«Операция «Остров Крым»»

Операция «Остров Крым» (fb2) - Операция «Остров Крым» (Ваше Благородие) 1252K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Ольга Александровна Чигиринская

Ольга Чигиринская Операция «Остров Крым»

All men dream; but not equally. Those who dream by night in the dusty recesses of their minds wake in the day to find that it was vanity: but the dreamers of the day are dangerous men, for they may act out their dream with open eyes, to make it possible. This I did.

T. E. Lawrence Seven Pillars of Wisdom

Все люди грезят, но по-разному. Те, что грезят ночью в пыльных уголках своего сознания, очнувшись от своих грез днем, находят их развеянными в прах; но те, кто грезят днем – опасные люди, ибо они могут с открытыми глазами воплощать свои грезы в жизнь. Как делал я.

Томас Эдвард Лоуренс «Семь столпов мудрости» Ваше благородие, госпожа Удача, Для кого ты добрая, а к кому – иначе. Девять граммов в сердце постой, не лови! Не везет мне в смерти – повезет в любви. Ваше благородие, госпожа Победа! Значит, моя песенка до конца не спета… Перестаньте, черти, клясться на крови! Не везет мне в смерти – повезет в любви… Булат Окуджава Песенка Верещагина из фильма «Белое солнце пустыни»

Пролог

Это было минувшей весной, и новая весна прошла, и я спешу все записать, пока не стерлись впечатления – они и так день ото дня все тусклее и тусклее, да еще и наслаиваются друг на друга, сбивая очертания и краски.

Есть и другие причины спешить. Я пишу днем, когда муж на работе, а дочка спит, и гудит кондиционер, и в стекло бьется жар из пустыни Негев. Марта спит все меньше и меньше, ей уже почти два месяца, она уже догадалась, что где-то там за вкусными сиськами и теплыми руками есть какие-то люди, и хочет общения, а не просто еды и смены дайперсов. Пока что ей хватает телесного контакта – я упаковываю ее в слинг и увязываю на грудь. Стука машинки она не боится, привыкла к нему еще до рождения: Арт, приходя с работы, начинает тарахтеть. Поэтому я должна успевать за день как можно больше.

Мы рассказываем одну и ту же историю, но по-разному. Он собирает свидетельства о том, чего не видел сам, получает и отсылает сотни писем, скрупулезно выверяет по карте каждое передвижение каждого подразделения чуть ли не до взвода. И я, читая этот опус магна, вижу, как теряется в нем человек, почти в одиночку начавший войну против огромной державы. Мужчина, которого я люблю. Отец моего ребенка.

Мы хотим одного и того же: рассказать миру, что, как и почему заставило нас взяться за оружие. Но он хочет говорить обо всех нас, о пятидесяти тысячах крымских военных. А я хочу говорить о нем, кто-то же должен говорить о нем не так сухо и беспощадно, как он говорит о себе сам.

Лучшими военными мемуарами он считает «Семь столпов мудрости» и при этом страшно боится выглядеть таким же позером, как их автор. В результате все его друзья, знакомые и даже некоторые враги выглядят объемными и цветными, а сам он – как дырка в картине, пустой выгоревший силуэт. Он шутит, что так и должно быть: на фото никогда нет фотографа. Но я-то знаю, что так быть не должно.

Пусть он говорит за всех нас. Я буду говорить за него.

Сначала я думала, что это легко – писать о человеке, которого знаешь и любишь. Просто рассказывай все, как было, начиная с того дня, как он вернулся из Непала и заехал за тобой в полк, чтобы сделать предложение руки и сердца. То есть сначала он позвонил, я была на летном поле, звонок приняла Рахиль Левкович. Она записала, что звонил Арт, – и тут же по своему обыкновению забыла, вспомнила только вечером, подписывая вместе со мной увольнение до завтрашнего полудня: а кстати, тут звонил твой капитан, сказал, что заедет за тобой в шесть, упс, это же через десять минут. Ну, спасибо, Рахиль.

И вот начинаешь так рассказывать – как сразу стоп. Почему из Непала? Что капитан Вооруженных сил Юга России вообще делал в Непале? Почему он туда уехал накануне Воссоединения (тогда это еще называлось вот так, с пафосом и с большой буквы)? И почему, вернувшись, первым делом надумал жениться?

Значит, нужно отматывать время назад и рассказывать, как в декабре 1979 года Остров Крым дружно сошел с ума и запросился в объятия СССР. Тому было много разных причин, и все их Арт излагает в своем великом труде, но главная из них – мы-де не выдержали «искушения Империей». У трех народов, составлявших большинство населения Крыма, прошлое, как ни крути, имперское. Но Османская империя накрылась Первой мировой, Британская – Второй, а Российская перекрасилась в багровые тона и как-то доскрипела до восьмидесятых. И вот мы, идиоты такие, устав болтаться посреди Черного моря как это самое в проруби, утомившись быть этакой недо-Россией, купились на причастность к имперскому величию. С какого-то перепою ли, недотраху ли, но показался нам страшно привлекательным этот неравный брак: как бы мы этот разваливающийся колосс оплодотворяем нашей предприимчивостью, вольнодумством, ну и все такое прочее – а они нам за это чувство принадлежности к чему-то большому и чистому. Вот с какой стороны ни глянь, сделка хуже не бывает, а ведь многим она казалась тогда сделкой века.

Как выразилась потом Рахиль: «Ебанулись на отличненько». Правда, она и сама в те дни носилась с красно-белой ленточкой на груди и рассказывала взахлеб, как поедет первым делом в Одессу-маму, откуда ее бабка с дедом еле ноги унесли, да как пройдется по Дерибасовской… Ну да кто старое помянет. Тем более, в Одессе мы с ней таки побывали, и довольно скоро.

Я на тот момент уже два года как встречалась с Артом, и от него успела набраться скепсиса. Конечно, мне тогда казалось, что он перебарщивает, воображая СССР какой-то уж вовсе Галактической Империей с мумией Дарта Вейдера в мавзолее. Но я делала скидку на то, что он потерял отца в этой стране и имеет право на некоторую предвзятость.

Сама я, конечно, не могла осилить тонны книг, проходивших через его руки, но кое-что все-таки раскрывала и пыталась читать. Книги производили неприятное впечатление. Нет, упаси Бог, не о Гинзбург речь и не о Шаламове, я вообще не люблю исторический хоррор. Речь о тех, кто пишет о жизни самой обыкновенной, о быте нормальных людей. Вроде бы. Потому что все эти книги в какой-то момент преподносили неприятный сюрприз: вот только что герои жили нормальной жизнью и вели себя как нормальные люди, и вдруг бац! – пошел Кафка самый настоящий. А дорогой мой капитан плечами жмет: нет, они вот так вот и живут, да, чистая правда, Тэмми. И я берусь уже за другую книгу, о которой точно знаю, что это фантастика – там молодые ученые занимаются магией, это все довольно комично описано, но я вижу, что мера кафкианства там ровно та же, что у Трифонова или в рассказе о том, как затопили деревню, – это же просто триллер Кингу на зависть, а Арт уверял, что повесть чуть ли не документальная. В общем, по книгам СССР производил впечатление не то чтобы страшное, а вот какое-то жутенькое, как в сказке Кэрролла, где мир в любой момент может обернуться никто не знает, чем. И мне не нравилось, что вся наша небольшая страна с восторженным визгом бросается в эту нору за белым кроликом.

Но переживать по этому поводу я особенно не переживала. Старалась отнестись философски: сделать-то ничего уже нельзя. И казалось мне, что Арт отнесся к вопросу так же. Он какое-то время ходил как в воду опущенный, но потом с головой ушел в подготовку экспедиции на Южную стену Лхоцзе – дескать, когда еще выберемся. И в апреле даже полетел с Шамилем в Непал, и я даже не возражала, хотя планировала с ним в тур по Нормандии. Ну да ладно, я же знала, как он влюблен в свои Гималаи. Отлучи меня кто-либо от штурвала навсегда, я бы тоже пришла в отчаяние. Но я не думала об этом; я понимала, что из армии всех нас уволят, скорее всего (ничего страшней в голову не приходило), но я надеялась, что уж в гражданскую-то авиацию меня с моим налетом возьмут, а вот Арт в Гималаи уже не выберется. Так что пускай.

Мне бы сообразить, что уж больно легко он привык к мысли об интеграции. Мне бы заметить, что на их альпинистских посиделках почему-то не появляется Таскаев, ездивший с ними во все гималайские походы, но постоянно отирается Володя Козырев, который вообще ни разу не альпинист, а жокей-любитель.

Но я предпочла остаться слепой. Распространенная страусиная тактика. Никому и никогда она не помогала – почему же люди прибегают к ней снова и снова?

Итак, Крым сходил с ума, а капитан Корниловской дивизии горно-егерского полка Артемий Верещагин отправился на три недели в Непал, на разведку Южного склона Лхоцзе.

Я не была с ним там – и много где еще, – но я люблю и знаю его настолько хорошо, что легко могу все себе представить, начиная с того момента, как он сошел по трапу в Аэро-Симфи.

* * *

Совершая в Аэро-Симфи привычные действия – паспортный контроль, получение багажа, плата за стоянку, заправка, – Верещагин почувствовал, что отогревается. Не телом – телом он отогрелся еще в Дели, они вылетали душным жарким вечером, и кондиционеры в самолете были сущим спасением, – но нутром от оттаял только сейчас, только тогда, когда ступил из трубы терминала на бетон Аэро-Симфи, услышал русскую речь, достал из кармана и бросил в ненасытный счетчик монетку в пятьдесят рублей, которая так и валялась в этом кармане все три недели с момента вылета из того же Аэро-Симфи.

Предстояла еще до ужаса занудная процедура сдачи документов в финансовый отдел Главштаба, отчет за каждый потраченный в Непале доллар, но – странное дело – ни малейшего раздражения по этому поводу Верещагин не испытывал. То ли апрельское солнышко пригревало так славно, то ли подействовало мартини, то ли девушки в этом году носили особенно короткие юбки – но настроение у Артема вдруг наладилось, и никакой отчет в Главштабе не мог его испортить.

Симферополь, как всегда, был шумен, чист и деловит. Этот вавилончик объединял в себе ялтинскую праздничность и космополитизм, стеклянно-бетонное джанкойское стремление вверх, евпаторийскую легкость на подъем и керченскую напористость, севастопольский романтизм, бахчисарайское сибаритство и прочее, и прочее… Верещагин прожил в этом городе восемь лет, и это были далеко не худшие годы его жизни.

И как-то сегодня все особенно ловко складывалось, что это даже настораживало. И нужного офицера в финотделе удалось отловить быстро, и отчет он принял без лишних придирок, и даже пригласил отобедать в столовую Главштаба и не настаивал, когда получил отказ: он был по уши в делах. Главштаб весь был по уши в делах – готовился к передаче в руки СССР.

Они с Шамилем съели по большой тарелке плова в татарской забегаловке, единственные посетители в зале на восемь столов. А ведь стрелка уже перевалила за полдень и из окрестных офисов должны были потянуться на ланч менеджеры и клерки…

– Мертвый сезон? – спросил Артем у хозяина, самолично обслужившего клиентов.

– Айе, – горестно согласился татарин.

Май восьмидесятого года увидел беспрецедентное явление: отсутствие туристов. Издавна повелось, что еще с середины апреля шведы, норвежцы, датчане сползаются на крымские пляжи – прогреть свои нордические кости на черноморском солнышке. Море, правда, еще холодновато, но как может Черное море показаться холодным тому, кто вырос на берегах Балтийского и Северного морей?

А летом Крым заполнялся европейской молодежью и рабочим классом. Более зажиточный и привилегированный народ ехал во всякие Ниццы. Но и эти «сливки» стягивались в Крым к «бархатному сезону» на ежегодный кинофестиваль и «Антика-Ралли».

Теперь, после того, как грядущее присоединение Крыма стало делом решенным, сюда никого нельзя было заманить и калачом.

Крым умирал незаметно для себя, как чахоточная барышня на швейцарском курорте. Она еще ни о чем не знает и резвится на утренних пикниках и вечерних балах – а опытному врачу уже все ясно.

Наверняка где-то в пожарном темпе продавались за копейки гигантские пакеты крымских нефтяных, промышленных и прочих компаний, где-то шустрые коммерческие агенты уже искали новых поставщиков, новые рынки сбыта, новых партнеров… Европа жгла мосты, обрубала концы – чисто и стремительно. Гуськом потянулись из Крыма работники торговых и промышленных представительств. Рядовому крымцу, если он не был занят в туристическом, финансовом или аграрном секторе, эти изменения были не видны. По-прежнему сияли витрины, ломились полки магазинов, выходили газеты, работали театры и синематограф, парки увеселений и бардаки, многие заводы и фабрики. Редкие сообщения масс-медиа о неизбежном грядущем экономическом кризисе тонули в бравых заметках сторонников интеграции.

Впрочем, даже тех крымцев, что непосредственно пострадали от экономического спада, отнюдь не захлестнуло отчаяние. Тревожно-радостное ожидание, которым Крым был наполнен с Рождества, перевесило все остальные эмоции. Все жили как на вокзале: и не удобно, и тяжело с вещами, и стоять приходится, но это ничего – вот сейчас придет поезд, и все поедем, и все сразу наладится, станет хорошо и понятно. Как минимум – понятно…

Конечно, крымцев никто не посвящал в стратегические планы советского командования, но каким-то чутьем жители Острова понимали (а кое-кто уже и знал), что все свершится в один из этих чудесных весенних дней, что оккупация Крыма (газеты предпочитали слово «воссоединение») – вопрос ближайших суток.

В нескольких сотнях километров от того места, где располагался 4-й батальон 1-й горно-егерской бригады, находился другой капитан, из числа точно знавших.

Капитан Советской армии Глеб Асмоловский и вверенная ему вторая рота третьего батальона 229-го парашютно-десантного полка находились в состоянии готовности номер один – то есть они могли прямо сейчас загрузиться в самолеты и лететь выбрасываться. Куда? Об этом пока молчали. Военная тайна. Хотя все точно знали – в Крым.

Солдатские разговоры уже двое суток, с момента подъема по тревоге, крутились вокруг двух вопросов: крымское бухло и крымские девки. Обсуждение этих тем не пресекалось командованием: предвкушение выпивки и девок стимулирует боевой дух. Слухи ходили фантастические: в любой магазин зайдешь – вот так, как отсюда до той дуры с носком наверху, понял? – вот такой длины полки, и на всех полках – бухло! Одной водки – сто пятьдесят сортов! Ну, ладно, сто двадцать. Пива – тыща! И все подходи, бери так! Балда, теперь там все будет на-род-но-е! А народ и армия – едины, понял, га-га-га! И вот так подходят и прямо говорят: давай! Ну, в рот – это ты, положим, загнул… А так – сколько угодно…

Где Толстой, кому под силу создать портрет нового Платона Каратаева, призывника 78–79 годов?

Один из этих Платонов, до чертиков быстрых разумом Невтонов, мать их за ногу да об забор, стоял сейчас навытяжку перед Асмоловским. Лицо его было сугубо уставным, но слегка раскосые глаза метались тараканами при свете: за Глебом прочно закрепилась слава опасного психа. И капитан Асмоловский не спешил с ней расставаться, ибо лучше быть для них опасным психом, чем мягкотелым интеллигентом, которого не боятся, следовательно – не уважают. Этого Асмоловский в свое время хлебнул, спасибо, достаточно.

На траве лежали вещественные доказательства преступления – трехсотпятидесятиграммовая банка тушенки и полкруга колбасы «Одесская», из-за которых рядовой Анисимов избил рядового Остапчука. В данный момент Остапчук находился в медпункте аэродрома, а Анисимов стоял перед Асмоловским навытяжку.

– Кто успел сбежать? – в пятый раз спросил капитан, зная, что правды не услышит. – Кто еще вместе с тобой, крыса, ограбил и избил Остапчука?

– Я-а грабил? – протянул Анисимов, пережимая интонацию невинности с усердием плохого актера. – Он сам у меня консервы украл, хоть у кого спросите! А паек-то один, товарищ капитан, ну и – виноват, погорячился…

– Дмитренко!

Как лист перед травой вырос старший сержант Дмитренко.

– Возьмешь Баева, принесешь мне вещмешки Скокарева, Анисимова, Джафарова и Микитюка. Одна нога здесь, другая там.

С чувством глубокого удовлетворения он поймал в раскосых бледных глазах Анисимова легкий оттенок беспокойства. Фамилии он назвал наугад, но был уверен, что в трех случаях из четырех попал. Не важно, именно ли эти «деды» виновны в инциденте с Остапчуком. Глеб был уверен, что мальчишка-первогодок, сын сельской учительницы, не единственный обобранный. Те, у кого сухого пайка окажется сверх нормы, будут наказаны, потому что кто-то должен быть наказан.

В ожидании Глеб прошелся взад-вперед. В сержантах он был уверен: к перечисленным «дедам» те испытывали отчетливую неприязнь.

Глеб еще с первого года понял, что бороться с «дедовщиной» – бессмысленно, безнадежно и бесполезно. Но все-таки рыпался, вызывая на свою голову насмешки начальства. Постепенно он утратил к рядовым даже то сочувствие, которое каждый порядочный человек испытывает при виде человеческих страданий. Вчерашние «духи» становились «дедами» и вдоволь куражились над «молодыми», которые через год сами станут «дедами» и будут изгаляться над пацанами-первогодками… На седьмом году службы Глебом двигали исключительно принципы, да и у этих двигателей ресурс подходил к концу. Даже сейчас он с отвращением к себе осознавал, что решил наказать Анисимова не за то, что тот избил Остапчука, а за то, что попался и подставил Глеба под выговор накануне броска.

Появились сержанты с зелеными грушами вещмешков. Глядя Анисимову в глаза, капитан развязал его «сидор» и вытряхнул вещи на траву. Выпала банка тушенки, банка перловой каши с мясом, полбуханки хлеба, кольцо сухой колбасы.

– Падла, – сказал Глеб. Зла не хватало. – Так что же у тебя украл Остапчук?

– Да че… – На лице рядового появилось идиотское выражение: – А это, наверное, не мое, товарищ капитан!

И ничего с ним сделать нельзя – понял Глеб. Расстрелять эту скотину – сладкая, но несбыточная мечта. Разве что залепить изо всех сил по морде. Вышибить кровь из маленького курносого носа, навешать фонарей, чтоб эти бледные глазенки спрятались в щель и не выглядывали так нагло… И чтобы в санчасти этот мудак бормотал те самые слова, которые твердил Остапчук: «Споткнулся, упал»…

Свидетели, ч-черт!

Ладно, проявим изобретательность.

Глеб по очереди развязал все мешки, вытряхнул сухой паек. У всех оказалось больше нормы: по две-три банки тушенки, по две «Одесских» и лишь «Каша перловая с мясом» была у каждого в единственном числе: этой безвкусной жирной смесью «деды» побрезговали.

Остапчук оказался не единственным обобранным.

– Вы, все… – бросил Глеб. – Заберите мешки. Стоять здесь, не трогаться с места. Баев, Дмитренко, собрать роту.

Шухер уже поднялся и «деды» наверняка попрятали свой НЗ. Черт с ними. Накажем хотя бы этих четверых. Кому нужна эта педагогическая поэма? Похоже, одному мне. Ладно. Пока она нужна хотя бы одному мне, будем гнуть свою линию.

Излишек сухого пайка он сложил в кучку на траве. Что с ним делать – пока еще четко не знал. Будь он тем же идеалистом, каким был шесть лет назад, – попытался бы вернуть это тем, у кого оно было отобрано. Сейчас он знал, что эта попытка ни к чему не приведет.

По мере того, как строилась рота, решение выкристаллизовывалось. И было это решение таким, что самому Глебу о нем думать не хотелось.

– Рота, смир-на! – скомандовал один из взводных, Антон Васюк.

– Рота, вольно, – разрешил Глеб. – Передний ряд – сесть на землю.

Он хотел, чтобы видели все.

Четверо «дедов» навытяжку стояли перед ним. Он знал, какова будет степень унижения, которому он собирался их подвергнуть. Он знал, что покушается на большее, чем мародерские замашки четверых верзил, которые по воле советских законов попали в армию, хотя место им – в колонии для трудновоспитуемых. Он замахивался на традицию, на неписаный закон, местами ставший значительнее Устава. Ибо «дедовство» Анисимова и его дружков было «заслужено» годом беспрестанных унижений, в этом была даже первобытная справедливость: сначала ты прогибаешься, а потом пануешь над теми, кто прогибается под тобой. Получается, что капитан хотел лишить их «законного» удовольствия, хотя был бессилен избавить от «законных» страданий… Именно поэтому у него была репутация редкого стервеца, и именно поэтому он не собирался с этой репутацией расставаться.

– Мы торчим здесь со вчерашнего вечера, – сказал он. – Сухой паек выдали на одни сутки, всем – одинаковый. Но среди вас нашлись особенно голодные, вот они стоят. Я уж не знаю, у кого они все это отобрали, и спрашивать не буду. Все равно никто не признается, потому что вы все или боитесь, или считаете, что они в своем праве. Пусть так. Но раз вы, мародеры, считаете себя вправе, то вам не в падлу сейчас будет сожрать все, что вы нахапали.

Он увидел, как у Анисимова задрожали губы. А ты что себе думал, голубчик?

Глеб достал из кармана перочинный нож, взял первую банку с перловой кашей, поддел крышку в нескольких местах, потом взялся за нее пальцами и сорвал. Трюк был несложным для опытного скалолаза, но неизменно производил впечатление.

– Жри, – он высыпал кашу в траву перед Анисимовым.

– Так… ложки нет, – пробормотал тот.

– Встал на карачки и жри, как собака, – процедил Глеб ему в лицо.

Точно так же он открыл вторую банку и вывернул ее перед Джафаровым. Сержанты уже поняли, что от них требуется, и открывали банки одну за другой.

– Сожрать все до крошки, – велел Глеб. – Если кого-то вырвет, он уберет сам.

Следующие полчаса были кошмаром. Господи, подумал Асмоловский, когда-то я и в мыслях не мог так унизить человека. Когда-то я был ясноглазым мальчиком, который верил, что можно словами объяснить, как это нехорошо – унижать других, отбирать у них еду, заставлять работать на себя, избивать ради своего развлечения… Когда-то я и представить себе не мог, с чем столкнусь в армии, которую считал самой лучшей в мире…

Скокарев плакал. Джафарова мутило, но он держался. Микитюка вырвало. Анисимов попробовал залупиться – у него было что-то похожее на хребет, – но Глеб заломил ему руку, подсечкой бросил на колени и начал тыкать в кашу лицом.

Строй смотрел молча.

– Я заставлю это сделать каждого, кого поймаю за отбиранием чужих пайков! – отчеканил Глеб, вывозив Анисимова по уши. – Он будет жрать все украденное с земли, как собака или свинья. Может, хоть тогда вы поймете, что крысячить – позор, и отдавать свое по первому требованию – тоже позор. Можете идти. Микитюк, возьми лопатку и прибери свою блевотину. Дмитренко, проследи.

– Воспитательная работа? – Асмоловский не заметил, как подошел комбат майор Лебедь.

– Да.

– А что случилось?

– Все то же самое. Одни грабят, другие молчат.

– А ты, значит, порядок наводишь, – заключил Лебедь. – А ну, пошли, поговорим!

Путь их пролегал от лесной опушки до здания диспетчерской мимо группок солдат, сидящих прямо на земле. Те, что были поближе, вставали и отдавали честь, те, что были подальше, старательно не замечали.

– Ты хоть соображаешь, что делаешь? – тихо спросил комбат.

– Да.

– Ни хрена ты не соображаешь, – отрубил майор. – Вот что ты будешь делать, если Микитюк сейчас пойдет и повесится?

«Станцую…»

– А что я буду делать, если пойдет и повесится Остапчук? – разозлился он. – Похороним и спишем? Отправим домой в цинковом ящике: извините, мама, несчастный случай!?

– Остапчук не повесится, с ним ничего особенного не сделали. – Они встали возле дерева на краю аэродрома, где начиналась лесополоса. – Подумаешь, пару синяков поставили. Со всеми так бывает. Пришел в армию маменькин сынок, уходит мужчина. А ты им психику ломаешь. Ну, залупаются, суки, – отведи тихонько в сторонку, дай разок по ушам.

– Осторожненько, чтобы следов не оставлять, – вставил Глеб. – Как Палишко…

– Да хотя бы как Палишко! Ты же поля не видишь! С Палишкой они знают, как себя вести: ты не зарывайся – тебя трогать не будут. С тобой же – черт-те что. То ты из себя Сухомлинского строил, они на тебе верхом ездили, то ты озверел и в эсэсовца превратился…

– Я? – Глеб на секунду поднял голос, но тут же взял себя в руки. – Я – эсэсовец? Я ни разу за все время службы никого сортир носовым платком мыть не послал. Я никогда не заставлял весь взвод отвечать за проступок одного, чтобы они все ему наломали… Я…

– Жопа бугая… – грубо прервал майор. – Гуманист, блядь… Он, видите ли, не бьет солдата… Он его берет и об колено ломает. Он не больше не меньше – весь армейский порядок хочет порушить, а вместо него построить свой, правильный. Ты понимаешь, что они все до одного тебя ненавидят? Ты понимаешь, за что они тебя ненавидят?

– Да.

– Ну так чего выебываешься?

– Я хочу, чтобы они вели себя как люди.

– И поэтому пусть жрут с земли, как свиньи… – Майор сунул в зубы сигарету, чиркнул спичкой. – Глеб, когда у меня рота освободилась, я мог на нее поставить Палишко… а поставил тебя. Как думаешь, почему?

– Потому что он мудак?

– И это тоже, само собой. Но в основном, Глеб, потому что ты все-таки человек с высшим образованием и, как я думал, с мозгами. Я еще зимой понял, куда нас бросят. И решил, что ты в этом случае на роте будешь лучше, чем Палишко. У тебя контакт с местными выйдет, а это нам важно сейчас. Но на беса мне твой контакт с местными, если ты контакт с солдатами теряешь? Со своими солдатами?

– Я советский офицер, – сатанея, сказал Глеб. – И я знаю один закон: Устав! И они у меня будут выполнять этот Устав, я сказал!

– Тьфу! – Майор загасил плевком окурок, бросил, растер, развернулся и зашагал обратно на аэродром. Глеб достал пачку «Родопи», закурил, в одиночестве и молчании выкурил три сигареты, сжигая адреналин. Потом растер последний окурок о ствол дерева и пошел в диспетчерскую – нечто вроде импровизированного офицерского клуба, где общались десантники и офицеры из персонала аэродрома.

В диспетчерской было тесно. Офицеры сгрудились вокруг радиоприемника, вещавшего новости крымского «Радио-Миг». Мощный приемник аэродрома без труда брал крымскую волну через сеть помех.

– Падение курса акций «Арабат-Ойл-кампэни». За прошедшую неделю акции этой крупнейшей в Крыму промышленной корпорации упали на десять пунктов. Аналитики Симферопольского делового центра опасаются, что это повлечет за собой обвал нескольких корпораций и банков, державших акции «Арабат-Ойл». Новости спорта: Москва усиленно готовится к Олимпиаде. Тем временем число стран-участниц сокращается. О своем бойкоте этой Олимпиады заявили Соединенные Штаты Америки. Это связано с протестом против введения советских войск в Афганистан. Из Непала вернулась разведывательная экспедиция Вооруженных сил Юга России, – сообщила дикторша. – Новая вершина, которую избрали для себя наши альпинисты, – Лхоцзе, один из наиболее сложных гималайских восьмитысячников. Если не возникнет каких-либо препятствий, крымская экспедиция отправится в Гималаи в августе. Подъем на Лхоцзе по Южной стене станет новым словом в практике высотных восхождений. Бокс. В полуфинал ежегодного первенства Крыма вышли Антон Костопуло и Сулейман Зарифуллин…

Глебу как-то неинтересно было, кто вышел в полуфинал первенства Крыма по боксу. Его задела новость о возвращении разведывательной экспедиции. Неужели они думают, что смогут выехать? За каким чертом вы, ребята, вернулись? Все, для вас границы закрыты. Стирайте с карты Гималаи.

Год назад Тамм получил добро на эверестскую экспедицию, Глеб поехал на Памир – проходить отборочные, и когда прошел – был без водки пьян от радости. Эверест, недостижимый и вечный – Господи, если не подняться – то хоть рядом постоять! Очередь им пришлась на 82-й год, поначалу выпало на 81-й, но японцы уговорили поменяться – у них было столетие Токийского университета, хотели отметить. Тамм уступил, и Глеб готов был сгрызть ногти до локтей: еще год ожидания! Он с ума сходил – так что же чувствует тот, для кого Гималаи теперь закрыты навсегда?

Или они все же надеются, что их выпустят? Там идиоты живут? Как-то в руки Глебу попался глянцевый польский журнал, с обложки которого смотрели заросшие и заиндевевшие по самые глаза крымские вояки, только что взявшие Эверест. Пространную статью на польском он не осилил, но запомнил глаза этих людей. Глаза, в которые никто и никогда не плевал с последующей лекцией о божьей росе. Ну что, подумал он с неожиданной злостью, всякая лафа когда-нибудь заканчивается, ребята.

* * *

Кто здесь не бывал, Кто не рисковал, Тот сам себя не испытал, Пусть даже внизу он звезды хватал с небес. Внизу не встретишь, как ни тянись, За всю свою счастливую жизнь Десятой доли таких красот и чудес!

Песня плыла за окнами под аккомпанемент крепких форменных ботинок – вторая рота возвращалась со стрельб. Казалось, именно песня колыхала тяжелые черные шторы, одну из которых унтер Новак время от времени слегка приоткрывал, чтобы выпустить на улицу сигарный дым. Здесь он был единственным курящим.

На стене ровно светился слайд: белый клин на голубом фоне. Гора Лхоцзе, Южная стена.

Обо всем уже поговорили.

– Повторяю еще раз, – закончил свою короткую речь Верещагин, – мы идем на смертельный риск, и кончится наше предприятие неизвестно чем. Я никого не уговариваю, но здесь у нас точка невозвращения.

– Зачем все это повторять? – Прапорщик Даничев вертел на пальце берет и беспечно улыбался. Верещагину захотелось треснуть его по шее, так как повторять следовало именно для таких, как этот, – зеленых пацанов, не знающих цену ни своей жизни, ни чужой.

– Для очистки совести, – мрачно ответил он. – Все, господа. Расходимся. Благодарю за внимание.

Новак встал, точным щелчком выбросил сигару в урну и первым вышел из конференц-зала. Он не сказал ни слова за все время брифинга, но в нем Верещагин был уверен более всего.

В дверном проеме Новак на секунду застыл и откозырял всем присутствующим. Потом развернулся на каблуках и… снова откозырял.

Напротив Новака стоял командир горно-егерской бригады полковник Кронин.

– Вольно, господа, – бросил он, прежде чем все успели вытянуться. – Можете идти. А вас, капитан Верещагин, я попрошу остаться.

Офицеры и унтер-офицеры испарились из конференц-зала.

Заложив руки за спину, полковник прошелся по комнате, пересек луч проектора. Контрфорсы Лхоцзе поползли по складкам мундира, вершина царапнула нарукавный знак.

– А теперь вы мне объясните, что здесь происходило.

– Что именно, ваше высокоблагородие?

– Вот этот… брифинг. Что вы тут обсуждали?

– Результаты разведки, господин полковник. Если вам будет угодно, я могу продемонстрировать все слайды с самого начала и объяснить…

– Tell the sailors about it, Верещагин! Трех четвертей вашей постоянной команды здесь нет, вы их даже не позвали. Но зачем-то позвали Козырева и Новака, которые сроду никуда не ездили, а по скалам лазают только во время марш-бросков.

– Ваше высокоблагородие, with all due respect, я не могу беседовать в таком тоне. Скажите, в чем, собственно, вы меня обвиняете, и тогда я смогу либо защищаться, либо признать свою вину. Мы пока еще в армии Юга России, а не в…

– Вот именно, капитан! – Полковник сел на стол. – Вот именно! Воссоединение начнется со дня на день, а вы все не расстанетесь со своими игрушками. Вам, похоже, нужно постоянно напоминать, что армия создана не для того, чтобы вы совершенствовали свое альпинистское мастерство и, красуясь перед телекамерами, делали провокационные заявления.

– Сэр, я помню, для чего существует армия.

– И для чего же?

– В Уставе сказано, что мы должны отражать или предотвращать вооруженные нападения на Крым, сэр.

– А если вам сейчас же придется отсюда отправиться на гауптвахту, как вы на это посмотрите?

– Я в отпуске, сэр. Еще сутки…

– Ну так и догуливайте свой отпуск! Оденьтесь в цивильное, катитесь на свою квартиру и не показывайте здесь носа, пока отпуск не кончится.

Полковник вздохнул и как-то странно осел на столе, как будто из него вытащили невидимый стержень. Все его пятьдесят семь лет проступили на лице.

– Честно говоря, Арт, мне было бы куда спокойней, если бы вы сидели в своем Непале. Вы – темная лошадка, Арт.

Верещагин, ничего не отвечая, выключил и зачехлил проектор.

– Как вам вообще удалось стать офицером?

– Вы же знаете, – Артем вздохнул. – Отказ в университете, возможность поступления по армейской квоте, армия, война, повышение, Карасу-Базар…

– Я помню, – перебил полковник. – Вы знаете дело. Умеете работать с людьми. Вы быстро соображаете и хорошо держите себя в руках. Но вы плохой офицер, Арт.

– Как скажете, сэр.

– Вот! – Полковник воздел палец. – Хороший офицер возмутился бы. Он бы спросил: что вас не устраивает? А вы себе на уме. Короче, – он перешел на английский, и отчего-то вновь распрямился, разгладился, как будто незримый стержень снова держал его позвоночник. – Послезавтра вы сбриваете свою поганую чегеваровскую бороденку и появляетесь к утренней поверке. Но сегодя и завтра я не должен видеть вас здесь. Увижу – закатаю на гауптвахту в превентивном порядке, а там можете хоть подавать на меня в суд. Все, dismissed!

Верещагин сунул в карман коробку со слайдами, откозырял и вышел. Уже за дверями его нагнал голос полковника:

– И вашего Сандыбекова это тоже касается!

– Значит, встречаемся завтра у тебя? – Козырев ждал его у выхода.

– Как договорились.

– Чего Старик хотел?

– Пустое.

– Володя! – окликнул Козырева подполковник Ставраки. – Что у тебя в следующую субботу?

– Скачу в Карасу-Базаре для Волынского-Басманова. Африка.

– И как она?

– Упрямая старая коза, сэр. Губы – как подметки. Но прыгает неплохо. Рискните десяткой, если хотите. Для стоящих лошадей Басманов нанимает профессионалов.

– А какие шансы у Глагола?

– Фаворитом идет Джабраил, но Глагол себя хорошо показал во Франции. Просто он молодой еще. Попробуйте, должен же он когда-то победить.

– Спасибо, – подполковник сделал пометку в талоне предварительных ставок и «заметил» Верещагина. – С возвращением, Арт. Зайдите, пожалуйста, к Старику, он очень хотел вас видеть.

– Я уже виделся с ним.

– Вы хоть в бар вечером позовете по случаю возвращения?

– Завтра, ваше благородие.

– Ну, завтра так завтра… Ближе к людям надо быть, Верещагин. Проще, проще. Спуститесь со своих вершин. Люди на земле живут.

– Вас понял, сэр.

– Устарело, Верещагин! Теперь отвечают так: «Служу Советскому Союзу!»

– Я присягал на верность Крыму.

– России, Верещагин, России! А Россия – это СССР.

Арт почувствовал оскомину. В присяге действительно было сказано – «России». Точнее, «свободной России».

– Мое мнение по этому вопросу вам известно, Антон Петрович.

– Оно всем известно, Верещагин. Черт, я еще помню, как меня отымели за ваше телеинтервью. Знаете, за что вас не любят, Арт? За то, что вы всегда хотите казаться самым умным. Вот, у всех мнение такое, а у вас не такое… И ладно бы вы при этом помалкивали… Нет, нужно обязательно выступить. Вся армия шагает не в ногу, а капитан Верещагин – в ногу…

Артем не вспомнил ни словом, как Ставраки три года назад поносил «предателей-интеграционистов». Он просто откозырял и сказал:

– Честь имею, сэр.

– Вот таракан, – процедил Козырев, провожая Артема до ворот. – Не мог не прицепиться.

– Да шут с ним. – От Верещагина подобные придирки уже давно отскакивали, как от стенки.

Шамиль ждал капитана на полковой парковке, где хромом и черным лаком сверкал его «Харламов».

– Отчего загрустил, Шэм? – спросил Верещагин. – Лично я намерен этот вечер провести с большой пользой для себя. Или Катин телефон потерял?

Шэм вяло улыбнулся.

– Ждать тяжело, сэр, – пояснил он. – Скорее бы…

Территорию полка «Харламов» и джип-«хайлендер» покинули одновременно. На первой же развилке Шэм, махнув на прощанье рукой, повернул мотоцикл налево, к виноградникам Изумрудного. «Хайлендер» же поехал в нагорный дистрикт Бахчисарая, где снимал небольшую, «однобедренную» (1 bedroom) квартиру капитан Верещагин.

С порога, едва сбросив туфли, Артем кинулся к телефону. Быстрая фиоритура по кнопкам набора, увертюра длинных гудков…

– Полк морской пехоты, дежурный слушает, – татанский акцент грубого помола.

– Сообщение для капитана Берлиани.

– Джаста момент, сэр. Записую…

– Передал капитан Верещагин. В шесть часов сегодня я жду капитана Берлиани в «Синем якоре». Записали?

– Так точно.

– Повторите.

– Капитан Берлиани мессейдж: сегодня в шесть капитан Вэри-ша-гин ждет в «Синим якорь».

– Большое спасибо, дежурный.

Не кладя трубки, он набрал новый номер.

– Второй полк, дежурная, – семитские обертоны.

– Поручика Уточкину, мэм.

– Кто?

– Капитан Верещагин.

– Минутку.

Дурацкая электронная музыка, сопровождающая переключение аппарата.

– Ее нет на месте, сэр. Она на летном поле. Она перезвонит.

– Не надо. Просто передайте ей, что капитан Верещагин заедет за ней в шесть.

– Сейчас запишу. Welcome back, покорители вершин!

– Большое спасибо, леди.

Что теперь? Теперь – последний звонок… Верещагин набрал номер.

– Простите, – сказал по-английски светлый женский голосочек, щедро сдобренный акцентом – на сей раз немецким, – Господина Остерманна нет дома. Пожалуйста, оставьте свое сообщение.

– Это Верещагин, – сказал он автоответчику. – До четверти шестого я дома, с шести до семи – в «Синем якоре», с восьми до десяти – в «Пьеро», потом до утра – в «Севастополь-Шератон». Жду звонка.

«И что теперь? – Он посмотрел на нераспакованный рюкзак. – Нет, сначала обед. Потом – в банк… Дьявол, обещал же быть дома, ждать звонка… Ладно, в банк – по дороге в Севастополь. Пятнадцать минут форы. Спать хочется, смена часовых поясов, туда-сюда… Не дай бог, господин Остерманн, стукнет вам позвонить в «Шератон». Я, конечно, отвечу, но – как там у Зощенко? – в душе затаю некоторую грубость…»

Он выгрузил из бумажного пакета на стол бекон-нарезку, полдюжины яиц, маленький пресный хлебец, пакет чая и итальянский сырный салат в полуфунтовой упаковке. Почти ровно на один обед. Пансионная, сиротская привычка: не делать ни запасов, ни долгов. Наверное, глупая. На каждый чих не наздравствуешься. Слишком много он попытался запихнуть в эти полгода, и что-то наверняка получится скверно, и, как обычно – самое главное.

Обидно.

Капитан встал у окна, выходившего во внутренний дворик доходного дома. Три часа дня. Чудесный солнечный afternoon, почти летняя жара. Очаровательно расхлябанный мальчишка пересекает двор, пиная ботинком пивную банку. Легкий жестяной звон… Старичок на галерее напротив не одобряет, на что мальчишка плевал: в двенадцать лет все анархисты. Мгновение застывает в памяти, как муха в янтаре… Пронзительное и краткое ощущение вечности разрушено молодецким посвистом чайника…

После обеда Артем вымыл посуду и разобрал рюкзак. Покидая квартиру, вынес мусор. Это даже не привычка. Привычка – все-таки вторая натура, а это первая. Ни долгов, ни запасов. Глупость несусветная, но почему-то его всегда бросало в дрожь при мысли о мусоре, воняющем в пустой квартире… Почему-то думать о своем бренном теле, закатанном в снег, было не так страшно, как воображать какой-нибудь сиротливый пакет скисшего йогурта в углу холодильника. Квинтэссенция безысходности. Что за ересь лезет в голову…

Он запер квартиру, спустился в машину, бросил почту на заднее сиденье. Будет время – посмотрит внимательнее. Не будет времени – и ладно.

Маленький джип-«хайлендер», попетляв бахчисарайскими улочками, выкатился на Севастопольский хайвей и затерялся в потоке машин.

«Питер-турбо» Георгия вписался в парковочное место едва ли не впритирку – Берлиани был лихой ездок.

Артем, полировавший джинсами декоративный чугунный кнехт, поднялся ему навстречу.

– Привет! – Он на секунду задохнулся в мощном объятии, тут же отстранился – не любил тесных телесных контактов.

– Ох, я боялся, что ты не успеешь! – Князь отступил на шаг назад, оглядывая друга. – Зачем ты ехал вообще?

– А как я мог не поехать? Проел плешь всему Главштабу, а потом отказался? Да Адамс меня с ботинками сожрал бы. Мы как, будем обсуждать все это на свежем воздухе или пойдем в клуб?

Верещагин не любил офицерские клубы и крайне редко посещал их. Но по принципу прятания листьев в лесу он счел офицерский клуб идеальным местом для дружеской встречи двух офицеров. Их диалог растворился в репликах понтеров и банкометов, соударениях биллиардных шаров, тихих блюзовых аккордах, англо-французской болтовне, перемежаемой беззлобным русским матом, и прочих звуках симфонии «Доблестное белое офицерство на отдыхе».

– Ты виделся с нашими?

– Только что.

– А наш общий знакомый тебе звонил?

– Еще нет. Может, он раздумал?

– Все может быть. Сколько у нас человек?

– Ты, я, Козырев, Шэм, Томилин, Даничев, Хикс, Миллер и Сидорук. Новак останется в батальоне.

– О чем с тобой говорил Старик? – спросил Георгий.

– Уже доложили?

– Хикс беспокоится.

– Ерунда.

– Он может нам испортить музыку?

– Вряд ли.

Георгий вздохнул.

– Арт, ты и в самом деле не сомневаешься ни в чем? Вот так железно во всем уверен?

– А ви думали, рэволюция – это вам лобио кушать?

– А в ухо? – грозно спросил Князь.

Засмеялись.

– Что пить будешь?

– Да ничего, пожалуй.

– Слушай, не позорь горно-егерскую бригаду.

– Я пил. Сегодня утром. В Дубаи.

– Ты утром пил. А уже вечер…

– Я пять часовых поясов пересек. Ни утра, ни вечера уже не разбираю.

– Господин Верещагин! – крикнул бармен.

– Здесь! – Артем прошел к стойке и взял у бармена трубку.

– Это Остерманн, – сказала трубка без малейших признаков акцента. – Я волновался за вас, капитан. Как там Лхоцзе?

– Еще не упала.

– Очень рад. Ну, сколько человек участвует в экспедиции? Добавьте, разумеется, офицера связи – оборудование рассчитано на всех.

– Десять.

– Замечательно. Кстати, ваши вещи так и лежат в камере хранения на автостанции в Бахчи. Вы еще помните номер ячейки?

– Нет, откуда?

– Номер 415, код – Криспин.

– Запомню. Спасибо, господин Остерманн.

– До завтра, – ответила трубка.

Князь ждал в некотором напряжении.

– Наш общий знакомый? – спросил он.

– Да, беспокоился о наших шмотках, что на автостанции в Бахчи. Ячейка номер 415, код – «Криспин».

– Ячейка 415, «Криспин». Bugger all, чувствую себя последним идиотом. Во что мы все ввязываемся?

– Ничего, уже недолго осталось. Жизнь коротка, потерпи.

– Переночуешь у меня?

– Нет, Гия, сегодня я ночую в «Шератоне».

– У тебя дядя-миллионер в Америке умер? – спросил потрясенный Берлиани.

– I’m the man that broke the bank in Monte Carlo! – пропел Артем и добавил: – Я еще и ужинаю в «Пьеро».

– Мальчик мой, женщины, вино и деньги погубят вашу душу. Твоя царица, да? – Князь улыбнулся, показав чуть ли не все тридцать два превосходных зуба.

– Моя царица.

Они расплатились и вышли на набережную. Бриз ворочал трехэтажные облака.

– Ну что, до завтра? – спросил Георгий. Берлиани оттянул пальцем воротничок. – Чимборазо и Котопакси…

– Керос и Наварон, Гия.

Они засмеялись, и вечер улыбнулся им улыбкой их юности.

* * *

Когда любопытная Рахиль спросила, что я нашла в своем капитане, я отшутилась, что Арт может подтягиваться на языке.

Он и в самом деле совершенно неброско выглядит и предпочитает держаться в тени. И даже в тот день явился в сером джемпере и припарковался чуть не в полукилометре от ворот базы. Так что после всех приветствий (тоже весьма сдержанных, мы оба не любим целоваться на людях), я не удержалась от небольшого ехидства.

– Ну, что у нас сегодня? Ужин во французском ресторане и ночь в мотеле? Ужин в китайском ресторане и ночь на яхте Князя? Ужин в турецком ресторане и ночь в твоей квартире?

– Ужин, для начала, в «Пьеро». А где ночь – увидишь.

Замечательно. В самый шикарный кафешантан Севастополя места нужно бронировать за месяц. Значит, он так и сделал. И теперь везет меня туда отнюдь не в вечернем платье. А предупредить – никак?

– После ужина в «Пьеро» ночь можно провести только на заднем сиденье твоего «хайлендера». Тебе не кажется, что мы немножко не в том возрасте, чтоб тискаться на заднем сиденье автомобиля?

– С тобой я готов тискаться где угодно.

– Не сомневаюсь. И все-таки, где ты взял деньги на «Пьеро»?

– В тумбочке.

– ???

– Это советский анекдот. «Где ты берешь деньги? – В тумбочке. – А кто их туда кладет? – Моя жена. – А кто ей дает деньги? – Я. – А где ты берешь деньги? – В тумбочке».

Он такой специалист по всему советскому, что ему надо было бы служить в Осведомительном агентстве. Советские книги, фильмы, кассеты советских шансонье – этим забита его квартира в Бахчи. Он постоянно таскал меня на концерты советских певцов, поэтов и стенд-ап комиков, я половины не понимала в их песнях и шутках, а он всегда готов был терпеливо разъяснять, и то, что он мне разъяснял, выходило порой так тошнотворно, что я предпочла бы не понимать и дальше.

И при этом он ненавидел СССР, потому что там не то погиб, не то пропал без вести его отец. Конечно, Верещагин-старший мог просто смыться на родину, оставив крымскую жену соломенной вдовой, но Арт предпочитал думать, что его отец – жертва политических репрессий, и, судя по всему, шансы на это были немалые. Многих советских солдат прибило к нашим берегам, когда Манштейн утюжил танками Украину. Почти всех вернувшихся на родину бросили в лагеря.

Словом, история вышла классическая: ты вглядываешься в бездну, бездна вглядывается в тебя, и вот уже человек одержим предметом своей ненависти, и сама ненависть перерастает в какую-то яростную нежность. От этого мне порой делалось не по себе.

Но анекдот и вправду смешной, во всяком случае, понятный. Я даже посмеялась:

– Ну, а все-таки?

– Я снял все со своего счета.

О-ля-ля! Концы срослись.

Со стороны зимняя депрессия Арта выглядела как режим педантизма и перфекционизма на максимум, армейское начальство было даже довольно. На самом же деле Арт решил, что пора приводить в порядок свои дела, и, возможно, даже был в этом прав. К сожалению, одним из приводимых в порядок дел была я – то есть наша с ним связь, которая не вписывалась в церковные каноны. Лично меня все устраивало, а в церковные каноны я вписываться не собиралась, он же без конца затевал разговоры о браке, я эти разговоры пресекала, мы ссорились, мирились и мотали друг другу нервы, пока начальство не послало его в Гималаи на разведку Южного склона Лхоцзе. Нравилась начальству мысль, что русские первыми покорят эту непроходимую стену, знай наших. И будущая оккупация начальство не смущала – наоборот, полковник Адамс, большой фанат альпинизма, надеялся на совместную экспедицию с советскими.

А я теперь даже не знала, собирается ли Арт меня бортануть или в очередной раз будет приставать с предложением.

Но «Пьеро» все объяснило. Там одно мороженое стоит как полновесный обед в «Грине», туда не поведешь женщину, чтобы ее бортануть, разве что ты решил обеспечить ей незабываемый вечер как утешительный приз. Но Арт не пошляк, он бы никогда так не сделал.

Как оказалось, он и в «Пьеро»-то меня повел лишь потому, что сегодня там выступала Саша Метелица с программой на стихи Давида Самойлова.

– Как ты провела отпуск?

– Неплохо. Мон Сен-Мишель, кальвадос и Броселианд. А как ты съездил?

– Тоже неплохо. There Beren came from mountains cold… – прошептал он. – And lost he wandered under leaves, and where the elven river rolled he walked alone and sorrowing. He peered between the hemlock leaves and saw in wonder flowers of gold upon her mantle and her sleeves and her hair like shadow following…

…Мы познакомились два года назад, на армейском рождественском балу.

Я к тому времени уже семь лет была в армии – и этим все сказано. Вы знаете, что такое женщина-военнослужащая? Одно из двух: или это жена военного, или это любовница военного. Штатские не женятся на «форсянках». Особенно – на «Вдовах».

Будучи женой военного, «форсянка» находится под непрерывным надзором. Не то чтобы муж ревновал или шпионил – нет, просто армия – это очень маленький мир, а офицерский корпус – и того меньше. Словом, или распадается семья, или женщина увольняется, едва закончится контракт…

Любовница военного… Это самый распространенный вариант. Даже «Вдовы», сугубо женская часть, не испытывают недостатка внимания со стороны мужчин-коллег. Аэродромная обслуга, охрана, коммандос из качинского полка специальных операций – вот далеко не полный список. Но… Со временем отношения или превращаются в брак, и тогда см. пункт «жена военного». Либо… Обета девственности ни одна из «Вдов» не давала, а знакомиться со штатскими особенно некогда. И опять начинается связь с военным. Якобы тайная. Все о ней все знают и наблюдают с интересом, как за «мыльной оперой». Связь тянется год, полтора или два, а потом – с треском и болью рвется. Потому что баба-дура не понимает своего счастья и истинного предназначения, летать ей охота. Раз это повторится, другой, третий… И тогда женщина решает: гори все огнем! Будем пользоваться мужчинами так, как они – нами. Берешь мужчину. Пользуешься некоторое время. Потом выбрасываешь. Если он обижен – извини, дорогой, это твои проблемы.

На армейском рождественском балу я искала мужчину. Взять. Попользоваться. Выбросить. Если ему это не доставит неприятностей – что ж, я не кровожадная. По правде говоря, мне все равно.

Арт единственный на всем этом сборище не собирался флиртовать. Это был вызов. А от вызова я не уклоняюсь.

Весь вечер мы танцевали, пили шампанское, обсуждали поэзию и музыку Моррисона, Францию, где он не был, и Индию, где не была я, раскопки в Эски-Кермене, где работали мы оба, только в разное время (на Острове раскопки считаются страшно полезным для школьников занятием), массовое помешательство американских киноакадемиков (дать «Оскара» «Рокки» и не дать «Таксисту»?) и всякое другое, нарезáли обороты вокруг елки, и за все это время он не сделал ни одной попытки прижаться ко мне невзначай, не намекнул насчет пистона и не попытался меня напоить. Короче, я решила, что либо за мной приударяет Спок, либо он гей, а я чего-то не понимаю.

Когда я спросила, почему он так мало пьет, он, не отводя глаз, честно сказал, что не любит секса подшофе сам и партнершу тоже хотел бы видеть трезвой. Когда я спросила, с чего он взял, что у нас будет секс, он так же невозмутимо признался, что хочет меня с той минуты, как увидел, и в настоящее время как раз охмуряет. Когда я спросила, на какой стадии он собирался дать мне понять, что меня охмуряют, он все с тем же покерным лицом сообщил, что оптимальным временем посчитал закрытие бала: если он покажется мне противным или скучным, у меня будет целый вечер, чтобы найти кого получше, а если я не планирую ничего, кроме танцев, то он просто побудет собеседником и танцевальным партнером.

Я сказала, что не против перевести отношения в горизонтальную плоскость, но сначала хотелось бы узнать, как он целуется. Он слегка улыбнулся и спросил: «Прямо здесь?»

В тот год хозяевами бала были марковцы, и мероприятие они проводили в крытом павильоне Сакского дендрария. Мы уединились среди каких-то тропических растений, и я узнала, что целуется он хорошо: не вяло и не агрессивно, не сухо и не слюняво, не скупо и без попыток пересчитать своим языком все твои зубы. Он целовался так же, как и танцевал: без лишних затей, но чутко, отзвычиво.

Рахиль Левкович наставляла: смотри, как танцует и как целуется, девять к одному, что в постели будет так же.

Меньше чем через час я снова убедилась, что Рахиль редко ошибается. Но я оставалась с ним два года не потому, что с ним было хорошо в постели. А потому, что вне постели было ничуть не хуже.

И самое главное – он не давил. «Время идет, Тэмми, тик-так, тебе скоро тридцать, а я хочу маленького» – всего этого не было. Да, в каждую встречу он просил об одном и том же: «Тэм, сделай меня честным мужчиной», – но это звучало как шутка, и я отшучивалась, и тему он не поднимал до следующего раза. Не просил уйти из армии, не заикался о женском предназначении – да ради одного этого стоило оставаться с ним, говорила я себе, потому что боялась сказать главное: я его люблю.

Мы ополовинили бутылку инкерманского сухого красного пятилетней выдержки, доели карпаччо и десерт.

Музыка стихла. На эстраде появился конферансье:

– Дамы и господа! Леди и джентльмены! Имею честь представить вам мадемуазель Саша Метелица!

Мадемуазель поприветствовали бурными аплодисментами.

– Ее называют нашей Камбуровой, – тихо сказал Арт. Мне пришлось слегка напрячься, вспоминая, кто такая «их» Камбурова.

Саша, сухая и черно-белая, как ласточка, выпрямилась перед микрофонной стойкой. Заиграла гитара; что-то древнее, темное и русское звучало в этих тактах, и наконец я сообразила: гитара имитирует колокольный перезвон. Мелодия развернулась, пробуя силы, и грянула одновременно с мощным голосом певицы – я даже удивилась, как в таком тщедушном теле может скрываться такой сильный голос.

Стоишь, плечами небо тронув, Превыше помыслов людских, Превыше зол, превыше тронов, Превыше башен городских… Раскрыты крылья слюдяные, Стрекозьим трепетом шурша, И ветры дуют ледяные, И люди смотрят, чуть дыша…

Раскинув руки, закрыв глаза, Саша словно неслась над темным залом, хотя и не сместилась ни на миллиметр, и даже лицо ее было бесстрастно, как у танцовщицы фламенко, но летящий, зовущий, могучий голос передавал все: и дикую, необузданную энергию российских ветров, и синеву недосягаемых небес, и стремительный полет, и жестокое падение…

…И гогот злобного базара, И горожанок робкий страх — О, Божья и людская кара! О, человек! О, пыль! О, прах!

Арт слушал так, как будто это последняя хорошая песня в его жизни. Чтобы вывести его из этого состояния, я наступила ему на ногу.

– В первый раз слышу такую аранжировку, – сказал он, когда песня закончилась, и взмокшая Саша смущенно поклонилась посетителям. Потом были еще песни – очень сильные, очень хорошо спетые, но та, первая, почему-то вонзилась в меня глубже всех.

В общем, все это было здорово, и когда концерт закончился и вновь пошли звякать вилки, а передо мной на столе оказалась изящная коробочка, обтянутая синим бархатом, я почувствовала себя как будто обманутой. Дешевая сценка из дамского романа. Ах ты ж господи…

Я отодвинула бархатный гробик.

– Арт, ну от кого-кого, но от тебя такой банальности не ожидала. Или ты решил, что меня переубедит girls’best friend?

Арт потер затылок. Потом подбородок.

– Тэм, я… я видел, чем кончают армейские семьи, поэтому не давил. Не хотел быть идиотом, который похерит свое счастье ради карьерных амбиций. И я ждал, и готов был ждать еще. Но нам не дают времени. Вторжение – вопрос ближайших двух дней.

– И ты полагаешь, что свадьба что-то изменит?

Он кивнул.

– Они там – большие любители формальностей, Тэмми. Я не знаю, чего от них ждать, но если мы станем мужем и женой, появится чуть больше надежды на то, что… ну, например, нас не пошлют в разные концы страны. Или ты сможешь, в случае чего, получить свидание со мной.

Мне захотелось взять бутылку и шарахнуть его по башке.

Нет, я не была в восторге от ИОС, не кричала «Вместе с Россией!», не рыдала при звуках советского гимна… Я достаточно много знала об СССР, чтобы понимать: жить станет хуже. Но беспросветный пессимизм Арта меня убивал сильней, чем радостный кретинизм некоторых подруг и мамино «А, все уже без нас решили».

– Перестань, – почти простонала я. – Перестань вести себя так, словно через два дня тебя поволокут в камеру 101 и будут пытать, чтоб ты от меня отрекся. Сейчас не тридцатые и даже не пятидесятые, с нами вряд ли поступят так же, как с твоим отцом.

Он разлил бутылку до конца и отдал пустую официанту.

– В Одессе и Новороссийске уже грузится бронетехника.

Я знала. В армии сплетничают не только насчет того, кто с кем спит. Но это не укладывалось в голове. Зачем высаживать десант в страну, которая присоединяется добровольно?

– Тэмми, давай хотя бы попробуем, а? Ведь нам почти нечего терять.

Я вздохнула и примерила кольцо. Оно оказалось как раз впору, кто бы сомневался.

– Ты никогда не останавливаешься, пока не добьешься своего?

– Сто двадцать пятая попытка удается. Как правило.

Да. И в этом тоже он весь. Я достала его кольцо и надела ему на палец. Ладонь – вся в заусенцах и царапинах, как обычно бывает, когда он возвращается со своих гор. Да и в обычное время руки у него покрыты мозолями, как не у всякого работяги. Просто удивительно, как эти руки умудряются быть такими нежными.

И я отчаянно захотела стиснуть эту ладонь бедрами. Как можно скорее.

* * *

Зверь с двумя спинами метался по скомканному шелковому покрывалу, и огромная постель отеля «Севастополь-Шератон» была ему тесна. Зверь дрожал, стонал и вскрикивал, и затихал в последней блаженной судороге… И, вдохнув тишины, умирал, распадался надвое в шелковых синих сумерках.

Запах шалфея. Запах сухого степного лета. Она пользовалась маслами вместо духов – и в этом он тоже находил что-то особенное. Разве эти темные волосы могут пахнуть иначе? Разве можно представить себе эти серые глаза в собольей опушке ресниц – на другом лице? Разве такая женщина может носить иное имя? «Тамара» – алый бархат, серый дикий камень. Древнее, как пески Синая, как шатры Иудеи у той дороги, где Фамарь соблазнила Иуду, своего мужа, переодевшись блудницей (а вы полагали, этот трюк выдумали дамочки из журнала «Вог»?).

Они познакомились два года назад на армейском рождественском балу. С первого взгляда на нее (полуоборот, темный гранатовый блеск сережек, темно-красное платье из «мокрого шелка») понял: это будет. И это будет больше, чем профилактика застоя крови в малом тазу.

После первого же танца, после минуты разговора: она. Та женщина, с которой он хотел бы каждое утро просыпаться в одной постели. Та женщина, чей цвет волос или глаз, или овал лица, или трезвый практический ум, или все это вместе он хотел бы видеть у своих детей.

Он встречался с ней два года и никак не мог добиться ответа: а тот ли он мужчина, чьи черты она хотела бы видеть у своих детей?

(Слушай, ну почему ты из всего делаешь проблему? А просто трахаться ты не можешь?

Нет, Гия. Просто трахаться я не могу.)

Он готов был добиться перевода в Качу, выдержать весь драконовский курс тренировок их коммандос, отказаться от грядущего капитанского звания, пройти via dolorosa новичка в другом роде войск, лишь бы оказаться рядом. Ты с ума сошел, говорила она, мне не нужны такие жертвы. Да какие, к черту, жертвы, а отказ от причастия – это не жертва? Хорошо, давай поговорим об этом в следующий раз…

Артем был убежден, что здесь не обошлось без ее матери. Анна Михайловна принадлежала к породе потомственной прислуги. Она не одобряла того, что дочь пошла в армию, а не «подыскала себе хорошее место». Она давала Верещагину навязчивые советы, как подменить контрацептивы аспирином и «подарить Тэмми маленького». Неудивительно, что брак для Тэм казался хуже сифилиса.

Но день настал. Мир должен был перевернуться для этого – и все же день настал.

Правда, больше он не сулил ничего хорошего.

Тем не менее, капитан Верещагин был счастлив в этот вечер, последний вечер прежней своей жизни. Он накрепко запер дверь, за которой стояло будущее, и вышвырнул ключ. Утром будущее все-таки высадит дверь прикладом, но к этому моменту все свое драгоценное настоящее Артем превратит в прошлое, целую ночь он будет превращать настоящее в прошлое, а когда закончит, завернет его в чистые холсты и положит на дно памяти, но не очень далеко – чтобы всегда можно было дотянуться, прикоснуться и наполниться теплом…

– Хочу быть подпоручиком, – вполголоса пропел он. – Хочу быть…

– Подполковником, – машинально поправила Тамара.

Он покачал головой.

– Подпоручиком. Под хочу быть поручиком…

Тамара засмеялась, провела рукой по его груди.

– Это какое-то двусмысленное предложение…

– Это совершенно недвусмысленное предложение.

– Если бы у тебя на груди росли волосы, я бы вцепилась в них, и ты бы не хватал меня за попу так нагло.

– Тебе надо было познакомиться с Князем. Когда он чешет грудь, слышно в соседней палатке. Звук такой, будто медведь продирается через малинник.

– Я не люблю мужчин с квадратной челюстью правосудия. Почему ты меня смешишь?

– Мне нравится, как ты смеешься. У тебя при этом так здорово колышется грудь. Заметь, я постепенно приближаюсь к своей стратегической цели. Ты уже сверху…

– Не дождешься!

– Посмотрим.

– Ты можешь думать о чем-нибудь другом?

– Конечно. На Восточном контрфорсе Лхоцзе есть лавиноопасный участок. Его можно обойти, но это – триста метров по вертикальной стене. Лазание на высоте – дело проблемное, и я думаю, что лучше…

– Замолчи, или я выщипаю твою бороденку по волоску.

– Что вам всем плохого сделала моя борода? Полковник Кронин сегодня назвал ее, цитирую, поганой чегеваровской бороденкой, конец цитаты. И велел сбрить.

– Она щекочет меня там. А где она щекочет полковника?

Арт поднял правую руку в жесте присяги.

– Клянусь, что нигде. По идее, у него должны быть претензии к усам Ставраки. Но на усы Ставраки он не покушался ни разу…

– Когда присягают, левую руку кладут на Евангелие. Или на сердце.

– Можно, я положу на твое сердце?

– Это не сердце.

– Я не виноват, что у вас так развиты молочные железы.

– Это все равно не сердце. Оно в нижнем квадранте. Здесь аорта.

– Туда не так приятно класть руку. И вообще, кто из нас зануда?

С ней было неописуемо хорошо. Даже когда плохо. Даже так: плохо рядом с ней было лучше, чем хорошо с другими женщинами, это просто Божье чудо – вот так найти человека, который тебе подходит, и не так подходит, как ложка вкладывается в другую такую же ложку, а вот как парус подходит к мачте или перо к бумаге.

(Это просто первая женщина, которая не сбежала, когда ты поставил этого, как его… Вигдора? Веспера?

Визбора, Гия. Сколько раз можно повторять. Визбора.)

Мысль о том, чтобы потерять ее сейчас, была почти физически болезненна. Он эту мысль пинками гнал, Тэмми уже спала, а он вел эту кошмарную борьбу и от усталости вырубился раньше, чем понял – победил или нет.

Проспать удалось часа четыре, спасибо и на том.

…Ну, вот мы и здесь – в стерильно-чистой, просторной, хоть конем гуляй, ванной комнате отеля «Шератон». Верещагин чувствовал себя гунном, по ошибке попавшим в римские термы. Сидит гунн на краю ванны и снимает острейшим двойным лезвием варварскую бороду, стремясь соответствовать окружающей обстановке. Сегодня по плану падение Рима. Ибо сквозь дверь, сквозь балконные двойные рамы слышится неумолчный басовитый гул, и варвар отлично понимает значение этого звука, опустившегося на сонный Севастополь с небес.

Сеанс добровольной пытки – протирание одеколоном после бритья. Из зеркала смотрит почти незнакомое худое лицо. Посмотрите на это лицо и скажите: способен ли его обладатель на что-либо выдающееся? Да полноте, господа, это же Арт Верещагин, звезд с неба не хватает, считает годы до отставки, пошел в армию ради университетской стипендии, а потом, как дурак, дал уговорить себя в офицерскую школу, соблазнившись курсом военной истории. Интеллигент и зануда, но лямку тянет исправно, солдатики и унтера считают его командиром не то чтобы очень хорошим – правильным. Стрелок хороший, в рукопашной не ахти, но удар держит неплохо, на том и выезжает. Такими исконно офицерскими развлечениями, как выпивка и карты, пренебрегает, и поэтому полезных контактов не завяжет и никогда карьеры не сделает. Хотя мог бы… Что с него взять – интеллигент, чудак. И мало ли что он там думает про воссоединение – а что он может? Что может один человек против огромной империи, с которой в единодушном порыве желает слиться маленькая нахальная республика, где он имел глупость родиться?

А даже если и может – какое у него право решать за девять миллионов человек? Какое тебе собачье дело до их дальнейшей судьбы – бери катер, сажай туда свою царицу Тамару и плыви на оном катере к такой-то матери. Чего проще? Или у тебя есть варианты? Три ха-ха. Любое выступление против СССР будет не чем иным, как коллективным самоубийством. Тебя будут писать через запятую с Чарли Мэнсоном – ты этого хочешь?

Арт Верещагин, ты смешон… Ты ломаешь голову так, как будто ты властен что-то изменить в этой жизни. У тебя есть волшебная палочка, по мановению которой исчезнет гул за окном? Нет? Тогда заткнись, встань, иди и делай, что решил. Что вы все вместе решили и окончательно подтвердили вчера в конференц-зале, где смотрели слайды Лхоцзе-шар.

Арт в последний раз провел пальцами по непривычно гладкой щеке. Хорошо, что у Старика пунктик насчет бород. Он начал что-то подозревать, он вслух заметил, что я не позвал половину своей команды, но позвал Козырева и Новака, а потом вызверился на бороду и отвлекся. Бедный Старик, что за подстава выйдет ему, причем независимо от того, провалимся мы или нет.

Тэм закричала, и он стремглав бросился из ванной.

* * *

Меня разбудило ощущение пустоты, кошмарной холодной бездны справа и сзади, как будто я лежу на скальной полке, на самом краю, спиной к обрыву, а внизу сотни и сотни метров леденящей пустоты…

Раньше между мной и пустотой была граница. Сто восемьдесят два сантиметра тела, сильного и теплого. Теперь эта граница исчезла, и пропасть распахнула свою пасть, тихо и плотоядно урча.

Этот звук меня разбудил и напугал до визга.

– Арт! – завопила я, бросаясь вперед-влево, стараясь откатиться от пропасти. И тут же ощутила под собой реальную пустоту, уже просыпаясь, успела выбросить вперед руки и согнуть колени, которыми тут же коснулась близкого пола.

Он появился сразу же, сначала – черная тень на фоне яркого прямоугольника – двери в ванную, потом – бледная тень в растворе выгорающей ночи.

– Что случилось?

Я засмеялась над собой, вернее, попыталась – вместо смеха выплеснулся всхлип. Вот дурочка.

– Ты исчез… Я испугалась… Свалилась с кровати, как маленькая…

– Это бывает. – Он осторожно усадил меня на постель, откинул ладонью упавшие на лицо пряди. – Все нормально, ты пришла в себя?

Я не знала, что ответить. Страх исчез, но тревога осталась. И была какая-то причина, что-то реальное…

Лицо Арта изменилось. Сделалось жестче, перестало походить на физиономию молодого и доброго пирата. Ну да, он побрился.

Мне он нравился бритый, именно таким я увидела его в первый раз. Но с бородой он, как ни странно, казался моложе. Как юноша, который для солидности отпустил бороду.

Он встал, отдернул шторы. Утренние сумерки сонно вползли в комнату. Предметы отяжелели, обрели ту плотность, которую ночью обнаруживаешь только тогда, когда треснешься обо что-нибудь.

Голубой лужицей застыл на коврике шелковый халат. Я подняла его, надела, затянула поясок. Тревога не прошла. Значит, дело не в том, что я голая…

Что-то еще. Но что?

Гул. Низкий, утробный гул, который я слышала во сне.

– Арт!

Он повернулся, кивнул.

– Да. Советские транспортники. Один из них выбрасывает парашютный десант где-то в районе военного порта. Кто-то у них там любит дешевые эффекты.

Я подошла, прижалась. Хорошо бы еще уткнуться лицом в его плечо, но увы – мы почти одного роста. Не везет мне на высоких мужчин.

От Артема пахло мятой (зубная паста) и алоэ (крем для бритья).

Над портом и в самом деле разворачивались парашюты. Нелепость какая. Они могли просто прилететь и сесть в Бельбеке. Или в Каче. Зачем это шоу?

– А что это мы вскочили в такую рань? – Арт распустил поясок моего халата. – Нам что, делать нечего? Что мы, парашютистов не видели?

Я знала, что ему тоже тревожно. И впервые по-настоящему поверила, что это может оказаться наша последняя ночь.

– Сначала я пойду и почищу зубы (Господи, мне страшно! Почему мне так страшно?).

– Да. Это святое.

Потом мы были вместе, и пока мы были вместе, я ничего не боялась. А тем временем пустой на три четверти отель «Севастополь-Шератон» начал оживать. Смотровая площадка под окном пятью этажами ниже заполнялась персоналом в красных униформах и постояльцами в фирменных халатах. Все смотрели на запад, где за темной черточкой советского транспортника тянулось многоточие розовых пятнышек – парашютных куполов, подсвеченных утренним солнцем.

Вторжение началось ровно в четыре часа по Москве. Высадка парашютного десанта в Севастополе и в самом деле была не более чем шоу: настоящие силы высаживались с тяжелых транспортников и вертолетов в Симфи, Саках, Сарабузе и Сары-Булате, с военных транспортных кораблей в Альма-Тархане, Керчи и Феодосии. В восемь утра мы стояли на перекрестке Нахимова и Благовещенской, пропуская колонну бронетехники из Симферополя. Я помню, как Арт улыбнулся, нажимая на клаксон. Это была скверная улыбка.

Вслед за нами загудела вся пробка – небольшая в такую рань. Кто-то выскочил из машины и начал фотографировать, кто-то махал красно-белыми флажками… Арт не двигался с места, только давил на гудок и улыбался. Мне снова стало страшно – но тут колонна кончилась, и мы вырулили на Благовещенскую, а потом – на качинскую трассу.

Эта церковь называется в обиходе «Святой Себастьян на скалах». Она действительно стоит на скалах, венчая невысокую горку. У подножия горки дорога троится: одна трасса ведет в близкую Качу, другая сворачивает к Бахчисараю, третья следует береговой линией до станицы Николаевской.

Арт не поехал ни по первой, ни по второй, ни по третьей. Он свернул на узкую двухполоску, которая двумя изгибами поднималась к храму.

– Я думала, мы поедем в магистрат.

– Брак зарегистрирует сам отец Андрей. Я договорился.

Класс. Он договорился.

– Скажи, а вот если бы я отказала тебе вчера, ты что бы делал?

– Позвонил и дал отбой.

Здорово. Ты думаешь, что у тебя есть выбор, а за тебя кто-то звонит и договаривается. А если выбор все-таки есть, дает отбой.

Это важно понимать – что Арт планирует эти вещи так же, как планирует экспедиции, – ну, если, конечно, на него не валятся форс-мажоры и не требуют импровизации. И я знаю десятки женщин, которые были бы готовы ему за это ноги мыть и воду пить, которые всю жизнь мечтали, чтобы с ними поступили именно так: ой, колечко, ой, номер в Шератоне, ой, да он уже и со священником договорился. А мне хотелось кричать, тем громче и выше, чем выше поднимался «хайлендер» по серпантину.

Арт припарковался на небольшой площадке между церковной оградой и старым серым «турбо-суздалем» – наверное, священника. Здесь было хорошо – ветер, тишина и покой, далеко внизу – море, далеко вверху – небо, и римский кентурион Себастьян между далью и далью, синью и синью, истыканная стрелами грудь выпирает, как форштевень. Прекрасный архитектор построил этот храм, и прекрасный скульптор к нему руку приложил. Вот только внутрь совсем не хотелось.

– Тэмми, что тебя смущает? Что это католический храм? Ну прости – я никого из православных священников не знаю настолько коротко, чтобы договориться о венчании за полчаса.

– Да перестань, я вовсе не об этом…

– А о чем? – Он вышел из машины. – Тэмми, времени очень мало…

Я тоже вышла из машины и присела на парапет.

– Ты решил за меня.

– А. Да. Есть немножко. Но ведь ты согласилась выйти за меня, и я решил, что сам характер церемонии тебе не важен.

– Он важен тебе. Исповедь и причастие, так? Тебе нужно исповедоваться и причаститься.

– Я никогда не скрывал, что для меня это… значимо.

Глаза у него карие, но с зеленоватым ободком, как медная патина.

– Но ты приносил эту жертву.

– М-м, я бы не назвал это жертвой. Есть люди, для которых отношения с Богом действительно настолько важны, что они отказались бы от… отношений. Я не из них. Ты важней. Mea maxima culpa, – он постучал себя в грудь и сделал щенячьи глаза.

Вот это стало последней каплей. Он каялся – и тут же пытался манипулировать мной.

– Но именно сегодня ты не можешь так больше, да? На что ты решился, Арт? Что ты будешь делать? Брак, исповедь и причастие – ты что, умирать собрался? Арт, за то время, что мы с тобой вместе, ты дважды ходил на восьмитысячники. Один раз ты вернулся с поломанной ногой, а Шамиль – без восьми зубов. В другой раз ты рисковал собой, спасая Берлиани…

– Честное слово, не так уж и рисковал…

Я подняла палец.

– Ты рисковал достаточно сильно, чтобы Гия свернул в трубочку свой метровый язык. Там было что-то серьезное, иначе он бы расхвастался, как обычно.

– Пострадало только его самолюбие.

– Я не закончила. Ты рисковал, Арт, но притом не давил на меня, за что тебе спасибо. А сейчас ты давишь. Значит, собираешься рискнуть еще серьезнее.

– Тэм, вторжение началось. Все мы рискнем еще серьезнее. Даже те, кто не собирается. Поэтому да, мне хотелось бы наладить отношения с верховным командованием. Ну, должен же у меня быть какой-нибудь недостаток, дай мне побыть фарисеем.

Если я что и поняла за два года с ним – это то, что никакой он не Спок. Его перфекционизм, педантизм, снобизм и сарказм – защита от страха и боли, и эта броня до ужаса прозрачна для тех, кто уже видел его голым. Когда он явно нервничает, злится или подавлен – беспокоиться не о чем, но если он начинает хладнокровно планировать, улыбаться и шутить при этом – готовь костюм химзащиты, потому что придется выгребать по шею в самом густом говнище.

Это не я, это Шэм Сандыбеков так высказался однажды.

И вот Арт стоит передо мной, улыбается и паясничает, и я понимаю, что нужно готовить химзащиту.

– Арт, ты вот собираешься дать мне клятву на всю жизнь. И смотришь мне в глаза при этом и врешь. Ну ладно, недоговариваешь. Что ты намерен делать? Вот прямо сейчас, когда мы выйдем из этой двери мужем и женой?

– Пообедать.

– А потом?

– Потом я оставлю тебя в мотеле с хорошей книгой и поеду разведать, что происходит в расположении части.

– Арт, а ты ни о чем не забыл? Вроде как, например: я тоже офицер и тоже не знаю, что делается в расположении моей части. И моя увольнительная закончится через четыре часа.

Он сел рядом, приобнял меня за плечо, посмотрел на дорогу, откуда уже давно доносился звучный рокот моторов и траков: парашютно-десантная часть, которой мы сигналили на перекрестке, теперь катилась по береговой трассе.

– Тэм, поверь, это не лучший вариант.

– Кажется, ты не можешь предложить мне лучшего. Уйти в бега? Я не хочу, Арт. Я не собираюсь бегать и прятаться на своей земле.

– Я тоже. Поверь мне, я тоже.

– Что же ты будешь делать, пока я сижу в мотеле с хорошей книгой?

– Разведать, как дела в батальоне.

– А потом? Арт, скажи мне правду. Скажи, и я сделаю, как ты просишь. Пойду с тобой в эту церковь и в мотель.

Он повернулся ко мне лицом и, не сморгнув, проговорил:

– Я собираюсь хладнокровно и преднамеренно убить восемь-десять человек, и развяжу на Острове кровавую баню. Ты со мной?

Мне бы, дуре, поверить ему в тот момент. Войти с ним в эту прохладную церковь и кадилом каким-нибудь подходящим или молитвенной скамеечкой врезать по загривку да оставить тут, под присмотром доброго батюшки.

Или наоборот – последовать за ним.

Скверней всего то, что в обоих случаях ничего, по большому счету, не изменилось бы. В частности, потому, что ракета, уничтожившая вертолет моего командира, уже болталась на подвесах советского истребителя.

Но я решила, что сарказм Арта перешел все допустимые пределы, что он просто хочет завернуть меня в вату, как другие мужчины до него.

Съездила ему по щеке, швырнула в него кольцо и пошла по серпантину вниз, навстречу своей судьбе, которая сегодня с утра стала нашей общей.

Вдоль по Слащева стелился белый вихрь: облетала черешня. Надувной Рональд Макдональд рвался с привязей под треск флагов. Недавно открытая американская закусочная блестела, как операционное отделение Бахчисарайской земской больницы.

Он нашел там почти весь свой «клуб самоубийц».

– Ну наконец-то! – сказал Князь. – Эта бутербродная себя на год вперед окупила – столько мы сожрали, пока ждали тебя… Не мог назначить в приличном месте…

– Здесь не подают спиртного – значит, красные не заглянут, – пояснил Арт.

Они расселись по машинам: четверо – к Верещагину, трое – к Князю. Один должен был подъехать прямо на квартиру.

Греческий квартал словно вымер – все побежали в центр, на Севастопольскую улицу, смотреть на проход советских войск.

…Зайдя в квартиру, Верещагин достал что-то из кармана джинсов и небрежно положил на книжную полку (они были даже в прихожей). Это заметил только Георгий. И только он заметил, что Арт не просто спокоен, а несколько мрачен.

– Царица? – тихо спросил Князь.

– Заткнись, Гия. Давайте садиться, господа. Шэм, запри дверь. Извините за недостаток посадочных мест, на такой кворум квартира не рассчитана. Берите подушки с дивана и рассаживайтесь на полу, кто хочет.

– Может, сначала дождемся гостя?

Верещагин посмотрел на часы, взял с полки кистевой эспандер. Козырев полез в холодильник.

– Кэп, я смотрю, у вас яйца есть… – начал Козырев. – Что вы ржете, сигим-са-фак?

– Это истерика. – Верещагин сам с трудом удерживал смех под контролем. – Есть, Володя, есть.

– В холодильнике! – На хохочущее офицерство это подействовало совсем деморализующе. – Три яйца, черт вас возьми, похабники! Капитан, можно их сварить?

– Ты же из «Макдоналдса», – удивился Верещагин.

– Он бургеров не ест, фигуру бережет, – пояснил отсмеявшийся Томилин. – Боится лошадке Басманова хребет сломать…

– Этой корове сломаешь, – весело отозвался Козырев.

Оптимизм поручика помог-таки поднять голову над трясиной уныния.

– Шамиль, Сид, что там у нас в батальоне?

– Наших согнали на футбольное поле в учебно-тренировочный комплекс…

– У советских поразительное пристрастие к спортивным сооружениям, – отметил Томилин.

– Легко использовать и охранять, – пожал плечами Верещагин. – Это еще Пиночету нравилось. Главное – чтобы Новак сделал свое дело. Нам нужен будет тактический центр…

– А телевышка, судя по передачам, еще не занята, – заметил Козырев.

– Паршиво будет, если мы влезем туда как раз одновременно с ними. Или если они нас обгонят, – сказал Берлиани. – А техники? Ты думаешь, мы сами сможем запустить в эфир это дело?

– Техники…

Верещагина перебил звонок в дверь.

– Ага, это, кажется, они…

Арт метнулся в прихожую. Князь потихоньку достал свою «беретту».

– Кто там?

– Простите, господа, мне нужен господин Верещагин. Это по поводу штурма Южной стены Лхоцзе.

– И как же вы собираетесь штурмовать гору?

– Э-э… По восточному контрфорсу, – последовал ответ.

– Войдите, – Верещагин открыл замок.

На пороге стоял типичный керченский амбал (почему-то считалось, что самые здоровенные грузчики водятся в Керчи). Ростом под два метра и такого размаха в плечах, что Верещагин усомнился в возможностях своего дверного проема.

Как выяснилось, зря. Парень легко преодолел дверь, подал капитану лапищу, между пальцами которой была зажата офицерская книжка.

– Штабс-капитан Кашук. – Детинушка продублировал голосом то, что было написано в книжке. – Батальон связи спецвойск ОСВАГ.

Верещагин вернул амбалу книжку и пожал протянутую ладонь. Князь спрятал «пушку», остальные облегченно вздохнули.

– Капитан Верещагин, – представился хозяин квартиры. – Капитан Берлиани, штабс-капитан Хикс, прапорщик Даничев, подпоручик Козырев, поручик Томилин, младший унтер Сидорук, ефрейтор Миллер, старший унтер Сандыбеков.

– Очень приятно, господа. – Кашук умостился в кресло, которое до него занимал Верещагин. – Ну у вас и пароль. Ничего смешнее нельзя было придумать? Например, «У вас продается славянский шкаф?»

– Остроумно, – холодно сказал Верещагин.

– А в принципе вы хоть что-нибудь о конспирации слышали?

Арт не счел нужным объяснять,

– Вы получили кассету?

Верещагин пошуровал рукой в сумке, достал две запечатанные видеокассеты.

– А почему две?

– Объясню на месте.

Кашук воздвигся во весь рост.

– Погодите, ваше благородие. Кажется, вы знаете больше меня…

– А вас это смущает?

– Смею вам заметить, что из всех присутствующих только я выполняю непосредственный приказ начальства. А вы все – привлеченные добровольцы.

Князь тоже поднялся. В ширину он не уступал осваговскому детинушке, хотя был на полголовы короче.

– Кто бы мы ни были, господин Кашук, – когда Князь волновался, в его голосе прорезались кавказские интонации, – мы тут соблюдаем воинскую субординацию. И подчиняемся капитану Верещагину. Поэтому не надо вести себя так, будто вы тут уполномочены руководить операцией. Вы – ценный, хотя и заменимый, технический специалист. Ваше сотрудничество играет большую, но не решающую роль.

– Осмелюсь добавить, – тихо сказал Верещагин, – что сейчас мы менее всего заинтересованы в слепых исполнителях приказа. Здесь все добровольцы.

– Как в восемнадцатом… – шепнул Даничев.

Да, подумал Верещагин, как в восемнадцатом. Господи ты боже мой, он же не застал турецкую, он же совсем зеленый, он не знает, как это – убивать человека…

Ему хотелось надавать Даничеву по загривку и вышвырнуть из квартиры. Но на счету был каждый, и Арт только кисло улыбнулся прапорщику.

…«Rent-a-carport» на окраине Бахчисарая. Артем бросил взгляд в зеркало заднего обзора, потом осмотрелся по сторонам. Пустынно и тихо. Отлично. Просто замечательно.

В глубине гаража стоял советский армейский ГАЗ. Козырев присвистнул. Верещагин запрыгнул в кузов, запустил руку в глубь накрытого брезентом ящика, что-то звякнуло.

– Ну, и мы с собой кое-что принесли, – слегка обиженно сказал Князь.

– Этого даже у вас нет, – Арт вытащил автомат. – АКС-74У.

– Я бы предпочел классическую модель, – Томилин принял из его рук оружие. – У этих и дальность, и точность прихрамывают.

– А что еще там у тебя? – спросил Князь. – Набор лазерных мечей?

Следом на свет появилась аккуратная связка курток и брюк.

– Прыжковый костюм десанта образца 1973 года, – сказал Арт.

– Hell’s teeth! – изумился Хикс. – А знаки различия?

– А их и не должно быть… В сумке у меня, кстати, документы.

– А чего вся такая обшарпанная? И ботинки стоптаны… Секонд разорили?

– Новенькая, с иголочки, обувь привлекла бы внимание, – снисходительно пояснил Кашук. – И форма, и обувь должны быть ношеными.

– Самое большое подозрение может возбудить знаете что? Что мы будем трезвыми.

– Дело, как говорится, поправимое.

– А это что – пластит? – Козырев заглянул в железный ящик. – Килограмма три. И взрыватели. Вибрационные, радиоуправляемые, контактные, часовые…

– Bay! Пулемет!

– Гранат советских я здесь что-то не вижу…

Кашук воздел глаза к потолку.

– Вы хоть представляете себе, как было сложно обеспечить хотя бы это? – осведомился он.

– По гроб жизни будем благодарны ОСВАГ и вам лично… – елейным голосом сказал Князь.

– Быстрее переодеваемся, – перебил его Верещагин. – Если мы их опередим, возможно, удастся обойтись без драки.

– А мне как раз хочется подраться, – вздохнул Даничев.

– Капитан… – обиженно сказал Кашук.

– Старший лейтенант, с вашего позволения. В чем дело, прапорщик Кашук?

Осваговец открыл рот, но забыл, что хотел сказать.

– Быстрее надевайте форму, прапорщик, – Верещагин снял рубашку. – У нас очень мало времени. Ваши трения с сержантом Берлиани должны закончиться здесь и сейчас. С этого момента вы – лучшие друзья. И называете друг друга «братишка».

– Это обязательно? – сдавленным голосом спросил Берлиани.

– Да, Гия. Обязательно. Давай порепетируем. Попроси прапорщика Кашука передать тебе твой подсумок.

– Я тебе… вам это припомню… товарищ старший лейтенант, – сказал Берлиани.

– Если будем живы, – согласился Верещагин. – Я жду.

Берлиани прочистил горло, смерил Кашука убийственным взглядом.

– Братишка… – процедил он сквозь зубы. – Подкинь мне патрончики.

– Всегда пожалуйста, – осклабился Кашук, протягивая сумку.

– Плохо, – покачал головой Артем. – Будем тренироваться.

* * *

Полковнику Кронину не давало покоя совещание, которое он застал в конференц-зале при спущенных шторах.

Войдя в свой кабинет, он нажал кнопку селектора и приказал дежурному офицеру вызвать весь офицерский состав.

Когда офицеры собрались, полковник убедился в справедливости своих подозрений.

– Где Хикс? Козырев? Даничев? Томилин?

– Не могу знать, сэр, – отозвался Ставраки. – Утром они просто не явились в расположение.

– А должны бы знать, господин подполковник. Они ваши подчиненные, и вчера меня насторожило их внезапное собрание, в котором зачем-то приняли участие Козырев и Новак.

– Новак на месте, – заметил прапорщик Муслимов.

– Арт никогда не был сторонником интеграции, – добавил штабс-капитан Шевелев. – Возможно, он уговорил друзей не появляться в полку… пока все не прояснится. Или вообще не появляться.

Полковник вздохнул. С одной стороны, конечно, лошади становится легче, когда леди покидает дилижанс, а с другой…

– Хорошо бы так, – сказал он. – Господа офицеры, по последним сведениям, поступившим в тактический центр, крымские военнослужащие после сдачи подвергаются изоляции. Правомерно ожидать чего-то подобного и в отношении нас. Пусть для вас не будет неожиданностью, если к вам станут относиться как к военнопленным. Со всеми вытекающими отсюда последствиями. Я понимаю, в какую фикцию превращается в таком случае присяга, и не настаиваю на безусловном ее исполнении. Иными словами, тот, кто хочет, может уйти из батальона, как вышепоименованные господа. Дезертирством это считать я не буду.

Пауза, застывшая после этих слов, хрустнула сухим голосом поручика Шмидта:

– Вы оскорбляете нас, ваше высокоблагородие.

– Мы – офицеры «форсиз», – подытожил подполковник Ставраки. – И останемся ими до тех пор, пока Крымская армия существует. Давайте считать эту тему закрытой.

– Alright, – согласился Кронин. – Тогда приказ на сегодня: собрать личный состав и разъяснить им все, что я сказал вам здесь. И, как бы вам это ни было противно, повторить прозвучавшее здесь предложение. После чего приступить к обычным дневным обязанностям. То же самое разъяснить второй роте, когда она вернется из тактического центра для отдыха.

Дальше все пошло своим порядком. Офицеры собрали унтеров, те – солдат, в двух словах была обрисована общая картина и встречена нижними чинами с некоторым недоумением: ясное дело, советские коллеги должны будут на время поместить их в специальные учебно-тренировочные центры, чтобы дать возможность овладеть хотя бы самыми примитивными навыками солдат СССР. Опять же, заменить форму, переформировать, может быть… И какой дурак в такой ситуации будет сопротивляться?

С этим недоумением солдаты и разошлись – на учебу, на стрельбы, на отдых…

Центром оперативной информации стал КПП, где солдаты, несшие дежурство, слушали радио. Под «Smoke on the water» расчертили листик из унтерского блокнота, достали кости и, благословясь, начали партию в американский покер.

Около одиннадцати утра передали, что советские уже в Бахчисарае.

В глазах проигравшего в пух и прах рядового Костюченко затеплилась надежда.

– Вот сейчас здесь будут… – сказал он. – И не доиграем…

– Бросай, – рядовой Хесс подтолкнул ему стаканчик с костями. – Меньше работай языком, больше руками.

Время шло, а надежды Костюченко не оправдывались. Он уже был должен Хессу тридцать четыре тичи, Смирнову – восемь и Андронаки – двенадцать с половиной, когда на дороге, петляющей между холмами, показалась голова советской танковой колонны.

Быстрее танков в батальоне оказались советские БМД, ехавшие от Лакки. Свернув с дороги, машины начали окружать базу. Из люков выскакивали «голубые береты» и, рассыпаясь цепью, двигались к батальону короткими перебежками, время от времени залегая с оружием.

– Чего это они? – удивился Костюченко.

– Ты не отвлекайся, ты бросай.

Момент был драматический. После двух бросков у Костюченко имелась на руках пара шестерок. Столбики пар и троек уже полностью закрылись, спасти рядового могло только каре.

Костюченко принялся сосредоточенно громыхать костями в стаканчике.

– Паркинсон, – буркнул Хесс.

– Нервная дрожь, – поправил его Андронаки.

Костюченко шмякнул стаканчик донышком вверх, затаил дыхание, открыл кости…

– Ты гляди – покер! – поразился Новак.

Рык БМД приблизился и замер метрах в двадцати от КПП.

– Эй, на посту! – раздался крик со стороны советских. – Выходи по одному без оружия! Считаю до десяти, потом открываю огонь на поражение!

– Серьезные парни, – по-английски сказал Хесс.

– Раз… Два…

Новак, не вынимая сигары изо рта, вышел с поднятыми руками. За ним – Хесс, Андронаки, Смирнов и Костюченко.

От цепи БМД шло человек десять «голубых беретов».

– Ты не забудь, Костюк, с тебя сорок, – сказал Смирнов.

– А в пересчете на рубли? – тихо спросил Костюченко.

– Shut up! – рыкнул Новак.

* * *

«Ужасы тоталитаризма» мы себе воображали убого: многомиллионные лагеря за колючей проволокой, сырые застенки КГБ, оснащенные по последнему слову палаческой техники, многочисленные патрули на улицах и вездесущих стукачей, одетых в плащи и непременные шапки-ушанки.

Многие потом потрясались: отчего последовал социальный взрыв, ведь крымцы были готовы к аншлюсу и представляли себе его последствия!

Нет, не представляли. Мы все-таки рациональные люди, и наше воображение опиралось на логику. Мы понимали, что, скорее всего, советские власти не захотят положиться на добрую волю пятидесяти тысяч вооруженных мужчин и женщин. Возможно, нас отправят по домам или даже посадят под домашний арест в казармах. Обидно, досадно – однако логично.

С тем же успехом логики можно ждать от Королевы Червей. У жителей Чудоземья вместо логики идеология, и согласно этой идеологии мы, Крымская армия, не можем не захотеть с ними драться – мы же недобитые беловардейцы. Поэтому нас нельзя ни распустить по домам, ни изолировать в казармах. Нас нужно вывезти на материк как можно скорее. Но логистика, проклятая логистика! Пятьдесят тысяч человек – не пятьдесят тысяч долларов, которые можно увезти в чемодане. Нас нужно где-то собрать в кучу, чтобы затем маршем прогнать до Севастополя, Керчи и Альма-Тархана, загнать на суда и переправить на континент. Там, где мы будем подальше от нашей техники и нашего оружия.

Подумать о том, как эти места оборудованы для приема большого количества людей? О еде, воде, пардон, сортирах? Да зачем, все ведь решится в течение одного дня. Ну, двух.

Короче, они сделали все, чтобы нам захотелось драться. Все и больше.

…Крымские егеря, в принципе, были готовы к тому, что их повяжут – «интернируют», как они выразились. Более или менее они были готовы к тому, что офицеров изолируют и запрут на гауптвахте. Скорее менее, чем более, они были готовы к тому, что им не позволят под честное слово остаться в казармах, а сгонят на огороженную сеткой футбольную площадку. Почти не готовы они были к тому, чтоб в течение ближайших суток обойтись без пищи и воды. И уж совсем они были не готовы к тому, что им не позволят удовлетворять одну из самых базовых человеческих потребностей в специально отведенном для этого месте. Проще говоря, им не позволят пройтись тридцать метров до сортира, устроенного в учебно-тренировочном комплексе, чтобы тренирующимся не пришлось бегать в казарму.

– Вас тут четыреста человек народу, – пояснил советский десантник унтеру Новаку, выдвинутому солдатско-унтерским составом в качестве парламентера. – А нас – сорок. Если каждого водить в сортир под конвоем, мы тут все ноги собьем. А воды вам и не надо: меньше будете ссать.

В ответ на предложение отпускать всех под честное слово советский лейтенант только рассмеялся и посоветовал оправляться на месте.

Крымцы были возмущены не столько оскорбительной сутью предложения, сколько выказанным недоверием. Ведь никто из них не собирался бежать, они согласны были примириться с изоляцией на этом пятачке, огороженном сеткой, с отсутствием пищи, с пренебрежительным обращением… Но недоверие их обижало. Разве присоединение к СССР не было доброй волей Крыма? Разве крымские «форсиз» в целом и егеря в частности проявили при сдаче хоть малейшие признаки экстремизма и конфронтации? Они полностью доверились советским солдатам – почему же те не хотят доверять им?

Новак прикинул обстановку. Дренажные люки представлялись единственным выходом из положения, но дело осложнялось солнечной погодой и постоянно увеличивающейся температурой. Скоро здесь просто будет нечем дышать.

– Петр… – обратился кто-то к Новаку, – они не могут так поступать…

– Когда они входили в Чехословакию, – осклабился унтер, – они это делали прямо в подъездах. Дренажная система, по-моему, все-таки лучше.

Прогнозы унтера оправдались. Через час над стадионом распространилась неописуемая вонь, и Новак, как ему было ни горько, внес в это свою лепту, ибо деваться некуда. Он, правда, на минуту подумал о том, чтоб отлить на столбик ограды, в самой непосредственной близости от сапог советского солдата, но отказался от этой мысли.

Некоторым утешением крымцам могло послужить то, что советские солдаты тоже не особо комплексовали. В их распоряжении был, правда, учебно-тренировочный сортир, но, поскольку было жарко, большинство десантников в неимоверных количествах поглощали пиво, которое через некоторое время требовало выхода. Посадочных мест в сортире было шесть, а желающих воспользоваться услугами заведения – гораздо больше. В результате стены из ракушечника скоро украсились живописными (хм!) потеками.

Новак сидел на горячем тартане, подстелив под себя куртку, и курил сигарету за сигаретой. Время от времени он окидывал поле взглядом и определял градус, до которого раскалилась людская масса. В тесноте, в жаре и вони эта масса довольно быстро приобрела характер критической. Под влиянием температуры шло броуновское движение умов. Новак криво улыбался: похоже, ротный прав. Еще немного – и они созреют. Как бы потом не пришлось сдерживать их, остужая самые горячие головы.

Его отделение гужевалось неподалеку. Четверо бывших караульных продолжало игру в кости, Вайль и Швыдкий слушали радио (тихонько, чтоб не привлечь внимания часовых), Вашуков лежал на спине и, похоже, спал, Ганжа и Искандаров принимали участие в оживленной дискуссии вокруг Идеи Общей Судьбы.

Новак еще раз окинул поле орлиным взглядом и углядел очаг начинающейся истерии. В руках товарищей по отделению Мясных и Меджиева бился рядовой Белоконь. Силовой захват и болевой захват не могли обездвижить и обеззвучить его полностью, так что он местами дергался и хрипел:

– Пустите, гады! Let me go, you bastards!

– Что случилось? – небрежно спросил Новак у коллеги, унтера Лейбовича.

– Этот кретин собирается лезть через забор и бежать в городок. Ему показалось, что он слышал там крик жены…

Сам Лейбович тоже держался несколько напряженно.

– А он соображает, что его просто застрелят?

– Он сейчас ничего не соображает…

Сквозь толпишку, сгустившуюся уже довольно плотно, продрался рядовой Масуд Халилов с пластиковым пакетом, полным воды из фонтанчика – один источник влаги тут все-таки был, слава Богу! И Халилова даже пропустили без очереди, узнав, что вода для обморочного приятеля. Пакет был вылит на голову Белоконя, и тот притих. Осторожно и медленно егеря разжали руки, Белоконь опустился на колени и разрыдался.

– Хватит реветь, придурок, – процедил Новак. – Не у одного тебя там баба.

– Ага, – прохрипел Белоконь. – Ты свою вывез!

– Потому что был чуть-чуть умнее тебя.

Новак оглядел всех собравшихся.

– Вот так и будем тут торчать, пока нас всех не погрузят в трюмы и не отправят в Союз, да? Или кто-то еще верит в сказочку про то, что советские солдаты возьмут нас в переподготовку?

Он швырнул окурок на землю и смачно растоптал.

– Я видел, как они ведут себя. В шестьдесят восьмом. Тогда я от них убежал. Но больше бегать не собираюсь.

– А что ты собираешься, Новак? – заорал Лейбович. – Что ты собираешься, такой умный? Ну-ка просвети нас!

– Не ори, Сол. Пока вы ссали в дренажную систему, я взял один квадрат резины и положил на один дренажный люк. Ближе к краю. И сел на него. После темноты можно будет поднять решетку и попытаться выйти наружу.

Солдаты переглянулись. Дренажная система выходила в бетонный желоб на крутой, но не отвесной стене под автобаном. Высота метров пять, при известной сноровке можно легко спуститься и в темноте.

– Все не выберутся, – после полуминутного молчания заметил ефрейтор Валинецкий.

– А всем ли надо выбираться? – оскалился Новак. – Может, кому-то и здесь неплохо? Может, кто-то на все готов ради Общей Судьбы?

– Хватит трепаться, чертов чех! Что ты собираешься делать?

– Поднять своих «нафталинщиков». И если ты, чертов поляк, пойдешь со мной, у нас будут целых два отделения… Захватим оружейный склад и вдарим по здешнему конвою. А в это время остальные начнут холитуй здесь…

– С чего ты взял, что «нафталин» поднимется?

– Вечером прозвучит «Красный пароль».

– Не засирай мне мозги! Кто его передаст?

– Капитан обещал мне, что вечером пройдет «Красный пароль».

– А как он это сделает? Он что, Господь Бог? – спросил какой-то рядовой из первой роты.

– Он – наш ротный, – ответил за Новака Искандаров. – Он сделает то, что обещал.

– Это же война… – робко сказал кто-то из солдат.

– Война! – подтвердил Новак. – А ты думал, хрен собачий, что это пикник? A li’l party on а sunny day? Конечно, война. И нам придется воевать, если мы не хотим сгнить тут в своем дерьме… За каким шайтом вы записывались в армию, если не собирались воевать? Чтобы пощеголять в красивой форме?

– Офицеры, – напомнил Лейбович.

– Офицеры сейчас – мы. Ну, кто как? Или я бегу один?

– Не один, – Лейбович протянул ему руку. – Я вот что подумал: если «нафталинщики» откажутся идти, то и шут с ними. Мы прихватим парочку отделений отсюда и просто заберем у наших полуштатских оружие.

– Начинаем понемножку, с Богом… – Новак сверился с часами, – в половине десятого. Вернемся сюда, я думаю… где-то в полночь. Надо все продумать как следует. Кто идет, кто остается в команде прикрытия, как действовать, по какому сигналу…

– Тихо!!! – крикнул кто-то из рядовых. – Тихо!!! Они… Они убили командира «эйр-форсиз»!

Лагерь всколыхнулся, люди сгрудились вокруг тех, у кого были приемники. Хозяева маленьких «Сони», «Панасоников», «Рапанов» и «Кенвудов», утаенных от конвоя, крутили настройку, стремясь поймать новости «Радио-Миг», идущие каждые полчаса. Полчаса висела напряженная тишина, лопнувшая потом яростными криками.

Теперь Новаку пришлось сбиваться с ног, решая другую задачу – успокоить всех до темноты…

* * *

«Арабы верят людям, а не социальным институтам».

Крымцы, в общем, тоже.

Мы верили тем, кто возглавлял движение за интеграцию. Верили нашим пушистым белым кроликам, поманившим в Чудоземье.

Всех их переловили, обрили ушки и усики, отправили в Москву. Мы этого не видели, эту операцию проводили умелые шестерки со стертыми лицами, подальше от глаз восторженной общественнности.

Но вот с одним кроликом нехорошо вышло. Его взорвали на глазах у тысяч людей, а еще миллионы увидели этот взрыв по телевизору.

И тут многие призадумались, и даже у самых восторженных поубавилось восторгов. Нет, потом, конечно, говорили, что он виноват сам, что спровоцировал, что летал и долетался… Но таких безнадежных было сравнительно мало. Мы все-таки не привыкли, чтобы вот так. Мы продолжали считать наше небо – нашим.

* * *

– Факимада, – прошептал Шамиль, глядя, как на экране вспухает багровое облако, секунду назад бывшее «Дроздом» командира «эйр-форсиз».

Остальные молчали.

Мерцали окна контрольных мониторов. По московскому каналу транслировали какой-то фильм. Татарское телевидение передавало спортивную программу.

– Кашук, – сказал Князь, – ты записывал?

– Да.

– Прокрути это еще раз. Прокрути по всем каналам, чтобы все увидели…

– Нет, – отрезал Верещагин.

– Что значит «нет», Арт?

– «Нет» означает «нет». Отпусти меня, пожалуйста. Это все равно, что вывесить на телевышке триколор. Один раз это увидели по ТВ-Миг, достаточно.

– Ни хрена не достаточно! – прорычал Берлиани. – Мы зачем сюда пришли? Чтобы отсидеться или чтобы поднять Крым? Вот то, что может поднять Крым, Верещагин!

– У нас другая задача, Гия. Дождаться «Красного пароля». Если его не будет – передать самим. Точка.

– Капитан, – осторожно начал Даничев, – что мы будем делать теперь, когда убит главком?

Строго говоря, главкомом «форсиз» был генерал Павловский, но Главштаб взяли под контроль сразу же, а всех находившихся там офицеров вывезли в Москву первым же бортом. Командующий ВВС был единственным офицером Главштаба, оставшимся на свободе, – и по Уставу командование переходило к нему.

Арт на секунду задумался, вспоминая, кто в цепочке командования следующий.

– Да, это проблема…

– Кой черт «проблема»! Это полный crush! – Хикс швырнул свой краповый берет об пол.

– Нет, Миша, это именно проблема. Я уже думал об этом, – Верещагин беспощадно терзал кистевой эспандер.

– Ну так перестань дрочить и поделись своими драгоценными мыслями! – взорвался Князь.

– Хорошо, ваше благородие, – Артем отложил эспандер. – Согласно Уставу, после смерти или ареста главнокомандующего генерала Павловского, начштаба ВСЮР Каледина и так далее старшим становится командир Марковской дивизии полковник Волынский-Басманов. Он, скорее всего, арестован, за ним следует командир нашей, Корниловской, полковник Адамс.

– То же самое, – буркнул Томилин.

– А вот и нет. Адамс дежурит сегодня в тактическом центре, а ТЦ они еще не заняли.

– Ну так займут через минуту или через час.

Артем покачал головой и поднял телефонную трубку.

* * *

Командный бункер тактического центра Чуфут-Кале застыл в молчании. Дежурные офицеры штаба смотрели на командира дивизии, а тот – на «заснеженный» экран, где еще секунду назад было лицо друга, а полсекунды назад – вспышка.

– Bastards, – наконец прошептал Адамс.

– Сэр, на связи Бонафеде, – сообщил прапорщик Чешков.

– Да, – Адамс взял наушник.

– Дуг, у меня на прицеле их линкор. – Командир ракетной базы береговой обороны говорил ровно, как всегда. – Шваркнуть по нему?

– Не сходи с ума, Алекс, – глухо сказал Адамс. – Поздно… уже поздно…

Он опустил наушник на пульт и закрыл глаза. Через полминуты заговорил – медленно, словно читал под вéками бегущую строку.

– Сережа, свяжитесь с базами «Ковчег». Отдайте распоряжение от моего имени: укрыться по схеме «полная защита», не выходить на контакт с советскими частями, ждать дальнейших указаний. Ян, вызовите Бонафеде еще раз… Нет, не надо… Вызовите батальон РЭБ. Питер, вызовите штабы дивизий…

– Батальон РЭБ звонит, сэр!

Адамс поднял наушник.

– Сэр! – В дверях возник запыхавшийся охранник. – Прибыл советский командующий дивизией генерал Драчев!

– Очень приятно, – Адамс отвернулся от микрофона. – Не впускать!

Лицо унтера вытянулось.

– Что не ясно? – крикнул капитан Замятин. – Режим защиты, сэр?

– Пассивный! И не дергать меня!

Черный красавец «мерседес» блестел у массивных ворот тактического центра Чуфут-Кале. Все его нутро пахло свежей натуральной кожей, руль был красиво оплетен ею же, и под руками советского генерала она поскрипывала так тихо и приятно, будто пела… Генералу, конечно, положен водитель, но такую машину грех не поводить самому… А магнитолка! А кондиционер! Какой все-таки хороший сегодня день, мама дорогая! Как легко все удается, как весело складывается! Крымцы не сопротивлялись ни черта: сами, как зайчики, собрались на стадионах, сидели там смирненько… И кого мы только шестьдесят лет бздели, с кем готовились воевать! Можно просто приходить на базу, отдавать приказ, и они все сделают сами…

Экономилась масса времени и сил. Так было время с расстановкой побродить по симферопольским автосалонам и поискать то, о чем давно мечталось, – «мерс», последнюю модель со всеми модными феньками. И только после этого генерал Драчев поехал на «мерсе» принимать сдачу у командира Корниловской дивизии.

Сначала все было как положено, их остановили на КПП и белогвардеец-сержант доложил по селектору. Драчев был в легком раздражении: мог бы и сразу пропустить – в конце концов, на этой базе хозяин теперь он, советский генерал. Ладно, если беляку так охота потешиться, построить из себя напоследок чего-то там, то шут с ним…

Генерал посмотрел на часы.

– Однако! – сказал он вслух.

Половина второго. А на три его пригласил обедать мэр Бахчисарая. И с обеда нужно сразу ехать на ужин к мэру Ялты.

…Массивные ворота тактического центра Чуфут-Кале ожили, створки поползли навстречу друг другу под рык сервомоторов.

– Не понял… – сказал Драчев.

Часовой посмотрел на него с удивлением. Он тоже ничего не понял…

* * *

– Что вы там делаете? – спросил полковник Адамс, заметно волнуясь.

Ответ остался неизвестным, но полковник разволновался еще больше.

– Когда? – спросил он, дождавшись окончания довольно длинной реплики.

На сей раз ответ был коротким.

– Я даже не смогу снять с вас голову, если вы соврали, – сказал он. – Почему не сейчас, черт возьми?

Длинный ответ.

– Клаузевиц, мать твою, – сказал полковник в сторону. – Да, в этом есть резон. Но вы меня не убедили. Я приказываю вам сделать это сейчас.

На этот раз собеседник прокричал свой ответ, так что услышали двое дежурных офицеров:

– Сейчас – это невозможно, это полный крах, это гибель! Я не могу вам сейчас объяснить, просто поверьте и не сдавайтесь! Запритесь в командном центре и попробуйте продержаться до десяти вечера!

– Нет уж, вы потрудитесь это объяснить!

– Я не могу! У меня гости. Если вы меня не послушаете – всему конец, всему, понятно?

– Связь прервана, – зачем-то сказал поручик Лопатин, хотя все и так это видели по миганию красной лампочки…

– Son of a bitch! – Полковник бросил наушник.

– Приказ по «Ковчегам» сэр… – начал Сергей Ушаков.

– Остается в силе. Закрыться, замаскироваться, никого не впускать, на связь ни с кем не выходить… Что еще?

– Остальные три дивизии не отвечают. Штабы замолчали.

– Shit… – полковник встал из кресла.

– Что мы делаем дальше, сэр? – спросил Лопатин.

– Дальше? Боюсь, поручик, что мы просто сидим и ждем.

* * *

– …Как чего? – возмутился командир 102-й воздушно-десантной дивизии генерал Драчев. – Там же пульт управления, система связи… Я не знаю, что еще! А он заперся и не хочет выходить. Это как понимать?

– Ну, и что мне – головой эту дверь прошибать? – Сигарета в углу рта майора Ширяева поднялась градусов на тридцать. Майор чувствовал себя в своем праве – он был из спецназа КГБ и Драчеву не подчинялся.

– Слушай, майор, ты меня не зли! Прикажу – будешь и головой прошибать. Ты спецназ или кто?

– Спецназ, – подтвердил майор. – А не сапер. Дайте мне саперов, вскройте эту консервную банку – и мы с ребятами в два счета выковыряем вам вашего полковника, а так… Эту броню гранатой не возьмешь. Хотя, наверное, пробовали… – Майор оглядел разрушения, царящие в ставке базы Чуфут-Кале. Разбитые компьютеры и телефоны, изуродованные столы… И целехонькая бронированная дверь в бункер.

– С ним есть какая-нибудь связь? – спросил Ширяев у безымянного штабного подполковника.

– По вот этому селектору.

Ширяев ткнул пальцем в кнопку, склонился над микрофоном.

– Господин полковник! Ваше благородие! С вами говорит майор Ширяев, командир батальона спецназа КГБ… Сдайтесь, пожалуйста. Вам ничего не будет. Если сдадитесь по-хорошему. Это же глупо – закупориться в бункере и сидеть там. Ничего вы там не высидите. Кроме своих яиц.

– Господин майор, – донеслось из репродуктора, – ценю ваше чувство юмора, но сдаться не могу. Объект, доверенный мне, я сдам только по приказу моего командования. Ни до кого из них я не могу дозвониться. Телефон в Главштабе не отвечает. Вы, как человек военный, должны меня понять.

– Ваше благородие, они все уже сдались.

– Прекрасно! Пусть они мне сами об этом скажут.

– Упорный, как подшипник, – с уважением сказал майор. – Что делать будем? Товарищ генерал, может, звякнуть в штаб и попросить его начальство отдать ему приказ?

– Да что это такое, в конце концов! – Драчев бахнул по столу кулаком. – Мы что, уговаривать его должны? Вы солдат или кто?

– Ну, тогда саперов сюда! Сколько там с ним народу, вы не знаете?

– Человек двадцать.

Ширяев поморщился, и было отчего: штурмовать хорошо защищенный подземный бункер даже силами батальона – это не шутка. В подземельях численное преимущество не имеет никакого значения: один человек с автоматом из-за баррикады может уложить хоть роту.

– Может, обратиться к нижним чинам? – предложил штабной подполковник. – Разагитировать их, что ли…

– Валяйте, – великодушно уступил Ширяев. – Я не спец.

– Таких спецов, как вы, как раз в Афгане нехватка, – злорадно сказал Драчев.

– Если этот полковник чего-нибудь учудит, вместе туда отправимся, – спокойно заметил Ширяев. – Ведь так, товарищ генерал? Ну, вызывайте сюда саперов.

* * *

…Гости нагрянули меньше чем через полчаса. Группа спецназа ГРУ на советских армейских джипах.

– Сэр? – раздался в «уоки-токи» голос Шамиля.

– Нет. – Верещагин, не отрываясь от мониторов, снял с предохранителя «беретту». – Еще рано.

– А когда будет не рано? – спросил Берлиани.

– Когда из машин выйдут все.

– Один стрелок останется.

Верещагин поднялся из кресла, сунул «беретту» в карман, бросив Кашуку:

– Заприте за мной дверь.

Осваговец без единого слова выполнил приказание.

Капитан вышел из здания, где располагались технические службы, навстречу командиру спецназовцев – высокому старшему лейтенанту.

На Верещагине тоже была форма спецназовца и погоны старшего лейтенанта.

Новоприбывший слегка удивился тому, что на телевышке уже кто-то есть.

– А где все? – спросил он.

– Кто «все»?

– Местные.

– Внизу.

– Чего-то я не понял, братишка. Вы должны были держать их здесь!

– На хрена они мне здесь нужны? Сдал их десантуре, и все дела.

– Ты вообще кто? – приподнял бровь старший лейтенант.

– Старший лейтенант Верещагин.

– Не знаю такого.

– Девятая бригада.

– Ка-кая, на хрен, девятая? Вышку должны были мы занимать! Восьмая! У меня приказ!

– У меня тоже.

– Совсем охренел ваш Горобец.

– Гравец, – поправил Верещагин.

Прибывший старлей немного успокоился.

– Ладно, Верещагин, где там твоя машина? Пошли, свяжемся с твоим начальством. Обсудим ситуацию.

– Машина улетела.

– Так вас сюда еще и по воздуху забрасывали?

– Чего только штабы не придумают, лишь бы друг другу свечку вставить.

– Так как же вы…

– Из аппаратной. Пошли.

Старлей сделал знак рукой, и двое из команды отправились за ним.

– Что у тебя за рация, Верещагин?

– У местной охраны взял, – Верещагин снял с пояса «уоки-токи» и нажал на кнопку. – Хороша штучка?

Они подошли к двери аппаратной.

– А чего это у вас на полу пластик развернут?

– Не знаю, местные, наверное, что-то красить собирались. – Верещагин поднес «уоки» к губам:

– Кашук, открой.

В замковом механизме щелкнуло. Лже-спецназовец взялся за громоздкую ручку, повернул ее вверх и потянул дверь на себя.

Одновременно он сделал шаг влево, оказавшись между открывшейся дверью и стеной. Правая рука скользнула в кобуру и появилась оттуда с довеском.

А где твой черный пистолет? А вот он, мой черный пистолет…

«Стечкин», славный силой и точностью боя.

Было слишком поздно хвататься за оружие. Доли секунды хватило Кашуку и Хиксу, чтобы нажать на триггеры укороченных «калашей». Что бы Томилин ни говорил об АК-74У, но свою задачу они выполнили. Двое спецназовцев повалились на пол, срезанные пулями.

Верещагин выстрелил еще раньше. Старший лейтенант не успел даже понять, что же случилось.

Полсекунды Арт потратил на то, чтобы посмотреть в лицо убитого им человека.

Удивление и обида, угасающие в еще влажных серых глазах. Вопрос.

«…Почему я?»

Верещагину уже приходилось сталкиваться с этим вопросом. Внезапная лавина, отек легких, вылетевший крюк.

«…Почему я?»

Все запомнили смерть главкома ВВС. Смерть страшную, публичную и нелепую, но во многом – случайную.

Очень немногие узнали о смерти старшего лейтенанта спецназа ГРУ Виктора Чернышова.

И тем не менее, именно с этой смерти нужно начинать отсчет дней войны. Именно старшего лейтенанта и двоих его солдат убили преднамеренно, беспощадно и быстро.

Именно с этой минуты ничего изменить было нельзя.

* * *

Полковник Волынский-Басманов, командир Марковской дивизии, как раз скрашивал себе тяготы домашнего ареста, обедая с майором Жоховым, начальником штаба 161-го парашютно-десантного полка, когда в гостиную вошла жена князя Элен и тихонько сообщила супругу, что погиб главком ВВС.

Князь получил тяжелое наследство. Чемодан без ручки, внутри которого тикает бомба с часовым механизмом. Короче говоря, командир Марковской дивизии полковник Волынский-Басманов согласно боевому расписанию получил верховное командование.

Вот только этого ему и не хватало. И без того полно проблем: унизительный домашний арест, этот уже напившийся майор, шаткая ситуация… Одно подозрительное слово – и князь отправится на гарнизонную гауптвахту. И что есть командование в данной ситуации? Фикция. Никакой реальной власти. Зато реальная возможность попасть под огонь. Нет, благодарю покорно, мы уж как-нибудь так, потихоньку. Потерпим пьяного майора, поскучаем несколько дней дома. Незачем слушать паникеров, вопящих о катастрофе. Советские военные – не исчадия ада, а вполне нормальные люди. Взять, скажем, майора… Что, крымцы не пьют? Пьют! Простительная человеческая слабость. Разве в Евпатории происходит нечто ужасное? Творятся разрушения? Имеются жертвы? Нет, все тихо и мирно. Ну, а если солдатики разграбят несколько жидовских или греческих лавчонок, то ничего страшного не случится.

Н-да, конечно, лучше было бы, останься здесь советский командир полка, а не его начштаба. Тот набрался уж как-то очень быстро, скучно и безобразно. Командир, майор… Белов? Нет, Беляев… да, Беляев! – показался князю разумным молодым человеком. Контакт с ним пригодился бы. Интересно, он женат? Можно было бы даже, например, выдать за него младшенькую, Ивонн… Или средненькую, Арлетт… Или даже старшенькую, Полин… Дочерей у полковника было достаточно, чтобы завести полезные связи во всех слоях крымского высшего света, но раз такой поворот – то и в СССР наверняка есть своя «аристократия», среди которой ценится истинно дворянское происхождение.

Матримониальные планы отвлекли его, и некоторое усилие потребовалось, чтобы вернуть мысли на прежнюю, тревожную дорожку. Случай с главкомом – это повод к войне. И если где-то отыщется горячая голова, которая воспылает местью… Да, тогда новоявленному командующему не поздоровится.

Лучше забыть, решил он. Жена мне ничего не говорила, а если и говорила – то я не слышал.

– Еще кусочек пулярки? – спросил он у майора Жохова.

– Давай, – согласился начштаба.

* * *

– Мы не можем брать пленных, Гия…

– О, черт! – простонал сквозь зубы Козырев… – Ой, да что ж ты делаешь!

Хикс делал то, что был должен делать: срезал с него брюки, чтобы как следует наложить повязку на рану, которую Верещагин по причине спешки просто прижал перевязочным пакетом. Голая спина штабс-капитана блестела от пота, как и побелевший лоб Володьки. Анальгетик, видимо, еще не подействовал, ничего не попишешь – кровь нужно остановить, каких бы мучений это Володьке ни стоило. А кровь течет, как будто губку выжимают, и перевязочный пакет уже пропитался насквозь, и руки Хикса в ней по самые запястья…

Здесь все делали то, что должны были делать. Один Георгий не знал, куда девать взятого в плен спецназовца.

Вслед за Артемом он вошел в здание административного корпуса.

– Помоги мне притащить это кресло в генераторную, – сказал ему Верещагин.

– Ты что… – не понял Георгий, – ты собираешься положить Володьку ТАМ?

– Есть другие предложения?

– Здесь! В комнате отдыха! В любом из кабинетов!

– И как ты объяснишь советским, почему он ранен? С кем, по-твоему, мы перестреливались?

– Ты что, хочешь сказать, здесь еще кто-то будет?

– Может быть, и нет. А может быть, да.

– Из-за твоего «может быть» Козырев должен провести оставшийся день в одной каморке с трупами?

– Гия, мне это решение нравится не больше, чем тебе. Но другого выхода у нас нет.

– Спрячь его в аппаратной, если тебе так хочется его спрятать.

– Тратим время, – Верещагин снял с кресла матрас, оставив голый никелированный каркас.

– Почему? – крикнул Георгий. – Чтобы не нервировать твоего осваговца?

– Нет, – Верещагин обернулся. – Но если советские здесь появятся, офицеры захотят получить доступ в аппаратную. И я дам этот доступ. И хватит трепаться, в конце концов!

Берлиани грязно выругался по-грузински и подхватил мебельный скелет. В коридоре он встретил Сидорука, разматывающего пожарную «кишку». Нужно отовсюду смыть следы крови. Чтобы никто не узнал про маленькую комнатку в замке Синей Бороды. Девять трупов, один пленный и один раненый.

Пригнувшись, он вошел в дверь генераторной, бухнул железку в угол. Рядом Артем разложил матрас. Удобное ложе для Володьки. На мертвецов, в конце концов, можно не обращать внимания. Володьке, прямо скажем, будет не до них…

Он уже не стонал, притих. То ли вошел в ступор от боли, то ли подействовал морфин, который вколол Верещагин.

Вколол не раньше, чем разделся. Правда, разделся он довольно быстро. Не запачкать одежду кровью чертовски важно, потому что в ближайшее время действительно бог знает, кто на них может свалиться, и все следы нужно как можно быстрее уничтожить.

О, нет, он очень умело ввел морфин, у него была легкая рука, и в его глазах темнела отраженная боль, но Георгий знал: кто бы из них ни упал раненый, Арт действовал бы точно так же – он все равно сначала вспомнил бы о том, что следы необходимо уничтожить, а концы – спрятать в воду…

– Нести его? – спросил Хикс. Томилин стоял на подхвате.

– Погодите, – сказал Верещагин. – Мы ничего не забыли?

Забыли, подумал Георгий. Ничего, сейчас он вспомнит…

– Твой пленный, Гия. Где он?

– Здесь, – Князь кивнул на дверь в генераторную.

Спецназовец был связан и еще не пришел в себя – Берлиани очень крепко саданул его по голове…

– Это хорошо, – сказал Арт. – Хорошо, что он здесь…

– Ты что, – Берлиани сглотнул, – и впрямь собираешься…

– Мы не можем брать пленных, Князь.

«Лучше бы я его убил, – подумал Берлиани. – Лучше я сам, в бою, чем Арт – вот так, сейчас, полуобморочного, как барана…»

– Ты не можешь так поступить, – прошептал Георгий.

Артем снял свой «стечкин» с предохранителя. Поднял голову, посмотрел на Берлиани. Показал на распростертое у стены тело Даничева.

– Могу.

– Это подло.

– Сейчас идет подлая игра. И я буду самым подлым человеком на свете, если это поможет мне выиграть.

«А все-таки ты болтаешь. Тянешь время».

– Ты не должен этого делать! Мы солдаты, шэни дэда, а не шкуродеры! Есть Конвенция, и мы должны ее соблюдать!

Верещагин наклонился к сброшенной одежде, вытащил из кармана своих брюк «беретту» и протянул ее Георгию рукоятью вперед.

– Останови меня.

Не оглядываясь, он вернулся к пленному, связанному по рукам и ногам, приходящему в себя и пытающемуся поднять разбитую голову.

Пленный был, наверное, их ровесником, рыжим парнем с вытянутым крестьянским лицом, на высоком лбу выписан наследственный авитаминоз.

Осторожно, даже как-то нежно Арт прижал его голову к полу, к каменной плитке, приставил дуло «стечкина» к затылочной впадине, задрал куртку спецназовца, накрывая его голову и свою руку, и плавно, как учили на занятиях по стрельбе, нажал на спуск…

Тело рванулось один раз. Арт поднялся, на куртке спецназовца начало проступать темно-красное пятно.

Берлиани как стоял, уронив руку с пистолетом, так и продолжал стоять.

Артем прошел мимо него.

– Несите Володю, ребята. У нас все готово.

– Погоди, – Георгий сглотнул. – Нужно их чем-нибудь закрыть.

– Верно. Ту ковровую дорожку, что мы убрали из коридора… давай развернем ее.

* * *

Взять под контроль Ялту третьему батальону оказалось проще простого: зашли в мэрию, в полицию, в телекомпанию, ну и дальше по списку. Опасения были напрасны, никто не оказывал сопротивления. Уложиться в расписание, правда, не вышло: все дороги забиты машинами, советская техника создавала пробки то здесь, то там, да еще дорога за Ангарой пошла петлями и крюками, отчего батальон был на месте на три часа позже, чем планировалось. Но то еще ничего, мотострелки, которым велели закрыть горных стрелков в Бельбеке, до сих пор болтались где-то. Если бы крымцы собрались воевать, подумал майор, хана бы нам.

По счастью крымцы воевать не думали. Майор за все полдня с момента высадки вообще ни одного крымского вояки не видел. Он принял у мэра символические ключи от Ялты, расставил посты и распечатал пачку мексиканских сигар в кабинете мэра, про себя размышляя, что ситуация-то идиотская: по сути дела, от Фороса до Алушты идет одна сплошная городская застройка, и взять все это дело под контроль силами одного батальона, расставить блокпосты по уму и все прочее – попросту нереально. С другой стороны, ключевые пункты, как-то: полиция, вокзалы, телефонные станции – тоже штабными стратегами были намечены через известное место. Они вообще в курсе, что тут больше одной телекомпании?

Ну и человеческий фактор никуда не делся. Солдатика, как известно, куда ни целуй – везде жопа. Солдатик все время налево смотрит, а уж со всеми здешними соблазнами…

Словом, Лебедь нарушил приказ и не стал рассредоточивать батальон по объектам. За одним исключением: рота капитана Асмоловского отправилась на Роман-Кош.

* * *

На Роман-Кош Глеба ждал сюрприз: там уже обосновалась фронтовая разведка. Навстречу машинам десанта вышел среднего роста и среднего сложения парень, примерно ровесник Глеба, в краповом берете и с погонами старшего лейтенанта.

– Капитан Асмоловский, – представился Глеб.

– Старший лейтенант Верещагин.

– Знаменитая фамилия, – улыбнулся Глеб.

– Да… Жил себе, горя не знал… – с чувством сказал старлей.

Глеб его понимал. Шуточка на тему «уходи с баркаса» сама просилась на язык, и такие шуточки должны были уже изрядно поднадоесть обладателю знаменитой неудобной фамилии.

Но с баркаса – то бишь с площадки телецентра – кому-то нужно было уходить. Семьдесят человек не разместишь в одноэтажном корпусе техслужб.

– У меня приказ взять телевышку на Роман-Кош под контроль, – сказал Глеб.

– У меня тоже, – старлей пожал плечами. – И как видите, я успел раньше. Кристобаль Хозевич любил успевать раньше.

Щелк! Протянулась ниточка – нет, еще не симпатии – узнавания. Словно два волка, оказавшись в одном лесу, еще не знают, как относиться друг к другу, но определяют в воздухе запах брата по крови. Кто думает, что цитата – это всего лишь пижонство, бравирование читаными премудростями, тот ошибается. Это пароль, по которому отличают своих.

Глебу не хотелось покидать телевышку. Здесь его рота находилась в отдалении от крымских соблазнов, что облегчало задачу поддержания дисциплины. С другой стороны, он понимал, что личный состав, включая офицеров, мыслями и душой сейчас в Ялте, где их братья по оружию растаскивают магазины. Увидев разведчиков, бойцы приободрились: а ну как удастся отвертеться от сиденья на этой кудыкиной горе, вдали от благ капитализма? Бунта на корабле можно ожидать в любой момент. А с третьей стороны, оба они со старлеем люди подневольные, и если уж их в силу армейского маразма направили охранять один и тот же объект, то другой силы убрать их отсюда нет – кроме приказа же.

– Мне кажется, это не тот случай, когда работает правило «кто первый встал, того и тапки», – сказал он.

– Согласен. Думаю, вам имеет смысл обратиться по команде, чтобы приказ отозвали.

Вопрос «А может, это вам имеет смысл обратиться по команде?» отвалился, не дойдя даже до речевых центров Глеба. Главному разведуправлению Генштаба – а Верещагин сотоварищи служил именно там – таких вопросов не задают.

Поэтому он связался с майором.

– Сиди, где сидишь, – сказал майор. – Тут Драчев, злой, аж жопа трещит. Какой-то белый генерал заперся в бункере и посылает всех нас на хер, саперы сделать ни черта не смогли, генерал требует ему до вечера этот бункер раскупорить, так что я к нему с просьбами не полезу. Договорись там как-нибудь с ГРУшниками.

Глеб вздохнул и пошел договариваться.

– Ну что ж, – старлей выглядел недовольным, но с судьбой как будто примирился. – Как вы это себе представляете? Сколько вас здесь остается?

– Два взвода. Третий будет находиться на перевале Гурзуфское Седло, – сообщил Глеб.

– Разумно. Как долго вы здесь будете?

– Неизвестно. Сутки – точно.

– Мнда… – Верещагин побарабанил пальцами по кобуре.

– А что, будем мешать?

– Скажем так: на вас рассчитано не было. Мы тут уже настроились приятно провести время… Короче, нужно как-то устраиваться. Поскольку мы пришли раньше, административный корпус остается за нами, мы там ночуем. Яки?

– Яки – это что такое? – спросил Асмоловский.

– Яки – это здесь так говорят. Как в Америке – «О’кэй».

Он проследил вопросительную паузу и пояснил:

– Давно тут сидим… Очень давно. Вошли, так сказать, в образ. Так что еще какое-то время будем больше похожи на крымцев, чем на наших. Вы не удивляйтесь, если что не так.

– Административный корпус… – напомнил Глеб. – Что еще?

– Я хотел сказать, что там смогут ночевать ваши офицеры, места хватит. В комнате отдыха будем отдыхать все вместе, опять-таки веселее… Но вот куда я категорически не должен никого пускать – это генераторная, – он показал на приземистое строение со стальной дверью, – аппаратная комната и сама вышка. Не взыщите, приказ звучал именно так.

Глеб кивнул.

– Я предельно серьезен, товарищ капитан: у нас приказ в таком случае стрелять на поражение. И пусть поаккуратней пользуются сортиром. Нам еще несколько дней тут сидеть. Если возникнут какие-то вопросы ко мне, и я буду в аппаратной – только тогда и только вы можете войти. Договорились?

– По габарям, – согласился Глеб.

– И пей круг, – улыбнулся старлей.

Они посмеялись. Потом капитан протянул руку:

– Глеб.

– Артем, – представился старлей.

* * *

– Какая сволочь полезет в запретную зону, ГРУшники пристрелят без предупреждения, – с удовольствием объявил Глеб строю. – И я им только спасибо скажу. Потому что вас сюда прислали не водку пить. Увижу кого пьяного – дам в ухо. На территории не гадить, ходить в кусты. В аппаратную и генераторную не соваться. На постах нести службу согласно УГиКС, буду проверять лично. Вопросы есть?

Вопросов не было.

– Разойдись, – приказал он.

Пятнисто-зеленый строй распался. Солдаты и сержанты разошлись – кто на посты, кто на отдых. Офицеры поспешили в комнату отдыха, где были мягкие диваны и конфискованные у солдат спиртные напитки.

– Товарищ капитан, а почему это они ходят в сортир сюда? – спросил лейтенант Палишко. – Я захожу, а там грузин этот кабинку занял.

– Оставь их в покое, Сережа, – посоветовал Глеб. – Им здесь еще несколько дней сидеть.

– Да не в том дело! – горячо поддержал Палишко Васюк. – Обидно же, товарищ капитан: мы, десант, опять вроде как дерьмо, а они – войсковая элита. Кто им такое право дал?

– Васюк, – Глеб начал слегка закипать, – сколько ты свой взвод собирал? Не знаешь? Я тебе скажу: сорок две минуты! И двое до сих пор не стоят на ногах! Так кто тут дерьмо, а кто войсковая элита? Ты видел среди них хоть одного пьяного?

– Разведка, – уважительно протянул Петраков. – Дрючат их там…

– Я не понял, а кто вам мешает нормально себя вести? – взорвался Глеб. – Тебя, Вова, кто-то за грудки берет, руки выкручивает: грабь, тащи, что плохо лежит, наливайся водкой до ушей?! Что тебе мешает вести себя как офицер, а не как прапор вонючий? Палишко! Почему у тебя во взводе в первый же день раненый? Как вышло, что твой рядовой попал под нашу же БМД? Куда ты смотрел в это время? Я тебе скажу: ты магазин видео выносил.

– Знаете что, товарищ капитан? – Лейтенант Палишко даже встал. – Вы мне, пожалуйста, не читайте морали! Один раз в жизни я за границу попал, думал, хоть три месяца поживу, как человек, и что? Дулю тебе с маслом: иди, сиди на какой-то вонючей горе, ни жратвы приличной, ни шмотьем разжиться – и еще разведка тут ходит, нос выше этой вышки дерет! М-мудачье сраное! Вы, товарищ капитан, человек городской, вам всегда было во что одеться-обуться, у вас и центральное отопление, и теплый сортир с ванной. А мы с бабкой в деревне на двенадцать рублей жили. Я для того, может, и стал офицером, чтобы, наконец, нормальную жизнь увидеть!!! Хватит с этих белых, они шестьдесят лет с трудового народа кровь пили – теперь пускай поделятся. Никто тут никого не грабит, все законно!

В дверях кто-то вежливо откашлялся.

Палишко и Глеб отступили друг от друга, словно их застигли на чем-то недозволенном.

Рядовой с татарской физиономией прошел через комнату и поставил в холодильник ящик пива. Это был тот самый парень, которого Глеб отрядил вниз с ребятами сержанта Козленко – за выпивкой и едой. Верещагин растолковал, что не все и не везде брать можно: некоторыми магазинами владеют иностранные компании, у которых достаточно сил, чтобы попортить кровь нашим дипломатам, а на черта нам международный скандал? И сам же великодушно отрядил в проводники рядового Сандыбекова.

– Ну-ка, дай одну банку, – приказал Шамилю лейтенант Палишко.

Парень достал банку и поставил ее на стол перед лейтенантом.

– Открой, – велел лейтенант.

Алюминиевая крышечка щелкнула, вспух над банкой пенный султанчик.

Палишко взял банку левой рукой, а правой врезал рядовому под дых.

– Ты разрешения спрашивай, когда к офицерам в комнату заходишь, скотина.

Рядовой переводил дыхание, согнувшись пополам.

– Не слышу ответа! – Палишко взял парня за шиворот.

Стиснутые губы разведчика побелели от гнева, но не разжались.

– Палишко! – крикнул Глеб. – Оставь его в покое!

– Настоятельно советую выполнить требование вашего командира, – послышался голос от двери.

Офицеры развернулись и встретились взглядами с тремя черными зрачками. Два принадлежали старшему лейтенанту Верещагину, один – пистолету Стечкина.

– Оставьте в покое моего солдата, товарищ лейтенант. – Голос старлея звучал ровно, будто речь шла о банальном вопросе вроде распределения постов, словно и не в его руке застыл «стечкин».

– А если нет? Что, убьете меня? – спросил Палишко. – Вас за это не… полюбят, товарищ старший лейтенант?

– А я прострелю вам коленную чашечку, товарищ лейтенант, – так же спокойно ответил старлей. – Может быть, мне за это объявят порицание. Даже полюбят, как вы выражаетесь. Может, звездочку снимут. Но звездочку я верну, а вы на всю жизнь останетесь калекой.

Рядовой высвободился из рук Палишко и вышел за дверь. Старлей спрятал пистолет в кобуру.

– Товарищ капитан, товарищи лейтенанты. – Разведчик подошел к холодильнику, достал початую бутылку «Учан-Су» и налил в стакан. – Мои люди будут ходить по территории везде, где найдут нужным. Они будут заходить в эту комнату, не спрашивая ни у кого из вас разрешения. Они будут пользоваться санузлом наравне с вами, и если это кому-то кажется оскорбительным, он волен справлять нужду в кустах. – Артем допил и поставил стакан на поднос. – Это первое. Своих солдат вы можете бить, сколько вам угодно. Моих извольте не трогать. Это второе. И третье. Товарищ лейтенант, сейчас вы пойдете со мной и извинитесь перед рядовым Сандыбековым.

– Да пошел ты знаешь куда! – взвился Палишко.

– Сергей, ты пойдешь и извинишься! – сказал Глеб.

До ледяного спокойствия старлея ему было далеко. Хватит, по горло сыт он художествами своих солдатиков и офицериков.

– Товарищ капитан! – Палишко обернулся к нему за помощью, – Да как же это так… Им из нас можно веревки вить, так получается? А мы и слова не скажи?

– Ты дерьмо и трус, Палишко, – с расстановкой сказал старлей. – Во-первых, ты дерьмо потому, что самоутверждаешься за счет рядовых, которые не имеют права тебе ответить. Во-вторых, ты дерьмо потому, что боишься признать свою ошибку. И в-третьих, ты дерьмо потому, что перебздел и просишь защиты у своего капитана. Ты позоришь десант, Палишко, ты позоришь армию, ты позоришь всю свою страну.

– Палишко, пойди и извинись перед рядовым, – не глядя в глаза ни ему, ни Артему, сказал Глеб.

– Товарищ капитан!..

– Ты распустил руки, ты и выпутывайся! – крикнул Глеб. – Любишь трепаться и размахивать кулаками – отвечай за свой треп и свои дела! Не хочешь извиняться – получишь по морде от меня. Ты что, еще не понял, что не прав? Что ты повел себя как сука? Тебе это разъяснить популярно?

Палишко беспомощно оглянулся по сторонам. Старлей сделал приглашающий жест в сторону двери. Казалось, что от напряжения в комнате звенит воздух.

Палишко стоял несколько секунд, сжимая и разжимая кулаки, потом выдохнул и направился к двери.

– Черт, – Петраков взял со стола банку пива и отхлебнул. – Нехорошо вы поступили, товарищ капитан. Теперь они нам на шею сядут и ножки свесят.

– Нечего задираться, – бросил Глеб в ответ. – Ребята вообще нам ничем не обязаны. Они здесь в своем праве, могли бы спокойно всех нас выгнать за ворота… Нет, пустили сюда, поставили пиво за свой счет…

– Я не о том, – Петраков жестикулировал банкой. – Серега не прав, и не прав круто. Козел он, в общем, чего там говорить… Но это наше дело, семейное. Лучше бы вы ему сами по шее дали и заставили извиниться. А так получается нехорошо…

– Да, это я сглупил… – согласился Глеб. – Ладно, сделанного не воротишь.

– А ты слышал, как он разговаривает? – зампотех Стумбиньш, молчавший во время всего разговора, теперь взял слово. – Прямо лорд английский, а не офицер ГРУ.

– Это точно, – согласился Васюк. – Товарищ капитан, вы заметили?

– Что я заметил? Что человек нормально говорит по-русски, а не матюкается через слово? Это я заметил.

– Рыбак рыбака видит издалека, – подмигнул Стумбиньшу Петраков.

Вошел мрачный Палишко. Рванул дверцу холодильника, выхватил две банки с пивом, одну вскрыл и осушил залпом, после чего швырнул ею в стену, вторую начал пить не спеша, устроившись на диване.

– Знаете, на кого он похож? – спросил Васюк. – Да на белого офицера, как их в кино показывают. Такой чистенький, вежливый, а палец в рот не клади!

– Ну и не клади, – сказал Глеб.

– Муд-дак! – с выражением процедил сквозь зубы Палишко.

– Это ты о себе? – спросил Стумбиньш.

– Что, заставил он тебя перед рядовым извиниться? – подначил Петраков. – Может, ты татарина еще и в попку поцеловал?

Вторую пустую банку Палишко швырнул в него.

– Ша! – закричал Глеб, вставая между ними. – Палишко, сидеть здесь! Петраков, ты, кажется, начкар, так какого черта ты тут делаешь? Бегом проверил посты! Е-мое, как они нас могут уважать, когда вы собачитесь, будто базарные бабы?

– Я вот что думаю, – Стумбиньш часто сообщал свои рассуждения без всякой связи с предыдущим разговором: – Питание этой телевышки идет по кабелю откуда-то из Ялты. Или там Гурзуфа. Электростанция должна быть – зверь. В генераторной, как я понял, запасные генераторы. На случай если ток отключат, а что-то нужно срочно передать в эфир… Сейчас они не работают. Тем не менее. Эти ребята постоянно мотаются туда и обратно. Зачем?

– Карл Янович, – устало сказал Глеб. – Я так думаю: это не наше дело.

* * *

Убитые разведчики лежали чуть ли не вповалку на полу, возле одной из машин. Их накрыли чем-то, но Козырев знал, что они здесь, и этого было достаточно, чтобы добавить еще балл к общей хреновости его состояния.

«Скоро и я… как они…»

– И думать забудь, – сказал Верещагин, проследив его взгляд. – Володя, все будет хорошо. Ты у нас еще выиграешь «Триумфальную арку». Хватит туда коситься.

Он закончил заправлять шприц, надавил на поршень, чтобы выпустить воздух, протер Козыреву руку ватным тампоном и умело ввел иглу в вену. Мертвенный, дрожащий свет галогеновой лампы потеплел. Боль слегка утихла – начал действовать анальгетик.

– Арт… Почему ты все время приходишь сам?

Верещагин не ответил. Вместо ответа он распечатал салфетку и протер раненому лицо. Салфетка оставляла после себя приятную свежесть… Такая маленькая, чепуховая приятность, но вдруг оказывается, что совсем не лишняя, когда секунды сливаются в кошмар.

– Действует? – спросил Артем.

– Да…

– Очень хорошо.

Анальгетик экономили и вводили ровно столько, чтобы Владимир мог терпеть боль молча. Дверь в генераторную не пропускала звуков – наверняка во время работы всех этих агрегатов здесь стоял адский шум, потому и звукоизоляция была отменной. Но случайный стон, вырвавшийся тогда, когда кто-то входит в генераторную или выходит из нее, мог погубить их всех. Они часто ходили туда-сюда, это был не только полевой госпиталь или мертвецкая, здесь они сложили и то, что могло их выдать: крымское обмундирование, крымское оружие, документы… Этакая комнатка с секретами… Причину экономии морфина Владимир понимал четко: он может оказаться не последним раненым. Если что-то пойдет не так, здесь будет бойня…

– Кровь уже не течет, – ободрил его Артем. – Рана не воспалилась, температуры у тебя нет.

– Что там… с ногой?

– Я не настолько силен в медицине, чтобы сказать точно… Подожди настоящего специалиста, яки?

Владимир попробовал улыбнуться ему в ответ. Бедный совестливый убийца Арт Верещагин… Приходит сюда просить прощения у мертвого Даничева и еще живого Козырева… И все же не забывает снимать комбинезон всякий раз, когда берется за перевязку – чтобы не заляпать его кровью…

– Хочешь коньяку? «Ай-Петри» десятилетней выдержки…

– Нет…

Артем вытер руки влажной салфеткой и надел комбез.

– Арт… Не уходи…

– Тебе страшно здесь одному?

– Нет… Просто плохо…

– Ну, Володя… Ты ведь жокей. Сколько раз ты себе ломал ключицы?

– Четыре. Это… совсем другое. Я… больше не сяду… в седло.

– Да ну тебя.

– Сустав… Подвижность не восстанав… ливается.

– Кто тебе сказал такую чушь? С чего ты решил, что это сустав?

– М-м…

– Еще морфина?

– Да. Арт, представь себе, что ты больше никогда… Не сможешь подняться… на гору… Ты… представлял?

– Конечно. Все люди стареют. Рано или поздно приходится бросать спорт.

– Нет, сейчас… Господи… Арт, сделай люфтэмболию… Я не смогу так жить. Я не буду жить калекой.

– Ану, хватит молоть ерунду! Ты за кого меня держишь? – Артем показал ему кулак. – Вот тебе мое слово: ты выберешься отсюда и еще до конца года сядешь на лошадь. Ты немного потеряешь квалификацию, потому что долго будешь на отдыхе, и поэтому тренер даст тебе самую безнадежную скотину из всех, кто у него есть. А на середине дистанции эта тварь вспомнит молодость и придет первой, и тренер отматюкает тебя, потому что он сам поставил на фаворита из своей же конюшни.

– Хреновый из вас пророк, господин капитан. И в скачках вы ни черта не понимаете…

…Верещагин действительно мало что понимал в скачках. Но он немножко понимал в огнестрельных ранах, и знал, что Козырев прав: подвижность сустава не восстановится. Какой там конный спорт, парень до конца жизни проходит с костылем, если вообще сумеет встать на ноги.

Лгать ему было противно, а делать при этом вид, словно он не понимает, что Козырев видит его ложь насквозь, было противно вдвойне.

Реплика про люфтэмболию ему совсем не понравилась. Володя, будучи в здравом уме, никогда не заговорил бы об этом. Значит, он устал и сдают нервы. Артем решил – будь что будет, нечего жаться. Полные дозы морфина. Пусть подпоручик немного отдохнет…

Он сделал еще одну инъекцию и присел на стальную трубу каркаса от кресла. Сами по себе эти железки не были приспособлены к человеческой заднице и долго там высидеть было нельзя. Но наркотик действовал быстро.

Владимир больше не пробовал с ним заговорить. После укола он отвернул лицо в сторону, ожидая, когда придет сон. Артем боялся представлять себе, как он здесь коротает часы в компании мертвецов, страдая от боли и слабости, одиночества и страха… И вина, которую испытывал капитан, заставляла его приходить сюда, кропотливой и осторожной работой заглушая свой собственный страх и успокаивая свои натянутые нервы. Все они знали, что одно неверное слово – и все полетит к черту. Поэтому неукоснительно следовали его указаниям: сводили общение с десантниками к нижней границе необходимого, держались осторонь и все время были начеку. Ему было сложнее: взяв на себя роль буфера между своими ребятами и десантурой, он почти все время находился среди «голубых беретов» или поблизости. Он смеялся их шуткам, отвечал на их вопросы и задавал свои, смотрел в оба глаза, перенимая типично советские манеры и отказываясь от наиболее характерных крымских. Труднее всего было сохранять естественность. От него не требовалось особенного актерства или перевоплощения, он давно заметил, что практически любую промашку простят, если хранить самый непринужденный вид. Он умел существовать в чужой, даже враждебной среде, это умение спасало его в гимназии, в армии, в офицерском училище… Это спасало его и сейчас. Странности, если их кто-то заметил, были отнесены на счет особенностей подготовки и снобизма элитных войск.

Он готовился к этому долго. Он знал, что должен говорить в тех или иных наиболее распространенных случаях, как себя вести… Конечно, настоящий ГРУшник раскусил бы его через минуту… Но настоящие лежали здесь, укрытые ковриком и брезентом из гаража. Здесь же лежал Даничев, которому больше ничего не нужно. И Володя, которому нужен в первую очередь морфин. Эти люди поверили ему, и вот куда он их привел. Куда он приведет остальных?

И было еще одно. Артем вспомнил, кто такой капитан Глеб Асмоловский, следовательно, Глеб мог вспомнить, кто такой капитан Верещагин. Альпинистская братия достаточно хорошо знает выдающиеся имена из числа своих. А Глеб Асмоловский – это, как ни крути, было выдающееся имя.

Оставалось надеяться на плотность «железного занавеса» и на удачу.

* * *

Так не бывает, подумал Асмоловский. Ну, совпадение это. Полный тезка знаменитого крымского альпиниста… «Знаменитый альпинист» – само по себе смешно. И фамилия не такая уж редкая.

Они сидели на смотровой площадке телевышки, рассматривая покрытые лесом горы. Ближние пологие вершины поросли редким лесом, похожим на вытертый каракуль, витиеватая дорога переползала через Гурзуфское Седло. Вдали сияло море, в ложбине между двух холмов развалился сонный Гурзуф, и Глебу казалось, что он чувствует запах воды.

Глеб из последних сил сопротивлялся чувству созерцательного покоя, но примерно с тем же успехом, с каким весенний снег может сопротивляться действию солнца. Так накрутив людей, нужно бросать их в бой, иначе дело кончится все той же пьяной расслабухой. Офицеры имели хоть какое-то развлечение: в комнате отдыха был телевизор. Солдатам же ничего иного не оставалось, как трепаться, спать, травить анекдоты, играть в интеллектуальные игры («очко» на пальцах) и на гитаре… Ну и, конечно же, пить. Голь, хитрая на выдумки, прятала спиртное в самых невероятных местах, и, несмотря на обыски с конфискацией, количество пьяных оставалось стабильным. Больше того – конфискованное делили офицеры. Надежда была только на то, что запасы пойла все-таки конечны, а здесь, слава Богу, достать негде…

– Извините за дурацкий инцидент, – сказал старлей. – Я должен был предоставить это вам…

– Да нет, все нормально. Сергей был не прав.

– А что, собственно… послужило причиной?

– Мать его в детстве ушибла – вот что послужило причиной… Вы таким, как Палишко, – что гвоздь в заднице. Блатные, по заграницам ездите, куда ни сунься – везде командуете… Он, бедняжка, свои погоны пердячим паром зарабатывал – так оказывается, что даже ваш рядовой главнее его. Вот он и вызверился, дуралей…

Он открыл пиво.

– Дрянное здесь пиво, кстати. Это уже пятая банка, а градуса не чувствую.

– Товарищ капитан, посмотрите на процент алкоголя…

– Епрст, – Глеб засмеялся. – Безалкогольное пиво… А ребята там матюкают белогвардейскую пивоваренную промышленность…

Глеб повернулся к морю спиной и посмотрел на скальный взлет Роман-Кош, над которым на тридцать метров поднималась телевышка. Пятидесятиметровому крымскому ретранслятору было далеко до Останкинской телебашни, но крымцы остроумно решили проблему, расположив его на плече самой высокой горы. Держась за скалы на стальных растяжках, вышка была надежно застрахована от ветра. А ветер здесь не стихал ни на минуту.

Глеб разглядывал отвесный гранитный скол, идущий вровень с вышкой почти на треть ее высоты, мысленно прокладывал маршруты – совершенно несерьезная стена, но здесь можно проложить парочку изящных, хоть и коротких.

– Хотите подняться на самый верх? – предложил Верещагин.

Лестница изгибалась по квадрату сечения башни пролетами под углом около 40 градусов, потом, выше второй смотровой площадки, вела вертикально вверх, проходя внутри своеобразной «трубы», сваренной из железных прутьев.

Внизу осталась вершина горы и «рога» ретрансляторов. «Труба» закончилась, дальше ремонтникам или монтажникам уже нужно было бы работать со страховкой. Дул довольно крепкий и холодный ветер, железные штанги отзывались на его порывы низким гулом, который слышишь не ушами, а всем телом. Мерное раскачивание телевышки было сродни морской качке. Глеб высунулся из «трубы» по пояс, ухватился руками за секции металлических конструкций и огляделся.

Горы шли с востока на запад, на юге полмира захватило море, а на севере зеленел лес. Это была прекрасная земля, русская земля, которая наконец-то стала советской землей. И это бескрайнее небо, в котором он сейчас плыл и дышал, наполняло его какой-то надеждой. Казалось, что все в этом мире еще может стать прекрасным, если к этому приложить хоть немного усилий.

Внезапно тугое, распирающее чувство полета сменилось другим – всеохватной тревогой, дрянным предчувствием, которое высасывает из сердца радость, а из рук – силу. Глеб понял, что пора спускаться, что светлая нота безнадежно испоганена невесть чем.

Старлей ждал его на площадке.

– Что-то случилось? – спросил он. – Вы очень быстро спустились, Глеб.

– Какое-то чувство мерзкое появилось… – Капитан сел рядом с ним на железо.

– Наверное, электромагнитное излучение, – ответил Верещагин.

– Да, может быть… Давай на «ты», Артем.

Ветра здесь уже не было – от него защищала скала. Прогретый солнцем металл вызывал приятные воспоминания: вот так же, как эта площадка, выглядела детская горка во дворе, где рос Глеб. Только там металл был отполирован до блеска детскими штанами, а здесь – башмаками технарей. Ну, и пулеметного гнезда не было на той детской горке…

Глеб запрокинул голову, посмотрел в решетчатый колодец… На секунду перспектива стальных ферм, расчертивших небо на треугольники и квадраты, дрогнула, Глебу показалось, что верх – здесь, а там – низ, и он вот-вот сорвется туда, в кошмарный бесконечный полет… Даже чувство гравитации изменило. Он вздрогнул и опустил голову. Проклепанный теплый металл был таким великолепно-вещественным, ощутимым…

– Ага, – сказал Артем. – Пробирает. Похоже на гравюры Эшера, верно?

– Не знаю, не видел…

Глеб посмотрел ему в глаза, и это были глаза, в которые никто никогда не плевал.

Он попытался вспомнить лицо с обложки польского журнала, мысленно сбрить обындевевшую бороду… Нет, реконструкция лиц по воспоминаниям не давалась. Загар. У него неравномерный загар – подбородок светлее лба и скул, расстегнутый ворот показывает четкую границу между темной шеей и светлой впадиной между ключиц. Но Крым – солнечный край. Он мог загореть где угодно.

Как все честные люди, своим лицом Глеб владел плохо.

– Эй, товарищ капитан, с вами все в порядке? – спросил старлей.

– Нет. То есть да. Мы же вроде договорились на «ты».

– Извини. У тебя слегка… озадаченный вид.

– Мне просто любопытно, как давно вы здесь находитесь.

– Достаточно давно, чтобы считаться здесь своими. Это моя работа, Глеб: вживаться в среду, сливаться с ней, завоевывать доверие людей, а потом, в урочный час – предавать их.

И настолько спокойно, настолько без рисовки, даже как-то устало это было сказано, что Глеб поверил мгновенно.

– А ты в рамках своей подрывной деятельности не поднимался ли часом на К-2?

– Что я там забыл?

– Я серьезно. У тебя где-то здесь есть полный тезка. Два года назад он поднимался на К-2. Знаменитое было восхождение – не слышал?

– Не интересуюсь альпинизмом. А что, у нас об этом писали?

– Поляки писали подробно. Я думал, сдохну от зависти…

– Не представляю, чему тут завидовать. Как-то мимо меня вся эта романтика. Скучный я человек, – сказал коллега Джеймса Бонда и Штирлица. – А совпадение, конечно, забавное.

– Я и в самом деле подумал, что это ты. Ведь неплохое прикрытие. По всему миру можно мотаться в свое удовольствие. Разве нет?

– Из рук вон плохое прикрытие. Ну сам посуди: мой тезка сверкнул мордой в журнале – и вот уже ты помнишь его имя и можешь узнать в лицо.

– Там лица-то не особенно много было между бородой и очками.

– Но имя помнишь все равно. Нет, если бы я воспользовался легендой альпиниста, чтобы мотаться по всему свету, я бы не лидировал, а был где-то на пятых-шестых ролях, на подхвате. Незапоминающийся надежный середнячок. Вот остальных членов той экспедиции ты помнишь?

Глеб напряг память. На вершину тогда поднялись четверо, но фамилии не вспоминались. Да и Верещагин-то запомнился только потому, что за ним числился еще и Эверест. Ну и из-за фильма, конечно, тоже.

– Вот видишь, – сказал старлей, когда Глеб покачал головой. – А совпадения в жизни бывают самые дурацкие. Не говоря уж о том, что если бы я действительно был белым офицером и работал здесь под прикрытием, мое начальство позаботилось бы об отсутствии всяких совпадений. Иван Петрович Сидоров, очень приятно.

И опять он сказал это так ровно, что Глебу тут же захотелось поверить и самому посмеяться над своей подозрительностью. Но что-то мешало.

– Можно личный вопрос?

– Да на здоровье.

– Тебе нравится твоя работа?

– Думаю, так же, как и тебе твоя, – Верещагин улыбнулся одними губами, словно кавычки проставил, обозначая иронию. – Полно, Глеб, мы же с тобой читали в детстве одни и те же книги. Нужные книги мы в детстве читали. Есть такая работа – Родину защищать. И особенно приятно защищать ее на дальних подступах. Получая зарплату в долларах, одеваясь хоть и в Хансе и Морице, а все ж не с фабрики «Большевичка». И все с этаким пролетарским отвращением – у нас же собственная гордость, на буржуев смотрим свысока.

– У меня несколько другой профиль, – напомнил Глеб.

– Но все равно мы оба не в Афгане, а здесь. И попробуй скажи, что недоволен этим раскладом.

Глеб пожал плечами, показывая, что говорить такую глупость ему и в голову не придет.

– Только знаешь, где эти книги врут, капитан? – Верещагин чуть прищурился. – Они врут, что на той стороне все гады, которых предавать будет легко. Что любимые, но идейно невыдержанные женщины умирают в удобный момент, оставляя тебе развязанные руки и праведную месть. И что из двух зол всегда можно выбрать третье.

Он сжал пальцы на перилах, а потом вдруг оттолкнулся от площадки ногами и без всякого напряжения изобразил «ворону» в двадцати метрах над землей. А потом вытянул ноги и из «вороны» стал «крокодилом».

– Слабо? – Вот теперь старлей улыбнулся по-настоящему, всем лицом. Ветер трепал его темно-русые волосы, давно не стриженные, на пределе дозволенного в армии. «Зарос, как битла», – осуждающе говорил начальник училища, если челка у курсантов доставала до бровей.

Идиотское занятие, подумал Глеб. Но старлей смотрел и улыбался так азартно, что пришлось отстаивать честь десанта.

– А в стойку на руках выйдешь? – спросил старлей.

– Нет.

– И я нет, – признался старлей и спрыгнул на платформу. Глеб с облегчением последовал его примеру. Снизу послышались одобрительные свистки и хлопки.

– Меня осенила гениальная идея, – Верещагин пригладил волосы и надел берет. – Как насчет спарринг-турнира между десантом и разведкой?

* * *

– Зачем ты потащил его на вышку? Зачем стал с ним болтать? Какого черта тебе от него было нужно?

Гия Берлиани рвал и метал, пользуясь тем, что из аппаратной не проникал наружу ни один звук.

– Его нужно пасти, Князь. Нужно контролировать. Он здесь самый умный. И кое-что подозревает.

– Подозревает? Я удивляюсь, как меня еще никто из них не назвал «ваше благородие»!

– Гия, в день нашего возвращения из Непала по радио и по ТВ нас упомянули в программе новостей.

– Просто замечательно! Он слышал?

– Я не знаю. В какой-то момент он изменился в лице и начал рассказывать мне про моего однофамильца-альпиниста. Я закосил под полного идиота.

– Вряд ли ты сильно напрягался.

– Князь, а ты больше никаких альпинистов-однофамильцев не вспомнил? Это Глеб Асмоловский.

– Какой?

– Такой! «Снежный барс», четыре советских «семитысячника», первое восхождение на Хан-Тенгри в альпийском стиле.

Князь присел на край пульта и запустил пальцы в шевелюру.

– Ну и зачем нужно было с ним лезть на башню и исполнять там сальто-мортале?

– Если бы пришлось его убивать и открывать тут стрельбу, я бы предпочел находиться возле пулеметного гнезда.

– Слава Богу, не пришлось, – Кашук встал из кресла. – Я отлучусь на минутку, господа. То ли это пиво, то ли это нервы, но мне ужасно нужно пойти помыть руки.

– Факимада! – Когда за Кашуком закрылась дверь, Гия треснул кулаком по столу. – Из всех советских вояк, из всех капитанов, из всех десантников черт сюда принес именно его!

– Гия, мы должны выиграть с теми картами, которые нам сданы.

– Это уж да, – сказал Князь. – Это точно… Только знаешь, что мне все больше лезет в голову, Арт? Что нас сюда послали именно затем, чтобы мы прокололись.

– Типун тебе на язык, – отвернулся Арт. – У нас все прекрасно. А вообще-то надо их отвлекать, чтобы меньше думали. Я предложил спарринг-турнир. Так что пусть Миллер подменит Дядю Тома – нам понадобятся самые крепкие кулаки. Глеб выставит двух солдат и двух офицеров. Не посрами.

– Вы с ним уже по имени?

– Княже, мы с ним на «ты».

Интересно все-таки работает подсознание. Когда Глеб принес гитару в комнату отдыха, первое, что запели офицеры, было «Ваше благородие, госпожа разлука». Вообще напряжение слегка спало, чему немало помог коньяк «Ай-Петри».

«Это не фокус, – подумал Глеб. – Они тут смотрят наше телевидение. Нужно что-нибудь другое».

Но подсознание работает по-своему. Пальцы сами собой взяли хрустальный ре-мажор:

Надежда, я (па-па, па-пам!) вернусь тогда (па-па, па-пам!), Когда трубач (па-пам!) отбой (па-пам!) сыгра-ет, Когда трубу к губам прибли-зит И острый ло-коть от-ве-дет…

Старлей подпевал тихо, но с чувством. Берлиани был на высоте: выводил приятным баритоном партию второго голоса, чисто и точно, куда тому Кобзону:

Надежда, я Останусь цел — Не для меня Земля Сыра-я…

Глеб играл от всей души. Он совсем уже забыл о первоначальной цели, с которой взял в руки гитару. Он играл и пел для Нади, для своей Надежды, которая его не слышала, не могла слышать, но он знал, что где-то там, за морем, она думает о нем и ищет его лицо на экране телевизора среди лиц сотен других десантников, одинаковых, как гвозди с выкрашенными в голубое шляпками.

…И комиссары в пыльных шле-мах Склонятся молча надо мной (тррам-трррам!).

– Артем, а эту знаешь? – Он взял аккорд: – «Покатились всячины и разности, поднялось неладное со дна… Граждане, Отечество в опасности! Граждане, Отечество в опасности! Граждане! Гражданская война! Был май без края и конца, жестокая весна…»

Пальцы Верещагина жестко легли на струны.

Полусекундный обмен взглядами показал, что Верещагин разгадал игру Глеба. Разгадал по всем пунктам, до канвы.

– Не надо, Глеб. Эта мрачная. Давай тогда лучше «Гусарскую». «Славно, братцы-егеря…»

– Хорошо тут у вас, – вздохнул майор Лебедь. – Просто курорт…

– А у вас как? – спросил старлей.

– А у нас нормально. Генерал с мэром уже перестали отличать, кто есть кто.

– Вы снимать ребят пришли?

– Какое там, – Лебедь скривился. – Приказа не было.

– Товарищ майор, можно вас на два слова? – Глеб отложил гитару.

– Можно на сколько угодно. – Майор плеснул себе коньяка. – Пойдем покурим.

Они вышли на свежий воздух и встали там же, у ограждения.

– Мне они не нравятся, – сказал Глеб.

– А мне показалось как раз наоборот. – Майор посмотрел на него. – Ты и гитарку взял, и песенки петь начал…

– Я думал… – Глеб осмотрел землю под ногами, словно там валялись нужные ему слова. – Понимаете, в Крыму есть известный альпинист Верещагин. Капитан Крымской армии.

– Так, – сказал Лебедь, призадумавшись. Потом оглянулся.

Верещагин о чем-то беседовал с длинным костистым мужиком по прозвищу Дядя Том.

– Товарищ старший лейтенант! – окликнул его майор. – Вы не подойдете на минутку?

Старлей что-то быстро сказал Дяде Тому, тот кивнул в последний раз и исчез в служебном здании – длинном приземистом каменном корпусе, большая часть которого была закрыта для советских десантников.

– Я вас слушаю, товарищ майор.

– Вы не могли бы показать нам свои документы?

– Нет проблем. – Старлей вытащил из нагрудного кармана офицерскую книжку и протянул ее майору.

Достаточно потрепанная, с отметкой о повышении в звании, с фотографией не последнего времени – с тех пор старлей немного отощал.

Книжка была настоящей.

– Спасибо, товарищ Верещагин, – майор вернул книжку.

– Может, свяжетесь с моим начальством? – спросил участливо старлей. – Майор Варламов, подполковник Стеценко, Симферополь, штаб второго батальона восьмой бригады специального назначения Главного разведуправления Генштаба.

– Да нет, пожалуй.

Старлей слегка задумался.

– Знаете, мне все-таки хотелось бы, чтобы вы связались с моим начальством. Я вижу, возникли какие-то подозрения. Пойдемте в аппаратную. Или вы хотите связаться из вашей машины?

– Нет, нет… – Майор сделал отрицательный жест рукой.

– Я могу идти? – спросил старлей.

– Да, пожалуйста, – ответил майор.

Верещагин ободряюще улыбнулся Глебу, повернулся на каблуках и легко взбежал по железной лестнице на первую секцию телевышки, где сидел один из его наблюдателей – тот самый татарин, который послужил причиной инцидента.

– Ерунда это, Глебка, – голос Лебедя звучал уверенно. – Книжек про шпионов ты обчитался. Не морочь мне две пачки маргарина.

«И все-таки, – зудел внутренний чертик. – Это же совсем несложно – скрутить их, десятеро на одного, и посмотреть, что же на самом деле они держат в генераторной. В крайнем случае – можно просто извиниться… Ну, будет скандал. Ну, вломят мне пизды… Отоврусь – лучше перебдеть…»

Одного грана решимости порой бывает достаточно, а порой не хватает. Глеб отпасовал.

– Так ты за гитарку взялся, чтобы проверку устроить? – Майор засмеялся. – Ну и как, выдержали ребята проверку?

Глеб махнул рукой. Он нарочно выставил на спарринг от рядовых Гогуадзе, чтобы тот поговорил с Берлиани по-грузински, но подозрения не удалось ни подтвердить, ни рассеять: по-грузински-то они поговорили, но Гогуадзе был из Батуми, а Берлиани оказался вовсе из Марганца. Только того и добился, что десант проиграл, потому что Гогуадзе был первогодок, а Берлиани – явный кадровик с большим опытом.

– Ну, ты артист! – Лебедь допил коньяк, сунул Глебу пустой стакан и хлопнул капитана по плечу. – Семь часов вечера, а жарит, как… Я в позапрошлом году в Сочи ездил, вроде там не так жарко было, как здесь… Тут мандарины растут?

– Не знаю, – Глеб достал сигареты, склонился к майорской зажигалке, вытер пот. – Тут, по-моему, все растет.

– Да, богатая земля. Жалко…

– Чего вам жалко, товарищ майор?

Лебедь посмотрел на него как бы оценивая.

– Сам знаешь чего. Ты в колхозе бывал?

– Как все, в летних лагерях.

– Ну, и как впечатления?

– Богатые. В смысле, впечатления.

– Ну, вот и здесь будут такие же… богатые.

– Почему нас не снимают и не меняют?

– А пошли они знаешь куда! Почему так выходит, Глеб: как генерал – так непременно последний дурак и сволочь?

– Принцип Питера.

– Объясни, интеллигент.

– Ну, так примерно: окончил я институт, призвали двухгодичником, лейтенантом. Тут я все понимаю, служу хорошо, остаюсь в армии, дают мне старшего лейтенанта. Я опять служу хорошо, меня повышают в звании, дают капитана. Вот дальше я уже ничего не понимаю, потому и остаюсь на этом уровне. Мой уровень некомпетентности.

– Неправильный твой принцип, – майор выпустил тугой клуб дыма. – Я знаю одного мужика, он как в лейтенантах был дурак, так и в полковниках теперь дурак. А в Рязанском вместе учились. А я – все еще майор. Потому что главной науки не освоил: жопу начальству лизать. А ты… Тебе, Глеб, и майора не получить.

– Спасибо за деловую характеристику.

– Думаешь потому что слишком много. Думаешь, думаешь… Башку себе продумаешь до лысины, а толку не будет.

– И что я, по-вашему, думаю?

Майор, прищурившись, выпустил через ноздри последнюю струю дыма, раздавил окурок об ограду и бросил под ноги.

– А думаешь ты, капитан, вот что: и на хрена ж мы сюда приперлись, когда и без нас тут хорошо было? Влезли в рай своими сапогами и топчем. А об этом – нельзя думать солдату. Солдату вообще думать вредно, иначе вот в такой ситуации он может… Неправильно поступить, в общем, может. И если это с тобой случится, Глеб, лично мне будет жаль. Потому что хотя офицер ты и хреновый, но человек – хороший.

Майор почти незаметно оглянулся.

– А старлей – правильный хлопец, вовремя тебя остановил. Я ведь тоже эту песенку знаю… Ты проверки устраивай, но и свою ж башку не подставляй. Все, удачи. Утром заменю вас на роту Деева. – И майор забрался в кабину темно-серого джипа «руссо-балт».

Солнце клонилось к закату.

* * *

– Сделай погромче, – сказал старший лейтенант.

Глеб сделал погромче.

В комнате отдыха матово серебрился экран. Из динамика доносилось монотонное журчание московской речи – кажется, эту респектабельную даму зовут Ангелина Вовк? Ла-ла-ла… надои… лал-лал-ла… центнеров с гектара… тонн угля… металлопроката и стали…

Женское бубнение сменилось мужским. Новости культуры… Премьера оперы «Чио-Чио-Сан» в Большом… Новый фильм Станислава Говорухина – «Место встречи изменить нельзя»…

Время – враг решимости. Дикторы программы «Время» сейчас были личными врагами Верещагина.

– Продолжается военно-спортивный праздник «Весна» в зоне Восточного Средиземноморья…

– Интересно, что врать будут, – Стумбиньш включил погромче звук.

На экране несколько смущенный командир десантников принимал букет от девушки в мини-платьице. Симфи, отметил Верещагин. Ландшафт изменился: Бахчисарай. Советских танкистов опять одаривали цветами, над мэрией торжественно поднимали красный флаг, народный ансамбль исполнял татарский танец…

И наконец прозвучало долгожданное:

– О погоде. По сведениям Гидрометцентра…

Полился «Ливерпуль». Верещагин внезапно вскочил, чуть ли не по ногам кинулся к выходу, выбросился на улицу.

– Поплохело разведке, – успел он услышать за спиной.

Ни черта ему не поплохело. Во всяком случае, не от водки.

Он был… в ужасе?

Нет, в панике. От того, как просто это будет сделано… И от того, как легко это предотвратить…

Зайти в генераторную и повернуть рубильник, все тут на хрен обесточивая. И нет никакой войны. Есть девять миллионов человек, которых постепенно превратят в рабов – но зато все они останутся живы.

Ход истории сопротивлялся вмешательству. Под ботинками Артема скрипел гравий. Ограда на краю площадки над обрывом схватила пальцы холодом.

Он стоял там, закрыв глаза, и не слышал, как в связный и ладный рассказ о взаимоотношениях России и небесной канцелярии вклинилась совершенно несуразная фраза:

– В районе Бахчисарая ожидается внезапный шквальный ветер с дождем и градом. Серьезной опасности подвергаются виноградники…

* * *

– Я про-шу тебя про-стить, как буд-то псису в небо от-пус-тить! – пропел на мотив «Ливерпуля» Васюк.

Глеб чувствовал, что уже пьян. Пили весь вечер по уезде майора, пили и пели.

Он уже пьян, а еще не ответил на один важный для себя вопрос: что же ему не нравится в сложившейся ситуации?

Ему не нравится старлей, это понятно. Хотя и не совсем правильно. Ему не нравится, что старлей ему нравится. И ему не нравится, что ему не нравится, что старлей ему нравится… Тьфу, пропасть!

Не так он себя ведет. Он ходит, улыбается, разговаривает не так. Встретив его на улице в штатском, Глеб поклялся бы, что он – иностранец. Не спрашивайте почему. Наши люди в булочную на такси не ездиют.

Да, конечно, он все складно объяснил, Глеб даже поверил на время, и майор поверил. О, мы какое-то время будем больше похожи на крымцев, просто по привычке.

– Добрый вечер, дорогие товарищи… Предлагаем вашему вниманию вторую серию телевизионного художественного фильма «Рожденная революцией»…

В одном он прав: эти книги и фильмы всегда врут, что на той стороне сволочь. И что на этой стороне – сплошь мальчиши-кибальчиши с горячим сердцем и холодной головой. Чтобы хладнокровно предать чужое доверие, нужно быть изрядной сволочью. А я почему-то готов прозакладывать голову, что Верещагин – не сволочь. Я повидал циников в этой жизни, и каждый, каждый оправдывал себя. А вот если кто вслух говорит, что он циник, – то к гадалке не ходи, на поверку это строгий моралист.

Но в ГРУ не служат строгие моралисты. Там никакие моралисты не служат, туда люди с зачатками нравственности по конкурсу не проходят.

Или я все-таки дурак, а он просто рисовался? Если он просто знал, что я не стукач, – должны же быть у них списки стукачей?

Если он меня вербует?

Да кому, к черту, нужно меня вербовать…

Надо протрезветь, подумал Глеб. Протрезветь срочно.

* * *

Кашук поднес к губам «уоки-токи»:

– Эм-Си.

– Понял, – коротко отозвался Верещагин. Повернулся к вышке – знал, что сейчас Дядя Том смотрит на него – и поднял руку, показав пальцами «Викторию».

– Yeah! – выдохнул Шамиль.

– Полчаса – и где-то здорово запахнет нафталином, – с удовольствием заключил Томилин.

Потом я поняла, что это был, наверное, ПМС. Ну и плюс еще тот фактор, что если Арт не вернется вовремя в полк, ему скажут «дезертир», а если я вовремя не вернусь, мне скажут «баба».

А то, что было дальше – это, наверное, эффект лягушки. Ну, знаете, если воду в кастрюле с плавающей лягушкой постепенно подогревать, она сварится и не заметит. А то, что творилось с советскими, детально описывается в эксперименте Зимбардо.

Словом, много можно отыскать психологических феноменов, проявивших себя в тот вечер в захваченной советскими Каче, но можно ограничиться и одним словом: скотство.

Я потом узнала, что всех наших, кого застали на базе утром, вывезли в Севастополь. Почему именно «Вдов», почему только «Вдов» – никто не объяснял. Их там закрыли в здании синагоги, и все прошло, в общем, мирно. Как это бывает у советских, случился прокол со снабжением, но когда севастопольские евреи узнали, что синагога заперта и там сидит под стражей без еды внучка уважаемого рава Голдберга, как они натащили вагон еды и встали у синагоги пикетом, к которому вскоре присоединились другие севастопольцы. Может, советские и хотели себе позволить какую-нибудь гнусность, но при тысячном пикете не решились.

Но восемь из нас находились в увольнении, а мы трое вернулись ближе к полудню в уже захваченную часть и попали, как кур в ощип.

Мы – это я, Фатма Фаттахова из первой эскадрильи и мой комэск Рахиль Левкович.

Психологически хуже всего пришлось Фатме – все-таки мусульманка. Физически – Рахили: она не пожелала развлекать сразу пятерых и успела кое-кому кое-что больно ушибить. Ее довольно крепко избили перед тем, как изнасиловать.

Я не знала об этом, потому что меня хотели оприходовать прямо на КПП. На мою удачу (ну, относительную) мимо проходил командир полка майор Колыванов. Так что «Красный пароль» я встретила в своей собственной постели. Но с майором.

* * *

Михаил Колыванов переживал острый припадок влюбленности. И кто будет смеяться – получит в морду. Едва увидев ее на КПП, где пятеро солдат уже тянули спички, а шестой и седьмой держали молча вырывающуюся женщину, майор понял: моя! Одним грозным «отставить» он пресек этот разврат. Пусть развлекаются, но не на том лужку, где пасутся командиры.

Она оказалась третьей из летчиц, явившихся в полк после того, как остальных увезли в Cевастополь ГРУшники. Майор отвел ее в домик и оставил там под присмотром доверенного сержанта.

Потому что первым делом – самолеты…

Здесь, в Каче, был еще и учебный центр для пилотов ВВС Крыма. Кстати, инструкторами-пилотами вертолетов были тоже бабы, и майор нашел в этом рациональное зерно: мобилизует. Стремишься распушить хвост и показать все, на что способен. Опять же, выговор от мадам получать никому не хочется…

Бункера для учебных самолетов выстроили и оборудовали по последнему слову техники. Склад боеприпасов тоже содержался в образцовом порядке. Майор вспомнил советские аэродромы и поежился. Хорошо, что эти ребята по своей воле сдались. Доведись с ними воевать – мы бы их, конечно, победили, но и они ж нам кровушки бы попортили!

Майор методично обошел весь учебный центр и везде расставил посты. Но, честное слово, никогда еще аккуратному и исполнительному Михаилу Колыванову так сильно не хотелось покончить с делами побыстрее!

Потому что девчонка – до последнего нерва, до сладкого сжатия в паху он чувствовал это – была как раз тем, чего он всю жизнь ждал, о чем мечтал годы армейского гусарства и неудавшегося супружества. Общепринятой красоты в ней не было, шика тоже, но скульптурная лепка бедер, темные волосы и серые дымчатые глазищи лишили его покоя, и пропал, пропал майор!

И, осматривая холодные бункера, гнезда боевых драконов, он согревался, пробуя на вкус и смакуя ее имя: Тамара…

* * *

…Я встала и пошла мыться в душ. В четвертый раз за вечер. И я знала, что самое большее через час захочется мыться еще. А лучше вообще из душа не вылезать.

Где он мог спрятать пистолет?

Я нашла маникюрные ножнички, но не знала, смогу ли с нужной силой вогнать никелированные кончики в бритый затылок, и хватит ли сил потом перерезать себе вены. Если не хватит – лучше не думать, что тогда случится. Я была одна, в соседних домиках шумели веселые десантники, и только власть майора ограждала меня от их веселья. Даже надеть его комбез и пересечь территорию базы не выйдет. Он на голову выше и вдвое шире, вид получится далеко не естественный.

Я в сто надцатый раз прокляла себя за то, что не послушалась Арта. И в сто надцатый раз подумала, что он делает сейчас. Из обрывков разговоров майора с подчиненными было понятно, что качинцы из полка спецопераций заперты на хоздворе, а «Гусары» в школе, и что их не на шутку боятся. Наверное, горных егерей должны бояться не меньше. Арт говорил, что в полк не вернется, но он же мог просто врать, он же врал о своих планах…

Зависимые от мужчин «девочки-девочки» не идут во «Вдовы». Но, как ни держись, а мечтания о рыцаре, который ворвется в стан врагов на черном коне, всех повергнет, а свою принцессу заключит в объятия, нет-нет да пробиваются. Нам проедают мозг с колыбели – а может, и раньше.

Я понимала, что даже если Арт меня догонит на своем черном «хайлендере» и ворвется на КПП – у него, безоружного, не будет шанса против семерых вооруженных. Даже у вооруженного – не будет. И я говорила себе: хорошо, что он не здесь и, скорее всего, вообще не под стражей. Выбор сделала я, и глупо ненавидеть за этот выбор его.

Но часть меня хотела вернуть время назад и потребовать у Арта избавить меня от этого выбора. Решить за меня, принудить меня, сломать.

В квадрате глупо, потому что за дверью ждал мужчина, для которого никакой проблемы не было в том, чтобы решить, принудить и сломать.

Я с отвращением натянула черное кружевное белье. Черт бы подрал, я покупала этот комплект не для того типа, что сейчас храпит на моей постели!

Нет, уже не храпит. По шевелению в комнате я поняла, что тип проснулся.

Он сидел на краю кровати и ел сладкую кукурузу.

– Есть хочешь? – он сделал широкий жест в сторону столика.

– Спасибо, – я села, подцепила ложкой (вилки и ножи майор тоже предусмотрительно спрятал) консервированный ананас из банки, надкусила водянистую сладкую мякоть. Ананасы из банки, видимо, представлялись майору вершиной «шикарной жизни», как и баночный джин-тоник. У него вообще были интересные представления о жизни.

– Ты чего вскочила, Томка?

– Ходила в душ.

– А-а… Значит, анекдот: женился чукча на француженке. Его спрашивают: ну как оно ничего? А он говорит: хорошая женщина, только грязная очень. Как грязная, спрашивают? А вот так: два раза в день моется… Не смешно?

– Смешно.

– Что-то ты, подруга, смурная какая-то, – озаботился майор. – Ну, чего грустить-то? Не бойся, не брошу. Не поедешь ты в Севастополь.

Вот обрадовал-то!

– А я, между прочим, почти в разводе, – интригующе сообщил майор. – Может, того, распишемся?

Я расхохоталась. Уже второе брачное предложение за сутки! Да-а, поручик Уточкина, вы зря времени не теряете! Я вообразила себе жизнь с этим майором Мишей, ежедневное лицезрение его сатиновых трусов… О господи! И ведь он в самом деле считал себя завидным кавалером и хорошим любовником. Он ведь даже пальцы послюнявил перед тем, как залезть ко мне между ног. Советская «Камасутра».

И он в самом деле не считал происходящее изнасилованием. Я же сама за ним пошла, добровольно. У меня же выбор был – он или те семеро.

Но если семеро – ты всего лишь физически слабее. Семеро скрутят кого угодно. А вот идти за спасителем в свою комнату, давясь своим трусливым согласием, и покорно снимать с себя одежду, и переодеваться в черное кружевное белье – бра без бретелек, узкие трусики, чулочный пояс…

Конечно, говорила я себе, это ничего не значит. Я, как Юдифь, просто дождусь, пока он уснет, и убью его. Юдифь, факимада. Но это уже не первый раз я себе говорила, и чем ближе был момент, тем лучше я понимала, насколько трудно будет убить эту гору мяса, отлично обученную и способную свернуть мне голову одной рукой.

– Ну, вот, Томка, ты и развеселилась, – обрадовался Миша. – Я когда тебя увидел, сразу понял, что ты – славная девчонка. С огоньком. Может, еще того… Покувыркаемся?

Сказать «да». Пусть подойдет поближе. И черенком ложки – в глаз…

Во дворе раздался топот, потом забарабанили в дверь. Майор дернулся к подоконнику, потом повернулся к двери:

– Кто там?

«Ах, вот где ты прячешь пистолет…»

– Товарищ майор, тут какая-то херня творится. Связь не работает, со штабом бригады контакт утерян…

– Так надо меня среди ночи поднимать? Сами справиться не можете?

– Никак нет, товарищ майор! На всех частотах сплошной шум.

– Так позвоните в штаб по телефону, козлы!

– А как?

– Откуда я, на хер, знаю как? Томка, как отсюда… – он осекся.

Я щелкнула предохранителем, передернула затвор.

– Прогони их.

– Дура, положи пистолет.

– Прогони их!

Секунды три майор колебался, потом крикнул:

– Через полчаса я приду, уходите!

Я улыбнулась, услышав на лестнице топот ног.

– Дура, – как-то печально сказал майор. – Я же с тобой по-человечески. Не пори горячку, Томка, положи пистолет. Ничего тебе не будет. Я обещаю.

– Заткнись. Ложись лицом вниз, руки на голову.

Майор встал в полный рост, скрутил кукиш и предложил:

– Выкуси.

Надо было стрелять, а потом бежать в холл и прорываться к машине. Но я секунду потратила на размышление – выстрелю, и что дальше? Майор своим кукишем ударил меня по руке, держащей пистолет, выстрел ушел в пол, а майор второй рукой врезал мне по скуле.

Голова еще раскалывалась от малинового звона, когда майор повалил меня на постель и сорвал бра. Одной рукой схватил за грудь, а другой – ударил по второй щеке. От боли я даже заплакать не могла. Не успела заметить, когда он вошел, и словно сквозь вату услышала:

– Товарищ майор, что случилось?

– Нечаянный выстрел! Ничего страшного, валите отсюда!

Он трахался, как дрова рубил: ритмично, сильно, с характерным хриплым сопением. И вот это уже было несомненное, по всем правилам идиотов, изнасилованием. Я попыталась укусить его в лицо, но он даже не стал размениваться на третью оплеуху – просто прижал мне голову предплечьем и держал так, пока не кончил.

Я чувствовала себя, словно попала под трак. Цыпленок табака.

Майор встал, подобрал с пола пистолет. Потом натянул комбез, сел у окна, закурил.

Я собирала себя по частям. Повернуть голову. Подтянуть руку. Опереться на локоть. Сесть.

– Ну что, позвать ребят? – спросил майор. – Всю роту? Или только взвод?

– Если ты считаешь, что не справился, давай. Если на одну женщину вы можете только взводом… Но первый, кто попробует, недосчитается пары яиц, понял?

Майор неожиданно улыбнулся.

– Ох, не смеши меня, Томка. – Он встал. – Ладно, пойду посмотрю, что там у них со связью. Ты не будешь искать, чем меня зарезать?

Я плюнула ему в лицо. Не попала – девочки из приличных врэвакуантских семей не умеют правильно плеваться. Слюна упала на штанину.

– Слижешь, – сказал майор. Это был не вопрос, а утверждение.

– Пошел на хуй…

Следующая оплеуха была ленивой, но от этого не менее тяжелой. Я пришла в себя почти под креслом. Сплюнула кровь.

– Дурак. Ты можешь меня бить, пока не отлетит голова. Ты можешь позвать всех своих холуев. Но я сама для тебя больше ничего не сделаю.

– Посмотрим. – Майор поднял с пола бра, вытер им штанину и бросил бра мне в лицо. Потом натянул куртку и вышел за дверь.

Я плакала сколько-то времени, а потом снова потащила в ванную изгвалтованное тело.

Нет, я не очень переживала из-за самого изнасилования. Что-то правильное во мне переключилось, и я это ощущала как… ну просто дозу очень плохого секса. Просто самовлюбленный урод, который вообразил, что хер толщиной в полено делает его секс-богом. Не первый, но теперь уж точно последний. Но вот то, что он меня побил, – это переживалось до странности болезненно, а еще то, что я так глупо израсходовала шанс на свободу.

Я завернулась в простыню, нашла сигареты, но закурить не смогла: майор унес зажигалку. Предусмотрительный майор.

В комнату кто-то заглянул. Шаги Миши Колыванова я уже научилась отличать от всех других, поэтому, не оглядываясь, определила: не он.

– Get out! – сказала я, не оборачиваясь. Тот не двинулся с места. Я повернулась и произнесла уже по-русски:

– Пшел вон!

Рядовой смерил меня взглядом, особо задержавшись на уже вспухающих скулах, потом гоготнул и лишь тогда закрыл дверь. Обозначил статус: шлюха майора. Его игрушка – пока еще любимая и неприкосновенная, но приподнятая над положением полковой девки лишь командирским капризом. «Наступит и наш черед», – вот что говорил этот взгляд и эта усмешечка.

Надо что-то делать. Найти хоть какое-то оружие, пробиться на аэродром или погибнуть. По крайней мере, от пули, а не…

Маникюрные ножнички. Что можно сделать с их помощью? Майора уже не зарежешь, он теперь будет подпускать близко только с одной целью, и ничего острого взять не позволит. Что можно учинить, кроме самоубийства – довольно болезненного и вовсе не привлекательного?

Можно погасить свет. То есть свет можно погасить и так, но при помощи ножниц можно погасить его радикально, во всем коттеджике. А в темноте – врезать этому, у дверей. Как следует, чем-нибудь очень тяжелым. Легкий плетеный стульчик для этого не годится, фуршетный столик – тем более. Что-нибудь более основательное.

Душ.

Я пошла в ванную. Попыталась свинтить опору, на которую вешался душ. Если удастся, будет вполне приличный стерженек из никелированной стали, с треугольным тяжеленьким навершием. Вот только чем воспользоваться в качестве отвертки? Собственные ногти не годятся, маникюрные ножнички с запасом проворачиваются в головке круглого винта. Нужно что-то более широкое. Ложка? Возможно.

Винты не поддавались. Наверное, слегка приржавели от влаги…

Уксус. Но его нет.

Лимонная кислота.

Я выжала на болты пол-лимона, оставшиеся от вечернего пиршества. Получится или нет?

Первый болт поддался минут через десять. Через полчаса я заполучила вполне сносную дубинку.

Теперь ножницы.

Я помнила, что если обмотать рукоятки ножниц сухой тканью, ударить током вроде не должно. Но кто знает, как оно получится на самом деле. Конечно, майор будет здорово недоволен, когда обнаружит в облюбованной комнате кучу горелого мяса, но меня это вряд ли утешит.

В общем, попробуем.

Я не знаю, решилась бы я на это дело или нет в трезвом виде, но майор меня подпоил слегка, и инстинкт самосохранения притупился. Я обмотала руку простыней и, разведя кончики ножниц, сунула их в розетку.

Раздался треск, полетели синие искры, завоняло паленым пластиком. Я ощутила сквозь ткань, как мгновенно накалились колечки ножниц, и отдернула руку.

Комната ухнула во тьму.

Я отшвырнула ножнички, кинулась в душ и замерла там с поднятым орудием возмездия. Но десантник оказался сообразительным парнем и в дверь входить не стал. Он оставался в коридорчике.

– Эй, ты! – крикнул он. – Где ты там! Ану, встань у окна, чтобы я тебя видел!

Я не отзывалась.

– Вылезай, красавица! – он попытался поймать меня на лесть. – Вылезай, сука!

Я улыбнулась. Ну, иди же сюда, дурачок, иди, мой сладкий.

– Если найду, дам в глаз! – пообещал он. – Слышишь, блядь?

Ну, иди же!

Он сделал шаг. Потом – еще один. И третий.

Последний.

Уловив движение сбоку от себя, поднял руку, защищаясь. Но тяжелая железная пластина ударила его по руке и предплечье сломалось с глухим треском. Автомат выпал. Я еще раз ударила – по голове. Тебе бы сразу стрелять, глупенький, а ты решил, что справишься с бабой голыми руками.

Он успел крикнуть – вот что плохо. Надо очень быстро снять с него комбез, чтоб не бежать до аэродрома в трусах. Забрать автомат и патроны. Пара голых сисек – неподходящее оружие против десанта.

Перед тем, как выбежать из комнаты, я не отказала себе в удовольствии врезать лежащему по яйцам. Великодушие? Не, не знакомы. Даже не здороваемся.

Я выскочила из темного коттеджика и побежала в сторону аэродрома под прикрытием живой изгороди. Не знала, заправлен ли хоть один вертолет и вообще есть ли хоть один на площадке, но отчего-то казалось, что если я сяду за штурвал, то все наладится.

Мелкий гравий колол босые ноги. Я решила бежать под кустами, по траве. Это спасло, когда кто-то пробежал навстречу: я упала и прижалась к земле под низкими ветками жасмина. Меня не заметили

Да, собственно, меня никто и не искал. На базе творилась какая-то беготня, но ко мне эта беготня не имела отношения.

Мимо по дорожке пронеслись два БМД. В сторону аэродрома, черт бы их подрал. Что их так всполошило?

Я не проделала и четверти пути, когда с аэродрома раздались автоматные очереди. Я решила плюнуть на все и бежать в другую сторону. Выросшего по курсу десантника заметила слишком поздно. Откуда взялся?

– Ану, стой! – Он попытался схватить меня за плечо, я увернулась и короткой очередью прошила его грудь. Падая в кусты жасмина, он смотрел с удивлением ребенка, которому протянули пустой фантик от конфеты. Я отшатнулась в другую сторону, ноги подкосились. Но никто не бежал на выстрелы, никому я была не нужна. И слава богу. Это был первый мой убитый, и мне требовалась короткая передышка.

Я встала, стараясь успокоиться: дрожали ноги. Подошла к телу, оттащила его в сторону, под куст. Потом огляделась, забросала гравием темные пятна на дорожке. Подобрала автомат и запасной рожок с патронами.

К архитектору жилого городка для «Вдов» я уже успела проникнуться искренней благодарностью. Это был эстет, помешанный на зеленых насаждениях, что сейчас весьма кстати. Откуда же выскочил этот парень? Из клуба?

Я нырнула в заросли и под прикрытием зелени подошла к темному клубу. Светилось только одно окно – бильярдная. Десантников не было видно. Я раздвинула ветки и подошла к крыльцу. Держа автомат наизготовку и стараясь смотреть во все стороны одновременно, поднялась по лестнице и толкнула ногой дверь.

Разгромленный бар требовал ходить осторожно. Кругом валялось битое стекло. Но выбора нет: вперед и вверх, как поет любимый бард Артема.

Еще на лестнице я услышала стоны, но не ускорила шаг: старалась держать под контролем все двери. Совсем не хотелось, чтоб откуда-то неожиданно выскочил молодой человек с автоматом.

В комнате психологической разгрузки кто-то лежал на диване. Миндально желтела кожа, казалось, что нагое тело висит в темноте. Женщина. Я подошла поближе, вгляделась в лицо…

Это была Фатма Фаттахова, и сначала показалось, что она мертва. Я потрогала ее плечо – нет, слава Богу.

– Фатма! Очнись, Фатма! – Я похлопала ее по щекам. Голова бессильно мотнулась. На щеке блеснула дорожка слюны. Выдох мощно отдавал перегаром.

Я выругалась и подобралась к бильярдной. Набралась духу и вошла туда, вернее, впрыгнула, тут же прижавшись спиной к стене и водя автоматом из стороны в сторону.

Никого. Нет, один человек в комнате был.

На зеленом сукне бильярдного стола лежала штабс-капитан Рахиль Левкович. Лицо Левкович распухло и почернело, я узнала ее только по прическе «афро» – у нее так вились густые волосы, что кроме «афро» не получалось ничего.

Рахиль была в сознании, хотя я не была уверена – в уме ли? Быстро спустилась по лестнице, обыскала бар и поднялась наверх с недопитой бутылкой анисовой водки.

Рахиль осушила бутылку в три глотка, как гренадер.

– You’d better bring some water.

– Извини.

Рахиль слезла со стола, постояла, шатаясь, опираясь на один из углов, потом подошла к окну.

– Там Фатма.

– Я знаю, – отозвалась Рахиль. На спине и бедрах темнели синяки.

Я ничего не сказала. Она подошла к пирамиде с киями и выбрала один. Самый толстый.

– Надо его обломать, не знаю, хватит ли у меня сил. Наверное, положу его одним концом на кресло и поставлю на вот это место ножку стола.

– У меня есть автомат, – сказала я. Но Рахиль почему-то решила, что и дубинка тоже нужна. Ей просто нужно что-то делать, поняла я. Хоть что-нибудь…

Левкович навалилась всем весом на бильярдный стол, кончик кия хрустнул. Остальное Рахиль доделала руками. Теперь у нее была удобная дубинка длиной примерно с бейсбольную биту.

– Ты не знаешь, что там за стрельба? Почему они разбежались?

– У них начались неполадки со связью. Это все, что я знаю.

– А-а… Слушай, отдай комбез. Не могу ходить голой.

– У меня под ним ничего нет.

– Ну, и хрен? Кого тут стесняться?

– Тогда он и тебе ни к чему.

Рахиль сорвала с окна портьеру и завернулась в нее.

– Я сейчас пойду поссать и поблевать, – доверительно сообщила она. – Ты попробуй что-нибудь сделать с Фат.

– Дать тебе автомат? – спросила я.

– Пока не надо. Мне бы этот дрючок удержать… Как тебе удалось вырваться?

– Меня оставили на одного сторожа.

– Повезло. Когда поднялась тревога, они решили меня привязать, чтоб не сбежала. Бери Фат и пойдем в сортир.

– Иди сама.

– В сортире лучше обороняться. Там только один вход, и стены каменные.

Логично. Мы вместе вошли в соседнюю комнату, взяли за руки неподвижное тело Фатмы и поволокли его вниз по лестнице. При каждом шаге ее пятки гулко ударялись о деревянные ступени.

– Ш-шайт, я надеялась тут положить ее и отдохнуть, – просипела Рахиль, увидев покрытый осколками пол.

– Пошли!

– Мешигинэ хазерем, – процедила Рахиль, увидев разгром, учиненный в туалете.

Пришлось оторвать от ее хламиды кусок и вытереть грязный пол, прежде чем класть на него Фатму. Я занялась уборкой, а Рахиль стояла на стреме. Вернее, сидела на стреме – стоять у нее не было сил.

Я швырнула грязную тряпку в кусты. Потом приняла у Рахиль оружие и встала возле входа сама.

– Блевать буду, – сообщила Левкович и бросилась в кабинку. По кафельному полу за ней тянулся кровавый след.

Я переключилась на то, что происходило снаружи. Автоматные очереди стали ближе. Слышались крики. Наш побег или не обнаружили, или десантникам было не до того. Надо как можно скорее привести Фат в себя, иначе не удастся никуда уйти.

Теперь мне было жаль, что первого десантника я оставила в живых. И совсем не было жаль, что я вернулась в часть: девочкам досталось больше, без меня они бы не выкарабкались.

Стоны из кабинки смолкли. Вместо них послышался шум воды. Выйдя к умывальнику, Рахиль долго мыла голову, потом полоскала рот, потом набирала в мыльницу воды и обливала свое тело. Розовые струйки исчезали в решетке стока на полу.

– Все болит, – пожаловалась Рахиль. – Как хорошо быть пьяной, а? Фат начала шевелиться, я постою на часах, а ты помоги ей проблеваться. Сигареты есть?

– Нет.

– Погано.

Я отдала ей оружие и подошла к Фатме. Та и вправду шевелилась, обводила потолок мутным взглядом, стонала и пыталась встать. В кабинке Фат быстро поняла, что от нее требуется, но рвать ей было нечем. Я поднесла ей воды в мыльнице. Запах и привкус мыла быстро сработали. После того, как желто-зеленая, едко пахнущая слизь и белая пена уплыли в глубины канализации, Фат обвела помещение более осмысленным взглядом. Посиневшие губы шевельнулись:

– Тэм…

– Еще воды?

Фатма покачала головой и ее снова скорежило.

Выстрелы сменились взрывами. По улице пробежали несколько «голубых беретов». Правда, в данный момент это название не очень подходило: беретов ни на ком не было, большинство были голыми до пояса, а один – только в трусах.

Рахиль внезапно закричала и нажала триггер. Очередь скосила раздетого, и швырнула его на гравий. Я оттолкнула ее от дверного проема и подхватила свой автомат. В дверь ударили пули, не попадая в нас, но откалывая кусочки кафеля и покрывая зеркала паутиной трещин.

– Свет! – крикнула я, надеясь, что Фатма услышит.

Свет в сортире погас.

Я на коленках подползла к двери, высунулась ровно настолько, чтоб можно стало вести огонь и стриганула пулями в одну из теней на дороге. Послышался вскрик, снова ударили очереди, короткие и прицельные. Солдаты отползли под прикрытием кустов, а потом поднялись и… побежали.

Я не поверила своим глазам. Осторожно вышла из дверей, подкралась к телу на дорожке… «Берет», молодой парень с бритой головой и птичьими глазами – круглыми, серыми и без ресниц – лежал на боку и часто дышал, зажимая рукой живот. Лицо его было таким бессмысленно жалким, что я захотела посмотреть, нельзя ли чем-то помочь.

– Отойди, – услышала сзади.

Прицельным одиночным выстрелом в голову Рахиль добила парня.

– Ты идиотка, – сказала я. – Ты выдала нас своей пальбой, мы ввязались в перестрелку, потратили патроны, а новых не достали. Его друзья унесли и автомат и обойму. Ты что, не соображаешь, что стрелять можно только по одиночкам?

Я поменяла рожки автомата и отступила снова в глубь аллеи, к клубу.

Свет опять горел, в дверях стояла Фатма с дубинкой в руке.

– Я услышала, как вы собачитесь, – сообщила она. – Нашли время.

– Тихо! – прошипела Рахиль.

Она направила автомат на дорожку, по которой, почти не шурша гравием, приближались пока еще невидимые люди. Я подняла автомат, но не видела, куда стрелять.

– Выходите с поднятыми руками и бросайте на землю оружие, – послышался голос. – И без глупостей: первая же граната, если что, – ваша!

И тут я как-то поняла, что это – свои, крымцы. Я не лингвист, не разбираюсь в акцентах, но за время знакомства с майором и прочей сволочью научилась распознавать их выговор, и сейчас это был не он, с нами говорили наши!

– Мы «Вдовы»! Поручик Уточкина, штабс-капитан Левкович, подпоручик Фаттахова!

– Все равно выходите по одной, если есть оружие – бросьте.

Фонарик загорелся в конце тропинки и осветил ее. Я вступила в полосу света, положила автомат на гравий и опустила руки. То же сделала Рахиль. Фат не рассталась с дубинкой, но ребята посмотрели на это сквозь пальцы.

Загорелся другой фонарик, и при свете его показался говоривший: среднего роста худой мужчина.

– Бурцев, ты, что ли? – спросила Рахиль.

Со всеми коммандос, вплоть до подполковника, она была на «ты». Я тоже узнала поручика.

– Там больше никого нет? – спросил Бурцев.

– Нет, – только сейчас я по-настоящему ощутила, как болят израненные стеклом и гравием ноги.

– А в помещении клуба?

– Тоже никого, – ответила Рахиль.

– Хорошо, вернитесь туда. Можете взять оружие. Нам нужно еще закончить здесь… Где остальные?

– Всех вывезли в Севастополь, – сказала Рахиль. – Мы остались случайно.

– Я понял, – сдержанно ответил Бурцев.

– Что ты понял? Что ты понял, факимада?! – закричала Рахиль. – Думаешь, нам хотелось остаться? Думаешь, нас спрашивали?

– Успокойся, Рахиль! – испуганно осадил ее Бурцев. – Ничего такого я не думал. Я… сочувствую вам. Я понимаю…

– Ни хера ты не понимаешь, – отрезала Рахиль. – И кончим этот разговор.

– Я не против, – обиделся Бурцев.

– Стойте, – окликнула я его, когда он уже развернулся, чтобы уйти. – Что случилось? Как вы оказались на свободе?

– «Красный пароль», – коротко ответил Бурцев.

* * *

«Красным паролем» назывался кодовый сигнал к началу боевых действий для резервистов. А резерв Вооруженных сил Юга России составлял по численности столько же, сколько и собственно вооруженные силы.

Свое личное оружие и форму резервисты хранят дома, доставая ее каждый третий уикэнд. Раз в год – двухнедельные сборы.

Кадровики относились к резервистам с долей легкого презрения, называли «нафталинщиками» – мол, все время между сборами их форма хранится в нафталине, хотя это чушь – кто же станет класть в нафталин форму на три недели? Ну, и офицеры резерва наполовину были отставниками.

Советские своих резервистов называли «партизанами» и как-то совершенно не уважали. Видимо, поэтому и к нашим отнеслись несерьезно: не попытались ни изолировать, ни обезоружить. А между тем, наши резервисты каждый год проводили учения по плану «Капкан» – отрабатывали тактику освобождения захваченных противником воинских частей. План предполагал, что мы, кадровики, на тот момент уже поляжем и на высшее командование рассчитывать нечего, так что степень автономности у ребят была высокой. Да и сами они оказались на высоте.

Добавим сюда полный эффект внезапности и то, что за день в Крыму советские части пришли в состояние полураспада.

Еще добавим, что многие резервисты видели грабежи или сами от них пострадали. А кто не видел и не пострадал, все равно чувствовали себя так, словно им в лицо наплевали, уж больно по-хамски вперлись к нам «братья». А кто не чувствовал, тот все равно был верен присяге. А кто и на присягу забил – тех оказалось совсем мало.

Словом, где в одиннадцать часов, а где и ближе к полуночи – но по всему Крыму разразился ад.

Сон командира Марковской дивизии, неспокойный, тяжелый и гнетущий сон, какой всегда наступает после обжорства и попойки, был прерван самым дерзким и беспардонным образом. Князя Волынского-Басманова попросту трясли за плечо.

– Ваше высокоблагородие, проснитесь!

– А? Что? О господи, поручик, в чем дело?!

Это выглядело продолжением сна: его тряс за плечо собственный адъютант поручик Гусаров.

– Какого дьявола, поручик? – Князь резко сел и застонал: в затылок ухнула похмельная боль. Он пошарил руками вслепую, нашел, нажал… Свет ночной лампы оттеснил темноту от постели. Князь сунул ноги в тапочки.

Бред какой-то. Откуда здесь взялся Гусаров, которому полагалось быть на гарнизонной гауптвахте вместе с прочими офицерами? Почему адъютант в полной полевой форме и с оружием? Почему от поручика несет пороховой гарью?

Наиболее сюрреалистичной деталью этой картины было разорванное ухо Гусарова. Князь Волынский-Басманов не одобрял возникшую в армии моду на серьги и увлечение своего адъютанта этой модой. Видимо, кто-то из красных не одобрял этого еще более решительным образом.

– «Красный пароль», ваше…

– Какой… Что? «Красный пароль»? – перебил полковник.

– Так точно, ваше высокоблагородие. Согласно боевому расписанию, вы теперь командуете Крымской армией.

Князь Басманов подавил приступ тошноты, основной причиной которого было все то же спиртное. Основной. Но не единственной. Полковника замутило и от страха.

Черт возьми, он знал, что это плохо кончится. Он предвидел. Ему снились собаки.

– Простите, поручик, тут же была охрана… И советский майор…

Гусаров широко улыбнулся (губы, заметил князь, тоже разбиты) и показал князю кулак. На костяшках пальцев была кровь.

– Повязали всех. Даже стрелять не пришлось! – похвалился он.

«Дурак!» – подумал князь.

– Майора мы связали и заперли в кладовке, – продолжал Гусаров. – Одевайтесь, господин главнокомандующий, полковник Шеин ждет…

«Уж этот ждет – не дождется, – печально и зло подумал князь, надевая камуфляжные штаны. – Этого хлебом не корми – дай повоевать. Господи, да за что ж такое наказание?»

Они проиграют войну с СССР, сомнений в этом нет. Даже победа в драке за город, даже полное уничтожение советской группировки в Крыму – выигрыш временный. Раньше, играя в штабные игры, разрабатывая планы взаимодействия, он знал, что делать: просить помощи у НАТО, давить на ООН… Но сейчас, когда присоединение официально произошло – это бесполезно. Это теперь внутреннее дело СССР. Выступление крымских войск – мятеж. А он – командир мятежной армии. Если это не вернейший путь к стенке, то назовите более верный…

Князь застегнул портупею, сбрызнул лицо одеколоном и выпил стакан «Учан-Су». Затем поцеловал бледную Элен и спустился вниз, к своему командному «Владыке».

* * *

О да, полковника Шеина действительно можно было не кормить хлебом – да и вообще ничем – на учениях, штабных играх и маневрах. Армия была его хлебом, сложная и опасная мужская игра, для которой он не нашел бы столько слов, сколько француз находит для любви, а русский – для выпивки, но это не мешало ему отдаваться своей игре, пьянеть от нее и знать ее до тонкостей.

Полковник избежал ареста, поскольку с утра находился по личным делам в Саках, а на обратном пути услышал по радио известие о смерти главкома ВВС. Эту новость слышали многие, так что движение на дамбе на какое-то время остановилось: все нажали на тормоза и попытались осмыслить услышанное.

К тому моменту как затор снова двинулся, Шеин сделал несколько выводов. Первый: теперь армией командует его непосредственный начальник, князь Волынский-Басманов. Второй: инцидент с убитым главкомом нужно немедленно обсудить в штабе дивизии.

Третий он сделал в Евпатории после нескольких предварительных звонков в штаб: может, не стоит торопиться со сдачей? Советские командиры, занявшие кабинеты офицеров штаба, были вполне вежливые, но какие-то… нервные.

Шеин решил осмотреться и принять решение вечером. Осматривался он сначала прогуливаясь по улицам в штатском, а потом – смотря телевизор.

Вот тогда-то он и услышал «Красный пароль».

Имея в своем распоряжении три штурмовых батальона резервистов, он легко освободил своих солдат. Красные порядком облегчили ему задачу, разместив пленных на городском стадионе, который и сам Шеин, и большинство резервистов знали как свои пять пальцев, регулярно посещая его и болея за «Ахиллес» – футбольный клуб сухопутных войск.

Резервисты и освобожденные марковцы атаковали одновременно Восточную базу в Каменоломне, дивизионные склады и здание комендатуры, где держали на гауптвахте всех пленных офицеров. У полковника Шеина была только одна попытка, и удалась она полностью. Советский командир растерялся и счел бой проигранным, едва он начался.

На этом ее благородие госпожа Удача решила закрыть Шеину кредит. Да и эффект внезапности был утерян. Пока шла драка за стадион и базу в Каменоломне, майор Беляев привел батальон в состояние боевой готовности и даже попытался предпринять вылазку в Камышлы.

Тут надо заметить, что ни один из советских командиров, застигнутых этой внезапной ночной атакой, в первые часы и помыслить не мог о том, что советские войска по всему Крыму связаны боями, что к полудню и небо над Островом перестанет принадлежать Советскому Союзу, что никто не придет на помощь. Каждый думал, что его неудачи в этом районе – случай единичный, невезение, досадное недоразумение. Майор Беляев крепко рассчитывал на своих десантников, но еще больше – на то, что к утру прибудет подмога.

* * *

Лебедь за прошедший час сто раз успел одобрить свое нарушение приказа. Вот рассредоточил бы людей по объектам – и все, и пропали бы, как куры. А так – едва началось, все были на месте. Ну, пять-семь дураков загуляло, ну так что ж теперь…

Конечно, и везение роль сыграло. Первая атака пришлась не на десант, а на мотострелковый батальон в Бельбеке. Это дало Лебедю полчаса.

Второй подарок судьбы состоял в том, что не в меру борзой подпоручик-резервист захотел взять в плен самого генерала Драчева, надумавшего оставить на один вечер свой штаб в Симферополе и развлечься в благодатной Ялте.

Городской голова (сам он предпочитал называться мэром и по-русски почти не говорил) был в восторге от интеграции и закатил офицерам банкет. В десять вечера генерал Драчев сидел с городским начальством за ужином в ресторане «Невский проспект» и ел устрицы с лимонным соком. Буржуйские разносолы, надо сказать, ему впрок не пошли. Когда в десять вечера половина персонала ресторана и гостиницы ворвалась в банкетный зал, одетая в камуфляж и с оружием в руках, устрицы внутри генерала настойчиво запросились обратно.

Пьяную комендантскую роту застали врасплох и положили мордами в пол. Лебедя – с ними за компанию. Если бы у белогвардейцев хватило пороху захватить Драчева, а всех остальных перестрелять, они бы выиграли. Но то ли самонадеянность подвела их, то ли гуманизм – они попытались повязать всю комендантскую роту в полном составе. А их самих было от силы три десятка. Лебедь улучил удобный момент, свернул шею одному, застрелил другого и в общей панике выскочил в окно. Окно выходило на поросший густым кустарником склон, Лебедь скатился по нему и сразу потерялся.

Исцарапанный и порядком побившийся о камни, он добрался до мэрии, поднял батальон и выбил из «Невского проспекта» беляков, попутно захватив «языка» – того самого нахального подпоручика, что полчаса назад клал его в пол мордой. Подпоручик играть в героя не стал, да и смысла в этом не было: на северной трассе уже началась перестрелка между десантниками и беляками, наступающими со стороны Бельбека. Поэтому подпоручик Ахмет-Гирей (майор по его тону понял, что это имя должно произвести впечатление – но не стал уточнять, какое) легко посвятил майора в весь расклад: по Ялте сейчас бегает не меньше тысячи резервистов, еще полтысячи в Гурзуфе, и вот-вот перекроют Гурзуфское Седло, а с севера наступает 1-й горно-егерский батальон, это уже кадровики-профессионалы, страшно недовольные тем, что их на весь день запихали в спортзал.

В другое время Лебедь укрепился бы в городе и принял бой. Но сейчас стояла ночь, местность белые знали явно лучше, численное превосходство было за ними, а тут еще и горные егеря из Бельбека… Ну и самое главное – в Ялте не было ровным счетом ничего, стоившего батальона.

Кроме телецентра на Роман-Кош.

Майор попытался связаться с Глебом, но на частотах батальона шумели помехи. Прослушивать переговоры беляков оказалось бесполезно: те говорили на английском, татарском или вовсе тарабарском наречии, где русские слова иногда проскакивали, но толку в них было немного. Майор сколько ни напрягал свой английский, а разобрать ничего не мог, подпоручик же переводить отказался, а заставлять его времени не было.

Ну и освобожденный Драчев поднял крик – ему-де надо в Симферополь. Так что осталось одно – отступать.

За перевалом дорога раздваивалась: одна трасса шла вдоль берега, другая сворачивала в горы. Карта говорила, что за Алуштой обе сливаются и идут к Симферополю. Какую ни выбери, противник обойдет по другой и зажмет в клещи.

Вариант «закрепиться на Роман-Кош и вызвать помощь» казался все более заманчивым. Конечно, был еще Драчев, требующий конвоя до Симферополя, но до Никиты им все равно было по пути, а дальше… дальше посмотрим.

Очередная засада оказалась на дороге к Никите. Сукины дети со снайперскими винтовками заняли десятка два точек на горе над трассой и планомерно расстреливали всех, кто высовывался. Дураков было мало, и тогда гады палили просто по БМД, и винтовочные пули пробивали-таки алюминиевую броню, и иногда в кого-то попадали. У гадов не иначе как были приборы ночного видения. У гадов было до хрена – и больше! – патронов. У гадов была связь. Если бы у майора была хотя бы связь! Если бы он мог хотя бы нормально командовать своим батальоном!

Дорога от Ялты до Никиты, которую крымский водитель промахивает за двадцать минут с учетом автомобильных пробок, заняла у батальона пять часов. За это время Лебедь потерял еще четверть личного состава, в основном ранеными.

Поэтому когда его еще и на Никитском перевале встретили огнем, подбив из гранатометов два БМД, он был готов лично рвать на куски сволочей-белогвардейцев. Он приказал вычистить весь склон над дорогой. Ребята выскочили из БМД и кинулись наверх пешим строем. Поднявшись метров на сто, они угодили под ураганный автоматный огонь. Несмотря на достаточно ясную лунную ночь потребовалось некоторое время, чтобы разобрать, что свои лупят по своим: роту капитана Деева принял за авангард наступающих беляков взвод лейтенанта Васюка из роты капитана Асмоловского. Пятеро погибли, четверо было ранено. Майору Лебедю в эту ночь положительно не везло.

* * *

– Товарищ капитан, проснитесь! Вставайте пожалуйста, товарищ капитан!

Глеб продрал глаза:

– Час ночи, какого хрена… – Во рту было сухо и гадостно, как в заброшенной выгребной яме, голова гудела и слегка подводило живот – коньяк вчера мешали с водкой и пивом, закусывая фисташками и картофельными чипсами…

Он встал, расправил затекшее от спанья в кресле тело, надел куртку, пояс и пошел в сортир.

Облегчившись, помыв руки, лицо и сполоснув рот, он чувствовал себя уже почти человеком. Для окончательного пробуждения необходима была сигарета.

– Что такое, что за херня? – спросил Глеб, закуривая.

– Сами удивляемся, что за херня, товарищ капитан, – ответил Петраков. – В городе, кажется, бой.

Глеб обругал себя дураком: ветер действительно доносил канонаду. Ялта была отсюда не видна, закрытая хребтиной горы, но Гурзуф лежал в полной темноте, и темнота эта изредка озарялась вспышками, которые Глебу хорошо были знакомы: так взрываются гранаты. Виднелось несколько светлых пятен – видимо, что-то горело.

– Бинокль, – сказал Глеб. Верещагин сунул ему в руку бинокль – трофейный, цейсовский.

То, что горело в Гурзуфе, действительно было кострами. Похоже, пылали машины на улицах.

– Еб вашу мать, – с чувством сказал Глеб. – Артем, ты что думаешь? Что произошло?

– Не иначе как вторжение марсиан, – сказал Верещагин. – Не задавай идиотских вопросов, Глеб, и не получишь идиотских ответов. Конечно, это местные.

– Этого быть не может! – сказал Петраков. – Местные за нас. Они сами нас позвали!

– Ну, тогда остаются только марсиане.

– Хватит глупых шуток, – оборвал Стумбиньш. – Что будем делать?

Собственно говоря, первый шаг был ясен: посылка разведчиков. Петраков уже собирал свой взвод.

– Блин, как же это вышло? – пробормотал Глеб себе под нос.

– Еще одно, – сказал Стумбиньш. – Связи нет, товарищ капитан.

– Как нет?

– Помехи на всех частотах. Очень сильные.

Первое, что пришло в голову Глебу, – телевышка. Нет, исключено: телевышка работала весь день и со связью все было в порядке. Значит, на одной из этих высоток установили мощный генератор помех. Еще одна головная боль.

Они пошли в комнату отдыха и расстелили карту на столе. Собрался разведвзвод. Глеб отобрал девятерых, наметил цель: узнать, что и как в Гурзуфе и на Никитском перевале. Программа-максимум – найти постановщик помех. В огневой контакт не вступать – категорически, разве что в самом крайнем случае. Выжить, вернуться и доложить.

Верещагин тоже послал двоих: Миллера и Сидорука. Остальные готовились, если что, оборонять телепередающий центр. У Глеба с Верещагиным образовалась маленькая пауза.

– Пойдем выпьем кофе, – предложил старший лейтенант.

Они перебрались в кабинет и дернули «эспресо» из кофеварки.

Глеб ухватился пальцами за притолоку двери и подтянулся на одной руке.

– Дернул черт заснуть, – пожаловался он. – Теперь глаза слипаются. Как ты?

– Это дело нужно перетоптать, – с видом знатока ответил старлей. – Накатывает волнами. Если каждый новый приступ сонливости переносить на ногах, то все яки.

Согревая ладони о стакан, Глеб сел прямо на стол и начал перебирать канцелярские принадлежности. Взял со стола штучку непонятного назначения и неприятного вида, щелкнул два раза хромированными клыками.

– И на кой вот эта вэшчь? – спросил он.

– Расшиватель. Скрепки выдергивать, – Верещагин бросил в его сторону быстрый взгляд и снова уставился в окно.

– С ума сойти. Только для этого? И больше ни для чего? Что, ножиком скрепку нельзя отогнуть?

– Можно, Глеб. Конечно, можно скрепки вытягивать ножом, можно ножницами, можно ногтями или зубами. Можно пиво разливать в канистры, а пирожки заворачивать в газеты, а пластиковые пакетики стирать и сушить на прищепке. Но нужны рабочие места, нужно что-то делать из отходов пластика и стали, нужно давать работу куче рекламных агентств… Здесь масса народу занята тем, что придумывает, как бы что получше сделать, а потом получше продать. Это называется – общество потребления. Покупай больше, работай меньше, жри слаще. Вот такая философия.

И вроде бы сказано все было правильно, и не к месту затевать политический спор, и глупо, но Глеба почему-то его тон вывел из себя. Как будто он говорит какую-то шутку, ему одному понятную.

– Слушай, ты нашел момент для политинформации, – Глеб смял в руке пластиковый стаканчик. – Давай ты нашего замполита полечишь… если его еще в Ялте не убили.

– Зачем? Лично я ничего против общества потребления не имею. Час-полтора, и мы сможем его преимущества ощутить на собственной шкуре.

– А ты как будто и рад.

– Я испытываю двойственные чувства. Знаешь, что такое двойственные чувства, Глеб? Это когда ты видишь, как твоя теща летит с обрыва в твоем новом автомобиле. Теща в данном случае – мое дражайшее начальство, его начальство, а автомобиль – похоже, моя жизнь.

– Что ты несешь?

– Правду. Глеб, послушай меня. Внимательно послушай. Я здесь давно. Я слал в центр один доклад за другим: нет, крымцы не превратились в трусливых хомяков, это у них только временное помешательство, и если мы опять поведем себя как хамье, если мы сделаем им больно, мы очень быстро получим здесь по сопатке. Резерв Крымской армии – полста тысяч крепких ребят, которые держат оружие дома – дома, Глеб! – и им есть что терять. Я еще отставников не подсчитал. Это их твои… наши зольдатики сегодня грабили и насмехались. Да, вчера половина из них, если не больше, цепляла на грудь красно-белую ленточку и бегала на митинги в поддержку воссоединения. Но сегодня они подсчитали убытки и очень, очень разозлились.

Глеб похолодел. Он представлял себе происходящее как местные беспорядки в Гурзуфе и Ялте. Сейчас разведчики вернутся, он поведет роту вниз и ликвидирует бардак. Но если…

– Хочешь сказать, во всем Крыму сейчас… так?

Верещагин пожал плечами.

– Так… или еще хуже. Я же сказал: пятьдесят тысяч человек, обученных, дисциплинированных и злых. На их стороне отличное знание местности, фактор внезапности и инициатива. Как только они освободят регулярные войска, их главной проблемой станет – прокормить наших пленных и похоронить наших убитых.

– Паникеров расстреливают.

– Я не паникую, я излагаю тактическую обстановку. Самое разумное, что ты можешь сделать, – увести роту в Симфи по трассе через заповедник. Наша единственная надежда – удержать аэродромы, там сейчас будет нужен каждый штык. А здесь вам торчать смысла нет: белые оставят вас за спиной и дальше пойдут.

Голосом Верещагина, казалось, говорил сам разум, но…

– А ты?

– А я эту позицию и со своими ребятами удержу. Здесь телевышка, тяжелое вооружение они не применят, а дорогу из «зеленки» обстреливать мы умеем не хуже.

– И как долго ты ее удержишь?

Верещагин улыбнулся.

– Боеприпаса у нас на полчаса в лучшем случае. Так что берите ноги в руки. Никакого смысла погибать за эту высоту у вас нет.

– А у тебя есть?

– А у меня смысла возвращаться нет.

– Ты сдурел? Себя не жаль – людей своих пожалей.

Верещагин засмеялся.

– Ты слишком хорошо обо мне думаешь, Глеб. Я постараюсь купить вам как можно больше времени, но умирать ради вас? Мы просто взорвем ретранслятор, переоденемся в штатское, спустимся в Гурзуф и сольемся с толпой. Нет, конечно, пуля – дура и все может быть. Но если мы и погибнем, капитан, то исключительно по собственной ошибке, а не ради прекрасных глаз майора Лебедя.

– Что ты о крымцах знаешь? Сколько их?

– Первый горно-егерский батальон наступает из Бельбека. Резервистов в Агломерации тысячи три. Сколько встали под ружье – опять-таки не знаю. Сейчас они выпихивают Лебедя из города. Им не хочется жертв среди гражданских, поэтому ракеты в ход не идут, только легкое оружие. Но едва батальон покинет город, начнется пекло.

– Ты… – догадка накатила, как тошнота. – Ты все это время знал?..

– Я знал ровно столько, сколько они сказали друг другу по радио. Я же говорю по-английски, понимаю их местный воляпюк и татарский понимаю тоже.

– И ты даже не попытался связаться с батальоном? – Асмоловский сгреб Верещагина за ворот.

– И не попытаюсь. Если беляки хотя бы глянут в сторону телевышки – нам пиздец и нашей миссии тоже.

– Да срал я на твою миссию! Там батальон! Двести человек!

– А здесь их единственный шанс. Отпусти, я покажу тебе.

Глеб разжал руки и слегка оттолкнул Верещагина. Тот, как ни в чем не бывало, достал из планшета и расстелил на столе карту. Не военную, но все равно отличную карту района с обозначением всех высот, дорог и тропок – видимо, для любителей пешего туризма.

– Смотри, здесь дорога на Алушту раздваивается, – Верещагин ткнул пальцем в Никиту. – Здесь опять соединяется. Крымцы наверняка захотят пройти над Гурзуфом, чтобы успеть к Алуште раньше и отрезать вас от симферопольской трассы. Ты на их месте что бы делал?

– То же самое.

– Как и я. Однако беляки не знают, что ты здесь, Глеб. Они хотят загнать батальон в эти горы, встретить на Гурзуфском Седле и расстрелять, как куропаток. Но Гурзуфское Седло контролируем мы. И мы пропустим батальон сюда.

– А потом?

– А потом вот здесь есть грунтовая дорога через заповедник. За Перевальным она соединяется с Симферопольской трассой. Местные о ней не помнят, потому что не пользуются, она открыта только работникам заповедника, и пройдет там только внедорожник. БМД по ней тоже пройдут. Да, когда беляки не встретят вас в Алуште, они поймут, в чем дело. Но вы уже будете далеко.

– То есть… ты разбудил меня, когда сам уже все придумал?

– Ага.

И снова это было сказано спокойно, без всякой рисовки.

– Так что собирай людей, – подытожил Верещагин. – И предупреди майора.

– Как? – спросонья Глеб все-таки соображал плохо.

– Дедовским способом: посылай вестового. Кто у тебя в роте лучше всех бегает и соображает?

Глеб вышел и уже в коридоре обернулся. Старлей сидел на столе, спиной к двери, разглядывал карту и слегка покачивал ногой, словно в такт одному ему слышной мелодии. Он не замечал, что отражается в темном окне. Он сидел и улыбался, и Глеб вспомнил самиздатовского Честертона: если мужчина смеется наедине с собой, значит, он поверяет шутку дьяволу или Богу. Ни в одного, ни в другого Глеб не верил, но если бы верил… то поставил бы не на Бога.

* * *

Командир 1-го горно-егерского батальона капитан Карташов хотел послать на Никитский перевал отряд и уже отдал приказ, когда связист позвал его к командно-штабной машине.

– Jasper-4? – Голос в наушнике безошибочно назвал позывной. – Max?

– Here, – сдержанно отозвался Карташов, с удивлением отметив, что голос чем-то знаком.

– Ты послал людей к Гурзуфскому Седлу? – По-английски неизвестный говорил бегло, но с неистребимым русским акцентом.

– Кто вы?

– Макс, E – это функция от D или от t?

– Арт? – радостно удивился Карташов. Где-то поблизости, в пределах досягаемости армейской рации, находился старый товарищ по Карасу-Базару, Верещагин. Надо думать, не один, а со своей ротой.

– Да. Ты послал людей к перевалу? Если послал – отзови немедленно: Гурзуфское Седло контролирует рота советских десантников. Их разведчик связался с батальоном, который готовится прорываться через перевал, вы между ними как котлета в сэндвиче.

– Мы их возьмем, – сказал Карташов.

– Нет! Не надо. Потеряешь людей зря. Есть план получше. Они хотят двинуть на север через заповедник. Посылай людей с минометами в обход, к Изобильному – мы взорвем мост через Альму, а вы их раздавите. Так мы сможем обойтись вообще без потерь.

– Где вы? Сколько вас?

– Мало! Не рассчитывай на меня: я взорву мост и буду сообщать тебе об их перемещениях, но мне некого послать на помощь. Все, не могу говорить – связь через полчаса.

Карташов положил наушник. На миг мелькнуло подозрение – а не ловушка ли это? Но будь это ловушка, кто бы дал Верещагину говорить под дулом по-английски?

– Дай мне Кишмеева, – сказал он радисту.

– Яшма-4 вызывает Яшму-12, – забубнил радист в микрофон. – Яшма-4 вызывает Яшму-12…

* * *

Лебедь наскочил было на Глеба с матюками, но скоро понял, что поступает как сволочь: все-таки Асмоловский шел не куда-нибудь, а к нему на выручку, и не его вина, что разведчики с обеих сторон напутали, приняли своих за врагов, и части схлобыстнулись в темноте.

Добравшись до телевышки, он закурил сигару и нашел в себе силы извиниться. Глеб изложил ему план Верещагина и показал карту. Сам Верещагин стоял рядом и помалкивал этаким паинькой в присутствии старших по званию.

Майору план понравился, но оставался один вопрос: кому прикрывать отход?

– Моя рота свежая, так что оставаться нам, – сказал Глеб.

– Здесь не нужна рота, – вступил наконец Верещагин. – Достаточно взвода. Оставьте Палишко и отступайте.

– Почему это ты вдруг распоряжаешься, кого из офицеров мне оставить? – разозлился Глеб.

– Я не распоряжаюсь, а предлагаю. Наблюдая за вами, я рассудил, что Палишко – второй по компетентности в роте. Остальные слишком молоды…

– Не заливай, – майор перегнал сигару из одного угла рта в другой. – Ты рассудил, что Палишко сволочь, и его не жалко. Вот только ты не рассудил, что он трус, и никто из нас не доверит ему прикрывать спину.

– Нет, это я тоже рассудил. Я напугаю его сильней, чем белые.

– Я останусь, – сказал Глеб. – Со мной только добровольцы.

Во взгляде майора он прочел облегчение. Ну в самом деле, не на Палишко же оставлять отход, и не на мальчишек Говорова и Васюка.

– Глеб… – начал было Верещагин.

– Заткнись. У тебя есть шикарный план в случае чего просто спуститься вниз и раствориться в толпе, так? Ну а мы в случае чего просто разобьемся поотделенно и уйдем вот этими тропками через заповедник.

– Хорошо, – согласился разведчик. – И последнее. Раненые. Я рекомендовал бы оставить их здесь. Имею в виду тяжелых.

Немая сцена.

– Я понимаю, как это звучит. Но так лучше. Белые держатся цивилизованных методов войны. Сейчас раненые связывают руки вам. Когда белые возьмут их в плен, руки будут связаны уже у них. Медпомощь, эвакуация, охрана – на все это потребуются люди, тем меньше отправится в погоню за вами.

– Все это, конечно, очень бла-ародно, – огрызнулся Глеб, – но самых тяжелых мы уже отправили с комендантской ротой в Симферополь.

– Жаль, – все тем же машинным голосом сказал старлей. – Когда я говорил, что там скверная дорога, я имел в виду – даже по нашим меркам скверная. Тяжелые могут не выдержать.

– Значит, судьба такая, – отрубил майор. И прищурился, вспоминая.

– Я тут одного беляка взял. Не хочешь пообщаться?

* * *

Джемаль Ахмет-Гирей не думал, что его оставят в живых. Красные, кажется, ошиблись на его счет, когда он без нажима рассказал, что происходит в Ялте. Они решили, что он струсил – а он всего лишь хотел, чтобы они поняли, как безнадежно их положение.

Потом его связанного бросили на пол штабной машины, и пошли мучительные часы выползания батальона из Ялты. Если Гирей мешал передвигаться внутри машины или о нем вспоминали, его просто пинали ногами, но особо жестокого обращения не было – только духота, боль в связанных руках и страх погибнуть от чужой или своей пули.

Когда его выволокли наконец из машины на предутренний холод, Гирей попытался выпрямить спину и держаться как подобает потомку чингизидов.

В кабинете, куда его привели, оказалось трое советских: давешний майор, новый капитан и старший лейтенант в прыжковом костюме без знаков различия. Гирей поневоле облизнул сухие губы. Отсутствие знаков различия не обещало ничего хорошего. Но гордость и кровь чингизидов брали свое: он назвал свое имя, номер и звание, после чего всем видом дал понять, что на другие вопросы отвечать не будет.

Старший лейтенант достал нож, зашел Гирею за спину и перерезал путы.

– Кофе хочешь? – спросил он, вкладывая нож в ножны. Гирей опять промолчал, на этот раз потрясенно.

– Я все равно налью. Разминай руки.

Он нацедил из кофеварки четыре стаканчика – себе и двум другим офицерам, четвертый пододвинул к Гирею. Показал глазами на стул. Гирей сел. Взять кофе сил не было – руки налились болью. Джемаль не смог удержать стон.

– Все нормально, это пройдет, – разведчик поднес к губам пленного стакан. – Пей. Осторожно, горячий.

Отказаться тоже не было сил: слишком мучила жажда.

– Джемаль Ахмет-Гирей, третий сын Рефата Ахмет-Гирея, подпоручик резерва, – старший лейтенант говорил, будто досье читал. Откуда он знает? Ах да, он же шпион. – Так ты, значит, решил захватить генерала Драчева?

Джемаль не отвечал, продолжал разминать руки.

– Шамиль! – крикнул старший лейтенант. Показался еще один, в чине рядового. Ненамного старше Гирея и тоже явный татарин.

– Своди пленного в сортир, – велел офицер. – А потом запри в генераторной.

* * *

– Что ты с ним сделаешь? – спросил Глеб.

– Глупый вопрос. Он видел меня в лицо, а это несколько расходится с планом затеряться в толпе.

Глеб похолодел.

– Ты… даже ни о чем его не спросил.

– О чем мне его спрашивать? Он резервист-подпоручик, который не вовремя захотел отличиться. Заложник из него получился бы неплохой, Гиреи – влиятельный род и держатся за своих. Но это на случай, если дела пойдут совсем плохо. Если они пойдут просто плохо… Ну что ж, еще один резервист отдал жизнь за страну.

– Ну ты и сука, – вырвалось у Глеба.

– Ты представления не имеешь, какая сука. Глеб, все это время ты, кажется, испытывал на мой счет странную симпатию, основанную, видимо, на том, что я осадил Палишко, и на общем культурном бэкграунде. А ведь я сказал тебе все предельно честно: моя работа – втираться в доверие и предавать. Сегодня утром я расстался с женщиной – здешней, военной. Паскудно расстался, но это и к лучшему. Пусть она запомнит меня мудаком. Я спал с ней, клялся в любви и губил ее страну. Если ради моей миссии нужно будет предать тебя – я минуту на размышление не возьму. Надеюсь, там, в засаде, тебя не одолеют сантименты.

– Не сомневайся.

Через десять минут колонна БМД покинула Роман-Кош и двинулась на север.

* * *

Белобрысый Кашук все ковырялся в аппаратной – наверное, разносил там все напоследок. Потом он задраил двери на кодовый замок.

Своего транспорта у фронтовой разведки не было – на гору их забрасывали вертолетом. К дороге спустились на броне БМД и принялись устраивать укрепрайончик. В распоряжении Глеба было четыре БМД, из них две подбитые, но годные к стрельбе, и взвод добровольцев – остальные укатили по направлению к Чучели.

Удерживать белых нужно было не меньше часа. Верещагин, Кашук, Томилин и Миша по прозвищу Кикс заняли с пулеметом позицию над дорогой. Оттуда же простреливалась гравийная однорядка – та самая, куда Верещагин послал ребят устраивать обвал.

На первый взгляд, позиция была хреновой – за мостом через пропасть, за эстакадой, все как на ладони. Но Верещагин объяснил одну простую вещь, а Глеб ему сразу поверил, потому что о том же говорил майор: белые не будут переть напролом по шоссе, на машинах, – приборы ночного видения дают им несомненное преимущество, так что, скорее всего, они постараются редкой цепью просочиться к десантникам в тыл и ударить сзади, а значит, позицию надо занимать такую, чтобы в тыл зайти было никак нельзя.

– Что-то нет их долго, – тревожно сказал он, спустившись со своего обрыва. – Я поднимусь повыше да повыкликаю ребят – не случилось ли чего.

Глеб кивнул. Помехи не мешали разведчикам связываться друг с другом по крымским рациям, но это никак не могло помочь делу: диапазон у этих раций был узкий, радиус действия – крохотный. «Игрушки для магазинной охраны» – охарактеризовал их Верещагин.

Было тихо – только пели цикады. Это казалось диким – такая шикарная южная ночь, цикады и звезды во все небо – как в раю; а через пять или десять минут, может быть, здесь разверзнется ад. Глеб вспомнил, как они с Надей в точно такую же ночь шли с реки через поля к офицерскому городку – и оба лишились невинности самым романтическим образом, в стогу сена – а потом оказалось, что с другой стороны стога спят трое мертвецки пьяных косарей… Глеб убежден был, что именно той ночью он зачал Бориску.

Зверски хотелось курить. Глеб стрельнул у Палишки сигарету и присел за камушком, чтобы не отсвечивать. За шиворот пробирался предутренний холодок, под обрывом начал скапливаться воздушный, какой-то совершенно готический туман. Ощущение пришло неизвестно откуда: рассвета он не увидит. Глеб приказал себе прекратить панику, раздавил окурок и откинулся спиной на камень, вслушиваясь в ночь – нет ли шума моторов или топота ног.

Он был напряжен, с похмелья и недоспал – его сморило. Точнее, он погрузился в довольно тяжкое состояние между сном и явью.

Разбудил его Верещагин.

* * *

– Руки-ноги в порядке? – спросил Верещагин у Джемаля.

Тот пожал плечами. На ногах получалось стоять, руки худо-бедно слушались, пистолет удерживали.

В генераторной унтер Сандыбеков объяснил ему весь расклад, и сейчас Гирей примерно представлял, что от него нужно.

Они спустились по склону горы в предрассветных сумерках.

– Спустишься вот здесь, – показал Верещагин еле заметную тропку. – Досюда сопроводит Шамиль, дальше – один. Под Кемаль-Эгереком будет ждать капитан Карташов.

– Красные здесь, – Шамиль показал на карте. – Квадрат 11,33-С6. Можно еще взять немножко вверх: 11,34-С6. Поправка на ветер – от двух до трех десятых. Точнее не будет – не в баскетбол играем.

– Возьми карту, – Верещагин сложил ее и ткнул Гирею в руки. – Расскажешь Карташову все, что здесь видел. Что мы носим советскую форму, что красные считают нас своими… Я не хочу погибнуть от нашей же пули. Обидно.

Гирей улыбнулся.

– Когда мы атакуем? – спросил он.

Артем понимал его. Не так давно, в турецкую кампанию, он сам был еще моложе и зеленее. Его прикрепили в качестве помощника к взводному (сейчас он, убей, не вспомнил бы его фамилию), и командир сформулировал боевую задачу предельно просто: не путаться под ногами. Ну, особенно путаться и не пришлось. Их батальон угодил под турецкий минометный огонь, взводный погиб в первый же миг, и в последующем яростном наступлении было больше страха, чем геройства. Артем бежал – полз – опять бежал сам и гнал «свой» взвод вперед, а не назад, только потому, что впереди была «мертвая зона», а позади – огненный визжащий ад. Эта атака спасла ему жизнь, принесла награду и напрочь излечила от жажды боевой славы.

Он надеялся, что подпоручику повезет больше, чем повезло ему тогда, а ему повезет больше, чем тогда – его взводному.

– Это пусть Карташов решает. Но чем быстрее, тем лучше: наших на Коньке совсем мало. Good luck, подпоручик.

Он пожал Гирею руку, повернулся и пошел вверх по каменистому склону. Через секунду он превратился в мельтешение камуфляжных пятен, через две это мельтешение слилось с колыханием жестких кустов, покрывавших склон. Стоял час Быка, тяжелый предрассветный морок, и ветер не стихал над Гурзуфским Седлом.

Арт поднялся на свою позицию.

– Какие вести от Князя? – спросил Артем.

– Ждут. – Кашук повертел в руках «уоки». – Наши уже в Алуште. Если они не успеют, вашему Георгию придется отбиваться только с этим стадом резервистов. Правда, Карташов послал ему минометы.

– Хорошо, – сказал Верещагин. – Сейчас я спущусь на какое-то время на позиции десантников…

– Зачем?

Артем не ответил.

– Вы хотите спасти жизнь капитану Асмоловскому, – холодно сказал Кашук. – И всем нам это может дорого обойтись.

– Не ваше дело, Кашук. Лучше поднимитесь наверх и посмотрите, как там Владимир. – Верещагин повернулся и начал спуск.

* * *

Артем тормошил Глеба за плечо.

– Вот зараза… Заснул, – пробормотал капитан. – Который час?

– Шесть пятого.

– Никого?

– Вроде нет. Хотя мы не уверены. Как будто было какое-то движение внизу на склоне. Хочу, чтобы ты посмотрел, у тебя глаз еще не замылился.

– Твои ребята вернулись?

– Вернулись. Мы перекрываем вон ту тропу.

– М-мать… – Из темноты возник рядовой Куценко. – Позови взводного.

Куценко сказал «есть» и пошел за Палишкой. Через минуту тот появился, зевая и потягиваясь – тоже успел давнуть медведя.

– Сергей, пойди с товарищем старшим лейтенантом и осмотри склон. Там вроде было какое-то шевеление. Баев, Куценко, всем – готовность номер один. Увижу, что дрыхнете, – поубиваю.

Верещагин пошел обратно, на свою позицию, Палишко двинулся за ним. Глебу показалось, что разведчик хочет напоследок что-то сказать. Показалось.

Прошло десять минут – Палишко вернулся.

– Понты гонит разведка, – сказал он, пролезая в БМД к Глебу. – Никто там не шевелится.

И в этот миг воздух рассек тонкий противный вой, который Глеб слышал всего несколько раз в своей жизни, но спутать не мог ни с чем: так воет в полете мина. Потом был взрыв, за ним второй, третий, четвертый – беляки начали минометный обстрел.

В ответ ударил пулемет. Молотил он по склону Кемаль-Эгерека, но наобум лазаря, с целью скорее вызвать беляков на ответный автоматный огонь и заставить обнаружить свои позиции, чем реально поразить кого-то. Разведка стреляла недолго.

Глеб понял свою и Верещагина фатальную ошибку. Боясь беляцких ПТУРов, способных с одного выстрела превратить БМД в печку-гриль для экипажа, они рассредоточили людей на склоне, в естественных укрытиях: за камнями, за мощным дорожным парапетом, за опорами эстакады – и сделали их уязвимыми для минометного огня. Баев начал палить в темноту из пушечки, и Глеб саданул его между лопаток, чтобы он прекратил дурно тратить снаряды: беляки вели навесной огонь из-за скального лобика. Нужно было подобрать всех, кто добежит до машин, и уматывать. Под прикрытием брони мины не страшны, разве что прямое попадание. Палишко тоже уже сообразил, в чем дело, – и развернул машину так, чтобы за БМД и парапетом можно было добраться до открытого люка. Сделав это, он выскочил в люк и, пригибаясь, побежал ко второй машине – отдать команду к отходу.

Это было бегство.

* * *

Верещагин догнал Кашука довольно скоро: тот двигался медленнее, чем Шэм. Сандыбеков был где-то впереди. Мины выли, громыхали взрывы, склон озарялся вспышками и приборы ночного видения сходили с ума – егеря ослепли бы, если бы их не сняли. Внизу, на мосту и на дороге, творился ад, и капитан Асмоловский был где-то в этом аду.

Поднявшись на скальный гребень, ведущий к телепередающему центру, Верещагин дал ополченцам команду прекратить пальбу – десантники уже ушли. Со скалы он видел, как БМД свернули к Чучельскому перевалу.

Не верилось: «Красный пароль» прозвучал и Крым вскинулся – так вскидывается из партера, из положения «лежа», борец с мощной шеей, уже почти придавленный к ковру лопатками.

– А ведь мы это сделали, господин капитан, – устало сказал Кашук.

– Ни хрена мы еще не сделали, – устало ответил Верещагин. – Коды прошли или нет? – мы не знаем. Карташов добрался или нет до Конька? – мы не знаем. Володька там жив или нет? – не знаем.

– Сейчас узнаем, – выдохнул Кашук. – О господи, и зачем я в это ввяза…

Он оступился и едва не загремел с обрыва – Верещагин, от души процитировав «Гётца фон Берлихингена», удержал его. Он тоже устал как пес, но торопился, а медленный темп Кашука его раздражал. Оставить осваговца топать в одиночку он тоже опасался – тот вполне мог еще раз оступиться, и уже с концами. Им нужно было попасть в аппаратную – перенастроить разговорники на волну Князя и узнать, что творится у хребта Конек. Напряжение этих дня и ночи далось дорого – сейчас словно все дрожало внутри, и это было некстати, рано расслабляться. И опять полезло в голову: где Тэмми? Что с ней? Верещагин даже как-то не сразу почувствовал боль от разрыва; так контуженный солдат не сразу чувствует, что ему оторвало ногу. Душа оглохла, ослепла и онемела, и вот на этом он продержался без малого сутки, а теперь начала накатывать такая тоска, что хоть с обрыва. Зря он распустил язык перед Асмоловским, ох, зря… Нервы.

Они поднялись к телепередающему центру, перелезли через парапет. Шамиль и Дядя Том встретили хорошей вестью: Володька все еще жив, состояние стабильное.

Еще через пятнадцать минут на площадку въехали три «Бовы» взвода ополченцев, и Верещагин тут же послал одну машину вниз, отвезти Козырева и тело Даничева в госпиталь. Потом кинулся в аппаратную – Кашук наладил связь.

Берлиани не отвечал, зато ответил Сидорук. Он сообщил, что бой у Конька уже закончился, но что-то не так: красных было слишком мало.

Артем, полный беспокойства, еще раз вызвал Берлиани – и на этот раз Георгий ответил.

– Князь, что у вас там?

– У нас там? – Капитан морпехов был в бешенстве. – У нас там комендантская рота 61-го парашютно-десантного полка! Ты понимаешь, что случилось, да?

Верещагин понимал, и ему сделалось тошно. Засада, которую готовили Георгий и Карташов, сорвалась из-за того, что на войне случается сплошь и рядом: из-за идиотской случайности.

…Комендантскую роту, низкая боеспособность которой делала ее скорее обузой, чем подспорьем, Лебедь наладил по трассе еще до того, как Глеб занял позицию. В темноте и без карт рота совершенно естественным образом заблудилась и свернула на север не на хребте Конек, а раньше – на Чучельском перевале. Если бы Драчев догадался заехать на Роман-Кош и спросить у Верещагина дорогу, тот бы сказал ему, что первый поворот на север нужно пропустить, потому что он ведет в тупик: дорога упирается в ворота кордона «Олень», южный вход в Крымский национальный парк, где нет ни одной автомобильной дороги. Все частные шоссе-однорядки, расходящиеся оттуда, также ведут в никуда – к рассеянным в горах частным усадьбам. Сворачивать нужно именно на Коньке, откуда в Симферополь ведет Сараманский автобан. Верещагин рассказал бы все это не из гуманизма (хотя БМД роты везли раненых) и не из любви к советскому генералу, а просто чтобы избежать вот этаких сюрпризов. Ну, может быть, он еще сообщил бы по радио в аэромобильный полк, что в ближайшие два часа чуть ли не прямо через Аэро-Симфи проедет советский генерал, командир дивизии; но это уже не так принципиально.

Упершись в кордон «Олень», рота поняла, что заехала не туда, но выехать долго не решалась, боясь в темноте попасть к черту на рога. Решился один генерал: его машина развивала достаточную скорость для совершения некоторых проб и ошибок, и он уже заметил, что по гражданскому транспорту крымцы не палят. Он вернулся на трассу и рискнул доехать автобаном до самой Алушты, где свернул по указателю на Симферополь.

Генерал въехал в Алушту с севера в тот самый момент, когда третья рота первого горно-егерского батальона въехала туда с юга. Батальон Лебедя в это время еще находился на Никитском перевале, а комендантская рота – на развилке у шоссе. Командир роты старший лейтенант Шамотий был в колебаниях. Наконец он эти колебания преодолел – рота повернула на восток и на маленькой скорости, чтобы не сковырнуться в темноте с горной дороги (одну машину так уже потеряли), потрусила к Коньку. Когда начало светать, рота влетела прямо в засаду. Головная машина и следующая за ней подорвались вместе с мостом, остальные машины корниловцы принялись расстреливать из ПТУРов и гранатометов. Сопротивления почти не было, чему Карташов и Берлиани немало удивились. Приняв сдачу у командира роты, они поняли свою ошибку и ужаснулись ей. Боеприпасы, время и эффект внезапности были потрачены на почти безобидный обоз с ранеными, а за ними где-то на трассе – неизвестно где между Коньком и Гурзуфским Седлом – обретался вооруженный, боеготовный и страшно злой десантный батальон.

– И предупрежденный, Гия, – севшим голосом добавил Верещагин. – Они теперь предупреждены. Не такие они дураки.

– Мы сейчас рванем к вам, – сказал он.

– Рвите, – согласился Верещагин. – Чем быстрее, тем лучше. Потому что деваться им некуда, кроме как сюда.

– Уходите, – быстро сказал Князь. – Хрен с ними, с помехами, делайте ноги.

– Ты знаешь, Князь… Уже поздно.

* * *

Здесь был перекресток трех дорог. По одной они приехали. Вторая, как доложили посланные разведчики, упиралась в забор, за которым были чья-то усадьба и крутой обрыв к реке. Третья прямо-таки просилась, чтобы они поехали по ней. Аккуратный указатель возвещал: «Изобильное». Дорога огибала горушку, забегала в Алушту и быстрой рекой автобана текла в Симферополь. Все это было так заманчиво, что майор ничего хорошего не ждал. Ждал он только одного: рассвета, чтобы хоть тут оказаться с беляками на равных.

Глеб догнал батальон на Чучельском перевале и рассказал майору, как их выбили минометным огнем с Гурзуфского Седла, и что разведчики, скорее всего, взорвали вышку и разбежались.

– Не нравится мне это, – вслух сказал майор.

Глебу это нравилось еще меньше.

Капитан Асмоловский и старший лейтенант Говоров, заступивший на место убитого Деева, ждали следующей его реплики.

– Что скажете, ребята? – спросил майор.

– А чего тут думать, ехать в Изобильное, больше-то деваться некуда. На пятках сидят.

Глеб покачал головой.

– Товарищ майор, это скверно выглядит. Я почти ничего не понимаю, и соображаю плохо, но с нами как будто играют.

– Заманивают, значит… – Майор оглянулся. – Интересно, кто… И куда… И зачем…

– А выход какой, товарищ капитан? – спросил Говоров. – Ну, вот куда нам деваться, если даже нас заманивают?

– Значит, так, – подытожил майор. – Без разведки – никуда. Васюк! Отбери человек пять. Пусть поднимутся во-он на ту гору, – майор глянул на карту. – На Черную. А мы их здесь подождем.

Ждали. Спали, кто не стоял в карауле, перевязывали раненых, бегали к найденному поблизости ручью за водой, перекусывали чем у кого было. Глеб не устоял перед соблазном поспать еще немного. Когда его разбудили, было уже почти светло.

Разведчики вернулись и доложили: у хребта Конек только что был бой. В беляцкую засаду угодил какой-то небольшой отряд, по всему судя – остатки заплутавшей комендантской роты. Белых, по прикидкам Васюка, было не больше двух рот. Значит, столько же осталось в Ялте и закупоривают перевалы. Майор уже знал, что такое штурмовать Никитский перевал – и знал, чего ждать на Коньке. Он хотел было уже отдать приказ на выдвижение к Изобильному, но тут Глеб буквально сорвал слова с его языка.

– Товарищ майор!

Лебедь встретился с ним глазами – лицо капитана было бледным.

– Товарищ майор… – Асмоловский схватил его за рукав. – Дураки мы! Боже, какие мы дураки! Кто ставит помехи?

– Самолеты РЭБ, – пожал плечами Говоров.

– Какие самолеты? Где ты видел самолеты? Где ты их слышал? Наши патрулируют небо, какие тут могут быть самолеты? Ну, подумайте же вы! Напрягите свои мозги! Они же накрыли нас минометом с первых же выстрелов – кто корректировал огонь?

Офицеры переглянулись. Потрясение было слишком сильным даже для ругательств.

– Ты был прав, – сказал наконец майор. – А я долбоеб.

– Я убью эту мразь, – Глеб почувствовал, что задыхается от гнева. – Я сам его убью.

– Поворачиваем! – Майор принял решение.

* * *

Бежать действительно было поздно: красные перекрыли въезд на серпантин к Роман-Кош раньше, чем два «Бовы» резервистов спустились по нему. Для прямого столкновения транспортеры не годились, так что пробиться Верещагин тоже не рассчитывал. Оставалось одно: как можно быстрее закрепиться на вершине и держаться до подхода своих. Вполне осуществимо, не будь недостатка в боеприпасах и в людях. Верещагин физически не мог прикрыть весь периметр, оставалось положиться на свойства рельефа местности: крутой обрыв, прикрывающий левый фланг и тыл.

Небо серело, но в горах еще все было черно. Стонала глухим тяжелым стоном земля, растревоженная траками БМД, и сердца дрожали от предчувствия смерти. Войны могут быть более или менее грязными, более или менее кровавыми, более или менее безобразными, и много здесь накручено – политика, экономика, национальные амбиции и личные качества полководцев, техника и организация, пропаганда и агитация, но в конечном счете все сводится к первобытному: вот ты, и вот я, и попробуй ты взять мою жизнь, а я попробую ее не отдать, и взять твою, и здесь, где мы сцепимся, воя от ужаса и ярости, уже не важно, кто из нас прав, а кто – еще правее, мы выясняем вечный вопрос: кого и почему жизнь любит больше…

* * *

Глеб отобрал три десятка ребят, которые не спекутся, – да нет, никто из десантников бы не спекся, преодолев бегом почти километр по сорокаградусному склону, – но Глебу нужны были такие, у которых даже дыхание не собьется, чтобы после этого броска вступить в драку.

И когда беляки ответят на огонь АГС, когда лобовая атака свяжет их боем, Глебовы тридцать человек скажут свое слово. Они траверсируют крутой склон над дорогой, выберутся на площадку, в тыл к белякам, и вступят в рукопашную. Пусть их благородия сами понюхают, каково оно – драться с невидимым, вездесущим, неизвестно откуда взявшимся противником. Пусть нажрутся грязи. Пусть посмотрят, мать их, что такое десант…

«Безотчетная симпатия, говоришь? Предашь, не взяв минуты на размышление? Убью тебя, паскуда».

Добежав до края обрыва, над которым стремилась в небо ажурная стальная башня, Асмоловский подал знак: ложись! Ближе, не выдав себя шумом, подойти было невозможно. А когда внизу начнется стрельба, белякам будет некогда прислушиваться.

…Так, пулеметное гнездо на вышке они сохранили. Правильно, позиция хорошая, простреливается почти весь склон… Бинокль в предутренней мгле – как мертвому припарка. Это туман или облака? Если вы не знаете, чай это или кофе, то какая вам разница? Большая, господа офицеры. Если эта хрень – туман, с первыми лучами солнца она рассеется. А если облака – нет.

Что это за темные пятна? Машины… Сколько? Две… Считай, взвод. Три пулемета, один – на вышке. А минометы, гиены войны, кошмар этой ночи? Нет, вроде не видно их задранных к небу рыл. Или он ошибается? Нельзя ему ошибаться…

Казалось, что никогда не кончатся минуты между исчезновением в дымке посланного к комбату с результатами разведки рядового и началом далекой, хорошо слышной в тумане стрельбы.

О! Пошла писать губерния: оживилась вышка, затарахтели пулеметы на машинах… Фонтанчики взметенной земли вырастают рядочками, словно кто морковку сажает: АГСы пошли в ход. На них ответили минометным огнем. Глеб прислушался – один. Да, точно, один миномет. Значит, тот самый, что гасил нас. А, заткнулся один из пулеметов… Получи, фашист, гранату!

– Пошли, ребята! – сказал он.

Страшновато, когда под ногами обрыв, и камешки, стронутые ботинком, растворяются во мгле раньше, чем ты слышишь далекий стук… Да ладно, ребята, ничего страшного, какие-то там шестьдесят градусов, всего двадцать метров влево, пройти – что помочиться… Вот она, сваренная из труб оградка, вмурованная в гранит скалы, вот я перебрасываю через нее ногу и чувствую всем своим бренным телом несуразную свою огромность и беззащитность перед лицом пулемета, который, по счастью, нацелен не в меня, и исправно молотит в сторону, прямо противоположную…

Пробежка… Здание передающего центра… Уф, есть, «мертвая зона»! Следующий! Пошел, пошел, пошел!

Т-твою мать!

Баева успели срезать, едва он ногу перенес через забор. Глеб высунулся из-за угла, поднял автомат, нажал на спуск: жрите, сволочи!

Перебежка, угол гаража, барабанная дробь пуль, попадающих в стальную площадку… Не пробиваются толстые железные листы, но плотность огня хорошая, и хрен вы развернете пулемет, гаврики! Хрен вы поднимете башку, хрен вы вообще что сделаете, потому что Степцов и Зурабов уже тарахтят ботинками по ступеням вверх, и падает убитым второй номер, а пулеметчик, видя, что дело кисло, бросает пулемет и начинает отстреливаться, тоже наматывая пролет за пролетом, затрудняя стрельбу что Прохорову, сажающему с вершины горы, что преследователям, а потом и вовсе швыряет свой автоматик вниз – патроны кончились у нас, жалость-то какая! – и продолжает лезть наверх, словно это ему поможет… Уж больно быстро он лезет, что твой орангутанг, и не по лестнице, а по наружным фермам, «волчьим ходом», красивым и техничным… Еще один скалолаз… Но что там с ним будет – уже плевать, главное – пулемет заткнулся, и беляки со своих оборонительных позиций уже бегут сюда – пока что просто узнать, что случилось, а вот трах-тах-тах! – и нет друга ситного, и нет у вас здесь тыла, братцы, один сплошной фронт!

Бежите? Бегите, ребятишки!

Глеб подал знак – все назад! По укрытиям!

Все попрятались.

…И тогда под ноги первому из бегущих он швырнул гранату…

«Ба-бах!» оказался значительно громче, чем Глеб ожидал…

* * *

Старший унтер Сандыбеков, собираясь, ха-ха, на дело, взял да и сунул в карман альпинистский карабин. Он не знал, зачем вообще взял на Роман-Кош свое скалолазное снаряжение. Теперь он понял – сам Аллах подсказал. Бросив свой пулемет, отстреливаясь от наступающих, Шэм бежал вверх по решетчатым ступенькам телевышки. У него остался один путь к отступлению: вверх. Задержался лишь на миг – «закрыл за собой дверь». Теперь у него было ровно тридцать секунд – с того момента, когда он утопил стерженек детонатора в массе пластиковой взрывчатки и сорвал предохранитель, и до взрыва.

Выпустив последние патроны, он бросил автомат, перепрыгнул с лестницы на железные фермы и полез по ним вверх – правильнее будет сказать «пошел», ибо Шэм передвигался по вертикали быстрее, чем иной человек – по ровной земле. Если бы не пули, попадание которых в металл рождает в нем протяжный звук и слегка нервирует, если бы не реальная опасность взрыва, это лазание вообще было бы детской забавой.

Сегодня днем, распределяя взрывчатку по крепежным болтам, они с Хиксом проявили скорее скупость, чем щедрость. Им совершенно не нужно было своротить вышку – достаточно как следует пугнуть тех, кто попытается влезть, – на тот случай, если дела пойдут совсем плохо…

Если они переборщили со взрывчаткой…

Если он не успеет добраться до верха и защелкнуть карабин на тросе…

Если… Ой, мама! Пятьдесят метров вниз – падать будет больно…

Парень на вершине горы едва не задел очередью по ногам… Одиночными стреляй, кретин! Нет, учиться тебе уже поздно…

Брезентовая тесьма плотно обхватывает руку… Лязг карабина о сталь, щелчок…

И взрыв!

Молния блеснула внизу, звуки перестали существовать, вышка содрогнулась, Шэм сорвался и полетел вниз, заскользил по тросу на петле карабина, отчаянно пытаясь развернуться лицом по направлению движения: на такой скорости приложись спиной, не сумей самортизировать ногами – конец!

Сейчас пригодился бы опыт прыжков с парашютом… жаль, взять его негде…

Развернулся он в последнюю секунду перед столкновением, принял удар на ноги… Бисмалла!

Так, если этот парень наверху не отвлекся на взрыв и не принял это скольжение за падение, то он просто перегнется через край и снимет неудачливого Тарзана пулей… В сторону! Бегом! Ноги болят, ш-шайт, как болят ушибленные ноги!

Он побежал к гаражу, где уже все приготовили: вышибли окно вместе с рамой, закрепили веревку за трубу и прицепили жюмар с петлей. В систему влезать-вылезать будет некогда, остается петля – по старинке…

Убедившись, что все правильно и на месте, Шамиль достал «беретту» и кинулся наружу – снять с убитого десантника подсумок с патронами и взять его автомат. Кто-то должен был теперь прикрывать отступление к гаражу.

* * *

Глеб посмотрел наверх и ужаснулся…

Беляки заминировали вышку. Заряд рассчитали точно: сама вышка уцелела, но площадку, где был пулемет, и куда – Господи! – поднимались Зурабов и Степцов, ее сорвало напрочь. Теперь она валялась внизу, скрученная, а лестница, крепившаяся к ней одним краем, жутко ходила вверх-вниз, как нелепые гигантские качели. Обоих рядовых разбросало кусочками в радиусе сорока метров от вышки. Пулемет зашвырнуло почти до линии вражеских сочлененных транспортеров.

А все три белогвардейские машины уже горели, и белогвардейцы бежали сюда, и будет у нас тут сейчас не легкий бой, а тяжелая битва…

Глеб Асмоловский не знал, один он остался в живых или есть еще кто-то. Кто-то стреляет – значит, кто-то есть, никого не видно, значит, все в укрытии, стало быть, набегающих беляков можно угостить еще одной гранатой, а чем их угощать дальше – неясно, патроны в АК закончились. И он бросил еще одну гранату, и кто не успел упасть до взрыва – я не виноват, а сам опять нырнул за угол, перебросил «калаш» за спину и вытащил пистолет. Цель – добежать от гаража до административного корпуса. Программа-минимум. Вперед!

На Верещагина он налетел почти сразу же. Не сразу, правда, узнал: просто взял на прицел крымца, тоже перебрасывающего автомат на спину – ха, патроны кончились! – и тут крымец посмотрел ему в глаза…

Он выстрелил. Выпустил пулю в свое преданное доверие.

Но слишком много времени – десятую долю секунды! – Глеб затратил на то, чтобы забыть лицо противника. За это время беляк слитным движением, как в кино про ковбоев, выдернул из кобуры шпалер, и бабахнул, не целясь, навскидку…

Пуля толкнула Асмоловского – словно кувалдой в грудь; он упал на одно колено и все-таки выстрелил… Хотел выстрелить еще, но рука не слушалась. Странно, но боль казалась вполне терпимой, он выносил ее без стона или крика, но тем не менее она висела на плече жерновом и гнула к земле все ниже и ниже, а этот говнюк, не размениваясь на второй выстрел, пнул ногой и выбил «макар», заодно опрокинув Глеба наземь, перешагнул через него и исчез в застлавшей глаза черноте…

* * *

Томилин истекал кровью и истек, пока Арт донес его до гаража.

Изначально не было шансов. Советские десантники приняли единственно верное решение в этой ситуации: отвлечение пулеметного огня на атакующих под прикрытием БМД, обход, удар в спину. Это разом сводило на нет все преимущества крымских егерей в позиции и вооружении. Отчаянная схватка закончилась тем, что их отбросили с позиций. Все три «Бовы» разнесли гранатами и ПТУРами. Егеря отступили вверх по склону. И их встретили… наверняка автором идеи был Глеб, все здесь рассмотревший… У него уже не спросишь. Хотя замысел в общих чертах удался. Будь у них здесь больше людей и минометов, можно было бы оставить тыл не на Шэма с заряжающим, а хотя бы на отделение. Можно было бы отразить нападение пулеметным огнем. Гноит душу сослагательное наклонение…

Верещагин отбросил пустой магазин, вставил новый, приложился к узкому окну – чем не бойница – и выстрелил по пятнисто-зеленой фигурке, высунувшейся из-за здания генераторной. Фигурка исчезла. Убит? Ранен? Скорее всего, просто убрался.

Интересно, успеют они спуститься, прежде чем всех разнесут гранатами?

Кашук закрылся в аппаратной, и последний, обрезав веревку, должен будет пробиться к нему. За бронированной дверью, возможно, выйдет отсидеться. Дьявол! Теперь красные закрепятся здесь и продержатся до морковкиных заговен…

Он включил «уоки».

– Вершина вызывает базовый лагерь. Гия, вы скоро?

– Арт, мы летим! Продержитесь еще полчасика!

– Патроны вышли. Мы попробуем уйти. Но на всякий случай – прощай.

– Арт!!!

– Прощай, Князь, – он переключил рычажок. – Кашук! Вы открываете дверь только мне или одному из офицеров капитана Карташова и только если наши возьмут гору. Это приказ.

– Да, сэр…

– Прощайте. – Артем взял рацию за антенну, размахнулся и ударил ею о стенку.

В гараже теперь оставалось трое – Верещагин, Шэм и никитский резервист Ваизов. Должен был остаться один.

– Сэр, – тяжело дыша, просипел Ваизов. – Будем тянуть спички с младшим унтером, кто останется?

– Никаких спичек: младший унтер вас спускает, остаюсь я.

– Сэр! – протестующе крикнул Шамиль.

– Отставить разговоры! Кроме меня, Кашук никого в аппаратную не пустит.

– А если они вскроют аппаратную?!

– Они не убьют нас. Кого угодно – но не нас.

– Кто вам это сказал?

– Ты со мной препираться будешь? – рыкнул Верещагин. – Хочешь спасти мою голову – скорее приведи помощь! Вперед!

Шамиль плюнул на пол и бросил Ваизову конец веревки – обвязаться. Сам вернулся к бойнице.

Времени осталось совсем в обрез.

С дороги долетел взрыв, над обрывом вскинулось пламя и облако дыма – это горящего «Бову» попытались спихнуть в сторону и активировали детонатор очередной пластиковой мины. Тот, кто снабдил их оружием и документами, на эту дрянь не поскупился…

Ваизов обвязался веревкой, Шамиль перекинул ее через вбитый в стену крюк для фонаря и начал протравливать – достаточно быстро, чтобы скольжение рядового не превратилось в падение. Верещагин отстреливался теперь один, но перемещался от окна к окну – трюк старый, но довольно эффективный.

– Сэр! – крик прозвучал ему в спину. Шамиль стоял у окна, держась за веревку. Глаза у него были отчаянные. Он, как и Верещагин, мог спуститься за секунды, на одном жюмаре.

– Сэр, давайте вы.

– Пошел! – крикнул Артем. Шамиль выругался сквозь зубы и выбросился в окно.

Настало время выметаться и Верещагину – последняя автоматная обойма расстреляна, а от административного корпуса он будет отрезан, едва на площадку въедет первая БМД. Шамиль был уже внизу – самому Артему этого времени хватило бы спуститься три раза. Он отцепил карабин – тот рыбкой сверкнул в проеме окна и исчез. Артем остался в гараже один против всех. У него была «беретта» и был «стечкин», и было примерно полминуты на то, чтобы пробиться в административный корпус.

Он перекрестился, взял по пистолету в каждую руку и кинулся наружу.

Площадка простреливалась уже насквозь, пули щербили бетон за спиной капитана – он упал на живот и пополз… Наткнулся на какое-то препятствие. И понял, что это – Глеб. Капитан Асмоловский, которого он думал, что убил.

Под Глебом натекла лужа крови. Кровь пузырилась на его губах, и Арт знал, почему – кровь скапливалась в плевральной полости и не давала дышать. Нужен был дренаж, и быстро – счет шел на секунды. На те самые секунды, за которые Артем рассчитывал добежать до аппаратной.

Он проклял все на свете, подхватил Асмоловского за подмышки и поволок к гаражу.

– Credo in unum Deum, Patrem omnipotentem, – по ним не стреляли.

Арт очень надеялся, что его видели – это давало хоть какие-то гарантии на то, что красные предложат сдачу вместо того, чтобы забросать гранатами.

– Factorem coeli et terrae, visibilium omnium, et invisibilium.

Верещагин положил Глеба на пол, разрезал комбез и тельник.

– …Et in unum Dominum Jesum Christum, Filium Dei unigenitum, et ex Patre natum ante omnia saecula…

Обычно он молился по-русски, но сейчас латынь, холодная и чистая, как горная вода, успокаивала бешено колотящееся сердце. Он обтер рану салфеткой и разорвал зубами пакет с дренажной системой.

– …Deum de Deo, lumen de lumine, Deum verum de Deo vero. Genitum, non factum, consubstantialem Patri per quem omnia facta sunt…

Руки тряслись. Верещагин весь собрался в кулак, чтобы сделать все правильно. Он с десяток раз повторял эту нехитрую операцию с резиновой куклой, но – это было совсем иначе. Тут не подкрашенная водичка, а кровь, и настоящие, а не пластиковые ребра нужно считать, пока они ходят ходуном…

– …Qui propter nos homines, et propter nostram salutem, descendit de coelis. Et incarnatus est de Spiritu Sancto ex Maria Virgine; et homo factus est.

Слух донес рокот БМД, нарастающий, переходящий в рев – он уже не слышал собственных слов.

– …Crucifixus etiam pro nobis, sub Pontio Pilato passus, et sepultus est…

Кровь пошла в пакет. Положить бы Глеба повыше, но некуда и нет сил. Теперь высыпать прямо в рану порошок гемостата. Все. Перевязка. Он проверил, как плотно держится на ране салфетка, наложил пакет и перехватил бинтом…

– Et resurrexit tertia die, secundum Scripturas. Et ascendit in coelum; sedet at dexteram Patris…

Пот заливал глаза. Он попробовал вытереть лоб – и размазал кровь Глеба по своему лицу.

Хриплое, сбивчивое и судорожное дыхание раненого выровнялось. Асмоловский дышал и жил.

– Et iterum venturus est cum gloria, judicare vivos et mortuos; cujus regni non erit finis.

Звук моторов стих, зато площадка наполнилась выкриками и топотом ботинок. К гаражу пока никто не подходил – боялись стрельбы. Артем не мог сдвинуться с места, не мог поднять руки – казалось, все силы его оставили. Теперь, в относительной тишине собственный шепот казался ему оглушительно громким.

– Et in unum Spiritum Sanctum, Dominum et vivificantem; qui ex Patre Filioque procedit…

Страх появился позже, когда немного отпустила усталость. В тот момент страха не было – было просто сомнение относительно своей способности встать и что-то сделать. Он чувствовал себя оловянным болваном на морозе: тронь – рассыплешься.

От него больше ничего не зависело. Почти ничего: собственная жизнь.

– ..Qui cum Patri et Filio simul adoratur et conglorificatur; qui locutus est per prophetas.

Через полчаса здесь будет Карташов. А красные через какое-то время окажутся в той же ситуации, в которой были корниловцы: три патрона на шесть человек.

– In unam sanctam, catholicam et apostolicam Ecclesiam…

«Но что может произойти за эти полчаса? Как минимум, они захотят узнать, где наши и сколько их. Как минимум».

– Confiteor unum baptismam in remissionem pecatorum…

– Эй, беляки! Сколько вас там? Выходите и сдавайтесь, считаем до трех, потом кидаем гранату. Раз!

– Отставить! Отставить, Васюк, я сказал! Там капитан!

«Целых два».

– Expecto resurrectionem mortuorum, – Верещагин поднялся с колен, – еt vitam venturi saeculi, – отстегнул пояс с кобурой и ножом, бросил его за дверь, шагнул в дверной проем. – Amen.

Под десятком прицелов он повернулся и встал лицом к стене. Собственные руки показались ему невыносимо тяжелыми, а чужие, быстро обшарившие тело, – отвратительно огромными.

– Лицом, – сказал майор.

Верещагин повернулся к Лебедю лицом. Выдержать взгляд несложно, взгляды не оставляют синяков.

– Ах тварь… – сказал за спиной майора Палишко. – Ну и тварь…

– Сними шлем, – медленно и спокойно проговорил Лебедь.

Трое заскочили в гараж, вынесли Глеба.

– Положите его повыше, – сказал Арт. – Чтоб метр над полом был, не меньше.

Трое остановились. Майор медленно кивнул им – мол, делайте, как сказано. Повернулся к Верещагину.

– Это ты перевязал его?

– Я его и подстрелил, – Арт не собирался покупать себе прощение.

Ветер звенел в растяжках и фермах телевышки.

Майор сделал шаг вперед и поднял нож. Артему стоило некоторого усилия не шевельнуться, когда лезвие скользнуло по подбородочному ремню.

– Сними каску, – повторил майор.

Артем снял каску, бросил ее на плитку. В плечи, в локти и запястья, выворачивая руки за спину, тут же вцепились.

– Так ты у нас на полставки? Сегодня – ГРУшник, завтра – врангелевец?

– Корниловец, – поправил Артем. – И прошу заметить, что вы взяли меня в бою, одетым в униформу Вооруженных сил Юга России.

– Думаешь, это поможет тебе?

– Нет, это так, на всякий случай.

Лебедь расстегнул кобуру.

– Сволочь. – Его рубленое, топорное лицо наконец-то дрогнуло. – Ты с Глебкой пил, песни пел, а настал час – пулю в него всадил. Вы здесь только так и умеете: из-за угла, исподтишка…

Верещагин ухмыльнулся.

– Я в этой стране родился и живу, а вы вперлись в нее сутки назад, и уже успели всем надоесть. Не вам со мной мериться… высотой моральной позиции, товарищ майор.

Майор выдернул из кобуры «кольт» и ткнул стволом пленнику в подбородок.

– Скажи еще что-нибудь, – почти прошептал он.

Верещагин с трудом унимал дрожь.

– «За державу обидно» – пойдет?

Щелчок предохранителя заглушил все остальные звуки во Вселенной.

Потом изнурительно длилась одна секунда. Ох и люфт у «кольта» на триггере…

Майор опустил пистолет.

– Легкой смерти ищешь? – спросил он. – Вот тебе, – «кольт» обозначил на левой руке майора отрезок до середины плеча. – Выкупил я тебя на корню, капитан Верещагин. Дурак, думаешь я пальцем деланный? Это ведь вы с самого вечера засирали эфир помехами, так? Ну вот, теперь ты, если хочешь жить, помехи уберешь.

– Товарищ майор, если бы меня не держали за руки, я бы тебе показал то же самое. А так придется сказать на словах: хер тебе, понял? Меня зовут Артемий Верещагин, мой личный номер 197845/XD, и на этом нашей любви конец.

– Посмотрим, – майор отступил на шаг. – Палишко, дай ему как следует. Шеломом по алейхему.

Палишко поднял шлем, взял его за кромку и с размаху, с разворотом корпуса ударил им Верещагина по лицу. Тот повис на руках у десантников, теряя сознание.

В Симферополь Драчев въехал осторожно, снизив скорость до сорока километров в час. Быстрее было просто опасно: улицы походили на черт-те что, как в хронике про «их нравы», где прогресивные студенты, выражая свой протест, сжигают машины и бьют камнями стекла. Как будто в Симфи этой ночью куролесило миллиона два прогрессивных студентов…

Но, кажется, все было слава богу: на каждом углу стояли наши блок-посты, десантники исправно отдавали честь, а над зданием Главштаба, где Драчев расположился со штабом дивизии, пламенел красный флаг.

* * *

– Товарищ генерал! Связь с командным пунктом в Одессе нарушена, связь с подразделениями дивизии – тоже!

– Товарищ генерал, ночью было совершено нападение! По предварительным данным…

– Товарищ генерал! Командир бригады спецназа…

– Товарищ генерал!..

Драчев следовал за охранниками, прокладывавшими путь сквозь толпу, как торговый корабль за ледоколом. Перед самой дверью кабинета его все-таки перехватил адъютант его начштаба:

– Товарищ генерал, есть вариант решения проблемы со связью.

– Какой?

– Позвонить по телефону в Одессу или любой интересующий нас город.

– Отлично.

– Полковник Савкин спрашивает, вызывать ли истребители для борьбы с постановщиками помех?

Шило в жопе у этого Савкина, подумал Драчев. Вызвать истребители – значит, придется объяснять про террористов. А к объяснениям Драчев пока не готов.

– Не надо. Вызови всех в кабинет на утреннее совещание. Савкина – первым. И кофе мне. Всем кофе, но мне – первому.

Генералу ужасно хотелось спать. Ничего, после утреннего совещания он завалится на пару часиков. Больше нельзя – надо что-то думать с этими сепаратистами.

Черт, замкнутый круг. Тактический центр надо давить как можно быстрее. Для этого надо попросить разрешения в Одессе. Для этого надо позвонить в Одессу, а тогда придется рассказывать очень неприятные для себя вещи – что налетели невесть откуда соловьи-разбойники и вломили Советской армии такой пизды, какой она не получала с сорок первого года. И на карьере это скажется довольно грустным образом.

В кабинете собрались штабисты дивизии.

– Вчера, – начал Драчев без предисловий, запивая каждую свою реплику обжигающим кофе, – на наши войска было совершено нападение. По всем населенным пунктам, где они были расквартированы, по всем направлениям. Я слушаю нашу доблестную разведку: кто бы это мог быть?

С места поднялся командир разведывательного батальона майор Корж.

– Товарищ генерал, за время вашего отсутствия было два чрезвычайных происшествия. Первое: по шестому каналу телевидения прошел сигнал тревоги, известный нам как «Красный пароль». Это произошло в 21.36 по местному времени. Второе: во время ночного нападения несколько человек были захвачены в плен. По их словам, они – резервисты вооруженных сил Крыма. Насколько я понял, ими командуют из тактического центра Чуфут-Кале, что под Бахчисараем.

– Так-так, – Драчев поставил чашечку на стол. – Очень интересно. Но тогда вопрос: кто же захватил телевышку, чтобы передать «Красный пароль»? И почему местное телевидение к этому моменту еще продолжало работать?

Корж посмотрел на своего командира, как учитель на двоечника.

– Товарищ генерал, шестой канал – это не местное телевидение. Это Центральное телевидение СССР.

– Что-о?

– Сигнал был передан во время прогноза погоды в программе «Время». Из Москвы.

– Еб твою мать, – сказал Драчев, садясь.

Из Москвы. Это означает, что там на высшем уровне продолжает действовать крымская резидентура. Это означает, что со своим вторжением СССР попал как кур в ощип в заранее спланированную и тщательно подготовленную операцию. Это означает, что нападение резервистов – не вылазка отдельной экстремистской группировки и не запоздалая попытка крымского генералитета исправить положение, а начало войны.

Драчев посмотрел на карту Крыма, висящую на стене. Это была красивая объемная карта с подсветкой, и на ней сам генерал вчера обозначил расположение советских частей в Крыму. Красные флажки, как бородавки, усыпали центр Крыма, побережье, все промышленные и деловые центры, Северный укрепрайон.

– Полковник Ефремов, вы сегодня же двинетесь в Бахчисарай маршем, всем полком, – сказал он наконец. – Ваша задача: выбить экстремистов из тактического центра Чуфут-Кале. По возможности, уничтожить их всех. По дороге разделитесь, один батальон повернет на Ялту, к Гурзуфскому Седлу. Там сейчас наши закрепились, держатся из последних сил.

– Слушаюсь, товарищ генерал… Только разрешите доложить…

– Разрешаю.

– Проблема с горючим стоит очень остро. По состоянию на данный момент я смогу привести в действие… хорошо, если треть машин.

Драчев перевел взгляд с него на полковника Сухарева. Ну-с, что скажет наше ЧМО? Как снабженец предлагает решить проблему с горючим? И почему она вообще возникла, эта проблема?

– Товарищ генерал, – процедил Драчев, – как так вышло, что две трети машин растратили весь запас топлива по дороге из аэропорта в город?

Ефремов откашлялся, прочищая горло, потом выпалил:

– Многие машины при погрузке в самолеты не были дозаправлены после марша. Те, что были дозаправлены, в основном сейчас на ходу.

Драчев ждал, не отрывая взгляда. Ну, что ты еще будешь врать, голубь наш сизорылый? Ведь даже в недозаправленной БМД бензина хватит, чтобы объехать весь Крым по периметру. Давай, договаривай…

– Кроме того, многие мои люди не получили еды и сухих пайков, – выдавил из себя Ефремов. – С утра в столице наблюдался дефицит бензина, и местные граждане склонили многих водителей к обмену топлива на продукты.

Две трети личного состава воруют горючку, вздохнул Драчев. И мы собираемся воевать. Да наши деды в гробу бы перевернулись, узнай, что их наследники толкают топливо на вражеской территории в обмен на жратву. В их бытность таких гавриков, если находили, мигом ставили к стенке. К сожалению, сейчас эту проблему должным образом разрешить было трудно: две трети личного состава к стенке не поставишь.

– Короче, достаньте мне топливо, где хотите, – процедил он. – Слышите, Сухарев? Все, совещание окончено, все свободны.

– Да, – вспомнил Семенов, когда уже собрался выходить, – тут крутится этот ГРУшник, Резун… Требует встречи…

– Через час, – сказал командир дивизии. – Или даже полтора…

Выпроводив полковников, Драчев вернулся к дивану, снял ботинки, фуражку и китель, ослабил галстук и вытянулся на мягком замшевом пузе иностранной мебели. У него есть полтора часа, чтоб восстановить силы. Звонить в Одессу он не собирался. Не такой дурак. В Одессу он позвонит победителем, а пока обрыв связи ему на руку.

Драчев не думал, что это задание будет особенно сложным. Батальон Лебедя выкинули из Ялты потому, что нападение было подлым и неожиданным. На этот раз неожиданно будут действовать они, советские десантники. Конечно, война переходит в плоскость партизанской. Даже с уничтожением тактического центра или его захватом. Но партизаны – это несерьезно. Несерьезно как в прямом, так и в переносном смысле. «Партизанами» в СССР называли резервистов, а какие резервисты вояки – всем известно. А в прямом смысле… Вы скажите мне на милость – где тут можно партизанить? Крым урбанизирован донельзя, города друг к дружке так и липнут, все леса объявлены национальными парками, их за день можно пересечь пешком. Прогадали вы, ребята, со своим «Красным паролем», и я вам это докажу…

С этой мыслью он уснул. Разбудил его Семенов, как он и просил, через полтора часа. В спину полковнику дышал ГРУшник Резун.

– В чем дело? – строго спросил генерал, незаметно всовывая ноги в ботинки. – Почему ворвались без спроса?

– Товарищ генерал, – сдерживая нетерпение, сказал разведчик, – я знаю, как снять помехи…

Перед выходом в конечную точку маршрута Верещагин вспоминал, откуда стартовал. Не в первый раз за прошедшие сутки – но сейчас, когда он, связанный, «плыл» от усталости и боли, ему даже не вспоминался, а снился рождественский вечер в доме князя Берлиани.

Осваговец в чине полковника отыскал его в библиотеке.

– От кого прячемся, штабс-капитан?

Рядом с ним на столике стояла бутылка «Солнечной долины», на коленях лежала книга, которую он заложил пальцем, отвлекаясь на разговор: «Красная ракета над Нанга-Парбат».

– Я слышал, у вас проблемы. – Полковник сел в соседнее кресло, вытянул ноги. – С финансированием новой экспедиции.

– Есть немножко.

– Почему? Ведь предыдущие экспедиции были вполне удачными… Или я ошибаюсь?

Верещагин смотрел прямо ему в глаза и молчал.

– Вы просили деньги под одиночное восхождение на Эверест, но вам не дали. Финотделу нужно паблисити. А труп, вмерзший в лед, – очень плохая реклама.

– Да, сэр, – кивнул Верещагин. Когда с тобой так заигрывает полковник контрразведки, легче всего прикинуться дундуком.

– Мы с вами однокашники, – полковник изобразил голосом ностальгию, влил куда-то в бороду немного вина. – Третья Симферопольская… В старые добрые времена мы не очень-то жаловали отличников из простонародья… Всех этих старательных отпрысков вахмистров и армейских старшин… Знаете, как мы таких называли?

– Мобил-дробил… – Верещагин не скрывал неприязни.

– Вас тоже так называли?

– Конечно.

– Вы должны были нас ненавидеть… Обеспеченные, сытые, хорошо одетые – вам приходилось добиваться всего того, что нам доставалось даром. Знаете, как-то в драке я оборвал одному такому мальчику воротничок… И мальчик заплакал. Я привык к тому, что воротнички пришиваются к форме незаметно, сами собой, а он каждый вечер делал это сам. Я бы ни за что в жизни не стал плакать из-за порванного воротничка, потому что я не пришивал его каждый вечер потайным швом…

– Если вас мучает комплекс вины, господин полковник, обратитесь к психоаналитику. Или к священнику.

– Вы верите в нашу победу на выборах?

Верещагин, сжав губы, какое-то время уничтожал его глазами. Потом медленно сказал:

– Может быть… народ, который делает свой выбор… исходя из результатов автомобильных гонок… заслужил то, что получит.

– Уж вы-то такой глупости сделать не могли… – Полковник отхлебнул «Солнечной долины». – Вам все досталось пóтом и кровью, вы пробивались, как танк, – и тут все насмарку из-за вот такого вот богатенького сукина сына…

Ему удалось добиться своего – пробить защитный панцирь.

– Богатенький сукин сын здесь ни при чем, – Верещагин отложил, почти отбросил книгу. – Просто мы все здесь зажрались, вроде той лисички, что приставала к дрозду: сперва накорми меня, потом напои, потом насмеши, а потом напугай. А моя бабка и одна из моих теток погибли в немецком концлагере, отец – в советском. Я не торгую свободой. Зачем вы завязали этот разговор, господин полковник? Вряд ли для того, чтобы меня подразнить – не такой же вы дурак… Вы весь вечер присматривались к Князю, а потом вдруг выловили меня в библиотеке – зачем? Что вам нужно от Георгия?

– Ничего… пока. Вернее, я не решил, от него или от вас.

– От меня вам ничего не перепадет.

– На что спорим? Десять минут – и вы будете мой. С потрохами и ботинками.

– Это что, вербовка?

– Да. Позавчера, – «Солнечная долина» полилась в бокалы, – Крым действительно потерял последний шанс на сохранение своего суверенитета. Единственный человек в советском аппарате, который мог бы предотвратить оккупацию Крыма, трагически погиб. Теперь не имеет значения, победит Союз Общей Судьбы – СОС – на выборах или нет. Весной Крым оккупируют. В самом худшем варианте это выглядит так: превентивная бомбардировка аэродромов и военных баз… Даже если мы задействуем все системы ПВО и все самолеты… Вы помните численность нашей боевой авиации?

– Двести тридцать машин…

– Двести сорок пять: только что прикупили эскадрилью «харриеров». СССР сосредоточит на побережье свыше тысячи самолетов, транспортники я не считаю. Они просто вобьют нас в землю. Затем – морской и воздушный десант. В победу над СССР не верит никто. Эта крупная и мелкая политическая сволочь сейчас присоединяется к СОС по одной простой причине: боится войны, которая неизбежна и исход которой предрешен… – Полковник закурил. Верещагин допил вино, как воду, и налил себе еще.

– Есть только одна возможность выиграть эту войну, – фраза осторожно вылетела вместе с дымом. Полковник ждал, что Верещагин подхватит мысль. Верещагин молчал. Даже не потому что осторожничал, а потому что был заворожен развернувшейся в уме картиной: высадка советских войск без предварительной бомбардировки, без подготовки, на «ура-шапками-закидаем». Чешский сценарий.

– Чешский сценарий. – В бороде исчезло еще полбокала, потом полковник воткнул в нее сигару. – Армия входит в страну сравнительно мирно. Плохо организованная, непрофессиональная, деморализованная армия… К ночи первого дня вторжения, я думаю, она будет разорганизована и деморализована вконец. Проще говоря, пьяные солдаты и офицеры займутся грабежами.

Контрразведчик глотнул дым и медленно выпустил его через ноздри. Он ждал развития темы.

– А… они что-нибудь знают о шестидесяти тысячах резервистов, которые сидят по домам со своим оружием?

– Хороший вопрос, Арт. Очень хороший вопрос.

– Как насчет хорошего ответа?

– Они знают, что у нас есть ополчение, но не могут отнестись к нему серьезно. Резерв Советской армии – третьесортное воинство даже по советским меркам. Они не представляют себе, насколько это в нашем случае совершенный, отлаженный и готовый к работе механизм. Но ему нужно дать старт в определенный момент. Пистолет без триггера не стреляет… Вы согласны стать триггером, Арт?

– Почему я, а не Георгий?

– Потому что «В Уэльсе теплые дожди» он впервые услышал от вас.

– Не понимаю…

– Не важно. Вы согласны?

– Согласен.

– Вот так сразу? Не торгуясь?

Арт пожал плечами.

– В этой игре приз бывает только один, и вы не можете его сделать больше или меньше.

Полковник кивнул и первым вышел в ярко освещенную гостиную, в запах хвои, в новогодний смех и в песню:

– Что же за всем этим будет? – А будет апрель… – Будет апрель, вы уверены? – Да, я уверен…

У княжны Багратиони-Мухрани прекрасный голос.

Артема пнули ногой и велели подниматься. Идти получать свой приз.

«Но подавать я не стану виду…»

Его провели через ретрансляционный центр, уже забитый ранеными десантниками, кое-как оказывающими друг другу первую помощь, в тот самый кабинет, где они с Глебом пили кофе. Майор сидел на столе и сам цедил что-то из захватанного бумажного стаканчика. Арта посадили перед ним на стул, Палишко встал за спиной.

– Сигнал к началу боевых действий – твоя работа? – без вступления спросил он.

– Какой сигнал?

– Товарищ майор, можно я ему врежу? – спросил Палишко.

– Ты там часом не облизываешься, товарищ лейтенант? – спросил беляк. – Небось, в детстве котят мучил?

Удар был воистину палаческим – пряжкой ремня под лопатку, в нервный узел. Уткнувшись головой в колени, зажмурив глаза, Артем грыз губы.

– Этому у вас учат, товарищ майор? – выдохнул он, распрямившись наконец. – Или он талант-самородок?

– Палишко, не трогать! – гаркнул майор. – Пока я не скажу! Ты что, не видишь, что он нарочно тебя выводит? Слушай сюда. Ты дурил нас полдня и ночь. Ты навел беляков на нашу засаду. Твой человек забивает эфир помехами. Из-за тебя мы здесь в окружении. Ты уже вот так наработал на девять грамм, и если хочешь к стенке – так прямо и скажи. Не хочешь – отвечай на мои вопросы. Код от замка в аппаратную?

– Шесть цифр из десяти.

Новый удар швырнул на пол и развернул лицом вверх. Палишко раскачивался с пятки на носок, и пряжка ремня, обмотанного вокруг ладони, поблескивала тускло, как чешуя копченой скумбрии.

– Мы с тобой не в спортлото играем, – пояснил лейтенант, поднимая опрокинутый стул. – Садись.

Арт перевернулся на живот, подтянул колени, упираясь лбом в пол, рывком поднялся и сел, изловчившись не промахнуться мимо стула.

– Наверное, в десанте совсем плохо с кадрами, если таких, как ты, берут офицерами, Палишко… – просипел он на мучительном выдохе. – Твое место в стройбате.

Ждал нового удара – и не ошибся. Майор, поморщившись, отвел глаза.

– Товарищ майор, – попросил белогвардеец, – уберите идиота. Он сбивает меня с мысли.

– Палишко, выйди ненадолго… – Тон Лебедя не оставлял места возражениям, хотя лейтенант явно собирался возражать. – Говори, что хотел. Только не тяни.

– Сдайтесь, товарищ майор.

– Что?

– Я серьезно. Спасите жизнь себе и своим людям. Сдайтесь. Вы окружены и вам не уйти.

Майор молчал.

– Глебу я сказал правду: ваш единственный шанс был – прорваться в Симферополь. Но теперь его нет, мы взорвали мост. А у вас раненые. Чем дольше тяжелые остаются без помощи, тем меньше у них шанса выжить.

Майор сгреб Артема за грудки и приподнял над стулом.

– Вот поэтому ты сейчас прикажешь своему парню отключить помехи, и мы пошлем сигнал помощи.

– На этот сигнал никто не прилетит. Вы сделали уже все, что могли. Последний долг командира – сохранить жизнь своим людям.

– Да неужели? На себя посмотри, мудила! У тебя ж рожа, как вареник с вишней! Это кто тут меня на понт берет? Кто кого в плен взял? Встречное предложение, беляк: ты говоришь код от замка, а мы не расписываем тебя под хохлому.

Арт обдумывал этот вариант с того момента, как пришел в себя. Нет, дело даже не в помехах – они были нужны в первые часы боев, не дать красным сориентироваться, а сейчас уже можно и снять. Дело в том, что ни он, ни Кашук не должны живыми попасть в руки советской разведки, и пока он молчит, у Кашука есть шанс отсидеться за дверью бункера. Свои шансы он оценивал как стремящиеся к нулю, советские слишком хорошо понимали, кто втравил их в эту беду.

– Я успел сообщить, что мы сдаемся. Осаждающими командует мой старый приятель, если вы круто со мной обойдетесь, ему не понравится.

Майор за ворот и за волосы подтащил его к окну.

– Видишь море? Представь себе, что все оно, от края и до края – мой похуй. Лейтенант!

Палишко вбежал – готовность номер один.

– Он твой, – сказал майор Палишке. – Через полчаса помехи должны исчезнуть, – и вышел.

Спецназ ГРУ послали в Крым, чтобы захватить кое-какие важные военные объекты, кое-какие архивы и кое-каких людей. Оставив политических деятелей на откуп «Альфе», ГРУшники охотились на высших военных чинов, и особенно – на руководителей крымской разведки.

Но у майора Варламова и подчиненного ему капитана Резуна было особое задание. Около года назад один из сотрудников КГБ, в свое время завербованный ГРУ, начал выходить на контакт с высоким чином ОСВАГ. Высокий чин, как это ни странно, прямо-таки напрашивался на вербовку. Сведения, которые он передавал, были выше всяких похвал. Кроме того, чин был активистом Союза Общей Судьбы.

Что-то здесь настораживало, что-то выдавало явную подставу, тот самый мед, которым пахнут липкие ловушки для мух.

И вот в решающий момент чин ускользнул из рук ГРУ и сдался спецназу КГБ, а сотрудник тоже исчез где-то в недрах Лубянки. Майору Варламову и капитану Резуну пришло распоряжение: искать следы таинственной деятельности Высокого Чина. Искать ловушку для мух.

Когда прошел «Красный пароль», оба офицера ГРУ сделали стойку. Потому что если это не след, то что тогда след?

Но след вел в Москву, а их прислали для оперативной работы в Крыму. Поэтому Варламов ограничился тем, что сообщил по инстанции и позволил себе… скажем так: немного отпустить поводья. А потом началась перестрелка с резервистами, поднявшимися по «Красному паролю», пошли помехи, потерялся в Ялте Драчев, но, по большому счету, все это было уже не его, Варламова, дело. Как и многие офицеры, майор вел дела по принципу «прокукарекал, а там хоть не рассветай».

Но Резун был не из тех, кто делает карьеру задницей. Владимир решил раскручивать порученное ему дело. Конечно, игра требовала определенной тонкости: узнай Варламов, что капитан химичит у него за спиной – и Володе бы не поздоровилось. Но в тонкой ведомственной игре он уже собаку съел и от всей души надеялся не подавиться хвостом.

В конце концов, какие ставки? Немного пустой беготни – в случае неудачи. А в случае успеха – головокружительные перспективы. Он, младший офицер, отправленный сюда в качестве «куда пошлют» для Варламова, распутает дело, которое два месяца разрабатывал целый отдел… Ради этого стоит побегать.

Итак, «Красный пароль», переданный из Москвы. Резун лично видел программу «Время», и ошибки здесь быть не могло. Но сразу за «Красным паролем» – дикие, кошмарные помехи на всех наших рабочих частотах. Вопрос: откуда они знают наши частоты?

Рабочая и резервные частоты определяются в течение сорока восьми часов перед операцией методом случайного тыка. Самое вероятное место утечки информации – полк.

Интересная складывается картина, товарищи. Некий высокий чин ОСВАГ завербован КГБ. Через какое-то время после этого происходит воссоединение, а вечером дня «М» по ЦТ передают сигнал «к атаке» для свежеприсоединенных крымцев. И они, родные мои, начинают драться, благо наши части воюют в полный разброд из-за отсутствия связи. Связь – это грязь, как говорят военные, но без нее – никуда, узнать рабочие частоты за сорок восемь часов и передать в батальон РЭБ – это надо успеть. А какая организация в Крыму обладает достаточной для этого мощью, товарищи курсанты? Осведомительное агентство, отвечает Вовочка Резун. Правильно, Вова, а теперь дополнительный вопрос: не приводит ли тебя в ужас тот факт, что в каждом полку сидит агент ОСВАГ? Нет, товарищ преподаватель, не приводит. Потому как агентов ОСВАГ в полках нет. А есть мирные стукачи, все как один работающие на Комитет Глубинного Бурения. То-то во всем этом видна рука Москвы. Кстати, куда запропал сегодня днем Высокий Чин, за которого нам с товарищем Варламовым еще будет взъебка? А запропал он все в том же, глубинно-бурильном направлении, и все ниточки у нас аккуратно завязываются в узелок.

И тут Зиночка Кибрит решительно трясет завитком каштановых волос, выбившимся из прически и тихо восклицает:

– Не знаю, ребята! Уж как-то слишком все просто получается!

Ага, слишком все просто, вторит ей Вовочка Резун. Или он совсем дурак, этот Высокий Чин, или я ничего не понимаю. Варламов, например, все понимает: «Красный пароль» – дело московской агентуры ОСВАГ. Но где кончается ОСВАГ и начинается КГБ? Где полиция, а где Беня? Почему по ЦТ, ведь внедрить агентуру на ЦТ гораздо сложнее, чем подделать прогноз погоды и прокрутить его в Крыму на той же частоте, в то же время. Да хороший агент стоит роты спецназа, которая необходима, чтобы взять приступом ретрансляционный центр на Роман-Кош и передать «Красный пароль» оттуда. Но роты нет, штурма тоже нет. На Роман-Кош сидит группа наших из 8-й бригады, и конь у них не валялся…

* * *

Ночью в штабе царил переполох из-за того, что пропал Драчев. Комдив закатился в Ялту гулять и испарился вместе с сапогами и комендантской ротой. Отражением атаки противника руководил (и хорошо руководил!) начштаба полковник Савкин, он умудрился даже собрать в боеспособную единицу те части мотострелков, что стояли в городе (а это было наверняка непросто – Резун на собственном опыте знал, что такое советские танкисты, так вот – мотострелки еще хуже).

Драчев появился под утро, ворвался в город на свежекраденном «мерседесе». От комендантской роты ничего не осталось, а если что и осталось, то оно сильно отстало, поскольку «мерс» развивает по хорошей крымской дороге сто шестьдесят, а БМД-1 – ровно на сто меньше. Драчев собрал заседание штаба, и Резун дорого бы дал, чтобы его послушать.

К тому времени, к утру то есть, у Владимира появилось, что сказать комдиву, и он ждал в приемной, пока заседание закончится.

И когда притомленные бурной ночью полковники разошлись, да еще после полуторачасовой мариновки, он предстал перед красные очи Драчева и сказал фразу, которая должна была принести ему майорские звезды:

– Я знаю, откуда идут помехи.

Но майорские звезды не спешили падать на погоны капитана Резуна. Поелику ни Драчев, ни его верный личарда полковник Семенов Резуну не поверили.

А ведь как все просто! Ну где, где еще можно установить передатчики такой мощности, чтобы накрыть сетью помех весь Крым? Да, обычно такие штуки устанавливаются на самолетах-постановщиках помех, потому что чем выше генератор радиоволн, тем проще им достигать цели. Но все аэродромы заняты советскими частями, и ни один самолет, кроме наших МИГов, не поднимался в воздух!

Но военные – народ консервативный. Привыкли – самолет. Да и некогда было особенно задумываться. А ответ лежал на поверхности: телевышка! Простая, обыкновенная телевышка. Мощности которой достаточно, чтобы ретранслировать сотню телеканалов на четыреста километров вокруг.

А посчитайте-ка, ребята, куда достанет телевышка с высоты 1600 над морем. Далеко ведь достанет.

– Исключено, – Драчев махнул рукой. – Помехи идут с самого вечера. Всю ночь. А вышку всю ночь контролировали спецназовцы и десантники. Спецназ, кстати, ваш, восьмая бригада.

– Фамилия командира группы? – быстро спросил Резун.

Драчев вскинул на него грозный взгляд: ты еще здесь? Но тон капитана ГРУ ясно говорил: отступать он не намерен, хоть позади и не Москва.

Резун все тщательно обдумывал и был уверен, что прав. На девяносто процентов был уверен.

Семенов наморщил лоб.

– Сейчас вспомню… Старший лейтенант… Характерная фамилия…

«Лошадиная», – вспомнилось Владимиру.

– Верещагин, – щелкнул пальцами Драчев. – Довольны?

Он надеялся, что теперь настырная спецура уберется с его глаз долой.

Но настырная спецура не убралась. Настырная спецура, умело сдерживая возбужденную дрожь в руках, подняла телефонную трубку и, сверившись со списком телефонов на столе, позвонила туда, где находился штаб восьмой бригады спецназа ГРУ.

И на его вопрос ему совершенно однозначно ответили, что офицера по фамилии Верещагин в бригаде нет, а на вышку посылали группу под командованием старшего лейтенанта Чернышова.

– Повторите, пожалуйста, еще раз, – злорадно сказал Резун, нажимая кнопку громкой связи.

Через десять минут в его распоряжении были три вертолета: два Ми-24 и один Ми-8. Генерал мысленно материл выскочку. Пришлось-таки позвонить в штаб фронта и получить вздрючку за сепаратистов – как будто он, Драчев, их здесь разводит в инкубаторе… Нет, но «спецназовец» каков! Ах сука! Так, значит, вот из-за кого Павла Андреевича сначала чуть не убили, а потом маршал его по телефону выдрал, как щенка… И ведь ни сном ни духом не сказал бы – спецура как спецура, ничем не хуже этого вот, Резуна… Драчев надеялся, что Резун зацапает стервеца живьем и все его кишки намотает на локоть.

Резун, в свою очередь, надеялся, что на Роман-Кош кроме этой группы «спецназа» никого нет. Он надеялся, что сумеет захватить кого-то живым, вытрясти из него самые важные сведения и доложиться раньше, чем Варламов.

И эти надежды разбились о чугунный лоб лейтенанта Палишко.

* * *

Палишко не повезло: беляка ему подсунули бракованного, ненормального, чтоб не сказать – ебанутого. Дуплишь его – не колется, херню всякую несет; отливаешь водой – зуб выплевывает и опять за свое: готов принять условия сдачи. А время-то идет. А внизу стреляют.

– Надо по-другому как-то, – выдвинулся Степцов. – Потому что мы его скоро убьем на хрен….

Он между своими это сказал, но Палишко прицепился:

– Как по-другому? Знаешь – так давай рассказывай.

– Не, я просто так сказал, – Степцов аж попятился.

– Яйца дверью прищемить. Ну или руку там, – предложил Анисимов.

– И что ты тогда скажешь?

– Когда?

– Ну не когда, а в случае чего?

– Чего?

Все знали чего, и никто не решался произнести вслух. Шансы батальона таяли с каждой минутой, их могли еще взять в плен, и тогда… Синяки и выбитые зубы это одно, это можно сказать – сопротивлялся. А сломанные дверью пальцы – это уже… Палишко поморщился. Фашизмом каким-то отдает. Фанеру пробивать – нормально, солдата же надо воспитывать. На всю ночь молодого привязать к сушилке тоже нормально. А пальцы дверью ломать…

Нравственный закон тут был решительно ни при чем: просто и Палишко, и его подчиненные за пределами школьной программы ничего не читали, да и ту в них впихнули с великим трудом, но уж от «Молодой гвардии» никак было не отвертеться, и поэтому все, что затейливей кулачной практики, было в голове связано с эсэсовскими мундирами, а их примерять, даже мысленно, что-то не хотелось. Деды ж воевали!

– Остап! – обратился он к рядовому Остапчуку, любимой боксерской груше всего отделения. – Давай придумай че-нить.

– Я… попробую, товарищ лейтенант, – почти уверенно сказал Генка.

Палишко слегка удивился. Он думал, придется поднажать, чтобы Генку заставить сделать то, чего никто делать не хочет, – а тут вон как вышло.

– Что ты попробуешь? – переспросил он.

– Понимаете, товарищ лейтенант, – заторопился Генка. – ну, то есть, я думаю, что он сам не знает, какой код там включил этот. И приказов этот тоже не слушается, так? То есть он будет что угодно говорить, этому все равно. Но он же говорит в эту штуку, то есть тот, который там, его слышит, так?

– Ну, – сказал лейтенант. – Короче!

– Нужно, чтобы он кричал.

До Палишко сначала не дошло. Потом дошло. Но он так ничего и не сказал, и Генка кинулся уточнять:

– И сказать этому, который там, что мы не перестанем, пока он не откроет. Так?

– Делай, – сказал Палишко. – Давай, командуй, только быстро!

Гена был начитанный мальчик с развитым воображением. Он думал над решением проблемы и вспомнил, что видел на столе подходящую вещь.

Он обшарил стол и нашел то, что нужно. Ручки и карандаши уже растащили, в известных целях помылили и бумагу, но на эту штучку никто не позарился – назначение ее было неясно. Генка при всей своей начитанности сам не знал, как она называется и для чего нужна, но выглядела она как самое то, что надо. Может быть, и делать ничего не придется – пленник посмотрит на хромированные клыки, два снизу и два сверху, посмотрит и испугается холодного стального блеска… Испугается так, как боится его сам Гена.

У Гены Остапчука было очень живое воображение.

Беляк лежал на полу, закрыв глаза, – с понтом, без сознания. Но Палишко знал, по дыханию слышал, что гад притворяется.

– Ну? – спросил лейтенант. – Очухался?

Беляк открыл глаза. Насколько смог. И опять за свою шарманку:

– Да, я в сознании и готов принять вашу сдачу в плен…

Ну не ебнутый ли? Палишко кивнул Остапчуку: давай командуй.

– Значит, так, – в голосе солдатика даже металл какой-то появился, – тащите сюда, на середину, это кресло и привяжите его.

С кресла все подушки уже поснимали для раненых, остался только железный костяк, рама. И эту раму Анисимов и Степцов, как зайчики, вытащили на середину, не дожидаясь пинка со стороны лейтенанта.

И тут-то Палишке стало страшно. Только деваться-то уже некуда.

– Сколько у вас раненых? – гнул свое беляк. – Сколько из них уже умерло?

Его подхватили под руки, перетащили на останки кресла и, перекинув локти через спинку, привязали запястья к ее стальной поперечине. Руки тут же оказались вывернутыми, как на дыбе, – спинка была слишком широкой. Спохватились, что сначала одежду снять надо было – ладно, разрезали, стянули на локти.

– Четверо, сука, – сказал Палишко. – И ты за каждого ответишь, понятно?

Беляк повернул голову. Налитые кровью глаза выглядели жутко.

– Знаешь, от чего умирают большинство раненых, если не оказать помощь вовремя? От шока. Ты вообще знаешь, что такое шок? В медицинском смысле, а не то, что у тебя было вчера, когда ты в магазине увидел тридцать сортов пива?

И тут Палишко окончательно убедился, что перед ним нелюдь. Человека бы или совесть прохватила, или страх за свою шкуру, а этот…

Он взял радио, включил рычажок в режим передачи.

– Ему скажи. Человеку своему, который там сидит.

– Я тебе скажу, лейтенант Палишко. И твоим быкам. Шок отличается от других… сосудистых состояний… тем, что его запускает центральная нервная система. Мозг, – беляк запрокинул голову для длинного, какого-то мучительного вдоха, – или то, что вам его заменяет… получает болевой сигнал предельной мощности…

Остапчук взял его этой блескучей хреновиной за ухо и сначала проколол, а потом рванул на себя.

Звук получился такой, что Палишко чуть не вытошнило – но крик тут же заглушил его. И видно было, что беляк старается сдержаться – а ничего не выходит, само из горла рвется, все тело вопит. Палишко хотел ему под самый нос радио сунуть, но он головой мотал, пришлось за волосы придержать.

– Нет, – простонал гад. – Нет… нет…

Ага, сломался, паскуда.

– Давай, проси, – сказал лейтенант. – Проси теперь!

– Нет, – беляк выдохнул. – Не такая. Эта вызовет максимум коллапс… а шок… шок – это сигнал о массированной кровопотере. Ты понимаешь… что значит «массированной»… лейтенант?

Палишко мигнул Остапчуку: продолжай. Тот поддел зубчиками тонкую кожу над ключицей, щелкнул, рванул…

Анисимова вывернуло.

На этот раз беляк орал громче и дольше, но, когда выорался, снова уставился Палишке в лицо щелочками подбитых глаз:

– Мозг… выбрасывает в кровь… а-адреналин и эн-ндорфины. Пери… ферийные… сосуды резко сжимаются. Человек бледный, как простыня. Но он может двигаться… бежать… даже драться… какое-то время. Это – эректильная фаза…

Остапчук снова поддел, сжал, рванул… На этот раз эректильная фаза у беляка продолжалась недолго: повыл чуть-чуть, подергался, сник и тут же заблевал себя какой-то коричневой жижей. Кофе, наверное.

– Воды, – скомандовал Остапчук. Старослужащие понеслись выполнять команду.

Беляка трясло, у него стучали зубы.

– Вторая фаза, – проговорил он, еле ворочая языком, – называется… торпидной. Теперь… организм бросает все ресурсы… на самое главное. Сердце. Легкие. Мозг. При шоке… человек не теряет сознания… Мозг работает до конца. Остальные органы… как получится. Запускается порочный круг…

Какой именно – он так и не договорил: Остапчук снова взялся за дело.

* * *

– Красные покинули Евпаторию и проследовали на северо-запад! – доложил, откозыряв, командир разведвзвода.

– Слава Богу! – Главнокомандующий перекрестился. Шеин неодобрительно покосился на него. Это, конечно, хорошо, что красные, сами того не зная, выбрали худший для себя вариант отступления. Повезло. Но командир не должен играть в такую орлянку. Командир должен уметь принимать соответствующие решения быстро. Князю Басманову, с сожалением отметил он, не хватает быстроты и жесткости, он слишком подвержен колебаниям.

Шеин одернул себя. От таких мыслей очень близко до реального мятежа, которым его пугает Басманов. Положение действительно скользкое, и, может быть, даже хорошо, что князь мыслит стратегически, в конце-концов, он – главком… Но по-главкомовски правильно было бы оставить евпаторийские дела на него, Шеина, а самому заняться установлением связи с другими дивизиями и превращением отдельных очагов сопротивления в единый Крымский фронт…

– Итак, Дэвидсон, – сказал князь. – Что мы решаем с Дэвидсоном?

– Что мы решаем с Кымыл-Муруном, разберемся для начала.

– По-моему, с Кымыл-Муруном все ясно. Предупредим Денисова и отправим за ними в погоню батальон «Воевод», усиленный эскадроном «Витязей».

– Почему не «Святогоров»? – возразил командир бронемобильного батальона капитан Папагос. – Танки и «Воеводы» не смогут их нагнать.

– Они их нагонят, потому что им просто некуда будет деться, – сказал князь. – Кымыл-Мурун наш, казаки их встретят. Преимущество в скорости не так важно, как преимущество в броне и вооружении. Почему я должен объяснять вам такие элементарные вещи? Так что там с Дэвидсоном?

– Пока что они держатся, – сказал Шеин. – Я совсем недавно выходил на связь. Силы равны, система обороны на авиабазе поставлена разумно, и им удается отбивать все атаки. Хреново будет, если к красным придет подкрепление или у Дэвидсона кончатся боеприпасы. И то и другое вполне реально.

Князь понимал, что полк Беляева был не единственным советским формированием в Крыму.

– Передайте Дэвидсону, что в течение двух часов помощь к ним выйдет, – сказал он. – В самом крайнем случае, если кончатся боеприпасы – пускай сдаются, чтобы выиграть время.

– Они не сдадутся, – подал голос Лобанов.

– Почему это?

– А вы не знаете? – спросил Шеин. – Красные пытают пленных.

– Бросьте! – отмахнулся князь. – Какой-то любитель золотишка разорвал Гусарову ухо, Денисову подбили глаз – и уже вся дивизия в панике.

Брови Шеина поползли вверх.

– Гусаров ни при чем, – сказал полковник. – Красные пытали кого-то из наших и передавали это по радио.

– Что?

– Это так, сэр, – подтвердил Лобанов. – Один из радистов случайно услышал на общеармейской частоте… Скоро узнали все, не только радисты…

– Когда это было?

– Почему «было»? – мрачно усмехнулся Шеин. – Хотя, возможно, уже и «было». Штабс-капитан, включите радио…

Лобанов включил, повертел тумблер настройки. Нашел.

С минуту они слушали молча…

– Он, наверное, медик… – Лобанов говорил так, словно в горле внезапно пересохло.

– Выключите! – Князь подскочил к радио и выдернул вилку из розетки. – Что, радистам нечего больше делать, кроме как следить за этим… гиньолем?

– Теперь вам понятно, почему Дэвидсон не сдастся? – спросил полковник.

– Да, черт возьми. А вы не подумали, что это может быть провокация? Инсценировка?

– Побойтесь Бога, ваше сиятельство… – проговорил Шеин. – Побойтесь Бога.

Ну, в общем, в конце концов даже психованный беляк дошел до ручки, и про декомпенсированный шок Палишко только и узнал, что одно название. Хотя понял, что ребята от него умирают. Декомпенсированного. Велел греть им воду и давать теплую, с сахаром. Может, кто вычухается. Но уж не беляк, это точно. Этот пускай сдохнет. Особенно после той подлянки, что подкинул напоследок: код от генераторной сказал, а что аппаратура заминирована – нет.

Там ерундовый был заряд, никто не погиб, даже не ранило никого, но вышка сдохла насовсем. Весь ток погас, везде.

Беляк, увидев разъяренного лейтенанта, только и сказал:

– Упс.

Вот это Палишку и доконало. И пришла бы беляку полная пизда, но тут в кабинет ворвался майор – и, ни слова не говоря, зацедил Палишке в ухо.

– Что это за филиал гестапо? – Как, откуда он узнал?

– Товарищ майор, вы же сами сказали…

– Я сказал, чтобы ты устранил помехи, еб твою мать! – прогремел майор. – Я не сказал, чтобы ты устраивал здесь мясорубку!

– Товарищ майор…

– Я уже два года товарищ майор! Ты знаешь, что твои художества слышал весь Крым? Нас теперь в плен не возьмут! И скажи спасибо, если других будут брать!

Палишко похолодел. Теперь же и помощь не придет, никак ее не вызвать, все обесточено…

– Только не говори, что он помер, а то я тебя сам убью. Нет, я тебя живым белякам отдам.

Палишко не смел спорить. Он понимал, что накосячил, нарушил главную заповедь: делай что хочешь, только не попадайся.

Беляк, по счастью, оказался живучий. Палишко его приложил раза два – ну, за «упс», – и он в память так и не пришел, но ничего, дышал.

– Перевяжите его, – велел майор.

– Так нечем, – вякнул было Анисимов.

– А ты поищи. – У майора уже и глаза побелели от ярости. – Бегом!

Анисимов вовремя смылся на поиски перевязочного материала.

Остапчук не успел. Палишко поймал его в коридоре и начал бить.

* * *

Если бы за дурость давали Нобелевку, в 1980 году у Палишко просто не было бы конкурентов. Бог даст выпутаться, подумал майор, ей-же-ей, он до старости в лейтенантах проходит. Я ему устрою веселую жизнь.

Пока что атаки белых удавалось отбивать. Пока что. Белые не экономили пули и мины, но берегли людей. Майор был вынужден беречь все. Тем не менее, после второй атаки белых он узнал, что третью отражать почти нечем.

Во время затишья корниловцы помахали белым флажком и послали парламентера.

Офицер в чине штабс-капитана смотрел на Лебедя, как Сталин на врага народа. В руке у него была мини-рация. Точь-в-точь такая, как у тех диверсантов. Может, он и был из них – майор видел всех мельком и припоминал с трудом.

– Через полчаса мы начнем штурм, – сказал беляк. – И мы не будем брать пленных, если не прекратится вот это, – он щелкнул рычажком рации и Лебедь, услышав, обмер.

«Вот это» прекратилось само собой, но майор не знал, проживет ли беляк еще полчаса. И не прикончат ли их всех, даже если и проживет.

Он бегло оглядел корниловца – раны вроде несерьезные, перевязка требовалась больше для того, чтоб их не увидели в первую же секунду и не пристрелили сгоряча переговорщиков. Нда. Хорошо бы еще лицо ему замотать…

Майор смахнул все со стола и велел переложить туда беляка с мокрого пола. Анисимов примчался с какой-то занавеской, порезанной на ленточки. Пока он неуклюже перевязывал пленного, Лебедь достал фляжку и влил тому в рот немного коньяка.

У беляка не было сил даже проглотить, но глаза он открыл.

– Скажи своим, – склонился к нему Лебедь, – что я не приказывал тебя пытать. Сейчас тебя отправят вниз, и ты скажешь, хорошо? Слушай, это же война. Случается всякое. Ну, Палишко у нас скот, но он же один такой. Ты же знал ребят. Глеб… он же все еще жив. Ты же не допустишь, чтобы он погиб, правда?

Беляк сделал усилие – кажется, всем телом, – чтобы проглотить коньяк. Губы шевельнулись, но говорил он слишком тихо. Майор склонился ниже.

– Что? Повтори, что ты сказал?

– Видишь… море? – И беляк снова закрыл глаза.

Майор видел море. И в нем от края и до края плескался полный пиздец.

И над этим морем раскатывался новый звук, на который майор раньше не обращал внимания: клокочущий гул вертолетных винтов…

Вертолеты?!

Майор пулей вылетел из помещения. В пологом ущелье действительно наводили порядок вертолеты: два Ми-24 поливали склоны из пулеметов. Ми-8 шел сюда, видимо, на посадку.

Ребята! Родные наши!

Склон, удерживаемый красными, выдохнул: «Ура-а!», словно камни запели осанну. Майор внезапно обнаружил, что орет сам.

И тут же крики радости сменились воплями гнева: с позиций белых, казалось бы, подавленных пулеметным огнем с воздуха, шваркнули в небо четыре стрелы с дымными хвостами. Три взорвались, «поймав» инфракрасные ловушки. Четвертая попала в Ми-24…

Удар! Вертолет, дымясь, ахнулся на склон Чучели. Какое-то время он катился вниз, ломая лопасти и кроша корявые горные деревья, затем его падение вроде бы затормозилось у скального обрывчика, а потом неумолимая гравитация взяла свое и вертолет, свалившись на камни, взорвался.

Лопасти Ми-8 молотили уже над площадкой. Шасси коснулись бетона.

Из кабины на землю спрыгнул первый десантник. Майор чуть не проглотил язык. По площадке навстречу Лебедю шел целый и невредимый Верещагин в советской форме…

Вот так люди и становятся заиками.

Со второго взгляда было понятно, что парень ну ничем не похож на Верещагина. Не темно-русый, а светло-русый, ниже ростом и шире в плечах, сероглазый и склонный, скорее, к полноте.

– Явление третье, – сказал он, подойдя вплотную к майору. – Те же и фронтовая разведка.

И голос у него был другой.

– Капитан Владимир Резун. Ну, что у вас здесь творится?

* * *

Хер знает, что у них здесь творится.

Володя Резун вникал в положение и тихо охреневал. Что за сборище идиотов! Группа диверсантов забивает баки роте десанта целые сутки, а когда десантники начинают понимать, в чем дело, им приходится, теряя людей и попадая в окружение, штурмовать все ту же гору, которую они, будь поумнее, могли бы взять без боя. Так ведь и после этого, запершись в аппаратной, беляк удерживал помехи около часа!

– Значит, он там? – капитан ткнул пальцем в сторону двери. Лебедь молча кивнул.

Через пять минут спецназовцы закончили с аппаратной. В отличие от крымской, их пластиковая взрывчатка больше напоминала толстую изоленту, которую они наклеили по периметру двери, вминая в тоненькую щель. Взрывник прикрепил детонатор.

– Штурмовая команда – приготовиться, – сказал Резун. – Остальные – вон!

От взрыва дрогнуло все помещение. В коридоре сорвались и упали на пол несколько секций подвесного потолка. В ближайших комнатах треснули ртутные лампы.

– Брать живым! – проорал Владимир, не слыша собственного голоса.

Ныммисте и Зайченко горели рвением выполнить приказ, но ничего у них не получилось. Видимо, крымец ждал атаки, держа в руке гранату с сорванным кольцом. Взрыв, которым вынесло дверь, оглушил его и рука разжалась…

Это была неудача. Это была большая неудача, что Алексей Кашук, 779612/WS, вторая группа крови, православный, погиб. Жаль. Он мог бы рассказать очень много интересного…

– Кто из ваших плотнее всего с ними контактировал? – спросил Резун у майора.

– Капитан Асмоловский. Он ранен.

– Тяжело?

– Достаточно…

– Мы заберем его с собой.

– А остальные раненые?

– А что остальные? Вертолет не резиновый, товарищ майор. А теперь отдайте мне того, кого вы взяли. И я слышать не хочу, что он ушел или умер.

Майор упрямо набычил голову.

– То есть вы не помощь привели, а за «языком» примчались. Его заберете, а нас бросите тут подыхать.

– Вы видите другие варианты?

– Вижу, – майор выдернул из-за спины кольт и нацелил в лоб Резуну. – Валите отсюда. А его мы обменяем.

– На кого?

– На себя!

Ныммисте заходил майору за спину. Резун прикинул шансы: восемь против нескольких десятков – их просто разорвут. Он покачал головой – не для майора, для Ныммисте.

– Хорошо. Хотя бы покажите мне его.

Майор пожевал губу.

– Это можно.

Пистолета он не опустил, но перестал целить в лоб. Отступил к стене, пропустил Ныммисте вперед себя.

То, что лежало на столе в кабинете, уже ни по каким меркам на живого человека не походило. Резун шагнул вперед, положил ладонь на шею белогвардейца. Пульс прощупывался, но жидкий, как пиво из бочки.

Лебедь поспешил сказать:

– Я этого не делал. И не приказывал.

Как будто это кого-то интересовало. Резун вынул нож, поднес к синим губам – через три или четыре секунды лезвие слегка затуманилось, и тут же снова прояснилось.

– Что вы собираетесь обменивать? – спросил Резун. – Труп?

– Нет, – майор опустил пистолет. – Нет, быть не может!

Резун показал ему чистое лезвие ножа.

– Он не дышит. И пульс не прощупывается. По-нашему, по-русски, это называется «труп».

Конечно, Резун рисковал. Майор мог знать о зрачковом рефлексе, о других признаках жизни. Беляк мог подать их случайно в любой момент. Но майор слишком устал и ничего умней, чем схватить беляка за плечи и встряхнуть, приподняв над столом, не придумал.

– Ты чего это подохнуть решил?! Ану, открой глаза, сволочь! Открой глаза!

Беляк почему-то остался безучастен к этой просьбе.

– Я забираю тело, – сказал Резун. – А вам луше сказать белогвардейцам, что он был еще жив, когда я забрал его. Поверьте, увидев это, они разъярятся по-настоящему.

Майор молча стоял, опустив руки. По глазам читалось, что он «поплыл». Резун мигнул ребятам, те подхватили тело и споро понесли в вертолет.

Врач уже занимался Глебом Асмоловским.

– Валера, это важнее, – сказал Резун. Спецназовцы прыгнули в вертолет и машина тяжело, как жук, оторвалась от площадки.

Чимборазо и Котопакси…

«Выбирай! Выбирай, Гия! Ты что, уснул, Князь?!» Берлиани спохватывается и начинает выбирать. Веревка ложится змеиными кольцами… Вершина Сокола. Поднимались без крючьев, на одних закладках. На скорость. Потом целую неделю оба двигались с непринужденной грацией голема из Б-фильма. Все болело. Но это потом, а пока – восторг, сладкое вино победы.

«Смотри, вон наша домашняя флотилия! – Арт (тогда еще Тем – свой ник он сменил после того, как прогремел бестселлер Берджесса) показывает пальцем на одно из суденышек, деловито перепахивающих Судакскую бухту. – «Ивица». А вон там – «Злата». «Марты» что-то не видно…» Они ужинали и ночевали у деда Ковача. Ивица, троюродная сестра Артема, строила Князю такие глазки, что великолепная паэлья не лезла в горло. Князь так и не понял, что за кошка пробежала через год между Артом и его родственниками. Но это была кошка очень злая и очень черная – с момента окончания гимназии Арт ни разу не ездил в Судак и не звал Князя на Сокол.

…Керос и Наварон…

«Ты его знаешь?» – «Конечно знаю… Полковник, высокий чин в ОСВАГ, друг отца». – «О чем он тебя спрашивал?» – «Об Эвересте. Меня сейчас все спрашивают об Эвересте, надоело, слушай…»

Он немножко кривил душой. Ему не совсем надоело… Ему, по правде говоря, даже было приятно… Если не упоминать один маленький эпизод…

…О котором спокойно можно промолчать.

…Вертолеты, загруженные на пределе возможностей, обогнули склон горы…

…You have stolen my heart away…

А что было делать? Играть в «Триста спартанцев»? С их мизерным количеством боеприпасов? Положить здесь всех, сколько их осталось от батальона, и погибнуть самому?

После того, как спецназ улетел, бросив их (спасибо, хоть раненых забрали!), майор не мог заставить своих людей идти в последнюю безнадежную атаку. И не хотел.

– Что же мне теперь делать, товарищ майор? – паниковал бледный Палишко.

– Застрелиться.

– Вы же… Вы сами мне приказали, товарищ майор!

– Я этого тебе не приказывал.

Колыхаясь под ветром, скрипела искореженная лестничная секция…

Самое трудное было – сказать им, что Верещагина нет на Роман-Кош, его забрала фронтовая разведка. Похоже, не получилось быть убедительным. Секунд пять казалось, что грузин (Берлиани. Капитан Берлиани) застрелит его, наплевав на статус парламентера.

Они согласились принять сдачу батальона. За одним исключением – лейтенант Сергей Палишко. Будет он убит при попытке к бегству, расстрелян после сдачи или сам прыгнет с обрыва – им все равно.

– Вы меня убили, товарищ майор… Это вы меня убили!

«Нет. Это он тебя убил».

Палишке не хватило духу застрелиться. Ему не хватило духу умереть стоя, глядя убийце в лицо. Белогвардейский сержант (Унтер. Здесь сержант называется унтером) поставил его на колени и выстрелил в затылок.

(Это вы меня убили, товарищ майор!)

«Нет. Это он тебя убил».

– Итак, господа, кто же из нас все-таки приказал передать в эфир «Красный пароль»?

– Не я, – сказал Шевардин.

– И не я, – решительно отрекся Кутасов. – Мы полагали, что это ваш приказ, Василий Ксенофонтович…

– Нет, я здесь ни при чем. – Волынскому-Басманову стало жарко и он расстегнул воротник. – Адамс?

– Нет, сэр. Мне жаль, но это не я.

– Странно, я грешил на вас…

– Почему?

– Потому что у вас в оперативном подчинении находится батальон радиоэлектронной борьбы. И у вас самый простой доступ к ретрансляционному центру на Роман-Кош.

– Anyway, я здесь ни при чем. Да так ли уж это важно?

– Однако, полковник! Мы ведем необъявленную войну вот уже восемь часов – и, оказывается, не важно, кто ее начал!

– Перейдем к более насущным вопросам, господа, – оборвал их Кутасов. – Мы должны наконец принять решение по «Ковчегам». Давно рассвело, красные могут поддерживать свои войска авиацией. Важно им помешать. Небо должно быть чистым.

– Конечно, полковник. – Василий Ксенофонтович постарался придать голосу металлическое звучание. – Но здесь очень важна своевременность. Если «Ковчеги» начнут действовать слишком рано, их собьют по одному. Я бы не рискнул выпускать их, не имея возможности поддержать истребительной авиацией…

– …Которая не взлетит, если небо будет «красным»! – перебил его Адамс. – Hell’s teeth, мы бы и сейчас могли ввести в дело вертолеты, чтобы поддержать атаку на советский танковый полк!

– Что-то вы слишком вольно распоряжаетесь вертолетами!

– Капитан Голдберг выходила с нами на связь и сказала, что готова уже сейчас выслать эскадрилью.

Чертова баба, подумал Басманов.

– Миз Голдберг не подчиняется вам, полковник! – громыхнул он. – И мы не можем сейчас вводить в бой вертолеты. Не раньше, чем освободим Бельбек!

– А Бельбек мы не освободим, если танковый полк дойдет до него и ударит нам в тыл! Достаточно ввести в бой «Ковчеги»! – настаивал Адамс.

– Дайте мне подумать пять минут! – взмолился князь.

– У нас нет пяти минут! – отрезал Кутасов. – Господин главнокомандующий, возьмите себя в руки! «Ковчеги» нужны не больше чем на полчаса и только в Южном районе – связать боем патрульные самолеты на то время, пока вертолетчики и корниловцы не разделаются с танковым полком, который прет на Бельбек.

– Разве нам не хватит «Кудесников», чтобы очистить небо?

– Не хватит, – уверил его Клембовский. – Бóльшая часть комплексов ПВО привязана к аэродромам и контролируется красными. Полковник Адамс прав: нет смысла беречь резервы. Они неминуемо атакуют нас с воздуха, если мы не атакуем в воздухе их.

– Хорошо, – вздохнул Басманов. – Мое «добро» и код. Пусть «Ковчеги» поднимаются.

Гадская работа – патрулирование. В неудобном кресле ломит спину, после раннего подъема все еще клонит в сон, гипнотизирует однообразная синева над тобой и под тобой, а носом клевать нельзя, скучно – хоть вой! И прихотливая береговая линия Крыма за вчерашний день приелась до тошноты. И все равно есть риск: вчера, например, какой-то долбень ухитрился врезаться в вертолет. А другой долбень, уже из местных, решил на своем «дрозде» полетать по побережью. Ему живо показали, почем фунт гороху, и больше уже никто не высовывался…

А это что? Епрст! Три чужих объекта на радаре… Нет, четыре!

Не веря своим глазам, капитан направил самолет ниже. Уже можно установить визуальный контакт… Где они, черти?

– Третий, я первый, – сказал он. – Видишь что-то на радаре?

– Так точно, первый.

– Снижаемся.

«Объект» оказался на дистанции визуального контакта, вихрем пронесся мимо МиГ-25, капитан не сразу рассмотрел, что же это такое…

– Саша, «харриеры»! – выкрикнул потрясенный ведомый.

Головин и сам уже узнал силуэт, похожий на кита-нарвала. Он заложил вираж – самый крутой, на какой только был способен МиГ. «Харриеры» – значит, «харриеры». Кто взлетит, того и будем бить.

Он был наслышан про этот новый английский истребитель. Говорили о нем совершенно фантастические вещи – чуть ли не задом летать может. Херня это все, усмехнулся в усы бравый капитан. Главное – чтобы горел он, как и все остальные.

– «Днепр-два», видим чужих, летим, – доложил далекий голос командира патруля из соседнего сектора.

Головин оценил обстановку: четыре «харриера» против двух МиГов – надо скорее идти на сближение с другой парой.

– «Днепр-один», атакуем и отходим в квадрат пятнадцать… – сказал он.

– Есть, – слаженно отозвались ведомые.

Они круто забрали вверх, и вовремя: в наушниках Головина прозвучал сигнал «Березки»: пошла ракета. Советский летчик отстрелил ловушки мимоходом и лишь краем сознания отметил другой сигнал – вражеская ракета ушла за обманкой. Он завершил «мертвую петлю» – слабо вам так, шакалы? – и оказался в хвосте у противника. А вот теперь ты, дружок, готовь попку…

«Харриер» не стал демонстрировать никаких фигур высшего пилотажа. Он просто резко вскинул машину на дыбы и затормозил на месте, как будто это был не реальный воздушный бой, а мультяшка. Мимо проскочила ракета, выпущенная МиГом Головина, а за ней – и сам советский самолет. Капитан был так потрясен увиденным, что поначалу даже не испугался, когда его машина дернулась и пошла вниз.

– Твою мать! – услышал он в шлемофоне. И увидел, как один из ведомых – МиГ лейтенанта Зорина – распадается на две части. За мгновение до того, как вспыхнули топливные баки, отлетел «фонарь», и пилот вместе с катапультным креслом вылетел из зоны взрыва.

– «Днепр-один», первый, я подбит, теряю высоту, ухожу домой, – сказал он. – Третий сбит, это «харриеры», ребята!

– Поняли тебя, уходи. Сейчас мы им вставим, – донеслось из эфира.

«Вставьте им, ребята, – подумал он, направляя полет искалеченной машины к «дому». – Вставьте и за меня, и за Юрку. А я, даст Бог, вернусь, и еще добавлю».

Он начал сливать керосин, облегчая самолет. Никак не мог понять, в чем дело: двигатель просто не работал, как будто на него порчу навели. Тянул кое-как, «на честном слове и на одном крыле». В принципе, можно было бы и катапультироваться, но сработало воспитание советского пилота: сам погибай, а машину спасай. Да и не так вроде все паршиво, нигде не горит, и, кажется, удастся дотянуть до Скадовска…

– Дайте полосу! – зарычал он, когда его запросили с аэродрома. – Полосу, растак вас перетак! Капитан Головин, тридцать третья истребительная!

– А почему сюда?

– Подбили меня!

– Кто?

– Конь в пальто! Или ты даешь мне полосу, блядь, или я так долбану ракетами!..

– Вас понял, – ошалевший диспетчер постарался расчистить место для посадки как можно скорее.

Самолет приземлился неуклюже, дав «козла», но из многих вариантов приземления подбитого самолета этот был лучшим. Головин откинулся в кресле, перевел дыхание, вытер лоб и открыл «фонарь».

Он уже не спешил. Спустился по трапу, прошелся взад-вперед по полосе, снял шлем и подставил лицо майскому ветру с родными аэродромными примесями, с достоинством извинился перед работниками аэродрома – нервы. Те покивали: понимаем, бывает.

Закурить есть?

Он попыхивал сигареткой, поддавал ногой придорожные одуванчики и радовался жизни. Просто ловил кайф от того, что может вот так идти на своих двоих, пинать одуванчики ботинком и смотреть, как разлетаются парашютики семян, дышать воздухом… Чтобы понять, какой это кайф, надо очень близко познакомиться с курносой.

Правда, капитан даже не подозревал, насколько близко он был с ней знаком.

Он обогнул свой самолет и увидел торчащий из сопла хвост «сайдвиндера».

Что он почувствовал? Ну, как вам это понятно объяснить…

Ноги подкосились, он сел на свежую аэродромную травку и прикурил одну сигарету от другой…

…Новое сообщение из Одессы, из штаба фронта, Драчев выслушал, постепенно меняясь в лице. Из истребителей, патрулирующих небо Крыма, вернулся на базу один? Повторите еще раз: один? Да быть того не может! Драчев был полностью, абсолютно уверен, что аэродромы находятся под его контролем. То, что сообщали из Одессы, было… просто невозможно!

– Рябов! – скомандовал он майору из штаба, – обзвони мне сейчас все аэродромы. Быстро. Пусть доложат обстановку – как там, что там…

Аэро-Симфи, 9-я десантно-штурмовая – все на месте, все в порядке. Бельбек, батальон майора Исламова – в-вашу мать, мы тут еле держимся! Помощь! Помощи нам! Саки, сороковая штурмовая бригада – на авиабазе беляки, но мы их сейчас оттуда выбьем, они уже при последнем вздохе. Сары-Булат? Молчание… Кача? Кача не отзывается, но там ведь и нет самолетов, кроме учебных. Но не могли же учебные самолеты и разведывательные вертолеты начисто вымести из крымского неба все грозные МиГи! Качу тоже занесем в черный список.

– Ты за кого меня держишь? – орал на Рябова Драчев. – По-твоему, откуда эти «харриеры» взялись? Их вообще, по данным разведки, в Крыму нет! А вот такая у нас разведка! Их нет, а они, понимаешь… Короче, так! Захват тактического центра из задачи номер один превращается в задачу номер ноль. Обезвредить, на хрен, все крымское ПВО, все радарные станции. И сразу – на Бельбек. Отстоять аэродром любой ценой. О чем вы говорите, ребята, это делается даже не одним парашютно-десантным полком: одним батальоном!

И начинается дичайшая карусель в штабе сто второй ВДВ, полковники орут на майоров, майоры – на капитанов, капитаны – на лейтенантов, те – на сержантов, сержанты – на рядовых: почему машины к выходу не готовы? Где горючее? Что за бардак? Уже час, как надо быть готовым, а полк не кует и не мелет!

И потный полковник Ефремов в третий раз выходит из кабинета Драчева и берет за грудки полковника Сухарева, и тот корежится от разных неприятных слов, но ни черта не может сделать, поскольку снабженцы всегда воровали, воруют и будут воровать. И если бы в русском языке было не три времени глагола, а, как в английском, штук девять, да еще какой-нибудь плюсквамперфектум, то и тогда глагол «воровать» в сочетании с существительным «снабженец» звучал бы и грамматически, и фактически правильно.

К восьми часам полк более-менее готов на выход. Более-менее – потому что приблизительно сорока человек солдатиков недосчитались, горючки в каждую машину залито на треть, БМД забиты награбленным добром, и если пошуровать, то можно найти что угодно – начиная с картофельных чипсов и заканчивая золотыми украшениями от Картье. Но – приказ есть приказ, его не обсуждают, а – что? Правильно, выполняют. И полк, хоть какой, но готов к выходу.

– Вот это я понимаю, – говорит Драчев и жмет руку Ефремову. – Это по-нашему. Ну, вперед, ребята!

И механизированная колонна выползает из города и тянется по шоссе на Бахчисарай.

* * *

– Так, я переключаю их на вас.

– Переключайте, Ян.

Полковник Адамс надел наушники.

– Яшма-центр слушает, – сказал он.

– Говорит… э-э, не важно, кто. Симферополь. Сейчас в городе готовится к выходу на Бахчисарай парашютно-десантный полк. Командует полковник Ефремов. У них легкая заминка с топливом и личным составом, но минут через сорок они все-таки смогут выйти. В районе Лакки они разделятся, один батальон повернет на юг, к Тав-Бадраку, чтобы въехать в Бахчи по семьдесят девятой вспомогательной.

– А кто вы, собственно, такой?

– Ах, господин полковник, ну зачем вам это знать? Достаточно того, что я говорю правду. Так вот, по моим сведениям, после того, как этот полк выйдет, в городе останется всего два мотострелковых батальона, один батальон советских десантников, одна рота спецназа КГБ «Альфа» и часть бригады спецназа ГРУ. ГРУшники большей частью в Аэро-Симфи.

– Откуда вам все это известно? Вы сами, простите, не из ГРУ?

Вкрадчивый голос рассмеялся.

– Ой, нет! Но я отвечу на ваш вопрос честно: наши коллеги из ОСВАГ, зная о сроках вторжения, начинили «жучками» здания Главштаба, центральный офис ОСВАГ и Министерство обороны. А каналы связи любезно вывели на нас. При условии, что мы будем передавать вам услышанную информацию. Код восемьсот одиннадцать. Ну, теперь вы мне верите?

Адамс поморщился.

– Пока вы нигде не соврали, – сказал он.

– Мы постараемся откопать еще кое-какие сведения, которые вас заинтересуют, полковник, – пообещал вкрадчивый голос. – Шалом.

– Только МОССАДа нам и не хватало, – пробормотал Адамс, отключая связь. – Как будто мало того, что мы впутались в грязные игры ОСВАГ.

– Все-таки целый полк, Дуг, – с сомнением сказал Кронин. – Удастся ли нам его остановить, пусть даже этот тип сказал правду?

– Не остановить, Леон, – поправил Адамс. – Уничтожить.

* * *

У меня начались месячные.

Конечно, если бы они не начались, было бы значительно хуже. Мне совершенно не улыбалось продлевать род майора Миши Колыванова, равно как и делать от майора аборт, так что да здравствуют лунные циклы, приливы и отливы! Вот только ужасно ноет спина.

Ко всем прочим medicines в аптечке вертолета добавилась коробочка тампонов.

Тактический центр сдержал обещание: ни одного МиГа над побережьем не было. Мы спокойно долетели до Чуфут-Кале и приземлились на площадке. Подтянутый, чисто выбритый, но бледноватый от ночных бдений адъютант провел вниз, в бункер – познакомить с планом и диспозицией предстоящей атаки.

– Штабс-капитан Левкович, командир эскадрильи, – представилась Рахиль.

– При Бельбеке вы нам крепко помогли. – В смуглом усатом подполковнике я узнала Ровенского, начштаба бригады, где служил Арт. – Спасибо.

– Ну, это было не так трудно. БМД может сделать вертолету гораздо меньше гадости, чем вертолет БМД, – улыбнулась Рахиль.

– Теперь будет сложнее.

Это Бахчисарай, тактический центр, и Арт должен быть где-то здесь. В одном из боксов, где готовится к выходу боевая техника, или уже на позиции, или… О других «или» думать не хотелось.

Едва я узнала про «Красный пароль», как вспомнила, что он сказал при расставании, что меня так выбесило. «Я собираюсь хладнокровно убить несколько человек, а потом развязать на Острове кровавую баню». И остров уже ночь как умывается кровью, и будет еще кровь… Что он знал? Что он задумал? Что он сделал? Я не решалась даже спросить, где он.

Нас ознакомил с боевой задачей сам командир дивизии. В кабинете находился еще один военный – полковник Кронин. Старик, потерявший сына в спровоцированном красными инциденте…

– И помните: вы для нас ценны, – сказал Адамс напоследок. – Не рискуйте понапрасну.

Кронин вздохнул.

– Пока мои парни не слышат, скажу: лучше я потеряю взвод, чем одну вашу машину.

– Такая машина при хорошем экипаже стоит больше взвода, – наершилась Рахиль. – И мы вам это докажем.

* * *

– И что у нас получается? – Князь вгляделся в карту. – Получается, что там вот-вот завяжется драка, и мы как раз в нее встрянем. Отлично. Просто лучше не бывает.

– Вдарим сзади. И – смерть врагам, – командир взвода резервистов Василий Хрисанопуло впечатал кулак в ладонь, показывая, как это будет.

– Sure, – после короткой и мрачной паузы согласился Берлиани.

Относительно этого боя, кроме общего плана, у него был и свой собственный план.

Шамиль, лежавший с биноклем на вершине холма, скатился-сбежал-слетел вниз.

– Едут, – сказал он.

– Действуем, как договорились, – напомнил Князь офицерам-резервистам.

* * *

Говорят, нет ничего хуже, чем ждать и догонять.

Они ждали. Ждали, затаившись в холмах чуть севернее Лакки, нервы на взводе и пальцы на спусковых крючках. Один батальон с небольшим «довеском» – против полка.

Новак проснулся от тычка в бок. Он сам попросил солдата-резервиста разбудить его наименее церемонным и наиболее эффективным способом. Отказать себе в удовольствии поспать хоть полчаса он не смог.

– Авангард, – сообщил резервист, татарин из Бахчисарая, хозяин табачной лавки. – Три БМД.

– Пропустим, – решил Новак.

Колонна бронетехники показалась на дороге. Ползла вперед цепочка панцирей защитного цвета – правда, здесь этот цвет не был защитным, в Крыму камуфляж имел серо-желто-бурую расцветку. Темно-зеленый был чужд здешним холмам, выбеленным солнцем гранитным обрывам и высоким сухим травам.

Рядовой Костюченко, покерный долг которого за время ожидания увеличился еще на сорок пять тичей, поднял гранатомет на плечо.

– Стрелять, когда я скажу, – предупредил унтер. – Не раньше.

Он приник к биноклю. Нужно, сказал капитан Замятин, дождаться момента, когда зенитки поравняются с ориентиром – дорожным знаком «возможны оползни». И тогда…

– Огонь! – скомандовал он.

Костюченко нажал на спуск – и головная машина колонны проломила ограждение и скатилась, дымя, в кювет.

Плохо. Нужно остановить колонну, перегородить дорогу.

Костюченко и Андронаки перезарядили гранатомет – а в холмы уже ударили первые очереди. Советские десантники пока еще не могли понять, кто в них стреляет и откуда, поэтому те, кто сидел на броне, просто соскочили и лупили наугад по окружающим кустам и вершинам холмов.

Второе попадание из гранатомета было более удачным – БМД встала как раз поперек дороги, десантники посыпались из нее, как горох. Новак прижал к плечу приклад М-16 и открыл огонь по этим камуфляжным комбезам, ненавистным с 68 года.

На несколько секунд им пришлось залечь – их засекли, и их каменный гребень оказался под жестоким автоматным огнем. В ответ из лощины ударили «Кесари».

И в россыпи огней инфракрасных ловушек над дорогой пошли вертолеты…

Новак заменил уже второй магазин. Андронаки со снайперской винтовкой делал свою работу: офицеры, операторы ПЗРК, пулеметчики.

Вертолеты   развернулись   и   полетели   параллельно   дороге, укладывая снаряд за снарядом в удивительно уязвимые БМД.

Единственное, что могли сделать покинувшие машины и уцелевшие десантники – это кинуться в отчаянную атаку на враждебные склоны холмов.

И они это сделали.

* * *

Ужасно обидно умирать, когда уже видно, что ты победил.

Новак лежал, прижимая ладони к горящему животу. Бедром он чувствовал, какая мокрая под ним земля. Кровь уходит быстро. Слишком быстро. Хесс не успеет привести медика.

Ниже по склону кто-то метался в траве и стонал. Наверное, тот хитрый сукин сын, который успел-таки бросить гранату, уничтожившую половину его отделения. Хесс так и не получит с Костюченка свои деньги.

Удивительно, какие глупости лезут в голову перед смертью. Он должен бы подумать о Магде… Они расстались не в добрых чувствах, и этого уже не поправишь.

Он обещал Ивану роликовую доску… Хотел научить Стефана каратэ. Мальчишки вырастут без отца – паршиво…

Но если бы ты мог выбрать, спросил он себя, если бы можно было вернуться на сутки и выбрать – пойти ли за капитаном и сдохнуть здесь, на этом склоне, или остаться в вонючем лагере и отправиться в другой вонючий лагерь куда-нибудь в Казахстан – что бы ты выбрал?

Он не успел ответить.

* * *

Я видела горящего «Бову» и фигурки, срезанные автоматными очередями, и твердила себе: «Это не он».

Очередь за очередью в грязно-зеленую колонну: с каждым выстрелом уменьшается число врагов, увеличиваются шансы ребят внизу и лично его шансы.

Мы, пилоты, – белая кость войны, мы не сидим в окопах, не мерзнем в засадах и не обливается пóтом на марше, мы делаем чистую, как многим кажется, работу. Грохот взрывов, свист пуль, кровь, крики, рвущаяся ткань жизни – все это там, внизу, и даже белый хвост «Стрелы» кажется совсем неопасным, если, конечно, она летит не в тебя, и не твоя машина, выходя из повиновения, грянется оземь… Но эта возможность – часть работы, и где-то в углу сознания – дело привычное.

Рахиль поднялась чуть повыше, осматривая поле сражения.

– Два взвода драпают! Пятая, за мной!

Я бросила «Ворона» в погоню за уходящей группой.

Один раз было по-настоящему страшно: когда выпущенная «Стрела» поймала ловушку слишком близко от вертолета. Машина чуть не завалилась набок, я еле удержала.

Колонна беглецов налетела на другую, неизвестно откуда взявшуюся крымскую часть. Всего где-то рота. Надо ребятам помочь. Свести численное превосходство советских десантников на нет. Чем их меньше – тем больше шансов у егерей. Пусть хоть у кого-то будет больше шансов. Я сделала заход вдоль колонны, следом за Рахилью. Развернулась, пошла в обратную сторону.

«Ворон, ворон, что ты делаешь?» – вспомнилось, запелось: – «Рою ямку! – На что роешь ямку?» Хорошая такая песня. Женская.

Вертолет резко ухнул вниз, нас резко тряхнуло. Томительно долгие доли секунды гравитации не было, машину начало крутить. Еле восстановив контроль над взбесившейся машиной, замедлив падение до скорости посадки, я поняла: «Стрела» – и какая удача, что не в двигатель, а в хвост! Что-то было повреждено, винты теряли обороты, машина раскачивалась из стороны в сторону… Все, полетали. Садимся. Вон на тот холмик, и дай Бог, чтобы повезло мордой к дороге – еще постреляем…

Сотрясение… Скольжение полозьев по траве… Уф-ф, остановились… Если бы не шлем, можно было бы утереть пот.

– Стреляй, Рита! Стреляй, Ритуля, милая!

Вертолет затрясло от выстрелов авиапушки. Я не сразу ухватила закрепленные под панелью «МАТ» и дополнительный магазин: руки дрожали. Бегут сюда. Ну уж нет. Второй раз ни за что вы меня не возьмете, лучше пулю в башку.

Я выпрыгнула из вертолета, перекатилась, сняла автомат с предохранителя. Не давать им поднять носа, чтобы Рита могла стрелять по колонне.

Очередь из «МАТ» опустошила магазин за секунду. Идиотка, у тебя что, патронный завод здесь? Режим «стрельба одиночными». Шлем высунулся – по шлему! А не высовывайся…

«Когда больше крыть нечем, пилот кроет “МАТом”», – шутили в войсках.

В бою что-то внезапно и сильно изменилось. Тишина… Оглохла? Меня контузило? Нет. Вертолет Рахили исправно шумел, садясь у дороги. Она с ума сошла? Или ее подбили? Почему стихла стрельба?

Я подползла к вертолету.

– Что случилось, Рита?

– Они только что сдались. Наши передали по радио прекратить огонь.

О’Нил расстегнула подбородочный ремень и сбросила шлем. Каштановая коса вырвалась на свободу. Рита встала из кресла, шагнула на землю и обняла меня, смеясь и плача.

А потом я побежала его искать.

…Кровь и копоть – вот что такое война вблизи. С высоты птичьего полета все выглядит гораздо безобиднее. А внизу – кровь и копоть.

…Я не обращала внимания на приветственные крики, вырвалась из леса цепких мужских рук – собирались качать, надо же! – пробиралась среди всей этой толпы, страдающей и ликующей, мимо медбратьев с раскладными носилками и раненых, уложенных рядком на земле, советские вместе с крымцами, мимо выстроенной в затылок колонны пленных и белобрысого унтера, переписывающего их пофамильно в блокнот, мимо горящих БМД, мимо похоронной команды, складывающей трупы в пластиковые мешки, мимо остывающих «Воевод», мимо грузовика «тойота», в который сносили трофейное оружие и боеприпасы, мимо седого полковника Кронина и троих пленных офицеров, мимо, мимо, мимо – пока меня не окликнули по имени.

Это был Шамиль, и я обрадовалась ему, как родному брату.

– Тамара Андреевна! Госпожа поручик!

– Шэм!

Он подошел ближе, и я разглядела лицо – осунувшееся, неподвижное, словно ему больно улыбаться.

Сердце ахнуло и провалилось.

– Где Артем, Шамиль? Унтер, где твой командир?

– Мэм… – он осекся, сжал губы, хрустнул пальцами…

– Отвечай, отвечай же, Шамиль!

– Мэм… Он… Он попал в плен. Ничего страшного, мэм.

– Где? Когда?

– Сегодня ночью… На Роман-Кош…

– Как… это случилось? – Ноги подкосились, я опустилась на траву. Шамиль тоже сел, секунды три молчал, одной рукой потирая то шею, то щеки, а другой рукой расстегивая пуговицы на куртке.

– Под утро… Нас был всего один взвод… Они атаковали со стороны дороги… – Он оставил пуговицы и, выдергивая травинку за травинкой, начал рвать их на две части и отбрасывать. – И что-то вроде взвода отправили… к нам в тыл. Вот так и… Дядя Том… Виноват, поручик Томилин… да вы его не знаете… Его убили, а капитана взяли…

Я все еще не понимала, в чем дело. Плен, конечно, штука малоприятная, но Шамиль говорил так, как будто Арт убит.

– Дальше…

– Дальше ничего, мэм. Я не знаю, что с ним… стало.

– Этого урода расстреляли, мэм, – впутался в разговор прапорщик из резервистов. – Эбет, его бы тоже парча-парча-кесмек, но и так энаф якши.

– Ваше благородие! – вскочил Шамиль.

У меня тяжело заныли живот и крестец. Такого раньше никогда не было… всегда на удивление легко проходили месячные.

«Тоже разрезать на куски»…

– Ваше благородие, гэт миндан, – Шамиль вежливо теснил прапорщика в сторону. – Здесь вэри тэлюкели ери. Кто тут стоит и болтает языком, у того развивается такой кариес, не приведи Аллах, что свои зубы он уносит домой в кармане, ваше благородие…

Это вранье, что когда теряешь сознание, перед глазами плавают цветные круги. Это не круги, а что-то вроде фигур в калейдоскопе, и цвета они все одинакового – красно-коричневого.

– Мэм! – подхватив меня на руки, Шамиль явно не знал, что делать. Но быстро сориентировался, вдохнул поглубже и рявкнул во всю мощь унтерских легких:

– Медик!!!

Я хотела ему сказать: не стоит беспокоить медика, просто положи меня на траву и что-нибудь под ноги. Но все звуки куда-то исчезли.

Капитан Верещагин умер и попал в ад.

Ад был шумным и железным, он тарахтел и вибрировал.

Ощущения как-то разбежались с реальностью, и он все не мог вспомнить, откуда он слетел, что так побился и ободрался, и если он находится в госпитальной палатке, то где, черт возьми, Шэм – надо сказать ребятам, чтобы они нашли его…

Трясло и болтало, ревело и стрекотало над головой. Он не в аду и не в палатке, а в вертолете…

Вибрация пола отзывается болью…

Blackout.

Взгляд вправо: ряд подошв, немудреный орнамент рифления… Какие-то очень неприятные воспоминания связаны с этими рифлеными подошвами.

Redout.

Вгляд влево. Заострившееся бледное лицо. Кровь на губах.

Имя. Он должен помнить имя…

Глеб.

Он вспомнил. Не только имя – все, что происходило в последние сутки и часы.

Blackout.

Длинный коридор, полный людей в форме. Его несут на руках, сцепив кисти в «замок», шесть человек… Гул многолюдья стихает, отрезанный дверью. Его тянут, переворачивают, срезают одежду. Ткань, присохшую к ране, отдирают резким движением.

Blackout.

Он пришел в себя на жестком диване, в каком-то казенном помещении: серый ковер, белые панели на стенах, дешевая конторская мебель, корешки папок, маркированные орлом, – все, что он смог разглядеть из-под ресниц, чуть приоткрыв глаза.

«Главштаб…»

Арт прислушался к своим ощущениям – и ничего хорошего не услышал. Он чувствовал на себе бинты, но не чувствовал одежды. Руки были скованы за головой и, судя по всему, наручники пропустили через подлокотник дивана. В довершение всего он был не один.

– Тофариш капитан, он уше очнулся, – прозвучало над самым ухом. Артем открыл глаза. Обладатель странного акцента выглядел так, словно его с головой макнули в пероксид и оставили так на сутки.

– Хорошо, Энью, посадите его.

Вылинявший блондин ковырнул ключиком в наручниках, освободил одно запястье Артема и тут же снова защелкнул «браслет», помогая пленнику сесть. Верещагин увидел собеседников. Первый – офицер, среднего роста, капитан. Не намного старше Верещагина или даже его ровесник, но светло-русые волосы уже успели изрядно поредеть надо лбом. Говорят, что так рано лысеют от большого ума.

Второй – офицер. Камуфляж «березка», майорская звезда, знаков рода войск нет. Сорок пять или около того.

Мельком рассмотрев их, Артем снова зажмурился – свет казался слишком ярким, зато звуки долетали как будто издалека. Всем органам чувств словно сбили настройку – наверное, какой-то мощный наркосодержащий анальгетик.

– Давай знакомиться, – сказал младший. – Капитан Резун, майор Варламов. В дальнейшем просто гражданин капитан и гражданин майор.

Верещагин посмотрел в лицо сначала одному, потом второму. Жесткие и спокойные лица. «Ты попался, – говорили эти лица, – ты принадлежишь нам каждым волоском, ты полностью в нашей воле, и ты расскажешь все, что знаешь. Мы даже не торопимся, не форсируем события – настолько мы уверены в том, что ты уже сломан». Шевельнулась полудохлая злость.

– ГРУ или КГБ? – спросил он.

– А какая тебе разница?

Он качнул головой: никакой.

– Встречный вопрос: спецвойска ОСВАГ или армейская разведка?

– Горная пехота.

– Не надо пудрить мне мозги, – гражданин капитан присел рядом, положил руку ему на плечи. Артем непроизвольно дернулся.

– Это правда, – сказал он. – Первая горно-егерская бригада. Капитан Артемий Верещагин, номер 197845/XD.

– Извини… Не хотел, – капитан убрал руку. – Твой «смертник», – он достал из кармана идентификационный браслет Верещагина, снова просмотрел гравировку на пластине. – Группа крови – А, вероисповедание – римский католик. Как тебя угораздило?

Он не сразу понял.

– Что?

– Я спрашиваю, почему ты вдруг католик? Ты же русский. Или нет?

«Кажущиеся глупыми, не относящиеся к делу или малозначащие вопросы – один из видов психологического давления, который особенно хорошо работает с неподготовленными людьми…» – Далее инструкция предписывала не отвечать даже на такие вопросы, ибо рано или поздно из тебя, сбитого с толку, автоматически выскочит ответ на важный вопрос…

Ерунда. Они все равно получат все свои ответы.

– Моя мать была католичкой.

– Ага, – сказал Резун. – Почему «была»? Она что, умерла?

– Да.

– Так ты, значит, сирота. – Капитан уселся на стол, покачивая ногой. – Ну, излагай, сиротинушка, как оно все было-то.

Давай, сказал себе Артем. Сразу все. Так будет лучше, чем цедить по слову.

– Вчера утром наша группа из десяти человек в советской форме, с документами фронтовой разведки, поднялась на армейском грузовике ГАЗ-66 на гору Роман-Кош и заняла телецентр. Дождавшись появления группы настоящего спецназа, мы уничтожили ее и свалили трупы в генераторной. Туда же положили наших, погибших в бою. Навели везде порядок. Потом появился десантный батальон под командованием майора Лебедя. Места не хватало, и две роты вернулись в Ялту. Осталась рота капитана Асмоловского. В 21–40, как было приказано, мы включили генератор помех. В час ночи или что-то около этого на гору поднялся батальон Лебедя. Их выбили из Ялты. Они начали отступать по северной трассе. Меня и моих людей оставили в арьергарде. Мы сдали ретрансляционный центр нашим войскам. Остались там для охраны. Мне придали взвод резервистов… Ближе к утру вернулся Лебедь, батальон не смог отойти по северной трассе… Они взяли гору… Уничтожили наш взвод… Все.

Верещагин закрыл глаза и опустил голову. Тошнило. Нос был забит кровавой пробкой, и, похоже, сломана пара ребер.

Резун склонился к нему.

– Нет, не все. Послушай, друг мой… Вытаскивая тебя с Роман-Кош, мы потеряли боевой вертолет. А я до сих пор не знаю, стóишь ты того или нет.

– Разве я вас просил? – Артему стало почти смешно. – Это правда. Спуститесь вниз, в первый отдел, найдите мое дело. Это все правда.

– Но ведь не вся правда, – заговорил майор. – Где ты форму взял, – он швырнул на пол, к ногам Верещагина, десантный комбез, – и документы?

– Мне… не нравилось, как… оно все идет, и тогда я пришел к… одному человеку… Ему тоже не нравилось… как оно идет. Мы поладили. Он дал мне форму… и документы, ваше оружие и ГАЗ. Не знаю, где он их достал…

– Фамилия «одного человека»? – сквозь зубы процедил Резун.

Арт назвал фамилию полковника.

– Ты врешь. Тебе назвали эту фамилию, чтобы ты перевел стрелки. Так ты и этого делать не умеешь.

– Я не вру. Я звонил ему по телефону Фредерик 478-98-22, там всегда отвечал автоответчик на имя Остерманна… Я назначал встречу.

Резун поднял трубку, набрал номер. В наушнике зачирикал женский голосок, интонации которого Артему были давно знакомы.

Резун положил трубку, закрыл ладонью глаза, потер большим и средним пальцами виски.

– Ты думаешь, я тебе поверю? – спросил он.

– Проверьте.

– Послушай… – голос Резуна упал почти до шепота. – Не наступай второй раз на те же грабли. Потому что второй раз будет больнее. И намного, намного унизительнее.

– Я буду очень громко кричать.

Советский капитан изобразил лицом участие.

– Ты что, еще ничего не понял? Ты один. Тебя все бросили. Подставили, понимаешь? Чтобы ты своей башкой отвечал за выходку какого-то генерала. Никто тебя не выручит, никому ты не нужен.

– Я знаю… Но я правду говорю. А ты не слушаешь.

– На «вы» со мной! – Капитан взял его за подбородок, вздернул голову. – На «вы» и «гражданин капитан», и больше вежливости в голосе. Понял?

– Да.

– Скажи: «Так точно, гражданин капитан».

– Так точно, гражданин капитан.

– Вот так, друг мой, – удовлетворенно протянул Резун. – Продолжаем разговор. Перечисли, пожалуйста, поименно всех членов вашей группы. Имена и звания. Чтобы доказать, что ты понял.

– Я, – сказал Артем, – Константин Томилин, поручик. Станислав Даничев. Прапорщик. Штабс-капитан Кашук…

Он запнулся.

– Мы слушаем, – сказал майор.

Чем закончилась эта ночь? Кто проигрывает?

Гия Берлиани, Хикс или Шэм в руках ГРУ. Володька с его раскуроченным бедром… Нет.

– Я помогу тебе, – сказал гражданин капитан. – Ты забыл упомянуть здоровенного грузина по имени Георгий и по кличке Князь. Маленького парня по прозвищу Хикс. Рядового-немца и рядового-татарина. И одного хохла – Сидоренко или Сидорчука. И парня, который был ранен и которого вы держали в генераторной. Понятно, друзей закладывать не хочется. Только учти – ты никого из них не спасешь, а себе сделаешь хуже. Мы ведь все равно их найдем… Так что давай. Рассказывай. Имя командира, давшего тебе задание?

– Я действовал… по собственной… инициативе…

Владимир начал злиться, но не столько на этого упрямого дурака, сколько на собственное ощущение, что он чего-то недопонимает.

Штука в том, что парень вел себя нетипично. Это не сдача и не окончательный слом – но это и не вранье профессионала. Наоборот: профессионал бы валялся сейчас у них в ногах, на ходу выдумывая фамилии товарищей по группе, командира, который дал задание, подробности порученного дела… Это, конечно, тоже все была бы брехня – но брехня правдоподобная, на проверку которой ушло бы время. Какой лапши он хочет тут навешать? «Действовал по собственной инициативе» – похоже, что от боли и от лекарств он плохо соображает.

– Ты опять врешь, – сказал он. – Но я тебя сейчас даже пальцем не трону. Мы просто выйдем из комнаты и подождем, пока наркотик перестанет действовать. И вот тогда ты начнешь говорить правду, да так быстро, что я не буду успевать записывать. У тебя есть желание продолжать разговор сейчас и заработать новую порцию анальгетика?

– Есть.

– Очень хорошо. От кого из своих командиров, как и когда ты получил приказ подстраховать передачу «Красного пароля» и провести радиоэлектронную диверсию?

– Мои командиры были не в курсе. План разработали я и полковник. В назначенный день он позвонил мне и сказал взять машину и экипировку из rent-a-carport в Бахчи. Сказал, что ключи от гаража в ячейке на автовокзале. Назвал номер. Прислал человека…

– Заткнись, – устало сказал Владимир. – Ныммисте, возьми его и пристегни за руку к батарее. Когда закончится действие обезболивающего, – обратился он к пленнику, – скажи сержанту, он меня позовет.

Майор вышел, не говоря ни слова. Сержант стряхнул Артема с дивана, как ворох тряпок. Наручники защелкнулись на запястье и на батарее. Верещагин сел, закрыл глаза и привалился затылком к стене.

– Правду говорить легко и приятно… – сообщил он в спину выходящему капитану. Тот не отреагировал.

* * *

Наука умеет много гитик. Советская наука диверсии и шпионажа – очень много. Но особенно мил Владимиру Резуну был тот раздел оной науки, который требовал работы с документами, архивами, открытыми источниками, скрупулезного сбора фактов и делания выводов… Любил Владимир всякие такие головоломки и загадки, ловил момент, когда все факты и фактики выстраиваются в единую картину, и единственно верное решение молнией, извините за банальность, пронзает сознание… А поскольку Володя любил и умел работать головой, постольку этих сладких моментов откровения в его жизни было не так уж мало.

И это свое умение Володя очень ценил. Ибо работа разведчика – не крушить кулаком челюсти, как это показывается в кино, а делать тайное явным. И здесь много званных, но мало избранных…

– Как живете, караси? – спросил Резун.

– Хорошо живем, мерси, – в тон ему ответил Сагабалян.

Кадровый отдел Главштаба располагался в подвале и тоже находился в ведении спецназа ГРУ. Лейтенант Сагабалян, начальник тамошней охраны, явно спал до прихода Владимира. И явно пил до того, как лег спать.

– Ну, что здесь было ночью, – сказал он. – Ты дрался?

– Не пришлось.

– А меня вот, – Сагабалян продемонстрировал руку на перевязи, – комбат отправил сюда. А тебе чего здесь надо?

– По делу.

– По большому или по маленькому? За бумагой?

– Вот поэтому ты, Ованес, все еще в спецназе, а я уже в Аквариуме.

– Было бы чему завидовать.

Владимир подошел к картотеке, занимавшей целую стену. Спецвойска ОСВАГ или корниловцы?

– Ладно, – сказал Владимир себе под нос, – попытаем счастья… Попытка – не пытка, правда, батоно Лаврентий?

– Чего? – окликнул его Сагабалян.

– Это я не тебе! – Владимир прошелся вдоль выдвижных ящичков и потянул первый. «А-М».

– Если я что-нибудь в чем-нибудь понимаю, то вот эти цифирьки – личный номер. Ха, мальчики, да вы здесь все не по фамилиям, а по индексам номеров… – Он засунул ящичек в ячейку, вытащил другой «М-Х». – Ну-ка, ХD, встань передо мной, как Лист перед Вагнером… Ага!

Он вытащил нужную карточку.

– Сектор М, номер 214. Полезная вещь – бюрократия…

Личное дело Верещагина находилось именно здесь. Ничего странного: на многих разведчиков заводят липовые дела, многие из них тихо-мирно служат в армейских частях у черта на куличках, по меньшей мере, числятся там. «Мертвые души».

Резун открыл папочку, полистал…

Ой, как интересно… Ой, какой же я дурак… Или это не я дурак?

Он сунул папку под мышку. Вышел из архива и поднялся в лифте на восьмой этаж, где обосновались спецназовцы. Нашел удобный кабинет, выгнал резавшихся в карты рядовых, сел в кресло и открыл папку.

Так, значит, вот как ты выглядел, друг мой, пока тебе не починили рожу. Ничего, приличный молодой человек. С таким можно оставить свою сестру наедине…

Тысяча девятьсот сорок девятый год рождения. Двадцать третье декабря, Судак. Мать – Марта Ковач, иммигрантка, Румыния, 39-й год. Отец… опаньки!

Отец – Павел Верещагин, иммигрант, СССР, 41-й год.

Это уже интересно, товарищи. Иммигрант, сорок первый – или дезертир, или побег из плена… Что, в конечном счете, тоже считается дезертирством по советским законам – раз бежал из плена, неча сидеть в стане идеологического противника: топай в штрафбат и искупай вину кровью…

Еще один любопытный фактик: в пятьдесят первом году счастливый отец семейства оставил молодую жену с ребенком на руках и… вернулся в СССР. Дальнейших сведений о нем нет… Еще бы они были!

Слова «3-я Симферопольская гимназия имени Александра II Освободителя» Резуну ничего не сказали. Иначе он задался бы вопросом: почему парнишка из такой небогатой семьи попал в такое престижное учебное заведение? И почему по окончании столь престижной гимназии юноша поступил в армию?

Так, карьера… На третий год службы, будучи уже младшим унтером, получил предложение идти в офицерское училище. В двадцать лет – победа на крымских соревнованиях по скалолазанию. В следующие два года – еще две. В двадцать три года мобилизован в качестве офицера-стажера, участвовал в боевых действиях против турок. По окончании войны получил полноценный офицерский чин. Через год – повышение. В семьдесят шестом дали поручика.

Ого! За время службы его благородие четырежды проверялся ОСВАГ. Ну да, лучше перебдеть, чем недобдеть. А то окажется, что парень был завербован СМЕРШем еще в материнской утробе…

Психологический профиль… Глубоко копают. Личностный тест Айзенка, показатели интроверсии, показатели экстраверсии, показатели шизоидности, показатели истероидности, параноидности… Хреноидности… Ладно, пускай специалисты скажут, что к чему. Хм, энергичен, но сдержан… Ровен в общении с подчиненными и товарищами по службе, близких контактов не поддерживает… Волк-одиночка… Отрицательные черты: склонность к нарушению субординации… Что, аж настолько, что самостийно решил связаться с Полковником? Увлечения: советская история и литература, советская авторская песня… Однако! Военная история… Альпинизм и скалолазание – это мы уже знаем. Пти-Дрю, где это? Мак-Кинли, Маттерхорн, Эйгер. Четыре гималайские экспедиции. Фильм «Волшебная линия». Семьдесят седьмой год – звание штабс-капитана и рота. И в этом году, в феврале – капитанские погоны.

Резун швырнул папку на стол.

Это не легенда, это херня собачья. Таких легенд не бывает.

Стены кабинета молча с ним согласились.

Здесь воняет, подумал он.

В комнате действительно воняло – табачным перегаром, – но Владимир имел в виду не это. Он имел в виду дело. Дело, которое выглядит так, словно его специально склепали и подбросили в архив, чтобы поиздеваться над Володей Резуном. Дело, которое смердит дешевым шпионским романом, написанным, к тому же, юной барышней.

Вы мне кого подсунули? Ладно, допустим на пять минут, что это правда. Я – Полковник, и веду какую-то игру с КГБ. В нужный момент нужный человек поддержит меня действиями своей группы, подстрахует… Тихо и чисто… Кого мне найти на эту работу? Кого задействовать? Уж конечно, спеца, мать вашу. Из качинских или из ОСВАГ. Который не запорет дело, не засыплется, не попадется… А если попадется – сумеет уничтожить все улики, а в случае необходимости – покончит с собой… Почему же полковник ОСВАГ выбирает для этой миссии явного непрофессионала? Человека, который напортачил и наляпал, – при всем старании не мог не напортачить! Человека, который, непонятно на что рассчитывая, сдался в плен и теперь продолжает валять самого глупого дурака?

Или же дело обстоит совсем наоборот: Верещагин действительно профессионал. Настолько крутой, что умело сымитировал почерк любителя, как наемный убийца экстра-класса косит под уличного грабителя-мокрушника? Но тогда почему его досье сляпано как будто на вкус шестиклассника? Оно должно быть абсолютно серым, совершенно незаметным досье… Таким, какое положено заводить на «мертвую душу», агента в армии.

Стоп! Полковник все-таки не совсем идиот. Если бы он хотел иметь в своем распоряжении профессионала-разведчика, он бы его имел. Владимир пошарил в кармане, достал пачку сигар с мундштуками, закурил, встал у окна, прикоснувшись лбом к стеклу…

А поредело в наших рядах. Всего час назад тут был настоящий муравейник, полк готовился к выходу на мятежный Бахчисарай. Теперь замусоренная и пустая площадь Барона выглядела пугающе просторной, а фигурки спецназовцев на постах – одинокими и чужеродными.

К черту. Думаем дальше. Полковник хотел непрофессионала. Он получил непрофессионала. Непрофессионал намусорил так, что в глазах рябит.

Значит, Полковник хотел, чтобы он намусорил.

Вы болван, Штюбинг!

Все сделано так, чтобы привлечь к этой акции внимание. И человек выбран под эту функцию. Подарок для прессы, готовый национальный герой. Мертвый даже лучше, чем живой: жрать не просит.

Владимир любил моменты истины, когда разгадка белым магнием вспыхивает в мозгу. Но сейчас он был ей не рад. Такая разгадка пахла переводом в армию и ссылкой в самый дальний и зачуханный гарнизон. Такая разгадка грозила оттяпать стоящим слишком близко людям не только пальцы, но и головы. В жопу такие разгадки.

Потому что если он, Володя Резун, придет с такой разгадкой к вышестоящему начальству, он получит офигенного пенделя под зад. Начальство в эту оперетту не поверит. Последняя мысль заставила его ударить кулаком в оконный переплет: на то и был расчет Полковника! Ах, как он, наверное, хихикал в свою бороду, составляя этот план! Сколько изящества в этой нарочитой грубости, как тонко это шито белыми нитками!

Он шагнул к столу, еще раз перелистал досье, остановил взгляд на фотографии последних лет… В прямом и даже несколько глуповатом взгляде – фотографируясь на документы, все выглядят глуповато – ему почудилась насмешка.

* * *

– Это мы еще посмотрим, – прорычал Князь. – Ну-ка, включи эту холеру, штабс!

– Ваше благородие, – тоном возражения произнес Хикс. – Я не знаю, как к этому отнесется полковник Кронин…

– Чихал я, сигим-са-фак, на полковника! Это не полковник выволок меня с того света на Эвересте, ясно?

Хикс ругнулся и включил советскую рацию.

– Вам за это врежут по голове. И мне тоже, – печально сказал он. – Не стоит так поступать, Георгий.

– Да? – Берлиани сжал кулак. – Вы слышали, что сказал этот? (Небрежный кивок в сторону советского полковника.) – Пока мы будем искать Кронина, спрашивать разрешения, то да се, Артема отошлют в Москву. И все.

– Да почему обязательно в Москву? – недоумевал Хикс. – Colonel Yefremov очень хочет домой, поэтому вешает нам на уши дерьмо. Чтобы мы поскорее его обменяли. Все очень просто. Скальпель Оккама.

– Расшиватель Оккама, – буркнул полковник Ефремов.

– What do you mean? – вскинулся морпех. – Что ты хотел сказать, а?

– Ара, генацвале. Догадайся с трех раз.

– Откуда он знает фамилию? – спросил Берлиани у круга егерей. – Откуда? Откуда ты знаешь фамилию?

– От верблюда, – съязвил полковник. – Читал в приказе. Черным по белому. Передать. Капитана. А. Точка. Верещагина. В руки. Гэ. Рэ. У! – каждую фразу полковник подтверждал тычком пальца правой руки в ладонь левой. Словно расставлял точки в приказе. – Ты знаешь, что такое Гэ-Рэ-У, кацо? Или тебе рассказать?

– He’s got you, – тихо сказал Хикс. – Он понял, где на тебя можно давить.

Полковник не расслышал его слов, но общий смысл просек и решил дожать.

– Наши его не раскололи, крепкий орешек оказался. Ничего. В ГРУ и не такие пели, кацо. Тенором.

– Он может на меня давить, да? – переспросил Князь. – Может, ничего не скажешь. Может…

– Главштаб на связи, – сказал Хикс.

Князь вцепился в наушники.

– Алло? – услышал он. – Волга-один слушает. Прием.

– Капитан Берлиани, морская пехота, Остров Крым! – отрывисто сказал Князь в микрофон. Из наушника в ответ не донеслось ни звука.

– Слушай меня внимательно и передай своим командирам. Полковник Ефремов у нас в руках. Офицеры его штаба – тоже. Мы предлагаем обмен. Человека за человека. У вас наш офицер, капитан Артемий Верещагин. Верните его. Мы вернем вашего полковника. Я жду вашего ответа пять минут.

– П-подождите немножко, – потрясенный связист на том конце провода надолго умолк.

Князь снял наушник.

– Я даже боюсь представить, чем это для вас кончится, Георгий.

– Миша, – тихо сказал Берлиани. – Вот послушай, Миша, как это было. Я скис на спуске с Эвереста. Я сидел жопой в снегу и отказывался встать. Шамиль пробовал тащить меня, ругал, бил по морде – я сидел, как пень, и хотел только одного – умереть. Тогда Шэм ушел… Я бы умер быстро, мороз был, начиналась метель… Меня опять начали трясти, я решил, что вернулся Шэм… Но это был не он. Арт поднялся сюда от штурмового лагеря, и все повторилось: он тряс меня, сделал укол, просил подняться и идти… До лагеря было не так уж много, я бы дошел, если бы нашел в себе силы встать… Физических сил мне хватало, но я… я просто сдал.

– И что? – спросил штабс-капитан.

– Понимаешь, он знал, чем сможет меня поднять. Он разделся до пояса – пуховку с себя снял, анорак, термобелье, все. А на такой высоте мороз, знаешь, он… Он в самые кости въедается. И Арт сказал, что останется здесь, со мной, если я не встану сейчас же. Что если и замерзнет, то по собственной воле, а не как размазня. Я сам не знаю, как, но встал и пошел. И теперь я жив. Ты понял?

Хикс вздохнул, и тут засигналила рация.

– Я слушаю, – сказал Георгий, нацепив наушники.

– Можете подавиться Ефремовым, беляки, – услышал он чей-то незнакомый, не связиста, голос. – Не получите вы своего Верещагина. Он уже в Москве. А вам скоро пиздец придет.

– Держите его, guys! – успел крикнуть англо-крымец, когда Князь выскочил из БМД и бросился на полковника.

Предупреждение несколько запоздало: Князь успел вцепиться Ефремову в горло. Общими усилиями нарушение Женевской конвенции удалось предотвратить, хотя Ефремов потом кашлял еще около получаса.

* * *

– Сегодня я слышу эту фамилию слишком часто! – разозлился Кронин. – Запомните, Берлиани: в первую очередь у вас обязательства перед армией, перед страной, перед морской пехотой, и лишь потом – перед вашим другом. Вы не имели права выходить на связь с советским командованием! Вы не имели права предлагать пленника к обмену. И вы не имеете права заявлять, что это ваш пленник. У нас тут не Грузинское царство, слава богу!

Берлиани был аж бронзовый от гнева, но помалкивал. Он понимал, что не прав, но признавать этого не желал. В конце концов, Кронин – не его командир, и если бы не лично он, Георгий Берлиани, то Кронин до сих пор прокисал бы на гауптвахте своего же полка. И гораздо больший вклад в освобождение полковника внес Арт. Так что Кронин может, как минимум, не говорить про своего офицера через губу. Георгий не спорил лишь потому что слишком устал.

Берлиани понимал жестокую логику войны. Понимал, но не мог ее принять.

– Уезжайте, капитан, – примирительно сказал Кронин. – Вы выполнили свой долг, и мы вам благодарны. Но теперь вам нечего делать здесь. Поверьте, все будет хорошо. Мы готовим штурм Симферополя, и если Верещагин жив, мы обязательно вытащим его. Разведка сообщает: в последние часы ни один самолет не стартовал из Аэро-Симфи. Его еще не отправили в Москву. Возвращайтесь в полк и займитесь своим делом. И запомните: до военного трибунала вам было – как это по-русски? – рукой поддать. Если вы вернетесь и станете выполнять свой долг, вы принесете больше пользы, в том числе – и Арту.

Когда брифинг для младших командиров закончился, в штабе остались только Кронин и Ровенский.

– Это сводит с ума, – вздохнул Старик. – Дел столько, что не знаешь, за что браться. Готовим штурм. Ведем два десятка мелких драк одновременно, стоит затихнуть в одном месте – начинается в другом. Полно раненых. Продолжают сползаться резервисты, приводят пленных. А я тут должен разбираться с этим… рыцарем в тигровой шкуре.

Ровенский не ответил. Это было явным признаком того, что он с чем-то не согласен.

– Вы с чем-то не согласны, подполковник?

– Сэр, вы имели право снять с Берлиани голову. Но не при всех. Вы, наверное, не понимаете, что означает фамилия «Верещагин» для младших командиров и рядовых.

– Для меня она означает изжогу, – скривился полковник. – Черт возьми, что происходит? Почему всех заботит судьба этого авантюриста, но никого не волнует судьба операции в целом?

– Операцию в целом мало кто видит. Солдату нужен простой и понятный символ того, за что он сражается. Причина, по которой он ненавидит врага и человек, за которого он согласен умереть. Верещагин – уже легенда.

Полковник в двух словах высказал свое мнение о легендах вообще и об этой – в частности.

Ровенский не ответил.

– Но вы-то хоть понимаете, как все это глупо?

– Понимаю, – искренне посочувствовал Ровенский. – Но и вы поймите. С легендой нельзя бороться. Но ее можно использовать.

– Делайте это сами. – Кронин отвернулся к окну. – Я не понимаю, как он вообще стал офицером. Людей с такими взглядами я бы отчислял еще на первом курсе офицерского. И пожалуйста, позвольте мне не слышать этой фамилии хотя бы до вечера.

Капитан Верещагин был очень далек от идеи насмехаться над ГРУ. Его бил озноб. Сидеть становилось больно, лежать – тоже: руку приковали довольно высоко от пола. Артем понимал, что все-таки свалится, но пока что он сидел, обхватив колени рукой и сохраняя остатки тепла между бедрами и грудью.

«Пойте, капитан. Не нужно сопротивляться. Спасайте свою жизнь».

Он знал, почему Полковник обратился к нему, к непрофессионалу. Пойте. Рассказывайте все, как на духу. Это не страшно.

Потому что вам никто не поверит.

Вернее, поверят. Но не сразу.

О господи!

Они все равно это сделают. Наркотики, боль, унижение – изо дня в день. Они это сделают просто для того, чтобы подстраховаться. Он не вымолит пощады и не купит ее.

Ну и черт с ними. Артем лег на левый бок, лицом к стене, и попробовал заснуть. Удалось, как ни странно: сутки без сна, мозг требовал свое.

Он проснулся от боли. Затекла рука, пришлось встать, но чтобы опереться спиной о стену – не могло быть и речи. Артем стоял на коленях, прислонившись к стене лбом, прижавшись грудью к холодной батарее – пока не отошла кисть. Тогда он сел и прислонился к стене боком. Дрожь переходила порой в дергание – чтобы отвлечься, он вспоминал стихи и солдатские маршировки, то молился шепотом, то матерился. Была мысль вывести сержанта из себя, чтобы тот измолотил его до потери всех чувств. Он орал на Пероксида и ругал его самыми черными ругательствами. Сержант сидел на стуле неподвижно и смотрел на Артема своими вкрутую сваренными глазами.

Любой серьезный спортсмен – эксперт по части боли. Он чувствует оттенки, как дегустатор различает сорта вина. Подвергая свое тело экстремальным нагрузкам, он должен уметь терпеть боль, когда это нужно, и вовремя останавливаться, когда боль сообщает: все, дружок, ты взял через край!

Он думал, что у него есть опыт. Ему случалось обмораживаться и разбиваться, была трещина в лодыжке и перелом предплечья, был скверный случай с взорвавшейся газовой горелкой… И всегда выход был только один: встань и иди. Как бы хреново тебе ни было – встань и иди. Боль – та цена, которой ты купишь себе жизнь.

Но весь опыт бесполезен, когда никакой ценой ты себе жизнь не купишь. Бесполезен, когда нельзя встать и некуда идти. Бесполезен, когда знаешь, что дальше будет только хуже, и речь пойдет даже не о сроке сдачи – он уже сдался, и не об условиях – условия ставят они, и не о том, что ему удастся сохранить – ему ничего не удастся сохранить…

Наконец усталость опять взяла свое: он впал в забытье и оставался там до тех пор, пока новая инъекция не вогнала его в химическое бодрствование.

Капитан из разведуправления снова желал побеседовать.

«А все-таки, сволочь, не я тебя позвал, а сам ты прискакал».

– Энью, оставь нас вдвоем.

На этот раз капитан не предложил ему перебраться в кресло. Сел туда сам, закурил. Достал из кармана еще одну сигару – дешевую «Тихуану» с мундштуком.

– Будешь?

– Нет.

– Ладно, хватит выебываться.

– Я не выебываюсь, гражданин капитан. Я просто не курю.

В лицо Верещагину полетело что-то большое, зеленое и прямоугольно-крылатое. Он успел заслониться рукой. Предмет, которым в него швырнули, оказался легким и спокойно упал к ногам, шевельнув страницами.

Папка-сшиватель. Досье под номером 197845/XD.

– Правду, конечно, говорить легко и приятно! – капитан чуть ли не наехал на него креслом. – А рукописи, конечно, не горят! Но мне очень не нравится, что ты держишь меня за полного идиота. Представь себе, я не поленился спуститься вниз и найти твое личное дело. Представь себе, я его прочитал.

Арт ждал вопроса.

– Допустим, я тебе поверил, – сказал Резун. – Допустим, ты – действительно обычный ротный из четвертого батальона горно-егерской бригады. Обычными ротными мы не занимаемся, но в порядке исключения я тебя выслушаю. Когда ты вышел на контакт с Полковником?

Артем следил за прихотливой игрой дымной пряди, рождающейся на красно-сером столбике пепла.

– Когда ты вышел на контакт с Полковником?!

Тамара в «Пьеро» была одета в красное платье и серый жакет… Где она? Что с ней?

– Ну! Почему вдруг замолчал?

– Передумал…

У советского капитана были серые глаза, а рисунок радужной оболочки напоминал изморозь на стекле.

– Не самый подходящий момент, – сказал он. – Понимаешь ли, друг мой, я как раз решил выслушать тебя внимательно, и не стоит меня разочаровывать.

– Знаю. Вы не занимаетесь простыми ротными. Если ты притащишь в Москву простого ротного, что с тобой будет?

– Ты что, меня пожалел? – Владимир засмеялся. – Ты себя пожалей!

– Оснований не вижу. Простой ротный отправится в лагерь для военнопленных.

– Вот тебе! – Резун продемонстрировал тот же жест, что и майор Лебедь. – Никакой ты не военнопленный, понял? Это – советская территория, а ты – изменник Родины, статья шестьдесят два, расстрел. Если тебя пожалеют – десять лет. А пожалеют тебя, если ты согласишься сотрудничать.

– Иди в жопу.

– Выбирай выражения. Там, куда ты попадешь, тебя могут понять очень буквально.

– Хорошо, тогда иди в пизду.

Оплеуха отбросила бы его влево, если б не наручники.

– Я пытаюсь тебе помочь, – умело дозируя злость, сказал Резун. – А ты играешь героя. Знаешь, как ломаются такие? С треском. Тебя выпотрошат, как цыпленка, есть масса способов, и перебирать их будут, пока не найдут нужный. Но к тому времени ты будешь уже никакой. Полуидиот со сгнившим от всякой химии нутром, не говоря о прочем.

– Так что ж ты вокруг меня пляшешь вместо того, чтобы применить все эти безумно эффективные методы?

– Да потому что жалко мне тебя! Жалко мне дурака, которого втянули во все это, а потом вышвырнули, как использованный гондон.

– Жалко у пчелки в попке, товарищ капитан. Речь идет о твоих драгоценных погонах. Ты крутишься тут, пытаясь понять, что я такое и сколько стоит моя шкура. Потому что обычному ротному, которого втянули, использовали и выбросили, полагалось бы уже подыхать от отчаяния и валяться у тебя в ногах. Но у людей разный запас прочности. Может, у меня он чуточку повыше? Или меня, как и тебя, научили разным таким штукам? Кто я такой – спецагент, валяющий дурака, или дурак, валяющий спецагента?

– Ты – просто дурак. Досье агентов выглядят иначе.

– Ага. Так выглядят досье простых ротных. У каждого крымского ротного на чердаке валяется краповый берет, чего уж там. Я – самый типичный капитан «форсиз», типичнее некуда.

– Час назад ты пел по-другому.

– Час назад ты мне не верил.

– Я и сейчас тебе не верю, сволочь. Тебя взяли в дело, чтобы ты засыпался, попался, запел и впутал в это КГБ. Ты – обманка, пустышка, нулевой вариант. И молчишь ты только потому, что набиваешь себе цену, разве не так?

– Браво! Значит, ты потерял вертолет ради того, чтобы захватить пустышку? Поздравляю! Да за пустышку тебе не то что майора – полковника дадут!

Резун снова ударил его по лицу. На этот раз – для симметрии? – по левой щеке, так что он долбанулся головой о батарею. Носом опять пошла кровь.

Советский капитан оттолкнулся ногой от стены, отъехал в центр комнаты, закурил и задумался.

После второй сигары капитан Владимир Резун принял решение.

Черт с ними, с майорскими погонами. В следующий раз.

В Москву пленник попасть не должен.

План действий, на удивление простой и изящный, сложился быстро. Варламова в него лучше не посвящать: еще решит рискнуть и связаться с этой фальшивкой. А если у него не выгорит, на кого он укажет как на главного виноватого? То-то.

Держать его в бессознательном состоянии. При наличии шприца из индивидуального пакета и бутылки «Смирнофф» сделать это было очень просто.

Верещагин, увидев иглу, попробовал сопротивляться. Резуну не понадобилась даже помощь сержанта Ныммисте. После инъекции он подождал минут десять и, убедившись, что «мертвi бджоли не гудуть», покинул кабинет.

Хорошая легенда для продажи была готова. Задачу облегчило то, что бóльшая ее часть была правдой. А еще задачу облегчила неожиданная выходка капитана Берлиани.

* * *

– Вот такие пироги, – майор Варламов положил телефонную трубку. – Вова, а в руках-то у нас не абы какая цаца. Только что Драчеву предложили полковника Ефремова в обмен на твоего орла.

– Ефремова?

– Полк уничтожен. Разбили вдребезги на марше. Спаслось тридцать человек. Ефремов захвачен в плен.

Он вперил в Резуна внимательный взгляд. Ожидал, скажет ли капитан то, о чем майор уже наверняка думает.

Пора убегать. Уходить, спасаться. Мотострелки не удержат город, если белые пойдут в наступление. В лучшем случае – смогут прикрыть отход командования и спецназа. Слишком долго Драчев тянул. Он и теперь будет тянуть, цепляться за соломинку, удерживать город и тогда, когда это потеряет смысл… Резун знал характер комдива.

Он отошел к окну, закурил. Далеко вверху собирались тучи. Плотный облачный фронт царил над городом.

На улице было пусто. Еще вчера Симфи напоминал военизированный карнавал, а сегодня словно вымер. От вчерашнего празднества остались только сиротливые разноцветные флажки и такие же сиротливые красные флаги.

Так вам и надо, идиотам, злорадно подумал Резун. Будете знать, как заигрывать с этой властью. Эта власть, братцы мои, не шутит, а сразу ставит раком.

Он докурил и выбросил сигару в форточку. На душе было гадко.

Варламов еще раз позвонил в аэропорт и долго с кем-то ругался. Потом положил трубку.

– Сказали, до трех ни один самолет не вылетит, – сообщил он. – Грузят хабар для товарищей начальников.

– Пашин «мерседес»?

– Бери выше. Намного выше. Так что сидеть нам тут…

Варламов был рад случаю прокатиться в Москву и оттарабанить туда заодно свой новоприобретенный «рено». Пленник пришелся кстати, и даже попытку влезть поперед батьки в пекло он Владимиру простил.

Резун прислушался к шуму в коридоре.

– Мне здесь не нравится, – сказал он. – Десантники на взводе, могут натворить дел…

– Да брось ты, – отмахнулся Варламов. – Ну, напьется Драчев. Звезд у него теперь прибавится, только вот в размерах они будут поменьше. Он теперь грабежом займется, карьера-то накрылась, так что нахапать надо побольше. Короче, веселая будет жизнь.

Резун ничего не ответил, направился к двери.

– Ты куда? – спросил Варламов.

– Пойду проверю Ныммисте на его боевом посту, – сказал Владимир.

* * *

«Неправильно это» – к такому выводу пришел рядовой Мельник, когда пропал кураж.

Он без особого сочувствия относился к крымцам. Все-таки свинство: сначала сами приглашали, а потом вдруг напали. Понятно, что не все они гады, есть очень даже ничего, и во всем виноваты недобитые белогвардейцы, которые мутят народ. Понятно, что за гибель полка надо отомстить так, чтоб у белых в ушах зазвенело. Понятно, что ГРУшникам давно надо было дать по мозгам, чтоб не зарывались.

Но вот сейчас, собравшись почти целым взводом замочить одного врага, как-то нехорошо они выглядели. Как-то слишком походили на киношных эсэсовцев.

Мельник еще не видел войны. Когда он летел сюда в чреве «Антея», он верил байкам, что никакой войны не будет, а будет пьянка и гулянка с девочками. И слова замполита про то, что враг не дремлет, воспринимал как обычно – то есть пускал побоку.

Поначалу казалось, что так оно и есть: девчонки, танцы, бары… Так, как вчера, Мельник никогда в жизни не гулял, и, наверное, уже не погуляет. Аж до сих пор голова гудит. А все-таки вышло, что прав был замполит. Враг не дремал. Война началась, а сам Мельник еще не сделал ни одного выстрела…

Но открывать свой счет одним истерзанным пленным почему-то не хотелось. Кроме того, Мельник слабо верил, что это – тот самый человек, который начал войну. Был бы он еще генерал – тогда понятно…

Он внезапно почувствовал глубокое отвращение и к себе, и к прочим «мстителям». Откуда вообще пошел этот шухер – замочить беляка? Что, делать больше нечего?

Но поганые миазмы паники уже пропитали насквозь все здание Главштаба и всех, кто там находился. И, как нередко бывает в таких случаях, кое у кого зачесались руки, слишком короткие, чтобы дойти до реальной причины всех неурядиц, но достаточно длинные, чтобы дотянуться до ближнего сучка и закрепить на нем вечно голодную петлю.

А когда озверевшая паника начинает размахивать дубинкой, здравому смыслу лучше прикрыть голову и опустить ее пониже. Поэтому Мельник, вытянув из каски помеченную крестом бумажку, беспрекословно присоединился к двум десяткам добровольцев, поднявшихся на восьмой этаж, где спецназ держал пленника.

Акция планировалась недолго, но слухи распространялись быстро. Они не встретили в коридорах ни одного человека. Никто не рискнул встать на дороге у линчевателей.

Кроме сержанта Ныммисте.

Энью Ныммисте понимал и исполнял приказы буквально. При полном равнодушии к коммунистическим идеалам и холодной неприязни к советскому строю Энью, тем не менее, стремился в спецназ – потому что там служат лучшие из лучших, а значит, ему там место. Он досконально овладел техникой рукопашного боя, мог стрелять с обеих рук навскидку и метать нож на звук, и так же безупречно чистил картошку, срезая с нее шкурку тоненькой непрерывной ленточкой от одного полюса к другому. Если бы ему приказали – он бы не менее педантично, по сантиметру, снял с пленника кожу. Любить этого человека у него причин не было. Но Энью получил другой приказ – пленника нужно стеречь, и чтоб ни один волос не упал с его головы. Энью Ныммисте был намерен приказ выполнить. Любой ценой.

Но даже совершенные люди имеют физические потребности. Приняв во внимание тот факт, что белогвардеец прикован к батарее и лежит, не шевелясь, уже больше двух часов, ключ от наручников находится у сержанта в кармане, а у дверей стоят двое ребят из его отделения, Ныммисте приказал одному занять свое место, а сам отправился туда, куда даже царь, по непроверенным данным, ходил пешком.

Десантники давно хотели выяснить, кто лучше – они или спецназ ГРУ. Вот и предоставился случай.

Они поднялись по пожарной лестнице в полном молчании. Когда рядовой Керимов, стоявший на посту, понял, в чем дело, было поздно. Но главное – он был не готов поднять оружие на своих. И не верил, что те поднимут оружие на него. И, в общем, не ошибся: они справились голыми руками. Спецназ крепок, но и десант кое-чему научен…

Второй охранник вскочил и поднял автомат, но секундное колебание стоило и ему нокаута.

Обнаружив, что заочно приговоренный нетранспортабелен, солдаты обшарили связанных стражей и не нашли ключа от наручников. Произошел короткий диспут, в котором половина участников стояла за то, чтоб «кончить гада» прямо здесь, а вторая половина – за то, чтоб оттащить его вниз, где советский суд Линча, самый гуманный суд Линча в мире, приведет в исполнение коллективный приговор общими усилиями. Большинством голосов победили вторые. Один ефрейтор взял пистолет, встал на колено, примерился к тому месту, где браслет наручника соединялся с цепью и выстрелил.

Будь наручники сделаны из обычной стали, одиссея капитана Верещагина закончилась бы тут же. Но наручники, спроектированные для спецназа, перебить пулей нельзя. Вся сила выстрела обрушилась на цепь, пороховые газы обожгли пленнику руку, Верещагин, вырванный из забытья резкой болью, заорал, вскочил и ударил ефрейтора локтем в глаз. Это исчерпало все его силы, он опять упал, на него обрушились все те же рифленые подошвы, от которых он даже заслониться толком не мог, но две секунды для сержанта Ныммисте он выиграл.

А Ныммисте за две секунды успел многое. Он расшвырял тех, кто был в коридоре, ворвался в кабинет, схватил стул и пошел молотить тех, кто увлеченно работал ногами. Он двигался быстро, наносил резкие и сильные удары, а десантура никак не могла реализовать свое численное превосходство – в комнатке было тесно.

Но когда из коридора поднаперли новые, сержант решил прибегнуть к огнестрельному оружию. Комплексов «свой-чужой» у него не было, своим для него был тот, кто отдал приказ. Стоя над пленником, сержант намеревался не подпустить к нему никого, и был готов на любые меры. Он уже успел достать свой «стечкин» и выстрелил трижды: в бедро одному самодеятельному палачу, в плечо – другому и в ногу – третьему.

Скуля и воя, они отступили. Отползли, поджав хвост. Как и всякая толпа линчевателей, они были трусливы. Как и все опричники всех времен, они готовы были убить, но не спешили умереть. Ныммисте шагнул вперед, прикрывая беляка собой, и вознамерился перейти в наступление. Он знал, что один решительный человек погонит толпу легче, чем, скажем, другого решительного человека.

– Назад! – заорал вдруг кто-то. – Назад, падлы!

Десантники расступились, сквозь них прорвался солдат с автоматом. Сержант в первый момент решил, что к нему пришла помощь, но быстро понял, что ошибся.

Не боясь попасть по своим, десантник выпустил Ныммисте в грудь короткую очередь. Эстонец рухнул на пол, под батарею, свалился прямо возле крымца… И едва ли не раньше, чем он упал, пуля из его пистолета вышвырнула десантника в коридор, угодив тому точно между ключиц.

Не сразу Мельник понял, что сержант не мертв. Одна из пуль прошила его правое плечо, но он перехватил пистолет и теперь стрелял с левой, закрывая беляка собой и одновременно опираясь на него спиной. Следующей мишенью был Мельник. Дуло «стечкина» показалось рядовому с колодец, и хотя оно плясало в руке сержанта, Мельник знал, что в этой тесноте он не промажет.

Он и не промазал.

* * *

– Я с тобой, – внезапно сказал Варламов.

Резун мысленно чертыхнулся, но не нашел причины возражать.

Они спускались на восьмой этаж, когда услышали выстрелы: сначала одиночные: раз, два, три, потом – автоматная очередь, потом – одиночные: четыре, пять, шесть (дверь лифта открылась), семь.

«Все, – подумал Резун. – Готово».

Охраны на этаже не было. Должны были двое стоять у дверей. Но не стояли.

– Твою мать, – дрогнувшим голосом сказал капитан. Варламов выбежал на лестницу и во всю глотку заорал:

– Тревога!

Расстегивая на ходу кобуру, Владимир кинулся в КПЗ – так он про себя окрестил кабинет, где они держали пленника.

Подоспели шестеро спецназовцев, бежавших на выстрелы. Десантники бросились по коридору к пожарной лестнице. Трое остались лежать на полу. Один развернулся и поднял автомат.

Резун снова выматерился – уже искренне. Среагировал рефлекторно: его «макар» грохнул даже быстрее, чем он успел об этом подумать.

Это стало сигналом для спецназовцев. Из десантников до пожарной лестницы не добежал ни один. Уцелели только те, что сами упали на пол и сложили на затылке руки.

Резун переступил через труп, шагнул в комнату и выматерился в третий раз.

Белогвардеец был жив. При виде Владимира он оставил попытки добраться до ножа, принадлежавшего покойному Энью Ныммисте. Кто-то, видать, крепко молился за капитана Верещагина. Рационального объяснения такому везенью Резун придумать не мог.

– Уматываем отсюда, – сказал майор Варламов. – Едем в аэропорт.

* * *

– Слушайте, какого черта! У меня здесь идет сортировка, куча сложных ранений, руки по локоть в крови, я заполнил использованными перчатками целый ящик и вышел, черт возьми, покурить, а вы предлагаете мне возиться с бабой, упавшей в обморок? Положите ее так, чтоб ноги были выше головы, и вся недолга.

«Я не просила приносить меня сюда», – я открыла глаза. За дверью штабного «Бовы» все еще ругались.

– Я не предлагаю вам с ней возиться, Женя! – отчеканил подполковник Ровенский. – С кем вы возитесь – это ваше личное дело. Я всего лишь прошу вас убедиться, что это не коллапс, не сердечный приступ, не шок, не что-то еще, из-за чего мы потеряем пилота. Вы представляете, чего стóит сейчас пилот? От вас требуется только подойти и посмотреть, что с ней…

– Будь по-вашему. Где она?

– Я здесь, – сказала я, вставая с сиденья. И голос, и попытка встать получились какими-то квелыми, так что врач надавил мне ладонью на лоб и заставил лежать. Это неприятно напомнило майора Мишу.

– Все в порядке, – сообщил врач, сосчитав пульс. – Обычные месячные, обычный стресс, обычный обморок. Ноги выше головы, горячий кофе и часок полежать.

Он достал сигарету и вышел.

– Огня.

За стеной чиркнула зажигалка.

– Спасибо, – врач затянулся. – Тяжелый стресс. Женщинам на войне не место.

Обожаю до судорог эту манеру военврачей говорить о пациентах так, словно мы постоянно без сознания.

– А кому на ней место?

…А я, кстати, и не пациент. Сделав усилие, я села. Голова закружилась немного, но все терпимо.

– И кому бы в голову пришло, а? – через паузу спросил доктор. – Подполковник, вы верите в то, что рассказывает Хикс?

– Я уже не знаю, во что верить. Эта история – яма с пауками, док. Не суйтесь. Не надо.

– Это вам осваговец сказал?

– Какой осваговец?

– Да шляется тут… И таскает к себе в машину всех участников истории… Живых, я имею в виду. Приходил в госпиталь к Миллеру, очень жалел, что тот уже не может дать показания…

– Где дерьмо, там и мухи.

У меня снова подвело живот.

– Игорь, а ведь вам вся эта история не нравится…

– А кому она может понравиться, док? Едрена вошь, мы деремся с десяти вечера, а я до сих пор не могу понять, почему. Вот зачем нужно было допускать это блядское вторжение? Вот вы говорите, что разгребаете за нами дерьмо, а ведь нам приходится разгребать за политиками… Это девушка Артема, – сказал он внезапно, без всякого перехода.

– Откуда вы знаете? – изумился врач.

– Видел их вместе в Бахчи. Неординарная женщина, такие запоминаются…

Мне надоело это слушать. Я выбралась из машины. Оба офицера умолкли и смутились, словно мальчишки, пойманные за разучиванием матерных слов.

– Спасибо, док, – сказала я. – Спасибо, ваше благородие.

– Я же велел лежать, – насупился медик.

– Я в порядке. А у вас и в самом деле полно раненых.

Я оглянулась – нет ли где-нибудь поблизости Шамиля. Невыносимо было смотреть на эти джентльменские рожи. Невыносимо было видеть на них этакое понимающее сочувствие.

Шэм куда-то запропал, но вдоль дороги брел здоровенный ссутуленный морпех, и я сначала удивилась – откуда тут морская пехота? – а потом узнала и почти обрадовалась – верней, просто подумала, что Гия Берлиани жив, и это хорошо.

– Князь! – окликнула я. – Гия!

Он оглянулся и, увидев меня, еще больше ссутулился и сник. А потом подбежал и сгреб меня в охапку.

На секунду мне стало страшно – он был здоровенный, как майор, и такой же неоспоримый: прижал – не вырвешься. Первый импульс был – ногой по яйцам. Но я взяла себя в руки: это же Гия!

– I failed him! – его грудь задрожала, и я поняла, что он плачет. – I failed him, Tammy, can you forgive me?

Я слишком нуждалась в утешении сама, чтобы дать его еще кому-то.

Все, на что меня хватило, – похлопать его по спине.

Я не могла его прощать или не прощать. Мы были одинаково бессильны, мы были наравне с множеством друзей, родных и любимых, бессильных перед судьбой и смертью. Вдоль дороги лежали пластиковые мешки с телами, и у всех запакованных в эти мешки были те, кто их любил. И все эти люди были бы живы, если бы не Арт.

«Я собираюсь хладнокровно и преднамеренно убить восемь – десять человек, и развяжу на Острове кровавую баню. А потом поужинаю. Ты со мной?»

Он сказал мне правду, а я ударила его и швырнула в него кольцом.

И некого теперь благодарить за то, что я жива и не пыхчу под майором. Вот, Гию поблагодарить можно.

– You failed nobody, – сказала я наконец, отстраняясь. – Это просто… война.

Князь всмотрелся в мое лицо, провел большим пальцем по синяку.

– Не надо так говорить. Когда так делают с женщинами – это не просто война. Когда так делают с пленными – это не просто война.

Я не смогла удержаться от улыбки. Гия – романтик, в голове полно рыцарства. С женщинами и пленными на всех войнах, увы, именно так и поступают.

– Он жив. Его обменяют. Другим повезло меньше.

У Князя сделались растерянные глаза. Я поняла, о чем он не решается спросить, и сама сказала:

– Я все знаю.

У нас все утро говорили, что красные замучили одного из наших в прямом эфире. Но мне в голову не приходило связать это с Артом. Говорили, что жертва – военный врач, который до самого конца объяснял, что такое шок и как с ним бороться. Врача, это какой же подлости нужно набраться. Я думала, что речь о совсем чужом человеке – и то была на взводе. А если бы слышала своими ушами? А если бы узнала голос?

– Я два раза хотел его обменять. У нас пленные были, уже договорились с майором, и тут… эти на вертолетах прилетели, забрали его. Шамиль того гада расстрелял, а толку? Думаю – надо генерала в плен взять, тогда точно обменяют. Генерала не взял, полковника взял со штабом. Не обменяли.

– Гия… – Самобичевание Князя пошло по второму кругу, и я не могла это выносить, но тут сзади окликнули:

– Поручик Уточкина?

– Так точно, – я обернулась и увидела еще одного морпеха. То есть нет – камуфляж на нем был желто-серый, «береговой», как у Князя, а вот знаков различия не было совсем.

Он достал из кармана офицерскую книжку, протянул, привычным жестом раскрывая:

– Капитан второго ранга Уильям Флэннеган. ОСВАГ. Могу я с вами поговорить?

Из Главштаба сматывались со страшной скоростью. Сражение между спецназом и объединенными силами десантников-мотострелков быстро приобрело новый размах и переросло в солдатский бунт. Никто уже не вспоминал, из-за чего дерутся. Резуна захлестнул ужас ребенка, решившего пошалить со спичками и вдруг оказавшегося в горящей квартире. Тут уже не до майорского звания – унести бы ноги.

Варламов так и не догадался, что тут к чему. Больше был занят спасением своей шкуры, своего «рено» и своей надежды на полковничьи звезды. «Надежду» быстро отстегнули от батареи, свезли на лифте в гараж, по пути наскоро одевая в спецназовскую форму с оторванными знаками различия, Резун приковал его к себе наручниками – и «рено» рванул от Главштаба к аэропорту быстрей, чем заяц от орла.

Удерживать скорость удалось недолго. Сначала они притормозили, объезжая скопления машин и советской боевой техники, брошенной без капли топлива, потом несколько раз останавливались по требованиям патрулей, потом начали кружить, а потом и вовсе заблудились.

А ведь сам виноват. Соображать надо было, кого на пост ставить. Одному Ныммисте могло прийти в голову развязать настоящее сражение из-за этого недоумка. Один Ныммисте понимал приказы так буквально. Вот и погиб ни за понюх, чудь белоглазая. Русский парень уже давно въехал бы, что к чему…

Пока суд да дело, атмосферный фронт добрался до Симфи. Брезентовой плотности тучи обложили столицу Крыма по всем правилам, замкнули кольцо, а потом разверзлись хляби, и начался совершенно тропический дождь.

Варламов чертыхнулся, в очередной раз обнаружив рукотворный тупик на одной из надземных развязок. В аэропорт им нужно успеть как можно раньше. Потому что самолеты не резиновые, а когда десант и мотострелки поймут, что их просто здесь бросили, ГРУшные корочки начнут производить совсем не то впечатление, которого хотелось бы.

– Не нравится мне этот «фольксваген» – пробормотал майор.

В зеркале заднего обзора действительно появился «фольксваген» черного цвета. Они натыкались на него слишком часто, чтобы эти встречи были случайными.

Черный «пассат» развернулся поперек эстакады, загородив им выезд. С другой стороны его загораживал белый трейлер-«форд».

– Охотники за машинами, – предположил Резун.

Эта методика была уже отработана, как он заметил: один офицер угонял машину, товарищи садились в нее, колесили по городу и присматривали транспорт для остальных. Иногда забирали со стоянок и паркингов, иногда преследовали аборигенов и, если тачка нравилась, перегораживали ей путь и под дулами автоматов выгоняли всех из машины. Сегодня, правда, преследовать было некого: аборигены попрятались. Но вот ведь – нашлись флибустьеры на черном «фольксе»…

Легко и просто. Но не на этот раз. На этот раз у них здорово вытянутся рожи, когда Варламов предъявит им свою офицерскую книжку.

Он с опозданием пожалел, что взялся вести сам. Конечно, не майорское это дело – вести машину и разбираться с угонщиками. Но сидеть ухо в ухо с человеком, у которого еще не засохла на бинтах своя и чужая кровь – это еще более не майорское дело.

Он подрулил к «фольксвагену» не спеша, давая понять, кто здесь хозяин. Приготовил «корочку», чтобы показать ее в окно. Стекло опустилось, майор поморщился, когда на руку ему упала ледяная капля. Рука мгновенно покрылась гусиной кожей. Майор увидел, как открываются дверцы и появляются ребятки в форме ВДВ. Да, таких наглых рях он еще не видел в жизни, хотя перед его глазами за годы службы в ГРУ прошла отменная коллекция подонков. На одном голубой берет сидел как-то странно…

– Освободите проезд, – приказал он.

Тот угонщик, что сидел на водительском месте, уже вышел из тачки и стоял, лениво облокотившись на крышу машины – черную и блестящую, как новая галоша. Словно и не лупасил по мосту ливень, а ярко пригревало солнышко. Второй так же расслабленно сидел боком на переднем кресле.

– Нам кое-что нужно, – сказал стоящий.

– Обойдетесь, козлы, – отрезал Варламов. Из кармана он извлек офицерскую книжку и предъявил ее в развернутом виде. – Читать умеете? Так что читайте и пиздуйте отсюда. Я из ГРУ.

– Иди ты! – притворно удивился сидящий. – А я из МОССАДа.

Майор понял, что это не шутка только тогда, когда заметил ствол пистолета с глушителем.

То есть слишком поздно.

* * *

Верещагин видел, как майор запрокинул голову и мозги специального назначения брызнули во все стороны. Резун чертыхнулся и рванул застежку кобуры.

Сейчас, подумал Верещагин, надо попробовать двинуть ГРУшника в висок и отобрать шпалер.

Надо попробовать.

Он знал, что не получится. И все же попробовал. И не особо удивился, когда Резун перехватил его руку и почти небрежно двинул ему локтем под ребра.

Воздух обрел консистенцию и вкус силикатного клея. В голову уперлось железное, твердое и холодное.

– Твою мать, – сказал ГРУшник, – твою мать, твою мать… Что же делать… Ану, вылезай!

Резун выволок пленника из машины и, прикрываясь его телом, сделал шаг назад. Налетчики обходили машину с двух сторон. Резун отступал, пока не уперся спиной в трейлер.

– Отпусти его, – сказал один из них, со странно сидящим беретом. Берет сидел так из-за длинных волос, схваченных в пони-тейл на затылке. – Оставь его нам, садись в машину и уматывай.

– Иди на хер, – ответил Резун. Единственной гарантией его жизни был заложник.

– А если он сам нам не нужен? – как-то вкрадчиво спросил волосатый. Другой, стриженный так коротко, что можно было назвать его и бритым, осторожно лавируя между машинами, обходил сбоку. – А вдруг нам просто надо, чтобы он не попал в Москву? Положим вас обоих, и все.

ГРУшник усмехнулся. Такими обещаниями не бросаются, их сразу выполняют.

– Валяйте, – бросил Резун. – А я посмотрю.

Это не КГБ. Люди из КГБ действительно изрешетили бы их обоих здесь. Но если не КГБ – то кто?

Беляк не пробовал вырваться или напасть, он отступал, закрывая Резуна собой, так как, похоже, сообразил, что теперь они в одной лодке.

– Мужик, мы не хотим крови. Отпусти его – и мы уйдем. Попробуешь упрямиться – получишь пулю.

Хороший русский язык, но интонации не наши. ОСВАГ? Вряд ли, похоже на питерский акцент. Тогда кто?

– Ты вообще поосторожнее со своей пушкой, – продолжал волосатый. – Вот, смотрю, весь люфт на спуске выбрал – разве это дело? Ты же можешь нечаянно выстрелить человеку в голову. А если ты нечаянно выстрелишь человеку в голову, я обижусь. А когда я обижаюсь, я начинаю палить куда ни попадя.

Так, хорошо. Парни блефуют, и убивать его пленника никто из них не собирается – ни волосатый говорун, отвлекающий внимание, ни молчаливый бритый убийца. Резун на всякий случай отпустил немного спусковой крючок. Если крымец нужен им живым, его смерти не простят.

И не допустят.

…Что это за типы – Артема не интересовало. Но он не хотел попадать к ним в руки. Он вообще не хотел попадать ни к кому в руки.

Он был все еще слишком пьян, чтобы разобраться в ситуации. Но от людей в советской форме он не видел за последнее время ничего хорошего и испытывал к ним сильную неприязнь. Конечно, в Москву его везли не на пряники, но и нападающие казались тем самым хреном, который не слаще редьки.

Холодные струи дождя делали свое дело: он трезвел достаточно быстро, чтобы начали слушаться руки и ноги.

Ему стало весело. Отвратительное веселье человека, который понимает, что вряд ли положение сможет ухудшиться – хуже вроде некуда. Веселье висельника.

– Ты, стой на месте! – крикнул Резун бритому. – Или я стреляю!

– Валяй, – так же равнодушно ответил волосатый. – А мы посмотрим.

Патовая ситуация.

Резун посмотрел в глаза волосатому. Окинул мгновенным взглядом бритоголового. Тот тщательно выцеливал его голову, но не стрелял – боялся попасть в заложника.

Однако рано или поздно патлатый отвлечет его внимание и бритый выстрелит. Капитан ГРУ Виктор Резун ужасно не хотел умирать, пройдя земную жизнь только до половины. Этот мир забит подонками, которым отлично подошла бы квартирка площадью в два квадрата, почему же он, отличный парень Володя Резун, должен занять их место? Сознание вселенской несправедливости пронзительно визжало в мозгу, мешая соображать. Еб, должен же быть какой-то выход!

И тут крымский офицер совсем сдал. Повис на Владимире мертвым грузом, обоих сразу же повело в сторону. Мужчина весом в семьдесят пять килограммов не кажется крупным, пока его не нужно удерживать одной рукой. Резуну пришлось опуститься на колено, чтобы не потерять «живой щит».

Ах ты, черт! Будь трижды проклят тот час, когда Володю осенила гениальная догадка насчет телевышки. Будь проклят тот день, когда он попал в этот Крым! Будь проклят этот человек!

– Я убью его, – безнадежно сказал Владимир. – Один шаг, и я стреляю! Бросайте оружие!

Корниловец, заваливаясь набок, выскальзывал из захвата.

– Верещагин! Верещагин, сволочь, очнись! Не смей терять сознание! Очнись, падла, застрелю!

Капли вбивали в землю. Перспектива была задернута плотным хрустящим целлофаном. Белой трещиной прошла молния – никак Господь снимал батальные сцены с фотовспышкой. Шандарахнуло… Люблю, блядь, грозу в начале мая… В конце апреля… Нет уж, ну ее – весной…

Ах, гадство!

Привычной тяжести ножа на левом бедре не было. Боковым зрением Владимир уловил блеск клинка: Верещагин отводил руку для удара, который нельзя было парировать, от которого некуда было уклониться.

Резун поднял «макар» и пальнул в бритоголового. Длинноволосый выстрелил одновременно с ним, бритый упал, перекатился, снова прицелился – из-за машины. Одновременно Верещагин ударил ножом туда, где, по его расчетам, должна быть голова Резуна. Слишком слабый и медленный удар, чтобы достичь цели. Достаточно опасный, чтобы заставить Владимира отклониться и едва не попасть под вторую пулю. Корпус фургона украсился дыркой, капитан ГРУ временно оглох на одно ухо.

Он треснул крымца рукоятью пистолета по башке, рассчитывая, что тот потеряет сознание. Черта с два. Пьяному море по колено. Верещагин скверно захихикал и снова ударил ножом назад, через свою голову.

Еще два выстрела. Две дыры в фургоне – справа и слева от головы. Дикая боль в левом бедре. Нож полоснул резко, но, по счастью, неглубоко… Резун вскрикнул сквозь прикушенную губу, выпустил очередную пулю в белый свет, как в копеечку… Верещагин еще раз полоснул его ножом – не глядя.

– Сволочь! – заорал Резун, – Прекрати! Перестань, гад, застрелю нахуй!

– Давай! – крымец засмеялся. – Давай, стерво! Или я сам тебя убью, давай!

Новый удар… Резун почувствовал слабость во всем теле… Идиотская ситуация: его, скованного с заложником одной цепью, отстреливающегося от двоих налетчиков, этот заложник кромсает везде, где может дотянуться… Этому психу все равно, жить или подохнуть. А ему, Резуну, не все равно! Владимир увидел, как густо окрашивается киноварью лужа, в которой они стоят, и понял, что дело плохо. Это кровь. Его кровь уходит в дренажную систему, и сейчас его убьют из-за этого придурка, и…

– Я сдаюсь! – заорал он. – Хватит, я сдаюсь!

– Я не сдаюсь, – беляк опять ударил его ножом. – Слышишь, гебист?

– Мы не из КГБ, мужик! – быстро заговорил волосатый. – Оставь режик в покое. МЫ НЕ ИЗ КГБ!

– А кто ж вы? Добрые самаритяне?

– Угадал, капитан. Самаритяне. Такие добрые, что дальше некуда…

– А я – Джин Келли? Эй, гражданин капитан, я похож на Джина Келли?

– Мужик, ну что мне, штаны снять, чтоб ты поверил? – разозлился патлатый. Резун решил сыграть ва-банк. Но для этого ему нужно было освободить руку. Освободить можно было только одну – ту, в которой пистолет.

– Я сдаюсь в плен Вооруженным силам Юга России. Я сдаюсь тебе, Верещагин, слышишь?

– Слышу. Только я по четвергам пленных не беру.

– Хватит полосовать меня ножом, сволочь! – Он бросил на землю пистолет, освободилась правая рука, и Резун попытался отобрать нож. – Ты обязан взять меня в плен! Ты не можешь меня убить!

– Это почему же? – спросил Верещагин.

Резун оскалился:

– Потому что я только что спустил ключ от этих наручников в дренажный люк, мудаки! И если вы меня убьете, вам придется тащить мой труп на цепочке.

– Мы поступим проще. Увезем его на машине. – Налетчики перестали прятаться и подошли вплотную.

– И что вы объясните советским военным патрулям? Откуда у вас в машине покойник? И почему в наручниках?

Верещагин повалился на землю, придавив Резуна своей тяжестью, поднял нож.

– Мне плевать, что они объяснят военным патрулям, – выдохнул он. – Мне вообще на все плевать. Просто очень хочется распанахать тебе горло. Есть у меня причины этого не делать?

Резун понял, что спасение своей жизни беляк ценит невысоко. Справиться с ним – раз плюнуть, но пока он сверху, «самаритяне» стрелять не будут. Ответ вынырнул быстро и сам собой:

– Есть. Я владею айкидо. В совершенстве.

За следующую секунду он пережил весь запас острых ощущений на десять лет вперед. Острие ножа вдавилось в кожу на его горле, и стоило беляку налечь на рукоятку, хотя бы случайно, все – не жди меня, мама, хорошего сына.

Это мгновение продолжалось… Продолжалось… Продолжалось… И наконец закончилось.

– Этот человек – мой пленный, – объявил Верещагин громилам, опуская нож и поднимаясь на колени. Резун тоже встал – лежать спиной в луже было как-то неловко.

Бритый явно не желал соглашаться с белогвардейцем. Со словами «кибэнэ мат!» он сделал шаг вперед, схватил Резуна за скованную руку и, не слушая двойного протестующего вопля, выстрелил в цепь наручников.

На вылете из ствола пуля «Дезерт Игла» развивает усилие в 218 килограммов, но запорожский завод «Днепроспецсталь» в очередной раз оправдал доверие, которое возлагало на его продукцию военное ведомство СССР. Резун и Верещагин, скованные одной цепью, грохнулись на асфальт, столкнувшись плечами.

– Су-у-ука! – в унисон простонали корниловец и офицер ГРУ. Длинноволосый скорчился от смеха, придерживаясь за ближайшую машину.

– Дебил, что ты ржешь, больно же! – Резун опять поднялся, помог встать Верещагину. – Дайте мне хоть паршивую закрутку, кровь-то идет!

– Если мы притащим ГРУшника на веревочке, я даже не знаю, что нам скажут, – пожаловался патлатый, снимая ремень. – То ли медаль дадут, то ли выебут и высушат.

Владимир перетянул бедро ремнем. Беляк, полулежа на «рено», глотал воду, бежавшую струйкой из желобка на крыше машины.

– Сколько ты в него влил? – поинтересовался «самаритянин».

– Двадцать кубов… – ответил Владимир.

– Палач…

– Spirit is strong, and flesh is weak, – сообщил Верещагин.

Бритоголовый обыскал тело Варламова, рассовал по карманам трофеи – документы и оружие, – потом занялся «рено»: пошарил в багажнике и нашел пластиковый пакет с курткой, бронежилетом, поясом, оружием и браслетом Верещагина. Эти вещи тоже перекочевали в «фольксваген».

Волосатый покачал головой.

– Видал я, как людей берут на пушку. Но чтобы сдавались на пушку – такого я не видел. Цирк, да и только. Мужик, ты уверен, что он тебе нужен?

– Да…

– Так, давай к машине. А то ты сейчас сознание потеряешь.

Верещагину, похоже, понравилась идея потерять сознание. Он сделал шаг к «фольксвагену», не устоял на ногах и опять завалил Резуна. Владимир, поднимаясь, ругнулся от всей души – похоже, основную работу по транспортировке этого тела придется делать именно ему. Раненому. Зараза чухонская этот Ныммисте…

– Мужик! – окликнул крымца патлатый «самаритянин». – Эти лужи не стерильны, между прочим! А у тебя кровь! Так что кончай валяться…

«У него, значит, кровь, – скрипнул зубами Владимир. – А у меня что, антифриз?»

Крымец не отозвался и не шевельнулся.

– Мужик!!! – «Самаритянин» рухнул возле него на колени, приподнял за плечи. – Очнись! Вставай, некогда валяться, сматываться надо!

Беляк не реагировал.

– Давай тащи его! – рыкнул волосатый на Резуна.

Вдвоем они вперли Верещагина в «фольксваген», набросили ему на плечи окровавленную, но сухую корниловскую куртку. Завелись, рванули, разбрызгивая лужи. Опять началась карусель по симферопольским улицам.

– Патруль, – ровным голосом сообщил бритый через пять минут.

– Вижу, – волосатый покосился в сторону Резуна. – Доставай свою «корочку».

Поперек улицы стояла БМД. Перед ней – двое «голубых беретов», делавших автоматами совершенно недвусмысленные жесты.

– Ты главный, – быстро сказал «самаритянин». – Мы везем в Москву пойманного диверсанта. Одно лишнее слово – и в тебе пуля.

– Холоднокровнее, Беня, – сквозь зубы бросил Резун. И по лицу патлатого понял, что попал в яблочко.

Они притормозили. Резун открыл окно, развернул корочку.

– Капитан Владимир Резун, ГРУ, – сказал он. – Следуем в аэропорт, везем пленного диверсанта. Пропустить немедленно.

– Ага, – сказал начальник патруля, какой-то лейтенантишка, не соизволивший даже представиться. – Выметайтесь из машины быстро!

– Что? – У Резуна аж нутро затрепетало от ярости. – Да ты кто такой?

– Дырку тебе в башке сейчас сделаю – тогда поймешь! – заорал лейтенант. – Вылезайте все на хер отсюда, нам машина нужна!

Не те были условия, чтобы качать права. Машину окружили со всех сторон, наставив на нее автоматы.

Пришлось выбираться. Владимир не без удовольствия отметил, какие рожи у двоих «самаритян». Вдвоем с патлатым они выволокли Верещагина. Начальник патруля слегка изменился в лице.

– Диверсант, говорите… – протянул он.

Ход его мыслей прослеживался как по бумаге. Одно дело – явиться в аэропорт беглецами и дезертирами. Другое – привезти пленного шпиона, ценный трофей.

– Может, нам его отдадите? – спросил лейтенант. – Вам он вроде ни к чему…

– Ничего не получится, – Владимир злорадно показал скованные руки. – Ключ пропал. Или берете нас обоих?

Кожей он почувствовал ауру напряжения, исходившую от «самаритян». Если удастся сделать так, что этих двоих убьют… Но как это сделать? Заорать: «Стреляйте, они шпионы»? Догадается ли этот идиот открыть огонь, если Владимир просто упадет вместе с пленником на землю?

По глазам лейтенанта было прямо видно, как тяжко у него в голове проворачиваются мысли. Их шестеро, в машину они забиваются впритык, шпиона можно запихнуть в багажник, но куда девать этого с наручниками? Попытаться вытряхнуть кого-то из солдат? Еще неизвестно, кто кого вытряхнет. Конечно, если начнется стрельба, победу одержит патруль: два с половиной человека против шестерых – не драка. Но и со стороны патруля кого-то обязательно убьют: ребята выглядят решительными. Этим «кем-то» лейтенанту было неохота становиться, а все шансы у него: стоит на передней линии, обязательно попадет под пулю.

«Дурак! – мысленно закричал Резун. – Да ты посмотри на этих двоих! Ну где, где в спецназе разрешают отращивать такие патлы? Пошевели мозгами, идиот!!!»

Но идиот не желал шевелить мозгами. Вердикт, отпечатавшийся на его лице после короткой внутренней борьбы, гласил: хрен с вами.

– Всем лечь на землю лицом вниз! – скомандовал он.

Патрульные уже успели забраться в машину.

Под дулом автомата пришлось подчиниться. Резун, плотно жмурясь от злости и стыда, лег в лужу. Сволочь, трусы, дерьмо, и это – Советская армия?

Лейтенант запрыгнул в машину, «фольксваген» взревел и укатил, обдав их тучей брызг.

– В аэропорт ребята опаздывают. Боятся, самолет без них улетит, – криво улыбнулся патлатый.

– Ну что, комсомолец Биробиджана, дальше пешком идем? – язвительно спросил Резун. «Самаритянин» выругался.

– Я могу пойти поискать еще машину, – сказал бритый.

– Не надо, Лева. Мы уже почти на месте.

Он посмотрел на Владимира. Потом на крымца.

– Вот черт! Ну, на хера ж было обкалывать его до бесчувствия! – И патлатый принялся приводить Верещагина в сознание старым, как мир, способом: немилосердно теребя уши. Эффект воспоследовал через две секунды: беляк заметался, пытаясь вывернуться, застонал.

– Вставай! Вставай давай, уходим! – Кое-как они поднялись: ни дать ни взять скульптурная группа «Сильнее смерти».

– Туда! – Патлатый указал пальцем на подземный переход в конце улицы.

– Ну ладно я, – прохрипел Резун, – но тебе-то он зачем нужен?

– Не твое собачье дело, – бросил «самаритянин».

В конце улицы зашумели моторы.

– В подъезд!

Они свернули в первый попавшийся подъезд, благо двери были выбиты. Всцарапавшись на один пролет вверх, опустились на ступеньки. Резун встал, осторожно перегнулся через перила, выглянул…

В веере брызг проехало еще с полдесятка БМП. Остановились. Мат: улица перегорожена подбитой машиной, которую бросил патруль.

– Бегство тараканов, – прокомментировал патлатый. – Белые уже в Сарабузе.

Сколько времени они выслеживали «рено»? Если это было последнее известие, которое они получили, то белые уже час как в Сарабузе.

– Вертолетики? – спросил Резун. – Пятьдесят «Дроздов», да? Жалко бросать, уплочено… Он что, ваш?

– Заткнись, – бросил «самаритянин».

Бритый спустился со второго этажа.

– Пробились, – сказал он. – Уходим.

Когда рокот моторов стих, они выбрались обратно на улицу, спустились в подземный переход, бритый поднял крышку люка.

– Я первый, вы за мной, ты, Лева, замыкаешь. – Патлатый сел на край колодца и взялся за скобы лестницы.

– Я туда не пойду, – пробормотал Верещагин. – Там темно.

– У меня фонарик есть.

– Нет! – Крымец рванулся в сторону с силой, какой в нем Резун и не предполагал. Правда, силы все равно не хватило на большее, чем протащить Резуна три шага и упасть.

– Не хочу в подвал! Уйди, уйди, сволочь, что тебе еще нужно, зачем ты их всех убил? Я же человек, дай и мне подохнуть по-человечески!

– Выруби его! – приказал патлатый.

Резун сжал кулак. Один точный тычок – и беляк затих.

– А теперь бери его на загривок – и вниз.

Владимир понял, что лучше не спорить.

Может быть, они и были «совсем рядом» от места – если ехать на «фольксвагене». Но путь по подземным коммуникациям Симферополя длился бесконечно. У Владимира трещала спина, нестерпимо болело плечо и адским пламенем горело раненое бедро. Когда он попросил отдыха, бритый спокойно поинтересовался у своего командира, можно ли застрелить пленного и отрезать ему руку, а Верещагина он и сам понесет. Патлатый сказал, что пока не надо, Владимир прикусил язык.

Они выбрались из люка в каком-то подземном гараже и поднялись в лифте на третий этаж большого, стилизованного под викторианский стиль, особняка. Резун понял, что его мучения – физические, по крайней мере, – кончились. Он сгрузил крымца возле двери, на которой висела скромная табличка: Embassy of Israel.

– Шма Исраэль, – провозгласил очнувшийся белогвардеец. – Адонай элохейну, адонай эхад…

– Произношение ни к черту, – прокомментировал длинноволосый.

Дверь открыла грандиозная женщина. Если андерсеновская Атаманша существовала, то выглядела она именно так.

– Ма, у нас все в порядке, – сказал патлатый.

– Да? Я очень рада. Тебе погулять захотелось? Поиграть в Тимура и его команду? Так сказал бы мне, я бы тебе устроила помыть полы!

– Ма, не надо…

– Давай, иди к Исааку, он тебе оторвет голову. Потом иди ко мне, переоденешься в сухое. Это что такое?

– Это я тебе халтурку принес, – патлатый нервно хихикнул. – Лева, найди что-нибудь открыть наручники.

– Есть, – сказал бритый Лева.

– Кто вы такой? – спросила женщина у Владимира.

– А что, не видно? – огрызнулся тот. – Капитан Советской армии.

– Сема!

– ГРУшник он, ма… – Сема снимал с себя мокрые ботинки. – Все это надо в мусоропровод. Нет, лучше в печку.

– Ты с ума сошел?

– Ма, нам нечем было открыть наручники. А так – сто лет он нам нужен.

– Он мне н-нужен, – клацая зубами, пробормотал Верещагин.

– Очень мило. А вы кто такой?

– К-капитан «ф-форсиз», – Верещагина трясло крупной дрожью. Владимир только сейчас заметил, как он сам продрог до костей и как его колотит. Беляк сполз по стене, сел на пол. За его спиной по кремовой краске протянулся мокрый розоватый след.

– У в-вас й-есть душ? – безжизненным голосом спросил капитан. – С-согреться…

– Какой тебе душ? – возмутилась женщина. – Ты хочешь сепсис?

– Ма, он валялся в половине луж Симферополя. Душ хуже не сделает, его все равно нужно налить антибиотиками до ушей.

– Ты еще здесь? – прикрикнула женщина на Сему.

Появился Лева с набором первоклассных отмычек. Резун, чье запястье было располосовано уже в кровь, с удовольствием подставил руку. Избавиться от этих кандалов – а там пусть хоть расстреливают.

Верещагин встал, опираясь на бритого.

– Душ там, в конце коридора, – сказала женщина. – Дойдешь? Сейчас я принесу полотенце. Не запирайся.

Артем пренебрег ее советами. Не потому, что стеснялся – голых мужчин госпожа майор наверняка перевидала больше, чем любая севастопольская профессионалка. Просто он чувствовал, что вот-вот пойдет вразнос. Истерика, начавшаяся было в подземном переходе, подступала снова. Наверное, и мужских истерик госпожа майор в силу своей профессии повидала немало, но вот этой она не увидит.

Он не знал, сколько это продолжалось – может, десять минут, может, больше. Майорша окликала его раза три: «Ты там в порядке?», и каждый раз ему удавалось собрать себя в кулак и сравнительно спокойно ответить: «Да!», после чего можно было опять распадаться на молекулы. Когда это закончилось, он какое-то время сидел на полу душевой кабинки в облаке горячего пара, наслаждаясь пришедшим покоем и опустошением. Согревшись и придя в относительную норму, избавился от одежды. Попробовал снять и бинты, но не смог развязать мокрые узлы – не слушались руки.

– Ну! – Госпожа майор толкнула дверь. – Какого черта! Я же просила не закрываться!

– Подождите… немного…

– Открывай, или я вынесу дверь! Думаешь, у меня не получится?

У нее получилось бы вынести дверь в бункер тактического центра. Верещагин набросил на бедра полотенце и отпер замок.

– Ты соображаешь, что делаешь? – напустилась на него майорша. – А если бы ты потерял сознание и захлебнулся? Оно мне надо? Ради этого Сема подставлял свою голову? Согрелся? Вылазь уже из воды.

Она подошла и решительно завернула кран.

– Идем, – сказала она. – Можешь идти?

На всякий случай за ее спиной маячил Сема – уже получивший разнос от таинственного Исаака и переодетый в сухие брюки и ковбойскую рубашку. Втроем они проследовали в тесную каморку посольского врачебного кабинета.

– Пей, – госпожа майор протянула мерный стаканчик.

– Что это?

– Коньяк с опиумом.

– Не надо.

– Ты что, боевой мазохист? – спросил Сема.

– Нет. Я просто и без того здорово пьян.

– Тогда полста грамм ничего не изменят.

Он глотнул, ощутил странный привкус.

– Не общий наркоз. Зачем-то вам нужно, чтобы я был в сознании. Не нравится мне это.

Сема подал матери ножницы, она разрезала бинты.

– Сынок, мне тоже много чего не нравится. Например, не нравится, что мой сын мог и тебя не выручить, и сам пропасть. Не нравится, что у тебя шкура и мясо кое-где рассечены до ребер… Не нравится, что тебе могли черт знает какую заразу занести… Как твое имя?

– Арт… Артем. А ваше?

– Фаина Абрамовна. Ты еще не допил?

– Лэхаим!

– Ду бист аид?

– Еще хуже – ром. На одну четверть.

Фаина Абрамовна надела медицинский халат, распечатала перчатки, зарядила медицинский степлер.

– Ложись на спину, руки за голову, пальцы в «замок». Начнешь хватать меня за руки – скажу Семену, чтоб тебя держал.

Артем решил не хватать ее за руки. Очень не хотелось, чтоб держали.

Как ни странно, труднее всего было не дергаться от щекотки, когда по коже пробегала ледяная струйка этилгидрохлорида. Фаина Абрамовна поправила швы там, где они разошлись во время симферопольских перипетий, а там, где уцелели, – только поморщилась на советскую работу, но перешивать не стала.

– Почему ты меня спас, Семен? Зачем я тебе нужен?

– Для связи с вашим командованием, – беспечно сказал Сема. – Как живое доказательство нашей доброй воли.

– Хотите просунуть через меня какую-то информацию?

– Зачэм просунуть, вах? – сказал Семен. – Пэрэдать!

– Передать можно и по радио.

– Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать.

– На живот, – скомандовала Фаина Абрамовна.

– Как… идут дела военные?

– Саки и Евпатория – ваши. Феодосия – тоже, Бахчисарай… В Севастополе и Керчи идет жестокая рубиловка, здесь тоже, но не такая страшная. Когда я уходил за тобой, ваши были уже в Сарабузе.

Наложив все швы, Фаина Абрамовна вправила ему нос. Опять пошла кровь.

– Замечательно, – похвалила себя Фаина Абрамовна, выдавая ему пачку салфеток. – Останется небольшая горбинка. Сейчас Сема принесет тебе одежду. Потом выпьешь горячего чаю… Есть хочешь?

Он качнул головой. Хотелось только одного: лечь, заснуть и не просыпаться.

– Ну, так я и думала. Тошнит иногда, подкатывает, да?

Он кивнул.

– Сотрясение мозга. Но ты поешь, пусть даже вырвет… С тобой хочет поговорить полковник.

– А если я не хочу говорить с полковником?

– Сынок, об этом тебя никто не спрашивает.

* * *

Полковник Исаак Гальперин был молод, не старше сорока, имел довольно широкие плечи и, несмотря на обманчивую полноту, двигался с характерной боксерской грацией. На крепкой шее сидела голова, покрытая короткими и курчавыми рыжими волосами (вид сзади) и оснащенная длинным носом в россыпи веснушек (вид спереди). Одет полковник был неформально: в летние брюки и тишэтку, распираемую могучим торсом.

– Вы в порядке? – спросил Гальперин после обмена ничего не значащими приветственными фразами.

– Нет. Это что-то меняет?

– Ни черта. Хотел обсудить с вами проблему вашего пленника. В целом рейд по вашему спасению был исключительно личной инициативой Файнштейна. Я сначала не соглашался, но… короче, он меня убедил. Захват пленного никак не планировался… И если он сбежит или распустит язык, всему белому свету станет известно, что Израиль помогает Крыму. Я так понял из ваших слов, что он вам нужен. Вы мне пообещаете, что он будет надежно изолирован?

Верещагин вздохнул.

– Господин полковник, я ничего не могу вам пообещать. Это не в моей власти. Вы, наверное, тоже приняли меня за кого-то другого. Я простой ротный командир, и единственное, что я пообещаю – передать этого типа в руки военной разведки.

Гальперин удивленно задрал брови. Конопатый лоб, переходящий в раннюю лысину, пошел складками.

– Вы хотите сказать, что мы, рискуя засветиться и потерять двоих, спасали простую пехтуру? Нам что, делать нечего?

Верещагин решил считать это риторическим вопросом.

– Я вам, конечно, благодарен. И мне очень жаль, что вы ради меня… рисковали людьми. Но не стану же я вам врать, что я – генерал.

– То есть, в Москву вас собрались везти по ошибке?

– Где-то так.

– Тогда почему вас отказались обменять на полковника Ефремова?

Исаак Гальперин пристально вгляделся в лицо собеседника.

– В первый раз слышу, что меня хотели обменять.

– Сегодня днем в районе Лакки был разбит парашютно-десантный полк. Практически сразу же его командира предложили к обмену. На вас. Генерал Драчев ответил в самых непарламентских выражениях. Ваши коллеги тоже что-то напутали?

– Что-то наша беседа начинает смахивать на допрос.

– Вы правы. Профессиональная привычка, извините. Давайте я вам все расскажу.

Он одной рукой перенес свое кресло через стол и поставил ближе к креслу Артема. Словно медведь под сугробом, шевельнулся под слоем жирка солидный бицепс.

– Год назад мы подписали с Сикорски Аэркрафт договор на поставку пятидесяти вертолетов «Дрозд». – Полковник устроился в кресле. – Не боже мой какая военная тайна, даже Резун ваш о ней знал. Через три месяца интеграционисты выигрывают выборы, Остров аж пищит – так хочет присоединиться к Союзу, а Сикорски Аэркрафт не желает платить неустойку: все будет путем, успеем еще вам поставить продукцию. А дело идет про четверть миллиарда долларов, на минуточку. Что же дальше? А дальше появляется тип из ОСВАГ, старый знакомый, который курирует СССР. В начале семидесятых его отдел крепко помог нам – дал информацию о советских военных поставках арабам. Мы у них в долгу. Осваговец говорит: я знаю, как вашему горю помочь. Полковник Гальперин весь внимание: еще бы, за потерянные вертолеты жопу прочистят не кому-то, а именно ему. Он пьет с осваговцем водку и выслушивает деловое предложение, которое в общих чертах ему нравится, и вообще ему нечего терять. Прослушивать Главштаб и ОСВАГ? Передавать сведения? Прекрасно, замечательно. С превеликим нашим удовольствием. И даже если ничего не выгорит, можно будет под шумок увести из банка пресловутые четверть миллиарда с неустойкой…

И точно – в назначенный день начинается война, и идет так живенько, что кажется, мы таки получим свои вертолеты. Деньги – это тоже неплохо, но на них трудно перебрасывать войска, на вертолетах это делать как-то проще. И тут опять начинается какая-то хрень. В крымском Главштабе полный раздрай, Главком кричит о военном мятеже и капитуляции перед СССР. Потому, дескать, что сигнал к началу боевых действий был передан самовольно каким-то офицером, без приказа командования, значит, незаконно. Может быть, к нему бы так не прислушивались, если бы можно было расспросить самого этого офицера – да вот беда, его уже не расспросишь, его расспрашивают в ГРУ, ай-яй-яй, какая жалость. А может, сам он – агент ГРУ или КГБ, призванный совершить военную провокацию. Вот оно как… Да… так вот, приходит ко мне Файнштейн и говорит: я подслушал очень интересный разговор, вернее допрос… Короче, когда его повезут в Москву, можно будет перехватить машину. Я говорю – Сема, не сходи с ума. Понятно, хочется спасти человека, но что ж ты сделаешь против конвоя. А он мне: бьюсь об заклад, что никакого конвоя не будет. А если будет, мы не полезем. Спорили мы, спорили… Уговорил он меня, короче. Так вот, вы – Тот Самый Капитан Верещагин. Вы подали сигнал к началу боевых действий. С вами очень хочет побеседовать ваше командование, и вы уж постарайтесь вогнать ему ума куда надо: какая, к черту, капитуляция, да здесь к утру камня на камне не оставят. Мы получили сведения из Москвы – вас будут бомбить, и крепко бомбить. Завтра утром, в шесть ноль-ноль. Даже если вы объявите перемирие и договоритесь с командирами дивизий, пока сообщение о капитуляции дойдет до штаба фронта, а оттуда – до Москвы, а там всех собрать и отменить решение? Нет, не получится. И выход у вас один, сами понимаете какой: ударить первыми. Это я вам говорю, а вы передайте своим командирам.

– Думаете, они меня послушают?

Полковник внезапно перескочил на «ты»:

– Насрать мне, послушают они тебя или нет. Я деньги заберу и уеду. А ты останешься. И советы тебе припомнят твои боевые заслуги. Так что постарайся, чтоб тебе поверили. Знаешь, что ваши вышибают их из Симферополя? – без всякого перехода спросил он.

– Что? – Верещагин подался вперед. Голова закружилась, он обнаружил себя почти что на руках полковника…

– Спокойно, спокойно! Только не надо срываться туда! Извини, но командир из тебя сейчас – как из меня архиерей. Давай лучше разберемся с Резуном. Когда я тебя отправлю, наверное, город будет в ваших руках. Но мало ли что…

Верещагин помедлил.

– Я даю вам слово, что при малейшей опасности убью его.

Он заметил, как перекосило Гальперина и добавил:

– Я не люблю изящных слов вроде «ликвидировать».

– Я тоже.

– Понятно… Вы, наверное, и в самом деле кровно заинтересованы… если засветили мне агента в Главштабе?

Гальперин оскалился.

– Что, опять устроите «охоту на ведьм»? Предупреждаю сразу: наш агент – не еврей.

– Да хоть черт… – Артем откинулся назад, чтобы справиться с головокружением. – Конечно, я сделаю… Что смогу. Когда и с кем вы меня отправите?

– Над этим сейчас работают.

– Я хотел бы немножко отдохнуть…

– Боюсь, совсем немножко, – сказал Гальперин.

– Можно вопрос, алуф-мишне?

– Да…

– Какие у сеген-мишне Файнштейна были личные причины меня выручать?

Исаак Гальперин помедлил с ответом. Потом все же сказал:

– Он приехал с матерью, отцом и старшим братом в Израиль в семьдесят первом году… На второй год службы загремели под самый Йом-Киппур. Ну, и случилось так, что Мишка Файнштейн попал в плен… После войны он умер. Покончил с собой. Есть вещи… с которыми не всякий мужчина может жить. Вот так.

Арт не знал, что сказать.

– Если бы ты видел, что с ним было сегодня утром… Понимаешь, не мог я его удержать. Даже если бы я ему запретил… Короче, повезло тебе. Фаина тебя хорошо заштопала?

– Я в нее влюбился.

– Много у нее таких… поклонников. С тебя бутылка – после войны.

– Если буду… в состоянии.

– Что тебе сейчас нужно? Кроме отдохнуть?

– Алка-зельцер, свитер и пара теплых носков.

– Сделаем. Ложись здесь, на диване. Часа три у тебя есть.

* * *

– С добрым утром, дорогие товарищи! – Семен слегка тормошил его за плечо.

– Не тряси, больно.

– Тысячу извинений. Я принес тебе твою форму.

– Уже?

– Автоматическая прачечная «Файнштейн и компания»: стирка, сушка, глажка, художественная штопка. Предприятие борется за звание прачечной высокой культуры обслуживания.

Арт с сомнением посмотрел на советские камуфляжные брюки и корниловскую куртку. Сочетаньице…

– Давай, давай, снимай мои пасхальные штаны, – торопил Сема. – А то мне не в чем будет на шпацир ходить. Трусы, так и быть, дарю.

– Спасибо огромное. Джемпер тоже твой? – Видимо, не нашлось ничего похожего на корниловскую форменную тишэтку.

– Мой. И чего я сегодня такой добрый? Ты быстрее, человек ждет, – сеген-мишне зашнуровывал ему ботинки, пока Артем влезал в свитер и застегивал штаны.

Куртку он надел морщась: бурые разводы так и не отстирались до конца.

– Который час?

– Половина седьмого. Вру, двадцать шесть минут.

– Можно попрощаться с твоей матерью?

– Обойдешься.

– Передай ей от меня благодарность.

– Сделай что тебя просят – вот и будет ей благодарность.

Они говорили это уже в лифте.

В гараже ждала машина. Большой, довольно обшарпанный «лендровер».

– Это он? – спросил водила.

– Он. Второй уже там?

– Как птенчик в гнездышке. Загляни, посмотри.

Верещагин заглянул вместе с Файнштейном.

– Ух ты, – сказал израильтянин. – Ну, Лева с ним круто обошелся…

В кузове «лендровера» лежал связанный по рукам и ногам, пьяный до потери пульса капитан ГРУ Владимир Резун. Файнштейн скосил глаза на Артема и сказал:

– Злорадствовать нехорошо, сын мой.

– А я вообще довольно гадкий парень, святой отец.

– Куда едем, босс? – спросил водитель.

– В Главштаб, – ответил за Верещагина Файнштейн.

– Яки…

И тут Арт его узнал.

Боб Коленко, тележурналист, оголтелый охотник за сенсациями.

– Семен, – повернулся он к моссадовцу. – Ты что это надумал?

– Дареному коню в зубы не смотрят. Садись в кабину, быстро, не отсвечивай.

Артем скрипнул зубами и забрался в кабину к водителю. Мотор взревел, «ровер» рванул с места. Файнштейн в зеркале заднего обзора помахал рукой. Ладно, все равно уедем не дальше ближайшего поста… Даст Бог – не расстреляют сгоряча, при виде советских штанов.

– Вы – это он? – спросил водитель.

– Я – это я, – содержательно ответил Верещагин.

Ближайший пост оказался на перекрестке Пирогова и Нестерова. Впереди замигали фонариком. Загорелись фары «Воеводы», перегородившего часть дороги.

– Патруль, – тихо сказал Боб. – Доставайте картонку, сэр.

– Нет у меня никакой картонки – все вещи, кроме куртки, уехали в «фольксвагене».

В кабину вторгся луч мощного фонаря. Артем зажмурился.

Дверца открылась.

– Кто такие? – спросила тень в дождевике.

– Капитан Верещагин, следую в Главштаб, необходимо встретиться с полковником Адамсом. С кем имею честь? – Он подставил лицо под изучающий луч.

– Что? – удивилась тень, – Ты слышал, Стэн? Капитан Верещагин… А почему не тень отца Гамлета?

– Подпрапорщик Ромашевич, – Артем прочел имя, вышитое на кармане, и осатанел как-то мгновенно, несмотря на собачью усталость, – вы болван. Да будь я хоть шпион, хоть черт – вы немедленно должны передать меня хотя бы в штаб батальона. У меня ценный пленник, у меня сведения, которые могут стоить нам всем жизни, а вы тут строите из себя большого человека.

– Извините, сэр, – мгновенно сказала тень. – Конечно, я позвоню в штаб, сэр… Порядок есть порядок, сэр… А вы? – уже не так начальственно спросил он у Коленко.

– Доброволец из штатских, – ответил за него Артем. – Сам я вести не в состоянии, вы что, не видите. Послушайте, мне очень некогда. Я должен быть в Главштабе как можно скорее.

– Извините, сэр! – Ромашевич давился смущением. – Но мне придется задержать вас, сэр. Сейчас я свяжусь с вашим начальством… Вы… Посидите пока в караулке…

Десятью минутами позже подпрапорщику удалось-таки связаться с Сарабузом. И ему даже позволили переговорить с подполковником Ставраки.

– Да, сэр! Нет, он жив, сэр! Честное слово! Как выглядит? Ну, по правде говоря, выглядит так, словно забыл дома свой пластиковый мешок. Извините, сэр. Нет, документов нет. Ай-ди тоже нет, говорит, отобрали. Что? Одну минутку…

Он положил трубку на стол и заглянул в кладовку придорожной закусочной, где была устроена импровизированная караулка. – Капитан, подполковник Ставраки спрашивает, когда вы с ним виделись в последний раз, кто с вами был и о чем вы говорили…

Выслушав ответ, он вернулся к телефону.

– Он говорит, это было во вторник, с ним был подпоручик Козырев и говорили вы о кобыле князя Волынского-Басманова. Еще одно: с ними пленный. Капитан советский, пьяный как зюзя… так точно, ваше благородие. Ждем, ваше благородие…

* * *

– Нет, вы скажите, это вы подали «Красный пароль»? – наседал Боб.

– Не я, – честно ответил Артем.

– А почему же тогда Семен занимается вами? Думаете, я не знаю, кто такой Семен? Я отлично знаю, кто он такой.

– Возможно, у него были какие-то свои, личные причины.

Боб хмыкнул, поелозил на мешке резиновых перчаток. На нем было не так удобно, как на мешке термоперчаток, но лучшее сиденье в кладовке он уступил Артему. Караульные угостили их остывшими пирожками из автомата и кока-колой. Ненавижу это сладкое дерьмо, сказал Боб, и осушил банку в два глотка. Артем сделал только один глоток, и его тут же вырвало. Опытный унтер диагностировал все то же сотрясение мозга и в караулке Артема уложили на мешки с термоперчатками. Действие коктейля «коньяк-опиум» было на исходе, и Артем смог бы сейчас сосчитать все свои швы, не раздеваясь. Разговор он поддерживал именно для того, чтобы отвлечься от этой арифметики.

Конечно, Файнштейн знал, что они не уедут дальше ближайшего поста. И Боба Коленко подсунул ему не случайно. И даже – вот добрая душа! – поделился с ним кое-какой информацией.

– Боб, а что вам наболтал Семен?

– Наврал, что я сделаю лучший репортаж в своей жизни. Что моей помощи просит тот самый офицер, который подал сигнал к началу войны.

– Воистину наврал. Я прошу за него прощения, Боб.

– Послушайте, капитан! Я чуть ли не сутки мотаюсь по нашим фронтам и тылам со своей камерой. И везде говорят о таинственном офицере, который передал «Красный пароль» и был убит красными на Роман-Кош. А в Корниловской дивизии так прямо называют имя этого офицера. Ваше имя, капитан.

– А как ваше полное имя? Борис? Роберт?

– Бонифаций, – слегка смутился журналюга. – Не надо ржать.

– Не буду. – Верещагин действительно старался избегать всяких предельных для ребер и носа нагрузок. Ему казалось, что один чих – и все, что собрала Фаина Абрамовна, разлетится вдребезги.

– Вы опять уводите меня от темы. Капитан, я же не требую настоящих военных тайн. Но люди, жизнь которых подвергается опасности, имеют право хотя бы знать правду. Как так вышло, что военные решили оказать сопротивление советским войскам?

– Откуда я знаю, Боб? Что я, генерал?

– Объясните хотя бы с точки зрения капитана. Еще вчера вы были за общую судьбу, голосовали за воссоединение…

– Не голосовал.

– Но остальные-то были за! Семьдесят процентов активных избирателей! Человек не робот, капитан! Он не может в одну минуту переменить программу.

– Еще как может. Обманутая надежда и преданное доверие легко оборачиваются лютой ненавистью. Ваш канал показал убийство главкома ВВС. Как по-вашему, что мы должны были делать?

– И вы решили подать сигнал к началу войны?

– Боб, я его не подавал! Хотите, на Библии поклянусь, хотите – на полиграфе проверку пройду: я его не подавал!

– А что же вы делали на Роман-Кош?

– Отстреливался.

– Ладно… – Боб замолчал. Дверь открылась и на пороге возник «плечистый в талии» подполковник Ставраки. Знаменитые на всю дивизию усы обвисли от дождя.

– Это он? – спросил подпрапорщик.

– Он, – выдохнул Ставраки. – Арт, вы просто неповторимы. Вам мало газетной славы, вы решили обаять телевизионщика?

Верещагин встал.

– Я не выбирал себе компанию, сэр.

– А кто вам ее выбирал?

Артем не ответил.

– Вечно вы ищете на свою задницу приключений, – беззаботно сказал подполковник. – Хм, ну, хоть стоите на ногах. Могло быть хуже.

Они вышли во двор и сели в штабную машину – модифицированный джип «скарабей» завода «Руссо-Балт». Ставраки сел за руль, Артем – на заднее сиденье, обхватив спинку переднего и положив на нее голову.

– Что, так плохо? – В голосе подполковника прорезалось совершенно неподдельное участие.

– Угу.

– Я прихватил с собой аспирин.

– Я ваш должник.

Артем проглотил четыре таблетки и запил тоником, который подполковник предусмотрительно достал из бардачка. Вроде стало легче… Он и не заметил, как машина тронулась с места…

– Да, от вас я такого не ожидал… – сказал подполковник. – От вас никто такого не ожидал! Я вам честно скажу: я горжусь!

– Что происходит? Ну, вообще, что делается?

– Ну, вот только что вышибли их из Симфи. Остался Севастополь. Нет, конечно, их везде полно, но это теперь так, разрозненные части… На три дня работы. Знаете, кто проиграл войну? Их интенданты. Я бы таких вешал, честное слово. У них очень плохо с боеприпасами…

В кузове зашевелился Резун.

– Ж-жиды пархатые, – сказал он и снова впал в прострацию.

– Что это за тип?

– Капитан советской военной разведки. Сволочь редкостная.

– Это он вас… так?

– Что? А-а, нет… – Арт улыбнулся. – Они меня на руках носили. Буквально. В общем… мне не повезло. А потом повезло. Мне сегодня вообще ужасно везет.

– Оно и видно…

– Что с моими людьми?

– «С моими людьми!» – фыркнул Ставраки. – Сандыбеков жив… Хикс тоже… Сидорук, кажется, погиб.

– Миллер?

– Умер в госпитале, бедняга. Днем было большое сражение возле Лакки, он получил пулю в горло. Ага, вы знаете, как отметился ваш Берлиани? Это просто комедия. Взял в плен их полковника и предложил обменять его на вас. Арт, вы что, плачете?

– Смеюсь, сигим-са-фак… Гия, храни тебя Господь…

Впереди замаячила статуя Барона. Безвкусное конное изваяние, бездарное подражание Клодту, теперь походило на объемную иллюстрацию к известному роману Майн Рида – советские мотострелки упражнялись в стрельбе до тех пор, пока свое меткое слово не сказали танкисты. Безголовый Врангель благословил их машину простертой дланью.

– Арт, извините, я… не могу доставить вас в полк, – Ставраки остановил машину. – У меня приказ – передать вас в руки разведки.

Почти тут же в свете фар «Святогора» из ближайшего кордона нарисовался человек в не новом дождевике того фасона, какой носят крымские моряки. Очередной пристальный луч. Артем прикрыл глаза и сжал кулаки.

– Он это, он, – сказал Ставраки.

– Большое спасибо, господин подполковник, – кивнул человек в морском дождевике. – Добрый вечер, капитан Верещагин. Флэннеган, капитан второго ранга, ОСВАГ, к вашим услугам. Следуйте за мной…

Артем пожал руку Ставраки и последовал.

Полковник Воронов боролся со сном при помощи ударных доз кофеина. Пока что полковник побеждал, но он не знал, удастся ли ему удержать свои позиции до следующего полудня. А получить хотя бы час отдыха раньше не представлялось возможным.

Ему нужна свежая голова. Сегодня на брифинге старших командиров ему нужна свежая голова. Кто одолжит ему свежую голову? Никто, пожалуй. Ни у кого из сотрудников ОСВАГ, целый день мотавшихся по всем фронтам, не найдется свежей головы.

Впрочем, кое-кому еще хуже. Допрос длится уже два с половиной часа, и человек за стеклом одностороннего зеркала близок к обмороку, но на это здесь есть медик. Упасть в обморок ему не дадут.

– Может, хватит? – спросил полковник Адамс. – Его спрашивают об одном и том же в сорок четвертый раз.

– Я знаю, полковник, – откликнулся Воронов.

– Эта история с МОССАДом выглядит насквозь неправдоподобной.

– Хм-м… Медицинский эксперт сказал, что медицинские скобки – израильского производства. Накладывали их израильским хирургическим степлером. И вообще за ситуацией чувствуется типично моссадовское нахальство. Как раз в эту часть истории я верю.

Адамс покосился на его бесстрастное лицо и снова перевел взгляд на квадрат зеркала. Его плотно стиснутые губы выражали осуждение. Но не высказывали. Армейский офицер не может высказать свое осуждение осваговскому палачу, поелику осваговский палач снимает с армейского офицера довольно тяжелое обвинение.

– All right, Flannaghan, enough, – сказал Воронов, нажав кнопку селектора.

Капитан второго ранга Флэннеган не подал виду, что услышал команду в крохотном наушнике, но тут же быстро и грамотно свернул допрос. Его собеседник закрыл глаза и положил голову на руки, скрестив их на столе. Флэннеган одернул его: сидеть прямо, не спать.

Воронов нажал на селекторе другую кнопку.

– Ди, по чашке кофе всем нам, две чашки – в комнату для допросов. Мне и капитану – бензедрин. – Он отключил связь. – Хотите побеседовать с ним, господин полковник?

– Я? – удивился Адамс. – Зачем?

– Ну, это ведь вас обвиняют в срыве мирного воссоединения…

– Вас тоже.

– Да… Меня тоже. Брифинг – через сорок минут. Стенограмму допроса расшифруют… – Воронов покосился на стенографистку.

– За полчаса, сэр… – отозвалась девушка. – Печатать все подряд или только самое главное?

– Главное. Господам командирам дивизий некогда будет читать по сто раз одно и то же.

– Воронов, неужели вы и в самом деле не знали, что делал Полковник? – с недоверием спросил Адамс.

– Работа разведки далека от Господних заповедей, – с расстановкой и после паузы ответил Воронов. – Но один из евангельских заветов мы выполняем четко. А именно: пусть ваша правая рука не знает, что делает левая. Полковник был правой рукой генерала Арифметикова. Я – левой. Я не знал, чем он занимается.

Адамс опять посмотрел в зеркало.

– Это действительно нужно? – спросил он. – Не давать ему отдыха, не вводить обезболивающего…

– Это – приемы психологического давления. Чем труднее человеку сосредоточиться, тем труднее ему врать.

– А у вас сволочная работа, Воронов…

– На редкость сволочная.

В комнату для допросов вошла девушка в авиационной парадной форме с погонами прапорщика. Она катила за собой фуршетный столик с кофе.

– По правде говоря, я уже немного отвык от рутины, – продолжал осваговец. – И Флэннеган тоже. Мы, казалось бы, уже достигли тех ступеней карьеры, на которых черную работу поручают подчиненным. Но сейчас у нас все в разгоне. Война, сами понимаете… Ну, вы хотите поговорить с ним или нет?

– Давайте, – решился Адамс.

– Флэннеган, идите сюда, – сказал Воронов в микрофон. Кавторанг поднялся из-за стола и вышел вслед за девушкой. Адамс столкнулся с ними в коридоре.

– Кофе, ваше высокоблагородие? – спросила девушка.

– Спасибо, не надо…

Он толкнул тяжелую звуконепроницаемую дверь.

– Господин полковник… – Сидящий перед столом человек даже не обозначил намерения встать перед старшим по званию, и Адамс не мог его за это осудить.

– Господин капитан, – комдив сел напротив, в то кресло, из которого встал Флэннеган, – как вы себя чувствуете?

– Благодарю, вполне сносно.

Адамс сделал ряд необязательных движений, как всякий человек, которому неловко: провел рукой по волосам, зачем-то поправил манжету, достал зажигалку и высек огонек, хотя и не собирался закуривать. Покосился на одностороннее зеркало и слегка разозлился. Ну да, он задал дурацкий вопрос… Он не умеет допрашивать людей. И не хочет. И не его это работа. Он и не собирался никого допрашивать – пришел просто поговорить.

Вы себе можете представить военного, который решился на неслыханный риск и ответственность, превышающую полномочия, и внезапно узнал, что кто-то уже взял все в свои руки и ведет, беспокоиться не о чем. Или есть о чем? На выбор – секунды: да или нет? Подчиниться или следовать своему решению? Игра ва-банк, равные шансы на выигрыш и на проигрыш, и выигрыш сомнителен, а проигрыш – непоправим.

Полковник выбрал – подчиниться. И двенадцать часов не знал, что же он выбрал… Он успокаивал себя тем, что человек, обладающий кодами и «Красным паролем», наделен чрезвычайными полномочиями и действует наверняка.

– Через полчаса начнется брифинг командиров дивизий и начальников штабов. Меня обвиняют в том, что я отдал вам приказ передать «Красный пароль».

– Я не передавал «Красный пароль». Вы же допросили Резуна, вы же знаете, что его передали из Москвы. Это было необходимо – оставить след в Москве…

– Но у вас была кассета. Капитан, вы понимаете все, что я говорю?

– Вполне.

– Сейчас мы, Главштаб, должны принять решение исключительной важности. Если ваши сведения верны, мы вынуждены бомбить советские аэродромы. Это – война без надежды на примирение. Мы не можем начинать ее только из-за израильских вертолетов, капитан.

– Чего вы от меня хотите?

– Вы будете сопровождать меня на брифинг. Вы повторите все, что говорили здесь. Все, что касается Полковника, «Красного пароля», кодов и своего ГРУшника. Вы должны снять с меня обвинение, потому что иначе Басманов всех задавит авторитетом командующего и нагнет к поискам перемирия… И я боюсь, что утром нас все равно засыплют бомбами…

– Может быть, я плохо соображаю с недосыпа… – капитан потер пальцами лоб, – но какие тут обвинения? Хоть бы вы триста раз приказали мне передать «пароль» – это было ваше право. Вторжение к тому моменту уже началось…

Адамс застыл на месте. Эта простая мысль не приходила ему в голову: он думал только о том, как доказать главнокомандующему свою непричастность к «развязыванию мятежа». Но ведь…

– Вы и в самом деле нуждаетесь в отдыхе, Верещагин. Жаль, что я не могу вам его дать. Это было не вторжение. Это было присоединение к СССР. Подписанное премьером и одобренное Думой. Капитан, мне все это так же тошно, как и вам, но Крым уже три дня считается территорией СССР, на которой СССР имеет право размещать свои войска. Как бы я к этому ни относился, но мы подняли военный мятеж.

– Я поднял военный мятеж, вы хотите сказать?

– Это говорю не я, – выдавил Адамс. – Это говорят многие работники Главштаба. В том числе – Главком…

– А кто-нибудь из них видел союзный договор, подписанный председателем Совета министров СССР? Хоть одна живая душа?

Адамс приподнял брови. Да, конечно же, это приходило ему в голову. Но…

– Арт, боюсь, полковника Волынского-Басманова не интересуют формальности. Вторжение незаконно, и мы будем кричать об этом на крышах, но, боюсь, сейчас решает право сильного, и…

– Я понял, сэр. Можно еще кофе?

* * *

– Итак, господа, мы оказались перед тяжелым выбором, – сказал Волынский-Басманов, едва Воронов закончил доклад. – Хотя я думаю, что решение здесь очевидно… Военная мощь СССР настолько велика, что невозможно и думать о переходе в наступление. Приняв решение о бомбардировке, мы начинаем затяжную войну, которая неминуемо обернется для Острова гибелью.

– Иными словами, – сказал Кутасов, – вы предлагаете капитуляцию…

– Ни о какой капитуляции не может идти речи, – возразил Волынский-Басманов. – Слово «капитуляция» применимо только к одной из двух или более воюющих стран. Мы – не страна, воюющая с СССР. Мы – его часть, это уже несколько месяцев назад было одобрено Думой. То, что произошло в Крыму, – военный бунт, инспирированный ОСВАГ и армейскими экстремистами. Де Голль в свое время наглядно показал, как нужно поступать в таких случаях. Чтобы спасти «форсиз», мы сами должны придушить военный бунт. Найти и выдать виновных.

Полковники молчали.

– Я не понимаю, почему мы должны поступать подобным образом, – сказал наконец Кутасов. – У нас есть все, чтобы не проиграть войну. Да, мы не можем дойти до Москвы. Но ведь не об этом сейчас разговор. Нам грозит бомбардировка, которую нужно предотвратить, – вот что важно…

– Именно! Именно, Олег Никитич! – Волынский-Басманов поставил в воздухе точку световой указкой. – Именно об этом и речь, что «сведения из МОССАДА» могут оказаться очередной провокацией! Такой же, как и «Красный пароль»!

– Но то, что советские сконцентрировали свыше тысячи самолетов в прибрежной полосе, – правда, – заметил капитан первого ранга Берингер.

– Они регулярно перебрасывают туда дополнительные самолеты, – заспорил начштаба авиации Клембовский, принявший командование ВВС. – Это вовсе не значит, что они собираются нас бомбить. Но рано или поздно начнут… Если мы не вступим в переговоры и не внесем ясность в ситуацию.

Шевардин обратился к Воронову:

– Какие сведения вы получили от капитана Резуна?

– Довольно скудные. То есть он сообщил массу интересного, но по этому вопросу… Он не знает, какие планы Полковник и неизвестный нам контакт из КГБ строили на случай успеха первой части. В сейфах и компьютере Полковника тоже ничего не найдено.

– Даже среди засекреченных данных?

– Наши специалисты взломали все его файлы. Ничего нет. Он, по-видимому, все держал в голове.

Тишина, как черное сукно, развернулась над столом.

– Этого не может быть! – нарушил молчание Кронин. – Он же должен был предполагать свой арест. Он должен был кому-то что-то оставить!

– Возможно, главкому ВВС. Но он погиб…

– Верещагин, – напомнил Кронин.

– Он говорит то же самое. Утверждает, что планов Полковника не знает.

– Он лжет, – резко и безапелляционно заявил Волынский-Басманов. – Планы на случай успеха провокации должны существовать. Иначе какой в провокации смысл?

– Я мог бы пригласить его сюда, если вы не возражаете, – предложил Воронов.

– Пригласите. – Адамс поморщился, потер виски. Незаметно отъехал в кресле назад, чтобы расширить обзор: пронаблюдать за реакцией коллег на своего подчиненного.

…Верещагин вошел под конвоем двух караульных казаков, в новенькой полевой форме без знаков различия. Джокер, который превращает ничего не значащий набор карт в ослепительный флеш-рояль. Легенда.

– Без козыряний и формальностей, капитан, – быстро сказал Басманов, хотя капитан и не собирался козырять ввиду отсутствия головного убора. – Садитесь. Вот протокол допроса. Под ним ваша подпись. Вы его читали?

– Да, сэр. Я всегда читаю то, что подписываю.

– Вы ничего не имеете добавить?

– Никак нет, ваше высокоблагородие.

Кронин сжал переплетенные пальцы.

– Это моссадовцы сообщили вам время бомбардировки?

– Да.

– Мы получили подтверждение из… независимого источника, – Воронов что-то быстро набросал на обороте своей визитки и пустил по кругу. Последним в цепи оказался начштаба флота Берингер, который достал зажигалку и сжег визитку в пепельнице.

– Уж очень кстати он у вас появился, этот источник, – процедил Волынский-Басманов. – Вы его не выдумали?

Воронов не ответил.

– Почему именно в день вторжения? – поинтересовался Шевардин, повернувшись к Верещагину. Адамс заметил, что его интерес выглядел доброжелательным.

– Это ключевой момент плана «Айкидо». – Верещагин сидел так же, как в камере для допросов: опираясь локтями о стол, подавшись вперед… – Полковник предполагал, что именно в день вторжения части Советской армии будут в наибольшей степени деморализованы… небоеготовны… И застигнуть их врасплох смогут даже резервисты. Днем позже – они могли бы уже привести себя в порядок. И… часть наших регулярных войск могла быть уже вывезена.

– Как был передан «Красный пароль»? – спросил Кутасов.

– Полковник сумел сделать это по своим каналам в Москве. Но на случай, если бы ему это не удалось, у нас была кассета с записью… Мы передали бы ее из нашего телецентра. Но это – на самый крайний случай… Москва тоже была ключевым моментом плана «Айкидо», там должна уже начаться «охота на ведьм» в высших эшелонах КГБ.

– А вы не думали, что Полковник может оказаться лояльным агентом КГБ? – спросил Шевардин. – Что вся эта затея – провокация советских спецслужб? Что ее единственная цель – любыми способами развязать войну?

– Я… я это знаю, сэр.

Полковники ошарашенно переглянулись. Верещагин все с той же автоматической интонацией продолжал:

– Вся затея с интеграцией от начала – план советских спецслужб. Точнее, нескольких высокопоставленных сотрудников спецслужб, готовящих государственный переворот в СССР. Неудачное вторжение в Крым было нужно, чтобы подорвать авторитет армии и избавиться от армейской верхушки. Я решил – какая разница, кто и зачем дает нам шанс. Если мы сумеем его взять – мы сможем уже ни с кем не считаться.

– Однако… – протянул Кутасов.

– А если бы… вторжение оказалось удачным? – полюбопытствовал Берингер. Верещагин повернул к нему голову.

– Оно не могло оказаться удачным. Полковник должен был проследить за этим. Знаете, почему он назвал свой план «Айкидо»? Потому что принцип этого единоборства: позволь противнику идти туда, куда он хочет, делать то, что он хочет, и упасть там, где он хочет.

– То есть вы помогли нам упасть туда, куда хочет СССР?

– Нет, сэр. Я помог СССР упасть туда, куда хотел Полковник.

– Он сам вам это сказал?

– Я догадался.

– Итак, – Басманов подвел итог, – есть Полковник, который это все задумал. Есть вы и ваша группа. Есть неизвестные чины КГБ, якобы готовящие государственный переворот. Горстка людей, которые перевернули Крым вверх ногами. Если вы предлагаете нам в это поверить, то вы издеваетесь.

Верещагин не ответил.

– Капитан, возможно, вы давали какие-то обязательства, – рассудительно сказал командир Дроздовской дивизии Салтыков. – Настало время их нарушить. Поймите, СССР может позволить себе вести войну на истощение. Мы – нет. Если у Полковника были какие-то планы, нам самое время о них узнать. Ваших догадок недостаточно.

– Господа… – Верещагин провел рукой по волосам, заодно смахнув со лба испарину. – Прошу, умоляю, поймите: независимо от ваших дальнейших действий советские заговорщики получают свое. Если вы откажетесь от борьбы, они все равно совершат свой переворот, но Крым при этом станет колонией, а все жертвы пойдут псу под хвост.

– Он агент КГБ, – сказал князь Басманов. – Это же ясно.

В молчании полковники переглянулись.

– Такими обвинениями не можете бросаться даже вы, господин главнокомандующий, – сквозь зубы сказал Верещагин. – Такие обвинения доказывают.

– Доказывать что-либо будет военный трибунал! – стукнул ладонью по столу Волынский-Басманов. – А пока что мы хотим знать, во имя чего вы пошли на воинское преступление. Я подозреваю, что во имя нескольких сот тысяч долларов. Но если это не так – докажите нам обратное! Что Полковник собирался делать в Москве? Как он рассчитывал развивать ваш успех? Не можете сказать? Или не хотите?

– Я сказал все, что знаю, сэр. Все здесь написано. Что вам еще нужно?

– Говорите все, что угодно, – отрезал Клембовский. – Но для честного человека вы поразительно везучи, Верещагин. Черт возьми, я бы даже купил у вас немного везения… Вам очень кстати подворачиваются… сотрудники спецслужб.

– Интересный… пункт обвинения, – Верещагин опустил голову, – судить человека за то, что он не погиб… До вас додумался только Сталин.

– Ваши семейные проблемы, – отчеканил Басманов, – мне известны. И безразличны. Нам нужно удостовериться, что вы сказали правду. Всю правду, до конца.

– И… каким же образом… вы хотите удостовериться? – спросил Адамс, сжимая пальцы до хруста.

– Я требую медикаментозного допроса. Когда он под наркотиком повторит, что не агент КГБ, ЦРУ, МОССАДа или еще какой-нибудь из этих сраных спецслужб, может быть, я и поверю, что сведения о бомбардировке – не пьяный бред и не провокация. А может быть, и не поверю…

– Я хотел бы сказать, что медикаментозный допрос или допрос под детектором лжи ни в коей мере не гарантирует всей правды, – осторожно вставил Воронов. – Есть определенный процент людей, которые реагируют на наркотик неадекватно… Есть люди, которые умеют совершенно искренне лгать, потому что они верят в свою ложь… Есть люди, которых задействовали втемную. Есть, наконец, люди, у которых на наркотик правды жесткая аллергия. Капитан может просто умереть во время допроса.

– Нам придется рискнуть, – пожал плечами Волынский-Басманов.

– Нам – это кому? – покосился на него Кутасов.

– Когда? – спросил Верещагин. – Сейчас?

– Сейчас, милостивый государь! – Салтыков хлопнул по столу ладонью. – Потому что решение мы должны принять сейчас!

– Господин полковник, держите себя в руках, – одернул его Кронин. – Арт, вы согласитесь на медикаментозный допрос?

Верещагин на секунду закрыл глаза.

– Это приказ, сэр? – тихо спросил Верещагин у своего командира. У Старика.

Полковник не мог смотреть ему в глаза.

– Да, черт возьми, это приказ.

– Слушаюсь, сэр… – одними губами сказал капитан.

Отодвинув кресло, он встал. Потом склонил голову.

– Мои соболезнования, сэр.

Кронин вздрогнул и развернулся вместе с креслом спиной к двери.

* * *

У полковника Волынского-Басманова, настоявшего на медикаментозном допросе, были неважные познания в области медицины и фармацевтики. Медикаментозный допрос – устаревшая методика. Скополамин – средство, от которого отказались еще в 50-х, оно вообще недалеко ушло от старых добрых пыток. Пентотал натрия достаточно эффективен при допросе с детектором лжи – он тормозит сдерживающие центры, у человека снижается самоконтроль, – но и пентотал, и детектор почти бесполезны, если допрашиваемый находился в стрессовом состоянии. Самописец детектора лжи, как и следовало ожидать, показывал черт-те что. Единственную пользу от всего этого получил сам Верещагин: пентотал – довольно сильное обезболивающее.

В общем, было большой глупостью настаивать на том, чтобы капитана Верещагина после допроса снова доставили в кабинет главкома. Но Басманов настаивал, а значит – брал на себя всю ответственность за возможные последствия…

– Как вы себя чувствуете? – спросил Флэннеган.

– Вам длинную версию или короткую?

– Идти сможете?

– А если не смогу? Понесете?

– Главком приказал вас доставить. Надо будет – понесу.

Артем встал, его тут же понесло на стену. Опираясь лбом и ладонями, он перевел дыхание. Бензедрин, адреналин, кофеин… Горящая пакля в уши загнанной лошади. В сознании копошилось жестокое любопытство: а сколько еще выдержит это тело? Когда оно наконец свалится?

– Вы сможете идти? – терпеливо повторил Флэннеган.

– Не очень прямо и не очень быстро.

– Давайте еще немного подождем. Поговорим.

– О чем?

– Как вы думаете, это, – капитан второго ранга показал на распечатку, – заставит князя Волынского-Басманова изменить мнение?

– Мне все равно.

– Он собирается выдать вас СССР. Если он сейчас одержит верх, вам конец.

– Мне все равно.

Флэннеган покачал головой, открыл дверь, оглянулся…

– Следуйте за мной.

* * *

Первым, закончив читать протокол, нарушил молчание главком:

– Пожалуй, мне стоит сложить с себя полномочия… Я не знаю… Честное слово, не знаю, как работать с идиотами…

Верещагин скверно улыбнулся.

– У меня те же проблемы, господин главнокомандующий. Те же самые.

«Все, понеслась душа в рай», – подумал Воронов. Басманов не знал, на что напросился. Верещагин понимал, что такое субординация. Пентотал – нет.

– Не время для изящных пикировок, капитан. – Клембовский скомкал свою копию протокола и швырнул ее под стол. – Затяжная война с Советским Союзом, развязанная по прихоти каких-то…

Волынский-Басманов оттолкнулся от стола и на своем кресле отъехал чуть в сторону.

– Я одного не понимаю, Верещагин: на что вы рассчитывали? Вот лично вы? На эфемерные планы Полковника относительно политических перестановок в Кремле? На помощь инопланетян?

Капитан поднял голову и, глядя Басманову в глаза, просто ответил:

– На вас. На ваши знания, полученные в Вест-Пойнтах и Сандхерстах. На ваш опыт. На верность присяге… Я крепко рассчитывал на вас, господа полковники. И, видимо, крепко просчитался. Вы полное дерьмо.

– Вы… отдаете себе отчет, где находитесь? – Голос Салтыкова надломился от ярости.

– Полностью. Мне нравятся эти военные, которые боятся воевать. Что мешает вам сейчас взять и победить? Чего вы боитесь?

Его не перебили ни единым словом только потому, что полковники онемели от такой наглости.

– Мы… Ах вы… – Очнувшийся первым Клембовский побагровел. – Девять миллионов мирных жителей! Которые законно, путем всеобщего голосования, объявили о присоединении! Которые не хотели никакой войны! И гибли в собственных домах – иногда от наших пуль и снарядов! По вашей вине, Верещагин! На советском побережье осталось восемь дивизий! Против наших четырех! Я не знаю, как сейчас готовят офицеров в Карасу-Базаре, если выпускники не знают арифметики!

– Ну что ж, господа, я думаю, все ясно, – сказал князь Волынский-Басманов. – Личные амбиции отъявленного авантюриста привели к гражданской резне. Желание отомстить за отца, своего рода эдипов комплекс – это в данном случае понятно. Но непростительно. Тем более непростительно участие в грязном сговоре ОСВАГ и КГБ. Развязывание войны. Предательство интересов России… У нас осталось очень мало времени, чтобы исправить содеянное безумцем.

– Полковник! – предупреждающе крикнул Адамс.

Князь повернулся на голос и мгновенье спустя сообразил – не туда!

Пять шагов разделяли Волынского-Басманова, сидевшего во главе стола буквой «П», и Верещагина, стоявшего у подножия. Эти пять шагов Арт преодолевал целую вечность, как последние пять шагов до вершины К-2. Целую вечность он шел через белесый мрак, застивший глаза, пока одно из розовых пятен над столом не оформилось в лицо Главнокомандующего.

Но это была быстрая вечность, и никто из полковников не успел даже встать.

Он знал, что сейчас свалится. И знал, что перед тем, как свалиться, – врежет Басманову, а дальше будь что будет. Есть предел терпению. Есть предел всему.

…Скачу в Карасу-Базаре для Волынского-Басманова…

Два шага. Волынский-Басманов заслонился рукой.

…Африка, сэр… Упрямая старая коза, губы – как подметки…

Шаг. Шевардин махнул через стол.

…Арт… Сделай люфтэмболию… Я не смогу жить калекой…

Поздно, – он подхватил со стола графин и направил удар точно в породистое, благородно увядающее лицо князя.

Удар опрокинул того вместе с креслом. Шевардин схватил пустоту: Арт упал на колени возле стола, хватаясь за край. Дыхание рвалось хрипом, все тело сотрясала дрожь.

– Боже мой, – Салтыков охнул. – Охрана!

Охрана, как и все остальные, думала, что капитану и карандаша не поднять. Химия, господа, – очень забавная наука…

– Врача! – гаркнул казакам Шевардин.

Полковник Басманов задыхался в луже воды и собственной крови, царапая руками левую сторону груди.

– Сердце, – сообразил Клембовский. – Где чертовы врачи?! Он сейчас умрет!

Охранники оттащили Артема в сторону. Князь Волынский-Басманов замер. Лицо больше не кровоточило.

– Пульса нет… – Берингер, стоя на коленях возле полковника, рванул его мундир, полетели пуговицы. – Сердце не бьется.

Бог мой, понял Арт, я же убил его…

– Смотрите, – голос Салтыкова дрожал, – смотрите, что вы наделали!

– Не надо меня бить, – прошептал капитан. – Я больше не могу…

Он еще понимал, что мелет не то, но не смог поправиться: сознание выскользнуло, как хрустальный шар из мокрых пальцев, и разлетелось на сотню кусков.

– Унесите его, – приказал Воронов. – Госпиталь, палата 4-С.

Сметая все на своем пути, в зал ворвались медики.

– Наконец-то! Где вас черти носят? – Адамс отодвинул кресло, пропуская каталку.

– Электрошок! – Медик хлопнулся на колени рядом с телом князя. – Откуда вода, почему разбито лицо?

– Капитан, – глухо сообщил Шевардин. – Графином.

– Я говорил! Я предупреждал! – Врач еще сильнее разорвал мундир и рубашку князя, приложил к его груди контакты шокера, встал с колен. – Все назад! – Сейчас он тут был генералом. – Разряд!

Волынский-Басманов дернулся, его глаза распахнулись, воздух попер в легкие с надсадным сипом.

– На каталку! – скомандовал врач фельдшеру. Полковники бросились на помощь. Когда каталка с бывшим главнокомандующим скрылась за дверью, господа старшие командиры переглянулись.

– Интересно, Кронин, все ваши младшие офицеры так же плохо держат себя в руках? – спросил Салтыков.

– Нет. Только те, которых сначала пытают враги, а потом жестоко унижают свои же командиры.

– Это все наркотик, – сказал Воронов. – Врач предупреждал.

– Боюсь, командование дивизией придется принять мне, – сказал Шеин.

– Да, так было бы лучше, – кивнул Кронин. – Видит Бог, еще секунда – и на месте капитана оказался бы я.

– Полковник!!!

– Я уже семнадцать лет полковник, господин Салтыков! Только не затевайте вы разговоров о капитуляции. Вам что, еще непонятно, что никакое мирное присоединение не было возможно с самого начала? С того момента, как убили…

– Вашего сына?

– Да, и моего сына тоже! И если вы тоже подводите все под разновидность эдипова комплекса, то шли бы вы к ебанутой матери!

– К ебаной матери, – поправил Берингер.

– Полковник, да вы соображаете, что вы говорите? – Клембовский брызнул слюной. – Вы понимаете, что совершили все мы, пойдя на поводу у этого авантюриста? Военный путч – вот что это такое! Армия должна подчиняться законному правительству, иначе это банда! А законное правительство приняло решение о присоединении к СССР! И при чем тут мужество или трусость? Если страна приказывает солдату идти на смерть – он должен идти на смерть. А если солдат испугался идти в ссылку или куда-то там и вместо этого потащил за собой в могилу две страны… – Летчик слегка задохнулся и ослабил воротник.

В эту паузу вклинился Берингер.

– Мне кажется, вы преувеличиваете роль капитана во всей этой истории, господа. Не забывайте – автором авантюры был Полковник, и не найди он Верещагина – нашел бы кого-нибудь другого. А не нашел бы – резервисты все равно поднялись бы по «Красному паролю». Я согласен с Вороновым – Полковник рассчитывал скорее на то, что Верещагин попадет в плен и дискредитирует ГРУ. Давайте решим – мы бомбим Союз или нет? Время-то идет!

– Безумие… заразительно, – покачал головой Салтыков. – Мы не можем воевать с СССР! Мы можем только просить мира и молиться о том, чтобы условия мира не были слишком жесткими!

– Да вы, никак, обгадились, коллега, – процедил Кутасов. – Боитесь, что советы повесят вас первым, если мы проиграем войну? Не бойтесь. Первым повесят полковника Адамса, потому что командующий теперь – он.

– Это заговор, – беспомощно сказал Клембовский. – Вы сговорились с этим капитаном. Это было подстроено…

– Нет! – отрезал Шевардин. – На присутствии капитана настаивал только полковник Волынский-Басманов. Я уж не знаю, почему…

– Я знаю, – усмехнулся Кронин.

– Господа, – сказал Адамс, – сейчас половина третьего. «Эйр-форсиз» находятся в состоянии готовности номер один. Я принимаю решение о превентивной бомбардировке военных аэродромов Одесского и Северо-Кавказского военных округов.

– Я слагаю с себя полномочия командующего ВВС, – сказал Клембовский. – Я не хочу больше участвовать в этой грязной братоубийственной войне. Я не хочу иметь с вами, Адамс, и с вами, Кутасов, ничего общего.

– Мне будет жаль лишиться такого компетентного командира.

– Ничем не могу помочь.

– Господин Скоблин, – Адамс повернулся к заместителю начштаба ВВС, – принимайте командование.

– Николай, – сказал Клембовский, – не делайте этого. Не связывайтесь с ними. Кровь – не вода.

– Кровь – не вода, – эхом повторил Николай Скоблин, которому при всех других раскладах не видать поста командира ВВС еще лет десять. – Я принимаю назначение.

Всю ночь на аэродроме кипела работа, какую видели в Сарабузе только во время больших учений: к боевому вылету готовили одновременно все самолеты.

Подготовка началась еще днем, когда в холмах пехота гасила последние очаги сопротивления советских десантников. Приказ звучал ясно и недвусмысленно: подготовить к вылету все машины. Заправить под завязку. Достать из сейфа кассеты с планом «Северный экспресс» и загрузить в бортовые компьютеры. Наладить связь и взаимодействие. Покрыть фюзеляжи и плоскости составом «гриффин». Подвесить бомбы и ракеты, зарядить пушки.

Летчикам не надо было лишний раз пояснять задание. Они знали план «Северный экспресс» как свои пять пальцев. Они готовились к этому все годы остервенелой вражды между матушкой-Россией и ее непутевой дочерью-Таврией. Менялись модели самолетов, уходили и приходили поколения летчиков, а план в общих чертах оставался тем же: они летели бомбить советские аэродромы.

Летчикам сказали, что в это самое время там кипит такая же работа: заливаются полные баки горючего, подвешиваются бомбы и ракеты, загружается маршрут полета и информация о целях. Они могли верить в это или не верить, но получить доказательство в виде тысячи-другой кассетных бомб никому не хотелось. Общая Судьба Общей Судьбой, но лучше бить, нежели битым быть.

…Четыре часа утра – время, когда ночь растворяется в прохладном воздухе и птицы пробуют голос. На блеклом небе проступает свет, и треугольные силуэты «сикор», как дротики с лентами, пронзают жидкие облака. Они летят на север, оставляя ночь по левому крылу, а нарождающееся солнце – по правому.

Четыре часа утра – хорошее время для молниеносной и сокрушительной атаки.

* * *

Ни пуха ни пера, сказал себе капитан Гудимов. И сам же себе ответил: к черту.

– Он сказал: «Поехали», он махнул в Израиль! – пошутил майор Востряков. Вместе засмеялись. Самолет тяжко тронулся с места по бетонной ленте, пополз вперед, набирая скорость и теряя тяжесть…

Летим бомбить Сары-Булат. Вот тебе, бабушка, и Юрьев день… Вот тебе и мирное присоединение, и белка, и свисток…

– Воздушная тревога, – прозвучало в наушниках, – воздушная тревога…

А, черт! Белые!

Заметались над авиабазой прожектора, в небо, как в копеечку, ушли несколько ракет…

– Трах-тарарах этих стратегов! – заорал Востряков. Вчера вечером сказали, что бояться нечего – все крымские аэродромы разрушены во время боев, в воздух понимаются только «харриеры» ПВО.

– Двести девяносто первый, взлет! – забился в наушниках вопль руководителя полетов. – Двести девяносто второй, взлет! Взлет, еб вашу мать!

Словно карающий меч прошел над ВПП четырехкратный железный рев. Мелькнули стремительные силуэты – и прямо впереди взлетная полоса вздыбилась, брызнула в небо бетоном, огнем, щебнем и черт знает чем еще.

Точка возврата была уже пройдена самолетом. Гудимов теперь мог только взлететь или погибнуть.

На себя! Штурвал – на себя!

В метре от рваного края ямы передние колеса шасси оторвались от земли, самолет круто пошел вверх, и тут же дернулся от попадания ракеты. Не дожидаясь, пока накренившаяся земля сомнет его в смертельном объятии, капитан Гудимов дернул Тот Самый Рычаг. Пиропатроны отстрелили «фонарь» кабины. Стотонное небо навалилось на грудь, выжимая легкие, как тряпку. Гудимов потерял сознание и не услышал грохота взорвавшихся баков и боекомплекта своего Су-24.

Этот взрыв спас ему жизнь. Горячим ветром ударной волны его отшвырнуло почти на безопасное расстояние. Майору Вострякову повезло значительно меньше – его раздавило в столкновении двух ударных волн.

Но хуже всего пришлось тем летчикам, чьи самолеты, едва выведенные на летное поле, угодили под удар второго звена «корсаров». Эти люди успевали осознать весь ужас своего положения и всю меру своей обреченности прежде, чем погибали от взрыва вражеских и собственных бомб.

Coup de grace оказался взрыв топливных складов – случайно туда угодила бетонобойная бомба. Авиабаза в Бердянске вышла из строя, самое меньшее, на три дня.

Налетчиков догнали над самой серединой Чонгарского пролива, где давний спор между штурмовиками и истребителями получил основание для перехода в открытую вражду, хотя файтеры не были виноваты – их ракеты «воздух-воздух» имели меньшую дальность поражения, чем Р-40 советских МиГ-25, вылетевших из Днепропетровска. Стормеры, в общем-то, сами расслабились и опоздали с противоракетным маневром. Двое из них получили свое, и пилотам, успевшим катапультироваться, пришлось несколько часов проболтаться в еще довольно-таки холодной морской воде, ожидая спасательного вертолета. Конечно, истребители устремились в погоню, но у МиГов и скорость была выше, так что победили они всухую.

…С бóльшим или меньшим успехом – но двенадцать аэродромов, где сгруппировались самолеты первой ударной волны, были серьезно повреждены в этот утренний налет, о чем командующий ВВС Николай Скоблин доложил на утреннем брифинге полковнику Адамсу.

– По предварительным данным, потери СССР в технике составляют до восьмисот боевых машин…

– Делите на два, – заметил полковник Кутасов.

– Да, я как раз хотел сказать, что реальные потери – порядка четырехсот самолетов… Наши потери: сорок три самолета. Из них наибольшие – среди «Миражей», наименьшие – среди «Беркутов». Удалось спасти восемь пилотов… Самые большие потери – двадцать семь человек – приходятся на долю летчиков-резервистов. Самолеты второй волны… – полковник Скоблин, уже третий за последние двое суток командующий ВВС Крыма, посмотрел на часы, – уже пошли.

– Тактическая победа, – резюмировал полковник Шевардин.

– Еще одна такая тактическая победа – и мы останемся без авиации, – отрезал Адамс.

Шевардин как будто не заметил ядовитой реплики.

– Ответ с их стороны напрашивается сам собой: дальняя бомбардировочная авиация и ракетный обстрел. Прошу также обдумать возможность нанесения ядерного удара.

– Маловероятно, – сказал капитан первого ранга фон Берингер. – Здесь находятся в плену четыре дивизии Советской армии. Не будут же они подставлять под ядерный огонь своих солдат.

– Nevertheless, – сказал Адамс. – Когда начнется операция «Трезубец», мне хотелось бы быть спокойным за наше небо. И нашу землю. Господин Воронов, за какой срок красные смогут восстановить свои аэродромы?

– Компьютерное моделирование указывает на срок от двух до пяти суток.

– Большое спасибо, полковник. Будем предполагать худшее: завтра. Третий удар, господин Скоблин, – нас на это хватит?

– Хватит, сэр. Потери были… в рамках расчетных, так что нет смысла отказываться от выполнения третьей части плана… Конечно, нужно посмотреть, чем закончится вторая часть… Удар по тыловым аэродромам будет нанесен в ближайший час. Предполагается накрыть Днепропетровск и Краматорск. Но, конечно, так легко мы не отделаемся. Расчетные потери – 21 %.

– А что насчет третьей части плана? Чернобаевка и Каховка…

– Родная винтовка, – пробормотал Шевардин.

– Вот план по Каховке, – неодобрительно покосившись на дроздовца, Скоблин взял распечатку. – Выглядит немного дерзко, сэр… Ожидаемые потери – до шестидесяти процентов в технике у противника, до пятнадцати – у нас…

– Я разберусь… Скажите, Ник, а это правда, что перед важным вылетом «Вдовы» смотрят «Касабланку»?

– Да, сэр. Традиция со времен турецкой кампании. Я не знаю, откуда она пошла, но считается, что это приносит удачу. Перед важным вылетом вся Кача смотрит «Касабланку»…

– Ну что ж… Хорошая традиция. Пусть капитан Голдберг готовит кассету, господин полковник. Удача ей пригодится…

* * *

Кинозал офицерского клуба был битком набит, и кондиционеры еле справлялись с той массой углекислого газа, которую выдыхали люди, сидящие друг у друга чуть ли не на головах.

«Вдовы», пилоты «Летучих гусар» и коммандос из качинского полка молча смотрели на известную до последней запятой историю любви Рика и Ильзы. Феноменально, подумал поручик Бурцев, казалось бы, что здесь выдающегося? Банальный «любовный треугольник», несколько искусственные антифашистские мотивы, неизменно прекрасная в своей кристальной чистоте Ингрид Бергман, неизменно ироничный и язвительно-печальный Хэмфри Богарт… Несколько удачных фраз, сентиментальная песенка «As time goes by», и все это затерто до пролысин… Но вот почему-то каждый раз удается, глядя на экран, расслабиться перед важными учениями или – как теперь – перед настоящим боевым вылетом. Отпустить поводья натянутых нервов…

Но на этот раз экзотическая Касабланка, где стоит самый высокий в мире минарет, не просто служила для Бурцева источником расслабления. Платиновая блондинка Ингрид Бергман будила в нем мысли о темноволосой сероглазой летчице, сидящей теперь в четвертом ряду и прекрасно ему видной. Is it a cannon fire, or my heart pounding?

Хороший вопрос, господа.

Разве мало в Каче красивых баб.

Длинноногих глазастых девчонок, мечтающих об офицере-коммандо, эталоне мужественности?

Совершенно гражданских девчонок, которые не рискуют свернуть себе шею по три раза в день?

Девчонок, которых, черт возьми, не трахали советские десантники…

Разве их мало в Каче, Евгений Бурцев?

Тогда почему же тебя интересует эта «Вдова», которая имеет все шансы не дожить до ближайшего утра? Женщина-военнослужащая, по всей вероятности – неисправимая феминистка? Женщина, которая, ко всему, несвободна – Рахиль сказала, что она встречается с каким-то корниловцем, горным егерем…

Но, во-первых, горный егерь – это такая же вредная по нашим временам профессия, как и коммандо… Во-вторых, некоторые мужчины… имеют, скажем так, довольно патриархальные взгляды… То есть им противна сама мысль о том, что их женщина спала с кем-то еще… Тем более, если этих «кого-то» было несколько… даже если ее мнения никто не спрашивал… Вот просто не могут преодолеть отвращения… И если он в самом деле такая сволочь – то почему бы не отбить у него женщину, которой он, получается, не достоин?

Господи, о чем я думаю! Вылет – в течение этой ночи, сложная дерзкая операция, с которой любой из нас (он так и подумал – любой из нас) может не вернуться – а у поручика Бурцева в голове одно: как отбить бабу у корниловца…

Он знал, что не решится подойти к ней сейчас, сразу после фильма. И знал – если что-то случится, он никогда не простит себе того, что не решился…

* * *

Этот день был наш. Красные огрызнулись дважды: сначала попытались прорваться штурмовики и истребители из Ростова-на-Дону, потом – дальняя бомбардировочная авиация, «тушки» из Полтавы и Прилук. Патрульные самолеты ПВО отбили их – не без труда, но все же отбили.

Последний, завершающий аккорд отдали нам: уничтожить вертолетную базу в Каховке.

Надо сказать, что в этот день «Вдовы» получили хороший заряд адреналина – поздним утром на рейде показался советский крейсер «Феликс Дзержинский» и три эсминца. Меня не было на базе, эскадрилья прочесывала горы в поисках затаившихся там остатков советских войск. Это больше напоминало охоту, чем войну, хотя нас один раз обстреляли из ручного пулемета.

Когда мы вернулись в Качу, все уже было кончено – половина жилого городка лежала в руинах, «Железный Феликс» с повреждениями (сработали ребята с базы береговой обороны) ускрипел обратно в Николаев, а один из эсминцев торчал поплавком, усевшись кормой на дно. Второй затонул, туда и дорога.

Под вечер, уже после второго патрульного пришел приказ, и все кинулись дочинивать поврежденные машины, проверять системы – нужно было поднять в воздух все, что способно летать, – а потом пошли смотреть «Касабланку» – примета такая, на удачу.

(– Суевернее альпинистов, наверное, только пилоты.

– А ты суеверный?

– Ну… Если бы я курил, я бы, наверное, не прикуривал третьим от одной спички…)

Проклятый фильм окончательно растравил душу. Весь полет до Армянска, где была дозаправка, я накручивала себя, что уже не важно, вернусь я или нет. Важно одно – смешать с землей базу Каховка.

Мы ориентировались по железной дороге, насыпь тянулась по земле внизу бесконечным шрамом. Лунный блик бежал по рельсам вдогонку. Арт показывал мне фильм – «В бой идут одни “старики”». Там были женщины-летчицы, которых немцы называли «ночными ведьмами». Их сажали в настоящие летучие гробы, днем они были просто мишенью и поэтому летали только ночью. Сейчас была как раз ночь для таких полетов – ясная, тихая украинская ночь, та самая, когда «видно – хоч голки збирай», отлично видно во все стороны, так что засечь нас проще простого. Мы шли на малой высоте, невидимые для локаторов больших ЗРК, но малые комплексы легко нас могли выцелить, поэтому маршрут проложили в стороне от расположения советских военных баз, и все равно следовало смотреть в оба…

Там, где Днепр раздулся, подавившись бетонной дамбой, был последний, самый важный ориентир. Каховское водохранилище.

В небо вонзились прожекторы. Группы «Дженни» и «Сид» поднялись, увеличили скорость и рванули вперед, прямо в этот свет, а тяжеловесные «Теды»-транспортники, едва не задевая колесами шасси верхушки холмов, под шумок расползлись по округе. Мальчики – направо, девочки – налево.

Я выбрала себе объект для атаки – зенитную установку – и пошла прямо на нее. Сначала НУРы, потом Рита переключила оружие и для верности добавила из пушки, а потом наш «Ворон» пошел над советской авиабазой, паля по всему, что похоже на позиции зенитных систем. Да нет – просто паля по всему.

Сейчас был бы очень кстати «Полет Валькирий» из динамиков во всю мощь, как у Копполы. Чтобы испугались еще сильнее, чтобы еще беспомощнее суетились между зданиями, паля из своих дурацких «калашей» в белый свет как в копеечку. Вот только девочки-еврейки этого не одобрят: с Вагнером у них очень стойкие и неприятные ассоциации.

– Дженни-5! Дженни-5, что там с девятой?

Я поискала глазами девятую. Только что была здесь, намного впереди справа – а где теперь?

Ого! Ничего себе, вот это не повезло!

* * *

Удар о землю был жестоким. Леа не пришла в себя, изо рта текла кровь – кажется, прокушен язык. Фатму изрезало осколками лобового стекла, но это не самое худшее. Самое худшее – что-то с ногами. Она их не чувствует. Словно их нет вообще.

Неудачная посадка. Во всех смыслах. Очереди из пулемета вполне достаточно, чтобы разбить бронестекло «фонаря» и, даже не задев пулей, вывести из строя пилота, на несколько секунд инстинктивно зажмурившего глаза. А этих нескольких секунд вполне достаточно, чтобы вертолет накренился, задел винтом какую-то мачту и ткнулся в землю носом, обламывая лопасти и превращаясь в шейкер для пилотов.

Резкая керосиновая вонь. Пора выбираться.

– Леа! Лей!

Стон.

Новая автоматная очередь: они бегут сюда, дерьмо, неужели снова попасться к ним в руки?

Только не это!

Фатма завыла от отчаяния: огонь вести невозможно, загорится керосин. Нужно убираться отсюда, но Леа! И ноги!..

Рев винта над головой, вой, в который сливаются отдельные выстрелы авиапушки.

– Девятая! Фатма, вы живы? Отвечай!

– Живы!

– Мы идем к тебе! Слышишь? Продержись там немного, пятая-седьмая идут к тебе!

Тамара посадила «Ворона» так близко к борту-девять, как только могла.

– Леа! Леа, очнись! – Фатма толкнула своего пилота несколько раз. Наградой ей был еще один долгий стон и мутный взгляд. Уже что-то.

Маленькая фигурка, которую при всем желании нельзя было принять за мужскую, побежала, пригибаясь, от пятого вертолета к «девятке». «Семерка» висела над головой, готовая прикрыть огнем, если что.

– Фат! Леа! – Это была Рита О’Нил. – Вылезайте!

Леа сделала движение головой, которое можно было принять за отрицание.

– Не можем, – выдохнула Фатма.

– Fuck! – Рита ножом разрезала ремни безопасности, вытащила Леа из машины – та повисла на ней мешком. – Выползай, Фат! Что ты сидишь, как засватанная?

– Но-ноги… Заклинило…

– А-а, холера! Попробуй что-нибудь сделать, я сейчас вернусь.

– К вам идут коммандос, девочки! – сказал мужской голос. – Мы вас видим, не волнуйтесь.

Фатма проследила взглядом Риту и Лею – Аллах, как медленно! Она собралась с силами и посмотрела вниз, на свои ноги.

Кровь. Разорванная ткань. Что-то белое торчит наружу.

«Это кость. Мои ноги сломаны. Мне должно быть очень больно».

И через миг ей стало очень больно.

Не помня себя, она ударила по замку аптечки, нашарила ампулы-шприцы и горстью выгребла их оттуда. С трудом различина синюю – анальгетик, – сорвала зубами колпачок и вонзила иглу в бедро, выжимая капсулу.

В секторе было сравнительно спокойно: штабс-капитан Перельман прикрывала эвакуацию пушечным огнем. Испортить погоду могла только случайная пуля, и Фатма, следя глазами за подругами, молилась о том, чтобы этой пули не было…

Вот они бегут – качинские коммандос, ефрейтор и двое солдат. Сейчас ее вытащат. Сейчас они подойдут и заберут ее.

Господи, только бы не было случайной искры в поврежденной рации! Только бы не загорелось топливо!

Быстрее! Быстрее, шайт!

Откуда взялся этот пулеметчик? Почему именно в это окно он высунул рыло своей машинки, почему именно их избрал целью?

Рита, уже выбежавшая было на помощь, кинулась обратно в машину. Вертолет оторвался от земли, и Фатма закричала в отчаянии: ее бросали здесь! Бросали одну!

Она отложила пистолет и взяла гранату. Лучше подорваться на своей гранате, чем сгореть заживо.

Ближе всех к ней успел подбежать ефрейтор. Умирая, он цеплялся руками за полоз.

Фатма завыла от муки и отчаяния. Одна, одна, все погибли, и как больно!!! Почему-то ей показалось, что эти коммандос – последние на советской базе, и вертолетов прикрытия больше не существует, что она предана, брошена всеми!

Советские солдаты, ободренные огнем пулеметчика, приближались. Она уже видела одного совсем близко. Поняла, что он распознал в ней женщину. Прочла по губам: «Сука!»

Ближе!

Ближе…

Дмитрий Пономарь 2 рота 1 батальон 25 дес бригада

29 мая на блокпост напали шмальнули из гранатомета. Диагноз ОРВИ.

Кольцо гранаты подалось неожиданно легко. Так же легко разжалась рука. Сквозь кружение алых пятен и гул в ушах донесся стук железа о железо.

Мучиться осталось не более пяти секунд. Это немного утешало. А главное – ни живой, ни мертвой ее больше не коснется мужчина.

Ни один.

* * *

Рита буквально вымела площадь огнем и достала того ублюдка в окне – но что толку? Что толку, если мертвы коммандос и мертва Фатма?

Что там случилось – она попробовала отстреливаться и взорвался керосин? Или она сама взорвала гранату, дождавшись, пока советские солдаты подбегут поближе? Да какая разница… «Ворон» горел между бараками, содрогаясь от взрывов боезапаса. Погребальный костер для летчицы, коммандос и двух советских солдат.

– Девочки, Сид, у нас все! – сказал командир группы «Тед». – Начинаем отход.

Я развернула машину к вертолетной стоянке. Там уже ахнуло, блеснуло и заполыхало – взорвались Ми-24, Ми-6 и Ми-8, заминированные коммандос из качинского спецотряда.

На пожар летела колонна грузовиков, и Рахиль попыталась ее расстрелять – но пушка заглохла: боезапас кончился.

Мне это не понравилось. Формально все в рамках задачи: причинить как можно больше разрушений на авиабазе, но расстреливать беззащитную пехтуру… И задерживаться здесь дольше, чем нужно… Еще вчера мне казалось – сколько их ни убивай, все будет мало. Но жажда крови насытилась как-то быстро.

Впрочем, Рахиль могла приказать мне как командир звена – и не приказала.

А я должна была поговорить с ней как подруга – и не поговорила.

Нас после вылета отпустили в бар, хотя приказали ничего крепче пива не пить. Мы потеряли два вертолета, «Гусары» – один. Но у нас погибло трое, у них – девятеро, и еще шестеро коммандос во время боя за аэродром. Когда я закрывала глаза, горящая машина Фатмы вставала под веками.

Я так и не решилась поговорить с Рахилью. Мы просто сидели и молча пили.

– О, вот Женька Бурцев идет… – сказала она вдруг.

Я развернулась и оказалась лицом к лицу со знакомым офицером из коммандос. Знакомым? А где я его видела?

Ночью, возле клуба – вот где. Поручик Бурцев…

– Поздравляю с удачным вылетом, – сказал Бурцев.

– Спасибо, – сказала я. – Правда, у нас тут немножко поминки.

– Да. У нас тоже. Но я хотел внести нотку оптимизма.

– Фатма Фаттахова – вы ее помните?

– Такая полненькая, с красивой косой?

Рахиль незаметно растворилась в другой компании.

– И еще Роза Циммерман и Марина Клюева.

– Мне очень жаль. Женщины не должны так погибать.

Я ощутила укол раздражения.

– А как, по-вашему, должны погибать женщины?

– Никак. В своей постели, в преклонные годы, в окружении правнуков…

Я усмехнулась. Мой отец умер в своей постели, а перед тем провел в ней год: инсульт разразил его прямо за именинным столом. Так что у меня никаких преференций на этот счет не было. Нет, была одна: быстро.

– Я могу лишь пожелать вам того же.

Он усмехнулся.

– Да, но мы матерьял в принципе расходный.

Нечто в этом роде порой изрекал Арт, и тогда это меня раздражало, а сейчас просто взбесило.

– Кто расходный? – заорала я. – Вы расходный? Или парни, погибшие в Каховке, – расходный матерьял? Как у вас язык поворачивается!?

На меня стали оглядываться, но мне уже было по пояс, у меня внутри все скорчилось и почернело от боли.

– Да что это за хрень такая: стоит найти мужика, на которого не гадко глянуть, как он идет и подставляет голову под пулю, словно ничего лучше этой головой придумать не мог! А остальные дают согнать себя, как скот, под стражу и пикнуть не смеют без приказа – они, видите ли, расходные! Прикрывают отход и дают взять себя в плен – они расходные! Вас убивают, вас ранят, вас пытают – какого черта? Пусть они гибнут, эти красные! Пусть они будут расходными!

Я не заметила, как все разговоры в баре стихли, а к концу моего монолога даже двигаться перестали. Потом кто-то захлопал, другой, третий…

Я не знала, куда деваться от стыда, и бросилась из бара вон. Вышло еще глупее: я в дверях налетела на поручика Эфендикоева, который тащил стопку свежих газет. Бурцев помог мне подняться, а на Эфендикоева с газетами все набросились, как гарпии. Бурцев вывел меня на улицу.

– Глупо вышло, – Бурцев опустил глаза. – Я… только хотел сказать…Что если… будет совсем плохо… Сегодня или когда-нибудь еще… Вы можете на меня рассчитывать. Во всем. Если я буду жив, конечно.

Из бара, помахивая газетой, выскочила Рахиль.

– На что спорим, – лукаво сказала она, – что ты сейчас подскочишь до самой крыши?

– Поцелуй меня в… плечо.

– Никто меня не любит! А должны бы… Делаем фокус-покус, – она достала из-за спины свернутую газету. – Раз!

Газета развернулась.

– Два!

«Три» я не услышала. Я вообще ничего не слышала и не видела какое-то время, меня с ботинками поглотила первая полоса газеты «Русский курьер», на которой аршинными буквами было напечатано:

«ПОЧЕМУ МЫ ВОЮЕМ?»

А внизу – не такими аршинными:

«Капитан Верещагин – человек, который, кажется, знает ответ»…

– Сударыня, я идиот, – проговорил Бурцев. – Он – ваш?..

Я не стала дослушивать – понеслась к штабу со скоростью лидера гладких скачек.

– Миз Голдберг! Ваше благородие! Рут!

– Какого черта… – Капитан Голдберг поднялась с дивана. – Уточкина, что случилось? Пожар? Боевая тревога? Я сегодня посплю или нет?

– Мэм, прошу разрешения поехать в Бахчисарай.

Командир эскадрильи посмотрела на часы.

– Не разрешаю. Через три с половиной часа у тебя вылет, через час передадут новое задание.

– Мэм, я успею!

– Это тебе кажется. На дорогах ад. Разбитая бронетехника, тягачи, куча гражданских машин, патрули… Ты знаешь, что из Севастополя идет эвакуация детей? Ты знаешь, что все, у кого есть на чем ехать, спасаются из городов? И разговора быть не может.

– Мэм!

– Нет, я сказала!!! Уточкина, я все понимаю, но – нет.

Я пнула ни в чем не повинную дверь пяткой. На выходе из штаба услышала оклик.

– Тэм! – Капитан стояла у окна, скрестив руки на груди, похожая на индейского вождя. – Телефоны, между прочим, работают.

Я откозыряла и побежала к столовой, где был телефон-автомат. Длинный гудок… Сейчас… Еще один…

– Девяносто третий у телефона.

– Мне нужен капитан Верещагин.

– Он всем нужен, мэм.

– Очень хорошо, позовите его.

– Не могу, мэм. В данный момент он находится в госпитале.

– В каком?

– Не могу знать, мэм.

Удавить немогузнайку. Какой это может быть госпиталь? Бахчисарайский? Севастопольский? Симферопольский?

Время есть. Начнем с бахчисарайского…

Флэннеган пришел под утро, когда Артем опять спал – не тем кошмарным сном, каким он проспал почти сутки, и не наркотической дремотой, а легким на разрыв, как пыльная паутина, сном больного человека.

Разбуженный, он молча надел ботинки и проследовал за своим конвоиром в тесный кабинет, где получил чашку отличного горячего кофе со сливками. Это было, конечно, очень хорошо и кстати, но хотелось чего-то посущественнее.

– Какое сегодня число?

Флэннеган посмотрел на часы.

– Уже второе. Хотите чего-нибудь? Меню «Максима» не обещаю, но крекеры и сладкие сухарики есть…

– Орешков, пожалуйста… – Артем осклабился, показывая прорехи в зубах.

– Тогда французские булочки.

– Господин Флэннеган, вам так катастрофически некого пригласить на кофе?

– Целый день происходили разные события, – ответил Флэннеган. – Потом наступила пауза, и мы начали их анализировать. Потом я разбудил вас. Сейчас врач сменит вам повязки, и мы съездим в гости…

Он полез в шкаф и достал пакет с эмблемой одежных магазинов «PANкратов – или PAN, или пропал!». Вытряхнул просторный, крупной вязки шерстяной свитер с капюшоном.

– Наденете, когда медик с вами закончит. Ночь холодная. Набросьте и капюшон тоже.

– Может, сразу паранджу?

– Капюшона будет достаточно.

Вошел врач. Тот самый, что принимал участие в допросе и после этого менял ему повязки.

– Готово, – сказал он через пять минут. – Одевайтесь. Без резких движений. Вот мазь. Каждый раз при смене повязок. Очень хорошо заживляет.

– Раны победителей заживают быстро, – усмехнулся Флэннеган. – Идемте, капитан.

О, так мы победители. Надолго ли?

Они вышли на улицу и сели в черный «турбо-суздаль». По окружной кольцевой дороге объехали Симферополь, мелькнула справа по борту громада «Аэро-Симфи», и машина плавно прибавила скорости, вылетев на струну Восточного фривэя.

Два раза они останавливались на трассе по требованию патрулей, дважды Флэннеган предъявлял свою осваговскую книжку. Третья остановка была в Карасу-Базаре.

…Эти трехэтажные продолговатые корпуса с неуклюжей претензией на ампир Артем не спутал бы ни с чем. Карасу-Базарское офицерское училище, порог которого он в первый раз переступил младшим унтер-офицером, а в последний раз – подпоручиком…

Флэннеган припарковал машину рядом с черным «руссо-балтом». Выходя, Верещагин заметил штабные номера. Осваговец сделал знак набросить капюшон – здоровенный, как у францисканца. Артем чувствовал себя полным идиотом.

Они свернули за угол и прошли служебным входом.

– На второй этаж, – тихо сказал Флэннеган. – В кабинет директора.

Артем усмехнулся. Эта дорожка была хорошо знакома и натоптана тысячами кадетских ботинок. Здесь, в этих кабинетах и залах с алебастровыми потолками из аристократических сынков и ретивых унтеров делали офицеров и джентльменов. Стратегия и тактика. Организация и системы вооружений. Снабжение и теория управления. Математика и физика. Фехтование, стрельба, выездка и рукопашный бой. Кабинет директора он посещал дважды: один раз просил об увольнении, чтобы поехать на европейский кубок по скалолазанию в Италию, второй раз – когда умер дед.

Предосторожность оказалась излишней. В коридорах они никого не встретили.

…Осваговец сел за стол, сделал приглашающий жест в сторону стула. Артем уселся верхом, положив скрещенные руки на спинку.

– Четверть четвертого. У нас есть полтора часа на разговор, – капитан второго ранга посмотрел на часы.

Верещагин чувствовал себя, в общем-то, выспавшимся. Похоже, он превратился в ночную пташку.

– Возникает чувство ностальгии, Арт?

– Нет, – сказал Верещагин.

– Как вы стали офицером?

– Получил рекомендацию от командира своей роты… Это есть в моем личном деле.

– Ваше дело я уже знаю как «Pater Noster». Но о личной мотивации в нем ничего не сказано.

– Я хотел изучать историю…

– Вы поступали в Симферопольский университет и набрали проходной балл.

– Семья отказалась оплачивать мое обучение, до стипендии я не добрал два балла.

– Семья отказала, потому что вы переспали со своей троюродной сестрой и бросили ее? За это ваш дед и лишил вас наследства?

– Слушайте, Флэннеган! – Артем удержался в тональности нормальной разговорной речи, а не крика, в основном потому, что не мог глубоко вдохнуть. – Вам не кажется, что вы лезете просто не в свои дела?

– Вы переспали с ней, а потом сбежали в армию. Чтобы уйти от ответственности.

– Я никогда не бежал от ответственности. Черт возьми, сейчас не семнадцатый век, Ивица не забеременела и прекрасно вышла замуж, она не любила меня в конце концов, ее мать ей просто приказала со мной спать. А мне было семнадцать лет и я был дурак… Я не говорю, что я был невинным совращенным подростком… Но мы оба смотрели на это несколько иначе, чем наши старики… И все вышло так, как хотела моя тетка, – все четыре дедовых баркаса достались ей.

– Я всегда говорил, что в оперативном отделе нам не хватает женщин, – заметил Флэннеган. – Ваше увлечение советской историей и литературой – оно имеет какое-то отношение к…

– Имеет. Не спрашивайте.

– Почему?

– Боже, Флэннеган, всему же есть предел! Это – личное, понимаете вы или нет?

– В данный момент – нет. Я на службе.

– Так задавайте вопросы по существу!

– Хорошо. Почему вы приняли предложение Полковника? Какие на то были причины?

– Я уже объяснял…

– Нет, то, что вы объясняли, я усвоил. Личные причины были какие? Вы же не могли не понимать, что это почти верная смерть. Полковнику, как и вашей тетке, было плевать, чем окончится это для вас – он свое получал при любом раскладе. И вы это знали. И все-таки пошли на это сами и повели своих друзей – почему?

– Потому что другой возможности не видел.

– А вы понимаете, почему армия так категорически самоустраняется от политики?

Артем понимал. Генералы Первой мировой – Алексеев, Лукомский, Деникин – всю жизнь не могли простить себе участия в заговоре с целью отречения Николая Второго. Один раз, только один раз они отважились на политическое решение – оно оказалось гибельным. С тех пор поколения крымских офицеров вырастали с жесткой установкой: никогда, никогда армия не должна лезть в политику! И с того дня, когда Врангель сложил с себя диктаторские полномочия, эта установка соблюдалась неукоснительно. Тот, кто имел политические амбиции, приберегал их до выхода в отставку.

– Итак, личные мотивы. Я хочу понять вас. Понять, как лучше вас использовать.

– Никак. Я намерен отправиться в свою часть и занять в ней свое место по штатному расписанию. Или пойти под трибунал. С меня хватит.

– Заткнись! – рявкнул Флэннеган. – Заткнись, мальчишка! Ты должен был вспомнить об этом раньше, когда Полковник начал обхаживать тебя! Вот ему ты должен был сказать именно это: «Мое место – в армии, мое дело – тянуть лямку, я не генерал, а капитан, и ваш гениальный план «Айкидо» пахнет крепкой пеньковой веревкой». Но ты дал согласие, и знаешь, почему? Потому что тебе хотелось вершить судьбы страны. Там, внутри, под этой шкурой бедного мальчика, который всего-то желал заниматься военной историей, прячется жесткий манипулятор.

Это настолько ни в какие ворота не лезло, что Арт рассмеялся.

– Вы бредите, коммандер.

– Да неужели? Ты умудрился устроиться так, чтобы армия десять лет оплачивала твое недешевое хобби.

– Чушь.

– Ты втянул в эту авантюру девять человек, и каждый из них думал, что так или иначе выполняет приказ командования.

– Замолчите.

– Ты водил по трем соснам целый десантный батальон, а потом сделал собственных палачей орудием своей мести.

– Заткнитесь! Я не…

– Ты хочешь сказать, что не получал от своих манипуляций прямой выгоды? Только смертельный риск, травмы и раны? Что манипулятор давно уже сделал бы карьеру и окрутил любимую женщину? Oh, captain, you’re better than this. Way, way better. Карьера – для таких, как Ставраки. А ты поднимаешься на восьмитысячники, чтобы состязаться с богами.

Возражать на такую бессмыслицу означало потерять остатки самоуважения, и Арт не помешал Флэннегану продолжать филиппику:

– А теперь слушай внимательно. После того, как Басманов попал на больничную койку, в штабе брожение. Штаб держится, пока идут боевые действия, но с их окончанием он пойдет вразнос. А боевые действия закончатся вот-вот. Как раз сейчас, по идее, завершается последняя операция плана «Экспресс» – «Вдовы» громят Каховскую авиабазу.

– «Вдовы»? – У Артема заныло под грудью.

– «Вдовы» и коммандос. В чем дело, господин капитан? Сердечная рана? – Флэннеган поднялся со стула, прошелся по подиуму и неожиданно снова перешел на «вы».

– Вернемся к нашим баранам: к утру воевать станет уже не с кем. Разрозненные группы советских солдат, болтающиеся там и сям, не в счет. Вы все поняли?

– Так точно, – деревянным голосом ответил Артем.

– И что вы поняли?

– Власть. У нас нет гражданского правительства, а военные будут отпихиваться от нее руками и ногами.

– В «яблочко». ОСВАГ в данной ситуации очень скверно выглядит. Когда в штабе заходит речь о расформировании Агентства, Воронову делается неуютно. Он ищет выход из положения.

– Надо думать, кое-кто из офицеров штаба ему сочувствует…

– Всем сердцем. Мы должны просить помощи Запада. Но для этого нужна хотя бы видимость правительства. А правительство вывезено в Москву. Единственный, кто умудрился остаться в Крыму, – наш дражайший времпремьер. Но старичок напуган и бормочет, что подписал отставку. А в штабе уже звучат слова вроде «Координационный совет» и «Правительство военного времени». Представляете, что об этом напишет завтрашний номер «Курьера»?

– А «Курьер» выходит?

– С сегодняшнего утра. «Курьер» выпущен на восьми полосах, силами четырех журналистов и двух рабочих типографии. Читайте, – он распахнул папку и протянул Артему газетный номер.

На первой странице аршинными буквами было набрано: «Почему мы воюем?» Под этим заголовком Верещагин увидел две фотографии, и на обеих с ужасом узнал себя. Первой (увеличенный фрагмент группового снимка) было два года, это фото он сам посылал в «Курьер» – в качестве иллюстрации к их гималайской драгонаде. Второй кадр был отснят не далее как вчера (вернее, уже позавчера) – совершенно похабного качества снимок, переведенный с видеокамеры, которую скотина Боб наверняка держал в своем тарантасе и втихаря кое-что записывал. На снимке лицо выглядело даже хуже, чем в зеркале.

– Черт… – сказал он, пробежав глазами несколько строчек. – Если это не прошло через руки ОСВАГ, я съем свои ботинки.

Флэннеган покосился на ботинки Артема с некоторым недоверием.

– Не понимаю, чем вы недовольны. Неплохой репортаж. Боб Коленко никакой не газетчик, конечно, он телевизионщик, но Брук помог ему слепить вполне приличную полосу. Да я почти горжусь, что мои ребята приложили к этому руку!

– Но зачем?

– Затем, что нужно было преподнести мировому общественному мнению удобоваримую версию происходящего. Армейский капитан возмутился беззаконием вторжения и передал с телевышки «Красный пароль». Арт, вам из игры уже не выйти. Официальная версия событий выглядит именно так: вы провели радиодиверсию по собственной инициативе, будучи ярым, непримиримым и последовательным противником интеграции. Герой-одиночка, спаситель Крыма. Откройте вторую страницу…

Верещагин покорно зашуршал газетой. Вторая страница встретила его заголовком «Умер…» – Верещагин даже рот раскрыл, прочитав фамилию Генерального. Одно дело догадываться о таких вещах, а другое…

О смерти Генсека было сказано ровно столько, сколько попало в сообщение ТАСС. Но этот коротенький стейтмент с последним прижизненным снимком Орденоносца был богато декорирован аналитикой и рассуждениями на тему «что же теперь будет». Внизу страницы разместились портреты шестерых наиболее вероятных претендентов на престол.

– Я что-то плохо соображаю… Извините, меня били по голове, и… Чего вы от меня хотите?

– Дать вам полковничьи погоны. Должность в Главштабе. Должность во временном правительстве. Деньги.

Артем приподнял бровь.

– Сколько?

– Полмиллиона. В долларах. Для начала.

– Хорошо… Я тоже начну издалека, господин коммандер: поцелуйте меня в затылок.

– Хорошо, назовите вашу цену.

– Идите к чертовой матери. Проверять они меня будут…

– Вас никто не проверяет, все всерьез. Все вышеперечисленное – это пряник, а кнут – смертный приговор трибунала за покушение на жизнь командира. В течение двадцати четырех часов.

– А чем вы ежей пугаете?

– Арт, я понимаю, что вы устали, но не верю, что вас довели до полного безразличия к себе и людям. У вас же есть друзья, есть любимая женщина, и пусть даже вы в ссоре с родней – вам есть ради кого жить. Нам нужен командир дивизии. Вашей, Корниловской. В ситуации полной автономии.

– Десант? – без голоса выдохнул Верещагин.

– Я этого слова не произносил. Советую и вам его не произносить.

Артем вытер со лба пот.

– Господи… А я-то думал, нужно всего лишь попугать господина времпремьера. Флэннеган, один из нас сошел с ума. Наверное, я.

– Нет, – раздался голос от двери.

Полковник Адамс придвинул себе второй стул и сел.

– Артем, вы не сошли с ума, и все это совершенно серьезно. Мы должны исключить возможность повторного советского десанта. Полностью. На время, превышающее месяц. Любой ценой. У «форсиз» для этого есть почти все: материальные и технические ресурсы, достаточная подготовка, люди… Не хватает лишь одного: слепой, ничем не обоснованной веры в себя. Здоровой дозы боевой наглости. Того, чего лично у вас – в избытке.

– То есть вам нужен не командир дивизии, вам нужен…

– Ходячий полковой штандарт, – закончил за него Флэннеган.

– Я офицер. Мне можно просто приказать. А меня уговаривают. Значит, что-то здесь не так.

– Артем, приказывают тому, кто движим внешними побуждениями. Вас же толкает ваш собственный движок. Вы – не человек долга, вы человек убеждений. Чтоб быть в вас уверенным, нужно вас убедить.

– В том, что я способен командовать дивизией?

– Реально дивизией будет командовать Казаков, – сообщил Адамс. – От вас требуется только одно: не путаться у него под ногами.

– Это унизительная роль, – с пониманием добавил Флэннеган. – Но ради успеха операции вы на нее согласитесь.

– Сэр, – Артем встал перед Адамсом. Вытягиваться по стойке «смирно» в этом дурацком балахоне было глупо. – Я считаю, что это ошибка. Пожалуйста… Прошу вас… верните меня в батальон. Командиром роты.

Адамс покачал головой.

– Ладно, – Верещагин расцепил пальцы. – В конце концов…

Флэннеган, как козырь на зеленое сукно, бросил сложенную вдвое бумагу:

– Подписывайте.

Артем прочитал документ. Печать кадрового управления Главштаба была настоящей. Впрочем, в ОСВАГ сделают лучше настоящей – если надо. Он усмехнулся краем рта, взял протянутый Флэннеганом «паркер» и расписался в том, что принимает назначение. На стол перед ним упала офицерская книжка – новенькая, еще тугая на сгибе, где в графе «звание в настоящий момент» красовалось: полковник.

* * *

Они вернулись в Симфи. Город уже частично очистили от следов битвы. Искореженные машины оттащили на свалки, выбитые окна вставили, разрушенные здания обнесли строительными лесами и оградами, кровь с асфальта и копоть со стен, по возможности, смыли. Но своего обычного вида Симфи еще не приобрел: обычно в Симфи не толчется столько военных.

Но перед их машиной толпа расступалась, слышались приветственные возгласы, переходящие в сплошной восторженный рев.

Машина остановилась возле ступеней, ведущих к Главштабу. Проклятый архитектор запроектировал лестницу в четыре пролета – в честь четырех дивизий. В нормальное время редко кто поднимался по ней: удобная парковка была позади здания, на внутреннем дворе, откуда вел черный ход. Но сейчас Флэннеган тормознул возле первого взлета, пирса, о который разбивалось человеческое море.

– Выходите.

Верещагин выбрался из машины, шагнул на ступеньки… Рев, который поднялся за его спиной, вызвал бы приступ ревнивой зависти у Гитлера, Пеле и ливерпульской четверки. Верещагин, еще не понимая, в чем дело, оглянулся сам… Вопли толпы усилились, хотя казалось, что это уже невозможно. Лес поднятых рук, вселенная горящих глаз. Артем почувствовал приступ паники. В последний раз он видел такое мальчишкой, на концерте «Роллинг Стоунз». Только на сей раз он смотрел со сцены, а не из зала.

Один из охранников оглянулся и улыбнулся ему. Это тебе, друг! – говорила улыбка. Слушай, как шум распадается на четыре слога, смотри, как выброшенные вверх руки, береты, пилотки, шейные платки обретают единый такт колебаний, похожих на прибой. Это твое имя они скандируют. Это к тебе обращен весь их восторг, вся их надежда. Сегодня ты – их кумир, ты их король. Тебе нравится?

«Нет, черт побери. Нет, мне совсем не нравится».

«Врешь. Тебе не нравится, что тебе это нравится. Надежда, которую они складывают к твоим ногам, – сухой хворост. Одна искра – и она запылает».

– Хватит, покрасовались! – крикнул ему в ухо Флэннеган. – Вперед!

Верещагин пережил несколько весьма неприятных минут в Главштабе. Он бы с удовольствием вернулся в тюремный госпиталь, он согласился бы и на тюремные нары – лишь бы камера оказалась тихой одиночкой. Под сотнями любопытных взглядов ему было очень неуютно. Но Флэннеган не собирался возвращать его в камеру, спектакль «Хотите законное правительство или Бонапарта?» длился столько, сколько нужно было режиссеру. Чего стоило ОСВАГ и Адамсу собрать толпу под окнами Главштаба? Да еще такую убедительную толпу… Ну как, господин премьер, сильно испугались? Готовы за работу?

К полудню толпа рассосалась. Большинство отбыло по месту назначения – ну, просто их части, из-за военной неразберихи застрявшие в Симферополе, наконец-то смогли отбыть куда им надо. В городе остались только те, кто должен был там остаться. Они и узнали первыми об отставке Клембовского и Салтыкова. Затем Главштаб навестили представители США, Британии, Франции и Турции. Господин времпремьер выступил перед ними с официальным заявлением о положении дел на Острове. Возмутился безобразным нарушением всех международных норм со стороны СССР, отметил мужество «форсиз» и сказал главное: Крым просит мировой поддержки в борьбе против советской агрессии. Теперь, после столь грубого попрания чаяний крымского народа, после того как вместо мирного аншлюса была попытка оккупации, ни о каком дальнейшем воссоединении не может быть и речи.

Вернувшись в свои посольства, представители четырех дружественых Крыму стран пошли строчить донесения, зажужжали факс-аппараты, зачирикали телефоны… К вечеру скупая информация от премьера дополнилась порцией, прибавленной журналистами: пока официальные представители беседовали с премьером, представители масс-медиа «потрошили» не менее интересную личность: армейского кумира, новоиспеченного полковника и комдива Корниловской, подавшего сигнал к началу войны. Совершенно фантастическая персона с совершенно фантастической биографией. Сопоставив две части puzzle, послы и шпионы сделали следующий вывод: ОСВАГ расставлял здесь ловушку, и Советский Союз со свойственной ему самоуверенностью и неповоротливостью в нее влез обеими ногами. Правда, и Крым, похоже, откусил больше, чем сможет проглотить… В целом ситуация напоминает старинный русский анекдот: «Иван, я медведя поймал! – Тащи сюда! – Да он не идет! – Брось его, сам иди! – Да он не пускает!»

* * *

Здесь он был самым младшим. Тридцатилетний полковник, командир дивизии – не такая уж сенсация для Вооруженных сил Юга России, знававших тридцатилетних генералов. Но отношение чувствовалось. Иногда проскальзывали «а-этот-что-здесь делает?» взгляды. Не обращать внимания. Слушать. Запоминать. Думать.

– Итак, господа, в воздухе мы инициативу теряем. За каждый боевой вылет красные сбивают в среднем по четыре самолета, что недопустимо. Мы можем прекратить гробить технику и людей, господин командующий?

– Пожалуй, теперь – да… – кивнул Адамс. – Переводите с завтрашнего утра дежурные самолеты в боевое патрулирование воздушного пространства Крыма. Снижайте активность с каждым вылетом. Начинаем операцию «Потемкин». Господин Воронов?

– Американцы подтверждают: советы готовят вторжение через Тамань. На переброску людей и транспортных средств у них уйдет не менее четырех суток, заложимся на экстренность – трое суток. Ориентировочно дата высадки – шестое, плюс день-два. Выбор места высадки обусловлен кратчайшим маршрутом и нехваткой транспортных средств. Отвлекающий десант готовится из Одессы на Тарханкут, предположительно – силами одного полка морской пехоты.

– Яки. Господин премьер порадовал еще одним известием: сегодня ночью начнет работать «воздушный мост». Только что американцы подтвердили, что готовы поставить нам купленные в прошлом году самолеты именно на тех условиях, о которых говорилось в соглашении… Сегодня ждем 10 «F-15» и 10 «корсаров». Господин Скоблин, вы именно об этом хотели спросить?

Летчик жестом дал понять: вопрос снимается.

– Я надеюсь, – сказал времпремьер, – что эти самолеты усилят противовоздушную оборону Острова…

– Нет, сэр, – покачал головой Адамс. – Эти самолеты, как и те, что прибудут по «воздушному мосту» в следующие четыре дня, станут самолетами резерва. Козырными тузами в рукаве. Мы выложим их на стол в самую последнюю минуту.

– Это когда? – резко спросил премьер.

– По нашим оценкам – девятого числа.

– А к какому числу красные разделаются с теми самолетами, что есть у нас?

– Бóльшую часть своей авиации мы просто спрячем… Пятого.

Премьер вытер лоб.

– Вы сошли с ума, господа. Вы способны понять, что, пока вы будете играть в войну, будут погибать люди?

– Нам это известно… – сказал Кронин. – Первыми, кто погиб, были военные, так что нам это известно лучше, чем кому-либо еще…

* * *

Война – это путь обмана. Так сказано у Сунь-цзы. Ничего не изменилось за две с половиной тысячи лет: если ты силен – притворись, что ты слаб. Если ты слаб, притворись, что ты силен. Увы, прошли те времена, когда для такого обмана довольно было развести в лагере по пять костров на каждого солдата.

Сначала мы вылетали по два раза в день – патрулировать берег и ловить пилотов. Потом раз в день. Качу бомбили и обстреливали ракетами, но с высоты больше двадцати километров трудно уложить бомбу туда, куда ты целишься, – и бомбы падали на город. Тонны покрышек сожгли ради дымовой завесы и дезинформации, но были и настоящие пожары, и каждый день гибли люди – военные и гражданские.

Самым тяжелым ударом стала высадка красных под Керчью. Дроздовцы отступали, минимизируя потери, и в конце концов красные уперлись в Парпачский оборонительный рубеж, но минимизировать не значит свести в ноль, а жителям Керчи и ближних городков пришлось либо покинуть свои дома на произвол судьбы, либо оставаться на милость красных.

Нам было легче. Мы знали, что каждый день приближает ответный удар. Между вылетами мы изучали место будущей битвы. Когда настал час сделать вид, что мы совсем прижаты к земле, мы погрузились в это изучение на целые сутки.

Я не звонила Арту, а он не звонил мне. Я знала, что с ним все в порядке, потому что мама Рут каждый вечер видела его на брифингах живым и все более здоровым. Он знал, что со мной все в порядке, когда не видел моего имени в списках убитых, раненых и пропавших без вести. Остальное не было смысла говорить по телефону.

Честно говоря, я не очень соотносила эту стремительно обрастающую нимбом легенду и человека, с которым проводила ночи на протяжении двух лет. И я не знала, что он скажет при встрече – после такого-то расставания, – и будет ли встреча.

В ночь на восьмое мая нам опять показали «Касабланку». Когда я вернулась из клуба в свой коттедж – то есть, не в свой, а тот, что мы делили с Рахилью, мой разрушила ракета, – когда я вошла в свою комнату, я услышала чье-то сонное дыхание.

С колотящимся сердцем достала из кармана зажигалку, чиркнула колесиком…

– Извини, – сказал Арт, закрываясь от внезапного света ладонью. – Я продолбал твое кольцо.

* * *

Он целовал ее – так крепко, что разбитые недавно губы, уже почти зажившие, напомнили об этом «почти». Потом он ушел ниже, медленно, пробираясь ощупью, с закрытыми глазами.

Он не то чтобы торопился – но чувствовал, что не в силах привычно удерживать в узде и направлять свое желание. Слишком острыми и новыми были ощущения. Он был поглощен ими полностью, ушел с головой. Теплая бархатистая кожа не присутствовала постоянно – она каждый раз материализовалась заново под его ладонями и губами, и каждое новое прикосновение было почти невыносимо прекрасным. Этот ландшафт изменялся, как барханы под ветром. Пески оживали и расступались, открывая путь в оазис. И он шел, и буря звенела за его спиной…

В нем были живы сейчас только два-три квадратных вершка кожи: ладони, губы да еще кое-что. Но этой жизни там было столько, что хватило бы еще на несколько человек. Осязание обострилось до предела, сквозь упоение прикосновений постоянно пробивалась боль, но он держал эту ведьму на пороге, даже не особенно злясь на ее появление – в конце концов, когда караван идет, собакам положено лаять.

И, почувствовав теплый трепет ответа, он понял, что дальше удерживать контроль над ситуацией не сможет. Совлек последний покров и приник, вбирая тепло всеми порами…

Она подалась вперед, скользнула бедрами по его бокам… Каким-то волшебством его рубашка была уже расстегнута и сползала с плеч, сковывая движения рук. Зубами пуговицу с рукава: долой ее!

Он протянул руки, замкнул объятия. М-м-м! Ничего, собака лает, караван идет… Ее ладонь скользнула между, проложила путь… Он был так восхитительно, так отчаянно жив, что не замечал ничего. Пьяный, как монах после Великого поста – с одной чарки, жил от секунды к секунде, подбирая один золотой орешек за другим, врываясь и выскальзывая, не задумываясь о той, что вышла в путь вместе с ним. Она теперь существовала отдельно, она просто не могла ощутить жизнь так, как мог сейчас он. Ей требовалось больше, он это где-то понимал, но понимание осталось далеко позади. Он уже не мог остановиться, он не контролировал ничего, повлиять на происходящее мог не больше, чем младенец – на процесс своего рождения. Он скользил вниз, к ослепительному холоду и свету, к последнему приступу удушья и первому вдоху, к обретению жизни и принятию смерти.

ДА!!!

Темнота. Силуэты и тени. Дрожь в руках и коленях. Липкий воздух.

Артем разомкнул объятия, поправил трусы. Сел на пол. Рубашка висела на одном плече, как гусарский ментик, он снял ее, швырнул в кресло. Положил голову на сомкнутые Тамарины бедра. Снова обнял ее колени – так преступник, прося в церкви убежища, обнимал алтарь. Моя жена. Плоть едина.

…Я с самого начала понимала, что это будет такой glad to be alive sex, от которого не нужно ждать слишком многого. Я вообще ничего не ждала. Достаточно было того, что он живой, теплый и здесь.

Он сейчас со мной и он жив – Боже, как же это прекрасно.

И то, что жива я – тоже прекрасно.

И на этой ноте все случилось как-то быстро и очень бурно, мы даже раздеться и лечь толком не успели. Я еле сдерживала стоны, а его голову вжала в свое плечо, потому что за стеной спала – а может, не спала – болтливая Рахиль.

И потом я продолжала сидеть на кровати, а он – стоять на коленях, положив голову на мои бедра и обнимая их руками.

Мы молчали: между нами было то, что больше слов. Что вообще можно сказать ночью перед отправкой в ад? Любовь не спасает от ран. Не приносит чудесных побед. Не воскрешает из мертвых. Она просто делает некоторые невыносимые вещи чуть менее невыносимыми.

Если бы он погиб на Роман-Кош или не приехал сегодня, я бы не переставала думать о той пощечине. Хорош последний подарочек. Теперь я чувствовала, как совесть разжимает челюсти.

Я взяла его голову в ладони, поцеловала его в лоб, в висок, в губы. И сказала наконец:

– Прости.

Он качнул головой:

– Я заслужил.

– Ты тогда сказал правду.

Он кивнул:

– Да. Я заслужил.

Это очень странное чувство, когда в тебе смешиваются нежность и ярость. Мне хотелось одновременно обнимать его – и трясти, как грушу, орать, как тогда на Бурцева. Он, видите ли, заслужил. Не политики, которые нас заманили в это дерьмо. Не генералы, сидевшие на задницах, сдавая часть за частью. Не обыватели, прыгавшие на площадях с красно-белыми ленточками. Не советские, черт их возьми, лидеры, у которых руки чешутся отнять у нас последний кусок свободы. А он.

Найти бы того, кто вколотил в него этот комплекс вины, привязать за ноги к фалу «Дрозда», отлететь подальше от берега и фал отстрелить.

– Что ты заслужил? – Я провела пальцем по краю надорванного и подшитого уха. – Ту пощечину? Вот это? Все остальное? Арт, я люблю тебя. И я не буду твоим судьей. Даже если бы я не любила тебя, если бы ты был совершенно чужим мужиком – я бы не могла тебя судить. Холера, да я бы ноги тебе вымыла и воду выпила за все, что ты для меня сделал. Для всех нас.

– Я сделал это не для тебя, Тэмми. И не для вас. Я не прошу тебя судить, желающих и так до беса. Только понять. Ты же можешь меня понять, Тэм. Кто же, если не ты. Я сделал это для себя.

– Да. Я понимаю. Я очень хорошо понимаю. А теперь и ты пойми: мне плевать. Разбуди Рахиль, она скажет тебя то же самое. Спроси маму Рут, спроси любую из девочек. Спроси «Летучих гусар», корниловцев, морпехов. Всех, кто завтра выйдет в рейд. Нам плевать, что ты сделал это для себя, понятно? Мы рады, что ты сделал это для себя. Потому что ты это сделал, пока другие мочало жевали.

– Я не могу спросить погибших.

– У них нет голоса. У меня его бы не было, если б не ты и «Красный пароль». Меня бы убили. Я знаю, ты веришь в другое. Но верь тогда уж до конца, до последней точки. Воскреснут – спросишь.

– Ладно, – он сел на кровать и окончательно стянул брюки.

Я поняла, что он собирается остаться на ночь, и очень обрадовалась. Нет, я не рассчитывала на более удачный дубль. Удивительно, как у него и в первый-то раз получилось. По правде говоря, спать мне больше хотелось, чем заниматься любовью. Но спать и чувствовать его рядом – это еще лучше.

В ванной под руку привычно подвернулась упаковка контрацептивов. Я взвесила ее в пальцах – и выбросила в мусор.

Когда я вернулась в комнату, он уже спал. Странно, но хотя его темное лицо выглядело осунувшимся и измученным, на губах успокоилась полуулыбка Будды. Я легла рядом, и он тут же одной рукой подгреб к себе, прижал, как плюшевого мишку. От него пахло дешевым мылом с ромашковой отдушкой, РВ-поглощающим составом «гриффин» и какой-то медициной.

* * *

В пять утра будильник пискнул. Артем, не глядя, придушил пальцем кнопку, выбрался из-под одеяла, оделся, поцеловал спящую Тамару в угол рта и вышел из коттеджа. Раскуроченная Кача в предутреннем свете выглядела ужасающе. У КПП ждал штабной «скарабей».

– Мальчишка, – сквозь зубы сказал полковник Казаков, когда они остались в штабной каюте одни.

Ждали известий из Главштаба. Медленно тянулся последний час, в течение которого еще можно было сдать назад. Если не прилетели самолеты из Греции… Если аэродромы не восстановлены… Если красные сумели прорвать оборону на Парпачском перешейке… Тридцать три «если»…

Арт вытер руки салфеткой и бросил ее в корзину для бумаг.

– Вы почти убедили меня в том, что годитесь для командования, – продолжал Казаков. – Ваша работа всю эту неделю была настоящей. И вдруг вы срываетесь в Качу, как… сексуально озабоченный подросток.

– Сэр, я подвел вас? Вам пришлось всю ночь делать какую-то работу, от которой я сбежал?

– Нет.

– Тогда я не готов принять ваши претензии.

Он медленно обошел застеленный картой стол по кругу.

– Она будет с нами, целый день или сколько там получится… Рискуя наравне со всеми. Гораздо больше, чем мы с вами. А я ничего для нее не смог сделать. Ни… тогда, ни теперь. Не нужно распекать меня, как щенка, за то, что я… – он прикусил язык: в каюту вошел поручик Гусаров.

– Сэр, Главштаб на связи.

Артем взял протянутые наушники, непослушными руками нацепил их на голову. Микрофон на стальной ленте оказался прямо под носом.

– Дрейк слушает.

– Код для Дрейка: V–I-V-A.

– Вас понял, сэр. Код VIVA.

– Конец связи.

– Подтверждаю.

Он почувствовал, как лицо заливает жар.

– Связь со всеми подразделениями группы «Золотая лань».

– Слушаюсь, сэр, – отозвался невидимый связист.

– Группа «Дрейк»!

– Готов, – отозвался с парома «Армянск» полковник Ровенский.

– Группа «Ингленд».

– Готов, – подполковник Шлыков находился совсем рядом, на ролкере «Бельбек».

– Группа «Морган».

– Готовы, – далекий голос полковника Краснова. Десантных катеров отсюда не было видно.

– Группа «Кидд», – авианосец «Керчь».

– Готовы, сэр.

– Группа «Легран»… – Паромы «Судак» и «Аршинск» были скрыты мысом.

– Готова.

– Группа «Бонней»… – Авианосец «Евпатория». У Верещагина сжалось горло.

– Готовы, – женский голос.

– Группа «Тич».

– Есть, сэр…

– Группа «Дэвис»…

– Готовы, сэр.

– Внимание всем. Код VIVA. Повторяю – код VIVA. Пятиминутная готовность для всех. Подтвердить получение приказа…

Он слушал подтверждение приказа и видел, как оживает оцепеневший в ожидании порт.

Казаков подал бумажку с заранее согласованной речью. Речь написали в отделе паблик рилейшнз. Арт знал ее наизусть, но подстраховка не помешает.

Он еще раз пробежал глазами первые строки, поморщился и скомкал бумагу.

– Предполагается, что я сейчас скажу вдохновляющую речь. Мне ее даже написали. Молодцы, ребята, и большое вам спасибо, но я считаю, что после «Генриха Пятого» в исполнении сэра Лоуренса Оливье тут больше ловить нечего. Тема героизма выработана до пустой породы. Это даже к лучшему, потому что мы не должны быть героями. Героизм – это всегда следствие чьего-то большого прососа, поэтому я его не люблю. Я хочу от вас профессионализма, ни больше и ни меньше. Мы идем на них вчетверо меньшими силами, не потому что хотим себе больше славы, а потому что этого достаточно. У меня на пульте бумажка с возможными расчетными потерями. Аналитики предсказывают тридцать два процента потерь. Я хочу, чтобы вы натянули им нос. Будьте профессионалами. Оставайтесь живыми.

Да, подумал он, стаскивая наушники на шею, это будет славная охота. И все, что им сейчас нужно, – это немного дурной удачи. Вернее, очень много дурной удачи. И – странно – почему-то верилось, что удача будет с ними. С ним персонально – и на этот раз тоже.

Он не радовался этому. Своей удаче Арт уже знал красную цену…

* * *

– Это десант, – твердо сказал маршал. – Последняя судорога. Флоту, морской авиации, береговой артиллерии – боевая тревога…

– Больше тысячи кораблей… – командующий Черноморским флотом адмирал Н. покачал головой. – Ложные цели… Похоже, они даже корыта для белья в море вывели… (Адмирал по иронии судьбы почти повторил фразу, сказанную капером фон Траубе на последнем заседании штаба: «Мы взяли все, что плавает, кроме жестянок от «кока-колы». Но эксперты думали и над этим…»)

– Торпед хватит на всех, – ободрил маршал.

Настроение было шапкозакидательское. Беляки могли думать, что у них есть пара военных хитростей, но все их хитрости были видны как на ладони: собранная с бору по сосенке белогвардейская десантная флотилия тянулась в Керчь. Та ее часть, что отплыла из Севастополя, Судака и Феодосии, была уже на подходе к Керченскому полуострову. Логика подсказывала маршалу, что это не основной десант, а отвлекающий, вроде тарханкутского. Основной идет в обход, мимо Альма-Тархана, используя тощенький шанс пройти в зоне прикрытия своих береговых батарей и избежать сокрушительного удара Краснознаменного Черноморского флота.

Только как же его избежишь-то?

* * *

– Мы засекли их, сэр! Эскадра из Одессы, эскадра из Николаева…

– Сколько?

– Поручусь за «Адмирала Головко», сэр… Вижу еще один крейсер. Судя по скорости, вполне исправный – значит, это, скорее всего, «Кутузов». Два корабля класса «Кара». Пять – класса «Котлин». Три сторожевика класса «Кривак», два сторожевика класса «Мирка» и один класса «Петя». И шестьдесят две единицы всякой мелкой шушеры.

– Скорость?

– От тридцати до двенадцати узлов.

– Сколько до боевого контакта?

– Час и восемнадцать минут.

– Яки. – Берингер отложил микрофон.

– Пошли самолеты, сэр, – натянутым голосом сказал оператор…

* * *

На белый флот пошла истребительно-бомбардировочная авиация ближнего радиуса действия. И ночь над Чонгаром превратилась в ад кромешный: целей много, очень много – ату, ребята, топи их всех!

И вдруг в какой-то момент воздушная атака захлебнулась. Не от жалкого огня зениток с белогвардейских десантных кораблей. Самолеты повернули по сигналу тревоги: быстрее назад!

Белые бомбят аэродромы!!!

Штаб Скоблина долго думал, как не дать истребителям подняться на защиту аэродромов. Все гениальное просто: советские самолеты должны быть УЖЕ в воздухе, кружить над Чонгарским проливом, обстреливая «десантный флот». Ну а каким образом ударной группе удалось проскочить зону ПВО – это уже секрет Полишинеля. Состав «гриффин», созданный в лабораториях «Ториан Кемикл Инк» и взятый на вооружение в 75-м году, поглощал радиоволны очень эффективно.

У «гриффина» было два недостатка, справиться с которыми так и не смогли. Первый: высохнув, этот состав терял качества РВ-поглотителя. Как таковой он пригоден только текучим (в обычном состоянии это текучесть мазута, она сохраняется около 60 часов). Второй: текучий «гриффин» смывается с самолета встречным потоком воздуха. Его хватает только на дорогу «туда», и на обратном пути он уже никак не мешает ни РЛС, ни системам наведения ракеты.

Тем не менее военное ведомство по результатам испытаний «гриффина» заключило, что покрытие снижает вероятность потерь на целых 11 %, и этого оказалось достаточно, чтобы профинансировать изготовление нескольких тысяч тонн «отворотного зелья», как его называли. Боже, благослови инновационный отдел Главштаба!

Потому что «гриффина» за пять лет наварили много – хватило не только на самолеты…

* * *

Командира ТВА трясло мелко и часто – но не потому, что его «чайка» мчалась по брусчатке. Болела голова, болела печенка, ныли плечи – как будто он сутки на ногах, а не вскочил с постели полтора часа назад по тревоге.

Откуда у белых взялись самолеты – нет, не должно быть, он проверял доклады, сверял документы: в Крыму не должно остаться ни единого А-7!

Предатель в штабе ТВА, в штабе фронта. И за эту суку тоже отвечать…

– Приехали, товарищ генерал-лейтенант, – сочувствующе сказал водитель.

Лицо командующего Крымским фронтом цветом гармонировало с его мундиром, неформально расстегнутым на все пуговицы.

– Товарищ маршал, – горло командира ТВА сковал внезапный ларингит. – Командующий Тактической воздушной армией генерал-лейтенант… – он запнулся от унижения: в лицо полетела, хлопая разлетающимися бумагами, как крыльями, толстенная папка.

– Твои доклады, – маршал с шумом отхлебнул из стакана. – Можешь ими жопу вытереть. И погонами заодно. Только золотое шитье спори – царапаться будет, а тебе это некстати. Жопа тебе на ближайшем партийном бюро ой как пригодится. Ты можешь мне объяснить? Вот это все – можешь?!! – загрохотал он. Потом снова отпил и спросил:

– Сколько?

– Девять.

– Те же, что и в прошлый раз?

– Так точно.

– Как они могли проскочить через ПВО?

– Они не проскакивали.

– Что?

– ПВО среагировала. Только поздно…

– Их что, радары не брали?

– Брали. Но плохо… Товарищ маршал…

– Да?

– Флот…

– Что флот?

– Я подумал… Только что… А вдруг этот десант…

– Одним выстрелом – двух зайцев… – понял маршал.

Для командующего ТВА забрезжила надежда.

– Отозвать флот? – рассуждал вслух маршал.

Командующий ТВА молчал. Он подбросил идею – теперь решение должен был принять комфронтом.

Отозвать флот. Еще есть время. Это минуты, но оно есть. Если белые расставили одну и ту же ловушку на авиацию и на флот… Семьдесят кораблей. Что эти враги могут им противопоставить? Три многоцелевых фрегата, двадцать ракетных катеров, двадцать патрульных катеров… Это несерьезно. Это, друзья мои, не ловушка…

Он покачал головой.

– Поднимай Днепропетровск и Полтаву. Готовь ответный удар. По НАСТОЯЩИМ аэродромам, мать их так!

Когда он ушел, маршал посмотрел на часы. Половина первого…

Эта ночь обещала быть длинной…

* * *

– Ракетный залп, товарищ адмирал… – тихо сказал один из диспетчеров.

Через несколько минут адмирал с каменным лицом выслушал доклад о повреждениях разной степени, полученных шестью кораблями, и отдал приказ ракетным катерам атаковать противника. Потери были в рамках расчетных. Тактика «задавить супостата массой» себя оправдывала.

Адмирал ошибся. Он очень быстро понял где. Крымские самолеты!

Да, он вызвал на помощь истребители. Но на этот раз крымцы ударили «гарпунами» из зоны прикрытия своей ПВО.

Адмиралу удалось в конце концов рассеять крымский десант, идущий в Керчь. Но это вышло далеко не так просто, как он планировал.

В пять утра корабли Черноморского флота, вернувшиеся в порты Одессы и Николаева, встали на якорь. Адмирал с приблизительным списком потерь и повреждений поехал в штаб Крымского фронта – докладываться маршалу.

Он знал, что, несмотря на успех операции, вряд ли его похвалят. Восемнадцать катеров потоплено, двадцать шесть повреждено так, что осталось только снять команду и бросить их болтаться в Чонгаре, тяжело подбиты пять эсминцев, у «Головко» в борту дыра. Впрочем, усмехнулся адмирал, маршал сам же кричал, что мы за ценой не постоим…

Едва адмирал вошел в штаб, как раздался сигнал «Воздух!». По Одесскому и Николаевскому военным портам ударили «гарпунами» крымские истребители. В Одессе начался пожар, в Николаеве стремительно тонул многострадальный «Дзержинский». По береговым батареям и позициям установок «Редут» отработали белогвардейские вертолеты. Всем было чем заняться, всем было не до эскадры крымских кораблей, выходящих на рейд Одессы. Группа транспортных вертолетов прошла прямо над штабом ОдВО, оглушительное лопотание винтов забило генералам и маршалу уши, так что перестрелки они не слышали – совершенно бесшумно на их глазах слетела с петель дверь, и один из офицеров охраны влетел в кабинет спиной вперед, вброшенный очередью из «МАТ», а следом за ним впрыгнул его убийца – крепкий парняга в форме качинского спецотряда.

* * *

– Белый флаг, сэр… – доложил Гусаров.

– Ага, – Верещагин опустил бинокль: в конце улицы действительно размахивали белым флагом. – Ну что, пойти побеседовать?

– Может быть, лучше я? – ровным голосом спросил полковник Александров.

– Нет, сэр. Лучше я. – Арт снял свой пилотский шлем со встроенным микрофоном и передал его качинцу. – Командуйте, если… я споткнусь и подверну ногу. Гусаров, прогуляетесь со мной? И еще кто-нибудь.

– Я, – сказал невысокий светловолосый поручик. Верещагин прочитал на нагрудном клапане: «Бурцев».

– Отлично, – Верещагин достал из кармана носовой платок, беззастенчиво выломал встроенную антенну японского приемника и направился к дверям, сделав двоим знак рукой: за мной.

Они вышли на широкое крыльцо. Гусаров поднял антенну, помахал белым флагом в ответ советскому парламентеру. Крыльцо с советских позиций прекрасно простреливалось – значит, просматривалось тоже хорошо.

Артем уловил белое мелькание – советский офицер тоже махал в ответ: увидел и понял.

– Идемте, – они начали спускаться по лестнице.

Под ногами хрустела кирпичная крошка и осколки. Боковым зрением Верещагин видел за оскалом выбитых окон редкие белые пятна лиц. Обычные, ни в чем не виновные люди, которых спозаранку разбудили сирены, гул вертолетных винтов и пальба. Сейчас они лежат на полу в своих квартирах, втискиваясь в ковры, паркет и линолеум, прижимая к себе дрожащих детей, напуганных так, что даже плакать не могут…

…Точно так же, как это делали чуть больше недели назад обыкновенные крымцы…

Особенно нелепо смотрелись красные флажки и праздничные лозунги, украшавшие город к Дню Победы.

– Почему они празднуют девятого? – спросил Гусаров.

Что ж, тема для разговора не хуже всякой другой.

…Один раз они услышали то ли стоны, то ли долгие громкие рыдания. Другой раз – надрывный плач младенца. Белых лиц в окнах становилось все больше.

– Да не высовывайтесь же, дураки… – не выдержал, прошептал Гусаров.

– А не шарахнет ли по нам кто из винтовки с этих верхних этажей, – спокойно сказал Бурцев, в открытую оглядываясь. Лиц поубавилось.

– Вряд ли, – Верещагин надеялся, что его голос звучит так же спокойно и даже беспечно. – В СССР нет свободной продажи оружия.

– Ну, охотничье-то водится. Заряд дроби между лопаток – это самое последнее, чего мне сейчас хочется. Лучше бы и вы шлема не снимали.

– От ружейной пули меня и бронежилет не спасет.

Они уже видели тех, кто подходил с другой стороны: двоих майоров и капитана. Если брать среднее арифметическое, то советская делегация представительнее, – пришло в голову Верещагину.

– Доброе утро, господа, – сказал Артем.

Глаза советского майора, что шел первым, были точной иллюстрацией к реплике ослика Иа-Иа: для кого доброе, а для кого и не очень.

– Майор Аверьянов, – представился он.

– Полковник Верещагин. – Артем не без удовольствия заметил, что брови майора дернулись сначала вверх, а потом вниз.

– Майор, – Арт очертил окрестности широким жестом, – тут поручик интересуется, почему в СССР победу над Германией празднуют девятого мая. А не как во всем мире – восьмого.

– Вам что, говорить больше не о чем? – вспыхнул капитан.

– А вам?

– По поручению моего командира подполковника Сидикова я предлагаю вам сдачу, – сказал Аверьянов.

– Сдачи не надо.

Бурцев и Гусаров гоготнули.

– Я сюда пришел не шутки шутить! – Аверьянов говорил таким тоном, что на усах у него должна была оседать изморозь. – Полковник Верещагин, вы окружены. Так что не валяйте дурака, сдавайтесь.

– Я понял, – Арт щелкнул пальцами. – Чтобы предложение о сдаче приняли, нужно выглядеть представительно. Когда его делаешь с раскроенной рожей и со связанными руками, тебя не принимают всерьез. Товарищ майор, я сейчас выгляжу достаточно представительно? Вас не смущает, что у меня все еще фингал под глазом?

Расшифровав возмущенную паузу Аверьянова по принципу «Молчание – знак согласия», Верещагин продолжил:

– Так вот, у меня ответное предложение: вы сложите оружие, оставите здесь всю бронетехнику – и можете убираться куда глаза глядят. Мы вас трогать не будем.

– Вы на что рассчитываете? – не выдержал второй майор.

– На святого Георгия Победоносца.

Теперь засмеялись советские парламентеры.

– «Победоносец» с тяжелыми повреждениями ушел в Альма-Тархан, – объяснил причину веселья Аверьянов. – Так что можете на него не рассчитывать. Деваться вам некуда.

– Так-таки и некуда? Знаете, господа, мы все трое побывали в советском плену и нам не понравилось. Мне – так в особенности. Пожалуй, я отклоню ваше великодушное предложение. Да, чуть не забыл. У меня в руках тридцать один офицер из высшего командования Крымского фронта. В том числе – Маршал Советского Союза, министр обороны. Я уверен, что любой из этих людей готов пожертвовать своей жизнью ради нашей гибели. Так что мы все-таки рискнем взлететь, а вы вольны нас атаковать. Моя мысль понятна?

– Использование заложников запрещено Женевской конвенцией, – прокашлял второй майор.

– Да ну? – удивился Верещагин. – А мы в Крыму решили было, что Конвенцию к чертям отменили и уже все можно… Насиловать женщин, расстреливать пленных, грабить… Не волнуйтесь, товарищ майор, мы просто эвакуируемся вместе с пленными. И если кто-то из них погибнет во время эвакуации… Что ж, судьба… Подполковник Сидиков утешится тем, что на каждого погибшего советского генерала приходится десять крымских десантников. Маршал пойдет за двадцать – равноценный размен? Словом, это ваши похороны, как говорят англичане.

Аверьянов повел подбородком.

– У тебя все?

– На «вы»! – Теперь Верещагин своим тоном мог выстудить все окрестности. – На «вы», товарищ майор! Потому что я не пил с вами на брудершафт. Может, вам и кажется, что мне эти погоны великоваты, но я два просвета не задницей в кабинете высидел. Передайте господину Сидикову, чтобы он поберег людей и технику и не совался к нам. А еще лучше – сложил оружие. Я все сказал. Да, не пробуйте атаковать наши вертолеты на стоянке. Пленники там уже сидят.

– Ну, мразь белофашисткая, – сказал другой майор, до сих пор молчавший. – Попадись нам – пожалеешь, что тебя еще тогда не убили.

Вместо ответа Арт повернулся к Гусарову:

– Давайте, я вам объясню, поручик. Для них война началась не тогда, когда они заключили союз с Гитлером и распилили Польшу – а когда Гитлер их предал. И концом войны они считают не день подписания капитуляции, а день, когда сдалась немецкая группировка в Праге. То есть они воевали на один день дольше, и тем самым являются единственными настоящими победителями. А раз они единственные настоящие победители – все их прошлые и будущие грехи этим покрыты. Они этой победой раз и навсегда вписали себя в силы добра. А любой их противник автоматически принадлежит к силам тьмы.

– А мы напали в священный день победы над Мордором, – кивнул Бурцев. – Поэтому мы белофашисты.

– Нет, мы уже неделю как белофашисты, – поправил Верещагин. – Вы просто советских газет не читаете, а мне их Гусаров каждое утро на стол кладет.

– Наговорились? – процедил Аверьянов.

– Я с самого начала предупредил, что с вами нам обсуждать нечего.

Советский парламентер плюнул на асфальт. Тройка развернулась и пошла прочь.

«Что я сделал неправильно? – думал Арт на ходу. – Да нет, вроде все правильно. Я уж не знаю, как вернее спровоцировать атаку, разве что в морду парламентеру наплевать. Они атакуют, это как пить дать. А нам того и надо. Потому что будет очень некстати, если у красных будут развязаны руки как раз тогда, когда в игру войдет мой Георгий Победоносец…»

Как выяснилось, он все сделал правильно: его сочли за горохового шута с манией величия. Через час боя он начал подумывать, что советская сторона не очень ошибалась. Если бы батареи береговой обороны не обезвредили к моменту подхода конвоя, то всему конец. Тогда оставалось бы только пробиваться к морским пехотинцам и, бросив вертолеты, удирать в Альма-Тархан на всех 35 узлах, которые могут выдать десантные корабли и катера. Невеселая перспектива.

Батареи береговой обороны в Крыжаном и Таирове захватили вплотную к моменту подхода конвоя «Золотая лань» на дистанцию поражения. Через сорок пять минут ролкеры и паромы начали разгружаться в обоих портах. Танки крошили траками одесский асфальт. Дюк взирал на серо-зелено-песчаные машины с вялым интересом. На шею Дюку какой-то остряк успел повязать форменный корниловский шейный платок.

Полковник Сидиков попытался дать бой, и этот бой длился ровно двадцать семь минут до подлета «Кречетов» штурмовой группы и девять минут – после.

Сидиков сдался.

* * *

Против Крыма СССР развернул три дивизии: в Скадовске, Херсоне и Николаеве. Но выдвигаться они могли только по одной дороге, нанизанные на нее, как бусины на нить. Эта дорога пересекала разветвленную, заболоченную дельту Днепра, устье Южного Буга, и на выходе из Николаева раздваивалась, широкой рогатиной обходя Тилигульский лиман. С севера – через Березовку, пересекая речку Тилигул, а с юга – перепрыгивая через реку Березань и пгт Березанка и протискиваясь между лиманом и морем в районе поселка Коблево.

Такая ситуация дала белым неоценимое преимущество: драться не со всеми одновременно, а по очереди.

Четырехкилометровое «бутылочное горлышко» у Коблево было очень легко перекрыть оборонительным рубежом, и белые решили, что основные силы красных все-таки пройдут не здесь – какой смысл терять людей и технику в бесплодных атаках? Гораздо, гораздо опаснее представлялся березовский участок. Поэтому на Коблево бросили только четвертый батальон горно-егерской бригады, минометный и противотанковый дивизионы, батарею «князь-пушек», батарею «князь-гаубиц» и подразделения обеспечения. В качестве мобильного резерва, и заодно проследить, чтобы красные на форсировали лиман, в Коминтерновское наладили второй батальон морской пехоты. Остальные силы формировали мобильную оборону на северных подступах к Одессе.

Операцию рассчитывали, исходя из естественной реакции противника на происходящее – концепция Шлиффена. Но точки зрения на естественное поведение были разные.

Казаков отправился в Коблево, а Артем решил лететь в Березовку. Посмотреть своими глазами на местность, виденную до того лишь на картах и спутниковых фотографиях. Проверить, не возникнет ли то самое «гладко было на бумаге»…

Вернувшись в Одессу, он узнал, что из «ходячего полкового штандарта» превратился в настоящего командира: советская ракета угодила в здание аэропорта, где разместился временный штаб, и полковник Казаков получил тяжелую контузию.

Арт почувствовал, как подводит живот.

– Если теперь я облажаю дело, – сказал он Гусарову, – считайте меня коммунистом. Худшего ругательства я не знаю.

Командир 84-й мотострелковой дивизии генерал-майор Шарламян и командир 150-й мотострелковой дивизии генерал-лейтенант Дударев узнали о захвате Одессы по телефону – связист штаба фронта успел, прежде чем качинские коммандос захватили штаб. Где беляки, кроме Одессы, откуда они, сколько их – об этом ничего не было известно. Обезглавленный штаб фронта ничего сообщить не мог, командная цепочка лопнула.

Помня, что инициатива наказуема, Шарламян и Дударев связались с Москвой, с Генштабом, и получили оттуда первый ясный приказ: привести дивизии в состояние боевой готовности и ждать дальнейших указаний.

Что, в общем, так и делалось.

Оба комдива (независимо друг от друга) решили следовать принципу «поспешай медленно». Любую неудачу поставят в строку тебе, а соперник, учтя твой опыт, добьется успеха и сделает шаг вверх по лестнице – ну уж нет!

У Дударева был в запасе козырь – 61-й отдельный полк морской пехоты. Уже битые в тарханкутском десанте и крепко злые на белых, ребята рвались вперед, и Дударев полностью уступил их командиру честь быть первым.

Первыми они и влетели под удар наших вертолетов…

* * *

– Парень, который закрывал консервы, думал, что это плов… – Рахиль ковырнула пластиковой вилкой желтую массу слипшегося жирного риса, поддела чахлый кусок курятины и констатировала: – Он ошибался…

– Скорее всего, никакой это был не парень, – заметила Рита О’Нил. – Главные технологи производства почти сплошь женщины.

– Как женщина может пустить в производство этакую дрянь?

При этом Рахиль уписывала «дрянь» за обе щеки. Еще бы: если мальчики из разведки запускают две «Осы», значит, с воздуха заметили выдвижение красных. И кто не успеет поесть – пойдет воевать голодным.

В основном, конечно, не успели ребята из роты технического обслуживания, но они-то как раз могли вернуться к прерванной трапезе после того, как мы с «Гусарами» поднялись.

Авангард советских сил – 61-й полк морской пехоты, усиленный разведывательным батальоном, – скучился у переправы через Березанку, где наши «сапсаны» раздолбали ракетами мосты.

Вот в это месиво мы и ударили.

«Будьте профессионалами. Оставайтесь живыми».

Речь моего ненаглядного произвела на однополчанок сильное впечатление. И, конечно, весь полк уже знал, что корниловский комдив ночевал у меня. Языки работали всю дорогу до Одессы.

Просто удивительно, каким суперменом можно вообразить человека, в которого хочешь по-настоящему верить.

Мы были очень профессиональны и очень хотели жить, так что первый заход провели как по ниточке.

А второй нам сорвала эскадрилья МиГов.

Конечно, нас не отправили «голыми» – «сапсаны» с «Севастополя» обещали «прикрыть наши хорошенькие попки», и не обманули. Но перед истребителем все равно чувствуешь себя так же, как танкист – когда ты заходишь на колонну.

Мы потеряли три экипажа, и еще один – «Летучие гусары». Небо осталось за красными.

* * *

Капитан подарил ему небо. Холодное, лиловое небо, темное даже днем, такое огромное, что глаз бессилен ухватить его край…

Шамиль не представлял себе, как большие и важные люди начинают верить в необходимость этих экспедиций, как капитан умудряется растопить их заиндевелые извилины, чем он наживляет крючок и как подсекает. Капитан умел убеждать и уговаривать, Берлиани знал, с кем нужно говорить, и был вхож к этим людям, Дядя Том был незаметным, но надежным организатором, а также скрупулезным казначеем всех экпедиций. Шамиль умел только одно: работать на стене – в любых условиях, лед там или снег, мороз или беспощадное солнце. Костяк команды. Был еще Таскаев, совсем штатский человек, но хороший спортсмен. Остальных набирали по мере необходимости: за возможность пройти по сказочным Гималаям ребята из батальона готовы были драться. Отбирали лучших: пятнадцать человек из трехсот – все хотели быть лучшими! Нужно было слышать, как солдат четвертого батальона говорил: «наш батальон»…

– Как вы думаете, сэр, они скоро вернутся?

Старший унтер Сандыбеков сплюнул, открыл глаза и покосился на вопрошавшего – парнишку из резервистов, такого же татарина, как и он сам, только без примеси греческой крови. Парня звали Мустафа, его и еще четверых резервистов зачислили в отделение неделю назад – заменить погибших. Двое этих новичков были уже мертвы. Шэму не хотелось такой же судьбы и для Мустафы – парень ему нравился.

Капитан сказал, что нужно быть профессионалом и оставаться в живых. Но вот этот Мустафа – когда бы он стал профессионалом?

– Вернутся? А ты что, соскучился? Я тебя обрадую, челло, они никуда и не уходили. Они теперь долго будут с нами. Hasta la muerte. Пить хочешь?

Вода в канистре успела прогреться и отдавала пластмассой. Мустафа расстегнул ремень шлема, взъерошил мокрые волосы, подставляя ветру… Потом наполнил крышку-стакан еще раз и протянул Шэму.

– Спасибо, рядовой… Надумаешь поднять башку – не забудь каску надеть.

Затишье после боя нередко нарушалось одиночными выстрелами с обеих сторон: били в тех, кто высовывался. Чаще всего мазали. Иногда – попадали…

…Упорный муравьишка выцарапывался со дна окопа на стенку. Песок осыпался под ним, но муравьишка проталкивал вперед свое маленькое серо-стальное тельце и крупную голову, состоящую наполовину из массивных челюстей.

«Тоже солдат. Как мы…» – подумал Шэм.

…Красные атаковали без десяти два. Уже слегка потрепанные – их встретили вертолеты возле моста через Березанку – и очень злые. Какое-то время шла ожесточенная артиллерийская перепалка, потом красные двинули в атаку танки и пехоту. Часть этих танков горела теперь у дороги, часть пехотинцев валялась там, где их опасались подобрать крымцы или красные. Отделение унтера Сандыбекова подбило одну БРДМ и уничтожило экипаж. Потеряв троих: один ранен, двое убито.

Половина третьего. Приказ к отступлению – все это знали – отдадут не раньше семи вечера.

– Шэм, наш комдив по старой дружбе не поделился с тобой стратегическими планами? Например, не заменят ли нас через часок-другой?

– Ага, как же… У меня с ним этой ночью была астральная связь. Он мне сказал (Шамиль попытался скопировать выражение лица и обычный тон Верещагина): за ваш участок фронта я в общем спокоен, унтер Сэнд, но меня волнует ефрейтор Юсуф Сковорода. Если он начнет егозить и засирать людям мозги, не в дружбу, а в службу, дайте ему по казанку, чтобы он успокоился. Учитывая его черепушку толщиной в два пальца, можете дать ему рукояткой пистолета.

Опять заржали. Шамиль вздохнул и опять сбил каску на нос, закрывая глаза.

Они стояли здесь потому, что были лучшими. Самых лучших – на самый сложный участок. Кэп верил, что именно они не дрогнут и не побегут.

Продержаться еще пять часов, еще три или четыре атаки… Каждая из которых будет более убийственной, чем предыдущие, потому что красные развернули три дивизии против их одной, и полчаса назад их даже не взяли за задницу – так, потрогали только. Сейчас они подтянут силы и начнут опять…

Сколько от отделения останется к вечеру? Двое, трое?

Страшно…

Страшно этому парнишке, Гирею…

Страшно Юсуфу, хоть он и хорохорится, потому что он участвовал в турецкой и видел, как это бывает…

Страшно Годзилле, и Ходже, которому до конца срока осталось всего два месяца, тоже страшно, и Гришке Пивторыпавло, у него в Крыму девушка, и Саше Якимиди, и Косте Байраку. А больше всех страшно старшему унтеру Сэнду, страшно за всех – и за себя, и за то, что в нужный момент не удастся их поднять в бой или напротив – заставить стоять здесь и драться до конца…

Под клацание металла затаптываются в песок окурки и объедки, консервные жестянки… Под шлемом потеешь мгновенно. Ожидание. Жара. Мучение…

Момент, когда начинается, трудно определить четко. Сначала вдали происходит какое-то шевеление… Потом оттуда начинают бить ракеты. «Грады» обрушивают огонь на то место, где мы только что находились, – не будь дураками, мы уже в другом месте и отвечаем чем можем. На какие-то секунды поднимается бешеный ветер: «Вороны» летят бить по позициям «Градов»; там начинает гореть и взрываться. «Грады» молчат, зато в небе начинается свистопляска: «Стрелы» и «Шилки», ЗУ-23… Вертолеты рассыпают резаную алюминиевую фольгу, инфракрасные ловушки… Попадание! Горит и падает один вертолет…

А по дороге и вдоль нее опять прут танки и БМП. Взрыв! Танк с сорванным траком начинает крутиться на месте, потом замирает, разворачивает башню и начинает сажать по поселку из пушки. Ответные залпы «Витязей»… Еще один взрыв! БМП, аж подскочив, заваливается набок. Но все-таки взрывов меньше, чем в прошлый раз: ценой жертв понемногу расчищаются проходы в минных полях. Танк, сминая останки БМП, продвигается по найденному ею коридору… Взрыв! Танк дергается, останавливается, ползет назад… Из-под брони валит дым… Люк откидывается, наружу выскакивают люди, бегут, пулеметный огонь… Взрыв! Взрыв – совсем рядом: подбит «Святогор»…

Взрывы сливаются в сплошной неровный гул…

Пора!

Байрак вскидывает на плечо гранатомет, Годзилла заряжает, разворот, выстрел!

Неудачно…

Еще раз: граната, разворот, выстрел!

Еще раз!

Еще!

Поняв, что дальше не продвинуться, красные выскакивают из БМП и под прикрытием своих пулеметов бросаются в атаку на окопы…

Именно так – бросаются. Они что, не умеют ходить в атаку?

Пулеметная очередь заставляет Шамиля вжаться лицом в землю, до отвала наевшись песка. Потом пулемет замолкает: Байрак попал… Шэм поднимает М-16, упирает приклад в плечо и стреляет…

* * *

В четыре часа пополудни на связь вышел полковник Скоблин.

– Авиация не пробилась к Белой Церкви, – сказал он. – Следующий рейд в 18–30.

– В этот момент первые корабли уже будут грузиться, – Арт вытер мокрый лоб. – По плану мы должны начать сворачивать оборону.

– Все будет в порядке, Арт, – тон Скоблина не содержал и ноты фальшивой обнадеживающей бодрости.

Из Лиманского вернулся 1-й горно-егерский батальон. Задача рейда выполнена: четыре военных авиабазы Одесской области развалены дотла. Остался сущий пустяк – уйти из Одессы живыми. Арт вышел на связь с пятой бригадой, силы которой, по его расчетам, были уже на исходе. Шлыков отбил две атаки. Момент для связи оказался неудачным: в данный момент бригада отбивала третью.

– Какое, к чертям, отступление?! – ответил Шлыков на предложение отступать. – Мы их преследуем!

Полная картина выглядела так: около шести пополудни красные попытались организовать фланговый обход и подставились как раз под удар бронекавалерийского полка. Опрокинув танковый батальон, корниловцы прошли через мотострелков, как Кинг-Конг через Манхэттен, и вышли к танковому полку в тыл. Красные запаниковали и начали отступление, которое вскоре превратилось в бегство. Шлыков, уже зная от воздушной разведки, что на подходе еще один танковый полк, не давал им остановиться и сообразить, что к чему: он хотел вызвать столкновение и вызвал: приняв отступающий полк за наступающего врага, танкисты открыли огонь по своим. Тучи пыли, поднятые танками в сухой и жаркий день, очень быстро стерли всякую разницу между машинами белых и красных. И сверху по этому месиву ударили «Вороны» и А-7D. Творился ад на земле и в небе: эскадрилья Ми-24 атаковала нас, «сапсаны» ударили по ним, а внизу горели танки и бронемашины.

Я уже видела их, когда заходила на колонну. Один вышел на нас чуть ли не в лоб, и Рита выпустила первый «стингер», и он ушел зря: подорвался на инфракрасной ловушке. Я взяла круто вверх, уходя из-под пулеметов, а там развернулась – и так же круто вниз, очередь из пушки, совсем рядом – «стрела» – куда, в кого? Апельсин… Ровный шар пламени очень похож на апельсин… Какая глупость… Очередь из пушки – машину трясло так, что мне казалось, крошатся зубы во рту.

Меня спасала маневренность компактного соосного «Ворона». Кружись, кружись, кружись, раздавая смерть и уворачиваясь от нее. Страшно утратить контроль, невозможно отказаться от беспорядочных, хаотичных движений… Земля, небо, полоски фольги, вертолеты, трассы снарядов, огни ловушек, горящие машины, ракеты – по-медвежьи услужливая память подсказывает, что рано или поздно ты потеряешься в этом калейдоскопе и тогда…

Я сначала почувствовала удар, поняла, что он попал, а потом уже увидела его…

Не было счастья – несчастье помогло: я на долю секунды запаниковала, машина потеряла управление и кувыркнулась вниз самым непредсказуемым образом, так что вторая, добивающая, очередь прошла мимо.

Спокойно… Спокойно!!!

Удержав машину на краю непоправимого падения, развернулась вверх… Шла почти вертикально, и беззащитное брюхо Ми-24 казалось огромным…

– Огонь! Стреляй, Рита! – крикнула я, или померещилось, что крикнула, ведь за кусочки мгновения, отпущенные на все про все, никак не получалось крикнуть, а потом еще успеть перевести ведение огня на себя и спустить на этого урода второй «стингер». И глупо было кричать: Рита мертва, я это знала, хотя – откуда, я же не видела ее?

Подумалось: сейчас он разлетится на куски, и эти куски полетят прямо мне на голову.

Еще подумалось: плевать.

Но – рефлексы работали – я уже взяла в сторону-вниз, уводя машину из-под обломков. Руки Риты соскользнули с панели и теперь болтались согласно с движениями машины. Мир пошел паутинными трещинами: лобовое стекло. Крупный калибр.

Я не смотрела на нее, пока мы не сели.

На жаргоне пилотов такой бой называется «собачья свалка». Длится это минут десять, трясешься потом не меньше часа. Если, конечно, остаешься в живых.

Я проследила черту дыр в стекле – одна пуля прошла немного выше и левее моей головы, другая – ниже и правее. Третья и четвертая вошли Рите в грудь – она и не вскрикнула, ей сразу же стало нечем кричать. Крови было море, по полу – ровным слоем, и еще тысячи мелких брызг – на стекле, на панели, на одежде, на моем шлеме и руках… Потом оказалось – и на лице…

– Бонней-2, отход!

Голос штабс-капитан Брукман. Почему не мама Рут? Ее машина должна идти в голове клина – где она?

Тело капитана Голдберг и еще трех летчиц нашли и вывезли ребята из пятой бригады. Экипажи четырех машин, упавших среди красных, так и пропали. Никто не сомневался, что летчицы мертвы, многие видели своими глазами, что машины сгорели, – но ни праха, ни даже ид-браслетов советские так и не вернули родственникам. Не сообщили и о месте захоронения.

Больше «Вдов» в небо не поднимали. Нет, неправда. Мы еще своим ходом летели домой – под прикрытием четырех А-7 и трех F-15. От полка осталась чуть ли не эскадрилья.

* * *

– Арт, мне ваша затея представляется неудачной, – сказал Ровенский.

– Меня ради этого сделали полковником, – ответил Артем. – Энвер Аблямитович справится с эвакуацией лучше моего, а полковому штандарту место впереди строя.

Ровенский прищурился.

– Не нарывайтесь. Один раз вы уже нарвались. Эта «линия Зигфрида», – он показал глазами на наспех вырытый оборонительный рубеж, – не годится ни к черту; штурм – и нас сметут. А вас не назначали пушечным мясом. Думаете, я не знаю, что Друпи еще утром был контужен, и фактически командовали вы?

Друпи – так называли Казакова. За глаза. Говард Генрихович походил на мультяшного пса именно глазами – карими, влажными, треугольными, с тяжелыми печальными веками; а также – небольшим ростом и общей невозмутимостью. В последний раз Верещагин видел его двадцать минут назад, и он тоже отговаривал Артема лично ехать на передовую. На переговоры – если советские командиры согласятся на переговоры – можно было послать кого-нибудь другого, того же Ровенского.

Ракетный обстрел Одесского аэродрома не причинил вреда ни самолетам, которые были в воздухе, ни ВПП, но одна особенно дурная ракета взорвалась во внутренних помещениях аэропорта, и Казаков с двумя другими офицерами штаба угодили под ударную волну. Очевидцы рассказывали, что Друпи ударило со страшной силой. Если бы не кевларовый командирский шлем, мозг штаба Корниловской дивизии весь оказался бы на одесской стене. Но и шлем не спас от контузии: большую часть времени Говард Генрихович находился без сознания, а приходя в память, страдал от боли. Верещагин готов был отдать свою правую руку, лишь бы вернуть Казакова в строй. Но предложить такой обмен было некому.

– Сколько мы должны отыграть? – спросил командир горно-егерской бригады.

Верещагин посмотрел на часы.

– Три – самое меньшее.

Крымские штурмовики только в 17–45 сумели пробиться к Белой Церкви, где стояли полсотни Ту-22М, последняя угроза конвою «Золотая лань». Верещагин узнал об этом через час после того, как он на свой страх и риск отдал команду к эвакуации.

– Три – это много, – Ровенский пожевал губу. – А два батальона горных егерей, противотанковая батарея и артдивизион – это мало.

– Если мы продержимся три часа, – добавил Верещагин, – наш отход прикроют «Корнилов» и «Алексеев». И… Все равно катера за нами раньше прислать не смогут.

Ровенский сощурился.

– Вы, как я посмотрю, большой мастер жечь за собой мосты.

– Сэр! – из «Владыки» выбрался Гусаров. – Советские командиры согласны на переговоры.

* * *

В своих интервью Арт очень артистически обходил вопрос «каким образом Корниловской дивизии удалось эвакуироваться из Одессы». Почитаешь советских – так там была эпическая битва, прямо Курская дуга. И конечно же она завершилась тотальным разгромом корниловцев.

Мне же он ответил предельно откровенно: «Нет такой крепости, которую не взял бы осел, груженный золотом».

Наша разведка купила нам три часа до подхода «Генерала Корнилова» и «Генерала Алексеева». Буквально.

Когда мы хоронили Риту и других, чьи тела удалось вывезти, я еще не знала, что исход боя решила взятка и что это планировалось заранее. А с тех пор, как узнала, мне не давал покоя вопрос: а за сколько советские сами подорвали бы свои аэродромы?

После Одесской высадки мы с Артом съехались.

Началось с того, что «Вдов» перебросили в Симферополь. Мы поддерживали с воздуха алексеевцев и дроздовцев, которые держали против красных Парпачский перешеек. Нам отвели аэродромную гостиницу. Арт целыми днями пропадал в Главштабе, им там были положены служебные квартиры, и однажды он просто привез меня к себе, а утром отвез в Аэро-Симфи. Так и пошло.

В ночь с 12 на 13 мая наши войска атаковали Керченский плацдарм. Сначала авианалеты и артобстрелы изводили советскую группировку почти сутки, потом части Дроздовской и Алексеевской дивизий перешли Парпачский оборонительный рубеж.

14 мая над Керчью снова поднялся трехцветный флаг. Нас вернули в Качу, и так вышло, что до Качи я просто не доехала, а осталась на ночь у Арта в Бахчи. Дня через три Арт сказал, что, наверное, имеет смысл перетащить из полка мои вещи. Я согласилась, и мы начали жить почти как настоящая семья: утром я ехала в полк, он – в Главштаб или в тактический центр, вечером мы ужинали вместе, ночью вместе спали. Он больше не просил сделать его «честным мужчиной», просто мы жили как муж и жена.

Это можно было бы назвать медовым месяцем, если бы не многие печали.

Четыре аэродрома Одесской области и отражение Керченского десанта обошлось нам страшно дорого. Одна только Корниловская потеряла под три тысячи человек, из них 592 – убитыми. Потери в технике составили 75 %. У нас погибло 17 машин с экипажами, у «Летучих гусар» – 14. Истребительная авиация потеряла 27 машин с экипажами, и это не считая Керченской операции, воздушных боев и налетов, потерь флота и погибших гражданских кораблей, реквизированных для десанта.

Почти всю неделю после того, как красных из Крыма окончательно выбили, Арт ездил на похороны. Он не говорил долгих речей, ограничивался двумя-тремя сухими фразами, но лицо его было бледным, глаза и щеки ввалились, и иногда его бросало в пот – словом, выглядел он так, что и слова не нужны. И я знала, что он думает, глядя в зияющие могилы и бросая горсть земли на стандартный армейский гроб: «Я сделал это для себя».

Каждый журналист считал своим долгом его заснять. Потом эти фото попадали в советские газеты. Немного ретуши – и мой похудевший полковник окончательно превращался в Кощея Бессмертного. В Крыму из него лепили героя, в Союзе – главное пугало. Особенно советских журналистов почему-то шокировала коричневая корниловская форма и «мертвая голова» на берете и шевроне. «Белофашисты» – так нас называли в газетах, которые Арт иногда привозил из Главштаба. На первых полосах дымились разрушенные аэропорты Одесской области, рыдали матери убитых солдат, укоризненно смотрели в небо гражданские, погибшие от случайных пуль и осколков во время уличных боев. «Одесса не простит!» Рядом заверстывали фото «белофашистского палача» – и готово дело.

Кошмарный вид Арта, столь полюбившийся советским писакам, имел причиной не столько депрессию и ночные бдения в Главштабе, сколько абстинентный синдром: с начала мая до конца «горячей» войны в Крыму он существовал на морфинсодержащих анальгетиках и успел подсесть. Отказался от таблеток резко, без заместительной терапии, если не считать таковой вино: покупали мы вроде бы на двоих, но пока я успевала выпить бокал, он приканчивал остальную бутылку. Не напивался: для среднего взрослого крымца пол-литра сухого – не доза. Но я никогда раньше не видела, чтобы он пил вино, как воду.

И я была бессильна перед этим. Поцелуи не лечат ран, а утешение… кто бы дал его мне самой? Мы могли только обнимать друг друга душными ночами, когда по всему Бахчи отключалось электричество, потому что основную электростанцию разбомбили, а резервные не выдерживали напряжения.

На Остров больше не падали ракеты и бомбы, но смерти продолжались: умирали раненые в госпиталях. Каждый день Арт приносил уточненные списки потерь.

– И что мы купили такой ценой? – не выдержала я однажды.

Мы сидели за столом в его кухне, я цедила свой первый бокал, а он наливал себе уже третий.

– Месяц без бомбежек, – сказал он. – Повезет, так недель пять.

В прогретой солнцем квартире без кондиционера мне стало холодно.

– Пять недель без бомбежек? Ты с ума сошел?

– Поверь, в текущей ситуации – это много.

Много? У меня сперло дыхание. За пять недель не наделаешь вертолетов, не восстановишь численность танков, не вылечишь раненых. Пять недель не стоили этих жертв!

– Что изменится за пять недель? Европа с Америкой вступят в войну? Да чхать они на нас хотели!

Арт улыбнулся.

– Помнишь, что писал классик? Знай себя, знай врага. Ты знаешь, насколько плохи наши дела, – но не знаешь, как дела у них.

– Их дела лучше наших, пока они могут себе позволить терять целые дивизии!

Он взял меня за руку и покачал головой.

– Ты хороший командир звена, Тэмми. И ты мыслишь как командир звена.

– Хорошо, объясни мне, что тут видит командир дивизии.

Он достал из портфеля очередную копию советской газеты и протянул мне.

Я обычно не читала такого рода заметки – в первую очередь потому, что не могда продраться через нечеловеческий стиль. Но теперь я сделала над собой усилие и начала выковыривать смысл из навозной кучи канцелярита. Смысл был простой – один из главных упырей, начальник КГБ СССР, «скоропостижно скончался». Ну и что? Смерть бровастого генсека не остановила войну, почему же смерть КГБшника должна что-то значить?

– Извини, я не разбираюсь в борьбе бульдогов под ковром…

– Этот человек был самым вероятным кандидатом на должность Генерального секретаря ЦК КПСС.

Для меня эта цыкающая и какающая аббревиатура звучала как имя ацтекского бога и не говорила ровным счетом ничего.

– Сейчас в верхушке идет борьба равновесных группировок, – продолжал Арт. – Они были неравновесными еще недавно, но Советская армия опозорилась полностью и выбыла из игры. Остались КГБ и ВПК.

– Еще одна аббревиация – и я кого-то стукну.

– Военно-промышленный комплекс.

– И чья победа поможет нам выжить?

– КГБ.

У меня возникло ощущение, что я разговариваю с Синей Гусеницей.

– Ты уверен?

– Тэмми… – У него на лице опять появилось «как-бы-это тебе-понятно-объяснить» выражение. По такому выражению лица очень хочется врезать. – КГБ, кроме всего прочего, занимается продажей советской нефти и газа за рубеж. И вот представь себе человека, который держит палец в большой бочке варенья, но не имеет права этот палец облизнуть. А сам при этом видит, что все вокруг жрут варенье большими ложками. Как долго продержится этот человек? Как скоро он попытается захватить ложку?

– Мы погибали ради того, чтобы кто-то из этих выродков захватил ложку?!

Арт смотрел мне в глаза не моргая, и как же неуютно было под этим взглядом.

– Нет, Тэмми. Кто-то из них должен захватить ложку, и тогда мы перестанем погибать.

…Новый советский лидер оказался похож на человека. Он даже пытался говорить без бумажки, и в первой своей речи ни разу не упомянул о Крыме, Одесской высадке и Керченском разгроме, но зато произнес слова «демократизация», «восстановление конституционных принципов» и «гласность».

Я не придала значения очередной смене девизов правления в СССР. Я не верила в людей, которые попытаются захватить ложку, и мне было страшно.

* * *

Кронин занял место напротив Артема, развязал папку с тисненым орлом, достал подколотые листы бумаги – стопка толщиной с нотную тетрадь.

– Эта бумага, – сказал Адамс, – уже получила неофициальное название «Меморандум Верещагина». Мы обдумывали ее дольше, чем вы писали. И в общем, я таков, чтобы это принять. Чем вы руководствовались при написании?

– Сэр, все мои соображения изложены здесь. Нам необходимо пополнение, резервисты уже не решают проблемы численности войск, мобилизация подорвет экономику, которая и так подорвана, а вместе с тем лагеря военнопленных забиты людьми, имеющими подготовку…

– Это я читал, – отмахнулся Адамс. – И у меня осталось впечатление недоговоренности.

– Можно вопрос, сэр?

– Да…

– У вас или сначала у полковника Кронина?

Командующий и его начштаба обменялись улыбками.

– Он меня знает, – проговорил Кронин. – А я – его.

Верещагин поставил руки «домиком».

– Я отвечу на ваш вопрос, сэр… По-моему, интеграция неизбежна.

Кронин откинулся в кресле назад и немного отъехал от стола.

– Вот от кого я не ожидал этого услышать… – протянул он.

– Это ясно как день. Даже если мы выиграем, Крым никогда не оправится от этой победы.

– Ровно месяц назад в этом самом кабинете вы говорили совсем другое.

– Я говорил о том, как не проиграть войну в первый же день. Сейчас – другое. Но нам придется с ними жить. Рано или поздно.

– Это что, социальный эксперимент? – фыркнул Кронин.

– Нет, сэр. Это попытка залатать дыры в дивизии за счет кое-как подготовленных людей.

– Именно что кое-как…

– Это очень серьезно, полковник Верещагин. – Адамс снова сел. – Вы предлагаете дать людям, которые еще вчера были нашими врагами, оружие.

– Так делали в двадцатом. У половины жителей Острова предки воевали сначала на той стороне, только потом по каким-то причинам перешли на эту.

– Иные переходили по нескольку раз, – пробормотал Кронин. – Не повторилась бы история. Чтобы перейти на сторону противника, нужно обладать определенным складом ума и характера. Не боитесь, Арт, что в армию хлынет отребье?

– Я сомневаюсь насчет «хлынет», сэр. Пока что я прошу позволения поставить этот эксперимент только в своей дивизии, и только в четырех подразделениях: второй горно-егерский батальон, первый батальон морской пехоты, третий батальон бронемобильной бригады и второй батальон аэромобильного полка. Всего потребуется шестьсот человек, из них – пятьдесят офицеров. Согласитесь, что слово «хлынет» к такому количеству неприменимо. Что же до «отребья»… Я думаю, у нас будет возможность выбирать.

Полковник Кронин выставил ладонь вперед.

– Я против распределения красных по нашим частям. Я – в принципе – за, но это должны быть отдельные роты в составе батальонов и батальоны в составе бригад.

– Нет, сэр… – Артем даже привстал. – Если так, то лучше вообще ничего не делать. Я знаю, чего вы хотите, господин полковник: чтобы в случае чего наших ребят легко можно было заставить в них стрелять. Если мы создадим отдельные подразделения, этот «случай чего» возникнет очень скоро.

– Вы забываетесь, полковник!

– Простите, сэр. Но я буду настаивать: или проект «Дон» принимается по моей схеме, или он не принимается вовсе.

Адамс поднял руки, прекращая дискуссию, потом прижал ладони к столу.

– Честно говоря, подобные мысли приходили в голову… многим здесь. Но в последнюю очередь, полковник Верещагин, такого ожидали от вас. Никто и не подумал бы предложить вербовать пленных для Корниловской дивизии.

– Именно поэтому, сэр. Именно поэтому. Я знаю, что у многих ребят появились личные счеты к советским… Но если я смогу перешагнуть через эти счеты – смогут и они.

– А сможете ли? – Адамс на минуту сковал его взглядом в упор, без отрыва.

– Если жена меня не пристрелит.

– Если вы не расскажете ей, кто автор, можете быть спокойны.

* * *

– Ты заметил, что обгоняешь меня на два бокала? – спросил Гия.

Спасибо, Князь, подумала я.

– Что, правда? – удивился Арт.

– Я сам удивился. Когда это ты начал так лихо пить?

– Это последняя, – Арт поставил пустую бутылку под кровать.

Гия, Шэм и поручик Козырев укоризненно посмотрели на меня.

– Она моя жена, а не нянька, – сказал Арт.

Теперь все вперились в него, я в том числе.

Впервые он на людях назвал меня женой.

– Ну ты и гад, – покачал головой Князь. – Мог бы и сказать.

– О чем? Де-факто мы вместе уже два года, де-юре мы пока это не закрепили.

– Так чего вы сидите? Церковь во дворе госпиталя, отец Леонид не откажет даже католику. Или ты решил перейти в веру Шэма? Три раза сказал: «Она моя жена» – и готово.

– Он сказал пока один раз, – заметила я.

– Я скажу столько, сколько нужно.

…Запах вина мешался с неистребимыми медицинскими ароматами. Пили «Солнечную долину» урожая семьдесят пятого года, ту самую, которую Константин Шалвович Берлиани специально заказал по случаю возвращения сына с Эвереста.

– Вы странные люди, – сказал Князь. – Володьке мешает жениться медицинская этика, а вам что?

– Не мне, а Тане, – поправил виновник торжества.

Медицинская этика мешала Тане Маковеевой не только выйти замуж за пациента, но и участвовать в пьянке по случаю дня его рождения. Видимо, поэтому Володя чувствовал себя не в своей тарелке.

– Не важно, кому из вас, – отмахнулся Князь. – Им что мешает?

– Князь, я не люблю, когда мне давят на шею, – сказала я.

– Шамиль, за тобой тост, – Арт явно хотел свернуть тему.

– Я как-то задумался, зачем живу… Недавно это было…

– Случается, – кивнул Владимир.

«…Так уж Аллах устроил, что всякая тварь на свете приспособлена к своему делу. Значит, и человек тоже, вот только к чему?» – подумал я. – Ведь не только же для того, чтобы жрать, пить, гадить… На машине ездить, в красивом доме жить, каждый день новую ханум иметь… И вот до чего я додумался: Аллах сотворил мир, а человек переделывает его по-своему… Значит, Аллах хочет, чтобы человек мир переделывал. Не знаю, зачем это ему, я не мулла, я простой унтер-офицер. Может, ему интересно смотреть, что получится… А может, ему разонравилось, как оно вышло сразу, а самому переделывать лень…

– Ну, мысль твоя в общих чертах понятна, – кивнул Князь. – А дальше что?

– Я подумал: если так, то значит, каждый из нас создан что-то сделать… И поэтому отказываться от деяния – наверное, грех.

– А если то, для чего ты был создан, – ты уже сделал? – тихо спросил Козырев.

– Нельзя так говорить. Когда Аллах заберет жизнь, которую дал, тогда он сам скажет, сделал ты это или нет.

– Так за что мы выпьем? – спросил Князь. – За мудрость Аллаха?

– За деяние.

Бокалы пропели песню.

– The sin of omission is a worst kind of sin. It lays eggs under your skin, – пробормотал Арт в пустой бокал.

– О! Их высокоблагородие дошли до стихов, – обрадовался Князь.

– Георгий, ну, хватит, ей-богу, меня сковородить.

– И не подумаю! – Берлиани хлопнул его по колену. – Вот теперь я с тобой посчитаюсь за весь твой пролетарский снобизм. Кто мне «сиятельством» в глаза тыкал, а? Вот теперь ты у меня попляшешь…

– Одно утешает – скоро ты тоже получишь полковника.

– Это что, кумовство?

– Замначштаба полка идет в отставку по здоровью, начштаба заступил на место Никифераки. Твое представление к званию подполковника ляжет ко мне на стол уже завтра. Я говорил с Красновым, он видит на этой должности только тебя.

– Ну, спасибо… Что, и в самом деле так хреново?

– Хуже, чем мы все думали…

– Если уже дошло до того, что мы вербуем красных… – пробормотал Володя.

По меньшей мере, подумала я, ему не придется дрессировать этих обезьян. Он дотянет в госпитале три месяца до конца офицерского контракта и уйдет в отставку не по здоровью, а по выслуге… Господи, какую же свинью нам подложил главком. Какую же здоровенную свиньищу. Хорошо, что среди пленных почти не было пилотов, а кто был – отказался вписываться в этот мерзкий проект «Дон».

– Да-а, – Князь думал явно о том же, о чем и я. – И что ударило Адамсу в макушку?

– Моя докладная записка.

Я подавилась вином.

– Вы что, шутите? – спросил Владимир.

– Нет. Автор проекта «Дон» – я.

– А чтобы мать твоя плакала! – вырвалось у Князя.

– Не сработает, Князь. Она умерла двадцать лет назад.

Мы смотрели друг на друга как потерянные – Шамиль, Козырев, Князь и я.

Не может быть. Арт не мог сделать этого с нами. Только не он.

И тут он взял меня за руку.

Нет. Именно он. Сволочь такая. Конечно же он.

– Будь это кто другой, – сказал Князь, – тут же получил бы в дыню.

– У меня был неприятный разговор в ОСВАГ, – его пальцы слегка сжались, – в ходе которого мне сказали, что я манипулятор и сукин сын. Я страшно обиделся. А потом понял, что обижаться не на что. Гия, где нам брать пополнение?

Почему-то ничто так не бесит, как правда факта. Можно наорать на Арта, но как наорешь на список потерь?

Мы маленькая страна.

Арт манипулятор и сукин сын.

Я его жена и люблю его.

А королева Анна умерла.

Мы не сказали друг другу ни слова, пока ехали домой из Симфи. Очень все-таки хотелось сказать все, что я о нем думаю, но я умею учиться на своих ошибках: когда в последний раз я с ним рассорилась, дело закончилось плохо для меня и еще хуже для него.

Но лимит сюрпризов на сегодня не исчерпался: по телевиденью сообщили, что времпремьер и Генеральный секретарь провели телефонные переговоры и согласились встретиться в нейтральной Женеве.

Времпремьер и генсек завершили переговоры в Женеве соглашением о временном прекращении огня и назначили следующую встречу – в Форосе. Прошли названные Артом пять недель. Крым не бомбили и не обстреливали. Количество мерзости и бреда на советском ТВ и в газетах существенно убавилось, и даже звучали робкие голоса, предполагавшие, что мы, защищая свою страну, может быть, не так уж и не правы.

Советского лидера в Аэро-Симфи встречала трехсоттысячная толпа. Полицейские разрывались, чтобы не допустить столкновений между интеграционистами и изоляционистами, но в общем к Генсеку отнеслись доброжелательно. Он явно был удивлен количеством цветов и приветственных лозунгов. Многие чуть ли не одежды готовы были постилать под колеса «руссо-балта». Не потому что так уж им восторгались – а потому что он привез надежду на мир.

* * *

– Провокация, – выпустил с дымом Шевардин. – Я по-другому это не могу называть: провокация!

– Успокойтесь, Дмитрий.

– Я спокоен. Они ведут переговоры за нашей спиной, но я спокоен. Они хотят всех нас сдать снова, теперь уже наверняка, но я спокоен. Я спокоен, едрена вошь!

– Мы еще не знаем, о чем они ведут переговоры, – заметил Шеин. – Мы не знаем, на каких условиях будет подписан мир.

– Вы отлично знаете, что ни на какие другие условия, кроме присоединения к СССР, они не согласятся. И вы отлично знаете, что на присоединение не согласимся мы. Если я не прав, почему в переговорах не участвует никто из командования? Ни Адамс, ни Кронин, ни Берингер… Да перестаньте же вы!

Последнее относилось к Верещагину, который, сидя в кресле с ногами, перебирал самшитовые четки. Костяшки мерно щелкали, соскальзывая по нитке, это и вывело Шевардина из себя.

Какую-то секунду Шеину казалось, что сейчас Верещагин накричит на Шевардина в свою очередь. Но тот спокойно сказал:

– Хорошо, – и отложил четки.

Ждали Кутасова, тот не ехал. А меж тем ночь перевалила за полночь и как-то незаметно начала становиться утром. Шеин в половине второго извинился и заснул в гостевой комнате, заведя наручный будильник на пять утра. Он знал хороший способ легко проснуться вовремя: лечь одетым.

Когда он спустился на веранду, картина не изменилась: Шевардин метался из угла в угол, Верещагин перебирал четки. Если он занимался этим все три с половиной часа, немудрено, что Шевардин взбесился. Впрочем, и манера дроздовца ходить по комнате взад-вперед, на взгляд Шеина, не располагала к душевному равновесию.

– Послушайте, Шеин! – Дмитрий забарабанил пальцами по стеклу. – Кутасова нет, может быть, придется принять решение без него.

– Какое решение? – Шеин сделал вид, что не понимает.

– Вы сами знаете какое.

– Я хочу, чтобы это было сказано вслух…

– Нас предают. – Шевардин слегка ударил кулаком в раму. – Эта победа куплена нашей кровью, а теперь ее продают красным за ломаный грош. Я хочу потребовать сепаратного мира. Взять премьера за его старую задницу, заставить изменить условия мирного договора…

– На здоровье. Потребуйте у премьера показать вам протоколы. Зачем впутывать нас?

– Боже, да перестаньте валять дурака! Мы создали платформу для этих переговоров, и мы должны диктовать условия! Мы, армия! А не кучка политиканов, которые отсиделись под метлой, а теперь корчат из себя правительство. Арт, да скажите же вы ему, почему вы молчите все время?!

– Это пройдет, – сообщил Верещагин.

– Что? – опешил Шевардин.

– Надпись такая была на кольце у царя Соломона. Снаружи было написано: «Это пройдет». А внутри – «И это пройдет».

Шевардин грохнулся в кресло, обхватил руками голову.

– Вы что, не понимаете? Или не хотите понимать? За что мы воевали? За что мы дрались, Арт? Помните ту ночь на первое мая, когда вас чуть ли не волоком притащили в Главштаб? Ну неужели вас купили так дешево: полковничьими погонами? Так их очень быстро с вас снимут! Еще раз вспомните ту ночь: вы для них ничто!

– И что же вы предлагаете? Конкретно.

– Господи воззвах к тебе… Хорошо, будь по-вашему, все равно Кутасова нет. Я предлагаю объявить боевую тревогу нашим дивизиям. Сместить премьера, выгнать с Острова этого коммунистического бонзу…

– Понятно. И вашему конвою опять нужен Резиновый Утенок? – Арт почесал левую руку, где на сгибе локтя крепился никотиновый пластырь. Шеин на секунду посочувствовал: сам он бросал курить несчетное количество раз, пользовался в том числе и этими нашлепками – все впустую.

– Я нахожу эти аллюзии неуместными.

– А я – вполне уместными. Потому что Корниловская дивизия сейчас еще не в том состоянии, чтобы представлять собой какую-то военную силу. Но вы с одиннадцати вечера обрабатываете меня, а не полковника Шеина.

– Да. Потому что вы один в некотором отношении стóите больше, чем вся ваша дивизия.

– Ну что ж, слово наконец-то сказано, – проговорил Шеин. – Нас позвали на эту чудесную загородную виллу, чтобы уговорить на путч.

– Я не понимаю, что вас так беспокоит, полковник, – скривился Шевардин. – Вроде бы вы один раз уже участвовали в мятеже.

– Минутку! Это не был мятеж. «Форсиз» восстановили законное правительство.

– Вот! Мы восстановили – а где благодарность? Я уж не говорю о чести – буржуа это слово неведомо; где элементарная порядочность?

– Давайте остановимся на житейском здравом смысле, – предложил Верещагин. – Вы возьмете власть, выгоните партийного бонзу – что дальше?

– Дальше? Дальше мы перестаем быть азиатским аппендиксом и присоединяемся к цивилизованному миру.

– Что вы имеете в виду, говоря «цивилизованный мир»? – поинтересовался Шеин, заправляя кофеварку. – North Atlantic Treaty Organization?

– Да! И нас признают как независимое государство. И нам оказывают военную помощь, которая будет такова, что СССР носа в Черное море не покажет!

– Я не люблю таких маниловских прожектов на голом месте, – сказал Шеин. – Вы что, получили какие-то гарантии?

– Да.

– От кого же?

Шевардин назвал имя. Шеин присвистнул.

– И это значит, что мы должны будем разместить на своей территории «першинги», – тихо сказал Верещагин.

– А вы что предпочитаете – «сатану»? – Дроздовец снова выскочил из кресла.

Верещагин шумно вздохнул.

– Поеду я, – сказал он.

– Куда?

– Домой.

– Постойте, Арт… Погодите! Ну послушайте же вы меня, вы тут самый здравомыслящий человек, пораскиньте немного мозгами, что нам всем дает мое предложение.

– Это не ваше предложение. Это предложение, умело внушенное вам сами знаете кем. Я слушал вас шесть часов, послушайте и вы меня: если бы ваше предложение действительно открывало какие-то возможности, я бы ни секунды не колебался. Но это – тупик, который может кончиться ядерным кризисом. Вас смертельно обижает, что переговоры ведутся без вашего участия? А вы не подумали, что сам по себе приезд советского лидера фактически во враждебную страну – случай из ряда вон? Вы не подумали, скольких усилий это могло стоить нашей разведке? В кои-то веки мы обзавелись таким агентом влияния в СССР – а полковник Шевардин предлагает гнать его обратно! Вы думаете, ко мне не подъезжали на этой козе? Кстати, не вы ли говорили, что проект «Дон» – предательство и плевок в лицо армии?

Шевардин не сумел изобразить невозмутимость.

– Откуда вы узнали?

– А вы рассчитывали, что не узнаю? Я на вас зла не держу, но давайте признаем: восхищаясь тут моим здравым смыслом, вы попросту лицемерили.

Шевардин на минуту потерял голос.

– Святоша… – просипел он. – Моралист хренов. Выскочка… Я – лицемерил? А как тогда назвать то, что ты сделал? Если мы сейчас… сдадимся Союзу… Если вся эта кровь, что лилась из-за тебя… лилась зря… То она вся на твоих руках, Верещагин! Вся, до последней капли! И ты ее не смоешь. Я тебя понял, Верещагин. Ты тоже интеграционист. Только ты хочешь не Крым отдать Союзу, а Союз – Крыму. Вербуешь их в нашу армию? Хочешь спасти их души? Ни хрена у тебя не выйдет: у них нет душ, у них там труха. Они это крестиком вышили на твоей шкуре, а если ты еще не понял этого, то ты просто дурак.

– Дмитрий Сергеевич, возьмите себя в руки. Тошно на вас смотреть…

Шевардин открыл рот и хотел сказать еще что-то, но тут по стенам пробежал блик от машинных фар, а во дворе под шинами зашуршал гравий.

– Кутасов, – тихо сказал Шеин, выглянув в окно.

По лестнице из гостиной поднимались двое – Кутасов и Воронов.

– Полковник Шевардин, вы арестованы по обвинению в заговоре, – сказал Воронов. – Оставайтесь в кресле, руки на стол.

– Ф-фух… Как он мне надоел… – Верещагин отлепил от сгиба локтя никотиновый пластырь. – Забирайте ваше имущество, полковник.

– Спасибо, – Воронов спрятал плоский микрофончик в карман.

Шевардин переводил взгляд с одного на другого и наконец остановил его на Верещагине.

– Сука, – жутко сказал он. – Стукач. Поганый доносчик. Красноармейский выблядок. Цыганская рожа… Главштабовский жополиз. Рогоносец…

– Полегче, господин полковник… – Лицо Верещагина оставалось неподвижным. – Князь Волынский-Басманов сказал значительно меньше… Правда, я тогда хуже держал себя в руках… Но я и был в худшей форме. Вы ведь потом не встанете.

– I wish you were tortured to death!

Верещагин, бровью не шевельнув, ответил:

– So do I. Я могу идти, господин Воронов? Я устал и хочу спать…

– Нет, Арт, к сожалению, – ответил за осваговца Кутасов. – Сейчас мы трое поедем в Главштаб. В СССР военный переворот.

– Что?

– Путч. Власть захватили ортодоксальные коммунисты.

Шевардин внезапно расхохотался, показывая пальцем на Верещагина. Они уже спускались по лестнице вниз, навстречу им поднималась охрана, а сверху все доносился смех…

– Не принимайте близко к сердцу, – Кутасов истолковал выражение лица Верещагина по-своему. – Он вышел из себя и говорил не то, что думал.

– Да плевать. Меня расстроило не это.

– А что же?

Мимо летели черно-желтые столбики ограждения, море за ними наливалось цветом.

– Мы потеряли еще одного хорошего комдива. Как раз сейчас, как назло…

* * *

Я не знаю, как наша разведка подтолкнула старых коммунистических пердунов к путчу. Или это были те, кто хотел захватить ложку. Или ни те и ни другие, а просто маразматики-партократы почуяли, как власть уплывает из рук.

В общем, они воспользовались моментом и устроили переворот.

Но я знаю точно, что в день переворота в «Шереметьево-2» около 10 часов вечера сел мирный «Боинг-747», который вез из Стамбула триста человек. Через пятнадцать минут «Шереметьево-2» прекратило все рейсы. Прилетавшие самолеты садились на резервную полосу и отводились к терминалам на неопределенный срок: аэропорт принимал один за другим «Антеи», на которых в Москву перебрасывался 549-й мотострелковый полк под командованием полковника Милютина. В 5-00 полк выдвинулся к Москве и занял позиции напротив кордонов Таманской и Кантемировской дивизий.

Любой из офицеров организационного отдела Генштаба СССР сказал бы, что 549-го мотострелкового полка не существует в природе.

А вот офицер аналитического отдела разведки на это ответил бы: правильно, 549-го полка не существует в Советской армии, а в Крымских вооруженных силах он очень даже существует. Только он более широко известен как «Красный полк», организация и вооружение которого в точности повторяют организацию и вооружение советского мотострелкового полка. Он играет роль потенциального противника на учениях и неплохо отличился во время «битвы за Остров Крым», вовсю используя свою способность притворяться советской частью.

Еще я точно знаю, что их высадку прикрывал спецназ КГБ «Альфа».

Никакой стрельбы не было: командование «кремлевских дивизий» подумало-подумало, да и решило путчистов не поддерживать. Опять-таки, я не знаю, чем их запугали или подкупили. Я только знаю от качинских коммандос, летавших в Москву, что после самоубийства министра внутренних дел путчисты капитулировали, и Генсек въехал в Кремль на штабной машине «Красного полка».

Через три дня уже времпремьер вылетел в Москву. Пришла его очередь удивляться цветам и плакатам. Никаких «белофашистов», сплошное «Нет братоубийственной войне!»

Люди, о которых говорил Арт, видимо, захватили свою ложку. Теперь пришло время пустить ее в ход, время черпать ею блага по мировым стандартам, продавать все ту же нефть на все тот же Запад, но иметь за это не скромный даже по меркам Крыма спецпаек со спецпенсией, а вожделенные миллионы.

Для этого нужен был Крым – во-первых, целый, не разрушенный бомбардировками, во-вторых – в составе СССР.

25 июня 1980 года временный премьер подписал Союзный договор в той формулировке, в которой за него проголосовала Дума этой зимой.

26 июня больше десяти тысяч «форсиз» вышли на площадь Барона и построились побатальонно и поротно, перекрыв движение.

Я стояла там, среди «Вдов». Нас было четырнадцать человек, все участвовали в «битве за Крым», Одесской высадке и Керченской операции. Остальные сказали: какая разница, это мир на хороших условиях. Несколько девочек из летного училища, присланных на пополнение, хотели пойти с нами, но тут уж мы сказали: не надо портить себе карьеру.

С одной стороны стояли качинские коммандос, с другой – «Летучие гусары». Остальных я видела большими цветовыми пятнами: черные береты марковцев, синие – дроздовцев, красные – алексеевцев и коричневые – корниловцев.

Мы стояли там и молча ждали, пока в Главштабе прочитают нашу петицию и дадут ответ. Мы требовали одного: пересмотреть пункт договора, согласно которому «форсиз» становятся частью Советской армии. Дело было не в страхе отправиться куда-то на Сахалин или даже в Афганистан: договор предусматривал, что «форсиз» будут служить в Крыму и участвовать в войнах СССР только добровольно. Мы просто не хотели подчиняться этим подонкам. Мы понимали, что политики везде примерно одного качества порода, но эти были какими-то особенно паскудными. Генсек мог сколько угодно прикидываться европейцем – из него все равно пер аппаратный игрок.

Мы ждали, что выйдет Адамс, а вышел Арт.

В одной руке он нес нашу петицию, в другой – мегафон. Попробовал что-то сказать, не получилось, поколдовал с мегафоном – аппарат издал какой-то адский треск. Арт отстранил его от себя на вытянутой руке, как гремучую змею, и я стиснула зубы. Он паясничал – значит, нам понадобятся костюмы полной химзащиты…

Кто-то в первых рядах помог ему наладить мегафон.

– Спасибо, – голос раскатился над площадью. Арт снова взбежал на ступени Главштаба, потом вспрыгнул на парапет.

– Ваша петиция передана в Думу, – сказал он. – Но господа полковники ничего от нее не ждут и послали меня сообщить вам об этом. Предполагается, что меня вы сначала выслушаете, и только потом разорвете на тряпочки. Ну так вот… Я вижу сны. Почти каждую ночь мне снится, что я просыпаюсь от гула винтов самолетов и думаю: опять началось – но где же сигнал тревоги? И тогда я делаю над собой усилие и действительно просыпаюсь. Среди вас есть женщина, моя жена, она не даст соврать… – Его взгляд остановился на группе синих беретов ВВС. Я знала, что он не может увидеть меня в толпе, но сначала на меня оглядывались однополчанки, потом все остальные, и я превратилась в маленькое око тайфуна.

– Спросите ее – она подтвердит, что я шляюсь по ночам, – продолжал он. – Я иду на кухню, завариваю чай и какое-то время жду, пока меня перестанет трясти.

Я встретила взгляды подруг и кивнула. Да, это была правда. По крайней мере, то, что он шлялся и пил чай в четвертом часу утра. Про сны он мне ничего не говорил.

– И чтобы успокоиться, я говорю себе знаете что? Мы победили. Да, я знаю, что это не выглядит, как победа, но поверьте: мы победили. Эй, там, с камерой! Сейчас я говорю от себя лично, а не от Главштаба, и попробуй только вырезать это при монтаже. Так вот, парада на Красной площади не будет, а все остальное уже есть. Мы присягали свободной России, и мы остаемся свободной Россией. Это не победа? Ради подписания Союзного договора они признали частную собственность, они поступились важным куском коммунистической доктрины – это не победа? Хотите верьте мне, хотите нет, но я даю Советскому Союзу три-четыре года. Потом страна распадется, потому что остальные республики захотят того же, что и мы. Это не победа? Я знаю, что говорят ваши эмоции. Поверьте, я испытываю то же самое. Мне тоже тошно служить в одной армии с теми, кто разрушал Крым. Но я не могу давить на шею Думе и премьеру. Единственное, что я могу – это вот…

Он помахал в воздухе бумажкой, вынутой из кармана.

– Это копия моего прошения об отставке.

Он соскочил с парапета, положил бумажку, положил сверху свой берет и начал развязывать шейный платок. За платком отправился мундир.

– Из соображений приличия тишэтку и брюки я оставлю. – Многие в толпе вяло засмеялись. Потом кто-то из стоявших передо мной марковцев бросил на брусчатку свой берет и свой мундир.

– Нет уж, черта с два, – сказала громко Рахиль. – Пускай из армии уходят советские!

Многие говорили что-то в этом роде, их слова сливались в неровный гул. Арт не ответил никому – он помахал мегафоном и вернулся в Главштаб.

Дальше началось движение. Кто-то сбегал в ближайший магазин, накупил тетрадок и ручек, и вскоре на парапете появились вороха мундирных курток с вложенными в карманы или под погон прошениями об отставке.

Но большая часть военных ушла с площади в военном звании.

Из «Вдов» не подала в отставку ни одна.

* * *

– Ты ничего не сказал мне про свои сны.

– А ты ничего не сказала о своем намерении участвовать в акции протеста.

– Я не хотела создавать тебе проблемы.

– The same for me.

– Почему ты собираешь вещи?

– Я больше не командир Корниловской, так что главштабовский автомобиль мне не положен, а «хайлендер», как ты знаешь, разбомбили.

– Ты возвращаешься в полк?

– Нет, мне нужно быть в Симфи по случаю расследования наших художеств на Роман-Кош. Меня опять поселяют на квартире, чтобы каждый раз не гонять машину в Бахчи.

– Я могла бы тебя возить.

Он покачал головой.

– Тебе будет некогда. Ваше расследование проходит в Севастополе.

– Расследование?

– Военных преступлений, совершенных советскими солдатами.

Он затянул узел на рюкзаке и защелкнул клапаны. Протянул мне ключи.

– Аренда у меня до конца года, так что глупо не пользоваться квартирой.

Он опять говорил так, словно не собирался возвращаться. Я отстранила его руку.

– Арт, в прошлый раз недоговорки, полуправда и манипуляции закончились очень плохо.

– Ты права. Это закрытое и наглухо засекреченное расследование, и если я буду держать связь хотя бы с тобой, хотя бы по телефону, советские занервничают. Под стражу меня не возьмут, но будут пасти в четыре глаза, куда бы я ни пошел, поэтому…

Да. Я тоже не хотела бы жить «под колпаком у Мюллера». Но на круг почему-то выходило, что я опять покидаю своего полковника на милость тех, от кого милости ждать затруднительно.

Он, наверное, прочел это по моему лицу.

– Будь рядом с Левкович. Ей твоя поддержка нужней, чем мне.

Он поцеловал меня и, вскинув рюкзак на плечо, сбежал вниз, к такси.

* * *

– Ваше имя.

– Глеб Дмитриевич Асмоловский.

– Звание.

– Капитан Советской армии, воздушно-десантные войска.

– Личный номер?

– Не помню. Должен быть в деле…

– Вы являетесь членом Коммунистической партии Советского Союза?

– Беспартийный.

– Каким образом вы попали в плен?

– Я был ранен в бою на горе Роман-Кош, в ночь с двадцать девятого на тридцатое апреля.

– Скажите, узнаете ли вы кого-либо из находящихся здесь людей?

Глеб узнавал. Еще как узнавал. За столом напротив сидел белофашистский гад Верещагин, одетый в самую вырвиглазную расписуху, какую только можно вообразить. Глеб даже помыслить не мог, что на свете бывает столько оттенков оранжевого и синего.

– Да, – сказал Глеб. – Это полковник Артемий Верещагин. Я его несколько раз видел по телевидению и читал о нем в газетах.

Это было далеко не все, но морда у полковника, проводящего очную ставку, была такая протокольная и такая особистская, что Глеб только плечами пожал.

– И что, это все?

– Я имею право хранить молчание.

Полковник стал цвета бордо. Верещагин смотрел на Глеба не мигая.

– Полковник Верещагин, вы знакомы с капитаном Асмоловским? – повел свою партию крымский военный юрист, рано поседевший капитан.

– Да.

– Расскажите о вашей первой встрече.

Верещагин монотонно и кратко изложил историю появления своей «психкоманды» и пребывания ее на Роман-Кош совместно с ротой капитана Асмоловского. Выглядел он так, словно три ночи не спал и три дня не ел.

– Капитан, как же согласовать это с вашим заявлением? – повернулся к Глебу крымский капитан.

– Как хотите, так и согласовывайте, – глядя в сторону, сказал Глеб.

– Можно, я поговорю с ним? – спросил Верещагин.

– Говорите, – посопев, согласился полковник.

– Наедине.

– Зачем это? – забеспокоился советский юрист.

– Давайте выйдем, – крымский капитан встал.

– Объясните мне…

– Уходите отсюда, пожалуйста! – Верещагин поднялся со стула. – Дайте мне объяснить человеку, что к чему. Вам же лучше будет. И скажите, чтобы принесли чаю…

Они остались вдвоем. Глеб подозревал, что зеркало в кабинете – одностороннее, как в кино, и советско-крымская юридическая братия наверняка продолжает наблюдать за очной ставкой.

– Они в безопасности, Глеб, – сказал Верещагин. – Ну, те, кто жив. И тема, которой ты опасаешься, подниматься здесь не будет совершенно. Тут расследуют исключительно мои действия.

– Что тебе светит?

– Не знаю… Этот человек, капитан Пепеляев, – мой адвокат. Он клянется, что я отделаюсь выбарабаниванием. Поначалу мне кроили – как это у вас называется? – «вышку», но Пепеляев не оставил от этих обвинений даже перьев. Он уже не одну задницу спас, так что я ему верю.

Принесли чай. Вернее, по здешнему обыкновению – кипяток и пакетики на веревочках.

– Победителей не судят, – хмыкнул Глеб.

– Как видишь…

– И ты, значит, покорно идешь под расстрел – ради сохранения хороших отношений между Москвой и этой… как ее… Республикой Крым?

– Под какой еще расстрел? Сохранить вам лицо – не значит потерять свое. Приговор уже известен: меня вышибут из армии с позором, предварительно разжаловав. На этом сторговались обвинение и защита.

– Что значит «сторговались»?

– То и значит. Как на базаре. Один просит сотню, второй дает двадцатку, сходятся на шестидесяти. Так и здесь.

– Ну так зачем меня-то дергать?

– А ты, Глеб, единственный свидетель с советской стороны.

– Что? – потрясенный Асмоловский подался вперед. – Иди ты! Там же тьма народу была!

– Да? И кто, например?

– Васюк…

– Убит.

– Палишко…

– Убит.

– Стумбиньш…

– Ранен, до сих пор в коме.

– Говоров…

– Не нашли.

– Петраков…

– Убит.

– Комбат…

– Занят в проекте «Дон»: новое имя, паспорт гражданина Крыма. Вызывать не будут, это вопрос принципиальный.

Глеб матюкнулся.

– Солдаты…

– Те, кто общался с нами достаточно плотно, будут молчать. И ты знаешь почему. Так вот, мы получим приговор по самым низким ставкам, если будем хорошо себя вести. Если процесс пройдет быстро и чисто. Это честная сделка: обвинение не потеет, получая доказательства, но за это не будет рыть нам могилу.

– Этот полковник – он от обвинения?

– Товарищ Гудзь? Нет, он просто советский наблюдатель. Прелесть ситуации в том, что крымцы все должны сделать сами.

– Это он меня откопал?

– Конечно. И возлагает на тебя огромные надежды с тех пор, как узнал, что я тебя ранил.

Глеб пригубил чай.

Дело, конечно, не в самом Верещагине. Он был и остался врагом, он наделал много горя советским людям, да и своим тоже.

Дело в том, что если бы Глеб оказался на его месте – скорее всего, он поступил бы точно так же.

Ну и в раскормленной ряхе Гудзя. Надежды он возлагает, крыса.

– Меня допрашивала сначала наша разведка, потом ваша разведка, – сказал Глеб. – Пусть поднимет мои тогдашние показания. Ничего нового я рассказать не могу.

– Да сейчас-то от тебя ничего не требуется. Ты должен дать показания перед трибуналом.

– А если я их не дам?

– Тебя все равно туда вызовут и ты будешь выглядеть по-идиотски.

Глеб и сам это понимал, но ему не хотелось быстро соглашаться – это значило бы скоро закончить встречу, а Глебу отчего-то хотелось узнать получше настоящего Верещагина, без притворства и вранья.

– Ты и правда простой пехотный капитан?

– Да. Не очень, но простой. И в самом деле альпинист.

– Какой идиот послал тебя на такое задание?

– Это был не идиот, Глеб. Это был умный человек, и сейчас я, по идее, давал бы показания не здесь, а в КГБ.

– А ты оказался умнее и не попал в руки КГБ.

– Нет. Мне просто повезло.

– Слышал я твое везение. Когда в себя приходил.

– Мне фантастически повезло, Глеб. Если бы я попал в руки ГРУ целым и невредимым, они бы, ни секунды не теряя, отправили бы меня в Москву, и хрен бы я оттуда выбрался.

– Зато теперь сидишь в тюряге у своих.

– В какой тюряге, Глеб? Я на свободе, живу на квартире, каждый день прихожу сюда как на работу. Хотел бы удрать – удрал бы.

– А чего сидишь?

– А ты бы на моем месте что сделал?

Глеб не знал, что бы сделал на месте Арта. Он хотел сказать, что Арт ведет себя сейчас как двоюродный дед Асмоловский, вернувшийся по ошибке оттуда, откуда не должен был, и до самой смерти твердивший, что он не опозорил партию, но что-то мешало. Наверное, совершенно непроницаемые глаза Верещагина.

Глеб вытащил из кармана обтерханную, залитую бурым по обрезу записную книжку. Достал из-под обложки сложенный вчетверо затрепанный листочек.

Это был листик из детской тетради – сочинение, исправленное рукой учителя. За содержание стояла пятерка, за грамотность – двойка.

«…Мой папа – самый лутший. Он Капитан Совецкой Армии. Он служит в десантной девизии, и прыгает с парашутом. Все солдаты его слушаюца. Еще он ходит алпенизмом и называеца Снежный Барс. Это значит он был на 4 горах Памира на высоте 7 тысячь метров. У него есть про это значек и Кубок. В том году он поедет на гору Эверест. Это самая высокая гора на всем свете. Много людей хотели поехать тоже. Но был большой конкурс и отбирали самых лутших со всей страны. Потому что это спортивная честь СССР. Моего папу взяли в команду – получаетца он 1 из самых лутших. Я очень люблю своего папу и когда вырасту буду защищять как он Свою Родину…»

– Понятно, – Верещагин вернул Глебу листок. – У тебя славный пацан.

«У тебя никого нет, – хотел сказать Глеб, – но ты здесь как привязанный. Почему?»

Но он спросил другое.

– Слушай, а почему все-таки «Дон»?

– Потому что «с Дона выдачи нет», Глеб.

* * *

Суд вынес приговор в последний день раскаленного июля.

«Выбарабанивание» должно было состояться тут же, но из-за советских наблюдателей его перенесли на первое августа. Промежуток между судом и процедурой позорного увольнения он провел на гауптвахте своего – когда-то своего! – батальона.

Придя к нему после обеда, полковник Казаков застал его за чтением.

– Вольно, Артем. Что это у вас? – спросил он.

– Ремарк, – Верещагин показал обложку. – «На Западном фронте без перемен».

Он сел на койку и положил книгу рядом с собой.

– Наши отцы и деды воевали годами, сэр. Страшно представить. Годами.

– Нда… – полковник прошелся по камере, словно не зная, с чего начать.

– Вы выполнили мою просьбу, сэр? – помог ему Артем.

– Да, конечно! Арт, мы далеко не ангелы, но садистов среди нас тоже нет. Никто из прежнего состава батальона не будет участвовать в этой… долбаной процедуре. С этих советских кувшинных рыл хватит… таких же советских кувшинных рыл. Тем более, что нам самим не нужны… эксцессы.

Он сел на стул, побарабанил по столу пальцами.

– Адамс и Кронин подали в отставку.

– Что?

– И их не особенно уговаривали забрать прошения. Шевардин, вы, теперь они… У меня складывается впечатление, что так или иначе избавляются от всех, кто командовал на этой войне… Кутасов опять понижен в должности до начштаба дивизии… Поговаривают о переводе Ордынцева в Главштаб, на какой-то бумажный пост…

– Зачем вы мне это рассказываете? Уж не думаете ли утешить?.. Извините, Говард Генрихович, опять мой глупый язык…

– Я хотел еще сказать, что для меня было огромной честью с вами служить…

– Вы хотите сказать – нянчиться? – усмехнулся Верещагин. – Учить меня всему, да еще и на ходу…

– Вы хорошо учились.

– Спасибо.

– Что вы станете делать теперь? Чем будете заниматься?

– Не знаю пока… Как думаете, смогу устроиться вышибалой?

– Никакого применения своему интеллекту не видите?

– Кому он нужен, мой интеллект… Мне – в последнюю очередь.

Полковник вздохнул еще раз, взял в руки книгу.

– Вам нравится Ремарк?

– Он помогает мне жить.

– Дайте почитать, – неожиданно сказал Казаков.

– Когда закончу – дам.

– А когда вы закончите?

– Через час или меньше. Когда начнется «парад»?

– Через полтора часа.

– Я успею.

* * *

Сначала перед ним о колено сломали заранее подпиленный эспадрон, потом с него содрали заранее подрезанные погоны. Потом он шел вдоль строя под барабанный бой…

И тут что-то пошло не так…

– Рота! Сми-ир-р-рна!

Он видел лица. Не спины, не затылки, а лица. Это его и подкосило.

В глазах дрожал туман. Ветер и пыль. Конечно, все из-за ветра и пыли. Здесь, на плацу в Чуфут-Кале, всегда было очень ветрено…

Половину этих лиц он узнавал по фотографиям в личных делах: парни из проекта «Дон». Их наверняка проинструктировали: когда осужденный проходит мимо, выполняется команда «налево кругом». Они стояли «смирно».

– Так и положено? – спросил советский наблюдатель у Казакова.

– Да, – бросил полковник сквозь зубы.

В другой день журналисты не дали бы Верещагину спокойно уехать. Но сегодня у них был более лакомый кусочек, настоящая сенсация: штабс-капитан Рахиль Левкович расстреляла из пистолета трех пленных советских офицеров.

* * *

Арт сказал, что Рахиль потребуется моя поддержка – и не ошибся. Но еще лучше Рахиль бы помогла огневая поддержка взвода качинцев – жаль, закон это запрещает. Зато он разрешает всячески унижать и размазывать по стенке женщину, выдвигающую обвинение против насильников.

С советского наблюдателя взятки гладки: он совершенно искренне считал, что женщина – это такое вспомогательное существо для человека-мужчины, и если она пошла в армию вместо замужа – то наверняка с тайной мыслью попасть в плен и там насладиться любовью противника, «без греха и досыта». Уж на что наши военные юристы оказались подстилками – но и их корежило порой.

Впрочем, это не помешало им развалить обвинение. Рахиль была пьяна и не смогла отчетливо опознать тех, кто над ней издевался (не важно, что ее напоили силой), Фатма погибла, и некому было подтвердить показания, в результате самыми главными виноватыми оказались трое покойников, погибших, когда отбивали часть. У меня с майором тоже вышла ситуация «слово против слова» – и ему попался весьма грамотный адвокат. Майор очень умно напирал на то, что я активно вешалась ему на шею. Побои военврач зафиксировал в то же утро, но я ведь не скрывала того, что украла пистолет, а он, бедняжка, защищался как мог. В доказательство моей опасности привели свидетеля – того самого охранника, которому я размозжила голову. Ну почему я не могу убить кого надо?

Единственным светлым пятнышком был Бурцев и его ребята. Когда советский юрист спросил его, почему это у майора Колыванова переломаны руки в нескольких местах, Бурцев очень вдохновенно рассказал историю о том, как храбро майор защищался в рукопашной. Ну, никак не хотел даваться живым, никак.

Рахиль напивалась каждый день. И не так, как Арт, – бутылку под стол, и все, – а убийственно, в лежку. Все это наутро было на ее лице, и на судей тоже производило не самое благоприятное впечатление.

Я не знаю, в какой момент она купила пятизарядный мини-револьвер. Она таскала его за отворотом ботинка, так что спокойно пронесла в зал суда в день оглашения приговора. Мы уже знали, что нас сольют, но на что-то надеялись.

Когда суд объявил обвинямых невиновными в силу «недо– статочности доказательств», Рахиль выхватила эту игрушку и высадила в ублюдков весь барабан. С расстояния в четыре метра она никого не убила только потому, что я хватала ее за руки. Двоих красавцев отвезли из зала суда в госпиталь, Рахиль забрали в психлечебницу, а меня Бурцев и ребята быстро вывели из зала суда, растолкав журналистов, и увезли в Бахчи, потому что я попросилась в Бахчи, в квартиру Арта.

Я знала, что его процесс закончился вчера и что он сидит на гауптвахте своего же полка. Я надеялась его застать – но соседи сказали, что его куда-то увез красивый парень на «Харламове».

Это был наверняка Шэм, и я немного успокоилась.

* * *

Он смотрел в себя, как в пустой колодец. Колодец, в котором не видно дна, но отсутствие воды понятно еще до того, как бросишь туда камень – нет веселых бликов на каменных стенах, нет влажной скользкой зелени и дыхания свежей прохлады…

Он сидел в своей квартире на диване, завернувшись в плед, и мысли текли, как песок в часах. За окном начинался вечерний бахчисарайский шум: люди возвращались с работы. Он любил Бахчисарай за его приватность и, как бы это сказать поточней, – семейственность. Здесь тебя могли пригласить на чашку чая или стакан вина за столик прямо во дворе – просто так, без повода. И шумная вечерняя перекличка возвращающихся с работы соседей была неотъемлемой частью этой спокойной, размеренной жизни. Раньше Верещагин ее любил. Раньше он с удовольствием становился ее частью. Добрый вечер, капитан. Гутен абен, капитан. Калиспэра, лохагэ. Салям, капитан… Да, раньше ему это нравилось…

Теперь эта уличная перекличка проваливалась в него без звука, без всплеска…

Он встал, протянул руку к книжной полке, не глядя, взял том. Криво усмехнулся, увидев английские буквы, стилизованные под арабскую вязь… Открыл наугад, пробежался глазами по двум-трем страницам, перелистнул полтома – уже сознательно, заложил страницу пальцем, сел на диван, прикрыв глаза… Английкий пиджак не налезал на горбатую русскую ситуацию.

Семь столпов хрястнули и крыша обрушилась.

“When my mood gets too hot and I find myself wandering beyond control I pull out my motor-bike and hurl it top-speed through these unfit roads for hour after hour. My nerves are jaded and gone near dead, so that nothing less than hours of voluntary danger will prick them into life: and the ‘life’ they reach is a melancholy joy at risking something worth exactly 2/9 a day”.

Верещагин закрыл книгу и набрал номер. «Печальную радость риска» дает не только езда на мотоцикле…

Выбеленная солнцем, вылизанная ветром, вклинивается между Новосветской и Судакской бухтами скала Сокол. И впрямь – есть что-то птичье в развороте ее склонов, а сверкание сланца, вкрапленного в серый гранит – напоминает блеск соколиных перьев.

Не всякий может бросить вызов этой птичке. На ее каменной груди нет проложенных скалолазами шлямбурных дорожек. Так что визитеру придется обойтись обычными крючьями и закладками. Разве что он готов угробить несколько дней на то, чтобы дырявить шлямбуром камень.

Арт Верещагин не собирался убивать на это занятие несколько дней. Он не намеревался тратить на восхождение даже нескольких часов.

Сидя на траве, он рассматривал скалу в бинокль. Маршрут ему был знаком, но все же следовало восстановить трассу в памяти. Метр за метром, шаг за шагом, словно нанизывая четки. Он чувствовал, как пустота и жалость к себе отступают перед этой обглоданной ветрами громадой.

Он готовился к этому восхождению так же спокойно и тщательно, как к любому из тысячи своих восхождений. Взвесил все, разложил свое движение по времени. После быстрой разминки взял обвязку и маленький рюкзачок со скальными туфлями, поднялся по крутому склону горы к обрыву, переобулся у его подножия, надел обвязку, прицепил на пояс кисет с магнезией, молоток, один крюк и одну закладку.

Снял тишэтку, сложил ее и упаковал в рюкзачок. Туда же положил кроссовки. Забросил на плечо одну лямку, немного подумал… И снял рюкзачок, положил его на камень.

– Кэп!

Он оглянулся. Шамиль, оставив «Харламова» у дороги, почти без шума поднялся к скальному отвесу.

– Когда я развлекался таким манером, я выбирал маршруты не длиннее одной веревки, – уведомил он.

– Все будет яки, – Верещагин улыбнулся успокаивающе. Перед тем, как сделать первый шаг вверх, прикоснулся к теплому граниту ладонями, посмотрел в небо. Не прикидывал расстояние, не молился, не медитировал: просто смотрел.

Потом поставил на зацепку ногу и сделал первый шаг…

Он двигался не спеша, не суетясь, просто взял хороший темп и держал его. Преодолев порог страха, порог усталости, порог боли, превратив все свое существо в движение, он поднимался вверх, откровенно наслаждаясь безрассудством риска, бессмыслием усилия, чистой поэзией грубой физиологии…

Ветер слизывал с голой спины пот, подхватывал и рассеивал легкие облачка магнезии, ветер пытался создать иллюзию полета. Ветер был в хорошем настроении и не злился на единственного человека, посягнувшего на его вотчину. А когда человек, эта непостоянная игрушка, оказался на вершине, ветер, в последний раз взлохматив ему волосы, унесся прочь – играть с парусами на море. Человек, еще не в силах наслаждаться своей победой, лежал на вершине лицом вниз, пережидая внезапный приступ лихорадочной дрожи, и думал, что эта затея была несусветной глупостью, но, пожалуй, не большей, чем все, во что он ввязывался за последнее время.

Напряжение отпустило, и Артем, перевернувшись, сел. По левую руку от него утопали в зелени виллы Нового Света, по правую вдалеке чернели развалины Генуэзской крепости и растворялся в синеватой дымке Алчак-Кая. И дивному лету на излете никакого дела не было до того, кто в очередной раз сыграл с жизнью в «чет-нечет». И этот день нисколько не огорчился бы, став последним днем Артемия Верещагина.

Он сидел, уткнувшись головой в колени, измотанный, выжатый досуха, прислушиваясь к звенящей радости, нараставшей внутри. Как раз то, чего он хотел. Один человек и одна скала, один шанс из одного, одно «да» на одно «нет».

Он снова лег – уже на спину, глядя прямо в небо, растворяясь в нем. Это небо было наполнено кем-то, и его дыхание ощущалось здесь, на вершине, очень ясно. Он нечасто слышал это дыхание здесь, в Крыму, но в Гималаях и в Альпах – каждый раз.

– Non nobis Domine… Sed nomine tuo da gloriam… – прошептал Артем.

Кто-то не ответил. Он никогда не отвечал. Если бы не его ровное, глубокое и медленное дыхание, Верещагин, может статься, и не верил бы в него.

Он снял скальные туфли и пошел вниз по тропинке на пологой стороне горы. Вниз, где ждал Шэм с мотоциклом.

Он не заметил человека, наблюдавшего за восхождением в бинокль с обочины дороги. И Шэм не заметил тоже.

* * *

Тот, кто наблюдал, был недоволен собой. Перехватить бы этого верхолаза там, на горе, в последний момент подъема, – один пинок ногой, и готово. Упустил момент. Ну да. Упустил. Виноват. Но ведь объективные обстоятельства. Сандыбекову хорошо, у него «Харламов», зверюга. А что у нас? Рентакаровский «мерсючок» семьдесят лохматого года выпуска. Пойди угонись на таком за «Харламовым». Пришлось импровизировать.

…Это случилось у поворота на Отуз. Вот впереди ехал мотоцикл – а вот он слетел с дороги, не вписавшись в поворот на слишком большой скорости… А сбросить скорость не смог. Тормоза не в порядке. Чаще надо проверять.

Авария произошла метрах в двухстах впереди. Он подъехал не спеша – случайный свидетель. С натурально озабоченным видом вышел из машины и осмотрел склон. Ясным лунным вечером откос просматривался отлично. Вон темнеет что-то, похожее очертаниями на тело. В самом низу, на камнях, валяется развороченный «Харламов».

Он медленно начал спускаться, когда к месту аварии подъехал еще один, действительно случайный свидетель – трак с надписью «Джуси-Кола» во весь борт…

Не везет.

– Что случилось? – Из кабины выпрыгнул крепенький водила.

– Чертовы байкеры, – он кивнул, показывая на склон. – Кажется, двое свернули себе шею.

– Шайт… Нужно спуститься, глянуть, есть там кто живой или нет.

– Вызовите emergency. Я врач, каждая минута на счету.

Водила убрался в кабину.

Они лежали рядом, так что сверху казались одним темным пятном. Первый был еще жив, но взгляд профессионала отметил: долго не протянет.

Опустился на колено, снял шлем. Темные волосы, красивое узкое лицо залито кровью… Унтер Сандыбеков.

Подстраховаться. Быстрое движение рук, хруст позвоночника.

Второй двигался. Пытался. Глухие стоны перешли в довольно внятное бормотание.

– To earn you freedom…

– Не повезло тебе, парень, – тихо сказал наблюдатель, обхватывая ладонями его голову.

Тот попытался вырваться, разлепил залитые кровью глаза и совершенно отчетливо сказал:

– A seven-pillared worthy house…

– Тихо, тихо, – успокаивающим тоном, как ребенку, сказал он.

Что-то внезапно грохнуло и со страшной силой ударило в плечо, отшвыривая назад, на камни. Он попытался встать, но пригвоздила боль.

– Сука! Падла!!! – заорал он. – Да ты что?!. Ты что?!

В лицо ему смотрел сорок пятый калибр. Верещагин стрелял с левой, согнув ногу упором для руки.

– Эй! – крикнул водила. – Бегите, сэр! Это джанки! Психи!

Он и сам был не прочь убраться. Зажимая раненое плечо рукой, поковылял вверх по склону. Второй выстрел взметнул пыль в полуметре справа, третьего он не услышал.

– Полиция! – надрывался в микрофон водила. – Полиция, трасса Е-17, за Отузом! Проклятый байкер застрелил врача!

* * *

И опять был жаркий полдень, и пыль, и пот стекал между лопаток, впитываясь в рубашку и пиджак… Верещагин мог не ходить на похороны. Сломаны нога, левая ключица, три ребра – уважительная причина. Но он пошел.

Все помнилось урывками. Женщины в глухих черных одеяниях и татарских платках. Длинноногая девушка в черном платье и шляпке с черной вуалью. Кэт. Катя Филиппова. Полковник Кронин. Полковник Ровенский. Барлоу. Володька в инвалидной коляске и его врач – поручик Маковеева. Дженис. Мулла. Какое-то изречение из Корана вместо RIP – а если бы все вышло по-честному, эта cтандартная солдатская могильная плита украсилась бы именно RIPом, и не мулла, а отец Андрей читал бы над могилой…

Он не верил, когда ему сказали в полиции. Не верил, когда сообщили по телевидению. Все было наоборот. Это не он, а Шэм удержался на мотоцикле лишние двадцать метров, соскользнул не вперед, а назад, и пришел в себя на каменистом откосе с полным крови ртом. Это не Шэму, а ему свернули башку, как цыпленку.

Это нечестно. Это все чертовски нечестно…

– Арт, вам не за что себя казнить. Он был обречен. Множественные разрывы внутренних органов, травма черепа… Вы бы его не спасли…

Он мучительно пытался вспомнить имя и вспомнил: полковник Казаков. Друпи.

Казаков помог дойти до машины и забраться внутрь.

– Арт, выслушайте меня внимательно. Уезжайте из страны. Вам помогут, вы знаете кто. Это не последнее покушение. На вас будут охотиться, как на Бандеру. И в конце концов достанут. Уезжайте.

«Какая разница, где меня достанут?» – промолчал он.

* * *

Дверь была не заперта. Я вошла в квартиру, замирая от тишины.

– Арт?

В гостиной царил разгром. Книги на полу грудами, вывернутые ящики стола, кругом какие-то картонные коробки.

– Арт!

Он лежал на диване. Рубашка расстегнута, наполовину вытащена из брюк, пиджак и черный галстук валяются на полу, руки скрещены над лбом, закрывая глаза, как полумаска…

В правой руке зажат «кольт-45».

Прежде чем я успела сообразить, что застрелившийся человек не может принять такой позы, был момент ужаса и боли.

– Иди сюда… – дрогнули губы.

– Положи пистолет.

Он опустил руку, разжал пальцы. Пистолет лег рядом на диванную подушку. Я присела на край софы.

– Давно ты так лежишь?

– С утра. Пришел с похорон… Хотел собраться… Потом… Голова закружилась.

Она представила себе, как он мечется по комнате, припадая на ногу, сваливая на пол книги и кассеты, выволакивает из кладовки все новые ящики и забывает, зачем он их вытащил, попеременно то пытается раздеться, то вдруг снова возвращается к разбросанным вещам и натыкается на пистолет…

О господи! И он провел в обнимку с этой железкой весь день?

– Откуда у тебя?..

– Отцовский. Состоял на вооружении британских коммандос. Единственное, что у меня есть… Кроме фамилии.

– Ты уже пришел в себя?

– Нет. Иди сюда.

Одной рукой он обнял меня, заставил лечь рядом.

– Как ты узнал, что это я?

– Твои шаги. Я ждал тебя.

– С пистолетом?

– Не только тебя.

Он больше не сделал ни одного движения. Лежал рядом, тесно прижавшись, зарывшись носом в мои волосы. Веки припухли. Он плакал? Он? Плакал?

Я вспомнила то утро. Шамиль не плакал. Глаза его были сухи и угольно-черны. Мы разделяли опустошительное, до дна высасывающее чувство потери. Эта бездна ненасытна… Но мне повезло. Он выбрался из пропасти. А вот Шамиль – нет. Пропасть никогда и никого не отпускает просто так. За все нужно платить. Но не слишком ли много с одного человека? Похоже, господа, что его банковский счет иссяк. Он банкрот, господа! Выверни карманы, покажи им, чтоб они отстали!

– Я уезжаю.

Да. Я хотела просить его об этом, но, видно, раньше попросил кто-то другой.

– Куда?

– Сначала – в Вену. Потом – не знаю. Поедешь со мной? Все еще может быть хорошо… Ты ведь поедешь?

Я освободилась из его руки, снова села.

– Арт, я… Я беременна.

Он сел рядом, сжал руки между коленями… Сломанную голень туго обтягивал эластичный бинт, косая рана через лоб заклеена пластырем, правый бок рассажен…

– Тэм, с моей точкой зрения на этот вопрос ты давно знакома. Мы – муж и жена. У нас будет ребенок. Это здорово. Это правильно. И теперь я уже совсем не могу остаться. Собой я бы рискнул, вами – никогда. Если ты согласишься… месяца через два я вас заберу.

– Куда?

– Пока в Израиль. Дальше будет видно. Но если ты захочешь дослужить до конца… я пойму, Тэмми. Я буду ждать, буду готовить вам… посадочную площадку.

– Рыцарь ты мой бедный, – я поцеловала его в лоб. – Возрадуйся. Я решила подать в отставку. По состоянию здоровья. Держать меня не будут. Военная пенсия, конечно, адью, но… пропади она пропадом, эта пенсия.

– Спасибо, – Артем сглотнул.

– Да не за что. Я просто не могу без тебя, и все. Помочь тебе уложиться? Смотри, какой бардак учинил, – я слегка пнула ногой коробку. – Нет, сначала приготовлю обед. Чем ты будешь заниматься в Израиле?

– Собирать зубы дракона…

Мне не понравился этот ответ.

– Какие анальгетики ты принимаешь?

– Не помню… В кармане пиджака.

Блистер остался нетронутым.

– Или ты сейчас выпьешь таблетку, или я заставлю тебя выпить. Благо, смогу с тобой справиться.

– Хорошо…

Я пошла на кухню, зажгла газ, включила радио, и пока чайник закипал – быстренько выплакалась. «O-bla-di, o-bla-da, life goes on, bra!.. Lala how the life goes on!..» – пел Пол Маккартни, еще не разругавшийся с еще живым Джоном Ленноном.

«Эшелон уходит ровно в полночь».

На самом деле – не в полночь, а в полдень, и не эшелон, а здоровенный сухогруз «Петрович» уходил курсом на Одессу, неся на борту четыре тысячи советских военнопленных, возвращающихся на Родину согласно договору.

Загудела сирена. Загромыхали по трапу ботинки. Глеб поднялся на борт вместе с остатками своей роты. Нашел тихий уголок на солнце, сел на свернутый канат.

Уже несколько дней ему не давал покоя один неотвязный, призывный ритм. Он превращался в мелодию, она искала себе слов. Глеб начал жить в не очень родном ему, но радостном режиме создания песни. Он полез в карман, достал задрипанную записную книжку и ручку-фломастер, которую увел из Ретрансляционного центра и которая прокочевала с ним по всем госпиталям. Посмотрел на строфы, записанные вчера ночью, когда в лагере военнопленных заткнулось навязчивое «Радио-Миг»:

Ах, ну почему наши дела так унылы? Как вольно дышать мы бы с тобою могли! Но где-то опять некие грозные силы Бьют по небесам из артиллерий земли…

В небе попрошайничали чайки-нищенки. На корме матюкался белый сержант, командующий погрузкой.

События прошедшего месяца странным образом переплавились в строчки, и Глеб в очередной раз поразился своей вывихнутой музе: она упорно не желала иметь дело с реальным миром, переиначивая то, что он хотел изложить, на свой лад…

Грохот убираемого трапа, грохот в клюзах. Волоча шлейф водорослей, поднимается из бутылочной зелени черный разлапистый анкер. Медленное, мощное движение огромной посудины…

Поехали!

Но вот и опять слез наших ветер не вытер, Мы побеждены, мой одинокий трубач. Ты ж невозмутим, ты горделив, как Юпитер. Что тешит тебя в этом дыму неудач?

Они возвращались на Родину. Разгромленные, разбитые, ошеломленные своим поражением и неожиданным поворотом мировой оси, колебанием твердой и понятной земли под ногами, возвращались, униженные зряшностью своих смертей и той легкостью, с которой беляки сами похерили свою победу – словно это хобби у них такое, воевать, а потом, победив, сдаваться…

Но многие возвращались задумавшимися.

Итак, песня готова, структура ясна, мелодия – отточена. Оставалось решить, кому же поставить в диалоге точку…

Глеб решил. И записал:

И, что бы ни плел, куда бы ни вел воевода — Жди, сколько воды, сколько беды утечет. Знай: все победят только лишь честь и свобода. Да, только они – все остальное не в счет.

* * *

– В общем, я тебя жду, – сказал он. – Как прилетаю, так сразу начинаю ждать.

Самолет компании «Австрийские авиалинии» подрулил к терминалу. По эту сторону стойки таможенного контроля начал скапливаться народ.

– Позвони мне сразу, – попросила я. – Обязательно.

– Конечно.

Аэро-Симфи, ворота миров. Встречи и прощания. Долгие проводы – лишние слезы…

Арт оглянулся на табло, высвечивающее время до отлета, скользнул невидящим взглядом по окружающей публике, прижал меня к себе и поцеловал в губы – длинно и жадно. У таможенной стойки рейса на Париж зааплодировали. Я смутилась, отступила на шаг. Еще секунду мы не разнимали рук.

Таможенный контроль. Да, сударь. Проходите, сударь.

Он оглянулся, помахал рукой и исчез в квадратном проеме терминала.

…В зоне по ту сторону таможенного контроля на последние крымские тысячи Верещагин купил бутылку «Реми Мартен» с доставкой и заполнил карточку на имя Фаины Абрамовны Файнштейн, консульство Израиля.

Вечером в бахчисарайской квартире зазвонил телефон.

– Артем, ну что? Как ты?

– Прекрасно. Тащиться в город сил не было, я заночевал в отеле аэропорта. Ты смотрела вечерние новости? Ты знаешь, что случилось?

– Нет. – Я похолодела, вообразив что-то бесповоротное…

– Месснер в одиночку без кислорода поднялся на Эверест!

Оглавление

Пролог Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg