«Face-to-face»

Face-to-face (fb2) - Face-to-face 1337K (книга удалена из библиотеки) скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Галина Тер-Микаэлян

Галина Тер-Микаэлян Синий олень. Face-to-face

Глава первая

В середине декабря НИИ, где работал Сергей Муромцев, был взбудоражен слухами о переводе директора их института на работу в министерство. Профессорша Зинаида Викторовна, столкнувшись с Сергеем в коридоре, вцепилась в него коршуном:

– Сергей Эрнестович, подождите, что известно? Петя не звонил из Москвы?

«Петей» она называла старшего брата Сергея, Петра Эрнестовича Муромцева, и во всеуслышание была с ним на «ты», дабы регулярно напоминать окружающим: они с заместителем директора института когда-то вместе учились. Правда, в то далекое время Сергей ее не знал – хорошенькая студентка Зиночка не принадлежала к числу преданных друзей, навещавших Муромцевых после ареста их с Петром отца. Она вспомнила о былых студенческих годах лишь четверть века спустя, когда имя ее бывшего однокурсника приобрело известность в научных кругах, а карьера стремительно пошла вверх.

В течение долгих лет Сергей об этом не знал и находил естественным, что бывшая однокурсница брата порою звонит к ним домой поболтать, а его самого нежно зовет «Сереженькой» – в конце концов, она, как и Петр, была лет на двадцать старше. В гости ее, правда, никогда не приглашали, но он как-то не придавал этому значения, пока однажды случайно не услышал телефонный разговор – кажется, Зинаида Викторовна хотела приехать и поздравить Злату Евгеньевну, жену Петра, с рождением близнецов. А брат неожиданно твердым голосом ей ответил:

«Спасибо, Зина, я передам Злате твои поздравления, но приезжать не надо».

Когда он повесил трубку, их старшая сестра Ада Эрнестовна, тоже слышавшая разговор, запальчиво сказала:

«Тебе нужно было сказать, что ее визит задержался на тридцать с лишним лет. Кстати, она тогда тоже подписала просьбу группы комсомольцев института исключить тебя из комсомола, как сына врага народа?»

Сергея больно кольнуло – ведь не так давно он узнал, что и его мать Клавдия повела себя не лучшим образом, письменно отказавшись от мужа-«врага народа». Петр Эрнестович с мягкой усмешкой уклончиво ответил:

«Ты максималистка, Адонька, поэтому ни с кем не можешь ужиться.

Пойми, от каждого человека можно требовать не больше, чем он может дать, а если со всеми выяснять отношения, то нашей жизни не хватит. Зина – умная женщина, она с двух слов поняла, где грань, которую ей недозволенно перейти».

Спустя какое-то время бывшая однокурсница брата опять позвонила и ласково поздоровалась с взявшим трубку Сергеем:

«Здравствуйте, Сереженька, как у вас дела?»

Он в тон ей ответил:

«Это Сергей Эрнестович, здравствуйте, Зинаида Викторовна».

Зинаида Викторовна и впрямь была умницей – она сразу все поняла и с тех пор обращалась к Сергею только по имени-отчеству. Поначалу в голосе ее звучали насмешливые нотки, но они исчезли после того, как Сергей защитил докторскую диссертацию. Петр Эрнестович, от которого младший брат не стал скрывать случая со звонком, посмеялся.

«Ты такой же максималист, как и Ада, но ей-то простительно, она вечно останется ребенком. Впрочем, в данном случае ты прав, но мой тебе совет: не трать зря своих эмоций, береги душевную энергию для родных и близких»

Однако Сергей ничего не мог с собой поделать – Зинаида Викторовна, прежде казавшаяся такой милой, чуть ли ни родной, стала ему неприятна. С тех пор миновало почти полтора десятка лет, и все это время он старался свести общение с ней до минимума, поэтому теперь в ответ на заданные ею вопросы постарался ответить вежливо, но кратко:

– Не знаю, вообще не в курсе.

Ему страстно хотелось прошмыгнуть в свой кабинет, но она ухватила пуговицу его пиджака и удержала.

– Но ведь недаром же его так вдруг сразу вызвали в Москву! Не понимаю, почему в министерстве тянут – кроме Пети я не вижу достойных претендентов на пост директора! Неужели они хотят назначить кого-то из московских? Это же будет кошмар, натуральный кошмар!

Сергею обсуждать этот вопрос, тем более с Зинаидой Викторовной, совершенно не хотелось, да и смысла не было – как решат в Москве, так и будет. Он вежливо подождал, пока профессорша выскажется, и осторожно высвободил пуговицу, но ускользнуть так и не удалось – подошли два сотрудника, привлеченные тирадой Зинаиды Викторовны, и вступили в беседу. Поскольку тема была животрепещущая, и весь институт уже с неделю стоял на ушах, Сергей постепенно тоже завелся и, попав, в конце концов, к себе в кабинет, уже ни о чем другом не мог думать.

Действительно, «директор со стороны», может закрыть одни темы и начать проталкивать другие, может изменить все планы на следующий год, а ведь его, Сергея, исследование bacteria sapiens (разумной бактерии) включено в план работы института лишь благодаря настойчивости брата. И что делать, если данное направление вообще закроют?

Он вконец разнервничался, и из-за этого из головы совершенно вылетело, что нужно позвонить старшей сестре в институт. Обычно в половине десятого вечера кто-то из них – или Сергей, или его старший брат – обязательно набирал номер рабочего телефона Ады Эрнестовны, и имел место следующий короткий диалог:

«Адонька, ты не забыла о реальном времени?»

«Иду, иду, сейчас собираюсь».

Поскольку в тот вечер никто не позвонил, Ада Эрнестовна, естественно, о реальном времени забыла. Около девяти часов она разложила на столе очередные негативы, полученные от Сергея, и начала их разглядывать, раздраженно прислушиваясь к суете за стеной. Институт замирал постепенно – расходились по домам сотрудники, стихали голоса и топот ног студентов. Когда воцарилась тишина, профессор Муромцева с головой ушла в работу, и остальной мир перестал для нее существовать.

Вот оно! Обрывки фраз соединились в связные тексты, и глаза Ады Эрнестовны лихорадочно заблестели. От волнения участилось дыхание – до сих пор ей удавалось расшифровывать лишь выдержки из посланий, но сейчас она, кажется, нашла принцип действия ключа. Слова складывались в связный текст, кое-где Ада Эрнестовна делала для себя примечания в скобках, указывая при этом: примеч. А.М. Что означало «примечание Ады Муромцевой».

Разумным Белковым Материкам от Совета Независимого Разума.

Послание 1.

С тех пор, как первые Носители Разума прибыли на вашу Планету, она пять тысяч раз обошла греющую ее Звезду. Мы многое успели узнать о вашем мире, нам известно, что все живые существа в нем построены из особых структурных единиц, содержащих доставшуюся от предков наследственную информацию. В каждой такой структурной единице заложена программа жизни и развития. Организм Носителя также является сложной системой, но в отличие от любого обитателя Планеты он может сознательно и целенаправленно изменять свой наследственный код и даже прекратить свое существование, если этого требует Разум. Потому что Разум – это все мы и каждый из нас.

Послание 2.

Предки наши когда-то населяли планету, ныне уничтоженную межгалактическим взрывом. Атмосфера ее по массе в десять раз превосходила газовую оболочку, что окружает вашу Планету, и состояла из первого (водород, примем. А.М.), второго (гелий, примем. А.М.), седьмого (азот, примем. А.М) и десятого (неон, примем. А.М.) элементов. Поверхность покрывал океан – жидкое соединение шестого элемента (углерод, примем. А.М.) с первым в отношении один к четырем (метан, на Земле находится в газообразном состоянии, примем. А.М.). Но Белок Носителей Разума, как и ваш, построен из звеньев, и в каждом звене химически связаны первый, шестой, седьмой и восьмой (кислород, примем. А.М) элементы. На родной планете наших предков естественный синтез Белка был невозможен, ибо там не было дарящего жизнь восьмого элемента. И все же высокоразвитая цивилизация Носителей Разума сумела выжить и прогрессировать.

В открытом космосе, используя энергию горячих плазменных потоков, идущих от звезд в центре галактики, ученые и инженеры Разума синтезировали ядра восьмого элемента. На планете были созданы Белковые Материки – массивные Белковые комплексы, способные к само-регенерации. Обитая внутри них, Носители Разума имели неограниченный запас Белка для надстройки своих организмов. Абсолютная согласованность действий и единство стремлений позволяли им существовать, поддерживая баланс всех своих систем. В эпоху наших далеких предков родился Первый Закон – Закон выживания – и он гласил: Разум неделим, выживать и развиваться Носители Разума должны сообща.

Послание 3.

Второй Закон – Закон продолжения жизни – гласил: смыслом жизнедеятельности является сохранение Разума и потомков. Когда Интегратор элементарных вероятностных процессов проинформировал наших предков о предстоящей гибели их звездной системы, до взрыва оставалось столько времени, сколько нужно вашей Планете, чтобы 2x10 9 раз обойти греющую ее Звезду. Но Разум должен был жить вечно, и Носители древности, заботясь о своих далеких потомках, переселившись на космические корабли, навсегда покинули свою обжитую, хотя и суровую галактику.

Перечитывая расшифрованное, Ада Эрнестовна думала:

«Коллективный разум – это потрясает! Они умеют ждать, миллиарды лет для них – ничто. И это при всем том, что время существования отдельной особи в сотни тысяч раз короче человеческой жизни! Однако это их не волнует, и каждый в отдельности всегда готов принести себя в жертву, потому что главное – сохранить разум. Они получают кислород, управляя термоядерным синтезом – нереализованная пока мечта человечества. Жаль, что мы не можем вести с ними диалогов, очень жаль! Но мне надо работать дальше».

Символы послания оживали, складывались в мысли, рука бегала по бумаге, записывая расшифрованные фразы.

Послание 4.

Корабли неслись прочь от центра нестабильности, и на борту каждого из них поколение сменялось поколением. Пришло время, и индикаторы приборов зарегистрировали предсказанный учеными взрыв. Мощные струи нагретого первого элемента стремительно распространились в двух противоположных направлениях вдоль оси галактики, а поток заряженных частиц, несущихся со скоростью, близкой к скорости перемещения электромагнитного поля, породил смертоносное радиоизлучение, однако к этому времени цивилизация Носителей, уже находилась за пределами зоны нестабильности.

Послание 5.

Космические суда стали единственной родиной для многих поколений Носителей Разума. Обитатели каждого корабля были надежно защищены от гибельного жесткого излучения космоса, ибо оно приводит к необратимой деградации организма Носителя – программа, позволяющая гибко изменять наследственный код, дает сбой. Тех, кто подвергся облучению, Разум отторгает. Третий Закон – Жесткий Закон – гласит: Носители Разума, подвергшиеся облучению, должны прекратить свое существование, не дав жизни потомкам. Они должны сделать это прежде, чем их покинет сознание, и они перестанут ощущать себя частью Разума. Поэтому, если встречный поток твердых тел пробивал все три защитных слоя корабля, его пассажиры, послав последний привет, включали систему самоликвидации, не дожидаясь, пока их оставит Разум.

От напряжения у Ады Эрнестовны разболелась голова, она подперла одной рукой щеку, перечитала написанное и, уткнув кончик остро отточенного карандаша в текст, решила:

«Запутанно, но основное я, вроде бы, расшифровала верно».

Шум оживающего института заставил ее очнуться и взглянуть на часы – половина девятого утра. В коридорах вновь захлопали двери, отовсюду доносились голоса и смех выспавшихся сотрудников и студентов. В девять у профессора Муромцевой начиналась первая лекция, и Ада Эрнесовна подумала, что хорошо бы ей успеть заварить в стакане чай и съесть купленную накануне в буфете булочку, потому что сразу после лекций нужно будет ехать в Большой дом, как ленинградцы у себя в городе окрестили место, близкое по духу московской Лубянке.

Месяц назад профессор Муромцева отправила материалы доклада на международный симпозиум в Стокгольм, и теперь ей предстояла беседа с товарищами из госбезопасности на предмет определения степени своей благонадежности – процедура крайне неприятная, но необходимая для тех, кто собирается в загранкомандировку. Ада Эрнестовна проходила ее не в первый раз, полгода назад она два месяца читала лекции в Белградском университете. Однако Югославия – страна социалистического содружества, а в Швеции заправляют капиталисты, к тому же, так часто из Союза в загранку не выпускают, поэтому профессор Муромцева была на сто процентов уверена, что в Стокгольм ей ехать не разрешат. Тем не менее, директор института, очень милый человек, попросил ее пройти собеседование в Большом доме, и она выполняла его просьбу – для очистки совести.

Стоя на остановке, Ада Эрнестовна замечталась, вспоминая проведенное в Югославии время, и едва не пропустила свой троллейбус. В салоне было душно, когда тряхнуло, она едва не упала, поскользнувшись на брошенной кем-то апельсиновой корке, и вспомнила, как в Белграде кто-то из советских профессоров походя бросил в урну непогашенный окурок. Сопровождавший их молодой серб тогда тактично замедлил шаг, вытащил окурок и, погасив, отправил в ту же самую урну.

Нет, что ни говори, а за рубежом все как-то непривычно – семечки на асфальт не плюют, в транспорте никто не обругает, локтем в бок не заедет, а еще, того гляди, и место уступят. От этого постоянно ощущаешь себя не в своей тарелке. Ада Эрнестовна чуть не расхохоталась при этой мысли, а потом вдруг в память прорвалось воспоминание о том, о ком она всеми силами старалась не думать. Ганс.

Ганс Ларсон, математик из Стокгольма и специалист по односторонним функциям, каждый день при встрече долго тряс ей руку и шутил:

«Дорогая Ада, вы сегодня стали еще прекрасней, чем вчера, как вы это делаете? Поделитесь секретом».

Бессовестный старик ловеласничал, словно ему не семьдесят, а семнадцать. И она тоже хороша – улыбалась его шуткам, словно девочка, а не шестидесятипятилетняя дама. И ничего, пока была в Югославии, все казалось нормальным, а вернулась в Ленинград – становится стыдно, когда вспоминаешь. Хотя… приятно.

Лекции студентам они читали по-английски, а между собой говорили по-немецки, потому что оба – и профессор Муромцева, и профессор Ларсон – знали его намного лучше английского. Сколько же всего они обсудили в тихие часы отдыха! Почти каждый вечер вдвоем гуляли по городу – сидели в кафе, бродили по парку. А ведь во время собеседования перед отъездом в Белград ее несколько раз инструктировали – объясняли, что не следует уделять много времени приватным беседам с иностранцами.

«Вы можете беседовать с милейшим человеком и даже не заподозрите в нем сотрудника спецслужб. А он тем временем очень ловко сумеет выведать у вас нужную ему информацию. Какую? Да такую, о которой вы сами не подозреваете. Вы ведь читаете газеты, знаете, сколько провокаций постоянно устраивается против советских людей».

Ада Эрнестовна в ответ на это невнятно помычала – ей стыдно было признаться, что газет она практически никогда не читает, разве что просматривает программу телепередач.

В Белграде профессор Муромцева поначалу добросовестно старалась соблюдать данные ей инструкции, потом плюнула и решила, что если Ганс Ларсон сотрудник ЦРУ, то в этой организации работают милейшие люди. Никаких провокационных вопросов он ей не задавал, во время прогулок по большей части декламировал Гете, рассказывал что-нибудь о своей работе или о покойной жене. Почему же она на старости лет должна была отказать себе в таком приятном общении?

Конечно, в КГБ об этих идиллических прогулках знают, это еще одна причина, по которой ее не выпустят. Но как жаль! Так хотелось бы послушать чужие доклады, рассказать о своих исследованиях и еще… хотелось бы опять увидеть Ганса. Только лучше не мечтать – сейчас промурыжат два часа в очереди, а потом вежливо отправят взашей.

Заранее жалея о времени, потраченном на поездку в Большой дом, Ада Эрнестовна вошла в знакомое здание, и была приятно удивлена, когда ее пригласили в кабинет всего лишь на десять минут позже назначенного ей часа – перед поездкой в Югославию ожидать приема пришлось около двух часов.

Подтянутый мужчина приятной внешности вежливо указал на стул, делая вид, что поглощен чтением ее личного дела. Разумеется, он давно уже изучил всю папочку сверху донизу, но сейчас начнет ковырять и выспрашивать детали – словно что-то в прочитанном ему вдруг стало непонятно. Ада Эрнестовна была не в претензии – что делать, если у человека такая работа. Не всем же заниматься наукой, кто-то должен и о безопасности страны позаботиться. Она спокойно ждала стандартных вопросов, но человек внезапно отложил ее личное дело и вполне серьезно спросил:

– Скажите мне честно, Ада Эрнестовна, где лучше – здесь у нас или в Югославии?

Вопрос только на первый взгляд кажется простым, а чтобы на него ответить, нужно еще десять раз подумать. И профессор Муромцева постаралась не очень кисло улыбнуться.

– Говорят, под каждой крышей свои мыши, – дипломатично ответила она, – но Родина есть Родина, и ничто ее не заменит.

Движением, вошедшим у него, по-видимому, в привычку, КГБэшник пригладил рукой волосы, чуть прищурился и добродушно улыбнулся:

– Ладно вам, ведь ежику понятно, что жизнь здесь и там не сравнишь. Комфорт, свобода. Многие из-за этого тянутся в сторону Запада.

– Молодой человек, – сухо возразила Ада Эрнестовна, которая решила, что ей нечего бояться, потому что все равно не пустят, – не надо мне задавать провокационных вопросов. Я родилась в России, всю жизнь прожила в Ленинграде, у меня муж погиб за Советский Союз. Другой Родины мне не надо, но то, что у нас здесь полно недостатков, это тоже, как вы выразились, ежику понятно.

Мужчина неожиданно стал серьезным.

– Да, конечно, вы правы, недостатки есть. Как и везде, впрочем. Но вот скажите, Ада Эрнестовна, раз вы так преданны своей стране, то почему в свое время отказались работать в органах безопасности? Ведь в то время нам позарез нужны были специалисты вашего уровня.

Что ж, этот вопрос ей задавали не раз, и текст у Ады Эрнестовны уже почти что отлетал от зубов.

– В органах безопасности нужны главным образом криптографы – те, кто занимаются шифрами, а я – криптоаналитик, – приветливо пояснила она и, чтобы ее собеседнику-неспециалисту было легче понять, привела пример: – Криптография занимается проблемами секретности, кодами, поиском ключей – то, что нужно военной разведке. Во время войны я рвалась работать шифровальщиком, но меня не взяли, как дочь врага народа. Теперь же я много лет занимаюсь криптоанализом – расшифровкой открытых текстов, оставленных древними цивилизациями. Это совсем другая область, другая специфика, и мне в моем возрасте уже трудно будет переквалифицироваться.

Выговорила все это одним разом и облегченно вздохнула – прозвучало достаточно дипломатично. Лицо ее собеседника приняло непроницаемое выражение, он кивнул:

– Да, понятно. Тогда еще один вопрос: можете ли вы, как специалист, оказать нам посильную помощь?

От неожиданности она слегка растерялась.

– Ну… не знаю. А… какого рода помощь?

– Вы ведь знакомы с работами Диффи?

– Разумеется. Диффи сформулировал общую концепцию шифра с ассиметричным ключом. Они с Хелманом и Меркли даже запатентовали свою идею – три года назад, в семьдесят шестом.

– Вот-вот, именно – общую концепцию. Однако никакого конкретного шифра у них нет.

Ада Эрнестовна немного удивилась – неспециалист, а детали вопроса изучил тщательно, видно и тут не все глупые работают. Она снисходительно возразила:

– Есть более поздние работы – Ривест, Шамир и Адлеман в семьдесят седьмом опубликовали статью с описанием алгоритма RSA.

– Однако у нас есть информация, что секретные службы западных стран разработали другой, более надежный алгоритм. Вам знакомы имена Кокс и Уильямсон?

– Нет, – она отрицательно качнула головой, – таких я не знаю. Но вы ошибаетесь – RSA крайне надежен. Возможно, что секретные службы разработали какой-то вариант RSA, но ничего принципиально нового тут быть не может.

– Тем не менее, нам хотелось бы получить хотя бы представление о работах Кокса и Уильямсона. Уильямсон будет на симпозиуме в Стокгольме, и вы его увидите – если, конечно, ваши планы не изменятся, и вы решите туда поехать.

Профессор Муромцева не сразу переварила его слова – сначала она озадаченно похлопала глазами, потом все же сообразила:

«Да ведь он мне предлагает… Значит, меня все же выпустят на симпозиум, если я соглашусь собрать информацию у этого…как его… Уильямсона».

Улыбаясь, мужчина ждал ее ответа. Ада Эрнестовна лихорадочно ворошила в памяти все, что ей было известно об искусстве дипломатии.

– А… почему вы именно мне хотите доверить эту… гм… миссию? – осторожно спросила она. – Я всю жизнь занималась чистой наукой, а ведь для того, чтобы… ну… выведывать информацию, наверное, есть профессионалы?

Он улыбнулся еще шире – просто и открыто, прямо пай-мальчик.

– Конечно, есть, Ада Эрнестовна, не сомневайтесь. Однако дело в том, что здесь нужен именно узкий специалист вашей эрудиции и ученый с вашим именем. Ваша задача элементарна – просто следить за всем, что будет говорить Уильямсон, и составить свое мнение. Какими фразами и с кем он будет перекидываться, какие вопросы задавать Диф-фи или Шамиру – все они приедут на симпозиум со своими докладами. Возможно, вы и сами получите возможность с ним пообщаться. Что скажете?

– Я… должна подумать.

– Конечно. Я дам вам свой телефон, сообщите нам о своем решении… скажем, в течение двух недель, я вас не буду торопить.

В три у Ады Эрнестовны начинался семинар, в пять – следующий. Она раздала студентам карточки с практическими заданиями и сидела за столом, пронзая острым взглядом тех, кто, кособочась, пытался украдкой заглянуть в учебник.

«Разговаривать с коллегой, следить за ним, чтобы выудить информацию. Предположим, я выуживала бы у Ганса. Бр-р! Противно. Кактолько им пришло в голову мне это предложить? Неужели они могли подумать, что я… Нет, конечно, кто-то должен этим заниматься ради безопасности страны, но только не я. Как бы только мне сформулировать им свой отказ подипломатичнее?»

Ее грозный голос заставил нерадивых студентов испуганно выпрямиться:

– Слышу непонятное шуршание под столом!

Чья-то книга, соскользнув с колен, с шумом упала на пол. Студенты знали, что с профессором Муромцевой шутки плохи.

Лишь около семи вечера ей удалось вернуться к себе в кабинет и сесть за стол, на котором с утра так и остались лежать листки, испещренные символами и буквами. Бессонная ночь и напряжение дня давали о себе знать мучительным покалыванием в висках, Ада Эрнестовна с досадой думала:

«Ох, голова моя – опять разболелась, черт знает что! Придется идти домой – уже ничего не соображаю, и анальгин в аптечке кончился. Ничего, дома выпью анальгин, полежу, потом опять за работу. Хотя… дома тоже, кажется, нет анальгина, – она немедленно размякла от жалости к самой себе: – Очень плохо быть одной на старости лет – воды никто не подаст, за анальгином в аптеку не сбегает. Буду умирать, и «Скорую» некому будет вызвать. Хотя… Ганс говорит, что не надо думать о плохом, и тогда оно не придет. И еще он говорит, что старость – такая же нормальная вещь, как и молодость, но ей положено больше счастья, потому что меньше остается времени. Почему я стала так часто вспоминать Ганса и его слова? А «Скорая», если честно, мне ни к чему – от врачей никогда никакой помощи не дождешься, они только нервы умеют трепать. И хорошо, что некого послать в аптеку за анальгином – Ганс говорит, что анальгин разрушает печень. Опять Ганс! Но он прав – в молодости еще можно было травить себя лекарствами, а теперь уже пора лечиться естественными методами. Ганс показывал, как надо делать».

Сильно нажав двумя указательными пальцами на виски, она откинулась назад и расслабилась, представив себе, что парит в невесомости. Через пару минут подбиравшаяся изнутри головная боль начала постепенно уходить. Еще успела промелькнуть мыслишка, что хорошо было бы перед уходом домой вскипятить воды и выпить крепкого чаю, а потом веки ее сомкнулись, голова опустилась на грудь, и она уснула, слегка посвистывая носом – в последнее время на работе с ней это случалось довольно часто.

Ей привиделось, что они с Петей опять маленькие и играют в снежки с двоюродными братьями. Тетя Надя и отец стоят неподалеку, наблюдая за возящимися в снегу детьми, а потом к ним подходит коллега Эрнеста Александровича, профессор Бреднев, показывает газету, которую держит в руках, и все трое начинают что-то оживленно обсуждать. Вовка, старший сын тети Нади, которому уже почти двенадцать, пользуясь тем, что взрослые заняты разговорами, запихивает восьмилетнему Пете за шиворот снег. Ада бежит к старшим, чтобы пожаловаться, и слышит, как Бреднев говорит:

«Картина болезни лично мне совершенно ясна, последний бюллетень не оставляет сомнений – syphilis tertiaria с деструктивным поражением нервной системы, и пресловутая отравленная пуля Фани Каплан тут совершенно не причем».

«Думаю, вы правы, – соглашается отец, – и осталось ему дней семь-десять, не больше».

«Я только одного не пойму, – глубже засовывая руки в меховую муфточку, говорит тетя Надя, – Россия от всех этих перемен выиграет или проиграет? Кто займет его место?».

«Что можно сейчас знать, дорогая Надежда Александровна? – грустно усмехается Бреднев. – Главные претенденты на престол – Троцкий и Сталин. Один носится с маниакальной идеей мировой революции, у другого, как сплетничают в институте у Бехтерева, развивается паранойя вкупе с сухорукостью».

Маленькая Ада не выдерживает:

«А что такое паранойя?»

Головы взрослых, как по команде, поворачиваются в ее сторону. На лицах их написана растерянность, и тетя Надя торопливо говорит:

«Иди играть с мальчиками, Адонька, нехорошо слушать и повторять то, что говорят взрослые».

В кармане у Бреднева неожиданно играют часы, он достает их и долго жмет на кнопки, а звон все не хочет умолкать, такой резкий, тягучий и прерывистый.

Резко встряхнув головой, Ада Эрнестовна заставила себя открыть глаза – на столе вовсю трещал-заливался телефон. Еще не до конца очнувшись, она поднесла трубку к уху и, услышав голос старшего брата, обрадовалась:

– Петя, ты? Когда же ты приехал? Я думала, ты пробудешь в Москве до двадцатого.

– Ты что, решила теперь и ночевать у себя в институте? – поинтересовался он. – Одевайся, минут через двадцать я подъеду.

Спустившись, Ада Эрнестовна отдала вахтеру ключ от лаборатории и вышла на крыльцо института. Вдыхая всей грудью чистый морозный воздух, она ждала брата и, закрыв глаза, пыталась мысленно восстановить подробности сна, что приснился ей сейчас в лаборатории. Шуршание колес затормозившей «волги» не сразу заставило ее очнуться.

– Устала? Смотрю, ты уже спишь, – с укором заметил Петр Эрнестович, открывая дверцу машины.

– Петька! – радостно чмокнув брата в щеку, Ада Эрнестовна нетерпеливо спросила: – Ну, какие новости?

Он подождал, пока она заберется в машину, проверил дверцу, пристегнул сестру к сидению ремнем безопасности и только потом ответил:

– Институт предложили возглавить мне.

Хорошо, что она была уже пристегнута, иначе, по-детски подпрыгнув от радости, пробила бы головой потолок салона машины.

– Конечно, так и должно было быть, кому же еще!

– Ну, претендентов на это место достаточно.

– Что значит достаточно? Ни у кого нет такого опыта, как у тебя! А сколько раз, когда ваш директор болел или уезжал, ты официально выполнял его обязанности? К тому же, твое избрание членом-корреспондентом утверждено, и Сурен Вартанович тебя всегда и во всем поддержит.

– Разумеется, – тон его был суховат, но Ада Эрнестовна не обратила на это внимания.

– Знаешь, Петя, – мечтательно сказала она, глядя в окно, за которым кружились и падали с неба крупные снежинки, – я сейчас задремала в лаборатории, и мне приснилось, что мы с тобой опять маленькие, играем в снежки. И папа с тетей Надей там были. Мне приснились такие интересные подробности – раньше я этого не помнила.

– Скоро вообще на ходу будешь засыпать. Нормальные люди по ночам дома спят, а не в институте просиживают.

Ада Эрнестовна сама не поняла, что ее задело – иронический ли тон брата, его нежелание поддержать разговор о годах детства или то, что он упорно продолжал смотреть прямо перед собой, хотя они стояли у светофора, и можно, кажется, было бы повернуть голову в ее сторону.

– А куда мне спешить, дома меня никто не ждет, – с ребяческим вызовом в голосе проговорила она. На это Петр Эрнестович спокойно возразил:

– Переехать в отдельную квартиру было твоей собственной инициативой, Адонька, из родного дома тебя никто не гнал.

Именно это он говорил сестре, всякий раз, когда она начинала жаловаться на свое одиночество. Крыть тут было нечем – все правильно. Ада Эрнестовна вздохнула – протяжно, как и полагается обиженному судьбой человеку, – а потом откинулась на спинку сидения и умолкла.

…Давным-давно, институт, где работала Ада Эрнестовна, начал строить кооперативный дом, и все сотрудники бросились вступать в жилищный кооператив. Поддавшись общему порыву, она тогда тоже сделала первый взнос, хотя жилплощадь была ей абсолютно не нужна, потому что покидать свою квартиру на Литовском проспекте у нее и в мыслях не лежало. Но не оставаться же в дураках – все подали, ну и почему ей не подать?

Строительство было начато и тут же благополучно заморожено – предполагалось, что оно завершится в неопределенно далеком будущем. Со временем разговоры о кооперативном доме стали частью семейного фольклора Муромцевых. Петр Эрнестович поддразнивал сестру, слагая легенды о ее будущей кооперативной квартире, где будет жить правнук Сергея и Вали Синицыной – хорошей и умной девушки, на которой Ада Эрнестовна страстно желала женить младшего брата.

Однако в шестьдесят пятом события неожиданно начали развиваться с космической скоростью. Начать с того, что тридцатилетний Сергей, устав от холостой жизни, в одночасье женился, но не на Вале – он привел в дом восемнадцатилетнюю девочку Наташу Лузгину. Ада Эрнестовна повздыхала немного, но потом смирилась и даже обрадовалась, когда через месяц после свадьбы оказалось, что юная невестка ждет ребенка. Ко всеобщему изумлению оказалось, что беременна также Злата, жена Петра Эрнестовича, – ей было сорок семь, и прежде почти четверть века она безуспешно лечилась от бесплодия.

В течение нескольких месяцев в семье Муромцевых царила атмосфера восторженного ожидания. В марте шестьдесят шестого у Наташи и Сергея родилась дочка Таня, а две недели спустя появились на свет тройняшки – дети Златы Евгеньевны и Петра Эрнестовича. Эрнест, Евгений и Мария – так решили назвать их обезумевшие от счастья родители. В тот же год строительство кооперативного дома неожиданно возобновилось и было полностью завершено к весне шестьдесят седьмого. К тому времени Ада Эрнестовна, всю жизнь прежде мечтавшая о племянниках, успела понять, что четыре постоянно орущих младенца в одной квартире это совсем не то, что может способствовать ее научной работе. Однажды за ужином, отведя глаза в сторону, она сказала домашним:

«Я всех вас очень люблю».

Поскольку не в ее обычаях было объясняться в любви, за столом наступила ошеломляющая тишина. Сергей, первым пришедший в себя, с искренней тревогой в голосе поинтересовался:

«Адонька, ты не заболела?»

«Нет, но я решила, что всем нам будет намного удобней, если я немного поживу отдельно. Моя квартира готова к заселению, так что в ближайшее время я…»

Все ахнули, а Петр Эрнестович так рассердился, что даже стукнул кулаком по столу:

«Ты соображай немного, дорогая, как ты сможешь жить одна? Ты ведь совершенно неприспособленна!»

Злата Евгеньевна вторила мужу:

«Ты ведь даже поесть забудешь, если тебе не напомнить».

Однако Ада Эрнестовна была непреклонна. В конце концов, сошлись на том, что она переедет на время, а потом… Короче, посмотрим. Невесткам она бодро заявила:

«Не волнуйтесь, дорогие мои, вы ведь знаете, что я обожаю своих племянников и ради них готова на все – в любой момент вернусь, чтобы помочь вам с детьми. Если, конечно, возникнет такая необходимость».

Женщины переглянулись и, сдерживая улыбки, хором ответили:

«Спасибо, Ада!»

В дальнейшем особой необходимости в ее помощи не возникало, поэтому из-за недостатка времени Ада Эрнестовна все реже и реже забегала на Литовский проспект. Как-то раз получилось, что она отсутствовала в родных пенатах почти год, а когда явилась с очередным визитом, ее ждал неприятный сюрприз. Дело в том, что поначалу кроватки всех четверых детей поставили в бывшем кабинете Петра Эрнестовича, но через несколько лет Сергей с женой отдали свою комнату подрастающим девочкам, а сами переместились в спальню Ады Эрнестовны, однако забыли ей об этом сообщить. В другое время она отнеслась бы к данному факту с полнейшим равнодушием, но в тот день ее с самого утра допекала головная боль, и все вокруг представлялось в черном свете. При виде сурово сжатых в тонкую линию губ старшей сестры родные почувствовали себя виноватыми. Деликатная Злата Евгеньевна немедленно начала просить прощения:

«Адонька, прости, что мы не спросили твоего разрешения, просто мы были уверены, что ты не будешь возражать. Если хочешь, Сережа с Наташей сию минуту освободят твою комнату»

И так далее. Ада Эрнестовна сухо возразила:

«Ты же знаешь, Злата, что не только комната – вся моя жизнь принадлежит вам. Но можно было бы хоть поставить меня в известность».

«Конечно, конечно, мы просто не подумали – ты ведь даже ночевать здесь никогда не остаешься, если заходишь».

Естественно, с какой радости ей оставаться? Ночью кто-нибудь из малышей обязательно да проснется, начнется беготня по квартире – то на кухню попить, то в туалет. После очередного визита к братьям Ада Эрнестовна, успевшая оценить преимущества спокойной жизни, предпочитала заказать по телефону такси и уехать к себе. Тем не менее, созерцание виноватых лиц невесток доставило ей садомазохистское удовольствие, от которого головная боль вдруг начала проходить. Конечно, она еще немного поворчала:

«Выкинули старую тетку за ненадобностью, даже места в отеческом доме не оставили. Что ж, пусть так и будет. Нет, даже и не думайте ничего менять, пусть Сережа с Наташей остаются в моей комнате, иначе я очень рассержусь! Вы ведь знаете, что я всегда рада жертвовать собой ради вас! Если честно, я даже рада, что комната не пустует – я сама уже подумывала о том, девочки подросли, и им нужна отдельная спальня»…

Зажегся зеленый свет, машина вновь тронулась, и Ада Эрнестовна, закрыв глаза, представила себе племянников – Машу, Танюшку, Женьку и тезку ее отца Эрнеста. Душу наполнила нежность – родные, маленькие. На днях нужно будет обязательно выкроить время и съездить их повидать. Хотя… в квартире на Литовском проспекте всегда так шумно! Мальчишки вечно о чем-то спорят, что-то обсуждают, а Танька вообще стала невыносимая – хамит и не стесняется. После разговора с ней наверняка опять голова будет раскалываться. Машка не такая – вежливая, тактичная, постоянно бегает на занятия со своей скрипочкой. А вот с Наташей, женой Сергея, пришлось недавно поговорить на повышенных тонах – хорошо, что ни дети, ни мужчины не слышали.

При воспоминании о разговоре с младшей невесткой ей стало немного неловко – не нужно было, все-таки, перегибать палку. Ладно, шут с ней! Усталость все же давала себя знать, и убаюканная мерным движением машины, Ада Эрнестовна начала клевать носом. Очнуться ее заставил голос Петра Эрнестовича, притормозившего у подъезда ее дома.

– Прогуляемся немного, Ада? Погода хорошая.

Стряхнув сонное оцепенение, она глубоко втянула в легкие морозный воздух, задержав на секунду дыхание, зажмурилась и потрясла головой.

– Снег, чудесно, да, Петя? Помнишь, как папа возил нас в Александровский сад за Биржевым мостом? Мы долго ехали на трамвае, и нам казалось, что это очень-очень далеко.

– Мы были малы, и любая поездка представлялась нам кругосветным путешествием.

– Знаешь, Петя, я получила интереснейшие результаты, теперь…

– Потом, – перебил он, прижал к себе локоть сестры, а когда они дошли до угла, без всякого перехода негромко сказал: – Сейчас мне нужно серьезно поговорить с тобой, Ада.

Ее брови удивленно поползли вверх.

– Почему такой таинственный тон? Подожди, я только сниму очки, а то мне их совсем запорошило снегом, – она сунула очки в карман и, щуря свои подслеповатые блестящие глаза, пошутила: – Ладно, я вас слушаю, товарищ Муромцев.

– То, о чем мы будем говорить, должно остаться строго между нами, я вынужден просить тебя кое о чем. Возможно, моя просьба тебе не понравится, но ничего не поделаешь.

Странное выражение лица брата, его немного торжественный тон и то, что он замялся прежде, чем начать, Ада Эрнестовна неверно истолковала, как смущение. Чего это он? Наверняка Наталья поплакалась Злате в жилетку, а та, добрая душа, попросила мужа тактично дать понять старшей сестре, что не следует обижать «девочку». Хороша девочка – за тридцать уже!

– Если ты по поводу того, что я высказала Наталье свое мнение, то сразу говорю: я отвечаю за все свои слова и брать их назад не собираюсь. Могу повторить: мне не нравится, как она относится к своим обязанностям жены и матери.

– Я, собственно, не…

Брат искренне изумился, но ее уже понесло:

– Не перебивай, Петя, я еще не договорила. Когда-то она повесилась нашему брату на шею, залезла к нему в постель, и он, как порядочный человек, вынужден был жениться. Мы все с этим согласились, никто из нас даже слова упрека ей не сказал, разве не так?

– Ада, ты с ума сошла? Это нас с тобой абсолютно не касается! К тому же я не…

– Когда она родила, все с ней сюсюкались, особенно Злата: ты, мол, учись, Наташенька, получай диплом и ни о чем не тревожься. А ведь Златушка сама в то время родила троих, ей и без этого хватало забот.

– Злата была тогда так счастлива, – голос Петра Эрнестовича дрогнул, и взгляд его просветлел, – ей весь мир хотелось согреть своей заботой, а Наташа… Она недавно осиротела, ей было всего девятнадцать, и Златушка относилась к ней, как к ребенку. Однако я не…

– Дай и мне сказать, Петя! От всех домашних дел ее освободили, Таней она практически не занималась – Злата с няней заботились обо всех четверых детях одинаково. Материальных проблем она тоже не знала – Сережа даже ее сироте-племяннику Юре постоянно помогал, пока тот не начал работать.

– Ада, прекрати, пожалуйста!

– Нет, я ничего не говорю, наш брат – благородный человек и все делал правильно. Я просто спрашиваю: до каких пор это может продолжаться? Наталья уже давно врач, ей за тридцать, а Злата по-прежнему одна тянет на себе весь дом.

– Злата ушла с работы сразу же после рождения близнецов и решила полностью посвятить себя их воспитанию. Ей нравится заниматься домом и детьми, просто ты, Адонька, устроена иначе и не хочешь этого понять. И потом, почему это Злата одна – ребята и в магазин бегают, и посуду моют, и картошку чистят. Если генеральная уборка или что-то в этом роде, то мы приглашаем девушек с фирмы. А Наташа с утра до вечера на работе и, конечно…

– Пусть перейдет работать на полставки, Сережа получает достаточно. Просто ей нужен предлог, чтобы отвертеться от своих прямых обязанностей! Женщина должна заниматься домом!

В ответ на это безапелляционное утверждение брат Ады Эрнестовны лишь многозначительно поднял брови и усмехнулся.

– Да? Как я рад, Адонька, что ты тоже, наконец, начала так думать!

Слегка покраснев, она возразила:

– У меня нет ни мужа, ни детей, поэтому я могу жить так, как хочу. А Наталья… Ладно, пусть она работает, но свободное время можно ведь посвятить мужу? В выходные, как ни позвоню, только и слышу: Наташа в парикмахерской, Наташа у подруги, Наташа поехала в Москву к Юре. Нет, скажи, для чего ей постоянно мотаться в Москву к своему племяннику? У меня есть сильное подозрение, что она завела любовника.

Петр Эрнестович побагровел.

– Ада, как тебе не стыдно! Юра – единственный родственник Наташи, сын ее любимой погибшей сестры, они вместе росли, как брат и сестра. Естественно, что она к нему привязана – и к нему, и к его семье. Надеюсь, ты не высказала ей ничего подобного?

Она уклонилась от прямого ответа.

– Я… гм…я, разумеется, объяснила ей, что наш брат заслуживает лучшего отношения. И что Злате трудно одной вести хозяйство и воспитывать четверых детей, тем более, что ее Танька десятерых стоит – такая несносная, такая избалованная!

– Подожди, Ада, что такое? Танюшка тоже тебе чем-то досадила?

– Да ты посмотри – ей тринадцать, а она только и думает, что о тряпках. Глаза накрасила! Когда я ее в последний раз видела, меня чуть кондрашка не хватила! Я ей говорю: иди и немедленно умойся, бессовестная! А она мне знаешь, что ответила? Вильнула задком и говорит: а на меня так лучше пацаны западают. И это в ее возрасте!

– Да она просто решила тебя подразнить, вы с ней никак характерами не сойдетесь.

– Нет, это потому, что мать ею не занимается, и девочка делает все, что пожелает, а Злате неловко проявлять излишнюю строгость – Таня ей, все-таки, не дочь, а племянница.

– Не говори глупостей, Ада, Злата относится ко всем детям одинаково.

– Ну, значит, это просто плохие задатки. Девчонка даже не понимает, что я намного старше нее, что я ей не подруга. Нет, мне даже стыдно повторить, что она мне сказала! Тебе, говорит, тетя Ада, пора завести друга сердца – в Париже у женщин твоего возраста как раз начинается третья молодость. Только сначала закажи себе модную шляпу, сделай макияж и причешись.

– Гм, – Петр Эрнестович невольно покосился на воинственно сбившуюся набок меховую ушанку сестры, из-под которой свисала прядка спутавшихся волос.

– Чтобы я в ее возрасте посмела сказать такое кому-нибудь из старших! – кипятилась Ада Эрнестовна, вспоминая дерзкую эскападу дочери любимого младшего брата. – Тете Наде, например! Где, скажи, она вообще могла такого набраться? Вы хоть следите за тем, что она читает? Хотя, что я говорю, дети ведь растут все вместе, но твоя Маша, например, совсем другая – в ней столько такта, она такая приятная девочка! Мальчишки, конечно, есть мальчишки, но Танька… Наверняка сказываются гены.

– У нашей Танюшки вполне нормальные гены, хоть ты и за что-то невзлюбила ее маму Наташу. Таня наша племянница, не забывай.

– Да, конечно, – Аде Эрнестовне стало неловко от укоризненного тона брата, – конечно, Петя, я всегда это помню, и я люблю всех своих племянников, но… но тебе не кажется, что Танюша внешне стала очень походить на Клавдию?

– Трудно сказать, хотя в этом не было бы ничего удивительного – Клавдия была матерью Сережи. Однако, как ты помнишь, она никогда не была дерзкой и языкастой, все делала исподтишка. Если Танюша на кого-то и похожа, то это на нашу младшую сестру Людмилу. Однако ты ее никогда не видела, тебе трудно сравнивать.

– Ну, судя по вашим с Сережей рассказам, эта наша сестренка тоже еще та штучка, – недовольно пробурчала Ада Эрнестовна, не любившая вспоминать о существовании младшей сестры, – и если Танюша пошла в нее, то мы с ней еще наплачемся. Нет, чтобы я в ее возрасте…

Решив сменить тему разговора, Петр Эрнестович решительным движением сдвинул шапку сестры ей на макушку, оглядел ее и хмыкнул:

– Вот так чуток получше, а то ты какая-то несимметричная. Хватит тебе ворчать, Адонька, мир изменился бесповоротно, ничего не поделаешь. Лучше признавайся в своих собственных грехах – похоже, что ты провела ночь вне дома и утром забыла причесаться.

От его шутки недовольство Ады Эрнестовны как-то сразу улеглось, на губах ее мелькнула усталая улыбка:

– Ладно, Петька, ты прав, признаюсь: ночь я действительно провела вне дома – просидела в институте в обнимку со своими бумагами. И еще я стала старой ворчливой мымрой, раздражаюсь по каждому пустяку. Ладно, можешь с подобными просьбами ко мне больше не обращаться – не стану ни к кому лезть со своими нотациями, так что будь спокоен.

Лицо его неожиданно помрачнело.

– Я не это имел в виду, Ада, ты меня отвлекла своими глупостями. Помнишь последнюю работу Сережи?

Сморщив лоб, она покачала головой:

– Напомни.

– Это связано с фотосинтезом.

– Ах, да, вспоминаю – Сережа дал мне копию месяца два назад. Я просмотрела ее, а потом куда-то…

– Неважно. Дело в том, что этой работой заинтересовались физики из министерства обороны. Поскольку я соавтор и с самого начала курировал работу, меня в течение всех этих дней, что я провел в Москве, в прямом смысле слова затеребили.

Ада Эрнестовна в недоумении подняла брови:

– Почему? Как это связано с физиками?

– Если ты читала работу Сережи, то помнишь, что она связана с гало-бактериями. Между прочим, это древнейшие обитатели Земли.

– Если бы ты со мной решил поговорить о галлах, то я была бы на высоте, но тут…

– Сережа обнаружил, что bacteria sapiens переняли у галобактерий их способ проводить фотосинтез и…

– Нет-нет, только не начинай объяснять подробности, я просто хочу знать, чем это все чревато. Работу Сережи теперь засекретят? Вторая форма?

– Примерно так. Но в другом месте мы с тобой эту тему обсуждать не станем.

– Ясно, не маленькая. Что ж, печально, конечно, но не трагедия. У вас в институте ведь несколько лабораторий ведут закрытые исследования, разве нет?

– Не понимаю, сестра, – с усмешкой заметил Петр Эрнестович, – ты, кажется, работаешь совершенно в другом НИИ и занимаешься проблемами далекими от микробиологии. Откуда у тебя такая богатая информированность о том, что происходит в нашем институте?

– Не помню, кажется, Би-Би-Си сообщило, – беспечно ответила Ада Эрнестовна. – Ладно, Петька, хватит кота водить за нос, нас сейчас никто не слышит. Минус этой ситуации, как я понимаю, в том, что материалы по bacteria sapiens нельзя будет опубликовать в открытых журналах, а наш братик лишается возможности выезжать за кордон. Но с другой стороны есть и плюсы – финансирование закрытых работ намного выше. Помнишь, сколько тебе пришлось выбивать средства на создание экспериментальной базы в Дагестане, где обнаружили bacteria sapiens? Сережа каждое лето мотался туда со своими аспирантами, и они всегда возвращались злые как собаки – невозможно было работать с микроскопами из-за того, что постоянно отключали электричество.

– Ты права, нашу экспериментальную базу в совхозе «Знамя Октября» решено преобразовать в крупный научно-исследовательский комплекс, уже перечислены средства на закупку оборудования, а через месяц начинается строительство. Да, кстати, я виделся с Рустэмом Гаджиевым – его тоже вызывали в Москву по этому вопросу.

– Ах, да, это же ведь его совхоз! Ну, и как он отнесся к строительству комплекса на своей территории?

– Раз нужно – построит, мы это не обсуждали. Два дня назад пообедали вместе у Лузгиных, поговорили о семейных делах, а вечером он улетел обратно. Кстати, все Лузгины передают тебе приветы.

– А…ну, да, спасибо, – она смутилась при упоминании о родственниках Натальи и вспомнила самое начало их разговора. – Но о чем таком серьезном ты, все-таки, хотел говорить?

– Как продвигается твоя книга – та, где ты пишешь о возможности контактов с внеземной цивилизацией bacteria sapiens?

Изумленная Ада Эрнестовна вытащила очки, протерла их рукавом, нацепила на нос и, воззрившись на брата, какое-то время молчала.

– Продвигается помаленьку, – ответила она наконец, – но, конечно, раньше апреля я ее в редакцию не представлю. Может быть, даже и позже – видишь ли, нынче мне удалось сопоставить кое-какую информацию, и я получила ключ к расшифровке тех посланий, что прежде вообще отчаялась прочесть. Так что работы непочатый край.

– Ты уже говорила с редактором?

– С редактором? Нет. Вернее, говорила, что готовлю материал для печати, но о содержании никто ничего не знает, хочу, чтобы это стало для всех потрясением.

– У меня к тебе просьба. Ты ведь упоминаешь там о людях, которые в шестьдесят пятом вместе с Сережей уцелели в той аварии?

– Разумеется, – она потерла лоб, как всегда, когда хотела точно восстановить в памяти написанное, – там была супружеская пара – Тихомировы, у мужа еще очень такое оригинальное имя – Прокоп. Через две недели после аварии раздробленные кости ног полностью срослись. Года через три после катастрофы, у них родился ребенок, и Сережа один раз навещал их, чтобы сделать анализы. Младенец, как и его родители, носитель bacteria sapiens.

Петр Эрнестович усмехнулся:

– Что ж, у тебя прекрасная память юной девушки, Адонька.

– Ладно тебе, – буркнула Ада Эрнестовна, но не смогла не поддаться слабости и вновь продемонстрировать свою «девичью» память: – Там был еще грудной ребенок Васенька, отец и мать которого погибли в той аварии – у него тоже обнаружена bacteria sapiens, его через год после катастрофы тетка забрала в Воронеж. Года три назад, когда Сережа был в Воронеже на конференции, он каким-то образом раскопал телефон этой тетки и позвонил. Помнишь, еще рассказывал, что эта дама говорила с ним не особенно любезно, чуть ли не послала подальше? Об этом я, конечно, упоминать не буду – главное, что здоровье у мальчика прекрасное, учится он хорошо и даже побеждает на каких-то олимпиадах по математике или физике. Ну, и еще, конечно, Юра Лузгин – тяжелейшая травма позвоночника, через две недели на ногах.

– Я прошу тебя, сестра, уничтожить все твои записи, где упоминается об этих людях. И сделай это как можно скорее – прямо сегодня.

– Ты шутишь, Петя?

Он ответил медленно, делая ударение на каждом слове:

– Во время беседы – не буду уточнять где, сама понимаешь – меня попросили ознакомиться со списком.

– Со списком? С каким списком?

– Списком всех тех, кто при жизни или от рождения заражен bacteria sapiens. В нем фигурируют академик Оганесян Сурен Вартанович, наш брат Сергей Муромцев и его дочь Татьяна, моя жена Злата Муромцева и наш сын Евгений Муромцев. Сведения эти достаточно точны – им известно, например, что другие мои дети не являются носителями bacteria sapiens. В списке также Рустэм Гаджиев и все его односельчане. В том числе его дочь Халида Лузгина и ее дети. Всю документацию, в которой упоминались эти имена и результаты наблюдений, Сергей хранил у нас дома в специальном сейфе – на работе у него лишь открытые статистические данные. Однако каким-то образом госбезопасность получила эти данные.

Услышав такое, Ада Эрнестовна сразу впала в панику.

– Они проникли к вам в дом? – ее пальцы судорожно вцепились в рукав брата.

– Как ни неприятно признать, другого объяснения я не вижу.

– Но зачем? Для чего им этот список? Сережа занимается этим уже пятнадцать лет, но никогда прежде…

– Если скажу честно, Адонька, то ты не поверишь – не знаю.

– А вдруг… вдруг этих людей – тех, кто носит в себе bacteria sapiens, – почему-либо хотят уничтожить? Боже мой, ведь среди них Сережа, Злата, Женька…

– Перестань кричать, Ада! Не думаю, что кого-то хотят уничтожить, но уже какое-то время эти люди находятся под постоянным наблюдением. Меня лишь спросили, полон ли список. Я ответил, что да – согласно моим данным. Хотя это не совсем точно – там упомянуты не все.

– Почему?

– Тех, кто в шестьдесят пятом вместе с Сережей выжили после аварии, в списке нет. Ну, во-первых, сразу после катастрофы официально имен выживших никто точно не зафиксировал, потому что тогда творилась жуткая неразбериха с этим автобусом. А во-вторых, они живут в Воронежской области, и ездить туда, чтобы систематически наблюдать за состоянием их здоровья Сереже было трудно, да и незачем – у него и так достаточно материала. Поэтому их анализы он хранил отдельно – в своем архиве, который находился в ящике старого письменного стола в комнате мальчиков. Сегодня ночью Сережа уничтожил все эти бумаги, и мы решили, что к людям из автобуса не стоит привлекать внимания, потому что… Не стоит – и все. Ты поняла, Ада?

Тяжело вздохнув, она кивнула и внезапно почувствовала, что ноги в замшевых сапожках начинают мерзнуть.

– Да, Петя, ты прав, так для них будет безопаснее – мало ли.

– Все правильно. Юра Лузгин, брат Наташи, тоже выпал из их поля зрения, и мы решили, что его имени тоже не следует упоминать – вдруг парень соберется в загранкомандировку, кто знает…

Ада Эрнестовна изумилась:

– Но как же так могло получиться? Ведь Юра – муж Халиды, и он до шестнадцати лет жил в семье Рустэма Гаджиева.

– Сережа по-родственному хранил его данные в специальной папке в том же столе, что и архив. Хотя тут еще и крайне интересный случай, когда после тяжелейшей травмы спинной мозг восстановил все свои функции на сто процентов. Что же касается его жизни в Дагестане… Если мы сами не начнем об этом болтать направо и налево, то кто теперь вспомнит, где пятнадцать лет назад находился четырнадцатилетний подросток? Наташа оформила опекунство и положенную сироте пенсию, потом сама переехала к мужу в Ленинград, и все полагали, что ребенок с ней – никто даже и не знал, что мальчик два года прожил в Дагестане у Гаджиевых. В шестнадцать он вернулся на свою законную жилплощадь в Москве и получил паспорт. В Москве он окончил в университет и работает. Да, случилось так, что в студенческие годы они с Халидой Гаджиевой встретились, полюбили друг друга и поженились. Ну и что? Нет никаких данных о том, что он является носителем bacteria sapiens. Моя жена, например, носитель bacteria sapiens, а я – нет. Что же касается Халиды и их детей, то… тут мы уже ничего не можем поделать.

– Хорошо, я немедленно все уничтожу, – тихо сказала она, – и когда опубликую свою работу…

– Подожди, я не договорил. Пятнадцать лет назад ты по своей инициативе занялась расшифровкой так называемых посланий bacteria sapiens, никто это исследование тебе в план не включал, никому о нем неизвестно. Не думаю, что тебе стоит привлекать к себе внимание и публиковать результаты – пока, во всяком случае.

– Подожди, но моя книга о дешифровке посланий внеземных цивилизаций затрагивает лишь специфические проблемы криптоанализа, случай с bacteria sapiens я привожу только, как пример.

– Твоя книга хоть и косвенно, но связана с закрытыми исследованиями bacteria sapiens, поэтому я не уверен, что Первый отдел вообще разрешит тебе ее опубликовать.

– Позволь, но ведь исследование bacteria sapiens было включено в план работы Сережи, и оно стало темой его открытой докторской диссертации.

Петр Эрнестович с досадой поморщился.

– Ада, ты как ребенок! Когда Сергей этим занимался, тема была открытой. В настоящее время она засекречена, и разглашать какую-либо информацию, с ней связанную, он не имеет права. А ты вообще сотрудник совершенно другого института, тебя эта работа никаким боком не касается. Но если хочешь всем нам крупных неприятностей – действуй.

– Не повышай на меня голос, Петя! Я знаю, что ты большой скептик и не хочешь поверить, что бактерии, с которыми мы имеем дело, – разумный мир.

– Видишь ли, мы живем в социалистическом обществе материалистов, и в зеленых человечков нам верить не положено.

Разумеется, брат, как обычно, над ней подшучивал, но Ада Эрнестовна – тоже, как обычно, – закипятилась всерьез:

– Сережа этому верит! И Сурен Вартанович тоже верит, а он – ученый с мировым именем. Кстати, он года три назад давал на эту тему интервью какому-то молодежному журналу – потом даже напечатали статью, и никого это не встревожило.

– Сурену Вартановичу за восемьдесят, – устало вздохнул ее брат, – когда старик дает интервью молодежному журналу, то имеет право немного пофантазировать, и кроме пионеров никто серьезно его слова не воспримет. Что же касается Сережи, то в своих статьях он приводил только результаты исследований свойств bacteria sapiens и нигде не упоминал, что имеет дело с разумным миром. В противном случае, думаю, ВАК не утвердил бы его докторскую – нашему брату просто рекомендовали бы лечение в психиатрической больнице.

– Я работала пятнадцать лет, разработала уникальный метод дешифровки, и теперь не имею права опубликовать результаты?!

– Можешь посвятить в свою работу людей в белых халатах. Они выслушают тебя очень внимательно и госпитализируют с диагнозом «шизофрения».

Вот теперь это было сказано не шутливым, а вполне серьезным и очень резким тоном. От гнева и обиды у Ады Эрнестовны перехватило дыхание, лицо ее стало белей снега.

– Ты… ты, мой брат, мне это говоришь?!

Петр Эрнестович испугался.

– Прости, Ада, это и вправду было грубо сказано – замотался, совсем меня задергали в эти дни. Но я ничего не могу изменить – как мы с тобой ничего не могли изменить, когда арестовали и расстреляли папу. Если бы я начал возражать… Возможно, в институт пришел бы другой директор, и тему bacteria sapiens вообще у Сережи забрали. Публиковать свои результаты тебе нельзя – пока. Отложи это на будущее, к чему лезть на рожон? Криптоаналитиков твоего уровня в Союзе нет, в мире их единицы, поэтому тебя просто не поймут. Ты ничего никому не докажешь, а если нарушишь секретность, тебя упрячут в больницу, как шизофреничку. Представь себе Эйнштейна, который излагает теорию относительности средневековым алхимикам.

Комплимент его на Аду Эрнестовну не подействовал, плечи ее поникли, лицо как-то сразу осунулось и постарело.

– Хорошо-хорошо, Петя, я пойду, уже поздно, – она потопталась, пошевелила замерзшими пальцами ног, – спасибо, что так доходчиво объяснил. Это все, что ты мне хотел сказать?

– Да. Пойдем, а то ты замерзла, да и мне пора ехать – Злата, наверное, волнуется.

Поддерживая сестру, Петр Эрнестович повел ее обратно к подъезду. Уже у самой двери она неожиданно повернулась к нему и равнодушно сказала:

– Да, Петя, я тебя попрошу: передай, пожалуйста, Наталье, что я погорячилась во время нашего последнего разговора и извиняюсь. Я, наверное, действительно максималистка.

– Хорошо, передам, – устало ответил ей брат.

Глава вторая

Научный руководитель Юрия Лузгина, профессор Григорий Моисеевич Кравчук, с самого начала сумел заразить его своим энтузиазмом.

«С одной стороны, у нас реформы априори считались несовместимыми с плановым социалистическим хозяйством, – говорил он Юрию, – с другой стороны, их отсутствие неизбежно должно вести к спаду в экономике»

«Почему?»

«Вспомни азы политэкономии: производственные отношения должны соответствовать производительным силам. Мы живем в эпоху научно-технического прогресса, а социалистические производственные отношения в стране остаются на уровне тридцатых годов. Какой же все-таки умница Алексей Николаевич!»

С председателем Совета Министров СССР Алексеем Николаевичем Косыгиным Кравчук знаком был лично, именно тот заразил его идеями реформ в Советском Союзе. Его аспирант-очник Юрий Лузгин, до мозга костей захваченный идеями своего шефа, выполнил намеченную научную работу на одном дыхании и точно в срок готов был представить диссертацию ученому совету.

Однако случилось так, что в одно прекрасное утро энергичный и еще относительно молодой профессор Кравчук бодрым шагом вошел в кабинет директора института и, неожиданно схватившись за сердце, упал замертво. Юрия эта смерть настолько выбила из колеи, что в течение нескольких месяцев ему даже вспоминать не хотелось о пылившихся на полке пяти экземплярах диссертации и стопке неразосланных авторефератов.

«Так нельзя, – говорила мужу Халида, – ты начал кричать во сне, мечешься всю ночь напролет. Григорий Моисеевич умер, прими это, мы ничего не сможем изменить».

Она умела найти слова, Юрий понял это много лет назад, когда после страшной катастрофы, унесшей жизнь его матери, очнулся в далеком дагестанском селении. Рядом сидела девочка удивительной красоты и смотрела на него огромными печальными глазами.

«Мама! Где моя мама? Она погибла?»

«Мы ничего не можем изменить, – тихо проговорила Халида, касаясь тоненькими пальчиками его руки. – Да, твоя мама погибла. Мой брат тоже погиб».

Два года Юрий Лузгин прожил в семье отца Халиды, Рустэма Гаджиева. В шестнадцать лет он уезжал в Москву, чтобы получить паспорт, и перед отъездом очень серьезно сказал Рустэму:

«Я люблю Халиду, и она меня тоже. Мы поженимся».

Гаджиев чуть приподнял бровь и, усмехнувшись, потрепал его по плечу.

«Поживем – увидим. Вам с Халидой еще надо подрасти, а до тех пор сотня рек в море утечет».

Никто не верил в серьезность их чувств – ни Гаджиев, ни Наташа, тетка Юрия, ни ее муж Сергей. Они поженились через три года, когда Халида приехала поступать на биофак МГУ. Поразительно, но девочка, окончившая сельскую школу в далеком дагестанском селе, сумела сдать вступительные экзамены на одни пятерки.

Через год у них родился сын Тимур, но Халида не стала брать академический отпуск. Юные родители со смехом и шутками, по очереди прогуливая лекции, возились с малышом, пока не настало время отдавать его в ясли. Близнецы Лиза и Диана появились на свет, когда Юрий уже был аспирантом, а Халида заканчивала четвертый курс – ее отправили в роддом прямо с последнего экзамена. Трое детей не помешали молодой маме окончить университет с «красным» дипломом, она осталась работать на кафедре в университете, и все вокруг удивлялись, как эта удивительной красоты юная женщина ухитряется все успевать. Сама она объясняла это тем, что дети у Лузгиных росли на редкость здоровенькими – ведь физические и душевные силы у матери забирают, главным образом, болезни ее малышей.

После аспирантуры Юрий получил распределение на работу в планово-экономический отдел одного из крупнейших в Москве заводов. Ученая степень означала бы существенную прибавку к зарплате, но, когда он пришел в себя после смерти Кравчука, один из его официальных оппонентов уехал в длительную загранкомандировку, у другого же случился инфаркт. В результате защита была отсрочена на неопределенное время.

Весной семьдесят девятого молодой многодетной семье дали квартиру в Теплом Стане, а в начале июня того же года Халида тихо и, казалось, без особых усилий защитила кандидатскую диссертацию.

В декабре приезжавший в командировку Ильдерим, брат Халиды, увидел только что присланный из ВАКа диплом кандидата наук в красной корочке и сдержанно сказал:

«Недаром наш отец всегда говорит: «Моя дочка – свет моих очей». Ты, сестра, всех нас переплюнула»

Сухость его тона была понятна, Ильдерим всегда был крайне самолюбив, и то, что младшая сестра – бесконечно любимая, но, в конце концов, всего-навсего женщина – теперь кандидат наук, а он, Ильдерим Гаджиев, лишь скромный инженер-механик, работающий на тбилисском станкостроительном заводе, не могло его не задевать.

Два дня провел у дочери сам Рустэм Гаджиев, заходил в гости приезжавший по делам в Москву Петр Эрнестович Муромцев, и оба они от души порадовались за молодую женщину. Однако в похвалах жене Юрию почему-то послышался скрытый намек на его собственную, так и незащищенную диссертацию. Через день после отъезда тестя он созвонился со своим бывшим оппонентом профессором Лизуновым, недавно вернувшимся из длительной командировки. Голос профессора звучал дружелюбно, хотя в ответ на просьбу о встрече он слегка замялся, однако, в конце концов, все же ответил:

– Хорошо. Послезавтра, скажем, м-м-м… в шесть – вас устроит?

– Да, конечно.

Из-за этой легкой заминки в душе Юрия шевельнулась непонятная тревога, и он решил не говорить жене, куда едет – просто сообщил, что после работы задержится.

Профессор Лизунов, холеный мужчина лет шестидесяти, обычно тщательно зачесывал назад свои редеющие волосы, что делало его длинное лицо еще длиннее. Весь облик профессора и его манеры казались воплощением светской учтивости, но от ледяного взгляда водянисто-серых глаз Юрию почему-то стало не по себе.

– Итак, ваша диссертация, – сказал профессор, поглаживая мягкими белыми пальцами лежавший перед ним экземпляр в твердой синей обложке, – как я помню, посвящена исследованию реформ, как факторов, стимулирующих эффективность деятельности предприятий в социалистическом производстве, – он открыл диссертацию, скользнул взглядом по названию и вновь ее закрыл. – Почему вы решили взять для диссертации именно эту тему?

Оттона, каким Лизунов это спросил, в душе у Юрия засвербел неприятный холодок. Он набрал в легкие воздух и произнес, как можно уверенней:

– Мы с покойным Григорием Моисеевичем решили, что тема реформ актуальна и имеет практическую значимость. Григорий Моисеевич был лично знаком с Алексеем Николаевичем Косыгиным, и тот в целом одобрил это направление.

Профессор слегка поморщился.

– Да, понимаю. Конечно, если вы сможете заручиться поддержкой Косыгина, то… Но я сомневаюсь – он в настоящее время не совсем здоров, а реформы… реформы… гм, одним словом, в настоящее время это перестало быть актуальным, ВАК не пропустит вашу диссертацию. Ваши расчеты, конечно, очень и очень интересны, и их можно будет в дальнейшем использовать, но… гм… в другом контексте, разумеется.

Укладывая в кейс экземпляр диссертации и тоненький автореферат в светло-голубой обложке, Юрий мечтал лишь об одном – чтобы у него не дрожали руки. Лизунов сказал еще пару ничего не значащих вежливых фраз, проводил гостя до входной двери, и слышно было, как он тщательно запирает за ним замок.

Спустившись вниз, Юрий Лузгин постоял у подъезда, сделал несколько шагов, а потом неожиданно резким движением швырнул кейс с диссертацией в стоявший поодаль мусоросборник. Тяжелый чемоданчик, гулко стукнув по краю контейнера, разворотил припорошенную снегом груду картофельных очисток.

– Ну, даешь! – оказавшийся рядом с ним мужчина с испитым лицом смотрел на него с явным уважением. – Жена из дома выгнала?

– Нет, – раздраженно буркнул Юрий, чтобы отвязаться.

– Значит, любовница, – уверенно констатировал мужчина, дохнул перегаром и одним глазом с любопытством покосился на контейнер. – Чего у тебя там было, белье?

– Займитесь своими делами, если вам не трудно.

Человек, не отставая, шел рядом, и, судя по всему, не имел намерения заниматься исключительно своими делами.

– Слушай, парень, – увещевал он, – подбери свой чемодан, пропадет ведь твое барахло.

– Оставьте меня в покое, пожалуйста!

Мужчина вздохнул, хлюпнул носом и покивал головой.

– Ладно. Но ты молодец – с характером. Я раньше тоже такой был – принципиальный. А теперь что? Теперь вот водка весь мой принцип съела. Пойдем, посидим, а? Я тебе про свою жизнь расскажу. Да ты не бойся, у меня деньги есть, я угощаю, – он похлопал себя по нагрудному карману пальто и вновь хлюпнул носом. – Идешь? Я ведь не отстану.

Исключительно для того, чтобы от него отвязаться, Юрий заскочил в первый подошедший троллейбус. Мужчина с разочарованным видом потоптался на остановке и побрел в сторону пивного ларька.

На углу улицы Обуха и Чкаловского проспекта троллейбус надолго застрял в пробке. Водитель открыл двери, и Юрий с облегчением выбрался на заметенную снегом мостовую. Поездка в транспорте отрезвила его, слегка успокоила, и течение мыслей приняло философское направление.

«В конце концов, эта проблема не из тех, что заставит меня покончить жизнь самоубийством, пора заканчивать прогулку. Халида, наверное, уже беспокоится, и телефон нам еще не поставили – не позвонить. Ладно, сейчас спущусь в метро и прямиком домой».

Внезапно он ощутил зверский голод и вспомнил, что обедал в начале второго, а теперь был уже восьмой час. Из двери, над которой висела запорошенная снегом вывеска «БЛИННАЯ», вышел человек, и пахнуло аппетитным запахом дрожжевого теста.

«Заскочу перехватить чего-нибудь, народу немного».

Народу хоть и было немного, но свободных столов не оказалось – за каждым хоть один человек, да сидел. Юрий облюбовал себе местечко возле окна. Поставив поднос напротив мужчины, поливавшего блины шоколадом, он вежливо спросил:

– Не возражаете?

– Что вы, что вы! – от избытка дружелюбия тот даже взмахнул рукой, в которой держал нож. – Присаживайтесь, вдвоем веселее будет, главное, чтобы я вам не помешал, – он гостеприимно придвинул поближе к себе свой салат, освобождая место на столе.

– Благодарю, не беспокойтесь.

Судя по «окающему» выговору, мужчина был из приволжских мест. Покосившись на табличку с надписью «Распивать спиртные напитки строго воспрещается!», он вытащил из портфеля «чекушку», плеснул немного водки в свой стакан и нерешительно предложил:

– Как насчет того, чтобы за компанию?

– Благодарю вас, я не пью, – это прозвучало очень резко и почти грубо, потому что Юрия уже начала раздражать радушная говорливость его vis-a-vis. Он подосадовал на себя за то, что не сел за соседний столик – там гладко выбритый человек с индифферентным лицом неторопливо поедал блины. Он с методичностью автомата отправлял их в рот маленькими кусочками, и ничто на свете кроме еды его, казалось, не интересовало.

«Окающий» мужчина слегка смутился, убрал бутылку и сказал, словно оправдываясь:

– Да я, честно говоря, тоже не злоупотребляю, мне от язвы врачи рекомендовали. Предложил просто, потому что не удобно – сам пью, а человеку не предлагаю. Вы простите, если обидел – я ведь в Москве в первый раз и проездом, не знаю, как тут принято.

– Нет-нет, – Юрию стало неловко, – вы извините, у меня просто сегодня был трудный и не очень удачный день.

– В командировке здесь? – слегка раскрасневшись от водки, vis-a-vis вновь начал кромсать ножом блин.

– Нет, я москвич.

– Москвич? – удивился мужчина и, покосившись на толстое обручальное кольцо Юрия, деликатно поинтересовался: – А что ж дома-то не ужинаете? Домашняя еда для желудка полезней. Я один живу, и то в обеденный перерыв домой прибегаю покушать, от нашей столовой мне душу воротит.

Юрий слегка улыбнулся наивности провинциала.

– Ну, там, где вы живете, расстояния, наверное, другие. Мне, например, до дома еще около часу ехать, а мой желудок проголодался. Так что из всех зол приходится выбирать меньшее. А вы надолго к нам в Москву?

Мужчина вдруг сразу поскучнел и даже внешне как-то осунулся, а ответ его прозвучал отрывисто и горько:

– Не знаю, ничего не знаю. Я уже два года пишу во все инстанции, уже язву на нервной почве заработал. Решил вот лично в столицу приехать. Приехал, а теперь сам не знаю, что я тут делаю, зачем везде хожу – все словно оглохли, хоть криком кричи, и никому до правды дела нет. Словно мы живем не в советское время и не в Советском Союзе.

Пожав плечами, Юрий вспомнил о своей выброшенной на помойку диссертации и с легкой иронией в голосе ответил:

– Знаете, я как раз сегодня пришел к мысли, что никакая правда не стоит испорченного здоровья и нарушенного душевного покоя. Лучше оставить все, как есть. Зачем постоянно себя взвинчивать? Так можно искалечить себе жизнь или вообще сойти с ума.

Его слова и тон почему-то задели собеседника за живое.

– Сойти с ума! – саркастически повторил он. – Да, мне уже кое-кто намекал, что я нуждаюсь в стационарном лечении. – Однако нет, шалишь, у меня все запротоколировано, сфотографировано, я за свои слова и действия вполне отвечаю. Вот, посмотрите, посмотрите.

Юрию вовсе не интересно было разглядывать документы и фотографии, которые его разнервничавшийся vis-a-vis извлек из своего толстого портфеля.

– Да я верю вам, верю, не нужно, я… – взгляд его уперся в снимки:

– Что это у вас? Репродукции?

Он был не очень силен в живописи, но черно-белые фотографии не очень хорошего качества были явно сделаны с картин одного или нескольких художников эпохи Возрождения. Перебирая фотографии, мужчина говорил тоном человека, собирающегося излить душу перед прыжком в пропасть.

– Я вам сейчас расскажу, а вы уж сами судите, кто здесь сумасшедший. Для начала представлюсь: Самсонов Леонид Аркадьевич. Родился в Пензенской области, в семидесятом окончил областной институт культуры и по распределению был направлен работать в Кемь – есть такой городок там, где река Кемь впадает в Белое море. С исторической точки зрения интереснейшее место, я вам скажу. Посадница Марфа Борецкая в пятнадцатом веке пожаловала его Соловецкому монастырю, а с восемнадцатого века Кемь – уездный город. Открыл его, между прочим, сам Гаврила Романович Державин в бытность свою олонецким губернатором. Знаете, о ком сам Пушкин писал: «Старик Державин нас заметил и, в гроб сходя, благословил». Вам не скучно меня слушать?

– Нет, напротив, – Юрий и впрямь теперь слушал Самсонова с живым интересом. – Я, знаете ли, по специальности экономист, но с детства всегда интересовался историей, меня в школе даже учителя обвиняли в том, что я специально читаю исторические книги, чтобы потом смущать их вопросами на уроках. Хотел даже сначала стать историком.

– Тогда вас это действительно заинтересует, – обрадовался Самсонов. – Так вот, в восемнадцатом веке там был выстроен деревянный Успенский собор. После революции, когда служителей культа изгнали, его собирались сносить, но потом все же решили оставить, как исторический памятник. Недалеко от собора открыли исторический музей – в самом соборе этого никак было нельзя, потому что он деревянный. По технике безопасности, сами понимаете – там ведь и школьники, и взрослые на экскурсию приходили. Меня назначили директором этого музея – должность не ахти какая важная, в подчинении у меня уборщица, нянечка из раздевалки и старушка-экскурсовод. Музей бесплатный, доходу государству, разумеется, никакого.

– Что ж, правильно, наверное, – пожал плечами Юрий, – истинно-культурные ценности должны быть доступны всем. Если буду в тех краях, обязательно посещу ваш музей.

– Вряд ли, – лицо Самсонова подернулось печалью. – Слушайте дальше. Однажды, когда мы с электриком, проверяли проводку в соборе, я обнаружил тайник, а в тайнике… Нет, вы представить себе не можете – там были подлинные полотна Ван Дейка, Дюрера, Хольбейна-младшего.

– Не может быть!

– Да, именно – двадцать неизвестных человечеству полотен. Подлинники.

– Вы могли ошибиться.

– Я немедленно написал в Москву, к нам выехали эксперты. В результате выяснилось, что в восемнадцатом веке в тех краях проживали купцы Соловьевы, которые вели торговлю практически со всеми странами Скандинавии. Семья невероятно богатая, предки их были старообрядцами, а в конце восемнадцатого глава семьи Михайло Соловьев перешел вместе со всеми чадами и домочадцами в новую веру и решил сделать подарок собору – бесценную коллекцию картин. Счастье, что собор уцелел во время пожаров, которые порою вспыхивали в тех местах – иначе коллекция была бы уничтожена. После революции попы спрятали картины в тайнике, чтобы они не достались Советской власти.

– Невероятно! И время пощадило картины?

– Да, они были практически не повреждены – плесень в соборе не водится, а температура и влажность оптимальны для хранения полотен. Эксперты немного почистили их, и нам даже разрешили выставить картины в музее. К нам приезжали туристы из Финляндии и Швеции, о нашей находке писали на Западе, к нам приезжала Каролина Вайс – известный английский эксперт-специалист. И вдруг – два года назад – поступает распоряжение закрыть музей. Из Москвы приехали новые эксперты, заявили, что полотна нуждаются в срочной реставрации, и увезли их. Мы стали ждать – о картинах ни слуху, ни духу. Альбина Ивановна – это наш экскурсовод – предположила, что их отправили в какой-то другой музей страны. Я писал во все концы Советского Союза, писал в Москву экспертам, но мне отвечали, что понятия не имеют, о чем идет речь. Год назад Альбина Ивановна умерла – ей было уже за восемьдесят – я же отправился в горком партии, но там на меня посмотрели, как на сумасшедшего. Так, словно полотен никогда и не было. Я написал в ЦК, но ответа не получил, а месяц назад наш музей закрыли. Меня перевели на работу в Воронежскую область, я должен был быть там еще две недели назад, но приехал в Москву и вот уже две недели ночую на Курском вокзале и бегаю по инстанциям. Был в ЦК, был в Академии художеств, где только не был! Смотрят, как на сумасшедшего, о картинах никто и слыхом не слыхивал. Да я и сам бы мог поверить, что сошел с ума, если б не успел сделать фотографии перед тем, как картины увезли. К тому же у меня есть заключения экспертов, которые приезжали к нам в первый раз. Посмотрите сами.

Юрий вновь потянулся за фотографиями и теперь уже очень внимательно начал разглядывать каждую, потом взял листки с печатями и начал их читать.

– Да, все это очень странно, – задумчиво заметил он, – двадцать бесценных творений искусства исчезли неизвестно куда. Они могли бы войти в коллекцию Пушкинского музея в Москве или Эрмитажа. Но ведь там их нет, вы узнавали?

– Да если бы! Конечно, узнавал, показывал фотографии – такие полотна вообще никому неизвестны.

– А эксперты, которые давали первоначальное заключение?

– Я не смог их найти. К счастью, у меня есть адрес Каролины Вайс – мы переписывались, пока полотна хранились в нашем музее. Но на последние два моих письма она почему-то не ответила.

– Возможно, что письма не дошли – письма за рубеж вообще часто пропадают.

Разговор настолько увлек Юрия, что он забыл о своих бедах и о времени, однако судомойка в грязно-белом переднике, начав собирать со стола посуду, напомнила:

– Закрываемся, товарищи, пальто с вешалки забирайте, а то сейчас гардеробщица уходит.

Действительно, кроме них и доевшего, наконец, свои блины мужчины с индифферентным лицом, в зале уже никого не было. Выйдя на улицу, Самсонов вздохнул полной грудью:

– Снег-то какой валит! Ладно, я на вокзал – вроде уже привык, как к себе домой иду.

– Вы что, все это время на вокзале? – поразился Юрий. – Неужели у вас в Москве нет ни знакомых, ни родственников?

Самсонов пожал плечами:

– А у меня вообще нигде родственников нет, я детдомовский. Женился, когда только в Кемь приехал – год пожили и разошлись, не пришелся я ее родным ко двору. Теперь и не помню даже, какая она была.

Они прошли еще несколько шагов, потом Юрий нерешительно предложил:

– Знаете, что я вам предложу…гм… поедемте ко мне, а? Квартира у нас большая, с женой познакомлю, переночуете, а завтра я, может, поговорю с кем-нибудь относительно вашего дела, меня самого это все крайне заинтриговало.

– Ну… не знаю, – голос Самсонова прозвучал неуверенно, хотя чувствовалось, что предложение Юрия пришлось ему по душе. – Неловко, наверное.

– Было бы неловко, я бы вас не приглашал. Поехали.

– Ну… хорошо, спасибо. Честно говоря, устал я, как собака, от всех этих хождений, хоть на одну ночь голову приткнуть. Только зайдем на вокзал – у меня в камере хранения чемодан с чистым бельем, а то не мылся уже сколько, псиной от меня несет.

Когда они подходили к Курскому вокзалу, крупные хлопья уже не падали, и мглистый воздух, пронизанный светом фонарей, состоял, казалось, сплошь из мелких сверкающих капель. Дворники, энергично орудуя скребками, с трудом сгребали снег к краю тротуара. Воздух звенел выражениями, что издревле несут облегчение русской душе. Старательно обходя сугробы, Юрий старался ступать по протоптанным другими пешеходами дорожкам, и говорил:

– Знаете, у меня сейчас возникла такая мысль: ведь полотна эти, если так рассудить, народное достояние, которое имеет огромную ценность. Раз они неизвестно куда сгинули, то этим, наверное, должен заняться Комитет государственной безопасности. Вы не хотите туда обратиться?

– Я уже думал, – хлюпнув носом и глубоко вздохнув, сказал Самсонов. – Правда, немного боязно – все-таки такая организация, еще пришьют что-нибудь.

– Ерунда, сейчас не тридцать седьмой год, что вы, право!

– Да, наверное. Что ж, наверное, я вашему совету и последую, другого выхода нет. В конце концов, мне терять нечего, я человек одинокий.

– Возможно, я сам… – начал было Юрий, но не договорил, потому что откуда-то сбоку донеслись крики и ругань, совсем рядом тишину разорвал пронзительный женский визг, и сразу же возник шум, обычно сопутствующий, пьяной потасовке.

Они обернулись, невольно замедлив шаг – у самого входа в метро три дюжих парня выясняли отношения кулаками. Неожиданно к Юрию бросился человек с залитым кровью лицом, обхватил его руками, и они вместе, потеряв равновесие, упали в сугроб. Другой верзила сшиб с ног Самсонова – свалился ему прямо под ноги и уцепился за пальто, не давая подняться.

Тут же послышался милицейский свисток, Юрий закричал от боли, почувствовав, что ему с силой заламывают назад руки. Краем глаза он видел, как два стража порядка защелкивают наручники на запястьях сопротивляющегося Самсонова, попробовал вырваться, но безрезультатно. Обоих их – скованных, растерзанных, окровавленных – втолкнули в машину с зарешеченным окошком, захлопнули железную дверцу.

– Выпустите нас! – Юрий отчаянно заколотил по стене скованными руками. – Выпустите, мы ничего не делали, мы просто проходили мимо!

Самсонов помотал головой, дотронулся браслетом наручника до заплывшего от удара глаза и испуганно сказал:

– Это же черт знает, что такое! Куда они нас?

– Ничего, сейчас разберемся! – от ярости у Юрия внутри все кипело. – Я тотчас же все выскажу их начальству, они у меня попляшут!

Увы, тотчас же поговорить с начальством ему не удалось – их вывели из машины, сняли наручники и втолкнули в тесную камеру, вдоль стены которой тянулась длинная скамья, а в углу стояла издававшая неприятный запах параша. Дверь заперли, а когда Юрий постучал в нее кулаком, крохотное окошко приоткрылось, и хмурая мужская физиономия произнесла длинное непечатное ругательство, после чего створка с треском вновь захлопнулась. Самсонов вздохнул:

– Порядки же у вас в столице, однако! Ладно, успокойтесь, они все равно не откроют, пока их начальник не придет протокол составлять. А мне, извините, по нужде надо, – и, деликатно повернувшись к Юрию спиной, он помочился в парашу.

Около полуночи в Серебряном Бору возле обнесенного оградой особняка остановилась черная «Волга». Из ворот вышел охранник, что-то сказал водителю, и после этого металлические ворота раздвинулись, пропуская автомобиль. Из него вышел плотный, крепко сбитый мужчина и направился к дому по расчищенной от снега тропе. На пороге ему преградили дорогу три человека в штатском, один из них спросил ничего не выражающим голосом:

– Оружие есть?

Пожав плечами, визитер отдал ему табельный пистолет, но, тем не менее, его одежду тщательно прощупали. Мужчина отнесся к обыску равнодушно – это была стандартная процедура, на которую не приходилось обижаться. После досмотра человек в штатском проводил его до кабинета и нажал на вмонтированную в стену кнопку звонка. Массивные створки двери раздвинулись, пропустив ночного гостя внутрь, и тут же вновь наглухо сомкнулись за его спиной. Навстречу, хрустнув пальцами, шагнула женщина, лицо которой выражало крайнюю озабоченность.

– Я давно жду, да садитесь же, рассказывайте! Почему Галя не позвонила мне?

Женщине было лет пятьдесят или даже больше, но красота лица ее казалась неподвластной годам. Пришедший опустился на мягкое сидение и почти неприметно дернул головой, как человек, желающий оглядеться по сторонам и убедиться, что его никто не подслушивает. Движение было сделано чисто по профессиональной привычке – ночной гость доподлинно знал, что именно в этот кабинет загородной резиденции министра внутренних дел СССР Николая Анисимовича Щелокова, доступ «гэбэшникам» закрыт. Поэтому он спокойно ответил:

– Галина Леонидовна решила последовать моему совету и лишний раз не привлекать внимания людей Андропова – все линии в доме в настоящее время прослушиваются.

– П-фу! – женщина с презрительным видом пожала плечами и села, проворчав: – Андропов слишком много на себя берет, он что, уже разобрался с диссидентами и академиком Сахаровым, что взялся за нас? Кажется, его люди наставили своих «жучков» даже в Кремле! Их дело – следить за надежностью нашей охраны, а не слушать наши разговоры! Когда Брежнев назначал Николая Анисимовича министром внутренних дел, у них была договоренность, что КГБ вмешиваться в дела милиции не будет.

Гость, терпеливо выслушав ее возмущенную тираду, спокойно кивнул головой:

– Да, конечно, вы правы. И все же совершенно ни к чему давать им в руки неопровержимый компромат против себя. Андропов только и ждет случая – чуть что, и КГБ начнет копать.

– Ой, да бросьте! Копать! Вы забыли, как они пробовали покопаться в кабинете Николая Анисимовича? – она нервно пригладила волосы. – Мы тогда отсняли их людей скрытой камерой, показали Брежневу, и он всыпал Антропову по первое число – тот стоял перед Леонидом Ильичем, как мальчик, и пикнуть боялся!

– Тем не менее, при нынешних обстоятельствах телефонную линию для обсуждения данного дела лучше пока не использовать.

Тон его был вежлив, но непреклонен – так говорят, когда вопрос обсуждению не подлежит. Женщина пожала плечами:

– Хорошо, хотя я уверена, что вы перестраховываетесь. Меня, если честно, совершенно не волнует этот бывший директор музея, который сейчас ходит и ломится во все инстанции. В чем проблема, ему ведь можно в принудительном порядке рекомендовать лечение? Я бы сама, как медик, подтвердила, что у этого человека на нервной почве возникла бредовая идея, так что тут дело и выеденного яйца не стоит, а вы разводите панику.

– Это как посмотреть, – возразил визитер, слегка постукивая костяшками пальцев по подлокотнику своего кресла, – меня бы он тоже не беспокоил, но тут может получиться вот какая штука, я уже объяснил это Галине Леонидовне. Предположим, Самсонов, устав от хождений в ЦК, обратится в ведомство Андропова, и КГБ им заинтересуется.

– Ну и что? Они ничего не докажут – полотна не были официально занесены в реестр, а что можно определить по каким-то скверно сделанным фотографиям? Возможно, бедняга под влиянием свой идеи фикс сфальсифицировал снимки – такое в медицинской практике случается.

– Некая Каролина Вайс, искусствовед из Лондона, видела подлинники и своим восторженным заявлением привлекла внимание западной прессы. Вы ведь помните об этом, не так ли?

Женщина вновь досадливо дернула плечом:

– У меня пока нет склероза, это вы забыли ваши собственные слова о том, что Вайс молода и, как специалист, не пользуется авторитетом у коллег. Многие сочли ее заявление выдумкой девчонки, которая хочет создать себе имидж ученого. Кроме того, с тех пор прошло два года, и пресса уже давно обо всем забыла, а Вайс больше СССР не посещала – ей наотрез отказали в визе.

Под конец фразы голос ее утратил уверенность, потому что лицо мужчины стало ледяным. Чуть наклонившись вперед, словно желая, чтобы до сидевшей напротив собеседницы дошло каждое слово, он медленно произнес:

– Вы также забыли, что в КГБ умеют собирать информацию по крупинке. Итак, что они имеют? Пару лет назад в СССР приезжал шейх Абу Мухаммед, тонкий ценитель живописи, зодчества и женской красоты. Он посетил несколько русских городов, где сохранились памятники старины, в том числе и город Кемь, а после этого преподнес вам и Галине Леонидовне редкие по красоте бриллиантовые украшения. Подарок есть подарок, придраться тут вроде бы не к чему, и можно считать случайным совпадением, что позже в картинной галерее Абу Мухаммеда появились редчайшие полотна художников эпохи Ренессанса. Сам шейх утверждает, что приобрел их у арабского коллекционера, пожелавшего остаться неизвестным. Только вот, если сопоставить заявление Каролины Вайс с вашими бриллиантовыми подарками и появлением полотен у шейха, то до полной картины «гэбэшникам» не хватает всего одного штриха. Этот штрих – Самсонов с его фотографиями.

Наступило молчание, женщина сидела, сдвинув брови и сосредоточенно глядя в одну точку.

– Хорошо, и что же нам делать? – спросила она наконец, качнув головой.

– Посоветовал бы вам с Галиной Леонидовной пока не встречаться, по телефону только «здравствуй, целую, до свидания». Остальное я беру на себя – Самсонов уже у нас, фотографии, что были при нем, уничтожены, но негативов мы не нашли. Я лично его допрашивал в течение четырех часов, и ничего не добился, после возвращения допрошу опять, но пока он молчит.

Руки ее бессильно упали, в глазах мелькнул ужас.

– Надеюсь, вы не собираетесь его… убить? – растерянно спросила она.

– Что вы, боже упаси! – нарочитый испуг в его голосе был смешан с иронией. – Как только негативы окажутся в наших руках, Самсонов отправится к месту своей новой работы в Воронежскую область. Там, на месте, думаю, его можно будет поместить в областную клинику – вы ведь в курсе, как это делается. Я лишь не могу пока определиться, что мне делать с парнем, которого мы взяли вместе с ним.

– Вместе с кем – с Самсоновым? Но зачем вам понадобился парень?

– Они разговорились в кафе – мой человек сидел рядом и слышал каждое слово. Самсонов показал фотографии, а потом парень пригласил его к себе домой. Этого никак нельзя было допустить, пришлось срочно брать обоих, и теперь не возьму в толк, что с парнишкой делать – задержать его надолго я не могу, отправить в клинику или что-то там еще тоже нельзя.

– Почему?

– Женой парня интересуются люди из КГБ, хотя я еще не до конца выяснил причину – информация, которую я имею, весьма противоречива, но похоже, это связано с какими-то испытаниями биологического оружия в той местности, откуда она родом.

– Если под эгидой КГБ разрабатывается биологическое оружие, то это же наш шанс против них! – оживившись, воскликнула она. – Почему вы не узнаете точнее?

– Это государственное дело, – сухо возразил гость, – а в делах безопасности государства Брежнев полностью доверяет Юрию Владимировичу Андропову и высоко его ценит. Поэтому сюда мы влезать не будем.

– Хорошо, хорошо, вернемся к парню – никаких ведь доказательств у него нет.

– Дело не в доказательствах, доказательства «гэбэшники» добудут сами – если привлечь их внимание к этому делу.

– Ничего страшного не случится, – изящное и небрежное движение тонкой руки, – припугните парня и поскорее отпустите.

– Я что-нибудь обязательно придумаю, – ночной визитер поднялся. – До свидания. Вновь повторяю свой совет: в ближайшее время постарайтесь избегать общества Галины Леонидовны. Ей, кстати, я посоветовал то же самое.

– Хорошо, благодарю вас, – она тоже встала, тронула пальцами виски. – Если вы не торопитесь, спустимся в гостиную выпить чаю – я угощу вас вашим любимым вареньем. Боже, как я устала от всех этих интриг КГБ! Когда-нибудь Андропов точно выведет меня из себя, и я всажу пулю прямо в его больную почку!

Вежливо улыбнувшись ее шутке, гость отказался от чая с вареньем, сославшись на нехватку времени, и откланялся.

Вернувшись в камеру после разговора со следователем, Самсонов со вздохом присел на скамью рядом со своим товарищем по несчастью. Юрий, измученный ожиданием, встрепенулся:

– А я? Когда же меня вызовут на допрос?

Но железная дверь, впустив Самсонова, захлопнулась, и возглас Юрия поглотили стены, а ответом ему было молчание.

– Сейчас вас, наверное, вызовут, – устало проговорил Самсонов, прислоняясь к стене и закрывая глаза. – Потерпите маленько, следователь мое «дело», наверное, дописывает.

Юрий вытащил из кармана золотые часы – свадебный подарок Наташи и Сергея Муромцевых с дарственной надписью.

– Уже скоро полночь, моя жена сейчас, наверное, с ума сходит, – в голосе его звучало отчаяние. – Ну, какое они имеют право нас тут держать?

– Никакого, – со вздохом согласился бывший директор музея и, выпрямившись, открыл глаза. – Вас скоро выпустят, не изводитесь так, подождите – я ведь тоже жду, что теперь поделаешь.

Время шло, а в камере царила тишина, и никто не показывался. Наконец, не выдержав, Юрий, вскочил и вновь нетерпеливо заходил по узкому пространству. Иногда он останавливался и с досадой изо всех сил пинал дверь ногой.

– Да я бы тоже, как вы, сидел и ждал, если б не жена!

Самсонов устало пожал плечами:

– Объясните ей все завтра, она простит. Вы пока подумайте о чем-нибудь другом.

– Не в этом дело, она же нервничает! Я, правда, предупредил, что задержусь, но не настолько же! И не сказал ей, главное, куда пойду – не хотел тревожить, пока не узнаю результатов.

– У врача, наверное, были?

– У врача? Да нет, какого лешего мне делать у врача – говорил с оппонентом по поводу своей диссертации.

– О, вон оно как даже! Серьезно живете! И что же?

– Ерунда, все ни к черту! – Юрий провел рукой по лбу и в изнеможении плюхнулся на скамью. – Сперва, если честно, хотелось утопиться, но теперь на фоне этой камеры…Черт, даже не верится, что все это про исходит со мной наяву, – кулак его с такой силой стукнул по стене, что руке стало больно. – Слушайте, о чем вас вообще спрашивали? Вы объяснили им, что мы с вами к этой драке не имеем никакого отношения?

– Объяснил, конечно. Но у меня ведь еще что – я с одного места выписан, еду в другое, а там еще не прописан, поэтому они сказали, что будут меня проверять – что к чему.

– При чем здесь это? Вы же ничего не нарушили, просто переезжаете из одного города в другой. Тем более, что мы были на вокзале – там девяносто процентов людей едут из одного города в другой.

– Да, конечно, но все-таки это ведь их милицейская работа – проверять.

– Предположим, – раздраженный этой, как ему показалось, покорностью, прозвучавшей в тоне собеседника, сказал Юрий, – но у меня-то в паспорте и прописка есть, и штамп о браке стоит, и трое детей вписано. Меня-то за что они здесь держат? Что вы им, кстати, объяснили?

– Как и было – проходили мимо, когда шпана эта драку начала.

– Но вас допрашивали почти четыре часа!

– Понимаете, следователь спросил, что я делаю в Москве – я тут и начал рассказывать про шедевры, которые у нас непонятно как испарились – знаете, это мое больное место, я как начну о них говорить, то уже и времени не замечаю.

– Послушайте, извините, но меня сейчас ваши шедевры мало интересуют. Про драку-то, про драку что спрашивали? А про меня?

– Да почти ничего и не спрашивали – я два слова сказал, они записали, а потом начали подробно расспрашивать про полотна. Следователь очень заинтересовался – смотрел фотографии, потом потребовал негативы.

– Вы что, четыре часа говорили про полотна и негативы? – недоверчиво хмыкнул Юрий.

Его собеседник неожиданно загорячился:

– Вы поверите – я и сам удивляюсь, чего этот следователь так с негативами прицепился! Со всех сторон уж подъезжал – где у вас негативы, да покажите негативы! Даже кричал на меня – нужно ему, видите ли, проверить, что я не аферист и говорю правду! А чего проверять, я что, преступник, какой-нибудь? Я сам специально в Москву приехал, чтобы найти эти полотна, – он насупился: – Захочу – скажу, а нет – мое дело!

– Да ведь вы, кажется, сами хотели, чтобы этим делом кто-то занялся?

– И займутся, я этого добьюсь! Но пусть меня сначала из этой клетушки выпустят, и не надо меня, как ворюгу какого-то, за грудки брать!

– Да покажите вы им, ради бога, эти негативы, – устало вздохнул Юрий, – пусть они проверят и поскорее нас отпустят.

– Во-первых, знаете ли, когда на меня ни с того ни сего так напирают, я упрямый становлюсь. А во-вторых, у меня негативов сейчас попросту нет. Видите ли, если честно, сам я в фотографии ничего не смыслю, но как раз в то время ко мне приезжал приятель Мишка Земцов – он с детства увлекался фотографированием, все, помню, бегал в кружок заниматься. В детдоме кормили неважно, так все ребята летом, как стемнеет, в рейд по чужим садам намыливаются, а Мишка в это время под кровать лезет свои пленки проявлять – завесится одеялом и пыхтит там. Так вот, он после армии в Сибирь подался, а в тот год как раз женился и повез молодую жену попутешествовать. Они у меня недели с две гостили, я его и попросил те картины сфотографировать – он ведь ас в этом деле. Позже он сами-то фотографии мне прислал, а пленку нет. Пришлет, конечно, если она еще у него, но кто ж его знает – мы уже с год не переписываемся, а они с женой еще тогда поговаривали, что на Дальний Восток собираются переезжать. При переезде могли все лишнее выкинуть и пленку тоже – сами знаете, как оно при сборах да в суматохе случается.

– Да, конечно, – прислонившись к стене, Юрий закрыл глаза и умолк.

Три человека внимательно слушали записанный разговор – высокий мужчина в форме полковника милиции, худощавый человек, лицо и взгляд которого выражали крайнее беспокойство, и ночной визитер дачи министра внутренних дел, после третьего повтора записи выключивший магнитофон.

– Итак? – спросил он, легонько барабаня пальцами по столу.

– Все ясно, – полковник слегка поморщился. – Жаль, что меня задержали дела, и я не смог приехать раньше, чтобы присутствовать на допросе. Думаю, вы зря развели панику – если бы вы так не спешили и не напирали, Самсонов сам бы вам все рассказал. Кстати, надеюсь, фамилии Лузгина и Самсонова нигде не зафиксированы?

Ночной гость министра вспылил:

– Вы считаете меня полным идиотом? Не надо читать мне нотаций, товарищ полковник милиции, мы равны по званию!

– Ну-ну, не стоит обижаться, – небрежно хмыкнул полковник, – равны-то мы равны, да только у меня есть практика и навык, а вы вознеслись вместе со своим начальством и на настоящей оперативной работе почти не бывали. Но я говорю это не в обиду вам, а просто следует учесть, что среди рядового милицейского состава есть осведомители КГБ. Вам это известно?

Ему, очевидно, хотелось еще сильней разозлить собеседника своим нравоучительным тоном, но тот уже взял себя в руки и, благоразумно решив, что сейчас не время выяснять отношения, ответил совершенно спокойно:

– Да, мне это известно, поэтому я сам оформил фиктивный протокол задержания Великанова и Котько – это два безработных алкоголика, которые постоянно трутся на Курском вокзале и клянчат у пассажиров деньги водку. Вы довольны?

Вопрос был задан с легкой ехидцей, и полковник, пропустив его мимо ушей, продолжил свои рассуждения:

– И вот я еще, что хотел сказать: думаю, этот его дружок – как бишь его, Земцов? – сам по себе не опасен и не представляет для нас никакого интереса. С Самсоновым он контактов не поддерживает, полотна его не интересуют. Со временем мы его отыщем и, если пленка еще у него, изымем ее. Разумеется, нельзя допустить, чтобы Самсонов с ним каким-то образом связался и поднял вопрос об этой пленке.

– Меня настоятельно просили обойтись без экстремальных мер.

– Бабий лепет, что с них возьмешь! Вы прекрасно знаете, что Щелоков и Андропов всегда жили, как кошка с собакой. Если КГБ получит хотя бы намек относительно этого дела, то кто окажется козлом отпущения? Понятно, что не дочь генерального секретаря и не жена министра внутренних дел, которые обожают бриллианты – настолько, что согласились передать бесценные полотна шейху Абу Мухаммеду в обмен на его камни. Крайними окажемся мы, и именно наши головы полетят с плеч. За хищение народной собственности в особо крупных размерах полагается высшая мера наказания, это, надеюсь, все здесь присутствующие помнят? Защищать нас никто не станет.

Худощавый человек, до сих пор не проронивший ни слова, поднял голову и, сглотнув слюну, испуганно спросил:

– Так что же вы предлагаете?

Полковник криво усмехнулся:

– Мой план предельно прост и вполне объясним. Все мы по разным причинам были вынуждены участвовать в этом деле, но никто в наше положение входить не станет, и если мы загремим, то на полную катушку. Нам надо подумать о себе… о своих близких. Поэтому предлагаю пригласить Лузгина и Самсонова сюда, извиниться перед ними за незаконное задержание и… отпустить.

В воздухе повисла напряженная тишина, потом визитер красивой хозяйки министерской дачи в Серебряном Бору угрюмо спросил:

– Дальше?

– Повторяю, мы извинимся и отпустим их, а все, что произойдет дальше, должно произойти в другом месте – не здесь. Кроме нас троих никто принимать в этом участия не должен, нам не нужны свидетели. Если вы согласны со мной, то…

– Как это? Что… что вы имеете в виду? – пролепетал худощавый.

Ему никто не ответил, полковник на него даже не взглянул – смотрел на второго собеседника и ждал. Тот в раздумье провел рукой по лбу и кивнул головой:

– Хорошо, другого выхода я действительно не вижу.

Полковник насмешливо прищурил глаза:

– Именно так, я рад, что вы это поняли.

– Что нужно делать конкретно?

– Сейчас объясню. Итак, я лично беседую с Лузгиным и Самсоновым, извиняюсь за действия своих подчиненных и предлагаю им выпить по чашечке чаю. Оба хотят пить, я уверен – с момента задержания у них во рту не было ни капли жидкости. Вы, – он повернулся к худощавому, – подадите им чай, в каждую чашку капнете по две-три капли вот этого – в руке его появился пузырек с пипеткой, надетой на горлышко, – но не переборщите: две-три капли, не больше.

– Нет! – тот отпрянул, как ужаленный. – Нет, я не смогу!

– Сможете, если подумаете о… вашей дочери, – в голосе полковника звучала сталь. – Держите!

– Это яд? – сразу поникнув, худощавый покорно стиснул пузырек потной ладонью.

– Ни в коем случае! В дальнейшем эксперты не должны обнаружить в их организмах никакого яда – это сильный наркотик, который полностью парализует все мышцы и отключает сознание. Не сразу, однако, а минут, примерно, через сорок после того, как попадет в организм. Действие его продолжается часа три, после этого он бесследно распадается, и организм постепенно восстанавливает свои функции. Поэтому у вас в запасе будет три часа. За это время вы должны будете все начать и завершить.

– Мы? – почти хором воскликнули оба его собеседника.

– Разумеется. У меня будет другая задача, поэтому сам я на первом этапе принять участие не смогу. Объясняю вашу задачу. Итак, сейчас уже третий час ночи, транспорт не ходит, и я, во искупление грехов своих подчиненных, прикажу подвезти их на машине – туда, разумеется, куда они скажут. Ваша задача сложности не представляет – наркотик начнет действовать, поэтому оба будут в бессознательном состоянии. Главное, чтобы ни территориально, ни по характеру смерти никто не смог связать между собой два трупа. Итак, Лузгин. Счастливый молодой муж, отец семейства, но есть одно «но»: не повезло с диссертацией. Жена кандидат наук, а он нет – налицо ущемленное мужское самолюбие. Приехав на встречу с бывшим оппонентом, он рассчитывал получить положительный отзыв, но оппонент его разочаровал, не оставив никакой надежды. Это вызвало столь сильный стресс, что мужчина решил свести счеты с жизнью – половину ночи бродил неизвестно где, а под утро лег на рельсы. Следствие должно идти именно в этом направлении, и это я беру на себя. Теперь Самсонов, – полковник вытащил из кармана маленький пластмассовый футляр со шприцем внутри. – Этот медикамент способствует тромбообразованию и в малых дозах применяется в медицинских целях. Если же ввести под кожу все, что находится в этом шприце, то уже через полчаса вся кровь в организме свернется, и человек умрет от закупорки сосудов. Медикамент распадается примерно через восемь часов.

– Вы уверены, что экспертиза ничего не обнаружит?

– Через восемь часов любой патологоанатом диагностирует естественную смерть от эмболии. Как только он окажется под действием наркотика, сделаете инъекцию. Препарат введете в слизистую полости рта, чтобы на коже не остался след укола. Тело должно быть обнаружено на укромной скамеечке в сквере возле Курского вокзала, но не ранее полудня – в это время дворники как раз начнут расчищать дорожки от снега. Следовательно, препарат должен быть введен не позднее четырех утра. Выглядеть все должно так: Самсонов, будучи в Москве проездом, скончался от эмболии на скамеечке в сквере – что ж, бывает. Лузгин решился на отчаянный шаг под влиянием аффекта – печально, но тоже случается. Если все будет сделано правильно, никто не сможет связать эти две смерти. Хорошо, у нас есть еще минут сорок, и нужно уточнить кое-какие нюансы. Вот здесь в четыре сорок пять должен пройти скорый поезд из Анапы…

Часы, висевшие на стене под портретом Брежнева, внезапно захрипели и пробили половину третьего. Трое мужчин, склонившись над разложенной на столе картой, негромко беседовали, уточняя детали места и времени.

Юрий очнулся от сильного толчка и не сразу сообразил, где находится. Сознание вернулось быстро, но тело еще оставалось парализованным. Сбоку на него навалилось что-то тяжелое, и не было сил освободиться. Он вдруг отчетливо вспомнил доброжелательное лицо полковника, который, извиняясь, долго пожимал им с Самсоновым руки:

«Погодите, уж завтра я эти лоботрясам такой разгон дам! Три шкуры спущу! Однако транспорт уже не ходит, я распоряжусь, чтобы вас доставили домой на нашем казенном транспорте, ничего? Вы в Теплом Стане проживаете ведь? – он повернулся к Самсонову: – А вас куда прикажете, вы ведь здесь проездом? Где остановились? Вот уж ругать будете, наверное, нашу Москву-матушку, когда домой доберетесь!»

«Ничего, все бывает, – застенчиво сказал Самсонов. – Меня вон товарищ – он кивнул на Юрия – раньше к себе приглашал переночевать, но теперь ему самому нужно будет с женой за опоздание разбираться, и я там не к месту буду. Так что меня отвозить не надо, я до Курского и пешком доберусь».

Юрий промолчал – в том состоянии, в каком он теперь находился, ему действительно не хотелось видеть никого постороннего в доме. Полковник же бодро отмахнулся:

«Ничего страшного, ребята мои и до Курского вас довезут. Сейчас машину подадут, а вы пока хоть чайку выпьете – у меня чай вкусный, с малиной».

Чай у полковника был действительно хорош – ароматный, с запахом спелых ягод. После семи с лишним часов, проведенных в вонючей камере, обоим мучительно хотелось пить. Самсонов вежливо поблагодарил принесшего им чай мужчину в штатском с худым и болезненным лицом:

«Спасибо, давно такого не пробовал».

Юрия эта вежливость собрата по несчастью разозлила – еще благодарить их! Продержали в кутузке неизвестно сколько, теперь чаем хотят откупиться! Стакан свой он, однако, опустошил до дна, потому что во рту все пересохло. Полковник вернул им документы, еще раз потряс обоим руки и угрожающим тоном вновь пообещал разобраться со своими бестолковыми сотрудниками – виновниками столь неприятного инцидента.

Им с Самсоновым любезно предложили расположиться на заднем сидении машины, за руль сел худощавый, недавно подававший им чаю, а рядом – плотный мужчина, тоже в штатском. Когда они немного отъехали, Самсонов шепнул Юрию на ухо, что человек рядом с водителем – тот самый следователь, что его допрашивал и цеплялся по поводу негативов. Ответить Юрий не успел – сознание внезапно помутилось, и навалилась темнота.

Теперь, когда мозг снова работал, он осознал, что все еще сидит в машине, а та медленно едет, почти ползет по неровной, ухабистой дороге. То, что тяжело давило сбоку, было телом Самсонова – неестественно неподвижным и безжизненным. Неожиданно автомобиль, остановился, и водитель негромко сказал:

– Ближе не подъехать, завязнем в снегу. Может быть здесь?

– Ничего, здесь подняться даже лучше, – проговорил второй, разглядывая насыпь. – Тут днем, видно, местные ходят – весь снег истоптан наши следы не будут выделяться. Поднимемся по насыпи и донесем его по путям. Поезд пройдет только через пятнадцать минут, как раз успеем.

– Это… это ужасно! – голос водителя, того самого худощавого человека, что подавал им чай, дрожал.

Следователь, которого признал Самсонов, грубо его оборвал:

– Хватит, берите за ноги!

«Что они со мной делают, куда несут? – думал Юрий, и неожиданно родилась ужасная догадка: – Да ведь они…они хотят меня убить! За что?»

Жизнь быстро возвращалась в его парализованное тело, конечности обретали чувствительность, но он старался не двигаться, чтобы не выдать себя убийцам. И все же худощавый, который тащил его за ноги, неожиданно замедлил шаг:

– Мне показалось, что он зашевелился.

– Ерунда, – буркнул второй. – Наркотик действует три часа, вам же сказали, а прошло минут двадцать, не больше. Все, кладем здесь. Нет, на живот.

– Бога ради, да какая разница?

– Чтобы внутренний карман остался неповрежденным – там документы. Его должны сразу же опознать. Хорошо, вот так, и лицом на рельсы. А теперь уходим.

«Сейчас они уйдут, и я встану, – напрягшись, думал Юрий, ощущая лбом леденящий холод стали. – Только бы не пошевелиться, не выдать себя. Только бы не пошевелиться!».

Однако следователь неожиданно сказал:

– Хотя нет, нужно будет подождать, чтобы убедиться точно, мы не можем рисковать.

– Вы… вы это сами, хорошо? – дрожащим голосом произнес худощавый водитель. – Я…я не могу, меня сейчас стошнит.

– Ладно, убирайтесь, – раздраженно рявкнул следователь.

Поезд должен был пройти с минуты на минуту – прижавшись лицом к рельсу, Юрий это отчетливо слышал и лбом чувствовал вибрацию металла.

«Ладно, надо удирать, ждать больше нельзя. Второй ушел, а с этим одним я как-нибудь разберусь».

Последние признаки паралича исчезли, тело повиновалось ему полностью. Сделав рывок, он вскочил на ноги, но не успел сделать и шагу, как сильный удар в живот опрокинул его навзничь. Падая, Юрий вцепился в пальто своего врага и увлек его за собой. Обхватив друг друга, они покатились по шпалам. Физически следователь был намного сильнее, оказавшись наверху, он схватил Юрия за волосы и начал бить затылком о рельс, пытаясь оглушить. При каждом ударе с губ его жертвы срывался сдавленный крик, заглушаемый грохотом приближавшегося поезда.

Несущая смерть махина уже обдала их слепящим глаза светом, и тогда Юрий, оставив в руке следователя клок волос, неожиданным рывком освободил голову, поджал колени, а затем с неизвестно откуда взявшейся силой пружинисто распрямил ноги. Его противник отлетел в сторону, распластавшись прямо перед несущимся тепловозом, но Юрий успел перебросить свое тело через высокий рельс и, подхваченный мощным потоком воздуха, упал у самых путей в наметенный недавним снегопадом сугроб.

Ему казалось, что вагоны скорого поезда «Анапа-Москва» грохотали над его головой целую вечность. Наконец поезд скрылся за поворотом, перестук колес стих, и вновь наступила тишина. Придя в себя, он поднялся на ноги, сделал несколько неверных шагов и, стараясь не поворачивать голову, чтобы не видеть кровавого месива на рельсах, начал спускаться по заснеженному склону.

Машина стояла в нескольких метрах от того места, где он сошел с насыпи. Худощавый человек стоял к нему спиной, курил, втянув голову в плечи, и огонек сигареты мелко подрагивал в его руке. Оглянувшись на хруст снега под ногами Юрия, он вздрогнул и на миг, казалось, оцепенел.

– Это… вы? А где…

– Он на моем месте, – ответил Юрий и, подойдя вплотную, схватил худощавого за отвороты пальто и грубо встряхнул. – Почему?

Худощавый человек выронил сигарету. Руки его безвольно повисли вдоль туловища, а голос прозвучал глухо, устало и почти безразлично:

– Я же говорил ему. Я говорил ему, что вы пришли в себя, а он не поверил.

– Что с Самсоновым, он в машине?

– Да. Но он мертв, вы ему уже не сможете помочь.

– Мерзавец! – пальцы Юрия стиснули костлявое горло. – Я тебя убью!

– Убивайте, – покорно просипел мужчина, не пытаясь сопротивляться. – Все равно мы с вами оба уже мертвецы.

Отшвырнув его от себя, Юрий в отчаянии закричал:

– За что? Что я такого сделал?

– Я не хотел, меня принудили, – судорожно вздохнув и осторожно ощупывая свою шею, ответил худощавый. – Меня с самого начала принудили. У моей дочери… у моей маленькой девочки врачи обнаружили острый лейкоз. В СССР лейкоз не лечат. Лечат, вернее, но практически не вылечивают. Мне обещали, что ее будут лечить в Германии, если я организую вывоз полотен из Советского Союза. Я организовал – договорился с экспертами, они дали фальшивые заключения, договорился с таможенниками. Полотна вывозил тот самый человек, который… В общем, которого вы… Если бы этого не сделали мы, они нашли бы других, но теперь моя девочка чувствует себя лучше, у нее ремиссия. И никто бы ничего не узнал, не появись Самсонов в Москве со своими фотографиями. Пока он только писал из Кеми во все инстанции, еще можно было контролировать ситуацию, но в столице… Если госбезопасность получит в руки такую ниточку, то крайними окажемся в первую очередь мы, хотя мы только выполняли указание. Вы понимаете?

Умоляющий взгляд его был полон отчаяния. Юрий, пытаясь собраться с мыслями, провел по лбу тыльной стороной ладони.

– Так это, оказывается, все из-за картин, которые вы украли, – неестественно спокойно произнес он. – И меня вы, конечно, тоже решили убрать, как свидетеля, все ясно.

– Я не хотел! Я с самого начала не хотел этого делать, но… Если меня расстреляют, то моя девочка… У вас ведь тоже есть дети! И потом, я не крал картин, они нужны были не мне.

– А кому?

Приблизившись, худощавый прошептал на ухо Юрию несколько слов, а когда тот отшатнулся, с горечью кивнул:

– Да-да, вот видите! Эти люди неприкосновенны, мы перед ними пешки. Если кого-то нужно будет осудить, то осудят меня. Если нужно будет кого-то убрать – вас или вашу семью, например, – то это будет сделано незамедлительно и очень быстро.

Юрий вздрогнул:

– При чем здесь моя семья? Если кто-нибудь тронет мою семью… Да я вас убью!

Сжав кулаки, он шагнул было вперед и остановился – на него смотрело дуло револьвера, зажатого в руке худощавого.

– Стойте, где стоите. Поймите одно – я не хочу и не хотел вас убивать. Но вы узнали то, чего не должны были знать, и эта информация не должна пойти от вас дальше – в этом залог моей безопасности. Поэтому сейчас мы договоримся о том, как быть дальше.

– Договоримся? – криво усмехнулся Юрий. – Хотите, чтобы я дал клятву молчать? Извольте, но ведь вы мне не поверите.

– Да, клятвы нынче не в цене, – вздохнул худощавый. – Нет, мы сделаем по-другому. Заметьте, выбор за вами, вы можете согласиться или не согласиться с моим предложением. Еще раз повторяю, мне не хочется вас убивать, я не убийца. Итак, начнем с того, что в нескольких метрах отсюда на путях лежит тело погибшего сотрудника милиции. Сейчас вы сядете в машину и напишете подробное признание о том, как убили его, толкнув под поезд.

– Я? Вы сошли с ума, я не убивал его! Я…

– Я продиктую вам то, что надо будет написать. После этого вы сядете в поезд и в течение ближайшего часа уедете из Москвы.

– Вы шутите? Я признаюсь в убийстве, а потом уеду и буду скрываться от правосудия? Ничего не скажешь, хорошо придумано!

– Никто вас искать не станет, ваше признание я оставлю у себя – до тех пор, пока будет выполняться наше соглашение. Вы же уедете из Москвы с документами Леонида Самсонова.

– Не понял.

– В городе, куда ехал на работу Самсонов, его никто не знает – вы приедете туда, будете жить и работать под его именем.

– Вы это серьезно?

– Разумеется. Фотография в его паспорте подмокла, лицо на ней плохо различимо, поэтому по приезде вы обменяете паспорт. Самсонов старше вас, но люди часто выглядят моложе своих лет. В работе, полагаю, проблем у вас не будет – человек с высшим экономическим образованием сумеет, я думаю, заведовать музеем имени Ленина. Но как только вы захотите навестить родных или объявить свое настоящее имя, немедленно всплывет ваше признание в убийстве.

– А если я не соглашусь написать такое… заявление? – угрюмо спросил Юрий, хотя уже понимал, что вопрос этот чисто риторический.

Худощавый тяжело вздохнул:

– Снегу в этом году навалило – спасу нет. М-да. Мерзко об этом говорить, но мертвое тело под таким снегом может пролежать до самой весны, а тогда его уже вряд ли кто-нибудь опознает. Я объяснил вам, почему у меня нет выбора. Итак, – дуло револьвера глянуло Юрию прямо в глаза, и послышался негромкий, но вполне отчетливый щелчок взводимого курка, – я жду вашего решения.

Глава третья

Попрощавшись с братом и поднявшись к себе, Ада Эрнестовна сбросила пальто, но сапог снимать не стала, чтобы быстрее отогреться – потопала, стряхивая снег, и прошла в комнату. Порывшись в стопке бумаг, нашла нужные страницы, достала черный фломастер и начала вымарывать отрывки текста – не садясь, чуть притоптывая и шевеля окоченевшими пальцами ног. Когда же имена всех уцелевших в катастрофе шестьдесят пятого были вычеркнуты, а под ногами образовалась большая лужа, она отбросила истерзанные листки, стащила сапоги и приткнула их к батарее, а потом удобно расположилась за письменным столом, разложила перед собой снимки, испещренные перекрестиями, и продолжила начатую в институте работу.

Послание 6

Небесное тело, ставшее новым домом для цивилизации Разума, случайно обнаружил один из кораблей, искавший спасения от неминуемой гибели – два защитных слоя его были повреждены при столкновении с потоком метеоритов, третий начинал распадаться. Высадившись на поверхность Планеты, Носители попали в невиданный ими прежде мир – мир изобилия. С тех пор Планета пять тысяч раз обошла вокруг греющей ее Звезды.

Ваша Планета щедра, богатство ее безмерно. Седьмой и восьмой элементы составляют большую часть атмосферного газа, недра содержат практически неограниченный запас двенадцатого элемента (углерода, примем. А.М.), а жидкое соединение первого и восьмого элементов (вода, примем. А.М) покрывает две трети поверхности. Но главное: здесь для нас отпала необходимость искусственно синтезировать материал для своих организмов – естественные запасы Белка на Планете неистощимы и постоянно возобновляются.

Носители Разума, высадившиеся первыми, немедленно призвали тех, кто несся в открытом космосе. Ибо все Носители есть Разум, и Разуму принадлежит все, чем они владеют.

Послание 7.

На родной планете Носителей Разума синтез живого Белка требовал от ученых и инженеров непрестанного труда и величайших знаний. Придя в жизнь, организм каждого Носителя прогрессировал, присоединяя Белковые цепочки, которыми снабжал его Белковый Материк. И так продолжалось, пока в точно положенный срок не наступал миг деления. Тогда, познав его блаженство, Носитель Разума прекращал свое существование, дав жизнь двум юным потомкам. Но ваша Планета потрясла наш Разум. Живой организм здесь в процессе существования разрушает, а потом вновь синтезирует Белки, и запасы энергии для этого неисчерпаемы – их дает, непрерывно вступая в реакции, восьмой элемент, основа жизни на Планете.

Послание 8.

Носителей Разума, привыкших к жесточайшей экономии, вначале приводило в ужас то, что каждая система постоянно разрушает и выбрасывает за ненадобностью часть переработанных Белков и соединений бесценных элементов – седьмого, восьмого и двенадцатого (похоже, их здорово потряс наш процесс пищеварения, примем. А.М). Потом наши предки осознали, что Природа для вас – то же самое, что для нас Разум. Седьмой элемент совершает в ней круговорот, переходя из простых соединений в сложные и наоборот. Мы поняли, что без всякого ущерба для себя живые Материки могут снабжать Белком бесчисленные поколения Носителей Разума.

Послание 9.

Первые Носители, ступившие на Планету, разработали программу заселения Белковых Материков. Однако исследования ученых Разума показали, что лишь Белковые цепочки высокоорганизованных систем, генерирующих тепло в процессе своей жизнедеятельности (теплокровных животных, примем. А.М.), могут быть использованы организмом Носителя Разума для синтеза Белка и надстройки своего организма. Гпавным препятствием к заселению высокоорганизованного Белкового Материка является уникальное свойство его тканей отторгать любой Белок с иным наследственным кодом – это служит системе защитой от обитающих на Планете лишенных Разума и крайне агрессивно настроенных аборигенов. Путем долгих размышлений ученые и инженеры нашли единственно возможное решение – проникая внутрь каждой Белковой системы, Носители Разума сразу соответствующим образом изменяют свой наследственный код (разумные бактерии перестраивают структуру своих клеток, имитируя генетический код организма, в который приникают, это просто чудо! Примем. А.М.). Это позволяет им войти в естественный контакт с Центром биополя Материка – особой тканью, управляющей его жизнедеятельностью (кажется, они имеют в виду мозг, примем. А.М.).

Послание 10.

Обитая в жидкой среде, циркулирующей по замкнутому кругу внутри Белкового Материка, Носители Замкнутых систем (очевидно, пришельцы имеют в виду организмы с развитой системой кровообращения, примем. А.М.), обеспечили себя не только Белком для своего существования, но также множеством полезных элементов – на родной планете Разума наши предки не могли об этом даже и помыслить. Центр биополя дает им полную информацию о состоянии системы, и главной задачей их существования является поддержка баланса внутри конкретного Материка, а не сохранение Высшего Разума. Их обособленный Разум – Разум Замкнутой системы – любой ценой защищает себя от пришельцев извне, будь то агрессивные коренные жители Планеты или вновь прибывшие из космоса Носители Разума. Из-за этого цивилизация наша познала раскол и насилие, неведомые Носителям древности.

Послание 11.

За время жизнедеятельности Белкового Материка внутри него сменяются сотни тысяч поколений Носителей Разума, хотя часть из них может заселить Юные Белковые системы, вновь зарождающиеся в Материке вида I (похоже, так пришельцы называют женщин, примем. А.М.). Если жизнедеятельность Материка угасает и не может быть восстановлена, его обитатели покидают систему еще до того, как ее Центр Биополя перестает быть живой материей. Носители Разума обладают неограниченной возможностью перемещаться, поэтому они уходят в Открытые Пространства и становятся их частью.

Послание 12.

Ваша Планета содержит соединения восемьдесят восьмого (радий, примем. А.М.), девяностого (торий, примем. А.М.) и девяносто второго элементов (уран, примем. А.М.), излучение которых гибельно для Носителей Разума. Наши предки выбрали для своего обитания крохотный по сравнению с поверхностью всей Планеты район твердой поверхности, максимально удаленный от источников опасной радиации, и наша цивилизация обитала там, не подозревая о вашем существовании. С тех пор, как мир Разумных Материков встретился с нашим, Планета тридцать пять раз обошла вокруг греющей ее Звезды (точно: Рустэм Гаджиев привел своих людей на плато в 1944 году, тридцать пять лет назад, примем. А.М.).

Послание 13.

Поначалу появление Разумных Материков вызвало страх у Носителей Разума. Анализ показал, что вы во многом схожи с высокоорганизованными Белковыми Материками, генерирующими тепло, но чувствительность ваших рецепторов крайне низка, реакции замедлены, способность сопротивляться негативным воздействиям окружающей среды подавлена. Ученые Носителей предположили, что подобные аномалии наследственного кода вызваны гибельной дозой радиоактивного излучения (бедняги, как они были напуганы появлением людей – слабых, беззащитных, не умеющих лазить по деревьям! Примем. А.М.) С целью проведения эксперимента они предложили некоторым из вновь прибывших на Планету Носителей Разума заведомо обречь себя на гибель и исследовать аномальные Материки, остальным же запретили проникать в ваши организмы. Обреченные на гибель Носители не имели права давать жизнь потомству, по окончании эксперимента, они должны были исчезнуть, применив к себе Жесткий Закон. Однако предки наши нарушили приказ Высшего Разума и отказались повиноваться Жесткому Закону – третьему Основному Закону цивилизации Носителей. Мы, их потомки, тоже ему не повинуемся. Мы – Независимый Разум.

Послание 14.

Мы, Носители Независимого Разума, стали частью вас, изменив свой наследственный код. Войдя в контакт с Центром Биополя (теперь уже точно: они имеют в виду мозг, примем. А.М.) каждой Разумной системы (человека, примем. А.М.), мы постигаем неисчерпаемую информацию, которую он в себе несет, а затем ее интегрируем. Мы уже поняли, почему и как в условиях изобилия Планеты у высших Белковых форм зародился и прогрессировал Разум. Мы знаем, как, стремясь выжить, Разумный Материк развивал ткань Центра Биополя, приучая ее накапливать огромное количество информации и образовывать логические цепочки. Но нам еще многое предстоит узнать о вашей истории, законах общества и техническом прогрессе. Всего постичь ныне живущие поколения не успеют – лишь нашим потомкам суждено испытать радость величайшего и полного познания.

Послание 15.

Причины многих ваших поступков изначально казались нам непонятными. Мы знаем, что для общения друг с другом ваш интеллект позволил вам изобрести символику – набор механических или электромагнитных колебаний, доступных восприятию ваших рецепторов (похоже, речь идет о звуках и буквах и, соответственно, об ухе – приемнике механических колебаний воздуха, и глазе – приемнике света, примем. AMJ, и что вы используете достижения науки и техники, чтобы восполнить свои ограниченные возможности (у них уже есть информация о наших микроскопах, телескопах, телефонах и радиоприемниках! Примем. А.М.).

Так почему же вы обычно пытаетесь добиться своей цели с помощью насилия, если можно достичь согласия с помощью символики? (Им никак не понять, почему люди используют оружие и начинают войны, когда можно убедить друг друга словом! Примеч. А.М.) Из-за этого многие представители вашей расы бессмысленно прекращают существование, не успев дать жизнь потомкам.

Почему вы намеренно искажаете передаваемую друг другу символикой информацию, вместо того, чтобы стремиться к точности? (Действительно, почему в нашем мире столько лжи? Примеч. А.М.) В результате истина остается недоступной никому.

Почему ваш способ передачи опыта молодым поколениям столь непродуктивен? Ценой огромных затрат энергии Юным Материкам на протяжении периода взросления вдалбливают догмы и правила, смысл которых, порою, неясен даже тем, кто их обучает. Усвоение информации при этом в среднем не превышает пяти процентов и, в результате, повзрослев, вы с облегчением стараетесь забыть все, чему вас учили, начиная черпать познания из собственного опыта, пользуясь методом проб и ошибок (и они тысячу раз правы, наша система обучения оставляет желать лучшего! Примеч. А.М.).

Послание 16.

Почему ваши поступки часто полностью лишены логики? Не овладев истинными познаниями, не постигнув до конца законов строения вещества, вы пытаетесь управлять химическими процессами и искусственным распадом ядра атома, разрушая породившую вас природу и вредя самим себе.

Не познав всех функций собственных Белковых систем, вы пытаетесь их совершенствовать, беспорядочно вводя в свои организмы многочисленные химические препараты и разрушая этим собственный Белок. (Поддерживаю, и я сто раз была права, отказавшись от анальгина! Заменю его на аспирин. Примеч. А.М.)

Не владея информацией о причинно-следственных связях, вы начинаете фантазировать, строя совершенно нелепые умозаключения и самым невероятным образом объясняя естественные последствия своих поступков и явлений природы.

Послание 17.

Почему вместо того, чтобы постараться исправить свои ошибки, вы пытаетесь их оправдывать? Почему погрешности, вызванные несовершенством ваших приборов, вы без колебаний списываете на допустимые отклонения?

Вину за свои несбывшиеся надежды и нарушенные планы вы обычно возлагаете не на себя, а на другие Разумные Материки или на естественные катаклизмы, а порою – на некую нематериальную субстанцию, которая, якобы, несет ответственность за все процессы на Планете. (Они, однако же, неплохо постигли человеческую психологию! Примеч. А.М.)

Послание 18.

Пытаясь объяснить непонятное, Независимый Разум поставил перед собой задачу установить контакт между нашими цивилизациями. Двадцать один раз Планета обошла греющую ее Звезду прежде, чем наши предки нашли способ дать знать вам о своем существовании. Они использовали доступную вашему восприятию символику, но допустили ошибку, и мы, их потомки, готовы это признать. Ошибка в том, что Носители Разума мыслят сообща и сообща передают вам информацию, но ее накапливает Центр биополя только одного Материка или, в лучшем случае, нескольких. (Действительно, пока о них знаю только я, ну, и Сережа с академиком Оганесяном, примеч. А.М.) Станет ли переданная нами информация доступна всей вашей цивилизации? (Да, именно я обязана донести эту информацию до других людей, это мой долг перед двумя цивилизациями, примеч. А.М.) Ведь в вашем мире часто случается, что знания, хранимые Центром биополя одного Разумного Материка, так и остаются невостребованными. Они исчезают, когда прекращается жизнедеятельность этого Материка, и ткань его подвергается необратимому распаду.

Отложив ручку, Ада Эрнестовна стиснула ладонями виски и закрыла воспаленные от усталости глаза – ей показалось вдруг, что комната вокруг нее начала ходить ходуном. На тумбочке неожиданно затрещал будильник – семь часов утра.

«Надо же – утро, – равнодушно подумала она, – вторую ночь я уже не сплю. Может, у меня действительно уже началась шизофрения? Нет, я расшифровала все правильно, другого толкования текстов быть не может. Сегодня закончу работу, мне осталось совсем немного. В институт не поеду – позвоню, скажу, что простыла. Что у меня сегодня – две лекции? Ничего, пусть студенты немного отдохнут и порадуются – они тоже люди. А книгу… книгу я должна опубликовать, чтобы там Петя ни говорил. Я должна это сделать, пока… пока моя ткань не подверглась необратимому распаду, иначе мне не будет прощения. Но как – как я смогу это сделать? Если первый отдел не разрешит, то в редакции никто даже разговаривать со мной не будет. Самиздат? Смешно и не солидно. Да они и издают-то, кажется, только политическое – Солженицына, там, Буковского. Конечно же, Ганс! У него, кажется, есть контакт с каким-то шведским издательством, они публикуют книги на немецком языке. Я сама сделаю перевод. Да, но как передать ему материал? Надо ехать на симпозиум, леший им в глотку!»

Тошно о таком думать, но это был единственный выход. Порывшись в кармане пальто, Ада Эрнестовна нашла, наконец, то, что хотела – бумажку с телефоном, который две недели назад ей дали в Большом доме. Нужно было всего-то позвонить и сказать два слова, но как же это было тяжело! Она бросила взгляд на громко тикающий будильник – только половина восьмого, можно пока немного расслабиться.

«Рано – позвоню в десять или… в одиннадцать. Скажу этому деятелю из Большого дома, что согласна ехать шпионить или чего там еще они от меня хотят. Думаю, проку им от меня с моей близорукостью будет мало, но это уж их проблемы. Ладно, надо подумать о деле – рукопись мне через границу провезти не разрешат, таможенники конфискуют все бумаги без штампа первого отдела. Придется как-то спрятать. Жаль, что плохо печатаю на машинке, при переводе на немецкий буду сразу записывать все очень четким почерком, чтобы не переписывать. Потом попрошу у Сережи «Зенит» и сама сфотографирую, пленку проявлять умею. Зашью… зашью, например, в трусы – не станут же они меня раздевать на таможне. Ганс, если узнает, посмеется. Фу, какая пошлятина в голову лезет! – ей самой стало немного смешно от этих мыслей: – Кажется, я уже из ума начинаю выживать на старости лет. Ладно, еще немного поработаю».

Послание 19.

Наше мышление – это логически связанные мысли, и каждую мысль порождает группа Носителей, объединенных общей целью, единым пространством и идентичным наследственным кодом. Мы, Носители Разума, вступаем в естественный контакт друг с другом и обмениваемся мыслями независимо от расстояния, которое нас разделяет. Хранимая информация не может исчезнуть и не может быть искажена, она переходит от предков к их потомкам.

Находясь в естественном контакте с Центром биополя Материка, в котором обитаем, мы черпаем его знание, но сами передать ему свою мысль не в силах – Разумным Материкам недоступен естественный контакт (они имеют в виду телепатию, примем. А.М.) Полагаем, что именно из-за этого между вами постоянно возникает непонимание – символика ваша скудна, адекватно выразить мысль с ее помощью невозможно. Не говоря уже о том, что Материки, обитающие в разных районах Планеты, используют разную символику, что представляется нам абсолютно бессмысленным. (Действительно, сколько же у нас на планете языков! Насколько проще было бы, умей люди общаться с помощью телепатии, как пришельцы! Примеч. А.М.)

Мы искренне сожалеем, что наследственный код Белковых Материков не несет в себе программы естественного контакта и не может меняться также гибко, как код Носителей Разума. Будь вы способны понимать друг друга, все проблемы вашей цивилизации давно были бы решены. (Однако, говорят, что есть люди, которым доступна телепатия, примеч. А.М.)

Послание 20.

Однажды случайность дала вам шанс – заселив Материк вида II (похоже, они имеют в виду мужчину, примеч. А.М.) и идентифицировав его наследственный код, наши предки обнаружили дискретную единицу, представляющую собой заблокированную программу естественного контакта. Запуску ее препятствовал ряд доминирующих факторов. Однако при получении потомства вида I от данного Материка имелась возможность скомбинировать структурные единицы с половинчатым наследственным кодом так, чтобы включилась программа медленного запуска.

После того, как Носители Независимого Разума провели необходимую корректировку, произошло зарождение Юного Материка вида I. В тот момент, когда он отделился от своего родителя, вступила в действие программа медленного запуска. С тех пор Планета уже в четырнадцатый раз обходит вокруг греющей ее Звезды. Когда круг завершится, блокировка будет снята, а программа естественного контакта полностью запущена.

Мы ведем пристальное наблюдение, продолжая великий эксперимент, начатый нашими предками. Юный Материк, владеющий естественным контактом, должен стать связующим звеном между нами и вашей цивилизацией. Когда эксперимент завершится, Носители Независимого Разума проанализируют ситуацию, чтобы решить, можно ли внести аналогичное изменение в наследственный код будущих поколений всех будущих поколений Разумных Материков. Это очень важно, поскольку есть изменения наследственного кода, которые меняют лишь будущий образ жизни Материка, но есть и такие, которые вообще несовместимы с его существованием, а мы ни за что на свете не хотели бы причинить вред вашей цивилизации.

Ада Эрнестовна в недоумении перечитывала только что расшифрованный ею текст, и постепенно ей становилось не по себе.

«Что это означает – эксперимент? Какой эксперимент, над кем? Четырнадцатый раз, обходит вокруг… Так, понятно – этому человеку…этому ребенку должно исполниться четырнадцать. Материк вида I – значит, это девочка, получившая от мужчины, своего отца, ген, несущий возможность телепатического общения. В результате вмешательства bacteria sapiens комбинация генов девочки такова, что способности ее будут постоянно возрастать, с ее помощью разумные бактерии надеются войти в контакт с человечеством. Но кто же она? Как я смогу это выяснить, если столько людей носят в себе bacteria sapiens? Который час, однако?»

Бросив взгляд на часы, Ада Эрнестовна со вздохом подняла телефонную трубку, долго и медленно набирала записанный на бумажке номер.

– Говорит профессор Муромцева Ада Эрнестовна. Я все обдумала и согласна на ваше предложение, – голос ее слегка дрожал, но человек на другом конце провода этого не расслышал, ответ его прозвучал доброжелательно и понимающе:

– Я очень рад, Ада Эрнестовна, что вы пришли к правильному решению. Ваш доклад уже готов? Думаю, участники симпозиума по достоинству оценят ваш вклад в науку.

Опустив трубку на рычаг, Ада Эрнестовна позвонила в учебный отдел института – предупредить, что не придет, и студентов можно отпустить домой пораньше. Потом набрала телефон квартиры на Литовском проспекте. Девчоночий голосок с вызывающими интонациями звонко сказал ей прямо в ухо:

– Але!

Поморщившись, Ада Эрнестовна слегка отстранила трубку.

– Это ты, Таня? Позови тетю Злату.

– Здравствуй, тетя Ада, – с легкой ехидцей ответила племянница, сделав ударение на слове «здравствуй».

– Здравствуй, здравствуй, – тетка с неудовольствием вспомнила, как сто раз объясняла нахальной дочери Сергея: позвонив кому-то, нужно, прежде всего, поздороваться, – так позови тетю Злату, дядю Петю или папу.

– Тетя Злата в магазине, дядя Петя на работе, папа с мамой уехали в Москву.

– В Москву? – поразилась Ада Эрнестовна, забыв о своих напряженных отношениях с Таней. – Почему, что случилось?

– Тетя Халида утром позвонила – дядя Юра позавчера домой не вернулся, и никто не знает, где он. А милиция его искать не хочет, говорит, что три дня должно пройти.

– Гм. Ну… он ведь, может быть, у кого-то из знакомых. Ладно, будем надеяться на лучшее. А ты почему не в школе?

– Меня к урокам не допустили, – жизнерадостно сообщила девочка, – я в школу накрашенная пришла и в джинсах. Меня отвели к завучу, и тетю Злату вызвали в школу, а потом я с ней пошла домой.

– И тебе не стыдно? – сурово поинтересовалась тетка.

– Что ты хочешь услышать – правду или неправду?

– Только правду.

– А не выдашь?

Услышав этот коварный вопрос, Ада Эрнестовна чуть не вспылила, заподозрив, что девчонка решила над ней поиздеваться.

– Говори! – гневно потребовала она.

– Ладно, я тебе верю, – вкрадчиво проговорила племянница. – Если честно, то меня давно предупреждали, что… Короче, ты понимаешь. Ну и… Ясно?

– Ясно что?

– А то, что у нас сегодня диктант за четверть. Если на три напишу, то будет три в четверти, а если не буду писать, то у меня средняя четыре выходит. Мне просто с краснухой не повезло.

– В каком смысле с краснухой?

– А в таком – со мной девчонка сидит, так она заболела и весь класс перезаражала, Машка с Эркой даже болели, только мы с Женькой, как дураки, остались. Я так надеялась, что хоть к четвертному диктанту заболею, а у меня ни сыпи, ни температуры. Это справедливо? Я виновата, что здорова, как корова? Ну, и пришлось в джинсах идти – теперь меня до диктанта на законном основании не допустили. Поняла?

– Поняла, – со вздохом ответила тетка, к удивлению Тани совсем не возмутившись. – Ладно, изобретательница, скажи тете Злате, чтобы мне позвонила, когда придет.

«Весь класс переболел, кроме них с Женькой, – думала Ада Эрнестовна, – кроме них двоих, носителей bacteria sapiens».

Глава четвертая

Старожилы дома на Литовском проспекте помнили, как хмурым ноябрьским днем семьдесят первого года возле одного из подъездов остановился контейнер, и четыре широкоплечих грузчика начали быстро и споро его разгружать. Перекинув через шею ремни, они с багровыми от напряжения лицами внесли огромный старинный рояль, потом начали таскать мебель, тюки с вещами и чемоданы.

Два дня спустя в квартиру Муромцевых позвонили. Открывшая дверь Злата Евгеньевна увидела перед собой худощавого пожилого мужчину с вьющимися седыми волосами и мягкими черными глазами.

– Простите, – сказал он, слегка грассируя, – разрешите представиться: я ваш новый сосед, живу этажом выше. Липман Борис Яковлевич, флейтист. Хотел узнать, не беспокоит ли вас моя игра – у вас ведь маленькие дети, как мне сказали. У меня, видите ли, режим дня ненормированный, я могу заниматься в любое время – утром, днем, или вечером, чтобы вас не очень сильно обеспокоить.

– Что вы, что вы! – столь же любезно возразила Злата Евгеньевна. – Это дом старой постройки, здесь прекрасная звукоизоляция. Да вы заходите, что же мы через порог разговариваем? Милости прошу к нашему столу, мы как раз сели чай пить.

Флейтист начал было возражать, но вышедший в прихожую Петр Эрнестович поддержал жену, и гостя усадили-таки за стол.

– Мы с женой прежде постоянно жили на даче, – рассказывал Липман, изящным движением поднося ко рту чашку из розового сервиза, которую доставали только для гостей, – за городом ведь воздух, простор, но главное, что в доме одни и никому не мешаем. Но зимой у супруги начались боли в суставах, врачи велели срочно перебираться в Питер, а у нас квартира в районе Парка Победы – дома там новые, сами знаете, какая слышимость. Хорошо, зять подыскал нам вариант обмена. Вчера я долго музицировал, не обеспокоил вас?

Его вновь все дружно начали было уверять, что никто ничего не слышал, и вдруг маленькая Маша застенчиво сказала:

– А я ночью слышала, как вы играли.

– Что ты придумываешь, Марья? – укоризненно воскликнул Петр Эрнестович. – Как ты могла слышать, если Таня ничего не слышала?

– Нет, папочка, правда. Таня сразу заснула, а я лежала и слышала – только очень-очень тихо.

Маша не имела привычки придумывать и сочинять, поэтому Злата Евгеньевна немедленно вступилась за дочь:

– Нет, Петя, возможно, что до их с Танюшкой угла что-то и доносится. Они ведь рано ложатся спать, для них девять вечера – уже ночь. Но, в крайнем случае, можно будет укладывать Машеньку в гостиной, ничего страшного. Или пусть они поменяются комнатами с мальчиками – те сразу засыпают, как убитые, их из пушки не разбудишь.

Маша и ее двоюродная сестра Таня спали в угловой комнате, которую прежде занимал Сергей, отец Тани. Фанерная перегородка отделяла их от бывшего кабинета Петра Эрнестовича, где разместились Женька и Эрнест, братья-близнецы Маши, похожие, как две капли воды – даже родители порою могли их перепутать. Один лишь анализ крови мог безошибочно указать, кто есть кто, потому что Женя, как и его мать, был носителем bacteria sapiens, Эрнест – нет. Но на поведении мальчиков это различие никак не сказывалось, они часто даже говорили в унисон, и теперь дружным хором заявили:

– Мы не хотим в комнату девчонок! Это женская комната!

– Да ладно вам! – рассмеялся Сергей. – Раньше это была моя комната, между прочим!

Гость же заволновался, расстроился:

– Нет-нет, я перейду работать в другую комнату, чтобы не беспокоить юных дам.

– Нет, играйте, пожалуйста! Мне там одно место так понравилось! – воскликнула Маша, и ее красивое личико вспыхнуло. – Вот это, – она чистым тоненьким голоском пропела музыкальную фразу.

На лице флейтиста изумление сменилось восхищением.

– Изумительно! – отрывисто произнес он.

– Она у нас любит петь, в детском саду выступает на всех утренниках, – Злата Евгеньевна быстрым ласковым движением прижала к себе голову дочери.

– Я не о том – у вашей дочери абсолютный слух, мадам ее нужно обязательно учить музыке, поверьте мне! Я бы даже посоветовал выбрать скрипку – с таким слухом! Вы хотели бы играть на скрипке, юная дама? – обратился он к пятилетней Маше.

Та, зардевшись, кивнула головой. Взгляд флейтиста ненароком скользнул по лицу Тани, сидевшей рядом с сестрой, и он подумал:

«Странно – совсем не похожи. Какая неприятная и некрасивая девочка. Хотя говорили, кажется, что они не родные, а двоюродные».

Таню вдруг охватило неприятное чувство, она резко ковырнула вилкой пудинг, так что подливка брызнула ей в лицо, и безмятежно во всеуслышанье заявила:

– А вот я не хочу играть, я вообще музыку не люблю – она скучная. А Машка врет, я тоже слышала, как вы играете, только мне не понравилось – бу-бу да бу-бу!

Она нарочно исказила музыкальную фразу. Музыкант покраснел, и на минуту за столом воцарилось растерянное молчание, потом рассерженная Наталья резко сказала дочери:

– А тебя никто и не спрашивает! Вытри рот, ты совершенно не умеешь себя вести!

Она была совсем еще молода и не умела скрыть своей досады – на неделикатность Тани, на ее идиотски безмятежное перепачканное лицо и на музыканта, который с самого начала даже не смотрел в сторону ее дочери. Словно кроме хорошенькой Маши с ее слухом за столом не было других детей! Тактичная Злата Евгеньевна попыталась сгладить неловкость:

– Ну, сегодня у нас вся молодежь перепачкалась, на Женьку посмотрите. А ну, ребятки, дружно вытираем рты, – и она перед каждым положила еще по одной салфетке.

Флейтист поднялся:

– Извините, мне, пожалуй, пора – жена уже беспокоится, наверное. Так вы приводите вашу очаровательную девушку в музыкальную школу при консерватории, я поговорю с супругой – она ведет там класс фортепиано и посоветует все, что нужно.

С тех пор Маша начала заниматься музыкой. Со старого рояля работы Шрёдера, уже около полувека томившегося в гостиной, сняли чехол и вызвали настройщика – каждый знает, что скрипач должен уметь играть на пианино. Маше покупали скрипки – сначала «восьмушку», потом «четвертушку», а к четырнадцати годам Петр Эрнестович достал для дочери настоящую скрипку работы Ивана Батова.

Занималась она, как правило, в гостиной, а Таня в это время, демонстрируя свое презрение, затыкала уши и уходила в другую комнату. Злата Евгеньевна предлагала племяннице тоже учиться игре на пианино, но девочка отказалась наотрез – в память ей врезалось неприятное ощущение, возникшее при первой встрече с соседом-музыкантом. И впоследствии, если им случалось столкнуться в подъезде, в душе ее вновь возникало похожее чувство, хотя флейтист каждый раз преувеличенно вежливо улыбался ей и снисходительно кивал седой головой.

К седьмому классу Таня Муромцева вытянулась и переросла почти всех своих одноклассников. Она коротко обстригла волосы, начала прогуливать уроки и дерзить учителям, но их выводили из себя не столько слова и поступки девочки (в переходном возрасте подростки часто ведут себя неадекватно), сколько тот безмятежный вид, с которым она совершала все свои прегрешения. Наталья ходить в школу избегала, отговариваясь работой, Сергею тоже постоянно было некогда, и весь огонь принимала на себя Злата Евгеньевна.

– Злате легче общаться с учителями, – оправдываясь, говорила мужу Наталья, – они сначала расскажут ей, какая у нее хорошая дочь – ведь Маша учится на одни пятерки – потом перейдут к Тане, а Таня… Таня ведь ей не дочь, а только племянница.

– Зря ты так, – Сергей недовольно морщился, – Злата одинаково болеет душой за всех наших детей, это просто мы с тобой нахально взвалили на нее свои обязанности, и она делает то, что должны делать мы.

– Да? Ну, раз ты такой совестливый, то ты и иди на следующее родительское собрание.

– Я очень занят, и тебе это прекрасно известно.

– Я тоже занята. И потом, когда моего ребенка начинают ругать, я начинаю спорить, и из-за этого только хуже, а ты прекрасно умеешь разговаривать с людьми.

В конце концов, они нашли соломоново решение – на очередное родительское собрание решили пойти вместе. Но поздно вечером накануне собрания из Москвы позвонила Халида.

– Наташенька, я просто не знаю, что мне делать.

Халида никогда не паниковала по пустякам, поэтому Наталью встревожил тон, каким это было сказано.

– Что такое, дети?

– Нет… Юра.

Наталья, побледнев, опустилась на диван. Сергей, увидев помертвевшее лицо жены, отобрал у нее трубку.

– Халида? Что случилось, девочка?

– Дядя Сережа, я просто не знаю… Юра… Он позавчера ушел из дому, и до сих пор его нет. Я пошла в милицию, а они… они даже заявление не взяли – говорят, что должно пройти три дня, и потом… сказали, чтобы я поискала мужа у его любовницы. Я обзвонила всех его друзей и знакомых – никто ничего не знает. А сегодня я… я узнала, что в тот вечер Юра был у своего оппонента, они поговорили, и Юра… он вышел от него в ужасном состоянии, выбросил кейс с диссертацией на помойку – люди видели. А потом… потом его уже никто больше не видел. Я боюсь, я не знаю, что мне делать.

– Халида, – Сергей стиснул похолодевшую руку жены, – возьми себя в руки и думай только о детях. Мы с Натальей сейчас собираемся и едем на вокзал – к утру будем в Москве.

Через час они уехали, а через пару дней на долю Златы Евгеньевны опять выпало улаживать конфликт, возникший по милости ее дорогой племянницы.

В тот день Таня явилась в школу с накрашенными глазами и в обтягивающих брючках. Классный руководитель вышла из себя, не разрешила ей идти на урок и немедленно позвонила Муромцевым домой.

– Приезжайте в школу за Таней, она не допущена к занятиям и до вашего прихода будет находиться в кабинете завуча.

Бросив все дела, Злата Евгеньевна примчалась в школу на такси и, подойдя к неплотно прикрытой двери кабинета, с опаской заглянула в щелку. Ее племянница с безмятежным видом развалилась на стуле и слушала нравоучения замдиректора по воспитательной работе – добрейшей старушки Ксении Михайловны Кирсановой.

– Ты ведь уже почти взрослая девушка, – говорила Ксения Михайловна, – а девушка должна держать себя с достоинством – так, чтобы к ней относились с уважением. Как, ты думаешь, к тебе отнесутся твои товарищи, если ты сядешь за парту в брюках и с накрашенным лицом? И я часто вижу тебя без пионерского галстука, почему?

Ксению Михайловну школьники не боялись – с ней всегда можно было поговорить по душам, высказать свое мнение и при этом быть уверенным, что репрессий за этим не последует. Поэтому Таня позволила себе равнодушно буркнуть:

– Забываю.

– Ну, как же это можно забывать? Посмотри на свою сестру – она всегда подтянутая, в пионерском галстуке, успевает и в школе, и музыкой занимается, на конкурсах выступает. Товарищи ее уважают, и разве она когда-нибудь позволила бы себе прийти в школу в брюках и с накрашенным лицом?

– У Машки брови черные, ей краситься не нужно.

Ксения Михайловна посмотрела на сидевшую перед ней девочку и почувствовала к ней нечто вроде жалости – действительно, Маша Муромцева, ее двоюродная сестренка, была удивительно хороша, копия своей матери. У нее были черные брови и музыкальные способности, ее все хвалили, ею любовались знакомые и незнакомые люди, а что при этом оставалось Тане с ее простеньким и невыразительным лицом? Конечно, девочка-подросток в переходном возрасте подобные вещи воспринимает очень болезненно. И старенькая учительница продолжала увещевать:

– Главное, Танюша, не внешность. Я видела много девушек – внешней красотой они не отличались, но были умницами, верными товарищами, замечательными людьми. И что ты думаешь? Мужчины уважали и любили их гораздо больше, чем хорошеньких пустышек!

– Я тоже считаю, что любят не за красоту, – спокойно согласилась Таня. – Я в одной книге прочла, что мужчины ценят в женщине шарм больше красоты.

– Что ценят? – голос старушки растерянно дрогнул.

– Шарм. Ну, это у французов вроде обаяния. Только надо свой шарм подчеркивать – одежда, макияж и все такое. Но главное, конечно, сексапильность.

– Что?! – Ксения Михайловна внезапно осипла. – Ты… ты где прочитала эту ерунду? Деточка, у нас в стране столько замечательных книг о прекрасных и вечных человеческих ценностях, я советую тебе взять их в библиотеке и почитать. Тогда ты поймешь, что настоящие мужчины ценят в женщине больше всего!

– Да? А что они ценят?

– Красоту души, честность, преданность Родине – вот, что главное в человеке!

Таня вздохнула, а когда заговорила, в голосе ее слышалась жалость:

– Ксения Михайловна, а вы хоть сами верите в то, что говорите?

– Что?! – это прозвучало надтреснуто, растерянно и немного сконфуженно: – Ты… ты хочешь сказать, что я тебе лгу?

– Нет, что вы, я понимаю – теперь все не так, как было в ваше время. У нас, например…

Злата Евгеньевна поспешно постучала в дверь и вошла в кабинет, прервав разглагольствования племянницы. Сразу увести Таню домой ей, однако, не позволили – велев девочке подождать, тетку пригласили в кабинет директора.

– Мне все-таки хотелось бы как-нибудь поговорить с отцом или матерью Тани, – сухо заявила директриса.

Классная руководительница вторила ей:

– На родительские собрания ходите вы, все организационные вопросы решаете вы, но ведь у вас своих трое, мы понимаем, что вам трудно заниматься еще и племянницей.

– Что вы! – возражала Злата Евгеньевна. – Мы живем одной семьей, и для меня нет разницы – что мои дети, что Танюша. Она для меня, как родная дочь.

– Но ведь у нее есть родители, или они вообще не занимаются ее воспитанием?

– Мой брат ученый, он очень много сил отдает своей работе, поэтому я помогаю по мере возможности.

– Но у девочки есть также и мать.

– Да, но она тоже много работает. К тому же, как раз вчера они уехали в Москву – у близких нам людей случилось несчастье, и мы очень из-за этого переживаем. Разумеется, на Тане все это тоже сказалось.

– Внешне не очень похоже, чтобы она особенно переживала, – проворчала директор, но все-таки немного смягчилась, – когда родители вернутся, хорошо было бы им зайти в школу – хотя бы познакомиться с учителями их дочери.

Сергей вернулся из Москвы перед Новым годом, а Наталья оформила отпуск и оставалась с невесткой еще почти два месяца – вернулась только в конце февраля, недели за две до дня рождения Тани. Поезд прибыл в половине шестого утра. Когда Сергей привез жену с Московского вокзала, в доме все еще спали. Кроме Златы Евгеньевны, конечно, которая обычно вставала очень рано и готовила завтрак. Она вышла в прихожую встретить невестку, но не успела сказать и двух слов, как на пороге комнаты девочек появилась Таня в ночной рубашонке.

– Мама! – она бросилась к протянувшей руки матери, но на полпути внезапно остановилась, застыв на месте, потом повторила, но уже совсем другим – полным укоризны – голосом: – Мама!

– Танюша, ты что? – Наталья стояла с протянутыми руками. – Иди ко мне, доченька!

Таня резко повернулась и пошла обратно в свою комнату, грубовато бросив через плечо:

– Спать хочу!

Мать метнулась было за ней, но Злата Евгеньевна ее остановила:

– Оставь, с ней что-то странное творится в последнее время – переходный возраст. Пойдем на кухню, позавтракаем. Как Халида?

Сидя на мягком кухонном диванчике и сжимая в ладонях чашку, Наталья рассказывала короткими и рублеными, словно ей что-то сжимало горло, фразами:

– Халида беременна – хотела сообщить Юре в тот день, когда он… Так и не сообщила.

– Боже мой! – ахнула, прижав руки к груди, Злата Евгеньевна. – Бедная девочка!

– Ильдерим, брат Халиды, прилетал из Тбилиси. Ходил с нами к следователю. Ничего нового – объявили во всесоюзный розыск. Халида в ужасном состоянии, просто ужасном! Я не могла уехать, пока Ильдерим не привез мать. Фируза побудет с ней в Москве.

– Что говорит следователь? – угрюмо спросил Сергей. – Я хотел к вам приехать на прошлой неделе, но нужно было срочно разбираться с аппаратурой для дагестанского комплекса.

– Никаких результатов. Мы с Ильдеримом говорили с ним – ходили вдвоем, без Халиды. Потом с Фирузой. Он говорит, что… что надежды мало. Я попросила, чтобы в случае… Что если вдруг что-нибудь обнаружат, то… не сообщать пока Халиде – пусть позвонит нам. И Фируза очень его просила – он согласился.

– Как же это можно – не сообщить жене? – печально покачала головой Злата Евгеньевна.

– Потом, когда родит. Он обещал.

Откинувшись на спинку дивана, Наталья закрыла глаза. Сергей и Злата Евгеньевна молчали, не находя слов, чтобы ее утешить.

На следующий день вечером Маша, укладываясь спать, печально сказала сестре:

– Знаешь, я думаю, в этом году мы не будем справлять «наш день».

«Наш день» был главным семейным праздником, который торжественно отмечали в первую субботу после дня рождения тройняшек. Накануне взрослые закупали продукты, с утра начинали печь пироги и готовить салаты, а вечером большая квартира Муромцевых с трудом вмещала гостей – мальчишек и девчонок, которые пели, плясали и уплетали приготовленные Златой Евгеньевной яства. Гости поздравляли всех четверых виновников торжества, хотя Таня родилась на две недели раньше двоюродных братьев и сестры. В «настоящий» же день рождения именинников поздравляли и дарили им подарки только самые близкие – родители, братья, сестры, дяди и тети. Но, конечно, все эти подарки были не главным – главным было то ожидание «нашего дня», каким с первого дня весны жило все молодое поколение Муромцевых. Слова Маши о том, что этот праздник может быть отменен, казались почти что кощунственными.

Таня не успела ничего сказать в ответ – за перегородкой послышался шорох, и Женька с Эрнестом в унисон спросили:

– Почему это?

Не повышая голоса, потому что за фанерной стенкой и так все было прекрасно слышно, Маша объяснила:

– Мама говорит, что мы не можем плясать и веселиться, когда тетя Наташа такая печальная – она очень переживает из-за дяди Юры.

Ее прекрасные, как у матери, глаза наполнились слезами, близнецы за стеной сконфуженно закряхтели, но Таня равнодушно и непонятно произнесла:

– Вот еще! Ну, переживает, конечно, а как же! – потом повернулась к стене и притворилась спящей.

В день, когда ей исполнилось четырнадцать, она не пошла в школу и усиленно притворялась спящей, пока Маша с братьями шушукались возле ее тумбочки. Потом в комнату зашли Наталья с Сергеем, и Таня еще плотней смежила веки. Наконец дверь в прихожей дважды хлопнула, и квартира опустела – дома остались только Злата Евгеньевна и Петр Эрнестович, за которым шофер в этот день должен был заехать к десяти утра.

Тогда девочка уселась на кровати по-турецки и равнодушно скользнула взглядом по разложенным подаркам – непонятно почему, но для нее уже с неделю не было секретом, кто и какие сюрпризы готовит ей ко дню рождения. Так и оказалось – на тумбочке аккуратной стопкой лежали «Три мушкетера», «Зверобой» и «Следопыт» от братьев и Маши. «Анна Каренина» от матери – идиотизм полный. Пакет с ракетками для бадминтона и воланом от отца – ладно, сойдет. В большом пакете она нашла то, что искала – аккуратно сложенный джинсовый костюм и утепленные импортные кроссовки от дяди с тетей – слава богу, что хоть кто-то в семье решил сделать ей нормальные подарки! – натянула на себя костюм, надела кроссовки и подошла к зеркалу.

Сидело неплохо, и, оглядев себя со всех сторон, Таня решила, что фигура у нее нормальная и шарм тоже есть. Она слегка подвела глаза, подошла к окну и, распахнув его во всю ширь, глубоко вдохнула морозный мартовский воздух.

С верхнего этажа доносился звук флейты, и протяжная мелодия вдруг взволновала ее. Перегнувшись через подоконник, девочка долго слушала, чувствуя, как в душе нарастает непонятное тревожное чувство. Наконец она замерзла, захлопнула створки окна и отправилась на кухню. Злата Евгеньевна, увидев племянницу в новом костюме, просияла и, поцеловав ее, заглянула в глаза.

– Понравился? Поздравляю нашу новорожденную, садись завтракать.

Петр Эрнестович, очищавший в это время яйцо от скорлупы, подмигнул Тане:

– Не малы кроссовки, подгадал дядя?

– Нормально! Спасибо, – чмокнув его в щеку, Таня повернулась вокруг своей оси и подняла вверх руки, демонстрируя новый наряд, а потом слегка потопала ногами, встала на цыпочки и вытянулась в струнку.

– Да, большая, большая, вижу, не тянись, – Муромцев-старший подмигнул жене. – А ведь, кажется, вчера только на горшке сидела.

Таня не обиделась на подковырку, а села напротив него и нравоучительным тоном произнесла:

– Дядя Петя, ты не стильно выражаешься.

Петр Эрнестович задумчиво посмотрел на нее, и в глазах его неожиданно мелькнуло странное выражение.

– Знаешь, Златушка, я посмотрел сейчас на нашу Таньку – она действительно очень похожа на Людмилу, я как-то даже Аде говорил это.

– А ведь и правда, Петя, – в глазах его жены мелькнуло удивление, подперев рукой щеку, она разглядывала племянницу долгим пристальным взглядом, – очень похожа.

Таня никогда не видела Людмилу, но откуда-то знала, что это еще одна тетка, которая жила в Москве. В семье о ней не говорили, Муромцевы никогда ее не навещали, и к ним в Ленинград она тоже не приезжала – кажется, когда-то давно, еще до рождения Тани и близнецов, кто-то на кого-то там обиделся, и из-за этого отношения с Людмилой были прерваны. С любопытством переведя взгляд с дяди на тетку, девочка спросила:

– А она какая – эта Людмила?

– Она очень сильный, интересный и гордый человек, – переглянувшись с женой, ответил Петр Эрнестович, – и я буду рад, если ты со временем станешь такой же. Злата Евгеньевна при этом подумала:

«Но вот других качеств Людмилы девочке лучше не иметь».

– Почему? – удивилась Таня. – Каких качеств?

Тетка уставилась на нее испуганно и растерянно.

– Что? Ты о чем?

– Ты сейчас сказала, что мне лучше не иметь каких-то других ее качеств. Каких?

– Я… вообще ничего не говорила.

«Не может быть!»

– Чего не может быть? – Таня повернулась к Петру Эрнестовичу. – Про что ты говоришь?

Голос дяди дрогнул, когда он ответил:

– Я молчал, детка.

«Что-то шофер задерживается, а ведь сегодня еще партсобрание».

Таня, мгновенно забыв о неизвестной тетке и ее качествах, вдруг спохватилась:

– Ой, дядя Петя, я чуть не забыла! Ты ведь член партии, да? Напиши мне рекомендацию в комсомол, у нас завтра общешкольное комсомольское собрание.

Брови Петра Эрнестовича слегка приподнялись.

– Завтра? Но тебе только сегодня исполнилось четырнадцать, к чему такая спешка?

– Без утверждения комитета комсомола школы райком комсомольские билеты не выдает, а следующее общешкольное только в мае, ты представляешь?

– Ничего не понял из твоей длинной и сумбурной речи. Ладно, пусть в мае. Но почему бы тебе не подождать до мая?

– В мае у нас будет много десятиклассников поступать, как ты не можешь понять? Они все только сейчас спохватились, что в институт без комсомольского билета трудней поступить, а в райкоме лимит – двадцать человек от школы, меня могут и не пропустить, и что мне тогда делать? У нас в классе все, кому четырнадцать, уже в комсомоле, а мне что – до восьмого класса в пионерском галстуке ходить? И потом, я весь устав уже выучила.

– Ох, с каким удовольствием я походил бы сейчас в пионерском галстуке, – вздохнул Петр Эрнестович. – Ладно, сейчас мне некогда – вон, в дверь звонят уже, машина пришла. Вечером приеду и поговорим.

Злата Евгеньевна вышла в прихожую проводить мужа, а Таня, оставшись одна, намазала хлеб ровным слоем масла, положила сверху своего любимого печеночного паштета и задумалась. Мысли ее, главным образом, вертелись вокруг завтрашнего общешкольного комсомольского собрания.

Если честно, она была не совсем откровенна с дядей, приводя столь убедительные резоны и доказывая необходимость своего немедленного вступления в комсомол. Главной причиной был Славка Кемецкий из параллельного класса. Высокий, с длинным чубом цвета спелой ржи и легкими крапинками веснушек на носу, он сочинял стихи и вот уже два года был бессменным редактором их школьной стенгазеты.

Ах, Славка! Однажды осенью, когда Таня с одноклассницей дежурили и задержались в школе, он налетел на них в коридоре и с озабоченным видом спросил:

«Девчонки, вы рисовать умеете?»

Руки у него были измазаны синей-желтой краской, и даже на щеке зеленело пятно.

«Ты чего такой разноцветный? – фыркнула одноклассница Тани. – По тебе Мойдодыр еще не плачет?».

«Нет, девчонки, на полном серьезе – нужна помощь. Завтра к нам в школу из братской Польши делегаты приезжают, директор велела срочно стенгазету на стену вывесить, мы зашиваемся. Пошли, поможете».

Он отбросил упавший на лицо чуб, и у Тани захолонуло сердце.

«Ладно, – сказала она безразличным тоном, – давай, чего делать? Только я рисую не очень».

«Да шут с ним, – обрадовался Славка, – нужно только закрасить буквы на заголовках и серп с молотом на флаге аккуратно сделать, там уже все размечено».

В душной пионерской комнате в лихорадочном возбуждении работала вся редколлегия стенной газеты. На огромном столе были во всю ширь разложены не склеенные еще друг с другом листы ватмана. Слева две девочки, согнув спины, аккуратно вписывали текст в ровные колонки, а справа лучший художник школы Дима Волошин, высунув язык, рисовал карикатуры в столбце рубрики «Они позорят нашу школу!» Славка носился вокруг стола и давал ценные указания:

«Ровнее буквы пишите, вон у вас «а» за край залезла! Димка, ты зачем Смирнову такую сигару здоровую сделал, где ты будешь Дегтярева с Чуриковым рисовать? Девчонки, вы на серп и молот красным не залезайте, потом краска будет из-под золота просвечивать!»

В конце концов, флаг в левом верхнем углу получился приличный – красное полотнище на ветру с золотой эмблемой серпа и молота, а рядом фотография пионера-героя Павлика Морозова, чье имя носила школа. Прямо под ней было стихотворение из школьного учебника:

Мы дети заводов и пашен, и наша дорога ясна. За детство счастливое наше спасибо родная страна!

Еще ниже была вклеена вырезка из передовой статьи газеты «Правда» с фотографией шахтера, на сто процентов перевыполнившего норму по добыче угля. Далее аккуратные буковки, походившие на ползущих стройными рядами муравьев, рассказывали о великом русском поэте Михаиле Юрьевиче Лермонтове, чей сто шестьдесят шестой день рождения нынче праздновала вся страна. В колонке, озаглавленной «Пионеры нашей школы», можно было прочесть о количестве макулатуры, сданной школьниками за последний месяц, а в разделе «Спорт» – о победителе школьного турнира по шахматам Сене Козлове и о приближающейся олимпиаде.

Однако лучше всего удалась карикатурная рубрика «Они позорят нашу школу!» – восьмиклассник Толя Смирнов с огромной сигаретой во рту напоминал Чарли Чаплина, а шестиклассники Дегтярев с Чуриковым, со зверскими выражениями лиц мутузящие друг друга, походили на питекантропов из учебника по истории древнего мира. Все то время, что они работали, Таня незаметно поглядывала на расхаживавшего по пионерской комнате Славу, и каждый раз, когда он небрежным движением руки отбрасывал наползавший на глаза чуб, внутри у нее словно что-то обрывалось от восторга.

Польские гости их работу похвалили, довольно долго стояли у стены, с интересом читая о сданной макулатуре, сдержанно улыбались. Однако через два дня после их визита кто-то написал непечатное слово прямо поперек карикатуры на драчуна Дегтярева, и газету пришлось снять. Тем не менее, теперь Слава Кемецкий, встречая Таню в коридоре, дружески улыбался ей и даже иногда задерживался, чтобы перекинуться парой слов.

Одноклассники относились к Тане неплохо, но из-за каменноспокойного выражения лица некоторые девчонки дразнили ее чурбаном. Скажи им кто, что при виде редактора школьной газеты у Тани Муромцевой каждый раз перехватывает дыхание, а сердце летит в никуда, – обхохотались бы. Естественно, что и Слава Кемецкий не мог об этом догадаться, тем более, что учились они в разных классах. Он даже не замечал, что они в последнее время все чаще и чаще встречаются в коридоре.

Она стала посещать литературный кружок, куда был записан Слава Кемецкий, но он постоянно пропускал занятия, а потом вообще перестал приходить. Случайно встретив его, Таня поинтересовалась, в чем дело, и Слава важно ответил:

«Некогда, я сейчас в комсомол готовлюсь – знаешь, сколько нужно устава учить? Ты, кстати, еще не начинала читать устав?»

«Нет, – робко пискнула она, – мне только в марте четырнадцать будет»

«А, ну, у тебя, конечно, еще время есть, а меня в марте уже будут на собрании рассматривать. Мне после школы в МГИМО поступать, а там при поступлении учитывают комсомольский стаж – чем больше, тем лучше».

Таня с детства неосознанно ощущала отношение к себе окружающих, а вот душа Славки неизменно оставалась для нее закрытой. Она страдала, томясь извечным женским сомнением: любит – не любит?

Из большого зеркала в прихожей на нее смотрела высокая тоненькая девочка-подросток с прямыми жидкими волосами и просто очерченным лицом. Но можно ведь было слегка подвести глаза, подчернить брови, и взгляд тогда приобретал тот самый загадочный шарм, которому французы придают такое большое значение. Если б только не этот проклятый пионерский галстук! Ярко алеющий на шее кумач словно специально подчеркивал бледную невыразительность черт ее лица. И не было никакой возможности от него избавиться, потому что учителя немедленно начинали зудеть что-нибудь типа того, как прежде настоящие пионеры готовы были идти на смерть ради своего красного галстука и т. д. и т. п., а вот она, Таня Муромцева… и так далее, и так далее. Ну, почему?! Почему нельзя было сделать пионерский галстук голубого или хотя бы бледно-зеленого цвета?!

Почти весь свой четырнадцатый день рождения Таня не выпускала из рук тоненькую книжицу, на обложке которой под изображением Ленина в профиль было написано:

Устав ВЛКСМ.

За обедом, в ванной и в туалете, она бормотала, заучивая и повторяя вслух: «Комсомолец обязан быть…». Только вечером, когда взрослые и дети ели огромный торт, купленный Натальей по случаю дня рождения дочери, Таня спрятала устав в карман халата, чтобы не испачкать его кремом.

Утром она сунула комсоргу класса Леве Кручинину отпечатанную на отцовской машинке характеристику:

– На, подпиши.

– Чего подписать?

– Характеристику – хочу поступать в комсомол.

– А, ну, давай, – он подписал и с уважением спросил: – У вас печатная машинка дома, да?

– Даже две, – кивнула она, забирая характеристику. – Если тебе что-то надо, я напечатаю.

– Здорово! А можно мне самому к тебе зайти постучать?

– Конечно.

На большой перемене Таня твердым шагом зашла в комитет комсомола. Комсорг школы Глеб Сорокин, обсуждавший что-то со старшей пионервожатой Юлей Измайловой, замолчал, вопросительно посмотрев на девочку. Поздоровавшись, она положила перед ним заявление.

– Это что у тебя? – он близоруко прищурился, потом начал читать вслух, но не все, а главные фразы: – … прошу принять меня в ряды… гм. Подожди, а тебе сколько лет?

– Вчера исполнилось четырнадцать, – со спокойным достоинством ответила девочка.

– Что ж, оставляй заявление и начинай действовать. Нужно иметь рекомендацию, – Глеб загнул один палец, характеристику комсомольской ячейки класса, – второй палец, – характеристику от классного руководителя, можно в устной форме. А третье, – он с улыбкой развел руками, – это, конечно же, знать устав и быть политически грамотной. Когда будешь готова, мы обсудим тебя на открытом комсомольском собрании и решим, может ли комсомольская организация школы дать тебе рекомендацию. И после этого уже райком комсомола должен решить, достойна ли ты пополнить ряды Ленинского комсомола. Все ясно?

Таня, спокойно дождавшаяся, пока он закончит, кивнула:

– Ага. То есть, нет. То есть, у меня уже все есть.

– Что все?

– Характеристику мне комсорг класса подписал, рекомендация у меня тоже есть – вот, возьми. Устав я весь наизусть знаю и политическую обстановку тоже. Можно меня на сегодняшнем собрании принять?

– Как это? Нет, что ты – сегодня мы должны обсудить семь человек, мы этот вопрос заранее внесли в план повестки собрания. И что ты так спешишь – тебе только вчера исполнилось четырнадцать. Тут с бухты-барахты нельзя, комсомол – дело серьезное.

– Я уже давно все обдумала, – ровным голосом произнесла Таня.

– Подожди, Глеб, – неожиданно вмешалась молчавшая до сих пор пионервожатая Юля, – у нас Бойко и Семенова корью заболели, так что только пять человек получается. Ларионова из райкома приедет, опять начнет, как в прошлый раз: «Почему у вас основной процент поступающих – ребята из выпускных классов, плохо привлекаете седьмые и восьмые».

– Ты думаешь ее? – комсорг вопросительно посмотрел на пионервожатую, потом перевел взгляд на Таню и пожал плечами: – Не знаю. Устав-то ты знаешь? А как насчет международной ситуации?

– Я все знаю, – заверила она, – можешь хоть сейчас проверить, если хочешь.

– Да? Ну… скажем, например, кто такой Янош Кадар, знаешь?

– Генеральный секретарь Венгерской социалистической рабочей партии, – уверенно отчеканила Таня. – Родился в 1912 году в семье батрака, в 1931 вступил в подпольный комсомол, в 1937 стал членом…

– Ладно-ладно, скажи, чем большевики отличались от меньшевиков?

– После второго съезда РСДРП в 1903 году в Брюсселе произошел раскол партии на две фракции. Большевики настаивали на строгой партийной дисциплине, меньшевики выступали за союз рабочих с крупной буржуазией, их возглавляли Мартов и Плеханов.

– Здорово, – с невольным уважением, но еще колеблясь, Глеб посмотрел на стоявшую перед ним девочку в красном галстуке, – ну… я не знаю даже.

– Можешь еще спросить, – спокойно предложила Таня.

Пионервожатая Юля поддержала ее:

– Мне кажется, ее можно выпускать, Глебушка.

– Ладно, – решился он, приходи, – хотя… А характеристика от классного руководителя?

– От классного можно в устной форме, – возразила Юля, – сегодня ведь все равно все классные руководители будут на собрании, – она повернулась к Тане: – Ладно, мы тебя внесем в повестку вместо Семеновой. После Кемецкого сразу готовься выходить. Знаешь Славу Кемецкого?

Вся кровь отхлынула от Таниного сердца, но она не, моргнув и глазом, спокойно кивнула:

– Ага, знаю.

В эту ночь она спала очень беспокойно, и в голове ее мелькали какие-то странные слова:

Все, совершаемое Разумом имеет смысл. С целью сохранения тепла и предотвращения повреждений вы покрываете внешнюю ороговевшую ткань своей системы искусственной оболочкой. Это вполне логично, но неясно, почему многих Материков (чаще вида I) эти оболочки приводят в совершенно необъяснимое исступление.

Собрание должно было начаться в четыре, но Таня с Машей и братьями пришли пораньше. В малом актовом зале школы, где проходили открытые комсомольские собрания, народу собралось больше, чем обычно – всем комсомольцам было приказано явиться в обязательном порядке, чтобы не было пустых мест, поскольку ожидали приезда второго секретаря райкома Ольги Ларионовой.

Учителя разрешили всем, даже пионерам, если те будут присутствовать на собрании, не делать домашнего задания на следующий день. Из-за этого братья-близнецы Муромцевы немедленно возжелали посетить собрание и поддержать вступавшую в комсомол сестру – назавтра им задали выучить двадцать неправильных английских глаголов, причем не только вторую, но и третью форму.

Ларионова приехала в начале пятого. Полная с немного брезгливым выражением лица, она села на приготовленное для нее место в переднем ряду, и Глеб Сорокин немедленно зазвонил в колокольчик, возвещая о начале собрания.

В тот момент, когда первый из вступающих в комсомол ребят вышел на сцену, Таня покосилась на сидевшего слева от нее Славку Кемецкого, и тот улыбнулся ей своей обычной приветливой улыбкой, а потом… перевел взгляд на Машу. Правда, он тут же отвернулся, но Тане показалось, что в глазах его мелькнуло искреннее восхищение.

Маша, разумеется, ничего не заметила, да и какое ей было дело до Славки – она привыкла, что не только мальчишки, но и взрослые всегда восторгаются ее красотой. И Таня на миг представила себя сейчас рядом с сестрой – некрасивую, с невыразительным бесцветным лицом, да еще с этим дурацким галстуком на шее.

Она поднялась, отмахнувшись от удивленной Маши – в туалет, мол. И правда, отправилась в туалет. Достала там зеркальце, тушь с помадой и занялась своим макияжем. Подрисованные глаза и удлиненные кисточкой ресницы сделали ее немного похожей на Клеопатру, теперь даже красный галстук на шее уже не смотрелся так отвратительно ярко. Полюбовавшись своей работой, Таня вернулась в зал – как раз в тот момент, когда Глеб Сорокин вызвал ученика седьмого класса Б Вячеслава Кемецкого.

Славка очень волновался и, отвечая на вопросы, постоянно откидывал со лба свой чуб. Хотя чего ему было волноваться – кого же принимать в комсомол, если не таких ребят, как пионер Кемецкий! Таня, замирая от восторга, слушала доносившийся со сцены звонкий голос Славки и пыталась поймать его взгляд, но он, чуть скосив глаза, неподвижно смотрел в сторону – туда, где в первом ряду сидела второй секретарь райкома Ольга Ларионова.

Наконец все комсомольцы дружно вскинули вверх руки, и Вячеслав Кемецкий был единогласно принят в ряды ВЛКСМ. Ларионова поднялась со своего места и резковатым металлическим голосом поздравила Славку, сказав в его адрес несколько хвалебных слов. После этого Глеб Сорокин звякнул колокольчиком и объявил:

– Сегодня мы также рассмотрим заявление о приеме в ряды ВЛКСМ, поданное ученицей седьмого класса А Муромцевой Татьяной. Таня Муромцева, подойди сюда, пожалуйста.

Стоя перед покрытым темно-красной бархатной скатертью столом, Таня коротко изложила свою биографию и, слово в слово повторяя все, что говорил здесь до нее Слава Кемецкий, объяснила, почему хочет вступить в ряды Всесоюзного Ленинского Коммунистического Союза Молодежи.

Сидевшие за столом на сцене члены школьного комитета комсомола одобрительно кивали головами, потом начали задавать вопросы по уставу, и отвечала она очень даже прилично. Только собирались перейти к международной обстановке, как неожиданно поднялась со своего места второй секретарь райкома Ольга Ларионова.

– Я хочу задать Тане Муромцевой всего один вопрос, – своим скрипуче-металлическим голосом проговорила она. – Скажи, Таня Муромцева, допустимо ли школьнице – я уж не говорю комсомолке, а даже пионерке – приходить в школу с накрашенным лицом?

Лет десять назад, когда Ольга Ларионова еще училась в институте марксизма-ленинизма, она и сама однажды попробовала использовать косметику, чтобы придать выразительности своему курносому лицу, а также скрыть с помощью макияжа хроническое нездоровое раздражение кожи. Однако тушь и дорогая импортная пудра вызвали у нее столь сильную аллергию, что ей неделю пришлось просидеть дома с отекшим лицом и воспаленными глазами. С тех пор она прониклась неприязнью к любым ухищрениям женщин приукрасить свою внешность, и теперь, глядя на Таню, с отвращением думала:

«Безобразие какое – так размалеваться. Ужасно смотрится, ужасно!».

Таня, похолодев, бросила быстрый взгляд в сторону Славки Кемецкого. Выражение лица его было серьезным и чуточку брезгливым – возможно, ему тоже казалось, что Танина косметика смотрится ужасно. А потом он вдруг повернулся к Маше и что-то с улыбкой начал ей говорить. От отчаяния в душе Тани все ухнуло куда-то вниз, она ответила Ларионовой спокойно, но абсолютно не думая, что говорит:

– Допустимо.

– Вот как? – Ларионова слегка прищурилась и строго оглядела зал. – Что ж, видно неважно ведется комсомольская воспитательная работа в вашей школе, раз тебе никто до сих пор не объяснил, как должна выглядеть школьница.

Таня не успела ответить, потому что, торопливо поднялась ее классная руководительница Марина Афанасьевна.

– По поводу внешнего облика Тани Муромцевой у нас уже был крупный разговор. В этом году она часто приходила в школу без пионерского галстука. Когда же явилась в школу в брюках и с накрашенным лицом, это вообще была кульминация всего – я однажды даже не допустила ее к занятиям. Однако после этого последнего разговора нам всем казалось, что Таня осознала свои ошибки. Как видно, это не так. Я, как классный руководитель, считаю, что ей еще рано становиться в ряды Ленинского комсомола!

Сказав все это, она с досадой подумала:

«Все Юлька Измайлова с Сорокиным виноваты – уверили с утра директрису, что девочка серьезная, умная, можно ее выпускать, вот она и пошла у них на поводу. И мне же еще и замечание: не можете найти подход к Тане Муромцевой, девочка способная, одаренная. А я как чувствовала – эта Муромцева обязательно что-нибудь да выкинет! Директрисе нашей давно пора на пенсию, она из ума уже выжила и перестала разбираться в детях, дура такая!»

В принципе Таня и сама помнила обо всех своих былых грехах. На тот случай, если разговор о них вдруг всплывет на собрании, у нее еще накануне было заготовлено трогательное торжественное обещание – никогда не повторять подобного впредь. Однако тут она страшно удивилась – во-первых, потому что директриса из-за нее, оказывается, ругала Марину Афанасьевну, а во-вторых, потому что Марина Афанасьевна откровенно и при всех назвала директора дурой.

– А почему это вы считаете, что наша директор – дура?

Вопрос Тани прозвучал негромко и растерянно, но в зале наступила гробовая тишина, хотя она этого не заметила – ей вдруг показалось, что воздух наполнился гулом голосов и обрывками фраз.

– Что?! – Марина Афанасьевна произнесла это так, словно коротко икнула и при этом подавилась, а на лице ее выступили два алых пятна. Таня в недоумении пожала плечами:

– Но вы же сами только что сказали…

– Я?! Когда?! – учительница чуть не плакала.

Оторопевший комсорг школы Глеб Сорокин ровным счетом ничего не понял, но нужно было как-то выходить из положения, поэтому он заговорил – веско и солидно:

– Комитет комсомола школы решил рассмотреть заявление Тани Муромцевой, поскольку комсомольцы ее класса дали ей положительную характеристику. Кручинин, на каком комсомольском собрании было решено рекомендовать Муромцеву в комсомол?

Комсорг класса Лева Кручинин в растерянности поднялся с места, захлопал рыжими ресницами, и уши его стали цвета заходящего солнца.

– Я… не… – соврать он все-таки не решился и уныло признался: – Ну, она подошла ко мне, и я подписал.

– Выходит, что ты обманул комитет комсомола и всех комсомольцев школы, подписав ей заявление самолично? Без обсуждения с комсомольцами класса?

– Ну…

Лева поник в унынии, и всем стало ясно, что главная вина за то, что несознательную Муромцеву рекомендовали в комсомол, ложится на недобросовестного Левушку. Глебу Сорокину слегка полегчало, и он грозно отчеканил – так, словно забивал гвозди в крышку гроба:

– Что ж, с тобой нам тоже придется разбираться, Кручинин. А что касается тебя, Муромцева, то я уверен, что мнение наших комсомольцев будет однозначным: в комсомол тебе вступать еще рано. Возможно, ты думаешь, что комсомол – это игра, развлечение? Ошибаешься, комсомол – организация самых лучших и достойных!

«Надо же – такое устроить при Ларионовой! – в сердцах думал он. – Идиотка! Дебилка!»

Обиженная Таня, повернув голову к Сорокину, холодно оглядела его с ног до головы.

– Сам ты идиот и дебил! – спокойно проговорила она.

– Нет, это просто неслыханно! – Ларионова вперила гневный взгляд в девочку, накрасившую глаза а ля сфинкс да еще вдобавок к этому невозмутимо оскорблявшую всех со сцены на общем комсомольском собрании. – Нет, я говорю даже не о том, что тебе не место в комсомоле – тут должен быть поставлен вопрос о пребывании тебя в пионерской организации. Это тоже большая честь – быть пионеркой, носить на шее галстук цвета крови, пролитой отцами и дедами за свободу и равенство!

Второму секретарю райкома комсомола отчего-то было не по себе, она глядела на спокойное лицо Тани, и нервно думала:

«Что же это за поведение? Да ее вообще надо изолировать от детского коллектива!».

– Это вас нужно изолировать от детского коллектива, – четко и невозмутимо произнесла Таня, а потом, вспомнив слова, сказанные однажды Петром Эрнестовичем о ком-то из сослуживцев, добавила: – Шли бы вы работать на завод или в колхоз, от вас там было бы больше пользы, – она сдернула с шеи пионерский галстук и бросила его на стол перед беспомощно взиравшими на нее членами комитета комсомола школы. – Пожалуйста, забирайте свой галстук, очень нужно! Я и сама не хочу его носить.

Старшая пионервожатая Юля ахнула и горестно всплеснула руками:

– Таня, как ты можешь! Во время войны пионеры готовы были скорей умереть, чем снять свой пионерский галстук!

Глаза Юли были полны испуга и даже жалости, она растерянно думала:

«Девочка, наверное, нездорова, что-то с ней случилось».

Впервые за все время лицо Тани утратило спокойное выражение, и губы тронула легкая усмешка:

– Да ладно! Я здорова, мне просто красный цвет не идет, – вскинув голову, она спрыгнула со сцены и бросилась прочь из зала.

Маша догнала сестру лишь возле самого дома. Близнецы плелись сзади, Женька нес оставленную Таней в школе куртку, Эрнест – матерчатую сумку с ее сапогами. Вид у обоих был весьма озабоченный – они размышляли о том, зачтутся ли им в данной ситуации двадцать невыученных английских глаголов.

– Танька, ты что, с ума сошла? Что с тобой? Оденься, ветер же, – запыхавшимся голосом растерянно просила Маша, пытаясь набросить Тане на плечи курточку.

Таня оттолкнула ее руку и побежала вверх по лестнице. Едва тетка открыла ей входную дверь, она, бросилась в свою комнату, упала на кровать лицом вниз и положила себе на голову подушку, демонстративно показывая, что никого не хочет видеть и слышать.

Вечером, едва Сергей приехал из института, а Наталья вернулась из поликлиники, в дверь позвонили – пришла классная руководительница Тани Марина Афанасьевна. Ее пригласили в гостиную, она говорила долго и голосом полным благородного возмущения. Наталья сидела бледная, виновато ахала, Сергей краснел, беспомощно разводя руками, и лишь Злата Евгеньевна, которую Маша и мальчики уже ввели в курс дела, хранила молчание. Когда Марина Афанасьевна полностью себя исчерпала, Сергей виновато сказал:

– Бога ради, простите, Марина Афанасьевна, мы никак не ожидали такого от Татьяны. Я даже не знаю, что и сказать – я с ней сегодня же поговорю.

– Да-да, я понимаю, но, видите ли… после всего случившегося… гм… и я, и директор…гм… мы считаем, что было бы лучше перевести Таню в другую школу.

И тогда впервые за все время Злата Евгеньевна, не дав Сергею ответить, подала слово:

– Я полагаю, прежде нужно было бы во всем разобраться, – холодно сказала она. – И хорошо бы выяснить, что заставило девочку вести себя подобным образом. Но я поговорю с Таней, и если она согласится, я завтра же заберу из школы ее документы.

Марина Афанасьевна хотела было возразить, но запнулась, встретившись с пристальным взглядом красивой седоволосой женщины, слегка покраснела и лишь молча кивнула. Сергей, проводив учительницу, громко постучал в комнату девочек, крикнув:

– Татьяна, иди-ка сюда!

Злата Евгеньевна попыталась его удержать:

– Сережа, подожди, она, наверное, спит.

– Ничего, проснется.

– Лучше я сама сначала с ней поговорю, – настаивала невестка.

– Прости, Злата, – ответил он очень решительно, – но я должен сделать это сам. Наверное, мы с Натальей действительно мало занимаемся девочкой. Татьяна!

Таня встала на пороге комнаты. Взгляд ее был потухшим, лицо перепачкано тушью, потекшей с глаз да еще размазанной по щекам подушкой.

– Ну?

– Не «ну», а давай поговорим. Марш в гостиную!

Девочка послушно направилась в гостиную, села на диван, прислонившись к спинке, и провела в таком положении два часа – ровно столько, сколько возмущенные родители читали ей нотацию. Что они говорили, Таня почти не слышала – в голове у нее теперь было пусто и очень тихо. Наконец Наталья сердито заметила:

– Она нас вообще не желает воспринимать! Таня, ты слушаешь, о чем мы тебе говорим?

– А? – девочка равнодушно посмотрела на мать и пожала плечами: – Я спать хочу.

– Пойдем, пусть спит, – в сердцах проговорил Сергей и поднялся. – Пусть хоть всю жизнь проспит, и очень хорошо будет, когда ее не примут ни в комсомол, ни в институт. Тогда, может быть, она научится себя вести, да поздно будет.

Когда родители покинули гостиную, пришла Злата Евгеньевна, взяла племянницу за руку и повела ее умываться.

– Отмой лицо от этой гадости, потом поешь, и нам нужно будет серьезно поговорить.

Петр Эрнестович еще не вернулся, поэтому тетка привела Таню в их спальню.

– Тоже воспитывать будешь? – равнодушно спросила девочка, плюхаясь в старое кресло-качалку.

– А тебе мало? – пошутила Злата Евгеньевна. – Нет, детка, я поговорю с тобой о более серьезных вещах. Ты, конечно, знаешь, что у твоего папы и дяди Пети с тетей Адой были разные мамы. Мать твоего папы звали Клавдией.

– Это которая была плохая? – во взгляде Тани внезапно пробудился интерес.

– Она… гм…, – Злата Евгеньевна смутилась, поскольку никто в их семье никогда о Клавдии плохо не отзывался, чтобы не задеть Сергея. – С чего ты вдруг взяла?

– Да ведь тетя Ада вчера говорила, когда у нас была.

– Я что-то не припомню, – тетка пристально смотрела на девочку. – Когда?

Таня устало пожала плечами:

– Разве ты не слышала? Мы все сидели за столом, а когда меня начали поздравлять, тетя Ада сказала: жаль только, что Таня так похожа на эту проклятую Клавдию.

– Гм…

Злата Евгеньевна растерялась, а Таня, внезапно встревожившись, смотрела на тетку:

– Что? Я не понимаю тебя.

– Детка, видишь ли, в роду твоей бабки Клавдии по женской линии передавалось удивительное свойство – умение воспринимать чужие мысли. Оно передается через поколение, от бабушки к внучке.

Во взгляде девочки мелькнуло скептическое выражение.

– Тетя Злата, ты что, серьезно веришь в этот бред?

– Раньше не верила, – ничуть не обидевшись, возразила Злата Евгеньевна, – но однажды мне пришлось убедиться, что это не бред. Похоже, что ты тоже обладаешь такой способностью, хотя до вчерашнего дня я ничего подобного за тобой не замечала. Можешь сказать мне без эмоций, но во всех подробностях: кто и что говорил сегодня на комсомольском собрании?

Таня пристально посмотрела на тетку, потом кивнула:

– Ладно, если тебе это так важно, – и начала рассказывать, все больше и больше нервничая.

«Марина Афанасьевна не называла директора дурой, и комсорг не обзывал тебя – ты просто еще не умеешь различать слова и мысли окружающих».

– Но я слышала! Я сама слышала!

«Почему же Маша и мальчики ничего не слышали?»

– Не знаю, они далеко сидели.

«А меня ты сейчас слышишь?»

– Конечно, а при чем тут ты?

– Я ведь не говорила сейчас с тобой, я просто думала, – тихо произнесла Злата Евгеньевна, положив руку на плечо племяннице. – И тетя Ада вчера за столом ничего не говорила, она не могла сказать подобного. Хотя могла подумать – не словами, люди редко думают словами. Для нее это ощущения или воспоминания, но ты воспринимаешь все, как слова, потому что так привычней для твоего мозга. У твоей тети Людмилы, например, способность воспринимать чужие мысли проявляется в минуту сильного волнения, у тебя, скорей всего, тоже – за последние два дня ты вся издергалась с этим своим комсомолом.

Она замолчала, потому что обычно спокойное лицо племянницы выражало испуг и растерянность. Словно пытаясь защититься от этой внезапно навалившейся на нее информации, Таны беспомощно подняла руку.

– Но ты говорила, что это по женской линии, а папа… – голос ее дрожал.

– Я сказала так, потому что до твоего папы по той линии рождались только женщины. Будь Сережа девочкой, он, возможно, тоже унаследовал бы эту способность, теперь же, похоже, он передал этот дар тебе. Но следи за своими словами и поступками, девочка моя, никто и никогда не должен об этом узнать – люди не любят, когда кто-то видит их насквозь и копается в их мыслях, даже самые близкие такого не прощают. Да, кстати, Марина Афанасьевна советовала перевести тебя в другую школу, но я ответила, что будет так, как ты захочешь. Так что решай сама – хочешь перейти в другую школу?

Таня закрыла глаза, немного помолчала, а потом махнула рукой:

– Пусть! Я сама больше не пойду в их дурацкую школу.

Выбранная на семейном совете школа считалась довольно сильной, и директором ее была одна из пациенток Натальи, поэтому можно было надеяться на более или менее лояльное отношение к столь сложному подростку, как Таня. Один только недостаток: чтобы добраться до новой школы от Литовского проспекта, где жили Муромцевы, нужно было минут пятнадцать ехать на трамвае, а потом еще пройти дворами или проехать две остановки на троллейбусе – на выбор. Петр Эрнестович, который теперь большей частью ездил на работу на служебной машине, предложил:

– Я попрошу водителя, чтобы он заезжал за мной пораньше – подбросим Танюшку до школы и поедем в институт.

Сергей смутился.

– Я прекрасно могу и сам отвезти свою дочь в школу, – раздраженно ответил он.

– Сам так сам, – добродушно согласился старший брат. – Только с вечера проверь машину.

– В крайнем случае, она поедет на общественном транспорте, и ничего страшного с ней не случится.

– Но это только в самом крайнем случае, – поспешно добавила Наталья. – Утром в транспорте такая давка, девочка просто не сумеет сесть в трамвай. Или, не дай бог, толкнут под колеса.

Однако через месяц Тане все же пришлось пару дней покататься на общественном транспорте. В середине апреля Петр Эрнестович уехал в Киев на конференцию, а на следующий день из Москвы позвонил следователь, занимавшийся делом Юрия, и сказал, что Наталье или Сергею необходимо будет приехать – тут он слегка запнулся – для опознания найденного в Ясенево тела.

– Поскольку вы сами и другие родственники просили меня в случае… гм… не сообщать пока его супруге, – добавил он. – Конечно, это грубейшее нарушение, но я сам муж и отец, я понимаю…

Через два часа после звонка следователя они выехали в столицу вечерним поездом. Получив у проводника постельное белье, Наталья сразу же легла, повернулась лицом к стене и неподвижно лежала, не говоря ни слова. Сергей посидел рядом с женой – молча, понимая, что лучше ее теперь не тормошить, – потом со вздохом полез на верхнюю полку, закрыл глаза и под перестук колес забылся тяжелым сном. Наталья же не спала – она вспоминала похороны отца.

…Когда Иван Лузгин погиб под колесами поезда, ей не было еще и тринадцати. Его изувеченное тело хоронили в закрытом гробу, поэтому в воспоминаниях девочки отец навсегда остался живым и веселым. Через два года после его смерти у матери обнаружили опухоль, а еще через год всем стало ясно, что жить ей осталось недолго. В один из вечеров, подходя к кухне, пятнадцатилетняя Наташа услышала, как соседка Екатерина Марковна утешала всхлипывающую Лизу:

«Ничего не поделаешь, Лизанька, одиноко, видно, Ивану в земле лежать, вот он ее к себе и забирает».

Увидев вошедшую девочку, она сразу же умолкла, а Лиза поспешно отвернулась, скрывая заплаканные глаза – при младшей сестре она никогда не выказывала слабости. Наташа налила в кружку воды и, не сказав ни слова, вышла, но на следующую ночь ей приснился страшный сон – могильный холмик неожиданно лопается, разрывается надвое, и смеющийся мертвец тянет оттуда длинные руки.

«Иди ко мне, – говорил он, – иди, иди».

Правда, лицо у него было не отцовское – чужое, страшное и синее. Девочка проснулась с криком и в холодном поту, но никому о приснившемся кошмаре никогда не рассказывала, хотя периодически он повторялся еще года три. Из-за этого страх перед могилами так ее мучил, что она даже мать не проводила до кладбища. После гибели Лизы Наталья ни разу не приехала в далекое дагестанское село, где была похоронена сестра. Юрий, каждый год звавший ее навестить могилу его матери, вначале обижался на тетку, но потом, наверное, что-то понял – перестал настаивать. Теперь его тоже не было в живых…

Наталья, лежа в поезде лицом к стене, думала о предстоящем опознании и боялась уснуть – ей казалось, что сон, навеваемый мерным стуком колес, принесет тот старый, терзавший ее когда-то кошмар.

Опознание прошло довольно быстро. Само тело им предъявлять не стали – от него, пролежавшего четыре месяца в незамерзающем пруду рядом с теплотрассой, где круглый год сновали полчища крыс, мало что осталось. Тем не менее, Муромцевы немедленно признали кожаное пальто – лет пять назад Петр Эрнестович привез его из Югославии для младшего брата, но Сергею рукава оказались коротки, поэтому они с Натальей решили подарить его племяннику в день двадцатипятилетия.

В кармане пальто лежали паспорт Юрия и его пропуск в институт – странно, но в отличие от тела, все это сохранилось на удивление хорошо, однако, убитым горем родственникам было в тот момент не до размышлений. Если прежде они еще на что-то надеялись, то теперь сомнений в гибели Юрия Лузгина у них не осталось.

После опознания Наталья, Сергей и срочно прилетевшие из Тбилиси Рустэм и Ильдерим Гаджиевы сидели в кабинете следователя, и он говорил им сочувственные слова. Наталье внезапно показалось, что вокруг стоит туман, ее замутило, и голова пошла кругом.

– Мне… нужно выйти на минутку, вы разрешите, – стиснув зубы, сказала она, торопливо поднимаясь.

– Да-да, конечно, – следователь, повернулся к шелестевшей бумагами секретарше: – Маша, проводи Наталью Ивановну.

– Нет-нет, не надо.

В туалете она умыла лицо холодной водой, и немного пришла в себя. Но возвращаться в кабинет не было сил – встала у окна и неподвижно стояла, глядя на спешивших перейти улицу на зеленый свет пешеходов. Чья-то рука легла на плечо.

– Тебе лучше? – тихо спросил Ильдерим.

– Ильдерим? – по телу ее прошла внезапная дрожь, и возглас прозвучал так, словно она со стоном выдохнула воздух: – Нет, пожалуйста!

Он убрал руку, но еще секунду стоял совсем близко, почти касаясь грудью ее спины, потом, чуть отступив, глухо и тихо проговорил:

– Я так тосковал без тебя все это время. Прости, я знаю, что сейчас нельзя об этом, но…

От его близости Наталье внезапно стало нечем дышать, и навалившееся чувство – жадное, горячее, страстное – сразу же отодвинуло печаль о погибшем племяннике.

– Отойди, Ильдерим, ты с ума сошел? – так она говорила, а сама невольно подавалась назад, чтобы вновь ощутить прикосновение его тела. – Нас увидят!

– Я два месяца сгораю от тоски о тебе, – шептал Ильдерим, – ты задержишься в Москве?

– Нет, я не смогу – мы с Сережей сегодня возвращаемся в Ленинград. Даже к Халиде заходить не станем – она сразу обо всем догадается. Отодвинься, пожалуйста.

Он сделал два шага в сторону и, прислонившись к стене, с легкой насмешкой смотрел на нее, чуть вскинув голову:

– Как скажешь. Так тебя устроит?

– Не обижайся, ты ведь понимаешь, что…

– Конечно, понимаю. Значит, ты уже забыла меня?

Наталья встретилась с ним взглядом и вновь почувствовала, что ее охватывает дрожь.

– Нет, но…

– Когда? – требовательно и страстно проговорил он. – Когда мы увидимся? Назначь время – я готов ждать, сколько ты скажешь.

Она не успела ответить – Сергей и Рустэм Гаджиев вышли из кабинета следователя и направились к ним.

– Наташенька, ты как? – с тревогой спросил муж, пытаясь вглядеться ее лицо.

– Нет, ничего, Сережа, я в порядке, просто голова немного закружилась, – ее ладонь, убедительно прижатая ко лбу в подтверждение этих слов, скрывала блестевшие глаза.

Этой ночью в поезде профессору Сергею Муромцеву приснился странный сон. Перед ним стояла Таня, лицо ее было странно отрешенным, и она говорила, говорила:

«Носители Открытых Пространств – потомки Носителей Разума, прибывших на Планету последними, но не сумевших заселить Разумные Материки. Оставшись без помощи братьев по Разуму, испытывая лишения и голод, они вынуждены были бороться за свое существование в окружении коренного населения Планеты – агрессивного и начисто лишенного Разума.

Для жизнеобеспечения своих организмов Носителям Открытых пространств приходилось использовать примитивный синтез Белка, когда каждое звено Белковой цепи синтезируется из двух полузвеньев. Первое, как известно, соединяет первый и двенадцатый элементы с двумя восьмыми, а во втором седьмой элемент скреплен с тремя первыми. К счастью недостатка в исходном сырье у них не было – почва Планеты в изобилии содержит седьмой элемент, насыщена жидким соединением первого и восьмого элемента, а также распадающимися Белками мертвых Материков и продуктами распада, удаленными из живых систем.

Необходимую энергию давал им восьмой элемент, вступая во взаимодействия с другими элементами.

Однако со временем им пришлось осознать, что аборигены, хоть и лишенные Разума, постигли наиболее рациональные способы выживания. Ибо их действиями руководит Природа, а Природа – Высший Разум вашей Планеты. Чтобы выстоять в чужом для себя мире, Носители постоянно стремились изучить и проанализировать принципы, по которым живые организмы Открытых Пространств синтезируют сложные соединения из простых.

Системы, неподвижно связанные с почвой, используют особое вещество, которое превращает энергию излучения Звезды в энергию химических связей, а некоторые аборигены по тому же принципу синтезируют звенья Белковых цепочек. Однако в обоих случаях синтез невозможен, если лучи Звезды не освещают поверхность Планеты. Поэтому Носителей Открытых Пространств особо заинтересовали древнейшие обитатели Планеты – синтезируемый ими особый Белок способен накапливать значительные запасы лучистой энергии.

Эти аборигены прекрасно себя чувствуют в концентрированных растворах соединений первого элемента с семнадцатым или даже с девятым – в такой среде, где никакие другие организмы выжить не могут. Поэтому у них практически нет врагов или конкурентов, они сильно отличаются от всех остальных обитателей Планеты и свободно эволюционируют еще с тех времен, когда в атмосфере вашей почти не было восьмого элемента. В отсутствие этого элемента жизни они синтезируют Белок-аккумулятор под воздействием света и накапливают энергию электромагнитного излучения.

Планета тысячу раз обошла греющую ее Звезду прежде, чем идея, подсказанная самой Природой, была усовершенствована Носителями Открытых Пространств и решила проблему их питания. Введение дополнительной программы в наследственный код позволило их организмам аккумулировать лучистую энергию и всегда иметь неограниченные ее запасы. Пока светит Звезда, а почва и атмосфера в изобилии содержат исходный материал для синтеза – соединения первого, седьмого, восьмого и двенадцатого элементов – потомки Носителей Открытых Пространств никогда не будут испытывать недостатка энергии»

Глава пятая

С полковником КГБ Дмитрием Дмитриевичем Кручининым Сергей познакомился еще в середине декабря, и им раза два или три приходилось встречаться при обсуждении вопросов, касавшихся соблюдения секретности проводимых работ. Полковник производил впечатление достаточно эрудированного человека – ему не нужно было разжевывать прописных истин, а все высказывания его, касавшиеся отдельных деталей работы, были в высшей степени грамотны. Остальные, присутствовавшие в кабинете, были Сергею незнакомы, но Кручинин представил ему лишь одного из них.

– Черкизов Валентин Давыдович, доктор физико-математических наук. Будем, надеюсь, все работать в тесном контакте.

Черкизов – высокий, сутулящийся, в круглых роговых очках – вежливо пожал Сергею руку, произнес стандартное:

– Рад познакомиться.

– Можно начинать доклад, я думаю, – сказал Кручинин, – прошу вас, Сергей Эрнестович. Учтите, что не все здесь присутствующие биологи по образованию, поэтому мы вас иногда будем прерывать и уточнять непонятные моменты, вы не будете возражать?

Пожав плечами, Сергей кивнул.

– Да, конечно. Постараюсь по возможности использовать меньше специальных терминов. Начну с того, что изучение структуры белка bacteria sapiens подтверждает изначальное предположение о неземном происхождении этих микроорганизмов.

Его немедленно прервал один из слушателей:

– Это ваше личное предположение или вы имеете доказательства?

– Имею. Для земной особи гибельно любое изменение группы генов, определяющих принципиальное строение и функции органов, а также морфологические особенности белков. Такие гены называются «мономорфными», они передаются из поколения в поколение и неизменны для данного вида. Наследственный же код bacteria sapiens и строение их белков изначально запрограммированы на целенаправленное изменение. Именно это указывает на их внеземное происхождение.

Процесс эволюции на их родной планете коренным образом отличался от нашего, только запрограммированная изначально способность изменять свой генотип и позволила пришельцам приспособиться к крайне жестким природным условиям. Главное для них – обезопасить себя от факторов, ведущих к сбою этой заложенной в них программы. Таким фактором для bacteria sapiens является ионизирующее излучение, возникающее при распаде ядер урана и других тяжелых элементов.

В шестьдесят пятом году я культивировал bacteria sapiens из крови обитателей изолированного плато в горах Дагестана – в настоящее время там находится совхоз «Знамя Окрября», – людей и животных. Крайне интересен тот факт, что в организме млекопитающего (в том числе и человека) bacteria sapiens генетически перестраивают свой белок, чтобы избежать тканевой несовместимости с «хозяином».

Став частью живого организма, бактерии всячески стремятся поддержать его жизнедеятельность – ускоряют регенерацию, удаляют токсины, восстанавливают разрушенные ткани. Мы называем их мамма bacteria sapiens от латинского слова mammalia, что означает «млекопитающие».

Сергей умолк, потому что сидевший у окна мужчина немедленно поднял руку ладонью вперед, показывая, что желает задать вопрос.

– Есть ли возможность использовать этот микроорганизм для создания лекарственных препаратов?

– Трудно сказать. Для мамма bacteria sapiens характерна крайне высокая избирательность, они выбирают для своего обитания не каждый организм, и эта избирательность со временем неуклонно возрастает. Предполагается, что прежде эти бактерии проникали в кровь практически любого млекопитающего, с которым имели контакт. Когда мы их впервые обнаружили, мне удавалось привить bacteria sapiens примерно пятидесяти процентам лабораторных животных, но вот уже лет пять, как мы можем наблюдать лишь внутриутробное заражение плода мамма bacteria sapiens.

– Чем это можно объяснить?

Сергей почувствовал раздражение и, дернув плечом, резко ответил:

– Не знаю, возможно, их нежеланием участвовать в экспериментах.

– Вы что же, считаете эти бактерии разумными существами? – бровь мужчины насмешливо поползла кверху.

«Не раздражаться. Петька строго-настрого наставлял держать себя в руках – выбирать выражения согласно дипломатическим нормам».

– Следует ли мне отвечать на этот вопрос? Вам ведь, кажется, известно, что я считаю?

Не удержался, съязвил-таки. Его выручил Черкизов, миролюбиво заметив:

– Неважно, каждый имеет право на свое мнение. Скажите, где еще вами были обнаружены эти бактерии?

– При проведении опытов мы обнаружили, что уже во время клинической смерти лабораторного животного bacteria sapiens в его крови обнаружить не удается – они исчезают, покидая умирающий организм.

Немедленно взлетела кверху еще одна рука.

– Но как же тогда их обнаружили в образцах крови?

– На мой взгляд, еще одно подтверждение их разумности, – краешком губ усмехнулся Сергей, – мы можем обнаружить их только тогда, когда они сами того пожелают.

Кручинин немедленно поспешил сгладить ситуацию и не допустить всплеска эмоций.

– Будьте добры, Сергей Эрнестович, расскажите нам о вашем предположении, что эти бактерии в определенных случаях способны модифицировать свой белок.

– Да, конечно. Года полтора назад мне и двум моим аспирантам удалось культивировать совершенно иную разновидность bacteria sapiens из почвы совхоза «Знамя Октября». Бактерия адаптировалась, полностью изменив структуру белка, и теперь использует в качестве энергии для жизнедеятельности энергию солнца. Мы называем их bacteria sapiens-автотрофы.

Черкизов слегка приподнялся со своего места и подался вперед, приложив ладонь к уху, как делает плохо слышащий человек, когда ему крайне интересен рассказ собеседника.

– Фотосинтез? Аналогично растениям?

– Скорее галобактериям. Эти древнейшие микроорганизмы нашей планеты, они обитают в настолько неблагоприятных условиях, что на первый взгляд жизнь там кажется невозможной. Известный естествоиспытатель Бекинг даже назвал их организмами, «живущими на грани физиологических возможностей». Используемый галобактерими механизм преобразования солнечной энергии отличается от механизма фотосинтеза в растениях и зеленых водорослях, содержащих хлорофилл – он происходит при участии особого белка бактериородопсина, сходного по строению со зрительным пигментом человека и животных. Этот бактериородопсин накапливает энергию солнца и служит для галобактерии своеобразной электростанцией. Как показали наши исследования, скопировав принцип, по которому утилизируют энергию галобактерии, bacteria sapiens-автотрофы видоизменили структуру белка-накопителя и увеличили мощность такой естественной электростанции в тысячу раз.

И вновь слушатели оживились, Кручинин переглянулся с одним из мужчин.

– Как вы считаете, – с живейшим интересом спросил тот, – можно ли искусственно синтезировать такой белок-накопитель энергии?

– Пока исследование находится в зачаточной стадии. В будущем, возможно…

– Но ведь можно использовать и естественный белок живой культуры?

– Пока мы только начали изучение, – сухо возразил Сергей.

– Понятно, понятно, мы ведь говорим о перспективах. Вам известно, например, что в наш век, когда начала бурно развиваться компьютерная техника, крайне остро стоит вопрос о носителях информации?

– Перфокартах? – в голосе Сергея послышалось легкое смущение. – Простите, других названий я просто не припомню. Стыдно, конечно, но я всю жизнь занимался микробиологией, я не специалист в вычислительной технике.

– Информацию для крупных систем типа ЕС действительно набивают на перфокартах, но для мини-компьютеров разрабатываются технологии создания магнитных носителей, а в Америке, например, один физик выдвинул идею бионосителей – таким носителем, по его мнению, может стать белок, способный накапливать электрические сигналы. И знаете, когда ему пришла в голову эта мысль? Когда он ознакомился с результатами исследования галобактерий. Пока в Америке идеи этого физика никто всерьез не принимает, но ведь американцам неизвестно о bacteria sapiens. Если мы в Советском Союзе сумеем воплотить это в жизнь, то совершим невиданный прорыв в области высоких технологий.

Сергей, немного ошарашенный воодушевлением собеседника, молчал, пытаясь осмыслить услышанное.

«Так вот, почему «оборонка» так заинтересовалась моими работами – их привлекла моя статья, в прошлом году опубликованная в «Известиях ВУЗов». Выкрали документы из моего рабочего сейфа, составили списки носителей bacteria sapiens – а как же, ведь все мы плюс почва совхоза «Знамя Октября» являемся потенциальным источником могущества государства и символом технологического прорыва… Но этот странный сон – никак не могу выбросить его из головы… Ха-ха! Теперь, значит, мне, как символу, можно говорить все, что хочу. В меру, конечно, но можно – меня не упрячут в дурдом, потому что я им сейчас нужен до чертиков».

Подавив желание истерически расхохотаться, он сухо возразил:

– Я уже говорил, что поведение bacteria sapiens с самого начала оказалось непредсказуемым. Кто-то из присутствующих меня при этом упрекнул: вы, мол, считаете эти бактерии разумными. Да, считаю. Мое мнение таково: bacteria sapiens – носители коллективного разума. Они представляют собой разумную высокоразвитую цивилизацию, которая вполне благожелательно к нам относится и даже пытается наладить с нами контакт. Но мы не сможем использовать их в своих целях, если они того не пожелают.

Какое-то время царило молчание, которое нарушил Кручинин.

– Да, да, конечно, – благодушно произнес он, – такое мнение нам тоже приходилось слышать – пару лет назад я даже в каком-то юношеском журнале читал нечто подобное, но тогда, честно говоря, не придал этому особого значения. Так вы, Сергей Эрнестович, полагаете, что наличие у вашей bacteria sapiens… гм… разума, может осложнить работу?

– Просто потому, что желания разумных существ не подчиняются законам химии и физики. Вы не сможете использовать белок живой культуры, если bacteria sapiens этого не захотят. Так же, как нам не удалось использовать их для создания лекарственных препаратов, хотя это было бы заманчиво, конечно.

Черкизов усмехнулся и вкрадчиво спросил:

– Но ведь вы же говорите, что они хотят наладить с людьми контакт – естественно для них было бы нам помочь, разве нет?

«Теперь они со мной начали разговаривать, как с ненормальным или дитятей».

Раздраженный снисходительно-миролюбивым тоном собеседника, Сергей резко возразил:

– Вы, наверное, представляете себе контакт между двумя цивилизациями, как в кино – встретились, пожали руки, подписали договор о взаимопомощи. Общего у нас – только наша Вселенная. Мы – два разных мира. Они иначе воспринимают реальность, иначе контактируют друг с другом, иначе генерируют энергию и познают мир совершенно иным путем. Как им понять, что нам нужно? Даже люди ведь не всегда понимают друг друга, а вы хотите…

– Кажется, подобную точку зрения высказывал академик Оганесян, – снисходительно заметил один из присутствующих, – упоминал даже о каком-то оригинальном способе общения с инопланетянами. Что ж, старикам-академикам полагается высказывать что-нибудь эдакое… гм… неординарное.

Сергей, вскипев, собирался его осадить, но Кручинин сам немедленно и очень строго одернул говорившего:

– Свою точку зрения вы выскажете потом, а сейчас нам нужно работать, – совсем другим тоном, приветливым и дружеским, он обратился к Сергею: – Сергей Эрнестович, как вы считаете – сумеете нам помочь? Вы ведь, наверное, понимаете, что речь идет о деле государственной важности.

– Какой именно помощи вы ожидаете? – хмуро спросил Сергей.

– Валентин Давыдович возглавляет Центр внедрения новейших технологий (ЦВНТ), который находится в Киеве. Он считает, что ваши консультации, как специалиста, могут существенно помочь его работе – в настоящий момент решено вплотную заняться исследованием возможностей bacteria sapiens.

– Я не смогу делать этого в ущерб собственной работе.

– Что вы, этого никто не требует, наоборот – вашей экспериментальной базе в совхозе «Знамя Октября» теперь будет уделяться намного больше внимания. Вам предоставлено новое помещение, новейшее оборудование – все для того, чтобы вы и ваши коллеги могли работать с оптимальной отдачей. Киевский ЦВНТ будет вести параллельное исследование bacteria sapiens-автотрофов.

Сергей озабоченно потер подбородок.

– Стало быть, вы намереваетесь перемещать популяцию bacteria sapiens из Дагестана в район Киева?

– Естественно, а как же иначе? – с легким удивлением в голосе ответил Черкизов и пошутил: – Но на вашу долю в совхозе останется достаточно. Или вы боитесь, что ваши мудрые bacteria sapiens начнут скучать друг без друга? – он рассмеялся собственной остроте.

– Дело не в этом – все представители bacteria sapiens постоянно находятся друг с другом в контакте и оказывают друг на друга влияние, независимо от расстояния, которое их разделяет. Однако район массового обитания – территория совхоза «Знамя Октября» – был выбран ими из экологических соображений, как безопасная зона. Очень может статься, что перемещаться под Киев они не пожелают, и в образцах грунта, которые вы туда доставите, не будет и следа bacteria sapiens.

Он с удовольствием отметил, как у Черкизова и остальных вытянулись лица, и они растерянно переглянулись.

Кручинин нерешительно заметил:

– Но ведь bacteria sapiens не покидают организм млекопитающего, внутри которого находятся – ваш, например. Вы носите в себе эту культуру независимо от места своего пребывания.

Сергей слегка поморщился – не очень приятно, когда тебя называют млекопитающим.

– Начнем с того, – сухо возразил он, – что хомо bacteria sapiens, которую носит в себе человек, отличается от мамма bacteria sapiens остальных млекопитающих – генетически хомо полностью идентичны своему «хозяину». Мамма bacteria sapiens генетически тоже очень близки к организму, который населяют, и такая генетическая привязанность сильнее территориальной. Например, мамма bacteria sapiens сохраняются даже в молочно-кислых продуктах, изготовленных из молока самок-носителей. Однако у bacteria sapiens-автотрофов такой генетической привязанности к обособленному организму нет, источником их существования являются свет солнца, воздух и органика почвы.

– Знаете, – задумчиво произнес Кручинин, – я вспомнил Докучаева – ведь именно он ввел представление о почве как о самостоятельном природном теле с особыми свойствами, присущими как живой, так и неживой природе – минералогический и химический состав материнской породы, климат, животный и растительный мир и так далее. Для оптимального существования bacteria sapiens-автотрофы должны быть генетически достаточно прочно связаны с почвой.

Качнув головой, Сергей неопределенно хмыкнул:

– Да, конечно, но ведь вы не можете переместить почву из Дагестана под Киев?

– Почему же? Для наших целей вполне возможно переправить несколько сотен тонн грунта из совхоза в ЦВНТ. Разумеется, нам необходимы ваши анализы образцов почвы.

Сергей побледнел.

– Вы хотите переместить из Дагестана под Киев грунт с bacteria sapiens? Но если такую биомассу вы выведете из зоны безопасности, это может привести к непредсказуемым последствиям – не только для перемещенных бактерий, но и для оставшихся.

– Район Киева по уровню своей радиационной безопасности не уступает совхозу, – возразил Черкизов, – а помещения, в которых находятся источники излучения – электронные микроскопы и рентгеновские дифрактометры, – имеют дополнительную внешнюю защиту, я специально на этом настаивал.

– Эти приборы-то как раз неопасны – максимальная частота мягкого излучения, используемого при их работе, много меньше порога, гибельного для bacteria sapiens. За последние десять лет мы имели возможность убедиться, что излучение порядка десятых долей ангстрема и выше они переносят безболезненно. Нет, дело в случайностях, которые нельзя предвидеть.

– Дозиметрический контроль будет проводиться пять раз в сутки, все случайности будут исключены. Вы сами сможете в этом убедиться, приехав к нам в Киев.

Сергей вылетел в Киев сразу же после майских праздников, и в отсутствие брата Муромцев-старший по утрам добросовестно доставлял племянницу в новую школу на служебной машине. Каждый день без четверти восемь Таня выходила из подъезда, около которого уже стояла темно-синяя «Волга» и заученным тоном пай-девочки приветствовала курившего рядом с машиной водителя:

– Здравствуйте, Михаил Егорович.

Кивнув, водитель ждал, пока она заберется на переднее сидение, потом щелчком отправлял сигарету в урну и, усевшись с ней рядом, спрашивал:

– Ну, как дела?

– Все нормально.

– В новой школе еще не накуролесила?

После того, как она отрицательно мотала головой, шофер умолкал, потому что не знал, о чем еще с ней говорить. Каждый день повторялось одно и то же, и Таня отлично понимала, что Михаилу Егоровичу глубоко безразличны ее школьные дела, но он считает, что с «ребенком начальства» нужно заигрывать. Однажды на нее что-то нашло, и она спокойно ответила:

– Накуролесила – сто рублей у математички из сумки украла.

Водитель или был глуховат, или вообще думал о своем и не слушал, потому что он никак не отреагировал, лишь промычал что-то невнятное. Петр Эрнестович, обычно выходивший из дому на пару минут позже племянницы, как раз в этот момент открыл заднюю дверцу и бодро произнес:

– Приветствую, Михаил Егорович. Что ты там рассказываешь, Танюша?

– Ничего, я стихи вслух повторяю, – безмятежно проговорила Таня, – нам наизусть по литературе задали.

– Наизусть? Н-да, сейчас в школе много задают, в наше время жить было легче, – он уселся на заднее сидение, пристроил рядом с собой массивный портфель с бумагами и вытащил папку с документами – в машине Петр Эрнестович всегда работал, поэтому никогда не садился рядом с водителем, где, по его словам, негде было развернуться. – А кто автор, чьи стихи?

– Не помню, Пушкин, кажется. Или нет, Маяковский. Стихи у него такие есть – о советском паспорте. Прямо за душу берет!

Покачав головой, ее дядя открыл папку и начал читать, делая пометки. Еще месяца три назад он, наверное, сказал бы что-нибудь шутливое, но с того дня, когда случайно проявились необычные способности племянницы, ему становилось неуютно в ее присутствии. На углу девочка вышла из машины, и Петр Эрнестович, проводив глазами шагавшую вдоль Суворовского проспекта тоненькую фигурку с болтавшейся на боку сумкой, с невольным облегчением вздохнул, подумав:

«Нет, нельзя так напрягаться, я даже говорю с ней каким-то неестественным тоном. В конце концов, у Людмилы ЭТО появляется только в минуту сильного волнения или всплеска эмоций. У Танюши, наверное, тоже. Злата считает, что даже Сережа с Натальей не должны ничего знать. Что ж, она, возможно, права – это осложнит отношения девочки с родителями. Люди не выносят, когда за ними подсматривают – пусть даже самые близкие. А ведь тут не то, что подсматривать – тут словно все внутренности вывалены наружу. Злата относится к этому спокойно, но я…»

Сергей вернулся через неделю – усталый и посмуглевший под украинским солнцем. Ночью он овладел женой с такой торопливой горячностью, что потом, остыв, ощутил неловкость и начал извиняться:

– Прости за грубость, но я никогда так не скучал без тебя. Неделя, а казалось, что год прошел.

– Что ты, Сережа, все хорошо, – протянув руку, Наталья ласково погладила его по щеке. Ласково и… безразлично. Взгляд ее, устремленный в потолок, казался застывшим.

– Недели через две мне, скорей всего, опять придется лететь, – осторожно сказал он, виноватым тоном. – Если честно, то надо бы пораньше, но неловко – Петька каждое утро тратит лишний час, чтобы отвезти Таньку. Школа закончится, тогда поеду.

– И куда же на сей раз – опять в Киев? Интересно, что это вдруг тебя так туда потянуло? Или, может, это кто, а не что?

Наталья изо всех сил старалась, что бы в голосе ее муж услышал досаду по поводу его предстоящего отъезда и скрытую ревность. Ничего этого она абсолютно не чувствовала, но сыграть ей удалось хорошо, и польщенный Сергей, засмеявшись, шутливо взъерошил волосы жены, а потом легонько куснул зубами мочку ее маленького уха.

– На этот раз можешь не ревновать, я отправляюсь в резиденцию Рустэма Гаджиева и задержусь там, возможно, дней на десять. Потом вернусь и буду полностью в твоем распоряжении.

– В совхоз? – она искренне удивилась, потом вспомнила: – Ах, да, я и забыла – у вас же там какая-то база. Что ж, повидаешь Халиду, я беспокоюсь, как она.

– Халиду? – удивился Сергей. – Разве она сейчас не в Москве? Ей в декрет ведь только в июне.

– Она решила перед декретом взять очередной отпуск. Позавчера они все улетели – она мне позвонила. Знаешь, я была в шоке, когда она мне сказала, что у них билеты на самолет – даже накричала на нее немного.

– Ну, это ты зря.

– Нет, ты представь, мне просто стало обидно! Мы ведь сто раз все это обсуждали, и я, как медик, убедила ее, что рожать лучше в Москве – у нее все это время было стрессовое состояние, врачи опять предполагают многоплодную беременность, да мало ли какое осложнение! Она согласилась, договорились, что я к родам приеду помочь, мне пришлось специально обговорить с нашим главврачом, что я месяц отработаю в две смены, потом возьму отгулы. Месяц я почти не выхожу из поликлиники, дома не бываю, Таньку вообще не вижу, и вдруг мне звонят и сообщают, что моя помощь ей особо не нужна, она решила рожать в своем совхозе. Некрасиво, тебе не кажется?

– Ладно, ничего страшного – ты возьмешь свои отгулы, и мы съездим в Сочи. Лучше скажи, как Халида себя чувствует?

– Очень подавлена, я поэтому даже не стала ее по-настоящему упрекать. Иногда я думаю, что зря мы от нее все скрыли. Знаешь, она объяснила, что так внезапно сорвалась с места, потому что вдруг решила, – голос Натальи сорвался, и она всхлипнула, – она решила… Она надеется увидеть Юру. Ты ведь знаешь, у него это было идеей фикс – каждый год непременно приезжать на могилу Лизы в день, когда… В годовщину.

Из груди Сергея вырвался горестный вздох:

– Боже мой, бедная девочка! Не знаю, возможно, нам и вправду не стоило скрывать – нужно было подготовить ее, как-нибудь осторожно сообщить. Но ее мать так настаивала, так требовала молчать, что мы просто не имели права идти ей наперекор. Понятно – Фируза боится за дочь и будущего внука.

Наталья снова всхлипнула и сердито потрясла головой.

– Если она так заботится о дочери, не надо было позволять ей уезжать из Москвы! Вообще потрясающая женщина – сколько раз мы с ней говорили, и она каждый раз всерьез уверяла меня, что переломы их знахари вылечивают за одну неделю, а их повивальные бабки дадут фору любым столичным гинекологам.

Сергей осторожно провел рукой по спутавшимся волосам жены.

– В совхозе действительно прекрасные акушерки, – мягко сказал он, – насчет этого ты можешь не волноваться. Если возникнут какие-то осложнения, то Халиду отвезут в Тбилиси. Рустэм говорил мне, когда мы в последний раз виделись, что по новой дороге от них доехать на машине до Тбилиси – всего ничего. Ильдерим каждое лето привозит к родителям семью и приезжает к ним из Тбилиси – раза три-четыре в неделю.

– Ильдерим? – она внезапно напряглась, стараясь задержать участившееся дыхание, и села, почти сбросив ноги с постели.

– Ты что? – удивился муж, протягивая руку ей вслед.

– Мне… в туалет.

Наталья скользнула в сторону, избежав прикосновения ладони Сергея, чтобы он не ощутил бешеную пульсацию сердца в каждой клеточке ее тела. Когда вернулась, муж уже спал, лежа на спине, и тонко очерченное лицо в тусклом полумраке казалось беззащитным и удивительно юным. Постояв рядом, она вздохнула и, наклонившись, нежно поцеловала его в лоб. Сергей не проснулся – ему вновь снилась Таня. И опять она, глядя в сторону, говорила ему странные слова:

Размножаясь, как и другие высокоорганизованные организмы, в результате соединения систем вида I и II, вы, вопреки всякой логике, стремитесь слиться, не ставя себе целью воспроизведение нового Материка. Нам непонятно, почему эта необъяснимая тенденция к непроизводительному слиянию столь сильна, что заставляет вас совершать лишенные здравого смысла поступки.

Утром за завтраком он старательно отворачивался от дочери – ему почему-то неловко было на нее смотреть.

«Черт знает, что начало сниться по ночам».

Таня, очищая яйцо от скорлупы, бросила на отца невозмутимый взгляд.

– Мне сегодня интересный сон приснился, – спокойно проговорила она, – про размножение. И папа там был.

От ее заявления даже у Златы Евгеньевны, всегда знавшей, как следует реагировать на эскапады детей переходного возраста, отнялся язык.

– Я… гм… – она собиралась что-то сказать, но сбилась и неожиданно для себя самой покраснела.

– Да нет, это не то, что вы все подумали, – снисходительно хмыкнула Таня и, как ни в чем ни бывало, повернулась к отцу: – Пап, ты меня в школу сегодня отвозить не собираешься?

Сергей нарочито театральным жестом хлопнул себя по лбу:

– Черт! Я про тебя, ребенок, и забыл! Даже машину с вечера не проверил. Доедай свое яйцо и одевайся. Отвезу тебя, потом позавтракаю – сейчас только чай выпью и побежал в гараж.

Петр Эрнестович вытер губы салфеткой и добродушно сказал:

– Ладно, завтракай спокойно, я сегодня велел Михаилу Егоровичу приехать пораньше, так что сам ее отвезу, а за это ты послезавтра отвезешь Аду к поезду.

– Договорились. В котором часу оправление?

– В двадцать три двадцать. Но она до поезда хотела еще заехать к нам – повидать детей. Златушка, приготовь ей что-нибудь поесть в дорогу, а то она до самого Кисловодска просидит в своем купе голодная.

– Она совсем заработалась, – вздохнула Злата Евгеньвна. – Из Стокгольма вернулась очумевшая, все время витает где-то в облаках – не слышит даже, когда к ней обращаешься. Похудела, непонятно, чем питается.

– Тетя Ада влюбилась, – лениво констатировала Таня.

– Перестань болтать глупости! – прикрикнула на нее мать. – Не дай бог, тетя Ада тебя услышит – скажет, что тебя вообще не воспитывают.

Петр Эрнестович усмехнулся:

– Правда, такие речи Адоньке слышать вовсе ни к чему.

– Не понимаю, зачем ей сейчас ехать в Кисловодск, – говорила Злата Евгеньевна, наливая мужу чай и кладя сахар, – двадцатого июня у нее экзамен, это значит, она в своем доме отдыха не пробудет даже до конца срока своей путевки.

– Я тоже не понимаю, – вздохнул он. – Ехать, потом возвращаться – приняла бы экзамены, потом ушла бы в отпуск до конца лета. Приехала бы, может быть, к вам в Пярну. Наверняка ведь все лето просидит в институте. Ладно, ничего с ней не поделаешь. Златушка, где мой чай?

– Маша, передай папе, пожалуйста.

Маша осторожно передала отцу тонкий стакан, вставленный в узорчатый подстаканник. Таня цепко проследила за руками сестры, повернулась к отцу и, недовольно пожав плечами, невозмутимо вздернула кверху нос:

– Ты что, через два дня опять уезжаешь и опять подкидываешь меня дяде Пете?

Сергей, только что отошедший от смущения и принявшийся за бутерброд, чуть не подавился – через два дня? Он даже с братом не обговаривал еще дату предстоящего отъезда и лишь сейчас, глядя на сидевшую напротив жену, внезапно решил, что уедет именно через два дня. Раньше уедет – раньше вернется и, возможно, свозит Наталью куда-нибудь отдохнуть. Потому что вид у нее неважный – она сильно похудела, под глазами черные круги. Ничего страшного, если Петр на недельку дольше повозится с племянницей. Проглотив кусок, он растерянно начал оправдываться:

– Я… гм. Я… я действительно хотел бы уехать пораньше и быстрей вернуться – посмотри, как осунулась мама, я хочу хоть на пару недель свозить ее куда-нибудь отдохнуть.

Наталья подняла голову, и лицо ее неожиданно вспыхнуло.

– Нет, Сережа, что ты, я в порядке. Знаешь, если тебе не очень срочно нужно ехать, то действительно лучше подождать, пока у Тани закончатся занятия – Петя каждый день из-за нее выезжает на час раньше, для него это тоже утомительно.

Муромцев-старший бодро возразил:

– Что ты, Наташенька, я это время трачу очень продуктивно, мне в машине прекрасно работается. Твой муж прав, как всегда, тебе непременно нужно хоть немного, да отдохнуть.

Наталья отрицательно мотнула головой, и глаза ее блеснули как-то неестественно оживленно.

– Нет, я же вижу. Думаю, Сережа, мы сделаем вот что: подождем, пока у Танюши закончится школа, я поговорю с учителями, а в июне поеду вместе с тобой. Да, решено – я поедем вместе с тобой в совхоз, мне обязательно нужно там побывать – я хочу увидеть Халиду и потом, ведь я еще ни разу… – она запнулась и добавила, с трудом выговаривая слова, – ни разу не была на могиле Лизы.

– Ты… хочешь побывать на могиле Лизы? – ошеломленно спросил ее муж. Наталья возмущенно вскинула голову.

– Разумеется, что тут странного? В этом году пятнадцать лет со дня ее гибели, она была моей любимой сестрой, а теперь и Юра тоже…

«Ильдерим! – стучало у нее в голове, а по лицу текли слезы. – Там будет Ильдерим! Мы будем вместе, я должна его увидеть, мне больше не вынести без него».

– Дорогая, успокойся, конечно, конечно!

Сергей протянул руку и вытер ладонью мокрое лицо жены. Петр Эрнестович беспомощно посмотрел на Злату Евгеньевну, не зная, что можно сказать, чтобы утешить плачущую сноху. За столом воцарилось тягостное молчание – даже близнецы, все время пихавшие друг друга под столом притихли, а Маша, не выносившая чужих страданий, сочувственно смотрела на тетку, и глаза у нее тоже были на мокром месте. Одна лишь Таня казалась безмятежно-спокойной.

– Ага, конечно, – равнодушно сказала она матери, – сейчас ты целые дни на работе, а папа уезжает. Потом вы с папой оставите меня с тетей Златой и поедете отдыхать. А моим воспитанием кто должен заниматься? Я так и останусь невоспитанная, чтобы меня постоянно все ругали? Нет уж, чтобы потом ко мне не было претензий, я поеду с вами.

От неожиданности Наталья вздрогнула:

– Ты? С нами?! Что за… – она хотела сказать «что за фокусы», но, встретив ледяной взгляд дочери, растерянно опустила голову.

– Детка, – рука Златы Евгеньевны мягко легла на голову племянницы, – но ведь в июне мы все вместе едем в Пярну, у нас уже билеты куплены на пятое число.

Таня отмахнулась от руки тетки, голос ее прозвучал резко и угрюмо:

– Я не поеду в Пярну, на фиг мне! Я поеду с папой и мамой.

Наталье удалось взять себя в руки, и она изо всех сил постаралась изобразить негодование.

– Как тебе не стыдно! Почему ты таким тоном разговариваешь с тетей Златой? Я не могу тебя взять с собой, я еду не развлекаться. Не будь черствой, ты ведь знаешь, какое у нас горе – мне нужно будет побыть с тетей Халидой, помочь ей.

– Чего ей помогать? – безразличным тоном возразила Таня. – Ты ей в этом году и так все время помогала, а там у нее полно родственников – там будут ее родители и дядя Ильдерим. Он ведь брат тети Халиды, да?

Не выдержав ее сверлящего взгляда, мать, опустив голову, тихо ответила:

– Да, он ее брат. Хорошо, раз уж ты так хочешь ехать с нами…

– Подожди, Наташа, – Сергей внимательно посмотрел на дочь. – Танюша, мама очень устала в этом году, вся изнервничалась, ты ведь знаешь. Почему ты непременно хочешь именно сейчас ехать с нами? Тебе ведь самой будет интересней с Машей и мальчиками, раньше ты не возражала, когда тетя Злата предложила вам всем вместе ехать в Пярну, почему ты передумала?

– Захотела и передумала, – равнодушно ответила она ничего не выражающим голосом, – я ваша дочка, а не тети Златы и дяди Пети, я хочу летом быть с вами. Или я вам уже совсем не нужна?

Отец лишь растерянно развел руками:

– Ну, раз ты так ставишь вопрос, то…

Петр Эрнестович посмотрел на часы и поспешно поднялся:

– Дорогие мои, давайте, мы это подробно обсудим позже, а теперь нам с Танюшкой пора ехать. Сережка, сегодня в два после обеда ученый совет, не опаздывай, а то мне уже на тебя жаловались.

– Мне обязательно там быть?

– Обязательно – твой аспирант Дегтярев доклад делает, ты не забыл? Меня на совете не будет, я занят, а ты потом сразу же зайди ко мне в кабинет – срочный разговор.

– Ладно, – буркнул Сергей, довольный тем, что можно отложить разговор с дочерью, – постараюсь быть вовремя.

Все равно он опоздал – как всегда заговорился в столовой с бывшим однокурсником, который ныне заведовал биохимической лабораторией. Вошел в зал, когда ушастенький Денис Дегтярев уже заканчивал свой доклад, бочком пробрался на свободный стул и, едва дослушав следующего аспиранта, направился в кабинет брата.

– Прибыл в ваше распоряжение, гражданин начальник.

– Я сразу беру быка за рога, Сережа, – торопливо сказал тот, отрываясь от бумаг, – в связи с характером твоей работы у тебя появилась возможность без очереди вступить в партию. Ты как?

– Спасибо, – буркнул Сергей, неловко отводя глаза, – пока не чувствую себя достойным.

– Зря.

– Буду равняться на вас, товарищ директор, как на главного коммуниста нашей семьи.

– Пойми, Сережа, не вступив в партию, ты не сможешь занимать руководящих должностей, тебя всегда будут отодвигать на второй план. Я тоже не сразу это понял.

– Спасибо, учту.

– Ты еще не до конца все учитываешь. У нас все возможно – тебя могут, например, отстранить от руководства темой bacteria sapiens и назначить члена партии.

– Отстранить?! Меня?! Доктора наук, профессора, отстранить от темы, над которой, к тому же, работают три моих аспиранта?! Ладно, очень хорошо – я устал, как собака, возьму положенный Конституцией отпуск и вместо Дагестана поеду на Черное море. Дай-ка мне лист бумаги – я прямо сейчас накатаю заявление.

– Ты все сказал? – устало спросил старший брат. – Я могу продолжать? А то мне некогда.

– Продолжайте, Петр Эрнестович, я слушаю.

– Итак, один вопрос обсудили, переходим ко второму. Представь список твоей группы – поскольку тема перешла в разряд закрытых, ребятам нужно оформлять допуск.

– Еще новое дело. Ладно, представлю.

– И последнее. С главврачом Натальи я договорился, ей предоставят на лето отпуск за свой счет – не обеднеем, я думаю, без ее зарплаты. Раз она согласна поехать вместе с тобой, то и прекрасно, а Танюшка тоже пусть едет, если она так хочет, проведете лето в совхозе – свежий воздух и прочее. Тебе, кстати, понравилось, как под Киевом оборудованы помещения жилого сектора для сотрудников научной группы? В совхозе в новом общежитии такая же планировка.

– Экстра класс, – хмыкнул Сергей, – в комнатах немного тесновато, правда, а в остальном – настоящий коммунизм. Два туалета с унитазами и душевая с тремя кабинками на всех сотрудников – почти рай! Ладно, Петька, мы начинаем паковать чемоданы, я пошел, спасибо за все.

Петр Эрнестович кивнул, вновь уткнулся в бумаги и, не поднимая глаз, буркнул уже в спину выходившему из кабинета младшему брату:

– Пожалуйста. Аду послезавтра не забудь на вокзал отвезти. У меня голова отдел трещит, я уже не стану тебе напоминать.

Глава шестая

Профессор Муромцева привыкла к тому напряженному вниманию, с которым ей внимала любая аудитория – студенты во время лекций, ученые на симпозиуме или просто вольнослушатели. Однако мозг человеческий устает от избытка поглощаемой информации, она это прекрасно знала, поэтому иногда позволяла себе делать небольшие отступления. Вот и теперь, увидев, что у усердно строчащих в своих тетрадях аспирантов и студентов начинают мутнеть глаза, Ада Эрнестовна слегка смягчилась и отложила мел в сторону.

– Ладно, отвлечемся на минутку, я покажу вам систему знаков, а вы постарайтесь отгадать, что это такое.

Кудрявая лаборантка включила проектор, и на экране появились странно расположенные иероглифы. Немедленно вырос лес рук – студенты и аспиранты стремились блеснуть своей эрудицией:

– Демотическая иероглифика!

– Сдурел? Явно же аккадская клинопись!

– Ну и что ж, что клинопись, это письма Митанни, сто процентов!

Худенький паренек в очках вскинул руку и, слегка заикаясь, произнес:

– А м-мне кажется, что п-письмена имеют в-внеземное происхождение!

Его щеки при этом вспыхнули, потому что он знал, что немедленно станет объектом насмешек своих товарищей. Шуточки действительно не замедлили посыпаться со всех сторон:

– Ну, даешь, Мстиславский! Гений!

– Это тебе марсианка любовное письмо прислала, Сашулечка, – кокетливо взмахнув ресницами в сторону смущенного паренька, проворковала хорошенькая пятикурсница.

От этого ее взгляда пунцовый румянец окрасил не только лицо паренька, но разлился во всю ширь, охватив его уши и шею. Однако Ада Эрнестовна, выпрямившись, вновь взяла мел, и зал мгновенно стих.

– Не стоит смеяться, Саша Мстиславский прав, – она чуть подождала, пока уляжется вызванный ее словами гул, – однако пока об этом говорить не будем, а продолжим наш разговор по теме, потому что время у нас строго ограничено. Еще раз хочу напомнить, что сегодня у нас последняя лекция, девятнадцатого и двадцать первого июня консультации, двадцатого и двадцать второго – экзамены.

После лекции профессор Муромцева торопливо вышла из аудитории, предоставив лаборантке разбираться с демонстрационными материалами, и направилась в свой кабинет. К концу дня усталость давала себя знать, и ей хотелось поскорей остаться одной, заварить крепкого чаю и посидеть в тишине, отключившись от всего, что происходило вокруг.

Ада Эрнестовна налила воды в термостойкий стакан, бросила в него кипятильник и откинулась на спинку стула, пристально наблюдая, как мелкие пузырьки струйками бегут вверх от быстро нагревающегося металла. В этот момент в кабинет робко постучали.

– Да, – недовольно сказала она.

В приоткрывшуюся дверь заглянул Саша Мстиславский.

– Ад-да Эр-рнестовна, п-п-простите, п-п-пожалуйста, изв-вините, с-совсем на м-м-минуточку, м-можно? Т-только од-дин в-вопрос – с-совсем од-дин.

Профессору Муромцевой не нравилось, когда студенты и аспиранты прибегают со своими вопросами в не назначенные им часы, поэтому голос ее прозвучал крайне резко:

– Что такое?

– Это п-правда? Та к-криптограмма, что в-вы показали на л-лекции, я… – он растерянно смолк.

Этот застенчивый мальчуган чем-то вдруг напомнил Аде Эрнестовне ее младшего брата Сережу в юности. Не внешне – тот никогда не был щуплым, не заикался и не носил очков. Однако глаза его, когда он начинал рассуждать о своих бактериях, светились тем же блеском неукротимого любопытства. Она тяжело вздохнула:

– Зайдите, сядьте. Чаю хотите?

– Н-нет, ч-что вы, н-нет! – в его голосе послышался благоговейный ужас.

Он неловко примостился на краюшке стула, испуганно следя, как Ада Эрнестовна заваривает чай и кладет в стакан сахар.

– Итак, что вы конкретно хотите знать об этой криптограмме?

– Эт-та т-тайнопись… она д-действительно п-прислана из к-космоса?

– Эта тайнопись прислана цивилизацией, имеющей внеземное происхождение. Но не из космоса. Представители цивилизации, о которой я говорила, сосуществуют на Земле рядом с людьми, они жаждут общения с нами, и уже более десяти лет мы налаживаем контакт, узнавая друг о друге все больше и больше.

– Н-но… где же они? – паренек напряженно подался вперед, и рот его сам собой удивленно открылся.

– Это представители микромира, их нельзя увидеть невооруженным глазом, но существование их и влияние на окружающий мир – объективная реальность. Они тоже воспринимают нас по-своему, но стремление двух разумных цивилизаций найти контакт сильней всех преград. Криптограммы, подобные той, что вы видели на лекции, образованы окрашенными телами этих бактерий. Почти пятнадцать лет я занимаюсь их расшифровкой и знаю уже достаточно много.

– К-когда он-ни т-точно прибыли н-на 3-землю? В-вы сп-прашивали их, к-каким т-тогда б-был м-мир?

– Видите ли, в реальности все гораздо сложнее, чем в фантастическом романе. Мы не можем задавать им конкретных вопросов – сесть, например, с ними за стол и побеседовать в дружественной обстановке, как представители компартий разных стран.

Ада Эрнестовна вдруг сообразила, что подобное сравнение можно счесть политически некорректным, и замолчала, сама на себя рассердившись. Саша почесал нос и вздохнул.

– П-понимаете, Ада Эрнестовна, м-можно в-ведь, – он не договорил, потому что дверь с легким скрипом вновь приоткрылась, в образовавшейся щели мелькнула очаровательная мордашка и тут же исчезла.

Саша вспыхнул – мордашка принадлежала той самой хорошенькой девице с пятого курса, которая беззастенчиво поддразнивала его на лекции. Ада Эрнестовна мягко заметила:

– Кажется, вас ждут, Сашенька.

– Да н-нет, это н-не меня, – паренек печально понурился и начал объяснять, заикаясь сильнее, чем обычно: – Ан-ня Рюмин-на и Д-д-даша Ч-ч-чистякова хот-тели инт-тервью у в-вас в-взять, н-но все с-стояли под дверью и не р-решались постучать, пот-тому что б-боялись, что вы р-рассердитесь и их п-прогоните. А я п-постучал и з-зашел, и т-теперь он-ни з-з-злятся.

– Какое еще интервью?

Голос Ада Эрнестовны прозвучал резко и довольно громко. Из-за этого, очевидно, пребывавшие за дверью решили, что вопрос обращен непосредственно к ним, потому что мордашка появилась вновь и пояснила:

– Мы – ну, я и Даша, – она ткнула пальцем куда-то в коридор, – собираем материал.

– Какой еще материал?

Хорошенькая студентка, вдруг оробев, чуть подалась назад, но тут из-за ее спины выступила еще одна девица – худенькая, с гладко причесанной головкой – и на одном дыхании проговорила:

– Я Дарья Чистякова, корреспондент газеты «Мир криптографии». Нашим читателям было бы интересно узнать ваше мнение по некоторым вопросам.

– «Мир криптографии»? – Ада Эрнестовна добросовестно попыталась вспомнить, что это за газета, но так и не смогла.

– «Мир криптографии» – печатный орган комитета комсомола нашего института. Мы освещаем текущие события студенческой жизни, публикуем информацию о последних достижениях в области криптографии и криптоанализа, а также помещаем наши интервью с ведущими специалистами, – важно пояснила Даша и дрогнувшим голосом добавила: – Мы недолго – только два слова для следующего номера. Мы ведь понимаем, что вы устали.

Глядя на ее решительное лицо и угловатую фигурку, Ада Эрнестовна подумала, что вокруг Даши вряд ли вьется толпа потерявших голову воздыхателей. Подумала и сама на себя рассердилась – что за чушь приходит в голову на старости лет.

– И что же такое ваши читатели хотят от меня услышать? – сухо спросила она, подливая себе в кружку кипяток из чайника. – Да вы садитесь куда-нибудь, что вы стоите.

Обрадовавшись, Даша и Аня немедленно разместились на двух стоявших у стены стульях. Саша Мстиславский, не обращая внимания на сердитые взгляды девушек, пристроился на подоконнике – ясно было, что до окончания интервью уходить он не собирается. Даша, не решившись спорить с ним в присутствии Ады Эрнестовны, с деловым видом вытащила блокнот и авторучку.

– Ада Эрнестовна, сейчас на лекции вы говорили, что на Земле, возможно, кроме нас есть другие разумные существа. Когда, примерно, они прилетели на Землю?

Поскольку Даша начала с последнего вопроса, заданного Сашей Мстиславским, Ада Эрнестовна пришла к выводу, что девчушки от начала до конца подслушивали их беседу, стоя под дверью.

– Я уже объясняла Саше, что мы с ними живем в разных мирах. У нас разные методы счета времени, мы мыслим разными категориями и поэтому не можем вести диалог – задавать вопросы, получая ответы. Я владею лишь той информацией, которую получаю, расшифровывая их послания. Сопоставляя факты, могу предположить, что они прибыли на Землю около пяти тысяч лет назад.

– Откуда?

– В посланиях довольно четко указано месторасположение галактики пришельцев во Вселенной. Это согласуется с выводами американских астрономов Сандиджа и Линде – в 1963 году при изучении неправильной галактики М82 в созвездии Большой Медведицы они пришли к заключению, что в центре ее около 1,5 миллионов лет тому назад произошел грандиозный взрыв.

В результате взрыва во все стороны с огромной скоростью были выброшены струи горячего водорода, и из-за сопротивления межзвездной среды потекли преимущественно в двух противоположных направлениях вдоль оси вращения галактики. Потоки электронов, несущиеся со скоростями, близкими к скорости света, вызвали мощное радиоизлучение, но к этому времени пришельцы успели не только покинуть родную планету, но и вывести корабли из опасной зоны. Они искали спасения в открытом космосе, Земля повстречалась им случайно.

Взмахнув рукой, Саша Мстиславский воскликнул:

– Н-но ведь… ведь п-предполагают, что все разумные существа д-должны быть г-гуманоидами! К-как можно с-строить, не имея к-конечностей?

– Очевидно, наши представления о братьях по разуму еще довольно примитивны. Образно говоря, в нашем мире форму металлу придают молот и наковальня, в их мире – химические процессы. Уровень развития их цивилизации выше нашего.

– Значит, они могут в любой момент нас уничтожить? – испуганно спросила хорошенькая Аня. – Ну, раз они сильнее нас?

Ада Эрнестовна недовольно пожала плечами:

– Могут, но зачем? Люди им не мешают, наоборот – наши организмы сосуществуют, принося друг другу взаимную пользу. Пришельцы намного выносливей людей – условия жизни на их родной планете были крайне суровы. Поэтому они быстро приспосабливаются к любой атмосфере, могут достаточно долго просуществовать в вакууме при температуре абсолютного нуля и способны выносить чудовищные давления – для этого им нужно лишь целенаправленно изменить свой наследственный аппарат. Единственно, к чему они крайне чувствительны, это радиация. Доза, малочувствительная для человека, у пришельцев может вызвать непредсказуемые изменения на клеточном уровне.

– Вы узнали все это из криптограмм, да? – уточнила Даша, ненадолго оторвавшись от блокнота, но тут же вновь уткнулась в него носом и приготовилась записывать.

– Разумеется.

На лице Мстиславского появилось странное выражение, он почесал затылок и растерянно улыбнулся.

– С-с-сенсация ж-же! П-почему об эт-том не кричат все г-газеты?

Улыбнувшись, Ада Эрнестовна возразила:

– Почему же? Существование самих бактерий, влияние их на организмы людей и животных объективно доказаны, этой теме посвящена докторская диссертация моего младшего брата Сергея Эрнестовича Муромцева. Результаты его исследований опубликованы и признаны учеными во всем мире. Что же касается остального – я имею в виду разумность расшифрованных мною посланий, – то…гм… на этот счет пока еще нет единого мнения. Видите ли, Сашенька, единственным доказательством моей правоты являются расшифрованные мною криптограммы, но ход моих рассуждений достаточно сложен, особенно для людей, далеких от криптоанализа. Поэтому мне еще предстоит доказывать и доказывать. Возможно, именно ваша студенческая газета первой меня прославит и напишет о моих результатах.

Хорошенькая Аня хихикнула, а Даша, чуть подавшись вперед, настойчиво спросила:

– Ада Эрнестовна, не могли бы вы сообщить нашим читателям, где же, все-таки, ключ? Ведь, например, когда мы декодируем письмена древних цивилизаций, то отталкиваемся оттого, что неизвестный символ или группа символов должны соответствовать фонеме, букве, слову, предложению, а иногда даже связанному тексту – тому, что используют люди для передачи и хранения накопленной информации. Однако в случае пришельцев метод, очевидно, должен быть принципиально иным – ведь между способами существования наших цивилизаций нет ничего общего.

Ада Эрнестовна одобрительно кивнула, почувствовав симпатию к этой умеющей столь логически мыслить девушке.

«Надо узнать, не собирается ли она после окончания поступать в аспирантуру – я бы с удовольствием взяла ее к себе. У девчушки головка явно работает неплохо, не то, что у этой, как ее там… Ани».

Профессор Муромцева по непонятным ей самой причинам недолюбливала хорошеньких студенток, и теперь ей вдруг отчего-то стало досадно, что Саша Мстиславский постоянно вспыхивает, случайно столкнувшись глазами с симпатичной Аней, а на умную Дашу смотрит с полнейшим равнодушием.

«Впрочем, даже увлеченный наукой мужчина остается мужчиной – что с него взять. Сережка в молодости был точно таким же, это только Петя у нас однолюб – никогда ни о ком не мыслил, кроме Златы».

Вслух она сказала:

– Как вам, конечно, известно, Даша, при чтении шифротекстов, оставленных исчезнувшими цивилизациями, огромное значение имеют крибы – сопоставленные части зашифрованного и открытого текстов. Такими крибами для обеих наших цивилизаций являются законы, описывающие Вселенную. Они универсальны, поэтому иного толкования посланий быть не может! – увлекшись своими рассуждениями, Ада Эрнестовна позабыла о недавней усталости, взгляд ее загорелся. – Да, способы существования наших цивилизаций различны, но наш общий мир состоит из одних и тех же атомов и молекул, в нем действуют одни и те же законы гравитации и электромагнитного поля, основой жизни – как для них, так и для нас – является белок.

Резко отодвинув недопитый чай, профессор Муромцева обвела взглядом своих юных слушателей. Аня улыбалась – явно с расчетом продемонстрировать прелестные ямочки на своих щеках, Саша от восторга разинул рот и не сразу вспомнил, что его надо закрыть, а оживившаяся и порозовевшая от возбуждения Даша стала почти хорошенькой.

– Ада Эрнестовна, – умоляюще произнесла она, – а нельзя… Не могли бы вы прочитать нам хотя бы одно из полностью расшифрованных вами посланий. Для нашей газеты.

– Разве что для вашей газеты, – улыбнулась Ада Эрнестовна, выдвигая средний ящик своего стола, где лежали две папки с бумагами. Поправив сползшие на кончик носа очки, она достала несколько листков, просмотрела их и, положив перед собой один, начала читать.

«Наша раса представляет собой единый мыслящий мир, мы можем вступать между собой в контакт независимо от расстояния, которое нас разделяет, но мы хотим вступить в контакт и с вами. Став частью вас, мы хотим достигнуть понимания, чтобы вы знали о нашем мире не меньше, чем мы о вашем».

Лицо Даши вновь утратило привлекательность, брови сурово сдвинулись, и рука птицей залетала над блокнотом.

– Откуда пришельцы знают о том, что творится в нашем мире? – спросила она, подняв голову.

– Пришельцы черпают информацию, вступая в односторонний телепатический контакт с мозгом человека, в организм которого проникают. Односторонний, поскольку сам человек их присутствия не ощущает, а они способны не только проникнуть в его мысли, но и воспринять хранящуюся в подсознании информацию. Полагаю, их тревожит то, что мир наш несовершенен. Но я не могу говорить за них, я лишь расшифровываю их послания.

– Понятно. А где в организме человека они обитают?

Разумный и хороший вопрос. Ада Эрнестовна одобрительно кивнула.

– Как правило, в крови, хотя проникают также в молоко кормящих матерей и мозговую ткань, – сказала она, – но не только у человека – у любого теплокровного живого существа, которое они пожелают – я подчеркиваю: пожелают! – заселить. Когда биологи впервые занялись изучением пришельцев, что сначала привлекло их внимание? Да то, что при равных условиях эти бактерии могут, например, проникнуть в кровь одной мыши и напрочь проигнорировать другую. Почему? Выяснилось, что и с людьми то же самое – лишь половина тех, кто мог быть инфицирован, стали носителями этой культуры. Подобная избирательность всегда привлекает пристальное внимание биологов, и оказалось, что пришельцам это стало известно, поэтому они решили таким образом заинтересовать ученых, дать им знать о своем существовании.

– П-простите, Ад-да Эрнестовна, а в-вы… в-вы т-тож-же н-носиттель?

В глазах профессора Муромцевой блеснул веселый огонек:

– Нет, Саша, в моей крови пришельцы так и не захотели поселиться – решили, очевидно, как некоторые наши студенты-двоечники, что со мной лучше дела не иметь.

Аня весело фыркнула, но тут же сделала круглые глаза и прикрыла рот, а Саша, торопясь задать следующий вопрос, начал заикаться еще сильнее и долго не мог выговорить первое слово:

– Л-л-л-л-люди, в чьем орг-ганизме об-битают п-п-пришельцы – он-ни не б-болеют от этого?

– Наоборот, организм такого человека – их дом. Они поддерживают в нем баланс, ускоряют регенерацию поврежденных органов, защищают от инфекции, во много раз быстрее выводят токсические вещества – могут даже нейтрализовать очень сильный яд. Ну, я ответила на все ваши вопросы?

Даша разгладила ладонью свой блокнотик, и они с Сашей почти одновременно задали по вопросу:

– В к-каком м-месте н-н-на 3-земле он-ни п-приземлились?

– Примерно сколько человек на Земле являются носителями этих бактерий? Вы с ними знакомы?

Внезапно Ада Эрнестовна вновь ощутила накопившуюся за день усталость.

– Приземлились они на территории Советского Союза, и я знаю достаточно много людей, которые являются носителями этих бактерий. Ладно, ребята, на сегодня закончим, мне еще нужно завершить кое-какие дела.

Все трое немедленно поднялись, хотя ясно было, что в запасе у каждого имеется еще бесчисленное множество вопросов. Даша с достоинством кивнула:

– Спасибо, Ада Эрнестовна, простите, что отняли у вас время, все было очень интересно. Жаль, конечно, что вы так мало нам рассказали, можно будет еще раз взять у вас интервью?

Весело блеснув глазами из-под очков, она таинственно понизила голос:

– Скажите, молодые люди, вы умеете хранить тайну?

– Клянемся! – поспешно произнесла Даша, немедленно убрав свой блокнот и окидывая суровым взглядом остальных, словно призывая их присоединиться к ее клятве. Оба послушно кивнули головами и уставились на Аду Эрнестовну круглыми от любопытства глазами.

– Сообщаю вам под большим секретом: через полгода выйдет моя книга, в которой описаны все результаты декодирования посланий пришельцев. Правда, выйдет она пока только на немецком языке и не в нашей стране, но вы, молодые, когда-нибудь ее прочтете, я надеюсь. А теперь до свидания.

Проводив глазами ребят, она обхватила пальцами остывший стакан.

«Может быть, я зря им это рассказала? Ганс советовал до поры до времени хранить все в тайне, но Петя всегда утверждает, что тайна не мой удел – стоит мне сильно увлечься, и информация сама слетает с моего языка. Ладно, думаю, что моим студентам и аспирантам можно доверять, иначе для чего тогда вообще жить? Интересно, поверили ли они мне или приняли за выжившую из ума старуху? Ганс уверяет, что люди еще не так скоро свыкнутся с мысль, что рядом с нами существует иной разум. Однако пора домой. Нужно немного отоспаться и привести себя в порядок перед отъездом – эти мешки под глазами от бессонницы меня здорово портят. Завтра схожу в ателье и куплю светлый летний костюм.

– Ганс говорит, что мне идет голубое. Еще нужно сходить к парикмахеру, а потом… может, узнать у Таньки, как пользоваться этой самой… косметикой? Что-то она мне в последний раз стала говорить, что с очками нужно глаза подводить как-то по-особому, а я рассердилась – накричала на нее и не стала слушать. А вот в Швеции даже старше меня дамы – и то глаза красят».

В вестибюле вахтер Анатолий Кузьмич с почтительным удивлением в голосе поинтересовался:

– Уходите уже, Ада Эрнестовна, так рано? Не заболели?

– На днях уезжаю отдохнуть в Кисловодск, так что около трех недель меня не будет. Вернусь к экзаменам. Скажите уборщице, что у меня в кабинете в эти дни убирать не нужно.

– Вот и хорошо, что отдохнете, а то совсем отощали за этой работой, – одобрительно кивнул он. – С лекциями-то закончили?

– Сегодня была последняя.

– То-то я смотрю народу много после последней пары – у других преподавателей студенты прогуливают, а к вам все до единого являются.

– Боятся – я им прогуляю, пусть только попробуют! – весело сказала она, поправляя волосы перед большим настенным зеркалом.

«Надо же, в первый раз заметила, что в вестибюле у нас висит зеркало! Как-то пиджак странно сидит».

– Да нет, вас студенты любят, – в голосе Анатолия Кузьмича зазвучали подхалимские нотки, – я сегодня, вот, после вашей лекции их никак выгнать не мог, чтобы главную дверь запереть. Чего только не рассказывали – мне даже самому занятно было послушать. Это же надо – благодаря вам, достижение такое у советской науки! Опять, значит, теперь мы будем впереди планеты всей!

Ада Эрнестовна подергала плечом, все никак не понимая, почему пиджак так скособочился.

– Причем тут планета? – рассеянно спросила она.

– А как же – мы ведь в космос поперед всех полетели, а теперь американцы нас по всем статьям стали обставлять. Трех «роверов» на Луну заслали, человек ихний там уже прогулялся, а у нас всего-то два лунохода. И космонавтов наших столько погибло – жуть! Говорят, как Королева не стало, царство ему небесное, так и работать некому. Давайте, Ада Эрнестовна, я вам воротничок поправлю, а то внутрь завернулся, и рукав у вас запылился. Ира-то, уборщица, все жалуется, что вы ей на столе у себя убирать не позволяете, за бумаги трясетесь, чтобы не перепутала. Ну, так сами тряпочкой пройдитесь.

– Спасибо, я сама без Иры разберусь, что мне делать.

Не обращая внимания на сердитые нотки в голосе Ады Эрнестовны, вахтер поправил ей воротник и отряхнул рукав, продолжая при этом рассуждать:

– Зато теперь мы по инопланетянам будем первыми.

– Каким инопланетянам?

– Да как же – студенты сегодня до хрипу кричали. Пришельцы к нам послание прислали, а вы его расшифровали и на лекции показывали. Кто бы кроме вас еще расшифровал? Так что мы теперь однозначно впереди планеты всей. А я вот тоже про инопланетных чудовищ читаю, – словоохотливый вахтер кивком указал на потрепанный томик Уэллса, лежавший поверх раскрытого номера газеты «Правда». – Внучку просил «Аэлиту» в их школьной библиотеке взять, а «Аэлита» у них на руках. Она эту принесла и говорит: «Без разницы, дед, это тоже про марсиан». Эх, молодежь! Раз дед старый, то ему, они думают, все одно – что про чудовищ, что про красавицу читать!

Анатолий Кузьмич с нарочитой укоризной покачивал головой, хотя взгляд его светился нежностью к внучке. Ада Эрнестовна посмотрела на часы и с легкой иронией в голосе проговорила:

– Что ж, читайте про марсиан, Анатолий Кузьмич, не буду вам мешать. Спокойной ночи.

В районе Норрмальм Стокгольма на углу улиц Свеаваген и Тегнергатен находилось небольшое издательство Берьессон & Рунеберг. Его главный редактор и совладелец Олаф Берьессон, получив в середине семидесятых небольшое наследство после смерти двоюродной тети, долго не мог решить, как распорядиться неожиданно свалившимися на его голову деньгами. Дело в том, что покойная старушка была с причудами и завещала ему указанную сумму, обойдя собственных детей, но поставила туманное условие «использовать деньги для развития человеческой мысли или искусства».

Сделала она это в пику своим зятьям и дочерям, которые, по ее выражению, «позабыли о духовных ценностях человечества». Забывчивость проявлялась в том, что близкие наотрез отказывались сопровождать ее в оперу, а племянник Олаф заслужил милость именно тем, что обожал Верди и Вагнера. В результате ему пришлось-таки поломать голову над тем, как использовать полученные деньги, чтобы кузины не могли оспорить завещание. В конце концов, близкий приятель Олафа Карл Рунеберг, с которым они более десяти лет состояли в интимных отношениях, убедил его, что издательское дело вполне можно считать предприятием, «развивающим человеческую мысль».

В первый год основанное ими на паях книжное издательство принесло небольшой доход, но потом они чуть не обанкротились. В конце концов, Олаф решил, что им следует отказаться от издания низкопробных бульварных романов.

«Оглянись вокруг, Карл, – однажды сказал он другу во время завтрака, – читатель уже не хватает все без разбору, были бы секс и насилие. У людей есть выбор, они отказываются от дешевки плохого качества, а все более или менее читаемые авторы давно уже заключили договора с нашими конкурентами».

Рунеберг вяло пожал узкими плечами и вздохнул. Мягко дотронувшись до руки Олафа, он достал расческу, зачесал назад жидкие пряди белесых волос – эта процедура обычно помогала ему при напряженном мыслительном процессе – и согласился:

«Допустим. И что же ты предлагаешь?»

«Ориентироваться на стабильный рынок. Профильная литература всегда найдет своего читателя, а у обывателей среднего возраста сейчас в моде телепатия, полтергейст и похищение людей инопланетянами. Пресса фактически делает этим темам бесплатную рекламу, и этим грех не воспользоваться».

Для начала они заключили договора с несколькими энергичными уфологами, желающими опубликовать свои наблюдения, и уже год спустя кое-как привели дела в порядок. Через пару лет имидж издательства Берьессон & Рунеберг вполне определился – они издавали серьезную научную и научно-популярную литературу, сборники рассказов очевидцев о летающих тарелках и прочих паранормальных явлениях, не пренебрегали фантастикой.

Постепенно логотип Берьессон & Рунеберг начали узнавать не только в Швеции, но и за рубежом, поскольку они выпускали книги на шведском, английском и немецком языках, имели репутацию солидного издательства и всегда выполняли свои обязательства перед авторами. Именно поэтому Олаф Берьессон и Карл Рунеберг теперь находились в затруднительном положении, слушая сидевшего перед ними респектабельного мужчину лет сорока с приятной внешностью и легким, еле различимым акцентом.

– Ваше предложение весьма заманчиво… – начал было Рунеберг, кладя ладонь на руку Олафа, но тот немедленно перебил компаньона, закончив за него фразу:

– … но мы не можем его принять.

Гость, представившийся Вольмаром Хилльгреном, слегка поднял бровь.

– Почему?

– Согласно условиям контракта книга должна появиться на прилавках не позднее, чем через полгода. Мы уже заключили договор с рецензентом, он работает над рецензией.

– Перекупая право на издание книги, наше издательство, разумеется, готово взять на себя выполнение всех условий контракта. Возможно, я не уточнил сумму, – Вольмар Холльгрен вырвал из блокнота листок бумаги, написал на нем несколько цифр и протянул не Берьессону, а Рунебергу. От него не укрылось, как вспыхнули глаза последнего.

– Олаф, – мелко дрожащей рукой Карл протянул записку компаньону. Берьессон лишь скользнул по ней взглядом, сдвинул брови и отрицательно головой.

– К сожалению, нам придется отказаться, хотя ваше предложение достаточно заманчиво. Дело в том, что передавать право на издание книги другому издательству без согласия автора не совсем корректно, хотя формально мы и имеем право это сделать.

Холльгрен изобразил крайнее изумление:

– Не понимаю, в чем проблема – обычно автор сам заинтересован в том, чтобы заключить более выгодный для себя контракт с новым издательством.

– Госпожу Муромцеву мало волнует материальная сторона вопроса, для нее важней сроки. Разумеется, если вы подтвердите согласие с этим пунктом нашего контракта, то она, возможно, и согласится. В противном случае наше издательство не станет рисковать своей репутацией.

Холльгрен непонимающе развел руками.

– Но кто мешает вам связаться с госпожой Муромцевой и прояснить этот вопрос?

– Мы попробуем с ней связаться, но это займет время.

Вольмар Холльгрен поднялся, положив перед Берьессоном свою визитную карточку.

– Что ж, наше предложение остается в силе в течение двух месяцев. Свяжитесь со мной по этому телефону, пожалуйста, чтобы сообщить о вашем решении.

Едва посетитель вышел, Рунеберг набросился на компаньона:

– Ты с ума сошел Олаф? На эту сумму мы можем приобрести четверть акций «Дагенс нюхетер». Для чего тебе согласие русской? Не все ли ей равно, какое издательство выпустит ее книгу? К тому же, она говорила, что в ближайшие несколько лет вряд ли выедет из СССР.

Берьессон, откинувшись на спинку кресла, спокойно ожидал, пока приятель угомонится. Когда Карл выдохся, он сказал:

– Я тебя послушал, теперь послушай и ты меня. Если этот тип – Хилльгрен – предлагает такие деньги, то, возможно, будут и другие предложения, зачем спешить? Что-то тут нечисто, но что, я пока не разберусь. В любом случае мы должны поставить в известность Аду Муромцеву иначе рискуем нарваться на неприятности – профессор Ларсон и его коллеги постоянно пользуются нашими услугами, и именно Ларсон рекомендовал ей наше издательство.

– И как ты намерен с ней связаться? Ты ведь помнишь, что госпожа Муромцева сама просила нас без крайней необходимости не искать с ней контакта? Материалы книги были вывезены из Советского Союза без разрешения КГБ, и она боится неприятностей.

– Я позвоню профессору Ларсону, – подумав, ответил Олаф, – она просила в случае экстренной необходимости обращаться именно к нему, как ты помнишь.

Рунеберг криво усмехнулся:

– О, да! Мне показалось даже, что профессор слегка неравнодушен к этой русской даме. Но что, если и он не имеет возможности с ней связаться?

– От души надеюсь, что это именно так.

– Боже мой, Олаф, что ты несешь! Неужели ты хочешь отказаться от столь выгодного предложения?

– Вдумайся, Карл: если мы не сумеем вступить с ней в контакт, несмотря на все наши усилия, это развяжет нам руки. Ларсон не станет обсуждать с ней этот вопрос по телефону или в письменной форме по той же причине, что и мы.

Рунеберг, соображавший не очень быстро, подумал и, расплывшись в улыбке, погладил рукав Олафа:

– Олаф, ты гений! Конечно – никто не сможет нас упрекнуть в некорректности по отношению к автору – мы сделали все, что могли. Звони старику.

Однако к вящему неудовольствию обоих профессор Ларсон, выслушав Берьессона, сказал ему тоном, не допускающим возражений:

– Что ж, в течение двух месяцев я сообщу вам ответ госпожи Муромцевой. Без ее согласия ничего не предпринимайте.

Ганс Ларсон с нетерпением ждал встречи с Адой Муромцевой. Во время последней встречи в Стокгольме он дважды просил ее стать его женой, но она колебалась, уверяя, что нужно еще раз все как следует обдумать. О чем тут думать, непонятно, если им хорошо друг с другом! Оба уже немолоды, и оставшееся у них в этой жизни время не стоит тратить на ненужные колебания и размышления.

«Ада, дорогая моя, лучше всего будет, если мы с тобой зарегистрируем наш брак в Стокгольме – если ты вернешься в Союз, то неизвестно, когда тебя выпустят в следующий раз. Возможно, что вообще никогда».

Она невесело пошутила:

«Ганс, в нашей стране лучше быть вором, чем невозвращенцем».

«Я не предлагаю тебе во всеуслышанье просить политического убежища, как делают ваши диссиденты, ты просто станешь моей законной женой, и по всем нормам международного права никто не посмеет нас разлучить. Дорогая, решение просить твоей руки пришло ко мне не сегодня, я имел время познакомиться с историей вашей страны. После войны Сталин действительно запретил браки русских с иностранцами, но сейчас восьмидесятый год, и никто не может нам помешать. Я знаю, что в вашей стране многие специально заключают фиктивные браки, чтобы уехать заграницу. Чего ты боишься?»

«Я вновь и вновь возвращаюсь к расшифрованным мною посланиям пришельцев. Ты знаешь, что я не могла не предать гласности полученную мной информацию».

«Ты права, это было бы преступлением – человечество должно знать о том, что рядом с ним обитает иной разум. Дорогая моя, я восхищаюсь твоим талантом и твоей отвагой».

«Я сделала то, о чем прежде не смела бы и подумать – тайно провезла на Запад материал, который в Союзе мне никогда не разрешили бы опубликовать. У моих братьев могут быть крупные неприятности, Ганс. Когда выйдет моя книга, им могут предъявить обвинение в нарушении режима секретности, хотя материал, который я публикую, сам по себе секретным не является. Объяснить тебе, в чем дело, я не имею права, но хочу сама отвечать за свои поступки».

«Хорошо, – вздохнув, кивнул он, – тогда мы достигнем компромисса: уезжай, а в начале лета я приеду в Советский Союз. Если мы зарегистрируем наш брак в твоей стране, мне предоставят вид на жительство. Я математик, могу работать и в России, хотя, конечно, не сумею преподавать, не зная вашего языка. Но мы, по крайней мере, будем вместе, когда выйдет твоя книга».

«Когда выйдет моя книга… Ганс, я так боюсь – вдруг что-нибудь этому помешает».

«Что может помешать? Издательство вполне надежно, я сотрудничаю с ним уже года два, они всегда выполняют свои обязательства».

«Тот блондин – Рунеберг, по-моему, – показался мне немного странным. Он постоянно трогает руку своего приятеля и смотрит на него, словно влюбленная женщина».

«Что тут странного, дорогая, они любовники, у нас в стране люди не скрывают подобных отношений».

«Но это же извращение! Ты хочешь сказать, что они…гомосексуалисты?»

Слово «гомосексуалисты» Ада Эрнестовна, побагровев от смущения, выговорила с большим трудом. Ларсон рассмеялся:

«Не надо из-за этого так волноваться, Ада. Я знаю, что у вас в стране это считается преступлением, за которое полагается наказание. Но у нас каждый живет так, как ему нравится, и оттого, что твои издатели находятся в интимных отношениях, они не станут хуже работать. Давай забудем об их отношениях и вернемся к нашим. Тебя устраивает мой план действий?»

«Почему? – голос ее дрогнул. – Почему ты так этого хочешь?»

«Я хочу быть рядом с тобой, как человек с человеком. Я хочу тебя, как нормальный мужчина хочет нормальную женщину».

«Ганс, ах, Ганс, как тебе не стыдно! Ты говоришь ерунду, как мальчик, а ведь мы с тобой старики».

«Тем более – нам нельзя терять того, что еще осталось. Значит, договорились? Я приеду к тебе в ближайшее время»,

«В ближайшее время тебе приехать вряд ли удастся – скоро начинается олимпиада, возможно, будет трудно оформить визу. Думаю, нам лучше отложить нашу встречу до осени, потому что… я должна еще все обдумать, нельзя же так вдруг… Милый мой!».

Руки ее внезапно легли ему на плечи, щека прижалась к щеке. Душу Ганса пронзила щемящая нежность, в глазах его сверкнул огонек юношеского упрямства.

«Я не хочу ждать, Ада, поверишь – и вправду чувствую себя, как мальчишка. У меня есть возможность быстро оформить туристическую визу для поездки по Кавказу. Хорошо бы нам там увидеться и поставить точки над «и». Если ты скажешь окончательное «да», то нас никто не сможет разлучить».

«Дай подумать, Ганс. В двадцатых числах мая я заканчиваю курс лекций и принимаю зачеты, после двадцатого июня у меня два экзамена. Могу использовать перерыв и съездить в Кисловодск».

Ганс прижал ее к себе и твердо произнес:

«Буду считать дни до нашей встречи и изучать русский язык».

Профессор Ларсон действительно купил самоучитель русского языка и начал считать дни – с той минуты, когда на перроне центрального вокзала Стокгольма она в последний раз махнула ему из окна отходящего поезда. Он приехал в Кисловодск спустя несколько дней после своего разговора с издателем Берьессоном и, прежде всего, попытался отыскать Аду Муромцеву в доме отдыха, адрес которого она сообщила ему во время последней встречи. Запас изученных за последний месяц русских слов позволил Гансу понять ответ дежурившей медсестры – тщательно проверив списки отдыхающих, она пожала плечами и сказала:

– Нет, извините, но Ада Эрнестовна Муромцева в санаторий еще не приезжала, хотя у нее путевка с позавчерашнего числа. Не знаю, что случилось, но думаю, что ничего особенного – скорей всего, ее задержали дела, и она сегодня-завтра появится.

Отыскав переговорный пункт, Ларсон простоял около часу в очереди у телефона автомата и позвонил в Ленинград. Он слушал долгие гудки до тех пор, пока связь не прервалась – домашний телефон Ады Муромцевой не отвечал.

Глава седьмая

Высоко в горах Дагестана лежит широкое плато. Давным-давно оно составляло единое целое с известным ныне Гутонским заповедником, но однажды что-то произошло в земной коре – она дрогнула, раскололась, и плато оказалось отделенным от всего мира бездонной пропастью. В дни половодья, когда весеннее солнце очищало от снега склоны гор, река Джурмут, напоенная талой водой, бесновалась у подножия скал, с ревом ворочая тяжелые камни.

Люди впервые ступили на плато в середине сороковых годов двадцатого века – отважные беглецы, которые, спасаясь от НКВД, сумели перебраться через бездонную расщелину. Ночами они иногда просыпались, с тревогой вслушиваясь в многократно усиленный эхом шум потока на дне пропасти – не предвещает ли вой Джурмут им новой беды.

Минуло тридцать пять лет, и маленькое безымянное селение превратилось в совхоз, официально носящий название «Знамя Октября». Электричество сюда было подведено еще в конце шестидесятых, линия телефонной связи установлена чуть позже, а в середине семидесятых началось бурное строительство, выросли новые дома, школы и клубы.

Иногда приезжали ученые, изучавшие жизнь обитателей леса-заповедника, а в начале восьмидесятого неожиданно началось строительство научно-исследовательского комплекса, в состав которого входило и общежитие для ученых – жители совхоза уже знали, что комплекс будет работать круглый год, группы сотрудников станут постоянно сменять друг друга.

Лет пятнадцать назад, когда село было практически оторвано от всего мира, подобная новость потрясла бы воображение его жителей, но теперь от бетонного моста через расщелину к шоссе Евлах-Лагодехи тянулись две покрытые асфальтом широкие дороги, вдоль которых стояли указатели. И хоть движение здесь было не столь напряженным, как в больших городах, водители строго соблюдали все дорожные правила, поскольку в памяти людей еще жило воспоминание о страшной автокатастрофе шестьдесят пятого года – тогда, не сумев разъехаться на узкой тропе, в пропасть рухнули тяжелый грузовик и автобус с туристами.

Нынче со дня трагедии минуло пятнадцать лет, и ближе к вечеру директор совхоза Рустэм Гаджиев пришел навестить могилы погибших вместе со своей дочерью Халидой.

– Значит, его и вправду уже нет, – тихо проронила она, кладя цветы рядом с крестом, на котором был прикреплен портрет красивой молодой женщины. – Он в этот день всегда…

Рустэм понял, что хотела сказать дочь – в годовщину смерти матери, погибшей в катастрофе, Юрий не мог бы не приехать сюда… если бы был жив. Рука отца легла на плечо молодой женщины, боль ее души стократно отозвалась в его сердце.

– Доченька, свет очей моих, – дрогнувшим голосом сказал он, – я жизнь отдал бы для твоего счастья.

– Знаю, папа, – Халида щекой коснулась его руки, – но что-то все время заставляло меня верить.

– Не надо об этом, – попросил отец, – ты ведь умница и понимаешь, что сейчас об этом тебе думать не надо.

– Да, папа, но не хватает сил, – она печально взглянула на свой выпирающий живот и тяжело вздохнула: – Я ведь даже не успела ему сказать, если б он знал, то все, возможно было бы иначе, он бы никогда… Это я во всем виновата, папа!

– Халида, ты огорчаешь меня, не говори бессмысленные вещи! – он хотел сказать это строгим тоном, но не сумел.

Четыре жены Рустэма Гаджиева родили ему пятнадцать сыновей, но только одну дочь, и дитя это было для него дороже всего на свете, он никогда не мог по-настоящему сердиться на нее.

– Папа, когда ты в последний раз приезжал и в Москву и говорил со следователем, он… что он сказал тебе?

Рустэм с нарочитым удивлением приподнял брови:

– Не понимаю, я ведь все тебе рассказал.

…Конечно, он рассказал ей не все. Халида не знала, что в середине апреля рабочие, осушая котлован в районе Ясенево в двух километрах от их дома, обнаружили труп мужчины. Вода в котловане, находящимся рядом с теплотрассой, не замерзала всю зиму, поэтому от тела мало, что осталось, но на нем было надето зимнее кожаное пальто Юрия. Приехавшие из Ленинграда Сергей и Наташа Муромцевы опознали пальто – это был их подарок племяннику ко дню рождения. К тому же в кармане лежали его документы. Наскоро проведенная экспертиза не обнаружила следов насилия и указала наиболее вероятную причину смерти – утопление. Это подтверждало первоначальную версию следствия – самоубийство на почве нервного срыва. Следователь так и объяснил прилетевшим в Москву Рустэму Гаджиеву, его сыну Ильдериму: после разговора с оппонентом, приведшего их зятя в состояние стресса, он, не дойдя до дома, решил свести счеты с жизнью.

Родные убедили следователя временно скрыть этот факт от Халиды – до августа хотя бы, пока она не родит. Тот пошел им навстречу, как он сам объяснил, по соображениям человеколюбия. В действительности из-за того, что это его устраивало – жена Лузгина могла бы потребовать дополнительной экспертизы для опознания тела, а это было нежелательно. Ну, и ко всему прочему, дело нужно было срочно закрывать – до начала московской летней олимпиады оставалось меньше трех месяцев. Пришло негласное указание от начальства покончить с «мелкой работой» и переключить все внимание на охрану порядка в столице, куда вскоре должен был хлынуть поток иностранцев…

Халида не знала, что дело об исчезновении Юрия закрыто и поиски прекращены, но в словах близких, пытавшихся отвлечь ее от грустных мыслей, ей постоянно чудилось нечто недосказанное. Вот и теперь, печально поникнув головой, она вздохнула:

– Да, папа, конечно, ты рассказывал, но… Знаешь, Юра ведь был такой эмоциональный, а когда я получила диплом кандидата наук, это очень сильно его задело и после разговора с оппонентом… Я думала: что, если он от отчаяния внезапно решил все бросить и уехать, а потом опомнился и теперь стыдится вернуться? У меня была надежда, что сегодня… Ты ведь знаешь, папа, как Юра любил свою маму – два года он никуда не хотел уезжать отсюда и каждый день ходил на ее могилу. Потом мы каждый год в этот день обязательно приезжали положить цветы. Помнишь, как мы прилетели в тот год, когда родились двойняшки? Он повез меня на самолет прямо из роддома, я даже не успела заехать домой.

– Ну, и ничего страшного не произошло, – благодушным тоном заметил Гаджиев, пытаясь отвлечь дочь от горестных мыслей. – Здесь у нас куча нянек тебе в помощь, питание намного лучше, чем в Москве, чистый воздух. Помнишь, как я впервые увидел девочек? Мне тогда срочно нужно было ехать на два дня в районный центр на совещание, но вы должны были приехать, и из-за вас я задержался – хотел повидать до отъезда. Ты дала мне девчонок, положила одну на левую руку, другую на правую, и они тут же дружно меня обмочили, а я был в своем лучшем костюме. А твой сын смеялся и кричал: «Мой дедушка мокрый! Мой дедушка мокрый!». Еще в ладошки хлопал, баловник такой!

Воспоминания отца не развеселили Халиду, она подняла на него свои прекрасные глаза, полные печали:

– Папа, я думала, что если Юра… – ей не удалось выговорить слово «жив», – тогда он должен был сегодня приехать сюда. Он знает, что я все ему прощу. Но его здесь нет. Почему?

У Рустэма Гаджиева не хватило сил утешать дочь, внушая ей надежду, которой, как ему было известно, не было. Вместо этого он повторил свою попытку перевести разговор в другое русло:

– Халида, дитя мое, нужно быть мужественной. Кстати, я не говорил тебе, что скоро приезжает Сергей с научной группой?

– Дядя Сережа приезжает? – радостно встрепенулась молодая женщина. – Надолго?

– Не знаю, долго ли он сам здесь пробудет, но теперь ученые будут работать у нас круглый год. Старший брат Сергея с января возглавляет институт, кажется, они будут изучать что-то связанное с этой бактерией, которая у нас водится. Ах, да, ты ведь еще не видела, какой комплекс этой весной здесь построили – специально для них. Я потом отвезу тебя на машине, покажу – это возле самого леса.

– Да-да, я что-то слышала, – она провела рукой по лбу, – просто у меня все это как-то вылетело, ты ведь понимаешь, что я все это время…

– Да, конечно, но я вот о чем хотел тебя спросить – ты ведь постоянно среди ученых и сама у меня тоже ученая – что за разговоры такие ходят вокруг этого микроба? Я-то ведь научных работ не читаю.

– Я тоже работаю совсем в другой области, папа. А что за разговоры?

– Да я сам толком не пойму, отчего вдруг поднялся такой шум. Мне казалось, что вопрос был закрыт много лет назад, и нашу бактерию признали неопасной. Но в конце ноября из Москвы неожиданно поступило распоряжение: никакие излишки сельхозпродукции не должны вывозиться из села, все будет выкупать государство. На дорогах от моста и к мосту стоят милицейские посты, проверяют машины, документы. Без проверки пропускают только мою машину, поэтому я и решил сам встретить вас в Тбилиси, чтобы привезти сюда.

– Не знаю, папа, – устало ответила Халида. – Возможно, это в связи с олимпиадой, – в Москве тоже везде контроль, проверки.

– Какое отношение мы имеем к олимпиаде? В наше село никогда не приезжали иностранцы, мы всегда выполняли нормы по производству молока, излишки продавали на рынке или передавали детскому дому в Лагодехи. Но теперь нам это неожиданно запретили. Я несколько раз звонил Сергею, но он ничего толком не объясняет – сказал лишь, чтобы я не волновался. Поэтому я и хочу знать, что вдруг выяснилось с нашей бактерией.

– Не знаю, папа, мы с дядей Сережей давным-давно не говорили об этой бактерии. В последний раз… Да, точно, в последний раз разговор об этом зашел, когда мы ездили к ним в Ленинград встречать Новый год – это было лет пять назад, еще до рождения девочек.

– И что же говорили?

– Я даже не помню, ничего особенного – чисто научный разговор. Они спорили о том, на какую среду лучше делать посев. Ах, да, сейчас я вспомнила: там была старшая сестра дяди Сережи – специалист по криптографии, профессор. Так вот, она вдруг засмеялась и сказала… Ой, что же она сказала? Ах, да, кажется так: что для них лучше, будут решать они, а не вы, разум сам выбирает свой путь. Дядя Сережа и его брат замахали на нее руками, и она замолчала.

– Они, а не вы? Странно. А что это за наука, которой она занимается?

– Криптография? Это, кажется, наука о кодах, системах шифров и что-то там еще.

– Хорошо, не будем сейчас ломать себе голову – Сергей с Наташей приедут, и я их расспрошу.

– С Наташей? – голос Халиды дрогнул. – Наташа тоже приедет? Она же раньше никогда не приезжала с дядей Сережей.

– Сергей теперь будет здесь не неделю или две, а три-четыре месяца, жена и дочка лето проведут с ним. Но что случилось, – Рустэм Гаджиев с неожиданной тревогой вгляделся в лицо дочери, – ты не рада приезду Наташи?

– Я? – встретившись с внимательным взглядом отца, она на миг заколебалась, но тут же отвела глаза. – Нет, что ты, папа, ничего не случилось, и я, конечно же, рада, просто… Знаешь, столько раз Юра звал ее поехать сюда с нами, чтобы навестить могилу Лизы, но она всегда находила какие-нибудь отговорки. Потом я поняла, что Наташа просто боится могил и воспоминаний – она, оказывается, даже у своих родителей на кладбище никогда не была. Как-то раз, когда она у нас гостила, мы с Юрой собирались их навестить, одели детей, купили цветы, думали она тоже с нами поедет – какое там, она даже в лице изменилась! Поэтому мне странно, что она вдруг решила приехать.

– Все бывает, – медленно проговорил он, – в мире живут разные люди, они по-разному переносят потерю близких. Одни живут воспоминаниями, другие их избегают. Но время идет, все меняется. Не забывай, она сейчас тоже очень страдает, и для нее, возможно, легче быть рядом с мужем, детьми Юры и с тобой – ведь ты носишь под сердцем его ребенка.

– Да, папа, конечно, – прошептала Халида. Она смотрела на фотографию женщины над надгробьем. Как же они обе были похожи – Лиза, погибшая во время катастрофы мать Юрия, и ее сестра Наташа.

…В те дни, когда Халида, изнемогая от горя, металась по Москве в поисках мужа, Наташа была рядом с ней. Они вместе, прижавшись друг к другу в занесенной снегом тесной телефонной будке, обзванивали знакомых и друзей Юрия. Брат Халиды Ильдерим и Сергей Муромцев в это время в буквальном смысле слова перетрясли сверху донизу всю милицию, требуя начать поиски без вести пропавшего Юрия Лузгина. На семейном совете решено было, что Наташа возьмет отпуск и побудет какое-то время в Москве с Халидой – невозможно было оставить в одиночестве отчаявшуюся беременную женщину с тремя детьми.

В конце февраля отпуск Наташи подходил к концу, и Ильдерим привез в Москву мать. В этот день впервые за все это страшное время на глазах Халиды появились слезы. Она бросилась к Фирузе и долго рыдала у нее на груди, а вечером мать, как в детстве, уложила ее спать, легла рядом и долго гладила по голове, бормоча на бежитинском языке – отгоняла злых духов.

На следующее утро Халиде нужно было ехать в районную АТС – пришла открытка, что подошла очередь Лузгиных на телефон. Выйти из дому нужно было не позже, чем в семь утра – очереди на телефонной станции были такими, что порой люди могли отстоять весь день, но так и не попасть к оператору. Наташа обещала накормить Тимку завтраком и отправить в школу, а девочек отвести в детский сад. Фируза поехала вместе с дочерью, хотя та за завтраком и пыталась ее отговорить:

– Мама, отдохни, на телефонной станции придется просидеть часов шесть или семь, не меньше, а вы вчера только прилетели. Смотри, Ильдерим так устал, что спит и ничего вокруг не слышит.

– Ильдерим – мужчина, – с улыбкой ответила третья жена Рустэма Гаджиева, – мужчинам положено много работать, много есть и много отдыхать. Женщинам много есть и отдыхать не положено.

– А работать? – поинтересовалась Наташа, складывая в раковину грязную посуду.

Фируза посмотрела на ее тонкие неумелые руки и вздохнула:

– Это уж, какой кому муж попадется. Сергей тебя бережет, смотрю, к делам на кухне ты не особо приучена.

– Мама, ну что ты, – смущенно воскликнула Халида, но Наташа не обиделась.

– Да нет, не то чтобы не приучена, – беспечно сказала она, – просто, мы ведь живем с семьей старшего брата Сережи, моя невестка Злата не работает, поэтому я даже ничего и сделать не успеваю – прихожу с работы домой, а уже все приготовлено, все постирано.

– Хорошая у тебя невестка, другая бы не стала чужую семью обстирывать.

– Она очень хорошая, – с искренним чувством подтвердила Наташа. – Знаете, она долго не имела детей, родила где-то в сорок семь или сорок восемь и тройню. Сразу же ушла с работы – для нее с тех пор весь мир в ее семье и детях.

– Так и должно быть.

– Не знаю, наверное. У моей Таньки с ее детьми разница в возрасте где-то недели две, и Злата наших детей вообще не разделяет – где моя, где ее. Мне кажется, что она о моей Таньке больше меня заботится, мне стыдно, но вот не получается у меня никак все свои силы отдавать дочке, – голос Наташи звучал смущенно и виновато. Внимательно поглядев на нее, Фируза покачала головой:

– Молодая ты еще.

– Что вы, мне уже скоро тридцать три.

– Я и говорю, что молодая ты для своего возраста. Другие в твои года уже всего повидали, а для тебя жизнь – игра. Ладно, поиграй, но так, чтобы ненароком никого не задеть, никому больно не сделать, – она поднялась и, аккуратно вытерев салфеткой губы, сказала дочери: – Пойдем, Халида, звездочка моя ненаглядная, а то твоя телефонная станция нас сегодня принять не успеет.

Когда они вышли из дому, было еще темно. Держа мать под руку, Халида впервые за последние три месяца смогла глубоко вздохнуть.

– Тебе не холодно мама? – спросила она, осторожно ступая по утрамбованному и посыпанному песком снегу. – Не поскользнись, смотри, ступай на песок.

– Мне-то что, это ты береги свое дитя. Когда тебе рожать?

– В начале августа. Я даже не знаю, как я…

– Приедешь рожать домой, – перебила ее мать, не дав сорваться словам отчаяния, – Володя, твой брат, из Тбилиси жену привез к нам в совхоз рожать.

В переполненном автобусе они доехали до здания АТС на Профсоюзной улице, и когда Халида увидела, сколько человек уже записано на сегодня в вывешенном на двери списке очередников, она поняла, что стоять им здесь и стоять – хорошо, если удастся пройти до обеда. Около восьми часов утра двери зала ожидания распахнулись, и измерзшиеся на улице люди рванулись внутрь, спеша занять места на двух длинных лавках, стоявших у противоположных стен.

Халида с матерью вошли последними – Фируза, боясь за ребенка, удержала дочь и не позволила толкаться. В воздухе еще паром стоял принесенный с улицы холод, недавно протертый уборщицей пол был уже истоптан, и свободных мест на лавках, конечно же, не осталось. Мужчина средних лет, сидевший с краю, посмотрел на Халиду, и взгляд его невольно выразил восхищение ее красотой, но он тут же отвернулся, поскольку рядом сидела недремлющая супруга. Фируза с достоинством обратилась к нему, сказав со своим певучим южным акцентом:

– Вы не уступите моей дочери место, уважаемый? Ей тяжело стоять.

Мужчина сделал вялую попытку подняться, но жена с сердитым шипением дернула его за руку:

– Сиди! Нет, бывают же такие нахалки! Понаехали тут, скоро вообще на шею нам сядут.

– Разве я вас оскорбила, уважаемая? – с удивлением, в котором, тем не менее, сквозила легкая ирония, спросила Фируза. – Когда к нам в село приезжают гости, мы ставим на стол угощение, а не называем их нахалами. В этом, наверное, разница между нами и вами.

Слова «нами» и «вами» она особо выразительно подчеркнула.

– Мама, не надо, – покрасневшая Халида смущенно тянула мать в сторону, – я постою у стенки, ничего страшного.

Живот ее был еще незаметен, но две интеллигентного вида дамы, слышавшие просьбу Фирузы, заулыбались, сообразив, в чем дело, зашушукались, потеснили соседей и сами потеснились, да так, что места хватило не только Халиде, но и ее матери.

– Спасибо вам, – поблагодарила их Фируза, опускаясь на краешек скамейки – аккуратно, чтобы дочери было свободней.

Бойкая старушка в цветастом шерстяном платке немедленно попыталась завязать с ней разговор, но получив несколько вежливых односложных ответов, огорченно умолкла. В половине девятого два окошка, за которыми сидели операторы, открылись, и очередь затрепетала, заволновалась. Бойкая старушка не выдержала, сорвалась с места и засуетилась, азартно наводя порядок:

– Дама, вы куда без очереди? Не пропускайте ее, она не стояла!

– Я только спросить, – нагловатого вида тетка бесцеремонно попыталась пробиться к окошку, но ее оттеснили:

– Все мы только спросить! Не пускайте ее, по списку пусть подходят, по списку!

Потом ярость будущих абонентов АТС дружно обратилась на худенькую девушку в очках, пытавшуюся пробить себе дорогу сквозь толпу. Ей долго не давали пройти, а давешний мужчина, пока его жена вместе со всеми кричала и теснила зарвавшуюся нахалку, восторженно посматривал на Халиду. Наконец выяснилось, что девушка в очках – третий оператор, опоздавшая на работу. В конце концов, ей удалось-таки занять свое место за окошком. Недремлющая супруга, проследив издали за направлением взгляда мужа, поторопилась вернуться на свое место и, усевшись, раздраженно спросила:

– Ты лучше посмотри, все документы взял, ничего не забыл?

– Да ты сама вчера сто раз все проверила и перепроверила! – проворчал супруг, с неохотой переводя взгляд с красивой соседки на натекшую с сапог лужу под ногами.

– Тебя не проверишь, так ты голову дома оставишь, – она повысила голос и говорила хозяйским тоном, словно утверждая перед всеми свое неотъемлемое право на него. – Достань папку, я еще раз посмотрю на всякий случай. Подожди, вот выписка из домовой книги, вот паспорт. А открытка где? – в ее хозяйском тоне неожиданно зазвучали истерические нотки: – Где открытка, я спрашиваю?!

– Да что ты орешь, у меня уши заложило.

– Я же еще и ору! Давай, езжай за открыткой – без нее заявление не примут.

– Да вот она, в паспорте твоя открытка, – с досадой огрызнулся муж, – очки одень, если слепая!

Халида до сих пор старалась не прислушиваться к супружеской перепалке, а тут вдруг похолодела – утром она тоже тщательно проверила, лежат ли в ее сумочке деньги, паспорт и выписка из домовой книги, а вот присланная из АТС открытка с приглашением осталась… Где же она осталась? Да, скорей всего, в ящике письменного стола.

– Мама, ты посиди, а я немного пройдусь, – ей не хотелось лишний раз дергать и тревожить мать.

– Куда ты? – забеспокоилась Фируза. – Я с тобой.

– Нет, я немного прогуляюсь и приду, а ты посиди – вдруг очередь пропустим.

В принципе, все было не так уж и страшно – их очередь должна была подойти не раньше, чем через час, а на такси двадцати минут вполне хватило бы, чтобы обернуться до дома и обратно. Зеленый огонек показался из-за угла, едва Халида вышла из здания АТС. Она вскинула руку, и машина, скрипнув колесами, остановилась. Водитель на просьбу красивой пассажирки поторопиться, приосанился и подкрутил усы:

– Вмиг домчу, не волнуйтесь. Бумажку какую, небось, дома забыли? Видите, как угадал! Потому что я из этой АТС постоянно людей вожу – забудут дома документы, а в последний миг спохватятся и мчатся домой на такси. Вчера вот тоже двоих возил – отсюда и обратно. Нет, телефон – первое дело, что там ни говори!

Стараясь не шуметь, чтобы не разбудить брата, Халида бесшумно открыла входную дверь и прошла к себе в комнату. Открытка действительно лежала в ящике письменного стола. Сунув ее в карман, она вышла в коридор, но внезапно остановилась, привлеченная звуком голосов, и заглянула в приоткрытую дверь комнаты, где спал Ильдерим.

Ее брат и Наташа, оба обнаженные, лежали, сплетясь телами, словно не в силах разомкнуть объятия после страстных минут любви. Они не заметили поспешно отступившую назад Халиду, а она, в ужасе прижавшись к стене, слышала каждое сказанное ими слово.

– Сегодня было так хорошо! – свистящим полушепотом говорила Наташа. – Мне никогда не было так хорошо. Боже мой, ну почему нельзя, чтобы мгновение длилось вечность?

– Продлив мгновение, мы перестанем чувствовать его прелесть, – вздохнув, философски заметил сын Рустэма Гаджиева, – ибо, как говорит мой отец, все прекрасное, кроме гор, преходяще.

– И он сто раз прав. Тысячу! Но мгновение ведь можно повторить, не так ли? И не один раз, – рассмеявшись хрипловатым страстным смехом, томно сказала она, – иди ко мне!

Бесшумно скользнув вдоль стены, Халида выскочила из квартиры и побежала вниз по лестнице, забыв, что можно вызвать лифт. Ожидавший внизу таксист, увидев ее бледное лицо, озабоченно спросил:

– Что, документы не нашли?

– Нет-нет, спасибо, все в порядке.

Перед тем, как войти в зал ожидания АТС, она постаралась взять себя в руки и придать лицу спокойное выражение, но Фирузе было не до того – увидев дочь, она замахала руками и закричала, смешивая бежитинскую речь с русской:

– Дочка, скорее, где ты была? Тут без тебя четвертое окошко открылось, очередь быстро пошла, перед нами только два человека осталось, а ты где-то ходишь!

– Я ездила за документами, не волнуйся, мама.

Когда же они покончили со всеми телефонными формальностями и вышли из здания АТС, мать обратила внимание на странное выражение лица Халиды и вспомнила ее слова.

– Ты ездила за документами… домой? – вопрос этот был задан неестественным тоном, взгляд матери уперся куда-то вбок, и неожиданно Халида поняла.

– Мама, так ты знала!

– Я всегда знаю, что происходит с моими детьми, – просто ответила Фируза, – но не всегда в моей власти что-то изменить.

– Это ужасно, ужасно! Наташа – жена дяди Сережи, папа так любит и уважает его! Что будет с дядей Сережей, что будет с папой, когда он узнает, что его сын…

Фируза остановила ее, подняв руку:

– Отец не должен ничего знать! Никто не должен знать. Твой брат всегда был горяч, я знаю, что когда он учился в Тбилиси, у него было много женщин, но потом он женился на Айгуль и успокоился. У них дети, они прекрасно жили, пока Ильдерим не встретил эту женщину. С тех пор он сам не свой – шесть или семь раз за это время летал в командировку в Москву или Ленинград. Я знаю, что они тайком встречались.

– Мама, но почему ты не вмешаешься, если все знаешь?

Фируза со вздохом покачала головой:

– Что тут можно сделать? Твой брат упрям, он все равно поступит по-своему. Я сказала Айгуль: если хочешь сохранить семью, будь покорной, улыбайся мужу и делай вид, что ничего не замечаешь. Она поняла – умная девочка. Ильдериму всегда было хорошо с ней, и я не хочу, чтобы они расстались. Пусть он перегорит и успокоится.

– Мама, ты уверена, что он перегорит и успокоится?

– Скоро он поймет, что Наталья всего лишь играет с ним, и его гордость этого не вынесет. Я знаю своего сына, он самолюбив и не захочет быть игрушкой женщины.

Какое-то время обе они шли молча, потом Халида спросила:

– Но почему ты думаешь, что для Наташи это только игра?

– Я достаточно повидала в жизни, чтобы это понять. Она привыкла к Ленинграду с его бурной жизнью, всем обеспечена, живет рядом с любящим мужем в хорошей семье, где ее освободили даже от забот о родной дочери. Что может дать ей взамен этого мой сын? К тому же она старше него. Но, главное, во взгляде, которым она на него смотрит, нет любви.

– Но зачем же тогда она…

Фируза пожала плечами:

– Звездочка моя, ей тридцать три, а Сергею сорок шесть. Он занят наукой, и наука постепенно забирает его силы, все меньше и меньше их остается для молодой жены.

– Не надо так говорить, мама, дядя Сережа замечательный человек! Я не могу понять Наташу – мне казалось, они так любят друг друга.

– Душа и тело могут любить по-разному, – усмехнулась мать. – Дитя мое, ты родила троих детей, ждешь четвертого, но ты всегда была счастлива с мужем и не знала томления женщины, которой не хватает мужского тепла. В больших городах мужчины рано дряхлеют, а женщины разнузданы в своих желаниях. Нам этого не изменить, пусть все идет своим чередом, и что будет, то будет.

Они в молчании доехали до своей остановки, но, выйдя из автобуса, Халида внезапно остановилась и упрямо произнесла:

– Все же я должна поговорить с Ильдеримом, должна заставить его опомниться…

– Ты не можешь этого сделать, – резко возразила ее мать. – Мы, женщины гор, не смеем упрекать мужчин, наше дело – покоряться их воле. Я покорялась всю жизнь. Если б не эта проклятая война, я стала бы женой твоего дяди, но он погиб, и я покорилась решению старейшин – вошла в дом твоего отца третьей женой. Рустэм всегда был ко мне спокоен, хотя и нежен, я же любила его страстно, но не смела упрекнуть, если он забывал обо мне. В награду за покорность он подарил мне твоего брата и тебя. После твоего рождения мне больше не удалось забеременеть, а через несколько лет, когда в дом Рустэма вошла Лейла, четвертая жена, он больше не ложился на наше ложе и стал относиться ко мне, как к сестре. Я вновь покорилась, с улыбкой встречала его, когда он приходил к вам с Ильдеримом, и никому не смела рассказать о тоске и о муках, какие глодали мое сердце одинокими бессонными ночами. Лейла была молода, горяча, она родила твоему отцу много сыновей, но прошли годы, и Рустэм вернулся в дом своей старшей жены Сабины – думаю, он всегда любил ее одну. Лейла приняла это достойно и с покорностью. Все мы, жены твоего отца, покорно выполнили свой долг, родив ему детей, мы пользуемся уважением и почетом среди своего народа, и это наша награда за покорность.

– Мама! – потрясенно воскликнула Халида. – Я даже представить себе такого не могла…

– Да, ты не могла себе представить, потому что тебя всегда лелеяли как принцессу и не научили покорности. Отец всегда твердил, что у тебя будет иная жизнь, не такая, как у остальных женщин нашего народа. Помнишь, когда тебе исполнилось шестнадцать лет, к нам в гости приезжал из Тбилиси друг отца, гинухец? Так вот, он хотел сосватать тебя за своего сына-инженера, но Рустэм сказал: «Моя принцесса выйдет за того, кого сама выберет». Многим не нравилось, что ты уезжаешь в Москву учиться, говорили, что девушке лучше быть ближе к родному дому, что ты могла бы учиться в Тбилиси или в Махачкале, и опять твой отец возразил: «Моя принцесса сама должна выбрать свой путь». А когда ты сообщила, что выходишь замуж за Юру, даже дедушка ворчал, что лучше бы тебе выбрать в мужья гинухца или хваршина, но опять же Рустэм словно обрезал: «Это только моей принцессе решать». Но хоть ты и принцесса, ты остаешься женщиной гор, а женщина гор не смеет вмешиваться в дела мужчины и старшего брата. Ты поняла меня, дочка?

Поникнув головой, Халида тихо сказала:

– Да, мама, я поняла.

– Если кто-то об этом узнает, горе разобьет сердца многих людей. Иногда неведение дарит покой, истина же может убить.

– Я никому ничего не скажу, мама…

Теперь, вспомнив все это, Халида отвела взгляд в сторону – в детстве ей казалось, что отец по глазам может прочитать любую затаенную ее мысль. Конечно, ей давно уже было известно, что это не так, но детская привычка была слишком сильна. Рустэм Гаджиев внимательно посмотрел на дочь и погладил ее по печально опущенной голове.

– Радость моя, о чем ты так долго думаешь?

Она встрепенулась.

– Что? Нет, ни о чем. Хотя нет, думала – я думала, что у нас называют это место кладбищем, но ведь здесь только пять могил. Садык, Наби и Лиза – те, кто погибли в той катастрофе, – и мужчины, сорвавшиеся в пропасть при строительстве моста. Тридцать пять лет назад ты привел сюда своих людей, и неужели с тех пор никто не умирал?

– Ты же знаешь, что у нас очень здоровый климат, – медленно проговорил отец. – Моему деду, твоему прадеду уже почти сто десять лет, а он бодр и бегает не хуже молодых. Я всегда говорю твоим братьям, которые уехали жить в большие города: не ездите отдыхать на Черное море и в Кисловодск, нет ничего лучше родного дома. Но этим летом твоему сыну Тимуру и дочкам не будет скучно – Ильдерим решил, что его дети с Айгуль проведут здесь все лето, они будут жить в своем новом доме. Если тебе будет трудно, или ты плохо себя почувствуешь, они с мамой тебе помогут.

– Айгуль приезжает сюда? – странным голосом спросила Халида.

– Ильдерим привезет их всех на той неделе. Сам он работает, но будет приезжать – у него машина, а по хорошей дороге отсюда до Тбилиси часа полтора езды, не больше. Да, чуть не забыл, Сергей сказал, что в их группе будет человек двадцать, а комнат для сотрудников в жилом секторе всего восемь – по два, по три человека. Конечно, у Сергея с Наташей и Таней будет отдельная комната, но если б ты могла поместить Таню у себя, Сергей был бы благодарен.

– Папа, о чем разговор, конечно! Таня с Тимуром и девочками прекрасно ладили, когда…

«…когда мы с Юрой приезжали к ним в Ленинград», – не договорила она, потому что голос ее сорвался. Сердце Рустэма Гаджиева болезненно сжалось.

– Однако нам пора домой, родная, ты побледнела, пойдем, – сказал он и повел ее по узкой тропинке к новому дому, который выстроил специально для любимой дочери. Халида осторожно ступала по мягкой траве, в голове у нее стучало:

«Ильдерим будет постоянно навещать Айгуль и детей, Наташа с дядей Сережей проведут здесь все лето. Что я могу сделать? Постараться, чтобы Ильдерим и Наташа никогда не оставались наедине? Я этого не смогу, и мама… если Ильдерим потребует, она постарается устроить им свидание, а что потом? Может, все-таки, поговорить с папой? Но что я ему скажу, какими словами?».

Рустэм же, желая отвлечь дочь от грустных мыслей, рассказывал:

– Сначала, когда началось строительство этого научного комплекса, люди были не очень довольны, особенно те, кто пережил войну – они помнили, как их выселяли из родных домов и везли в чужие места. Даже дед говорил: русские, мол, построят здесь свои ученые базы, а нас опять выселят. Тем более, когда начались все эти проверки на дорогах, эти милицейские посты. Но теперь многие рады, и все почему? А потому, что начали бесперебойно подавать электричество. Раньше-то ты помнишь, как по вечерам постоянно отключали? Начнут интересный фильм показывать, а они – бац! В начала семидесятых, когда «Семнадцать мгновений весны» в первый раз показывали, мне приходилось каждый день человека к бежитинцам в село посылать – узнать, чем серия закончилась. Зато теперь за полгода ни разу не отключали, Ильдерим даже холодильник из Тбилиси привез. Ты меня слушаешь, родная?

Халида вздрогнула.

– Да, конечно, папочка, – сказала она, – вот и хорошо, я тоже вчера удивилась – вечер, а свет все горит, никто не выключает. Как же это они так быстро смогли все наладить? Ведь ты даже в Махачкалу ездил по поводу электричества, а тебе постоянно объясняли, что подстанция не выдерживает нагрузку и все такое.

– Какая там нагрузка – на подстанции изоляторы сорокалетней давности стояли, из-за этого постоянно замыкание и было. Изоляторы поменяли – сразу перебои прекратились.

Он засмеялся, и Халида, чтобы не огорчать отца, тоже заставила себя улыбнуться, про себя подумав:

«Нет, я не смогу ничего рассказать папе – у меня просто язык не повернется».

Глава восьмая

Группа ученых прибыла в совхоз «Знамя Октября» в начале июня. Самолет приземлился в Тбилиси ранним утром, а в восемь утра их на специальном автобусе привезли в общежитие экспериментального комплекса, и Наталья, оставив мужа с дочерью распаковывать чемоданы, сразу же отправилась узнать, как работает столовая, и, главное, где можно срочно застирать испачканные в дороге белые брюки.

Сергей же, присев на краешек одной из двух узких кроватей, решил поговорить с дочерью о более важных вещах. Если честно, то он до сих пор еще не решился обсудить с ней вопрос о месте ее проживания и теперь начал очень осторожно, издалека.

– Понимаешь, мы с мамой подумали и решили: в общежитии слишком тесно – всего две кровати – питание казенное, а нам хочется, чтоб ты за лето отдохнула, набралась сил. У тети Халиды же большой светлый дом, и если ты не возражаешь…

Вопреки всем его ожиданиям Таня не возражала. Более того, окинув равнодушным взглядом помещение, она небрежно бросила:

– Вот и хорошо. Тут не комната, а загон для тараканов какой-то, честно. Даже телевизора нет, и как только вы с мамой здесь будете жить?

Комната была действительно невелика, а единственный телевизор для сотрудников базы находился в холле возле столовой, но в воспитательных целях Сергей счел нужным возразить:

– Телевизор – еще не самое главное в жизни. Жаль, ты не понимаешь, что есть ценности, гораздо более значимые для человека.

Запнувшись, он раздраженно подумал:

«Черт знает что – я скоро стану выражаться, как оратор с трибуны партсъезда. Вот, что значит мало заниматься ребенком – даже не знаешь, какой тон с ней взять».

Таня посмотрела на него невозмутимым взглядом:

– Да, папа, да, ты прав, телевизор – ерунда. Питание тоже ерунда, есть ценности гораздо более значимые для человека, да? Решено, я остаюсь здесь, зачем мне к тете Халиде? Сдвинем кровати, вы с мамой ляжете по краям, а я в середке, чтобы не упала – я же еще совсем маленькая.

Она сказала все это очень спокойно, но Сергей услышал легкую ханжескую ехидцу в ее голосе, заметил насмешку, мелькнувшую в глазах дочери, и почувствовал, что лицо его заливает краска.

– Не знаю, – пробормотал он, – ты… Короче, сама решай.

– А впрочем, нет, – словно рассуждая сама с собой, задумчиво продолжала Таня, – телевизор не такая уж ерунда, потому что мне надо смотреть «В мире животных», чтобы быть умной и «Спокойной ночи, малыши», чтобы хорошо засыпать, да, папа?

– Да, конечно, – неопределенным тоном ответил ей отец, поскольку слышал в ее голосе явный подвох, но не знал, что в таких случаях говорят ехидной дочери-подростку.

– Ну, тогда я буду жить у тети Халиды, потому что там у нее есть телевизор.

У Халиды был не один телевизор, а целых два – старенький «Старт», еще прилично работавший, и новый «Рубин», который Рустэм Гаджиев перед самым приездом дочери и внуков из Москвы купил для них в Тбилиси. Вместе с телевизором он привез огромное трехстворчатое трюмо резной работы – ему хотелось хоть ненадолго чем-то отвлечь свою любимую девочку от тяжелых мыслей. Халида же по приезде была в столь подавленном состоянии, что даже не сразу заметила появление в доме отцовских подарков и потом долго чувствовала себя виноватой, вспоминая разочарованное выражение его лица. Поэтому при нем она старалась чаще подходить к трюмо, делая вид, что поправляет прическу или что-то из одежды. А потом, на удивление всем, перед зеркальными створками полюбил вертеться десятилетний Тимур.

– Джигит не должен смотреть на себя в зеркало, – сурово сказала Фируза, застав однажды внука за этим неподобающим мужчине занятием.

– А что должен делать джигит? – немедленно спросила шестилетняя Диана.

– Побеждать врагов и никого не бояться. Даже если Синий олень встанет на вершине горы, чтобы возвестить о конце мира, мужчина должен сохранять в сердце мужество. Ибо душа мужчины – его отвага и честь. Душа же женщины – ее лицо, поэтому женщины и любят смотреть на свое отражение.

– Тима – девчонка, – весело хихикнула Лиза, и Диана тут же подхватила:

– Тимка – девчонка! Тимка – девчонка!

Брат насупился и погрозил сестренкам кулаком, но они, отбежав под защиту бабушки, продолжали смеяться, а потом дружно высунули свои розовые язычки. После этого случая он подходил к зеркалу, только если рядом никого не было. Таня, случайно заглянув однажды в комнату, увидела, как мальчик сдвигает и раздвигает зеркальные створки.

– Ты что это делаешь? – удивленно спросила она.

Тимур вздрогнул, покраснел, но лицо девочки было таким спокойным и невозмутимым, что он неожиданно решил ей объяснить:

– Интересно, посмотри – я, потом снова я, потом опять я, и так далеко-далеко. И сколько раз так будет меня? Я все считаю и не могу сосчитать.

Таня, подойдя, тоже посмотрела на свое отражение и осталась довольна – за две недели, проведенные в совхозе, кожа ее приобрела тот бронзовый оттенок, какой дает лишь горное солнце, и лицо уже не казалось бесцветным. Вот только брови и ресницы были слишком светлыми, но это легко можно было исправить. Вытащив из потайного кармана карандаш для бровей, она подкрасила брови, потом слегка подрисовала уголки глаз и придирчиво оглядела себя со всех сторон.

Осмотр ее удовлетворил – смотревшая из зеркала девчонка была высокая, тоненькая, с еще сохранившейся модной стрижкой, сделанной перед отъездом из Ленинграда, и загадочными глазами египтянки на смуглом от загара лице. Таня решила, что похожа на инопланетянку из фантастического фильма, который они с Машей недавно смотрели в кинотеатре «Колизей».

«Если б еще волосы покрасить в белый цвет – вообще был бы класс. Жалко, Славка не видит. А что, подойти с утра к старой школе – привет, как поживаешь? Только надо сразу, как приедем, а то загар очень быстро сходит. Жалко – ходить бы весь год загорелой».

От мысли, что кожа ее не может весь год хранить этот прекрасный бронзовый оттенок, Таня слегка опечалилась, а Тимур, с открытым ртом наблюдавший, как она производит свои манипуляции с наведением марафета, наконец, не выдержал:

– Ну? Посчитала?

– Что? – думая о своем, Таня равнодушно посмотрела на него загадочным взглядом Клеопатры.

– Сколько их в зеркале?

– Ты, как маленький, – строго произнесла она, – это же отражение. Его невозможно посчитать, оно отражается во втором зеркале, потом опять отражается и так до бесконечности.

– У нас дома на фотоаппарате есть бесконечность, – печально проговорил Тимур, – это такая восьмерка, она на боку лежит, мне папа объяснил – раньше, когда он еще жил с нами. Ты не знаешь, мой папа вернется когда-нибудь?

В своей семье Муромцевы не делали тайны из смерти Юрия. Перед отъездом родители долго и пространно объясняли Тане, что Халиде и ее детям пока нельзя об этом знать, а она молча слушала, и лицо ее было непроницаемым. Теперь она не ответила брату на его вопрос, а лишь сказала:

– Пойдем на улицу? Ракетками помашем, пока не жарко.

Обрадовавшись, он побежал за ракетками для бадминтона, но едва они успели начать игру, как пришла Наталья, весело сказала:

– Играете? Молодцы. Тимка, дай, я тебя поцелую, – она чмокнула племянника в щеку, повернулась к дочери и нахмурилась: – Ты на кого похожа? Немедленно умой лицо!

– Почему? – невозмутимо спросила Таня. Она стояла, опустив руку с ракеткой, и спокойно смотрела на мать. – Ты тоже подводишь глаза и губы красишь.

– Не сравнивай меня с собой! – вспылила Наталья. – Ты позоришь и меня, и отца, и тетю Халиду – что подумают о нас люди? Ты видела здесь хоть одну девочку твоего возраста с накрашенными глазами и бровями?

– Здесь у всех и так черные брови и ресницы, зачем им краситься? А мне надо.

– Ничего тебе не надо! А ну, быстро – под умывальник и вымой лицо с мылом.

– Не хочу.

Тимур, переминаясь с ноги на ногу, с интересом ждал, чем окончится этот спор. Однако в этот момент на тропинке, ведущей к дому, показалась Фируза, которая легко несла на плече огромный бидон с молоком, казалось, не чувствуя его тяжести. По обе стороны от нее бежали Лиза с Дианой, и у каждой в руке было по маленькой корзиночке, наполненной инжиром. Наталья, не желая при Фирузе выяснять отношения с дочерью, тихо, но угрожающе предупредила:

– Подожди, я с тобой еще поговорю! – с этими словами она повернулась к подходившей Фирузе и сделала любезное лицо: – Здравствуйте. Лиза, Дианка, зайчики мои!

Девочки подбежали к тетке, показывая свои корзиночки:

– Тетя Наташа, смотри, сколько мы собрали!

Халида, выглянув в окно, негромко позвала всех обедать. Девочки, отдав свои корзиночки Наталье, отправились мыть испачканные землей руки. Таня демонстративно не стала умываться – так и села за стол с подчерненными бровями и глазами, подведенными а ля Клеопатра. При этом она, по-видимому, не испытывала ни капли смущения и с таким аппетитом уплетала сочные хинкали, что Наталья рассердилась и решила пойти на крайнюю меру – в ближайшее время делать вид, что дочь для нее не существует. Пусть одумается. Нарочито скользнув взглядом по Тане, как по пустому месту, она обратилась к Фирузе:

– Вы с такой легкостью несли на плече этот бидон – как струнка, даже не согнулись. Я думала он почти пустой, а сейчас на кухне стала наливать молоко в кувшин – с трудом оторвала его от земли. Как вы так можете? Ведь большая нагрузка на позвоночный столб!

– У вас в столицах, я видела, женщины тоже постоянно таскают тяжелые сумки, – возразила мать Халиды, – только они носят их в руках, от этого обвисают животы и болит спина.

– Да, вы правы, – вздохнула Наталья. – Но с грузом на плече в транспорт не залезешь. И потом, – она кокетливо улыбнулась, – нам помогают заботливые мужья.

– Носить молоко и мести пол – не мужское дело, – сурово отрезала Фируза. – Женщина есть женщина, мужчина есть мужчина. Мужчины построили наши дома и позаботились, чтобы мы ни в чем не знали нужды, а в сорок четвертом, когда мы бежали от НКВД, они охраняли нас и всегда готовы были защитить от опасности ценой своей жизни.

– А папа раньше, когда еще не уехал, всегда дома пол подметал, – печально вздохнула Диана. – И в магазин с мамой вместе ходил.

– А я сегодня во сне видела, что папа приехал, – неожиданно сказала Лиза. – Мама, когда же папочка приедет?

Наталья скользнула взглядом по помертвевшему лицу Халиды, встретилась глазами с Фирузой и, проглотив вставший в горле ком, торопливо произнесла:

– Будем ждать, милая. Скажите, – она вновь повернулась к Фирузе, – вы вот сейчас говорили про сорок четвертый год – неужели это правда, что до вас здесь не бывало ни единого человека? Так странно, ваш совхоз кажется таким обжитым местом – двухэтажные и трехэтажные дома, магазины, школы, дороги. И люди одеваются современно.

– Когда мы пришли сюда в сорок четвертом, у нас не было даже лопат и топоров – только пилы, веревки, несколько винтовок и немного пороху. Потому что нельзя было брать много груза – идти нужно было очень быстро, чтобы спастись от НКВД, кто был без оружия, тот нес еду и маленьких детей.

– Я знаю, знаю! – воскликнул Тимур. – Мне папа говорил, что НКВД хотело вернуть вас в чеченские аулы, а вы не хотели жить в чужих домах.

– Да, не хотели, но наши дома они разрушили, мы не могли туда вернуться. И тогда твой дедушка привел нас сюда, в Страну Синего оленя.

– Почему Страну Синего оленя? – в недоумении спросила Таня. – Ведь здесь совхоз «Знамя Октября».

– Все наши дети знают о Стране Синего оленя, моя Халида в детстве по десять раз заставляла меня рассказывать, помнишь, дочка? – Фируза увидела, что обе внучки уже позабыли о своих расспросах, и слушают ее с интересом, а лицо дочери слегка порозовело. Обрадовавшись, она продолжала: – Многие века на этом месте ежегодно в один и тот же день люди видели оленя, и цвет оленя говорил им о том, какое время их ожидает – голод, засуха или богатый урожай. Но никогда еще олень не был синим, потому что Синий олень – конец всему живому на Земле.

– Почему, бабушка? – испуганно раскрыв глаза, хором спросили Диана и Лиза.

– Кто знает, почему! Так рассказывали люди в старые времена. Это сейчас здесь совхоз, а прежде место это называли Страной Синего оленя и обходили его стороной, боясь вызвать Синего оленя и накликать беду. Мы первыми ступили на эту землю, потому что в горах нам больше негде было скрыться. Мужчины привязали к одному концу веревки острый камень и перекидывали его через пропасть, пока он прочно не застрял в расщелине. На нашей стороне веревку обернули вокруг тяжелого камня, а второй конец ваш дедушка Рустэм обмотал вокруг пояса и начал перебираться через пропасть на руках – медленно, с трудом, осторожно перехватывая веревку. Потому что хоть от природы он был ловок и силен, но на фронте его тяжело контузило, руки всегда дрожали, и один глаз ничего не видел. Но кроме него среди нас не было молодых мужчин – только старики и мальчишки, самым старшим по семнадцать. Они не хотели его пускать, но не таков Рустэм Гаджиев, чтобы кто-то мог ему приказывать. И не таков, чтобы позволить другому рисковать вместо себя. И когда он достиг другой стороны, многие закричали, а некоторые женщины даже заплакали от радости. А он долго лежал на земле и не двигался, а потом собрался с силами – поднялся, надежно закрепил второй конец веревки, привязанный к его поясу, и теперь уже не было опасности, что она оборвется. Но, конечно, большинство из нас – девушки, старики и женщины с детьми – не могли перебраться через пропасть на руках. Мальчишки спилили самые толстые ветки багульника, женщины очистили их от листьев, уложили в ряд, и мы все крепили их веревками, как показали старики. Получилась длинная и прочная лента из сучьев и веревки, ее концы закрепили по обе стороны пропасти, и получился мост, который мог выдержать двух человек. Мы, молодые девушки, переводили детей постарше, а женщинам с маленькими помогал кто-нибудь из наших парней. Сурая, моя старшая сестра, несла четырехлетнего сына, наш младший брат, четырнадцатилетний Махмуд, шел сзади. Когда они были посреди моста, ребенок испугался, начал кричать и вырвался из рук матери. Она хотела его поймать, Махмуд попытался помочь и удержать обоих, но не смог – все трое сорвались в пропасть, а эхо в ущелье подхватило их крик и разнесло по горам. У меня до сих пор в ушах стоит этот крик.

Фируза опустила голову и умолкла. Остальные сидели молча, потрясенные услышанным, завороженные певучим голосом рассказчицы, и лишь Таня неподвижным и холодным взглядом уперлась в ее губы.

– А другие? – тихо спросила Наталья. – Другие перешли благополучно?

– Больше никто не погиб, но всем было тяжело, особенно мне – остальные мои братья, отец и жених погибли на войне, мать умерла много лет назад, и других родственников, кроме Сураи и Махмуда не было. Еще тяжелей было оттого, что позже мужчины спускались в пропасть, но так и не отыскали их тела, и нет могил, которым я могла бы поклониться. Позже, когда строили большой мост, случился обвал, и большой камень сорвался вниз, унеся жизни двоих мужчин, но их тела нашли и похоронили, они лежат рядом с теми, кто погиб в той страшной катастрофе – Наби, Садыком и твоей сестрой Лизой. Ты, наверное, видела их могилы.

Наталья вспыхнула и растерялась:

– Я… я еще ни разу не была на могиле сестры – не успела. Сережа…

Он хотел пойти на кладбище вместе со мной, но он постоянно так занят, столько работы.

Ответ этот и замешательство, написанное на лице молодой женщины, привели Фирузу в недоумение, но на востоке не принято смущать гостей неприятными вопросами, поэтому она вежливо перевела разговор на другую тему:

– Да, я знаю, что у твоего мужа много работы – он и другие ученые опять изучают тот микроб, что живет в нашей местности. Одно странно – ведь пятнадцать лет назад Сергей установил, что микроб этот неопасен, и нам разрешили продавать молоко и сыр. Теперь же государство само покупает у нас молоко, но на молокозавод его не везут, куда же его отправляют? На рынке нам продавать наш сыр или творог запрещено, даже машины милиция обыскивает. Что случилось, ты не знаешь? Может, кто-нибудь заболел от этого микроба?

Наталья пожала плечами – Знаете, я как-то никогда не интересовалась Сережиной работой.

Раньше он пытался меня увлечь наукой, даже хотел, чтобы я перешла из поликлиники работать в их НИИ. Но я – практик, терапевт, у меня и в институте-то по микробиологии всегда были тройки, потому что я ее терпеть не могу. Даже теперь, когда они с Петром, его старшим братом, обсуждают за столом что-нибудь по работе, я стараюсь не слушать. Но, конечно, если б что-то такое из рук вон выходящее приключилось, я бы знала.

– Какая разница, кто покупает молоко, мама? – возразила Халида. – Ведь государство платит деньги, совхоз не страдает.

– Ты забыла, наверное, дочка, что люди любят держать деньги в руках. Когда они продавали творог или сыр на рынке, каждый имел дополнительную выручку. Теперь же государство творог и сыр не принимает, а если кто-то захочет сдать излишки молока, то их примут, но деньги переведут безналичными на счет совхоза и потом выплатят в виде добавки к зарплате. Но заплатят только месяца через два и намного меньше, чем человек получил бы на рынке, поэтому многие недовольны, а есть даже и такие, что клевещут на твоего отца – говорят, что это он задерживает выплаты и берет деньги себе.

– Кто смеет так говорить, мама? – вспыхнув, воскликнула Халида.

– Есть такие подлые люди.

– Ладно, пусть они не помнят, что ради своего народа он готов был отдать жизнь, пусть забыли, что из-за них он отказался от цивилизованного мира, но ведь нельзя не видеть, сколько он работает и старается для людей! Даже на моей памяти как все изменилось – новые дома, школы, заасфальтированы дороги. Помню, когда я была маленькая, мы жили в оторванном от мира ауле, а ведь в сорок четвертом здесь были лишь земля и небо!

– А кино было? – заинтересовалась Диана. – В том клубе, куда мы вчера ходили?

Халида, немного успокоившись, слабо улыбнулась наивному вопросу дочери.

– Нет, маленькая, тогда здесь ничего не было – ни кино, ни клубов, ни магазинов.

– А куда же ходили за хлебом? – удивилась Лиза.

Тимур снисходительно объяснил сестренкам:

– Глупые вы обе – раньше тут вообще не было людей, и жили одни саблезубые тигры и олени. Они у нас дома в энциклопедии есть. А дома и кинотеатры построил наш дедушка.

Фируза, усмехнувшись, провела рукой по кудрявой голове внука.

– Ты прав, мой маленький джигит! – с гордостью сказала она. – Твой дедушка – необыкновенный человек, отважный и мудрый. Когда мы пришли, место, где сейчас стоят совхозные дома, было пустынным и каменистым, но если идти на восток, то начинались плодородные луга, а дальше лежал густой лес.

Старики предлагали строить дома ближе к лесу, где были горячие источники, и вырубить часть деревьев, чтобы дикие звери не подходили близко к нашему жилью. Но Рустэм был против, он сказал:

«Луга нужны будут нам под пастбища, и сохраним лес для наших потомков».

Люди послушали его, и мы стали строить дома здесь, хотя это было и нелегко – чтобы вырыть колодец и добраться до воды, приходилось порохом взрывать грунт. Возле каждого дома камнями отгораживали участок, а потом с другого конца плато парни таскали землю и укладывали внутри такой ограды – Рустэм хотел, чтобы у каждой семьи был свой огород. И он не позволил парням охотиться на оленей и тигров, которые водились в лесу, хотя у них были винтовки. Наши мужчины тайком пробрались в Тлярата и Бежту, пригнали уцелевший скот гинухцев, принесли семян для посева.

Первая зима была нелегкой, но с голоду никто не умер, а на следующий год мы уже ни в чем не нуждались. Конечно, кроме еды нам нужна была одежда и многое другое, но все это можно было достать в Бежте, Рутуле или Тлярата – в обмен на сыр, который делали наши женщины.

Через двадцать лет, когда, благодаря Сергею, нам разрешили продавать сыр на рынке и сдавать молоко, нас назвали совхозом. Сюда провели электричество, Рустэм договорился со строителями, и те построили для нас новые дома, провели водопровод и проложили улицы не хуже, чем в городе. Экскаваторы засыпали скалы землей, и там, где раньше росли лишь мох и лишайник, теперь цветут сады. Вот, как мы стали жить благодаря твоему дедушке Рустэму!

И что же? Семь месяцев назад, когда нам вдруг запретили продавать свои продукты на рынке, злые люди вдруг начали говорить, что это дело рук Рустэма – он продает государству излишки наших продуктов и платит нам копейки, а остальное кладет себе в карман. И что будто бы на эти деньги он построил дом для своей дочери.

– Это ужасно, мама! – в ужасе воскликнула Халида. – Но ведь дом был построен три года назад, когда никому еще не запрещали возить на рынок сыр и творог.

– Правильно, – кивнула ее мать и, повернувшись к Наталье, объяснила: – Когда начали застраивать новую улицу, Рустэм предложил отдать все новые дома нашим студентам – будущим инженерам, механизаторам и агрономам, которые в то время учились в институтах. При условии, конечно, что они не останутся в городе, а вернутся в совхоз. Это всем так понравилось, что многие семьи, отправившие своих детей учиться, захотели сами принять участие в строительстве. Рустэм тогда тоже решил построить дом для Халиды, и никто не возражал, но сейчас у людей словно разум помутился – они забыли как, когда и что было, им бы лишь найти виновного в своих бедах.

– Дядя Петя сказал, что у нас в стране нельзя жить в двух местах, – неожиданно заметила с интересом слушавшая этот разговор Таня, – а ведь у тети Халиды есть квартира в Москве, разве она имеет право иметь дом еще и здесь?

Фируза, сердито взглянув на нее, отрезала:

– Рустэм Гаджиев столько сделал для своего народа, что его любимая дочь, свет очей его, на все имеет право! После того, как дома были построены, молодежь, получив дипломы, начала возвращаться домой, и теперь у нас нет недостатка в специалистах. Еще недавно люди хвалили мудрость Рустэма, потому что все вышло так, как он сказал, а теперь есть такие, что смеют говорить, будто он использовал деньги, которые принадлежат совхозу!

– А какие же деньги он использовал? – спокойно спросила Таня.

Ей действительно хотелось это знать, но лицо и тон ее были столь безмятежны, что в словах этих Фирузе неожиданно почудились насмешка и намек. Забыв, что говорит с ребенком, она гневно наставила на девочку указательный палец и закричала ей:

– Рустэм Гаджиев никогда в жизни не прикасался к чужим деньгам, ясно тебе?! Когда сюда провели электричество, построили новый большой мост и хорошие дороги, к нам стало приезжать много важных людей. Некоторые из них очень хотели поохотиться в нашем лесу, но Рустэм достал бумагу, что лес наш – заповедная зона. И никому не разрешалось приходить сюда с ружьем, хотя Рустэму всякое предлагали – и взятку пробовали дать, и чего только не сулили! Он не пустил сюда даже сына члена Политбюро! Сам секретарь ЦК товарищ Джавадов из Махачкалы приехал, собрал всех членов правления и попробовал кричать на моего мужа:

«Знаешь ли ты, против кого идешь? Мы тебя в партии восстановили, утвердили председателем совхоза после того, как ты десять лет неизвестно где скрывался! Наверное, стоит пересмотреть это решение».

Рустэм на это, лишь усмехнулся, ответил:

«У нас в совхозе люди мирные, выстрелов не любят. Лес тут густой, пропасть глубокая – проглотит охотников, и никакая охрана им не поможет. Так что пока я председатель, никого сюда не пущу, потому что не хочу нести ответственность за их жизни. А снимете меня, так вся ответственность ляжет на ваши плечи, товарищ Джавадов, рискнете?»

Тот побледнел, упрашивать стал:

«Будь человеком Гаджиев, войди в мое положение, ну, чего тебе – они постреляют немного и уедут, не убудет с твоих саблезубых тигров. Мне из ЦК звонили, просили посодействовать».

И когда Джавадов сказал про ЦК все из правления, кто там был, подумали, что, действительно, лучше согласиться, но Рустэм лишь руками развел:

«Извините, товарищ Джавадов, ничем не могу помочь».

Тогда Джавадов попросил всех выйти и, оставшись наедине с Рустэмом, прямо сказал:

«Слушай, Гаджиев, сколько у тебя сыновей, пятнадцать? Так вот, каждому из них я гарантирую квартиру в Махачкале. Каждому, понимаешь?»

Но мой муж даже отвечать не стал на это предложение, а согласился бы – давно мог бы себе десять домов построить. Джавадов же уехал ни с чем, и спустя неделю мы узнали, что у него случился инфаркт, а охотники у нас здесь так и не появились. Вот, какой человек Рустэм Гаджиев, и никто не имеет права обвинять его в нечестности!

Фируза немного успокоилась за то время, что говорила это, но взгляд ее, устремленный на оторопевшую от этой вспышки Таню, все еще горел негодованием – словно девочка и вправду была виновна во всех ходивших по селу сплетнях и слухах.

– Мама, успокойся, пожалуйста, не надо так кричать, – с укоризной в голосе сказала Халида, мягко дотрагиваясь до руки матери. – Таня ничего плохого тебе не сказала, и она тут абсолютно не причем. Танюша, ты не обижайся, мама просто сорвалась, потому что очень нервничает в последнее время.

– Да ладно, мне-то чего, – снисходительно пожала плечами Таня, раздумав обижаться.

Фируза отвернулась, что-то пробурчав – ей стало неловко, и вид у нее был такой смущенный, что Наталья, решив разрядить обстановку, миролюбиво заметила:

– Конечно, тут и говорить не о чем – ваш муж исключительный человек, таких мало. Но я думаю, что и вас всех, кто пошел за ним, тоже можно считать героями. Ведь бросить все, рискуя жизнью идти в неизвестность – на это тоже не каждый способен. Конечно, молодежь в то время была другая, не то, что теперь, – она царапнула дочь ехидным взглядом и насмешливо продолжала, словно говоря в пустоту: – Сейчас им бы только развлекаться, какой там нынче героизм! Телевизор, дискотеки, объесться мороженым, лицо размалевать так, что смотреть страшно – вот и все, что им надо.

– Подумаешь! – вызывающе ответила Таня, тоже ни к кому не обращаясь. – Кому что нравится, почему это все обязательно должны быть героями? Я, например, люблю дискотеки, мороженое и красить глаза, и я не стала бы убегать туда, где даже телевизора нет. Глупо!

Фируза вновь вспыхнула, но на этот раз сдержалась.

– Не-е-т, – певучим и нарочито сладким тоном протянула она, – это уж не от времени зависит, а от того, какая душа живет в человеке. И в наше время я знала таких, кому сладкая жизнь была всего дороже. Помню Зейнаб, хваршинку из Иихоквари. В Ведено, куда нас вывезли из родных аулов, нас окружали военные и НКВД. Поэтому все наши девушки, когда выходили куда-нибудь из дому, набрасывали покрывало и старались не поднимать глаз – ведь у людей из НКВД не было ни чести, ни совести, если девушка им приглянулась, они могли похитить ее и обесчестить. Зейнаб же, хоть у нее и был жених на войне, не боялась бесчестья – выйдет на улицу с непокрытой головой, бусы нацепит да еще губы накрасит. Идет, посматривает на мужчин, да еще бедрами покачивает. Они с ней заговаривают, она отвечает, улыбается. Мать и другие женщины пытались ее усовестить, но Зейнаб только смеялась и дерзила в ответ. Потом к ним в дом стали захаживать люди из НКВД. Они приносили водку, шоколад и колбасу, а однажды принесли патефон, и весь вечер из дома Зейнаб доносилась веселая музыка. Проходившим мимо было видно в окно, как она танцует с мужчинами и бесстыдно к ним прижимается. На следующий день мать ее жениха получила похоронку, и весть об этом быстро разнеслась по всему поселку, но вечером Зейнаб опять пила водку и танцевала с мужчинами. А утром в их доме была тишина, и два дня никто оттуда не выходил и не входил. И когда люди, наконец, решились зайти и узнать, что случилось, то увидели страшную картину: все в доме было перевернуто верх дном, мать Зейнаб, мертвая, висела на крючке, сама же она исчезла.

– Ужасно! – воскликнула Наталья. – Потом ее так и не нашли?

– Где могли ее найти? Сначала думали, что она сбежала с кем-то из своих дружков, потом решили, что люди из НКВД убили ее и закопали где-нибудь в горах. Но лет десять назад одна хваршинка ездила в гости к замужней дочери в Баку и будто бы узнала Зейнаб в дворничихе, которая мела улицу. Нос у нее был красным от водки, а глаз заплыл синяком. Соседи рассказали, что женщина эта живет с мужем-пьяницей, который колотит ее каждый день, и сама она тоже много пьет. Детей у них было двое, но их отобрали и отдали в детдом.

– Бабушка, а нас у мамы тоже отберут? – испуганно спросила Диана.

– Я не хочу в детдом! – Лиза хлюпнула носом, готовясь пустить слезу.

– Дуры и плаксы! – объявил Тимур.

– Давайте, мы на сегодня покончим со страшными историями, – с досадой проговорила Халида, поднявшись и начиная собирать опустошенные за время застольной беседы тарелки. – Девочки, кто первый мне помогать?

Они, однако, вопреки обыкновению не сорвались с места, а продолжали испуганно смотреть на Фирузу. Она торжественно пообещала:

– Нет, мои рыбки, у вашей мамы вас никто и никогда не отберет. Детей отбирают у плохих мам, которые думают только о своих удовольствиях – гуляют, пьют водку и… красятся.

Таня почувствовала себя задетой за живое.

– Ну и что такого, что красятся? – презрительно и дерзко сказала она. – У этой Зейнаб, хоть собственный муж есть, а не один на четверых, она, может быть, даже счастливей вас!

– Что? – Фируза растерянно дернулась, и за столом наступило полное молчание, но Таню уже понесло:

– Я же знаю, что вы все время так думаете, что скажете – нет? Кому нужен был весь этот ваш героизм? Если б вы все тогда не бежали, ваша сестра и ее дети были бы живы. Вы могли бы выйти замуж за военного или пусть даже за НКВД, и у вас бы был собственный муж. Или даже если б кто-нибудь из них просто увез бы вас, то вы жили бы в большом городе, и вам не было бы так одиноко. А теперь вам в жизни только и остается, что рассказывать людям красивые истории! Вы это думали! Думали! Думали, я знаю!

Будь Фируза блондинкой, она стала бы белее мела, теперь же кожа ее приобрела изжелта-бледный оттенок, и на лбу выступили мелкие бисеринки пота. Наталья, немного придя в себя, резко повернулась к дочери:

– Пошла вон, дрянь такая! Уйди, чтобы мои глаза тебя не видели!

– Куда? – равнодушно спросила девочка.

– Вон! Убирайся!

Однако Фируза, справившись с собой, подняла руку.

– Нет, не надо, – она повернулась к Тане, сказав слабым голосом и таким тоном, словно хотела оправдаться: – Не знаю, почему ты так говоришь, это все неправда! Я очень счастлива, мой муж великий человек, сын и дочь любят меня и почитают, а мои внуки – радость моего сердца.

Глаза их на миг встретились, и девочка прочла мольбу в глазах пожилой женщины.

– Да, – сказала она, – конечно, тетя Фируза, я все знаю. Извините, что я так сказала, я сама не знаю, что на меня вдруг нашло. Простите меня.

– Ничего-ничего, я… я пойду уже, поздно, – она встала и нетвердым шагом направилась к двери.

– Мама! – испуганно позвала ее Халида. – Мама, ты куда?

– Мне нужно… немного прибрать в доме твоего брата – ведь завтра Ильдерим привезет Айгуль с детьми из Тбилиси, я хочу приготовить суп из лобби.

«Ильдерим!»

В голове Тани зашумело, загрохотало от нахлынувших извне мыслей и чувств, она взглянула на мать, потом перевела взгляд на Халиду, но обе внешне выглядели совершенно спокойными. Наталья вежливо предложила Фирузе:

– Если хотите, мы с Халидой сейчас все здесь уберем, а потом я приду вам помочь.

– Ну… если у тебя найдется для меня время.

– Мама, мы тоже хотим помочь бабушке, можно? – хором спросили близнецы.

– Хорошо-хорошо, заодно вместе с Тимуром отнесете туда два одеяла.

Наконец посуда была вымыта, вытерта и поставлена в сервант. Халида подождала, пока Наталья с детьми уйдут, потом пригладила волосы и набросила на плечи широкий платок.

– Я с тобой, – угрюмо буркнула Таня, все это время просидевшая у окна и не принимавшая участия в хозяйственных хлопотах.

– Хочу сходить на кладбище, – Халида внимательно посмотрела на племянницу. – Ты ведь там еще ни разу не была?

– Нет.

– Что ж, пошли.

Они обогнули двухэтажное здание новой школы и по узкой дорожке, идущей вдоль пропасти, дошли до маленького кладбища. Халида долго стояла возле могилы Лизы, глядя на тонкое лицо в черной рамке. Таня неловко потопталась рядом, потом сказала:

– У нас дома такая же фотография – в альбоме.

– Да, – не оборачиваясь, ответила Халида, – я знаю, видела. Они с твоей мамой были очень похожи.

– Они обе красивые, хотя не такие, как ты. А я вот на маму совсем не похожа, я – натуральный урод. Тетя Халида, я не знаю, что мне делать.

– Что? – с трудом оторвав взгляд от портрета Лизы, Халида торопливо вытерла слезы и повернулась к ней. – Все это ерунда, Танюша, ты очень симпатичная девочка, что ты себе придумала?

– Только не объясняй, что в человеке красота душевная важней внешней, я не об этом. Я не знаю, что делать, потому что моя мама и дядя Ильдерим – любовники.

– Ты… что ты такое говоришь? – Халида сделала шаг вперед и, споткнувшись, чуть не упала. Таня подхватила ее под руку.

– Только не притворяйся, я знаю, что ты их видела.

– Да с чего ты вдруг…

– Ты видела, как они вместе лежали голые, у тебя это до сих пор стоит в глазах, – ледяным голосом произнесла Таня, – и не пытайся меня обмануть.

Халида с трудом доплелась до низенькой каменной скамеечки, опустившись на нее, прижала руки к животу и закрыла глаза.

– Я не могу с тобой об этом говорить, – умоляюще прошептала она.

– Хорошо, не надо, – присев на корточки, Таня обняла колени Халиды, заглянула ей в лицо и неожиданно начала страстно умолять: – Только скажи, что мне делать, пожалуйста! Завтра он сюда приезжает, а я не хочу! Не хочу, чтобы они виделись! Она должна любить только папу, она не должна спать с другим мужчиной!

Разлепив веки, Халида посмотрев на нее измученными глазами и горько усмехнулась.

– Не понимаю, откуда ты все это взяла, но в любом случае помочь ничем не смогу.

Глава девятая

В первые дни после приезда Таня забегала в общежитие научно-экспериментальной базы довольно часто. Поначалу ее туда (кроме желания повидать отца) влекли любопытство и интерес к новому месту, но вскоре она поняла, что жилой комплекс сам по себе был довольно скучным местом. В само здание лаборатории, где до вечера пропадал отец, ни у нее, ни у кого другого, кроме сотрудников группы, доступа не было, а что прикажете целый день делать в общежитии? Сидеть в душной комнате, смотреть телевизор в холле или перепираться с матерью, которая тоже изнывает от скуки? От скуки и – Таня точно это знала! – от ожидания. И она знала, кого ждет мать – Ильдерима.

Он привез в село семью недели через две после приезда Муромцевых. В тот день с утра к Халиде зашла ее невестка Зара со своими детьми Анваром и Гюльнарой – ровесниками Тани. Зара, любившая прихвастнуть своими кулинарными способностями, принесла огромную кастрюлю с долмой – отварным молотым мясом, завернутым в виноградные листья. Анвар и Гюльнара позвали Таню с Тимуром и девочками посмотреть их школьный питомник, а Халида, проводив детей, решила навестить Ильдерима и его жену Айгуль. Наталье она оставила записку на видном месте:

«Наташенька, я у Айгуль, дети гуляют. На кухне горячая долма, обедай, не жди нас».

Наталья, появившись, как обычно, около полудня, прочла записку и отправилась на кухню, где на круглом полированном столе стояла обернутая полотенцем кастрюля с еще не остывшей долмой. Поев, она удобно устроилась с книгой в кресле качалке, но буквы прыгали перед ее глазами, слова не складывались в предложения, мысли в голове метались, заставляя сердце колотиться с бешеной скоростью:

«Наконец-то он приехал, когда же теперь? Как мы встретимся? Нет, пусть уж он сам обо всем позаботится, я не стану показывать ему, как я… Какие же у него руки – горячие, нетерпеливые, нежные. Я не вытерплю, если придется ждать еще целую ночь и знать, что он здесь, совсем близко!».

Ильдерим был рядом с ней, ласкал ее горячими губами, заставляя тело цепенеть от восторга. Голоса вернувшихся домой Халиды и Фирузы вывели Наталью из сладкого оцепенения. Она открыла глаза, медленно приходя в себя и пытаясь понять, о чем ее уже во второй раз озабоченно спрашивает Фируза:

– Ты в долму положила мацони? В холодильнике стоит, достала бы.

– Нет, я не знала.

Мать Халиды всплеснула руками:

– Аллах, без мацони никакого вкуса нет!

– Ничего страшного, мне понравилось, – Наталья уже окончательно пришла в себя и огляделась. – А где ребята? Они не с вами разве?

– Пошли посмотреть питомник, – Халида вздохнула и опустилась на диван. – Раньше, когда мы приезжали, то ходили туда все вместе, Юра… Помню, в детстве мы с ним обожали юннатский уголок, и он… Мама, помнишь, как самку леопарда во время грозы придавило деревом, а детеныш уцелел? Ползал рядом с матерью – маленький, еще слепой – и пищал. Кто-то из мужчин был в лесу – услышал писк, подобрал малыша и принес к нам. Юра сам его выхаживал – с соски кормил, даже спал с ним рядом. Назвал Фрейдом. Смешно!

Халида звонко засмеялась, и тут же из глаз ее хлынули слезы.

– Доченька, радость моя, не надо плакать, – с болью в голосе проговорила Фируза, садясь на диван рядом с дочерью и гладя ее колено.

– Нет-нет, все нормально, я просто вспомнила, – она вытерла глаза и попробовала улыбнуться, – вспомнила, что мы всегда давали нашим животным какие-нибудь книжные имена. Маленькую лань назвали Ассоль. Потом, когда она выросла, стали ее выпускать, а она все не хотела уходить, возвращалась. Юра потом прочитал, что диких зверей нужно выпускать в подростковом возрасте, чтобы они научились себя кормить, поэтому Фрейда мы выпустили, едва он подрос. Юра тогда долго стоял – смотрел ему вслед и чуть не плакал. Или даже плакал, не помню.

– Халида, – строго произнесла Наталья, – я тебя сегодня еще не слушала, дай-ка я послушаю твое сердце. И вообще мне не нравится, что ты не сдаешь анализы, не ходишь к гинекологу – при твоем сроке полагается посещать врача каждую неделю.

– Я хорошо себя чувствую, – виновато ответила Халида, – но ты меня послушай, конечно. И ребенка послушай.

Она покорно расстегнула кофточку и подождала, пока Наталья прослушает ее сердце, потом оголила живот.

– Я не гинеколог, – говорила Наталья, прикладывая металлический кружочек выше и ниже пупка, – но, скорей всего, твой врач была права – прослушиваются два сердцебиения. Тем более, если это близнецы, то тебе нужен строгий медицинский контроль.

– Завтра схожу в лабораторию и сдам анализы, – виновато пообещала Халида и тут же торопливо одернула платье, потому что за окном послышались веселые голоса, а через минуту Лиза с Дианой вихрем ворвались в комнату. Они повисли на шее у тети и бабушки, поскольку знали, что мать тормошить нельзя, а следом вошли раскрасневшиеся от солнца и оживления Таня, Тимур, Анвар и Гюльнара.

– Мамочка, народ проголодался, – звонко объявила Диана, и сердце у Натальи болезненно сжалось – так обычно говорил ее отец. И, подражая деду, так любил говорить Юра.

Потом ели политую мацони долму, Лиза рассказала, что у тети Зары они ели очень вкусный салат из перца, а Тимур сообщил, что Анвар сам собирает мотоцикл.

– Не сам, – смущенно поправил его зардевшийся Анвар, искоса посмотрев на красивую городскую девочку Таню, – мне папа помогает, когда есть время, а дядя Ильдерим, когда приезжал, набросал принципиальную схему. Только у меня еще не совсем получается.

Ильдерим! Наталья напряглась. Таня мгновенно это почувствовала, и от этого сразу же притупился ее интерес к Анвару – единственному, наверное, человеку, который считал ее красивой.

– Ну, твой дядя Ильдерим, кажется, сейчас опять приехал, – безразличным тоном заметила Наталья, – можешь у него проконсультироваться.

– Нет, Ильдерим уже уехал, – поспешно возразила Фируза, – он только Айгуль с детьми привез, а ему самому на работу надо. Мой Ильдерим очень занятой человек, а через неделю его будут принимать в партию – он уже целый год кандидатом ходит, поэтому ему сейчас нельзя надолго уезжать. А потом он или большим начальником у себя на заводе будет, или его заграницу пошлют работать – он ведь хороший специалист.

Показалось ли Наталье, что кроме искреннего сожаления из-за отъезда сына и гордости за него в голосе Фирузы слышались нотки злорадства?

– Ну, заграницу поехать работать не так-то просто, – равнодушно сказала она.

– Пошлют! – уверенно возразила Фируза. – У его жены Айгуль дядя, брат матери, в горкоме большой пост занимает, он сам говорил: «Ты, Ильдерим, только в партию вступай, а потом я тебе с семьей загранпоездку на четыре года устрою по обмену опытом». Он Айгуль как родную дочь любит, он ведь ее воспитывал.

– Как интересно, – стиснув зубы, проговорила Наталья, стараясь, чтобы голос ее звучал весело. – А что, у Айгуль не было отца? Она незаконнорожденная?

– Нет, зачем же – отец Айгуль был гинухцем, но в войну братья его погибли, мать умерла, дом НКВД разрушили. Поэтому после войны он домой не вернулся, а поехал в Телави, устроился на мраморный комбинат работать, а через несколько лет на грузинке женился. Только долго им пожить вместе не пришлось – хулиганы зарезали, когда он домой возвращался, Айгуль тогда только два месяца было. Дядя сестру с ребенком сразу к себе в Тбилиси взял, квартиру им сделал, и потом всегда заботился. Хороший человек, Рустэм с ним когда-то работал вместе. Если сказал, что сделает Ильдериму заграничную поездку, значит сделает.

Как бы то ни было, но Наталье удалось сохранить спокойное выражение лица, хотя Таня точно знала, что в душе у матери поднялась буря.

«Он ни разу мне даже не говорил, что собирается заграницу, он мне вообще ничего не говорил. Забыл даже, наверное, что я существую. Идиотка, зачем я только сюда приехала? Чтобы каждый день выслушивать дурацкую болтовню этой старой дуры Фирузы? Так лучше было бы все лето сидеть у себя в поликлинике и принимать больных!»

Гнев душил Наталью, и, чтобы не потерять контроль над собой, его нужно было выплеснуть, поэтому она обратилась дочери:

– Татьяна, почему ты не предупредила меня, что вы собираетесь с утра идти смотреть питомник и к обеду не вернетесь? Я беспокоилась, прихожу – никого нет, время обедать. Я чуть с ума не сошла – думала, что-то случилось.

– Ничего не случилось, мы вернулись, с ума ты тоже не сошла, – лениво пожала плечами Таня, – чего теперь говорить?

– Тетя Наташа, не ругайте Таню, пожалуйста, – горячо воскликнул Анвар, – это все я виноват, мне нужно было вчера прийти и спросить у вас разрешения. Хотите меня побить – побейте, я вам сам палку принесу.

Он был такой милый и симпатичный, что все засмеялись, а Тимур с обожанием посмотрел на своего двоюродного брата. Наталья заметила уже более миролюбиво:

– Да нет, никто никого бить не будет, но в будущем я все же хочу, чтобы дочь ставила меня в известность о своих планах.

– Ладно, – с обычным своим спокойствием, напоминавшим иронию, кивнула Таня, – тогда я тебя ставлю в известность, что завтра мы с Анваром и Гюлей идем на озеро.

– Какое еще озеро? – вскинулась Наталья. – Ты знаешь, что тебе не разрешают купаться в отсутствие взрослых!

– Там мелко, тетя Наташа, – умоляюще сказала Гюльнара.

– Там искусственные озера, Наташенька, – мягко пояснила Халида, – лет пять назад отец все-таки воплотил в жизнь свою идею – вырыли два котлована и отвели туда по трубам воду от горячих источников. Раньше вся вода стекала прямо в Джурмут, а теперь сначала наполняются оба котлована. Верхний поменьше, но вода в нем теплая даже зимой – там крытое помещение для раздевалок, и можно купаться хоть круглый год. А нижнее озеро это у нас настоящая пляжная зона – совхоз даже закупил где-то чистый морской песок. Но там везде мелко, даже в середине вода взрослому человеку по пояс.

– Еще никто там не утонул, – поддержала дочь Фируза, – из детского сада малышей приводят купаться. Отсюда просто далеко, а кто из детей близко живет, каждый день туда бегают поплавать.

– Да у вас тут настоящий рай, – неуверенно заметила Наталья. – Что ж, Таня, если ты так хочешь позагорать, то я тоже с вами схожу.

– Мы будем рады, если вы пойдете с нами, – вежливо ответил Анвар, и Таня про себя ухмыльнулась – ей было ясно, что предложение ее матери не вызвало у парня восторга.

– Я тогда тоже, – обрадовано заявил Тимур. До сих пор его никто не приглашал, но теперь по примеру тети он решил навязаться без приглашения.

– И я, и я!

Диана с Лизой весело запрыгали на своих местах.

– Тогда рано встанете и поедете на автобусе, а то пешком далеко, устанете, – озабоченно заметила Фируза и пояснила Наталье: – До транспорта еще у моего Рустэма руки не дошли, автобус у нас только три раза в день ходит. В остальное время кто как хочет, сам добирается.

«Как она мне надоела со своим знаменитым ненаглядным мужем, – вновь раздражаясь, подумала Наталья. – И хоть бы он действительно был ее мужем!»

Гюльнара поднялась, очень ловко собрала со стола тарелки и унесла на кухню, а вернувшись, спросила:

– Тетя Халида, что мне еще тебе помочь?

– Спасибо, детка, больше ничего не нужно.

– Тогда мы пойдем, – Анвар поднялся с места и вопросительно посмотрел на Таню, – завтра я с утра зайду за вами, да?

– Ага, – она с достоинством кивнула и поднялась проводить гостей. Тимур и девочки тоже выбежали на крыльцо, а Наталья, глядя вслед, заметила:

– Какие воспитанные дети, и девочка просто прелесть – так изящно и незаметно убрала со стола. А Танька моя, бессовестная, сложила себе руки на животе и сидит.

– Моей дочери не нужна никакая помощь в доме, – возразила Фируза. – У нее пятнадцать братьев, и жена каждого из них будет счастлива прийти сюда и помочь любимой сестре своего мужа, если будет нужно.

– Танюша всегда мне помогает, когда тебя нет, – мягко сказала Халида, – это когда ты начинаешь ее пилить, она демонстративно садится и складывает руки на животе, я уже заметила. Не обращай внимания – возраст.

Наталья обиженно приподняла брови:

– Я не поняла, Халида, ты хочешь сказать, что я порчу свою дочь, и мне не нужно сюда приходить?

– Нет, Наташенька! – Халида взяла руку Натальи и прижала к своей щеке. – Я только не хочу, чтобы ты из-за этого нервничала – мне абсолютно не нужна помощь, я так рада, что Танюша и ты здесь со мной! Почему ты всегда так суетишься? Я хочу, чтобы ты просто отдохнула.

– Ладно, ладно, только, не расстраивайся, пожалуйста. Давай, лучше подумаем, что завтра взять с собой на пляж – мы ведь не успеем вернуться к обеду, дети будут голодные.

– Ничего не надо брать, – возразила Фируза, – зайдете к Заре и пообедаете, их дом рядом с пляжем.

– Они сегодня у нее обедали, завтра еще я появлюсь? Неудобно каждый день обедать у чужих людей.

– У нас здесь нет чужих – половина села родственники, а другие еще ближе родственников. Это у вас в столицах считают, кто у кого сколько съест.

В словах матери Халиды Наталье почудился вызов, она вспыхнула и, обиженно поджав губы, холодно сказала:

– Возможно, вы правы, но мне бы хотелось самой позаботиться о питании для своей дочери. У нас в буфете общежития вечером продают помидоры и пироги – с повидлом или с капустой. Я куплю на всех, мы поедим прямо на пляже.

– Как хочешь, Наташенька, – ласково кивнула Халида.

– Ладно, я пошла, до завтра.

Когда Наталья вышла, Фируза недоуменно пожала плечами:

– Странная женщина – зачем покупать помидоры в буфете, когда у Зары свой огород? И разве дети в такую жару будут есть пироги?

Халида слабо улыбнулась.

– Проголодаются – съедят. Ладно, мама, кто к чему привык и как воспитан – у каждого свои понятия о жизни. Утром я встану пораньше и напеку им лепешек с маком и рисом – голодными не останутся. Не спорь с Наташей, она нервничает и обижается, а я этого не хочу, она очень мне дорога.

– Она нервничает потому, – проворчала мать, – что твой брат Ильдерим уехал, не повидавшись с ней. Я рада – это значит, что он перегорел, и больше ее не хочет.

– Мама! – в голосе Халиды внезапно зазвучала тревога. – Я не должна тебя учить, но хочу предупредить: если они опять сойдутся, то пострадают не только дядя Сережа, Наташа и Танечка. Ты ошибаешься, если думаешь, что твой сын мужчина, а мужчине все простится. Здесь не Москва, сплетни разносятся быстро, и когда до папы дойдет, то Ильдериму будет очень и очень плохо – не забудь, что папа считает дядю Сережу своим близким другом. Поэтому обещай, что ты не станешь поощрять Ильдерима. Поговори с ним, объясни, что здесь, дома, такое невозможно. Если нет, то я сама поговорю с папой.

– Нет-нет! – Фируза в ужасе подняла обе руки. – Ничего у них больше не будет, клянусь, почему ты так говоришь? Ведь твой брат уехал, он был здесь и даже не вспомнил об этой женщине! Только отцу ничего не говори, хорошо?

– Не скажу.

Успокоенная Фируза поднялась:

– Пойду домой, дочка. Лягу пораньше, а завтра с рассветом встану, на огороде поработаю.

Однако лечь пораньше Фирузе так и не удалось – по дороге домой она зашла к Лейле, четвертой жене Рустэма Гаджиева, и они посмотрели по телевизору комедию, а потом еще обсудили местные новости. Поэтому к своему дому Фируза подошла, когда уже совсем стемнело. Войдя, она сразу же щелкнула выключателем и увидела сидящего на диване Ильдерима. Щурясь от яркого света, он рывком поднялся ей навстречу.

– Мама!

– Ты… ты не уехал, – руки ее бессильно повисли вдоль тела.

– Уехал. Я уехал на своей машине и вернулся на совхозном грузовике, мама, ты же знаешь, что шофер Расул мой школьный друг. Я сказал ему, что хочу потихоньку увидеться с женой азербайджанца Фикрета, что заведует новым магазином. Расул обрадовался – он Фикрета ненавидит.

– Да, это правда, ненавидит, – согласилась мать, – Фикрет написал на Расула жалобу – будто тот в дороге отсыпает сахарный песок, а потом ставит в кузов рядом с мешками воду, чтобы сахар впитал ее и набрал прежний вес. Это неправда, твой отец сам разбирался в этой жалобе. Но только ты ведь приехал не из-за жены Фикрета, сынок!

– Вот как! Ты уверена, мама? – с усмешкой спросил он. – А из-за кого же я приехал?

– Из-за нее, – безжизненно проговорила Фируза. – Из-за Натальи.

Ильдерим, вновь опустившись на диван, устало вздохнул:

– Всегда ты все знаешь, мама. Что ж, значит, мне не нужно много тебе объяснять. Сядь, поговорим. Только выключи свет, а то кто-нибудь из твоих приятельниц решит заглянуть на огонек.

Автоматически протянув руку и щелкнув выключателем, мать почти упала на стоявший у стены стул.

– Сынок, – дрожащим голосом сказала она, – уезжай, аллахом заклинаю! Если отец узнает, быть беде – ты знаешь, как он любит и уважает ее мужа.

– Не узнает, – небрежно ответил Ильдерим. – А ее муж сам виноват – ему не следовало жениться на такой горячей женщине. Тем более, что он стар и уже не может погасить жар ее тела.

– Твой отец намного старше, – сердито возразила Фируза, – но многие молодые женщины рады были бы засыпать в его объятиях.

Сын засмеялся – тихо, ласково и снисходительно.

– Откуда ты это знаешь, мама? Отец перестал посещать твое ложе, когда мне было пять лет. Или это рассказала тебе тетя Сабина, которая уже давно забыла, что происходит в постели между мужчиной и женщиной? Перестань рассказывать направо и налево легенды о великом и могучем Рустэме Гаджиеве – люди уже смеются над тобой.

Ошеломленная и оскорбленная, Фируза на миг потеряла дар слова.

– Ты… ты непочтительно говоришь о старших, сын, – с трудом выговорила она, наконец.

– Ладно, мама, ладно, – небрежно отмахнулся он, – я ничего плохого не хотел сказать. Отец не стар, дядя Сережа тоже не стар, просто он намного старше своей жены.

– Многие мужчины старше своих жен, но те хранят им верность. Наталья – развратная женщина, сынок, таких ты на каждом шагу можешь встретить в больших городах, зачем тебе именно эта? Зачем ты ищешь беды на свою голову?

– Потому что она сводит меня с ума своими ласками и своим телом! Я готов ради нее на любое безумство, вся кровь во мне кипит. Ты должна понять меня, мама, ты такая же, как я, хотя всегда скрывала это. Но ты женщина, ты живешь по другим законам. А я мужчина. Я хочу ее, и она должна быть моей!

Мать растерялась:

– Уж не хочешь ли ты… на ней жениться?

– Жениться? – высокомерно рассмеялся Ильдерим. – Нет, я никогда не взял бы в жены такую женщину. Моя Айгуль спокойна в постели, верна и послушна, я знаю, что она никогда не опозорит мое имя. Наталью я хочу иметь, как мужчина. Я знаю, что она никогда не захочет уйти от мужа, поэтому могу спокойно предлагать ей развестись и выйти за меня – это ее возбуждает, она становится еще горячей.

– Ты так только говоришь, – холодно возразила Фируза, – я думала, что ты перегоришь, и все пройдет. Что ты позабавишься и бросишь ее, как бросал других женщин – ведь я знаю, у тебя их много было в Тбилиси. Но эта, видно, подчинила тебя своей воле, ты слишком слаб. Что же теперь будет?

Он снисходительно пожал плечами:

– Не надо из-за ерунды делать трагедии, мама. В больших городах давно уже иначе смотрят на подобные вещи. Все мужчины имеют любовниц, и это особым грехом никто не считает.

– Не считает? А ты забыл, как два года назад рассердился Зураб, дядя Айгуль, из-за той некрасивой истории с женщиной из ресторана? Если он что-нибудь узнает, могут быть большие неприятности! Ведь через неделю тебя должны принимать в партию, а потом хотят назначить на хорошую должность и послать заграницу. Если же все выйдет наружу, Зураб тебе не станет помогать и никогда не поддержит, а он большой человек в горкоме Тбилиси!

Темнота скрыла выступивший на щеках Ильдерима румянец.

– Это совсем другой случай, – раздраженно бросил он, – пусть этот старый осел Зураб не лезет в мои дела, я обойдусь и без его поддержки. И вообще, я не понимаю, почему ты начала про ту грязную историю – ты прекрасно знаешь, что та шлюха меня оболгала.

История, о которой вспомнила Фируза, была действительно очень некрасивой. Пару лет назад, когда Айгуль была беременна, Ильдерим познакомился в ресторане с приезжей блондинкой из Минска – девушка и ее приятельница приятно проводили отпуск, путешествуя по Закавказью.

За десять дней, что дамы провели в Тбилиси, осматривая достопримечательности древней грузинской столицы, Ильдерим раз пять или шесть побывал в объятиях светловолосой красавицы. А через полгода, когда он уже и имя ее забыл, домой к ним явились крайне смущенный участковый милиционер и медсестра с санэпидстанции. У прелестной чаровницы из Белоруссии врачи во время осмотра обнаружили сифилис, и среди прочих своих случайных партнеров она назвала симпатичного гинухца Ильдерима Гаджиева из Тбилиси. С Айгуль, которая в то время кормила новорожденного сына, сделалась истерика, она немедленно позвонила матери, та сообщила брату, и Ильдериму надолго запомнился разнос, который ему после этого устроили родственники жены.

Поначалу он тогда со страху во всем признался, но после того, как многочисленные анализы так и не выявили у него бледной трепонемы, начал все отрицать. И так убедительно, что, в конце концов, жена и теща из-за отсутствия явных улик действительно поверили, будто произошла ошибка, но дядя Зураб продолжал настаивать на разводе и клялся, что смешает мужа племянницы с грязью за то, что тот так опозорил семью.

В совхозе кроме Рустэма и Фирузы никто не знал об этом, даже Халида. Родители, конечно, наедине пожурили Ильдерима, но перед посторонними встали на его сторону, и Гаджиев-старший имел долгую родственную беседу с Зурабом. В конце концов, грозного дядюшку удалось убедить в том, что вышла ошибка, и не следует разрушать семью, но сами отец и мать в невиновность сына не поверили. Поэтому теперь Фируза со вздохом ему ответила:

– Не надо обманывать мать, сынок, ты знаешь, что аллах и святые духи оберегают жителей нашего села – все болезни обходят нас стороной. Поэтому врачи и не нашли у тебя той позорной инфекции, которой все так стыдятся. Но даже святые не смогут излечить тебя от позора, который навлечет на тебя эта женщина.

– Неправда! – резко проговорил он. – Я всего лишь хочу позабавиться, это не позор для мужчины. Женщина – да, она обязана хранить верность мужу. Отец тоже так считает – он отругал меня после истории с той женщиной, но только потому, что я был неосторожен.

Фируза отрицательно качнула головой.

– Нет, разум твой стал рабом тела, ты не понимаешь, что говоришь. На этот раз Рустэм тебя не простит, все мужчины и женщины села отвернутся от тебя и будут считать предателем. А знаешь почему? Нет, не потому, что ты изменил жене, а потому, что украл женщину у друга отца, у человека, которого все уважают и чтят.

– Глупости, мама, откуда они смогут узнать?

– Наталья вся горит, она не сможет долго скрывать это от мужа, а когда он узнает… Нет, за нее я не волнуюсь, муж ее – профессор. Он поразмыслит по ученому и наверняка ее простит – русские вообще легко прощают своим женам измену. Но тебя отец не простит, Зураб тоже рассердится. Что, если он заставит Айгуль с тобой развестись? Ваша новая квартира на ее имя, ты там даже еще не прописался, она выгонит тебя и не разрешит видеть детей. И вдруг тебя не примут в партию за аморальное поведение? Что ты будешь делать?

Ильдерим вспыхнул:

– Я уже не маленький мальчик, я человек с высшим образованием, хороший специалист, я себе на краю света найду и работу, и жену, и квартиру.

– Ты сможешь найти себе другую работу, другую квартиру и другую жену, – тихо сказала Фируза, – но даже на краю света часть души твоей всегда будет тосковать по родному дому и по матери, только отец не разрешит тебе вернуться сюда. А я буду жить, умирая от горя, потому что все вокруг будут называть моего сына предателем. Ты этого хочешь? – она горько заплакала. – Ты самое дорогое, что у меня есть, зачем мне тогда будет жить?

– Мама, только не плачь, я не могу видеть твоих слез! – Ильдерим упал на колени перед Фирузой и обнял ее ноги. – Прости мне мои дерзкие и обидные слова. Все, что ты сказала, правильно, я сам не хочу скандала, только помоги мне увидеть ее – хоть один только раз. Никто ничего не узнает, а потом я уеду, клянусь. Один только раз!

Фируза затрясла головой.

– Нет, не могу, я поклялась твоей сестре, что не стану помогать вам, – она всхлипнула и ладонью отерла слезы.

– Халида знает? – недовольный Ильдерим вскочил и нервно заходил по комнате. – Зачем ты ей сказала?

– Я ей ничего не говорила, она случайно увидела вас вместе – весной, когда вы были у нее дома. Она сказала, что здесь, в нашем селе вы не должны встречаться.

– Глупая девчонка! – он поморщился. – Нет, я, конечно, обожаю свою сестру, но она женщина и не должна лезть в мои дела.

– Она обещала все рассказать отцу, если я стану помогать тебе в этом. Я поклялась.

– Ладно, мама, ладно! Конечно, клятвы нужно выполнять, но ведь один только раз, и я сразу уеду! Один только раз, мама, никто ничего не узнает, а Халиде ты просто ничего не говори. Иначе я не смогу найти себе покоя, и не знаю, что со мной будет, неужели ты хочешь, чтобы я страдал? Ты ведь сама сказала, что я – самое дорогое, что у тебя есть.

И мать не выдержала.

– Хорошо, – опустив голову, печально проговорила она, – сделаю, как ты просишь. Но только не выходи никуда из дома. Я поговорю с Натальей, она придет сюда завтра ночью. А сейчас я приготовлю тебе поесть, ты голоден.

– Сегодня! Я хочу видеть ее сегодня ночью!

– Сегодня ночью она уже легла спать со своим мужем, я не могу прийти и вытащить ее из его постели, чтобы привести к тебе, потерпи.

Фируза ошибалась – Наталья в эту ночь спать со своим мужем так и не легла. Сначала она долго возилась, с озабоченным видом перекладывая купленную в буфете провизию из одной сумки в другую. Сергей, рано улегшийся в постель, следил за ее порхавшими пальцами и, наконец не выдержав, спросил:

– И что ты там столько священнодействуешь?

– Погоди, Сережа, не отвлекай меня, я хочу все уложить сейчас, чтобы утром уже не возиться. Понимаешь, мне нужно как-то распределить помидоры по поверхности, чтобы они не помялись. С другой стороны, я боюсь, что они сомнут друг друга, сок потечет вниз и испортит пироги. Так что я ищу компромисс, не мешай.

Наконец компромисс был найден, и Наталья, выключив свет, отправилась в душ. Сергей с нетерпением ждал, когда жена вернется, – нынче ему, как никогда, хотелось поскорее ощутить прикосновение ее горячего упругого тела. Лежа на спине, он невольно прислушивался к далеким шагам поднимавшихся и спускавшихся по лестнице сотрудников – душевые были на первом этаже.

Наконец Наталья вошла, наполнив комнату тонким ароматом дорогого шампуня, включила настольную лампу и долго укладывала волосы феном, а потом переодела халатик, села за стол и с увлеченным видом уткнулась носом в потрепанный томик Франсуазы Саган. Муж позвал ее – раз, второй, третий. Она лишь отрешенно бормотала «ага, сейчас», кивала и продолжала читать.

Около часу ночи он – раздраженный и раздосадованный – наконец уснул, а когда его разбудил проникший в комнату луч солнца, часы показывали семь. Наталья, так и не сняв халата, спала на краю кровати, свернувшись клубком и подложив под голову книгу вместо подушки. Пышные после укладки феном волосы закрывали ее лицо и все еще слегка пахли шампунем. Вздохнув, Сергей натянул шорты, футболку и дотронулся до ее плеча:

– Ты, кажется, рано утром куда-то собиралась. Не проспишь?

Она посмотрела на него сонными глазами и вновь их закрыла.

– Сейчас, Сереженька, еще пять минуточек.

– Ладно, я тебя не жду, мне некогда, пошел завтракать.

Сергею действительно было некогда – он ждал приезда Черкизова из Киева и едва вошел в свой кабинет, как на письменном столе зазвонил телефон.

– Сергей Эрнестович, Черкизов беспокоит. Не рано?

– Нет, я уже на месте. Скоро вас ждать?

– Как будет машина, через час обещали – у них тут какая-то поломка. После обеда доберусь, не раньше.

Связь прервалась. Сергей закрыл глаза и, словно наяву, увидел свернувшуюся калачиком фигурку жены.

«Наташка всегда была такой горячей, несмотря ни на что – стоило дотронуться или хотя бы взглянуть, как она… Почему же вчера?»

Он попробовал себя успокоить:

«Сейчас у нее наступила реакция на все, что пришлось пережить за последнее время – смерть Юры, проблемы с Танькой. К тому же, ей приходится целые дни проводить с дочкой, а ведь с этими подростками с непривычки с ума сойдешь. Конечно, мы сами виноваты, что всегда мало уделяли внимания ребенку, и дело ведь не только в пеленках – наладить контакт и все прочее. Не стоит обижаться, что у Наташи от всего этого временами пропадает желание, нужно быть терпеливей. Точно – успокоиться и не забивать себе голову идиотскими мыслями».

Сразу после обеда Сергей забежал к себе в комнату, чтобы к приезду Черкизова переодеть пропахшую потом футболку, и, громко хлопнув дверью, в изумлении остановился – сонно протирая глаза, Наталья сидела на кровати, на полулежала выпавшая из-под ее головы книга.

– Сережа? Что случилось?

– Ничего, не рассчитал силы удара, извини. Я думал, ты уже загораешь на озере.

– Проспала, как же я так? – посмотрев на часы, она заметалась по комнате, сбросила халат, просунула руки в бретельки бюстгальтера и торопливо начала его застегивать: – Свинство какое с моей стороны, они ведь меня ждали с утра.

– Ты бы больше читала по ночам, – сбросив пропотевшую футболку, Сергей вытащил из шкафа чистую и уже собрался натянуть ее на себя, но вид обнаженного тела жены внезапно вызвал у него прилив желания. – Думаю, тебе можно уже не торопиться – они давно ушли без тебя и даже, наверное, успели вернуться домой, – голос его внезапно зазвучал глухо, в голове мелькнуло:

«Ничего, задержусь немного. Черт, а Черкизов? Ладно, подождет – пусть пока пообедает в столовой».

Он сделал шаг в ее сторону, но Наталья быстрым движением набросила платье и начала торопливо застегивать пуговицы, разглядывая себя в овальном настенном зеркале.

– Нет, я побегу. Если они, пошли без меня, попробую добраться до озера самостоятельно. Халида говорит, что там мелко, но я должна сама убедиться, – она зачесала волосы назад, скрепила их на затылке пластмассовой заколкой и улыбнулась своему отражению.

– Что ж, убедись.

Отвернувшись от жены, Сергей начал натягивать футболку. Наталья неожиданно ощутила острое чувство вины и жалость к мужу.

«Сережа не виноват в том, что Ильдерим так поступил. Да я его уже и забыла, он мне не нужен, а Сережа – мой муж, нам всегда было хорошо друг с другом, и я не должна…»

– Сережа, подожди!

Он застыл у двери, холодно глядя на нее вполоборота.

– Да, я тебя слушаю.

Подойдя к мужу, Наталья положила руки ему на плечи и, коротко поцеловав в губы, хриплым низким полушепотом сказала:

– Я сегодня рано приду домой, хорошо?

Сергею показалось, что с души его свалился камень.

«Ладно, чего там – у женщин бывают разные причуды, не стоит принимать всерьез»

Он поцеловал ее долгим поцелуем, заглянул в глаза и ласково взъерошил волосы.

– Хорошо, малыш, беги, загорай. Я тоже побежал – ко мне должны подъехать.

Глава десятая

Наталья торопливо шагала по широкой дороге, огибавшей обширные луга. Трасса эта была проложена от общежития до железобетонного моста через пропасть, когда началось строительство научно-экспериментального комплекса, и по ней грузовики доставляли на базу ученых все необходимое, минуя совхоз. В начале мая дорогу покрыли асфальтом, но уже теперь его ровная серая поверхность покрылась трещинами из-за прораставшей травы. Поэтому, направляясь к дочери утром или днем, Наталья непременно надевала кроссовки – в них можно было, не обращая внимания на колдобины, минут за двадцать пять добежать от общежития до моста и оттуда неторопливым шагом пройти по совхозным улицам до дома Халиды. Конечно, гораздо быстрей было бы пересечь совхозный луг по протоптанной старожилами тропе, но там с зари до заката паслось стадо совхозных коров, которых Наталья, как истинная горожанка, слегка побаивалась. Вечером, когда этих мирных четвероногих животных загоняли на ферму, она возвращалась в общежитие короткой дорогой, а Халиде с Фирузой, удивлявшимся поначалу необычности ее утреннего маршрута, доказывала, что с точки зрения современной медицины бег трусцой является панацеей от всех бед. Конечно, ничего особо зазорного в ее страхе перед коровами не было, но в присутствии дочери Наталье почему-то не хотелось признаваться в своей маленькой слабости.

Нынче, однако, она так торопилась поскорее закончить разговор с мужем, что выскочила из общежития в высоких танкетках, и уже минут через пять нога ее застряла между двумя вздыбившимися кусками асфальта. Пришлось остановиться и осторожно вытаскивать танкетку, чтобы не оторвать подошву-платформу. Рядом притормозил грузовик, и знакомый шофер, не заглушая мотора, указал на свободное сидение рядом с собой. Наталья отрицательно мотнула головой – карабкаться в кабину по грязным высоким ступенькам ей не хотелось, – и грузовик умчался, оставив в воздухе облако пыли и запах выхлопных газов.

Однако на полпути левая танкетка вновь угодила в одну из колдобин – настолько глубокую, что пришлось дергать изо всех сил, чтобы оставить при себе хотя бы ногу. Подошва так и осталась в расщелине, и теперь новая обувь была безнадежно испорчена. Не решившись идти босиком по неровному горячему асфальту, Наталья долго ковыляла, припадая на левую ногу, которая была теперь на добрых десять сантиметров короче правой – как назло ни одной машины мимо больше не проехало.

Ей удалось добраться до моста лишь в половине третьего. К этому времени пакет, в котором лежали пирожки с капустой, начал издавать неприятный прогорклый запах. Наталья принюхалась и, размахнувшись, в сердцах швырнула сумку в пропасть, а потом стала думать, что делать дальше – не шлепать же по людным совхозным улицам в укороченной танкетке. Любая попутка подбросила бы ее до дома Халиды, но вокруг все словно вымерло – ни грузовиков, ни легковушек. А дети наверняка уже вернулись с пляжа и обедают, все недоумевают, куда она, Наталья, могла подеваться – решат, что заблудилась, и пойдут ее искать, а когда найдут, то Танька непременно скажет что-нибудь ехидное вроде «Спасибо, твои пирожки нам очень понравились, мы на озере только ими и питались».

При мысли об озере и пирожках с пересохших губ Натальи внезапно сорвался стон – она вдруг вспомнила, что в брошенной в пропасть сумке с пирожками лежал еще и ее новенький шелковый купальник-бикини. Импортный купальник, ни разу не надетый, за которым пришлось два часа простоять в очереди в Гостином Дворе! И так нелепо выбросить его своими же руками, мало ей было оторвать подошву у танкетки!

Женский голос позвал издалека:

– Наташа! – Фируза, спешившая в ее сторону, дважды махнула рукой. Наталья, тотчас же сделав бодрое лицо, вежливо поздоровалась:

– Здравствуйте, вы откуда идете?

Мать Халиды подошла ближе и остановилась.

– Я тебя с утра искала, – глухо произнесла она, глядя в сторону, – сначала думала, ты будешь на озере, потом зашла к Халиде, а тебя все нет и нет, – взгляд ее быстро скользнул по лицу молодой женщины, потом уперся в ее ноги. – Что это у тебя с туфлей?

– Маленькая авария – подошва отлетела, – Наталье совестно было жаловаться на свое глупое невезение, поэтому она говорила нарочито шутливым тоном. – Босиком идти больно, попуток нет, а ковылять в таком виде по улицам неприлично. Стою вот и размышляю. А зачем вы меня искали, что случилось?

– Да нет, ничего. На, надень, – Фируза сбросила с ног и подтолкнула к ней свои старенькие шлепанцы. – Я могу и босиком, привыкла. Ты не спорь, а то еще два часа будешь здесь стоять – машины в это время редко ходят.

– Нет, что вы!

Однако выхода не было, и Наталья, в конце концов, вынуждена была сдаться. Шлепанцы Фирузы оказались ей маловаты, чтобы они не соскочили, приходилось идти, шаркая ногами по земле и загребая пыль. Мать Фирузы, наоборот, легко ступала рядом, словно под босыми ногами ее был не горячий неровный асфальт, а мягкая ковровая дорожка. Пройдя немного, она внезапно остановилась и, повернувшись лицом к своей спутнице, отрывисто произнесла:

– Мой сын Ильдерим хочет тебя видеть.

От неожиданности Наталья качнулась, сделала шаг, чтобы сохранить равновесие, и тапок Фирузы соскочил с ноги, отлетев в сторону. Пока она ковыляла за ним, ее лицо приняло равнодушное выражение. Не удалось, правда, до конца сдержать прерывистое дыхание, а то ответ вообще прозвучал бы абсолютно спокойно.

– Правда? А зачем? И вы говорили, кажется, что ваш сын уехал, или я ошибаюсь?

Фируза угрюмо покачала головой:

– Он не уехал, хотя все так думают, даже его жена. Он просил меня передать, что ждет тебя в моем доме на окраине села.

– Не понимаю, почему вы… вы…

– Я все знаю, – безразличным голосом произнесла мать Ильдерима, – ты можешь меня не опасаться.

– Знаете? – алая краска залила лицо Натальи, но она попыталась говорить вызывающим тоном: – Что, интересно, вы такое знаете?

– Мать всегда знает, что происходит с ее ребенком. Я давно все поняла, а моя дочь Халида видела вас вместе – один раз, у нее дома, в Москве.

– Халида… видела? Но…

– Вы были неосторожны, Халида сильно огорчилась – она любит, брата, любит тебя и очень уважает твоего мужа. Она никому не скажет, но ей не следует знать, что Ильдерим здесь, ты понимаешь?

Взгляд темных глаз Фирузы словно сверлил насквозь, не выдержав, Наталья смущенно потупилась.

– Да, я понимаю, но…

– Ты придешь? Мой сын тебя ждет, я обещала тебе передать.

Наталья судорожно вздохнула и проглотила вставший в горле сухой комок.

– Почему… почему вы это делаете? – сдавленно спросила она. – Вы и вправду хотите, чтобы я пришла?

– Ильдерим мой сын, – торжественно и строго ответила Фируза. – Он мой единственный сын, я жизнь за него готова отдать. Сейчас он болен тобой, а когда мужчина болен женщиной, он совершает безумные поступки, и может случиться беда. Ильдерим не хочет уезжать, не повидав тебя, да ведь ты и сама вся горишь, разве не видно? Люди здесь все видят и слышат, а если узнают мой муж Рустэм, Сергей, твоя дочь… Сегодня я помогу вам увидеться и буду охранять, но ты убеди его уехать. Я не разлучить вас хочу, нет, но только здесь вам нельзя встречаться, это опасно.

Подняв палец, она многозначительно посмотрела на Наталью, и та поежилась.

– Да, я понимаю.

– Не заблудись, когда пойдешь ко мне. От той тропы, что ведет через луг, поверни направо и иди вперед. Не перепутай на развилке, там две дороги – одна поворачивает к кладбищу, но к моему дому нужно идти прямо.

– Вы… не пойдете со мной?

– Днем нельзя, нас с тобой увидят соседи, и кто-то обязательно забежит поболтать – люди любопытны. Придешь ночью, когда твой муж крепко заснет, и уйдешь до рассвета. Не забудь, летом ночи короткие.

– А ночью… ночью никто не может прийти к вам? Если ваш муж вдруг…

Фируза коротко и горько засмеялась:

– Уже больше двадцати лет, как Рустэм не заглядывает в мой дом. Кто может прийти ночью к одинокой старой женщине? Нет, не тревожься. Я проведу эту ночь в сарае, где зимой храню сено для скота. Летом я часто там сплю, если не ночую у дочери или невестки. Мой одинокий дом слишком велик для меня. Не бойся, вам никто не помешает.

Наталье почему-то стало немного не по себе от этих слов третьей жены Рустэма Гаджиева. Горечь, звучавшая в словах Фирузы, пробудила в душе молодой женщины странное чувство вины.

– Хорошо, спасибо, – смущенно пробормотала она, отводя взгляд в сторону.

– А теперь тебе нужно идти к Халиде, дети уже, наверное, давно вернулись – как ни в чем ни бывало, деловито проговорила мать Ильдерима, взглянув на солнце, и слегка понизила голос: – Но только, аллахом заклинаю, веди себя так, чтобы моя дочь ничего не заподозрила. Так не забудь: как повернешь направо от тропы, так и иди прямо вперед, на развилке никуда не сворачивай. К дочери я сегодня заходить не буду, пойду прямо домой – Ильдерим ждет, чтобы узнать, когда ты придешь. Передай Халиде, что ты меня видела – я завтра зайду, а сегодня мы с Асият договорились варить инжирное варенье.

– А разве… разве в это время года варят варенье? – неуверенно спросила Наталья и тут же поняла, что зря это сделала – вопрос инжира для Фирузы был, как видно, наболевшим, поэтому она начала очень подробно и обстоятельно объяснять:

– Инжир два раза в год созревает, и у нас в совхозе первый урожай раньше, чем в других местах – еще июнь не кончится, а уже пора собирать. Прежде в каждом доме вяленый инжир заготавливали, чтобы зимой на базар отвезти. В Тбилиси хорошо брали, дорого можно было продать, потом люди деньги имели. Но в этом году нам запретили из совхоза товар вывозить, а урожай богатый, что делать? Сказали, что можно будет сдать государству, но никто не хочет сдавать – нужно все взвешивать, много бумаг оформлять, а заплатят копейки. Будем лучше для себя варенье варить или сушить, чтобы ягода не пропала. Асият еще знает, как хорошее вино делать – обещала мне рассказать.

Вопрос переработки инжира Наталью интересовал крайне мало, но она вежливо и сочувственно покивала головой, отдала Фирузе шлепанцы и распрощалась с ней недалеко от дома Халиды. Диана и Лиза, игравшие во дворе в дочки-матери, побежали навстречу тетке, не выпуская из рук своих кукол.

– Тетя Наташа, где ты была? Мы ждали тебя на пляже.

– Сначала проспала, потом немного заблудилась, – весело призналась Наталья, обнимая девочек. – Потом разбила туфли, иду, видите, босиком. А вы? Как вы искупались?

– Хорошо, – они защебетали, перебивая друг друга и спеша поделиться новостями.

– Таня учила нас плавать. Там так мелко – я оцарапала живот об дно.

– И я тоже, я очень сильно оцарапала – даже кровь пошла, смотри!

Лиза подняла юбочку, продемонстрировав свой голый животик, на котором еле заметен был след царапины.

– Да уже ничего не видно, – рассмеялась Наталья, – какое там сильно!

– Нет, правда, – Лиза разочарованно вздохнула и опустила юбочку.

– Просто зажило. Мама говорит, что у нас все всегда очень быстро заживает. Мы с Лешкой Никулиным в детском саду один раз с кошкой играли, и она нам руки поцарапала. У меня быстро все прошло, а у него загноилось.

– Он потом целую неделю в садик не ходил, и его мама даже приходила с воспитательницей ругаться, – подтвердила Диана, и в ее голосе звучала явная зависть к столь удачливому Леше Никулину.

– Правильно, что приходила, – наставительно проговорила Наталья, – в детском саду воспитатели обязаны за вами следить, дети не должны играть с кошками. Вдруг бы у нее оказался лишай?

– Она сама к нам с улицы прибежала, я хотела ее только погладить, а Лешка в это время за хвост потянул, и она рассердилась. У тети Зары тоже есть кошка, мы с ней сегодня играли.

– Так вы обедали у тети Зары?

– Ага. Мы еще домой целую кастрюлю плова принесли – тетя Зара сказал, чтобы вы с мамой попробовали, – сообщила Диана. – Знаешь, у них дома нет газа, тетя Зара топит дровами. У них большой очаг, она на нем готовит обед и говорит, что так вкуснее.

Действительно, хотя газ в совхозе провели еще пять лет назад, многие старожилы до сих пор отказывались от газовых плит.

– Вы давно вернулись? – рассеяно спросила Наталья, осторожно ступая по песку босыми ногами. – Где остальные, что мама делает?

– Она легла поспать. Тимур пошел к тете Айгуль поиграть с Эльшаном, он там будет ночевать, мама разрешила, а Таня с Анваром и Гюлей пошли в кино, – объяснила Лиза и с обидой добавила: – А нас они не взяли.

– А Таня опять глаза накрасила, – наябедничала Диана.

– Это нехорошо, девочки не должны красить глаза, придется мне опять с ней серьезно поговорить.

Если честно, мысль о накрашенных глазах дочери в данный момент мало волновала Наталью, однако ей стало неприятно при упоминании об Айгуль и Эльшане, старшем сыне Ильдерима, ровеснике Тимура.

– Тетя Наташа, ты потом послушаешь мою Джульетту? – озабоченно спросила Лиза, поднимая повыше свою куклу. – Мне кажется, у нее что-то с сердцем.

У куклы Джульетты под красиво скроенным шелковым платьицем было подложено столько ваты, что она выглядела беременной на все сто процентов. Другую куклу, что носила пиджак с брюками и громкое имя Октавиан Август, вертела в руках Диана. Сморщив нос, она сердито сказала сестре:

– Не нужно было тебе таскать Джульетту на озеро – в ее положении следует очень бережно относиться к своему здоровью.

Наталья с трудом сдержала смех – племянница очень точно воспроизвела ее собственный тон и слова, сказанные однажды Халиде.

– Тогда бы пусть ты своего Октавиана Августа тоже не брала, – обиженно возразила Лиза.

– Октавиан Август – мужчина, он все себе может позволить.

– Ладно, котятки, – смеясь, проговорила Наталья, – я потом послушаю вашу Джульетту, а сейчас бегите играть дальше и дайте мне отдохнуть – ноги гудят.

Она ополоснула ноги холодной водой, съела тарелку присланного Зарой плова и села в кресло-качалку смотреть телевизор, убавив звук до минимума, чтобы не разбудить отдыхавшую Халиду. Ей хотелось думать о чем угодно, но только не о сегодняшней ночи, однако мысли сами лезли в голову. От этого перехватывало дыхание, тело сжимала сладкая истома, нетерпение теснило грудь. Его руки, его тело…

Неожиданно Наталья уснула, да так крепко, что даже веселые молодые голоса за окном не заставили ее очнуться. Анвар с Гульнарой, проводив Таню после кино, хотели было зайти в дом, но, узнав от близнецов, что Халида спит, решили ее не беспокоить. Проводив их немного, Таня вернулась и, войдя в столовую, какое-то время стояла неподвижно, глядя на забывшуюся сном мать. Словно ощутив ее присутствие, Наталья неожиданно вздрогнула, открыла глаза и, встретив холодный взгляд дочери, не сразу поняла, где находится.

– А, ты вернулась, – сказала она, сев прямо и постаравшись принять строгий вид. – Опять накрасила глаза!

– Ага, – спокойно кивнула Таня, – накрасила. А ты опять проспала утром.

Это было справедливо, но Наталья вспыхнула.

– Не надо меня упрекать! Я работаю весь год с утра до вечера и имею право хотя бы в свой отпуск отоспаться утром!

– Тогда не надо было обещать вчера. Хотя мы, конечно, тебя даже ждать не стали – я сразу же объяснила, ребятам, что с тобой невозможно иметь дело.

– Со мной? Невозможно? – от насмешки, звучавшей в голосе дочери, лицо Натальи пошло пятнами.

– Невозможно, – ледяным тоном подтвердила Таня. – Зачем ты вообще решила сюда приехать?

Нет, ей не хотелось так разговаривать, совсем не хотелось! Но то, что она сейчас явственно увидела в мыслях спящей матери, было ужасно, было невыносимо, от этого хотелось кричать криком.

– Я… – растерявшись, Наталья неожиданно заговорила жалобным тоном: – Ты же сама хотела, чтобы мы этим летом были все вместе – ты, я и папа.

– Я не про нас спрашиваю, а про тебя. Зачем тебе понадобилось сюда приезжать? Зачем?

– Таня! – разбуженная их голосами Халида стояла в дверях своей комнаты, запахивая халатик на выпирающем животе. – Танюша, в чем дело? Почему ты так кричишь на маму?

Наталья заставила себя саркастически улыбнуться.

– Не волнуйся, Халида. Как оказалось, я действительно мешаю своей дочери жить.

Буркнув что-то, Таня отвернулась, а Халида вздохнула:

– Танюша сегодня утром даже в общежитие бегала.

Глаза Натальи округлились:

– В общежитие? Зачем это?

– Узнать, почему ты не идешь – вы же договорились. Ты ведь бегаешь утром по дороге у моста, а там машины, мало ли что, поэтому Таня беспокоилась. Вахтер сказал ей, что ты еще не выходила, и она вернулась. Почему бы тебе не бегать через луг? Тропа там хорошая, ровная.

Щеки Натальи багрово вспыхнули от стыда – так дочь из-за нее волновалась?

– Я проспала. Очень извиняюсь, но так уж получилось, – отводя взгляд, смущенно сказала она, но тут же рассмеялась и шутливо вскинула кверху руки, словно решила сдаться: – А в остальном признаюсь, и можете надо мной смеяться: через луг днем не хожу, потому что боюсь коров. Боюсь, и все тут, ничего не могу с собой поделать.

– Боишься коров? – изумилась Халида. – Коров?

– В детстве я прочитала в одной книге, как разъяренный бык убил мальчика, и с тех пор у меня засело в мозгу.

– Наташенька, здесь у нас никогда ни один бык не напал на человека.

– У меня уж если что засело с детства, то это уже до конца жизни.

– Волк съел Красную шапочку, – хмыкнула Таня, – а Синяя борода убивал своих жен.

Разумеется, ей хотелось поддеть мать, но Наталья решила не реагировать.

– Кстати, Халида, – сказала она, – я видела твою маму, она сказала, что сегодня не сможет зайти – ей нужно к подруге. Что-то связанное с инжиром, я точно не поняла.

«Ильдерим! – эта мысль ворвалась в мозг и чуть не заставила ее покачнуться. – Ильдерим будет ждать меня сегодня ночью».

Таня пристально смотрела на мать.

– А, хорошо, – кивнула Халида, – а то я смотрю, что уже темнеет, а ее все нет. Знаешь, я стала такая беспокойная, после…

Голос ее неожиданно дрогнул, Наталья поспешно обняла невестку.

– Это из-за твоего положения, не думай ни о чем, родная, думай только о ребенке. Я помогу тебе с ужином и пойду. Танюша, – она повернулась к дочери с таким видом, словно между ними не было никакой размолвки, – позови, пожалуйста, девочек ужинать.

«Ильдерим ждет, мне нужно зайти в общежитие, чтобы не вызвать подозрение, а когда Сергей уснет, выйду через заднюю дверь, ее не запирают. Главное, не перепутать дорогу».

– Хорошо, сейчас позову, – медленно ответила Таня, направляясь к двери.

Рабочий день научно-экспериментального комплекса официально заканчивался в половине шестого, хотя многие ученые засиживались в лабораториях допоздна. Однако сотрудники первого отдела, который размещался в корпусе, примыкавшем к общежитию, обычно сверх положенного на работе не задерживались, поэтому Сергей Муромцев немного удивился, когда в седьмом часу ему в кабинет по внутреннему телефону позвонила начальник первого отдела, милейшая женщина Екатерина Петровна.

– Добрый вечер, Сергей Эрнестович, прибыл товарищ Кручинин из Москвы, когда он может к вам подойти для беседы?

– Вечер добрый, Екатерина Петровна. Пусть подходит в любое время, я у себя, со мной здесь Валентин Давыдович.

– Тогда он сейчас подойдет.

Кручинин радушно пожал руки Сергею и Черкизову, удобно устроился на стуле с мягким сидением и сразу же приступил к делу:

– Ну что, товарищи? Все готово, техника подойдет дня через два, и можно начинать перемещение грунта. Специально для вас, Сергей Эрнестович. Вчера я присутствовал на совещании в институте ядерной физики, и ведущие специалисты однозначно высказали свое мнение: весь район реки Припять может считаться одним из наиболее экологически чистых в СССР. Так что ваша тревога за так называемых инопланетян не имеет оснований. Далее. Требования к режиму секретности вашей работы повышаются, поэтому прошу вас, Сергей Эрнестович, и ваших сотрудников к девяти утра быть в первом отделе – я проведу дополнительный инструктаж. Благодарю вас, у меня все. Итак, встречаемся утром в девять.

Оставшись один, Сергей налил себе чаю, выключил кондиционер и распахнул окно. В лицо ему ударил пряный запах лета, теплый ветерок ворвался в кабинет, сметая остатки деловой атмосферы.

«Эх, сейчас бы на Черное море, да на пляж! Работать не хочется, все время какая-то неудовлетворенность, почему? Устал или наступила реакция?»

Продолжая думать, он пил чай, глядя на расстилавшееся за окном зеленое поле. Издали доносилось мычание коров, которых пастухи загоняли на ночь домой, облака на востоке окрасились в багряный цвет. От теплого чаю по всему телу вдруг разлилась сладкая истома – такая сладкая, что, поставив стакан на стол, Сергей откинулся на спинку стула и неожиданно для себя крепко уснул.

…Рядом стояла Таня. Когда она вошла? Как вообще могла попасть в это здание? Лицо ее было бледным, она смотрела ему в глаза, и взгляд ее светился недетской мудростью, а с губ слетали странные слова:

«Став частью вас, мы осознали значение вероятных процессов. Ученые приводят в действие систему прогнозирования будущего. Интегратор случайных величин, в первом приближении проанализировав заложенную в базу данных информацию, выявил присутствие элементов опасности»…

Дернувшись, словно от толчка, Сергей очнулся и прижал руки к голове – она нестерпимо болела. За окном чернела темнота, в ночном небе уже мерцали точечки звезд, и подобно им в памяти вспыхивали обрывки воспоминаний. Так бывает, когда человек придет в себя после глубокого сна, а привидевшееся уходит и уходит куда-то вглубь. Ощущения и мысли, которые невозможно выразить словами. Таня! Он вспомнил вдруг все совершенно отчетливо и покачал головой – приснится же такое! Взглянул на часы и заторопился домой – Наталья, конечно, уже вернулась в общежитие. Телевизор она смотреть в холл не ходит, потому что терпеть не может спортивные передачи, а в эти дни все посвящено Олимпиаде. Сидит, наверное, со своей книгой и злится, что муж опять задержался, скажет потом:

«Я понимаю, ты привез меня сюда, чтобы я по вечерам сторожила твой чемодан».

Вновь отчетливо встал перед глазами привидевшийся сон, но, встряхнув головой, Сергей отогнал его прочь.

Наталья, действительно, была дома, но не читала и не злилась, а была занята мало привычным для нее делом – вытирала пыль с мебели. Увидев, как жена сосредоточенно водит тряпкой по спинке кровати, он на какой-то миг даже забыл о гудевшей голове.

– Наташка, ты решила пополнить ряды прилежных жен?

– Но ведь ты именно для этого меня сюда привез, разве нет? – в тон ему шутливо ответила она. – Ты ужинал, Сережа?

– Не хочется есть – голова гудит, какие-то точки все время прыгают.

Лицо Натальи приняло озабоченное выражение, она немедленно захлопотала и начала искать привезенный из Ленинграда тонометр.

– Надо измерить давление, ты переутомился. Ляг, отдохни, дать тебе таблетку?

В заботливом голосе жены ему чудилось неестественное оживление, он холодно отверг ее заботы:

– Не нужен мне твой тонометр, схожу в душ – полегчает.

– Как хочешь, Сереженька, – немедленно согласилась она тем ласковым тоном, каким родители говорят с любимым дитятей.

Но и после душа где-то внутри под черепом продолжало покалывать, словно иголкой. Он лег на кровать и из-под опущенных век наблюдал за Натальей, неторопливо перемещавшейся по комнате. Встав на стул, она протерла шкаф, верхний карниз окна, потом спрыгнула и принялась скоблить подоконник, а потом вновь вернулась к спинке кровати. В конце концов, Сергей не выдержал:

– Ты вытираешь эти спинки уже по третьему разу.

– Правда? – в голосе ее звучало искреннее удивление. – Значит, я уже перестаралась, – отступив назад, она с улыбкой полюбовалась блеском металла – так, словно это было произведением искусства, вышедшим из ее рук, – а потом весело тряхнула головой: – Ладно, вроде чисто. Сейчас, Сереженька, только протру полы, и можешь спать – мешать тебе больше не буду, пойду в душ.

Одним прыжком он легко вскочил на ноги и мгновение спустя уже стоял перед женой, с силой стискивая ее плечи.

– Потом помоешь полы, иди ко мне!

– Нет, Сережа, погоди – я вся грязная, мне надо…

– Не надо!

Бросив ее поперек кровати, он буквально упал сверху, от гудящей боли в голове не понимая, что она сопротивляется по-настоящему. Отлетели в сторону две пуговицы халатика, с треском лопнула резинка на трусиках. Испуганная Наталья, перестав сопротивляться, позволила мужу овладеть собой. Тихо всхлипывая, она лежала неподвижно, пока он не закончил и не перестал сжимать ее плечи.

Выпустив жену, Сергей бессильно закрыл глаза. Головная боль неожиданно утихла, и навалилось невыносимое желание спать. Словно издали до него доносились горькие всхлипывания, он протянул руку и, поглаживая ее бедро, пробормотал:

– Прости, – а потом уснул.

Наталья, подождав немного, скинула его руку со своего живота, вскочила на ноги и, запахнув полы разорванного халата, побежала в умывальную комнату. Пришлось срочно смазать предплечья специальной мазью от ушибов – иначе через час там отчетливо выступили бы синяки, оставленные пальцами мужа.

Вернувшись в комнату, она постояла немного рядом со спящим Сергеем, прислушиваясь к его дыханию, потом достала из шкафа легкое розовое платье и, натянув его, упругим шагом направилась к выходу из общежития.

– Воздухом подышать? Надолго? – зевая, спросил открывший ей дверь вахтер.

Она ответила, почти не понимая, что говорит:

– Запирайте, я сегодня, наверное, у снохи переночую – она что-то на живот жаловалась.

Когда Наталья приблизилась к дому Фирузы, не было еще и одиннадцати часов, в окнах многих домов горел свет, но ей теперь все было безразлично.

«Пусть, кому какое дело? В крайнем случае, скажу, что обиделась на его грубость и ушла ночевать к Фирузе».

Постучав, она толкнула дверь и решительно вошла. Фируза, резавшая в это время хлеб, ахнула, и большой острый нож выпал из ее рук, звякнув о стол.

– Наташа? Тебя кто-нибудь видел?

Послышались торопливые шаги, распахнув дверь комнаты, Ильдерим протянул руки:

– Наташа, ты пришла! – сжав ее в объятиях, он повернул голову в сторону матери и повелительно бросил: – Уходи!

Забыв обо всем, они упали на широкую тахту, покрытую шелковым покрывалом, и катались по ней, срывая с себя и друг с друга одежду. Фируза немного постояла на крыльце, прислушиваясь к доносившимся до нее из-за двери сдавленным стонам, потом поплелась в сарай. Она сидела на пороге, не спуская глаз с крыльца, и тревожно думала, что не успела выключить свет, а окна хоть и зашторены, но узкая полоска все же светлеет, и видно, что в доме кто-то есть. Лишь через полчаса, отойдя после первого порыва страсти, Ильдерим догадался щелкнуть выключателем. И лишь тогда его мать, с облегчением вздохнув, зашла в сарай и прилегла на стоявшую в углу раскладушку.

Глава одиннадцатая

В девять Халида уложила девочек спать и села смотреть телевизор, а Таня примостилась рядом с ней на мягком диванчике. Ей нравилось, что Халида никогда не загоняла ее в постель, и по вечерам они вместе смотрели телевизор, но это если в программе было что-то стоящее. Если же нет, то к десяти все в доме уже видели десятый сон, так как воздух в этих местах был таким, что с наступлением темноты, глаза почему-то сами собой начинали слипаться.

Именно из-за этого Таня нынче и села перед телевизором – чтобы не заснуть – и после программы «Время» мужественно просмотрела от начала до конца «Земляничную поляну». Жан Габен был великолепен, Халида растроганно взирала на экран полными слез глазами и иногда бросала на Таню восторженный взгляд, словно желая поделиться своим восхищением. Тане, естественно, приходилось проникновенно вздыхать и закатывать глаза. Возможно, будь она в другом настроении, то по достоинству оценила бы игру великого французского актера, но теперь ей абсолютно непонятно было, что происходит на экране. В ушах гулким эхом звучали, отдавались обрывки мыслей – тех, что весь сегодняшний вечер мелькали в голове матери:

«Надену… Что лучше надеть? Да, то розовое платье – в нем я выгляжу моложе… Если что, скажу… да, скажу, что вышла пройтись, было душно. Если Сережа, как вчера, опять будет ждать и захочет, то… то скажу, что у меня месячные. Он сразу заснет, потому что этой ночью уснул только под утро, а сегодня встал рано. Заснет часов в одиннадцать, а в половине двенадцатого я выйду – в совхозе в это время все уже спят, тут рано ложатся… Ильдерим ждет, я тоже уже… Я уже не могу… Боже, не могу, нет сил дожидаться, когда же только закончится этот день! Если Сережа заметит… Нет, не заметит – вернусь часа в четыре, как только начнет светать, он в это время спит крепко. Как же я не подумала, а вахтер в общежитии? Ладно, скажу ему, что моя дочь… Нет, пусть лучше будет не дочь, а беременная невестка. Скажу, что она с вечера почувствовала себя неважно, и я забеспокоилась. Да, так и объясню – вахтер знает, что я врач, жаловался мне на свою одышку…»

От этих мыслей-воспоминаний Тане вдруг стало нехорошо, и она стиснула зубы, чтобы не застонать от отчаяния, а потом вновь мысленно повторила весь разработанный ею план действий: как только закончится фильм, и Халида ляжет спать, нужно выскользнуть из дома и бежать туда – к развилке, – чтобы ждать. Ждать, когда появится предательница-мать в своем розовом платье – где-то около полуночи по всем расчетам. А когда она подойдет, дочь встанет на ее пути и скажет, глядя прямо в глаза:

«Я все знаю! Ты больше не пойдешь к своему любовнику, а немедленно вернешься домой. И никогда больше – слышишь! – никогда даже не пробуй изменить папе. Потому что я всегда все узнаю, я читаю все твои мысли!».

Конечно, мать перепугается, начнет изворачиваться, врать, говорить, что она просто вышла прогуляться. Может даже начать всем рассказывать во всеуслышанье, что у ее дочери нелепые фантазии из-за переходного возраста. Ладно, пусть! Но со своим любовником ей нынче встретиться не придется. И потом тоже – нужно будет следить за каждым ее шагом, и, в конце концов, им придется расстаться. Придется! А вдруг… Вдруг они с Ильдеримом решат пожениться? Так ведь бывает – она захочет развестись с папой, и кто тогда сможет ей помешать?

Смятение и гнев охватили Таню, но лицо ее оставалось спокойным – лишь взгляд устремленных вперед глаз неподвижно застыл. Фильм закончился, Халида, посмотрев на потрясенную, как ей показалось, девочку, понимающе вздохнула.

– Понравился фильм, да? Жан Габен хорош, я тоже никак не приду в себя от его игры, – она тяжело поднялась, одернув халатик, задравшийся на выпирающем животе. – Ты идешь спать Танюша, выключить свет?

– Ты иди, тетя Халида, я сама выключу, а то ты споткнешься в темноте. Иди, ложись.

С трудом скрывая нетерпение, Таня подождала, пока Халида поднимется в свою комнату, и, выключив свет, осталась сидеть в темноте. Неожиданно ее потянуло закрыть глаза, ресницы слипались.

…Она стояла рядом с отцом, и говорила, а он смотрел на нее – неприветливо и удивленно.

«Папа, не спи! Опасность, папа!»

В ушах звенели собственные слова – странные, непонятные. Отец отвернулся, и лицо его стало сердитым…

Внезапно очнувшись, Таня испуганно вскочила на ноги, торопливо взглянула на часы – нет, она задремала всего лишь на пять минут. Постояла с минуту, прислушиваясь к окружающей тишине, а потом бесшумно приоткрыла входную дверь и выскользнула из дома.

От дома Халиды до развилки можно было быстрым шагом дойти минут за двадцать. Когда девочка туда добралась, ее светившиеся в темноте часики показывали половину двенадцатого. Отойдя чуть в сторону от широкой тропы, она присела за большим камнем – так, чтобы ее не видно было с дороги, – и стала ждать, поглядывая на циферблат.

Миновал час, другой, а Натальи все не было. Зубы Тани непроизвольно начали отбивать мелкую дрожь – то ли от нервного напряжения, то ли от холода, потому что ночи в горах даже летом довольно прохладны, а она не сообразила прихватить с собой свитер. Да и не до того ей было, если говорить честно. Когда стрелки показали половину второго, девочке стало чуть легче дышать – скорей всего, мать уже не придет. Или ей что-то помешало, или… Неужели она сама решила порвать с этим человеком? В это Тане плохо верилось, но все же она выпрямилась во весь рост, глубоко вздохнула и огляделась.

Ночь стояла лунная, и гладкая каменистая поверхность земли местами отливала серебром. Блики света и тени разбегались в разные стороны, но слева неожиданно обрывались чернотой – там лежала пропасть, отделявшая плато от остального мира. Таня провела рукой по лбу и вздрогнула, на миг представив себе ее бездонную глубину.

Подождав еще минут десять, она решила, что пора возвращаться домой, однако в глубине души все же таилась непонятное беспокойство. Медленно, словно к ногам ее привесили тяжелые гири, девочка сделала несколько шагов, а потом вдруг резко повернулась и пошла в противоположную сторону. И чем ближе она подходила к дому Фирузы, тем сильней становилась ее тревога, а у самых дверей ей уже точно было известно: мать там, внутри. Вместе с этим человеком.

Наталья и Ильдерим лежали на низкой широкой тахте, потные, измученные любовью. Желание, даже многократно утоленное за последние часы, еще не утихло, и даже в полузабытье обессиленные тела их прижимались друг к другу. Внезапно вспыхнувший свет заставил Наталью заслонить глаза тыльной стороной ладони. Она не сразу очнулась и поняла, что дочь стоит на пороге комнаты, неподвижным взглядом уставившись на ее обнаженное тело. Ильдерим, дернув головой, зажмурился, и первой мыслью его было, что уже утро, и вернулась мать. Потом он из-под смеженных век разглядел Таню, коротко ахнул и попытался прикрыть свою наготу скомканным покрывалом.

Оцепеневшая поначалу Наталья села, инстинктивно подтянув к груди колени и обхватив их руками, чтобы спрятать голую грудь.

– Что… что ты здесь… как ты… – внезапно ее испуг сменился гневом: – Ты шпионила за мной, да? Шпионила? Дрянь! Убирайся отсюда, иди – рассказывай, кому угодно!

Она схватила свое валявшееся на полу розовое платье и начала его натягивать на влажное от пота тело. Таня, не двигаясь, молчала. Торопливо надев джинсы, Ильдерим, вскочил с тахты и шагнул к ней, на ходу застегивая молнию.

– Нет, погоди, Таня, послушай! Я понимаю, это нехорошо, ты сердишься – на меня, на твою маму. Но это просто… Это случайно получилось, я клянусь, это никогда больше не повторится. Если ты скажешь кому-нибудь, твоей маме будет очень стыдно и плохо. И твоему папе тоже. Ты же не хочешь, чтобы им было плохо и стыдно?

«А мне будет еще хуже, – в отчаянии думал он, – отец меня если и не убьет, то выгонит из села. А этот чертов Зураб, дядюшка Айгуль? После истории с той шлюхой с сифилисом он ведь предупредил: если я еще хоть раз изменю его племяннице, он заставит ее подать на развод и написать заявление в парторганизацию завода. Теперь все рухнет – в партию не примут, и это после года кандидатского стажа! Да это равносильно гражданской смерти! А о повышении и загранпоездке можно вообще не думать, я навсегда конченый человек! Нет, надо заставить девчонку молчать. Мама была права – мне не нужно было встречаться с это сукой Натальей!»

Разумеется, Таня скорее вырвала бы себе язык, чем рассказала кому-нибудь о том, чему оказалась свидетельницей, но то, как этот человек подумал о ее матери, привело ее в ярость. Подняв глаза на стоявшего перед ней голого по пояс Ильдерима, она с ледяным спокойствием звонко произнесла:

– Нет, я не хочу, чтобы моей маме было плохо, но я хочу, чтобы плохо было вам! Вы не заставите меня молчать, ваш отец и ваша жена все узнают. И ее дядя Зураб тоже. И про ту женщину с сифилисом тоже все узнают, вот! Прямо сейчас пойду, всем расскажу! Вы не поедете ни в какую заграницу, и вас не примут в партию!

Последняя фраза прозвучала особенно злорадно – Тане припомнилось собственное неудачное вступление в комсомол. Повернувшись, она демонстративно шагнула к выходу, словно намеревалась прямо теперь же пойти и выполнить свою угрозу. Ильдерим одним прыжком обогнал ее, закрыл дверь и прислонился к ней спиной.

– Подожди, Таня, подожди! Давай, поговорим, мы же с тобой оба взрослые люди. Ты умная девочка, и ты меня выслушаешь.

Заискивающе улыбаясь, он смотрел на нее и думал:

«Да, другого выхода нет. Только надо быстро – шагнуть к ней, схватить за горло и головой о холодильник, он железный. Наталья… Ее придется задушить, она поднимет крик. Потом обеих в пропасть – с такой высоты от тел мало что останется, а пока их найдут, шакалы наполовину растерзают. Успею – рассвет еще нескоро. Потом пусть выясняют, а меня здесь никто не видел. Мама одна только знает, но она никогда не выдаст. В пять утра Расул поедет за солью в Лагодехи – успею уехать с ним».

Таня отскочила еще до того, как он успел сделать шаг в ее сторону.

– Не подходите, я закричу!

– Что ты, зачем кричать? Я просто хотел поговорить с тобой.

Взгляд Тани метнулся и уперся в стол – в лежавший рядом с буханкой хлеба большой нож, который Фируза выронила из рук при виде Натальи, да так и не успела прибрать.

– А я не хочу с вами говорить, оставьте меня в покое!

Наталья, натянувшая, наконец, платье, в недоумении выпрямилась, держа в руках свои босоножки. Таня, проскочив мимо нее, бросилась к столу, уперлась в него спиной, а правой рукой лихорадочно шарила позади себя, нащупывая нож.

– Таня, ты только послушай меня – всего минуту.

Ильдерим подошел совсем близко, ей некуда было отступать, и все же она ощущала, что он не решается.

«Нет, придется, выхода нет. Иначе конец всему. Стол дубовый, лучше будет ее не о холодильник, а виском об угол стола, пока Наталья не опомнилась, а потом…»

Вот теперь она знала, что он ее точно убьет. Сначала ее потом мать, которая ничего не понимает и с сердитым видом натягивает свои босоножки. И еще она почему-то вдруг ясно представила себе, где находится его сердце. Нож вошел между ребрами Ильдерима как раз в тот момент, когда его руки метнулись к ее горлу. Он умер сразу, но тело его еще мгновение находилось в вертикальном положении, а потом с тяжелым стуком ударилось о пол.

Наталья на миг оцепенела, потом бросилась к упавшему любовнику. Глаза его были широко открыты, в груди торчал нож, всаженный по самую рукоятку, а из раны медленно выползала тонкая струйка крови.

– Боже мой, Таня! Таня, что ты наделала! Ильдерим! Ильдерим!

Но она была врачом и сразу же поняла, что он уже никогда не сможет услышать – ни ее, ни кого бы то ни было еще.

– Мама! – Таню трясло, зубы ее стучали. – Он… Он хотел нас убить! И тебя, и меня. Я не виновата!

Наталья выпрямилась.

– Тебя никто не винит, – голос ее звучал непривычно надтреснуто, как бывает, когда человек встал на ноги после тяжелой болезни, – ты ребенок. Я одна виновата, только я.

Неожиданно взгляд ее стал твердым, сняв с тахты покрывало, она начала обтирать рукоятку торчавшего из трупа ножа – аккуратно, чтобы не запачкать ткань кровью. Впрочем, крови почти не было. Вид мертвеца не пугал Наталью – в свое время в анатомичке медицинского института ей пришлось повидать достаточно трупов. Она безумно боялась могил, так боялась, что ни разу в жизни не была на кладбище у родителей, но мертвых тел не боялась.

Застыв, Таня в ужасе наблюдала, как мать, отбросив покрывало, обхватила протертую рукоятку своей правой рукой и плотно стиснула гладкое дерево.

– Мама, не надо! Нет! – испугавшись своего крика, девочка зажала себе рот.

– Тихо, не кричи! Молчи и слушай меня внимательно! Тебе уже четырнадцать, ты будешь отвечать за убийство. Колония, потом, может быть, тюрьма. А жизнь в колонии с уголовниками… Знаешь, что это такое? Твое здоровье и психика будут навсегда изувечены. Ты не окончишь школу, не поступишь в институт, не сможешь устроиться на работу, от тебя всю жизнь люди будут шарахаться в сторону, как от чумы. Ты даже семью нормальную не сможешь себе создать.

– Нет, мама! А как же ты?

– Я – взрослый человек, полжизни уже прожила. Поэтому возвращайся сейчас домой, ложись в кровать и, что бы ни происходило, никому ничего не говори. Тебя здесь не было, понятно?

Таня отчаянно затрясла.

– Я не смогу, я, все равно, расскажу. Я не смогу… чтобы ты в тюрьме… из-за меня.

– Таня, – подойдя к дочери, Наталья положила руки ей на плечи, – ты никогда меня не слушалась, послушай хоть сейчас, ведь я твоя мать. Думаешь, мне будет легче, если в тюрьме окажешься ты, а не я? Мне не будет легче, мне будет только хуже. К тому же, я, может быть, что-нибудь смогу придумать – может быть, мне дадут условно, так тоже бывает. Но только, если ты не будешь мне мешать, поняла?

Наталья старалась убедить дочь и сама в этот момент верила в то, что говорила. Таня подняла голову и, встретившись с взглядом с матерью, кивнула:

– Да, мама, я поняла.

– Ты сейчас пойдешь и ляжешь в кровать, да?

– Хорошо. А ты? Ты пойдешь и скажешь папе, что ты… что ты…

– Я пойду в дом Рустэма Гаджиева и все ему расскажу. Ему первому. Пусть он сам решает, что делать дальше – Ильдерим был его сыном. Но только попозже, незачем будить его посреди ночи – все равно, уже ничего не изменишь. Иди, скоро начнет светать. Иди одна.

С трудом волоча ноги, Таня вышла из дома Фирузы и поплелась к развилке. Дойдя до нее, девочка оглянулась – матери позади не было – и, юркнув за придорожный камень, стала ждать. Она сама не знала почему, но хотела обязательно увидеть, как мать пойдет в дом Рустэма Гаджиева.

Наталья показалась, когда восток чуть окрасился в розовый цвет, и в воздухе повисла предутренняя мгла. Она дошла до развилки, постояла с полминуты, а потом вдруг решительно свернула в сторону кладбища, хотя к центральной улице совхоза, на которой находился дом Гаджиева, нужно было идти совсем в другую сторону. Обнаружить свое присутствие Тане было нельзя, она подождала, пока Наталья скроется за скалой, и только тогда выскочила из-за камня.

С одной стороны кладбища скала обрывалась пропастью. Здесь, у самого ее края, односельчане похоронили мужчин, погибших при строительстве моста. Далее лежали Наби и Садык, ценой своей жизни спасшие пятерых пассажиров туристского автобуса. На надгробии последней могилы была фотография красивой молодой женщины. Лизы, сестры Натальи, матери Юрия.

Южный рассвет разгорался быстро, и Тане, прятавшейся за скалой, уже отчетливо видна была издали застывшая перед портретом фигура матери. Глядя прямо в строгие глаза сестры, Наталья шептала, и шепот ее гулко отдавался мыслями в голове прижавшейся к камню дочери:

– Прости меня, Лиза. За все. За то, что не слушалась тебя и разбрасывала вещи. За то, что так долго не приходила к тебе на могилу. За то, что не сумела сберечь твоего сына. За то, что иногда забывала о своей дочери, твоей племяннице – ведь ты всегда говорила мне, что женщине ничто не может быть дороже ее ребенка. Я была плохая, да, но я исправлюсь.

Край солнца вышел из-за горизонта, и в этот миг пронзительный вопль Фирузы разорвал безмолвие:

– Ильдерим! Сынок! – растрепанная, с обезумевшим взглядом, она выскочила из дому и побежала, закинув назад голову и подняв руки к небу. – Она убила его! Эта женщина убила моего сына!

Встревоженные люди выбегали из своих домов и, ничего не понимая, спешили на крик. Фируза, добежав до развилки, остановилась, упала на колени и закрыла лицо, продолжая стонать, вокруг нее собиралась толпа недоумевавших односельчан. Старая Асият, дружившая еще с матерью Фирузы, наклонилась над бившейся в отчаянии женщиной и отвела ее руки от лица:

– Фируза, посмотри на меня, что с тобой случилось? Или злой дух вселился в твое тело?

– Я вырежу ее сердце, как она зарезала моего сына! Это Наталья! Убийца! Убийца!

В черных глазах Фирузы было столько страдания и гнева, что Асият, вздрогнув, невольно отпрянула назад. Шум на дороге донесся до кладбища, Таня испуганно сжалась, Наталья вздрогнула и прислушалась, а когда слово «убийца» достигло ее слуха, она криво усмехнулась и выпрямилась. Решение родилось мгновенно. Таня, выскочив из своего укрытия, бросилась к матери, но не успела добежать. Она была в двух шагах от Натальи, когда та, взглянув в последний раз на солнце, улыбнулась и шагнула в пропасть.

– Мамочка, мама!

Люди, столпившиеся на развилке, на миг застыли, услышав вопль, даже Фируза перестала кричать, а потом, вскочив на ноги, бросилась в сторону кладбища – так стремительно, что односельчане едва поспевали за ней.

Стоявшая на краю скалы Таня молча смотрела вниз со странно безмятежным выражением лица – словно это не из ее груди только что вырвался отчаянный и горький крик. Фируза метнулась к ней:

– Где она? Где твоя мать?!

Девочка слегка повернула голову в ее сторону и, не ответив, вновь устремила взгляд в пропасть. Умолкнув, люди обратили взгляды вниз. Там, где Джурмут, огибая камни, бурлит и искрится алмазными брызгами в лучах восходящего солнца, лежала крохотная фигурка. Руки ее были широко раскинуты, и с высоты скалы она напоминала детскую куклу, одетую в розовое платьице. Коршун покружил немного в воздухе, но кто-то из людей, очнувшись, бросил в него камень, и он улетел.

Вновь завопив, Фируза ударилась головой о землю, Асият и другие женщины схватили ее за плечи, не давая биться. Таня метнулась в сторону с криком:

– Нет!

Ее удерживали, о чем-то спрашивали, но она зажмурилась и только трясла головой. Между собой окружающие переговаривались по-бежитински и по-аварски, и языка их Таня не понимала, но в мозгу неожиданно стали вспыхивать обрывки фраз. Вспыхивали и становились все отчетливей:

«Сейчас не надо с ней говорить, она не в себе, нужно увести ее».

«Куда? Ее отцу сообщили?»

«Люди пошли ему сказать».

«Нельзя вести ее к Халиде, та, бедняжка, и без того вся извелась по мужу, а теперь еще ее брата зарезала эта русская женщина. Зарезала и убила себя, ей теперь уже все равно, но ведь девочка – ее дочь».

Неожиданно возникло ощущение чего-то родного. Знакомый голос твердил:

– Таня, Танюша!

Халида. Таня, бессильно поникнув, открыла глаза. Халида взяла ее за руку, как ребенка, и повела домой, даже не взглянув на рыдавшую мать. Люди молча расступались перед ними, давая дорогу.

Испуганным Дианке и Лизе Халида велела заварить чай, сама уложила Таню на кровать, поцеловала и едва спустилась вниз, как в дом ворвалась Фируза. Пытаясь ее удержать, следом за ней вошли Асият, Зара и еще две женщины.

– Ты, моя дочь! Твоего брата сейчас убили, а ты привела дочь этой убийцы в свой дом!

Халида выпрямилась, придерживая руками живот, вокруг глаз ее лежали черные круги, но взгляд был холодным.

– Выйдите, прошу вас, – попросила она женщин, – я хочу поговорить с мамой.

– Халида, дочка, – начала было Асият, другие женщины неуверенно переминались с ноги на ногу, но Зара решительно потянула их всех к выходу:

– Пойдем, пойдем!

Когда за ними закрылась дверь, Халида повернулась к матери.

– Это ты помогла им встретиться, мама, – негромко произнесла она, – ты забыла, в чем ты мне клялась? Ты нарушила свою клятву, и я тоже не сделала всего, что могла, чтобы помешать этому. Так не будем сваливать беды, какие мы заслужили, на головы невиновных.

Фируза на миг закрыла лицо руками, потом резко выпрямилась, повернулась и вышла, не произнеся более ни слова. Подруги, ожидавшие ее на крыльце, тревожно переглянулись, увидев ее лицо.

– Фируза!

– Видно, такова была воля аллаха. Я пойду к Айгуль, жене моего сына, – надтреснутым голосом проговорила она, – нужно, чтобы она знала. Рустэм… – голос ее дрогнул.

Одна из женщин робко заметила:

– Фируза, твой муж Рустэм уже знает обо всем, он сообщил в районный центр, и скоро оттуда приедет следователь. Рустэм послал людей вниз, чтобы до приезда милиционеров охранять тело от шакалов, а потом пошел к Айгуль, чтобы сообщить ей о несчастье.

– Мужу… этой женщины сказали?

– Сказали. Люди говорят, Сергей принял свое несчастье с достоинством, хотя трудно ожидать достоинства от мужчины, которого так опозорила жена. Опозорила и ушла туда, где никто уже не сможет наказать ее за вероломство.

Возможно, то оцепенение, которое напало на Сергея при страшном известии, и можно было в каком-то приближении принять за достоинство. На рассвете к нему в комнату постучал испуганный вахтер общежития, сообщив, что пришли два местных жителя и принесли страшную весть – несчастье, мол, с Натальей. Дошло не сразу – с Натальей? Почему? Как? Она ведь была дома и с ним.

Он сидел с каменным лицом, слушал. Пришедшие тактично, но с присущей настоящим мужчинам прямотой поведали, в чем дело. Они не считали нужным ничего скрывать – жители села с давних пор искренне уважали и любили Сергея Муромцева. И когда он, наконец, осознал случившееся, то ощутил не горе, а стыд – жуткий, кошмарный стыд.

«Так вот, почему она в последнее время постоянно избегала близости! У нее был любовник – молодой, намного моложе меня. Я ей стал противен, она придумывала разные отговорки, гладила по голове, жалела, как… как собаку. Как старую, отжившую свой век собаку! А я… я ее домогался, трогал в разных местах, пытался возбудить, сегодня ночью взял чуть ли не силой – идиот, думал, что это она от горя и усталости стала такой холодной, что ей нужна разрядка! Нужна разрядка, да не со мной – старый, приевшийся муж, муж-насильник. Какой позор!»

Не успели вестники несчастья закончить свой рассказ, как в комнате начали собираться разбуженные и извещенные вахтером сотрудники – растерянные, ошеломленные жутким известием. Сергей с ледяным спокойствием оглядел их испуганные лица и постучал ногтем по своим наручным часам:

– Товарищи, уже утро, попрошу всех вовремя позавтракать и не опаздывать на работу.

Люди в ужасе начали переглядываться. Появились Кручинин и Черкизов, полковник неуверенно спросил:

– Сергей Эрнестович, как вы себя чувствуете?

– Благодарю, Дмитрий Дмитриевич, все в порядке. Всех сотрудников еще раз попрошу разойтись и не опаздывать на работу – у нас очень много неотложных дел, – он поднялся и, по очереди пожав руки гинухцам, торопливо и сухо сказал им: – Благодарю, я все понял. Наверное, приедет следователь и захочет меня видеть – я буду у себя в лаборатории. А теперь я бы хотел остаться один – мне нужно переодеться и умыться.

Комната опустела, люди выходили молча, не произнося ни единого слова, некоторые нерешительно оглядывались.

Оставшись один, Сергей запер дверь и упал на кровать лицом вниз. Воспоминание со страшной силой сдавило горло – восемнадцатилетняя Наташа, какой она была в тот день, когда отдала ему свою невинность. Глупая девочка, начитавшаяся книг: «…мне все равно, а если у меня будет от тебя ребенок, я буду только счастлива. Не бойся, я ничего от тебя не потребую».

Когда он сделал ей по телефону предложение, она плакала от счастья: «Да! Да! Да!». Ладно, она была еще дурочкой, вообразившей себя влюбленной, но он-то с его опытом! Почему он решил жениться на ней, почему?! Чувствовал себя обязанным, потому что взял ее девушкой? Идиот, сейчас не то время – девчонки сначала спят, с кем попало, а потом прекрасно устраивают свою жизнь. Нужно было думать – тринадцать лет разницы в возрасте при ее темпераменте дали себя знать, в конце концов. Ада с самого начала, еще не зная Натальи, заподозрила, что девчонка распутна. Как же сестра была права! Или, может быть – его внезапно охватил леденящий холод, – Наталья с самого начала все рассчитала? Конечно же – одинокая девочка, родители умерли, сестра погибла. Ей нужен был муж и защитник, а тут подвернулся интересный мужчина, кандидат наук.

«Я не хочу делать тебя несчастным. Если ты просто считаешь, что обязан, потому что…». Он, дурак, купился, а она использовала – как его, так и его семью. Ей создали все условия, чтобы она окончила институт, даже помогли поставить на ноги ее осиротевшего племянника, а она… Бессильный гнев охватил Сергея, он поднялся с кровати, вытащил из шкафа свой новый летний костюм и начал одеваться – тщательно, аккуратно, словно собираясь на светский прием.

Петр Эрнестович, которого немедленно известили о случившемся, еще до полудня вылетел из Ленинграда в Тбилиси и к вечеру был в совхозе. Ему стало не по себе, когда, зайдя в кабинет Сергея, он застал того за работой.

– Сережа, ты… хорошо себя чувствуешь?

Сергей поднялся навстречу брату, поцеловал его и вернулся к своему столу.

– Садись, Петя, ты ужинал? – будничным голосом спросил он. – Я попрошу принести тебе ужин сюда, или, если хочешь, можешь сходить в столовую.

– Спасибо, я сыт. Кручинин связался с грузинскими товарищами, и они были очень любезны – встретили меня в Тбилиси, накормили, предоставили в распоряжение машину вместе с водителем, я на ней сюда и приехал, – у Муромцева-старшего до боли сжалось сердце при виде черных кругов вокруг глаз Сергея. – А ты… работаешь? Уже поздно.

– Надо кое-что доделать, днем не успел – часа два или три пришлось потратить на разговоры со следователем.

Он сказал это таким тоном, словно жаловался на незначительную досадную помеху, оторвавшую его от работы.

– Да-да, я в курсе. Сережа, мне кажется, что тебе лучше пока прервать работу и вернуться в Ленинград, как ты считаешь?

– В Ленинград? – с недоумением спросил Сергей, вскинув бровь. – Нет, не думаю. Здесь много работы, а в Ленинграде… Честно говоря, в Ленинграде мне сейчас делать абсолютно нечего.

– Хорошо, мы это обсудим позже, но пока оторвись ненадолго – нам нужно поехать к твоей дочери. Ты ведь ее еще не видел со вчерашнего дня? Мне сообщили, что Таня все это время находится в шоковом состоянии – ни с кем не разговаривает, не отвечает на вопросы.

– Это естественно в данной ситуации, но это пройдет, – его голос звучал равнодушно, словно он говорил о постороннем человеке. – Не вижу особой необходимости мне сейчас ее видеть.

– То есть… как это? Приди в себя, Сережа! Твоя жена, мать твоего ребенка умерла. Не важно, при каких обстоятельствах, но она умерла, остался ребенок.

– Я уже забыл, что у меня когда-то была жена, – медленно произнес Сергей, – это было очень давно, а все, что теперь, меня совершенно не касается.

– И твоя дочь тебя тоже не касается?

– Если честно, я даже не вполне уверен, что это моя дочь, – ему самому стало страшно и совестно от этих слов, но вновь нахлынувшие гнев и обида на Наталью подавили чувство вины.

Петр Эрнестович, вспыхнув, поднялся.

– Вот, значит, как. Хорошо, работай. Я смогу пробыть здесь еще пару дней, потом увезу Таню с собой. Ты, надеюсь, не станешь возражать?

– Делай, что хочешь, я же сказал: меня все это не касается.

Две «Волги» с грузинскими номерами затормозили возле дома Халиды почти одновременно. Из одной, легонько постанывая под тяжестью собственного веса, выбрался Зураб, дядя Айгуль, а следом за ним пружинисто выпрыгнул Рустэм Гаджиев. Из другой вылез Петр Эрнестович Муромцев. Выпрастывая ногу из машины, он тоже слегка покряхтел – брюшко, нажитое за годы кабинетной работы, давало себя знать. Встреча была неслучайной – Гаджиеву в нужное время дали знать, что директор головного института, курирующего работу экспериментального комплекса в их совхозе, отъехал от базы и направляется к дому его дочери. Сам Рустэм в это время находился у своей охваченной горем невестки Айгуль и беседовал с ее дядей. До дома Халиды оттуда вполне можно было дойти пешком минут за десять, но Зураб потребовал, чтобы они поехали на его «Волге». Действительно, где это видано, чтобы ответственные работники ходили пешком!

Пожав руку Муромцеву, Рустэм представил ему Зураба и пригласил гостей войти в дом его дочери. Их встретили Зара и ее дочь, вокруг голов их были повязаны черные траурные платки.

– Как моя племянница? – торопливо спросил Петр Эрнестович.

Зара, не смевшая первой нарушить молчание, немедленно начала рассказывать:

– Весь день ничего не ела – как привела ее Халида, так она легла, повернулась к стене и ни слова не сказала. Следователь заходил, спрашивал – она только смотрит и молчит. Халида детей ко мне домой отослала, а сама целый день с Таней. Сейчас они обе заснули, но если скажете, то разбужу.

– Не надо их будить, – устало опускаясь на стул, вздохнул Муромцев, – я подожду, вы не беспокойтесь.

Накрыв на стол, женщины немедленно удалились, Зураб достал из портфеля бутылку вина, открыл ее и разлил по маленьким рюмочкам.

– Хотел бы выпить за знакомство, но не то настроение, – сказал он, поднимая отливающую янтарем жидкость, – помянем ушедших. Вам уже сообщили подробности?

Петру Эрнестовичу не хотелось сейчас ни есть, ни пить, но он из вежливости коснулся губами края рюмки и, поставив ее на стол, со вздохом сказал:

– В общих чертах. Ужасная история.

– Не то слово, это позор! – Зураб грохнул кулаком по столу. – Это для всех позор! Мужчина есть мужчина, у него должна быть голова на плечах!

– Зураб, я знаю, как ты любишь племянницу и переживаешь из-за нее, – Гаджиев на миг прикрыл глаза, словно от сильной боли, – но уже ничего нельзя изменить. Да, много лет назад, когда погиб мой сын Наби, спасая людей, я им гордился. Теперь мне гордиться нечем. Но это тоже мой сын, мне больно, и матери его тоже больно.

– Айгуль могла бы сейчас жить заграницей и купаться в золоте, – угрюмо возразил толстяк. – Теперь она вдова с маленькими детьми, а ей нет еще и тридцати.

Чувствовалось, что трения между родственниками начались уже давно, но несчастье обострило их до предела. Петр Эрнестович бросил сочувственный взгляд на расстроенное лицо Гаджиева.

– Извините, сейчас уже действительно не стоит искать виновных, жизнь есть жизнь, – сухо заметил он Зурабу. – Случилась трагедия, погибли два совсем еще молодых человека, и перед этим все бледнеет. Когда родным выдадут тела для погребения?

Рустэм вздохнул.

– Следователь сказал, что дня через два, у экспертизы никаких дополнительных вопросов не возникло. Айгуль хочет забрать тело мужа в Тбилиси, но это еще не решено – Фируза хочет похоронить сына на нашем кладбище, она плачет и просит меня об этом. Что же касается вашей невестки, то… – он слегка запнулся, – утром я говорил с дочерью. Халида уверяет, что ваша невестка как-то в разговоре высказала пожелание, чтобы ее похоронили рядом с сестрой. Конечно, это был просто мимолетный разговор, но, тем не менее, моя дочь очень хотела бы этого, однако большинство наших односельчан категорически против, вы понимаете…

– Понимаю, – Муромцев провел рукой по лбу.

– Я начал было говорить об этом с Сергеем, – продолжал Рустэм, – но он так оскорблен, что даже не хочет упоминать имени своей жены, сказал, что ему безразлично.

– Никто не может так унизить мужчину, как слабая женщина, – проворчал Зураб.

– Нет-нет, я сам всем займусь, – торопливо возразил Петр Эрнестович. – Что ж, если люди не хотят, чтобы Наталья была похоронена на местном кладбище, мы должны уважать их желание, но, видите ли, я просто ко всему этому не был готов. Моя сестра сейчас находится в больнице в Москве – рано утром мне по телефону сообщили, что ей стало нехорошо в поезде по дороге в Кисловодск. Не успел я повесить трубку, как позвонили отсюда. Я немедленно вылетел в Тбилиси, но отсюда мне нужно будет в Москву к сестре. Сергею я пока о ее болезни ничего не сообщил – он в невменяемом состоянии и все равно ничем не сможет помочь. Отсюда можно будет позвонить в Москву?

– Разумеется, – кивнул Рустэм, – в любой момент вас соединят, связь работает нормально.

– Спасибо, я просил мою бывшую ученицу узнать и сообщить мне, как Ада.

– А я попробую помочь вам с организацией транспортировки гроба, – сочувственно предложил Зураб.

– Дядя Петя!

Мужчины обернулись – Таня с широко раскрытыми глазами стояла на пороге. Бросившись к дяде, она обхватила его за шею, уткнулась в плечо и зарыдала – громко, навзрыд.

Глава двенадцатая

Пока прибывшая из районного центра следственная группа осматривала место, где произошло убийство, над пропастью кружил вертолет, и со скалы можно было видеть милиционеров, суетившихся возле тела Натальи Муромцевой. Следователь допросил ближайших родственников погибших, и мать убитого, Фируза Гаджиева, сразу же призналась, что ее сын и Муромцева на протяжении длительного времени состояли в близких отношениях, а в ночь убийства, тайно встретившись в ее доме, провели вместе несколько часов.

Сама Гаджиева в это время ушла спать в сарай, но под утро проснулась и решила вернуться в дом – напомнить любовникам, что пришло время расставаться. Увидев свет – он пробивался сквозь шторы, – она подождала немного, а потом, приоткрыв дверь, заглянула внутрь и сразу увидела Ильдерима – он лежал возле стола, и из груди его торчал нож. И хотя тело уже начало остывать, матери не сразу поверилось, что сын мертв. А когда она это поняла, то, обезумев от горя, начала кричать и бросилась искать убийцу-Наталью, потому что была уверена, что никто, кроме любовницы, не мог вонзить нож в грудь ее сына.

Муж Муромцевой, профессор Сергей Эрнестович Муромцев, показал, что уснул вечером в начале одиннадцатого, а утром его разбудили, сообщив о гибели жены. Дежурный вахтер подтвердил, что Муромцев ночью действительно никуда не отлучался, а вот жена его вышла где-то в половине одиннадцатого, объяснив это тем, что ей необходимо проведать беременную невестку.

Халида Лузгина, сестра убитого, легла спать сразу, как только окончился шедший по второму каналу фильм «Земляничная поляна». Она утверждала, что вечером Наталья покинула ее дом, как только начало темнеть, и больше не возвращалась.

Жена убитого, Айгуль Гаджиева, показала, что в ночь убийства спокойно спала у себя дома. Накануне муж привез ее и детей в совхоз, а сам уехал в Тбилиси. Попрощался с женой и детьми очень нежно – Айгуль даже и подумать не могла, что он собирается тут же вернуться обратно, чтобы встретиться с другой женщиной. О том, что у Ильдерима есть любовница, она знала, но это случалось уже не в первый раз. Ей приходилось смиряться и терпеть ради детей – он всегда был заботливым и ласковым мужем, хорошим отцом их детям, но дядя угрожал, что если еще хоть раз узнает об изменах Ильдерима, то заставит племянницу развестись. Поэтому она по совету свекрови делала вид, что ничего не знает – боялась разрушить семью.

Бывший одноклассник убитого, водитель грузовика Расул Хаметов, признался, что за день до случившегося привез Ильдерима Гаджиева в совхоз – тот сказал, что ему нужно тайком от жены встретиться с какой-то женщиной. Утром того дня, когда произошло убийство, Хаметов собирался отвезти Ильдерима обратно в Лагодехи. Из-за этого он даже немного задержался с отъездом – ждал приятеля, пока по селу не разнеслась весть о его гибели.

Отец убитого, председатель совхоза Рустэм Гаджиев, был потрясен и разгневан, когда узнал, что сын состоял в связи с женой его друга. Приехавший из Тбилиси дядя Айгуль рассказал о некоторых других внебрачных связях своего зятя, но больше никто из окружающих ничего по существу добавить не мог.

К вечеру второго дня были получены результаты экспертизы. Согласно им смерть Гаджиева наступила между двумя и половиной четвертого утра. К сожалению, эксперты не смогли назвать более точного времени, поскольку труп поступил в их распоряжение достаточно поздно.

В доме Фирузы Гаджиевой, где произошло убийство, обнаружили многочисленные следы пребывания любовников. Отпечатков пальцев везде было так много, что по ним трудно было на что-то ориентироваться – к Фирузе постоянно захаживало множество соседей. Однако на рукоятке ножа, послужившего орудием убийства, четко отпечатались пальцы Натальи Муромцевой, и когда следователь получил результаты экспертизы, у него отпали все сомнения, и осталась единственная версия случившегося.

Согласно ей где-то около двух ночи между любовниками произошла размолвка, причину которой теперь вряд ли можно было точно установить. Фируза Гаджиева утверждала, что Муромцева давно преследовала ее сына своими домогательствами. Эта женщина требовала, чтобы Ильдерим оставил семью и женился на ней, но он видел в их связи всего лишь легкую интрижку и не знал, как ему отвязаться от назойливой любовницы. В совхоз он, по словам матери, вернулся, чтобы успокоить Наталью – боялся, что она в пылу неудовлетворенной страсти что-нибудь натворит. Похоже, что во время свидания Муромцева опять начала настаивать на своем и получила отказ. Тогда, в пылу гнева схватив нож, она ударила любовника прямо в сердце. Умер он мгновенно, и Наталья, будучи врачом, поняла это сразу. Возможно, она тогда же и решила свести счеты с жизнью, но сначала хотела попрощаться с дочерью, поэтому направилась к дому Халиды Лузгиной.

Вероятно, Таня проснулась, спустилась к матери, и они немного поговорили, а потом Наталья ушла. Вряд ли, конечно, она рассказала девочке о случившемся, но вела себя и разговаривала странно. Таню это встревожило, поэтому она решила проследить за матерью и пошла за ней следом.

Последняя часть стройной версии следствия была шаткой, поскольку Таня Муромцева не подтвердила ее, хотя и не стала отрицать. Следователь дважды пытался поговорить с ней в присутствии педагога, но она на все вопросы тихо отвечала «не знаю», и неподвижно смотрела в сторону. Решив, что девочка еще не вышла из шокового состояния, ее оставили в покое, хотя до конца и неясно было, почему она среди ночи оказалась на кладбище, став свидетельницей самоубийства матери. В целом уже через два дня картина убийства Ильдерима Гаджиева была ясна, самоубийство Натальи Муромцевой доказано, и после выполнения некоторых формальностей дело подлежало закрытию в связи со смертью лица, совершившего преступление.

Через два дня следователь сообщил, что назавтра оба тела можно будет забрать из морга для погребения. Поздно вечером, когда Рустэм Гаджиев и его жена Сабина уже легли спать, в дверь их дома тихо постучали. Встревоженная Сабина, изнервничавшаяся за последние дни, поспешно спустилась вниз, чтобы открыть – в селе их не принято было ходить в гости в такое время, и человек, пришедший в столь поздний час, вряд ли мог принести добрую весть. Таня, стоявшая на пороге, исподлобья смотрела на ошеломленную женщину и переминалась с ноги на ногу.

– Здравствую, детка, – мягко сказала Сабина, – что же ты стоишь? Заходи.

– Извините, я вас разбудила, да? Просто, мне очень надо было… Надо было поговорить с вашим мужем. Понимаете, я… Ну, мне очень надо, понимаете?

– Зайди, Таня, – уже успокоившись, произнесла жена Рустэма Гаджиева. – Зайди и сядь, а я сейчас разбужу мужа.

Тане никогда прежде не приходилось разговаривать с этим человеком, хотя ей столько рассказывали о нем, что он стал для нее чуть ли не живой легендой. Видела она его прежде лишь мельком издали и только теперь, сидя напротив Рустэма, поняла, как схожи они с Халидой тонкими чертами лица.

– Следователь сказал, что завтра можно будет, – в горле ее встал ком, – можно… ну, забрать мою маму. Тетя Халида сказала правду – моя мама… Она и вправду иногда говорила, что хочет, чтобы ее похоронили рядом тетей Лизой. Конечно, она просто так говорила, она не думала… Я знаю, о чем вы сейчас подумали, – в голосе девочки неожиданно зазвенел отчаяньем, – вы подумали, что ваши односельчане никогда не согласятся похоронить убийцу на своем кладбище, но моя мама не убийца! Это не она, это я убила вашего сына!

Слегка качнувшись от неожиданности и пронзившей душу боли, Рустэм на миг прикрыл глаза, потом вновь посмотрел на съежившуюся девочку.

– Не надо так говорить, Таня, – глухо сказал он. – Следователь уже установил правду, так что тебе никто не поверит. Я понимаю, ты хочешь, чтобы желание твоей мамы было выполнено, но…

– Мама стерла отпечатки моих пальцев с ножа, она хотела, чтобы подумали на нее, а не на меня. Она сказала, что из-за этого вся моя жизнь будет загублена. Она просила меня молчать, идти домой и никому ничего не говорить, и она не хотела… Она не хотела убивать себя. Мама… пошла на могилу тети Лизы, потому что думала, что потом ее посадят в тюрьму, и тогда она уже не сможет… А когда вдруг стали кричать, она испугалась, что я не выдержу и все расскажу, и потому… И еще ей было стыдно перед папой, перед тетей Халидой – за все. Она подумала, что не сможет теперь смотреть им в глаза, она вправду так подумала! И тогда… Я бежала, чтобы ее удержать, но не успела.

Тяжело вздохнув, Рустэм устало покачал головой.

– Ты не можешь знать, что думала твоя мама перед смертью, и никто уже этого не узнает.

– Я всегда знаю, что думают люди. Я знала, что думала моя мама, я знаю, что сейчас думаете вы: вы хотели бы мне помочь, вам меня жалко, и вы не знаете, что делать. Но не надо меня жалеть, я убила, понимаете?

– Подожди, не кричи так, – попросил ошеломленный Рустэм, касаясь рукой виска, – я видел много непонятного в своей жизни, много такого, что ученые не всегда могут объяснить, но сейчас я хочу, чтобы ты не волновалась, а спокойно мне все рассказала.

И Таня начала рассказывать. Обо всем – о своих бабках и прабабках с отцовской стороны, об их способностях, которые проявлялись в минуту сильного волнения. И о том, что у нее самой эти способности оказались во много раз сильнее – настолько, что ей бывает страшно. О том, как она мучилась, узнав, что мать изменяет отцу. О том, как бросила свою угрозу в лицо Ильдериму, и после этого прочитала в его мыслях свой приговор.

– Он хотел нас убить, понимаете? – плача, говорила она. – Убить меня и маму. Потому что раньше у него была одна нехорошая женщина, болевшая сифилисом, и дядя его жены очень сердился. Он не дал бы вашему сыну вступить в партию и поехать заграницу, если б узнал. Но я никогда в жизни никому бы не сказала, никогда! Я просто очень рассердилась, потому что ваш сын плохо подумал о моей маме, и я сказала ему… Я пригрозила, а он решил нас убить. Я это ясно видела, я даже знала как – он разобьет мне голову, задушит маму, а потом сбросит нас обеих в пропасть и уедет из села на грузовике своего друга. Я не знаю, как я смогла его ударить ножом, но я защищалась! А мама просто хотела меня спасти.

Рустэм поднял руку, веля ей замолчать, потом встал, подошел к окну и долго стоял, глядя в ночную черноту, а лицо его казалось высеченным из камня. Наконец он повернулся к Тане и медленно произнес:

– Ты говорила сейчас о таких вещах, о которых не могла знать, поэтому я готов тебе поверить. Если так, то ты все сделала правильно, но никому и никогда не рассказывай того, что сейчас рассказала мне. Пусть все будет так, как пожелала твоя мама: ее похоронят на нашем кладбище рядом с сестрой, я так решил. Тело своего мужа пусть Айгуль увезет в Тбилиси, как хотела прежде.

Взгляд его потемнел, и лицо стало мрачным.

«Сто лет назад мой дед мальчиком убивал русских, мой отец сложил голову на последней войне с немцами, и я тоже там был, я тоже убивал. Тот немец, который чистил винтовку – он не ждал нападения, мы подкрались незаметно, чтобы снять их посты. Немец что-то насвистывал, повернулся, я видел его глаза – светлые, прозрачные, как стеклышко, я до сих пор их помню. Врагу нельзя смотреть в глаза, когда должен его убить, иначе потом всю жизнь будет сниться этот взгляд. Потому что человек не рожден для того, чтобы убивать человека. Но ради чего один из моих сыновей готов был стать убийцей? Убийцей женщин! Ради партбилета и жизни за границей? Интересно, видела ли девочка его глаза, когда…Нет, это должна была сделать не она – я сам должен был стереть его с лица земли!».

Глаза Тани широко раскрылись, в них мелькнул ужас.

– Не надо! – коротко вскрикнула она, поднеся руку к горлу. – Не надо так думать, пожалуйста! Я не видела его глаз, нет!

– Замолчи! – жестко приказал Рустэм. – Я обещал сделать так, как ты просила, а теперь уйди. Уйди, пожалуйста!

Впервые в жизни бесстрашный Рустэм Гаджиев почувствовал, что внутри у него все холодеет от страха. И уже Тани давно не было в его доме, а он все никак не мог прийти в себя – ему казалось, что где-то в углу комнаты прячется призрак, читающий его мысли.

Под вечер следующего дня Наталью Муромцеву опустили в землю рядом с ее сестрой Лизой. Накануне Фируза, испросив у мужа позволения, уехала в Тбилиси на похороны Ильдерима и сказала, что останется у невестки Айгуль до той поры, пока со дня смерти сына не минет год. Своей приятельнице Асият она по секрету сообщила, что, скорей всего, вообще не вернется туда, где похоронена женщина, лишившая жизни ее мальчика. Мудрая Асият в ответ лишь покачала головой и, вздохнув, ответила:

– Многие люди нашего села тоже не хотели этого, но твой муж Рустэм так решил, а раз он считает, что так надо, то и остальные будут так думать. Люди ведь только думают, что у них есть свои желания и мысли, а в действительности за них всегда желает и мыслит кто-то один. Уже сейчас многие начали говорить, что Рустэм сделал правильно, а через год все начнут осуждать тебя, если ты не вернешься к мужу.

– Халида тоже против меня, – горько сказала Фируза. – Ведь это по ее просьбе мой муж Рустэм согласился похоронить в нашей земле убийцу ее брата. Что ж, я покорно снесу то, что уготовила мне воля аллаха, но она пусть родит своего ребенка без меня, и пусть встретит горестную весть, которая ее после этого ожидает, тоже без меня.

– Горе замутило твой разум, – с укором возразила ее подруга, одна в селе знавшая о смерти Юрия. – Разве можно желать печали родной дочери? Я еще не сказала тебе, что твой муж Рустэм просил меня завтра перейти жить в дом Халиды, чтобы не оставлять ее одну – ведь ты надолго уезжаешь.

– И ты оставишь свой дом? – удивилась немного задетая Фируза. – Ведь скоро в твоем саду созреет урожай.

– Рустэм пришлет людей мне в помощь, сын и зятья мои тоже приедут, не волнуйся.

Сергея на похоронах жены не было, но никто из односельчан Рустэма Гаджиева его за это не осудил. Сразу же после похорон Петр Эрнестович увез племянницу в Тбилиси, а оттуда они вылетели в Москву.

В аэропорту Домодедово их встретила бывшая аспирантка Петра Эрнестовича Лариса Кукуева. Теперь она, правда, была не Лариса Ку-куева, а кандидат наук и доцент кафедры общей биологии МГУ Лариса Витольдовна Китаева, но для своего научного руководителя она так и осталась застенчивой девочкой, которая отчаянно краснела, делая свой первый доклад на ученом совете.

Муж Ларисы ожидал их, стоя рядом с машиной у входа в здание аэропорта. Пока ехали, Таня дремала на заднем сидении, привалившись к мягкому плечу Ларисы, а та, обняв девочку и слегка подавшись вперед, негромко говорила Петру Эрнестовичу, сидевшему впереди рядом с ее супругом:

– Все без изменений. Вчера я привозила профессора Клейнера, но он не сказал ничего нового, диагноз тот же, причина – обширное тромбообразование. Но сейчас состояние стабилизировалось, я сказала вам по телефону.

Петр Эрнестович на мгновение прикрыл глаза, пытаясь побороть подкатившее к горлу отчаяние, и глухо спросил:

– В сознание не приходила?

– Нет. Из записи врача «Скорой», оказавшего первую помощь, следует, что все случилось внезапно. По словам пассажиров, с которыми Ада Эрнестовна ехала из Ленинграда, в поезде она ни на что не жаловалась, выглядела прекрасно. Утром в тот день встала пораньше, еще и остальных разбудила, чтобы успели умыться – перед Минводами туалет закрывают. Проводница принесла чай, позавтракали, а минут через двадцать Ада Эрнестовна внезапно побледнела и потеряла сознание. Врач «Скорой», молоденький парнишка, когда приехал, сразу ввел, как написано, один кубик 24 % раствора эуфиллина, а диагноз поставили уже в местной больнице.

– И ведь мы все это время были уверены, что Ада спокойно отдыхает в Кисловодском санатории, никто и подумать не мог! Злата с детьми уехала в Пярну, я спокойно работал, Сережа… Сережа уехал в Дагестан на свою базу. Если б только… Да, все могло бы быть иначе.

– Как Сергей? – спросила Лариса, искренне сочувствуя горю бывшего шефа, которого она искренне любила.

– Плохо. Ведет себя неадекватно, говорит невообразимые вещи. Я было рассердился на него, но теперь понимаю, что зря – у него шоковое состояние.

– Несчастный случай?

– Да, – коротко ответил Петр Эрнестович, не желая вдаваться в подробности, – я пока не стал ему рассказывать про Аду. Злате тоже пока ничего не сообщил – ни про Аду, ни про Наталью. Она там в Пярне одна с детьми, начнет метаться. Ты уж прости, Лариса, что я тебя обеспокоил своей просьбой, но все так внезапно…

– Что вы, Петр Эрнестович! Когда я узнала про Наташу, чуть с ума не сошла, не могла поверить, – она спохватилась, испуганно покосившись Таню, но чуть успокоилась, увидев, что девочка спит, и с укором добавила: – Как вам не стыдно, к кому же еще вы должны были обратиться, если не ко мне?

– Ладно, спасибо, Ларочка. Ты узнала подробности? Почему они сразу никуда не сообщили?

– Как всегда все напутали, сообщили не в тот дом отдыха. Да они бы и теперь не спохватились, но Аду Эрнестовну начал искать какой-то шведский профессор, с которым она познакомилась на конференции – кажется, она ему сообщила, где будет отдыхать. Это мне Миша Клейнер по секрету сообщил, его брат – зав. отделением, где лежит сейчас Ада Эрнестовна. Помните Мишку?

– Я помню всех своих бывших аспирантов, Лариса.

– Ну, особых подробностей, конечно, никто не знает, говорят только, что этот швед отыскал Аду Эрнестовну в больнице в Минводах, возмутился, что там нет должного ухода, позвонил в Стокгольм, а оттуда какие-то светила мировой науки сделали запрос в Москву. Там, конечно, мгновенно засуетились, Аду Эрнестовну на санитарном самолете транспортировали в столичную специализированную клинику, сразу же позвонили вам в Ленинград. А то почти месяц лежит человек где-то на периферии, и никто знать ничего не знает. Я просто в ужас пришла, когда мне стало известно о таком безобразии, и ведь, как всегда, даже не поймешь, кто виноват.

– Моя вина, моя, – тяжело вздохнул Петр Эрнестович, – закрутился в своем институте, потом Злата с детьми уезжала, Сережа уезжал, суета стояла страшная. Должен был, конечно, позвонить в дом отдыха, узнать, как она доехала. Не могу себе простить! Что-нибудь еще известно про этого шведского профессора?

– Мишка говорил, его фамилия Ларсон. Он, кажется даже, хотел приехать в Москву, но ему не продлили визу или что-то там еще. Петр Эрнестович, профессор просил вам передать, что сегодня он будет в клинике допоздна, и если вы захотите с ним поговорить…

– Понятно, спасибо огромное. Я тебе попрошу, Ларочка, если нетрудно – подбросьте меня сейчас в клинику к Аде, а Танюшку забери, пусть пока побудет у тебя.

Внезапно открыв глаза, Таня резко выпрямилась, оторвавшись от мягкого плеча Ларисы.

– Нет, дядя Петя, я пойду к тете Аде с тобой!

– Нельзя, маленькая, тетя Ада в реанимации, туда никого не пускают.

– Но тебя же пустят!

– Я сам врач, поэтому мне можно.

– Нет, я хочу к тете Аде!

Она выкрикнула это так громко, что муж Ларисы вздрогнул и резко затормозил. Лариса поспешно притянула к себе девочку и, погладив ее по плечу, сказала Муромцеву:

– Да ничего страшного не случится, Петр Эрнестович, пусть она посидит немного с Адой Эрнестовной, пока мы поговорим с врачами.

Других пациентов, кроме Ады Эрнестовны, в палате не было. Она неподвижно лежала с закрытыми глазами, от ее рук к стоявшим по обе стороны кровати капельницам тянулись гибкие трубки, лицо закрыто было маской аппарата искусственного дыхания, и лишь еле заметное шевеление одеяла на груди показывало, что больная еще жива. Таня, присев на стул рядом с кроватью, уставилась на беспомощное и безразличное ко всему существо, бывшее еще недавно живой, энергичной и ворчливой тетей Адой. Стоявший рядом Петр Эрнестович печально слушал поминутно заглядывавшего в историю болезни профессора:

– К сожалению, первичный диагноз подтвердился. В сознание так и не приходила, прогноз… – тут он запнулся, вспомнив, что о неблагоприятном прогнозе не следует говорить в присутствии пациента, хотя бы тот и находился без сознания, и увел Петра Эрнестовича из палаты.

«Я в сознании, Петя! Я не могу двигаться и самостоятельно дышать, но я слышу твой голос, я все время в сознании! Боже мой, неужели ты не можешь понять этого, брат?»

– Тетя Ада! – наклонившись над теткой, Таня пристально вглядывалась в закрытое маской лицо. – Ты меня слышишь, тетя Ада?

«Да, я слышу тебя, детка, но ты никогда этого не узнаешь. Ты не узнаешь, как я всегда любила тебя и вас всех, хотя и постоянно ругала».

– Нет, я все знаю, тетя Ада, знаю! Я знаю, что ты меня слышишь, я знаю, что ты всех нас любишь, и что ты любишь этого человека – Ганса. Ты все время думала о нем, когда приходила к нам.

На миг все замерло, а потом на Таню обрушился такой шквал мыслей тетки, что она покачнулась.

«Ты! Так это ты – девочка, рожденная четырнадцать лет назад, ребенок, владеющий даром естественного контакта. Значит, я все расшифровала верно, я была права! Тысячу раз права! Мир должен узнать о НИХ и результатах моей работы, хотя это будет стоить мне жизни».

– Тетя Ада, что с тобой случилось?

«Мне ввели смертельный препарат, но незадолго до этого я приняла большую дозу аспирина, который частично нейтрализовал яд, поэтому я еще жива. Я слышала, как они об этом говорили – они ждали, пока я умру. Никому не сообщали, что я в той больнице, пока Ганс меня не нашел. Но потом они поняли, что я все равно умру, и успокоились. Это из-за книги. Из-за моей книги – они не хотят, чтобы моя книга вышла».

– Тетя Ада! – девочка испуганно всхлипнула. – Тетя Ада!

«Скажи, детка, как ты меня воспринимаешь – ты меня слышишь?»

– Раньше я просто слышала, что думают другие люди – я даже не понимала, когда они думают, а когда говорят. Тетя Злата сказала, что это у меня наследственное – так же было у вашей с папой младшей сестры Людмилы.

«Да, ОНИ были правы – редкий наследственный дар, усиленный с помощью ИХ вмешательства. А теперь?».

– А теперь я иногда вдруг стала видеть. Мне трудно это объяснить словами – я вижу всего человека сразу. Раньше было редко, а теперь все чаще и чаще. Только иногда я все вижу, но вообще ничего не понимаю. Почему? Почему тебя хотят убить? Какая книга?

«Тихо! Не говори этого вслух! Никому не говори, только Гансу – если ты когда-нибудь его увидишь. Его заставили уехать в Швецию, и в ближайшее время не дадут визу в Советский Союз. Если моя книга в Стокгольме не выйдет… если они помешают ей выйти… у вас дома…перед отъездом… в книжном шкафу…».

– Я знаю, – приблизив свое лицо к кислородной маске, прошептала девочка, – там, за томами Большой Советской Энциклопедии ты спрятала копию рукописи своей книги, когда заходила к нам попрощаться перед отъездом. Я ее найду и буду хранить, пока вырасту. А потом сделаю так, чтобы ее издали – ты этого хочешь, да? Я вижу тебя, не напрягайся.

«Это…естественный контакт… они… хотят дать человечеству… увидеть бы…жалко… умирать… так интересно…»

– Нет, тетя Ада, нет! Не умирай! Кто «они», о ком ты?

«Они…Разум…»

Внезапно Таня ощутила резкую боль, потом ее охватила жуткая пустота. В ужасе отпрянув, она в оцепенении смотрела на застывшее в неподвижности одеяло, прикрывавшее грудь Ада Эрнестовны, потом с криком бросилась в коридор:

– Дядя Петя! Дядя Петя! Тетя Ада умерла! Она умерла!

Асият переселилась в дом Халиды на следующий день после отъезда Фирузы. Выполняя просьбу Рустэма Гаджиева, она ни на шаг не отходила от молодой женщины – так, что та даже начала сердиться. На сороковой день после трагедии, подождав, пока Асият приляжет отдохнуть, Халида велела дочкам вымыть посуду на кухне, а Тимуру сходить в совхозную библиотеку за новыми книгами. Сама же, накинув на голову платок, потихоньку вышла из дома и, без стука прикрыв за собой дверь, отправилась на кладбище.

Портрет на надгробье Натальи по просьбе Халиды изготовили в тбилисском фотоателье из маленькой семейной фотографии, сделанной Сергеем два года назад во время новогоднего застолья. На исходном снимке Наталья, уже много выпившая к тому времени, с комически важным видом разглядывала бокал в своей руке, а Юрий и Халида, смеясь, льнули к ней с обеих сторон. На кладбищенской фотографии оставили, разумеется, только ее лицо, и вырванное из общей веселой композиции оно казалось напряженным и угрюмым.

«Надо написать в Ленинград, – думала Халида, глядя на надгробье, – пусть пришлют какой-нибудь другой снимок – там, где она улыбается».

Звук шагов заставил ее вздрогнуть, но она тут же обрадовано улыбнулась и протянула руки:

– Дядя Сережа! Когда же ты приехал?

Бережно поцеловав ее в лоб, Сергей скользнул взглядом по фотографии и отвернулся.

– Утром приземлился в Тбилиси, оттуда была попутка до совхоза. Заглянул к тебе – Асият спит, Дианка сказала, что ты пошла погулять. Только вышел из твоего дома, как встретил Рамазана, внука Асият, он говорит: «Халида недавно шла по дороге к кладбищу». Зря ты ходишь одна, девочка, не нужно этого делать.

– Сегодня сорок дней, мне хотелось побыть здесь одной, – голос Халиды слегка дрогнул, а в глазах мелькнула тревога. – Дядя Сережа… Юра… что-нибудь… Папа постоянно говорит, что пока ничего нового, но мне кажется, что он чего-то не договаривает.

– Нет-нет, если бы что-то было, тебе сообщили бы в первую очередь, – он постарался выдержать взгляд огромных темных глаз, – да и мне следователь бы позвонил. Просто, я все это время как-то…

– Да, я понимаю. Прости, я не выразила тебе своего соболезнования. Поверь, когда папа сказал, что ты улетел на похороны Ады Эрнестовны, я стала сама не своя. Почему? Почему сразу столько несчастий? Как Петр Эрнестович?

– Держится, но выглядит неважно – это был для него тяжелый удар. Они с Адой с детства были неразлучны, а мне они оба заменили родителей. Знаешь, я почему-то вдруг вспомнил, как лет в пять начал называть Аду «мамой», а она мне это запретила, сказала: «Я тебе не мама, я Ада, твоя сестра». Знаешь, меня мучает совесть за то, что мы позволяли ей оставаться одной.

– Такие люди, как Ада Эрнестовна, обычно предпочитают одиночество, и никто из вас не мог бы ничего с этим поделать. Это удел больших ученых, для которых работа – смысл жизни.

– Да, но все же… Знаешь, когда Петя был здесь, он уже знал, что она в больнице в Москве, но ничего мне не сказал – он не думал, что Ада умирает, надеялся, что она выкарабкается. Или просто хотел надеяться.

– Когда речь идет о наших близких, мы надеемся до последнего. Даже тогда, когда надеяться уже не на что, – голос Халиды дрогнул, Сергей понял, что она имеет в виду и себя тоже.

– Я должен был лететь в Москву вместе с ним, должен был быть рядом с Адой, когда она умирала, а вместо этого я заставил его еще заниматься моей дочерью.

– Ты был вне себя от горя после гибели жены, тебя можно понять.

– Какого горя? – резко проговорил он, высокомерно вскинув голову. – У меня не было никакого горя, я не понимаю, о чем ты говоришь. У меня нет и не было жены.

Халида смущенно отвела глаза.

– Я просто… Я к тому, что ты ничего не смог бы изменить. Ты плохо выглядишь, дядя Сережа.

Сергей действительно выглядел неважно – лицо его похудело, под покрасневшими глазами темнели круги.

– Да, наверное, – он потер уже пробившуюся за день щетину, – нужно привести себя в порядок, потом… работать. Работы очень много, да.

– Как Таня? Не лучше ли бы тебе сейчас побыть рядом с ней?

– Таня… она, конечно, потрясена, молчит. Нет, я сейчас не смогу быть рядом с ней – нет сил, я слабый человек и не умею скрывать свою боль. Если честно, Злата для нее лучшая опора, нежели я.

– Не знаю почему, но мне Таня постоянно снится. Она говорит странные вещи, которые я потом наяву никак не могу забыть. Знаешь, мне даже становится немного не по себе, когда я вспоминаю ее слова. Вот и сегодня тоже…

Она запнулась, и лицо Сергея внезапно выразило тревогу. С неожиданной настойчивостью в голосе он заторопил ее.

– Продолжай, почему ты замолчала? Что «сегодня»? Халида, девочка, ты мне можешь рассказать, что тебе снится? Только не волнуйся, пожалуйста.

Закрыв глаза, Халида заговорила странно изменившимся голосом:

«Создание системы прогнозирования будущего закончено, она приведена в действие. Интегратор случайных процессов проанализировал заложенную в базу данных информацию. Результат, полученный в первом приближении, показывает, что временные зависимости основных характеристик имеют следующий вид: среднестатистическое значение параметра прогресса монотонно уходит в область отрицательных величин, функция показателя негативных тенденций претерпевает разрыв первого рода.

Это означает, что над цивилизацией Носителей Разума нависла угроза, но Разум расколот, Носители других систем отказываются внять нашему предостережению»

Вытерев выступивший на лбу холодный пот, Сергей постарался взять себя в руки и спросил, как можно спокойнее:

– Ну, и что ты об этом думаешь? Какой здесь смысл?

– Кто ищет смысла в снах? Людям часто снится какая-нибудь ерунда, и никто не ищет в ней смысла. Но у меня вдруг возникло странное ощущение… Дядя Сережа, ты помнишь, как Юра… как он всегда шутил, что у нас и наших детей любые шишки заживают с космической скоростью?

– Гм. Да, вроде припоминаю.

– Помню, папа рассказывал мне, что после тяжелой контузии медики признали его инвалидом, но, попав сюда, он исцелился за считанные недели. Помню, мой племянник Анвар в два года вылил на себя полную кастрюлю кипятка – его мать Зара поставила ее на стол на подстилку, а он потянул за краешек тряпки, кастрюля перевернулась, и его окатило буквально с головы до ног. Ребенок в любом другом месте наверняка умер бы от болевого шока еще до того, как покрылся волдырями, но Анвар неожиданно уснул. Его положили на чистую простыню, под нее подстелили мох, и он так лежал – кожу ему, кажется, даже ничем не смазывали, только давали пить. Через пару-другую дней от ожогов даже следа не осталось. Мы, кто родился на этом плато, всегда воспринимали подобные вещи как должное. Однако когда я уехала в Москву и увидела, какое значение придают люди проблемам травматологии и посттравматической реабилитации, то действительно начала удивляться. Знаешь, Асият всегда утверждала, будто мох здесь обладает целебной силой, некоторые старики говорили, что быстрому заживлению способствует местная питьевая вода. Позже я даже проводила химические анализы, но ничего необычного не обнаружила. Пыталась поговорить об этом со своим научным руководителем, когда работала над диссертацией, но он только отмахнулся – сказал, что это неактуально. Кстати, ты забыл, как лет восемь назад мы с тобой об этом говорили?

– Нет, я что-то…

– Ну, как же – ты тогда только защитил докторскую, а мы с Юрой… мы еще были студентами. После сессии приехали с Тимурчиком к вам в Ленинград, и Злата Евгеньевна постелила нам в гостиной. Тимурчика положили у мальчишек, и они втроем начали кидаться подушками, а Тимур одну нечаянно разорвал – пух полетел. Неужели не помнишь?

Сергей улыбнулся:

– Ну, у нас постоянно по всему дому пух и перья летят.

– Я расстроилась – чуть не заплакала, – а Злата Евгеньевна с Наташей начали смеяться, сказали, что это у вас обычное дело. Они велели Юре отвести меня погулять, чтобы успокоить, и сами все убрали, утихомирили детей. Мы с Юрой шли по набережной, и было совсем светло, хотя поздно – белая ночь. Пахло Невой, и Юра говорил… он говорил…

– Не надо, Халида, перестань, – тыльной стороной ладони, Сергей неловко, но бережно вытер слезинку, текущую по щеке молодой женщины. – Да, я припоминаю тот наш разговор – ты тогда за обедом начала петь мне дифирамбы, вогнала в краску, и вконец испортила мне аппетит.

– Почему дифирамбы? Я с детства тебя боготворила – и как ученого, и как человека. Ведь именно ты посоветовал мне заняться наукой.

Усмехнувшись, Сергей поскреб подбородок и покачал головой.

– Лестно слышать, конечно, но что-то я не припомню.

– Как же – тогда, когда я помогала тебе укладывать в коробку предметные стеклышки. Помнишь, когда после аварии папа попросил тебя исследовать кровь наших людей и животных, чтобы выяснить, можно ли нам продавать продукцию на базаре?

– Но ты была совсем малышкой!

– Не такая уж и малышка – тринадцать лет. А студенткой я читала все твои публикации, знала, что твоя работа связана с микроорганизмом, который много лет назад был обнаружен в нашей местности. Тогда за обедом я спросила, почему bacteria sapiens, как ты назвал эту культуру, не может быть использована в фармацевтике для изготовления лекарственных препаратов – ведь в твоих работах говорилось, что именно эта культура стимулирует регенерацию поврежденных тканей. Не мох и не вода из источников. А ты так ничего толком мне и не ответил – вы переглянулись с Адой Эрнестовной, и ты пробурчал что-то невнятное.

– И почему вдруг ты начала сейчас об этом вспоминать?

– Не знаю, но у меня вдруг возникло ощущение, что все это как-то взаимосвязано.

– Что именно?

– В твоих последних работах – год назад – я читала, что анализ почвы также выявил наличие в ней bacteria sapiens. Они везде – внутри нас, внутри животных, что обитают на плато, внутри почвы. Помнишь, как, попав сюда, ты сначала не хотел поверить, что здесь обитают давно вымершие виды животных, и думал, что я фантазирую? Ведь это именно bacteria sapiens сохранили здешний животный мир, ты так не думаешь?

– Возможно. Не будем сейчас об этом говорить, Халида, как-нибудь потом.

– Кроме того, сегодня ко мне заходил Анвар. Ты знаешь, что они с Таней за две недели очень подружились? Он даже, кажется, к ней не совсем равнодушен.

– Гм, не понял.

– Что тут понимать – дети растут, твоя дочь уже почти девушка, ты не заметил? Анвар хороший мальчик – увлекается техникой, математикой. Он очень переживал, когда случилась эта трагедия, и погибла Наташа…

Она виновато запнулась, увидев, что Сергей, дернулся, как от удара. Глядя в сторону, он угрюмо попросил:

– Не говори со мной об этом, не произноси при мне этого имени. Пожалуйста!

– Прости, я только хотела сказать, что после… после всего этого Анвар несколько раз спрашивал меня, можно ли ему будет написать Тане – беспокоится за нее. Сегодня он принес Тимуру книги, а потом поднялся ко мне, передал привет от матери и вдруг говорит: «Тетя Халида, я сегодня видел во сне Таню, она говорила со мной странно, очень странно». И сразу ушел. Дядя Сережа, что с тобой, почему ты так побледнел?

– неожиданно Халида догадалась: – Тебе тоже снятся странные сны? Таня?

Помедлив, он кивнул.

– Да. Это началось еще весной и с тех пор постоянно.

– Я знаю, ты не имеешь права рассказывать мне о своей работе, но могу же я делать предположения? Если я скажу глупость, то можешь меня отругать. Но если я попаду в точку, то просто промолчи. Ваша работа на базе связана с bacteria sapiens? Молчишь? Запрет на продажу нашей продукции, вывоз грунта с территории – все связано с этим?

– Не будем обсуждать мою работу, Халида, и не понимаю, какое отношение имеют сны…

– Я же говорю – у меня ощущение, что все взаимосвязано. Из-за этого, – она указала рукой на свой выпирающий живот, – я как-то обостренно воспринимаю действительность. Уже с месяц, как я начала ощущать опасность – такое чувство, будто она все ближе и ближе.

– Тогда тебе, возможно, лучше уехать в Москву. Когда тебе рожать?

– Скоро, но не в этом дело, ты не хочешь понять. Опасность не для меня, опасность где-то здесь, опасность для всех. Это нечто, связанное с твоей работой и bacteria sapiens.

Сергей криво усмехнулся и пожал плечами.

– В таком случае тебе тем более лучше уехать – и поскорей. Я поговорю с Рустэмом.

– Не нужно, – печально и твердо сказала молодая женщина, – древняя мудрость нашего народа учит: жди неизвестного рядом с теми, кто тебе дорог. Да и куда мне ехать – в пустую московскую квартиру? Там я просто не выдержу. Нет, я говорю все это для тебя – тебе лучше знать, чем ты занимаешься, и каковы будут последствия.

У него вырвалось:

– Не все в моей власти.

«Я всего лишь ученый, но в мою работу вмешались те, кто ради сиюминутных интересов готовы разрушить этот невероятный разумный мир bacteria sapiens. Что нам известно об их цивилизации? У нас только обрывки несвязных посланий, которые сумела расшифровать Ада. Жаль, что после того, как тему моей работы засекретили, мы с ней больше этого не обсуждали. Все Петя с его осторожностью – постоянно предупреждал, что везде есть глаза и уши, и можно нарваться на крупные неприятности. А ведь она намекнула, что ей удалось найти ключ и прочитать связные тексты – тогда, когда я вез ее к кисловодскому поезду. Говорила, что включила этот материал в свою новую книгу по криптоанализу, которая скоро увидит свет, – тогда, мол, мы с Петей все и узнаем. Она была так оживлена, выглядела совершенно здоровой – разве я мог тогда подумать, что больше никогда ее не увижу? Где материалы ее книги? После похорон мы с Петей перерыли в ее кабинете все сверху донизу, но ничего не нашли – даже черновиков».

В синем небе послышался крик птицы, и Халида, проводив ее глазами, внезапно ахнула, почувствовав резкую боль.

– Кажется, у меня начинаются роды.

Сергей осторожно вел ее по дороге к дому, обнимая за плечи, а навстречу им уже бежала перепуганная Асият:

– Халида, доченька, как же ты ушла без меня? – поддерживая под руку молодую женщину, она говорила Сергею: – Хорошо, аллах послал тебя в одно время с голубкой нашей поклониться могилам, и ты помог ей прийти домой, а то бы и знать никто не знал, где искать ее. А я сплю, и словно Таня твоя передо мной стоит и разговаривает. Меня как кто-то в бок толкнул, я и проснулась. Сейчас, Халида, доченька, вот мы и дошли. Сейчас я все приготовлю, и сегодня у нашего Рустэма станет больше внуков.

Спустя два часа, когда дневной жар спал, и солнце уже начало клониться к закату, Халида Лузгина родила двух сыновей-близнецов. В эту ночь Сергей Муромцев опять видел во сне дочь, и она вновь говорила ему непонятное:

«Пять раз обойдет Планета греющую ее звезду, и еще до того, как замкнется шестой круг, вероятность полного исчезновения цивилизации Носителей Разума асимптотически приблизится к единице. Берегитесь, мы слились со многими из вас, если наш Разум деградирует, то беда неминуема и для вашей цивилизации»

Глава тринадцатая

За окном поезда «Воронеж-Москва» стояла ночь, пассажир, беспокойно ворочавшийся на верхней полке, видел странный сон: с ним говорила девушка с неподвижным лицом и удлиненными глазами Клеопатры:

«Интегратор случайных процессов в последний раз проанализировал информацию.

Среднестатистическое значение параметра прогресса стремительно падает, функция показателя негативных тенденций имеет вид дельта функции, вероятность полного исчезновения цивилизации Носителей Разума равна единице.

Гибель и деградация неизбежны»

Проснувшись, мужчина потряс головой, чтобы избавиться от мучительного ощущения кошмара, и поглядел на часы – до прибытия в Москву оставалось пятьдесят минут. Цифры на дисплее показывали дату – двадцать шестое апреля одна тысяча девятьсот восемьдесят шестого года. Ощущение реальности принесло некоторое облегчение, ему даже захотелось мысленно над собой посмеяться – приснится же такая чушь, – но стало вдруг не смешно, а тревожно.

Спустя два часа он доехал до станции метро «Теплый Стан» и, выйдя из-под земли, поспешил к автобусной остановке. Ночной кошмар уже забылся, теперь иная тревога леденящим холодом сжимала ему душу. Подъехавший автобус был набит пассажирами, в салоне стояла невыносимая духота, потому что водитель неизвестно для чего включил отопление. Женщина с двумя набитыми продуктами сумками уже в третий раз спрашивала:

– Мужчина, вы выходите на следующей?

Но прибывший воронежским поездом человек о чем-то глубоко задумался, глядя в окно, и никак не реагировал на ее вопрос. Женщине было жарко, по лицу ее ручьем стекал пот, и она, не выдержав, слегка пихнула безмолвного пассажира одной из своих авосек.

– Мужчина, вы оглохли? Я вас в десятый раз спрашиваю – выходите?

Вздрогнув, он очнулся, слегка повернул голову в сторону раздраженной дамы, и выражение его лица было таким, что она почему-то сразу умолкла.

– Извините, пожалуйста, я вас не расслышал, – тон его был изысканно вежлив. – Да-да, я сейчас выхожу.

Выбравшись со своей поклажей из душного салона и пройдя несколько шагов, женщина почему-то обернулась. Интеллигентный пассажир стоял к ней спиной, и во всей его фигуре чудилась странная нерешительность. У дамы неожиданно мелькнула мысль, что он не знает, куда идти – ну, приехал, может, человек к родственникам в Москву из Сибири, добрался до нужной остановки, а на месте никак не сориентируется. Мужчина вежливый, из себя видный и очень даже нестарый – лет тридцать пять, не больше. Ее немного кольнула совесть за сказанные в автобусе грубые слова, и захотелось вернуться, чтобы предложить ему свою помощь. Однако сумки так оттягивали руки, что женщина лишь вздохнула и поплелась дальше, а человек остался стоять на остановке.

Он не был здесь почти семь лет, и за это время район новостроек принял вполне обжитой вид – вывеска «АПТЕКА» была покрыта грязными подтеками от недавно стаявшего снега, витражное стекло на остановке покрывала сеть мелких трещин, а наклеенное поверх одной из них объявление гласило:

«Семья из трех человек, занимающая четырехкомнатную квартиру в центре Волгограда, обменяет ее на двухкомнатную в Теплом Стане по договоренности».

На уютной лавочке для ожидающих автобуса пассажиров было вырезано неприличное слово из трех букв, а под ним красным фломастером выведена душераздирающая надпись: «Таня + Саша = Любовь навеки!»

Постояв минут пять, мужчина вздохнул и направился к переходу – нужный ему дом находился на другой стороне улицы. Он обогнул здание с торца, вошел в первый подъезд и, скользнув взглядом по висевшей на двери лифта табличке «Лифт не работает», начал подниматься по лестнице. Прежде, чем нажать кнопку звонка на обитой стандартным черным дерматином двери, рука его дважды поднималась и падала, бессильно обвисая вдоль туловища.

Красивый черноглазый паренек лет шестнадцати, открывший дверь, с недоумением уставился на незнакомого посетителя.

– Вы к кому?

– Я… – не сумев подавить охватившее его смятение, мужчина вдруг сказал совершенно не то, что хотел, а первое пришедшее на ум: – Извините, Петровы здесь живут, или я ошибся?

– Петровы здесь не живут, вы, наверное, перепутали подъезд, я сейчас вспомню, в каком же они подъезде, – мальчик сосредоточенно наморщил лоб, потом повернулся и крикнул куда-то вглубь квартиры: – Тань, ты не помнишь, в каком подъезде живут Петровы? А то тут спрашивают.

– Какие Петровы? В третьем подъезде есть Петровы, в шестом тоже есть, – ответил девичий голос, и на пороге комнаты встала высокая девушка с ярко подведенными глазами, делавшими ее похожей на египетскую царицу. Она пристально посмотрела на неожиданного визитера, и под взглядом ее он сначала неловко поежился, а потом внезапно похолодел, узнав девушку из ночного сна в вагоне поезда. Паренек же, ничего не заметил и доброжелательно сказал:

– Вы знаете, вы, наверное, попали не в тот подъезд, – он взглянул на посеревшее лицо стоявшего перед ним мужчины и испугался: – Вам что, нехорошо? Хотите – зайдите, присядьте.

– Нет-нет, спасибо, я… Ничего, просто, по лестнице быстро поднялся, лифт… Спасибо, я пойду, извините.

– Подождите минуточку, я накину плащ и вас провожу, – внезапно проговорила девушка.

– Не надо, спасибо, – ответ его прозвучал отрывисто и даже немного резко.

Мужчина начал быстро спускаться по лестнице, и так торопился, что даже не повернул голову, услышав, что сзади кто-то бежит. Выйдя следом за ним на улицу, девушка с минуту шла рядом, не говоря ни слова, потом внезапно остановилась и взяла его за руку.

– Дядя Юра, – сказала она, – подожди, я знаю, что это ты.

– Что? – нервно дернувшись, он попытался высвободиться, но девичьи пальцы цепко держали рукав. – Девушка, я вас не понимаю, мне пора, извините.

– Зачем же ты тогда приехал? Перестань мучиться, я знаю, что это ты. Все думают, что ты умер, поэтому Тимур тебя и не узнал, не переживай из-за этого. Не надо было тебе уходить и выдумывать каких-то Петровых.

– Я… Вы… вы, правда, ошибаетесь, – голос мужчины теперь звучал еле слышно.

– Не надо, ладно? Я никогда не ошибаюсь. Поговорим?

Они дошли до конца тянувшейся вдоль дома детской площадки и присели на скамейку рядом со сломанными качелями.

– Что-то ты себе придумала, девушка, – криво усмехнувшись, произнес мужчина, отводя взгляд в сторону. – Ну, поговорим, если хочешь, расскажи мне что-нибудь интересное.

– Тетя Халида сейчас в Дагестане с Рустэмчиком и Юркой.

– С кем?

Девушка неподвижно смотрела на него какое-то время, потом тяжело вздохнула.

– Ты ведь не знаешь – через семь месяцев после того, как ты исчез, тетя Халида родила близнецов и назвала их Рустэмом и Юрой, потому что… Потому что все думали, что ты погиб – нашли тело в твоем пальто, и решили, что это ты.

Издав хриплый стон, мужчина качнулся вперед – словно на миг потерял равновесие.

– Не надо! – глухо проговорил он. – Не надо!

– Я учусь во втором медицинском на третьем курсе, поэтому сейчас живу в Москве. Тимка хочет поступать в МГУ на физфак, он по физике три раза первое место занимал на городской олимпиаде. Дианка и Лиза сейчас здесь – уже в пятом классе. Мы с Тимкой за ними смотрим, чтобы очень много перед телевизором не сидели, иногда помогаем с уроками и ходим к ним в школу на родительские собрания, а в остальном они очень самостоятельные – бегают в магазин, готовят лучше меня, и со стиральной машиной здорово управляются. Тетя Халида их ко всему приучила, – она посмотрела на своего собеседника, который, закрыв глаза, сидел с окаменевшим лицом, и неожиданно резким голосом произнесла: – А мама погибла. Дядя Юра, ты ведь не знаешь, что мама погибла – еще в восьмидесятом.

– Наташа?! – из горла вырвался звук, напоминающий хрип: – Нет! Почему?! Как это случилось?

– Несчастный случай, – угрюмо ответила Таня. – Ее похоронили рядом с тетей Лизой, твоей мамой. Она так хотела.

Закрыв лицо, Юрий Лузгин беззвучно рыдал, плечи его вздрагивали. Наконец, сумев взять себя в руки, он судорожно вздохнул и, отерев ладонью лицо, сказал:

– Да, вот как получилось. Я ведь ничего не знал. Все эти годы боялся даже думать о своей семье. За них боялся, не за себя. Только теперь, когда начали говорить о перестройке, решился, наконец, вернуться. Ехать прямо сюда было страшно – как найти слова и объяснить? Метался, не знал, что делать, потом решил сначала повидать Наташу, выплакаться у нее на груди, спросить совета. Мне трудно сейчас так вот сразу все тебе объяснить, но поверь, что это не моя вина.

Сдвинув брови, Таня глухо сказала:

– Все из-за картин, я знаю, не надо объяснять. Тебя вынудили, и теперь ты Самсонов Леонид Аркадьевич.

Невозможно было описать изумление и ужас, охватившие Юрия при этих ее словах.

– Ты… ты… Откуда ты… – растерянно начал он и запнулся.

– Неважно откуда, но я знаю.

– И… Халида знает?

– Никто ничего не знает, все думают, что ты умер, я же сказала. Когда нашли тот труп в твоей одежде, тете Халиде решили не говорить – пока она не родит. Сказали только, когда Рустэмчику и Юрке исполнился месяц. Конечно, ей было очень тяжело, и всем нам тоже было очень тяжело. А через год они с папой… Короче, они подумали, что им лучше будет вдвоем, и решили пожениться.

– Дядя Сережа и Халида… Дядя Сережа и моя Халида?! Они решили пожениться? Но он же старый!

Таня равнодушно пожала плечами:

– Когда они поженились, ему было сорок семь, а тете Халиде – тридцать. Конечно, это, наверное, большая разница, но мне кажется, они счастливы. Знаешь, тетя Халида очень страдала. Папе тоже было очень плохо после того, как… как это случилось с мамой. Сейчас они вместе, и им хорошо.

– Вот, значит, как. Ладно, что ж, раз им хорошо, – рот его странно искривился, голос задрожал от гнева, – то пусть им будет хорошо. Да.

– Дядя Юра, пожалуйста, успокойся!

Не в силах совладать с собой, он закричал:

– А мои сыновья знают, что он не их отец? Или они зовут его папой?

– Какое это имеет значение, – смутилась Таня.

– Нет, я желаю это знать!

– Я не знаю, мы… мы почти не видимся. Тетя Халида часто мне пишет, но об этом…

– Значит, Халида больше не работает в своем НИИ?

– Нет, она теперь работает с папой.

– Что ж, я рад за них обоих.

– Лучше не думай об этом, а давай решим, как рассказать обо всем Тимуру и девочкам – они ведь тоже думают, что ты…

– Пока ничего не будем решать – теперь, после того, что ты мне рассказала, я должен все обдумать, – лицо Юрия как-то сразу осунулось и постарело, в глазах застыла бесконечная усталость. – Ты пока ничего и никому не говори. Кстати, откуда ты узнала о картинах – тебе кто-то рассказал?

– Ну… в общем-то…да.

«Ты сам мне сейчас все это рассказал, твой мозг для меня – открытая книга. Но как тебе все объяснить? С меня хватит – постоянно видеть настороженность в глазах тети Златы и дяди Пети, которые знают. Им страшно рядом со мной, как будто я прокаженная».

– Я подозреваю, кто тебе сказал это, – с отвращением в голосе произнес Юрий, – даже знаю точно, потому что больше некому. Этот человек приходил сюда? Давно?

– Ну… не помню точно.

– Чего он хотел?

– Ничего, просто… просто рассказал, и все.

Немного подумав, он махнул рукой:

– Ладно, пусть делают, что хотят, времена изменились. Расскажи мне лучше о себе – как ты жила все это время?

– Когда мама… погибла, папа не захотел возвращаться в Ленинград. Я два года жила с дядей Петей и тетей Златой, а в девятом классе, когда мне исполнилось шестнадцать, решила переехать в Москву и жить здесь – квартира все равно стояла пустая.

«А тетя Злата и дядя Петя почувствовали облегчение, когда я уехала».

– Так тебе разрешили жить одной?

Таня хмыкнула и дернула плечом:

– А почему нет? Я получила паспорт, папа и тетя Халида не возражали, когда я им написала, что хочу жить здесь. От Ленинграда до Москвы всего ночь пути, и если что… Короче, меня отпустили, а потом приехали Тимка с девочками. Тетя Халида хочет, чтобы Рустэмчик с Юркой после третьего класса тоже учились в Москве.

Гнев вновь овладел Юрием.

– Почему, интересно, она так стремится отправить детей подальше от себя? – вкрадчиво поинтересовался он. – Слишком много хлопот? У них с дядей Сережей, наверное, тоже есть дети?

– Нет, своих детей у них нет.

– Почему же? Халида любит детей, а твой отец не так уж и стар.

Это прозвучало достаточно ехидно, и Таня мягко возразила:

– Дядя Юра, не надо меня спрашивать о таких вещах.

Они долго сидели молча, потом Юрий внезапно поднялся – так резко, что из кармана его выпала сложенная газета, купленная утром на вокзале.

– Я пойду, Танюша. Не говори никому о нашей встрече – я сам им скажу. Если решу, что нужно сказать.

Его ссутулившаяся фигура уже скрылась за поворотом, а Таня все сидела неподвижно и смотрела вслед.

«Неужели он так и уйдет? А что делать – догнать? И что сказать?»

Бросив взгляд на свои часики, она сорвалась с места, вспомнив, что через десять минут ей должны были звонить из Стокгольма, и когда влетела в квартиру, телефон уже трещал.

– Таня, – сказал по-английски старческий голос на другом конце провода, – в ближайшее время я не смогу приехать, извините.

– Как?! – обычно спокойный и ровный голос ее внезапно сорвался на крик. – Почему? Мы ведь договорились!

– Обстоятельства изменились.

– Что значит «обстоятельства»?! – девушка с трудом подбирала английские слова. – Я вас ждала! Тетя Ада велела мне обратиться к вам, а вы ее… предали, да! Скажите правду, что вы сделали с той книгой, которая должна была выйти шесть лет назад? Почему ее так и не издали?

– Таня, почему вы не хотите мне верить? Я уже говорил вам во время нашего прошлого разговора, что не виноват – рукопись перекупило другое издательство, и после этого она исчезла. Но вы сказали, что у вас есть копия – мы с вами встретимся, и я сделаю все, чтобы книга Ады увидела свет. Только чуть позже.

– Когда я в первый раз написала вам, вы ответили, что не можете получить визу в СССР. Теперь у нас перестройка, и визу вам дали. Позавчера вы позвонили и сказали, что у вас уже есть билет на самолет, я собиралась завтра ехать в аэропорт вас встречать. Я вас ждала. Так что случилось теперь?

– Хорошо, Таня, я скажу. Сегодня на одной из атомных станций произошел мощнейший выброс. Едва приборы его зарегистрировали, мы, шведы, вывезли весь персонал из зоны нашей атомной станции, и только потом выяснили, что выброс не у нас – страшная авария произошла на вашей атомной станции в Чернобыле. Я болен, врач запретил мне при таких обстоятельствах лететь в Москву.

– Ладно, поправляйтесь, – она бросила трубку и, закрыв глаза, прислонилась к стене.

– Таня! – заглянувшая в комнату Дианка испуганно дергала ее за рукав. – Таня, ты что, спишь?

Глаза Тани открылись, равнодушный взгляд был устремлен в сторону, губы слабо дрогнули.

– Бесполезно. Теперь бесполезно.

– Что? Что бесполезно? Ты заболела, Таня?

– Книга…уже никому не нужна.

Обращение Совета Независимого Разума к Разумным Материкам

Созданная нами система прогнозирования будущего информирует:

Прежде, чем погаснет греющая Планету звезда, населяющий ее живой Белок деградирует и погибнет, но еще раньше наш Разум прекратит свое существование.

Что же касается вас, то вы сами поглотите себя и свой мир до того, как придете к взаимопониманию. Прощайте.

Перегрузка системы не позволяет завершить прогнозирование.

Конец.

Оглавление

Глава первая

Глава вторая

Глава третья

Глава четвертая

Глава пятая

Глава шестая

Глава седьмая

Глава восьмая

Глава девятая

Глава десятая

Глава одиннадцатая

Глава двенадцатая

Глава тринадцатая Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg