«Жоэль и Поль»

Жоэль и Поль (fb2) - Жоэль и Поль 260K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Яна Глазкова

Яна Глазкова Жоэль и Поль

Любовь

Она сидела у окна, слегка подергивала ногой – это был жест ожидания, а не нервного напряжения. Она была в хорошем расположении духа, сидела у самого окна, откуда изливался голубой и желтый уличный свет. Натуральные ореховые волосы, наэлектризованные от шляпки, пушились во все стороны, оттого создавая впечатление ее внеземного происхождения. Она крутила трубочку в руке, искусала ее и измяла, с силой тыкала трубочкой в дно пустого стакана так, будто могла пробить там ход к источнику живительного нектара. Она ждала его. А кого же еще может ждать очаровательная девушка в кафе, наполненном солнечным светом, весной на узкой улочке Парижа? Конечно, она ждала его. И он должен был прийти. Звякнула входная дверь кафетерия, и в помещение вошел он. Он был в длинном плаще, отлично сложен, его мужская статность хорошо выражалась через уверенную ходьбу. Каждым своим шагом он провозглашал: «Я мужчина! Я явился взять то, что принадлежит мне!». У него была небольшая челка, которая послушно откинулась набок, открывая черты мужчины молодого, сильного. Высокие скулы, широкий рот, крупные зубы, крупный нос и огромные зеленые глаза. Он шагал по кафетерию, как триумфальный полководец, как завоеватель, как наглый обладатель всего, что находилось вокруг него. Он шагал по кафетерию, то попадая под лучи света, то уходя в тень. Молодые девушки перестали щебетать и следили за его шествием, даже бармен позабыл о своей грязной тряпке, которой натирал белый прилавок.

– Здравствуй!

Он уселся напротив нее. Откинулся на стуле и в упор уставился в женские медовые глаза, он владел ее телом и ее разумом, в ту секунду она ему принадлежала, он был полноправным владельцем. Девушка открыла рот, ее пухлые розовые губы походили на карамельный пудинг, и произнесла:

– Я пришла раньше тебя. Я хотела видеть, как ты войдешь сюда. Ты же знаешь, я хочу тебя больше всего именно в такие моменты.

– Знаю. – мужчина лукаво усмехнулся, и прядь блестящих волос упала на лоб.

– Сегодня все улицы залиты голубым светом, а машины, как одна, все зеленые. Никак не могу понять, отчего мир такой загадочный и странный.

– А как он умудрился подарить тебя мне, так долго не запрашивая плату?

– Ты снова об этом? Прекрати.

Она взяла его руку, крепко сжала ладонями. Сердце ее превратилось в раскаленный металл, в корсет ее души. Она смотрела в его зеленые глаза, она потерялась в лугах этих бездонных, беспощадных и щедрых глаз.

– Вы чего-нибудь хотите? Вам принести меню? – их бесцеремонно перебил бармен, его манера говорить и шмыгать носом выдавала деревенское происхождение.

– Эспрессо и стакан воды. Для дамы яблочный сок. – сухо ответил он, чья ладонь грелась в обволакивающих женских руках.

Бармен удалился, бормоча недовольства себе под нос.

– Так хорошо, что мы проснулись сегодня раньше, и у нас целый город в распоряжении.

Это были Жоэль и Поль. Два человека, любившие так страстно, как не любили тысячи других до них и не полюбят после. Они состояли из шелковой ткани, а может из материи более тонкой, но были они безвозмездно чисты и безукоризненно красивы. Им не надо было просить и зарабатывать блага, все появлялось в их жизни просто и навсегда. Они чувствовали пульс, разделенный на двоих и живущий так, как бьется святой источник далеко во льду горных вершин. Их дом, казалось, никогда не покрывался пылью, а их волосы и кожа никогда не старели. Время было союзником, а город оболочкой, послушной и просторной.

Жоэль не имела веса, порой казалось прохожим, будто она парит над забрызганным печалью асфальтом. Поль часто брал ее за коленку во время их многочасовых поездок в лиловом кабриолете, а она улыбалась ему и, обнажая душу, зажмуривала глаза встречному ветру. Жоэль все время трогала правое запястье, особенно во время чтения книги или долгих размышлений. Они ходили в зеленые парки, валялись в густой траве, перемешанной с полевыми цветами. Их смех превращался в симфонию вселенского бытия, звенел пророчеством и улетал ввысь к давно ушедшим от нас.

Поль был сделан из белого мрамора, был создан нерушимым и в то же самое время прозрачным по своей сути. Он умел чувствовать и быть жестоким в одном сосуде. Фигура слегка высушенная, вытянутая, но гибкая и привлекательная, он походил на дикую кошку с волчьим характером в глазах. Жилки на его скулах создавали некую симфонию с уверенным плечами, вобравшими всю твердость янь в своей форме. Он ступал уверенно, втискивая весь свой вес в земную твердь, знаменуя свое право. Его было невозможно не заметить в толпе. Поль выделялся среди масс своими лучистыми глазами, он будто был лишен страхов и пороков. Поль никогда не жевал жвачку, уж тем более никогда не позволял себе расслабить спину. Он был образцом и в тоже самое время большим дефектом мира, в котором смел родиться.

«Я чувствовала, как он дышит, подходя к нашему дому, я была в плену его сознания, в добровольном рабстве. Его тело владело мной, и я была готова дать ему все, что он готов был попросить, и все, о чем умолчал. Он молчал, а я слышала треск его мыслей.» – рассказала как-то Жоэль свой соседке, упершись взглядом в бесконечную вереницу одинаковых домов.

«Я запускал пальцы в ее волосы и чувствовал запах ее шеи, я целовал ее везде, принимая ее цельно такой, какой создали ее. Я поглощал ее взгляды, как безнадёжный наркоман. Мне было позволено владеть и быть узником одновременно. Все, что оставалось мне – это бродить рядом с ней каждую минуту моей жизни и запоминать, как лучи света преломляются и попадают на ее кожу, как тени играют с ее ресницами, пальцами рук и хлопковой юбкой.» – так Поль думал в минуты и часы их вынужденной разлуки, он делился с самим собой, чтобы не забыть, чтобы не привыкнуть.

Их счастье было чистым и непринужденным, они не сталкивались с проблемами, они не были долго в разлуке, не питали чувств к другим людям. Их обходили стороной житейские беды и наполнял вечный поток любви, они были идеальным предметом зависти, неким вызовом обычному существованию любых влюбленных. Жоэль и Поль пытались вспомнить, с чего началась их любовь и не могли припомнить ни дня, ни повода их встречи, не могли вспомнить, как заехали в свое уютное гнездышко, в дом из 3 комнат и зеленого заднего двора.

Однако наши влюблённые обладали далеко не идеальными характерами. А если подумать крепко, то, пожалуй, невозможно любить человека без единого прореха, такого человека можно обожать, боготворить, ненавидеть, но любить никак нельзя. Жоэль и Поль любили устраивать скандалы, хлопать дверьми и потом нежно мириться. Не могут женские слезы быть невостребованными, иначе вся женщина начинает сохнуть изнутри. Жоэль должна была плакать, а Поль должен был просить прощения, потому что мужские уста слипаются, не произнося слов «прости» и «я виноват». Эти двое раз в месяц превращались в диких собак, и как говаривал их сосед: «Ребятки могут ругаться только там, где есть что-то бьющееся».

Но потом они мирились. Не так давно они снова разругались, и Поль явился домой к вечеру, полный покаяния и раздираемый страстью.

– Я скучала. Почему ты убежал?

– Я должен был убедиться.

– Ты убедился?

– Я люблю тебя. Прости. Я виноват.

Она стояла в пелене фиолетовых солнечных зайчиков и медленно снимала с него пальто. Она прикасалась к его шее и скользила ладонями по упрямым плечам, проводила пальцами по ключицам, остановив руки на его груди. Подобно дыханию дракона, его волевая грудь вздымалась, заставляя кончики её пальцев неметь. Она смотрела в самую глубину его зеленых глаз, всегда немного отчужденных, немного немых на чувства сердца и дерзких на удары судьбы. Жоэль ждала его, а фиолетовые зайчики плясали на оливковой коже Поля. Она ждала его, а он улыбался в полутени комнаты. Она его ждала, и он пришел.

Как невозможно описать экстаз, так невозможно описать, как свет струился из-под ног этих двоих, как их лица светились прожекторами среди серости и обыденности. Они любили друг друга трепетно и вольно и не боялись бросить вызов тем, кто посмел бы отнять их шанс любить друг друга вне времени и канонов. Они собирались совершить прыжок во тьму и надеяться на невесомость, на секундный полет единства души и тела.

– Мы совершили грех, полюбив друг друга?

– Мы впервые были правдивы перед миром, полюбив друг друга, Жоэль.

А на улицах метро съедало людей под землей, и дождь подпортил пару неоновых вывесок, где-то в центре бесследно исчез кусок брусчатки. И никому не было известно среди суеты и волнообразного течения города, что есть Жоэль и Поль, и что они любят так, как всякий поэт любит их город. Поль и Жоэль – отголоски бури. Жоэль в объятиях Поля – надежда в руках слепца.

***

Так странно жить среди людей и отдавать себе отчет в том, кто они на самом деле есть. Кати с 9 улицы, например, всегда сжигает фотографии после расставания, а Луис натирает мочку уха во время нервотрепки. Мы бежим по волнам собственного воображения, пытаясь создать реальность из несуществующих суждений и аксиом. Кати и Луис не будут жить в этой книге, они никогда и не виделись с Жоэль и Полем, но Луис все равно натирает мочку уха, а Кати устраивает пепелища прожитых дней. У всех и у каждого без исключения есть идеалы, оттого и разочарования. Мы плетем интриги боли и счастья, называя себя удачливыми, сломанными, сильными, глупыми, опустошёнными, искорёженными, мудрыми. Мы хотим во всем найти виноватых, не понимая, что нет вины, вина – это вымысел человеческого эго. Мы требуем справедливости, сжигая в собственных домах матерей с детьми во имя революции и ненаступившего будущего. Мы жаждем того или иного, мы можем отвергать или принимать, но мы часть общей системы, мы нуждаемся друг в друге. Нас всех надо любить, бранить, хвалить, целовать и укрывать в кровати.

Жоэль ковырялась в грядке скорее от скуки и любопытства – она не особо заботилась о красоте своего сада – и тем более не стремилась соблюдать чистоту и порядок. Она набирала полные кулачки земли и сжимала пальцы, пока земля не сочилась, падая крошками на ее брюки. Жоэль сидела на траве, поджав ноги, волосы блестели под жарким солнцем, слегка касаясь ее кожи, вылитой из кварца. Она смотрела на комочки свежей черной почвы и думала о своих снах, которые становились все более тревожными. Когда сны становятся сильнее реальности, возникает вопрос о том, где ты. Когда сны остаются грязной рваной юбкой на весь оставшийся день и шлейфом волочатся по всем улицам города, возникает вопрос о том, где ты. Пока живешь на несколько миров одновременно и ни с кем не желаешь делиться своей настоящей, то есть псевдореальностью, живешь, словом, нигде, и тебя не существует. Реальность, вакуум, создаваемые Жоэль, превращались в страшную тюрьму и одновременно в безграничную свободу. Невозможно было отказаться, невозможно было и достойно этим поделиться. В итоге Жоэль приходилось жить между мирами, тихо уничтожая всю свою человеческую сущность и здравый смысл.

Каждую ночь ей снился Поль, но не так, как ей хотелось бы. Ей снился Поль, который исчезает. Каждую ночь она пыталась выцарапать его из лап пепельного тумана, который утягивал его стройную фигуру. Она рвала воздух, умоляла о помощи сквозь пепел, летящий ей в лицо. А Поль все больше удалялся от нее и пропадал в сером мокром тумане, плотном, как кулаки, и холодном, как смерть. Она рвала глотку на протяжении всего сна, рыдала и искала его среди пустой сырости. Затем она просыпалась в холодном поту, с взмокшим лбом и ужасом в глазах. Поль был для нее неким островом после долгих месяцев одиночного плавания на полусгнившем плоту, он олицетворял и жажду, и голод. В ее голове роились мысли, одна сильнее другой, а земля все сыпалась и сыпалась сквозь ее пальцы. Она смотрела на свои руки безучастным взглядом и понимала – грядет что-то очень страшное, и перед лицом этого ужаса она будет стоят одна.

– Крошка, ты чего расселась посреди грядки?

– Поль, я больше так не могу. Эти сны, они не дают мне покоя, снедают меня. Моргая, боюсь открыть глаза и не найти тебя рядом. Ночью я все время нащупываю тебя в постели и крепко сжимаю, ведь если тебя попытаются унести, забрать, то просто не вытащат из моих рук. Поль, любимый мой, я боюсь.

Он стоял посреди залитого светом газона, слишком зеленого и слишком коротко подстриженного, совсем не для такого случая. Он смотрел на нее сверху вниз и в его взгляде скользила отчужденность. Он смотрел сквозь нее, внутрь или, может, мимо. Его руки были в карманах, а прядь волос обнимала лоб. Жоэль бегала глазами по его лицу, рот предательски дрожал, а руки превратились в кулаки. Одним мощным рывком она вскочила с земли и бросилась Полю на шею, крепко обняла его, впиваясь ногтями в его белоснежную рубашку, и содрогалась всем телом, пытаясь прижаться к нему все плотнее. Поль, шатаясь, обхватил ее руками, погружая лицо в шелк волос. Именно в этот момент, в этом, как будто прощальном моменте, началась осень в Париже, и медленное исчезновение Поля.

Меланхолия

Многие хотят кого-то спасать, скажем, бабушек в нищете, леса, собак бездомных. Список можно продолжать до бесконечности, столько всего необходимо спасти, не только на Земле – еще и за ее пределами. Все мы озабочены помощью и спасением. Но если кто-то хочет спасать, значит, он жаждет горя? Разве не так? Если Жоэль хотела спасти Поля, значит, она желала его пропажи? Для того, чтобы существовали спасители, должно существовать что-то, от чего необходимо спасать. Предположим, все обстоит наоборот и мир находится в гармонии, спасать и обретать благодаря этому значимость просто не представляется возможности. Так разве мы, те, кто преувеличивают ситуацию и пытаются все спасти, не являемся генераторами тех самых бед? Скажем, почему именно в городах супергероев всегда случаются разрушительные катастрофы? Одни психи да мутанты наполняют город и желают его уничтожить, наносят вред городу и мирным жителям. А может, стоит начать с самого супергероя, может, он и есть большая угроза, притягивающая беды? Супергерой как спаситель, Жоэль как любовница, не несут ли они под личиной добра разрушение? Таков и закон художественной литературы, закон театрального искусства, закон кинематографии – должен быть конфликт, без конфликта нет произведения, без конфликта сюжет не интересен! Так, может, и Жоэль было не интересно без конфликта, без проблемы, которую надо решить? Выходит что мы, страдающие, мы, спасающие страждущих, мы, щедрые, прежде всего нуждаемся в страданиях, чужих бедах и лаврах после? Так кто же в итоге порождает все то вредоносное, что творится в среде человечества и именуется злом?

Они лежали на кровати в своей спальне в одежде и в обуви, крошки земли усеяли розовый комплект белья, они смотрели друг другу в глаза и вели молчаливый диалог.

Поль стал пропадать. Пока их окна хлестал дождь, в их доме поселилась печаль. Жоэль в одиночестве бродила по дому, задавая вопросы небесам и кутаясь в широкие колючие свитера. Она писала Полю письма, в которых описывала все, что испытывает, все, что ей хотелось сказать. Письма, обреченные на забвение, письма без адресата.

Письмо Жоэль

«Я решила тебе написать в последний вздох лета, тут все улыбаются по-отечески добро, словно руки их всегда покоятся друг на друге. Тут растения завивают столбы за ночь, шелестя мантиями прохлады, в сырости наступившего финала. Ты знаешь, тут много вершин непокоренных, там живут мудрецы, неосязаемо морские, как у Айвазовского море, их руки черны от света, как картины Куинджи, и нет счета их ресницам. Знаешь, тут все совсем по-другому, тут у некоторых по шесть пальцев к ряду и по десять пар рук после обеда. Мне здесь хорошо было когда-то, я делаю десять шагов по веранде утром, проверяю, не выросла ли она еще на один шаг, как выросла моя комната на два с половиной с тех пор, как ты последний раз целовал меня на ночь. Я очень скучала по тебе, по началу, когда еще не познакомилась с ивой, пока не потрогала ее щеки, шершавые от прожигающего мороза чужих встреч, после грусть простилась и захлопнула чулан, и началась тьма. Тем более, знаешь, умереть – это лучшая из твоих пьес, там самые сильные ноты и голос твой там звучит во всех резонаторах твоего тела. Я так рада, что ты умер, ты так красиво умер, как никогда и не жил, ты просто стал растворяться самым бесцеремонным образом. А сегодня я буду вычесывать лапки льву и греться под его гривой, он будет катать меня по волшебным мирам с круглыми ветками покоя и сивыми совами мудрости. Он будет мурчать мне на ушко, словно я его маленький магнитофон, будто я и есть его источник питания. А тебя, Поль, так и нет рядом, тебя так и нет.»

Позже она хватала новый лист бумаги и писала совсем другое:

«Я люблю тебя! Как бы мне хотелось омыть нашу кожу от слизи притворства и страхов. Мне бы хотелось показать тебе, какая я, мне бы хотелось прикасаться к твоей настоящей коже. Я бы хотела чувствовать, как дышишь ты с облегчением, не боясь оказаться голым и простим. Мне бы так хотелось показать тебе, что наши игры в похоть – всего лишь маска уставших душ. Я бы так хотела объяснить тебе, почему дрожат руки и бегут по пухлым, горячим губам. Мне не нужно ничего, кроме твоих ладоней, горячих ладоней, полных воды, без которой мне не нужен сон и еда. Я бы тебе все объяснила, я бы раскаялась и осталась пред тобой голой, настоящей. И больше не надо было бы бояться, лишь трогать руками губы, глаза. Целовать в виски и помнить, что мы теперь свободны. Я бы ждала тебя всюду, изливая любовь на весь мир, благословляя жизнь за то, что в ней есть ты и ты уверенно топчешь нашу Землю. Я бы ждала тебя любого, я бы ждала тебя снова и снова. Я бы прощала, кидалась, срывалась в пропасть, вытягивая руку к твоей уходящей во тьму руке. Я бы бежала и срывалась на крик, будь на то твоя воля. Я бы никогда не страдала, даже если бы ты разлюбил меня, потому что через тебя я полюбила мир.»

Меланхолия дословно с латинского переводится весьма пронзительно – «разлитие черной желчи». Альбрехт Дюрер написал мистическую гравюру, которую наполнил небывалым смыслом, и увековечил ребус символов. В гравюре присутствует редчайшей формы многогранник, который, пожалуй, олицетворял ту плоскость, в которой двигалась Жоэль. Анслем Кифер должно быть не заметил, что в каждой его картине, в каждом серо-черном многограннике живет Жоэль, печальная и покинутая всеми ангелами, дающими надежду.

Их дом был бушующим океаном, с кораблями и шлюпками, с акулами и пеной волн. А Жоэль ходила среди океана, печальная и сухая. Океан шептал, плескался, врезаясь в стены, съедал судна и губил жизни крошечных моряков-лилипутов. Это называется одиночество.

Так принято хвалить и восхищаться женщинами сильными, особенно в беде. Отчего же мир решил что сильные женщины – некое оправдание слабым мужчинам? Почему сила воли, принятие и несгибаемый стержень – причина быть несчастной? Бесконечный топот ног по чужим судьбам сливается в какофонию человеческого крика и смеха. Жоэль хотелось знать, отчего Бог создал женщин такими стойкими и такими слабыми. Лишь ради мужчин? Жоэль хотелось придать каждой из них веру, защитить их. Как видите, даже сейчас, будучи женщиной, она не просит мужчину опомниться, не просит исправить мир, дать шанс женщинам быть женщинами, а сама хватает винтовку и мокрые полотенца для горячих лбов и спешит к себе подобным. Так не сама ли Жоэль позволила своему мужчине быть слабым, забыв о том, что надо иногда просить о помощи?

Скитания Жоэль и безосновательные пропажи Поля превратились в вереницу бесконечных споров, слез, просьб. Океан Жоэль бушевал все сильнее каждый раз, когда Поль свирепо захлопывал за собой дверь. Возможно, он, подняв ворот, ходил по улице Риволи или же погружался в прошлое на улице Фран-Буржуа, но его не было на левом берегу Сены, в их наполненном до краев осенью 14 округе Парижа. Она успела отчаяться, обзавестись парой синяков под глазами, научилась шаркать в тапочках по когда-то уютному дому.

Париж будто забавлялся, чувствуя их настроение, менял цвета, настроение, людей на улице. Париж играл для них любые спектакли, выпуская самых талантливых актеров, и не скупился на вычурные декорации. Так наступил как будто август посреди сентября, когда Поль явился на порог, и объявил о решении немедленно отправится в Аквитанию. Он светился, был улыбчив, все, что оставалось Жоэль – подчиниться, получая остатки, если не объедки, его любви. Остатки пышного праздника скатывались волнами на пол, окрашивая в фиолетовый депрессивный цвет их ступни. Париж был океаном, они были океаном, стихией, способной выживать и быть жестокой.

***

Жоэль и Поль отправились в Аркашон, небольшой город на юго-западе Франции. Побег от метафизического океана к живому Атлантическому. Карамельная кожа закипала от страсти под южным солнцем. Ее руки были вытянуты вдоль тела, губы расслаблены, между ними белели зубы. Освещенная любовью, временным облегчением от боли, причиненной рукой, которая раньше дарила только ласки, Жоэль чувствовала себя на краю пропасти. Ее живот был позолочен первым загаром, а шея блестела в морских каплях. Поль лежал рядом, тихо дышал и прижимался ногой к ее бедру.

– Ты знаешь, я перестала планировать, я боюсь создать себе надежду, нафантазировать воздушные замки, которые раздавят меня после, – Жоель произносила слова, не открывая глаза.

– Раздавят?

– Раздавят всей своей тяжестью. Неосуществленное порой куда весомей существующего.

– Зачем ты думаешь об этом, любимая?

– Потому что во рту уже появился привкус потери.


Он лежал рядом, сжимая веки неестественно, живот скрутило, и он заерзал на колючих камнях – она говорила чистую правду. Волны норовили пощекотать им пятки, пытаясь будто отвлечь, позволить влюбленным забыться. Пена силилась замутнеть и сбиться сильнее во имя их любви и неминуемой разлуки. Весь день прошел безучастно, тихо, обед и небольшой ужин тянулись в полном молчании. Кричащие чайки провожали их к машине, воспевая пропасть, образовавшуюся между ними. Крики отражались на морской глади, врезались в стекла автомобиля и скатывались болезненными жалобами к их загорелым ногам. Машина рванула с места, океан норовил поглотить ее справа, а Пиренеи зловеще нависали слева. Ветер злобно трепал волосы Жоэль, жилки на скулах Поля говорили о принятом решении и сдерживаемой боли. Машина удалялась, охваченная пламенем заката, лиловый сливался с синим, розовым и зеленым, сжигая их образ, прощаясь с берегом, где была похоронена последняя надежда.

От жизненных потрясений что-то внутри делится на два, превращаясь в отдельные мощные единицы. Каждая из них забивается в угол, пятясь и оглядываясь в панике по сторонам. И из этих темных углов, запуганные и дикие, они начинают друг друга уничтожать. И чем дольше затягивается битва, тем туманнее представление о своей личности, о своей принадлежности. С каждым днем паника растет, пока ты не обнаруживаешь себя стоящего посреди улицы с приступом удушья. Возвращаться обратно внутрь себя – почти героический поступок, всецело довериться окружающему миру – поступок титанического масштаба. Поль больше не появлялся, он словно растворился, словно никогда и не существовал. Жоэль должна была найти ответы на тысячу вопросов, оставшихся после Поля. Перед ней открывался новый мир, в котором она была одна, в котором что-то никак не уходило из жизни. Оно сидело в груди и пыталось проковырять себе путь на свободу, разрывая грудину и ребра. Жоэль же пыталась укачать это что-то в груди, как мертвого остывшего ребенка. Именно это что-то вынуждало ее всегда увеличивать темп, заставляло ее есть и пить, вставать по утрам. Что-то внутри нее не переставало ныть, скулить и браниться. Никогда. И она смирилась с эти чувством, Жоэль его приручила, даже привыкла к его капающей на пол слюне и скрежету зубов. Им вместе придётся протянуть до конца и пытаться забыть, что весь Париж живет в собственных домах как будто понарошку, как будто в гостях.

Жоэль

Вечер спускался на улицу Вивьен, играя, как щенок, с силуэтом Жоэль. Порой среди завесы черной желчи проступал свет. Свет, способный сочиться из тьмы, способный разрушать преграды. Такой свет не принадлежит никому, но и его источник вне власти. Источник не является владельцем, а является лишь способом передачи. В Париже в ту ночь было что-то, и это что-то никому не принадлежало, но каждый стремится этим обладать. Такие сложные отношения со светом в тот сиплый день мог бы понять только Врубель. Дети, достигшие возраста 4 лет, вступают в период «почемучки», некий период, связанный не только с созерцанием мира, но с попыткой объяснить его и придать ему логическую форму. Жоэль было будто снова 4 года. Серая, опустошенная, она уселась в кафе с грязной клетчатой скатертью, по столу были разбросаны использованные салфетки, пепел и кусочки чей-то бурной трапезы. Жоэль было ровным счетом безразличны все недостатки выбранного ею места, были ей безразличны и собственные спутавшиеся волосы, и зеленый цвет лица, и сухие кисти рук. Официант с волосами, уложенными столь тщательно и столь неуместно помпезно, подал меню. Она взглянула на его явно окрашенные для пущей мужественности усы и бороду, поморщила нос, слабой рукой взяла меню и уставилась в цифры и буквы, ничего для нее не значащие, не складывающиеся в слова, цифры, цены. Официант, вытянутый как струнка, в белом фартуке с накрахмаленным воротничком не торопился отходить от ее столика, он будто демонстрировал свою петушиную красоту, напрашиваясь на самый неискренней комплимент, на который способен пытливый женский ум. Жоэль лениво подняла глаза: «Une tasse de noir kofya, s'il vous plaît. Et un verre d'eau.»

Официант по-военному кивнул и поспешил удалиться, наслаждаясь собой при каждом четко отрепетированном шаге. Жоэль уперлась взглядом в вяло тянувшуюся уличную жизнь. Крупные и мелкие силуэты сновали туда и обратно, свет прятался в складках, зазубринах и сновал, как мелкий воришка, в одежде и листве. Ее глаза увлажнились, и она вскинула голову вверх, пытаясь избавиться от предательской влажности, от предательской реальности. Из-за угла появилась дама, прекрасно сложенная, одетая в красное бархатное платье, ее губы были сдобрены большим слоем помады, она двигалась по-кошачьи, все ее движения говорили о готовности принять любого мужчину, она шла так, как струится джаз из плаксивых инструментов. Жоэль обратила на нее внимание, изучая каждую деталь. Дама следовала к ее столику, слегка улыбаясь Жоэль, ее глаза томно мигали в сумраке города. Отодвинув стул и закинув ногу на ногу, оголяя стройность бедер и икр, привыкших к танцу, дама достала из своей расшитой стеклярусом сумочки портсигар, достала одну сигарету, длинную, с золотым колечком у фильтра.

– У вас, мадемуазель, не найдется зажигалки?

– Что, простите?

– Зажигалка. У вас есть зажигалка?

– О, нет. Я не курю.

В это время к их столику торопился официант с чашечкой кофе и стаканом воды. Петушиная натура официанта сразу заметила новую гостью и поспешила раскрыться перед ней во всем своем великолепии. Он расправил плечи пуще прежнего, растянул на своем напудренном лице белую улыбку.

– Je peux faire quelque chose à offrir?

Дама взглянула на официанта, слегка усмехнулась и своими тонкими длинными пальцами покрутила в руках сигарету. Официант после неловкой паузы поспешно стал рыскать в карманах фартука, еле справившись с суетливыми движениями, нашел зажигалку, поправил выбившуюся прядь волос и, подтянув торс, поднес к оглушительно красивым губам огонек. Дама подарила ему благожелательную улыбку, выпуская клубки дыма. Немного опешив, официант поспешил удалиться, растеряв по дороге все свою напыщенность.

– Почему французам так трудно выучить английский?

– Но, но мы же в Париже, – наглое заявление новоприбывшей застало Жоэль в врасплох.

– Хм. Невелика разница.

Собеседницы замолчали. Сам факт появления незнакомки, ее естественная уверенность в себе, завораживающие движения заинтересовали Жоэль. «Почему она подсела ко мне за столик?» – промелькнуло в голове Жоэль. Очередной вопрос «Почему?» и очередное отсутствие ответа. Дама была американкой, это было очевидным фактом. Американка с красными губами и кошачьим телом – непозволительная наглость на улицах гордого Парижа.

– Знаешь, зачем я тут? – спросила американка.

– Нет.

– Пришла помочь тебе. Тебе пора начать свой путь, прохлаждаться больше некогда.

– Путь? О чем речь?

– Ты разве не заметила, как город меняется? Не заметила ничего странного? Например, внезапного исчезновения Поля?

Жоэль похолодела, чувствуя как смерть щекочет спину мурашками. «Кто эта женщина? Она увела Поля? Она хочет еще больше мне навредить. О Господи!» – мысли осами роились в голове Жоэль

– Откуда Вам известно про Поля? Что Вам нужно?

– Временные потоки двигаются, энергия перетекает из одного сосуда в другой, а твое время никогда не вернется, как, может, и Поль.

– Что за вздор! Я не понимаю, к чему Вы ведете.

– Тебе пора узнать правду, узнать, из чего состоит мир, если тебе повезет раскрыть все скрижали, ты найдёшь Поля.

– Вы знаете, где он?

– Понятия не имею! – американка закинула голову с белоснежными кудрями и разразилась самым вульгарным смехом, который только слышали уши Жоэль.

– Да что же происходит, в конце концов?

Лицо американки стало серьёзным, она склонилась над столом, произносила слова заговорщическим, пониженным тоном. Слова струились из ее красных губ, глаза были встревоженными, приобрели охотничий запал и дружественный интерес.

– Я смогу объяснить только самую малость, я всего лишь первый шаг на твоем непростом пути. Я только маленькая часть, пусть даже и первая.

– Хорошо, – Жоэль испытала приступ необоснованного доверия, так порой мать, потерявшая ребенка на улицах города, видит знаки и надежду в каждом простом и непринужденном происшествии, в каждом слове пухлого, вечно потеющего жандарма.

Американка откинулась на спинку стула, затянулась сигаретой и, медленно выпустив дым, расслабила все тело, на ее лице проступила прежняя соблазнительная полуулыбка.

– Тебе важно знать, что с этого момента ты будешь познавать истину и многое тебя удивит, многое испугает, но это не должно тебя останавливать.

– Понимаю.

– Не понимаешь, пока что не понимаешь. Ты должна быть пытлива, должна быть открыта к миру, который будет распускаться перед тобой каждый день все пышнее. И если тебе повезет, ты узнаешь, где же Поль и почему он пропал.

– Ты знаешь, где Поль? Прошу тебя, скажи мне, я готова отдать тебе все, что угодно, просто скажи, где он! Он жив? – Жоэль всем телом подалась вперед, вцепилась пальцами в край стола, по скатерти поползли складки, и кофе в чашке взволнованно задрожал.

– Не слышишь меня. Ты меня не слушаешь. Ничего, милая, ничего, скоро все станет тебе понятно.

Американка медленно встала и, виляя бедрами в красном бархате, побрела вдоль улицы, привлекая взгляды мужчин, женщин, детей. Разговор был окончен. Жоэль оцепенела, каждая мускула ее тела была напряжена, зрачки расширены. Положен первый кирпич, вопросов «Почему?» не стало меньше. Появилась надежда, а черная желчь постепенно отступала, проклиная все живое, но быстро унося свою жидкую сущность за пределы Парижа.

***

Суета способна сожрать даже самую неаппетитную тушу, она не пользуется приборами, не любит соль, а мясо предпочитает с кровью. Как много мы упускаем, бегая как белки в колесе жизни? Мы не забудем поесть, вымыть пол или же сменить воду в вазе с полевыми цветами, но не найдем времени на ванную со свечами, на звонок родителям, на живительный философский трактат Спинозы. Мы делаем то, что не важно для нас, как личностей, но делаем то, что способно убить наше время, избавить нас от бремени бытия. Суета – кровожадное создание, оттого и вечно печальное, то с опушенными уголками губ, то, наоборот, с безобразной гримасой на морщинистом лице. Суета с телом сороки и головой уставшей старухи – существо престранное, но если к нему присмотреться, то становится очевидным его смехотворное, даже клоунское существо. Смешны его ломаные движения, неуклюжие суждения, бормотания вместо аргументов. Рот у Суеты беззубый, свои птичьи лапки оно переносит с большим трудом, то и дело заваливаясь на бок, Суета постоянно причитает, создавая столь сильный комичный эффект, что при виде этого чудища на лице проступает улыбка и сдержанные смешки переходят в заливистый хохот. Отчего взбрело в голову Жоэль провозиться целый день с книгами и журналами, перекладывая их с места на место, останется загадкой. Сухая и пахнущая затхлостью Суета следовала за ней по дому, пережевывая остатки дня. А Жоэль была занята переливаниями из пустого в порожнее, не пытаясь осмыслить то, что пришлось ей намедни услышать в кафе от соблазнительной американки. Жоэль притворилась занятой своей жизнью, так, словно были дела поважнее, чем она сама и Поль. Лоб она хмурила, все время протирала губы рукой, словно решая вселенские проблемы, словно январский глянец мог ее спасти – будь он на нужной полке. В ее окно постучались, Жоэль резко обернулась и увидела улыбающегося, маленького человека на своей осенней лужайке. Человек кивал головой, руки его были сложены за спиной, щелочки вместо глаз создавали впечатление человека доброжелательного. Жоэль подошла к двери, ведущей в сад, откинула прядь волос, одернула домашнее платье персикового цвет и отворила дверь.

– Я могу Вам чем-то помочь?

– Помочь тебе, деточка, надо. Нашла ты себе спутника, до чего же безобразного.

Обойдя Жоэль и по-хозяйски войдя в дом, маленький человечек стал оглядывать комнату, внимательно и придирчиво, точно он собирался тут жить или имел полное право на серьёзное вмешательство. Руки он по-прежнему держал за спиной, а его голова, как болванчик, качалась взад-вперед. Жоэль, приоткрыв рот, повернулась вокруг своей оси, наблюдая за незваным гостем.

– Разговор с Мэри тебе не помог, я смотрю. А времени все меньше. —

– Кто Вы такой? И что Вы, черт возьми, делаете в моем доме?

– Ох, я не представился. Меня зовут Акира. Означает смышленый, – человечек засмеялся, при этом его глаза совсем пропали в пухлых веках.

– Не могу сказать, что мне приятно познакомиться, Вы вломились в мой дом без спросу, и ведете себя более чем вызывающе.

– Успокойся. Пора выгнать твоего друга, а нам спокойно поговорить. У вас тут, между прочим, уютно, ровно так мне и описывали это место.

– Какого друга? Что тут происходит?

Человечек отвлекся от созерцания дома и, подойдя вплотную к Жоэль, взял ее руки в свои крохотные ладошки. Он посмотрел в ее медовые глаза и убаюкивающим тоном начал свое пояснение.

– Ты целый день занята не тем, чем следует. Ты ведь знаешь это, милая? Таа-а-ак! Ты недавно встретилась с американкой, миловидной блондинкой, верно? Та-а-ак! Ты ведь чувствуешь, что пора начать путь, пора искать Поля, верно? Та-а-ак! Значит, об этом мы и будем говорить.

Жоэль покорно кивала головой, понимая, что предстоит еще одно потрясение и она все-таки должна поверить во все происходящее.

Человечек подвел Жоэль к дивану, сам сел на край и, потянув Жоэль за руку, усадил ее рядом. Жоэль едва ли присела, у нее захватывало дух, и она была готова услышать, что угодно.

Что общего могли найти Акира и американка? Какая тут была взаимосвязь? Эта мысль никак не укладывалась в голове Жоэль на протяжении всего разговора. Она действительно стала замечать изменения в городе, стала замечать, как цвета и тени подстраиваются под ее настроение, но предпочла отнести эти домыслы к банальному самообману, параноидальным мыслям. Как можно было поверить в то, что Париж создан для нее, или будто он пренебрегает всеми жителями и гостями и посвящает все свои полости ей, одной лишь Жоэль?

– Ты не можешь не чувствовать. Точнее, я уверен, что тебе известно, пусть и подсознательно, что пришло время для самых серьёзных открытий, а ты пытаешься отложить прибытие собственного поезда.

– Я просто не понимаю. Я не понимаю, что мне делать…

– Делать – правильное слово. Надо делать, а не сидеть дома с безобразным чудищем и упускать хвост бегущего времени.

– А что же делать?

– Что-то. Милая, никто не даст тебе ответов, ни я, ни все остальные после меня. Тебе необходимо их найти самостоятельно. И только ты знаешь, где и как их искать.

– Да разве я хоть что-нибудь знаю? Я вообще ничего не понимаю, ровным счетом ничего не понимаю!

– Успокойся. Какая-то ты больно нервная для такого уникального случая, каким ты являешься. Совсем не этого я ожидал.

– Какой такой случай? Послушайте, Акар, Акум… Боже, я даже не могу вспомнить Вашего имени!

– Успокойся. Зовут меня Акира, и я начну с самого начала. Та-аа-ак?

– Хорошо.

– Выясни для начала самое простое, постарайся вычленить пару наиважнейших фундаментальных вопросов и ищи ответы. Если тебе удобно – представь, что ты пес, постарайся все вынюхать.

– Вынюхать. Ну, ясно.

– Не закрывайся, не сопротивляйся. Обороняясь от неизбежности, ты ставишь себе палки в колеса, а у твоего поезда ограниченный срок годности, деточка.

– Я постараюсь. Если, конечно, это вообще возможно.

– Возможно. Дыши глубоко, очищай ум от мусора, и в потоке чистого сознания придут все необходимые ответы.

– Ну, ясно.

Жоэль ничего не было ясно. Человечек походил на старца, вокруг него парило плотное клубковидное тепло, таким теплом обладают родные бабушки и дедушки и их насыщенные годами дома. Жоэль знала, что должна, именно должна, действовать. Ей явили второй звонок, второе пришествие инородного, третьего звонка могло и не последовать, а последствия испить будет вынужден каждый.

***

На следующий день Жоэль проснулась, полная решимости что-то менять. Она поняла, что ее волнует, прежде всего, несколько вопросов: «Кто она? Почему Париж походит на вымышленный город? Какова тайна и как ее раскрыть?»

Сыворотка правды могла бы помочь и обличить все кости города и ее отношений с собой и Полем. «Поль. Где же Поль?».

Жоэль нарядилась в зеленое платье в пол, одела вельветовый жакет, который менял цвет при каждом движении, заплела волосы, припудрила лицо и, глубоко вздохнув, отправилась в город. Ей предстоял важный разговор с Парижем.

Она шла по Елисейским полям, внимательно исследуя людей на улице, опавшую листву и цвет асфальта. Магазины, толпы людей, пестрые пакеты с многочисленными покупками мелькали мимо ее пытливых теплых глаз. Жоэль присела на деревянную скамейку, которая только лишь подчеркивала ее красоту в этот день, гармонично дополняя жакет и зеленое платье. Она сложила руки на коленях и стала внимательно рассматривать свои ладони. Завитки, линии, мелкие детали, изгибы пальцев и кистей плели историю ее жизни, однако она заметила, что линия жизни видна нечетко, самая главная и ярко выраженная линия испарилась. Жоэль что-то когда-то читала о хиромантии, скорее вскользь и для развлечения скучающего ума. Она присмотрелась, поднеся ладонь к своему лицу, и впрямь убедилась в полном отсутствии линии жизни. Нахмурив брови, она провела пальцем правой руки по левой ладони, будто пытаясь нащупать линию, которая исчезла без следа. Она не могла вспомнить, была ли у нее эта линия раньше, обращала ли она на нее внимание. Не найдя объяснения для этой странной находки, она подняла голову и стала настырно заглядывать в руки прохожих в надежде разглядеть их линии. Мужчина, проходивший мимо, помахал своей знакомой, и, к полному удивлению Жоэль, на его ладони не было ни одной линии, она была гладкой и чистой. Вцепившись руками в скамейку и выпрямив спину, Жоэль продолжала разглядывать людей. К ней подошла старуха и попросила пару момент, на протянутой к Жоэль руке не было ничего, ни одной линии, лишь сухая ровная кожа. Жоэль отпрянула от старухи, замахала руками, а старуха поспешила удалиться, понимая, в сколь недоброжелательном настроении находился ее предполагаемый добродетель. Жоэль встала со скамейки и, нервно оглядываясь по сторонам, начала понимать. Город был ненастоящим, как и люди, живущие в нем. Все было фикцией. Люди двигались без цели, улыбались неестественно, а их лица не выражали никакой мысли. Как же раньше она не замечала ничего подобного? Люди без линий на руках, город без людей. Жоэль приоткрыла пухлые губы, подул легкий ветер, играя с несколькими непослушными прядями, платье заиграло в воздухе, она стояла ошеломленная, раздираемая истиной, которая вселяла панику, щемящий ужас и бесконечную печаль. Узнать истину – огромный груз, не каждому она по плечу. Нести крест весом около тонны и при этом щедро улыбаться миру, подарившему тебе эту ношу – дело духовного совершенства, внутренней гармонии и всепоглощающей беспрекословной веры. Была открыта первая скрижаль, истина начала сочиться из всех подворотен, обрызгивая стены домов и фонарные столбы. Прорвалась плотина. Жоэль, потеряв всякий контроль, бросилась хватать прохожих за руки. Люди смотрели на нее пустыми глазами и улыбались, как куклы, набитые сеном и тряпьем. Жоэль бежала по улице, цепляясь за несуществующих людей, трясла их за плечи, задавала вопросы и всматривалась в пустые серые лица. Люди продолжали улыбаться и совершать свои цикличные действия. Схватив одного молодого человека за руки, Жоэль кричала: «Ты меня слышишь? Как тебя зовут? Ты знаешь, кто я?» А молодой человек смотрел будто мимо нее. Встав посреди улицы, Жоэль махала руками и кричала: «Люди! Посмотрите на меня! Черт бы вас побрал, да посмотрите же на меня!» Толпа продолжала свое движение, несуществующий город продолжал свою рутину.

Фанатичное стремление к победе идеала на войне одной души, где человек делим на войска, на нации и земли, приводит к познанию истины. Человеческое существо, созданное во имя счастья, но обреченное на вечный поиск смысла, смысла своего существования, томится весь отпущенный срок. Тревога, беспокойство, страх подталкивают человека к действию, которое должно, обязано облегчить его неудовлетворенность и даровать блаженный сон, равный нирване. Но неудовлетворенность и смысл – заклятые враги. Найдя успокоение, человек теряем смысл, а обретая смысл, теряет покой и беззаботность. Отчего человек, созданный таким уникальным, претерпевает муки, о которых не знает ни одно живое воплощение на Земле? Живые твари пребывают в ладу с собой и природой, а человек, будучи оторванным от природы разумом, живет подобно призраку, потерявшему истоки и еще не нашедшему путь к другому, небесному бытию. Весь Париж для Жоэль превратился в картины Сёра: северное сияние, отдаленный мираж, чарующая сладость пропадали при детальном рассмотрении, и весь город, как холст, превращался в цветные точки, несущие пустоту. Город не существовал, он испарился перед лицом открытой истины, он был лишь чьим-то вымыслом, утопией. Жоэль чувствовала, как огромный котел закипал в груди, крышка тарахтела, вода поспешно сбегала по раскаленным бокам. Еще через мгновение Жоэль разразилась рыданиями, слезы заляпали лицо, жакет и платье. Она упала на колени и, качаясь из стороны в сторону, вопила, что было сил. Вопила, надрывая горло, от слез и воплей заложило уши, а в глазах проступала тьма. Крепко сжимая в руках подол изумрудного платья, всхлипывая от последних ударов реальности по не тронутой ранее истинами психике, Жоэль потеряла сознание. Она лежала посреди улицы, с широко раскинутыми руками, ее лицо исписали брусничные и смородиновые пятна, губы распухли и бесконтрольно открылись. Платье все так же прекрасно сидело на ее фигуре, утонченной и хрупкой. Вокруг ее источающего тепло и свет тела падали листья. В Париже пошел дождь. Где-то в парке мост соединял два берега, где-то далеко за пределами Парижа существовал настоящий, земной Париж, в который было не суждено попасть ни Жоэль, ни Полю. Осознание порой весомей знания, а опыт порой ценней учителей. Так и Жоэль сегодня пришла к осознанию, а учителя померкли перед опытом прожитого дня.

***

Разливаясь золотым и фиолетовым по куполу города, энергия обволакивала одно-единственное бьющееся сердце, сердце Жоэль. Волны покорной материи бежали по канавам мимо дорожных знаков и шепчущихся деревьев к дыханию той единственной, ради которой они были созданы. Проворными муравьями, резвыми стрижами, бурными реками жизнь входила в город, поддерживая Жоэль. Мелкими и крупными клубками энергия спускалась с небес, как выпущенный Богом дым сигарет. Вселенная затаила дыхание.

– Алё! Проснись! Слышь?

К Жоэль кто-то обращался, сквозь пелену забытья она слышала этот грубый и чужой голос, он ее вел к свету. Приоткрыв глаза цвета отливающей змеиной чешуи, она обратила лицо к голосу. Голосом обладала молодая девушка с крашенными в черный цвет волосами, размазанным макияжем и татуировкой на брови. Девушка чавкала, пережевывая старую жвачку, а на ее шее красовался кожаный ремешок с шипами.

– Ну наконец-то, я думала, ты уже дубу дала. Красавица, слышь меня или нет?

– Слышу.

Жоэль лежала в кровати в своем собственном доме, переодетая в пижаму, укрытая теплым одеялом. Она поднялась на локтях, оглядывая помещение и пытаясь вспомнить, что с ней случилось. Воспоминания обрушились на нее вновь, как ушат холодной воды. Она без сил упала на постель и громко выдохнула, отчаявшись в самой глубине своего сердца.

– Хватит страдать! Слышь! Страдает тут она, черт бы ее побрал!

Девушка звучно сплюнула на пол и продолжила жевать не жвачку, как показалось Жоэль с первого взгляда, а жевательный табак.

Девица смотрела на нее в упор, глаза у нее были красные и воспаленные, щеки впали, а губы потрескались. Жоэль внимательно рассматривала собеседника, однако ничего при этом не ощущала, ровным счетом ничего.

– Я тут в няньки не нанималась, у меня своих дел по горло! Поэтому слушай, пока у тебя есть такой шанс.

– Опять слушать? Опять что-то мне надо понять? – голос Жоэль звучал грубо и саркастично.

– Надо! А ты, че, думала, все просто будет?

– Да ничего я не думала. Я жила своей жизнью и мне было довольно хорошо, ничего я не хотела узнать, мне все это не нужно!

– Жила она. Ты-то уверена, что жила вообще, куколка? Давай собирай себя в кулак, и хватит ныть.

– Хорошо.

Девушка наклонилась к лицу Жоэль и между их губами оставалось всего пару сантиметров. Жоэль чувствовала ее дыхание и жар ее слов.

– Слышь! Пути назад все равно нет. У тебя есть выбор: жить, как уличный пес, в этом пустом городе или все-таки решиться на риск и докопаться до истины. Выбор может быть только один.

– Ну, раз уж все так обречено…

Собеседница резко подняла голову и что было сил тряхнула Жоэль за плечи.

– Твою мать, хватит ныть! Обречено, не обречено. Ты готова слушать или будешь дальше тратить мое время?

– Буду слушать.

– Вот и отлично. Значит, слушай. Это город как бы не город. Это ты, я так понимаю, сегодня поняла? Ведь именно поэтому меня сегодня и прислали.

– К сожалению, поняла.

– Это всего лишь верхушка айсберга, дальше будет интересней и сложней.

– Это я уже тоже поняла.

Жоэль услышала, как за окном грохочут поезда. Железные тела соприкасались с рельсами, содрогая улицу и поднимая вековую пыль с полок и чердаков, пыль с чужими секретами. Жоэль приподнялась в кровати, лицо вытянулось, по коже побежал холодок, царапая нервные окончания.

– Что это еще такое?

– Поезда.

– Я слышу, но откуда тут взяться поездам?

– Слышь, че за вопросы? Тебе же сказали, время идет, твой поезд в пути.

– Но в этом районе никогда не было поездов?

– Не было. И ты раньше другая была.

– Но как?

– Дорогуша, ты уверена в том, что этот район вообще был? Или, может, были твои соседи? Ты, че, так и не поняла?

– Значит, город он… не настоящий?

– В каком-то смысле да.

– И теперь может случиться, что угодно? Я создаю город? Могу даже Тадж-Махал поставить у Лувра?

– Че? Зачем тебе это? Что за тупость?

Жоэль рассмеялась, как ребенок, разлетелась тысячью колокольчиками, так она смеялась в любви с Полем. Ее волосы подпрыгивали, улыбка осветила тусклую комнату, по шее поползли цвета жизни и радости. Небо очистилось над Парижем в один момент, и в комнату пробились лучи света. Багровые и розовые цвета закружились по часовой стрелке вокруг кровати. Девушка опешила и вскочила на ноги. Хохот разрывал пространство, сотрясал тоску, в это время поезд за окном сотрясал весь город, грохоча пуще прежнего. Жоэль резко замолчала, встала с кровати, в то время как в комнате от стучащих колес задребезжали стекла в рамах. Откинула волосы и, демонстрируя самую дерзкую улыбку на весь Париж, уверено начала наступление на собеседницу. Жоэль в этот момент походила на львицу, и львица была в самом плохом расположении духа, поэтому с жертвой предстояло разделаться самым жестоким образом.

– Слышишь ты, как тебя там, кстати? – сказала Жоэль, приблизившись к девушке вплотную.

– Меня… Терри.

– Терри, значит, так. Выметайся из моего дома и передай этим, чтоб в следующий раз присылали кого-нибудь повежливее. Ты все поняла? – Жоэль нависла над лицом девушки, Терри же втянула голову в плечи и покрылась морщинами, смертельный испуг заполнил ее измученное наркотиками тело. Посреди комнаты стоял коршун, запуганный мощной львицей, черные перья летели во все стороны, превращаясь в пепел на багровых огнях комнаты. Жоэль светилась красками восхода, ее взгляд испепелял.

– Я, это. Я же не думала. Че ты, а? – Терри сбивчиво пыталась выразить свои мысли, пятясь в испуге. Ее лицо, казалось, сжалось сильнее, шея пропала в костлявых ключицах.

– Если есть, что сказать – говори, а после выметайся! – Голос Жоэль гремел сильнее стекол, прокатывался валунами по паркетным доскам и сбивал апломб с потрёпанного ворона.

– Я думала… Думала, нет, мне говорили, что ты это исключение, что ты это первый случай, но я не знала же.

– Ближе к делу! – и с потолка посыпалась штукатурка. Грохот поезда повышал децибелы, поезд будто ехал прямиком в стену дома. Терри оглядывалась по сторонам, такой страх не посещал ее ни разу, не по сценарию.

– Я… Короче, они сказали: «Теперь тебе надо понять, кто ты, искать надо там, где уже искала.» Это все, что они сказали.

– Это все? – стены издали звук, похожий на грохот молота.

– Это все.

– Пошла вон! – по стене за спиной Жоэль поползла трещина. Грохот поезда оглушал, но голос Жоэль был куда сильнее, зрачки превратились в вытянутые эллипсы, глаза наполнились желтым светом.

Терри резко развернулась и выбежала из комнаты. Жоэль расслабила спину, расслабила губы и выдохнула. В комнате наступила тишина. Поезд прибыл, или отбыл, но это был покой. Багровый стал синим, комната была наполнена пылью, в воздухе летал гнев и опускался на белоснежную пижаму Жоэль. Никогда ранее ее грудь не вздымалась с такой смелостью, а дыхание не было таким горячим, обжигающим при выдохе и ледяным при вдохе.

Разговор окончен, и последовала первая грозовая ночь. Никакой апатии не могло быть, никакого смирения или принятия, наступило время заявить о себе и, в конце концов, найти поезд, который выстроил свои пути на всех переулках ее молодости, ее любви, усопшей под грузом истины.

***

Стало ясно, что город является продолжением Жоэль. Париж был огромным альтер-эго, живущим благодаря и вопреки Жоэль. После встречи с Терри настало время экспериментов. Жоэль встала рано утром, надела спортивный костюм, собрав предварительно волосы в высокий пучок, и отправилась в город. Сегодня она собиралась писать картину своей жизни, и под рукой у нее были все материалы города, безграничное количество холстов и божественные краски.

Выйдя на авеню Монтель в сверкающие огни роскоши, Жоэль широко расставила ноги и зажмурила глаза. Она выбрала это авеню неслучайно, ведь ранее это была аллея вдов, а Жоэль чувствовала себя вдовой уже долгое время. Тут, на этой авеню, где печаль и одиночество спустя десятки лет были прикрыты цветастой тряпкой богатства и кича, она чувствовала истинное воплощение своей истории. Здесь предстояло вскрыть воспаленный живот Парижа и облегчить последние муки. Жоэль представила, как посреди улицы вырастает виноградник, с живыми и нежными побегами, виноградник, способный пробиться сквозь пелену лжи и притворства. В ее груди заработала кухня эмоций, лицо окрасилось в красный цвет, она вложила всю доброту, оставшуюся в ее сердце, представляя виноградник посреди бетонной улицы. Появился оглушительный звук поездов, мчавшихся на предельной скорости, вокруг ее тела выросли рельсы и побежали составы. Жоэль продолжала сжимать веки и концентрировать энергию внутри. Ветер от пробегавших составов растрепал волосы, а спортивный костюм облепил тело. Оглушительный стук колес, разрывающий пространство, рвал ее тело во все стороны, но Жоэль уверенно стояла на ногах. Послышался треск асфальта, посыпалось стекло, город под ногами рос, превращаясь в бугристые холмы. Слышался визг машин, раздавленных чем-то могущественным и неостановимым.

Жоэль резко открыла глаза. Улица была уничтожена, составы исчезли, оставив после себя кровавые следы рельсов, изрезавших тело Парижа. Окна смотрели на мир пустыми глазницами, без рам и стекол. И посреди разгромленной улицы, среди трупов машин, рос виноградник высотою около 20—25 метров. Гигантское дерево врезалось ветвями в окна магазинов Chanel, Prada, Dolce & Gabbana, Christian Dior, Valentino, нанизывая ложь, как макароны, на свои могущественные ветви. Жоэль рассматривала дерево, открыв рот, в ее глазах горела жизнь и, конечно, власть.

***

Не требовалось более доказательств, все встало на свои места. Жоэль шла по Парижу, силой мысли заставляя людей танцевать, плакать, прыгать с крыш. Ее лицо не выражало ничего, кроме осознанности и жестокости, а вокруг сходили с ума люди, устраивая цирковые представления вокруг ее шествия. Жоэль обладала суггестивной силой, порабощая пространство. Была она в этот момент какой-то особенно красивой, скорее всего потому, что была пуста. Ее глаза светились изнутри благодаря той пустоте, что образовалась на месте тревоги, боли и отчаяния. Пустота обладает очарованием, только пустота по сути и существует там, где прекращается обман. Жоэль присела у Аркольского моста, ее кроссовки были покрыты пылью, волосы небрежно растрепаны, пряди лезли в глаза. Она опустила голову и посмотрела на воду, в которую прыгали люди, утопая в реке. Она смотрела на круги, оставленные утопленниками, и думала о причине. «Зачем? Зачем было мне дарить этот мир? Для того, чтобы потом постепенно его у меня отнимать? Постепенно препарировать мою душу?» – мысли медленно растекались в голове, а круги на воде появлялись снова и снова. Люди бегали по улице, кричали, дрались, скидывали одежду, где-то гремели поезда, по небу бежали облака, неестественно быстро, бежали они по часовой стрелке. Жоэль пронзила мысль, она встала на ноги, дыхание сперло, а руки сжались в кулаки. В глазах пропала пустота и появился свет. «Мы же ездили в Аркашон, это не Париж! Это не Париж! Значит, там за Парижем есть мир!» – гремело откровение в голове одинокой и всемогущей девушки, девушки с медовыми глазами, с кожей из оливкового масла, с щеками первой молодости.

***

Полететь за пределы пределов, оттолкнуться от края пропасти и волной полететь обратно, разрушая вселенский покой и одновременно составляя самую суть этого покоя. Светлячки играли в детские игры, кусты притаились, рассказывая лесные байки, кружились комары, не испившие крови, ибо нечего было пить там, где люди живут без сердца. Топот лошадиных копыт, запах свежей грязи, лоснящаяся трава и крупные грозди ночных звезд – там начиналась история. Там были созданы Жоэль и Поль, там были сколочены кем-то их чертоги. Жужжание и звук листвы пахли черемухой, а черемуха звучала, как шлепок кнута. Испитые до дна, но не тронутые в самом начале, уготована им судьба небрежной рукой, рукой беспечного творца. Движением руки родился мыльный пузырь, в котором зародилась жизнь, зародилась от звезд, светлячков, лошадей и терпкого запаха леса.

Жоэль мчалась на лиловом кабриолете в сторону Аркашона, она давила на газ без устали, мотор рычал, остервенев от напора. Кроссовок Жоэль давил на педаль, руки крепко сжимали руль, костяшки на пальцах побелели, глаза покраснели от ветра и напряжения, губы плотно сжались. Ее губы походили на корешок книги, и, раскрыв их, она, верно, поведала бы все истины, но сейчас ее губы были сомкнуты и книга никем не была прочитана.

Фары кабриолета освещали пустую дорогу, за ее автомобилем вырастали железнодорожные пути, а по путям мчались составы. Пейзаж разрушался железными ребрами, такими же крепкими и жгучими, как ребра Жоэль. Горячая сталь сочилась из земли, и звук океана пробивался сквозь ночную пустоту. Жоэль резко затормозила то, что было впереди не подавалось никакому логическому объяснению. Захлопнув дверь машины и выйдя на безлюдную дорогу, Жоэль увидела конец ее мира. Впереди раскрывался космос, пожалуй, это самое достойное описание того, что предстало перед ее взглядом. Через прозрачный купол, который укрывал весь город, виднелась тьма. Среди этой тьмы вспыхивали картинки жизни Жоэль и Поля, плавала ее одежда, секатор их сада, чашки из кухни, использованные салфетки из кафетериев, листва. В этом хаосе вспыхивали огромные светящиеся пузыри, которые взрывались во тьме, распространяя свет. Пузыри росли и взрывались, будто были мыльными, но состояли они не из мыла, а словно из белого золота. Во тьме блуждали огни красного, синего и зеленого цвета, они замирали у лица Жоэль и снова продолжали свое движение. Не было никакого Аркашона, не было ничего. Жоэль стояла посреди пустоши, и по ее телу стекал пот, холодный, липкий пот. Волнами тепло прокатывалось от шеи до пяток, а вокруг был слышен шум океана. Такой же океан был у нее в квартире во времена одиночества, такой же океан встречал их с Полем, и теперь тут, в пустоте, снова был он – океан, и дымящиеся от жара составы. Истина сочилась по рельсам, вытекала из двери кабриолета, капала из-под штанин костюма Жоэль и проливалась на сухую траву.

***

Есть, верно, предел жестокости, как есть предел на шкале градусника подмышкой больного. Но не было предела жестокости в откровениях, дарованных или брошенных Жоэль. Нестерпимая боль никем не была установлена, и не бывает ее там, среди земных людей. Нестерпимая боль обрушилась на голову Жоэль, которая была крысой в чей-то клетке, крысой с мнимым ощущением свободы и выбора. Бежать было некуда, некого было просить о помощи. Жоэль приехала домой, повалилась на диван и окончательно запуталась в том, что же она чувствует. Все чувства, убеждения, стремления смешались в одну субстанцию с болью. Ее внутренний мир походил на дешёвый коктейль, где водка чувствовалась так сильно, что проще было заказать простую стопку и испить ее залпом. Такие ощущения отупляют, сковывают, лишают возможности функционировать. Боль разрасталась опухолью, вытесняя все здоровые побуждения, естественную силу характера.

«Я понятия не имею, как я должна к этому относится. Меня нет? Этого мира нет? А, может, никогда не существовало и Земли, может, это еще одна иллюзия и всегда существовал только этот купол? Я единственный человек на планете? А это вообще планета? Или космос? Если это космос, тогда как же держится этот купол? А сила притяжения, а вода? Я ничего не понимаю. Боже!!! Помоги мне! А Бог? Он есть? А какой он? Это он мне посылал этих странных людей, он, наверное. А зачем было мне все это показывать и рассказывать? А может это не Бог? Может я часть чей то игры? Или изобретение ученых?» – Жоэль пыталась найти ответы, страх душил ее, а боль продолжала давать на грудь. В веренице открытий Жоэль совсем забыла о Поле, забыла о том, что он тоже был частью этого мира, пусть когда-то, пусть он исчез бесследно и тихо, но он был тут.

Поль

Руки пылали красным цветом, а в голове стрекотал голос, похожий на звуковые деформации после контузии. Полю выпал путь по другим дорогам, и он мог лишь надеяться на то, что Жоэль переживет их совместный ад не так остро, как он. Поль, статный и ошеломительный, мудрый и стойкий, претерпел всю тяжесть истины в один момент, и после обретенного уже не мог быть иным, хотя старался быть для Жоэль все тем же Полем, все в том же Париже. Краснота на руках не проходила, а усиливалась, его ладони превратились в конфорки электрической плиты, а голос внутри головы продолжал стрекотать монотонные истины, вбивая гвозди в дерево его реальности. Это случилось с ним случайно и без предупреждения, посреди улицы мощным ударом в челюсть, с него слетели розовые очки и перед ним открылась сочащаяся гноем ложь и связывающая руки обреченность его существования. Голос вещал об иллюзорности их с Жоэль мира, о грядущем расставании, о фиктивности всего происходящего, о несуществующих людях и объектах в вымышленном Париже. Когда это с ним случилось, он шел посреди улицы, один, торопился к Жоэль, которую уже несколько недель мучили сны, сны, в которых он исчезал будто в тумане. Он спешил к Жоэль, так как нестерпимо хотел ее обнять, хотел развеять ее страхи, отогреть внутри своего пылающего любовью сердца. Тогда, до этого жуткого и полного боли голоса, он не придавал большого значения ее снам, а лишь хотел их прогнать и устроить гармоничный сад в душе Жоэль. Увы, он не смог реализовать своих стремлений, после этого голоса, от которого голова рассыпалась как тонкое стекло, все изменилось. Когда голос усилился, улица вокруг Поля исчезла и превратилась в огромный смерч, в котором смешались человеческие лица, уличные предметы, картины его жизни. Сквозь смерч виднелась тьма, устрашающая и неизбежная, клокочущая и свирепая, словно океан в момент черного гнева. Среди этого смерча звучал голос и разгорались руки, его же руками будет разрушен рай, в котором он и Жоэль были так счастливы. Откровение длилось не дольше нескольких минут, но для Поля эти минуты были длиннее долгих лет, прожитых у теплого и родного плеча любимой. Когда остыли его руки и в голове остался тихий звук волн, Поль уже знал, что ему осталась всего неделя рядом с Жоэль. Тесаки разрезали его грудь, ноги стали ватными, по щекам поползли слезы, а руки предательски задрожали. Поль поднял голову к небу, такому же фальшивому, как и он сам, в его глазах отразился голубой свет, источающий влагу. Ровно неделя на то, чтобы успеть попрощаться. Он понимал, что должен стать злым и жестоким, превратиться в домашнего тирана, он должен был разбить сердце Жоэль, чтобы его пропажа не казалась такой болезненной, а скорее закономерной. В течение следующей недели он будет беспощадным снаружи и умирающим от боли внутри. Он должен будет сделать это для Жоэль, для той, кого любил больше себя, больше, чем мог себе вообразить голос внутри его головы. Он любил ее сильнее смерча и гуще той тьмы, которая свирепо дышала на него в потоке откровения. Он думал о руках Жоэль, о ее сотканных из пены плечах и талии, о ее живых и понимающих глазах, о ее смехе, о ее привычке смотреть, обернувшись через плечо. Жоэль, искрящаяся счастьем и любовью, любимая всеми цветами в парке, всеми ветрами у их окна, всеми цикадами соседних полей. «Жоэль, любимая! Любимая!!! Я знаю, ты меня не поймешь, не сразу, не сейчас, но я сделаю это для тебя. Я превращусь в предателя и изменника, чтобы, теряя меня, ты не страдала так, как страдает сейчас все мое существо. Я превращусь в последнюю сволочь и разобью твое сердце, чтобы ты после меня была сильнее. После моей пропажи тебе предстоит путь, длиннее, чем этот момент пылающего пекла, который даровали мне. Тебе предстоит так много, и я сделаю все, чтобы помочь тебе. Я брошу к твоим ногам себя и свои чувства, я сломаю свой внутренний стержень, но спасу твою душу, и ты сможешь жить после моей пропажи. Я притворюсь, будто больше не люблю тебя, чтобы твое сердце обиделось на меня и обросло твердым черепашьем панцирем, с которым ты сможешь дойти до конца», – Поль думал о Жоэль, просверливая взглядом ненатуральное небо, которое затягивали тучи.

В тот день он пришел домой и увидел Жоэль посреди грядки, засыпанную землей и с глазами умирающего в агониях человека. Она будто знала, что с ним произошло, как будто чувствовала и все понимала. Ее сны были не простым пустяком, она чувствовала весь мир, чувствовала его и, к сожалению, не в силах была что-то изменить. Нечеловеческих усилий стоило Полю держать спину прямой, говорить непринужденно и, обнимая ее, не впиваться пальцами в ее шею и шелк волос. В его душе бушевал океан, врезался в кости, смешивал органы и горькой желчью пытался пробиться наружу. Океан Поля вылился в их дом после его ухода и превратился в океан одиночества для Жоэль.

Боль, способная разорвать артерии внутри организма, способна превратить человека в каменное изваяние или, наоборот, превратить его в жидкую субстанцию из кишок. Боль от любви сильнее любой другой, так как боль от любви есть страдание о страдании, и в этом замкнутом круге протухает всякая живая энергия. То, что испытывал Поль, было никчёмно малым по сравнению с тем, какой ад творился в душе Жоэль на протяжении всего испытания, которое даровали ей тайные мучители. Вся преисподняя рушилась на ее голову валунами и огненными потоками, не оставляя шанса на слабость. Полю это было не понять, у него был другой путь. Как он ни старался облегчить жизнь и череду открытий Жоэль, все это были жалкие попытки убить циклопа булавкой.

***

Люди в любви употребляют следующие слова: никогда, всегда, вечно, всю жизнь, только ты, мы, я буду ждать, я защищу тебя. Как люди могут обещать кому-то вечность, не обладая вечностью? Как можно обещать всегда любить, если мы меняемся каждую минуту? Но стоит в очередной раз нашим сердцам распухнуть от любви, и мы готовы обещать горы, пряча за щекой свое прошлое, свои прошлые «навсегда». Произнося пятому мужчине или восьмой женщине «я буду любить тебя вечно», мы врем себе или, скажем, пакостим в чужой душе, в той которой обещана была вечность? У Жоэль и Поля никогда не было этой проблемы, они пребывали друг в друге безоговорочно, не было никакого прошлого, не было никаких других, не было ничего половинчатого или мимолетного. Люди же на Земле вечно стремятся в будущее, и, любя сегодня, хотят пообещать его той или тому, кем не могут насладиться и в настоящем. Люди стремятся к громким фразам и шапочным знакомствам, потому что им страшно заглянуть в будущее и оказаться нелюбимыми. Прожить жизнь, требуя гарантий на будущее, растеряв валюту проходящих дней, и вдруг оказаться голыми и никогда не умевшими любить. Человек не способен пообещать быть верным или дать слово подарить вечность. Верность – это состояние души, легкое и простое, оно или есть, или нет, разум не способен обещать душу. Вечность – это состояние духа, свободного сознания, это то понятие, которое существует только за гранью наших личностей, разум личности не способен пообещать вселенское сознание, тем более навечно. Не обещал Поль для Жоэль вечности, они любят по-настоящему, и им нет смысла обещать друг другу глупости.

Тем не менее наступил час и день, когда Поль исчез из псевдоПарижа, испарился из воздушного вакуума, который именовался домом. Он очутился в пахнувшей горячим воском зале. Света не хватало, стены были закопчены пламенем, повсюду лежали ковры, а в подсвечниках трепетали огарки. Стены были неровными, словно залу вырубили в скале из тяжелого гранита и оставили стены необработанными. В конце залы стоял дубовый стол, сколоченный небрежно, однако надежно. За столом сидел мужчина, погруженный в ворох бумаг, половину его лица занимали очки с огромными линзами, толщиной в два пальца. Мужчина выглядел озабоченным и будто не замечал появления постороннего человека в зале без дверей и окон. Поль сделал два неуверенных шага навстречу массивному столу и обратил внимание, как из-под его ног летела во все стороны пыль. Складывалось впечатление, что по этому ковру никто никогда не ходил, а если и ходил, то было это около сотни лет назад. Все происходящее удивляло, но чувство любопытства, точнее, человеческая тяга к истине, манила Поля к занятому бумагами человеку. Когда Поль подошел к нему достаточно близко, человек поднял глаза. Через призмы линз глаза казались неимоверных размеров, а лицо – непропорционально малым и худым.

– Ммм. Пришел? Это хорошо, – и человек снова уткнулся в бумажки, циферки и строчки.

– Здравствуйте!

Какое-то время оба молчали, Поль чувствовал себя неловко в помещении без солнечного света, а человек был слишком занят своими делами.

– А Вам здесь не темно? Я имею в виду, не темно ли Вам читать. Ведь освещение совсем скудное.

– Я не создавал эту комнату, это лично твое представление, не более того.

– Мое представление? Что Вы имеете в виду?

Человек разговаривал с Полем, не отрываясь от дел.

– То и имею в виду. Меня не существует, комнаты не существует, пыли этой не существует, помпезных ковров, старых свечей – всего этого нет. Когда человек попадает в чистое вселенское сознание на диалог, он сам придумывает, какие фильтры ставить.

– Это как же так может быть? Где же тогда я, по-вашему, нахожусь?

– Тут и находишься. Когда вселенское сознание концентрируется на одном создании, это самое сознание может разорвать на мелкие кусочки. Поэтому ты придумываешь эту комнату, меня, стол, бумаги.

– Если даже и так. Тогда как Вы выглядите на самом деле?

– Никак не выгляжу, ничего не делаю. Но в твоей картине мира я должен выглядеть именно так. Дело твое.

– Нет, постойте, не может быть. Наверняка Вы чем-то, да являетесь.

Человек оторвался от бумаг и, наклонив голову в бок, продолжал свое повествование, как терпеливый педагог частной школы.

– Чтоб тебе было понятно, я солнечный день, а наш разговор – это сильнейший поток солнечного света в одну точку. Ты же знаешь принцип лупы и муравья? Если навести лупу на муравья и пропустить через линзу свет, муравей сгорит.

– Начинаю понимать.

– Вот именно. Так и тут, тебе необходим защитный слой, выдумка, интерпретация, чтобы не сгореть, как несчастный муравей.

– А в жизни этот принцип работает?

– Да, конечно, работает. Иначе, но, несомненно, работает. Не будь у человека фильтров, шор, картин о мире – он бы сгорел. Фильтры у людей стоят на все, на информацию, на эмоции, на собственные возможности, на возможности мира. Фильтры вам нужны.

– Ладно, с этим я как-нибудь разберусь. Вопрос в другом, зачем я тут? И что будет с Жоэль?

– Мы на тебя посмотрим, поговоришь тут с несколькими проекциями, и будет видно, что да как с вами делать.

– Какого черты Вы относитесь к нам так по-скотски? Мы же люди, у нас же есть хоть какое-то право на жизнь и выбор?

Кулаки Поля сжались, глаза наполнились слезами, рот искривили отвращение и гнев.

– Так-то оно так, да не совсем.

В душе Поля разгоралась буря, все нутро рвалось наружу, но подсознательно он понимал свою обреченность и беспомощность. В конце концов, даже эта пещера со средневековыми бронзовыми подсвечниками и парочкой золотых менор, вызывала целый ряд вопросов о самом себе и своей ответственности перед этим миром. Не было времени превращаться в ревнивого подростка и устраивать бунт в консервной банке. «Концентрация и покой, концентрация и покой», – твердил про себя Поль, распрямляя спину, разглаживая хмурое лицо и принимая все тот же гордый и мужественный вид, столь присущий ему.

– Вот тебе бланк 23, он поможет тебе перейти на следующие ступени. Не забудь в отделе времени поставить печать, без нее никак.

– Поль поднялся по двум ступенькам, ведущим к столу, протянул руку через широкий дубовый стол и хотел было взять бумагу, но человек в линзах одернул рук с бумагой и добавил:

– Ты только не перепутай. Печать у времени, а не у пространства. Понял?

– Понял.

– Ну, ступай. У меня куча дел.

Человек в очках уткнулся носом в бумаги, его пальцы нервно заколотили по кнопкам калькулятора, бумаги мигрировали из одной стопки в другую с бешеной скоростью, казалось, он был Шивой с четырьмя руками и третьим глазом. Поль попятился назад, развернулся, и каменные стены расступились перед ним. Стены разошлись так мягко, будто были сделаны из пуха или сахарной ваты. Поль ступил в темный коридор в образовавшемся проеме.

Вскоре через плотный, отливающий розовым туман стала прорисовываться комната, комната без потолка. В самом центре комнаты находился дуб, высокий и раскидистый, заполнявший своими ветвями чуть ли не все пространство, его верхушка скрывалась в облаках, которые спустились в некоторых местах на пол и создали эффект мистического небытия. У подножия дуба находилась целая гора арбузов, казалось, кто-то устроил склад. Все помещение было явно вымышленным, такого никак не могло существовать в реальном мире, и Поль понемногу начинал верить странному человеку в очках, убеждаясь в иллюзорности происходящего. Воздух был окрашен в розовый цвет, с переливами персикового и кораллового, слышалась легкая музыка. Из-за ствола дерева выглянула девочка, лет шести, с пшеничными косичками, в персиковом платье и с огромными синими глазами. Она обошла дерево и уселась на один из арбузов, выпучив глаза на пришельца. Поль инстинктивно сжал бумажку в руках, ту самую, на которой, по всей видимости, должна стоять печать времени. Девочка не вызывала у него добрых человеческих чувств, она выглядела пугающе и своей невинностью походила на медвежий капкан, где Поль был медведем. Девочка болтала ножками в гольфах с рюшами и напевала пренеприятную детскую песенку. Поль затаил дыхание, набираясь смелости, и выпалил первую фразу, не слыша собственного голоса.

– Мне нужна печать!

– Печать? – синие глаза девочки округлились, а голова упала на бок.

– Печать, печать. Мне сказали сначала у Вас поставить печать. Счетовод или бухгалтер ваш.

– Счетовод? – глаза девочки все так же непонимающе смотрели на Поля.

– Может он и не счетовод, но кто-то. Хм… к кому меня отправили с самого начала.

– Ладно! – девочка расхохоталась, – Я с самого начала знала, кто ты, хотела послушать, как ты станешь описывать то, что с тобой произошло.

Смех девочки напугал Поля, но ни одна мускула не дрогнула на его лице.

– Поставите печать?

– Поставлю.

– Ну так ставьте!

Поль хотел было протянуть девочке бумажку, но обнаружил, что его руки пусты, бумажка испарилась. Он удивленно посмотрел на свои руки, бросил короткий взгляд на девочку и внимательно изучил пол, кружась вокруг своей оси. Никаких бумажек попросту не было. Девочка предательски смеялась, от такого хохота холод пробирал до самых костей.

– Вы еще недостаточно поиздевались надо мной? Над Жоэль? Недостаточно?! Хотите еще крови, еще боли?! Как же я вас презираю!

Поль кипел, выплескиваясь наружу, и его было не остановить.

– Ой, ой!

– Зачем весь этот спектакль из иллюзий, истин? Зачем все эти разговоры? Зачем было нас сначала сплавлять в одно целое с Жоэль, а потом злобно вырывать друг у друга? Зачем?! Вам что, так наскучило все вокруг, и вы решили поиграть с людьми?

– Ой, какой смешной!

– Зачем? Ты можешь мне объяснить?! Можешь?

– А с чего ты взял, будто можешь все получить навечно?

Поль переполнялся злобой, но сдерживался изо всех сил, природная выдержка, сравнимая с упорством варана, не давала ему потерять контроль над ситуацией.

– Поль, мальчик, какие-то сплошные претензии у тебя! Стоит поблагодарить за ту малость, которую тебе предоставили. Тебе довольно трудно вообразить, какой шанс был вам дарован с Жоэль. Шанс, нарушающий движение.

– Зачем нам ваш шанс, если, едва успев его получить, мы были уничтожены, раздавлены, порваны в клочья?

– А что, по-твоему, достаточно долго? Что, по-твоему, могло бы быть достаточным для такого рода шанса?

Поль молчал, но он не был согласен и не слышал своего собеседника, кипящая крышка в груди тарахтела все сильнее.

– Поль, мальчик, то, что ты хочешь выторговать себе и Жоэль, не существует.

Поль обнаружил, что девочка как будто мигала, такой эффект бывает у голограмм. Ее образ становился то расплывчатым, то неестественно резким.

– А что тогда существует?

– Ничего не существует.

– Тогда я совсем ничего не понимаю. Я не понимаю! Я не намерен это выслушивать. Всю эту вашу псевдофилософию, весь этот обман!

– Я не хочу тебя обманывать. Я отвечаю на вопросы.

Девочка встала с арбуза, осмотрелась по сторонам и хихикнула. Повернувшись спиной к Полю, она зашла за ствол могучего дерева, а еще через секунду из-за ствола вышла женщина, все с теми же странными излучающими опасность глазами. Атмосфера в комнате начала меняться, листья дуба падали на землю, укрытую серым, без единого вкрапления розового, туманом.

– Ку-ку. Поль, мальчик, ты что, расхотел свою печать?

Женщина наклонила корпус вперед, держа руки за спиной, Поль было попятился, но вовремя собрал волю в кулак и сдержанным тоном произнес:

– Мне нужна печать, чтобы продвинуться дальше.

– Дальше? А зачем тебе двигаться дальше?

– Я думаю. Я предполагаю…

Поль замешкался, потому что его ответ был приговором на виселицу чужой иронии.

– Ну, продолжай. Мне очень любопытно.

Женщина произносила слова игривым тоном, почти неприлично они звучали в тумане и облачной комнате.

– Я надеюсь вернуть Жоэль. Я надеюсь, я верю в то, что найду способ вас всех обмануть.

Последовала тишина, тишина, в которой казалось одновременно взрывались человеческие атомные бомбы и Господний гром.

– Нас. Множественное число меня всегда забавляло. Вы, люди, дробите все сущее на части, а потом удивляетесь сложности и трагичности судеб. Вы дробите себя на качества, других на пороки, мир на государства, Землю на собственность, желая приобрести целое.

– Мы просто хотим верить. Мы хотим любить.

– Хотите, желаете – эти слова принадлежат только человечеству. Вы их придумали. А по сути их нет, ничто не желает ничего, кроме человечества. Только человечество желает, производя, как на заводе, потребности.

– Нет! Точнее, все верно. Но как же любовь? Мы умеем любить.

– Умеете. Иногда.

– Любить разве еще кто-то способен?

– Способен или нет, снова дробление.

– Но Вы же дробите это Ваше ЧТО-ТО на человечество и все остальное!

– Вы заболевание, я ставлю диагноз.

– Человечество – это болезнь?

– Почти так.

– Не понимаю. Почему тогда просто не вылечить себя?

– Потому что даже болезнь есть любовь. Возлюби болезнь свою.

– Пожалуйста, не разъединяйте нас! Я умоляю!

– То, что есть ты и Жоэль – это даже не часть человечества. Вы вообще вышли не из НИЧЕГО, вы вышли из другого источника, и почему-то обрели души.

– Как это понимать?

– Как прогрессирующую болезнь, сродни мутации.

– Мутации? Мы мутанты? Кто нас создал?

– Нет, не мутанты.

– Так кто же мы? Почему у нас не может быть шанса?

– Потому что вы нечто, вы исключение из правила, исключение, над которым нет контроля, которое существует независимо.

– Ну так почему бы нам не дать эту возможность быть? Мы бы никого не обременяли, нам вашего не надо.

– Все гораздо сложнее, чем ты бы мог подумать.

Женщина опустила голову. За время разговора с Полем за ее спиной желтели и опадали листья дуба, туман менял краски. Краски сменились с розового и персикового на желтые, багровые и грязно коричневые. Когда женщина подняла голову, ее лицо покрывало множество морщин, волосы поседели, веки немного опустились, а руки бессильно повисли. Над дубом начали сгущаться синие тучи, туман уничтожил тепло и сыпал на плечи мурашки. Дуб остался совсем голым, а арбузы почти сгнили, сдуваясь, как человеческие надежды. Пошел снег. Поль был поражен и услышанным, и увиденным. Его глаза дрожали, как гладь горных озер в ненастье. Старуха медленно продолжала :

– Все гораздо сложнее и одновременно до смешного просто.

– Ну, так потрудитесь объяснить?

Поль не мог объяснить боль, которая поселилась между гортанью и солнечным сплетением, не мог дать логического объяснения пламенной боли, которая располагалась где то на пол пути от вкусовых рецепторов до божьего места. Его сковывал стыд и тоска, тоска с привкусом обиды, он опустил глаза и выискивал ответ или быть может укрытие. Старуха продолжала смотреть на него, аккуратно сложив руки перед собой, ее взгляд наполнился спокойствием с налетом усталости. Как можно выразить боль? Тупую и непроходящую боль в тот момент было невозможно выплеснуть, ни раздражением, ни местью, ни дерзостью ее было не купировать. Поль стоял, обреченный на принятие там, где и речи не шло о прощении. «Странно. Я не хочу ни слышать, ни понимать это», – думал Поль, продолжая глазами нащупывать на полу ход, ведущий к спасению.

– А зачем вы тогда дали нам эмоции? Если бы вы были милосердны, вы бы освободили нас от них незамедлительно. Но нет, вам доставляет удовольствие наши страдания, наша нестабильность, запуганность и обреченность бытия.

– Я не намерена отвечать на такие вопросы. Ты получил печать. Твоя следующая точка назначения – прошлое.

– Прошлое? А где именно моя печать?

– Она у тебя появилась, поверь. Нет более достоверного документа у человека, чем его глаза.

– Хорошо, раз так.

– После печати времени всегда настает пора прошлого-настоящего-будущего. В правильном порядке.

– Пусть так.

– Постарайся в этот раз не задавать дурацких вопросом. И, конечно, ничего не перепутай.

– Да разве тут хоть что то можно перепутать, тут хоть что то от меня зависит?

– Зависит.

– А пространство? Ваш счетовод говорил про пространство.

– Всему свое время. Инструкции понял?

– Да, понял, понял.

Старуха облегченно вздохнула и, бледнея, исчезла так, будто никогда и не существовала. В помещении остался дуб, он мигал и расплывался, было трудно определить, какое время года было на его ветвях в эту секунду. Поль не мог идти дальше и посему уселся у самого дуба, подогнув колени и плотно прижавшись затылком к коре великана.

Он определённо что-то чувствовал. Что-то между огромной любовью и несгибаемой ненавистью. Поселилось это ЧТО-ТО в его трахее, как ком неудачно попавшей в горло пищи. Ему хотелось вдохнуть полной грудью и в то же самое время не вдыхать уже никогда. Тоска, обида, стыд, растерянность, злость. «Сколько можно в конце концов? Сколько можно? Это же невыносимо. Моя маленькая Жоэль, моя птичка, мое любимое существо, слабое и беззащитное, родная моя, каштановый шелест моей жизни, любимая. Ты моя боль, ты моя радость, ты мое проклятие и благословение. Как же я ненавижу тебя в эту минуту и как всеобъемлюще люблю. Я бы предпочел задушить тебя собственными руками сейчас, чем проходить через это по отдельности. Надо было сразу убить тебя, еще в тот день, когда я вернулся после смерча, или что это было. Придушить тебя собственными руками, разбить голову фарфоровой статуэткой. Возможно тогда не было бы так больно и безысходно! Так больно! Так больно! Возможно…» – Поль терял рассудок там, где и рассудка не существовало. Физическая боль заглушает душевную, а душевная боль заглушает физическую, он снова делил боль и лечил безысходную боль все той же болью. Получив пулю в самое сердце, он засовывал палец в маленькое отверстие между ребер и выковыривал куски своей плоти, заливая рубашку праведным страданием – именно так можно описать то, что чувствовал Поль, ненавидя свою любимую. Как же он ее ненавидел, самым чистым порывом, на которое способно загнанное и умирающее существо. Эта ненависть была чище любого кристалла, чище совести монашки, чище детского смеха, чище горного источника, чище ветров в святых местах. Ненависть слилась с любовью и выражала предел человеческих способностей, желание убить и поглотить все, испытываемое на крови. И он бы убил Жоэль в эту самую минуту, убил бы без сожалений, со всей подобающей страстью и жестокостью. Он убил бы и себя, искалечил, со смехом и радостью в бесовских глазах. Бедный Поль, такой сильный, такой благородный и такой униженный и несчастный.

***

Все когда-нибудь кончается, ведь оно никогда и не начиналось. Жизнь есть продвижение от момента к моменту, нет никакой цепочки, нет причинно-следственных связей. Жоэль и Поль существовали в какой-то момент, не было этому никакого логического объяснения.

Поль открыл глаза и обнаружил себя посреди огромного зеленого поля. Воздух был неестественно чистым, а небо – пугающе голубым. «Очередная иллюзия, очередная попытка завести меня в тупик», – думал Поль, оглядываясь по сторонам. Он прислонился все к тому же дубу, отдавая вес своего тела тысячелетнему могучему стволу. Поль прикрыл глаза, производя глубокие вдохи. Его голова очистилась от мыслей, внутри наступила тишина, не звенящая тишина безысходности, а исцеляющая теплая тишина. Его губы приоткрылись, а зрачки под тонкими веками перестали плясать и закатившись успокоились. Пустота. Наступила приятная, похожая на теплую лавандовую ванну, пустота. В этой вязкой теплоте Поль обнаружил ни на что непохожее чувство безразличия и покоя. «Так выглядит смерть, я думаю, именно так она и выглядит», – Поль, слушая свое тело. Когда наступает такая пустота, во рту образовывается приятный привкус, желудок замирает, останавливает свой бесконечный процесс, в голове формируются полости, емкости, в которых шумит ветер, мышцы тела превращаются в тряпки, теряя всякое напряжение. Пустота – это поражение, это последствие человеческого бессилия и личностной капитуляции. Самое удивительное, что именно в момент полного поражения, а как следствие, полного расслабления, человек способен пропускать через себя свет, борьба создает заслоны и темные стены, пока человек способен бороться, свет упорно старается пробиться в его тьму. Пустота была подарена человеку с самого начала, как его спутница, его слуга, хранительница золотых врат души.

– Ну, ты чего? Достала она тебя? —

Поль резко открыл глаза и, вздрогнув, уставился на улыбающееся лицо светловолосого мужчины с бирюзовыми глазами.

– Я нет… В смысле нормально… кто Вы?

– Я пространство.

Человек уселся рядом с ним на сочную траву и, подогнув одно колено, прислонился затылком к дубу. Он был одет в простой ношеный льняной костюм, просторная рубаха и широкие штаны не сковывали его движения, придавая телу заслуженную свободу. Лицо его было светлым и открытым, говорил он непринужденно.

– Мы с ней не ладим. И она вечно спешит вперед меня. Не понимает, глупая, что она и есть я и по сути она не существует.

– Как так? Как можно спешить, не ладить с кем-то и при этом не существовать?

– Можно. Все можно. Ты думаешь, все, что живет внутри тебя и есть ты, или оно существует на самом деле? Ни то и ни другое, знаешь ли, ни то и ни другое.

– Что-то живет внутри меня?

– Что-то живет и всегда будет жить. В пространстве есть все, и оно существует одновременно и перманентно. Поэтому время-то на самом деле и не существует, оно выдумано. Все происходит в один момент, ровным счетом все, это статика, чистая статика.

– С кем же я тогда разговаривал? Как это можно объяснить?

– Время – это слуга человечества, вы создали ее.

– То есть если бы не было человечества, то не было бы и времени?

– Верно. Вы мыслите, вы делите жизнь на прошлое, настоящее, на планы и события. Таким образом, ваша матрица создала время, вам легче жить с этим стражником, вам легче оттого, что есть надзиратель ваших грехов.

– Какая глупость. Выходит, мы можем уничтожить время?

– Наверное. Я ничего об этом не знаю. Я знаю, что все уже существует внутри моей статики и что ничего не меняется, никогда. И ничего, никуда не движется.

– Тогда Вы должны знать, кто мы такие с Жоэль, верно?

– Вы часть меня, и всегда там были. Но кажется, что очень многие удивлены вашим появлением и стремятся понять, какой посыл вы несете во Вселенную.

– Как мы появились? Что такого плохого мы могли сделать?

– Не знаю. Вы особенные.

Человек замолчал, уставившись куда-то вдаль, его пальца играли с травой, а на лице запечатлелась легкая улыбка, улыбка, которую обычно люди дарят сами себе.

«Какой странный человек. Есть в нем что-то манящее, и в то же время все внутри него пусто. Как это можно назвать? Силой?» – Поль размышлял про себя, скользя глазами по льняному костюму и пытаясь запомнить каждую тень на теле человека, который назвал себя пространством.

– Почему нам просто нельзя жить вместе?

– Почему нельзя? Внутри меня вы вечно вместе.

– Я не умею так мыслить. Мне это непонятно.

Поль уставился вдаль, прикусив нижнюю губу. Он и правда ничего не понимал, но теперь уж ничего и не чувствовал, катарсис миновал.

Человек резко повернулся к Полю, и его глаза осветились фарами проезжающих мимо мыслей.

– Я знаю, что может тебе помочь. Внутри меня есть все, все события. Изнасилования, войны, рождения новой жизни, любовь, прощение – есть все. Я неделим. Внутри меня нет черного и белого. Но все является частью одной системы. И если бы неведомая сила извлекла одну пощечину или один поцелуй после долгого расставания – вся сложная структура развалилась, унося все события, без разбору. Что-то наподобие черной дыры. Как ты понимаешь, ваше существование с Жоэль и ваша неминуемое расставание были просто необходимы в космосе мироздания. Что отдельно для вас это может значить? Я объясню. Ты и Жоэль есть отдельно взятые частицы космоса, микрокосмосы. Внутри вас должны произойти запланированные и всегда существовавшие внутри меня события, которые изменят вас и откроют вам истину. Это было необходимо вам лично. Через ваши страдания вы обретёте больше, чем имели в самом начале.

– Страдания? Почему все должно проходить через страдания?

– Вы назвали это страданием, а не я. Это всего лишь часть, и выбор названия лежит в степени принятия.

– В степени принятия.

Поль повторил последние слова своего собеседника, завороженно разглядывая горизонт. В глазах помутнело. Он увидел лес, очарованный туманами и приправленный сыростью и дурманящим запахом. Он слышал топот копыт. Лошади пробегали где-то совсем рядом. Стрекотали сверчки, пахло черемухой. Картинки менялись по часовой стрелке, как слайды, не позволяя уму фиксировать происходящее, производить оценку. В этот момент Поль был не защищен фильтрами своего ума, его разум и сердце испытывали НЕЧТО. В лесу он увидел хижину, покосившуюся и поросшую мхом у фундамента. На крыльце сидел человек в очках в роговой оправе. На его макушке красовалась лысина, и выглядел он уставшим. Его губы шевелились, а руки сжимали стопку бумаг. Он находился в стадии принятия решения, и чем глубже кнут мыслей входил в сердце, тем мрачнее становилось лицо. Поль пытался разглядеть бумаги, что были в руках несчастного человека. И призывая все свои силы на помощь, он увидел два слова, два имени посреди белого листа « Жоэль и Поль».

***

Какова вероятность того, что мы встаем по утрам не зря? Какова вероятность того, что случайно брошенная фраза способна привести к тысячам смертей? Какая вероятность того, что один вздох способен спасти миллионы надежд? У нас нет никаких гарантий, у нас нет никаких расписок и закладных. Воистину искренний и добрый посыл способен разрушать, а зло и ненависть способна строить. Разве у нас есть гарантия, что мы правы?

Он сидел на крыльце своего скромного жилища, воздух сжимал его горло, как милосердная рука матери шею умирающего в муках сына. Его ладони покрылись испариной, со лба на сухое дерево и в черную землю падали капли пота. Разве он отдавал себе отчет в том, что создала его одинокая и истерзанная болью жизнь?

Человек в видениях Поля был его создателем. Кем он был еще? Он был простым смертным, решившим написать роман.

***

Сын домохозяйки и отставного офицера был запуганным и глубоко ранимым человеком. Проработав полжизни инженером на заводе, выполняя свои должностные обязанности без особого интереса, но и с присущей человеку постсоветского пространства ответственностью, по вечерам он упивался чтением книг. Женщины его никогда не любили, а жена, которая, с ее слов, «совершила самую большую ошибку, поставив ту чертову подпись», выскочила за него сразу после школы. И когда у этого совершенно, казалось бы, скучного человека не осталось ничего из того, что он любил и считал ценным, он создал то, что впервые было чем-то стоящим. Он полетел вниз с горы своих убеждений и, корчась от боли, там, у самого подножия, впервые стал человеком-творцом. Потеряв все, прожив львиную долю жизни, как волочащийся кусок надорванного на свадьбе подола, обнищав духом, растеряв всякое мужское достоинство, он впервые родился в свои 58 лет. Он продал свою «однушку», купил полуразвалившуюся деревянную избу в лесостепной части западной Сибири и в уединении вершил суд над героями своего произведения. Он никогда не встречал ни одной женщины по имени Жоэль и ни одного мужчины по имени Поль. Он никогда не путешествовал по миру, разве что к родственникам в Ростов-на-Дону и к троюродной бабке в Пермь. Все, что у него было – это его воображение. Из этого источника он мог черпать все образы, запахи, вкусы, цвета. Литература помогала ему обрести глаза, словно первый телескоп Ханса Липперсгейна, литература приподнимала завесу субъективной ограниченности и приближала то, к чему никогда не суждено было прикоснуться.

Он писал то, что хотел бы увидеть, о той жизни, которую хотел бы получить вместо своей. Его роман был квинтэссенцией мечты, фантазии и нереализованной любви. Что-то в этом простом и обиженном на мир человеке было особенное, такое же особенное, как и в каждом живущем ныне. И он излил на листы бумаги влагу души, и эта влага дала начало новому миру. Сила его мысли, его человеческая суть породила параллельную вселенную, некий вакуум, в котором жили герои его романа. Он, сам того не подозревая, стал богом-творцом. Поразительно было и само появление некого мира с живыми людьми, и способность других вымышленных персонажей приходить в этот мир. Все, кого встречала Жоэль, были из крови и плоти, но были когда-то созданы на страницах рассказов, романов или просто в воображении простых, серых и, вроде, никому не заметных людей. Человек смог выполнить роль Бога? Это не могло не вызвать интереса у тысячи нитей, сплетающей нашу Вселенную. Простой человек преступил рамки дозволенного. И появилось много вопросов, хрупкий мир превратился в полевые учения. Жоэль и Поля разделили, их провели через тысячу испытаний ради того, чтобы найти ответ на главный вопрос: что же делать с непрошенными гостями?

***

Инженер сидел на деревянном крыльце, поросшем мхом, и не имел ни малейшего представления о своем значимом поступке. Он сидел на крыльце и решался на то, чем и должен был закончиться его аскетизм: самоубийство. У него более не было ни целей, ни желаний, ни сил. Это была красивая точка, достойный финал, но, как оказалось, уходить из жизни было непросто, и, как у всякого простого человека, в нем проснулся страх смерти, страх боли и режущая живот жалость к самому себе.

«А чего ради? Чего ради мне еще жить? Ты сделал все, что мы задумали, все. Роман написан, жизнь прожита и ничего меня светлого больше не ждет. Но сейчас мы делаем вдохи. Как тут пахнет, какой аромат, как трещит жизнью мир вокруг. Как здесь хорошо. Нет! Я сказал тебе нет. Ну ты и дурак, наивный дурак! Хватит мечтать и наслаждаться. Ты, жалкое подобие на человека, не должен даже думать о каком-либо спасении, о будущем. Размечтался! Даже твой роман никому не нужен, он скучный! Бездарность! Кому, по-твоему, будет интересно читать сопливый роман про двух французов, которые к тому же получились никакими не французами, а обычными русскими с имперскими запашками? Мы устали так жить, ты и я, мы так устали жить. А концовка твоего романа? Ты думаешь счастливый конец кому-то сегодня интересен? Ты даже сам себе не способен придумать счастливый конец. Ты жалок! Жалок», – инженер потел всем лицом и сосредоточено мучил себя деструктивными мыслями. У него в руках был бесценный роман, породивший живых, мыслящих, чувствующих людей. У него в руках была кисть Господа, которая еще не успела высохнуть, не успела остыть от его рук. Если бы только он знал, если бы хоть немного догадывался, что он совершил, быть может и его судьба, и судьба героев его книги сложилась иначе. Быть может, Жоэль и Поль смогли бы остаться вместе, быть может, никогда не узнали бы правду и, пребывая в блаженном неведении, любили друг друга вечно на улицах Парижа. Но сложилось все иначе. Инженер жаждал расправы над самим собой, а Жоэль и Поль, находясь далеко друг от друга, познавали цену любви и вкус страданий.

***

Поль открыл глаза и, моргнув несколько раз, уставился в дальнюю стену комнаты. Он находился в просторной зале, с высокими потолками. Над его головой нависала литая бронзовая люстра с благородной патиной и потрескавшейся позолотой. Люстра была огромных размеров, словно перст указующий, она всей своей конструкцией обозначала место X, где стоял Поль. Вокруг люстры располагалась лепнина, изображавшая колесо сансары. Зала была украшена четырьмя крупными колоннами и восемью поменьше. Комната не имела ни одного угла и была хорошо освещена. Свет в комнате исходил откуда-то извне, люстра не выполняла роль носителя света, она словно была центром композиции, неким пунктом отправления. Все, что находилось в комнате, располагалось по кругу и по спирали, по стенам бежали рисунки, цифры, буквы, они начинались у самого верха и, наматывая круги по стенам залы, уходили в пол.

– Настало время принимать решение, как и полагается каждому живому человеку.

Голос звучал внутри комнаты так, будто Поль находился в чреве кита, который решил поговорить со своей проглоченной жертвой.

– Я готов принимать решения. Я готов взять на себя ответственность.

– Действительно ли ты готов?

– Готов!

Поль выпрямил спину, он был спокоен и уверен в каждом своем слове так, как может быть уверен человек принявший свой путь и смиренный перед волей Бога.

– Ты понял, кто ты есть?

– Я видел человека, создавшего меня, создавшего нас с Жоэль. Я видел несчастного человека, но он был так красив, он был совершенен.

– Впервые человек создал силой мысли целый мир с живыми существами. Он создал ваш мир, вас, он дал вам жизнь. Я отправлял к Жоэль других вымышленных персонажей на помощь, и едва они прикасались к покровам мира, как в их груди начинало биться сердце, а в глазах светилась душа. Ничего подобного не было ранее, ничего подобного не случалось.

– Жоэль впорядке? С ней все хорошо?

Глаза Поля лихорадочно забегали по стенам обтекаемой залы, в груди появилась щемящая боль, так, словно кто– то ударил в боевое ранение, которое едва ли затянулось.

– Хорошо. Знаешь что вы натворили?

– Нет.

– Вы нарушили все, что имело систему. Вы явились, как третья сила. Знаешь, что такое революция?

– Знаю. Читал. Почему мы платим за то, что не совершали? Почему мы платим за то, что не писали? Почему мы своими душами платим за какую-то вселенскую ошибку?

– А кто, если не вы? Кто еще будет платить? Ты думаешь, есть некто, кто отвечает за все? Думаешь, есть некто, кто отвечает за боль, за смерти детей? Думаешь, эти некто горят в аду? Думаешь, есть этот самый ад? Думаешь, есть черти с рогами и наколенными вилами?

Зала тряслась от громового голоса. Казалось, если воочию увидеть обладателя такого голоса, то он окажется несравненно мал, ничтожен и коротконог. Голос гремел с такой силой, что по праву мог принадлежать только маленькому человеку, который всю жизнь доказывал людям вокруг, что его щуплость и мелковатость – не повод для чувства превосходства у окружающих.

– Не имею ни малейшего представления. Но мы, но мы, что жили по закону, по любви, мы те, кто не преступали черты. Мы даже не несем ответственности за собственное рождение!

– Так ли не несете? Думаешь, люди рождаются просто так? Думаешь, человек – это случайность? Или каждый рожденный ребенок принимал решение и помнит об этом решении, покинув утробу матери?

– Я не знаю. Я не вылезал из чрева матери, я не знал своей матери, как и отца. Я не знаю ничего, кроме того, что люблю Жоэль.

– Ты не знаешь, беспечно предъявляющий мне обвинения и требующий чего? Чего ты требуешь?

– Быть.

– Как я могу позволить тебе быть, если ты не несешь ответственность ни за что. Ты не то что не достоин куколки, ты не достоин и побега травы.

– Ну, а что ты можешь сделать? Что ты сделаешь со мной? Убьешь – убей! Помести меня в вечные агонии разлуки, лиши меня всего. Что в итоге получишь ты? У меня нет ни земли, ни матери, ни корней, ни будущего, ни профессии. Чем же тебе кормить мой страх?

– Ты думаешь, самое страшное – потерять? Самое страшное – это забыть, что ты потерял, самое страшное – это вечное осознание собственной не принадлежности к этому миру. Агония в том, что ты уже существуешь.

– Я существую – это агония? Так, зачем, Господи, или кто бы ты ни был, зачем я живу? Зачем все это?

– А если не это, то что еще? Что у тебя было бы, кроме?

– Ничего.

– Тебя бы это ничего удовлетворило?

– Не знаю. Все, что я хочу – это освободиться.

– Ты свободен, иди.

– Идти куда?

– Не знаю. Ты свободен – иди.

– Идти куда?

– Как куда? Туда, где ты свободен! Иди освободись!

– Да ты же тот, кто поработил, ты тот, кто создал этот огонь, тот, кто его отнял. Как я теперь, зная все это, буду свободным?

– А что тебе мешало быть свободным до того?

Поль задумался. Пот стекал, а лоб превратился в кусок лакированного дерева, на котором отливал свет помпезной люстры. Он, наверное, впервые захотел напиться как жалкий моряк, потерять все ориентиры и просто однажды не проснуться, без всех этих вопросов, без всех этих «нужно» и «должен».

– ТЫ! ТЫ! ТЫ! ТЫ мешал! Ты мне и мешал! ТЫ, все твое существо мне мешало!

– Я всегда был и буду. Так кто же мешал? Кто тебе, черт тебя подери, мешал? Кто?

Голос звучал в комнате, звучал и топтал жуков где-то на подкорке головного мозга, давил их тельца и проливал желтую жижу на пульсирующие извилины. «Кто?», « Кто?»

– Я! Я! Я! Я сам себе мешал! Освободи меня от этой агонии! Прошу, освободи меня от этой боли!

– Я не властен. Человек дал тебе жизнь, став богом, и ты стал богом, обретя жизнь.

В голове у Поля мир превратился в круглую комнату с треклятыми колоннами и треклятой лепниной и безобразным, давящим голосом откуда-то сверху! Все стало отвратительным и постылым, как протез на ноге калеки в далеком пути.

– Тогда оставь же ты меня в покое? А? Оставь тогда в покое?

– Я не могу.

– Почему? ДА почему же?

– Потому что я должен знать, умеешь ли ты нести ответственность за свою жизнь. Если я пойму, что умеешь, то дам тебе все бразды правления. Все, что я видел до этого, было ничто иное как безответственность, грубость, невежество, злость и дыра. Ты дыра, вот что я вижу! Зияющая дыра.

– Дай нам шанс. Нам с Жоэль. Если даже это будет значить один последний день – пусть так! Пусть у нас будет один последний день. Пожалуйста, дай нам один последний день!!!

– А что, если я дам тебе этот день? Что с того?

– Я прошу пожертвовать наши жизни с Жоэль ради спасения нашего создателя. Ради того человека в очках и с мокрым лбом, с нежными, слегка розовыми руками. Пусть мы заплатим всем ради его жизни. Один день нашей жизни и полное уничтожение нашего мира в обмен на его долгую и счастливую жизнь?

– Зачем тебе это?

– Если я не человек, если нет у меня ни матери, ни корней, я предпочту отдать себя и свою возлюбленную ради создателя, нежели вечно доказывать, что я человек, и что в груди моей бьется сердце.

– В зале повисла гробовая тишина, такую тишину испытывают дети, когда попадают на мероприятие, затеянное взрослыми и еще не оформленное и не открытое, мероприятие, где бегают официанты и звенит металл.

– Да будет так!

***

Все пропало. Исчезло. Думаете, есть смысл в их жизнях? Кому была нужна эта любовь? Этот Поль, идеальный и порочный, эта Жоэль, невротичная и мягкая? Думаете, Поль совершил благородный поступок или был трусливым диверсантом?

Глупое существо, думающее, что на него смотрят, пока дым его лживых побед вздымается в воздух? Или был он чист в своем поступке, как слеза девочки из Уганды, теряющая жизнь под телом солдата, полного похоти? Думаете, на это есть ответ? У Поля был ответ. Ответ был прост. Он ровным счетом ничего не знал, он был благодарен тому человеку в очках в роговой оправе. Он был благодарен, и это была его соломинка. Он не верил никому из тех, кто приходил к нему, ни голосу, ни пространству, ни времени, ни урагану. Он верил человеку на крыльце, поросшим мхом и ради него он был готов на все. Этот человек был просто частью, не вертикалью и даже не фундаментом, он был его отцом и матерью, он был неосознанным, единственным светом. И пусть соломинка будет такая, потому что другой, если честно, у него не было. У Поля был один день с Жоэль. Один день.

***

– Я благодарен тебе. Я лишь хочу попросить еще кое-что.

– Для себя, не так ли?

– Нет. Для Жоэль.

– Что же это? Вечная жизнь? Жизнь человека?

– Нет. Пусть она проживет один день, не помня всех страданий и откровений, через которые она прошла.

– Это как же? Вздумал вершить, что кому отпущено прожить?

– Нет. Просто прошу на себя взять всю ношу. Я готов нести ношу свою и ее ношу, и пусть все это будет ради того человека в душистом лесу. Ради его рук, ради этого крыльца, ради топота копыт, ради него.

– И что, для себя ты ничего не попросишь?

– Это все.

– Да будет так.

Как оглушительно было в зале, вершились жизни. Этот разговор был похож на мгновение между тем, как один заносит нож, другой открывает грудь, и нож с треском костей вонзается в плоть.

– Тогда давай же не будем медлить.

***

Чего стоят две жизни? На каких весах их можно взвесить, и какого размера должны быть эти самые весы? Так или иначе, жизни Поля и Жоэль были взвешены на невидимых божественных весах, и выбор был сделан. Поль путешествовал, попадая в межмирье и встречая бестелесных духов, но в самом конце его путешествия Поль встретился с жестоким, непреклонным и злобным созданием. На последней ступени своих открытий Поль встретился с самим собой. Голос, нисходящий с потолка, как проворные паучки, расползающийся по всему пространству залы, принадлежал ему самому. Поль никогда этого не осознает, он будет уверен до последнего своего вдоха, что на протяжении всего своего пути с ним боролся некий эфемерный Бог, некий бесплотный вершитель судеб.

Сколько бесконечного счастья и беспечной радости в последнем дне. Более нет ни длинной жизни, ни проблем, с которыми предстоит столкнуться, нет старения, потерь. Ровно один день и он будет таким, каким ты пожелаешь и после сна не наступит утро, все просто кончится.

Поль и Жоэль появились на свет, как мыльный пузырь, но довольно счастливый и самодостаточный мыльный пузырь. Жоэль и Поли были составляющими, некими кристаллами стареющего инженера, но самыми чистыми из всех представленных в его ассортименте. Кристаллизованные частицы света, эссенция доброты и милосердия – они были туманным детским чудом.

Наш инженер, конечно, не догадывался о решении Поля и о полученном карт-бланше. Да, только после произошедшего мысли о суициде отступили, в голове свернулся калачиком и заурчал покой, а по груди разлилось приятное тепло. Поправив указательным пальцем правой руки оправу на своем вспотевшем носу, стареющий инженер посмотрел в глубь леса. Он вдохнул душистые запахи, крепко сжал правой рукой колено и стремительно поднялся с крыльца. В его спине блестела надежда, в его руках пульсировала целеустремлённость, а в лице сияло облегчение и радость жизни. Один маленький человек на одном маленьком крыльце где-то далеко в лесной чаще захотел жить.

***

Поль очутился дома. Он стоял в прихожей в своей прежней осенней одежде. Поль внимательно осмотрел себя, помещение, одежду и понял, что вернулся ровно туда, откуда начинался его путь. Он громко прокричал: «Жоэль, любимая, ты дома?» Жоэль выбежала из кухни, вытирая мокрые руки полотенцем.

– Ты чего кричишь? Я испугалась до ужаса.

Перед Полем стояла Жоэль, все та же прекрасная Жоэль. Ее волосы были собраны в хвост, но вокруг лба во все стороны торчали тоненькие волосики, закрученные на концах, на щеках красовался румянец, через шелковую ткань ее кофточки просвечивались ключицы и тоненькая цепочка с иконой Девы Марии.

– Я же соскучился! Как же я соскучился!

Поль подбежал к Жоэль крепко ее обнял, отрывая от земли ее хрупки ножки. Жоэль засмеялась и крепко обняла его за шею, жмуря глаза. Поль кружил ее, целовал в щеки, плечи, шею, волосы – во все, что попадалось. Ее духи щекотали нос, а звонкий голосок заглушал прожитое, как утренний щебет заглушает ворчание ночи.

***

У Поля и Жоэль был последний день, и он был прекрасен и прост, как суббота одной обычной влюбленной пары. Они лежали в кровати, на улице было темно, на прикроватной трубочке горел переливающий всеми цветами радуги ночник.

– Хорошо, что ты у меня есть, – сказала Жоэль.

– Хорошо, что мы есть у друг друга.

Поль покрепче обнял Жоэль, чувствуя ее теплую щеку на своей груди.

– А что мы будем делать завтра?

– Что угодно! Все, что ты пожелаешь. Мы можем поехать в Аркашон, можем прогуляться в парке, почитать друг другу вслух книги, пойти в музей. Что угодно! Чего тебе хотелось бы?

– Всего этого и хотелось бы, – Жоэль хихикнула и прижала ладонь к торсу Поля.

Поль заулыбался и, поерзав головой по подушке, сказал:

– Значит, у нас будет длинный день, моя дорогая.

– Если что, мы сможем перенести что-то на другой день. Правда?

– Конечно, можем. У нас целая жизнь впереди.

Поль говорил искренне, потому что планы на будущее влюбленную женщину делают не просто счастливой, а вдохновленной. В этот последний день их жизни вдохновение было как раз к месту. Жоэль немного помолчала и, уткнувшись носом в его грудь, тихо прошептала:

– А у нас будут дети, Поль?

– Конечно! Сколько детишек ты хочешь?

– Хочу мальчика и девочку. И пусть они все, как один, будут похожи на тебя.

Поль рассмеялся, умиляясь своей маленькой беззаботной девочкой.

– Нет уж, пусть девочка будет похожа на тебя. Пусть она будет создана для любви.

Жоэль подняла голову и, положив подбородок на грудь Поля, промурлыкала:

– Я люблю тебя!

– Я тоже люблю тебя, моя прелесть!

Они забылись сном, и через восемь минут и четыре секунды их мир исчез. И в это же самое время в России стареющий счастливец, насвистывая мелодию из советского фильма «Иван Васильевич меняет профессию», варил овсянку на завтрак.

КОНЕЦ

Оглавление

Любовь

Меланхолия

Жоэль

Поль Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg