«Миротворец»

Миротворец

С Фазилем мы познакомились, когда он попал под обстрел на мосту и привез к нам девочку Люсинэ. Стреляли в джип Фазиля, но в него уже не первый раз стреляли, так что таратайку свою он бронировал. Ну и руки у стрелков росли из того места, откуда они у нормальных людей не растут, так что в джип Фазиля они попросту не попали, а попали в машину мирных армянских «челноков», куда-то ехавших по своим торговым делам. Фазиль выскочил из своего джипа, под минометным огнем добрался до дымящейся «шестерки», увидел, что там все превратились в кровавое месиво, и только Люсик, которую мать собой закрыла, еще дышит. Фазиль дотащил Люсик до своего джипа, положил на заднее сиденье и рванул к нам.

И когда меня спрашивают, как так вышло, что Фазиль Хуссейнов смог объединить и даргинцев, и авар, и дагов, и, во что совсем уж никто не верил, чечен, и почему все эти люди за ним пошли, — я отвечаю: вышло так потому, что Фазиль Хуссейнов такой человек, который под обстрелом вытащил из машины совершенно чужую девочку, положил ее в свой джип и довез до миссии.

Мы оперировали, а Фазиль сидел и молился. Мы не знали, кто он, не знали, кто ему Люсик, и как зовут ее — тоже не знали. Оперировали. Дошли до лица. Личико — в лоскутья. Хорошенькая девочка тринадцати лет. Сейчас зашьем ей лицо тем, что имеется — а имеется то, что осталось после трех месяцев работы, а до следующего транспорта еще два дня, — и будет потом ходить как невеста Франкенштейна.

У Эдика случилась тихая истерика. Он не мог зашивать девочке лицо тем, что имеется. То есть, синтетической мононитью, третий номер. Он тонкая чувствительная натура, бывший пластический хирург, которого в какой-то момент ударило в голову и он подался к «врачам без границ». Он уронит в грязь всю свою профессиональную честь и гордость, и вообще всего себя, если зашьет кому-то лицо третьим номером.

Нужен шелк. Тонкие шелковые нитки. Которых нет. Ну, были, а теперь нет. Материал такой, знаете ли, расходный, и особенно быстро расходный там, где дружеские отношения выясняют на ножах, а менее дружеские уже с помощью огнестрела.

Где взять посреди гор, в двухстах километрах от ближайшего города, тонкие шелковые нитки?

— Я сейчас, — говорит Эдик и исчезает. Куда помчался? Это же ему теперь переодеваться и стерилизоваться снова…

Через несколько минут вернулся, в руке шелковый галстук. Черный шелковый галстук начальника госпиталя, доктора Мура. Ну что, раздербанили его на нитки. Зашили девочке лицо. Выходим к Фазилю, и отчего-то оба счастливые, как идиоты. То есть, понятно, отчего счастливые — история хорошо закончилась, а это редкость в наших муторных реалиях.

— Все нормально, мужик, твоя дочь будет жить! Красавица будет! Лицо так собрали — шрамов не останется почти.

— Это не моя дочь, — говорит Фазиль и уезжает.

Вечером мы бухаем в палатке и орем на два голоса «Хасбулат удалой, бедна сакля твоя». Орем мы на мотив американского гимна, так что вскоре появляется доктор Мур с вопросом, не охренели ли мы и где его галстук. Мы говорим, что знать не знаем, где.

Теперь начинает орать Мур — он видел, что девочка, которую сегодня привезли, зашита черными шелковыми нитками, и если мы попытаемся втереть ему, что она сама порылась в его вещах и спиздила галстук, мы крепко пожалеем! Неужели нельзя было попросить по-человечески, или, на худой конец, дербанить галстук с изнанки, где ничего не видно?

Все закончилось как обычно — то есть, он упал под стол первый. Он хороший мужик, и пусть ему в его Бостоне теперь не икается, а прекрасно живется, если он пережил эпидемию и беспорядки.

Второй раз мы встретились с Фазилем, когда его отряд отступал через Ахтинское ущелье, и с ним еще несколько сотен беженцев. Мы с Эдиком как раз были в лагере беженцев в Тигире, когда турки начали наступление вдоль берега и предварили его ракетным обстрелом. Нашу машину расхерачило первой же ракетой, так что деваться некуда. Мы решили остаться при госпитале, дождаться турок и спокойно сдаться: так, мол, и так, мы «врачи без границ», вот документы, вы случайно накрыли нас ракетами, плиз би соу кайнд никого больше не убивайте, а еще лучше помогите эвакуировать больных и раненых в какую-нибудь цивилизацию, ну хоть бы и в Худат. Мы нейтральны, мы не занимаем ничью сторону, только сторону больных и раненых.

В таких случаях все зависит от того, какой человек командир наступающей части.

Командир наступающей части полковник Гулан был человеком высокого интеллекта и низких моральных качеств. За то, что он накрыл огнем не боевиков, а беженцев, его бы по головке не погладили в любом случае. Но если бы в лагере оказался хоть один раненый боевик, это бы хоть сколько-нибудь его оправдало. Боевиков, как назло, не имелось — что оставляло господину Гулану две опции: либо доложить об ошибке по начальству и получить причитающихся пиздюлей, либо изготовить боевиков из подручного материала — то есть вытащить из палаток нескольких мужчин подходящего возраста, объявить их боевиками, пафосно расстрелять и закопать.

Но этот дивный способ решения проблемы упирался в нас, «безграничных». Местным заткнуть рот вообще легко: а ну докажи, сука, что твой муж/отец/сын не был боевиком! С нами труднее. Мы вернемся в свои родные края и пойдем трепать языками. Какие бы обещания ни давали мы сейчас под дулами автоматов, гарантии, что мы их сдержим, — никакой.

В общем, господин Гулан пришел к решению зачистить всех. Весь лагерь. Вместе с нами. А потом свалить на даргинских боевиков.

Но случилась промашка: даргинцы успели раньше и зачистили господина Гулана с его батальоном. Так мы второй раз встретились с Фазилем.

И когда меня спрашивают, как так вышло, что Фазиль Хуссейнов смог построить свое государство между Россией и Турцией, — я отвечаю: вышло так потому, что Фазиль Хуссейнов такой человек, который вернулся за беженцами и не дал их расстрелять.

Ну а потом уж нам ничего не оставалось, кроме как отступать через долину Ахты. Дороги перекрыли турецкие патрули, в небе барражировали турецкие вертолеты, а мы прижимались к земле и молились, чтобы нас не заметили.

Долиной Ахты мы дошли до российской границы, и тут москали сказали, что нас не пропустят. То есть, нас, врачей без границ, они, конечно, пустят, и через сутки переговоров они согласились пустить беженцев тоже. Но Фазиля с его отрядом — нет.

Что Россия потихоньку подкармливала Фазиля — это был секрет Полишинеля, но одно дело подкармливать его потихоньку, и совсем другое — поддержать в открытую.

По-хорошему, нам следовало переходить на российскую сторону и возвращаться по домам. Но Эдик сказал:

— Там раненые. Я не могу уйти и бросить их.

В самом деле, у Фазиля не было медика. И было несколько тяжелых раненых.

— Вы с ума сошли, доктор Лаврентьев! — сказал доктор Мур. И еще много чего он сказал, и все эти слова, от первого до последнего, были справедливы, потому что раздербанить галстук старшего хирурга на шелковые нитки — это одно дело, а присоединиться к даргинским боевикам добровольно — это совсем, совсем другое.

«Врачи без границ» нейтральны. Они никогда не принимают ничью сторону. Это базовый принцип. Нерушимый.

— Я все понимаю, Крис, — сказал Эдик. — Поэтому я сейчас пишу заявление об уходе из организации. Передайте его в центр.

Он сел и начал писать заявление. Прервавшись на полуслове, поднял голову и сказал:

— Мне нужен будет анестезиолог.

— Ты долбоеб, — сказала я. — Ты понимаешь, что ты делаешь? На свете полно красивых мужиков, чего ты залип на этого Фазиля с такой силой?

— Я собираюсь закончить эту войну, — сказал он.

Тут я слегка охренела.

Война здесь тянулась уже тридцать лет, если считать с первой чеченской. Десятки больших и малых наций, сотни кланов, тысячи развесистых семей с взаимно пересекающимися интересами. Богатые традиции бандитизма и партизанщины. Нефть и кровь.

Даргинцы — один из маленьких, но гордых народов, которых на Кавказе под сотню. Язык их в родстве с чеченским и ингушским, примерно как русский с белорусским — иностранное ухо и не отличит, когда говорит даргинец, а когда чеченец. Я не отличаю. Но при всей языковой близости они что чеченцев, что ингушей недолюбливают, и это взаимно. Кто там вообще друг друга долюбливает, хотела бы я знать. При этом даргинцы считаются относительно миролюбивым народом (опять же, все в мире относительно). На замирение с русскими во время ермоловских кампаний они пошли одни из первых, во время чеченской заварухи, что первой, что второй, сидели тихо. Возможно, дело тут было в том, что административные границы России и Азербайджана как раз рассекают исконные места расселения даргинцев, так что примерно треть их живет в России, а треть — в Азербайджане.

Но когда Азербайджан стало сильно кренить в сторону то ли союза, то ли аншлюса с Турцией, российские спецслужбы решили, что хорошо бы заиметь этакий буфер между собой и НАТО, наподобие Южной Осетии, и замутили Республику Северная Авария — Дарго. Что авария, то авария.

Спецслужбисты — люди с особенной логикой. Они, например, считают, что если ты где-то мутишь маленькую, но гордую республику, то президентом в ней нужно посадить непременно какого-нибудь мудака, на котором пробы негде ставить. С тем расчетом, чтобы он воровал, грабил и греб под себя, а его бы за это ненавидели, и опираться ему было бы не на что, кроме дружеских штыков. Ну и желательно чтоб был из своих, из спецслужбистов — дополнительная гарантия лояльности. Сказано — сделано: нашли такого себе полковника ФСБ Ильдара Мирзоева, всенародно выбрали, три года он поцарствовал — там бизнес у человека отнял, тут убийцу и насильника под свое крылышко взял и от суда спас, еще где-то землю у кого-то отжал, — и одним прекрасным летним утром нашли его аккуратно застреленным через окно в собственной спальне.

Дальше начались выборы, и итогами этих выборов даргинцы почему-то оказались резко недовольны. Меня тогда еще не было в Дарго, и я не сумела потом разобраться в тамошних хитросплетениях, но вроде бы два кандидата приходились друг другу кровниками, а третий был совершенно явный «попка», руководитель одного известного на весь бывший Союз ансамбля песни и пляски. И в день выборов оба кандидата тщательно следили друг за другом, а под это дело руководитель ансамбля возьми и выиграй. В считанные дни в республике началась стрельба, а законно избранный президент улетел оттуда первым же чартерным самолетом.

Фазиля тогда в Дарго тоже не было. Он вообще жил в Азербайджане и имел азербайджанское гражданство. Но у него в этой заварухе убили брата. Причем как-то по-особенному подло убили: похитили и, судя по всему, пытали несколько дней, а потом расстреляли и представили террористом.

Фазиль нашел того, кто это сделал, и убил его. А поскольку тот был федеральным чиновником, уже самого Фазиля через это объявили террористом.

Фазиль чихать на это хотел, он вернулся в Азербайджан. Но тут в Азербайджан пришли турки.

Так исторически сложилось, что в позапрошлом и прошлом веках турки повели себя с даргинцами нехорошо. Потому-то даргинцы и замирились с русскими сразу же, что турки с ними нехорошо себя вели. Ну а по второму разу, во время первой мировой, турки повели себя нехорошо уже по старой памяти — как бы в наказание за то, что даргинцы первыми и добровольно встали на сторону России.

Но даргинцы восстали не поэтому. Хотя на Кавказе долгая память, но обиды столетней давности — как засохшая коровья лепешка. Чтоб она завоняла по-новой, ее нужно долго поливать.

Даргинцы восстали потому, что кормились с контрабандной нефти и контрабандного же осетра. Попустительством российских и азербайджанских пограничников, одинаково жадных, через полупрозрачную границу шли большие транспорты. По документам все это добывалось в Южной Аварии. Прибыль азербайджанские и российские даргинцы делили по каким-то своим принципам, которые меня не интересовали никогда и никому не нужны теперь. Главное — турки эту лавочку прикрыли, а на границу повесили замок.

Турецких пограничников было не так-то просто купить. Не по причине их великой честности, а потому что у них были свои схемы с азерами, и даргинцы в эти схемы не вписывались никаким боком.

Фазиль, как и многие уважаемые люди даргинской общины, торговал нефтью. В отличие от других уважаемых людей, он не опускался до наркотиков и работорговли, но нефть считал своим законным и святым промыслом. И без всякого понимания отнесся к аресту своих грузовиков на границе. А уж когда турецкие отряды пошли по селам разоружать даргинцев — вот тут-то и завоняла полуторастолетняя коровья лепешка. Тут-то Фазиль и вспомнил, как турки жгли даргинские селения и ловили младенцев на штыки. Он и еще несколько человек объявили о создании Независимой Дарго, с прицелом на воссоединение с Северной Аварией — Дарго.

Турки со своей стороны тоже не готовы оказались проявить понимание. Когда ты посылаешь в горы отряд, чтобы разоружить деревню, а отряд возвращается не только без конфискованного оружия, но и без своего, да еще без ботинок — этого государство — член НАТО никак не может стерпеть. За Фазилем началась самая настоящая охота. Со своей же стороны ФСБ скоренько забыла, что Фазиль — объявленный в розыск террорист, и несколько раз сквозь пальцы смотрела на переход границы его отрядом. А когда турки выкатывали претензию, только руками разводила: ну, он же опасный террорист, ну, он же у нас в розыске — стало быть, ищем-ищем, а поймать не можем, уж больно хорошо скрывается, гад такой.

Турки делали вид, что верят, а сами подкупали наемных убийц или пытались проспонсировать чью-то кровную месть, благо кровников у Фазиля тоже хватало.

Во время одной из таких попыток и погибли родители Люсинэ. Но тогда война еще находилась в «холодной» стадии. То есть, стреляли много, но как-то частным порядком, не привлекая больших батальонов. А вот теперь война стала «горячей» — Фазиль со своими бойцами попытался захватить Хадиджан, транспортный узел на севере Азербайджана, получил по зубам и отполз на север Ахтинским ущельем. Вот тут-то Эдик и сказал, что закончит эту войну — хотя по факту она уже закончилась, даргинцы были разбиты и деморализованы, все, кому осталось куда идти — потихоньку покидали лагерь, просачивались через российскую границу и расползались по родственникам.

Фазиль никуда не уходил, потому что ему некуда было идти: дом разрушили, жена сидела в лагере для интернированных. А еще этот псих верил в дело даргинской независимости. С ним оставалось человек двести таких же забубенных, в основном из его родной деревни, которую турки сровняли с землей. И когда меня спрашивают, как так вышло, что Фазиль Хуссейнов смог из этого поражения сделать победу, — я отвечаю: вышло так потому, что Фазиль Хуссейнов выглядел как синеглазый катачанский спецназовец, а Эдька Лаврентьев, гребаный военный гений, был голубой, как вертолет из детской песенки, на котором должен прилететь волшебник и бесплатно кино показать.

Ну вот он прилетел и показал.

Эдик вошел в советскую армейскую палатку, где Фазиль со своими бойцами сидели и обсуждали планы, подъедая последний тушняк. Я не видела, как это было, но так часто представляла себе это, что, закрыв глаза, могу описать каждую деталь: вот затоптанные поддоны вместо пола, вот замызганные снарядные ящики, вот пластиковый стол из какого-то разоренного кафе, вот керосинка из позапрошлого века и кастрюля с кофе на ней, вот Фазиль прячет зевок в бороде и трет красные глаза, в то время как Анзор, роняя на бороду пену, пытается доказать, что нужно брать Курбе-Калу и делать из неё базу, а все даже ленятся ему сказать, что он совсем охуел, потому что это сказано уже раз девять. Все понимают, что вторжения на российскую территорию не простит им никто, и Анзор предлагает полный тухляк, всей тухлости которого не видит просто потому, что он отмороженный на всю голову чечен.

И вот — ТАДАМ! — откинув полог, в палатку входит Эдик Лаврентьев, который весь день резал и шил раненых. Он дослушивает речь Анзора. Он единственный, кто еще не слышал ее. И, дослушав, он говорит:

— Это глупости. Нужно делать базу не в Курбе-Кале, а в Архуне.

И все глядят на него, как на тихо помешанного. И Фазиль произносит:

— Доктор, я вас очень уважаю, но вы не понимаете, что говорите.

— Я все понимаю, что говорю, — огрызается Эдик. Берет у Фазиля старую армейскую карту района с двухкилометровым разрешением и тычет пальцем.

— Это мы. Это Архун. Попасть туда можно только вдоль берега, по 186 трассе. Трасса перекрыта турками. В Архуне старая советская береговая батарея, тоже занятая турками. Так?

— Так, — отвечает Фазиль.

— Турки не защищают Архун с суши, потому что попасть туда можно только вдоль берега по 186 трассе. Но в горах есть тропа, о которой турки не знают, а если и знают, то забили, проехать там можно только на ишаке или на мотоцикле. Турки держат в Архуне один батальон, потому что с моря его не взять и с трассы не взять тоже, там хорошие укрепления, еще советских времен. Но со стороны гор Архун не укреплен, потому что оттуда нападения не ждут. Там нельзя провести даже легкую технику. Так, стоит блокпост на всякий случай — и все.

— И что? — спрашивает Фазиль.

— Если вы возьмете Архун, то сможете контролировать все побережье отсюда до Дербента. Русские получат возможность подкидывать вам снабжение с моря и не палиться перед мировой общественностью. Накрыть вас с воздуха турки не смогут — эта береговая батарея способна выдержать, по слухам, ядерный удар. Насчет ядерного, может, и врут, но на ракетный обстрел она точно рассчитана. Контролируя побережье, вы сможете хоть по трассе, хоть морем зайти к туркам в голый бок вот здесь и отбить у них Даргинский кряж. Контролируя высоты и эти два перевала, вы зажмете Хадиджан в клещи и отрежете от снабжения. А когда Хадиджан будет ваш — останется только протянуть руку до самой армянской границы. Армяне вас поддержат, им турецкий сапог над Карабахом без надобности. Отсюда и досюда — Свободная Дарго. Что скажете, призраки?

— Скажу, что ты дурак, — Анзор сплюнул. — Ты это место знаешь? Пальцем через горы ходить любой дурак может. А это Кашарский перевал, ты через него ногами пройди зимой. Или как ты хочешь выйти к Архуну?

— Я выйду к Архуну через Кашарский перевал, — сказал Эдик на это. — В летнее время Кашар считается маршрутом третьего уровня сложности, а в зимнее — пятого. Я пройду через него. Я через Памир ходил.

— Помолчи, Анзор, — сказал Фазиль. — Ты предлагал идти на Курбе-Калу, но если мы пойдем на Курбе-Калу, мы погибнем как идиоты. Если же мы пойдем на Архун, мы погибнем как мужчины.

И Фазиль оставил своих раненых в селах неподалеку от границы, а сам отправился на Кашар.

И когда меня спрашивают, как так вышло, что я поперлась на Кашар с этими отморозками, я отвечаю: вышло так потому, что ради любви люди творят всякую хуйню, а Эдька Лаврентьев, хоть и голубой, как ликёр Блю Кюрасао, обладал какой-то такой харизмой, за которую ему прощали и раздербаненные галстуки начальства, и самогонный аппарат в полевой лаборатории, и многое другое.

Под Кашарским перевалом была старая советская турбаза, на которой мы бросили весь транспорт, потому что в снегах Кашара он увяз бы неизбежно. Там же хотели бросить меня и двух мальчиков, но Эдик был против. Мы не выжили бы в этой развалине, а идти нам оттуда уже было некуда.

— Зачем нам русская шлюха? — плевался одноглазый моджахед по имени Мага. — Я ее на плечах не понесу, когда она охромеет!

— Она мой анестезиолог, — сказал Эдик, — и она пойдет с нами. Я не брошу ее здесь. Когда вы возьмете Архун, кто-то должен будет выковыривать пули из ваших кишок, и кто мне будет ассистировать? Ты?

— А мальчишки? — сипел в прокуренную бороду Мага. — Зачем нам мальчишки?

— Нам некуда идти, — сказал один из мальчиков.

— Мы будем сражаться, — сказал второй. — У нас есть оружие.

Фазиль приструнил Магу, а Эдику сказал:

— Следи за ними сам. Никто не будет ради них возвращаться.

Но возвращаться ради нас не пришлось. Я умела ходить по горам, и мальчики тоже. В снежной каше, где смешалось небо с землей, беззвучно стеная под весом рюкзаков и оружия, на деревянных ногах, которые уже и болеть перестали — верней, боль ощущалась уже просто как толчки в бедренный сустав, — мы все-таки шли, держась проторенной тропки за впереди идущим, и когда поднялись на перевал, оказалось, что среди нас не хватает одного — горластого Маги.

Скажу честно: я слишком устала даже для злорадства. Мальчики рядом со мной — Фархад и Давид — переглянулись и улыбнулись. Глаза Давида сверкнули из-под ветрозащитной маски, и чем-то его взгляд мне показался знакомым. Но я слишком устала, чтобы задумываться. Предстоял еще спуск. Я видела облака под собой, видела, как в них отражается солнце, — там, над закатным склоном, что мы оставили за спиной. Впереди, на востоке, простиралась долина, и я, дрожа всем телом, смотрела туда, где кончалась линия снегов. Мы могли пережить лишь один ночлег в снегу, и нужно было торопиться.

И тут я услышала голос Фазиля:

— Ты куда?

— Я вернусь за Магой, — сказал Эдик.

— Ты сдурел? — удивился Анзор. — У нас времени нет!

— Руслан сказал, что видел его меньше часа назад. Он не мог отстать слишком сильно.

— Слушай, доктор, — Анзор подтащил к себе Эдика за грудки, — если он застрял там в снегу, значит, так рассудил Аллах, да будет благословенно Его имя.

— Я рассудил иначе, — Эдик высвободился из захвата и зашагал обратно по склону вниз.

Меня не было с ним на этом пути, но я уже прошла через белый кошмар Кашара и знала, каково ему возвращаться туда. Мои ноги болели так же, как и его. Мое лицо было обморожено, как и его. И я не нашла бы в себе сил вернуться за таким человеком, как Мага, а он нашел. И когда меня спрашивают, как так вышло, что Фазиль Хуссейнов слушался маленького тощего русского, как своего отца, — я отвечаю: вышло так потому, что Эдька мог вернуться в снега даже за таким барахлом, как Магомед Хурсалиев.

Все, на что спромоглась я, — это ждать их на перевале, не спускаясь вниз, за линию снегов, куда мое сердце стремилось вприпрыжку. Мне оставили керосинку с топливом, медикаменты и несколько одеял. Давид и Фархад остались ждать со мной.

Мы топили снег, чтобы встретить Эдика (и, если Эдику сильно повезет, Магу) горячим питьем. И чтобы согреваться изнутри самим. Топлива было на два часа, если расходовать экономно. Через два часа пришлось бы уходить вниз.

Через час послышались шаги, но это был не Эдик. К нам возвращался кто-то из парней Фазиля, спустившихся раньше. Я не узнавала его в темноте и ветрозащитной маске, но когда он приблизился и снял балаклаву, я увидела, что это Алихан, троюродный брат Фазиля, миловидный чернявый мужик лет тридцати.

— Никого? — спросил он.

— Никого, — ответила я как в мультике про Золотую Антилопу, и нам обоим от этого стало смешно.

— Зачем вы, русские, пошли с нами? — спросил Алихан.

— Эдику не нравится, когда стреляют в мужчин, но калечат девочек. Мне тоже, — я не стала объяснять Алихану, что я не русская, а украинка.

— Ты думаешь, от того, что вы пойдете с нами, будут меньше калечить девочек?

Я не знала, что ответить. По правде говоря, я не думала, что, если война продолжится, то девочек искалечат меньше. Возможно, для женщин и других некомбатантов Дарго лучше бы граната попала тогда в джип Фазиля, а не в армянскую “шестерку”. Но не могла же я сказать Алихану, что мой друг Эдик, голубой, как юбка Сейлор Мун, влюблен в Фазиля, а я влюблена в голубого Эдика.

Он бы, мягко говоря, не понял.

— Ты сильно его любишь? — спросил Алихан.

— С чего ты взял, что я его люблю?

— Ай, что за вопрос? Зачем женщина идет на чужую войну, если не за мужчиной? Зачем она идет в снега?

Давид почему-то фыркнул.

— Сиди тихо, ты, мальчишка, — нахмурился Алихан. — Что ты об этом знаешь?

— Ничего, — шепотом ответил Давид и протянул Алихану крышку термоса, наполненную горячим чаем.

— Я его люблю, Алихан, — сказала я. — Но, пожалуй, не так, как ты думаешь. Он мой друг.

— Что значит друг? — удивился Алихан. — Ты что, лесбиянка?

— Нет. А друг значит друг. Ты пошел в горы за Фазилем, потому что ты его друг. Я пошла в горы за Эдиком, потому что он мой друг. Что не так?

— Я мужчина.

— Алихан, люди дружат не яйцами.

Алихан засмеялся, отпил чаю. То, что намерзло на его усах, оттаяло от горячего пара.

— Ты любишь его, — сказал он. — Но не хочешь говорить, потому что он тебя не любит, да?

— Да, если тебе так проще.

Алихан удовлетворенно кивнул. Справившись с когнитивным диссонансом, он вернулся к чаю.

— Ты веришь, что мы сможем взять Архун?

— Фазиль верит, а он понимает в военном деле больше моего.

— Фазиль понимает, я понимаю. Я не понимаю, откуда Эдик понимает. Он кто, врач?

— А Фазиль вроде нефтехимик?

Алихан несколько смутился. Если бы Эдик был таким доктором, какой Фазиль нефтехимик, на кладбище в Хадиджане было бы существенно больше могил. Фазиль стал нефтехимиком только потому, что в тот момент, когда ему понадобился диплом, кто-то как раз продавал диплом нефтехимика. С тем же успехом Фазиль мог бы стать геологом или палеографом. Надо отдать должное его скромности — он не попытался сделаться юристом или экономистом. Видимо, ему не хотелось уподобляться тем господам, что заседали в парламенте Северной Аварии — Дарго. Он взял диплом по той специальности, в которой хоть что-то понимал.

— Бывает и просто талант, — примирительно сказала я.

Алихану не понравилась такая трактовка. Он считал, что просто талант может быть у Фазиля, у него самого, у Анзора, у любого из местных мужиков, которые автоматом и карандашом начинают пользоваться в одном возрасте. Что талант к войне может быть у щуплого рыжеватого русского врача — с этим он никак не мог смириться.

— Ты мне скажи, как можно воевать Гуглем?

— Кто владеет информацией, тот владеет миром, — усмехнулась я.

— Откуда он знает, что турки в Интернете правду написали?

— А откуда ты знаешь, что на карте правда нарисована? Они обязаны там писать все как есть. Такие международные соглашения.

Алихан покачал головой. Он явно считал эти соглашения вредными.

— Когда у нас будет Республика Дарго, — сказал он, — мы не будем подписывать такие глупые соглашения.

— Тогда, — сказала я, — Республику Дарго никто не признает.

Говорить о мировой политике и ее принципах было интересней, чем таращиться на пламя керосинки. Но тут послышались шаги с западной стороны перевала, и Фархад, выбежав на возвышение, замахал фонариком и закричал:

— Эге-ге-гей!

— Э-э-э! — откликнулись снизу.

Эдик поднялся на перевал с Магой, цеплявшимся за его плечи и непрерывно стенавшим.

— Садись, — неприязненно сказал Маге Алихан. — Что ты стонешь, как баба?

— Я ногу сломал, — пожаловался Мага.

— Врешь, — сказал Эдик. — Не сломал ты ногу, просто потянул. Кончай ныть.

Но Мага ныл и ныл все время, пока мы добирались до нижнего лагеря, и слава Богу, что ныл он по-чеченски, так что я не понимала ни слова. Алихан вяло отругивался, и когда внизу, уже возле самого лагеря, нас встретил Анзор, Мага имел вид такой жалкий, а Алихан — такой рассерженный, что Анзор сказал:

— И ради этого чучела ты возвращался в снега? Да он и банки со сгущенкой не стоит!

— Нет, Анзор, — устало выдохнул Эдик. — Он не стоит и пустой банки из-под сгущенки.

И Анзор захохотал, оскалив желтые зубы курильщика, и поволок Магу вдоль всего лагеря, повторяя шутку Эдика возле каждой палатки, и ответом ему были взрывы смеха — хоть шутка и была проще, чем икейская мебель, но замерзшие и усталые люди нуждались хотя бы в такой.

А потом оказалось, что для Эдика нет места ни в одной из палаток, потому что никто не задумался и не позаботился о нем. У него и палатки-то не было. Была у меня, но я уступила ее Давиду и Фархаду, потому что мне все равно нужен был кто-то, об кого ночью можно погреться, а это мог быть только Эдик.

Фазиль узнал, что ночевать нам негде, и впустил нас к себе, а сам ушел спать к Анзору.

— Свинья ты, — сказала я, когда Эдик зарылся носом в мою грудь. — Тебе с самого начала не ассистент был нужен. Тебе “борода” была нужна. Петух гамбургский.

— Ты все драматизируешь, — сказал Эдька и заснул.

Разбудила нас многолюдная и громогласная ссора, стремительно переходящая в драку.

— Не пойду никуда, — простонал Эдик, убедившись, что стрельбы все-таки нет, а значит, это не турки. — Пошли они к такой-то матери.

Но шум не утихал, беспокойство нарастало, и мы поняли вскоре, что без нас не обойдется. Точней, мы просто не уснем, пока они будут горланить своими гортанными голосами, а спать хотелось до смерти. И мы, матерясь, натянули недопросохшие носки и ботинки, запахнулись в куртки и поковыляли на гвалт.

Диспозиция была такой: большая часть наличного состава сгрудилась кругом, примерно половину которого составляли даргинцы, а вторую половину — чеченцы. На пустом пространстве в центре круга стояли Анзор и Фазиль и что-то доказывали друг другу, широко жестикулируя. Они не орали, но такие рубленые, такие чеканные фразы сыпались в снег, что было понятно: дело серьезное.

Насколько оно серьезное — мы поняли, когда протолкались вперед и увидели у ног Анзора и Фазиля лежащего человека. Еще там были даргинец Хамид, которого держали за руки-ноги, и точно так же за руки-ноги удерживаемый чечен Мага.

Тот самый Мага.

У Эдика сработал врачебный рефлекс — он кинулся к лежащему, перевернул, проверил пульс, включил фонарик, проверил реакцию зрачков.

— Поздно уже, — сказал Анзор. — Ничем не поможешь, доктор.

— Дайте его мне! — закричал с надрывом Хамид. — Дайте его мне, я убью эту сволочь!

— Что случилось? — Эдик встал с колен.

— Повздорили из-за места в палатке, — устало объяснил Алихан. — Или еще чего. Разве теперь важно?

— Я защищался! — крикнул Мага.

— Ты человека убил, — Фазиль взял его за барки и слегка встряхнул. — Хорошего бойца убил. Что с тобой теперь делать?

Действительно, в полевых условиях вопрос воинской дисциплины стоял жестко. Если позволить людям убивать друг друга из-за места в палатке, скоро не останется отряда.

— Я сам тебя убью, — сквозь зубы процедил Фазиль. Алихан похлопал его по плечу и отвел чуть в сторону.

Я не понимала, что он сказал то ли по-даргински, то ли по-аварски, но он посмотрел на Анзора, и я догадалась: если даргинец убьет чечена, чечены этого не забудут. Может быть, прямо сейчас резни не будет, может быть, они даже не уйдут — но в отряд будет вбит клин, и надежда взять Архун накроется медным тазом в том самом смысле, в каком о медном тазе писали китайские литераторы.

Анзор тоже не мог убить земляка. Остальные земляки его бы, мягко говоря, не поняли. Идеальным решением проблемы стала бы расстрельная команда, поровну состоящая из чечен и даргинцев, но мозги у всех от усталости и высоты варили неважно, да и сама церемония официальной казни вышла бы очень хлопотной.

— Фазиль, — сказал вдруг Эдик. — А если Магу убьет русский — у нас не будет розни?

— Доктор, — Анзор посмотрел на Эдика с почти суеверным страхом, — не твое это дело — убивать людей.

— У каждого врача есть свое небольшое кладбище, — пожал плечами Эдик. — Правда, я никогда раньше не убивал специально.

— А ты сможешь? — Фазиль пристально посмотрел ему в глаза.

— Сейчас узнаем, — Эдик снова пожал плечами.

— Нам нельзя тут поднимать стрельбу, — Фазиль достал из ножен немецкий армейский нож.

Я вдруг перестала чувствовать руки и ноги. Когда человек умирает у тебя на столе, хотя ты сделал все, что мог, и даже больше, — это одно. Когда ты берешь в руки нож, чтобы убить…

— Я защищался, доктор! Я защищался! — Мага почти рыдал.

— Ты его спас, — проговорил Анзор. — Ты хозяин его жизни и смерти. Все по-честному. Ну ты, не вой! Будь мужчиной!

И с этими словами Анзор встал рядом с бьющимся на снегу Магой.

— Бить лучше всего вот так, — посоветовал он, показывая ладонью движение вперед, под грудную клетку, и наискось вверх. — Там сразу сердце. Мгновенная смерть.

— Анзор, — без выражения сказал Эдик, — при всем уважении к тебе — здесь я хирург.

Магу отпустили, и он упал лицом вниз, загребая снег горстями, словно пытаясь забрать его с собой туда, — а снег таял и утекал между пальцами.

Эдик ударил сверху вниз, в затылочную впадину. Нож вошел точно под эпистрофей и отделил головной мозг от спинного. Эдька все-таки был классный хирург.

Он вытер нож о снег и вернул его Фазилю, не забыв сказать “спасибо”. Потом мы вернулись в палатку, молча сбросили ботинки и носки и забрались в спальник, согревая друг друга.

И когда меня спрашивают, как так вышло, что прожженные бандиты слушались, как школьники, хлипкого интеллигента, я отвечаю: вышло так потому, что Эдька мог в один день подарить человеку жизнь и забрать ее. И все это видели. Потом история обросла водорослями и ракушками легенды, но никто не знал, что Эдька, снова зарываясь носом в мою грудь, сказал:

— Не бросай меня здесь. Мне не “борода” нужна. Мне нужен друг.

Кашарский перевал в самой низкой своей точке достигает 3700 метров над уровнем моря. С солнечной стороны он может нагреться до сорока-пятидесяти градусов, в то время как в тени будет не выше шести-восьми. Ночью температура падает до минус двенадцати. И хотя в этих широтах даже зимой снег лежит только в горах, снегопад в феврале — обычное дело: влажный ветер с моря, поднимаясь к горам, осыпается хлопьями. Этот снег не лежит и нескольких часов, но нам и не нужно было, чтобы он лежал. Нужно было, чтобы он шел над побережьем, как можно мокрей и гуще.

Вся стратегическая ценность Архуна — рыбацкого поселка на берегу моря — заключалась в его удобном расположении. Потому в горах над поселком и устроили в свое время береговую батарею. На скальном уступе, расширенном и разровненном, примерно на высоте ста двадцати метров над уровнем моря, раньше был стационарный радар, но его демонтировали, уходя, русские, вместе со всем оборудованием. Сейчас, если верить Гуглю, непосредственно на базе находились две подвижные установки “Гарпун” — итого восемь ракет. Эту красоту постоянно обслуживало двадцать человек, а охраняли их примерно шестьдесят — усиленный пехотный взвод, саперы и пара снайперов. Остальные отдыхали в самом поселке. Тех, кто сменялся с боевого дежурства, туда-сюда возили двумя автобусами по бетонке, проложенной между базой и 186 трассой. Таким образом, заминировав бетонку и взорвав скалы над трассой северней и южней Архуна, можно было заблокировать две трети турок в поселке.

Также благодаря Гуглю мы знали, что турецкий взвод обычно имеет на вооружении несколько бронемашин “Кобра”, из них одну командно-штабную, со спутниковой связью и прочими наворотами, остальные вооружены крупнокалиберными пулеметами, гранатометами или ПЗРК — конкретика зависит от местности и боевой задачи. И еще на одной “кобре” должна стоять радарная установка. Такие радары в пятикилометровом радиусе фиксируют на открытой местности каждую отдельную собаку — а вот если собака сидит в кустах (или ползет под снегопадом, как собирались мы), то радиус сокращается до трех километров.

Что до стрелкового вооружения, то с ним у нас было не хуже, чем у турок. Местами даже получше. Например, СВД имелось аж девять штук. Тут огород никто машинным маслом не поливал — зачем хорошие вещи в землю закапывать, да? Они работать должны, пользу приносить. Все, что можно было припереть на себе, приперли.

Теперь главная задача была — не пропасть со всем этим на дурняк.

Помимо гугль-разведки, у нас была и обычная. Во-первых, Фазиль, Алихан и Анзор поползали с биноклем по горам и поразглядывали базу. Во-вторых, несколько человек, в том числе Фархад, в разное время спустились в поселок и пообщались с местными — либо даргинцами, либо чеченами. В конечном счете, план вышел такой: группа самых надежных бойцов дает по крутому склону трехкилометрового кругаля и спускается в мертвую зону радара под скальный выступ. Эти “форлорн хоуп” минируют дорогу к поселку и скалы над трассой. Остальные ждут за гребнем, вне досягаемости радара. Те из первой группы, кто лучше всех подготовлен к скрытным действиям, проникают на базу, берут под контроль установку радиоэлектронной борьбы и применяют ее по прямому назначению: забивают весь эфир помехами, чтобы архунская база не могла позвать на помощь и нормально скоординировать оборону. Пока турки пытаются восстановить связь, по сигналу начинается общая атака. И вот тут главное — не дать туркам открыть огонь из пулеметов на “кобрах”. Они-то могут не бояться повредить тонкую электронику у “гарпунов” — их задача отбиться, а ракет у дяди Эрдогана много. А вот для нас “гарпуны” были вопросом жизни и смерти. Только они могли открыть дорогу российским транспортам снабжения и держать ее открытой столько, сколько нам надо.

Говорят, ни один план не выдерживает столкновения с действительностью. Но, похоже, мировая космическая подлость просто спасовала перед Эдькиной наглостью. Нет, конечно, совсем без накладок не обошлось. Например, потери у нас получились больше расчетных где-то на треть. Но это в основном потому, что наши башибузуки все как один боялись, что придется “пасти задних”, и во время общей атаки лезли на рожон без особой надобности. После боя было столько кройки-шитья, что мне пришлось подключить Фархада и Давида.

И вот когда Давид снял балаклаву, я узнала… даже не его. Рисунок его шрамов. Очень хорошо заживших тоненьких хирургических рубцов, вот небольшая шлифовочка бы — и совсем бы ничего не было видно…

— Люсик! — прошипела я в самое ухо “мальчика”. — Ты какого лешего здесь делаешь?!

— Я с Фархадом, — простодушно сказала она.

— Тебя же тетина семья из госпиталя забрала. Как ты здесь оказалась?

— Тетя умерла. Все умерли. Мы в том лагере были, вместе с вами. Обстрел был, все умерли. Остались я и Фархад. У него тоже совсем никого нет.

Ну что ты будешь делать…

— Фархад знает, что ты девочка?

— Конечно. Ему будет шестнадцать, и мы поженимся.

Я ничего умней не придумала, чем вернуть ее к работе.

В конце концов, сказала я себе, в этом мире, в этих горах ни одну женщину еще не спасло то, что она женщина. Куда она денется, если я прогоню ее с войны? И как можно прогнать с войны, которая повсюду?

Не без доли ехидства скажу, что честь зашивать задницу Фазиля, в которую рикошетом угодил осколок, выпала мне. Мужчину Фазиль к своей заднице, наверное, не подпустил бы. Он вообще скрыл от всех, что был ранен в такое позорное место.

После пары неудачных атак снизу из поселка остатки батальона угомонились и решили договориться, чтоб мы им дали эвакуироваться. Эдик объяснил нашим джигитам, что турки и вправду хотят договориться, без подвоха — они даже с курдами в аналогичных ситуациях договариваются, жизни солдат дороже, от натовцев успели научиться за полвека с лишним. (А даже если и будет подвох, радар-то у нас, незаметно подобраться с моря никакая посудина не сможет.) От нас они на девяносто процентов не ожидают такой подлянки, как открытое сотрудничество с русскими. Наверняка думают, что даргинская банда ни о какой независимости уже не помышляет, а хочет за захваченные «гарпуны» выторговать себе жизнь, свободу и денег на пропитание. Но скоро они осознают свою ошибку и постараются накрыть «гарпуны» вместе с нами с воздуха. Поэтому первая наша задача — добыть у русских противовоздушные установки, способные бороться с беспилотниками и с вертолетами, одной «коброй» с ПЗРК не отмашемся. (Тут Эдик усмехнулся: джигитам лучше всего “джигиты”, их и поставить можно куда угодно, и разобрать-перетащить всего четыре руки нужны.) А вторая — разжиться противотанковыми средствами, потому что долго сидеть на одном месте мы не можем. Съедят.

— Ну и кто пойдет договариваться с русскими? — поинтересовался Фазиль.

— Я пойду.

— И женщину с собой возьмешь?

— Если она захочет.

Вопрос Фазиля был не праздным любопытством продиктован: как-то незаметно оказалось, что я отвечаю не только за госпиталь, но и за все снабжение. Фазиль не хотел меня отпускать. Любому из своих парней он мог доверить жизнь — но не продуктовый, и тем паче не оружейный склад.

— Я ее очень попрошу, — сказал Фазиль.

— Ты обеспечишь ее безопасность?

Фазиль поднялся — с облегчением, как мне показалось: все-таки сидеть на подбитой заднице со спокойствием индейского вождя у столба пыток ему было неудобно.

— Она моя сестра, — громогласно заявил он, протянув руку в мою сторону. — И с каждым, кто ее обидит, я поступлю как с тем, кто обидел мою сестру.

Этот жест был бы более трогательным, если бы я не знала, что иной даргинец способен зарезать сестру, если она “позорит семью”, или продать за хороший калым, если она ее не позорит.

Но Фазилю и в самом деле требовался человек, которому можно доверить склад. Это несколько повышало мои шансы на удачное “сестринство”.

Когда турок благополучно сплавили (в буквальном смысле — морем, на старом прогулочном катере), Эдик отправился в поселок, чтобы найти и себе средство сплавления в Курбе-Калу. Это оказалось непросто: надвигался шторм. Не особо сильный, в пять-шесть баллов, но все-таки шторм. Одно дело в шторм отправить на прогулочном катере турок (и весло им на память подарить, чтоб гребли быстрее), другое — выйти в море самому и везти через границу какого-то мутного русского.

В конце концов, человек нашелся: дальний родственник Фархада, аварец, промышлявший понемногу контрабандой под видом рыбалки. Для успокоения его души Фархад отправился вместе с Эдиком. Фазиль заплатил за эту поездку полторы тысячи долларов. Аварец попытался выпросить две, но Фазиль сунул ему в бороду пистолет и сказал, что застрелить его будет дешевле, а кому управлять катером — найдется среди полутора сотен бойцов. Аварец смирился.

Эдик отсутствовал четыре дня. За это время мы пережили один воздушный налет — но “гарпуны” успели вовремя загнать в подземный гараж, а звено вертолетов, выпустив по нам восемь ракет, развернулось и пошло обратным курсом вдоль моря после того, как одному из них влепили из ПЗРК в правый двигатель. Вертолет не упал, только пустил шлейф дыма и принялся вилять хвостом. Так и убрался, и, скорее всего, благополучно сел на своей базе. Наше счастье состояло в том, что турки пока не принимали нас всерьез.

Нужно было сделать так, чтоб всерьез нас приняли русские.

Меня не было с Эдиком, когда его, грязного, мокрого, с распухшим носом и красными глазами, привели в военную комендатуру Курбе-Калы. Глаза у Эдика были красные потому, что он плакал. А плакал он потому, что Фархад погиб: вывалился из катера, когда снизу особенно сильно поддала волна. Дальний родственник отказался разворачивать катер и искать мальчика в волнах. Эдик попробовал настаивать при помощи пистолета, но аварец отобрал пистолет и им же разбил Эдику нос.

Вот представьте себя на месте командующего объединенными силами особого приграничного округа генерал-лейтенанта Яхонтова. Приводят к нему чучело с красными глазами и синим носом, набитым салфетками, и это чучело сообщает, что Архун взят вооруженными силами Республики Дарго.

Я думаю, генерал не охуел только потому, что и без того был изрядный поц. Я не знаю, как Эдик его убедил взять привезенный им айфон и позвонить Фазилю. Может, у него в кармане было зелье, дающее плюс сто к харизме. Но генерал взял, и позвонил, и переговорил с пугалом всея Закавказья Фазилем Хуссейновым, и дальше впился в Эдика, словно клещ: рассказывай, что и как.

Эдик скромно умолчал об авторстве идеи броска через Кашар, полностью уступив всю честь Фазилю. Затем он поделился с генералом своей “стратегией трех шагов”, из которых первый — взятие Архуна — был уже сделан, а второй — взятие Хадиджана — полностью зависел от доброй воли генерала. Ну, и Москвы тоже, но главным образом генерала, потому что Москва смотрела на ситуацию в регионе его глазами.

— Ну и какой мне интерес в этом деле? — спросил генерал.

— Вы хотите, чтобы российско-турецкая граница проходила в шести километрах к югу от Курбе-Калы?

— Вы не поняли, Эдуард, — генерал улыбнулся. — Какой мне интерес в этом деле?

Эдик несколько растерялся: он не знал, в какие игры и схемы вовлечен генерал, то есть — не знал, чем его искушать. Но быстро сориентировался: чем туманней перспективы, тем охотней человек творит себе из этого тумана соблазнительные пейзажи и тем они роскошней.

— Вы спрашиваете, какой вам интерес в том, что через ваши руки будет проходить вся военная помощь Свободной Дарго? — с почти искренним удивлением переспросил он. И развел руками так, что Яхонтов понял: вопрос и в самом деле дурацкий.

На следующий день Эдик превратился в дострипримечательность всей Курбе-Калы. Его нарядили в новенькую черную форму без знаков различия, привели в парламент, где он сказал проникновенную речь перед всей местной политотой, российским полпредом и телевиденьем. Обратно его провезли на броне БМП через весь город, машину забрасывали цветами, кричали женщины “ура”, а чепчики не бросали в воздух только потому, что какая же приличная мусульманка обнажит голову на улице?

Обратно Эдика вез уже не алчный аварец, а российский пограничный катер. Генерал Яхонтов находился на катере инкогнито — ему хотелось лично встретиться с Фазилем.

После разговора с Яхонтовым и проводов на пристани Фазиль спросил Анзора:

— Интересно, почему русские думают, что мы должны убирать их дерьмо, да еще и платить им за это?

Это был вопрос совсем не риторический. Эдик, несмотря на всю двусмысленность своего положения, все-таки носил при себе паспорт гражданина Российской Федерации. Одной из причин его влиятельности было то, что Фазиль и вся его команда не переставали подозревать в нем тайного агента ФСБ. Особенно после того, как взяли Архун. Потому что ну в самом деле, ну откуда простой врач так хорошо знает военное дело?

— Эдик, тебя кто так воевать учил? — в который раз спрашивал Анзор.

— Чжугэ Лян, — ответил Эдик.

— Какой-такой Жугелян? — изумился Анзор. — Когда это армяне воевать умели?

Фазиль и его ближайшее окружение были достаточно умны. чтобы понимать: России выгодно иметь под боком Свободную Дарго. По нехитрым понятиям гор это означало: тот, кому выгодно, должен платить тем, кто работает. Не наоборот. А по понятиям генерала Яхонтова это даргинцы должны платить за то, что генерал Яхонтов будет решать за их счет геополитические задачи России.

Фазиль, судя по всему, думал, что Эдик имеет со схем Яхонтова свою долю. Эдик его не разубеждал, чтоб не ломать картину мира. “Поняв”, чего Эдик взыскует, встряв между даргинцами и турками, Фазиль успокоился на его счет.

На предмет близости Эдика к разведке пытались прокачать и меня, но я умело прикидывалась чайником, веником и другими предметами домашнего обихода. Похоже, они все-таки поверили, что я просто глупая некрасивая баба, которая по большой любви увязалась за мужиком.

К восьмому марта нам подогнали, среди прочего, восемь “джигитов”. Подарочек к женскому дню. Увидев стальных тезок, джигиты оживились.

— Эдик, когда Хадиджан брать будем? — Алихан хлопнул его по плечу, встретив на выходе из госпиталя.

— Никогда, — улыбнулся Эдик.

— Как никогда? “Джигиты” привезли! “Шмели”, “мухи” привезли! Люди каждый день приходят. Что значит “никогда”? Ты обещал.

— Я не обещал, что мы будем брать Хадиджан, — терпеливо вздохнул Эдик. — Я обещал, что он будет нашим.

— Как он будет нашим? — удивился Алихан. — А турки?

— А турки сами уйдут.

— Как уйдут?

— Алихан, — Эдик ответным жестом приобнял его за плечи, — помнишь, Салих все время спрашивал, когда будем турок выгонять из Архуна, а я сказал, что они сами уйдут. Я был прав? Ушли турки?

— Ты был прав, — признал Алихан.

— А теперь я говорю, что турки сами из Хадижана уйдут, — ты мне веришь?

— Я хочу тебе верить. Но очень трудно.

— Сегодня вечером в штабе, — сказал Эдик, — я расскажу всем командирам отрядов, как и почему уйдут турки.

В штаб меня, глупую женщину, никто не позвал. Но поскольку я общалась с Эдиком больше, чем они все, и много раз за рюмкой чая слышала истории про Веллингтона, Сципиона и Фабия Кунктатора, я уже знала, что он хочет предложить для освобождения Хадиджана.

Как выжить со своей территории незваного гостя? Перерезать ему линии снабжения. Раньше взрывали поезда, еще раньше вырезали и жгли обозы, теперь устраивают засады на автоколонны. Со “шмелями” и “мухами”, ну и минами, конечно. В прошлые века супостат после этого пошел бы по деревням, снабжаться у местных подножным кормом — и тут-то его можно было бы накрыть. Сейчас противник начнет снабжаться только по воздуху. Тут джигитам снова пригодятся “джигиты”. И еще “иглы”. Легкие, мобильные ЗРК, которые один или двое-трое человек на плечах унесут. Из которых можно научить стрелять даже дрессированного медведя.

И когда туркам станет совсем невмоготу и на трассах, и в воздухе, они начнут операцию по поиску и уничтожению наших мобильных групп. К этому моменту у нас уже кровь из носу должна быть налажена агентурная разведка. Потому что дичь должна сожрать охотников.

У меня была своя забота. Узнав о гибели Фархада, Люсик несколько дней плакала.

На следующий день после заседания штаба я повела ее к Фазилю.

— Фазиль, узнаешь?

— Нет, — признался он.

Я напомнила тот день, когда он привез девочку в наш госпиталь. Он всмотрелся в ее лицо и сказал:

— Вы хорошо ее лечили. Почти ничего не видно. Замуж выйдет, — и улыбнулся.

— Я не хочу замуж, — Люсик вскинула стриженую голову. — Фархад погиб.

— Такова судьба мужчины, — Фазиль чуть нахмурился, а потом спросил меня. — Что она здесь делает?

— Они с Фархадом сироты из лагеря беженцев, — пояснила я. — Им некуда было идти. Она помогает мне при госпитале. У нее хорошо получается.

— От меня ты чего хочешь?

— Мне нужны еще несколько девушек для работы в госпитале. И чтобы их не трогали твои бойцы.

— Так, — сказал Фазиль. — Еще что?

— Мне нужно офицерское звание Свободной Дарго.

— Какое? — Фазиль хмыкнул. — Ни у кого из моих людей нет офицерского звания.

— Ну так введи, — сказала я. — Вашей гоп-компании не помешало бы немного субординации.

— Хорошо, — согласился он. — Какое звание ты хочешь?

— Майора. И для каждой моей девушки — не ниже младшего лейтенанта.

— Почему?

— А чтобы любая попытка твоих орлов облапать их была нападением на офицера и каралась соответственно.

— Может, нам еще и устав завести?

— Сам решай. Ты хочешь, чтобы Дарго признавали в мире?

Фазиль хотел, чтобы Дарго признавали в мире. Он понимал, что назвать человека бандитом или повстанцем можно с одинаковой легкостью. И ему не хотелось, чтоб его называли бандитом, а армия, в которой люди носят звания и соблюдают устав, все-таки меньше похожа на банду.

— Хорошо, — сказал он. — У тебя и твоих девушек будут звания. Только пусть они ходят, как подобает мусульманкам.

— Они будут ходить в военной форме, — сказала я. — И носить медицинские косынки.

Фазиля это вполне устроило. Сначала к Люсинэ присоединились две девушки — Надия и Билькис. Одной было девятнадцать, другой — семнадцать, и за это время она успела побывать дважды вдовой. Они находились в том же положении, что и Люсик — идти некуда, всех убили. Работали за еду и кров. Я поняла, что протупила, не выговорив у Фазиля еще и зарплаты.

У Фазиля, правда, своих забот был полон рот: во-первых, турки начали всрьез обрабатывать нас с воздуха. Если бы не надежные советские укрепления и не “джигиты”, были бы мы совсем бедные. А так мы были просто бедные.

Во-вторых, начались операции против турецких коммуникаций.

Сначала все было не так уж сложно: сформированные мобильные группы, по 12–15 человек, заходили к туркам в тыл и минировали трассы 118 и 119. Подрывали турецкие транспорты, что могли — растаскивали, что не могли — сжигали на месте.

Турки усиливали конвои, но не очень это им помогало. Засада — это всегда неожиданность, а неожиданность — это всегда как минимум растерянность, а если нападающему очень-очень повезет — то паника. А самое главное, даже если ты тащишь с собой конвой хоть в роту, хоть в целый батальон, — все, что ты сохранишь, это груз. Дорога-то все равно уже разрушена. Ну притащишь ты дорожную технику, восстановишь трассу. Но время уже потеряно, да и на дорожную технику тоже можно напасть. С нее, конечно, добычи никакой — но нервы противнику потрепать тоже полезно.

Фазиль руководил мобильными группами, координировал их действия и всячески вдохновлял, появляясь то там, то тут, толкая речь а-ля Че Гевара и снова исчезая с несколькими молодыми людьми, готовыми вступить в АОД — Армию Освобождения Дарго. В Архуне он, начиная с апреля, почти не бывал — так, пополнить запасы, заштопаться, если где подстрелили-подрезали, помыться-постираться по-человечески — и сразу назад, в горы.

Эдик тоже пропадал неделями. У него была своя задача — к моменту, когда турки окончательно перестанут доверять земле, сформировать агентурную сеть. Дорога-то никуда не убежит, найди на ней свободный от турок участок и минируй в свое удовольствие. А поскольку “каждый турецкий солдат может оккупировать ровно столько земли, сколько занимают подошвы его ботинок” (уж не помню, кого это Эдик цитировал, возможно, даже Капитана Очевидность), таких участков на дороге полно.

А вот операции против воздушных перевозок — другое дело. Турки не будут докладывать, когда и куда запустят вертолеты. И посадочную площадку охранять значительно проще, чем дорогу, и вертолеты очень сложно подстерегать на подлете, если все окрестности постоянно прочесывают патрули и беспилотники.

Значит, нужно что? Агентурная разведка. Технический персонал, который имеет доступ в здания штабов и к транспортным средствам, от уборщиц до электриков-механиков, ведь завербовать переводчика или электронщика возможности нет. Они у турок свои, а техперсонал местный. Да, турки стараются его фильтровать, не допуская даргинцев, чечен, армян. Но вот уже к аварцам отношение попроще, азербайджанцам везде зеленый свет, им гражданство дают. А за деньги… за деньги люди готовы на многое. И даже не за деньги. Люди ведь ходят куда-то после работы, поболтать, выпить кофе или чего покрепче, покурить… Кто-то что-то скажет — что-то, с его точки зрения, совсем безобидное. Например, “вчера так упахались, я чуть копыта не отбросил”. А почему упахались? Готовили склад к приему груза. Вот мы и знаем, что сегодня будет груз. Один звонок по мобиле — и ребята Фазиля тоже это знают.

Всю сеть надо сформировать за пару месяцев, успев к тому моменту, как турки полностью перейдут на воздушное снабжение. Для подготовки засады нужно знать маршрут, время вылета, состав группы (сколько грузовых вертолетов, сколько боевых, каких, с каким оснащением). То же самое потом для поисково-ударных групп, которые будут пытаться противодействовать даргинским засадам — маршрут, время выхода, состав, вооружение.

Вот этим и занимался Эдик. Непосредственно под его началом работал Алихан — Эдик весьма коряво изъяснялся по-аварски и по-даргински, а турецким владел в объеме начального курса для “врачей без границ”.

Зато он хорошо говорил по-английски, с рашен пронунсэйшен, конечно, но вокабуляр имел богатый и артикли почти всегда ставил там, где надо. А уж русский язык у него вообще был подвешен, как колокола Успенского Собора. Так что, наезжая в Архун, он занимался, что называется, пиаром и рекламой.

И когда меня спрашивают, как так вышло, что две с половиной тысячи бойцов АОД наводили шороху на экспедиционный корпус турецких сухопутных войск, — я отвечаю: вышло так потому, что Эдька всем мозги проимел изречением китайского полководца Сунь-цзы: “Знай себя, знай врага — и победишь в ста битвах из ста”.

То, что в Архуне теперь дневало и ночевало российское телевидение, — это было еще не достижение. Двое известных блоггеров делали для нас больше, чем все телевизионщики, вместе взятые. Извините, рейтинг доверия к ТВ упал ниже плинтуса и под него закатился. Настоящим достижением стало то, что на нас свалилась Хелен Бентли с NBC.

Эта безбашенная тетка моталась со своей камерой и нетбуком по всему Ближнему и Среднему Востоку. По-турецки тарахтела, как Роксолана из “Великолепного века”, по-арабски — как Гертруда Белл, Коран вообще от зубов отскакивал. Кроме репортажей для своего канала, она вела видеоблог с десятками миллионов просмотров в день, и, поскольку я разместила ее ночевать в нашем госпитале, она как-то сразу к нам прониклась.

Ей показывали все, потому что в Архуне скрывать было, в общем-то, нечего. Даже поставляемое морем российское оружие официально было ворованным, а почему русские позволяют у себя со складов “джигиты” воровать, как чипсы, — это надо у них спрашивать. Да, у нас тут госпиталь. Да, медицинскую помощь безвозмездно получают местные жители, не только бойцы АОД. Да, пленные раненые турки тоже ее получают, а как только они становятся транспортабельны, мы их отпускаем. Да, просто отпускаем, без обмена: турки не считают даргинских бойцов пленными, они считают их террористами и заключают в тюрьмы.

(Эдик охрип, споря с Анзором, Салихом, да и самим Фазилем о том, что ни в коем случае за пленных турок нельзя требовать выкуп. Он охрип, но настоял на своем — и теперь это приносило дивиденды: АОД в западных СМИ называли борцами за независимость, а не бандитами. Теперь настала очередь турок доказывать всем в ООН и Совете Европы, что даргинцы — террористы. Но Хелен Бентли успела раньше, и все другие западные журналисты пели с ее голоса, так что туркам почему-то не очень верили.)

Но для нас самым главным выигрышем от появления Хелен было то, что налеты на Архун прекратились. Мы и прежде малевали на крыше госпиталя большой красный полумесяц и для верности крест, но турки их использовали, кажется, только для лучшей пристрелки. А после одного из репортажей Хелен, когда эта безумная засняла ракетный обстрел с вертолетов в реальном времени и выложила в блог видео с убитыми и ранеными гражданскими, турки спохватились, что как-то совсем уж сволочами выглядят в глазах мировой общественности. И это было очень хорошо для нас, потому что морем продолжали приходить боеприпасы и оружие из Северной Аварии — Дарго.

Самое удивительное — что турки так и не попытались высадить морской десант. Все-таки пожалели солдат и морпехов. Переоценили нас на этот раз. Слава Аллаху. Потому что метод “мясом забросать” в наших условиях прекрасно бы сработал: в Архуне и полного батальона бойцов АОД не набиралось, все прыгали по горам со взрывчаткой и ПЗРК. Да, при “гарпунах” постоянно находились дежурные и охрана, да, трассу контролировали противотанковые комплексы и трофейные “кобры”, но всем этим занимались в основном выздоравливающие и отдыхающие. Пусти турки десантные корабли, прикрыв их ракетными катерами, шесть-восемь мы потопили бы, а остальные вынесли бы нас к такой-то матери.

В мае безумная Хелен запросилась на вылазку. Я не могла ей тут ничем помочь — как начальник госпиталя и верховный интендант я за подошвы ботинок была приколочена к Архуну. Но Хелен терпеливо дождалась Эдика, а тому как раз требовалось показать бойцов АОД в боевой обстановке, потому что турки начали свою пропагандистскую войну, направо и налево показывая зверства даргинских боевиков. Ну как, зверства… Скажем прямо, у Анзора и Салиха под началом ходили те еще башибузуки, и если по трассе шел гражданский караван с перспективным товаром, а не военный груз — то как не “ошибиться” и не подорвать мины? А при таких раскладах гибли гражданские водители. Разбивались автобусы, сходя с поврежденной трассы, в автобусах гибли люди — женщины, дети… И далеко не все эти жертвы были на счету АОД. По военному времени всегда активизируются обычные бандиты, ведь так просто списать свои дела на бандитов идейных. Ну и наконец, любого интенданта, прослужившего год, сказал Суворов, можно смело вешать. И как бедному турецкому интенданту или азербайджанскому поставщику не оправдать себя, списав потери на подлых даргинских террористов?

Словом, Эдику сейчас позарез требовалось явить всему миру образцово-показательный рейд. Чисто против военной цели. Без сучка и задоринки.

— Ты мне нужна, — сказал он. — На месте наверняка будут раненые, среди турок точно. Им надо будет оказать помощь, я хочу, чтобы Хелен видела: мы делаем для них все, что можем. Оставь госпиталь на Билькис, у нее прекрасно получается.

К тому моменту в госпитале уже работали девятнадцать женщин, аварок и даргинок, из них два профессиональных врача. Без хирургической практики, терапевт и окулист, но с общемедицинской подготовкой, то есть, опыт “кройки и шитья” у них был, пусть самый примитивный. А практика — дело наживное. Причем в наших условиях — очень быстро наживное.

Но начальницей над ними я действительно оставила Билькис, не имевшую медицинского образования, потому что кроме госпиталя, нужно было контролировать склад, а учет и контроль как раз давался Билькис, которая до войны начинала учиться на бухгалтера, особенно хорошо. Кроме того, Билькис пришла в госпиталь раньше и получила, как и Люсик, капитана. А значит, была старшей по званию.

Мне хочется подробней рассказать о нашей маленькой женской общине, похожей одновременно на монастырь и отряд амазонок, потому что именно эту потерю я чувствую сильнее всего. Но когда я пытаюсь о ней рассказывать, я натыкаюсь на глухое недоумение: разве эти женщины хоть что-то значили? Разве имеет значение, кто зашивал раны и штаны эпическим героям Дарго? Что ж, я возвращаюсь к Эдику.

Рейд на Чарпи, единственный, в котором я участвовала, не относился к числу типичных — именно потому, что Эдик запланировал его образцово-показательным. Фазиль отобрал в него лучших бойцов, руководил ими лично Алихан, агентурные данные десять раз перепроверили — по 119 трассе через Чарпи шел большой военный конвой из Баку, одна из последних турецких попыток снабжать войска по суше. Боевая задача, поставленная Эдиком, полностью подчинялась пропагандистской функции этого рейда: заминировать дорогу, дождаться конвоя, взорвать дорогу, уничтожить как можно больше турецких машин, но специально солдат — ни турок, ни азеров — не убивать. Только “коллатерал”, только тех, кто погибнет при столкновении. Тех, кто сразу попытается удрать, — отпустить. Тех, кто сдастся, — разоружить и отпустить. Раненых — подлатать по возможности, доставить в ближайший населенный пункт и свалить. Не раненых свалить, а нам из населенного пункта свалить сразу, как разместим раненых.

Ох, Эдька, Эдька…Гладко было на бумаге, да забыл ты про овраги… Не про военные, про эти он никогда не забывал. Забыл он про человеческий фактор, и в первую очередь про то, что Хелен — женщина, и Люсик, которую я взяла, чтобы была на подхвате, — тоже женщина.

Нет, с точки зрения военной операция завершилась успешно, конвой частично захватили, частично разогнали. Пленных отпустили, раненых подштопали, провели грамотную сортировку, Эдик лично, не отходя от трассы, несколько лигатур сделал и с турками по радио связался: забирайте ваших раненых, обернетесь за два часа — будут жить даже самые тяжелые.

А потом началось. Во-первых, Хелен сделала знаменитый Тот Самый Снимок, который потом разошелся не хуже фицпатрикова портрета Че Гевары. Рыжее солнце в рыжих волосах и щетине Эдика, голубые-голубые глаза, и рука сжимает руку турецкого раненого, просто аллегория милосердия, блядь. Кстати, тот парень выжил, и даже руку сохранил. Один из немногих турок, вспоминавших Эдьку только с благодарностью.

Эдик, конечно, привык торговать лицом во благо Свободной Дарго. Но чем это обернется впоследствии — как-то не подумал.

А во-вторых, на привале в промежуточном лагере, когда мы уже от всех дедушек и бабушек ушли, Алихан сказал:

— Отличная идея, между прочим, медиков полевым отрядам придать. Почему раньше мы не додумались?

Он сказал, а Люсик услышала. И на другой же день уведомила меня, что она в Архун не вернется. Останется с Алиханом в отряде подрывников.

Сначала я наорала на нее.

— Ты, девчонка! Ты понимаешь, что ты делаешь? Это один из последних рейдов на караваны, все! Завтра-послезавтра начнется пиздец! За вами будут гоняться по всем этим горам как за бешеными собаками!

— Я так решила, — уперлась Люсик. — Ты сама говоришь, что женщина может и должна все сама решать. Им нужен медик.

— Ты не медик! Ты коза из носа! Тебе пятнадцать лет!

— Я умею зашивать! Пули вынимать! Уколы делать! Перевязки! Шины! Я тебе ассистировала! Я Эдику ассистировала! Я могу!

Тогда я наорала на Алихана.

— Ты, джигит! Ты что мне рассказывал про “женщине на войне не место”? Ты соображаешь, что ей пятнадцать лет вообще?

— Ты мне доказала, что женщина на войне может справляться не хуже мужчины, — оскалился Алихан. — Я поверил.

— Она не женщина! Она ребенок еще! Ей пятнадцать лет!

— Если бы она не была сиротой и армянкой — уже бы просватали.

Я плюнула и пошла орать на Эдика.

— Эти горные козлы все свои мозги потеряли, когда на молитве лбом об пол бились, а ты куда смотришь?

— Она отлично справилась. Да, конечно, она не настоящий медик, но в полевых условиях ничего большего мы получить все равно не можем.

— Ты вконец охуел? Она ребенок!

— Слышу голос феминистки. Ты ее в Архуне запереть хочешь?

А потом я увидела, как Люсинэ смотрит на Эдика… Ну, короче, бесполезно ее в Архуне запирать. Сбежит.

— Слушай, — сказала я, сдаваясь, — ты хоть не отпускай ее от своего отряда. Сделай мне хоть эту божескую милость, пусть она будет у тебя и Алихана, присматривайте за ней.

На этом, само собой, не закончилось. Прецедент — дело такое, его только создай. Фазиль заявился в Архун в сопровождении нескольких молодых людей — в общем-то, мальчиков от шестнадцати до двадцати лет.

— Мне нравится идея придать каждой боевой групе медика, — сказал он. — Но такого не может быть, чтобы мусульманка жила с мужчинами, которые не родня ей. Ты должна подготовить этих парней. За месяц.

— Фазиль, давай внесем ясность. Ты хочешь, чтобы я за месяц дала этим парням ускоренный курс первой помощи… А ничего, что у нас сейчас нет раненых?

— Чем-то же занимаются твои девушки.

— Логистикой в основном. Складами. Батальоном охраны, местными, болячками по мелочи…

— Эти парни не будут заниматься болячками по мелочи. Ты будешь готовить из них медбратьев. Раненые появятся. Я заберу отсюда этих отъевшихся красавцев и пришлю тех, кто нуждается в лечении и отдыхе.

— Хорошо, — согласилась я. — Только скажи этим новым красавцам, что я майор АОД и если они начнут выпендриваться, я поступлю с ними как любой полевой командир там, в горах, поступает с теми, кто выпендривается.

Фазиль прочел этим парням дисциплинарную лекцию, но помогла она ненадолго. Юноши были недовольны, что их выдернули из боевых групп и послали учиться “женскому” делу. Они были недовольны, что приходится подчиняться женщине. Что приходится работать с женщинами, которые знают свое дело лучше их. Только занятия по теории они посещали исправно, и если случалась практика — готовы были обрабатывать раны. Но мыть пол и посуду, выносить утки и обмывать больных считали ниже своего достоинства. Я пригорозила как-то, что прострелю самому ленивому руку, а остальные будут на нем практиковаться. Мне поверили, такой у меня был грозный вид, но помогло ненадолго.

Бойцы, спустившиеся с гор на отдых и лечение, только подливали масла в огонь своими насмешками: “Эй, Ваха, когда ты наденешь косыночку, чтобы мы могли звать тебя Йиха?” Двое юношей не выдержали и сбежали. Остальных я через месяц с удовольствием спровадила назад. Видимо, качеством их как медиков Фазиль был недоволен, потому что больше никого на учебу не присылал. Люсик осталась единственной девушкой, работающей в поле.

А там становилось все опаснее. В разгаре лета турки, осатанев от безуспешных попыток наладить бесперебойное снабжение по воздуху, начали действовать так, как и предсказал Эдик: посылать в горы поисковые группы легкой пехоты. И хотя мы в принципе этого ждали, терять людей в ожесточенных столкновениях было не легче. Напрасно Эдик настаивал на том, что столкновений нужно по мере сил избегать, утомляя врага бесплодным кружением по горам: во-первых, не так-то легко уговорить горячего даргинского парня воздержаться от драки, а во-вторых, турки начали обстреливать с воздуха даргинские села. Не знаю, был то холодный расчет или остервенение, которое легко накрывает обе стороны в партизанских войнах, но несколько сел сгорели. Турки не опустились еще до того, чтобы жечь села вместе с жителями — но кого упрекали бы семьи бойцов, оставшихся без крова, за то, что отряды АОД были рядом и ничем не помешали?

Однажды ночью в Архун вкатился полуразваленный мотоцикл с коляской. К коляске был привязан полумертвый Анзор, к повязке на его груди — приколота записка от Эдика: между Чарпи и Калин-Юртом их отряд угодил в засаду.

На этот раз турок недооценили мы. Они догадались, что в Баку сидит “крот”, и слили через него дезинформацию о ближайшем вертолетном рейсе. Вертолеты вылетели — но не грузовые, а боевые и десантные. Анзор, ожидая большого конвоя, как раз собрал несколько групп в одну, численностью почти под сотню, чтобы устроить туркам ад. В ад попали даргинцы.

Анзору повезло выжить. Его доставили к Эдику, тот вынул из него все железо и весь свинец, которым начинили его турки, отнял изуродованную вхлам ногу, зашил, перевязал и отправил в Архун, чтоб выходили.

Когда Анзор пришел в себя, он рассказал, что между Фазилем и Эдиком вышла ссора. Такое бывает, когда мужчины слишком устают и злость накапливается. Когда устают женщины, они безобразно скандалят. Когда устают мужчины, они сначала безобразно скандалят, а потом творят такую хуйню, что на уши не натянешь.

Фазиль, узнав, что агентурная сеть Эдика провалена, обвинил его то ли в недосмотре, то ли в сознательном предпочтении интересов генерала Яхонтова интересам АОД. За бакшиш. Эдик взорвался. Все деньги, которые проходили через его руки, он тратил на Архун и на агентуру. Он разорвал на себе куртку и вывернул карманы, он требовал обыскать его и сказать, где он спрятал деньги, он хрипел и плевался.

Даргинцы в принципе не ожидали от него бессребреничества, поскольку и сами бессребрениками не были. Фазиль всю войну продолжал торговать нефтью, у всех его сподвижников водился какой-то бизнес. Они презирали Яхонтова — но не за то, что тот занимался гешефтами, а за то, что тому ничего не стоило обмануть единоплеменника и единоверца, — хотя они и сомневались, верил ли Яхонтов хоть в кого-нибудь. Для даргинца было невозможно дать слово кому-то из “своих” и не сдержать. Вопрос был только в одном — как определяется в каждом конкретном случае круг “своих”.

Реакция Эдика их изумила. Они не видели ничего дурного в том, чтобы Эдик делал гешефты с Яхонтовым, — их интересовал только вопрос лояльности. И когда оказалось, что деньги Яхонтова Элик тоже пускает на дело Свободной Дарго — вопрос лояльности встал ребром.

— Если ты с нами не из-за денег, то почему ты с нами? — спросил Фазиль и прицелился в Эдика из своей “беретты”.

Эдик, конечно, не мог сказать ему правды. Он сказал ту полуправду, которая не была враньем:

— Я с вами, потому что Россию поздно спасать, — Эдик хрипел, будто только что сорвал голос в крике под пыткой. — Потому что там прогнило все. Потому что ее генералы готовы защищать свою страну, только если им пообещаешь откат от этой защиты. Потому что ее министры, депутаты, градоначальники — все такие же. Потому что люди там разучились думать и чувствовать по-настоящему. Потому что только здесь я могу жить как человек и умереть как человек, а не как крыса.

Фазиль посмотрел на него и опустил пистолет.

— А почему ты тогда не примешь ислам? — спросил он.

Эдик рассмеялся и сказал:

— Извини, Фазиль. Я не могу поверить, что мир создали за шесть дней.

— …Вот ты мне объясни, — потребовал Анзор, закончив свой рассказ. — Он у тебя псих или святой? Если бы он принял ислам, я бы сказал, что он святой. А теперь мне что думать?

— Он меджнун, — сказала я. Но Анзору это ничего не сказало, потому что он не читал арабской поэмы даже в переводе и не знал арабского языка.

В общем, случившееся подорвало Эдика, а потом произошло еще одно несчастье: погибла Люсик.

Или нет, не так. Люсик уже месяц как была мертва, а я не знала об этом. Но однажды дождливой ночью к блокпосту подъехал шикарный “Харлей-Дэвидсон”. Ребята остановили его. Закоченевшего и до синевы бледного Эдика пришлось снимать с седла вручную и нести в госпиталь.

Разлепив один глаз и увидев меня над собой, он прохрипел:

— Неси меня к себе. Не в общую палату.

Я распорядилась, и его отнесли ко мне в спальню. Эдик посмотрел одним глазом на моих ассистенток, подскочивших среди ночи Надию и Билькис, мотнул головой и сказал:

— Уходите.

Они ушли. Желание Эдика было им полностью понятно: мужчина не хочет, чтоб его раздевали чужие женщины.

Его раздела я.

На нем была турецкая офицерская форма на голое тело. Голову он выбрил гладко. Губы вспухли от побоев, и один глаз не открывался. Все тело покрывали синяки — продолговатые, как от ударов ремнем. Запястья рассажены. Вдоль ребер справа — резаная рана.

Я облегченно вздохнула, увидев, что из всего этого богатства ничего не опасно для жизни. Внутренних кровотечений тоже не было. Самое плохое — переохлаждение, довольно сильное. Он провел на этом мотоцикле, скукожившись, чуть ли не сутки.

Я завернула его в два одеяла, обложила грелками и напоила теплым чаем. Потом уложила в постель.

Разные глупости в голову лезут в самые, казалось бы, неподходящие моменты. Раздев Эдьку, я удивилась тому, какой у него маленький член. Я никогда не искала в мужчинах приапического величия, но у Эдьки был не просто среднестатистический, а как у античной статуи — реально мелкий.

— Иди ко мне, — прошептал Эдик.

Ну что, терапия отогрева собой и в самом деле эффективна. Я скинула одежду и залезла к нему под одеяла. Несколько минут сжимала зубы, чтобы не дрожать от прикосновения ледяных рук и ног. Потом, когда он слегка отогрелся, уснула.

Проснулась я от того, от чего никак не ожидала проснуться, учитывая Эдькину ориентацию и его состояние. Он ласкал и целовал мою грудь.

Дальше случился худший секс в моей жизни. С мужчиной, которого я любила больше, чем всех остальных вместе взятых. Он не причинил боли — нечем там было особенно; и был не то чтобы грубым… а вот совершенно корявым. Он понятия не имел, как доставить удовольствие женщине, и не интересовался этим, и, видимо, считал, что имеет право в своем положении этим не интересоваться. Я догадалась, что с ним там случилось. Сразу же. Если гей ищет компенсаторного секса с женщиной, тут все ясно, как небо выше линии облаков. И мне было нетрудно ему дать. Нетрудно — в душевном, в моральном, если хотите, плане. Тоже терапия, если подумать. В физическом плане это было тяжело: он же ни на миг, ни на йоту не сумел меня возбудить, движения его руки в моей, так сказать, яшмовой вазе были нелепы и судорожно-нахраписты, а мне совсем не нравилась идея клиторэктомии ногтями вручную, так что я пресекла это и сделала все сама. Ну, как сама… Когда мужчина побит до состояния “бревно”, а его член в эрегированном состоянии можно в кулак упрятать, то минет — наше все.

Эдик охнул, задрожал и затих. Я пошла в ванную, вымыла рот и снова легла с ним рядом. В темноте он не заметил, как я плачу. Или не хотел замечать. Или считал, что я плачу о нем.

Если подумать, в этой ситуации было много черной иронии. Хирург-мужчина и анестезиолог-женщина — законная мишень для шуточек и сплетен о том, что они спят. Чаще всего они и спят, если ничто тому не препятствует. Это происходит само собой: стресс постоянный, его надо как-то снимать. Почти все были уверены, что мы с Эдиком любовники. И вот, когда мы в самом деле сошлись — мне показалось, что в мире нет более чужого человека, чем мужчина, укрытый со мной одним одеялом.

Наутро я, заварив для нас кофе, спросила наконец, что же с ним приключилось.

— Люсик погибла, — сказал он.

Из меня вышел воздух, будто ударили под ложечку.

— Как?

— Мы налетели на поисковую группу. Анзор тогда же получил, от той же гранаты. Сортировка. Осколок в позвоночник. Анзора имело смысл тянуть, ее — нет.

У него в горле булькнуло, но не пролилось. Я долила в кофе коньяку.

— У меня не было наркоза, — продолжал он, глядя в потолок. — Аттракцион “Почувствуй себя Пироговым”. Анзора я шил вживую. Из всей анестезии — ремень в зубы и ёбана мать. А ей я просто вскрыл паховую артерию. Она ничего не чувствовала ниже шеи. И я даже не мог быть с ней рядом, — он закрыл лицо руками. — Я занимался теми, у кого был шанс.

Он сел на кровати, принял у меня кружку кофе, глотнул и скривился.

— Зачем портить хороший коньяк?

— Это плохой коньяк, — сказала я. — Это какая-то паленка, вроде той, что наш друг Умар толкает на север.

— Зачем портить плохой коньяк? — он встал, подковылял к столу и забрал у меня бутылку. Потом сказал:

— Позвони Алихану. Он же, наверное, так и не знает, что со мной.

Я набрала Алихана.

— О, Аллах, — сказал он, услышав мой голос. — Извини, я не могу позвонить раньше. Ждал хороших новостей. Я даже не знаю, как тебе сказать. Эдик… пропал.

— Ни хрена он не пропал, — сказала я. — Он здесь, в Архуне.

— Господь милосердный! — дальше Алихан заорал что-то на аварском и, видимо, не мне. Потом вернулся на связь. — Расскажи, как было!

Я изложила все, опустив только секс. И задала Алихану встречный вопрос: что у них случилось и почему Эдик выглядит как Зоя Космодемьянская перед казнью?

— Слушай, — сказал Алихан, — Мы налетели на поисковую группу…

— Это я знаю. Мне рассказал Анзор, мне рассказали все, кого довезли сюда живыми. Дальше что у вас вышло?

— Дальше он сказал, что нашу разведывательную сеть в Баку спалили. И сказал, что пойдет туда, узнает, насколько все страшно. Фазиль ему такого наговорил…

— Это я тоже в курсе.

— Ну вот. Он же ни по-аварски, ни по-азербайджански, ни по-турецки толком не говорит. А не пускать его никак не получалось, он бы все равно сбежал и один шайтан знает, чего натворил…

— Вы что, не поняли, что у него нервный срыв?

— Если бы я не понял, что у него нервный срыв, я бы с ним разве пошел? В общем, я думал, что он дойдет до Дадали и опомнится. Нам все равно было надо в Дадали. Мы же не знали, что там бордовые береты. В общем, его узнали. Сука-американка, я зарежу ее! Его узнали и схватили прямо на улице. Отвели в комендатуру. Я сзади пошел. Я слышал, как он кричит! — Алихан опять разразился потоком то ли ругательств, то ли молитв. — Я ушел из села, позвонил Фазилю, и мы напали на Дадали. Береты, не береты, нам все было похуй, — он произнес это слово с ударением на втором слоге. — Мы взяли Дадали и не нашли там Эдика! Пленные сказали — он убил капитана и удрал! Я поверить не могу, этот их капитан такой бык! Как Эдик мог его убить?

Алихан помолчал немного.

— Извини, у меня не получается поверить, что он живой. Можешь дать ему трубу, пожалуйста?

Я отнесла Эдику айфон:

— Алихан.

Эдик уже успел прикончить где-то половину коньяка и взял мобильник. Услышав голос друга, засмеялся. Почти естественно.

— Али, чертяка, да разве я могу так просто взять и пропасть? Нет. Нет, не надо. Ты ее расцеловать должен, понял? Ты ее на руках носить должен, понял? Она на этом снимке из меня такого красавца сделала — меня мать родная по нему бы не узнала. Им это в голову не пришло, я тебе ручаюсь. Они меня задержали просто потому, что какая-то глазастая падла увидела — я не здешний, не из этого села. Вот и все. Да чего там, немножко побили. Капитан? — Эдик хотел по привычке запустить пальцы в волосы, на ходу выдумывая что-то правдоподобное, но наткнулся на щетину и поскреб ее ногтями. — Он решил, что я не опасен. Знаешь, я был весь такой побитый, жалкий, так хныкал… Ну, куда мне до вас, крутых горских парней. Эй, я же хирург. Я знаю, куда человека ткнуть, чтобы сразу и навсегда… А потом я надел его шмот, выбрил голову, сел на его “харлей” и уехал. Шикарный “харлей”, приедешь — сам увидишь. Они меня просто через КПП пропустили, и второй раз на блокпосту… А я подушек под куртку напихал. Откуда подушки…? Али, ну какая тебе, в жопу, разница, откуда подушки? Я сбежал. Разве не это главное? Не знаю, почему он был голый. Может, у турок традиция такая — покойников раздевать, — Эдик шваркнул айфоном об стену и повалился на кровать.

Хорошая все-таки фирма “Эппл”. Айфон выдержал. Тачпад треснул слегка, и все.

Несколько дней Эдик лежал, вставая только в туалет. У него поднялась температура, распухло горло, и ел он с трудом. На всякий случай я проколола ему курс антибиотика, но, похоже, это все-таки была психосоматика. Анзор порывался его навестить, но Эдик твердо сказал, что никого видеть не желает, и мне пришлось продлить Анзору постельный режим.

Но пришла беда, откуда не ждали. В очередной раз пришвартовался у пристани российский катер, и вместе с генералом Яхонтовым сошел на берег смуглый перец в темных очочках, от которого за версту разило спецслужбой.

— А где Эдик? — развязно спросил Яхонтов.

— Болеет, — сказала я. — Можете передать, что вам надо, через меня.

— Господин Керим очень хочет встретиться с ним лично.

— Я пойду скажу ему. Господин Керим — это имя или фамилия?

— Слушай, девочка, — Яхонтов наклонил голову. — Ты что, не понимаешь, что приехали серьезные люди?

— Слушайте, генерал, — сказала я. — Не знаю, делали вашим серьезным людям прививку от дифтерита или нет, но на всякий случай напомню, что бацилла не разбирает чинов и званий, она тупая.

Яхонтов повернулся к своему протеже и попытался объясниться по-английски. Проблема была в том, что он не знал слова “дифтерит”.

Я решила выручить Яхонтова. Не ради него самого — просто со школьных лет не могу слышать, как человек мается с подбором слов.

— Мы еще не установили, дифтерит это или нет, — сказала я. — Так что пока Эдуард в карантине.

— Я привит от дифтерита, — сказал господин Керим. — Я рискну.

По правде говоря, Эдик уже шел на поправку, но в данный конкретный момент был, что называется, в дрова. Поначалу я не запрещала ему пить, но потом решила, что хватит, тем более что он вылакал мои наличные запасы коньяка. Тогда он перешел на медицинский спирт. Я запретила девочкам выдвавать ему спирт и с досадой обнаружила, что его они слушаются больше, чем меня.

Эдик согласился принять господина Керима. У нас было что-то вроде ординаторской, где стоял диван, кресла, телевизор и ноутбук, там Эдик и дал аудиенцию, завернувшись в махровый халат и закинув ноги на журнальный столик.

Его состояние не ускользнуло от господина Керима — и тем более от Яхонтова. Но Керим не за тем тащился из своего Тегерана, чтобы убраться восвояси, застав контрагента пьяным в грязь, и он начал свой монолог.

Его правительство, видите ли, с интересом следит за событиями в Дарго. И оно очень заинтересовано в торжестве даргинского дела борьбы за независимость. Дело в том, что…

Чтоб не растекаться мыслию по древу — тут работает принцип “дружи через соседа”, тоже придуманный ушлыми китайцами, которые, как мне иногда кажется, придумали вообще все. Соседи у Ирана — Турция и Азербайджан. Друг с другом они не граничат, но очень хотят слиться в экстазе. Если они это хотение сумеют осуществить, у Ирана с севера будет Турция и с северо-запада — все та же Турция.

К счастью, это взаимное стремление осуществить не дают армяне. Слоеный бутерброд “Азербайджан-Карабах-Армения-Нахичевань” — это как в химической электробатарее, источник постоянного тока, в данном случае — беспокойства. Мир Армении и Азербайджана зиждется на том, что обе страны приняты кандидатами в Евросоюз, и Евросоюз ясно дал понять, что не потерпит никаких конфликтов с поножовщиной. Армяне не лезут в Нахичевань, азербайджанцы не трогают Карабах, в комнате мирно. И армяне скрипят зубами, но пропускают турецкие транспорты через Лачинский коридор.

Это прекрасно, но совершенно недостаточно, чтобы южный турецкий сосед мог спокойно спать. Туркам нужно объяснить наконец, что аншлюс с Азербайджаном был из рук вон плохой идеей. И вообще принимать Азербайджан в ЕС — плохая идея. У Ирана аллергия на ЕС. Лютая, с сыпью и рвотой. А на НАТО так и вообще. Ему хватает одного члена НАТО под боком и совершенно не требуется, чтобы этот член нависал вдобавок над головой. И вот тут очень кстати заваруха в Дарго. И овцы сыты (читай — Армения не при делах), и волки целы (читай: Турция ввязалась в затяжной и позорный военный конфликт).

Традиционно “друзья через границу” для Ирана — армяне и москали. Но армян, по понятным причинам, задействовать нельзя, а москали слишком глубоко увязли в Сирии. Дарго они могут подкармливать только в режиме “правая рука не знает, что делает левая, а голова — вообще ничего”. Но Иран может подкармливать Дарго совершенно официально. Он может даже признать Дарго.

— Это все, конечно, очень бла-ародно, — говорит Эдик, морщась. Ни Яхонтов, ни тем более Керим культурной отсылки не ловят. — Но я всего лишь полевой хирург, который по мере сил оказывает медицинскую помощь бойцам Армии Освобождения Дарго. О таких делах нужно говорить с Фазилем Хуссейновым.

Эдик в дрова, но ему хватает деликатности не сказать иранцу напрямую: ты что, мужик, вы в рейтинге мирового зла занимаете второе место после Гитлера, и то лишь потому, что за Гитлером оно закреплено навсегда и во веки веков. На кой хрен нам сдалось ваше признание и открытая помощь?

— Несомненно, окончательное слово останется за господином Хуссейновым, — согласился Керим. — Но я знаю, что вы один из самых доверенных его военных советников.

— У вас устаревшие сведения, — Эдик махнул рукой. — Устаревшие и неверные, и вообще идите поговорите с Анзором, у меня… у меня сильно болит голова.

Он встал и, пошатываясь, побрел прочь, а на выходе споткнулся так, что мне пришлось поддержать его и так вести дальше.

— Слушай сюда, — сказал он, повалившись на кровать. — Сведи этого петуха с Анзором, и пусть Анзор ему поет что хочет, как он это умеет. А сама дуй к Фазилю и свяжись с Хелен. Нам позарез надо выходить на пиндосов, и Фазиля нужно перехватить раньше, чем он увидится с иранцем и тот его охмурит. Потому что если Иран признает нас первым официально — пиздец нам и всему вообще, тут сделают Южную Осетию, и туши свет, сливай масло.

— Может, ты сам поедешь к Фазилю?

— Я не хочу. Я не могу. Я не могу наружу выходить, мне страшно.

— Эдька, ты не можешь на всю жизнь тут закрыться.

— Да сколько той жизни.

Я его чуть не двинула. Это у моего ныне покойного, а тогда еще даже не бывшего привычка была ныть: “Вот помру, тогда…” Но депрессия не истерика, от оплеухи не пройдет.

Я связалась с Хелен и Алиханом. Журналистке сказала, что Фазиля начинают обхаживать иранцы. Алихану сказала, что Эдик совсем скис и Фазилю нужно прибыть в Архун лично. Яхонтову я сказала все, что было бессмысленно скрывать: Эдик попался “бордовым беретам”, его пытали, он со страшной силой ПТСРит и не вылезает из бутылки, поэтому господин Керим напрасно расточает цветы своей селезенки. Эдик и дальше будет являться на встречи бухой и уходить от ответа.

Фазиль появился в Архуне вечером того же дня. От него пахло пылью, потом, пороховой гарью и обычным дымом. Я задами и огородами провела его к Эдику так, чтобы он не попался сначала на глаза иранцу.

— Фазиль, у нас тут персидский гость, — сказал Эдик. — Он тебя будет всячески охмурять и сулить золотые горы. Твоя задача — ничего ему не обещать. Отвечай по-японски: может быть, я подумаю, давайте поговорим об этом позже… Ничего, ничего ему не обещай, пока не подтянутся американцы.

— А американцам что я должен обещать? — медленно проговорил Фазиль.

— А американцам ты скажешь: видите, у меня безвыходное положение. Если вы мне не поможете, придется принять помощь у Ирана.

— Ты хочешь, чтобы иранец тут был просто как пугало для американцев?

— Бинго!

Фазиль сел в кресло и скрестил ноги.

— Когда ты сказал, что пошел с нами, потому что в России нечего спасать, — я поверил тебе. Объясни мне теперь так, чтобы я поверил: почему я должен просить помощи у неверных и отказывать мусульманину, когда он протягивает мне руку?

— Потому что если ты примешь у них помощь, американцы раздавят тебя, чтобы преподать урок им.

— Думаешь, я боюсь смерти?

— Ты не боишься смерти, — Эдик встал и заходил по комнате. — Но чего ты хочешь для Дарго, а? Посмотри на север. Что творится к северу от границы. В чем ты сам участвовал. От чего погиб твой брат. Ты хочешь, чтобы это продолжалось без конца? Хочешь?

— Я хочу, чтоб Дарго была единой. И чтоб люди здесь жили как в Эмиратах. Чтоб у каждого пастуха был большой дом, чтоб ему было чем кормить своих детей, чтоб был айфон и ноутбук, если он хочет.

— И чтобы женщин наказывали палками за то, что они подверглись насилию? — вырвалось у меня.

Эдик выставил перед собой ладонь.

— Фазиль, чтобы жить как в Эмиратах, нужно иметь нефти как в Эмиратах и не иметь конкурентов вокруг всего Каспия. Маленькая страна не может жить по тем же правилам, что и большая. Особенно такая маленькая, как Дарго, зажатая между двумя крупными хищниками и еще несколькими помельче. Чтобы выжить, тебе нельзя опираться ни на одного из них.

— Разве твоя Америка — не самый крупный хищник?

— Она не моя. И она далеко. Вот это тебе надо зарубить на носу: у американцев куча интересов здесь, но они не хотят ни пяди твоей земли. Я не предлагаю тебе опираться на них, я предлагаю их использовать.

Фазиль нахмурился. Он был отнюдь не глупым и не косным человеком — но ему было сложно принять то, что говорил Эдик. Для него “договор с США” звучало примерно как “договор с Сатаной”. При этом он был достаточно прагматичен, чтобы понимать: Сатана — самый крутой парень после Аллаха, а представителем Аллаха на земле господина Керима считать пока рано.

— Хорошо, — сказал он напряженно. — Я не пообещаю ничего иранцам. Но если американцы нас кинут… — и он вышел из моей комнаты.

И тут я подумала, что Эдька в моем халате на фоне разоренной постели и с запахом перегара выглядел не очень убедительно.

— Знаешь что, — сказала я. — Если ты в самом деле хочешь, чтобы он не заключал союза с Ираном, — кончай бухать.

И Эдик перестал бухать. На следующий день он явился пред всеми чисто выбритым, подтянутым, в новенькой полевой форме, к воротнику которой с одной стороны была приколота спизженная где-то пьяная змея, а с другой — три бронзовых ромбика, самопальный полковничий знак различия.

Теперь Эдик разговаривал с иранцем так, что Талейран с Ришелье подали бы в отставку по причине профнепригодности, а Эдькин кумир Чжугэ Лян наверняка снизошел бы до одобрительного кивка. Фазиль в целом гнул ту же линию, но с таким покерфэйсом, что любой, кто его знает, сразу заподозрил бы неладное. Яхонтов его не очень хорошо знал, но заподозрил.

— Что это с ним? — спросил он у меня этаким как бы доверительным тоном.

— Да так, ерунда — в засаду попал, друзья погибли, ничего, о чем бравому иранскому рыцарю плаща и кинжала стоило бы беспокоиться.

— Слушай, девочка… — начал было он, но я перебила:

— Девочкой будете называть свою дочь, если она у вас есть.

— Ну хорошо, не девочка. Не надо тебе совать носик в дела мужчин и высказываться о том, чего ты не понимаешь.

И тут, уж не знаю, почему именно на этом месте, меня прорвало.

— Чего я не понимаю? — заорала я на него. — Ну-ка давай, объясни мне, чего я не понимаю! Ты с нами шел через Кашар? Ты с нами брал Архун? Ты с нами вынимал из ребят осколки? Ты с нами хоронил убитых? Ты своих друзей терял? Давай, расскажи мне про высокие военные материи, недоступные женскому уму! Расскажи о политике, о государственных интересах, о нефти, об исламе, о цивилизационном, блядь, противостоянии! Торгаш в погонах, ты с чего это вдруг решил, будто тут хоть одна живая душа принимает тебя за друга?!

Меня обхватили за руки и за туловище, оттащили прочь. Это был Алихан. То есть, сначала это был Эдик, но Эдика я без проблем с себя стряхнула, и тогда уже на арену вышел Алихан. Он просто приподнял меня над землей и отнес в госпиталь.

— Фазиль тебя совсем распустил, корова, — бросил нам вслед Яхонтов.

— Ты с ума сошла, на мужчину при всех орать? — сказал тихо Алихан, когда затолкал меня в пустую палату.

— Это не мужчина, — огрызнулась я. — Это дерьмо.

— Ты бы и на мужчину орала, я тебя знаю.

— Алихан, избавь меня от этих горских понтов. Я видела вас голыми чаще, чем все ваши жены, вместе взятые. Вы такая же плоть и кровь.

— Это очень нехорошо, когда женщина, даже врач, видит аурат чужого мужчины. Тут нечем хвастаться совсем.

— Боитесь, что мы начнем сравнивать ваши… аураты?

— Как ты можешь такие вещи говорить? У меня уши вянут, когда ты такие вещи говоришь. Понятно, почему у тебя мужа нет. Даже Эдик не хочет на тебе жениться.

Я расхохоталась. Я ржала, как припадочная, и не могла остановиться. А потом взяла себя в руки и сказала:

— Алихан, из Фазиля притворщик — как из кукурузины автомат. Яхонтов заметил что-то. Я его разозлила и отвлекла немного, но нужно спровадить его и иранца поскорее.

— Чтоб вы могли продать Дарго американцам? — скривился он.

— Не говори ерунды, — устало ответила я.

Он повернулся и вышел. То ли не нашелся с ответом, то ли тоже устал преприраться.

Американец прибыл на следующий день. Они там правильно подобрали контрагента: высокий, с виду звероватый негр, кошмар южной барышни. У него было кое-что общее с Фазилем: он тоже был похож на катачанского гвардейца, только искупавшегося в нефтяном болоте.

Он выглядел уверенно и так же уверенно давал обещания: на турок дипломатически надавят, чтобы они прекратили безобразия и отвели войска с территории Дарго. Американские наблюдатели проследят за тем, чтобы стартовал процесс мирных переговоров. Не стоит привлекать к этому делу Иран, у этой страны слишком плохая репутация.

— Скажи ему, что я мусульманин, — попросил Фазиль. — И что я буду жить так, как от мусульманина требует Господь. И моя страна будет жить так, как того требует Господь.

— Скажите ему, что я тоже мусульманин, — отозвался американец. И без сучка и задоринки повторил формулу шахады.

Фазиль заговорил с ним на арабском. Американец ответил на еще более чистом арабском. Я почти услышала, как в голове Фазиля с грохотом рушится стереотип.

Не заставили себя ждать и европейцы. Они-то знали: если Америка еще глубже влезет в регион, остальным места никак не хватит. Штатники уже утвердились в Грузии, и Дарго могли подгрести под себя просто рефлекторно, ну чтоб два раза не ходить. Было несколько заседаний ОБСЕ, совещаний в Брюсселе и Тбилиси… И в сентябре под давлением мировой общественности Армения закрыла для турецких военных транспортов Лачинский коридор.

Турция и Азербайджан проиграли войну за Дарго. Турецкие войска уходили из Хадиджана, как и обещал Эдик.

Одиннадцатого сентября мы перетаскивались со всем госпитальным хозяйством в Хадиджан. Фазиль хотел предложить мне пост министра здравоохранения. Эдика ждал портфель министра иностранных дел.

На дороге в пыльных сумерках наш “министерский” автобус встретил Анзор верхом на “кобре”. Водитель остановил автобус. “Кобра” подъехала вплотную к моему окну, и Анзор сунул нам целую корзину спелого винограда. Каждая ягода была размером с небольшую сливу.

— Этот виноград я сорвал сегодня утром в Хадиджане! — крикнул он.

И когда меня спрашивают, как так вышло, что эту победу проебали, — я отвечаю: вышло так потому, что одиннадцатого сентября был последний день, когда мужчины Свободной Дарго признавали свободу женщин Свободной Дарго.

Хадиджан был довольно слабо приспособлен к выполнению функций столицы. По сравнению с богатой, шумной, жирной и по-восточному коварной Курбе-Калой это был относительно тихий провинциальный городок, по российским меркам тянущий разве что на звание ПГТ, в советское время — райцентр, где сходились и расходились две дороги областного значения. Впрочем, Фазилю нравилась именно эта тихая патриархальность и простота. Его вдохновляли примеры Ататюрка и Петра, перенесших столицы в бебеня. Он в открытую говорил, что когда Северная Авария — Дарго присоединится, переносить столицу в Курбе-Калу он не будет.

Так и говорил: не “если”, а “когда”.

В бывшей турецкой комендатуре, еще ранее бывшей райисполкомом, он устроил свою резиденцию. Я редко там бывала: мне на руки свалилось здравоохранение Дарго, то есть — четыре больницы, три из которых лежали в руинах, а четвертая была нашим архунским госпиталем. Я моталась между этими четырьмя больницами по горным дорогам в сопровождении автоматчиков, вместе с Билькис сидела над сметами. Потом я отловила Фазиля и вручила ему бумагу.

— Это что такое? — спросил он.

— Это бюджет моего министерства на следующий год.

— Тебе нужно сто сорок шесть тысяч долларов?

— В Свободной Дарго сейчас четыре больницы, — пояснила я. — Это в общей сложности триста десять койко-мест. Я не замахиваюсь на расширение, пока нужно то, что есть, поднять из пепла. Это сорок тысяч на год. Профилактика болезней встанет нам дешевле, чем лечение, расходы на повальную ревакцинацию составят еще сорок тысяч. Раньше было шесть фельдшерских пунктов в крупных селах, их нужно восстановить. Это двадцать четыре тысячи. Остальное — зарплата.

— И твоя тоже?

— И моя тоже.

— Ты будешь жить на двести долларов в месяц?

— Здесь все довольно дешево. В следующем году мы поднимем зарплаты. Пока люди будут рады и этому.

Фазиль заломил бровь.

— Приходил Умар, — сказал он. — Хотел, чтобы я снял тебя с поста министра здравоохранения, и поставил его двоюродного брата. Он предложил мне за это пятьсот тысяч. Значит, он рассчитывает получать с этой должности по меньшей мере два миллиона в год. Что такого можно украсть на твоей должности, если ты собираешься в год тратить сто сорок шесть тысяч?

— Можно спиртзавод Умара перевести в государственную собственность, и на бумаге он будет производить медицинский спирт, а на деле — паленую водяру и коньяк. Это так, для разминки.

— А не для разминки?

— Я анестезиолог, Фазиль. Я забыла о наркотиках больше, чем ты когда-либо узнаешь. Что может получить с моей должности человек, который будет сам себе выписывать лицензию на производство и экспорт обезболивающих? Смешной вопрос.

Фазиль сглотнул и положил на мою смету пистолет.

— Если я не сниму тебя с этой должности, — сказал он, — тебя убьют. Если я тебя сниму с этой должности, мне некого будет на нее поставить. Я должен посоветоваться с Эдиком. Иди к себе пока. Нет, не к себе. Заночуй в комнате отдыха при моем кабинете. Я все равно буду у Эдика.

И я заночевала у Фазиля. А наутро, когда пришла в свою больницу, Надия была заплакана, Билькис смотрела в пол, Айна и Йиса просто остались дома и там заперлись, а остальные ходили как тени.

В общем, ночью, пока меня не было, вперся некий Сули, которому довелось у нас в Архуне полежать и оставить в наших добрых руках половину тонкого кишечника, порванного осколками турецких гранат. Они с Надией улыбались-переглядывались, а когда он отлежался и ушел в горы, порой переписывались, если оказия находилась. Словом, он пришел, туда-сюда, слово за слово, они с Надией вполне доброжелательо поговорили — а оказалось, это была рекогносцировка. Ночью он вернулся, пролез в палату, где ночевала Надия. То есть, он так думал, что там ночевала Надия, на самом деле там ночевали Айна и Йиса, сестры, и Йису он изнасиловал.

Почему она не кричала? Не хотела, чтобы младшая сестра проснулась и увидела, что на ней мужчина. Сюжет для Декамерона. Гэндзи-моногатари, блядь.

— Я хочу, чтобы этот парень был наказан, — сказала я Фазилю. — Чтоб из него сделали пример: так будет с каждым, кто тронет медсестру или женщину-врача. Если вы спустите это на тормозах, я сама его пристрелю.

— Успокойся, — пообещал Фазиль. — Даю слово, что так этого дела не оставлю.

И не оставил. Так не оставил, что я потом не знала, куда себя девать. Порядочные офицеры в моем положении обычно стрелялись. Но я и офицер-то была условный…

Короче, Фазиль нашел этого Сули и в приказном порядке велел ему жениться на обеих: Йисе и Надии.

— Ты соображаешь, что делаешь?! — я еле сдерживалась, чтобы орать шепотом и наедине. — Девочку трясет при одном упоминании его имени, а ты ее в жены ему отдаешь?

— А что я должен делать? Расстрелять его пред строем? Из-за какой-то вертихвостки паршивой? Слушай, женщина, ты стала хотеть слишком многого. Я тебя терплю за твою честность и за то, что ты знаешь дело. Но ты не умеешь хорошего отношения ценить. Ты на голову садишься. Да меня в любом нормальном суде высмеяли бы: какое изнасилование, где четыре свидетеля, почему она не кричала? Пусть она Аллаха благодарит, что я заставил его жениться. Она сирота, да еще и опозоренная, кто бы ее взял?

Я поняла, что еще секунда — и врежу ему. А там пусть убивают.

Развернулась и пошла к Эдику.

— Слушай, ну что ты ко мне со всякой ерундой? — сказал он. — И Фазиля донимаешь. А у него и так голова пухнет, как сохранить тебе и жизнь, и должность.

— Ерундой? — меня трясло. — Когда тебя изнасиловали, ты не считал это ерундой. Ты чуть в коньяке не утопился.

Он задохнулся на миг, а потом сказал тихо:

— Не думал, что ты ударишь меня ниже пояса.

— А ты по-другому не понимаешь, — вырвалось у меня. — Тебя прет от того, что брутальные мальчики дали тебе поиграть в их песочнице, и ты начисто забыл, что в Иране, на который дрочит душка Фазиль, таких, как ты, вешают. На подъемных кранах.

Он побледнел, губы задрожали, и голос отнялся разом.

— Пошла вон, — сказал он. — Пошла вон, сука.

Я покинула его кабинет, выдернула из блокнота листочек и написала прошение об отставке.

— Не валяй дурака, — сказал Фазиль. — А если ты из-за Умара, то с ним я разберусь.

Я вышла, не говоря ни слова. В приемной мне вслед посмотрел какой-то неприметный мужичок в хорошем костюме. Я не разбираюсь в этих Бриони, но когда мужичок меня догнал, я отметила качество пошива.

— Здравствуйте, — сказал он. — Я имею честь говорить с министром здравоохранения Свободной Дарго?

— Уже минуту и сорок две секунды как нет, — отозвалась я, посмотрев на часы.

— Вот как…

Я подумала, что он отстанет. Такие люди, увидев, что у тебя больше нет ни власти, ни влияния, засыхают и сами отваливаются. Но он не отстал.

— И все же я хотел бы поговорить с вами. Меня зовут Николай Поляков, и я некоторым образом замещаю тут господина Яхонтова.

— А он куда делся?

— Увы, внутреннее расследование показало, что он замешан в очень неблаговидной деятельности… Торговля оружием, похищения людей и даже убийства…

— Подал в отставку и улетел на Канары? — вяло поинтересовалась я.

— Нет, я полагаю, пенсию ему будут начислять в республике Мордовия, — Николай улыбнулся. — Нам в самом деле нужно поговорить. Пойдемте, тут неподалеку есть отличная хинкальная.

Знала я эту хинкальную. Готовили там и правда отлично, но я была единственной посетительницей с сиськами.

Впрочем, мне это было безразлично.

— Мы не меньше вашего обеспокены тем, что господин Хуссейнов фактически вводит тут шариатское право, — продолжил Поляков, или как там его на самом деле звали, когда нам подали еду.

— В Чечне вас это не смущает?

— Если с нынешним президентом Чечни что-нибудь случится и на его месте окажется человек не столь лояльный, нас это немедленно станет смущать.

— Значит, Фазиля купить не получилось, — я поддела хинкалину ложкой. Если господин Поляков обломается со мной, он выйдет на Умарчика, подумала я. Если Фазиль не даст себя купить, его проще будет застрелить.

— Купить можно всех, это прописная истина. Главное — найти то, в чем человек нуждается больше всего на свете.

— Штука в том, — сказала я, покончив с хинкалиной, — что благословением Господа вы не распоряжаетесь и предложить его Фазилю не можете.

— Согласен, — кивнул Поляков. — Но вы-то не фанатичка.

— То, чего я хочу больше всего на свете, вам тоже не принадлежит.

— Но у нас могут быть общие цели. Например, слегка притормозить тут наступление мракобесия. Для начала — слегка.

Я доела хинкали, допила суп и пресекла попытку Николая расплатиться, сунув официанту Хамиду купюру в карман фартука. Несмотря на отделение Дарго от Азербайджана, манаты были в большем ходу, чем рубли.

— И что же вы за мудачье, — проговорила я, — если я не могу сдать вам Фазиля даже сейчас, когда я зла на него, как сатана? Как у вас получается быть такими?

Он улыбнулся.

— Это стресс. Плохое настроение. Возможно, ПМС. Я не обиделся. Запомните это: я не обиделся. Если я понадоблюсь, вы легко меня найдете.

Я вернулась в больницу. Завалилась на кушетку, не раздеваясь. Отговорилась головной болью от Билькис, у которой были какие-то деловые вопросы.

У двери она повернулась и сказала:

— Да не переживайте вы так. Сули ничего парень. Семья хорошая. Ну, случилось несчастье, так ведь кончилось все не так плохо. Могло быть хуже.

Я закрыла глаза.

После темноты пришел Эдик.

— Давай выпьем, — сказал он, ставя на стол бутылку коньяка. — Это не умаровское пойло, а настоящий армянский.

— Дверь у тебя за спиной.

— Слушай, я вспылил. Извини. Хотя вообще-то я не виноват. Ты сама довела меня.

Он сел, открыл коньяк, налил себе в чашку.

— Ну вот, ты ее после кофе не вымыла. Почему ты не моешь за собой чашки?

— Некогда.

Надо было не отвечать, а снять ботинок и бросить в него. Но я капитулировала.

— Я понимаю, ты хотела сохранить невинность, — он усмехнулся. — Остаться единственным среди нас человеком, которому еще ни разу не пришлось поступаться честью. Но у тебя не получилось, а знаешь, почему?

— Потому что все мужики подонки?

— Потому что это война. Тебе удалось продержаться так долго благодаря нам, подонкам. Мы лезли в грязь, мы обманывали, убивали и грабили. А вы там, в Архуне, были для нас ангелами света, девами-целительницами из даргинских легенд. Мы берегли вас. Потому что вы женщины. Здесь это значит — быть женщиной. То, что тебя берегут.

Я взяла бутылку и хлебнула из горла. Другой кружки не было, а пить из одной посудины с ним — проще было бы опять взять в рот его член. Член мне хотя бы не врал.

— Этот Сули не хотел ничего плохого. Хотел быть с девушкой, которая ему нравится. Ошибся дверью. Почему ты хочешь его крови? Почему ты пытаешься навязать этим людям свои понятия о должном? Они веками жили так. И еще века будут так жить…

— А ты можешь быть с человеком, который нравится тебе? — проговорила я. — Можешь сказать своей прекрасной мавританке о пламени, сжигающем твое бедное сердце? Тебе было проще выиграть для него эту войну, чем объяснить ему, зачем ты ее выиграл.

— Но я ее выиграл. И сейчас главное не просрать этот выигрыш. А ты поднимаешь пену на ровном месте. Если ты сейчас просто вильнешь хвостом и уедешь — сколько женщин погибнет родами или от туберкулеза? По-твоему, Умар или Асланбек восстановят тут больницы и аптеки, проведут вакцинацию?

Бутылка была хорошим способом занять рот, а коньяк делал ситуацию почти терпимой.

— Ты знаешь, что со мной было там? — без голоса просипел Эдик. — Знаешь, как я уговаривал этого капитана заняться мной в одиночку? Что я ему пообещал? Что я ему сделал, прежде чем всадить пилку для ногтей под ухо? Почему ты одна хочешь сохранить невинность? Почему ты решила, что можешь остаться чистой там, где все остальные искупались в дерьме?

Я оставила его вопрос без ответа. Он показался мне риторическим. Коньяк закончился, и нужно было просто отдаться мерному раскачиванию кушетки на нетвердом полу. Как он ушел — я не заметила.

И если меня спросят, как так вышло, что Свободная Дарго в конце концов стала добычей шакалов, — я отвечу: вышло так потому, что Эдька Лаврентьев думал, будто женщине можно сказать “Пошла вон, сука,” — и продолжать рассчитывать на ее любовь.

Наутро я пришла к Фазилю. У него были Анзор и Лечи, еще один претендент на пост министра здравоохранения.

— На, выбрось эту бумажку куда-нибудь, — Фазиль протянул мне мое заявление об отставке. — И не бросай больше бумажек в моем кабинете. И с похмелья ко мне не приходи.

— Фазиль, — сказала я, — сейчас сюда подтянется Эдик. У нас будет разговор на троих. И после этого я сделаю так, как скажешь ты: останусь тут министром или уеду.

Анзор и Лечи переглянулись и вышли. Эдик едва не столкнулся с ними в дверях.

— Мне как раз пришло в голову, как разрулить эту проблему с господами взяточниками… — начал Эдик, прикрыв за собой дверь.

— Погоди, — сказала я. — Ты потом скажешь, как ее разрулить и надо ли вообще в свете происходящего.

— Чего происходящего? — не понял Эдик.

— Фазиль, — сказала я, — ты давно спрашиваешь, почему Эдик пошел за тобой и зачем стал твоим военным советником.

— Заткнись, пожалуйста, — сказал Эдик и сдавил мою руку. — Фазиль, я сейчас ее выведу, она перепила вчера…

— Он любит тебя, — сказала я Фазилю. — Я просто устала смотреть на его страдания и работать его “бородой”. Мы не любовники, Фазиль. Один раз не ватерпас. Просто нам так было удобнее работать среди твоих молодцов, женщине и гею. Я как бы его баба, и никто на меня не покушается. А он как бы мой мужик, и никто не подозревает, что ты — его подлинная дама сердца.

— Что? — рот Фазиля открылся и не закрылся.

Эдик ударил меня. Силы у него было, как у комара, но мои пересохшие губы легко лопнули.

— Посмотри ему в глаза, — сказала я. — Посмотри в глаза Фазилю и скажи, что я вру.

— Ты врешь. Ты врешь, как последняя падла, — сказал Эдик.

— Нет, — Фазиль поднялся. — Не ей в глаза, а мне.

— Она врет. Конечно же, она врет. Она просто ревнует, и…

Фазиль встал и отвернулся.

— Ты все еще хочешь видеть меня министром? — спросила я.

— Нет, — глухо ответил он. — Уходи. Уезжай. Сегодня же.

Меня так тошнило от Свободной Дарго, что я не стала медлить ни секунды.

Утром следующего дня уехал Эдик.

Мы никогда не виделись больше. Я вернулась в Донецк и при первой же возможности сдернула в Польшу, к старшей дочери. Эдик вернулся в Ярославль и начал работать в областной хирургии “Скорой помощи”. Фазиль остался в Хадиджане, и через три месяца его убили. Видимо, господин Поляков нашел кому предложить то, чего тот хотел больше всего. И то была не милость Господа — она вся досталась Фазилю.

Свободная Дарго воссоединилась с Северной Аварией — Дарго и стала называться Аварско-Даргинской Республикой. Президентом там сидит Умар Хаджиев. Министром здравоохранения служит его двоюродный брат.

Неделю назад Эдик погиб. Разбился на мотоцикле, не удержав руль на скользкой весенней трассе. В некрологах и на могильном камне появилась та его фотография, которую сделала Хелен. Хелен была на похоронах. Я — нет.

И если вы меня спросите, почему в некрологах, в очерках о Свободной Дарго, в Википедии и прочих источниках ни разу не упомянуто мое имя, а первым министром здравоохранения Дарго назван сразу Асланбек Хаджиев, — я спрошу вас: а где там имя Люсинэ Давтян? Где имена Надии, Йисы? Я сама не решаюсь назвать их настоящие имена, чтоб не навлечь на девушек лишней беды. Где имена Билькис, Айны, Хазы, Човки? Всех остальных, кто зашивал рубашки и тела? Как звали хотя бы жену Фазиля, попавшую в лагерь для интернированных? А его вторую жену? Если вам не нужны их имена — то зачем вам мое? В конце концов, герой этой драмы — не я, не они, а Эдик Лаврентьев, случайный военный гений, врач Божьей милостью и Его же попущением гей.

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg