«Секретная информация (сборник)»

Секретная информация (сборник) (fb2) - Секретная информация (сборник) 806K (книга удалена из библиотеки) скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Сергей Александрович Трищенко

Сергей Трищенко Секретная информация (сборник)

Секретная информация

– Он спит. Можем разговаривать абсолютно спокойно

– Ты уверен, что он не сможет запомнить наши разговоры?

– Гипнопедия? Исключено: снотворное, которое ему дали, полностью отключает память. Можно работать, не беспокоясь.

Двое принялись за дело, продолжая переговариваться:

– Кстати, не может ли случиться, что всю секретную информацию он просто запомнил?

– Маловероятно. Это, конечно, не наше дело, но я случайно узнал, что им уже занимались гипнологи. Кроме того: его ментоскопировали на трёх уровнях. Теперь мы знаем, как звали его прабабушку и кличку её любимой кошки. Если тебе интересно, её звали Дэззи.

– Зачем мне кошки? Я лучше поинтересуюсь химическим составом его волос.

– А это для чего?

– Да, ты не специалист. Информацию он мог получать медленно, и она послойно накапливалась в волосах. Ты, может быть, знаешь, что волос – то единственное, что растёт от корня.

– А растения?

– Они растут от верхушки.

– Да? А мне волосы представляются чём-то вроде магнитной проволоки, а их луковицы – словно записывающие головки магнитофона.

– Ну да, ты же технарь. И помнишь даже такие вещи?

– Я всегда интересовался историей техники.

– Здесь тебе это вряд ли поможет. Шеф сказал, что информация у курьера закодирована по новейшему принципу. У нас таких устройств пока нет.

– У нас много чего нет…

– Ладно, помолчи. Занимайся делом.

Несколько минут в комнате царила тишина, во время которой двое состригали у спящего волосы, подрезали ногти и вели просвечивание установленными вокруг кровати приборами: послойным магнитогидродинамическим сканером, лазерным многочастотным поляризатором и прецизионным денситометром.

– Рентген делать не будем?

– Шути-шути. Рентген ему уже сделали. И УЗИ – тоже.

– Беременности не обнаружено?

– Латентная.

– Вот видишь, и ты начал шутить.

– С кем поведёшься… А что у тебя?

– Обработал кожу проявителем – на предмет тайной татуировки или секретных записей.

– И?

– Даже «и» не нашёл.

– Погоди! А повышенное содержание селена в волосах? Он ими скоро видеть сможет – селена, как в глазном яблоке.

– Думаешь, писали оптическими чернилами? Нет, это, скорее, из-за шампуня. Вон в багаже целый флакон.

– Действительно… Согласно кривой насыщения волос шампунем… то есть селеном… Да, всё сходится. Значит, отметаем и эту гипотезу.

– Скоро ни одной не останется. Слушай, а может, информации вообще нет? Деза?

– Какое там! Шеф землю роет. Источник супернадёжный.

– Ещё раз перетряхнём багаж? На нём самом неисследованного места не осталось.

– А в нём?

– И в нём…

– Руки вымой.

Багаж рассматривали со скукой: всё было пересмотрено десятки раз.

– Электронику бы конфисковать! Смотрю – слюнки текут.

– Не перемкни контакты! Мобильник смотрел?

– Первым делом. С мобильником возились больше всего. Он у него сверхнавороченный. Там и видео, и аудио, и Интернет, и органайзер, и детектор валюты и всё остальное… Не мобильник, а нечто вроде переносного компьютера. Хотя и ноутбук у него есть, и КПК, и планшетник.

– Вот видишь, это неспроста! Что-то наверняка является отвлекающим фактором

– Отвлекающим фактором является в первую очередь партия наркотиков. Но шеф приказал её не трогать. Сделать вид, что не заметили.

– А где он её спрятал?

– Вместо батареи в ноуте.

– Знаешь, у меня мелькнула мысль: в адресной книге мобильника могут быть записаны не номера телефонов, а группы шифра.

– Проверено. Такие люди действительно существуют. И телефоны сходятся. Но мысль перспективная. Подброшу криптографам.

– А игры смотрели?

– Ага. Я скачал все новинки. Так что если информация там, я её всё равно когда-нибудь найду. А пока поиграем.

– Но пока нет?

– Пока нет.

– А в ноутбуке, КПК?

– Масса ненужной информации. Вот тут точно деза. Раскодировали со всем тщанием. Обнаружили несколько новых шифров, программу автосмены кодов в процессе расшифровки – она кардинально меняет смысл первоначальной информации. Но ничего принципиально нового. Даже пару вирусов, случайно затесавшихся – или злонамеренно подсаженных – в массивы баз криптоданных, разобрали по косточкам. Каждый байт исследовали побитно. И – ничего!

– Мда… Где же скрыта информация? А что говорит дед?

– Наш ветеран? Кремень старик! Говорит, с его стороны всё чисто.

– Может, он уже не помнит ничего?

– Ты что! Он как-то вёл у нас семинар, делился воспоминаниями. Рассказывал, как изготовить чемодан с двойным дном, сделать параллельную шнуровку на кроссовках. А уж по заделыванию разведданных в швы он просто ас! Однажды спрятал в швах портрет главы одного из диктаторских режимов… не буду говорить, какой страны. В полный рост и на лошади. Представляешь?

– Обалдеть. А это что за пачка листиков?

– Туалетная бумага.

– А что это такое?

– Ты что, не знаешь, что такое туалетная бумага?

– У меня унитаз с автоматическим биде. С поролоновыми ёршиками…

– Видишь, на ней выдавлены разные закорючки. Специально сделано для повышения эффективности… процесса.

– Хорошо хоть неиспользованная.

– Ну и шуточки у тебя!

– А почему не в рулончике?

– Ты смотри, вспомнил! Да, была и такая. Но в наш сумасшедший век, когда дорога каждая минута, рулончиков почти не выпускают, разве что для любителей старины. Так намного экономней: и меньше места занимает, и времени на пользование.

– А почему закорючки неодинаковые? Проще было бы выдавливать какую-нибудь сеточку… или ёлочку.

– Да ты совсем отстал от жизни! Регулярно повторяющееся изображение давно запрещено! Зрительное загрязнение – по-моему, так называется. Плохо действует на мозжечок. Из-за этого и хайтеки рушили и переделывали. Ты что, забыл?

– Я тогда был совсем маленький. Не помню.

– Брось. У меня дома почти такая же, но другого оттенка, под цвет унитаза.

– А у него в памяти есть что-нибудь об этих листках?

– То же, что и в твоей: туалетная бумага.

– А-а. Тогда ладно.

– Костюм разобрали?

– По ниточкам. И не только костюм, но и рубашку, и нижнее бельё.

– И что?

– Нигде ничего: в переплетении нитей не содержится иной закономерности, помимо заданной на ткацкой фабрике; ткань не содержит магнитных и слаборадиоактивных включений, а краска не флуоресцирует под действием любого вида излучений.

– Мда… Где же скрыта информация?

– Новейшая технология. Надо бы поспрошать наших головастых: на каких принципах она может быть основана? Чтобы хоть примерно знать, что искать?

– Погоди, погоди! У меня только что мелькнула мысль: а что, если информация закодирована в папиллярных линиях? И не только на руках, но и на ногах?

– Гм… Слушай, в этом что-то есть. Но нужно узнать, какие отпечатки у него были? Чтобы было с чем сравнивать.

– Ты прав: сравнивать не с чем. Ни по одной нашей базе данных он не проходит.

– Что?!! Не может быть! На Земле не осталось ни одного человека, отпечатков пальцев которого не снимали бы! Точно!!! Ему изменили рисунок папиллярных линий! Информация – в них! Копируй – и побежали докладывать шефу!

Они умчались, оставив в чемодане толстую пачку белых бумажных листов, на которых шариковой ручкой была записана секретная информация…

Две Красные Шапочки

В вестибюле Комиссии по распределению встретились Две Красные Шапочки. Им трудно было не заметить друг друга: обе в красных шапочках, аккуратных платьицах, передничках, одинаковых башмачках… словом, похожи, как близняшки.

– Ой! И ты Красная Шапочка! – удивилась одна. – А тебя как зовут?

– Мари, – сдержанно ответила вторая. – А тебя?

– А меня – Маша.

– Очень приятно.

– Ты за распределением?

– Да.

– А что ты заканчивала?

– Сказочный факультет при Сорбоннском университете. А ты?

– А я – Вологодский сказочный техникум.

Ожил репродуктор:

– Красные Шапочки, подойдите к окошку номер четырнадцать!

– Ой, это нас! – и, взявшись от волнения за руки, обе Красные Шапочки заспешили к окошку.

– Документы! – высунулся из окошечка длинный нос, увенчанный золотыми очками.

Красные Шапочки послушно протянули зажатые в ладонях дипломы.

– Та-ак… – закачался над ними нос. – Мари назначается во французскую сказку Шарля Перро… Маша – в русифицированный вариант той же сказки.

Произнося слова «русифицированный вариант», нос немного поморщился.

– Распишитесь в получении предписания и описания.

Поставив подписи в ведомости, Красные Шапочки отошли в сторону от окошка и развернули полученные бумаги.

– Ух, ты! – Маша жадно водила глазами по строчкам: – Волк… проглотил… охотники… распороли брюхо… целыми и невредимыми. Круто! Масса адреналина!

Она обернулась к недавно обретённой подружке:

– Э-э, а ты чего ревёшь?

Мари, утирая ручонкой глаза, протянула зажатую в дрожащих пальчиках бумажонку. Маша схватила её.

– Та-ак… Волк… проглотил Красную Шапочку и бабушку… Ну, тут почти то же самое, это я уже знаю… А это что такое? Охотники… не успели… Так будет с каждой девочкой, которая не станет слушать свою маму?! Ого!

Она посмотрела на зарёванную Мари.

– Что-то тут не так, – задумчиво произнесла Маша. – Пойдём, выясним.

Она потянула подружку к окошечку. Мари еле переступала ногами.

– Дяденька, – обратилась Маша к продолжающему торчать из окошечка носу, – тут какая-то ошибка. Мы с ней обе Красные Шапочки, однако в моей сказке всё кончается благополучно для всех… исключая, разумеется, волка. Ну, так ему и надо, серому! Не будет глотать маленьких девочек! А вот её, – Маша подтянула Мари к окошечку, – волк почему-то съедает насовсем.

Нос хмыкнул:

– Так и должно быть! Вы, русские, живете в плену иллюзий и фантазий. К тому же вам совсем не дороги окружающая среда и уцелевшие лесные жители – я имею в виду волка. Он, кстати, в Красную книгу занесён. Европейцы же живут рациональным началом. Они знают, что если не работать, то ничего не будет. У них в обязательном порядке выполняются все законы и правила. Все вещи должны быть разложены строго по полочкам, каждая – на своей!

– И ради сытой и размеренной жизни вы готовы отдать на съедение волку маленькую девочку? – возмутилась Маша.

– Разумеется, – хладнокровно подтвердил нос. – Вы помните слова Достоевского о слезинке ребенка? Вы должны были проходить по программе. Вся западная цивилизация, всё наше благополучие зиждется на гибели нашей Красной Шапочки. На её отрицательном примере воспитывались сотни поколений европейцев! Если вы хотите иметь «мерседесы» и автобаны, надёжные компьютеры и электронику, то должны позволить вашему волку съесть вашу Красную Шапочку.

– Ну, уж нет! – воскликнула Маша. – Дудки! Я и сама себя в обиду не дам, и Мари обижать не позволю!

– Подожди, Маша, – вздохнула Мари. – Если дело обстоит именно таким образом, как он говорит…

Она вырвала руку из ладони подруги, протёрла кулачками глаза, всхлипнула, подняла к окошечку свои голубые-голубые глаза и спросила:

– Скажите, пожалуйста, а где можно принять гражданство Российской федерации?

Гурманы

К столу подали жареное лох-несское чудовище.

– Пересушил! – недовольно поморщился Виталик, откусив кусочек. – Повара сюда!

– Да успокойся ты! – махнул рукой Степан Степанович. – Мясо у него такое, жёсткое.

– Всё равно: вымочить мог, в уксусе, – упорствовал не то Виталик, не то скопившийся в нём хмель.

– Есть такие мяса, которые, сколько ни вымачивай, мягче не станут, – авторитетно заявил Степан Степанович.

– Вот за что я тебя люблю, – обернулся к нему Василий Васильевич, – так это за то, что ты всё знаешь! Дай поцелую!

Но Степан Степанович увернулся от слюнявых губ и продолжил:

– И потом: повар же в первый раз готовил… такое, – он развёл руками. – Второй раз знать будет.

– А по мне – один чёрт: мясо как мясо, – Василий Васильевич, промахнувшись мимо щеки Степан Степановича, попал на блюдо с мясом и зацепил кусок.

– Не скажи, – закачал головой Степан Степанович, – каждое мясо имеет особенный вкус. Вот анаконда была, к примеру, с кислинкой. А слонятина – с горчинкой…

– Да это… соусы такие были, – проговорил Василий Васильевич, запихивая кусок в рот.

– Не-ет, – помахал пальцем Степан Степанович, – соус накладывается на основной вкус. А тот шёл изнутри, из глыбины, значит, из сути.

– Ну, ты у нас профессор, тебе виднее, – махнул рукой Виталик. Он уже почти успокоился и вгрызся во второй кусок. Но Степан Степановича остановить было невозможно. Он сел на любимого конька:

– Тут ещё надо подобрать, какой напиток под это мясо подойдёт.

– Чего тут подбирать? – пробурчал Василий Васильевич. – Под белое мясо – белое вино, под красное – красное…

– А водку? – подозрительно спросил Виталик. – Её подо что? Под прозрачное мясо, что ли? Я такого и не знаю…

– Ну, как же?! – возмутился Степан Степанович. – А рыбу из-под Антарктиды кто на прошлой неделе трескал? А она как раз прозрачная.

– Так то рыба, – махнул рукой Виталик. – А я о мясе… Коньяк, например, под какое пить? Под тухлое?

– Тьфу на тебя! – Василий Васильевич отер губы ладонью. – За едой такие гадости говоришь!

– Во! – удивился Виталик. – А китайскими тухлыми яйцами кто соблазнял?

– Не тухлыми, а… а задохнувшимися, – нашёл слово Василий Васильевич. – Если сырое куриное яйцо закопать на две недели в глину, получается самое то!

– Мда… – произнёс Виталик и повернулся к Степану Степановичу. – Так подо что коньяк?

– Коньяк – под плов, – кивнул Степан Степанович. – Он с шафраном, жёлтый. Помнишь, у Высоцкого: «Коньяк под плов с узбеками, по-ихнему «пилав»…»

– Под плов с узбеками? – нахмурился Виталик. – Они чё, такие мелкие? Вроде изюма?

– Разные бывают… – уклончиво ответил Степан Степанович.

– Ну их, этих узбеков с коньяком, давай лучше про водку! – предложил Василий Васильевич. – Ты интересно рассказываешь!

Степан Степановича особо упрашивать не требовалось:

– Водка, – сказал он значительно, подняв указательный палец правой руки, – такой же многообразный продукт, как, к примеру, вино.

– Или пиво, – влез Василий Васильевич. Степан Степанович поморщился:

– Да иди ты со своим пивом! И слышать не хочу о пивных извращенцах-производителях, выпускающих пиво с лепестками роз… Хотя ты прав: пиво стремится стать многообразным продуктом. Но водка… – он прижмурил глаза, – водка – это старинный традиционный продукт!

– Короче, профессор! – кинул Виталик. – Мясо стынет! Подо что лучше всего употреблять это чудо?

И он ткнул пальцем в блюдо с лохнессятиной.

– Тут надо подумать… – Степан Степанович взял кусочек мяса в рот, задумчиво пожевал.

Затем выбрал из батареи водочных бутылок одну и отхлебнул прямо из горлышка. Лицо его расплылось в улыбке:

– Кажись, оно! – удовлетворённо сказал он.

– А ну-ка, налей мне! – требовательная рука Виталика протянулась с бокалом к Степану Степановичу. Тот налил.

Виталик откусил мяса, пожевал, затем плеснул в рот водки, копируя действия Степана Степановича.

– Пожалуй, ты прав, – посмаковав, согласился Виталик. – Так гораздо приятнее.

– Это ещё надо проверить! – возмущённому сознанию Василия Васильевича, оскорблённому отзывом Степана Степановича о пиве, требовались доказательства.

Он повторил действия партнёров, а затем нахально сгрёб из общей кучи водок ещё две бутылки, и принялся колдовать над бокалами.

– Вот! – победно произнёс он, поднимая второй опустевший бокал. – С этой ничуть не хуже!

Уязвленный до глубины души Степан Степанович налил и себе из той же бутылки, запил новый кусок мяса и оскорбился:

– Ты ничего не понимаешь в водках! Эта слишком мягкая! А для такого мяса требуется резкость!

Оба повернулись к Виталику, как к третейскому судье.

– Сейчас я вас рассужу, – заплетающимся языком проговорил тот.

Повторив манипуляции с бутылкой и мясом, он покачал головой:

– Степан Степанович прав!

Но Василий Васильевич не захотел сдаваться и полез за новыми бутылями.

Спустя полчаса, так и не умевший переубедить собутыльников, Василий Васильевич вырубился.

– С-слабак! – прошипел Степан Степанович.

– Ты – м-молодец! – одобрил его Виталик. – Хорошо разбираешься в водках. Готовься. Мне друзья обещали тушёного инопланетянина достать…

– Кого? – не поверил ушам Степан Степанович.

– Зелененького человеч-ик!-ка, – икнул Виталик, – из летающей тарелочки. Они, говорят, людей похищают, опыты всякие ставят. Даже едят. Так мы им в отместку! Устроили засаду, поймали…

И Виталик захохотал.

– Не-не, – помотал головой Степан Степанович, – их есть нельзя.

– Почему? – нахмурился Виталик.

– Они эти…как их… ик! гам… гаммано… ик! еды.

– Гамноеды? – переспросил Виталик. – Ну, это ничего: отмочим, чтобы запах отбить. В уксусе. Не всё же им людьми питаться.

Когда всё заканчивается не так…

Планета медленно проворачивалась на экранах. Безжизненная, мёртвая. Казалось, вращение зависит лишь от скорости облёта: мёртвое не может двигаться.

Но приборы показывали, что угловая скорость осталась прежней: один оборот за двадцать четыре часа.

Лёд, сплошной лёд покрывал поверхность. Континенты угадывались лишь по тонким синеватым теням, отбрасываемым торчащими из ледяного панциря редкими горными пиками. Хотя первоначально их посчитали обычными торосами. Но торосов не было: ледяное поле выглядело идеально ровным и гладким.

– Может, это не Земля? – нарушил молчание Марк.

– Земля, – Пётр устало откинулся на спинку кресла. – Здесь не может быть ничего, кроме Земли.

– Как будто в параллельных мирах не бывает других планет! – Марк не хотел сдаваться.

– Просто все писатели, когда пишут о параллельных мирах, начисто забывают о прочих планетах, – пожал плечами Пётр. – Им это не нужно. Для них параллельный мир – всего лишь антураж. Вот почему я никогда не встречал упоминаний об аппаратах для путешествий между параллельными мирами. Всякие «проколы пространства», «нуль-транспортировки», «машины времени» – сколько угодно и в любом количестве. А «междупараллельномиролёт», – он едва выговорил слово, – никто не построил. Меня озабавила мысль, и я его изобрёл.

– Просто, как всё гениальное, – пробормотал Марк.

Пётр снисходительно усмехнулся. Но промолчал.

Вошла Мария.

– Привет, мальчики! Где мы очутились? О, какое неаппетитное местечко! У кого такое больное воображение?

Она вызвала на экран монитора координаты. Посмотрела на них и произнесла:

– Гм…

– И как ты в них разбираешься? – протянул Марк. – Для меня все твои значки – сплошной тёмный лес.

– Хочешь, раскрою секрет? – Мария не отрывала взгляда от монитора, пробегая строчку за строчкой.

– Ну-ка, ну-ка, – заинтересовался Марк.

– Для меня – тоже, – Мария повернула голову.

– Что – «тоже»? – не понял Марк.

– Тёмный лес. Шучу, конечно. А если честно, эти координаты определить ещё сложнее, чем истинно галактические. Ты представь: бесконечное число миров. И все они – Земля…

– Мария шутит, – добродушно вмешался Пётр. – Нас спасает то, что некоторое количество миров давно описано – теми же писателями, учёными… ну и прочими, кто хоть раз думал на эту тему.

– И кто оставил хоть какое-то письменное свидетельство… – пробормотал Марк.

– Не обязательно, – покачал головой Пётр. – С открытием информационного пространства, с изучением его основных свойств, появилась возможность отслеживать и фиксировать любую мысль любого живого существа в любое время земной истории.

– Это третья научно-техническая революция, после теории относительности и открытия атома! – провозгласил Марк.

– Поменьше патетики, – бросил Пётр. – Обычное развитие науки…

Мария поёжилась:

– А, согласитесь, неприятно, когда вы знаете, что любую вашу мысль могут прочесть в любую минуту.

Пётр усмехнулся:

– То же самое думали и о рентгеновских лучах: чуть ли не панику устроили, когда кто-то написал, что они позволяют видеть сквозь одежду, то есть людей можно видеть голыми. Но ведь это не так. То же самое и с информационным пространством. Но именно его открытие позволило, наконец, в точности узнать картину нашего мира – я бы сказал, Сверхмира.

– Масса параллельных миров… – пробормотал Марк. – И больше ничего. Соты.

– Совершенно верно, – поклонился Пётр.

– Не знаю, – медленно произнесла Мария. – Меня, например, всерьёз огорчило, что ни один из писателей на самом деле не написал ни одного произведения. Они просто улавливали то, что происходило в других мирах, на других Землях!

– Ну, почему же? – возразил Пётр. – Они улавливали то, что смогли уловить – в зависимости от уровня развития собственного мозга. А остальное домысливали – в соответствии со своей фантазией. И потом, вспомните: разве вам не приятно было встречаться с Андреем Болконским? С Робинзоном Крузо? С Гаргантюа и Пантагрюэлем? А Пандора? Разве она не запомнилась?

– Да… – Мария вздрогнула. – И всё равно… Как-то обидно за писателей, жалко их… Они думали, что пишут сами.

– Улавливать сигналы из других миров может не каждый – пусть утешатся хотя бы этим. А в остальном… Надо привыкать к реалиям Сверхмира. Иначе человечество не сможет развиваться. Тем более что и о Сверхмире неоднократно высказывались лучшие умы Земли.

– Да, согласна… И всё же: вспомните, какой шок испытали люди, когда первый раз увидели пришельцев! Несмотря на всю многовековую подготовку.

– Надо учиться жить в новых условиях. Главное – теперь нам не грозит перенаселение. Взять хотя бы вот эту Землю… две тысячи восьмую? Какая она по счету?

– Две тысячи девять… или десять. Я сама сбилась со счёта. Можно заглянуть в справочную систему.

– Не стоит. Не в этом дело. Сейчас мы её облетим, посмотрим, есть ли кто живой, и если нет – передадим для освоения.

– Для этого ты и придал аппарату функции космического корабля?

– Конечно! Представь: если бы мы находились на поверхности, всегда существовала опасность, что на месте нынешней равнины окажется гора, или море. Да мы вообще могли очутиться посредине расплавленной Земли! Вспомни, какие миры уже повидали!

– Логично, – вздохнул Марк. – Ну, давайте посмотрим, живёт ли тут хоть кто-нибудь.

Лучи Солнца, преломляясь на ледяных осколках, заиграли на освещённой стороне планеты. Язык не поворачивался назвать её Землёй, хотя фактически так оно и было. Фейерверк радужных бликов рассыпался по поверхности.

– Как красиво! – воскликнула Мария.

– Да, – согласился Пётр. – Сейчас возьмём пониже…

– Погоди! – Мария схватила его за рукав.

– Что такое? – Пётр посмотрел на неё.

– Мне показалось… – Мария напряжённо всматривалась в экран, – будто среди осколков льда блеснуло слово «вечность». Я заметила краем глаза, периферийным зрением.

– Тебе показалось. Я ничего не видел. А ты, Марк?

Марк покачал головой:

– Я тоже ничего не видел. У нас разные углы обзора. Мне слепит глаза – и всё. Вижу одну игру красок.

– Давай посмотрим запись, – предложила Мария.

– Бесполезно: объективы камер смотрят из других точек.

– А если кто-то потерпел аварию?

– Тогда более разумно выложить из льдин слово «SOS». И не одно.

– Может, ты и прав, – медленно произнесла Мария, отходя от экрана. – Скорее всего, мне показалось. Я как раз подумала, сколько времени эта Земля находится в ледяном плену. А тут, как ответ…

– Лёд, лёд, ничего, кроме льда, – Марк был мрачен. – Даже снега нет. Я понимаю – океаны, но суша? Ни следа растительности, ни кусочка голой скалы. Куда всё подевалось?

– Давно это было, – протянул Пётр. – Снег слежался, превратился в лёд…

– Но ведь солнечная активность не уменьшилась! И расстояние от Земли до Солнца осталось прежним! И атмосфера на месте! Почему вдруг такое? На всей планете: минус двадцать пять – тридцать!

– Если бы мы путешествовали только в описываемых мирах, как когда-то сделали Стругацкие в своём «Понедельнике», а не в параллельных, я бы мог ответить, мол, такова фантазия автора. Сейчас же можно предположить, что остыли земные недра…

– Человек! – Мария вытянула руку к экрану.

Тёмная точка на бескрайнем ледяном просторе медленно перемещалась по экрану.

– Дай увеличение! – Мария схватила Петра за локоть.

Маленькая фигурка катила на коньках по ровному ледяному простору Атлантического океана, выписывая незамысловатые пируэты.

– Что за сумасшедший конькобежец?! – брови Марка полезли на лоб.

– Судя по одежде – Европа конца девятнадцатого века, – заметила Мария. – Да он совсем мальчишка! Может быть, разбился космический корабль?

– Или украл космическую шлюпку и удрал в одиночку, – Марк взял себя в руки.

– Я же говорила, что видела слово… – прошептала Мария.

– Срочно на высадку! – скомандовал Пётр.

Мальчик спокойно стоял, нимало не удивляясь ни спускающейся летающей платформе, ни бегущим к нему людям.

– Что случилось? Почему ты один? Где все люди? – его засыпали вопросами.

Мальчик стоял, безучастно обводя «параллельномиронавтов» бледно-голубыми глазами.

– Уж не робот ли он? – шепнула Мария Марку.

– Или сумасшедший, – ответил тот. – Рехнёшься тут в одиночку…

Но мальчик ответил. Ровным бесцветным голосом, действительно похожим на лишённый эмоций голос робота.

– Я… тут… один… Больше… никого… нет… Я… катаюсь… на коньках…

Охваченная каким-то неясным предчувствием, Мария спросила:

– Как тебя зовут?

Мальчик поднял на неё заиндевевшие ресницы, и ответил тем же безжизненным голосом:

– Кай…

Компьютерная игра

Стальное лезвие с легким хрустом вошло в горло. Засвистел вырывающийся из гортани воздух, забулькала и запузырилась кровь.

Стас поморщился: он никак не мог преодолеть естественного отвращения, чтобы сразу вспарывать живот: так экономилось время. Ему и без того казалось, что жертвы продолжают судорожно дёргаться позади, а самое главное – укоризненно смотреть ему вслед. Он будто ощущал взгляды спинным мозгом. Возможно, так оно и было, но Стас никогда не оглядывался. И не из суеверия, нет: не было времени. Пройти уровень следовало как можно скорее, чтобы получить бонус и попасть на следующий – с более совершенным оружием и повышенным статусом.

Стас задрал рубаху у трупа. Ты смотри, да он в кольчуге! Почему же не сопротивлялся? Оружия не было? Или не успел пустить в ход?

Стас ухмыльнулся: новейший ускоритель реакций действовал идеально. Жертвы иногда не успевали положить руку на эфес меча или шпаги – и падали с перерезанным горлом.

«Интересно, – подумал Стас, проделывая привычные манипуляции и извлекая из желудка убитого большой драгоценный камень, – на каком уровне сменится оружие? Хоть бы автомат какой найти! Надоело кинжалом орудовать…»

Камень светился кроваво-красным светом. Это ни о чём не говорило: кровь быстро сворачивалась, первоначальный цвет камней был почти одинаковым для всех.

Стас потёр камень о рукав рубашки. Ткань в этом месте заскорузла от подобных операций и неприятно царапала кожу, но всё же кое-что увидеть удалось: цвет камня не изменился.

«Рубин», подумал Стас. Для него все камни делились на три вида: красные рубины, зелёные изумруды, прозрачные алмазы. Они же бриллианты, если удавалось найти огранённый. Но таковые попадались редко, и за них давали самый большой бонус. Чем в действительности являлись камни, и являлись ли, Стаса не интересовало. Главное – набрать побольше. В этом весь смысл игры.

Иногда вместо камней попадались золотые монеты. Ими Стас тоже не брезговал. За них хоть и не давали бонуса, но зато в мелких лавчонках можно купить что-нибудь из еды или амуниции.

Если…если только у лавочника самого не оказывалось в желудке драгоценного камня. Тогда еда и закуски шли бесплатно, в виде бонуса.

Стас давно, ещё на втором уровне, научился отличать людей с камнями от обычных: от тех, у кого внутри ничего не было. Научился по мельчайшим нюансам поведения: не вовремя отведённым глазам, опущенной голове, прикрыванию лица ладонями. Всё это делалось с одной-единственной целью: скрыть алчный блеск в глазах. И для чего тогда они глотали камни? Что камни давали людям? Силу? Власть? Здоровье?

Стас их не понимал: ни людей, ни камни. Для него камни были источником бонусов, а люди – источниками камней.

Нет, один раз – когда поднялся на уровень, где начал понимать чужую речь – не выдержал и задержался на минуту, чтобы спросить у очередной жертвы: зачем вам камни?

– С ними хорошо, – прошептал человек. – Без них плохо…

– Но остальные ведь живут без камней?

– Это не люди, – лицо спрашиваемого перекосило. И гримаса быстро перешла в гримасу боли: Стасу надоело спрашивать.

Не люди? Но Стас не видел разницы между людьми с камнями и людьми без камней. Он спросил еще раз – у хозяина таверны, когда, давясь, быстро поглощал плохо пожаренный бифштекс и запивал пивом: в чем отличие людей с камнями от обычных?

– Не знаю, сеньор, – подобострастно глядя в глаза, поклонился хозяин. – Мне камни не нужны. Я не знаю, для чего они.

– А для чего их глотают?

Хозяин усмехнулся:

– Боятся, что отнимут, наверное. Свои, такие же безумцы. Нормальным людям камни не нужны.

Больше вопросов Стас не задавал.

Единственным неприятным воспоминанием было почему-то воспоминание о бесконечных скитаниях по первому уровню, когда решался вопрос: выживет ли он сам, и сможет ли продолжить игру. Да ещё, пожалуй, пустопорожние хлопоты: когда он не научился отличать носителей камней от обычных людей, и напрасно рылся в окровавленных внутренностях, разыскивая то, чего там и не могло быть. Но это было давно…

Первый уровень… Сейчас он, пожалуй, прошёл бы его за пять минут. Но возвращаться назад неинтересно, да и невозможно.

Мокрый от крови мешок с золотом неприятно холодил ногу, и время от времени прилипал к ней. Со вторым мешком было проще: он висел на груди, а её защищал бронежилет. К тому же камни весили меньше. Правда, мешал запах крови, и Стас постоянно морщился, но тут ничего поделать было нельзя: сам выбирал компьютерный шлем с максимальным эффектом присутствия. 6D-технология.

Так, ещё один!

Стас метнулся к пробирающемуся в сумерках человеку, чьи глаза привычно блеснули в надвигающейся ночи. Пожалуй, это будет последний…

Да, так и есть: едва Стас положил драгоценный камень в мешок, как переговорное устройство, висящее рядом, запищало:

– Выдвигайтесь в квадрат двадцать семь! Вас ждут.

– Слушаюсь! – ответил Стас, доставая карту. Ага, вот где этот квадрат…

Всё, теперь можно расслабиться. На этом уровне не осталось больше никого, кем следовало заниматься. Теперь отдых, горячий душ, обед, лёгкая выпивка… Ну и, разумеется, повышение статуса, новое оружие, одежда…

Стас осмотрел комбинезон. Пожалуй, можно ещё уровень проходить в нём. А прикупить что-нибудь более полезное. Например, точило для кинжала. А то почти совсем затупился. Не режет, а рвёт. Но это в том случае, если на следующем уровне не будет предусмотрено какое-нибудь другое оружие. Холодное задрало. Пора бы пострелять…

В искомом квадрате находился высокий холм. На холме стоял Четверорукий. Стас так и не понял за всю игру, кто это: робот, древний бог, инопланетянин? Да и какая разница? Главное чтобы безотказно расплачивался за драгоценности.

Стас протянул Четверорукому мешок с драгоценными камнями. Тот принял.

– Ты хорошо поработал, – знакомый бесцветный голос не выражал никаких эмоций. – Теперь можно повысить твой статус. Ты становишься Знающим. Теперь тебе можно сообщить, что никакой игры на самом деле не было. Ты действительно завербовался в наёмники на этой планете. Дело в том, что Хранящие камни очень похожи на вас, и подпускают к себе только людей. Нас бы они сразу атаковали. И убили бы. А камни нам очень нужны. Продолжай свою работу. Ты хорошо её выполняешь.

Стас был ошеломлён:

– Не игра?

– Выбирай себе новое оружие, – голос Четверорукого не изменился. Он распахнул позади себя пространство, и на Стаса взглянули мечи, кинжалы, сабли, палаши – снова ничего огнестрельного.

Но Стас не смотрел на блестящие стальные лезвия.

Он повторил:

– Не игра?

Безумными глазами он посмотрел на мешки с драгоценными камнями и золотыми монетами, на свои окровавленные руки, на затупившийся кинжал. Поднял глаза к небу. И захохотал.

…нас не оставят…

Скоро опять умирать.

Он усмехнулся. Опять… Второй раз уже не так страшно. А если учитывать и ту, самую первую, клиническую, так для него смерть вообще дело привычное. Да, зажился он здесь. А всё внучка. Никак не хотела отпускать, пока была маленькая. И пока были живы её папа и мама.

Обычно чаще нужны детям родители, да и то лишь до тех пор, пока дети сами не состарятся. А то и пока не умрут.

Впрочем, у кого как. Кое-кто, наоборот, лишь когда сам превратится в старика, осознаёт, каково быть стариком. Кто это, интересно, учится исключительно на собственных ошибках? Дураки? Ну, может, и дураки. Память совсем плохая стала. А может, не в памяти дело. Не хочется ничего, вот что главное. Ну, совсем ничего не хочется. Тело, что ли, виновато?

Он осмотрел своё тело, хотя осматривал, наверное, тысячи раз с момента воскрешения. Удивлялся рукотворному чуду, созданию человеческого разума.

Тело как тело. Все родинки на положенном месте, и набрякшие сосуды, и дряблая кожа. Можно было, конечно, и новое попросить, омолодиться, только зачем? Не в теле дело. В сознании. Исчезли желания. Наверное, как неизбежная плата за воскрешение.

«Там нет ни желаний, ни стремлений, ни…» Как дальше? Не помню… Впрочем, это неважно. Скорее всего, воскрешение ни при чём: желания и стремления стирает смерть. А воскрешение не может их восстановить. Хотя всё остальное: сознание, память, ум, логическое мышление, интеллект – остаются.

Он снова усмехнулся: да, не силён я в науках! Что в голове творится, кто знает? Если специально не заниматься, откуда узнаешь? Это раньше воскрешали одних учёных, чтобы те смогли закончить начатую работу, завершить исследования, рассказать то, что не сумели записать. Или писателей, чтобы дописали книги.

Не секрет, что обычно со смертью учёного цепь изобретений и открытий прерывается, несмотря на наличие учеников. Потому что мозг у каждого свой. Вон, например, опыты Николо Тесла до сих пор повторить не могут.

А теперь воскрешают любого. Достаточно написать заявление и заплатить соответствующую сумму. И ещё одно условие: с момента смерти должно пройти не более года. А раньше вообще срок был сорок дней. Как-то всё связано с тем, что происходит с человеческим сознанием после смерти. Со всеми переходами, выходами в астрал и прочим. Чему он и при жизни не уделял достаточно внимания, а уж теперь и подавно. Не хочется.

Пусть будет, что будет. Живые тоже не очень интересуются подобными делами. Нет, некоторые стараются придерживаться определённого религиозного культа: постятся, молятся, совершают намаз… В общем, всё делают, как положено. Может быть, они и правы, ведь чтобы завести машину, нужно сначала залить бензин, установить аккумулятор, выжать сцепление, повернуть ключ зажигания, прибавить газку… Вот это он помнит, вот это было его дело. А всё остальное… Повод для пустого разговора, не больше.

Загробная жизнь мало занимала его при жизни, разве после смерти начал задумываться. Да и то: не влияет ли воскрешение на естественные процессы? Ну, то есть, будет ли царство небесное для вторично умерших? Или они попадают в какое-то другое место? В какое?

Церковь пока ничего на это не сказала, хотя воскрешают, наверное, уже лет пятьдесят, а то и больше. Спорят духовники. Одни предают анафеме и воскресителей и воскрешённых, другие видят в этом божье провидение, дающее людям возможность ещё раз покаяться и уверовать.

А во что уверовать-то? Он ничего не помнит. Как в первый раз, после клинической смерти, так и во второй. Да, вроде бы летел куда-то, душа то есть, или сознание. Что-то видел. Но то были вполне земные картины. И воспоминания от раннего детства и до самой смерти. Яркие, отчетливые. И очень острые.

Переживания были даже сильнее, чем когда всё совершалось в реальности. И обида от отнятой конфеты, и яростная злость на обидчика, и торжество от расквашенного обидчику носа. Но всё это в десятки, сотни раз сильнее.

А ещё и снисходительно-взрослое отношение к себе, ребенку. И неловкость от проявленной ярости, и боль от разбитого чужого носа. Не телесная, духовная. Или душевная? Боль от того, что я его ударил.

Может быть, это и есть адские муки и райское наслаждение? Но почему всё вместе? И будут ли они после второй смерти?

Да, носы он сейчас никому не разбивает. И старается не обижать никого, даже словом. Но молодые… Они всё понимают по-своему, и всё равно обижаются. Нет, не его словам, своему пониманию его слов. И что с этим можно поделать?

По прошествии года с момента смерти никого воскресить не удаётся. Да это, в общем, и становится ненужным: если кто-то хотел узнать у умершего родителя, куда тот спрятал ключ от сейфа, или каков код банковской ячейки, то обычно спохватывался раньше, чем через год. Если кому-то было невмоготу от потери, особенно неожиданной, тоже обращался в службу воскрешения сразу. Очень плохо именно в первый год…

Невозможность воскрешения через год после смерти выявили экспериментально. Когда захотели воскресить известных личностей. По заказу историков, в основном. И… ничего не получилось. Может быть, пока. А в дальнейшем что-нибудь придумают. И появятся достоверные публикации мемуаров Наполеона, Лойолы, Нерона… ну и всех остальных. Если к тому времени это ещё будет кому-нибудь интересно.

Нет, кое-кто воскрешает родных ради престижа. И такое случается!

Другие – из-за того, что некому сидеть с маленьким ребенком. Тоже парадокс: пусть няня обходится не дешевле воскрешения, но многие предпочитают воскрешённых дедушку или бабушку дипломированным гувернанткам, коим дела нет, по большому счету, до чужих детей.

А третьи воскрешают родных просто потому, что больше не с кем поговорить. Все вокруг чужие. И вдруг оказывается, что о самом главном с близким человеком при жизни так и не договорили. Хорошо, что есть возможность поговорить после смерти.

Некоторые воскрешали своих умерших и по соображениям моды. Что поделать: человечество ещё не поднялось до высоты своих моральных устоев. Другие – опасаясь грабителей: хотели, чтобы в доме кто-то был в их отсутствие. Он слышал про такие случаи. Даже если в дом залезают наркоманы-отморозки, которые могут убить любого, кто встанет на их пути. Но воскрешённого убить сложнее, да и смерть им не страшна.

В голове закружилась песня: «Наши мёртвые нас не оставят в беде, Наши павшие как часовые…». Сейчас эти слова приобретают прямой смысл.

А вот все попытки военных скомплектовать хотя бы взвод из умерших неизбежно проваливаются. Их нельзя заставить взять в руки оружие. И они не могут никого убивать. Потому что знают, что такое смерть.

Он встал и прошёлся по комнате. Скорее, по привычке, чем по необходимости. Сделал несколько гимнастических движений, чтобы «разогнать кровь».

И за новым телом приходится ухаживать, как и за старым. Правда, искусственные белковые молекулы более живучи, чем естественные, и их легче обновлять, но поддерживать себя в форме проще старой доброй гимнастикой, а не ежедневными инъекциями. И хотя боли он сейчас не чувствовал, уколов по-прежнему не любил.

Он снова посмотрел на своё тело. Протез, протез человека. В полный рост и почти со всеми функциями. Ну, и что с того? Наоборот, радоваться надо, что не приходится ходить на деревянной ноге, как во времена «Острова сокровищ». И не терпеть во рту фарфоровые или металлические зубы.

Казалось бы, живи и радуйся. Ан, нет. Нет радости и нет желания жить. Живёшь только для них, для родных и близких. Для тех, кто дал тебе вторую жизнь.

Как интересно получается: когда-то он дал жизнь детям, а теперь они дали жизнь ему. Но и тогда он жил ради них, и теперь.

А он устал. Очень устал. Хотя сейчас ничего не приходится делать. Может, усталость от безделья? Он знает многих, в том числе и очень хороших знакомых, кто по-прежнему, как при жизни, ездит на дачу, ковыряется в земле, что-то выращивает. Но сейчас это ещё больше привычка, чем в первой жизни.

Жить для других… понимать, что ты им нужен не деньгами, не советом – нет, у них всего достаточно, – а самим фактом своего существования. Потому что им больно без тебя, той самой душевной болью, которую ты испытывал после смерти, переживая прошлое. С тобой им легче и лучше, чем без тебя.

Когда-то у людей оставалось лишь воспоминание об умерших родственниках, потом появились записи. Глядеть на знакомый почерк, читать сотни раз прочитанные строки и словно оживлять человека в памяти. Потом появились фотографии, магнитофонные ленты, кино, видеозапись. И, наконец, открыли способ воскрешать умерших, давать – нет, не им, себе – возможность прожить вместе с ними столько времени, сколько осталось тебе, сказать им то, что не успел сказать, продолжать делиться твоими радостями и горестями.

Не все шли на это, по разным причинам. Но, может быть, потом, после своей смерти, и такие люди поймут, что значит жизнь, и как с ней следует обращаться…

Никого, кроме людей

Передвигаться по крутому склону было не очень удобно, но других склонов на планете не имелось.

Питер Мец достиг вершины хребта, и ухватился за треугольный край, чтобы отдышаться.

Право, он предпочёл бы двигаться вдоль хребта, даже рискуя быть разрезанным пополам – если вдруг ослабеют ноги, – чем беспрерывно ползать вверх-вниз. А внизу ещё и приходилось перепрыгивать через ручьи или переплывать через реки, если распадок оказывался достаточно широким.

Но другой дороги в Замок не было, и потому Питеру приходилось двигаться именно так: то поднимаясь на склон, то спускаясь со склона. Хорошо ещё, что почти повсюду склоны были увиты буйной растительностью. Сапрофиты присасывались намертво, и могли выдержать не только свой вес, но ещё и вцепляющегося в них человека. Тогда передвижение превращалось в лазание.

Там, где не было зелёных стеблей, сохранялись сухие: древоедам было запрещено сгрызать растительный слой без остатка. В противном случае всем приходилось бы двигаться в обход, а этого никому не хотелось.

Питер посмотрел вперёд, надеясь увидеть Замок. Но до него было ещё далеко.

Перед Питером простиралась череда горных хребтов, через которые предстояло перевалить, чтобы добраться до цели. Одни из них чуть повыше, другие чуть пониже. К счастью, ни один из хребтов не сверкал нестерпимым блеском ледникового покрова: ледовый пояс начинался много севернее, но от этого склоны не становились менее крутыми.

Вздохнув, Питер начал спуск. Вверх-вниз, вверх-вниз. Поневоле позавидуешь древоедам. Им-то не приходится постоянно переваливать через хребты. Разве что кто-нибудь увлечётся и выгрызет всю растительность в своём распадке. Но тогда проглоту помогает перебраться через горы кто-нибудь из распорядителей. В их же интересах…

Но обычно этого не случалось: растения успевали отрасти прежде, чем древоеды переползали от ледяного пояса до раскалённого, и обратно. Туда по левому склону распадка, обратно по правому. Вот и весь севооборот.

А в самих поясах ничего не росло: возле льда всё замерзало, а по приближению к экватору – выгорало от всеиссушающей жары. Даже ручьи и речки переставали течь, и густыми испарениями поднимались кверху, чтобы снова потоками дождя пролиться где-нибудь в среднем поясе, либо же осесть снежинками в поясе лютого холода.

В больших распадках проживало по два древоеда, поэтому они могли порой встречаться и переговариваться. А то и ещё что-нибудь… Особенно если на соседних склонах разместили мужчину и женщину.

Питер подозревал, что распорядители делали так специально. Во всяком случае, в смежных распадках древоеды так и жили, через одного: мужчина-женщина, мужчина-женщина. Ну да, древоеды медлительные, им далеко и быстро ползать нельзя. Это он, Питер, мотается чуть не по всей планете. А древоедов много…

Но иногда почему-то на соседних склонах лощин или в смежных распадках Питеру встречались либо два мужчины, или две женщины. Что это: ошибка распорядителей? Или личные просьбы древоедов? Что за странные желания…

Питер помнил многие слухи, но считал не более чем сказками, вывезенными со Старой Земли. Тем более что попадались древоеды, которые никогда не покидали своей лощины, несмотря на то, что жили в одиночку.

К одной из таких лощин Питер как раз и приближался. В ней жила Анита – древоедка, которой Питер необычайно симпатизировал… Не то из-за накачанных беспрестанным передвижением по крутым склонам ляжек, не то из-за гипертрофированно разбухших от молока грудей. Доильщики появлялись хоть и регулярно, но то ли никогда не могли выдоить Аниту полностью, то ли молоко вырабатывалось у неё очень быстро, то ли по какой иной причине, но её соски едва не касались каменного склона, и уж наверняка постоянно задевали толстые необъедаемые ветви.

Питер почувствовал, как при воспоминании об Аните у него напрягаются все мускулы.

Хотя Питер никогда себе ничего не позволял, даже смотреть на неё сзади. И не потому, что становились видны намозоленные локти и лодыжки. Это его не смущало. Но сзади обязательно двигался копрофаг, и зайти совсем сзади не удавалось.

К тому же Питер не был уверен, что тот не является тайным осведомителем Знатных.

«Интересно, – подумал он. – А копрофаг хочет Аниту? Наверное, хочет. Её нельзя не хотеть… Тем более что он всё время находится позади неё».

И Питер почувствовал внезапный укол ревности. Чтобы немного успокоиться, он подумал о другом. Но и другое тоже касалось Аниты и копрофага:

«А я смог бы, как он, поедать испражнения любимой женщины? – подумал Питер. И почему сапрофиты не перевариваются полностью в организме древоедов! А кал древоедов почему-то переваривается полностью, и наружу выходит один воздух… Правда, очень вонючий…»

Питер мечтал когда-нибудь пригласить Аниту в свою хижину, хотя и боялся, что она отвергнет его: людей его специализации почему-то не жаловали. Но почему? Так ведь установлено издревле: каждый должен заниматься своим делом. Иначе возникнет конкуренция, люди начнут убивать друг друга… как было на Старой Земле. Нужно поддерживать очень строгий баланс между количеством растений, древоедов, копрофагов… и всех остальных. Чем и занимаются Знатные.

Или она боится, что будут дети? Но подобное не всегда случается. А даже если и будут… Или она боится, что дети пойдут в него? – внезапно подумалось Питеру. Он невесело усмехнулся: всё та же кастовость… Но без каст нельзя: на планете сразу вспыхнет кровавая междоусобица! Без сильной центральной власти все перегрызут друг другу глотки… Так говорил Правитель…

«А Правитель мудр», – привычно подумал Питер. Хотя иногда и сомневался: как это древоед перегрызёт горло ему, Питеру. Вот наоборот – другое дело…

«Но я не хочу питаться одними растениями, – подумал Питер, – не хочу занимать место древоедов. Одно дело – сжевать два-три листочка, и совсем другое – жевать их с утра до вечера. Да ещё чтобы потом тебя доили!»

Питер видел мужчин-древоедов. У них такие же большие груди, как и у женщин, и к ним также два раза в день пробирались доильщики с бурдюками. Правда, Питер однажды услышал разговор двух Знатных, и один жаловался, что мужское молоко не такое вкусное, а другой возражал, утверждая, что молоко было от старого древоеда. Потом они ещё о чём-то заспорили, но Питер уже не слушал: разбираться в молоке могли одни Знатные, а его это не касалось.

Питер перевалил ещё через хребет, и в груди сладко защемило: это была лощина Аниты… Он специально сделал небольшой крюк, а не пошёл напрямик в Замок, чтобы увидеть её.

Но пока он её не видел, а чувствовал и слышал: подрагивание кустов и веток говорило о том, что она находится именно там, где с аппетитом поглощает зелёные побеги.

– Здравствуй, Анита! – чуть запыхавшись, произнёс Питер.

– Здравствуй, Питер! – с хрустом ответила она, утираясь ладонью от сбегающего по углам рта зелёного сока. – Далеко ли путь держишь?

– Да вот, – смущаясь, проговорил Питер, косясь на большие белые груди Аниты: они находились внизу и потому не загорали, – вызвали в Замок.

– О! В Замок! – Анита благоговейно сложила лопатообразные ладони на груди.

Но Питер не замечал толстых пальцев, приспособленных вцепляться в древесные ветви, он видел лишь прикрытые ими белые груди.

Как хорошо быть доильщиком и выпускать Анитино молоко в сплетённые из листьев бурдюки!..

Но миг блаженства был бы очень краток: потом пришлось бы быстро карабкаться по склонам, неся молоко на пункты переработки, где из него приготовляли творог, сметану, сыр, сливки… Из-за этого у некоторых доильщиков случались инфаркты.

– А… зачем в Замок? – поинтересовалась Анита.

– Вызвали… – уклончиво ответил Питер. Не мог же он прямо сказать, для чего вызвали. Она бы презрительно поморщилась, а то, чего доброго, и отпустила какую-либо колкость. А Питер не терял надежду пригласить Аниту в свою хижину. Мало ли: вдруг она забудет, кто он такой? Или он вдруг поменяет статус и станет Знатным – говорят, бывали такие случаи. Или случится что-нибудь ещё, и можно будет брать жену вне своей касты…

Припёрся копрофаг, смачно облизываясь, и Питеру стало противно. Разговаривать с Анитой в присутствии копрофага Питер не хотел.

– До свиданья, – сказал он. – На обратном пути загляну.

И не удержался, чтобы не похвастаться. А, вернее, соврать. Но легонько, полунамёком:

– Может, мне поменяют статус…

– О-о! – протянула Анита.

– И тогда… – продолжил Питер, – мы поговорим с тобой?

– Хорошо! – кокетливо согласилась Анита, наклонив голову.

Ещё раз с вожделением взглянув на её груди, и облизнувшись, Питер продолжил путешествие.

Дальше дорога шла легче. Не потому, что Питер повидался с любимой женщиной. А из-за того, что когда космический корабль, распадаясь на куски, дёргался над планетой, и команда ещё пыталась отыскать более-менее подходящее место для посадки, отваливающиеся от корпуса части оставляли отметины на скалах, проламывая пологие перевалы в горных хребтах.

По этим-то отколам и можно было ориентироваться. Ну и, разумеется, по лёгким различиям в силуэтах хребтов, и по их высоте, по ширине распадков и углу падения склонов. По плотности растительности, наконец. Но этот ориентир работал лишь до очередного появления древоедов, иногда меняющих озеленение лощин разительно. Жор на них нападал, что ли? Если на склонах не было старых одревесневших побегов, они выедали зелень до лысой скалы.

После прощания с Анитой Питер перевалил, наверное, через три хребта, а её дойки всё не давали ему покоя: он постоянно оглядывался. И его посещали грустные мысли.

Наверное, не стоит даже мечтать о ней: ей в мужья подберут кого-нибудь из древоедов. Питер вспомнил внешний вид самцов-древоедов (называть их мужчинами не хотел) и зло усмехнулся: ну чем они отличаются от их женщин? Разве что волосатой грудью. И то не каждый. А на самых концах грудей волосы поредели от каждодневного доения.

«Ни за что не дал бы себя доить!» – снова подумал Питер. Но его никто и не стал бы доить.

Хотя древоеды, в общем, не виноваты: в растениях изначально содержались вещества, от которых растёт грудь. Ну а потом их же специально раздаивают…

«Интересно, а как было изначально? – подумал Питер. – И как на Старой Земле? Там, рассказывают, жили какие-то животные, самые разные. Одних доили, других стригли, третьих… Так рассказывают Крамольные Легенды. А на этой планете нет никого, кроме людей. И, чтобы выжить, людям требовалось приспособиться. Появились касты: древоедов, копрофагов, Знатных… ну, и всех остальных».

Питер вновь подумал об Аните. Да, они в разных кастах. И Знатные говорят, что касты есть и на Старой Земле. И потому одна каста презирает другую. Питер не раз видел, как при взгляде на него морщатся не только древоеды, но и копрофаги. Уж кто бы морщился! По крайней мере Питера никто из Знатных не тронет. А остальных…

Питер знал, что на столе у Знатных время от времени появляется свежее мясо: ему случалось подъедать остатки. Но о том, откуда оно появлялось, предпочитал не думать…

Потому что на планете не было никого, кроме людей.

Но вот то, что Знатные присвоили себе наименование «каста Хищников», было, пожалуй, несправедливо. Как-то… меняться следовало. Чтобы человек один день ел одно, в другой – другое, в третий – третье.

А кто захочет есть то, что ест Питер? Да, пожалуй, никто. А так: привычка… тысячелетняя история… перестройка метаболизма. Но неужели нельзя было перестроить метаболизм другим образом? Ведь за копрофагами какашки никто не поедает: они рассеиваются в воздухе. И это, пожалуй, справедливо: древоеды едят растения, которые берут питание из воздуха. Молоком древоедов питаются Знатные. Ну… не только молоком, конечно. Но не будем об этом.

Показалась громада Замка. Он единственный стоял на относительно ровной площадке: в месте, куда несколько тысяч лет назад грохнулся и взорвался взбесившийся реактор, катапультированный со звездолёта. В окрестностях Замка ещё можно найти обломки его обломков и осколки разлетевшихся скал. Их поисками, а заодно и поисками метеоритов, и занимались Знатные. Ими они и вооружались, от них и получали силу: что может сделать человек со слабыми ногтями против крепчайшего осколка алмазной скалы?

Они-то и были острыми зубами Хищников. Так, наверное, и появилась их каста. А потом… Привычка к однообразному питанию закрепила разделение людей, когда потомки уже не могли есть ничего, кроме того, чем питались многие поколения предков.

Но, наверное, так и было нужно: иначе люди скоро загадили бы всю планету и погибли. Ведь на ней не было микробов, перерабатывающих отходы жизнедеятельности.

Был ли выбор? Да, изначально: остаться в живых любой ценой, даже путём кардинального изменения организмов, или умереть. Многие умерли: те, что не смогли приспособиться или примириться, не смогли переступить через себя, через моральные и этические запреты.

Оставшимся было всё равно. Они хотели одного: жить. Кем – неважно.

Солнце заходило прямо за Замок. Это было очень красиво: на его постройку выбирали только самые прозрачные осколки, и поэтому Замок искрился и сиял, словно настоящий бриллиант.

Питер ускорил шаг. Хотелось успеть до захода солнца. А вот исполнять свои обязанности не очень хотелось. Почему-то вспомнились те, чьим потомком он был. Что бы сказали они? Или поняли бы, что у людей не было иного выхода? Что иначе загрязнение планеты неизбежно привело бы к гибели людей? А, создав замкнутый биоценоз, оставалась надежда выжить, дождаться, быть может, спасательной экспедиции с Земли…

Но ничего не поделаешь: надо. Для этого он предназначен, это делал почти с рождения. И, собственно, что в этом особенного? Его обязанность основана на глобальной потребности человека, потребности в пище.

«Что поделаешь, – успокаивал сам себя Питер. – Такова карма моей касты».

У Повелителя планеты умерла бабушка. И надо было её съесть.

Нищенство – основа благополучия

Бик-Шмак блаженствовал. Оставалось совсем немного до осуществления заветной мечты: покупки должности главы гигантской корпорации. Он шёл к этому всю жизнь. Пятьдесят долгих лет сидел на углу Пятой и Восьмой улиц с неизменной чашкой для сбора милостыни. Изо дня в день, с утра до вечера. Не делая даже небольших перерывов, чтобы сбегать в близлежащий туалет. Спасали бесплатные муниципальные памперсы.

Надо сказать, что мэрия в деле обеспечения нищих была на высоте. Да и как иначе, если все служащие – от консьержки до мэра – когда-то сами были нищими. Да что мэрия! Парламент страны целиком состоял из бывших нищих. Так что нужды и чаяния народа парламентарии знали.

И сам президент тридцать лет выпрашивал милостыню, пользуясь накладными шрамами и деревянной ногой, треснувшей посередине и жутко скрипевшей при ходьбе. Это, да ещё чёрная повязка через глаз, да хриплый голос, да непревзойдённые актерские способности, и позволили ему в столь короткий срок сколотить требуемый капитал и сделаться самым молодым президентом в истории страны. Остальные добирались до заветной должности лишь к семидесяти-восьмидесяти годам, и покрасоваться в золочёном кресле им удавалось недолго: один даже не успел принести присягу и скончался от долгожданной радости.

Но не все были столь честолюбивы.

Бик-Шмак вспомнил одного из знакомых, Карт-Фрайя, с которым когда-то начинал нищенствовать. Тот смог выдержать всего полгода, хотя был совсем молодой, и, накопив на фартук, рукавицы, бляху и метлу, устроился работать дворником.

– Я не могу нищенствовать! – заявил он. – Я не карьерист. Мне стыдно!

Стыдно ему, видите ли! Да ведь нищенство – основа благосостояния! Этот девиз находится на государственном гербе!

Как иначе накопить денег, чтобы открыть собственное дело? Или купить нравящуюся государственную должность? Ведь любая должность, любой пост, любая профессия покупались в обязательном порядке. А других средств, кроме полученных нищенством, добыть было неоткуда. Никто ведь не может работать без инструмента. А инструмент надо покупать самому. Хочешь стать плотником – покупай топор, пилу, молоток, гвозди. Иначе нечем работать. А нечем работать – ничего не сделаешь. А ничего не сделаешь – не получишь зарплаты. А не получишь – не на что будет купить еды и одежды. А если нет возможности купить еду и одежду – значит, тебе прямая дорога в нищие. Круг замыкался.

Вот потому-то все с нищих и начинали. Кое-кто, правда, и заканчивал, если не удавалось укрепиться во вновь приобретенном статусе. Но такое случалось редко: если долго пестуешь и лелеешь мечту, то, когда она сбывается, делаешь всё возможное и невозможное, чтобы сохранить её.

Но все начинали с нищенства. Нищему хорошо: покормят бесплатно – на это есть кухни Армии Спасения. Бесплатно и оденут, из запасов той же Армии. Обеспечат крышей над головой, то есть дадут направление в ночлежку. А там и душ, и туалет, и телевизор – чтобы от жизни не отрываться.

Немалые средства тратятся на нищих. Откуда всё берется? Из налогов конечно, откуда ещё? Все работающие обязаны платить налоги.

Налоги идут на армию и флот, на космос, на фундаментальные научные исследования – помимо частных инвестиций, разумеется, – и на социальное обеспечение, то есть на нищих. Ах, да, и на зарплату государственных служащих. Так что источник финансирования у тех не меняется всю жизнь.

А налоги на работающих такие, что им едва-едва хватает на еду, на одежду, на оплату жилья – в пределах своего социального статуса. Ну и, опять-таки, на воспроизводство источника собственных доходов, то есть на покупку материалов и инструментов, необходимых для выполнения работы. Мало у кого остается средств на изменение статуса, об этом надо думать сразу, пока ты нищий.

А если кто хочет сэкономить, тот должен тщательно беречь свои средства производства. Но старыми инструментами много не наработаешь, и потом: для чего тогда прогресс? Да и вопросы престижа не последнее место занимают. Одно дело, когда ты работаешь на станке последней модели, а другое – если рубанком двадцатилетней давности. Тут к тебе и отношение соответствующее, и заказы, и оплата.

Бик-Шмак вспомнил Барг-Чизгена, решившего стать токарем, и три года честно копившего нищенством на токарный станок и первую партию заготовок. Как-то он навещал Бик-Шмака, подал какую-то мелкую монетку, и долго извинялся, что не может дать больше: он работал на каком-то заводе, и трудовой коллектив решил приобрести его в коллективную собственность. Поэтому все деньги шли на оплату завода.

«И что хорошего? – подумал Бик-Шмак. – Налоги плати, за материал плати, за реконструкцию завода плати…»

То ли дело быть нищим! Живёшь на полном государственном обеспечении, да ещё и знаешь, что каждый день приближает тебя к осуществлению мечты. А всего и делов: целый день выпрашивать милостыню, а вечером отнести деньги в банк и положить на счёт. И радоваться, видя, как от года к году увеличивается число нулей.

Единственно, реклама задалбывает: к справке о состоянии счёта неизбежно прилагаются проспекты, сообщающие, что на накопленные тобой деньги ты уже можешь купить… и далее идёт перечисление постов, должностей и профессий, с дифирамбами в адрес каждой.

Некоторые не выдерживают, ломаются. Слабаки! Ну и что, что к должности, например, директора банка, прилагается возможность два раза в год ездить в экзотические страны на отдых, а также рыцарский средневековый замок? А содержать замок сколько стоит? И, к тому же, что это за должность: директор банка? Всего пятнадцать слуг и три автомобиля. Нет уж, если и променять свою свободу, то только на пост генерального директора крупнейшей корпорации.

Бик-Шмак не скрывал своих амбиций, и на блюдечке, с которым сидел, и в которое собирал подаяние, написал: «Собираю на пост генерального директора…» ну и так далее.

Многие относились с пониманием, ведь речь шла об осуществлении человеческой мечты, поэтому подавали неплохо.

Этому способствовал и солидный вид Бик-Шмака. Любой, взглянувший на него, мог сказать: «Да, этот будет неплохо смотреться в кожаном кресле!»

Обильному подаянию способствовал специальный закон о нищенствовании, согласно которому сумма налогов уменьшалась на величину подаяния. Тем более что все в своё время были нищими, и понимали, как это мучительно: годами ждать осуществления мечты.

В тарелку плавно опустилась солидная купюра.

Бик-Шмак поднял глаза. И удивился: перед ним стоял Карт-Фрай.

– О! Это ты! – обрадовался Бик-Шмак. – Как дела? Вижу, вижу, неплохо: такими деньгами разбрасываешься!

Карт-Фрай присел на корточки возле Бик-Шмака.

– Я уже старший дворник, – тихо сказал он. – Избрали на общем собрании. А ты всё копишь на свою мечту? Не думаешь заняться чем-нибудь другим?

– Нет, – покачал головой Бик-Шмак. – Я не меняю своих решений!

– Вот поэтому я и решил тебя поддержать, – Карт-Фрай кивнул на купюру в миске.

– Спасибо! – Бик-Шмак погладил купюру двумя пальцами, как котёнка.

– А чем ты ещё занимаешься? – спросил Карт-Фрай.

– А чем ещё можно заниматься? – удивился Бик-Шмак. – Сижу с утра до вечера, ни выходных, ни отпуска… Ты же знаешь, нам не положено.

– А я картины начал писать, – неожиданно признался Карт-Фрай. – Скоро выставка будет. В Национальной Галерее.

– Это – оттуда? – Бик-Шмак указал пальцем на купюру.

– Нет, – покачал головой Карт-Фрай. – Выставка бесплатная.

– А я думал, ты начал подрабатывать…

– Чисто случайно начал рисовать, – признался Карт-Фрай. – Кто-то выбросил мольберт и краски. Я нашёл и взял себе. Попробовал – получилось.

– Молодец…

Они помолчали.

– Ну, я пойду, – словно извиняясь, произнёс Карт-Фрай.

– Иди… Удачи тебе… на выставке.

– И тебе – в осуществлении мечты.

– Спасибо.

Бик-Шмак провожал взглядом Карт-Фрайя, пока тот не скрылся из виду.

А когда вновь посмотрел на мисочку, в неё планировала вторая купюра, крупнее первой.

Бик-Шмак поднял глаза и обнаружил источник купюры: Барг-Чизгена. Тот широко улыбался.

– Да вы сговорились, что ли! – вырвалось у Бик-Шмака.

– Ты разве не рад? – спросил Барг-Чизген, продолжая улыбаться.

– Рад, конечно, рад! Только что поговорили с Карт-Фрайем. У него всё хорошо, он старший дворник. А у тебя как дела? Всё точишь?

– Точу. Но не только. Я… песни начал писать.

– Песни?

– Да. Шум станка однообразен, хочется чего-то нового. И, когда иду с работы, прислушиваюсь к шуму ветра, шелесту деревьев, пению птиц, стуку шагов, шуршанию шин… И песни слагаются сами собой. Их уже многие поют. Ты разве не слышал?

И он насвистел простенький мотивчик, который, случалось, доносился из окон проезжающих автомобилей или который намычивали прохожие, опускающие монеты в миску Бик-Шмака.

– Это – оттуда? – Бик-Шмак указал на купюру. Две смотрелись в миске намного солиднее одной.

– Нет. За песни пока ничего не платят. Может быть, потом…

– Понятно…

– А ты всё копишь?

– Как видишь. Спасибо тебе. Теперь накоплю быстрее. А потом как-нибудь встретимся, посидим…

– Ну да! Потом у тебя будет другая компания…

– Что ты! Разве я забуду старых друзей!

– Ну, смотри! Ты пообещал!

Барг-Чизген ушёл.

А в миску Бик-Шмака опускалась третья купюра.

– Ба! Да это ты! – чуть не заорал он. Не на купюру, конечно, на Чик-Спрайя.

Чик-Спрай задержался в нищих, наверное, дольше всех из четвёрки. Он хотел стать шофёром-дальнобойщиком, а приличный тягач и хорошая фура стоят довольно дорого. Конечно, меньше, чем пост генерального директора крупнейшей корпорации, но всё-таки… К тому же Чик-Спрай хотел возить мороженое и охлаждённые напитки в южные районы, чтобы повидать море, а рефрижератор стоил ещё дороже, чем обычная фура.

– Как дела? – с подозрением спросил Бик-Шмак. – Ты, случайно, романы писать не начал?

– С чего ты взял? – удивился Чик-Спрай. – Шоферю, как прежде.

– Да тут сегодня ко мне подходили Карт-Фрай и Барг-Чизген, – важно протянул Бик-Шмак, – так один картины рисует, а другой песни сочиняет. Вот я и подумал: может, ты детективы писать начал?

– Нет, некогда, – отмахнулся Чик-Спрай. – Целыми днями за баранкой, до писанины ли тут? Песни Барг-Чизгена по радио слышал, знаю. А что Карт-Фрай художником заделался, впервые слышу.

– Сказал, выставка будет в Национальной Галерее.

– Молодец! Надо будет сходить, посмотреть.

– А ты точно ничем не занимаешься? – подозрительно спросил Бик-Шмак.

– Точно, – улыбнулся Чик-Спрай. – Я… города собираю.

– Го-ро-да? – протянул Бик-Шмак.

– Ну да. Я же дальнобойщик. Езжу, смотрю, запоминаю, фотографирую. Города, пейзажи, растения. Увижу что-нибудь интересное – остановлюсь, сфотографирую. А потом размещаю в Интернете.

– А в море искупаться удалось? – вспомнил Бик-Шмак.

– Всего один раз, – с сожалением вздохнул Чик-Спрай. – Пока разгружали рефрижератор. Но ничего, скоро опять на юг поеду, может, ещё разок окунусь.

– Удачи!

– И тебе тоже

Когда Чик-Спрай ушёл, Бик-Шмак задумался: всем удалось осуществить свою мечту. Да ещё и попутные занятия появляются. А чем бы ему заняться, когда осуществится мечта? Бабочек коллекционировать? Или старинные картины? А может, к тому времени и Карт-Фрай в моду войдёт…

Додумать Бик-Шмак не успел: возле него остановился роскошный автомобиль.

Бик-Шмак улыбнулся: сегодня удачный день. Если владелец автомобиля даст хотя бы одну сотую от его стоимости, а такие случаи бывали, мечта Бик-Шмака приблизится ещё на пару дней.

Человек вышел из автомобиля и приблизился. Бик-Шмак, улыбаясь, поднял мисочку и протянул навстречу. Пусть посмотрит, что перед ним не простой нищий, а успешный!

Вон сколько ему сегодня подали! Такой человек, несомненно, достоин того, что написано на тарелочке!

Человек наклонился и посмотрел Бик-Шмаку в лицо. Губы его искривились в странной улыбке.

– Так это ты намереваешься занять моё место? – спросил он. – Ну, ты и наглец! Не бывать этому!

И, не успел Бик-Шмак опомниться, как нынешний генеральный директор крупнейшей корпорации схватил тарелочку с сегодняшним подаянием и высыпал себе в карман.

Теперь ты знаешь всё

– Я ухожу, – сказал он. Я не понял:

– Куда?

Но, взглянув на него, замер. Его лицо выражало полную сосредоточенность и отрешённость. Такие лица уже не принадлежат нашему миру.

– Когда? – прошептал я.

Мы были с ним неразлучны не то, что с детского сада – с рождения: мы появились на свет в одном и том же роддоме. Только я на два дня раньше. И поэтому он иногда в шутку называл меня «стариком». А потом – один детский сад, одна школа, один университет. Вот только факультеты разные: он поступил на мехмат, я на психологический. Именно из-за того, что хотел изучить данную проблему. А оказалось, он прикоснулся к ней первым. Теперь он опередил меня. На два дня?

– Когда? – переспросил он. Немного помолчал и ответил: – Послезавтра.

– Так скоро! – вырвалось у меня.

Он пожал плечами:

– Ты же знаешь, от меня это не зависит.

Я знал. Теперь это знают все. Но понимают ли? Хотя бы в меру своего разумения. И принимают ли?

Нет, примириться с этим невозможно. А противиться нельзя. Да, собственно, и раньше никто не мог этому противиться. Просто раньше не знали. А теперь знают.

Жёсткий детерминизм развития привёл человечество к тому, что ему пришлось контролировать всё: течение рек и силу ветра, рост растений и таяние ледников, движение астероидов и вспышки Сверхновых, рождение и смерть…

Впрочем, насчёт последнего можно поспорить. Была ли альтернатива, или не было никогда? «Многие знания – многие печали». Пока человек не знал о жёстких рамках собственной жизни, ему казалось, что он обладает свободой воли. И, может быть, поначалу так и было. Но полная свобода ведёт к хаосу. А хаоса люди допустить не могут, раз уж взяли на себя большинство функций природы. Теперь приходилось брать последние…

Собственно, раньше было почти то же самое. Казалось, никто не мешал человеку сделать выбор: иди на перекрестке направо или налево, делать покупки или копить деньги, иди работать или жить на пособие. Но по мере того, как разрасталась сфера накопленных людьми знаний, выходило, что каждый шаг человека строго предопределён и логически обоснован. Вот только логика оказалась не вполне человеческой.

Ну что же, и это было в истории: так велят боги – самая краткая и ёмкая, всё оправдывающая формула. Вот они, наконец, и появились…

Не боги, конечно – существа иных измерений. И, что самое обидное, хотя слово «обидное» здесь не вполне уместно, но пусть остаётся. Так вот, самое обидное то, что они – это мы. Вернее, мы станем ими. После физической смерти на Земле.

– Тебе ведь всего девятнадцать! – снова не выдержал я.

Он улыбнулся:

– Да, как и тебе.

– Мы столько намеревались сделать! – не унимался я. – Строили такие планы!

– Они будут осуществлены, – кивнул он. – Но не здесь, не на Земле. Открытие, которое я сделаю, слишком опережает своё время.

– Это они сказали тебе? – я мог бы и не спрашивать. А кто же ещё?

Кто ещё? Больше некому… Обычно так и происходит: к человеку, которому настало время уйти, являются… Ангелы Смерти – как называют одни. Или Вестники Богов – по мнению других. Всё зависит от точки зрения. Они-то и рассказывают человеку, когда и как ему предстоит умереть. А также и то, что его ждёт в последующей жизни. Обычно там намного лучше, чем здесь, поэтому мало кто огорчается.

Вековечная мечта человечества о бессмертии наконец-то подтвердилась. Учёным удалось установить прямой контакт с так называемым «потусторонним миром». Но это произошло лишь потому, что»потусторонний мир» захотел сам открыться.

Смириться с этим было нельзя. Но приходилось.

– Так рано! – повторил я.

– Я нужен там.

– Я понимаю, – я понурил голову. Остаться одному, без друга, в самом начале жизни.

Погоди, а может быть…

Я поднял голову.

– А… насчёт меня ты не спрашивал? Может, мы скоро встретимся с тобой… там?

Он покачал головой:

– Ты знаешь, они об этом не говорят…

– Но ты знаешь! – настаивал я. – Я понял по твоим глазам! Они не могли тебе не сказать! Ты… попросил их?

Он сдался. Да, ему хорошо пошли навстречу. Обычно исключений не делают.

– Ты проживёшь долгую жизнь и умрёшь в своей постели, окружённый внуками и правнуками. Ты ведь всегда этого хотел.

– Хотел… – пробормотал я. – Это была шутка, обычный трёп…

– Женишься на Светке, – продолжал он.

Я прикусил губу. Светка мне очень нравилась. И ему тоже. Мы часто гуляли втроём, но она, кажется, больше склонялась к его кандидатуре.

– Береги её, – сказал он.

– Что-нибудь случится? – вскинулся я. – С ней?

Он покачал головой:

– Это я так… в общем…Как говорится, вы с ней умретё в один день.

Я попытался справиться со шквалом нахлынувших мыслей. Срочно надо что-то сказать…

– Не думаешь же ты, что они сделали так специально? Но, кажется, никакие просьбы на них не влияют…

Он кивнул:

– Они тут ни при чём. Они просто больше знают. А так – они почти такие же люди, как и мы.

– Да знаю я… И сколько лет мне осталось?

– Я не должен этого говорить, – поморщился он. – Тебе всё расскажут… в своё время.

– Скажи! – потребовал я. – Ты мне друг или кто?

Он назвал число. Я присвистнул:

– Ого! И ты будешь меня ждать столько времени?

Он снова покачал головой:

– Дело в том, что я и в том мире долго не задержусь, меня переправят дальше.

– Цепочка миров… – пробормотал я.

– Да, цепочка миров. Но… там мне будет проще: я умру при рождении.

– Ох, ты! – вырвалось у меня. Я вспомнил когда-то прочитанную фразу: «сверхгении умирают во младенчестве». А он – сверхгений для следующего мира. Почему же он тогда родился в нашем?

– Наш мир тоже нужен, – сказал он, словно услышав мои мысли. А может, так оно и было? – В нём человек приобретает те качества, которые не может приобрести в других. Так было нужно: чтобы мы с тобой прожили девятнадцать лет вместе.

Чего-то он всё же недоговаривал.

– А кем я стану? – потребовал я.

Он покачал головой:

– А вот этого я тебе сказать не могу, извини.

– Понятно, – пробормотал я, и вдруг спросил: – А как ты умрёшь у нас?

– Я утону, – ответил он.

– Но ты ведь великолепно плаваешь!

– Сердце, – пояснил он. – Буду лежать на пляже, разогреюсь. Потом брошусь в холодную воду – и всё. Остановка сердца.

– А может… останешься? – робко попросил я.

Он невесело усмехнулся:

– Нет, так надо. Для Мира.

Он смотрел на меня, а видел что-то другое. Потом поднялся:

– У меня самолёт через два часа. Ещё успею искупаться сегодня. И завтра – целый день в море!

– Я провожу тебя! – сорвался я с места.

– Не надо. Меня брат отвезёт на мотоцикле.

Он ушёл, а я остался. Ни о чём не хотелось думать. В душе царила пустота.

Всё знать… так ли это хорошо? – спрашивал я сам себя. Ты поступил в университет, чтобы разобраться с проблемой перехода из одного мира в другой. Почему, даже зная о предстоящей лучшей жизни в ином мире, люди всё равно плачут при смерти близких? От того, что – да, там будет хорошо, но они-то остаются здесь?

И вот теперь я столкнулся с этой проблемой лично. Смогу ли я удержаться от слёз? Ведь теперь как будто я всё знаю…

И собственное будущее… Люди всегда стремились узнать, что им предстоит пережить. Теперь ты знаешь всё. И что: тебе от этого легче?

…На его похоронах я плакал…

Тут ничего нет

Под поверхностью желтоватой воды светился большой воздушный пузырь.

– Ну и что? – спросил Николай.

– Как что? – не понял Вовка. – Он же стоит на месте! Так не бывает!

Николай почесал затылок:

– А если это дом паука-серебрянки?

– Ты что! – возмутился Вовка. – Такой большой? Он же больше метра диаметром! Вот это паучище! Таких не бывает!

– Ладно, – пробурчал Николай. К горячности младшего брата он привык, и остудить не пытался. – Сейчас посмотрим.

Он вытащил весло из уключины и осторожно подвёл лопасть к пузырю, опасаясь, что тот сейчас лопнет, и брызги полетят в лицо. Николай даже прикрыл лицо плечом.

Но пузырь не лопнул. Охотно пропустил весло внутрь себя, и так же легко выпустил обратно. Волны на поверхности воды создали иллюзию, будто пузырь заколыхался.

– Да не так! – недовольно скривился Вовка. – Сбоку! Не боись, не лопнет, я пробовал. Сверху ничего не увидишь. Сбоку давай!

– Ага, сбоку! – отозвался Николай. – Весло, ить, тяжёлое!

Но всё же перехватил весло поудобнее, заглубил на вытянутых руках и снова ткнул лопастью в пузырь. Тот снова не шелохнулся.

Но что это? Едва конец лопасти исчез с одной стороны пузыря, как тотчас появился с другой.

– Ух, ты! – не выдержал Николай. – Что за чертовщина?

– Во! – завопил Вовка. – А я что говорил? И у меня точно так было!

Он опустил руку с борта лодки и ухватился за вышедшую из пузыря лопасть. Николай почувствовал сопротивление.

– Бросай, я тяну! – в азарте выкрикнул Вовка.

– Ага, – кивнул Николай, – щас я брошу, а оно всплывёт. Ты не удержишь за край.

Он, перехватывая руками, подавал весло в пузырь. Вовка, перегнувшись через борт, подтягивал к себе.

– Принимай! – Николай отпустил рукоять.

Весло прошло сквозь пузырь, нимало не изменившись. В чём Николай и удостоверился, внимательно его обследовав.

– Что за чертовщина? – повторил он, вглядываясь в пузырь. – Едва лопасть вошла в пузырь, как сразу вышла с другой стороны. Как будто никакого пузыря нет.

Вовка завладел веслом, также обсмотрел и положил поперёк лодки.

Николай продолжал глядеть в воду.

Рыбка, привлечённая падающими с весла каплями, словно ничего не замечая, вплыла в пузырь… и благополучно выплыла с противоположной стороны. Причём Николай уловил момент, когда голова рыбки виднелась на одной стороне пузыря, а хвост торчал из другой.

– Ничего себе! – выразился Николай. – Что же это такое?

Он с опаской опустил руку в воду и приблизил палец к поверхности пузыря. Осторожно прикоснулся…

Палец ушёл внутрь и тотчас высунулся с другой стороны пузыря. Баловник Вовка не утерпел и схватил торчащий палец брата.

Николай отдёрнул руку, но прикосновение успел почувствовать.

– Давай в город сообщим, – предложил он. – Мишке Скворцову. Он же в газете работает. Пишет про эти, ненормальные тарелочки…

– Аномальные, – поправил Вовка.

– Во-во, и я говорю: ненормальные.

Миша Скворцов, поговорив по телефону с бывшим одноклассником, задумался: Николай никогда не увлекался «ерундой» как сам выражался, неоднократно критикуя Мишины статьи, которые Миша, хвастаясь, не раз ему показывал. Поэтому верить его словам можно. Следовательно, налицо неопознанное явление. А с неопознанными явлениями лучше всего разбирался Чернобродов, доцент физического факультета и по совместительству председатель Общества Неопознанных Объектов (сокращенно ОНО), о деятельности которого Скворцов неоднократно писал.

Чернобродов с группой энтузиастов (куда порой входил и Миша) неоднократно выезжал в Пермскую, Воронежскую и Волгоградскую области, где проводил различные эксперименты в аномальных зонах. А тут аномальное явление под самым боком, практически не выходя из дома!

К счастью, Чернобродов оказался дома.

– Борис Николаевич, – обратился к нему Михаил, – кажется, АЯ обнаружилось в Недоступовке.

– Дуй ко мне! – приказал Чернобродов. – А я пока соберусь…

На место они прибыли, когда восток начал наливаться рассветом: ждать до утра Чернобродов не захотел: а вдруг рассеется? С аномальными явлениями всегда так.

Поэтому с собой ему удалось прихватить одного Петра Сименютина, остальные традиционные участники не смогли собраться так резко.

– Ничего, мы как три мушкетера! – потирал руки Чернобродов. – Справимся! Было бы, с чем…

– Оборудование привезли? – деловито осведомился Вовка, протирая глаза. В доме, по летней привычке, все уже встали.

– А как же! – потирая руки, ответил Чернобродов, блестя глазами не то от недосыпания, не то от восторга.

– Может, сначала позавтракаете? – предложил Николай. – Мать на стол собирает…

– У нас всё с собой! – отмахнулся Чернобродов. – Поехали! Аномалии ждать не любят.

– Да она второй день там, – дёрнул плечом Николай. – Вовка её позавчера заметил.

– Тем более надо торопиться, – поднял брови Чернобродов.

На месте он первым делом бросился к озеру: удостовериться, на месте ли таинственный пузырь. Тот оказался на месте. И как будто увеличился.

Тогда Чернобродов споро вернулся на берег, где вдвоём с Сименютиным в лихорадочном темпе распаковал приборы и погрузил в лодку.

Михаилу он ничего не доверил, подмигнув:

– Информационная поддержка! Твоё дело – запоминать!

Миша не обиделся. Обиделся Вовка, которого не взяли в лодку.

– Следи, чтоб какая корова ненароком чего не сжевала, – наказал Николай. Вовка остался изнывать на берегу.

– Я открыл! А меня не берёте! – возмущался он.

– Так чаще всего в науке и бывает, – «успокоил» его Чернобродов, поглядывая в сторону воды, словно опасаясь каких-либо подвохов. – Так что, считай, ты теперь у нас настоящий учёный…

Вовке польстило сравнение, и он остался выполнять свою миссию с большим спокойствием.

Коровам дела не было до разбросанных по берегу вещёй. Они и близко подходить к машине не стали: верно, подумали, что их приехали доить, а они к такому подвигу пока не приготовились. Поэтому Вовка во все глаза следил за отплывающей лодкой.

Николай сидел на вёслах, Михаил правил рулём. Чернобродов с Сименютиным колдовали над приборами.

– Табань! – скомандовал Чернобродов.

Лодка остановилась у пузыря. Началось священнодействие.

С каждым новым замером, с каждым задействованным прибором Чернобродов становился всё мрачнее и мрачнее.

Первым делом он измерил диаметр пузыря, насколько оказалось возможным – кажется, единственное, что не испортило ему настроения. Мерить приходилось снаружи, ибо любые попытки ввести измерительный инструмент внутрь пузыря заканчивались тем же, что и опыты с веслом и рукой: исчезающий конец линейки мгновенно появлялся на противоположной стороне.

– Результат – ноль, – сообщал Сименютин, считывая риски на вошедшем в пузырь и вышедшем концах линейки.

– Полный ноль, – подтверждал Чернобродов, в который раз удостоверившись в исправности приборов и явно недовольный полученным результатом. Он сидел, похлопывая ладонью по воде. Расходящиеся круги делали вид, что колышут пузырь. Но колыхалась лодка.

– А ведь он подрос, – удивлённо констатировал Михаил. Его несколько смутила резкая смена настроения неформального шефа, но он надеялся, что тот скоро расскажет, чем оно вызвано. – Метра полтора сейчас, пожалуй.

– Метр пятьдесят шесть, – уточнил Сименютин. – Ну, и что?

– По нулям, – отозвался Чернобродов.

– То есть? – не понял Миша.

Теперь оба «аномальщика» выглядели чрезвычайно обескураженными.

– М-м-м… – Чернобродов подыскивал слова. – Даже и не знаю, что сказать…

– Скажите хоть что-нибудь! – взмолился Миша. – Не молчите!

– Да-а… – Чернобродов вынул руку из воды, посмотрел на неё и провёл ладонью по лицу.

Миша смотрел на него, как птенцы в гнезде смотрят на прилетевшего с червяком родителя, который почему-то не спешит кормить их.

– Это какое-то… сверханомальное явление! – вырвалось у Чернобродова. – Словом, судя по приборам, тут ничего нет.

– Как нет? – вырвалось у Михаила.

– Да вот так. Первый раз вижу такое… Обычно – вот Пётр Семенович не даст соврать… да ты и сам видел – приборы хоть как-то реагируют, хоть что-то показывают. А тут по всем параметрам – полный ноль! Даже рамка не шелохнулась, – и он покрутил в руке медную трубку Г-образной формы.

– И что теперь? – осторожно спросил Миша.

– Не знаю, – отозвался Чернобродов. – Думать надо. Однако долго думать надо. Шибко думать…

Он ещё раз воткнул пальцы в пузырь, полюбовался, как те выскочили в полутора метрах от него, пошевелил ими и вытащил. Посмотрел на руку и для чего-то поскрёб ноготь ногтем.

– Давай к берегу, – махнул он Николаю. – Хоть позавтракаем…

Распаковав привезенные припасы и усевшись в кружок, исследователи продолжали делиться впечатлениями.

– Хоть бы одна стрелка шелохнулась! – сетовал Чернобродов. – Хоть бы классифицировать его как-то!

– Вещь в себе, – пробормотал Миша, который не так давно сдавал кандидатский минимум по философии, и тема показалась ему близкой.

– А что, – согласился Чернобродов, – очень похоже!

Миша хотел продолжить обсуждение, но Чернобродов замахал руками:

– Надо отдохнуть! Слишком большая перегрузка. Подшипники в мозгу поплавятся.

Перекусив, Чернобродов немного успокоился. И вовсе не из-за расслабляющего воздействия наполненного желудка. В конце концов, ему не однажды приходилось разочаровываться в аномальных явлениях, которые на поверку таковыми не оказывались. Другое дело, что здесь налицо имелось действительно нечто новое и неизвестное, с чем доселе встречаться не приходилось. Но на то и исследования, чтобы неизвестное превращать в известное. Этим и следовало заняться.

– Ну что, господа, – сказал Чернобродов, отложив в сторону тщательно облизанную ложку, – займёмся мозговым штурмом? Выдвигайте гипотезы. Начнём, пожалуй, с младшего… научного сотрудника. Ваше мнение, сэр!

Он указал рукой на Вовку. Тот, польщённый речью руководителя, покраснел и выпрямился.

– Космическое яйцо! – выпалил он.

– Гм! – Чернобродов задумался. Ответ Вовки его ошарашил – очевидно, согласовывался с какими-то собственными мыслями.

Вовка, ободрённый благосклонным молчанием, решил продолжать.

– Да, – осмелев, заговорил он, – пузырь растёт, увеличивается. Точь-в-точь яйцо!

– А как же результаты замеров? – раздумчиво произнёс Чернобродов. – Ноль-с!

– Так это в другом измерении, – решил вывернуться Вовка. – В четвёртом или пятом.

– Тогда, скорее, в пятом или в шестом, – поправил Чернобродов. – Хорошо! Следующий! – тоном заправского врача выговорил он, и палец указал на Мишу.

– Я подтверждаю собственный первоначальный диагноз, – кивнул тот. – Вещь в себе. Которая постепенно становится вещью для нас.

– Мда, – протянул Чернобродов. – Как все истинные философы: дал определение, но не раскрыл суть. Ну, хорошо, коллега. Свойства явления нам неизвестны, поэтому оно вполне может оказаться и вещью в себе, хотя бы в понятийном плане. Вы? – палец указал на Николая. Тот пожал плечом и нижней губой:

– Чертовщина какая-то!

– Спасибо. Знаете, это тоже может оказаться верным. Во всяком случае, сбрасывать со счетов не следует. Пётр Семенович? – обратился он к Семенютину.

Тот задумчиво произнёс:

– У меня почему-то возникла ассоциация с «кротовыми норами» или «червоточинами». Там предполагается путешествие через пространство, не тратя времени, и тут: едва войдя в «пузырь», тотчас из него выходишь.

– Позвольте-позвольте… – Чернобродов задумался на несколько секунд. Потом решил уточнить термин: – Я бы сказал, «червоточина» наоборот.

– Почему наоборот? – обиделся Пётр Семенович. – Именно напрямую.

– Поясняю. «Червоточина» мгновенно соединяет две точки пространства, которые по другому пути отстоят друг от друга… ну, неважно. Здесь же измерения со всех сторон дают нулевое расстояние.

– А путешествие вдоль образующей шара? – возразил Сименютин.

– Возможно, возможно… Значит, начало новой «кротовой норы», зародыш «червоточины»? В таком случае наш юный друг оказывается прав: космическое яйцо, в котором зреет «червоточина». И мы таким образом объединяем две гипотезы.

Вовка покраснел от удовольствия. Чернобродов продолжал:

– А когда она вырастет до… нормальных размеров, мы её перестанем замечать. Один край озера будет в одной стороне Вселенной, другой – в противоположной. И никто ничего не узнает…

– И, может быть, такие давно имеются в нашем мире! – подхватил Пётр Семенович. – Ничего же не происходит. Размеры «пузыря» нулевые, на живые тела он никак не влияет. Вот уж поистине «видимое ничто»!

– А когда «пузырь» станет большим, станет совсем невидимым. Рыбы-то его не замечают. Кстати, почему он вообще видим?

Сименютин пожал плечами:

– Может, потому что в воде? Различные коэффициенты преломления…

– Вода мутная, – заметил Вовка. – А воздух прозрачный.

– Воздух чист, прозрачен и свеж… – пробормотал Чернобродов.

– К тому же в воде могут содержаться разные вещества, микропримеси, – предположил Михаил, который счёл, что намолчался достаточно.

– Которые визуализируют эффект? – подхватил Чернобродов. – Это очень смелое допущение. Ещё гипотезы будут?

Некоторое время все молчали, отыскивая новые гипотезы. Но таковых не оказалось.

– Что ж, – резюмировал Чернобродов, – что бы мы ни придумали, это никак не объясняет отсутствие приборной реакции. Значит, остаётся только одно: смотреть, что произойдёт дальше.

Вовка поднялся первым.

– Ты куда? – спросил Чернобродов.

– Пойду, сплаваю, посмотрю.

– Пойдём вместе.

Вид «пузыря» изменился. Теперь он дошёл до поверхности воды, вырос до двух метров диаметром и превратился, по сути, во впадину на воде.

– Ух, ты! – вырвалось у Вовки.

Но приборы по-прежнему не реагировали. Чернобродов несколько раз сфотографировал «яму» в воде, хотя и бурчал, что не уверен, что снимки получатся. Его опасения не оправдались: цифровая камера сработала идеально.

Мануальные эксперименты продолжались. Особенно жутковато смотрелась рука, вошедшая в край «ямы» с одной стороны, и шевелящая пальцами в двух метрах дальше.

– Странно, – вдруг произнёс Пётр Семенович.

– Что странно? – повернулся к нему Чернобродов.

– Кривизна «пузыря» видна явственно, то есть искажения пространства налицо, но линейка показывает ноль, и размеры определить невозможно.

– Оптический обман, – бросил Чернобродов. – Таких на земле сколько угодно.

– Так может, это у нас случай массового гипноза?

– И на фотографии? – Чернобродов повернул экран камеры к Семенютину.

– Да… А что мы знаем об оптических иллюзиях?

– Скоро он поднимется в воздух – и исчезнет, – заметил Миша.

– Это точно. Уже сейчас в воздухе ничего не заметно, – Чернобродов помахал рукой сквозь невидимую границу «пузыря», насколько предполагалось её наличие вне воды. Но увидели «отрезанную» кисть лишь находящиеся на носу лодки. Сам Чернобродов, сидящий на корме, ничего удивительного не заметил: для него рука осталась целой. Каковой, собственно, и являлась.

Они рискнули даже проплыть сквозь «пузырь», но никаких «ям» в воде не почувствовали.

– Теперь я понимаю, как с Бермудских островов долететь до Майами за полчаса, – задумчиво произнёс Пётр Семенович. – Сквозь такой вот «пузырёчек».

– Очевидно, так, – согласился Чернобродов. – Значит, подобное явление – не редкость на Земле.… и во Вселенной. Просто мы столкнулись с ним, что называется, вплотную. Ну, прощай, «видимое ничто»…

Поплыли назад. Но напоследок ещё раз замерили предполагаемый диаметр «пузыря» по остающейся на воде «впадине».

Ничто продолжало увеличиваться.

У каждого своя дорога

Мурдей переключил передачу. Асфальтовое полотно дороги ощутимо поднималось кверху.

Мурдей усмехнулся: несмотря на все ухищрения, несмотря на супертехнические тонкости, несмотря на постоянный прогресс, человек всё-таки остаётся незаменимой составной частью системы «человек-машина». Взять хотя бы ту же автоматическую коробку перемены передач. Что бы она сделала? Выждала бы, пока нагрузка не стала предельной, и только после этого переключилась на пониженную.

И даже все новомодные штучки с лазерными дальномерами не смогут определить, в какой именно момент лучше всего переключить передачу, чтобы сэкономить больше горючего. Нет, конечно, может быть, когда-нибудь в будущем, когда смогут учитывать всё: и время суток, и температуру воздуха, и температуру дороги, и состояние дорожного покрытия, и осадки, и вес груза, и…

Мурдей вспомнил, как проводились испытания автоводителя на базе GPS. Ну и что? Казалось, и траекторию маршрута отсняли полностью, и кинограмму человеческих действий, и точность расчётов до пятого знака после запятой…

И что в результате? Роса. Банальнейшая утренняя роса, которую учесть практически невозможно. Потому что на этом участке она выпадает один раз в сто лет. И тяжёлый автопоезд слетел в кювет.

А он, Мурдей, по цвету травы определил, что та примокла, и принял меры.

Дорога была пустынна. Да иначе и быть не могло: тайм-шифтер работал надёжно.

Мурдей покосился на окошечко прибора, в котором светились жёлтые цифры «0,568261» и усмехнулся: ровно одна пинта! То, что данный тайм-шифтер достался именно ему, было чистой случайностью. Но приятной. Каждый раз, взглядывая на прибор, Мурдей улыбался: теперь-то он мог позволить себе за рулём и пинту пива. И ни один регулировщик не придерётся. Потому что теперь регулировщики дорожного движения не нужны: нельзя регулировать то, чего нет.

Вернее, теперь регулировщики занимаются другими делами. Но чем именно занимаются регулировщики, Мурдей не знал. Ему хватало того, что теперь на дороге никто никому не мешает. И можно ездить, как хочется. Потому что у каждого водителя сейчас своя дорога…

Показалась бензозаправочная станция. Над ней полыхал ярко-зелёный лозунг: «Заправил машину – заправься сам!». И под надписью указывающая вправо стрелка.

Мурдей перевёл взгляд направо. Там стояла закусочная, над крышей которой встречным ярко-красным цветом бесновался похожий лозунг: «Заправился сам – заправь машину!». И стрелка указывала влево.

Секунду Мурдей колебался: с чего начать? Но, вспомнив старинную ковбойскую пословицу «Прежде накорми лошадь, а пока будешь есть сам, она отдохнёт», остановил машину у заправки.

Приложив магнитную карточку к считывающему устройству, Мурдей активизировал автоматы АЗС: из неприметной щели вылез манипулятор и открыл горловину топливного бака. Туда незамедлительно влез штуцер заправочного пистолета. И процесс начался.

Мурдей усмехнулся: он никак не мог избавиться от мысли о том, что в этот самый момент данным заправочным устройством пользуются десятки других водителей.

«Стоп! – остановил он сам себя. А вот это уже невозможно: в этот самый момент». Момент для него, Мурдея, всего один: отстоящий от главной последовательности времени на 0,568261 секунды. Хотя и да: тот же самый момент времени. Мурдей посмотрел на часы. 10:39:45. Впрочем, секунды быстро менялись.

Вполне могло быть так, что в это же самое время, а именно в 10:39:45, у данной заправочной стойки выстроилась целая очередь машин. Но не одна за другой, а влево, вправо, вверх, вниз, вперед, назад, вкось… ну и куда там ещё они могут быть направлены, эти параллельные потоки времени, временные оси? Недаром ведь на циферблате тайм-шифтера перед цифрами стоит какой-то значок: у кого плюс, у кого минус, а у кого так и вообще что-нибудь непонятное. Да и цифры светятся разным цветом. Это ведь тоже что-то означает?

О данной заправочной стойки выстроилась целая очередь а едедилть несмотяр на прогресс–угом–__________________________________чередь сквозь время…

И у каждого заправляющегося оно своё, отличающееся от основного на доли секунды. У кого-то 0,568262, у кого-то 1,325687, а у кого-то и совсем иные цифры, скажем, 23,226654. Но Мурдей не слышал, чтобы кто-то удалялся от основного потока более чем на сутки. Поэтому тайм-шифтеров, на которых бы светилось что-нибудь вроде 123,558756, никто не встречал. Должно быть, их нет. Потому что не может быть.

Имеется, видимо, какое-то ограничение. Но с чем оно связано, Мурдей не знал. Как не знали миллионы и миллиарды людей, пользующихся тайм-шифтерами. Да им это и не нужно. Мало кто из потребителей интересуется, что проделывает электрический ток внутри, скажем, телевизора. Однако передачи смотрят все.

То же самое и с тайм-шифтерами: пользователю достаточно знать, что при включении прибора появляется временное поле, как бы создающее для каждого человека собственное время. А может, ограничивающее человека от основного потока времени. Словом, происходит нечто, в результате чего человек оказывается совершенно один в окружающем его бесконечном мире. Причем сам мир ни на йоту не изменяется: по-прежнему стоят здания, дороги, деревья, растёт трава…

Это очень удобно, в первую очередь для работы: никто не мешает. Тем более что по мере развития цивилизации доля индивидуального труда повышается. То есть человек пользуется результатами работы других людей, но сами люди ему только мешают.

Но тайм-шифтеры использовались не только для работы.

Мурдей знал, что есть любители ходить на службу пешком. При включении тайм-шифтера такой привычке ничто не мешает: ни толпа, ни мчащиеся по улице автомобили. Улицы становятся абсолютно пусты. А раз так – не нужны ни светофоры, ни подземные переходы. А это колоссальная экономия средств.

Да и человек, обычно быстро устающий от суеты и толчеи большого города, и приобретающий вследствие этого массу стрессов и неврозов, может одновременно наслаждаться тишиной и одиночеством, и в то же время продолжать пользоваться всеми благами цивилизации.

После массового внедрения тайм-шифтеров резко повысилась производительность труда, сократились материальные затраты, улучшилось здоровье населения…

Мурдею тоже нравились нововведения. Он хорошо помнил те времена, когда автострады были забиты транспортом. Приходилось часами стоять в пробках, дышать выхлопными газами, ругаться с другими водителями… Что и говорить, здоровья это не добавляло.

Тайм-шифтеры сняли все проблемы. Число аварий упало практически до нуля. А какая может быть авария, если ты ни с кем не можешь столкнуться? Ну, разве, со столбом. Но это до каких же розовых слонов надо упиться, чтобы столкнуться со столбом? Таких в водители не берут.

Ну а если вдруг что и случится: заклинит двигатель, камнепад, ураган, землетрясение – для таких случаев и существует дорожная полиция, пресловутые регулировщики. Сигнал тревоги через тайм-шифтер – и ребята в погонах прибывают на место аварии, определяют безопасное положение для пострадавшей машины, передвигают её туда и возвращают в основной поток времени. Попросту выключают тайм-шифтер. А там уже ждут медики, ремонтники и прочие необходимые специалисты.

Мурдей проследил за обратными манипуляциями автомата-заправщика и прошёл к закусочной. Приложил личную карточку к магнитному запору и вошёл внутрь.

Потом всё съеденное и выпитое будет списано с его текущего счёта. А может, это происходит одномоментно: закусочная-то существует во всех временах. Кто его знает, как оно действует? Простому шофёру не до того, ему главное – доставить груз как можно быстрее, получить денежки и готовиться к следующему рейсу.

Мурдей подошёл к стойке. Конечно, жаль немного, что нет в закусочной хозяина, а лучше хозяйки, с кем можно перекинуться словом. Хоть бы какого-нибудь робота поставили! Впрочем, это Мурдей такой общительный, а дальнобойщики, в основном, привыкли к одиночеству. Иначе бы и не шли в дальнобойщики. Рейс в одиночку – а потом общайся, кто тебе мешает. А в дороге, или вот здесь, в закусочной, музыка играет – и ладно. Клипы мелькают на телепанели – и хорошо. А новости узнаем после рейса. Если они будут, конечно. Да и какие сейчас могут быть новости? Наводнение, землетрясение, экономический спад. Лучше не расстраиваться.

Правда, раньше было хуже: то локальные вооружённые конфликты, то теракты. Хорошо хоть теперь эта ерунда полностью прекратилась: за что воевать, если включи тайм-шифтер – и перед тобой целая пустая планета Земля, в твоём полном распоряжении. А может, и целая пустая Вселенная. Живи, как тебе нравится, в полное своё удовольствие.

Где-то Мурдей слышал, что число жителей Земли в последнее время сильно сократилось: многие ушли в параллельные времена, навсегда. Ну что ж, это их выбор.

Он так не может. Работа – это одно, а отдых – совсем другое. Хотя кто-то наверняка думает иначе. Но это, скорее, из тех, кто работает с людьми. Тогда да, отдыхать такому надо только с тайм-шифтером. Тогда и на самых шикарных пляжах в разгар сезона никого-никогошеньки не встретишь. Впрочем, выбор работы и отдыха – личное дело каждого.

Мурдей всё-таки выпил кружку пива, не удержался. Контрактом это не запрещено, лишь бы груз прибыл по графику. А остальное – свобода любого человека, которая с появлением тайм-шифтеров только увеличилась.

Мурдей сел в кабину, запустил двигатель. С полминуты постоял, прислушался к ровной работе. Тронулся с места, поехал.

«Вот ведь как, оказывается, – подумал он, – легче и проще изобрести тайм-шифтеры, чем, к примеру, изменить способ доставки грузов. Сколько ни бьются над проблемой телепортации – и никак. Слишком сложно задавать систему координат: приходится учитывать и вращение Земли, и движение по орбите вокруг Солнца, и влияние гравитации всех планет и Луны, и движение солнечной системы в Галактике, и вращение самой Галактики, и прочее, и прочее, и прочее… Гораздо проще с тайм-шифтером: сел, поехал. И никаких проблем. Собственно говоря, к тайм-шифтерам телепортация имеет весьма малое отношение: они созданы не только для доставки грузов. А одиночество… Но я не один, нас всегда трое: я, машина и дорога. Груз можно не считать. Он всякий раз другой…»

Ехать оставалось всего ничего. Немного подняться на каменистую гряду, затем спуститься с неё, и – вот оно, место назначения! А тучки на горизонте ничего не успеют сделать: он прибудет вовремя.

Мурдей подъехал к воротам, потянул ручку сирены. Тяжёлые ворота, повинуясь акустическому сигналу, начали медленно раскрываться.

Трейлер въехал во двор и покатил к месту разгрузки, обозначенноу сплошным жёлтым прямоугольником. Если бы кто-то стоял под разгрузкой, прямоугольник выглядел бы контурным: с него бы сняли покрытие.

Мурдей потянул ручку сирены второй раз. Жёлтый рулон покатился к заднему краю прямоугольника, обнажая привычный контур. Можно становиться под разгрузку.

Установив фуру строго в пределах контура, Мурдей выключил двигатель. Помедлив, протянул руку к тайм-шифтеру. Одно нажатие – и пространство вокруг заполнится людьми и машинами. Интересно, кто будет из знакомых? Какие новости он услышит? А что расскажет сам?

Мурдей усмехнулся: ну что можно рассказать? В прошлый раз хоть медведь вышел на дорогу, и пришлось долго сигналить, пока не убрался восвояси. А в этом рейсе ничего примечательного не случилось.

Мурдей прикоснулся к выключателю.

Ничего не произошло.

Удивлённый, Мурдей нажал посильнее.

Тайм-шифтер продолжал насмешливо светить цифрами «0,568261». Но они уже не вызывали у Мурдея прежней реакции. Стало тревожно.

Мурдей освободил тайм-шифтер от креплений и взял в руки. Нажал выключатель ещё раз. Прибор не отозвался.

«Что же случилось? – подумал Мурдей. – У одного меня, или…»

Он нажал аварийную кнопку. Теперь осталось только ждать…

Минуты текли мучительно медленно.

Мурдей представил, как в миллионах и миллиардах собственных мирах точно так же, как он, замерли в ожидании миллионы и миллиарды людей. Надеясь, что неполадки будут устранены, и они вернутся к прежней жизни. Потому что одному человеку весь огромный окружающий его пустой мир, без других людей, попросту не нужен…

Что-то большее

Сквозь тьму автобусного стекла ничего не было видно.

– Сволочи! – выругался Дидур и прекратил безуспешные попытки разглядеть что-либо снаружи. – Мало того, что темно, так они ещё и стёкла затонировали!

– Лучше скажи наоборот, – посоветовал сосед, поворачивая голову. – Мало того, что они стёкла затонировали, так ещё и темно! Радуйся и этому. Тебя везут в высококлассном автобусе международного типа.

Дидур хмыкнул:

– Нашёл, чему радоваться!

Сосед вздохнул:

– Когда-то и я водил такие!

– Значит, – повернулся к нему Дидур, – в случае чего ты сможешь им управлять?

– В случае чего? – недоумённо пожал плечами сосед. – Здесь два водителя. Впереди и позади – охрана. Да и эти, – он кивнул на автоматчиков у каждого выхода, – своё дело знают. А чего ты дёргаешься? Неужели думаешь, что кто-то нападёт?

– Не знаю, – Дидура действительно передёрнуло. – Не нравится мне что-то это всё.

– А зачем тогда контракт подписывал?

– Ага! Посиди полтора года на пособии по безработице – и не на такое согласишься!

– Я два сидел, – меланхолично заметил сосед. – И ещё сидел бы.

– А чего согласился?

Сосед усмехнулся:

– Жить хочется. Ты знаешь, куда мы едем?

– Не знаю, – мрачно ответил Дидур. – Потому и не нравится мне.

– И ничего-ничего не слышал? – продолжал допытываться сосед.

– Кроме того, что говорил вербовщик – ничего.

– Понятно… интересная работа, зарплата, обучение на месте…

– Ага. А ты знаешь больше?

– Я привык пользоваться слухами, – уклончиво ответил сосед. – Они, как правило, более верные, чем официальная пропаганда.

– И что говорят твои слухи?

Сосед не ответил. Он прислушивался к урчанию двигателя. Оно стало немного натужнее: автобус пошёл на подъем.

Дидуру почему-то показалось, что за ними гонится большой зверь, который хочет сожрать всех сидящих в автобусе. Но догнать не может, и поэтому свирепо урчит.

– И что говорят твои слухи? – нетерпеливо повторил Дидур.

– А? Слухи говорят разное… Самый неприятный из них – что нас просто везут на убой. Мол, слишком много нахлебников на шее государства. Вот и хотят избавиться втихаря. Спустят в шахту, там расстреляют – и хоронить не надо.

– Ну… ты уж совсем, – растерялся Дидур. – У меня и так паскудно на душе, а ты…

– Я же говорю, что этот – самый неприятный. Будто правительство хочет таким образом снизить напряжённость в стране.

– Напряжённость лучше всего снимается войной, – пробормотал Дидур.

– О! – сосед поднял палец. – Я тоже книжки читаю! В самую точку. Как этот политолог написал: лучшим выходом из кризиса всегда считалась война. Так и с Первой мировой было, и со Второй. Так будет и с Третьей… А значит, вступает в действие слух номер два.

– А это какой? – заинтересовался Дидур.

– Подземный город, – спокойно сказал сосед. – Наши большеголовые ребята готовятся к войне основательно. Решили построить большой подземный город и упрятать туда столько людей, сколько влезет. Сам понимаешь: чем больше народу переживёт Третью мировую, тем больше у государства шансов победить в Четвёртой и окончательной. Чтобы добиться господства во всем мире. Когда на целой планете будет жить один народ, разговаривать на одном языке, всякие войны прекратятся.

– Да ты философ! – засмеялся Дидур. – Как будто люди на Земле уже не говорили на одном языке – до Вавилонской башни. А потом что?

– Ну, Вавилонская башня – это легенда, – поморщился сосед. – А вот будущее вполне реально.

– Значит, ты полагаешь, будто нас везут строить подземный город? – медленно проговорил Дидур.

– Да, – просто ответил сосед. – Я, в общем, внимательно слежу за политическими новостями. Раньше приходилось и в другие страны поезживать. Надо же знать, как себя там вести. А с подземным городом… Вербовка началась очень давно, и первыми задействовали шахтёров. Среди них безработицы почему-то нет, хотя угольные шахты лет десять как закрылись. Куда бы они подевались? Вспомни, как раньше: их выбрасывали на улицу тысячами!

– Действительно, – Дидур немного повеселел, отвлёкшись от собственных мрачных мыслей, и обвёл взглядом салон автобуса. Основная масса пассажиров спала, убаюканная плавным покачиванием.

Но затем мысли вернулись, и он вновь нахмурился:

– А зачем такая секретность? Нет, чтобы объявить…

– Чудак! – сосед едва не рассмеялся. – Враг ведь не дремлет. Зачем раскрывать ему наши замыслы? Даже вход под землю, говорят, расположен чуть не в центре Долины – чтобы не знали, под какой горной грядой размещён город.

– В Долине? – нахмурился Дидур. – Мы едем в Долину?

– Да, похоже, что так, – кивнул сосед. – Я всё время слежу за дорогой. Профиль трассы говорит именно об этом. Знаешь, я не однажды ездил этим маршрутом – не в центр Долины, конечно, по трассе… Все повороты, спуски и подъёмы знаю назубок. Нам осталось ещё часа полтора.

Дидур с сомнением покачал головой.

– В Долине, – повторил он. – А ты слыхал, что происходило в Долине?

– Ты о летающей тарелке? – безмятежно произнёс сосед. – Так это было давно и неправда. Эти слухи не раз опровергали.

– Не слишком ли часто? – саркастически усмехнулся Дидур. – Уж слишком упорно правительство хочет убедить народ, будто там ничего нет.

– А ничего и нет, – по-прежнему безмятежно отозвался сосед. – Я проезжал мимо сколько раз – и ничего не видел.

– С инопланетной техникой отвести человеку глаза – раз плюнуть! Инопланетяне там! И им для чего-то нужны люди. Много людей. Может, для еды?

– Снова Уэллс, война миров… Видел, видел. Ерунда!

– Да как сказать, – пробормотал Дидур. – Это ведь тоже твои любимые слухи… какой он будет по счёту?

– А может, они не едят нас, а, наоборот, хотят спасти? Вот и переправляют на свою планету. Я такое тоже слышал.

– Не верю я в их альтруизм! – заявил Дидур.

– Я тоже, – хладнокровно согласился сосед. – Поэтому предпочитаю думать, что нас везут на строительство подземного города. А уж там постараюсь выкопать для себя отдельную нору и залечь там.

Оба замолчали. Ровное подрагивание автобуса на ровном асфальте убаюкивало. Но спать не хотелось.

– Хочешь ещё один слух? – усмехнувшись, сказал сосед, искоса поглядывая на Дидура. – В детстве я читал фантастику, и мне запомнился один рассказ. Как где-то посреди голой степи стоит маленький домик, окружённый несколькими рядами колючей проволоки. Вокруг него – минные поля, доты, дзоты и тройная линия окопов. Круглые сутки к домику безостановочно подъезжают автобусы. Много автобусов. Оттуда выходят люди, тоненькой цепочкой просачиваются через двойной ряд охраны, проверяющей пропуска, и исчезают в домике.

Любители фантастических романов сразу предполагают, что в домике находится станция телепортации, или машина времени, или дыра в пространстве, или ворота в ад.

Но внутри домика ничего нет. Не совсем ничего: есть стол, несколько стульев, шкаф, даже большая кирпичная печь. Но если кто-то думает, что людей сжигают в печи, то ошибается.

Всё гораздо проще… и страшнее.

Печь холодна и пуста. Пуст и шкаф. И на столе ничего нет, и на стульях. Только пыльные занавески висят на окнах.

А под печкой живёт маленький зверёк. Совсем маленький, не больше мыши. Но не мышь.

Он-то и съедает всех людей, которые заходят в дом. Съедает так быстро, что следующий входящий в дверь (а входить в неё можно только по одному), не видит, куда девается предыдущий. Он только успевает заметить маленького зверька, сидящего на полу и поблёскивающего красными глазками.

Что это за зверёк, почему живёт здесь, почему его охраняют вместо того, чтобы попытаться уничтожить? Знают ли охранники, кого или что охраняют, и кто эти люди, которых привозят сюда каждое утро на автобусах? Это неизвестно. Но факт имеется.

– Ты ещё про Чёрную Руку расскажи! – криво усмехнулся Дидур.

– А если автор рассказа угадал? – упорствовал сосед.

Дидур пожал плечами:

– Можно предугадать техническое решение – фантасты только этим и занимались. Но зверушку? Откуда она взялась? Зачем нужна правительству? Куда девается одежда – она что, съедает и её тоже? И куда она гадит? Это ж сколько дерьма получится? – Дидур нервно засмеялся. – Нет, это совершеннейшая ерунда!

– А почему тогда ходят слухи о нападениях на автобусы? Инсургенты хотят освободить везомых на заклание…

– Всё бы тебе веселиться… – пробормотал Дидур.

– Но ты же сам спрашивал, умею ли я водить автобус? Я думал, ты тоже из заговорщиков.

– Ну и что, донёс бы?

– Нет. По мне, лучше пусть случится что-нибудь, чем сидеть дома и ждать ядерного удара.

– А я думаю, мы скоро встретимся с зелёными человечками.

И, откинувшись на спинку кресла, Дидур задремал.

Проснулся он от толчка остановившегося автобуса.

Открылась передняя дверь, и оба автоматчика встали снаружи по обе стороны прохода.

Пассажиры автобуса, начиная с передних сидений, принялись выбираться наружу, покряхтывая и позёвывая.

– Какая темень! – послышался чей-то голос.

«Да, подумал Дидур, тьма египетская!»

Он спрыгнул с подножки.

Прямо перед ним раскрывалась дверь, в которой исчезала спина соседа.

Дидур успел бросить взгляд влево, на разгрузившиеся автобусы, вправо – на ожидающие своей очереди, подивился, что зданьице перед ним совсем маленькое. Заметил ряды колючей проволоки, окружающей площадку, и шагнул в дверь.

Он очутился в тесном шлюзе. Створки сзади сразу закрылись, а передние раздвинулись, открывая ярко освещённую комнату.

Дидур сделал шаг вперёд. Он заметил нехитрую обстановку: стол, несколько стульев, шкаф, большую кирпичную печь…

Удивило то, что комната была без окон.

«А где же занавески?» – подумал он.

Ближайшую стену покрывали красные брызги.

А на полу сидела маленькая зверушка. Она облизывалась.

И это было последнее, что он увидел…

Пропала Эйфелева башня

– Последний день! – Ансельм Мерсье, пожилой парижский гид, выглядел одновременно и грустным и радостным. – Последний день работы, Люка! Пятьдесят лет я водил экскурсии по Парижу. Я знаю его, как… – он с напряжением раскрыл ладонь и снова сжал кулак. На глазах блеснули слезы.

– Ну, Париж-то никуда не денется, – философски заметил бармен. – И ты тоже. Будешь почаще ко мне захаживать…

– Да-да… – рассеянно кивнул Мерсье. Он кинул смятую бумажку на стойку и поспешно вышел из бара.

– Пятьдесят лет… – вздохнул бармен, разглаживая банкноту и пряча в кассу. – Это срок.

Свернув за угол, Ансельм остолбенел: Эйфелева башня исчезла.

«Что случилось: взрыв? Землетрясение? – замелькали мысли. Почему ничего не было слышно? И по телевизору не сказали. А он работал в баре…»

Старый гид заспешил к месту нахождения башни. Он надеялся увидеть её хотя бы лежащей. Ну, мало ли: у муниципалитета не хватило средств на ремонт, связались с нечестным подрядчиком, прошёл особо едкий кислотный дождь…

Но сквер оставался по-прежнему пустым. Башни не было никакой: ни лежащей, ни в виде обломков. Лишь толпы народа бродили вокруг, издавая удивлённые возгласы.

Мерсье подошёл ближе, протискиваясь мимо разноязычных туристов. Ему, знавшему по нескольку слов на любом из языков Земли, было понятно удивление собравшихся.

Вокруг бывшей башни полицейские успели выставить оцепление. И было странно видеть пустое пространство, окружённое полицейским кордоном.

Среди полицейских Ансельм увидел знакомого офицера, и подошёл к нему.

– Что случилось, Жерар? – спросил гид, поздоровавшись. – Куда делась башня?

– Чертовщина какая-то, – ошарашил полицейский ответом. Он снял фуражку и вытер вспотевший лоб носовым платком. – Башня на месте. Да только её не видно!

– Что?! – такого ответа старый гид не ожидал.

– Да вот то, – офицер надел фуражку. – Пойдём, убедишься сам. Только осторожнее, не ударься. У нас тут многие шишек понабивали.

На подгибающихся ногах Мерсье прошёл за оцепление, и, выставив вперед дрожащую руку, двинулся сквозь пустое пространство.

И буквально через несколько шагов пальцы прикоснулись к шершавому металлу. Бросив взгляд на близлежащие кусты, гид удостоверился, что башня находится именно там, где и должна находиться. Но… почему-то невидимая.

– Что за чертовщина… – пробормотал Мерсье, ощупывая знакомые заклёпки. – Вроде всё на месте…

– Вот и я говорю то же самое, – подхватил полицейский, – чертовщина! А ты точно никаких изменений не ощущаешь?

– Нет… – гид провёл рукой по стальным балкам, перешёл к другой опоре, ощупал её. – Никаких…

– Так, – офицер почесал затылок. – Будем считать, эксперимент проведён…

– Мой капитан! – молоденький лейтенант приложил два пальца к козырьку фуражки и протянул офицеру футляр защитного цвета. – Ноктоскоп доставлен! Сейчас должны привезти портативный рентгеновский аппарат.

– А металлоискатель? – офицер поднял голову.

– Перье уже проверяет, с той стороны, – лейтенант вытянул руку на противоположную сторону площадки. – Там подъезд лучше… – оправдываясь, произнёс он.

– Перье лучший специалист, – кивнул капитан, – это правильно.

Он раскрыл футляр, щёлкнул кнопкой, крутанул верньер реостата, поднёс прибор к глазам… и выругался.

– Хочешь посмотреть? – офицер протянул ноктоскоп старому гиду. Тот взял аппарат, заглянул в окуляры… и ему захотелось повторить то же, что сказал капитан.

Башня смотрелась точно такой же, какой Ансельм привык её видеть с этого ракурса. Но в условных цветах инфракрасного диапазона: так, как показывал прибор.

Вернув аппарат изнывающему от нетерпения лейтенанту – тот с любопытством приник к мягким резиновым наглазникам – Мерсье с недоумением посмотрел на капитана.

– Что же это такое? – пробормотал он.

– Будем думать, – буркнул полицейский. – И искать, кто и что мог сделать с главной достопримечательностью Парижа…

– Принесите фотоаппарат, – обратился он к лейтенанту, – и сделайте несколько снимков через ноктоскоп. На всякий случай…

Мерсье удалился в полнейшем недоумении, чуть покачиваясь и закрываясь рукой от вездесущих вспышек фотоаппаратов.

Сколько он их перевидал на своём веку! Наверное, и зрение от них хуже стало. Но если раньше, в общем, спокойно относился к тому, что его фотографируют, то теперь почему-то ему было неприятно. Может быть, потому, что сейчас его фотографировали отдельно, без Неё… А сколько раз фотографировали Её? И днём, и ночью, и в хорошую погоду, и в плохую. И со вспышкой, и без. Будь у неё глаза, точно ослепла бы.

Поплыли воспоминания…

Раньше фотоаппараты были огромными деревянными ящиками… А теперь меньше ладони. В горсти несколько штук поместится. А качество снимков как выросло? Сейчас уже, кажется, и не отличишь, где реальность, а где фотография. Люди, как живые, получаются…

Ансельм шёл, сам не зная, куда. Наверное, хотел как можно дальше уйти от исчезнувшей из виду, но продолжающей оставаться на месте башни. Как это получается, интересно? Ну да ничего, полиция разберётся. Должна разобраться, на то она и полиция.

Ансельм шёл по прямому проспекту, время от времени оглядываясь. И в душе его теплилась малюсенькая надежда: а вдруг она всё-таки появится? Как же теперь Париж будет без Неё? Париж без Башни – не Париж. А так…

Остановясь, чтобы передохнуть, старый гид в очередной раз оглянулся.

Нет, башня не появилась. А жаль. Значит, надежда была напрасной…

– Посторонись, отец! – услышал он сзади голос. И сразу взвыла электропила.

Повернув голову, Мерсье увидел рабочего, спиливающего ствол старого дерева. Ветки уже лежали на земле и на асфальте.

Отойдя в сторону, чтобы не задело, Ансельм с любопытством приглядывался к работе.

Вот и дереву пришёл срок…

Ствол рухнул. И в перспективе проспекта появилась Она…

Схватившись за сердце, старый гид шагнул в сторону, откуда пришёл.

И башня исчезла.

Удивлённый, Ансельм вернулся на прежнее место. И башня вновь засияла перед ним во всей красе.

Мерсье стоял, не понимая, что происходит. Точно так же он стоял, ощупывая невидимую башню.

«Надо срочно сказать Жерару! – пронеслось в голове. – А там ли он? Но что это за чертовщина?»

Он попытался изменить местоположение, отклоняясь то влево, то вправо. И установил следующее: башня видна лишь с одной точки: с той самой, которую раньше закрывал ствол дерева. И отойти левее не получалось: оттуда башню закрывала стена дома.

А все остальные ракурсы давным-давно исщёлкали вездесущие фотографы. Он сколько раз видел снимки этого проспекта. Такие одинаковые, и всё же в чём-то чуть-чуть отличающиеся.

Рядом остановилась машина и распахнулась дверца.

– Садись, подвезу! – за рулём сидел нахмурившийся капитан.

– Жерар, а я только что о тебе думал, – признался старый гид.

– Наверно, я почувствовал это, – усмехнулся полицейский.

– Выйди-ка из машины! – загорелся старик.

– Зачем? – удивился капитан.

– Выйди, и ты кое-что увидишь!

Удивлённый, полицейский вылез из-за руля и встал на указанное стариком место.

И, охнув, схватился за сердце.

– Видишь? – почему-то прошептал старый гид. – Раньше здесь стояло дерево… и фотографы не могли фотографировать башню с этой точки… Потому этот вид сохранился. Но я не понимаю, почему…

– Качество съемки… – забормотал полицейский. – Современная оптика очень качественная: перенесла в фотоаппарат не только вид, но и суть окружающего. Не сдублировала, а перенесла.

– Их было очень много… – прошептал старый гид. – Каждый взял себе по частичке – и Её не стало…

Через несколько месяцев Ансельм вновь встретился с капитаном.

– Ну что, не удалось вернуть башню на место?

Капитан покачал головой.

– Над этим бьются лучшие ученые Франции… и всего мира! Но… безрезультатно.

– Пойдем ко мне! – хитро улыбнулся старик.

– Ты ведь живёшь не здесь! – удивился капитан, когда Мерсье подвёл его к невысокому домику на окраине.

– Я переехал, – коротко ответил старик.

Они поднялись по узкой лестнице в маленькую комнатку. У неё имелась одна особенность: небольшое окошко между двумя другими, побольше. Окошко было занавешено шторкой.

– Я сам его сделал! – прошептал старый гид.

Он отдёрнул занавеску, и перед глазами капитана предстала панорама Парижа со знакомой Эйфелевой башней…

Это моя работа

– Это моя работа, – устало произнёс он, опускаясь в кресло и держа на весу испачканные землёй и пеплом руки.

– Милый, ты совсем не бережёшь себя! – она отложила в сторону вязание, и глаза её наполнились слезами. – Ты ведь никогда не отдыхаешь!

– Мне некогда отдыхать, – тяжело вздохнул он. – Работы очень много. Нужно восстанавливать разрушенное, убирать обломки, строить новые дома, пахать землю, сеять, кормить моих… подопечных

– А почему они сами не могут позаботиться о себе?

– Они совсем маленькие, – усмехнулся он, – несмышлёныши! Вот когда вырастут, тогда и начнут заботиться о себе.

– Вряд ли, – вздохнула она, – ты слишком их опекаешь. Если бы ты дал им больше самостоятельности…

– Об этом не может быть и речи, – покачал он головой. – Они и так постоянно дерутся между собой. А если я дам им самостоятельность, они вовсе друг друга уничтожат!

– Ну и пусть! Зато тогда мы с тобой будем вместе! – она улыбнулась.

– Не смей так говорить! – нахмурился он. – Они – моё детище! Я создал их не для того, чтобы они перегрызли друг друга. За ними обязательно нужно наблюдать… хотя бы на первом этапе. Позже, когда они немного разовьются, можно будет дать им немножко свободы.

– Хоть бы скорее наступило это «позже», – вздохнула она, и глаза её вновь наполнились слезами. – Я так по тебе скучаю!

– Ну-ну, не плачь, моя маленькая! – он хотел прикоснуться к её щеке, но посмотрел на испачканные руки и поднялся. – Пойду, помоюсь.

– Я согрела воду! – с готовностью поднялась она. – Я так ждала тебя! Может, потереть спинку?

– Не сегодня… я очень устал.

– Ужин на плите, тёплый. Я поставила режим ожидания.

– Что бы я без тебя делал? – он шагнул к ней, но она отстранилась:

– Пойди, помойся. Ты совсем грязный. Из-за них…

– Скоро это закончится…

Он прошёл в ванную. Послышался плеск воды. Она вязала.

Потом он вышел из ванной и, запинаясь, сказал:

– Дорогая, знаешь, что?.. Пожалуй, я пропущу ужин. Лягу так. Оказывается, я смертельно устал…

– Милый! – она снова едва не заплакала. – Я так старалась, готовила…

Она бросилась к нему, поцеловала в щёку, заглянула в глаза.

– Иди, ложись! – прошептала она. – Ты действительно устал… Я приготовлю тебе что-нибудь с собой на завтра.

– Я позавтракаю сегодняшним ужином, – кивнул он.

– Нет, я приготовлю тебе туда… на работу… Только постарайся всё съесть, не приноси обратно, как вчера.

– Хорошо, – он снова кивнул. Не стоит говорить ей, что и сегодня он не нашёл времени, чтобы пообедать. Хорошо, хватило ума скормить приготовленное своим подопечным.

Пошатываясь, он направился в спальню.

Когда она закончила все дела и пришла к нему, он уже спал. Раскинувшись на всю кровать, разбросав руки и ноги, совсем не оставив для неё места.

Она с любовью посмотрела на его осунувшееся лицо, на сдвинутые в заботе брови… и в её сердце вновь проснулась ненависть к мелким незначительным существам, которые каждый день отнимают у неё мужа. А ведь он мог быть рядом с ней круглые сутки!

А он бросает её из-за них. Целыми днями пропадает там, внизу. Строит им дома, пашет землю… как будто они сами не могут. Да они просто не хотят учиться! Они тупые и злобные твари!

Если бы их не было, он всегда был бы только с ней!

Она сдвинула брови – в точности как у него – и решительно зашагала в свою личную гардеробную. Доступ сюда был закрыт для всех, даже для него. Он не протестовал: у женщин обязательно должны быть свои секреты.

В гардеробной она открыла потайную дверцу и принялась экипироваться: надела боевой скафандр с экзоскелетом, вставила в держатели снаряды и самонаводящиеся ракеты, подвесила к локтям термические бомбы. Взяла в руки термоизлучатель и реактивную пушку.

Она ненавидела этих существ и хотела всех уничтожить.

Собравшись, она подошла к огромному зеркалу, увидела в нём грациозную и смертоносную фурию, и прошептала:

– Это моя работа!

Искушение

Время остановилось. Муха, прицелившаяся сесть Павлу на лицо, замерла в воздухе, растопырив лапки и крылышки. Толстый эсэсовец, лениво зевающий на стуле, застыл с открытым ртом, продолжая держать в руках дубинку. Этой дубинкой он только что сломал Павлу два ребра, и решил малость передохнуть.

Второй эсэсовец неподвижно наклонился над ящиком с медицинскими инструментами. Словно обдумывал новую пытку.

Третий… третий эсэсовец двигался. Самый маленький, в фуражке с высокой тульей, он сохранял скучающее выражение лица во время всего допроса, но сам в процесс не включался.

Сейчас же на лице его появилась лёгкая заинтересованность.

Павел осторожно обвёл взглядом комнату: что в ней ещё изменилось? Это было единственное движение, не вызывающее боли. Поэтому если он тоже сохранил возможность перемещения, проверить другими способами не мог. Или попробовать, превозмочь?

Павел напрягся, попробовал двинуть рукой… Странно, ничего не болит.

Но двигаться не получилось, лишь напряглись мышцы. А так хотелось вскочить! С маленьким гадёнышем он бы справился! Пистолет в кобуре – у тех двоих оружия не было, палачам не положено, – пятнадцать патронов… Многого бы, конечно, не сделал, но шороху навёл бы! С десяток гадов можно с собой забрать…

– Лежишь? – скрипучим голосом осведомился эсэсман.

Павел не ответил: вопрос был дурацким. И вдруг его словно вновь окатили ведром холодной воды: эсэсовец спрашивал по-русски! И не на ломаном, на котором обращался тот, толстый, а на чистейшем русском языке, первые звуки которого позволяют безошибочно определить соотечественника.

Власовец? А чего тогда молчал? Стоит ли вербовать так, через гестапо? Наш, разведчик? Фильмы, виденные в первые годы войны, наталкивали на подобную мысль. Но остановка времени?

В голове у Павла хороводом закружились мысли. Он увлекался фантастикой, читал Жюль Верна, Уэллса, Беляева. Кажется, у последнего, в цикле о профессоре Вернере, было что-то подобное. Может, писатель знал о ведущихся опытах, или догадывался?

Но почему на него, Павла, подействовало лишь частично, а на третьего… Кто он такой? Наш? А приборчик-замедлитель времени, в кармане? Или под фуражкой? Потому и тулья высокая…

– И долго собираешься лежать? – продолжал третий.

Нет, надо отвечать. Может, удастся что-то прояснить. Что же до остального… Язык дан человеку ещё и для того, чтобы скрывать правду.

– Есть предложения? – с трудом произнёс он.

– Есть, – эсэсовец присел на корточки. – Чего бы ты хотел сейчас больше всего?

– Свободы, – криво усмехнулся Павел.

– Это понятно, – поморщился эсэсовец. – А что ещё? Отомстить хочешь?

– Отомстить? – Павел обвёл взглядом помещение пыточной. – Конечно!

Он с ненавистью посмотрел на сидящего толстяка. А ещё считается, что толстые люди добрые.

– Что бы ты с ним сделал? – продолжал вкрадчиво допытываться третий. Но в голосе появились садистские нотки.

– Я бы ему… – Павел вытянул руку, словно охватывая голову толстяка – она точно поместилась между большим и указательным пальцами – и из оставшихся сил сжал.

И обомлел: голова смялась с легким писком, и по плечам чёрной униформы поползла бело-красная каша.

«Словно их флаг: чёрно-бело-красный», – успел подумать Павел. Ладонь ощущала липкое.

– Видишь, – третий наклонился сильнее, – ты можешь делать всё, что хочешь! А ну-ка, второго!

Павел, скорее по инерции, чем со зла – он был настолько поражен первым экспериментом, что хотелось сначала осмыслить произошедшее, а уж затем продолжать – ткнул в направлении склонившегося эсэсовца пальцем.

Палец, неимоверно удлинившись и утолщившись, легко проткнул грудную клетку, проделав в ней огромную дыру, из которой сразу потекла пузырящаяся кровавая жижа.

Ошеломление проходило. Появилось любопытство: что можно сделать ещё? И удовлетворение от совершенной мести. Лёгкое злорадство: как я их! Но совсем не такое, как от удачно выпущенной очереди. Сделанное, похоже, доставляло настоящее большое наслаждение…

Труп убитого эсэсовца продолжал стоять.

– Остановка времени, – пояснил третий очевидное. – Ну, как? Хочешь выйти отсюда? Хочешь истребить всех врагов?

Глаза Павла вспыхнули. Встать, выйти из застенков, пронестись по коридорам гестапо, сея смерть и разрушения, разя фашистов направо и налево голыми руками! Уничтожить змеиное гнездо! А потом, потом… Павел ясно представил себя на поле боя, одним мановением руки рассекающего танки, шлепком ладони сбивающего самолеты и сметающего с лица земли пехоту. Вместо черноты наступающих мундиров ровная белизна свежевыпавшего снега. Точно такого, какой был, когда его взяли…

– Кто ты? – прохрипел Павел.

Третий усмехнулся и снял фуражку. Маленькие рожки блеснули в тусклом свете лампы с жестяным абажуром.

– Разве ты не догадался? – спросил он. – Кто ещё может проделывать такие штуки? Продолжай представлять! Мне нравятся твои мысли! Ты далеко пойдёшь! Весь мир будет лежать у твоих ног!

Павел испугался. Ему вдруг вспомнилось всё, что рассказывала бабушка о кознях сатаны, и он торопливо зашептал:

– Отче наш, иже еси на небесех…

Дальше он не помнил.

Третий брезгливо поморщился:

– Оставь! У тебя всё равно ничего не выйдет. Ты ведь не крещён.

– Не крещён, – Павел автоматически кивнул.

– Впрочем, это не имеет значения, – продолжал третий. – Люди, когда перед ними встаёт призрак собственной выгоды, забывают и печально известные десять заповедей, и Спасителя, и, чего греха таить…

Он остановился и внимательно посмотрел на Павла.

– А я предлагаю тебе не призрак! Не мифическое увеличение числа нулей на банковском счету, и даже не реальное добавление сотен килограммов золота в сокровищницах. Я предлагаю настоящую власть! Не притворство лизоблюдов, только и ожидающих момента всадить нож в спину, а настоящую власть, подкреплённую настоящей силой. Власть над миром! Тысячелетнюю, миллионолетнюю! Вечную власть! – он распростёр руки в стороны, и словно тьма пошла от его рук.

Павел дёрнулся. Частичная свобода, позволившая поднять руку и расправиться с врагами, исчезла.

– И при этом ты останешься самим собой, – голос утратил металл, стал мягким, байковым, – Павлом Лопуховым, уроженцем деревни Соломенные Столбы, в которой по-прежнему ждёт девушка Настя… И ты сможешь каждый день навещать её… Причем этот день будет всегда одним и тем же, тем самым… Помнишь?

Павел застонал. Тот день… он помогал ему жить. И в окопах, и в концлагере, и в партизанском отряде. И здесь, в гестапо.

При любой погоде стоило вспомнить – и окружающее исчезало. Снова вокруг было лето…

– Ты согласен? – вопрос прорезал воспоминания, вернул на холод бетона.

– Зачем… тебе… это надо? – губы не слушались Павла. Они хотели произнести короткое слово «да», и их мучения, мучения тела, на этом бы кончились. Они бы купались в шоколаде…

– Это моё дело, – кривое лицо искривилось ещё больше. – Скажем так: мне одному скучно. Ты подумай о том, что получишь ты!

Павел подумал. Войну можно прекратить… за день! Враг будет уничтожен, стёрт с лица земли, буквально. Никто не вспомнит, что был какой-то Гитлер. Все будут знать только его, Павла! Он станет героем… Стоп, а этот? Где он будет? Сидеть в его голове? Видеть его глазами? Ощущать то, что ощущает он?

Павел принялся вспоминать, что рассказывала бабушка о человеке, в которого вселились бесы. Бесы… Бесы, это когда много. Может, с одним легче договориться? Нет, если он способен на остановку времени, что ему Павлово сопротивление?

А зачем ему нужен Павел? Не может войти в голову сам? Может действовать только через человека? Или ему нужен не всякий? Та сила, которую Павел приобрёл в боях, та стойкость, терпение, стремление к победе – они чего-то да стоят! Но отдать себя, свою душу, стать вместилищем для ЭТОГО… Разве ЭТОТ остановится?

Павел представил, как, расправившись с врагами, он занимает высокое место… Очень высокое. Всё правильно, герои-победители и должны стоять у руля государства. А в стране, которой управляет один человек, сделать подмену будет не сложно. И во главе страны встанет не-человек…

Но к чему такие сложности? Можно просто идти и убивать. И мучить. Делать всё, что придёт в голову. Потому что не станет никаких ограничителей.

«Война ведь всё равно кончится… подумал Павел. Ну, пройдёт ещё год, ну, два… Хребет врагу сломлен. И их всех убьют: и этого коротышку-толстяка, и второго. Да, они фашисты, они изверги – это он понял на собственном опыте. Но их убьют люди, и, значит, они не попадут туда, куда их хочет взять… ЭТОТ. А там…»

Павел содрогнулся. Откуда он всё знает? Неужели, не сомневаясь в его согласии, искуситель позволил себе расслабиться, и часть его мыслей проникло в сознание Павла? А может, он сделал так специально, чтобы показать, каким ещё мукам можно подвергнуть мучителей? Павел и сам делал это, в своих мечтаниях. И даже большим… хотя не мог знать наверняка: выполнит ли задуманное на самом деле? Может, просто убил бы, чтобы не уподобляться им.

«Может, они всё делают не сами, – вдруг мелькнуло в голове, – а по чужой указке?»

«Прости им, Господи, ибо не ведают, что творят!» – неожиданно вспомнил Павел.

– Ну? – наклонился к нему искуситель.

– Нет, – твёрдо ответил Павел. – Нет…

И закрыл глаза.

Искуситель распрямился и надел фуражку. Тотчас всё вокруг пришло в движение: вернулось к моменту остановки. Исчезли новые кровавые лужи, остались лишь следы крови Павла. Толстяк закрыл рот, прекратив зевок, склонившийся выпрямился. В руках блестела никелем устрашающего вида железина.

– Кончайте его! – бросил третий очнувшимся эсэсовцам, переступил через узника, и направился к двери, поддёрнув вверх высокую тулью, чтобы концы острых рожек не натягивали тонкую ткань фуражки.

Прозрачный намёк

Звездолёт проламывался сквозь гиперпространство, словно неумелый рыбак сквозь затянутую свежим ледком прорубь: летели брызги звёзд, малые туманности расплывались бледными пятнами, и даже галактики отползали в сторону от мчащегося гиганта, попутно зализывая сделанные им раны.

Сив Тип, первый пилот, небрежно положив ноги на пульт управления, жевал резинку и поигрывал джойстиком, выбирая маршрут движения. Он воображал себя завзятым слаломистом, и все отпуска проводил на снежных трассах горных планет, а любой свободный момент личного времени отдавал компьютерной игре «Слалом». Часто он даже не менял джойстик управления кораблём на игровой, а просто переключал бортовой компьютер с игры на пилотирование.

Пег Джастер, командир корабля, неодобрительно поглядывал на действия пилота, однако замечаний не делал: Сив своё дело знал, а вмешиваться в работу пилота, когда тот ведёт корабль, запрещёно самому президенту Федерации.

Да и что с того, если звездолёт заденет по пути пару обитаемых планетных систем? Их жители получат такую компенсацию, что им хватит на всю оставшуюся жизнь, какой бы длительности та ни осталась. Впрочем, Федерация денег на ветер не бросала.

К тому же Пег знал, что в этом секторе Вселенной практически не осталось обитаемых систем: они были выжжены пару столетий назад объединённым флотом Федерации и Империи, когда местные жители вознамерились поспорить с их совместной мощью.

Пег жалел, что ему не пришлось поучаствовать в той тотальной акции, когда планеты сгорали спичками, а звёзды затаптывались гравитационными ударами чисто угольки под кованым каблуком легионера.

Что осталось на его долю? Мелкие полицейские акции. Даже обидно, что нет возможности применить хотя бы одно из суперорудий, которым оснащён межгалактический крейсер.

А Пег мечтал, что, прилетев на одну из инспектируемых планет, он встретит хорошо организованное сопротивление, которое сможет продержаться хотя бы минут пятнадцать, чтобы насладиться зрелищем гигантского фейерверка, в который превращается размалываемая позитронными ударами бунтующая планета.

Но Пег знал, что подобное маловероятно, особенно в данной инспекции, когда за плечами торчит этот хлюпик из экологической полиции. И придумали же название: экологическая полиция! Сам, наверное, и зубочистки в руках не держал, а туда же: полицейский!

Он покосился на Сема Трудора, который с горящими глазами всматривался в разворачивающееся на переднем экране зрелище.

«Первый рейс, – подумал Пег. – Салага! А случись что, придется испрашивать его санкцию! Разве столкнёмся с признаками явной агрессии…»

И ему вдруг до боли в печёнках захотелось, чтобы по прилёту толпа дикарей… а кто ещё мог их встретить? Разведывательные спутники не давали повода для беспокойства, инспекция была не чрезвычайная, а плановая. Так вот, чтобы толпы дикарей окружили их корабль и принялись забрасывать дротиками…

«Э-э, нет, – прервал он сам себя. – Это не агрессия, не угроза. Выпусти роту десантников в полном вооружении – дикари от одного их вида разбегутся. Тогда так: дикари пусть будут. Пусть окружают, пусть бросают дротики. Я выпускаю роту десантников, и тут неожиданно разверзается земля, и оттуда появляется суперпушка! Она стреляет по десантному боту и уничтожает вместе с десантниками! И тогда я с орбиты выжигаю место атаки. Оставляю грандиозный восьмикилометровый провал в назидание. А затем сажаю второй десантный бот и запускаю отравляющий газ в вырытое коварными тварями подземелье. Нет, лучше подпочвенных кротов с лазерными…»

Пег не успел додумать: Сем Тудор, наклонившись особенно сильно, случайно коснулся его плеча зелёной фуражкой. Он, правда, сразу извинился, но приятные мысли ушли.

– Прошу прощения, капитан, – повторил Сем Тудор. – Скоро ли мы прибудем?

– Ещё два поворота, – отозвался Сив Тип, орудуя джойстиком и продолжая жевать с такой интенсивностью, что Пегу почудился запах палёной резины.

– Как вы думаете, – продолжил «экологист», и Пег подумал, что его прикосновение было не случайным: парню захотелось пообщаться, – что мы увидим на инспектируемой планете?

«Ладно, просветим его», – решил Пег, а вслух сказал:

– Встретить можно всё, что угодно. Надо быть готовыми ко всему. Даже к тому, что на подлёте нас обстреляют квадракетами.

– Но разведспутники… – растерялся Сем. – Они…

– Спутники, – Пег постарался, чтобы его усмешка выглядела самой саркастической из всех, которые он до сего времени применял, – следят лишь за поверхностью планеты. Ну да, они могут улавливать инфракрасные лучи из глубины почв и вод, могут отличить искусственную радиоактивность от фона, однако спутники легко обмануть: скажем, наморозить сверху айсберг, а затем построить подземный завод, или сделать завод под водой, а тепло рассеивать далеко в океане, по трубам. Затем, спутникам можно совсем отвести глаза!

– Каким образом? – удивился Сем Тудор. – Колдовством, что ли? Роботы – не люди, их чёрной магией не проймёшь.

– Дело не в чёрной магии, – усмехнулся Пег. – На одной планетёнке был случай: начали туземцы строить высокую-превысокую башню. Ну, строят себе и строят – мало ли идиотов-правителей заставляют идиотов-подданных выполнять любой идиотский каприз? Тем более что строили они вручную, камни таскали на спине – никто внимания не обращал. А они достроили до определённой высоты, а затем воздушные шары с неё пускать начали. Тоже милое развлеченьице, не правда ли? – он саркастически рассмеялся и продолжил. – А шарики-то были водородом надуты. Короче, получился у них прообраз космического лифта. Причем такого, что спутники с орбиты сняли. А на этот случай никакой инструкции не предусмотрено. Невозможно такое сделать, думали. Вот и не додумались. Если бы ракетой сбили – ясно. Лазерным лучом – понятно. А то исчезли – и всё.

– Ну, и что? – осторожно спросил Сем.

– А ничего, – хладнокровно ответил Пег. – Послали туда эсминец, и размолотил он всё, что те успели начудить. Теперь снова с каменного века начинают.

И он захохотал.

– Не лучше ли с ними договориться, – осторожно произнёс Сем, – и снабжать их хотя бы теми орудиями и технологиями, которые мы не считаем опасными?

– А разве такие есть? – удивился Пег. – И лопатой можно голову раскроить. Нет уж, лучше пусть пребывают в первобытном неведении. Используют мускульную силу, животных приручают. Словом, живут в экологической чистоте. Разве вы не к этому стремитесь? – издевательски спросил он.

Сем покачал головой:

– Прогресс остановить невозможно. В парламенте давно ведутся дебаты…

– Правильно, – согласился Пег, скептически махнув рукой: мол, знаем мы ваши дебаты. – Мы и не останавливаем. Мы его уничтожаем. Зачем нам постоянные угрозы со всех сторон? Цивилизация должна быть только одна – наша!

– А Империя? – спросил Сем.

– Ну, Империя, – поморщился Пег. – Они надёжно двигаются в кильватере нашей политики. К тому же мы с ними находимся на одной планете. Только это и сдерживает, а то бы… – и он мечтательно зажмурился.

– Капитан, – лениво произнёс Сив, надавливая на кнопку джойстика, – приехали! Высаживаться сразу будем?

– А что осведомители? – Пег приник к экранам, на которые сейчас транслировалась информация разведывательных спутников.

– То же самое! – разочарованно протянул он, отваливаясь от экранов, – патриархальная цивилизация, ни фабрик, ни заводов, ни крупных мануфактур. Здорово мы их напугали в прошлый раз! Небось, до сих пор в штанишки ходят.

Сем неодобрительно посмотрел на него, но промолчал.

– Штурмовая группа, на выход! – скомандовал Пег. Затопали кованые сапоги солдат, заполняя десантный бот. Пег повернулся к Сиву: – Сдашь вахту второму пилоту, а сам отдыхай.

– Я ещё побуду чуть-чуть, – с готовностью произнёс Сив, покачивая джойстиком.

– Не наигрался? – усмехнулся Пег. – Опять «Слалом» запустишь?

– Игра – тренировка, – отозвался Сив, загружая систему.

– Старпом будет рядом, – распорядился Пег, – оставь ему хоть один экран.

– Я ему все оставлю, – пробурчал Сив, надевая видеошлем, – я его видеть не могу!

Последние слова он произнёс глухо, из-под шлема.

Пег вздохнул, но ничего не ответил: конфликт между старпомом и первым пилотом тлел, но не разгорался. И потому можно пока не обращать на него внимания. К тому же имелся ряд факторов, с учетом которых Пег не мог отдать предпочтения ни тому, ни другому.

– Да, – вспомнил он, поворачиваясь к Сему, – и вы идёте.

– Спасибо, – неожиданно сухо ответил тот, – я помню инструкцию, согласно которой я должен, – он подчеркнул это слово, – присутствовать при первой же высадке.

Пег внутренне чертыхнулся про себя, но промолчал, втайне надеясь, что его сокровенные моления оправдаются, и за внешним патриархальным видом планеты откроются такие ужасы, которые разом обнаружат коварные замыслы обитателей этого мира

И в то же время Пег чувствовал, что здесь ему вряд ли удастся выстрелить хотя бы разок. Слишком уж всё выглядело тривиально.

– Типично сельскохозяйственная планета, – прокомментировал Сем разворачивающийся перед ними пейзаж: грунтовая дорога вела среди зелёных полей. По левую сторону дороги трава скошена, высушена и сложена в стога. Справа лежали длинные ряды подсыхающего сена. Вдали, за рекой, паслись крупные рогатые животные. – Что вам ещё надо?

– Подождём, – прохрипел Пег, сжимая автоматическое атомное ружье, атомат, – может, под этими милыми стожками скрываются шахты баллистических ракет!

Сем хмыкнул.

– Ребята, – обратился Пег к десантникам, рассыпавшимся вокруг. – Смотреть в оба! Готовность номер один!

– А вон идут местные жители, – указал Сем на приближающуюся группку туземцев, – давайте у них и спросим, есть ли шахты.

– Так они вам и скажут, – продолжал цепляться за собственную надежду Пег, прекрасно понимая, что, несмотря на плановость инспекции, туземцев о ней никто в известность не ставил, стало быть, и подготовиться они не могли, разве что готовились постоянно. Да и спутники, как ни крути, а не передавали ничего мало-мальски подозрительного. Просто ему так хотелось.

Туземцы приблизились и остановились. Их улыбающиеся загорелые лица не оставляли никакого сомнения в том, что перед проверяющими находятся именно те люди, за которых они себя выдают, а именно крестьяне. На ту же профессиональную принадлежность указывали деревянные вилы и грабли, покоящиеся на плечах.

«Идиоты, что ли? – подумал Пег. – Или хорошие актёры? Но тогда они переигрывают: что у них, и металл перестали обрабатывать? На это запрета не было. Только на атомную энергию и строительство звездолётов».

Но утверждать, что перед ним актёры, можно было, только признав, что вся планета состоит из актёров: о месте высадки не знал никто. Сам Пег ткнул пальцем в точку на экране и приказал: «Сюда!». Кто бы успел приготовиться?

Значит, идиоты. То есть люди, вполне довольные существующим положением, и не стремящиеся его изменить. Чего и следовало добиться.

Пег почувствовал гордость за Федерацию и досаду за неудовлетворённое честолюбие: «Опять в тире стрелять придётся», – с досадой подумал он.

– Здравствуйте! С прибытием! Привет воинам Федерации! Не хотите ли освежиться? Как долетели, капитан? – раздались весёлые возгласы.

Последние слова несколько насторожили Пега: значит, они не такие идиоты, если разбираются в знаках различия. А, впрочем, чей другой военный флот может бывать в этих краях?

– Здравствуйте и вам, – ответил Сем, кланяясь в пояс.

«Что делает этот идиот? Ах, да, он же ксенобиолог, – Пег вспомнил строчки из досье Сема. – Поступает соответственно местным обычаям».

Сам он удостоил приветствия туземцев лишь лёгким наклоном головы.

– Чем занимаетесь? – спросил Пег, не снимая рук с атомата.

– Сено убираем, ваша милость, – ответил один из крестьян, слегка подбрасывая в руке трёхрогие вилы.

«Из развилки дерева сделан», – определил Пег. Нападения со стороны крестьян он не опасался: даже если туземец метнёт своё сельскохозяйственное оружие, оно просто-напросто отскочит от брони скафандра. А силовой шлем способен отражать и крупнокалиберные снаряды, пока не опустится защитный колпак. И произойдёт это в доли секунды. Да и от лазерной вспышки успеет укрыть. А уж когда опустится защитный колпак… Так что опасаться нечего.

– Куда же вы его убираете? – Пег решил показать осведомлённость и огляделся. – Уж не на плечах ли перетаскиваете? Где транспортное средство?

– Зачем на плечах? – удивился высокий крестьянин, почти в рост Пега. – Вон телега едет, сейчас погрузим – и отвезём в село, в сарай.

Действительно, на ведущей от небольшой деревушки дороге, по которой пришли крестьяне, наблюдалось слабое пыление.

– Ага, – глубокомысленно кивнул Пег, поворачиваясь, чтобы осмотреться: не изменилась ли обстановка?

Идиллия. Травка зеленеет, солнышко блестит. Речка тоже от солнца поблёскивает: рыбёшки играют.

Пегу неожиданно захотелось сбросить скафандр высокой защиты и окунуться в прохладную воду. Корабельный бассейн не мог создать полную иллюзию открытого водоема. Ну, ничего, если у них взаправдашняя идиллия, то, может, и удастся искупаться. Только… подозрительно как-то. Неужели они спокойно смирились с поражением? Обычно в подобных случаях местные жители десятки лет бунтуют, пока не успокоятся и не привыкнут. А то и сотни.

«Слушай, а их ничем не опрыскивали? – спросил он сам себя. Чтобы стали более покладистыми?»

Да нет, на идиотов никак не похожи. Взгляд открытый, слюна изо рта не бежит. Улыбки не застывшие, не остановившиеся, а вполне нормальные, весёлые… даже чуть издевающиеся. Нет, не издевающиеся – иронические. Или снисходительные.

Ну, тогда тем более можно успокоиться: бывает, существа, находящиеся на более низкой степени развития, чувствуют своё превосходство, если могут метнуть копье дальше, чем чужак – вооруженный атоматом десантник.

Пег снова посмотрел на крестьян. Улыбаются. Как будто встретили именно того, кого ждали… Странно.

Да, и ещё одна странность… Пег перевёл взгляд на дорогу. Если они ездят на телегах, туда положено кого-то впрягать. Лошадей, волов – словом, крупных копытных животных. А следов копыт на дороге почему-то не видно. Неужели сами телеги тянут? Ну, это уж слишком! Рабство, выходит, вернули?

Пег обернулся к приближающейся телеге, и глаза его сами собой стали раскрываться всё шире и шире. Мало того: начал открываться и рот.

Пег спохватился, закрыл рот, моргнул и быстро скосил глаза на нагрудный радиометр: тот молчал.

Пег снова посмотрел на телегу, борясь со страшным желанием позволить глазам делать всё, что заблагорассудится.

Телега ехала сама. Мало того: на ней не было видно и следов упряжи.

У Пега мелькнула сумасшедшая мысль, что местные животные здесь невидимы. Мысль показалась ему не лишённой разумности. Но телега остановилась сама, никаких возгласов «тпру!» или «стой!» возница не издавал.

Он просто спрыгнул с телеги и поздоровался. Пег не ответил.

Сем, хотя и выглядел столь же ошарашенно, тем не менее, сумел поклониться.

«Неужели и я такой бледный?» – подумал Пег. Но проверить не удалось: зеркало не входило в штурмовой комплект.

– Готовы? – спросил возница крестьян.

– Давно, – отозвался за всех высокий.

– Тогда пусть грузится, – продолжил возница, – а мы поговорим с господином капитаном. Я чувствую, что ему очень хочется нас о чём-то спросить.

Он махнул рукой, и телега подкатилась к ближайшему стогу сена, в который крестьяне предварительно воткнули вилы.

«Телекинез!» – со страхом подумал Пег. С подобным ему сталкиваться не приходилось. Уставы и боевые наставления ничего не говорили о том, как вести бой с превосходящими телепатическими силами противника. Оставалось надеяться, что скафандровую броню психоволны не проломят… а всё остальное не так страшно.

Пег подумал было, что туземцы могут психически подчинить его своей воле, а тогда… Но вовремя вспомнил, что курс психофизической подготовки включал в себя и гипнотические способы противодействия в случае, если бы кто-то из воинов Федерации попал в плен. А это значило, что подобного воздействия опасаться не приходилось.

Пег приободрился, и более спокойно посмотрел на самодвижущуюся телегу: телекинез так телекинез, пусть напрягаются.

Едва телега остановилась, вилы пришли в движение, и принялись набирать внушительные охапки сена и грузить на телегу, проявляя полную самостоятельность.

«Но если это телекинез, – мелькнула у Пега мысль, – почему никто не смотрит на вилы?»

Крестьяне, действительно, совершенно не обращали внимания на работу вил и граблей: те подбирали со стерни остатки сена, обчёсывали со всех сторон растущую на телеге копну сена. Люди же просто стояли и разговаривали: рассуждали, что лучше посеять на этом месте в будущем году?

Закончив погрузку одного стожка, телега переехала к следующему. Сюда перепорхнули и грабли с вилами. И продолжили работу.

– Об этом и поговорим, – кивнул возница. – Я вижу, вы заинтересовались.

– Как… как вам удалось добиться такого? – Пегу не хотелось выглядеть растерянным, но приходилось.

– Давайте присядем, – возница опустился на землю.

Пег ожидал, что он зависнет в воздухе, на каком-нибудь невидимом кресле, но тот опустился прямо на стерню, подложив клок сена.

Сем плюхнулся рядом с ним. Пег остался стоять.

– Ну, как хотите, – возница развёл руками. – Мы никого не принуждаем…

– В отличие от нас? – медленно произнёс Пег. – Это вы хотели сказать?

– Нет, не хотел, – покачал головой возница. – Но, если желаете, можете думать и так.

– Разрешите мне? – Сем поднял голову и устремил умоляющий взгляд на Пега. Тот, мгновение подумав, кивнул:

– Действуйте. В конце концов, это ваша работа!

«…черт побери!» – хотел добавить он, но сдержался.

– Что произошло? – обратился Сем к вознице. – Мы поражены…

«Лучше бы произнёс «удивлены»«, – поморщился Пег, который любое упоминание о поражении понимал однозначно, но прерывать не стал: пусть говорит. Все разговоры фиксируются.

– После… акции, – возница взглянул на Пега, – когда на планете были уничтожены практически все отрасли современной промышленности, ядерной энергетики, а также исследовательские институты передовых разработок, перед нами встала проблема. Отдельные горячие головы предлагали отомстить: любыми путями проникать на ваши планеты и устраивать там диверсии. Некоторым, я знаю, это удалось.

– Несколько мелких взрывов, – криво усмехаясь, заметил Пег. – Десяток трупов, полсотни раненых.

– Да… Если вы так относитесь к своим, что вам чужие, – заметил возница. – Было абсолютно очевидно, что, продолжай мы идти по прежнему пути, то есть восстанавливать ядерную энергетику, строить новые заводы, воссоздавать прежние технологии – нас может постигнуть та же участь. Мы заметили вновь появившиеся звёздочки – ваши спутники, и догадывались, для чего они.

– Разумеется, – подтвердил Пег. – Лидер может быть только один.

– Были и другие варианты. Некоторые впали в отчаяние и предлагали наладить выпуск ручных и ножных электрогенераторов, станков с гидроприводом, осваивать ветроэнергетику…

– Ну, зачем так грустно, – усмехнулся Пег. – Никто не заставлял вас возвращаться на деревья.

– А у нас были и такие, – кивнул возница. – Среди особо отчаявшихся. Они предлагали отыскать стимуляторы для ускоренного отращивания хвостов и возврата на деревья. «Назад, к природе!» – так, кажется, звучал их лозунг.

– Но у вас был ещё один путь, – тихо заметил Сем, – брать то, что давала Федерация.

– Всегда плестись в хвосте? Довольствоваться объедками с вашего стола? Поставлять вам сырьё в виде редких минералов, пушечное мясо, да, в отдельных случаях, мозги, то бишь нашу интеллектуальную элиту? Ну, уж нет!

– И что вы сделали? – спросил Сем. Пег навострил уши.

– Всё произошло как бы само собой, – спокойно продолжал возница. – Не скрою: поначалу мы ненавидели вас. Ненавидели так, как, наверное, ни один народ не может ненавидеть своих угнетателей. Мы – очень свободолюбивые люди. Некоторые предпочли смерть унижению, – он поник головой, но снова выпрямился. – А затем произошло главное: мы поняли, что ненависть – большая сила… Но не она помогла нам. Она лишь способствовала освоению той силы, по сравнению с которой любая сила – ничто. И запасы её неисчерпаемы. И теперь наш мир неузнаваемо преобразился, – он обвёл вокруг руками. – Не скрою, любая цивилизация не свободна от загрязнения среды обитания. Не были свободны от них и мы. Стремясь к прогрессу, мы регрессировали. Промышленные отходы – дым, пыль, стоки – загрязняли атмосферу, воду и землю, радиоволны засоряли эфир, шум мешал общению. А сколько имеется других отходов, которые невозможно учесть – психических, эмоциональных?

Пег слушал внимательно. Может быть, сейчас он узнает главный секрет туземцев?

– Мы избавились от всех прежних недостатков. Мы поняли, что есть иной путь. Вы тратите мощь своего разума на создание машин и механизмов, которые бы осуществляли ваши желания, а мы осуществляем желания без помощи техники, убираем промежуточное звено. В этом проявляется экономичность нашего мышления. Мы достигаем цели гораздо быстрее вас.

– Но телега, вилы, – не выдержал Пег, – разве это не атрибуты техники?

– Это эстетические символы, – заметил возничий, – произведения искусства.

Он протянул руку, и трехрогие вилы прилетели и легли ему в руку. Возничий подал их Пегу. Тот сдвинул атомат на спину и присмотрелся. Тончайшая резьба покрывала дерево.

– Можно и без них, – произнёс возничий.

Он махнул рукой, и следующая копна сена поднялась и полетела по направлению к деревне.

– А как же путешествия между звёзд? – спросил Сем.

«Действительно! – спохватился Пег. – Молодец, задохлик!»

– Мы путешествуем, – улыбнулся возничий.

– В мечтах? – скривился Пег.

– Почему же? – удивился возничий. – Я, например, знаю номер и дату приказа, которым вас произвели в капитаны.

– Вы могли прочитать мои мысли! – чуть не закричал Пег.

– Зачем читать мысли, если можно прочесть документ? – возразил возничий, сунул руку в карман и достал оттуда сложенный лист, который протянул Пегу. – Это проще.

Развернув лист, Пег охнул: это была копия того самого приказа.

– Я сделал копию в вашей канцелярии, – возничий указал на синий штампик в углу листа. – И уплатил за неё три монеты.

– Что же это за сила? – вскричал Пег. – Что позволяет летать между звёздами без помощи космических кораблей?

Возничий поглядел на него с сожалением:

– Может быть, когда-нибудь и вы узнаете о ней. Если… если перемените отношение к окружающему миру.

– Не верю! – завопил Пег. Сознание отказывалось принимать увиденное и услышанное. – Вы всё подстроили…

– Проверьте, – возничий поднял брови. – Вы ведь любите стрелять… Пальните во что-нибудь – хоть в тот стог сена.

– Близко… – пробормотал Пег. – Это атомное ружьё…

– Вы уверены в своём оружии? – спросил возничий.

– Как в самом себе… – Пег отвечал машинально, по уставу, но на самом деле не был сейчас уверен в себе. В оружии, пожалуй, был уверен больше. Атоматы никогда не отказывали.

– А я уверен в нашей силе, – спокойно произнёс возничий. – Стреляйте!

Пег поднял атомат. Стрелять в ближайший стог он не решился: мало ли что? Вдруг перед ним сумасшедший самоубийца?

Он перевёл ствол атомата куда-то на линию горизонта, поймал на мушку небольшой лесок и нажал на спуск. И сразу же внутренне сжался, ожидая, что в нескольких километрах вспухнет облако атомного разрыва. И, может быть, слегка опалит лицо яркая вспышка.

Но ничего не произошло.

– Вот видите, – возничий встал и положил руку на плечо Пега. И Пег Джастер, капитан Вселенской Гвардии великой Федерации почувствовал, как по его голому плечу – сквозь скафандр высокой защиты! – примиряюще похлопала тёплая ладонь.

Сознательный выбор

Приближался День Выбора. Моим ученикам следовало решить: кем они хотят стать в будущей жизни.

Собственно, в особом Дне не было необходимости: обычно каждый ученик определялся со своими пристрастиями много раньше. Но традиция есть традиция, и праздник должен быть праздником, даже если он немного грустный.

Я никогда не говорил ученикам, какой выбор должен сделать каждый, но я учил их, что они могут сделать любой выбор.

Я не рассказывал, что выбирали их предшественники, а тем более не вёл никакого учёта, даже для себя и в собственной памяти. Мне казалось, что мои мысли могут повлиять на их выбор. А этого мне ни в коем случае не хотелось… Может быть, зря.

Каждый раз я боялся. И каждый раз мои страхи в чём-то сбывались. И каждый раз я мучительно терзался мыслями: что я сделал не так, что сказал не так, чему научил не такому? Или, наоборот, чему не смог научить?

Может быть, все мои ошибки и терзания происходили оттого, что никто и никогда не учил меня быть Учителем?

Проходили последние занятия. С теми, кто давно выбрал своё будущее, особых хлопот не было: мы уточняли разные мелкие детали, я вспоминал второстепенные особенности каждой формы существования. Теперь я мог рассказать каждому избравшему больше, чем раньше, пересказать и те действительные случаи, что происходили с моими прежними учениками, и которыми они поделились со мной. И особенно выделить самые опасные, разобраться, каким образом они сумели выжить…

Но основное время определившиеся ученики проводили в месте будущего пребывания. Мысленно, конечно: существовать там они пока не могли.

Больше всего меня беспокоили трое: Люст, Сенс и Раст. Но если в отношении Люста я догадывался, кем он хочет стать, и эта догадка неприятным холодком пробегала по спине, то в отношении остальных я оставался в полном неведении.

И это пугало меня: сразу трое! И всего на шестом выпуске; я пока не очень опытный Учитель.

Но и у старого Учителя бывали подобные случаи: я вспоминаю, что в год моего выпуска видел его озабоченным. У нас был Верз, и он сделал тот же Выбор, какой намеревался объявить и Люст… Объявить. А вот когда он его сделал, для себя? Не мог же он прийти с таким Выбором?

Да, и несколько ребят из предшествующего моему выпуска… но я не помню, ни что произошло с ними, ни куда они делись: память весьма избирательна, и то, что не кажется особо важным и значимым, ею отбрасывается.

Нет, если бы я собирался стать Учителем изначально, то, скорее всего, запомнил бы: для Учителя это очень важно. Но мой Выбор произошёл столь внезапно, что я, может быть, и не успел его осмыслить как следует. И в то же время он был сознательным выбором: я столько успел передумать… Иногда за мгновение понимаешь больше, чем за годы. Но не означает ли это, что все годы ты шёл к одному мгновению?

Да, вспоминая ныне время моего ученичества, я понимаю, что свой Выбор сделал очень давно, просто раньше не осознавал его. Но последующие события сильно повлияли на моё понимание. Нет, я не оправдываюсь, я просто пытаюсь вспомнить. И не события, а мысли. А их вспоминать всегда труднее.

Почему-то наш старый Учитель, будто дождавшись своего часа – а был он очень стар – умер в тот же год, когда я стал Учителем. Не сразу после моего Выбора, но в тот же год. Он успел передать мне кое-что, но не всё, далеко не всё. А может, и сам не знал этого? Или знал, но не хотел рассказывать? Есть вещи, которые каждый должен понять сам. И есть вещи, которые не расскажешь никому, что бы ни случилось.

Тогда, после его смерти, мне в голову запала мистическая мысль: в Общине не может быть больше одного Учителя, и в год, когда кто-то из моих учеников захочет стать Учителем, мне придётся умереть…

И поэтому я несколько лет с надеждой и страхом ожидал Дня Выбора. С надеждой – потому что человеку всегда хочется, чтобы кто-то продолжил его дело. А со страхом…

Я был не таким старым, как прежний Учитель, и мне хотелось прожить подольше. Но не для того, чтобы просто пожить, а чтобы больше узнать. А затем поделиться знаниями с учениками, выучить как можно больше ребят, чтобы они смогли помочь всему Племени, всей Общине, всей Деревне. Чтобы они стали гордостью… ну, и так далее, вы понимаете.

Но, позже, мысль о том, что я обязательно умру, если кто-то станет Учителем, исчезла. Нет, не сама собой: Иист, мой ученик позапрошлого выпуска, захотел стать Учителем.

Я ходил сам не свой – до конца того года, а может, едва и не до следующего выпуска. И это не смотря на то, что Иист ушёл из Деревни. Ушёл сразу после Дня Выбора. Он сказал, что чувствует: ему надо идти. Идти туда, где есть люди. Люди, которых надо учить.

– Где же их Учитель? – спросил я. – Куда он делся?

Иист пожал плечами:

– Не знаю… Но я должен идти туда. Я понимаю, что я там нужен.

И он ушёл. Мне на мгновение стало легче: в нашей Общине остался только один Учитель, и, следовательно, мне ничто не грозило. Но… Я вспомнил, как старый Учитель рассказывал, что уходил из Общины, а потом вернулся.

Я не страшился смерти: любопытство узнать, что будет после неё, пересиливало страх. Но я ещё так мало узнал об окружающем Мире! То, последнее знание, оно может и погодить. Рано или поздно оно придёт к каждому, от него никто и никуда не спрячется. Но существует множество других знаний, понять и усвоить которые можно лишь в этой жизни, здесь, среди людей.

Наступил День Выбора. Помост, на который будут выходить ученики, объявляя о своём Выборе, располагался на склоне высокого холма, у подножия которого разливалось глубокое озеро, охватывающее холм до половины.

Месторасположение помоста не менялось много лет, и символизировало собой взаимосвязь трёх стихий, в которые удалятся мои ученики: единство Земли, Воды и Воздуха.

Но в День Выбора они войдут в них чисто символически: в склоне холма имелась пещера, где укрывались выбравшие судьбу Подземных Жителей; в воду прямо с помоста ныряли будущие Водные и, обогнув под водой склон холма, выходили на берег с противоположной стороны. Проплыть столько им было нетрудно: начатки жабр у них уже появились.

Менее зрелищно выглядело расставание с Воздушными: они, раскинув руки с поблёскивающими на них молодыми перьями, восходили по деревянной лестнице на вершину холма, и там дожидались окончания Момента Выбора.

Но зато наибольшего внимания они удостаивались потом, когда парили, раскинув крылья, над Посёлком, и люди, чем бы ни занимались, обязательно отрывались от работы и с восхищением смотрели на Летающих.

Ради этого можно было потерпеть, посидев немного на вершине холма.

Потом, по окончании Момента Выбора, все вновь собирались вместе: будущие Птицы спускались с холма, будущие Кроты выходили из пещеры, будущие Рыбы выныривали из воды прямо на помост.

Тогда-то и начиналось пиршество, танцы, веселье.

Ну и грусть, разумеется. Но больше с моей стороны, и со стороны младших учеников, потому что с родственниками все выбирающие попрощались, по сути, очень давно: когда я взял их в ученики. Они успели частично позабыть и отвыкнуть друг от друга…

Я опасался, что Люст может испортить праздник. Нет, не из-за его Выбора: у меня уже были… подобные ученики, правда, всего два. У старого Учителя их было намного больше.

Но кто знает, сколько их ещё у меня будет?

Я оказался прав: Люст принялся издеваться над ритуалом Дня Выбора. Но, хорошо, что до его наступления.

– Зачем он вообще нужен, этот День Выбора? – громко говорил он, и я слышал, что многие младшие ученики его слушали.

Поэтому я сразу пресёк его выпады: сурово двинув бровями, приказал:

– Иди со мной! – и увёл в свою хижину.

Несколько минут Люст осматривался: он никогда не был здесь. Никто из учеников не был у меня дома.

Но я сделал исключение для Люста не потому, что надеялся таким образом изменить его Выбор, а просто хотел оградить от его слов младших ребят.

Осмотревшись, Люст освоился, и вновь принялся высказывать недоумение:

– Зачем он нужен, День Выбора? Всё равно после него проходит минимум полгода, прежде чем мы сможем занять предназначенные места.

– Да, дозревание протекает сугубо индивидуально, – кивнул я, – но тем более необходим День Выбора: жителюди должны знать, куда уходят их дети.

– Жителюди! – фыркнул Люст. – Им всё равно, куда уходят их дети. Они расстались с нами очень давно – когда вы взяли нас.

– Но они ничего не знают о том, кем станет каждый, – возразил я.

– Ну и что? Им всё равно, – упорствовал Люст.

– Не думаю, – покачал я головой. – Пусть их глаза пусты, но они подобны нам. Они могут смеяться и плакать, любить и ненавидеть… по-своему. Пусть они не высказывают чувств, когда я отбираю вас, но лишь потому, что понимают: иначе нельзя. Без этого невозможно существование Деревни, Посёлка… и их самих.

– Бездумные твари! – выругался Люст.

– Опомнись! – вскричал я. – Среди них твои родители!

– Ну и что? – Люст посмотрел на меня, и я вздрогнул. Да, теперь я не сомневался в том, какой Выбор он сделает.

Я содрогнулся от своего представления. А представил я то, что ожидает встретившихся с Люстом в лесу…

И ещё я содрогнулся от того, какая судьба ожидает и самого Люста, в конце концов.

В том, что именно так всё и случится, я не сомневался: произойти иначе не могло. Так было всегда.

И пусть он не мог быть опасен мне ни сейчас, ни потом, но его мысли, ощущения, эмоции придётся переживать мне. Во всяком случае, на первых порах. И в самом конце. Я не знаю, почему такое исключение – и кем? – было сделано для находящихся на земле: я не ощущал момента смерти ни Водных, ни Подземных, ни Летающих. Или, быть может, потому, что ещё никто из них не погиб? А Находящихся На Земле у меня было уже двое…

Люст отвёл взгляд. Должно быть, прочитал в моих глазах собственную судьбу. Но я знал, что даже это не заставит его отказаться от своего Выбора.

Почему? Я раз за разом задавал себе этот вопрос: почему, даже зная о том, что их ожидает, они всё равно делают такой Выбор? Ведь это сознательный выбор!

– Зачем притворство? – Люст решил вернуться к теме празднования Дня Выбора, и я мысленно перевёл дух: и на том спасибо. Но ему, должно быть, неприятно понимать, что его ожидает. – Зачем Подземные входят в пещеру, зачем Водные выныривают, зачем Воздушные поднимаются по лестнице? Не лучше ли было бы, если бы Кроты сразу зарывались в землю, Рыбы ныряли безвозвратно, а Птицы – взлетали?

– День Выбора – всего лишь символ, – тихо ответил я. – Он напоминает собравшимся, от кого вы произошли. Чтобы вы не забывали. И то, что Выбравшие сначала скрываются в избранной стихии, а затем возвращаются, символизирует, что когда-нибудь вы вновь вернётесь в этот мир.

– Я не вернусь! – Люст замотал головой. – Мне противно находиться рядом с жителюдьми!

– Кто знает, что произойдёт… – я замолчал.

Об этом я не говорил никому. Не скажу и сейчас. Оно останется в моих мыслях, сомнениях, предположениях. Вместо я сказал иное, повторив предыдущие слова:

– Каждый превращается в назначенный срок. И я никогда не могу сказать, кому какой отмерен. Мало того: и сам Превращающийся не знает, когда полностью перейдёт в новое состояние. Это происходит мгновенно. Ещё недавно ты чувствовал себя человеком, пусть и с крыльями, миг – и ты летишь в бескрайнем просторе! Или плывёшь…

– Или копаешься под землёй, – перебил Люст.

Я нахмурился. Но не сделал замечания: ни к чему, уже поздно. А постарался сказать как можно более мягко:

– Не копается. Подземные чувствуют, когда среди них появятся Новые, и приходят их встречать. Они уходят по готовым галереям.

– Вот как? – удивился Люст. – А почему?

– Не знаю, – как можно более равнодушно постарался ответить я: чтобы он ничего не заподозрил. – Таков обычай Кротов: встречать нового товарища.

Настало время скрывать от него подобные знания, хотя Выбор Люста ничем не грозил Кротам. Скорее наоборот, Подземные могли угрожать Люсту, если их об этом попросят. Вот поэтому я ему ничего не сказал. Кто знает, каким он успеет стать? Может статься и так, что одни охотники с ним не справятся.

Сам я не то, чтобы знал, но догадывался, как Кроты определяют место встречи будущего собрата: они постоянно следуют за ним, начиная с какого-то момента. Следить несложно: тела будущих Подземных с каждым днём становятся всё более тяжёлыми и плотными. Тяжелеет и их поступь. Эти-то вибрации и улавливают чувствительные органы Кротов.

Ну а сделать так, чтобы начавший проваливаться Новый Подземный очутился в вырытом подземном ходе, когда земля перестает его держать, ни для кого из Кротов особого труда не составит. Они могут за единое мгновение проделать длинный тоннель в твёрдой породе, проскочить его, и успеть закупорить за собой той же породой.

Как они проделывают такое – не знаю, это тонкости их сущностей, к которым я не допущен. Но то, что умеют делать, уверен. Видел самолично. Да иначе им и нельзя.

– Поэтому ты понимаешь, что невозможно осуществить твоё пожелание? – обратился я к Люсту. – Каждый уходит по-своему. Но никто не должен забывать, что он не одинок…

– Как раз это я постараюсь забыть в первую очередь! – резко сказал Люст, и я вновь вздрогнул: я чуть не упустил из виду, кто передо мной. Будущий кто.

– Но ты хотя бы понял, почему День Выбора протекает именно таким образом? – спросил я.

– Понял, – буркнул Люст.

– И что не следует разглагольствовать об этом во всеуслышание, а тем более перед малышами? – продолжил я.

Люст усмехнулся:

– Боитесь, что они пойдут со мной, станут такими же?

– Нет, не боюсь, – твёрдо сказал я. – Твои слова могут повлиять на них и в обратную сторону… Но ты подумай: разве тебе самому это нужно? Чтобы стало много… таких, кем ты хочешь стать?

Люст задумался на мгновение, и вдруг лицо его перекосила гримаса:

– Я им… я… – он задохнулся в ярости.

– То-то, – назидательно заметил я. – Но ты всегда сначала делал, а уже потом думал.

Мы вышли.

Несколько младших учеников, я заметил, с завистью смотрели на Люста. Как же: он побывал в хижине Учителя!

– Кыш! – шуганул их Люст, и так оскалился, что ребятишки с визгом разбежались.

Но не все: один остался на месте. Тот, который не смотрел с завистью.

Он смело взглянул Люсту прямо в глаза, и покачал пальчиком перед собой, из стороны в сторону. Затем спокойно повернулся, заложил ручонки за спину и удалился.

– Ты смотри! – протянул Люст. Силу он уважал в любых проявлениях.

Начался праздник. Девушки Деревни увили цветами помост, лестницу и вход в пещеру; пустили венки по воде озера. Разряженные жителюди разместились вокруг помоста и поодаль от него.

Появились и мои ученики: те, которые сделают сегодня свой Выбор, огласят его. Каждый был с венком на голове и гирляндой цветов на шее.

При виде их толпа сдержанно зашумела. Ученики остановились у помоста, рядом со мной. Некоторые бросали на меня короткие взгляды. Но я не смотрел им в глаза. Именно сейчас была весьма велика вероятность повлиять на их Выбор.

Я попытался отыскать глаза Люста. Но он не смотрел в мою сторону, как будто знал о возможности моего влияния.

На помост поднялся староста Деревни.

Он произнёс речь – длинную, витиеватую, повторяющуюся из года в год слово в слово: я помнил её наизусть.

Я удивлялся его способности говорить одни и те же слова каждый раз настолько искренне, будто они только что пришли к нему в голову.

Неужели у него такая хорошая память? Или же сходные обстоятельства порождают сходные мысли, а поскольку запас слов у него не так велик, выразить мысли по-иному он не мог. Поэтому и повторялся. А может, у него действительно хорошая память.

Но жителюди Деревни не могли запомнить речь старосты дословно, для них каждый День Выбора был особенным, новым, необычным. И потому они жадно слушали.

Но, признаться, и для меня каждый День Выбора был особенным: каждый год менялось количество учеников, и их Выбор. Что будет сегодня?

Все слушали внимательно, никто не помнил того, что говорилось год назад, но все понимали важность события.

В речи староста упомянул всех, в первую очередь моих учеников, которые уходят для того, чтобы обеспечить безбедное существование жителюдям Деревни. Затем он рассказал, как собравшиеся благодарны уходящим: и земледельцы, которые в неустанных трудах на поле нет-нет да и взглянут на парящих в вышине Птиц, отгоняющих ледяные облака и приносящих на своих крыльях дожди; и рыбаки, сети которых бывают полны лишь благодаря неустанной заботе Водных…

– А кто открывает заилившиеся родники и усмиряет волны на озере? – риторически спросил староста, и собравшиеся захлопали в ладоши, заранее благодаря будущих Водных жителей.

Фор, чьи глаза уже немного увеличились – он собирался стать именно Водным – мне показалось, слегка покраснел и смахнул слезинку, гордясь своими будущими подвигами.

– И, наконец, как я могу забыть о Подземных, удаляющихся в мир без солнечного света? Мы все благодарны им – и не только рудокопы, которые без них просто не знали бы, что делать, – но и все остальные, особенно женщины, украшающие себя изделиями из драгоценных камней. А как можно забыть о долгих зимних вечерах, когда лишь горение подземной росы напоминает нам о свете солнца? И лишь благодаря ним, уходящим в вечный мрак, мы можем продлить себе день!

Староста перехлёстывал: под землёй вовсе не царит вечный мрак. Впрочем, ему простительно: он никогда там не бывал, разве что в штольнях рудокопов, а это лишь преддверие подземного мира. Но кто и когда хорошо освещает коридоры?

Речь старосты предназначалась главным образом для жителюдей. На выбор учеников – как ныне уходящих, так и пока остающихся со мной, юных – она повлиять не могла. А то, чего доброго, прослушав о вечном мраке, дети перестали бы идти в Подземные.

Но моя задача в том и состоит, чтобы показать все стороны любой будущей жизни, как хорошие, так и плохие. А Выбор ученики делают сами, и никто другой за них его сделать не может.

– Мы благодарны заботящимся о нас! – староста закончил выступление, и сошёл с помоста.

Началось самое главное: Момент Выбора.

Ученики по одному восходили на помост и объявляли о своём Выборе.

Первым вышел Лет. За него я не сомневался. Он и сейчас почти парил. Казалось, малейшее дуновение ветерка – и его снесёт с помоста и поднимет под облака.

– Я хочу… я хочу стать Птицей! – Лет распахнул руки, и на концах его пальцев блеснули пробивающиеся перья. Пройдёт полгода, его руки превратятся в настоящие крылья, и он взмоет ввысь. – Я хочу смотреть сверху и всё видеть! Я хочу вести за собой облака и поливать посевы Племени! Я хочу отгонять ледяные тучи и открывать солнце!

Собравшиеся одобрительно зашумели. Земледельцы обычно не очень интересовались деятельностью Школы, но такие животрепещущие вопросы, как погода, урожай, посевы, их волновали. И кому из детей не нравится прыгать под тёплым летним дождиком? А детьми побывали все.

Я слушал Лета и чувствовал его.

Многие хотели быть Воздушными и становились ими. И потом, изредка, их сознания соприкасались с моим, и я видел их глазами.

Я падал вместе с дождевыми каплями, сопровождая их; меня бросало потоками воздуха в лабиринтах ледяных облаков, я терял перья и ломал крылья вместе со своими учениками. И вместе с ними падал на землю и разбивался об острые камни… Или меня пронзали разряды молний высоко в облаках. И лишь боли – их физической боли – я не чувствовал. Или же я видел не действительные картины, а лишь воображаемые?

Вверху было очень интересно… и опасно.

Земля проплывала подо мной в лёгкой дымке, реки виделись сверху узкими полосками, ручьи – тонкими ниточками, леса – зелёными подушками, поля – жёлтыми циновками, люди – муравьями.

Я видел и то, чего не встречалось в нашей округе. Море… Они было слишком далеко, во многих и многих днях пешего пути отсюда, и потому никто из жителей Деревни никогда не бывал на его берегах. Я видел плывущие по Морю большие лодки с высокими мачтами и белыми парусами.

Лет начал подниматься по лестнице, помахивая зарождающимися крыльями. Ветра не было, и я перестал беспокоиться о том, что его снесёт с лестницы или ему придётся хвататься за перила, и тогда праздник будет несколько омрачён: какой же это Воздушный, если держится за землю?

Да, если бы День Выбора проводили после окончательного Превращения… Но это невозможно, потому что стихии властно звали к себе, а надеяться на то, что и Водные, и Воздушные, и Подземные завершат превращение в один и тот же день, не приходилось: и среди одного вида превращения совершались, случалось, с разрывом в дни, а то и недели.

На помост вышел второй ученик, Фор. Его большие рыбьи глаза сверкали на солнце.

– Я… хочу стать Рыбой! – с трудом проговорил он: изменения начали касаться и его гортани. – Я буду загонять в сети ловцов косяки съедобных червей и креветок! Я буду омывать тёплыми течениями жемчужные раковины на берегу, а если заилится родник – я прочищу его!

Громче всех аплодировали ловцы:

– Мы будем оставлять тебе самые жирные хвосты! – кричали они.

Некоторые называют моих учеников Духами… Мне смешно слышать такие рассуждения из уст жителюдей, но я молчу. Я пытался рассказать, чему учу их сыновей, но они не поняли ничего. Может, потому, что их глаза пусты? А может, глаза потому и пусты, что они ничего не понимают?

А те дары, которые жителюди приносят моим ученикам, и которые называют жертвами, на самом деле являются обычной платой за работу. Пусть даже и за необычную работу.

Жителюди пытались приносить дары и мне, но я отказался. С той поры, как стал Учителем, я перестал испытывать потребность в пище. Во всяком случае, в обычной пище. Она отвлекает.

Я не понимаю одного… Нет, я не понимаю многого, но в данном случае я не понимаю одного: количество даров, платы за работу, всегда одно и то же. Но ведь каждый год кто-то из учеников становится то Птицей, то Кротом, то Рыбой.

Значит, их количество увеличивается? А потому и питания должно требоваться больше. А этого не происходит. Или они питаются ещё чем-то? Или их не становится больше?

Что же случается с ними там – в глубине рек, под землёй, в шири неба? Умирают они, или же превращаются во что-то ещё? Да, как-то они, несомненно, погибают, никто не бессмертен. Значит, превращаются. Во что? Птицы – в воздух и тучи? Рыбы – в воду… и крабов? Кроты – в… землю? Или в металлы и скалы? И когда это происходит?

Знаний об этом у меня нет. И порой мне жаль, что я не могу узнать всё сам. И никто из учеников не сообщает мне ничего подобного. Может, они не знают сами? Кто может рассказать о своей смерти?

Фор подошёл к краю помоста и без плеска ушёл в воду. Плавать он любил сызмальства: его отец был рыбаком.

На возвышение вышел третий ученик, Зер.

– Я… я хочу уйти под землю, – заговорил он низким голосом, и кисти его рук подогнулись внутрь, будто уже превратились в острые рыхлители, а локти разошлись в стороны и сплющились, чтобы расталкивать вырытую землю. Но на самом деле окончательно он уйдёт под землю не скоро: через полгода или около того. – Я хочу искать металлы и драгоценные камни и направлять их наверх, чтобы рудокопам было что доставать из штолен…

Собравшиеся вновь одобрительно зашумели, но больше всего радовались рудокопы. Эти суровые люди часто подвергались опасности быть засыпанными в своих ямах: в Кроты обычно шли неохотно, их было мало, и потому они не могли постоянно следить за каждой штольней, чтобы успеть спасти заваленного. Поэтому, случалось, рудокопы погибали.

И именно рудокопы особенно горячо приветствовали выбор Зера и сопровождали его рукоплесканиями, пока он не скрылся в вырытой в склоне холма пещере.

Стать Подземным означало практически навсегда расстаться с дневным светом, а мало кого из рождённых на поверхности грела мысль никогда больше не увидеть солнца.

Но мрачная красота подземных пещер и лабиринтов привлекала и манила. Чем она брала?

Я вздрогнул, когда услышал слова Зера, хотя и знал, что он скажет. И не потому, что его отец был рудокопом и однажды не вернулся из штольни, будучи засыпанным кусками скалы, когда земля вокруг вдруг начала трястись. В нём, Зере, чувствовалась такая внутренняя сила, такая мощь, которой одной только по силам разрывать глубины земли, пробивать каменные толщи, тащить на себе или вести за собой целые рудные жилы и потоки самоцветов.

В Небе такая сила не нужна, там требовалась легкость. Небо не удержало бы Зера, даже если бы он и захотел стать Птицей.

Я вспоминаю всех учеников, которые стали Воздушными, и понимаю, что в полном опасностей Небе могли дольше продержаться не просто сильные, но выносливые, и в то же время лёгкие, гибкие, увёртливые. Способные протискиваться сквозь узкие лабиринты ледяных туч, уворачиваться от летящих осколков льда и долго-долго висеть в воздухе, подгоняя облака.

Под землёй было безопаснее, чем в воздухе, но и там иногда случались неожиданные прорывы раскалённой лавы из неведомых глубин, обрушения сводов пещер во время сотрясений земли.

Поэтому здесь требовалась особая сила, чтобы успеть перекрыть обломком скалы прорытый ход, и не дать лаве пробраться в пещеру. Или чтобы удержать на себе ломающийся свод, пока остальные собратья, или рудокопы, выбираются из опасного места.

Прорывы лавы, как я понял из показов недавно ставших Подземными и потому продолжающих общаться со мной учеников, происходили потому, что все ближайшие к поверхности запасы металлов, руд и самоцветов были исчерпаны. За ними приходилось пробиваться всё глубже и глубже. Оттуда-то, из глубины земли, и случались прорывы раскалённой магмы.

Правда, порой она сама приносила металлы и камни, но зато забирала с собой часть жертв из Подземного Племени.

Порой мне казалось, что я улавливаю мысли лишь недавних учеников, а самые первые настолько отдалились от меня, что позабыли о самой жизни на поверхности. Возможно, они создали какую-то особенную, подземную цивилизацию, отличную от нашей. А может… но нет, твёрдо я о них ничего не знаю, а любые фантазии являются пустыми.

Во всяком случае, никаких точных сведений о подземной жизни у меня не имеется; металлы и самоцветы поступали в штольни рудокопов почти исправно, а несколько раз я любовался картинами огромных подземных залов, уставленных колоннами слившихся сталактитов и сталагмитов; со стенами, украшенными живописными потёками разноцветных минералов, зыбко переливающихся самосвечением мельчайших кристалликов. Всегда только пустые залы, проходы и штольни, косо уходящие куда-то вниз.

Кто показывал мне всё это? Увы, я не знал. Кто-то из моих учеников. Да, я мог видеть их глазами, если они хотели показать мне что-то, или вспоминали обо мне, но я не знал их имён. Тем более что после Превращения они выбирали себе новое. Возможно, они переставали зваться Подземными. Но как они называли себя, я не знаю.

Зачем они раскрывали передо мной сознание? Они делали это чаще, чем Птицы и Рыбы. Я помогал им, как мог: например, тем, кто погибал в одиночестве, захваченный потоком лавы, и никто не видел их последних минут. Они никому не успевали передать свои мысли, только мне. Между собой они общались на особом языке, языке подземного мира. Как и Воздушные, как Водные. Значит, собственный мир у них был.

Так я узнавал об опасностях, о новых, открытых ими, местах появления руд и драгоценных камней. Я получал эти знания и отдавал другим – тем, кому могли пригодиться впоследствии: новым ученикам, будущим Подземным. Тем, кто сделал Выбор.

А поначалу я учил вновь отобранных детей всему. Я не знал, кто кем станет. Я раскрывал перед учениками все тайны земли, вод и неба, не делая никаких акцентов, не выказывая никаких пристрастий, никого никуда не склоняя.

Но каждый из них впоследствии делал свой Выбор.

И лишь одному я не учил… Нет, не учил я двум вещам. Но одному я и не мог научить: нельзя научить тому, чего не знаешь сам: я не учил их тому, как стать Учителем. Может быть, потом, когда я стану постарше…

А второму… Второму я учить не хотел, потому и не учил. Может быть, зря? Может, они должны были знать и такое? В следующий раз я попробую передать и эти знания новым ученикам.

Но и без моих рассказов почему-то нашлись двое, что сделали это. И их Выбор стал для меня большой неожиданностью: они не походили на самоуверенного и наглого Люста. И они сделали Выбор раньше него. И я не был готов к их Выбору…

Откуда он взялся среди почти всегда спокойных жителей Посёлка? А откуда появились те двое? Они вообще ни от кого не отличались.

Но у Люста была Искра, и я не мог не учить его, оставить таким, каким он родился. Быть может, тогда бы он стал… Но я не могу представить, во что может развиться ребёнок, имеющий Искру, если с ним не занимается Учитель. Мне почему-то страшно подумать об этом.

Да и маленьким он выглядел… не совсем обычным. Во всяком случае, сильно отличающимся от остальных учеников.

И снова я мучился вопросами, глядя на него: что повлияло на его развитие? Как он, сохранив Искру, стал… вернее, захотел стать, Находящимся На Земле?

Люст вышел на помост.

Приступая к его обучению, я не знал, что он выберет, хотя уделял ему едва ли не больше внимания, чем каждому из остальных. Может быть, зря? Может, поэтому он и стал таким?

Но из подобных ему получались хорошие Птицы, отважно штурмующие ледяные облака, сталкивающие их между собой и разбивающие на мелкие куски, неспособные нанести ущерб посевам.

Были похожие на него и среди Кротов, опускающиеся к самому огненному океану и поднимающие за собой массу металлов и россыпи камней, и при этом ловко уворачивающиеся от кипящих потоков магмы.

И среди Рыб встречались подобные: дерзкие, сумевшие отыскать далёкий путь к Морю и открыть озёра в толще земли. Кто знает, быть может, там Водные иногда встречаются с Подземными?

Люст был очень похож на таких, храбрых и отчаянных. Может быть, поэтому я и не смог распознать его пристрастие раньше?

– Я буду Хищником! – сказал Люст, и углы его губ дрогнули, выпуская острые клыки.

Толпа испуганно ахнула и отшатнулась от помоста. Послышались и возмущённые возгласы.

Я прикрыл глаза рукой. Да, среди жителюдей Деревни найдутся такие, что станут обвинять меня. Но в чём моя вина? Всем ученикам я рассказываю одно и то же. Но почему-то одни становятся Птицами, другие Кротами, а третьи Хищниками… Пусть их бывает очень и очень немного, но каждый может принести немало несчастий – как жителюдям Деревни, так и бывшим товарищам по учёбе. Всем, с кем встретится на узкой дорожке. Может быть, исключая меня… Но мне они приносят другие несчастья.

Некоторые из жителюдей, как я понял, хотели убить Люста тут же. Но Закон запрещал это: сделавший Выбор не является преступником до тех пор, пока не совершил преступления. Возможно, создавшие Закон знали что-то большее, чем мы, ныне живущие. Может быть, и Хищники бывают иногда нужны?

Люст спрыгнул с помоста. Толпа расступилась. Для Хищников не предусматривалось никакого особого пути. Его и не должно было быть.

Люст пробежал сквозь расступившуюся толпу и скрылся в лесу. Он не остановился, не оглянулся, не зарычал – чтобы ещё более усугубить эффект от слов. Что это означало? Возможность возврата?

Я терялся в догадках. Выказывало ли это особую ненависть Люста к жителюдям, или наоборот, остатки стыда? Превращение осуществится не скоро, быть может, он ещё как-нибудь передумает? Например, решит уйти из Деревни. Если уж покидать Общину, почему не покинуть её навсегда? По крайней мере, вреда от него не будет, зато останется тема для разговора, для пересудов досужих кумушек.

Настал черёд Раста. Я с тревогой смотрел на него. После Люста… Как поведёт себя этот малыш? Он отбыл положенное для обучения время, но, казалось, почти не вырос. Но не потому я не был уверен в нём. Просто у всех учеников имелись какие-то особенные склонности и предпочтения, а Раст… Он будто оставался тем же малышом, каким попал ко мне.

Нет, занимался он охотно, ему одинаково нравились и полёты, и плавание, и перемещения под землёй – разумеется, медитативные. Он одинаково хорошо мог назвать опасности, подстерегающие человека в небе, в воде и в земле, а также все тридцать три радости, присущие трём стихиям, но я не мог с уверенностью предугадать, кем именно он хочет стать, каков будет его Выбор.

Порой мне казалось, что выражение особого просветления возникает на его лице, когда он возвращается из полёта. Затем он вдруг прибегал мне с новой, неожиданной мыслью о том, как можно увернуться от потока преследующей лавы, а после спрашивал, как лучше изменять подводные течения…

Раст подошёл к краю помоста. Толпа притихла.

– Я… я пока не знаю, кем хочу быть, – признался он во всеуслышание, так и не произнеся традиционной формулы Выбора.

Я обмер, едва услышал его слова.

А я-то надеялся, что он назовёт одну из трёх Стихий. Мало ли… Время есть, можно наверстать. И Превращение прошло бы успешно.

Но ещё больше я боялся, что он повторит слова Люста. Я вдруг подумал, что его временные увлечения каждой Стихией по очереди были отражением чужих желаний: Лета, Фора, Зера. Раст перенимал их заинтересованность, подражал ей. А вдруг сейчас он бы поддался напору ненависти Люста?

Но затем я почувствовал неожиданное облегчение; именно из-за того, что не услышал от Раста формулы. Это означало, что, возможно, Раст сумеет определиться ко Дню Превращения.

Подобное допускалось. Правда, могли возникнуть сложности при трансформации, но в основном, если бы Раст избрал участь Воздушного. Проще всего, если бы он захотел стать Рыбой: в воде практически нет опасностей. Ну а Кроты опекали бы его до тех пор, пока не сочли возможным отпустить в самостоятельное странствие по подземному царству. И не раньше.

Толпа зашумела недоумённо. Некоторые из жителюдей оглядывались на меня с кривыми усмешками. Но происходящее оставалось для них непонятным. Да оно было непонятным и мне, но по-другому, иначе.

Сенс вообще не стал выходить на помост. Он остался стоять среди младших учеников, возвышаясь над ними на целую голову.

Я посмотрел на него. Он понял мой взгляд и подошёл поближе.

– Зачем? – спросил он одними губами, подняв на меня удивлённые глаза. – Зачем я пойду туда? Я тоже не знаю точно, кем стану.

– Но ты мог бы… – начал я, – как Раст…

Сенс помотал головой:

– Нет. Это другое. Раст не знает, кем хочет стать. А я не знаю, кем стану.

Он помолчал немного, и добавил:

– Но я точно знал, что если повторюсь вслед за Растом, то все станут смеяться.

Я не понял его слов, в этом-то всё и дело. После Люста, после Раста, улавливая эмоции жителюдей, я не обратил внимания на различия в словах Раста и Сенса. Вернее, я подумал, что Сенс ошибся. «Кем стану» и «Кем хочу стать» – это ведь почти одно и то же. Да это и есть одно и то же, если иметь в виду моих учеников. Для них «хотеть» значит «мочь». Просто сначала надо захотеть стать кем-то, а уж затем стать. Вот и всё.

Каждый делает свой Выбор, но, сделав его, отказаться уже невозможно. Нельзя «перехотеть» стать кем-то. Нельзя, пожелав стать Водным, превратиться после этого в Воздушного, или в Подземного. Это неосуществимо.

А Раст не мог выбрать: ему хотелось стать то Воздушным, то Водным, то Подземным. Но он ещё не захотел стать кем-то конкретно. А если захотел бы, то стал. И с высоты помоста он признался именно в отсутствии Выбора.

Поэтому я и решил, что Сенс точно так же не знает, кем хочет стать. Ведь Выбор сознательный. Разве можно выбрать то, чего не осознаёшь?

Перешёптываясь, жителюди расходились с площади после пиршества, танцев, гуляния. Люст на празднество не явился. И я вновь счёл это добрым предзнаменованием: помня, как он выступал против Дня Выбора, я мог предположить, что он придёт и испортит всем праздник. Но он не пришёл. Может, он решил уйти из Общины?

По некоторым косым взглядам я определял недовольных. Но делать они ничего не будут, даже зная, кем станет Люст всего через полгода. Пока он самый обычный мальчик, ну, может быть, с чуть увеличенными клыками… И убить его – значит, убить самого обычного мальчика. Он пока не умеет ни нападать, ни защищаться.

А научить его…

Нет, я не буду учить его. И не потому, что не хочу: я не могу, не умею, не знаю, как учить Хищников! Да и кто их учит? Старый Учитель тоже не умел учить их, и, тем не менее, они появлялись, время от времени.

Я буду говорить с Люстом, если увижу, буду рассказывать ему о способах выживания в лесу и способах добывания пищи… Впрочем, всё это он давно знает. Это знают все, потому что это входит в начальные знания. Но не все становятся Хищниками.

Может быть… может быть, я расскажу ему о тех двоих, что стали Хищниками до него? Но разве это ему поможет? Хищник не хочет слушать ни о ком, кроме себя. Он лишь себя считает источником знаний. Но откуда? Почему?

Наверное, так получилось оттого, что он часто бывал в лесу. Но значит ли это, что сам лес научил его стать Хищником? В лесу ведь никого и ничего нет. То есть там живут, конечно, различные звери: зайцы, лоси, кабаны. Но там не у кого учиться. Как же Люст?..

Назавтра после Дня Выбора я прошёл по Деревне, отбирая новых учеников. Занятия с ними я начну позже, через полгода, когда уйдут нынешние, сделавшие вчера свой Выбор.

Но отобрать их требовалось уже сейчас. Отобрать и освободить от повседневной работы. Иначе их родители, следуя традициям и привычкам своей семьи, станут привлекать их к тем занятиям, которыми искони занимались их предки, а это могло погасить Искру. Жителюди ведь никогда не заглядывают в глаза своих детей.

Выбирать детей было легко: я просто брал ребёнка за подбородок, приподнимал голову и заглядывал в глаза. Глубоко-глубоко, на самое донышко.

Искру было заметно сразу. Она блестела в глазах у одних близко к поверхности, у других глубже. Иногда в одном, но чаще всего в обоих.

И сами Искры встречались разные: одни побольше, другие поменьше. У Эска – у того мальчика, что не испугался Люста – помнится, Искра сияла во весь зрачок.

Дети не противились отбору. Мало того: не противились и их родители, хотя у некоторых я забирал единственного ребёнка. Но они знали, что в любом случае им не дадут умереть с голоду: Община прокормит.

Несмотря на их знание, мне порой казалось, что им вовсе безразлична судьба детей. Когда я произносил традиционную формулу: «Я забираю вашего ребёнка», они поднимали на меня свои тусклые глаза, и ровным голосом произносили: «Что ж, бери».

Точно так же они реагировали, например, на известие, что другое их дитя разбилось насмерть, упав со скалы, или что его утащил Хищник. «Что ж, упало», говорили они, или «Что ж, утащил» – и продолжали заниматься обычными делами.

Даже в облаве на Хищника они участвовали не из-за ненависти к нему, а потому, что их просили охотники.

Может быть, так происходило потому, что в их глазах не было Искры?

Вот и сегодня: в двух семьях не осталось других детей, кроме отобранных мною, и ходивший со мной староста деревни, едва я обернулся к нему, склонился в почтительном поклоне: эти семьи Община берёт на полное обеспечение, ведь у родителей не будет кормильцев, способных скрасить им старость. Дети уйдут в Небо, в Воду, в Землю, они станут работать для всей Общины, а взамен Община обязана заботиться об их родителях.

Таков Закон, и никто не может нарушить его.

Отобранные дети оставались в семьях, но всего на полгода. Это время они проводили в полной праздности: играли, купались, загорали, набирались сил. Никто не заставлял их работать, родители будто переставали их замечать, и уж точно теряли к ним всяческий интерес. Нет, они кормили их, меняли одежду, умывали тех, кто не мог пока умываться самостоятельно. Но делали всё спокойно, бесстрастно.

Впрочем, так же жителюди относились и к тем детям, которые оставались с ними. Просто остающиеся сразу после завтрака шли вместе с родителями, а избранные мной сбивались в кучку и отправлялись на прогулку – в поле, на луг, к речке.

Иногда они украдкой подглядывали из-за деревьев за нашими занятиями, испуганно, но в то же время и с каким-то восторгом следя за постепенными превращениями моих учеников в Воздушных, Водных, Подземных.

Некоторые, я видел, пытались подражать их движениям: широким взмахам Птиц, осторожным перемещениям Кротов, плавным изгибам Рыб.

Я не отгонял их: так было всегда. И я, притаясь за священным белым деревом, взмётывал вверх ручонки, с тревожным замиранием сердца ожидая: не появились ли на них перья, подобные тем, которые росли и крепли на руках старших товарищей? Но перья не появлялись.

Иногда Искры гасли.

Я не знаю, почему так происходило. Обычно это случалось с самыми маленькими Искрами. Но не всегда самые маленькие Искры встречались у самых маленьких детей.

Искры появлялись у малышей в определённый период жизни: когда они встали на ноги, научились говорить и задавать вопросы. У одних это происходило чуть раньше, у других чуть позже. А вот гасли…

Обычно они затухали медленно, спустя какое-то время после начала занятий. Постепенно и незаметно Искра становилась всё меньше и меньше и, наконец, исчезала.

В этом не было ничего страшного: ребёнок возвращался домой, в семью, начинал осваивать семейную профессию, и в конце концов становился хорошим плотником, пекарем, лодочником, башмачником, хлеборобом.

Сегодня я отобрал девятерых ребятишек. Это было больше, чем в прошлый раз: тогда их было шесть; но меньше, чем в позапрошлый: тогда их было одиннадцать.

Но среди одиннадцати был Керм…

Я вспомнил о нём, когда услышал слова Раста.

Керм хорошо учился – может быть, даже лучше, чем Раст. Он легко запоминал всё, что я говорил, прекрасно воспринимал все сигналы окружающего.

И он тоже никак не мог выбрать, кем стать. Всё окружающее казалось ему слишком хорошо известным, обыденным, а Керм постоянно хотел новизны.

Я рассказывал – и ему, и всем остальным, – что сейчас они изучают лишь основы, начала знаний об окружающем мире, а самые главные знания получат после того, как сделают Выбор.

Но выбирать у него не получалось. Потому что прежде чем заявить о своём Выборе во всеуслышание, нужно сделать Выбор для себя, решить, кем ты хочешь и можешь стать.

А он не мог выбрать. Ему хотелось всё – и ничего.

Он напоминал мне Раста… нет, наоборот, Раст напоминал мне Керма, ведь Керм был раньше. Но со временем я забуду о том, кто из учеников когда пришёл, и буду лишь помнить их. Быть может, даже без упоминания имён.

Но пока я помнил. Керм… В один день с самого утра он говорил, что хочет стать Воздушным, и я успокаивался. Но после обеда он менял пристрастие, и заявлял, что быть Водным лучше. А к вечеру забывал о воде, и начинал утверждать, что под землёй тихо и спокойно.

А потом он замолчал и перестал говорить совсем.

Я отправил его в путешествие по окрестностям. Я думал, что природа сама подскажет, где потребуется его сила и умение.

Он бродил среди полей, взбирался на скальные холмы, лазал на деревья-великаны и плутал там среди ветвей и гигантских листьев, плавал в ближайших озёрах и реках.

Он не вернулся из путешествия.

Обеспокоенный – ведь Керм был одним из лучших учеников – я отправился по его следам. Это нетрудно: любые следы легко увидеть тому, кто учил их оставлять.

И я нашёл его. Нашёл среди острых скал.

Нет, он не разбился, сорвавшись с одной из них: такое попросту невозможно. Разбиться могли разве что неопытные земледельцы, случайно забредшие в горы. Но что делать земледельцу в горах?

Керм выбрал хорошее место: я вынужден признать, этому он научился. Но всё остальное… Почему он сделал так? Я не мог понять.

Он остался на ровной площадке, с которой хорошо видны и Посёлок, и Деревня, и озеро с впадающей в него рекой, и поля, и необъятно голубое небо. А если обернуться, то и остроконечные пики скал появлялись перед тобой. Там начиналась горная страна.

Но ему не требовалось оборачиваться.

Керм стоял у самого края пропасти: чтобы не мешать тем, кто придёт сюда осматривать окрестности. Но он уже не был Кермом – тем Кермом, каким я привык его видеть. Он сделал свой Выбор.

Небольшой, с высоту человеческого роста, острый чёрный камень – как будто упавший откуда-то сверху обломок скалы. Но в наших краях не бывает чёрных скал.

Я сразу узнал его. И опустился на колени, чтобы рассмотреть, как это произошло.

Основание остроконечного пика сливалось с серым гранитом площадки. Разделить их было невозможно. Размытость границы говорила, что камни – чёрный и серый – слились воедино.

«Зачем ты сделал это?» – мысленно спросил я, прикасаясь к остроконечной вершине и надеясь, что мой вопрос долетит до него. Ведь долетал же он до Птиц сквозь ледяные облака, до Кротов сквозь толщу земли и скал, до Рыб сквозь глубины вод. Сразу после Превращения я мог легко разговаривать со всеми, кто хотел ответить.

Но Керм не отозвался, и я понял, что никогда не получу ответа. Я смог лишь его узнать.

Кто знает: может быть, ему открылось что-то большее, нежели чем мне? Где-то там – в гуще зелёных ветвей, в глубинах вод, под землёй, на скалах или в воздухе – он встретил нечто такое, что не удавалось доселе встретить ни мне, ни кому другому. Или же он испугался? Но чего: неба, земли, воды? Он не хотел ничего выбирать – и всё же выбрал. То, чего не выбирал до него никто.

Никто? Я обвёл взглядом остроконечные пики разноцветных скал. Кто считал, сколько лет существует Община? Сколько Учителей сменилось в ней? И сколько учеников делает такой выбор?

Мысль мелькнула и исчезла. Я отогнал её, как нелепую.

Но… что я знаю об Учителях и учениках? Если есть другие Общины, подобные нашей, если там имеются такие же Учителя и ученики, если часть их делает такой же Выбор, что и Керм, то за многие годы… И я снова оглядел ближайшие скалы.

А сам Керм? Возможно ли обратное превращение? И каким он вернётся?

«Он одумается и возвратится», – уговаривал я сам себя. И мне хотелось верить тому, что я говорил, хотелось думать, что его поступок – временное явление. А сильнее всего хотелось больше никогда не встречаться с таким Выбором.

Но после этого я совсем по-другому стал относиться к окрестным камням. Да и не только к ним: будучи в горах, я видел, как от жары и мороза растрескиваются скалы. Значит, и тот песок, что лежит под ногами, тоже может оказаться частью чьих-то Учеников. И сама земля… Жителюди ведь хоронят своих умерших в земле. Значит, и она является частью них. Поэтому ко всему окружающему следует относиться бережно и с уважением.

И вот теперь – Раст. Неужели на этой площадке появится ещё один чёрный камень?

И я решил рассказать Расту о Керме. Только ему, и никому больше. И только о Керме.

Раст выслушал с интересом, не перебивая. Выслушал, но ничего не сказал.

По выражению его лица и глаз я не смог понять, о чём он думает, и какое решение примет. Выбор зависел только от него.

– Я пойду путешествовать, – произнёс он. – Как Керм.

Я вздрогнул.

– Но я хочу выбрать свой путь, – добавил Раст. Помолчал и вновь произнёс: – Спасибо, Учитель. Если бы я не знал о Керме, может, и совершил бы нечто подобное. Стоять на месте… Накопление знаний, передача их… Скажи, учитель, тебе не кажется, что мы становимся похожи на жителюдей Деревни? У них такой же ограниченный выбор будущего. Они становятся земледельцами, скотоводами, рыбаками… мы становимся Птицами, Рыбами, Кротами… Я хочу отыскать что-то новое.

– Что можно найти новое? – удивился я. – Наш мир не меняется многие годы. Всегда есть небо, земля и вода… Горы стоят, как прежде, леса тоже неподвижны. А если срубят несколько деревьев, так рядом уже поднимаются молодые. Река разве что у нас беспокойная, всё норовит отыскать новое русло. И места посевов меняют каждый год, но это ведь для лучшего урожая, ты знаешь. Севооборот.

– Да, знаю. И всё равно: я пойду, – твёрдо сказал он.

Я развёл руками.

Он кивнул и ушёл.

Я следил за ним. Нет, не подкрадывался сзади, не таился среди кустов, не скрывался в расселинах скал. Просто сидел на своём обычном месте, и смотрел, куда он пойдёт.

Прошлый раз, с Кермом, я не стал делать этого.

От сравнения ситуаций у меня ныло под ложечкой. Не следует так думать! Но я знал, что опасения пусты и напрасны: мои мысли не могли сейчас влиять на окружающее, обратный процесс более возможен. Я могу лишь смотреть и видеть.

Раст побывал всюду, где был Керм, он словно повторил весь его путь. Тогда я не наблюдал за Кермом, зато теперь видел и те следы, которые тот оставил. Не знаю, замечал ли их Раст? Скорее всего, нет. Во всяком случае, он не обращал на них внимания, озирая окружающее.

Да, посмотреть было на что. Но я не замечал красот природы. Подобно тому, как Раст не видел следов Керма, я следил лишь за Растом, отмечая его путь.

Он побывал и на обзорной площадке. Постоял, оглядывая окрестности, держась рукой за чёрный камень Керма, или опираясь на него.

Я замер и напрягся. Но что я мог предпринять? Даже окажись я рядом – а я бы мог это сделать, – что бы я изменил? Моё присутствие никак не повлияло бы на выбор Раста, на его решение. Помешать ему я бы не смог. Да и не захотел бы, не был вправе. Каждый выбирает сам. И это сознательный выбор: у каждого достаточно времени, чтобы всё обдумать.

Оглядывая вместе с Растом заснеженные вершины далёких гор, ко мне вдруг вернулась та невероятная мысль, которая вошла мне в голову одновременно с прикосновением к камню Керма, и которую, как мне казалось, я прогнал безвозвратно.

Я вновь подумал о том, что горы, скалы, камни – на самом деле те, кто не сумел, подобно Керму, сделать сознательный Выбор. Или сделал его так же, как и он… Но Выбор ли он сделал?

Почему они поступили так? Существовала масса других Выборов. Которые, правда, были не Выбором, а бегством. Но и они случались. Не у меня, мне рассказывал о них старый Учитель. Но и у него их не было. Мне казалось, он рассказывал о них, как о легенде. Но как об очень важной легенде, потому что о другом, которое я считал важным, он не рассказывал.

Бегством был уход за горы: летом перевалы вскрывались, и оттуда порой добирались до нас немногочисленные караваны отважных купцов, бесшабашных людей, в глазах которых хотя и не встречалось Искры, но присутствовало нечто иное – то, чего я не мог понять. Их глаза также чем-то отличались от глаз обычных жителюдей. Но если не Искрой, то чем?

Они очень походили на жителюдей нашего Посёлка, нашей Деревни, нашей Общины. Но у тех совсем пустые глаза, и они никуда не стремились. А эти, наоборот, не могли длительное время усидеть на одном месте. Может, они искали, чем можно наполнить глаза? Но это означало, что они знают, что в глазах обязательно должно быть что-то.

Общение наше длилось недолго: они привозили диковинные товары, дивились нашим обыденным вещам, затем происходил обмен, и караваны уходили.

И никогда у них, жителей дальних стран, я не видел в глазах Искр. И никогда не спрашивал, есть ли Искры хоть у кого-то из обитающих в их краях? Я знал: они есть. И не потому, что чувствовал это.

Подтверждением тому служили взгляды, которыми караванщики встречали моих учеников и меня. Вернее, та поспешность, с какой они отводили от нас взгляды. Они будто боялись нас. Почему? Никто из жителюдей Посёлка и Деревни нас не боялся. Может быть, потому, что мои ученики были их детьми?

А купцы пришли из чужих краёв, потому и опасались всего необычного. Или, скажем мягче, не слишком часто встречающегося.

А может, у них всё обстоит по-другому? Другие Учителя, другие ученики, другие Искры? Нет, этого не может быть! Чему другому могут учить Учителя? Я не могу себе представить ничего иного.

Надо в следующий раз спросить караванщиков… но, боюсь, они мне ничего не ответят. А в ментальном путешествии Искр не видно. И не слышно, что говорят Учителя. Значит, они точно такие же, как и я, ведь всё сходится: позы, жесты, лица.

А, может быть… нет, это лишь догадка, ничем не подкреплённое знание, подобное тому, что заставило меня когда-то сделать Выбор в пользу судьбы Учителя. Подобное, но не такое.

Мне казалось, что Искра была когда-то в глазах у этих купцов: обычные жителюди никогда не покидают насиженных мест. Но те, кто не смог найти себе применения на родине и покинул её, те превратились в купцов и караванщиков, которые не могут долго усидеть на одном месте, а потому вынуждены кочевать из страны в страну, чтобы обеспечить себе пропитание; или между городами и посёлками в одной стране.

Может быть, они не смогли сделать свой Выбор, и поэтому ушли из родных мест?

У них была Искра, но она погасла, сама, в дальних странах, на расстоянии от родственников и знакомых. Почему? Потому что не получала привычного питания? Её задуло холодными ветрами? Потушило ледяными дождями?

Или её вытеснило то свечение жёлтого металла, который так нравился купцам, и за который они охотнее всего отдавали свои товары?

Зачем им был нужен тот тяжёлый металл? Ведь, я знаю, некоторые не смогли довезти его до родных мест: они замёрзли в горах, провалились под лёд или сорвались в пропасть. Но, падая или замерзая, продолжали сжимать в руках тяжёлые жёлтые слитки, которые и погубили их: жёлтый металл утянул их на дно, или заморозил, потому что на холоде остывал первым, хорошо проводя тепло.

Неужели они думали, что блеск жёлтого металла заменит утерянный ими блеск Искры?

Имелся и другой вариант бегства от Выбора. Можно было и не кочевать с караванами, а остаться где-нибудь в одной из дальних стран, например, на берегу Моря, или Океана. Я всегда восторгался видом и мощью бушующих волн, когда встречал Моря в дальних путешествиях. Они могли бы плавать по Морю в больших лодках с белыми парусами и высокими мачтами. Видеть Море – это большая сила…

Но убежавшим неизбежно пришлось бы превращаться в обычных жителюдей, а я не уверен, что такое превращение происходит безболезненно. Знание, полученное от Учителя, никуда не исчезает, а оно совсем не то знание, что помогает выращивать овощи или ловить крабов.

Но для чего идти куда-то пешком, за тридевять земель? Чтобы увидеть воочию то, что можно легко узреть в мысленном Путешествии? Чтобы принести красивый камушек или раковинку с берега Моря?

Но каждый старший ученик мог, протянув руку, взять любую из них. Любую, кроме тех, брать которые нельзя; которые могли как-то повлиять на Будущее, оставаясь на предназначенном им месте.

Но их легко чувствуешь, а некоторые даже и не возьмешь, несмотря на все прилагаемые усилия. И я не уверен, что смог бы их взять, даже окажись рядом в реальном облике, а не в ментальном. Они принадлежат Закону, а Закон изменить невозможно.

И разве можно ученикам превращаться в обычных жителюдей? Ведь они давно вышли из их среды, и, пока Искра не угасла, должны оставаться самими собой. Движение вспять невозможно.

Но похожее иногда происходило. Пусть не вспять, но… тогда куда, вбок? Вниз? Нет, внизу Подземные. Значит, куда-то в сторону. Не помогал ли в подобном движении блеск того жёлтого металла? Опять же: какую власть он имел на отдельных караванщиков, и почему? Откуда появлялась его власть?

Однажды подобные искатели жёлтого металла появились на границах Общины. Но они пришли не с товарами.

Почему? Что стало причиной их прихода? Чем вызван визит незваных гостей, какими мыслями и поступками жителюдей? О чём они думали, если их мысли вызвали появление опасных странников на границах Общины?

Я привык искать истоки событий внутри Общины, а не вне. Подобно тому, как Хищники, возможно, появляются из-за того, что кто-то из жителюдей возненавидел себе подобного, и его ненависть оказалась уловленной, аккумулированной одним из моих учеников, оказавшимся наиболее чувствительным членом Общины.

А когда ненависти становится слишком много, ему приходится превращаться в Хищника.

Опять же: почему обычно спокойные жителюди начинают вдруг ненавидеть друг друга? И почему кто-то из учеников улавливает их ненависть и превращается в Хищника? Неужели и это есть Закон?!

Тогда, получается, Хищник приносит себя в жертву ради того, чтобы остальные члены Общины не перервали друг другу глотки? Ему приходится брать на себя такую тяжесть. Он собирает в себе всё зло, медленно проявляющееся в жителюдях, а затем показывает его им. Но они не узнают своё зло, хотя начинают и бояться его, и бороться с ним.

Странно: вне себя они видят и распознают зло, сражаются с ним, а внутри не видят, не замечают и не борются. Может быть, потому, что в них нет Искры? Или потому, что им трудно отделить своё зло от себя?

Поэтому не всё и не всегда было гладко в Общине и её окрестностях. Хотя и получше, чем в других местах: в Путешествиях по свету я натыкался на непонятные картины, когда одни люди нападали на других со странными предметами в руках, напоминающими лезвия кос; либо бросали друг в друга острые охотничьи дротики или стреляли из луков.

Но у нас охотники никогда не стреляют друг в друга, и не метают дротики! Нет, на празднествах они, конечно, могут разыграть сценку из предстоящей, или когда-то прошедшей охоты. Но тогда одни представляют охотников, а другие – оленей и кабанов. И тогда стреляют стрелами с кожаными наконечниками. И из упавших не течёт кровь!

А здесь все наконечники и орудия были металлическими, и легко входили в тело жертвы. Какое неразумное применение столь тяжело достающемуся металлу!

И они убивали друг друга, как охотники убивают дичь, но не поедали, как следовало ожидать. И это было ещё более странно: если безумие настолько охватило людей, что они вместо плугов и кос изготовляют орудия для убийства себе подобных, то очевидно, что пищи не хватит на всех: к нехватке орудий труда прибавляется нехватка работников; некому и нечем становится пахать землю и убирать урожай.

Но, поскольку пищи не хватает, почему они не поедают убитых? Какая практическая польза заключалась в кровавых схватках? Для чего они убивали? Ради развлечения? Но убитые не могли оценить чьего-то грандиозного замысла, да и израненные победители выглядели не лучшим образом. И зрителей в местах кровавых схваток, признаться, я не замечал.

Или они убивали тех, кому не хватало еды? Но если бы вместо взаимоубийства они тратили силы на производство пищи, её бы всем хватило.

Сколько я ни наблюдал подобные побоища, я решительно не мог понять их смысл, а потому старался не вмешиваться: в конце концов, может быть, то был сознательный Выбор жителюдей той страны. А что я мог знать о чужих обычаях? Ничего.

Но однажды ученики сообщили мне, что к нашей Общине приближается группа точно так же вооружённых людей – с лезвиями кос и длинными дротиками. Они не были ни караванщиками, ни купцами. Но в их мыслях таилась жажда жёлтого металла.

Я вышел им навстречу, когда они продвигались по горной дороге. Впереди конного отряда, на высокой вороной лошади ехал предводитель в сверкающем одеянии. Глаза его и его спутников были пусты. Я привык встречать такие взгляды.

Завидев меня и учеников – со мной пришли все: и большие, и маленькие – всадники остановились.

Я посмотрел в них глубже, и мне стали ясны их помыслы и желания. Да, ментальное восприятие позволяет обозреть реальность по-новому, а реальное делает ментальность особо прозрачной. Поэтому нелепы споры о том, какое важнее.

Их было немного, всадников, десятка три-четыре. Поэтому, наверное, я справился быстро.

Прежде всего я отмёл лежащее сверху желание убивать: у людей не может быть такого желания, оно привнесено снаружи, может быть, от неправильно убитых зверей, или… или от Хищников.

Я ведь не знаю, куда деваются убитые Хищники, вернее, их ментальности. Я могу лишь предполагать, что рассеянная ментальность убитого Хищника не переходит сразу в другого – новому Хищнику просто неоткуда взяться, – а сначала может быть подхвачена одним или несколькими жителюдьми, которые после этого становятся не вполне похожими на жителюдей. Тогда понятна будто беспричинно возникающая у них ненависть.

Ничто ведь не исчезает бесследно, и не появляется ниоткуда, но бесконечно переходит одно в другое.

Не помню, откуда явилась ко мне эта древняя мудрость: от моего ли Учителя, либо я почерпнул её в одном из медитативных путешествий, прикоснувшись к чьему-то Сознанию.

Обрывки знакомой ментальности Хищника лежали на поверхности сознания пришельцев, поэтому удалились легко, обнажив странную смесь, в которой легко различалось и желание жить, и желание жить хорошо, и даже стремление что-то делать, чтобы добиться хорошей жизни.

На такой плодородной почве можно вырастить всё, что угодно, причем легко и быстро. Что я и осуществил. После чего все стоящие позади предводителя принялись озираться вокруг, недоумённо смотреть на сжимаемые в руках предметы и друг на друга.

В их глазах явственно читалась растерянность: что они делают здесь, когда их давно ждут дома?

Несколько сложнее обстояло с предводителем. В самой середине его сознания располагалось желание находиться всегда в центре внимания. Самым трудным оказалось не перемещение желания куда-нибудь на периферию – в нём самом нет ничего нехорошего – а смена подпирающих его возможностей: их обнаружилось неожиданно мало, и совсем удалять их было нельзя, а требовалось изменить. Но в других условиях новые возможности могли появиться довольно легко, и их зародыши я отыскал в нём же самом.

Мы постояли друг перед другом всего несколько минут. Молча.

Потом они развернулись и поскакали обратно, потому что основным желанием у всех стало желание поскорее вернуться домой.

Ну а дома они отыщут себе дело по душе. Таковым могло оказаться любое действие, встреченное первым, если оно очень необходимо в их местности. А уж стать первыми среди равных им ничто не помешает: с их силой, энергией и напором не существовало препятствий, которые могли бы не позволить каждому стать всеми уважаемыми животноводами, земледельцами, камнерезами или ювелирами.

– Зачем они приезжали? – спросил Оост. Он не был самым маленьким из присутствующих, самые маленькие могли не понимать, что происходит. Просто у Ооста наступило Время Задавания Вопросов.

– За советом, – ответил ему Валн, самый старший из собравшихся. На следующий год ему предстоит сделать Выбор, и я знал, что он станет Подземным. Во всех его движениях и словах содержалась основательность.

– Почему же они ничего не спросили? – недоумевал Оост.

– Потому что поняли, что носили ответ с собой, – произнёс Валн.

Я был очень благодарен ему, потому что сам отвечать не смог: не хватило бы сил.

Но до хижины я всё же добрался сам.

Мои мысли увели меня далеко-далеко, и, когда я очнулся от них, Раста уже не было на скале.

Я поспешно обшарил окрестности.

Раст спустился с гор. Мне стало чуточку легче, но окончательно успокоиться я смогу лишь тогда, когда он кем-то станет, сделает свой Выбор.

Раст вошёл в Священную рощу. В ней никто и никогда не рубил деревьев: для этого существовал лес. Но и в лесу никто не рубил деревья попусту, и не ломал веток, за исключением самых сухих, на растопку очагов. Деревья падали сами – от старости, от ветра.

Роща была местом гуляний. Деревья в ней росли необычные, каких не встречалось ни в одном лесу вокруг Деревни. Правда, купцы и караванщики, побывавшие в наших краях, клялись, что и у них на родине растут кое-где такие же деревья: высокие, с белой корой. Но купцы и караванщики прибывали из разных мест…

Я немного успокоился, глядя, как Раст ходит между стволов, легонько прикасаясь к ним пальцами. Должно быть, он вспоминал, как бегал здесь маленьким. Мы все когда-то играли в Роще.

Мое далёкое, хотя и недолгое, Путешествие успокоило меня, а тут и Раст вошёл в Священную рощу. Она поможет ему собраться с мыслями и сделать правильный Выбор.

Раст остановился на небольшой полянке у окраины Рощи, невдалеке от группы священных деревьев. Поднял вверх руки, запрокинул голову и замер.

И я увидел, как он начинает расти, тянуться вверх. Его руки и пальцы росли и множились, превращаясь в ветки, а тело покрывалось корой.

Несколько мгновений – и ещё одно дерево зашелестело свежей листвой под набегающим ветерком. И, мне показалось, окружающие деревья качнулись к нему, легонько прикоснувшись листьями.

Меня будто молнией поразило. Ну почему старый Учитель ничего не рассказывал о подобном! Почему я обо всём должен догадываться сам?

«А если бы я знал всё, – остановил я сам себя, – что бы это изменило? Каждый ученик имеет право на Выбор».

Никто не удивился исчезновению Раста: все всё поняли. Следует уважать Выбор другого, каким бы он ни оказался.

Я не боялся, что кто-то последует его примеру: у каждого свой путь. Вот разве Сенс… Он так и не сделал Выбора. Но я знал, что повторяться он не станет: Керм и Раст показали ему, какими путями идти не следует. Может быть, кто-то иной, из других выпусков, и захочет совершить их путь, но не Сенс.

Я задумался о старом Учителе: сколько таких учеников было у него? И почему он не рассказал мне о них? Забыл? К старости, говорят, многое забывается. Но я не думаю, что может забыться такое. Почему он никогда не рассказывал о подобных случаях? Значит ли это, что у него их не было? Может, он был более искусным Учителем, чем я? Или он тоже считал их своими ошибками? А твои ошибки касаются только тебя самого, и исправлять их надо самостоятельно. Нельзя рассказывать о них, пока не поймёшь, как их исправить. Тем более что спросить не у кого – только у себя и окружающего мира.

А может, он успел убедиться, что чужой пример не может образумить юных безумцев? Но как научить их отказываться от безумства? И безумцы ли они? Может, Керм и Раст выбрали для себя иную форму хранения Знания? Ведь они были лучшими учениками, знали больше всех, но не могли стать Учителями потому, что моё время ещё не пришло? И потому решили оставить Знание в себе, чтобы те, кто будет гулять в Роще, или подниматься в горы, смогли получить его частицу?

Откуда мы получаем знания? Почему часто бывает так, что именно во время прогулок – в горах, полях, лугах, лесах, по берегам рек или в воде – появляются новые мысли? Кто передаёт их нам?

Раст и Керм – может, они сделались Хранителями знаний? У них была очень хорошая память… Но почему я не знаю об этом, почему могу только предполагать? Как получить знание о Знании?

Теперь я совсем другими глазами смотрел на Рощу. И мои нынешние ученики – тоже. Но другие – те, что придут за ними – не будут знать ничего, если я не расскажу о случившемся. Но подействуют ли на них мои слова?

Одно дело, когда твой товарищ, с которым вы делили хлеб и кров, стал Деревом. И совсем другое, когда это произошло с кем-то незнакомым, кто жил очень давно, и кого ты лично не знаешь. Любое воспитание сострадания и сочувствия не может заменить личного опыта.

Поэтому, быть может, я и не стану рассказывать о Расте и Керме будущим ученикам. Зачем? Если вдруг кто-то из них выберет тот же путь, это всё равно будет его собственный путь. Повторов не происходит. Несмотря на то, что дорог в мире меньше, чем людей.

Я буду молчать не потому, что каждый из учеников хочет быть уверен, что его путь – единственный и неповторимый, что никто другой этим путем не прошёл.

В сущности, так оно и есть: каждый следует своим путём, а то, что пути иногда бывают похожими, лишь кажущееся сходство.

Нет двух одинаковых людей на свете, нет повторяющихся врем ён и ситуаций. Поэтому путь каждого человека единственен, индивидуален, уникален и неповторим.

Но понять это могут не все. Людетям, обычным жителюдям, лишь кажется, что кто-то повторяет чей-то путь. Нет, каждый идёт своей дорогой. За внешней схожестью порой трудно отыскать отличия, но тот, кто захочет найти, обязательно отыщет.

Нет двух абсолютно одинаковых судеб. А человек и его путь – это и есть судьба.

Но Сенс… Сенс беспокоил меня.

Он пришёл на следующий день. По выражению его лица я понял, что он продолжает сомневаться.

– Говори, – попросил я.

– Я хочу узнать всё! – произнёс Сенс. – Что там, в вышине? Если подниматься всё выше и выше? Выше Птиц?

Я молчал.

– А если опускаться под землю, всё глубже и глубже?

– Там лава, – осторожно заметил я.

– Я знаю! А если опуститься ещё глубже? Что под ней?

– Туда не может пробраться никто.

– А почему? А если бы можно было пробраться? И как научиться опускаться ниже, чем могут Подземные?

Я молчал.

– Я зачерпнул рукой из озера, – продолжал Сенс. – В горстке воды плавали какие-то малюсенькие создания.

– Головастики? – предположил я. – Мальки? Или водяные насекомые?

– Это не головастики, не мальки, и не насекомые. Они такие маленькие, что их никто не видит… Извини, Учитель, но может быть, и ты не видишь. А я вижу. Кто они такие?

Я молчал.

– Я стряхнул воду с руки, – продолжал Сенс. – Осталась капля. Я смотрел на неё, она становилась всё меньше и меньше. Почему так происходит?

– Вода состоит из мельчайших частиц, – осторожно сказал я, – я ведь рассказывал… Они отрываются от общего массива, и…

– Я помню! – отмахнулся Сенс. – Но ты не говорил, из чего состоят сами частицы.

– Я не знаю, – покачал я головой.

– А я хочу знать! – с горячностью и упорством сказал Сенс.

Мне вдруг стало больно – и за него, и за себя. Он задаёт такие вопросы, ответа на которые я не знаю. Больше того: которые не приходят мне в голову. А Сенс продолжал:

– Почему у Вакна корова принесла двоих телят, тогда как у всех остальных – по одному?

– Ты задаешь такие вопросы, которые не приходят мне в голову, – сознался я.

– А если бы у каждой коровы было по два телёнка? – спросил Сенс. – Жителюдям не пришлось бы голодать в морозные годы, и не есть траву: её бы ели коровы, а жителюди – молоко и сыр.

– Но как этого добиться? – я заинтересовался его словами.

– Не знаю, – Сенс покачал головой. – Но мне очень хотелось бы узнать.

Я молчал.

– И откуда, – медленно произнёс Сенс, – в глазах у детей появляются Искры? И почему они исчезают? Оорн был с нами, а теперь он пастух. Почему?

Я покачал головой: говорить я не мог, у меня перехватило горло. Из Сенса бы вышел хороший Учитель, или… Учитель не может сомневаться? Учитель должен знать ответы на все вопросы. Значит, я плохой Учитель?

– Ты хороший Учитель, – Сенс словно услышал мои мысли, – наверное, я плохой ученик. Но ведь ты учил нас задавать вопросы, а потом искать на них ответы. Всюду: в себе, в других, в окружающем. Я хочу найти их, эти ответы!

И он ушёл. Но перед тем, как уйти, обернулся на пороге хижины и сказал:

– Не бойся, Учитель, я не повторю выбора Керма и Раста. У меня должен быть свой путь.

Я не помню, рассказывал ли я ему о Керме и Расте. Кажется, нет… Но у меня не было времени ни продолжать разговор, ни следовать за ним. Потому что пришёл Люст. Люст, сделавший Выбор.

Его превращение пока не завершилось, он всё ещё оставался очень похожим на человека, но клыки уже заметно показывались изо рта, лицо вытянулось… От него, наверное, шарахались все жителюди, когда он шёл сюда.

– Ты не передумал? – спросил я.

– Нет, – усмехнулся Люст. – Я буду Хищником. Я хочу хоть немного растормошить жителюдей. Им слишком спокойно живётся, и они бездумно жиреют. Они словно коровы на пастбище: есть трава – жуют, нет – ждут, пока их переведут на новые луга, а сами способны разве что мычать от голода да скакать от радости.

– Поэтому ты хочешь стать Хищником?

– Да! Они начинают думать, только если им долго-долго грозит опасность. Я был загонщиком в одной охоте на Хищника…

– Когда он убил двух жителюдей?

– Да. Потому что они не стали прятаться. Им надо было всего-навсего подпрыгнуть и залезть на дерево, и они остались бы в живых. А они стояли, как бараны, разинув рты и расставив руки, будто продолжали стучать по деревьям палками. Почему они не попытались ударить Хищника хотя бы палкой?

– Они – земледельцы, а не охотники, – заметил я.

– А разве охотники лучше? – усмехнулся Люст. – Ставят извечные силки на извечных звериных тропах, как их деды и прадеды. Они начинают придумывать новое, только когда появляется Хищник!

И его глаза загорелись:

– Я научу их думать!

– Они кормили тебя! – попытался увещевать его я. – Ты родился среди них!

Люст небрежно пожал плечом:

– Они ничего другого не умеют… и не хотят.

– И не могут, – тихо добавил я. – Каждый занимается своим делом.

– Я презираю их! – и Люст исчез.

Я беспокоился за него. Сам он беспокоиться не мог… и не хотел. Он был абсолютно уверен в своей правоте. В других обстоятельствах мне бы обязательно понравилась его уверенность. В других, но не в этих: уверенность следует применять только если тебе совершенно точно известна вся окружающая обстановка, все связи между составляющими её элементами.

А Люсту только казалось, что он знал всё. И это кажущееся, мнимое знание заслоняло собой настоящее.

Где я ошибся? Этот вопрос вновь встал передо мной, когда я начал мысленно перебирать своих учеников. Керм, Раст, Люст… Сенс? Уверенности относительно Сенса у меня не было.

Я научил их всему: умению сливаться с окружающим, воспринимать все изменения, происходящие в действительности – как недавно произошедшие, так и едва собирающиеся произойти, – изучать прошлые события и определять их связь с настоящим и будущим…

Да! Именно здесь и могла крыться ошибка – в отношении Люста к окружающему: он не растворялся в нём. Любые потоки сведений, исходящие от составных элементов мира, он пропускал через себя – как через нечто, находящееся вне мира. Люст оценивал окружающую обстановку прежде всего с точки зрения опасности или благоприятности для себя лично, замыкал все связи Мира на собственное сознание, позволял сознанию скользить по ним, а не превращаться в них, не сливался с ними. Он разделял себя и природу! Как же я этого не заметил?!

Люста ждала незавидная судьба. Став Хищником, он обрекал себя, во-первых, на одиночество, во-вторых, на постоянную ненависть со стороны жителюдей Деревни. Неужели он думает, что сможет долго питаться одной ненавистью? Когда я просмотрел трансформацию его психотрофических цепей? Не родился же он с нею?

Да, он может просуществовать весьма долгое время – если не будет постоянно крутиться возле Общины и надоедать жителюдям своим присутствием, то похищая барана или тёлку, а то и убивая их владельцев.

В этом случае охотники переставали прощать Хищнику воровство добычи из силков, и объявляли Большую Охоту. Большая Охота длилась долго – вплоть до уничтожения Хищника.

Но, так или иначе, а Люст сделал свой Выбор.

Оставался Сенс. Его любопытство привлекало и пугало меня. Узнав, что вокруг имеются вещи, недоступные нашему восприятию, не замкнётся ли он? Не превратится ли во второго Керма или Раста? (Я сознательно избегал слов «камень» и «дерево» даже наедине с собой, хотя и знал, что мои слова ни на что не повлияют.)

А может… может, ему удастся проникнуть туда, куда никто до него не проникал?

Временами, глядя на своих учеников, я удивлялся: я ли научил их всему, или они научились сами? Ведь я не умею ни летать, как Птицы, ни плавать, как Рыбы, ни рыть землю, как Кроты. И, тем не менее, я учу и Птиц, и Рыб, и Кротов.

«И Хищников, и Деревья, и Камни…» услужливо добавило моё сознание. Наверное, для того, чтобы я не слишком задавался.

Но я никого не могу научить всем тонкостям будущих жизней. Иначе получается, что все отголоски невероятных слухов и сказаний о воздушной цивилизации Птиц, подводной Рыб, и подземной Кротов не имеют никакого основания? Есть ли у них свои Учителя? Ни одна цивилизация невозможна без Учителя.

А ведь я знаю, что и Воздушные, и Подземные, и Водные учатся и дальше, после Превращения. Нельзя не учиться, попадая в новые условия.

Или я ошибаюсь? И каждый учится сам? Но нет: и Подземные, и Воздушные, и Водные встречают новых собратьев, сопровождают их… куда? Что происходит с ними потом?

И ещё: те, что становятся Птицами, Рыбами и Кротами: куда они уходят после смерти? И умирают ли они? Может быть, Птицы поднимаются всё выше и выше и становятся… Воздухом? Кроты опускаются всё ниже и превращаются… в Лаву? А Рыбы становятся Водой? Или сначала превращаются в тех мелких животных, которых заметил Сенс? А уже те становятся Водой?

Я вспомнил, как умирают жителюди: сверкающая душа поднимается вверх, связующая полупрозрачная оболочка растекается в стороны, тёмное тело растворяется в земле. Куда деваются они после этого? Исчезают бесследно? А может, именно из них образуется Земля, Светило и Воздух?

А как умирают жители трёх Стихий? Там ведь совсем иной мир… Иные миры.

Я закрыл руками голову. Мне захотелось, подобно древнему мудрецу, закричать: «Я знаю, что я ничего не знаю!» – так много неизвестных вопросов приходилось на один известный ответ. И этот ответ не отвечал ни на один из тех вопросов.

А может, я вообще никого не учу?!

То, что я мог увидеть в мысленных путешествиях, то, что показываю ученикам, пока они не могут видеть сами, оно, по крайней мере, имеет что-то общее с действительными событиями. И я могу утверждать так! Пусть я сам не взмывал под облака и не спускался в глубины земли, но я нырял в воду, и видел там то же самое, что встречалось мне в ментальных путешествиях. И когда я поднимался на гигантские деревья, и видел под собой Летающих, я замечал много знакомого из того, что встречалось в мысленных полётах в Воздушный мир…

Почему же под землёй должно быть по-иному? Разве обманывали органы чувств меня в Воде и в Воздухе?

Другое дело, что в мысленных странствиях часть привычных свойств терялась: можно прикоснуться к камню, но не поднять его – если он слишком велик. Можно попробовать воду на вкус, но не напиться. Можно ощутить аромат летящих запахов, но не дышать ими.

Поэтому я не сомневаюсь, что каждый житель любой из трёх стихий знает о своём мире больше, чем я.

Находясь полностью, всем организмом, в определённой среде, лучше узнаёшь её внутренние, глубинные качества. А, находясь в ней одним сознанием, узнаёшь поверхностно. Но этого хватает для того, чтобы понять, какие свойства ей присущи.

Не знаю, сколько я просидел в размышлениях, направляя разум то в Небо, то в Воду, то под Землю и не получая оттуда ни одного ответа, кроме уже известных. Я сидел бы и ещё. Но прибежал один из младших учеников, и закричал:

– Сенс исчез!

– Исчез? – вырвалось у меня. – Как исчез?

– Он растворился в воздухе, – ответил испуганный малыш. – Он становился всё бледнее, бледнее, прозрачнее, прозрачнее… и затем полностью исчез.

Мне стало горько: я совсем позабыл о Сенсе, вначале отвлеченный Люстом, а затем своими мыслями.

Сенс ничего не сказал мне. Но и никто из ранее ушедших учеников также не говорил ничего. Только те, что уходят в День Выбора, уходят заметно. Но это всего лишь спектакль, картинка, символ. В этом Люст прав. Но и без символов нельзя. Главное, чтобы они не становились самодовлеющими. Нельзя забывать, что мы живём не ради символов.

Я обыскал все окрестности Общины. Я со страхом обошёл Рощу: не прибавилось ли в ней ещё одно дерево? Я пересчитал все ближайшие камни горной страны, поднялся на обзорную площадку. Чёрный камень, Керм, оставался на месте. Да и куда бы он делся?

Я ушёл в медитативное Путешествие. И вернулся из него со странным ощущением…

Сенса я не нашёл нигде. И в то же время казалось, что его присутствие ощущалось повсюду. Я будто постоянно натыкался на него или на его след. Следы были и на земле – но не такие, которые оставляет прошедший человек (а я отыскал все следы, которые он оставил, пока ходил по земле, с самого рождения). Следы Сенса были и в воздухе – но не такие, которые оставляет Летящий, хотя и следы Летящих встречались во множестве.

И в воде, и под землёй, и в воздухе – всюду я натыкался на следы Сенса. И в то же время его самого не было нигде. Едва я пытался сконцентрироваться, ощущение близости Сенса постепенно исчезало, и передо мной оказывался зелёный лист, капля воды, малая пылинка, или какое-то мелкое существо, углядеть которое простым глазом казалось невозможным. Не научился ли я у него способности видеть невидимое? Ведь Учитель тоже учится вместе со своими учениками.

Я вернулся разочарованный и неуспокоенный.

Хорошо, что у меня были и другие ученики.

Лет, Фор и Зер готовились к Превращению: они всё больше становились похожими на тех, кем станут окончательно. Я их почти не видел: Лет всё время проводил на верхушках гигантских деревьев, Фор плавал и нырял в озере, Зер… не знаю, наверное, целыми днями бродил по штольням рудокопов. В том числе и по заброшенным штольням.

Они привыкали – для того, чтобы поскорее очутиться в призывающей их Стихии.

Иногда мы встречались, и я тихо радовался вместе с ними. Я знал, что получу от них известие, едва произойдёт Превращение.

И я не ошибся: сначала Лет, затем Фор, а потом и Зер наполнили меня радостью соприкосновения со своими Стихиями, радостью встречи с новыми соплеменниками. Такие минуты многое дают Учителю!

В один из дней, прошедших после исчезновения Сенса, в Деревню зашёл бродячий проповедник. Он ходил от дома к дому, от хижины к хижине, и говорил что-то непонятное. Он упрекал жителюдей, что те неправильно живут, неправильно работают, неправильно отдыхают, и что некто, находящийся высоко-высоко, покарает их за это.

Сначала никто не слушал его. Его кормили, когда он просил есть: староста распорядился привечать всех заблудших; давали воды, когда хотел пить; пускали переночевать, когда становилось темно. Но не слушали.

Потому что каждый занимался своим делом: охотники охотились на зайцев, оленей и кабанов; ловцы ставили сети на креветок и плавучих червей, собирали на отмелях моллюсков; земледельцы обрабатывали поля, пастухи пасли скот.

Его слушали только гончары, да и то лишь в те моменты, когда вращали гончарный круг и лепили горшки. Или когда обжигали их: сидели и смотрели на вырывающиеся из печи языки пламени. По их цвету всегда можно определить, правильно ли обжигаются горшки, действительно ли станут лёгкими, прочными и звонкими, а не глухими и пропускающими воду.

В это время проповедник сидел рядом с ними и бубнил о вечном блаженстве, ожидающем на небесах тех, кто последует за ним в его вере. Как будто он ничего не знал о ледяных облаках! Какое же там может быть вечное блаженство? Вечный холод, скорее.

Затем, очевидно вдохновлённый видом вырывающихся из печей языков пламени, он принялся вещать о невыносимых муках, ожидающих под землёй того, кто не послушается его.

Нет, жителюди знали, конечно, о тяжёлом труде рудокопов, об опасностях, подстерегающих под землёй Кротов, но назвать их жизнь сплошной невыразимой мукой никто не взялся бы: все понимали, что добровольно на каторгу никто не пойдёт. И лава не всегда движется так быстро, что от неё нельзя увернуться: стремительные прорывы случаются нечасто, несчастья скорее случаются с рудокопами, чем с Кротами.

Будь под землёй действительно столь ужасно, как расписывал проповедник, никто из учеников не пошёл бы в Подземные, а это означало, что рудокопы остались бы без руды, кузнецы без металла, а земледельцы и охотники – без необходимых орудий. И все жителюди – без пищи в холодные годы. Ведь некому стало бы подводить горячую магму к поверхности почвы, когда её укрывают куски льда, а потому и растения не смогли бы вырасти.

Он, наверное, никогда не видел красоты подземных пещер. Или для него любование красотой и было мукой?

Проповедник, не обращая внимания на всеобщее невнимание к нему, продолжал настойчиво убеждать жителюдей в заблуждениях, которых они за собой не знали и не чуяли.

Жителюди сначала попытались сами втолковать ему, что в небесах не может жить никто, кроме Воздушных, а под землёй Кроты прекрасно чувствуют себя, но он продолжал обзывать их неучами и говорить непонятное. Тогда они послали за мной.

Малыш Аттс, который всегда привлекал моё внимание своей живостью, но в глаза которого в поисках Искры я пока не заглядывал – он был ещё очень мал – прибежал к моей хижине, и, глядя снизу вверх, пропищал, что староста деревни просит меня прийти.

Получилось это у него столь забавно, что я не смог удержаться от улыбки, и малыш Аттс улыбнулся в ответ. Хорошо, если бы у него в глазах появилась Искра!

Когда я подходил к деревне, держа ребёнка за мягкую тёплую ручку, доверчиво протянутую мне, проповедник продолжал бубнить о вечном блаженстве, о семи смертных грехах, о массе последователей и о нечестивых язычниках, причём умудряясь как-то хитро смешивать всё воедино.

Он увидел меня и вскочил, прекратив бормотание.

Я знал о нём и до того, как мне сообщил Аттс: рассказали ученики. Они внимательно следили за изменением в окружающем: ничто не должно остаться для них незамеченным, и ничто не укрывалось от их растущего восприятия.

Они рассказывали о нём, ещё когда он приближался к Деревне. Но я не придал их рассказам никакого значения: мало ли странников бродит по дорогам в надежде прокормиться?

А ученики не смогли выделить единственную особенность, отличавшую его от остальных проповедников. А я по их рассказам не смог уяснить её: раньше ничего подобного не встречалось. Да и не умели они, наверное, рассмотреть как следует: их мыслевзор не такой сильный, как у Учителя. Если бы я сам следил за его приближением, может, и разобрался бы сразу.

Но я не сторож, я Учитель. Поэтому когда ученики стали рассказывать о проповеднике, я воспользовался их рассказами лишь для иллюстрации своих слов о том, что мир велик, И что населён он самыми разнообразными живыми существами: разными жителюдьми, различными животными и различающимися разумными. И все они имеют право на существование.

А ведь я мог понять по их рассказам… Но я всё-таки ещё очень молодой и неопытный Учитель.

Младшие рассказывали о проповеднике, прыская в кулак, старшие спокойно и рассудительно. Они уже научились не привносить в рассказ собственные суждения, личностную оценку. Кто знает, почему он такой? Надо попытаться понять незнакомца таким, каков он есть, а уж затем решать, что можно для него сделать, чем помочь.

Любой странник, особенно тот, кто приходит один, нуждается в помощи. Даже купцы и караванщики нуждались в наших обыденных вещах, которые считали диковинками. А уж заблудившиеся в горах и лесах путники нуждались во всём: в одежде, пище, крове.

Некоторые оставались в деревне, пополняя собой ряды жителюдей, другие просили помочь им вернуться домой. Мы никому не отказывали.

Сначала, по рассказам учеников, я подумал, что к нам забрёл один из обычных безумцев. Такое порой случалось. Спасаясь от неведомой нам опасности, или же от того неведомого, которое они считали опасностью, путники попадали в Общину иногда совершенно потерявшими разум.

Они бормотали нечто непонятное, перемежая слова вскриками и всхлипываниями, но порой в их бессвязном бреду попадались и обрывки осмысленной речи.

Некоторых удалось вылечить, и они присоединились к Общине, превратившись в обычных земледельцев, пастухов, плотников, рудокопов, рыбаков.

А другие тихо скончались, так и не возвратившись в прежнее состояние. Безумцы не могут жить: ничто не поддерживает их. Наш мир рационален. А создать свой может не каждый. Да и не все хотят – из тех, кто может.

Но этот проповедник отличался от остальных безумцев.

У всех путников были обычные глаза: тусклые, ничего не выражающие. Иногда и похуже, чем у жителюдей.

Но у этого… Я отшатнулся, когда он поднял их на меня.

В его глазах бушевало Пламя. Неукротимое, буйное Пламя.

«Как это могло получиться? – подумал я, и скорее предположил, чем догадался: – Наверное, у него не было Учителя, который бы направил энергию его Искры в нужном направлении, и она самостоятельно разрослась в Пламя. Но какая у него, должно быть, была Искра!.. И как жаль, что пропала впустую. Кто знает, кем бы он мог стать?»

Он поднял на меня глаза, и вздрогнул. Буря чувств отбушевала на его лице: удивление, недоверие, надежда и… ненависть.

– Вы – здешний проповедник? – спросил он скрипучим голосом. – Чему вы учите вашу паству? Теперь я понимаю, почему они не слушают меня. Каким богам вы молитесь? Или… демонам? – голос его дрогнул.

– Я – Учитель, – мягко сказал я.

– Учитель? – удивился он. – Значит, проповедник. Или…

– Я учу детей, – пояснил я. – Учу тех, кто хочет учиться.

– Учителями могут быть только проповедники, – заявил он.

– Вы – Учитель? – спросил я. – Где же ваши ученики?

Он смутился. Забормотал что-то о неверных богах, глупых людях, стремящихся к нововведениям и забывающих старые святыни.

– Чему вы учите своих учеников? – спросил я. Может быть, так мне станет понятнее?

Он преобразился. Глаза его засверкали, ноздри расширились, Пламя в зрачках забушевало с особой силой. Я ощутил его жар, и мне захотелось прикрыться чем-нибудь: чтобы не так сильно палило.

Устремив глаза куда-то вверх, где выписывали ровные круги Воздушные, наблюдающие за подступами к Посёлку, он произнёс:

– Над всем сущим на земле наблюдает Он. Он создал наш мир, Он – Отец всего сущего… От него зависит, соберут ли в этом году урожай, будет ли светить солнце, пойдёт ли дождь…

– Над нами парят Птицы, – прервал я его. – Они…

– А над птицами? – быстро возразил он, не давая ничего сказать.

Я содрогнулся. Неужели он знает неизвестное мне? В таком случае интересно послушать. Но другие слова…

– Расскажи ещё, – попросил я. – Я должен знать всё, что ты говоришь людям.

– Как ты можешь учить, если ничего не слышал о Всехсущем? – победно усмехнулся он. – Только знание о нём есть подлинное и полное знание. Он создал всё и вся. Он будет награждать исполняющих Его волю и карать нечестивцев!..

Карать…

Я вспомнил тех всадников. Я мог бы покарать их: это было бы много проще и быстрее, чем то, что я сделал. Я не потратил бы столько сил, и, может быть, Керм остался бы с нами. Или кто-то другой получил бы больше внимания и сил. Одна вспышка в мозгу – и человек падает замертво. Это и есть – карать…

Но я не мог поступить так. И потому, что видел, что их можно исправить. Они ведь, по сути, совсем не плохие. Блеск жёлтого металла ослепил их, закрыл пути восприятия окружающего мира. Можно сказать, выжег все пути. А я просто-напросто восстановил их. И всадники поняли, что для своего счастья совсем необязательно делать несчастливыми других.

Что закрывает зрение бродячему проповеднику?

Я решил проверить имеющееся у него знание. Истинно ли оно? Или же подобно заблуждениям некоторых жителюдей, считающих моих учеников духами? Они, должно быть, позабыли, что мои ученики – их дети. А может, их собственные дети не стали моими учениками? Или у них вообще не было детей.

Пламя в глазах проповедника скрывало его мысли, и в то же время могло свидетельствовать о том, что ему известно нечто такое, с чем мне встречаться не приходилось. Во всяком случае, на обычного безумца он не походил, или его бред был очень последовательным и по-своему логичным.

– А зачем мне знать о нём? – притворно, но и искренне удивился я. – Он что, увеличит урожай на полях? Или количество вылавливаемых креветок?

– Конечно, увеличит! – с жаром подхватил проповедник. – Кого вы просите, чтобы урожай возрос?

Он не понял моей хитрости. Но я-то знал, что количество вылавливаемых креветок зависит от ретивости Водных, да ещё от крепости сетей и умения ловцов.

– Никого, – покачал я головой, начиная что-то понимать. – Если земледельцы плохо обработают землю и не внесут нужное количество навоза, урожая не будет.

– А дождь, а солнце? – вскинулся он. – Если будет засушливый год, откуда возьмётся урожай?

– Птицы пригонят дождевые тучи и расчистят небо от облаков, – объяснил я. – Ледяные облака сами не уходят.

– Вы – язычники, – устало сказал он. – Я немало встречал таких на своём пути. Вы, наверное, поклоняетесь птицам, рыбам, хищникам…

– Хищник – это моя ошибка, – тихо сказал я, сразу почувствовав боль за Люста.

Но это была одна моя боль. А вот когда его станут убивать…

– Вы его встретили? – спросил я. – Встретили Хищника?

Он недоумённо посмотрел на меня.

– Никого я не встретил, кроме пары зайцев. Ваши леса пустынны. Но я видел немало селений, подобных вашему, которые приносят дары духам леса, земли, воды…

– И воздуха, – тихо добавил я. – Некоторые жителюди считают Птиц духами воздуха.

– Птиц? – удивился он. – На моей родине птиц едят!

– Едят?! – я отшатнулся от него. Так вот почему старый Учитель рассказывал, как иногда чувствовал, что со временем прерывается связь между ним и Воздушными! А он-то думал, что они забывают его. Вот почему невозможна цивилизация Птиц! Их отлавливают и убивают на родине этого пришельца! Какой жестокий у них Бог! Как можно восхвалять такого Бога?

– Да, – пожал он плечами. – А что тут странного?

– Может быть… может быть, вы и Рыб едите? – прерывающимся голосом произнёс я.

– Разумеется, едим, – проповедник непонимающе посмотрел на меня. – А как иначе? Всехвышний и создал их для того, чтобы люди ели.

– Всехвышний? – удивился я. – Ах, да!.. Это тот, о котором вы говорите… Но какой же, должно быть, он жестокий, если позволяет вам поедать разумных существ.

Я вспомнил, сколько трудов стоит отобрать нужных ребятишек и не столько отобрать, сколько сохранить горящую в их глазах Искру. Так же, я был уверен, поступают и Учителя окрестных Общин. Среди них мой Иист…

А где-то существуют люди, которые ловят и поедают моих учеников… Но люди ли они? А кто тогда?!

Я почти не слушал его. Но он не унимался, он отыскивал всё новые и новые аргументы, и мне приходилось выслушивать их и находить возражения.

– А если не будет приплода у домашнего скота? – спросил проповедник. – Или зерно не даст всходов?

– С чего бы ему вдруг не дать? – вслух удивился я, а про себя подумал, что, наверное, следует попытаться учить ребятишек ещё и этому? Чтобы они становились, например, хранителями домашнего очага, домашнего скота – из тех, у кого самые маленькие Искры? Может, потому они и погасают, что видят перед собой непосильные задачи: заботу обо всей Общине? Или же потому, что сильно привязаны к своим семьям. Поэтому роль маленьких Домашних Хранителей пришлась бы им впору: они думали бы всего об одной семье, об одном доме. А это всегда проще.

Надо подумать об этом. И, когда рассказываю ученикам об Общине, не забывать о мелочах. То есть говорить не только о величии подвига Разгоняющих Тучи, Прочищающих Источники, Ведущих Потоки Лавы, но и об Охраняющих Дом, Помогающих Семье, Берегущих Детей… И тогда такие точно появятся.

Может, это станет понятнее самым маленьким, и их Искры не погаснут?

«Тогда бы у них стало больше возможностей для Выбора, и меньше учеников становилось бы Камнями и Деревьями?» – подумал я. Но вслух повторил:

– С чего бы ему вдруг не дать? Земледельцы всегда тщательно отбирают зерно для посева, а скотоводы заботливо ухаживают за коровами.

– Ну, а если корова заболеет? – прищурившись, спросил он.

– Заболеет? – задумался я, и вновь уверился в мысли, что Домашние Хранители нужны. Действительно, бывало так, что корова заболевала, и не всегда усилия местных лекарей приводили к выздоровлению: целебные травы не помогали. Ну, конечно, лекари – всего-навсего жителюди, они не могут проникнуть в глубь сущего. Они лишь помнят навыки родителей, места произрастания трав и способы их приготовления.

– Вот для этого и следует просить Всехвысшего, – удовлетворённый моим молчанием, произнёс проповедник.

– А если заболеет человек? – настала моя очередь спрашивать. Вот, поди ж ты! Из, казалось бы, пустого спора появляются такие важные мысли. – Что делать в этом случае?

– Тоже просить Всехвысшего. – Проповедник словно обрадовался, что может в чём-то просветить меня.

– И при болезни коров, и при болезни жителюдей? – начал переспрашивать я. – И…

– И об урожае, и о хорошей погоде, – решил закрепить свой успех проповедник, вновь перебив меня. Но я-то хотел спросить его совсем об ином…

– Обо всём – одного? – уточнил я.

– Конечно, – подтвердил проповедник.

– Как же он сможет всё успеть? – удивился я. – У него что, тысяча глаз? Или тысяча рук?

– Он может всё, потому что Он – Всемогущий.

Я промолчал. Такого количества функций у одного существа я себе представить не мог.

– Кстати, почему вы называете жителей вашего посёлка жителюдьми? – в свою очередь спросил проповедник.

– Потому что так их называли всегда. И они сами себя так называют, – удивился я вопросу. – Ах, вы имеете в виду причину!.. Они живут – поэтому они жители. Но они… не вполне люди. Хотя некоторые из их детей могут ими стать. Поэтому мы и называем их жителюдьми.

– Люди – это все, живущие на земле! – напыщенно произнёс он, поднимая правую руку. – Всемогущий сотворил всех равными, подобными себе.

– Если подобными, почему они не всемогущи? – возразил я, и продолжил: – Люди не могут быть равными, различие идёт практически от рождения: у одних есть Искра, у других её нет и не может быть. У третьих она появляется и гаснет.

– Разве это отличает человека от нечеловека? – удивился он.

– А что же? – пришла моя очередь удивляться. – Взгляни в глаза зверя – ты не увидишь в них никакой Искры. Внешнее подобие – ещё не сходство. Заяц и кролик похожи, но не сходны. Это разные существа.

– Ну, если так рассуждать… – видно было, что и мои слова поставили его в затруднительное положение.

Я решил помочь ему, а заодно проверить одну догадку.

– Скажи, почему ты при встрече, едва увидел меня, решил, что я – проповедник.

– Я увидел в твоих глазах Свет… – тихо сказал он. – Как и у меня… И потому подумал так.

Я вздрогнул. Он продолжил:

– Но теперь, после твоих слов… я не пойму: может быть, это дьявольское Пламя?

Лицо его перекосилось, он принялся делать руками какие-то жесты, будто отмахивался от меня.

Я не понял его слов. Нет, я знал, что мои глаза необычны: иногда я видел их отсвет в глазах учеников, а иногда в воде источника.

Но я всегда полагал, что в моих глазах горит Огонь. Огонь, а не Свет, и тем более не Пламя. Пламя полыхало в его глазах, но он почему-то считал его Светом…

Я думал так, потому что видел Огонь в глазах своего Учителя. А огонь всегда загорается от огня. Так верно для обычного огня, в кострах и очагах, то же верно и для любого другого Огня. Огонь от Огня.

И когда я смотрел в глаза своих учеников, мне казалось, что мой Огонь сливается с их Искрами, и от этого они становится сильнее: Искры увеличивали Огонь, окружая его, а Огонь помогал гореть Искрам. И, может быть, из сочетания Огня и Искр появляется Свет? Но разве может рассуждать о Свете несущий Пламя?

Проповедник продолжал что-то бормотать и размахивать руками, а я молча смотрел на него. Теперь с сожалением.

Он не видел разницы между Огнём и Пламенем! И не понимал того, что в его глазах полыхает именно Пламя.

Да, Пламя тоже способно осветить, и порой очень ярко. Ему бывают подвластны такие стороны нашего мира, которые при помощи Огня и не увидишь. Очень страшные стороны. Но иногда все страхи являются не чем иным, как порождением самого Пламени!

Кто из нас не грелся у костра? И кто не обращал внимания на танец теней, образующийся у каждого костра? Тени возникают от всего: от движений сидящих людей, от беспорядочной толкотни мошек, от соседних языков огня.

То же происходит и с Пламенем: одни языки отбрасывают тень других, и рождают страхи, которых пугаются люди. А Огонь всегда светит ровно, и одна его часть не мешает другой.

Этому Учитель успел научить меня – так, чтобы я понял. Возможно, он позабыл передать какие-то детали, даже очень важные детали. Например, какие нелепые Выборы могут иногда совершать ученики, и мне пришлось долго мучиться, прежде чем понять поступки Керма, Раста и Сенса. Но отличие Огня и Пламени Учитель разъяснил очень подробно, видимо, считая очень важным.

Я думал об этом, глядя на проповедника. Как объяснить ему различие между Огнём и Пламенем, если Пламя скрывает от него всё, в том числе и солнечный свет? Он не сможет понять ничего из моих слов, потому что убеждён в собственной правоте и не способен сомневаться.

Слушал ли его кто-то? Вряд ли. Если бы он нашёл где-нибудь благодарных слушателей, то наверняка остался бы там, проповедуя всем без разбора: и детям, и взрослым. А это могло произойти, на мой взгляд, лишь в одном случае: если в одной из Общин вдруг не стало Учителя, и жителюди позабыли о своих Водных, Подземных, Воздушных, и не знали, как устроен мир по-настоящему. Сила убеждения у него огромная. И он смог бы, пожалуй, убедить всех жителюдей, И что тогда произошло бы?

Это привело бы к тому, что земледельцы перестали возделывать поля, плотники строить дома, рудокопы добывать руду. Все только и занимались бы, что восхвалением Всехвысшего, как он говорил. И завалили бы его просьбами об урожае, об исцелении, о разных мелочах. И земля их пришла бы в запустение, и стала бы рожать тернии и волчцы.

Я не знаю: не произошло ли так с его Общиной? И одну ли Общину он посетил?

Но расспрашивать его ни о чём подобном я не стал: он ушёл. Ушёл, взглянув на меня с ненавистью. Сколько раз он уходил точно так же, из соседних Общин?

Я не стал удерживать его, да и не смог бы поступить против его желания: ведь он сам сделал свой Выбор.

Но вскоре после того, как он скрылся в ближайшем лесу, оттуда послышался страшный рёв Хищника и крик ужаса, впрочем, быстро оборвавшийся.

Люст объявился. Свершилось его Превращение.

После Дня Выбора потянулись обычные заботы: я продолжал учить детей, готовить из них новых Воздушных, Водных, Подземных. Занятия шли каждый день, утром и вечером, иногда и ночью.

Я рассказывал ученикам о трёх Стихиях, а сам терзался мыслью: рассказывать ли им о Расте, Керме, Люсте… Сенсе? Могут ли их судьбы научить кого бы то ни было? Мне не хотелось быть назидательным, но что я мог найти в оправдание поступков Керма, Раста, Люста? А Сенса?

Рассказывая о них, я неизбежно вступал в область непонятного для себя самого. Все Превращения необходимы – это Закон. Но если необходимость появления Птиц, Рыб и Кротов я объяснял легко, то что мог сказать о Люсте? Как объяснить несмышлёным малышам необходимость появления Хищника? Необходимость неизбежных смертей?

А Керм и Раст? Действительно ли они стали Хранителями знаний, или их Выбор не что иное, как особый вид бегства? Ведь я ни разу не получил от них никакого известия.

Мне надо ещё очень многое узнать, прежде чем смогу начать рассказ о них. Я ведь не могу говорить о том, чего не знаю сам.

И Сенс… Догадки, сплошные догадки. Кто сможет понять и отобразить его Выбор?

Нет, рассказывать о них нельзя. Если рассказывать о своих сомнениях, то что выберут ученики? Нельзя научить тому, чего не представляешь, чего не знаешь точно. Тем более… где находится тот мир, в каком исчезли Керм, Раст, Сенс? Наш ли это мир? Казалось бы, да, ведь Керм и Раст остались здесь, их можно увидеть и даже прикоснуться к ним. Но… я не чувствую их. Я совсем не слышу и не вижу Сенса, не получаю ни от одного из троих никакого сигнала, какой получал от Птиц, Рыб, Кротов. Как я могу утверждать наверняка, что мы с ними находимся в одном мире? Но куда они тогда делись?

Каждый год, каждый выпуск, каждый новый набор учеников приносит мне что-то новое.

Вот и сейчас, когда почти год прошёл с предыдущего Дня Выбора, произошло то, чего никогда не было раньше: ко мне подошёл Эск, тот самый мальчик, что не испугался Люста, а, наоборот, погрозил ему пальчиком, и сказал:

– Я хочу быть Целителем.

– А кто это? – я растерялся. Никто до сего времени не высказывал столь странного желания. Нет, я догадывался, по смыслу слова, но… как это возможно?

– Я буду ходить и лечить людей и зверей, – серьёзно произнёс Эск.

– Но ты ещё мал! – возразил я. – Тебе нет и десяти лет!

– Я знаю, – кивнул Эск, – Это произойдёт не скоро, года через два-три.

– Два-три? – я удивился. – Но твоим летающим, плавающим и подземным собратьям придётся учиться по крайней мере лет пять-шесть, чтобы овладеть полным знанием и пережить Превращение.

– Но я же не собираюсь летать, плавать или двигаться под землёй, – возразил Эск. – Я собираюсь только лечить.

– Но… – я растерялся. – Я не знаю, как лечить жителюдей… или зверей. Я не смогу тебя ничему научить!

– Но вы же никого и ничему не учите специально, – ответил Эск. – Вы учите всех и всему. А затем каждый делает свой Выбор. Я свой Выбор уже сделал. Поэтому мне и учиться нужно меньше.

– А как ты научишься… целительству? – я с трудом отыскал нужное слово.

– Я чувствую, что нужно сделать, – ответил Эск. – И потом: помните, там, среди скал? Когда напротив нас стояли всадники. Ведь вы вылечили их.

– Разве? – удивился я. – А мне казалось, я научил их.

– Это одно и то же! – махнул рукой Эск. – Вылечить – это значит научить поступать правильно.

– Вот как? – улыбнулся я. – А если, например, заболеет корова?

– Корова, – серьёзно ответил Эск, – когда заболевает, перестаёт есть траву. Это неправильно: коровы должны есть траву. Так происходит всегда. В болезни она просто забывает об этом. Ей нужно напомнить, или научить снова… то есть вылечить!

– Возможно, ты и прав, – пробормотал я. В его словах было много серьёзного, но много и детского. Что ж, если у него получится…

Но вновь возникшая мутная мысль обеспокоила меня. Может быть, я и не прав, но… Что было до того, когда не было Учителей? Неужели не было ни Летающих, ни Подземных, ни Водных? И что будет, если начнут появляться новые сущности? Я уже видел, как возникают камни и деревья. Как появляются Хищники. Что появится ещё?

Я вдруг вспомнил, что перед появлением Хищника в Деревне резко меняется поведение жителюдей: почему-то увеличивается количество ссор. Многие жителюди ругаются между собой, иногда чуть не дерутся. И вот кто-то из учеников объявляет себя Хищником. Ссоры прекращаются.

Пугаются ли жителюди появления Хищника и забывают свои распри, или же… или же вся их злоба переходит в будущего Хищника? Я много раз думал над этим, но никак не мог найти правильного ответа.

Нет, но ведь жителюди объединяются, чтобы уничтожить Хищника, и ещё долго после его смерти живут дружно. А потом… всё повторяется снова.

Если бы я мог научить всех жителюдей… Но это бесполезно: те, у кого в глазах нет Искры, не понимают ничего из того, что я говорю. Тут нужен какой-то другой Учитель, который учил бы не будущих Воздушных, Подземных и Водных, а… каких-то других.

Но чему? И кого? Жителюди и без Учителя умеют пасти скот, охотиться, выращивать полезные растения, шить одежду и обувь, изготавливать посуду, добывать руду и драгоценные камни, обрабатывать их. Этому их учить не надо, этому они учатся сами, обучая друг друга. А всё остальное… Чему их можно научить? И надо ли? И что произойдёт в подобном случае?

Например, если среди жителюдей появится Целитель? Не станут ли они больше болеть? Вдруг вся жизненная сила перейдёт от жителюдей к Целителю?

Сейчас каждый как-то сам справляется с болячками и недугами, а когда появятся Целители? Не станут ли жителюди надеяться только на них? Перейдёт ли Целительство, целительная сила – или как оно может называться? – от жителюдей к Целителю, или жителюди просто позабудут, разучатся самостоятельно выздоравливать? Но, как бы то ни было, на Выбор Эска я влиять не могу. Это его собственный Сознательный Выбор.

Прошло ещё несколько месяцев. В Общине отпраздновали очередной День Выбора. Четверо захотели стать Птицами, трое – Рыбами, а один – Кротом. К счастью, Хищников среди учеников этого выпуска не оказалось: с нас хватало и одного Люста. Возможно, из-за того, что он пока жив, другие и не могли стать Хищниками. Не одно ли это из проявлений Закона?

Сам Люст пока не появлялся, он снова исчез на некоторое время. И облава, устроенная в лесу охотниками, не дала результата. Не нашли даже его следов: он очень хорошо заметал их. Его следы видел один я. Но я не мог рассказывать об этом охотникам. Да они бы и не увидели те следы.

Как я упоминал, двое моих прежних учеников стали Хищниками. Одного убили в тот же день, когда завершилось Превращение. Не знаю, может быть, кто-то его специально выслеживал. Кто-то из охотников, земледельцы вряд ли на это способны.

Но тогда мне придётся пересмотреть всю взаимосвязь моих отношений с жителюдьми. Получается, им не всё равно? Или не всегда безразлично, что происходит вокруг них? Выходит, они могут планировать свои поступки на сколь-либо далёкую перспективу, а не реагировать исключительно на сиюминутно появляющиеся проблемы?

Ну а может быть… может быть, его убил какой-то чужой охотник, случайно забредший в наши леса? Такие случаи бывали. Или он был не охотником? Я не помню, как называют себя вооружённые люди, которые странствуют от селения к селению, иногда на лошадях, иногда без. Обычно у них к поясу приторочено странное оружие, похожее на длинный тяжёлый обоюдоострый нож. Они называют его «меч».

Я вспоминаю, как произошли обе смерти.

Один ученик – я старался забыть его имя, но оно вспомнилось само собой: его звали Пуст – с раннего утра удалился в лес.

Будущие Хищники больше всего времени проводят в лесу, особенно после Дня Выбора. Там безопасней и для них, и для окружающих. Некоторые и ночуют в лесу. Они ведь сами не знают точно, когда произойдёт Превращение.

Я не следил за ним специально: было много других забот. К тому же мне настолько больно думать о Хищниках, что я предпочитаю не вспоминать о них. Не вспоминать, но и не забывать. Чтобы постараться, по возможности, не допускать подобного в будущем. Я всегда чувствую себя немного виноватым за их Выбор.

Но тогда я не следил за ним по другой причине: я парил вместе со Стремом. Он в тот день встал на крыло – и взмыл в ослепительно синее небо.

Я чувствовал его восторг и восторгался вместе с ним.

Кувыркаясь в лучах заоблачного солнца, я, тем не менее, не позволял восторгу захватить меня всего (ведь я неоднократно видел эту картину, пусть и чужими глазами) и первым заметил то, чего не успел рассмотреть Стрем: приближающихся Птиц. Их было несколько.

Так значит, не одни Подземные встречают нового собрата, Воздушные тоже?

Стрем тоже увидел их… и полетел навстречу, волнуясь и радуясь.

Мне очень хотелось последовать за ним и посмотреть: кто именно его встречает? Может, я узнал бы кого-нибудь из своих учеников, а может быть и тех, с кем учился сам.

Но в тот самый момент острый болевой импульс пронзил моё сознание: это умирал Пуст. Он либо едва завершил Превращение, либо… либо только приступил к нему. Но в этом случае налицо было нарушение Закона, и… нет, я не смог бы уловить момент смерти, если бы Превращение началось, но не завершилось. Значит, он успел стать Хищником.

Я очнулся, выпав прямо из облаков в чащу леса. Остро чувствовалась боль. Боль в разрубленном плече.

Я не успел увидеть, кто и чем причинил эту боль, каким оружием. Второй удар, страшнее первого, прервал нить жизни Пуста, несостоявшегося Хищника. Нанести такой удар можно или охотничьим топором, или, как его называют, мечом. Поэтому я и думаю, что Пуст мог встретиться с вооружённым странником.

Что произошло между ними? Хотел ли Пуст попробовать свои новые способности? Произошла ли встреча случайно? Пуст мог продолжать привычно идти по тропинке, но уже стал Хищником: Превращение завершилось. Но он не успел понять этого, а из-за поворота тропинки появился вооружённый странник, или охотник с топором.

А может – кто знает? – его специально выслеживали охотники. Ждали, когда произойдёт Превращение, чтобы потом не тратить силы на поиски, поимку и уничтожение Хищника.

Но в этом случае, я повторюсь, мне придётся многое переосмыслить в отношении умственных способностей жителюдей. Хотя… охотники всегда казались мне более смышлёными, чем остальные.

Второго Хищника ловили долго. Его имени я не помню. Уж слишком много зла и горя принёс он жителюдям Деревни. Зло стирает память.

Начал он, как обычно, с мелкого воровства: гусёнка с поля, ягнёнка с луга, телёнка, отбившегося от стада. Действовал так, что поначалу предполагали, что Хищник ни при чём: пропавшие просто заблудились, потерялись, увязли в болоте. Чтобы думали, что он не стал Хищником, а ушёл из наших мест.

Потом начались похищения животных со скотных дворов: разрастающаяся сущность Хищника требовала больше питания.

А дальше дело дошло до людей… И люди возмутились. И устроили Большую Охоту. И, в конце концов, настигли и убили Хищника. И его боль тоже отозвалась во мне…

Люст поступил ещё умнее. О нём не было слышно долго. Очень долго: года два, или чуть меньше. Чем он всё это время питался, неизвестно. Должно быть, охотился на лесных зверей: лосей, косуль, зайцев. А может, уходил через леса в другие Деревни. Я ничего об этом не знаю. Но однажды он вернулся…

Становясь Хищником, человек неизбежно глупеет: он вынужден заниматься одним и тем же: воровством дичи из силков, угоном скота или убийствами. Он не может создать ничего нового, а только потребляет. Но, единственно потребляя, изо дня в день, не включая мозг на созидание, неизбежно деградируешь.

Я сделал этот вывод на основе долгих размышлений. Хищник становится даже примитивнее жителюдей. Те хотя бы циклично выполняют привычные действия: пашут, боронят, сеют, убирают урожай; или готовят сети, забрасывают их, выбирают добычу, затем сушат… Происходит переключение с одного вида деятельности на другое, а это как-то разнообразит жизнь.

Любые повторяющиеся действия смещаются на уровень инстинктов, когда перемен чрезвычайно мало. Но и сбои иногда случаются: скажем, Водные не успевают пригнать к извечным местам ловли косяки съедобных червей, и ловцам приходится ждать несколько дней. Или Воздушные не успевают быстро справиться с особо крупным ледяным облаком и лёд выбивает посевы… Но тогда можно попросить Кротов, чтобы они подвели к поверхности земли поток лавы, и на тёплой почве попытаться вырастить второй урожай. И голода не будет. Но просят жителюди сами, я в их дела не вмешиваюсь.

У Хищника же не бывает и таких непредвиденных обстоятельств. У него одна забота: поиски добычи. А добычей является всё, что движется.

Хищник начинает понимать, что те, кого он презирал, жителюди, становятся умнее его самого. И, может быть, именно поэтому и начинает на них охотиться…

Опасность подстёгивает его угасающее сознание, заставляет вспыхивать Искру, заставляет искать что-то новое: новые укрытия, новые уловки, новую добычу…

Но умнеют и жителюди, особенно потому что среди них есть охотники, а тем порой бывает необходимо очень далеко уходить от Деревни в поисках диких зверей. А очень далеко от Деревни может встретиться всякое…

Люст поступал умнее, чтобы дольше сохранить Искру. Интуитивно ли он это понял, или придумал, пока не стал Хищником, не ясно. Но он открыл новую тактику действий Хищника.

Люст устраивал перерывы в набегах на Посёлок, причём разной длительности: долгие и короткие. Такие долгие, что жителюди, собравшиеся в облаву на Хищника и просидевшие в лесу в засаде несколько дней, возвращались по домам. А короткие – когда вслед за одним нападением сразу следовало второе. Можно было подумать, что в окрестностях Деревни бродят два Хищника: никогда один Хищник не делал два нападения подряд. Охотники сбивались с ног.

Уходил ли Люст, скрываясь в дальних лесах, или прятался где-то поблизости – неизвестно: он никогда не обращался ко мне. Я перестал быть ему нужен, едва произошло Превращение.

Чем он питался, прячась, неизвестно. Наверное, плодами и ягодами. Или же собирал съедобных червей в многочисленных ручейках, пробегающих по лесу. А может быть… но нет, предполагать такое просто страшно. Да и разве может Хищник нападать на бывшего сотоварища, кем бы тот ныне ни стал?

Хотя… что я знаю о Хищниках, если никто из них никогда не обращается ко мне? Разве что в момент смерти… И то, может быть, только для того, чтобы причинить мне последнюю боль.

Как хорошо, что Хищники появляются не каждый год!

Но однажды случилось страшное.

Ученики, ментально изучающие окрестности, прибежали ко мне с печальной вестью: они обнаружили в лесу неподвижное тело Эска. А вскоре старшие принесли и его самого.

Эск выглядел чрезвычайно бледен, но пока дышал.

Осмотрев тело Эска внешне, я не нашёл никаких изменений. Но вот сознание… Было похоже, что его рвали острыми зубами. Месиво, каша. И в нём отдельные точки памяти.

Я отшатнулся и внутренне застонал, когда увидел, во что оно превратилось. Порой легче увидеть истерзанное тело, чем кровоточащую душу.

Я не смог ничего сделать, лишь спросить его, что произошло.

– Я… я встретил в лесу Люста, – прошептал Эск.

– Что… что он с тобою сделал? – чуть ли не закричал я.

– Он – ничего, – попытался улыбнуться Эск. – Я… я хотел его вылечить. У меня не получилось…

Эск умер на следующий день.

Мы похоронили его, как самого обычного мальчика, на общем кладбище. Ведь он ещё не успел завершить учёбу, не совершил Превращение, не стал Целителем. Но свой Выбор он успел сделать.

Никогда мне не приходилось заниматься подобными вещами. Старшие смотрели угрюмо, младшие таращили глаза, но все молчали. Из них никому и никогда не случалось принимать участия в столь печальных событиях.

Лишь когда мы уходили с кладбища, самый маленький, Крис, спросил:

– Почему он умер?

– Потому что поторопился, – горько ответил я. – Ему надо было сначала научиться всему, а уже затем браться за такое трудное дело…

Люста никогда бы не поймали, если бы не Подземные.

Он долго кружил вокруг Деревни и Посёлка, воровал всяческую живность, убивал жителюдей, потом скрывался на несколько недель или месяцев, вновь возвращался – и продолжал убивать.

Подземные вырыли для него ловушку. Вырыли заблаговременно, а потом долго ждали, когда он появится в этом месте. Обычную ловчую яму, которую отрывают охотники, он бы учуял. Поэтому, я думаю, Подземные вырыли не одну ловушку. Хотя им не составило бы особого труда выследить его из-под земли, ведь они всегда хорошо улавливали вибрации почвы, проистекающие от чьих-либо шагов.

Сейчас, обдумывая происходящее, я предполагаю, что они могли выследить его, а затем мгновенно отрыть ловушку прямо под ним. Но тогда, пожалуй, он смог бы ускользнуть: реакция у него была чудовищной. А вот когда на привычном месте, где не ощущается никаких недавних изменений, вдруг разверзается земля, первой мыслью может быть и та, что ты угодил в старую, заброшенную рудокопами штольню.

Почему Кроты помогли жителюдям? Ведь Люст был, по сути, одним из них, одним из… Необычных? Но как я могу судить о том, что обычно, а что необычно? Может, пустота в глазах жителюдей более необычна, чем парящая в небе Птица?

А потом появились Белые Звери.

И я понял, для чего нужны Хищники.

Белые Звери появились непонятно когда, и неизвестно, откуда. Передвигались они абсолютно бесшумно. Так передвигаться не могут, наверное, и Хищники. Поэтому и обнаружили их поздно: среди жителюдей немало искусных охотников, способных услышать топот муравьиных ножек в глубине гнезда, а уж о моих учениках и говорить не приходится. И если они не заметили Белых Зверей раньше, это что-то да говорит об особых свойствах этих тварей.

Сначала их никто не видел. Они не летели густым облаком, подобно саранче, сжирающей по пути всю растительность, не шли плотной стаей, словно кабаны или лисы, нашествия которых случаются в наших местах один раз в три-пять лет. Не перемещались и выводками, как обыкновенные волки, которые лишь в брачный сезон допускают присутствие рядом чужаков из других стай.

Скорее всего, они действовали в одиночку. Но их было много, потому что известия о появлении Белых Зверей пришли в один день из разных мест. Создавалось впечатление, что они приближались со всех сторон, окружая Общину. Но… ничто не предвещало предстоящей опасности, никто не видел в Белых Зверях врагов. Ну, заметил ученик какое-то непонятное существо белого цвета, мелькнувшее в дальних кустах. Ну, видел второй, как что-то белое перепрыгнуло единым махом небольшую речушку. Ну, разглядели вдали на скалистом склоне внезапно появившееся и мгновенно исчезнувшее белое пятно – ну и что? Ощущения-то опасности от них не исходило. И потому никто не принял их за опасность.

Наверное, первоначальным появлением Белых Зверей следует считать не один из неопределённых случаев, когда нельзя сказать точно, что именно увидел наблюдатель, а всколыхнувшее Деревню событие, подобного которому не помнят и старейшие из жителюдей. А я пока не могу похвастать, что сравнялся с кем-либо из них по прожитым годам.

Может быть, старый Учитель… но нет, и он не видел ничего подобного. Потому что обязательно предупредил бы меня о Белых Зверях. Забыть такое нельзя.

Но и предупреди он, что бы я мог сделать? Ведь даже появление Хищников непредсказуемо. А появление Белых Зверей непредсказуемо ещё больше.

Сейчас, вспоминая минувшие события, я никак не могу соотнести две даты: первый страшный случай с одним из жителюдей – и появление Белых Зверей. Что произошло раньше?

Мне кажется, первое. Потому что никто не мог догадаться, что в случившемся виноваты именно Белые Звери…

В тот день меня отвлёк от размышлений непонятный шум, доносящийся из Деревни. Посёлок жил каждодневной размеренной жизнью: оттуда доносился перестук кузнечных молотов, шум гончарных кругов, стрёкот веретён – словом, обычный рабочий шум. Его не слышно только в праздники.

Новый же шум был очень необычен, хотя создавали его жителюди.

Выйдя из хижины, я увидел торопящихся ко мне учеников: с утра я назначил всем самостоятельные задания, а сам хотел немного попутешествовать и обдумать действительность. Что-то, похоже, назревало. В окружающем чувствовалась какая-то изменчивость, неравновесность, и мне хотелось понять, откуда она происходит и чем может обернуться? Но я не успел.

Изменения пришли ко мне сами, и раньше, чем я сумел о них подумать. А значит, и противодействовать им не смог.

– Учитель! – обратился ко мне Фраг. Он был самым старшим из всех, да и шёл он впереди. – В Деревне произошло непонятное. Жителюди нашли одного из своих в лесу… – он замялся.

– Мёртвым? – я решил помочь ему. Ученики не любят этого слова, и стараются не произносить. Сердце моё тревожаще сжалось: неужели в окрестностях появился ещё один Хищник? Или это оставшиеся следы Люста? Но я ошибся.

– Нет, не мёртвый, – Фраг покачал головой. – Он… он…

Фраг развёл руками. Положение старшего ученика обязывало его дать аналитическую оценку происходящему, но он не мог сделать выводов, поскольку ранее с подобным не сталкивался, и в его лексиконе не существовало требуемых понятий. А объяснять аналогиями, или пересказывать факты не хотел. Поэтому и замолчал.

А младшие ученики восприняли это как разрешение говорить, и заверещали наперебой:

– Он не говорит!

– И не ходит!

– Жителюди нашли его ползущим!

– У него слюна течет изо рта!

– И у него белые глаза!

Я поднял руки и остановил трескотню. Что ж, они плодотворно провели самостоятельную работу по наблюдению за окружающим. У меня в мозгу сложилась практически полная картина происшедшего… Тревожащая картина.

Требовалось уточнить кое-какие детали, но для этого следовало увидеть пострадавшего воочию.

Я хотел перенестись в Деревню вместе со всеми и немедленно, но вовремя вспомнил, что самым младшим ученикам это может повредить. А оставлять их в столь драматический момент без объяснений не хотелось. Но объяснения, на доступном им уровне, могли занять слишком много времени. Быстрее спуститься в Деревню пешком.

К тому же всем остальным, кто не собирался стать Воздушными, подобное действие также могло повредить. И вообще: одно дело, если Учитель покидает учеников, завершив урок, и совсем другое, если бросает в неведении.

И пусть Перемещёние произошло бы практически мгновенно (я обнаружил в себе появившиеся новые качества и способности. Это порадовало меня: и Учитель способен учиться. А значит, удастся позже передать новые знания ученикам!) оно не могло не повлиять на их дальнейшую судьбу, особенно на тех, кто готовился сделать Выбор.

Поэтому мы пошли пешком. Но крепко взявшись за руки. Это успокоит особенно разволновавшихся, а мне позволит узнать то, чего ученики не сумели передать словами.

Новые сведения не успокоили меня. Более того: странности умножились.

Но то, что я понял в преломлённом восприятии учеников, не шло ни в какое сравнение с увиденным.

Да, толпа жителюдей собралась у распростёртого тела. Одни громко рыдали, другие возмущались, третьи недоумевали, четвёртые потрясали кулаками и призывали отомстить. Но кому? И что произошло с пострадавшим?

Завидев меня, жителюди расступились и умолкли.

Я наклонился над лежащим. Он едва дышал, а из уголка рта тоненькой струйкой сбегала слюна.

И глаза… Они стали абсолютно белыми: ни зрачков, ни радужной оболочки в них не осталось. Одни белки.

Всё так, как рассказывали ученики.

Но мои ощущения… Мне казалось, что передо мной… никого нет. Впервые мои глаза вошли в противоречие с внутренним зрением. Едва я закрывал их, как начинало казаться, что я стою среди толпы жителюдей – что и было в действительности. Я прекрасно ощущал их. Но я ощущал их собравшихся вокруг… пустоты. Причем пустота напоминала пустоту пустого пространства – того самого, что находится высоко-высоко, за пределами обитания Воздушных.

Что же произошло? Кто мог совершить такое?

Да, у меня не мелькнуло предположение о Белых Зверях. Значит, они появились позже. Вернее, их заметили позже. А появились… что ж, очень может быть, что сегодня, и лежащий оказался первой жертвой встречи с ними. Первой, но не единственной.

Я попытался представить, что случилось.

Пустота… откуда взялась пустота? Если я ощущаю пустоту, значит, содержимое тела изъято. А что находится в теле изначально? Жизненная сила, сознание, душа… И что, ничего не осталось?

Выходило, что так. Куда же они могли деться? И что осталось взамен? На остатках чего он двигался, дышал?

Мне вспомнились непонятные жалобы охотников на то, будто зверей в окрестных лесах стало меньше. Но если раньше я считал их причитания обычными мистическими заклинаниями, понарошку охаивающими действительность с целью добиться обратного эффекта, да частично относил на наличие в лесу Хищника, то сейчас воспринял их рассказы с другой стороны: что, если Белые Звери давно появились в наших лесах? И всё – их дело?

Но нет: ведь Хищник, Люст, тогда существовал. Или… или они затаились, выжидая, пока Община расправится с ним, а он ничего не мог или не хотел сказать о Белых Зверях, намереваясь разобраться с ними самостоятельно? Ничего этого я не знаю, можно лишь предполагать. А предполагать – значит, почти всегда ошибаться. По крайней мере, до тех пор, пока догадки не подтвердятся.

Пока я разбирался в воспоминаниях и догадках, события вокруг продолжали развиваться: судорожно вздохнув несколько раз, лежащий у моих ног жителюдь мелко-мелко затрясся и замер.

– Умер, – угрюмо проговорил староста деревни, стоящий рядом со мной. Когда он появился, я не заметил.

Я удалился в молчании. Я не врач, не знахарь, не колдун, я Учитель. Что они хотели услышать от меня? Да, я буду думать над происшедшим, и, возможно, найду решение. Но я не умею воскрешать мертвых. И они это знают. И всё равно надеются на чудо. При полной безнадёжности, в положении, откуда нет возврата, надеются.

Почему? Потому ли, что знают много меньше меня, и потому думают, что если имеется нечто, находящееся за пределами их понимания, то оно способно им помочь?

Но почему они помещают себя в центр Мира? Почему считают, что окружающее существует лишь для того, чтобы помогать или мешать им? А оно существует само по себе, вне зависимости от их отсутствия или наличия.

Да, проще всего думать именно так, как думают они: это хорошее, а это плохое. К первому надо стремиться, со вторым следует бороться. Но есть вещи, которые, будучи по видимости простыми, на деле представляют собой совсем не то, чем кажутся.

Я удалился: в моём присутствии не было необходимости. Точно также я не был нужен, если бы бедняга заболел: на то существуют лекари. А я не могу лечить обычные болезни, а у умершего лечить было нечего: его сознание отсутствовало начисто.

Жителюди и так не отличались крепким сознанием, а Белые Звери уничтожали его полностью.

По крайней мере, так показалось мне на первый взгляд. Но исчезло не только сознание. На самом деле воздействие Белых Зверей простиралось гораздо глубже.

Ученики – те, что решили связать свою жизнь с жителюдьми (у меня появились и такие, и впервые ни у кого из вновь набранных в глазах не погасла Искра!) – остались в толпе. Утешать, помогать, советовать. И расспрашивать: куда ходил умерший? Где его нашли? Чем он занимался?

Это было нужно не столько мне, сколько – для того, чтобы лучше понять ту меняющуюся жизнь, в которой им вновь предстоит очутиться после окончания учебы, когда они взглянут на мир другими глазами. Глазами Хранителей Семьи, Хранителей Дома, Хранителей Очага.

Те же, что избрали для себя путь Водных, Воздушных и Подземных, отправились в ментальные путешествия по трём стихиям: пообщаться с будущими собратьями, рассказать о происшедшем, попросить совета, может быть, услышать о подобных случаях где-нибудь в других местах.

Вот тогда-то и пошли сообщения о Белых Зверях. Да, всё правильно: сначала произошёл этот случай, а потом в разных местах начали замечать Белых Зверей. Иначе бы я понял, кто стал причиной странной смерти.

А тогда я возвращался в недоумении. У меня не было необходимости расспрашивать жителюдей о погибшем: я узнал его. Он был охотником, часто охотился в одиночку и не раз забредал в такие места, куда другие не отваживались. Но что с ним произошло, я не мог понять. И, самое главное, где? Вдруг он попал в какое-нибудь опасное место? В общем, все подобные места достаточно известны, но вдруг появилось ещё одно? Тогда надо предупредить всех, чтобы избегали этого места.

Но память погибшего оказалась пуста, взять из неё было нечего. Она представилась мне белой пеленой, густым туманом, за которым, однако, ничего не было видно: всё та же нескончаемая белая пелена. Белое за белым.

Сначала я пытался понять происшедшее.

А потом пришлось решать другую задачу: как избавиться от Белых Зверей?

Потому что на следующий день посыпались известия о встречаемых повсюду неизвестных белых тварях, и я понял, что именно они стали причиной вчерашней смерти. Необычное проще всего объясняется необычным. Но понять суть происшедшего можно, если определить в известных понятиях.

Белые Звери нападали, но не слишком часто. Поэтому, может быть, и был прав кое-кто из учеников, утверждавший, что Белый Зверь всего один.

– Только он очень быстро передвигается, – говорил он.

Я не мог принять его предположение, потому что чувствовал: что-то не так. Я ощущал кружившую вокруг Общины опасность, но она то заходила с одной стороны, то с двух, а то сразу со многих. Один зверь так бы не смог. Но один обычный зверь.

Я обратился к Воздушным. Может, сверху виднее?

Но они не видели ничего.

Я попросил Подземных: может, их чуткие сенсоры могут уловить легкую поступь Белых Зверей?

Но Подземные не чуяли ничего. И это те, что улавливали шаги цыпленка? Чувствовали падение росы с травинки?

Я спрашивал Водных: может, Белые Звери хоть изредка пьют? Ни одно живое существо не может обходиться без воды.

Но и Водные ничего не сказали мне.

Вскоре ещё двоих жителюдей нашли ползущими в лесу. И их глаза выглядели абсолютно белыми. И они умерли в тот же день.

Охотники организовали облаву, потом ещё одну. И никого не нашли. Казалось, Белые Звери исчезли, их перестали видеть в окрестностях селений. Значит, Белые Звери кого-то или чего-то боялись? Значит, они не бесплотные духи, а жителюди умерли не от страха? Но какой страх выжигает глаза до белизны?

Белые Звери никогда не оставались подолгу на одном месте, и, скорее всего, вообще не останавливались надолго. А может, не останавливались вообще…

Все рассказчики говорили либо о мелькнувшей в кустах белой тени, либо о на мгновение показавшемся из чащи белом существе, либо о белом пятне на тёмном фоне далёкого горного склона.

И никто не мог точно описать их облик. Но в то же время они и не были похожи на облачко тумана, как утверждали некоторые из жителюдей. На ту туманную пелену, которая загораживала мой ментальный обзор.

Все описывали Белых Зверей как… движение. Неуловимое, нечёткое, но вполне определённое. То есть движение чего-то материального. Но, очевидно, движение настолько быстрое, что глаз не успевал уследить за ним.

А потом в лесу нашли одного из учеников, Слава.

Нет, он не полз по земле, и из его рта не текли слюни. И его глаза не стали абсолютно белыми, он сберёг первоначальный внешний облик. Он ничуть не изменился. И даже сохранил способность разговаривать. Но он полностью потерял память. Он не помнил ни меня, ни своих товарищей, ни своего имени.

Напрасно ученики наперебой пытались напомнить разные истории, происшедшие с ним: он только разводил руками и растерянно улыбался.

Нехорошие предчувствия охватили меня.

Я подошёл к нему и заглянул в глаза. И замер: из них исчезла Искра. А ведь Слав в этом году готовился ко Дню Выбора, собирался стать Водным… Его Искра была одной из самых значительных.

В тот же день после происшедшего со Славом ко мне подошли два ученика: Фраг и Бел. Они уже сделали свой Выбор, но ещё не прошли обряда объявления в День Выбора. Я не знаю: плохо это или хорошо? Вот если бы Белые Звери появились до того, как они сделали Выбор… Но почему никто из тех учеников, кто не сделал Выбор, не решил стать тем, кем решили стать они?

Они пришли ко мне и сказали, что передумали. Что их прежний Выбор был ошибкой. Что они хотят стать Хищниками. И что на предстоящем – совсем скоро! – Дне Выбора они объявят об этом во всеуслышание.

Я ничего не сказал им, я всё понял. И закрыл глаза, чтобы они не уловили моего понимания… И моего сомнения, которое возникло после того, как я посмотрел на лёгкий силуэт Бела – он собирался стать Воздушным, – на приземистую фигуру Фрага – он предполагал превратиться в Подземного. Вспомнил Люста с его подвижной, перетекающей походкой, его способность смотреть одновременно, казалось, во все стороны, его острые клыки… Ну, клыки, положим, вырастут, но будут ли такими же острыми? Куда пойдёт наполовину… пусть не на половину, на треть, на четверть совершившаяся трансформация? Как их тела смогут превратиться в тело Хищника?

Пусть у Подземных огромная сила и быстрая реакция, но они весьма слабоманевренны: двигаться по прямой им легче, зато при внезапных поворотах… Под землёй это не нужно: лава никогда не сворачивает быстро и неожиданно.

Воздушные легко уворачиваются от ледяных облаков, и даже когда те сталкиваются между собой, и острые осколки разлетаются в разные стороны, весьма редко ранят свои лёгкие крылья. Но Воздушные привыкли встречать опасность грудью, на них никто и никогда не нападал сзади…

И…к стыду своему – теперь я мог счесть своё чувство стыдом – я так и не узнал, чему учить Хищников. И это несмотря на то, что у меня случилось целых три. Может, первые два были предупреждениями о грозящей опасности? А я посчитал их своей ошибкой… А Люст? Почему он ничего не сказал о Белых Зверях? Ах, эта скрытность Хищников! Может, он сумел задержать их приближение? Может, даже уничтожил нескольких?

А жителюди его убили. И, тем самым…

Да, я не знал, чему учить Хищников. Тем более таких Хищников, которые должны бороться с Белыми Зверями. А особенно таких, которые прежде не хотели стать Хищниками.

Но я всё же попытался рассказать Белу и Фрагу всё, что знал – в том числе и свои догадки, пришедшие ко мне в размышлениях о судьбе Люста.

Хищники сильные, быстрые, ловкие. Безжалостные. Я упирал именно на это. Но это были всего-навсего слова… А из ощущений у меня остались лишь ощущение трёх смертей, да ощущение дикой ярости и… радости, которые возникли у Люста, когда он терзал бродячего проповедника с Пламенем в глазах. Или… неужели то была моя радость?!

Фраг и Бел выслушали меня молча, и столь же безмолвно удалились. Единственное, что я мог сделать для них – оповестить Водных, Подземных и Воздушных о том, что у нас скоро появятся два Хищника… и чтобы никто из обитателей трёх Стихий постарался не трогать их. Что бы те ни делали.

Но я был уверен, что ничего другого они делать не будут.

День Выбора прошёл без особых торжеств. Вернее сказать, торжеств вообще не было. Потому что в этом году Выбор должны были сделать всего четыре ученика: Симв, Бел, Фраг… и Слав. Но он больше не мог сделать никакого Выбора: он осваивал профессию рыбака. Может быть, в память о несделанном Выборе.

Когда Фраг и Бел объявили о своём Выборе, толпа жителюдей зашумела. Но не осуждающе, как шумела при Выборе Люста, а… одобрительно. Староста деревни провёл большую работу, рассказывая жителюдям о том, что с Белыми Зверями могут справиться только Хищники.

Поэтому возгласы из толпы слышались только ободряющие, а один из жителюдей даже крикнул «Ура!».

Бел и Фраг стояли рядом на помосте, бледные, и растерянно улыбались.

И всё же кое-кто из жителюдей недоумевал:

– Они ведь будут Хищниками, – не понимали они. – Чему же тут радоваться?

– Только Хищники могут справиться с Белыми Зверями, – отвечали им другие словами старосты.

– А потом, когда они убьют всех Белых Зверей? – продолжали упорствовать непонимающие. – Чем они будут заниматься?

На этот вопрос староста ответа не давал, и жителюди принялись почёсывать затылки. Их лица мрачнели.

Таких становилось всё больше, пока один из маленьких ребятишек, к которому я давно присматривался, не сказал:

– А вдруг появятся ещё какие-нибудь звери!

И сразу лица жителюдей просветлели, они заулыбались: проблема была решена, и они вновь горячо зааплодировали Фрагу и Белу.

А мне показалось, что я заметил мелькнувшую в глазах мальчугана Искру…

Но я не стал подходить к нему и проверять свою догадку: праздник продолжался. «Завтра, – подумал я. – Подойду к нему завтра».

Фраг и Бел, державшиеся несколько скованно и угрюмо – пусть они были маленькими, когда Люст делал свой Выбор, но помнили всё, ведь в их глазах уже светилась Искра, – немножко приободрились. А Фраг даже слегка улыбнулся. Но при этом обнажил зарождающиеся клыки, и толпа непроизвольно ахнула и замерла.

Впрочем, староста ловко убрал всеобщее замешательство, громко зааплодировав. Аплодисменты подхватили все жителюди, и несколько минут Фраг и Бел стояли, смущённые, среди грома оваций.

А мне… мне было невыразимо горько и тяжело.

«Что же должно было произойти с жителюдьми, чтобы они стали приветствовать своих, казалось бы, извечных врагов?» – подумал я. Видимо, перед лицом неизвестной опасности известная казалась более предпочтительной.

Лишь один ученик, Симв, объявил о желании стать Воздушным, не изменив его.

Ему также аплодировали, но меньше, чем Фрагу и Белу. И гораздо меньше, чем аплодировали Воздушным раньше, в спокойные времена.

А потом все в полной тишине смотрели, как он поднимается по лестнице на вершину холма, раскинув руки с поблескивающими перьями. Казалось, он хочет улететь прямо сейчас.

Симв потом говорил мне:

– Учитель, когда я узнал о Выборе Фрага и Бела, то… тоже подумал о том, что надо стать Хищником. Но я не смог… Я очень хочу летать!

– Это твой Выбор, – тихо сказал я. – И мне очень больно, что Фраг и Бел изменили свой. Хотя понимаю, что и они поступили правильно. Но я не уверен… – и я замолчал. Ни к чему делиться с Симвом сомнениями по поводу совершенности тех Хищников, которые получатся из Фрага и Бела.

Симв ушёл, и до полного превращения не спускался с гигантских деревьев. Испугался ли он Белых Зверей? Думаю, что нет. Просто он настолько сильно стремился стать Воздушным, что не хотел, чтобы что-то помешало ему.

Фраг и Бел готовились к Превращению, а Белые Звери и погибающие жителюди стали появляться чуть не каждый день.

В один из следующих дней я собственными глазами увидел одного из Белых Зверей. Но эта встреча обошлась без последствий. По крайней мере, для меня. Во всяком случае, никаких видимых изменений ни в своём внешнем, ни во внутреннем облике я не обнаружил. Или же… Или же изменения были столь глубокими, что я их не заметил. А можно ли обнаружить изменения в себе самом? А вдруг они произошли именно в том месте, которое следит за изменениями?

Белый Зверь не набрасывался, не нападал на меня. Он просто мелькнул передо мной и исчез, остановившись всего на мгновение. И этого мгновения не хватило мне, чтобы рассмотреть его во всех подробностях, потому что оно было много короче самого краткого мига. Но я успел определить, в чем заключается необычность, и – больше! – парадоксальность Белого Зверя.

Во-первых, он не был похож ни на одно живое существо, ни на одного зверя из известных. И он был абсолютно белый, совершенного белого цвета. Но не белого снега, не белой бумаги, не белой птицы. Он был бел абсолютной белизной. И нигде не замечалось ни оттенков, ни пятен другого цвета.

Но, что поразило меня больше всего, он не имел объёма. И это было самое странное и невероятное. Он выглядел плоским, точно вырезанный силуэт из листа бумаги. Или… или даже немного вогнутым внутрь себя. Отовсюду, со всех сторон. Я понимаю, это звучит нелепо, тем не менее, он смотрелся именно так. Если шар имеет объём, лист содержит плоскость, то фигура Белого Зверя выглядела, будто шар изнутри. Но при этом я находился снаружи.

Он мелькнул передо мной и пропал.

После моей встречи прошло несколько дней, или даже недель. Белых Зверей никто не замечал. Жителюди успокоились, перестали озираться на каждом шагу. Все подумали, что Белые Звери ушли туда, откуда появились.

А тем временем завершалась трансформация Фрага и Бела. Я… надеялся на них. Пусть Белые Звери встретились нам впервые, но откуда-то же они появились? И если бы у них совсем не было врагов, если бы они никого не боялись, то, обладая сверхъестественными способностями, могли очень давно уничтожить всё живое в мире. А если этого не произошло, получается, их что-то сдерживает?

И, кроме того, они боялись! Они сами боялись. Ведь если нет никого, кто бы мог им помешать, они появились бы в Деревне открыто и уничтожили всех жителюдей. А заодно и моих учеников.

Я сидел и безуспешно пытался пробиться за ту белую пелену, которая однажды открылась передо мной, за пустоту, которую она в себе скрывала. Я понял, что белизна явилась следствием неведомых процессов, инициируемых Белыми Зверями. Мне казалось, что ещё немного – и я пойму всё.

Мне не хватило каких-то мгновений: помешал сначала один, а затем и второй – можно сказать, что это был один сдвоенный – рёв. Торжествующий… и немного растерянный.

Фраг и Бел стали Хищниками.

Белые Звери на время присмирели. Они перестали появляться в окрестностях Деревни и жителюди вздохнули с облегчением.

Но я не мог забыть, что два моих ученика превратились в Хищников и теперь, в отсутствие Белых Зверей, проблему для жителюдей могли представлять они сами.

Но жителюди самостоятельно отыскали выход!

Прогуливаясь в окрестностях Посёлка, я встретил фермера, прилаживающего телячью ногу в развилке невысокого дерева.

– Это для наших Хищников, – пояснил он, видя, как я остановился и наблюдаю за ним.

«Наших Хищников»… Слова были сказаны с особенной теплотой, но, как всё-таки показалось мне, и с некоторой опаской. Совсем лёгкой, наилегчайшей.

– Пусть они обороняют нас от Белых Зверей, – продолжил крестьянин, – а мы будем делиться с ними пищей. Лишь бы… – он закрыл лицо рукой, а когда отнял её, я заметил, что на щеках у него блестят слёзы, – лишь бы не стать таким, как Сален. Когда я вспоминаю его глаза… – и он вновь закрыл лицо рукой.

Сален – один из жителюдей, на которого напали Белые Звери и похитили сознание.

Я удалился, размышляя над изменениями, происходящими среди жителюдей. Они становились не такими безучастными, как раньше. Что-то пробуждалось в них. Что-то влияло на них. Что: меняющаяся обстановка, сами Белые Звери? Или причиной происходящему были какие-то глубинные процессы?

А потом Бел и Фраг погибли. Погибли в схватке с Белыми Зверями, которые наверное, единственный раз в своём существовании объединились для сопротивления врагу. Их всё-таки было несколько. И они напали сразу со всех сторон. А Фраг и Бел так и не смогли объединиться. Пусть они и старались не разлучаться, но… Хищники не могут терпеть ничьего присутствия возле себя, а Подземные и Воздушные никогда не действуют совместно друг с другом.

Самой битвы не видел никто. И кто бы осмелился подойти к месту, откуда доносились невообразимые звуки, утробное рычание, дикий вой и рёв?

А я… я опять ничего не почувствовал. И это удивило и обеспокоило меня. Но обеспокоило больше.

Пусть я и раньше не улавливал ключевых, драматических моментов жизни ни Водных, ни Воздушных, ни Подземных – а только то, что они хотели показать мне. Пусть от Хищников я не получал и этого, а лишь мгновения их смерти, ощущение, переживание её.

Но сейчас я не почувствовал ни битвы, ни смерти. Но битвы – ладно: в моменты колоссального напряжения всех сил не до того, чтобы сообщать кому бы то ни было, пусть и своему Учителю, о перипетиях смертельной борьбы. Но почему я не почувствовал, как они погибли? Почему я хотя бы в этот момент не был с ними? Именно с теми, с кем хотел быть.

Иногда – пока оба были живы – мне казалось, что я улавливаю их мысли, их неосуществлённые мечты: передо мной проплывали то анфилады подземных залов, то просматривающиеся в разрывах облаков поля…

И это не походило на картины, которые я видел неоднократно, и которые мне показывали истинно Воздушные или Подземные. Эти картины были пронизаны… тоской. Тоской невозможности слиться с окружающим, и необходимостью постоянно держаться отдельно от него. И ещё поиском. Поиском кого-то, кто мог и хотел сделать так, чтобы эти картины больше никому не были доступны. Ни для созерцания, ни для жизни. И кого-то требовалось не просто найти, но убить.

Я видел мысли – а может, действия? – Бела и Фрага.

Они уничтожили не одного Белого Зверя. Но не смогли справиться со всеми.

Конечно, если бы они изначально хотели стать Хищниками, всё могло бы закончиться иначе. Но Фраг больше привык действовать руками: Подземные очень редко пускают в ход зубы, а Бел остался достаточно хрупок для схватки…

Но суть дела, скорее всего, не в этом. Главное в различии психологий Хищника – и Подземных, и Водных. А тем паче, Воздушных. Именно тут, по моему мнению, и таилась основная опасность для Бела и Фрага.

Их нашли в тот же день, День Битвы. И, увидев их – вернее, то, что от них осталось, – я понял, что Белые Звери были не бестелыми существами. Ни одно бестелое существо не смогло бы нанести таких ран и увечий. Но, несмотря на небестелесность, на месте сражения не обнаружилось никаких останков Белых Зверей. Никаких, кроме неясного вида ослепительно белых лохмотьев и ошмётков, кое-где перепачканных землёй и кровью. Если каждый из них соответствовал одному Белому Зверю, то мальчики мои потрудились на славу! Но… почему я так и не почувствовал момента их гибели? Хорошо это или плохо? Да, они были Хищниками, но стали-то ими не по своей воле. Да, это их Выбор, однако сделали они его под давлением обстоятельств. И если когда умирал Люст… и те двое, я чувствовал их смерть, и мне было больно их болью, то сейчас я ничего не почувствовал. Что, смерти не было? То есть не в общепринятом смысле, не телесной, а именно смерти сознания? Оно… погибло как-то иначе? Или оно не погибло вовсе? Или их смерть была не столь мучительной? Но почему так истерзаны тела?

Когда я размышлял об этом, со мной неожиданно заговорил Иист.

Сначала я не понял, кто стучится в сознание: уж очень отличительным был Зов. Непохожим ни на Зов Водных, ни на Зов Воздушных, ни на Зов Подземных. До тех пор я ни разу не говорил с Учителем, тем более находящемся так далеко… и в таком состоянии. Нет, вообще ни разу не говорил ни с одним Учителем. Знал, что они есть, но… мы никогда не разговаривали. Почему? Я не знаю… Может, потому что не были знакомы?

– Это я, Иист, – сказал он.

– Здравствуй, Иист! – удивлённо и обрадованно отозвался я. – Рад тебя видеть.

– Я тоже, – кивнул он.

– Нам следовало общаться почаще, – заметил я.

– Конечно, – согласился он, и, помолчав, добавил: – Моей Общины нет. Белые Звери уничтожили всех: сначала жителюдей, потом учеников.

– А Хищники? – спросил я.

Он покачал головой:

– У меня не было Хищников.

– Ни одного? – удивился я.

– Ни одного, никогда, – ответил Иист.

Я рассказал Иисту о Фраге и Беле.

– Среди моих учеников никто не захотел стать Хищником, – медленно проговорил он.

– Вот как… – проговорил я. – Что ж…

Я не знал, радоваться мне или огорчаться. Старые сомнения о появлении Хищника в результате моей ошибки воскресли вновь. И на них наслоились новые. Если в обычных условиях я воспринимал Хищников как трагедию для Общины, то станут ли они в изменившихся условиях спасением? Действительно ли Хищники способны справиться с Белыми Зверями?

– Мне самому пришлось хоронить всех, – глухо сказал Иист, прервав молчание.

– Учеников? – с ужасом спросил я.

– И учеников, и жителюдей, – ответил Иист и повторил: – В моей Общине не осталось никого.

– А твои Воздушные и Водные?

Иист покачал головой:

– Они ничего не видели и не чувствовали.

– Мои тоже, – прошептал я.

– Более того, – произнёс Иист. – Я скажу вот что: Белые Звери начали нападать на Воздушных и Водных.

– Неужели? – поразился я. – Как? Каким образом?

– Да. Воздушных они подстерегали на ветвях гигантских деревьев, а вода, похоже, не может служить им преградой. О Подземных я ничего не знаю, но думаю, Белые Звери доберутся и до них.

– Как же бороться с ними? – прошептал я.

– Надо узнать о них больше.

Я рассказал Иисту о встрече с Белым Зверем

– Спасибо, – раздумчиво проговорил он. – Полагаю, это пригодится мне…

– Тебе? – удивился я. – Но… ты ведь Учитель!

Он покачал головой:

– Я больше не Учитель. Мне некого учить.

– Ты найдёшь другую Общину! – начал уверять его я. – Где нет Учителя…

Он вновь покачал головой:

– Нет. Я должен бороться с ними. Белые Звери не успокоятся, пока не уничтожат всё живое. Их надо остановить.

– Как? – чуть не закричал я. – Иист, ты что… Ты хочешь стать Хищником?

– Да… Вернее, не совсем Хищником. Твои слова помогли мне лучше понять сущность Белых Зверей.

И он показал мне, в кого хочет превратиться, и я содрогнулся. Действительно, Хищникам тут делать нечего.

– Мне кажется… – Иист прервал молчание. – Нет, скорее всего, я ошибаюсь: так не может, не должно быть!

– Что? – недоумевающе спросил я.

– Мне почему-то кажется, что Белые Звери явились вызовом нам, ответом на работу Учителя. Мы упорядочиваем окружающее, а Белые Звери – порождение Хаоса.

– Но они отдельны, – возразил я, – а, значит, тоже упорядочены. А Хаос не может быть упорядочен. Вот если… если они не явились непосредственным его порождением, а пришли из-за него, с той стороны? – новая неожиданная мысль, подсказанная Иистом, отвлекла моё внимание от разговора. Да, нам следовало почаще общаться друг с другом. Почему Учителя никогда не переговариваются?

Но сожаление и непонимание мелькнуло и исчезло. Неожиданный поворот мыслей захватил меня.

Что находится с той стороны Хаоса? Такие же миры, как наш? Миры, находящиеся за Хаосом… Что они такое? Особая форма обратного упорядочивания? Попытки борьбы с ним, или его невероятные союзники? Сколько форм у Хаоса? Нелепая мысль, но не окажется ли она верной? Хаос – барьер между мирами? Попытка развести несоединимое?

Но… как Белые Звери преодолели барьер? И почему никто из нашего мира не отважился на такое путешествие? Никто ли? Не знать – не значит: не быть. Просто я не знаю ничего об этом.

А кто мог подумать, что за Хаосом что-то есть? А может, я ошибаюсь, и Белые Звери совсем не то, что я предполагаю? Как, однако, велик мир! Миры за Хаосом…

За всеми мимолётными размышлениями я не услышал, как Иист произнёс: «Прощай, Собрат!» и исчез.

Я зафиксировал его уход краем сознания, но не мог смириться с таким прощанием, и сознание вернуло момент расставания. Поможет ли Иисту моя догадка?

Я вспомнил показанную им картину, и содрогнулся.

А если он учтёт рефракцию Хаоса… Переход может быть нелинейным.

Созданная Иистом картина повернулась под неожиданным углом.

Да, именно так и следует бороться с Белыми Зверями!

И мне показалось, что я услышал тихий-тихий голос Ииста, звучащий как бы издалека: «Спасибо, Учитель!»

Белые Звери исчезли. Так же внезапно, как появились. Но они исчезли не сами собой.

Больше всего для избавления нашего мира от них сделал Иист. За это ему пришлось заплатить очень высокую цену: он никогда не сможет вернуться в прежнее состояние. Он стал… затрудняюсь назвать, кем. Наиболее близким определением теперешнего воплощения Ииста является одно: Страж. И, мне думается, Иисту пришлось занять это место потому, что прежний Страж куда-то делся. Он исчез, и именно поэтому Белые Звери сумели прорваться в наш мир.

Временами мне кажется, что, возможно, они не такие уж плохие. Но наши миры настолько отличаются друг от друга, настолько противоположны, что то, что в одном понимается как Добро, в другом трактуется как Зло. Или даже так: в обоих мирах речь идёт об одном и том же, но, преломляясь через Хаос, изменяется сама структура, суть предмета или явления. То есть понимание Добра и Зла в обоих мирах одинаковое, но воплощения разные. И, желая принести добро, существо, само того не ведая, творит зло. Что если, к примеру, Белые Звери не что иное, как потерявшиеся собачки, или им подобные домашние животные? Случайно очутившись в незнакомом мире, они испугались и кинулись искать защиту у существ, наиболее похожих на хозяев. То есть у жителюдей, в первую очередь. А для жителюдей их присутствие оказалось губительным. Но зверьки хотели получить немного: всего-навсего частицу душевного тепла. И… не учли масштабы.

Как бы то ни было, теперь равновесие нашего мира восстановлено. И основную работу проделал Иист: он выгнал Белых Зверей и закрыл проход между мирами.

Но и Бел и Фраг погибли не напрасно: они показали Белым Зверям, что в нашем мире те найдут достойный отпор. Они отогнали Белых Зверей от обиталищ жителюдей, защитили их. А если развивать мысль о «собачках» то ограничили свободу распространения, заставили вернуться к месту выхода в наш мир. А потом подоспел Иист и загнал их обратно. Или уничтожил – если они не были «собачками».

И, конечно, свою лепту в изгнание Белых Зверей внесли и жителюди, особенно охотники, которые участвовали в облавах и загонах. Им было труднее всего: они знали, чем для них грозит встреча с Белыми Зверями. И, тем не менее, шли вперёд, сжимая бесполезные копья и стрелы. Они смогли перебороть страх и стать сильнее. И если Белые Звери могли улавливать чужие мыслеизлучения, то не могли не испугаться мощной решимости жителюдей.

По крайней мере, как мне известно, никто из жителюдей не погиб во время облав…

Шло время. Новые ученики приходили заниматься ко мне. Близился новый День Выбора.

А в Деревне происходили обыденные события: земледельцы собирали урожай, охотники приносили из леса дичь, ловцы хвалились богатым уловом съедобных червей и креветок.

Жителюди радовались: в Посёлке и Деревне не осталось ни одной бездетной семьи, урожай на полях становился всё богаче, дичи в лесах и креветок в реках всё больше. Многие коровы принесли по два телёнка, и это стало предметом долгих разговоров.

День Выбора прошёл хорошо: никто из учеников не удалился в никуда, никто не стал Камнем или Деревом. Не было и Хищника. Но я всё равно часто вспоминал всех: и Керма, и Раста, и Сенса, и Люста… И Фрага, и Бела. И Ииста… И всех остальных.

И вновь я отправился по Деревне вместе с радостным старостой: пищи хватало на всех, можно не экономить, можно взять на содержание любое количество остающихся одинокими стариков, чьих детей я отберу в ученики.

Посещая семьи, я отметил одну особенность: жителюди, кажется, не столь безучастно стали реагировать на формулу «Я забираю вашего ребёнка!». Они будто бы слегка улыбались, словно радуясь этому. И пусть их глаза оставались по-прежнему пусты, но зато… зато детей с Искрами в глазах стало больше.

Но теперь я, кажется, начал понимать, откуда берутся Искры…

–//–

© ЭИ «@элита» 2013 Екатеринбург

Литературно-художественное электронное издание

Сергей Трищенко «Секретная информация»

12+

Редактура и корректура авторская

Художник и дизайнер Александр Соловьёв

Главный редактор Борис Долинго

e-mail: writer@k66.ru

Оглавление

Секретная информация

Две Красные Шапочки

Гурманы

Когда всё заканчивается не так…

Компьютерная игра

…нас не оставят…

Никого, кроме людей

Нищенство – основа благополучия

Теперь ты знаешь всё

Тут ничего нет

У каждого своя дорога

Что-то большее

Пропала Эйфелева башня

Это моя работа

Искушение

Прозрачный намёк

Сознательный выбор Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg