«Новый центр»

Новый центр (fb2) - Новый центр (пер. Ирина Сергеевна Алексеева) 1050K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Йохен Шимманг

Йохен Шимманг Новый центр

Когда память работает только в одном направлении — это плохая ее разновидность, — сказала Королева.

Льюис Кэрролл[1]

Мне бы хотелось, чтобы плохие не казались себе слишком плохими, а хорошие — слишком хорошими.

Роберт Вальзер

1

Зандер поджидал меня на подходах к первой руине. За гигантскими стрельчатыми оконными проемами первого этажа топорщилась сорная трава, та самая, которая рано или поздно заполоняет все брошенные здания, не обходя стороной даже бывшие апартаменты правительства. Зандер стоял в арке ворот, приветливо улыбаясь. Мы не виделись лет двенадцать, а то и тринадцать, и меня поразило, как мало он изменился. Ему было сейчас сорок семь; он одет в светлый плащ, воротник высоко поднят, все пуговицы застегнуты, хотя стояла середина сентября. Я вскоре понял почему. Иногда внезапно налетали сильные порывы ветра, а через пару шагов ты снова попадал в полосу затишья.

Зандер пожал мне руку и повел вглубь дома, точнее, в пространство между стенами, которые еще стояли. Нам потребовалось чуть ли не четверть часа, чтобы добраться до противоположного конца руины. В некоторых комнатах сохранилась часть меблировки: стулья, кресла, письменные столы, в основном грязные и покрытые плесенью.

— Остальное забрали и приспособили новые жильцы, — пояснил Зандер. — В сущности, у нас есть мастера на все руки, иначе мы бы не выжили. А хлам, который здесь остался, скоро уберут.

По комнатам, где раньше сидели просители, ожидая, когда их примут, сновали кошки. Нынешние обитатели стараются их привечать, рассказывал Зандер, потому что кругом крысы. Кошки здесь почти как таинственные богини места.

На одной из стен до сих пор висел официальный портрет Генерала. Всякий раз, проходя мимо, Зандер порывался снять его и бросить на кучу мусора, потом, махнув рукой, проходил дальше. Фотография сильно потемнела и покоробилась, но Генерал на ней был таким, каким его знал весь мир: в полупрофиль, коротко пострижен, ровный пробор, взгляд должен сочетать решимость и доброту. Когда правительство бежало, личный фотограф Генерала за ним не последовал, его арестовали. Но к стенке не поставили — решили приберечь его умение и опыт для создания новых официальных легенд.

С другой стороны руины открывался вид на бесконечную череду приземистых строений, в которых располагались когда-то ведомства и комиссариаты. Спасавшиеся бегством прежние правители, прежде чем исчезнуть, взорвали только те два высотных здания, где хранилась львиная доля сведений в папках и на электронных носителях. Поэтому слева высились теперь две огромные кучи обломков, которые потом присыпали землей и кое-где посеяли травку.

Между отдельными комплексами зданий — горы мусора и проломы. Через год после того, как сбежали прежние правители, опустевшую цитадель власти стали по частям взрывать, но потом перестали: поняли, что в запланированный на этом месте центр ремесел вкладываться невыгодно. С тех пор шли нескончаемые дискуссии о дальнейшем использовании бывшего правительственного комплекса, составлялись экспертные заключения, работали комиссии, изучались мнения историков, специалистов по охране памятников и профессоров этики, а тем временем прерванная и отброшенная история продолжала покрываться ржой.

Первые поселенцы-дикари пришли сюда еще во время этих бесконечных дебатов и начали постепенно, шаг за шагом, осваивать служебные корпуса. Починили электропроводку, наладили необходимую коммуникацию с внешним миром. Позже здесь расположились ремесленники, две компьютерные фирмы, профессор истории из Свободного университета, группа анархистов, девизом которых был кропоткинский принцип взаимопомощи, и еще много кто. Год назад сюда позвали Зандера, чтобы он организовал центральную библиотеку.

— С тех пор я больше ни разу не был снаружи, — заметил он. — Когда мы говорим «снаружи», то имеем в виду выход за ворота в том месте, где я тебя встречал.

— Но ведь еду тебе как-то надо покупать?

— Анархисты раз в неделю делают для меня закупки, — сказал Зандер. — Они и для большинства других все покупают, поручения разные выполняют — короче, это наши почтовые голуби, наша связь с миром. За это они тут окружены заботой.

— То есть кропоткинский принцип в действии.

— Можно сказать и так. Подумать только, здесь еще недавно лютовал государственный террор. Вон в том доме, где сейчас цветочный магазин, — он показал на вытянутое здание слева по ходу, — там велись допросы врагов народа. В отличие от других режимов негодяи не прятали свою машину уничтожения где-нибудь в укромном месте, они хотели, чтобы она всегда была под рукой.

Из дома вышел человек небольшого роста лет восьмидесяти в голубовато-сером кителе и старомодном картузе.

— Это садовник, — сказал я наобум. — Видимо, старший садовник.

— Точно, — подтвердил Зандер. — Правда, он в этой должности всего год. Его зовут Ритц. Тебе это имя что-нибудь говорит?

— Это название отеля в Париже, и еще одного такого же в Вольфсбурге, больше ничего, — сказал я.

— Ритц несколько десятилетий работал консультантом. Не знаю почему, но все крупные фирмы, да еще разнообразные объединения и многие политики пользовались его услугами, не могли без него обойтись. Он на этом очень разбогател; на нашей территории он, безусловно, самый богатый.

— У вас что, есть люди побогаче и победнее?

— Разумеется. Этот бред насчет всеобщего равенства не разделяют даже анархисты. Они хотят только, чтобы никто извне не предписывал им, как жить, и чтобы у них был свой доход, — а мы им все это обеспечиваем. Ритц перебрался сюда за два года до меня. Как раз и возникла идея озеленения территории, начиная с двух развалин бывших высоток. Ритц в тот момент был еще консультантом. Но ты знаешь, будучи систематиком по натуре, он основательно углубился в садоводство и ландшафтный дизайн и на склоне лет открыл в этом свое истинное предназначение. Я надеюсь, судьба сохранит нам его еще надолго. На другом конце территории он уже заложил английский парк, а между служебными корпусами появились кое-где японские сады. Его главная задача — придумать, как озеленить первую руину. Ты же видел, там сейчас полный хаос. Мы хотим расположить в анфиладах комнат небольшие сады в разных стилях, а центральный фасад в один прекрасный день полностью скроет завеса плюща.

Ритц медленно шел нам навстречу с карандашом в руках и с маленькой записной книжицей величиной в ладонь, в черном кожаном переплете. В первый момент я был несколько сбит с толку, услышав его певучее рейнское произношение после того, как Зандер представил меня, и впервые затосковал по городу, который совсем недавно покинул.

— Это величайшее заблуждение, — говорил он, пока мы шли по направлению к вилле, где раньше жил Генерал, а теперь временно располагалась библиотека Зандера, — величайшее заблуждение считать, что развалины и руины несовместимы с гармонией и красотой. Вспомните, как выглядела эта территория во времена террора: замкнутая система, в том числе и с архитектурной точки зрения, которая служила исключительно сохранению власти и защите ото всего, что могло этой власти угрожать. Система, так сказать, без изъяна, рассчитанная на вечность, да она и казалась нам вечной. При этом продержалась она всего девять лет. Затянувшийся террор, если он какое-то время длится, всегда губит себя сам. В определенном смысле он задыхается, потому что в нем нет просветов и дышать невозможно. Ну а сейчас, когда территория по-прежнему наполовину в запустении, то есть открыта… — в этот момент из бокового прохода на нас налетел один из внезапных порывов ветра, о которых я уже упоминал, и Ритц заговорил громче, — она и начинает раскрывать свои возможности. Только запустение делает ее по-настоящему богатой, и тогда из бутонов распускаются цветы. Мне здесь только как садовнику работы лет на пять минимум.

Небольшой бортовой грузовик прогрохотал мимо нас, на вид этому старичку уже лет сорок стукнуло. В кабине двое парней; тот, что рядом с водителем, коротко нам кивнул.

— Анархисты, — пояснил Зандер, — за покупками ездили, сейчас раздачу начнут.

Дорога поворачивала. За группой служебных корпусов показалась бывшая вилла Генерала, позади нее начинался парк. Через несколько минут мы добрались до библиотеки, и тут наши пути разошлись: Ритц отправился в парк посмотреть, все ли в порядке, — там группа анархистов занималась уборкой территории.

А мы с Зандером поднялись по лестнице на второй этаж, и из окна стало видно, что́ находится по другую сторону дома: вдалеке виднелось какое-то возвышение, холм, почти круглый, и на нем деревья. Поскольку мы находились на равнине, я спросил, откуда взялся холм.

— Под ним скрывается старый бункер, — сказал Зандер. — Разумеется, бункер вплотную смыкался с домом Генерала, соединялся с ним совсем короткой дорожкой. Ритц насыпал сверху холм и выбрал вот эту форму кургана, напоминающую могилу гуннов. Генерал-то сбежал, но форма гробницы задумана была как место его последнего пристанища: чтобы создавалось впечатление, что он на самом деле там лежит.

Раздался громкий стук в дверь, и Зандер побежал вниз открывать. Я пошел за ним. За дверью стояли два анархиста и молча показывали на штабеля картонных коробок. Зандер потер руки и обернулся ко мне:

— Книги, целые коробки книг. За работу!

Я думал, что в библиотеке царит если не хаос, то, по крайней мере, неустроенность. На самом деле кое-где в углах громоздились неразобранные книги, но на полках, которые высились до потолка и перемежались только окнами, был полный порядок, все подписано и распределено по предметным областям. В некоторых помещениях расстановка производила впечатление окончательной. От Зандера я узнал, что библиотека через полгода должна открыться, мне же представлялось, что дело в самом своем начале.

Зандера я узнал в тот краткий период, когда был студентом. Сам он учебу уже закончил и работал в университетской библиотеке. Он был на двенадцать лет старше меня, а познакомился я с ним летним вечером 2012 года, когда он, совершенно вымотавшийся, пристроился на газоне перед Институтом германистики. Полиция, которая обыскивала институт, только что уехала. Глаза старших, особенно — самых старших, в эти дни сияли особым светом. Ведь борьба вспыхнула вновь! Lotta continual Unter dem Pflaster liegt der Strand! L’imagination au pouvoir![2] Это были лозунги из тех времен, когда меня самого еще и в плане не было. Впрочем, меня вообще не планировали, но об этом позже.

Был солнечный вечер конца июня, градусов эдак двадцать пять. Я наблюдал за волнениями внимательно, но осторожничал и держался в стороне. Когда полиция отчалила, повсюду на газоне оставались небольшие группки студентов и что-то обсуждали, но, поскольку я был в университете без году неделя — всего два с половиной месяца, я не считал себя вправе вмешиваться в разговоры. Мне было восемнадцать лет, и я мало разбирался в том, что происходило здесь на протяжении нескольких недель. Зандер был единственным, кто сидел в одиночестве, на какой-то подстилке под липой, уткнувшись головой в колени — возможно, он дремал. Поэтому я мог спокойно разглядывать обложку книги, лежавшей рядом с ним. Увесистый кирпич, судя по названию, детектив: «Смерть Хорхе Бургосского» Адама Мелька[3]. Все это ничего мне не говорило. В этот момент Зандер поднял голову и слегка ошарашенно посмотрел на меня, потом улыбнулся и сказал:

— Садись, что стоишь. Ты знаешь эту книгу?

— Нет, даже не слышал никогда. Но я не так уж много читаю.

Это было не совсем верно. Точнее, это было полное вранье. В старших классах я был практически единственным, кто еще читал книжки, игнорируя предисловия, совершенно бессистемно, зато — ночи напролет, запоем. Более того, именно по этой причине я решил изучать германистику и философию, которые давно уже вышли из моды. Но у меня не было желания рассказывать об этом.

— Я читаю ее, — сказал Зандер, — чтобы узнать хоть что-нибудь о годе моего рождения. Тогда эта книга была бестселлером. И потом еще несколько лет. Да сядь же ты наконец.

Я сел, а когда стемнело и стало прохладно, мы перебрались в какую-то пивную, из которой вышли около полуночи.

Когда через четыре года случился путч, Зандера выгнали с работы почти сразу. Потом он устроился в одно маленькое издательство на западной окраине города, а когда режим рухнул — был ли он свергнут? или погубил себя сам? — его попытались пригласить обратно в университет, но он отказался и остался на прежнем месте, пока год назад его не позвали организовывать центральную библиотеку здесь, среди руин. Две недели назад Зандер наконец разыскал меня и спросил, не соглашусь ли я ему помочь; и хотя в старых западных землях мне жилось вполне вольготно, я обещал, что, по крайней мере, навещу его, а потом обдумаю сделанное им предложение.

Теперь ни о каком обдумывании речь уже не шла.

— О твоих обязанностях мы поговорим завтра, — сказал он, — сперва надо распаковать книги!

Книги, которые мы постепенно доставали из двенадцати больших картонных коробок, были добычей, доставшейся нам при распродаже одного книжного собрания. В возрасте восьмидесяти двух лет скончался некий ученый, профессор философии на пенсии, не оставив в завещании распоряжений относительно своей библиотеки. Его дети и внуки (жена умерла лет пятнадцать назад), наверное, выбрали для себя по нескольку книжек, а остальное сочли неинтересным, упаковали в сто двадцать четыре одинаковые по размерам картонные коробки — как уж у них получилось, то есть все вперемешку — и выставили на распродажу. У анархистов, которых послал Зандер, денег хватило только на двенадцать коробок. Участники аукциона, по условиям, не могли заранее ознакомиться с их содержимым: ставки делались вслепую, и каждый покупал кота в мешке. Эту добычу нам, значит, и предстояло оценить — поштучно.

Вздумай я здесь все перечислить, это заняло бы страниц сто или больше. Об очень многих книгах я никогда прежде не слышал, но некоторые — те, что при распаковке произвели на меня наибольшее впечатление, — я все же назову.

Первым, что меня поразило, было «Введение в науку о регистрации, или О Registratoribus, с пояснением некоторых содержащихся там мест, составленное Филиппом Вильгельмом Людвигом Фладтом, советником Церковного и Высшего апелляционного суда курфюшества Пфальцского, члена Баварской-Пфальцской Академии наук, изданное во Франкфурте и Лейпциге Эслингерским книготорговым домом в 1765 году». Это, так сказать, сокращенное название, полное заняло бы слишком много места. Впрочем, мы-то имели дело с факсимильным воспроизведением издания 1765 года, вышедшим в 1975-м в Пуллахе. Наш экземпляр сохранился первоклассно, его вряд ли вообще кто-нибудь открывал. Ученого, очевидно, эта книга совсем не интересовала, и очень может быть, что он просто получил ее в подарок — от какого-нибудь коллеги, которого пригласил на ужин, а тот не захотел являться с обычной в таких случаях бутылкой вина класса гран-крю[4]. Подаренная книга тоже была в своем роде гран-крю, потому ее и не открывали.

Во второй коробке, на самом дне, лежал английский криминальный роман в немецком переводе (карманное издание), зачитанный и потрепанный — в большей мере, чем любая другая книга из этой коробки. Назывался он «Блестонское убийство», а его автором был некий Дж. С. Гамильтон[5].

Перевод был опубликован в 1960-м, я быстро подсчитал: нашему — ныне покойному — профессору тогда как раз исполнилось двенадцать; а имя переводчика заставило меня усмехнуться, ибо звали его не иначе как Михаэль Рюпель[6].

Украшением третьей коробки оказалась хорошо известная мне книга, бестселлер моих школьных лет, который я и сам читал с удовольствием: «Дом на Эльбе» Маргариты Мюленбек[7], здесь — в роскошном подарочном издании с прошитым переплетом и закладкой-ленточкой. Райнер Хармс — мой товарищ из параллельного класса и, кроме меня, один из немногих в то время маниакальных любителей чтения — нашел тогда в Интернете два интервью с писательницей, и эти видео мы с ним смотрели снова и снова. Мы совершенно точно влюбились в нее. Нам было тогда по пятнадцать.

В двух следующих коробках были упакованы обычные (не подарочные) издания, со встречающимися кое-где бледными карандашными пометками. Мы обнаружили там трех французов: Марселя Бергота, Эдмона Тэста и Антуана Рокантена, а также одного итальянца, Дзено Козини[8]. Я ни о ком из них никогда не слышал — в отличие от Зандера, конечно. Это были не академические собрания сочинений и даже не обычные собрания сочинений, а просто «избранное», публиковавшееся в связи с какой-нибудь круглой датой — годовщиной рождения или смерти автора.

Шестая коробка, в отличие от двух предыдущих, содержала полную мешанину, и здесь нам обоим больше всего понравился маленький том Карла Фюррера «Барт, Фуко, Toyota: после структурализма», изданный в 1988 году Научным книжным обществом в Дармштадте[9].

В седьмую коробку наследники, очевидно, поместили часть португальского отдела библиотеки, поскольку там мы нашли — конечно, в немецком переводе — произведения Альберто Каэйро, Рикардо Рейса, Алваро де Кампоса и Бернардо Соареса[10].

Восьмая коробка содержала настоящие сокровища. Среди прочего мы обнаружили там «Всеобщую историю лабиринтов» Сайлеса Хейзлема и (в очень редком старом издании) «Приятные и достойные прочтения сведения о стране Укбар в Малой Азии» Иоганна Валентина Андрее; также «Тайного спасителя» Нильса Рунеберга — немецкий перевод, выполненный Эмилем Шерингом, книги «Kristus och Judas», 1912 года; фрагмент романа Герберта Куэйна «April March»; и, наконец, — сонеты Пьера Менара, обращенные к баронессе Бакур, 1934 года [11].

В девятой коробке все книги были в запаянных пластиковых обертках, но сверху усердные наследники положили карманное издание романа, который я прекрасно помню еще со времен бессонных ночей за книгой в школьные годы. Покойный ныне профессор тоже, видно, читал этот роман с удовольствием (и, возможно, не один раз), ибо книжечка была такой же потрепанной, как детективный роман из второй коробки, и к тому же покрытой — на слишком узких, к сожалению, полях — бессчетными карандашными пометками, выполненными микроскопическим шрифтом, как записи Роберта Вальзера[12]. Это был Иоганн Андерматт, его великолепная книга «Дети, дети…» — грандиозный детоненавистнический гротеск или гротескная детоненавистническая грандиозность[13]. Я вспомнил, что, когда читал ее, чувствовал, как крепнет во мне, шестнадцатилетнем, решимость никогда не производить на свет детей — впрочем, до сих пор мне еще ни разу не представилась такая возможность.

В десятой коробке мы нашли (и, конечно, тотчас обменялись нежными, почти влюбленными улыбками из разряда «а помнишь?»)… Итак, в десятой коробке мы нашли книгу, благодаря которой когда-то познакомились: «Смерть Хорхе Бургосского» Адама Мелька, в броском оформлении. А сверх того — библиофильское издание маленького эссе Франца Одрадека[14] «Кафка как член семейства» (факсимильное воспроизведение первого издания 1928 года, выпущенное в 1993 году Биттнером и Кляйном).

В одиннадцатой коробке, наряду с тремя или четырьмя поваренными книгами — по-видимому, у наследников их и без того хватало, — была сплошная философия: первоисточники, исследование этих первоисточников и исследования по поводу этих исследований. Кое-что я знал, поскольку четыре семестра изучал философию в университете; большая часть, однако, была мне незнакома. Распределив книги по стопкам, я собрался было открыть двенадцатую коробку, когда Зандер вдруг поднял над головой некую книгу и сказал:

— Вот и он, наконец.

— Кто — он?

— Сам завещатель.

Имелась в виду книжица классического зуркамповского карманного формата из серии «Наука», издание 2008 года, золотые буквы на черном фоне, страниц сто шестьдесят, под названием «Ирония. Философские итоги»[15]. Издал ее некий Ульрих Герген, подвизавшийся тогда в качестве ординарного профессора философии в университете имени Гёте во Франкфурте-на-Майне, а в книгу в самом начале была вложена карточка с текстом от руки: «Дорогой господин Герген! Прилагаю сигнальный экземпляр карманного издания. Ваш Раймунд Феллингер»[16].

С последней коробкой анархисты, похоже, нас надули, потому что ничего, кроме старых газет, там не было. Но на самом дне мы обнаружили кое-какие вещи поинтереснее. Во-первых, отдельное издание эссе Вальтера Беньямина «Вот моя библиотека», выпущенное в 2012 году издательством Ульриха Кайхера в Вармбронне, с послесловием Лукаса Домника. Во-вторых, затасканный полиглотовский путеводитель про курорт Бад Мюнстерайфель и его окрестности, примерно тридцатилетней давности. Наконец, на самом дне лежал восьмисотстраничный кирпич — книга в жанре политического триллера под названием «Заговор Сони». Это было шестнадцатое карманное издание выпуска 2005 года. В нормальном переплете книга впервые вышла в 1999 году. Издал ее некий Грегор Корф[17].

— Вот эту я, пожалуй, возьму себе, чтобы коротать одинокие вечера, пока мы ее еще не каталогизировали, — сказал я Зандеру.

— Без проблем, — ответил он. — В любом случае к жемчужинам нашего собрания она никогда не будет принадлежать.

2

В те годы, когда грянул путч, весной 2016 года, я уже порядком запутался в собственной учебе и не понимал, как выбраться из этого лабиринта. Непреодолимая проблема заключалась в том, что я интересовался практически всем, что попадалось мне на пути, и поэтому не мог идти прямо, как того требовали занятия в университете, а все время убегал куда-то вбок. В особенности философы уводили меня в сторону на глухие тропки, прочь от их собственной дисциплины, и тогда я внезапно забредал к этнографам, лингвистам, социологам, теоретикам коммуникации, культурологам, киноведам и психоаналитикам, к искусствоведам, семиотикам и историкам медицины — и всякий раз с трудом вырывался от них на главную дорогу. С друзьями и с женщинами все обстояло точно так же: я то и дело сбивался вбок, на обходную тропинку. За эти четыре университетских года Зандер оставался единственной константой моей жизни, но когда его уволили и он укрылся в своем маленьком издательстве, наша связь заглохла.

Случилось это еще и потому, что я покинул столицу и вернулся в старые западные земли. Что говорить, в столице за последние десятилетия широко распространился тот напыщенный архитектурный стиль, который мне не нравился. Однако новым правителям не по душе оказалась помпезная архитектура вокруг рейхстага, они всё снесли и отстраивали заново в эклектичном стиле, представлявшем собой смесь итальянского футуризма и новой деловитости. Это касалось не только правительственного квартала, но и множества административных зданий, и взятый темп строительства, подгоняемый не в последнюю очередь ростом технических возможностей и личным энтузиазмом архитектурного светила мирового уровня, выигравшего конкурс, заставил весь мир затаить дыхание: новый правительственный центр за десять месяцев был выстроен полностью, и как раз в этот момент я уехал она запад. Новый режим с архитектурной точки зрения просто-напросто слишком глубоко внедрился в мое персональное пространство. Борцом сопротивления я никогда не был, но мне захотелось бежать как можно дальше.

Два месяца я жил во Франкфурте у матери, а потом поступил в торговый дом «Дель’Хайе & Мюнценберг» в Аахене. Устроиться туда помог знакомый матери, и вот в двадцать два года я стал проходить классическую школу коммерсанта, а вся гуманитарная дребедень осталась далеко позади. Фирма «Дель’Хайе & Мюнценберг» вела оптовую и розничную торговлю деликатесами на окраине центральной части Аахена и существовала уже более двухсот лет. Никакого Дель’Хайе в фирме уже давно не было, а вот семейство Мюнценбергов до сих пор владело этим бизнесом, вело его исключительно успешно и на самом современном уровне, но как только я однажды утром переступил порог заведения, на меня со всех сторон пахнуло традициями семейного предприятия.

Мюнценберги импортировали, рассылали и продавали кофе, чай, какао, сигары, вина, крепкие напитки, шоколад, пряности, конфитюры и мед, разумеется, все это — самого высшего качества. Торговые залы многократно расширяли и перестраивали, но всегда в прежнем стиле — массивные прилавки и полки темного дерева, — и, переступая порог бюро, посетитель невольно испытывал искушение назвать все это конторой, хотя само слово уже почти полностью исчезло из немецкого языка. Даже складские помещения, организованные по последнему слову логистической науки, дышали стариной и чопорностью.

В несколько беспомощных усилиях режима учредить новые символы или, в конце концов, переосмыслить старые Мюнценберги никак не участвовали. У них нигде не было видно той стилизованной сдвоенной молнии, которая призвана символизировать силу, решительность новой власти, ее настрой на модернизацию, а возможно, — и ее волю к разрушению и которая, разумеется, красовалась на каждом административном здании, на каждом мундире, каждой официальной бумаге и широко использовалась даже в модной одежде. Более того, в помещениях фирмы отсутствовал официальный портрет Генерала, и вообще, у режима здесь, у западных границ страны, положение было значительно более шаткое, чем в центральных регионах и на востоке. Старик Мюнценберг, который был еще жив, когда я пришел к ним работать, говаривал: «Если нам тут начнут вставлять палки в колеса, мы в два счета переедем. До бельгийской границы двадцать минут, и примут нас там с распростертыми объятиями, в деликатесах бельгийцы кое-что смыслят. И тогда мюнценбергских изысков Аахену больше не видать». Но палки в колеса им никто не вставлял, потому что некоторые из выдвиженцев и функционеров нового режима стали постоянными покупателями Мюнценбергов, ибо могли себе теперь это позволить.

За два с половиной года ученичества я прошел все ступени деятельности в этой богатой традициями фирме: от склада, бухгалтерии, приема заказов и рассылки до продаж и, наконец, закупок. На закупки меня потом и поставили, я часто ездил в Бельгию, Францию и Италию, в Брюссель и Монтелимар, в Пьемонт и в Эмилию-Романью. Конечно, я колесил и по Германии, поэтому можно было сказать, что годы диктатуры я перезимовал во внутренней эмиграции, то и дело сменяя ее на внешнюю.

Как только диктатуре пришел конец, я сразу внедрился на черный рынок, продолжая при этом служить у Мюнценбергов. Опирался я на связи, наработанные за последние годы. У меня нет сомнения, что молодой хозяин Антон Мюнценберг, внук старика, скончавшегося в 2018 году, имел довольно точное представление о том, что, помимо дел в фирме, я вел еще свой собственный бизнес. Он никогда со мной об этом не заговаривал. Антон был на четыре года моложе меня, и мы с ним с самого начала прекрасно ладили. У него была любовница в Льеже, о которой он не мог сообщить никому из членов семьи, — с точки зрения их клана, это был мезальянс, — поэтому Антон часто сопровождал меня в поездках в Бельгию. Я был нем как рыба, и, думаю, он оценил это по достоинству, ибо о моих побочных делишках также хранил полное молчание.

На черном рынке я торговал в основном кофе и табачными изделиями и в первые два года заработал неплохие деньги. Однако временное правительство здесь, на западе, значительно резвее прибрало к рукам обеспечение продовольствием, чем можно было предполагать, и свободный бизнес резко пошел на спад. Кое-где и время от времени еще можно было что-то подзаработать, но разбогатеть в этом секторе экономики было уже нельзя. К тому же я постоянно жил в страхе, что моя побочная деятельность раскроется, а такого позора я бы, наверное, не пережил. Ведь Мюнценберги обращались со мной практически как с членом семьи. Своей семьи в традиционном понимании у меня никогда не было. У матери я был единственным ребенком, а отца своего я никогда не знал. Да и мать его тоже не знала. («Твой отец был здесь проездом, Ульрих, в ту самую ночь я хорошо это понимала. Я ведь даже фамилии его не знаю».)

Итак, я оставил черный рынок и еще полных три года отбарабанил в «Дель’Хайе & Мюнценберг» как добропорядочный коммерсант. А потом позвонил Зандер. Я сразу сообразил, кто это, и мы разговаривали так, словно расстались позавчера. Я не стал соглашаться сразу, в общем-то, у меня не было никаких причин покидать старый добрый запад. Я занимал прекрасную квартиру прямо возле рыночной площади. Дом принадлежал Мюнценбергам, поэтому квартплата была чисто символической. Я находился у самой границы, до Западной Европы рукой подать. Кроме Антона Мюнценберга, у меня здесь были еще друзья, теплились кое-какие любовные интрижки. В фирме я хорошо закрепился, работа доставляла мне удовольствие. Я любил запахи старинных комнат и их сумеречный свет.

— Да ты просто посмотришь, — сказал Зандер в трубку, — я тебя уверяю, таких роскошных руин ты в жизни еще не видел.

Документ 1

Беседа с Антоном Мюнценбергом, совладельцем фирмы «Дель’Хайе & Мюнценберг», г. Аахен, в рамках неофициального расследования

Мюнценберг принял обоих следователей группы «Экономическая преступность в переходный период», Тайхерта и Преена, в своем бюро: дубовые панели на стенах, письменный стол начала XX века, гарнитур из трех кресел, обитых кожей. Он предлагает сигары, однако гости отказываются. Подан кофе. Вопреки заверениям следователя Тайхерта (см. ниже) весь разговор тайно записан, затем расшифрован и в виде транскрипта позже обнаружен в Аахенском городском архиве под инвентарным номером S/14/3/48.

Тайхерт: Это не официальный допрос. У нас всего несколько вопросов. Протокол вестись не будет, аудиозапись — тоже.

Мюнценберг: Как вам будет угодно. Мне нечего скрывать. Пожалуйста, я готов и к официальным допросам. Насколько я слышал, речь идет о господине Андерсе.

Тайхерт: Верно. И он уже покинул вашу фирму.

Мюнценберг: Да, по собственному желанию. Он переехал в столицу, участвует там в формировании какой-то библиотеки.

Преен: Несколько странная смена рода деятельности, вас это не удивляет? Бизнесмен становится библиотекарем?

Мюнценберг: На первый взгляд, действительно, странно. Но Ульрих — видите ли, мы были очень дружны с ним, — Ульрих изучал гуманитарные науки в университете, прежде чем поступил к нам и начал осваивать профессию коммерсанта. Специализировался на германистике и еще чем-то подобном, детально я в этом не разбираюсь. Был очень начитанным человеком, во всяком случае, по сравнению со мной.

Тайхерт: Но ведь и коммерсантом он был неплохим?

Мюнценберг: Да, проявлял большое усердие.

Тайхерт: А в вашей фирме он за что отвечал?

Мюнценберг (несколько нетерпеливо): Да ведь вам об этом все уже известно. Он занимался закупками. По сути дела главным по закупкам был именно он, хотя формально отделом руководил я. Но у Ульриха было великолепное чутье, и я предоставлял ему полную свободу действий.

Тайхерт: А мог он этим воспользоваться?

Мюнценберг: Для чего?

Преен (с особым нажимом): Для побочного бизнеса, господин Мюнценберг. Вы прекрасно понимаете, что мы имеем в виду.

Мюнценберг: Мне об этом ничего не известно. Да я и не представляю совершенно, что вы имеете в виду. Денежные потоки в нашей фирме организованы таким образом, что никто не может ничего положить себе в карман.

Преен: А кто их контролирует?

Мюнценберг: Бухгалтерия. Начальники отделов, значит, в данном случае я. Мы дважды прошли проверку аудиторской фирмы, пока Ульрих здесь работал. Общий контроль в руках главы фирмы; когда мы взяли Ульриха, это был мой дед, а с 2018 года — мой отец. У нас же семейное предприятие, до сих пор это было так.

Тайхерт: Да, это достойно удивления. И вызывает почтение. Но вернемся к господину Андерсу: мы говорили с вами о черном рынке.

Мюнценберг: Нет, до сих пор о нем речь не шла. Вы сейчас впервые об этом упомянули.

Тайхерт: Ладно, согласен. Вот теперь будем называть вещи своими именами.

Мюнценберг: Мне абсолютно нечего вам сообщить.

Преен: Что, никогда не замечали ничего подозрительного?

Мюнценберг: Никогда. Недостач никогда не наблюдалось, да и бухгалтерия была в порядке. Очень сожалею, вернее, сожалеть мне не о чем, потому что в таких вещах Ульрих просто не мог быть замешан.

Тайхерт: Вы были с ним дружны, вы ведь сами только что сказали.

Мюнценберг: Верно. Но это определенно не относится к сфере вашего расследования. Которое официально вам никто не поручал.

Преен: Вы ведь иногда сопровождали господина Андерса в поездках?

Мюнценберг: Только в Бельгию. По причинам личного характера, которые вас не касаются. Откуда вы все это знаете? Имеете ли вы на это право?

Преен: Да мы ничего и не знаем. Наши предшественники располагали этой информацией. Сохранились документы. Времен хунты.

Мюнценберг: Которые, насколько мне известно, давно должны были быть уничтожены.

Тайхерт (смущенно): Очень трудно уничтожить данные, если они уже в наличии. Мы знаем также, что, собственно говоря, не имеем права ими пользоваться. Мы только хотели кое-что прояснить. Благодарим вас.

Мюнценберг: К вашим услугам.

3

Такого роскошного пейзажа с руинами я никогда еще не видел. Я вообще до сих пор никаких руин не видел, потому что на западе боев практически не было. Военные чины хунты Аахена и окрестностей, среди них немало постоянных клиентов фирмы «Дель’Хайе & Мюнценберг», быстро и незаметно исчезли, как только к городу подошли Интернациональные миротворческие бригады, возможно, они укрылись за границей, и скорее во Фландрии, нежели в Валлонии. Не считая нескольких перестрелок в районе Бранда и Корнелимюнстера, которые обошлись без жертв, были взяты только пленные, армия в этих краях не особенно рвалась в бой. В самом городе оставалось еще несколько снайперов в штатском, в основном — совсем юные сторонники режима, которых быстро переловили. Несколько следов от пуль в стенах домов на Кляйнкёльнштрассе — вот и весь ущерб, нанесенный городу. Не коснулись нас и временные перебои с электричеством, от которых в первые месяцы страдали жители всей страны, особенно — в столице.

На таком фоне вся эта дикая заброшенная территория представляла собой колоссальный контраст. Иногда совершенно непонятно было, решено ли реставрировать эти здания, или же, наоборот, их завтра снесут. Между руинами царило оживленное движение; у меня начало создаваться впечатление, будто жизнь здесь кипит в основном вне разрушенных стен, на улице. В то же время большинство зданий использовалось. Когда в надвигающихся сумерках загорелись первые огни, я обнаружил кипучую жизнь бюро, предприятий и квартир и вдруг понял, что я останусь. Зандер уговорил меня только наполовину, но все это царство огней в стремительно опускающихся сумерках, естественная уверенность в движениях людей за окнами покорили меня окончательно, и я теперь ничего иного не хотел, кроме как принадлежать к их братству и, как Зандер, говорить «мы», если речь шла об этой территории.

Зандер отвел меня в мою квартиру. Сам он жил прямо в библиотеке, а мне приготовили жилье в уже перестроенных мастерских, в двухстах метрах севернее библиотеки. Большая, скудно обставленная комната, совмещающая функции гостиной и спальни, небольшая ванная, кухня.

— Наверное, можно найти для тебя что-нибудь попросторнее, — сказал Зандер, но я тут же ответил: — Не надо.

Меня это жилье вполне устраивало. Зандер нерешительно остановился в дверях, и я кивнул ему в знак того, что он может идти. Мне хотелось остаться одному. Я опустил японские жалюзи из рисовой бумаги, шесть полотнищ, каждое из которых двигалось отдельно, и уселся в кресло, обтянутое черной тканью. Потом чуть отодвинул вбок одно из полотнищ и выглянул наружу. Я наблюдал, как загорались одни огни и гасли другие, различал исчезающие в разных направлениях силуэты людей в темноте. Подождите чуть-чуть, подумалось мне, скоро и я вольюсь в ваши ряды.

В этот первый вечер я начал читать объемистый роман Грегора Корфа «Заговор Сони». В нем рассказывалась любовная история времен до моего рождения, которая разворачивалась в сфере политики и спецслужб в те годы, когда в новой Германии царила еще полная неразбериха. В краткой аннотации на суперобложке говорилось, что автор, «бывший влиятельный советник в боннских кругах», представляет в этом романе «и свой собственный опыт в несколько переработанном виде». Роман был лихо написан и, если говорить вкратце, повествовал о том, как герой и рассказчик, некий Норберт Зете, чиновник ведомства федерального канцлера, в восьмидесятые годы влюбляется в молодую женщину по имени Соня, которая работает в администрации бундестага. Опытному читателю довольно скоро становится ясно, что эта куколка — агент «Штази». Я стал листать роман дальше и увидел, что в игру вступают потом и другие спецслужбы — от МИ6[18] и ФБР до МОССАДа — и что в книге встретится все, что положено по жанру: свержение министров, подлые убийства и предательства всех мастей. Да иначе на восемьсот страниц было бы не развернуться. На суперобложке красовались хвалебные отзывы прессы и одобрительное высказывание Джона Ле Карре. Чтиво этого рода мне всегда доставляло удовольствие. Более того, при иных обстоятельствах я бы и сам не отказался поработать на какую-нибудь спецслужбу, но, как известно, пока дальше черного рынка не продвинулся.

На следующее утро Зандер в первом приближении познакомил меня с библиотечной систематикой, чтобы я мог помогать ему в составлении каталогов. При всей любви к книгам я был все-таки перекати-поле, студент-недоучка, который позже успешно реализовал себя совсем в другой области, а именно в торговле. А вот Зандера я не мог представить себе иначе как погруженным в книги с раннего утра и до поздней ночи.

Вскоре после знакомства он рассказал мне одну историю. Однажды в детском саду он нашел тугой резиновый мячик и засунул его в карман. Когда дети играли, он сидел в сторонке. Воспитательница трижды спрашивала его, почему он молчит и не случилось ли с ним чего, и каждый раз Зандер отвечал: «Я вообще люблю помолчать, и у меня ничего не случилось. Все в порядке». Ему было четыре года, и когда он в третий повторил то же самое, воспитательница рассмеялась, кажется, почувствовала облегчение и оставила его в покое, не принимая никаких строгих мер. Зандер в этот день долго стоял в уголке и улыбался, а потом вынул из кармана мячик и, размахнувшись, изо всех сил бросил его в лицо девочке, стоявшей рядом. Страшный рев и крики, разумеется, глаз у девочки заплыл, вызвали врача, а воспитательница — она в этот день была с детьми одна, потому что ее напарница заболела, — позвонила маме Зандера и попросила забрать ребенка. После этого она не придумала ничего лучше, как запереть его в своей крохотной каморке, пока не придет мать. Извиняться перед девочкой он отказался. Воспитательница, которая очень его любила, в отчаянии смотрела на него, стоя в дверях, он же решил ее утешить и сказал: «Не беспокойтесь. Все в порядке». Она в недоумении покачала головой и вновь вернулась на улицу, к гомонящим детям, а каморку заперла снаружи. Наверное, она думала в тот момент: «Я все делаю неправильно. Все происходит совсем по-другому, чем нас учили». Этого мы никогда не узнаем. Воспитательница сейчас уже пожилая дама, а может быть, она и умерла. Зандер помнит, что ее звали Ингрид и что он тоже очень ее любил.

В каморке стоял электрический чайник и стакан с растворимым кофе, а в мойке, в уже остывшей воде плавала грязная чашка. На маленьком письменном столике он обнаружил серую папку, почти пустую, рядом лежала слегка помятая книжица карманного формата.

— Помню, — рассказывал Зандер, — я был слегка удивлен тогда, потому что никогда не видел Ингрид с книгой в руках.

Зандер взял книгу и открыл ее, и если тот факт, что Ингрид здесь, у себя в комнатке, прятала от глаз детей книгу, его удивил, то, похоже, он совсем не удивился тому, что, когда глаза его привыкли к черной вязи буковок на белом фоне, он смог эту вязь без труда расшифровать. Да и чему было удивляться, ведь до сих пор ему никто не говорил, что дети в четыре года, как правило, читать не умеют. «Миссис Дэллоуэй[19] сказала, — прочитал он, — что она сама пойдет и купит цветы».

— Конечно, — говорил Зандер, рассказывая мне эту историю, — тогда я не мог ни удивиться, ни счесть совершенно естественным то, что воспитательница читает Вирджинию Вулф, потому что я вообще не знал, кто такая Вирджиния Вулф и какие читательницы ее читают. Возможно, в этом не было ничего удивительного, потому что тогда Вирджиния Вулф считалась литературным вождем феминизма, и тот факт, что она, воспитательница по имени Ингрид, в данный момент, наверное, озабоченно беседовавшая с врачом там, на улице, вообще интересовалась такой литературой, был тоже вовсе не странным, ведь я не знал, какие хитросплетения судьбы побудили ее стать воспитательницей, не мечтала ли она до этого о какой-то другой профессии и, может быть, мечтает о ней до сих пор.

Итак, мама Зандера пришла, чтобы его забрать, Ингрид открыла дверь, и обе женщины увидели маленького Кая Зандера, сидящего на полу в уголке, что само по себе не вызвало удивления, но в руках у него была книга, и вот это уж воистину было странно и даже слегка забавно, поэтому их озабоченные лица озарила легкая улыбка, в которой превосходство взрослых смешивалось со своего рода облегчением, ведь маленький Кай никому не причинил больше никакого вреда и не раскрошил в мелкую крошку все вокруг. В улыбке Ингрид облегчения было больше, чем в улыбке матери, у которой наверняка не шел из головы тот приступ агрессии, который случился у сына. Именно Ингрид заговорила первой, она спросила чуть игриво: «Смотри-ка, ты нашел мою книжку! Ну и что там написано?»

Зандер перелистнул страницы назад и произнес: «Миссис Дэллоуэй сказала, что она сама пойдет и купит цветы». И тогда он увидел, как лица обеих его мам — настоящей и детсадовской — охватывает неописуемый ужас.

— Потом я никогда ее ни о чем не расспрашивал, — сказал Зандер, — но иногда мне приходит в голову, что моя мама в тот момент подумала, будто породила чудовище. Хотя мне было всего четыре года, могу поклясться, выражение лица у нее тогда было отнюдь не радостное.

Почему же его родители тогда ничего не замечали? В конце концов, дома у Зандеров книги водились, хотя о настоящей библиотеке речи не шло. Отец работал в управлении сталелитейного концерна, и книги в квартире, разумеется, были, причем в свободном доступе. Тихими вечерами, когда его мать в своей извечной депрессии лежала на кровати в темной спальне, маленький Кай брал одну книгу за другой и принимался их листать, прочитывал там и сям по нескольку предложений, пока не добрался до своей первой настоящей книги, «Снежной королевы» Андерсена. Это было за несколько недель до того случая в детской саду, жарким августовским днем, при рассеянном свете, сочившемся сквозь опущенные жалюзи. Сказка подействовала на него фантастически — возможно, оттого только, что он впервые в жизни как настоящий читатель одолел книгу от начала и до конца, — и он рассказал об этом маме. Его заворожила история о зеркальных осколках, один из которых попал в глаз маленькому Каю, и, конечно, особенно в этой истории привлекло его то, что главного героя звали так же, как его самого. Он восхищался маленькой Гердой, которая, несмотря на все преграды, не пугаясь того, что надежд почти никаких, отправляется на поиски Кая. Ему исключительно понравились оба ворона, которые в конце концов приводят Кая в замок Снежной королевы и за это их награждают постоянным титулом придворных воронов. С маленькой разбойницей он готов был ехать куда угодно.

— Вот только конец сказки мне уже тогда не очень нравился, — рассказывал Зандер. — У меня было смутное ощущение, что концовка довольно пошлая, и мне было жаль девочку и мальчика, которые теперь, повзрослев, снова оказались дома и обречены остаться там навсегда.

Его мать не задалась тогда вопросом, откуда сын знает сказку, она думала, что им прочитали ее вслух в детском саду. Теперь все обнаружилось. Резиновый мячик помог узнать правду. Родители, объятые тревогой, повезли его к детскому психологу в Ганновер. Дело в том, что, ребенок-то оказался суперодаренным, а они до сих пор этого не замечали.

— Ваш ребенок абсолютно здоров, — сказал им психолог, приветливый пожилой господин с лицом гнома, наполовину заросшим седой бородой, — просто он умеет читать, и все. Другие дети в его возрасте умеют играть на пианино. Или в шахматы.

Слова врача немного успокоили родителей, хотя нельзя сказать, чтобы это им сильно помогло.

В школе он только и делал, что читал, в отличие от некоторых одноклассников, которые читать так и не научились. «Во всем остальном он совершенно нормальный», — заверил маму классный руководитель, добавив ради утешения, что ее маленький Кай любит играть в футбол и у него хорошо получается. Итак, ему стали дарить книги, очень рано записали в библиотеку, а отец время от времени брал его с собой на стадион.

И только за три года до поступления в университет его учитель немецкого сделал еще одно открытие. На уроке читали вслух всегда одни и те же тексты авторов по программе, полностью или во фрагментах, в данном случае это был «Занзибар» Андерша, «причем его до сих пор читают, собственно, почему бы и нет», прокомментировал Зандер, рассказывая мне эту историю. «Мне эта вещь очень нравилась. Наш учитель решил еще раз обсудить то место в рассказе, где Грегор проводит параллель между своей ситуацией и ситуацией читающего мальчика из монастырской школы, этой деревянной скульптуры Барлаха в церкви Рерика, — но у него не было с собой закладки с указанием страниц, поэтому он не мог найти нужную страницу. Имелся в виду абзац, который начинается фразой: „Не вчитывается ли он в свои священные тексты? Не похож ли он сейчас на юного монаха?“[20] Так вот, он уже совершенно отчаялся найти нужную страницу, и тогда я, не открывая книгу, сказал ему, что эти фразы находятся в нашем карманном издании на странице 43, предпоследний абзац. Учитель на мгновение замер, уставившись на меня, потом нашел 43-ю страницу, чтобы убедиться, что я прав. Во время урока он больше к этой ситуации не возвращался, но на перемене подозвал меня к себе и спросил, откуда я так хорошо знаю по памяти это место в тексте, может быть, это мой любимый эпизод? Я ответил, что мне, в принципе, очень нравится вся эта сцена, но и другие фразы или абзацы, которые мне попадаются при чтении, я потом легко могу найти, не заглядывая в книгу, потому что точно знаю, где они находятся. Я не считал это чем-то особенным. В конце концов, если мы попадаем в незнакомый город, то ведь с первого или со второго раза мы уже знаем, где рыночная площадь, где музей, или какое-то определенное кафе, или кинотеатр. Однако для моего учителя это стало сенсацией. Он раззвонил об этом среди учителей, потом поднял по тревоге родителей. Меня снова осматривал врач, и я узнал, что у меня эйдетический тип памяти, причем в отчетливо выраженной форме, но в целом эта способность ограничивается только запоминанием книг. Дар такого рода иногда при взрослении исчезает, но у меня он сохранился».

Эта память касалась не только определенных мест в книгах, но и местоположения этих книг. Позже, когда Зандер поступил в университет, и потом, когда он начал работать библиотекарем, в его памяти до таких подробностей запечатлевался облик библиотеки, что он знал, на какой именно полке стоит та или иная книга. Таким образом, если, например, книгу поставили не на то место, — а ведь библиотеки — это не что иное, как гигантские хранилища, цель которых — защитить книгу и в конечном счете спрятать ее от читателей, чтобы ее никто не мог найти, говорил Зандер, так вот, в таких случаях он обнаруживал ее мгновенно, проходя между нужными стеллажами, да-да, при поиске пропавших книг его можно было использовать точно так же, как используют ищеек для поиска наркотиков.

— Это действительно несколько раз случалось, — говорил Зандер. — Меня вызывали, когда не могли найти книгу, и я, как ищейка, начинал рыскать между полками. Труднее всего было однажды найти Беккета, англо-немецкое издание «Worstward Но / Вперед, к худшему», худенький томик в скромном сером переплете, который потерялся вовсе не в том отделе, где обычно стоял, и который я скорее случайно почуял однажды среди книжек по математике, где стояли сплошь одинаковые серые тома по дифференциальному и интегральному исчислению, от которых Беккет на первый взгляд ничем не отличался. Думаю, было ошибкой с моей стороны, что я сообщил о своей находке, ведь шел последний год моей работы в библиотеке, уже при режиме Генерала, и я не знаю, что сделали потом с этим обнаруженным мной Беккетом.

— Но самой большой моей ошибкой в те первые годы, — продолжал Зандер, — было то, что я начал читать книги, которые мне предстояло обработать. Некоторые из них не вызывали у меня интереса, и я чинно препровождал их к месту назначения, но в другие вгрызался со страстью, понимая вскоре, что они неизбежно отсылают меня к другим книгам, а эти — к следующим, и осознавая, что всей моей жизни не хватит, чтобы их перечитать. Разумеется, это открытие я сделал еще во время учебы в университете, но в библиотеке это потенциальное море стало казаться мне бесконечным — воистину бесконечным! И чтобы это открытие не обернулось болезненной страстью, позже я заставил себя сосредоточиться на внешнем облике книг и, по необходимости, конечно, на библиографическом их описании. Это не означает, что сейчас я полностью перестал читать, нет, я читаю по утрам, когда проснусь, и вечером перед сном, так сказать, как частное лицо. Но на работе — больше никогда.

Документ 2

Новейшие результаты исследований в сфере эйдетизма. Интервью с профессором Штротманом, Институт нейросистем и нейрокодирования при частном университете Вальдсхут-Тинген

Беседа происходит в кабинете Штротмана на втором этаже, откуда открывается великолепный вид на Шварцвальд. Молодой ученый Ханке, двадцати шести лет, который берет интервью, только что завершил изучение нейрологии в университете и поступил на работу в журнал «New Science». Он не очень-то понимает, как подступиться к знаменитому исследователю. Списка вопросов он не составлял, стратегию беседы не продумал и надеется на то, что Штротман ему сам что-нибудь расскажет. Кроме того, у него есть подозрение, что, одевшись с городским шиком, он слегка переборщил. Штротман, сорока шести лет, в джинсах, красной рубашке поло и теннисках. За окном +35°, но в кабинете включен кондиционер.

Штротман: Сегодня это вовсе не такая редкость. Уже для поколения этого самого Зандера ничего необычного в этом не было.

Ханке: Что вы имеете в виду, если поточнее?

Штротман: А о чем мы с вами, собственно, говорим? Об эйдетической памяти, так мне казалось. Так вот, она встречается все чаще, как раз у вашего поколения. Но если говорить об этом Зандере — он ведь, если не ошибаюсь…

Ханке: 1982 года рождения.

Штротман: Вот именно. А это как раз мое поколение, у которого ЭСВ была скорее исключением и зачастую в детстве же исчезала.

Ханке: ЭСВ?

Штротман: Эйдетическая способность к воспоминаниям. Я полагал, что вы знакомы с этим термином. Мы говорим скорее о способности к воспоминаниям, нежели об эйдетической памяти, поскольку последняя представляется нам понятием слишком статичным. Слишком репродуктивным. Способность к воспоминаниям, в отличие от него, понятие динамическое.

Ханке: Понимаю. И что же, из поколения в поколение эта способность возрастает?

Штротман: Несомненно. Восприятие поколений — ну, самое позднее, 2010, 2015 годов — настолько проникнуто, я бы сказал — настолько зависит от зрительных образов, картин, разумеется, также и от диаграмм, графиков всех видов и так далее, что эйдетическая способность если и не становится правилом, то, по крайней мере, отчетливо нарастает. Молодой мозг зачастую функционирует совершенно иначе, чем пожилой. Ваш, например, — наверняка иначе, чем мой.

Ханке: Но у меня совершенно нет эйдетических способностей.

Штротман: Пусть так. Но ведь речь-то идет о поколениях, а не об отдельных случаях. А в масштабе поколений, безусловно, кое-что меняется. Недавно, к примеру, мы зарегистрировали один случай: молодой человек без труда мог воспроизвести всю периодическую систему химических элементов, с порядковыми номерами, символами и группами, опираясь исключительно на облик таблицы, которую он видел.

Ханке: Молодой химик?

Штротман: В том-то и дело, что нет. Этот молодой человек — графический дизайнер и о химии никакого понятия не имеет. Он вообще не в курсе, что означают эти числа и символы. Таблицу он может вызвать в памяти в любую минуту, но ему это совершенно не нужно. Школу он уже окончил, экзамены по химии ему сдавать больше никогда не придется.

Ханке: Но с Зандером ведь было совсем по-другому. Он же интересовался книгами.

Штротман: Другое поколение. Но разумеется, такие вещи встречаются и у наших эйдетиков новой волны. Известный случай с Клуном, например.

Ханке: Мне это имя ничего не говорит.

Штротман: Томас Клун, шестнадцати лет от роду, два года назад — сейчас ему уже восемнадцать — мог слово в слово повторить всю «Маркизу фон О.», название вам знакомо, надеюсь?

Ханке: Мне кажется, это пьеса какая-то…

Штротман: Новелла. Генриха фон Клейста.

Ханке: Да-да, припоминаю.

Штротман: Он не наизусть ее выучил, понимаете? Ему нужно было обязательно смотреть на стену, чтобы начать говорить, и на стене он тогда видел страницы дешевого издания, которое когда-то читал, и мысленно их перелистывал. Этот юноша тоже хочет так или иначе заняться «чем-нибудь литературным», как он выражается. Не исключено, что сам начнет писать. Уму непостижимо, сколько народу сегодня вот так пишут, а ведь еще каких-нибудь лет сто назад все просто воем выли, опасаясь, что чтение и письмо, а с ними и книги навсегда исчезнут с лица земли.

Ханке: А что отличает этого Клуна от Зандера?

Штротман: Прежде всего отметим, что между ними есть нечто общее, а именно — интересы. Но в остальном они категорически различны. У Зандера, как и у других эйдетиков его поколения, речь идет об особом таланте, если можно так выразиться, таланте, который с окончанием детства не исчез. Поколение Клуна, назовем его так… нет, мне это положительно нравится, поколение Клуна.

Профессор Штротман улыбается и молчит.

Ханке: Ну? Вы же хотели что-то сказать о различии… с поколением Клуна.

Штротман: Верно, верно. Отличие заключается в том, что, как показало наше исследование на основании обширного материала брэйн-скрининга, мозг у представителей этого поколения неуклонно реструктурируется. Ну, не у всех, однако у относительно большого числа людей.

Ханке: Но ведь это может быть результатом нейроинхансинга. Я имею в виду мозговой допинг.

Штротман: Ни в коем случае. Эту тему мы изучили вдоль и поперек. И давно знаем, что инхансинг только увеличивает выдержку и усиливает концентрацию человека — а порой и его агрессивность, замечу попутно, — но не может развивать новые способности.

Ханке: Существуют и другие мнения на этот счет.

Штротман: А вы поинтересуйтесь, кто платит за эти другие мнения. Людям, которые торгуют таблетками, приходится, что называется, бить в научные барабаны рекламы. Но наш институт абсолютно независим от фармацевтической промышленности. Нет-нет, человек меняется, приспосабливая свой физиологический аппарат к изменившимся условиям, а не запихивая в себя таблетки.

Ханке (вспомнив нечто из второстепенных предметов университетской программы): Не являетесь ли вы сторонником теории воздействия внешней среды?

Штротман: Я сторонник того, что выявил сам, а также того, что выявили и доказали другие. Я не придерживаюсь никаких определенных теорий и ни к одной теории не имею пристрастия. Но я имею смелость опираться на свой собственный разум.

Ханке: Вот как. Ну да, конечно, так, в принципе, каждый должен поступать.

Штротман: Ну и еще — стараюсь чуть-чуть заглядывать за горизонт. Вы что-нибудь, кроме нейрологии, изучали?

Ханке: Была парочка второстепенных семинаров по другим предметам. Что требовалось, то и изучал. Было такое время переломное. Я учился еще при… ну, при…

Штротман: Понятно, при ancient regime.

Ханке: Как вы сказали?

Штротман: При старом режиме, говорю. При хунте то есть.

Ханке: Да, тогда я начинал учебу, а когда все рухнуло, весь учебный план изменился. И даже содержание предметов, понимаете? Я нейрологию тоже имею в виду. Достаточно назвать только одно имя: комиссар по образованию Грош[21].

Штротман: В курсе.

Ханке: А вы-то как выжили? Или научно-исследовательскую деятельность никто не трогал?

Штротман: Я был в Швейцарии. Фонд, который спонсировал этот частный университет, тоже находится в Швейцарии. Мы ведь здесь совсем рядом с ними. Если найдет коса на камень, мы можем перевестись в Швейцарию очень быстро. И плевать, какой комиссар по образованию, министр культуры или уполномоченный по науке начнет вставлять нам палки в колеса. Родом-то я, между прочим, из Базеля. Чему вы учились?

Ханке: Биологии и медицине.

Штротман: А еще? Когнитивную лингвистику изучали?

Ханке: Совсем немного.

Штротман: А нейропсихологию развития? Когнитивную и визуальную нейропсихологию?

Ханке: Да, самую малость. Хотелось бы больше.

Штротман: Ну, мы совсем отклонились от темы интервью. (Приветливо): Можно я вам кое-что скажу?

Ханке: Да, разумеется.

Штротман: Журналистика не для вас.

Ханке: Возможно. Я ведь делаю только первую попытку. Мне предложили, и я не отказался.

Штротман: Понятно.

Далее интервью продолжается, так сказать, в «деловой» манере, но в журнале «New Science» следов его не обнаруживается, по-видимому, Ханке принимает решение не публиковать его. Вместо этого он прислушивается к советам своего визави и получает дополнительное образование по направлению «Когнитивная и визуальная нейропсихология». Через три года он становится ассистентом Штротмана.

4

Внешний облик книг и их библиографическое описание, о котором говорил Зандер, занимали нас и теперь. Формирование книжной систематики осложнялось тем, что эта библиотека редко могла себе позволить целенаправленные закупки книг. Ситуация усугублялась неоднородностью издательского рынка и невозможностью оптовых закупок, к тому же Зандера мало интересовали книжные новинки. Прирост фондов зависел от случая, от жалких остатков частных библиотек, как те коробки, которые по поручению Зандера привезли анархисты, когда распродавалась библиотека профессора Гергена; фонд увеличивался также от подарков и находок на блошиных рынках, от распродаж в обанкротившихся издательствах и магазинах. Впрочем, нас начали поддерживать фирмы, расположившиеся на руинной территории, и теперь иногда мы могли время от времени делать плановые закупки, например «Собрание сочинений I и II» Курта Брахарца[22], прекрасное издание, выпущенное в 2015 году издательством «Либеро» и год спустя, сразу после путча, запрещенное, причем все экземпляры, которые властям удалось изъять, были уничтожены. Особенно интенсивно нас поддерживали обе компьютерные фирмы, расположившиеся неподалеку. После падения режима эта отрасль имела самые высокие доходы, поскольку информационные технологии в стране все девять лет, пока хунта была у власти, несмотря на явную потребность в модернизации, сильно отставали от мирового уровня. Цензура парализовала всякое нормальное развитие этих технологий, несмотря на то, что режим на самом высоком уровне поддерживал свою внутреннюю, независимую информационную сеть. По этой причине новые формы коммуникации и сетевого развития, такие как j2woody, hurtz, clash, Dath 20.0 или Capt’n Hook, получили у нас широкое распространение только теперь.

В невысоких зданиях, где расположились обе фирмы, часто до полуночи горел свет. Однажды, мучаясь бессонницей, я в половине третьего отправился прогуляться по территории — отмечая про себя, что в прежние времена меня бы тут же расстреляли, если бы я вдруг появился здесь в подобное время и без специального разрешения, — и увидел молодую женщину, которая стояла в проеме двери, ведущей в «Alice in Wonderland» («Алиса в Стране чудес» — таково было официальное название фирмы), и курила, ей было, наверное, около тридцати. По-видимому, она принадлежала к креативной команде, хотя, собственно говоря, насколько я тогда знал на тот момент, в этих фирмах все как один были людьми креативными. Я смущенно поприветствовал ее кивком головы и еле слышно сказал: «Привет!», она же безо всякого смущения спросила в ответ: «Что, не спится?»

Я кивнул.

— Мне тоже, — сказала она, — вот, решила не терять времени и попробовать решить одну проблемку, над которой мы все уже три дня бьемся.

— Ясно. А что за проблема?

— Смысла нет объяснять, для этого надо разбираться в наших делах. Это я не из высокомерия говорю, просто факт остается фактом. А как ваша книжная систематизация продвигается?

Ого, значит, она знает, кто я. Здесь, на нашей территории, далеко не все друг друга знают, и, поскольку я приехал относительно недавно, мне, как правило, приходится объяснять, чем я тут занимаюсь. Было заметно, что она без запинки и ошибок говорит по-немецки, но с отчетливым английским акцентом.

— С трудом, — ответил я ей. — По сути дела, каждое новое поступление порождает проблему и может потребовать нового принципа систематизации. Но ведь в конечном счете библиотека бесконечна.

Эту фразу я позаимствовал у Зандера, а он, мне кажется, у Борхеса.

— Кстати, меня зовут Ульрих Андерс, — сказал я.

— Я знаю. А меня Элинор Ригби[23].

Я обалдело уставился на нее, но она, казалось, привыкла к такой реакции и пояснила:

— Да нет, меня действительно зовут именно так. В конце концов, ну совершенно нормальное имя, или вы так не считаете? And you won’t believe it[24], я ведь действительно родом из Ливерпуля. Ну, я пошла, у меня как раз одна идея появилась. Мы мило пообщались. Постарайся хоть немножко поспать!

Я попытался. Я поставил у себя в квартире новую кровать, в ней спалось лучше, чем на старом матрасе, который лежал на полу, когда я сюда въехал. И еще попросил дать мне стол побольше, в остальном же все оставил без изменений, как было. Ванной я пользовался активно, проводя в ней целые вечера, а вот на кухню заглядывал только чтобы сварить кофе, потому что обедал и ужинал в одном из двух ресторанов у нас на территории.

Один ресторан назывался «Помидор», он был всего в пятидесяти шагах от библиотеки на противоположной стороне улицы, владел рестораном швейцарец. Теперь я вспомнил, что пару раз в обеденное время уже видел там эту молодую женщину, Элинор Ригби, с которой только что разговаривал. Другой ресторан находился в дальнем конце территории, в последней руине, которая была оборудована и отстроена внутри гораздо лучше, чем снаружи. В этом огромном двухэтажном комплексе размещалось раньше главное управление государственной полиции. Первой после падения хунты здесь появилась пекарня, можно сказать, небольшой хлебозавод, следом возникли разные ремесленные мастерские, которых первоначально, конечно, привлекли сюда заказы, поступавшие с территории. Кроме того, их появление здесь объяснялось недостатком помещений в полуразрушенной столице, потому и пришли сюда плотники, кровельщики, стеклодувы, каменщики, разного рода мастера по строительной части, а еще — часовщик, устроивший маленькую мастерскую на втором этаже. Ресторан, расположившийся, разумеется, внизу, открылся здесь совсем недавно, за несколько недель до моего приезда. Он носил звучное название «le plaisir du texte»[25], сиявшее элегантными неоновыми строчными буквами над входной дверью, но, вопреки ожиданиям, кухней заведовал вовсе не повар-француз с тремя мишленовскими звездами и высокими интеллектуальными запросами, а немец-самоучка, который при хунте сидел в тюрьме здесь, на территории, практически через стенку с камерой пыток, и был освобожден в суматохе последних дней режима.

Обо всем этом я знал от Зандера. Я тогда всего две недели как приехал и пытался найти вне стен библиотеки милые сердцу места и собственный ритм жизни. Времени у меня на это оставалось совсем немного, потому что в библиотеке мы в те первые недели работали как одержимые. При этом и я сам поначалу, конечно, допустил ту же детскую ошибку, что и Зандер: бросался жадно читать все те книги, которые мне предстояло обрабатывать, пока Зандер не прекратил это безобразие. С раннего утра мы сидели замурованные в этих книжных стенах; даже обед иногда заказывали прямо сюда, чтобы не прерывать работу. Но когда потом, ранним вечером, я шел мимо домов и руин, видел там и сям за светящимися окнами людей, приникнувших к компьютерам, склонившихся над документами, наблюдал, как они говорят по телефону или что-то обсуждают, собравшись группами по нескольку человек, я вдруг ощущал себя членом избранного круга, некоего авангарда, неважно куда стремящегося, у меня появлялось чувство, что, участвуя в создании библиотеки, я принимаю участие в создании чего-то неизмеримо большего — в прорыве, хотя не могу сказать, куда мы прорываемся.

Впрочем, порой мне становилось не по себе при мысли, что мы со своей библиотекой находимся практически в бывшем средоточии зла, ведь это был дом Генерала. Но его вилла на всей территории была единственным домом, который фактически не пострадал, а немногие следы от пуль в стенах давно уже залатали. В первый же день Зандер заявил мне тоном, не терпящим возражений, что библиотека вне всяких сомнений должна размещаться в самом красивом здании из всех, потому что именно библиотека есть сердце и память мира.

— Раньше, кстати, на всей этой территории не было ни одной библиотеки, — сказал он. — Книги в этом доме вряд ли водились, ведь Генерал ничего не читал. В тех двух высотках, которые они взорвали, находился каталог документов и электронных носителей информации, но книг не было. В завалах среди руин, во всяком случае, не найдено ни единого их следа.

Документ 3

Регистрация в Торговом реестре Б (согласно Постановлению от 10.10.2025)

Фирма Alice in Wonderland

Местоположение офиса Берлин

Предмет предпринимательской деятельности Программирование в сфере информационных технологий

Генеральный директор Джон Теннант, бизнесмен, Берлин

Правовая форма предприятия Открытое торговое товарищество согласно закону от 14.11.2025

Уставный капитал 120 000 новых евро

Компаньоны Джон Теннант, бизнесмен; Андреас Ринк, инженер-информатик; Томас Бюркле, дилер по компьютерным системам; Элинор Ригби, системный архитектор; все — из Берлина.

Дата регистрации 03.03.2026

5

Один состоятельный образованный человек из южного района города предложил нам свою библиотеку — примерно десять тысяч томов. Цену он не назвал, зато попросил нас приехать к нему, чтобы осмотреть книги и оценить их. Он сразу дал понять, что не собирается запрашивать настоящую цену, зная, что мы столько заплатить не сможем. Какие-то деньги он хотел бы получить, но надо еще посмотреть, короче, он откровенно намекнул, что речь идет практически о дарении.

— Благодетель какой-то, — проговорил я, когда Зандер поведал мне эту историю. — С чего это он книги отдает?

— Нарушитель, а не благодетель, — ответил Зандер. — Поэтому и отдает. Готов спорить на что угодно, он хочет как можно скорее покинуть страну, пока они не успели привлечь его к ответу. В такой ситуации вывозить десять тысяч томов ему не с руки.

Я ничего не понял, и Зандеру пришлось объяснять.

— Ты не забывай, что я, в отличие от тебя, все время оставался в столице, — начал он, — и хотя я старался держаться в стороне и носа не высовывал, но все же очень многое видел.

Поначалу я хотел было спросить его, не состоял ли он в какой-нибудь группе сопротивления. Зандер был не из тех, кто трубит о своих подвигах налево и направо. Но все-таки спрашивать не стал, чтобы не вынуждать его делать признания, к которым он не был расположен, и вместо этого выслушал историю человека, библиотеку которого нам предстояло принять.

Этот самый Оливер Кольберг, 1964 года рождения, то есть шестидесяти пяти лет от роду, до путча считался одним из самых выдающихся немецких правоведов-государственников и специалистов по конституционному праву. Наверное, было уже поздновато, когда Берлинский университет имени Гумбольдта решился пригласить его к себе; до того Кольберг преподавал в Гейдельберге. Как эксперт по конституционным вопросам он был незаменим, в особенности если государству требовалось еще на два-три оборота завинтить гайки в отношении правительства и ограничения свобод граждан. Но прежде всего Кольберг заметно выделялся своим стилем. Согласно единодушному мнению в те годы его немецкий был самым лучшим, самым метким немецким языком, круг его читателей состоял далеко не только из юристов, он был популярен как писатель. Тоненькие брошюрки о положении дел в суде читались как романы, а если тематика их выходила за границы собственно правовые, тиражи достигали масштабов, которые для юридических книг были совершенно немыслимы. В одном из отзывов на его эссе говорилось, что никто не может избежать того «жуткого состояния тревоги», в которое погружается всякий читающий фразы Кольберга, и только один-единственный критик распознал за «формулами, при всей своей отточенности сияющими каким-то таинственным светом, неистовое властное желание загнать весь мир и все находящиеся в нем вещи в прокрустово ложе языкового порядка и одновременно удерживать их в невесомости, заставляя танцевать».

— Именно этим, — сказал Зандер, — он занимался всю свою жизнь. Поэтому к нему и сегодня трудно подступиться.

Итак, столица, где в годы перед путчем он вращался в самых влиятельных салонах, находясь на вершине своей профессиональной и общественной репутации, будучи к тому же a ladies’ man, что на английском языке выражает суть феномена гораздо точнее, чем немецкое «соблазнитель», — английское слово ясно показывает, что замешаны всегда два человека. Говорят даже, рассказывал Зандер дальше, что он увел молодую жену у последнего немецкого канцлера, исполняя обязанности его неофициального советника, но это уже никак не могло ему повредить, ибо вскоре разразился путч и канцлера, как известно, расстреляли.

По-настоящему нужных людей, однако, не расстреливают, даже если они служат противнику; их просто присваивают. Если говорить кратко, главная способность Кольберга заключалась в том, что он с гениальной убедительностью мог превращать черное в белое и белое в черное, а Генерал и его хунта нуждались в этом больше всего. Обыгрывая инициалы Кольберга, его за глаза прозвали О’кей, поскольку он умудрялся, оперируя блестящей аргументацией, оправдывать все, что происходило после 2016 года, ничем себя не замарав. Например, вы не найдете в его сочинениях ни одной фразы, которая оправдывала бы пытки или хотя бы неограниченное содержание под стражей, которое хунта ввела почти сразу, обрекая своих врагов при необходимости на пожизненное заключение безо всякого судебного процесса. И тем не менее сквозь все работы Кольберга красной нитью проходит мысль о том, что Генерал защищает страну, благосостояние граждан и правопорядок.

Никаких официальных политических постов Кольберг не занимал и политическим функционером никогда не был. Он продолжал оставаться блестящим преподавателем государственного и конституционного права — теперь уже в университете имени Гумбольдта — и официально даже не участвовал в разработке новой конституции, которой обеспечил себя режим. Этим занимались его подручные, молодые люди, писавшие у него диссертации, или те, кого он продвигал. Кольберг по-прежнему был излюбленным гостем салонов, которые после путча продолжали процветать, а остальное время проводил у себя на вилле, в южной части города, где, по непроверенным данным, иногда гостило от десяти до пятнадцати женщин и где у него были тысячи книг, и число их все время увеличивалось.

Именно туда мне предстояло теперь отправиться, чтобы оценить библиотеку и договориться с Кольбергом. Кафедру после падения хунты ему не вернули, однако деньги продолжали платить, хотя и в чуть меньшем объеме, вплоть до окончательного выяснения правовой ситуации (экспертное заключение на этот счет писали другие люди). Примерно за год до катастрофы, после поражения в Райхенфельсе, Кольберг от режима дистанцировался; нет, он не допускал критических высказываний, просто под предлогом проблем со здоровьем перестал писать заказные работы. Это стоило ему кафедры, которую отобрали незадолго до крушения режима, поэтому позже у него был повод указывать на то, что он состоял в оппозиции и поэтому попал в немилость. Однако теперь, пять лет спустя, возникла идея начать против него судебный процесс, поэтому Кольберг, по предположению Зандера, решил быстренько смыться, чтобы на старости лет не оказаться за решеткой, если дело закончится для него наихудшим образом.

— Ты что, никогда о нем раньше не слышал? — спросил Зандер, закончив рассказ.

Я покачал головой:

— Все эти годы я провел на западе, далеко отсюда, Кай. К тому же я был коммерсантом, и все это меня не больно-то интересовало.

— Вот именно поскольку ты был коммерсантом, ты к нему и поедешь. У тебя лучше получится торговаться. А я не смогу переступить через себя и подать ему руку.

— Но меня ты все-таки посылаешь, и хотя мы точно не сможем заплатить настоящую цену, все равно фактически поможем ему избежать расплаты.

Зандер кивнул.

— Да, это ты красиво сказал — про расплату. Но если я стою перед выбором: получить десять тысяч книг по сходной цене или же отдать кого-то в руки правосудия — не исключено, что заслуженно, — мое решение будет в пользу десяти тысяч книг. Кольберг все равно рано или поздно умрет, возможно, в покое и довольстве, а может быть, в нищете и забвении. Но у книг всегда есть шанс сохраниться. Вот адрес. А это интервью, которое пару месяцев назад «Нерон» взял у злейшего критика Кольберга. Прочитай, у тебя хотя бы появится общее представление о человеке, с которым тебе предстоит иметь дело.

Документ 4

Система Кольберга. Беседа с историком Кристофом Линденбаумом, приват-доцентом (Dr. phil. habil.) Боннского университета

Пришли два редактора журнала «Нерон», один из раздела «Политика», другой из раздела «Культура». Беседа происходит на частной квартире Линденбаума в Обервинтере. Дом, бунгало в стиле 60-х годов XX века, выходит задним крыльцом к Рейну. Слышно, как с мерным стуком движка мимо идут большие баржи и прогулочные теплоходы рейнского речного пароходства «Кёльн-Дюссельдорф», компании, которая целой и невредимой прошла сквозь все политические и общественные перипетии и дожила до наших дней.

«НЕРОН»: Вы очарованы им или, следуя известному правилу, никогда не упускаете из виду образ вашего врага?

Линденбаум: Что до меня, то ни о какой очарованности и речи быть не может.

«НЕРОН»: Но мы видим в ваших работах совсем другое. Разрешите, я процитирую: «Никто не может избежать того жуткого состояния тревоги, в которое погружается человек, читающий фразы Кольберга».

Линденбаум: Я ведь здесь его не хвалю, это нельзя понимать как похвалу.

«НЕРОН»: Конечно. Но ваше восхищение им в этих строках чувствуется.

Линденбаум: Мы вполне имеем право ожидать, что ученый, много лет изучающий свой предмет, очарован им, не так ли? Хотя это бывает, к сожалению, слишком редко. Большинство исследователей уже на раннем этапе находят свою маленькую делянку и на протяжении десятилетий окучивают и удобряют ее изо всех сил.

«НЕРОН»: С Кольбергом у вас именно такой случай?

Линденбаум: Только на первый взгляд. Мною руководит другое.

«НЕРОН»: И что же?

Линденбаум: Вражда.

«НЕРОН»: А какие причины? Личные? Профессиональные?

Линденбаум: Если вы подразумеваете, что он вставлял мне палки в колеса — нет, такого не было. Я историк, Кольберг — юрист-государственник и специалист по конституционному праву. Так что наши интересы не пересекались. Личные мотивы? Но я никогда с ним не встречался. Да и не стремлюсь к этому.

«НЕРОН»: Что же тогда породило враждебные чувства?

Линденбаум: То, чем все восхищаются, и я в том числе, — его стиль. И функция этого стиля. А также функция этого человека в государственном механизме.

«НЕРОН»: Давайте с этого и начнем. Как бы вы все это описали?

Линденбаум: Такие системы, как хунта, имеют обычно своего главного идеолога, который из различных лоскутков кроит официальное учение. В основном это вполне безобидные болтуны — хорошо, «безобидные» здесь не самое удачное слово. Итак, болтуны, перекормившие свои мозги теорией и одержимые какой-нибудь идеей фикс. Как правило, сказать им особенно нечего, зато должность они занимают солидную. Кольберг действовал совершенно по-другому. Его главное оружие — это его стиль.

«НЕРОН»: А именно? Мы целиком обратились в слух.

Линденбаум: Он, бесспорно, из тех, кто блестяще владеет пером. Стиль его совершенно не похож на немецкий, он скорее латинский, то есть четкий, отточенный, лаконичный. Затем этот стиль повсеместно принимают за содержание — что-то вроде «le style, c’est I’homme»[26], если можно так выразиться, и вот он уже воспринимается как воплощение прозрачности. Другими словами, никто больше не интересуется тем, что, собственно, Кольберг говорит, всех интересует только то, как он говорит.

«НЕРОН»: А что же он говорит, с вашей точки зрения?

Линденбаум: Ничего определенного, в том-то все и дело. Если вы попытаетесь выявить в этих текстах содержание, то поймете, что оно неисчерпаемо и может быть истолковано совершенно по-разному. Рай для герменевтов. Он никогда не высказывается определенно, но всегда — очень решительно. Соответственно, читатели могут толковать его так, как им заблагорассудится. Это делает его, во-первых, пригодным для отстаивания чьих угодно интересов, а сам он становится ценным союзником для кого угодно. Этим и объясняется его карьера.

«НЕРОН»: То есть он — воплощенный оппортунист.

Линденбаум: Возможно, но сам он этого не осознает. Конечно, некоторые из его сочинений — откровенно оппортунистические, прежде всего «Решающий час», написанный сразу после путча. Сейчас он, возможно, пожалел, что это написал. Да и публикация появилась, кажется, в какой-то газете, ведь тогда, в новых условиях, каждый хотел как можно скорее заявить о своей правильной позиции, чтобы обеспечить себе доходы. Другие тоже так поступали.

«НЕРОН»: Но вы ведь так не поступили.

Линденбаум: У меня все равно не было бы никаких шансов, даже если бы я захотел. Я на тот момент уже слишком сильно высунулся. Было ясно, что в университете мне больше не место.

«НЕРОН»: И чем же вы занялись?

Линденбаум: Только не делайте вид, что вы этого не знаете. Ваш журнал известен основательностью в подходе к сбору информации.

«НЕРОН»: Но мы хотели бы услышать об этом из ваших уст. Чтобы наши читатели тоже узнали.

Линденбаум: Я устроился в управление концерна по переработке отходов «Норд» в Ганновере. Конечно, не на руководящую должность. Зарплата была скромной, но в Ганновере и на скромные средства можно очень неплохо жить, если с умом подойти к делу. Там я куковал девять лет. Кроме того, моя совесть была чиста, потому что я не делал ничего дурного, мне не приходилось говорить или писать что-то такое, за что мне потом могло быть стыдно, и к тому же я заботился о чистоте и охранял окружающую среду.

«НЕРОН»: А как вам удалось туда попасть?

Линденбаум: Помог старый школьный друг.

«НЕРОН»: Теперь наши читатели тоже это знают. Значит, вы были во внутренней эмиграции.

Линденбаум: Называйте как хотите.

«НЕРОН»: Спасибо. Давайте вернемся к Кольбергу. Вы сказали, что он, возможно, не осознает себя как оппортуниста.

Линденбаум: Ну нет, так не бывает. Скажу иначе: его бессознательное отчетливо намекало ему, что именно в каждом случае будет для него самым лучшим. Я-то имел в виду нечто другое. Кольберг со всей отчетливостью и решительностью воплощает принцип неопределенности и неясности. Можно было бы сказать также: принцип всего скользкого и неуловимого. Все эти фразы, на первый взгляд острые и отточенные, создают в итоге нечто, больше всего напоминающее картинку-загадку. И оттого, как ты ее повернешь, зависит ее использование в собственных интересах. Таким образом, Кольберг был прекрасно совместим с хунтой, точно так же, как и с прежними правителями; не исключено, что и с будущей властью он легко нашел бы общий язык.

«НЕРОН»: То есть классический оппортунист.

Линденбаум: Нет. Классический обманщик, и сам этого не осознает. Он просто хочет блистать, и все, и чтобы голова шла кругом от собственного блеска. Скажу еще точнее: этот блеск увлекает его, и тогда он уже сам толком не знает, что говорит. Ведь болтливость может облекаться в очень добротную стилистическую форму. Такой тип интеллектуала существовал всегда.

«НЕРОН»: А как вы можете оценить его с точки зрения морали?

Линденбаум: Оценке с точки зрения морали этот тип совершенно не поддается. Он всегда опирается на ту точку зрения, что от креативного мышления нельзя требовать однозначности — и это правда — и что он не может нести ответственность за практические выводы, которые делают из его высказываний другие. Категория морали здесь неприменима.

«НЕРОН»: Значит, вы считаете, что он вскоре снова обретет вес и получит обратно свою кафедру?

Линденбаум: О последнем ничего сказать не могу. Сейчас ходят интенсивные слухи о судебном процессе. А юридическую сторону дела я знаю слишком мало.

«НЕРОН»: Ну а у вас какие перспективы? Вы-то получите в будущем кафедру?

Линденбаум: Без комментариев.

«НЕРОН»: Господин доктор Линденбаум, мы благодарим вас за интервью.

6

Утром после полубессонной ночи, принесшей мне знакомство с Элинор, я поехал к профессору Кольбергу в южную часть города. Впервые после приезда я покинул территорию. Мы еще раз все хорошенько обсудили с Зандером в библиотеке, и я направился к выходу. Было без нескольких минут десять. Проходя мимо «Алисы в Стране чудес», я увидел Элинор, она снова стояла в дверях. Я едва удержался от глупой фразы:

— Неужели это опять вы?

— Куда путь держим? — спросила она.

— Книги еду отбирать да торговаться. Ну а ты? Перерыв?

— Да, причем большой. Решила проблемку. Можно наконец поспать.

— Поздравляю, — сказал я. — Ночью решила?

— Утром сегодня, около семи, — сказала Элинор и устало улыбнулась, — вдруг дошло. Успеха в книжном деле!

Вообще-то Зандер мог дать мне свою машину, но накануне выяснилось, что она не заводится. Автосервиса у нас на территории пока не было. Анархистам их таратайка сегодня была нужна, а больше Зандер никого не удосужился попросить, хотя определенно нашелся бы кто-нибудь, кто мог дать нам свою машину.

Меня-то это вполне устраивало, я предпочитал неторопливо проехаться на юг столицы, глядя по сторонам, а не сидеть за рулем. Когда я в сентябре приехал из Аахена, меня доставило на территорию частное такси. Сейчас частных такси уже нет, поэтому стоит кратко пояснить, о чем идет речь. В первые годы после свержения Генерала в крупных городах возле вокзалов, в аэропортах и на больших площадях стояли машины, на которых не было опознавательных знаков такси, но по определенным приметам их легко было опознать. Они создавали конкуренцию официальным таксомоторным паркам, а клиентов возили по цене, которая составляла меньше половины обычной. Официальная служба такси и так называемые силы правопорядка долго не знали, как справиться с этим нелегальным извозом, потому что никто не мог запретить водителю посадить пассажира в свою личную машину: он вез друга, хорошего знакомого, и все тут. Деньги? Какие деньги? Помилуйте, я с друзей денег брать не собираюсь! В таких машинах, само собой, и счетчиков-то никаких не было, о цене договаривались перед поездкой. Бывалому пассажиру тарифы были известны.

Вся эта сеть была на удивление хорошо организована, а большая часть выручки поступала в центральный офис где-то к югу от Гамбурга. Люди, пользовавшиеся частным такси, вроде меня, ничего не знали тогда про сеть, и даже водители были, как правило, просто люди, искавшие работу и нашедшие ее здесь. Лишь позже выяснилось, что всю эту систему дергали за ниточки бывшие сторонники и деятели хунты, подобно некоторым предприятиям в других сферах. Барыши по большей части тратили на закупку оружия, как стало известно позже, ведь свергнутый режим сдаваться не собирался. Никто не знал, жив ли Генерал и где он может скрываться.

Возможно, многие люди уже забыли о событиях тех дней, а молодежь, конечно, об этом никогда и не знала. В первые годы после свержения Генерала было сформировано временное правительство, состоявшее из людей, не запятнанных сотрудничеством с хунтой, и из деятелей сопротивления, которые работали плечом к плечу с Интернациональными миротворческими бригадами. За ними, как известно, стояла Интернациональная комиссия, именно она в первые несколько лет играла роль параллельного правительства страны, а кое-кто говорил, что это и была собственно центральная власть. Существовали также безвластные пространства, которые официальные силы долгое время не могли поставить под свой контроль. Наша руинная территория была именно таковой, и по сути дела восемьдесят процентов населения так или иначе жили в безвластных пространствах. Поскольку никому не было точно известно, кто управляет страной, каждый был вынужден управлять своей жизнью самостоятельно.

До автобусной остановки я шел довольно долго. Регулярное автобусное движение в столице налажено было два года назад, а вот линии метро были запущены далеко не все. Люди до сих пор опасались, что там, под землей, живут горстки отчаянных приспешников Генерала, которые только и ждут, чтобы на них напасть. Впрочем, большинство населения считало эти слухи детскими сказочками, однако страхи и слухи были столь же характерными симптомами тех лет, как надежда и счастье жить по-новому.

Автобусы снова стали желтыми, в отличие от времен хунты, когда все они были серо-зелеными. В те годы серо-зеленый цвет абсолютно доминировал. Я сел в 1119-й и сразу прошел наверх, на крышу, где почти никого не было, только в глубине салона ютилась влюбленная парочка — обоим лет по шестнадцать-семнадцать. Внизу народу тоже было негусто. Я смотрел в окно и поражался тому, насколько пуст город. Причем, если верить газетам, со времени окончания боев сюда вернулись сотни тысяч человек. Только сейчас я начал осознавать, насколько сильны были разрушения и как долго город будут восстанавливать, в отличие от старых западных земель. Частенько люди на улице стояли кучками, переговариваясь, или вместе уходили куда-то в подворотни. Их жесты и поведение будили воспоминания о прошлом, и не было никакого сомнения в том, что черный рынок до сих пор играет здесь значительную роль.

Автобус ехал теперь по району более респектабельному и не такому густо заселенному: кругом виллы, дома из прежних времен, окруженные кустами и деревьями, и октябрьские листья на них горят рыжим огнем. Где-то здесь, по моим сведениям, живет Метцлер, глава временного правительства, или, скорее, свадебный генерал при нем, потому что политику вершат другие. Метцлер покинул страну сразу после путча, но он и без путча уехал бы, потому что в тот момент получил годичную профессуру в Кембридже. Метцлер был историком. Вернулся он не через год, а через девять лет, вместе с англичанами. Таким образом, он сохранил безупречную репутацию, и, когда формировалось временное правительство, все единогласно высказались в пользу его кандидатуры. Поначалу максимальный срок полномочий правительства был два года, но теперь, при постоянной резвой смене министерских портфелей, оно действует уже добрых четыре года.

Где-то здесь обитает и Кольберг. Почти два часа ехал я до нужной остановки. Отсюда до его дома еще минут десять пешком. Десять минут, в течение которых мне не встретилось ни души, лишь один раз я услышал, как женщина в глубине сада зовет своего ребенка, а потом, уже перед самым домом Кольберга, навстречу мне просеменил старый черный пес с сединой на морде, один, без хозяина. Я окликнул пса, тот остановился, и я почесал его за ухом. Он тут же ткнулся носом мне в ногу.

— Жаль, но мне надо идти, — сказал я. — Адвокат дьявола[27] ждет меня. Собака еще некоторое время бежала следом, потом добралась, видимо, до границы своей территории и осталась позади.

Дом Кольберга меня ошеломил. Если прочие дома этого квартала представляли собой заурядные виллы последних десятилетий прошлого века, выстроенные со вкусом, но безликие, зачастую отягощенные неудачными, более поздними пристройками, то Кольберг занимал просторную, словно парящую в воздухе, светлую виллу, несомненно спроектированную архитектором Баухауса. Она была двухэтажной, причем куб верхнего этажа немного выступал за границы нижнего. Огромные оконные панели наполняли дом светом. Я-то ожидал увидеть дом, скрытый за высокими деревьями или стенами, как это подобает образу серого кардинала, не занимающего никаких официальных постов, но имеющего беспрепятственный доступ к властям предержащим. Но вилла Кольберга была видна издалека, за низкой живой изгородью и небольшим стриженым газоном. Я на секунду задержался у ворот, любуясь легкостью и гармоничными пропорциями здания, прежде чем нажать на ручку калитки. Потом остановился перед входной дверью и позвонил.

Кого я ожидал увидеть? Страшилище в потешном мундире? Голую женщину на высоких каблуках? Ожидал ли я услышать резкий голос в переговорном устройстве: кто там? Лязг или жужжание из глубины дома, означающие, что дверь открыта? Прислугу со строгим лицом, спрашивающую, записался ли я на прием? Наверное, что-то подобное, но ведь и сам дом я представлял себе по-другому, пока ехал сюда. К этому дому, пожалуй, больше всего подошла бы голая женщина, звонкая поступь которой уже слышалась мне, стук каблуков по каменному полу быстро приближался. Однако вместо этого я вдруг услышал легкий шелест шагов, который сразу приписал хозяину, именно он в действительности и открыл мне дверь, предлагая войти.

Я ожидал увидеть господина в строгом костюме и вновь ошибся. На Кольберге были широкие черные брюки и просторный ярко-зеленый джемпер, сам он был выше ростом, чем я себе представлял, и смотрел на меня сверху вниз, чуть опустив сутулые плечи. Крупная голова, резкие, но не очень глубокие морщины на бледноватом лице, круги под глазами, толстые мясистые губы, местами потрескавшиеся, — весь его облик был словно вылеплен рукой скульптора. Он выглядел ровно на свои шестьдесят два. Ко всему этому нужно сначала привыкнуть, подумал я.

Похоже, он прочитал на моем лице ошеломление от увиденного.

— Да, — сказал он, — жилище дьявола представляют себе обычно несколько иначе. Как мрачное место, вдобавок пропахшее серой. Но я предпочитаю вот это.

— Я не сказал, что вы — дьявол.

— Но возможно, его адвокат. Advocatus diaboli. Пойдемте, я попросил заварить чай.

Эти его слова подтолкнули меня к двум выводам. Во-первых, услышав из его уст выражение «advocatus diaboli», я внутренне слегка сжался и на секунду поверил, что Кольберг подслушал, что я говорил черной собаке неподалеку от его дома. Конечно, это было невозможно, а само выражение употреблялось по отношению к нему довольно часто, так что образ лежал на поверхности. А то, что он попросил приготовить чай, означало, что не все мои фантазии перед дверью оказались пустыми: у него есть служанка.

От передней мы прошли через большое светлое помещение, где до потолка высились стеллажи, набитые книгами, и перебрались в комнату поменьше, где вдоль стен тоже стояли заполненные книгами полки. Приотворилась дверь на террасу, и показался кусочек сада, точнее, небольшого парка, и тогда я увидел, что участок Кольберга выходит прямиком на озеро — за зеленью газона его серая аспидная поверхность отливала серебром.

Мы уселись за белый стол, на котором уже стоял чай и корзинка с печеньем. Черные стулья из гнутых трубок были выполнены в стиле «фрайшвингер»[28]. Постепенно я начинал понимать, что Кольберг все свое честолюбие сосредоточивал на том, чтобы обставить виллу изнутри в полном соответствии с ее внешним обликом.

— Часть моей библиотеки вы уже видели, но основное собрание наверху. Прежде чем мы туда направимся, скажите мне, пожалуйста, каковы приблизительно ваши условия и на что вы рассчитываете?

Я мог бы сослаться на то, что, прежде чем договариваться, надо бросить хотя бы беглый взгляд на его книжные фонды. Зандер обозначил мне две суммы для ведения торга, начальную и окончательную, которую ни в коем случае нельзя превышать. Назвать окончательную сумму следовало только после серии промежуточных шагов. Итак, я назвал начальную сумму и был совершенно сбит с толку, когда Кольберг ответил:

— Нормально, да, мне это подходит.

Я чуть было не проговорился, с языка готов был сорваться вопрос: «Вы что, так сильно боитесь? Хотите побыстрее смыться? А что будет с домом и со всем, что в нем?»

Словно услышав мой невысказанный вопрос, Кольберг произнес:

— Дом уже фактически продан. Остались небольшие формальности.

И в следующей фразе тоже прозвучал ответ на вопрос, которого я не задавал:

— Я уезжаю из страны, которой я больше не нужен.

Меня почти испугал его плаксивый тон, наполненный жалости к самому себе. Позже отчетливый отпечаток этой интонации можно будет найти в дневниках, которые он вел, — они сливаются прямо таки в оргию самооправдания. «Тогда я в меньшей степени поступался самим собой и благородством своих мыслей, нежели Платон во время своего сицилианского путешествия». Благородством своих мыслей, вот это да! Сравнение, разумеется, с Платоном, среди менее возвышенной компании Кольберг себя не мыслит. И потом эта манерная форма «сицилианский» вместо привычной «сицилийский». Или: «Кто истинный преступник? Кто привел к власти этого Генерала? Каким образом это адское падение обернулось такой грязью?» Адское падение в грязь, это сильно. Все зависело от судьбы и высших сил, читалось между строк, я ничего такого не делал, я хотел чистоты, я умываю руки.

Мы поднялись на второй этаж, разделенный на три помещения: кабинет Кольберга, гостиная, спальня Кольберга, повсюду полно книг. Была здесь и маленькая ванная, большая находилась внизу. Кольберг пытался объяснить мне систему расстановки, а я замирал то перед одной, то перед другой книгой. Внезапно меня охватило неодолимое желание как можно скорее избавиться от этого сочувствующего только себе самому и одержимого только собой человека — и я кивал в ответ на его слова, не задавая никаких вопросов. У меня в голове созрела фраза, которая так и просилась на язык, и я сжал губы, чтобы она ненароком не вылетела наружу. Человек, который бросает в беде столь грандиозную библиотеку, как ваша, — должно быть, очень плохой человек, вот что я хотел сказать. Эта фраза, которую я с трудом удерживал в себе, поразила меня самого, ведь хотя я уже давно читаю книги, до последнего времени я не имел к ним столь сильной внутренней и уж точно никакой профессиональной привязанности. Я был и оставался коммерсантом и лишь иногда с некоторой ностальгией вспоминал свои прекрасные аахенские годы. Немного рассердило меня и то, что Кольберг с ходу согласился на первое же предложение и не дал мне блеснуть умением торговаться.

— Господин профессор, — произнес я нарочито деловым тоном, — мы должны еще решить, как и когда будут вывезены книги.

Кольберг кивнул, прервал экскурсию, и мы снова сели за стол на первом этаже. Мы обговорили перевозку, для которой придется брать напрокат машину побольше, чем старая таратайка анархистов, которая не выдержит такого груза.

В тот момент, когда я собрался уходить, в комнату вошла женщина. Совсем не служанка со строгим лицом, какую я представлял себе, стоя перед входной дверью, а молодая особа на высоких каблуках, самое большее лет двадцати пяти, которая обратилась к Кольбергу:

— Я уезжаю, Оливер. Буду часа через три.

Оливер, она сказала «Оливер», не «Оли», не «папа» и не «папуля», так что все мои сомнения развеялись. Кольберг произнес:

— Разрешите представить вам Мариэтту. Мариэтта, это господин Андерс, который заинтересовался нашей библиотекой. Он покупает ее.

Разумеется, я тут же вскочил и подал даме руку. Она была небольшого роста и, конечно, отнюдь не голая. На ней была светлая юбка, красный джемпер из тонкой шерсти, возможно — из кашемира, с вырезом декольте, и сверху черный шерстяной жакет.

— Мариэтта едет в центр, она может вас подбросить, — сообщил Кольберг.

Я отговорился тем, что хотел бы еще прогуляться вдоль озера. В одиночестве, добавил я, чтобы Кольберг не вздумал составить мне компанию. Поблагодарил за предложение, втайне надеясь, что Мариэтта нас немедленно покинет, а то я глаз от нее отвести не мог.

Она действительно тут же ушла, и Кольберг чуть заметно улыбнулся мне, но с безмолвным триумфом во взоре. Он определенно заметил мое возбужденное состояние, да и от Мариэтты оно не укрылось. За окном из гаража выехала маленькая английская спортивная машина темно-зеленого цвета. Я все еще стоял, потом, сделав над собой усилие, подал Кольбергу руку. Он нехотя встал, лицо его вдруг опало и постарело. Кольберг проводил меня до дверей.

— Я позвоню, как только уточню день вывоза книг, — сказал я.

— Поторопитесь. Я хочу уехать отсюда самое позднее недели через две.

В его голосе зазвучал страх.

Вот оно, озеро! В Аахене я тосковал без воды. Мне потребовалось два года, чтобы это понять. Там не было ни реки, ни озера, о море, разумеется, и говорить нечего. Правда, моя страсть к морю с годами поутихла. Надоела эта всеобъемлющая бесконечность, это утомительное вечное возвращение волн! Чем старше я становился (интересно, можно так говорить о себе в тридцать пять лет?), тем милее мне делались берега рек и озер. Поэтому, когда я увидел из окна, что дом Кольберга стоит на берегу озера, я сразу решил после совершения сделки — которая, собственно, прошла без торга — прогуляться по берегу. Так что остался я вовсе не потому, что хотел избежать поездки в спортивной машине с соблазнительной женщиной.

Было раннее послеобеденное время, и небо несколько прояснилось. Озеро утратило серый аспидный цвет, оно стало светлее, прозрачнее. Бледное солнце, то и дело пробивавшееся через рваные облака, бросало на воду сияющие блики.

Я был единственным, кто шел по берегу в этот час. Людям, живущим у озера, оно, видимо, было нужно только как панорама в окне. Они знали, что озеро у них есть, им не надо было никуда за ним ходить. Если бы я здесь жил, думалось мне, я бы каждый день выходил на берег и как минимум полчаса сидел здесь. Сидел бы, как дзен-буддийские монахи, но с гораздо большими удобствами. У меня было бы на озере свое привычное место. Каждый день я провожал бы проплывающее мимо утиное семейство. Потом уходил бы в дом завтракать.

Внезапно с противоположного берега с диким воем стартовала моторка. Она начала нарезать зигзаги по глади озера и быстро исчезла. Я попытался восстановить в душе прежнее состояние умиротворения. Это мне не удалось, и тогда я направился к автобусной остановке, мимо домов, застывших в послеобеденной дреме. Я думал о Кольберге и о той смеси восхищения и отвращения, которую ощущал в его присутствии. Теперь я хотел уехать отсюда как можно скорее, но пришлось ждать минут двадцать, пока не пришел автобус и не увез меня в центр.

Я вышел раньше, чтобы немного прогуляться: это поможет развеять осадок от общения с Кольбергом — так мне казалось. В сердце города, подумал я, наверняка сильнее ощущается жизнь, какая-то радость нового, окрыляющая жизненная сила. Однако я уже четверть часа шел по улицам, обходными путями подбираясь к нашей территории, но так и не встретил ни одного смеющегося человека. Сплошь напряженные, унылые, безрадостные лица. Бросалось в глаза, что люди передвигаются в основном крадучись, словно тайком. Одни шли, опустив голову, другие то и дело оглядывались. А ведь режим рухнул четыре года назад. Лишь кое-где на площадях или у пересечения улиц я замечал кучки людей, в основном двадцатилетних или, наоборот, пятидесятилетних, которые держались вместе, пили пиво и о чем-то разговаривали. Некоторые из них были частью черного рынка: боязливых, вновь пришедших клиентов быстро препровождали в соседний переулок, а через минуту все вместе возвращались назад и быстро расходились в разные стороны. Остальные же, наоборот, слонялись без дела. Многим было лет шестнадцать-семнадцать, когда Генерал сбежал. Они выросли на ценностях хунты и теперь находились в своеобразном вакууме, когда никто толком не знал, кто, где и что должен говорить и делать. Люди постарше, которых жизнь уже кое-чему научила, возможно, способны были оценить этот внезапный вакуум, но у молодежи он вызывал чувство опьянения и неустойчивости.

Того освобождения, которого я искал, мне здесь явно было не найти и побродить в свое удовольствие тоже не получалось. Поэтому я перестал пробираться окольными путями и решил кратчайшим путем дойти до дома — быстрым шагом это должно было занять полчаса. Я впервые после приезда покинул нашу территорию на целых полдня и уже начинал скучать по ней.

Не успел я двинуться напрямик, как заметил впереди, в пятидесяти метрах от меня, возлюбленную Кольберга, которая быстрым шагом пересекла улицу и исчезла за большими воротами. Ошибки быть не могло, я хорошо ее рассмотрел. Я ускорил шаг и увидел за поворотом ее зеленую спортивную машину. Подойдя к воротам, прочитал на вывеске: «Арена. Клуб и салон».

Я вспомнил, что уже читал что-то об этом клубе. Он открылся в последние годы существования хунты, и, кажется, где-то написано было о его «своеобразной концепции», но уже не мог вспомнить, что имелось в виду. Меня слегка удивило странное время суток, когда Мариэтта туда отправилась, ведь, собственно говоря, жизнь в клубах начиналась незадолго до полуночи, а часто — еще и позже. Но когда я проходил по двору, через дверь и вправду слышна стала музыка, электронные ритмы, не резкие, а скорее парящие и почти угасающие, а потом снова усиливающиеся, тот самый стиль с совершенно особым оттенком звучания и своеобразным ритмом, который появился пару лет назад и стал известен под названием «Суши Транс». Я немного постоял перед дверью, затем нажал на ручку и вошел.

Я ожидал увидеть кассу, верзилу-охранника, который по лицу и одежде начнет определять, достоин ли я переступить порог клуба. Вместо всего этого мимо бара я беспрепятственно прошел в огромное помещение, погруженное в синий полумрак, — собственно клуб. Вокруг большого, но абсолютно пустого танцпола поднимались ряды сидений наподобие арены. Позади верхнего ряда скамей видны были двери в своего рода ложи, выполненные из стекла и поэтому напоминавшие небольшие теплицы. Сейчас почти все ложи были пусты, и только в одной сидели двое парней, которые явно погружены были в какой-то серьезный и обстоятельный разговор. Зато ярусы, если можно так назвать эти концентрические ряды, были заполнены плотно, в основном молодежью. Юноши и девушки почти не разговаривали друг с другом и уж точно не обнимались, они просто сидели, погруженные в себя, иногда парочками, подчинившись магии музыки.

Когда глаза у меня привыкли к темноте, я без труда разглядел Мариэтту — кстати, как ее фамилия? не Кольберг ли? — по одной простой причине. Почти все, кто сидел на концентрических ярусах, были одеты в серо-зеленые шинели или серо-зеленые куртки времен хунты, у кого-то перешитые, у других — залатанные, у некоторых зеркальца лычек на воротниках были дополнительно украшены, погоны срезаны, места нашивок на рукавах затерты. Разумеется, я знал, что это просто дань моде, не имеющая ничего общего с политическими убеждениями, кроме, разве что, такого: «Мы — то самое поколение. Мы выросли здесь». В конце концов, практически каждый человек с удовольствием вспоминает о своем детстве и своей юности, а те, кто этого удовольствия был лишен, привирают что-нибудь подобающее.

Среди всех этих цитат из только что минувших — навсегда ли? — времен красный джемпер Мариэтты сразу бросался в глаза; жакет она сняла и перебросила через плечо. Она сидела где-то в середине рядов, откинувшись назад, возможно, с закрытыми глазами. От ее уличной торопливости, которую я только что наблюдал, не осталось и следа. Если она и знакома с кем-то из посетителей, то понять это было невозможно, ведь она, подобно всем остальным, была, казалось, полностью погружена в себя. Я занял место примерно на ее уровне, но на противоположной стороне. Передо мной сидела совсем юная парочка, обоим лет по пятнадцать, они держались за руки. На девочке был китель не по росту, его можно было дважды обернуть вокруг нее.

Я отметил, что мне здесь начинает нравиться. Нравилась музыка, тихая сдержанность посетителей, красота некоторых лиц; мягкая полутьма, совсем не похожая на склеп, нравилась мне тоже. Я уже готов был закрыть глаза, как вдруг заметил, что Мариэтта подала знак двум парням в верхнем ряду. Скудное освещение не позволяло мне точно определить возраст мужчин, возможно, они были несколько старше среднего возраста посетителей в этом клубе, лет под тридцать, но я мог ошибаться. В любом случае оба были высокого роста и крепкого телосложения.

Между ярусами на одинаковом расстоянии были проходы, которые вели к ложам (ну и, разумеется, вниз, к танцполу, который по-прежнему сохранял сиротливую пустоту). Я наблюдал, как Мариэтта прошла вместе с мужчинами к ложе и открыла дверь. Мужчины с ног до головы были в военном обмундировании, вплоть до солдатских сапог. Ложи освещал зеленоватый неоновый свет, который нельзя было выключить или притушить. Я с удовольствием подошел бы к ним поближе, но ни в коем случае не хотел, чтобы Мариэтта меня заметила, поэтому пытался, наблюдая со своего места, понять, что там происходит.

Чего я ждал? Что она начнет раздеваться и совокупляться с обоими мужчинами на глазах у всех? Возможно; сейчас, описывая происходившее, я уверен, что совсем не эта мысль пришла мне тогда первой. Все трое, вопреки моим предположениям, мирно беседовали, причем говорила в основном Мариэтта. Потом я увидел, как она достает из сумочки конверт и вручает его одному из парней. У меня не было никаких сомнений, что в конверте деньги, и действительно, парень вскрыл конверт и, судя по привычным движениям, начал пересчитывать деньги, хотя самих купюр на таком расстоянии я, конечно, разглядеть не мог. Затем он кивнул, спрятал конверт, открыл дверь, и все трое стали спускаться вниз. Мужчины снова уселись на свои места, а Мариэтта прошла до самого танцпола и направилась к выходу. Я выждал минут десять и тоже встал. Парочка, сидевшая передо мной, незадолго до этого спустилась на танцпол, и там они, совсем одни, самозабвенно покачивались под парящие электронные ритмы, которые постепенно ускорялись. Руки девочки утонули в длинных рукавах кителя. Мне почему-то казалось, что зрители на ярусах начнут высмеивать этих молокососов. Ничего подобного; все, как и прежде, сидели, погрузившись в себя, или наблюдали за танцующими.

Снизу я еще раз взглянул наверх и внезапно, при виде этих молодых юношей и девушек в форме, так спокойно и чинно сидевших, мне пришли на зли книги, которые точно так же спокойно и чинно стоят на полках нашей растущей библиотеки. Потом я отправился восвояси, запретив себе спрашивать у девушки за стойкой бара, часто ли та женщина, которая только что ушла — я считал, что она действительно ушла, — часто ли она приходит сюда? Я просто кивнул ей и вышел на улицу, которая уже начинала тонуть в ранних октябрьских сумерках. Я еще раз заглянул за угол. Зеленой машины там не было.

Дома — да-да, у себя дома на руинной территории! — я ненадолго зашел к Зандеру в библиотеку и рассказал о разговоре с Кольбергом. О Мариэтте и посещении клуба я поначалу рассказывать не стал, сказал только, что немного прогулялся по городу.

— Вылазка в мир, — констатировал Зандер. — Все время от времени с удовольствием выходят туда на прогулку. Только я остаюсь среди книг. Но сейчас надо срочно поесть. Пошли в «le plaisir du texte»!

Мы отправились в дальний путь к последней руине, сначала через парк мимо кургана, насыпанного поверх бывшего бункера, затем мимо небольших мастерских слева и справа от дороги, мимо фирм «Алиса в Стране чудес» и «NewLineSoftware», мимо агентства Майндера «Консультации по кадрам» и ткацкой фабрики «Валльман и партнеры», мимо «Хозяйки-толстушки» и «Плана Б», мимо «FireSafe & WaterImp» — самой успешной фирмы на всей территории, мимо «Книжной лавки в бункере спецслужб» и «Штаб-квартиры анархистов», пока наконец не добрались до бывшего управления государственной полиции на самом краю территории. Ресторан «le plaisir du texte» представлял собой большое квадратное светлое помещение, голубые скатерти на столах. В этот октябрьский вечер посетителей было не много. Парочка гостей снаружи (то есть не с территории, а «из города») пришли сюда из любопытства, чтобы узнать, что это за новый ресторан, о котором пока мало кто знает, ведь открылся он сравнительно недавно. В двух городских иллюстрированных журналах, а также в какой-то газете и на соответствующих страничках в Сети появились первые отзывы о нем, все — положительные, хотя настоящим хитом он пока не стал. У обитателей территории он считался более дорогим рестораном из двух имеющихся, поэтому его приберегали для особых случаев.

Стекла очков у нас затуманились, когда с промозглого холода мы вошли в помещение. Сквозь облака табачного дыма нам сразу помахал хозяин, и Зандер ответил ему. Потом они пошли навстречу друг другу, встретились, обнялись и долго не отпускали друг друга. Позже, когда мы сели за столик и у нас приняли заказ, я спросил Зандера, кто это.

Документ 5

Приключенческий роман в кратком изложении: Биография Тобиаса Динкгрефе, 49 лет, владельца ресторана «le plaisir du texte»

Родился в 1980 году в Мёнхенгладбахе, родители, работающие в текстильной промышленности, один за другим теряют работу (сначала мать — в 1986 году, затем отец — в 1988-м), переезжают с квартиры на квартиру, затем старшая сестра Хельга выходит замуж и переезжает (1997). Начальная школа — до 1990 года. Классный руководитель Хенкель незадолго до окончания начальной школы изо всех сил пытается убедить родителей отдать Тобиаса в гимназию. Он заметил, что мальчик, выполняя любое задание, проявляет незаурядную фантазию и предлагает собственные решения. При этом держится довольно незаметно, не навязывает свое мнение и не верховодит. Не то чтобы большой оригинал, умеет приспособиться, если надо, к другим, но склонность к уединению и обособлению уже начинает формироваться. Единственный друг — Иоганн; оба занимают в классе свою обособленную нишу. Классный руководитель Хенкель, который был воспитан в убеждении, что ученики — не враги, а находятся на его попечении; однако весь его опыт работы в школе с первого дня неуклонно говорил об обратном. Во всяком случае последние пятнадцать лет работы он расценивал именно так. В Тобиасе он видит исключение и одновременно — счастливый случай, который позволит ему вернуться к идеалам юности и спасти хоть одного человека, ибо небеса возликуют более, узрев одного раскаявшегося грешника, нежели девяносто девять праведников. Возликуют более, узрев того единственного ребенка, который пробил себе дорогу к высшему образованию, несмотря на непреодолимые преграды, нежели девяносто девять детей из благополучных семей, которых родители загнали в гимназию, как овец на пастбище. Классный руководитель Хенкель не питает никаких иллюзий по поводу якобы увеличившейся доступности системы образования. Поэтому он бросает все силы на то, чтобы этот единственный ребенок, которого он распознал, «открыл», — сделал шаг вперед. Но когда ему удается убедить родителей и когда Тобиас действительно попадает в гимназию, он вдруг быстро теряет к нему всякий интерес. Доброе дело изнурило его, оставшиеся силы нужны ему для «нормальных» учеников начальной школы.

В гимназии Тобиас первые четыре года ничем не привлекает к себе внимания. Девиз гимназии — обычный для того времени: «воспитать учеников в духе социальной активности, чтобы они стали успешными, чуткими, здоровыми людьми» и благодаря этому окрепли и «преодолели зависимость от своих воспитателей». Важны также уважение к людям, отзывчивость, терпимость, отказ от насилия: все как всегда.

Тобиас: посредственные успехи по всем предметам, немецкий язык и история — чуть лучше, никаких особенностей в поведении, друзей не много, но все безоговорочно уважают. Пожалуй, идеально отвечает педагогическому представлению о восприимчивости. Некоторые одноклассники из «лучших слоев общества» обращаются с ним с налетом патернализма, приглашают его на весь вечер к себе домой, платят за него во время классных экскурсий.

С 1994-го по 1995 год у Тобиаса начинается переходный возраст и он становится «трудным» подростком, но до исключения из гимназии дело не доходит. Наркотики не употребляет (они в этой школе в соответствии с высоким социальным статусом учеников были очень дороги и Тобиасу не по карману). К угону автомобилей, которым развлекались некоторые соученики (а положение отцов спасало их от исключения), он тоже никакого отношения не имел. Влияние родителей: Тобиас остается порядочным человеком. Тем временем отец устроился водителем в фирму и развозит заказы, мать работает продавщицей в модном салоне (частичная занятость), то есть почти по специальности. «Чья жизнь в стремлениях прошла…»[29]

С 1996 года доктор Крехтинг, преподающий немецкий язык и историю, начинает играть по отношению к Тобиасу ту же роль, которую в начальных классах выполнял учитель Хенкель. Педагог, изучавший в Мюнстере философию, историю и германистику, и только что пришедший преподавать в школу, ощущает одновременно и усталость, и желание себя полнее реализовать, поэтому буквально набрасывается на одаренного ребенка, уже, впрочем, одаренного юношу. Ему хочется не преподавать, а вести диалог. Но не каждый школьник на это способен. На Тобиаса он сразу обращает внимание. Его отношение к мальчику основано на родстве душ: он подозревает (и не ошибается), что Тобиас тоже чувствует одновременно и усталость, и желание реализовать себя полнее. Доктор Крехтинг возрождает еле теплющееся до сих пор АО «Философия» и собирает там вокруг себя десять-двенадцать учеников (у остальных нет времени). Вторник, 17.00, аудитория В 10, из окна открывается вид на дубовую крону. Крехтинг свил себе гнездо. АО для него — это компенсация за то, что ему не удалось закрепиться в университете. А здесь у него свой кружок. «С тех пор как разговор ведем и слышим друг о друге»[30].

АО «Философия», 1996–1999 (для Тобиаса 1999-й — год сдачи экзамена на аттестат зрелости): Пресократики, «Фрагменты»; Монтень, «Опыты» (выборочно); Кант, «Что такое просвещение?»; Шопенгауэр, «Афоризмы житейской мудрости» (выборочно); Хайдеггер, «Бытие и время, 1/6: Забота как бытие присутствия»; Виттгенштейн, «Философские исследования» (выборочно); Фуко, «Порядок дискурса».

Потом для Тобиаса настал конец, причем в двух смыслах: он успешно сдает выпускной экзамен и покидает школу; его покидает подружка То Ан, с которой он познакомился в философском кружке, в школе ее для удобства называли Анна. Ее родители прибыли в Германию как «люди в лодках»[31], прямо из Сайгона. То Ан было тогда три месяца. Курсы языка в Бергиш-Гладбахе (район Мойцфельд). В 1984 году они открывают в Мёнхенгладбахе текстильное предприятие, выпускающее модную одежду, сегмент высокой моды, процветают. Ирония судьбы: вскоре после сдачи экзамена и разрыва с Анной мать Тобиаса переходит из крупного модного дома в предприятие родителей Анны, как и раньше, на неполный рабочий день (Анна тем временем уже в Берлине).

В отличие от классного руководителя Хенкеля, доктор Крехтинг и далее заботится о судьбе Тобиаса, когда тот после школы завершает альтернативную службу (Союз рабочих-самаритян в Мёнхенгладбахе)[32]. Побуждает его поступать в университет в Мюнстере, на историю и философию, сокращенный вариант его собственного университетского курса. Родители боятся: как же после этого сложится жизнь мальчика? Но вместе с тем полны уверенности и гордости. Еще никто из родни не сдавал гимназический экзамен на аттестат зрелости.

Тобиас получает стипендию и подрабатывает в ресторане. Опеку над ним берет на себя госпожа профессор Андреа Альвердинг, фактически продолжательница дела Хенкеля и доктора Крехтинга. Тобиас — человек, которого очень хочется просвещать. Его происхождение, которое препятствует всякой возможности получить образование, еще больше усиливает это желание. Лекции и научные исследования госпожи Альвердинг преимущественно посвящены истории философского мыслительного и речевого дискурса. Она третья, кто «познает» Тобиаса, и на этот раз — скажу, дабы избежать недоразумений, опять совсем не в сексуальном смысле (что не исключает педагогического эроса).

Вскоре Тобиас бросает работу в ресторане, потому что становится научным сотрудником. К счастью, Болонский процесс[33] его еще не затронул. У Тобиаса вырабатывается скептический взгляд на попытки докопаться до истины, что порождает у него на некоторое время меланхолический настрой, пока он не наталкивается на мысль Фуко о том, что наши теоретические рассуждения не должны ни определять наши действия, ни тем более парализовывать их.

2006 год — защита диссертации «Событие и единичность у Фуко», позже под названием «Беспорядок вещей» издана в издательстве «Зуркамп». Родители гордятся им, но уже совсем перестают его понимать. Это роднит их с подружками Тобиаса.

2009 — доцент, Свободный университет, Берлин. Так далеко на востоке Тобиас еще не бывал. По истечении шести лет — перспектива стать штатным профессором истории систем мышления. Путч в мае 2016 года эту перспективу поначалу не затрагивает: хунта еще не определила свою политику по отношению к университетам. Комиссар Грош[34] занят пока преимущественно школами. Кроме того, хунта повсеместно подчеркивает, что придерживается «современной», «открытой» и «плюралистичной» ориентации. В том же году умирает отец Тобиаса. Конец года: масштабные «кадровые перестановки» в университетах (в столице они касаются, в частности, библиотекаря Зандера, с которым профессор Динкгрефе дружен), которые осуществляются очень основательно и касаются всех, кто был замешан в «беспорядках» 2012/2013 годов. Увольнения, нередко — аресты. Профессора Динкгрефе не трогают, но он покидает только что завоеванную кафедру (в далеком Мюнстере отстранена от должности госпожа Альвердинг) и возвращается в ресторан, где работает подсобным рабочим. «Живи скрытно»[35].

Смена мест: сначала Берлин, «Альт-Вильмерсдорфер Штубен», затем Бохум, «Бермуда-Бар»; наконец, переезд за границу: ресторан «Шеллинг» в Амстердаме (2020). Оттуда через три года в качестве повара возвращается в Германию. Подпольная кличка: Герт ван Хеерен, снова работа в Берлине: «Люттер & Вегнер» на Жандарменмаркт. Там ежедневно — самый тесный контакт с высшими функционерами режима.

Годом позже срывается запланированное покушение. Тобиас оказывается в печально знаменитом Блоке Б в правительственном центре, где ведутся допросы и где позже будет располагаться садоводство Ритца. Хунта готовит «честный судебный процесс» и намеревается продемонстрировать его мировой общественности. Однако дело до этого не доходит. Уже в первые дни боев Тобиаса освобождают вместе с другими пятнадцатью заключенными.

Сейчас ему сорок пять. Кафедра ждет его: он — герой сопротивления, подвергался преследованиям со стороны режима, Свободный университет торопится его пригласить. Он отказывается и вновь возвращается к ресторанному делу. Осенью 2027 года хоронит мать. Требует компенсации за тюремное заключение; в августе 2029 года открывает на руинной территории, буквально в нескольких шагах от своей прежней тюрьмы, ресторан «le plaisir du texte».

Никто не будет больше его просвещать, да и он сам никого просвещать не хочет. Больше никакой теории, никаких прокламаций, никаких акций: только вот эти недолговечные блюда, остатки которых летят в мусорный бачок. Он не станет писать поваренную книгу. У него нет никаких мнений. Но если понадобится, он снова окажет сопротивление.

Он живет один, дома слушает музыку. Книги сохранил, иногда заглядывает в них, пытаясь вспомнить, какое значение они для него имели. «Целое есть неистинное»[36].

7

Через две недели после прибытия на специально заказанном грузовике гигантской библиотеки Кольберга, которую мы с Зандером разбирали ежедневно по десять часов кряду, чтобы навести хоть какой-то порядок, — пришло известие о том, что прежний ее владелец мертв. Я услышал об этом по радио, Зандер прочитал в газете. Периодическая печать, которую уже считали окончательно погибшей, вновь расцвела. Газеты неожиданно вошли в моду среди молодежи. Когда люди сидели в кафе, в парке, в трамвае или автобусе, уже никто не раскачивался в трансе с наушниками в ушах, все сидели, уткнувшись в газеты, или, по крайней мере, перелистывали их. Как минимум сорок новых газет появилось в стране после падения хунты, некоторые из них были основаны двадцатилетними юнцами. В эти годы денежные потоки перемещались по стране гораздо хаотичнее, чем раньше, и каждый, у кого появлялась хорошая идея или убедительные доводы, мог очень быстро стать успешным предпринимателем. В то время, о котором я рассказываю, у нас на территории тоже появилась ежедневная газета под названием «Неуловимая Территория».

Тело Кольберга нашли в Укермарке, недалеко от польской границы. Лесник обнаружил среди густого леса, в подлеске, мертвое тело, завернутое в толстый брезент. Согласно сообщениям, пролежало оно здесь совсем недолго, процессы разложения даже не начались. Аккуратный выстрел в затылок, затем Кольберга завернули в брезент и уложили на землю между буками в Луноверской роще. Поскольку тело не закопали и вообще не предприняли никаких попыток его спрятать, можно было сделать вывод, что кто-то хотел, чтобы его нашли.

Нет нужды пояснять, что все следующие дни я внимательнейшим образом следил за сообщениями, что я готов был отправиться туда, к границе, чтобы дать показания следователям. Остановил меня Зандер, он фактически запретил мне ехать — разумеется, он не мог запретить мне этого окончательно, ведь я — свободный человек! — но он убедил меня, сказав, что Кольберг мертв и с этим уже ничего не поделать, а его книги еще можно спасти, и в этом заключается наша главная работа.

Для меня ситуация была абсолютно ясна, ведь, по моему мнению, я был свидетелем решающей сцены, которая привела к этому убийству. «Шерше ля фамм!» — вот что хотел я крикнуть следователям. Она предпочитает в одежде красный цвет и несколько недель назад поздним вечером заранее оплатила это убийство в клубе «Арена».

Предположительно они выехали вчетвером, но не в зеленой спортивной машинке Мариэтты, а в более просторной машине Кольберга. Кольбергу было сказано, что эти двое мужчин, с которыми Мариэтта разговаривала в ложе, помогут ему перебраться через границу. Невдалеке от польской границы они остановились, чтобы немного размять ноги в Луноверской роще, там эти двое схватили Кольберга и выстрелили ему в затылок. Не исключено, что стреляла Мариэтта, а они его крепко держали. Потом все трое смылись в Польшу и исчезли.

По крайней мере, предыстория преступления, если верить новостным сводкам в последующие дни, подтверждала мою теорию. Соседи видели, как Кольберг вместе со своей молодой женой — она действительно была его женой! — ранним вечером на машине отъехали от дома, предварительно погрузив в лимузин ученого немалое количество багажа. О двух мужчинах, которых я видел в «Арене», ничего не говорилось, но они определенно подсели в машину потом, где-то в городе. Так или иначе, дальше след теряется, нет никаких остановок на заправку, подтвержденных платежом через карту или через Интернет. Это легко объяснимо. От нашей столицы до Польши рукой подать, и бензина в таком большом лимузине хватает до границы с запасом. Чтобы не оставлять следов, до границы решили нигде не останавливаться, что вполне совпадало с интересами Кольберга. Наоборот, Мариэтте и ее подручным пришлось пойти на какую-нибудь хитрость, чтобы вынудить Кольберга остановиться вблизи Луноверской рощи. Мариэтта могла притвориться, что ее укачало, или, что много вероятнее, мужчины потребовали остановки перед самой границей, чтобы произвести разведку местности и пересекать границу уже наверняка. В конце концов, знаменитые полосы смерти, проложенные по распоряжению хунты на восточной границе для борьбы со стихийной иммиграцией, были до сих пор заминированы.

Госпожу Кольберг и лимузин тем временем продолжали искать — официальные сводки избегали слова «розыск», — поиски велись прежде всего в приграничном районе, но, по моему мнению, совсем не на той стороне. Двое мужчин ни в одной из сводок не упоминались, и один только я — и Зандер, которому я об этом рассказал, — знали об их существовании и их роли. Получалось, что я безусловно должен был прийти к следователям и дать ценные для расследования показания, но, во-первых, я, к моему собственному удивлению, обнаружил, что особого желания делиться с кем-то этой информацией у меня нет, и, во-вторых, когда я заговорил об этом с Зандером, он сказал лаконично: «У нас есть получше дела».

Документ 6

Беседа с Бруно Липпом, руководителем следственной группы по делу «Убийство Кольберга»

«ПАНОРАМА»: Комиссар Липп, является ли Мариэтта Кольберг убийцей своего мужа?

Липп: Это слишком смелые выводы. На сегодня мы точно знаем только, что ее муж мертв, а сама она пропала.

«ПАНОРАМА»: Но ведь вы ее разыскиваете?

Липп: Ни в коем случае, мы просто интересуемся, где она. В конце концов, она могла тоже стать жертвой похищения.

«ПАНОРАМА»: A у кого тогда похитители могут требовать выкуп?

Липп: Я не сказал, что дело обстоит именно так. Но я этого не исключаю.

«ПАНОРАМА»: И политическую подоплеку не исключаете?

Липп: Я вообще ничего не исключаю.

«ПАНОРАМА»: Вы ищете ее в том числе и на приграничной территории с немецкой стороны. А по другую сторону границы поиски идут?

Липп: Работа ведется с привлечением международной помощи.

«ПАНОРАМА»: Скажите, могла ли жена спокойно выстрелить в затылок мужу? Разве она могла обойтись без сообщников?

Липп: Такой вопрос невольно возникает, верно?

«ПАНОРАМА»: Ну и какой ответ?

Липп: Без комментариев.

«ПАНОРАМА»: А вы не могли бы…

Липп: Нет, не мог бы. Пока ничего больше сказать не могу, к сожалению.

8

Зандер был прав: нам было чем заняться. Хотя богатство, полученное от Кольберга, не сокрушило, разумеется, всю нашу библиотечную систему, но значительное время мы страдали от недостатка места и времени. Поначалу эти десять тысяч книг громоздились в коробках, подпирая стены полупустого помещения и доставая до потолка. Очень скоро мы сообразили, что вдвоем не справимся с ними чисто физически, и стали искать помощи. Наконец в стане анархистов нашелся девятнадцатилетний парнишка, который хотя и не отличался богатырской силой, зато с чрезвычайной сноровкой карабкался по складным лестницам вверх и вниз. Он так быстро умудрился вникнуть в нашу работу, что вскоре смог помогать нам при каталогизации. У него было странное имя Фродо, которого я никогда раньше не встречал, и пышные светлые волосы — вьющиеся кудри спускались ему на плечи. Его мать застрелили во время демонстрации за полгода до падения хунты. Отец был среди первых, кто поселился здесь, на территории. Он был часовых дел мастером старой выучки, то есть мог сам собрать часы на заказ или починить их, впрочем, специализировался только на механических. Он закончил особые курсы и теперь мог реставрировать часы. Иногда к нему приходили коллекционеры или просто люди, которые получили в наследство старинные часы и хотели их оценить. Его часовая мастерская находилось в здании бывшей государственной полиции.

Итак, Фродо быстро освоился и стал для нас в эти осенние и зимние месяцы настоящей подмогой. Библиотека Кольберга охватывала практически все области, какие только можно было себе вообразить. В ней были как всем известные названия, так и крайне причудливые и странные; мы обнаружили книги на кириллице и стали искать эксперта; ежегодники общества Вильгельма Буша вперемежку с роскошными подарочными изданиями, посвященными украшениям, мебели или часам; разумеется, целая гора трудов по юриспруденции и теории государства; но там же был трехтомник Давида Гильберта «Собрание трудов»[37] и девятнадцатитомное издание трудов Зигмунда Фрейда; наконец, совсем маргинальные вещи, вроде «Ultima ratio legis»[38] или «Ересь бесформенности: Римская литургия и ее враг»[39]. Некоторые из этих книг, например две последние, несли на себе следы интенсивного использования и были сплошь исчирканы карандашом, другие практически никто не открывал.

Кольберг был маниакальным коллекционером, это мы поняли довольно скоро. Столь же быстро мы сообразили, что после этого поступления мы не можем рассчитывать на открытие библиотеки в марте, как это было запланировано, если не увеличим темп каталогизации. Мы использовали устаревшие цифровые системы времен правления Генерала, а нужны были самые современные. Когда я заговорил на эту тему, Зандер улыбнулся и сказал:

— Вот и позаботься об этом.

Я позаботился. Зандер, разумеется, улыбался со смыслом, и я понял его намек. На следующий день, часов в одиннадцать утра, я отправился в «Алису в Стране чудес». Молодой человек — позже я узнал, что зовут его Джон и что он тоже из Ливерпуля, — возбужденно орал в телефон, повторяя одно и то же. Речь шла о какой-то поставке, которая не пришла. Похоже, связь была хреновая или на другом конце находился человек, который плохо слышал или плохо соображал. За письменным столом друг напротив друга сидели два парня помоложе, у каждого в левой руке кофейная чашка, в правой наладонник «ватсон» — общение происходило через него. Я не уверен, что они обсуждали новую программу, может, они просто играли во что-то. Если не считать психа с телефоном, больше было похоже, что у них перерыв и они расслабляются. То же самое наблюдалось и в другом конце комнаты, там на подоконнике сидела Элинор Ригби, тоже с чашкой кофе в руках, задумчиво наблюдая, как я к ней приближаюсь.

— Привет, — сказала она, — что тебя к нам привело?

— У нас проблема. С данными. Может, вы поможете?

— Достаточно будет, если я сейчас что-то быстренько придумаю, или речь идет о заказе?

— Скорее о заказе.

— Пойдем тогда сначала на улицу на минутку, — сказала она, — покурю, а ты объяснишь.

Снаружи как раз только начал рассеиваться густой ноябрьский туман, который все утро скрывал от нас мир; постепенно сквозь него проступило солнце, сначала белое, потом ослепительно-желтое. В воздухе висела сырость. Выходя, Элинор сняла с вешалки и накинула на плечи черный платок, плотно обмотав его вокруг шеи. На ней были серые джинсы с широкими штанинами и на редкость живописный джемпер цвета лаванды с широким воротником-стойкой. Мне показалось, что он из кашемира, и я не прочь был бы в этом убедиться.

— Ну, — спросила она, — так в чем проблема?

— Пару недель назад мы получили целую частную библиотеку, около десяти тысяч томов. Мы на тот момент обработали уже почти все книги, но если по-прежнему хотим открыться в середине марта, как планировали, то нам нужно либо нанять еще четырех сотрудников, либо завести систему, которая будет в четыре раза быстрее работать.

— Значит, у вас проблема не с данными, просто вам нужна новая программа.

— Если тебе так угодно — да.

— Нет, не мне так угодно, а проблема заключается именно в этом.

— Да-да, конечно. Я просто неточно выразился, — сказал я. — Прошу прощения.

Возникла комическая пауза, на мой вкус, длинноватая. Затем она спросила:

— Какая программа у вас там сейчас стоит?

— BCS 3/1, — ответил я.

— Круто, — воскликнула Элинор, — ей же… ей уже…

— Ей очень много лет, точно. У нас до сих пор просто времени не было поставить что-нибудь поновее. Да к тому же мой шеф в этих делах довольно неповоротлив. И сейчас, когда проблема всплыла, я подумал, что, пока мы не раскачаемся и не купим что-нибудь суперновое в городе, мы могли бы у вас программу заказать.

Элинор подавилась дымом и слегка закашлялась. Потом затоптала ногой сигарету, и я последовал ее примеру. Опять комическая пауза, быстро мной прерванная:

— Я имел в виду — при возможности, я ведь не знаю, свободен ли кто-нибудь у вас, чтобы этим заняться. Вы же наверняка заняты другими делами. Более масштабными.

— Само собой, — ответила она, — но не вижу проблемы. Такую программу написать — ерунда. Просто посмотрим, что точно вам нужно, и тогда это займет день. Ну, максимум два. Лучше всего — я прямо сейчас к вам забегу. Пошли.

«Забегу» прозвучало так, словно идти к нам было через улицу напротив; на самом деле дорога до нас занимала минут десять, и то, если знать, где можно срезать. Элинор сходила за курткой и крикнула остальным: «Ребята, я пошла в библиотеку вот с этим юношей, заказ наклевывается. Я скоро».

Ноябрьское солнце, бледноватое и совсем не теплое, наконец-таки победило, и мы двинулись в путь. Мне никогда не удавалось сохранять нужную дистанцию, идя рядом с женщиной, которую я уже хотел, но еще мало знал. Это приводило иногда к смешным ситуациям: то я буквально наталкивался на нее, то ей приходилось оборачиваться, чтобы посмотреть, где я, или я припускал так, что за мной приходилось гнаться. На этот раз я вел себя отлично, почти как она, а на всю предстоящую дорогу как раз хватило одной темы — истории ее жизни в кратком варианте.

Итак, она действительно родилась в Ливерпуле двадцать шесть лет назад — сама сообщила, я не спрашивал, — и вот уже пять лет здесь, приехала вместе с отцом. Ее отец прибыл в страну в составе Интернациональных миротворческих бригад и пару месяцев назад вернулся в Англию.

— Он военный или гражданский? — спросил я.

— Военный. Мой отец солдат, и его отец тоже был солдатом.

— А мать?

— Я о ней ничего не знаю.

— Смешно, но я точно так же ничего не знаю об отце.

— Не понимаю, что тут смешного, — ответила Элинор.

Итак, майор Ригби отправился обратно в Англию, не преминув сказать на прощание, что из этой страны, этой rotten country[40] ничего путного никогда не получится, но его дочери Элинор здесь все, в общем, нравилось, и она осталась. Еще в школе она писала программы как бог, успевая подрабатывать в двух маленьких лавочках, но по-настоящему развернуться смогла только здесь.

— Ты знаешь, — сказала она, когда мы проходили мимо бункера с курганом, — я надеюсь, тебя это не покоробит, но я — гений.

— Ага, — сказал я, абсолютно не представляя, что еще добавить, но потом придумал: — Давно хотел познакомиться с гением. Зандер тоже гений в своем роде, но не такой ярко выраженный.

— Зандер — это кто?

— Ты что, не знаешь Зандера? Это в каком-то смысле мой шеф.

— A-а, этот. Я уже забыла, как его зовут. Его же не видно совсем.

— А у вас кто главный — ты?

— Нет, главный — Джон. Ну, тот, который по телефону орал, когда ты пришел. Официально фирмой руководит он, кстати, он тоже приехал сюда следом за своим отцом. Его отец заведует внешним бюро Интернациональной комиссии. Но мы все, конечно, равноправны.

— А сколько вас?

— Нас пятеро: Джон, потом Андреас и Фред, те двое, которых ты видел. У Томми как всегда дела в городе. Имя у него звучит по-английски, но на самом деле его зовут Томас и он откуда-то с юга Германии… Ну и, собственно, я — всего получается пять человек.

— Неслабо, — сказал я, — четверо мужчин и одна женщина.

— С виду, может быть, непросто, но у нас все нормально, именно потому, что я — гений. Остальные просто очень одаренные, понимаешь. Нет, это сложно объяснить.

Внезапно я понял, кого мне напоминает Элинор, напомнила еще в первый раз, когда я ее увидел. Не так давно, составляя каталог, я наткнулся на фотоальбом. Фотографиям предшествовал внушительный текст, написанный тремя умными людьми. Сведений об авторах в книге не было; судя по всему, это были социологи. Книгу выпустило в 1965 году Европейское издательство и называлась она «Beat in Liverpool». Я увлекся книгой, пока ее обрабатывал, и узнал, как все тогда происходило: клуб «Пещера» на Мэттью-стрит, где играли «Битлз» и где они встретили Брайана Эпштейна; дневные и ночные выступления бесчисленных местных групп и девочки, которые ждали у входа, когда их впустят. Для меня, разумеется, все это были подробности давних легенд, но иногда мне страстно хотелось, чтобы моя юность прошла тогда и там, а не в те душные нулевые, когда я вырос. Фотографии в книге были черно-белые. Сначала были показаны трущобы Ливерпуля, тесно лепящиеся друг к другу дома, дети, гоняющие мяч на задних дворах, пабы, где рабочие читают газеты, банковские клерки в котелках, спешащие на работу, и, наконец, сцены в клубе. На некоторых фотографиях была видна публика во время выступлений, и на одном из снимков я обнаружил Элинор. Девочка лет шестнадцати или семнадцати, в центре, с близкого расстояния, сфотографированная по пояс. На ней пиджак с подкладными плечами и широченными лацканами, под ним виднеется, кажется, светлая блузка с темным воротничком, точно сказать нельзя: все снимки в альбоме слишком крупнозернистые. Иссиня-черные волосы, насколько можно судить по фотографии, стрижка в стиле «Битлз» того времени: так называемая «грибная шляпка»[41], как я недавно где-то прочитал, уши открыты. Судя по лицу, это могла быть младшая сестра Пола Маккартни. Элинор, или та, кого я принимал за нее, стояла довольно близко к сцене и, слегка запрокинув голову, расширив глаза и, подняв глаза, видимо, подпевала, во всяком случае, рот у нее приоткрыт и виден верхний ряд белоснежных зубов. Возможно, она выкрикивала или же беззвучно шептала в тот момент имя одного из музыкантов, стоявших на сцене.

Об этой фотографии я сейчас снова вспомнил и, как только мы пришли в библиотеку, попросил Фродо принести мне книгу. Он моментально понял, о какой книге идет речь и где она стоит, — иногда мне казалось, что он обладает теми же эйдетическими способностями, что и Зандер, — и живо доставил ее нам. Я быстро листал страницы в поисках нужного места, нашел фото и показал Элинор:

— Посмотри, она невероятно напоминает мне тебя.

Элинор посмотрела на снимок и кивнула.

— Ничего удивительного, — сказала она. — Это моя бабушка. My Granny. Это фото всегда стояло у нас дома на комоде.

— Твоя бабушка?

— Ну да, мать моего отца. Она умерла пару лет назад. Она тогда очень увлеклась всей этой клубной тусовкой вокруг «Пещеры» и некоторое время даже была подружкой одного музыканта, Мика Эйвори[42], пока не вышла замуж за солдата.

— Ее тоже звали Элинор?

— Нет, ее звали Эллис, урожденная О’Коннор. Собственно говоря, мы ведь все из Ирландии.

Из маленького закутка — там он устроил себе персональный кабинет — вышел Зандер и подал руку Элинор. Мы сели.

— Замечательно, что вы пришли, — обратился он к Элинор. — Я надеюсь, вы сможете нам помочь.

— Она точно поможет, — подключился я. — Потому что она — гений.

Как только я это ляпнул, произошло первое отчетливое соприкосновение между ею и мной. Под столом она безошибочно нанесла мне страшный удар по ноге, я скривился, но не вскрикнул и не застонал.

— Хорошо, мы сделаем вам кофе, — сказал Зандер, — и тогда начнем.

Когда через три часа я провожал Элинор обратно в «Алису», Ритц в серой куртке стоял посреди японского сада и граблями ровнял гравий вокруг большого замшелого камня. Он кивнул нам и крикнул: «Привет, Элинор!» Элинор кивнула в ответ и прокричала: «Привет, Пауль! Двигается дело?»

Тем временем мы подошли ближе, и Ритц мог ответить не на повышенных тонах, а нормальным голосом:

— Каким образом оно может двигаться? В японском саду ничего не должно двигаться. Здесь всегда должна быть неподвижность Будды. А у тебя как?

— Ну, неподвижность Будды — это не про меня, — ответила Элинор. — Я была в библиотеке, и теперь буду писать новую программу вот для этого юноши и его шефа, чтобы они могли свои книги быстрее по полкам расставлять. Так что в ближайшие два дня я занята, но потом мы сможем пойти пропустить по рюмочке.

Во время этого разговора я стоял рядом как неприкаянный и всеми забытый. Я и понятия не имел, что у Ритца с Элинор такие задушевные отношения, и меня бесило, что Элинор уже второй раз на дню называет меня «вот этот юноша».

Как бы там ни было, но я на девять лет старше ее, и, кроме того, она знает, как меня зовут.

Мы пошли дальше.

— Я и не знал, что ты так хорошо знакома с Ритцем, — сказал я.

— Ну, я все-таки немножко дольше тебя живу здесь, на территории, не забывай. А то, чем занимается Пауль, колоссально важно для нас всех.

Она остановилась и добавила:

— Только не огорчайся, ладно? То, чем вы занимаетесь, тоже, конечно, для всех нас важно.

— А ты-то сама читаешь вообще? — спросил я. — У тебя, наверное, до этого совсем руки не доходят.

— Нет-нет, читаю, конечно. Но в основном стихи. Стихотворений пятьдесят как минимум я знаю наизусть, вот. В работе очень помогает, хотя не могу тебе с ходу объяснить как.

— Стихи помогают?

— Ну да. Я ведь из Англии, если ты еще не забыл. Мы знаем гораздо больше стихов, чем вы. Что, проверим?

Я кивнул. Элинор остановилась перед входом в «Алису в Стране чудес» и начала:

They fuck you up, Your mum and dad. They may not mean to, but they do. They fill you with the faults they had And add some extra, just for you[43].

— Или вот это, — продолжила она:

Twas brilling and the slithy toves Did gyre and gamble in the wabe: All mimsy were the borogoves, And the mome raths outgrabe[44].

— Но ты все это наверняка не знаешь.

— Ошибаешься, второе очень даже знаю, более того, могу тебе сразу перевести, — заявил я и начал:

Варкалось. Хливкие шорьки Пырялись по наве, И хрюкотали зелюки, Как мюмзики в мове[45].

Потрясение было написано у нее на лице, но я не дал ей вставить слово, меня уже несло:

— Могу предложить еще вариантик, — сказал я, — вот например:

Было супно. Кругтелся, винтясь по земле, Склипких козей царапистый рой. Тихо мисиков стайка грустела во мгле,  Зеленавки хрющали порой[46].

Не успел я закончить, как Элинор поцеловала меня сначала в одну щеку, потом в другую и сказала:

— Это было прекрасно. Теперь мне надо работать. Как закончу, сразу приду с визитом.

С этими словами она исчезла за дверью «Алисы», а я осторожно, чтобы не улетучились сразу следы поцелуев на лице, отправился обратно в библиотеку.

Там Зандер и Фродо уже предварительно разложили оставшиеся книги по стопкам, и мы погрузились в работу с журналами, которые у Кольберга были собраны годовыми комплектами, но попадались и отдельные номера. Здесь, как и в случае с книгами, проявилась все та же безграничная широта и неуемная страсть коллекционера. Годами и в полном комплекте сохранялись «Перепутье», «Немецкий философский журнал», «Европейский журнал по проблемам европейского мышления», «Баргфельдский вестник», «Немецкий дворянский листок», «Цицерон», разумеется, «Государство и право», «Журнал по конституционно-правовым проблемам», как и другие журналы по вопросам правовой политики; ни с того ни с сего (по мнению Зандера) — и экспрессионистский журнал «Акцион», факсимильное издание журнала «Фильмкритик» и австрийский ежеквартальный «Мироменте» с подзаголовком «Журнал добра и зла». Иногда у Кольберга было только один или два номера, посвященные, видимо, темам, которые его особенно интересовали. Разумеется, там в изобилии попадались статьи самого Кольберга, и можно было испытать на себе его знаменитый стиль в надежде, что и нас посетит то «жуткое состояние тревоги», о котором говорил один из критиков.

Однако в состоянии, вызывавшем жуткую тревогу, находились прежде всего сами журналы. Многие из них требовалось переплести заново, некоторые — еще и отреставрировать. Переплетной мастерской на территории за пять лет пока не образовалось, и Зандеру, который не впервые решал эту проблему, пришлось отдать заказ в небольшую переплетную мастерскую в городе. Она находилась по соседству с тем маленьким издательством, где он прятался в годы хунты. Я сразу высказал готовность туда отправиться, но Зандер придерживался мнения, что Фродо тоже заслужил прогулку в город, и поручил это дело ему.

Вечером я разок прошелся мимо «Алисы в Стране чудес», свет там, конечно, горел, я представил себе Элинор за работой над нашей программой, потом отправился домой читать «Заговор Сони».

Документ 7

Майор Клемент Ригби, бывший глава второй секции Интернациональных миротворческих бригад, возвращается в свою половину дома в Ливерпуле (Вултон)

?

Ригби: Да, это моя точка зрения, безусловно. Говоря rotten country, я не хотел сказать ничего плохого. Возможно, это неудачная формулировка. Несчастная страна, вот что было бы точнее. У них просто-напросто ничего не может получиться, у этих немцев.

?

Ригби: Постоянно впадают из одной крайности в другую. И демократы в том числе. Сразу — супердемократы. А потом снова суперпослушание. Они вообще всегда слушаются очень хорошо, им неважно кого.

?

Ригби: Нет, по-моему, плохие люди мне там не попадались, в том числе когда мы только приехали. Они тогда уже все сидели по тюрьмам, или убиты, или сбежали. Плохих людей во всем мире достаточно. Немцы тут никак не выделяются.

?

Ригби: В первые два года там мы время от времени иногда нарывались на какие-то группы отморозков, партизанами я бы их не стал называть, слишком много чести. Обычно безусая молодежь, лет двадцати. Потерянное поколение. Да, у немцев сейчас образовалось lost generation, должен я вам сказать.

?

Ригби: В общем и целом все уже утряслось, мне кажется. Хотя совершенно не исключено, что Генерал еще жив. Кто его знает, где он сейчас обретается и с кем. Но я считаю, что он больше не опасен.

?

Ригби: С 1940 года на нас никто не нападал. Вот поэтому нам остается одно: экспортировать наши солдатские знания и умения в Европу. В других частях света мы уже вряд ли сможем что-то сказать.

?

Ригби: Это просто семейная традиция. Мой отец был солдатом, дед и прадед — тоже. Дед мой был в Германии с 1945-го по 1949 год. Прадед был в Индии. Поскольку сыновей у меня нет, традиция, очевидно, на мне и прервется.

?

Ригби: Из-за достижения пенсионного возраста. Я 1974 года рождения, а на пенсию мы уходим в 55 лет.

?

Ригби: Ну, то, что все обычно делают. В саду буду работать. Вернее, у меня маленький такой палисадничек. Еще работаю в одной благотворительной организации, на общественных началах. Потом — наш стадион Энфилд Роуд, хожу на все матчи. Наконец-то у меня на это есть время. И я рад, что клубом сейчас снова владеет Англия. Кроме того, я еще мемуары пишу.

?

Ригби: Разумеется, договор уже заключен. Мне ведь есть что рассказать. Ирак, Афганистан, Греция, Италия, Фландрия, Германия… кое-что поднакопилось.

?

Ригби: Элинор может делать все, что хочет. Она очень смышленая и, мне кажется, уже сейчас одна из лучших в своей профессии. Ей нравится в Берлине, фирма ее успешно развивается. У нее замечательная квартира. Почему бы ей там не обустроиться?

?

Ригби: Да нет, здесь бы она в любом случае не осталась. Тут у нас ей делать нечего. Тогда она работала бы в Лондоне, в какой-нибудь фирме. Или, допустим, в Милтон-Кейнсе.

?

Ригби:: Этот правда. Ее бабушка, то есть моя мама, действительно была подружкой одного музыканта из одной ливерпульской группы, «Клэйтон Сквэас», они играли в клубе «Пещера». Она любила рассказывать об этом. Отца это нисколько не смущало.

?

Ригби: Да, сохранились. В не очень хорошем состоянии, поцарапанные, потому что моя мать бесконечно их слушала. На одной, 45 оборотов, если это вам что-то говорит, три вещи, запись прямо в «Пещере».

?

Ригби: Это 1965 год.

?

Ригби: Если, конечно, вам так хочется — ладно. Но предупреждаю, музыка слышна уже не очень отчетливо, акустика в подвале — сами знаете какая, ну и царапины…

9

Когда на следующее утро Фродо пришел в библиотеку, он прежде всего отчитался, что сдал в переплетную мастерскую все, что ему поручили, и они позвонят, когда будет готово. Переплетчик считает, что они управятся дней за десять. Потом Фродо произнес: «А на обратном пути я видел Генерала».

Зандер посмотрел на него и чуть приподнял брови. Генерал исчез пять лет назад, сбежав с этой территории, возможно, даже из этого дома, в котором он тогда жил и где теперь располагается наша библиотека. Никто не знал точно, жив он или мертв; тело его обнаружено не было. Партия тех, кто полагал, что Генерала нет в живых и что он был убит во время бегства, не исключено, что даже собственной охраной, и его где-то закопали, была существенно больше, чем партия сторонников теории заговора, которые считали, что Генерал скрывается где-то внутри страны или за границей и собирается вернуться. Интернациональная комиссия и временное правительство называли все это разнузданными слухами и решительно опровергали сообщения людей, которые якобы даже знают, где он находится. Но в газетах снова и снова появлялись новости о людях, которые своими глазами видели Генерала: в автобусе, в метро, на стадионе среди болельщиков футбольного матча, на скамейке в парке на юге города и даже на коньках — на каком-то озере. Генерал на коньках, да, куда уж дальше! Именно на эти слухи намекал Зандер, когда спросил Фродо: «Ну, а ты где его увидел?»

Фродо, прекрасно почувствовавший иронию в голосе Зандера, ничуть не смутился. Он видел Генерала с верхнего яруса двухэтажного автобуса. Генерал стоял возле ларька рядом с остановкой и ел жареную колбаску, а поскольку автобус остановился, чтобы выпустить и впустить пассажиров, он, Фродо, ринулся вниз по лестнице и успел выскочить. Он сделал вид, что рассматривает витрину со спортивными товарами возле входа в торговый центр, где находился ларек, и дождался, пока Генерал доел колбаску. На Генерале было тяжелое, не очень элегантное зимнее пальто, в любом случае чисто гражданское, а не перешитое из шинели, это можно сказать точно. Наконец Генерал вытер губы бумажной салфеткой и отправился в путь, а он, Фродо, двинулся следом на безопасном расстоянии.

Он не может сказать, заметил ли его Генерал. Он пару раз останавливался и делал вид, будто ищет что-то в карманах, может, и вправду что-то искал, но во второй раз он еще и оглянулся. Он, Фродо, был просто пешеходом в толпе, но у Генерала за долгие годы наверняка выработалось чутье, подсказывавшее ему, есть за ним слежка или нет. Он нырнул в метро на станции «Аугсбургерштрассе»; сама станция до сих пор не работала, и Фродо не решился преследовать Генерала дальше, потому что это было бы очень явно, и вдобавок было неизвестно, что ждет его там, внизу. Станции этой линии использовались, по слухам, в качестве убежищ для сторонников свергнутой хунты.

— Когда точно это было? — спросил Зандер.

— Вчера вечером, часов в шесть.

— Значит, было уже темно.

— Да.

— Но ты уверен, что узнал Генерала.

— Улицы хорошо освещены, особенно в этом районе.

— Сколько тебе было лет, когда свергли старый режим?

— Пятнадцать.

— Но Генерала ты мог бы опознать без труда.

Я восхищался выдержкой Фродо во время всех этих попыток Зандера представить вчерашнюю встречу как фантасмагорию. Он только утвердительно кивнул и сказал: «Ну конечно. В детстве и юности я видел портрет Генерала на каждом шагу, повсюду, сначала в штабе „Гейм бойз“, позже в сетевой организации „Серая гвардия“[47]. Ведь его портрет висел повсюду».

— Я знаю, — продолжил он, протестующе взмахнув рукой, когда Зандер собрался его прервать, — что человека иногда сложно узнать по ретушированной фотографии. Но, — и тут он улыбнулся победно, — я ведь раньше встречался с Генералом лично. Возможно, вы-то сами не можете этим похвастаться. Это было примерно за год до падения хунты. Он посещал нашу ячейку «Серой гвардии» во время своих знаменитых пропагандистских поездок, а ведь до того он неделями не показывался на людях. Мы построились, и он проходил по рядам, принимая парад. Я стоял в третьем ряду слева, с его стороны, он остановился передо мной и долго смотрел на меня, но ничего не сказал. Может быть, он что-то знал о моих родителях, хотя все эти годы они вели себя совершенно нормально, то есть абсолютно тихо и осторожно. Генерал стоял совсем близко, нас отделяло меньше метра. Я чувствовал его кисловатое дыхание. Глаза его сверкали, когда он уставился на меня; он выглядел как человек, страдающий нервным тиком. Он провел у нас часа два. Говорил мало. Голос его совсем не был похож на тот, который звучал во время его великих речей; здесь, в нашем узком кругу, он воспринимался как очень высокий, и каждое слово сопровождалось тихим присвистом. Он велел показать ему все, что мы делаем, кивал, похлопывал некоторых из нас по плечу. Так что у меня было достаточно времени, чтобы запомнить его характерные движения. Человек, которого я видел вчера, передвигался точно так же. Могу поклясться, это был Генерал.

— Значит, наш Генерал, — сказал Зандер, предпринимая последнюю, уже не так убедительно звучавшую попытку говорить с иронией, — живет в шахте метро на станции «Аугсбургерштрассе» и время от времени выходит днем съесть жареную колбаску.

Фродо только улыбнулся и промолчал, но я не мог больше выносить невежества Зандера.

— Хватит, Кай, — сказал я. — Извини, ты ведь понятия не имеешь, что творится сейчас в городе, ты не был там уже несколько лет. Ты ведь знаешь только свою библиотеку. Ты не хочешь это принять, но ведь на данный момент никто не знает, жив Генерал или мертв, причем эти два варианта имеют равную вероятность. И если Фродо лично виделся с Генералом в свои пятнадцать лет, ему можно верить, что он его узнал.

Я готов был продолжить, все больше распаляясь, но Фродо с улыбкой примиряюще поднял руки, словно говоря: «Оставим это. Нельзя заставить человека думать иначе».

— Возможно, конечно, все, что угодно, — пробормотал наконец Зандер и на несколько часов удалился в свой закуток. А мы продолжили разбирать книги Кольберга. Я спросил Фродо, как жили при хунте его родители.

— Тише воды, ниже травы, — ответил он. — Отец был штатным часовщиком в «Хроносе», там и сейчас работа есть. А мать, как и раньше, работала в столовой для бедных.

Социальные центры для растущей армии бедноты, так называемые столы, после путча были национализированы и подчинены единому руководству. Режим с самого начала считал для себя делом чести, чтобы никто не жил на улице и уж подавно никто не голодал, и вкладывал в эти задачи значительные средства. Согласно некоторым теориям это было даже одним из противоречий, которое привело его к гибели, потому что инвестиции, хотя и создавали некоторое весьма ограниченное количество рабочих мест и, кроме того, сокращали опасность социальных волнений, по сути, однако, были малопродуктивными и затратными.

— А как случилось, что твоя мать погибла во время демонстрации?

— Это была не рядовая демонстрация, а тот знаменитый марш после поражения в Райхенфельсе, — сказал Фродо, — когда группы сопротивления решили, что их час настал. Все так и было, но многие верили тогда, что режим сразу рухнет.

Я помнил сообщения об этой демонстрации, разумеется, в тех пределах, в каких они тогда доходили до Аахена. Там было по меньшей мере двести человек убитых, и тактика сопротивления уже только по причине неравного распределения оружия оказалась очень наивной. Было совершенно ясно, что свержение хунты невозможно без международной помощи, а помощь эта пришла только год спустя.

Документ 8

Портрет главаря хунты (из рабочих материалов историка Утты Велькамп, запись от 14 апреля 2027 года)

Позже в ходу была теория, согласно которой путч явился неожиданностью и для самого Генерала. Точно известно, что он не принадлежал к его движущим силам, а был выдвинут в качестве парадной фигуры руководящей тройкой — генералом фон Марховом, генералом Плессингером и майором Грошем, они-то и сделали его главарем хунты. Генералы осуществляют государственные перевороты, разумеется, с помощью интриг в Генеральном штабе. Соответственно, путч прошел почти бескровно. Ликвидировать пришлось только канцлера Вольфа и его личного референта Бруно Брайтенбаха, потому что оба, по мнению тройки, представляли опасность. Убийство было позже представлено как несчастный случай, как ошибка при передаче приказов. Исполнители были наказаны (понижены по службе), их вывели как из политической, так и из военной игры. Прочим членам прежнего правительства и подчинявшегося им аппарата, если в них не было нужды, разрешено было покинуть страну и забрать с собой личные сбережения.

Хунте было ясно, что для представительских целей во главе нужна фигура приятная, располагающая. Время агрессивно-кровавых захватов власти миновало. Хотя немедленно были схвачены и брошены в тюрьму сто пятьдесят самых опасных врагов государства, но произошло это согласно приказу Генерального штаба (с длительной подготовкой народа через газету «Уличный взгляд»), причем тихо, незаметно и по старой доброй традиции ночной туманною порой, а точнее — между четырьмя и пятью часами ночи. Списки преступников составлялись с учетом того, чтобы их количество было распределено по стране равномерно, а сами они помещались в учреждения особого режима, причем использовалась уже готовая инфраструктура. Центральная служба дознания на правительственной территории была введена только через три года.

Тройка единогласно сошлась на кандидатуре генерала Роткирха по следующим причинам:

— «Человеческое лицо». Генерал еще до путча был самым любимым официальным представителем армии в ситуациях работы с общественностью (дни открытых дверей на федеральном уровне и т. п.). Взгляд: приветливый, слегка заискивающий, не слишком решительный. Небольшая предрасположенность к полноте, но без тучности, лицо мягкое, но не заплывшее, отсюда — ощущение уютности. (Один военный историк старшего поколения назвал Роткирха, обыгрывая имя одного баварского политика прошлого столетия, Штраус софт.);

— Никакой своей сети, никаких связей. Роткирх не из генеральской семьи, в его семье никто не занимался политикой. Деньги водились, но это не вошло в «традицию» — всего два поколения владели фабрикой сельхозпродукции и занимались массовым содержанием скота на западе Нижней Саксонии; теперь, после серии скандалов, они ставят знак «экологически чистая продукция». Гюнтер Роткирх постарался как можно раньше от всей этой вони сбежать. Его пристрастие к гастрономическим изыскам в дальнейшем можно расценивать как акт дистанцирования от прошлого. Между тем постоянные приступы неистового голода по всему простому и задушевному. Как солдат, с самого начала карьеры отличается усердием, быстрый карьерный рост, завистников нет, но нет и близкого круга, который в чрезвычайной ситуации встал бы на его защиту;

— Пластичность. У Роткирха нет собственных идей. Не политик, идеологических предпочтений не имеет, тяготеет только к упорядоченности и покою в стране. Личными мнениями и убеждениями граждан не интересуется. Идеи тройки (и обслуживающих ее идеологов) может высказывать и представлять убедительно, но без экзальтации. Он — не горлопан. Это с одобрением воспринимают не только собственные граждане, но и заграница;

— Предупредителен в общении, особо ценен с дипломатической точки зрения при ведении переговоров с иностранцами;

— Умеренное личное честолюбие. Гюнтер Роткирх с самого начала хотел быть хорошим солдатом и стал им. Быстрое продвижение по службе (в 2013 году, в возрасте сорока четырех лет, стал самым молодым бригадным генералом) воспринимал с удовлетворением, но лично свою карьеру не планировал: считал карьерный рост автоматическим, не зависящим от собственных решений. Предложение тройки стать после путча главой государства сразу принял. Возможно, он не счел эту роль по-настоящему серьезной, способной глубоко отразиться на его жизни.

Женат, двое дочерей. Семью всегда старался держать как можно дальше от своих представительских государственных обязанностей. Репрессивные акты государственной власти считал необходимыми, но всякий раз, давая распоряжения, слегка содрогался. Он бы и не прочь был стать добрее. Но миссия суверена — защищать свой народ (так ему объяснили: разумеется, у Кольберга был к нему свободный доступ).

Поняв, что режим в опасности, — отсутствие политического мышления не означало, что у него не работали инстинкты, — он первым делом прячет за границей свою семью, причем уже в начале 2024 года (инстинкты, стало быть, сработали на славу). Сам же он, разумеется, остается на посту, потому что он — солдат. О том, что с ним случилось во время боев в последние дни хунты, как известно, есть различные версии. Согласно первой, он был застрелен своими же людьми и где-то закопан. Вторая: он пал в бою с врагом, но Интернациональная комиссия против предъявления его тела, ибо не хочет давать повод для создания героической мифологии. Третья версия: он давно уже за границей и проживает вместе со своей семьей (речь идет либо о Каринтии, либо о Фландрии). Четвертая версия сводится к тому, что он жив и находится внутри страны, возможно, даже в столице.

10

Зандер выбрался из своего закутка только поздно вечером. Мои слова его явно обидели, в особенности одна фраза, как он мне потом признался. «Ты знаешь только свою библиотеку». Эта фраза ранила его прямо в сердце, и у меня появилось такое чувство, будто я действительно совершил покушение на убийство.

Я был не первым в жизни Зандера, кто атаковал его этой фразой. Когда я с ним познакомился, в тот июньский вечер на кампусе, его только что бросила женщина, которая упрекала его в том же самом. До сегодняшнего дня я об этом ничего не знал. «Она тогда не сказала, что уходит от меня, — рассказывал он, — она сказала: „Ты изменяешь мне со своей библиотекой“. А ведь мы два года были вместе». Еще в школьные годы он частенько пропускал футбольные матчи с одноклассниками, предпочитая сумеречный свет городской библиотеки. Это неизбежно приводило к разрыву то с одним, то с другим приятелем, ведь Зандер действительно хорошо играл в футбол и был порой незаменим. У него был дар хорошо видеть игру, подобный тому, как он видел, где стоят книги. Если пользоваться модным выражением тех лет, он умел «читать игру». Но его друзьям пришлось столкнуться с тем, что он предпочитал им библиотеку, оставляя друзей в беде, и некоторые ему этого так и не простили.

— Я несколько раз пытался, что называется, жить в миру, — продолжал Зандер, — но всякий раз чувствовал себя как монах, которого внезапно изгнали из монастыря. Я не ориентируюсь там, Ульрих. Честно говоря, мне уже и в детском саду не нравилось.

Когда Зандер произносил эти слова, вид у него был одновременно потерянный и плутовской, так что я не знал, жалеть ли мне его или смеяться. В конце концов я обнял его и попросил простить меня за те недобрые слова.

Потом позвонила Элинор и сказала, что программа готова. Она собирается прийти завтра утром, около десяти. Установить программу — плевое дело, но ей еще нужно нас подробно проинструктировать. Она возьмет с собой Томми, потому что он гораздо терпеливее, чем она, и у него есть педагогические наклонности. Тогда мы сможем начать работу, и через неделю обработка библиотеки Кольберга будет завершена.

Услышав это, Зандер улыбнулся.

— Похоже, она представляет себе это слишком упрощенно, — сказал он. — По-видимому, она ничего не читает.

— Ошибаешься, — ответил я, — она читает. Стихи. И пятьдесят как минимум знает наизусть.

Программа Элинор называлась WWLF, это было сокращение от фразы: «Will you walk a little faster?». Объяснив нам это, она еще раз процитировала начальные строки стихотворения Кэрролла:

The Lobster Quadrille

«Will you walk a little faster?» said a whiting                                                                    to a snail, There’s a porpoise close behind us,                                            and he’s treading on my tail. See how eagerly the lobsters and the turtles                                                                       all advance! They are waiting on the shingle — will you come                                                                      and join the dance? Will you, won’t you, will you, won’t you,                                                      will you join the dance? Will you, won’t you, will you, won’t you, Won’t you join the dance?[48]

Затем Томми начал инструктаж. Я еще не был с ним знаком, ведь когда я к ним пришел позавчера, у него были «дела в городе», поэтому он меня слегка удивил. Если всем в их фирме было по двадцать с хвостиком, Томми я бы дал лет тридцать пять, поэтому недоумевал, почему не он является шефом. Позже Элинор объяснила мне, что благодаря репутации отца именно Джон больше всего подходил им в качестве вывески, когда фирма только создавалась. Более того, поначалу им пришлось брать кредит, который, впрочем, они погасили досрочно, ибо фирма быстро набирала обороты, — а за этот кредит Джордж Теннант, глава внешнего бюро Интернациональной комиссии в Германии, поручился лично.

Главной задачей Томми было обучать и консультировать клиентов. Мы быстро поняли почему. Он отличался невероятным терпением, не в пример Элинор, которая, сидя рядом с ним, делала такие глаза на каждый наш вопрос, что я под конец вообще перестал о чем-либо спрашивать, потому что не мог больше выносить этих ее взглядов. Фродо тоже вопросов не зада вал, он только молча кивал, слушая объяснения, и время от времени что-то записывал. И только Зандер был непоколебим, реакция Элинор его не смущала. Он как будто не услышал вопроса: «Will you walk a little faster?» и придерживался собственного темпа. Томми невозмутимо подстраивался к нему.

В завершение он попросил, чтобы кто-нибудь из нас еще раз кратко описал все те шаги и возможности, которые он нам показал. Ни я, ни Зандер не успели даже рта раскрыть, а Фродо уже все кратко изложил, и потребовалось ему на это не более пяти минут. Томми утвердительно кивал, а я отметил сначала уважительные, затем восхищенные взгляды Элинор, которые она бросала на нашего юношу (его она действительно могла с полным правом так называть). Фродо настолько быстро воспринял суть ее работы, что даже сама гениальная Элинор была удивлена, не говоря уже обо мне и Зандере.

Около полудня инструктаж закончился, и мы решили все вместе отправиться обедать в «Помидор». На стеклянных панелях входных дверей ресторана сияло огненными красками изображение овоща, давшего название заведению. Помещение было узким и вытянуто в длину, как полотенце. Все было похоже на французское бистро: столы под белыми скатертями стояли длинными рядами слева и справа от входа напротив друг друга. Мы пришли рано и могли выбрать себе любые места. Вскоре, однако, ресторан начал быстро заполняться, «Помидор» был излюбленным обеденным заведением из-за быстрого обслуживания и низких цен. В меню дня значились сегодня блинчики с начинкой из лесных грибов и маринованный кострец оленя по-домашнему. Конечно, можно было заказать что-то из основного меню, но мы все пятеро сошлись на меню дня. Про себя я побился об заклад, что Элинор и Фродо выберут блинчики, а Зандер и Томми — кострец. Я оказался прав и решил тоже взять блинчики, не оставлять же Элинор и Фродо наедине.

Во время еды все разбились на группы по интересам. Зандер и Томми, люди одного поколения, тут же нашли общие темы, Элинор и Фродо начали с полным взаимопониманием горячо обсуждать новые игры для гипо-пада. А я молча сидел между ними и только временами поддакивал, когда Зандер спрашивал меня о чем-нибудь, пытаясь втянуть в разговор. Он явно решил поведать Томми о том, как мы с ним познакомились тогда на кампусе.

Потом, в ожидании десерта, мне стало как-то не по себе, я закрыл глаза и прислонился затылком к стене. В сознании стали всплывать картины аахенских лет, воспоминания о старомодной конторской атмосфере «Дель’Хайе & Мюнценберг», о запахах старины, когда я по утрам входил в офис, о моих поездках в Бельгию — в одиночку или вдвоем (с Антоном) — и в другие места, о моей славной квартире с окнами на рыночную площадь, и вдруг на меня накатила такая тоска по тем годам и тем местам, что я даже прослезился. Это состояние длилось не больше минуты, но Фродо, сидевший справа, легонько толкнул меня с озабоченным видом и в то же мгновение Зандер спросил, не плохо ли мне.

— Сейчас пройдет, — ответил я, и тут же принесли десерт.

Отдельных разговоров больше не было, все пятеро снова были одной командой. Томми спросил, не выходим ли мы иногда по вечерам «в город». Он так и выразился, будто мы жили в каком-то маленьком городишке, а не в столице, пусть растерзанной и запущенной, но все же столице.

— Я иногда хожу в клубы, — поделился Фродо, чем, надо признать, поначалу ошеломил меня. Фродо было девятнадцать лет, так что не было ничего странного в том, что по вечерам или по ночам он время от времени примыкает к группе себе подобных и окунается в бурление клубной жизни. С другой стороны, он — сын анархиста-часовщика, да и мать его была анархисткой, а я, будучи здесь, уже понял, что анархисты в основном люди очень серьезные и к развлечениям не склонны.

— А в какие ты ходишь? — спросила Элинор, и Фродо стал перечислять названия, которые я слышал в первый раз, «Гец» на западе или «Айрен» и «Попокатепетль» в центре, и еще другие, которые я ту же забыл. Элинор кивала, но ничего не комментировала, зато назвала еще один клуб, на Констанцерштрассе, «Last Exit British Sector».

— Но я там бываю раза три в год, — сказала она. — Когда вдруг хочется, чтобы вокруг тебя был один сплошной английский. Сам по себе он довольно скучный, много народу из Интернациональной комиссии и из миротворческих бригад.

Зандер все это время молча улыбался, его клубом была библиотека. Тогда я рассказал о своем стихийном посещении «Арены», всю историю целиком, начиная с переговоров у Кольберга, затем о дороге назад, преследовании Мариэтты, про ее встречу с двумя мужчинами в ложе и заканчивая новостями, поступавшими из пограничного района с Польшей. Никто из них этого клуба не знал. Элинор предложила сходить в «Арену» всем вместе.

— Может, прямо сейчас?

Фродо ответил, что вечером он должен помочь отцу. Он не распространялся подробно, в чем именно.

Томми сказал, что сегодня вечером он, как и каждую пятницу, едет в маленькое кафе на Фридрихштрассе под названием «У Лени», там бывает камерный джаз, живое исполнение, а он очень любит джаз.

От Зандера, казалось, ответа не ждали. На очереди был я, и, напуганный перспективой пойти вечером в «Арену» вдвоем с Элинор, заявил, что должен сегодня, как и всегда, продолжать чтение восьмисотстраничного боевика Грегора Корфа, чтобы мы смогли затем оформить эту книгу в библиотеке. Потом, покосившись на Зандера, который ободряюще кивнул, пояснил, о чем там речь.

— Вот это да, здорово! — сказала Элинор, — 1990 год, ничего себе! Меня тогда еще и на свете-то не было! К тому же — шпионаж, предательство. Мне такое нравится. Представляете, я только потом узнала, что один друг моего отца, который часто к нам приходил, служил в МИ6! Как книга называется — еще раз?

— «Заговор Сони», — ответил я. — Соня — отрицательный персонаж. Там есть еще парочка положительных, но я пока не очень много узнал.

— Хочу почитать. А где ее взять?

— Разве что в магазинах старой книги. Ну и, разумеется, у нас в библиотеке.

— Но я не хочу ждать так долго.

Я не знал, что ответить. Как ни странно, образумил меня Томми, взгляд которого можно было истолковать только одним образом: «Ну и дурак же ты, старина! Давно пора все понять!» Он бы наверняка и по ноге меня двинул для пущей ясности, если бы сидел ближе.

— Что ж, я мог бы почитать тебе ее вслух, — сказал я наконец. — Я еще не продвинулся далеко, так что начнем сначала, ничего страшного.

11

«Тогда я увидел, как Соня стоит снаружи перед витриной у входа в бар и изучает меню на табличке, где, собственно, и изучать-то было нечего — все как обычно, — громко читал я. — На ней было, как всегда, легкое черное шерстяное пальто с широкими лацканами, а волосы забраны наверх и скреплены широким гребнем. Я размышлял, что мне делать, если она войдет в бар, но она наконец-то пожала плечами и пошла дальше. Я оставил кофе на стойке, выскочил на улицу и пошел за ней на безопасном расстоянии. На бульваре де Бон Нувель было в этот час еще полно народу, поэтому на меня никто не обращал внимания. Ситуация стала бы критической, если бы Соня обернулась, но она шла вперед своим обычным быстрым шагом, постукивая каблучками и слегка опустив голову. Походка у нее была несравненная, во всяком случае, я так считал. Мы прошли мимо кинотеатра „Гран Рекс“, где как раз закончился сеанс и зрители повалили на улицу. Я уже испугался было, что потерял ее из виду, но, поспешно пробившись через толпу, вновь обнаружил ее. Она на мгновение остановилась, чтобы закурить сигарету, затем продолжила путь. В походке Сони не было ни тени праздной расслабленности, она была целеустремленной, и столь же целеустремленно Соня повернула на улицу Ружмон, остановилась перед вторым домом от угла и набрала код. Этот внезапный оборот дела поразил меня до глубины души, я невольно нагнал ее и остановился метрах в двух за ее спиной. Она резко обернулась и прокричала пронзительным, чуть визгливым голосом: „Fous le camp! Du balai!“[49], а затем исчезла в доме, я же смотрел ей вслед, не веря собственным глазам.

Секунду я стоял совершенно обескураженный, пока не понял окончательно, что преследовал совершенно незнакомую женщину. Тогда я поплелся обратно на Гран Бульвар».

— «Ah, look at all the lonely people!»[50] — пропела Элинор. — Sorry. Читай дальше.

— Нет, на сегодня хватит, — сказал я. — Да и глава закончилась.

Роман Корфа, в освоении которого я и сам не очень-то далеко продвинулся, я читал ей с самого начала. Поразительно, какие детали бросались ей в глазах — при первом чтении я вообще на них внимания не обратил. Например, она заметила, что этот Корф ничего не желает знать о том, что «было раньше», что он якобы окончательно порвал с прошлым и в то же время постоянно возвращается к этому «раньше».

— Он говорит, например, о старых фильмах, которые считались безнадежно устаревшими уже в его время, — сказала Элинор.

— А ты их знаешь?

— Нет, но ведь известно, что это фильмы из прошлого. С книгами то же самое. Скажем, этого Кено[51], которого он упоминает во вчерашней главе, я знаю чисто случайно. Я как-то у букинистов наткнулась на пару его книг — ну да, я люблю пройтись по лавкам, где старина! — вот и купила; там двадцать книг за десять центов отдают.

— В Ливерпуле?

— Нет, здесь, конечно. Антикварная лавка на Нидштрассе. Еще в первый год, как приехала.

— Там теперь ничего нет, — сказал я, — Зандер год назад все у них скупил. Антиквар закрыл магазин. Кажется, подался на запад.

— Ну, Кено я в любом случае вам не отдам. Я с удовольствием прочитала все эти его штучки и хочу оставить себе. Он родился за сто лет до меня, с ума сойти.

— Льюис Кэрролл родился много раньше, — отметил я. — А «Алису в Стране чудес» ты ведь тоже любишь.

Элинор по-прежнему полулежала в моем шезлонге, а я примостился в кресле у изголовья и смотрел на нее сверху вниз. На ней были широкие джинсы и коричневый джемпер цвета лесного ореха. Лицо я видел перевернутым и опять вспомнил фотографию ее бабушки в клубе «Пещера».

— Мне нравятся старые вещи, — сказала она. — Когда смотришь на меня, в это трудно поверить, но это так. Ты бы взглянул на мою квартиру. Настоящий музей, честное слово.

— Обязательно как-нибудь взгляну, — сказал я, затем встал и наклонился к ней.

Элинор лежала совершенно спокойно в ожидании моего поцелуя, который получился нежным и немного боязливым. Потом сказала:

— Ты сегодня за обедом ревновал меня к маленькому Фродо.

— Ты заметила?

— Заметила, конечно.

— С моей стороны это было глупо. И уж точно совершенно беспочвенно, — сказал я с надеждой в голосе.

— Фродо, конечно, милый мальчик, — ответила она. — К тому же умный. Но это не причина, чтобы ревновать. Слушай, а у нас есть что-нибудь выпить?

Через несколько дней стало известно, что Мариэтту Кольберг задержали при попытке пересечения границы из воссоединенной Югославии в Австрию. Госпожа Кольберг ехала за рулем новенького Murakami 8 VC[52] в сопровождении молодого человека, имя которого в новостях не называли и который при задержании оказал вооруженное сопротивление, но был схвачен. Я, разумеется, сразу подумал об одном из тех, кого видел в «Арене». Багажа у госпожи Кольберг почти не было, однако в ее дамской сумочке, наряду с маленьким револьвером, был обнаружен конверт с деньгами на сумму в 495 800 долларов.

До этого момента я не знал, что уже некоторое время назад на ее арест был выписан международный ордер, потому что за убийством Кольберга явно стояли дела поважнее личных. Теперь Мариэтта сидела в тюрьме в городке Есенице, а местные власти ждали дальнейших распоряжений. Рассчитывали, что Германия подаст запрос на экстрадицию. Но было неясно, кто именно это сделает: временное правительство, которое через несколько месяцев сменится настоящим, избранным, или же Интернациональная комиссия, которая, как и прежде, представляла собой верховную власть в стране и выслала в Югославию своего специального представителя. Вопрос, который Кольберг, специалист по государственному праву, с удовольствием бы проанализировал и решил, будь он жив.

В последующие дни Мариэтта Кольберг не сходила с первых страниц периодической печати. Реальные сведения, которые, несмотря ни на что, просачивались в СМИ, вместе с предположениями, порой самыми фантастическими (красотка Мариэтта: не она ли — любовница Генерала?), и информацией, которую умалчивали, не складывались пока в единое мозаичное полотно. Бесспорно было, что отъезд семейства Кольбергов выглядел примерно так, как я его себе представлял. Правда, о мужчинах из «Арены» в официальных источниках по-прежнему ничего не говорилось. Но фото молодого человека, который попытался сопротивляться при задержании, можно было увидеть в десятках газет, и я, по крайней мере, мог воображать, что опознал его, хотя тогда, в «Арене», с внушительного расстояния вряд ли мог разглядеть лица. Мариэтта наотрез отказывается давать показания, говорилось в сообщениях, но тот факт, что она несколько недель назад пересекла польскую границу, а затем проследовала через Словакию и Венгрию в Югославию, был неоспоримо доказан. Впрочем, никаких свидетельств о ночевках в гостиницах и посещениях ресторанов не было. Мариэтта Кольберг и ее подручные могли во время поездки пользоваться помощью друзей и сторонников. Однако обнаружилась фотография, сделанная любителем в Шомбатели на которой Мариэтта садится в только что купленный автомобиль Murakami; любитель, по его словам, «просто хотел снять красивую женщину в красивой машине». Оттуда она позже и отправилась к границе с Югославией и в районе Есенице попыталась ее пересечь.

Причины этих странных перемещений поначалу никто не называл. Газеты раздували разнообразные выдумки и фактически развивали мою идею насчет «шерше ля фамм». Они принялись копаться в ее архивах и файлах и кое-что нарыли из истории жизни Мариэтты. Мариэтта оказалась дочерью комиссара по образованию, майора Тибора Гроша (кабинет хунты состоял не из министров, а из комиссаров), который учредил элитные школы для воспитания молодых кадров. Мариэтта тоже прошла через две такие школы, сначала где-то на Люнебургской пустоши, потом — в саксонской Гримме. Разумеется, это были интернаты, и дочь майора Гроша приезжала домой к родителям только на каникулы. О существовании этой самой дочери общественность не имела никакого понятия. Как-то во время каникул Кольберг с ней познакомился и тайно женился на ней, когда ей исполнилось восемнадцать, за три года до падения режима. Настолько тайно, что, кроме родителей, служащего отдела регистрации браков и Генерала, об этом никто не знал.

Одна газета нашла одноклассниц из второго интерната и взяла у них интервью. «Мариэтта была настоящая фанатичка, — сказала одна из девочек, — когда она сидела на уроках, мы должны были сто раз подумать, что мы говорим». Другая: «Я абсолютно уверена, что эта куча денег предназначалась не для нее самой, а для того, чтобы вернуть хунту к власти. У них же связи повсюду».

После ареста Мариэтты в СМИ стал усиленно обсуждаться прежний вопрос о том, жив ли Генерал и насколько сильны его вспомогательные отряды. Тот факт, что госпожа Кольберг хотела попасть в Каринтию, некоторые газеты интерпретировали в том же духе, что и одноклассница. Филлах был центром Партии национального возрождения (НВ), австрийского филиала Партии национальной модернизации (ПНМ), которую в свое время создала для себя хунта. В отличие от ПНМ, НВ до сих пор не была запрещена, и немало сторонников и функционеров прежнего режима нашли там убежище. Кто точно был мертв, так это майор Грош. В день последнего штурма правительственной территории его вместе с женой нашли в служебной квартире. Приняв яд, они плечом к плечу сидели на диване.

Элинор, услышав это, покачала головой.

— Если бы я знала!

— Что знала?

— Что они отравились в своей служебной квартире!

— И что было бы тогда?

— Тогда бы я там не поселилась.

И поскольку я смотрел на нее, ничего не понимая, и, подозреваю, выглядел полным идиотом, добавила:

— Господи, ты же еще не был у меня. Служебная квартира Гроша — это ведь теперь моя квартира. И этот диван там еще стоит.

Она снова покачала головой.

Впрочем, она знала о прежних жильцах, когда вселялась туда.

— В конце концов, на этой территории сплошь квартировали мерзкие люди, — говорила она, — мы ведь и пришли сюда, чтобы прогнать отсюда злых духов.

Эта была квартира с отличной планировкой: три большие комнаты, кухня и две ванные комнаты — Элинор восторженно вскрикнула, когда увидела все это в первый раз. Она всегда жила в тесноте, дома у отца и в своей первой отдельной квартире, в этой two roomed apartment on the second floor[53], включая огромную трещину в потолке, и теперь — вот такая квартира!

Все обитатели территории платили за проживание, в зависимости от площади и меблировки, в общий фонд, который находился в ведении комитета четырех — туда, среди прочих, входил Ритц. Ритц вообще вел немалую работу по созданию правил распорядка на территории. Если кто-то платил за свое жилище в фонд уже десять лет, оно переходило в его собственность. Впрочем, этот человек (он или она) должен был и далее регулярно платить взносы в фонд, они шли на частичное покрытие расходов на инфраструктуру. У Элинор Ригби с самого начала не было ни малейших сомнений в том, что фирма, в которой она работает, будет успешно развиваться и что она, при ее способностях, всегда сможет заработать достаточно денег, чтобы позволить себе хорошую квартиру. Поэтому Элинор ни секунды не сомневалась, когда ей предложили эту жемчужину — она действительно так ее называла; а я, поскольку еще не видел ее сам, поверил ей на слово.

Мы сидели за обедом в «Помидоре» и снова заговорили о «деле Кольберга» — так теперь его официально называли.

— Эта Мариэтта на год моложе меня, — сказала Элинор, — и уже преступница международного уровня. Все внимание на нее. А она не бывала, случайно, в их служебной квартире?

— Пару раз точно была, — сказал я. — Но в основном она ведь жила в интернате, а если приезжала домой, то не сюда, а на их частную квартиру.

Частная квартира семьи Грош была в Потсдаме.

— К тому же никто еще не доказал, что она преступница. Пока она признается только в тех фактах, которые доказаны.

— Уже признается. Но ведь дело-то довольно ясное, разве не так?

— Может быть, — согласился я, — но я задаю себе вопрос, почему она завалила Кольберга — или поручила кому-то это сделать, — если они оба мечтали о возвращении прежнего режима. Уж это-то мне кажется бесспорным.

— Возможно, ей не хватало в нем фанатизма. Такое я легко могу себе представить. Если уж она «настоящая фанатичка».

— Она была недостаточно уверена в Кольберге, ты думаешь?

Элинор кивнула.

— Впрочем, знаешь что, причина была совсем в другом.

Она понизила голос, и я склонился к ней, чтобы лучше расслышать. Элинор взяла мои руки в свои и прошептала:

— Я думаю, она не смогла больше ложиться в постель с этим тюфяком. Ты только представь, он как минимум на сорок лет старше ее! Это же противно!

Она отпустила мои руки, откинулась назад и сказала:

— Вам, мужчинам, может быть, это безразлично, но для девушки — ужасно. Короче, в этом смысле я пожалуй даже ее жалею, даже если она чудовище. Она одинока?

— Откуда я знаю? — ответил я. — Я видел ее вблизи в течение двух минут, и все, что она сказала, было: «Я уезжаю, Оливер». И я подал ей руку.

Элинор, улыбнувшись, спросила:

— А сердечко-то у тебя в этот момент забилось быстрее, точно? Она действительно так хороша, как на фотографии? Ты можешь говорить всю правду.

— В реальности она выглядит еще лучше.

— Я это подозревала. Ты сейчас обратно в библиотеку?

— Я могу свободно распоряжаться своим временем.

— А не хочешь посмотреть служебную квартиру майора Гроша?

Она не собиралась дожидаться ответа и попросила счет.

У порога меня встретил смеющийся Будда. Он стоял в прихожей справа от небольшой вешалки, был, похоже, из меди и доставал мне до колена. Сыто и расслабленно улыбался он всякому, кто входил.

— Он у меня уже почти пять лет, — сказала Элинор. — Его бы надо снова надраить, он стал совсем тусклый и во многих местах почернел.

Когда мы прошли дальше, я увидел, что пространство квартиры разделено на два яруса. Об этом Элинор мне не рассказывала. В нижнем ярусе находились две гостиные, кухня и маленькая ванная. Я спросил Элинор, в какой из комнат у нее кабинет.

— Я дома никогда не работаю, — ответила она и продолжила: — Я быстренько сварю кофе, хорошо? А ты пока спокойно осматривайся.

После всего, что она мне рассказала, я ожидал увидеть помещения, сплошь заставленные вещами. Пока она на кухне боролась с кофе-машиной, которая явно не хотела ее слушаться, я стал смотреть вокруг и понял, что ее слова про «настоящий музей» — чистая правда. Честно признаться, такие экспонаты, как у нее, обычно называют хламом, но эта рухлядь не была навалена вокруг, нет, она была выставлена, как в музее, вернее, в галерее. Среди прочего я обнаружил гипсовый бюст Карла Маркса на светлом каменном постаменте, который Элинор откуда-то приволокла. На полке стояло радио, которому можно было дать лет сто, не меньше, сразу воскресившее в памяти слово «радиоприемник». Большая модель автомобиля Citroën Traction 11 CV и столь же внушительная Yamaha Virago. Во второй гостиной на полу лежал гребной винт от корабля, а к стене был прислонен контрабас.

Вещи помельче располагались в двух застекленных витринах: какие-то старые фарфоровые куклы, наверное обладавшие ценностью для коллекционеров, пять экземпляров журнала для фанатов «Beatles Monthly», старое меню из парижского ресторана, фотографии кинозвезд, умерших раньше, чем мы с Элинор родились. Здесь же стоял небольшой письменный стол с бюваром из пластика и бакелитовой настольной лампой.

— Самый ценный экспонат моей коллекции, — гордо сказала Элинор, внося кофе. — Я имею в виду лампу. Она из Франции, 1936 год.

Элинор поставила кофе на белый лакированный журнальный столик, который явно не относился к коллекции и предназначался для выполнения своих прямых функций. Она опустилась в кресло и указала мне место на диване, а когда я на нем удобно устроился, сказала:

— Это он и есть.

— Кто — он?

— Тот самый диван, на котором отравились родители Мариэтты.

Я, вопреки ожиданиям Элинор, не вскочил, но, признаюсь, почувствовал себя вдруг не очень уютно. Мысль о том, что здесь, на этом диване, были найдены мертвыми представитель элиты преступной политической организации и его, как известно, не менее фанатичная жена, была мне неприятна. Грош был идеологом режима, который не только верил во весь этот маразм, но и сам участвовал в его создании: солдатское воспитание с малых лет, смесь экстремально модернистских и реакционных элементов, слепая вера в технику и технологии, идеологическое варево из многих столетий, от Спарты до Муссолини, вплоть до символики: есть сведения, что сдвоенную молнию в качестве эмблемы режима придумал именно он.

Его фотографии и немногочисленные выступления с телеэкрана, которые я видел, обнаруживают человека маленького роста, смесь Мефистофеля с Носферату. Черты его лица с наклонностью к аскезе и почти полное отсутствие волос на голове производили сильное впечатление, но все-таки красоту его дочь унаследовала скорее от матери. На всех фотографиях видна его едва заметная, непреходящая полуулыбка, которая никогда не превращалась в настоящую и которую сдерживал вечно неспокойный, настороженный взгляд серо-голубых глаз. Майор считался серым кардиналом и одновременно — самым категоричным фундаменталистом в правительстве, который всюду, даже среди ближайших соратников, подозревал идеологические отклонения. Это было особенно дико, потому что идеология режима была грязной смесью всего подряд, и каждый мог зачерпнуть оттуда то, что ему больше подходит. Поговаривали, что этот его неизменный полицейский взгляд был причиной того, что он — единственный во всем кабинете — не поднялся до генеральского звания и даже полковником не стал. Ходили слухи, что члены кабинета боялись его, ведь по интеллекту он далеко превосходил их всех.

Но похоже, майор сам чего-то боялся, потому что держал личную охрану, двух здоровых парней, в прошлом — служащих одного частного охранного предприятия, которые из-за своего польского происхождения моментально получили клички Болек и Лёлек[54]. Так или иначе, похоже, они были единственными, кто не испытывал страха перед Грошем, если верить интервью, которое они дали после свержения хунты. На вопрос, как они называли своего шефа между собой, оба ответили: «Дядюшка Тибор».

Сам Генерал считался человеком практичным, падким до власти и наслаждений, не особенно сообразительным, — но аскету и фундаменталисту Грошу он по непонятной причине доверял слепо. Возможно, Грош не стал высоким генеральским чином, чтобы эта личная зависимость не была слишком очевидной для внешнего наблюдателя. И ничего странного не было в том, что этот человек стал тестем Кольберга: Мефистофель дарит адвокату дьявола собственную дочь.

Такие мысли и картины проносились у меня в голове, когда я сидел на диване дьявола и его жены, попивая кофе, сваренный Элинор. Она заметила мое состояние и стала рассказывать, видимо пытаясь отвлечь, что восемьдесят процентов музея, как она его называла, хранится в подвале, потому что иначе она вряд ли смогла бы войти в свою квартиру. Иногда она меняет экспозицию, ведь запасники в подвале практически неисчерпаемы.

— Но сейчас мы все это осматривать не будем, — добавила она. — Лучше я покажу тебе верхний ярус.

Попав наверх, я сразу сообразил, чего мне не хватало внизу. Будь я настоящим библиотекарем, я бы сразу догадался, но ведь я, в конце концов, только учился, если можно так выразиться. Внизу я не видел ни одной книги, кроме старого каталога выставки «Реализм. Эксцентрика действительности»[55]. Зато здесь, наверху, стеллажи с книгами закрывали три из четырех стен, на столике возле кровати Элинор лежали три книги, да и на полу то и дело попадались стопки книг, а рядом газеты и журналы. Теперь я понял смысл разделения квартиры. Если внизу находилась галерея, всегда готовая к присутствию посетителей, то сама хозяйка жила прежде всего здесь, наверху.

Она скрылась в ванной, а я незаметно, буквально на цыпочках, стал обследовать полки. Разумеется, большая часть книг была на английском языке, но немецкие попадались тоже. Я попытался понять принцип, по которому они были расставлены, но не обнаружил ни алфавитного порядка, ни предметных областей, ни принадлежности авторов к определенным странам, ни года издания как критериев организации библиотеки. Например, книги Кено, о которых мне рассказывала Элинор, находились между томом под названием «The Kinks. The Sound and the Fury»[56] и романом «The Act of Roger Murgatroyd», который написал Жильбер Адэр. Вплотную к ним стоял альбом фотографий Викторианской эпохи, а дальше шла книга Эндрю Ходжеса «The Enigma of Intelligence: Alan Turing». Уже по корешкам можно было определить, что их читали постоянно.

Возможно, книги оказывались на полках по мере приобретения, но я не решался вынимать их одну за другой, чтобы посмотреть на дату покупки и убедиться в своем предположении. Во-первых, я придерживался той точки зрения, что даже библиотекарь должен держаться в рамках, обуздывать свою страсть и не позволять себе беспардонно копаться в чужих собраниях. Да-да, именно библиотекарь, потому что ему известно лучше других, в сколь интимную сферу он вторгается. Ну а во-вторых, я просто-напросто понимал, что Элинор может выйти из ванной в любую минуту и ей не понравится, если я буду рыться в ее вещах. Поэтому я не позволил себе совать нос в книги на ее ночном столике, чтобы узнать, что она сейчас читает. Мой взгляд задержался только на трех фотографиях в рамках, которые висели на стене над кроватью. На первой был приветливый мужчина в военной форме с каким-то слегка потерянным взглядом, я подумал, что это майор Ригби и здесь ему лет сорок пять. На второй была сама Элинор в возрасте пятнадцати-шестнадцати лет, стоящая в дверях кирпичного дома, плечом она небрежно прислонилась к косяку. Я предположил, что это дом, в котором семья Ригби жила или до сих пор живет в Ливерпуле. На Элинор были джинсы и бледно-голубая рубашка, а сверху черная куртка с капюшоном. Третью фотографию я уже знал: та самая бабушка в клубе «Пещера», которую я обнаружил в альбоме 1965 года. Этих двух шестнадцатилетних девушек разделяли пять с половиной десятилетий, но сходство было поразительное.

Что там Элинор так долго делает в ванной? Не слышал ли я, причем довольно долго, шум воды из душа, когда только начал рассматривать книги на полках? А сейчас — это не она там тихонько что-то напевает? Она что, каждый раз после обеда принимает душ, прежде чем вернуться в свою «Алису в Стране чудес»? Я с почтением отступил на шаг и с ощущением, что делаю что-то запретное, бросил робкий взгляд на стопку книг на ночном столике, надеясь разглядеть хотя бы название верхней книги. Но сверху лежала бумажка с надписью от руки, причем такими большими буквами, что я не мог ее не прочитать. Заглавными буквами было написано: WHITE PEACE![57] (18 ноября 2029).

Надпись была сделана, таким образом, вчера, возможно, незадолго перед тем, как уснуть. Я не успел сообразить, что она могла означать, потому что услышал, как открывается задвижка ванной. Я отпрянул от кровати, обернулся и увидел, как Элинор, нагая, белоснежная и улыбающаяся, идет ко мне.

— Знаешь, — говорила она мне минут сорок спустя, — на прошлой неделе я поняла, что ты относишься к той категории мужчин, которые заставляют ждать вечно. Но для вечности у меня нет времени.

Она села в постели и закурила, а я лежал рядом и смотрел на нее.

— Похоже, что я в основном нравлюсь именно мужчинам такого типа, — продолжала она. — Не в обиду будь сказано. Не исключено, что я сама люблю робких, нерешительных, у которых слюнки текут от вожделения. Это такой приятный контраст.

Теперь я тоже сел, прислонился головой к стене и возразил:

— Постой, но ведь я не вел себя так. Кто-кто, но не я.

— В переносном смысле, малыш. В переносном.

— Я называю это желанием.

— Называй как хочешь. Так или иначе, все случилось вовремя. Я имею в виду себя. Я уже потеряла всякую надежду, но когда во время того обеда я увидела, как ты ревнуешь к маленькому Фродо — он, конечно, тот еще фрукт, — я поняла, что не все потеряно.

— Вообще-то, — проговорил я, — ты не должна называть меня «малыш» и не повторять постоянно «вот этот юноша», когда говоришь обо мне при посторонних. Во-первых, мне всегда в таких случаях кажется, будто разговор происходит в мое отсутствие, и, во-вторых, я как-никак на девять годков старше тебя. Гению, конечно, многое позволено, но чуточку уважения я бы попросил.

Элинор склонилась ко мне, поцеловала в щеку и ответила:

— О’кей, старик. Мне кажется, после наших греховных дел мы должны встать и продолжить работу. Или ты думаешь иначе?

— Согласен. А БЕЛЫЙ МИР, это что такое? Наверное, что-то очень важное, раз написано большими буквами, и к тому же записка лежит возле кровати.

— Так и есть, важное. Нет, то есть, в сущности, это просто название.

— Название для того, над чем вы сейчас работаете?

Она кивнула.

— Но это абсолютная тайна, мой дорогой. Нет, правда, я не шучу, я не имею права ничего об этом рассказывать. В том числе о том, кто заказчик. И ты не должен у меня ничего выпытывать на эту тему, обещай мне.

После ее первой фразы я вытаращил глаза, не веря своим ушам, как принято говорить в таких случаях, но мое изумление не связано было со словами «абсолютная тайна», оно касалось слов «мой дорогой». Но еще больше меня поразило это странное сочетание: она практически одновременно говорила о нашем общем будущем — и требовала от меня обещания ничего у нее не выспрашивать.

На улице, пока наши пути не разошлись, Элинор сначала взяла меня за руку, потом под руку. Возле цветочного магазина нам встретился Ритц, как всегда, в кителе и картузе. Он разглядывал розу, которую держал в руках, потом кивнул нам.

— Привет, Пауль, — сказала Элинор. — Что это у тебя?

— Роза, очень жизнестойкая, — сказал Ритц. — Цветет до ноября, сами видите. Сорт называется «Сказочный принц». Эту я возьму домой. Ну а как ваша работа продвигается?

На этот раз Ритц обращался к нам обоим, и мне не пришлось глупо стоять в сторонке, как несколько недель назад.

— Продвигается нормально. У нас, во всяком случае, — ответил я. — А Элинор про ее работу говорить запрещено.

12

Дела у нас в библиотеке пошли действительно очень споро. Нам такой темп был необходим, потому что приближался конец ноября, а официальное открытие библиотеки было намечено на четверг, 14 марта 2030 года. Зандер хотел непременно выдержать этот срок, и мы тоже, потому что в самом начале года пора будет рассылать приглашения «деятелям культуры», часть из которых приедет к нам издалека, другие, впрочем, жили в столице.

Как и все, кто жил здесь, я говорил либо «снаружи», подразумевая город, либо «в столице» — и никому не известно было, кто первый придумал эту формулу. Только сейчас мне пришло в голову, насколько ярко у всех нас было выражено сознание обособленности. Для нас это была неприкосновенная территория, островок посреди Берлина, города, который мы никогда не называли по имени, ибо не ощущали себя его жителями. Во времена хунты эта территория, впрочем, тоже была неприкосновенной и отграничивалась от окружающего мира многочисленными оборонительными сооружениями и контрольно-пропускными пунктами. Однако теперь доступ сюда был свободный, и ежедневно толпы поставщиков, клиентов, деловых партнеров приходили на те предприятия, которые здесь обосновались, а оба ресторана посещались отнюдь не только обитателями территории: в противном случае они бы не выжили. В «plaisir du texte» благодаря нескольким заметкам и ссылкам в СМИ приток посетителей увеличился, и все за счет гостей снаружи.

Но вряд ли кто-то из нас — это «мы» ощущалось каждым очень отчетливо — покидал территорию без производственной необходимости чаще раза в неделю. Зандер не покидал ее вообще никогда. По меньшей мере десять часов ежедневно он проводил в своей библиотеке. В своей? Конечно, в нашей, во всяком случае, сюда относились еще мы с Фродо, но в конечном итоге библиотека должна была стать местом для всех. И тем не менее все на территории говорили «библиотека Зандера», подразумевая, что без него она бы не появилась.

Ему поручили создать библиотеку, так писал мне Зандер в Аахен, теперь я вспомнил. Я только не задавался вопросом, кто именно поручил. Еще я не знал, откуда берутся средства, на которые мы покупаем частные библиотеки, грабим антикварные магазины, прочесываем блошиные рынки. И только задав Зандеру этот вопрос, впервые узнал, что на создание библиотеки деньги отчисляют все предприятия, которые тут находятся. Но кто же ему поручил? В прямом смысле слова никто: такое желание высказывали некоторые из первых поселенцев территории, наверное, так будет точнее всего. Эти люди знали друг друга еще со времен хунты, с серо-зеленых лет, как называл эти времена Зандер. Больше он ничего не стал рассказывать. Но я уже сообразил, особенно после нашего совместного ужина в «plaisir du texte», что многие из этих поселенцев были в те времена в оппозиции, участвовали в сопротивлении, координация которого была не на высоте, что полностью ушли в подполье или же старались жить максимально незаметно, как сам Зандер или отец Фродо.

А теперь Зандер прятался в своей библиотеке и у себя в квартире. Впрочем, нельзя сказать, чтобы он сторонился людей. Речь не только о том, что он ходил в ресторан — со мной или еще с кем-то. Порой можно было видеть, как он ведет беседы с Ритцем или с ребятами в штаб-квартире анархистов. А когда в начале декабря на своем окончательном месте утвердилась редакция новой газеты «Неуловимая территория», прямо у входа, в приведенной в порядок первой руине, вокруг которой теперь зеленел газон, — Зандера по крайней мере два дня в неделю скорее можно было найти там, чем в библиотеке. Я понятия не имел, откуда он знает ту молодежь, которая организовала этот проект, двоих ребят и четверых девушек, всем им — нет и тридцати, но он явно был знаком с ними очень хорошо. Такой раскованности, такой живой жестикуляции я, признаться, давно у него не видел. Никогда он не казался так далек от своего библиотечного аутизма.

Итак, Зандер никогда не покидал территорию, но и другие, кого я знал, не стремились к прогулкам по столице. Томми, как известно, каждую пятницу ездил по вечерам на Фридрихштрассе, чтобы послушать соул-джаз. Фродо иногда совершал пробежку по клубам, но много реже, чем можно было ожидать в его возрасте. Вместо этого он частенько прогуливался по садам Ритца, а вечера, как правило, проводил дома с отцом. Джон Теннант, Фред Бок и Андреас Ринк из «Алисы в Стране чудес» на выходных всей толпой ходили в кабачок «Хозяйка-толстуха», который повсеместно называли просто «Толстухой», и там встречались со своими конкурентками-коллегами из «NewLineSoftware»: с Барбарой Хольман, Аней Хек, Петрой Ласков и Марией Хоппе. Фирма «NewLineSoftware» была сугубо женской и не собиралась меняться. Отчетливо выраженной феминистской подоплеки здесь не было. Просто этим четырем женщинам было приятнее работать без мужчин, и, как отметила госпожа Ласков в одном из первых интервью, опубликованных в «Неуловимой территории», у них нет уверенности, что мужчины способны выдержать темп их инновационной работы. Элинор не без гордости рассказала мне, что ее хотели переманить, но, по ее словам, она решила остаться с «мальчишками», и вообще, «Алиса в Стране чудес» — это, собственно, ее фирма, ведь, не будь Элинор, там вообще ничего бы не было. Вечерние встречи этих двух фирм в «Толстухе» иногда начинали походить на настоящие состязания, особенно после того, как хозяйка установила в кабачке древний игровой автомат и команды начали играть друг против друга. Конкуренция, однако, оставалась на дружеском, почти свойском уровне. Саму хозяйку толстой назвать было никак нельзя, она была высокая, стройная, под пятьдесят. Часто ходила в черных джинсах и джинсовой куртке винно-красного цвета, невероятно старой и застиранной. Я как-то спросил Зандера, почему кабачок так называется, и Зандер посмотрел на меня с сочувствием. Потом сказал: «Извини, я иногда забываю, что ты на двенадцать лет младше меня». Так я узнал, что на площади Савиньи десятилетиями находился кабачок под названием «Хозяйка-толстуха» со статусом культового места, он окончательно закрылся только через два года после путча; поговаривают, что его закрыли, потому что при всей своей уютности он якобы был так называемым гнездом сопротивления. Эбба, восстановившая славное имя «Хозяйка-толстуха», работала в том знаменитом кабачке в последние годы перед закрытием. Так или иначе, именно из-за ее кабачка сотрудники обеих айтишных фирм оставались по вечерам на территории, и не они одни.

Кто еще?

А еще, например, сотрудники архитектурного бюро с прелестным названием «План Б». План А, по-видимому, не сработал, невольно думал всякий, видя это название. Зато план Б функционировал отлично, ведь это было то самое бюро «План Б», которое разрабатывало концепции строительных работ на территории и потом осуществляло их, кооперируясь с живущими здесь ремесленниками, а при необходимости приглашало рабочих из города. Строительных работ было немало, средств не хватало, и так быстро, как отстраивалась хунта в первые годы, мы реставрировать территорию не могли. Руководила бюро супружеская пара Мюллеров, Ханс и Хельга. Или наоборот, Хельга и Ханс, поскольку нам казалось, что движущей силой всего предприятия была Хельга, тогда как Ханс производил впечатление несколько задумчивое. Днем его можно было видеть с книгой в руках на скамейке перед бюро, ровно напротив «Толстухи», и, поднимая глаза от чтения, он здоровался с прохожими приветливо, но несколько отстраненно. Причем читал он отнюдь не специальную литературу. Зандер застал его однажды за чтением сочинений Франциска Ассизского в дешевом издании 1979 года (меткий глаз библиотекаря Зандера определил это с ходу), в другой раз он читал Паскаля, в третий раз — Сенеку. Ханс Мюллер явно искал духовно-философскую опору, поэтому с трудом можно было себе представить, что те в высшей степени удачные реконструкции старых зданий и новые шедевры на руинной территории, которые отмечены были даже среди профессионалов и в архитектурной критике, опирались на его идеи и чертежи. Но дело обстояло именно так. Вечера Мюллеры проводили в основном у себя дома за работой и практически никогда не покидали территорию. Из трех сотрудников только самого младшего, Колю — его фамилию мне так никогда и не довелось узнать, — частенько замечали в воротах, у которых поджидал меня Зандер, когда я приехал сюда. По-видимому, он направлялся к ближайшей автобусной остановке и скоро пропадал в пучине столицы. В одну из бессонных ночей Элинор видела, как он возвращается домой в пять часов утра. Коле было года двадцать три. Какое-то время мне казалось, что тогда, в клубе «Арена», я видел его на ярусах, но очень скоро понял, что это игра воображения, не более того, просто по возрасту он очень вписывался в тамошнюю публику. На самом деле, кроме Мариэтты Кольберг и той юной парочки на танцполе, я никого в «Арене» как следует не разглядел.

Ну кто еще? Анна и Зельда, владельцы «Книжной лавкой в бункере спецслужб», они жили здесь уже практически год. Зельда Гиффорд была американкой и приехала в Германию четыре года назад вместе с мужем, который работал экономическим экспертом в Интернациональной комиссии. Сначала его направили во Франкфурт-на-Майне, а через два года — в столицу. Падение хунты оказалось полезным для страны и в том смысле, что наконец-то к нам стало приезжать больше людей из других стран. Конечно, граница никогда не была полностью на замке, это противоречило бы экономическим амбициям и духу модернизации, который генералы себе приписывали. Но за исключением дельцов, никто добровольно не приезжал, кроме парочки сумасшедших, которые были без ума от идеологии сдвоенных молний.

Раньше, в Бостоне, Зельда уже как-то была владелицей небольшой книжной лавки, которую через пять лет продала. Она была приблизительно моего возраста и год назад развелась с мужем. Она носила в основном костюмы и маленькие шляпки, сдвинутые набекрень, иногда — шапочки в баскском стиле, лихо заломленные набок.

Она познакомилась с Анной в книжной лавке «Шеллер и К°», где всегда большой выбор англоязычной литературы. Анна была на десять лет младше, работала у Шеллера уже три года и не горела желанием заводить магазин в одиночку.

— Сейчас самое время основывать предприятия, — сказала она, имея в виду конец серо-зеленой эпохи. Но она не знала, где взять деньги, пока Зельда не сказала:

— Деньги у меня есть.

У Зельды были не только деньги, но и кругозор, бывший муж подсказал ей, где найти помещения почти за бесценок. Бункер спецслужб остался почти невредим, и только внутри его надо было оборудовать. По вечерам Зельда иногда выезжала в город на своем старом Aston Martin, Анна же при необходимости ездила на велосипеде.

Еще кто? Торстен Тедель, лет пятидесяти, скрипичных дел мастер, мастерская которого находилась по соседству с моей квартирой. Уезжал в город только раз в неделю, всегда в среду вечером, и через три-четыре часа возвращался обратно. Долгое время никто не знал причину столь регулярных поездок, а спросить не решался. Вообще люди редко задавали вопросы тем, кто покидал территорию, словно речь шла о тайном грехе, который человек, в сущности, имел право себе позволить. Как-то к вечеру, снова собираясь в город, Тедель сам поведал мне, что в строго установленные часы ездит навещать сына в психиатрическую клинику в Целендорфе. Лишь позже я понял, что он обрадовался бы, если бы я расспросил у него тогда подробности, однако я оставался нем, как Парцифаль. Только под конец моего пребывания здесь, в тот знаменательный вечер в ресторанчике «plaisir du texte», о котором я еще расскажу, мне довелось познакомиться с ним поближе.

Кто еще? Регина Райнхардт, тридцать с небольшим, пуговичница. Довольно долго всем было невдомек, что она занимается изготовлением предметов роскоши и что ее маленькая мастерская относится к самым прибыльным на всей территории. Регина закончила обучение ремеслу, которое считалось вымирающим, перед самым путчем. При хунте она работала сначала в своем родном Ингольштадте, потом в столице — продавщицей в модных магазинах, а под конец — у старой шляпницы с Шенхаузер Аллее, магазин которой она получила в наследство и продала. Она относилась к первым поселенцам. Когда серо-зеленые годы миновали, мода вновь стала занимать важное место в жизни людей, включая тягу к роскоши, и Регине пришлось уже через год нанять помощников — она могла себе это позволить. У нее появились три девушки и один юноша, но никто из них здесь не жил, все были из города. Регина работала с восьми утра до десяти вечера, и времени покидать территорию у нее просто не было. Иногда поздно вечером ее можно было встретить в «plaisir’e» за тарелкой салата и бокалом вина. Был необыкновенно теплый вечер конца ноября, редкое исключение в череде холодных и мглистых дней, типичных для этого времени года, когда Фродо увидел, как она сидит в маленьком английском садике Ритца на скамейке, обвив руками шею какого-то мужчины, запрокинув голову и упиваясь его поцелуем. Так библиотека первой узнала, что скрипичных дел мастер и пуговичница теперь вместе.

13

Через неделю редакционная команда «Неуловимой территории» заняла свое помещение. Сама редакция находилась на первом этаже, а люди — четверо мужчин и трое женщин — поселились в просторных комнатах этажом выше. Поскольку помещение редакции было уже полностью оборудовано, устроили небольшой прием для всех обитателей территории. Верхний этаж, их персональное пространство, мы, разумеется, не увидели.

Об отношениях членов редакции между собой и о том, как они познакомились, мы почти ничего не знали. Они выпускали газету, и, хотя название, придуманное ими, было весьма говорящим, хотя редакция поселилась именно у нас, речь ни в коем случае не шла о внутреннем печатном органе нашей территории, нет, это была газета, которая буквально через несколько недель стала известна всей стране. Главную роль сыграли отточенные, зачастую совмещающие иронию с негодованием статьи главного редактора Карстена Неттельбека. Тридцать лет, черные как смоль волосы, узкое, почти андрогинное лицо, ходит обычно в широком черном костюме, брюки на подтяжках, белая просторная рубашка. На приеме он произнес краткую приветственную речь, объяснив в завершение, почему газета переехала именно сюда и почему ей дали такое название. «Ни одна территория не предлагает столько возможностей, ни одна не открывает так много перспектив, как это пространство переходного периода». Кроме того, Неттельбек явно был гурманом и знатоком вин. Фуршет у него был до мельчайших подробностей согласован с Томасом Динкгрефе, а предложенные красные вина были урожая 2015 года. Откуда брались деньги — не на фуршет, а на дорогую газету — никто точно не знал. Но об этом очень скоро поползли самые невероятные слухи. Самым скучным был слух о наследстве, которое завещал ему один из наиболее успешных дельцов времен хунты, мультимиллиардер Менкемайер. Другие утверждали, что у Неттельбека такие долги, что ни один кредитор не даст ему больше ни цента, а газета будет существовать до того момента, пока все одолженные деньги не кончатся. Самая ходовая версия гласила, что именно Неттельбек был истинным организатором ограбления Немецкого центробанка вскоре после поражения в Райхенфельсе, когда за одну ночь были украдены миллионные суммы. (Другие, однако, полагали, что это было дело рук верхушки хунты, которая тем самым постаралась обеспечить свое будущее.) Из трех версий последняя считалась самой привлекательной, примечательно было также, что такой поступок двадцатичетырехлетнего Неттельбека в те годы казался всем вполне органичным.

Во время этого приема я ближе познакомился с двумя девочками и двумя юношами (молодыми женщинами и мужчинами их еще никак нельзя было именовать), которые незадолго до того открыли в помещении бывшего офицерского казино кинотеатр «Метрополис». Кинотеатры вообще долгое время считались вымирающей отраслью развлечений. Еще до путча в стране из-за полной нежизнеспособности закрылись тысячи кинотеатров, а во времена хунты они окончательно превратились в экзотику и в немногочисленных крупных городах влачили маргинальное и жалкое существование. Кроме того, государство организовало бдительный контроль за ними, потому что видело в них (не без причины) секретные ячейки сопротивления. Когда хунта пала, именно в этих крупных городах постепенно возродился обычай собираться в темном зале и смотреть кино. «Времена после так называемого крушения режима, — отмечал Ритц в докладе, к которому я еще вернусь, — зачастую подготавливают новую почву для растений, которые до той поры произрастали в укромных местах или считались погибшими. Это касается только строго определенной среды — такой, как наша, — и только определенного времени, пока все вновь не нормализуется, но эти времена и эту почву необходимо использовать».

Этим и занялись четверо наших киноманов, и на открытие кинотеатра всех обитателей территории пускали бесплатно, а посетители снаружи должны были платить. Один из мальчиков (они были братья) выступил с краткой приветственной речью, в которой с миссионерскими и даже какими-то угрожающими нотками в голосе объявил, что они собираются постепенно познакомить нас с подлинно авангардистским искусством середины прошлого столетия, но сегодня в честь открытия они выбрали фильм, высокое качество которого не пойдет вразрез с нашими зрительскими привычками. Фильм назывался «Последнее метро»[58], действие фильма разыгрывалось в оккупированном Германией Париже около девяноста лет назад, и он мне очень понравился.

Все четверо киношников — Леа, Патриция, Гернот и Пит, как мы вскоре узнали, — постоянно шастали по городу в поисках старых копий; каждый из них время от времени отправлялся в многодневные поездки на невообразимо древнем автомобиле — это был универсал семидесятых годов прошлого столетия, который, как мне объяснил Ритц, был выпущен в Швеции, а название марки ничего мне не говорило, и я ее тут же забыл. Создавалось впечатление, что все четверо работают круглые сутки, спят самое большее по четыре часа и живут как-то независимо от внешнего мира. На вечеринке в честь открытия они держались вместе, часто о чем-то шушукались, вдруг начинали хихикать, то и дело бормотали имена режиссеров и актеров. Трудно было представить себе, что кто-нибудь из них мог отправиться наружу, чтобы предаться тайному пороку. Они в этот порок окунулись уже давно.

14

Одной из первых обитательниц территории была Утта Велькамп, которой сейчас было сорок лет. Она занималась историей в Свободном университете. У нее возникло амбициозное намерение написать основательный труд о взлете, господстве и падении хунты, сделав акцент на последнем периоде, поэтому ее проект значился в каталогах как «Падение». По этой же причине она очень давно поселилась на руинной территории, чтобы находиться как можно ближе к своему объекту. Хотя она ежедневно в своем Mini Cooper’e 2014 года ездила в университет, однако после выполнения преподавательского долга сразу возвращалась назад и либо скрывалась у себя в квартире, либо, с планом бывшего правительственного квартала в руках, исследовала руинную территорию, время от времени останавливалась, делала пометки или что-то записывала в блокнот. Иногда ужинала в «plaisir’e», обычно же ее по вечерам нигде не было видно, а золотисто-желтый свет ее настольной лампы регулярно пробивался из-за жалюзи на втором этаже, где раньше располагался фитнес-центр и где генералы, комиссары и чиновники в прежние времена отдыхали от управления страной; именно здесь, по неподтвержденным слухам, было совершено покушение на Генерала, когда он находился в сауне. На первом этаже того же здания разместилась впоследствии фехтовальная школа. Госпожа Велькамп пользовалась большим уважением не только в академическом мире, но и в среде видных политиков. Ее статус и ее присутствие на территории были для нас своего рода защитой. В конце концов, нас ведь всех пока только терпели, хотя наше положение год от года укреплялось — по праву привычки, так сказать. Пока госпожа Велькамп жила здесь, невозможно было представить, чтобы нас выгнали отсюда.

Далее, конечно, анархисты. Если выражаться точнее, речь шла о группе под обстоятельным названием «Объединение по поддержке жизненной энергии, взаимопомощи и безвластной кооперации». Название это было относительно недавним; группа возникла в последний год власти хунты в результате свободного объединения людей, так или иначе попавших в беду. Многие потеряли работу, причем не по экономическим причинам — все девять лет хунта провозглашала принцип полной занятости населения, хотя год от года он выглядел все абсурднее, — а потому что эти люди считались оппозиционерами, ненадежными элементами. Некоторые и вправду совершили у себя на работе сравнительно невинные акты саботажа, другие обвинялись в том, что разгласили какие-то секретные документы; были и такие, кто якобы вел оппозиционную агитацию в школе — нашлись два таких учителя. Поскольку тюрьмы и без того были переполнены, таких сравнительно безобидных оппонентов власти не арестовывали, а просто изолировали от общества, но благодаря широкой сети столовых для бедных и ночлежек для бездомных они не умирали с голоду и не жили на улице. Члены группы познакомились в основном в ночлежках и после падения хунты почти сразу обосновались на разрушенной правительственной территории, в хорошо сохранившихся помещениях бывшего торгового центра, который предназначен был исключительно для членов правительства. Они с самого начала принимали деятельное участие в восстановительных работах, и до сих пор кое-кто из них трудился в строительных фирмах на территории. Двое работали у Ритца, а небольшая часть анархистов создала мобильную группу обслуживания и занималась доставкой заказов, как те двое, которые в день моего прибытия привезли Зандеру книги. Кстати, название «Штаб-квартира анархистов» придумали вовсе не они, да и сами анархисты так себя не называли, это у остальных они числились под таким ярлыком, видимо, потому, что в один прекрасный день начали все вместе читать книгу Кропоткина «Взаимопомощь в мире животных и людей»[59] в лейпцигском издании 1908 года, привезенную из города одним из членов объединения. (У нас в библиотеке было только карманное издание 1976 года, которое из-за пожелтевших страниц и мелкого шрифта почти невозможно было читать.) Ядро группы состояло из пятнадцати человек, мужчин чуть больше, чем женщин. Самого заметного звали Йозеф — бывший винодел, тот самый человек, который привез книгу Кропоткина. Его библейское имя подчеркивали курчавые волосы и волнистая борода, уже с изрядной примесью седины. Когда его видели среди других, то непроизвольно принимали за главного, за вождя группы, но группа с негодованием отвергала саму мысль о том, что у нее может быть какой-то руководитель: «ni dieu ni maître»[60]. Похоже, так оно на самом деле и было, совместное чтение Кропоткина тоже поначалу проходило без каких-либо руководящих указаний, пока наконец не привлекли внешнего эксперта, единственного настоящего анархиста на всей территории: отца Фродо.

Наконец, ремесленники. Те, кто целыми днями работал на наших стройках, сидели по вечерам со своими семьями, если они, конечно, жили на территории (большинство каждый день приезжало из города). Семьи в традиционном смысле, то есть отец, мать и дети, были у нас редкостью. В основном это были одиночки, отчаянные, рисковые, которые, пока все еще не устоялось, решили попытать счастья и приехали сюда. Когда же территория стала заселяться все больше и больше и ее статус сделался более определенным, они перевезли сюда семьи, которые до того не решались переезжать. Поэтому регулярнее всего территорию покидали дети и подростки, которые ходили в школу. Потому что своей школы у нас пока не было, хотя планы ее создать были.

Один только электрик Хельме — я так и не понял, имя это или фамилия, потому что все называли его просто Хельме, — так вот, просто Хельме все вечера просиживал в «Толстухе». Он был, что называется, метр с кепкой, при этом широкоплечий, с огромной головой. Ему было где-то между семьюдесятью и восемьюдесятью годами, хотя выглядел он моложе. Многие удивлялись, как он умудряется до сих пор справляться со своей работой, причем не из-за возраста, а из-за того невиданного количества спиртного, которое он выпивал по вечерам. Выпив свою дозу, он непроизвольно начинал честить всех и вся. Нельзя сказать, чтобы все ждали этого момента с нетерпением, но никто особенно не возражал, когда комедия начиналась. На четвертый или на пятый раз я наконец сообразил почему. Хельме отчитывал нас. Хотя он сам жил здесь же, но от нас он камня на камне не оставлял. Мы были беженцы, но не из тех, кого сослали, а из тех, кто добровольно и трусливо укрылся на Острове Мертвых, вместо того чтобы продолжать борьбу там, снаружи. Он-то боролся, тогда, давно, ему не в чем себя упрекнуть. В 1972 году его выгнали из училища, потому что он был членом коммунистической ячейки. Он даже некоторое время отсидел в испанской тюрьме по обвинению в том, что он был курьером нелегальных испанских профсоюзов. Ему потребовалось немало времени, чтобы завершить обучение, он всю жизнь трудился и трудится до сих пор.

— Мы тоже трудимся, — говорил в этом месте кто-нибудь из присутствующих.

Он вылетел из профсоюзов, говорил Хельме, потому что не желал соучаствовать в соглашательском курсе своих вождей и даже организовывал «дикие забастовки». Разумеется, при хунте он был участником сопротивления и рисковал жизнью.

— У нас тут такие тоже есть, — вставлял кто-нибудь, и тут же звучали имена Тобиаса Динкгрефе и других. Хельме мотал головой. Он не спорит, но что сейчас? Все сложили лапки и думают, что сделали достаточно, думают, что теперь-то можно счастливо пожить в свое удовольствие на острове, в прекрасном новом мире, где шикарные маленькие фирмочки и шикарные маленькие квартирки. При этом снаружи, в настоящем мире, ничего не переменилось. Время от времени хорошо бы вылезать наружу и осматриваться.

— А сам-то ты что, Хельме? — раздавался вопрос. — Если я правильно информирован, ты тоже живешь на Острове Мертвых. И коли ты каждый вечер сидишь здесь в «Толстухе», значит, ты наверняка сам давно не вылезал в настоящий-то мир.

Тогда Хельме заказывал себе еще кружку пива, оглядывал присутствующих и объявлял, что живет здесь потому, что здесь же и работает и практическими делами способствует построению нового прекрасного мира. Вечером он слишком устает, чтобы куда-то идти, потому что работа у него посложнее, чем у большинства из присутствующих.

— Но когда мы завершим строительство, — говорил он всякий раз под конец, уже спокойным тоном, — тогда я смогу идти куда хочу. Не будет нужды оставаться на Острове Мертвых. Паромов на Большую землю сколько угодно.

Когда его видели днем за работой и с ним здоровались, Хельме был сама приветливость, он махал каждому рукой. Кроме того, всякий знал, что нет человека отзывчивее — он был мастер на все руки, готовый в лепешку разбиться, бросить основную работу, если у кого-то дома случились неполадки. А ведь несмотря на весь перфекционизм плана Б многое на нашей руинной территории было не в порядке. Например, в доме, где жил я, во время ремонта коммуникации менять не стали. Проводка оказалась повреждена, как назло, в ванной, где вскоре после моего переезда перегорело освещение — в тот самый вечер, когда прибыл мой багаж из Аахена. Я застал Хельме дома. Он осмотрел место аварии и несколько часов потратил на починку проводки. По дороге в «Толстуху», где он, разумеется, будет угощаться за мой счет, он спросил, какое у меня впечатление о жизни на территории после первых трех недель. Я рассказал ему о том первом вечере, когда загорающиеся окна манили меня и наполняли счастьем, тем счастьем, которое с тех пор только росло. Хельме остановился, схватил меня за локоть и сказал:

— Когда мы все построим, ты поступишь так же, как и я. Ты уйдешь отсюда. Поверь мне.

15

А что же Ритц, первый обитатель территории, с которым я познакомился, когда Зандер встретил меня возле первой руины? Однажды вечером, вскоре после Нового года, Ритц всем нам объяснил, что мы, собственно, здесь делаем. Школы у нас не было, зато появилось нечто вроде частного университета, где кафедру занимал один-единственный человек — Ритц.

Когда я несколько месяцев назад увидел его впервые, мне показалось, что ему восемьдесят с небольшим. Теперь я знал, что Ритц родился в 1943 году (дата для меня чуть ли не доисторическая), стало быть, ему восемьдесят шесть лет. При том что средняя продолжительность жизни, вопреки всем прежним прогнозам, снова снизилась за последние двадцать лет, причем у мужчин заметнее, чем у женщин.

Но когда мы, проходя мимо, видели Ритца в его садах, ему можно было дать не больше шестидесяти. Возможно, оттого, что он от природы был мал ростом, а с годами сделался совсем коротышкой. В его движениях, когда он нагибался, а потом распрямлялся, когда работал граблями, копал землю или поливал цветы, было что-то поразительно упругое, пружинистое. В своем вечном кителе и в картузе он был воплощением не столько садовника, сколько домоправителя.

— Все это сказки, — сказал он однажды, когда мы с Элинор проходили мимо, — будто работа в саду полезна для здоровья. То, чем я тут занимаюсь, рано или поздно сведет меня в могилу. Но это уже неважно. Я достойно дожил до старости.

Ритц закончил университет в 1969-м, это была учеба в тех объемах, которые сейчас трудно себе представить. Он изучал философию, сравнительное литературоведение, религиоведение, социологию и романистику — все это в Берлине, Гейдельберге, Тюбингене и Париже. Потом он три года путешествовал по свету, перебрав десятки профессий: он был сборщиком урожая, шофером, личным секретарем, декоратором, дальнобойщиком, виноделом и тому подобное. Летом 1972 года он вернулся в Германию и три года трудился в отделе по работе с общественностью в Союзе работодателей. Он сразу стал замечать, насколько его начальники страдали от комплексов, как их все больше охватывал страх, когда приходилось заниматься чем-то непривычным. Доктор Кресс, например, должен был произнести речь на присуждении премии по культуре, вручаемой союзом. Речь за него, разумеется, написали. Но он хотел подчеркнуть в ней главные мысли и не знал, как это сделать. Он хотел знать, о чем будет говорить. Можно ли цитировать древних философов, или это — дурной тон? (Он имел в виду кого-нибудь типа Платона или Сенеки, но греческого не знал, зато знал великую латынь. Лауреату только что исполнилось двадцать пять. Уместно ли цитировать древних?) А цитировать Адорно — не слишком ли это рискованно? Верить ли экономическим боссам, когда они в 1974 году, в разгар нефтяного кризиса, утверждали, что их деятельность имеет философскую и этическую подоплеку? Насколько отчетливо можно подчеркивать значение меценатства промышленников, чтобы публику это не покоробило? Как убедительно подать себя, чтобы поверили, что ты — интеллектуал? Сколько нужно образования, чтобы тебя не считали недоучкой? Что нужно знать, чтобы чувствовать себя уверенно? Как максимально быстро обрести почву под ногами, когда приходится покидать родную территорию?

Через три года Ритц набрался достаточно опыта. Он вышел из Союза работодателей и основал собственный институт, который предлагал аналогичные консультативные услуги. Подспудная суть проблематики выглядела так: как капиталисту избавиться от пресловутого имиджа эдакого персонажа театра масок и стать культурно полноценным и этически совершенным человеком? Спрос на услуги института в конце 1970-х и начале 1980-х годов был умеренным, с середины 1980-х он сильно возрос. В институте в этот период было уже восемь сотрудников. Семинары проходили либо в институте, либо на улице Граф-Адольфштрассе в Дюссельдорфе, в конференц-залах гостиниц или, при желании, прямо в помещениях соответствующих фирм. Трижды Ритцу довелось давать персональные консультации на дому. В таких случаях суммы гонораров не разглашались. В начале 1990-х добавились философские блок-семинары на Боденском озере, которые пользовались большим успехом.

В 2010 году Ритц отошел от дел и, сохранив за собой небольшую двухкомнатную квартирку в Дюссельдорфе, в районе Карлштадт, отправился путешествовать. Поздняя любовь заставила его в 2013 году на три года задержаться на берегах Луары: после путешествия по Азии и Океании он был тогда на пути к дому. Куда и добрался после разрыва, за три дня до путча, который застал его врасплох. Поначалу он остался в Дюссельдорфе, потому что был слишком измотан, чтобы опять уехать. Вплоть до падения хунты он держался в тени и написал две книги, обе вышли в том маленьком издательстве, где работал Зандер. Это было два тома с претенциозным, как мне поначалу казалось, названием «Справочник по топографии (тома I и II)»: разного объема заметки и наблюдения в форме раскованной дружеской беседы с читателем. Они уже стояли на полке в нашей библиотеке, когда я сюда приехал, но я обнаружил их только два месяца спустя. Иногда, если во время перерывов и по вечерам я предпочитал побыть один, я брал с собой один из томов, шел в сады Ритца и там читал. В большинстве заметок не было никакой кульминации, они были сугубо описательными, как японские хайку, и предоставляли свободу толкования тем, кто пристально искал в них смыслы. Лишь иногда встречались едва заметные намеки, подсказывающие, как можно что-то истолковать. Так, на какой-то странице во втором томе я нашел мысль, которая почти слово в слово повторяет соображения Ритца по поводу замкнутых систем и недостающих промежутков, высказанные им во время первой нашей встречи. Если прочитать это сейчас, может показаться, что Ритц уже тогда предвидел крушение власти хунты. Так или иначе, эти книги — точнее, книжицы, в каждой из них было не более восьмидесяти страниц — принесли Ритцу после бегства или смерти Генерала известность и возбудили к нему интерес. Целых полгода, в самом начале, он даже сотрудничал с Интернациональной комиссией, но институциональные и политические ограничения утомили его, и очень скоро после того, как на руинной территории началась колонизация, Ритц переселился туда. Первое время он еще участвовал в решении организационных вопросов, например, разрабатывал концепцию общественного жилого фонда. Разумеется, его опыт высоко ценили, никому не приходило в голову считать его старой перечницей. Наверное, этого не происходило еще и потому, что он никого не поучал, а высказывал свое мнение только тогда, когда его об этом спрашивали. Ритц вполне мог претендовать на роль гуру, вместо этого он стал садовником.

Но потом, в пятницу вечером, 4 января, он выступил в штаб-квартире анархистов с докладом, который назывался «Как жить вместе». Приглашения он разослал в начале декабря, кого-то пригласил лично, впрочем, никакой рекламы больше было не надо. Он был Пауль Ритц, и произошло то, что он с самого начала не то чтобы подозревал, а — знал: пришли все, ну абсолютно все, даже дети, собаки и кошки.

Документ 9

Как жить вместе. Выдержки из доклада Пауля Ритца, прочитанного 4 января 2030 года

Данные выдержки являются транскриптом записи по трансляции. Сама запись, сделанная с помощью несовершенной тогда еще техники «Агаард», не сохранилась. Поэтому невозможно установить, следует ли фрагментарность текста из транскрипта, или же сама запись была повреждена. Кто сделал запись, транскрипт и кто внес старомодные «протокольные» ремарки (типа «одобрительные реплики в зале» и т. п.), установить невозможно.

«У нас у всех, надеюсь, без претензий на элитарность, есть такое чувство, будто мы какие-то особенные, точнее: что мы живем в особых условиях. Эти особые условия характеризуются прежде всего тем, что мы на этой своей территории — чрезвычайно значимой с исторической точки зрения, и к этой интересной теме мы вернемся позже, — итак, что мы живем здесь в едином сообществе, в котором одновременно каждый индивидуум может сохранять свой индивидуальный ритм безо всякого принуждения. Для подобной связи людей я нашел в одной старой книге термин „идиоритмия“, который я с удовольствием позаимствовал, от „idios“ — „собственный“ и „rhythmos“ — „мера“. Под этим понятием можно, пожалуй, объединить все подходы, представляющие собой попытку объединить или примирить коллективную и индивидуальную жизнь, субъект и группу. Насколько плодотворен такой подход, можно судить хотя бы по тому обстоятельству, что, насколько я вижу, в этот вечер моему приглашению последовали все без исключения. Включая животных — добро пожаловать».

Сдержанный смех

«Времена после так называемого крушения режима зачастую подготавливают новую почву для растений, которые до той поры произрастали в укромных местах или считались погибшими. Это касается только строго определенной среды — такой, как наша, — и только определенного времени, пока все вновь не нормализуется, но эти времена и эту почву необходимо использовать».

Небольшой шум в зале

«Каждый из нас хотя бы раз, принимая посетителя, будь то деловая или частная встреча, ощущал едва уловимый оттенок зависти или, наоборот, раздражения. Да, несомненно, им кажется, что у нас тут что-то неладно. Некоторые из вас, наверное, знают, что слова „ладно“, „ладный“ изначально были связаны с „ладом“, согласием и миром в доме, и имеют отношение к домашнему укладу, к сообществу людей внутри дома. Между собой мы все здесь, я надеюсь, на редкость в ладу. И нам нет нужды это ежедневно друг другу доказывать. Нам не нужно выходить утром на коллективную линейку, а вечером на общую молитву. Мы давно оставили в прошлом те формы сообщества, которые свойственны армии или партии, монастырю или интернату, а некоторые из нас, надо надеяться, никогда их на себе не испытывали. И несмотря на это, у всех нас, мне кажется, есть такое чувство, что мы в определенном, трудно передаваемом смысле живем вместе и что эта наша совместная жизнь значит больше, чем случайная пространственная близость соседей».

Одобрительные голоса

«А описать это трудно вот почему: в понятии идиоритмии, предполагающей индивидуальный ритм многих, заложена неустойчивость, зыбкость совместной жизни, многообразие форм, которые она принимает. Колебаться могут число людей и степень их близости; у нас, как известно, до сих пор значительный приток новеньких, потому что перестройка территории, к счастью, не завершена. Кроме того, условия жизни у нас различны и неоднородны; я, например, должен извиниться за свое богатство, которое пытаюсь искупить работой садовника».

Гомерический хохот

«Само собой разумеется, что из этого различия в условиях жизни легко могут вырасти разные властные амбиции. Если мы хотим как можно дольше сохранять это ощущение прекрасного полета, который сейчас озаряет нашу жизнь, то придется бдительно следить за тем, чтобы такие поползновения не реализовались. Я совершенно не представляю, как это организовать».

Легкое беспокойство

«…не супружеские пары и не коллектив, не имеется в виду ни обобществление, ни обособление. Мы все — лишь следствие определенных агрегатных состояний. Такое собрание, как это, на котором встретились все мы без исключения, даже те, кто обычно предпочитает оставаться в сторонке, нельзя было предвидеть заранее, и, наверное, оно останется единственным в своем роде. Мне уже почти неловко, что я заманил своим приглашением так много людей».

Сдержанное выражение протеста

«…различные предпосылки. Некоторые из нас, причем далеко не все, имеют опыт сопротивления. Себя я к таким людям не отношу, годы хунты я… ну, наверное, можно сказать, проспал».

Неразборчивые реплики

«Другие пришли к нам просто потому, что нашли здесь работу или помещение для своих фирм; кто-то — из любопытства или заскучав на прежнем месте; кто-то — соблазнившись дешевым жильем или по приглашению знакомых. Нас не объединяет нечто общее, что можно было бы назвать общим духовным складом. Некоторые очень много работают, возможно — слишком много, что не очень полезно для здоровья, другие — замаскированные лентяи».

Смех. Одиночный возглас: «В любом случае это полезнее для здоровья»

«Наши связи с внешним миром тоже различны. Кто-то по профессиональным или личным причинам покидает территорию регулярно, другие — крайне редко; сам я уже четыре года там, снаружи, не бывал».

Громкое выражение удивления

«При этом слово „снаружи“ мы все понимаем одинаково; у нас существует какой-то негласный и неопровержимый консенсус относительно того, что, с одной стороны, существует эта территория, а с другой — мир снаружи. Граница внешне незаметна и не обозначена, и тем не менее каждый может точно сказать, где наша территория начинается и где заканчивается».

Одобрение

«Связано это, конечно, с историческим прошлым нашей территории. Границы бывшего правительственного квартала, этого запретного города, были обозначены очень четко. Да, маркировка после боев весной 2025 года исчезла, стены, заборы, электронные пропускники были ликвидированы. Да, сама территория столь быстро и столь основательно меняет свой облик по сравнению с прежним, что госпоже Велькамп приходится в поисках следов прежней архитектуры прочесывать местность с планами застройки в руках. (Смех.) Но каждый из нас носит прежние границы в себе, каждый из нас и каждый, кто живет снаружи. Вот почему есть „внутри“ и есть „снаружи“, вот почему мы четко определяем нашу территорию».

Одобрение

«Но мы не знаем, как долго эта территория будет оставаться нашей. (Беспокойство.) Я не имею в виду правовые проблемы, которые еще не нашли своего решения. Но достаточно очевидно, что пространство, которое мы отвоевали для себя — если воспользоваться этим военным термином, — не может бесконечно оставаться анклавом. Мы должны ясно осознавать, что по-прежнему невольно эксплуатируем ореол запретного города; а он надолго не сохранится и уже сейчас ущербен. Его ниспровергают экономическая деятельность, интенсивный обмен, любопытство туристов, журналистов, культурологов и историков. Разумеется, я исключаю из этого списка госпожу Велькамп, потому что она не приходит оттуда, снаружи, и поселилась здесь одной из первых. Но интерес к нам будет нарастать, и к нашим прежним агрегатным состояниям добавится еще одно, новое. Мне бы хотелось, чтобы мы, с одной стороны, защищали нашу территорию, и, с другой стороны, не хотелось бы, чтобы мы вставали в стойку и ощетинивались, если до этого дойдет. Я надеюсь, никто не хочет, чтобы у нас было что-то вроде gated community»[61].

Очень сильный шум

«…сожалею, что затронул болезненную, но необходимую тему бренности, в которой тем не менее есть нечто утешительное. Наши формы существования, в том числе здесь, преходящи; смею напомнить то печальное обстоятельство, что окончательный покой ждет нас, только когда мы умрем».

Отчетливый выкрик на общем фоне: «В нирване!» Смех, шиканье.

«Пожалуй, и в нирване, если угодно. Так или иначе, я завершаю свое выступление. Тут рядом — вино и кое-какая еда, угощайтесь, а чтобы предупредить возможные комментарии, сразу предупреждаю: это не тайная вечеря. Просто — еда и питье».

Общий гомерический хохот, вздохи облегчения.

16

Кое-кто припоминает, какой теплой была первая половина января 2030 года — влажная, серая, мглистая погода. Ежедневно температура доходила до шестнадцати градусов, а вечером и ночью не опускалась ниже нуля. В один из таких вечеров в «Метрополисе» шел американский фильм 1971 года. Это был предмет особой гордости Гернота, он добыл копию в заброшенных хранилищах давно закрытой фирмы проката в Мюнхене. Перед премьерным показом он сделал небольшой вводный доклад, в котором обратил внимание зрителей на то, что тема фильма, среди прочего, — кино как таковое и его вымирание. Безусловно, мы и сами это сразу заметили, когда стали смотреть сильно поврежденную черно-белую ленту. Фильм назывался «Последний киносеанс»[62] и показывал тоскливую жизнь и подростковые проблемы героев в захудалом техасском провинциальном городке году эдак в 1951-м. Девчонка мечтает потерять невинность, двое мальчишек крутятся вокруг нее, а хозяин кинотеатра, Сэм по прозвищу Лев, умирает. Если кто намеревается смыться отсюда, его возвращают назад: из этой дыры не вырвешься, разве что в Корею, где идет война. Фильм был бесконечно далек от нашей действительности, и тем не менее или как раз именно поэтому большинство из нас он очаровал и захватил, и когда включили свет, многие сидели с просветленными или озадаченными лицами.

В любом случае это был самый печальный фильм из всех, какие я смотрел до сих пор. Когда мы вышли на улицу, мне не захотелось сразу идти домой, но и говорить ни с кем тоже не хотелось, поэтому я быстро свернул на боковую тропинку и направился в сторону первой руины, не дожидаясь, когда меня кто-нибудь окликнет. Я приближался к невидимой границе с городом, одной из тех невидимых границ, о которых говорил Ритц. С тех пор как я сюда приехал, руины одна за другой обретали жилой вид, их перестраивали или сносили, и на этом месте возводили новое здание. Я словно попал в атмосферу планового строительного бума, и внешний облик территории за эти четыре месяца сильно переменился. Открытость и отсутствие правил все больше уступали место знакомым и определенным структурам. Но там, где петляли боковые проулки и тропинки, выводя в город, сохранялось еще множество пустырей, и до сих пор не созрели планы, как их использовать. По-прежнему сохранялась пара нелепых сараев из волнистой жести, и, наверное, никто, кроме госпожи Велькамп, не знал, для чего они могли служить при хунте. Теперь некоторые наши фирмы использовали их в качестве складских помещений.

Из одного такого сарая внезапно вышли двое детей, мальчик и девочка. Несмотря на то что было уже темно и дорога освещалась двумя тусклыми фонарями, я их сразу узнал. Это были брат и сестра, во время доклада Ритца они сидели на полу рядом с моим стулом, и звали их Джузеппе и Мария, хотя родители вовсе не были итальянцами. Их отец, Франц Вагнер, работал поваром в «Помидоре», мать — адвокат в какой-то компании в городе. Джузеппе лет одиннадцать, сестра — на год младше. На мальчике были джинсы на вырост, причем он тонул в них настолько, что я удивился, как он вообще может в них ходить. Руки у бедняжки по локоть скрывались в карманах. Мария на шаг отставала. На ней были ядовито-красные бархатные брюки, красный джемпер и черная блуза поверх него. Они поздоровались и хотели было пройти мимо, но я спросил:

— Что вы здесь делаете в столь поздний час?

В следующее же мгновение я готов был высечь самого себя за этот вопрос. Несомненно, было поздно, около одиннадцати, и я действительно спрашивал себя, не потеряли ли их родители. Но по большому счету все это меня совершенно не касалось.

— Мы немножко прогулялись там, снаружи, — сказал Джузеппе, — а теперь идем домой.

— Снаружи?

— Ну да, в городе. У друзей. Здесь ведь ничего нет.

— Вам тут не нравится?

— Иногда на территории довольно скучно, — сказала девочка. — У нас здесь мало друзей.

— У нас здесь вообще нет друзей, — решительно поправил ее Джузеппе.

— А ваши родители не возражают, что вы по вечерам одни ездите в город?

Я ненавидел себя за этот вопрос, и еще больше — за тот порыв, который заставил меня его задать. Это тебя совершенно не касается, твердил один внутренний голос. Но ведь это в высшей степени странно, подначивал другой.

— У наших родителей очень много дел. Отец и сейчас стоит у плиты.

— Это, между прочим, и мой отец, — встряла Мария.

— Ладно, хорошо, наш отец. Да не волнуйтесь, — сказал мальчик, — мы ведем себя осторожно.

Я не знаю, стал бы я расспрашивать дальше или пошел бы с ними, чтобы довести до дома. Но, произнеся эти последние слова, Джузеппе и его сестра просто повернулись и пошли прочь с решимостью, которая не позволила мне навязываться. Я некоторое время смотрел им вслед, пока они окончательно не пропали в темноте, а потом долго в потерянном состоянии стоял на границе нашей территории. Неожиданно мне показалось странным, что сарай, из которого они оба вышли, был не заперт. Я попытался войти в него, но теперь дверь не открывалась. Значит, дети заперли это помещение — возможно, электронным ключом, — и это показалось мне еще более странным, но я стал урезонивать себя, повторяя, что все это меня совершенно не касается и что все так или иначе разъяснится.

17

Буквально через пару дней после доклада Ритца у нас на территории впервые появились люди в форме. Я не имею в виду полицейских или пожарников, это были солдаты старой армии. Не молодежь, которая носила форменную одежду в качестве цитаты из серо-зеленых лет или модного аксессуара, как я видел это в «Арене», без погон или с разукрашенными петлицами, — а люди постарше, между двадцатью пятью и сорока годами, при полном обмундировании, которое хотя и было весьма потертым и выцветшим, но все дырочки залатаны, швы не расходятся и пуговицы на месте. Первыми появились два ефрейтора и один старший ефрейтор[63]. Однажды вечером они зашли в «Толстуху» выпить пива. Сели за столик в дальнем углу, разговоров с посетителями не заводили, никаких провокаций не устраивали и ушли, как только Хельме попытался с ними заговорить. Через пару дней два унтер-офицера прошли по территории, а вечером того же дня два лейтенанта стояли у кассы «Метрополиса», чтобы посмотреть «Последнее метро»: наши киноманы решили показывать этот фильм каждый день на позднем вечернем сеансе. Картина шла восемь лет подряд и впоследствии, как известно, стала особым аттракционом, входящим в обязательную культурную программу для туристов, приехавших в столицу. Еще через несколько дней трое офицеров пришли поужинать в «plaisir’e». Бдительный официант заметил их заранее и сообщил метрдотелю, тот распорядился поставить на все свободные столики табличку «Столик заказан». Офицеры остались ни с чем, но, когда уходили, на лицах у них, по словам Тобиаса Динкгрефе, было написано: «Ну погодите! Мы с вами еще встретимся!»

Интернациональная комиссия после свержения хунты не отдала никаких распоряжений, которые запрещали бы носить форму старой армии (а новой еще не было). Вообще международные власти делали акцент не на репрессивных мерах, а на том, чтобы как можно скорее вернуть страну в международное сообщество. Они извлекли наконец урок из длинной вереницы провалившихся мирных инициатив, поэтому запретительные меры были во всех областях абсолютным исключением; это, правда, привело к тому, что отношения во властных структурах и распределение полномочий долгое время были такими нечеткими, какими я их уже описал выше. Тем не менее мундиры очень быстро исчезли с улиц, в особенности мундиры офицеров высшего ранга, которые переоделись в гражданское, ибо они не хотели делать достоянием общественности ни свою службу, ни участие в особенно одиозных подразделениях, таких как «Коммандо IV»[64]. Поэтому внезапное массовое появление людей в мундирах на территории — я ведь назвал далеко не все случаи, их было много больше — никак нельзя было расценить как случайность, это была целенаправленная акция, это была угроза. Разумеется, мы, обитатели территории, не могли закрыть доступ для военных: ведь наш собственный правовой статус был до сих пор неясен и территория нам не принадлежала. Хотя это и было особое экстерриториальное пространство, своеобразный биотоп[65], нечто вроде анклава, но одновременно это было пространство общественное, где любой человек имел право находиться. Ритц в своем докладе затрагивал эту включенность в мир. Ведь при всех наших особенностях мы не были в этом мире изгоями. Именно это имела в виду Элинор, когда мы вышли после доклада из Штаб-квартиры анархистов в ватную, теплую, влажную темноту:

— Конечно, нужно уметь защищать все это в экстренных случаях, — сказала она. — Нужно защищать то, что любишь.

24 января, в день, когда на нас обрушился невероятный мороз, все эти появления военных одним махом прекратились, короче, призрак растаял. Та напряженность, которую чувствовал каждый в последние две недели, ослабела и затем исчезла полностью. Нашей главной заботой был теперь двадцатиградусный мороз, и картины прошлых недель поблекли. Возможно, сказал я Элинор как-то вечером, когда мы сидели у меня дома, продолжая чтение «Заговора Сони», возможно, все это было просто кино. Может быть, на нашей территории кто-то снимал кино про хунту, а мы и не заметили.

— Ты ведь сам в это не веришь.

— Нет, — ответил я, — не верю.

Я продолжал чтение вслух. Этот самый Корф — вернее, рассказчик Норберт Зете, хотя чутье подсказывало: книга автобиографическая, — попал в хитросплетение сразу трех спецслужб, после того как выяснилось, что его бывшая любовница была сотрудницей «Штази»: МОССАДа, МИ6 и ЦРУ. Убедительного мотива автор не называл, то есть было непонятно, почему эти серьезные организации тратили свои силы на внутринемецкий провинциальный фарс. Я пришел к выводу, что до определенной точки роман оставался почти автобиографическим — примерно до того момента, когда Зете пришлось покинуть свой пост в ведомстве федерального канцлера, возможно, даже до переезда в Париж (Корф действительно жил в Париже с 1998 года и умер там двадцать лет спустя) — и что потом автор дал волю свободной и дерзкой фантазии. И хотя дальнейшее повествование не отвечало порой самым незатейливым требованиям достоверности, зато появились откровенные картинки и пронзительные сцены. К самым безобидным и даже обязательным по канонам жанра относилась, например, история о том, как бывшего министра в борделе связали, заткнули ему рот кляпом, и найден он был голым, на нем были только кружевные трусики. Забавнее нам с Элинор показалась другая история, как двое, один из МОССАДа, другой из ЦРУ, охотясь за Зете, случайно застрелили друг друга на улице Жоржа Перека, а сам Зете успел скрыться в метро на станции «Пеллепор». По мере чтения я все больше убеждался в том, что Корф при работе над этим романом либо пользовался услугами литературного раба, либо редакция издательства заставила его добавить перчику после того, как он сдал туда рукопись, тональность которой наверняка была более чем сдержанной. Я говорю это, потому что успел навести некоторые справки об авторе: он был скорее человеком незаметным, держащимся в тени, изучал политическую теорию, а в разведку попал благодаря случаю, а не карьерному энтузиазму, затем, оказавшись вблизи эпицентра власти, почувствовал дуновение великой эпохи и в конце концов пал ее жертвой. Несмотря на колоссальный успех книги, он в последние годы жизни влачил жалкое существование, ютясь в крохотной квартирке за Восточным вокзалом.

В тот вечер мы читали то место в книге, где Зете, оставшись в живых после неудачного покушения, пережидает в местечке по имени Менгсюр-Луар, куда попал при посредничестве одного знакомого. На протяжении двадцати-тридцати страниц описана мирная картина, провинциальная сельская идиллия, которой в конце прошлого века, когда Корф писал свой роман, наверняка даже во France profonde[66] уже не существовало. Эта часть книги, в отличие от остальных, была очень прилично написана, но она все равно меня раздражала, поэтому я безмерно удивился, когда Элинор мягко прервала мою критическую филиппику и напомнила, что, в конце концов, мы читаем литературное произведение — о качестве этого произведения она почему-то говорить не хотела, — а литература имеет право создавать такие картины, пусть даже они не соответствуют действительности. А потом произнесла: если есть чувство действительного, то должно быть и чувство возможного[67]. Я обалдело уставился на нее, и чем дольше я смотрел, тем шире она улыбалась — с задором, с любовью, но и с сочувствием — и наконец проговорила:

— Ты ведь не ожидал, что у тебя такая непростая возлюбленная, которая знает не только Dath 20.0, но и Музиля. А как вообще можно писать новые программы, если ты не обладаешь чувством возможного, скажи, дорогой?

Звенящие февральские дни 2030 года! Мне кажется, никогда до и никогда после я не видел такой зимы, такого мороза. Если в последнюю неделю января было минус двадцать, то теперь — минус тридцать. Даже если приходилось бежать недалеко, все закутывались с ног до головы. Люди наслаждались волной тепла, когда входили в помещение. Иногда на небе сияло очень-очень далекое февральское солнце, которое, казалось, хотело сказать нам, что к нашему миру оно не имеет никакого отношения. Потом над головой снова сгущалось серое молоко, становилось чуть теплее, и опять шел снег. Приходилось обращаться к временам десятилетней давности, чтобы припомнить подобные снега. По утрам повсюду раздавался стук и скрежет больших лопат, и на наших улицах и в переулках слева и справа все выше громоздились медленно оседающие горы снега. Первое, к чему я прислушивался, проснувшись: какие звуки на улице — звонкие или приглушенные, и сразу определял, выпал ли за ночь новый снег. По вечерам в «Толстухе» народу было видимо-невидимо, мы все толклись там в поисках тепла, локоть к локтю, теснее, чем обычно; возможно, нам хотелось шума и суеты. Все это, наверное, можно было бы найти и снаружи, в столице, но мало кто в эти недели покидал территорию. Aston Martin Зельды неподвижно стоял под пластиковым навесом, Томми не ездил по пятницам слушать джаз на Фридрихштрассе, Элинор вопреки своим обещаниям не торопилась показывать мне «Last Exit British Sector», и даже Торстен Тедель отменил свою поездку в психиатрическую клинику, во всяком случае, в эту среду. Тот, у кого не было дел в городе, и подавно оставался здесь.

Но у некоторых дела все-таки были. Ведь работа на месте не стояла. Томми посещал клиентов, нам тоже пришлось еще раз послать Фродо в город.

Вернувшись, он поначалу не решался рассказать о своем путешествии. Ведь мы все с головой ушли в работу. День открытия библиотеки приближался, и уже неважно было, успеем мы или нет, срок 14 марта перенести было нельзя. Приглашения-то уже разосланы. В конце января мы опять получили гору книг из частного собрания, не такого большого, как у Кольберга, но все же гораздо более внушительного, чем двенадцать коробок из наследия Гергена, доставленных анархистами. Мы решили во что бы то ни стало обработать эти книги к открытию, поэтому в эти недели с восьми утра и до поздней ночи сидели в библиотеке и по количеству рабочих часов вполне могли посостязаться с пуговичницей. И все же нам пришлось послать Фродо в город, а вернувшись, он долго колебался, рассказывать нам об увиденном или нет.

Он снова встретил Генерала. На этот раз Генерал не стоял возле стойки с колбасками, а шел по улице в мундире, в сопровождении двух офицеров высшего ранга, тоже в форме. Фродо не мог определить их звания, потому что плохо в этом разбирался. Все трое опять спустились в шахту метро, как в прошлый раз Генерал, но Фродо всюду видел огромное количество людей в форме, причем не только представителей Интернациональных миротворческих бригад, но и мужчин в серо-зеленых мундирах времен хунты, таких же как у людей, приходивших к ним на территорию. Кроме того, он всюду видел толпы народу, несанкционированные скопления людей — если выражаться языком блюстителей порядка, небольшие демонстрации скандирующих что-то людей, которые требовали работы. Работы уже давно не хватало, и хунта, чтобы скрыть этот факт, создавала все больше и больше непроизводительных и абсолютно лишних рабочих мест, точно так же, как организовывала все больше столовых для бедных. Солидная доля этих непроизводительных рабочих мест была создана в армии, и в конце концов число гражданских чиновников в армии стало превосходить число военных. После свержения хунты только небольшая часть этих людей смогла найти заработок, некоторые устроились подсобными рабочими в Интернациональной комиссии, но все равно работы, как и до путча, на всех не хватало.

Среди новых книг, которые мы обрабатывали, попалась тоненькая книжица издания 2009 года под названием «Будущее труда» некоей Паулы Баумгартен, социолога из университета в Киле[68]. Стало быть, уже тогда прописной истиной ученым казалось, что труд, в том виде, в каком он был тогда организован, не имеет будущего, но истина эта явно не завоевала умы, если бы это случилось, путча, возможно, не было бы вовсе. После падения хунты проблема год от года становилась все более серьезной, да только мы, находясь здесь, на своей территории, хотя и не огражденной забором, но защищенной, мало что замечали. Мы занимались каждый своей работой, которая не только приносила нам приемлемый доход, но и казалась важной и осмысленной.

— Я так обрадовался, когда наконец вернулся из города сюда, — сказал Фродо. — Я думал, что в любой момент может начаться стрельба. Или интернационалы и серо-зеленые пойдут стенка на стенку. Или же все они вместе кинутся разгонять демонстрантов и расстреливать уличные сборища людей.

— Серо-зеленые были вооружены?

— Нет. Я, во всяком случае, не видел у них оружия. Но это не означает, что оружия у них нет. Кто знает, что у них там в загашнике, в шахтах метро. И вообще: на этот раз дискуссии не будет. Я видел Генерала, это был он, и точка.

Но Зандер и не собирался ставить это под сомнение. Томми, встретившись в городе с клиентами, принес аналогичные известия. Повсюду в центре, а также в некоторых окраинных районах города, прежде всего на севере и на востоке, повсюду расхаживали люди в серо-зеленой форме, там же было полно оккупантов — так все чаще теперь называли представителей Интернациональных отрядов примирения — и везде царила очень напряженная атмосфера. За последние недели были разбиты или порядком повреждены витрины множества дорогих магазинов, причем не спонтанно, в ходе каких-то ожесточенных митингов, а всегда ночью и настолько профессионально, что даже бронированные стекла не устояли — магазины были разграблены. После этого охрану особенно сильно пострадавших улиц взяли на себя тут же организованные частные охранные предприятия, куда массово пошли бывшие военные, так что хотя бы в этой сфере обстановка на рынке рабочей силы несколько разрядилась.

«Неуловимая территория», наряду с другими газетами, сообщила о беспорядках в ночлежках, а также о том, что по меньшей мере восемьдесят человек в столице погибли от холода. Один из редакторов, с которым мы вместе обедали в «Помидоре», дал свою оценку ситуации: интернационалы в общем и целом держат обстановку под контролем, но никто точно не знает, насколько велик потенциал серо-зеленых. Он сообщил мне — разумеется, строго конфиденциально — о штабных учениях, в ходе которых разрабатывалась операция по штурму законсервированных станций метро. Эти штабные учения, однако, не нашли одобрения у большинства в штабе, поскольку акция такого рода не может обойтись без жертв со стороны интернационалов.

Вскоре последовала целенаправленная акция совсем в другом месте и с другой стороны. Транспорт, в котором перевозили Мариэтту Кольберг из Есенице в Германию, подвергся в Австрии нападению, и вдова Кольберга была освобождена. Временное правительство (через четыре месяца предстояли выборы парламента сроком на пять лет) подало запрос об экстрадиции, и запрос был срочно удовлетворен. Однако охрана транспорта, перевозившего арестантку, была явно недостаточной. Акцию освобождения провели уже на территории Каринтии. Когда подоспела помощь, освободители вместе с Мариэттой были уже далеко за высокими горами. Только никто не знал, за какими точно.

— Эту птичку так быстро не найдут, — сказала Элинор, — она может теперь совершенно спокойно залечь на дно, помощников у нее достаточно. А потом станет дергать за ниточки. Не удивлюсь, если вскоре мы узнаем о заговоре Мариэтты. Тогда Корф со своим заговором Сони просто отдыхает.

18

Корф со своим заговором Сони отошел в последующие недели на дальний план. Читать вслух по вечерам времени не оставалось. Зандер, Фродо и я с раннего утра и до позднего вечера сидели в библиотеке, думая только о надвигающемся открытии. Элинор тоже не только целыми днями, но и по пол ночи сидела у себя в «Алисе», лихорадочно работая над проектом, о котором ничего не хотела рассказывать. Но я почти не сомневался, что речь идет о том загадочном Белом Мире, который я три месяца назад обнаружил у нее на ночном столике. Все это время мы виделись разве что в обед, и то не регулярно, да еще во время перерывов на кофе.

В конце февраля началась оттепель, и уже не приходилось бежать по территории закутанным с ног до головы, высоко подняв плечи. Теперь все шлепали по слякоти в резиновых сапогах. Зато на всех навалилась бесконечная усталость, такая усталость, какой я еще никогда не испытывал, причем пришлась она не только на две недели перед открытием, но и на то важное время, когда враг явно не дремал.

Ибо каждый, кто бывал в городе, сообщал о беспорядках и даже — в двух случаях — о стычках между интернационалами и серо-зелеными. В результате Интернациональная комиссия издала приказ о немедленном запрете на ношение старой формы и во исполнение этого распоряжения решилась даже на операцию в клубе «Арена», в ходе которой невинную молодежь в модных шмотках стиля «милитари» переловили и арестовали.

Одновременно началась предвыборная кампания. Впервые свободным голосованием избирался парламент. Недавно основанная партия «Старые ценности» явно была наследницей партийной организации при хунте, которая тогда называлась «Партия национальной модернизации», играя, впрочем, подчиненную роль, о чем свидетельствовало хотя бы то, что организована она была только после путча. Офицеры ставили на государство и на военных, а вовсе не на партию и широкие слои населения. В отличие от прежней партии «Старые ценности» быстро набирали сторонников и не только из так называемых вечно вчерашних кругов (часто употребляемая, но крайне расплывчатая формула временного правительства и его главы Метцлера, от которого, как от историка, можно было ожидать более точных формулировок), но и из числа безработных, искателей приключений, разорившихся или близких к разорению мелких и крупных буржуа, а также, после облавы в «Арене», — из числа молодежи.

Мы же в своем анклаве были погружены в работу и накапливали усталость. Единственная реакция нашей библиотеки на события во враждебном внешнем мире заключалась в том, что Зандер пригласил наконец-то охранную фирму, чтобы обеспечить должную защиту от несанкционированных вторжений. Войти теперь мог только тот, кто знал код и у кого была соответствующая пластиковая карта. Не то чтобы революционное новшество: большинство зданий на территории были защищены именно таким или аналогичным способом, только Зандер до сих пор отказывался от него, считая, что это отпугнет потенциальных посетителей.

— Все это вы могли заказать у нас, — сказала, узнав об этом, Элинор, — причем со скидкой для своих, более эффективно и безо всяких пластиковых карт. Карты можно потерять. Карты легко скопировать. «Алиса в Стране чудес» еще два года назад разработала систему кодирования, которая гораздо надежнее обычной. Продажа этих систем составляет значительную часть нашего оборота. Процентов двадцать визитов Томми к клиентам в город связаны с инструктажем по этим системам.

Защищенные кодом и эксклюзивными пластиковыми картами, мы обработали последние триста томов. Каждый из нас то и дело совершал ошибку, о которой предупреждал Зандер в самом начале: мы начинали листать книгу там и сям — и все это заканчивалось чтением. Каждый по очереди призывал другого к порядку, когда тот погружался в очередной текст. Чаще всех нарушал порядок, конечно, сам Зандер, он чаще всех наталкивался на книги, которые читал в юности, а за день до открытия ему попалось то самое издание романа про миссис Дэллоуэй, которое он в четыре года обнаружил в каморке у воспитательницы детского сада.

В конце концов мы с Фродо стали бороться против соблазна углубиться в чтение, придумав игру. Фродо имел право прочитать только первую фразу каждой книги, я — только последнюю. «Чтобы открыть ящик стола, — читал Фродо, — необходимо использовать ручку как рычаг и одновременно нажать на ящик»; «Был прекрасный ласковый летний вечер, — читал я, — когда, преисполненные восхищения и участия, близкие предали его земле, и на его могиле выросла свежая, зеленая трава». «Долгие годы я ложился спать рано», — читал Фродо. Я в ответ: «И долгие годы я буду думать, что она жива — точно так же, как думаю обо всех, кого знал, — до того самого дня, когда мне станет известно, что ее давно уж нет на свете». «Джефферсон Стрит — это тихая улочка в Провиденсе», — снова Фродо. Потом я: «Падая, Лимес увидел среди огромных грузовиков крохотную помятую машинку, из окна которой ему приветливо помахали дети». А Фродо: «Около двух столетий назад в европейском сознании укрепилась мысль о том, что истину создают, а не находят». «Спектакль был чудовищный», — декламировал я. «Самым красивым из всех домов, в которых мне довелось жить в Германии, был первый», — читал Фродо. И опять я: «Несколько минут мы еще постояли, и густеющими хлопьями снег падал на живых и на мертвых».

Этот снег, он и в самом деле вернулся снова через два дня после открытия библиотеки. Снегопад начался в ночь на вторник, и когда утром в половине восьмого я первый раз выглянул в окно, то увидел, что навалило уже с метр снегу. Весь день, всю следующую ночь и потом еще целый день он падал большими хлопьями, которые медленно и тихо опускались на землю, ложась там, внизу, на растущие белые холмы, холмы, — которые доросли до окон первого этажа. Приземистые строения за первой руиной вскоре утонули в снегу на три четверти, хотя анархисты безостановочно орудовали лопатами, скребками и тачками. На широких улицах, прилегающих к территории, то и дело показывались особые бульдозеры, те огромные паукообразные чудища, которые появились в последние годы правления хунты, разработаны были для военных целей и не имели ничего общего со снегоуборочными машинами начала нашего века. Они действительно передвигались, подобно паукам, на восьми ногах, ходили вперед, назад и вбок, причем каждая нога была трехметровой высоты и действовала независимо от остальных. Собственно корпус был почти не виден. Он имел форму ячейки пчелиных сот и никакого экипажа внутри не было. Все это устройство, разработанное для ведения войны в зимнее время, словно пчелиный трутень, управлялось встроенной программой (только первые опытные образцы были с радиоуправлением). Хотя в официальных сообщениях хунта категорически отрицала, что «снежные пауки» были оружием или хотя бы теоретически могли его иметь, но каждый знал, что это не так. Впрочем, в качестве оружия их никогда не использовали, даже во время последней битвы режима — ведь хотя они и применялись с успехом для уборки снега в городе, но в полном объеме могли выполнять свою роль только на относительно свободном пространстве. Если бы хунта продержалась еще год, объяснила мне Элинор, этого времени ее инженерам хватило бы, чтобы написать полноценную программу для военного использования «пауков» в условиях города. Но они не успели. Майор Ригби и все остальные прибыли, чтобы предотвратить этот ужас, добавила она не без гордости.

Теперь «снежные пауки» освобождали улицы города от снега. И только мы в нашем анклаве обходились дедовскими методами. Что ж, этого хватало, чтобы время от времени выбираться в город. Утта Велькамп ни разу не пропустила свои лекции в университете, редакция «Территории» также совершала привычные рейды, «Метрополис» вовремя получал копии фильмов, и у нас не было опасений, что приглашенные из города на открытие гости откажутся к нам прийти, потому что не смогут добраться.

Документ 10

Мозговой центр «Минерва». Беседа по этому поводу с профессором доктором Альбертом Шефлером, заведующим кафедрой прикладной информатики в Техническом университете Дармштадта

Мозговой центр «Минерва» возник из двух заявленных одновременно и параллельно развивающихся инициатив режима.

Первая: стремление комиссара по образованию Гроша осуществить начиная с 2018 года масштабную реформу образования и науки. Была сформирована комиссия, в которую вошло тринадцать ученых (попытка включить туда Кольберга не осуществилась, даже когда ему предложили ее возглавить). Из этой комиссии, которая проработала всего полтора года, девять ученых (философы, физики, компьютерщики, информационщики, психологи, астрофизики, экономисты, юристы и т. п.) перешли в более крупный мозговой центр. Организован он был в каком-то смысле вынужденно, в стремлении спасти хотя бы саму идею этой неэффективной комиссии (речь шла о репутации майора Гроша, но в немалой степени также о бюджетный местах для ученых).

Вторая: усилия по координации и эффективной организации разработки новых технологических систем в сфере военной техники и смежных с ней областях (прослушка, блокирование систем противника, новые спутниковые системы и пр.). Система сама по себе подавалась как разработка для мирных целей, прежде всего — торговых, но, поскольку «международное сообщество» с самого начала было другого мнения, хунта сочла необходимым повысить обороноспособность страны.

Официально образованному в 2019 году мозговому центру (неофициально он функционировал уже год) первоначально хотели присвоить имя с технократическим и милитаристским оттенком типа «Оборонно-техническое общество» или что-то в этом роде. Воспротивился этому не кто иной, как майор Грош, говоря, что такое название слишком сужает задачи, потому что речь идет не только о готовности к обороне, а о работе, которая в самых широких пределах послужит благу народа и укреплению образования в стране. Именно Грош предложил название «Минерва», которое, безусловно, способно было привлечь солидную команду ученых. К тому же Минерва была не только богиней мудрости, но и покровительницей ремесел и рукоделия. Для предъявления мозгового центра народу это было очень удобно. Остальные члены тройки, Плессингер и фон Мархов, а также сам генерал Роткирх восприняли идею Гроша положительно, после того как он убедил их, что существование мозгового центра не надо, как обычно, держать в секрете, наоборот, лучшей тактикой будет наступательная прозрачность. В таких делах на инстинкт майора полагались, это была его сильная сторона. Если Плессингер, Мархов и уж конечно генерал Роткирх получили свои звания в ходе военной карьеры, Грошу звание майора присвоили просто так, военным он никогда не был. Он был приблизительно такой же майор, как когда-то Ференц Пускас[69]. Разумеется, Грош умел обходиться с огнестрельным оружием (хотя для самоубийства избрал яд), но по профессии он был педагогом.

Итак, у «Минервы» были две важнейшие задачи: разработка новых систем вооружения в широком смысле слова и демонстрация фасада режима в сфере науки и культуры (отсюда в мозговом центре представители теории коммуникации или таких «идеологических» наук, как философия или культурология). Альберт Шефлер был сотрудником «Минервы» с первых дней и, в частности, разрабатывал в числе других «снежного паука».

Вопрос: Как бы вы охарактеризовали обстановку и сотрудничество в «Минерве»?

Шефлер: Там была исключительно приятная, бодрящая, живая атмосфера. Никакого сравнения с сугубо изолированной и зачастую зависящей от случая работы в университете. Разумеется, в нашем распоряжении были почти неограниченные средства.

Вопрос: И что, никакой конкуренции между коллегами?

Шефлер: Разумеется, речь шла также и об оборудовании кафедр и научно-исследовательских институтов. Но конфликтов не возникало. В сущности, всем что-то досталось, всех система обслужила.

Вопрос: Такое ощущение, что вы говорите о самообслуживании.

Шефлер: Нет-нет. В конце концов, мы ведь тоже вкладывали в проект много сил и добивались хороших результатов.

Вопрос: Например, создали «снежного паука»?

Шефлер: Ну, «снежный паук» был лишь одним из многих достижений. Мы занимались тогда общей проблемой: как сделать управление системами еще более дифференцированным. Мозговой штурм в «Минерве» привел к развитию фундаментальных исследований. А «снежный паук» возник, несомненно, из практических потребностей.

Вопрос: Как бы вы его описали?

Шефлер: Что ж… Вопреки прежним предположениям на нас по-прежнему обрушиваются зимы, причем зимы суровые, как вы это сейчас наблюдаете.

Вопрос: Но мозговой центр был предназначен, наверное, вовсе не для того, чтобы изобретать эффективные снегоуборочные машины.

Шефлер: Нет, но они получились у нас попутно, и такие практические опыты бывают полезны для дальнейших исследований. «Снежных пауков», вне всякого сомнения, готовили в качестве оружия, в качестве роботов, прежде всего для зимних войн.

Вопрос: А с кем они собирались вести зимнюю войну?

Шефлер: «Снежный паук» разрабатывался вовсе не в качестве наступательного оружия, точно так же, как и другие системы, которые изобретались в «Минерве». Ведь в конечном счете европейские соседи и великие державы были настроены по отношению к нам не очень дружелюбно, как вы знаете, за исключением Фландрии, Австрии и Словакии. Не особенно сильные союзники, мне кажется.

Вопрос: Как часто собиралась «Минерва»?

Шефлер: Много чаще, чем официально сообщалось. И длились наши встречи много дольше. Иногда мы заседали неделю подряд. Разумеется, это были экстренные поручения, и тогда всех нас официально освобождали от университетских обязанностей, если таковые имелись.

Вопрос: Вы встречались в замке Нойхарденбург?

Шефлер: Для продолжительных заседаний — да, там. В замке были великолепные условия, и можно было работать по десять часов в день. Для однодневных встреч достаточно было помещений в комиссариате по образованию на Шпреебогене.

Вопрос: Для многих это было долгое и дорогостоящее путешествие. Вы ведь находились тогда в Карлсруэ, если мы правильно информированы.

Шефлер: Да. Разумеется, все эти поездки в Берлин и Нойхарденбург оформлялись как командировки.

Вопрос: Майор Грош присутствовал на этих встречах?

Шефлер: Комиссар по образованию участвовал во встречах всегда, когда время ему позволяло. Ведь по сути дела он эти встречи организовал и нередко сам на них председательствовал. Он слушал очень внимательно и всем интересовался. Лично я ничего плохого о нем сказать не могу.

Вопрос: А как вы находили общий язык с представителями так называемых неточных наук, философами, культурологами?

Шефлер: Это было очень увлекательно, как я уже говорил. Ведь это очень важно — осмыслить свою деятельность в более широком контексте.

Вопрос: Политический контекст вы тоже имеете в виду?

Шефлер: Не понимаю вопроса.

Вопрос: Хорошо, оставим это. Ваши теоретические выкладки того времени в сжатом виде наверняка были где-то зафиксированы. Кто-то ими сейчас пользуется?

Шефлер: Вы же знаете, что хунта в последние дни постаралась уничтожить все возможные материалы. Знания не должны были достаться врагам. Это был довольно близорукий взгляд на вещи. Я бы тоже предпочел, чтобы материал сохранился.

Вопрос: Но ведь в конечном счете большинство ученых, работавших в «Минерве», живы-здоровы. Вы, например. Насколько нам известно, умер только один, и еще один сидит в тюрьме, не из-за своей научной работы, а из-за каких-то персональных проступков. Все остальные продолжают работу.

Шефлер: Верно. Наука вновь раздроблена, отчасти — приватизирована, но она полностью не исчезла. Можно сказать, что она застыла в разных местах, примерзла к ним, но при необходимости ее можно разморозить и сплавить вместе раздробленные части.

Вопрос: Разве с организационной точки зрения от «Минервы» совсем ничего не осталось? Вы с прежними коллегами совсем не видитесь?

Шефлер: С некоторыми вижусь. Но это встречи неформальные, и никаких общих исследований мы не ведем. Да сейчас и средств-то на это нет.

19

Последняя фраза, прочтенная мной перед открытием, гласила: «Вскоре настал день». Хотя сумерки в тот вечер 13 марта наступили рано, но снег, по крайней, мере прекратился. В шесть часов Зандер отправил нас с Фродо домой. Последние часы перед открытием он хотел провести в библиотеке один, и нам пришлось покориться. На следующий день нам нужно было прийти только к четырем часам дня, чтобы сделать последние приготовления. Официальное открытие начнется в семь часов вечера. Будет несколько выступающих с приветственным словом, начиная с главы правительства Метцлера, пока остававшегося в должности, и представителя Интернациональной комиссии Пьера Лашенэ. Будет говорить представитель Германского библиотечного союза, потом один писатель, и, наконец, доклад в честь открытия сделает Зандер.

Делать нам до этого момента было почти ничего не надо, и, когда мы с Фродо в шесть с небольшим вышли под снежную пелену, медленно опадающую в темноте, у меня внезапно, впервые за долгое время, появилось желание выйти в город. Мы вместе направились в «Алису в Стране чудес». Там Джон Теннант опять орал что-то по телефону. Томми не было на месте, Андреас и Фред забавлялись своими «ватсонами» и попутно пили кофе, а Элинор в задумчивости сидела на подоконнике. Это была в точности та же картинка, что и при моем первом посещении «Алисы» пару месяцев назад, словно время остановилось, словно мы были на вечном английском чаепитии из книги Кэрролла. Элинор медленно опоминалась от забытья, затем посмотрела на Фродо, на меня и спросила:

— Что вас сюда привело?

— Рабочий день кончился, — ответил я, — есть план прогуляться. Пойти в город. Завтра мы еще насидимся в библиотеке.

Элинор кивнула.

— Хотите спросить, пойду ли я с вами?

— Не только, — заявил Фродо к моему удивлению, — хотим спросить, сможешь ли ты наконец сводить нас в этот клуб. В «Last Exit British Sector».

Я-то, честно говоря, вообще про этот клуб забыл, но пришлось подыграть:

— Мы боимся, что без тебя нас могут не пустить.

Вместо ответа Элинор упруго соскользнула с подоконника и кивнула коллегам со словами:

— Что ж, я пошла. До завтра.

— Заметно, что вы давно не были в городе, — сказал Фродо через полчаса, когда наш автобус уже мчался по направлению к площади Оливаерплатц, а мы с Элинор, прижав носы к стеклу, пытались разглядеть что-то в темноте.

По дороге мы увидели все то, о чем рассказывал Томми и другие в последние недели: серо-зеленые на одной стороне улице и представители международных миротворческих отрядов — с другой, причем последние явно вооружены. То и дело попадались разбитые витрины. Иногда на тротуарах и обочинах под метровым слоем снега вырисовывались какие-то странные скульптуры. Фродо пояснил, что мусорщики уже которую неделю проводят точечные забастовки. Интернациональная комиссия попробовала спасти ситуацию, направив собственную мусороуборочную службу, но та пока не справляется.

Сама Констанцерштрассе была свободна от мусора и казалось очень ухоженной. От площади Оливаерплатц мы прошли еще три перекрестка, пока в грязно-желтом свете не увидели табличку клуба. Стали подыматься вверх по лестнице, и, дойдя до половины, я был весьма удивлен, обнаружив у входа, вопреки ожиданиям, не военного в форме, а вполне штатского человека, худощавого, лет сорока. Он кивнул Элинор как старой знакомой и без проблем пропустил всех троих.

Зато внутри мои ожидания полностью оправдались. Клуб разделялся на три зоны, и первая была вполне достоверной копией английского паба, какой можно было встретить в британской глубинке где-нибудь на юге, в Кенте, Сассексе или Дорсете, а также — в более утонченном варианте — и в Лондоне. Здесь мужчины и женщины теснились у стойки или впритирку сидели за столами, в основном либо члены Интернациональной комиссии в гражданском — их легко можно было опознать по добротной одежде, — либо представители миротворческих отрядов в типичной для них оливково-зеленой форме с красными погонами или полосками на рукавах. Остальную публику составляли, как мне показалось, журналисты.

С этой копией паба соединялось очень своеобразно оформленное помещение. Сводчатое, напоминающее кишку, слабо освещенное, — я не сразу сообразил, что оно мне напоминает. Оно имитировало станцию лондонской подземки, даже рельсы были посередине нарисованы. У стен повсюду группы людей, они добирались до потолка, и опять мне потребовалось несколько секунд, чтобы сообразить, что это — не живые люди, а раскрашенные бронзовые скульптуры, гиперреализм в стиле Дуэйна Хансона[70], выставку его работ я как-то видел в Брюсселе.

На женщинах были маленькие изящные шляпки, юбки до колен, жакеты с подкладными плечами и волосы до плеч, которые сзади были подвиты и подвернуты либо распущены. Из громкоговорителя звучала все время одна и та же песня в исполнении молодой женщины и в сопровождении тихого шороха, который определенно должен был вызвать в памяти те времена, когда воспроизведение музыки было еще далеко от идеала. «We’ll meet again, — пел молодой женский голос, — don’t know where, don’t know when»[71]. Через равные промежутки времени — нам должно было казаться, что это происходит наверху, на земле — вдали начинала выть сирена.

Элинор хотела было что-то объяснить, но я жестом остановил ее.

— 1940 год, все понятно. Я недавно читал об этом, а англичане до сих пор снимают об этом фильмы или откапывают старые на эту тему, один такой я смотрел в «Метрополисе». Он назывался «Atonement»[72].

— Да, это 1940-й, — подтвердила Элинор, — просто мы до сих пор никак не можем его забыть. Мой дед все уши мне об этом прожужжал, хотя родился на три с половиной десятка лет позже, в школе нас этим терзали, и вот видишь, если мои земляки едут за границу, они переносят туда родину вот таким образом. Без сирен и противовоздушной обороны им, видимо, не по себе. The home front, if you know what I mean[73]. Оттуда я и взяла эту фразу.

— Какую фразу?

— Мы должны уметь защищать то, что любим.

— А певица, ну, как ее, — сказал я, — имя певицы вспомнить никак не могу.

— Вера Линн, — подсказала Элинор. — Дожила до глубокой старости. Она была еще жива, когда я родилась.

Фродо во время нашего разговора перебегал взглядом с одного на другого в некотором замешательстве, пока Элинор не сказала ему наконец:

— Успокойся, я тебе потом все объясню. Все это было задолго до нашего времени, но для тебя-то это вообще доисторические времена.

Эта зона была явно задумана как проходная. Здесь негде было взять выпивку и потанцевать было тоже нельзя, да и сесть не на что. Элинор объяснила, что это — почти точная копия британской экспозиции на Венецианской биеннале 2021 года. В конце кишки арка, украшенная портретом Уинстона Черчилля, вела в следующее помещение, значительно шире и просторнее предыдущего, где за пультом на возвышении сидел диджей средних лет (то есть старше меня) и привычно, но бодро включал музыку. У его ног танцевали самые молодые посетители клуба, большинство тоже в форме. Какое-то время мы стояли в стороне, слушая микс из музыки нулевых, то есть из времен моей юности, пока он не сменился миксом шестидесятых годов прошлого столетия. Я увидел, как просветлело лицо Элинор. «Моя грэнни!» — прокричала она мне в ухо и потянула меня за собой, а потом, когда мы уже плясали вовсю, к нам присоединился Фродо.

Через полчаса, пройдя через «Мировую войну 2», мы вернулись обратно в паб. Протиснувшись мимо тех, кто пил стоя, добрались до столика у входа. Я пошел за выпивкой, а когда вернулся, Элинор уже начала объяснять Фродо, что мы до этого видели, и говорила как раз про Britain’s finest hour. Внезапно она стала энергично махать пожилому господину в дорогом твидовом костюме, только что вырвавшемуся из плотной толпы у стойки с бокалом эля «Ньюкасл браун» в руке. Пожилой господин помахал в ответ и подошел к нашему столику. Мы с Фродо интуитивно встали. Он сначала склонился к Элинор, которая, не вставая, подала ему руку и тут же представила его как Джорджа Теннанта, отца Джона, шефа Внешнего бюро по Германии в Интернациональной комиссии и, значит, шефа большого числа мужчин и женщин, которые здесь пили и танцевали. Элинор объяснила ему, кто Фродо и кто я, и мистер Теннант, подсев к нам за столик, сказал: «В таком случае все мы завтра встретимся на открытии».

Мистер Джордж Теннант, получивший три года назад титул «сэр», как я только что узнал, говорил, как и Элинор, на немецком с примесью английского и на английском с примесью немецкого, причем оба языка перетекали один в другой; руки у него беспрестанно находились в движении, однако эта жестикуляция подчинялась какой-то особой дисциплине и напоминала хореографическую постановку. В типичном британском стиле, а вовсе не в итальянском. Я мог разглядеть его лучше всех нас, поскольку сидел напротив. Даже в этих мягких креслах, где все мы попросту тонули, он казался очень высоким. Серебристо-седые, почти белые волосы, доходили до плеч. На худощавом лице от крыльев носа до уголков рта с обеих сторон пролегали глубокие морщины, но лоб для семидесятилетнего был поразительно гладким.

Сэр Джордж не торопился посещать территорию по двум причинам. Во-первых, он не хотел вмешиваться в юридическую процедуру выявления собственников и правового статуса обитателей, которая обернулась мучительной чередой судебных процессов, длившейся уже три года. Во-вторых, ему хотелось рассеять даже малейшее подозрение, будто он своим визитом делает протекцию фирме своего сына. Но теперь он получил официальное приглашение на открытие библиотеки, и посещение территории по этому поводу казалось ему абсолютно уместным.

— Мне страшно любопытно, как там все выглядит, — сказал он, — я ведь об этом знаю только очень приблизительно, из отчетов.

А мы, наоборот, давно не были снаружи, сказала Элинор, потому что у всех нас в последнее время работы было по горло, и мы обо всем тоже знаем лишь приблизительно, со слов очевидцев. Обилие мундиров прежней армии, конечно, нас слегка напугало, рассказывала она, разбитые витрины и невывезенный мусор — тоже.

— Проблему вывоза отходов мы уже практически решили, — заметил сэр Джордж, — да и мародерство пошло на убыль. Что касается старой формы, то она, как известно, теперь запрещена, но контролировать запрет совсем не просто.

— Но речь ведь не о мундирах как таковых, — вмешалась Элинор, — главное, вооружены ли эти люди и не хотят ли они, случайно, устроить новый переворот.

— Эти люди вооружены, правда не настолько, чтобы устроить новый путч и победить. Противостояние будет приводить к стихийным конфликтам, стычки уже происходят, но мы держим ситуацию под контролем.

— А как же Генерал? — спросил Фродо. — Ведь Генерал жив-здоров, верно? Я дважды сам его видел. Ошибки быть не могло!

Сэр Джордж наклонился к нам и умоляюще сложил руки, так что и мы все трое склонили к нему головы, тогда он прошептал: «Разумеется, Генерал жив. Мы даже знаем, где он живет. Нам следовало вмешаться раньше. Теперь его слишком надежно охраняют, и придется дожидаться удобного случая. Мы не хотим ни перестрелки, ни крови, ни ореола мученика. Все-таки такой уж важной роли он не играет, можно подождать». Он выпрямился в кресле и сказал нейтральным тоном:

— Все, что я сказал, — абсолютно секретно. Несмотря на то что по меньшей мере полторы сотни человек прекрасно об этом информированы и еще больше людей знают об этом по слухам.

— Ну, с абсолютной секретностью у нас больше всех Элинор имеет дело, — ляпнул я и тут же чуть не взвыл: Элинор с силой наступила мне на ногу. — Пару недель назад к нам вдруг повадились толпы серо-зеленых, это было очень заметно, сначала низшие чины стали появляться на территории, за ними потянулись и офицеры рангом повыше. Они даже в кинотеатре у нас были.

Сэр Джордж кивнул. Он слышал об этом. Для сил вчерашнего дня (стало быть, и он пользовался этой пошлой метафорой) руинная территория наполнена совершенно особенной символикой. Это были акции, напоминавшие своего рода демонстрацию силы, и не исключено, что они будут повторяться, возможно, даже завтра, во время открытия библиотеки. Мы должны быть начеку, но бояться нечего. Серо-зеленые сейчас не настолько сильны, чтобы затеять переворот или всерьез кому-нибудь навредить. С этими словами он встал, подхватил свой бокал, еще раз приветливо кивнул нам и исчез, пробормотав: «До завтра».

Фродо принес еще выпивки, и мы еще посидели в какой-то полудреме. Сказывалась не только усталость последних дней и недель, которая вдруг дала о себе знать. Чем дольше я здесь находился, тем больше мне становилось не по себе. Нас окружали сплошь милые люди, не было никакого сомнения, что они прилагают немалые усилия, чтобы помочь стране встать на ноги. Некоторые из них занимались этим не впервые и могли считать это своей профессией. Они помогали подняться Италии, затем — Греции, они делали что могли в Алжире и Конго, в Афганистане и Ираке, они старались изо всех сил. Такая работа, похоже, быстро не кончится, потому что все больше государств внезапно терпят крах или попадают в плохие руки. Эти эксперты знали, что предпринять, и даже писали об этом умные статьи в таких газетах, как «Иностранные дела», «Трансатлантик Обсервер», «Атлантик Мансли» и «Европейские дела», а также выступали с увлекательными докладами перед сотрудниками политических фондов. Они однозначно были по своим человеческим качествам в сто раз лучше Генерала и его мрачной камарильи. Командированные по делам демократии — они вели себя дипломатично, открыто, компетентно и цивилизованно. Гражданский отдел был исполнен дружелюбия, военный — азарта и настойчивости. А когда рабочий день подходил к концу, они встречались в клубах, подобных этому, раскланивались со старыми знакомыми — помнишь, как было тогда, в Багдаде, в Неаполе, в Салониках, в Алжире или Хартуме? — договаривались о следующей встрече. В городе они не ходили по улицам, не сидели в нормальных пивных, в кино, на футболе или боксе. По вечерам они искали родного тепла и жались друг к другу. Через какое-то время они снова покидали страну, и в лучшем случае один-два комиссара или особые уполномоченные — неважно, как там они все назывались — оставались еще на некоторое время, чтобы проследить, все ли происходит в установленном порядке, а тем временем основная команда уже распаковывала чемоданы в очередной горячей точке.

А мы-то сами, думал я, у себя, на своей особой территории, чем мы-то занимались? В первую очередь мы погрузились в свою работу, и в основном она проходила в контакте с тем, что снаружи, в контакте с миром. У нас не было ни привратника, ни контролера, который решал бы, кому можно, а кому нельзя входить на территорию. К нам всякий мог прийти, и в последнее время заявлялись люди, которых мы не очень хотели видеть. Фред Бок даже предложил как-то организовать на выходных большой праздник, чтобы каждая фирма устроила презентацию. Идею не одобрили, потому что Тобиас Динкгрефе и другие вспомнили, что во времена хунты военные раз в год устраивали здесь день открытых дверей и Генерал давал ежегодный прием для восьмисот граждан в саду резиденции правительства.

— Мы ведь и без того абсолютно открыты, — добавил он, — у нас нет казарменных ворот, которые всегда на запоре, а теперь их пора отворить. Хотя, — он понизил голос, — хотя порой я бы от ворот не отказался.

Вот о чем вспомнил я в тот вечер, пока Фродо ходил за последней порцией напитков, за тем, что Элинор назвала «а night cap»[74]. Собственно говоря, мы были открыты, но если речь шла не о надежных деловых партнерах, проявляли крайнее недоверие ко всем, кто к нам приходил. Во времена моей жизни в Аахене я как-то съездил в Голландию и посетил тамошний приют бегинок в Амстердаме. Доступ посетителей был ограничен несколькими часами в день. Жители хотели, чтобы по вечерам их оставляли в покое. У нас нечто подобное, думал я теперь: по вечерам все, кто не нашего поля ягода, должны убраться восвояси.

Фродо вернулся с «ночными колпаками», и я поведал ему и Элинор о своих мыслях. Фродо выслушал очень внимательно, но промолчал, а Элинор кивнула, сказав:

— Невозможно заключить в объятия весь мир.

Через полчаса мы уже тряслись в автобусе, возвращаясь назад. Когда заполночь мы наконец добрались до дома, я заметил, что в библиотеке по-прежнему горит свет. За освещенными окнами мы увидели Зандера, который беседовал с Луджером Хафмайстером из фирмы «FireSafe & WaterImp». Мне показалось, что в глубине помещения я вижу еще несколько человек из команды Луджера с огнетушителями в руках, и в какое-то мгновение был готов ворваться туда вместе с Фродо. Как-никак это была наша общая библиотека, а не частная фирма. Но я вовремя вспомнил, что Зандер просил в последние часы перед открытием оставить его в библиотеке «совершенно одного», и, хотя в данный момент он был совсем не один, я решил: будь что будет, пусть обходится без нас.

Вместо этого я спросил Элинор, не хочет ли она пойти ко мне. Она отрицательно помотала головой:

— Перед завтрашним днем нам всем надо как следует отдохнуть. А вам, библиотечным людям, в особенности.

Документ 11

Программа торжественной церемонии

Четверг, 14 марта 2030 года, 19.00: открытие библиотеки «Старые фонды»

С 19.00 — бокал шампанского и фуршет. Приветствие: директор библиотеки Кай Зандер.

С 20.00

Приветственное слово: профессор доктор Ингмар Метцлер, канцлер комиссариата.

Приветственное слово: Пьер Лашенэ, заместитель главы Интернациональной комиссии.

Приветственное слово: Ангелика Рот, и.о. бургомистра.

Приветственное слово: доктор Ханна Майнеке, Германский библиотечный союз.

Приветственное слово: доктор Урсула Йордан, Биржевой союз немецкой книжной торговли.

Приветственное слово: Хельга Мюллер, «План Б», об архитектурной концепции библиотеки.

Приветственное слово: Тобиас Динкгрефе, «le plaisire du texte», от имени всех спонсоров.

Реза Абази, писатель (Союз свободных немецкоговорящих авторов, ССНА): «Почему и для кого мы пишем книги?»

Кай Зандер, директор библиотеки: «Как и зачем возникла библиотека „Старые фонды“?»

В завершение церемонии — экскурсия по библиотеке.

20

Гости начали собираться в половине седьмого. Первыми подъехали Метцлер и Джордж Теннант: сэр Джордж — один, в темно-зеленом Rover 225 Superior, канцлер временного правительства — в черном бронированном служебном лимузине с шофером. Сэр Джордж использовал время, оставшееся до официального приема, чтобы впервые познакомиться с фирмой своего сына, за которую он давал поручительство в банке. Канцлер на время удалился в комнаты Зандера. Он производил впечатление человека слегка напуганного и очень уставшего, который ждет не дождется, когда закончится наконец его временное правление. Возможно, играло роль осознание того, что он фактически ничего не решает и в качестве главы правительства выполняет роль свадебного генерала. Возможно, он только и мечтал вернуться к былой научной деятельности. То, как просветлело его лицо при знакомстве с библиотекой, подтверждало это предположение.

Без четверти восемь библиотечный холл, где был накрыт фуршет, оказался набит гостями до отказа, и Зандер произнес несколько приветственных слов. Затем гостей пригласили в читальный зал, где мы поставили сотню стульев. Первые три ряда были зарезервированы, далее гости могли располагаться, где хотели. В самый момент открытия, когда Метцлер уже шел к сцене, чуть ссутулившись и опустив голову, — прибежал, слегка запыхавшись, ректор Университета имени Гумбольдта, разумеется, место для него в первом ряду было приготовлено. Фродо провел его через весь зал по узкому центральному проходу, и ректор занял привычное положения центра всеобщего внимания.

В приветственных речах не содержалось ничего нового, докладчики исполняли свою роль в основном формально. Выражали радость и (или) надежду. Канцлер выказал радость по поводу того, что библиотека стала духовным выражением укрепления демократии в нашей стране. Месье Лашенэ от имени Интернациональной комиссии поделился надеждой, что библиотека станет важным шагом на пути возвращения страны в ряды европейского сообщества, где она снова выступит полноценным и важным членом. Бургомистерша указала на то, что наша столица испокон веку традиционно считалась библиотечным городом, и поприветствовала нашу библиотеку как полноправного нового члена этого «духовного содружества». Госпожа доктор Майнеке из Библиотечного союза усматривала в открытии библиотеки еще одно подтверждение тому, что книга продолжает жить, и ровно такое же мнение, вторя ей, выразила госпожа Иордан из Биржевого союза: дамы вполне могли произнести свои речи синхронно, если бы заранее сговорились. Хельга Мюллер показала, как основная идея библиотеки — служить хранилищем духовной жизни — воплотилась в архитектуре помещений, и выразила надежду, что злой дух, обитавший в этом доме прежде, окончательно покинул его. Речь Тобиаса Динкгрефе была самой краткой: он сказал, что спонсоры с радостью дали деньги и теперь с радостным нетерпением ждут, когда можно будет начать пользоваться библиотекой.

Затем приглашенный писатель Реза Абази начал своего рода лекцию по поэтике. Позже я узнал, что незадолго перед этим он прочел курс из шести лекций в Университете Франкфурта-на-Майне, из них он и выбрал фрагменты, которые, как ему казалось, в сокращенном виде подойдут к случаю. Он совершенно не ожидал, что многие из присутствующих это заметят и возникнет легкое недовольство. Но скандала никто устраивать не хотел, поэтому Абази дали спокойно дочитать текст доклада до конца. Он пишет книги, потому что не может иначе, сказал Абази, и пишет он их, конечно, для читателей. Чтобы изложить эти мысли, ему потребовалось полчаса.

Наконец, на сцену вышел Зандер. Посмотрев, как он поднимается по ступеням к кафедре, как опирается локтями на пульт, я внезапно подумал, что он очень постарел. Я вспомнил, каким молодым он мне показался, когда я только приехал сюда, в те давние дни, полгода назад. Зандер говорил без бумажки, направляя сверкающий взор сквозь круглые, без оправы, стекла очков в полумрак зала. У него был такой вид, словно он собрался извиниться за то, что организовал нечто не очень современное — библиотеку, где хранятся исключительно печатные издания. Но ничего подобного Зандер говорить не стал; однако вместо подходящего случаю обстоятельного доклада о роли и значении библиотек он начал рассказывать о своей жизни. Я еще раз услышал историю о резиновом мячике и миссис Дэллоуэй, историю о поиске того места в карманном издании романа «Занзибар», где Грегор рассматривает скульптуру читающего монастырского школьника. Зандер рассказывал о своей прежней работе в университетской библиотеке Далема и в маленьком издательстве «Либеро», где он укрывался в годы правления хунты. (Издательство существовало до сих пор, и его директор, разумеется, был в числе почетных гостей.) Наконец, он сообщил о том, как создавалась наша библиотека, поблагодарил спонсоров и обоих своих сотрудников, то есть меня и Фродо, и заверил всех присутствующих, что они сейчас, в этот момент, находятся в раю, ведь, как известно, один известный писатель прошлого столетия[75] представлял себе рай в виде библиотеки.

Неужели слово «рай» послужило им сигналом? Неужели они дожидались именно этого момента? В то время как в зале, сначала неуверенно, а потом, подчиняясь ритму хлопков, раздался шквал аплодисментов — другое слово подобрать трудно, — в то время как первые ряды встали и продолжали громко аплодировать, подняв руки над головой, а в глазах директора «Либеро» заблестели слезы волнения, — словно из пустоты, возникли первые серо-зеленые. Они попарно появлялись отовсюду, от главного входа, изо всех проходов и даже из-за сцены, на которой стоял Зандер и, сгорбившись, принимал на себя эту разгулявшуюся бурю аплодисментов. Я увидел их одним из первых, потому что сидел возле бокового прохода, и невольно сжался, сразу подумав, что сейчас они откроют огонь. Они действительно открыли огонь, только не из пулеметов и тяжелых орудий, а из пистолетов с зажигательной смесью системы «Шнайдер 22», направляя их на книги, которые заполняли все четыре стены до самого потолка. Часть серо-зеленых бросилась в соседние помещения, чтобы поджечь книги и там.

Сегодня мне уже трудно сказать, кто тогда среагировал первым. Сам я, хотя сразу и вскочил на ноги, просто столбенел. Зато Фродо, сидевший рядом со мной, тут же бросился на одного из нарушителей порядка и попытался заломить ему руку. Других серо-зеленых (как мы позже выяснили, их было всего восемнадцать) тоже окружили, причем сэр Джордж был в первых рядах. С небольшим опозданием подоспела и служба охраны, которая должна была обеспечивать безопасность мероприятия и позже никак не могла объяснить, каким образом серо-зеленые вообще смогли попасть в библиотеку. Буквально через пару минут нарушители были схвачены. Ситуацию облегчило то, что все они действовали попарно и каждую из девяти пар окружила толпа людей, во много раз превосходившая их числом. Зандер спокойно стоял возле кафедры, пытаясь со своего возвышения оценить ситуацию в целом, и, как ни странно, улыбался. Вскоре все мы узнали почему.

Исполнителям покушения, позволю себе назвать их так, удалось направить свои огнеметы на тесные ряды книг и открыть по ним огонь. Но никакого результата они не добились. Как известно, книги не так-то просто поджечь вопреки романтическим литературным описанием пожаров в библиотеках. Но поскольку огнеметы системы «Шнайдер 22» на тот момент были лучшим оружием, которое вообще существовало на рынке в этом сегменте, можно было ожидать, что хотя бы несколько книг, которые мы в предшествующие недели и месяцы столь неутомимо каталогизировали и ставили на полки, начнут слегка дымиться. Ничего подобного. Книги, а также полки, на которых они стояли, казалось, специально защищены от подобных атак — впрочем, так оно и было.

Зандер был не единственным, кто спокойно и с улыбкой взирал на всю эту суматоху и недолгую борьбу. В углу зала в таком же расслабленном состоянии стоял Луджер Хахмайстер, и теперь я вдруг понял, еще до того, как Зандер об этом рассказал, весь смысл вчерашней вечерней сцены, когда я в какой-то момент, заглянув в библиотеку сквозь ярко освещенные окна, захотел вместе с Фродо отправиться туда. Я понял, почему Зандер так рано отослал нас домой, а сегодня велел прийти не раньше четырех. Фирма «FireSafe & WaterImp» вчера ночью обработала полки и книги специальным огнеупорным составом, который представлял собой ее собственную разработку и только пару недель назад появился на рынке. Сегодня утром, пока я валялся в постели, продолжая в одиночку осваивать триллер Корфа (у Элинор оставалось на это все меньше времени), они протестировали защиту, держа все это, понятное дело, в строгом секрете. Можно было подумать даже, что Зандер и Хахмайстер сами зазвали к нам серо-зеленых, чтобы провести учения.

Впрочем, все оказалось иначе. Нарушители — двенадцать мужчин и шестеро женщин — все как один были в прошлом низовыми солдатскими чинами, причем все — не старше двадцати пяти лет. Сэр Джордж в тот момент, когда короткие схватки в библиотеке еще были в самом разгаре, позвонил международным миротворцам и в полицию. И те и другие прибыли почти одновременно. Было не столько огорчительно, сколько забавно слушать, как они спорят, пытаясь снять с себя ответственность за преступление серо-зеленых. С одной стороны, нарушители появились здесь в военной форме, значит, наказывать их должны миротворцы, которые пока исполняют в стране функции армии. С другой стороны, той армии, в мундиры которой молодежь была одета, больше не существовало, значит, речь идет об обычных уголовниках — а ими занимается полиция. Конфликты такого рода не были редкостью. Зандер в качестве хозяина дома, а также Метцлер и сэр Джордж как два высших представителя власти, которые при сем присутствовали, быстро погасили разгоревшийся было спор и совершенно официально поручили обоим подразделениям заняться нарушителями.

Через несколько дней стало известно, что нападением на библиотеку никто из тайных врагов не руководил. Не существовало никакой опасности для нынешнего правительства, как само это правительство усердно подчеркивало; жизни канцлера Метцлера тоже ничто не угрожало. Нападение не надо воспринимать как некий сигнал. Оно не было организовано городскими катакомбами, где, судя по всему, скрывался Генерал. Им не руководила из Каринтии до сих пор не пойманная Мариэтта Кольберг. Это была самостоятельная акция молодых людей, которые в последние недели перед падением режима составляли личную охрану Генерала. Преисполненные восторженного фанатизма, но плохо обученные, они почти сразу, в начале боев, были схвачены на территории, поэтому остались живы. Учитывая их молодость, их приговорили к относительно небольшим срокам, а потом, еще до начала исполнения приговора, помиловали. В них видели скорее жертв, заблуждающихся, нежели преступников. Некоторые из них закончили элитные школы майора Гроша; все они, разумеется, были раньше членами молодежных движений «Гейм Бойз» или «Твилайт Герлз», а потом все вступили в «Серую Гвардию». Было совсем несложно справиться с ними и отобрать огнеметы — достаточно было нескольких активных граждан (я к их числу не принадлежал). Когда миротворцы и полиция стали их уводить, эти чудаки взялись за руки, словно дети, и шагали молча, преисполненные гордости за операцию, несмотря на то что она провалилась. «Они прекрасно выглядели, — сказала Элинор на следующий день, — такие красивые, юные и глупые».

Они совершили нападение не только из-за того, что ненавидели книги. Во время допросов это выяснилось очень скоро. Книги они и вправду не любили, книги были им совершенно безразличны. Они не боролись против библиотеки, они боролись за это конкретное место. В этом доме жил Генерал, а с Генералом они ощущали нерасторжимую пожизненную связь. На библиотеку они напали потому, что из-за нее дом Генерала служит теперь другой цели, а это — святотатство. Во время процесса, который начат был против верных вассалов генерала Роткирха очень скоро и привлек широкое внимание СМИ, они продолжали придерживаться своих взглядов и давали показания с горящими от возбуждения глазами. Несмотря на отсутствие раскаяния, за попытку поджога они были приговорены к мягкому наказанию — полгода тюрьмы. Существовали рекомендации из самых верхов не создавать сейчас, перед выборами, новых источников недовольства, а также избегать создания фигур мучеников. Однако молодые люди выслушали приговор именно с видом мучеников и хором запели песню «Серой Гвардии»[76]. Судья не стал назначать им штрафы за нарушение порядка.

21

Помимо уверенности в том, что библиотеку поджечь невозможно, вся эта комедия привела еще к одному положительному следствию: она освободила нас от парализующей усталости. На следующий день казалось, что все встряхнулись и совсем иначе стали относиться к работе, чем в предшествующие недели. В интервью, которое журнал «НЕРОН» взял у Утты Велькамп, говорилось, что нападение на библиотеку, согласно Марксу/Гегелю, — это не великая трагедия, а босяцкий фарс[77]. Впервые в действиях временного правительства стало просматриваться намерение с помощью декрета легализовать дикое поселение на руинной территории. Впрочем, толку от этого намерения было не много, потому что срок полномочий правительства заканчивался в мае и заявления такого рода давались ему легко.

Миновали последние кратковременные холода, и на две недели установилась теплая погода ранней весны. Солнце ласкало кожу, и по всей территории распространилось ощущение праздника. Однажды вечером, когда в «Толстухе» было полно народу, пуговичница закружила в танце своего скрипичного мастера, а к ним присоединились Зельда и Анна. Песне, которая звучала, было лет шестьдесят. «We starve, — пел неподражаемый женский голос, — look at one another, short of breath, walking proudly in our winter coats, wearing smells from laboratories facing a dying nation, of moving paper fantasy…»[78] Элинор бросила на меня быстрый взгляд, потом взяла за руку и потянула в круг танцующих.

Через два часа мы впервые после долгого перерыва вместе лежали в постели. В последние недели она избегала меня, вечно ссылаясь на работу, и я уже начал думать, что наша короткая любовная история молчаливо закончилась, причем никто из нас не знал почему. Теперь стало казаться, что она просто-напросто на время охладела от зимней стужи. Я ничего толком не мог сказать, Элинор тоже знала не больше, чем я. В чувствах она не очень разбирается, так, во всяком случае, она мне однажды объяснила. Этой ночью она впервые рассказала о своей матери, которая ушла, когда Элинор исполнился год.

— Отец время от времени пытается убедить меня в том, что я помню какие-то события первого года жизни, — сказала она, — но все это, конечно, ерунда. Даже если я гений: амнезия раннего детства не пощадила и меня. Поначалу я в угоду ему делала вид, будто что-то припоминаю, а потом сказала честно: у меня не осталось ни тени воспоминания о матери, и у меня нет ни малейшей потребности с ней познакомиться.

— А где она сейчас?

— В Новой Зеландии, — ответила Элинор, — и это, к счастью, очень далеко.

— Ты хоть это знаешь. Я про своего отца вообще не знаю ничего, кроме того, что они с матерью встретились всего на одну ночь.

Я рассказал ей все, что знал.

Моей матери было тогда двадцать три года, и она жила в маленькой квартирке во Франкфурте-Борнхайме, две комнаты, крохотная ванная и типичная франкфуртская кухня. Она только что начала работать в банке. С моим отцом она познакомилась майским вечером в ресторанчике на Бергерштрассе, и на следующее утро в половине восьмого они вдвоем отправились — она на работу, а он — в маленький пансион в Бокенхайме, где он, по его словам, отдыхал раз в неделю. По ее прикидкам, он был в два раза старше ее. Вроде бы преподавал раз в неделю во Франкфуртском университете, а жил в Бонне, и там же, опять-таки по его рассказам, участвовал в каких-то политических делах. Моя мать считала Грегора скорее каким-то мошенником, хотя и очень милым, — так она мне позже объясняла. В университете она никогда не пыталась его найти. Да это было вряд ли возможно, ведь фамилии его она не знала. Только через два месяца она заметила, что беременна. Когда родился ребенок — то есть родился я, — работать в банке стало для нее значительно сложнее. Мать-одиночка, начинающая карьеру в банке, — это было мало реально. Но скоро она нашла работу в оптовой торговле деликатесами и проработала там тридцать пять лет, до самого последнего времени. Очень успешно, на руководящих постах. Торговая жилка у меня, подозреваю, от нее.

Пока я рассказывал, Элинор сначала слушала вполуха, забавляясь ситуацией, потом — со все возрастающим интересом, а под конец смотрела на меня почти с сочувствием. Наконец она помотала головой, и я остановился.

— Если бы это не было так безумно, — промолвила она, — я бы сказала, что это просто неудачная выдумка.

— Что?

— Заметно, что у тебя нет никакого «чувства возможного», Ульрих. Или фантазия отсутствует напрочь. Или ты детали не умеешь запоминать.

Я по-прежнему ничего не понимал. Натура Парцифаля давала о себе знать.

— Этого человека, — пояснила Элинор, — звали Грегор, он был замешан в каких-то политических делах в Бонне, а потом какое-то время работал во Франкфуртском университете. Тебе это ничего не напоминает? Да-а, хороший библиотекарь из тебя никогда не получится.

Постепенно до меня начало что-то доходить, проясняться то, на что она намекала; но пока я собирался с мыслями, она продолжила:

— В книгах я читаю не только информацию на суперобложке, но и данные об авторе. Вот этот самый Грегор Корф, написавший «Заговор Сони», который мы с тобой никак не можем одолеть…

— Я тут ни при чем.

— …значит, написал книгу, которую мы никак не можем одолеть, — этот Корф был замешан в каких-то политических делах в Бонне, потом несколько лет работал во Франкфуртском университете, причем именно в те годы, о которых рассказывает твоя мать.

— Как тебе удалось все это так быстро вычислить?

— Вот так и удалось. А потом он уехал из Германии, и твоя мать, прямо скажем, не очень-то старалась отыскать отца своего ребенка.

Это была правда. Мать позже рассказывала мне, как она боялась, что этот человек когда-нибудь вдруг заявится к нам и перевернет все вверх дном. В какой-то момент гипотеза Элинор показалась мне невероятной. Все-таки Корф в начале нового тысячелетия, через несколько лет после моего рождения, выпустил бестселлер. Он наверняка давал тогда многочисленные интервью, повсюду должны были мелькать его фотографии (в том дешевом издании, которое мы читали, фотографии автора не было), не исключено, что он выступал и по телевизору. С другой стороны, моя мать вряд ли смотрела такие передачи. Так что она могла все это благополучно пропустить, а если даже и узнала его, то предпочла проигнорировать новость. Ничего подобного она мне не рассказывала, и я даже сейчас не стал бы ее об этом спрашивать. Она как раз только что покинула Франкфурт и купила себе домик на Боденском озере. Беспокоить ее не стоило.

Остаток ночи прошел в лихорадочной смене легкого забытья и новых пробуждений, и каждый раз мы с Элинор любили друг друга так, словно времени у нас осталось совсем мало.

Потом снова наступил день.

Документ 12

Беседа с Уттой Велькамп, историком, Свободный университет

«НЕРОН»: Госпожа Велькамп, вас можно отнести к сквоттерам, верно? Вы — профессор-анархист, да?

Велькамп: Что вы имеете в виду?

«НЕРОН»: Ведь вы живете на территории, которая в последние годы была заселена стихийно и территориально-правовой статус которой на сегодня абсолютно неясен.

Велькамп: Я живу на территории, где весь архитектурный комплекс зданий подвергся серьезным разрушениям. Нынешние ее обитатели постепенно, по собственным проектам и на собственные средства восстанавливают эти здания. Таким образом, они приобретают на них определенные права. Об этих правах ведутся сейчас переговоры, хотя они и затянулись. Никаких проблем я здесь не вижу. А вообще мне очень нравится моя квартира.

«НЕРОН»: Она ведь у вас на втором этаже. А под вами, на первом этаже, по иронии судьбы вожди режима и их приспешники, о взлете и падении которых вы пишете, еще пять лет назад занимались поддержанием своей спортивной формы. Для вас это — genius loci?

Велькамп: Что вы, я с удовольствием поселилась бы и в любой другой квартире на территории. Кстати, сейчас там, на первом этаже, школа фехтования, это ведь тоже неплохо. Закалка перед грядущими боями.

«НЕРОН»: Которые скоро начнутся?

Велькамп: Не думаю.

«НЕРОН»: Так или иначе, но три недели назад было нападение на новую библиотеку.

Велькамп: Восемнадцать отчаявшихся вассалов из бывшей лейб-гвардии Генерала, ну да. Безусая молодежь, их даже жалко. Ущерба никакого они не нанесли, но зато стало ясно, что подобные акции не являются частью более широкого подпольного замысла. Это был пошлый фарс, а не великая трагедия. Вот вывод из этого происшествия.

«НЕРОН»: Но ведь в столице то и дело возникают стычки, и говорят, что генерал Роткирх еще жив.

Велькамп: Нет сомнений, жив курилка.

«НЕРОН»: Почему же его до сих пор не поймали?

Велькамп: Надо дождаться подходящего момента. Но так долго, как тогда с Караджичем[79], с ним церемониться не будут.

«НЕРОН»: Значит, никакой опасности нет?

Велькамп: Нет. Особенно сейчас, когда разоблачена подпольная сеть, владевшая частными такси. Оттуда шли основные деньги на закупку оружия, как мы теперь знаем. Этот источник средств теперь блокирован.

«НЕРОН»: Когда выйдет ваша книга — в будущем году?

Велькамп: Надеюсь, да.

«НЕРОН»: У хороших ученых — а мы вас относим именно к этой категории, и мы не одиноки в этой оценке — помимо профессиональной мотивации, есть всегда сугубо личная причина, чтобы заниматься определенной темой. У вас такая причина есть?

Велькамп: Безусловно. Мне не было еще двадцати шести лет, когда грянул путч, а я тогда работала над своей диссертацией.

«НЕРОН»: Как звучала тема?

Велькамп: «Формы авторитарного господства в условиях глобализации и модернизационных сдвигов».

«НЕРОН»: Насколько нам известно, вы завершили свой труд и даже защитили его. Summa cum laude[80], как значится в архивных документах.

Велькамп: Верно. Но вскоре после этого мой руководитель не только лишился кафедры, но и был арестован. Два года он просидел в тюрьме вот на этой территории. Наконец под сильным международным давлением его удалось освободить. Все его состояние к тому моменту было давно конфисковано. В этом плане режим был мировым лидером.

«НЕРОН»: Если взглянуть на историю — и вдобавок почитать вашу диссертацию, — получается, что это — характерная черта всех авторитарных режимов. Править авторитарно всегда означает — обогащаться лично.

Велькамп: Разумеется. Но генералы — или офицеры, скажем так, ведь один из самых отвратительных правителей генералом не был, — короче, генералы довели этот процесс до высочайшего искусства. Внешне они были совершенно чисты, как вы помните: декларирование всех доходов, включая возможные побочные отчисления… Однако, по самым скромным оценкам, фон Мархов и Плессингер сколотили за это время личные состояния по тридцать миллионов евро каждый. У Роткирха миллионов на десять меньше, а Грош, наша бедная церковная мышь, успел отложить всего полмиллиона, потому что для него самым главным была идеология. Низшие эшелоны из ближайшего окружения тоже весьма обогатились.

«НЕРОН»: Тогда объясните нашим читателям еще раз, как все это функционировало.

Велькамп: Специально для этого во Франкфурте был создан Банк Общественной Благотворительности (БОБ) с филиалами в Шанхае и Сингапуре. Все собранные деньги поступали сначала во Франкфурт, и уже потом БОБ финансировал всевозможные инициативы и разнообразную общественную деятельность, которых не было в природе. Такой утонченной сети подставных фирм и фондов, наверное, никогда в истории не существовало. Это было абсолютно новаторское изобретение хунты.

«НЕРОН»: В этом генералы оказались неожиданными новаторами.

Велькамп: Не столько сами генералы, хотя Плессингер прекрасно разбирался в финансовом секторе еще до путча… И совсем не глава правления банка БОБ…

«НЕРОН»: …м-м, доктор Ханкель?

Велькамп: Да-да, доктор Ханкель. Этот был просто хорошо оплачиваемой марионеткой. В банке был один сотрудник, внешне совершенно обычный, который, кажется, состоял в управлении снабжения, некий доктор Фельдман. Он-то и держал в своих руках все нити системы. Официально он получал месячный оклад в три тысячи евро, то есть относился в этой фирме к беднякам. Но за каждую проведенную банком операцию — а задача у банка была только одна: отмывать конфискованные деньги — он получал свои проценты.

«НЕРОН»: А почему же после 2015 года общественность об этом докторе Фельдмане ничего не слышала?

Велькамп: Потому что он бесследно исчез, причем еще за год до свержения хунты. Я подозреваю, что он скорее в Азии, чем в Европе, и не думаю, что ему плохо живется. Хорошие специалисты везде нужны.

«НЕРОН»: Вы пока не объяснили нам, как в конце концов генералы получили доступ к своим деньгам. Мы дошли только до стадии, когда деньги отмыты.

Велькамп: Суммы внутри страны непрерывно кочевали из одного банка в другой. Разумеется, сами суммы всякий раз менялись, чтобы исходная сумма ни в коем случае не всплыла — важно было замести следы. Когда же они наконец полностью исчезали — следы, разумеется, а не деньги, — тогда они переводились в Сингапур или в Шанхай.

«НЕРОН»: На номерные счета?

Велькамп: Да, на номерные счета. Как вы знаете, Цюрих давно уже не основное место по этой части.

«НЕРОН»: Понятно. Давайте вернемся к вам. Как складывалась ваша судьба после 2016 года?

Велькамп: Я сама себя дискредитировала — собственной темой и тем, кто мой руководитель. Правда, целенаправленная расправа хунты с университетами началась только через два-три года. Поэтому мне еще удалось найти место в отделе документации университета, и там я надежно укрылась. Даже кое-какие специальные навыки получила.

«НЕРОН»: Потом с 2019 года вы — в Кембридже. Это был для вас колоссальный прорыв.

Велькамп: Мне повезло, как, собственно, и раньше, и на протяжении всей моей жизни. Приглашение в Кембридж организовал профессор Метцлер, который был вторым оппонентом на защите моей диссертации. У него была в Кембридже гостевая профессура, и после путча он смог там остаться. Когда он занял должность канцлера, это всем стало известно. Колоссальный прорыв? Что ж, там была замечательная атмосфера, я навсегда полюбила этот город, но на самом деле я там работала вовсе не в университете.

«НЕРОН»: А где?

Велькамп: Я работала в одном институте, он назывался Центр современных германских исследований. Официально он был учрежден одним из выпускников Кембриджа, но на самом деле представлял собой учреждение британского правительства. Там я занималась изучением и оценкой документов, которые можно было получить из Германии, а таких было очень много, ведь хунта не утруждала себя засекречиванием документов в большей мере, чем это делают все современные государства. Разумеется, я там работала не одна. Например, там были английский германист, который когда-то раньше работал на МИ6, парочка резвых молодых экономистов, политологи, социологи, военные специалисты и так далее. Был даже один отбившийся от стаи математик по имени Мурнау. Мы размещались в Мастерс Лодж и были в достаточной степени изолированы.

«НЕРОН»: То есть занимались информационной работой.

Велькамп: Информационной оценкой, так будет правильнее. Время от времени к нам приезжали с визитом из Лондона. Забавно было наблюдать, как британские коллеги старшего поколения откровенно радовались, что наконец-то немцев можно снова официально считать врагами. Это их почему-то бодрило.

«НЕРОН»: Вы страдали от этого?

Велькамп: Нет, никогда, что вы. Тот факт, что я немка, было в их глазах просто врожденным пороком, с которым я ничего не могла поделать. Bad luck[81].

«НЕРОН»: Видимо, там-то и созрел план вашей книги? Вы ведь постоянно подпитывались новостями с родины?

Велькамп: Нет, до этого было еще далеко. То, что хунта долго не продержится, мне стало ясно очень скоро — нам в Центре всем это было ясно, — но тогда я всерьез подумывала о том, чтобы остаться в Англии навсегда.

«НЕРОН»: А почему не остались?

Велькамп: Профессор Метцлер посоветовал мне вместе с ним вернуться в Германию. Такие исследователи, как я, были очень нужны. Планировалось даже, что я буду работать во временном правительстве, но я отказалась.

«НЕРОН»: Правда ли, что ваше исследование, посвященное временам хунты, наполовину является заказом государства? Вы получаете от правительства деньги?

Велькамп: Какая ерунда! Как вы знаете, после возвращения я защитила докторскую и стала заведовать кафедрой современной истории, причем без какой бы то ни было правительственной протекции, прошу это отметить. Работа над книгой — это часть моих исследований, а финансовую поддержку я получаю от фонда Винклера и от издательства, в котором выйдет книга.

«НЕРОН»: А каков ее основной тезис?

Велькамп: Никакого основного тезиса в ней не будет. Я принадлежу к той школе историков, которая очень сдержанно относится к выставлению оценок и выдаче рекомендаций, а сосредоточивает свое внимание скорее на единичности событий. Конечно, я исхожу из собственных результатов, к которым пришла в своей диссертации.

«НЕРОН»: Из каких, например?

Велькамп: Например, из того, что авторитарные режимы в их современных версиях могут быть попыткой ответа на проблемы глобализации.

«НЕРОН»: Вы имеете в виду, что глобализация приводит к возникновению авторитарных режимов?

Велькамп: Вовсе нет! Они просто являются одной из возможностей. Мы наблюдали их за последние десятилетия в нескольких странах, но одновременно в других странах видели противоположные тенденции.

«НЕРОН»: А почему тогда именно в Германии появилась хунта?

Велькамп: Ну как вам сказать, так или иначе, настоящего военного путча в нашей истории еще не было. Ведь хунта — это скорее коронное блюдо испаноязычного мира, не так ли?

«НЕРОН»: Вы находите это забавным?

Велькамп: Нет-нет, правда. И я не хочу ничего смягчать. Но если вспомнить все то, что уже случалось в этой стране, то нынешняя хунта покажется скорее фарсом, а не трагедией.

«НЕРОН»: Но почему все-таки она захватила власть?

Велькамп: Из-за всеобщего истощения сил, я бы так сказала. Я родилась в 1990 году, то есть ровно в год воссоединения обеих Германий. Таким образом, я — ровесница новой Германии, и ничего другого до 2016 года в своей жизни не видела, такова моя биография. Но когда я оглядываюсь назад, у меня создается впечатление, что страна и я взрослели разными темпами. Самое позднее в 2009 году, когда мне исполнилось девятнадцать, я почувствовала, что взрослею, а моя страна по-прежнему не знала, как строить свою жизнь и свои отношения с миром. Мне трудно описать это точнее. Просто оставалась какая-то пустота, и с этой пустотой столкнулись генералы. Они рассуждали так: все это — одна сплошная куча дерьма, больше мы в ней барахтаться не хотим. Кроме того, они не хотели, чтобы ими управляли некомпетентные министры обороны.

«НЕРОН»: Но ведь у них и без того было достаточно хлопот с солдатами в иностранных контингентах.

Велькамп: Так ведь это был грандиозный ход с их стороны, когда они последовательно начали отзывать свои контингенты из других стран. Это принесло им невероятно много очков.

«НЕРОН»: И еще их программы по обеспечению занятости.

Велькамп: Да, и они тоже, конечно. Хотя эффективность этих программ была очень низкой, а действие их — кратковременным. История знает подобные случаи. Вспомним еще и столовые для бедных. Да, генералам в заботливости не откажешь. Они возвращали мальчишек домой и кормили голодных. Их внешняя атрибутика и инициативы были с виду очень современными. Чего стоила вся эта символика со сдвоенными молниями, потом — «Гейм Бойз» и «Твилайт Герлз», поддержка новейших технологий и тому подобное. С другой стороны, в области информационных технологий страна не могла идти в ногу со временем, потому что свободное хождение информации, неконтролируемый информационный поток — все это генералам, конечно, совсем не подходило. Здесь все было точно так же, как со свободным выездом за границу. В принципе каждый мог выезжать свободно, у меня, например, с этим никаких сложностей не было, ведь я была для них не важна. Но другие могли выехать только при определенных условиях и на определенный ограниченный срок. Если у меня и есть какой-нибудь тезис, то вот он — режим рухнул под грузом собственных противоречий: хотели быть либеральными, но не могли; хотели быть современными и инновационными, но под строгим контролем; хотели быть открытыми всему миру, но за миром не поспевали; хотели вести публичную дискуссию, но при первых же словах критики сажали человека за решетку. Подобное всегда неизбежно терпит крах.

«НЕРОН»: Собственно, не такой уж оригинальный тезис.

Велькамп: У меня нет никаких претензий на оригинальность. Я хочу идти по следу событий и не терять его. События сами по себе достаточно оригинальны, если не причесывать их все под одну гребенку.

«НЕРОН»: Госпожа Велькамп, мы позволим себе еще раз затронуть вашу нынешнюю ситуацию. Руинная территория и ее обитатели считаются чем-то исключительным, особенно если вспомнить, что здесь происходило при хунте. Вы ощущаете свою исключительность?

Велькамп: Сначала я переехала сюда, чтобы находиться как можно ближе к объекту своего исследования. И я с удовольствием живу здесь, потому что рядом со мной множество интересных людей. С большинством у меня контакты довольно поверхностные, но все знают друг друга, а такие события, как открытие библиотеки две недели назад, очень сплачивают людей. У нас на территории царит волнующая атмосфера.

«НЕРОН»: Есть аналитики, которые считают, что здесь можно увидеть образы жизни будущего.

Велькамп: Господи, не знаю. Я не знаю, как все это будет развиваться. Будущее — не моя область. Я — историк.

«НЕРОН»: Госпожа Велькамп, благодарим вас за беседу.

22

На следующий день в одиннадцать утра, когда я вышел из библиотеки, чтобы выкурить первую сигарету, я обнаружил возле «Помидора» дежурную полицейскую машину. Неужели бригада решила здесь пообедать? Во-первых, к таким клиентам заведение вроде бы не привыкло, во-вторых, для обеда было еще, прямо скажем, рановато. Женщина в полицейской форме вышла первой, за ней мужчина, обоим около тридцати, оба — в темно-синих мундирах и рубашках цвета кобальта. Женщина стала стучать в окно ресторана, который был еще закрыт. Не добившись ответа, она обнаружила маленький звонок слева от входа. После многократных звонков кто-то наконец вышел и открыл. Мне показалось, что я узнал Петера Штудера, то есть, собственно, хозяина заведения. Состоялся короткий разговор, после которого мужчина-полицейский распахнул заднюю дверцу машины со стороны водителя, и оттуда по очереди выбрались Мария и Джузеппе Вагнер. После чего все пятеро — Штудер, дети и полицейские — исчезли внутри ресторана.

Уже через два часа все мы узнали значительно больше, и я подумал, что на нашей территории при передаче новостей, как в деревне, идеально работает сарафанное радио. Полиция забрала детей повара прямо из школы. Они были, и на то имелись неопровержимые доказательства, членами, если не главарями детской банды, которая совершала налеты на магазины с дорогими товарами, специализируясь прежде всего на электронике. У меня снова всплыла в памяти вечерняя встреча после кино, когда я все это услышал, и то, как они оба вышли из дверей сарая. Сарай тем временем уже вскрыли, он оказался главным складом награбленного. Было найдено огромное количество плееров ТМ-5, дорогостоящие «Вольфрам Альфа», «ватсоны» различной цены и качества, гиперпады, бинг-бинги и различный софт, вроде Stats Monkey 5.1, Pudding, Anti-Ödipus и Zazie.

Позже мы узнали, что на протяжении нескольких месяцев следствие по этому делу ведет специальная комиссия. Некоторое время выжидали, так как надеялись, что доберутся до взрослых членов банды, которые стоят за малышами, пока не пришли к выводу, что никаких взрослых нет. Бизнесом, то есть перепродажей, занимался тринадцатилетний. Главарь — так, собственно говоря, его назвать было нельзя, потому что эта банда налетчиков была всего лишь малой частицей его разветвленной предпринимательской сети. Из своего бюро на Доротеенштрассе, которое он снял по телефону, назвавшись фирмой «Williams Ltd», он продавал краденое, а также покупал и продавал акции и предлагал финансовые услуги. Благодаря этому бюро и удалось напасть на его след. Юный бизнесмен по имени Герд Вильхельм уже не мог совладать с созданной им гигантской империей, и когда он в ходе выполнения одной из своих «финансовых услуг» допустил промах, его тут же засекла Служба по борьбе с мошенническими операциями. Отсюда до банды маленьких воришек — которые внутри империи Вильхельма числились под именем «Красная Зора» — в рамках следствия был всего один короткий шаг.

Эти подробности мы узнавали постепенно в течение последующих дней. Для Джузеппе и Марии все это прошло почти без последствий, поскольку они были несовершеннолетние. Во времена Генерала их, разумеется, исключили бы из «Гейм Бойз» или, соответственно, из «Твилайт Герлз», отобрали бы у родителей и направили бы в один из воспитательных лагерей, которым комиссар Грош в последние годы уделял особое внимание и в которые вкладывал основные творческие усилия. Здесь же, наоборот, никому не приходило в голову лишить родителей их законных прав. Выиграть процесс против такого адвоката по семейному праву, как госпожа Вагнер-Адам, было практически нереально. Но всем и так уже было ясно, кто виноват: тот самый тринадцатилетний предприниматель с Доротеенштрассе, который в конечном итоге потерял контроль над своей империей[82]. Пока папаша Вагнер пребывал в глубокой депрессии, а ресторану «Помидор» пришлось временно нанять другого повара, его жена позаботилась о том, чтобы пристроить детей в интернат на Боденском озере и таким образом вывести их из-под огня. И вот снова был поздний вечер, и снова я стоял напротив библиотеки, когда Murakami 4 V цвета металлик с госпожой Вагнер за рулем и детьми на заднем сиденье медленно проехал мимо меня. Я поднял руку и помахал, но дети меня не видели.

23

Мы все были ошеломлены, увидев, сколько читателей стало к нам приходить, когда библиотека официально открылась. Я рассчитывал, что поначалу людей будет мало и контингент будет ограничиваться исключительно обитателями территории. Вместо этого с самого первого дня повалили люди из города, школьники и старики, студенты, ученые, солдаты, безработные и миллионерши. Они сидели в читальном зале или брали книги на абонементе, и вопреки нашим опасениям мы целыми днями были заняты по горло и уже подумывали о подмоге. Но пока не торопились кого-то нанимать; популярность библиотеки могла быть связана с тем, что слухи о попытке поджога привлекали любопытных, которые потом схлынут.

Во всяком случае на это надеялся Зандер, чем в первый момент немало меня удивил. Нам с Фродо постепенно становилось ясно, что Зандер нисколько не рад тому, что в библиотеку теперь открыт доступ. Больше всего на свете, как мне теперь кажется, Зандер хотел укрыться между стеллажами или заползти в свою каморку и со всей страстью предаться пресловутой ошибке всех начинающих библиотекарей: читать книги.

А если не брать в расчет привлекательность новой библиотеки, то, скорее всего, свое взяла прекрасная весенняя погода: территория манила к себе множество людей, у которых не было здесь никаких профессиональных дел. В течение пяти лет эта территория действительно была анклавом — с точки зрения людей в городе это был, конечно, эксклав, — не герметичная, не запертая на замок, в любое время открытая для всех, но явно не представлявшая интереса территория. Посетители приходили сюда для какой-то определенной цели: им надо было что-то привезти или что-то забрать; провести деловые переговоры с «Алисой» или с «FireSafe & WaterImp»; они заказывали какую-нибудь постройку у Торстена Теделя или ремонт скрипки или же приходили вечером в «Метрополис» посмотреть «Последнее метро» или какой-нибудь другой фильм. Потом они опять уходили, можно считать — в мир, и оставляли территорию нам, сумасшедшим чудакам, которые год за годом ее обустраивали.

Но этой весной, казалось, произошла перемена, потому что даже по вечерам у нас внезапно начали толпиться, подумать только — чужие! Я испугался, услышав это слово, призванное обозначать посетителей нашей территории, — дважды подряд, сначала от Зандера, потом от Тобиаса Динкгрефе. Причем Динкгрефе вроде бы больше пристало радоваться, потому что очень многие из этих чужих заходили перекусить именно к нему в ресторан. Конечно, так реагировали у нас далеко не все, но все-таки было достаточно людей, которые ощетинивались, набычивались и шипели, когда — особенно по вечерам и в выходные — к нам приходили посетители.

Снаружи шла предвыборная борьба. Еще пять недель, а потом — голосование в новый парламент. Разумеется, выборы проходили под надзором Интернациональной комиссии, обстоятельство, которое с определенных сторон подвергалось резкой критике. «Суверенитет из вторых рук» — гласил заголовок большой редакционной статьи в газете «Юнге Штимме»[83], основанной полгода назад. Автор подробно цитировал Кольберга, который культивировал тему суверенитета как собственную теоретическую нишу. Но уже сейчас было ясно, что в результате выборов в парламенте будут заседать как минимум семь партий и что правительство придется формировать самое меньшее из трех, предположительно под руководством эколибералов. Ясно было также, что Интернациональная комиссия после выборов хотя и существенно сократит свое присутствие, но оставшийся в городе штаб будет, как и прежде, вторым правительством. По этому поводу в статье из «Юнге Штимме» тоже высказывалось негодование. Я считал, что это нормально. Нормально ли? Нет, похоже, мне это было безразлично.

С тех пор как Элинор раскрыла передо мной пространство возможного и таким образом фактически предложила мне потенциального отца, мои мысли все время возвращались к этой теме. Посреди дневных забот, когда я расставлял по местам возвращенные книги или выдавал бледному пятнадцатилетнему подростку «Дом на Эльбе» Маргареты Мюленбек, передо мной постоянно всплывал образ Грегора Корфа, портрета которого у меня не было. В начале мая, за две недели до выборов, я все-таки решился и написал матери, попросив ее просто описать на словах, как выглядел тот гастролер, тот мошенник, с которым она в июне 1993 года провела ночь в маленькой борнхаймской квартире. Я спросил также, не слышала ли она позже хоть что-нибудь о некоем Грегоре Корфе, а может быть, читала или видела его по телевизору, и объяснил, почему меня это интересует. Ответ пришел через пять дней, вместе с пачкой фотографий, изображающих ее дом на Боденском озере. О Грегоре Корфе она никогда ничего не слышала; роман «Заговор Сони» был ей неизвестен. «У меня тогда было мало времени для чтения, — писала она, — приходилось заботиться о тебе и о себе. Конечно, вполне возможно, что это был он».

Этот ответ устраивал меня даже больше, чем я ожидал, потому что он сохранил полную неопределенность. Я был бы разочарован, если бы мать написала мне, мол, да, это был он, потому что мои едва начавшиеся поиски тут же бы и закончились. Такое же разочарование я испытал бы, если бы мать написала мне: нет, это был не Грегор Корф, я тоже читала тогда эту книгу, было бы здорово, если бы это был он. А так я мог идти по следу и вживаться в тот мир фантазии, который распахнула передо мной Элинор, причем мог относительно безопасно существовать в нем, ибо я точно знал, что Грегор Корф умер в октябре 2018 года и похоронен на кладбище Монпарнас. Это было одно из девяти сообщений, которые мне удалось выудить из Сети, набрав ключевые слова: «Грегор Корф Заговор Сони Бонн Париж». Так или иначе, совершенно невозможно было узнать, кто организовал ему место на столь знаменитом кладбище, если учесть, что в конце жизни он влачил довольно бедное существование. Во всяком случае, мне не придется представать перед ним лично, если он окажется моим отцом. Я всегда терпеть не мог романы, в которых кто-то ищет своего отца, потом действительно находит и в возрасте двадцати или тридцати лет впервые предстает перед ним, и тогда начинаются все эти истории с отчужденностью, разные сложности, чувство вины, ошибки, а иногда прощение, примирение, и в любом случае — много слез. Такого я не хотел; мои поиски отца, убедил я себя, должны остаться игрой.

Мой отец был существом скорее нежным и трепетным, писала мне мать, не слишком высокого роста, очень стройный для своего возраста (сорок с небольшим, по моим оценкам), слегка сутулые плечи, брюнет, узкое лицо, цвет глаз она уже не помнит. Больше ей вообще рассказать нечего, потому что от знакомства до расставания она провела с ним не более двенадцати часов, из них по меньшей мере шесть проспала. Ах да, в тот июньский вечер на нем был светлый льняной костюм свободного покроя, он в нем почти тонул. Такая тогда была мода.

В тот день, когда я получил это письмо, — я так давно не получал никаких писем, а то, которое я сам написал пять дней назад, было первым моим письмом за три года, — в тот самый день был арестован Генерал, около пяти вечера, вместе со своими ближайшими соратниками, во втором дворе доходного дома на Мартин-Лютерштрассе, недалеко от новой резиденции правительства возле бывшей Шенебергской ратуши. Об этой его квартире было известно на протяжении нескольких месяцев. Генерал жил там вместе с тремя ближайшими сподвижниками: «типичная мужская рабочая группа», иронизировала позже Элинор. Спецслужбы — тут тоже не сразу установилось взаимопонимание между отечественными и международными представителями — потратили уйму времени, чтобы убедиться в том, что эта квартира не является одновременно складом оружия. У этих четверых было только их личное оружие, пистолеты старой доброй системы «Вальтер». Все трое сподвижников Генерала были лет на пятнадцать-двадцать моложе его. Именно эта квартира рассматривалась как координационный штаб для восстановления прежней власти; однако о том, как этого добиться, не было никаких конкретных представлений, а после того, как была раскрыта сеть частных такси и таким образом исчез главный источник финансовой поддержки, дело вообще замерло. За Генералом и его сообщниками установили постоянную слежку и наблюдали, как они наведываются к своим «отрядам», располагавшимся в пяти опорных пунктах внутри города. Сколь-нибудь значимой базы заговорщиков за пределами столицы никогда не существовало. «Это были никакие не партизаны, — сказал позже один эксперт, — а скорее так называемые десперадос — одиночные бойцы, которые прячутся в джунглях и понятия не имеют, что война давно закончилась».

Операцию осуществляли после обеда, в часы всеобщей расслабленности. Генерал прилег вздремнуть. Все трое сподвижников сидели в гостиной и смотрели кино. Пока не было возможности ринуться в атаку, чтобы отвоевать власть, в настроениях всего квартета доминировала скука. Оперативная группа в составе двенадцати мужчин и четырех женщин из подразделения специального назначения столичной полиции, а также из миротворческого отряда подобралась ко входу в подъезд через второй двор позади дома, где еще несколько недель назад без особого шума было снято подвальное помещение. Дверь отомкнули с помощью устройства «Portas 1/6», что заняло не более секунды. Троица в гостиной и сообразить не успела, что это к ним нагрянули неожиданные гости, как все уже были схвачены. Чтобы арестовать Генерала, пришлось его разбудить, и ему потребовалось некоторое время, чтобы понять, что происходит. Со слов одного из участников операции, он выглядел стариком, гораздо старше своих шестидесяти лет.

Одновременно были окружены все пять опорных пунктов с личным составом — в общей сложности три тысячи человек. Несмотря на численное превосходство полиции и четкое исполнение плана операции, завязались короткие бои, в ходе которых несколько человек были ранены и пятеро серо-зеленых убиты; еще двое застрелились.

«Призрак прошлого изгнан прочь» — этот лейтмотив переполнял в последующие дни почти все СМИ, кроме тех, кто почти неприкрыто оплакивал старый режим, вроде «Юнге Штимме». Неоднократно звучал вопрос, не связан ли день операции с предстоящими выборами и не следовало ли провести ее полгода назад. Разумеется, эти предположения яростно оспаривались как временным правительством, так и Интернациональной комиссией. Сэр Джордж Теннант лично выступил с официальным заявлением, в котором подчеркнул, что все операции такого рода готовятся очень основательно и выбирается момент, когда удастся избежать масштабного кровопролития, что, собственно, и было сделано. Видя его на экране телевизора, в голубом костюме, черной рубашке и скромном гладком галстуке в тон костюма, несколько рассеянного, глядящего все время куда-то мимо камер, я подумал, что он выглядит как человек, который уже упаковал свои чемоданы и скоро нас покинет.

А потом произошло нечто ошеломляющее и вызвавшее у меня в первый момент чувство стыда. Когда Теннант объявил, что покидает свой пост, я вдруг заплакал. Безо всякой осторожности, без всхлипов и шмыганий, я просто-напросто взвыл, потом ручьем потекли слезы, и я скулил еще целую минуту. Если кто-то случайно проходил мимо моей квартиры, мог все хорошо расслышать, потому что в тот майский вечер, вернувшись домой часов в семь, я распахнул все окна. Я выплакался до полного изнеможения, потом секунду колебался, не отказаться ли мне от запланированного ужина в «plaiser’e» с Торстеном Теделем, который был намечен на половину восьмого. Потом я все-таки решил, что сейчас мне лучше не оставаться одному, и пошел ужинать.

24

В «plaiser’e» в этот вечер накануне субботы все столики были заняты; к счастью, Тедель пришел заранее. Наш столик на двоих оказался в самом дальнем углу возле барной стойки. До выборов оставалось два дня, почти все посетители были из города. Царило приподнятое, радостное настроение, которое лишь отчасти объяснялось прекрасным майским вечером, так мне показалось. Люди, которые здесь собрались, действительно верили, что после выборов начнется нечто новое, что после пяти лет стагнации и неуверенности все внезапно каким-то образом начнет развиваться. Фродо сообщал об аналогичных настроениях в городе: когда он за день до этого ездил туда выполнять наше задание, все было совершенно иначе, чем два месяца назад, когда мы втроем посещали клуб «Last Exit British Sector». Все, кто по работе бывал в городе, приносили похожие известия.

Я же сидел со скрипичным мастером в дальнем углу ресторана с чувством печали и угрозы, сам не зная почему. Может быть, он сможет мне это объяснить? Я почти не знал его, хотя мы были соседями. Иногда я с ним здоровался кивком головы, когда возвращался домой из библиотеки, а по вечерам из окон квартиры мог заглядывать прямо в окно его кухни. Мы обменивались иногда парой слов, когда сталкивались возле дома, мы были на «ты», но, в сущности, ничего друг о друге не знали. В гости друг к другу мы не ходили. Я никогда не бывал у него в мастерской, лишь, проходя мимо, бросал беглый взгляд сквозь стекло. Тедель не только мне казался нелюдимым, у других создавалось ровно то же впечатление, и, кроме как с женой Региной, его ни с кем не видели.

Несколько дней назад, увидев меня возле дома, он неожиданно предложил сходить вместе в ресторан, «чтобы хоть познакомиться», а то, как он выразился, «мы уже почти год соседи». Не меньше, чем это приглашение, меня удивил сам факт его разговорчивости. Я подумал, что поначалу нам будет трудно беседовать, и приготовился задавать дежурные вопросы, чтобы как-то поддерживать разговор. Но, как оказалось, этого не потребовалось, его было просто не остановить, возникало чувство, что у него годами не было возможности с кем-то поговорить.

Сначала он стал рассказывать о своей работе. Раньше я никогда не задавался вопросом, как человек становится скрипичных дел мастером, что побуждает выбрать именно эту профессию. Теделю было четырнадцать лет, когда он вместе с отцом, учителем музыки из Касселя, увидел скрипичную мастерскую. Конечно, до того момента он с девяти лет учился игре на скрипке, с охотой, безо всякого принуждения, это он особенно подчеркивал. Он был тихим мальчиком, друзей у него почти не было, в школе ничем не выделялся, был немножко тугодум, как считал один из учителей, но опасений это не вызывало.

Все эти годы он играл на старом фамильном инструменте, вполне приличном, но ничем не примечательном. Отец хотел подарить ему на пятнадцатилетие новый инструмент и решил не покупать его в музыкальном магазине, а сделать на заказ. Итак, весной 1995 года (Тедель даже помнит точную дату, это было 10 мая) он взял сына к одному местному скрипичному мастеру, который еще тридцать лет назад унаследовал мастерскую своего отца.

— Ему было пятьдесят с небольшим, — рассказывал Тедель, — но для меня он был тогда все равно что дедушка. Великан, под два метра, но не худой как жердь, а мощный, могучий; у него были вьющиеся седые волосы и большие очки в роговой оправе.

После обстоятельного обсуждения решились на модель, которая воспроизводила тип скрипки Гварнери.

Они обсуждали заказ вдвоем — мой отец и мастер, и я, как умный мальчик, не вмешивался, осматривался в мастерской, вдыхая запах древесины. Помещение находилось на первом этаже и было в достаточной мере освещено, чтобы в нем работать, но в то же время в нем царил приятный сумрак, и эта атмосфера отделяла мастерскую от внешнего мира, от улицы, от города, который начинался сразу за дверью. Я прошелся вдоль полок — мастер, кстати, звали его Хессе, мне это позволил, — рассматривая аккуратно разложенные рашпили, напильники, стамески. На верстаке лежала скрипка, рядом с ней — дека; над этим инструментом он, видимо, в данный момент работал. Тут же — рубанок и маленькая пилка. Над верстаком на проволоке висели рядышком инструменты, которые тоже находились в работе. Но больше всего меня заворожил и запах дерева и странный свет.

Когда в школе началась летняя практика, Торстен, уговорив отца помочь, напросился к скрипичному мастеру. Хессе сначала был против; подмастерий у него никогда не водилось, он предпочитал работать один.

«Но он чувствовал себя обязанным моему отцу и поэтому велел мне сделать сначала пробную работу. Это означало, что я должен был что-то выпилить по дереву, как на уроках труда в школе. Для меня это проблемы не составляло, и у Хессе больше не было причин мне отказывать».

Практика длилась больше трех недель. После этого Хессе сказал юному Торстену Теделю, что тот может приходить всегда, когда у него есть время, и помогать ему. И он стал приходить, когда мог, а потом и вовсе перешел к нему, когда с некоторым трудом, но без особых мук сдал-таки экзамен на аттестат зрелости. Торстен Тедель был у Хессе первым и последним учеником. Отец Торстена расстроился было, что сын решил не получать высшее образование, но быстро утешил себя тем, что все-таки музыке он так или иначе остался верен.

«Все три года, пока я работал у Хессе, я ни дня не болел. Каждое утро я ехал к нему, переполненный радостью. Он преподал мне тысячу разных тонкостей и еще поведал особые секреты, какие, наверное, каждый скрипичный мастер передает своему ученику и которые, наверное, звучат немного сентиментально — такой например: „Дерево нужно понимать“. Возможно, это сообщил ему его отец, а тому в свою очередь — тоже его отец и так далее, ведь этим делом занимались у них пять поколений, но ведь это же и вправду верно. Нужно действительно понимать дерево, иначе оно не звучит. Я бы сам рассказал об этом сегодня своему ученику, но учеников у меня нет, и я предпочитаю их не иметь».

В Касселе после завершения ученичества Тедель не мог и не хотел оставаться, поэтому принял первое же подвернувшееся предложение, которое привело его в Берлин, в скрипичные мастерские в Шарлоттенбурге, недалеко от дворца. Когда он приехал, ему было двадцать два года, до того он практически никуда из Касселя не выезжал, плохо ориентировался в большом городе, не знал, как открывается дверь вагона метро, имел скудный опыт общения с женщинами, у него не было в Берлине никаких покровителей, и все-таки он не погиб. Семь лет отработал на Кайзер-Фридрихштрассе, а потом открыл собственное предприятие в Вильмерсдорфе.

Начиная с этого места его рассказ сделался каким-то расплывчатым, неотчетливым, утратил пластичность, и я понял только, что на второй год он познакомился с известной французской скрипачкой, которая однажды пришла к нему в ателье, Камиллой Кесслер. У нее были постоянные контракты в Берлине, их связь длилась примерно год, пока мадам Кесслер не покинула Берлин окончательно. Бурный роман, нечто совершенно новое в жизни Торсена Теделя, роман, которого он никак не ожидал, видел такое до сих пор исключительно в кино, думая при этом: «Ну, это не для таких, как я». Я понял также, что плодом этой связи был сын Кристоф, который большую часть жизни проводил в психиатрической клинике, в Целендорфе, поскольку находился в хронической депрессии, в своеобразном сумеречном состоянии паралича, был почти недвижим и вместе с тем склонен к суициду: вот почему его держали взаперти и под неусыпным надзором. Он не рассказывал мне, когда это началось, был ли сын вообще когда-нибудь в нормальном состоянии и что послужило поводом к болезни, а я и не стал расспрашивать, мне не хотелось строить предположения, основанные на бытовых представлениях о психологии, приплетать сюда мать, которой сыну, возможно, не хватало, воображать, как отец, особенно после разлуки с нею, укрылся от мира у себя в мастерской, ведь на деле все могло быть совершенно иначе. Начиная с 2016 года, и здесь картина складывалась опять много яснее, мастерская Теделя на Нассауишештрассе в Берлине стала своеобразным тайным почтовым ящиком для одного определенного крыла движения сопротивления. Кому нужен скрипичных дел мастер, от него никто не ожидает ничего дурного, а если ему кто-то приносит какие-то бумажки, предположим, письмо, то ясно, что речь идет о подробностях заказа, об особых пожеланиях клиента, когда мастер делал ему скрипку, виолончель или контрабас. И если на следующий день приходит кто-то другой, чтобы забрать письмо, то этому находится столь же правдоподобное объяснение. Сам мастер неотлучно сидит у себя в мастерской, он выпиливает, строгает и зачищает края деталей, он гнет и склеивает, он фугует и скрепляет дно и деку, он прилаживает гриф к контрабасу, он радостно приветствует знаменитого солиста филармонии, он прислушивается к его пожеланиям, понимает его проблемы, заботится о том, чтобы и в годы диктатуры музыкальная жизнь не замирала, а то, что происходит вокруг, его совершенно не интересует. Потом опять приходит человек, чтобы забрать или принести письмо, какую-то новость, предположим, Зандер, или Тобиас Динкгрефе, или, наконец, совсем юный Карстен Неттельбек, — из рассказа Теделя я начинаю понимать, что многие обитатели нашей территории знали друг друга раньше, с тех самых героических времен, когда сам я прохлаждался в Аахене, фланируя между кофе, какао, табаком и мягкой постелью и прикрывая тайные интрижки сына своего шефа.

Этим объяснялось и то, почему Торстен Тедель, уже в конце длительного процесса заселения нашей территории, оставил свою мастерскую в Вильмерсдорфе и переехал сюда, не говоря уже о том, что здесь он получил гораздо более просторное помещение. Он в каком-то смысле просто вернулся домой, к тем немногим людям, которым доверял.

Мы почти закончили ужинать, когда он досказал свою историю. Ресторан по-прежнему был полон до отказа, и мне казалось, что уровень шума, стук и звон, смех и восклицания, пение и жужжание становились все громче. За последние три четверти часа я ни слова не промолвил, и пришлось откашляться, чтобы очистить горло. Сам не зная почему, я ощутил в эту минуту полное, почти неограниченное доверие к моему визави, и в голове у меня сложилась странная фраза: «Если я вообще могу кому-то довериться, так это ремесленнику». Я склонился к нему, чтобы он меня лучше расслышал, и рассказал о своем недавнем внезапном приступе рыданий этим вечером. «Элинор я бы ни за что не стал об этом рассказывать, подумал я тут же, и Зандеру тоже. Ритцу — может быть».

— Да, могу это понять, — сказал Тедель, выслушав меня.

— Тогда объясни. «Не знаю, что стало со мною — душа моя грустью полна»[84]. Все ведь замечательно. Библиотека открылась, серо-зеленых прогнали, а весна сияет как никогда.

— Ты грустишь, потому что прекрасное переходное время подходит к концу. Теперь начинается настоящая жизнь. Тебе достаточно как следует оглядеться вокруг. Мне тоже не очень по себе.

Я не хотел делать вид, будто не понимаю, о чем он говорит. До сих пор все мы жили под своего рода стеклянным колпаком, в отгороженном пространстве. Мы занимались своей работой, точнее — разными своими работами, которые служили нам защитой. В библиотеке эти предварительные работы завершились, и теперь началась ее нормальная деятельность — «настоящая жизнь», — да и Элинор тоже недавно сказала, что ее проект «Белый Мир» близится к завершению, хотя я до сих пор не знал, что скрывается под этим названием. Повсюду на территории завершалось то, что называют обычно фазой становления, и даже анархисты закончили чтение своего Кропоткина. Очень скоро, а именно так обстояли дела, эксплуатация территории будет узаконена. Все открытые вопросы и неясности прояснялись, все строительные площадки по мере готовности домов исчезали, все сорняки между тропками постепенно выпалывались, все ямы на дорогах скоро исчезнут. Мы не были больше анклавом или эксклавом, монастырем или бегинажем[85], мы не были промежуточным пространством или периферией; мы были теперь внутри. Возможно, мы были даже тем, чем никто из нас быть не хотел, — новым центром.

— Мне-то хорошо. У меня самого ничего не меняется, — сказал Тедель, — я как делал скрипки и ремонтировал их, так и дальше буду делать и ремонтировать их.

— Верно, — сказал я, — у тебя все время одно и то же.

— Нет, ты ошибаешься. Наоборот, каждый раз все по-другому, каждый заказ — нечто особенное. Но никакого развития действительно нет, понимаешь, одно событие не вытекает из другого, это просто череда различных заказов, где каждая вещь — особенная. Умение никогда не превращается в рутину.

Я смотрел, как он допивает вино, и представлял себе Торстена Теделя как счастливого человека.

— А вот с Региной может случиться так, что ей помещения у нас на территории покажутся тесны, и она переедет куда-нибудь в другое место. Вот, кстати, и она. Странно, мы не договаривались.

Он поднял глаза и улыбнулся кому-то поверх моей головы. Я сидел спиной к выходу, поэтому пришлось обернуться, чтобы увидеть возлюбленную скрипичного мастера и узреть, как она в своей широкой ослепительно красной юбке и белой блузке преодолевает разделявшие нас метров сорок, направляясь прямо к нам по залитому светом помещению, словно прорубая просеку между столиками, высоко подняв голову и не глядя по сторонам, — зато некоторые посетители прекратили есть и пить и стали глядеть ей вслед, а она, Регина Райнхардт, подошла к нашему столику, замахнулась и ударила своего возлюбленного, улыбавшегося ей, ножом в левое плечо, замахнулась второй раз, но второй удар, который, как и первый, целил в сердце, ей нанести не удалось, потому что я схватил ее за руку, тут же вскочили двое мужчин из-за соседнего столика, и втроем мы ее наконец одолели. Она не оказывала сопротивления до самого приезда полиции. Врач, который вместе с женой справлял здесь двадцатый юбилей свадьбы, занялся Торстеном Теделем, пока не приехала «скорая».

Если бы все это происходило в обычном месте города, то в последующие дни событие удостоилось бы краткой заметки в разделе «Местные происшествия», а потом — более подробной статьи о так называемых истинных причинах, и все. Но поскольку инцидент произошел на нашей территории, то, вопреки впечатлению о якобы нормализации жизни, которое мы обсуждали с Теделем непосредственно перед нападением, он был воспринят как нечто особенное. Не прошло и двух месяцев со дня поджога библиотеки, как случается покушение на убийство, причем совершает его женщина, да еще таким архаичным орудием, как нож. Явно драма ревности, таково было общее мнение до того момента, пока пуговичница, пребывавшая после ареста в состоянии шока, еще ничего не могла сказать. Когда же она заговорила, выяснилось, что насчет драмы ревности все правда. Предшествующим вечером, очень поздно, в половине одиннадцатого, Регина Райнхардт снизу, с улицы, увидела своего возлюбленного дома, в тесных объятиях склонившегося над какой-то женщиной. То, что она рассмотрела в таких подробностях, было на самом деле туманным силуэтом за ярко освещенными ситцевыми занавесками цвета беж, и если бы она поднялась наверх или хотя бы спросила Торстена Теделя на следующий день, что он делал, то он объяснил бы ей, что та женщина, которую он нежно обнимал, — на самом деле контрабас.

Как я все это перенес? Да ничего особенного, никакого шока, только легкая дрожь и нервозная боязливость, которые сковывали меня всю субботу и помешала поехать с Элинор на юг города, на озера, как мы планировали. В воскресенье я тоже остался дома и сидел один, а проголосовал в последний момент через гипер-пад. Я выбрал небольшую группировку, которая называлась «Люмен Натурале» и боролась прежде всего за отмену летнего времени по всей Европе, что я от всей души поддерживал. Положить конец экономии времени, эксплуатации всякого, самого маленького естественного ресурса, даже такого, как дневной свет, покончить с этой вечной песней «только ничего не транжирить», с рачительным отношением к планете, которая, между прочим, еще и углем нас снабжает. Я просто не хотел больше принимать участие в этом собрании собственников планетарного масштаба. Разумеется, было заранее понятно, что эколибералы готовы были распространить летнее время на весь год, причем по всей Европе. Но до сих пор другие страны с этим не соглашались.

Новые технологии подсчета позволили получить официальные результаты выборов еще до девяти вечера. Мои фавориты набрали около 0,9 % голосов, значит, кроме меня, было еще 336 764 человека по всей стране. Так что я не чувствовал себя одиноко. Все происходило без нарушений, заверяли наблюдатели из Интернациональной комиссии, как и ожидалось, эколибералы оказались победителями, и теперь канцлерша будет избрана именно из их рядов, это было ясно.

Мне все было абсолютно безразлично. Я тосковал по понедельнику и ждал светлого утра. Принял две таблетки снотворного, лег в постель, прочитал пару страниц гегелевской «Философии права» и заснул.

25

Тем временем покушение Регины Райнхардт на своего возлюбленного стало предметом комментариев в печати. «Неуловимая территория» выражала удивление, как можно контрабас перепутать с женщиной. «ПАНОРАМА» сочинила пуговичнице увлекательную биографию страсти, согласно которой с ней якобы происходили подобные случаи еще в молодые годы в Ингольштадте. Журналисты откопали несколько подруг ее юности, выудили у них парочку безобидных историй и художественно их обработали. «Юнге Штимме» не оставил без внимания тот факт, что «Райнхардт» — известная всем цыганская фамилия, отсюда и выбор орудия убийства. «Общий столичный журнал», успешное периодическое издание, основанное в 2017 году и популярное среди образованных слоев, о чем свидетельствовало уже его претенциозное название, — этот журнал в статье главного редактора Антона Корбмахера рассуждал о том, не надо ли расценивать этот случай как симптом, показывающий, что на нашей территории умами людей слишком сильно владеет фантазия. В статье проводится параллель с известным лозунгом 1968 года[86], с которым я в студенческие годы познакомился уже как с историческим фактом. В конце концов, эта территория обременена фантастическими идеями не с сегодняшнего дня. И даже не со времен хунты, а на протяжение более чем ста лет. Направления аргументации в этой двухстраничной статье (по поводу удара ножом в левое плечо скрипичного мастера!) были отчасти просто сумасбродством, и газета-конкурент написала на следующий день, что давно уж фантазия столь безгранично не владела умами людей, как «при написании этого грандиозного эссеистического шедевра». В Сети тоже либо потешались над эссе Корбмахера, либо ставили лайки, и вот уже разгорелась дискуссия о нашей территории, а также о том, не поспешным ли шагом будет юридически закрепить за нами права собственности, как это, вообще говоря, планировалось. Дебаты растянулись на две недели и фактически оттеснили сообщения о формировании правительства. Зато Региной Райнхардт, которую предварительно поместили для наблюдения в ту же психиатрическую клинику, что и сына Теделя, уже мало кто интересовался.

Конфронтация в прессе привлекла к нам еще больше посетителей, чем в последние месяцы. Журналистов, которые намеревались быстренько сляпать материальчик к горячим дебатам, пока это еще актуально, можно было распознать за версту, не говоря уже об операторских группах. Потом на наших улицах появились крадущиеся одиночки с ищущим взглядом, в котором легко читалась их тайна. Стали приезжать и полные туристические автобусы, а уже через неделю самый крупный туроператор включил нашу территорию в число обязательных объектов обзорной экскурсии по городу. Теперь четыре раза в день на наших улицах появлялся яркий двухэтажный автобус, и возле водителя там сидели пожилой мужчина или юная девушка с микрофоном в руках, что-то энергично сообщая о нас туристам. К счастью, возле нас пока не выгружали толпы туристов для фотографирования, но ведь настанет и этот час.

В один такой день я утром встретил Ритца, которого не видел давно. Был очень ранний час; июньское утро еще пряталось за прозрачной желтовато-белой пеленой, но вот-вот пелена прорвется, и утро засияет во всей своей красе.

Накануне вечером мы с Элинор прошли половину пути по берегу озера, куда своими тылами выходил бывший дом Кольберга. Элинор только что вернулась с конгресса в Пеенемюнде, где представляла, как она выразилась, «новые разработки в сфере информационных технологий», но больше ничего не пояснила. Информацию о конгрессе в Пеенемюнде я нигде не нашел, как ни искал. Я объяснил это тем, что она делала презентацию своего «Белого Мира» для ограниченного и секретного контингента потенциальных пользователей, среди них могли быть частные лица, спецслужбы или военные. Ибо давно уже был уверен в том, что за этим названием скрывается какое-то оружие, не важно, как организованное. Говоря об этом проекте, она теперь не излучала энергию, как прежде, а выглядела усталой и несколько раздраженной. Наконец она заговорила о том, что, возможно, имеет смысл вернуться в Англию и там организовать новую фирму. У нас на территории слишком много происшествий и суеты.

— С последним талым снегом, — сказала она, когда мы шли к остановке автобуса по дороге домой, — все стало каким-то другим, Ульрих. Словно исчез какой-то защитный слой. И потом эта история с Региной — это просто ужасно. Я больше не чувствую себя здесь хорошо.

О том, что будет с нами и будет ли вообще, она не говорила. Мы расстались возле ее дома. Я легко заснул, спал как убитый и проснулся рано. Выпил кофе, посмотрел в окно на белесую мглу и на тихие безлюдные улицы. Потом вышел из дома и увидел Ритца.

Ритц сидел на склоне того холма над бункером, который когда-то сам насыпал. На нем, как всегда, был китель, но не было обычного картуза. Он притянул колени к подбородку, а ладони положил на колени. Он сидел очень прямо, и, казалось, взгляд его был устремлен вдаль. Он медитирует, подумал я, сидит вот так каждый день в семь утра и медитирует. Но он поднял руку и поманил меня к себе. Тогда я перешел улицу, поднялся к нему и уселся рядом на траву, еще слегка влажную от росы. От спросил меня, куда я спешу в такую рань, я ответил, что мне просто не спится. Я рассказал ему о том, что сказала мне Элинор вчера вечером, а потом — о разговоре с Торстеном Теделем, незадолго до того, как к нашему столу подошла Регина Райнхардт и вонзила в скрипичного мастера нож. Рассказал о своих страхах и раздражении, и, наконец, пожаловался на всех тех людей, которые вдруг хлынули к нам, и про эти идиотские двухэтажные автобусы.

— Да, — сказал Ритц, помолчав, — прекрасное время трудностей позади. Нас теперь засекли и обмерили. Как снаружи, так и изнутри. Ты только вспомни историю с супермаркетом.

Он намекал на одно наше внутреннее происшествие, которое, наряду с покушением на Торстена Теделя, очень нас занимало. Сеть супермаркетов «PROVITA» обнаружила на нашей территории незанятую рыночную нишу; слишком поздно, как я считал. Действительно, на всей нашей территории не было возможности запастись продуктами. Как и прежде, людям приходилось либо самим отправляться в город (ближайший супермаркет находился в десяти минутах ходьбы по ту сторону старой границы территории, в западном направлении), либо поручать покупки анархистам. Именно они теперь энергичнее всех выступали против того, чтобы «PROVITA» заняла последний незанятый пустырь, существовавший на нашей территории. Поскольку появление новых поселенцев, согласно нашим внутренним правилам, должно было быть одобрено большинством голосов, анархисты забили тревогу. В одном из сообщений говорилось, что пришельцы лелеют планы построить у нас целую торговую милю. На самом деле речи об этом не шло, оставшийся пустырь был для этих целей, прямо скажем, маловат. Многим из нас казалось, что анархисты не столько выступают против супермаркета как символа ненавистного общества потребления, сколько борются прежде всего за свою привилегию совершать замечательные закупочные экспедиции. Однако они получили поддержку с разных сторон. Например, против «PROVITA» выступали оба ресторана, против были также книжный магазин, «Толстуха» и Утта Велькамп. Коллективы «Неуловимой территории» и «Метрополиса» были скорее за, но постоянная охота за новостями и за новыми фильмами не позволяла им активно включиться в борьбу. Большинства голосов супермаркет у нас так до сих пор и не получил. Мне самому этот вопрос был абсолютно безразличен, и я сказал об этом Ритцу.

— Да мне, в общем-то, тоже, — ответил он, — но не надо забывать одну вещь: не важно, кто там поселится, но когда пустырь будет застроен, исчезнет последний просвет. Тогда здесь все будет кончено, Ульрих.

Когда он это сказал, со мной произошло то же, что уже было пару недель назад, когда я смотрел по телевизору заявление сэра Джорджа по поводу ареста Генерала. Я заплакал: не так громко и потрясенно, как тогда, но все же Ритц это прекрасно заметил.

— Может быть, тебе надо просто на недельку уехать. Подальше. Ведь в конце концов есть другие места, кроме нашей территории и истеричной столицы вокруг нее.

Я пожал плечами, показывая, что не знаю, куда мне ехать. Так оно и было на самом деле: десять месяцев назад я приехал сюда, и чем дольше жил здесь, тем мне больше хотелось думать, что территория — это и есть весь мир. А если я так не думал, то начинал испытывать страх перед всем миром.

— Насколько мне известно, ты приехал из Аахена. Это ведь довольно далеко отсюда. Достаточно далеко.

Я вытер слезы и высморкался, прежде чем ответить.

— Я родом не из Аахена. Я родился во Франкфурте. А в Аахене я просто работал последнее время. Я был коммерсантом, — добавил я после короткой паузы с ноткой абсолютно идиотской гордости в голосе.

Ритц улыбнулся.

— У тебя ведь наверняка там остались друзья, — сказал он, — к которым ты можешь приехать в гости. Ты ведь здесь не так уж давно живешь.

— Да.

— Может, просто возьмешь и съездишь туда? Библиотека две недели без тебя уж как-нибудь обойдется, сейчас, когда…

Он не стал продолжать.

— Ты хотел сказать: сейчас, когда все уже закончено.

Он кивнул.

— Да, сейчас, когда все уже готово. Это факт, с которым приходится смириться.

Я напомнил ему тот день, когда я приехал и мы вместе с Зандером повстречали его во время первой же прогулки по территории. Я напомнил Ритцу его слова про замкнутые системы, которые гибнут от собственной беспросветности.

— А мы вовсе не замкнутая система, — сказал он. — Просто здесь скоро все будет готово, фаза становления приближается к концу. Я думаю, что именно это тебя и печалит.

— А тебя нет?

— Да что там я. Меня это уже не очень затрагивает, поверь. Я скоро умру. Всего несколько месяцев осталось.

И когда я испуганно уставился на него, разумеется, в полном замешательстве, как бывает, когда тебе сообщают такую новость, да еще так элегантно, мимоходом, — он сказал:

— Согласен, звучит слишком сурово. Когда будешь записывать в дневник, не пиши: «Ритц скоро умрет». Лучше напиши: «Его жизнь приближается к концу».

— Я не веду дневников, — ответил я.

Тут дымчатая пелена прорвалась, и июньское утро засияло во всей своей красе.

26

Анархиста, который вез меня на вокзал, звали Магнус Мюленс, и он был по меньшей мере лет на десять меня моложе. Приятный молодой человек, подумал я, и тут же помотал головой, осуждая самого себя, поскольку в свои тридцать шесть употребляю выражение «молодой человек». Меня везла не та старая колымага 1980-х годов, которая хотя еще и стояла где-то на территории, но уже никуда никого не возила. Анархисты купили этой весной сразу две машины, Vito 2013 года и General 2022 года, которую выпускали только в последние пять лет правления хунты. Сейчас мы ехали на Vito, и Магнусу надо было на обратном пути переделать еще кучу дел, в том числе и сделать закупки.

— Ты ведь наверняка против супермаркета, — начал я, просто чтобы что-то сказать. — Во всяком случае должен быть против.

— Совсем не должен, — парировал Магнус, переключая правой рукой кнопки радио. — Никто нас не принуждает.

— Наверное, вы против из-за того, что тогда не будет всех этих поездок за товарами. Ты ведь наверняка любишь иногда выезжать в город.

Он продолжал искать подходящую музыку, но успел бросить на меня ироничный взгляд.

— Постой, в город выехать я могу всегда, когда захочу. Закупки тут ни при чем. В конце концов, мы ведь тут не в тюрьме, правда?

Похоже, он наконец-то нашел нужную музыку. Я был несколько удивлен, услышав «Немецкий реквием» Брамса, я-то думал, он ищет «Кул Слайс», «Мангапоп» или, на худой конец, «Хип-Хоп-Олдиз». Я поймал себя на том, что опять назвал его про себя «молодым человеком» и заранее составил себе о нем представление.

— Что касается супермаркета, — сказал он, расслабленно откинувшись на спинку сиденья, — то мне абсолютно все равно. Я ведь не догматик.

Конечно нет, подумал я. Кто вообще будет говорить о себе самом, что он догматик, за исключением разве что отдельных оплачиваемых теологов нашей единоспасающей Церкви?

— А кто же ты?

— Сам не знаю. Я пока еще не могу этого знать. Слушай, мне было девять, когда эти чуваки пришли. Хунта, я имею в виду.

Я быстро подсчитал: ему сейчас двадцать пять.

— Конечно, я был в отрядах «Гейм Бойз», потом еще год в «Серой Гвардии». Но потом отца запихали в тюрягу и меня вышвырнули из «Гвардии», мне как раз тогда шестнадцать исполнилось. У матери была работенка в «Галерее», на двоих едва хватало. О’кей, были столовки для бедных. Ясное дело, эта недобитая серо-зеленая падаль до конца своих дней будет нам твердить, что при Генерале хоть столовки для бедных были.

— Точно, — согласился я, — это как с автобанами.

— А что с автобанами?

— Да неважно, — ответил я. — Ты слишком поздно родился[87].

Да и сам я — тоже, подумалось мне.

— Ну а кроме столовок?

— Я подрабатывал, где мог. На рынке, шофером, курьером на велике и так далее. Руль — это у меня в крови, — заявил он и тут же внезапно применил экстренное торможение, потому что машина перед нами тоже резко затормозила. Вскоре опять поехали. — Кончилось тем, что я сам стал работать в столовой для бедных, шофером, конечно. Все эти котлы надо ведь сначала доставить. Там я и познакомился с матерью Фродо. Потом и с самим Фродо, и с его отцом.

— А что с твоим отцом, чем он сейчас занимается?

— Мой отец пропал. Сначала в тюрягу его забрали, а потом пропал. Он не вернется.

Мне было неловко, что я затронул эту тему, и я решил неумело поправить ситуацию:

— Мой отец — тоже. То есть я его никогда не видел.

Я кратко пересказал свою историю и поведал о догадках по поводу Грегора Корфа.

— Звучит захватывающе, — сказал Магнус. — Ты хочешь сейчас к нему съездить? Я имею в виду — на могилу?

— Об этом я еще не думал, — ответил я. — А ведь точно, я же еду именно в том направлении. По пути могу заехать в Париж.

Тут наша короткая поездка подошла к концу. Главный вокзал, который пять лет назад пострадал совсем незначительно, уже давно функционировал и напоминал недостроенную торговую милю. Я хотел было пригласить Магнуса разделить со мной скромный завтрак там, внутри, но он отказался, сказав, что ему придется еще полдня провести в пути и надо спешить. Он не знал, чего мне пожелать: то ли счастья, то ли хорошего отпуска или еще чего-нибудь, и решился в конце концов на формулу «удачной поездки!». В нижнем ярусе вокзала располагалось новое кафе «Кляйн & Вагнер», в котором я поживился круассаном с джемом и чашкой кофе с молоком. Потом купил без особого разбору пачку газет, сел в InterEurope 777 и отправился в дальний путь на запад.

На какое-то время, пока поезд выбирался из столицы и затем мчался по пустынным местам, я включил телевизор. В сводке дневных новостей речь шла сначала о завершившемся формировании кабинета правительства. Показывали сияющую канцлершу, окруженную эколибералами, которая совместно с партией «Консервативная реформа» и «Партией свободных граждан» составит новое правительство. В следующем сюжете эксперт по безопасности Интернациональной комиссии давал интервью по поводу слухов о том, что установлено местонахождение Мариэтты Кольберг. Утверждалось: она находится не в районе Триестенер Карст, как предполагали ранее, а в Восточной Фландрии. Об этом сообщил один французский журнал. Кроме того, была информация, что Мариэтта собрала боеспособный отряд, состоящий из пятисот отлично вооруженных бойцов. Эксперт по безопасности не подтвердил, но и не опроверг эту информацию. Местонахождение Мариэтты Кольберг давно известно, заявил он, и все находится под контролем. Почему же ее тогда не арестовали, спрашивал журналист. Нужно дожидаться удобного момента, ответил эксперт, указав на то, что ведь и Генерала в конце концов взяли. Впрочем, как известно, во Фландрии свои законы. Так, значит, правда, что госпожа Кольберг находится именно там? Без комментариев. Одно верно: во Фландрии действительно свои законы.

Я задавался вопросом, как можно расположить где-либо пятьсот бойцов, чтобы этого никто не заметил. С другой стороны, новость заставила меня думать о Мариэтте как о какой-то Жанне д’Арк, и этой самой Жанне д’Арк я когда-то подавал руку, там, на озере! И если французский журнал прав, то сейчас я ехал ей навстречу.

Потом пошло сообщение о невиданной жаре в Болгарии и Румынии, и я выключил телевизор. Я договорился с Зандером на две недели отпуска. Конечно, у меня была возможность его продлить. Я не был связан с библиотекой никаким договором. Правда, я получил гонорар за свою работу, но по сути дела речь шла об оказании дружеской услуги, и я в любой момент мог прекратить эту деятельность, чтобы заняться чем-то другим. Средств, накопленных за время работы торговым агентом, если можно так выразиться, хватит как минимум на полтора года: времени достаточно, чтобы разведать новую территорию.

Накануне отъезда я дочитал наконец «Заговор Сони», причем один, потому что Элинор в какой-то момент утратила к роману всякий интерес. В конце Роберту Зете удается избежать опасностей — ну ясно, иначе он не смог бы рассказать всю эту историю, — и его самого вербует МИ6, чтобы он начал разведку в новом немецком правительстве. (Первое издание романа вышло в 1999 году. Я уже не помню, кто тогда в Германии был у власти.) Раз мы не смогли его убить, таков был месседж романа, как я понял, тогда мы, по крайней мере, купим его для себя.

Я поставил спинку кресла вертикально и включил массажную программу для спины. Северная часть маршрута пролегала через Гамбург и Бремен, и сейчас мы стремительно приближались к Гамбургу. Ни в какой области хунта не преуспела так по части декларируемой модернизации, как в области совершенствования технологий на железнодорожном транспорте. Рельсовое оборудование было на самом высоком уровне, и поезда марок «Fast Regios», «InterMetropols» и «InterEuropes» считались чудесами техники. За несколько лет немцы обогнали французов, и даже японцы приезжали, чтобы изучить немецкие технологии. Те, кто ностальгировал по серо-зеленым временам, припоминали прежде всего железную дорогу, а уже потом — столовки для бедных. Этот поезд, который шел из Варшавы, долетал аж до Нанта, и на какое-то мгновение я заколебался, не остаться ли мне в нем до самого Парижа. Ладно, в Париж я еще успею.

Чем дальше мы продвигались на запад, тем милее становился мне ландшафт, несмотря на скуку, которую он временами вызывал. Я видел лошадей, которые стояли на пастбищах и, кажется, тоже порой испытывали скуку, видел жующие стада коров, а недалеко от Мюнстера — гигантское стадо овец. Потом началось плотное кольцо городов. Мы мчались мимо торговых центров и контейнерохранилищ, мимо развлекательных парков и IT-комбинатов Рурской области. Когда поезд замедлял ход и въезжал в вокзалы, я глядел вниз, на длинные вереницы машин, которые медленно и покорно ползли впритирку, втискиваясь в города. В Кёльне, как обычно, мы подождали своей очереди у Гогенцоллернбрюкке совсем недолго, когда за рекой уже виднелся собор. Через двадцать минут поезд оставил город позади и вновь прибавил ходу. Следующая остановка — Аахен. Prochain arret Aix-la-Chapelle[88].

Там я остановился в маленькой гостинице у рыночной площади, недалеко от моей прежней квартиры. Безусловно, я мог пожить у Антона Мюнценберга или в одной из квартир, которыми располагала эта семья. Но никто из Мюнценбергов не знал, что я здесь, и я хотел сам решать, когда я им об этом сообщу. В гостинице, которая называлась «Три короля», фирма иногда селила деловых партнеров. Из моего номера на втором этаже я мог через улицу смотреть на рыночную площадь, и если чуть приоткрыть окна, то слышен был певучий говор прохожих. Я задвинул шторы, на минутку прилег на кровать и почувствовал себя в безопасности. Наверное, мне и не нужна была никакая защита, потому что я ничего не боялся.

Потом я спустился вниз, на улицу. Самая середина дня и начало лета. Странное чувство, когда снова идешь по городу, где прожил больше двенадцати лет. Я точно не знал, гость я здесь или вернувшийся домой странник. Я ожидал, что все начнут на меня глазеть или что в любой момент мне встретится знакомый и спросит, вернулся ли я навсегда. Или спросит, как там было, там, далеко, на этой знаменитой территории, на другом конце страны. Но я определенно не вызывал ни у кого особого почтения или даже интереса. Не было во мне ничего бросающегося в глаза, ничего такого, ради чего люди начали бы на меня оглядываться или странно, пристально смотреть.

Наконец я отправился обедать в ресторан «Золотой Лебедь», где мы, бывало, сиживали с Антоном или с другими сотрудниками фирмы. Обеденный наплыв посетителей уже миновал. Никакого Антона или других знакомых из нашей фирмы. Хозяин узнал меня и кивнул, но вопреки моим ожиданиям не стал спрашивать, где я болтался так долго. Официант тоже узнал и, подавая меню, осведомился, «вернулся ли я в страну»? Вернулся ли я? В данный момент — да, но что дальше, загадывать нельзя. Я заказал шницель.

27

Стоя на противоположной стороне площади и глядя на распахнутые окна там, наверху, я разглядел силуэт женщины в помещении, которое когда-то было моей кухней. Ее фигура была в тени, но потом она внезапно подошла с кофейником в руках прямо к окну, и я увидел, что она еще молода. Только теперь я заметил два ящика с цветами на подоконнике; возможно, это была кухонная зелень. Она принялась поливать их с какой-то спокойной отрешенностью, а потом бросила взгляд на улицу. Я настолько откровенно глазел вверх, что почувствовал себя застигнутым врасплох, быстро опустил голову и пошел прочь, стараясь сдерживать себя, чтобы не побежать.

Я пересек площадь и пошел под июньским солнцем вниз по Якобштрассе, мимо ресторанов, закусочных, мимо итальянской пиццерии, книжного магазина, аптеки, лавки украшений и мимо нескольких частных врачебных практик. Дойдя до цели, я нажал на тяжелую медную ручку, входя в магазин фирмы «ДельʼХайе & Мюнценберг» и прислушался к низкому полнозвучному звону колокольчика. Тогда, в начале моего ученичества, этот густой звук был первым, что произвело на меня сильное впечатление.

Потом запахи — это когда уже войдешь внутрь! Они не оспаривали друг у друга первенство, а соединялись в ансамбль, где главенствовало трезвучие кофе, какао и табака. Запах поначалу был главным ориентиром для органов чувств, когда ты входил в магазин, потому что глазам нужно было время, чтобы привыкнуть к сумеречному свету и к теплым темным цветовым оттенкам, которые здесь царили. Каждый, кто сюда входил, на один короткий миг терял зрение, и этого мига было достаточно, чтобы персонал досконально тебя рассмотрел; так было и со мной. Потом глаза постепенно привыкли и сосредоточились на единственной обнаруженной здесь персоне — женщине лет двадцати, которую я не знал и которая спросила, что мне угодно. Я хотел было представиться, когда тяжелая, темная, всегда почему-то производящая впечатление немного грязной портьера позади прилавка отодвинулась в сторону, и Антон Мюнценберг с подрагивающим листом бумаги в правой руке вошел в торговое помещение. Он обнаружил меня сразу, уронил листок на пол, толкнул низкую дверцу с медной ручкой, открывавшую прилавок слева, и, к большому изумлению молодой женщины, бросился мне на шею.

— Да, — говорил мне Антон через четыре часа, — твою квартиру мы сдали. Я бы ее с удовольствием и дальше держал для тебя на всякий случай, но Клеменс был против. Он придерживался мнения, что мы и отсюда должны извлекать прибыль. Плата увеличилась вдвое. Дама работает в университетской клинике, врач-радиолог.

— У нее явно хватает времени, чтобы в середине рабочей недели поливать после обеда свою петрушку за окном.

— Ты не можешь отказать даме в одном свободном дне на неделе. Она очень много работает, я знаю. Может, выпьем еще кофе?

Мы сидели в ресторане «Folies Gurmandes» в Льеже, где мы с Антоном бывали раньше. Антон бросил все свои дела и поехал со мной сюда. Теперь он мог себе это запросто позволить. Он больше не был единственным молодым хозяином: они с братом Клеменсом руководили фирмой вместе, отец умер прошлой зимой. Вот только Гизель, свою возлюбленную, Антон до сих пор не смог ввести в семью, потому что клановыми делами по-прежнему заправляла мать. От коммерции она всегда держалась в стороне, но матримониальные дела семьи — это была ее сфера. Разумеется, я помнил ее по корпоративным праздникам. Это была «маленькая красивая женщина с каменным сердцем»: характеристика принадлежала не мне, так хором описывали ее оба брата. Поэтому Антону приходилось по-прежнему совершать путешествия за границу, крадя время у себя самого.

— Мне немножко обидно, что вы не прислали мне известие о смерти отца, — сказал я.

Антон пожал плечами и сказал, что сожалеет. Ему не было прощения. Про меня просто забыли, хотя я был уже почти членом семьи, но все же не совсем: глава клана не могла ничего мне диктовать.

— Ты ведь был так далеко, понимаешь? Километрах в пятистах? Или шестистах? В ту сторону света мы вообще смотреть не привыкли.

— А не планируете открыть филиал в столице? — спросил я.

— Точно нет. Но раз уж на то пошло: мы бешено разрастаемся. В Гамбурге филиал уже есть, скоро открываемся в Брюсселе и в Мюнхене, на очереди Париж.

Он помешивал свой эспрессо, как и прежде, полностью поглощенный этим занятием, опустив голову. Я был почти растроган, узнав этот его жест. Потом он посмотрел на меня, улыбнулся и сказал:

— И тут нам нужен еще кто-то, чтобы все организовать.

Судя по тому, как неудержимо Антон захохотал, вид у меня был достаточно дурацкий. Но он взял себя в руки и сказал:

— Я серьезно. Прошу, подумай. В конце концов, ты ведь во всем этом разбираешься. Или ты все забыл, сидя среди книг? Как ты вообще-то поживаешь? Что там делается, в глубинке?

В этом весь Антон: через четыре часа общения он впервые спрашивает меня, как я поживаю. Но его бурная радость, крепкие объятия там, в магазине, не теряют от этого своей цены. В противоположность матери его сердце не из камня. Он был весь — воплощенное добросердечие и великодушие, но, как и для всех Мюнценбергов, свет для него клином сходился на фирме и семейном клане, несмотря на то что именно Антона этот клан сильнее всего третировал. По большому счету Мюнценберги жили в радости и довольстве в своем собственном мироздании, а все, что еще водилось в остальном мире, воспринимали просто как придаток. К этому придатку они могли порой относиться с искренней симпатией, о чем красноречиво свидетельствовала бурная радость Антона. Но их собственный мир был дан им от рождения, и обменять его на другой им бы никогда в голову не пришло. Это относилось и к большинству сотрудников фирмы. В этом они, по сути дела, вели себя очень современно. В конце концов, вспомним, что в последние годы так называемый работодатель — предприятие, концерн — стал для многих людей их настоящей родиной, потому что он казался могущественнее и в каком-то смысле надежнее, нежели государство или семья. Тот, кто еще не был отпущен на вольные хлеба и по-прежнему принадлежал к этой общности, тот ощущал здесь практически тепло материнской утробы и защиту гораздо более мощную, чем та, которую собственная семья или государство уже давно и обеспечить-то не могли. И крайне редко случалось, что кто-то уходил, как я, из фирмы «Дель’ Хайе & Мюнценберг», чтобы заняться чем-то другим.

Об этом другом я ему теперь и рассказывал. Я рассказывал о создании библиотеки, о Зандере и Фродо. Детсадовская история Зандера его позабавила. О попытке поджога библиотеки во время ее открытия он слышал и даже на минуту вспомнил обо мне, как он утверждал. Но ведь в итоге ни с кем ничего не случилось. Я рассказывал про других обитателей территории, про Анну и Зельду, про Карстена Неттельбека, который основал «Неуловимую территорию», потратив кучу денег, которые неизвестно откуда взял. Про эту газету он слышал и даже пару раз держал в руках, но в целом ему вполне достаточно «Аахенских новостей», помимо специальных отраслевых изданий, разумеется. Я рассказал о молодежи, которая создала «Метрополис» и гонялась за старыми фильмами. Это ему очень понравилось, что меня поразило, потому что Антон в кино обычно не ходил. Возможно, его привлекало вообще все далекое, экзотическое: старые фильмы! Элемент роскоши во всем этом; в конечном счете деликатесы тоже были роскошью, своеобразным излишеством. Я воспользовался его симпатией к этому проекту и упомянул о фонде, который полгода назад был создан для поддержки «Метрополиса». Он сразу изъявил желание участвовать и заявил внушительную ежегодную сумму.

Я рассказал об анархистах и их борьбе против супермаркета. Это его тоже позабавило. Я посоветовал ему, если он когда-нибудь окажется в столице, посетить ресторан «le plaisir du texte» и рассказал историю его хозяина. А потом — трагическую историю скрипичного мастера и пуговичницы. Об этом он тоже что-то читал и был поражен, что я оказался непосредственным свидетелем этого покушения.

Наконец, я рассказал ему об «Алисе в Стране чудес» и об Элинор. Он слушал очень внимательно и, казалось, был расстроен, когда я заявил, что не знаю, чем все это закончится. Возможно, он в глубине души нас уже обручил. Антон питал пристрастие к таким историям, вероятно, по той причине, что сам не только не мог жениться на своей Гизель, но даже показать ее не мог, пока мать была жива.

— Таким образом, ты не знаешь, останешься ли здесь.

— Именно так.

Он попросил счет и подытожил:

— Как я уже говорил, мы хотим во благовременье открыться в Париже. Подумай на эту тему.

Потом наклонился чуть вперед и добавил:

— Кстати, ко мне приходили двое следователей из оперативной группы «Экономическая преступность переходного периода», почти сразу, как только ты уехал.

— Даже не знал, что такая группа существует, — сказал я. — Что хотели?

— Хотели узнать, не замешан ли ты был в махинациях на черном рынке после свержения хунты.

— Боже!

— Ты ведь этим не занимался, или я не прав?

— Слушай, а как я мог этим заниматься, сам-то посуди? — спросил я.

— Вот и я подумал.

Счет принесли в закрытом футляре. Антон мельком глянул на конечную цифру, ввел ее через кредитку и попросил у официантки чек. Потом выудил из внутреннего кармана пиджака купюру для чаевых и поблагодарил в своей обычной манере, которая представляла собой нечто среднее между восхищением и двусмысленностью. Он протянул мне ключи от машины и сказал:

— Бери машину. Я пойду к Гизель. Увидимся завтра?

Я кивнул.

Я прошел насквозь квартал Карре и вышел прямо к крытой стоянке, где стояла машина Антона. Все жители Льежа гуляли по улицам или сидели в открытых кафе и ресторанах. Была половина десятого, июньский вечер набирал обороты. Я углубился под навес, нашел машину Антона Murakami 8 VC — та же марка, какая была у Мариэтты Кольберг, когда ее поймали. Я поехал немного в объезд, через Эйпен, а потом через Высокий Венн, где меня и застигла темнота. На мгновение меня охватила паника, зато какое облегчение я испытал, когда показались первые огни Аахена. Я поставил машину под окнами частного дома, где жил Антон, и бросил ключи в почтовый ящик, как мы договорились. Потом побрел сквозь летнюю ночь, хранившую дневное тепло, к своей гостинице. Завтра я поеду в Париж, думал я, и навешу Грегора Корфа.

28

Я попал на «InterEurope 554», то была копия поезда, которым я прибыл сюда. Благодаря модернизации трассы, прежде всего — благодаря улучшению самих поездов, поездка до Парижа с 1 июня длилась всего 1 час 56 минут, с остановками в Льеже и на трех брюссельских вокзалах. Было двадцать минут первого, когда мы прибыли на Северный вокзал. Я сразу сел в метро и проехал пятнадцать остановок до бульвара Распай. Выйдя наверх, на дневной свет, я не стал раскидывать руки в приветствии, здороваясь с Парижем. Я приехал сюда не как турист и не хотел вести себя как праздный гуляка. Я отправился прямиком на кладбище. Впрочем, у меня не было ни малейшего представления, где искать могилу. Я просто об этом не задумывался. Могила Грегора Корфа явно не будет указана на общем плане у входа. Мне нравилась мысль, что он лежит где-нибудь рядом с Беккетом или Брассаем. Вряд ли рядом с Андре Ситроеном. И конечно, не возле Сартра и Бовуар; это было бы для него слишком жирно. Тем временем я просто шел вперед, останавливаясь то возле одной, то возле другой могилы, затем шел дальше, и уже через полчаса понял всю бесперспективность своего замысла. Была половина второго; июньское солнце припекало. Я повернул назад и направился к стойке информации, или к администрации кладбища, не знаю, как это все у них называлось. Там я спросил шестидесятилетнего мужчину со слегка водянистыми глазами и рыжеватой бородкой, где находится могила месье Корфа. Он взглянул на меня с видимым удивлением, ведь мой вопрос не был связан ни с одной из знаменитостей, потом включил компьютер и начал искать. Первое, что он сказал, я не понял, вернее, понял не все, и не потому что французский у меня был не первой свежести, — просто он шепелявил. Я дал месье понять, что я иностранец, а именно немец, и попросил его говорить четче. Наконец я узнал, что могилы Грегора Корфа уже два месяца не существует, потому что плата за нее долгое время не вносилась. Платил некий Пьер Роман, бывший профессор Эколь Нормаль Суперьер на улице д’Ульм, как пояснил мне месье в ответ на мой вопрос. Я не решился спросить, почему, собственно, бывший преподаватель из Эколь Нормаль оплачивал могилу моего предполагаемого отца, но он наверняка не мог этого знать. Сферой его компетентности был покой мертвых, а не мотивы живых.

Я покинул кладбище, не проявив интереса к знаменитым мертвецам, и стал искать бистро, где мог бы еще застать остатки обеденного меню. Бистро обнаружилось на бульваре Эдгара Кине. Называлось оно «Le Petit Comptoir» и представляло собой длинную тесную пещеру. Я был здесь последним обеденным посетителем. Подавали тушеную курицу Poulet bonne femme и довольно терпкое белое домашнее вино. Слегка покачиваясь, я вышел из заведения и решил остаток пути до улицы д’Ульм пройти пешком. Я был весь в поту, когда добрался туда. Проходя по двору Эколь Нормаль, я чувствовал себя человеком, вторгшимся сюда без разрешения. Наверное, такое ощущение возникало у людей, которые в былые времена заходили на нашу руинную территорию, когда еще мы не были туристическим объектом. Наконец я спросил привратника, где можно найти месье Ромэна, учитывая, что он здесь уже не преподает. Месье Ромэн, услышал я в ответ, умер два месяца назад, ему было восемьдесят лет. Если я хочу навестить его, он находится на кладбище Де Монпарнас. Там он похоронен.

Я поехал на Северный вокзал и сел на ближайший поезд до Аахена.

Через два дня около десяти утра я сидел с Антоном в станционном буфете аахенского вокзала, сохранившем еще очарование рубежа веков. Антон не мог отказать себе в удовольствии лично проводить меня на вокзал.

— Подумай еще раз как следует насчет Парижа, — сказал он. — Мы хотим довольно скоро этим заняться. Есть планы торговых площадей на бульваре Сен-Жермен. Там как раз один книжный магазин накрылся. Угловое здание, красота.

Я был несколько удивлен, я-то думал, что фирма, разумеется, найдет себе место на правом берегу Сены. Антон просветил меня, что левый берег теперь снова в моде.

— Если ты туда отправишься, ты сможешь дознаться, какое отношение имел этот покойный профессор к твоему отцу.

— К тому человеку, который мог быть моим отцом, — поправил его я.

— О’кей, твоему возможному отцу. Да объяви ты его раз и навсегда своим отцом. Мне всегда казалось, что это никуда не годится, когда человек вообще не знает, кто его отец. Я бы этого не выдержал.

В мире Мюнценбергов такое было непредставимо.

— Хорошо, я подумаю, — ответил я. — Похоже, пора идти на перрон. Десять минут осталось.

Мы обнялись, а я прихватил с собой две газеты. Одна из них была «Неуловимая территория». Листая ее в поезде, я обнаружил на первой странице маленькую заметку и отсылку к подробному материалу на странице 3. Написал статью собственноручно Карстен Неттельбек.

Документ 13

«Неуловимая территория» от 20 июня 2030 года, с. 3

ОПЕРАЦИЯ «МАРИЭТТА»:

НОВОЕ ОРУЖИЕ И НОВАЯ МУЧЕНИЦА?

Операция была подготовлена первоклассно. Даже матерые специалисты старого режима лучше не могли это сделать. Особое подразделение Интернациональных миротворческих сил вчера рано утром, ровно в пять часов, начало операцию и тем самым добавило еще одну успешную акцию к бесконечной череде операций под прикрытием ночи и тумана, которыми так богата история. Вражеские войска, разумеется, вместе с охраной, были застигнуты врасплох спящими, включая их верховного главнокомандующего Мариэтту Кольберг.

Впрочем, говорить о войсках было бы изрядным преувеличением. Дочь майора Гроша и экс-супруга Оливера Кольберга, главного государственного юриста хунты, собрала вокруг себя то, что лучше было бы назвать «шайкой отчаянных бродяг». Речь идет о фанатичном партизанском отряде, состоящем из пятисот бойцов; другие источники называют цифру семьсот. Военное руководство осуществляли Хайнер Засков, во времена хунты не сделавший особенной карьеры старший лейтенант из подразделения в Пфрюме (Эйфель), и Отто Бенеке, в свое время — капитан из «Коммандо IV», чья функция достаточно хорошо известна. Подозревают, что именно Бенеке был организатором и руководителем операции по освобождению госпожи Кольберг во время ее экстрадиции в Германию. Засков после свержения хунты считался пропавшим без вести. Какое-то время он находился в Берлине в окружении Генерала. Возможно, причастен к убийству Оливера Кольберга прошлой осенью, в организации которого обвиняют Мариэтту Кольберг. В ближайшее время мы, по всей видимости, узнаем подробности.

Партизанский отряд был собран из отчаявшихся сторонников старого режима, которые, в частности, скопились в приграничных районах Каринтии и во Фриауле. Согласно прежним данным, госпожа Кольберг, возможно, пряталась именно там. Однако в последние недели французский журнал «Аттансьон» внезапно сообщил, что она вместе с вооруженным отрядом находится в Восточной Фландрии («Неуловимая территория» от 17 июня 2030 года). Тот факт, что именно французский журнал обладал столь достоверной информацией, был связан, видимо, с тем, что преемником сэра Джорджа Теннанта на посту главы Внешнего бюро Интернациональной комиссии стал Пьер Лашенэ. Иначе мы прочитали бы об этом в «Индепендент». По поводу этих сообщений Интернациональная комиссия прибегла к своей излюбленной формуле «все под контролем». Причем в данном случае это была правда, — как известно, довольно редкая радость для пресс-секретаря. С той особенностью, однако, что после публикации этого известия операцию «Мариэтта» (таково было ее кодовое название) пришлось начинать раньше, чем было запланировано, чтобы птичка не вылетела из клетки. Впрочем, это только наши предположения.

Шайка отчаявшихся бродяг примерно месяц назад расположилась на заброшенном крестьянском дворе между Ференом и Тойвеном, в эксклаве фламандской провинции Лимбург недалеко от Валлонии. Естественным образом возникает вопрос, могли ли пятьсот или семьсот вооруженных людей остаться незамеченными даже в самой заброшенной местности и существовать без какой-либо поддержки со стороны. В любом случае продовольственное обеспечение войску было необходимо, и невидимками они тоже сделаться не могли. В это краткий период они существовали как гигантская сельская коммуна. Центральное правительство в Брюсселе указывает на почти полную автономию правительства Фландрии в Антверпене. Прежние симпатии Фландрии к политике Генерала, хотя и сдержанно выражавшиеся, известны давно. Так или иначе, утверждает пресс-секретарь Интернациональной комиссии, операция «Мариэтта» была, разумеется, согласована с правительством Фландрии, которое выказало «чудеса кооперации». Мы переводим это на человеческий язык так: правительство Фландрии со скрежетом зубовным согласилось содействовать операции, потому что другого выхода у него не оставалось. В конце концов, господа Брес и Дехене не хотели подвергать себя риску и считаться официальными пособниками шайки отчаявшихся бродяг.

Надо сказать, что операция захвата не прошла без сбоев. У партизан сон чуткий. Пока расправлялись с охраной, первые бойцы проснулись и взялись за оружие. Краеугольным камнем всей операции было применение нового оружия, предложенного Интернациональными миротворческими силами. Все солдаты-миротворцы были оснащены прибором, который по размеру и форме напоминает видеокамеру тридцати-сорокалетней давности. В этот прибор встроен маленький экран, который за долю секунды точно фиксирует объект. Прибор, включенный в положение 1, лишает противника возможности двигаться, фактически парализует его. Состояние обездвиженности длится около двадцати минут. Мы рассматриваем это как очередной шаг на пути к чистой войне. Но если установить это оружие в положение 2, оно делается смертоносным, хотя этот факт ни одна сторона еще не подтвердила. Официально прибор носит элегантное название «Белый Мир». Мы пока не можем внятно сказать, в чем особенность именно белого мира, и не уверены, что подразумевается белый флаг капитуляции. Разработано было новое чудо-оружие в непосредственной близости от нашей редакции IT-фирмой «Алиса в Стране чудес», причем явно по секретному поручению Интернациональной комиссии. Фирма, руководимая Джоном Теннантом, сыном сэра Джорджа, до сих пор не сделала на этот счет никаких заявлений. О радиологическом механизме, вызывающем временный паралич, и о его возможных последствиях также пока ничего не известно.

По-прежнему неизвестно, где и когда шайка должна была нанести удар: собирались ли они просочиться поодиночке в Германию и там совершать акты саботажа или же совершить налет на Берлин-Шенеберг. В ходе допросов это, безусловно, выяснится: вряд ли все пятьсот партизан будут молчать. Поскольку Мариэтте Кольберг вменяется в вину убийство мужа или подстрекательство к этому убийству, остается ожидать, что новоиспеченное немецкое правительство подаст запрос на ее экстрадицию в Германию и что этот запрос будет в срочном порядке удовлетворен. То же самое касается Хайнера Заскова. Дело Отто Бенеке может быть рассмотрено в Гааге. Но что делать с пятью или семью сотнями партизан, да еще в мирное время? Будут ли их содержать в тюрьме или же в одном из свободных на сегодня лагере беженцев, который отвечает необходимым стандартам безопасности? И в какой стране? Являются ли они пленными Интернациональной комиссии, и если да, то подпадают ли они под юрисдикцию Германии, или же это судебное дело европейской инстанции в Осло?

По поводу этих вопросов Германии не очень-то приходится ломать голову. В конце концов, огромные репрессивные машины прошлых десятилетий научились усмирять и перемещать большие массы людей. Гораздо интереснее ответить на вопрос, что означает для нас арест Мариэтты Кольберг. Газета отваживается предложить свою гипотезу. До последнего времени, практически до смерти мужа и ее собственного исчезновения, эта молодая женщина была почти никому не известна. После этого она стала героиней бульварных хроник и превратилась в романтическую фигуру, чему немало способствовала ее красота. Мы не удивимся, если в определенных кругах ее будут воспринимать как мученицу, а ее портрет превратится в икону. Когда в марте было совершено нападение на библиотеку «Старые фонды» («Неуловимая территория» от 15 марта 2030 года), формирования образов новых мучеников удалось избежать. Это было несложно, учитывая, что арестованные и приговоренные к наказанию преступники были столь несерьезной группой. Что касается «овеянной тайнами» Мариэтты (мы цитируем наугад эти пресловутые «печатные источники»), сделать это будет много сложнее. Мы уверены, нас ждет грандиозный мелодраматический спектакль.

КАРСТЕН НЕТТЕЛЬБЕК

29

Я буквально видел Карстена Неттельбека: вот он сидит вечером в своем кабинете и пишет эту статью, повесив черный пиджак на спинку стула (я пару раз с улицы наблюдал, как он работает, склонив голову в свете настольной лампы); видел, как под конец он еще раз напряженно перечитывает собственные строки и потом откидывается на спинку стула, засунув оба больших пальца под подтяжки, жест, который означает, что в этот момент он доволен если не всем миром, то самим собой — точно. Потом подумал о том, что операция «Мариэтта» произошла вчера на рассвете фактически у меня под носом, в каких-то тридцати километрах, а я тем временем сладко спал у себя в гостинице, плотно задернув красные шторы. И снова подумал, что несколько месяцев назад подавал руку той, чьим именем была названа операция. Я был так близок к ходу истории и все же самое важное проспал. Так мне и надо.

И в других газетах, которые я купил, содержались те же новости, только в них не делались далеко идущие выводы, и про «Белый Мир» больше никто ни слова не писал. Либо всех попросили хранить информацию в секрете, а Карстен Неттельбек был единственным, кто нарушил договоренность (девизом «Неуловимой территории» было: независимость — вольность — отсутствие влияния государства), либо он был единственным, кто такой информацией располагал. Тогда он получил ее от Элинор.

Этот поезд следовал по южному варианту маршрута, и, когда я закончил просматривать газеты, мы уже оставили позади Ганновер. Земля купалась в июньском солнце. Я любил людей, которые на секунду показывались внизу, под эстакадами и насыпями, и тут же снова исчезали из поля зрения. Я считал, что все заслуживают мира, даже заводские корпуса Вольфсбурга[89].

Мира пожелал я и себе самому, только вот не знал, найду ли я его у себя дома. Дома? Когда возле вокзала я, направляясь к нашей территории, сел в автобус, ехавший вплотную за туристским мастодонтом, и они оба двинулись в одном направлении, я понял, что больше не смогу сюда возвращаться. Я отсутствовал всего четыре дня вместо запланированных двух недель, но, когда проходил со своей легкой сумкой на плече через первую арку ворот, словно солдат, вернувшийся в казармы с воскресной побывки, мне все показалось чужим. Я не торопился сообщать кому-либо о своем возвращении и надеялся, что меня никто не увидит. Тут выяснилось, что туристический автобус стал выгружать пассажиров возле холма, покрывающего бункер, чтобы им легче было обозревать всю территорию. В целом это было ужасно, но в тот день оказалось очень кстати. Я смешался с толпой и незаметно добрался до собственной квартиры. За мной увязалась желто-белая полосатая кошка, которая не отстала, даже когда я начал открывать дверь. Я впустил ее, и она без лишних церемоний сразу прыгнула на кровать и свернулась клубком.

Я лег рядом, немного подтянув колени, чтобы ей хватало места, и слушал, как она мурлычет. Мы лежали в полумраке, потому что жалюзи из рисовой бумаги были опущены и только совсем крохотная частица солнечного света пробивалась снизу сквозь щель. Так мы пролежали около часа, потом я встал и сварил кофе. В тот момент я очень пожалел, что у нас на территории нет супермаркета, где я быстро мог купить кошачий корм.

Я тихонько выскользнул за дверь и выбрал тропинку, которая в обход домов выводила в город, подобно той боковой дорожке, на которой я когда-то повстречал Джузеппе и Марию. То и дело вдали за окнами я видел людей, сидящих за письменными столами, видел, как они переговаривались между собой, жестикулируя, но отсюда, издалека, они казались такими же маленькими, как люди внизу, такими я видел их только что из поезда. Наверху, в «Неуловимой территории» бурно шли телефонные переговоры; Карстен Неттельбек снял пиджак и сиял белоснежной рубашкой.

Затем я вышел наружу и через десять минут был в супермаркете, где купил консервы и сухой корм, немного молока, туалет для кошки, песок и кое-что для себя самого. Я не знал, как долго пробуду здесь, но на первое время у кошки будет все. Обратно я пошел другой дорогой, обошел территорию по периметру и попал на тот пустырь, за который боролась «PROVITA». Так мне удалось миновать «Алису в Стране чудес», и библиотека тоже осталась далеко слева. Кошка лежала у меня на постели до самой темноты. На следующее утро она меня разбудила, нежно покусывая за ногу. Я встал и покормил ее. Потом поднял жалюзи. Точно, подумал я, ведь сегодня первый день лета.

Документ 14

«Фортиссимо» 12/2030: Пятиминутное интервью. Персона недели: Элинор Ригби, системный архитектор, разработчица «Белого Мира»

«Фортиссимо»: Мисс Ригби, вы создали новое чудо-оружие.

Ригби: Это не так. Я разработала программное обеспечение, которое может быть применено в качестве оружия в сочетании с соответствующим оборудованием. Я не работаю в сфере производства вооружений.

«Фортиссимо»: Хорошо. Но ведь программное обеспечение вы разработали не просто так, из любви к искусству. Мы предполагаем, что вы получили заказ.

Ригби: Да, фирма, в которой я работаю, получила заказ.

«Фортиссимо»: От Интернациональной комиссии?

Ригби: Она тоже была в числе заказчиков.

«Фортиссимо»: Это оружие парализует противника, но не убивает его.

Ригби: Нет, оно его не парализует. Это вообще звучит чудовищно, словно приговор. Оно на какое-то время обездвиживает человека. Делает его небоеспособным.

«Фортиссимо»: В любом случае это нарушение права человека на телесную неприкосновенность.

Ригби: Во время военных конфликтов право на телесную неприкосновенность противника нарушается постоянно. Впрочем, то, что вы говорите, совершенно неверно. Противник на время выводится из боя, чтобы его можно было взять в плен. Но никаких телесных повреждений ему не наносится.

«Фортиссимо»: Это правда? Как же функционирует это оружие?

Ригби: Вы что, шутите?

«Фортиссимо»: Нет, мы вполне серьезно.

Ригби: Неужели вы никогда в жизни не слышали о грифе «совершенно секретно» и о степенях секретности?

«Фортиссимо»: Слышали, конечно. Просто для нас, журналистов, это как красная тряпка для быка. Тогда спросим иначе: если никаких телесных повреждений нет, то значит, радиация и нервно-паралитические газы здесь никакой роли не играют?

Ригби: Все, как и прежде, остается без комментариев. Возможно, вы самостоятельно сделаете какие-то выводы, если я скажу, что с помощью этой техники можно вывести из строя не только людей, но и электронные системы управления. Здесь нет ничего особенно нового.

«Фортиссимо»: А разработка оружия не противоречит вашим принципам, для вас это не проблема? Ведь фирма, в которой вы работаете, называется «Алиса в Стране чудес» — казалось бы, ничего воинственного.

Ригби: Как вы, наверное, знаете, я родилась в семье солдата. Джон Ригби из Дублина был одним из первых крупных производителей огнестрельного оружия. Я не думаю, что мы происходим от него по прямой линии. А что касается «Алисы в Стране чудес», то советую вам повнимательнее прочитать книгу. Там все достаточно воинственно. Любимая фраза Королевы: «Off with their heads!»[90]

«Фортиссимо»: Надеемся, это не ваша любимая фраза?

Ригби: Нет. Я просто считаю так: надо уметь защищать то, что ты любишь. Поэтому я — то есть мы, наша фирма — приняли этот заказ. Налет на библиотеку в марте только укрепил нашу решимость. В конечном счете это мягкое оружие. Поэтому оно и называется «Белый Мир».

«Фортиссимо»: Кто придумал это название?

Ригби: Я придумала. «Белый Мир» — это понятие из одной старой компьютерной игры, на которую я случайно наткнулась и где речь идет о международной политике, переговорах, войнах, там участвуют типичные виртуальные империи. «Белый Мир» означает такой мир, который не привязан ни к каким формальным условиям и когда никакая из сторон не победила. Само собой, нет ни оккупации, ни репараций и так далее. Для меня «белый» — это символ чистоты, невинности. Пожалуй, можно назвать это добром. Слово «мир», я думаю, не нуждается в толковании.

«Фортиссимо»: И вы в это действительно верите?

Ригби: Следующий вопрос, пожалуйста.

«Фортиссимо»: О’кей. «Белый Мир» — это оружие, которым несложно управлять. А что было бы, если бы это оружие стало доступно каждому? Тогда на наших улицах происходили бы жуткие ситуации.

Ригби: Естественно. Этого как раз нельзя допускать. Поэтому оно и находится под грифом «совершенно секретно».

«Фортиссимо»: Вы что, нас разыгрываете? Оружие существует и разжигает аппетиты наверняка прежде всего в среде организованной преступности.

Ригби: Оружие существует в очень небольшом количестве экземпляров, и эта партия строго охраняется. Программа, которой оснащено это оружие, не хранится в компьютерной памяти. Она существует только у меня в голове.

«Фортиссимо»: И вы за нее не боитесь?

Ригби: Что вы имеете в виду?

«Фортиссимо»: Вы что, действительно столь наивны? Ничего не слышали о похищении ученых?

Ригби: Не волнуйтесь. Моя защита в надежных руках.

30

Когда я дочитал это интервью до конца, лежа вместе с кошкой на кровати, при свете вечернего солнца, которое падало в комнату сквозь занавеси, — я подумал, что уже семь дней живу здесь, не показываясь ни Зандеру, ни моему соседу Торстену Теделю, ни Ритцу, никому другому, даже Элинор. Разумеется, меня кто-то замечал, когда я по утрам покидал территорию, всегда одним из трех окольных путей, которые мне были известны. Но это были люди, которые знали меня лишь поверхностно, дальние знакомые, которые, конечно, и понятия не имели, что меня несколько дней не было.

Кошка с наступлением темноты уходила и возвращалась утром, чтобы у меня отоспаться. Я назвал ее Чеширской Кошкой, или просто Чеширкой, хотя от этого имени у меня всегда заплетался язык. Как только она, поев, удобно устраивалась поспать, я уходил. На автобусе или на метро я колесил по городу, выходил на неведомой остановке и бродил по улицам. На меня иногда обращали внимание, потому что я шел своим особым темпом, но был не более узнаваем, чем любой другой турист, который фотографирует или снимает что-то на гипо-пад. Неожиданно на улицах города снова стало многолюдно, как прежде, словно со вступлением в должность нового правительства начались новые времена. Словно каждый боялся утратить связь с остальными. Однако я выпадал из ритма движения как местных жителей, так и туристов, и однажды меня даже остановили двое полицейских, спросив удостоверение личности. Поскольку с удостоверением было все в порядке, они поинтересовались, что я здесь делаю. «Здесь» в данном случае означало Францезишештрассе. Ничего, ответил я, ничего, собственно, не делаю, потому что у меня отпуск. Они выслушали меня с очень скептическими лицами, но отстали.

На перекрестках больше не видно было никаких небольших групп людей, которым нечем было заняться, как прошлой осенью, когда я ездил к Кольбергу. Город стал гораздо чище, выглядел гораздо более прибранным, чем в тот мартовский вечер, когда мы с Элинор и Фродо ездили на автобусе в английский клуб. У большинства прохожих лица были серьезные и полные доверия.

Впрочем, еще можно было найти несколько анклавов медлительности. Например, пивная «Мориц-Эк» в Кройцберге, недалеко от станции наземной дороги «Принценштрассе». В первый день моих прогулок я оказался там скорее случайно, причем в обеденное время. Слева от входа стоял старый музыкальный автомат, с другой стороны — настольный футбол. Хотя пространства здесь было немного, в пивной оказалось два яруса: внизу три столика и слева вдоль стены барная стойка, потом поднимаешься на две ступеньки, и там снова четыре столика. Здесь удобно было посидеть и компанейскому выпивохе, и молчаливому пьянице. Из еды были только холодные котлеты, биточки и бутерброды. Я взял пол-литра пива и салями, а потом еще кружку и метт[91] и под конец заказал кофе.

Музыкальный автомат отнюдь не был декорацией. Когда я пришел туда впервые, перед автоматом стоял человек лет семидесяти и листал названия песен. Вдруг зазвучала музыка из далеких времен, наверное, ее исполняли лет за двадцать пять до моего рождения. Некоторые мелодии я знал, значит, они сохранялись уже шестьдесят лет. Всякий раз, когда автомат ставил новую пластинку, треск и шуршание, казалось, наполняли все помещение, и, пока не начнется музыка, я сидел, затаив дыхание. Старик тем временем снова сел за стол, а я сполз со своей табуретки и подошел к автомату.

— Старые все вещи, — сказал он. — Ты их не знаешь.

— Кое-какие знаю, — сказал я. — Вот эту, например. Из шуршания только что полились первые звуки «I should have known better»[92].

— А вы ведь, наверное, на них выросли.

— Не совсем. Я лет на десять опоздал.

Он тоже пил кофе. Здесь не смотрели косо, если ты обходился без спиртного, во всяком случае, в обеденное время. Потом он встал и подошел к настольному футболу.

— Ты играешь?

— Не очень хорошо, — ответил я, — но сыграю, пожалуй.

Он уже бросил монетки в щель, и шарики с громким стуком покатились. Я быстро понял, что шансов у меня против старика никаких. Он ловко управлял всеми игроками, бил по воротам даже из обороны, навесными мячами, которые летели долго, но не было никакой надежды их остановить. Они свободно находили путь в ворота. Защита у него была непробиваемая. Он почти не применял силу, атаки были ласковые, но смертельные. Как-то на японский манер, подумал я внезапно. Первую игру мы завершили минуты за три. Дальше я стал играть получше. Сыграли уже раз пять или шесть, потом он сказал:

— Мне надо ненадолго присесть.

— Вы здорово играете, — заметил я и повторил свою прежнюю фразу: «Вы, наверное, с этим выросли».

— Ты спокойно можешь обращаться ко мне на «ты», — предложил старик.

— Хорошо, — ответил я, — ты наверняка с этим вырос. А меня зовут Ульрих.

— Кульбродт, — представился старик. — На конце пишется «дт».

— А имя?

— Просто Кульбродт. Меня все так называют.

Словно решив доказать правоту его слов, хозяйка крикнула: «Кульбродт, сейчас же оставь в покое молодого человека, дай ему поесть».

К моему удивлению, старик моментально послушался, помешал кофе и достал из кармана куртки маленькую книжицу, в чтение которой тут же углубился. Он не выглядел обиженным, просто весь был поглощен чтением. Впрочем, я не был на сто процентов уверен, что он действительно читает, а не использует книжку как прикрытие для погружения в медитацию. Я съел бутерброды и расплатился, а когда стоял на пороге, повернулся к нему и сказал:

— Пока, Кульбродт. Надеюсь, еще встретимся.

— Несомненно, — отозвался он. — Я здесь вовеки.

Так я познакомился с Кульбродтом и каждый вечер приходил в «Мориц-Эк», где он всегда нерушимо сидел за своим столом. Мы играли пару партий в футбол и полностью монополизировали музыкальный автомат, а на третий вечер я наконец рассказал ему о себе: что девять месяцев назад приехал в столицу, что живу на старой территории (старая территория? он что-то слышал об этом), что работаю в библиотеке и участвовал в ее создании (а-а, библиотека — он читал про попытку поджога), что на самом деле я по профессии коммерсант (хорошо, когда выучился приличной профессии, сказал он) и что я теперь не знаю, оставаться ли здесь или вернуться к своему прежнему занятию, — и рассказал ему о предложении Антона Мюнценберга.

— Тут я не советчик, — сказал Кульбродт. — Я ведь вовеки здесь, и больше нигде. Но вроде бы предложение неплохое.

Я целые дни проводил на озерах на юге города и однажды даже прогулялся мимо бывшего дома Кольберга. Не было ощущения, что туда вселился кто-то новый. Возможно, еще не улажены были юридические тонкости относительно прав собственности. Но у меня не было сомнения, что столь прекрасная усадьба найдет новых владельцев, причем скоро, и надеялся, что это будут частные лица, а не какая-нибудь архитектурная контора, или консалтинговая фирма, или бюро по оказанию финансовых услуг.

Если я не сидел у озера (купаться я никогда не ходил), то болтался по городу, наблюдая людей, смотрел, какие у них озаренные надеждой лица при всех их заботах. Однажды попал в Немецкий исторический музей и посмотрел там выставку, которая только что открылась: «„Гейм Бойз“ и „Твилайт Герлз“. Детство и юность в годы правления хунты», кстати, вообще первую выставку, посвященную тому пресловутому девятилетию. Полноценная палитра событий, всеохватывающий обзор всего, что происходило с 2016 по 2025 годы, — такая выставка готовилась к открытию в следующем году, а потом должна была стать постоянной. Но уже сейчас были серьезные расхождения во мнениях по поводу финансирования, и возникала опасность, что намеченные сроки не будут соблюдены.

И вновь, и вновь я трясся в автобусах, реже — в метро, мотался по городу как маятник, смотрел на него сверху, а иногда глаза у меня начинали слипаться. Однажды водителю пришлось меня расталкивать, потому что мы добрались до конечной, где-то в районе Фронау. К вечеру я привычными окольными тропками добирался домой, разговаривал немного со своей Чеширой, пока она не исчезала в сумерках. На седьмой день, возвращаясь домой, я увидел в киоске номер «Фортиссимо», на обложке наискосок шла надпись крупными буквами: «БЕЛЫЙ МИР: Интервью с Элинор Ригби». Я этот номер, конечно, купил, а прочитав, почесал за ухом Чеширу и сказал: «Что ж, похоже, мне пора доложить о своем возвращении».

На следующий день после завтрака, который мне почему-то не лез в горло, словно перед казнью, я не пошел обычными обходными тропками по направлению к городу, чтобы прогуляться, а направился прямиком в «Алису в Стране чудес». Когда я вошел, Джон Теннант, вопреки обыкновению, не разговаривал по телефону. Андреас Ринк и Фред Бок были погружены в какую-то работу и вообще меня не заметили. Томми наверняка опять уехал в город, Элинор было не видно. Я кивнул Джону и спросил, как дела. Много работы, а как прошел отпуск? Прекрасно, ответил я, два дня в Париже, потом у старых друзей в Аахене и так далее.

— Где Элинор? — спросил я наконец.

— Элинор здесь больше нет, — ответил Джон. — Вероятно, она вернулась в Англию. Я надеюсь, она в безопасности.

31

Журналисты из «Фортиссимо» были правы. Чудо-оружие «Белый Мир» разбудило аппетиты, и если Элинор Ригби была единственным человеком, который знал программу, можно было догадаться, когда на нее начнется охота. На самом деле после ареста Мариэтты Кольберг со всех журналистов взяли слово, что они будут хранить молчание по поводу «Белого Мира», и, кроме Карстена Неттельбека, все свое обещание сдержали. В сущности, это было лишь делом времени, когда еще кто-нибудь из этих сплоченных молчаливых рядов не выдержит. Когда министр внутренних дел нового правительства публично выступила с соображениями насчет того, не пора ли обвинить «Неуловимую территорию» в разглашении государственной тайны, газету со всех сторон буквально завалили письмами с выражением солидарности.

Это ничуть не помешало еще до публикации интервью в «Фортиссимо» совершить попытку похищения Элинор, причем среди бела дня, когда она отправилась в город за продуктами. Попытка похищения провалилась, потому что у Элинор уже была личная охрана, кроме того, исполнено все было очень по-дилетантски. Горе-похитителям удалось скрыться, но без Элинор. Кто стоял за этим, не говорилось, но, разумеется, пошли слухи, и все сходились в одном: действует мафия. Итальянская, русская, албанская, фламандская, сербская, корейская, тирольская или цюрихская — неважно. Но что не удалось одним, для других определенно не составит проблемы, поэтому Элинор еще три дня назад надежно спрятали — в соответствии со всеми классическими правилами программы охраны свидетелей. Ее местонахождения никто не знал — коллеги тем более, ведь они сами были под угрозой. В целом же никакой Элинор Ригби просто больше не было, и как звучало ее новое имя, в «Алисе», разумеется, не знал никто.

— Для фирмы это раньше или позже, но тоже — конец, — сказал Джон. — Элинор была у нас самым главным сотрудником, ты в курсе?

— Ясное дело. Она же гений. Она сообщила мне это сразу, как только мы познакомились.

На мгновение я вспомнил то ноябрьское утро, когда мы под бледным солнцем вместе шли из фирмы в библиотеку, и она рассказывала мне о себе и о своей семье, и там, за бункером, с поразительной естественностью сообщила мне, что она гений. Это было всего семь месяцев назад, но мне казалось, что прошло семь лет. На мгновение я отключился от происходящего, а Джон все продолжал говорить. Потом я снова пришел в себя.

— …все боятся, — говорил он в этот момент. — Фред боится, Андреас боится, Томми вообще перестал по-настоящему доверять своим клиентам.

— Но ведь гангстеры знают, что вы ничего не знаете, — сказал я. — Что вы не знаете эту программу. Вы же осознанно так сделали, и Элинор об этом тоже говорила.

— Конечно. Но кому-то может прийти в голову, что мы хотя бы знаем, где сейчас находится Элинор. Да неважно, я в любом случае сомневаюсь, что дела у нас тут пойдут успешно. Без Элинор мы вряд ли можем предложить нечто такое, чего не умеют другие. Или то, что прекрасные леди из «NewLineSoftware» делают лучше нас.

Это было похоже на правду.

— Эх, Джон, — сказал я, — женщины сегодня старательнее нас. А если вы закроетесь, что будете делать?

— Обо мне можешь не беспокоиться. Я из хорошей семьи, в любом случае мне помогут снова встать на ноги. Возможно, я попросту вернусь обратно в Лондон. Томми тоже всегда место найдет. — Он понизил голос. — А вот насчет Фреда и Энди не знаю, понимаешь? На свете сейчас так много айтишников.

— Печально как-то все это.

— Да уж. И знаешь, что самое печальное?

Я помотал головой.

— С тех пор как Элинор исчезла, у меня появилось ощущение, что мы не имеем права больше называться «Алисой в Стране чудес».

Я пошел в библиотеку. Попытался открыть дверь, но она была закрыта, пришлось доставать свою пластиковую карту. Это было странно: одиннадцать утра, пятница, в это время мы обычно открыты. Внутри было сумрачно и тихо, только где-то за окном слышен был птичий голосок, звучала какая-то длинная баллада. Я не верил своим глазам и тихо проговорил: «Эй, есть кто-нибудь?» Либо действительно никого не было, либо я звал слишком тихо. Я крикнул погромче: «Кай, Фродо? Где вы все?»

Наконец я поднялся наверх и в самом конце помещения обнаружил стол, доверху заваленный книгами, а за столом кто-то сидел, сидел неподвижно в полумраке и, казалось, ждал, когда я подойду. Я медленно приблизился и сказал: «Здравствуй, Кай. Я вернулся. Что тут у вас происходит? Почему библиотека закрыта? И где Фродо, в конце концов?»

За грязными круглыми стеклами древних очков в никелевой оправе глаза Зандера почти не просматривались. Казалось, я помешал ему, и голос его звучал слегка раздраженно.

— Библиотека открывается только по звонку, — сказал он, — и желательно после предварительной договоренности по телефону. Как я могу держать ее постоянно открытой, если я здесь один?

— Один?

— Да, один, — подтвердил он. — Фродо позавчера уехал, ему предстоит дальнее путешествие.

— Так, понятно. А куда?

— Да он и сам точно этого не знал. Он последовал за своей возлюбленной, про которую трудно что-либо узнать после всего того, что здесь случилось.

— За своей возлюбленной? После того, что здесь случилось?

Зандер откинулся на спинку стула и чуть смягчился, стал раскованнее.

— Заметно, что тебя некоторое время не было, Ульрих, — сказал он.

— Я нахожусь здесь после возвращения гораздо дольше, чем ты думаешь. Меня не было-то всего четыре дня.

— Тебе что, там не понравилось?

— Нет, очень понравилось, так понравилось, что я подумываю… Но что все это значит — я имею в виду Фродо?

Я все еще стоял перед столом, за которым сидел Зандер, — стоял, как проситель перед чиновником. Теперь я придвинул стул и сел напротив него. В конце концов, у меня тоже есть права на это заведение. Я тоже создавал эту библиотеку, и я тоже здесь пока работаю.

— Поскольку ты был в отъезде, придется начать издалека, — сказал Зандер. — Элинор…

— Про Элинор я все знаю, — отрезал я, — можешь не стараться.

— Хорошо. Ну вот, а Фродо отправился следом. Я не думаю, что у него есть шансы ее найти.

Он снял очки и подслеповато посмотрел на меня, он ждал, когда до меня дойдет. До меня дошло.

— Да, — сказал Зандер. — Фродо был любовником Элинор, давно уже, задолго до твоего отъезда. Это началось, наверное, еще до открытия библиотеки. Все — то есть все, кого это вообще интересовало, — были в курсе, Ульрих. И только тот, кого это непосредственно касалось, понятия об этом не имел. И никто ему не сказал. Известная коллизия, — она, как мы знаем, встречается и в литературе, и в так называемой реальной жизни.

Я не знаю, как я выглядел, когда он мне все это рассказывал, боли было больше, или сдержанной ярости, или я просто впал в ступор. На лице Зандера я вообще никаких эмоций не заметил.

— Нет, — сказал я, — никто мне ничего не рассказывал. И ты — тоже.

— Я тоже, верно. А что мне было делать? Вы оба тут работали, и Фродо, и ты. Как бы у нас все шло дальше, если бы ты внезапно об этом узнал? Тогда бы вообще нельзя было работать. А что стало бы с библиотекой?

— Что стало бы с библиотекой, говоришь? — передразнил его я и вскочил. — Библиотека! Библиотека господина Зандера! Не дай бог, ей будет нанесен какой-нибудь ущерб!

Зандер спокойно продолжал сидеть, глядя на меня. Он знал, что я разъярен не на шутку, но его не трону. К тому же мой гнев быстро испарился, и вот я уже стоял перед ним, бессильно опустив руки.

— Я предполагаю, — сказал он совершенно спокойно, — что ты не захочешь здесь больше работать.

— Я еще не принял окончательного решения, но теперь тоже начал это предполагать.

Он кивнул.

— Ты один останешься? Или нового Фродо себе подберешь?

— Я останусь один. Фродо заменить невозможно. Он был очень хорош, взгляд у него был верный. Из него бы вышел хороший преемник.

— Но злая тетка совратила его?

Зандер не поддержал тему, он повторил:

— Я останусь один. Библиотека, разумеется, будет открыта для всякого, кому нужны книги. Я всегда на месте. Но по сути дела она принадлежит библиотекарю. Он ее хранитель, ее пастырь.

При этих словах я посмотрел на него, отыскивая признаки легкого помешательства у него во взгляде. Но Зандер уже, казалось, забыл о моем присутствии и смотрел куда-то мимо меня. Потом придвинул стул поближе к столу и углубился в раскрытую книгу, какой-то древний фолиант, страницы которого в две колонки испещрены были фрактурой[93]. Я на цыпочках выбрался из библиотеки на летнее солнце.

Выйдя на улицу, я подумал, что «Белый Мир» — идиотское название, а пояснения Элинор по этому поводу — полная муть. Название отдавало расизмом, причем настолько сильно, что с души воротит. Потом мне пришло в голову, что расцвет родного города Элинор начался с работорговли и что название, которое она дала своей программе, наилучшим образом в это встраивается. Вдохнуть поглубже, выдохнуть — и забыть, подумалось мне.

У бункера я заметил двухэтажный автобус и быстро, как только мог, ретировался с нашей главной улицы в западном направлении, пока не добежал до маленького английского садика, заложенного Ритцем. Перед беседкой, в которой хранился садовый инвентарь, стояли облупленный деревянный стол и два покосившихся стула, на одном из них сидел садовник собственной персоной в кружевной тени сливового дерева. Подойдя ближе, я заметил, что глаза у него закрыты, он открыл их, только когда я подошел совсем близко и он расслышал в траве мои тихие шаги. Я уже пожалел, что помешал ему, но Ритц указал мне на стул напротив, и я сел.

— Ты снова у нас, — констатировал он.

— Я этого точно не знаю. Действительно ли я у вас, я имею в виду.

— Я хотел только сказать, что ты опять на нашей территории, и все.

— Я здесь нахожусь гораздо дольше, чем вы думаете.

— Я знаю, — сказал Ритц. — Я иногда видел, как ты по утрам уходил, а по вечерам возвращался.

Это меня нисколько не удивило. Если кто и мог меня заметить в эти дни, так это Ритц.

— Но ты сам не можешь понять, хочешь ли ты здесь остаться.

Опять констатация факта, а не вопрос.

— Не могу.

— А теперь еще и Элинор уехала.

— Элинор я потерял уже давно, — сказал я. — Я просто не знал об этом. Но ты знал наверняка.

Он кивнул.

— Как и все, почти все, — ответил он. — Это старая история, Ульрих, и она…

— …и она встречается как в литературе, так и в жизни, — закончил я. — Мне уже один человек сегодня это сказал. Вы наверняка за моей спиной все надо мной смеялись.

Ритц покачал головой.

— Никто не смеялся. Все надеялись, что ты обо всем узнаешь сам. Ты ведь должен был хоть что-то замечать.

— Безусловно.

— Наверное, стоило спросить у нее. Хотя нет, Парцифаль вопросов не задает.

— Нет, — сказал я, — наверное, я просто клинический идиот. Наплевать, она ведь все равно уехала, и я не думаю, что Фродо найдет ее.

— Если Фродо ее найдет, — откликнулся Ритц, — то ее с тем же успехом найдет корейская мафия. Или русская. Ничего хорошего я в этом не вижу.

Я был того же мнения, несмотря на ярость, которую испытывал по отношению к Элинор.

— Раньше мне все здесь казалось гораздо лучше, — сказал я. — Но ты ведь нам еще в январе объяснил, что это пройдет. Я мог бы и сам догадаться. А какие еще новости?

— Последний просвет скоро исчезнет, — ответил Ритц. — Супермаркет будут строить. Через две недели должны начать. Торстен Тедель переехал в Целендорф, чтобы быть как можно ближе и к сыну, и к возлюбленной. Фрау Велькамп считает, что закончит свою книгу через полгода. Хочет через пару недель устроить чтение фрагментов. Тобиас Динкгрефе собирается закрывать ресторан. Он говорит, цитирую, что к нему стало приходить слишком много засранцев.

— Да, море новостей, особенно если учесть, что я практически и не уезжал.

— Это еще не все. Хельме ушел, он ведь всегда об этом говорил.

— Куда?

— Никто толком не знает. Он сказал, что возвращается к своим корням. Корни у него недалеко, он ведь родом из Райникендорфа. Да еще кое-кто из анархистов хочет блокировать пустырь, чтобы там ничего не строили.

— Ага. Ну и что вы тогда будете делать? Полицию позовете? Прогонять их будете?

— Мы ничего делать не будем, Ульрих. Кто это — «мы»? Вопрос в том, что будет делать «PRO-VITA». Но тех, кто против строительства, их не много. Большинство анархистов хотят уйти.

— А куда они уйдут? Тоже к своим корням?

— Они этого пока точно не знают. Куда-нибудь на природу, я думаю. Назад, в 1970-е годы.

— Не понял, куда?

— Ладно, неважно. Расскажи мне лучше о своей поездке.

Я рассказал о днях, проведенных в Аахене, о том, что мою квартиру сдали врачу-радиологу, об ужине в Льеже и о предложении организовать филиал фирмы в Париже. Рассказал о том, как побывал на кладбище Монпарнас, об исчезнувшей могиле моего предполагаемого отца и о прогулке на улице д’Ульм. И под конец поведал, какую сильную любовь испытывал к людям, когда смотрел на них из окна вагона. Что он думает по этому поводу?

Ритц ничего не думал. Он неподвижно сидел на своем стуле. Я негромко позвал его, он не ответил, тогда я встал и подошел к нему ближе, чтобы разбудить. Я схватил его за плечо, легонько потряс и прошептал на ухо:

— Пауль, ты слышишь меня?

Но Ритц крепко спал и больше уже не проснулся.

32

Погребение состоялось 6 июля в одиннадцать часов утра. Мы намеренно выбрали субботу, и все пришли, почти как на его доклад полгода тому назад. Был теплый летний день, синее небо и легкий ветерок. Солнце прогревало кости, но не жгло.

Прежде всего я позвонил в «Алису». Я понятия не имел, что надо делать, когда кто-то внезапно умирает у тебя на глазах. Джон Теннант прибежал через пять минут. Потом мы позвали доктора Байера, который принимал посетителей здесь неподалеку и считался домашним врачом всех обитателей территории. После покушения на Теделя это был уже второй раз за краткий период времени, когда я становился свидетелем несчастного случая. Впрочем, Ритц заранее предупредил меня о своей смерти, еще до отъезда, как я теперь припомнил.

Доктор Байер официально установил, что отказало сердце. Так называемая естественная смерть. Позже я вспомнил, что Ритц с самого начала выглядел очень усталым и лишь в последний момент открыл глаза, когда я уже был у самой беседки. Я не исключал, что он принял какое-то лекарство, и сказал об этом Джону. И о разговоре перед моей поездкой в Аахен тоже рассказал.

— Что бы это изменило? — спросил Джон. — У него был свободный выбор. И никакого преступления здесь быть не могло.

Нет, не было тут никакого преступления, поэтому не было и никаких дальнейших расследований. Теперь прекрасным летним днем мы все стояли вокруг могилы, в которую уже опустили урну. Не так давно Ритц выбрал и оформил себе место для могилы в том самом английском садике, где он и умер. Это тоже дало почву для домыслов, которые, правда, никто вслух не формулировал. К тому же он не производил впечатление больного человека.

Он и завещание написал месяц назад. Он оставлял свое весьма значительное состояние одному фонду, на базе которого должен был возникнуть своего рода частный университет или, скорее, академия. Люди не должны были получать по его окончании какой бы то ни было диплом, они должны были учиться там исключительно ради знаний как таковых. Каждый год в течение двух семестров должен был преподаваться только один предмет. Это ограничение связано было с тем, что в качестве помещения для будущего университета Ритц предназначил свой собственный дом, скромную двухэтажную виллу, которую выстроила для него архитектурная фирма «План Б». Пристройки и реконструкции всякого рода категорически не допускались. Заведующий кафедрой по текущему предмету в конце года определял, какую дисциплину будут изучать студенты на будущий год, и называл своего преемника. Профессура не была привязана к формальным квалификационным показателям, как особо отмечалось в уставе фонда. Первым заведующим кафедрой Ритц объявлял Тобиаса Динкгрефе, он, как выяснилось, вместе с Уттой Бельками и нотариусом относился к той группе из трех человек, которая знала об этом фонде. Библиотека территории должна была перерасти в академическую библиотеку, и таким образом Зандер возвращался, можно считать, туда, где он начинал свою деятельность.

Меньшая часть состояния Ритца предназначалась для поддержания и ухода за созданными им садами. Его могила находилась под ясенем тридцатиметровой высоты. Тобиас Динкгрефе произнес краткую речь, в которой постарался обойтись без сентиментальности. Несмотря на это, многие плакали, например молодежь из «Метрополией», что меня очень удивило. Элинор тоже плакала бы, будь она здесь, подумал я с яростью, но от этого она не стала бы лучше. Потом каждый бросил горсть земли в могилу, и двое анархистов, которых Ритц до последнего момента приглашал для садовых работ, покрыли ее землей. Мы оставались стоять, пока они не закончили. Рядом уже лежала наготове могильная плита, плоский светлый камень с надписью: «Пауль Ритц 1943–2030». В листве деревьев гомонили птицы.

Потом траурное собрание начало расходиться. Поминальная трапеза была не предусмотрена. Теперь многие, казалось, об этом сожалели, и расстаться сейчас было непросто. Джон Теннант беседовал с программистками из «NewLineSoftware». Зандер и Динкгрефе под ручку брели куда-то, медленнее, чем все остальные. Карстен Неттельбек подошел ко мне и хотел было что-то спросить, но я опередил его и сам спросил, нет ли новостей о Мариэтте. Из материалов допросов просочилось пока не так уж много информации, ответил он. Но уже определенно известно, что целью Мариэтты и ее приспешников был вовсе не новый правительственный квартал в Шенеберге, а наша территория.

— Это должно было стать чем-то вроде сентиментального путешествия, — сказал он, ухмыльнувшись. — А тебя я хотел спросить вот о чем: ты ведь говорил с Ритцем перед самой его смертью. Ты помнишь его последние слова. Я думаю, было бы просто отлично, если бы «Неуловимая территория» была единственной газетой, которая эти слова опубликует.

Я ответил не сразу, и он продолжил:

— Сейчас, может быть, не вовремя. Но я очень его любил, и он меня тоже. Ведь именно он переселил сюда нашу газету.

— Да нет, все в порядке, — отозвался я, — мне просто надо вспомнить, понимаешь? Его последние слова как-то забылись. Я ведь был испуган, когда внезапно передо мной оказался мертвый человек. Но, кажется, я вспомнил, да. Его последние слова были: «Расскажи мне о своей поездке». Я начал рассказывать, а в ответ он уже не произнес ни слова.

— Расскажи мне о своей поездке, — повторил Неттельбек. — Это годится. Особенно если вспомнить, что сам он уже несколько лет не покидал территорию. Он ведь говорил нам об этом в своем докладе, тогда, в январе.

Я собирался еще что-то сказать, но тут нашим вниманием постаралась завладеть Эбба, и когда добилась своего, сказала, что полноценной траурной трапезы предложить не может, но готова прямо сейчас открыть «Толстуху», чтобы мы могли там посидеть. Казалось, все только этого и ждали, и траурное собрание стало энергично перемещаться в сторону пивной. Неттельбек спросил, пойду ли я туда. Я промямлил что-то про кошку, за которой нужен присмотр, и постарался побыстрее смыться.

Чешира спала, как я и предполагал. Она оцарапала меня, когда я запихивал ее в корзину, купленную несколько дней назад, но потом быстро успокоилась. Сумку я сложил еще накануне вечером. Из вещей взял только белье, остальное образуется на месте. На дорогу в Аахен достаточно было одной книги. Там я куплю еще, когда буду собираться дальше, в Париж. Секунду поразмышлял, не взять ли с собой мой маленький «ватсон», но потом решил, что он мне там будет не нужен. Мне повезло, что сейчас все сидели в «Толстухе» и уже, наверное, немало выпили. Я быстро прошел испытанной окольной дорогой и уже через десять минут вышел с территории. В автобусе кто-то спросил меня, везу ли я кошку к ветеринару или в приют. Я ответил «к ветеринару», чтобы не иметь осложнений. Потом я пересел. От станции «Принценштрассе» добежал за пару минут до «Мориц-Эк», с дорожной сумкой в одной руке и кошачьей корзиной — в другой. Полуденное солнце жгло макушку, и я с удовольствием вошел в прохладное помещение, где трое маляров поглощали холодные котлеты, а Кульбродт сидел за чашкой кофе.

— А, это ты, давно не виделись, — сказал он. Я не показывался, кажется, целую неделю. — Отчаливаем?

— Да, — ответил я, — вроде бы надолго. А точнее, навсегда. Можно присесть?

— Конечно, конечно, — он показал на стул рядом с собой. — А это кто там?

— Это моя кошка, — ответил я, — и я не могу взять ее с собой.

Какое счастье, что мы так быстро перешли к главной теме, я ведь не планировал задерживаться здесь слишком долго.

— Слушай, — сказал он, — когда собираются уезжать, кошку не заводят.

— Да она сама ко мне прибилась, Кульбродт. Она прибилась ко мне, но поскольку квартиры у меня больше нет…

Чешира беспокойно завозилась в корзине, словно поняла, что речь идет о ее будущем.

— Она умная и к новой жизни приспособится быстро, — сказал я.

Кульбродт молчал, поглядывая на стойку бара, где стояла хозяйка и прислушивалась в нашему разговору. Тогда я применил свой главный козырь:

— Иначе мне придется сдать ее в кошачий приют.

— Забирай ее, Кульбродт, — сказала хозяйка, — пусть ходит здесь хоть целый день.

— Если ты так считаешь, — проговорил Кульбродт. — Как ее хоть зовут?

— Чешира, — сказал, впервые выговорив ее имя без запинки. — Чеширская кошка.

— Как-то чересчур по-литературному, — сказал Кульбродт, — я ее иначе назову. Эммой, что ли.

— Называй как хочешь, — сказал я и про себя подумал, что «Эмма» — это уж чистая литературщина. — Здесь три банки консервов и еще сухой корм. А мне пора потихоньку двигаться. Я еду в Аахен, буду принимать предложение, о котором тебе рассказывал. Там посмотрим.

— Удачи, — сказал Кульбродт. — Спасибо за кошку. Может, у тебя путешествие и подлиннее будет, чем ты думаешь.

Он сложил ладони, как будто держал в них шар, заглянул внутрь и сказал:

— Вижу дальние страны и континенты, роскошные дворцы и прекрасных женщин. Но когда я тебе понадоблюсь, помни: я здесь. Я здесь вовеки.

Я вышел на улицу, поехал в Шпандау, сел на «InterEurope 778» и отправился на запад. Как две недели назад, я с любовью смотрел на пробегающие пейзажи, сквозь которые мы мчались, и на людей, которые мелькали мимо и к которым я не имел никакого отношения. Большое путешествие, которое предсказал мне Кульбродт, началось. Но ни слова больше — пока не время.

74 540 Cusy, Haute Savoie, июнь 2044

Примечания

1

Пер. И. Алексеевой.

(обратно)

2

Борьба продолжается! (итал.) — название итальянской леворадикальной организации, созданной в Турине в 1969 г.; Под мостовой скрывается пляж! (нем.); и: Вся власть фантазии! (франц.) — лозунги французского студенческого движения 1968 г. Здесь и далее, кроме особо оговоренных случаев, примеч. пер.

(обратно)

3

Хорхе Бургосский — персонаж романа Умберто Эко «Имя розы» (1980), образ которого представляет собой пародию на Хорхе Луиса Борхеса. Имя автора романа (у Шимманга) перекликается с именем другого персонажа «Имени розы» — Адсона Мелькского, будто бы и написавшего в старости этот роман.

(обратно)

4

Гран-крю — высшая категория элитных французских вин.

(обратно)

5

Криминальный роман с таким названием, написанный Дж. С. Гамильтоном, играет ключевую роль в постмодернистском романе-лабиринте Мишеля Бютора «Времяпрепровождение» (1956).

(обратно)

6

Рюпель (Rüpel) по-немецки означает «грубиян, олух», но фонетически перекликается с фамилией (Ревель) главного героя и фиктивного автора «Времяпрепровождения», написанного Мишелем (по-немецки Михаэлем) Бютором.

(обратно)

7

Имеется в виду, видимо, роман «Фрау Мюленбек в своей скорлупе» (1980) немецкой писательницы Бригитты Кронауэр (р. 1940), героиня которого живет на Эльбе и подробно рассказывает о своей жизни. Может подразумеваться также «Дом на Эльбе» Рут Борхерт — роман для подростков, опубликованный в 1965 г.

(обратно)

8

Бергот — писатель, персонаж эпопеи Марселя Пруста «В поисках утраченного времени»; Эдмон Тэст — персонаж рассказа Поля Валери (1871–1945) «Вечер с господином Тэстом»; Антуан Рокантен — персонаж, от чьего имени ведется повествование в романе Ж.-П. Сартра «Тошнота» (1938); Дзено Козини — персонаж романа Итало Звево (1861–1928) «Самопознание Дзено Козини».

(обратно)

9

Научным книжным обществом в Дармштадте в 1988 г. была издана книга Йорна Альбрехта «Европейский структурализм: Историко-исследовательский обзор». Книга Йоханнеса Ангермюллера «После структурализма: Теоретический дискурс и интеллектуальное поле во Франции» была издана в Билефельде в 2007-м. Критику структурализма (в том числе теорий Р. Барта и М. Фуко) в соединении с критикой консумизма (воплощенного, например, в лозунгах компании «Тойота») можно найти в статье американского философа Джона Зерзана (р. 1943) «Катастрофа постмодернизма» (www. kiev-grad.com/b/zerzan_pervobytnyy_chelovek_budushchego/11/).

(обратно)

10

Альберто Каэйро, Рикардо Рейс, Алваро де Кампос, Бернардо Соарес — четыре литературные маски португальского поэта, прозаика и драматурга Фернандо Песоа (1888–1935), подписывавшего свои произведения именами этих вымышленных персонажей.

(обратно)

11

«Всеобщая история лабиринтов» Сайлеса Хейзлема и «Приятные и достойные прочтения сведения о стране Укбар в Малой Азии» Иоганна Валентина Андрее упоминаются в рассказе Хорхе Луиса Борхеса «Тлён, Укбар, Орбис Терциус». В рассказе Борхеса «Три версии предательства Иуды» упоминаются две книги Нильса Рунеберга — «Христос и Иуда» и «Тайные спасители», а также переводчик второй книги, Эмиль Шеринг. О романе Герберта Куэйна «Апрель март» идет речь в рассказе Борхеса «Анализ творчества Герберта Куэйна». «Цикл превосходных сонетов, обращенных к баронессе Бакур (1934)» упоминается в рассказе Борхеса «Пьер Менар, автор „Дон Кихота“». Все перечисленные рассказы были опубликованы в сборнике «Вымышленные истории» (1944).

(обратно)

12

Швейцарский писатель Роберт Вальзер (1878–1956), после того как в 1929 г. его поместили в психиатрическую клинику, продолжал писать особым микроскопическим письмом (микрограммами), и расшифровать эти записи удалось лишь через несколько десятилетий после его смерти.

(обратно)

13

Имеется в виду, вероятно, комедия Фридриха Дюрренматта «Ромул Великий» (1948).

(обратно)

14

Одрадек — таинственное существо из рассказа Франца Кафки «Забота главы семейства» (1917).

(обратно)

15

Скорее всего, имеется в виду книга «Случайность, ирония и солидарность» (1989) американского философа Ричарда Рорти (1931–2007), напечатанная в карманной серии издательства «Зуркамп» (с золотыми буквами на черном фоне обложки), но не в 2008-м, а в 1989 г.

(обратно)

16

Раймунд Феллингер (р. 1951) — с 1979 г. редактор, с 2006-го — главный редактор издательства «Зуркамп».

(обратно)

17

Грегор Корф — главный герой и рассказчик в романе Йохена Шимманга «Лучшее, что мы имели» (2009), где идет речь о ценностях западногерманского общества, утраченных после объединения Германии.

(обратно)

18

МИ6, или Military Intelligence — государственный орган внешней разведки Великобритании.

(обратно)

19

Миссис Дэллоуэй — героиня одноименного романа (1925) Вирджинии Вулф.

(обратно)

20

В книге Альфреда Андерша «Занзибар, или Последняя причина» (1957) описанная скульптура Эрнста Барлаха играет важную сюжетную роль.

(обратно)

21

См. с. 97. Примеч. автора.

(обратно)

22

Курт Брахарц (Kurt Bracharz) — австрийский писатель и журналист, автор детективных романов, рассказов и эссе, детских книг, очерков и радиопьес; переводчик с английского. На русском языке опубликованы два его романа: «Страсть Исава» и «Исав насытившийся» (СПб.: Азбука, 2005).

(обратно)

23

«Eleanor Rigby» — название известной песни английской группы «Битлз».

(обратно)

24

И вы не поверите (англ.).

(обратно)

25

«le plaisir du texte» — «удовольствие от текста» (франц.).

(обратно)

26

«Стиль — это человек» (фр.) — слова из речи французского естествоиспытателя Жоржа Луи Леклерка Бюффона (1707–1788) 25 августа 1763 г. при избрании его в члены Французской академии.

(обратно)

27

Со времен средневековья в Католической церкви существует такой обычай. Когда Церковь решает канонизировать нового святого, устраивается диспут между двумя монахами. Один всячески восхваляет умершего «мученика» или «угодника»; это — «адвокат Божий» («адвокат» — от лат. advokare: призывать на помощь). Другому же поручается доказывать, что канонизируемый немало грешил и недостоин такого высокого звания. Этот-то спорщик и называется «адвокат дьявола». Потом так стали называть людей, которые любят дурно говорить о других, стараются и в хорошем непременно найти недостатки, плохие стороны. Называют так и придирчивых, въедливых оппонентов.

(обратно)

28

От нем. Freischwinger — «свободно парящий»; «фрайшвингер» — стул из гнутых трубок без задних ножек, который под тяжестью сидящего мягко пружинит; дизайн разработан Марселем Бройером.

(обратно)

29

Нем. «Wer immer strebend sich bemüht…» (И.-В. Гёте. Фауст, часть II, строка 11 936. Пер. Б. Пастернака.)

(обратно)

30

Из поэмы Фр. Гёльдерлина (1770–1843) «Friedensfeier»: («Праздник мира»).

(обратно)

31

«Люди в лодках» (англ. boat people) — так называли беженцев, в основном из Вьетнама, которые в конце 1970-х гг. покидали страну, выплывая в море на лодках в надежде быть подобранными кораблями другой страны.

(обратно)

32

«Союз рабочих-самаритян» — название благотворительной организации, традиционно создававшейся рабочими и ремесленниками для экстренной помощи в критических ситуациях; первая такая организация возникла в Германии в 1888 г. Сегодня «Союз…» существует в двадцати странах мира, в том числе — в России.

(обратно)

33

Болонский процесс — процесс сближения и гармонизации систем высшего образования стран Европы с целью создания единого европейского пространства высшего образования. Официальной датой начала процесса принято считать 19 июня 1999 года, когда была подписана Болонская декларация. Решение участвовать в добровольном процессе создания Европейского пространства высшего образования было оформлено в Болонье представителями двадцати девяти стран. На сегодняшний день процесс включает в себя 47 стран-участниц.

(обратно)

34

См. с. 152 и след. Примеч. автора.

(обратно)

35

Греч. λάθε βιώσας — выражение, приписываемое Плутарху.

(обратно)

36

Нем. «Das Ganze ist das Unwahre» — цитата из книги T. Адорно «Негативная диалектика» (1969).

(обратно)

37

Давид Гильберт (1862–1943) — крупнейший математик XX в.

(обратно)

38

«Последний довод закона» (лат.).

(обратно)

39

Название книги современного немецкого писателя Мартина Мозебаха (р. 1951).

(обратно)

40

Прогнившая страна (англ.).

(обратно)

41

Знаменитая стрижка группы «Битлз» с низкой и подчеркнуто прямой челкой, которую избрал для них легендарный менеджер группы Брайан Эпштейн. Ранее известна под названием «парижское каре»; изобретена парижским парикмахером Антуаном де Пари, который работал над образом святой воительницы Жанны д’Арк. «Каре» получило широкое распространение перед Первой мировой войной в артистической среде и среди жен представителей европейской богемы. Новая волна моды на эту стрижку пришлась на 1920-е гг., когда она стала исключительно популярной среди ведущих актрис Голливуда. В 1960-е гг. «каре» стало также мужской прической.

(обратно)

42

Мик Эйвори — в 1960-е гг. барабанщик британских групп «The Creation» и «Rolling Stones».

(обратно)

43

Они тебя надули, папа с мамой, Всучив тебе свой залежалый опыт. И специальных глупостей добавив, Но зла тебе, конечно, не желая.

(Перевод Якова Фельдмана). Автор — современный английский поэт Филипп Артур Ларкин (1922–1985).

(обратно)

44

Начало стихотворения Льюиса Кэрролла «Jabberwocky» («Бармаглот»), входящее в повесть-сказку «Алиса в Зазеркалье».

(обратно)

45

Перевод Дины Орловской.

(обратно)

46

Перевод Т. Щепкиной-Куперник.

(обратно)

47

Автор использует название современной сетевой игры.

(обратно)

48

Первая строфа из стихотворения Л. Кэрролла «Морская кадриль» («Алиса в Стране чудес»):

Говорит треска улитке: «Побыстрей, дружок, иди!» Мне на хвост дельфин наступит — он плетется позади. Видишь, крабы, черепахи мчатся к морю мимо нас. Нынче бал у нас на взморье, ты пойдешь ли с нами в пляс? Хочешь, можешь, можешь, хочешь ты пуститься с нами в пляс? Хочешь, можешь, можешь, хочешь ты пуститься с нами в пляс?

(Перевод С. Я. Маршака).

(обратно)

49

«Вали отсюда! Мразь!» (фр.).

(обратно)

50

«Только взгляните на всех этих одиноких людей!» (англ.) — припев из песни «Eleanor Rigby» («Элинор Ригби»), написанной Полом Маккартни.

(обратно)

51

Ремон (Раймон) Кено (1903–1976) — выдающийся французский писатель, поэт, эссеист, переводчик; участник сюрреалистического движения.

(обратно)

52

Автор назвал автомобиль именем Харуки Мураками — культового японского писателя и переводчика.

(обратно)

53

Двухкомнатная квартира на третьем этаже (англ.).

(обратно)

54

Болек и Лёлек — герои одноименного польского мультсериала. Их прототипами послужили сыновья режиссера Владислава Негребецкого Ян и Роман. Впервые появились в мультфильме в 1964 г.

(обратно)

55

Выставка с таким названием действительно состоялась в Мюнхене в 2010 г.

(обратно)

56

Книга Джонни Рогана (1984).

(обратно)

57

Белый мир! (англ.).

(обратно)

58

«Последнее метро» («Le Dernier Métro») — историческая драма 1980 г. с Катрин Денёв и Жераром Депардье в главных ролях.

(обратно)

59

Возможно, имеется в виду труд русского анархиста Петра Кропоткина «Взаимопомощь как фактор эволюции», 1902.

(обратно)

60

«Ni dieu ni maître» — «ни бог, ни хозяин» (франц.); девиз бланкистов.

(обратно)

61

Англ. gated community — закрытое сообщество; эк., соц. закрытый (охраняемый) поселок.

(обратно)

62

«Последний киносеанс» (англ. «The Last Picture Show») — американский кинофильм, снятый в 1971 г. режиссером Питером Богдановичем по одноименному роману Ларри Мак-Мёртри (1966).

(обратно)

63

Хотя хунта изменила организационную структуру армии, обозначение званий сохранилось. Примеч. автора.

(обратно)

64

«Коммандо IV» — особое подразделение, осуществлявшее операции против организаций сопротивления и противников режима. Хотя формально подразделение относилось к военному ведомству, оно фактически было тайной полицией с карательными функциями. Примеч. автора.

(обратно)

65

Биотоп — участок суши или водоема, занятый определенным биоценозом, видовой состав которого определяется условиями рельефа, климата и др. В более узком смысле биотоп рассматривается как среда существования комплекса животных и растений, входящих в биоценоз.

(обратно)

66

France profonde — французская глубинка (франц.).

(обратно)

67

Отсылка к названию эссе «Wenn es Wirklichkritssinn gibt, muss es auch Möglichkeitssinn geben» известного австрийского писателя Роберта Музиля (1880–1942).

(обратно)

68

Экзаменационную работу с таким названием пишет персонаж новеллы немецкого писателя Райнера Вичорека (род. 1956) «Zweite Stimme: Eine Künstlernovelle» (2009) Паула Баумгартен.

(обратно)

69

Ференц Пускас (1927–2006), венгерский футболист, капитан так называемой венгерской чудо-сборной (1949–1956); игрок будапештского «Хонведа», венгерского армейского клуба, отсюда и воинское звание. В 1956 году эмигрировал во франкистскую Испанию, играл за «Реал Мадрид» и стал гражданином Испании. Примеч. автора.

(обратно)

70

Дуэйн Хансон (Duane Hanson; 1925–1996) — американский скульптор, один из ярчайших представителей американского гиперреализма и поп-арта; прославился скульптурами «людей сегодняшнего дня», представителей среднего класса и низших слоев населения США.

(обратно)

71

«Мы встретимся снова — не знаю где, не знаю когда…» (англ.) — одна из самых известных песен Второй мировой войны (1939).

(обратно)

72

«Расплата» (англ.).

(обратно)

73

Жизнь в тылу, если ты понимаешь, что я имею в виду (англ.).

(обратно)

74

«Ночной колпак» (англ.).

(обратно)

75

Имеется в виду Хорхе Луис Борхес.

(обратно)

76

«Смотри, мы стоим / цепью железной / и разжигаем пламя Отчизны». Примеч. автора.

(обратно)

77

См. документ 12. Примеч. автора.

(обратно)

78

Фрагмент одной из самых популярных песен 1969 года «Let the sunshine in».

(обратно)

79

Радован Караджич (р. 19 июня 1945) — боснийский серб, сербский государственный и политический деятель, первый президент Республики Сербской в 1992–1996 гг.; поэт, профессор психиатрии, обвиняемый Международным трибуналом по бывшей Югославии в военных преступлениях, в частности в организации массового убийства боснийцев (боснийских мусульман) в г. Сребреница в 1995 г. Был в розыске с 1995-го по 2008 г. Арестован в июле 2008 г.

(обратно)

80

С отличием (лат.).

(обратно)

81

Невезение, неудача (англ.).

(обратно)

82

Герд Вильхельм имел несчастье родиться не в те времена. В 2017 г. хунта снизила минимальный возраст подсудности до полных двенадцати лет, как во времена кайзеровской империи. Только через два года после описанного случая возраст снова подняли до четырнадцати лет. Впрочем, по всему было ясно, что юный предприниматель, согласно формулировке закона, вполне «осознавал последствия своего деяния». Ведь он с большим удовольствием пользовался ими в течение целого года. Примеч. автора.

(обратно)

83

«Молодой голос» (нем.).

(обратно)

84

Первая строка знаменитого стихотворения Генриха Гейне «Лорелея» (перевод Вильгельма Левика).

(обратно)

85

Бегинаж — община бегинок, женщин, посвятивших себя Богу, но не принявших монашество.

(обратно)

86

Речь идет о лозунге «Вся власть воображению!».

(обратно)

87

Сеть будущих скоростных автомобильных дорог была до мелочей спланирована уже в конце 1920-х гг., но коммунисты и национал-социалисты отвергли это предложение. Оказавшись у власти, Гитлер придал ему статус национального проекта. В 1935 году первый участок дороги был открыт.

(обратно)

88

Следующая остановка Экс-ла-Шапель (фр.); Экс-ла-Шапель — французское название города Аахена.

(обратно)

89

В Вольфсбурге располагается штаб-квартира концерна «Фольксваген» и основные заводские корпуса.

(обратно)

90

«Отрубите им головы!» (англ.)

(обратно)

91

От нем. mett — фарш из свиного мяса, рубленое свиное мясо (без жира).

(обратно)

92

«I should have known better» («Мне следовало бы знать лучше») — песня английской группы «Битлз», написанная Джоном Ленноном.

(обратно)

93

Фрактура (от нем. Fraktur — надлом) — поздняя разновидность готического письма; окончательную отделку этому шрифту дал А. Дюрер (1471–1528).

(обратно)

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

30

31

32 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg