«Добро пожаловать в будущее»

Добро пожаловать в будущее (fb2) - Добро пожаловать в будущее 779K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Виталий Николаевич Вавикин

Виталий Вавикин Добро пожаловать в будущее

В оформлении обложки использованы рисунки Елены Вавикиной

© Вавикин В.Н., 2014

© ООО «Литературный Совет», 2014

* * *

Пролог

Мир мертв. Но мир не знает, что он мертв. Не помнит. Кто-то говорит, что виной всему был вирус, кто-то – глобальное потепление, кто-то винит правительство, развязавшее войну, кто-то пришельцев… Но все это теории. Правды в этом мире не знает никто. Не помнит. Как не помнит о том, что было после смерти. Воспоминания стерлись – реальные воспоминания. Остались догадки, сомнения, предчувствия, сны… Особенно сны. Мрачные, безнадежные. Они приходят нежданно, словно гигантские волны, разрушающие стены и города, уничтожающие все на своем пути. Не остается ничего. Лишь голый берег под звездным небом. Все остальное мертво. Пустыни жизни тянутся к горизонту. В опустевших городах гуляет ветер.

Все вокруг замерло… Замерло на земле. Лишь небо трещит по швам от переполнивших его жизней. Небо, которое не может принять сразу всех, не готово. Яркое, слепящее глаза небо. Так, по крайней мере, кажется во снах. И еще холод. Холод синего неба. Он проникает под кожу, прикасается к костям, рождая озноб. И никто не знает, сколько еще ждать. Очереди на небе бесконечны. Но небо дало трещину. Оно расползается под ногами человечества, лопается, звенит, словно разбитые стекла. И мир падает. Назад. На землю.

Свет, холод – все уходит. Остается прежнее, знакомое, но… Но что-то не так. Это первое, о чем думают те, кто пробуждается. Воспоминаний нет, но люди знают – что-то не так. Что-то изменилось. Изменился мир. Изменились они. Словно смерть стоит за спиной и можно ощутить ее зловонное дыхание. Словно их тела мертвы. Все их цели мертвы. Они видели свет. Видели Бога. Но их заставили забыть, стерли это из их сознаний, оставив только пережитые чувства и сны. Свет. Небо. Бог. Жизнь. Смерть…

Глава первая

Джонатан Бирс просыпается и долго неподвижно лежит на холодной земле, глядя в черное небо. Звезд нет. Ничего нет. Лишь холод. Машина сломалась сразу, как только Бирс свернул от изрезанного побережья вглубь страны. Что-то грохнуло в двигателе, глушитель выплюнул облако черного дыма – и все.

Бирс свернул к обочине. Попуток не было. Дорога ползла в горы, переваливала через них. В придорожной пыли извивалась киберзмея. В последние годы фауна мира становилась все более и более скудной. На смену жизни приходили машины. Ученые работали не покладая рук. Бирс знал, что ничего другого сделать нельзя, но привыкнуть к подобным переменам до сих пор не смог.

Киберзмея увидела чужака и зашипела на него. Внешне она почти ничем не отличалась от своего живого оригинала, но движения ее были менее грациозны – всего лишь механика. Киберзмея снова зашипела, сделала выпад, пытаясь прокусить высокие ботинки чужака. Яд заструился по черной коже. Бирс достал из кобуры кольт, прицелился, нажал на курок. Громыхнул выстрел. Пуля рассекла змею надвое, выбила сноп искр. Механические внутренности змеи вывалились наружу. Черная жижа растеклась маслянистым пятном. Бирс отвернулся раньше, чем конвульсии киберзмеи стихли. Он достал из машины походную сумку и пошел прочь.

День клонился к вечеру, но Бирс не боялся провести ночь под открытым небом. В этом краю не было хищников: ни живых, ни кибернетических. А людей Бирс не боялся. Страх притупился очень, когда он подростком работал военным фотокорреспондентом. Эта работа принесла ему славу и признание, научила не бояться людей. Научила не бояться смерти, потому что, когда она на самом деле придет, никто уже не сможет сбежать от нее. Бирс видел это на полях сражений. И если надежда могла обмануть глаза, то от объектива камеры ей было не спрятаться – фотографии запечатлевали смерть, и Бирс мог поспорить с кем угодно, что в той войне была убита последняя надежда, остававшаяся у человечества. Надежда на спасение.

Когда началась ночь, Бирс сделал привал. Он находился на горном перевале. Небо было звездным и чистым. Бирс поужинал синтетическим вяленым мясом, запив его таким же синтетическим разбавленным спиртом, чтобы не замерзнуть ночью.

Сон пришел почти сразу. Сон, в котором умер весь мир и не смог поместиться на хрупком небе. Небо треснуло, и миру пришлось вернуться. Жизни полетели вниз. Бирс чувствовал это падение. Ветер свистел в ушах, слепил глаза. Затем был страшный удар, заставивший его открыть глаза, проснуться.

Ночь только начиналась, но Бирс больше не хотел спать. Черный город за перевалом, куда он шел, ожил, засветился. Сейчас он напоминал черный уголь антрацит, в котором нет благородства драгоценных камней, но в темноте он может сверкать и искриться, отражая свет.

Бирс долго наблюдал за жизнью этого далекого города, затем поднялся на ноги, собрал свои вещи и вышел на дорогу, идущую вниз.

Глава вторая

Колдуна зовут Хунган. Он танцует в такт бьющих барабанов, рисует круг возле магического шеста в центре хижины-хунфор. Собравшиеся люди молчат. На женщинах надеты белые платья, на мужчинах костюмы. В хижине душно, и по черным лицам собравшихся людей катятся крупные капли пота.

– Папа Легба, отвори ворота, – затягивает нараспев Хунган. – Папа Легба, отвори ворота и дай мне пройти. Отвори ворота, чтобы я смог возблагодарить лоа… – его голос четкий и громкий, как и бой барабанов.

Джонатан Бирс сворачивает с главной улицы грязного пригорода и подходит к хижине, где проводится ночная сантерия. Дверь в хижину открыта. Возле хижины сидит киберсобака, которая должна прогонять чужаков, но сейчас, запутавшись в тяжелой цепи, может лишь злобно рычать. Рычать, как машина.

Бирс проходит мимо собаки, открывает дверь и заглядывает в хижину. Хунган видит чужака, но не придает значения. Он достает из черного мешка тощего петуха и показывает собравшимся людям. По хижине прокатывается шепот. Бирс пытается понять, настоящий это петух или еще один робот. Смотрит внимательно, до боли в глазах, но ответа нет. Можно остаться и подождать, когда птице отрубят голову. Тогда все станет ясно. А в том, что петуха обезглавят, Бирс не сомневается. Он уже видел подобные ритуалы. Если все пойдет как запланировано, то скоро собравшиеся в хижине люди впадут в транс и будут верить, что на них нисходит благодать духов. Как-то раз Бирс видел, как подобная сантерия переросла в непристойные танцы и позже в групповую оргию. Вот только он уже не помнит, когда это было и в каком городе, в какой части земного шара. Прожитые годы смазали четкие грани минувшего, свалив большинство воспоминаний в общую груду ненужного мусора.

Разрозненная дробь барабанов становится сбивчивой. Толпа людей оживляется, начинает гудеть. В какой-то момент Бирсу кажется, что сейчас он станет свидетелем еще одного безумного непотребства, еще одной оргии, но Хунгану удается удержать свою паству в границах разумного. Сантерия достигает своего апогея и медленно начинает затухать.

Бирс не двигается. Стоит возле дверей на улицу и молча наблюдает за колдуном. За все время службы Хунган так ни разу и не взглянул в его сторону, но сомнений нет – он знает о чужаке.

– Ты ведь не веришь в вуду, – говорит он Бирсу, когда в хижине остаются они вдвоем. Говорит, не глядя в сторону чужака. – Но ты не боишься нашей веры. Ты знаком с нашей верой. Откуда? – Хунган подходит ближе. Он высокий и очень худой. – Кто послал тебя?

– Любопытство.

– Любопытство? – Хунган недоверчиво хмурится. – Боюсь, это очень жестокий и неблагодарный дух. От него не стоит ждать ничего хорошего.

– Мы с ним давно вместе.

– Но тем не менее когда-нибудь он убьет тебя.

– Я знаю.

– Это хорошо. – Хунган неожиданно заглядывает Бирсу в глаза. – Так ты хочешь найти здесь смерть? Или же… – он окидывает его с головы до ног внимательным взглядом. Видит фотоаппарат, электронный планшет для записей.

– Я журналист, – помогает ему Бирс.

– Журналист… И что ты ищешь здесь, журналист?

– Истории.

– Вот как? – Хунган снова окидывает его внимательным взглядом, трясет головой. – Нет. Я думаю, ты ищешь ответы. Как и все мы. Ответы на наши сны. Ведь так?

– Что ты знаешь о снах?

– Я знаю лишь, что в них смерть. Даже духи умирают во снах.

– Мир изменился.

– Это точно, – Хунган широко улыбается, показывая крупные белые зубы. – Мрак затянул жизнь. Не осталось ничего реального.

– Не совсем, – Бирс указывает ему глазами на обезглавленного петуха. Хунган снова улыбается.

– В этом мире все меньше и меньше остается жизни. Скоро духи покинут нас. Если, конечно, уже не покинули.

– Я думал, ты веришь в свои ритуалы.

– Когда-то верил… Как и ты.

– Я верил только в это, – Бирс показывает ему фотоаппарат.

– Но больше не веришь. – На лице Хунгана усталость. – Никто не верит. Лишь продолжают притворяться, что верят, но на самом деле все знают, что мы мертвы.

– Мы – что? – Бирс невольно вздрагивает.

– Мертвы. – Хунган поднимает тушку петуха, бросает его в кастрюлю, накрывает крышкой. – В наших снах. Мы ведь все видим именно это.

– Я не знаю, что я вижу. Все очень…

– Странно? – помогает Хунган и снова улыбается. – Еще более странно, чем то, что ты видишь здесь?

– Я видел и более дикие сантерии, чем эта.

– Я знаю. Это написано на твоем лице. Как твои вопросы, на которые нет ответа. Ты знаешь, что нет. Все знают. Но все приходят сюда.

– Я пришел сюда…

– Случайно? – снова помогает Хунган и громко смеется. В хижину заглядывает его помощница Унси, вместе с которой они рисовали ритуальный круг возле магического шеста, дабы отогнать злых духов.

Девушка проходит мимо Бирса, окинув его недовольным взглядом. Хунган обнимает ее за плечи, пытается поцеловать. Девушка отстраняется. Ее глаза суетливо бегают по комнате, стараясь отыскать, куда делась тушка петуха. Хунган указывает на кастрюлю. Девушка улыбается, подставляет губы для поцелуя, достает нож и начинает разделывать петуха.

– Вот видишь, – говорит Хунган Бирсу, вытирая рот после поцелуя с Унси. – Все мы ищем ответы. – Его смех прокатывается по хижине, в руках появляется курительная трубка, пучок табака. – Верно. Табак настоящий. Как и петух, – говорит Хунган, видя растерянность на лице Бирса. – Земля дает урожаи, если верить в ее силу, если не пытаться стать ее хозяином. – Он раскуривает трубку, делает несколько глубоких затяжек, передает Бирсу, внимательно наблюдая за тем, как он курит. – Знаешь, незнакомец, а ты мне нравишься, – заявляет он.

– Джонатан. – Бирс выпускает густой дым к потолку. – Мое имя Джонатан Бирс.

– Значит, ты мне нравишься, Джонатан. – Хунган берет у него трубку, предлагает остаться на ужин. – Тебе ведь некуда идти? А петуха нужно съесть.

– Давно не ел настоящего мяса. – Бирс достает из походной сумки бутылку с синтетическим спиртом, протягивает своему новому знакомому.

Хунган зовет девушку у плиты, ждет, когда она обернется, и бросает ей бутылку. Унси ловко ловит ее, читает этикетку, оживляется, достает стаканы.

– Думаю, дух Дамбала живет в каждом из нас, – говорит Хунган своей помощнице. Она согласно кивает, наливает в стаканы воду, разбавляет спиртом.

Хунган снова смеется, ждет, когда девушка поднесет ему стакан, и бьет ее наотмашь по лицу. Она вскрикивает и падает на колени. Хунган смеется громче.

– Не смей пить вместе с нами! – говорит он своей помощнице.

Бирс смотрит на него, на девушку. Гнев поднимается в груди, заполняет сознание. Он шагает вперед и хватает Хунгана за горло. Хунган хрипит, но продолжает ухмыляться.

– А как же ужин? – спрашивает он. Бирс не отвечает.

Унси поднимается на ноги. На разбитых губах блестит кровь. В глазах пустота. Бирс встречается с ней взглядом и невольно разжимает пальцы. Хунган снова смеется. Девушка возвращается к плите. Вода в кастрюле закипает. Пахнет вареным мясом.

– Не сопротивляйся своим чувствам, – говорит Бирсу Хунган. – Делай то, что хочешь сделать. Позволь своим духам вести себя. – Он берет Бирса за руки, прижимает их к своему горлу. – Ну же!

– Нет, – Бирс отступает.

– Убей меня. – Хунган поднимает руку. На открытой ладони блестит белый порошок. – Убей меня, или я убью тебя.

Он делает глубокий вдох. Его большие глаза наливаются кровью. Время замирает на мгновение, затем белая пыль срывается с ладони Хунгана, окутывает Бирса белым облаком и лишает сознания, принося тьму.

Глава третья

Тени. Мано видит, как они оживают за окном, двигаются, перешептываются.

– Какой же он тяжелый! – бормочет Хунган, поднимая Бирса по лестнице. – Почему все белые весят больше, чем кажется на глаз?

– Я не знаю. – Его помощница Унси спотыкается и едва не падает.

Мано узнает колдуна и спешно отходит от окна, задергивает занавеску.

– Кажется, твой сосед наблюдает за нами, – говорит Хунган. Унси следит за его взглядом до окон Мано, улыбается, спешно трясет головой.

– Можешь не опасаться его.

– Почему ты думаешь, что его должен опасаться я? – Хунган оскаливается в жалкой пародии на улыбку. Унси притворяется, что ничего не заметила.

Они поднимаются в ее квартиру. Она открывает дверь. Хунган укладывает Бирса на кровать.

– Ляжешь с ним, когда он проснется.

Унси кивает.

– И накорми его утром. – Хунган выкладывает на стол половину вареного петуха.

Унси снова кивает. Он манит ее к себе, целует взасос. Она отвечает на поцелуй с монотонностью машины. Обнимает его за шею, прижимается к нему.

– Не сегодня, – говорит Хунган.

Он уходит, оставляя ее одну. Унси раздевает Бирса, укрывает одеялом и долго сидит рядом, наблюдая, как он спит.

Когда начинается рассвет, она раздевается сама и ложится рядом с чужаком, обнимает его, прижимается к нему. Сон приносит темноту и покой. Ей снится синее море и белые паруса. Ей снится край Вселенной, к которому она плывет на собственном корабле. Стоит у штурвала и направляет корабль в бездну. И слышно, как грохочет вода, летящая в пустоту. Рыбы возле корабля плывут против течения, пытаясь спастись. Но паники нет. Унси готова к смерти. Как готова команда. Они стоят на корме и смотрят вдаль. Еще пара мгновений – и этот мир закончится. Унси чувствует, как дрожит корабль. Доски трещат. Ветер срывает паруса. Они достигают края Вселенной и летят вниз. От чувства падения немеет все тело. Унси пытается сделать вдох, но не может. Ей остается лишь ждать, когда корабль достигнет дна и разобьется, но падение, кажется, будет продолжаться всю оставшуюся жизнь. Унси вспоминает плывущих от бездны рыб и думает, что ей следовало поверить им, попытаться спастись. Но сейчас уже поздно пытаться что-либо исправить. Сейчас можно только ждать и корить себя. Унси пытается сдержать стон разочарования, но не может. Ее команда слышит этот стон, оборачивается, смотрит на нее, видит ее отчаяние и стонет так же, как стонала она. Стонет все громче и громче.

Унси просыпается. Яркое солнце светит в окна. Бирс рядом. Его глаза открыты. Он смотрит на нее, изучает. Она лежит у него на груди. От него пахнет потом и пылью, но ей нравится этот запах. Унси встречается взглядом с чужаком и улыбается ему. Он улыбается в ответ, хмурится, спрашивает ее имя.

– Унси, – говорит она, решив, что в прошлую ночь он вдохнул слишком много волшебного порошка Хунгана.

– Я имею в виду твое настоящее имя. – Бирс заглядывает под одеяло, желая убедиться, что на них действительно нет одежды.

– Все называют меня Унси.

– Но ведь ты не всегда была помощницей Хунгана, не всегда была Унси.

– Не всегда. – Она снова ложится ему на грудь. Он обнимает ее. Руки у него грубые, но теплые. Унси чувствует шероховатость его кожи, чувствует мозоли. – Вчера ты заступился за меня… Почему?

– А почему ты разрешаешь ему бить себя?

– Потому что он заботится обо мне, о моей семье.

– Надеюсь, ты понимаешь, что он шарлатан?

– Для нас он Хунган. А ты – чужак.

– Это он велел тебе лечь со мной в постель?

– Да.

– Почему?

– Ты напомнил ему того, кто жил в этой квартире прежде.

– Жил с тобой?

– С моей сестрой.

– И что с ним стало?

– Он умер. Убил себя. – Унси вытягивает руку, указывая на дверь. – Там, в ванной.

– Почему же ваш Хунган не спас его?

– Он спас мою сестру, изгнал из нее дух Дамбала.

– Изгнал так же, как изгонял его вчера из тебя?

– Ты просто чужак, – настырно повторяет Унси.

– А ты все еще не назвала мне свое имя.

– Я слишком плохо тебя знаю.

– Хорошо, давай познакомимся. – Бирс поворачивается к ней лицом. – Я Джонатан.

– Я знаю. Но это ничего не меняет. – Ее рука скользит по груди Бирса, ниже. – Ты возбужден.

– Я знаю. – Бирс смотрит ей в глаза. Она улыбается, ложится на спину.

– Вот, значит, как? – Бирс подминает ее под себя.

Унси не сопротивляется, наоборот, сама поднимает бедра ему навстречу. Бирс прижимается к ней. Она обнимает его за шею, закрывает глаза.

– Это Хунган велел тебе заняться со мной сексом? – спрашивает Бирс.

– Нет. Этого я хочу сама.

– Хорошо. – Бирс поднимается на локтях, изучает ее лицо. Унси знает, что он смотрит на нее, но не открывает глаза.

Когда все заканчивается, Бирс снова спрашивает ее настоящее имя.

– И не говори теперь, что мы чужаки. Я обладал твоим телом.

– Тело можно вылечить. Душу – нет, – говорит Унси.

– Я не верю в вуду.

– Зачем же тогда вчера ты пришел к нам?

– Я шел не к вам.

– Это ты так думаешь, – Унси улыбается, не открывая глаз.

– Не хочу спорить, – ворчит Бирс, поднимается с кровати. Шуршит одежда.

Унси поворачивается на бок и смотрит, как он одевается. Ей нравится его тело: крепкое, крупное. Кожа загорелая. Его юность осталась далеко позади, а старость прячется где-то за холмами.

– На столе вареный петух и вода. Поешь, перед тем как уйдешь, – говорит Унси. Бирс кивает, садится за стол. Мясо холодное, но настоящее.

– Давно не ел ничего подобного, – признается Бирс. Унси улыбается. Он предлагает ей присоединиться. Она отказывается.

– Это моя благодарность тебе за твою любовь.

– Ты же сказала, что это всего лишь тело.

– Тело тоже нуждается в любви. – Унси снова улыбается, говорит, что ей нравятся мужчины с хорошим аппетитом. Бирс пожимает плечами, одевается, уходит.

Она слышит, как хлопает дверь, подходит к окну и смотрит, как чужак спускается по лестнице, идет по улице. Смотрит до тех пор, пока чужак не скрывается за поворотом.

Глава четвертая

Все улицы города начинаются в центре, в замке лорда Бондье, и тянутся прямыми лучами во все стороны света. Сам замок стоит на горе, вздувшейся, словно нарыв на гладкой коже. Его высокие стены сложены из черного камня, блестящего в лучах яркого солнца. За этими стенами видны шпили высоких башен, уходящие в синие небо. Ворота открыты. Электронная система проверки всех входящих работает исправно, исключая необходимость в охране. Бирс часто видел подобные меры защиты. Сейчас его просканируют, уточнят кто он, откуда, заберут оружие, необходимое при путешествии…

– Мне назначена встреча, – говорит он, желая облегчить машине процесс идентификации. – Я Джонатан Бирс. Я журналист. Я здесь, чтобы встретиться с лордом Бондье.

Сканирующий луч заканчивает свою работу, рисует голограмму замка, указывает маршрут.

– Я все понял, – говорит Бирс.

– Вам присвоен номер 18 245. И мы наблюдаем за вами, – говорит проецируемый в мозг голос. – Если вы заблудитесь, то сообщите нам, и мы снова укажем вам маршрут.

– У меня хорошая память. – Бирс входит в ворота.

Его окружает жизнь внутреннего города: шумная, пестрая, не имеющая на первый взгляд ничего общего с жизнью внешнего города. Если не считать улиц, которые прямыми лучами тянутся вверх, к замку лорда. На одной из таких улиц Бирс встречает отряд законников. Они передвигаются в энергетических колесах, в центре которых находятся похожие на седла кресла. Рядом бегут железные киберпсы, которых не потрудились сделать хоть немного похожими на живых. Они клацают металлическими зубами и бросают злобные взгляды черных электронных глаз. На каждого законника приходится по паре псов. Они несутся по улице, заставляя торговцев и просто прохожих спешно разбегаться в стороны. Железные псы грохочут следом. Одно из энергетических колес сбивает лоток с горячими пирожками, которыми торгует толстая, еще молодая женщина, и печево летит в разные стороны. Женщина грязно бранится, грозит законнику кулаком. Его энергетическое колесо во время столкновения вспыхивает ярким переливом цветов, которые не может затмить полуденное солнце.

На следующей улице Бирс встречает повозку с женщиной из замка. Повозка парит над мостовой, управляемая кучером в черной маске, скрывающей лицо. Волосы у кучера длинные, вьющиеся. Тело хрупкое. Бирс встречается с ним взглядом и решает, что правит повозкой, скорее всего, женщина. Из самой повозки раздается громкий женский смех. Герб на двери повозки изображает двух вцепившихся друг в друга орлов. Такой же герб, принадлежащий лорду Бондье, и на воротах внутреннего города.

Бирс провожает повозку взглядом, удивляясь, что женщины из замка катаются без охраны. Или же охрана есть, просто он достаточно невнимателен? Бирс оглядывается. Десяток охранников в одежде горожан идут за повозкой, стараясь не привлекать к себе внимания. Возможно, об этой охране не знают пассажиры повозки. Возможно, эту охрану не замечают и сами жители города, но для чужака, такого как Бирс, все очевидно. Эти люди, охранники, они слишком настоящие, слишком похожи на местных жителей, торговцев, зевак, праздно слоняющихся повсюду. К тому же сами их движения… Бирс хмурится, вспоминая киберзмею, которую встретил недалеко от внешнего города. Такие же, пожалуй, и охранники – слишком настоящие и слишком правильные. Они двигаются по выверенной траектории. В них нет хаоса произвольности, случайности. В них читается программа, логика машины. Бирс пытается запомнить их лица, но не может – все они слишком обыденные, почти безликие, словно сон, где ты видишь незнакомцев и не можешь разглядеть их. Бирс провожает охранников взглядом до тех пор, пока они не скрываются за поворотом.

– Вы заблудились? Вам нужна помощь? – спрашивает голос из пустоты. Бирс вздрагивает, вертит растерянно головой.

– Неместный, да? – подмечает дряхлый старик, наблюдающий за ним последние минуты. Он сидит на деревянной скамейке возле витрины книжного магазина и, вытянув худые ноги, позволяет солнцу греть ему ступни.

– Вы видели повозку из замка? – спрашивает Бирс. Старик кивает. – А охранников, которые идут за повозкой, видели?

– Я стар и вижу многое, – уклончиво говорит старик. Бирс кивает.

Старик предлагает ему купить книгу. Кожа старика черная, как деготь, лицо морщинистое, покрытое бурыми пятнами. В больших глазах усталость.

– Вы ведь фотограф, да?

– Журналист.

– Пришли написать о нашем городе?

– Надеюсь.

– Ну, если вас сюда пустили, значит, у вас есть шанс.

– У меня назначена встреча с лордом Бондье.

– У всех назначена с ним встреча. Какой номер вам дали при входе?

– 18 245.

– Долго придется ждать, – старик подмигивает новому другу. – Поэтому вам просто необходима хорошая книга. – Бирс качает головой. – Тогда хороший костюм, – не унимается старик. – Или же вы собираетесь появиться перед лордом Бондье в этих пыльных обносках? – он окидывает Бирса презрительным взглядом. – На ваше счастье, моя внучка шьет неплохие костюмы. Она сейчас в магазине. Пройдите к ней и спросите, чем она сможет помочь.

– Боюсь, мне не нужен новый костюм.

– Тогда попросите ее привести в порядок тот, который на вас. – Старик заискивающе заглядывает Бирсу в глаза. – Не сочтите меня назойливым, но вам правда нужно привести себя в порядок перед встречей с лордом. – На чернокожем старческом лице появляются страдания. – Будет не очень хорошо, если…

– Я все понял, – сдается Бирс и проходит в магазин.

– Мою внучку зовут Розмари! – кричит старик.

Дверь за спиной закрывается. Бирса окутывает запах старых книг. Девушка за стойкой отрывается от чтения и смотрит на вошедшего. Она высокая и худощавая. Ее кожа кажется не такой черной, как у ее деда или как у Унси. Глаза большие. Нос неестественно узкий для местных жителей.

– Хотите купить книгу? – спрашивает она Бирса.

– Ваш дед сказал, что вы можете помочь с костюмом.

– Ах, с костюмом… – на ее лице появляется усталость. Она откладывает книгу, выходит из-за прилавка, окидывает Бирса внимательным взглядом. – Хотите купить новый костюм или привести в порядок тот, который на вас?

– Если честно, то просто не хочу обижать вашего деда, – признается Бирс.

– Понятно.

Розмари помогает ему снять с плеч походную сумку, предлагает пройти в соседнюю комнату. Запах книг сменяется запахом пыли. Бирс заходит за ширму, раздевается. Розмари берет у него костюм, раскладывает на столе, проверяет карманы, зашивает несколько разошедшихся швов.

– Вы пришли издалека? – спрашивает она Бирса, бросив его костюм в стиральную машину.

– Как вы догадались?

– Вы белый.

– Ах… Ну да.

– Принести вам кофе?

– Не откажусь.

– Хорошо. – Розмари встречается с ним взглядом, улыбается, выходит из комнаты.

В неожиданной тишине слышно, как жужжат жирные мухи, бьются о грязные оконные стекла. Бирс выходит из-за ширмы, оглядывается, слышит, как открывается дверь, и снова прячется за ширмой. Розмари возвращается с чашкой горячего кофе и машиной для снятия отпечатков сознания.

– Покажите мне ваш город? – просит Розмари.

– Я не использую эти машины, – Бирс решительно качает головой. – Мне не нравится, когда кто-то копается в моих воспоминаниях, особенно когда проживают то, чем я не хочу делиться.

– У вас есть много тайн?

– У меня есть много личной информации.

– Тогда ничего страшного. Я не стану смотреть то, что не касается вашего города. – Розмари с надеждой заглядывает Бирсу в глаза, читает в них «нет» и тяжело вздыхает. – Тогда хотя бы просто расскажите мне о своем городе. Там все белые?

– Нет.

– Значит, все дело в том, что вы особенный?

– В моем городе живет много разных людей.

– Но вам там не нравится?

– Почему вы так решили?

– Потому что вы пришли сюда.

– Я пришел сюда, потому что меня пригласил лорд Бондье.

– Чтобы делать фотографии? – Розмари бросает короткий взгляд на оставленный на спинке стула фотоаппарат.

– Чтобы писать статьи о вашем городе. Лорд Бондье говорил в своем письме, что здесь нет прессы. Это правда?

– Думаю, да. Но вам лучше спросить моего деда. Я не особенно интересуюсь этим.

– Только книги?

– А вы наблюдательны.

– Это моя работа.

– Очень интересно. – Розмари как бы невзначай заходит за ширму, окидывает Бирса внимательным взглядом. – Вы очень похожи на героев из старых книг. Вам нравятся старые книги?

– Некоторые.

– Это хорошо. – Она слышит сигнал, что стирка закончена, поджимает полные губы, возвращается к стиральной машине, достает костюм Бирса. – Уверены, что не хотите заказать новый? Я могу сделать это за полцены.

– Ну, если за полцены… – Бирс видит, как блестят черные глаза Розмари, и улыбается. Она улыбается в ответ и говорит, что не замужем. – Вам нужно снять с меня мерки? – спрашивает Бирс.

– Мерки? – Розмари смущается, вспоминает про костюм, снова смущается, делает нужные измерения, записи. – Думаю, костюм будет готов к вечеру, – спешно говорит она, словно боясь, что Бирс уже никогда не вернется. – Я буду ждать вас. Не забудьте.

– Постараюсь, – обещает Бирс.

Глава пятая

В приемной лорда Бондье тихо и свежо. Бирс ждет аудиенции уже второй час. Сидит на жестком стуле и пытается не обращать внимания на ставший узким и неудобным после стирки костюм.

– Вас что-то беспокоит? – спрашивает секретарша.

Она среднего роста, с короткими волосами, выкрашенными в ярко-рыжий цвет, и белой, бледной кожей. Это первый белый человек в этом городе, которого встречает Бирс. Поэтому девушка нравится ему.

– Налить вам что-нибудь выпить? – неожиданно предлагает она.

– Почему бы и нет.

– Хорошо, – секретарша улыбается, идет к мини-бару у дальней от окна стены. – Меня зовут Ханна.

– Ханна? – Бирс берет стакан с синтетическим алкоголем. – Вы пришли издалека, Ханна?

– Когда-то мои родители пришли издалека. – Она встречается с ним взглядом и снова улыбается. – А вы, значит, теперь тоже застряли здесь?

– Застрял?

– Ну, ваша работа…

– Вы знаете, зачем я здесь?

– Мы многое знаем, – Ханна хмурится. – Скажите, а там, откуда вы пришли, люди тоже видят странные сны?

– Какие сны?

– О смерти, – Ханна смущается, опускает глаза. – Здесь многие видят эти сны, а там, откуда вы пришли?

– Я не знаю.

– Вам не снятся сны?

– Мне снятся, а насчет других я не знаю.

– Тогда скажите, какие сны снятся вам.

– Странные.

– Значит, причина не в нашем городе?

– О чем это вы?

– О мире. Все стало другим. Иногда мне кажется, что раньше было лучше, а сейчас…

– Вам не нравится ваша работа?

– Дело не в работе. – Ханна смотрит Бирсу в глаза. – Давайте сделаем отпечаток наших сознаний и сравним сны, которые мы видим. Здесь я уже делала это несколько раз, и сны были почти одинаковыми. Как думаете, что будет у нас с вами?

– Я не буду делать отпечаток своего сознания.

– Вам есть что скрывать? Не бойтесь. Я умею хранить тайны.

– Дело не в тайнах.

– Тогда в чем? – Ханна окидывает его каким-то странным, оценивающим взглядом. – Все это делают. Почему отказываетесь вы? Хотите быть особенным?

– Мне просто не нравится, что кто-то будет видеть все мои мысли и чувства. – Бирс подходит к окну. Синтетический алкоголь не имеет вкуса, но вызывает тошноту.

– Почему вы не пьете? – спрашивает Ханна.

– Я пью, – Бирс ставит пустой стакан на стол.

Ханна возвращается на рабочее место, молчит, изредка бросая на своего нового знакомого косые взгляды. Синтетический алкоголь успокаивает, и Бирс, закрыв глаза, пытается заснуть.

– Вас вызывают, – говорит секретарь, прогоняя дремоту.

Бирс поднимается на ноги. Ханна улыбается, указывая на дверь. Бирс кивает, входит в кабинет. Он никогда прежде не видел лорда Бондье, и лорд представляется ему высоким и хорошо сложенным охотником. Стол лорда стоит возле окна, за которым светит яркое солнце. Бирс щурится. Лорд выглядит выше и стройнее, чем представлял себе Бирс. У него широкие плечи и жесткое, словно вырубленное из черного гранита, лицо.

– 18 245? – спрашивает лорд Бондье.

– Джонатан Бирс, если не возражаете.

– Возражаю. – Лорд поднимается из-за стола. – 18 245 мне нравится больше. К тому же я не хотел, чтобы вы приходили в мой город. Вы не нужны нам и никогда не оказались бы здесь, если бы судья Амал не настоял на необходимости прессы в нашем городе. Он сказал, что пресса – это символ перемен. Вам все понятно, 18 245?

– Вполне. – Бирс выдерживает тяжелый и надменный взгляд лорда.

Лорд Бондье подходит к окну и, стоя к Бирсу спиной, говорит, что секретарь покажет ему новое рабочее место.

Глава шестая

Типография находится в одной из башен замка. Старая типография, затянутая паутиной, покрытая плесенью и пылью. Бирс видит пожелтевшие листовки, разбросанные по полу. Видит разодранное кресло за громоздким столом, высокие, узкие окна от пола до потолка. Видит плакаты на каменных стенах, старые печатные машины, банки с краской…

Он продолжает оглядываться, игнорируя девушку возле одного из окон. Она среднего роста, стройная. Черная кожа кажется гладкой словно шелк. Волосы чуть ниже плеч. Зубы крупные и белые. Она улыбается Бирсу, говорит, что ее зовут Брина и что судья назначил ее помощницей журналиста. Бирс кивает, смотрит на старые печатные станки.

– Я так понимаю, ты умеешь ими пользоваться? – спрашивает он Брину. Она качает головой. – Я почему-то так и подумал.

– Но я быстро учусь, – Брина улыбается. Она подходит к Бирсу, берет его за руку и ведет к столу. Он видит машину для снятия отпечатков сознания.

– Ничего не выйдет, – говорит он.

Брина растерянно хлопает глазами.

– Но так ведь будет лучше для всех, – говорит она.

– Придется учиться, как учился я.

– А вы разве не пользовались машинами для снятия отпечатков сознания? Вы не выглядите настолько старым, чтобы постичь знания самостоятельно…

– Если хочешь помочь мне с типографией, то лучше помоги прибраться.

– Думаете, я ищу легкие пути?

– А разве нет?

– Нет. – Брина снова берет его за руку. – Не будьте скрягой. Поделитесь со мной своими знаниями, а я поделюсь с вами своими. Вы увидите, я очень общительный и добродушный человек. Обещаю, после того, как поделимся с вами отпечатками сознания, между нами сразу зародится дружба. Может быть, не только дружба. – Она смолкает, смотрит Бирсу в глаза, ждет. Рот ее слегка приоткрыт. Взгляд томный. На лице играет едва заметная улыбка.

– Пошла вон, – тихо говорит Бирс.

– Что, простите?

– Ты больше не моя помощница, – Бирс указывает на дверь.

Брина хмурится, пытается спорить, но Бирс уже не слушает ее. Он сбрасывает со стола ненужный хлам, разбирает свою походную сумку. Брина все еще спорит. Он открывает окна, изучает старые печатные станки. Брина ходит за ним следом, спорит.

– Ну хватит с меня! – теряет терпение Бирс.

Он берет Брину за руку, выводит из типографии и закрывает дверь. Она стучится и требует позволить ей войти, затем стучится и просит, потом просто просит и наконец смолкает. Бирс слушает, как удаляются ее шаги. Каблуки стучат по каменным ступеням. Ноги стройные и длинные. Юбка выше колен. Под блузкой нет бюстгальтера и хорошо видна полная грудь. Бирс смотрит на машину для снятия отпечатков сознания, качает головой.

– Лучше бы выделили мне уборщицу, – бормочет он, тратит более часа, чтобы разобраться, как работает старый печатный станок, слышит стук в дверь и незнакомый мужской голос.

На пороге стоит судья Амал. За его спиной Брина. Судья пожимает Бирсу руку, проходит в типографию, оглядывается.

– Я пришлю пару уборщиков, – обещает он.

– Я сама могу все убрать здесь, – говорит Брина.

– Что скажете? – спрашивает судья Бирса. Бирс пожимает плечами. – Она умнее, чем кажется, – заверяет его судья.

Бирс снова пожимает плечами. Судья подходит к машине для снятия отпечатков сознания.

– Могу я спросить вас? – его колючий взгляд устремляется к Бирсу. – Почему вы боитесь процедуры обмена воспоминаниями? У вас был неудачный опыт?

– В молодости.

– Когда вы работали военным корреспондентом?

– Нужно было знать много нюансов, а времени было слишком мало, поэтому мне предложили изучить отпечаток сознания одного из бывших фотокорреспондентов.

– Вам не понравилось то, что вы увидели?

– В тот момент мне казалось, что я сойду с ума.

– С тех пор система считывания отпечатков сознания сильно изменилась. Ведь тогда это был военный проект, не так ли? А сейчас это повсеместная практика. Больше нет никаких побочных эффектов. К тому же… – судья поворачивается к Брине. – Я не прошу вас сделать ее своей помощницей. Это приказ.

– Так она работает на вас?

– Да.

– Тогда зачем вам я?

– Вы честный. У вас хорошая репутация. Люди будут верить вам. По крайней мере, какое-то время будут верить. А Брина… Относитесь к этому как к неизбежному злу. К тому же здесь у вас будет много работы и одному вам не справиться. Ведь так?

– Отчасти.

– Значит, договорились, – судья Амал улыбается. У него тонкие руки и хрупкое тело, но крепкое рукопожатие. – Вам нужна помощь в поисках жилья в этом городе? – спрашивает он перед тем, как уйти. – Брина может показать вам несколько домов, которые сдаются за умеренную плату во внутреннем городе.

– Я не особенно требователен.

– Это хорошо. – Судья смотрит на машину для снятия отпечатков сознания. – И сделайте одолжение, не откладывайте эту процедуру. К тому же Брина никогда не была военным корреспондентом. В ее молодой голове нет ничего такого, что может поразить вас.

Глава седьмая

Вечер. Дом внутреннего города. Второй этаж. Брина договаривается с хозяйкой квартиры об аренде. Бирс стоит у окна. Комната просторная и чистая. Пахнет цветами.

– Здесь должна жить ты, а не я, – говорит Бирс, когда Брина спрашивает его мнение о квартире.

– Хочешь посмотреть что-нибудь другое? – она косится на настенные часы. – Уже вечер, а судья велел сделать отпечаток сознания сегодня…

– Хотите, чтобы я оставила вас одних? – спрашивает хозяйка квартиры и хитро подмигивает Бирсу.

– Кажется, она подумала, что мы пара, – смеется Брина, когда хозяйка уходит. Бирс молчит. – Так ты останешься здесь?

– Нет.

– Тогда пошли ко мне. Уже поздно, а судья сказал, чтобы мы сегодня сняли отпечатки сознания…

Она еще что-то говорит, но Бирс уже спускается по лестнице. Брина семенит следом, извиняется перед хозяйкой.

Они идут по лучевидным улицам города. Замок лорда Бондье остается далеко позади. Брина рассказывает о своих подругах, с которыми может познакомить Бирса, рассказывает о скандалах и сплетнях, рассказывает о снах.

– А ты тоже видишь сны? – спрашивает она.

– Все видят сны. – Бирс останавливается возле небольшого серого дома с бледно-зелеными окнами и крышей кирпичного цвета. Брина пытливо заглядывает ему в глаза, спрашивает, нравится ли ему ее дом. – Ты живешь здесь одна?

– Когда как, – она снова улыбается, открывает дверь, включает свет.

Бирс снимает куртку, проходит в гостиную. В центре стоит кожаный диван. Рабочий стол возле окна. На стенах пара старых картин: неизвестных, но настоящих, написанных людьми. Ковров на полу нет. Нет и плюшевой женственности, которая была в предыдущей квартире, где предлагала Брина остановиться Бирсу. Все лаконично.

– Выпьешь что-нибудь? – предлагает Брина. Бирс не отказывается.

– Мне нравится твоя квартира, – говорит он, подходит к окну, смотрит на улицу.

По мостовой бегут люди, катят пневмоповозки. За его спиной Брина достает машину для снятия отпечатков сознания, устанавливает на стол. Последний раз эта процедура заняла у Бирса более трех часов. Он смотрит на часы и думает, что если ничего не изменилось, то он уйдет отсюда почти в полночь. Но уйдет куда?

– Позже я постелю тебе на диване, – говорит Брина, словно читая его мысли. Бирс кивает, садится в кресло рядом с диваном.

Брина закрепляет электроды на его висках, впрыскивает ему и себе в глаза специальные капли, устанавливает зажимы на веки. Теперь Бирс не может моргать. Они сидят с Бриной друг напротив друга. Машина для снятия отпечатков сознания считывает их воспоминания. Зеленый луч ослепляет глаза. Зеленый цвет затопляет мир. Бирс пытается не сопротивляться, принять неизбежность. Он знает, что через мгновение состоится перенос, обмен воспоминаниями, чувствами. Знает, но продолжает вглядываться в лицо Брины. Она сейчас для него единственная реальность в этом осыпающемся, словно во снах, мире, где он занимает место в длинной очереди на прозрачной глади голубого неба. Люди ждут своей судьбы, своего приговора. Мир ждет. Бирс ждет. Но ожидание превращается в вечность. Еще мгновение – и небо даст трещину, рухнет. Но вместо звона Бирс слышит женский смех.

Чужие мелочи заполняют сознание. Моменты жизни, страхи, желания, потребности – все сливается воедино, затем делится и снова сливается. Бирс чувствует тошноту. Видит то, чего не хочет видеть. Чувствует то, чего не хочет чувствовать. Так же было и в первый раз. Но тогда он проживал воспоминания, принадлежавшие мужчине. Теперь это женщина. Но Бирс не знает, что вызывает в нем больше отвращения. Особенно нервируют странные, непонятные мысли, которые на это короткое мгновение начинают принадлежать ему. Словно он сошел с ума и его собственная личность перестала существовать. А голос Брины все звенит и звенит в ушах.

Бирс чувствует запах масляных красок. Он в художественной мастерской. Нет. Это Брина в художественной мастерской. Но он сейчас она. Он стоит возле окна и смотрит незаконченную картину. Пока это всего лишь наброски, но они нравятся Бирсу, они нравятся Брине. Она пришла к художнику, чтобы он создал ее голограмму, но сейчас она думает, что рисунок маслом ничуть не хуже – в нем есть душа, отсутствующая у голограммы.

– Кто эта девушка? – спрашивает Брина.

– Никто, – говорит художник. Брина чувствует удовлетворение. Бирс чувствует удовлетворение.

– А меня ты сможешь так нарисовать? – спрашивает художника Бирс, то есть спрашивает художника Брина. Художник смотрит на нее и медленно качает головой. – Почему?

– Потому что ты не она.

– Я могу заплатить больше. Намного больше, чем за голограмму.

– Нет.

– Я могу заплатить иначе, – Брина подходит к художнику.

Она знает, что он одинок. Знает, что у него давно не было женщины. Бирс видит все ее мысли, мечты, фантазии, компромиссы.

– Не говори, что ты не думал об этом, – Брина улыбается.

Она обнимает художника и шепчет на ухо непристойности. Он слушает молча. На его лице нет никаких эмоций. Брина слышала много историй о том, что большинство художников гомосексуалисты. Но она знает, что этот художник не такой. Знает, но не может понять, почему он не хочет нарисовать ее маслом.

– Я открыта для экспериментов, – говорит Брина, а художник бросает ей ее вещи и велит убираться.

– Это еще хуже, чем застудить простату. Еще хуже, чем подруга детства, которая считает, что ты в неоплатном долгу перед ней за свой первый секс, – бормочет художник.

Бирс видит его и понимает, но чувствует, что понимания нет у Брины. Только злость. Только обида. Она орет на художника, чтобы он вернул ей деньги за голограмму, которую не сделал. Брина ненавидит его, когда смотрит ему в глаза. Ненавидит, когда выходит на улицу. Ненавидит, когда жалуется подругам. Но Бирс знает, что она вернется через пару дней и попросит прощения, скажет, что никто больше не хочет делать ее голограмму. Никто не может сделать ее голограмму так, как хочет она, так, как сможет художник. Этот несговорчивый художник, с такой же белой кожей, как у Бирса.

Все предлагают электронную коррекцию недостатков, но ей нужна правда, естественность. Поэтому она снова здесь. Идет по комнате. Мольберт стоит у окна, но на место полотна с рыжеволосой девушкой вставлен чистый холст. Художник включает лампы. Он пользуется недорогой, но весьма продвинутой аппаратурой фирмы «Никон». Его проекторы фирмы «Сигма». Он заставляет Брину удалить с лица перламутровый макияж. У нее черная кожа, и он советует использовать лилово-бордовые тона. Говорит не вставать в центр, чтобы ее фигура выглядела стройнее, и всегда смотреть выше камеры, чтобы узкие глаза казались чуть больше. Художник снимает ее против света. И никаких вспышек – изъянов и так слишком много, чтобы подчеркивать их дополнительным освещением. Но Брина довольна. На голограмме она красавица. Бирс чувствует ее гордость, радость.

– Хватит! – кричит Бирс, но вместо крика слышит смех Брины.

Он хочет сорвать со своей головы электроды, хочет избавиться от зеленых лучей, проникающих в его глаза, но его тело не принадлежит ему. Сейчас он во власти машины. Сейчас он может только смотреть, чувствовать, переживать.

Глава восьмая

– С тобой все в порядке? – спрашивает Брина.

Бирс открывает глаза. Сеанс закончен. Машина убрана в ящик. Он лежит на диване. Брина рядом, обнимает его, словно мать испугавшегося во сне сына. За окнами ночь. Часы показывают начало второго.

– А ты, кажется, действительно не врал, когда говорил, что не умеешь делать переносы отпечатков сознания, – Брина улыбается. – Рада, что с тобой все в порядке. – Она прижимается к нему. Он чувствует тепло ее тела, запах. – Знаешь, а у тебя была очень интересная жизнь, – говорит Брина.

– Узнала что хотела? – спрашивает Бирс, стараясь не замечать ее руки на своей груди.

– Узнала. А ты?

– Я ничего не хотел узнавать. – Бирс смотрит в темноту за окном.

– Но что-то узнал… Что-то плохое?

– Художник.

– Да. Не самый удачный ракурс моей жизни. – Брина поджимает губы, молчит пару минут. Бирс пытается подняться. Тело затекло. Ремень расстегнут. На брюках пятно.

– Я что, обмочился? – растерянно спрашивает он Брину, потому что в прошлый раз во время обмена сознаниями произошло именно это. Брина смотрит на него, улыбается и говорит, что у него была эрекция. – Мы что, занимались сексом? – спрашивает Бирс и почему-то вспоминает все те непристойности, которые она обещала художнику за картину.

– Нет, – улыбается Брина. – Я просто подумала, что у тебя давно, наверное, никого не было, поэтому… – она показывает ему ладонь своей левой руки.

– Это еще хуже! – бормочет Бирс.

– Ну извини. Я просто хотела помочь. – Брина обиженно надувает губы, идет в свою комнату. – Обычно мужчины радуются, когда с ними происходит подобное, а ты ведешь себя так, словно тебя изнасиловали, – говорит она, перед тем как закрыть дверь.

Бирс остается один. Налить себе выпить, лечь на диван и попытаться заснуть. Перед глазами мелькают обрывки чужих воспоминаний, которые отчаянно кричат, что теперь стали частью тебя. Бирс поворачивается на бок. Не сопротивляться, не отталкивать неизбежное – так учили его, когда он подвергался процедуре переноса отпечатков сознания впервые.

– Хорошо, я не сопротивляюсь, – тихо шепчет Бирс.

Он засыпает медленно, незаметно. Мир остается в прошлом. Разум устремляется в небо. Бирс видит бесконечные очереди, но где-то там, среди тысяч, миллионов людей стоит Брина. Бирс слышит обрывки ее громоздких мыслей.

Укладка волос. Маски для волос. Уход за волосами. Выпадение волос. Каталог причесок. Прически знаменитостей – тех самых, что улыбаются выбеленными зубами со старых журналов, которые раскладывает она на столе в гостиной. Вот он – мастер-класс: идеальный хвост.

«Этим летом в моде простые и сексуальные прически, – говорит в журнале признанный модный гуру. – Такую укладку легко создать с помощью приборов, которые есть у каждой женщины независимо от того, модель она или домохозяйка…».

Коррекция фигуры… Тату и пирсинг… Астрология, знаки зодиака, совместимость по группам крови, оценка собственной сексуальности, основанная на древнеяпонских трактатах, отсутствие опыта – все это может разрушить хрупкую гармонию и привести к полной сексуальной несовместимости.

«Во всем виновата психология», – читает в каком-то журнале Брина…

Замуж за иностранца. Школа любовниц. Признаки измены. Забеременеть можно, несмотря на самую надежную контрацепцию…

Бирс видит ванную комнату Брины. Видит ее глазами. Перед зеркалом лежит фен фирмы «Джоел», щипцы фирмы «Кедаке», в руках она держит ножницы от «Гинко». Все куплено на местном рынке дешевых товаров. Бренды не имеют значения, как и большинство журналов в ее доме. Брина укладывает волосы. В голове у нее вертятся слова: слайстинг, пойнтинг, пойнткат…

Мечты, фантазии, страхи. Сплетни о культе вуду. Сплетни о живых мертвецах.

– Нет, – говорит мальчик, с которым встречается Брина, считая его педантом с перспективами. – Живых мертвецов не бывает. Трупное окоченение начинается по мере повышения концентрации ионов кальция в мышечной ткани. Rigor mortis. С ним не поспорить. Даже ожившему трупу.

Брина улыбается. Она дует на накрашенные ногти с маленькими звездочками на черном лаке, рассказывает о новом салоне внутреннего города, где можно нарастить ногти.

– Я где-то читала, – говорит Брина, – одну женщину уволили с работы из-за ногтей. У нее были поражены ногтевые пластины. Видимо, грибок или какой-то паразит. Ее ногти стали абсолютно черными. С этими руками она не могла появляться в общественном месте – тут же от нее шарахались. Женщина ходила в перчатках. Это продолжалось несколько лет, пока она не сходила на прием к врачу. Теперь у нее совершенно нормальные ногти. Она живет, радуется жизни, ищет работу.

– Причем тут наращивание ногтей? – спрашивает мальчик-педант.

– А причем тут трупное окоченение? – спрашивает Брина.

Она красит еще один ноготь. Дует на него. Просит дать ей пару синтетических чипсов.

– Соли ртути и муравьиной кислоты вызывают почернение ногтей, – говорит мальчик-педант. Он кладет желтые чипсы на розовый язык Брины. Накрашенные помадой губы обхватывают его палец. – Ленточные черви, – говорит мальчик-педант. – Они поселяются в твоем пищеварительном тракте, поглощают пищу, которую ты потребляешь, и выделяют отравляющие вещества.

– Как интересно, – говорит Брина и красит еще один ноготь. Синтетические чипсы хрустят у нее на зубах. Помада блестит на пальце мальчика-педанта.

– Фелляция впервые упоминается в древнеегипетских трактатах, – говорит он. – А самой известной поклонницей фелляции считается Клеопатра Египетская.

– Да, ваш палец в рот не клади, – говорит Брина и красит еще один ноготь.

– Тысячу лет назад архиепископ Германии объявил фелляцию происками дьявола, и за это начали судить и сжигать на костре, – говорит мальчик-педант и смотрит на свой палец.

Брина улыбается. Он рассказывает о минералах, цинке и калии. Рассказывает об эстрогене. О заболеваниях рака молочной железы. О липидах и аминокислотах. Рассказывает о Джованни Джакомо Казанове, издавшем мемуары в двенадцати томах, где описал все прелести фелляции…

«Все мы заложники своих знаний, – думает Бирс. – Все мы заложники своих фантазий».

«Все мы заложники своих жизней, – думает Брина. – Все мы заложники своих капиталовложений».

И новые мысли. Новые журналы…

Три вида секса: полезный, неизбежный и повседневно практикуемый. Последний писк моды – это первые колонки популярных журналов. И плевать, что журналы просрочены на пару столетий – других все равно нет. Анджелина Джоли берет советы у порнозвезды. Меган Фокс рассказала о лесбийском опыте в «GQ». Обнаженная Летиция Каста во французском «Elle». Дочь президента «YAHOO!» призналась в лесбийской связи с Линдсей Лохан. Кейт Уинслет разденется для «Playboy»… Брина это читает. Брина в это верит. Брина это любит…

Глава девятая

Ханна заходит в типографию и спрашивает Бирса, как он устроился на новом месте. Она улыбается. Такая неестественно-светлая, воздушная. Бирс невольно поворачивается к окну, где стоит стол Брины.

– Я правильно сделала, что дождалась, когда она уйдет? – спрашивает Ханна. Бирс кивает. – Говорят, у тебя вчера был не самый удачный перенос отпечатка воспоминаний?

– Я предупреждал, что не занимаюсь этим… – Бирс смущается, вспоминая детали прошлой ночи, особенно пятно на своих штанах.

– Ничего страшного, – Ханна снова улыбается, давая понять, что знает о конфузе.

– Что еще рассказала Брина? – став вдруг безразличным, спрашивает Бирс.

– Ничего нового… – Ханна пожимает плечами. – Лишь жаловалась, что в твоей голове слишком много работы.

– Жаль, не могу сказать этого о ней. – Бирс вздрагивает, слыша смех Ханны. – Что-то не так?

– Нет. – Она заставляет себя успокоиться, предлагает сделать перерыв и пообедать в местном кафе. – Там варят очень хороший синтетический кофе. Ты ведь любишь кофе?

– Любил настоящий.

– Синтетический тоже неплох. Особенно с сигаретой.

– С синтетической сигаретой?

– Говорят, они не причиняют нам вреда, как настоящие.

– Это все равно что сравнить настоящий секс и мастурбацию.

– А как тогда назвать то, что было у тебя вчера с Бриной?

– Я не знаю.

– Но у тебя ведь был оргазм.

– Не помню.

– Брина сказала…

– Ладно! Пусть будут синтетические сигареты и кофе, – сдается Бирс.

Он закрывает типографию, оставляет для Брины записку, что задержится. За обедом Ханна рассказывает о работе, бывшем муже, ребенке.

– Ну а ты? – спрашивает она, пытливо вглядываясь Бирсу в глаза. – Брина говорит, что видела в твоих воспоминаниях много женщин, но не одна из них не была той самой. Это правда или же Брина просто не знала, куда смотреть?

– Всего понемногу.

– Я так и подумала, – Ханна снова улыбается.

– Что-то не так? – спрашивает Бирс. Она качает головой. – Тогда почему ты смеешься?

– Дело не в тебе.

– Вот как?

– Брина. Думаешь, жить в ее доме – это хорошая идея?

– Не знаю. Я не собираюсь жить в ее доме.

– Хорошо.

– Почему?

– Потому что ты мне нравишься. – Ханна смотрит Бирсу в глаза, спрашивает о планах на вечер.

– Хочешь, чтобы я пригласил тебя на свидание?

– Нет. Хочу сама пригласить тебя на свидание. Если, конечно, ты не слишком старомоден для этого. – Она смеется, желая показать, что это шутка. Бирс кивает. – Сегодня вечером у меня дома.

– А как же твой ребенок?

– Я могу отправить ребенка к маме. – Ханна затягивается синтетической сигаретой, делает глоток кофе. – Я могу приготовить синтетический ужин и достать на десерт пару настоящих сигарет.

– Потому что я белый?

– Нет. Потому что белая я. – Она хмурится, мрачнеет. – К тому же в этом городе есть и другие люди с белой кожей.

– Художник?

– Это Брина тебе рассказала?

– Рассказала о чем?

– Неважно, – Ханна хмурится сильнее.

Бирс рассказывает о том, что видел в воспоминаниях своей помощницы. Ханна заставляет себя улыбаться.

– Все мы иногда делаем глупости. – Она смотрит на часы, говорит, что ей пора возвращаться на работу, идет к выходу. – Не забудь про вечер, – говорит она, перед тем как покинуть кафе. Бирс кивает, но Ханна уже не видит этого.

Он допивает кофе, копаясь в воспоминаниях Брины, оставшихся у него в голове. Брина и художник. Художник и Ханна.

– Мне нет до этого никакого дела, – бормочет Бирс себе под нос, но мысли плотно засели в голове.

«Возможно, это из-за того, что художник и Ханна тоже белые? – думает он, возвращаясь в типографию. – Они такие же, как я, в этом чужом для нас городе?»

Он спрашивает у Брины адрес Ханны. Видит, как сверкают ее большие глаза, и старается не обращать внимания. Заняться работой. Заняться ремонтом старого печатного станка.

– Не верится, что здесь скоро появятся свои газеты и журналы, – говорит Брина. Она спрашивает Бирса о фотографиях, о названии первого журнала. Она говорит много и быстро.

– Кажется, вчерашний перенос отпечатков сознания пошел тебе на пользу, – ворчит Бирс.

– Да. Я словно снова попала в детство, на свои первые свидания, – Брина улыбается и показывает ему ладонь своей левой руки. – Но ты не подумай, что я сравниваю тебя с мальчишкой. Нет. Я все понимаю. Со всеми бывает. Мне понравилось. Правда… – она еще что-то говорит, но Бирс уже не слушает.

Он еще не знает, где будет жить, но уверен в том, что не вернется в дом Брины. Этой надоедливой Брины.

– Но полезной, – говорит она, пользуясь его воспоминаниями, чтобы помочь с ремонтом печатного станка. Бирс не спорит.

Брина действительно выглядит старательной и полезной. Не самой умной, но в отсутствии желания ее не упрекнуть.

– А как насчет Ханны? – спрашивает она. – У вас с ней свидание или просто встреча?

– Пока не знаю.

– Ты не подумай, что я ревную. У нас с тобой ведь считай ничего и не было. Почти не было… – она снова улыбается. – Вот если бы ты только умел делать переносы отпечатков сознания, то, уверена, смог бы увидеть во мне много положительных качеств.

– Я и так вижу.

– Правда? Я тоже думаю, что ты очень опытный и талантливый. То, что я вчера видела…

– Ты можешь помолчать? – теряет терпение Бирс.

Брина стихает на пару минут, затем обвиняет его в скверном характере и обещает, что заставит измениться. Бирс кивает. Раздражение перерастает в головную боль.

Он ждет, когда закончится рабочий день, и отправляет Брину домой.

– Не думай, что кто-то оценит твои сверхурочные, – говорит она перед тем, как уйти.

– Я просто хочу закончить с ремонтом печатного станка, – врет Бирс, а Брина спрашивает, что приготовить на ужин.

– Или ты поешь у Ханны?

– У Ханны.

– Ну как знаешь, – она снова улыбается и машет ему на прощание левой рукой.

Глава десятая

Поздний вечер. За окнами темно. Бирс в доме Ханны, сидит за столом Ханны, ест ужин Ханны. Она сидит напротив него, наблюдает. На ней надеты джинсы и широкая кофта, скрывающая формы ее тела. От прежнего настроения, которое было днем, не осталось и следа.

– Что-то не так? – спрашивает Бирс.

Она качает головой, улыбается подчеркнуто вежливо. Бирс оглядывается. Свечи на столе начинают коптить. Киберкот просыпается, прыгает на колени Ханны. Она снова улыбается.

– Вот непоседа. – Ханна смотрит на Бирса, на полупустые тарелки. – Ты поел?

– Почти.

– Хорошо. – Новая улыбка на ее лице. – Если честно, то я немного волнуюсь.

– Почему?

– Потому что я тебя совсем не знаю.

– Но ты же пригласила меня в свой дом.

– Да, но обычно мы сначала обмениваемся отпечатками сознания, а уже потом… – она поворачивается, смотрит на закрытые двери в спальню. Бирс молчит. – Но мы ведь все равно сделаем это, правда? – спрашивает Ханна, но скорее не Бирса, а саму себя.

Улыбка сползает с ее губ. Она просит Бирса встать из-за стола, обнимает за шею. У нее серые глаза, и она долго вглядывается в голубые глаза Бирса. Ему нравится ее взгляд. Нравится ее нерешительность, ее поцелуй.

– Так странно, – Ханна пытается отстраниться, но Бирс держит ее за бедра. Она вздрагивает. Еще один поцелуй. Ханна отвечает на него робко, нерешительно.

Бирс настойчив.

– Что ты делаешь? – шепчет Ханна, чувствуя, как он расстегивает ей джинсы.

– Не бойся.

– Я не знаю, как ты делаешь это. Не знаю, понравится ли мне… – она закрывает глаза. Джинсы сползают по бедрам. Ласки Бирса кажутся грубыми и неприятными. – Подожди, – просит Ханна.

Он не отвечает, не останавливается. Страх заполняет сознание. Кто этот незнакомец? Откуда?

– Давай воспользуемся переносом, пожалуйста.

Ханна чувствует его пальцы. Сознание сопротивляется, но тело уже уступило. Она знает это, и знает это Бирс. Ханна слышит, как звенит пряжка его ремня. Все кажется странным, словно сон.

– Повернись, – говорит Бирс.

– Нет. – Ханна смотрит ему в глаза. – Не здесь.

Она ведет его в спальню и просит быть нежным.

– Не люблю грубость и боль, – говорит она, ложась на кровать.

– С чего ты взяла, что я причиню тебе боль?

– Я не знаю.

Она снова хочет закрыть глаза, но близость незнакомца заставляет ее смотреть на него, следить за ним. Страх и желание выжигают друг друга. Остается лишь растерянность и нерешительность. Это все, что сейчас может чувствовать Ханна. И Бирс видит это в ее глазах.

– Я не предохраняюсь, – шепчет Ханна, думая, что скоро все закончится.

– Я понимаю, – Бирс улыбается, пытается снова поцеловать, но она не отвечает, пытаясь сосредоточиться на спутавшихся чувствах.

«Когда же все закончится? Когда же…»

Ханна обнимает Бирса, прижимает крепче к себе, надеясь, что это приблизит финал. Бирс целует ее шею. У нее останутся синяки. Она знает это. У нее останется тревога и разочарование. И ради чего? Неужели так сложно было сделать перенос? Тогда все могло быть иначе. Не так, как сейчас. Намного лучше…

Бирс поднимается на локтях и смотрит на Ханну. Она встречает его взгляд, но какое-то время еще не понимает, что все закончилось.

– Ты в порядке? – спрашивает Бирс. Ханна кивает. Она хочет, чтобы он слез с нее. Хочет прикрыться, дождаться, когда он уйдет, и принять душ. Об этом говорит ее взгляд. Об этом говорит каждая клетка ее тела.

– Хочешь, чтобы я ушел? – спрашивает Бирс.

– Только не обижайся. – Ханна убеждает себя, что он вернется к Брине, что ночь не страшна для такого мужчины, как Бирс, не таит в себе опасностей. Особенно ночь во внутреннем городе.

– С тобой все будет в порядке? – спрашивает Бирс.

– Приму душ и лягу спать.

– Хорошо.

Он уходит.

В память о нем ничего не остается. В его памяти ничего не остается.

Ночь и прохлада успокаивают. Бирс закуривает сигарету, идет по пустынным улицам. Голос, проецируемый в мозг защитными системами города, спрашивает о цели столь поздней прогулки. Голос не называет его имени, лишь номер. 18 245.

– Покажи мне, как выйти во внешний город, – говорит Бирс.

Голограмма вспыхивает, слепя глаза. Голос предупреждает, что во внешнем городе в это время небезопасно.

– Я могу позаботиться о себе.

Бирс проходит мимо дома Брины, но не смотрит в его сторону. Ворота внутреннего города остаются позади. Голос в последний раз предупреждает, что если он решит вернуться, то ему придется ждать утра. Бирс не отвечает. Тишина и покой внутреннего города сменяются шорохами и беспокойством пригорода. Кажется, что здесь никто не спит, но никто и не бодрствует. Все относительно. Даже киберсобаки, которые сторожат большинство домов, выглядят какими-то застывшими в полудреме.

«Только бы не заблудиться», – думает Бирс, петляя по узким улицам в поисках дома Унси. Он не знает, дома сейчас она или нет, не знает, одна ли, впустит ли его, но старается не думать об этом. Если что, то он переночует на улице. Ему не привыкать. А завтра найдет для себя новое жилье. Может быть, здесь, во внешнем городе. Или спросит разрешения и поселится в типографии. Когда-то давно он жил так почти целый год. Когда-то… До того, как появились сны… Эти странные сны, которые видят все, но предпочитают молчать о них.

«Тогда жизнь была другой», – думает Бирс, поднимаясь по ступеням на второй этаж, к квартире Унси. Стук в дверь выходит громче, чем он планирует. Кажется, что сейчас проснется весь дом, но просыпается только Унси. Она выглядывает в приоткрытую дверь, узнает Бирса, но ничего не говорит.

– Я могу войти? – спрашивает он. Унси кивает. Она оставляет дверь открытой и идет обратно в кровать. На ней нет одежды, и в темноте ее тело выглядит черней ночи. – Спасибо, – говорит Бирс. Унси кивает.

– Если голоден, то на столе есть немного синтетической еды. Она портится не так быстро, как обычная, так что…

Глава одиннадцатая

Ханна приходит в типографию на следующий день во время обеда и спрашивает Бирса, как у него дела.

– Брина сказала, что ты не ночевал у нее в прошлую ночь? – она видит, как Бирс кивает, и извиняется, что не позволила ему остаться у себя.

– У меня есть знакомые во внешнем городе.

– Это хорошо. – Ханна вглядывается ему в глаза, желая убедиться, что он не врет. – И знаешь, у меня остались настоящие сигареты… – белые зубы пытливо покусывают нижнюю губу. – Вчера мы совершенно забыли о них, так что… Если ты не против, то я бы хотела встретиться еще раз. Когда-нибудь.

– Я не против.

– Хорошо. – Ханна смущается, заставляет себя улыбаться, ждет, растерянно оглядываясь по сторонам.

– Если хочешь, можем сходить пообедать, – предлагает Бирс. Ханна качает головой.

– Не сегодня. – Она пытливо смотрит ему в глаза, кусая губу. – Я вчера тебя чем-то обидела?

– Нет.

– Тогда, может, все-таки поцелуешь меня? – Ханна в очередной раз улыбается. – А то я чувствую себя виноватой и… – она смолкает, прижимается к Бирсу.

От нее пахнет гарденией и флердоранжем. Ему нравится этот запах. Нравятся ее губы, полость ее рта. Ханна вздрагивает, чувствует, как его пальцы скользят по ее пояснице, ягодицам, вспоминает прошлую ночь.

– Обещаю, что в следующий раз не буду бояться, – шепчет она.

– А ты вчера боялась?

– Немного. – Ханна слышит шаги за дверью. Кто-то поднимается по каменной лестнице. Не Брина. Потому что шаги тяжелые, грузные. – Кто-то идет! – она спешно отстраняется от Бирса, поправляет одежду, прическу.

Стук в дверь. На пороге высокий чернокожий незнакомец. Незнакомец для Бирса. Ханна кивает чужаку, говорит Бирсу, что ей пора идти. Еще одна улыбка. Еще один неловкий взгляд.

– Уже завели друзей? – спрашивает Бирса незнакомец. Он протягивает руку и говорит, что его зовут Дюваль – местный законник, который был просто обязан зайти и познакомиться. У него колкий водянистый взгляд. Карий цвет глаз почти выцвел, стал блеклым. – Мне не говорили, что вы белый.

– Это проблема?

– Для меня – нет, – Дюваль улыбается. Он еще не решил, нравится ли ему Бирс, потому что уверен – первое впечатление зачастую обманчиво. – Расскажите мне, откуда вы, – просит он. – Чем вы занимались, как жили? – Дюваль извиняется за любопытство. – Сами понимаете, должность обязывает.

– Конечно, – Бирс отвечает сухо, но небрежности в голосе нет. Его истории не несут ничего нового, но то, как он об этом рассказывает, нравится законнику.

– А вы знаете, я ведь тоже воевал, – говорит он. Их разговор становится более фамильярным. – Ты уже слышал о ритуалах вуду? – спрашивает Дюваль.

– Не только слышал, но и видел. – Бирс рассказывает о своем первом дне в этом городе. Глава отдела безопасности хмурится, уточняет подробности.

– Мне кажется, что жить лучше во внутреннем городе, – дает он совет.

– Мне все равно, где жить, – говорит Бирс.

Дюваль не знает, нравится ему этот ответ или нет, но он уверен в том, что Бирс ему интересен. Бирс видит это на его лице. Все мысли словно открытая книга, вот только законник не понимает этого, не верит в это. Он считает себя особенным, эксклюзивным. Его руки нежные и ухоженные, как у женщины. Бирс отмечает это сразу, во время их первого рукопожатия. Законник отмечает, что Бирс совершенно не похож на женщину. Он не знает почему, но ему нравится этот факт, нравится, что Бирс некрасив, нравится, что у него белая кожа, к которой совершенно не привыкли глаза, если не считать художника и Ханну. Но Бирс совсем не похож на них. Бирс не рисует глупых картин. У него солдатская выправка и обветренное лицо. У него грубые руки. Он говорит небрежно, без тени раболепства.

– А эта Унси, у которой ты остановился… – хмурится Дюваль. – Опиши, как она выглядит. Я знаю многих бокоров в этом городе.

– Боюсь, для меня здесь большинство людей на одно лицо.

– Это из-за цвета кожи?

– Это из-за того, что я слишком занят. – Бирс не знает почему, но ему не нравится Дюваль, он хочет избавиться от него. Но законник не замечает этого.

Приходит Брина, и Дюваль рассказывает, как стал возглавлять отдел безопасности города. Они знакомы – Брина и Дюваль. Бирс не сомневается в этом.

– А ты наблюдателен, – подмигивает Дюваль.

– Расскажи лучше о живых мертвецах, которых поднимают из могил жрецы вуду, – советует Брина. Дюваль морщится, говорит, что не верит в мертвецов. – Тогда спроси его о снах. Когда я делала с ним перенос отпечатков сознания, то там были сны. Наши сны. Понимаешь…

– Думаю, мне нужно уходить, – говорит Бирс, теряя терпение.

– Уходить? – подозрительно щурится Дюваль. – Куда?

– Куда? – Бирс хмурится, вспоминает старика из книжного магазина, его внучку. – Когда я приехал в этот город, то заказал себе новый костюм. Нужно сходить забрать его.

Глава двенадцатая

– Я думала, ты никогда не придешь, – говорит Розмари, когда Бирс входит в книжный магазин.

– Много было работы.

– Я так и подумала, – она кивает, шмыгает носом, улыбается как-то нервно, говорит много и сбивчиво.

– Может быть, я все-таки примерю костюм? – осторожно спрашивает Бирс.

Она снова кивает, говорит о работе, о соседях, о качестве ткани, из которой сшит костюм, о том, как сложно было подобрать пуговицы и нитки.

– Ты не отвернешься? – спрашивает Бирс, когда они проходят в соседнюю комнату.

Костюм, сшитый Розмари, темно-серого цвета. Бирс переодевается.

– Ну как? – спрашивает Розмари. – Нравится?

– Нравится, – Бирс улыбается, спрашивает о цене.

– Будет дешевле, если пообещаешь прийти сегодня на ужин. – Розмари смущается, на щеках появляются лиловые пятна. – Со времени твоего знакомства с моим дедом он каждый день вспоминает тебя.

– Так это он приглашает меня на ужин?

– Мы вместе. – Лиловых пятен на щеках Розмари становится больше. – Так ты придешь? – она смотрит Бирсу в глаза до тех пор, пока он не соглашается.

За ужином дед Розмари расспрашивает о типографии и о замке лорда Бондье.

– У Розмари был друг, способный устроить ее на работу в замок, но она, глупая, решила остаться со мной, – говорит старик.

Он пытается вспомнить имя этого друга, сбивается, меняет тему разговора, вспоминая законников и энергетические колеса, которые видел Бирс, когда старик впервые встретил его.

– А эти железные псы? – возмущается он. – Просто страх берет, что будет, когда один из них сойдет с ума и решит напасть на нормальных людей! – голос его становится тихим, вкрадчивым. – Говорят, что в замке большая часть охраны – не люди. Это правда? – Бирс пожимает плечами. – Еще одна тайна, – вздыхает старик. – С одной стороны замок и все эти киберэксперименты, с другой стороны внешний город и кланы вуду. А мы живем здесь, словно между небом и землей.

– Между небом и землей? – оживляется Бирс, вспоминая свои сны.

– Мне не нравится это сравнение, – говорит Розмари.

Она уходит на кухню, чтобы принести десерт.

– Ее что-то обидело? – спрашивает старика Бирс.

– Не думаю… – в глазах старика блестит грусть.

– Все дело во снах? Розмари тоже что-то снится? Что-то особенное? Что-то о небе?

– Всем нам снится что-то особенное и что-то о небе. Кому-то чуть больше. Кому-то чуть меньше. – Старик косится в сторону закрытой двери на кухню, понижает голос, рассказывает о мужчине, с которым встречалась Розмари. – Вот у него было много подобных снов. Думаю, из-за этого они расстались. Хотя она была влюблена в него. – Старые губы растягиваются в улыбке. – Думаю, ты напоминаешь ей того человека.

– Я белый, – снисходительно улыбается Бирс.

– Он тоже был белым.

– Вот как?

– Особенный…

– Художник?

– Вы с ним знакомы?

– Не лично.

– Он был другим, когда встречался с Розмари. Он почти мне нравился. – Старик хмурится, качает седой головой, признается, что предпочитает сменить тему разговора.

Бирс понимает, что это маленький город, где живет менее тридцати тысяч человек. Здесь все знают друг друга, по крайней мере, большая часть. Это нормально. И ему, чужаку, не должно быть до этого никакого дела. Так он думает за ужином в доме деда Розмари. Так он думает по дороге к Унси.

Дверь в ее дом открыта, но свет не горит. Внутри пахнет потом, синтетическим спиртом и табаком из трубки Хунгана. Бирс помнит этот запах. Он стоит в дверях и смотрит на кровать. Унси и Хунган вместе. Стонов нет, лишь тяжелое сопение. Унси стоит на коленях, упираясь руками в железную спинку кровати. Ее голова опущена. Хунган за спиной. Его движение резки, но размеренны. Время от времени старая кровать отзывается на них жалобным скрипом. Унси молчит. Бирс не видит ее лица.

– Присоединишься? – спрашивает Хунган. Его голос звучит монотонно, словно происходящее ему в тягость. Черные глаза сверкают в темноте. Унси поднимает голову. На ее лице не то истома, не то усталость. – Я могу делать это часами, а ты? – спрашивает Хунган Бирса. Его движения все так же резки и размеренны. По мускулистой груди скатываются струйки пота.

– Я подожду на улице, – говорит Бирс.

Он выходит из квартиры, сидит на лестнице и пытается заснуть. Где-то далеко лает киберсобака.

– Эй, ты чего здесь делаешь? – спрашивает сосед по имени Мано.

Он выходит из своей квартиры, щурится, пытаясь привыкнуть к темноте. Бирс не знает его. Он почти заснул, прижавшись к перилам, и теперь зол. Мано подходит ближе, бормочет проклятия себе под нос.

– Я думал, ты художник, – говорит он. – Вы, белые, в темноте все на одно лицо.

– Художник? – Бирс растерянно поворачивает голову. – Тот самый художник, что живет во внутреннем городе?

– Ты его знаешь?

– Наслышан.

– Когда-то он часто бывал здесь. – Мано садится рядом, предлагает Бирсу синтетическую сигарету, называет свое имя. – А как зовут тебя?

– Бирс. Джонатан Бирс.

– Бирс… – тянет он, словно желая убедиться, что сможет запомнить. – Белые здесь редкость. Ты пришел к Унси, Бирс?

– Я живу у нее.

– Почему сейчас здесь?

– Потому что там сейчас Хунган.

– Наш Хунган?

– Я не знаю.

– Ты не должен обижаться на Унси за это. Хунган заботится о ней. Оберегает.

– Я не обижаюсь.

– Если бы не он, то Унси могла стать такой же, как ее сестра. Она говорила тебе о своей сестре?

– Немного.

– Ее звали Мейкна. На нашем языке это означает «счастливая». Я знал ее мужа.

– Кажется, он убил себя?

– Хунган говорит, что духи забрали его душу и разум, поэтому он наложил на себя руки.

– Я не верю в духов. Особенно в духов вуду.

– Никто не знает, как оно на самом деле. – Мано курит какое-то время молча. – Хотя знаешь, Эну всегда был странным… И его друг Адио… И художник… Они втроем всегда рассказывали о странных вещах. Всегда отличались от нас… – Мано снова смолкает. – Теперь в живых остался только художник.

– Он тоже когда-то жил здесь?

– Нет. Он и Адио жили во внутреннем городе.

– Как же вы познакомились?

– Стена была не всегда. – Он улыбается и говорит, что когда-то они учились в одной школе. – Когда-то в этом городе была всего одна школа.

– Когда-то люди думали, что Третьей мировой войны не будет.

– Да. Верно. Когда-то. Когда-то даже глава безопасности Дюваль считал нас своими друзьями.

– Вот как?

– Да. Когда-то очень давно. – Мано поднимается на ноги, предлагает пойти к нему.

В квартире пахнет грудными детьми, куревом и пшеничной синтезированной кашей.

– Это уже третий, – говорит шепотом Мано, показывая вглубь комнаты.

Возле ночной лампы сидит худая женщина и кормит младенца грудью. Она поднимает на Бирса усталые глаза.

– Это наш новый сосед, – говорит Мано.

Женщина кивает. Ребенок срыгивает. Из полной груди матери продолжает сочиться молоко.

Бирс и Мано проходят на кухню. На столе грязная посуда и крошки синтетического хлеба. Мано спрашивает Бирса о работе, о замке.

– Говорят, там едят только натуральную пищу.

– Такая же синтетика, как и здесь. – Бирс вспоминает Унси и невольно сравнивает ее с Ханной, Бриной, Розмари. Невольно сравнивает их всех, потому что между ними есть связь – художник.

– Так и о чем будет твоя первая статья? – спрашивает Мано.

Бирс пожимает плечами, говорит, что станок еще неисправен, что многое предстоит сделать.

– Напиши про мертвецов вуду, – советует Мано. – Эну и Адио до самой смерти верили в эти легенды.

– А художник?

– Художник тоже верил… До того как Адио стал принимать синтетические наркотики. После он почти не появлялся здесь. А нам во внутренний город так просто не пройти.

– Художник тоже принимал наркотики?

– Нет. Не думаю. Хотя, если вспоминать его картины в детстве, его рассказы о снах, которые он видит…

– Что за сны?

– Да как у всех, думаю. Просто… Просто он описывал так много деталей. Жутких, ненормальных. Смерть. Бьющиеся небеса. Он рисовал об этом и показывал нам. Унси говорит, что возле него много злых духов, которыми он поделился с Адио и Эну.

– А ты как думаешь?

– Я думаю, что они всегда были странными. Не такими, как мы. Незадолго до смерти Эну передал мне слепок своего сознания, сказав, что там есть отпечаток его воспоминания, где они с Адио поймали мертвеца вуду.

– И что они с ним сделали?

– Не знаю. В этой части города машины для переноса редкость.

– Ты мог бы обратиться к художнику.

– И спятить, как спятили Эну и Адио? Нет уж. Мне о детях надо думать, а не о теории заговоров, культах вуду и апокалипсисе. Этого безумия в голове и так много без чужих мыслей.

– Понятно. – Бирс смотрит за окно, в ночь. – А эта запись… Она еще есть у тебя? – спрашивает он Мано.

– Где-то была.

– Ты можешь продать ее мне?

– Решил написать об этом в своей газете?

– Пока не знаю, просто интересно. – Бирс пожимает плечами. – Пока и газеты нет.

Глава тринадцатая

– Тебе нужна машина для переноса отпечатков сознания? – удивляется на следующий день Брина. Бирс пожимает плечами.

– Ты покажешь мне, как пользоваться машиной?

– Конечно, – Брина становится неожиданно серьезной, изучает картридж отпечатков воспоминаний Эну. – Здесь слишком много информации, – говорит она. В ее темных глазах горит интерес. – Скажи, какой именно отпечаток жизни тебе нужен?

– Я пока не знаю.

– Кому вообще это принадлежит?

– Это важно?

– Не знаю, – Брина хмурится. – Наверное, нет.

Она показывает, как включить машину, как выбрать нужную секцию воспоминаний. За окнами вечер, и Брина предлагает пойти к ней.

– Я останусь в типографии.

– Я могла бы помочь, если что-то пойдет не так. В прошлый раз…

– Не напоминай мне о том, что было в прошлый раз, – Бирс злится, хочет, чтобы она ушла.

– Эти воспоминания принадлежат какой-то женщине, да?

– Нет.

– Тогда я совсем ничего не понимаю. – Брина хмурится, вздыхает тяжело несколько раз. – Если передумаешь, то я буду дома ждать тебя. Одна.

– Не жди.

– Все равно буду.

Она уходит, оставляя противоречивые чувства, воспоминания.

– Странная девушка, – бормочет Бирс.

Он закрывает двери и включает машину переноса отпечатков сознания. Меню управления вспыхивает синим светом. Установить датчики на виски. Впрыснуть в глаза специальные капли. Установить фиксатор для век. Выбрать нужный блок воспоминаний. Бирс не двигается. Просто сидит и смотрит на машину. Но решение уже принято. В памяти всплывает первая встреча с Унси и Хунганом, когда он только пришел в этот город.

– Ты ведь не веришь в вуду, – говорит Хунган. – Но ты знаком с нашей верой. Откуда? Кто послал тебя?

– Любопытство, – говорит Бирс.

– Любопытство? Боюсь, это очень жестокий и неблагодарный дух. От него не стоит ждать ничего хорошего.

– Мы с ним давно вместе.

– Но тем не менее когда-нибудь он убьет тебя.

– Я знаю, – Бирс улыбается. Улыбается в прошлом, в своих воспоминаниях. Улыбается в настоящем. Здесь.

Он включает машину, но продолжает думать о встрече с Унси и Хунганом, об их вере. Знания перед глазами – словно вырезки из старых газет.

Вуду. Тридцать миллионов человек. Язык фон. Невидимая сила. Одна большая древняя синкретическая система. Религиозные верования, появившиеся среди потомков чернокожих рабов, вывезенных из Африки. Один Бог-создатель, не участвующий в жизни своих созданий, и духи лоа, сотворенные тем самым Богом, которым молятся и которых почитают, как старших членов семьи. Человек и несколько душ внутри него. Еще совесть – посол Бога. От зла спасают очистительные жертвоприношения и талисманы. Музыка и танцы – ключевая часть ритуалов. В качестве святилища выбирается обычное жилище. Трое барабанщиков выстукивают четкий ритм, причем каждый свой. Поется песня-прошение: «Папа Легба, отвори ворота. Папа Легба, отвори ворота и дай мне пройти. Отвори ворота, чтобы я смог возблагодарить лоа». Танцы вокруг столба-шеста. Струйки воды – магический круг. Экстатическая пляска под звук барабанов. Женщины в белых платьях, а мужчины в костюмах…

Зеленый луч проникает в глаза, приносит загруженные в машину воспоминания Эну. Его чувства. Его страхи. Его мечты и фантазии. Его жизнь…

Глава четырнадцатая

Старуха Мамбо любит устраивать вудуистические сантерии. У нее три дочери. Одна из них замужем, и муж принимает участие в этих церемониях. Вторая дочь – вдова. Они похоронили ее мужа недавно. Его забрал Дамбала. Дух древний и злой. Он поселился в теле мужа второй дочери, одолевая его жаждой. Он не пропускал ни одной сантерии. Пил, пил и пил…. Пил, пока не умер. Но и после смерти Дамбала не пожелал отпускать его. Вечный зомби. Муж второй дочери стал им еще при жизни, одержимый жаждой. Спал и пил. Спал и пил. И жажда эта была настолько сильной, что заставила его подняться с анатомического стола. Старуха Мамбо знала, что сплетни не врут. Мужа второй дочери остановила не смерть. Его остановил патологоанатом, вырезавший его желудок. Муж второй дочери поднялся со стола, вышел на улицу, но, осознав, что в животе его больше нет бездонного бурдюка, который должен быть наполнен, отошел в мир иной. Ничего. Такое иногда случается. Старуха Мамбо знает это, и знает Эну, потому что он внук старухи Мамбо.

Бирс видит эти истории, проживая жизнь маленького мальчика, у которого впереди еще так много лет. Маленького Эну.

– Ничего. Мы найдем твоей матери нового мужа, – обещает ему старуха Мамбо.

Эну смотрит ей в глаза. Бирс смотрит ей в глаза. Он слышит бой барабанов в ее доме. Видит, как она выбегает во двор, отрубает ритуальному петуху голову. Публика уже разогрета. Петух бегает между ног с отрубленной головой. Настоящий апофеоз, а после – затишье. Участники сантерии впадают в транс, и на них нисходит благодать.

Соседи, которые следят за происходящим, закрывают двери. Читают на ночь глянцевые журналы, просроченные на пару столетий, нагоняют сон. «Приворот, отворот. Вернуть любимого. Снять порчу, негативную энергию. Помочь в бизнесе». И т. д., и т. п. Эну знает об этом, потому что такие же журналы читает его мать, когда не принимает участия в сантериях своей матери. Эти журналы жители города берут друг у друга, хранят как сокровище, потому что новых журналов уже никогда не будет. Так говорит судья Амал. Так говорят законники. Но есть старые журналы. И в каждом журнале свои целители.

Они ссылаются на «звезд» и депутатов. Ссылаются на правителей и исторических личностей. На травы и порошки, привезенные с Гаити, из Гвинеи, Бразилии, с Кубы… Они ссылаются на свои врожденные способности. На своих бабушек, якобы лечивших от импотенции и сифилиса. На дедушек, поддерживавших жизнь в умирающих детях. Говорят о каких-то тайнах, которыми никогда ни с кем не поделятся, ни при каких обстоятельствах.

Причем вызывать духов уже неактуально. Новое время диктует свою моду. Секс, деньги и власть. И, конечно же, здоровье. Примочки из трав. Чаи из трав. Отвары. Лечение глиной. Уринотерапия. В общем, все что под рукой – съешь, намажь, носи в кармане… Нетрадиционная медицина. Самомассаж. Приемы и упражнения для эффективного лечения без посторонней помощи.

В каком-то журнале обещают свыше 500 различных способов профилактики и улучшения здоровья. От у-шу до аромотерапии, от массажа до ионизаторов воздуха. Лечение гайморита репой. Диета при болезнях сердца. Улучшение памяти по методу йогов. Тыквенное масло – мужская сила. Яйца бобра – из той же оперы. О последнем Эну знает, потому что его мать лечит этим своего второго мужа. Или третьего? Эну не помнит. Не знает и не хочет знать… А мать говорит, что для каждой болезни существует молитва, которую необходимо произнести перед лечением. Молитва для каждого лекарственного растения, для каждой травинки, каждого цветочка.

– Интересно, какую молитву нужно читать перед тем, как отрезать бобру яйца? – спрашивает маленький Эну.

Старуха Мамбо громко смеется. Она не читает все эти журналы. Для нее все, что происходит, – это дело рук лоа. Даже запоры, для лечения которых журналы рекомендуют использовать 400 грамм кураги, 40 грамм чернослива, пачку листа сены, 200 грамм меда. Даже потеря памяти – 1 стакан лукового сока и 1 стакан меда. Даже облысение – втирать в голову сок клена, лопуха, крапивы, хмеля, граната, сливы, черемухи, ореха…

– Мерзость какая! – кривится старуха Мамбо. – Ведь если ты вотрешь себе все это в голову, то будешь как чучело ходить. Это ж только старухам хорошо! Да и где ты найдешь сейчас живых бобров и все эти диковинные растения? Это если только обманывать других. Не иначе.

– И то верно, – смеются соседи.

Эну знает, что они не любят старуху Мамбо и говорят, что она ничего не знает о вуду и не может быть бокором. Говорят, но приходят к ней за помощью. Ночью, пока никто не видит.

– А! Пришла! – гнусавит старуха Мамбо.

Эну видит, как его бабка проводит отчаявшуюся жену в дом. Там, среди снизошедшей благодати, трепыхается петух с отрубленной головой. Кто-то из участников церемонии находится в трансе. Кто-то уже уполз домой.

– Пошел отсюда! – говорит старуха Мамбо петуху, и тот, словно услышав ее, скачет прочь, натыкаясь на ножки стульев и банки с синтетическими грибами.

Его отрубленная голова стоит в миске на столе, и Эну кажется, что петух вертит глазами и хочет закукарекать. Кожа у старухи Мамбо сморщенная и покрытая темными пятнами. Нос широкий.

– Принесла, что я тебе велела? – спрашивает она отчаявшуюся жену.

Та говорит «да» и достает пузырек со спермой мужа. Старуха Мамбо берет его, трясет в руках, разглядывает и велит прийти через неделю.

– Откроешь и поставишь под кровать, когда будете делать ребеночка, – говорит старуха Мамбо на следующей встрече.

Отчаявшаяся жена забирает пузырек, бесхозно провалявшийся на подоконнике всю неделю. Эну слышит, как старуха Мамбо говорит, что людям нужны не препараты, а вера.

– Будет тебе счастье! – заверяет она отчаявшуюся жену и добавляет, что сосуд этот осветил сам Папа Легба.

Они встречаются через пару месяцев.

– Ну что, помогло тебе зелье? – спрашивает старуха Мамбо.

– Нет, – говорит отчаявшаяся жена. – Но я встретила нового мужчину!

– Ну, а я что тебе говорила?! Будет тебе счастье! – размахивает руками старуха Мамбо. – А на проблемы бывшего ты наплюй. Пусть теперь другая мучается!

– Да я уже наплевала, – улыбается отчаявшаяся жена и говорит, что нужно будет прийти к старухе Мамбо и для верности приворожить нового благоверного.

Эну стоит рядом. Слушает, что говорит его бабка, слушает, что говорят о его бабке. Ходят сплетни, что прабабка старухи Мамбо была родом из африканской деревни и что по самой старухе Мамбо давно плачет сумасшедший дом. По ней, по детям ее, по внукам и правнукам…

Глава пятнадцатая

Эну и его сестра стоят в дверях спальни. Мать и четвертый отчим не видят их. Секс длится недолго. В основном возня и сопение, в которых Эну почти ничего не понимает. Потом вспыхивает зажигалка. Мать и отчим лежат в потной кровати и курят синтетические сигареты. Муж и жена. Вера и безверие. Барон Суббота и Эрзули Фреда.

Звонит телефон. Брат матери. Эну знает, что он недавно вышел из тюрьмы и теперь ему кажется, что за ним следят. Следят везде. Следят все. Сосед выходит на улицу покурить – сосед следит за ним. Соседка звонит любовнику, делая вид, что поливает цветы, – соседка следит за ним. В соседнем доме зажегся свет – это кто-то ищет бинокль, чтобы лучше следить за ним.

Это воспоминание остается ярким и сочным на фоне множества других. Бирс видит его ясно, так же, как чуть позже видит рисунок мертвеца вуду, который на самом деле не мертвец, а кибер. Этот рисунок показывает Эну художник. И еще сны. Сны художника, о которых он рассказывает своему другу. Сны, где все умерли и попали на небо. Но небо треснуло, и всем пришлось вернуться на землю.

– Думаю, мы все мертвецы, – говорит художник. – Настоящие мертвецы, не то что эти кибервуду. – Он понижает голос и говорит, что иногда ему кажется, что он гниет заживо. Эну хмурится и принюхивается к своему запаху.

– Что ты думаешь об этом? – спрашивает он чуть позже своего друга Адио.

– Думаю, что в этом есть смысл, – говорит Адио.

Они размножают рисунок художника и распространяют сотни копий по их школе.

– Вам заняться нечем? – спрашивает их Дюваль, которого Бирс знает как главу безопасности замка, но в этих воспоминаниях ему одиннадцать лет. Он изучает рисунок художника. – Если это увидит директор, то у вас точно будут проблемы.

– Но ведь это правда! – кричит Адио.

Дюваль смеется. Бирс чувствует обиду и злость Эну. Чувствует, как сильно бьется в груди сердце. Хочется вступиться за свою детскую веру, но где-то глубоко поселяется страх наказания. И оживают воспоминания о брате матери, его рассказах о жизни в тюрьме. Бирс видит все это между делом. Видит в тот самый момент, когда Эну и Адио стоят у директора. В руках директор держит рисунки, которые они распространяли по школе. Она требует у них назвать имя того, кто это нарисовал, требует выдать единственного белого мальчика в школе.

– Я все равно знаю, кто это, – говорит директор. – От вас мне нужно лишь признание, иначе вам придется искать другую школу.

– Другую школу? – Эну и Адио переглядываются.

Бирс чувствует страх и отвращение от понимания, что придется выдать друга. Борьба продолжается, но борьба уже проиграна. Эну знает это.

– Нехорошо как-то получилось, – говорит вечером Адио. – Мы с Эну все это начали, а досталось одному художнику.

– Не переживай, – говорит Дюваль. – Мой отец сказал, что скоро достроят стену и разделят город. Художника переведут во внешнюю часть, и вам не придется с ним встречаться.

Но вместо художника во внешнем городе оказываются Эну и Адио. И школу приходится поменять им, а не художнику. Дюваль тоже остается в прежней школе. Но в отличие от художника продолжает навещать старых друзей. Остается другом для них.

Его бабка и дед живут в доме, где живет Эну, но на пару этажей выше. Они старые, и Бирс почти не видит их лиц в перенесенных в его сознание воспоминаниях. Не видит, потому что Эну почти не помнит их, но есть много воспоминаний, связанных с Дювалем. Особенно после того, как его бабка и дед умирают и квартира остается свободной.

Дюваль приходит туда на выходные. Ему пятнадцать, и Эну считает его таким же, как и те, кто живет во внешнем городе. Но где-то глубоко он знает, что Дюваль другой. После того как построили стену, жизнь вообще стала другой. Внутренний город для таких, как Эну и Адио, стал загадкой. Дюваль говорит, что там все осталось прежним, даже художник, но Эну не верит, потому что у Адио во внутреннем городе живут родственники и он иногда ходит к ним в гости.

– Жизнь стала другой. Весь мир стал другим, – говорит Адио.

Родственники из внутреннего города помогают ему достать старое пневмоколесо законников, и он тратит долгие месяцы на его ремонт. Эну не завидует ему, лишь иногда навещает, чтобы узнать, как продвигается работа. Адио хвастается, говорит, что скоро все девчонки, которых они знают, будут принадлежать ему, потому что ни у кого из его друзей больше нет пневмоколеса. Где-то в куче тех воспоминаний Бирс видит и воспоминание об Унси. Она еще совсем молодая – не больше десяти лет. Ее настоящее имя Айна. Об этом говорит Адио после того, как возит ее старшую сестру Мейкну на своем пневмоколесе кататься за город. Он смакует детали, вдается в подробности. Эну испытывает зависть, и эти чувства передаются Бирсу.

– Даже увозить далеко не пришлось! – смеется Адио. – Сама, говорит, хотела.

– И как вы это делали? – спрашивает Эну.

– Стоя.

– Так ты не первый у нее что ли?

– Не знаю. Вроде бы.

– Круто.

– Могу одолжить пневмоколесо, – предлагает Адио. – Думаю, она теперь с любым поедет. – Он закуривает синтетическую сигарету. По темной улице идет едва различимый силуэт. – Вон еще телка! – оживляется Адио. – Покатать бы ее тоже!

– Ну да, – соглашается Эну. Адио смеется и говорит, что Айна – сестра Мейкны и что ей всего десять лет.

– Здесь темно и ничего не видно, – говорит Эну, чувствуя смущение, но Адио уже забыл о шутке и снова говорит о прелестях Мейкны.

– Жалко только, грудь у нее совсем маленькая! – сокрушается он. – Нужно подождать. Потом, думаю, интересней будет.

– Мне и сейчас интересно, – признается Эну и рассказывает, чтобы не ударить в грязь лицом, пикантные подробности некоторых сантерий в доме бабки Мамбо.

– Смотри, но не участвуй, – говорит старуха.

Она редко моется, и от нее пахнет козлом, хотя после того, как построили стену, людей к ней ходит намного больше, сантерии длятся дольше.

– Лучше бы у меня было пневмоколесо, – говорит Эну, а в это самое время Адио попадает в аварию на своем пневмоколесе и его везут в больницу. В этот самый момент жизнь встает с ног на голову, потому что Адио клянется, что сбил живого мертвеца.

– Художник был прав, – говорит он. – Мертвец действительно кибер, а не сила вуду.

– Я тебе не верю, – Эну вспоминает свою бабку.

– Сходи и посмотри сам, – говорит Адио.

Но мертвеца нет. Кто-то уже прибрался после аварии. Осталась лишь электронная кисть руки, которую Эну находит в придорожной канаве, но этого достаточно, чтобы поверить другу.

Глава шестнадцатая

Дюваль смотрит на механическую руку и отказывается верить, называя это случайностью. Говорит Эну, что у него бабка – местный бокор, поэтому он просто обязан верить в вуду. Адио не слушает его. У него сломана нога, и он просит Дюваля изучить внутренний город.

– Это еще зачем? – смеется Дюваль.

– Родственники говорят, что живые мертвецы есть и у вас.

– Просто вуду.

– Я хочу, чтобы ты выследил одного из них и убил. Если в нашей части города мертвецы – подделка, то и у вас они, скорее всего, такие же.

– Можно будет поговорить с художником, – предлагает Эну. – Он ведь знал об этом всегда.

– Можно, – соглашается Адио и просит Дюваля встретиться с художником. – А то у меня нога сломана, а Эну во внутренний город не пустят.

– И про небо спросить можно, – оживляется Эну.

– Точно, – Адио хмурится. – Ведь если он не врал про кибермертвецов, то значит, и апокалипсис, о котором он говорил, правда.

– Вы спятили! – смеется Дюваль.

– Если боишься сам, то сделай вызов для Эну.

– Это глупо.

– Так и скажи, что испугался, – Адио сверлит его взглядом.

Дюваль обещает, что сделает все, что сможет, но не делает ничего. Лишь две недели спустя он появляется во внешнем городе и приносит пакет легких синтетических наркотиков.

– Это лучше, чем гоняться за мертвецами! – говорит он, заверяя Адио и Эну, что может достать больше, потому что его отец теперь работает в охране.

– Это хорошо, но с художником ты все равно поговори, – бормочет Адио…

Воспоминания вздрагивают, искажаются, одурманенные синтетическим наркотиком. Лица девушек, которых привел с собой Дюваль, вытягиваются, становятся смешными. Мысли дрожат, мечутся в сознании. Одна из девушек учится с Эну в одном классе. Ее зовут София, и она не скрывает, что Эну ей нравится. После приема синтетических наркотиков, принесенных Дювалем, вообще сложно что-то скрывать. Бирс знает об этом, потому что Эну чувствует, что не может держать в себе мысли и фантазии, страхи и сомнения.

– Не знаю насчет кибермертвецов, но вот сны об апокалипсисе я тоже иногда вижу, – говорит София, после того как Эну показывает ей механическую руку, которую нашел после аварии Адио.

– Дюваль говорит, что это нас всех художник с ума свел. Он учился с нами раньше в одном классе. Помнишь? Его еще потом выгнали за рисунки о кибермертвецах.

– Смутно, – София улыбается, подвигается ближе к Эну и говорит, что тоже когда-то пыталась рисовать. – Многие считали, что у меня был талант.

– Покажешь?

– Я выбросила все рисунки.

– Зачем?

– Не знаю. Наверное, депрессия была. А сны… это всего лишь сны… – Она показывает шрамы на запястьях. – Никому ведь это не надо, верно?

– Ну да, – говорит Эну.

Неловкая пауза затягивается, и он зачем-то начинает рассказывать о своей бабке и ритуалах вуду, экстатической пляске, ночных сантериях, за которыми ему разрешают наблюдать, но в которых не разрешают участвовать. София хмурится, спрашивает о сестре.

– Она ведь старше тебя…

– Она не будет принимать в этом участия, по крайней мере, ночью.

– Я тоже думала, что не буду… – она улыбается и закуривает синтетическую сигарету. – Хотя в принципе сама виновата. Интересно было. Думала, что после на меня снизойдет благодать. – На ее губах улыбка, но взгляд отрешенный, отсутствующий.

Эну видит, как Дюваль подсаживается ближе, слушает, как София рассказывает о ночной вудуистической оргии на окраине города.

– И никакой благодати, – заканчивает она, смолкает.

Эну смотрит на Дюваля. Дюваль глазами показывает ему обнять Софию.

– Ты только не подумай, – София снова показывает шрамы на запястьях, – это не из-за той ночи. Это из-за неба.

– Из-за неба?

– Сны. Помнишь? Таким все глупым было…

– Тебе бы к нам тогда…

– К вам?

– Ну да. Ко мне, к Адио, к художнику. Нас же из-за этого чуть из школы не выгнали.

– Я бы лучше только к тебе. Сейчас. Если, конечно, тебе не противно.

– Почему мне должно быть противно?

– Не знаю. Мой последний тоже говорил, что все нормально, а потом напьется и сразу вспоминает мои ночные сантерии. – София улыбается. – Вот такие дела. – Она снова смотрит на свои запястья. – А вены – это так… Просто надоело все…

Она ждет, что Эну обнимет ее. Бирс видит это в ее глазах, наблюдая за происходящим глазами Эну. Но Эну напуган.

В эту ночь он ведет ее к себе и старается не думать о ночных сантериях, которые видел у своей бабки, старается не представлять среди них Софию.

– Я была у тебя первой? – спрашивает София чуть позже, когда они лежат в кровати. Эну кивает. На кухне пара мужиков ругается, пытаясь поделить его мать. – Зачем ей они? – спрашивает София, прислушиваясь к разговорам.

– Говорит, любит.

– Я бы в тебя тоже могла влюбиться.

Они курят в открытое окно, а мать стучит в дверь и говорит Эну, что новый отчим хочет перекинуться с ним парой слов.

– Не нравлюсь? – спрашивает отчим.

– Нет, – говорит Эну.

– А прежний нравился?

– И прежний не нравился.

– Значит, все нормально, – отчим хлопает Эну по плечу и предлагает выпить.

– Рано ему еще! – говорит мать.

– Ну, хорошо еще, хоть баб водит! – говорит он и наливает ей выпить.

– Я, пожалуй, пойду, – говорит Эну.

Восемнадцатый отчим кивает и обещает, что они поладят.

– Все нормально? – спрашивает София.

– Я уже привык, – говорит Эну.

– На меня орать не будут?

– Да им сейчас не до этого.

– Понятно. – София смотрит на часы и говорит, что не хочет идти домой. – У тебя остаться можно?

– Оставайся.

– Только окно закрой, а то холодно.

Глава семнадцатая

Эну продолжает встречаться с Софией две недели, пока Дюваль не знакомит его с Белен. Дюваль делает это, пытаясь извиниться, что отец забрал у него механическую руку, которую Адио дал ему, чтобы провести пару анализов во внутреннем городе. Бирс знает, что Эну обижен, потому что для него важно доказать несостоятельность вуду. Ничего лично против самой религии он не имеет, но ритуалы никогда не нравились ему.

– Ты не представляешь, от чего отказываешься! – смеется Дюваль, когда Эну говорит, что уже встречается с Софией. – Она глупая и грязная. Она ничего не умеет. А вот Белен и ее подруга…

Первым сдается Адио. Он не может долго обижаться на Дюваля, который кроме девушек может достать еще синтетические наркотики.

– Со всеми бывает, – говорит Адио, убеждая Эну простить Дюваля.

Эбел, подруга Белен, улыбается и говорит, что Адио прав. Она обнимает его, ласкает, шепчет что-то на ухо. Адио смеется и говорит Эну, что хочет остаться с Эбел наедине.

– А ты так и будешь стоять один? – спрашивает Белен. Эну снова пытается говорить про Софию. Белен смеется, шепчет ему на ухо непристойности.

– Ты правда можешь сделать это? – спрашивает неуверенно Эну. Белен снова смеется. Эну мнется, говорит про нового отчима и новые порядки.

– Я могу и на улице. – Белен берет его под руку.

Они идут по ночным улицам, выбирая укромное место. Эну нервничает и не знает, о чем говорить. Белен предлагает ему принять синтетический наркотик. Он соглашается.

Скованность уступает место раскрепощению. «Женщины без комплексов и синтетические наркотики – это лучшее, что есть в жизни», – думает Эну сначала в подъезде своего дома, затем в квартире Дюваля.

– Но мы все равно когда-нибудь поймаем еще одного мертвеца, – говорит Адио. Эну соглашается и говорит, что нужно расспросить его бабку.

– Вдруг она тоже что-нибудь знает? Только я один не пойду спрашивать.

– Вы как дети! – злится Дюваль и обещает, что если они бросят свои глупые идеи, то узнает у отца, как сделать машину для изготовления легких синтетических наркотиков.

– И все-таки нужно сходить к твоей бабке, – говорит Адио, когда Дюваль уходит.

– А если Дюваль узнает и обидится? – пытается дать задний ход Эну.

– Наплевать. Он все равно насчет машины только обещает, а девки, с которыми он нас познакомил, вообще странные какие-то.

– Не знаю, я их на трезвую голову не видел.

– Вот и я про то! – Адио хмурится и спрашивает, о чем Эну разговаривал с Белен.

– Да ни о чем.

– Странные они! Может, тоже киберы, как тот мертвец, которого я сбил?

– Вот это точно ерунда! – кривится Эну, но Бирс чувствует, как в нем появляются сомнения. Если кибер может притвориться мертвецом вуду, то почему ему не притвориться девушкой, приходящей только на ночь?

– Не сходите с ума! – смеется над ними парень, с которым живет сестра Эну. Его зовут Бэйн, и он старше их почти на десять лет. У него есть своя пневмоповозка, и он рассказывает Эну и Адио, как возил Белен и ее подругу к горным озерам. – Там такое было, что будь они киберы, мы бы точно заметили. – Он смотрит на Эну. – И не вздумай проболтаться сестре.

– Будет нем как рыба, – обещает за друга Адио и просит рассказать о деталях поездки за город.

Глава восемнадцатая

Инесс. Эну начинает с ней встречаться, потому что она работает в морге внешнего города. Между ними почти восемь лет разницы, но Инесс говорит, что для нее это не проблема.

– А ты покажешь нам мертвецов? – спрашивает Адио.

Она пожимает плечами, обещает подумать, говорит, что хочет побыть с Эну наедине. Они гуляют до позднего вечера, а после он ведет ее в свою комнату.

– Ты не подумай, что я так сразу на первом свидании… – говорит Инесс, прячась под одеялом. – Просто ты мне правда нравишься.

– Ты мне тоже нравишься, – врет Эну и рассказывает о механической руке мертвеца.

– Можно провести пару анализов и узнать, кому она принадлежала, – говорит Инесс.

– Руки больше нет. – Эну рассказывает сначала о Дювале, затем о девушках, которых тот привел, пытаясь извиниться за то, что отец забрал у него руку мертвеца. – Адио до сих пор встречается с одной из них.

– Может быть, любовь? – Инесс обнимает его и предлагает заняться любовью еще раз.

Она уходит утром, а сестра Эну говорит, что Инесс училась с Бэйном в одном классе и что она все еще влюблена в Бэйна.

– Я с ней только ради того, чтобы она нам с Адио мертвецов показала, – говорит Эну. – А так мне Мейкна нравится.

– Еще лучше! – сестра хмурится и говорит, что они с Адио точно ненормальные, если хотят посмотреть на мертвецов.

– А если художник был прав? Мы ведь верим в вуду только потому, что видим мертвецов, которых оживляют древние ритуалы. Представь, что будет, если все это окажется ложью и на самом деле нет никаких живых мертвецов, а только киберы.

– И кому от этого будет польза? Что здесь останется у людей без вуду?

– Вот и Дюваль так говорит.

– Дюваль вообще самый умный из вас. Он и Мейкну твою к себе по вечерам водит, пока ты слюни по ней пускаешь.

– Ничего я не пускаю! – обижается Эну.

На кухню заходит мать и спрашивает про Инесс.

– Уже ушла, – говорит Эну.

– У вас с ней серьезно?

– Нет.

– А зря. Сестра твоя сказала, что у нее работа хорошая.

– И что?

– Может, и тебе найдет.

– Мне шестнадцать!

– Все равно без дела слоняешься!

– Все слоняются!

– А еще они с Адио мертвеца хотят поймать, – ехидничает сестра, затем, словно решив добиться брата, рассказывает о синтетических наркотиках, которые покупал Бэйн у Адио.

– Он не покупал, мы ему так дали.

– Еще лучше! – злится мать, приводит в пример Дюваля.

– Да это он нам эти наркотики и носит.

– Не мели ерунды! – мать разбивает в сердцах тарелку и говорит, что очередной отчим больше не будет кормить Эну.

– Он и так меня не кормит.

– И я не буду, – она хмурится, опускает глаза.

– Потому что он так сказал? – спрашивает Эну.

Мать молчит. Эну доедает синтетическую кашу, выходит на улицу.

– Ты почему такой злой? – спрашивает во дворе Мейкна.

Эну переводит разговор на Дюваля.

– Почему сейчас не с ним?

– Да мы с ним только по вечерам.

– Понятно. – Эну достает пачку синтетических сигарет, говорит о живых мертвецах. – Если удастся доказать, что это фальшивка, то вуду больше не будет здесь.

– Ты ненавидишь вуду, потому что старуха Мамбо – твоя бабка или потому, что твои сестра и мать принимают участие в ночных сантериях?

– Не знаю. Наверное, просто хочу, чтобы ничего этого не было.

– Думаешь, от этого можно сбежать?

– Почему бы и нет?

– Ну не знаю. Может, если замуж удачно выйти…

– Да причем тут это?!

– А как иначе? – Мейкна смотрит на небо и говорит, что будет дождь.

– Хочешь, провожу? – предлагает Эну.

– Ну проводи, – говорит она и берет его под руку.

Они идут дворами к ее дому, и Эну чувствует, как ее грудь прижимается к его руке. Чувствует и вспоминает Адио, который говорил, что раньше у нее была совсем маленькая грудь. Сейчас ему кажется, что все уже нормально. Сейчас он может думать только об этой груди. Она волнует его, возбуждает. Даже вечером, когда снова приходит Инесс и они занимаются сексом в его комнате.

Глава девятнадцатая

Утро. Эну в ванной застирывает простыни и думает, что если Инесс не отведет их с Адио в ближайшую неделю в морг, то он точно бросит ее.

– Если еще раз не дашь мне выспаться, то, клянусь, выкину тебя на улицу! – кричит через дверь мать.

Отчим ждет, когда Эну выйдет на кухню, и дает ему ключи от своей квартиры. Он сидел в тюрьме за убийство и напоминает Эну брата матери.

– Вот ключи от моей квартиры, – говорит отчим. – Собирай вещи и живи со своей бабой там.

– Хорошая идея, – говорит вечером Инесс.

– Да там ремонта на целый год! – ворчит Эну.

– Я помогу, – обещает отчим.

Эну не верит.

Они идут с Инесс по улице, и она говорит, что хочет познакомиться с его друзьями.

– Только не с Адио. У него кроме мертвецов и наркотиков в голове ничего нет.

– Кстати, про мертвецов…

– Не начинай… – Инесс злится, но обещает отвести его в морг. – Только это глупо. Я верю в вуду. Верю в живых мертвецов. И я совсем не хочу, чтобы мне доказали, что все это фальшивка.

– Мне кажется, что ты меня просто используешь, – говорит Эну.

– Или ты меня.

Они ругаются, и чтобы помириться, Эну ведет ее в свою комнату. Он надеется, что все спят. Что никто не услышит их. Но отчим на кухне. Он дожидается, когда Эну выйдет из своей комнаты, и заводит разговор о военной службе.

– Этого мне только еще не хватало, – кривится Эну.

– Тогда в тюрьму. Года три посидишь – многое поймешь, – говорит отчим.

Эну молчит. Наливает в стакан воду, пьет, стоя к отчиму спиной.

– Если твоя баба забеременеет и придет сюда с ребенком, то я тебя убью, – монотонно произносит отчим. – Кивни, если понял.

– Я понял, – бормочет Эну, боясь обернуться и встретиться с отчимом взглядом.

На нетвердых ногах он возвращается в свою комнату.

– Почему так долго? – спрашивает Инесс.

– Отчим боится, что ты забеременеешь от меня.

– Забеременею? – она презрительно фыркает. – Вот еще! Мне что, шестнадцать лет?

– И то верно, – глуповато улыбается Эну и спешно меняет тему разговора.

Глава двадцатая

Сестра забеременела и ушла жить к Бэйну.

– Теперь ты на очереди, – говорит отчим.

– Доделаем ремонт в твоей квартире, и уйду, – бормочет Эну. Отчим кивает.

Бирс видит, как Инесс помогает Эну клеить обои в квартире отчима.

– Ты должна мне поход в морг, – напоминает Эну.

– Мне скоро тридцать, и я хочу ребенка, – говорит она и начинает рассказывать о разведенных подругах с детьми. Одну из них зовут Далила.

– Давай сведем ее с Дювалем, – предлагает Эну, надеясь, что это отвлечет Инесс от разговора о детях.

– У Дюваля есть квартира? – спрашивает она.

– Конечно. И здесь, и во внутреннем городе.

– Тогда можно подумать, – обещает Инесс, начиная строить планы о двойном свидании.

Дюваль не возражает.

Они сидят в его квартире пара на пару.

– Нравится Далила? – спрашивает Эну.

– Пока не понял, – говорит Дюваль.

Далила и Инесс курят на балконе синтетические сигареты.

– Думаю, он ей понравился, – говорит Инесс, отзывая Эну в сторону.

Они оставляют Дюваля и Далилу одних, и Эну провожает Инесс домой…

– Уверен, она клюнула только на квартиру Дюваля во внутреннем городе, – смеется Адио.

Он включает машину, которую помог ему собрать Дюваль, и синтезирует легкие наркотики. Эну вспоминает сестру и говорит, чтобы Адио больше не продавал наркотики Бэйну.

– А как ему откажешь?! Здесь и веселья-то другого больше нет.

– Не знаю, придумай что-нибудь. – Эну ждет, когда будет синтезирована новая порция порошка.

– У тебя сестра скоро родит?

– Да.

– Тогда торопи Инесс, чтобы отвела нас к живым мертвецам. Подтвердим, что это киберы, и твой племенник будет жить в мире без вуду.

– Инесс сказала, что не хочет жить в мире без вуду.

– Плевать на Инесс.

– Так и сестра, наверное, не захочет.

Эну возвращается в свою квартиру, а утром поднимается к Дювалю.

– Ну как все прошло? – спрашивает он.

– Зажатая немного! – смеется Дюваль. – Видно, давно одна уже.

– Моя тоже.

– С разведенками всегда так…

Дюваль достает пару настоящих сигарет. Они выходят на балкон.

– Мейкну давно не видел? – спрашивает Эну.

– Да так… – мнется Дюваль. – Она замуж хочет, а я… Сам понимаешь.

– А Далила?

– Не знаю, пока ничего не просит, а там видно будет.

– Инесс сказала, у нее ребенок есть.

– Так, наверное.

– А моя хочет, чтобы я ей сделал.

– Может, ей уже кто-то сделал, а тебя как запасной вариант держит?

– Да она, вроде, только со мной.

– Да все они, вроде, только с нами.

Глава двадцать первая

Инесс в больнице, и Эну приходится выгуливать ее собаку.

– Не верится, что это не кибер, – говорит Мейкна, когда они встречаются на улице. – Никогда не видела живой собаки. Где ты ее нашел?

– Это не моя.

– Инесс?

– Да.

– У тебя с ней серьезно или как?

– Не знаю, – говорит Эну, вспоминает мертвецов в морге, кланы вуду. – Ну, а ты как?

– Да никак, – Мейкна морщится. – Жила тут с одним, но все в прошлом… Дюваля давно не видел?

– Видел. – Эну рассказывает про Далилу. Мейкна кривится: – Ты ее знаешь?

– Да мы тут все друг друга знаем. – Мейкна гладит собаку и говорит, что ей пора.

Эну отводит собаку в квартиру отчима и идет к сестре.

– Сейчас не самое удачное время, – говорит она.

– Пусть заходит! – орет с кухни Бэйн.

Эну сидит в компании старших и пытается подобрать удобный момент, чтобы спросить Бэйна, на каком месяце беременности сестра и кто у них родится.

– А я тебя знаю, – говорит друг Бэйна. – Ты с Адио дружишь, верно?

– Вроде того…

– Не знаешь, у него еще машина та для синтетических наркотиков работает?

– Не знаю.

– Ну вот! А еще друзья, говоришь!

Бэйн наливает Эну стопку синтетической водки, узнает, что Инесс в больнице, и растерянно хлопает глазами:

– Осложнения после аборта?

– Она сказала, что у нее желудок болит… – Эну хмурится. Бэйн наливает ему еще стопку синтетической водки и советует встречаться с одногодками.

– Потише можно? – орет на них сестра. – У меня ребенок спит!

Эну идет по улице, переваривая услышанное.

– Ну, так кто будет у твоей сестры? – спрашивает Адио.

– Не знаю. Забыл спросить, – пожимает плечами Эну, вспоминает собаку Инесс и говорит, что нужно будет вышвырнуть ее на улицу.

– Давно пора! – смеется Адио и включает машину Дюваля, чтобы синтезировать наркотики.

Глава двадцать вторая

Эну в квартире Дюваля. Сидит в кресле и смотрит на Далилу.

– Ты знала про Инесс?

– У всех бывает, – говорит Далила.

– Да дело не в этом, – говорит Эну. – Она ведь чуть на меня чужого ребенка не повесила.

– У них с Калео еще со школы.

– Я думал, у них со школы с Бэйном.

– Нет. Бэйн просто в школе расторопней оказался. – Далила улыбается и говорит, что он ей тоже в школе нравился. – Думала, выучимся, поженимся, и будет он мне завтрак в постель носить.

– Ага. Жди больше, – вредничает Эну.

– Вот и я так подумала.

– А с мужем почему не сложилось?

– Да у всех бывает, – вздыхает она. – Надо было к бокору сходить. Может, и удержал бы.

– Если муж хотел уйти, то все равно бы ушел.

– Да не его нужно было держать – меня, – Далила улыбается и обнимает Дюваля.

Эну смотрит, как они целуются, и думает об Инесс.

– Все наладится, – обещает Дюваль, вытаскивая язык изо рта Далилы.

– Уже наладилось, – говорит Эну.

– У мужиков вообще все проще, – смеется Далила и рассказывает о своем любовнике. – В итоге я развелась, а он вернулся к своей бабе, и все нормально.

– Да, Бэйн рассказывал, – говорит Эну.

– Я думала, он тебе только про Инесс рассказал, – щурится Далила.

– Он про всех рассказывает. – Эну смотрит на Дюваля.

– И что он тебе рассказал обо мне? – спрашивает Далила.

– У всех бывает, – заговорщически подмигивает Эну.

– Вы, мужики, такие сплетники! – она улыбается и говорит Дювалю, что ей пора уходить.

– Я думал, ты останешься на ночь, – хмурится он.

Далила улыбается и показывает пальцем на Эну.

– А ты ему спасибо скажи, все настроение испортил.

– Я могу уйти, – говорит Эну.

– Поздно!

– Ладно, пусть идет! – смеется Дюваль.

– Может, проводишь? – кричит ему из прихожей Далила.

– А может, останешься?

Хлопает входная дверь.

– А ведь если бы не отчим, то быть мне крайним с Инесс, – говорит Эну.

– Забудь ты о ней! – советует Дюваль, пытаясь отвлечь друга пикантными подробностями.

– Да, пожалуй, Далила на такое способна, – кисло подмечает Эну.

– Говорит, муж научил, – лыбится Дюваль.

– Да у них всех чуть что – сразу муж.

– А мне наплевать. Умеет, и ладно.

– А как же завтрак в постель? – ухмыляется Эну.

– Хреном по лбу им вместо завтрака! – гогочет Дюваль.

– А с любовником что за история?

– Да тоже, думаю, чему-то научил.

Глава двадцать третья

Подругу Далилы зовут Нив, и ей почти тридцать.

– Никогда не встречалась с малолетками! – говорит она, когда Далила устраивает двойное свидание в квартире Дюваля.

Эну подливает Нив синтетической водки и говорит, что им с Дювалем почти восемнадцать.

– Да, – пьяно икает Далила. – В двадцать мы были еще те дуры!

– Я замужем уже в двадцать была! – обижается Нив.

– Я тоже чуть в двадцать не выскочила! – говорит Далила, пытаясь прикурить синтетическую сигарету. – Он был такой милый. Кажется, мы мечтали с ним, как назовем нашего ребенка. – Далила затягивается и смотрит на Эну захмелевшими глазами. – Он всегда так смешно дергался во время оргазма.

– Да вы бы на себя посмотрели, – смеется Дюваль.

– У нас все проще, – говорит Далила.

– Но дольше, – умничает Эну.

– Зато я помню, как впервые влюбилась, – Далила улыбается.

– Я тоже помню, – говорит Нив, вспоминая, как познакомилась с мужем, затем мрачнеет, уходит на балкон.

– Чего это она? – спрашивает Дюваль.

– Да у них с мужем ребенок умер, – говорит Далила. – Вот она и одна с тех пор. Завидует теперь, наверное, всем.

– Могла бы и сказать про ребенка.

– Зачем? У всех свои маленькие проблемы. Я когда с любовником рассталась, вообще думала, жизнь кончится. А потом еще и муж ушел… У Нив хоть детей нет. А мне что теперь делать? Вешаться?

– Пойду поговорю с ней, – бормочет Дюваль, оставляя Далилу и Эну наедине.

Далила закуривает синтетическую сигарету и говорит Эну, что он похож на ее бывшего любовника.

– А Дюваль? – спрашивает Эну.

– А он ни на кого не похож, – икает Далила. – И это лучше всего.

Она откидывается на спинку дивана и рассказывает, как умер ребенок Нив. Эну представляет новорожденного окровавленного младенца, который не плачет, не дышит, не живет.

– Какое-то дерьмо, а не двойное свидание, – честно говорит Эну.

Дверь на балкон открыта, и он слышит, как Нив рассказывает Дювалю о похоронах ребенка, о муже, решившем вернуться к первой семье, и о том, что она тут совсем ни при чем.

– Знаешь, – говорит Далила, – а когда от меня уходил муж, то я была как раз при чем, – она улыбается и добавляет, что он не сразу ушел. – Пару раз дал по роже да пару раз трахнул, как последнюю… – она снова улыбается, вспоминает любовника, из-за которого рассталась с мужем.

– Любовник твой еще тот козел, – говорит Эну.

– Нет. Он нормальный, – говорит Далила. – Это я та еще дура.

Дюваль приводит с балкона Нив, и она в какой-то прострации рассказывает о своем последнем свидании.

– Я даже не помню, как его звали, – говорит она.

– А их иногда и не надо помнить! – смеется Далила. Нив неуверенно кивает, просит Дюваля включить музыку. – Только повеселее! – кричит Далила и рассказывает, как прощалась со своим любовником. Рассказывает так, словно специально хочет унизить себя, затем улыбается и подмигивает Нив. – И ничего – жива, как видишь.

Глава двадцать четвертая

Эну провожает Нив домой. Она рассказывает о муже, детях и синтетических продуктах, от которых у нее запоры.

– Кстати, я говорила, что не даю на первом свидании? – пьяно спрашивает она снова и снова. Эну кивает, вспоминает Далилу и говорит, что если бы они не ушли, то она бы дала Дювалю у них на глазах.

– Я бы тоже могла, – говорит Нив.

Эну кивает, снова слушает о муже, детях, запорах и что она не дает на первом свидании, особенно на улице. Эну вспоминает Бэйна и его совет встречаться с одногодками. Нив прижимается к нему и говорит, что ей нравится, как от него пахнет.

– И друг у тебя хороший, – шепчет она. – Душевный. – Ее губы прижимаются к щеке Эну. – А с Далилой он пусть поосторожнее. Она еще та…

– Сука?

– Дурак ты! – обижается Нив. – Хотя в чем-то, может, и прав. – Она икает, говорит о своем муже. – Знаешь, а он ведь не от меня ушел. Он к своим детям ушел. – Нив прижимается к Эну крепче и говорит, что все еще любит мужа. – Если бы я могла родить нормального ребенка…

Они останавливаются возле ее дома. Целуются под фонарем.

– Нужно было остаться у Дюваля, – шепчет Нив, оглядывается и говорит, что можно и на улице. – Я ведь все равно одна, – она тихо всхлипывает. – Даже у Далилы есть ребенок, а я… – Нив плачет и говорит, что похожа на шлюху. – А я ведь не такая, – качает она головой, вытирая слезы. – Совсем не такая. – Она снова обнимает Эну. – Просто ты особенный. Думаю, если бы мой ребенок не умер, то был бы похож на тебя. – Они снова целуются. – Мне пора, – шепчет неожиданно Нив.

Эну идет домой и вспоминает ее мертвого новорожденного ребенка.

– Ты ведь сказал, что будешь жить в квартире отчима, – говорит мать, открывая дверь.

– Да как-то забылся, – честно признается Эну.

Они проходят на кухню.

– Опять приходила бабка Мамбо? – спрашивает Эну, видя остатки ночной сантерии.

– Сегодня мы сами. Без нее. – Мать наливает Эну стопку синтетической водки и говорит, что сдала отчима законникам. Она поднимает футболку и показывает синяки на спине.

– Нужно было прийти раньше, – говорит Эну.

– Ты хоть не суйся! – кривится мать.

– Его ведь скоро выпустят, – говорит Эну. – Что будешь делать, когда он вернется?

Мать пожимает плечами. Они закуривают синтетические сигареты, говорят о сестре Эну, снова вспоминают отчима.

– Тут Дюваль живет рядом, – говорит Эну. – У него отец законник. Хочешь, я поговорю с ним?

– Не знаю, – мать хмурится. – Так ты хочешь остаться?

– А ты хочешь, чтобы я ушел?

– Нет, но… – мать мнется и говорит, что отчим продал всю мебель из комнаты Эну.

– А мои записи о мертвецах, о вуду?

– Выкинул, наверное.

– Понятно, – Эну хмурится и просит постелить ему на полу. Мать извиняется, укрывает его одеялом и долго стоит в дверях. – Иди спать, – говорит Эну. Мать кивает, но продолжает стоять.

Глава двадцать пятая

Далила звонит в дверь, и когда Эну открывает, говорит, что сегодня выписывают Инесс. Эну пропускает информацию мимо ушей, смотрит на лестницу, спрашивает о Дювале.

– Ты к нему или от него?

– У Инесс осложнения после аборта были, – говорит Далила.

– Если ты от Дюваля, то я к нему.

– Она ведь это ради тебя сделала! – злится Далила.

Мать Эну выглядывает из-за его плеча, смотрит на Далилу и говорит, что у Дюваля хороший вкус. Далила рассказывает про Инесс.

– С кем не бывает, – пожимает плечами мать Эну.

– Вот и я говорю! – оживляется Далила.

– Поговори с ней, – советует мать Эну. – Квартира у тебя теперь есть. Посидите. Обсудите.

– А как же отчим?

– Так сюда вернется.

– Я думал, у вас все.

– Я тоже думала, а сейчас жалко как-то.

– Нужно было сразу сказать.

– Я же не знала, – мать пожимает плечами. Далила смотрит на нее и улыбается.

Эну собирает вещи и поднимается к Дювалю.

– Может, Инесс и правда ради тебя, – говорит он. – Надеется на что-то, наверное.

– Думаю, Далила твоя тоже на что-то надеется, – меняет тему Эну.

– Вот как с ребенком своим решит познакомить, так и сбегу, – смеется Дюваль. – А пока все нормально.

Он рассказывает о девушке из внутреннего города.

– Я не знаю, какие они там, – говорит Эну.

– Скучные, – говорит Дюваль. – Думаю, дать ей попробовать синтетический наркотик Адио.

– Ты лучше Далиле дай.

– Проще напоить, – смеется он. – Видел, как она от синтетической водки заводится?

– Еще бы!

Эну вспоминает Нив.

– Нужно было ей вставить, когда провожал, – говорит Дюваль.

– Да она ревела всю дорогу!

– Все бабы ревут. И чего их теперь – из-за этого не трахать?!

– Ну, придет еще раз.

– Не придет! Им если сразу не вставить, потом устанешь выпрашивать.

– Я тут Софию на днях видел.

– И как она?

– Сказала, после родов – это уже не секс.

– А ты?

– Сказал, что нормально. Отчима не было, так что мы по старой памяти у меня в комнате.

– Сколько у нее уже детей?

– Трое.

– Ого! Надо было тебе ей о Нив рассказать!

– Чтобы поделилась?

– Ну да! – Дюваль смеется и говорит, что когда-то давно София ему нравилась. – Жаль, так и не вставил ей. Может, сейчас? Говоришь, они с мужем поругались?

– Да она уже какая-то вялая стала, как муха невыспавшаяся.

– Вспомнит. Это же как велосипед: раз научился – и уже никогда не забудешь.

Глава двадцать шестая

Пневмоповозка Бэйна. Эну сидит рядом с водителем. Бэйн спрашивает о сестре, о ее любовниках.

– Да мы с ней не общаемся почти, – говорит Эну.

– Плохо, – вздыхает Бэйн и рассказывает о Калео.

– Может, они просто разговаривали? – спрашивает Эну.

– Слишком часто они просто разговаривают. К тому же Калео хитрый, – Бэйн напоминает Эну о Инесс и Калео. – И ничего бы ты не знал, если бы не я.

– Ну да.

– Так ты поговоришь с сестрой?

– Не скажет она мне ничего.

– Вы же родственники!

– И что ты сделаешь, если я узнаю?

– Калео?

– Моей сестре.

– Сестре? Не знаю. Ничего, наверное.

– Так может, тогда и не спрашивать ни о чем?

– Ты дурак?! Этот козел за одним столом со мной сидит! Руку мне жмет!

– Спроси его бабу?

– Да ей вообще плевать на него. Говорит, лишь бы деньги носил.

– Моя мать тоже так говорит про отчима.

– Да все они так говорят!

– Хотя последнего мать сама, кажется, кормит.

– У них всегда либо деньги, либо постель. Только сам ты никогда не узнаешь.

– Думаешь, моя сестра с тобой только из-за денег?

– Откуда я знаю? Они об этом только либо подругам, либо любовникам рассказывают.

– А Инесс что говорила?

– Говорила, что любит.

– Меня?

– Калео, глупец!

– А он?

– Да говорю, он смеялся над ней.

– А она не понимала?

– Так любовь вроде была.

Глава двадцать седьмая

Законники отпускают отчима. Он приходит домой, и мать говорит Эну, что ему лучше уйти. Эну поднимается на верхний этаж и ждет, когда Дюваль откроет дверь.

– Я оставлю у тебя вещи? – спрашивает Эну. – А то Бэйна нет, а тащить домой тяжело.

– Ну оставляй, – говорит Дюваль.

Они проходят на кухню. Далила улыбается Эну и продолжает убираться.

– Вот и первый шаг к свадьбе, – говорит Эну.

– Да мне просто лень самому убираться! – смеется Дюваль. – К тому же все, что нужно, я уже спрятал.

– Это чье?! – орет ему Далила, показывая фиолетовый бюстгальтер.

– Мое, – смеется Дюваль, стараясь перекричать гул пылесоса.

– Ты не перестаешь меня удивлять! – кричит Далила и смеется вместе с ним.

– Кажется, спрятал не все, – улыбается Эну.

– Да ей наплевать на это, – говорит Дюваль. – Это же не наркотики.

Далила заваривает три стакана синтетического чая. Слушает про отчима Эну и заступается за его мать.

– Других-то, может, уже и не будет, – говорит она и вспоминает Инесс. – Давай ей позвоню, – предлагает она Эну. – Все равно тут сидишь. Придет. Поговорите.

– Не надо.

– Другую нашел?

– Нет.

– Что тогда? – Далила обижается и говорит, что из-за Эну Инесс сама не своя, как из больницы вышла. Эну рассказывает ей про Калео и Инесс, смакуя подробности.

– А ты типа святой? – спрашивает Далила.

– Да зачем мне все это?!

– Вот именно! Повалялись – и ладно. Ее тоже понять можно. У тебя даже жить негде было.

– А у Калео вообще жена.

– Ну, вспомнили, наверное, старое. У тебя что ли не было?

– Было.

– Вот! – Далила уходит звонить Инесс.

– Зачем ты рассказал ей про Софию? – спрашивает Эну Дюваля.

– Не говорил я ничего, – улыбается он. – Она тебя разыграла, а ты признался.

– Чертовы разведенки!

Они курят на балконе и ждут Инесс. Она приходит, и они тупо сидят на кухне за чашками остывшего синтетического чая.

– Слушай, – говорит Эну, – а у Калео с моей сестрой ничего нет?

– Не знаю, – говорит Инесс.

– Жаль, – Эну мрачнеет.

– А тебе-то какое дело? – сверлит его взглядом Далила. Он рассказывает о своей сестре.

– У нее, по крайней мере, ребенок от Бэйна, а с Калео что? – говорит Эну.

– Заботливый, – Далила улыбается, подмигивает Инесс. – И зачем тебе Калео?

– Да я случайно.

– Забавная случайность! – гогочет Дюваль.

– Дурак ты! – шипит на него Далила.

Глава двадцать восьмая

Эну ведет Инесс к себе, а Далила и Дюваль провожают их.

– Можно я возьму тебя под руку? – спрашивает Инесс.

– Возьми, – говорит Эну.

– Уже помирились? – спрашивает их Далила. Инесс молчит. Эну молчит. – Нив расстроится! – смеется Далила.

– Да у них не было ничего, – говорит Дюваль.

– А вы друг другу всегда все рассказываете?

– И не только мы, – говорит Эну.

– И как всегда врете с три короба! – смеется Далила.

– Может, хватит? – начинает злиться Инесс.

– Не стесняйся, тут все свои! Калео о тебе давно все в подробностях рассказал.

– Вот дура я!

– А я тебе всегда говорила, Калео – трепло, – смеется Далила.

Они доходят до дома Эну.

– Ты меня простишь? – спрашивает Инесс.

Он пожимает плечами. Она спрашивает о своей собаке.

– Дома, – говорит Эну.

– Ты же ее выкинуть хотел! – вспоминает Дюваль.

– Забыл, – говорит Эну.

Он открывает дверь. Мертвая собака лежит на пороге.

– Еще теплая, – говорит Дюваль.

– Ты убил мою собаку! – орет Инесс.

– Я не убивал твою собаку! – орет Эну.

– Ты сморил ее голодом!

– Да я вообще забыл про нее!

– Я доверяла тебе!

– Ты и Калео доверяла!

– Ты еще хуже, чем он!

– Да это просто случайность!

– Никогда не прощу тебя!

Глава двадцать девятая

Книги. Когда-то в детстве Эну любил читать. Потом построили стену, и все книжные магазины перебрались во внутренний город. Книг почти не осталось. Эну спрашивает их у соседей. Вернее, у одного соседа. Жирная нянечка, которая живет выше по улице. В ее доме стоит железная печь и нет воды. Она ловит тараканов и падает в эпилептические припадки, но мать Эну говорит, что нянечка мечтает о большой и чистой любви. У нее много любовных и эротических книг. Ее свихнувшаяся сестра умерла в сорок пять, оставив после себя в детских домах около двадцати детей. У ее матери была катаракта, и ей вырезали оба глаза. Каждое воскресенье нянечка встает в четыре утра и ходит по городу, собирая все ценное, что потеряют участники ночных сантерий внешнего города. Но она мечтает о большой и светлой любви! Маргарет Митчелл, Ева Говард, Эммануэль Арсан, Элизабет Макнейл, Лусия Кубели, Эмма Алан – книги всех этих авторов можно найти в доме жирной нянечки на полке сразу за грязной печкой. Каждую ночь мечты о любви. Каждую неделю приступ эпилепсии. Каждый месяц зарплата. Каждый год очередь в комиссию неимущих. Вот и вся жизнь. А еще старуха без глаз и двадцать детей сестры, которые вырастут и потребуют свою часть в этой убогой комнате…

Бирс хочет пролистнуть эти воспоминания, но они держат, проникают в него. Воспоминания Эну.

Распавшаяся семья в соседнем от нянечки доме. В квартире нет света, нет отопления. Когда их отец отправился в соседний город зарабатывать деньги, его переехал трамвай. Когда их сын пришел из тюрьмы, он снял в доме всю проводку, все трубы – все, что можно было продать. Когда парень их старшей дочери – кривоногий карлик – устал от своей пассии, он стал жить с ее матерью, а затем с ее младшей сестрой…

– Почему же о них не позаботилось вуду? – спрашивает Эну бабку Мамбо. – Они ведь устраивали ночные сантерии. Я помню, как они приходили к тебе…

– Люди не вечны, – говорит старуха. – Мы уходим, и от нас остаются лишь духи лоа. После смерти человека они приходят к его родственникам. К его детям. Наследие наших ошибок. Наследие наших поступков.

Старуха Мамбо качает головой и говорит, что ей не будет покоя и что все это старше, чем мир. Она рассказывает о бокоре-парикмахере из внутреннего города, который собирает волосы для своих амулетов.

– Я же предпочитаю билонго, – говорит старуха Мамбо. – У каждого из нас свои религиозные системы. У каждого из нас свои надежды. Своя любовь и своя ненависть. Каждый из нас верит в судьбу, и каждый верит в невидимую силу. Все в наших руках. Все в руках Всевышнего.

– Я не верю в вуду.

– Это ничего не меняет.

– Адио не верит в вуду. – Эну рассказывает о механической руке мертвеца, о художнике, который видел во снах апокалипсис.

– Это все из-за тех синтетических наркотиков, которые вы употребляете, – смеется бабка и говорит, что Эну теперь достаточно взрослый и может принимать участие в ночных сантериях.

– Я не хочу.

– Тогда зачем же ты пришел?

– Мне нужно, чтобы ты оживила собаку.

– Киберсобаку?

– Настоящую.

– Откуда у тебя настоящая собака?! – смеется старуха Мамбо.

– Так ты можешь ее оживить или нет? – злится Эну.

– Нет.

Глава тридцатая

Ночь, тишина. Эну и его сосед по имени Моно стоят в дверях и смотрят на дохлую псину. Инесс ушла плакать. Далила ушла злиться. Дюваль ушел переспать с Далилой и успокоить Инесс.

– Нужно похоронить собаку, – говорит Эну соседу.

– Ну не во дворе же, – говорит Моно.

– Бэйну надо позвонить. У него пневмоповозка есть. Поможет увезти за город.

– Да она еще теплая. Не стухнет. – Моно отвязывает от трубы поводок и относит собаку в ванную. – Да и поздно уже. Бэйн орать будет.

– Значит, до утра, – вздыхает Эну.

Они сидят на кухне и курят синтетические сигареты.

– Вообще из башки вылетело, – признается Эну.

– Дай сигарету, – говорит Моно.

– Все из-за отчима, – ищет оправдания Эну.

– Есть охота, – не слушает его Моно.

– Не надо было мне Инесс домой приводить.

– Может, к Адио пойдем?

– И дома поесть не успел.

– У Адио девки, наверное.

– Это же всего лишь собака.

– И синтетические наркотики у Адио, наверное, есть.

– Инесс из-за него аборт делала, а виноват снова – я.

– Из-за кого она аборт делала?

– Из-за Калео.

– Так он трахал Инесс?

– Не то слово.

– А ты что сделал?

– Выходит, что собаку ее убил.

– Значит, квиты.

– Да как-то глупо все.

– Может, купим синтетической водки?

– У меня денег нет.

– У меня есть.

Мано уходит в магазин, а вернувшись, спрашивает Эну, ел ли он когда-нибудь настоящее мясо.

– Только петуха у бабки Мамбо, – говорит Эну.

– А я никогда не ел. Даже петуха. – Моно смотрит на собаку. – Ты же ее все равно закопать хочешь?

– Ну да.

– Давай тогда съедим. А то как-то глупо прожить всю жизнь и ни разу не попробовать настоящего мяса.

– Это же собака, а не свинья.

– Ну скажи Инесс, чтобы в следующий раз завела себе свинью, а не собаку. Да и где она вообще смогла ее достать?

– Не знаю. Говорит, прибежала откуда-то.

– Откуда? – Мано смотрит на Эну, ожидая ответа.

– Откуда я знаю!

– Жаль. – Мано снова смотрит на собаку, облизывается, забыв о недопитом стакане с синтетической водкой. – У тебя есть мясорубка?

– Думаешь, не отравимся?

– Это же просто мясо.

– Ну да.

– А Инесс скажешь, что похоронил. – Мано смотрит на друга. Эну говорит, что с утра ничего не ел. Говорит не столько Мано, сколько себе. – Тем более. – Мано просит принести нож. – Тут и на потом останется. Сам же сказал, мать из дома выгнала. Не помирать же теперь с голода, как собаке.

Глава тридцать первая

Дюваль приходит вечером и приносит бутылку настоящего коньяка.

– У отца взял, – говорит он.

– А повод? – спрашивает Эну.

– Отвлечься надо, – отмахивается Дюваль и спрашивает про собаку Инесс.

– Закопал.

– Не во дворе?

– Нет, конечно.

– Ну и хорошо. – Дюваль разливает коньяк и рассказывает про вчерашний вечер.

– Я тоже вчера пил, – говорит Эну.

– Да я немного, – говорит Дюваль. – Так, чтобы бабы успокоились.

– Помогло?

– Наоборот! Твоя как выпила, так сразу в слезы и давай причитать про свою собаку.

– Ну а ты?

– Сказал, что ты не виноват.

– А она?

– Она – какой я хороший и все такое.

– А Далила?

– Далила на кухне была. – Он хмурится, молчит, изучая этикетку на бутылке.

– И что потом? – спрашивает Эну.

– Ничего, – Дюваль глуповато улыбается. – Отправил Далилу домой и пошел провожать Инесс.

– Только провожать?

– Нет, конечно.

– А что теперь с Далилой?

– Поэтому я и пришел. Вчера вроде весело было, а сегодня с утра как-то нехорошо!

– Вернется.

– Не вернется.

– Ну, будешь Инесс к себе водить.

– Да ну ее!

Бирс слышит их смех, чувствует вкус хорошего коньяка во рту, но воспоминания уже меняются. Вечер за окнами наслаивается на утро. Кто-то стучит в дверь. Сны Эну смешиваются с этим стуком. Сны о разбивающемся небе, об апокалипсисе. Но стук становится громче.

– Привет, – говорит Мейкна, когда Эну открывает дверь.

– Привет, – говорит Эну.

– Зайти можно?

– Ну заходи, – Эну пожимает плечами и отходит в сторону.

Мейкна заглядывает в комнату.

– Ну и бардак!

– Да, посидели вчера.

– Понятно, – она кивает и смотрит на пустую бутылку коньяка. – Дюваль вчера был?

– Кто же еще может достать настоящий коньяк?

– Ну да… – Мейкна мнется и рассказывает про сестру. – Три дня уже дома не была. Мать волнуется, искать послала.

– У Адио смотрела?

– Везде смотрела.

– Ну, у меня тоже нет. – Эну закуривает, дает синтетическую сигарету Мейкне.

Они сидят на кухне, вспоминая детство.

– Не сестра выросла, а шлюха, – говорит Мейкна. Эну пожимает плечами и рассказывает про Инесс. – Просто тебе нужно с одногодками встречаться.

– Вот и Бэйн так сказал.

– Он так и живет с твоей сестрой?

– Вроде да.

– Она, походу, терпеливая.

– Она?!

– А ты думаешь, он не гуляет от нее?

– Он жаловался мне, что это она гуляет.

– Ну, если не глупая, то ничего страшного.

– Ну да…

– А ты как?

– Да никак пока.

– Видела тебя с Софией.

– Забудь.

– Да она вроде уже с мужем опять помирилась.

– Не знаю. А ты как?

– Да как и ты.

– Да я никак вообще-то.

– Так и я никак.

– Все еще с родителями?

– Куда я денусь.

– А меня отчим сюда выгнал. Говорит, достал баб в его дом водить.

– Я слышала.

– От Дюваля?

– Да много кто говорит…

Снова кто-то стучит в дверь. Бирс видит глазами Эну стоящего на пороге Мано.

– Давай поедим, – говорит сосед, проходя на кухню.

– Ты обнаглел? – спрашивает Эну.

– Мясо же вчера осталось. – Мано смотрит на Мейкну и врет, что удалось купить синтетическую свинину у перекупщиков из внутреннего города.

– А ты у нас еще и готовить умеешь? – улыбается Мейкна Эну.

– Учусь.

– И как? Получается?

– Не очень.

– Врет он! – говорит Мано, открывает холодильник, показывает мясо и рассказывает о котлетах. – Останешься с нами на обед?

– Я не против, – Мейкна смотрит на Эну.

Он пожимает плечами и достает мясорубку.

Глава тридцать вторая

Свидание. Эну взволнован. Бирс чувствует это, знает. Воспоминания ясные и четкие. Воспоминания живут, переливаются.

Мейкна и Эну идут по улице.

– Пойдем к Адио, – говорит Эну.

– Не хочу к Адио, – говорит Мейкна.

– Там все свои, – говорит Эну.

– Поэтому и не хочу. – Мейкна берет его под руку. – Можно пива синтетического купить, если хочешь. У меня деньги есть.

Они идут в магазин. Сидят на скамейке и курят синтетические сигареты.

– Вроде ничего не делаем, а как-то интересно, – говорит Мейкна.

– Может, ко мне пойдем? – предлагает Эну.

– На улице хорошо, – говорит она.

– А завтра?

– Не знаю. Хочешь, чтобы я зашла?

– Ну да.

– Тогда зайду.

– Хорошо, – Эну обнимает ее за плечи.

– Давай подождем, – говорит Мейкна.

– Да я же просто обнять.

– Ну если так, – она улыбается и сама обнимает его.

Он чувствует, как ее грудь прижимается к его руке. Чувствует, как она гладит его плечи.

– Ты мне всегда нравилась, – говорит Эну, провожая ее домой.

– Я знаю. – Мейкна прижимается бедром к его паху, но поцелуев избегает. Не отказывается от них, но и не отвечает.

Они прощаются поздней ночью. Эну идет домой, ждет новой встречи. Волнение нарастает. Мейкна приходит на следующий день вечером. Проходит в комнату, садится на кровать. Эну садится рядом. Мейкна улыбается и спрашивает, как ему нравится заниматься сексом.

– Со всеми по-разному, – говорит Эну.

– У меня так же, – говорит она.

Эну переключает каналы телевизора. Новостей нигде нет. Никогда не было. Только фильмы: старые, заученные до дыр.

– Может, что-нибудь в записи поставить? – предлагает Эну.

– Только не порно.

– У меня нет порно.

– Врешь ты все.

– Тогда давай порно.

– Я же сказала, что не хочу. – Мейкна встает с кровати и по-хозяйски выбирает фильм.

– Тебе красиво в джинсах, – говорит Эну.

– А без них? – она оборачивается и снова улыбается.

– Я бы посмотрел.

– Я знаю. – Мейкна возвращается в кровать. Эну обнимает ее. – Только давай фильм досмотрим, – просит она. Эну гладит ее живот, запускает руку под кофту и пытается расстегнуть бюстгальтер. – Не надо.

– Почему?

– Не сегодня.

– Ладно. – Эну целует ее в губы. Мейкна отвечает, но раздевать себя не дает.

Фильм заканчивается.

– Мне пора, – шепчет Мейкна, выбираясь из-под Эну. Они возбуждены, но все еще в одежде.

Эну провожает ее до двора дома, где она живет.

– Завтра увидимся?

– Посмотрим, – Мейкна улыбается.

– Значит, увидимся.

Эну идет к Адио, спрашивает у него немного легкого синтетического наркотика, ждет следующего дня. Мейкна хмурится, видя белый порошок, но не отказывается. Они идут по безлюдной улице.

– Сегодня к тебе не пойду, – говорит Мейкна.

– Ты издеваешься?! – начинает злиться Эну.

– Немного, – смеется она, оглядывается, просит втянуть живот, запускает руку под его ремень.

У нее умелые пальцы и бесовский взгляд.

– Не хочу так, – говорит Эну.

– А как ты хочешь?

– Можно за дом зайти. – Эну вспоминает рассказы Дюваля.

– А так я не хочу, – Мейкна обижается и говорит, что уходит.

Эну растерян и возбужден. Он идет домой и долго не может заснуть. Мейкна приходит утром, раздевается по пояс и забирается к Эну под одеяло.

– У меня уже все болит, – говорит Эну.

– У меня тоже, – смеется Мейкна.

Они ласкают друг друга больше двух часов, пока не приходит Дюваль.

– Ничего не натер? – спрашивает Мейкна, спешно натягивая кофту.

– Нет. Но теперь все стало еще хуже, – говорит Эну.

Они сидят на кухне втроем и пьют настоящий кофе, который принес Дюваль. Разговор не клеится, обрывается на полуслове, полуфразе.

– Ты почему такой нервный? – спрашивает Дюваль после того, как уходит Мейкна.

Эну жалуется на воздержание. Жалуется на Мейкну. Дюваль смеется, советует сходить к Инесс.

– Не хочу Инесс.

– Тогда к Нив.

– И Нив тоже не хочу.

– А София, кажется, к мужу вернулась…

– К Адио пойду.

– Так Адио сейчас с Эбел.

– И что?

– У них любовь вроде.

– Издеваешься?

– Немного.

Они смеются и договариваются встретиться вечером.

Глава тридцать третья

Бирс видит квартиру Адио глазами Эну. Дюваль сидит рядом. Адио на кровати, обнимает свою девушку. Эбел улыбается, но почти не разговаривает, лишь отвечает иногда односложными предложениями. Эну отпускает по этому поводу несколько шуток. Адио смеется и говорит, что у женщины главное тело, а не ум. Дюваль гогочет громче всех. Эбел тоже улыбается.

– Может, напьемся и пойдем искать живых мертвецов? – предлагает Эну не то в серьез, не то в шутку.

– Можно и так, – говорит Адио. – Вот только куда Эбел девать?

– Домой отправь.

– Да ну вас с этими мертвецами! – злится Дюваль.

– Это Эну предложил! – смеется Адио.

– У него просто в голове кавардак! – Дюваль рассказывает про Мейкну, избегая имен. Только факты. Только шутки и едкие реплики.

– А мне они обычно сразу дают, – смеется Адио, видит, что Эну начинает злиться, и просит Эбел привести для Эну подругу.

– Я бы тоже не отказался, – говорит Дюваль.

Эбел одевается и полчаса спустя приводит Мейкну.

– Твою мать! – говорит с порога Мейкна, увидев Эну, и спешно уходит.

Эбел растерянно хлопает глазами.

– Вы что, знакомы? – спрашивает она Эну.

– Да так. – Он выходит на улицу, догоняет Мейкну. – Ты почему убежала? – Она молчит, продолжая идти вперед. – Да подожди ты! – Эну хватает ее за руку. Мейкна останавливается.

– Злишься? – спрашивает она.

– Да нет, – врет Эну, обнимает ее и предлагает пойти к нему.

– Зачем?

– А зачем ты к Адио шла?

– Посидеть.

– Вот и у меня посидим, – он пытается улыбаться. Мейкна молчит, но послушно идет к нему.

– Думаешь, что я шлюха? – спрашивает она, когда Эну закрывает входную дверь. Он пожимает плечами. – Я просто хотела, чтобы у нас все по-другому было, – тихо говорит она. – Не как с другими. Не как прежде.

– Ладно.

– Ладно, – Мейкна вздыхает. – Хочешь, чтобы я разделась?

– А ты не хочешь?

– Хочу.

– Только предохраняться нечем.

– Я не заразная.

– Вдруг я?

– Переживу.

Прелюдия длится пару минут, все остальное – и того меньше.

– Хочешь теперь, чтобы я ушла? – спрашивает Мейкна.

– Да, – говорит Эну, стараясь не встречаться с ней взглядом.

Глава тридцать четвертая

Бэйн приезжает вечером и рассказывает Эну о его сестре и Калео.

– Со мной поедешь? – спрашивает он.

– Куда?

– Найдем Калео и убьем.

Они колесят по внешнему городу до поздней ночи.

– Наверное, у матери во внутреннем городе прячется, – сдается Бэйн, останавливается у магазина и покупает синтетической водки.

– Пошли ко мне, – говорит Эну.

– Не пойду.

Они пьют в машине.

– Тогда иди домой, – советует Эну.

– И домой не пойду, – Бэйн смотрит на окна своей квартиры. – Надо на трезвую голову с твоей сестрой разговаривать. – Он снова вспоминает Калео.

– Потом поймаем, – обещает Эну.

– Потом поздно будет, – Бэйн улыбается.

– Может, все-таки ко мне? Сейчас ночи холодные.

– Все нормально будет. – Он снова смотрит на свои окна. – Главное – до утра проспаться, а то на работу завтра.

– Как знаешь, – сдается Эну.

Он идет домой, вспоминая Инесс, собаку, Далилу, а утром звонит Дюваль и говорит, что Бэйн разбился на своей пневмоповозке.

Сестра плачет, уткнувшись Эну в плечо.

– Сегодня ночью на сантерию придешь? – спрашивает Калео.

– А мы ведь тебя вчера искали, – оживляется Эну.

– Отстань ты от него! – говорит сестра.

Местный бокор читает молитвы. На женщинах белые платья. На мужчинах костюмы. Калео обнимает сестру Эну, успокаивает, остается у нее на ночь.

– Быстро они, – говорит Дюваль. Далила обнимает его и зовет домой.

– Помирились? – спрашивает Эну.

– Ага, – кивает она.

– Ну, хоть какая-то польза, – говорит Адио и предлагает на следующий день устроить сантерию в честь Бэйна у него. – Включим машину Дюваля. Сделаем столько синтетических наркотиков, что на несколько дней хватит.

– Я кое-что получше достану, – обещает Дюваль.

Новые наркотики приносят новые чувства. Наркотики Дюваля. Эну лежит на кровати и смотрит в потолок. Адио бормочет что-то о мертвецах. Его немногословная девушка Эбел обиделась и ушла, но вместо нее Дюваль привел других, извиняясь, правда, что сам не сможет остаться. Эну не помнит, как он ушел, не помнит когда.

– А что если киберы не только мертвецы, но и нормальные люди? – спрашивает Адио, меряя Эну внимательным взглядом своих стеклянных глаз. – Что если они уже среди нас? Здесь. Во внешнем городе. И те, кто живет в замке Бондье, знают об этом. Поэтому они и построили стену. – Он замечает спящих в забытье подруг Дюваля, спрашивает Эну, кто они, откуда. – Что если они киберы, как тот мертвец, которого я сбил?

– Да их Дюваль привел.

– И что? – Адио ползет к одной из них, изучает, словно вещь на рынке у перекупщика. Девушка даже не просыпается.

Эну поднимается на ноги и шатаясь идет домой.

– А ведь я, наверное, тебя последним видел, – говорит он, вспоминая Бэйна. Бэйн смеется и извиняется, что не подвез. – Да все нормально, – говорит Эну и начинает смеяться. – От этих новых синтетических наркотиков с ума можно сойти, – бормочет он, пытаясь открыть дверь в свой дом.

– И никаких тебе живых мертвецов! – смеется Бэйн. – Ты сам теперь как живой мертвец.

– Зря ты не веришь, что они киберы. – Эну проходит на кухню и пытается поесть.

– Вас с Адио послушать, так все люди – киберы.

– Ну не все… – Эну ищет свои синтетические сигареты.

– Они в куртке, – говорит Бэйн.

Эну закуривает, смотрит, как тлеет алый уголь.

– А собаку Инесс ты все-таки зря убил, – говорит Бэйн. – И Инесс зря прогнал. Надо было извиниться.

– Не знаю…

– И Нив не такой плохой была, как ты думаешь.

– Угу.

– И София. И Мейкна…

– Со всеми бывает, – бормочет Эну, чувствуя, что сходит с ума. – Пойду повешусь.

– Зачем? – смеется Бэйн.

– Просто так.

– А какой смысл?

– Не знаю.

– Ну хоть сигарету докури.

– Сигарету можно. – Эну закрывает глаза и видит сны о рухнувшем небе. Сигарета сгорает до фильтра, обжигает пальцы.

Он заставляет себя подняться, забирается на табуретку, привязывает к гардине веревку, затягивает на шее петлю и прыгает.

Глава тридцать пятая

Тихо. Оторванная гардина валяется на полу. Голова болит, но голосов уже нет. Одеться, выйти на улицу, доковылять до дома Мейкны. Она открывает дверь.

– Привет, – говорит Эну.

– Выглядишь как дерьмо! – подмечает Мейкна. Эну пожимает плечами.

Молчание. Мысли путаются, и воспоминания путаются. Воспоминания Эну, которые видит Бирс так, словно они принадлежат ему.

– Давай встречаться, – говорит Эну первое, что приходит в голову.

Мейкна одевается, и они идут к нему. Он рассказывает про Адио, про новый синтетический наркотик Дюваля. Мейкна укладывает его спать, а на следующее утро приходит, чтобы помочь убраться в квартире. Эну лежит в кровати, смотрит на нее, зовет к себе.

– Сегодня ничего не получится, – говорит Мейкна. Эну жалуется на утреннюю эрекцию.

– А я тут причем?

– Дюваль говорил…

– Потерпишь. Я же терплю, – она хмурится и меняет тему.

Они убираются в квартире и вспоминают Бэйна. Приходит Дюваль.

– Как ты? – спрашивает он.

– Нормально, – бормочет Эну, вспоминая, как хотел повеситься.

– Адио в больнице, – говорит Дюваль. – Я ходил его навещать, но он никого не узнает. Врачи говорят, поправится.

– Это все из-за твоих новых синтетических наркотиков, – ворчит Эну.

Они сидят на кухне и пьют настоящий кофе, который принес Дюваль.

– Вы как муж и жена, – говорит он Мейкне.

– Завидуешь? – смеется она.

– Нет, – Дюваль пожимает плечами. – У меня Далила есть.

– Я моложе.

– А она опытнее.

– Это еще сравнить надо.

– Я сравнивал. – Дюваль смотрит на часы и говорит, что ему пора уходить.

– И у нее ребенок уже… – говорит Мейкна закрывшейся за ним двери, поворачивается к Эну и предлагает жить вместе.

Глава тридцать шестая

Сестра приходит и приглашает Эну на ночную сантерию. Бьют барабаны, старуха Мамбо пляшет у ритуального столба. Со смерти Бэйна прошло больше месяца, но о нем все еще говорят, шепчутся, что сантерия устроена в его честь. Даже старуха Мамбо говорит об этом. Но старуха Мамбо врет. Эну знает, что врет. Он видел женщину, пришедшую из внутреннего города. Лицо ее скрыто платком. Она ждет, что бокор поможет ее дочери. Вернет блудную дочь в семью.

Она принесла ритуальные подношения старухе Мамбо. Принесла надежды и желания. Принесла фотографию своей дочери. Бирс видел эту фотографию глазами Эну, когда тот заходил поздороваться с бабкой. На фотографии Ханна. Та самая Ханна, что работает секретарем в замке Бондье и с которой у Бирса роман. Но роман в будущем. Сейчас Ханна влюблена в художника. Сейчас в этом мире нет даже напоминания о Бирсе, который придет намного позже. Сейчас Эну смотрит на фотографию Ханны и поражается белизне ее кожи. У матери Ханны кожа смуглая, почти черная. Эну думает об отце Ханны. Думает о художнике, похожем на Ханну. Они другие в этом темном мире. Он не знает, хорошо это или нет, но он знает, что они нашли друг друга. Знает, потому что мать Ханны приносит фотографию любовника дочери, на которой запечатлен художник, и просит старуху Мамбо сделать так, чтобы Ханна забыла о нем. Вот почему устроена эта сантерия. Вот почему старуха Мамбо пляшет у ритуального столба в центре ее убогой хижины. А собравшиеся люди шепчутся о Бэйне и сестре Эну, разнося сплетни о том, что Калео живет в доме Бэйна, растит его ребенка и спит с его женщиной.

– Все это обман, – говорит Эну Мейкне, когда танцы становятся интимнее.

Мейкна не слышит его. Бой барабанов нарастает, становясь хаотичным, и танцы превращаются в дикий экстаз плоти. Пляски теряют стройность – движения разрознены, нелогичны. Эну видит, как вздрагивает обнаженная грудь Мейкны. Ее бурые соски набухли и затвердели. Она возбуждена и ждет, когда на нее снизойдет благодать духов. Все ждут. Все кроме Эну. Он разделся по пояс, чтобы не отличаться от других, но он далек от истерии толпы. Далек от ее радости, от этой дикой экстатической пляски.

Собравшиеся в хижине люди трутся друг о друга, ласкают другу друга, целуют. Мать белой девушки, которая пришла из внешнего города, начинает проникаться этой пляской. И старуха Мамбо, такая же обнаженная, как и остальные, дергается у ритуального столба. На ее руках кровь петуха, которому она отрубила голову. Эну знает, что живой петух – редкость, и если эту редкость принесли в жертву духам, значит, женщина из внутреннего города заплатила много денег старухе Мамбо.

– Теперь все в руках лоа, – говорит старуха Мамбо.

Ее старое, толстое, но в то же время неестественно усохшее тело обнажено по пояс. Барабаны бьют. Безголовый петух носится между впавших в экстаз людей, размахивая крыльями.

– Духи ищут твою дочь, – говорит нараспев старуха Мамбо женщине из внешнего города. – Духи идут по следу ее вещей, которые ты принесла мне.

Бой барабанов достигает пика в своей разрозненности и начинает стихать. Люди устали, но чувствуют благодать. Самое время расходиться по домам. Старуха Мамбо садится на стул. Безголовый петух деловито расхаживает по комнате. Эну знает, петух может прожить так еще пару дней. Главное – не забывать его кормить и следить, чтобы зерна не попали в дыхательное горло.

– Пойдем домой, – шепчет Мейкна, подходя к Эну. Она выглядит усталой, но довольной. Ее обнаженное по пояс тело покрыто крупными каплями пота. – Кажется, у меня был оргазм, – улыбается Мейкна.

– Кажется, у того, с кем ты танцевала, тоже. – Эну дает платок, чтобы она вытерла руки. Она улыбается и говорит, что иногда все заходит намного дальше. – Я знаю, – говорит Эну.

– Но ведь это просто ритуалы, – шепчет Мейкна. – Ничего личного.

Обезглавленный петух деловито расхаживает по хижине. Эну выходит на улицу, закрывает за собой дверь, чтобы не убежал обезглавленный петух – ужин старухи Мамбо.

– Все как в тумане, – говорит Мейкна, одеваясь на ходу.

Ее движения вялые и неуклюжие, словно у ребенка. Мимо проходят такие же затуманенные люди, находившиеся в хижине вместе с ними. Эну видит мать Ханны. Она прячет лицо под платком. Ритуал проведен, и внешний город снова пугает ее. Она ныряет в ночь, в темную подворотню. Скоро утро, и она сможет вернуться в свой уютный дом. Скоро она сможет проверить, исполнили духи лоа ее желание или нет.

Эну вспоминает белое лицо ее дочери на одной фотографии и лицо художника на другой. Художник вырос, изменился. Художник, который рисовал рухнувшее небо и живых кибермертвецов, в то время как отчим обещал убить Эну, если его девушка забеременеет.

Мейкна обнимает Эну, шепчет какие-то сальности. Он не слушает. Курит и рассказывает сначала о художнике, затем об отчиме.

– А я бы хотела забеременеть от тебя, – улыбается Мейкна, крепче обнимает Эну и говорит, что влюбилась.

Глава тридцать седьмая

Старуха Мамбо умирает полгода спустя. Морг внешнего города упразднен, и Эну впервые получает вызов для опознания в город внутренний. Патологоанатом с кучерявой седой бородой ведет его в подвал. Дневная жара сменяется холодом. Морозильные камеры гудят. Патологоанатом открывает одну из них. Старуха Мамбо смотрит на него своими выпученными глазами. Ее губы искривлены. Лицо перекосила предсмертная судорога.

– Сердечный приступ, – говорит патологоанатом.

– Что у нее с руками? – спрашивает Эну.

– Петух разодрал, – говорит патологоанатом. – Без головы.

– Бывает, – кивает Эну.

– Люди болтают, что он бегает у нее по огороду и топчет куриц, – говорит патологоанатом.

– Люди много о чем болтают, – отмахивается Эну. Он уже слышал достаточно историй, чтобы и поверить в них, и в то же время не относиться к ним серьезно. Старуха Мамбо, сестра, Бэйн, черный бокор, сантерии, которые так сильно любит посещать Мейкна, духи лоа, Дюваль, художник, Ханна… И где-то среди всех этих историй есть и его собственная. История, в которой правды не больше, чем лжи, а лжи не меньше, чем правды.

Когда он шел в морг, ему повстречался человек, похожий на Бэйна. Эну хотел его догнать, сначала осторожно, боясь, что его посчитают сумасшедшим, затем настойчиво. Мужчина не остановился, даже не обернулся, когда Эну позвал его по имени. Но это был Бэйн. Эну был уверен в этом, пока не дошел до дома, где жил этот человек. У него была другая семья, другая жизнь. Он не знал о жизни во внешнем городе, не знал об Эну и его сестре. Он слушал о своей прошлой жизни, и в его глазах не было ничего, кроме неловкости перед странным незнакомцем, который говорит о том, чего он не знает. Эну наудачу спросил о брате-близнеце, извинился и оставил чужака в покое.

Позже, в приемной морга, он видел Инесс, но не признался, потому что подумал, что она тоже не узнает его. И еще Адио, который всем говорил, что его немногословная девушка по имени Эбел – кибер нового образца, а после того, как она забеременела, притворился, что подобных разговоров никогда не было. И Мейкна… Ее истерики и заскоки последних месяцев. То она презирает Эбел, то считает Эбел своей лучшей подругой. То она заявляет, что не верит в вуду, то кричит, что без ночной сантерии их жизнь зайдет в тупик. Она уходит жить к родителям, затем возвращается к Эну через неделю и говорит, что любит его, но считает, что он недостоин ее, хотя уже вечером начитает считать себя недостойной его… А потом факт беременности уже невозможно скрыть, и Мейкна как-то успокаивается…

В детстве, когда очередной отчим избивал мать, Эну подходил к ней и предлагал уйти жить к бабке Мамбо.

– А здесь чем плохо? – спрашивала она.

– Здесь нас бьют, а там нет.

– Вырастешь – поймешь, – говорила мать и улыбалась ему разбитыми губами.

Эну вырос, но так и не понял. Даже сейчас, в морге, на опознании своей бабки, он стоит возле холодильника, смотрит на старуху Мамбо и пытается понять.

– Все мы заложники своего безверия, – говорит патологоанатом и напоминает об обезглавленном петухе, который все еще топчет куриц. – Все мы заложники своего нестерпимого желания верить.

Глава тридцать восьмая

Кремация старухи Мамбо и склеп внешнего города. В тесных коридорах людно. Эну не знает всех, кто пришел проститься с местным бокором. Где-то здесь, в этих коридорах, есть урна с прахом Бэйна. Сестра Эну говорит, что после нужно будет подойти к бывшему мужу. Эну кивает. Место для урны Бэйна украшено дорогими фигурками духов вуду, вырезанных из черного камня. Эти фигурки принес сюда Калео. Принес бывшему мужу своей нынешней жены. Эну вспоминает ночные вудуистические сантерии, которые так любит посещать Мейкна и многие из его друзей. Когда-то давно он спросил бабку Мамбо, зачем духам нужны все эти непристойные танцы и сексуальные выходки.

– А как иначе духи поймут, что люди готовы с ними встретиться? – сказала старуха Мамбо.

Сейчас, наблюдая за собравшимися, Эну начинает казаться, что он снова попал на ночную сантерии. Только вместо танцев – забеги между урнами близких, а вместо сексуальных выходок – воспоминания. Даже Адио, который всегда смеялся над вуду, бегает от урны к урне и ищет своих друзей, словно одного Бэйна ему мало. Он перечисляет имена, вспоминает причины смерти. Дюваль ходит вместе с ним и дополняет то, о чем забывает Адио. И сестра. И все, все, все… Эну слышит, как кто-то говорит о бывшей однокласснице, о соседе по дому, где он жил когда-то с матерью, о старых и молодых, дедах и внуках. Кто-то рассказывает о мертвом колдуне и его жене, которая устраивает ночные службы, заканчивающиеся групповыми оргиями.

– Можно сходить посмотреть, – говорит Дюваль.

– Я вам схожу! – злится Мейкна и торопит всех к выходу.

– А зачем уходить? – смеется Адио. – Все равно ведь рано или поздно вернемся. Может, проще сразу остаться?

– Останемся, – говорит Дюваль. – Когда-нибудь все здесь останемся, – он улыбается, но улыбка сухая, безжизненная.

– Ну у тебя и друзья! – говорит Эну сестра и смотрит на Инесс, которая вертится возле Калео. Там же рядом и бывшая жена Калео. Эну говорит, что видел Инесс во внутреннем городе.

– Так ее перевели вместе с моргом, – говорит сестра.

– А я уж думал, обознался. – Эну вспоминает похожего на Бэйна мужчину, но думает, что лучше будет промолчать.

– Вот стерва! – шипит его сестра, видя, как улыбается Калео его бывшая жена. – Нет, ну ты посмотри! – злится она, когда Калео улыбается в ответ.

– Зачем они вообще здесь? – спрашивает Эну. – Они ведь не знали бабку Мамбо.

– Зато они знают Калео.

– А он что?

– А что он? Он – мужик. Мечется, как слепая лесбиянка на рыбном базаре, и не может выбрать.

Эну молчит.

– Видел, как украсили урну с прахом Бэйна? – спрашивает сестра. – Это Калео сделал. Говорит, когда дочь подрастет, скажет ему спасибо.

– Чья дочь? – спрашивает Эну.

– Наша, – говорит сестра.

Эну смотрит на бывшую жену Калео, вспоминает, что у них с Калео тоже есть общий ребенок.

– Да все они общие, – улыбается сестра. – Себя-то не помнишь что ли?! Скажи лучше, как там мать?

– Да я давно у нее не был, – говорит Эну.

– Смотри, потеряешь, будешь потом убиваться, как по Бэйну.

– Да я давно ее потерял.

– Ну, хоть разок-то всплакнешь для приличия?! – сестра злится и говорит, что он мешает ей следить за мужем.

Глава тридцать девятая

Дюваль говорит, что его родители купили домик на побережье, и предлагает отвезти туда на выходные Эну и Адио с их девушками. У Дюваля к тому моменту уже есть собственная пневмоповозка, и Адио всю дорогу говорит, что скоро купит себе такую же. Лишь ближе к морю его словесное недержание стихает. Бирс видит это глазами Эну, хотя сам Эну может слушать Адио хоть до скончания времен. Город остался далеко позади, и он чувствует грусть и тоску. Он смотрит на Мейкну, смотрит на Эбел, на Адио. Подобное состояние, кажется, сковало их всех, кроме Дюваля.

Он сворачивает на разбитую дорогу, петляет между гор. Пневмоповозка выруливает на побережье. Эну видит дом Дюваля. Старый дом, как сказал Дюваль, но когда они проходят внутрь, все говорит о том, что дом этот построили совсем недавно. Или отремонтировали.

– Это вам, чтобы не грустно было, – говорит Дюваль, доставая две бутылки настоящего коньяка. – И еще немного для беременных, – он улыбается и достает клетку с маленьким козленком.

– Это что? – оживляется Мейкна. – Это настоящее?

– Почти, – смеется Дюваль и рассказывает об успехах генноинженеров в замке лорда Бондье. – Но когда пожарите, мясо будет самым настоящим.

– А можно я оставлю козленка себе? – спрашивает Мейкна.

– Они не живут долго, – Дюваль мрачнеет. Он говорит, что ему пора. Извиняется, что не может остаться, отзывает Эну в сторону и дает ему пакет с белыми пилюлями. – Это вам с Адио, – говорит он и перечисляет прелести нового синтетического наркотика. – И никакого привыкания! – подытоживает Дюваль, смотрит на беременных Мейкну и Эбел. – Можно, думаю, даже им дать.

Он уезжает, а Мейкна выпускает козленка и начинает играть с ним. Адио ходит по дому Дюваля, изучает его. Немногословная Эбел стоит возле кромки моря, смотрит вдаль. Эну не двигается. Все кажется каким-то нереальным, словно сон. И…

– Словно я здесь уже когда-то была, – говорит Мейкна.

– Может, тебя сюда Адио в детстве привозил? – спрашивает Эну.

– Дурак ты! – обижается она.

– Здесь нужно прибраться! – орет из дома Адио. Эбел слышит его голос, вздрагивает, словно пробуждаясь ото сна, идет в дом.

– Я помогу, – говорит Мейкна, поворачивается к Эну и просит его убить козленка подальше от дома.

Он пожимает плечами, смотрит, как козленок бегает по поляне, и зовет Адио.

– Ты видел, как старуха Мамбо режет петухов, так что и козла убивать тебе, – говорит тот. И уже позже, когда они стоят забрызганные кровью и сдирают с козленка шкуру: – Последнее время Дюваль какой-то странный.

– Ты бы не помогал своим друзьям, если бы была возможность?

– Я не об этом. – Он рассказывает о том, как лежал в больнице, рассказывает, что не помнит, как попал туда, как вышел оттуда. – А эти чертовы сны. Почему нам всем снятся одинаковые сны?

– Причем тут Дюваль?

– Не знаю, просто он ведь всегда где-то рядом. Не ты, не соседи, а Дюваль…

Они закапывают шкуру и кости козленка и идут назад. Мейкна видит их залитые кровью руки и орет, чтобы они шли мыться. Адио злится, но не спорит.

– И дом этот новый, хотя Дюваль уверяет, что старый, – говорит он, когда они идут к морю.

Синяя даль завораживает. Ветра почти нет. Пахнет солью и водорослями. Адио снова вспоминает, как попал в больницу.

– Иногда мне кажется, что я не помню не только о больнице, но и о многом другом. Приходят воспоминания, словно вспышки. Не знаю. Как это называется?

– Дежавю?

– Да. Словно я уже был там или здесь. Словно я уже делал то или другое. Даже женщины иногда кажутся знакомыми. – Адио мрачнеет, стоит рядом с Эну и смотрит в синюю даль горизонта, где светлое небо сливается с темным морем в одну линию. – Но здесь я не был, – говорит он. – Никогда прежде не был. Я уверен…

Воспоминания вздрагивают, изменяются. Бирс чувствует, как запах моря уступает место запаху дыма от углей в мангале, запаху жарящегося мяса. Во рту послевкусие настоящего коньяка. Дымятся синтетические сигареты. Разговоры о детях, интиме и море. Захмелевшая Мейкна просит показать, где похоронили останки козленка. Слезы.

– Я недавно Бэйна видел, – говорит Эну Адио, пока Мейкна и Эбел стоят возле могилы козленка.

– Как видел? Где?

– Во внутреннем городе, когда ходил на опознание старухи Мамбо. Только он меня не узнал.

– Может, показалось?

– Да я на него смотрел, как на тебя сейчас. Как тут не узнаешь?

– А Дювалю говорил?

– Он рассмеялся.

– Может, поэтому он и привез нас сюда?

– В смысле?

– Пока не знаю. Но мне кажется, что он нам не друг. Не такой друг, как мы с тобой.

– Может, это просто из-за того, что он живет во внутреннем городе и мы многое о нем не знаем?

– Или не помним.

– Что?

– Мне вообще кажется, что мы помним о нем намного меньше, чем должны. – Адио видит Эбел и Мейкну, смолкает.

Слезы на щеках Мейкны уже высохли. Она улыбается и говорит, что нужно было дождаться ночи, устроить сантерию и принести козленка в жертву, затем становится серьезной, хмурится, вспоминает старуху Мамбо и говорит Эну, что им теперь придется искать нового бокора.

– Глупо в это верить! – говорит Адио.

– А я тебя и не зову с собой, – Мейкна заставляет себя не злиться, оглядывается и говорит, что здесь недалеко есть бухта и можно будет искупаться в лунном свете.

– Мне казалось, она не была здесь прежде? – говорит Адио Эну, когда они пробираются через заросли к бухте.

– Может быть, Дюваль когда-то рассказывал? – Эну видит изогнутую полумесяцем береговую линию. Белая луна висит высоко в небе. Черные волны наползают на желтый песок. Адио спрашивает Мейкну, откуда она знала, как найти это место.

– Наверное, днем видела, – пожимает она плечами. – Или, как сказал Эну, ты привозил, когда мы еще детьми были, помнишь?

– Не привозил я тебя сюда. И днем ты не могла увидеть это место.

– Значит, просто вспомнила… – Мейкна пожимает плечами, хмурится, словно действительно что-то вспомнила, затем встряхивает головой и смеясь спрашивает Адио, помнит ли он, как вывозил ее в детстве за город. – Ты тогда еще сказал, что у меня грудь совсем маленькая. – Она раздевается по пояс. – А сейчас?

– Сейчас у тебя живот большой, – улыбается Адио.

Мейкна снимает оставшуюся одежду и бежит купаться.

Глава сороковая

Воспоминания Эну вздрагивают, и Бирс вздрагивает вместе с ними. Яркая вспышка причиняет боль глазам, но зажмуриться невозможно. В какой-то момент Бирс думает, что кто-то отключил машину, прервал перенос, но затем собственные мысли снова уходят. И ощущения собственного тела. И собственная жизнь. Перенос продолжается. Перенос воспоминаний Эну. Бирс слышит голоса, бой барабанов…

Эну видит бокора, но не узнает его. Не узнает хижины, где проходит ночная сантерия. Хунфор наполнен людьми. Мужчины в костюмах, женщины в белых платьях. Где-то среди них Мейкна и Эбел. Их большие округлые животы выдаются под свободными одеждами. Бокор посыпает пол синтетической мукой, чертит символы лоа. Петух кудахчет, пока ему не отрубают голову. Кровь брызжет из обезглавленной шеи. К запаху пота добавляется металлический запах свежей крови. Он опьяняет собравшихся людей, возбуждает. Разрозненный бой пяти барабанщиков усиливается. И пляски. Пляски становятся непристойными. Их сексуальный подтекст готов зайти слишком далеко. Белые платья сползают с женских плеч. Мужчины избавляются от костюмов, ласкают женщин. Тяжелый, пропахший потом и кровью воздух наэлектризован возбуждением. Эну выходит из хижины. Ночной воздух пьянит.

– Тоже думаешь, что я ни на что не годен? – спрашивает Адио.

Он стоит, облокотившись о непрочную изгородь, и курит синтетическую сигарету. Эну молчит, оглядывается по сторонам. Дюваль стоит возле хижины, прижавшись спиной к стене.

– Что происходит? – спрашивает Эну.

– Они сказали, что Адио не годится для вуду, – говорит Дюваль.

– Что?

– Они сказали, что тому, кто не верит в живых мертвецов, нет места в хунфоре.

– Они? – Эну оглядывается, пытаясь понять, как оказался здесь. Ему кажется, что мгновение назад он был за городом, у моря, где обнаженная Мейкна бежала купаться.

– Они сказали, что Адио годится только для того, чтобы продавать синтетические наркотики, приготовляемые на машине, которую подарил ему я. – Дюваль смотрит другу в глаза. – А ты? На что годишься ты?

– Я? – Эну судорожно сглатывает. – Если честно, я вообще не помню, как оказался здесь.

– Совсем не помнишь?

– Совсем.

– Плохо! – Дюваль сплевывает себе под ноги и бормочет проклятия.

Яркая вспышка ослепляет глаза. Реальность отступает, сдает позиции под натиском пустоты.

– Ну и беспорядок! – слышит Эну голос Мейкны, открывает глаза, видит квартиру Адио. – Надо было Далилу позвать, – говорит Мейкна Дювалю.

– Она бы не пошла, – говорит он.

– А то, что я беременная убираюсь в этом доме, это нормально?! – злится Мейкна.

– Ну ты же ради подруги, – говорит Дюваль.

– Вообще Адио должен сам убираться.

– Адио в больнице.

– Уже второй раз! – Мейкна вспоминает прошлое…

Эну не двигается. Не дышит. Он знает, что происходит, но он не знает, как оказался здесь. Все похоже на сон, где ты идешь куда-то, знаешь, куда идешь, и знаешь зачем, но не помнишь, почему должен туда идти, не пытаешься вспомнить, потому что, как только ты начнешь вспоминать, стройность сна перестает для тебя существовать. Так и с Эну. Так и с его воспоминаниями, которые видит Бирс. Вот Эну стоит на берегу моря и смотрит, как Мейкна бежит купаться, вот он в хижине незнакомого ему бокора, а вот он уже в квартире друга Адио, снова попавшего в больницу в тот самый момент, когда Эбел увезли в родильный дом. Эну слышит, как Мейкна благодарит Дюваля за то, что смог договориться, чтобы Эбел рожала во внутреннем городе, смеется на какую-то его шутку, шутит о его собственных детях.

– Далила предохраняется, – говорит он.

– А сам не хочешь?

– Да мне и ее ребенка хватает.

– Ну не твой ведь.

– Да они все не наши! – смеется Дюваль, уходит в магазин за моющим средством. Мейкна закрывает за ним дверь.

– Думаешь, мой тоже не от тебя? – спрашивает она.

– Не знаю, – растерянно говорит Эну, не особенно понимая, что происходит.

– Козлы вы все! – обижается Мейкна. Эну вздрагивает, пытается машинально обнять ее за плечи, извиниться. – Мне уже нельзя. Хочешь, чтобы я, как Эбел, раньше срока родила?!

– Да я просто обнял.

– Да я понимаю, – Мейкна улыбается, спрашивает о Далиле и Дювале. – У них серьезно или как?

– Я не знаю.

– Ну да. Вот родит ему, тогда видно будет.

– А Эбел что говорит? – растерянно спрашивает Эну.

– О ком?

– Об Адио.

– А что говорить, когда рожать пора?

Эну отрешенно кивает. «Сон, все это сон», – говорит он себе.

Еще одна вспышка. Все та же кровать, все та же квартира, но Мейкны нет. Адио сидит на кровати рядом с Эну и смотрит на него стеклянными глазами. Машина Дюваля для синтеза наркотиков стоит на столе.

– Я думал, ты в основном только продаешь, – говорит Эну другу.

– Ну да. В основном, – Адио улыбается, рассказывает, как ушла Эбел. – Сказала, что я псих, и ушла. Чертов кибер. Она и ее ребенок. – Он говорит, что наблюдал за ними. Объясняет, что настоящие люди себя так не ведут. – И все эти больницы… – Адио бьет себя указательным пальцем по голове. – Никто не сможет стереть мои воспоминания и запихнуть сюда новые. Тебе смогут, а мне – нет. И Дюваль знает об этом. Чертов Дюваль! – Адио вытирает вспотевшее лицо. – Ты знаешь, я видел твою бабку Мамбо во внутреннем городе. Она не узнала меня так же, как не узнал тебя когда-то Бэйн. И… Черт! Я не знаю, что все это значит. Уже не знаю. Все эти кланы вуду, ночные сантерии, живые мертвецы… Давно, когда я сбил мертвеца кибера, я видел, что у него нет крови. Настоящей крови, как у нас, понимаешь? И сейчас, живя с двумя киберами – с Эбел и ее ребенком, – я хотел пустить им кровь, чтобы выяснить все наверняка… Но Дюваль не позволил мне, остановил меня. Понимаешь? Он заодно с ними. Всегда был заодно. Я же говорил… Но ты не волнуйся. Твоя Мейкна не кибер. У нее есть кровь. Настоящая кровь. Я сам видел. В детстве, когда возил ее на своем пневмоколесе за город… – Адио улыбается и спрашивает, кого родила Мейкна.

Вспышка… Свадьба с Мейкной, когда ребенку исполняется год, и еще одна ночная вудуистическая сантерия. Бокор знает Эну, но Эну не помнит бокора. Знает, что они знакомы, но не помнит, как познакомились. Эну видит Эбел, видит Дюваля, видит Адио. Он слышит, как Мейкна спрашивает Дюваля, когда у них с Далилой будет свадьба.

– Нас пока и так все устраивает! – смеется Дюваль. Эну снова пытается отыскать взглядом Адио.

– Я думал, ты не посещаешь подобные сантерии, – говорит он, подходя к Адио.

– Да я ради Эбел.

– Разве она не кибер?

– Кибер? – Адио смеется, затем вздрагивает, оглядывается, словно только что проснулся.

Бой барабанов начинает нарастать. Бокор приносит петуха в жертву. Адио бледнеет, смотрит не моргая, как жертвенному петуху отрубают голову.

– Это кибер, – шепчет он, видя, как из обезглавленной шеи киберпетуха толчками выплескивается черная жижа. – Чертов кибер, – его лицо становится белым как снег, ноги подгибаются, глаза закатываются. Адио падает и бьется в припадке.

Вспышка… Ночь на излете. Сантерия закончена. Мейкна зовет Эну и Адио, говорит, что Дюваль подвезет их домой.

– Я никуда не поеду с Дювалем, – говорит Адио.

– Я останусь с Адио, – говорит Эну.

Мейкна пытается спорить, затем махает раздраженно рукой, уезжает с Дювалем.

– Пообещай, что не дашь им снова забрать меня в больницу, – просит Адио. – Пообещай, что…

Вспышка… Квартира сестры. Мужская компания, легкие синтетические наркотики, синтетическая водка и синтетические сигареты. Калео спрашивает, что случилось с Адио. Эну молчит. В голове есть ответ, но как доверять своим знаниям в мире, где реальность относительна?

– Слышал, он снова в больницу с головой попал? – смеется Калео.

– А я слышал, что у него передоз был, – говорит кто-то из его друзей.

– Но ведь не умер.

– Нет.

– Дюваль говорит, Адио сам хотел.

– Зачем?

– Не знаю. Он всегда странным был со своими мертвецами, – говорит сестра Эну. – Он и мой брат-параноик.

– Да ладно, – заступается за Эну Калео. – Они молодые тогда еще были, глупые. – Он рассказывает о Мейкне, регулярно посещающей ночные сантерии. – И брата твоего я там видал. Вот Адио не ходит.

– У него просто припадки от барабанов! – смеется друг Калео. Друг, имя которого знает Эну. Знает, где он живет и где работает. Знает, хотя прежде ни разу не видел этого друга.

Сестра встречается с ним взглядом и спрашивает о Мейкне, о ее второй беременности, о Дювале, который помог с абортом, о ребенке, которому уже три года…

Вспышка… Дюваль, Мейкна, друг Дюваля, обиды, кажущиеся Эну чужими, потому что он никогда не проживал их. И слова, произносимые им… Они тоже не принадлежат ему. Словно сон внутри сна. Словно память внутри памяти. Он видит себя поднимающимся из-за стола, зовущим Дюваля на балкон.

– Я с вами, – говорит Мейкна.

– Сиди уж, – говорит Эну, потому что знает, что у нее осложнения после аборта… Знает, но не помнит деталей, не помнит своих чувств, которые он должен был испытывать к нерожденному ребенку. Но что-то заставляет его злиться, переживать, обижаться. – Зачем ты помог Мейкне с абортом? – спрашивает Эну.

– Мейкна попросила, я помог, – говорит Дюваль.

– Попросила? – Эну чувствует злость, чувствует ревность. – И часто она тебя о чем-то просит? – он смотрит Дювалю в глаза. Дюваль молчит. Эну хочет спросить его про Адио, но язык не подчиняется ему. Язык онемел. Все тело онемело.

– Куда ты идешь? – спрашивает Мейкна, когда Эну открывает входную дверь с новым замком, замену которого он не помнит.

– Не знаю, – говорит Эну.

– Только куртку надень, – говорит она. – На улице ветрено.

Вспышка… Адио открывает дверь и по-девчоночьи обнимает Эну.

– Я водки принес, – говорит Эну.

Адио убирает со стола машину для производства синтетических наркотиков, смахивает на пол шприцы, бинты, спичечные коробки, окурки, ложки.

– Куда мы катимся? – спрашивает Эну.

– Да все так и было, – говорит Адио, открывая бутылку. – Просто мы тогда были моложе.

В каком-то ступоре они чокаются стаканами, пьют.

– Извини, что закуски нет, – говорит Адио и снова наливает до краев стаканы.

– Да ладно. – Эну достает пачку синтетических сигарет. – Когда-то и этому радовались.

– Да. Когда-то. – Адио наливает синтетическую водку в стаканы. – Как Мейкна?

– Аборт недавно сделала, – говорит Эну. – Дюваль помог.

– Дюваль молодец, – говорит Адио. – Настоящий друг.

– Я помню, как ты говорил другое.

– Да? – Адио растерянно хлопает глазами. – А я нет.

Эну молчит, смотрит на своего друга. На его лицо, зубы, руки. Адио словно мертвец, разлагающийся на солнце.

– Вчера Эбел видел, – говорит Адио, улыбается, показывая кровоточащие десны. – Вышла замуж. С ребенком шла. Девочка уже ходит, представляешь? – по его щекам катятся слезы. – Я стоял в подворотне, и мне стыдно было подойти, – Адио вытирает лицо грязной рукой и смотрит на Эну небесно-голубыми глазами.

– Наверно, больно, – говорит Эну в какой-то прострации.

– Давай еще выпьем, – говорит Адио. Эну кивает, пытается улыбнуться ему. Адио улыбается в ответ, и эта улыбка напоминает Эну улыбку ребенка. – До дна, – говорит Адио и запрокинув голову валится на пол. Ползает в грудах мусора и что-то ищет, забыв о друге. Эну поднимается из-за стола и идет к выходу. – Увидимся еще, друг, – говорит он с порога и прикрывает выбитую дверь.

Вспышка… Мейкна приходит за полночь, рассказывает о дне рождения сестры и о сантерии, устроенной местным бокором.

– Дюваль там тоже был? – спрашивает Эну.

– А как ты думаешь, кто помог нам с продуктами? – Мейкна разбирает принесенные пакеты с едой. – Доран спит?

– Конечно. Скоро же утро.

– Ах, ну да! – Мейкна смотрит на Эну и пьяно смеется.

– Тише ты! Ребенка разбудишь.

– Молчу. Молчу. – Она подходит к Эну и обнимает за шею. – Я и тебе кое-что принесла, – Мейкна достает из пакета бутылку синтетического ликера, достает из шкафа стопку, наливает, подвигает Эну.

– А ты?

– Мне уже хватит, – она улыбается, ждет, когда Эну выпьет.

– Как? Хорошо?

– Синтетика.

– Ну да. Мне тоже не очень понравилось. Знаешь, там было еще вино. Настоящее вино. Дюваль, как всегда, принес… – она икает. – Не запомнила, как называется, в зеленой такой бутылке красивой. Вот оно вкусным было, правда, мы все выпили, – она обиженно надувает губы. Эну молчит. Мейкна перестает улыбаться, хмурится, наливает еще одну стопку синтетического ликера, но Эну не пьет. – Ты на меня обижаешься за то, что я поздно пришла? – спрашивает Мейкна. – Опять из-за Дюваля? Но ведь его друг с моей сестрой встречается. Он законник. Он может забрать ее во внутренний город. Что в этом плохого?

– Ничего. – Эну вспоминает Адио.

– Дюваль тоже наш друг, – говорит Мейкна.

– Конечно. – Эну спрашивает об Эбел. – Давно ты ее видела?

– Давно. А что?

– У них с Адио ребенок вообще-то общий, или тебе уже неинтересно?

– Конечно, интересно. Просто… – Мейкна поднимает стопку. – Просто своих проблем хватает. – Она пьет, а Эну говорит, что Адио считал Эбел и ее ребенка киберами.

– Наверное, это из-за тех наркотиков, которые он принимает, – пожимает плечами Мейкна. – Так, по крайней мере, Дюваль говорит…

Вспышка… Кухня. Сестра Мейкны – Унси, два друга Дюваля. Синтетические продукты, синтетический спирт, подарки Дорану. Шутки, смех. Унси жалуется на бокора, жалуется, что последнее время ночные сантерии все больше напоминают бессмысленные оргии, а не поиски благодати и вызов духов. Она рассказывает о бабке Мамбо и о том, что в ее времена все было намного лучше.

– А меня все устраивает, – говорит Мейкна. Друзья Дюваля смеются, отпускают грязные шутки. Один из них зовет Эну на балкон, говорит о Мейкне, о своем друге и о цене подарков для ребенка.

– Мейкна знает, – говорит он. – Ей сестра еще вчера сказала. Нужно только, чтобы ты ушел ненадолго…

Вспышка… Осень. Уныние. Улица. Эбел и ее дочь идут навстречу Эну. Сочные, свежие. Живые. Или же нет? Эну зовет их. Эбел оборачивается. Эта молчаливая Эбел. Попытка завязать разговор. Вопросы Эну. Односложные ответы. Сказать о киберах, Адио, Мейкне, Доране, ночных сантериях. Услышать «да» или «нет». Услышать нелепое «не знаю». Смотреть вслед… Вернуться домой. Рассказать о встрече Мейкне. Она на кухне. Она и бокор, который заходит довольно часто. Тот самый бокор, сантерии которого больше напоминают оргии, а не экстатические пляски. Кто-то сжег его хижину-хунфор, и теперь бокор устраивает сантерии в квартирах прихожан. Барабаны бьют тихо, но все так же разрозненно. Ночь вступает в свои права. На столе синтетический спирт. На кухне Мейкна, бокор и пара его друзей-барабанщиков.

– Пойду спать, – говорит Эну.

Вспышка…

Новая сантерия на кухне. Вернее, не сантерия, а что-то непотребное под бой барабанов. Крошки на столе. Сестра и Калео, которые кормят ребенка Эну. Бирс видит, как Дюваль забирает бокора Мейкны в тюрьму внутреннего города. Видит Мейкну. Видит Унси. Видит законников, которые возят Мейкну и ее сестру на ночные сантерии. Бирс слышит разговоры Унси о шансе поселиться во внутреннем городе. Эти монотонные, беспочвенные разговоры в редкие перерывы между сантериями. И даже Дюваль отступается. Приходит сначала раз в месяц, затем раз в полгода, раз в год… Мейкна открывает ему дверь.

– Тысячу лет тебя не видела! – кричит она, бросаясь ему на шею. Он отдает ей пакеты с синтетическими фруктами.

– Это ребенку, – говорит Дюваль и проходит на кухню.

– Да ты раздевайся! – суетится Мейкна. – Хоть куртку сними. Жарко же!

– Иди лучше ребенка накорми, – говорит Дюваль.

Они остаются с Эну наедине.

– Стопки дашь? – спрашивает Дюваль, открывая бутылку синтетического коньяка.

– А раньше коньяк обычно настоящим был, – говорит Эну.

– Раньше многое было другим, – говорит Дюваль, не реагируя на обиды Эну, снова спрашивает стопки.

– В шкафу возьми, – говорит Эну.

– А помыть их можно?

– Брезгуешь?

– Да нет, просто в них тараканы дохлые.

Дюваль включает кран. Льется грязная вода. Открыть коньяк, разлить по стопкам. Дюваль пьет, наливает себе еще.

– Никогда не думал, что все будет вот так, – говорит он, оглядываясь по сторонам. – Вчера к Адио заходил… – он замолкает и как-то отрешенно курит, потом вспоминает детство. – Почему все так? Мы же все вместе играли детьми. Ты, я, Адио… Я же всегда заботился о вас.

– А может, не нужно было заботиться? – Эну вспоминает, сколько раз Дюваль забирал Адио в больницу внутреннего города, выжигая в нем воспоминания и сомнения, сколько раз Дюваль забирал его самого. Видит Мейкну, поднимается из-за стола, идет к выходу. – Ладно. Не буду вам мешать, – говорит Эну.

– Да я не к ней пришел, – говорит Дюваль. – Я к ВАМ пришел.

– К нам? – Эну смеется, затем бранится сквозь зубы.

– Зачем ты так?! – вступается Мейкна. – Он же твой друг!

– Друг? – Эну чувствует злость, чувствует беспомощную ярость.

Он выходит на улицу, садится на скамейку и закуривает синтетическую сигарету. Ждет. Дюваль выходит через пару минут, садится в пневмоповозку, уезжает. Эну ждет еще какое-то время, затем возвращается домой. Мейкна сидит за столом и плачет, смотрит на Эну и улыбается.

– Он ушел. Представляешь? Сказал, что ему противно смотреть на то, какой я стала, оттолкнул меня и ушел. Он был единственным нормальным человеком здесь. Он хоть что-то понимал! – Мейкна снова начинает реветь. Сначала тихо, потом в какой-то истерике. – Он больше не придет. Черт! Я больше ему не нужна. – Ее крики пугают ребенка, и он тоже начинает плакать. – Чего ты ждешь? – кричит Мейкна Эну. – Иди успокой его. Это и твой сын тоже!

Эну укладывает Дорана спать, возвращается на кухню. Мейкна все еще плачет. Эну наливает ей стакан воды.

– Выпей.

– Лучше коньяк, – говорит Мейкна, смотрит на принесенную Дювалем бутылку и снова начинает реветь.

Эну молчит. Мейкна достает синтетическую сигарету из оставленной Дювалем пачки, закуривает.

– Я сама во всем виновата, – говорит она и смотрит куда-то в пустоту перед собой. Докуривает, идет в комнату и начинает собирать вещи, замирает, смотрит на Эну, на ребенка. – Плохая я мама. – Она садится на край кровати, закрывает лицо руками. Эну спрашивает о Дювале.

– Давно ты с ним спишь?

– Какая разница?! – Мейкна улыбается.

– И то правда, – говорит Эну. – Тебе последнее время вообще вставляют все кому не лень.

– Кроме тебя, – говорит Мейкна. – Когда ты в последний раз кого-то трахал? – она ждет ответа, но ответа нет. Эну не помнит. Мейкна поднимается, продолжает собирать вещи. Эну не двигается, смотрит на сына.

– Ты можешь остаться, если хочешь, – говорит он Мейкне.

– А ты этого хочешь? – спрашивает она. Эну не смотрит на нее, но знает, что должен кивнуть, обязан кивнуть. Так надо.

Вспышка…

С неба падает редкий снег. Урна с прахом Адио в руках Эну. Урна с прахом его единственного друга. Озноб пробирается под куртку. Каменная дорога ведет в склеп внешнего города. Шаги гулко раздаются в тишине. Редкие шаги. Мейкна, Унси, Доран. Дюваля нет. Впереди темная арка входа из старого камня. Впереди темнота. Впереди мрак. Эну останавливается, закрывает глаза, вдыхает полной грудью морозный воздух. Доран бегает где-то за спиной. Кажется, что время останавливается. Весь мир замирает. Вся жизнь. Затем раздается детский плач. Доран поднимается с колен. Острые осколки старых камней разрезали его ладони. Раны глубокие, но крови нет. Эну смотрит на мальчика и чувствует, как мир начинает уходить из-под ног. Этот шаткий, ненадежный мир. Урна с прахом Адио выпадает у него из рук, разбивается о холодные камни. Ветер подхватывает серый прах, уносит в небо. Плач стихает. Доран прячет порезанную руку, но Эну видел достаточно. Адио был прав… Всегда был прав…

– Куда ты? – кричит Мейкна. Эну не отвечает.

Ноги несут его прочь, в дом, где живет его мать, где живет Дюваль, когда приходит во внешний город. Стук в дверь. Удары в дверь. Старый замок сдается. Но квартира пуста. Эну оглядывается по сторонам. Машина для снятия отпечатков сознания стоит на столе. Такая редкая для внешнего города машина. Машина Дюваля…

Вспышка… Воспоминания обрываются. Воспоминания Эну, которые изучает Бирс.

Но жизнь продолжается.

Эну возле своего дома. В руках у него картридж с отпечатком сознания. Его сознания. Глаза слезятся, и кажется, что зеленые лучи все еще проникают в его умирающий мозг.

– Что-то случилось? – спрашивает сосед Мано.

– Случилось? – Эну смотрит в далекое вечернее небо. – Нет.

Он отдает Мано картридж с отпечатком своих воспоминаний и идет домой. На столе синтетический ликер. В комнате спят Унси, Мейкна и киберребенок… Тихо, лишь где-то далеко, бьют барабаны. Закрыть окна. Закрыть двери. Зайти в ванную. Накинуть на шею петлю. Подогнуть колени и закрыть глаза.

Глава сорок первая

Утро. Замок лорда Бондье. Типография. Старый ворчливый уборщик смотрит на Бирса и качает головой.

– Нельзя так много работать, – говорит он, затем видит машину для снятия и переноса отпечатков сознания, хмурится.

Бирс трет руками глаза, пытаясь избавиться от нависших на веках чужих воспоминаний, закуривает синтетическую сигарету.

– Говорят, в этом городе есть киберлюди, это правда? – спрашивает он.

Уборщик хмурится сильнее, перечисляет киберживотных, которых видел.

– Но людей… – он качает головой, заканчивает уборку, продолжая хмуриться, уходит.

Бирс ждет, когда придет Брина, и задает ей тот же вопрос, что и уборщику. Брина смеется.

– А больницы? – он говорит об экспериментах над сознанием, говорит об измененных воспоминаниях.

– Ты слишком много времени проводишь во внешнем городе, – подмечает Брина.

– Художник, который делал твой голографический портрет, – он ведь тоже когда-то жил во внешнем городе?

– Я не знаю.

– И школа когда-то у вас была только одна.

– Может быть.

– И стены внутреннего города были не всегда.

– Я слишком молода, чтобы хорошо помнить об этом. – Брина меняет тему разговора, задает вопросы, относящиеся исключительно к работе.

– Художник рассказывал тебе о своих снах? – спрашивает Бирс.

– Он делал мою голограмму, а не встречался со мной.

– А его рисунки? Ты видела его другие рисунки?

– Я видела у него картину Ханны, с которой у тебя было свидание.

– И все?

– Другого я не помню, – Брина улыбается. – Ты задаешь все эти вопросы из-за того, что сделал перенос? Все еще чувствуешь власть чужих воспоминаний? – она предлагает хорошие пилюли. – Они помогают успокоиться. Если хочешь, то я могу достать для тебя немного.

– Нет.

– Но они нужны для переносов. Ты ведь сумел побороть страх и не будешь больше возражать делать переносы? – Брина напоминает ему о конфузе, который случился у нее в доме, когда они делали перенос. – А сегодня вроде все в порядке, – она смотрит на его брюки, снова улыбается, предлагает встретиться вечером и сделать еще один перенос. – Или же у тебя свидание?

Брина ждет ответа, но ответа нет. Есть лишь новые вопросы: о кланах вуду, о Дювале, о замке лорда Бондье, о бокорах внутреннего города, о бокорах внешнего города.

– Если ты решил написать об этом в своей первой газете, то судья и лорд будут явно не в восторге, – говорит Брина.

– Мне плевать на то, от чего они будут в восторге, а от чего нет. – Бирс чувствует, что начинает злиться. Брина улыбается и говорит, что ей нравится его напор и решительность.

– Если обещаешь поужинать со мной, то, думаю, я смогу помочь тебе с поисками бокора во внутреннем городе, – Брина улыбается и рассказывает, как встречалась когда-то с одним женатым мальчиком.

Они встречались ровно на два часа в восемь вечера по субботам в самом убогом квартале внутреннего города, где жила старая бабка мальчика. Прийти порознь, уйти порознь, но два часа быть вместе. Два чертовых часа. Старая кровать скрипит. От постельного белья пахнет нафталином. Бабка прогуливается по улице за окном. Для нее внук еще ребенок, которому жизненно необходимо отвлечься от жены. Бабка гуляет на улице полтора часа. Ждет, когда ее внук включит свет.

У нее в чайнике отвар из трав. Она возвращается и поит внука и Брину чаем, рецепт которого вычитала в каком-то старом журнале. На кресле у нее лежит пачка просроченных газет. Газеты повторяются. Десятки одинаковых статей. Десятки одинаковых фотографий. Просроченные новости дешевой желтой прессы, которые, кажется, никогда не утратят актуальность.

– Раньше нераспроданные журналы в конце дня выбрасывали, а сейчас хранят, как сокровище, – говорит Брина Бирсу, ссылаясь на рассказы стариков. – Издержки нашего производства, – вздыхает она, по-хозяйски оглядывая типографию, в устройстве которой еще пару дней назад совершенно не разбиралась. – Ничего не бывает безотходного, – говорит она. – Я знаю. – Ее указательный палец упирается Бирсу в грудь. – Знаю, потому что ты знаешь. Я видела это в твоих воспоминаниях, относящих к городу, откуда ты пришел. Даже «Elle» и «Glamour» иногда не распродаются. Верно? Но это уже геморрой менеджеров и маркетологов. Это их нервный срыв.

Брина закатывает глаза, вспоминая то, что видела во время переноса сознания Бирса. Она говорит, что не вся полезная информация бывает полезной. Говорит, что люди заложники прочитанных ими журналов, а журналы заложники полюбившихся людям героев.

– Чем больше поклонников, тем меньше отходов у этого производства. Если кассовые журналы не распродаются, то их забирают назад. Маркетологи ведут учет издержек. Издержки – это судьбы тех, о ком пишут в этих журналах. Чем больше издержек, тем меньше шансов появиться в следующем номере. – Брина кивает, соглашаясь сама с собой, снова вспоминает женатого мальчика, с которым встречалась, его бабку из внешнего города, стопки старых журналов возле кровати. – Но людям все равно, о чем читать. Лишь бы желтое. Лишь бы красочное и ненастоящее, как зубы киногероев в старых фильмах. Подделка подделки подделки, – Брина улыбается, показывая свои собственные белые зубы, говорит, что бабка мальчика всегда сравнивала ее, Брину, с просроченными кинозвездами старых журналов. – Иногда она просто открывала какой-нибудь старый журнал и начинала читать. – Брина тужится, стараясь изобразить старческий голос. – Почему мужчины так остро переживают измены своих жен и толерантно относятся к их лесбийским связям? Почему мужчины встречаются с проститутками, даже если отношения с супругой складываются благополучно? – Брина смеется, но в глазах обида.

Она говорит, что бабка читала им о том, что в факте измен можно найти психологические, эмоциональные и бытовые мотивы. Читала о том, что человек – часть животного мира, часть природы, и его генетическое развитие подчиняется законам природы. Еще бабка читала о репродукции и биологии, о том, что мужчина – это самец, охраняющий свои гены. Читала, но никогда не запоминала этих статей.

– Для нее это лишь каша из информации, которую она принимает выверенными дозами, оберегая свои старые зубы. – Брина кривится. – Для нее я всего лишь девочка, необходимая внуку для снятия сексуального напряжения. Да, не смейся, бабка знала это слово. – Брина выбивает из пачки синтетическую сигарету, закуривает. – Эта бабка всегда улыбалась мне, подливала чертов чай, а потом, перед тем, как я уходила, отводила в сторону и предупреждала, что давно защитила внука от меня у местного бокора. Вот так. Все духи Эрзули Фреда изгнаны. И никаких тебе бьющихся сердец и красно-голубых одеяний. Барон Суббота, дух смерти и загробного мира, изгонит всех Афродит, или как там их называют?! – Брина злится. – Главное – не забыть помолиться верховному богу и не потерять «бебе», чтобы не прогневать лоа.

Она докуривает сигарету, бормоча бессвязные проклятия, затем смотрит на Бирса и спрашивает, нужен ли ему еще адрес бокора, к которому ходила бабка ее бывшего мальчика.

Глава сорок вторая

Розмари. Бирс не знает, почему пришел к ней. Возможно, его позвали сюда старые книги, которые продает дед Розмари.

– Не ждала, что ты придешь так скоро, – говорит Розмари.

– Я тоже не ждал, – признается Бирс. Он идет вдоль пыльных стеллажей, разглядывая названия книг.

– Ищешь что-то конкретное или просто любопытство? – спрашивает Розмари.

– Наверное, просто любопытство. – Бирс смотрит на нее. Его лицо ничего не выражает. Он устал. Ему кажется, что он переживает воспоминания Эну. – Здесь так много книг. Ты читала их все?

– Нет.

– Тогда… – он невольно пытается представить себе Розмари и художника.

– Тебе не нравится наш город?

– Почему?

– Не знаю. Ты выглядишь растерянным.

– Я делал вчера перенос. – Бирс монотонно и сухо рассказывает об Эну.

– Я его никогда не знала.

– Но ты знаешь его друга.

– Я давно не видела художника.

– Почему?

– Не знаю. Мы просто решили расстаться.

– А кланы вуду, кибермертвецы, больницы, где стирают воспоминания и записывают новые?

– Я не бываю во внешнем городе и не знаю, что там происходит.

– Эти больницы есть здесь.

– Значит, я в них никогда не была, – Розмари растерянно улыбается. – Если ты хочешь узнать мифы нашего города, то я тебе не помощник. Мне неинтересны местные сплетни, – она улыбается, проводит рукой по корешкам старых книг.

– Но ты же делаешь переносы, – говорит Бирс.

– Я ищу в этих воспоминаниях только то, что интересно мне.

– А Дюваль? Ты его знаешь?

– Возможно.

– Встречала его у художника?

– Возможно.

Розмари достает с полки старую книгу. Настолько старую, что когда она открывает ее, желтые листы жалобно хрустят, готовые рассыпаться.

– Иногда мне кажется, что мы такие же старые, как эти книги, – говорит Розмари. На губах ее появляется улыбка. – Все мы. Понимаешь? И нет никакого неба, о котором говорит художник. Только старость. Только неизбежность, – она заглядывает Бирсу в глаза. – Почему ты еще не познакомился с художником? Чего ты ждешь?

– Я не знаю. Я…

– Ты боишься его?

– Боюсь? Почему?

– Потому что он может изменить всю твою жизнь.

– Не думаю, что он может изменить мою жизнь. На войне я видел вещи более страшные, чем картины о рухнувшем небе и кибермертвецах.

– Я говорю не о картинах.

– Вот как? – Бирс оглядывается. Ему почему-то становится крайне важным видеть выход из книжного магазина.

– Ты ведь пришел сюда не ради книг. Верно? – спрашивает Розмари. – И не ради меня, – на ее губах снова появляется улыбка. Пальцы подхватывают желтую страницу старой книги. Звук рвущейся бумаги кажется неприлично громким в царящей тишине. – Как ты думаешь, тебе когда-нибудь стирали воспоминания? Вырывали твою память, как я сейчас вырываю страницу из этой книги?

– Я не знаю.

– Но ты веришь в то, что ты увидел в воспоминаниях Эну. Почему?

– Я думаю, что не всем можно стереть воспоминания и записать новые. Не все готовы измениться.

– А я? Как думаешь, если ты заглянешь в мои воспоминания, то что ты там увидишь? Кроме книг и одиночества. Кроме художника. Или же тебе интересен только он? Его сны, его картины, его жизнь?

– Я не знаю. – Бирс снова смотрит на спасительную дверь из магазина. – Если честно, то я немного растерян.

– Я вижу. – Розмари не моргает, смотрит на него, изучает. – Ты чувствуешь себя ребенком, который только что утратил связь с матерью и теперь пытается привыкнуть к изменяющимся реалиям жизни. Ты знаешь, я тоже когда-то хотела стать матерью. До художника. Или же до Дюваля. Не помню. Не хочу помнить. – Ее губы продолжают гнуться в улыбку, но улыбки уже нет. – Ты третий белый человек в этом городе. Почему?

– Случайность.

– А если нет? – Розмари манит его за собой.

В комнате, где она шьет и стирает, тихо. Запахи пыли. Запахи стиральных порошков. Машина для снятия отпечатков сознания стоит на столе.

– Покажи мне, кто ты. Покажи, откуда ты пришел.

– Не думаю, что это хорошая идея…

– А я покажу тебе художника. Ты сам найдешь во мне воспоминания о нем. Если захочешь, если не испугаешься, как испугались его друзья.

– Почему я должен пугаться?

– Потому что ты видел, что случилось с ними. – Розмари подходит к Бирсу так близко, что он чувствует ее дыхание. – Сколько дней ты провел в этом городе? Два? Три? Я помню, как ты пришел сюда впервые, и вижу тебя сейчас. Ты изменился. В твоих глазах появился страх, сомнения. Но знаешь, сейчас ты более жив, чем когда мы встретились. – Она берет его за руку. – Сейчас ты начинаешь напоминать мне художника. Того художника, которым он был когда-то давно. Когда в его глазах еще был страх. Когда в его глазах еще была жизнь. – Розмари подходит ближе, почти прижимается к Бирсу. – Ты даже пахнешь как он – пыль и краска. – Ее полные губы целуют щетинистый подбородок Бирса. Взгляд – глаза в глаза. – И на вкус ты как художник. – Она встает на цыпочки, тянется губами к его губам, но не целует их, лишь дразнит, хотя Бирс и не пытается ответить на поцелуй или уклониться от него. – Ты веришь, что в этом городе когда-то был театр? Веришь, что когда-то все мы были немного другими?

Розмари смотрит ему в глаза и спрашивает, верит ли он, что она переспала с художником, когда ей было пятнадцать.

– Он был таким белым. Таким чистым. Идеальный кандидат, чтобы стать первым мужчиной, – она улыбается не то растерянно, не то истерично, затем говорит, что после художника у нее было еще шесть мужчин. – Или семь? – Розмари хмурится. – Или пять… А связь с женщиной считается? – она смеется, говорит, что все относительно, говорит, что все в этом мире условно. – А еще я чертовски плодовита.

Розмари рассказывает о своих беременностях.

– Но все дети рождались мертвыми… Нужно было попробовать родить от художника, – говорит Розмари. – Или от любого другого белого. Кто знает, может, с местными мужчинами что-то не так? Но я люблю детей. Я хочу детей. Хотя когда-то я так же сильно хотела играть в театре. – Она садится за стол, ждет, когда Бирс сядет напротив нее, и включает машину для переносов. – Я знала, что ты не откажешься. Ты так же любопытен, как и я. И ты так же напуган, как когда-то была напугана я.

Глава сорок третья

Воспоминания Розмари. Разрозненные, разорванные, словно книга, где страницы перепутаны и нужно прочитать их несколько раз, чтобы понять общую суть. Но Бирс не верит этой книге. Видит жизнь, проживает жизнь, но не может относиться к ней серьезно. Розмари ребенок. Розмари подросток. Мать, отказавшаяся от Розмари, сбежав с бокором. Дед, который слишком часто видел в своей внучке отражение своей дочери, чтобы внучка смогла полюбить его. Первые мечты Розмари. Первые фантазии. Первая любовь.

Где-то там Бирс видит художника. Нет, Розмари никогда не любила этого худощавого, миловидного белого мальчика. Он казался ей слишком хилым, слишком женственным. Он был старше ее на пять лет, но она всегда считала, что он слишком беспомощен для своего возраста, слишком несамостоятелен. А секс с ним… Бирс так и не смог понять, почему она выбрала своим первым партнером именно художника. Наверное, разочарование от первой любви было слишком сильным, заставило ее выбрать полную противоположность своей недосягаемой мечты. Но близость с художником что-то изменила в ней. Не сразу. После, вспоминая свой первый опыт, она вспоминала художника, сравнивала его с другими и думала, что в действительности он был не так и плох. Вернее, не думала, чувствовала, в своих мыслях она отказывалась признавать это. В мыслях художник был полной противоположностью ее идеалов, ее представлений о том, каким должен быть настоящий мужчина. А идеалы тем временем снова и снова разочаровывали ее, как и секс с ними. Но она не хотела признаваться себе. Лишь знала, что художник все еще ждет ее. Или же ее тело?

Когда она забеременеет и дед выгонит несовершеннолетнюю внучку, Розмари пойдет не к отцу своего ребенка, а к художнику. Но художника не будет дома. Розмари прождет его у закрытой двери до поздней ночи, попытается обидеться, но не сможет. Появится лишь липкое, холодное разочарование и необходимость найти себе приют на ночь. Необходимость сделать хоть что-то, но ничего делать неохота. Нет даже полного понимания своей беременности. И уж тем более нет раскаяния за поступок, за случайность, которую прежде удавалось избегать с такой легкостью. Можно принять неизбежность и пойти к отцу ребенка.

Розмари пытается придумать какую-нибудь ложь, но в голове пустота. Она стучит в дверь. Ей открывает полная женщина и говорит, что Серджио нет дома. Розмари кивает, говорит, что она его девушка.

– Мой дед узнал, что я жду от Серджио ребенка, и выгнал меня из дома. – Вместе с этим приходит обида и злость. – Поэтому я буду жить у вас, – говорит Розмари матери своего любовника, имя которого означает «слуга».

Она не знает, почему именно сейчас вспоминает об этом. Возможно, она разочаровалась в нем в тот самый момент, когда поняла, что ждет от него ребенка. Но сейчас назад ничего не вернуть. Остается идти вперед. В дом Серджио, в его комнату.

Розмари раздевается и ложится на кровать. Она слышит, как жизнь в доме затихает. Утром мать Серджио осторожно стучит в дверь и зовет ее завтракать. За столом сидит отчим Серджио и его брат, у которого нет правой ноги. Мать Серджио разливает синтетический кофе, выкладывает на тарелку синтетические тосты.

– И давно вы встречаетесь? – спрашивает отчим Серджио.

– Полгода, – говорит Розмари, снова чувствует злость, заставляет себя улыбаться. – Я знаю, что он приводит сюда многих, но любит-то он меня.

– Вот как? – недоверчиво говорит мать Серджио.

– Да, – кивает Розмари, не понимая, почему уже не любит этих людей, почти презирает. – И за это могут посадить, потому что я еще несовершеннолетняя. Но не волнуйтесь, я тоже его люблю, – она заставляет себя улыбаться.

Отчим встает из-за стола и уходит на улицу, не произнося ни слова. Но жизнь не заканчивается. Розмари знает это, верит.

– Наглость – второе счастье, – говорит за глаза мать Серджио.

– Она не нужна нам, – говорит за глаза отчим Серджио.

– А ты мне нравишься, – говорит его безногий брат, который и не брат ему вовсе, а сын отчима от первого брака.

– Хочешь, я почитаю тебе стихи? – спрашивает Розмари.

У нее хорошая дикция, и учителя говорят, что нужно поступать в театральный. Ей предлагают самые знаменитые училища. Примерный конкурс – 200 человек на место, плюс еще пара тысяч, которых отсеивают на предварительном собеседовании.

– Тебе есть о чем сказать со сцены, – говорят ей. – У тебя фактурная внешность. Выберешь город и будешь поступать сразу во все вузы…

И вот она ходит по театральным училищам незнакомого города. Собирает информацию о тех, кто набирает курсы. Что это за люди? Что они сделали? Что им нравится и не нравится? Пытается понять особенности театральных школ. Посещает кафедру, знакомится с педагогами, спрашивает их рекомендации. Записывается на прослушивания.

Они сидят на жестких стульях и ждут очереди. Их вызывают по одному. Будущий мастер курса спрашивает имя, возраст, что она будет читать и выступала ли она где-нибудь прежде. Розмари врет и говорит, что никогда не выступала на сцене. Члены комиссии кивают. Эта работа давно надоела им до чертиков.

– Спасибо. Можете садиться, – говорят они.

И снова жесткий стул. И снова коридор и ожидание вердикта. Тем, кто прошел, велят написать сочинение. Спрашивают о театральных системах. Немного литературы. Немного драматургии и истории.

– Прочитайте что-нибудь наизусть, – просят члены комиссии. – Что-нибудь еще… Ничего другого нет?

Перед Розмари выходит серая мышка с детскими глазами и объявляет: «Из мировой классики. Марина Цветаева. Могила». Она что-то пищит и путает строчки. Ее руки судорожно теребят край ситцевого платья. Тонкие ноги дрожат.

– Не умирайте, – советует кто-то из приемной комиссии.

Серая мышка начинает плакать, но продолжает читать «Могилу». Розмари улыбается. Ей нравится Цветаева, но не нравится серая мышка. Трагедия. Переживания. Почему мышь не читает стихи для детей дошкольного возраста? Розмари одергивает мини-юбку. Она не боится, нет. Она просто хочет показать, как нужно читать Марину Цветаеву. Чуть больше завывающих интонаций. Чуть больше упора на прилагательные. Трагедия сухих слез.

Розмари смотрит на приемную комиссию, а они говорят, что ей слишком рано рассуждать про разбитую любовь и порушенную жизнь. Говорят, что в ее исполнении это слишком смешно и рассуждать об этом может только тот человек, который через это прошел или хотя бы рядом стоял.

– Вы нелепы, – говорит женщина с желтыми зубами и такими же желтыми прокуренными ногтями. – Все эти ваши закатывания глаз, попытки пустить слезу… Подрастите немного. Узнайте жизнь, научитесь целоваться, а потом приходите, – говорит женщина и вымученно смеется. Розмари смотрит на нее и тоже смеется. – Да что вы о себе возомнили?! – возмущается женщина и велит уходить. Из этой десятки ей нравится лишь прыщавый мальчик с грязными ушами, который по первому требованию упал на пол и начал изображать беременную корову.

– Вот что такое талант! – говорит прокуренная женщина.

«В следующий раз будет Чехов», – думает Розмари…

И вот в шекспировских страстях первого тура следующего училища, когда кто-то орет так, что закладывает уши, а кто-то рыдает так, что хочется зарыдать вместе с ним, она садится на стул и безразлично читает прозаичный отрывок о каком-то кособоком доме на какой-то черт знает какой улице.

– Все, – говорит она.

И ее вдруг начинают ставить всем в пример. Без страстей и эмоций, без криков и воплей она проходит во второй тур. Прочитайте басню Давыдова. Прочитайте Павича. Прочитайте псалмы. Будьте оригинальны – читайте Борхеса, или же станьте обыденным – читая Пушкина. Не одевайте мини-юбку – женщинам в комиссии не понравятся ваши стройные ноги. Не одевайте брюк – мужчинам в комиссии нравится сексуальность. Макси тоже не годится.

В общем, будьте оригинальны, но не отличайтесь от других.

– Вы посещаете какие-нибудь курсы? – спрашивают Розмари.

– Да, – говорит она. – Курсы официанта.

– Забавно, – говорят ей.

Хорошая шутка, которая и не шутка вовсе.

Глава сорок четвертая

Чтобы приготовить коктейль «Детское личико», нужно смешать в равных долях синтетические сливки, синтетическую водку и синтетический черносмородиновый ликер. Засыпать льдом, встряхнуть в шейкере и процедить в бокал. Для коктейля «Пушистый пупок» понадобится синтетический апельсиновый сок и синтетическая персиковая водка. Смешиваем сок и шнапс в блендере, затем выливаем через лед в высокий стакан и украшаем долькой синтетического апельсина. Для «Кровавой Мери» берем синтетическую водку, синтетические томатный и лимонный сок, вустерширский соус и соус табаско, соль сельдерея, перец черный молотый. Выливаем в стакан хайбол со льдом. Смешиваем или оставляем слоями…

Розмари узнает все эти рецепты, работая официанткой. Бармены всегда болтают слишком много. Подруга сказала, что это их кредо – пить и болтать…

И никаких больше надежд на театр и карьеру актрисы.

– Всегда улыбаться, – говорит менеджер.

Главный талант – это умение обходить острые углы. Шлепок по заднице – улыбка. Сальные намеки – улыбка. Клиент всегда прав. А потом дом в чужом городе, Серджио, работающий на фабрике синтетических продуктов, и его ребенок в животе, который становится все больше и больше. Где-то здесь Розмари заводит себе еще одного любовника. Где-то здесь Розмари рожает мертвую девочку. И где-то здесь она снова беременна, вот только уже не знает от кого.

– За бесконечную историю! – говорит бармен, знакомясь с очередным близким другом Розмари.

Розмари молчит. Ее рот занят языком близкого друга. Подруга громко кашляет и говорит, что пересменок скоро закончится.

– Уже уходим, – смеется Розмари.

Она все еще молода, привлекает к себе много внимания и не готова отказываться от этого.

– Я хочу посмотреть, где ты работаешь, – говорит Серджио.

– Зачем? – спрашивает Розмари.

– Я имею право знать.

– Нет. Не имеешь, – говорит она и просит помочь намазать растущий живот кремом. Просит сначала Серджио, затем друга, с которым встречается в то время, когда Серджио думает, что у нее ночная смена.

Друг рассказывает о море, чайках и яхте родителей.

– Море – это хорошо, – говорит Розмари.

Друг улыбается и строит планы поездки к его родителям. Серджио кричит и называет ее грязной шлюхой. Ребенок рождается и не издает ни звука. Еще один маленький трупик.

– Так как насчет моря? – спрашивает друг.

Розмари говорит Серджио, что между ними все кончено. Он трясется и скрипит зубами. Его кулаки сжаты.

– Только попробуй меня тронуть! – кричит Розмари и бежит на кухню, чтобы схватить нож. Она звонит другу и просит его прийти. – Я боюсь, что он вернется, – говорит она, но Серджио не возвращается.

Звонит его мать и спрашивает, что случилось.

– Ваш сын идиот и шизофреник, – говорит Розмари и вешает трубку. А потом идиот и шизофреник перестает платить за квартиру, и она продает обручальное кольцо и часть мебели, чтобы остаться в арендованной квартире еще на один месяц.

– Я беременна, – говорит Розмари другу.

– От меня? – спрашивает он.

– Идиот! – говорит она.

Друг уходит, и Розмари звонит Серджио.

– Беременна от меня? – удивляется он.

– Конечно, от тебя, – говорит она.

Они мирятся и занимаются сексом, а потом к ней на работу снова приходит старый друг.

– За бесконечную историю! – говорит бармен, делая два коктейля.

Старый друг Розмари смеется. Всегда смеется. Даже когда Розмари рожает очередного мертвого ребенка…

– Дежурные слезы, – говорит Розмари художнику, когда возвращается в родной город. Приходит к художнику с ребенком подруги и смотрит его картины. Новорожденный ребенок кричит и срыгивает. Снова и снова.

– Не приводи ко мне больше детей, – говорит художник.

– Нарисуй бриллиант, – говорит Розмари.

– Зачем бриллиант? – спрашивает художник.

– В бриллианте нет лжи, – говорит Розмари. – А твои дежурные слезы – это всего лишь плаксивая любовь.

– Я не рисую любовь, – говорит художник.

– Любовь исчезает, – говорит Розмари.

Ребенок подруги снова срыгивает и начинает мочиться. Художник что-то кричит и спешно убирает картины. Розмари смеется и говорит, что снова беременна.

– Сделаешь голограмму моего нового друга? – говорит она.

– Какого по счету? – спрашивает художник.

– Ты всегда был никчемным придурком, который рисует свои картины о жизни, но ничего не понимает в ней, – говорит Розмари. Это ее откровение. Это ее правда. Это ее жизнь.

Глава сорок пятая

Жесткие стулья расставлены полукругом. Клуб поэтов больше напоминает общество анонимных алкоголиков. Каждый со своими проблемами. Каждый со своей правдой. Новые лица. Старые лица. «Да они все на одно лицо!» – думает Розмари.

Кто-то уступает ей стул. Кто-то говорит, что ее давно не было. Шуршат тетради, записные книжки, листочки, исписанные мелким почерком и измятые до уровня туалетной бумаги. Лысый старик, имени которого Розмари не может вспомнить, читает свои стихи про какую-то пчелку. Он размахивает руками и скачет по читальному залу. Парень, уступивший ей стул, читает миниатюру о своих сомнениях. Типа: «В чем суть моего существования?», «Где правда, предназначенная мне?», «Где идеалы, не становящиеся пустыми словами?», «Где логика?»… Розмари зевает, а парень говорит, что жизнь – это помойка, а он – мусор, который выбрасывает себя на эту городскую свалку в знак понятного лишь ему одному протеста.

– Я свой страх, – читает какая-то страшненькая девушка. – Я спасаю себя от изнасилования и помолвки… Я своя храбрость. Я отказываюсь от лифчика и иду по улице, надев прозрачную футболку… Я своя похоть. Я совращаю себя и близких мне людей… Я своя невинность. Я смущаюсь, краснею, извиняюсь, хлопаю глазами, не понимая, что происходит… – Розмари слушает, как за окнами бьют барабаны вечерней вудуистической сантерии. – Я свой абсурд, – говорит страшненькая девочка.

«Вот это точно!» – думает Розмари. Она поднимается и уходит, не говоря ни слова.

– Подожди! – кричит парень, который уступал ей стул. Он догоняет ее и берет за руку. – Ты не против? – спрашивает он. Розмари поднимает голову, смотрит ему в глаза и качает головой.

Они встречаются три дня, а потом она рассказывает ему о своих беременностях и мертворожденных детях. И парень уходит. И снова одиночество. И снова нужно идти и просить прощения у свихнувшегося деда.

– Я своя храбрость, – смеется в истерике Розмари. – Я своя храбрость…

А барабаны бьют все сильнее и сильнее. Барабаны вуду. И люди идут в хижины, где устраиваются сантерии. Бегут в хижины. Десятки. Сотни тупоголовых унси, поклоняющихся Барону Субботе и жене его Маме Бриджит. А хромой карлик Ти-Жан-Петро потешается над ними. Здесь, среди этих прихожан, он самый нормальный. Самый что ни на есть полноценный дух лоа. Не нравится карлик? Есть Огун – дух огня и молний. Есть Мадмуазель Шарлот – покровительница молодых. Легба – дух дверей и путешествий. Агве – дух воды… Здесь каждый выбирает по себе. Свой Нгомбо – жрец. Свой Ла Плас – помощник священника. Свой Бондье – бог-создатель. Свои собственные лоа – духи. И уж конечно, свой собственный двухголовый доктор – колдун, который будет нас спасать и обрекать, спасать и обрекать… Вот так. Все мы заложники своих духов. Все мы заложники демонов внутри нас.

– Не знала, куда пойти, – говорит художнику Розмари.

Он предлагает войти, знакомит ее с Дювалем. Дюваль улыбается Розмари. Художник спрашивает, знает ли он жирную нянечку из внешнего города.

– Зачем тебе? – удивляется Дюваль.

– У нее эпилепсия и должно быть много синтетических барбитуратов, – говорит художник.

Дюваль морщится, рассказывает о том, как в молодости пробовал убить себя синтетическими лекарственными средствами.

– Вы идиоты! – говорит им Розмари и перечисляет подробности пищевого отравления. – Барбитураты – это хорошее успокоительное, а не суицидальное средство.

– Потом будет наплевать, – говорит художник.

– Если надумаешь вешаться, составь завещание.

– Я не хочу вешаться.

– Конечно, не хочешь, – Розмари смеется. – Ты хочешь выйти в воскресенье утром и увидеть, как с неба на тебя летит метеорит. Не комета. Не астероид. А именно метеорит. Именно в воскресенье. Именно утром.

Художник улыбается. Розмари смотрит на него и говорит, что он жалок.

Глава сорок шестая

Розмари, грудной ребенок подруги, с которым ее попросили посидеть, художник, Дюваль, сосед художника, который просит художника научить делать компьютерную обработку голограмм и жалуется на бывшую жену, требующую все больше и больше денег.

– А ты напугай ее, – говорит Розмари. – Скажи, что заберешь у нее ребенка.

– Зачем мне ее ребенок? – спрашивает сосед.

– Затем, что это и твой ребенок, – сверкает безумными глазами Розмари.

Сосед смотрит на нее, на художника.

– Мне, пожалуй, пора, – говорит он.

– Вали, – кричит Розмари.

– Он платил мне деньги, – говорит художник.

– Мне-то что? – говорит Розмари и пытается успокоить расплакавшегося младенца.

– Мы должны беречь тех, кто есть. Других не будет, – говорит Дюваль и рассказывает о старых друзьях, с которыми они учились в одной школе: давно, когда еще не было стены. Художник слушает, рисуя надгробие, в которое вцепились десятки уродливых рук. – Дерьмо, – говорит Дюваль.

– А ты что думал, я Давинчи? – спрашивает художник.

– Я ничего не думал.

– Я знаю.

Художник поджигает свой рисунок, смотрит, как он горит. Дюваль говорит о кланах вуду, о девушках, с которыми встречался в детстве, о живых мертвецах, о синтетических наркотиках, о высокой смертности… Говорит только Дюваль. Художник молчит.

– А мне он нравится, – говорит художнику Розмари.

Она улыбается, и художник не знает, смеется она или говорит всерьез. Розмари показывает на чистый лист, дает художнику карандаш.

– Нарисуй мне свидание, – просит она. – Нарисуй комедию моей жизни, – она морщится, ставит недопитую чашку кофе на стол и стряхивает в нее пепел от синтетической сигареты. – Хороший кофе, – говорит она. Художник смотрит на нее растерянно. Нарисуй мне причину. Нарисуй мне следствие. – Тебе нужно жениться, – говорит Розмари.

– Зачем?

– Чтобы развестись и перестать выделяться, – она смеется.

– Это глупо, – говорит художник.

– Сказать тебе, что такое глупость? – Розмари смотрит на мольберт с картиной обнаженной белой девушки. – Читай по губам, – говорит Розмари.

– Что читать?

– Ни одна уважающая себя баба не станет раздеваться перед таким неудачником, как ты, – она улыбается и ждет ответа, ищет ссору.

– Твой кофе стынет, – говорит художник.

– Этот кофе? – говорит Розмари и бросает в чашку недокуренную сигарету. Нарисуй мне мир. Нарисуй безумие. – У меня есть подруга, – говорит Розмари. – Она тебе понравится.

– Нет, – говорит художник.

– Что нет?

– Я не хочу ни с кем знакомиться.

– С чего ты взял, что я хочу тебя с кем-то знакомить? – злится Розмари. Художник говорит, что принесет ей новую чашку кофе. – Кто дал тебе право считать себя таким исключительным? – кричит она. – Ты принимаешь слишком много барбитуратов, – кричит она. – Чертов эгоист!

Розмари хлопает дверью. Художник бежит за ней и говорит, что она оставила у него ребенка подруги. Розмари снова кричит. Ребенок кричит. Соседи смотрят и качают головами…

Глава сорок седьмая

Розмари и Дюваль. Кровать. Запах секса. Квартира внешнего города. Бой барабанов за окном. Машина для снятия отпечатков сознания на столе.

– Ты правда можешь сделать так, чтобы я все забыла? – спрашивает Розмари Дюваля.

– Я могу больше, – говорит он. – Я могу дать другие воспоминания.

– Насколько другие?

– Все, что ты захочешь.

– Ты делал это уже прежде?

– Я могу заверить тебя, что ошибки не будет.

– Это хорошо, потому что я устала от себя.

– Все мы рано или поздно устаем от себя.

– Ты тоже устал от себя?

– Это слишком долгая жизнь.

– Это слишком сложная жизнь. – Розмари смотрит Дювалю в глаза. – Но если я не буду ничего помнить, то как быть с другими? Мой дед, художник, мои друзья, любовники.

– Ты хочешь помнить всех?

– Не всех.

– Тогда я оставлю только то, что ты попросишь.

– Тогда оставь моего деда и художника. Оставь библиотеку и книги. – На ее лице появляются сомнения.

– Ты думаешь о детях? – спрашивает Дюваль.

– Я думаю, что от этих воспоминаний тоже нужно избавиться.

– Хорошо.

– И другие люди… Как быть с ними? Что если они будут напоминать мне о том, что ты удалишь?

– Не волнуйся об этом.

– А если я решу сделать с кем-нибудь перенос? Ты сможешь оставить там наш разговор сейчас?

– Зачем?

– Чтобы люди, которые будут читать мои новые воспоминания, знали, кто я на самом деле, напоминали мне об этом, говорили, что я сама хотела избавиться от части себя… Этой тяжелой, утомительной части.

– Боишься, что захочешь вернуться к прежней жизни?

– Боюсь, что прежняя жизнь вернется ко мне. Боюсь, что не зная о том, что было, захочу снова узнать это, изучить.

– Хорошо. Я оставлю в твоих воспоминаниях эту ночь.

– Можешь оставить не все. Только разговор. Остальное удали. Не хочу, чтобы кто-то видел, как мы занимаемся с тобой любовью.

– Сомневаюсь, что это удивит кого-то.

– Тебе не нравится, как я это делаю?

– Для женщины, которая хочет избавиться от своего прошлого, ты достаточно скованна.

– Зато плодовита.

– Об этом во время секса мало кто думает.

– Я думаю. Всегда думаю, – Розмари улыбается и спрашивает о больнице. – Мне долго придется там лежать?

– Неделю, может быть, чуть больше?

– Почему так долго?

– Нужно время, чтобы создать для тебя новые воспоминания.

– А ты будешь в них?

– Как захочешь.

– Тогда удали себя. По крайней мере, наш секс удали. И насчет художника… Знаешь, я никогда его не любила как мужчину. Ты сможешь изменить это?

– Ты хочешь вернуться к нему?

– Просто хочу думать, что у меня были к нему чувства. Настоящие чувства. Понимаешь?

– Думаю, да. – Дюваль закуривает настоящую сигарету. Розмари предлагает ему снова заняться сексом. Он качает головой.

– Устал?

– Просто не хочу.

– Из-за меня? Тебе не понравилось это делать со мной?

– Я ожидал другого.

– Такого же бурного, как моя жизнь?

– Возможно.

– Тогда сделай мне воспоминания об этом.

– С художником?

– Да. Пусть будет только художник.

– А дети?

– Нет. Я же сказала, что не хочу об этом помнить, не хочу чувствовать, – Розмари заставляет себя улыбаться. – А ты мог бы сделать так, чтобы и художник был влюблен в меня?

– Давай будем говорить только о тебе.

– Но ведь он когда-то был влюблен в меня.

– Сомневаюсь, что он захочет этого снова.

– А ты не спрашивай его. Просто сделай – и все. Ради меня.

– Нет.

– Хорошо, – Розмари злится, поворачивается на бок. – И знаешь что? – говорит она. – Ты мне тоже не нравишься. Ни ты, ни секс с тобой. Думаю, ты так же устал, как и я. От себя, от своей жизни. От всего этого мира. Думаю, тебе нужно собраться с духом и стереть воспоминания себе самому. Так будет лучше. Всем…

Вспышка… Бирс все еще видит воспоминания Розмари, чувствует то, что чувствует она, проживает ее жизнь. Но жизнь меняется. Теперь Розмари работает у своего деда в библиотеке и изредка навещает художника. Теперь она умеет шить, и это новое хобби приносит новый заработок и новые знакомства. Она помнит Дюваля только как друга художника.

Иногда случайные знакомые, встретившиеся ей, напоминают о прошлом, говорят о том, какой она когда-то была. Розмари не спорит, принимая это как должное, но происходящее кажется ей не более чем старым фильмом, который давно закончился, и нет ни малейшего желания смотреть его еще раз.

Бирс видит в этих воспоминаниях деда Розмари. Сравнивает его с тем дедом, которого видел прежде. Бирс не уверен, но ему кажется, что Дюваль изменил его. Дед стал немного другим: более старым, смиренным. Как и сама Розмари. Иногда любовь к художнику заставляет ее мечтать о нем, но она знает, что они никогда не смогут быть вместе. Для художника она просто друг. И если они проведут вместе ночь, это ничего не изменит. Хотя ночи иногда случаются. И дни. Где-то там, в воспоминаниях есть момент, когда дед Розмари думает, что она и художник будут вместе. Бирс не знает, реальны эти воспоминания или нет. Да и Розмари, наверное, не знает. Но воспоминания об этом не приносят ей боль. Ее гнев утих. Она не хочет ненавидеть, она хочет любить. Она не хочет разрушать, ей хочется строить, создавать. Она хочет завести ребенка, но она не помнит о своей плодовитости, не помнит о мертворожденных детях. Лишь подсознательно понимает, что должна избегать беременности, да слышит это от тех, кто знал ее прежде. Но в своей новой жизни она больше не воюет с мужчинами. Она доверяет им. Ей больше не нравятся агрессоры, ей нравятся такие, как художник. И секс больше не война. Секс – наслаждение. Для нее. Для партнера. И когда все заканчивается, она не испытывает прежнего отвращения к тому, с кем провела ночь. Нет. Она просто засыпает…

Глава сорок восьмая

– Ну как тебе мои воспоминания? – спрашивает Розмари.

– Какие из них? – спрашивает Бирс. Они сидят и смотрят друг другу в глаза. Машина для переносов отпечатков сознания выключена. – Я видел два варианта твоих воспоминаний.

– И какой из них тебе понравился больше?

– Не знаю.

– А мне понравились все твои воспоминания, – Розмари улыбается, подается вперед. – Особенно понравились женщины, которых ты любил. У тебя есть вкус. У них есть вкус, потому что они выбрали тебя. – Ее полные губы ждут поцелуя.

– Не думаю, что это хорошая идея, – говорит Бирс.

– Почему? Разве ты в моих воспоминаниях не нашел то, что нравится тебе? Я, например, в твоих нашла много интересных моментов. Интересных для меня. И то, что ты любишь в женщинах, и то, как тебе нравится заниматься с ними этим… Я могу дать все это тебе. Ты знаешь. Ты же видел.

– Дело не в этом.

– Тогда в чем? Разве ты пришел сюда не ради меня?

– Не только ради тебя.

– Я не обижаюсь, – Розмари заставляет себя улыбаться. – Если только чуть-чуть, – она поджимает губы. – Ты очень нравишься моему деду. Будет жаль, если у нас ничего не получится.

– Не так сразу.

– Но мы уже знаем друг друга. Видели воспоминания друг друга…

– Расскажи мне лучше о больницах, где меняют сознание. Ты что-нибудь запомнила?

– Нет.

– А художник? Он когда-нибудь был там?

– Нет, но там была белая женщина, в которую был влюблен художник. Я видела это в его воспоминаниях, когда мы делали перенос.

– Ханна?

– Ты ее знаешь?

– В этом городе не так много белых людей.

– Трое.

– Я уже понял. – Бирс поднимается на ноги, ищет нужные слова, чтобы уйти, никого не обидев.

– Перестань, – говорит Розмари. – Просто пообещай, что когда-нибудь зайдешь еще раз.

– Хорошо.

– Значит, все в порядке.

Глава сорок девятая

Ханна.

– Кажется, ты говорила что-то о новом свидании? – спрашивает Бирс. Она стоит на пороге своего дома, смотрит на него, хмурится. – Что-то не так?

– Просто не ждала, что ты придешь.

– Где-то я уже это слышал.

– Вот как?

– Я могу войти?

– Лучше выйду я. – Ханна просит его подождать. Дверь закрывается.

Бирс слышит, как Ханна что-то говорит своему ребенку. Слышит, затем звонит кому-то и договаривается, чтобы присмотрели за ее сыном. Бирс ждет. Курит синтетические сигареты и смотрит, как темнеет небо. Холодает.

– Вот и все, – говорит Ханна, выскальзывая из своей квартиры. На ней надет легкий свитер и светлые брюки свободного покроя. – Куда пойдем? – спрашивает она.

Бирс говорит, что хочет сделать с ней перенос отпечатков сознания.

– Я думала, ты не делаешь этого, – Ханна хмурится, смотрит на Бирса как-то слишком внимательно, слишком пытливо. – А я уж решила, что между нами будет все как в старину… Ты ведь это не ради меня?

– Нет.

– Тогда все нормально. – Она подается вперед и целует его в щеку, говорит, что ему нужно побриться. – А то у меня аллергия и все такое… – Ханна касается рукой его бедра, смотрит ему в глаза. – Здесь недалеко есть бар для свиданий. Там установлены машины для переноса…

Она улыбается, берет Бирса под руку. Они идут по вечерней улице. Два белых человека в черном городе. Два чужака. Ханна спрашивает Бирса, как у него прошел день, рассказывает о том, как прошел день у нее.

– Ты сегодня молчаливый, – подмечает она, когда они берут отдельный бокс в баре для свиданий.

Машина для переносов стоит на столе.

– Нервничаешь перед процедурой? – спрашивает Ханна, впрыскивает себе и Бирсу в глаза специальные капли, устанавливает фиксаторы век. – Не бойся. Я не буду копаться в твоем грязном белье, – обещает она.

Бирс молчит и старается ни о чем не думать. Вспыхивает зеленый луч. Воспоминания Бирса гаснут, и на их место приходят другие, ванильные, как духи Ханны, светлые, как ее кожа. Бирс не видит их четко, не хочет видеть, потому что пытается отыскать в этих воспоминаниях те, где есть больницы по изменению памяти, пытается отыскать Дюваля, художника. Но вместо этого он видит бывшего мужа Ханны. Он похож на маленького чернокожего Аполлона. И ребенок этого Аполлона и Ханны. Мальчик. Крикливый, эмоциональный. Он ждет мать с работы. Ждет отца. Ждет бабушек и дедушек. Ждет, чтобы спросить, что ему купили, а если слышит «нет», то плачет. Ему шесть. Мать Ханны протягивает внуку плюшевую крысу.

– Я слышал, что в некоторых игрушках повышено содержание формальдегида и фенола, – говорит муж Ханны. – Здесь где-нибудь написано об этом?

– Это просто игрушка, – говорит мать Ханны.

Мальчик берет ножницы, втыкает их крысе в брюхо и начинает вскрывать ее. Муж говорит, что где-то слышал, что партию игрушек изъяли из продажи из-за недопустимого уровня шума. Сын кричит, изображая страдания крысы.

– Нет. Игрушки так кричать не могут, – смеется Ханна. Она открывает банку синтетических консервированных фруктов.

– Там могут быть пестициды, – предупреждает муж.

– Посмотри срок годности, – советует мать.

– Да ладно вам, – снова смеется Ханна. И где-то здесь, рядом, отец и старый журнал, который он читает вслух:

– Что есть выбор? Я выбираю идеализм. Определенные книги, фильмы, мысли… Хочу закончить жизнь в психушке, как Ницше. Гоголь – он ведь тоже в психологической клинике второй том «Мертвых душ» уничтожил? Значит, и как Гоголь. Хочу сойти с ума, сделав что-то на самом деле масштабное.

Отец закрывает журнал, смотрит на Ханну и смеется над прочитанной статьей. Ханна смеется, чтобы его не обидеть, хотя так ничего и не поняла. Муж смеется, потому что он считает отца Ханны немного странным. Ребенок смеется, потому что смеются все остальные.

– Чем больше лжи и обмана нас окружает, тем больше страхов и фобий, – говорит отец. – Личностное отношение к миру как штурвал корабля, от которого зависит, куда поплывет этот корабль…

И новый журнал. И новый смех. Смех Ханны, смех отца, смех мужа, смех матери. Сын молчит. Он вскрывает крысу. Выдирает ей черные глаза-бусинки. Выдирает ей язык из красной ткани.

– Садизм – это форма отношения к другому, при которой экзистенцию пытаются отождествить с телом посредством боли, – говорит отец Ханны, наблюдая за внуком. – За садизм возможно наказание в виде лишения свободы или штрафа.

– Мой сын никогда не убивает кошек, – говорит муж Ханны.

– Конечно, не убивает. Когда ты в последний раз видел живую кошку в городе? – смеется отец Ханны. Смеется Ханна. Смеется ее мать. Смеется муж…

Вспышка… Воспоминания прыгают назад, словно подчиняясь желанию Бирса. Или же это он научился контролировать то, что он хочет видеть? Но нет времени думать об этом. Он видит жизнь Ханны до рождения сына. Она недавно вышла замуж и приходит к художнику, чтобы он нарисовал ей картину маслом.

– Как думаешь, какой рисунок понравится моему мужу? – спрашивает Ханна.

– Я не знаю твоего мужа, – говорит художник.

– Представь, что ты мой муж, – улыбается она.

– Не могу.

– Почему?

– Что почему?

– Почему ты не можешь представить меня своей женой?

– Это другое.

– Что другое?

– Представлять себя твоим мужем и представлять тебя своей женой.

– Тогда не представляй, – Ханна перестает улыбаться. Белая кожа художника притягивает взгляд, волнует. – Тогда скажи, как бы ты сам хотел нарисовать меня?

– Сам? – художник смотрит на нее.

– Сам. – Она смотрит на него.

– Без одежды, – говорит он.

– Вот как? – говорит она и обещает подумать…

Вспышка… Клиника, где стирают воспоминания. Ханна идет по коридору. Здесь работает ее отец. Сюда приходит Серджио – бывший парень Розмари, которого Розмари давно забыла. Ханна знает Серджио. Знает, что когда-то они учились в одном классе, но Ханна не помнит его имени. Для нее он очередное лицо в череде лиц, очередное воспоминание, которым поделился с ней отец. Она знает о Розмари, знает о том, что после разрыва с ней Серджио не мог больше встречаться с женщинами. Он не хотел стирать воспоминания. Он хотел вылечиться. Приходил два раза в неделю и наполнял кабинет своими неврозами…

Бирс видит глазами Ханны ее отца. Он сидит за столом и смотрит на календарь. Цифры – вот что важно для него в этой жизни. Так же, как люди во время вудуистических сантерий связывают все происходящее с духами лоа, он связывает все, что его окружает, с цифрами. Цифры складываются в суммы, создаваемые набором формул. Например: R=F(S,P), где R – это поведение человека в определенной ситуации, F – некая неопределенная функция, затем побуждающая к действию – S и особенность личности – P.

– Не бывает неразрешимых ситуаций, – сказал ему когда-то давно один старый лектор. – Если возвести любую сложность в бесконечную степень, то в итоге мы получим самый элементарный ответ, – лектор улыбается и смотрит на нерадивого студента.

– И каким же будет ответ? – спрашивает студент, и глаз его нервно дергается.

– Неразрешимая ситуация перестанет существовать, – говорит лектор.

Студент хмурится. Его математический план жизни не подходит под эту теорию. Он чувствует себя слабым и незащищенным. Но от воспоминаний можно избавиться. Те, кто работает в клинике внутреннего города, могут делать это хоть по несколько раз в день. Это же так просто. Жизнь – всего лишь уравнение. Главное – знать принципы, главное – соблюдать правила. Но пациенты, которые приходят сюда, всегда боятся стирания, нервничают, психуют, злятся. Они хотят, чтобы их вылечили, но хотят помнить. Хотят перестать страдать, но не хотят проститься с воспоминаниями, несущими боль.

Бывший парень Розмари, Серджио, один из них. Но терапия не помогает. Убеждения не помогают. Отец Ханны знает – инсайда не будет. Серджио кричит, злится, убегает, громко хлопнув дверью, а через пять минут приходит назад и спрашивает, чем обеспокоен его доктор.

– Ничем, – говорит отец Ханны, вспоминая, как утром младшая дочь сказала, что выходит замуж.

– Я не спрашиваю твоего разрешения, – заявила она. – Я просто ставлю тебя в известность!

– Да как ты смеешь разговаривать со мной в подобном тоне?! – закричал отец. – Я вырастил тебя! Ты… ты… ты хоть бы матери постеснялась!

– Нечего мне ее стесняться! – сказала дочь. – Я сама скоро стану матерью!

«Стереть или не стереть эти воспоминания?» – думает отец Ханны, стуча карандашом по рабочему столу, смотрит на пациента, но видит младшую дочь. Пациент улыбается, решив, что привлек внимание.

– Растопчи амбиции, – говорит он врачу. – Убей мораль и убеждения, поставь крест и, уходя, запомни калитку кладбищенской ограды, чтобы вернуться сюда другим человеком и совершить акт вандализма над прежними ценностями и стереотипами, которые стали уже не твои…

Вспышка… Отец Ханны открывает дверь. Уже поздно. На пороге стоит младшая дочь.

– Прости меня, – говорит она.

Отец Ханны молчит. Он долго не может заснуть, а утром звонит другу и договаривается об аборте. Пять минут взрослой жизни – немного боли на гинекологическом стуле. А после шмыганье носом – и все как прежде. Главное – не допустить просчет в воспитании, главное – вовремя избавиться от ненужных воспоминаний. Отец Ханны верит в это. Сама Ханна верит в это. Она идет по больничному коридору. Дверь в кабинет отца открывается, и выходит Серджио.

– Привет, – говорит он.

– Привет, – говорит Ханна.

Отец машет ей рукой. Он просит ее поговорить с младшей сестрой. Ханна слушает, долго хмурится, затем кивает.

Младшая сестра смотрит за окно, и Ханна не знает, с чего начать.

– Я тебя понимаю, – говорит Ханна и рассказывает о проступках своей молодости.

Вот оно – еще одно шокирующее откровение детства. Ты вырастаешь, как только понимаешь, что люди, которых тебе ставили в пример, такие же, как ты. Младшая сестра оборачивается и смотрит на Ханну.

– Расскажи мне об этом, – говорит младшая сестра. Для нее это еще один аттракцион. Для нее это еще одно приключение.

– Нечего рассказывать, – поджимает губы Ханна.

– Сделал и забыл? – спрашивает младшая сестра.

Ханна молчит. Молчит, потому что после того аборта больше не может забеременеть. Как Серджио после Розмари не может заниматься сексом с другими женщинами. От длительного воздержания он постоянно на взводе. «Нет. Он постоянно был на взводе, даже в детстве», – думает Ханна, вспоминая его за школьной партой.

– Так как насчет аборта? – спрашивает младшая сестра.

Ханна смотрит на нее и думает о своем муже. Он всегда говорит, что она трусиха. Ханна знает, что он прав. Поэтому она смотрит на свою младшую сестру и молчит. Тогда, в прошлом, мать сказала Ханне, что это был бы мальчик. Сейчас мать снова говорит об этом, но теперь уже младшей дочери. Они сидят за столом. Ханна смотрит на отца.

– Да. Был бы мальчик, – говорит мать, добивая его больное сердце.

Ханна берет отца за руку. Он улыбается ей. Пара таблеток. Стакан воды. Еще пара таблеток. Ханна представляет похороны и свои слезы. Младшая сестра смеется. Мать что-то бормочет себе под нос. Отец улыбается. Ханна сильнее сжимает его руку. Она возвращается домой и рассказывает мужу о младшей сестре, о своих страхах за отца.

– Трусиха, – смеется он и говорит о клиниках пластической хирургии, где можно увеличить ее маленькую грудь.

– Да, – говорит Ханна.

Она любит мужа и любит отца. Отцу нравится муж. А муж любит ее. И все вроде бы хорошо, но почему же она видит этот проклятый стакан воды, эту пару таблеток от больного сердца отца?

А мать Серджио приходит в клинику и спрашивает, не лучше ли вместо того, чтобы лечить неврозы ее сына, просто стереть ему воспоминания, заставив забыть Розмари?

– Почему бы и нет? – соглашается отец Ханны, думая о старшей дочери, которая увлеклась художником…

Вспышка…

Ханна приходит домой. Комплект «Бродвей» в гостиной. Интерьерные часы «Diamantini Domeniconi». Четырехдверный шкаф-купе «De Luxe» в спальной. Супружеская кровать из комплекта «Titan Grey». Кухонная мебель «Валерия». Встраиваемая мультифункциональная духовка «Bosch» и варочная панель. Мойка в тумбу «Franke». Вытяжка «Krona Mara». Холодильник с антибактериальной защитой «Ardo». Гидромассажная ванна «Orfeusz» с независимой регулировкой интенсивности массажа спины, боков и стоп аэрацией. Ханна раздевается. Ее муж говорит, что джакузи давно перестало быть предметом роскоши. Помпы работают бесшумно. Дом. Милый дом. Ханна закрывает глаза. Горячая вода ласкает тело.

Ханна вспоминает художника.

– Мне нужно, чтобы ты не двигалась, – говорит он.

От его рук пахнет художественными красками. У него теплые пальцы и светлые глаза.

– Вот так? – спрашивает Ханна.

– Да, – говорит он и улыбается…

Ханна делает воду чуть горячее. Снова вспоминает.

Звонит телефон. Знакомый рингтон.

– Это муж, – Ханна прикрывается простыней, а художник смотрит, как она разговаривает по телефону. – Не улыбайся, – закрывая рукой трубку, говорит она и сама начинает улыбаться. – Спрашивает, где лежат его рубашки. Художник пожимает плечами и говорит, что не знает. – Я знаю, что ты не знаешь, – шепчет Ханна и улыбается…

Вода начинает обжигать. Вода в джакузи милого дома. Зеркала с подсветкой от фирмы «Акватон» запотевают. «Я сварюсь как лягушка», – думает Ханна. Босые ноги шлепают по холодному кафелю. Какими бесполезными могут оказаться все эти розетки во влагостойком исполнении, ДСП, покрытое меланином, и гарантии сроков службы не менее десяти лет. Ханна щелкает выключателями, а вода в ванной уже кипит. Муж смеется…

– Ты представляешь?! – говорит Ханна художнику. – Хоть бы он сам в следующий раз сварился в этом чертовом джакузи!

Художник улыбается. Мягкая кисть щекотит грудь Ханны, оставляя на коже след красной художественной краски. Ханна смеется и спрашивает, что он делает.

– Ты же сама сказала, что чуть не сварилась, – говорит художник.

– Не смешно, – говорит Ханна, но продолжает улыбаться.

– Что не смешно? – художник обводит ее соски.

– Что я чуть не сварилась, – говорит Ханна.

Красного цвета становится больше. Теперь это уже рисунок. Картина на девушке, которая позирует для картины. Все новые мазки. Все новые слои краски.

– Только у меня нет горячей воды, – говорит художник.

– Самое время, чтобы вспомнить, – говорит Ханна.

Они смеются…

Вспышка…

Мать Ханны слушает. Мать просит подумать об отце. Ханна замолкает, а мать рассказывает ей о том, что все чувства в этом мире можно стереть или изгнать при помощи вуду. «Вот оно, – думает Ханна, – еще одно откровение детства. Еще одна истина повседневности в этой народной библии выживания и естественного отбора».

– Ты понимаешь меня? – спрашивает мать.

– Да, – говорит Ханна.

– Ты не будешь делать глупостей?

– Нет.

– Помнишь, какой ты была?

Мать рассказывает о белых бантах и забытых праздниках… Вспышка…

– Когда ты сделаешь горячую воду? – кричит Ханна из ванной.

Она одевается, и художник провожает ее до машины. Ханна едет домой. Едет к родителям. Она буквально светится счастьем. Мать смотрит на нее и качает головой. Дожидается ночи и отправляется во внешний город к бокору.

Старуха Мамбо слушает историю Ханны, затем берет фотографии Ханны и художника. Еще одна экстатическая пляска. Еще один петух прощается с головой.

– Теперь все в руках лоа, – говорит старуха Мамбо…

Вспышка…

Ханна включает джакузи. Ханна снимает одежду и забирается в теплую воду.

Старуха Мамбо пляшет. Безголовый петух носится вокруг нее, размахивая крыльями.

Ханна закрывает глаза и пытается отогреться после холодной ванны художника. Духи лоа ищут ее. Они идут по следу вещей, которые мать принесла старухе Мамбо.

Ханна улыбается и вспоминает художника, его рисунки, его руки. Он рисует ее маслом. Он рисует ее графитом. Ей нравится, как он смотрит на нее, и нравится смотреть на него.

– Нужно сжечь все его рисунки, – говорит мать.

– Ты лучшая из всех, кого я рисовал, – говорит художник…

Ханна закрывает глаза. Вода в джакузи начинает закипать. Бурлит и выплескивается через края ванной. Ханна не понимает, что происходит, но ей это нравится. Духи лоа нашли ее. Агве нашел ее. Ханна до боли сжимает кулаки. Дом. Милый дом. Ханна тихо стонет. Муж спрашивает через закрытую дверь, все ли у нее в порядке. Ханна говорит «да». Кусает губы. Дом. Милый дом. Духи лоа заполняют джакузи. Ханна выгибает спину и сжимает ноги. Дом. Милый дом…

Ханна хочет спать. Она вытирается и надевает халат. Вода в джакузи успокаивается. Компрессор выключен. Свет гаснет. Ханна ложится в кровать. Муж прижимается к ней. Она имитирует оргазм и засыпает. Ей снится внешний город. Старуха Мамбо садится на стул. Безголовый петух деловито расхаживает по комнате. Он может прожить так еще пару дней. Главное – не забывать его кормить и следить, чтобы зерна не попали в дыхательное горло…

Вспышка…

Картина маслом. Дом художника.

– Я не смогу показать это своему мужу, – говорит Ханна, разглядывая холст, на котором она позирует без одежды.

– Почему нет? – спрашивает художник.

– Картина слишком настоящая.

– Хочешь позировать в одежде?

– Нет. Хочу, чтобы ты закончил картину.

Вспышка…

Ханна смотрит на отца и вспоминает картину художника, на которой выглядит совсем юной. Невинной и чистой. Она стоит в центре, прикрывая наготу руками. Разве не такими были ее мечты? Разве не так она представляла свои фантазии, страхи, переживания? Была ли она когда-нибудь более искренней, чем на этой картине? Отец взбивает ее волосы и спрашивает про внуков.

– Когда-нибудь, – говорит Ханна.

Мать спешно меняет тему разговора, переживая, что ее старшая дочь не может забеременеть.

– Это так чувственно, – говорит сестра, когда Ханна рассказывает ей о картине.

– Мне кажется, что это немного порочно, – признается Ханна, смущенная своими воспоминаниями, которые теперь уже в прошлом.

– По-моему, это естественно, – говорит сестра.

Она берет своего ребенка на руки и кормит его синтетической смесью. Ханна говорит, что у детей, находящихся на грудном вскармливании, реже встречаются инфекционные заболевания желудка и кишечника, аллергии и высокое кровяное давление.

– А ты бы стала портить форму груди? – спрашивает сестра, но тут же извиняется, вспоминая, что у Ханны, возможно, никогда не будет детей.

– Ничего, – говорит Ханна и показывает положительный тест на беременность.

– Это что? – спрашивает сестра. – Это твой?

– Мой, – говорит Ханна. Нарисуй мне радость. Нарисуй мне то, что, казалось, никогда не случится…

Вспышка…

Пневмоповозка, гул двигателей, ребенок на заднем сиденье, лето. Ханна видит, как художник переходит дорогу. У него есть картины. У нее – джакузи и ребенок, который без умолку о чем-то болтает на заднем сиденье.

«Нарисуй мне то, чего никогда не было, – думает она. – Нарисуй мне то, что я никогда не смогу забыть».

Ханна улыбается и машет художнику рукой. Художник тоже улыбается.

Все мы заложники своих ожиданий. Все мы заложники своих несбывшихся надежд.

А ребенок на заднем сиденье что-то лопочет и лопочет…

Вспышка…

Глава пятидесятая

Бирс открывает глаза. Ханна смотрит на него и улыбается так же, как мгновение назад улыбалась художнику в своих воспоминаниях. В кабинке для свиданий тихо. Горят свечи, подчеркивая интимность.

– Ну как? – спрашивает Ханна.

– Что как?

– Как тебе перенос воспоминаний? Мне ты понравился, а я тебе?

– Ты мне нравилась и без переноса.

– Вот как? – она улыбается, перебирается к нему на колени.

Бирс целует ее, вернее, отвечает на ее поцелуи, хочет спросить о клиниках, где стирают воспоминания, но не может подобрать подходящий момент.

– Давай сделаем это прямо здесь, – шепчет Ханна, расстегивая ему ремень. – Обещаю, я больше не буду бояться тебя. Мне теперь незачем бояться. Я видела все твои воспоминания. Я знаю все, что тебе нравится. И я знаю, что это нравится мне.

Ханна снова целует его, не получает ответа, хмурится, спрашивает, что не так.

– Как ты думаешь, тебе когда-нибудь стирали воспоминания? – спрашивает Бирс.

– Не знаю, – Ханна растерянна и возбуждена, но возбуждение уже не волнует, а, скорее, вызывает дискомфорт.

– Твой отец. Почему ты не сказала, что он работает в клинике, где стирают воспоминания?

– Ты не спрашивал, – она сильнее хмурит брови. В ее глазах появляется обида. – Так вот почему ты со мной? – Ханна вспоминает то, что видела во время переноса. – Все дело в твоей статье?

– Я не пишу статью. Пока не пишу.

– Понятно. – Ханна пытается подняться с колен Бирса, но он держит ее, не позволяя это сделать. – Я просто хочу сесть на свое место…

– Нет.

– Я все понимаю. Ты журналист…

– Ничего ты не понимаешь. Я сам ничего не понимаю. – Бирс пытается заглянуть ей в глаза. – Как много моих воспоминаний ты видела?

– Достаточно.

– А внешний город? Кланы вуду? Жизнь Эну, которая была в чужих воспоминаниях?

– Я смотрела только на то, что принадлежит тебе.

– Теперь это тоже принадлежит мне.

– В твоем городе не стирают сознание?

– В моем городе не делают это силой.

– Здесь тоже этого не делают. Мой отец работает в одной из таких клиник. Я бы знала…

– А киберлюди?

– Что?

– Я видел воспоминания тех, кто верил, что мертвецы вуду – это всего лишь киберы.

– Байки внешнего города.

– А если нет?

– Что ты хочешь от меня?

– Ты хорошо знаешь Дюваля?

– Нет.

– Его хорошо знает художник.

– Так тебе нужен художник? Тебе нужна его история?

– Мне просто нужно понять. – Бирс хочет еще что-то сказать, сказать много, но Ханна уже уходит. Он один в боксе для свиданий. И он не знает, куда идти. Брина, Розмари, Унси, Ханна… Нет. Ханна ушла. Он все испортил. Подняться на ноги, покинуть этот чертов бар. Покинуть внутренний город.

Темнота сгущается, становится плотной, почти осязаемой. Унси открывает дверь.

– Хунган у тебя? – спрашивает Бирс. Она качает головой. – Хорошо. – Бирс проходит в дом. Унси спрашивает, почему он вчера не остался у нее. – Я был у твоего соседа.

Бирс садится за стол. Молчание. Спросить о Мейкне, спросить о ее ребенке.

– Я давно не видела их, – говорит Унси.

– Она же твоя сестра.

– Я знаю, но… Я просто Унси. Здесь.

– Айна.

– Что?

– Твое имя. Айна. Я видел воспоминания мужа твоей сестры. Я видел вашу жизнь. Знаю вашу жизнь.

– Ты думаешь, что знаешь, но это не так.

– Скажи мне тогда, где твоя сестра и ее ребенок?

– Я уже сказала, что не знаю.

– Я тебе не верю.

– Сейчас ты похож на Эну.

– Вот как?

– Ты сойдешь с ума и убьешь себя? Я бы не хотела, чтобы ты умер. Ты мне нравишься.

– Почему я должен убить себя?

– Потому что ты задаешь слишком много вопросов. Нельзя задавать так много вопросов.

– Это тебе твой Хунган сказал?

– Это мне сказали духи лоа.

– Я не верю в духов.

– Эну тоже не верил.

– К черту! – Бирс достает синтетическую сигарету, закуривает. Унси подходит к нему, касается его щеки. – Отстань!

– Ты больше не хочешь меня?

– Я уже не знаю, чего я хочу.

– Мы можем поужинать и лечь в кровать.

– Я не хочу есть.

– У тебя есть другая женщина?

– Что это меняет?

– Ничего. У меня тоже есть другой мужчина. Я не обижаюсь.

– Не обижаешься? На что ты должна обижаться?! – Бирс пытается выдавить из себя смех.

Унси молчит, стоит рядом с Бирсом и смотрит на него большими черными глазами. Бирс тоже молчит. В комнате темно и тихо. Лишь где-то далеко бьют барабаны.

– У меня есть немного синтетической водки, – осторожно предлагает Унси. – Иногда это помогает.

– Нет. – Бирс идет к выходу.

– Куда ты?

– Не знаю.

– Ты не сможешь вернуться ночью во внутренний город.

– Переночую на улице.

– Чем плоха моя кровать?

Унси ждет ответа, но ответа нет. Бирс уходит. Дверь закрывается.

Глава пятьдесят первая

Утро. Замок лорда Бондье. Типография.

– Ты что, ночевал на улице? – спрашивает Брина. Бирс встречается с ней взглядом, и она читает ответ в его глазах. – С Ханной поругался?

– Со всеми.

– Почему тогда не пришел ко мне?

– А почему я должен был идти к тебе?

– Мы коллеги по работе. Я считаю себя твоим другом.

– Мы не друзья.

– Это ты так думаешь. Всегда думаешь, – Брина улыбается. – Я видела это в твоих воспоминаниях. Тебе нравится роль одиночки. Даже в твоем родном городе. Поэтому ты пришел сюда.

– Я пришел сюда, потому что меня позвал лорд Бондье.

– Так почему же ты не делаешь то, что требует от тебя Бондье?

– Я делаю.

– Нет. Ты гоняешься за миражами, призраками, мертвецами… Ханна рассказала мне… – Брина взмахивает руками, пытаясь изобразить не то раздражение, не то непонимание. – Зачем тебе это? Клиники, мертвецы, жизни наркоманов внешнего города? – она видит, как Бирс пожимает плечами. – А художником ты почему интересуешься? Он ведь неудачник.

– Ты предлагала этому неудачнику свое тело за то, чтобы он нарисовал тебя маслом.

– И что? – Брина улыбается, но в глазах появляется обида. Бирс поворачивается к ней спиной, закуривает синтетическую сигарету. – Наверное, ты был прав, – говорит Брина. – Тебе не следовало делать переносы. Ты не готов к ним.

– Или же этот город не готов, чтобы его изучал кто-то посторонний. – Бирс подходит к печатному станку и говорит, что самым лучшим сейчас будет продолжить ремонт. Брина не возражает.

Они работают с коротким перерывом на обед до позднего вечера, пока не приходит Ханна.

– Думаю, я вчера немного погорячилась, – говорит она.

– Он ночевал на улице в прошлую ночь, – говорит Брина.

– Тогда точно погорячилась, – Ханна улыбается, протягивает Бирсу картридж с отпечатком сознания. – Кажется, тебя интересовали мертвецы? Думаю, воспоминания местного патологоанатома смогут ответить на многие твои вопросы.

– Патологоанатома? – Бирс берет картридж, крутит его в руках. – Где ты это взяла?

– У отца.

– Понятно…

– Так я прощена?

– Я не был обижен.

– Значит… – Ханна косится на Брину, делает осторожный шаг вперед, обнимает Бирса за шею. – Значит, мы можем попробовать еще раз?

Она говорит, что отправила ребенка к родителям, говорит, что у нее лежит пара настоящих сигарет, а он должен ей пару оргазмов.

– За ту первую ночь, когда я боялась. Помнишь?

– Я лучше пойду! – смеется Брина.

– Я тоже пойду, – Ханна смотрит Бирсу в глаза. – Ты знаешь, где я живу. Когда закончишь с воспоминаниями патологоанатома, придешь. Я буду ждать.

Глава пятьдесят вторая

Бар для свиданий. Отдельный бокс. Машина для переноса отпечатков сознания. Специальные капли для глаз, зажимы для век, зеленые лучи. Воспоминания единственного патологоанатома в этом городе, которого Бирс уже видел в воспоминаниях Эну. Видел, когда умерла старуха Мамбо.

Холодильник открыт. Черный бокор смотрит куда-то в пустоту. Ассистент помогает перенести закоченевшее тело на стол для вскрытия. Процедура едина для всех. Смерть уравнивает в правах лучше любого закона. Скальпель разрезает плоть. Внутри старухи Мамбо кишат крупные черви. Патологоанатом знает, что это нормально. Девяносто процентов вскрытых им трупов кишат крупными червями, простейшими и одноклеточными микроорганизмами.

Патологоанатом знает, что бронхиальная астма имеет паразитарную природу: причиной является печеночный паразит – сосальщик. Знает, что сахарный диабет имеет паразитарные корни. Болезнь суставов – это тоже паразиты. Паразиты поражают плод еще в утробе матери. Паразиты вызывают аллергию. Человек может являться хозяином более 2000 видов паразитов: в легких, печени, мышцах, суставах, желудке, пищеводе, мозге, крови, коже и даже в глазах.

Патологоанатом улыбается и говорит ассистенту, что кровососущие паразиты в волосах являются причиной педикулеза. Улыбается как-то странно и добавляется, что не только в тех волосах, что растут на голове. Самка приклеивает гниды нижним концом к волосу настолько прочно, что после выхода личинки пустая оболочка остается на волосе еще долгое время. Говорит, что самки крупнее самцов, и снова как-то загадочно улыбается. Говорит, что у детей вши чаще всего живут в ресницах и веках. Он чешет косматую бороду и говорит, что вши могут селиться и в бороде, а если площицы поселятся в ресницах, то потом ресницы придется смазывать вазелином целую неделю по два раза в день.

– Вши заедали и многих великих диктаторов: римского Суллу, иудейского царя Ирода, испанского короля Филиппа Второго. Вшей использовали для лечения желтухи: надо было проглотить полную столовую ложку живых головных вшей. Считалось, что насекомые доберутся до печени и очистят ее…

Еще он говорит, что вши не любят перепада температур, поэтому если человека сильно лихорадит, то они сбегают.

Его ассистент слушает и кивает. Ассистент, которого Бирс видел в воспоминаниях Эну. Ее зовут Инесс. Она похудела и перестала пользоваться косметикой. По крайней мере, на работе. И у нее все еще нет детей. И мужа. Бирс знает это, потому что это знает патологоанатом.

У самого патологоанатома жена и дочь, которая любит читать старые, затертые до дыр журналы, одолженные у подруг. Читать, пока нет отца. Ему не нравятся эти журналы, особенно после того, как он прочитал в одном из них статью про однополую любовь. Там говорили, что когда парни или девушки впервые понимают, что их привлекают люди одного с ними пола, они, как правило, пытаются от этой мысли избавиться. Но получается не всегда, и тогда может начаться внутренний разлад.

«Как же быть, спрашивается, в этой ситуации? Прежде всего, успокоиться – с вами все в порядке. Вместо того чтобы переживать по этому поводу, лучше просто научиться доверять своим чувствам. Каждый имеет право на свой сексуальный выбор».

Патологоанатом решил, что это ненормально. С тех пор его дочь прячет от него журналы – просроченные статьи, покрытые плесенью советы и сплетни о кинозвездах, которых давно нет в живых. Но новых журналов тоже нет. И нет альтернативы.

– Хочу прическу как у Никки Хилтон, – говорит дочь.

– Кто такая Никки Хилтон? – спрашивает патологоанатом.

– Можно как у Кэтти Пери, – говорит дочь. – Я еще не определилась.

Она принюхивается и говорит, что на кухне что-то горит. Патологоанатом пожимает плечами. Он давно ничего не чувствует. Особенно запахи тела – всего лишь мясо, которое он режет каждый день.

– И я не буду есть мясо. Даже синтетическое, – говорит дочь, прочитав в одном из журналов статью о защите животных, которые в действительности почти все давно вымерли.

– Люди должны есть мясо, – говорит патологоанатом и вспоминает мозги волосатой женщины, мышцы грудного младенца, пухлую задницу школьницы, повесившейся из-за недостатка внимания, как она написала в предсмертной записке. Нет, с его дочерью такого не будет. Она нормальная.

– А ты знал, что не все йогурты полезны? – спрашивает дочь и сует ему журнал, где говорится, что на упаковке йогуртов должны быть четко обозначены активные культуры, такие как lactobacillus и acidophilus. На соседней странице рассказывается о том, как научиться правильно делать минет, используя для тренировок банан. Отвращение к сперме можно побороть при помощи подогретого йогурта.

– Ты это читала? – спрашивает патологоанатом свою дочь.

– Нет. Тем более что у нас в городе нет ни настоящих бананов, ни йогуртов.

Патологоанатом смотрит на нее и говорит себе, что его ребенок не такой, как все. Она не покончит жизнь самоубийством из-за недостатка внимания.

– Подбирайте продукт с наименьшим количеством сахара, не более 250 ккал, – читает вслух его дочь. – Умственный труд не требует значительных затрат, как физический… Учитесь с интересом… Женитесь по расчету… Пирсинг в интимных местах…

Дочь смолкает, косится на отца. Он молчит. Он уже видел нечто подобное. Девочка с проколотыми гениталиями лежала на его столе. По коже от паха до груди поднимались бурые пятна заражения. Она так и не решилась обратиться к врачу. Патологоанатом срезал серьгу и отдал родственникам девочки.

– Микроорганизмы проникли в кровь и распространились по всему телу, – сказал он родителям. – Ее проколотые гениталии воспалились в результате внешнего воздействия. Это могло быть длительное занятие сексом, мастурбация или же элементарное отсутствие гигиены. – Он показал на серьгу и сказал, что такие вещи должны быть стерильны. – А дети… Сами понимаете… – больше говорить было нечего. Стандартная процедура.

Он видел девочку, которой отрезали оба уха из-за инфекции.

– Как, черт возьми, можно остаться без ушей из-за банальной сережки? – спросит его жена. Он промолчит.

У его дочери тоже есть сережки. У ее подруг есть сережки. Их уши, носы, языки и пупки – они все на месте. Никакого воспаления. Никакой инфекции.

Патологоанатом вспоминает мертвую девочку на своем анатомическом столе. Может быть, ее убила не серьга? Может быть, ее убили стыд и смущение? Он слышит смех подруг дочери. Они говорят о мальчике с проколотым членом, который не мог мочиться, пока ему не отрезали часть его достоинства. Говорят о девочках, забеременевших от него, потому что серьга разрывала презервативы. Говорят и говорят. Информации никогда не бывает слишком мало. Стать ее частью. Стать одним из тех, кто поведает людям правду. Стать центром внимания. На день, на час, на пять минут. Говорить. Говорить. Говорить. Тысячи, миллионы слов. Сначала пугающих, а потом становящихся превосходной смехотерапией. Одной из тех грязных шуток, которые все считают недостойными своих ушей, но запоминают, рассказывают, слушают. Пока один из них не попадет на стол к патологоанатому и не получит свои собственные пять минут народной славы.

Патологоанатом проведет сначала наружный осмотр. Опишет возраст, пол, цвет радужной оболочки, форму и упругость груди, состояние сосков, пигментацию… Затем проведет внутреннее исследование. Вскроет череп, брюшную и грудную полости, измерит объем крови. Вскроет все сосуды головного мозга, внутричерепные артерии, вены, аорту… Вскроет дыхательные пути, желчные протоки и мочеточники. Вскроет все половые органы с исследованием и описанием содержимого. Взвесит все извлеченные органы и занесет это в протокол. Опишет содержимое кишечника. При подозрении на повреждение органов шеи он извлечет мозг. При подозрении на половые преступления – удалит половые органы вместе с прямой кишкой и задним проходом… Вот так. Патологоанатом вскрывает всех. И для всех существуют определенные правила, советы, рекомендации. Даже мертворожденные дети не избегут этой участи, если их масса достигла 500 граммов или тельце вытянулось длиннее 25 сантиметров. Правда, на них не выдадут свидетельство о смерти. Чтобы получить эту бумагу, нужно родиться и протянуть как минимум семь суток… Такая вот работа. Познакомился – вскрыл. Познакомился – вскрыл… А потом дом и новая коллекция органов – жена, дочь. Они говорят о пользе йогуртовых культур, говорят, что не будут есть мясо, говорят, что он уже полгода не занимался сексом…

Вспышка… Патологоанатом собирается на работу. На анатомическом столе лежит трупик новорожденного ребенка. Патологоанатом закрепляет в изголовье светильник. Такой же, как тот, что на столе его дочери. Он берет ножницы с изогнутыми под углом браншами. Кхык. И череп вскрыт. Затем он делает разрез на расстоянии двух сантиметров от пупка, ориентируясь на центр пупартовой связки и, образуя треугольник, делает мазки для бактериологического и гистологического анализа.

В морге холодно и тихо. Его ассистентка что-то пишет. В этот самый момент и случается то, о чем впоследствии будут болтать как о чудесном воскрешении. Живой труп. И вовсе не один из тех живых трупов, которых пожарные искали в сгоревшем доме всю ночь, а утром они сами пришли с жутким похмельем. Не один из тех трупиков детей на Ближнем Востоке – грандиозная постановка, за которую Лафтерис Пит получил премию агентства «AP». Не один из тех трупов в массовой культуре, расхаживающих по улицам и старым домам в кинофильмах, литературных произведениях и компьютерных играх. И уж точно не из тех, что внезапно ожили на одной из корпоративных вечеринок и запели «Happy birthday», а остальные сотрудники, еще не оправившиеся от пережитого шока, не очень бодро, но дружно подхватили поздравительную песню.

Это был труп мужчины лет сорока. Его грудная клетка была зашита, части черепа скреплены степлером. Люди говорили, что он смотрел на ассистента патологоанатома и пытался разлепить зашитые губы, желая что-то сказать. Люди говорили, что он вышел на улицу, увидел солнечный свет и умер. Говорили, что ассистентка пустила струю, патологоанатом отрезал с испугу трупику ребенка голову, а семья восставшего трупа отказывается теперь хоронить его. Ужас и смехотерапия. Каждый мог найти что-то свое. Но находились и те, кто говорил, что труп сорокалетнего мужчины выкрали из морга подростки, пока патологоанатом и его ассистентка ублажали друг друга в соседней комнате. Говорили все, кроме патологоанатома и его ассистентки. Ни он, ни она не помнили, как проводили вскрытие этого трупа. Ни он, ни она не могли найти разумного объяснения и не знали, куда делся труп, когда вся эта история закончилась.

– Может быть, он снова ушел? – сказала ассистентка, вспоминая безголового петуха старухи Мамбо.

– Куда ушел? – спросил патологоанатом, глядя в пустой холодильник.

– Куда-нибудь, – пожала плечами ассистентка, помолчала пару минут и предложила отправиться в клинику, где стирают воспоминания, чтобы избавиться от этого кошмара…

Вспышка…

Глава пятьдесят третья

Поздний вечер. Ханна. Ужин на двоих. Пара оргазмов. Пара сигарет.

– Если я дам тебе отдохнуть, ты сможешь еще раз?

– Нет.

– Мой муж тоже не мог.

– Я знаю. Я видел это в твоих воспоминаниях. – Бирс выпускает к потолку струю синего дыма, спрашивает о художнике.

– У отца нет его воспоминаний, – говорит Ханна.

– Почему?

– Я думаю, потому что художник никогда не стирал себе воспоминания.

– Тогда познакомь меня с ним.

– Он не будет мне рад. – Ханна затягивается сигаретой, спрашивает, как долго Бирс собирается продолжать свои поиски. – Ты ведь не знаешь, что ищешь. Где гарантия, что после художника ты не захочешь встретиться с кем-то еще?

– Ты не хочешь, чтобы я работал над этой статьей?

– Я не хочу, чтобы ты уходил.

– Я останусь до утра.

– Я имею в виду другое. – Ханна заглядывает Бирсу в глаза, говорит, что он нравится ей как мужчина, но ей не нравится то, чем он занимается и что исследует. – Я не понимаю этого. Даже ради статьи. Писать можно и о чем-то другом.

– Ты боишься?

– Нет, – Ханна улыбается. – Просто мне кажется, что ты меня используешь.

– Ты видела мои воспоминания.

– Я могла что-то упустить. Могла что-то не понять… – на ее губах застывшая улыбка. – Иногда все бывает так сложно. Особенно с мужчинами.

– Художник тоже был сложным?

– Скорее странным, – Ханна хмурится. – Если я познакомлю тебя с ним, что будет после между нами? Как сильно все изменится?

– Почему ты думаешь, что должно что-то измениться?

– Не знаю. Всегда что-то меняется. Через день, через месяц, через год. Со всеми, – она мрачнеет, тушит сигарету, поворачивается на бок и, засыпая, обещает, что завтра вечером познакомит Бирса с художником. – Если это так для тебя важно, – говорит Ханна. Она ждет, что Бирс возразит, но он молчит.

Утро. Завтрак в доме Ханны. Рабочий день. Брина. Обед в одиночестве. Затянувшийся ремонт печатного станка. Вечер. Ханна. Трущобы внутреннего города. Дом художника. Стук в дверь. Приветствия. Смущенные взгляды.

– Ну, я, пожалуй, пойду, – говорит Ханна. Художник смотрит на нее, и Бирсу достаточно этого взгляда, чтобы понять – этот неудачник все еще влюблен в Ханну.

Он вспоминает картину с Ханной, которую видел во время переносов сознания – сначала глазами Брины, затем самой Ханны. Почему тогда дом художника представлялся ему другим? Светлым, чистым, почти воздушным. А в действительности это лишь убогое нагромождение камня и стекла. Неужели художник не мог построить ничего лучше? Даже здесь, в этом не самом благополучном квартале внутреннего города. Воспоминания оживают. В особенности воспоминания Ханны, которые видел Бирс. Ее чувства, переживания – рваные, непоследовательные всплески. Бирс смотрит, как Ханна уходит. Художник провожает ее взглядом.

– Кажется, у вас есть что сказать друг другу, – говорит художнику Бирс и пытается разобраться в воспоминаниях Ханны, которые видел, чтобы понять, переспали они с художником до того, как он нарисовал ее маслом, или после. Бирс хмурится, и в голове появляется новая мысль: «А что если у них вообще не было секса?»

– Тебе нужна картина? – спрашивает художник.

– Мне нужны воспоминания. – Бирс проходит в жилую комнату. Художник не возражает.

Он чуть выше среднего роста, худощав. У него длинные волосы и резкие, словно вырубленные из камня, черты лица. Бирс думает, что в чужих воспоминаниях художник почему-то выглядит немного другим, словно на его облик влияла чья-то субъективность.

Бирс проходит в центр комнаты, оглядывается. Мольберт у окна пуст. На других шести незаконченные картины: грубые, неудачные, бесчувственные. Большие окна открыты, но запах художественных красок уже пропитал этот маленький, замкнутый мир.

– А где картина с Ханной? – спрашивает Бирс. Художник смотрит на него и молчит. – Я бы хотел посмотреть на нее. – Бирс подходит к дивану. – Она позировала здесь, верно?

– Ты видел ее воспоминания?

– А ты нет?

– Это было давно.

– Но было, – Бирс улыбается и начинает рассказывать о внешнем городе, о забытых друзьях художника. – Адио. Эну.

– Я их почти не помню.

– Но они часть твоей жизни. Ты часть их жизни. – Бирс просит его нарисовать старых друзей. Художник смотрит на него как на идиота, но от денег не отказывается. – Можешь сделать карандашом, – говорит Бирс. – Можешь сделать небрежно. Так, чтобы не возникало сомнений – человек дошел до грани.

– Твои деньги, – сдается художник.

Он берет чистый лист бумаги и планшет, берет карандаш, хмурится, заглядывая в свое далекое прошлое, делает первые штрихи, наброски. Линии кажутся Бирсу совершенно бессмысленными.

– Нарисуй мне отчаяние, – говорит он. Художник кивает. – Нарисуй бой барабанов.

Бирс садится в старое потрепанное кресло, просит художника нарисовать надежды и страхи. Художник кивает. Ему плевать. Он уже нарисовал в своей жизни все, что мог. Все остальное он рисует за деньги.

– Расскажи мне про Ханну, – просит Бирс, неожиданно становясь серьезным.

– Ты хочешь, чтобы я рисовал или рассказывал? – спрашивает художник.

– А сколько будет стоить рассказ? – спрашивает Бирс.

Художник молчит. Молчит слишком долго. На его лице ничего нет. Эта картина уже никогда не оживет. Его лицо навсегда останется бездыханной маской.

– Ханна говорила, что ей нравились твои картины, – говорит Бирс. – Ханна говорила, что ты любил ее…

Бирс ждет ответа. Художник смотрит на него, смотрит на рисунок, который рождается под его рукой.

– Ханна говорила, что из вас могла бы получиться хорошая пара, – продолжает Бирс, надеясь оживить эту бездыханную маску на лице художника. – Ханна говорила, что ей было хорошо с тобой. Ханна…

– Я продал ее, – говорит художник. Брови Бирса ползут вверх.

– Продал кого? Продал Ханну?

– Продал картину с Ханной. – Художник показывает ему свой рисунок. Показывает лица Адио и Эну на белом листе. – Похожи на настоящих?

– Ты скажи. Это ведь твои друзья.

– Но видел их последним ты. Пусть и в воспоминаниях. – Художник берет затирку.

Бирс рассказывает о типографии. Говорит, что скоро в этом городе будет настоящая газета.

– Хочешь работать в типографии? – спрашивает он.

Художник качает головой.

– Понимаю, – говорит Бирс, закуривает синтетическую сигарету, смотрит на уродливые картины в мольбертах, начинающие раздражать его. – Зря продал картину с Ханной.

Бирс вспоминает Эну, вспоминает Адио, вспоминает все эти потерянные жизни и судьбы, которые видел в последние дни, и хочет сделать что-то хорошее.

– Кому ты продал картину? – спрашивает он художника. – Хочешь, я ее выкуплю и верну тебе?

– Не хочу. – Художник продолжает рисовать. Его лицо – неподвижная маска безразличия.

– Тогда я выкуплю картину для Ханны, – говорит Бирс.

– Кажется, ее выбросили, – говорит художник. – Новая хозяйка познакомилась с Ханной и решила, что держать дома картину с обнаженной подругой не самый лучший способ сохранить брак.

– А что дальше? – спрашивает Бирс. – Удалить своему мужу воспоминания об этой картине? Удалить воспоминания себе? – он пытается улыбнуться, но улыбка выходит кривой и натянутой. – Эти клиники по изменению воспоминаний не дают мне покоя, – признается Бирс.

Он рассказывает художнику о Розмари: как и почему она отказалась от своих воспоминаний. Рассказывает о Серджио, который после года совместной жизни с Розмари тоже отправился в клинику, чтобы стереть свои воспоминания. Художник слушает, продолжая рисовать.

– Ты ведь никогда не обращался в клинику за помощью? – спрашивает Бирс.

– Нет, – говорит художник, не поднимая глаз.

– Значит, Ханна не соврала, сказав, что там нет отпечатков твоего сознания. – Бирс пытается встретиться с художником взглядом, но взгляд художника сосредоточен на рисунке. – Я хочу сделать с тобой перенос сознаний, – говорит Бирс.

– Я думал, ты хочешь рисунок Эну и Адио.

– Я заплачу. – Бирс поднимается и говорит, что если у художника нет машины для переносов, то они могут отправиться в бар для свиданий, о котором ему рассказала Ханна.

Глава пятьдесят четвертая

Художник. Воспоминания художника. Они вторгаются в сознание Бирса, заполняют его. Жизнь художника. Сны художника. За последние дни переносов Бирс понял одно – чужим воспоминаниям нельзя противиться, нельзя противостоять им, отказываясь от одного и изучая другое. Воспоминания неподвластны и спонтанны. По ним можно лишь плыть, позволяя нести себя, словно реке, берега которой ты изучаешь. И берега эти будут похожи на внутренний мир человека, с которым происходит перенос. Это невозможно изменить. Есть шанс лишь попытаться увидеть на этих берегах то, что интересует тебя, проигнорировав остальное. И можно попытаться замедлить или ускорить свое путешествие. Но река все равно будет владеть тобой, нести тебя вперед…

Художнику снится, как он провожает домой незнакомую девушку. Она хочет, чтобы он взял ее за руку. Ее ребенок хочет, чтобы она взяла его за руку. Художник хочет девушку, но не хочет ребенка. Уже вечер, но вокруг людно. Художник, девушка и ее ребенок идут по мосту. Этакая надуманная счастливая семья. «В чем подвох?» – думает художник, останавливаясь возле дома, где живет девушка.

– Спасибо, что проводил, – говорит она, запрокидывая голову для поцелуя.

Художник целует ее взасос и думает о подвохе. Ребенок, пола которого он не знает, открывает дверь ключом, висящим на шее.

– Зайдешь? – спрашивает девушка.

– Не хочу спать! – кричит ребенок. – Не буду спать!

Художник смеется. Его единственный шанс переспать с девушкой тает…

– Я знаю, кто ты, – неожиданно говорит девушка. – Ты – Дюваль.

«Вот он, подвох, – думает художник. – Вот оно, безумие…»

Вспышка…

Художник встречается с Дювалем вечером и показывает ему свой новый рисунок.

– Это я в твоей шкуре, – говорит он.

– Вот это да, – говорит Дюваль. Он знает, что художник не гомосексуалист, но он не знает, зачем художник показывает ему весь этот бред. – У тебя что-то случилось? – спрашивает Дюваль.

– Нет, – говорит художник. – Я просто думаю, что всех нас могут заменить, всем нам могут стереть воспоминания и записать новые.

Он говорит о кибермертвецах, которых видел во снах, когда был ребенком. Дюваль хмурится и спрашивает, когда он в последний раз занимался сексом.

– Вчера, – говорит художник.

Дюваль матерится.

– Я имел в виду настоящий секс, – уточняет он.

– Тогда не помню, – художник улыбается.

– Тебе нужна баба, – говорит Дюваль.

– Мне нужен кобальт, – оживляется художник. – Если смешать его с масляными красками, то со временем он придаст им зеленоватый оттенок. Представляешь, картина, которую ты закончил, но она еще не закончена. Ей нужно время, чтобы дозреть. Она словно дорисовывает сама себя.

– Найдешь бабу – почувствуешь себя живым, – говорит Дюваль.

– Жизнь – это пространство, – цитирует Пикассо художник. – А пространство ограничено плоскостью картины.

– Пикассо, между прочим, был женат. – Дюваль пытается припомнить, сколько у Пикассо было жен и сколько детей, художник говорит, что лучшие свои картины Пикассо написал после того, как его друг совершил самоубийство.

– Кто грустен, тот искренен, – говорит художник. – Любительница абсента, слепые женщины, нищие, алкоголики и проститутки – вот кого рисовал Пикассо. Конвульсии, истерия, галлюцинации. Разорванные на части монстры. Воплощение агрессивно-эротических образов.

– Вот поэтому тебе и нужна баба, – говорит Дюваль. – Я знаю тех, кто будет приходить к тебе раз в неделю и не станет задавать вопросов. Они вообще не особенно любят разговаривать. Тебе понравится…

– Нет, – обрывает его художник.

– Почему нет? – не понимает Дюваль.

Художник молчит.

Рыжие волосы, маленькая грудь, карие глаза. Используя радиографию, все эти детали можно увидеть на многих его картинах. Они как наваждение. Он рисует их по ночам, а потом закрашивает полотна, превращая в нечто кубистическое или сюрреалистическое. Эта девушка, Ханна, живет под нелепыми формами фантазий художника. Ее лицо. Ее тело. Идеальные пропорции оригинала… Все скрыто под толстыми мазками или нагромождением спичечных коробков и вырезок из газет на полотнах, где когда-то художник запечатлел обрывки своей памяти.

– Отрежь себе мочку уха и отправь местной проститутке, обслуживавшей не только тебя, но и твоего друга, который уже и не друг тебе вовсе, – говорит художник.

Дюваль хмурится, рассказывает о сантериях внешнего города и о том, что в замке лорда Бондье никто не верит в вуду.

– Все относительно, – говорит Дюваль, но художник не слушает его.

Он думает о Брине, предлагавшей ему себя за портрет маслом, думает об искусстве, о замке лорда Бондье, о внешнем городе.

– Пожалуй, я нарисую Брину, – говорит художник.

Дюваль обижается, что художник меняет тему разговора.

– Я превращу мертвое мясо Брины в шедевр, – бормочет художник, глядя куда-то в пустоту. – Я отправлюсь в Мексику и наловлю достаточно самок кошенили, чтобы у меня не было нужды в кармине, который я буду использовать, чтобы передать неповторимость крови в ее жилах. Я буду ночи напролет собирать светло-коричневую жидкость, выпускаемую каракатицами в целях самозащиты, чтобы достоверно передать цвет дерьма в ее кишках…

Вспышка…

– Для голограммы на паспорт нельзя одеваться в белое, – говорит художник. Пожилая соседка недовольна. Она уходит, чтобы сменить одежду. Ее денег едва хватает, чтобы оплатить матрицу голограммы и чашку синтетического кофе, предложенного художником. Она расчесывает жидкие волосы и рассказывает о своей дочери по имени Кейла, работающей счетоводом на фабрике синтетических продуктов. Дочь недавно родила и теперь ищет мужа. Художник говорит, что обычно сначала выходят замуж, а уже потом рожают детей.

– Вот когда женишься, тогда поймешь, – говорит соседка.

И где-то здесь фоном мелькает Розмари, которая звонит и говорит, что бросила очередного мужа и теперь едет обратно. Назад.

– Куда назад? – спрашивает художник.

– Не будь сволочью, – говорит она и вешает трубку.

Соседка смотрит на телефон, качает головой и предлагает художнику встретиться с ее дочерью.

– С какой дочерью?

– Я только что говорила тебе о ней. Кейла. Счетовод. Помнишь? – соседка улыбается, допивает остывший синтетический кофе, уходит.

Художник один. Мольберт пялится на него своим чистым холстом. Нарисуй ему глаз. Нарисуй ему рот. Ты – бог. Ты можешь создать человека по своему образу и подобию. Но художник рисует далекое голубое небо. Рисует облака. Рисует птиц, давно вымерших на этой планете. Так, по крайней мере, думают в этом городе. Все живое вымерло. Остались мертвецы и кланы вуду, о которых рассказывает Дюваль. Но и этому скоро придет конец. Художник знает это, верит в это…

Вспышка…

Кейла. Художник встречается с ней больше месяца. Вернее, Кейла встречается с ним. Встречается по вечерам, один раз в неделю, когда мать соглашается посидеть с ее грудным ребенком.

– Да, да, да… – шепчет она.

Ее пальцы путаются в волосах художника. У нее излишек веса, но она говорит, что до родов была стройной. У нее большие глаза и густые волосы.

– Да, да, да…

На ней было надето белое нижнее белье в черный горошек. Она сказала художнику, что хочет кое-что показать ему вечером. Он думал, что это будет положительный тест на беременность, но это оказалось белое белье в черный горошек. Никакого тебе сюрприза.

– Да, да, да… – шепчет девушка-счетовод.

Перед сексом она говорит о работе, после секса – о детях. Она носит белые носки и колготки телесного цвета. Удиви меня. Юбка чуть ниже колен. Красная блузка. Удиви меня. Духи с цветочным запахом. Бледные румяна. Удиви меня.

– Хочешь, я станцую стриптиз? – предлагает Кейла.

– Не надо, – говорит художник.

Эта девушка никогда не была балериной. Нога на спинке стула, руки тянем к пальцам ног и так стоим – настоящая йога для счетовода. По всему телу – мышцы. И вдоль, и поперек, и по диагонали. И все они связаны между собой нервами, кровеносными и лимфососудами. Протекают жидкости, проходят электросигналы – человек живет. Девушка-счетовод живет как-то иначе. Ее бедра совершенно неподвижны.

– Хочешь, я спою? – спрашивает она.

– Нет, – говорит художник и стягивает с нее подарок в черный горошек, чтобы она больше ничего ему не предлагала…

А потом на пороге его дома появляется Ханна – единственная белая женщина в этом городе. У нее карие глаза и маленькая грудь. Она говорит, что хочет сделать подарок мужу. Спрашивает, может ли художник нарисовать ее маслом? У нее курносый нос. Лифчика нет, и крупные соски приковывают взгляд художника.

Ханна садится на стул. В ней нет ничего особенного. Почти нет. Она говорит о муже. От нее пахнет гарденией, флердоранжем и ванильными сливками. Легкий, едва уловимый аромат настоящих духов, и художнику кажется, что именно так и должна пахнуть эта девушка. Такая же целомудренная, как флердоранж. Такая же сложная, как гардения, которая плохо приживается в домашней обстановке и чаще всего погибает. И такая же неповторимая, как ваниль, тонкий запах которой невозможно полностью синтезировать в искусственном заменителе.

Они разговаривают всего пару минут. Не больше. Так, по крайней мере, кажется художнику. Затем он снова остается один. Он больше не может ничего рисовать. Ему нужна натура. Ему нужны рыжие волосы. Ему нужны карие глаза, курносый нос, маленькая грудь. Он снова вернулся в детство и одержим своими видениями. Только теперь он видит настоящую женщину, а не кибермертвецов и недосягаемое небо. Теперь его не выгонят из школы за его рисунки и не будет старшеклассников, которые узнав, что он художник, заставляют его создавать поддельные порнографические голограммы их бывших подруг. Друзья смотрят на эти голограммы и говорят, что он очень хорошо рисует. Порнографические голограммы и рисунки об апокалипсисе пользуются одинаковым спросом. Апокалипсис и кибермертвецов художник рисует с раннего детства потому, что эти картины снятся ему, и избавиться от видений можно, лишь перенеся их на бумагу. Порнографические голограммы он создавать не хочет, но иногда ему не оставляют выбора.

– Пусть это будет что-то пошлое, – говорит старшеклассник, показывая фотографию бывшей девушки.

– Я не могу, – говорит художник. – Я рисую с натуры.

– А ты придумай, – говорит старшеклассник и выкручивает ему ухо.

Он отлавливает художника каждый день после уроков и требует от него порнографическую голограмму. А потом, когда художник сдается и делает то, что от него хотят, его начинает отлавливать бывшая девушка старшеклассника. Она требует, чтобы он нарисовал то же самое, но с ее бывшим парнем. Ее подруги держат художника за руки, а она разрисовывает его лицо помадой. Одноклассники художника смотрят, но предпочитают не вмешиваться. Художник прячется от бывшей девушки старшеклассника. Художник прячется от самого старшеклассника, потому что его бывшая девушка сказала, что художник сделает поддельную голограмму о нем.

Она заходит в класс художника и пишет на доске, что художник – мудак. Ее бывший парень заходит в класс и высыпает на голову художника содержимое урны. Художник перестает ходить в школу, а старшеклассник и его бывшая девушка снова начинают встречаться. Теперь все ее подруги и все его друзья начинают ненавидеть художника за то, что он когда-то сделал поддельную голограмму. Он их враг номер один. Художник ненавидит свои руки. Художник ненавидит, что он художник. Его бьют за то, что он рисует. Его бьют за то, что он не рисует. Его голограмма и рисунки об апокалипсисе и кибермертвецах лежат на столе у директора. Она говорит, что он больной извращенец, что такие люди вырастают и становятся насильниками, поэтому иногда их проще пристрелить как бешеных собак. Подруга детства, Розмари, говорит всем, что они давно не общаются. Друзья художника ищут новых друзей. Классный руководитель художника говорит, что ему лучше сменить школу. Он – маленький озабоченный ублюдок. Он – тощий миловидный педик…

Вспышка…

Строительство стены. Внутренний город. Новые классы. Новые друзья. Лишь старая школа. Но школу перестроили, и ее не узнать. Улица, где стоит дом художника. Дом соседей, к которым в гости раз в неделю приходит девочка из внешнего города. Ее зовут София. У нее татуировка на плече и желтые пальцы, потому что она слишком много курит. О ней говорят, что, несмотря на свой ранний возраст, она уже принимает участие в ночных вудуистических сантериях внешнего города. Она подходит к художнику и говорит, что знает о его голограммах и рисунках. Говорит, что у них во внешнем городе есть хижина-хунфор, которую нужно разрисовать, чтобы духи лоа охотнее приходили ночами во время сантерий.

– Ты знаешь, что такое ночные сантерии? – спрашивает София. Она красит губы в черный цвет и целует художника взасос. – Ты сделаешь это для меня? – спрашивает она и стирает с лица художника свою помаду.

Они покидают внутренний город. Идут в хунфор внешнего города.

– Нарисуй мне апокалипсис, – говорит София. – Нарисуй мне секс. Нарисуй духов и рождение ребенка.

– Я никогда не видел, как рождаются дети, – признается художник.

– Почитай книжки, – советует София и добавляет, что хочет, чтобы у ребенка было ее лицо. Художник обещает подумать, а она снова целует его в губы и снова стирает с его лица свою черную помаду.

Он приходит к ней по выходным. Ему нравится рисовать. Он экспериментирует. Он говорит об этом Софии.

– Поэкспериментируй со мной, – говорит София. Художник спрашивает, чего она хочет.

– Нарисуй меня без одежды.

– Я никогда… – начинает было художник, но София целует его, заставляя заткнуться. – Не рисовал без одежды с натуры, – растерянно заканчивает фразу художник, вытирая губы.

– Научишься…

Вспышка…

Кладбище. Похороны отца художника.

– Ты правда принимал участие в ночных сантериях внешнего города? – спрашивает Розмари.

Художник смотрит на урну с прахом отца, которого он никогда не любил. Розмари отводит его в сторону и говорит о дружбе, просит, чтобы он думал в следующий раз, что делает.

– Я просто разрисовывал хунфор, – ворчит художник.

Дед Розмари машет рукой.

– Нечего с ним стоять! – кричит он.

– Пошел ты! – говорит Розмари деду. – Пошел ты! – говорит Розмари художнику…

Вспышка…

Детство в прошлом. Бирс видит Дюваля, который приходит, как всегда, ночью и рассказывает художнику о своей работе, рассказывает о женщине по имени Далила. Он встречается с ней так же ночами, как и с художником. Он говорит, что она старше его и у нее есть ребенок. Говорит, что иногда ему кажется, будто она относится к нему, как мать относится к своему нерадивому сыну. Затем он вспоминает Брину, говорит, что звонил ей.

– Правда, с ней мне кажется, что я отец, а она моя нерадивая дочь. – Дюваль пытается подсчитать, на сколько лет он ее старшее. – И она совсем не хочет делать то, что обещала тебе за портрет маслом, – говорит он в какой-то прострации.

– Может быть, потому что знает, что ты не нарисуешь ее маслом? – спрашивает художник.

– Может быть, – говорит Дюваль. – Хотя вряд ли, – он хмурится, вспоминает других женщин. Особенно женщин из внешнего города. – Там все намного проще.

Он рассказывает о Мейкне: как стирал ей воспоминания.

– Сотри лучше воспоминания себе, – советует художник.

– Может быть, и сотру, – пожимает плечами Дюваль. – Или уже стирал, но не помню… Не знаю… – он смотрит на соседский дом, спрашивает художника о девушке-счетоводе. – Похожа она на ту рыжую, которую ты рисуешь?

– На Ханну?

– Да.

– Не похожа.

– А Брина?

– Брина пустое место.

– Да, – говорит Дюваль. – То есть нет, – он снова хмурится, снова вспоминает соседку художника, работающую счетоводом. – Нужно будет с ней встретиться, – говорит Дюваль.

Художник пожимает плечами. Дюваль с детским азартом рассказывает о коллеге по работе.

– Но с ней мне не светит, – он тяжело вздыхает и говорит, что все равно не оставит своих попыток.

– Людям свойственно тянуться за тем, чего они не могут достать, – цитирует Браунинга художник.

– Да, – кивает Дюваль. – То есть нет. Я мог бы достать.

Минута молчания.

– Так как насчет Ханны?

– Что насчет Ханны? – спрашивает художник.

Еще одна минута молчания. Холодает. Ночь слишком долгая. Дюваль уходит.

Художник рисует Далилу. Ту самую Далилу, которая старше Дюваля на добрый десяток лет. Художник рисует Дюваля. Муж и жена. Мать и сын.

– Зачем ты рисуешь все это? – слышит художник призрачный голос Дюваля. Голос, которого нет. Дюваль давно спит.

– К черту! – ворчит художник.

Он выключает свет и рисует почти на ощупь… Радость и грусть. Желание и терпимость. Молодость и старость. Вечность и мгновение. Ожидание и разочарование…

– Всякое животное печалится после соития, – говорит он Дювалю при следующей встрече.

– Сожги это, – говорит Дюваль.

Он смотрит на рисунок художника. Девушка без лица. Художник уничтожил его затиркой. Лицо Ханны. Почему Ханны? Черт! Художник пытался исправить его всю ночь. Нарисуй мне любовь. Нарисуй ненависть. Нарисуй вечность. Нарисуй мгновение. Живой таракан, проползая по незаконченной картине, приклеился к полотну, и теперь у сказочной принцессы вылезает изо рта эта обыденная тварь. Нарисуй мне нежность. Нарисуй страсть.

– Нарисуй натюрморт, – говорит Дюваль.

– Какой натюрморт?

Художник не рисует натюрморты. Он вообще ничего не рисует. Холсты горят. Дым едкий. Языки пламени сжирают свинец и переливаются яркими цветами. Он должен что-то чувствовать, но он не чувствует ничего…

– Зачем тебе это? – Розмари деловито расхаживает по квартире.

Мольберты пусты. Краски убраны. Она курит, стряхивая пепел на пол. На ней надета широкая кофта, но живот слишком большой, чтобы скрыть его. «Уже второй», – думает художник. Или третий? А у Ханны нет детей. Неверная жена. Он помнит, как она смеется. Смех нельзя нарисовать.

– Налей мне кофе, – щелкает пальцами Розмари.

– Кофеварка на кухне, – говорит художник.

Ханна не пьет кофе. Если только растворимый, да и то пол-ложки и три сахара. Розмари пьет несладкий. Она закуривает еще одну сигарету.

– Хочешь потрогать, как лягается? – спрашивает она, прикладывая руки к животу.

Художник качает головой, но Розмари все равно поднимает кофту и показывает ему живот.

– Да. Лягается, – художник смотрит на дорожку волос, поднимающуюся из-под резинки спортивных штанов к пупку.

– Это из-за того, что рожу мальчика. Вот только не знаю от кого, – вздыхает Розмари.

– Понятно.

Нарисуй мне верность. Нарисуй мне измену. Сжечь картины мало. Сжечь кисти. Сжечь свои собственные руки и выколоть глаза.

– От этого не сбежать, – говорит Розмари и смотрит на единственный холст у окна, где запечатлена девушка с рыжими волосами, карими глазами, белой кожей и маленькой грудью. – А она красивая.

Художник смотрит на холст. Розмари говорит, что Ван Гог был самым никчемным художником при жизни, но после смерти его картину продали за 82 с половиной миллиона долларов. Еще она говорит, что Ван Гог был полным психом, и как-то подозрительно смотрит на художника.

– Я не псих, – говорит художник.

– Я вижу. – Розмари снова смотрит на холст. – Ты просто влюблен, – она улыбается. Ханна тоже много улыбается. – Не верь женщинам, – советует Розмари, затем спрашивает художника о его соседе.

– Ему девятнадцать лет.

– Мне сказали, у него богатые родители.

– От денег одни проблемы.

– Не будь идиотом. Счастье нынче дорого стоит. – Розмари смотрит на холст с рыжеволосой девушкой. – Сколько она платит тебе за работу?

Художник молчит. Розмари смеется.

– Давно ты с ней спишь?

– Твой первый муж Серджио ее знает.

– Этот невротик? – Розмари смеется громче и говорит, что он ходил в клинику, чтобы стереть воспоминания о ней. – Нарисуй мне смысл. Нарисуй мне логику.

– Нарисуй мне истину, – передразнивает художник. – Нарисуй мне правду.

– Думай, что рисуешь, – говорит Розмари, став вдруг серьезной. Этот холст с рыжеволосой девушкой не дает ей покоя. – Можно я останусь у тебя, когда ты уйдешь?

– Нет.

– Да ты не бойся, я ничего не украду. Я только спасу тебе жизнь, уничтожив эту дурацкую картину! Спасу жизнь тебе. Спасу ей!

Розмари спрашивает, как художник называет Ханну, когда хочет приласкать, с каким животным ассоциирует ее?

– А она тебя? – Розмари затягивается сигаретой. Ее руки дрожат. – То, как вы нас называете, – это не наша индивидуальность. Это ваша индивидуальность. То, как мы называем вас, – это не ваша индивидуальность. Это наша индивидуальность. Мы окружены тысячами мишек, зайчиков, хорьков и котиков. И все мы боремся за свое маленькое счастье в этом диком зоопарке. Бежим вприпрыжку к лучшей жизни. Выходим через черный ход. Прячемся в подворотнях. Кто-то женился. Ай-я-яй. Кто-то развелся. Ай-я-яй. Дети рождаются и умирают. Люди сходятся и разбегаются. Любовный каннибализм. Все мы пушечное мясо, рвущееся под залпами собственных артиллерийских орудий. Безумен весь мир, кроме нас. Здоров весь мир, кроме нас. Инсайда не будет…

Вспышка…

Дюваль. Клиника. Новые воспоминания. И новая Розмари. Дед Розмари, благодарный Дювалю и почему-то благодарный художнику. Они вылечили его внучку. Они почти убедили ее сделать лоботомию.

– Дети – это бриллианты жизни, – говорит новая Розмари. – Нарисуй детей.

– Нет уж, – говорит художник.

Дед Розмари преподает в местной школе один раз в неделю, и Розмари говорит, что может взять у него ключи от класса, где она училась.

– Ненавижу это место, – говорит художник.

Его нервируют рисунки школьников. Их наскальная живопись, художество, искусство. В каждом классе есть парта, рисункам которой можно посвятить не одну книгу психологии – миллионы знаков о причинах и следствиях.

– У нас есть два часа, – говорит Розмари и грызет губу. Она садится на учительский стол и говорит, что у нее богатое воображение. – Можешь представить свой класс, если хочешь.

– Не хочу.

– А я хочу. – Розмари обнимает художника и трется о его шею. – Я помню, кто сидел на первой парте, – шепчет она.

Затем называет имена, фамилии, какие-то подробности о карандашах, ластиках… Подробности, которые прежняя Розмари никогда не помнила, никогда не знала. Но прежней Розмари больше нет. Ее стерли, уничтожили, а затем записали заново. Все знают об этом, кроме самой Розмари.

– Это было прекрасно, – улыбается она художнику, но он не видит этой улыбки – нашел цветные мелки и рисует на классной доске. – Нужно будет как-нибудь повторить.

– Да, – монотонно соглашается художник.

– Да, – с придыханием повторяет Розмари.

Она поднимается со стола. Стоит, прижимаясь руками к доске, и тихо постанывает. Ее ладони размазывают крылья созданной художником птицы.

– Меня нечасто вызывали к доске, – шепчет Розмари.

– Да, – художник пытается вернуть птице стертые крылья.

– Я всегда была такой скромницей…

«Нет. Птица уже не получится», – думает художник.

– Глубже. Глубже. Глубже, – просит Розмари.

Она расстегивает кофту. Правый сосок никогда не твердеет. Художник знает об этом. Не твердел у старой Розмари. Не твердеет у новой. Значит, что-то осталось прежним.

– Глубже. – Мокрая ладонь лишает птицу головы. – Еще. Еще.

Художник прижимает Розмари к доске.

– Жестче, – шепчет она. – Жестче.

Потная грудь оставляет на туловище птицы два больших глаза. Их безумный мультяшный взгляд пялится куда-то вглубь класса. «Нет, правый никогда не твердеет», – думает художник.

– Глубже. Ах. Жестче. Ох. – Розмари обмякает и растекается. – Ты такой извращенец.

Художник кивает и снова начинает рисовать, оживляя видения, иногда приходящие к нему. Цветные мелки ползут по черной поверхности доски. Появляется гигантский шпиль, возвышающийся в центре города, где раньше находился замок лорда Бондье. Но на рисунке замок лежит в руинах, как и весь город.

– Это что? – спрашивает Розмари. – Ты так показываешь свою мужскую силу?

– Это то, что происходит в нашем городе на самом деле. Думаю, если убрать иллюзии, созданные для нас в замке, то реальность будет выглядеть примерно так.

– А где же мы?

– Мы? Мы где-то там, в руинах…

Вспышка…

Гардения, ваниль, флердоранж. Нарисуй мне свою девушку. Нарисуй мне ее запах.

– Ты, мать твою, мечтатель! – качает головой Дюваль. Он показывает художнику прокушенную губу и говорит, что это сделала Брина. – Вот это по-настоящему. – Он рассказывает о девушке с работы, которая тушила об него сигареты. – Вот что такое реальность. Понимаешь?

– Да, – говорит художник. – Наверное.

– Что наверное?

– Наверное, понимаю.

– А я нет, – признается Дюваль.

– И это я тоже понимаю.

Художник достает измятый листок, на котором гигантский шпиль возвышается над руинами города, и показывает Дювалю.

– Это что? – спрашивает Дюваль.

– Это наша жизнь. Думаю, что в замке есть какой-то генератор, отвечающий за большую часть того, что мы видим, того, что мы чувствуем, того, что мы помним…

– Сначала рухнувшее небо и кибермертвецы, теперь это? Что дальше? – смеется Дюваль.

– Ты скажи.

– Что сказать?

– Что будет дальше?

– Откуда я знаю, – Дюваль морщится. – Может, ты лучше будешь рисовать Ханну? Или любую другую женщину? Или просто натюрморты или пейзажи? А?

– А ты мне сотри воспоминания, как Розмари. Сделай меня таким, как тебе удобно. – Художник смотрит Дювалю в глаза. – Мои видения. Они ведь не прекратятся. Ты понимаешь это?

– Рисуй что хочешь, – говорит сквозь зубы Дюваль. – Ты просто художник. Ты никогда не сможешь понять, что происходит на самом деле.

– Но может быть, кто-то другой сможет увидеть и понять.

– Может быть, – говорит Дюваль.

Художник смотрит, как он уходит.

– Нарисуй реальность, – говорил Дюваль. – Нарисуй жизнь… Нарисуй натюрморт. Нарисуй пейзаж…

Художник смешивает краски. Рисует берег моря, далекие корабли и незнакомых людей, которые скоро должны прийти в этот город. Рисует с натуры то, что видит в своих бесконечных видениях…

Вспышка…

Глава пятьдесят пятая

Бирс. Открыть глаза. Бокс для свиданий. Стол. Пара свечей. Машина для переносов отпечатков сознания. Художник ушел. Выкурить сигарету. Подняться. Выйти на улицу. Теперь вверх по дороге, в квартал, где живет Ханна. Она открывает дверь, смотрит на Бирса, спрашивает, как прошла встреча с художником.

– Он все еще любит тебя, – говорит Бирс. Ханна кивает, предлагает войти. Ее ребенок спит, впрочем, как и весь город.

– Заварить тебе кофе? – спрашивает Ханна. И уже на кухне с чашкой синтетического кофе в руке: – Узнал, что хотел?

– Все как-то странно.

– У художника?

– Везде.

– Может быть, нужно подождать, привыкнуть к новому городу, к чужим людям?

– Может быть. – Бирс достает синтетическую сигарету. Ханна предлагает принести пару настоящих сигарет. – Оставь до лучших времен. – Бирс смотрит ей в глаза. Ханна улыбается.

– Тебе нужно еще одно одолжение? – спрашивает она. Бирс кивает, слышит тяжелый вздох. – С кем познакомить тебя теперь?

– Дюваль.

– Почему Дюваль?

– Думаю, в его воспоминаниях есть ответы.

– Ответы на что?

– Не знаю, – Бирс смотрит Ханне в глаза. – Ты сможешь достать отпечатки его воспоминаний? Думаю, он часто бывает в клинике.

– Если ты не остановишься, то в клинику придется обращаться тебе.

– Не придется.

– Откуда такая уверенность? – Ханна злится. – Откуда мне знать, что после воспоминаний Дюваля ты не захочешь получить воспоминания судьи Амала или самого лорда Бондье? – она ждет заверений, что подобного не случится, но Бирс молчит. – Черт! – Ханна ставит недопитую чашку кофе на стол. – Можешь лечь на диване. Я заведу тебе будильник. Уйдешь раньше, чем проснется мой ребенок.

– Ты сделаешь то, о чем я тебя прошу?

– Посмотрим.

– Ханна…

– Я сказала, посмотрим! – она уходит в спальню, напоминая Бирсу, чтобы он не забыл выключить на кухне свет, когда будет ложиться спать.

– Я просто хотел сказать, будь осторожна, – говорит Бирс, но дверь в спальню уже закрыта.

Остается лечь на диван и закрыть глаза.

Утро.

– Ты сегодня рано, – говорит на работе Брина.

– Ты тоже, – говорит Бирс. Брина улыбается, спрашивает о художнике. – Откуда ты знаешь, что я встречался с художником?

– Это маленький город, – Брина пожимает плечами и снова улыбается. Ее холодная улыбка тревожит Бирса.

– Кто тебе сказал, что я был у художника?

– Говорю же – маленький город.

Брина подходит к печатному станку и вносит предложения о ремонте. Бирс молчит. Они работают до полудня, устраняя оставшиеся недостатки печатного станка.

– Ты уже написал нашу первую статью? – спрашивает Брина перед тем, как уйти на обед. Бирс смотрит на рычащую груду железа печатного станка. – Думаю, у тебя уже есть материал, – говорит Брина. – У меня, например, уже есть.

– Ты не журналист.

– Я видела твои воспоминания, – Брина улыбается. – Они все у меня в голове. Забыл?

Она уходит, оставляя в память о себе опустошение и растерянность, звенящие в ушах тишиной. Бирс смотрит на часы. Ханна придет вечером и принесет картриджи отпечатков воспоминаний Дюваля.

– Если принесет, – бормочет Бирс.

Он выглядывает в окно, смотрит на главную башню лорда Бондье, вспоминает рисунки художника о шпиле, уходящем в небо. Закурить сигарету. Услышать шаги. Кто-то поднимается по каменной лестнице. Обернуться. Посмотреть на открывшуюся дверь. На пороге судья Амал. Кажется, что за последние дни он подрос, стал выше, стройнее.

– Пришли узнать, как продвигаются у нас дела? – спрашивает Бирс, заставляя себя не смотреть на машину, принесенную судьей.

– Брина сказала, что вы починили печатный станок. – Судья улыбается, ставит машину для переносов на стол.

– Осталось лишь написать статью.

– Я знаю. – Судья достает упаковку картриджей с отпечатками воспоминаний, жестом предлагает Бирсу сесть за стол.

– Что это?

– То, что вы искали. – На лице судьи Амала холодная улыбка. Такая же холодная, как была утром у Брины. – Здесь то, зачем вы послали Ханну в клинику ее отца. – Судья заглядывает Бирсу в глаза. – Вас ведь интересуют воспоминания Дюваля?

– Немного. – Бирс подходит к столу, но не садится. – А где сама Ханна?

– С ней все в порядке, – еще одна холодная улыбка. – Теперь уже в порядке.

Судья настаивает, чтобы Бирс сел за стол. Бирс не двигается, смотрит на десятки картриджей с отпечатками сознания.

– Здесь слишком много воспоминаний для одного человека, – говорит он.

– Жизнь Дюваля намного объемнее, чем вы можете себе представить.

– Он переписывал свои воспоминания?

– Десятки раз. Может быть, сотни. Свои, друзей, женщин, коллег, просто жителей…

– О его друзьях я уже знаю.

– Вы ничего не знаете.

Судья начинает настраивать машину для переноса воспоминаний. Бирс спрашивает о живых мертвецах, о киберлюдях.

– Дюваль тоже когда-то спрашивал об этом, – говорит судья. – Когда-то давно спрашивал. А когда получал ответы, хотел лишь одного – забыть об этом.

– Думаете, увидев его воспоминания, я тоже захочу забыть об этом?

– Надеюсь. – Судья пытается закрепить на голове Бирса датчики машины для переноса сознаний. Бирс останавливает его. – Вы испугались? – спрашивает как-то разочарованно судья Амал. – Это же просто воспоминания, которые вы хотели посмотреть.

– А что потом? Меня отправят в клинику, как это было с Адио?

– Если только вы сами этого захотите, – судья улыбается.

– Не захочу. – Бирс снова останавливает судью, не позволяя ему закрепить на себе датчики.

– Не заставляйте меня вызывать законников, – говорит судья.

Бирс молча смотрит судье в глаза, но больше не сопротивляется. Судья устанавливает датчики, закапывает ему в глаза специальные капли.

– И ничего не бойтесь. Скоро вам все станет понятно, – холодная улыбка.

Зеленые лучи машины для переносов сознания проникают в глаза…

Глава пятьдесят шестая

Бирс слышит, как бьют барабаны в воспоминаниях Дюваля. Вокруг каменные стены. Дюваль знает, что это замок лорда Бондье. Главные залы заполнены людьми. Мужчины в костюмах. Женщины в белых платьях. Но костюмы и платья падают на пол.

– Почему бы тебе не присоединиться к ним? – спрашивает судья Амал.

– Я не могу, – говорит Дюваль, пытаясь разглядеть в толпе двух молодых девушек.

Бирс знает их, потому что видел в воспоминаниях Эну. Белен и Эбел. Та самая Эбел, которая после станет женой Адио и родит ему ребенка.

– Я знаю, что они не люди, – говорит Дюваль.

– И что ты чувствуешь? – судья улыбается – все та же холодная улыбка, знакомая Бирсу. – Информация может причинять боль, если не научиться ее контролировать. Помнишь, как ты просил стереть знания о кибермертвецах, потому что это мешало тебе верить в вуду?

– Сейчас я не верю вам.

– Сейчас никто никому не верит. – Судья ведет Дюваля вглубь замка. – В нашем мире чем больше человек знает, тем меньше он видит смысла. Настоящего смысла. Подлинного. Знания позволяют все опровергнуть. Но что потом? Сначала ты потеряешь работу. Потом от тебя уйдет девушка. Потом ты потеряешь доверие родителей, потеряешь свою веру. Потом – друзей, которые либо слишком подлинные, либо слишком надуманные. Ты перестанешь смотреть фильмы, читать книги. Откажешься слушать музыку. Откажешься от компьютера, голограмм, мастурбации… Ты останешься один на один со своими знаниями. В этом ставшем вдруг чужим родном городе. Вся жизнь представится одним большим механическим движением, потеряв смысл. Может быть, в моменты озарения ты проглотишь несколько пакетиков крысиной отравы, а потом расскажешь об этом своему поддельному кибердругу. «Не удивляюсь, почему в городе так много крыс», – скажешь ты. А друг – такой ненатуральный со своими рисунками и мастурбацией. Ничто не натурально. Все подделка. Все извращение. Все обман. Ты выходишь на улицу ночью, а спишь днем. Бросаешь курить. Ходишь по подъездам, где живут друзья, и ждешь, когда они выйдут покурить. Нюхаешь сигаретный дым. Все можно объяснить. Все можно опровергнуть. Ничто не вернется. Ты живешь прошлым, исключительностью своего знания. Все подлинное – не подлинно. Весь смысл – не смысл вовсе. Если начнется война, то запишешься добровольцем. Но война не начнется. А если начнется, то ты убедишь себя, что она закончится раньше, чем ты доберешься до линии фронта. Незнание – это блаженство, но ты знаешь. Ты знаешь абсолютно все. И конечно, ты не веришь ни в какую невидимую силу. Но она есть. Она рядом. Твой собственный дух Собо. Дух в виде французского генерала.

Они поднимаются на центральную башню замка, в центре которой скрыт гигантский шпиль. Генераторы гудят. Тысячи машин для переносов отпечатков сознания соединены с жителями города.

– Что это такое, черт возьми? – спрашивает Дюваль.

– Это генератор сознания, – говорит судья Амал. – Нашего сознания. – Он ищет среди машин управление той, что отвечает за сознание Дюваля. – Как ты думаешь, что будет, если я отключу тебя?

– Не надо, – Дюваль напуган. По его лицу катятся крупные капли пота.

– Ты уже видел это не один раз, но просил стереть твои воспоминания. Скоро твой дух Собо убедит тебя, что это война. Собо заставит тебя стать его солдатом.

– Я не верю в вуду. Уже не верю.

– Тогда почему ты испугался, когда я хотел отключить тебя от общего генератора? – судья ждет, но ответа нет. – Вуду не вокруг нас, Дюваль. Вуду внутри. В нашем городе нельзя купить оружие. Нельзя купить даже хороший нож. Единственное оружие – это твоя голова. Но ты слишком умен, чтобы поверить в это, и слишком умен, чтобы усомниться в этом, – судья улыбается и выключает машину для переносов, отвечающую за воспоминания Дюваля.

Дюваль кричит…

Вспышка…

Бой барабанов. Каменные стены. Главные залы замка заполнены людьми. Мужчины в костюмах. Женщины в платьях. Вудуистическая сантерия.

– Как мы вернулись сюда? – спрашивает Дюваль. Оглядывается, смотрит на часы. – Какое сегодня число? Мне стерли воспоминания?

– Только те, что ты хотел, – судья смотрит ему в глаза и говорит о кибердевушках, которых Дюваль должен отправить во внешний город. – Это первые образцы. За ними будут другие. Но мы должны узнать их недостатки.

– Когда-нибудь они заменят нас всех? – спрашивает Дюваль.

– Когда-нибудь они помогут нам избежать ненужных воспоминаний, – судья снова улыбается.

– Что было, когда вы отключили меня от машины переносов? – спрашивает Дюваль, наблюдая за любовной игрой людей в затянутом полумраком зале.

– Ты увидел жизнь такой, какая она есть на самом деле. Увидел и пожелал забыть об этом.

– А вы? Вы помните?

– Кто-то должен помнить. Не знающий сущности зла не знает, как с ним бороться. – Судья достает синтетическую сигарету. – А теперь забирай киберженщин и служи своему городу.

Вспышка…

Адио и Эну улыбаются. Им нравятся приведенные Дювалем девушки. Так же, как им нравятся сигареты и алкоголь, которые приносит Дюваль. Он говорит, что это настоящее, не синтетика, и они верят – он их друг, даже после того, как забрал руку кибермертвеца. Что касается Мейкны, то с ней он только потому, что знает – она не кибер. И дело не в том, что Дюваль знает с детства. Воспоминания можно подделать. Чтобы отличить кибера от человека, нужно пустить ему кровь. Дюваль проверял. У Эбел и Белен нет крови. У Мейкны есть.

Он режет ей кожу на руках каждый раз, когда они встречаются. Ей и себе. Мейкна не возражает. Дюваль убедил ее, что для него это важно. Убедил, когда делал ей вызов во внутренний город. Она приходила к нему на ночь, он отвел ее в клинику и записал новые воспоминания. С тех пор Мейкна думает, что резать друг друга перед сексом – для них это нормально. Это их маленькая тайна. Это его маленькая тайна. Как машина для производства синтетических наркотиков, которую ему дал судья, чтобы он испытал ее. Белый порошок приносит покой и прогоняет сомнения. Генератор в замке лорда Бондье работает исправно. Личные машины для переносов фильтруют сознания, читают воспоминания, исправляют мысли, чувства, желания. Не у всех, не всегда. Но этого достаточно, чтобы Дюваль каждое утро сомневался в окружающем мире, сомневался в самом себе. Но сомнения других его раздражают.

– Они – пушечное мясо, крестьяне, – говорит дух Собо. – Убей всех!

Дюваль сжимает зубы. Девушка, с которой он работает, тушит о его грудь синтетическую сигарету. Боль обжигает сознание и помогает отвлечься. Девушка смеется. Когда Мейкна режет его, она всегда серьезна. Он тоже серьезен. Но он знает, что когда-нибудь зайдет слишком далеко, и раны, оставленные им на теле Мейкны, станут глубже. Его Мейкны, которая давно не принадлежит ему одному. А девушка-коллега снова тушит о его грудь синтетическую сигарету и снова смеется. Смеется поддельно, потому что она возбуждена. Возбуждена и ждет, когда терпение Дюваля лопнет и он ударит ее, причинит ей боль. Ее садизм – фальшивка. Ее мазохизм – фальшивка. Но и нормальной она быть не может. На этой работе все относительно. В этом мире. В этой жизни. Подделка подделки подделки. Как дети, которых рожают женщины, – всего лишь мертвые комочки плоти. Дюваль видел это сотни раз. Художник тоже видел. Дюваль не знает откуда, но иногда эти картины появляются на рисунках художника.

Адио и его друзья считают художника почти пророком. Адио, которому уже столько раз стирали воспоминания, что Дюваль удивляется, как он еще помнит свое имя. И еще эти синтетические наркотики, поставляемые во внешний неспокойный город Дювалем. Наркотики, способные успокоить таких, как Адио. Дюваль никогда не принимает их сам. Он только наблюдает и делает выводы. Везде. Во внешнем городе. Во внутреннем. Даже в замке лорда Бондье. Все относительно. Вокруг одна большая война. Один большой сионистский заговор.

– Убей всех! – кричит дух Собо.

– Привяжи меня, – говорит Дюваль Мейкне.

Он увозит ее за город, в дом судьи. Увозит туда, где, как ему кажется, мир выглядит самым реальным.

– Теперь порежь меня! Порежь так сильно, как только захочешь.

– Давай я лучше приласкаю тебя.

– Чертова дура! – орет Дюваль.

Он разрывает веревки и бежит за Мейкной. Она кричит, но он не слышит ее, пока она не теряет сознание. Дюваль разжимает пальцы. На горле Мейкны остались синяки. Она не может говорить.

– Все будет хорошо, – обещает Дюваль и везет ее в клинику внутреннего города, чтобы стереть эти воспоминания. А потом она начинает встречаться с Эну, и он снова хочет ее придушить.

Снова вывозит ее за город, в домик судьи на берегу моря. Мейкна не возражает против поездки, но все время говорит о серьезных отношениях. Дюваль слушает и понимает, что больше не хочет убить ее. Он хочет заняться с ней сексом. Он хочет заставить ее страдать, унизить, услышать ее крики, увидеть слезы. Он хочет разрушить иллюзию счастья, о которой она говорит всю дорогу. И он знает, что он не остановится, пока не добьется цели…

– Ты псих, – говорит Мейкна, вытирая заплаканное лицо.

– Я знаю, – говорит Дюваль.

Он отвозит Мейкну домой, решив, что на этот раз не будет стирать ей воспоминания. Ему нравится идея, что она будет помнить. Нравится сама идея этой идеи.

– Растопчи всех! – говорит Собо. – Насади на штык своего единственного безотказного оружия…

Дюваль довольно улыбается…

Они не встречаются с Мейкной больше года, пока у нее не появляется ребенок и она не выходит замуж за Эну. Дюваль отвозит ее домой. Они вдвоем в его пневмоповозке. Дюваль не планировал этого специально. Просто так получилось.

– Спасибо, что не забываешь нас. – Мейкна улыбается и предлагает зайти. Говорит, что Эну еще долго не придет.

Дюваль смотрит на нее и пытается вспомнить, не стирал ли он ей сознания после последней поездки в загородный дом судьи. Не записывал ли ей что-то новое. Или же это он сам случайно себе когда-то что-то стер?

– Уже поздно, – говорит он.

– Тогда давай здесь, – предлагает Мейкна.

Она целует его, но он не отвечает на поцелуй.

– Ладно, – Мейкна снова улыбается, расстегивает ему ремень и говорит, что сделает все сама.

Дюваль не двигается. Вспоминает роды Мейкны и ее мертвого ребенка. Врачи уносят куда-то окровавленное тельце, а судья говорит ему отдать Мейкне экспериментального кибера. Точно такого же кибермладенца растит Адио и его кибердевушка Эбел.

Судья надеется, что когда-нибудь такие младенцы и семьи придут на смену поддельным воспоминаниям, которыми машины для переносов в главной башне замка лорда Бондье наполняют сознания каждой семьи, каждого дома. Дюваль хочет спросить судью, когда в последний раз был рожден живой ребенок. Хочет, но не спрашивает. Хочет спросить, сколько уже веков машины поддерживают жизнь в телах людей, живущих в городе, и сколько жизней прожил он сам. Хочет забраться в пневмоповозку и свалить подальше из города, туда, где генератор не сможет добраться до его сознания и он увидит жизнь такой, как она есть. Хочет, но не делает ничего.

– Как ты сегодня быстро, – говорит где-то далеко Мейкна. Дюваль смотрит, как она застегивает ему брюки. – Прощаемся без поцелуев, да?

– Убей их всех! – кричит Собо. – Освободи их всех!

Дюваль смотрит, как Мейкна идет домой. Он плачет, но ему кажется, что вместо слез из глаз течет кровь. Мозг пульсирует. Дюваль никому не говорит об этом. Никакой слабости. Никакой надежды тем, кто только и ждет, когда ты станешь слабее их. А потом он видит рисунок на тетрадочном листе в клетку. Человек без лица плачет кровью. Кровь течет из его глаз, из его ушей, рта, носа. Рисунок отвратителен и уродлив.

– Это ты, – говорит художник и жалуется, что после их последнего разговора долго не мог заснуть, потому что этот образ не давал ему покоя.

«Чертов художник! Чертовы видения! Чертов судья, заставляющий приходить сюда снова и снова!» – думает Дюваль и смотрит на рисунок.

– Совсем на меня не похоже, – кривится он.

Художник говорит, что сделал этот рисунок меньше чем за пять минут.

– Теперь понятно, почему он так уродлив.

Художник не сдается и рисует Дюваля в треуголке, с черными зубами – так, как рисуют духа Собо те, кто верит в вуду.

– Черное на зубах – это кровь. Я рисовал карандашом, поэтому непонятно.

«Что за картина, если тем, кто смотрит на нее, нужно объяснять, что на ней нарисовано?» – думает Дюваль.

– Сожги это, – скрипит он зубами. А художник показывает ему на другом рисунке руки, сдавившие чью-то шею, и говорит, что это ненависть Дюваля.

«Твою шею!» – думает про себя Дюваль и вспоминает, как возил Мейкну год назад в загородный дом.

– У меня было еще видение, – говорит два дня спустя художник и показывает рисунок, где мужчина со спущенными штанами душит на берегу моря девушку.

– На этот раз я решил использовать цветные карандаши. Когда рисуешь карандашами, сложно подобрать нужный промежуточный цвет. Всегда приходится смешивать. Штрихуешь нужный участок одним цветом, а затирку штрихуешь другим. Причем нет гарантии, что получишь именно тот цвет, который хочешь.

Дюваль смотрит на сморщенные гениталии мужчины на рисунке. Его гениталии больше. Определенно больше.

– Особенно сложно подобрать желаемый цвет, когда рисуешь дешевыми карандашами. В них иногда добавляют воскоподобное вещество, и нормально растушевать нужный участок практически невозможно.

– Сожги это, – говорит Дюваль.

– Можно, конечно, настругать лезвием грифель карандаша, – говорит художник.

– Сожги это.

– А потом смешать получившиеся порошки нужных цветов.

– Сожги это.

– Но так очень сложно соблюсти нужные пропорции.

– Сожги это.

– Поэтому я пользуюсь штриховкой и затиркой.

– Сожги это. Сожги это. Сожги это…

Дюваль ненавидит его и хочет придушить. Вспоминает Мейкну и думает, что, когда они резали друг друга бритвой, все было намного проще. Затем вспоминает ее мертвого ребенка и кибердетей, которые никогда не вырастут. Их просто заменят на более взрослых, когда придет время. Вспоминает свадьбу Адио и кибердевушки по имени Эбел, свадьбу Эну и Мейкны. Вспоминает Далилу, с которой живет, и то, что она просит его сделать ей ребенка… А художник открывает ему дверь на следующий день и сует в руки новый рисунок.

– Это ты женишься, – говорит он.

– Сожги это.

– А это твой ребенок.

– Сожги это.

– А это…

– Сожги это.

– А это….

– Сожги это… Сбросьте бомбу, убейте всех…

Вспышка… Вспышка… Вспышка… Десятки вспышек. Сотни…

Глава пятьдесят седьмая

– Знаете, чего боится больше всего Дюваль? – спрашивает Бирса судья Амал. – Встречать бывших друзей, которым полностью стерли воспоминания и дали новую личность.

– Таких, как Эну и Адио?

– Да. Только за время работы Дюваля законником таких, как Эну и Адио, было так много, что думаю, он давно сбился со счета. – Судья велит Бирсу следовать за ним. – Нам пришлось построить стену, разделить город на две части. После фиктивной смерти мы переселяем людей в другую часть города, а их друзьям и родственникам меняем воспоминания о том, как выглядели умершие. – Судья смеется. – За долгие века мы, наверное, уже утратили образы, что принадлежали людям на самом деле. Лишь запланированные машинами лица.

Они проходят мимо приемной лорда Бондье. Бирс видит Ханну, но Ханна не узнает его. Лишь улыбается, как это было при их первой встрече.

– Вы стерли ей воспоминания обо мне? – спрашивает Бирс.

– Она сама попросила, когда узнала, что ее ребенок – кибер, а вся жизнь – иллюзия. Точно так же поступил лорд Бондье. Не помню уже, когда это было. Век назад. Два… Неважно. Но Бондье когда-то сам запустил эту систему. Сам построил генератор в центре замка. В те времена уцелевших после войны людей было крайне мало. Повсюду царил хаос. Лорд Бондье предложил им спасение, жизнь. Потом, когда система начала работать, он пожелал присоединиться к своему детищу. Сейчас, правда, он почти не выходит из своего кабинета. Воспоминания и откровения приходят к нему слишком часто. Нам приходится изменять его сознание почти каждый день. Боюсь, скоро ему придется либо принять свою сущность, как это сделал я, Дюваль и еще несколько законников, либо покинуть этот мир, как это произошло с Адио, которого вы уже видели.

– Так Адио мертв? По-настоящему мертв?

– Он не мог больше жить в иллюзии и не мог жить без нее.

– А как же я? – спрашивает Бирс.

Они пересекают мощенный грубым камнем двор. Центральная башня и скрытый в ней генератор ждут их. – Как насчет моего прошлого? Моих воспоминаний? Это тоже иллюзия? – Бирс хмурится, останавливается. – И почему, черт возьми, я белый? – что-то неприятное обжигает сознание. Он смотрит на судью, губы которого изгибаются в холодной улыбке.

– Когда-нибудь такие, как ты и Ханна, заполнят этот мир, существующий слишком долго, успев устать от себя. Он умирает, разлагается, гниет заживо, как физически, так и морально. Но не вы.

– Мы киберы, да?

– Лучшие образцы из тех, что нам удалось создать. Образцы, способные жить собственной жизнью. Первые образцы были ограничены. Вы видели их в воспоминаниях Эну и Дюваля. Эбел, Белен. За их поступки отвечали программы. По сути, они были просто машинами. Но вы – личности. Мы сделали вас белыми, чтобы ваша исключительность была для вас нормой. Вы отличаетесь от остальных людей этого города. Вы чувствуете это, но это кажется вам нормальным. И вы тянетесь друг к другу. – Судья достает из кармана раскладной нож, протягивает его Бирсу. – Можете порезать себя и убедиться, что вы не человек.

– Нет. Я вам верю. Думаю, что верю. Только… Почему, черт возьми, если все, что вы сказали мне, правда, мне не стерли воспоминания?

– Потому что мы не хотим делать это с вами без вашего согласия.

– Как с Ханной?

– Как с Ханной.

– А если я не захочу стирать себе воспоминания?

– Мы будем только рады. Кто-то должен помогать нам.

– А если я не захочу помогать вам? Что тогда?

– Тогда… – в глазах судьи появляется печаль.

Они входят в центральную башню. Генератор иллюзий гудит. Машины для переносов сознания заполняют большую часть свободного пространства.

– Что если я захочу отключить себя от системы и покинуть город? – спрашивает Бирс, глядя на черный искрящийся стержень, скрытый каменными стенами башни. – Вы позволите мне уйти?

– Уйти? Но куда? Разве вы еще не поняли? Мир, который вы знали, мертв. Ваши воспоминания – иллюзия. Жизнь есть только здесь.

– А что если нет? Что если за время, проведенное вами в своих иллюзиях, в мире что-то изменилось? Когда вы в последний раз покидали зону воздействия генератора?

– Никто из тех, кто уходил дольше, чем на день, никогда не возвращался. Врачи разработали лекарство, но без генератора тела начинают угасать слишком быстро. Распад начинается стремительно.

– Я ведь просто машина, черт возьми, – Бирс улыбается так же холодно, как улыбается судья. – Какое мне дело до гниющей плоти?

– Никто не знает, как долго вы проживете без энергии генератора, – предупреждает судья. – Не забывайте, вы созданы по нашему образу и подобию.

– Я готов рискнуть.

– А как же Ханна? Я думал, она вам нравится и вы нравитесь ей. Из вас получится хорошая пара.

– Разве вы не стерли ей воспоминания?

– Мы лишь немного изменили их.

– А как же художник? Разве он не был с Ханной раньше меня? Или же это тоже ненастоящие воспоминания? А его видения?

– С его видениями мы пытаемся разобраться.

– Он тоже видел генератор?

– Нет.

– Но он рисует его.

– Всего лишь странная аномалия.

– Он видел корабли.

– Что?

– Он видел настоящих живых людей.

– Так вы поэтому хотите уйти?

– Возможно.

– Вы верите в его видения?

– Почему бы и нет? – Бирс улыбается, просит показать машину для переносов, отвечающую за его сознание и восприятия. – Кому-то в этом странном мире нужно верить, – холодная улыбка. – Во что-то в этом странном мире нужно верить.

– Мы даем нашим жителям кланы вуду.

– Я лучше буду верить в жизнь за пределами этого города. – Бирс спрашивает разрешения отключить себя от системы.

– Воля ваша.

Судья улыбается, словно не верит, что Бирс может действительно уйти. Но Бирс уходит.

Машина для переносов, которая отвечает за его воспоминания и восприятия реальности, отключается. Иллюзия спадает с глаз. Судья смотрит на него, но тело судьи теряет крепость, красоту. Бирс видит судью таким, какой он есть на самом деле – старое, изможденное тело, со следами гниения и распада. Зубы судьи, прежде идеально белые, сейчас гнилые и черные. Сама башня, где находится генератор, старая и заплесневелая. Время неизбежно разрушает абсолютно все. Время сильнее любых технологий. Бирс видит это повсюду: в башне генератора, когда выходит во двор замка, во внутреннем городе. Распад неизбежен. Полуразложившиеся люди идут ему навстречу.

Бирс выходит за ворота. Серая пыль кружит по улицам внешнего города. Поздний вечер. Барабаны бьют. Бокоры начинают свои службы. Мужчины в костюмах. Женщины в белых платьях. Одна большая история. История жизни этого города. Бесконечная ночная сантерия. Любовь и ненависть. Добро и зло. Радость и слезы. У местных шаманов всегда найдется работа.

– Там, где поселился Барон Суббота, нет места Эрзули Фреда, – скажет кому-то местный бокор.

Генератор иллюзий сможет работать еще не один век. И не нужен здесь никакой «copy right». Все персонажи зарегистрированы товарным знаком истории. Все ритуалы записаны в старых книгах. А на все последствия наложен наш собственный гриф «совершенно секретно». Ничто не доказано, пока не доказано. Любить себя, а главное – любить тех, кто любит тебя. Притворяться, что любишь. Любить притворяясь и знать, что притворяешься… Подделка поделки подделки… И не думать. Не думать. Не думать. Иначе придет Дамбала со своими змеями и принесет жажду, как пришел к зятю старухи Мамбо или к Адио. Незнание – это блаженство. Все что ни происходит – дело рук лоа. Нет зла. Нет добра. Истина – это то, что мы считаем истиной. Все остальное – наша жизнь…

Эпилог

Береговая линия. Шум моря. Бирс не знает, как долго он уже один. Он давно перестал следить за временем. Его плоть отмирает, отваливается от каркаса из сплава легких металлов. Его механизмы ржавеют. Его системы отказывают. Он знает, что покинутый им город где-то близко, но это не имеет для него значения. Бирс не собирается возвращаться. Если и умирать, то здесь – на берегу моря, вдали от иллюзий, слыша шум волн, разбивающихся о прибрежные скалы. Под этим небом. Синим-синим. И неважно, что во снах оно разбивается вдребезги каждую ночь. Сны – это еще одна иллюзия, еще одно видение… Но видения иногда становятся явью. Бирс останавливается. Его зрительные имплантаты давно неидеальны, но даже так, за рябью, он видит далекие белые паруса на кораблях, медленно ползущие к берегу из бесконечной синей дали. Видит то, что рисовал художник на своих картинах.

Люди на кораблях разговаривают. Они взволнованы. Настоящие, живые. Они бросают якоря и убирают паруса. Шлюпки плывут к берегу, где их встречает Бирс. Уродливая машина пугает, но они слишком любопытны. Они преодолели море в поисках других выживших. Утратили знания и технологии после войны, но тем не менее пустились в путешествие. К тому же ржавая машина умеет говорить.

Бирс рассказывает им о городе. Это забирает у него последние силы. Сознание гаснет. Люди смотрят на застывшую машину: на изодранную одежду, скрывающую металлический скелет, на сгнившую плоть. Кто-то говорит, что его нужно похоронить. Новая земля мягкая и податливая. Машина назвала свое имя, поэтому на могильном кресте люди пишут «Джонатан Бирс».

Теперь дорога – путь до города, о котором рассказала машина. Генератор иллюзий в замке лорда Бондье считывает сознания чужаков, пытается изменять его. Но новые сознания сложные и непонятны. Машины для переносов искрят и дымятся. Иллюзии рушатся. Живые люди входят в мертвый город, жители которого разваливаются, сгнивают до костей у них на глазах.

Художник и Ханна стоят на крыльце его дома.

– Все наши соседи и друзья умирают, – говорит Ханна.

– Нет. Они все уже были мертвы. – Художник смотрит на чистый холст, вставленный в мольберт. В руке художник держит кисть, но новых картин не будет. Не будет новых видений. Он знает об этом.

Живые люди поднимаются по каменным улицам.

– Если честно, то мне немного страшно, – говорит Ханна. – Что теперь будет с нами?

– Кто знает…

– Я бы хотела стать человеком. – Ханна смотрит на приближающихся к их дому чужаков. – Настоящим, живым человеком. Как они.

– Но мы всего лишь машины, – говорит художник. – Старые, ржавеющие машины. Вот Бирс, возможно, и был человеком. Настоящим человеком. Со своим мнением и своей жизнью. И неважно, что внутри у него были микросхемы и сплавы. Он жил. По-настоящему жил. И он не боялся своих воспоминаний, как мы. Не боялся реальности.

– Может быть, мы тоже когда-нибудь научимся не бояться? – спрашивает Ханна.

– Если нам хватит времени, – говорит художник. – Если нам хватит наших коротких жизней.

Конец

май 2009 – июнь 2012

Оглавление

Пролог

Глава первая

Глава вторая

Глава третья

Глава четвертая

Глава пятая

Глава шестая

Глава седьмая

Глава восьмая

Глава девятая

Глава десятая

Глава одиннадцатая

Глава двенадцатая

Глава тринадцатая

Глава четырнадцатая

Глава пятнадцатая

Глава шестнадцатая

Глава семнадцатая

Глава восемнадцатая

Глава девятнадцатая

Глава двадцатая

Глава двадцать первая

Глава двадцать вторая

Глава двадцать третья

Глава двадцать четвертая

Глава двадцать пятая

Глава двадцать шестая

Глава двадцать седьмая

Глава двадцать восьмая

Глава двадцать девятая

Глава тридцатая

Глава тридцать первая

Глава тридцать вторая

Глава тридцать третья

Глава тридцать четвертая

Глава тридцать пятая

Глава тридцать шестая

Глава тридцать седьмая

Глава тридцать восьмая

Глава тридцать девятая

Глава сороковая

Глава сорок первая

Глава сорок вторая

Глава сорок третья

Глава сорок четвертая

Глава сорок пятая

Глава сорок шестая

Глава сорок седьмая

Глава сорок восьмая

Глава сорок девятая

Глава пятидесятая

Глава пятьдесят первая

Глава пятьдесят вторая

Глава пятьдесят третья

Глава пятьдесят четвертая

Глава пятьдесят пятая

Глава пятьдесят шестая

Глава пятьдесят седьмая

Эпилог Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg