«Змеесос»

Егор Радов Змеесос

«Мне нравится город Находка,

Я сразу его узнаю,

Когда он матросской походкой

Спускается в бухту свою».

Марк Лисянский

Иоганн Шатров упал из окна и разбился. Лао и Яковлев были богами, они сидели в буйстве сущностных облаков и сотворяли все, что могло быть в наличии. Однажды было скучно, и Яковлев, словно намыливаясь благовонием астрала, приобретал конкретную оболочку, которая говорила:

— Лао, придумай мне мир, ибо Я есть Все!

Лао, находящийся по ту сторону предела, окружал товарища по творению райскими прелестями истины и жизни. Он тоже мог бы стать предметом, но в данную секунду, или минуту, обладал абсолютным временем, в котором нельзя терять регалии высшего существа и нисходить в собственное создание, чтобы разговаривать, или быть рядом. Н. Николайчик ничего не ведал про это. В это время Яковлев принял себе имя Хромов и тихо сидел на рыбалке, ожидая проходящих мимо девушек.

…у самой воды он лицезрел нежнейшее сочетание красного поплавка с бурой водой, чувствуя себя блаженным мертвецом, ушедшим от дел в толщу защитной земли, или воды, или огня. Он сидел, воплощенный и не желающий возвращать себе бремя совершенства.

Вышел старик, недовольный рыбаком, посмотрел ему в грудь и промолвил:

— Брат мой, ты хочешь оставить свою миссию, а она высока! Подумай хорошо.

Автоматом Калашникова старик расстрелял мускулистое тело Хромова, и Яковлев порадовался возвращению в эмпиреи.

Лао вместе с ним теперь восседал на резных облаках в эфире розовых струй — они были трубачи, друзья и любовники; сотворяли себя самих из самих себя, смеялись, подтверждая Бытие. Скучали, лениво покачиваясь на ветру всевозможности.

Был некий недостаток интересной задачи с той стороны черных дыр. Соответственно этому Яковлев медовой обоймой вседозволенности расцветал перед другом, лицезрея последние успехи сияющей льдом дороги жизни. Вместе они изобретали мелкие и крупные миры, рдели, словно полевые цветки, зардевшиеся от шмелиного поцелуя, и были невероятны как ничто, стараясь при этом быть ближе друг к другу. Бытие нуждалось в защите, но это было плевым минутным делом, поскольку оно и так постоянно находилось под руками в разных видах.

Они сейчас стояли перед белым песком времени, занимаясь вычислением по-восточному. Возникали комья реальностей, в них трепетали тела и души, и было все. Лао и Яковлев уселись в свои кресла, поглаживая друг дружку нежными ложноножками, пронзающими остальное и их самих и несущими свет. Семену исполнилось три года.

§

В то время как И. Яковлев под окружающий мир ходил пешком, у себя в квартире, в четыре часа пополудни, лежа на правом боку в кровати, стоящей в центре зала, где был легкий мрак от занавесей и теней, умирал Артем Коваленко.

Он был Первым Консулом парламента своей родины, видным членом правительства и общества, любимцем масс и отдельных людей. Вся страна была наполнена трепетом за жизнь человека, который отдал ей свою жизнь. Еще юношей он проявил себя в хороших делах: воевал, был борцом за права, великолепным оратором, речи которого чтились простым людом. Многие помнят молодого задиристого Коваленко, который предлагал счастье и новые программы его достижения и развития. Он постоянно добивался того, что поставил своей задачей и целью. Будучи в положении Великого Консула, он уверенно вел за собой всю жизнь и мир, настаивал на любви к окружающему. Л. Коваленко знают даже грудные дети; он повысил благосостояние. Его лицо в кровати было похоже на нервную изнанку плотского бытия; лоб выделял пот, словно отравленный источник, высыхающий внутри земли; белки глаз были мутными, как Заполярье.

Он имел усы. Аккуратно подстриженные, они окаймляли верхнюю губу, зависая над подбородком, который выдавался вперед где-то на уровень носа, малорослые баки по обеим сторонам щек были с седенцой. Губы Коваленко были чувственными.

Артем лежал и знал, что большая страна слышит усталую поступь его доброго больного сердца. Он вынул руку из-под одеяла, взял в ладонь колокольчик, позвонил и издал тихий, не окрашенный эмоционально, звук своим ртом.

Вошел предупредительный серьезный человек в лиловом костюме.

— Что вам? — спросил он участливо и с большой долей вежливости.

— Зови всех, — сказал Коваленко счастливым голосом. — Отхожу к потомкам!

Кровать, на которой лежал Коваленко, была полутораспальной, ножки едва-едва отступали от пола; на простынях и наволочке, если посмотреть внимательно, можно было обнаружить написанную синей краской цифру «69».

В эту самую секунду вошли члены парламента, родственники, друзья покойного, Ольга Викторовна Коваленко, Миша и Тоня Коваленко.

— Сограждане! — трясясь от предстоящего издыхания, сказал виновник прихода в эту комнату большого количества людей, — Я любил вас, будьте готовы отдать свое время помыслам и делам! Настал мой час, я чую жжение в груди и в членах, я скоро отойду к потомкам, оставив вам свой облик для воспоминаний, и вы будете рассказывать друг другу каждый приятный момент, проведенный со мной, и испытаете радость. Боги отпустили мне миссию служить ближнему, и я выполнял это; теперь мой ум наполнен вами; помнишь, Оля, тот миг, когда я поцеловал тебя впервые, это было одно из лучших мгновений моей жизни!

Он закашлялся, ему было трудно. Жестом он показал на детей, они подошли к кровати и посмотрели туда, словно пытаясь запомнить этот миг; Тоня чмокнула руку Коваленко, а Миша, словно застеснявшись, покраснел, как девушка, и с любовью поглядывал на отца. Друзья и официальные лица выстроились гуськом и ждали последнего прощания. Коваленко погладил детей, они отошли в сторону, и к кровати подошла Ольга Викторовна, обладавшая морщинистым лицом и легкой грустной улыбкой. Все отвернулись.

Словно страсть овладела женой в ее последней ласке над кроватью умирающего; она, как будто нежное шелковистое животное, прильнула к застывающей на миг коже лица; Артем взял ее ладонью за шею, и их шершавые губы воссоединились, как Украина с Россией, и трепет пронзил их скудные тела, и любовь зависла в воздухе.

…ночи горели тьмой, тело было душой.

Ребенок Коваленко напряженно всматривался в мать, скорчившуюся в дугу конца любви. Реальность застыла на одном месте, достигнув апогея своего наполнения смыслом. Тайна жизни и смерти витала под потолком, как бесплотный дух.

Наконец они расстались, как расправляющиеся лепестки цветка при его утреннем раскрытии. Ольга Викторовна, достав платок для своих глаз, отошла в сторону к детям.

Лучшие друзья следовали по одному, после слов прощания выходя за дверь. Официальные лица говорили характерные слова и кивали головой, демонстрируя чувства. Коваленко сердечно моргал в ответ и слегка улыбался.

Остались только дети с женой, и он сказал им, подозвав к себе:

— Идите вы тоже, я хочу побыть один… Я позову еще вас.

Они вышли, иногда оборачиваясь.

Артем вздохнул и задумался над судьбой и жизнью. Еще мальчиком он хотел быть государственным человеком и улучшить жизнь остальных. Теперь, с высоты своего одра он испытывал удовлетворение от всего, что случилось с ним. Философия Коваленко вошла в школьные учебники; великие предшественники будили его напряженную мысль, а он развивал их мечты. Он помнил свое школьное утро, скрип пола под учительницей, нестерпимую скуку уроков и перемен. Каждый день своей замечательной жизни он провел так, как нужно. Когда началась забастовка работников книжной промышленности, он воодушевленно отдался увлекательной борьбе за права книжников.

Он встретил Олю, в машине был шофер, они вдвоем, коньяк и снег на стеклах. Они неслись вперед, неизвестно куда, и их плечи были рядом.

— Я имею свой мир, — сказал Артем Коваленко.

Он вспомнил девичий вкус политического спора в дреме снежных недель у камина любви; кофейную мудрость лиловых секунд абсолютной мглы, пронзающей жар сплетенного винного поцелуя на четвероногом, словно кожаное кресло, коне; молочные прелести доярок, склоненных над окружающей реальностью, словно сырные фигурки; и лица, и фигуры, и миры. Коваленко знал смысл.

Он всегда ждал свою возвышенную смерть и прошел с ней свой путь под ручку, наслаждаясь каждым гибельным мгновением. Все дышало очарованием, китайские соловьи пели в беседках, заливаясь утренними трелями восхода; рощи скрывали прохладу и полумрак, приглашая к отдохновению; и свежий морской воздух нежно обдувал лицо и пальмы.

Когда-то Коваленко стоял на автобусной остановке и наблюдал свои ноги в ботинках черного цвета. Ему нравилась такая жизнь, и он чуть было не повесился тогда от восторга. Теперь же он лежал, улыбаясь на смертном одре, и думал о том, что все-таки достиг цели.

Ему становилось все хуже и хуже; только некоторое абстрагирование от своих агонизирующих телес заставляло Коваленко сохранить присутствие духа, хотя дух был уже готов к иным действиям. Тошнило, глаза начали терять свою интенцию лицезреть вот этот мир. Было плохо — словно запихивали в тесный черный мешок, совсем как в известном архетипе.

Но нет, все было не так. Была гармония перехода во что-то иное. Весь приятный Высший Свет раскрыл объятия для Коваленко;

Артем стал легким, как рыба в реке или же космонавт на астероиде. Он словно становился жидкостью, с тем чтобы после газообразной стадии стать бесплотным эфиром, свободным от низшего мира. Картины собственной жизни закончили свое неторопливое течение, и теперь наступила пора прекратить эту светлую, наполненную смыслом, жизнь. Артем начал свой плавный переход от себя к не-Артему, легкий лиловый свет показался где-то внизу; Артем посмотрел туда вниз, раскрыл широко глаза, вытянулся и умер.

§

Они сидели над миром, участвуя в общем процессе жизни и гибели и присоединяя к своей сущности все души, личности и чувства «Я». Один из них принял облик духовного облака, почти нереального, как мировой эфир, и с удовольствием отмечал пульсацию всего себя от постоянного пребывания новых единиц бытия в свое собственное Бытие, которое было всем; другой же пытался почти не существовать здесь, выбирая из потока умирающих душевных субстанций, стремящихся ввысь, только самые ценные и стойкие экземпляры — в основном тех, кто не желал никаких воссоединений и спасений и вообще не знал в точности своих желаний и целей, но хотел быть только собой, или же другим собой, неважно где и зачем.

— Эй, придумай мне мир, ибо Я есть Все.

«Что ж, — подумал один из них, лицезрея бесконечный поток благодарных исчезающих существ, подстраивающихся под образ и подобие, — Я могу Все, как и не-Я, поэтому можно сыграть очередную игру, которая явит свою истинную причину. Пусть будет это».

Другой сверкал смыслами и причинами, создавая новые тайны, как миры, и придумывал себе имена, похожие друг на друга.

Они теперь были вместе, занимаясь милостью по высшему уничтожению. Они думали о высшем, и высшее было прямо в них, исчезая и рождаясь при каждом вдохе их тел; смыслы роились в глубине их сознаний, приобретая имена и слова и создавая реальность, не нуждающуюся в смыслах; вечный покой царил внутри, словно ничто, и не надо было рассказывать о тайнах, которых нет, и не надо было уничтожать все явленное; можно было лишь быть и придумывать.

И наконец что-то случилось, чтобы рассеять всеобщее единообразие, бывшее абсолютной возможностью, и один из них воплотился в какое-то существо, а другой, забыв все это, воскликнул:

— Что это?! Этого не может быть! Он не наш! Он ушел, непонятно куда! Он ускользнул от нас, как рыба, сорвавшаяся с крючка; и он нам больше не принадлежит!

Один пододвинул кресло, надевая цилиндр, и участливо посмотрел в бездну времени и пространства.

— Да… — сказал он учтиво. — Что-то я не помню такого.

— Такого не бывает! — кричал другой, мастеря арбалет. — Они всегда были наши, ибо они — это мы, и мы — это они, и все вместе! Что это?! Я сейчас убью тебя!

— Это старая мистерия, которая уже надоела. Не переживай; ты же хотел новых изменений. Нам нужно созвать консилиум.

— Консилиум?! — переспросил другой, обернув Вселенную своим телом.

— Консилиум из нас, или из них. Мы решим это дело и начнем свои действия.

— Я хочу! — воскликнул другой.

— Вот и прекрасно. В таком случае можно начинать.

— Но это же действительно безобразие! — опять повторил другой, воплощаясь во что-то. — Он ушел от нас куда-то вбок, и я даже знаю его имя!

— Вперед! — сказал первый, делая все, что нужно.

— Вперед, — согласился другой, обретая себя.

— Но это, действительно, очень странно, — сказал Иисус Кибальчиш.

§

В зале было тихо.

— Граждане и гости, хотя вас не существует! Товарищи и господа, — заявил председательствующий Иаковлев. — Иногда мне кажется, что у нас вообще нет никакой власти. Это просто черт знает что такое!

Миша О. стоял «смирно» и охранял благородное сборище, которое имело вселенский смысл. Предшествовало этому множество событий. Для начала самим богам нужно было воссоздаться во многих вариантах личностей, чтобы произвести впечатление большого разнообразия участвующих в консилиуме представителей, так как это было необходимо для демократии и гласности, которые предполагают разные мнения; затем после длительных переговоров должна была состояться сама встреча на самом высшем из имеющихся в реальности уровнях, а также дебаты о проблеме, вставшей перед мирозданием.

В аэропорту Иаковлев бодрой походкой вышел навстречу прилетевшему самолету. Лао спустился по трапу и вынул руку из перчатки.

— Лао Дзе Дун, — представился он.

— Иван Иванович, — сказал Иаковлев и пожал руку Лай. — Я счастлив, что вы посетили мою скромную обитель. Познакомьтесь с моей супругой.

Ольга Викторовна Иаковлева поправила бриллианты и кокетливо протянула руку для поцелуя. Лао припал губами к руке и оставил после себя огромный красноватый засос.

— Ну что, товарищ Дун, — официально сказал Иаковлев, — пройдемте?

— Ну конечно же, — отозвался Лао и пошел вперед. Оркестр играл Гимн Бытия. Встречающие эманации расплывались в улыбках и махали разноцветными флажками.

— Наше население все как один поддерживает Ваш приезд! — говорил Иаковлев, гордо смотря по сторонам.

— Еще бы! — сказал Лао. — А мое население сейчас стопроцентно потеряло сознание и находится в глубоком обмороке от счастья предстоящих событий!

— Да? — переспросил Иаковлев.

— Да.

— Зато наше население после окончания переговоров, если они, конечно, будут удачными, на что, я надеюсь, совершит массовое самоубийство от восторга перед правильностью курса, избранного им и мной лично.

— А я вот пекусь о своем народе! — заявил Лао зло. — Я бы не допустил такого, я бы вырвал бы свой народ из петли и из-под бритв и револьверов!

— Милейший, я этим только и занимаюсь последние два месяца, — сказал Иаковлев и насмешливо посмотрел вдаль.

— Ну и как, успешно?

— Как видите, уважаемый Дун, — ответил Иаковлев ледяным тоном. — И вообще, мы, по-моему, обговаривали полное невмешательство в дела друг друга! Что Вам дался мой народ? Займитесь лучше своим! Между прочим, у Вас во Вселенной холод, голод и нищета!

— А это уже Вы вмешиваетесь, — бодро сказал Лао. — Не надо, прошу Вас. Давайте лучше займемся делом. Мы тут не одни.

— Ну конечно, — добродушно согласился Иаковлев, и они немедленно оказались в зале для заседаний, в котором уже начался консилиум. Как уже было написано, в зале было тихо.

— Граждане и гости, хотя вас не существует Товарищи и господа, — заявил председательствующий Иаковлев. — Иногда мне кажется, что у нас вообще нет никакой власти. Это просто черт знает что такое!

Миша О. стоял «смирно» и охранял благородное сборище, которое имело вселенский смысл.

— Да, мы не одиноки во Вселенной, — продолжал Иаковлев, высморкавшись. — Но она ведь принадлежит нам! Все живое нам подчиняется, исходит из нас и приходит к нам! Я не буду рассказывать вам тайны, поскольку вам нельзя. Но помилуйте, есть ведь пределы безобразия!

— А что случилось? — прокричал с места Федоров.

— Случился беспрецедентный случай!

— Извините, — опять же с места крикнул какой-то неизвестный человек. — Я прошу слова!

— Пожалуйста, — миролюбиво сказал Иаковлев, — у нас демократия. Вы хотите с места или с трибуны?

— Как угодно.

Человек встал, достал из кармана сложенный листок бумаги и торжественно проговорил:

— Меня зовут Андрей Уинстон-Смит. Я поклонник философии Федорова. Я написал художественную прозу и хочу ее вам прочитать.

— Читайте, — разрешил Иаковлев.

Человек прокашлялся и прочел вот это:

«Однажды особь выпустили наружу. Поправив манжеты и выпив кофе, индивидуум сел в кресло и положил ногу на ногу. В глубине сознания раздавался еле слышный поток схлынывающей пустоты, хаотических устройств, которые, подобно угрожающему безумию ночных бабочек, когда-то облепляли тело и душу единой сферой ненужных чувств и нерешенных вопросов. Лишь загадочная улыбка напоминала о последовательно проведенном ряде компромиссов, сжигающих все неприятное внутри. Снаружи появился некоторый блеск — и больше ничего. Кофе обладал радостным вкусом, кресло было пушистым и нежным, цилиндр, словно вальяжный гость, застенчиво притаился на вешалке, а впереди ждал еще неоткрытый Китай. Трагедии и основные вопросы приобрели непередаваемое чувство милой реальности и прочно встали на почетное место в красивом шкафу среди прочих предметов — когда-нибудь их можно будет взять, оттуда, словно антикварную книгу, бережно смахивая пыль рукой в белой перчатке. И это все присутствовало будто всегда и в первый раз — даже простая весна с легкостью расщепляла атомы поисков смысла и создавала целостное и циничное восприятие окружающего — особь вступила на нечестный путь. Чашечки, побрякушки и прочий кайф вытеснили основу личности — как будто бы в самом деле можно было стать ближе к телу и придумать новые тайны.

— Чистая работа! — сказал то ли Бог, то ли врач, любуясь на свое создание, которое уже не волновалось о высших смыслах, заключенное в уверенность собственных смеющихся слез.

— По-моему, это бездарно, — сказал Иаковлев. — Последняя фраза вообще не выстроена. Вы все сказали или еще хотите что-то добавить напоследок?

— Да в общем… — начал человек, но Иаковлев перебил:

— Регламент! Освободите трибуну!

Человек вздохнул, грустно посмотрел в потолок, сложил пополам лист со своим творением и ушел в неизвестность.

— Вот так вот! — крикнул Иаковлев и повернулся в сторону сидящего слева Лао, который тихо спал и видел сон про то, как он совершает половой акт со своей женой. Иаковлев наклонился и ущипнул его. Лао вздрогнул и открыл глаза.

— Товарищ Дун, нельзя спать, корреспонденты! — зашептал Иаковлев.

— Угу, — кивнул Лао и икнул.

— Продолжаем, судари и сударыни! Я вам сейчас расскажу о том, что же случилось с нами.

Иаковлев поправил пиджак и выпалил.

— Он ушел от нас!

— Кто?!! — зашумело все вокруг.

— Он!!! Я даже знаю его имя… Его душа, его бессмертная часть, его, если хотите, чувство «я» принадлежит нам и только нам! И оно нам не досталось! Я правильно излагаю?

Лао печально кивнул.

— Так вот. Как известно, нам, чтобы поддерживать бытие, необходимо иметь в наличие все сущности, все изначальные его монады, которые могут быть воплощены в живых существах. Ведь больше нет ничего! Остается только Ничто, и теперь получается, что этот субъект полностью исчез? Мне страшно за нас, товарищи. Так всему миру может прийти крышка. Надо что-то делать. Я правильно излагаю?

Лао радостно кивнул.

— Так вот. Я хочу спросить — где он? Почему он не с нами? Почему он не вошел в нашу вездесущность?! Ведь вы же знаете, что мы едины в двух лицах, что мы — это вы, а вы — это мы, и мы все вместе?!! Вы же знаете, что мы только сейчас распались на все, чтобы не было так скучно? И куда теперь подевался этот болван?! Его как будто орел склевал. Не понимаю. Я правильно излагаю?

Лао бесстрастно кивнул.

— Так вот. Пора заканчивать. Надо нам всем помозговать и придумать план действий. Конечно, все это — развлечения, но какая разница? Надо достать эту дурацкую душу во что бы то ни стало! У вас есть соображения?

— Есть! — крикнул Некрасов и встал с места. — Во-первых, перестаньте паясничать. А во-вторых, никакие вы не боги, а просто козлы.

«А в самом деле, — подумал Лао, — не лучше ль быть козлом? Трава, деревня, молоко, березы».

И немедленно заблеял, обрастая шерстью. Деревня расцветала вокруг пылкой иллюзией деревянного уюта, набрякшего везде, словно роса поутру. Мятная трава шелестела повсюду сырной тайной свежих чудес. Четвероногое состояние дышало комфортом, молодостью и величием предстоящего пути. Все было так хорошо.

Но пришел хозяин и кривым ятаганом разрезал шерстяную шею новоявленного козла. Мир требовал жертв, и животное тихо скончалось в хлеву. Лао порадовался возвращению в эмпиреи. Яковлев ждал его, все ждали его. Семен умер.

§

Миша Оно проснулся утром в своей комнате, на стенах которой сияло отраженное солнце. Он был рожден, как и прочие, с маленькой красной звездочкой на левом виске, ибо высшие силы заботились о сохранении его изначальной сущности в веках и давали ему шанс стать великим в каком-нибудь уровне бытия. Он существовал сейчас как юный струльдбруг и смотрел на свой облик в зеркале с заинтересованным видом субъекта, постигающего суть.

Миша плевал с балкона вниз, помнил детство, ушедшее к праотцам, и с надеждой осматривал незыблемый, словно мировая культура, мир, расположенный вокруг и внутри, который, будто просящая пищу собачка, жаждал творца и тайн.

Миша икнул и захотел кофе. Кофе возникал в специальном медном сосуде, дрожа дымом пещерных костров и капельным блеском нежащихся рыб. Кофейный сосуд стоял на плите, готовый родить из себя жидкий напиток, обладающий именем. Миша читал литературу с серьезными проблемами, не имеющими никакого отношения к реальности, которая нагло сияла за окном. Ему грезились девочки, полюбившие его душу. Он вспоминал любовные похождения, и физическая эйфория, возникающая от воспоминаний, заставляла его чувствовать приятное счастье.

Вчера, или год назад, он помнил.

Он взял девушку за ручку, и они взмыли куда-то вверх, словно земные твари, рожденные летать; ступени домов мелькали повсюду глубинными кошачьими глазами; предвкушая зарождение содружества, Миша и девушка щебетали, как полевые птички на пути назад-в-рай, девушка распахивала пальто, превратившись в дельтаплан, летящий вдаль; Миша выставлял свой локоть, чтобы любовь цеплялась за него, и пролонгированный поцелуй ласкал их объединенный язык, когда девушка была совсем рядом.

Возможно, Миша издавал громкий крик, хватал девичью пятку и пронзал ее стрелой любви. Он бросал лассо, срывал нижнюю юбку, выбрасывая ее во внешний простор, освобождал тело от одежд, пахнущих духами и женщиной, и готов был стать на какое-то время Сиамским близнецом для своей возлюбленной, объединив себя с ней расхожей целью живых существ. Он сидел на кровати напротив женщины и смотрел на ее голое тело, хранящее примитивную радость. Он стоял вместе с девушкой и целовал ее зимнее пальто. Он был тогда погружен в любовный мир.

Сейчас Миша пил кофе, собираясь идти в гости. Все еще начиналось в очередной раз, и Миша был внутренне пуст, как компьютер. лишенный программы. Он знал только что-то.

Надев пиджак и красные носки, Миша вышел на улицу. Потом он снова вернулся домой и взял арбалет с отравленными стрелами. На дороге почти никого не было, только умный человек шел навстречу. Миша вскинул арбалет, зарядив его.

— Мой мальчик! — сказал умный человек. — Вы убьете меня?

— О, да! — патетично крикнул Миша Оно, топнув ножкой. — Я — мститель богов!

— О’кэй. Пусть кончится моя жизнь. Я умру достойно. Мое имя Петров.

Умный человек поднял руки вверх, раскрывая свое тело для стрелы.

— Умри навеки! — крикнул Оно, выстреливая. Стрела воткнулась в Петрова, и он упал назад, чтобы умереть, обратив лицо в небо. Кровь, словно красное вино, медленно выступала из ранки, которую сделал Миша стрелой. Он подошел к Петрову и смотрел на его смерть. Это было истинным ощущением. Потом он бросил арбалет прямо на труп и побежал вперед, чтобы милиция не арестовала его на месте убийства. Миша не хотел сидеть в скучной камере и молиться о легком приговоре. Он был молод и был готов жить дальше. Он бежал и плакал, сознавая различие добра и зла. Улицы были пусты и изумительно угрюмы. Миша Оно посмотрел назад, как в прошлое, и пошел в гости.

§

В это же время Лао пришел в гости к Яковлеву на тайную квартиру где-то в пространстве. Он поднимался по узкой лестнице; был пьян, возможно, от вина; и чувствовал себя трагично и дружелюбно. Дверь в квартиру предстала перед ним, словно некий вход к другу, готовому разделить одиночество, как кусок хлеба. Лао постучал, и позвонил в звонок, и замер, слушая звуки за дверью.

На пороге возник Яковлев. Он был страшен и многорук, нимбы блистали над ним, словно лампа в операционной, несколько голов с глазами мрачно смотрели на Лао, испуганного торжественным явлением.

— Это — Я! — заявил Яковлев, выдохнув огонь из своих ртов. — Кто потревожил мое бытие, явившись в этот миг?

— Оставь это, — сказал Лао и икнул.

— Ты пьян, как свинья.

— Я выпил напиток богов!

Яковлев отвернулся и принял какой-то другой вид. Они прошли в комнату, в которой почти ничего не было. Был только старый обеденный стол, и на нем стояла чашка кофе. Из тьмы Яковлев достал две табуретки.

— Садись и пей! — сказал он.

Лао сделал глоток и поставил чашку на место.

— Что будем делать? — спросил он. — Я люблю тебя! Нам угрожает некая реальность! Я уже слабею без притока новых самостей в мою таинственную сущность! Похоже, они замкнулись сами в себе.

— Кто они? — спросил Яковлев.

— Не знаю. Но нам нужны их души. Что получается? Это какой-то открытый атеизм! Давай уничтожим их всех!

— Кого? — спросил Яковлев. — Ты бредишь, мой брат. Никого нет, просто тебе скучно и ты придумал себе тайну.

— Если бы и так! Но я рвусь в бой, чтобы прекратить это безобразие! Кто придумал все это?! Они хотят навсегда остаться в своем маленьком мире! Их не интересует наш гениальный рай.

— Они уже в раю, — надменно сказал Яковлев.

Лао сделал еще один глоток. Он встал, щелкнул пальцами, потом опять сел. В это время кто-то постучал в дверь.

— Это что еще такое? — спросил Лао. Яковлев задумчиво произнес:

— Так… Увеселения.

Раздался оглушительный удар, и сломленная дверь раскрылась. В комнату вошло десять людей во френчах.

— Гражданин Яковлев? — спросил старший из них, похожий на исторического деятеля. — Вы объявлены врагом народа! Сейчас вас повезут в тюрьму и после пыток расстреляют. А может быть, отправят в концлагерь. Приступайте.

— Да пошел ты! — сказал ему Лао, плюнув куда-то.

Старший испуганно замер, поглядел на Яковлева, закрывшего глаза, потом сказал:

— А, извините… Мы не вовремя.

После чего вся компания резко ушла, быстро починив дверь.

— Ну что ты скажешь?! — раздраженно проговорил Лао. — Совсем опустился? Развлекаешься всяким маскарадом. В то время как появилось настоящее дело. Мы должны стереть в порошок эту мерзость! Посмотри туда!

— Они не в нашей власти, — сказал Яковлев.

— Мы что, не можем их уничтожить?

— Нет, конечно. Они самодостаточны. Все, что самодостаточно, неуязвимо.

— Черт побери! — сказал Лао.

— Черта не существует.

Они молчали, впитывая благовоние астрала. Какие-то миры возникали и рушились везде, но они не знали этих миров. Какой-то Антонов собирался умереть и думал о смысле. Какой-то мальчик смотрел в окно. Лао сказал:

— Я хочу видеть этих существ!

— Есть только один способ, — произнес Яковлев, посмотрев вдаль с хитрым видом. — Чтобы видеть их и уничтожить, ты должен быть с ними. Ты должен разделить их беды и радости и дать им пут истинной смерти, ибо только она приведет их к Истине!

— Что есть истина? — спросил Лао.

— Истина — это мы.

— Давай раскроем карты, сказал Лао.

Они лежали на морском берегу и смотрели на пальмы. Где-то вдали шумела иная жизнь. Милиционеры охраняли их пляж от людей. Яковлев пил коктейль и напрягал свои руки, чтобы показать кому-нибудь сильные мышцы.

— Итак, Николай Федорович, — сказал он, обращаясь к Лао. — Что мы имеем в конце концов? Мы имеем прелесть! Мы ждали ограничений, поскольку всякое табу создает космос из хаоса, а тут они сами пришли к нам. Кто они? — неизвестно. Где они? Где-то. Они бессмертны, но как-то извращенно. Они не приходят к нам, а перерождаются. Они не ждут высшего, так как они погружены в себя. Это вырождение мира. И ты, Николай Федорович, должен пожертвовать собой ради них!

— Я? — прокричал Лао, восставая над планетой, как новая звезда.

— Только ты, мой любимый. Ты должен дать им смысл, потому что у них сейчас есть только разнообразная бесконечность.

Лао бросился в море и плавал там на большой глубине. Он выплыл, опутанный водорослями, и прекрасный, потом дошел по воде до Яковлева и отвесил ему поклон.

— Ты должен возникнуть среди них и по-настоящему умертвить их всех. Мы же с тобой знаем — зачем?

— Знаем! — прогремел Лао, играя звездами в снежки.

Они стояли в подъезде и пили портвейн. На другом этаже какие-то юные люди занимались любовью. Миша откусил кусок торта.

— Но как это сделать? Но как это сделать? — пьяным голосом пролепетал Лао.

— Ты должен родиться, мой мальчик! Мы должны тебя родить из себя. Ты еще не рожден.

— Я готов, — сказал Лао, и его начало тошнить.

— Тьфу ты… — раздраженно проговорил Яковлев, отвернувшись. — Тебе надо на воздух.

Они стояли в зимнем лесу, заключающем в себе таинственный восторг холодной природы. Не было ни медведей, ни кедров. Снежинки падали на остальной снег. Ночь была чудесна и восхитительна.

— Итак, ты готов? — спросил Яковлев.

— Да, я готов. Я их ненавижу. Я разберусь, что это за идиотский мир. Может быть, он — не наш.

— Он будет нашим! — сказал Яковлев и подумал: «Ну и отправляйся к черту!»

— Я хочу быть рожденным! — закричал Лао, словно пионер, согласный посвятить свою субботу металлолому.

— Вот и хорошо. Есть только один способ родиться в этом мире. Это — любовь. Ты любишь меня?

— Я… попробую, — заявил Лао.

«Лао… — мысленно передавал свои чувства великий Яковов, — приди ко мне, милый. Только родившись в облике этого существа, ты поймешь и уничтожишь мир. Я буду писать тебе любовную записку, неужели ты устоишь? Больше нет никого здесь, и нет никого там. Падай вниз, в мои объятья, и, может быть, ты спасешься!»

Лао сжигал в солнечном свете свою высшую нравственность. Он повернул свой лик назад и улыбнулся. Только новый ребенок мог разобраться во всем. Яковлев, словно воплощенная женственность, ждал его. Пусть будет совершен грех!

«Но это же бред, — подумал Иисус Кибальчиш, наблюдающий жизнь. — Это полный бред».

§

И он создал девочку по имени Антонина с рыжими волосами и взглядом любви. Она была умна, как философ, и писала свои мысли в тетради, лежащей перед ней на столе.

«Да здравствует мандустра!

Мандустра есть сущность процесса превращения

акциденции в субстанцию, если такой процесс

происходит.

Мира нет как такового, значит нет ничего реального.

Надо найти реальность и победить смерть.

Надо победить смерть.

Как Федоров, Будда и Я.

Реальность — Я.»

Написав эти слова, Антонина пошла в туалет.

§

Превосходным утром нового дня Сергей Шульман вышел из своего дома, чтобы идти по улице и смотреть на людей. Его берет на голове был замечательно синим, словно сирена милицейской машины, поменявшая свою функцию устрашения на призыв и доброту. Сергей был статным брюнетом с усами и очками, разрез его глаз был чуть-чуть монголоидным, на спине имелся шрам.

Он чувствовал себя смелым и мужественным участником жизни, который любит пройтись по улицам, заполненным женщинами. В глубине души Сергея Шульмана зрела некая эйфория, порожденная прелестью молодого бытия, запечатленного в шагающем теле Сергея и направленная на иные, противоположные ему по строению, тела.

Вот — великая повторяющаяся в веках жизнь цвела повсюду, рождая одни и те же проблемы и загадки, обладающие прелестью первой ночи своего решения; люди могли заняться чем угодно и блаженно умереть, поскольку каждый из них был в сущности никем, или ничем, и только дураки желали стать всем, в то время как остальные удовлетворяли свою жажду бытия попыткой быть простыми жителями и прильнуть к другому полу без задних мыслей, только лишь из-за удовольствии любить и быть счастливыми. Воздух надежды овевал ковбойский лик Сергея, когда он задумчиво пускал правую руку в карман хорошо сидящего на нем пальто и изображал на своем лице легкость, присущую соблазнителям всех времен и народов и готовую устремить все существо на добычу со скоростью мотылька, летящего в пламень свечи. Оставалось лишь найти нужный объект, согласный радоваться сегодня вместе с Сергеем различиям влюбленных тел и единству душ и устремлений.

Была великолепная весна, проникающая словно в поры жаждущего ласки тела, и в конце концов Сергей пошел в кафе, поскольку там было проще познакомиться с приятной легкой девушкой чем на улице или в магазине. Сергей, сняв берет, словно входы в церковь, бодро прошагал через стеклянные двери прямо к стояке, за которой стоял ленивый самодовольный бармен, и замер там, осматривая сидящих за столиками людей.

Рядом с окном сидели две очень миловидные девчонки, похожие на школьниц, и пили апельсиновый сок. Шульман не мог разобрать ни слова из того, о чем они так бойко и весело говорили, но вид у них при этом был очень приятный и юный; они щебетали, как птицы, собравшиеся улетать в заморские страны, и смеялись так задорно, как будто перед их столиком происходила битва кремовыми тортами. Сергей внутренне приосанился, изобразил какую-то восторженную полуулыбку, но тут его отвлек недовольный голос бармена:

— Чего вам?

— Одну секунду! — весело и громко ответил Сергей и отправился к девушкам.

Он шел к ним, преисполненный любви и нежности, как прекрасный кавалер. Он подошел и встал учтиво около их прелестных головок и даже издал некоторый звук, чтобы стать заметным существом, имеющим свою личную цель. Школьницы перестали смеяться и беседовать и посмотрели на Сергея.

— Доброе утро, девушки! — сказал Сергей радостным тоном. — Не позволите ли к вам присесть?

— Идите в задницу, молодой человек, — сказала одна школьница и продолжила прерванный разговор: — И вот когда он меня взял за сосок, я поняла, что…

Сергей Шульман почувствовал себя обгаженным, и ему почему-то захотелось сказать «честь имею». Но он наклонился вперед, постоял еще немного, а потом, нагло улыбаясь, вышел из кафе. Настроение стало плохим и грустным.

Сквозь улицы он бродил, наблюдая кишение женских существ повсюду. Их юбки трепетали, их кофточки светились, как душа набожного человека, их глаза ждали прекрасных мужских лиц, и их руки ждали поцелуев. Сергей, словно таинственный незнакомец, смотрел на них загадочно и гордо, но не говорил ни слова.

Здесь нужно сказать пару слов о Сергее Шульмане. Выходец из семьи служащих, он уже три года был инженером. После окончания школы учился в институте, шлялся по пивным, имел каких-то нелюбимых любовниц. Его тело было мускулистым и довольно стройным, он очень любил проснуться утром с бабой, быстро встать с постели, включить музыку, сделать завтрак и уничтожающе смотреть на спящее женское лицо. Его мать была учительницей начальных классов и очень уставала. Сергей умел говорить по-английски и собирал марки. В это утро он пошел гулять, потому что была суббота.

Он стоял, как одинокий герой, живущий внутри себя, смотрел на себя, не находя ничего интересного, и мог бы быть мертвым. Он не существовал; он думал, что любит этот мир и готов умереть. Он смотрел на этих женщин, зная, что хочет их любить и трогать руками и говорить что-нибудь истинное, потому что устал быть пустым, как человек. Он видел, как у него появляется задача, он не знал, кто, но он готов был ждать. Женщина шла напротив, и он стоял и любил ее и хотел ее убить.

— Стойте! — крикнул Сергей Шульман, бросившись к даме, словно бросая ей цветы в лицо вместо поцелуя.

Ольга Викторовна Яковлева остановилась, широко раскрыв прекрасные глаза.

— Я хочу быть с вами, хочу любить вас, можно я провожу вас и приглашу с собой в кафе? Я расскажу вам истину.

— Но я вас не знаю… — сказала Яковлева, улыбнувшись.

— Вы узнаете меня, я сотворю вам тайну, я ничего не хочу, я чувствую свою задачу, я вижу в вас цель и человека, вы должны просто слушать меня, это интересно, я угощу вас шампанским, меня зовут Сергей, а?

— Оля, — представилась Яковлева, протягивая ручку.

Шульман поцеловал ручку так, словно это были губы.

— Шампанское находится где-нибудь там! — сказал он, показав перстом вдаль.

— У меня мало времени, — сказала Яковлева, посмотрев на часы. — Скоро свидание. Я не пью шампанское, я хочу коньяк. Я готова с вами побеседовать, потому что у вас приятный напор.

Шульмана чуть не стошнило при слове «напор», но потом он посмотрел в лицо Яковлевой и, увидев ее горячие глаза, обещающие все, пришел в какой-то оцепенелый восторг, переходящий в небесную любовь и нежность.

— Что с вами случилось? — участливо спросила Яковлева, беря его под руку.

— Я готов умереть, или жить вечно. Это одно и то же. Мир гениален, как искусство. Я понял все.

— Отлично! — воскликнула Яковлева и топнула каблучком по дороге.

— Я расскажу тебе все, как только мы выпьем этот бессмертный налиток богов — коньяк!!!

Сергей Шульман захохотал, думая о прелестях мироздания. Они шли вперед, желая прийти скорее в кафе.

Они пришли в пиццерию и сели за столик. Шульман подошел к стойке бара и купил два бокала с коньяком.

— Ура! — сказал он, чокаясь. Яковлева выпила до дна, не сказав ничего. Сергей выпил, став пьяным и желающим говорить.

— Итак, мир существует любой, на выбор, только никто не выбирает и боится его сотворения, боится быть творцом даже в искусстве, не говоря уже о реальности. Я понял реальность дискретно прерывисто, как моменты, я могу их даже зафиксировать; в лучшие моменты можно ощутить так называемый трагизм, но это чушь, ничего трагического, это эйфория, это просто кайф от конечности, оттого, что умрет ночь и утро, оттого, что любовь имеет начало, рай и конец, оттого, что я совершенно свободен; я могу не быть великим, поскольку я уже не бог, но могу точно соответствовать тому что мне нужно. Лучший карандаш — тот, который лучше всех пишет, лучшая сабля — та, которая лучше всех рубит, и нет нужды искать высшую сущность, их сущность в абсолютном следовании себе, своей сверхзадаче. Человек почему-то решил стать богом, вместо того чтобы найти свою цель и следовать ей. Ему уже дано все, я уже могу восхититься именно этим кафе и днем и своей смертью, а не считать это акциденцией, глупым приключением, нежизнью. Это и есть ничего не значащая паутина всего бытия, что ж, я свободен от него, это как зеленое растение вместо мертвой идеи; случайность есть жизнь, идеал есть гибель. Я могу любить, могу жениться на девушке, если встречу ее просто так, я готов стать крестьянином, потому что цель — тайна, и если я создам ее хотя бы здесь, в кафе, на этом месте, в этом бокале, я готов уйти туда вглубь, умереть там; мне нет нужды играть дальше в непонимание, все очень просто, все очень скучно, только мы можем сделать мир другим.

— Можно еще коньяка, — сказала Яковлева.

Шульман встал, купил еще два бокала. Яковлева выпила до дна, не сказав ничего. Сергей выпил и продолжал свою речь.

— Поэтому только здесь и сейчас я могу сказать про этот момент, что он лучший, поюму что он — есть, а другие были, или будут, и только сейчас я могу умереть, потому что больше ничего интересного не будет; все равно, мы сами устанавливаем иерархию, нет ничего существенного, если бы был бог, он был бы конкретен и прост, как и я, а может быть, и нет. Суть бога никого не должна волновать, это его трудности, его проблемы; идеи человека глупы и упираются в стену, а я люблю идти вокруг стены, или, лучше сказать, вдоль стены, вбок, а не вверх и не вниз; я готов даже остаться здесь, я хочу остаться здесь, прямо сейчас, это как воспоминание о настоящем.

— Хорошо, я отдамся вам, — сказала Яковлева.

— Правда?! — жадно спросил Сергей, не веря своему счастью.

— Правда, — сказала Яковлева, посмотрев на часы. — Только у меня мало времени, поэтому пойдем в подъезд.

— Ура! — закричал Шульман, поцеловав Яковлеву в щеку.

Они вышли из кафе, шатаясь, потом пошли в подъезд и поднялись в лифте на последний этаж.

— Кажется, здесь тихо, — по-товарищески прошептала Яковлева сняв с себя пальто и перчатки. Она положила пальто на пол, легла на него, сняла трусы, сапоги и колготки, задрала свое платье и прошептала:

— О приди сюда, мой возлюбленный, моя брошь в волосах, мое солнце в море, мое кофе на столе! Я так ждала тебя, я мечтала о тебе, я знала, что ты вернешься все равно! Я всю жизнь провела одна, думая лишь о тебе, и сейчас ты будешь со мной — миг настал!!! Обними меня нежно, как лайковая перчатка, сожми меня крепко, как питон, поцелуй меня сладко, как ликер. Люби меня сильно, как вибратор.

Шульман затрясся от радости, слушая эти слова. Он снял трусы, ботинки и штаны и лег рядом с Яковлевой, обнимая ее плечо. Но то ли коньяк, то ли нервы сделали гнусное дело, и некоторая импотенция поразила мужественность Шульмана в самый член. Он лежал, как бревно, глупо смотря на пышущую жаром Яковлеву, и ничего не мог сделать. Он пытался ее ласкать, но это не помогало.

— Ну что же с тобой! — досадливо воскликнула Яковлева и начала характерные женские действия.

— Черт его знает… — пробурчал Сергей, осознав, что ничего не выйдет — он уже зациклился на этом моменте, и теперь не помогут даже самые приятные поступки, совершаемые жертвенной женской душой.

— Почему это? — спросила Яковлева, прекратив свои методические ласки.

— Я не знаю! — крикнул Сергей. — Проклятье! Я сейчас самоубьюсь!

Они лежали молча минут пять. Потом Яковлева встала, надела трусы, сапоги, колготки, пальто и сказала:

— К сожалению, мне пора. Мне очень жаль. До свиданья, Сережа.

Она ушла, скрывшись в лифте. Шульман остался один. Он лежал на каменном полу лестничной площадки с голым глупым видом и смотрел в окно, где сияло солнце. Он не хотел вставать. Ему даже не хотелось ничего конкретного. Он лежал, и перед его глазами проносилось видение голых женских тел, готовых для него на все. Он хотел рассказать им что-нибудь о себе, но они жаждали его любви. Сергей закрыл глаза и увидел тьму. Он открыл глаза и увидел свет. Он встал и взял свой шарф.

Через некоторое время его тело ослабло и свободно повисло, словно желая упасть на пол, хотя стояло на коленях, и Сергей Шульман был задушен своим шарфом, привязанным к лестничной ограде крепким узлом и обернутым вокруг шеи в виде петли. Агония была недолгой и тихой. Возможно, он попал в эмпиреи, прекратив этот земной круг, но люди, обнаружившие труп, ничего не узнали об этом, да и Лев Козлов перерезал вены.

§

Конец света кончился. Яковлев грустно сидел у себя наверху, изображая невинность и раздражение. Лао тоже где-то был.

— Ты и впрямь, что ли, козел, — говорил Яковлев. — Трахнуть меня не смог. Неужто перевелись мужчины во Вселенной? Разве трудно создать самца?

Лао был добрым и сентиментальным и словно желал существовать и дальше в том же духе. Он ответил своему другу, отдыхая от прожитого:

— Мне дорога память о том, кем я был, хотя я и вижу, кем я стал. Самец, обладающий готовым орудием, как правило, бывает неумен и неоригинален. Я боялся, что такая кровь не смогла бы произвести на свет великую личность, способную спасти и уничтожить нужный нам мир, погрязший в своем герметизме.

— Идиот, ведь этой личностью будешь ты! — взревел Яковлев, сокрушая какой-то народ.

Лао насмешливо прошелся по кущам взад-вперед, срывая цветы и плоды.

— Вот именно, Иван Федорович! — сказал он злобно. — А я не хочу родиться дебилом, задав обнаглевшему человечеству слишком простую загадку соответствия большого малому, или же бога идиоту. Моя задача — стать простым и наполненным любой возможностью; стать легким, как сейчас и вчера; только так я буду собой и тобой; только так я их уничтожу, Коля!

— Ты — болван импотенциальныи, — сказал Яковлев, превращаясь в андрогина. — Но я люблю тебя, чудо высшего света! Я даю тебе еще попытки совершить со мной расхожее действие, желанное нам. Пусть великое «может быть» будет пухом твоему избраннику Шульману, но я жду иных людей и членов.

Лао заплакал, ибо все равно что-то умерло в нем от смерти его воплощения; но впереди была новая задача, и вообще, можно было еще долго существовать и иметь цели, готовые стать тайной. Любовь наполняла собой абсолютный дух Яковлева, Лао ласкал его гениальной мыслью и эмоцией, а Яковлев готовился стать матерью, чтобы родить и выбросить спасителя вовне сферы высшего бытия.

— Давай попробуем еще!.. — говорил Яковлев шепотом, стеснительно скрываясь во мраке трав и мхов. — Быть может, что-то выйдет, что-то произойдет. Только в воплощениях возможны трагедии и подлинные смыслы поступков, нам же плевать на них, Иван Федорович, у нас нет серьезности, только желание быть вместе; а ну-ка, давай-ка, друг, будем как союз, или вселенская свадьба.

— Я всегда готов, — хмуро ответил Лао и заснул на некоторое время. Закат, полный тайн, озарял мир. Любовь была готова родиться из великих душ, словно красивая девочка, способная поцеловать на ночь отца, или друга. Все начиналось в очередной раз.

§

Сергей Шульман родился. Степан Чай коснулся указательным пальцем левой руки своего подбородка внизу лица и плюнул на землю между ступней, тут же растерев слюну так, что ее стало почти не видно. В глубине его мозга зарождалась идея стать счастливым. Он хотел поднять локоть, но тут же застыл, перестав двигать чем бы то ни было.

§

— Иаковлев, а мы вправе делать это? — крикнул вдруг Лао сквозь все действо. — Ведь это же грех, любовь, кровосмешение, плоть, блуд, стыд. Я не могу сделать это с тобой.

— Это — единственный выход, козлик, — мило улыбаясь, злобно ответил женский Иаковлев, — придется тебе пожертвовать собой. А кроме того, это приятно.

«Возможно», — подумал Лао, наблюдая в своем воображении кровавую прелесть самопожертвования сквозь сирость униженных величий и согбенных чудес; терновый ореол растоптанной молитвы и тайны в дымке отчаяния, небытия и наказания для всех; страстную духовную живучесть, переживающую времена и века и не подвластную ни знамениям, ни истине; а также восхитительную глубину милых нравственных мук. И хотя согласия еще не наступило в сомневающейся душе, было уже поздно в этот момент. Лао задумался.

§

Сергей Шульман женился. Степан Чай коснулся указательным пальцем правой руки своего лба и плюнул на землю между ступней, издав характерный звук. В глубине его мозга зарождалась идея стать счастливым. Он подпрыгнул на месте два раза, звякнув ключами в кармане, а потом его глаз увидел старуху, идущую рядом с бордюром тротуара. Чай свел свои губы в какую-то трубочку и чмокнул ими, целуя не очень свежий воздух перед собой.

Он стоял на тротуаре, одной ногой наступив на бордюр. Указательный и большой палец его правой руки сжали кончик носового платка, торчащего из кармана, и потянули вверх, вынимая платок. Потом указательным, большим и средним пальцем Чай сжал платок, обволакивая им свой нос. Сделав большой выдох через нос, он пневматически удалил из внутренней части носа сопли и козявки, которые попали прямо в платок, предназначенный именно для этого. Потом он сложил платок пополам, еще раз пополам я еще раз пополам, и его правая рука положила платок обратно карман, утрамбовав его расположение там большим пальцем. Итак, отдельные сопли Чая хранились теперь в носовом платке Чая. После этого Степан двинулся вперед, совершая своим телом сложные ритмические движения ногами и руками, нужные для перемещения в пространстве. Кончик его языка был прислонен к задней стенке двух верхних передних зубов, иногда смещаясь к альвеолам. В мозгах Чая крутились фразы из «Песни о Буревестнике». Студия Степана Чая сперва пяткой наступала на землю, отталкиваясь от нее и перемещая весь корпус тела вперед, а в последнее мгновение один только передний кончик ступни оставался на земле — и миг проходил, и все кончалось, и нога покидала тротуар.

Зрительные нервы раздражались обилием упорядоченных красок и фигур. Мозги фиксировали увиденное, как-либо реагируя на него. Однажды некая мини-юбка родила сексуальное возбуждение, и рог Чая раскрылся, чтобы издать озабоченный вздох. Потом очарование прошло, и руки засунулись в карманы, нащупав в одном из них все тот же носовой платок. Путешествие продолжалось.

В мозгах возникло явное осознание того, что происходит с организмом. Состояние было легким и дурным, — оно было простым похмельем, и это не было странным, так как из-за детерминизма такие ощущения почти всегда наступают наутро, если ночью выпить много водки, а Чай так и сделал, беседуя с отцом о судьбах всего человечества.

Как только наступило это понимание, ноги Степана Чая прекратили свое движение; дрожь пронзила все, что было собственно им, и мозг захотел алкогольных напитков. Потовые железы стали обильно выделять пот, рука устало вытирала его со лба, депрессия утомляла нравственную суть Чая, а вспоминающая часть мозгов выясняла, где же есть спиртное вблизи от тела. Наконец мозг решился, и Чай на миг стал словно един в своем порыве выполнить пожелания тела и приказ продукта его духовной деятельности. Все его существо как-то подобралось, приосанилось, и ноги начали новое движение вперед.

Через какое-то время, продолжительность которого остается неизвестным, Степан Чай правой рукой открыл дверь в пиццерию, и вошел внутрь. Пройдя совсем небольшое расстояние, его тело остановилось у стойки; глаза немедленно стали смотреть на мигающие лампочки, развешанные над барменшей. Барменша напрягла един мышцы шеи, расслабив другие, для того, чтобы ее лицо вместе со ртом, который мог извлекать из нутра членораздельные звуки, повернулось к посетителю, которым в данный момент являлся Степан Чай. Он проделал аналогичную операцию и издал членораздельный звук, обладающий вполне определенной интонацией.

— Двести грамм шампанского.

Потом все пошло в точности так, как и должно быть; руки барменши начали производить ряд действий, которыми можно пренебречь в описании, пальцы же Чая извлекли из правого кармана штанов два рубля и положили их на поверхность стойки — чтобы рука барменши потом взяла их, присоединив к остальным деньгам, полученным за продажу алкогольных напитков. Наконец Степан Чай взял бокал шампанского, обхватив его ножку тремя пальцами, и пошел к столику, чтобы сесть на стул, соприкоснувшись с его поверхностью своими ягодицами и спиной.

Так и произошло; и тут же бицепсы руки Чая стали сокращаться, поднимая руку с бокалом вверх прямо ко рту; и губы Чая обхватили стенку бокала, а полость рта стала создавать отрицательное давление, нужное для того, чтобы засосать ценную жидкость внутрь организма, который жаждал ее, словно истинно нужную ему вещь, и был готов к ее восприятию и усвоению.

Вкусовые рецепторы в полости рта кайфовали, чувствуя елочное покалывание шампанской сладости, проходящей в пищевод и желудок. Весь корпус тела Чая слегка вибрировал, поглощая в себя долгожданную жидкость; вены, артерии и капилляры были готовы с радостью всосать алкогольную сущность шампанского в себя, чтобы общее самоощущение индивида стало хорошим и романтичным. Голова Степана Чая слегка откинулась назад, на шее четко обозначился остренький кадык, и мозги, как нельзя более единые в своих желаниях, ждали наступления опохмелительной эйфории, которая в соответствии с детерминизмом должна была начаться вот-вот.

Где-то в совсем других координатах умирало тело Андреева. Какое-то время не происходило ничего существенного, потом же все началось, и мысли стали путаться и спотыкаться друг о друга, и голова наклонилась теперь вперед, и весь Степан Чай словно расцвел от физических и моральных удовольствий, как будто был прекрасным цветком, которого только что опылил шмель.

Истинная радость проникла в его душу, располагающуюся непонятно где. Рука Чая снова поднесла ко рту бокал, и вновь губы обхватили стенку, и рот поглотил оставшуюся алкогольную газированную жидкость. Корпус тела расслабился и как бы перестал ощущать свою подлинную массу.

Прошел какой-то отрезок времени, и чувство наступившего опохмеления прочно овладело внуренним миром Степана Чая. Наконец он поднял свое тело, направив его на улицу, и ноги медленно начали изображать движения, нужные для ходьбы. Все, что было им, покинуло пиццерию и направилось дальше.

После этого новые идеи овладели его мозгом. Ноги замедлились; правая рука полезла в карман, чтобы достать оттуда монету 2 копейки. Все это было проделано, и Степан Чай зашел в будку телефона-автомата. Выставив вперед указательный палец и вдев его в отверстие телефонного диска, его рука набрала семь цифр и затем ослабление повисла вдоль тела. Степан Чай звонил Ольге Викторовне Яковлевой. Его гортань издала ряд членораздельных звуков после того, как мозг через ухо понял, что абонент взял трубку на своем конце провода.

— Здравствуй, Оля. Я стою здесь, мне грустно и одиноко. Я хочу увидеть тебя. Давай встретимся с тобой на площади Победы, или я могу прийти к тебе в гости с коньяком и цветами. Я расскажу тебе веселый анекдот, и мы будем смеяться вместе над его юмором. Мы можем гулять и пить чай.

Членораздельные звуки прекратились. Ухо Степана Чая некоторое время воспринимало звуковые сигналы, идущие из телефонной трубки, а мозг обрабатывал информацию, чтобы принять приемлемое решение.

— Отлично! — раздался новый членораздельный звук из гортани Степана Чая.

— Я еду! — прозвучал еще один такой же звук.

Через некоторый промежуток времени, на протяжении которого происходило много всяких вещей и действий, указательный палец Степана Чая уткнулся в кнопку звонка, расположенного справа от двери квартиры Ольги Викторовны Яковлевой. Опанас Петрович крякнул, сидя в туалете, и прокричал жене: «Эй, иди выключи телевизор!» Жена степенно подошла к телевизору, нажала на кнопку, и он перестал показывать передачу о коррупции. Опанас Петрович вышел из туалета, запер дверцу на задвижку и пошел в ванную. Там он помыл руки и долго вытирал их полотенцем. Когда он пришел на кухню, ужин был уже готов. «Устал я!» — сказал Опанас Петрович. Он работал в милиции почтмейстером. Наконец дверь открылась, и человеческая фигура наполовину выступила из проема. Ее рот открылся, издавая членораздельный звук.

— Привет, проходи. Я рада тебя видеть.

Фигура, принадлежащая, как стало ясно по тембру голоса, женщине, посторонилась, впуская тело Степана Чая внутрь квартиры. Ноги Чая переступили порог, и он оказался в прихожей. После ряда телодвижений, связанных со сниманием верхней одежды и туфель и надеванием тапочек на ступни, Степан Чай вошел в комнату и сел в кресло. После того как было выпито три четверти бутылки коньяка, рука Степана обняла плечо Оли. Настроение было элегическим, раздался мужской членораздельный звук.

— Ты мне очень правишься, Оля.

Рука Чая крепче сжала плечо Яковлевой, потом кисть начала спускаться к груди и пытаться нащупать сосок. Снова раздался мужской членораздельный звук.

— Я хочу тебя, Оля.

— А я не хочу тебя.

Это прозвучал женский звук.

— Но почему?!

Этот звук был вновь мужским.

— Не знаю.

Маленькая кисть руки Яковлевой сбросила с груди кисть Степана Чая. Туловище Чая обиженно отодвинучось от тела Ольги Викторовны. Рука его взяла бутылку с коньяком, вылила коньяк в рюмку, поставила бутылку на пол, взяла рюмку, поднесла наверх ко рту, губы сжали стенки рюмки, и наконец Степан Чай залпом выпил коньяк. В мозгах его воцарилось самоубийственное, обескураженное настроение. Резким рывком тело выпрямилось, ноги решительно пошли к двери. Никто не хотел остановить их. Через некоторое время только что открытая дверь громко захлопнулась, поскольку была послана на свое место разочарованной рукой Степана Чая. Рот Яковлевой зевнул.

И вот на улице слюнные железы Чая выделили слюну, она проникла в ротовую полость, и Степан плюнул на темный асфальт. Тут неожиданно предательская стрела, выпущенная непонятно откуда, пронзила учащенно бьющееся сердце Степана Чая; его гортань издала высокий и резкий нечленораздельный звук, а потом туловище начало мгновенно слабеть и, словно потеряв каркас, упало на асфальт. Пронзенное сердце перестало выполнять свои животворные функции, превратившись то ли в простой кусок парного мяса на стреле, то ли в высокий символ. Наверное, Степан Чай вернулся откуда пришел; и капля лужи проникла в его носовой платок, торчащий из правого кармана и высохший там, став несущественным серым пятном.

§

Аркадий Верия родился двадцать семь с половиной лет тому назад. Сейчас он сидел и смотрел на грустный огонь, заключенный в костре, или в камине, и сжигающий какие-нибудь дрова и предметы с восторгом возвышенного умертвителя; все было обращено в приятные огненные тени, словно очарование готово было родиться в мигании углей и в дыму; и Аркадий Верия был умиротворен течением жизни и собственным существом и гладил свое колено, как будто на нем только что сидела загадочная возлюбленная.

Медовая, обволакивающая прелесть огня дышала сыростью чуткого утреннего леса, байковой, мятной секундой восторга любви и снов, и шелковой тайной родных существ. Как святилище в кино, или дождь в твоей памяти, предметы меняли свой смысл в обычной полутьме, и оставалось только надеть пижаму, чтобы остаться на равных с остальным окружением, и молчать, желая смерти; и погрузиться в эйфорию уже описанной мягкотелой обыденности, чтобы понять какую-нибудь очередную великую истину, не имеющую слов; и взглянуть вдаль и вперед, где сверкает новый огонь.

Так сидел он — Аркадий Верия — и испытывал радость, не думая о зле.

И словно явленный призрак, прерывающий печальное безмолвие, раздался ласковый звон телефона, имеющий потенцию родить счастье и красоту. Аркадий вскочил с сиденья, на миг застыв в агрессивной позе, словно был сильным чемпионом, а потом изменил настроение, почувствовав расслабленную ласковость своею внутреннего мира, и снял трубку, приложив ее к щеке, как целующую мордашку любимой.

— Друг мой! — сказал восторженный девичий голос. — Ты совсем забыл меня! Я все время думаю о тебе, я скучаю по тебе, а не могу без тебя. Аркаша, какой же ты хороший!

— Кто это? — настороженно спросил Верия, запуская свою душу в высшие сферы счастливых моментов, расцветающих в веселии свежего озонного бытия. — Кто это говорит?

— Это я, родной и милый, это я — Оля. Оля Яковлева.

— Понятно, сказал Верия.

— О, скажи мне свое чудесное согласие, и я прилечу к тебе на крыльях, принесу тебе себя, я так люблю тебя видеть!

— Приезжай — хмуро сказал Аркадий, повесив трубку.

Время происходило внутри пространства, рождая в нем изменения, тьма заполняла комнату, усугубляя электрический лад. Вечер, словно снег, неотвратимо ложился на землю, приближая час своего конца. Аркадий Верия сидел в кресле и смотрел на огонь.

Неважно, сколько продолжалось уже описанное бдение, так Как ничего нового не возникло в этом месте; но прелесть нетерпеливого ожидания была уничтожена задумчивым абстрагированием От насущной жизни и предстоящих событий и низведена до уровня простой безделицы, ждущей впереди. Раздался заключающий эту чисть жизни звонок в дверь, и Аркадий медленно пошел открывать вход в свою обитель, для кого-то желанную, для кого-то словно и несуществующую вовсе.

Великолепное женское существо стояло за порогом, выставив вперед улыбающиеся блистательные губы, накрашенные темно-лиловой помадой; Верия поцеловал их от души и пригласил гостью войти внутрь; и тут же чудесный запах легких, каких-то каменных духов заполнил близлежащее от дамы пространство, и стало так, будто эльфы принесли на своих крыльях лучшую невесту сыну человека, а она покрыта черной прозрачной кисеей и излучает из себя призыв следовать тайне ее глаз и голоса, и умереть, осознав себя не тем.

— Привет тебе! — сказала девушка, снимая черную шляпу. — Я счастлива оказаться здесь опять!

— Проходи, — тупо произнес Аркадий, показывая рукой на кресло.

— Спасибо! — пискнула Оля и уселась в кресло.

Какое-то время они говорили разные слова, рассказывая истории, и Оля сидела, раскрыв глаза и создав на своем лице выражение восторга и любви, но Аркадий не замечал ничего, попивая свой кофе; смотрел в окно, или на стену и был бесстрастен, словно не любил вообще никого, кроме вечности и истины. Девушка Оля положила свою теплую ручку на колено Верия и посмотрела прямо в его лицо. Аркадий смутился.

— Нет, Оля! — сказал он патетично. — Я не могу быть с тобой.

— Но почему?.. — слезно прошептала девушка. — Я хочу тебя, милый!..

— Потому что я — педераст, — извиняющимся тоном проговорил Аркадий и цокнул, кивая головой, словно сожалел об этом.

— Не может быть… — отчаянно сказала Оля, сжав колено Аркадия своей прекрасной рукой. — Я не верю!..

Они замолчали, думая о грусти, которая охватила их души. Потом Аркадий Верия мягко и почти не обидно снял руку Оли со своей ноги, посмотрел в ее красивые глазки и возвышенно сказал:

— Оля, не все так просто! Мужчины, юноши — это самая большая прелесть, существующая под луной. Когда я смотрю на их статуи, на их торс, плечи, ягодицы — меня охватывает такое упоение, такой чувственный восторг, такой подъем всех сил и желаний, что я даже готов умереть в этот миг, или же остановить его! Давид — это мой идеал; он — само совершенство, он — чудо, я готов целовать его куда угодно, я готов делать с ним все, готов провести с ним ночь, готов молиться на него… Я млею при виде голого мужского тела; загорелое гладко выбритое лицо, бицепсы, плечи, литой живот, и дальше, дальше, дальше… Он берет тебя сильной рукой, ласкает, хочет тебя; целует долго, страстно; шепчет слова… «Ах, дурочка моя…» Или назовет тебя рыбкой — такой сильный, крепкий, гладкий… Я бросаюсь перед ним на колени, обнимаю ноги, ягодицы, весь замираю, ловя каждый его приказ, жест… Он — господин, он — мой, никому его не отдам, мне с ним хорошо, я весь превращаюсь в абсолютный стон, когда он со мной; небо сходится с землей, жизнь прекращает течение, я становлюсь ребенком, становлюсь нерожденной еще деткой, плачу и смеюсь, дрожу, ликую, и умираю от любви и желания, и засыпаю наконец, счастливый, как невеста, впервые испытавшая любовь и сладостный стыд.

— Я абсолютно согласна с тобой, — сказала Оля.

— Ну вот и хорошо, девочка моя! — обрадовался Верия, хлопнув себя по ляжкам.

Они сидели молча, затаив мысли и думая об одном. Потом Оля вдруг взяла свою лакированную сумочку, открыла ее и достала перочинный ножик. Она обнажила небольшое лезвие и проверила пальцем его остроту.

— Ах ты, пидер гнойный, гомик вонючий!.. — закричала она вдруг прямо в лицо Аркадию, который совершенно растерялся, и стала наносить ему резкие колющие удары ножом в разные участки тела.

— Прекрати, дерьмо… — залепетал Верия, постанывая и прикрываясь руками от неотвратимого ножичка. Но когда лезвие вошло в его горло, все было кончено. Аркадий рухнул на пол, разбрасывая, словно марионетка, у которой обрезали нитки, свои руки и ногн, издал гнусный хрип и взвизг, и скончался, завершив земной круг. Оля выдернула ножик из горла и вонзила его зачем-то в голубой красивый глаз. Она встала над трупом во всем своем женском великолепии, достала помаду, накрасила губы и поставила свою ножку в каблучке прямо на окровавленную грудь Верия, будто олицетворяя собой некую грацию, путем убийства победившую смерть. Такой ее и увидел Лебедев, пришедший в положенное время к Аркадию, чтобы совершить противоестественный половой акт.

— Аааааа! — заорал бедный Коля, когда перед ним открылась прелестная картина конца жизни и любви.

В мерзостной камере Яковлева была хороша, как никогда, и даже стражник не смог соблазнить ее в последнюю ночь. Она сидела в черном платье и курила папиросу, оставляя на мундштуке след помады и запах чар, и статный надзиратель приобнял ее за плечико, жалея ясную, как солнце, участь жестокой убийцы. Но Ольга высвободилась, шлепнула по мундиру своей ручкой и сказала, глядя прямо в возвышенную звездную ночь за решеткой:

— Любовь не продается, милый. Я останусь верна самой себе.

Наутро ее вывели во двор и застрелили, попав пулей в затылок. Ольга Викторовна Яковлева рухнула на полузеленую майскую землю, чтобы больше не целовать и не убивать никого, и закончила эти события, не издав ни звука. Может быть, она возникла в новых видах где-то еще, но можно только предполагать это и верить в лучшее. Лебедев часто плачет, думая о несчастной любви Оли и Аркадия. Артем кладет на их могилу букет цветов, а Миша сидит и грустит. Кто знает, где резвятся сейчас их души. Но бытие хранит свои тайны.

§

И Миша Оно попал в камеру, пахнущую сыростью и несвободой; может быть, для смертников, а может быть, для проведения здесь длительного времени жизни. Он сидел за скудным столом узника, курил сигарету и испытывал блаженный озноб при мысли о предстоящем ему конце. Холод сводил его спину, словно перед ним сейчас лежала в кровати прекрасная женщина, медленно снимающая с себя черное кружевное белье; но вместо женщины его ожидала нематериальная смерть, еще более возбуждающая нервы и ощущения, и более загадочная, чем красота желанной души. Миша был готов встретиться с новыми событиями своего бытия и насмешливо смотрел в оштукатуренную и унылую стену камеры. Но свет сиял под потолком, рождая тень присутствующего здесь заключенного; некий запах весны проникал сквозь мрачную и восхитительную решетку характерного тюремного окна, и не хватало только летучих мышей и цепей для полной книжной картины происходящего; и Миша хотел быть преступником, закованным в колодки на площади, или в темной яме, или в этой тюрьме, чтобы слиться с проникающим в него страданием в единое целое, как при зачатии, и завершить свою жизнь, полную убийств и греха, шепнув сухими умирающими губами в презирающую пустоту что-нибудь тихое и значительное, похожее на последнюю точку в священной книге, которая не столько заканчивает повествование, сколько начинает новую жизнь.

Сознание своей дурной нравственности наполняло Мишу восторгом предстоящего возмездия со стороны внешних сил. Он не помнил свою былую задачу и своих, нарушающих какой-нибудь закон, поступков, но из-за этого воображение готово было представить его душе любые возможные приятные события, начиная от романтичной борьбы за свободу и продолжая мерзким сексуальным убийством, совершенном в полумраке изумительной подворотни под опустошительный гул вселенской тишины. Может быть, не было вообще ничего и Миша сам попросился в неволю, желая убежать в утробный рай тюремной ограниченности от страшной и ответственной жизни в мире любых возможностей. Миша, наверное, просто хотел уже умереть и не видел лучшей смерти, чем смерть узника, чувствующего свою вину и боль и смотрящего на мир с высоты свободы от самосохранения.

Паутины шептали признания в любви, параша в углу вносила чудную гармонию в интерьер, и решена была такой, какой ее можно было представить.

— Я люблю вас, друзья, — сказал Миша Оно, поцеловав стену. И не было ни жизней, ни смертей сейчас здесь в этом реальном месте, и Афанасий за стеной плакал и стонал, словно музыка сфер, и ему так хотелось выйти отсюда, что он никогда не согласился бы покинуть это божье место. И наступила еще одна одинокая ночь.

§

Ничего не было. Раздраженный Яковлев спустился сверху, совмещая в себе внутреннее и внешнее.

— Эй, ты, козел идиотский! — громоподобно заорал он. — Ты издеваешься, демиург лысый, надо мной?!!!

Лао припудрил вселенскую лысину на своем никаком теле. Он был спокоен и зол.

— Ты мне сам не дал, когда я хотел тебя.

— Ты был омерзителен, — опять заорал Яковлев. — Я не могу дать такому слюнявому человеку, включенному в реальность только собственных кишок!

— Сам виноват в дальнейшем, — гнусным тоном сказал Лао, сооружая всемирный потоп. — Мог бы понять ситуацию и явиться мне в истинном виде.

— Ты обнаглел!!! — снова заорал Яковлев. — Ты не можешь совершить простейшего действия, которое под силу даже козлу!!!

— Не все так просто, Оля, — сказал Лао, умирая и воскресая.

Яковлев смолк на века и отдохнул от наглости партнера по творческому акту. Потом он стал вкрадчиво шептать:

— Ты не понимаешь, что мы теряем время, дубина. Они же похитили у нас тайну жизни, а мы никак не можем совершить этот проклятый любовный поступок. А по-другому ведь не проникнешь к ним; совершив грех, нельзя попасть в гущу собственного творения! Поэтому, я все же предлагаю тебе мир и дружбу, поскольку иного пути у нас нет.

— А может, я не хочу больше туда? — спросил Лао, восставая из пепла.

— Как это так! Они же там…

— Ну и хрен с ними, — подумал Лао.

— Я прошу тебя, родная ты моя!

— Я должен подумать, — сказал Лао, удаляясь в уединение. Волны плескались над его головой, покой расцветал повсюду. Иисус Кибальчиш куда-то исчез. Опанас Петрович сказал свое слово.

§

И Лао стал неким человеком-вообще; он лежал на мягкой перине, затягиваясь сигарой, или же стоял в кузове грузовой машины, принимая снизу ящики, чтобы класть их в штабеля, а иногда просто забывал осознать свою истинную деятельность в тот, или иной момент. Все было несущественно и неважно, лишь его мысль, его сомнения имели смысл; и Лао думал о предстоящем непрерывно, не отвлекаясь на перипетии судьбы и на радости иных физических достояний, и никак не мог решиться на что-нибудь. Его вопрос, конечно, можно было свести к обычной дилемме, выразимой в простой фразе-антиномии, над которой легко подшутить, но в отличие от известных идейных развилок, выпадавших на долю знакомых всем существ, его задача заключалась в том, чтобы набраться смелости для выбора меньшего, а не большего, более простого, а не великого; решиться на самоограничение и низведение себя в гнусное, почти животное состояние: решиться «не быть».

— Не быть, или быть — вот в чем загвоздка! — размышлял Лао. — Как я могу оставить все ради чего-то, бесконечность ради ограниченности? Я могу вобрать в себя то, чем я собираюсь стать; могу стать таким, не теряя всеобщести; зачем же мне лишаться вершины и власти, чтобы пасть в примитивную неизвестность только для того, чтобы завоевать и ее тоже? Ничего не существует; нам нужны новые задачи, создающие иллюзию существования, почему эта задача имеет больший смысл, чем стремление к небытию, заложенное мною во все? Я недоумеваю и сомневаюсь и открою сейчас в окно вот этой комнаты, и мне нравится это окно. Я хочу любить это окно, я люблю его прозрачность и в то же время естественность; я могу смотреть сквозь нею, но не могу пройти сквозь него, не разбив. Я могу это сделать, но мне надоело быть таким. Высшему существу нужна ограниченность и нужен такой же баланс между бытием и небытием, как у стекла, которое есть и которого нет; прелесть реальности рождается только от грусти своей ничтожности, своей неспособности умереть до конца, своего несоответствия ни высшему, ни низшему. Иногда я люблю пиво в лунную ночь, которая струится в шашлычном камине снежного цилиндра во тьме любви. Я готов целовать реальность в губы, накрашенные лиловой помадой; готов отдать ей свое время и увидеть блаженный конец в каждой секунде ее часа, готов потерять свою всеобъемлющую таинственность ради небольшой тайны, которая притаилась за дверью в девическую квартиру, готов умереть сейчас же, если это только будет истинным изменением, готов продолжать это все. Это как воспоминание о настоящем, как нечто несущественное, случайное, ставшее важным и определяющим другое; как новорожденная из разных бредовых имен и событий субстанция. Могу ли я принять кружку пива, отвергнув бога? Возможно, лишь конкретика разрушит скуку ясной нравственной задачи, встающей перед ограниченным существом; если же я не ограничен, то мне нечем уничтожить мою личную задачу; главное во мне не будет подвергнуто смерти, воплощаясь в низшем виде; то, что будет, не изменит ничего в принципе. Я не могу бояться, отсекая от себя могущество — страшит лишь восхождение, а не поражение в этих условиях; быть может, я приобрету небо в чашечке цветка взамен истинного неба, а все минимальное более совершенно, чем все остальное. Я чувствую личность, получающуюся из меня в то время, как я размышляю и говорю это для себя; пусть она будет оригинальной и узнаваемой с первого взгляда; пусть ее жесткие рамки станут надеждой на лучшее будущее и сладкое прошлое. Пусть произойдет какая-нибудь мистерия, возможно, моя смелость послужит мне оправданием для чего-то нового, может быть, удовольствия окупят мой риск. Я видел картинки бытия, слушал звуки разной частоты, трогал предметы и знал вкус нектара; но кто знает, может быть, собачье дерьмо имеет свою прелесть именно тогда, когда ты сам почти животное или оборотень? Мои раздумья несущественны, Яковлев ждет меня, и я истинно хочу. Прощай, все на свете, я готов искупить свою вершину, уйдя в народ. Я нахожусь пока здесь, обращенный в слова, и ничего не знаю, кроме всего. Что станет моим возвращением? Да здравствует мандустра.

§

Поздним утром Гриша Лоно шел по улице, насвистывая веселую песню. На голубом небе сияло солнце, не омраченное ни одним облаком. Остановившись у витрины колбасного магазина, Гриша закурил, далеко отбросив потухшую спичку.

— Эй, детка! — крикнул он, посмотрев на проходящую девушку. — Мне кажется, я хочу тебя.

Девица зарделась, словно ей сделали предложение, и перестала идти дальше. Она радостно оглядела соблазнительную крепкую фигуру Гриши и закрыла глаза.

— Принц, я счастлива отойти ко сну с тобой! — шепнула она нежно, словно ее губы касались уха любимого человека.

— Это прелестно! — отрывисто промолвил Гриша Лоно, начав прыгать на одной ноге, как дурачок.

— Ты, наверное, молод и чудесен, радость моя? — спросила девушка.

— Ну, конечно, красавица. Я счастлив стоять сейчас рядом с тобой. Я люблю девиц.

— Но что же нам делать?

— За мной! — закричал Гриша Лоно, захватив девушку своей ласковой рукой, желающей доставить радость и любовь, и словно взлетая куда-то вверх к вершинам чувств и страстей, чтобы замереть там, образовав тайное объятие на некоторое время, и произвести любовь из своих физических тел, так же как материя в венце эволюции производит на свет идею, отражающую весь мир. Счастье ждало влюбленных, и скамейки услужливо предлагали им самих себя; их ждали подъезды, крыши и томные поляны — везде был готов стол и дом; и солнце, не являясь настырным человеком, могло спокойно смотреть на веселые забавы милых существ, а они не боялись открыться этому взгляду, совсем, как порнозвезды, выставляющие напоказ под сильный свет ламп части своих тел, потерявших вместе с невинностью и интимность и сокровенный секрет.

Гриша Лоно взял руку девушки, и они шли вперед, желая друг друга.

— Моя маленькая! — говорил Гриша, глядя на девушку, и хотел ей счастья.

— Скажи мне, принц, — спрашивала она. — Что означает наша жизнь?

— Ничего, — весело отвечал Гриша. — Мы как бабочки, которые существуют только для того, чтобы любить и умереть.

— Я существую, чтобы отдать себя! — патетично воскликнула девушка. — Я хочу отдаться! В этом мой единственный смысл.

— Кто знает, — мрачно сказал Лоно, сплюнув сквозь зубы. Они замолчали, ни о чем не думая.

Потом некий мальчик, поедающий мороженое, показал на них пальцем и изобразил наглое выражение на лице.

— Не люблю детей, — грустно произнесла девушка, жалостливо цыкнув.

— А если ты забеременеешь? — злобно спросил ее Лоно.

— Не знаю, я не люблю говорить об этом, — отрезала она.

— Давай покурим, — сказал Лоно, останавливаясь.

Он вынул грязную пачку сигарет и предложил девушке. Она взяла сигарету и вставила ее в рот. Гриша галантно поднес спичку, потом закурил сам.

— Знаешь, что я скажу тебе, милая моя? — спросил он, начиная беседу. — Я не понимаю связи между отношениями людей и наличием или неналичием факта свершения ими любовного акта друг с другом. Точнее, я понимаю всю важность и влияние этого акта на дальнейшую дружбу, или ненависть, но мне странно иметь в виду при рассмотрении человеческих отношений некий момент единения половых органов данных людей, который повлиял на дальнейшее. Казалось бы это животное, даже детское действие не должно быть таким уж важным для умных и цельных структур, а однако именно оно зачастую оказывается кардинальным событием в пересечении жизненных путей двух высокоразвитых индивидов и определяет порой все состояние их внутреннего мира на данным отрезок времени.

Лоно веско помолчал, глубоко затянувшись дымом от сигареты.

— В самом деле, продолжил он мысль. — Кто бы мог подумать из устроителей этого мира, что такие замечательные понятия, как любовь, честь, верность, долг и прочее, будут впрямую зависеть от взаиморасположения каких-то, извиняюсь, «пипок»? Ведь это же восхитительно и интересно, дева моя! Это истинный грех, именно он так чудесен и приятен; ведь когда я думаю о том, как ты прекрасна, я готов мысленно сорвать с тебя трусы!

— А я готова натурально сорвать с тебя трусы, — серьезно сказала девушка.

— Так в чем же дело, — вскричал Гриша Лоно, подпрыгивая. — Может быть, это — любовь? Может быть, мы любим друг друга?!

— Я просто сохну по тебе, — сказала девушка.

Мгновенно они выбросили свои горящие сигареты куда-то вдаль, посмотрели друг на друга, словно еще не видели своих красивых лиц; руки их соединились, сжимаясь в бешеном рукопожатии, и наконец легкий и доверительный поцелуй завершил это любовное признание, доказывая близость к истине интересных речей Гриши Лоно.

— Я, наверное, погибну и закончу свое бытие, — сказал Гриша, отсоединив свои губы от девичьих. — Я не знаю, кто я такой и кто меня создал. Мне кажется, я в самом деле бабочка, которая нужна только для первой и последней любви, но сдается мне, что я несу в себе зародыш жизни вечной. Плевать, я не помню своего прошлого и не знаю будушего; я не вижу никаких целей, кроме тех, о которых я очень умно сказал, но я отдаю себя только для этого; да здравствует ночь, объятия и чувство конца; может быть, я чье-то орудие, но умирая, я доставлю тебе радость и дам тебе смысл!

— Не говори так, — грустно прошептала девушка, своей рукой поглаживая член Гриши сквозь джинсы. Ты будешь жить долго и умрешь в один день со мной!

— Может быть, — растерянно произнес Гриша, залезая девушке под юбку.

— Я уверена, что все будет хорошо, — сказала девушка, расстегивая ширинку Лоно.

— Возможно, — проговорил он, оттягивая резинку девушкиных трусов.

Они еще делали какие-то мелкие приятные действия, но потом Гриша резво отпрыгнул от девушки назад, посмотрел на нее и сказал:

— Послушай! Что мы тут делаем? Пойдем лучше трахаться ко мне.

— Ура! — крикнула девушка, оправляя юбку и беря Лоно под руку.

Какое-то время они шли по дороге, уйдя в свои вожделенные предвкушения. Никто не говорил ничего; то, что должно было свершиться, все-таки имело, наверное, большой смысл, несмотря на разочаровывающую конкретную реальность происходящего; и поэтому в этот момент времени гармония была достигнута и различие всеобщего и случайного было преодолено, и все могло тут же закончиться прямо на этих словах; но тут Гриша Лоно издал звук, похожий на «ух», и история снова продлила свое движение.

Потом Гриша и девушка пришли в какую-то квартиру, закрыли за собой дверь в комнату, где была кроватки встали друг перед другом, замерев от нерешительности.

— Неужели это все же возможно? — прошептал Гриша, расстегивая пуговицу на рубашке. — Я не верю в это.

— Это очень странно, — сказала девушка, раздеваясь.

Молча они разделись догола и осмотрели друг друга.

— Нет, это невозможно! — крикнул Лоно, отводя глаза. — Я не могу представить тебя в голом виде.

— Зачем же представлять! — возмутилась девушка. — Смотри на меня.

— Не могу, — сказал Гриша.

Он закрыл глаза и подошел к девушке. Он положил руки на ее талию и поцеловал ее.

— Ты — моя любимая! — сказал он. — Ты — Оля, ты — Оля Яковлева, неужели это ты?! Неужели это ты сейчас со мной?!

— Меня зовут Антонина Коваленко, — сказала девушка, прижимая свою грудь к торсу Гриши Лоно.

— Неважно… — зачарованно прошептал Гриша и рухнул вместе с девушкой на постель. Они обнялись, возбуждая друг друга различными ласками. Гриша решил поторопить события и тут же начал совершать половой акт. «Это действительно происходит», — изумленно подумал он, посмотрев на отрешенное лицо Антонины, и тут же взял ее двумя пальцами за сосок. Но видно, слишком большое ожидание подточило мужскую силу Гриши Лоно, и сразу после этой мысли великолепный, как лучшее ощущении, оргазм полностью прекратил дееспособность, поразив всю его душу и плоть, и словно сразил Лоно наповал.

— Ааааа!!!! — дико закричал Гриша, отдавая продукты своей секреции внутрь жаждущей утробы.

— Это случилось, — восторженно сказала Коваленко, — ты перешел ко мне и будешь рожден. Вот твое «Я».

— Я погиб… — печально прошептал Гриша Лоно и тут же сгинул, словно его в самом деле никогда не было в этом мире.

Возможно он перешел в собственную сперму, отдавая самость потомству; может быть, это было наказанием за все-таки свершенный грех, а скорей всего, это была жертва. Так или иначе, Гриша Лоно зачал Мишу Оно и пропал непонятно куда, выполнив свое предназначение. Зачавшее женское существо нагло улыбалось, лежа на постели в бесстыдной позе. Новообразованный зародыш где-то внутри оставался еще непонятен никому. Так была выполнена одна из насущных задач высшею порядка. Любовь с помощью похотливых тел начала новую жизнь. Что-то произошло.

§

«Лао умер, — сказал Иисус Кибальчиш. — От зависти к независимым существам умер Лао».

«Все кончено, — сказал Я и закрыл глаза. — Что-то началось».

«Я хочу изменений, — сказал А. К. — Мне скучно, я люблю момент».

Кто-то родился опять. Семен сел на стул.

§

Итак, после совершения ряда попыток получилось все именно так, что Яковлев забеременел. С интересом он рассматривал в зеркале свою располневшую фигуру, хранящую плод, и радовался переменам. Кода он лежал утром в постели, чувствуя шевеление новой жизни внутри себя, он часто задавался разными вопросами, типа «кто это, что это, зачем это?» Но зародыш безмолвствовал в отцовской утробе и был абсолютным, как новоявленное и свет творение, не требующее объяснений и анализа.

— Я счастлив! — говорил самому себе Яковлев, попивая кофе.

Он был тридцатипятилетним брюнетом с кривыми ногами, его глаза презрительно блестели, когда он злился, пиджак мешком висел на сутулых плечах. Часто он лежал на кровати, не зная, что бы такое предпринять, но человеку, готовящемуся стать отцом, было необходимо отдыхать и больше спать, и поэтому Яковлев яростно сжимал зубы, но переносил наступающую скуку с завидным мужеством. Он смотрел на яркое синее небо в окне и мечтал о развратных удовольствиях, которых он был лишен. Однако, великая миссия грела нынешнюю жизнь.

Когда он заходил в автобус, то пассажиры уступали ему место, но не потому, что видели истинную причину его большого живота, а потому, что думали, что Яковлев болен ожирением и ему трудно ехать стоя. Яковлев подсмеивался про себя над людьми, не верящими в противоестественное чудо, и садился на сидение.

Когда он приходил на работу, коллеги встречали его бытовыми разговорами и протягивали ему сигарету.

— Нет! Я бросил! — отрывисто говорил Яковлев, проходя дальше к рабочему месту.

— Почему у него такой живот?! — спрашивал начальник остальных подчиненных, но они не знали ответа.

Яковлев работал не спеша, не напрягаясь особо, чтобы не повлиять плохо на дитя, которое уже проявлялось внутри тела. Вероятно, ребенок был в настоящее время рыбой, и он часто тыкался острым рыльцем в обратную сторону живота Яковлева. В эти секунды Яковлев буквально расцветал, хлопал себя по ляжкам и выглядел очень довольным; коллеги смотрели на него недоумевая и думали о нехорошем.

После работы Яковлев долго мыл руки и пел какую-то невнятную песню, похожую на плохо спетый религиозный гимн. Торжество сияло во всех его действиях, какое-то истинное знание причин и следствий исходило от его улыбающейся головы, как нимб; руки его выглядели как руки мастера, создавшего что-то новое; и все его существо источало трепет и восторг и словно приглашало остальных встать на колени и молиться чему-то великому.

Дома Яковлев сразу же ложился в кровать и лежал, выжидая блаженный миг шевеления ребенка. Он ощущал его прямо под сердцем и сочетал удары сердца с жизнедеятельности будущего сына.

— Я хочу только сына! — говаривал он часто вслух. — Только мой возлюбленный сын может спасти мир, погрязший в неверии, и заставить его серьезно отнестись к высшему смыслу.

Таинственный младенец в утробе брыкался новообразовывающимися конечностями и будто соглашался с будущей миссией, какой бы трудной она ни была. Яковлев съедал два яблока и засыпал до следующего утра, улыбаясь нежно и всепрощающе, как богоматерь.

Но воскресеньям он гулял в саду, наблюдая птиц и белок. Цветы наполняли окружающее приятным летним ароматом. Яковлев выгуливал свое беременное тело с настойчивостью курортника, желающего оздоровиться. Он с такой жадностью вдыхал почти свежий воздух, словно это был наркотик, одна капля которого стоит больших денег, и поэтому нужно стараться выжать максимум удовольствий из каждой мельчайшей частички, отведенной индивиду.

— Гуляете? — уважительно спрашивали его старые женщины, выходящие в сад посидеть на скамейке в раздумьях о социально-бытовых вопросах.

— Угу, — кивал им Яковлев, занятый своими размышлениями, и продолжал идти своей дорогой. Он был сейчас самодостаточен; он был поглощен будущей целью, как политик, ведущий общество куда-то вдаль; ничто в мире не затрагивало его дух, и ничто не вызывало в нем ни любви, ни ненависти. Довольный и таинственный, он смиренно ждал своего часа.

Однажды его вызвал начальник в кабинет, и Яковлев пришел туда, гордо неся свой живот, поддерживаемый корсетом.

— Артем Кондратьевич? — спросил начальник, вперив взгляд в яковлевский живот.

— Да, я!

— У меня есть для вас сногсшибательное сообщение, — сказал начальник каким-то презрительным тоном, — Но, по-моему, это просто бред собачий.

— Я вас слушаю, — сказал Яковлев.

— Дело в том, что мне только что позвонили из Нью-Йорка, — начал начальник свое сообщение, — так вот, вам присудили премию в один миллион долларов.

— Это чудесно! — воскликнул Яковлев. — А за что?

— По беременности.

— Прекрасно!

— Но это же чушь! — вдруг закричал начальник, ударив кулаком по своей ноге.

— Отнюдь нет, дорогой Иван Петрович, — радостно проговорил Яковлев. — Вы видите мой живот? Я беременен, в самом деле жду ребенка.

— Что ты мне дуру гонишь? — сокрушенно спросил Яковлева начальник. — Мужчина не может быть беременным. Как тебе это удалось?

— Вы что же, не знаете, как получаются дети? — злобно сказал Яковлев. — И вообще, я хотел бы не распространяться на эту тему.

— Ты страну опозорил, козел! — опять закричал начальник. — И вообще, ты все врешь. Ну-ка, показывай, что там у тебя!

Начальник сделал незаметный жест. Тут же откуда-то выскочили два сильных человека и схватили Яковлева под руки. Начальник встал из-за стола и подошел к перепуганному Яковлеву. Он расстегнул ему штаны, увидел корсет.

— Ах ты, сучка! — сказал начальник, бритвой разрезая корсет.

— Что вы делаете! — залепетал Яковлев, — это безобразие. Это насилие! Вы негодяй!

— Заткнись, — сказал начальник, отодвигая порезанный корсет, чтобы увидеть истину. Но разоблачения не получилось, потому что все, что находилось под одеждой и корсетом, было упругим и толстым человеческим животом, и вполне возможно, что там скрывалось некое маленькое живое существо, так как этот живот пульсировал, словно обнаженное сердце.

— Что это? — изумленно спросил начальник.

— Это живот мой… — прошептал Яковлев.

— А внутри что?

— Сынок… Я верю, что это сын, и он спасет мир, дав ему истинное понимание…

— Сейчас мы посмотрим, — сказал начальник, доставая из кармана большой нож.

— Аааа! — завопил Яковлев при виде ножа, пытаясь вырваться из рук сильных людей, держащих его.

— Молчи, гад! — кровожадно проговорил начальник, нацеливая нож куда-то в пупок. — Сейчас мы откроем твою тайну…

— Стойте! — вопил Яковлев напряженно дергаясь, как рыба в руках. — Это великий сын. Он нужен вам всем, это — спаситель, он даст вам истинную вершину; вы существуете сами для себя; ваше бессмертие есть дурная бесконечность, вам все равно; он должен появиться на свет; я вынашивал его так долго, стойте же!..

— Ах ты гнида! — разъяренно проговорил начальник. — Ты хочешь отнять у нас нашу вечную жизнь! Ну и что, что я буду в будущем рождении старой бабушкой, я люблю всю реальность, а не твое высшее ничто! Сейчас мы извлечем плод, и пусть нас судит наш земной суд, а ничего высшего нам не надо! Ты хочешь просто убить меня, негодяй!

— Милый мой, это не смысл! — крикнул Яковлев, но начальник не обратил внимания. Начальник любил кровь и конкретную действительность. Он размахнулся, чтобы вонзить нож, но тут же упал, сраженный пулей в самое сердце.

Его помощники изумленно стали смотреть по сторонам. В это время откуда-то появилось десять очень серьезных людей с пистолетами в руках.

— Простите нас за убийство, — сказал один из них с американским акцентом, — но это политическое убийство, поэтому ничего страшного. Этот человек угрожал вам, а мы должны привезти вас для получения вами премии по беременности. У нас не было другого выбора. Да ждет его высшая участь!

Яковлев был немедленно отпущен из сильных рук и препровожден в комфортабельный автомобиль, который тут же отправился в аэропорт. Там уже был собран большой митинг в его честь. Лучшие люди страны, рабочие и интеллигенты провожали первого в истории забеременевшего мужчину за границу, где давно еще была учреждена мудрая премия. Какой-то большой начальник громко захлопал при виде Яковлева, на которого еще в машине надели новый корсет и брюки.

— Мы горды тем, что отправляем за деньгами именно тебя! — сказал большой начальник в заключение длинного доклада о сущности происходящих событий.

Яковлев кивнул и помахал ручкой. Собравшиеся люди громко приветствовали его криками и лозунгами. Некоторые скептики кричали: «Покажи голый живот!», но их тут же арестовывали. Наконец митинг закончился, и Яковлева проводили в самолет, который быстро взлетел.

В самолете стюардессы окружили Яковлева вниманием и делились с ним советами об уходе за ребенком.

— Мне это не обязательно! — говорил Яковлев. — Вся страна будет заботиться о моем сыне.

Около двери в туалет к нему однажды подошла молоденькая стюардесса и шепотом спросила его:

— А кто мать ребенка?

— Вас это не касается, — сказал Яковлев, покраснев.

— Я тоже хочу, чтобы мой любовник забеременел, — сказала тогда она, заплакав. — Мне надоело это делать одной!

— Все впереди, — назидательно ответил ей Яковлев и пошел в туалет.

Когда самолет прилетел, вся Америка встречала Яковлева, раскрыв ему объятия. Его тут же посадили в машину марки «Форд» и повезли в какую-то торжественную обстановку, чтобы вручить миллион долларов. Там, на глазах всей толпы, Яковлев вошел в рентгеновский аппарат, и ему просветили живот. Изображение настоящего младенца появилось на экране, и американский народ, увидев истинность происходящего, взвился овацией и чуть было не смял кордоны полиции, окружающие уникальную мужскую особь. Кое-кто обратил внимание, что у мальчика (а это действительно был мальчик) над головой сиял некоторый нимб.

— Вы, случайно, не бог? — спросил репортер Джон Смит довольного Яковлева.

— Конечно, я — бог! — серьезно отвечал Яковлев, поглаживая живот.

— Ура! Ты посетил нас снова! — сострил Джон Смит и стал с этого момента популярным телекомментатором.

— Какова цель вашей беременности? — спросила Джуди Браун.

— Я хочу родить Великого Сына, который даст вашему миру высший смысл! — немедленно отвечал Яковлев, расправляя плечи, чтобы соответствовать своим словам.

— Разве в жизни нет смысла? — ехидно вставил свое слово Арнольд Шнобелштейн.

— В этом мире вы всего лишь перерождаетесь, поэтому вес, что с вами происходит, не имеет истинной ценности! — гордо сказал Яковлев. — Мой же сын спасет этот мир от идиотизма и бессмысленности.

— А у вас есть смысл? — крикнул Эдвард Полонски.

— Нет конечно, раз я рожаю.. — ухмыльнулся Яковлев. Публика одобрительно загудела, довольная последним ответом. Особенно были довольны активистки женских организаций. Одна из них вышла вперед, чтобы что-то сказать, но тут большой и сильный телохранитель громко сказал:

— Пресс-конференция окончена! Очистите то место, где вы сейчас находитесь.

Полицейские стали отталкивать народ прочь. Яковлев стоял и смотрел куда-то вдаль, наверное, позируя фотокорреспондентам. Его опять куда-то увели, и там его встретил президент с супругой.

— Я счастлив видеть вас здесь! — сказал президент, беря Яковлева под руку. — Получите свою премию.

Некий специальный человек тут же подскочил к Яковлеву и вручил ему миллион долларов.

— Ура! — крикнул Яковлев, пытаясь подпрыгнуть. — Теперь я богат!

— Не так, чтобы очень, но все же… — сказал специальный человек. — Поздравляю, парень!

— Примите мои поздравления тоже, — присоединился сияющий президент.

Яковлев сказал в ответ длинную витиеватую речь, которая далеко выходила за рамки проблем мужской беременности.

— А что теперь? — спросил он у сопровождающих его десятерых телохранителей.

— Мы не знаем, — отвечали они. — Поезжайте куда-нибудь, отдохните. Ведь впереди роды!

— Это точно, — сказал Яковлев и громко рассмеялся.

Он взял свои деньги, купил всяких хороших вещей и уехал на необитаемый остров. Там, в тиши и глуши он сидел на берегу океана, поглаживал свой живот и ел банан.

— Я вам еще покажу! — говорил он, обращаясь в пустоту. — Вы еще не понимаете, что все это значит. Я вам рожу такое существо, после которого будет… Жалко, конечно. Но ведь скучно жить без злых действий и мистерий. Я так люблю видеть гибель и знать смысл!

После этой речи Яковлев доел банан и выкинул кожуру вдаль. Наступил вечер, звезда светила над островом, предвещая новую эру. Ничто не нарушало ожидание великих родов. Яковлев был готов к борьбе. Лао, обращенный в зародыш, существовал где-то там. Н. Николайчик ничего не ведал про это.

§

После всего солнечное утро началось радостно, словно начало новой эры. Иаковлев блаженствовал на сносях, опустив ноги в прохладный ручей, и пребывал в грезах, похожих на опиумные. Его беременность достигла предельного срока и была готова удачно завершиться, превратившись в собственную цель. Ласковое одиночество было как нельзя кстати; остров вокруг цвел пальмами и бананами и белел гордыми длинными колоннами, стоящими то там, то здесь. Иаковлев с тщательной осторожностью гулял по берегу океана, опасаясь упасть, поскольку в этом случае мог родить раньше времени. Иногда он ел какой-нибудь вкусный плод и хмурил брови. Он был здесь один, и был как царь и бог.

Завернувшись в некий хитон, Иаковлев делал на столбе зарубку, свидетельствующую о том, что начался еще один день. После этого он шел в хижину и переставлял там настенный календарь, который у него тоже был. Потом он говорил себе:

— Доброе утро, — и сразу же шел на охоту. На охоте он долго выслеживал зверя, используя бинокль, потом расстреливал его автоматом, а после этого, крича разные заумные звуки, подбегал к поверженному зверю и кидал в нею камни и копья.

— У-лю-лю! — радовался Иаковлев, наступая на кровавую тушу своей кривой ногой.

Потом наступали минуты блаженства, во время которых Иаковлев ел зверя. Кровь капала с его подбородка прямо в желтый островной песок (Иаковлев обожал сырое мясо), и ребенок внутри утробы одобрительно шевелился, словно желая уже выйти наружу к тоже присоединиться к съедению этой пищи. Но Иаковлев думал о чем-то другом. Однажды он съел большую ящерицу и отбросил ее скелет далеко прочь от себя. Тут же он ощутил умиротворенную усталость, лег прямо на песок, закрыл глаза и сладко заснул.

§ (сон Иаковлева)

«Эй, Ты, Сын Мой — Я говорю тебе; слушай и внимай Слову, чтобы сделать так, как надлежит, и Верить».

Эти звуки — там, где лиловый конец Одного и лиловое начало Другого. В грустной, пустой и бесконечной пещере был водопад, какие-то цвета, почти никого, кроме кого-то, кто говорил; и собственно Ты, в этом случае сын; и отец, наверное, тоже. Сядь на стул, вытяни ноги, расслабь мозг, слушай меня.

— Кто это?! Я семь один и только, все, что было моим Богом, есть мой Друг, Все, что было моим Другом, есть мой Сын. Никого больше не может быть там и здесь.

Разгневанный Иаковлев пытается застрелить собственную персону.

«Не ставь себе предел там, где есть дальнейший путь; если двигаясь вверх, ты нашел свой низ (ха-ха-ха!), если стремясь направо, ты достигаешь левой своей стороны, то иди вбок, или скажи «хрясь».

Хрясь! Мать твою!

«Моя мать — твоя тайна, сын ты мой, Яков. Смерть ее — тайна, слушай меня, Сын, и твоего Сына ждут великие дела. Я же с тобой, мой храбрый Яки».

— Кто ты, еще более верхний, нежели Я?

«Кто-то зовет меня Кибальчиш, другие говорят, что я — Женщина. Не слушай их, ты узнаешь меня сам. Я ничего не хочу, открой глаза и смотри сюда; твой Сын действительно нужен, это будет ясно. Он убьет их всех и спасет».

— Мой сын — мой друг, я сам знаю все, что я знаю.

— Это клево!

Ошарашенный Иаковлев через сорок лет после Победы находит своего Отца.

«Тебе повезло, ты будешь видеть. Завтра ты произведешь на свет великую личность, она не представляет из себя ничего. У Сына нет привязанностей — он убьет, не задумываясь. Так хочешь Ты, чтобы есть мясо. Ты мне противен и страшен, сынок».

— Я сделаю, как ты велишь, — сказал Иаковлев, встав на одно колено перед Этим. — Я буду любить тебя!

В этой пещере можно видеть что-то другое. Здесь, на глубине, все имеет иной смысл и цвет. И Ты пытаешься видеть, Ты смотришь туда, пытаешься открыть глаза, хочешь знать, в чем дело, пробуешь разговаривать или зажечь огонь. И что означает этот лиловый цвет наверху.

«Завтра ты родишь нечто. Ты, может быть, умрешь; прощай, Иаковлев. Но твое дело будет иметь свой конец. Помнишь ли ты начало?»

— Крыльцо? Два кольца, два конца, посередине…

«Прощай, Сын. Уничтожь весь этот отпавший от Нас мир. Они не хотят Высшего, они хотят бесконечного. Ты станешь таким же, но Ты есть Я».

— До свидания, я готов стать Отцом.

Все было именно так, и никто не может отрицать Истину. истина может быть только такой, все остальное есть Ложь. Тот, кто идет ложным путем, не следует святым заповедям — тот поклоняется всякой шушере. Других путей нет.

§

И он проснулся ночью в значительном настроении, чувствуя себя готовым к еще более великим вещам, чем его собственные дела. Он был Яковлевым, и все только начиналось — не было причин для грусти и любви. огромный живот пробуждал в остальном теле нежность, словно любовница. Ребенок бушевал там внутри, желая покинуть этот рай, совершив путь, обратный пути, который производят те, которые делают нечто, называемое грехом, или грешком.

— Я счастлив, — объявлял Яковлев всему остальному.

Он уже одиннадцать месяцев носил свое бремя, ибо высшие существа могут носить это так долго, поскольку все, что не принадлежит общему, устанавливает свои собственные законы и следует им, нарушая в то же время другие, управляющие Вселенной и большинством.

Но как же произвести роды, если половая принадлежность мешает появлению чего-то нового, и врачей тоже нет рядом, а они могли бы взрезать любой индивид для получения из него интересных научных данных и высшей жизни? Америка оставила Яковлева, откупившись ненужным сейчас миллионом — она была самодостаточна и была в общем любой на выбор; и запотелые кока-колы классик, как и прочие sodas, всегда исправно вылетали из автоматов в руки довольных многонациональных людей, но там не нашлось места для Бога и для его сына.

Яковлев мучился, шагая по поверхности острова, и у него болел живот.

— Это сын мой болит, вы слышите, существа! — кричал Яковлев, страдая невозможностью родить. — Я сейчас лопну, и, может быть, воскресну, но мой отпрыск, мое любимое продолжение покарает вас всех, ибо я был здесь, умирая от тоски, а вы не подали мне руки, не вкололи наркоз, или морфий, чтобы не было так мучительно больно, не заняли меня затейливой беседой о целях существования, не укрыли меня одеялом и не спели мне песню. Я проклинаю вас, гады!!!

Яковлев потом засмеялся, потому что, в принципе, ему было наплевать на то, что он сказал, но это было интересно. Наконец, ему надоело ходить, наблюдая пальмы и джунгли, и он лег на песок около океана и решил отдаться своей судьбе.

— Я выпью свою чашу до дна, — сказал Яковлев, скрестив руки на животе.

Он расслабился, начал считать до десяти, но потом перестал; начал думать о своем одиночестве, но стало скучно. Ребенок внутри замер на миг, заразившись спокойствием среды обитания, но затем как будто проснулся впервые и своей свежеобразованной головой так сильно уперся в верхнюю часть неизвестного органа Яковлева, служащего аналогом матки, словно его час уже пробил и время пришло, но он не хочет обычных путей и греховных падений вниз — в этот мир, но желает вознестись куда-то в высшие сферы божественного отца и продемонстрировать некое непорочное рождение, начав свою многообещающую жизнь славно и смело.

«Что это?» — подумал бедный Яковлев, раздираемый восстающей в нем силой. Он сел, подняв руки вверх, и ждал дальнейших событий. Стало везде темно, загремел гром, начали бурлить какие-то воды, стекаемые с гор, пошел сильный дождь с градом, и молнии гордо озаряли вздымаемую ширь океана.

«Что это?» — подумал жалкий одинокий Яковлев, дрожа от холода и ужаса перед гневной окружающей его стихией. Он встал, опустив руки вниз, и даже закрыл глаза, не желая принимать участие во всем, что происходило сейчас. Но ребенок очень сильно активизировался и, извиваясь, как уж, полз все выше и выше, словно самолет, или Икар, желающий достичь черной дыры. Организм Яковлева вибрировал, будто токарный станок, ужасная боль готова была уже отключить божественное сознание, оставив реальность без присмотра, но тут случилось что-то Очень важное, и Яковлев преобразился.

Вдруг он встал на этом острове, огромный, как гора: он был бородат, статен и полугол и мог убить любого, кого хотел. От головы его шло красное сияние, как от фонаря, висящего над дверью публичного дома, руки его были волосаты и могучи, а ребенок внутри его мускулистого тела клокотал, словно лава, и рвался наружу, как пробка в бутылке шампанского. Когда Яковлев издал клич, все остальное прекратилось; воссияло солнце, приятная погода и тепло, стало все тихо и замечательно, и только ребенок все еще рвался куда-то.

— Чего же ты хочешь, парень?! — крикнул Яковлев, обращаясь внутрь себя.

Молчание было лучшим ответом.

— Еще раз спрашиваю тебя: ответь, чего же ты хочешь? И опять ничего, и потом вдруг какой-то ужасающий рывок, импульс, резкое устремление в самый что ни на есть верх, невероятные перемещения в теле, дрожь, взрыв всех существующих чувств — и ребенок вылез через ухо.

Он вылез и шмякнулся на песок, мокрый, голый и умный, и сделал свой вдох, и песчинки облепили его тельце, словно это была рыба, выброшенная штормом на берег.

— Здравствуй, сын! — сказал ошарашенный Яковлев, истекая мозговой кровью.

— Здравствуй, отец, — ответил ребенок, отряхая песок, — меня зовут Миша Оно.

Яковлев умер.

§

Сергей Шульман родился. Миша Оно рос очень быстро и с детства проявил себя в самом лучшем виде. Еще будучи совсем в маленьком возрасте, он встретился однажды со страшным драконом, пришедшим растерзать его, ибо остальной мир был наслышан о появлении нового героя. Этот дракон появился внезапно в полночь, когда Миша спал в колыбели и видел сны о будущем. Но чуткость не подвела его, и он тут же вскочил, схватил свой меч и бросился в бой.

Схватка была очень жаркой, но через некоторое время с драконом было покончено. Довольный Миша лег спать, а наутро весь трансцендентальный мир узнал об этом восхитительном подвиге. Ибо дракон был непрост и символизировал все что угодно.

Наутро Миша проснулся, умылся, почистил зубы и посмотрел вокруг себя. Прекрасное мироздание цвело повсюду, приглашая его к себе. Но он помнил свою задачу, он смутно знал о ней и был готов служить своим создателям.

Некий старец воспитывал его в благочестии и добродетели. Лицо его было скорее вытянутым, нежели круглым; аккуратно подстриженные усы окаймляли верхнюю губу, малорослые баки по обеим сторонам щек были с седенцой. Губы старца были чувственными.

— Мир, Мишенька, существует любой на выбор, и твое право — выбрать самый лучший, — говорил старец по вечерам, наставляя героя для грядущего, — поэтому ты должен не совершать того, что тебе не нужно; всегда следовать своей цели и стараться охватить все, а не только какие-то прелести. Запомни меня: прелесть есть во всем; ибо ничего нет, есть только твои бредни. Плюнь на мир, и он повернется к тебе лучшей стороной. Но твоя личная цель иная; ты должен спасать. Ты спасешь всех от вечности, которая дурна и неинтересна, ты внесешь в этот рай свой меч и найдешь способ убить их. Убить — значит возродить в новом качестве, милый мой. Ты должен научить их высшему, изменить их уровень, они настолько самоупоены сейчас своим знанием тайны мира, что ты должен их запутать. Будь другим, будь не таким, как они; а они любые. Это трудно, это невозможно, но ты велик! Будь всем, и они офигеют от тебя. Убивай их по-настоящему, чтобы Отец Твой вобрал это в себя, это все нужно, это хорошо. Я верю в тебя и твою звезду!

Миша слушвл его внимательно стоя на коленях. Его лицо излучало решимость и доброту. Он клялся себе, что он выполнит то, что назначено ему, и сделает все для этого. Нимб трепетал над его головой, словно радуясь светлому будущему этой личности. И вся природа восторженно цвела, наслаждаясь новым «целям», заключенным и в милом мальчике, который послушно проводил свои детские годы.

После наставлений Миша занимался физкультурой, чтобы его тело было достойно напряженной духовной работы, производимой нематериальной частью. Он прыгал, бегал, лазил по деревьям и забирался высоко в горы, чтобы встречать там рассвет. Иногда злые звери нападали на него, но он выходил победителем из этих битв. Однажды он шел по темному лесу, опираясь на заостренную палку, и вдруг услышал мягкий шепот из тьмы. Это был нежный голос, и он говорил:

— Миша, иди сюда, Миша… Оставь свою миссию, она далека, а я близко. Будь со мной, милый мой. Будь, как все, не делай сверхъестественных вещей. Мир прекрасен, не уничтожай нас.

— Кто это?! — гордо крикнул Миша Оно, вскинув свою палку.

— Это я, я почти есть на самом деле, иди сюда, трогай меня.

Из чащи вышла сияющая девушка в наряде из листьев и изумрудов.

— Никогда этому не бывать! — сказал Миша и проткнул девичью грудь.

Девушка упала на землю, умирая. Возможно, она воскресла и стала кем-нибудь еще. А Миша пошел вперед, напевая гимн победы. Он знал, что одна прекрасная девушка не может стоить всего мира в целом, и поэтому сделал свой выбор сразу.

Старец сидел в своей пещере, когда Миша подошел и сел рядом.

— Здравствуй, сын! — сказал старец. — Скоро ты станешь взрослым и выйдешь в люди. Ты все знаешь о себе, ведь ты есть… Впрочем, это сложно. Я тоже есть, но это тоже сложно. В принципе, можно было создать тебя сразу и не мучиться, ведь это так просто, Раз-два и ты создан, как и все остальное. Вместо этого мы развели сложную историю с разными персонажами, которыми вполне можно пренебречь. Считай, что все, что было до этого — чисты бред, понятно?

— Понятно, — сказал Миша Оно. — Что ты говоришь? Я не понял.

— Неважно, с другой стороны, пусть будет так, раз стало так, так интереснее. Главное, что ты должен сделать, это попробовать вернуться.

— Откуда? — спросил Миша Оно.

— Ты же Сын, Миша!.. Вернись в отеческое лоно.

— Хорошо!

Старец встал и посмотрел в небо.

— Ладно, — сказал он. — Мне все это надоело. Мне скучно. Давай, иди туда.

— Куда? — спросил Миша.

— Куда хочешь. Я лично самоубиваюсь. Старец бросился на меч и сдох, вернувшись в эмпиреи. Миша Оно смотрел на его труп и не плакал. Ему исполнилось три года.

§

Но после долгого времени и разных приключений Миша Оно вышел на поляну и осмотрел ее. Его друг, напарник и соратник Александр Иванович стоял около большого дерева и размышлял о главных вещах. Он был стройным, хорошо сложенным брюнетом с глупым лицом и большими отрешенными глазами. Запястья его были тонкими, а рост скорее высоким, чем средним.

— Ну, что дальше? — спросил он Мишу раздраженно.

— Я не знаю, — ответил Миша, посмотрев в небо.

— Мы идеи и идем, и ничего не происходит, и нету твоего мира, и нет новых тайн. Я устал от жизни, от привалов и зверей. Я хочу любви и ясной задачи. Когда мы придем?

— Я ничего не знаю, — сказал Оно, рассматривая свои усталые ноги. — Мы должны идти вперед, иначе мы останемся на одном месте и ничего дольше не случится. Географические передвижения должны повлиять на эффект попадания в нужную точку реальности; количество должно перейти в качество — иначе смысла нет. Сколько мы идем?

— Лет десять, но может быть больше, или меньше.

— Давай придем туда, где холодно.

Они переместились в темные адские пространства тундры. Все было прекрасно: олени, надев на шеи колокольчики, шли куда-то вдаль, теряясь из виду, и ледяной океан простирался повсюду, угрожающе застыв до лучших времен и не предвещая ничего хорошего. Отдельные смелые путники героически замерзали в этих местах, чувствуя истинную, восхитительную заброшенность и тоску; и действительно, было что-то упоительно-жуткое и заранее обреченное на болезненную и мрачную смерть в упорном путешествии сквозь эти льды и сугробы и пургу куда-то на еще более истинный Север, который, наверное, не отличался ничем кардинально новым от всего того, что было под рукой и рядом, но существовал просто, как некая ординарная цель; а цель, в общем, может быть совершенно любой, ибо ценность ее состоит только в том, что она есть и зовет к себе, как тоскующая нежная женщина. И поэтому можно было посвятить свою жизнь тундре и выпить за полюс свой бокал с вином, или с водкой, и можно было умереть именно здесь, и родиться в чуме, не зная многих вещей, принадлежащих иным реальностям и странам.

Миша Оно, кутаясь в меха, стоял на какой-то горе и видел замерзший океан перед собой. Александр Иванович пытался развести костер, чтобы поджарить немного окровавленной рыбы, лежащей на снегу.

— О, если бы у нас был кит! — сказал он, взмахнув рукой.

— Молись об этом, Саша, — сказал Миша, хлопая себя по ляжкам.

Он спустился с горы, подойдя к Александру Ивановичу.

— Тебе понятно назначение этой части мира? — спросил он. Александр Иванович ухмыльнулся и зажег охотничью спичку, которая могла очень долго гореть. Красными пальцами он сунул ее в щепки, собранные для костра, и оставил там, надеясь на большое пламя. Но резкий ветер дунул, словно злой северный дух. и ничего не получилось, и спичка погасла, и опять вокруг была только жестокая природа, без вмешательства в нее человеческого огня.

— Я знаю все, — сказал Александр Иванович. — Это я придумал Север для нас. я всегда его любил, я хотел упасть на дно северной реки, уткнуться в край океана, вмерзнуть в простор этих мрачных мест, крикнуть некое жуткое слово, обращаясь к солнцу или к богу, стать пушистым злым зверем, идущим вдаль, съесть кита…

— Это правильно, — согласился Оно. — Еще я хочу стать дочерью вождя, или куском строганины, мерцающей под острым ножом хозяйки, накрывающей на стол… Тут вообще все сияет, и я готов сесть на вельбот, или пойти пешком умирать на полюс.

— Пойдем, — сказал Александр Иванович.

— Разведи костер и сделай рыбы, милый, а потом будет пурга, и нам предстоит конец, и никого нет рядом, и, может быть, ты — мой воображаемый друг, а я — жалкий путешественник, умирающий во льдах?

Миша Оно засмеялся и хлопнул себя по ляжкам:

— Черт возьми, во всей этой и последующей истории это, наверное, единственная вещь, способная быть истиной. Скорее всего, она и есть истина, запомни момент, дружище.

— Конечно, ты прав! — закричал Александр Иванович, зажигая еще одну спичку.

Костер опять не вспыхнул, и рыба оставалась сырой, но счастье обуяло двух смелых путешественников, и рассвет превращался в закат, а тьма заполняла собой все — они стояли на берегу и растроганно молчали, ожидая гибельной ночи и невозможности тепла. Ветер пел в горах и снегах, ничего другого живого не существовало, и где-нибудь подо льдом, внутри океана спали и плавали рыбы и креветки, и они тоже были счастливы и спокойны, и им снилась их суть.

Ветер дул сильнее и сильнее: это место было непригодно для жизни, а годилось только для смерти; ветер дул, и казалось, что сейчас этот ветер как будто сломает некую стену, прорвет перегородку, откроет дверь, и начнется что-то новое: все будет таким же, но с другой стороны. Так в кукольном театре можно сдернуть занавес и увидеть истинных хозяев драмы, способных совершать в этом микромире все, что угодно, просто-напросто дергая кукол за веревочки на радость остальным.

— Это должно получиться, — просипел Миша Оно, садясь на ледяной снег и закрывая лицо руками в мехах.

— Я верю, — медленно ответил Александр Иванович, не мигая смотря в черный океан.

Они ждали, тьма побеждала свет. Снег. образовав огромные белые тучи, остервенело летел вместе с ветром непонятно куда.

Было невыносимо стоять здесь и не видеть больше ничего, кроме предстоящей гибели. Это было счастье. Миша Оно наклонился и поцеловал заснеженную землю, отморозив себе губы.

— Ничего не выйдет, — сказал он. — Здесь слишком хорошо, отсюда нет выхода. Нам нужна реальность, которую и покинуть не жаль. А эта слишком аппетитна. Ты только посмотри, какое тут злое раздолье, прямо съесть хочется эту пургу, китов и сияния. Давай уйдем в более приторное, теплое место.

— Да, тундра хороша, сучка. — согласился Александр Иванович, переставая чувствовать свои конечности. — Здесь есть тайна, поэтому здесь больше не нужно совершать никаких иных действий. Я люблю эту реальность, она полноценна, как и всякая другая.

— Конечно, истинное наслаждение — замерзнуть здесь, отдав свое тело вечности, словно мамонт, застигнутый дикими холодами в самый разгар жизни, но у нас другая задача, и мы покидаем тебя, любовь моя!

Ветер печально дунул в лицо с такой силой, что у Миши Оно чуть не вылетели из орбит глазные яблоки, но организм выдержал этот удар. Александр Иванович стоял перед океаном, словно готовый вознестись в мрачные небеса. Наступал миг расставания. Друзья взялись за руки, горестно посмотрели друг на друга и улетели прочь отсюда, в южные светлые края, словно перелетные гуси, оставляющие родину на сезон, когда в ней холодно и плохо.

И вот они стояли среди зелени, солнца и черной почвы. Александр Иванович расправил свои загорелые плечи и глубоко вдохнул горячий свежий воздух. Солнце над его головой было ужасающе жарким, словно хотело сжечь то, что осмеливается существовать прямо под ним. Миша Оно приподнял подол своей набедренной повязки и сделал какое-то танцевальное па.

— Тоже прелесть! — сказал он, глядя на джунгли. — Давай теперь разводить костер здесь, демонстрируя то, что нам наплевать на окружающий нас мир, что главное — это мы, наша суть и наша идея.

— Кому мы будем показывать это? — спросил Александр Иванович.

— Богам, мой брат, — ответил Миша Оно загадочно. — Мы должны показать, насколько мы внутренне сильны; ничто не может изменить нас. Если мы хотим огня — будет огонь!

— Хорошо, — сказал Александр Иванович и пошел за хворостом.

В глубине джунглей раздавались страшные вопли диких зверей, терзающих слабые созданья. Мир был таким, каким его можно было представить. Вышел Александр Иванович, положил палки на почву и зажег.

— Да здравствует костер нашей дружбы! — сказал Миша Оно, прыгая через огонь.

Александр Иванович ел банан и умилялся радости Миши Оно, наслаждающегося теплым воздухом, светом и горящим огнем.

— Здесь не хуже, чем там, — сказал Миша абсолютно серьезно. — Можно сказать, что эта часть мира равна той, а можно сказать, что это одно и то же. Можно сказать, что они одинаковы и различаются только частностями, которыми можно пренебречь. Но я люблю их с равной силой; я не отдам предпочтение той или другой. В каждой из них есть что-то свое; есть некая личная, ни на что не похожая прелесть; есть какое-то уникальное своеобразие, окрашивающее данную реальность в ее исключительный и неповторимый тон. Я люблю эти отличия, я вообще люблю непохожесть, и поэтому я счастлив сейчас находиться здесь с тобой.

— Я согласен, — сказал Александр Иванович. — Я хотел бы сказать то же самое, но ты уже сказал это.

— Это хорошо, — прошептал Миша и тоже начал есть банан.

Где-то в джунглях слышались аппетитные чавкающие звуки трапезы хищника, поймавшего антилопу. В противоположной стороне ревел другой хищник, и этот рев гипнотизировал, и хотелось лечь в яму, словно для смерти, или для укрытия от бомб, и не думать ни о чем, и ничего не хотеть — только дрожать, радуясь экзистенциальной наполненности момента и близости страха и гибели, а также восторженно ощущая свою истинную звериность в качестве сущности и свое желание быть царем зверей. Жара превращалась в духовное понятие; мозги под воздействием температуры производили ленивое и тупое, но в то же время очень чуткое и жестокое состояние; и было интересно жить посреди живности и растений, будучи голым и открытым для солнца и вражеских стрел, и считать себя кем-то иным, имеющим другую задачу и происхождение, и не принадлежащим к природе, к народу или к духам этих мест.

Тут неожиданно из джунглей выбежали воины диких племен, и внимание Миши Оно было немедленно привлечено угрозой настоящей для него жизни. Александр Иванович сразу упал головой в песок, не в силах смотреть на острый кончик стрелы, направленный на него, и начал копать яму, словно это имело смысл.

— Кто вы? — спросил Миша на своем языке. Туземцы ответили четырьмя длинными словами и подошли ближе. Они были очень красивы; их кожа сияла словно деревянная поверхность рояля; их лица были раскрашены в белые и лиловые цвета, их зубы сверкали, как качественная бижутерия, а их глаза были истинно злы и бескомпромиссны и вызывали настоящее уважение к этому народу и его стране.

Один из милых дикарей подошел к Мише Оно, посмотрел ему прямо в лицо и неожиданно влепил ему звонкую, сильную пощечину. Миша пошатнулся, но ничего не ответил. Тогда десять высоких негров бросились на Мишу с Александром Ивановичем, связали их и быстро увели с собой.

— Что это значит?! — плачуще спросил Александр Иванович.

— Молчите, готовимся к худшему, — ответил Оно.

— Объясни мне, Мишенька, что делать! — сказал Александр Иванович. — Я же воспитал тебя, водил гулять в сад, показывал корабли… Неужели это все? Помнишь ли ты свое детство, мою молодость, меня? Я учил тебя языкам, геометрии, основам мироздания… Неужели я сейчас умру — такой чистый, свежий, благополучный?..

— Заткнись, дерьмо, — сказал Миша, запоминая дорогу, по которой их вели. — Мне надоела твоя страсть к явленным вещам, и особенно к собственной нынешней структуре. Нельзя зацикливаться на экзистенции: в этом случае мир предстанет некоей двумерной системой, эдакой неограниченной осью абсцисс и — никакого верха и низа. Грубо говоря, ты будешь всю дорогу рефлектировать и, возможно, онанировать на собственное детство, отрочество или старость, и никогда не узнаешь, что существует еще и игрек, а то и зет к известным тебе плюсам и минусам. Вот сейчас ты, Шура, в минусе, но это прекрасно. Ты можешь подняться над этим, и тогда даже отрезание полового члена тебе не страшно. Желаю удачи.

— Вы тысячу раз правы, Миша! — воскликнул Александр Иванович, пытаясь хлопнуть в ладоши, но оковы этого не позволили. — Простите мне мою слабость, я заигрался в жизнь, а на самом деле это все это — тьфу.

В это время какой-то злой туземец размахнулся и сильно ударил Александра Ивановича по морде.

— Ох, — сказал тот и понял, что ему выбили зуб.

— Не надо, больше болтать, — раздраженно проговорил Миша Оно. — А то они прикончат нас прямо тут.

В это время другой туземец ударил Мишу по черепу, и Миша чуть было не откусил себе язык от неожиданности. Но все было прекрасно. Были чудесные жестокие черные туземцы, и была жуткая жара и джунгли с колючками и призраки зверей и их жертв. И непонятный, какой-то иной запах пронизывал атмосферу, и впереди была встреча с вождем.

— Чудесно! — крикнул Миша Оно и улыбнулся туземцу так, словно перед ним был северный шаман.

И они шли вперед и вперед, и джунгли преграждали им путь, и туземцы рубили заросли своими мечами и кричали победительные красивые слова. Через какое-то время они пришли на поляну, на которой стояли хижины и сидели задумчивые черные старцы, и пять разукрашенных богатых туземцев вышли встречать их.

Один из этих туземцев был очень красивым мужчиной и носил кольца в носу. Все остальные о чем-то долго говорили на своем языке.

— Нас будут жечь, — довольно сообщил Миша Оно.

— Откуда вы знаете?

— Обычно они жгут таких как мы, а потом едят съедобные части.

— Проклятье! — крикнул Александр Иванович, потупив взор.

— Это чудесно, — сказал Миша Оно.

Пять туземцев взяли их и повели с собой. Потом их втолкнули в большую соломенную хижину, и они увидели сидящего в центре по-турецки важного и степенного вождя; он был прелестного шоколадного цвета, глаза его горели умным огнем и пониманием всех тайн, и три наложницы, словно пушистые кошки, нежно шебуршились и ласкались у его мускулистых ног. Дверь закрылась. отрезав обратный путь. Все остальные туземцы остались вне этой хижины, оставив внутри только вождя, пленников и милых девушек. Вождь смотрел в никуда, словно в будущее, как будто его совсем не волновала реальная действительность.

— Добро пожаловать, — вдруг неожиданно сказал вождь на понятном языке. — Вы, наверное не ожидали услышать членораздельную речь, господа? Между тем, я окончил университет в Ндудумбе и стажировался в Ндадамбе, поэтому могу составить вам компанию для бесед и для чашки чая. Меня даже зовут по-вашему — Андрей Уинстон-Смит… Очень люблю почитать в тиши томик Федорова… Извините, если мой сброд доставил вам излишние волнения; я постоянно борюсь с их бескультурьем и низостью; но ведь это дикари, их не переучишь, вы понимаете… Обезьяны, да и только. Впрочем, садитесь, господа, могу предложить вам чай и алкогольный напиток.

— Спасибо, мы не пьем! — гордо сказал Александр Иванович.

— А я вот не откажусь, — воскликнул Миша Оно, садясь на земляной пол. — И еще я хотел бы сигару…

— Не курю, — сказал вождь, погладив мочку уха одной из туземок. — Могу вам дать только наркотическую траву, но тогда вы будете не в состоянии поддерживать беседу ближайшие два дня.

— Спасибо, не употребляю! — надменно ответил Миша Оно.

— Дорогие девочки, налейте господину Оно алкогольного напитка, — вкрадчиво проговорил вождь, ущипнув одну из туземок за щеку. — Ему надо немного расслабиться перед нашими делами.

— Откуда вы знаете мою фамилию?! — гневно спросил Миша. — У меня нет татуировки, или документов, на которых она бы могла быть написана!..

— Это мое дело, — сказал вождь. — Пусть это умрет вместе со мной. Вы позволите?

— Нет! — крикнул Оно.

— А мне плевать, — надменно сказал вождь, взяв в руки стакан с напитком.

Миша Оно тоже взял стакан и быстро выпил его, не глядя на вождя. Вождь сделал маленький глоток и иронично посмотрел в прямые и честные глаза Оно.

— Итак, друзья, — сказал вождь. — Перехожу к делу. У меня есть к вам несколько вопросов, на которые я бы хотел услышать ответ. Если я его услышу — тогда все в кайф. и мы будем трахать этих баб и вообще развлекаться, а если нет, то я вас повешу на рассвете.

— Да что вы! — воскликнул Александр Иванович. — Как вам не стыдно!..

— Долг меня вынуждает. — сказал вождь, улыбнувшись.

— Вешай меня, негодяй, — сказал Александр Иванович. — Ты не добьешься от меня ни слова!..

— Какой ваш первый вопрос? — подобострастно спросил Миша Оно.

— Мой первый вопрос будет простым, — сказал вождь. — Кто вы? Назовите ваши имена и ваших родителей.

— Это сколько угодно. Меня зовут Миша Оно, я сын Лао и Яковлева.

— Это правда?

— Сущая правда.

— У меня есть другие сведения. Мне известно, что ты — сын Артема и Антонины Коваленко.

— Это все равно!

— Не думаю. И потом: Яковлева или Иаковлева?

— Это все равно!

— Нет уж; это не все равно; между ними большая разница. И потом: кем тебе приходится Аркадий Верия?

— Я не знаком с ним.

— Врешь, негодяй! — крикнул вождь, вставая в полный рост. — Твоя мамочка прикончила его только потому, что он любил…

— Кого любил?

— Я не скажу кого. Но меня он любил. Ладно, оставим это.

— Как зовут вас? — обратился вождь к Александру Ивановичу.

— Я отказываюсь отвечать на все ваши вопросы! — гневно сказал Александр Иванович, потом повернулся к Мише Оно, плюнул ему в лицо и медленно проговорил: — Предатель.

— Каков гад, — усмехнулся вождь. — Если он вам мешает, я прикажу его убрать отсюда…

— Да, так будет лучше… — сказал Миша, вытирая слюну.

— Ко мне! — крикнул вождь.

Пять злых туземцев вбежали в комнату, открыв предварительно дверь.

— Убрать вот этого и дать ему… Впрочем, вы понимаете. Туземцы быстро взяли в охапку упирающегося Александра Ивановича и вынесли его из хижины.

— Будь проклят! — только и успел крикнуть бедняга. Дверь закрылась.

— Продолжим наши беседы, — хмуро сказал вождь. — Расскажите, с какой целью вы оказались здесь?

— Здесь я оказался для того, чтобы проникнуть в мир иной.

— В какой?

— Я не смогу вам этого объяснить, это очень сложно, и у вас заболит голова.

— Хорошо. — сказал вождь. — Что вы хотите?

— Я хочу вот эту курчавую, — сказал Миша Оно, показывая на туземку.

— Только не ее!

— Тогда вот эту.

— Берите.

Миша Оно встал и подошел к девушке. Он улыбнулся ей тепло и доверительно. Он положил ей руки на плечи, и она легла на пол, готовая к любви. Миша снял штаны и трусы и лег на туземку, не стесняясь никого.

— Вы, наверное, не поверите, — сказал он, обращаясь к вождю. — Но я еще никогда в жизни не делал этого.

— Завидую вашему открытию, — усмехнулся вождь. И вот девственный орган Миши Оно достиг противоположных себе пределов. Нежная туземка снисходительно улыбнулась, глядя в обезображенное удовольствием и нервностью лицо Миши в то время, как он неумело совершал свое первое любовное деяние. Глаза его сомкнулись, руки сжимали землю пола, и туловище пружинисто раскачивалось туда-сюда.

— Ox! — сказала туземка, закрыла глаза и отдалась происходящему полностью.

Миша готов был пробуравить весь женский организм, он уже не ощущал стыда; только теплое, влажное тело вместе с его телом, и только лицо, прислоненное к его лицу. Время обратилось в вечность — он не мог этого прекратить.

— Ты — чудо, — сказал вождь, погладив Мишу по голове. — Я тоже тебя хочу. Я следующий.

Миша не слышал ничего, а только работал на себя и на свою напарницу. Она визжала и сжимала свои ногти на Мишиных плечах, и словно сопротивлялась подавляющему ее удовольствию; и это была как будто война, а не союз, и Миша словно бросал ей вызов и сражался с ней на рапирах и повергал ее на землю, чтобы царить над ней и быть ее истинным хозяином и богом. Свет вспыхивал и гас перед глазами любовников, и все перестало иметь смысл; мир рассыпался на составные части и только физиологическая радость в этот момент была единственной связью субъекта и объекта. Через вечность наступил сияющий пик любовной вершины и Миша Оно почему-то сказал:

— Остановись, мгновенье, ты прекрасно!

— Все бы хотели его остановить, — понимающе произнес вождь.

Миша закончил свое становление мужчиной и откатился от ошарашенной туземки в глубоком удовлетворении.

— Подай мне кружку алкогольного напитка! — сказал Миша Оно, обращаясь к вождю, как к слуге.

— Сейчас, — ответил вождь. — Ты мне сперва скажи, какова все-таки ваша задача? Что вы должны сделать, какое у вас задание?

— Мы должны попасть в мир, выпавший из обшей божественной системы, — зевнув, проговорил Миша Оно. — Внедриться в него и уничтожить. Тем самым спасти всех его жителей для вечного и истинного бытия. То есть… — он опять зевнул. — Уничтожишь их временную реальность, присоединив их к высшему. Примерно так это звучит.

Вождь мрачно кивнул, потом рассмеялся и сказал:

— А все-таки ты жуткая гнида и предатель. Твой дружок был прав. Завтра ты его еще вешать будешь — так-то.

— Ну и хрен с ним! — сказал Миша Оно. — Я хочу женщин и алкоголя. Ну и тебя тоже можно для разнообразия.

— Я всегда любил тебя! — сказал вождь.

И они нежно поцеловались.

В это время Александр Иванович, окровавленный, но несломленный, лежал в мрачном подземелье посреди какого-то дерьма и напевал мужественную несгибаемую песню. Было темно, сыро и ужасно, сломанные ребра ныли, перекликаясь с горячей тяжестью остальных ран. Один глаз Александра Ивановича вытекал прямо на каменный пол подземелья, и половина зрения уходила вместе с ним. Вывихнутые руки болтались, словно веревки, и нельзя ими было даже взять сигарету, если бы она была, или нажать на курок пистолета, нацеленного на Мишу Оно, если бы случилась такая ситуация. Но осознание своего правильно произведенного экзистенциального выбора грело душу Александра Ивановича, как разделенная любовь или дружеская попойка.

Лежа в этом подземелье, несчастный узник вспоминал всю свою нехитрую жизнь, отдавая себе полный отчет в том, что это, — последняя для него ночь, и ощущая каждую отдельную секунду, как подлинное чудо существования, дарованное перед кончиной во всей своей истинной прелести. Сырые стены напоминали ласковых женщин, цветные луга в воскресный день, восторженно-мрачные зеленые школьные парты, навевающие своим появлением во мгле сознания целый мир чувств и ощущений; каждый изгиб булыжников в стене и на потолке скрывал в себе реальности и вселенные, раскрашенные всеми цветами, способными быть; и Александр Иванович проживал целую вечность в каждом закоулке какой-нибудь трещины, и был сейчас воистину обостренно-счастлив, и ею чистая совесть давала ему право быть свободным во всех отношениях и не отягощала его клубком противоречивых откровений, являющихся лакомыми вопросами для мыслителей и простых людей. Он ненавидел трусливую подлую натуру Миши Оно, променявшего принципы на телесные увеселения и возможность жить дальше. Он ненавидел — но ему было жалко чужую неправедную душу, которой предстоит держать строгий справедливый ответ за свои низкие поступки. Предстоит или не предстоит?

— Даже если все — ничто, — сказал вслух Александр Иванович. — все остается. Все, что назначено мне, я принимаю. И смерть, и, может быть, бессмертие Александр Иванович улыбнулся этим гулко прозвучавшим в пустом подземелье словам и снова с головой углубился в изучение мирозданий, спрятанных в каждом миллиметре его суровой последней тюрьмы.

Утро не замедлило придти на рассвете, и Миша Оно зевнул и слегка шлепнул лежавшую впереди него девушку по заднице. Лежавшая сзади него девушка сонно хихикнула и погладила его спину. Открылась дверь и вошел лучезарный вождь, освещенный солнечным светом.

— Подъем, друзья, — сказал он. Я принес вам алкогольный напиток и завтрак. Вставайте быстрее, нас ждет интересная казнь.

— Что может быть в ней интересного? — спросил Миша Оно, скептически посматривая на маячивший перед глазами большой розовый сосок, — вся суть казни состоит все-таки в самом моменте умирания, в этой почти неуловимой черте, разделяющей жизнь и смерть. Собственно, смысл публичного убивания именно в этом и заключается на мой взгляд, чтобы кто-то успел «схватить», «поймать» этот переход, эту грань; чтобы попробовать с помощью большого количества зрителей как бы «протащить» этот момент в реальную для нас действительность. Но он ускользает от нас, уходит как рыба из протянутой к ней в воде ладони; как нечто несуществующее и никогда не бывшее, как воспоминание о разгаданной тайне. Кто-то считает главным в таком зрелище саму подготовку к смерти; одухотворенное неким новым пониманием лицо осужденного, дрожь в его членах или наоборот, твердую поступь и показной героизм — но для меня это не есть главное. Для меня минуты перед самим свершением казни есть лишь концентрация всего того, чем может являться жизнь— всей этой ситуации с вечной угрозой смерти, казнь лишь спрессовывает суть посюстороннего бытия и делает его более живым, более реальным, что ли, с овершенно ничего не изменяя в принципе, кардинально; сохраняя субъекта на том же самом его уровне, на котором он и провел свое время; и делая этот уровень просто более наглядным для него самого и для зрителей. В этом смысле, конечно, блажен и счастлив казнимый, ибо ему дан шанс за какие-то минуты постигнуть и ощутить то, что растягивается обычно для нормального индивида на долгие годы; и постигнуть это в чистом, незамутненном виде: понять и почувствовать саму суть своего наличного бытия. И мы, глядя на него, можем чему-то научиться; в этом смысле лицезрение казни имеет огромное воспитательное и познавательное значение; но вот сама тайна перехода, сам смысл деяния, все-таки ускользает от нас! Поэтому сегодня, как не завидую я нашему узнику в том, что ему предстоит испытать, я сам буду первым наблюдателем, а именно, палачом, затягивающим петлю; быть может, осквернив себя грехом убийства, я смогу прочувствовать этот тончайший и загадочнейший миг — эту грань между бытием и небытием!

— Пожалуй, ты прав, Миша, — задумчиво проговорил вождь. — Я тоже люблю смотреть, как кто-то умирает, особенно если виновник этого — ты сам. Но я пытался поставить тебя перед сложной нравственной дилеммой, а, оказалось, тебе наплевать. Кто ты, предатель дорогой?

— Можешь считать, что меня нет, — надменно ответил Миша Оно, беря у вождя стакан с алкогольным напитком и выпивая его залпом.

— Ладно, мне тоже наплевать, — сказал вождь. — Пойдем на казнь.

Через какое-то время они все пришли на поляну, на которой была построена виселица с тремя петлями.

— Это что еще такое, — спросил Миша, — кого еще ты собираешься лишить главной ценности, которая есть у существа?

— Не все так просто, — хитро сказал вождь. — Придется тебе еще кое-кого повесить. Например, парочку своих любимых девушек. Если тебе на все так уж наплевать, я думаю это сделать несложно?

— Но это же неприятно! — грустно сказал Миша, бегло осмотрев согбенные от горя чудесные девичьи фигурки. — Впрочем, я подумаю.

— Подумай, — сказал вождь и дал знак, чтобы привели Александра Ивановича.

Шесть злых туземцев ввели избитую, изуродованную фигуру Мишиного спутника. Он еле шел, спотыкаясь о каждую неровность почвы, но глаза его сияли добротой, всепрощением и знанием многих тайн и секретов.

— Так я и думал! — сказал Миша Оно, показав своей рукой на лицо Александра Ивановича, словно учительница, показывающая на доску, на которой написано или нарисовано что-то, наглядно иллюстрирующее объясненный пять минут назад материал, и торжествуя от совпадения своих выводов с картиной на доске.

Александр Иванович тоже посмотрел на Мишу, опять плюнул ему в лицо и опять сказал:

— Предатель…

— Ну, кого я предал? — спросил Миша, вытираясь.

— Ты предал нашу цель, негодяй! Ты рассказал ее смысл.

— Это моя цель, — сказал Миша Оно. — Ты не имеешь к ней никакого отношения.

— Все равно, ты — негодяй!

— Я сейчас повешу тебя, — сказал Миша Оно.

— Всех не перевешаешь!

— Могу и всех перевешать, — печально ответил Миша Оно. — И вообще, это плохое успокоение для тебя.

— Мне не надо успокоений! Я счастлив, как никогда!

— Ладно, Мишутка, — сказал вождь. — Ты девочек тоже бери, надевай им петли, и вперед.

Миша Оно отошел на несколько шагов в сторону и осмотрел окружающее. Триста туземцев, жадно выпятив глаза, смотрели на то, что он делает. Вождь ждал его решений, девушки тихо плакали, обняв свои тела.

«Я не хочу ничего этого, — подумал Миша Оно. — Это не путь в искомый мир, это старая система. Никакие смерти не помогут мне, отсюда нет выхода — только вход, как в женском половом органе, в чем я убедился вчера; этот уголок не для меня, пусть они сами вешаются, мне лень что-либо делать».

Миша Оно подошел к Александру Ивановичу, взял его за руку и сказал, хлопнув его по плечу:

— Это не путь, друг мой! Вон отсюда; мы найдем свою цель не здесь!

И они тут же испарились отсюда и умчались вдаль, где не было абсолютно ничего из того, что окружало их только что и требовало от них каких-то ролей и действий.

— Ты не обиделся на меня? — спрашивал Миша Оно в процессе улетного состояния, охватившего их, когда ничего не существовало, кроме движения и дальнейших целей впереди.

— Нет, конечно, хотя неприятно и грустно, — отвечал Александр Иванович, обращая свое тело в вихрь.

— Все это нужно было для дела! Для познания!

— Я понимаю. — говорил Александр Иванович, качаясь в ветре любых возможных перемещений, словно подвешенный в виде маятника толстый человек.

— И потом, я должен был узнать любовь и страсть! — крикнул Миша Оно.

— Я тоже хочу, — сказал Александр Иванович, сворачиваясь в маленький, точечный клубочек на манер зарождающейся Вселенной перед грядущим взрывом.

— Все впереди! — воскликнул Миша и оптимистично засмеялся.

— Все-таки вы — предатель. Оно, — тихо сказал Александр Иванович, смотря вдаль. — Но я обязан подчиниться вам, потому что вы несете главную миссию и задачу. Я вообще — никто. Я не знаю. кто я. Есть я, или нет? Не знаю. В этом мире только разные гады и гниды рождаются, чтобы свершить великую цель, обладая при этом благородной и ясной задачей, а твердые и несгибаемые существа, такие, как я, проводящие до конца свои принципы и установки, всегда гибнут в глупых ситуациях от рук каких-то козлов.

— Ничего страшного, — серьезно сказал Миша. — В любом случае, это было чудесное приключение. Помнишь ли ты вождя, джунгли, прекрасных шоколадных женщин?

— Я помню другое, — ответил Александр Иванович, перестраивая свое настроение на ностальгическую волну. — Я помню этот кайф от тяжелого железа, впившегося в мои запястья; этот блаженный ужас перед насильственным броском в небытие, минуту, когда я вышел из подземелья и увидел утро — ради нее я готов повеситься тридцать раз подряд; это раннее, еще холодное солнце и моя жизнь — здесь, со мной; это утро было самым лучшим, потому что последним. Почему вы не повесили меня. Оно? Лучшей реальности не будет; все остальное — всего лишь запутанные абстракции, фикции, которых не существует. Я хочу назад — в петлю!

— Вот в этом и есть твоя главная ошибка, друг мой; но все равно — благодарен ли ты мне за то, что я предал тебя, и ты испытал все это? Запомни, сынок, малая мудрость сводится к нормальным нравственным законам, в соответствии с которыми иные поступки ужасны, но не будь их — этих поступков — что бы оставалось делать нам? Нельзя испытать счастья от «непредательства» в мире, где никто никого не предает; в этом смысле предатель — творец, он создает ситуацию, новый поворот, целую жизнь, а стойкий человек с закрытым ртом, от которого не добьешься никаких сведений — даже тех, которые абсолютно никого не волнуют — он идет у предателя на поводу; он не создает сам ничего: и если представить этих двоих в виде любящих друг друга педерастов, то предаваемый будет пассивным.

Миша Оно замолчал после этой тирады и посмотрел на Александра Ивановича, обнаружив, что тот почти ничего не слушал, а думал исключительно о своем, и тогда Миша плюнул куда-то вдаль и решил снова оказаться где-нибудь в конкретной действительности.

Через какое-то время они уже стояли на опушке и смотрели на березу прямо перед собой. Александр Иванович снял ботинки и насладительно провел кончиком ноги по зеленой траве. Было прохладно и свежо.

Миша Оно задумчиво посмотрел в сторону начинающейся за опушкой чащи, в которой были дупла, дубы и мрачная тьма и что-то прошептал про себя, видимо, приняв некое решение. Александр Иванович умиротворенно молчал, слушая тихий звук ветра, шевелящего листья и ветки, и опять был готов к любой участи, так как он, в принципе, не имел никаких главных ценностей и целей и воспринимал реальность адекватно ей самой — без любых надстроек и осмыслений. Потом он поднял голову и скучным голосом спросил:

— Ну что, Миша? Мы опять не попали туда, куда ты хочешь? Где твой мир, где твоя цель? Здесь нет ничего — все едино; и вожди, и березы, и чувства.

— Да, ты прав, это не то, — сказал Миша. — Но я знаю, что мне делать.

— Что же?

Миша Оно нагнулся, взял большой камень, прицелился и со страшной силой метнул этот камень в голову Александра Ивановича. Раздался стук, пролилась кровь. Александр Иванович упал, схватился рукой за голову, а Миша подошел к нему.

— Ааа… — застонал Александр Иванович, увидев кровожадный взгляд Миши.

— Чтобы попасть, в этот идиотский мир, — сказал Миша Оно тоном лектора, рассказывающего о коллизиях семейной жизни, — я должен поступить неадекватно. Например: я должен тебя съесть.

— Что? — переспросил окровавленный Александр Иванович.

— Съесть. Ритуальное людоедство в данной ситуации является чистым маразмом, поэтому я остановлюсь на нем. А может быть, твоя кровь согреет мое одиночество.

Александр Иванович попытался встать, но Миша сильным ударом ноги в морду поверг его в грязь.

— Лежать, скотина! — скомандовал он и ударил беднягу второй раз опять в морду.

— Милосердие… — прошептал Александр Иванович.

— Власть! — крикнул Оно, начав настоящее избиение.

— Ты, гнида вонючая, онтологический выблядок! Я из тебя вытрясу бессмертное чувство «Я»! Твои уши будут хрустеть у меня за щекой.

Ноги и руки мелькали, нанося беспощадные удары. Хрипела жертва, моля о помощи, хрустели кости и хрящи. Кровь выступала из тела, свидетельствуя о подлинной силе побоев. Фингалы даже не успевали образовываться, поскольку лицо находилось постоянно в деле и даже уже не защищалось от злых ног с каблуками, а как бы плюнуло на свое дальнейшее будущее. Миша бил и бил, и даже присвистывал в ритм, непонятно для чего. Он сказал:

— Когда же ты уже сдохнешь, гадина!.. Может, тебя кончить ножом?

Телесное месиво не отреагировало на это предложение. Тогда Миша вытащил из-за пояса большой острый нож и ловкими, умелыми движениями отрезал у Александра Ивановича голову. Он поднял ее за волосы, посмотрел в разбитые глазницы с остатками глаз, плюнул в эту рожу, и словно футбольный мяч, пнул эту голову носком сапога, так что она отлетела куда-то в сторону. Потом Миша склонился над искореженным телом.

— Что бы у него съесть эдакое? — размышлял Оно, щупая плоть. — Может быть, член?

Миша обнажил член и быстро отрезал его. Он брезгливо приподнял этот член за кончик крайней плоти и сморщился. Потом положил в траву рядом с собой.

— Можно и его скушать, но вообще я люблю вырезку! Миша сказал эти слова и улыбнулся, ощутив счастье. Он вдруг почувствовал себя сильным, мужественным существом, которое живет настоящей мужской жизнью. Он положил свою ладонь на грудь тела перед собой и погладил ее так, как гладит женщина или педераст. Он наслаждался своим могуществом и властью, и был готов еще долго размышлять и думать, растягивая удовольствие, что же, все-таки съесть.

— Вырезку! — крикнул Оно, поворачивая труп спиной кверху. Процесс вырезания вырезки занял немного времени, потому что нож был очень острым, а Миша — очень ловким. Отрезая сочащуюся кровью мякоть, Миша подумал, а не надругаться ли ему над жертвой, но тут же отмел эту мысль, поскольку не являлся педерастом, как некоторые.

— О, если бы ты был женщиной, друг мой! — патетично воскликнул Миша Оно, доотрезая филейную часть.

Когда процедура была закончена, Миша положил предназначенное для готовки мясо на траву, рядом с членом. Потом он замер на мгновение и сказал:

— А в принципе, я поджарю тебя всего!

Это была удачная мысль — и через некоторое время уже все тело Александра Ивановича, насаженное через задницу на кол, румянилось на углях; а рядом, на отдельных шампурах, допекались до абсолютной готовности и сочная поджаристая вырезка и покрытый аппетитной корочкой вкусно пахнущий член.

— Просто пальчики оближешь! — сказал Миша Оно. беря в руки шампур с членом.

Подув на лакомого вида головку, от которой шел пар, Миша откусил ее, разжевал и проглотил. Вкуснота была необыкновенная; и Миша доел весь остальной член, слегка задыхаясь от того, что было слишком горячо. Когда части члена утрамбовались в желудке, Миша положил шампур рядом с собой и стал смотреть на вырезку, которая вот-вот должна была поспеть. Он сидел так минут пять, потом вдруг что-то случилось.

Что-то лиловое возникло во всем, некий свет, идущий сверху и отовсюду, какое-то свечение каждого предмета; все стало живым, все наполнялось смыслом и истинным бытием. Миша пристально смотрел вперед и не видел того. что должен был видеть; он видел свет — чистый и нежный, как цветок лилии, он видел резкие цвета и их сочетания; цвета сочетались друг с другом, как любовники, они не смешивались, не переходили плавно один в другой, но были вместе, и словно держались за руки; и в огне были любые цвета и даже какие-то женские ноги в лиловых туфлях, вздымающиеся к небу, и Миша был готов целовать эти туфли и тоже взлететь в небо, и он чувствовал, что все возможно, и истинный миг настал.

— Что это… — пробормотал он и удивился своим словам. и каждый произносимый звук продолжался целую вечность. — Что… это… такое… Это… тело… отравлено. В нем… яд…

Мир стал лиловым и одновременно разноцветным. Нет — были самые любые цвета, цвета, которых не существует, но свет был лиловым, и свет был везде. Можно было общаться с любым предметом, но этот предмет больше не являлся собой — он был частью всего, и он жил, так же, как и ты, и ты не только любил, но и уважал его. Миша взял в руки травинку и понял, что готов говорить с ней, как с собственной бабушкой, и она будет самой высшей бабушкой из всех возможных. Но она не была бабушкой, она была травинкой, и это было самое чудесное открытие — то, что она травинка, а не бабушка, и с ней можно говорить.

Призрак чего-то женского возник в воздухе. Он был лучшим из всех и звал куда-то вдаль, куда-то вон из этого мира. Все, что угодно, ждало индивида, раскрыв объятия. Все, что угодно, было рядом, было здесь. Искомый мир был именно здесь. И все опять начиналось.

Миша Оно посмотрел внутрь себя, закрыл глаза и перестал ощущать предел. Миша Оно сорвал травинку, зажал ее в ладони, лег на спину и прекратил существование. Артем Коваленко умер.

Глава первая

Ничего не было. Иллюзии, и попытки создать историю, и желание сотворения страсти пробовали сделать что-то, но ничего быть не могло.

Миша Оно проснулся поздним утром в своей одинокой постели и изумился тут же нахлынувшему на его память целому каскаду какой-то надличностной невыносимой информации. Он вмиг ощутил все свои бывшие появления здесь — в мире поставленной свыше задачи — и эта сверхнаполненность души тайнами главной суеты, бывшими одновременно и страшными и смешными, отягощала собственную новорожденную Мишину личность, которая, однако, была пуста, словно только что купленный портсигар.

Когда-то — Степан Яковлев, когда-то — Артем Кибальчиш. когда-то — Сергей Шульман, теперь — Миша Оно. Можно проникать в самую глубь времен и существовании, даже до того, что… Впрочем, это все равно.

Однажды особь выпустили наружу. Поправив манжеты и выпив кофе, индивидуум сел в кресло и положил ногу на ногу. Все, что было, присутствовало как впервые — простая весна убивала собой любые смыслы и задачи, и можно было в самом деле придумать что-то новое и начать этот день с радости знания всех предыдущих путей.

— Чистая работа! Свершилось, — сказал то ли Миша Оно, то ли Элоиза Герасимова, любуясь на собственную явленность здесь, сейчас.

Наверное, в этом мире было воскресенье, поскольку бытовая прапамять не заставляла индивида вскакивать с места ночных сновидений и грез, чтобы мчаться производить духовный или материальный продукт в специально отведенном для этого месте, а напротив — позволяла существу отдохновение замереть в постели и размышлять о том, чем же наполнить отведенный ему сегодня отрезок существования, который был свободен от каких бы то ни было планов и задач, как джазовый музыкант, решивший сыграть что-нибудь эдакое без любых тем и нот для импровизации.

Все смешалось в голове Миши Оно. Он будто бы только что родился и осматривал свое мужественное тело с чувством удивления и любопытства. Он понял вдруг, что, если он начнет вспоминать свои бывшие рождения, которые он знал превосходно, он может дойти и до некоего начала, решив попутно различные вопросы бытия, волнующие людей и богов, и отгадать тайны мироустройства, найдя исходную точку, откуда произошло все остальное, в том числе и он сам; но точка эта скрывалась где-то в далекой глубине памяти, покрытая многочисленными слоями прожитых жизней, эротических воспоминаний и правильно понятых философских систем, поэтому ее поиск был достаточно длительным и кропотливым делом, требовавшим усидчивости и внимания, а заниматься всем этим с утра пораньше было очень лень.

— Фиг с ним! — воскликнул Миша Оно, ударив рукой по постели. — Я решу тайну Всего завтра на работе. Сейчас нужно подумать о том, чем же все-таки занять самого себя.

Это тоже было не так просто. Очевидно, где-то существовали друзья и подруги, наверное, еще из прошлых жизней, и Мише захотелось найти их и провести этот день как-нибудь глупо и просто, как и подобало существу, способному знать все. Но где же эти люди, куда они все делись, где же предвкушающие беседу друзья и желающие честной драки враги; где же вся эта прелесть чужих домов и женщин, и коньяка и самодельных наркотиков и любви? Миша икнул и пошел в гости.

И вот он шел по улице, удивляясь незнакомым, но хорошо понятным личностям, которые были повсюду. Все всматривались друг в друга, желая вспомнить прошлое и найти былых близких. Все люди — одно и то же, и Миша перестал их различать; даже половои признак был, в сущности, фигней, а то, что лежало в основе всего, кажется, было очень ординарно.

— Нет, я выясню это завтра! — сказал Миша, приостановив свои мысли на этом месте.

— Здравствуйте, Александр Иванович! — сказал ему старик, заглядывая прямо в глаза.

— Привет, Илья! — ответил Оно, протягивая руку.

— Ну уж нет! — рассердился старик. — Когда я был Ильей, ты вообще представлял из себя крошечную малютку по имени Параша и умирал от изнасилования в фешенебельной больнице. Моя фамилия — Хромов, мы с вами встречались в тюрьме. Я был вашим следователем и сильно вас пытал, помните?

— Да это было приятно, сука!.. — воскликнул Оно. — Я на целую вечность запомнил клевость твоего кастета, когда ты бил меня по черепу, пытаясь проломить его. Было нормально — прямо как в книжке.

— Я старался, — скромно сказал старик. — А помните, как я измывался над вашим половым органом? Как я резал вам мошонку?

— Это было чудно, старина! Просто прелесть! Такого блаженного страха и отвращения я, пожалуй, никогда не испытывал!

— Ну вот, я рад, что вам понравилось. А потом — я вставил в ваше анальное отверстие раскаленный прут — как вы замечательно кричали?

— Так ведь это было безумно больно! — расхохотался Миша. — Просто жуть! Да… Я помню эту жизнь. Я сел тогда в тюрьму за изнасилование пятилетней девочки… ух, как это было здорово! Да, Федор Федорович, это было одной из лучших жизней, прожитых мной…

— И мне очень нравится. Меня потом пришиб на улице какой-то ненормальный; перерубил мне позвоночник топориком и раскроил мне череп. Но я тогда не сдох — вот что самое приятное — и еще тридцать четыре года провел в приюте — без движения, в слепоте и глухоте!.. Представляете, какие экзистенциальные чувства я тогда испытал? Это неописуемо…

— Завидую вам! — сказал Оно.

— Желаете тоже?

— Только не сегодня. Может быть. в среду…

— Позовите меня, — вдохновенно сказал старик, — я сделаю все, как нужно. Мне тоже хочется кого-нибудь пришибить.

— Я подумаю, — мечтательно ответил Оно, погладив свою ногу. — А вообще-то, все таки, вы — гнусный стервец, и надо бы вам отомстить, да вот как-то лень…

— Пожалуйста! — надменно сказал старик. Миша Оно быстро оглядел его согбенную фигуру и сильно ударил его кулаком в грудь.

— Ox… — отозвался старик и плюнул в лицо Миши какими-то особо вонючими старческими слюнями.

— Ах ты, гнида! — воскликнул Миша, вытираясь; и тут же тремя резкими ударами в рожу старика поверг того на грязный тротуар, а потом стал бить его пяткой по хребту, наслаждаясь сотрясанием стариковской спины в синем плаще.

— Помогите… — стонал старик, захлебываясь слезами и соплями.

— Сейчас я тебя кончу, — жестко сказал Миша Оно, осматриваясь по сторонам, чтобы найти орудие убийства. Но в этот миг он увидел на горизонте улицы неприятный силуэт милиционера, который направлялся в их сторону, чтобы ликвидировать безобразное избиение старого человека. Миша коротко выругался, плюнул на тело старика и стал быстро улепетывать, чтобы его не арестовали, поскольку он не хотел сидеть сейчас в скучной камере и молиться о легком приговоре. Он был молод и был готов жить вечно. Он бежал и плакал, сознавая различие добра и зла; улицы были пусты и изумительно угрюмы. Миша Оно посмотрел назад, как в прошлое, и пошел в гости.

— Это было чудесно! — крикнул ему вдогонку оживший довольный старик. — Я жду тебя, мой милый, я хочу…

— Когда-нибудь я вернусь тебя зарезать, — тихо сказал Миша сам себе и вошел в подъезд — передохнуть и подумать.

Подъезд перед ним расцветал прелестью сторон света, и был наполнен упоительно-грязным воздухом пошлой любви и старых удовольствий, которые, словно детский портвейн, всегда присутствовали внутри личности душевного существа. Миша, улыбаясь, глядел на истерзанные жизнью стены внутреннего содержания подъезда; он любил их; они были самим бытием — полем боя и креслом для отдыха, всегда окружающим тебя простором, который не может предать, словно настоящая любимая, и вдохновенным уголком уединения, первых признаний и новых тайн.

— Да здравствует то, что здесь! — с некоторой грустью сказал Миша Оно и вышел из подъезда.

И он шел дальше по грязной улице, где стояли мусорные баки, внутри которых сверкал разноцветный и разнообразный мусор, отражающий мир, произведший этот мусор на белый свет в таком виде, и где все дома, окаймляющие улицу, были обшарпанными, одинаковыми и безобразными; и в окнах были видны злые жители, желающие съесть обильный обед и уснуть, хлопнув жену по заднице, и эти жители мрачно смотрели на путь Миши Оно, узнавая в его лице надменного неприятеля своих прошлых жизней. Миша очень любил эту часть окружающей его действительности и с наслаждением ступал ногами по искореженному асфальту, желая остановить нынешний вдохновенный миг своего существования, который был сейчас с ним и который собирался уже сгинуть и уйти неизвестно куда, как и все прочие моменты, бывшие раньше законной собственностью того, кто их переживает.

— Все бесполезно, все в прошлом, — печально проговорил Миша, вспомнив какие-то свои прогулки здесь, во время, когда он был старенькой бабушкой, болеющей тромбофлебитом.

Через несколько метров улица кончилась, и Миша вышел на некий пустырь, где лежали трубы, пустые бутылки и бумажки. Он пересекал этот пустырь, представляя себя космонавтом, который идет по чужому грунту и изумляется фактом своего истинного присутствия там.

— Замечательный пустырь! — отметил Миша эту секунду одной из своих жизней и подошел к невысокому серому дому, имеющему множество подъездов, столь же гениальных, как и уже описанный. Миша открыл дверь и вошел внутрь. Через какую-то часть времени он уже нажимал кнопку звонка квартиры на пятом этаже, справа от лифта.

Женская особь открыла дверь и посмотрела вперед.

— Здравствуй, моя милая, моя позапрошлая любовь, моя трагическая невеста, мой лучший античный друг! Я так ждал этой встречи; ты словно не существуешь для меня; ты есть ты, ты есть восторг, история и цель, я знал твои глаза и губы и твою дружбу, мы столько всего делали вместе, мы пили, целовались и шли по длинной дороге ночью; мы входили в города и обнимались в мрачных подъездах, мы дрались на шпагах и были готовы дать друг другу яд, мы смотрели друг на друга пронзительным взглядом истинного бытия, мы читали одну книгу в постели, мы воевали в пустыне с племенем умных и злых негров, и мы опять есть! — сказал Миша Оно.

— Это не я, это Петрович, — ответила женщина, отходя в сторону от дверного прохода. Миша ворвался в коридор и увидел Петровича, сидящего где-то рядом с окном. Он был очень стар и почти спал.

— Я обижен! — гневно сказал Миша, проходя в комнату.

В ней находились:

Семен Дыбченко (в прошлом — Андрей Узюк, Леопольд Христос, Анна Дай, Петя Жуев, Эрдене Болт, Катя, Пуки-Пуки, Жэлдо Мора Куинджи Петер-Долмач. Свиньин-сын-Власа, Владимир Ильич Коваленко, Миша Росляков. Параша Нефертити, Сергей Шульман, Любомудр Вереск, Сиявуш ибн Алейкум, Жу-Жу, Ва-Ва, Хакни-дохни, У, Бе-ме, Прр, Вввв и так далее).

Ольга Викторовна Коваленко (в прошлом — Константин Устинович Черненко, Леонид Ильич Брежнев, Анька Сопливая, Джон Иванов, Мирза Каку-Таку, Ааоуи, Уиооааа, Дыр бул щыл, Эжен Вальжан, Аркадий Заяицкий, Толька Тен, Сашка Ленин, Аристотель, А. Коваленко и другие).

Степан Петрович Верия (в прошлых жизнях — Никитка, сэр Лондон Уатт, Дерсу Недала, Великий Мудда, Илья Кибальчиш, Пу Ли Со, Веселый Дер-дер, Сука Пи-си, Анастас Фоменко, Надя Украинка, Арап Абрам, Сулейман ибн Давид, Го My До, Ра, Жадов и тому подобные).

Тоня Коваленко (в прошлых рождениях — Накасума Светлова, Гриша Оно, Аджубей Персидский, Ван Дер Грааф, Колька Жадобин. Тара-Бара, мистер Вест, Зигмунд Шнобель, Софрон Укачин, Хедже, Аллах, Федот Андреевич Яковлев, Иаков Ильич Лебедев, Змеесос, Сережа Нечипайло, Егор Радов, Джур-джур и прочие).

Петрович (в других воплощениях — Строптивый Софрон-Кулустуур, Алексей Максимович Парщиков, Раиса Лигачева, Алла Веско, Аммоний Лысенко, Н. Николайчик, Джон Ницше, Бер-Му-Бей. Супьянат Смородина, Червенко Кант, Артюр Марков, Баба-Шах, Ути-Пути, Го Мо Ро и так дальше).

Миша Оно смотрел на сидящих здесь персонажей и знал абсолютно все про них. Кто-то из них когда-то был богом. А может быть, нет. Миша подошел к окну и взглянул вниз. Образ некоей задачи, которую ему нужно совершить, пронзил его задумчивый ум. Но было все равно.

— Все это известно, все это прошлое, вся эта муть. А что же дальше? Я хочу вперед, в будущее, к себе, — тихо сказал Миша Оно. Никто не отвечал ему; все смотрели на него.

— Здесь нет ничего интересного, — громче проговорил Миша и раскрыл окно. Он встал на подоконник, почувствовав ветер снаружи и жгучий интерес внутри самого себя. Никто не мешал ему.

Миша Оно упал из окна и разбился.

Глава вторая

Было все. Попытки и поползновения создать что-то другое пробовали достичь некоей новизны в сочетаниях маленьких частиц меж собой, но и так уже все было, а остального не дано.

И Миша Оно возродился на сей раз в облике Антонины Коваленко.

С гордостью после разных своих детств и воспитании он ощущал иную половую принадлежность, сознавая ее такую же убедительность и прелесть, как и естество прошлого члена тела, и словно был готов к приему на своих будущих телах и иных органов, которые тоже придутся наверняка к месту и украсят физический смысл их бессмертного носителя. Первое время он любил стоять голым у зеркала, наслаждаясь собой и очень желая совершить с собой половой акт. Но потом он привык и не замечал своей ситуации и даже стал засматриваться на мужчин, которые шли по улицам и были агрессивны и милы.

— Ах, невероятно, я просто крошка, детка! — говорила Миша Коваленко самой себе, умиляясь. — Но я очень умная девочка со своей жизненной задачей. Я расту, как цветок, и я еще дева, но я очень умна и слегка ветрена. Трам-там-там!!!

И она прыгала вверх и задирала свою юбку просто так. Ей было семнадцать, и она собирала марки. Ее отцом в то время был Артем Лебедев, и он говорил:

— Миша, подумай о миссии, она высока!

— Я не хочу, папик! — жеманясь, отвечала Антонина, чмокая отцовскую щечку. — Помнишь, в позапрошлом рождении ты был изнасиловавшей меня тетей Дуней? Это было отлично, а сейчас я сама с усами. Не лезь в мою душу, не теши мне на голове кол, не надевай мои девичьи трусики себе на голову-сейчас не это время и не та реальность. Просто будь дурачком-папой, или я прикончу тебя в два счета табуреткой. И не называй меня по-мужски, потому что это грех нашей общей веры. А я хочу летать и играть.

— Это ты нарушаешь долг твоего отца, внедряясь в эту мерзость! — кипятился Лебедев, беря девушку за талию. — Ты б лучше решилась на инцест, занявшись со мной любовью, тогда бы это что-то да значило! А так ты и будешь жить, как прочие, и твой конец мне известен.

— Заткнись, отче, — отвечала Тонечка, — ты сам прекрасно соображаешь, что просто хочешь меня трахнуть, и не потому, что я твоя дочь. И совсем глупо с твоей стороны подводить какие-то высокие принципы под вполне обоснованную всем здешним укладом жажду кровосмешения — подумайте, как интересно, остро, возбудительно!.. Да ты сросся с этим миром, как со своим собственным, папочка, вот и все!

— Неправда! — рявкнул Лебедев, разгневанно ударив ладонью по ноге. — Это грязная ложь. Когда десять поколений назад я отрезал свой клитор и съел его на глазах у всей школы — тогда, согласен, я действовал ради собственного удовольствия. Я был еще недостаточно тогда зрел и верил во все, что нам талдычат в Центре Всего. Но сейчас… Подумаешь — переспать с папой! Кого это может удивить? Я спал с папами десятки раз. Откусывал ихние члены. Откручивал яйца. Это было до боли прелестно. Но тебе я предлагаю другое. Просто трахнуться со мной. Понимаешь? И именно обыденность этого деяния — без убийств, без зверств, без особой страсти (да и дадут мне каких-то лет семь) — будет означать восстание против этого прекрасного миропорядка. Или ты забыл, кто ты такой?!

— Я — это я, а ты, папка, дурак, — упрямо сказала Антонина. — Ты не понимаешь, что я отдам честь только богу.

— Какому?

— Ну что тебе, рассказать все его надпрошлое? Мне кажется, это великое существо, и оно будет со мной в веках и световых годах.

Коваленко замолчала, представив себе что-то ценное.

— Как знаешь, стерва, — проворчал Артем, отворачиваясь к стене. — сделай уроки и живи, как хочешь. Пусть свершится твое падение. Я всего лишь здесь и только отец. Да здравствует Федоров!

— Я согласна с этим, о, мой тятя! — серьезно проговорила Антонина и решила уйти гулять. И было все.

На бескрайней, как степь, улице, стояли великие дома со светом и огнем, и бывшие Владимиры и Лао сидели везде, обращенные в Месропов и в Миш и в другое произвольное имя; восторженные фонари удачно заменяли солнце, разные предметы путались друг с другом, как волосы в бородке вождей; улицы зияли, как площади, как утренние лица, как сырные деревни, как медовый сеновал ура! ура! это бывший Джон, а этот был просто зверем и отгрыз у Кати лямочку, и ее тело открылось, будто впервые — в красивом театре, и вся публика тут же встала с мест, словно на сцену вышел Высший, и хлопнула своими руками о другие свои руки; и улицы были вокруг, и шумели, как брюзжащий человек.

И эта улица была перед лицом, готовая к поглощению себя, и девичьи ножки имели каблуки, чтобы стучать по застывшему гудрону, который именовался «асфальт», и Антонина Коваленко начинала свой путь.

Этот путь. как и всегда, проходил через самые различные моменты, и все, попадающее в поле личного бытия, готово было произвести самораскрытие и предстать во всем своем многообразии и конкретности, ничего не предлагая, но просто радуясь данной встрече. Антонина, трогательно улыбаясь, воспринимала все, что ей было отпущено напоказ в эти миги. Ее тело шло, вертя бедрами, но мозги были заняты возвышенными ощущениями.

Внезапно рослый мальчик, вышедший из подъезда, тронул за плечо нынешнюю героиню. Она вздрогнула, обернулась, дернулась, словно ей за шиворот опустили ехидну, и громко сказала:

— Ах, блин!..

Мальчик плюнул и ответил:

— Волшебница, послушайте мои рассказы о нас с вами, вы же знаете меня, мы с вами где-то встречались, это повесть займет не так много, я вас никуда не лущу.

— Тебе сколько лет, сопелька? — презрительно сказала Коваленко, прихорашиваясь.

— Я стар, как сама история, я возник при зарождении всего остального, и уже тогда я был связан с вами… Впрочем, это можно опустить…

— Как и все последующее, — вставила Коваленко, почесав свой сосок.

— Но я так люблю вас! Послушайте — ведь вы же меня знаете?..

— Я не помню, — сказала Коваленко. — вас было так много, и все то же самое… Впрочем, говори, я все равно не занята сейчас ничем.

— Хорошо! — ободренно сказал мальчик, на секунду задумался и начал свое повествование.

Рассказ Мальчика

«Целую Вечность тому назад, когда еще не было ничего. и мир не был создан, произошло так, что возникло что-то. Много времени спустя философы и ученые будут сходить с ума, выясняя этот вопрос происхождения Всего из Ничего, но нас в данном случае он не волнует — начнем свой рассказ с того. что появилось Нечто — мельчайшая частица материи, самый маленький реально существующий объект, который хранил в самом себе Все, что было впоследствии, и вообще Все, что только может быть.

Я не знаю, насколько я шокирую и удивлю вас, если скажу вам, что этой мельчайшей частицей был я. Вполне возможно, — а в этом я уверен, — что вы не поверите мне и сочтете мои слова пустым бахвальством, хвастовством — ишь, мол, умник, нашел, от чего отсчитывать родословную, — но я просто прошу вас сделать это первое и главное допущение, тем более, что оно, как вскоре выяснится, и не так уж важно. Итак, повторю, что этим самым первым объектом сотворенного мироздания был я.

Мне было одиноко в этом качестве. Конечно, вы скажете, что ни о каких ощущениях и, тем более, мыслях в этом состоянии не может быть и речи, и я с вами соглашусь — но, все же, это не совсем так. Да, являясь самой элементарной из всех частиц, я не мог ничего, но не забывайте, что я имел в потенции все мироздание, а значит и любые чувства, настроения и даже мысли, и все это было в одном мне, в целостном и совершенном виде. Я был самодостаточен, я хранил в себе абсолютно все, и будучи в принципе самым ничтожным по сравнению с будущими творениями, я в то же время был самым великим. «Ага, — скажете вы, — о каком же одиночестве может говорить существо, равное богам? Существо, которое является всем?» Я и тут с вами соглашусь, да не полностью. Да, конечно, являясь эдаким абсолютом, казалось бы, чего желать еще? Но вы забыли тот факт, что, несмотря на свою всеохватность, я был некоей единицей, то есть одним, пусть даже и самым наполненным организмом. Я замыкался сам в себе, я хранил в себе все — но, заметьте, это было внутри меня, а что же вовне? Пусть ничего «вовне» быть не могло, пусть там мог быть только Господь — я знал об этом лучше вас, но все же тоска по неведомому, по тому, что «не-я» разъедала все мое существо. Я не знаю, как долго я пребывал в этом томлении — ведь времени еще не существовало — но вскоре оно закончилось.

Да, я не оговорился, мое одиночество кончилось в один прекрасный миг, когда я увидел вас.

Это было просто чудом. Таким же чудом, как мое собственное сотворение, таким же чудом, как тайная причина всего этого, таким же чудом, как Бытие. В один прекрасный миг вы были сотворены — вы возникли рядом со мной, абсолютно копирующие меня по внешнему виду (ведь никаких других форм быть не могло), но все же отличающиеся тем, что это были вы, т о есть не-я, а именно этого я так безнадежно ждал. Вы находились рядом со мной, а что такое рядом? Ведь пространства не существовало еще тогда — можете вы мне сказать. Это правда. И вот именно тогда я наглядно увидел, что между ничем и чем-то есть нечто среднее, есть переходное звено. Этим переходным звеном было это расстояние между нами. Вы не являлись мной, я не являлся вами, и в то же время мы плавно переходили друг в друга, словно между нами вообще не было зазора — его и не был, и однако он был. Вы скажете, что это — бред, что это противоречит всякой логике, но я видел это своей собственной абсолютностью, а это побольше, чем просто глаза! Я видел и чувствовал это. И так мы существовали друг рядом с другом.

И тогда я мысленно воскликнул: «Еще один шаг отделяет меня от абсолютной гармонии! Только полное единение с этим иным существом даст мне великое счастье Абсолюта, и я — и мы — и мы станем Богом, мы станем вообще Всем!»

Поняв это, я импульсивно дернулся в сторону вас, желая соединиться в блаженной вечности и в счастье. Если бы вы сделали такой же шаг, то единство было бы достигнуто, и тогда… Но — увы! Послушайте меня внимательно, ибо с этого момента начинается все дальнейшее, что только вообще случилось. Итак — я дернулся к вам в надежде на такой же ответ. Но — черт его знает, что случилось с вами — вы вышли вдруг из-под контроля, отпрянули куда-то назад, ликвидировали наше пограничное между чем-то и ничем расстояние и… все взорвалось. Так возникли пространство и время.

Многие времена спустя я анализировал это событие, и теперь мне абсолютно ясно, что же тогда произошло. Мы с вами были созданы словно для какого-то выбора, и нас крепко связывали законы, регулировавшие наше местоположение. И мы могли соединиться и сотворить Абсолют. Но вы не захотели этого. Вы произвели зазор между нами, образовав первое в реальности и пространстве, и, как только это случилось, законы были нарушены, и возникшая гигантская энергия разнесла нас на мелкие клочья повсюду. Так мы погибли с вами впервые — по вашей вине (я прошу запомнить) — одновременно создав весь этот разнообразный мир, который и сейчас нас окружает и тщетно силится достичь какого-то идеала.

Что же было потом… О, потом я искал вас повсюду, находил терял, снова искал. Мы меняли обличья и воплощения, становились кем угодно и чем угодно, умирали и воскресали, и все равно — прошлое неудавшееся единство, как проклятье, тяготело над ними Я помню себя в облике протона, по-броуновски мечущегося повсюду; и вот я встречаю, вас, и вы — нейтрон, и я готов составить с вами ядро, я стремлюсь к вам, испытывая божественное влечение в своих кварках; казалось, еще чуть-чуть и уже несколько новообразованных электронов свяжут нас навеки в устойчивую и прочную модель… Но нет — все было тщетно. как только я приблизился к вам. вы тут же издевательски и даже как-то насмешливо дернулись, как в первый раз, и немедленно распались на протон, электрон и антинейтрино. Эта троица агрессивно окружила меня, и мне пришлось улепетывать вдаль, оплакивая ваше смертельное превращение и свою неопределенную участь, ибо я был тогда стабилен, одинок и зол.

И так все и происходило в том же духе. Когда я был гордым атомом водорода и встречал вас в кислородном обличье, вы плевали на меня, подкладывая вместо себя какой-то хлор; когда я становился каким-то твердым и романтичным веществом, вы, словно последний садист, витали надо мной в виде какого-нибудь аморфного и бесчувственного газа; когда я был рожден половой клеткой, до дрожи желающей стать большим телом, то она — черт вас побери — зачала не от вас, хотя вы находились рядом и издавали, по-моему, даже какие-то гнусные смешки своей вакуолью, или не помню уже чем…

Другие состояния тоже не добавили ничего радостного. Когда я вытягивал свой жадный пестик в сторону вашей пыльцы, то пчела непременно летела куда-то к чертям, или же ее прихлопывали невесть откуда взявшиеся гады; моя черная икра еще ни разу не достигла ваших благоухающих молок, а находясь с вами в весеннем танце змей, вы непременно и успешно скрывались от меня в запутанных телах наших длинных подруг. Потом начались вообще несоответствия: когда я бабочкой летел на вас, то вы клевали меня птичьим клювом, кода же я был неуемной и тягучей погонофорой, вы стояли где-то в уединеньи дубрав у лукоморья, являясь дубом, и я не удивлюсь, если мимо вас проезжал князь Андрей!

Будучи однажды губкой, я чуть не сдох от тоски, наблюдая вашу ракообразность. Однажды я был самцом богомола, а вы были самкой — ура! Я начал подбираться к вам, но надо же было так случиться, что вы съели меня еще до начала полового акта! Я хотел кричать, визжать, обратить ваше внимание на нарушение закона природы, но вам было все равно, вы задумчиво пережевывали мои лапки, подбираясь к головогруди, и тогда сознание снова покинуло меня.

Но наступил новый день, и я ощутил свою мощь. Я помню яркий закат над морем, светло— зеленые леса и горы где-то вдали. Я стоял над обрывом и смотрел на берег, наслаждаясь природой и собой. Я был динозавром, и моя шея была длинной и мускулистой.

Вы стояли прямо около моря, переливаясь чешуйчатым блеском на солнце; ваша нежная змеиная улыбка сулила будущую нежность и симпатию, и волны омывали ваши аккуратные когти. Я не мог назвать вашу породу; я вообще не знал никаких имен и названий, поскольку мысли почти не вырабатывались моим небольшим, соответствующим малюсенькой головке, мозгом, но я сразу узнавал истинную суть и сущность всего и мог следовать за ними в любом состоянии и виде и при любом, из предложенных мне, времен.

Вы были прекрасны в этот раз на берегу, вы были восторгом ящеров, лучшей рептильной прелестью, существовавшей среди всего остального; хладнокровным страстным чудом, появившимся на фоне прибоя и заката, олицетворением истинной любви и природы, бытия и всего своего прошлого!..

По вашей великой длинной шее пробегали томные волны истинной грации, ваш сияющий стан манил меня и других; и, должно быть, сами боги восхищались вами и желали вас.

И я стоял и смотрел на вас, как высший жених, ощущая трепетную победоносность в своих членах и истинную прекрасную жизнь во всем, что есть собственно «я» и я напрягся и готов был перелететь через пропасть перед собой и через берег и покрыть вас, и быть с вами, и лизать вас раздвоенным языком и переплести наши шеи и отдать вам всю свою любовь и нежность, в основании которых находилось целое вселенское, бытийственное, доисторическое желание, готовое при первом же знаке участия обратиться в гром, или в молнию; и жечь, любить и царить над всем остальным миром и над вами! Я стоял, замерев, словно готовая к метаморфозам личинка какой-нибудь букашки, и ждал вашего взгляда и ваших чувств.

И вот вы посмотрели на меня, посмотрели в мои глаза своей чудной сплюснутой головой; ваш ротик приоткрылся, обнажив мелкие острые прелестные зубки; и какие-то слюни, словно у дебильных детей, повисли на вашей губе. Вы что-то пискнули, сверкнув желтыми очами; слюни упали в песок, оторвавшись от вас; и ваш рот немедленно закрылся, придав всему вашему облику что-то детское, обиженное и трогательное. Я немедленно взвился, как поднимаемый вымпел, издал тоже непонятный звук, и поднял свой короткий хвост максимально вверх, словно я салютовал каким-то наблюдателям, которые будто бы смотрели на все это сзади; и в этот миг только один шаг отделял меня от пропасти и от безумств.

Я стоял, смотрел и вдруг я понял ваш взгляд; он призывал меня, он хотел меня, он ждал меня. Я не мог больше сопротивляться; поднатужившись, я завопил во всю свою ископаемую глотку, вытянул шею, опустил хвост и прыгнул высоко вверх, в пропасть, к морю, к вам. Я помню этот короткий полет, свои конечности, распростертые, как крылья, неожиданное трезвое понимание вашего коварства, своей немедленной гибели, своей жертвенной красивой тупости, которая поместила меня в это небо над пропастью, чтобы дать мне в итоге болезненную безобразную смерть вместо вас. Я успел еще заметить ваш одобрительный взгляд, и он даже будто бы прибавил мне силы; вдруг я ощутил себя сказочным драконом, взмывающим в небесную высь и оставляющим за собой свое огненное дыхание, но — бамц! — все было кончено. Я расшибся об острые камни около ваших ног, моя кровь жалобным ручьем потекла в море, и плотоядные рыбы и другие существа гурьбой подплыли к берегу, словно вороны, или грифы, приманенные свежей большой добычей, отданной кем-то для них. И тогда Вы удовлетворенно повернулись ко мне задом и степенно удалились, и больше мы не встречались в этой жизни. Я умирал три дня, мучительно страдая и издавая крики и стоны, и мне казалось, что я выкрикивал ваше имя, которого я не мог знать. Так вы расправились со мной.

А потом… Потом, моя милая, мы прожили с вами вереницы длинных и коротких людских жизней и историй, мы были с вами едины и несовместимы, как противоположности в диалектике; мы встречались, расставались и погибали; я искал вас, я хотел вас, я ждал вас; мы переходили на «ты», мы пили на «брудершафт», мы встречались в тысячах обличьях, весь мир крутился вокруг нас. все было создано, чтобы создать нашу тайну и историю, но никогда я тебя не добивался! Милая, нежная моя, я помню как ты была совсем деткой, а я старцем пытался учить тебя любви, и ты своей пощечиной убила меня, разбив мне сердце; я помню, как мы были двумя монахинями, размышляющими о боге и о другом, и я пытался соблазнить тебя, но ты донесла, и меня сожгли на твоих глазах; я помню, ты была моим лучшим другом Сергеем Артемовичем Верия, и я пытался поцеловать тебя и трахнуть тебя, и ты обиделась и порвала со мной, и я был безутешен и повесился, и потом опять родился, и опять тебя встретил — ты была прокаженной, а я был принцем, и я тебя узнал, и сказал тебе о своей любви, и обо всем, но ты подумала, что я издеваюсь над тобой и скоропостижно скончалась, и опять ты родились в виде жирного бесчеловечного негра, а он был гориллой, я поймал тебя в джунглях, хотел изнасиловать, ты отсекла мне член ножом, убежала вдаль и долго смеялась, о. моя любовь, о, как же я тебя всегда хотел, ты мне никогда не давала, ты была фараоном, я был твоей наложницей, ты пренебрегла мной, мной одним, как будто тебе было так сложно, я подстерегал тебя в подъездах, в подворотнях, пытаясь изнасиловать, о. моя любовь, всегда ничего не получалось, ты меня однажды ударила бутылкой пива по башке, проломила череп, однажды я на тебе женился, свадьба, горько, первая брачная ночь. и снимаю с тебя трусы, ты не сопротивляешься, неужели, неужели, не может быть, я раздеваюсь, все нормально, у меня не стоит, как специально, я ждал слишком долго, и ждал мною веков и световых лет, тьфу ты, черт, ты нервничаешь, пытаешься меня возбудить, ничего не выходит, хочется выть. мы засыпаем, завтра иду к врачу, ты ждешь. ты меня хочешь, я попадаю под машину, скончался, не приходя в сознание, ты рыдаешь на могиле, от судьбы не уйдешь, через жизнь, я тебя приглашаю в гости, садись, хочешь вина, конечно, конечно, начинаю поцелуй, ты ничего не хочешь, говоришь, что я тебе совсем не нравлюсь, смеешься, уходишь, я доживаю до восьмидесяти лет, последний раз, я уже зажал тебя, говорю, все, любовь моя, маленькая моя, птичка, прелесть, как я тебя хочу, как я тебя люблю, я отдам тебе все, умру за тебя, ну ладно, говоришь ты, ладно, я собираюсь произвести это, землетрясение, на нас падает потолок, опять ничего, милая, милая, милая! Дорогая, дорогая, дорогая, любимая, любимая, любимая, я…

Сегодня я встречаю тебя, идущую по этой улице. Да, это ты.

Послушай меня!

Заклинаю тебя!

Отдайся мне сейчас!

Ибо вся эта история перешла все возможные границы и пределы, и дальше так продолжаться не может, и если и сейчас у нас с тобой ничего не будет (ты не смотри, что я маленький, я вполне готов), то для меня это равносильно полному концу всего мироздания и всех его смыслов, и краху вообще Всего. Я сказал».

Мальчик закончил эту тираду и победно посмотрел на Антонину Коваленко.

— Ну что ж, — сказала она. — Отлично придумано, складно говоришь, малютка. Я не могу сказать, что я ничего не помню, что-то, может, и было, но, по-моему, ты просто меня сейчас увидел, и тебе приспичило. Я, в принципе, не против, но мне очень лень. И вообще, я сейчас спешу, поэтому прощай, моя лапочка.

Она махнула рукой и быстро удалилась куда-то за угол. Мальчик стоял, словно его ударили резиновой дубинкой по башке, остолбеневший и пораженный. Потом, видимо кое-что поняв, он завопил: «Аааааа!!!!», и тут же куда-то сгинул.

Антонина Коваленко шла по улице дальше, наслаждаясь действительностью.

— Какой удивительный мир! — вдруг воскликнула она. — Я люблю тебя!

Мир в виде улицы расцветал перед ней, как степь, где в бескрайности стоят великие дома, внутри которых существует свет, и Яковлев с Лао борются за тайну и интерес, порождаемый всем, чем угодно, и тоже сидят в этих домах, словно готовясь отойти ко снам и насладиться передышкой в течении бытийственной реальности, погубить которую никак нельзя. Улица словно могла еще более улучшить свой чудесный ореол, и, как одушевленное существо, наверное, тоже имела память о своих прошлых историях и удовольствиях, испытанных в разных состояниях; и если бы улица предстала бы сейчас в виде своей явленной сути, то Антонина Коваленко тотчас бы накинулась на нее с целью изнасиловать и удовлетворить это желанное существо, и быть ее лучшей любовницей и подругой, и вместе плакать над утраченной невинностью и детством, а потом подарить цветок.

— Как я желаю тебя! — воскликнула Коваленко, озираясь по пустынным сторонам. — О, как я хочу…

Неожиданное зверское любовное желание пронзило все ее тело; она начала дрожать и трепетать, словно к ней медленно приближался хмурый маньяк с ножом, и голова ее стала отчаянно вертеться в поисках подходящей жертвы, словно бедра какой-нибудь вульгарной танцовщицы.

Где-то вдали шел мужчина, его лицо было романтическим и серьезным. Коваленко увидела его и тут же бросилась вперед, как на баррикады, обхватила мужчину за талию, чуть не сбив его с ног, и, встав на колени, стала говорить:

— О, милый, я тебя хочу, я так люблю вас! Я вдруг увидела вас, вы шли по этой самой лучшей на свете улице, я знаю всю вашу судьбу, ты для меня самое дорогое, будь моим, будь моим, будь моим!.. Только твое тепло развеет мою страсть, только твое добро разбудит мою жизнь, только твое кольцо покроет мой стыд. Я вас люблю, ангел. Вас когда-то звали так же; вы были Семеном Верия, а до этого вас называли просто — «Кибальчиш». Только ты и твое дыхание существуют для меня, только ты и твои волосы приводят меня в восторг, только ты и твоя родинка по-настоящему волнуют меня. Или я покончу с собой.

— Встаньте, — укоризненно сказал мужчина, — вы обознались, меня зовут Миша Лоно, и в прошлых рождениях я был совсем иным. И вам я не нужен, это просто минутная прихоть, а точнее — похоть, и она скоро пройдет. Я не для вас, я просто так, я ни для чего не предназначен. Кибальчиш вездесущ, а я иду по улице. Поэтому бросьте вы это, Михаил Васильевич, и продолжайте лучше прогулку.

Коваленко жалостливо слушала эту речь, потом начала плакать.

— Ты отринул меня, отказался, я тебе не нужна! О позор, о стыд, о ужас. Я сейчас самоколесуюсь. Но вы не правы! Вас покарает суровый дух любовной справедливости, и вам несдобровать. О, помни же свою Тонечку!

— До свидания, — сказал назвавшийся «Лоно», высвобождаясь из цепких объятий. — До новых других встреч.

Он пошел дальше, не оборачиваясь. Антонина, плача и стеная, сидела на тротуаре и смотрела вслед мужчине.

Внезапно ее осенила агрессивная мысль. Она засунула руку куда-то внутрь одежды и достала заряженный почти купидоновской стрелой арбалет.

— Я всегда ношу оружие, — негромко сказала она, прицеливаясь. Мужчина шел и ничего не слышал. Спущенная стрела воткнулась ему в левую ногу, пронзив ее насквозь. Он вскрикнул и упал. Довольная Антонина тут же примчалась и встала над жертвой, самодовольно улыбаясь.

— Что это означает? — страдая, спросил мужчина.

— Ничего; я подстрелила тебя, чтобы быть с тобой. Сейчас я вас изнасилую и съем.

— Почему?..

— Я вспомнила, что так делает самка богомола. Наверное, это чудно.

— Но я не богомол.

— Неважно, вы — мой любимый. Вы — моя милая букашечка…

Антонина легла рядом с мужчиной и стала гладить его. Мужчина все-таки стонал и, кажется, ничего не хотел. Антонина расстегивала его штаны и шептала нежные тихие слова. Лицо мужчины искажала боль; он, мучаясь, сказал:

— Ничего не выйдет, я не захочу вас. Изнасиловать мужчину невозможно.

— Посмотрим, — с вызовом ответила Коваленко, доставая мягкий и стылый мужской член из синих трусов.

— Вот видите… — почти улыбнулся мужчина.

— Послушайте! — резко сказала Антонина. — Не мешайте мне! А то я вас побью второй стрелой и в конце концов воткну ее в какой-нибудь ваш орган.

Мужчина испуганно заткнулся. Антонина начала обычные женские ласки, пытаясь добиться желаемого, но мужчина был совершенно холоден и неумолим, и на него не действовали никакие ухищрения разгулявшейся Коваленко, которая, хитро пыхтя и возбужденно причмокивая в такт своих деяний, уже готова была делать, пожалуй, все, что угодно, чтобы добиться своего, но в организме мужчины словно перерезали механизм любви, и он только жалобно стонал, печально рассматривая торчащую в ноге стрелу, и не обращал внимание ни на что.

— Нужно же вылечить тебя! — сказала Коваленко, беря стрелу в свою руку. — Тебе же больно и страшно.

— Ааа, — отозвался мужчина, закрывая в ужасе глаза.

— Потерпи, голубчик, — заботливо проговорила Коваленко и рывком выдернула стрелу из ноги.

— Аааа! — заорал мужчина, дернувшись, как эпилептик.

— Лежи теперь и отдыхай, — сказала Антонина, разрывая свое белое платье, чтобы перевязать мужскую рану, которую она сама так жестоко произвела острой безжалостной стрелой. После перевязки она ласково посмотрела в мужские глаза, ненавидящий взгляд которых начал постепенно смягчаться, и, изобразив на лице какое-то проникновенное и пророческое выражение, начала говорить такие слова:

— Послушай, ты действительно решил, что и могу тебя изнасиловать? Ты на самом деле думаешь, что я способна причинить тебе зло? Ведь я люблю тебя.

— Я… не знаю, — неуверенно прошептал мужчина, с надеждой всматриваясь в Коваленко.

— Ты думаешь, я могу быть плохой, неженственной и грубой с тобой — с моим единственным, трогательным и любимым? Ты же — моя истина, мой двойник, моя половинка, моя суть, моя тайна. Ты есть все, ты есть причина, ты есть предел, ты есть герой. Если ты мне скажешь слово, я буду служить тебе, я буду приносить тебе пиво в постель, я буду мыть твои ноги, я буду наслаждаться каждым твоим вздохом, я буду целовать каждую твою клетку. Я — твоя рабыня, твоя любовь, твое лучшее, твое другое тело. Ты чувствуешь себя во мне, как я тебя? Я есть ты, ты есть я, и мы вместе; и мы есть они. Никто не способен быть нами, только мы можем быть собой. Кто-то говорит «мы», но это неправда, ибо только здесь есть «мы», и вот ты и я, и это все. И поэтому убей меня, любимый, замучь меня, изнасилуй меня. Я только твоя, я только с тобой, я только в тебе.

Мужчина слушал эту речь, расчувствовавшись и почти готовый заплакать от умиления. Он слушал самый лучший голос Антонины Коваленко, и его глаза гордо смотрели вверх. Он был наполнен нежностью и симпатией от всех этих слов, и его оголенная мужская часть победоносно выпрямлялась с каждым предложением, сказанным Антониной, словно разгибающий спину раб, который более не желает пахать на гнусных жарких полях своего гада-плантатора.

— Иди ко мне, крошка, — только и смог сказать этот побежденный теперь мужчина, назвавший свою фамилию, как «Лоно».

— Ура!!! — закричала Коваленко, быстро снимая с себя трусы и подбрасывая их вверх, словно чепчик.

И она оказалась над ним, и ее полуразорванное платье обнажало ее смуглое тело и грудь, и любовный акт возник посреди них, лишая Коваленко девственной чести, и они были захвачены буйностью и подлинностью, и закрыли глаза, отдаваясь друг другу, словно не желали видеть самих же себя. Мужчина что-то медленно шептал, и повязка на его ране пропитывалась новоприбывшей от активных действий кровью, и видимо лишь любовная действительность, производящая вполне качественную анестезию, позволяла не ощущать эту ножную боль и не орать очень сильно, мешая наслаждениям самого близкого в этот миг другого существа. Антонина Коваленко словно перестала чувствовать что-либо, кроме какого-то сенсорного абсолюта; она как бы превратилась в сплошную эрогенную зону и вдруг отчетливо произнесла с той стороны существующего сейчас мира:

— Я прошу тебя… Я.

Нечто абсолютное передалось от нее ему. Мужчина почуял жуткую, ниспровергающую что-то основное, силу, идущую прямо по их нынешней связке. Он пытался бороться с этим, хотел сбросить эту вампирную ужасную женщину, пробовал прекратить этот момент, но все было напрасно.

— Из меня что-то уходит… — крикнул он. — Из меня что-то ушло! Из меня ушел «Я»!..

Антонина удивленно раскрыла глаза и посмотрела в мужское лицо. В этом лице не было изменений, оно жило, но было мертво. Случилось что-то главное, какой-то непорядок, какое-то истинное событие; и новообразованная тайна витала здесь, заставляя чувствовать некое истинное начало и пропажу того, что действительно есть.

— Я сдержу обещание, — сказала Коваленко и, приникнув к безликому лицу этого потерявшего свою настоящую самость субъекта, вцепилась зубами в ею нос, откусила его и проглотила.

— Какая гадость, — сказала она, когда все было кончено. Перед ней лежал безносый индивид, залитый собственной кровью. Он все еще состоял с ней в интимной связи. Он не шевелил более ничем, и не делал ничего.

— Где теперь твое «Я»? — задумчиво проговорила Коваленко. — Что случилось с ним, что случилось с тобой? Что будет, что не будет?

Вдруг дикая судорога пронзила всю ее плоть, отбросив ее от мужчины. Ее рот неестественно раскрылся, пальцы рук выпрямились, как лучины, живот дрожал, как возбужденный порнографией мальчик.

— Ты отравлен… — прошептала она, падая куда-то. Некоторое время в полутьме ее тело колыхалось и трепыхалось, борясь за свое право жить и сохранять бессмертную часть именно в себе. Но потом все прекратилось. Антонина Коваленко умерла.

§

— Что означает весь этот бред? — спросил Иаковлев, возникая среди буйной красы всего сущего.

Лао, радуясь нежданному возвращению в родные эмпиреи, находился где-то здесь, гордо выпячивая в разных измерениях то самое главное, что в нем было сейчас; и он самодовольно молчал, наслаждаясь обретенной вечностью и истиной, словно задача была уже решена и путь завершен.

— Я тебя спрашиваю, борец недоношенный!.. — закричал Иаковлев, носясь туда-сюда по миру, как угорелый. — Куда ты ухитрился попасть, где тот мир, что нам нужен, что означают все эти псевдотайны, мальчики и львы; что означает весь этот бред?!

— Это — жизнь, лапочка, — надменно ответил Лао, повесившись между звезд.

— Это — жизнь? О какой жизни ты говоришь? Что такое жизнь? Я спрашиваю тебя: где ускользнувший от нас кусок мироздания?

— Везде, — сказал Лао.

Иаковлев сокрушенно расколошматил какую-то параллельную Вселенную и озабоченно рассматривал тамошнюю мешанину мертвых тел. духовных вопросов и камней. Он был очень зол.

— Я тебя сейчас прикончу точно так же, — заявил он.

— Попробуй, — нагло ответил Лао, созидая двенадцать вечных матерей.

Иаковлев ушел в черную дыру, растворившись на несколько богов и героев, потом восстал из тьмы и жалобно пробормотал:

— Я так не играю. Зачем ты так? Мне уже неинтересно. Что ты хочешь доказать?

Лао задумался, совершая с собой половой акт. Потом закурил лучшую махорку, положил ноги на стол и медленно произнес:

— Идет, Я продолжаю историю. Ничего не было.

Радостный и умытый, Иаковлев по утреннему морю шел в сторону Лао, надеясь на тайну и интерес. Он мог быть всем, но не хотел. Он хотел хотеть быть всем. Он ждал себя и его. Он хотел умереть.

Они стояли сейчас в бункере, занимаясь вычислениями по-восточному. Они обнимались и смешивали свое тепло и дыхание, словно разнополые низшие существа; и они думали над тем, что случилось, и что будет потом, и они знали все и могли все остальное; и вселенская прелесть, возникающая вокруг них, приводила их в настоящий восторг одиноких творцов.

Иаковлев проникновенно плакал, прильнув к абсолютному плечу друга. Лао, расчувствовавшись, посылал в черную пустоту воздушные поцелуи, символизирующие настоящий союз и единство. Их сущности заполняли все бытие своим пронизывающим светом. Понимание настигло их в один тот же миг, как общая для всех беда, в которой нет виновных. Они осознали происшедшее и восхитились всеобщей красотой и многомерностью.

— Это не тот мир! — закричал Иаковлев, восторженно прыгая куда-то. — Это не настоящий мир! Это область искусства! Это — бред! Ура! Туры-пуры!

— Я знаю! — вторил ему Лао, вспоминая свои воспоминания. — Я понял! Я существую! Искусство! Подлинный бред поразил меня в самую суть. Это не тот мир!

— Хей, мама, бры-бры-бры!!! — кричал Иаковлев, словно индеец, радующийся солнечному восходу.

— Мэо-мэо-мэо! — отвечал Лао, напоминая утреннего отца, разбивающего на кухне тупой конец яйца (в мешочек) и заставляющего своего сына съесть полностью все, что на столе.

— Я был, я есть, я дал, я выл! Я — Иосиф Кибальчиш-ага! Вселенную, для вселенцев. Начинаем сначала, от яйца, из всего. Ничего не было, Артем Федорович, было все!

Так веселился Иаковлев, так плясал Лао, так танцевал весь мир.

— Ну что, — задумчиво говорил Лао, — Попробуем еще раз? Где эти гады, где эти гниды, где мой смысл, где моя любовь?

— Вперед, моя прелесть, — отвечал Иаковлев, плывущий в океане среди рыб и кораблей. — Давай, вперед! Ты на сей раз попадешь, ты на этот раз поймешь, сейчас ты умрешь!

— Что я должен делать? Что я должен сказать? Что я должен произнести?

— Грех! Ты должен пасть. Только твое падение сделает тебя им, только твоя гнусь превратит тебя в то, что спасет их, умерщвляя. Я хочу есть, мне нужны их души, мне нужна моя история. Итак, падай, милый, соверши этот грех, и тогда — все! Мир начался.

Лао осторожно высморкался и стряхнул пепел.

— Извини меня, но мы с тобой уже совершили грех, и даже много всего другого. Ты помнишь кровавую прелесть самопожертвования сквозь сирость униженных величий и согбенных чудес; терновый ореол растоптанной молитвы и тайны в дымке отчаянья, небытия и наказания для всех; страстную духовную живучесть, переживающую времена и века и не подвластную ни знамениям, ни истине; а также восхитительную глубину милых нравственных мук? Ты ведь знаешь, что особь выпустили наружу?

— Я помню Иоганна Коваленко, — серьезно отвечал Иаковлев. — Но, значит, все наши действия были освящены. Мы не сделали ничего плохого, это не было» грехом и ужасом, я не знаю, что такое грех, соверши его, сделай его, давай, давай, давай!

— Грех — это то же самое, падение может быть любым, — сказал Лао. — В этом наша ошибка. Как я люблю ошибки!!! Однако я совершу свое падение, совершу свой грех, сделаю все опять.

— Но как? — спросил Иаковлев.

— Как угодно. Можно сказать: «Раз, два, три», и все произойдет.

— Я согласен, — сказал Иаковлев и подумал: «Ну и отправляйся к черту!»

Лао восторженно щелкнул пальцами и проговорил:

— Я иду. Милый мой ты! Что нужно еще сделать, чтобы вернуться вперед? Воспоминания перевешивают, моя личность во мне, я совершаю простейшее действие, которое под силу даже козлу. Но станет ли оно моим истинным прощанием? Да здравствует мандустра.

Лао пал, став Мишей Оно, Иаковлев был там. Возник конец, ничего не было. Иоганн Шатров засмеялся. Центр взорвался, Семен агонизировал, Маша родилась. Тра-ля-ля.

§

«Все началось сновав — сказал Иисус Кибальчиш и расчесался на прямой пробор.

«Лао опять произвел его,» — написала Антонина Коваленко, созданная, чтобы мыслить и знать.

«Я не помню конца,» — подумал Я.

Что-то произошло.

§

Шеперфилл сидел и пил кофе. Миша Оно проснулся утром в своей комнате, на стенах которой сияло отраженное солнце. Он был рожден, как и все остальные, с красной звездочкой на левом виске, которая символизировала истинное бессмертие и была его личным выходом к иным жизням и реальностям. Он существовал сейчас как юный струльдбруг и смотрел на самого себя в зеркале с видом весьма любопытного существа, постигающего самую суть.

Он помнил свое раннее детство и другие воспоминания, которые, словно душная змея, сдавливали его тело и душу страстной ностальгией. Какие-то женские лица и сиськи вставали перед его внутренним зрением, высекая из настроения гордость причастности к массовой жизни всех остальных. Миша Оно был готов ко всему, хотел все, и не знал, чем заняться в ближайшую секунду. Убийственная радость наполняла его; он прыгнул вверх просто так и захотел общения и познания. Он пошел варить кофе.

Кофе был здесь, кофе был с ним, кофе кипел и мечтал быть выпитым. Было утро, было поздно, было солнечно. Солнце пронзало черноту кофе внутри чашки, как шпага, прокалывающая горячее сердце. Пенка кофе, как блистательная женская шапочка, покрывала внутренность напитка. Рядом лежали другие предметы, и ничто не могло нарушить их существования. Множество банок стояло внутри шкафа, они сверкали и были красивы и разноцветны; лиловый диван углом был готов усадить на себя любого, и Миша был одет в лиловый халат и кожаные тапочки, и сидел на этом диване, положив ногу на ногу. Мир любил Мишино присутствие и словно желал убаюкать его своими мягкими аксессуарами, состоящими из посуды, одежды и темных коридорных углов. Внезапно стал звонить телефон, Миша взял трубку и услышал некий голос.

— Это ты, мой друг? Вперед, пошли со мной, тебе будет интересно, тебе нужно найти себя. Я жду тебя в два часа на Площади Прекрасного Мгновения, и ты должен быть вовремя!

— Хорошо, — сказал Миша Оно.

Он повесил трубку, залпом допил остывший кофе и пошел надевать шикарный костюм, состоящий из ярких цветных частей. Он повязал галстук и скоро был готов к дальнейшим приключениям.

— Гениально! Я могу умереть, — сказал Миша Оно и пошел в гости.

§

Лао умер. Миша Оно шел по улицам, насвистывая восторженные мелодии, приводящие его в благодушное состояние. Перед ним были сияющие улицы с разноцветными домами из стекла, вывесками и магазинами. У входа в аптеку сидел нищий и умиротворенно протягивал руку. От него пахло одеколоном и свежестью.

— Будь счастлив всегда, молодой человек! — радостно приветствовал нищий Мишу, — Подай немного денег.

— По-моему, вы богаче, чем я, — сказал Миша, усмехнувшись.

— Возможно, — ласково ответил нищий. — Но ведь я — нищий. Мне нужно подавать. Вам приятно достать монету из кармана, приятно сознавать свою нравственную высоту, приятно делать добро. Вы кладете ее в морщинистую руку. Вы не знаете моих доходов и никогда не узнаете, если не будете социологом, учетчиком или кем-нибудь из этой области, и вам всегда будет казаться, что вы осчастливили меня — а разве это не чудесно?

— Вы правы, я забыл, — сказал Оно, но потом добавил: — Однако иногда бывает приятней наоборот совершить что-нибудь мерзкое, например убить вас. Мазохистические муки иногда сладостней рая.

— Конечно! — просиял нищий. — Но сейчас, как вам известно. убийство нищих не в моде. А следуя моде, вы ощущаете себя современным молодым человеком, имеете успех у женщин, и это прекрасно!

— Да, но часто бывает приятней как раз идти против моды. Вы говорите: убийство нищих не в моде. Я слушаю вас, а сам медленно приканчиваю вас, скажем, нанося вам бритвой глубокие и длинные раны. Я смотрю на вашу кровь, на ваш обезображенный облик, предвкушаю свою будущую казнь, чувствую, какой же я немодный и испытываю истинное мазохистическое наслаждение. Разве нет?

Нищий задумался, потом сказал:

— Похоже, что вы достаточно умны для своих лет, мне даже трудно вам возразить. Что ж. выбирайте сами. Вы меня так озадачили, что я сам запутался.

Миша Оно задумался и думал минут пять. Потом он сказал:

— Я решил: я не буду вас убивать. Мне лень, и не то настроение. Сегодня солнце, тепло, синее небо, и мне хочется быть добрым, трогательным и великодушным, поэтому возьмите мои деньги, и пусть умножатся ваши дни и мгновения!

Нищий взял деньги и растроганно вздохнул. Потом бросил их в мешок с другими деньгами и поправил свои изящные лохмотья, словно ожидая предстоящего шествия дам.

Миша Оно пошел дальше и действительно испытал некую умиротворительную радость в соответствии с тем, что сказал человек, который был старше и, наверняка, опытней в удовольствиях, чем он. Город вокруг услаждал зрение и чувство родины своей красотой; верхи зданий блестели в небе, гармонируя с нерукотворной природой, и день только начинался. Миша пришел на Площадь и тут же увидел человека, к которому он шел.

— Здравствуйте! — сказал человек. — С прибытием. Вы меня помните?

— Я должен вас знать и помнить, — ответил Миша.

— Меня зовут Иван Петрович Лебедев, Я решил занять вас чем-нибудь, ведь вы еще не определились.

— Я не помню, — сказал Миша, — Я проснулся.

— Это нормально, — улыбаясь, проговорил человек. — Мы пойдем с вами в гости, вы должны выбрать, вы должны кем-то стать. Кто вы?

— Не помню, — сказал Миша. — Я — никто, я — вообще.

— Вы должны выбрать, — улыбаясь, сказал Иван Петрович. — Пойдемте. Я приведу вас в интересную компанию. Вы можете остаться, можете уйти. Я развлеку вас. Вам скучно?

— Я проснулся, — ответил Миша. — Мне понравилась погода. Я хочу выпить пива.

— Вы любите девочек? — спросил Иван Петрович.

— Это приятно, — ответил Миша.

— Пойдемте, — сказал Иван Петрович.

Они пошли вперед, Иван Петрович улыбался, щуря глаза; свою левую руку он положил в карман пиджака, а правой махал туда-сюда в такт ходьбе. Навстречу шел негр, он вытащил арбалет и сказал:

— Я прикончу тебя, Дульчинелла!

— Идите внутрь! — отмахнулся от него Иван Петрович, издавая какой-то странный цокающий звук. — Не до тебя!.. Негр замер, роняя арбалет на ровный асфальт.

— Что это? — спросил Миша Оно.

— Легкий психологический удар. Я не хочу сейчас умирать, мне не до этого.

Они пошли дальше, глядя по сторонам. Где-то сидел человек и пил пиво, и он настолько сочетался с пивом в кружке, вливавшимся в его тело через рот, что можно было просто умилиться и застыть на этом месте, рассматривая наслаждение этого удовлетворившегося малым существа, назначение которого было в пиве, и в кружке, и в остальной такой же эстетике. Миша Оно решил так и сделать, остановившись, но Иван Петрович волевым жестом заставил его идти дальше и вскоре подвел к блестящей лиловой машине, которая стояла в тени под раскидистым деревом, словно приглашающем философов и лентяев отдохнуть в своей тени и увидеть какой-нибудь вещий сон.

Иван Петрович открыл дверцу и предложил Мише сесть внутрь. Миша сел на заднее сиденье и стал ждать дальнейшего. Иван Петрович завел мотор, включил кондиционер, магнитофон и выехал на длинную дорогу, которая почему-то была пуста.

— Вперед, мой друг, — воскликнул он. — Я дам вам все! И они помчались вперед с большой скоростью, и какая-то прекрасная музыка очень громко звучала из динамиков и словно входила в самую душу Миши Оно, заставляя ее сладостно трепетать, как влюбленное сердце, и ожидать лучшего и приятного. Иван Петрович закурил сигарету и вдруг спросил:

— Что вы должны делать, в чем смысл?

— Я не знаю, — сказал Миша. — Я буду знать.

— Хотите сейчас разбиться?

— По-моему, нет, — сказал Миша. Они ехали мимо города, который был справа, и Иван Петрович посмотрел туда с грустной улыбкой.

— Вы видите Центр? — спросил он, снижая скорость машины. Миша Оно посмотрел и увидел Центр, который сиял рядом с городом, рождая в душах загадочное сомнение. Там шло распределение персоналки, и судьбы возникали, победив смерть и ничто. Возможно, там было правительство, или же другие власти и силы; и хотелось спрыгнуть и бежать в Центр, и понять его правду и реальность, и его право руководить действительностью, но красивая охрана не давала прохода; и хотя было очень популярно самоубиваться, прорываясь ближе к исходному концу, эта внутренняя тайна Центра хранилась замечательно и надежно, и никто не мог проникнуть внутрь, не завершив на подступах свой путь. Сейчас, смотря на мужественных солдат с автоматами Калашникова, стоящих у стен Центра, Миша Оно ощутил подлинную прелесть получения смертельной пули от них; и он любил их и хотел их дразнить и пытаться убить; наверное, этот момент прорыва к началу Центра и немедленного достойного умирания под расстрелом не пропускающих никого сволочей был самым лучшим из всех, которые только можно представить и осуществить, и Миша Оно поклялся, что он когда-нибудь сделает это, и, может быть, будет там — где нет никого, кроме тайны и каких-то еще людей.

— Центр неуязвим, — сказал Иван Петрович, нажав на газ. — Это — необходимая тайна. Как вы считаете?

— Я не помню, — ответил Миша Оно, пытаясь что-нибудь придумать.

— Мне кажется, что наш великий лидер Артем Коваленко должен знать истинный смысл Центра.

— Наверное, — сказал Миша, зевнув.

Потом они ехали молча и в конце концов подъехали прямо к дому, в котором было множество квартир. Иван Петрович вышел из машины и достал бумажку из кармана.

— Чудно, — сказал он. — Вот — адрес, вот — телефон. Вперед, Миша, знаете куда мы идем?

— Нет, — равнодушно сказал Оно.

— Мы идем с вами в одну религиозную секту. Они исповедуют религию, называемую «муддизм». Они поклоняются великой Мудде. Вы слышали об этом?

— Да, — сказал Оно.

— Замечательно. Они вам расскажут обо всем. Это очень интересно.

Как только Миша и Иван Петрович вошли в подъезд, сзади раздался тяжелый стук. Иван Петрович оглянулся и недовольно сказал:

— Кто-то выпрыгнул из окна и разбился.

Миша, не оборачиваясь, подошел к лифту и нажал на кнопку. Через некоторое время он уже громко стукнул в дверь квартиры, поскольку там не было звонка.

Дверь раскрылась, и в проеме появился маленький толстый человек, в красных трусах, мантии и женском лифчике, надетом на черную рубашку. Один ус этого человека завивался вверх, как у царя, второго уса не было. На лбу человека был нарисован крест, пятиконечная звезда и написано: «Тыр-пыр». Вид его был величественный и серьезный.

— Здравствуйте, — сказал человек, — меня зовут Семен Верия. Слава великой Мудде! Кто вы такой?

— Это мой друг Миша Оно, — суетливо сказал Иван Петрович. — Я говорил вам. Я хочу приобщить его к мудрости.

— Хорошо, — миролюбиво сказал Верия, широко распахивая дверь. — Заходи, юноша! Вы попали как раз на начало службы. Сперва я расскажу вам в двух словах о нас, потом мы устроим четыре таинства и закончим богослужение характерно.

— Как? — спросил Миша.

— Вы увидите это. Можно на «ты»?

— Можно, — сказал Миша.

— Ты еще молод, дорогой мой, а я уже просуществовал львиную часть положенного мне сейчас, — проговорил Верия, запирая дверь. — Берите тапочки и проходите, мы откроем тебе самые глубокие тайны муддизма.

Миша надел тапочки и пошел по коридору. Потом он задумчиво повернулся к толстому человеку и спросил:

— Но почему вы так хотите мне рассказать о тайнах муддизма? Ведь вы же совсем меня не знаете!

— Именно поэтому я хочу поведать тебе главную суть, — хитро улыбаясь, ответил Верия. — Муддизм — очень оригинальная религия, и поэтому я считаю твой вопрос первым из всего того, о чем ты можешь меня спросить: и как только мы расположимся, я начну свой бесподобный ответ.

Миша удовлетворился этой фразой и вошел в комнату. В комнате был полумрак, горел небольшой свет, и окно было плотно зашторено. На стенах висели какие-то высушенные растения и цветные тряпки; кое-где были нарисованы фигуры людей (некоторые с двумя головами), а также животные и рыбы; на почетном месте в какой-то нише был наклеен на стену огромный бумажный черный круг, а рядом с кругом кто-то изобразил омерзительную женскую рожу, накарябанную так бездарно, что даже ее гнусность, сразу бросающаяся в глаза, была в общем неубедительной. В креслах сидело двое мужчин и две женшины. Один мужчина был голым, другой одет в шубу. Одна из женщин была наполовину лысой, или бритой, и голой ниже пояса. Зато верхняя часть ее тела была полностью покрыта золотой блестящей блузкой, к которой был пристегнут значок с написанным на нем неприличным словом. Другая женщина была одета во фрак, черные брюки и имела роскошные рыжие волосы. Все эти люди пили напиток красного цвета и курили трубки.

Семен Верия значительно указал Мише и Ивану Петровичу на пустые кресла и объявил присутствующим:

— А вот и наши гости, товарищи! Это — великолепный и грустный Миша Оно, а это — тот самый Иван Петрович Лебедев! Познакомьтесь с ними.

Тут же лысая женщина, голая ниже пояса, вскочила с кресла, словно солдат, увидевший генерала; вытянувшись, она совместила свои привлекательные ляжки и проговорила:

— Ольга Викторовна Шульман!

Потом она поклонилась, чуть не ударившись лбом об пол, и села обратно. Рыжая женщина, сидящая рядом, небрежно кивнула незнакомым ей людям, говоря:

— Меня зовут Антонина.

Голый мужчина улыбался и смотрел прямо в глаза Миши Оно.

Он смотрел, смотрел и смотрел, наконец Миша сказал:

— Ну, и как вас зовут?

Но он продолжал смотреть и улыбаться.

— Ничего страшного, — ответил другой мужчина в шубе. — Он не хочет говорить, наверное, он дал себе пятиминутный обет молчания.

— Почему пятиминутный? — спросил Миша.

— Не знаю, — удивился мужчина, — может быть, получасовой. Меня зовут Афанасий Чай. Мы все муддисты, а это — наш верховный жрец Верия. Сейчас он расскажет тебе самую главную суть нашей веры, а потом мы примем тебя в лоно нашей церкви, потом… по-моему, будут четыре таинства, а потом — характерный конец.

— Какой? — спросил Миша.

— Ты увидишь. Семен Артемьевич, я думаю, можно начинать. Верия улыбнулся, достал два стакана и дал Мише и Ивану Петровичу.

— Для чего это? — сказал Иван Петрович.

— Для алкогольного напитка. У нас сегодня служба с алкоголем.

— Прекрасно! — обрадовался Иван Петрович.

— Слава Мудде!!! — немедленно отозвался Верия, потом достал бутылку и налил напиток. После этого он сделал очень серьезное лицо и сказал:

— Итак, я сейчас расскажу вам, дорогие товарищи, главную суть нашей самой гениальной религии — муддизма. Муддизм, или поклонение великой Мудде, возник недавно и вобрал в себя главные истины и смыслы всех предшествующих религий. Прежде чем изложить вам эзотерические принципы муддизма, я хочу напомнить вам — а особенно тебе, Миша, — наше положение здесь, в мире, при котором мы не умираем, а лишь переходим в иные личности. Поскольку нам всем это абсолютно точно известно — Центр, ведь у нас постоянно перед глазами, красные звезды на наших висках, смерти происходят, рождения тоже, все нормально, бытие сохраняется (я думаю, все помнят «Закон сохранения бытия»?), то, казалось бы, о какой религии можно говорить? В чем ее смысл? Как можно верить в то, что абсолютно точно не существует? Какая в этом цель, раз мы и так бессмертны? Да, так кажется на первый взгляд, и поэтому большинство участников нашей реальности ограничиваются гражданской лояльностью по отношению к Центру, наслаждаются убийствами и самоубийствами, и вообще, всем, — впрочем, вы это и сами знаете… Но-это примитивная точка зрения, это совершенно утилитарный взгляд на религию, как на некий способ достижения чего-то еще, более приятного, чем сейчас; конечно же, этот взгляд доминировал всегда до Новой Эры, и это понятно; слово «религия» означает «связь», значит, мол, о какой самоценности религии может идти речь?

Нет, граждане, именно в самоценности смысл веры; «верю, потому что абсурдно», царствие божие уже наступило; нет «нужды искать чего-то еще! Именно высшая вера и заключается в том, что мы верим в невозможное, «в то, чего ни в коем случае не будет; в то, что нам не суждено: мы, муддисты, верим в Истинную Смерть!

Семен Верия перевел дух и продолжил:

— Мы верим в то, что мы не возродимся. В единственность нашего существования сейчас. И больше того: мы верим в отсутствие Бога и вообще, если хотите, в Ничто! И даже не в Ничто (я раскрою вам последнюю тайну), ибо Ничто уже есть нечто божественное; оно пишется с большой буквы, и по некоторым теориям состояние «Высшего» Просветления как раз и есть Ничто. Мы» Же верим в нечто Абсолютно Маразматическое; в то, чего точно нет, не существует и никогда не могло существовать. Вы угадали — это Великая Мудда! Посмотрите — она изображена здесь в двух видах. Вот этот черный круг, символизирующий ее действительную не-бытийственность, и этот портрет, который нарисовал какой-то пьяный идиот. Видите, насколько это не сочетается с представлением о Боге? Правильно — только такая религия возможна сейчас, только это может быть истинным спасением, только одно это и остается нам! Истинный муддист, поверивший в реальность Смерти, погружается в бездны натурального отчаяния, подлинной трагичности Всего; и только тогда перед ним раскрывается истинное лицо мира. Мы все радуемся бытию, все кайфуем от реальности; но, поверьте, ваши удовольствия — ничто перед удовольствиями уверовавшего муддиста, который переживает смерть каждой секунды, как смерть всего мироздания, для которого Мгновение на самом деле Прекрасно! Муддизм — это только на первый взгляд печаль и ужас; муддизм на самом деле — это счастье! В конечном счете, даже если и не воплотится величавая, полная истинного смирения, молитва муддиста об истинном личном умирании, все равно его эта жизнь намного счастливее жизни простого участника реальности. По этому всему видно, чго длн муддиста нет каких бы то ни было святых символов, или обрядов; с другой стороны — любые символы и, обряды могут быть для него святы. Поэтому мы так прекрасно одеты: нам нравится дурачиться и играть в религию, ведь муддизм — это еще и игра; его главная задача — продемонстрировать, что вера в бессмертие и Высшее — это бред, а все остальное — занятная игра в обряды, поэтому муддизм может использовать абсолютно какие угодно обряды и одежды, и они выбираются в зависимости от времени года, погоды и настроения муддистов.

— Семен Берия опять замолчал на какую-то секунду, удовлетворенно отметив внимательную тишину, наполняющую комнату.

Потом сказал:

— Итак, цель муддизма — спасти и сохранить религию как таковую. Ибо только религия как вера во что-то невозможное, имеет право на жизнь. Будь то бессмертие, будь то все, будь то смерть. Посмотрите, как легко употребляем мы эти высокие слова! Поэтому то, что осталось нам сейчас — с нами, это есть великая Мудда! Да здравствует великая Мудда!!!

— Да здравствует великая Мудда!!! — отозвались остальные муддисты и стали бить себе щелбаны по правой щеке, одновременно открыв рты, так что получался какой-то дебильный неприятный звук, похожий на выливание бутылки вина из горлышка.

— Мудда… — смущенно сказал Иван Петрович Лебедев и отбил себе такой же щелбан.

— Молодец, Петрович, — сказал ему Верия, благодарно посмотрев в его глаза. — Ты уже ступил на путь истинной смерти!

Полулысая женщина, голая до пояса, встала с кресла, начала прыгать и кричать:

— Пу-пу, пу-пу, пу-пу!!! Моя любовь к Мудде безгранична, и я умру!

Голый мужчина неожиданно встал, изобразив подлинный экстаз, бросился к черному кругу и завопил:

— Убей меня, распни меня, не возрождай меня, Мудда!!! Только ты есть истина, только ты убиваешь навсегда!

Мужчина в шубе, называемый Афанасием Чаем, тоже встал и хрипло сказал:

— Кукирочки, кукирочки, кукирочки — буздик! Кукирочки, кукирочки, кукирочки — буздик! А-а-а-а-а!!! Мудда!!!

Семен Верия встал в круг, засунул свою руку прямо в трусы, видимо положив ее на член, потом сказал:

Аздрюнь, гардец, люлюшка! Пиранца-пупиранца! Жэ-э-э-сса лиловая! Мудда Корабала Пюк.

Это есть главная молитва муддизма, я ее только что придумал. Здесь соблюдены все условия нашей религии: непонятность (подлинная таинственность), узнавание (какие-то слова понятны), окказиональность появления (только что придумал), мара-зматичность (бред сивой кобылы), несамостоятельность (похоже на заумные стихи), гениальность (гениально!). Конечно, тебе кажется, Миша, что и ты так можешь. Что ж, дерзай, моя пташка, скоро мы тебя примем в наше лоно, и ты скажешь свою первую предсмертную речь. Ведь для муддиста предсмертно, марикон ты мой семейный!

Рыжая Антонина встала на колени и тихо сказала:

Я здесь стою, как изваянье, Вымаливая смерть себе; Свеча горит моим страданьем И плачет о моей судьбе; Мое прибежище есть Мудда. Она живет во мне всегда; Я верю в истинное чудо: Не возрождаться никогда! Ура! Ура! Ура! Ути-пути, лапочки мои!..

— Подождите! — сказал Миша Оно. — Я, конечно, понимаю ваши восторги и вопли, но я с вами совершенно не согласен, и, если хотите, выскажу свои замечания.

Муддисты немедленно прекратили самозабвенные камлания и недоуменно посмотрели в сторону Миши.

— Мне странны твои слова, о мой брат в Мудде, — сказала Ольга Викторовна, почесывая себя между ног. — Однако говори, мы выслушаем тебя!

— Говори, Миша, мы тебе разрешаем, — гордо произнес Семен.

— Хорошо, — сказал Миша и начал свою речь: — Итак, товарищи, мне, во-первых, было очень интересно послушать ваши рассуждения о религии вообще и о муддизме в частности. Признаюсь, эти секунды моего бытия были далеко не самыми неприятными, а вообще — даже было все достаточно кайфово. Но я не согласен с вами в принципе. Вы утверждаете, что только жизнь уверовавшего в подлинную смерть муддиста по-настоящему приятна, ибо все мы знаем о нашем будущем перерождении, и нам все до фени. Это не совсем так. Почему вы думаете, что мы воскреснем? Конечно, думать иначе — государственное преступление, но однако же, вся ваша религия вырастает из конъюнктурной убежденности и боязни высказать некие сомнение… Тише, тише, сейчас я исправлюсь. Конечно, я не сомневаюсь в нашем возрождении, но — вот тут-то и надо создавать религию; религию в помощь государству, так сказать, поддержку общественной установке на бессмертие религиозными постулатами, поскольку — чего там греха таить — не все так умопомрачительно лояльны, как вы. Я понимаю, вы скажете, что глупо сейчас создавать государственную религию, но, во-первых, вы будете согласовываться с Истиной, а для всех религий это было всегда главным, и, во-вторых, вы будете оригинальны в том, что пошли проторенной дорогой и не стали оригинальничать, а это уже Достаточно приятно. С другой стороны, если оставить вашу религию именно в этом виде, я не согласен с тем, что муддическая жизнь приятнее жизни рядового участника реальности. Это неправда! Свою прелесть от каждой секунды бытия и осознание гого, что так будет вечно в любых вариантах тел и душ, я не променяю ни на какие предсмертные ощущения запутавшихся сектантов!

Миша ударно закончил и даже стукнул кулаком по подлокотнику своего кресла в такт речи. Все молчали, не зная, что ответить на это. Наконец Семен Верия, запинаясь от прилива чувств, сказал:

— А как же твоя задача, твоя цель? Ведь ты…

— Какая цель? — сказал Оно. — Я есть я.

— А кто ты? — подозрительно спроси Верия.

— Я — никто.

— Это запрещено! Будь муддистом, и ты станешь им. Будь с нами, мы можем все. Нам все разрешено, и мы любим всех.

— Мне всегда все разрешено, — сказал Миша гордо. — Я пока не буду вступать в ваше лоно, но с удовольствием посмотрю вашу службу.

— Хорошо, — мрачно ответил Верия и подошел к черному кругу.

После того как он с подобострастием посмотрел в центр круга в течение примерно пяти минут, он задумчиво сказал:

— Мы сегодня не будем заниматься официальной частью службы. Вы уже примерно представляете… Перейдем к таинствам. Таинство первое: съедание свеклы.

— Ну и что? — спросил Миша Оно.

— Что? — сказал Семен.

— Какова тайна свеклы? Что в ней таинственного?

— О, это великая тайна… — одобрительно улыбаясь, проговорил Семен, — Но нас свекла волнует лишь потому, что она тайной не становится — она ни во что не превращается. Попрошу свеклу!

Немедленно мужчина в шубе, словно покорная медсестра на операции сердца, достал из кармана свеклу и протянул Верия. Тот очистил кусочек, отрезал его и немедленно съел, слегка поморщившись.

— Абу! — сказал он, — Абу! Видите, я говорю некое заклинательное, мистическое слово «абу», а свекла остается свеклой!

— А чем же она должна быть? — спросил вдруг Иван Петрович.

— Да чем угодно! — воскликнул Верия, съедая еще один кусочек. — Такое же таинство нас ожидает с алкоголем. Он не превращается ни в кровь, ни в хлеб, что доказывает бредовость различных религиозно-государственных идей. Сейчас вы сами все увидите. Давайте выпьем!

Все муддисты немедленно подняли наполненные бокалы. Миша и Иван Петрович тоже встали, выжидая дальнейшее.

— Чин-чин! — сказала полулысая женщина. — За великую Мудду!

Все чокнулись и выпили залпом.

— Вы поняли? Вы ощутили? — вытирая рот носовым платком, спросил Верия. — Это — алкоголь?

— Я не знаю, как у вас, а в моем стакане была вода, — ответил Миша.

— Это несущественно, значит, перепутали кувшины. Ничего. В следующий раз обязательно будет алкоголь.

— Не сомневаюсь. — сказал Миша. — А каково третье таинство?

— Третье таинство я забыл… — пробормотал Семен, падая в кресло, закуривая трубку и настраиваясь на элегическое настроение. — Впрочем, это не суть важно. Я не помню… Какая-то долбаная чепуха… Извините…

Он громко зевнул и продолжил:

— А четвертое таинство тоже весьма обычно… Выпили, закусили, покурили… И… Теперь и до любви дело дошло… Ну, вы занимайтесь, а я посплю…

Он махнул рукой и закрыл глаза.

— Подождите! Постойте! — нетерпеливо крикнул Миша Оно. — Да при чем же здесь-любовь?!

— F что она очень обычна… — сквозь сон проговорил Верия. — Что это просто… Это очень просто… Очень просто… Никакой тайны…

— Скучно так, — задумчиво проговорил Миша, наблюдая за голым мужчиной и полулысой женщиной, которые сейчас стояли друг напротив друга, рассматривая свою наготу. Они молчали и не двигались. Наконец полулысая сказала:

— Ну, давай, что ли…

— Подожди, — вяло ответил мужчина. — Я так не возбуждаюсь. Сними верх…

— Лень, — ответила женщина, садясь обратно в кресло. Мужчина стоял, теребя свой маленький членик. Верия громко храпел, Антонина во фраке еле слышно читала какие-то возвышенные стихи. Тут осторожный просительный голосок раздался откуда-то справа — это был Иван Петрович Лебедев. Подобострастно блестя глазами, он выговорил:

— А… Можно… Мне…

— Валяйте, — сказала Ольга Викторовна Шульман. И тут, словно выстреливающая пуля, Иван Петрович выскочил из своих штанов и прочей одежды, громко взвизгнул, словно лишающийся невинности молодой хряк, и бросился на полулысую Ольгу Викторовну наперевес, будто желая проткнуть ее и кончить прямо тут. «Ух!» — выдохнула она, принимая такое в саму себя. Тут же они замелькали, как персонажи порнофильмов на видеомагнитофоне, включенном на убыстренную перемотку, и невозможно было уследить, что случается и происходит, лишь слышались ритмические женские вопли и трудолюбивое пыхтенье Ивана Петровича. Глядя сверху, можно было подумать, что к его тазовой части приделали отбойный молоток, настолько по-ударному, с дробью совершался любовный процесс. Потом все заволокло огромным общим криком, и, наконец, завершилось. Иван Петрович страстно, взасос, поцеловал свою даму и оторвался от нее в восторге. Она лежала, все еще дрожа и издавая стоны, а потом медленно прошептала:

— Любимый мой…

Разбуженный Верия открыл глаза и спросил:

— Что, уже все?

— Аа-х!.. — ответила ему Ольга Викторовна, потом выгнулась какой-то дугой, снова вздрогнула, и тут же одним решительным движением порвала свою золотую блузку, из которой немедленно вывалилась прекрасная грудь. Иван Петрович встал на ноги, откланялся и сел на свое место.

— Чудесно! — вскричал Семен Верия совершенно бодрым голосом, неожиданно для всех. — Ну, а теперь, товарищи, близится завершение нашего вечера, нашей службы… наших актов… Самое главное!

— Что это? — спросил Миша Оно, с завистью поглядывая на умиротворенно курившего Ивана Петровича.

— Это — смысл, товарищи! А смысл — это смерть. Сейчас мы совершим жертвоприношение.

Все молчали, только Афанасий Чай в своей шубе дико засмеялся.

— Одного из нас сейчас нужно убить, товарищи, и вы наглядно увидите, как он полностью, до конца сдохнет и никуда не переродится. А убьем мы сегодня… — тут Верия задумчиво осмотрел все общество, задержав взгляд на Мишином лице, — пожалуй, вас, Иван Петрович.

— Что? — спросил тот. — Нет, я не могу… Мне сегодня нельзя.

— Тем лучше! — крикнул Верия. — Вы — человек пожилой, но еще не старый, не младенец, поэтому приносить вас в жертву нелогично. Кроме того, вы — не муддист. Значит, именно вы — лучшая кандидатура.

— Не надо, стойте… — пробормотал Лебедев, пятясь к двери.

— Держать его!

Тут же двое мужчин, проявив неожиданную быстроту и смекалку, схватили Ивана Петровича под мышки, ударили его несколько раз по морде, удовлетворенно отметив выступившую из губы кровь, и прислонили к стенке с черным кругом, не отпуская мм на миг.

— Не стоит! — жалобно проговорил Иван Петрович, слегка шепелявя из-за крови внутри рта.

— Необходимо. — заботливо сказал Семей Верни, доставая длинный тонкий нож, похожий на спицу. — Сейчас мы все, товарищи, будем наблюдать сцену умирания. Вообще чрезвычайно любопытная сцена, надо вам сказать! Я где-то читал, что главный смысл состоит именно в моменте умирания, а особенно хорошо это видно при публичной казни. Тогда кто-то может успеть «схватить», «поймать» переход, эту грань; для этого и существуют казни, чтобы «протащить» момент смерти в реальную для нас действительность. Но он ускользает от нас, уходит, как рыба из протянутой к ней в воде ладони, как нечто не существующее и никогда не бывшее, как воспоминание о разгаданной тайне. А?

— Ну конечно, — сказал Миша Оно.

Во время этих рассуждений Верия твердо сжимал свой нож, постоянно готовый осуществить данную ножу миссию в этом мире. Иван Петрович плакал и шептал:

— Не надо убивать меня, я создан только что, я люблю свою жизнь!

— Верь в то, что не воскреснешь! — торжественно сказал Верия.

— Верую!

И Семен Верия медленно-медленно вонзил свой нож в сердце Ивана Петровича. При этом он говорил:

— Вы видите его лицо, ему все хуже и хуже, кажется, что есть некий переход, боль, кошмар; он будто становится жидкостью, чтобы после газообразной стадии стать бесплотным эфиром; он словно видит все тайны, весь мир и истинных богов; видит картинки всей своей жизни, некий лиловый блеск где-то внизу; черную трубу, угасание, выход, и… Смерть! Все кончено, это был простой физиологический обман; его больше не существует. Слава Великой Мудде!

Верия гордо выдернул нож из мертвого тела. Он отступил, убитый упал лицом вперед, и на черном бумажном кругу остались пятна крови. Все остальные стояли молча, думая о тайнах и смыслах, и что-то высшее роилось в. их душах и сущностях, словно приобщая их к себе.

Миша Оно отвернулся и стал тихо плакать. Потом он сказал:

— Я не верю вам, он не исчез, он вернулся к себе!

— Посмотрите сюда! — жестко сказал Верня. — Его нет здесь. Это просто мертвое тело!

— Да. — ответил Миша. — Но я знаю, кто он теперь. Его зовут Леопольд Эльясовнч Узюк, и он не в вашей власти.

— Это чепуха! — насмешливо заявил Верня. — Иван Петрович Лебедев умер.

§

И так все происходило. Посреди размалеванной настоящими символами комнаты, наполненной сумасбродными набожными людьми, стоял Миша Оно и сладостно грустил, вспоминая свою предшествующую пустоту и настоящее непонимание серьезности всех вещей, что были вокруг него. Он, наверное, был абсолютно правоверен и предан обязательной для всех идее, поскольку не чувствовал ни страха, ни особенного интереса к своему наличному бытию; и лишь грусть сейчас охватывала его от только что совершенного умерщвления друга, который так недавно насладительно крутил руль в машине на длинной пустой дороге. Миша совершил вдруг совершенно четкий поворот «кругом» и медленно пошел в сторону коридора и двери, желая покинуть это время и место своей истории, чтобы нечто новое, приготовленное ему где-нибудь еще, поскорее приняло бы его в свои неизвестные объятия. У двери человеческие руки схватили его плечи, Миша повернулся и увидел Афанасия Чая в шубе, который проникновенно улыбался и, кажется, был так же грустен и элегичен.

— Пойдемте быстрее отсюда, мне это надоело, сейчас приедут органы охраны порядка, а мы не в том состоянии, чтобы завершить день в камере, пахнущей сыростью и несвободой. Я предлагаю вам вместо этого небольшое развлечение, пойдемте, пойдемте, пойдемте…

— Эй, вы! — раздался вдруг зычный голос Семена Верия. — Куда это вы собрались? Стойте, а не то…

— Побежали! — крикнул Афанасий, выталкивая Мишу из квартиры на лестничную площадку с силой злого хозяина, вышвыривающего гостя взашей после глупой ссоры. — Быстрее, иначе все!

Они засеменили вниз, слыша, как разъяренные муддисты бегут за ними, перемежая ругательства с собственными литургическими словами. Миша с Афанасием выскочили наружу, немедленно подбежали к лиловой машине, сели в нее и тронулись с места прямо перед носом у преследователей; и из-за рычания мотора они услышали только «касарюру!» из всех проклятий, которые посылал им Верия, а в стекло заднего вида можно было узреть печаль на лице голой Ольги Викторовны, но скоро все исчезло. За рулем сидел Миша, они ехали назад по тому же шоссе, и где-то вдали был Центр.

— Чудно! — воскликнул Чай. — Как мы их?

— Нормально, но я не понимаю вас. Вы ведь такой же?

— Разве у нас может быть что-нибудь такое же? Все есть только то, что есть, и, потом, мне стало скучно. Вообще, Для меня это несерьезно, я — другой.

— А кто вы? — спросил Миша.

— Я — наркоман, — гордо сказал Чай. — И не обычный «ширяльщик», а — Почетный Наркоман Отчизны, Кавалер Ордена Хрустального Шприца второй степени, неоднократный рекордсмен мира, как по самой большой дозе, так и по скорости попадания в вену; также мне принадлежат многие рецепты наркотиков, очень высоко оцененных на дегустациях и вошедших в рацион самых придирчивых гурманов в нашей области… В своем деле я — большой авторитет!

— Понятно, — сказал Миша.

— А вы пробовали когда-нибудь наркотики? — лукаво щурясь, спросил Афанасий Чай.

— Не помню… Может быть… Что-то курил… Пил… Ел…

— Это — чепуха! — засмеялся Чай. — Если у вас есть желание и вам позволяют ваши этические и эстетические установки, я могу угостить вас своим лучшим произведением. Последние лет восемь я немного отошел от общественной шумной жизни, от турниров, от исследовательской деятельности и, тихо живя в своей характерной квартирке, ежедневно употребляю то, что я вам собираюсь предложить… Это — чудесная штучка! Я думаю, вам должно понравиться. Вы согласны?

— А… это не вредно? — спросил Миша. — Привычки не вызывает?..

Чай откинул голову назад и заразительно засмеялся. Потом он добродушно сказал:

— Молодой человек!.. Ах, темнота, темнота… Какая привычка? С одного-то раза?!

— Да, но мне захочется еще, — сказал Миша.

— Так это же прекрасно! — самоупоенно проговорил Афанасий, вдруг обняв Мишу так, что руль повернулся влево, а вместе с ним и машина.

— Осторожно, — сказал Миша. — Так что же тут прекрасного? Это же вредно!

— Это — полезно, друг мой! — убежденно сказал Афанасий. — Вы только посмотрите на меня. Как я выгляжу?

Миша бегло осмотрел его коренастую, мускулистую фигуру, отметив про себя неподдельный здоровый румянец на щеках, а также живые, умные глаза, в которых словно таилась бездна интеллекта и мудрости.

— Вы выглядите отменно, — сказал он.

— Ну вот. Говорю вам: это лучшее мое произведение, и оно не вредно ничуть.

Миша задумался, сосредоточив свой взор на пустой дороге. Повсюду начинались сумерки, и машина затерянно и одиноко неслась посреди этой реальности. Миша еще больше нажал на газ и сказал:

— Ну что ж… Я согласен. Показывайте дорогу.

— Вот и отлично! — крикнул Чай и хлопнул в ладоши. — Пока — прямо.

Они ехали молча мимо Центра, и начинался вечер; улицы приняли их, а прохожие смотрели им вслед. Они доехали до какой-то башни с фонарем, и Афанасий тихо сказал:

— Остановите, дальше мы пойдем пешком.

Они вылезли из машины и пошли по мостовой вдоль какой-то стены. Где-то капали остатки бывшего дождя, или что-то еще, создавая характерный приятный звук; и лужи, встречающиеся на их пути, были желтыми, то ли от фонарей, то ли от луны, и дорога снова была пуста, как недавнее шоссе; и возвышенная грусть опять возникала в душах и умах.

Все было отлично. Миша посмотрел направо и сказал:

— О, как я люблю эту вечернюю прелесть сияющих минут под навесом умиротворительного блеска звездных путей и снов! Я ощущаю собственный предел, свое упоенное бессилие прорвать насквозь все это — то, что готово льнуть и трепетать, и обволакивать меня собой; я ощущаю низменный стыд. коварный восторг, пряный экстаз от прикосновения к этому камню, или к этой воде; или же эти деревья, их ветви, их ветки, их темные ветви — они знают подлинную тайну, они всегда были со мной, они всегда были во мне; я готов быть с ними, я хочу быть с ними!. Я смотрел в ночное окно, лежа в постели, я видел ветви, в них был весь мир, все возможности; но они были ими, они были конкретны, явленны, ощутимы; я видел их мудрость и абсолютную красоту, я вижу их сейчас над собой вместе с башней из камней и водой, и мне стоит только заплакать, только прекратить эти секунды, только обнять все это, и только быть здесь. Ибо одно воспоминание об этом сейчас заставит меня быть всем. Смерть станет лучшей матерью; убейте меня, Афанасий, я достиг того, что желал!

— Миша! — отвечал ему Чай. — Я един с вами в этом, я могу убить вас, я могу вознести вас. я хочу уколоть вас. Я хочу внести вас, как ребенка, в мою прекрасную комнату и уложить на ложе, уютное, как и здешний мир; я хочу приготовить вам лучшее, что я могу, я хочу увидеть ваш предсмертный восторг, и вы станете тем, кем должны стать, и ваша прапамять расцветет и заставит вас действовать и улыбаться. Идемте вперед! Пока что еще есть тайны, и мы можем быть.

— Но вы готовы делать все? — дрожа, спросил Миша Оно.

— Я готов ко всему, — ответил Афанасий Чай и нежно сказал: — Мы пришли. Вот моя дверь. В этой башне. Вперед, в мое царство, вперед в мой дом!

Миша вошел в дверь.

Кто-то умер.

— Это здесь вы занимаетесь своими делами? — спросил Миша Оно, переступив порог.

Пред ним возникла большая комната с белыми обоями, пушистыми креслами и коврами; мягкой кушеткой, покрытой серой шкурой, и причудливыми свечами. Хозяин зажег свет, и лиловый светильник загорелся над всеми предметами. Какие-то изящные соломенные циновки висели на стенах, и в вазах стояли фиолетовые сухие цветы, а рядом были фигурки Будды и других богов; оранжевый шерстистый ковер на полу был готов принять отдыхающего и наслаждающегося человека, и некие колокольчики, подвешенные в темном углу, мягко звенели, заставляя забыть остальной мир. Пучки пахучих трав и загадочных злаков лежали по краям ковра, а на одной из стен висела картина, средних размеров, изображающая какое-то уродливое, почти морское, разноцветное существо в окружении других перемешанных и расплывчатых красок; и все было нарисовано в фиолетовых тонах, и лишь хвост этого существа был прямым, длинным и желтым. В центре комнаты был столик, на котором стояла маленькая серая ваза, и еще какой-то почти треугольный камень красного цвета. Комната имела пять углов, и как раз напротив входа была еще одна дверь с лилово-оранжевым витражом, и над этой дверью на обоях была нарисована ярко-зеленая змея.

— Там моя лаборатория и кухня, — сказал Афанасий Чай, показывая на дверь. — Пошли туда.

Он пошел первым, отворил дверь и вошел внутрь, зажигая яркий свет, похожий на свет больниц и школ, или на свет бюрократических учреждений, в которых сидят скучные люди. Миша следовал за ним и увидел ярко-белое кафельное пространство. наполненное пробирками, горелками и колбами, в которых заманчиво поблескивали разные жидкости любых цветов. Было очень чисто и пахло марганцовкой; в углу специальный стол был пуст и ждал своего применения, а над раковиной сушились ершики и другие непонятные предметы, блестящие, как пластина фото-глянцевателя. Миша достиг центра этой лаборатории и сел на табуретку. Афанасий, любовно погладив поверхность своего стола, присел на его краешек и восторженно сказал:

— Итак, Миша, сейчас мы с вами будем заниматься приготовлением вещества, которое я назвал «глюцилин». Это самое лучшее, что вообще возможно под небом. Химический процесс его приготовления — это чистое удовольствие для нас: это редкая прелесть: видеть, как из разноцветных веществ рождается единственное искомое, способное обратить наше самоощущение в стороку рая и красоты. Подайте мне вот эту баночку с коричневыми гранулами.

Миша с любопытством посмотрел по сторонам, увидев множество разных банок и склянок.

— Вот эта? — спросил он у Чая. Но Чай не ответил, он почему-то изобразил какое-то отрешенное выражение на лице и постучал по столу пальцами, напряженно уставившись в стену.

— Что с вами? — спросил Миша.

Афанасии помолчал, потом медленно произнес:

— Все чудно, я просто предвкушаю, а это очень нервно. Ничего, сейчас все будет сделано… Вы просто не знаете… Это всегда волнительно… Подайте, пожалуйста, банку с коричневыми гранулами!

— Вот эту? — сказал Миша.

— Вот ту!

Миша взял плотно закрытую банку с веществом, похожим на кофе, и подал Чаю. Тот уцепился за нее сразу, выхватив из рук Оно, мгновенно отвинтил и выбросил куда-то вдаль крышку, словно перчатку в лицо вызываемого на дуэль, затем поставил банку на стол, присел и прильнул к ней, чуть ли не целуя ее, как женщину или дар с небес; а потом сказал восхищенно:

— Посмотрите, как она красива, как она прекрасна, как она аппетитна! Лучший цвет, лучшая форма, лучший объем!.. Если б я был художник, я рисовал бы только ее во всех стилях и видах.

— Что это? — спросил Оно.

— Неважно, я не скажу; это — исходный продукт, материал для приготовления глюцилина; в этом была моя главная гениальность, когда я нашел это, достал, узнал, распознал… Само по себе это стоит Федоровской премии!

— Может быть, — сказал Миша.

— Конечно, конечно… Я люблю тебя, исходный материал!!! Сказав это, Чай в самом деле чмокнул банку и сразу же стал серьезным.

— Вот, приступим… Насыпем определенное количество в колбу… Мне можно не отмерять, я уже все делаю на глаз… Так… Теперь разбавляем эту прелесть неким веществом вот отсюда… Двумя кубами… Видите. Миша?

Чай быстро схватил шприц, набрал из пробирки розовую жидкость и распрыскал ее по поверхности коричневых гранул внутри колбы. Раздалось небольшое шипение; получилась в конце концов плотная жидкость зеленою цвета; Чай мгновенно зажег газовую горелку и засунул колбу в штатив над огнем. Резкий пряный запах стал проникать в Мишины ноздри: это было достаточно неприятно и напоминало школьные уроки по химии, когда фанатичная учительница демонстрирует какую-нибудь вонючую реакцию. Миша кашлянул и захотел свежести и морского воздуха.

Зеленая жидкость булькала; Афанасий Чай, как алхимик или факир, что-то шептал над ней, словно совершенно не замечая ядовитых испарений, и улыбался, как идиот, узревший чудесную смешную вещь прямо перед собой и желающий схватить ее и присвоить. Чаи любовно смотрел на горящую колбу и даже что-то пел в тон бульканью этого неизвестного Мише соединения; потом вдруг быстро схватил штатив и опустил его дно в ванночку с водой, видимо, желая остудить оставшийся там продукт.

— Все… — довольно сказал Чай.

— Это все? — облегченно спросил Миша, тоже начиная чувствовать какую-то нервность.

— Нет, что вы! — изумился Чай. — Это же начало процесса, это мы просто удалили первую ненужную примесь, выделив ее и выпарив; впереди еще так много интересного, мы долго еще будем получать ценный глюцилин из этой, так сказать, руды; ведь чем дольше, тем лучше; а так ведь — что за удовольствие!.. Так лучше пойти по известному адресу, купить готовый продукт в ампуле, и все… Это — романтика шестнадцатилетних! Конечно, охрана порядка может захватить… Но если у вас — патент Наркомана, то вас и отпустят, конфисковав продукт. Но главное ведь не в нем! Не случайно сейчас проводятся конкурсы на самое длительное приготовление наркотика из самого редкого вещества с помощью самых труднодоступных ингредиентов. А простой наркотик каждый дурак достанет!

— А глюцилин тоже делается очень долго? — спросил Миша настороженно.

— Ну конечно! — гордо сказал Чай. — Глюцилин получил диплом второй степени на последнем конкурсе, уступив только бестину Иоганна Шульмана. Но мое мнение, что он искусственно растянул одну из операций… Ухищрений-то у нас много… Можно вообще произвести первую реакцию, потом поставить все это в холодильник на два года, а через два года продолжить… За этим следит специальная комиссия. Все реакции должны производиться своевременно; считается только «чистое время» приготовления наркотика. Но у Иоганна там двоюродный брат… В общем, проиграл я бестину. Но все-таки диплом второй степени — не так плохо, старина?

— И сколько же делается глюцилин? — спросил Миша.

— «Чистое» время изготовления глюцилина из исходного продукта — 43 дня 8 часов 14 минут, — расплываясь в хитрой улыбке, проговорил Афанасий Чай.

— Да что вы!

— Не бойтесь! — громогласно заявил Чай. — Вы не гурман. вы начинающий, вам главное просто попробовать, поэтому вам я буду делать по ускоренному методу — это где-то 1 час. Только никому не говорите. — зашептал Чай, — что глюцилин можно приготовить за час, ведь на конкурс мы обязаны представлять только кратчайший способ… Если вы расколетесь, тогда — прощай мой диплом…

— Клянусь вам. — патетично сказал Оно.

— Вот и чудненько! — рассмеялся Афанасий, хлопнув в ладоши. — Тогда мы еще понаслаждаемся действительностью! Сейчас нас ждет следующая ступень.

Чай взял колбу с успокоившейся холодной зеленой жидкостью, любовно погладил ее, как щенка, и установил с помощью каких-то приспособлений на стол. Потом из правого кармана штанов он достал маленькую бумажку, в которую было что-то завернуто.

— Вот, — трепетно сказал он. — Это — самый главный ингредиент… Его достать очень трудно… Это — помет окаменелой доисторической змеи, найденной в вечной мерзлоте… Без него у нас ничего не выйдет.

— А где вы достали его? — спросил Миша, изумленно рассматривая черный порошок, который Чай высыпал в чашку аптекарских весов.

— Это — секрет, милый мой! — победоносно ответил Чай, дрожащими руками отмеряя нужное количество помета. — Скажу вам только, что это было трудно… Пришлось пойти на кое-какие моральные потери…

— Потери?

— Ну конечно! Ведь переступая через такую моральную установку, как «не убей», «не ешь дерьма» или «не чеши в заднице во время церковной службы», вы навсегда теряете ее для себя. И кто знает, может быть, это — главная наша потеря здесь. сейчас.

— Вы так считаете? — спросил Миша Оно.

— Я размышляю, — серьезно ответил Чай, спрятал оставшийся порошок в бумажку, положил ее в карман, а то, что было на весах, всыпал в зеленую жидкость. Она немедленно стала густо-желтого, желчного цвета.

Новый запах охватил атмосферу комнаты; на сей раз он был едко-горьким, невозможным для вдыхания, и вызывал тошноту.

— Это самый ядовитый запах из всех, появляющихся в процессе, — совершенно спокойно заявил Афанасий Чай, побалтывая колбу туда-сюда.

— Это… отвратительно… — выдавил из себя Оно, закрывая рот и нос своей рукой.

— Ничего, он незаметен мне, даже приятен, — как маньяк. проговорил Чай, создав у себя на лице какое-то дикое, прорицательное выражение глаз. — Ведь все это ведет меня к одной блаженной цели, имя которой: глюцилин!

— Я все-таки хотел бы не чувствовать этого, — задыхаясь, сказал Миша.

— Сейчас пройдет. Еще не долго до победного конца! Афанасий Чай закрыл колбу черно-оранжевым плотным платком, как фокусник; посмотрел направо и вдруг крикнул:

— Паразызы врото! Боцелуй!

— Что с вами?.. — испугался Миша, озабоченно всматриваясь в строгое лицо Чая.

— Ничего, мой друг. Так нужно для дела. Настоящий наркотик без магии невозможен, нужно сказать заклинание; нужно умилостивить богов данного вещества, чтобы они снизошли до твоего структурного низа и создали то, что вознесет тебя в их специфический эмпирей!

Сказав такое, Афанасий сдернул платок одним изящным движением, взял с полки небольшую коробочку с розовыми обмылками, начал отрезать от них скальпелем маленькие куски и бросать в колбу.

— Зачем нам мыло? — спросил Миша.

— Что вы!.. — возмутился Чай. — Какое мыло! Это то вещество, приготовление которого я обычно растягиваю на сорок четыре дня; вчера я приготовил его заблаговременно из ста семидесяти сложнейших лекарств и сейчас могу употребить его в дело.

— Но вы же сказали, что глюцилин можно вообще приготовить за час! А сами делаете что-то из ста семидесяти…

— Голубчик мой… — быстро зашептал Афанасий. — Можно и за пять минут… Ой, что я говорю! Но ведь вы — не продадите меня? Не продадите?

— Да нет, — мрачно сказал Миша.

— Ну вот… Можно за три-пять минут… Но… Я для вас стараюсь… Ведь вам же удовольствие… Вы посмотрите: какие вещества, какие запахи… Какие цвета, — (жидкость в колбе стала лиловой), — ведь это же чудо, прелесть. Ведь мы живы, мы существуем и делаем что-то новое из уже известного. Разве это не наслаждение, не счастье?

Афанасии чаи грустно, чуть не заплакав, отвернулся к стене, и плечи его печально опустились.

— Извините, — сказал Миша Оно. — Я не хотел вас обидеть. Конечно, мне все нравится. Продолжайте.

Чай радостно вернулся к своим занятиям.

— Итак, друг мой, сейчас мы с вами будем осветлять эту приятную штучку кровью свежеубитого воробья.

Миша Оно тут же кивнул, ничего не говоря, чтобы не обижать старающегося для него Чая, который быстро подбежал к окну лаборатории, раскрыл его и стал долго смотреть вдаль, в ночь.

— Подойдите сюда, — медленно сказал он Мише.

Миша подошел к окну.

— Смотрите сюда… Здесь есть луна, здесь царствуют влюбленные и птицы, здесь совершаются преступления, здесь насилуют прекрасных женщин, погружая их невероятное тело в мрачную грязь, здесь ходят глупые чудесные мечтатели, желающие повеситься от восторга этой жизни, здесь вы все знаете: сюда мы приближаем нашу лиловую жидкость, нашу заготовку глюцилина; вы видите, как воробьи немедленно летят сюда, на блеск, на предощущение будущею глюцилина, вы сейчас увидите их последний, триумфальный полет — чу, я слышу шелест их крыльев — они, словно камикадзе, готовые отдать свою порхающую жизнь за нас, за наши удовольствия… Вы наблюдаете? Вы смотрите? Вы видите? Цель воробья — сложить свою голову на плахе приготовляемого глюцилина. А какова цель Миши Оно?

— Я не помню, — отозвался Миша, смотрящий в окно.

— Вот так вот! — победительно воскликнул Чай. — Воробей выше нас с вами!

В это время из темноты действительно вылетел к ним задумчивый воробей с закрытыми глазами. Он медленно покружил рядом и начал опускаться, видимо, на самом деле стараясь попасть в колбу с лиловым веществом, которую Чай выставил на подоконник. И когда льнущий к своей цели воробей уже собирался пытаться пролезть сквозь узкое горлышко колбы, Афанасий немедленно отставил ее в сторону, достав из-за спины другую свою руку с огромным ножом. Воробей по инерции ткнулся клювом в место бывшей заготовки глюцилина. Тут же Чай резким взмахом безжалостной руки отсек ему голову, которая так и осталась лежать здесь, в то время как маленькое крылатое тело исчезло в ночи, совершенно не сияя, как потухшая, падающая звезда, и, наверное, упала на почву, чтобы там сгнить и произвести перегной.

— Бедняжка, — участливо произнес Чай, забирая голову в комнату и запирая окно. — Нам нужно совсем чуть-чуть твоей горячей дружелюбной крови.

Афанасий подержал голову над колбой, и красная капля, вытекшая из шеи, попала внутрь. Там начались какие-то процессы, благодаря которым лиловая жидкость действительно стала светлеть. Она светлела, становясь прозрачной, и было совсем непонятно, куда делись воробьиные эритроциты и почему все происходит именно так. Наконец Афанасий Чай победно показал Мише Оно чистую влагу.

— Это — глюцилин? — спросил Миша, начав дрожать.

— Нет еще, дорогой ты мой! Но осталось совсем ничего. Теперь нужно помочиться в нашу колбу и влить ацетон. Выпадет черный осадок. Все отфильтровывается, выпаривается до двух кубов, потом соединяется кое с чем. снова отфильтровывается и получается… глюцилин! У вас какая группа мочи?

— Я… не знаю… — сказал Миша.

— Напрасно, милый мой, напрасно. Эх, не наш вы человек! А хотите примкнуть к нам? Вы станете наркоманом — это же очень почетно, очень интересно, и очень приятно! Ведь вы кто?

— Я — никто, — ответил Миша Оно. — Я не помню. Я еще не нашел себя.

— Тогда давайте к нам! — радостно сказал Чай.

— Я подумаю.

— Подумайте. На вашу удачу у меня шестая группа мочи, как раз такая, которая нужна для глюцилина. Правда, именно сейчас я не хочу… Придется принять меры.

Афанасий подошел к раковине, открыл воду, налил себе полную чашку, выпил ее, налил еще, выпил, налил еще одну и выпил.

— Теперь будем ждать. Физиологический процесс неизбежен, и в самом ближайшем времени новопоступленная жидкость заставит мой мочевой пузырь извергнуть из себя то, что он успел произвести с тех пор, как я в последний раз занимался этим необходимым для каждой особи нашего вида занятием — мочеиспусканием. Я надеюсь, что мы не будем очень долго ждать.

Афанасий сел на стул, сжимая в руках колбу, полную чудес. Миша сидел на другом стуле, напряженно предчувствуя неведомое, собиравшееся скоро пронзить его тело и душу в виде некоей сложноизготовленной материальной капли, которую изобрел Чай. В закрытом окне не было больше видно воробьев, и лишь проникновенная тьма приглашала увидеть в себе все, что угодно, или ничто; и страх смерти, которая могла наступить через время, завершающее химический процесс, блаженно наполнял все существо Миши верой в полную свою несерьезность; и, наверное, ничего не могло измениться нигде; а на личность и прочее можно в общем просто наплевать, как на все остальное и на любовь. Предстоящее удовольствие, как и предыдущая религия, обещало интерес, опыт, и, может быть, новую тайну.

— Ура! — закричал вскочивший со стула Афанасий Чай. — Я почувствовал нужный позыв!

Немедленно он бросился куда-то в угол, расстегнул ширинку, совершенно не стесняясь Миши, и тут же отлил некое количество мочи внутрь колбы.

— Вот так вот! Сейчас ацетон! — крикнул он, досовершая процесс своей нужды в раковину.

Потом его движения стали настолько быстры, что трудно было уследить. Он вбрызнул в колбу ацетон, быстро профильтровал получившийся черный раствор, отделив весь выпавший осадок, потом подошел к шкафу, выдвинул ящичек и достал одну красную таблетку.

— Итак, это — последнее. Бросаем таблетку сюда, наблюдаем ее полное растворение, видим прозрачную жидкость, фильтруем, и… Вы видите? Смотрите! Наблюдайте!

И Афанасий, чуть не прыгая от удовольствия, поднес прямо к носу Миши Оно пробирку с полученным веществом, которую он сразу же после фильтрации закрыл резиновой пробкой.

— Это… глюцилин? — спросил Миша Оно.

— Он самый! Идемте.

Чай вышел из лаборатории, плечи его слегка дрожали. Миша пошел за ним, закрывая дверь. Они вошли в комнату, Чай сел в мягкое кресло, указывая Мише такое же место напротив. Потом Афанасий коснулся своей жаждущей рукой небольшой кнопки на прямоугольной желтой пластине, лежащей рядом с ним. Раздалась позвякивающая, неритмичная, почти хрустальная музыка. Легкий шепот сменялся писком каких-то рожков, колокольчики словно вводили сердце в транс, добиваясь его остановки и ухода в иные миры, а щекотные, ленивые переборы непонятно чьих струн как будто хотели достичь ощущения вечности и абсолютного добра. Чай зажег большую голубую свечу, достал поблескивающий шприц, надел иглу и набрал себе из пробирки половину глюцилина.

— Перетяните мне, пожалуйста, руку… — прошептал Чай. — Чтобы я попал в вену…

— Я боюсь вида уколов! — пискнул Миша.

— Ничего… Пожалуйста.

Миша встал, взял предложенный ему жгут, схватился за его концы и отвернулся, стараясь не смотреть на происходящее.

— Отпустите… — интимно прошептал Афанасий. Миша отпустил, положив жгут на стол. Потом он сел обратно. посмотрел перед собой и тут же увидел, как Чай вынимает окровавленный внутри шприц из своей руки. Отложив шприц рядом, Чай тут же откинулся на спинку; потом вдруг вздрогнул, как будто его дернул тоновый разряд, или же стрела любви, пущенная из лука реального Амура; сделал быстрый выдох, изобразив сумасшедший взгляд; закрыл глаза, будто испытал женский оргазм; порозовел, падая обратно навзничь — на обволакивающую мягкую кресельную спинку — и застыл в таком положении на какую-то минуту, испуская вокруг себя ласковые волны нечеловеческого наслаждения, которое словно полностью захватило все то, что являлось Афанасием Чаем.

Миша заинтересованно рассматривал этот достигший верхней точки своего личного удовольствия феномен, а потом, когда Чай слабо приоткрыл глаза и улыбнулся, сказал:

— Я тоже хочу.

— Давай… — согласился Афанасий, — это прекрасно… Он быстро промыл шприц, Миша протянул вперед свою пугливую, жаждущую, обнаженную до плеча руку, и где-то около сустава обхватил ее плотным змеевидным жгутом. Он отвернулся, не в силах наблюдать откровенное вмешательство в свою физическую целостность и герметичность; легкий, почти комариный укол впился в центр руки, ломая венозную целку, чтобы внедрить нечто новое в недра плоти; по приказу Чая Миша развязал давящий на кожу жгут и успел заметить краем не желающего ничего наблюдать глаза, как прозрачное вещество, созданное путем таких долгих и причудливых превращений и являющееся лауреатом второй степени на специальном конкурсе, медленно и неотвратимо из шприца входит в клетки и закоулки тела Оно, исполняя свое предназначение и цель, во имя которой было использовано много разных изощренных веществ и совершена одна воробьиная жертва.

— Почему вы не смотрите… Ведь это и есть самое лучшее… — прошептал Афанасий Чай.

Миша промолчал, и беззвучно откинулся назад, когда все было кончено. Он закрыл глаза, в ожидании чего-нибудь. Он не думал ни о чем, и ничего не хотел. Он был готов к любому, он был готов умереть и вернуться. Он словно перестал быть, превратившись в затаенное существо, ждущее неизвестных вещей и похожее на чуткого воина, прильнувшего к насыпи перед собой, в то время как враг собирается начать артиллерийский залп. Через две минуты Миша открыл глаза, посмотрел на блаженно развалившегося в кресле Чая и сказал.

— Я не чувствую ничего.

Чай медленно встал, поежившись от своих удовольствий, посмотрел почему-то по сторонам, улыбнулся при виде фиолетовых цветов на стене; потом опять сел и проговорил, с трудом разжимая рот:

— Странно… Впрочем… не странно… Понятно… Вы не должны чувствовать… Вы же впервые… Глюцилин — это… Это…

— Что это? — бодро спросил Миша, не ощущая никаких изменений в себе самом.

— Это — чистейшая дистиллированная вода! — гордо сказал Чай совершенно нормальным голосом и сразу сел прямо, словно в школе.

— Вода? — растерянно переспросил Миша, — Но почему?.. Афанасий, видимо, перестал испытывать свои восторги и наслаждения, поскольку взгляд его стал жестким, недоброжелательным и осмысленным. Он нажал на кнопку, выключил музыку и недовольно сказал:

— Придется вам все объяснить. Не дали вы мне покайфовать. Ладно, сделаю еще. Вообще-то я сам виноват — конечно же, не для таких, как вы, глюцилин. Не для новичков. Вам нужен какой-нибудь химический наркотик — его грубое эйфорическое действие; с этого надо начинать. Нельзя же изучать высшую математику, не зная алгебры!

— Простите, — удивленно сказал Миша. — А разве вам не нужен химический наркотик? Вы же сказали мне, что вы — наркоман!

— Да, конечно. — самодовольно ответил Чан. — Почетный Наркоман Отчизны, Кавалер Ордена Хрустального Шприца второй степени. Однако все эти наркотики я употреблял в детстве и в юности. И употребляя их, я пришел к двум выводам, впрочем, как и все мои коллеги. Во-первых, невозможно добиться наркотического состояния, которое было бы лучше, чем естественно данное нам; все, эти эйфории, галлюцинации, призрачные миры, грезы, в конце концов, полностью надоедают нам, и демонстрируют такую свою убогость и ограниченность, что подлинным счастьем становится не иметь ничего этого, а просто смотреть на реальность, используя гениальный инструмент наших чувств, мыслей и сексуальных переживаний. А во-вторых, все эти наркотики ужасно вредны. Я понял, что являясь наркоманом /профессия мне очень нравилась/ и употребляя всякие вещества, я вряд ли проживу много лет, наслаждаясь всеми этими прелестными процессами, как-то: доставание чего-то подпольного, запрещенного; изобретение рецептов и изготовление новых химических соединений; утро где-нибудь на грязной квартире, где спят ужасные ублюдки, обколовшиеся какой-нибудь дрянью; восторженная ночь, проведенная в своей обреченной компании за употреблением чего-нибудь ритуального и таинственного; леденящая нервы опасность тюрьмы, особенно если кто-то умер после твоего укола, отвратительно дернувшись от проникновения прямо в кровь ядовитой мерзости; создание легенд и целой культуры и служение ей — плевать на государство и религию! — и свобода, свобода, свобода; а также весь образ этой настоящей жизни, не зависящей ни от материального благополучия, ни от славы, ни от осознания своих жизненных задач, ни от чего другого, а лишь от некоего химического вещества, и все. Это же прекрасно! Разве могу я лишиться всего этого? А как же быть? Наркомания прекрасна; наркотики чудовищны. Так появился «глюцилин». Он совершенно безвреден; рецепт его сложен, запретен и трудоемок, а кайф от него самый высший: естественное наше состояние! Поверьте мне, я всю свою юность бывал в самых любых мирах и состояниях, и не перестаю радоваться, когда вынимаю после инъекции глюцилина шприц из своей руки, и чувствую настоящего живого целостного меня, а не какой-нибудь урезанный экстракт моей личности, возникший от воздействия на мою физическую часть разных вредоносных алкалоидов. Вот так вот, милый мой! Кроме того, я так люблю прецесс изготовления наркотиков и укол в вену — это запретное, дьявольское удовольствие — и я ни на что их не променяю. Я надеюсь, что проживу еще много-много лет, наслаждаясь всем этим. В старости буду подмешивать к глюцилину витамины, сейчас же я активно делаю зарядку, бегаю по утрам… Только вот вены страдают, но я постоянно мажу их специальной мазью, делаю массаж… Конечно же, это моя ошибка: сразу давать вам глюцилин. Но я думал, — Афанасий Чай хитро улыбнулся, — что вы настолько умны и природно одарены, что сразу оцените его. Но я просчитался! Что ж — я надеюсь, вы не в обиде?

— Да нет, — сказал Миша Оно разочарованно. — А что же такое «бестин» — наркотик, получивший первое место на вашем конкурсе?

— О, — печально сказал Афанасий. Он действительно еще выше глюцилина. Это — чистый кислород.

— Но ведь от кислорода в вену наступает смерть!

— Вот именно, — грустно проговорил Чай, — Это же прекрасно! Умереть от кайфа… От высшего наркотика… Получившего первую премию… Имя Иоганна Шульмана навеки занесено в наши почетные списки… Но у меня есть лучшая идея! Я обгоню его! Я уже почти создал… Создал вещество… Оно будет называться… Впрочем, я вам не скажу, чтобы не сглазить. Это — вакуум.

— Но как же вы будете вводить его в вену? — насмешливо спросил Миша.

— Увидите, дорогой мой. Увидите.

— Хорошо, — сказал Миша. — Мне очень приятно было с вами познакомиться. Я пойду дальше.

— Вы хотите стать таким же? Кто вы?

— Я не помню, — раздраженно ответил Миша. — И я не хочу быть таким же.

— Я чувствую себя неловко, — вдруг ласково сказал Чай. — Вы, наверное, очень злы на меня?

— Не очень, — сказал Миша, желая уйти и сделать что-нибудь еще.

— Подождите! — крикнул Чай, побежал в свою лабораторию и вернулся, держа в руках ампулу с лиловой жидкостью. Потом он вдруг взял Мишу за руку, подвел его к стене и ткнул своим пальцем в центр этой стены. Образовался некий проем, словно открывшаяся дверь; и там, внутри, была полутемная вонючая комната, старые тюфяки и лежащие люди. Афанасий вложил в ладонь ничего не понимающего Оно ампулу и толкнул его в комнату, сказав:

— Вот вам из моих старых запасов, только вон отсюда, я не могу на это смотреть, они вас «вмажут», честь имею.

После чего он криво усмехнулся, кивнул и закрыл стену. Миша стоял, словно не соображающий ничего идиот с ампулой в руке, потом некий длинноволосый костистый человек поднялся с матраца, подошел к нему и участливо спросил:

— Ты — оттуда? Что у тебя?

— Вот, — недоуменно ответил Миша, показав ампулу.

— Ага, — обрадовался человек. — Тут и на меня хватит, поделишься?

— Ладно, — сказал Миша.

— Что он тебе там давал? — спросил человек.

— Глюцилин, — сказал Миша, смотря вперед, на спящую бледную девушку.

— У! — воскликнул человек. — Это кайфовая вещь! Ну и как?

— Ничего не было, — ответил Миша.

— Ты, наверное, первый раз… Он с первого раза может не подействовать… Ну, давай!

— Что? — спросил Миша.

— Ручку свою, милый ты мой!

Миша протянул руку, уже без опаски наблюдая весь процесс укола, который оказался даже любопытен для неопытного существа. После того как он увидел, что шприц покинул его тело, он сел там же, где стоял и прислонился головой к стене.

— Счастливого пути! — сказал человек со шприцем в руке и куда-то ушел. Все кончилось.

§ (наркотическая дрема Миши Оно)

И вот — в рассказах о высших ликованиях, предметах, сквозь лиловые двери ты шел туда.

«Это то. о чем шепчет лиственница, Михаил, это есть оно, то, что видно из-под этого и там. Войди в цвет!»

— Блистай, свисти, веди! Ты есть бред высший, да?

Медленный Оно в новых телах двигался внутрь чего-то еще. Руки были с ним. губы любили его, один из них был над ним.

«Ты ведь истинный? Помнишь? Любишь? Знаешь? Умри в двести пятьдесят шестой раз, хоть ты тресни, ты не будешь им!»

Лао Оно открыл свое лицо и любовался им в заре у ручья. Печальные прелестницы украшали его душу незабудками и травой. Некие тайны образовывались и висели тут же, как бродячие шары с воздухом и судьбой. И этот бог был тобой.

— Ты думаешь, ты главный? Но это, действительно, очень странно. Это же бред. Это полный бред!

«Все началось снова. Хорошо, я открою, я появлюсь, только без этого, только так. Только не прекращайте историю и рассказ».

Изумленный Миша Оно находит свою истинную суть.

— Я есть Иаковлев! Иаковлев — это я!

«Яковлев — не ты, ты есть другой, ты есть Лао, Миша! Ты есть Оно, ничего нет, есть что-то еще, есть главное».

Лао пал, превратившись. Они были богами, они сидели в буйстве сушностных облаков и сотворяли все, что могло быть в наличии. Так все началось, и Хромов умер.

«Это все полный бред, Лао Оно. вы не есть боги, я есть самый главный, меня зовут Иисус Кибальчиш, я один, а все остальное — фигня, всем можно пренебречь. Яковлева нет, Иаковлева нет, ты есть мое отражение. Все это бред, мне просто было скучно, я предстану пред тобой в своей конкретной оболочке».

Иисус Кибальчиш вышел вперед и расчесался на прямой пробор. Он имел усы, аккуратно подстриженные, они окаймляли верхнюю губу, зависая над подбородком, который выдавался вперед где-то на уровень носа, малорослые баки по обеим сторонам щек были с седенцой. Он был одет в красные трусы, мантию и женский лифчик, нацепленный поверх черной рубашки.

— Где Антонина? Что все это значит? Где моя задача, где моя цель?

«Твоя цель есть я, твоя Антонина есть ты, твоя задача есть тайна. Выпей кюрдамир, возьми свой арбалет, убей Лебедева, убей гада! Но это все полный бред; только Иисус Кибальчиш — последний и главный бог, только он, только я, только я один».

Миша Оно теребил свою красную звездочку на левом виске. И где-то был Центр, где шло распределение персоналий, и судьбы возникали, победив смерть и ничто.

«Говорю тебе, все — ничто; только моя скука способна создать тайну. Яковлев-фикция, Иаковлев умер. Я открываюсь тебе просто так, Миша, я пройду с тобой весь путь, Лао, выпей свою чашку, бери ее, храни ее! Ты понял эту истину, дружок?»

— Я не верю в тебя! Я не буду! Я есть Коваленко! Всем этим можно было пренебречь при желании. Все, что явилось, то и пропало, как дым. И никто не расскажет, что же там было у них. И где это, направо.

«Я глупый бог, но я один. И меня зовут Кибальчиш, но я не женщина. Помните об этом, дурачки!»

— Я выиграю! — крикнул Миша Оно. — «Я найду!» — крикнул Лао. — «Это — тайна», — сказал Яковлев.

Иисус Кибальчиш действительно стоял и был похож на правду. Обращенный Лао смотрел на него во все глаза. Пора было действовать и подчиняться. Пора было быть и продолжать. И так и возникло остальное. И бухта была большой. И наступило:

§

Чай умер. Миша Оно очнулся на мягкой постели, одетый в собственную одежду и ощущая пустую усталость в пробуждающемся для чего-то еще теле. Солнце сквозь окно освещало всю затхлую каморку, и где-то пели чудесные птички, совершенно не вяжущиеся с общей атмосферой этого приятного утра. Девушка лежала на животе в углу, и ее спина и зад мерно покачивались в такт ее сонному дыханию. Вчерашний костистый человек встал, трогательно улыбнулся и уверенно сказал:

— С добрым утром, желаю счастья! Добро пожаловать в новый день нашего неисчерпаемого мира!

— Спасибо, — слабо ответил Миша.

— Каковы ваши впечатления? Как вам понравились сны и сладкие грезы? Нашли ли вы новую тайну?

— Прелесть! — отозвался Миша. — Сначала я почувствовал нарастание невероятно огромного удовольствия повсюду в своем теле и душе; потом словно увидел некую дверцу, ведущую в черный простор; я потянул за цепь и вылетел отсюда наружу — туда, где я должен быть; там я понял и осознал самого себя, и увидел свою высшую цель; и я прожил много миллионов лет, занимаясь чем угодно и творя другие реальности; а потом я увидел другого истинного бога, но он был глуп и обычен; а потом наступил конец.

— Кайф! — с завистью сказал человек, слушая Мишу. — У меня было все попроще, но более связно. Не желаете ли чаю?

— Очень хочу!

Человек куда-то ушел и пришел вместе с подносом, на котором стояли чайник и чашки.

— Нет ли у вас сахара? — спросил Оно, предвкушающий горячий чай.

— Нет! — ответил человек.

Они сели друг напротив друга, девушка тихо спала в углу.

— Прелесть! — воскликнул Миша, потягивая чай. — Я люблю вас, мои последние секунды! Я вижу это солнце, светящее в мой чай, я слышу этих надоедливых птиц и воробьев, я помню свои высшие прозрения, я вижу этих чудных людей!.. Остановись, мой миг, ты прекрасен!

— Оставайся с нами, — сказал человек. — Кто вы?

— Я не помню, — ответил Миша. — Я не могу. Я хочу чего-то еще.

— Мы имеем все, — сказал человек. — Мы имеем себя и все остальное. И постоянная опасность всегда насладительно висит над нами, как меч или падающее сказочное небо. Сегодня мы сидим здесь, а завтра мы будем там.

— Это одно и то же, — сказал Миша.

Человек задумался, потом засмеялся, ударил Мишу рукой по плечу, словно был бравым парнем, и произнес:

— Э-эх! Ладно, будь тем, чем ты должен. Не забывай меня, мое имя — Сергей Уинстон-Смит.

— Я не забуду никогда. — серьезно сказал Миша Оно и допил чай.

Потом Сергей ткнул стену и она раскрылась, освобождая путь в главную комнату. Там тоже был рассвет, и фиолетовые цветы так же висели на своем месте, а на полу в жуткой некрасивой позе лежал человек.

— Что это? — спросил Миша.

— Это — Афанасий, — ответил Сергей. — Он умер.

— Умер?

— Ну да; после того, как он вас выгнал к нам, он сделал себе еще одну дозу глюцилина, но, кажется, перелил мочи. Результат вы можете видеть.

— Это случилось! — воскликнул Миша, склоняясь над умершим.

— Он всегда хотел умереть от кайфа. Он получил это. Кроме того, от избытка мочи и еще какой-то ошибки получилось вещество, от которого умирают шесть часов в страшных муках. Представляю, какую гамму ощущений он получил! Вы не слышали воплей?

— Нет, — сказал Миша.

— Странно. Впрочем, вам, наверное, было не до этого. А теперь, дорогой мой, я желаю вам уйти немедленно вон отсюда, так как приедут органы охраны порядка, а вы не наш; кроме того, вы надоели мне страшно.

— Что? — спросил Миша.

— Что слышал, ублюдок! Вон отсюда, а не то я сниму с тебя кожу!

И Сергей вынул какой-то заточенный скребок.

— Нет, сегодня мне нельзя, — рассудительно промолвил Миша и немедленно выбежал из этого помещения. Сергей заснул.

§

«Что значит все это, этот бред, эти попытки существовать и бороться непонятно за что, непонятно как, непонятно для кого? Воспоминание о настоящем, выведение законов, придумыванье тайн, поиск путей — не быть, или быть, или не быть? Все опутало пустоту; пустота — формула всего; пустота имеет качества и цвет: это цель небес. Смерть не дает абсолютного знания, она движет остальным. И мир существует любой на выбор, и только секундное погружение в него может создать его в целостном виде; как творение, как смысл, как прочие вещи. Мандустра всегда со мной, всегда во мне, всегда здесь. Кто способен сказать другие слова, когда это одно и то же? Кто скажет о смысле, когда скучно? Вот очарование всего, близость звезд, алость меня и тебя, законченность и блуд, и цель, и любовь к чему-то еще, и сияние невероятных друзей. Вперед, дальше, пусть утро начнет день и закончит ночь, и пусть смерть станет истинным событием; и Антонина существует».

Так думал Миша Оно в то время, как он шел по светлому тротуару среди стеклянных зданий и веселых людей, и хотел завтракать и жить дальше.

— Итак, это означает именно то, что нужно для прошлого и настоящего, чтобы вернуться, чтобы потерять высший путь — так надо, так есть, и так будет! Ничего нет в общей наполненности; бездна и мировое дно светят повсюду, как призрачные личные задачи и предназначения, и есть только что-то одно; и только вечность может сокрушить бессмыслицу и мандустра — во всем. Я не способен говорить об этом, поскольку все равно; я не буду говорить о том, потому что имею другую цель. И вот эти друзья, и любовь и что-то еще; и день, и утро, и смерть, и ночь передо мной впереди. И где это существо? — сказал Миша Оно, подходя к сияющему дому, внутри которого был ресторан.

— Чудненько! — сказал красивый гордый человек, услышавший все это. — Я совершенно согласен с вашими гениальными утренними суждениями! Не хотите ли отзавтракать?

Миша довольно поклонился и решительно вошел в ресторан. Человек последовал за ним, на ходу заметив, что его зовут Артем Вельш. Миша Оно тоже сказал вслух свое имя и фамилию, и они тут же сели за замечательный столик на двоих около окна, через которое можно было увидеть белые прекрасные горы и высокие сияющие здания вместе с синим небом. Официант, одетый пестро, тут же подал два меню. засмеялся от счастья, словно провел всю свою жизнь в ожидании Оно и Вельша, а потом медленно удалился, как будто не найдя повода к тому, чтобы его позвали.

— Я хочу съесть «бифштекс-аркебузу», — сказал Вельш, благоухающий приятным ароматом.

— Я съем «змею под шубой», — твердо заявил Миша, для большей ясности слегка стукнув указательным пальцем по столу.

— Вкусно! — воскликнул Артем.

— Официант, — крикнул Миша.

Они сделали заказы и попросили вина, которое было немедленно принесено со льдом и фруктами. Артем Вельш взял кусочек ананаса, откинулся назад в своем мягком, почти кресельном, стуле и сказал, отхлебывая крошечный объем вина:

— Ваши сентенции, дружок, отличаются от творений великой Антонины Коваленко, но у нас ведь свободная зона!..

— Знаю, — ответил Миша. — Пока что здесь приятно. Я не читал Коваленко, но, кажется, ее практическая деятельность была более успешной.

— Еще бы!.. — усмехнулся Артем, кладя в свой бокал кусочек льда.

— Но мне кажется, до-коваленковская эра была более любопытна. По крайней мере, существовали настоящие тайны, и не нужно было изощряться, как сейчас…

— Да что вы! — перебил Мишу Артем. — Впрочем… Жить с мыслью о подлинной смерти… Вы меня извините, но это прямо какой-то муддизм. Хотя наверняка и в этом есть своя правда…

— А вы точно знаете, что смерть — подлинная?

— Я верю в это, — улыбнулся Вельш. — Впрочем, оставим эту беседу. Расскажите лучше о себе. Ведь вы — молодой человек! Вы уже определились?

— Я не помню, — сказал Миша. — Я еще не нашел себя.

— Займитесь высшей деятельностью! Это лучше всего.

— Что это?

— Искусство! — воскликнул Вельш, и тут же официант принес красивые блюда, от которых шел чудесный аппетитный запах. Артем почесал свою красную звездочку на левом виске, взял нож и вилку и немедленно приступил к поеданию своего блюда. Миша тоже отрезал кусочек и съел его.

— Каким искусством вы занимаетесь? — спросил он.

— Я — писатель, — ответил Артем, — Я — писатель-акциденциалист. А мои друзья делают абсолютно любое искусство из чего угодно. В этом и есть подлинная прелесть: в свободе! Впрочем, дайте мне поесть.

И Миша Оно, с истинным наслаждением поглощающий свою трапезу, наблюдал за серьезно жующим Артемом Вельшем с чувством приятного любопытного восторга, который настигает радостное существо перед наступлением чего-то нового и интересного, будь то начало другой жизни, или обретение тайны, или открытие какой-нибудь игры; и Артем вежливо улыбался, словно желая продемонстрировать свою наполненность каким-то настоящим занятием, доставляющим ему высшую степень смысла, удовольствия и прелести, и как будто был вполне готов к рассказу и агитации за свою деятельность, которая наверняка могла увлечь Мишу и прибавить ему счастья в следующих мгновениях. Доедая бифштекс-аркебузу, Артем хитро улыбался, поглядывая на Оно, который совершенно серьезно смаковал каждую частичку своего блюда. В конце концов, Артем закончил есть, бесшумно выпил немного вина и спросил:

— Вы желаете что-нибудь узнать?

— Что такое акциденциализм? — сказал Миша, тоже отставляя от себя пустую тарелку и быстро выпивая вино.

— Это — направление в искусстве, — уверенным тоном проговорил Вельш. — Вы хотите, наверное, знать, в чем его отличие от других течений?

— Может быть, — сказал Миша.

— Все очень просто, дружок. Все ваши течения описывали и изображали очень важные вещи. Самые главные тайны и занятия были придуманы и воспеты искусством; любые миры и ситуации, в которых можно жить и путешествовать; любовь и все высшее, и прекрасные ужасы разных смертей и убийств…

— Я знаю этот мир, — сказал Миша.

— Чудненько! Но акциденциалистов все это не интересует. Акциденциализм описывает как раз совершенно неглавное и ненужное; то, что вообще можно не замечать и проходить мимо; все несущественное и неважное, короче, всякий там маразм.

— Это может быть искусством, — сказал Миша.

— Конечно! Это должно стать самым лучшим искусством! Это есть новое слово! Штучки, дрючки, разве это не замечательно?

— Я не знаю, — сказал Миша. — Прочитайте мне какое-нибудь акциденциалистское произведение.

— Пожалуйста, — ответил Вельш, выпив вина. — Вот вам мое стихотворение «На смерть А. К.»:

«Пылинка с таракана попала В мушиный экскремент. Завязнув там, она колебалась На перемещеньях воздушных. А потом сверху частица плевка Утопила созданный случаем союз, И экскремент смешался со слюною, И пылинка была внутри».

— Вы не талантливы, — сказал Миша Оно. — Мне это не очень нравится.

— Вы ничего не понимаете в искусстве! — возмутился Артем и сокрушенно выпил залпом все свое вино, тут же налив себе снова. — Почитали бы вы мой роман «Описание всех неровностей, вмятин, царапин и природных древесных линий моего письменного стола»! Это — признанный шедевр!

— Он напечатан?

— Нет, что вы, акциденциализм — подпольное искусство, которое не понятно почти никому. Хотя сейчас есть надежда…

— Я прочитаю, — сказал Миша. — Это большой роман?

— Двести шестьдесят пять страниц! — гордо ответил Вельш, снова выпивая полный бокал. — Я же вообще прозаик, стихи у меня плохо получаются. Самый лучший сейчас поэт — Антон Дзерия. У него есть классическое произведение «Ода на поворот туловища налево с одновременным наклоном головы вниз»… Там, как же…

«……… Как след зверей, идущий влево, Невидный твой протянут шлейф Сквозь вниз повернутого зева, Который одарила б Ева, Когда б ей дан был вечный кейф…»

Дальше я не помню…

— Это ничего, — сказал Миша.

— Вам нравится?

— Так, — сказал Миша. — Нужно почитать глазами.

— Тогда пойдемте в гости! — обрадованно заявил Вельш. — Еще вон ту девушку возьмем!

Миша Оно обернулся и увидел девушку с самым лучшим для себя лицом. Она сидела и смотрела на них.

— Вы пойдете в наши прелестные гости? — восторженно крикнул ей Вельш.

— Да, — ответила она. — Меня зовут Антонина. И так все происходило.

§

Наверное, кто-то не умер. Опять были гости, и этот вечный мятежный мир, имевший различные цели и причины, обернулся разбросанной по углам и стенам полушумной самодостаточной вечеринкой с художниками и женщинами, пьющими алкогольные напитки; задумывающимися о сути того, что вокруг, и беседующими между собой об упоении этим временем, которое произошло здесь, сейчас и предоставило им все, что они готовы взять и использовать. И какой-то мальчик вешался в другой комнате из-за несчастной любви, срываясь прямо с губительной веревки, и его откачивали ромом и успокаивали историями о глобальности бытия; а косвенно виновная дама удивленно смотрела себе между ног, пытаясь прочертить нужную и жгучую связь между явленным воплощением своей любви, готовым к приключениям и самоотдаче, и тяжелым некрасивым уходом в таинственные глубины личных возможностей этого несимпатичного ей мужского существа. И мальчик лежал на подушке, никнул, испытывая кайфовый катарсис, и блаженствовал, осознавая свой новый статус. Его однополосая бычья шея живописно вздрагивала, когда он глотал какую-нибудь жидкость или кусок вкусной пищи. Прекрасная музыка была еле слышна повсюду, и кто-то танцевал посреди всего остального, обнимаясь и говоря умные слова. Миша Оно, выпив некий напиток, сказал:

— Мне нравится чувство наплевательского единства, восторженных бдений, завистливой активности, которое так присуще всему вашему великолепному сборищу. Ура!

— Выпьем! — говорил представленный Оно Дзерия. Они чокались, потом брались за руки и начинали прыгать по комнате, крича при этом глупости.

— Миша, — говорил Антон. — Напишите шесть книг! Будьте с нами!

— Я не нашел еще себя, — серьезно отвечал Миша Оно, делая жуткую рожу для какой-нибудь дамы в очках. — Все это серьезно, как и прочие вещи. Я рад написать нечто, но я не умею. Возможно, и стану художником без слова.

— Прелестно! — кричал Петр Эльясович Нечипаило. — Это — эссенциальный акциденциализм!

— Не эссенциальный, а субстанциональный, — тихо поправила его Ксения Шульман.

— Я знаю, но это некрасиво.

За столом были салаты и бифштексы, и хлеб, словно источник вдохновения, тоже лежал здесь. Кто-то приходил, чтобы съесть наиболее красивою часть еды, и снова уходил вглубь гостей, растворяясь в привычных занятиях и разговорах. «Это опять гости, это главное занятие, — подумал Миша Оно, наблюдая за перемещением разнообразно одетых тел. — Гости охватывают меня раненой прелестью пойманного дикобраза, свирепостью морских костров и кресельностью личного бессмертия с чашечкой кофе в руке». Он стоял сейчас, прислонившись к красивой стене, на которой был нарисован некий непонятный знак.

— Акциденциализм — это не то, что ты думаешь, — говорил в это время Дзерия, склонясь над лежащим на диване Вельшем. — Все твои реалии ограничиваются анально-половой зоной, и это, конечно, клево, но лично мне ближе акциденциальная трансформация культуры, а культура, как ты знаешь, асексуальна и совсем не знает подлинности умирания, совсем как наша действительность.

— В таком случае предметом культуры может стать все что угодно, и именно культура является в данном случае «фекализатором» экзистенциальных достижений, — отвечал Вельш, поедая бутерброд.

— О каких достижениях можно говорить в условиях свершившейся победы над таинственностью сущего? Я знаю, что ты можешь обвинить меня в верноподданничестве, но что конкретного ты можешь возразить?

— А если это не так?! — улыбаясь, воскликнул Вельш, доев последний кусочек бутерброда.

— А здесь — у тебя и у меня — что?!! — крикнул Дзерия, коснувшись красной звездочки на своем левом виске. — Что это? Короче, я уверен, что сейчас главная задача состоит в создании, сотворении ничтожного микромира, поскольку все великое уже сделано, и не нами. Это и есть цель акциденциализма. Создание искусства — понимаешь ты это? А искусство есть прекрасное…

— Я знаю, — сказал Вельш. — Прекрасное пустое.

— Нет, друг мой, — улыбаясь, проговорил Антон Дзерия. — Оно есть все, оно есть реальность, ты сам знаешь это! Даже твой друг готов заняться им!

— Нет, я не буду, — вдруг сказал услышавший всю эту беседу Миша Оно. — Я не нашел себя, не помню и не знаю.

— Но что есть лучше? — спросил Антон.

— Ничего.

Миша вдруг подпрыгнул и стал танцевать со страшной силой, словно пытаясь сломать какой-нибудь предмет рядом с собой. Гости с истинным удовольствием смотрели на его гневные исступленные ужимки и прочие па, которые напоминали битвы с невидимым злым существом. Вдруг раздался хлопок в ладоши и неожиданно смолкла музыка. Миша Оно затравленно стоял посреди наблюдающих его людей, вышла хозяйка всего помещения и весело произнесла:

— Я прошу вас прослушать произведение одного нашего нового человека, который, по-моему, очень талантлив. Его зовут…

— Меня зовут Андрей Уинстон-Смит, — сказал некий человек, вышедший в центр комнаты вместе с листком бумаги в руках.

— Я поклонник философии Федорова, — сказал он значительным тоном, — Я написал стихотворение в прозе и меня попросили прочесть его вам вслух.

Все присутствующие с любопытством сели на пол и на стулья и приготовились слушать этого человека. Он прокашлялся, развернул свой листок и прочел:

«Однажды особь выпустили наружу. Поправив манжеты и выпив кофе, индивидуум сел в кресло и положил ногу на ногу. В глубине сознания раздавался еле слышный поток схлынывающей пустоты, хаотических устройств, которые, подобно угрожающему безумию ночных бабочек, когда-то облепляли тело и душу единой сферой ненужных чувств и нерешенных вопросов. Лишь загадочная улыбка напоминала о последовательно проведенном ряде компромиссов, сжигающих все неприятное внутри. Снаружи появился некоторый блеск — и больше ничего. Кофе обладал радостным вкусом, кресло было пушистым и мягким, цилиндр, словно вальяжный гость, застенчиво притаился на вешалке, а впереди ждал еще неоткрытый Китай. Трагедии и основные вопросы приобрели непередаваемое чувство милой реальности и прочно встали на почетное место в красивом шкафу среди прочих предметов — когда-нибудь их можно будет взять оттуда, словно антикварную книгу, бережно смахивая пыль рукой в белой перчатке. И все это присутствовало будто всегда и в первый раз — даже простая весна с легкостью расщепляла атомы поисков смысла и создавала целостное и циничное восприятие окружающего — особь вступила на нечестный путь. Чашечки, побрякушки и прочий кайф вытеснили основу личности — как будто в самом деле можно было стать ближе к телу и придумать новые тайны.

— Чистая работа, — сказал то ли Бог, то ли врач, любуясь на свое создание, которое уже не волновалось о высших смыслах, заключенное в уверенность собственных смеющихся слов».

Человек закончил чтение, положил листок в карман и отошел к стене. Остальные люди молчали какое-то мгновение, потом Степан Узюк сказал:

— Ну… Клево, особенно — про «радостный вкус» кофе.

— Мне не очень понравилось, — сказал Антон Дзерия.

— Ну почему, — задумчиво проговорил Вельш. — Тут присутствует полная ясность выражения, то есть задача абсолютно адекватна тексту.

— Ясность — это же не главное, — сказал Дзерия. — Это должно быть искусством, независимо от того, насколько текст ясен, или, наоборот, полностью темен.

— Я не говорил о ясности текста! — воскликнул Артем. — Я говорил о ясности изложения своих мыслей, своих идей… Которые, надо сказать, здесь довольно акциденциальны.

— Я не заметил здесь акциденциализма, — сухо сказал Антон. — Давай спросим у третьего человека. Миша, как вам этот текст?

— Я ничего не понял, — сказал Миша.

— Вот видишь! — хором крикнули Дзерия и Вельш, повернувшись друг к другу лицами. В это время в дверь раздался громкий стук, прекратившийся только, когда хозяйка повернула ключ в замке. Немедленно в квартиру вошло пять людей в серых костюмах с наглыми лицами.

— Здравствуйте, — вкрадчиво сказал один. — Мы — служба охраны порядка. Мы ищем акциденциалистов.

— Это мы! — опять же хором ответили Антон и Артем.

— Ага! — довольно сказал человек в сером. — Если не ошибаюсь, Дзерия и Вельш?

— Да. Что вам угодно?

— У нас есть приказ о вашем расстреле. Конечно, мы живем в свободной зоне, но для того, чтобы реальность не превращалась в слишком уж скучный рай, необходимо совершать иногда такие вот вещи, которые более подходят этим гадам-тоталитаристам.

— Вы не имеете права! — гневно крикнул Артем Вельш чистым, возмущенным голосом.

— Конечно, — ответил главный из вошедших. — Но прошу вас понять правительственные мотивы. Никакая система не может выдержать долгого существования, если она будет следовать только собственной логике и ни в коем случае не отступать от своих железных правил. В этом случае она просто уничтожится от собственной герметичности, от заорганизованности. Поэтому каждая, самая совершенная структура — а в данном случае именно таковой является наша свободная зона — должна выкинуть что-нибудь эдакое, как вот, например, назначенный на сегодня расстрел акциденциалистов. Это просто необходимо для процветания всех нас, а кроме того, вам вообще дается редкая удача испытать счастье смерти за собственные убеждения. Если хотите, мы можем вас сжечь на медленном огне.

— Это безобразие! — закричал Дзерия, оглядываясь зачем-то. — Я сегодня не готов, я должен осознать всю глубину происходящего и написать стихи…

— Вы осознаете всю глубину при первой же прямой угрозе, — веско сказал один из серых людей и вынул револьвер.

Дзерия посмотрел на ствол, представив, как безжалостная несправедливая пуля пронзает его наполненный салатами поэтический живот, и восхитительно ужаснулся этой натуральной сцене, которая должна была вот-вот произойти; но тут мысль о слишком поспешной гибели снова охватила его, и он твердо сказал:

— Это будет истинным насилием. Вы должны были предупредить.

— Я тебя сейчас изнасилую! — зло сказал какой-то серый человек, похожий на мрачного садиста. — Задушил бы тебя, гнида!

— Тьфу! — презрительно плюнул Антон ему в рожу. Тут же этот человек бросился на Дзерия и быстрым ударом поверг его на пол. Потом он произвел ряд жутких ударов ногами и руками, в результате которых Дзерия оказался полностью избит и окровавлен, а потом с жуткой улыбочкой достал из кармана опасную бритву и стал осматривать какое-нибудь место на Антоновском теле, которое можно первым покорежить и порезать.

— Назад! — вдруг крикнул начальник. — У нас приказ: расстрелять! А вам, Лебедев, объявляю строгий выговор второй степени.

Человек, похожий на мрачного садиста, с большой неохотой отошел от объекта своих насильственных наклонностей и вытащил большой черный пистолет. Антон Дзерия медленно встал, показав всем свой разбитый рот и искалеченный нос. Вельш с большим страхом смотрел на все происходящее.

— Милый мой, умрем за искусство! — сказал он Антону, но тот только харкнул кровью в угол.

— Ладно, — сказал начальник. — Пора кончать с вами. А ну-ка, к стеночке! А вы, мои ребятушки, доставайте пистолеты и цельтесь ими в жизненно важные точки тела.

Немедленно образовалась классическая, расстрельная картина в этой комнате, напоминающая замечательные ужасы знаменитых казней и гнусных убийств в упор, когда и жертва и виновник событий испытывали нечто поистине запредельное и подлинное, совсем как при первом видении света; и понимали абсолютную убедительность этой прекрасной настоящей минуты, которая наступит прямо сейчас.

— Я… — сказал Артем Вельш и тут же упал, сраженный четырьмя пулями, внедрившимися в его шею, в грудь, в пятку и в живот. Сверху на него свалился ойкнувший Антон, тут же умерший от попаданий в головной или сердечный центр. Четыре секунды спустя скончался и Вельш.

— Свершилось! — гордо заявил начальник и нарочито засмеялся. — Больше нет у вас акциденциалистов?

— Нет, — мягким тоном ответила хозяйка. — Мы все другие.

— Чудно! — воскликнул начальник. — Только я забыл зачесть приказ. Он звучит примерно так: «За выпячивание несущественных сторон реальности, изображение глупостей, общий грязный поклеп на всю действительность в целом и прочий маразм членов объединения «акциденциалисты» расстрелять на месте». Жаль, что они не услышат этих приятных слов. Интересно, кем вы стали, дорогие…

Начальник замолчал, сделал серьезное лицо и даже всхлипнул. Но потом он посмотрел на Мишу Оно и спросил:

— А ты кто такой?

— Я — никто, — ответил Миша, — Я не нашел себя.

— Это запрещено, — сказал начальник. — Все должны кем-то быть. Будь с нами!

— Я не хочу никем быть, — ответил Миша. — Я ничего не помню.

Какой-то маленький серый человек подошел к нему и оказал:

— Я — член общества радующихся самоубийц. Присоединяйся к нам, и ты станешь собой!

— Как? — спросил его Миша, сложив руки на груди.

— Ты видишь окно, ты видишь высоту, прыгни в окно, прыгни отсюда, прыгни… И тебя поддержат.

— Пошел ты! — презрительно сказал ему Миша Оно.

— О, ты! — патетично воскликнул начальник. — Я уважаю твою убежденность, твою смелость, твой долг, твой взгляд! Но ты должен кем-то стать, ты должен быть, ты должен стать. Твое счастье, что я — не настоящий служащий, что мы не охраняем порядок, что мы ведем себя, как гнусные преступники, что на самом деле мы — писатели-субстанционалисты, и мы всегда спорили вот с ними, и мы им противоположны, мы описываем только самые главные вещи: только Бог, только смерть, только истина, только любовь, только сущее — вот предмет искусства: это тайна, это бытие, это слава, это все. И мы решили их прикончить, что и было сделано, но ведь сказано где-то, что кровь — высший дух? Будь с нами, ты; надо кем-то быть; иначе ты тоже умрешь и превратишься непонятно в кого; скажи, кто ты: кто есть ты?!

— Я люблю, сказал Миша Оно, показывая на Антонину, найденную в ресторане.

— Да, — тихо сказала она, идя к нему сквозь комнатное пространство, людей и трупы.

— В этом случае, хорошо, — гордо проговорил начальник, поднимая вверх свои большие руки, и Лебедев засмеялся.

§

А тогда возникло нечто, и безудержная нежность поразила необъятную Мишину душу, представ цветком любви в обличие чего угодно. Когда его губы ощутили что-то девичье, сердце начало стучаться в неоткрываемую дверь плоти, как в запретный утробный рай; и другое лицо во тьме матово сияло под луной; и дыхание стало истинным вином, а остальное белое тело стало садом, или звездой; и тогда любимая возникла, как отдельное существо здесь рядом, вместе с этим мгновением и улыбкой и рукой; и наступило что-то по-настоящему черное и светлое, и окно осталось на месте. И он помнил недавнюю машину, а в машине был шофер, и они вдвоем, коньяк и снег на стеклах; они неслись вперед, и их плечи были рядом. Когда она стояла в платье посреди комнаты, на вершине, на острие, и смотрела вниз, и он сделал шаг. Когда она стояла в белых штанах с черным поясом перед ним, и он взял ее за руку, и они пали. Когда она была обнажена там, наверху, ее улыбка сулила будущую нежность и симпатию, а он был готов стать Сиамским близнецом для своей возлюбленной, объединив себя с ней расхожей целью живых существ. Он взял девушку за ручку, и они взмыли вверх, словно земные твари, рожденные летать; ступени домов мелькали повсюду глубинными кошачьими глазами; предвкушая зарождение содружества, Миша и Антонина щебетали, как полевые птички на пути назад-в-рай, девушка распахивала пальто, превратившись в дельтаплан, летящий вдаль; Миша выставлял свой локоть, чтобы любовь цеплялась за него, и пролонгированный поцелуй ласкал их объединенный язык, когда девушка была совсем рядом.

Любовь прията. Это была мысль, возникшая как и все остальное.

— Любовь приятна, — сказал Миша Оно, погладив рукой подушку с еще одной головой на ней.

«Любовь приятна», — подумал Миша Оно, приподнимаясь в кровати, чтобы взглянуть в полутьму и увидеть.

— Ты жив, мой возлюбленный, моя морская пена, мой кофе на столе, мое чудо во мне, мой свет за углом, моя роскошь в ресторане! Ты вечен, я — бесконечна; я оплету тебя собой, словно плющ, или туника, и я буду здесь до утра, и мы будем пить алкоголь и слушать музыку и сидеть на полу всю ночь; и ты есть сейчас!

Это были слова Антонины, это была се речь в той же постели, где было все; и она зажгла свечу, чтобы качающийся свет отражался от ее великого лица, как от луны, и чтобы видеть Оно, и его глаза, и плечи.

Они лежали рядом друг с другом, и помнили свое бегство от непонятных художественных людей, которые убивали и хотели что-то создать. Уединение приняло их и дало им радость. Вдали были трупы и смерти, и задачи делать что-нибудь еще, а здесь наступил высший свет в виде любящей веселой пары, наслаждающейся подлинным; и все другое перестало касаться этих душ, отступив от них на время, словно рабочий, покидающий станок, чтобы уйти спать.

Когда-то они были спасены, благодаря узнаванию себя; и открывшийся путь предстал перед ними, имея в конце заветную дверь, за которой можно было заняться своей любовью. Опанас Петрович крякнул, сидя в туалете, и прокричал жене: «Эй, иди выключи телевизор!» Жена степенно подошла к телевизору, нажала на кнопку, и он перестал показывать передачу о коррупции. Опанас Петрович вышел из туалета и пошел в ванную. Там он помыл руки и долго их вытирал полотенцем. Когда он пришел на кухню, ужин был уже готов. «Устал я!» — сказал Опанас Петрович. Он работал в милиции почтмейстером. Так они и оказались именно здесь, и сейчас лежали в восторге от себя и не чувствовали разницы между собственными ногами, или руками, воображая, что все есть общее.

— О, как я люблю тебя, ты! — воскликнул Миша Оно, озаренный свечой. — Ты прекрасна, ты — Оля, Антонина! Когда ты была кораблем, я был пиратом, когда ты была рассветом, я был ущельем, когда ты была пчелой, я был человеком, когда ты была юношей, я был девушкой! Я всегда был с тобой, и если этот мир был создан, то это были мы. Я помню наши путешествия и наши возвращения, я помню твою гибель и мой крик, я помню твое паденье и твой пульс, и я помню все. Я нашел это, я узнал новую тайну, она существует; любовь есть лучшее, и моя цель — быть здесь!

— Это правда, — ответила Антонина, ласково прильнув к нему плечом и щекой. — Я чувствую смысл в этих твоих словах, и я вижу тебя здесь. Когда я увидела тебя, я не знала ничего; когда я пришла к тебе, переступив через чье-то тело, я узнала что это — истинно ты; кода ты неловко танцевал, пытаясь спрятать свой мир и не-красоту, я полюбила тебя и влюбилась в тебя; и когда мы с тобой, то все кончается, и счастье пронзает каждый здешний предмет и атом! Я помнила тебя всегда, неужели это так, неужели это ты? Мир возник, ничто кончилось, я была всем, и ты был рядом; в лесах из хвощей ты кричал, и я летала вокруг; на вершине гор ты полз вниз, и я была с тобой; в печальном театре ты выступал, и я аплодировала и падала в обморок; внутри ракеты ты летел, и я звала тебя, обращаясь в радиоазбуку; и мое пищание, заменившее шепот и объятия, несло тебе тепло и родной дом! Неужели ты не помнишь, как мы сидели в одной вонючей камере, и ты отодвигал парашу одним неуловимым движением привыкшей к неволе ноги?

— Я помню, — тепло сказал Миша Оно, прижимая эту девушку к своему сердцу. — Я вижу, как прекрасно все и ты.

Он протянул свою руку, он взял ее сосок, он лизнул ее грудь, словно ласковая собачка; а потом медленно и бережно прикоснулся губами к ее мягкому животу, и долго лежал так, в то время как она, будто маленькая ученица, оставшаяся наедине с возжелавшим узнать чувство поцелуя мальчиком, робко гладила его голову и затылок, закрыв свои глаза и ничего не думая. Он, как нежный тигренок, урча и ласкаясь, начал облизывать ее тело, которое то напряженно вздрагивало, становясь упругим, словно внезапно надувшийся от ветра алый парус, то расслабленно опадало, как раскрытая водяная грелка, то становилось горячим и гибким, как устремленный в прыжок бык-тур. Он уцепился за нее, будто ленивец за ветку, а она раскрылась ему, словно перевернутая морская звезда. Он трогал ее своими пальцами, как осторожный, скользящий по воде жук, а она воздевала по краям кровати свои руки, словно готовый к распятию раб. Он оказался над ней, как погонофора во всей своей длине, а она была под ним, как мездра под теплой тигриной кожей с мехом. Он склонился над ней наперевес, как единорог, и пронзил ее, словно мышиную нору, или кошку.

Он вытянул первую половину своей руки и двумя пальцами схватил ее за окончание груди, образовывающее сосок. Потом большим пальцем своей другой руки он медленно провел по поверхности кожи ее живота, минуя отверстие пупка, и достиг начала волос в ее паху, остановившись. Затем он совершил серию мускульных движений, в результате которых его губы оказались неплотно прижатыми к поверхности кожи ее живота, ощущая родинку под ними и нормальную температуру ее тела. Потом рукой, которая после паха кистью сжимала верхнюю часть ее колена, он сделал серию разнообразных движений, располагая ее прямо около ее полового органа, абсолютно отличающегося от своего. Затем указательным и средним пальцем он залез в начало этого органа, почуяв нужную для полового акта слизь. Мышцы его шеи напряглись, расслабляя одновременно другие мышцы, с помощью чего его передняя часть головы, именуемая лицом, оказалась напротив такой же части тела у нее. Затем взяв большим и указательным пальцем правой руки свой половой орган где-то посередине, он совершил движение своей тазобедренной частью, в результате которого этот половой орган как раз вошел в отверстие ее полового органа.

Он протянул к ней руки, как будто хотел предложить ей сердце, и тронул ее левую грудь с лиловатым, еще девическим соском. Она раскрыла объятья, раскрывая себя со своим духом и сутью. Он поцеловал ее лоб, осеняя ее собой, и возложил над ней свою ладонь, желая дать ей энергию и смысл. Она сияла, как вездесущее очарование, присущее бытию; и вселенская нежность охватывала их существа и души. Они сцепились, как две непобедимые части целого, раскрыли свои прелести и тайны навстречу друг другу, увидели настоящую истину в попытке облечь в любовь собственное любое состояние, и превратили свой поцелуи в подлинный смысл и цель происходящего; и их любовь продолжалась. Он взял ее и соединился с ней, как в лучшем из снов о реальности, и все началось.

Он вытянул руку вверх, как жгучий костер, семейный сон, фонарь в кофейнике, падаль полей. Слепая синь цвела в себе, солнечный сок сумрачно стекал со стен. Она, как радиомоторная балерина, как котел огней, улетала внутрь. И он денежный шорох, соленый шок, холостая слизь на кончике любви стекал внутрь себя как использованная соль стонал степью близостью медленной здесь вознесенной с тобой она бутылка, тринк, невеста, кольцо номер семь, готовая быть быть быть быть быть быть быть быть быть быть быть быть с ним Как Хозяйка смысла лошадь лесов цвет цветов кома меня.

Соун стал МЭЛЗом и ДЭЗом.

И когда он начал ее е…, что-то произошло.

— Я прошу тебя… Я.

Нечто абсолютное передалось от нее ему. Миша почувствовал жуткую, ниспровергающую что-то основное, силу, идущую прямо по их нынешней связке. Он пытался не понимать это, пытался прекратить и остановить свою любовь, но все было напрасно.

Словно из него что-то начало выходить… Словно ил него что-то ушло… Словно из него ушло его «Я»…

— Что будет моим возвращением? — сказал он, посмотрев внутрь себя. — Любовь так же приятна, как и все.

Он закрыл свои глаза и перестал ощущать предел. Что-то наступило, лиловый свет смешался с любовным светом, и Миша Оно прекратил свое существование.

§

Артем Коваленко родился, Яковлев умер. От жалости к высшим богам умер Иаковлев.

Миша Оно проснулся утром в своей комнате, на стенах которой сияло отраженное солнце. Когда-то он был рожден и появился тут, вместе с характерной красной звездочкой на левом виске, которая давала ему подлинное бессмертие и шанс стать великим. Бесчисленные воспоминания о прошлом и настоящем тут же нахлынули на него во всем своем информативном блеске вызывая его к жизни и действию.

Год назад, или вчера? Он помнил.

Он захотел кофе; сел в своей кровати, отбросив одеяло, как ненужный более предмет, и стал наслаждаться памятью о собственных любовных похождениях, которая заставляла его чувствовать приятное счастье. Он гордо смотрел вниз на свою мужскую грудь, вспоминая любовь и поцелуи, совершенные им недавно, и желая вечных повторений всего того, что случилось, и, может быть, чего-нибудь еще.

— Но где же она, где? — вдруг воскликнул Миша Оно, озираясь в кровати. — Где моя дама, девочка? Почему она не поздравляет меня с новым утром, почему она не ласкает меня в солнечном свете, почему она не журчит нежными омовениями в моей ванной, почему она не приносит мне кофе, который я ужасно хочу!?

На кухне не было ничего слышно, так же как и повсюду; не было приятной любимой в фартуке, с кофейной чашечкой в руке; никого здесь не было, кроме одиночества и стоящих шкафов; и Мише стало грустно. Он повернул голову налево и увидел записку, лежащую на подушке.

«Добро пожаловать в новый мир.

Ухожу по делам. Я найду тебя.

Целую. А.»

— Безобразие, — крикнул Миша Оно, отшвыривая записку прочь. — Можно было написать, какой я прекрасный любовник, замечательный человек, гениальный парень, великий деятель искусства… Как она меня любит, страдает, ждет, умирает, не может… /Как же чешется левая ягодица!/ Как она приглашает меня на обед в экзотический ресторан. Как она сходит с ума… Тьфу! Интересно, каким образом она меня найдет? Фиг с ней, я займусь другим. /Как же чешется/.

Миша вскочил с кровати, начал прыгать и чесать свою задницу. Она чесалась очень сильно. Потом, обратив взгляд на живот, он вдруг увидел множество мелких лиловых прыщей с желтой головкой. Они не чесались и не болели; он осторожно тронул пальцем один ид них и не ощутил ничего; понюхал палец и в ужасе упал куда-то на пол, поскольку пахло чем-то ужасным.

«Что же это?» — остолбенело подумал Оно, не понимая происходящего. Тут стал звонить телефон, и Миша поднял трубку.

— Привет, друг! — сказал ему дружеский голос. — Поздравляю тебя с прибытием в новый день! Как дела?

— Прекрасно, — воодушевленно сказал Миша, не помня, кто это. — У меня сегодня была гениальная девушка…

— Хороша?

— Замечательна! Это любовь, это все. Послушай, ты не знаешь, отчего может так сильно чесаться левая ягодица?

— А лиловых прыщиков на животике у тебя случайно нет? — насмешливо спросил друг.

— Есть, — сокрушенно ответил Миша.

— Поздравляю. Это «копец». Твоя любовь заразила тебя «копцом».

— Какой еще «копец»?

— Это страшная болезнь, — торжественно сказал друг. — Ты хочешь лечиться или хочешь сдохнуть в мучениях?

— Я не знаю… — начал свое размышление Миша. — Я не был готов… Это так неожиданно… А что будет?..

— По-моему, если я правильно помню, окончательная смерть наступает где-то лет через шесть… Сперва отваливается левое ухо… Потом вырастает одиннадцатый палец… Из пупка… Потом, кажется, наступает жуяйция…

— Жуяйция?

— Именно! Это такая стадия. Больше всего на свете хочешь жевать яйца… Потом…

— Извини, друг, — сказал Миша Оно. — Откуда ты все это так хорошо знаешь?

— Я болел «концом» четыре раза! — гордо ответил друг в телефонной трубке. — Однажды даже собирался дойти до конца — до самой сути; я испытал все эти явления и стадии и уже предвкушал детально описанную мне врачом жуткую смерть, но в последний момент передумал и вылечился.

— А как же твое ухо? Ты, значит, безухий?

— Я не только безухий! — радостно промолвил голос из трубки. — Я еще и без…

— Стой! — крикнул Миша. — Не рассказывай. А как же тебя зовут? Я не помню среди своих друзей одноухого!

— А бессердечного тоже не помнишь? А шестияйцового? А бестелесного? Кончай, старина. Меня зовут Иисус Яковлев.

— Простите, вы не туда попали! — немедленно проговорил Миша Оно и бросил трубку.

Он сел в кресло и стал молча сидеть, наслаждаясь новостями и сложной морально-этической дилеммой, которую они перед ним поставили. Конечно, трудно было затмить пылающее в душе счастье от того, что это — первая болезнь такого рода, поразившая тело Миши; да и гордость от осознания своей полноценной мужественности, которая уже имеет в своем опыте нечто подлинно-отрицательное и нормальное, добавляла радость в сиюсекундное состояние; но все же опошленная этими лиловыми прыщами и жуяйцией истинная любовь не давала умиротвориться и успокоиться Оно; и поэтому он, после некоторых приятных раздумий, благодарно зарыдал, прибавив к восторженным настроениям еще одно, состоящее в блаженстве и эйфории от понимания собственной нравственной высоты, жалости к самому себе, и лучшему, что есть в себе, и чувства глубокой несправедливости судьбы и женских существ, способных совершить такую гнусную гадость.

— Бее? — сказал Миша, вытирая слезы указательным пальцем. — А вдруг эта болезнь неизлечима, и этот Яковлев нагло врет? Что ж. тогда у меня отвалится ухо, потом вырастет одиннадцатый палец, потом — жуяйция… Потом я умру в мучениях и буду шептать имя твое, гнида!.. А вдруг она ничего не знает? Девочка моя, может быть, ты не хотела сделать это, может, ты не знала… А может, это я ее заразил?

Миша Оно начал вспоминать свою жизнь, но не помнил своих женщин.

— Я не понимаю, — сказал он задумчиво. Я еще не нашел себя. Потом он встал с кресла, подпрыгнул два раза, потрогал левое ухо и надел одежду.

— Что ж! — крикнул он просто так. — Я ухожу к врачу, или к богу; вперед, моя реальность, ура, мой мир! Миша Оно заболел.

§

Он сел в лиловый автомобиль, захлопнул дверь, нажал на педаль и немедленно умчался, улыбаясь солнцу на небе. Перед ним было длинное, доходящее до горизонта, серое шоссе, и некоторые машины ехали впереди, а другие — позади, и всех ждало что-то свое, в конце. Миша нажал кнопку, чтобы возникшая музыка проникла в его душу, заставляя ее трепетать и радоваться. Начался ошеломительный восторг от езды; и хотелось никуда не приезжать, и не выходить. Вскоре, рядом с городом, на холме, показался Центр, где шло распределение персоналий, и судьбы возникали, победив смерть и ничто. Но Оно было не до этого, он даже не повернулся в ту сторону; он ехал вперед и вперед, чтобы достичь нужную цель, и жал на свою педаль с радостным остервенением зациклившегося идиота.

Наконец он въехал в город, очутившись среди цветных стеклянных зданий, магазинов и людей. Он ехал по красивым улицам, отмечая про себя начало плохого ощущения в левом ухе. Он съезжал с горок мимо кустов и смотрел только на дорогу. Наконец, он попал на широкую пустую улицу, развил на ней почти максимальную скорость и затормозил около здания из зеленоватого стекла, построенного в какой-то сложной манере. Гениальная музыка играла в его машине; Миша стукнул двумя руками по своему рулю, как по барабану, и тут же резко свернул куда-то налево, совершая некий круг почета в ритм мелодии; и только потом остановился, не доехав до блистающей стены совсем чуть-чуть.

Выйдя из своего автомобиля, он прошел какое-то расстояние и вступил в специальную крутящуюся дверь, дающую возможность проходить и выходить одновременно и раздельно. Оказавшись посреди огромного холла с множеством растений и журчанием каких-то успокоительных вод, он увидел приветливую женскую фигуру в лиловом халате, посылающую ему воздушный поцелуй. Он подошел к ней и остановился.

— Здравствуйте! — лучезарно улыбаясь, сказала она. — Спасибо!!! Я счастлива видеть вас у нас. Как хорошо, что вы пришли! Как вы себя чувствуете? Как жизнь?! Все отлично?

— Да нет, — сказал Миша Оно.

— О, расскажите мне! — словно умирая от любопытства, воскликнула эта женщина. — Впрочем, прежде всего я хочу вас спросить: какую болезнь вы хотели бы приобрести? Правда, я сразу должна вас предупредить, — тут она сделала виноватое лицо, — что «пыточная», к сожалению, сейчас занята, и туда огромная очередь… Вы можете записаться только на второе полугодие… Извините нас… Но зато сегодня /видите, как вам повезло/ после ремонта открылся подземный карцер для морения голодом. Об этом еще никто не знает, и вы можете быть первым! Рекомендую — это воистину ужасно!

— Простите, — сказал Миша Оно, соображая. — Вообще-то я хотел совсем другого…

— Вы хотите чем-то заразиться? — мягко спросила женщина, беря его за руку. — К вашим услугам любые болезни и любые источники заразы. Потом, в палате любого выбранного вами типа, вы будете медленно угасать, испытав то, что вам более всего по душе; и отойдете к потомкам, не зря использовав наличное бытие.

— Я думаю, — сказал Миша Оно.

— Думайте! — воскликнула женщина и как будто пришла в полный восторг. — Думайте! А вдруг вы хотите лечь на операцию, испытав блаженное действие наркотика, а потом проснуться, обнаружив себя без ноги, без полового члена, или… без уха?!

— Вот именно! — просветленно проговорил Миша. — Ухо! Мое левое ухо собирается отвалиться. Я заболел «копцом. Я хочу вылечиться.

— Вылечиться? — спросила женщина, все так же улыбаясь, но все-таки разочарованно. — Это не здесь. Обойдите корпус вокруг и войдите в такую же дверь. Но вы точно решили лечиться? Подождите, послушайте меня. В нашем отделении к вашему «копцу» вам могут добавить еще и скажем триховонит, и тогда при возникновении жуяйции вы испытаете такое… Что никто еще не испытывал. Методика разработана доктором Чаем. Ну, как вы на это смотрите?

— Я подумаю, — сказал Миша, садясь в кресло.

— Конечно, конечно, — с надеждой прошептала женщина, подсаживаясь рядом.

Они сидели, думая о собственных проблемах. Миша Оно смотрел на ласковый интерьер, веселых людей и медсестер и задумчиво вслушивался в загадочные мучительные крики, слегка доносившиеся откуда-то. Впрочем, возможно, это была просто магнитофонная запись для привлечения клиентов и убеждения их в правильности выбранного; во всяком случае, крики действительно соблазняли нерешительного индивида, побуждая его к гибели и пыткам, в которых так много тайн и ощущений, «Может, она права, может, действительно завершить все это эстетическим образом; может, на самом деле подохнуть на грязной подстилке, проклиная весь мир и методику доктора Чая? И я не буду ничего должен, я ничего не должен, я ничего не буду. Наверное, это лучше— выбрать меньшее, а не большее, более простое, а не великое; решиться на самоограничение и низведение себя в гнусное, почти животное состояние?» Так думал Миша Оно, и его сущность пульсировала в нем, недоумевая. «Я готов целовать реальность в губы, накрашенные лиловой помадой; я не могу испытать сейчас все подлинные ужасы и экзистенциальные смыслы; зачем же другое; вот мое возвращение, вот мой дом». Кто-то ждал его, кто-то не хотел его. Высшее было в нем, не давая ему прекратить все остальное. Какой-то Кибальчиш звал его, и имя из трех букв возникло перед ним, не давая совершить это. Какой-то Иоганн Шатров упал из окна и разбился. Какая-то очередная цель ждала своею выполнения.

— Нет! — сказал Миша Оно.

— Послушай, журчащим шепотом сказала женщина. Я могу откусить тебе… Ты знаешь, как это кошмарно и больно?.. Хочешь?

— Нет! — сказал Миша Оно. — Извини, любимая моя, мне сейчас нельзя. Я должен сделать нечто. Я должен быть там. Я должен совершить. Я еще не нашел себя. Он встал с кресла и пошел к выходу.

— Я всегда жду тебя! — крикнула ему женщина. — Там лечат, а мы калечим. И ты сам, в конце концов, поймешь, что лучше и честнее. И ведь после лечения тоже умирают, но не так интересно.

— Я не знаю, — сказал Миша и вышел вон.

Он подошел к углу этого очаровательного здания и задумчиво остановился. Перед ним был узкий проход между стеной и зелеными зарослями каких-то благоухающих кустов. Воробьи сидели на веточках и подергивали своими головами. Ласковая тишина овевала этот начинающийся справа пейзаж умиротворительным дыханием; в стекле отражались листья и воробьи, искаженные и зеленоватые; тропинка, ведущая к здоровью, была белая, словно линия дорожной разметки, обновленная только что; вдали виднелся только угол здания, угол прекращающихся зарослей, и горизонт, совершенно пустой и четко отделяющий землю от неба. Миша посмотрел вниз, прижал руки к шву брюк и вступил на этот путь. Ничего не менялось; все было так же прекрасно, как и всегда; и путешествие напоминало поход сквозь все другое; сквозь моря, скалистые вершины и безвоздушный простор где-нибудь не здесь; и каждый шаг вперед как будто был очень труден и почетен, а кусты и деревья словно стали врагами, желающими завлечь, задушить и погубить в своей зеленой истоме отважную личность, возжелавшую постичь какие-нибудь тайны и чудеса; и нужно было спешить, к впереди ждало избавление.

— Гениально! — торжественно сказал Миша, идущий по своей, дороге. — Я должен стать победителем и испытать триумф!

Он вдруг захотел прыгнуть в заросли, которые сладко шелестели справа, словно сирены; скрыться внутри норы, или дупла, или просто лечь вниз лицом в прохладную волшебную почву; забыть свое нынешнее имя и фамилию; забыть свой «копец» и все остальное, и перестать существовать, — но однажды такое уже было после любви, и, увы, ничего не произошло. Миша шел дальше, не сворачивая, и радовался этим вещам. В конце концов, он, конечно же, гордо покинул нынешнее приключение, свернул налево, и вошел в специальную крутящуюся дверь, дающую возможность приходить и выходить одновременно и раздельно.

— Вы на процедуру? — жестко спросил его рослый неприятный санитар с толстым лицом.

— Я… — начал отвечать Миша. — Я хочу…

— Блин, лысый воздух! — вдруг выругался санитар. — Опять «копец»! Щоно, седьмой кабинет.

— Что вы сказали? — испуганно спросил Миша.

— Тебя что, глушняк… тра-ля-ля, или жуйяция замучила?! — презрительно заметил санитар и добавил, сделав вкрадчивое лицо. с каким обращаются к идиоту, когда хотят сказать ему, чтобы он не испражнялся на стол: — Седь-мой ка-абинет, вта-арой з-этаж. доктор Що-оно! Понял теперь, сопелька?

— Ты, дерьмо, — сказал ему Миша Оно. — Если ты не заткнешь хавальник, я оторву тебе щеку, поджарю ее и кину на съедение козлу!

Санитар задумался, потом заплакал.

— Извините меня, разве я виноват? Я провинился, да, бейте меня, лупцуйте меня, мочеиспускайте на меня. Нуу… Простите, я больше не буду.

— Да ладно, парень, — сказал ему Миша, уходя. — Брось! Все уже забыто, мы ведь друзья, ведь правда, друзья, ведь правда, друзья, ведь правда, друзья, ведь правда, друзья, ведь правда, друзья, ведь правда, друзья, ведь правда, друзья?

— Да, все, все… — успокоенно проворчал санитар, но потом злобно шепнул: — А все-таки я тебе подмышки-то побрею… Но Миша Оно уже не слышал этой гадости, поскольку был устремлен вперед и вверх — на второй этаж, в седьмой кабинет; в радужное здоровье, осуществляемое неким незнакомым благословенным врачом, который пока что еще ничего не знал о существовании Миши, но уже буквально через какие-то периоды времени должен был повлиять на его внутреннюю телесную жизнь и внешнюю нормальность.

И вот Миша оказался перед дверью в этот чудодейственный кабинет, постучался и открыл ее, прежде всего увидев яркий свет лампы и множество зеленых шкафов. Он стоял на пороге, щурясь и стесняясь, и к нему подошел маленький человек с чистыми руками, сказав:

— Проходите, вы пришли.

Миша сделал три шага вперед и снова остановился, посмотрев этому человеку в лицо. Человек был одет в длинный красный халат и мудро улыбался, глядя куда-то вверх — то ли на Мишу, то ли на потолок.

— Здравствуйте, отче, — вдруг громко воскликнул он, протягивая руку. — Меня зовут Щоно. Доктор Щоно!

— Миша Оно, — ответил Миша, пожимая руку.

— Великолепно… — отозвался доктор, повернувшись кругом и уходя в даль кабинета.

— Я очень рад, — сказал Миша, следуя за ним, как послушный солдат, или фурия.

— Итак, голубчик, вы пришли ко мне лечить «копец»… — задумчиво проговорил доктор, усаживаясь в белое кресло.

— О, да! — сказал Миша, садясь в кресло напротив.

— Вы правильно делаете, нужно лечиться, нужно наслаждаться лечением, нужно идти вперед. И они там не правы.

— Они? — спросил Миша.

— Они неправы. Они сильны, но побеждены. Вы ведь были там? На другой стороне?

— Я был там, — ответил Миша.

— Великолепно, — обрадовался доктор. — Я счастлив, что вы сделали правильный выбор, использовав свою свободу по нужному назначению. Как ваша любовь?

— О, доктор! — воскликнул Миша. — Это ужас, это свет, это трагедия, это прелесть. Неужели это она?

— Кто она? — совершенно серьезно спросил доктор.

— Ее не было здесь. Или там? Ах, почему я не узнал!.. Ее зовут Антонина, она прекрасна.

— Я не знаю, — сказал доктор. — Может быть, она хочет болеть тайно, а может быть, ей лень. Я не видел Антонины. Она заразила вас?

— Я не знаю, — сказал Миша. — Наверное. Но почему я не видел всех этих мерзких признаков и прыщей?

— «Копец» у женщин почти незаметен… На первой стадии… Как будем лечиться?

— А как можно лечиться?

— Как угодно можно лечиться! — вдруг весело крикнул доктор Щоно и встал с кресла. — Что вам нравится больше? Что вы предпочитаете? Хотите вылечиться одним махом, ничего не почувствовав и не осознав? Это легко; достаточно мне плюнуть вам в пупок специально приготовленным плевком, или дунуть вам в задницу специальной смесью газов, которую я перед этим вдохну… В первом случае исцеление наступает почти сразу — в среднем через одну секунду, второй же способ действует где-то через час… Но все это безболезненно; есть более интересные приемы. Есть хирургический метод: мы вырезаем вам зараженные участки тела, и вы выздоравливаете. Однако эту операцию необходимо производить без наркоза, что, в общем, даже приятно, но главное — после нее часты смертельные случаи, потому что «копец» в первую очередь поражает все главные внутренние органы, которые, конечно же, приходится удалять… Есть еще один метод — метод профессора Шатрова. Вас сажают на кол и бьют по уху павлиньим опахалом, окунутым предварительно в специальную ванночку с дерьмом воробья и козла; потом вас снимают, пытаются зашить и восстановить пораженные органы, и, в случае успеха, если вы остаетесь в живых, «колец» тоже проходит от физических и душевных потрясений. Так что же вы хотите?

— Не знаю, — сказал Миша Оно, задумавшись. — А нет ли чего-нибудь среднего — и не быстрого, и не такого эффектного?

— Среднего… — начал размышлять доктор. — Среднее, кажется, есть. Вот, смотрите сюда.

Он вынул из своего кармана две большие таблетки — одну желтую, другую лиловую. На каждой из них был нарисован какой-то непонятный знак, что-то символизирующий.

— Пожалуйста, отче, — сказал Щоно. — Есть этот способ, но он скучный. Хотя, я ведь не знаю ваших целей и задач!.. Сперва вы принимаете лиловую таблетку, а через день принимаете желтую. Вот и все.

— Все? — спросил Миша.

— Абсолютно.

— Что же мне делать целый день?

— Все так говорят! — обиделся доктор. — Что угодно. Вы можете отдохнуть в палате любого типа, заняться каким-нибудь нехорошим делом, сходить в библиотеку.

— У вас есть библиотека?

— У нас есть библиотека! — гордо заявил Щоно, подбрасывая две таблетки вверх, словно камешки или монеты.

— Я хочу в библиотеку, — сказал Миша воодушевленно. — Я хочу читать, я хочу узнать, я хочу постигнуть истины, я хочу увидеть феномен книги и найти в ней знакомые слова.

— Вот и чудно! — согласился доктор, протягивая таблетки и наливая стакан воды для запивания. — Поднимитесь на самый верхний этаж, осмотритесь, узрите нужную дверь, откройте ее и попросите книгу. Я желаю вам чуда!

— Спасибо, вы изумительны. А это не яд?

— Вряд ли. — сказал доктор. — Мне почему-то лень и неохота вас убивать.

— Это правильно, — согласился Миша, съедая таблетку. Потом он пожал руку доктору и вышел вон. Скоро он уже шел по лестнице вверх, мечтая дойти до новой цели и открыть что-нибудь еще здесь. Пройдя несколько этажей, он устал и остановился у стенки, почувствовав какой-то жар внутри. Возможно, это был яд, а может быть, нет. Миша стоял и смотрел на лестницу, идущую вверх и вниз. Ухо начало чесаться, и затылок начал болеть. Потом неожиданно прошел жар, и бешеная энергия возникла в теле, заставляя его делать что-нибудь. Миша подпрыгнул два раза и быстро побежал вверх. В конце концов, наступил последний этаж. и больше не было пути, и он встал посреди всего окружающего и осмотрелся.

«Это здесь? Это тут? Где это все?» — подумал он. Перед его взором предстала оранжевая дверь с золотой ручкой. Скорей всего, это была она.

Миша открыл дверь, переступил порог, входя в новое для себя пространство; тут были шкафы, книги и некий человек, сидящий за перегородкой. Он сидел совершенно спокойно, и он был жив.

§

Георгий Вельш умер. Миша Оно посмотрел вокруг и увидел две большие красные надписи на библиотечной стене:

«Смерть есть явление, внешнее для нас, а потому и может быть познаваема лишь индуктивно, тогда как воскрешение есть естественный всей природе нашей ответ на это чуждое нам явление.

Федоров.»

и

«Истина здесь.

Антонина Коваленко».

— И вы тоже думаете? — спросил Миша.

Разноцветные книги стояли в своих шкафах в глубине торжественной комнаты, где пахло мудростью и пылью: и размеры их были любыми, и число букв было ограничено. Человек, сидящий здесь, легко и блаженно улыбался, широко раскрыв свои черные глаза, и не говорил ничего.

— Здравствуйте, — сказал Миша, приняв стойку «смирно» и затем поклонившись. — Как вы себя ощущаете здесь? Что вы читаете? Что я должен прочесть? Я ничего не помню.

Книг было очень много в этой комнате; они пахли вечностью и тайным смыслом; и содержание их было разным; и число их было одним. Человек, сидящий за перегородкой, слегка наклонил свою большую седую голову, не перестав улыбаться, и ничего не сказал.

— Вы хотите, чтобы я узнал? — воскликнул Миша, выставляя вперед левую ногу. — Вы желаете, чтобы я понял? Чтобы я был? Чтобы я стал? Чтобы я стал здесь?

Это место казалось буквально наводненным книгами, которые заполняли собой все внутреннее пространство стоящих шкафов; и их страницы были белыми и почти желтыми; и цвет их обложек мог быть любым. Сидящий человек за столом повернул свою голову в другую сторону и положил ладонь на оранжевый стол.

— Да? — умоляюще произнес Миша Оно, протягивая руку. — Вы мне скажете? Вы дадите знак? Напутствуете? Я жду и внемлю.

— Ты хочешь читать? — твердо спросил человек, не вставая.

— Я хочу это, — сказал Оно.

— Ты знаешь? — спросил человек.

— Я не помню, — ответил Оно.

— Достаточно, — величественно сказал человек, поднимая вверх свою правую руку с выставленными тремя пальцами. — Видишь?

— Я вижу! — воскликнул Миша.

— Знаешь?

— Я не помню, — ответил Оно.

— Великолепно, — вдруг радостно произнес человек. — Тебе ничего не нужно. Иди отсюда.

— Постойте, — сказал Миша. — Как же так, мне ведь скучно и грустно! Я лечу «копец», мне нечего делать, я хочу что-нибудь прочесть, я уже заинтересовался Антониной Коваленко, а вы меня прогоняете!.. Как вам не стыдно? Вы — библиотекарь?

— Книжник, — согласился человек. — Но ведь ты достиг. Зачем тебе?

— Но ведь ничего не случится, — убежденно проговорил Миша. — Я хочу так провести этот период своего времени. Человек задумался, потом дружелюбно сказал:

— Садись, ты, кажется прав. Меня зовут Артем Яковлев. Что ты хочешь прочесть, посетитель?

— Коваленко! — крикнул Миша, садясь в синее кресло.

— Но ведь это общеизвестно. Хотя давно ее уже не берут, не смотрят, не читают… Зачем?

— Я не помню ее, я не знаю ее, я не знаю весь этот мир.

— Весь наш мир?

— Весь ваш мир.

— Чудесно! — вдруг дико обрадовался Яковлев и начал громко смеяться, бить себя руками по ляжкам, стучать ногами и икать. — Ты действительно не знаешь? Ах, ты же действительно не помнишь. А как же школа, детство, скрип пола под учительницей, нестерпимая скука уроков и перемен? А институт, собирание марок, кутежи и беседы? Ладно, я изложу нашу историю и идеологию перед твоим чтением. Хочешь?

— Я слушаю так внимательно, как будто это — главная тайна, — серьезно сказал Миша и уселся поудобнее.

— Ну вот, — начал свой рассказ Артем Яковлев. — Итак, во все века всех людей волновал вопрос смерти. Это ты знаешь. Философию называли искусством умирать, религия, в общем, тоже сводилась не к богу, а к личному бессмертию, как к главной цели, и так далее. Бывали даже теории и идеи, настолько удачно отрицающие смерть, что они казались подлинной истиной. Но только великий Федоров /ура, слава!!!/ впервые поставил конкретную реальную задачу воскресить всех умерших /что невозможно/ и победить умирание в дальнейшем /что оказалось вполне реальным делом/. Все это подготовило нужную почву для появления великого существа, которому бы оказалась по силам эта самая благая человеческая цель. И такое существо наконец родилось — это Антонина Коваленко! Она была великим философом, величайшей личностью всех времен. О детстве ее известно мало, считается, что ее отец был довольно богатым человеком; по другим сведениям, он был чуть ли не царь. В семнадцатилетнем возрасте она впервые стала задумываться об окружающей ее действительности и начала вести свой дневник, в котором записывала свои наблюдения и размышления. К сожалению, этот дневник не дошел до нас. Потом, приблизительно лет в 18–19, она написала свой знаменитый «Трактат о мандустре», который дошел до нас в отрывках. И, наконец, примерно в 20–21 год /по другим исследованиям даже в 23/ она совершила свой великий подвиг, победив смерть и дав всему последующему человечеству жизнь вечную. Однажды, когда она занималась любовью с одним мужчиной, в процессе полового акта, под влиянием каких-то сверхспособностей Коваленко удалось выделить первосущность этого мужчины, его чувство «Я», которое, как выяснилось, неразложимо ни на что более мелкое, и неумираемо. Антонина Коваленко поняла это в тот же миг, а также поняла, что она может направить это чувство «я» куда угодно, в любую новорожденную личность, в любую душу или дух. Нужно только некое условие: своеобразный «вход», через который должна войти эта первосущность. Такой «вход был впоследствии разработан ею же, и сейчас он представляет из себя красную звездочку на левом виске, присутствующую на каждом индивиде нашего мира. При рождении младенца ему немедленно делают эту звездочку, и чье-нибудь «я» входит в него. Вы можете спросить — чье? И каким образом? Антонина Коваленко была первым существом, способным распределять персоналки, но ее дар передался следующей женщине, и так далее. Теперь у нас есть Центр, а в Центре есть Центр Центра, который и производит все это. И так существует наш мир, и смерть для нас просто интересное обычное событие. Вы можете мне задать сразу два вопроса, которые обычно задают в школе: какова дальнейшая судьба Антонины Коваленко и кто был тот первый мужчина, чье чувство «Я» было выделено? На оба эти вопроса, к сожалению, нельзя ответить точно. По имеющимся у нас сведениям, после построения первого Центра Антонина Коваленко, прошептав какие-то два слова в этом Центре /не установлено, какие/, умерла, возродившись, наверное, в следующей женщине такого же типа. Однако есть достаточно авторитетные свидетельства очевидцев, утверждающие, что ее видели в возрасте 35–40 лет. гуляющей по ночным улицам почти голой, пристающей ко всем мужчинам и стреляющей по ним из арбалета. Есть так же одно свидетельство, что она самосожглась на медленном огне, постоянно крича при этом «Кайф! Кайф!» Однако, несмотря на эти факты, ничего ясного и окончательного в настоящее время наука сказать не может. Так, или иначе, Антонина куда-то исчезла. Тут надо добавить, что есть даже некоторые измышления в связи с первой, наиболее распространенной версией о смерти Коваленко — что она, придя в построенный Центр, громко крикнула 'Ничего не было» и умерла, пронзив себе своим собственным острым ногтем левый висок с красной звездочкой, которую она сделала, как только разработала этот метод, получивший всеобщее признание. Но с распространением этих гнусных сплетен мы активно боремся и осуждаем на мучительную смерть каждого, кто этим занимается. Все это грязная ложь! Что касается второго вопроса, то ответ на него еще более запутан. Я даже могу перечислить, если вам интересно, имена всех предполагаемых личностей, могущих быть тем историческим мужчиной — когда-то я заучивал их наизусть для экзамена: Семен Дыбченко, Андрей Узюк, Леопольд Христос, Анна Дай, Петя Жуев, Аркадий Верия, Сергей Шульман, Толька Тен, Веселый Дер-дер, Миша Лоно, Зигмунд Шнобель, Федот Яковлев, Лао Лебедев, Иоганн Шатров, Артем Коваленко, Иван Петрович, Змеесос, Сережа Нечипайло, Софрон Укачин… Ну, и так далее, их очень много, я думаю, это сейчас ни к чему. Что же касается наследия великой Антонины Коваленко, то оно состоит из двух частей. Первая — это ее единственный афоризм, дошедший до нас, который вы видите написанным на этой стене: «Истина здесь». Нам неизвестно, к какому времени жизни Коваленко относится этот афоризм; не сохранилось также и рукописи, где бы он был зафиксирован. Однако подлинность его несомненна. Существует множество комментариев к этому афоризму; все они составляют даже целую литературу в литературе. Второй частью наследия Коваленко является ее «Трактат о мандустре», написанный ею в возрасте 18–19 лет и дошедший до нас в отрывках, о чем я уже говорил. Этот трактат так же имеет множество комментариев. В отличие от афоризма, рукопись отрывков трактата сохранилась и находится сейчас в Центре. Вместе афоризм и трактат составляют единую книгу, называемую «Книгой книг книг». В старину было много книг, которых наименовывали «Книга книг», но они лишь косвенно подходили к истине, ничего не совершая. Книга Антонины Коваленко хранит в себе самую высшую мудрость, ибо благодаря ей произошло самое великое событие в нашей реальности. Не надо смотреть при чтении на глубину или красивость высказываний; иногда они уступают стихам и изречениям известных пророков и философов, но необходимо постоянно помнить, что именно из этого выросло реальное Деяние, по значению своему равное Началу Миров. Я сказал. Вопросы?

— А может быть, это вранье? — спросил Миша Оно.

— Тихо, болван, как ты можешь такое говорить! — крикнул Яковлев, испуганно смотря по сторонам. — Это нельзя, это все. Да здравствует Коваленко!!!

— Да здравствует, — сказал Миша Оно, — Но я не помню. Дайте мне почитать «Книгу книг книг».

— Хорошо, только больше не говори гадостей, — успокоившись, произнес Яковлев, вставая со своего места.

Он сделал знак рукой и пошел вперед, куда-то вглубь комнаты, между полок с книгами, которые могли быть комментариями к трактату, или к афоризму, а, может быть, чем-нибудь еще. Миша Оно следовал за ним, соединив свои руки сзади и не смотря на книги. Артем свернул налево, прошел еще немного и остановился у стены.

— Здесь, — сказал он значительно, указывая пальцем на стену.

— Что? — спросил Миша, останавливаясь.

— Это, — сказал Артем и ткнул своим пальцем в центр этой стены. Образовался некий проем, словно открывшаяся дверь; и там, внутри, была полутемная красная комната с большим лиловым шкафом, а около шкафа висела огромная порнографическая картина, где был нарисован любовный акт между каким-то черноволосым небритым мужчиной и сияющей красивой девушкой с белым лицом.

— Что это? — спросил Миша Оно, указав на картину.

— То есть как, что?! Это своего рода икона, изображающая историческое событие, когда Антонина Коваленко впервые выделила чувство «Я». В каждой святой комнате висит похожая картина. Мы чтим нашу память!

— Понятно, — сказал Миша, подходя к центру комнаты.

— Садитесь здесь, — заботливо проговорил Артем Яковлев, показывая Мише оранжевый стол и зеленый стул в углу и зажигая уютную настольную лампу с красным абажуром.

Миша сел туда, где ему показали, и стал ждать. Артем подошел к шкафу, достал большую черную книгу с желтым корешком и бережно положил ее перед Оно.

— Я приглашаю вас и покидаю вас, — сказал Артем торжественно. — Читайте, существуйте и смотрите. Быть может, вы создадите свою тайну, приблизив настоящее, как весь мир? Прощайте, мой ученик, подумайте о своей миссии, ибо она высока. Вы знаете все о себе, ведь вы есть… Впрочем, это сложно. Вы должны вернуться в отеческое лоно, вы должны убивать по-настоящему, вы должны выполнить свою цель. Ведь что есть ваше возвращение, ваша любовь? Мандустра, милый мой, пока. Да здравствует Коваленко!

— До свидания, — ответил Миша Оно, сжимая книгу обеими руками.

Артем Яковлев повернулся кругом и вышел вон отсюда. Оно сидел здесь, чтобы воспринимать. Он осторожно открыл книгу, проведя большим пальцем по ее изгибу между двух страниц. Он перестал думать и стал читать.

§ («Книга книг книг»)

«Истина здесь»

Трактат о мандустре

§ Я думала: хорош мир, или плох, а он никакой. Только Концепция творит из него Нечто.

§ Хаос, как первосостояние, есть эманация Ничто. Но акт творения никогда не кончается, а происходит каждую микроединицу времени в каждом Существующем.

§ … Хаос усмирен, он рождает бесконечное число равных и цельных Миров. Плюрализм сменяет релятивизм.

§ я не вижу единства; я вижу многообразие!

§ О, эти гениальные миры!.. Они любые; есть мир Бога, есть мир табуретки, есть мир розовой доброй змеи! Все есть, все абсолютно, все одновременно, я люблю это все.

§ Имя — начало реальности. Назвать значит создать. Имена разделили единую предреальность и творят каждый феномен. Так возникло все, что есть здесь.

§ Противники не соединяются даже в конце, противоречия не сходятся, каждая идея ведет к своему идеальному миру.

§ Есть только одна достойная задача: достичь возможности бесконечного развития. Все слишком понятно; тайны нужно не раскрывать, а придумывать; твори, а не достигай! Спасается тот, кто следует; становится тот, кто творит.

§… и я остановилась там. Зеленые листья были рядом; ветви благоухали запахом цветов, и сияло солнце, но было ужасно. Ничего не было для меня; предметы словно переходили один в другой, не существуя. Я посмотрела на свое тело — оно было частью Всего, и, мои ум воспринимал это, являясь тем же самым. Где я? Из мира как будто убрали его суть, его прелесть, его восторг. Или этого не было? Все состоит из одних микрочастиц — тогда чем отличаюсь я от зеленой каракатицы в кармане Афанасия Чая? Я срываю цветок; он так конкретен и лилов — но ведь в нем должно быть что-то еще, какая-то его личная сущность; и не его идея, как цветка, как растения, о чем спорили у Платона, а его собственная высшая суть в этот миг сейчас. А вдруг это есть? Если нет — то это было, это бывает, это может быть. Это, пронизывающее все, сотворяющее многообразие и конкретность, оживляющий дух Бытия… Я вышла из рощи, я говорила вслух. Это есть? Этот предел мига, суть случайного? Я не знаю — сказала я громко. Я буду знать. Это называется мандустрой…

§ Мандустра есть сущность процесса превращения акциденции в субстанцию, если этот процессе происходит.

§ Мандустра. Это — воспоминание о настоящем… Это предел прекрасного, куда мы можем бесконечно стремиться… Она во всем!

§ Мандустра есть везде, ее можно упоминать всуе, поскольку даже самые гнусные гадости мандустриальны! Иначе, выдумаете, они были бы возможны?!

§ Ее царство, ее присутствие может наступить неожиданно. Да, она есть всегда, но иногда особенно. О, если бы так было всегда!

§… а я вижу за всем этим некую эстетическую суть, без которой невозможно Бытие. У «Я» есть только одно состояние: «Я есть». Но что это — «есть»? Это возникшее бытие; сотворенное вдруг из Ничто. Но что есть творение, как не разделение на феномены некой единой предреальности? Но что есть возникновение феномена, как не наименование его, не придание ему его собственного конкретного облика? Но как может быть впервые создан этот конкретный облик? — По образу и подобию собственной сущности, которая присутствует в нем и которая есть проявление мандустры.

§ Ценность философии, религии и искусства в их гениальности. Гениальное не может быть ложным. А если может, то это все равно.

§ Мир эстетически прекрасен и этически отвратителен. Мандустра присутствует в нравственности, как ее внутренняя красота и логика; как свет из рая, где еще неизвестно добро и зло.

§ Некоторая философия хочет постигнуть Ничто — я хочу постигнуть Что-то; кто-то стремится вверх, кто-то вниз — я стремлюсь вбок.

§ Мандустра, здесь.

§ Когда говорят о Боге, мне хочется заткнуть уши, когда произносят слова: «Бог требует от тебя…» — мне хочется выйти вон; когда размышляют о том, что есть истина — это может быть интересно и приятно иногда.

§ Хочу почувствовать Смысл, но не понять его. Хочу найти Тайну, но не раскрыть ее. Хочу приблизиться к Истине, но не узнать ее.

§ Все говорили: одно. Смысл в этом, или истина в этом, или Бог в этом. Я хочу, чтобы было и не одно, и не два, и не три, и не четыре, и не пять.

§ История человечества гениальна; может быть, это лучшее.

§ Форма есть содержание; атрибуты процесса и есть его сущность; все существует в конкретном и определенном виде.

§ Борьба прекрасна; события тоже. Вообще, на самом деле, есть очень много интересного.

§… Иногда — как в каком-то откровении мистика, только совсем другая обстановка и вообще все; и я сижу с бокалом вина, глядя в ночь на блеск своей сигареты в окне; и любовь пронзает меня, и очарование наполняет меня, и миг предстает предо мной. И это мандустра.

§ Судьба — одно из главных ее проявлений. Какой восторг заключен в несчастьях; какое ощущение смысла и Бытия!

§ Мандустра здесь. Сочетай приятное с приятным.

§ О, как мне слиться с ней, чтобы она абсолютно присутствовала!.. Они ищут счастья, или чего-то еще, не зная, что это такое, и выставляя нереальные глупые цели. Другим же все равно. До я ведь знаю, что каждый миг прекрасен, и прекрасен именно тем, что он есть он.

§ Все мандустриально, но я хочу, чтобы мандустра была всем.

§ Я хочу быть великим философом, и мне все равно, какова будет моя философия.

§ Есть мандустра в свободе, есть мандустра в несвободе.

Я не знаю, что лучше.

§ Бога нет вне его явленности в конкретных феноменах с качествами и атрибутами; мне наиболее близок многоголовый разноцветный образ, вдруг открывшийся какому-то вопрошающему, как «истинный лик».

§ И все-таки, это…

§

Миша Оно закрыл книгу, прекратив чтение. Кто-то родился. Миша зевнул и почувствовал скуку. Ему совсем не понравились эти изречения. Он встал, подошел к шкафу, взял маленькую зеленую книжечку и прочел: «… тем самым, используя слоговой метод при чтении, мы добиваемся интонационного выделения [д] и [э] — в сильной позиции, что позволяет определить их местоположение, как доминантное, несмотря на то, что оно таковым и выглядит с первого взгляда. Графически подобный интонационный пик можно изобразить…» Миша закрыл и эту книжку, которая, видимо, являлась каким-то комментарием к афоризму. Все это было неинтересно, и Миша, подпрыгнув три раза, вышел вон из красной комнаты.

— Вы уже?.. — изумленно спросил Артем Яковлев, сидящий у перегородки.

— Что вы мне суете!.. — раздраженно сказал Оно. — Какое-то глупое дерьмо!.. Мне надоело, я ушел.

— Вы даже не дочитали… — жалобно простонал Артем, ударив фиолетовой ручкой по своей перегородке.

— Я прочитал почти все… Мне надоело… Я хочу спать. Я не согласен. Меня это не волнует. Я хочу улететь в другой мир.

— Может быть, вы — великий? — недоверчиво спросил Яковлев, почти восхищаясь.

— Может быть, — сказал Миша.

— Тем не менее вас надо арестовать, — строго сказал Яковлев. вставая. — Никому не позволено оскорблять «Книгу книг книг». А вы ее назвали, извиняюсь, дерьмом.

— Это шутка, — смущенно ответил Миша.

— Это все равно. Мы разберемся. Протяните ваши ноги, я закую вас.

— Ну уж нет! — вскричал Миша, хватаясь за книжный шкаф. — Это у тебя не выйдет!

— Посмотрим, — угрожающе заявил Яковлев, доставая кандалы. — На самом деле, это очень просто. Я сейчас стреножу тебя, как козла!

— У тебя рук не хватит, милый мой. Ты что, думаешь, раз я здесь — тебе все можно?

— Ну конечно! — рассмеялся Яковлев, приближаясь. — Теперь ты пойман, и история начнется. Ты придумал мир, и мне это нравится. Но пора прекращать этот бред и заняться чем-нибудь еще. Ты останешься здесь, с книгами, в тюрьме. Не забывайте, молодой человек, что вы оскорбили великую Коваленко!

— Ты просто издеваешься надо мной! — крикнул Миша. — Ты хочешь оставить свою миссию, а она высока! Подумай хорошо.

— Ноги, — непреклонно сказал Яковлев.

— Я имею свой мир!

— Ноги, — строго приказал Яковлев.

— Я имею свой мир!

— Ноги, — злобно проговорил Яковлев.

— Я имею свой мир! Я ухожу в тоталитарную зону.

Злоба, испуг и уважение немедленно отразились на загорелом лице Яковлева, когда он услышал эти категоричные слова, высказанные существом, стоящим перед ним в позе несгибаемого узника. Решительный облик Миши как будто излучал некое горделивое сияние, окружающее его самого бескорыстным жертвенным ореолом; и книги, бывшие здесь повсюду, словно оттеняли серьезность его взгляда и слов. Яковлев грустно смотрел на черные кандалы, которые он держал в руках перед собой, перебирая их, как четки, и думал о смелости и жизни, сочетая эти понятия в своем уме, на манер совокупляющихся бабочек.

— Неужели… — сказал он боязливо. — А как же родина, свобода, наши преимущества?

— А мне здесь все надоело, — ответил Миша. — Хочется чего-то еще. Избираю крепкую власть! Желаю стать стонущим рабом под ярмом ужасного деспотизма. Мечтаю испытать восторг истинной диктаторской демагогии вместе с радостью дебильных глаз подданной толпы. Где у вас выход к стене? Я покидаю.

— Но… ваш «копец», ваше здоровье…

— Ах, да! — воскликнул Миша, расстегивая рубашку, под которой был белый живот с почти исчезнувшими выцветшими прыщами. — Я совсем забыл… Но, видите — проходит, надо съесть другую таблетку, и все кончится.

— Нельзя! — испуганно крикнул Артем. — Вот пройдет день, тогда…

— Плевать, — сказал Миша, доставая желтую таблетку и кладя ее в рот. — Пройдет и так.

— Что вы наделали!.. — словно опечаленная мать, воскликнул Яковлев. — Ведь это очень сильно… Вы теперь больше никогда не заболеете… Теперь вы лишились этого! Вы больше не проснетесь утром в грусти и раздражении; не узрите своего стыда и позора; не станете суетиться и звонить друзьям и врачам, проклинать любовь и испытывать восторг освобождения от этой дряни… Сколько имен и слов потеряно для вас; сколько проблем, сложных ситуаций и специфических встреч минуют вac отныне; скольких женщин вы более не устыдите и не побьете; скольких мужчин, вы не приобретете в качестве друзей по несчастью… Мне жаль вас, вы потеряли целый мир!

— Неужели? — растерянно проговорил Миша. — Что же вы раньше не сказали… Я проглотил — поздно.

— Тошните немедленно! — крикнул Яковлев. — Два пальца в рот!

— Да, но я тогда не вылечусь…

— Вам что важнее — сиюсекундное удовлетворение или будущее счастье?! — с пафосом спросил Артем.

— Сейчас скажу.

Миша задумался, посмотрев направо. Его пальцы шевелились во время раздумий, лоб не был сморщен.

— Мне важнее сиюсекундное удовлетворение, — наконец сказал он. — Я в этом согласен с Антониной Коваленко.

— Так это прекрасно, — растрогался Яковлев, улыбнувшись. — Уважаю вашу жертву, ваше решение, ваш подвиг, ваш путь.

— Конечно, я огорчился, услышав безжалостное сообщение, — заявил Миша, сделав благодарно-серьезное выражение лица. — И, конечно же, я буквально обескуражен мыслью о своей теперешней неспособности сделать что-то — в данном случае, заболеть этой чудной болезнью, подаренной мне любовью. Но я надеюсь, что наука и медицина успешно развиваются, двигаясь вперед и вперед, и не за горами то мгновение, когда моя проблема будет решена. Только это греет и успокаивает меня; только поэтому я продолжаю свое личное бытие. Итак, отойдите сейчас с моего пути, Артем Викторович; мне пора совершить переход и узнать что-то новое, честь имею, спасибо за совместное заполнение нынешнего мига.

Миша Оно согнулся в учтивом поклоне, как придворный, но Яковлев неожиданно рассвирепел.

— Ты у меня попляшешь, отче! — зло воскликнул он. — Я не сойду с этого пути, я должен тебя остановить, как настоящий здешний житель! Ну — спорь со мной, говори свои доводы и воззрения! Если ты сделаешь свой шаг, я ударю тебя кандалами по телу и вызову охрану порядка, которая скажет мне огромное спасибо!..

— Я имею право поменять окружающий социум, — спокойно заявил Миша, выставив вперед левую ногу. — А вы, если хотите, то можете сгнить в своей ежедневной свободной рутине.

— Но… Не надо, я умоляю.

— Прочь, дурачок! — басовито крикнул Оно.

— Я взываю.

— Вон!

— Спасите меня, отче, будьте со мной, не оставляйте меня, не покидайте… — плачуще проговорил Артем, отступая назад на один шаг и затем сжимая свой рот так остервенело и отчаянно, что стал слышен скрип зубов.

Он держал кандалы перед собой, потрясая ими, как истинным оружием, и словно готовясь произвести резкий удар в какую-нибудь точку тела. Миша Оно напряженно смотрел вниз, затем вдруг схватил с полки большую бежевую книгу, размахнулся и швырнул ее прямо в нос Артема Яковлева, попав в переносицу корешком.

— Уа! — взвыл Яковлев, роняя звенящие кандалы. Тут же Миша бросился на него и сильным ударом ноги в пах поверг его на пол.

— Лежать, скотина! — скомандовал Миша и ударил беднягу второй ногой в морду.

— Милосердие… — прошептал Артем Яковлев.

— Власть! — крикнул Оно, начав настоящее избиение. — Ты, скотина гнусная, метафизический хрен! Я тебя кончу здесь в библиотеке!

Руки и ноги мелькали, нанося удары. Хрипела жертва, моля о помощи, хрустели кости и хрящи. Кровь выступала из тела, свидетельствуя о подлинной силе побоев. Новообразованные синяки заполняли собой поверхность бывшего гордого существа. Миша бил самозабвенно и долго, словно занимался любовью или совершал любимое физическое упражнение; и напевал какую-то непонятную мелодию в ритм совершаемому деянию. Потом, вдруг закончив делать это, он обиженно сказал:

— Да ну тебя. Тебя неинтересно бить.

— Почему? — осведомился окровавленный Яковлев, приподнявшись с пола.

— Ты должен кричать и жаловаться. Просить меня, чтобы я перестал.

— А может быть, я стойкий?! — заявил Яковлев. Миша Оно подумал об этой идее и мрачно проговорил:

— Это-то мне и не нравится.

Он помолчал, грустно глядя в окно. Там было все; там начался дождь; там были деревья и воробьи и кусты, и серый свет матово сиял в облаках, и дорога была посреди, как приглашение, или центр. Пустота и безлюдие царили здесь, горизонт был ограничен линией, а здания стояли, как неживые, не пропуская сквозь себя ни ветер, ни дождь. Нужно было что-то начать, или закончить, или продолжить. Нужно было быть, или не быть, или что-нибудь еще. Кто-то ждал чего-то. Кто-то родился. Кто-то сказал звук «э».

— Э! Прощай, мой лучший друг, я ухожу туда, я буду там. я есть. Возвращение оправдает мой смысл, падение спасет мою цель, миг определит мой путь. Ты остаешься, я иду, ты здесь, я там, ты лежишь, я стою. Отец, все продолжается!

Произнеся это, Оно шагнул вперед, переступив через Яковлева, распростертого перед ним, как через барьер. Потом он тихо подошел к оранжевой двери с золотой ручкой, открыл ее и вышел вон.

Что-то началось.

§

Около стены он стоял печально, как перед переходом или чертой. Стена хранила свои трещины и пространство за собой и была готова образовать проем, чтобы впустить нуждающееся существо. Его звали Миша Оно, и губы его цвели. Он имел свое имя, и весь мир был открыт для него, как лучшая система.

Стена была полна тайн, событий, намеков и встреч. Серая синь была на ее поверхности, свет дождя блестел везде, и снега не было, как во сне. Он был Оно, и он хотел всего. Кто-то завершал свой путь, кто-то начинал. Миша стоял около входа и был готов.

Рядом с ним была стена, отделяющая одну воплощенную возможность от другой. Ее низ совпадал с землей, и она заканчивалась высью. Она имела в себе проем, чтобы пустить индивида в другую разновидность простой реальности, и он мог открыться в любой момент. Это было.

Стена, ждущая входа в нее, отделяла одно от другого, как межа, или столбик, и Миша Оно был готов вступить во внутреннее пространство ее небольшой ширины. Эта стена была почти белой и отражала свет, как луна; и дождь стекал с нее, будто простая вода, стекающая с вертикальной плоскости.

Он толкнул ее центр, и дверь открылась. За ней сразу располагалось прямоугольное, едва освещенное помещение со стульями и людьми, стоящими аккуратно друг за другом; и последний из них стоял незыблемо и покорно, а затылок его был гладко выбрит, как щеки, или подбородок. Пиджак изящно облегал расправленную широкую спину, штаны были серыми, как воробей. Может быть, он собирал марки.

— Вы туда? — спросил Миша шепотом, приблизившись к его левому уху.

— Я здесь, — устало ответил человек, продолжая смотреть прямо в спину огромному блондину перед собой.

— Да, — сказал Миша, уходя вперед.

Он шел вдоль очереди, и все субъекты, составляющие ее, повернув головы, молча глядели на него большими глазами. Это было неприятно и не так интересно; и этих людей было шестнадцать, а их одежды были почти одинаковыми и отличались только расцветкой. Дойдя до первого индивида в этом ряду, Миша обнаружил маленькое раскрытое окошко, где горел свет и было что-то; но никто не склонялся над ним с вопросом и вообще не говорил с ним; а тот первый лысый человек в серо-синих штанах надменно стоял рядом и, наверное, не желал ничего.

— Здесь? — спросил Миша, подходя. — Вы сюда? Я хочу спросить.

Человек не сказал ничего, только презрительно отвернулся к стене. Миша расположил свою голову рядом с окошком и громко произнес:

— Кто это? Я пришел к вам, я хочу вступить в тоталитарную зону.

Внутри показалось злое пожилое лицо в очках, склоненное над чтением огромной, очень толстой книги без переплета; его глаза гневно поднялись на Мишу, а рот крикнул:

— Ты что, слепой, лучший дружище!.. В очередь!

— Простите. — робко сказал Миша, повернувшись к стоящему первым лысому существу.

— Вы тоже все этого хотите?!

Лысый скорчил противное лицо, как будто хотел блевать, потом гнусаво ответил:

— Мы ничего не хотим… Мы работаем, дружище.

— Вы охраняете? — спросил Миша.

— Мы стоим в очередь, — ответил лысый, снова отвернувшись после этого к стене, а стоящий за ним длинный красивый человек вдруг добавил:

— Очередь — это лучшее.

— Вы работаете очередью? — радостно воскликнул Миша Оно, готовясь уйти.

— Мы работаем очередью, — подтвердил красавец, моргнув. — Каждый субъект, приходящий к нам, должен быть счастлив о самого начала, а очередь есть высшее, лучшее и главное, что только может быть создано в поисках занятия и досуга! Вставай сюда, дружище, и ты придешь в конце концов; и сладостен будет твой конец, и ты воспримешь каждый миг, как прекрасный и единственный! Мы все здесь стоим для тебя; мы все здесь молчим для тебя; мы можем тебя бить, ловить или любить — это неважно, главное — твоя прелесть и восторг, главное — мир и чувство. Вставай сюда, дружище, и, может быть, ты придешь.

— Непременно, непременно. — ответил Оно, проходя назад вдоль всех людей, которые смотрели на него точно так же. Наконец. он дошел до последнего и встал за ним, словно собирался присоединиться к некой своеобразной неподвижной еньке-еньке, существующей только для него одного и его удовольствий; и этот последний не обернулся и не сделал абсолютно ничего, только сказал звук «э» и совместил пятки вместе, чтобы носки были врозь.

Миша стоял здесь, представляя себя в великой очереди за лучшими благами мира, или просто за насущной едой, которой почти нет, благодаря войне, или засухе, или проискам правительства. Каждый стоящий впереди был счастливее, чем он, ему могло чего-то не хватить; и блаженный холодок страха сверкнул внутри его тела, как синеватый электроразряд в момент соединения контактов провода и троллейбусного рога. Очередь почти не двигалась, словно не имела другой цели, кроме своего существования; люди были восхитительно-недовольны, излучая мрачное нетерпеливое биополе, требующее прекращения этого странного сочетания их в единую цепочку, объединенную, как сегменты гусеницы, общностью задач по получению одной и той же пищи или чего-то другого; Миша Оно, занявший последнюю ступень в этой горизонтальной иерархии, наслаждался своей причастностью к тому нереальному волшебному концу, который ждал их всех и являлся истинным началом на самом деле; и ему уже мерещились благословенные хлебные корки, состоящие из эрзаца, и лакомые очистки, стоившие полцарства или нескольких великих книг; и руки его напряженно сжимались в предвкушающие кулаки, а лицо призывно улыбалось, словно желало предстать перед конкурсом красоты. Ожидание, отчаянье и восторг охватили состояние всей очереди, как три сосны, ограничивающие свободу заблудившегося существа; бумаги, справки и прочие нужные феномены маячили вдали, словно призрачные знамена, ведущие вперед; ряд разрешений, которым, собственно, и оправдывался этот процесс деятельности людей, был непонятен, но необходим; и вообще, это было превосходно: стоять здесь, видеть затылок равного тебе индивида, только лишь на какую-то единицу времени более высшего, чем ты; думать о сюрпризах, ждущих в конце и могущих быть любыми; желать алкогольный напиток, апельсин, или в туалет, но не иметь возможности и желания покинуть здешнее положение, хотя иметь свободу это сделать; мечтать о любви, и иметь, наконец, блаженное оправдание и цель всему своему бытию которые совсем рядом и доступны; и думать, наконец, о чем угодно, радуясь полученной возможности концентрации собственных духовных сил, поскольку телесные функции сведены к долгожданному примитиву и ими можно чистосердечно пренебречь. И когда Миша вдруг ощутил легкое прикосновение сзади к своей спине и, подвинувшись на какую-то долю общего расстояния вперед, как одна единица конвейера, обернулся и увидел противную лысую рожу, с которой он уже беседовал у вожделенного окошка, он испытал истинное счастье, поскольку движение существовало и началось, и он был его частью и участником; и в предстоящем ему путешествии он сделал свой первый шаг.

Так все продолжалось и происходило, и не было большего удовольствия, как это перемещение — туда, вперед, к любимой цели; сквозь мысли о вечности, продуктах и будущем, и сквозь прямоугольное пространство внутри стены. Прошло два часа тринадцать минут, и Миша Оно очутился напротив маленького окошка, с глубоким наслаждением узрев долгожданное событие, заключающееся в том, что широкая спина в пиджаке ушла с его глаз долой.

— Я снова здесь, — сказал Миша, оказавшись напротив злого пожилого лица в очках. — Я хочу перейти в тоталитарную зону!

Но не было никакого ответа; человек, сидящий за окошком, продолжал читать свою толстую книгу без переплета и не обращал внимания ни на что.

— Вы не слышите меня? — робко спросил Миша, опершись локтем о стену.

Но ответа не было.

— Разве это не здесь?! — воскликнул Миша, отставив назад левую ногу.

Человек поднял глаза; они были полны ненависти и торжества.

— Ты думаешь, я — глухой, или идиот, лучший дружище?! А?

— О чем вы? — испуганно спросил Миша.

— Я же видел уже твою рожу, ты мне уже сообщил о своем желании, и сейчас опять его повторяешь, как будто я — глухой, или идиот!..

Человек стукнул по толстой книге кулаком и продолжил свою речь:

— Конечно, ты прав, ты проявил настоящее желание и мужество, избрав несвободу, но надо же все-таки отдавать себе отчет! Документы.

— У меня нет документов, — спокойно сказал Оно.

— Как ты стоишь, дружище!.. Что это за развязная поза перед представителем власти!.. Что за тон!.. Эй, ефрейтор! Научите эту гниду, как нужно спрашивать!

Неожиданно сильная рука взяла Мишу за плечо. Он обернулся, увидев жестокую солдатскую морду, нависшую над ним, как нож гильотины, с маленькими зелеными глазами в прозрачных очках. Этот солдат развернул Мишу, размахнулся и сильно ударил его кулаком в грудь. Миша охнул и начал куда-то оседать.

— Встать, — негромко скомандовал солдат. Миша выпрямился и успел заметить довольный взгляд работников очереди, с которыми он стоял сюда.

— Смирно, — сказал солдат.

Миша немедленно выполнил эти слова и даже щелкнул каблуками.

— Кругом, — приказал солдат, и Миша сделал это, снова увидев злое пожилое лицо перед собой.

— Вот видишь, как у нас отлично, — сказал этот человек, улыбаясь. — Ты ведь не уйдешь от нас, правда?

— Конечно, правда!.. — воскликнул Миша, как ребенок. — А почему у вас солдаты, у вас что — война?

Человек в окошке помрачнел и стукнул указательным пальцем об свой стол.

— Нет, — проговорил он, продолжая стучать. — Войны у нас нет. У нас войска. У нас порядок. У нас воистину неприятно. Разве это не чудо, дружище?!

— Это замечательно, дружище! — отозвался Миша, снова щелкнув каблуками.

— Вот и прекрасно, лучший дружище. Документы!

— У меня нет документов, — спокойно сказал Оно.

— А что же у тебя есть, сволочь идеалистическая?! — закричал человек. — Кто ты вообще такой?

— Я не помню, — задумчиво проговорил Миша. — Я еще не нашел себя.

— Это запрещено! Ефрейтор, отведите его в кабинет к Лебедеву.

— Пошли, лучший дружище, — сказал солдат, поправляя очки, и сильно толкнул Мишу влево — вглубь прямоугольного помещения.

Здесь, в небольшом расстоянии от окошка, злого лица и разных людей, в полутьме и в уединенности начинался некий коридор, уходивший вправо; и множество дверей было в его обеих стенах, и конца его не было видно. Одна маленькая тусклая лампочка призрачно мигала наверху, высвечивая латунные ручки этих дверей, которые поблескивали от этого света, как пуговицы на гимнастерке, от света фар проезжающего грузовика. Оно встал посреди начала этого коридора, отходящего от основного помещения, словно слепая кишка, и, может быть, тоже никуда не ведущего.

— А ну! — рявкнул солдат, толкнув Мишу, и Миша чуть не упал. Он сделал несколько больших шагов вперед и замер, остановившись перед дверью, на которой не было ничего написано.

— Ты прав, — сказал солдат. — Это здесь, гнида. Солдат подошел, стукнул в дверь, и она открылась. За ней сразу располагалось прямоугольное, едва освещенное помещение с множеством зеленых шкафов и светом лампы. Из глубины вышел маленький человек с чистыми руками и крикнул:

— Что?..

— Это к вам, — почтительно сказал солдат.

— Четвертый комендант КПЗ Аркадий Викторович Лебедев, — представился человек и протянул руку. — Проходите, лучший дружище.

— КПЗ? — спросил Миша, входя. Солдат закрыл дверь с той стороны.

— Четвертый комендант, — повторил человек, нахмурясь, — Контрольно-Пропускной Зоны, Аркадий Викторович Лебедев. Проходите, лучший дружище.

— Я здесь, — сказал Миша, входя еще дальше. Лебедев мрачно отошел к окну своего кабинета, обшитого светло-желтым деревом, и сел в черное кресло. Он сказал:

— Я слушаю вас.

— Я вас тоже, — ответил Миша.

— Не надо дерзить, дружище, — тихо проговорил Лебедев, — а то я позову ефрейтора. Так что вам от меня нужно?

— Мне ничего не нужно… Меня к вам привели… Послали… Я пришел в тоталитарную зону…

— Вы уже в ней,… твою мать! — злобно выкрикнул Лебедев и ударил кулаком по подлокотнику кресла. — Привыкайте к новым прелестям! У нас все иначе! Наша реальность гнусна и кошмарна. Именно в этом ее кайф. Вопросы?

— Но я знаю, — затараторил Миша Оно. — Я поэтому и пришел… Мне очень нравится… Меня послали… Нет документов…

— У вас нет документов? А? Правильно я говорю, лучший дружище?

— Ну да… Дайте документ… И я стану членом вашей зоны…

— А это не так просто, — улыбаясь, сказал Лебедев, потом встал, подошел к Мише и дружелюбно ударил его по плечу. — Чтобы получить документ, дающий вам право на жизнь у нас, знаете, что вам нужно?

— Что же?

— По полной выкладке вы должны иметь 32 справки, 45 печатей, 50 подписей, 3 характеристики, зверское здоровье, обстоятельную автобиографию, две генеалогических схемы до шестого колена /одну — предков, другую — собственных воплощений/ и радостный взгляд! Вопросы?

— А зачем нужно зверское здоровье? — дисциплинированным голосом спросил Миша.

Лебедев снова открыто улыбнулся, ущипнул Оно за бок и ответил:

— Жизнь у нас такая! Жить в тоталитарной зоне очень трудно и утомительно; только крепкий человек может вынести, все наши за…ы и насладиться ими. Нужно иметь тонкий вкус и настоящий талант оценить это все, поэтому наш житель — истинный гурман; но также нужно иметь и охренительную выносливость, чтобы чисто физически не сдохнуть в самый разгар какого-нибудь гадкого унижения, когда душа и дух наслаждаются им в полной мере.

— Простите, — сказал Миша, — я все это понимаю и очень доволен, но каким образом я смогу принести вам генеалогическую схему собственных воплощений до шестого колена, если в данной реальности они неизвестны?

— Отличный вопрос, дружище! — одобрительно воскликнул Лебедев и щелкнул Мишу по носу. — Такая проблема действительно стояла продолжительное время, но мы ее решили. Сейчас обстоятельная экспертиза, включающая расщепление памяти, анализ мозгового вещества и прочие штучки позволяют предположительно /а иногда и с большой точностью/ установить три ваших предыдущих воплощения. После этого вас убивают на месте, обращая внимание на одновременное рождение ребенка в точно такую же секунду где-нибудь. Он подрастает, над ним производят идентичную экспертизу и тем самым получают еще три воплощения… Да, я забыл вам сказать, что уже доказано, что как раз те воплощения, которые вы вспомнили сейчас, вы забудете в последующем воплощении… Следовательно, эти три и есть искомые… Три плюс три будет шесть. Ловко, не правда ли?!

И Лебедев эффектно хлопнул себя ладонью по бедру.

— Ловко, — согласился Миша. — Но ведь меня-то уже нет! Я есть в виде ребенка, а он уже член зоны, и ему все это вроде как не надо…

— Пригодится… — улыбнулся Лебедев. — Кто знает… у нас на некоторые работы нужна такая форма, и многие ее делают. Ну, а что касается вашего случая, то я согласен, что метод несколько недоработан… Небольшая неувязка… Но я уверяю вас, что в настоящее время проводятся большие исследования по устранению этого недостатка, и в ближайшем будущем… Мы надеемся… Вы понимаете…

И Лебедев добродушно стукнул Мишу кулаком в живот.

— Так точно! — рявкнул Миша и подпрыгнул два раза. Аркадий Викторович отошел от него назад, сделал злое лицо, покраснел, задрожал и крикнул:

— Ты это брось, гнида! Ты находишься в кабинете четвертого коменданта КПЗ, а не на свободе! Это вы у вас прыгали, а у нас вы попляшете. Паспорта еще нет, а уже так вые… ется. Ты знаешь, что я не имею права тебя избить?

— Ну и не надо, — сказал Миша удивленно.

— Я не имею права, но я сделаю это, потому что здесь — тоталитарная зона, а не право! Тебе нравится? Ты кайфуешь? Ты любишь это? Это гениально!

— Пока ничего, — признался Миша.

— Я рад, — одобрительно промолвил Лебедев и подошел к письменному столу, стоящему в углу. Потом он сел за него и достал маленькую красную книжечку.

— Я не имею права давать тебе документ без документов, — сказал он, — но я сделаю это. Фамилия, имя?

— Миша Оно, — ответил Миша Оно… Лебедев открыл книжечку, написал два слова, встал и торжественно произнес:

— Поздравляю тебя, лучший дружище! Отныне ты — член тоталитарной зоны. Наслаждайся!

После этого он протянул красную книжечку Мише и захлопал в ладоши. Миша осторожно раскрыл книжку, проведя большим пальцем по ее изгибу между двух страниц. Он перестал думать и прочел:

ПАСПОРТ

члена тоталитарной зоны

Ф. И. Миша Оно

Дальше следовали какие-то сведения и правила, но это было не интересно. Миша закрыл книжечку, прекратив чтение, и воскликнул:

— О, как мне отблагодарить тебя, великий, прекрасный, гениальный четвертый комендант! Пусть жизнь твоя будет полна удовольствий разных и противоположных; пусть все твои воплощения будут интересны и обильны; пусть болезни твои будут истинны и оригинальны, и пусть тайны твои будут подлинны, как Бог! Я готов преклонить свою главу и колени, чувствуя свой настоящий долг быть верным тебе, словно друг, или жена, или соратник; я ощущаю свою вину за то, что я не могу отплатить тебе тем же, или большим, или лучшим; я готов отдать за тебя жизнь и все остальное, и мне стыдно, что я недостоин твоего великодушия, твоей щедрости и твоей широты.

— Ну, полно, полно, — говорил Лебедев, расцветая от удовольствия. — То, что я сделал, конечно, идет вразрез с инструкцией, но ты мне сразу понравился, паренек, и я решил тебе помочь. Остальное — мои дела. Будь достойным моего выбора, будь подлинным членом нашей зоны, будь чутким товарищем своим однополчанам и соседям; наслаждайся полной грудью талантливой мерзостью здешней действительности и всегда держи руку прямым углом. Слава Яковлеву, мальчишка, помни о себе самом!

— Ура! — крикнул Миша и встал на колени.

— Встать, — тихо сказал Лебедев, щелкнув Мишу по лбу. Миша поднялся и посмотрел в окно.

— Пошли, пошли, пошли, — вдруг засуетился Аркадий Викторович. — Быстрее, быстрее, быстрее…

Он толкнул Мишу вперед, раскрывая дверь; они вышли в коридор, ефрейтора не было, и они побежали вперед до угла, а потом повернули, оказавшись в конце концов у очереди и окошка; и все стоявшие тут посмотрели на них недовольно и грустно.

— Итак, будь здесь, — сказал Лебедев, оставляя Мишу. — А я ухожу. Прощайте!!! Я убегаю от вас в свободную зону!!! Я дал ему паспорт, я нарушил все инструкции!!!

Оставайтесь здесь в дерьме!!!

Гоп-ля-ля!!! Ца-ца-ца!! Уры-пуры.

Прокричав это остолбеневшему человеку в окошке и работникам очереди, Лебедев резко побежал в сторону своих намерений, ногой распахнул дверь и скрылся. Дверь захлопнулась, все были поражены и не говорили ничего. В конце концов, откуда-то из тайных проходов вышел человек, который сидел за окошком, с пожилым и злым лицом; он подошел к входу в стену, откуда появился Миша Оно и куда только что выбежал Лебедев, раскрыл дверь и долго стоял, наблюдая, как новообразованный беглец и предатель пляшет какой-то странный танец перед стеной, напевая:

— А ты меня теперь не поймаешь! А я за стеной! А пошел бы ты на х…! А я теперь в свободной зоне!

Человек закрыл дверь, повернулся и сказал:

— Вот вам. Ефрейтор!

Немедленно появился подобострастный солдат.

— Скажи мне, ефрейтор, — ласково проговорил человек, — Ты как допустил это? Перебежчика?

— Я в уборной был… — мрачно ответил солдат.

— Ах ты, гнида! Лучший дружище! Шестьдесят лет гауптвахты, понял?

— Есть шестьдесят лет гауптвахты, — чеканно заявил солдат и улыбнулся.

— Но прежде всего ты должен кого-нибудь убить. Нужно ведь кого-то наказать смертью, раз мы не в силах задушить эту гниду…

— Ура, так точно! — обрадованно крикнул солдат, доставая арбалет.

— Вот, например, этот дружище, — сказал человек, показывая на некоего субъекта в серо-желтом пиджаке.

— Меня зовут Артем Шатров! — взвизгнула жертва, выпрыгивая из очереди.

— Чудесно, — проговорил человек с пожилым и злым лицом. — Итак, Артем Шатров умер!

И тут же стрела пронзила учащенно бьющееся сердце Шатрова; его гортань издала высокий и резкий нечленораздельный звук, а потом туловище стало мгновенно слабеть и, словно потеряв каркас, упало на пол помещения. Тра-ля-ля.

§

Одновременно родился Афанасий Чай.

— Пошел отсюда, лучший дружище! — злобно сказал ефрейтор, выталкивая Мишу Оно из внутренних покоев разделяющей две зоны стены. — Иди в пункт регистрации, и тебе должны определить полагающийся угол для проведения ночей. Благодари этого врага индивидуальностей, что он дал тебе паспорт, хотя из-за этого самой прелести ты так и не испытал. Ладно, уматывай, пока я тебя не избил.

— Какое чудо! — воскликнул Миша, удаляясь. Он был сейчас среди серого города, пронзаемого дождем, и здания были покрыты трещинами и какими-то надписями, и на них висели большие портреты. «Да здравствует Артем Коваленко!» — гласил лозунг около забора, и тут же было изображено некое лицо. Рядом было начертано лиловым шрифтом: «Учение Федорова гениально, потому что оно победило!» А на белом доме, стоящем вдали, были выгравированы такие слова: «Истина здесь. Антонина Коваленко». «Очень хорошо», — подумал Миша, осмотревшись здесь.

Город был повсюду, и он был серый и одинаковый; блаженный запах помоек, вызывающий в душе почему-то картины далекого детства, заставлял чувствовать подлинную оригинальность этого Места; дождь почти превращался в ливень, изливаясь на обломки кирпичей с шипением жарящейся на сале яичницы, и уныние царило повсюду, словно радость или магия великих времен. Однотипные вывески предлагали постричься и купить хлеб; нигде не было веселья и шума — только безлюдие и редкие ефрейторы; заброшенность и страх заполняли это пространство, как будто воздух. проникающий во все свободные от материальных объектов поры и щели; и женщины были угрюмы, как философы, и очень хотелось. чтобы они испытали оргазм. Некая толстая женщина висела на фонарном столбе, высунув язык, и иногда от ветра она закручивалась вокруг своей оси, словно играющая на качелях девочка. Ее юбка трепетала, как флаг, лицо было ужасно. Подошел ефрейтор, озабоченный этим видом, достал специальные длинные ножницы на палке и резким движением перерезал веревку, в результате чего женщина упала на асфальт со стуком.

Ефрейтор мрачно подошел к телу, Миша Оно стоял рядом.

— Да сгинь ты навсегда! — воскликнул ефрейтор. —

Аздрюнь, гардец, люлюшка! Пиранца-пупиранца! Жэ-э-э-сса лиловая! Мудда Корабала Пюк. Опанас Петрович тебя зовет. Иди к Опанасу! Иди к Опанасу! Иди к Опанасу! Уа! Уа! Уа! Уа!

После этого ефрейтор достал острый нож и разрезал блузку толстой женщины. Ловким движением отшвырнув лифчик, он обнажил пухлую грудь. Потом, взяв сосок двумя пальцами, он быстро отрезал его. Достав некую спиртовую горелку и произведя пламя, он поджарил этот маленький комок мертвой женской плоти.

— Ошарашенный Иаковлев через сорок лет после Победы находит своего Отца, — сказал он громко и съел сосок.

— Что вы делаете? — спросил Миша, подходя. Ефрейтор недовольно повернулся.

— Документы, — спокойно приказал он.

Миша встал «смирно» и протянул паспорт в красной обложке.

— Где твой угол, Миша Оно? — спросил ефрейтор, плюнув вбок.

— Я еще не нашел, — сказал Миша подобострастно.

— Когда? — спросил ефрейтор, икнув.

— Сейчас. Я из свободной зоны. Я пришел.

— Прелестно! — обрадовался ефрейтор, щелкнув Мишу по щеке.

— Я хочу спросить у вас, что это означает. Я рад, польщен и счастлив, но мне очень интересно. Мое любопытство заполонило меня, как желание достичь какую-нибудь светлую цель. Поведайте мне, я прошу!

— Что ж, — сказал ефрейтор, почесав свое колено, — ладно. У нас сейчас такая массовая мода — вешаться на фонарях. Ничего сделать не можем. Просто проблема! По семьдесят особей в день снимаем. А что касается моих некоторых действий. — ефрейтор хитро улыбнулся. — То это специальный ритуал, чтобы покончившая с собой гнида пропустила пару, или тройку воплощений. По методике, разработанной учеными, после этого она воплотится либо в эстетического идиота, и ей будет все по фигу /представляете, какой ужас!/, либо ее «я» вообще заморозится на некоторое время, а то и навсегда.

— А если уничтожить ее красную звездочку на левом виске? — спросил Миша.

— Что вы! Что вы! — замахал руками ефрейтор. — Это же нельзя! Как же можно пойти против великой Антонины Коваленко!.. Великого Федорова! Что вы такое говорите! Сейчас прибью, в качестве наказания!

— Простите… — огорченно прошептал Миша.

— Смотри у меня, дружище! А ну — кру-гом! Шагом марш в пункт регистрации!

Миша Оно удалился, высоко поднимая шагающие ноги. Он шел через город, и здания мрачно окружали его со всех сторон. Люди в пиджаках и плащах бежали прочь от льющейся воды и не смотрели друг на друга. Миша Оно шел дальше по грязной улице, где стояли мусорные баки, внутри которых сверкал разнообразный и разноцветный мусор, отражающий мир, произведший этот мусор на белый свет в таком виде; и где из окон смотрели злые жители, желающие съесть обильный обед и уснуть, хлопнув жену по заднице; и эти жители мрачно смотрели на путь Миши Оно, не зная, кто он такой. Этот путь, как и всегда, проходил через самые различные моменты, и все, попадающее в поле личного бытия, готово было произвести самораскрытие и предстать во всем своем многообразии и конкретности, ничего не предлагая, но просто радуясь данной встрече. Блистательная убогость, сквозившая в каждой заметной для глаза монаде этой реальности, потрясала и очаровывала ищущего радость путника; а прелестная разница между идеей абсолютного порядка и подлинным хаосом действительности была мила и самоиронична, и казалась неисчерпаемой, как божественный диссонанс. «Ну и что», — подумал Иисус Кибальчиш. Улица была бескрайней, как степь, она переходила в проспект и в переулок, и никогда не кончалась; дома были обшарпанными, словно съеденные молью куклы в сундуке артиста, желающего творить искусство; фонари пылали сквозь дождь, как заполоненные туманом маяки, показывающие путь; небо находилось наверху, будто лицезреющий планету космонавт. И подъезд возник из всего этого, и оказался рядом с идущим.

— Да здравствует то, что здесь! — с некоторой грустью сказал Миша Оно и вошел в подъезд.

Он стоял посреди лестницы, думая о печальном восторге своего состояния, и не хотел идти ни вверх, ни вниз, хотя другого выхода не было; он любил все окружающее и готов был умереть от чувства мгновенного счастья. Некий человек в лиловом костюме подошел сверху, выбрасывая сигарету, и заявил:

— Что тебе здесь нужно, лучший дружище?..

— Ничего, — ответил Миша проникновенно. — Я люблю вас! Я только что из свободной зоны. Я еще не нашел себя. Я ничего не помню. Мне нравится все. Спасибо.

— Вас-то мне и нужно, личность, — вдруг обрадованно и вежливо проговорил человек и низко поклонился. — Пойдемте, личность, пойдемте к нам; у нас — оппозиционная компания. Но мы стремимся к единой группировке! Вы нам очень нужны, вы — оттуда… Мы здесь боремся с деспотией и гадостью, пойдемте же!

И он подхватил Мишу под руку, через некоторое время подведя его к двери. Потом он постучал четыре раза и сказал «Тыр-пыр». Дверь немедленно открылась, как будто это был ключ.

— Вперед, личность! — воскликнул человек, поднимая вверх правую руку. — Вас выпустили наружу, предложив кресло, но ваша миссия — здесь!

§

Яковлев самоосуществился. В комнате был полумрак, горел небольшой свет, и окно было плотно зашторено. В креслах сидело четверо мужчин и одна девушка с длинным носом. Двое мужчин были с бородами, другие гладко выбриты. Один мужчина сжимал в руке лист бумаги, другой ожесточенно смотрел в стену. Девушка, увидев Мишу Оно, раскрыла рот.

Сидящая четверка мужчин испуганно молчала, не вставая с кресла. Один мужчина курил сигарету, другой пил чай. Третий мужчина ничего не делал, четвертый держал в руке бумагу. Девушка была одета в лиловые штаны и пестрый свитер. Когда Миша Оно вошел сюда, человек, который его привел, находился на кухне, а потом тоже пришел. Он улыбнулся и отпил глоток чая.

Стены были покрыты коричневыми обоями, на них висели фотографии и маленькие рисунки. Рядом с окном был нарисован какой-то символический знак. Было прокурено и тепло; пепельница стояла на полу около чайника и дымилась, как зола потухающего костра. Человек стоял за спиной у Миши, улыбаясь. Он сказал:

— Здравствуйте, личности! Личности всех зон, соединяйтесь! Я привел к вам личность, и он только что из свободы. Его зовут…

— Миша Оно! — гордо объявил Оно.

— Леопольд Узюк, — представился мужчина.

— Аркадий Чай, — сказал другой.

— Семен Вельш, — прошептал третий.

— Артем Эрия, — воскликнул четвертый.

— А меня зовут Ольга Викторовна, — детским голосом пропищала девушка, встала и осуществила своеобразный «книксен».

Миша пожал их руки, радуясь знакомству. Потом он сел на пол. скрестив ноги, и перед ним поставили большой белый сосуд с чаем.

— Зовите меня Якуб, — неожиданно промолвил человек, который привел Мишу. Я тоже хочу сесть и беседовать.

— Ну конечно, — доброжелательно сказал Леопольд, закуривая.

— Как там в свободной зоне? — спросил Чай.

Миша Оно отметил про себя подлинное удовольствие, получаемое его пищеводом и желудком, вместе с вкусовыми рецепторами, в то время, как их охватывало восхитительное тепло вкусного чайного напитка, отхлебываемого Мишей из сосуда. Он наслаждался и не хотел говорить, но потом все-таки произнес:

— Чудно!

Артем гневно посмотрел в потолок и крикнул:

— Ах, гады!..

— Помолчите, личность, — сухо оборвал его Чай. — Расскажите нам, пожалуйста, Оно, о политической системе в свободной зоне.

Миша выпил глоток и сказал:

— Я не помню. Там очень солнечно. Там везде солнце. Я не знаю системы. Мне надоело, я теперь здесь.

— Поразительно!.. — воскликнул Чай.

— Я думаю, гостю нужно немного рассказать о нашей оппозиционной компании… — вмешался в беседу назвавшийся Якубом. — А то ему будет непонятно…

— Конечно! — радостно поддержал это предложение Семен Вельш. — Слушайте, личность.

Вельш встал, оправив пиджак, покашлял и обаятельно улыбнулся, подмигнув. Правую руку он отвел в сторону, на манер указки у школьного учителя; но никаких интересных экспонатов не было в этой комнате, кроме живых существ; и они сидели на своих местах, потупив взоры, и готовы были услышать какие-нибудь сведения и подробности из уст своего соратника и товарища, решившего все рассказать. Он наконец открыл рот и начал речь.

— Наша оппозиционная компания существует для борьбы с тиранией Артема Коваленко. Как вам известно, Артем Коваленко — Первый Консул парламента тоталитарной зоны, а фактически — единый диктатор и царь здесь. Мы ненавидим такое положение дел и хотим свергнуть его власть, чтобы установить справедливую демократическую республику, в которой свобода будет осуществлена не на словах, а на деле…

— Я протестую!!! — вдруг громко завопил Эрия, захлопав в ладоши. — Прекратить агитацию!..

— Ну, будет вам, — мягко проговорил Вельш, сделав успокоительное движение рукой. — Я все расскажу. Видите, уважаемый Миша, какую бурную реакцию вызывают мои невинные слова у члена нашей компании. Вас это, конечно же, должно удивлять. А все дело в том, что наша компания делится на две микрофракции. Я и Леопольд — в одной из них, а Аркадий и Артем — в другой. Что же касается Ольги Викторовны, то ей все равно; она представляет из себя наиболее радикальную часть компании; единственное, чего она хочет — это немедленно убить Артема Коваленко, а что будет дальше — плевать. Для этого она тайком мастерит арбалет…

— Вот чертеж! — крикнула Ольга Викторовна, показывая на свою грудь. — Он здесь! Я не отдам! Я построю арбалет и кончу этого гада! А вы тут спорьте и говорите…

— Тихо, тихо, — вежливо сказал Вельш, продолжая. — Итак, если рассмотреть наши две микрофракции, то объединяет их только одно — стремление свергнуть власть Коваленко. Во всем другом мы — непримиримые враги. Я и Леопольд хотим после удачи нашего бунта провести всеобщие выборы и начать меры, которые приведут к созданию свободной парламентской республики…

— Долой!!! — заорал Эрия, топоча ногами.

— Постойте. А Аркадий и Артем считают, что диктатура Коваленко недостаточно деспотична и зла, и поэтому они хотят после победы установить гораздо более ужасную тиранию, в результате которой большая часть жителей сгноится в тюрьмах и будет казнена.

— Ура, — сказал Эрия.

— Подождите. Надо сказать вам честно, Мишенька, что в их воззрениях есть своя правда; ведь Артем Коваленко — по-настоящему гениальный и великий правитель.

— Долой! — крикнул Эрия.

— Спокойно. Несмотря на то что у нас тоталитарная зона, а значит — ужасный, несвободный образ жизни, все совершается в полном согласии с законами.

— Вот это и плохо, — радостно заявил Эрия.

— Тихо. Это как раз хорошо. Другое дело, что законы чудовищны, и мы ставим своей целью введение новых, мягких законов. Ведь это просто кошмар, когда за кражу расчески из внутреннего кармана ефрейтора полагается отрубание двух ног и полового члена…

— Это оригинально! — воскликнул Эрия, — Приятно!

— Тссс. Возможно, вы правы — я же говорил, что у вас есть своя правда — но вы хотите, чтобы такие наказания совершались еще и просто так, ни за что!.. Как же жить в таком мире? Как же радоваться, любить, верить, ждать? Если я, предположим, буду работать честным жителем, потом выйду с женой и детьми на бульвар, куплю пышную булочку, вспомню свою жизнь, обрадуюсь собственной правомерности и дисциплине, скажу дочке «у-тю-тю», зачмокав губами, а меня возьмут и тут же колесуют? Что это за реальность? Это не удовольствие, это просто какой-то бред!

— Это бесподобно! — проникновенно крикнул Эрия. — Это просто экстаз, восторг, шедевр!.. Разве вам не скучно жить на манер заведенного автомата, по уже известным и надоевшим нравственным, религиозным, общественным и психическим законам? Разве не ужасен и противен застойный и грубый детерминизм? Разве не лучше гибкая, открытая, полная неожиданностей и подлинных тайн, реальность? Когда вы залезаете во внутренний карман к ефрейтору, зная то, что вас ожидает после этого, разве это не скучно? Да, вы будете считать наказание несправедливым, чрезмерно жестоким, но какая разница? Вы были готовы к нему, вас не ожидает ничего нового; и в момент смерти никакие откровения не посетят ваш механистичный дух, кроме мерзкого осознания почти школьной картины мира, в котором все соответствует всему, и нет места для творчества, интересных случайностей и секретов! Жизнь при Коваленко — это не жизнь, а прозябание; вы ведь не глупец, и прекрасно понимаете, что вас не устраивает только более сильная степень того же самого устройства, основы которого одинаковы и здесь и там; мне же и моей микрофракции не нравится именно само это устройство — совершенно заорганизованное и примитивное. Разве это подлинный тоталитаризм? Настоящий тоталитаризм — это свобода, открытость; это неожиданность, поиск, многообразие. В нем может быть все, любые взлеты и падения. Да, вас могут колесовать во время прогулки с семьей /хотя, это прекрасное завершение подобной жизни!/, но вас могут и помиловать после ужасных гадостей и преступлений; и не только помиловать, но и поставить во главе науки, искусства и юриспруденции! Разве это не кайф? Проклятый Коваленко не дает распоясаться; чертов законник, он никогда еще не отошел от своих установок. Разве это правитель? Это дерьмо. Ничего, мы свергнем его и устроим тут кровавую баню. Это будет восхитительно! Что касается вас, то вы можете уже, сейчас уйти в свободную зону, где вы получите уже сейчас то, что. хотите здесь. Не нравится, уходите! А мы с Аркадием останемся. Я сказал.

Артем Эрия закончил эту тираду и щелкнул пальцами, ознаменовав конец. Вельш слушал внимательно, не вмешиваясь, и только улыбался в ответ на эти знакомые ему слова. Потом он поднял свои руки и воскликнул:

— Все, что говорил этот человек — бред! Все его доводы смешаны и преувеличены; они происходят от чрезмерной оценки собственного воображения и не имеют к подлинной реальности никакого отношения. Конечно, он может уличить меня в детерминизме, в косности, в слепом следовании законам и прочих вещах, но он забывает самое главное, Мишенька, — что как раз я и сражаюсь против этого!.. В отличие от него, я считаю нынешнее положение здесь истинным тоталитаризмом, ужасной диктатурой, которая не дает нормальному индивиду совершить все, что угодно. Это ужасно, если но время умиротворительной прогулки с женой и детьми, когда в душе образуется приятный настрой на верноподданничество и конформизм, все это уничтожается неожиданным колесованием. Утверждаю: существо не может получить удовольствие от колесования, совершенного таким образом; оно к нему просто-напросто не готово. Так не лучше ли мне, выбрав казнь и подготовясь к ней экзистенциально и физически, залезть в карман к ефрейтору и вытащить расческу? Да, я получу то, что ожидал. Но в этом и проявился мой свободный выбор; мое право выбирать и наслаждаться всеми видами действительности; право на казнь, когда я ее хочу, а не с бухты барахты. Ведь суть казни состоит все-таки в самом моменте умирания, в почти неуловимой черте, разделяющей жизнь и смерть. Это очень ответственный этап личности; как же можно подходить к нему, когда моча ударит в голову? Никакой истинной тайны не получится, одно недоумение. Перед казнью нужно осознать всю глубину происходящего и написать стихи. Поэтому даже нынешний режим намного шире и лучше того, что собирается ввести Артем. Но и этот режим несовершенен!.. Замечательна только свобода; только она даст возможность всего в том числе и мерзких несправедливостей, которые, конечно же, тоже нужны. При демократической республике, которую мы установим с Леопольдом, будет происходить абсолютно все; и если индивид захочет ужасной казни и кошмарной смерти, он тоже сможет получить это. Я вижу подобный сектор реальности как своего рода аттракцион, куда можно всегда пойти. А можно и не пойти — вот в чем главное наше завоевание! Свобода выбора, дорогие личности, это — самый большой кайф, а все остальное как раз и есть детерминизм! Я тоже сказал, Мишенька.

— Что ж, — сказал Миша Оно, решив резюмировать услышанное, — мне очень было приятно вас послушать и посмотреть на вас, дружищи. Но мне кажется, что из вас двоих Артем более прав, хотя Семену тоже нельзя отказать в логике. И все-таки вы, Семен, хотите установить здесь свободу, в то время как свободная зона уже давно существует, и можно туда просто пойти, как справедливо заметил вам Артем. Я сам только что оттуда, и должен вам сказать, что все это надоедает. Иначе бы я не пришел сюда. Конечно, можно сделать какой-нибудь аттракцион… Но ведь — вот он, этот аттракцион, здесь у вас. Ваша тоталитарная зона. Так что я считаю, что трогать ее — преступление против принципа удовольствия. И против морали тоже. Чем виноваты честные жители, которые любят и имеют свой мир? Но и то, что хочет Артем, мне не очень близко. Он хочет обратить весь режим в некий хаос, эдакое первосостояние, в котором нет еще порядка и подлинной множественности, а есть только дурная слитность и якобы всевозможность, а на деле же — простой и примитивный произвол, надоедающий очень быстро. Поэтому я бы не хотел, чтобы ваша борьба увенчалась победой. И у меня есть два вопроса. Во-первых, как вы практически воюете с властью Коваленко; а во-вторых, как же вы воюете вместе, если ваши цели противоположны?

— Я отвечу! — крикнул Леопольд Узюк, — Мы вместе, пока жив Коваленко, а потом мы немедленно убьем этих козлов!

— Нет, это мы вас убьем, — сказал Аркадий. — У меня готов уже яд, пистолет и веревка.

— А ты не успеешь, я ударю тебя в солнечное сплетение, а потом отрублю башку, — довольно проговорил Леопольд. — А Семен в это время зарежет Артема.

— Ни фига! — воскликнул Эрия. — Я кину лассо и задушу его первым. А ты, когда только соберешься бить в солнечное сплетение, будешь уже сражен ядом, которым Аркадий тебе брызнет в глаз. У нас уже есть брызгалка!

— Я отскочу, — сказал Леопольд. — И в меня не попадет ваш яд. Кроме того, я буду в очках, и даже если капля капнет, мне будет все равно. Я отскочу, а потом тут же ударю в сплетение.

— А я надену кольчугу, — заявил Аркадий. — Ты себе отобьешь ногу, и все. Ты закричишь «ааа», и тут-то я тебе волью яд прямо в глаз, за очки. А в это время Артем задушит Вельша с помощью лассо — оно уже почти готово.

— Ни фига! — крикнул Вельш. — Я отрежу конец лассо ножичком, а потом длинным копьем уколю Артема в сердце, и он умрет.

— А я надену кольчугу! — тут же отозвался Эрия. — Вот увидим, кто кого.

— Увидим!

— Увидим!

— Увидим!

— Увидим!

— Увидим!

— Увидим!

— Увидим!

— Увидим!

— Увидим!

— Хватит, дружищи! — взмолился Миша Оно. — Ответьте лучше на мой первый вопрос!

— Первый вопрос? — переспросил Леопольд, совершив губами целующий звук, словно любил воздух.

— Первый вопрос!

— Первый вопрос? — спросил Семен Вельш.

— Я расскажу вам, личность, я поведаю вам правду, я введу вас в истину, — проникновенно сказал Артем Эрня. — Вы спросите, как мы воюем. А это неважно; воюем обычно — терроризм, листовки, разумное, доброе, вечное… Пытаемся влиять на массы, а Ольга Викторовна мастерит арбалет.

— Я убью его! — крикнула она.

— Тихо. Все это неважно; наша война несущественна; наша борьба бессмысленна и бесполезна; невозможно свергнуть эту власть, ибо она крепка, сильна и популярна, а жители — все козлы. Никогда нам не видать своей победы и торжества; никогда нам не начинать новый строй, пожирая друг друга в спорах о будущем и борьбе за власть; никогда нам не издавать прекрасных декретов, чтобы потом нарушить их и чувствовать податливое раболепие народа, поддерживающего нашу демагогию и наши забавы; никогда нам не очернять прошлого, или настоящего, обливая грязью своих новых врагов; никогда нам не царствовать здесь. Я не верю! Но разве это главное? Разве не приятна эта бессмысленная борьба, эта конспирация, опасности, непонимание? Близость ареста леденит мою душу; подозрения и разная тактика занимают мой ум; я наслаждаюсь каждой секундой этой реальности; и на плахе я с радостью крикну: «Да здравствует подлинное беззаконие!» и буду счастливейшим из личностей; а больше всего я мечтаю о пощаде и прощении; и об ужасной, темной каторге на краю земли среди тундры, моржей и жутких мерзлых морей, где нет даже чумов и яранг, лишь безлюдие, небо и холод; и где только полюс может быть освобождением, но он недостижим; и арестанты издыхают во тьме, вмерзая в лед и успевая только записать свой номер на камне для потомков; и я, ощутив ужасную цингу и почуяв смерть, нарисую какой-нибудь собственный знак, символизирующий мои взгляды; и буду думать, что все было не случайно, и я выполнил свою миссию до конца.

— Так значит, ничего не выйдет? — спросил Миша Оно. — И вас казнят?

— За оппозиционную деятельность полагается отрубание рук и ног, распятие за плечи и бедра, прокалывание глаз и ушей, а также отрезание языка, — сказал Вельш. — Это — воистину мучительная смерть! Я, в общем, не против, но вот Артему ближе снега, безлюдие, замерзание и мрак. Не думаю, что это удастся.

— Я верую, — прошептал Эрия.

— А что же делает вот этот человек? — вдруг спросил Миша, указав на того, кто его привел в эту комнату.

— Меня зовут Якуб, — сказал человек. — Они считают, что я — стукач.

— А вы — стукач?

— Какая разница, — уклончиво ответил человек. — Я же не могу расколоться. Они меня тогда прибьют. А мне еще нельзя.

— Послушайте, Миша! — вдруг сказал Леопольд. — Оставайтесь с нами! Я же вижу, что вы ничем не заняты, что вы абсолютно никто /что, кстати, строго запрещено/, что вы не нашли свою собственную часть мира. Будьте с нами, и вы ощутите настоящий восторг от этой борьбы, тюрьмы и приключений. Вступайте в нашу компанию, личность!

— Но ведь я считаю, что нужно сохранить тоталитарную зону именно в этом виде! — возразил Миша Оно.

— Какая разница! Вы будете представлять из себя третью микрофракцию, будете спорить с нами, ссориться, кричать… Ведь это прекрасно.

— Я не могу, — сказал Миша серьезно. — Я действительно не нашел себя. Мне нравится все. Я сейчас не могу. У меня есть какая-то другая задача. Я не помню, но мне нельзя. Спасибо всем, вы гениальны.

Они замолчали, Семен Вельш сел в кресло и положил руки на колени. Ольга Викторовна напряженно смотрела на тусклый свет из лампы, словно желая увидеть что-нибудь красивое и новое; назвавшийся Якубом встал в центре и ничего не делал. Миша Оно поглядел на каждое лицо, находящееся здесь, и понял, что любит всех этих существ, желая им достижения их целей и желаний и постоянного счастья, заслуженного в результате деятельности и борьбы. «Вы так чудесны, дорогие, — подумал Миша Оно, чуть не плача от чувств. — Вы должны быть в своем будущем, в своем мире, у себя самих!.. Пусть каждый предмет обернется для васе высшим; пусть каждая заря станет для вас чудом; пусть каждый миг превратите для вас в тайну. Что могу я сделать вам, что я могу, что я хочу? О, будьте и существуйте, и пусть ваша смерть произойдет как истинное событие среди всего остального здесь!»

— Пора, — вдруг сказал тот, который назвался Якубом. — Сейчас вас арестуют, гниды; охрана порядка сейчас придет!

— Так ты — стукач?! — закричали все остальные хором, вставая с кресел.

— Я не говорил так. Сейчас вас всех схватят, негодяи!

— Ах, скотина… — воскликнул Леопольд, вынимая нож.

— Подожди, — убежденно сказал Эрия. — Может быть, он врет.

— Может быть, — злобно проговорил Леопольд, приставляя нож к горлу того, кто назвался Якубом. — Сейчас мы проверим. Если придут за нами, я успею его прирезать.

— Не надо меня убивать, — залепетал этот Якуб. — Я создан только что, я люблю свою жизнь…

— Верь в то, что ты — не стукач! — торжественно сказал Леопольд Узюк.

— Верую!

И гут же раздался бешеный стук в дверь со словами: «Откройте, охрана!», и Узюк медленно-медленно вонзил свой нож в горло этого Якуба, наблюдая его кровь и смерть.

Потом раздался оглушительный удар, и сломанная дверь раскрылась. В комнату вошло десять людей во френчах.

— Дружище Узюк? — спросил старший из них, похожий на исторического деятеля. — Вы и ваши соратники объявлены врагами народа! Сейчас вас повезут и тюрьму и после пыток отрубят вам руки-ноги, распнут за бедра и плечи, проткнут глаза и уши и отрежут язык. Приступайте.

— Они зарезали Александра Ивановича — Почетного Стукача Отчизны! — жалобно закричал некий человек, увидев труп.

— Вот гниды. — сказал старший.

— Ничего, — гордо проговорил Узюк, протягивая ноги для кандалов. — Всем вы не отрубите руки-ноги, не распнете за бедра и плечи, не проткнете глаза и уши, не отрежете язык. Долой Артема Коваленко!

— Заткнись, козел! — приказал старший и быстрым ударом поверг Леопольда на пол. Потом он произвел ряд жутких ударов ногами и руками, в результате которых Узюк оказался полностью избит и окровавлен, а потом с улыбочкой достал из кармана опасную бритву и стал осматривать какое-нибудь место на Леопольдовом теле, которое можно первым покорежить и порезать.

— А впрочем, нет, — вдруг сказал он. вставая. — Мы займемся тобой в тюрьме, лучший дружище!

Неожиданно какой-то человек во френче подошел к Мише Оно и указал на него пальцем.

— Кто ты, дружище? Александр Иванович ничего не говорил про тебя.

— Я никто, — ответил Миша. — Я здесь. Я не нашел себя.

— Это запрещено, — сказал подошедший старший. — Все должны кем-то быть. Будь с нами!

— Я не знаю, — сказал Миша.

— В тюрьму его! — приказал старший. — Он не хочет выполнять закон!

И восхитительные холодные кандалы сомкнулись на щиколотках Оно, и злые удары заставили его чувствовать боль; и мрачная специальная машина приняла его в себя, как и остальных; и все продолжалось, а машина ехала вперед. Что-то произошло.

§

Шеперфилл сидел и пил кофе. Где-то находился Яковлев и шел по дороге, не зная, что предпринять. Его путь был веселым и прекрасным; он медленно шел вдоль роз и кипарисов, переходя через ручьи и каналы, и вся реальность перед ним была словно резиновой, вмещая в себя все. Окружающее цвело вокруг возможностями, именами, встречами и изобретениями; молочные деревни с камышами у воды отражали солнце, как планеты и спутники, и апельсины изящно лежали на матери-земле, словно грибы или другие плоды. Вокруг могли быть снега со льдом, обращенные в мороженое или в полярный простор; пятнистые джунгли с матерым туземцем около дупла; удобный пластиковый кабинет со столом и схемами мира на столе; лучшее подземелье, или вакуум — и все так ужасно! безлюдно! бездонно! — надо иметь с собой родной, знакомый с детства предмет, чтобы укрыться враждебным пространством, как одеялом, ощущая присутствие предмета в своих верующих руках; могло быть голубое ничто, или зеленое, или желтое, и ничего другого — но оно оборачивалось явленной штучкой-дрючкой, переставая быть собой; могло случиться завершение этого периода, и тогда все творится снова, или нет; могли быть ледяные хижины со смертью на краю; могла быть грусть. Яковлев летел сквозь мир, чувствуя свое состояние сотворить и быть здесь, или не быть — Просто так, хочется что-то сделать, не почему, не отчего, не для чего. Рай, как идеал, не зачеркивающий предыдущее вместе с грехами и любовью, был словом для обозначения этого. Это надо было начать, чтобы возникли ситуации, в которых начать и кончить приятно и хорошо; и их ценность ясна. Разговоры про бред соблазнили друга на долг, но осталась все же тайна, из которой может что-то выйти. Это здесь, это истина, это мечта, это Иисус Кибальчиш. Иисус Кибальчиш расчесался на прямой пробор, его нет, в него он не верит, он самый главный, но Яковлев может все. Иаковлев никого не нашел, у Хромова не получилось. Они были трубачи, друзья и любовники, но что-то произошло, потому что им так захотелось. Нет, неправда, им захотелось, чтобы не было, или все равно; ведь все-таки это и есть самое прекрасное, зачем низводиться в животное состояние? Что означает этот бред? Улица, как степь, как длинное ласковое животное с протяженным телом; как путь, на который ступает высшая нога, чтобы войти. Улица с домами вокруг; липы, кипарисы и плющи здесь; свет оттуда, и полумрак, и комната, где сидят имена, и их несколько. Мандустра заставляет быть, ступая нае райское подножье; начать ограничения для удовольствий и смотреть. Воспоминания о ней значительны и конкретны; они присутствуют в формах, придавая им некий внутренний блеск, и это одно из многочисленных главных. Деревья, как сплетенные провода в кабеле, как единство множества линий, как клубок для вязания в руках волшебного кота, как минимальный предел феномена. Деревья стояли по обе стороны пути, и Яковлев шел куда-то, словно плыл, или полз. Тундра, как джунгли, ждала его в виде собственной награды, и ничего другого быть не могло. Или он придумал, или его придумали — нужно было продолжать, чтобы различать свет и полумрак. И Семену исполнилось три года.

§

И Миша Оно попал в камеру, пахнущую сыростью и несвободой; может быть, для смертников, а может быть, для проведения здесь длительного времени жизни. Он сидел на табурете рядом с откидным столом, потом вставал, начиная кружить вдоль стен, подходил к вонючей параше, отодвигал ее одним неуловимым движением и совершал разнообразящее жизнь мочеиспускание, отдавая всего себя этой интересной минуте, которая была наполнена истинным Занятием, в отличие от обычных рефлексивных прозябании здесь, внутри тюрьмы. Сырые стены напоминали ласковых женщин, цветные луга в воскресный день, восторженно-мрачные зеленые школьные парты, навевающие своим появлением во мгле сознания целый мир чувств и ощущений; и Миша хотел быть преступником. закованным в колодки на площади, или в темной яме, или в этой тюрьме, чтобы слиться с проникающим в него страданием в единое целое, как при зачатии; и завершить свою жизнь, шепнув умирающими губами в презирающую пустоту что-нибудь тихое и значительное, похожее на последнюю точку в священной книге, которая не столько заканчивает повествование, сколько начинает новую жизнь. Он ощущал присутствие истинного бытия в своем духе, чувствовал этот свой час действительным и свободным от времени и остального; не осмысливал ничего из того, что видел в своем представлении перед глазами; и был счастлив, словно вырвавшийся из склянки гомункул, готовый честно умереть, как все. Он сейчас прислонился головой к стене, наблюдая негасимую лампочку на потолке, которая была непременным прекрасным атрибутом неволи, и размышлял о разных проблемах, поскольку они чудесно преображались перед осознанием скорой гибели и приобретали новый вкус настоящей подлинности и серьезности, которая, как направленная в горло стальная сабля, заставляла трепетать нервы и душу. Разнообразные дилеммы и развилки мыслительных лабиринтов заполонили Мишино состояние, ввергнув его в хаос каких-то странных выяснений, которые, впрочем, и должны были возникнуть в этом месте мира у любого индивида, желавшего до этого все что угодно, или желавшего никем не быть; и эти настроения, имеющие смысл, пульсировали сейчас внутри Оно, как обнаженные сердца гальванизируемых лягушек, услаждая его личную озабоченность самим собой, присущую каждому, и его тайну, которая в нем есть.

«Итак, мир существует любой на выбор, как правда, как мой путь, но зачем я сейчас здесь? Кто я? Что я должен, или не должен, или посередине? Что я буду, кем я стану, кто я был? Я никто, я кто-то, я, наверное, имею цель, но я люблю все; я — человек-вообще; я смотрю в окно, я люблю его прозрачность, и цветы, и проблемы тех, кто придумывает их и увлечен; я хочу поцеловать реальность в губы, накрашенные лиловой помадой, но мне не нужно иметь от нее детей. Меня не страшит появление, или исчезновение, потому что это все равно; мне нравится окраска стен здесь, так же как цвет моря там; я люблю свое прошлое сейчас, так же как и настоящее; я должен что-то осуществить, но зачем мне покидать рай этого мира? Слава моим злым кандалам, они так гнусно впиваются в мои запястья, порождая ненависть и боль! Быть может, я — бог, забывший о своем назначении творить и не присутствовать? Ибо так возлюбил господь мир, что сам стал частью этого мира. Как Федоров, Будда и я. Когда меня жгли на огне, распяв на решетке, разве я не был счастлив, испытывая наслаждение, равное женскому оргазму? Разве не приятно прожить длинную жизнь, переписывая каждый день глупый листок, а потом купить себе некий предмет, или одежду; и смысл целой Вселенной будет в этой одежде; и ее пропажа станет подлинным Катаклизмом, который не каждому суждено пережить. Блажен, кто ощутил минуту роковую в чашечке цветка, особенно если это нарцисс. Счастлив садовник перевоплотившийся в цветок и низведший себя в это состояние. Почему я должен быть кем-то еще? Почему я хочу умереть сложной смертью, чувствуя бессмысленность ее, или наоборот — радость правильно отданной жертвы? Почему я хочу жить вечно, избрав бесконечное развитие, если это возможно вообще? Почему я ничего не хочу, кроме стояния здесь, прислонясь головой к стене? Почему я вижу лампочку, в то время, как существует солнце? Я унесу себя в могилу, я скоро превращусь во что-то еще; до свидания, ощущения и феномены; прощайте, любимые сны, я ухожу гордо, словно истинный Никто. Да здравствует мандустра».

Так думал Миша Оно, стоя в камере, в которой он был один, как истинный узник, или арестант; и ему нравились его серьезные сбивчивые мысли, похожие на предсмертный монолог не понятого веком гадкого убийцы, ожидающего предстоящей тяжелой казни с чувством романтической вины и бесстрашия. Он, улыбаясь, отошел от стены и сел на табурет, вспомнив свою недавнюю беседу с членами оппозиционной компании, которые были милы и разнообразны.

— Где вы сейчас, — сказал Миша, представив отрезанный язык Артема Эрия.

«Миша, ты не знаешь своей миссии, но она — ничто, это все пустое, маразм, фигня. Ты должен прийти ко мне, только я — истинный бог; кто-то говорит, что я — женщина, но нет. Я — самый главный, это я породил ва; все это — так, приди ко мне».

Возникло что-то странное, словно гипнотическое явление внутри камеры, где не должно быть никого, кроме уже заключенного существа; и это что-то говорило, и мыслило, и расчесалось на прямой пробор.

«Я — Иисус Кибальчиш. Я — самый главный, я выше вас. Я — бог, а не вы. Ты — вообще какое-то десятое или четвертое воплощение, и поэтому нечего заниматься этим бредом, размышляя о вещах. Все равно, ты окажешься предо мной, и я скажу тебе какой-нибудь звук. Уа!»

— Что это такое? — спросил Миша Оно, прислушиваясь к явленным словам, не понимая, откуда они исходят.

Он просто оказался здесь, и все продолжалось.

— Мне все равно, я сижу на табурете, ты не для меня, — сказал Миша, плюнув в угол. — Скажи мне, в чем моя интенция, если я предельно люблю каждую корпускулу бытия в любой миг, наделяя трансцендентальной сущностью феномена сам этот феномен в мире явлений?

«Я не понимаю, Михаил Васильевич. Это бред, я проще. Мир проще, слова длиннее. Кто-то говорит, что я женщина. Я не нашел своего отца, приди ко мне, оставь свою задачу, ибо она высока. А я больше, чем все, я придумаю тебе тайну, я — главный.»

— Ты — глупый! — воскликнул Миша, смотря на лампочку.

«Я — глупый, ну и что? Я глупый, но у меня есть власть. Тебя ничего не ждет, кроме меня, вперед, ко мне, моя прелесть, и я покажу тебе что-то еще.»

— Я не нашел себя, — сказал Миша, вставая с табурета. — Это просто видения, бред, маразм, чепуха. Мне не нужно глупых богов, они не дадут мне умереть. Все это чушь, я буду спать и ждать своей казни, которая скоро наступит.

«Ничего не было, так же как и всего остального, — подумал Миша, ложась на нары. — Мои привидения имеют красивое лицо, но не знают, что им делать дальше. Укройте мои секунды плюшевым венцом постоянной теплой любви!»

— Нет, это не бред, — сказал Иисус Кибальчиш. — Это было подлинным явлением. Но вы не хотите быть со мной, прийти ко мне, творить со мной. Придется мне создать дочь.

§

И наступило: утро, возникшее, как начало новой эры. Миша Оно что-то видел во сне, а потом услышал звук открытия двери, и вспомнил свое местонахождение в гениальной камере посреди стен, перед казнью, которая вот-вот должна наступить.

Он ничего не помнил, он улыбнулся и был готов к дальнейшему. Дверь открылась, и красивый ефрейтор вошел внутрь, осторожно ступив на каменный пол. Ничто не омрачало личность Миши Оно, никакая прошлая информация не выплывала из его глубин, заставляя ужасаться и понимать смысл каких-то предреальностей; никакое знание не осеняло его своим божественным лучом; и он был счастлив, как инфузория, нашедшая себе причину для деления, и внутренне опустошен, как постигший самое главное даосист.

— С добрым утром, дружище! — сказал ефрейтор, поклонившись. — Не желаете отзавтракать, или хотите сразу покинуть эти чудные стены?

Миша хлопнул в ладоши, сел на нарах, свесив ноги, и потянулся.

— Почему вы так вежливы? — спросил он. — Когда казнь? Меня тоже будут распинать за ребра и бедра?

— Помилуйте! — поморщился ефрейтор. — Вас отпускают отсюда — вас ждут!.. Я должен вас проводить… Пойдемте… Хотите умыться?

— Ваш ритуал мне нравится! — воскликнул Миша, вставая на пол и надевая ботинки. — Но я уже готов казниться. Поэтому я бы предпочел умыться непосредственно перед плахой, чтобы блеск топора заставлял мои ноздри расширяться от ужаса и тоски, а члены — трепетать.

— Пройдемте, друг мой, — вежливо сказал ефрейтор, протягивая обе руки в сторону выхода. — Вас давно ждут, но не хотели прерывать сон. Что вам снилось?

— Мне снилось, как я увидел словно некую дверцу, ведущую в черный простор; я потянул за цепь и вылетел отсюда наружу — туда, где я должен быть; там я понял и осознал самого себя, и увидел свою высшую цель; и я прожил много миллионов лет, занимаясь чем угодно и творя другие реальности; а потом я увидел другого истинного бога, но он был глуп и обычен; а потом наступил конец.

— Кайф, — с завистью проговорил ефрейтор, похлопав Мишу по плечу. — Мне же привиделось, что я стоял «смирно» и охранял благородное сборище, которое имело вселенский смысл. Ну, пойдемте? Я прошу вас.

— Хорошо! — крикнул Миша и вышел вон из камеры. Он шел по коридору куда-то вдаль, наблюдая лампочки, вкрученные в потолок, и двери других камер, в которых томились различные узники или арестанты. Ефрейтор шел за ним, стуча своими ногами.

— Послушайте, — вдруг спросил Миша. — А где мои личности, с которыми я общался на политические темы?

— Эх, друг мой, — печально отвечал ефрейтор. — Сейчас бы вы могли о них похлопотать… Но боюсь, что они уже обрублены и представляют мало интереса…

— Ну и хрен с ними, — сказал Миша, продолжив путь. И так они шли и шли, мимо камер, стен и лампочек, и в конце концов коридор кончился, как и все остальное, и большая комната предстала перед этими двумя особями, раскрыв свой простор, словно открытый космос.

— Я сделал! — громко сказав ефрейтор, выйдя вперед. — Это — он? Вот.

— Любимый мой! — крикнул прекрасный девичий голос. — Неужели это ты, неужели ты здесь, неужели это правда? Приди же ко мне, будь со мной, возьми мою руку. Я счастлива, как совершенная звезда.

Миша Оно посмотрел и увидел лучшее для себя гениальное лицо. Это лицо говорило слова; это была Антонина, и она стояла перед ним. В это же время Артем Эрия умер.

§

Возникло радостное замешательство, странное оцепенение, некоторый перерыв. Вдали отсюда ефрейтор сидел на гауптвахте, Иаковлев был. Возникло благословенное узнавание, веселая встреча, неожиданное событие. Антонина в лиловом платье стояла, возвышенно улыбаясь, и ефрейтор одобрительно свистел. В детстве он собирал марки. Возникло что-то чудесное, приятное, значительное, словно неожиданный свет после казни. Антонина стояла перед ефрейтором в платье и улыбалась, как загадочная дама. В комнате был свет.

— Миша, я же тебе писала, что найду тебя! — воскликнула Антонина, сделав книксен. — Я освобождаю тебя, пойдем же скорее; там весна, там солнце, там веселое вино и чудеса!

— Нет, негодяйка! — громко сказал Оно, отпрянув. — Я с тобой не пойду; ты заразила меня «концом», и я еле вылечился!

— Как?! — крикнула Антонина, побелев. — Что?! Она перестала улыбаться, ощущая выразительное действие леденящего нервы обвинения, которое ей было только что брошено в лицо найденным любимым. Это было воистину ужасно! Она достала пудреницу, потом положила ее обратно, потом снова слегка улыбнулась и тихо сказала:

— Я этого не знала… Прости меня… Но откуда же… Наверное, это Узюк… Или Семен Дыбченко… Неужели, Аня Дай? Нет, нет, нет… Это — Лоно, это он… Точно… Или Нечипайло…

— Так ты не знала об этом? — дрожащим голосом спросил Миша.

— Да нет, конечно; откуда… Неужели это — ««колец»?! Это очень плохо… Здесь, в тоталитарной зоне, его невозможно вылечить просто так, кроме того, за факт болезни еще и сажают в тюрьму. Но меня-то это не волнует, у меня есть подруги…

— А тюрьма?! — крикнул Миша, не смогря на ефрейтора. Антонина усмехнулась, посмотрев на ефрейтора, который опустил взгляд в пол.

— Я — дочь самого главного человека здесь! Какая еще тюрьма! Мой отец — Первый Консул парламента!

— Неужели, — удивился Миша, подойдя к девушке.

— Да, — сказала Антонина, кладя руку на его талию. — Прости меня, дорогой, милый, родной, я не знала, если б я знала, я бы никогда этого не сделала, но все к лучшему; обещаю тебе, что буду здорова через день, любимый мой… Ведь ты больше не сердишься?!

— Хорошо, — прошептал Миша, посмотрев направо.

— Ура! Ведь теперь мы друзья, ведь правда, друзья, ведь правда, друзья, ведь правда, друзья, ведь правда, друзья, ведь правда, друзья, ведь правда, друзья, ведь правда, друзья, ведь правда, друзья?

— Да, — сказал Миша, поцеловав руку Антонины и ощутив приятное тепло и запах.

Через какое-то время они шли вперед по улице, которая была бескрайней, как степь, и сияла под солнечным светом, отражая его, как Луна. Кругом цвела великая весна, пронизывающая окружающее, словно несуществующий мировой эфир. Деревья будто приглашали выпить вина, и запахи утраченного снега, сочетаясь с дымом шашлыков и клейким ароматом почек на ветках, составляли единый сложный букет, заставляющий кайфовать обонятельные рецепторы любого индивида.

— Ты посмотри, какая прелесть, какая весна, какой свет! — восклицала Антонина, бери Мишу за руку.

— Замечательно, — говорил Миша. — Но я люблю все. Мне нравится прелесть весны так же, как и гнусность осени или непонятность переходных времен.

— Поехали вон из этого мира!.. — кричала Антонина, смеясь, и начинала прыгать и бегать, словно была недавно родившейся девицей.

— Давай сядем в лужи, представив, что это — жидкая среда, — говорил Миша, хлопая себя по бедрам.

— Ура! — кричала Антонина, скача вперед.

— Надо стать всем, — бурчал Миша, смотря в центр тополя. — Надо быть тут, или там. Да здравствует наш рай!

— Давай целоваться, поскольку это — лучшее воспоминание, существующее внутри нас! — предлагала Антонина, остановившись.

Она подошла к кирпичной стене, воздев по краям руки; закрыла глаза, словно медитируя, или готовясь воспринять высшее, и Миша медленно подошел к ней, как друг, или единственный кавалер, будто собираясь пригласить ее на танец, или предложить руку; и он обнял ее талию и приник к ней телом, и их одежды соприкоснулись, как встретившиеся любовники; и он губами тронул ее губы, которые раскрылись, словно жаждущая блудного сына родная дверь; и нутро их лиц перемешалось, почти растворяясь в объединении; и гениальное физиологическое равенство, присущее лишь поцелую, в отличие от процессов, связанных с похотью и долгом, придало всему этому действию подлинную детскую невинность и очаровательный запретный восторг!

Он целовал ее то бешено, будто старался вернуть к жизни утопившегося друга, то мягко и неслышно — тихим ласковым прикосновением, как икону; то лениво застыв с ней в некоем статусе кво, словно желая остаться в таком положении навечно, то неумело, как порывистый мальчик, не знающий, что делать с разрешенной ему любовью. Она была податлива и агрессивна, и ее губы то превращались в орган любви, то становились лучшей частью гениального красивого лица. Краем своего взора он видел кирпич стены, и любимое плечо в одежде, и все было слишком реально; а кругом была подлинная весна.

Наконец, поцелуй кончился, они счастливо вздохнули, радуясь совершенному поступку и отступили от стены.

— Дальше, — сказала Антонина, взяла Оно за руку, и они пошли вперед по дороге среди деревьев и домов.

— Послушай. — спросил Миша озабоченно. — А ты не заразишь меня снова «копцом», после этого сладкого поцелуя? Хотя я и не могу им заболеть больше никогда, как сказал Яковлев, я все-таки в это не верю.

— Не знаю, — усмехнулась Антонина. — По-моему, он так не передается. Кроме того, возможно, Яковлев прав.

— Куда мы идем? — спросил Миша. — Мне кажется, прав Щоно.

— Нам нужна бодрость. Ты устал в тюрьме, тебе надо приобрести силы. Мы идем в Комплекс Спорта и Физических Игр!

— Отлично! — воскликнул Оно. — Это что-то новое. Я люблю…

— Ну конечно!!! — закричала Антонина и снова стала прыгать и бегать, как недавно родившаяся девица.

Прошло время; ефрейтор сидел на гауптвахте; Миша и Антонина вошли в дверь Комплекса, и Антонина так грозно взглянула на привратника, наслаждающегося своей профессией, что он отпрянул от этой пары с ужасом атеиста, внезапно увидевшего бога.

Они прошли через холл с какими-то людьми, затем свернули направо и вошли в маленькую желтую дверь, оказавшись в коридоре.

— Мы пойдем в свое помещение, — сказала Антонина, решительно устремившись вперед, к свету. — Там только высокопоставленные существа.

В конце концов они пришли в большую комнату, обшитую светлым деревом, с цветами, шкафами и креслами; и в кресле сидел длинный розовощекий человек с большими губами. Увидев Антонину, он вскочил и устремился к ней, как ночная бабочка на лампочку.

— Здравствуй, милая! — громко воскликнул он, пытаясь обнять Антонину, но потом увидел Мишу и смутился.

— Тсс, — сказала она. — Смотри, это — мой мужчина из свободной зоны. Мой парень! Он из тюрьмы, нужно его оздоровить. Что ты предлагаешь?

— Меня зовут Сергей Шульман, — с достоинством представился длинный человек, стукнув голыми пятками друг о друга. — Я — тренер.

— Миша Оно, — сказал Миша, поклонившись. — Я — вообще.

— Чудно! — обрадовался Шульман.

— Так что ты нам предложишь? — снова спросила Антонина, посмотрев направо.

— Любимый набор. Для начала — партию в «боцелуй», потом — купание в сметане.

— Прекрасно!

— Что это? — спросил Миша, желая сесть.

— Сейчас ты все узнаешь, дружище. Пройдемте! Сергей Шульман уверенно пошел вперед, вошел в стеклянные двери, и вскоре все они втроем оказались перед длинным бассейном, заполненным водой примерно на уровень живота взрослого человека.

— Вон там находится мужская раздевалка и душ, — сказал Шульман, показывая налево. — Там есть плавки, надевайте их, и я вас жду. Видите людей?

Миша посмотрел и увидел людей, стоящих на краю бассейна.

— Я вижу людей!

— Замечательно! Люди ждут вас, дружище! Сейчас вы все будете играть в «боцелуй».

Миша тут же повернулся «кругом» и пошел в мужскую раздевалку, краешком своего глаза увидев, что Антонина пошла в женскую.

В раздевалке было приятно, там пахло резиной и человеческим коллективом; Миша разделся и стал голым, словно готовился к занятиям любовью, а потом в зеленом шкафу он нашел лиловые плавки и ушел в душ, чтобы вода, низвергающаяся сверху на тело. смыла незримую грязь и усталость и заставила чувствовать себя настоящим профессиональным человеком, который, выйдя отсюда, возьмет черный портфель и отправится к всегда существующим делам. Вода текла по телесной поверхности, напоминая о маленьких водопадах, омывающих серые ровные скалы, или о фонтанах с фигурами золотых мужчин. Миша Оно стоял здесь, представляя все дальнейшее, и не желал выходить наружу. «Я есть душ принимающий!» — подумал он с гордостью и захотел тут же самоубиться, поскольку ничего лучшего он не мог придумать в своей жизни сейчас, чем быть именно здесь, но было очень лень искать способы и пути к остановке этого прекрасного мига; и в конце концов Миша покинул душ.

Он пришел на прежнее место перед бассейном и увидел Антонину, идущую сюда в серебристом сияющем купальнике, слегка прикрывающем ее великолепное загорелое тело. Ее идеальные ноги мягко ступали по кафелю, бедра сотрясались при каждом шаге; соски грудей словно готовы были прорвать сверкающий лифчик, образовав вместе с грудью нечто, напоминающее кукиш; и воображаемая линия, идущая от соска к позвоночнику, наверняка составляла с ним прямой угол. Живот ее был упругим и совершенным, имея на себе прекрасное отверстие пупка, похожее на солнце в зените и абсолютно ясном небе. Брови Антинины были точно стрелы, взгляд, как устремленное копье. Ее очень хотелось раздеть, но казалось, что даже голая она не будет истинно Обнаженной — Без Всего — и хотелось пробуравить ее кожу и плоть, и соединиться полностью со всем тем, что есть «женское», чем бы оно ни оказалось.

— Как ты красива, любовь!.. — восхищенно оказал Миша Они ей.

— О, да! — согласилась она, поправив свои пышные рыжие волосы, и подошла к Шульману: — Вперед, мой друг, надо играть в «боцелуй»!

— Боцелуй?!

— Боцелуй!!!

— Я не умею! — крикнул Миша.

— Садись, — сказал Сергей Шульман, показывая на плетеное кресло. — Сейчас я объясню вам правила. Боцелуй — это гениальная игра длн привилегированных!

— Я тоже буду слушать, — заявила Антонина, садясь в кресло и вытягивая вперед свои божественные ноги.

— Итак! — ответил Шульман. — Объясняю. Игра происходит вот в этом бассейне, наполненном водой до пояса. Играют две команды, каждая из которых состоит из пяти человек. В двух стенках бассейна, расположенных друг напротив друга, есть две «дырочки» специального размера. Играют «бурдюком» — это особого рода небольшой брусочек из пластмассы. Нужно забить «бурдюк» в «дырочку». Для этого как раз и играют «пупками». «Пупка» — круглая палка с ремнем на конце. Для чего нужен ремень, я сейчас объясню. Как только какой-нибудь игрок забивает «бурдюк» в «дырочку» противоположной команды, он должен немедленно добежать до любого игрока этой команды и ударить его по заднице ремнем своей «пупки». Сделав это, он громко и отчетливо кричит: «Боцелуй»! Тогда очко засчитывается. Но дело в том, что команда противников может опередить его, и, как только он забросил «бурдюк» в «дырочку», какой-нибудь враждебный игрок может первым ударить любого игрока забросившей «бурдюк» команды (кроме того, кто забросил) по заднице. В этом случае этот игрок кричит «Уа!», и очко не защитывается. Для того чтобы твердо знать, кто первым ударил, поверхность плавок на заднице каждого игрока мажут специальным составом, и когда ремень пупки касается задницы, то образуется электрическая цепь и зажигается либо лиловая лампочка для одной команды, либо желтая — для другой. Кроме того, необходимо совершенно четко произносить слова «Боцелуй» и «Уа». Для этого все записывается на магнитофон, и в спорных случаях мы всегда имеем доказательство. Если игрок сказал другое слово — очко не защитывается. У нас был случай, когда один чемпион зоны в ответственный момент крикнул не «боцелуй», а «боцелук». И из-за этого команда проиграла. Его повесили тут же, за бассейном. Но это к слову. Конечно, вы можете спросить: ведь бывает так, что лампочки зажигаются одновременно, то есть в одно и то же время осуществляются удары по задницам как одной команды, так и другой команды. Такая ситуация называется «положением паразызы». В этом случае все члены двух команд встают напротив друг друга по обе стороны бассейна, задницами друг к другу. Потом тренер стреляет вверх из арбалета, и по этому знаку игроки бросаются друг на друга с дикими криками, пытаясь ударить по заднице. Кто первым ударил — тот и выиграл. Понятно? Я сказал. Вопросы.

— Я почти все понял, — сказал Миша, не в силах отвести глаза от бедер Антонины. — Но сдается мне, что я не смогу сыграть вот прямо сейчас в такую сложную и интересную игру; мне показалось, что нужны долгие тренировки перед тем, чтобы войти в воду.

— Вы правы!.. — удовлетворенно воскликнул Шульман. — Тренировки начинаются как раз с упражнений в произнесении слова «боцелуй». Нужна четкая, правильная артикуляция.

— Боцелуй, — сказал Миша.

— Почти. Попробуйте еще раз. Смотрите: «бо-це-луй».

— Боцелуй, — сказал Миша.

— Боцелуй, — сказала Антонина.

— У вас получится, — успокоительно проговорил Шульман. — А теперь вперед! Нас ждут игроки!

Он быстро побежал к бассейну, около которого действительно стояло восемь человек, и четверо из них были мужчинами.

— Боцелуй-салют! — бодро крикнул тренер Шульман, подойдя к ним.

— Уа! Уа! Уа! — отвечали они хором. Миша и Антонина взяли друг друга за руки и тоже пришли сюда.

— Слушайте! — обратился тренер ко всем. — Мы будем сейчас играть. Предлагаю составить две команды — мальчики против девочек.

— А я — гермафродит, — сказал кто-то и вышел вперед. Все посмотрели на его непонятный облик в желтом купальнике, скрывающем за собой наличие всех половых примет в этом организме, имеющем неприятное красное лицо; и стали шептаться, как будто были в школе на уроке пения.

— Фамилия, — строго спросил тренер.

— Коваленко.

— А кем вы себя чувствуете? — смягченным тоном спросил тренер.

— Гермафродитом.

— Всегда?

— Да нет. Не всегда. Иногда — мужчиной, иногда — девочкой.

— Ну, а сейчас?

— А сейчас я чувствую себя улиткой.

Сергей Шульман задумался, выпятив вперед губы.

— Хорошо, — сказал он. — Мы считали вас девочкой, вы и будете играть за девочек.

— Спасибо, — проговорил гермафродит и вернулся на свое место.

Антонина, послав Мише воздушный поцелуй, прошептала:

— Я буду играть против тебя — против тебя лично! Береги задницу, любимый!

— А ты не заразишь меня снова «копцом» через общий бассейн? — спросил Миша. — Все-таки я Яковлеву не верю!

— Нет, — ответила Антонина, усмехнувшись. — Уж это я знаю. Он не передается через бассейн! Поверь мне. И Щоно. В этот миг тренер Шульман вскочил на какое-то возвышение и достал небольшой фосфоресцирующий брусочек.

— Внимание, дружищи! — крикнул он. — Скоро я произведу вбрасывание «бурдюка», а вы пока встаньте прямо и не шевелитесь, потому что сейчас один дружище обработает поверхности ваших плавок специальным составом, необходимым для игры!

И они встали «смирно», и Миша тоже был с ними, и тоже стоял, ожидая своей порции состава, чтобы начать, наконец, замечательную спортивную игру, оздоравливающую его физическое состояние и отвлекающую его душу от ее прямой деятельности. Краем взгляда он увидел маленького усатого человека с ведром и большой кистью, который шел сзади них и мазал их какой-то клеевой красной жидкостью, и вскоре Миша тоже ощутил легкое прикосновение кисти; и ему стало мокро и противно, словно это был стыдный врачебный ритуал в детстве, когда пахнет клеенкой и эфиром. Задняя часть плавок слегка съежилась и, наверное, стала красной, как зад некоторых обезьян, и захотелось немедленно прыгнуть в воду, чтобы смыть это пятно, которое должно было привлекать ремни и крики, словно дневник двоечника.

— А теперь, — объявил Шульман со своего возвышения, — получите свои «пупки», дружищи.

Немедленно пришел длинный человек с охапкой «пупок», на него все набросились, чтобы выбрать «пупку» получше, и образовалась целая куча полуголых людей, которые толпились, наступая друг другу на босые ноги и сталкиваясь задницами, сиськами и руками, не замечая ничего вокруг, кроме вожделенной цели с ремнем на конце.

— Это моя! — кричала Антонина, отбирая увесистую белую «пупку» у зеленоглазой блондинки. Та визжала, пытаясь царапаться. Миша Оно ухватил что-то, потом бросил, потом снова схватил, осмотрев, и отошел в сторону.

— Плохая, ремень коротковат, — зашептал ему тренер со своего возвышения.

Тогда Миша, отбросив эту «пупку», ринулся в самый центр людской кучи, увидел мальчика, держащего в руках что-то роскошное, подскочил к нему и резким движением вырвал из рук действительно великолепную «пупку» с длинным оранжевым ремнем.

— Ах, нет! — крикнул мальчик и начал плакать.

— Моя, — оправдывающимся голосом проговорил Миша, отходя.

— Неправда!.. — пищал мальчик.

Тут тренер Сергей Шульман ударил четыре раза в ладоши и громко объявил:

— Уа! Раздача «пупок» закончена. Кто взял, тот получил.

Мальчик, ругаясь, взял первую попавшуюся «пупку» темного цвета и подошел к краю бассейна.

— Итак! — крикнул Шульман. — Приготовьтесь к игре. Возьмите ваши «пупки»… И… А… О… У… Ы!!! Кукирочки, кукирочки, кукирочки, буздик! Бры-бры-бры… БОЦЕЛУЙ!!!

И проорав это, он немедленным точным броском кинул «бурдюк» в самый центр бассейна, и тут же все эти десять дрожащих от нетерпения игроков ринулись в воду, которая была почти всем по пояс, и на миг все смешалось, как при раздаче «пупок», или если б это была оргия; но потом образовался необходимый порядок, и какие-то разнополые люди даже встали у «дырочек» своих команд, видимо желая стать чем-то вроде вратарей. «Бурдюк» не тонул в воде бассейна, но передвигаться было в ней довольно трудно, и игроки падали, плевались и вставали снова, опираясь на «пупки», чтобы достичь этого «бурдюка», который то взлетал высоко, шлепаясь затем в воду, то мчался по самой поверхности от удара чьей-нибудь «пупкой», как разогнавшийся плот, то застывал посреди двух враждебных игроков, сражающихся за «бурдюк» на своих «пупках», как на рапирах. У одной женщины лопнул лифчик, упав в воду, и кто-то, приняв его за «бурдюк», подбросил его высоко-высоко.

Миша Оно тут же включился в активную игру и носился повсюду, выставив свою «пупку» наперевес против женщин, как половой член, или пику. Было так трудно попасть в «дырочку»! Неожиданная передача — Миша получает «бурдюк» от оскорбленного им мальчика, он ведет его по воде, расталкивая всех, подбегает к «дырочке», никого, никого, только игрок без лифчика, ставший вратарем, стоит и строит глазки; ее грудь была нежной, как пуховая подушка, и чарующей, как летний зной… Миша смотрит в сосок, и девушка немедленно выхватывает «бурдюк», выбрасывая его своим.

— Это нечестно! — кричит Оно. — Это стриптиз! О, закрой свои голые груди!

— Мне все равно, — говорит она. — Такого правила нет. Я могу так играть.

— Мы все снимем лифчики! — гордо крикнула Антонина, отшвыривая от себя свой лифчик, как ненужную больше старую кожу.

— И ты, любовь! — говорит Миша и отворачивается, чтобы не видеть ее прелести, открытые теперь для всех.

Даже гермафродит снял лифчик, обнаружив недоразвитую грудь с коричневыми сосочками. Но мужчинам стало наплевать, и они еще увереннее начали свои атаки. Тренер Сергей Шульман сидел на своем возвышении и, как истинный комментатор, методично говорил:

— Оно, Оно… Коваленко… Пас… Узюк… Пас Чаю, опасная ситуация, угроза «дырочке» девочек, прекрасно сыграла Ольга Викторовна! Замечательно, чудесно, прелестно, гениально, хорошо!

Миша Оно с «пупкой» наперевес снова настиг «бурдюк» где-то в углу и немедленно повел его к блаженной цели. Он миновал ряд гологрудых красавиц, которые, как вооруженные сирены с воркующими криками и «пупками» в руках, пытались его атаковать, но тщетно; и вот он снова у девичьей «дырочки» и вратарь хороша, как никто; но он закрывает глаза, и бешеный, шлепающий по воде удар довершает всю комбинацию; он вкладывает в удар все свое очарование этим мгновением, все понимание реальности, и, открыв глаза, видит, что «бурдюк» в самом деле исчез в «дырочке»; и он заносит свой ремень над задницей очаровательного вратаря, ударяет /как приятно!/, и открывает свой рот, чтобы все получило нужное завершение, но слышит вдруг вопль:

— Уа!!!

И, повернувшись, видит Антонину, только что крикнувшую это, и поверженного в воду оскорбленного ранее мальчика перед ней.

— Ах ты! — вопит Миша, ударяя кулаком по воде.

— Я же говорила, что буду играть против тебя, милый, — говорит она, положив свою незанятую «пупкой» ладонь на левую грудь.

— Безобразие! — закричал Миша Оно, обращаясь к тренеру Шульману. — Это нечестные правила! Слово «боцелуй» гораздо длиннее и сложнее, чем слово «уа»! В такой ситуации почти невозможно получить очко!

— Конечно, — улыбнулся Шульман. — Тем оно и ценнее, дружище!

— Блин! — сказал Миша. — Хорошо. Вбрасывайте «бурдюк». Тренер Шульман взял откуда-то «бурдюк» и встал на возвышении.

— Итак! — крикнул он. — И… А… О… У…Ы!!! Кукирочки, кукирочки, кукирочки, буздик! Бры-бры-бры… БОЦЕЛУЙ!!!

И проорав это, он немедленным точным броском кинул «бурдюк» в центр бассейна, чтобы игра продолжалась.

Снова Миша ринулся на «бурдюк», как в атаку, вложив все свое остервенение в «пупку», с помощью которой он собирался достичь цель и получить очко; и, наверное, мало что могло сравниться со счастьем чувствовать свободный, принадлежащий только тебе одному «бурдюк», ведомый тобой по воде мимо разъяренных прекрасных девушек, и полностью сознавать свою задачу и миссию. для выполнения которой необходимо лишь упорство, умение и удача. «Это просто замечательно!» — подумал Миша, завладев «бурдюком» — «Может быть, это лучшее», — предположил он, продвигаясь к «дырочке» и наблюдая, как остальные члены его команды теснят женщин, не давая им приблизиться к Мише и его «пупке». И вот — снова он у «дырочки», и никого нет; никто не защищает ее и не стоит здесь, выставив грудь; и Миша размахивается, как приготовившийся к броску дискобол, и страшным, точным ударом попадает прямо в цель, тут же поворачиваясь кругом, чтобы найти кого угодно женского пола, и переворачивая свою «пупку» ремнем вперед, на манер аркана, или кнута. Мальчики бегают по бассейну от девочек, закрыв задницы, все смешалось в каком-то непонятном беспорядке, лишь брызги летят повсюду; и вдруг прямо рядом с собой Миша неожиданно видит тощую попку гермафродита в желтых плавках, и тут же ударив по ней ремнем, Миша победительно кричит:

— Боцелуй!!!

Где-то зажигается лиловая лампочка, и тренер Сергей Шульман, встав на возвышении, торжественно объявляет:

— Уа! Уа! Уа! Мальчики выиграли одно очко! Один — ноль!

— Это нечестно! — кричит Антонина. — Это все этот гермафродит! Гнусная тварь, он, наверное, почувствовал себя мужчиной и стал подыгрывать! Он специально подставил зад! Я тебе покажу, гнида!

Тут же Антонина, отбросив «пупку», бросилась на покрасневшего от страха гермафродита Коваленко и, схватив его за шею, пригнула голову прямо в воду, одновременно надавливая на кадык. Тот пытался сопротивляться, но сильный удар ногой в пах заставил гермафродита согнуться пополам в болезненных судорогах и подчиниться твердой жестокой руке разозленной Антонины. Голова в воде вздрагивала, пуская пузыри, противное тощее тело агонизировало, пытаясь ускользнуть от неожиданной расправы, но очень скоро все было кончено. Антонина встала, обворожительно улыбнувшись, и сказала, встряхивая руки:

— Извините меня… Я, кажется, убила его… Но ничего страшного. Я была так рассержена… Я думаю, мы сыграем в следующий раз. Извините…

— Она убила его… — ошарашенно проговорила блондинка, почему-то прикрывая грудь левой рукой.

Тренер Сергей Шульман побледнел и сказал, давясь:

— Я думаю… Никто ничего не видел… Ведь это она… Игра закончена… Простите, я ушел…

Тут же он отвернулся и начал громко блевать прямо на кафель, и плечи его сотрясались, как от рыданий, и он блевал настолько нарочито, что было очень противно на него смотреть.

— Фу, какая гадость! — воскликнула Антонина, выходя из бассейна. — Миша, пойдем отсюда купаться в сметане.

Миша Оно стоял в углу, смотря на бледный труп в желтых плавках, распростертый на кафельном дне, и ощущал какое-то душевное оцепенение, выражающееся в своеобразном несоответствии этого мгновения самому себе. Антонина подняла свой лифчик и надела его, отвернувшись от всех. Миша тоже вышел из бассейна и не знал, что делать дальше. К нему подошла Антонина и взяла его руку.

— Любовь моя, ты смущен, ты не знаешь, ты не помнишь, ты ужасаешься мной; но ведь это есть ничто; это простое убийство, ничего страшного; хочешь, я повешусь от любви к тебе и собственной дурной совести? Распни меня, милый, я заслуживаю худшего из возможного, но я решила это сделать, это был чистый порыв, естественное устремление моей сути; разве ты можешь обвинить меня; брось в меня камень, или копье!

— Я не знаю, — сказал Оно. — Наверное, неприятно видеть любимую женщину в жуткой роли, но истинная любовь заставляет принять все что угодно; и, в конце концов, ты являешься таким же существом, поэтому все было совершено по-честному, на равных; ведь только убийство старшим младшего может действительно быть подлинно плохим, да и это все равно; и если бог есть главный убийца, то кто простит ему его грех? И помню твои объятья, и мне трудно представить их физическую смертоносность, хотя я был готов исчезнуть и умереть в безжалостно-ласковых руках; но сейчас я вижу твои другие проявления, и я счастлив от того, что ты многообразна, как сложная личность или священная книга; и если мне неприятен вид твоих дел, то я не могу быть судьей или участвовать в этом. Мне все равно, мне нравится все.

— О, спасибо! — воскликнула Антонина, вставая вдруг на колени и целуя Мишу в живот. — Ты действительно есть, но мне нужно очиститься, пошли купаться в сметане, дорогой?!

— Пошли, — сказал Миша, и они тут же убежали по кафелю в другой зал, оставляя за собой разных людей, труп гермафродита и блюющего Шульмана, не любящего этот миг.

Вскоре они открыли дверь, переступили порог, входя в новое для себя пространства, и увидели большой круглый бассейн в центре зала, облицованного мрамором и еще каким-то фиолетовым камнем; и этот бассейн был действительно заполнен нарочито белой, пузырящейся сметаной, и в ней копошились голые тела, производя булькающие, сосущие звуки, похожие на болотное чавканье попавших в топь барахтающихся лошадей.

— Что это? — спросил Миша, изумляясь.

— Это — сметана, милый! — сказала Антонина, гордо улыбнувшись. — Здесь происходит наше расслабление и наше устремление к высшему. Сметана нежит, облегает тебя со всех сторон, как невесомый, почти пуховый пеньюар, и ты лежишь, обволакиваемый ею, словно бесконечным числом вееров прекрасных фей, или пери; и думаешь о чем угодно. Впрочем, ты можешь и плавать тут, совершенствуя свои мускулы, и думать, что ты преодолеваешь мировой сопромат, или что-нибудь еще, но это очень сложно и утомительно. Только сметана очищает, только в сметане ты приближаешься к утробе, к невинности, к незнанию, к смыслу! Вперед в сметану, милый!

— Мне это нравится, — сказал Миша Оно, разбежался и прыгнул в бассейн, шлепнувшись внутрь чего-то мягкого и тотчас принявшего всего его, как в грязевую ванну. Потом он перевернулся, вынырнул и встал на ноги, почуяв дно. Вокруг него все было белым м колыхалось, словно студень. Какие-то тела копошились невдалеке, и кто-то пытался плыть, с шумом загребая напряженными руками эту плотную съедобную среду; и тяжелые бульканья раздавались оттуда, и круги беспокойства расходились от плывущего, как нормальные волновые колебания на море или на широкой реке. Сметана была Мише по грудь, но, сделав в ней несколько шагов, он обнаружил постепенное ее меление, и скоро оказался в таком месте, где мог лечь на дно, как в ванне, и выставить свою голову наружу. К нему подошла очутившаяся тут Антонина.

— Милый мой! Вообще-то здесь принято заниматься любовью, это самое приятное…

— Я не хочу «копца»! — немедленно сказал Миша. — Я понял, что я все-таки совершенно не верю Яковлеву!

— Ну что ж. Ах, увы мне, увы! Но завтра я буду уже здорова — ведь мы придем сюда завтра, придем?

— Посмотрим, — ответил Миша, посмотрев направо.

— Там разные люди, они любят сметану, видишь их?

— Вижу, — прошептал Миша. Тут же к ним подошел длинный человек.

— Здравствуйте, — сказал он. — Меня зовут Федор Смит. Я хочу прочитать вам мое произведение — я написал его недавно. Это «Гимн Сметане».

— Читайте, — разрешил Миша Оно. Человек прокашлялся и прочел вот это:

«Помните ли вы сметану, обсметанившую нож, роящийся в сметане? Потерянный для жизни кусок металла, созданный, чтобы лежать в каплях сметаны на белой доске; остановленный во времени момент сметанности, пронзивший душу; сметана дарящая и сметана нисходящая; детская сметана пушистых колокольчиков; молекулы сметаны, застывшие на ноже, вправленные в него, как в золото, или в любовь? Если ходить по кофейным лугам, — знать шашлычный запах одеколона в кресле под дождем, закидывать удочку в вельветовую мягкую прорубь, где в ночи едет поезд к морю, то почему бы именно сметану не облагородить весенними лужами и солнечным дождем; нож рассекает поверхность сметаны, как кожу больного; капли сияют точками мухомора на поляне; сметана готовится стать матерью, она рождает сметану, она лучшая любовница ножа и всего; она творит и существует, как именно она. Она умерла, не выдержав борьбы, но навеки осталась, как образ, как тип, как имя. Конкретно обожествленные частицы сметаны, словно брильянты на кухне — вы совсем похожи на людей, можно именно перед вами упасть на колени, целуя ручку».

Человек закончил чтение и отошел на два шага назад. Миша Оно сказал:

— Спасибо. Вроде ничего, особенно «шашлычный запах одеколона». Вы, наверное, акциденциалист?

— Что вы! — крикнул человек. — Это запрещено. Я как все, я — тоталитарный эстетист.

— Непохоже, — заметил Миша.

— Да что вы! — замахал руками этот человек, назвавшийся Федором Смитом. — Это так! Оставайтесь здесь, в нашей сметане, и вы увидите. Это лучшее.

— Может быть, — сказал Миша. — Но я люблю все. Мне надоело. Пойдем вон!

— Пойдем, — согласилась лежащая рядом Антонина, и они тут же вылезли из сметаны, наполовину белые и мокрые.

— Ну и что ты предложишь мне теперь? — спросил Миша Оно. — Я хочу еще, я хочу дальше! Осталось не так много. Или — сколько угодно?!

— Вперед! — воскликнула Антонина. — Отбрось это все! Мы сейчас пойдем на большой Высший Банкет! Все будет прекрасно, милый, истина здесь!

— Я люблю это, — сказал Миша.

— Любовь приятна.

И они разошлись по раздевалкам, пожав друг другу руки, как здоровающиеся боксеры, чтобы встретиться снова через время и продолжить свои занятия и все остальное в поисках тайн, удовольствий и трагедий.

§

Коваленко умер. Рядом с городом сиял Центр, рождая в душах загадочное сомнение. Там шло распределение персоналий, и судьбы возникали, победив смерть и ничто.

— Возможно, там правительство, или же другие власти и силы; хочется бежать в этот Центр и понять его правду и реальность и его право руководить действительностью. Но я люблю этот город, его облик, его пейзаж, его океан. Что станет моим возвращением?

— Ты хочешь в Центр? — спросила Антонина, подпрыгнув два раза, — Что означает эта точка у тебя на руке? Это след от укола?

— Глюцилин, — ответил Миша, трагично улыбаясь, — Это было прекрасно, как сметана.

— Я знаю, как проникнуть в Центр, минуя стражу и гибель.

— Почему ты знаешь?

— Я не скажу тебе. Это мое знание. Сядь.

Они сели на лиловую скамейку рядом с человеком; напоминающим Степана Чая, и ветер дул на них, как ребенок на горячий борщ.

— Я слушаю тебя, — сказал Миша Оно, сложив ладони.

— Ты слушаешь меня, — монотонно повторила Антонина.

А между тем, попасть в Центр очень просто, хотя одновременно и очень трудно — почти невозможно. Он идеально охраняется, но если твое желание будет искренним, свободным от принуждения и от тяжести всей остальной реальности — ты попадешь туда. Есть апокрифическое произведение, где описывается техника попадания в Центр; говорят, что оно было написано сразу же после «Трактата о мандустре», и официально его авторство считается неизвестным. Из многих вариантов этого сочинения можно составить некий один путь, подходящий лично для тебя; но непременно нужно помнить главную заповедь, которая существует в многочисленных редакциях и гласит примерно следующее: «Все приемы и способы, описанные здесь, могут не привести вас в центр, точно так же как и все другие приемы и способы, изобретенные лично вами, могут привести вас туда. Однако необходимо помнить о том, что вообще вся совокупность приемов и способов, которые только возможны, и их любые сочетания могут не привести вас в Центр, тогда как отсутствие любых приемов и способов и вообще всего может привести вас туда».

— Тогда зачем нужно это произведение? — спросил Миша.

— Оно нужно точно так же, как и все остальное. Разве то, что я тебе сейчас сказала, не есть способ проникнуть в Центр?

— Да, но он может не привести меня в Центр! — воскликнул Оно. — И наоборот, если я не буду его читать, я смогу попасть в Центр.

— Или не сможешь, — сказала Антонина.

— Или не смогу.

— Вот видишь, — радостно проговорила Антонина. — Теперь ты знаешь, как попасть в Центр.

— Но ты не сказала мне ни одного приема!

— Они тебе действительно нужны?

— Я хочу услышать! — громко сказал Миша, хлопнув в ладоши.

— Хорошо. Я попробую вспомнить.

1. Рано утром вы должны облить левую половину своего тела специально приготовленным настоем аниса, лимонных корок и крови воробья. Правую половину рекомендуется закрыть целлофаном, чтобы ни одна капля настоя не попала на нее.

2. Поливать нужно из специальной чаши («кустепка»), имеющей диаметр 63 «зраза» (ок. 7 см), сужающейся к горлышку и раскрашенной в бежевый цвет с красными крапинками.

3. В момент поливания необходимо глубоко дышать, а на выдохе произносить слог «Щип». Вот так: «щщииии-ииип, шшииии-иичп…

4. Целлофан приклеивается по точному геометрическому центру симметрии тела резиновым клеем; после окончания поливания левая сторона тела вытирается оранжевой тряпочкой с дыркой посередине («сиамка»), целлофан сдирается и отбрасывается в сторону. Правой рукой необходимо стукнуть себя по животу и громко, отчетливо сказать: «С добрым утром, девочка Костя!»

5. Волосы расчесываются на прямой пробор, правая половина отстригается легким, небрежным движением ножниц. Потом берется бритва, и сзади ею отрезаются еще четыре волоса. Они должны быть сожжены на пламени зеленой свечи.

6. На шею надевается ошейник из собачьей кожи. На нем должно быть начертано следующее:

Надпись должна быть ярко-голубого цвета и идти строго по центру.

7. Ни в коем случае не надевать трусы!!!

8. Левая коленка посыпается порошком марганцовки, потом поливается уксусом. После этого она завязывается красной лентой любой толщины.

9. Надеваются белые брюки-клеш (без трусов!!!), к концу каждой штанины пришивается очень красивая черная бахрома.

10. Надевается просторный блузон с двумя прорезями на месте сосков («карган»). Сзади должно быть что-то нарисовано (все равно что).

11. Шьется предварительно мешок розового цвета, завязывающийся на четыре веревочки. Длина — 720 «зраз» (ок. 50 см), ширина — 270 «зраз» (ок. 30 см). Пришивается отдельно коричневая плотная полоска ткани, чтобы носить мешок через плечо.

12. Изготовляется «пупук»: килограмм картофеля вымочить 1 ночь в уксусе, варить без соли до готовности, сделать пюре. Пюре смешать с таким же количеством обезжиренного творога и 1/2 стакана кукурузного масла. Добавить соль, толченый фундук, марганцовку, цианистый калий. Еще раз размешать до полной однородности. Сделать небольшие кубики из полученной смеси, уложить в духовку. Запекать до готовности. Готовый «пупук» сбрызнуть яблочным уксусом.

13. «Пупук, укладывается в мешок, сверху кладется 11 сырых говяжьих антрекотов.

14. Укомплектованный мешок надевается через плечо поверх «каргана». В правую руку берется окрашенное в коричневый цвет сырое куриное яйцо, левая рука засовывается в карман штанов. Индивид готов к выходу.

15. Индивид идет по улицам, гнусаво говоря нараспев: «А-би-би… а-би-би… а-би-би… а-би-би…»

16. Подойдя к Центру, индивид обнаруживает стражников с автоматами Калашникова. Коричневое куриное яйцо немедленно бросается в рожу самого неприятного из них.

17. Удивленные стражники не стреляют; тот, у которого рожа в яйце, молча подходит к индивиду. Индивид дает стражнику сырой антрекот, предлагая съесть его. «Ах ты, гнида!..» — восклицает разозленный стражник, и в ту же самую секунду ему в рот вбрасывается кубик пупука Вбрасывание должно производиться левой рукой, немедленно вынутой из кармана. Стражник тут же умирает; туловище его начинает мгновенно слабеть, словно потеряв каркас, а потом падает на асфальт.

18. Другие стражники подходят, и с ними производится такая же процедура. Для того чтобы они не стреляли, необходимо повторять: «Хей, мама, бры-бры-бры,» чтобы они дико смеялись и не могли нажать на спусковой крючок. Как правило, 11 — это максимальное количество стражников, желающих подойти. Очень быстро они расступаются перед индивидом, как укрощенные ледоколом льдины, и освобождают путь в Центр, что и требовалось.

— Замечательно! — сказал Миша. — Я тоже так хочу.

— Хорошо. Только помни основное правило.

— Я все знаю, — сказал Миша Оно.

— Тогда пойдем на Высший Банкет!

И через какой-то отрезок времени они открыли огромную синюю дверь и переступили порог; и веселый ефрейтор, стоявший тут, открыто улыбался, глядя на них, и сжимал красный арбалет. Оно держал руку Антонины и видел ее красную звездочку на левом виске. Потом, наконец, они вошли в ослепительно светлую залу, где стоял длинный стол, ходили официантки, пахнущие духами, и все мужчины были в пиджаках, отличающихся только расцветкой. Опять были гости, и этот вечный мятежный мир, имевший различные цели и причины, обернулся сфокусированной вокруг стола чинной компанией, пьющей алкогольные напитки и беседующей об упоении этим временем, которое произошло здесь сейчас и предоставило все, что можно взять и использовать. Женщины были одеты по-разному, и их драгоценности разноцветно сверкали под люстрой, словно своеобразные опознавательные огни; и они держали в руках рюмки с алкогольным напитком, выставив вперед мизинец, и чокались с мужчинами, застенчиво улыбаясь при звуке звона.

— Хей! Вот и дочь моя, сотворенная мной! — сказала шикарная женщина в пестром костюме, сидящая рядом с большой прямоугольной бутылкой. — Она, как всегда, прекрасна, словно фея. Иди сюда и возьми рюмку.

— Это — мой знакомый, — сказала Антонина, подводя Мишу к женщине.

— Чудно! Кто вы? — спросила женщина, хитро улыбнувшись.

— Меня зовут Миша Оно. Я — вообще.

— Меня зовут Ольга Викторовна. Я — мать.

— Очень приятно, — радостно проговорил Миша и сел за стол вместе с Антониной. — Где же твой отец? — спросил он у нее, наливая себе алкогольный напиток.

— Его здесь нет… Он занят политической жизнью. Я не знаю. Я не помню.

— Отлично, — сказал Миша, съедая какой-то рыжий кусок еды с блюда. — Мне нравится.

Они чокнулись, посмотрев друг другу в глаза, и тут же выпили. Вокруг происходило застолье, производящее гул разговоров, звяканье ножей с тарелками и шум жевания разной еды; лысые люди ехидно смеялись, грызя куриную кость со звуком питающегося пса, а другие сидящие здесь мрачно думали о вещах, принадлежащих будущему, или прошлому, и не участвовали в мгновении пира; женщины желали бесед и веселых глаз рядом; их бокалы ждали минуты своего наполнения, как и они сами, ожидающие ощущений и чувств, и атмосфера суматохи и удовольствий была над всем этим столом и людьми, как дым, витающий от только что выкуренных сигарет или сигар. Под столом весь этот праздник превращался в сплошные ноги, и некоторые из ног нервно дрожали, стуча ступней по полу, а другие стояли на полу твердо и незыблемо, как ножки у стола; и эти ноги были словно лица, отражающие внутренний мир в данный момент; и они были искренними, в отличие от верхних частей тела, участвующих в трапезе; и именно здесь начиналась приятная интимность, к которой стремятся все празднующие, желающие завершить предписанный им круг разнообразных наслаждений, чтобы потом заняться чем-нибудь еще. Вот так все продолжало происходить, несмотря ни на что. Маленький человек встал, поднял бокал и торжественно произнес:

— Дорогие лучшие дружищи! Меня зовут Иван Петрович. Я хочу сказать тост и прошу вашего внимания.

Но все продолжалось в том же духе, и никто не внял этому голосу.

— Дружищи! — воскликнул он, ударив ножом о край рюмки. — Помолчите, пожалуйста, совсем чуть-чуть, мне нужно сказать тост, я хочу, я желаю.

Но никто не молчал и не смотрел в его сторону. Удовольствия алкоголем, едой и кучей людей переполняли Мишу Оно в то время, как он накладывал салат, и он восторженно думал о том, что все это хорошо и замечательно, и можно съесть еще мясо, ощутив во рту его свежий кровавый сок.

— Дружищи!.. — запищал Иван Петрович, двумя своими пальцами стукнув по столу. — Прошу вас! Мне так нужно сказать этот тост… Я выпью полную рюмку…

— Тихо! — зычно крикнула пьяная Ольга Викторовна, наливая себе желтой жидкости в стакан.

Это сразу же подействовало, и постепенно все сидящие замолкли и с подчеркнутым вниманием обратили взоры на Ивана Петровича, стоящего у своего места с поднятой рюмкой и решительным красным лицом. Он увидел всеобщее ожидание, улыбнулся и сказал:

— Дружищи! Я хочу провозгласить этот тост за лучшее, что есть и может быть в наличии. Я хочу выпить за самое прекрасное, за самое замечательное, за самое чудесное и таинственное. Я пью за реальность! За реальность, которая есть! За реальность, которая есть все! — Он сделал долгую паузу, помычал и продолжил: — Ведь что есть наш мир, построенный таким образом? Он может быть любым на выбор, в нем могут быть любые миссии и задачи; любые моменты озаряют бытие, сливаясь с ним и теряясь в нем; можно понимать его дискретно, прерывисто; можно ловить кайф от осознания его конечности; можно поменять этот мир на следующий или предыдущий; но ведь все это будет реальностью, дружищи, которой мы просто бываем недостойны, настолько она таинственна и хороша! Ибо, если я — лысый человек, я люблю свою лысину и то, что я не нравлюсь женщинам. Ибо мне нравятся мои комплексы и чувство бессилия. Ибо, кто хочет сузить реальность, создав одинаковую для всех жизнь? Я — заместитель милицейского почтмейстера, но ведь это замечательно! И я ни на что не променяю свою безрадостную жизнь! Ура, дружищи, давайте выпьем за реальность, которая лучше самой прекрасной женщины и приятнее самых приятных удовольствий!

Сказав все это, Иван Петрович залпом выпил свою рюмку и рухнул на стул.

— Спасибо, — крикнула сквозь начавшийся шум Ольга Викторовна. — Это интересная мысль, но я люблю и нереальность тоже. Вот за это и пью!

Она выпила залпом свою желтую жидкость и съела помидор.

— Вот это-то мне и не нравится, — тихо сказал Миша Оно, выпивая свой напиток. После этого он встал из-за стола и начал выходить вон.

— Куда ты? — удивленно спросила Антонина.

— Сейчас, — прошептал Миша и ушел.

Он достиг двери, открыл ее и вышел на улицу, на которой все было, как всегда. Улыбающийся ефрейтор поклонился ему и сказал:

— Вы уходите?

— Я не знаю. Все ясно. Мне все надоело! Я хочу чего-то еще.

§

Что-то произошло. Иллюзии, попытки создать историю и желание сотворения страсти пробовали сделать что-то, но ничего быть не могло.

Миша Оно шел по бескрайней улице, и на душе его было печально и светло. Вокруг стояли великие дома со светом и огнем, и бывшие Владимиры и Лао сидели везде, обращенные в Месропов и в Миш и в другое произвольное имя; восторженные фонари удачно заменяли солнце, разные предметы путались друг с другом, как волосы в бородке вождей, и другие улицы зияли, как все что угодно в этой реальности, затаившей все.

— Хей, мама, бры-бры-бры! — воскликнул Миша Оно, обращаясь к первому попавшемуся нищему на бульваре.

О — эта единая жизнь цвела повсюду, как возможности и достижения, переходящие сами в себя; и индивид должен был быть здесь, изумляясь присутствию всего существующего, и печалиться своему собственному постепенному исчезновению из мига, который можно истинно ощущать, и некое существо, очутившееся тут, село в кресло и положило ногу на ногу, и вдали ждал еще неоткрытый Китай, а это был нечестный путь. Неужели при возвращении нужно встретиться с женщиной или с дочерью? Или не быть?

— Кто… — печально размышлял Миша Оно, шагающий по асфальту с гордостью завоевателя новых миров. — Почему я должен выбрать что-то, а не все, ограничить себя стеной вместо, пространства; вообще — выбирать, а не вбирать, получить конкретность вместо всеобщности? Все существует; мне нужны новые задачи, создающие новые иллюзии; кто-то считает, что истина есть другое, а не новая ступень иллюзии; зачем мне эта дифференциация, разгадка, бред? Я могу это сделать, но мне надоело быть таким. Мне нужно все, я есть вообще, мне мало гениального пива в лунную ночь, которое струится в шашлычном камине снежного цилиндра любви. Я хочу целовать девушку в губы, чувствуя абсолютную реальность, присутствующую и здесь и везде; я хочу видеть небо в чашечке цветка, находясь на истинном небе, которое включает и этот цветок, я мечтаю о тайнах, желая их создать, а не разгадать; я хочу любви, которая не может быть воплощена в теле, душе или вселенной, я хочу абсолютно умереть с тем, чтобы не возрождаться; я хочу абсолютно умереть с тем, чтобы воскреснуть в любом рае, я хочу абсолютно умереть с тем, чтобы воскреснуть в любом теле или облике; я хочу абсолютно умереть с тем, чтобы воскреснуть опять и, опять; я не, хочу умирать вообще, я хочу умереть; смерть есть высшая степень жизни, ее нет; я хочу умереть, чтобы быть богом, чтобы никем не быть; и чтобы это было одновременно. Я ничего не хочу. Ничего не было, все было, и посередине. И посреди — смысл, тайна, переход, ступень, любовь, миг, мгновение, я, мой палец. И Кибальчиш, и Чай, и Коваленко, и «глюцилин». И что означает весь этот бред. И мой бывший «копец». И мой будущий отец. А я иду гулять, а улица не имеет края, как степь, а моя миссия высока, а я не знаю, не помню, нельзя, нет. Мое прибежище есть Мудда, она живет во мне всегда; я верю в истинное чудо: не возрождаться никогда. Наверное, и Бог в это верит, но так возлюбил мир, что стал женщиной. И он сотворил девочку с некоей фамилией, и она, написав свои слова, пошла в туалет. Однажды был Александр Иванович, и этот мир расцветал, как яблоня, или просто цветок; и я так люблю реальность и каждый ее феномен, что готов зарезаться от восхищения Степаном Яковлевым, или Нечипайло. Я не знаю, насколько я шокирую и удивлю вас, если скажу вам, что этой мельчайшей частицей был я. Конечно, у меня есть задача, цель, миссия и прочее; но я ее люблю, как собственный карман, или очертания пейзажа из окна Коваленко. Я так хочу чего-то конкретного, что больше всего на свете хочу всего вообще; и я сам — вообще, и дом — вообще. Мое чудо еще ждет своего создания, но я счастлив быть и не быть, испытывая прелесть этой дихотомии. Когда меня жгли на огне, распяв на решетке, разве я не был счастлив, испытывая наслаждение, равное женскому оргазму? Разве Лебедев не стоял тогда надо мной? Разве это имеет хоть какой-нибудь смысл? Разве это не бред, дружищи? Разве, разве? Надо идти направо, мне все равно, словно мне, и мандустра есть причина творения.

— Кончай свои речи, гнида! — сказал толстый человек, вышедший из переулка. — Я знаю, кто ты такой и что тебе надо. Ты есть никто, а это запрещено, поэтому ты пойдешь со мной и займешься деятельностью.

— Что я должен? — радостно спросил Миша Оно, как только что крещенный язычник.

— Работать, гнида! Никто должен работать. Ты будешь раздвигать «пупочку», дружище, и это как раз для тебя, Михаил Васильевич!

— А как же истина? — спросил Миша, трепеща. — Как же тайна, честь и восторг?

Толстый человек плюнул направо, топнув ногой, взял Мишу под руку, посмотрев вдаль и мрачным низким голосом медленно проговорил:

— Все уже придумано, мой брат. Истина здесь!

§

Ничего не было… Попытки и поползновения создать что-то другое пробовали достичь некоей новизны в сочетаниях любых маленьких частиц меж собой, но и так уже все было, а остального не дано. Толстый человек растворил дверь в зеленый барак и втолкнул туда Мишу Оно, как в камеру.

Дверь отделяла внешнее от внутреннего, разграничивая барак и остальной мир. как межа. Оно оказался внутри, не почувствовав изменений.

Толстый человек вталкивал Мишу своей большой рукой, и восхитительная злость исходила от него, как личный запах, или обаяние; и Миша чувствовал себя бесправным рабом, потерявшим все, кроме внутренней свободы, но и эта свобода была не нужна, поскольку раб должен быть истинным рабом, так же как карандаш должен рисовать и сабля — рубить, а всякая дисгармония в таких вещах неприятна и не дает радости и удовлетворения. И Миша Оно смиренно стоял, готовый пасть на колени и просить прощения, или же мыть ноги господину, благодарно принимая удары в свою рожу.

— Спасибо, — сказал Миша, поклонившись.

Перед ним была комната с железными кроватями, и на них сидело пятеро мрачных мужчин. Они встали, окружили Мишу и протянули ему руки, представляясь.

— Коля!

— Вася!

— Саша!

— Петя!

— Ваня!

— Миша! — ответил Миша, пожимая руки.

— Меня зовут Дима, — пробурчал толстый человек, подходя к железной кровати и садясь на табурет. — Здесь будешь спать, столовую тебе покажут. Новый член нашей бригады!

— А что я должен делать? — спросил Миша счастливым голосом.

— Работать, дружище, я же тебе сказал. Раздвигать «пупочки».

— А зачем их раздвигать? — спросил Миша, посмотрев направо.

Дима поднял глаза, изобразив презрительный взгляд, который обращают на идиота, с целью сказать ему, чтобы он не испражнялся на стол, и отчетливо произнес:

— Чтобы они были раздвинутыми! Понятно?

— Понятно.

— До свиданья, — сказал Дима, немедленно встал и вышел вон из барака.

Миша Оно сел на его место, сложив на животе руки; члены бригады разбрелись по кроватям, и Саша сказал Мише:

— Ложись, отдыхай, все равно контейнера пока что нет. Ты откуда?

— Я не помню. Но я был в свободной зоне, и еще играл в боцелуй…

— Это прекрасно! — восхитился Саша. — И у нас хорошо. Знаешь — вот когда раздвинешь «пупочку», погрузишь ее в штабель, сядешь на лежащий рядом швеллер, закуришь, задумаешься, отдохнешь… Такой кайф! Ничего не надо больше. Руки отдыхают, спина тоже… Прислонишься к стенке… Размышляешь о боге, или о женщине, или об одежде, или о себе. И сигарета тлеет, и хочется, чтобы она не кончалась. И так хорошо…

— А тут тебе кричат: «Пришел контейнер»! — насмешливо вмешался Коля.

— Ну и что, — лирическим тоном продолжил Саша. — Всякое бывает. Но ради этого мига я готов раздвигать в два раза больше «пупочек.

— Ловим тебя на слове! — одновременно крикнули Вася и Коля.

— А я и не скрывал этого! — ответил Саша, ударяя кулаком по подушке.

— Вот и чудно! — вдруг крикнул вошедший Дима. — Подъем, козлики! Пришел контейнер.

— Тьфу, мы только легли… — недовольно буркнул Коля.

— Ничего! Только легли — только и встанете, раз-два, и вперед…

— Это гениально, — сказал Миша Оно и вскочил с табурета, встав «смирно».

— Вот видите, — проговорил Дима, показывая на Мишу толстым указательным пальцем. — Какой у нас новый член!

— Ты что, работник, что ли, охрененный? — провокационным тоном спросил Вася. — Ночью мы тебя научим, как должны вести себя новые члены!..

— Если с него упадет хоть один волос, — твердо сказал Дима, — я вас всех отправлю на месяц на тыквы! Понятно?

— Тоже испугал….

— Ты хочешь уже сейчас на тыквы? Встань, когда с тобой разговаривает заведующий бригадой!

Вася встал, пробормотав что-то ругательное. Дима посмотрел на него строгим выразительным взором, потом отошел. Проходя мимо Миши, он тихо сказал:

— Ночью ко мне приходи. Ну их, это быдло!.. Говоря это, он легко ущипнул Мишу за задницу и хитро улыбнулся, подмигивая.

В конце концов вся бригада вышла из барака и подошла к какому-то красному низкому зданию, около которого стоила грузовая машина с контейнером.

— Вот он, контейнер-то! — воскликнул Саша, хлопнув в ладоши.

Контейнер был коричневым и ржавым, и фонарь, висящий рядом, тускло высвечивал его потрескавшуюся, облупленную поверхность.

— Я открою! — крикнул Саша, забираясь на машину и раскручивая серую проволоку, закрывающую дверь контейнера. Эта дверь раскрылась, издав скрип, а внутри было что-то темное и большое.

— Ну вот, — удовлетворенно сказал Дима. — Ваши «пупочки» ждут вас. Вперед, друзья!

— Постойте, — взволнованно проговорил Оно, — Я никогда еще не раздвигал «пупочку», и я не представляю, что это такое…

— Это просто… — ответил ему Саша сверху. — Давай, иди сюда. Ты будешь со мной в паре, я все тебе покажу.

Миша залез на машину и встал рядом с контейнером.

— Бери! — вскричал Саша, хватаясь за что-то большое и непонятное и пытаясь тянуть его на себя. — Сюда ее, бросаем, уходи…

Миша отпрыгнул, и эта штука упала из контейнера на асфальт, звякнув.

— Ты, блянятина, поломаешь всю «пупочку»! — заорал Дима, отскакивая в сторону.

— Ничего, «пупочка» грубость любит.

Остальные рабочие уныло стояли невдалеке, светя сигаретными огнями; сквозь сумерки были видны мрачные облака, которые словно заключали в себе символ отчуждения и грусти, и луна, как великое чудо, обнаруживалась на этом небосводе, становясь желанной, как женщина, или жизнь.

— Не швыряй ее! — крикнул Дима.

— Фигня. Миша, бери…

— Не швыряй ее!!!

— Миша! — задорно воскликнул Саша, беря еще одну темную штуку из контейнера и начиная ее выволакивать на лунный свет. Миша Оно взялся за железный край этой вещи, напрягая свои мускулы на руках, и она загрохотала, словно сопротивляясь тому, что с ней делали два уверенных существа; потом Миша рванул на себя свою часть груза, желая расправиться с этой задачей быстрее, и еле успел отскочить, поскольку темная штука, моментально потеряв равновесие, рухнула на асфальт, распростершись там и едва не попав на ногу разъяренному Диме, который зачем-то собирался лезть на машину.

— Ты, гнида, кончай это!.. — закричал Дима, слезая обратно. — Эй, вы там, подходите, берите же «пупочки»… Хватит курить!

— Что ты орешь? — спросил Вася, и они выбросили свои окурки и подошли к машине.

— Надо делать! — жестко сказал Дима и посмотрел направо.

— Надо не орать! — сказал Вася и подпрыгнул два раза. И четыре рабочих существа, в надвигающейся вечерней тьме, встали около машины с коричневым контейнером, Сашей и Мишей, образовав цепочку для разгрузки темных штук. именуемых «пупочки», чтобы их не ронять на асфальт и чтобы они не звенели; и работа слаженно началась, как будто заведенному ранее механизму дали возможность деятельности, нажав на кнопку или на рычаг, освобождающий тормоза и пружины; и мышцы рук были напряжены, так же как и шеи или спины; и «пупочка» легко перемещалась по своему пути в лунном свете, и была похожа на непомерно разросшуюся эстафетную палочку, которую передает запыхавшийся мальчик-бегун своему полному устремлений соседу. Становилось все темнее и темнее, и было почти ничего не видно, лишь слышался какой-то лязг и напряженное дыхание работающих; Миша начинал превращаться в своеобразное приспособление для определенных движений руками и другими частями тела, в результате которых «пупочки» выгружались из контейнера; и он уже видел свою истинную миссию в этой разгрузке и почти забыл все предыдущее и прошлое, и даже закрыл глаза, словно видел прекрасный сон; к нему каждый раз приближался его край «пупочки», и он брал его, и пододвигал вперед, и осторожно передавал нетерпеливой Васиной (или Колиной) руке; и снова-назад — за следующей «пупочкой» такого же веса и размера, и опять такое же гениальное движение рукой, и ничего не меняется, все то же самое, «пупочки», «пупочки», «пупочки». И ничего нет.

— Мир есть моя «пупочка»! — гордо сказал Миша, берясь за очередной край.

Они не кончались, не надо было, чтобы, они кончались. Они были смыслом, они были машиной с коньяком, с тобой, с прелестью всех секунд. Стало совсем темно, и только лунный свет освещал блистательный пейзаж, а выгруженные «пупочки» были аккуратно сложены рядом со зданием, словно коробки с мебелью и магнитофоном. Но контейнер, будто рог изобилия, никак не становился пустым, как выеденная раковина или скорлупа, и продолжал таить в себе все новые единицы своего наполнения, являющиеся опять же «пупочками»; и Миша с Сашей уже выволакивали их из гулкой темной глубины полуразгруженного ржавого ящика для перевозок, стоящего на машине рядом с каким-то красным низким зданием, катили их по железному неровному полу, отдавая, как всегда, в другие ждущие руки; и грохот сотрясал этот пол и стены и потолок, и лунного света не было внутри. И в конце концов Саша протянул руку, дотронувшись до темного объекта в углу, и гордо сказал:

— Это последняя! Уа!

Они тут же схватили ее и под грохот передали Пете с Васей (или с Колей).

Потом, выйдя из недр контейнера, они спрыгнули на асфальт, и Миша хлопнул в ладоши.

— Гениально! — воскликнул он. — Мне это очень понравилось. Лучшее занятие! Это как бутылка, тринк, кольцо номер семь; денежный шорох, соленый шок, холостая слизь на кончике любви; девичий вкус политического спора в дреме снежных недель у камина грез; кофейная мудрость лиловых секунд абсолютной мглы, царящей здесь; и прочие прелести. Все так хорошо!

— Ты думаешь, это все? — спросил Петя. — Нужно же их еще раздвигать!

— Раздвигать? — спросил Миша Оно.

— Ну конечно!

— А зачем?

— Чтобы они были раздвинутыми, болван! — ответил Дима, изобразив презрительный взгляд, который обращают на идиота с целью сказать ему, чтобы он не испражнялся на стол.

— Хорошо, — сказал Миша. — Я согласен с вами и вашими великими словами. Да здравствуют «пупочки» и реальность! Но скажите мне; как же их раздвигать? Как делают это?

— Садись. — сказал Дима, показывая на какой-то швеллер.

— Сейчас я объясню тебе. «Пупочка» — это замечательная вещь! А ну, принесите мне одну штуку.

Тут же Саша и Коля немедленно притащили темную «пупочку». Неожиданно откуда-то вышел маленький человек, закрыл дверь контейнера и сказал:

— Я поехал. Прощайте, я выгрузился, все.

— До свидания, Иван Петрович. — сказал Дима, наблюдая, как человек сел в кабину, закрыл дверь и умчался прочь. — Итак, смотри, Миша! «Пупочка» состоит из двух половинок, скрепленных пружиной специальной конструкции. Пружина очень тугая, поэтому эти две половинки, называемые также «створками», очень плотно прилегают одна к другой. Одна из створок чуть-чуть больше другой, она называется «зоной». Другая, поменьше. — «гона». И на «зоне» и на «гоне» есть специальные ручки. Кроме этого, внутри есть особый механизм, который при растяжении пружины на нужное расстояние фиксирует «пупочку» в таком положении. Итак, операция очень проста. Два индивида берутся за ручки — один за «зону», другой за «гону». Со страшной силой нужно тянуть на себя, привлекая к этому весь вес своего тела. Наконец, раздается характерный щелчок, и начинает пищать синий динамик — «пи-пи-пи-пи-пи…» Это значит, что «пупочка» раздвинута. Ее берут за те же ручки и укладывают в штабель в красном низком здании. Я сказал. Вопросы?

— А за что лучше тянуть-за «зону» или за «гону»? — спросил Миша.

— Ну что я могу сказать, дружище… — улыбнулся Дима. — Это большая проблема. Конечно, тянуть за «гону» легче, поскольку она имеет меньшую массу. Но приятней ли? Многие считают, что нужно тянуть только за «зону», чувствуя свою огромную силу, преодолеваемые трудности и превосходство перед партнером, который «хорошо устроился», выбрав «гону».

Бывают также твердые сторонники справедливости, эдакие убежденные апологеты закона и права, которые считают, что необходимо чередоваться, берясь то за «зону», то за «гону». Конечно, часто бывает так, что получается нечетное количество «пупочек», но в таком случае последний раз бросают жребий. Есть еще и сторонники чистого случая, которые перед раздвижением несколько раз бросают жребий и берутся за «зону» или за «гону» в соответствии с ним. Бывают еще и те, которые любят исключительно «гону», потому что кайфуют от легких тяжестей и собственной лени. Обычно они подбирают себе пару из любителей только «зоны», на манер активных и пассивных гомосексуалистов. У нас тоже есть такая пара — это Петя и Ваня.

— А что же вы посоветуете мне? — спросил Миша.

— Мы будем по справедливости! — вмешался Саша. — Я уже все подсчитал. На нашу долю приходится двадцать семь «пупочек», поэтому будем бросать жребий.

— Хорошо, — согласился Миша, и Саша вынул из кармана оранжевую дощечку.

— Вот, — сказал он, — Здесь нарисован тополь, пронзенный стрелой, а здесь — жареная курица. Эта сторона называется «зубячка», а эта — «бер». Итак, что ты говоришь — «зубячка» или «бер»?

— «Зубячка», — сказал Миша Оно.

Саша немедленно подкинул палочку и крикнул:

— «Бер»! Я выиграл. «Гона» — моя. Но поскольку ты раздвигаешь впервые, я уступаю ее тебе. Это мой подарок.

— Спасибо, — растроганно произнес Миша и посмотрел направо.

— Вперед! — скомандовал Дима, и все бросились к лежащим «пупочкам», словно к счастью или к лучшему из всего возможного или существующего.

Оказавшись перед объектом применения своих сил, Миша увидел улыбку Саши, стоящего напротив, и взялся за лиловую ручку на «пупочке», приготовившись к напряженной работе по раздвижению и укладыванию в штабель этих загадочных темных вещей, лежащих здесь, чтобы потом, увидев в них все закоулки мироздания и ничто, сесть на успокоительный швеллер, или на асфальт, и ощутить переполненное смыслом опустошение, состоящее из красивых картинок перед глазами, слов и запахов, а затем где-то вверху, если туда обратить взор, обнаружить некий рай цвета морской волны с золотом, и каких-то летучих существ, возникающих, как искры, устремленные ввысь; и в сигарете тогда будет заключено понятие вкуса как такового, и восторг станет таким же близким, как Китай. Это была «зона», или «гона» — неизвестно; может быть, на этот раз «створки» оказались одинаковыми и равными, как однояйцевые близнецы; но Саша тоже схватил свою ручку и крикнул: «давай!», упершись ногой в бордюр, и Миша Оно тогда рванул руками на себя свою часть, словно военный летчик, стремящийся резко ускользнуть вверх от вражеских пуль; и услышал легкий звон раздвигаемого ими механизма, преодолевающего собственный сопромат, заключенный в тугой пружине между створок и рабочих рук, и не желающего просто так сдаться и уступить.

Борьба между внутренней силой «пупочки» и двумя напряженными индивидами была замечательна, как подлинное испытание, настигшее личность в нужный момент, и несогласного быть преодоленным одним только небрежным усилием воли или физических возможностей; и луна сияла над тужащейся парой, как насмешливый античный бог-свидетель; и все остальные занимались тем же самым, пыхтя и тяжело дыша, а Дима стоял в стороне и был счастлив, наблюдая все это. Сквозь ночь совершалась работа и отдых; «пупочки» скрипели, как пружины старого дивана при любви; восторг изливался лунным светом на эту ночь и ее обитателей; тянуть и напрягаться стало единственным смыслом и занятием сейчас; лучшее лицо, существующее перед собственным, оказалось лицом солидарного в настоящем деянии напарника; тьма светилась изнутри, как глаза гениальной личности; и наконец, в момент подлинного слияния со сложившейся ситуацией и своим положением здесь, раздался вдруг характерный щелчок и какой-то освобождающий писк «пи-пи-пи-пи-пи…», и Саша, улыбнувшись, будто получил награду или выиграл поединок, сказал:

— Все отлично, Михаил Васильевич! «Пупочка» раздвинута! И Миша отпустил «зону», или «гону», и с гордостью отметил красоту получившегося предмета, лежащего рядом.

— Теперь я понимаю цель раздвижения! — . воскликнул он. — Только теперь! Слова бессмысленны; объяснения ни о чем не говорят, правила лгут, как изменившие женщины. Но это есть! Только раздвинутая «пупочка» прекрасна, как главная красота; только она представляет из себя все; только она есть прибежище всех чудес, только ее облик…

— Она и еще кое-что, — добродушно добавил Саша. — Давай возьмем эту прелесть и положим ее в штабель.

— Конечно! — воскликнул Оно, снова берясь за ручку створки. — Как я могу не положить ее в штабель; как я могу не взять ее, не любить ее, не чувствовать ее… Я наполнен ею, как луной, сияющей тут же.

— Так берем ее, бери ее, возьми ee!.. — крикнул Саша, берясь за ручку створки.

— Я взял ее, я принял ее, я вижу ее, — прошептал Миша.

Оно, сжимая ручку створки.

— Ура, — сказал Саша.

— Уа, — сказал Миша.

Они взяли раздвинутую «пупочку», прекрасную, словно лучший предмет из возможных, и подняли ее, оторвав от асфальта, чтобы нести в сторону штабеля, как ценнейший паланкин, хранящий внутри себя главную номинальную ценность нации. Этот путь был коротким и трудным; вход в здание никто не охранял, как будто это не имело смысла, и другие пары точно так же несли раздвинутые ими «пупочки», осторожно протискивая их в проем двери, чтобы ничего не повредить, и исчезали в конце концов внутри, чтобы потом появиться снаружи для новых точно таких же целей и деяний. И Миша с Сашей тоже вошли туда, попав в складскую тьму и пыль, и, увидев штабель, водрузили на него свою «пупочку», а потом вышли оттуда, слегка качаясь и смотря на небо, где все еще была луна, не желающая исчезать.

— Вот видишь, теперь мы свободны до того момента, как мы снова возьмемся за створки, — задумчиво сказал Саша.

— О, да! — воскликнул Миша. — Это — самый приятный путь; я вижу каждый предмет как впервые, и луна для меня теперь — главная суть; и каждый мой шаг наполнен настоящей Реальностью, как перед казнью или при бессмертии.

— Потому что сейчас это состояние кончится, — сказал Саша.

— Ну конечно, друг мой! Берись за «зону», или за «гону» и оплакивай этот миг!

— Сейчас, — прошептал Саша.

§

И путь был закончен. Они вновь взялись за дело, чтобы повторить раздвижение, сопровождаемое щелчком и пиканьем, и снова вернуться в низкое красное здание со штабелем, чтобы опять испытать радость обратной дороги, а потом взяться за створки. Так было несколько раз, и, казалось, что это никогда не кончится; и другие рабочие заученными движениями выполняли все, что нужно, иногда улыбаясь, а иногда произнося какой-нибудь звук; и Дима сел на швеллер, радуясь четко организованным действиям всех этих существ и нового члена его бригады, которого он нашел сегодня на дороге и взял с собой. Все длилось бесконечно; Миша Оно разграничил каждый период работы и заранее готовился вкусить прелесть отдыха на обратном пути из здания во время самого раздвижения или поднятия «пупочки» с асфальта. «Самое лучшее — самое трудное, — подумал Миша, берясь за створку в восьмой раз. — Именно в ужасный миг подлинно осознаешь радость последующей свободы и отдыха; поэтому пусть будет очень плохо и трудно, но вера в истинное счастье пусть всегда присутствует перед моим взором, как реально существующее бессмертие, или родной город, ставший самым лучшим из всех. Пускай я буду рабом ради свободы и червем ради бога; ведь если бы было наоборот, мне пришлось бы мечтать об ужасе, убогости и вечной тоске».

— А может быть, лучше этого не совершать, — сказал Миша внутри красного здания и посмотрел направо, где не было ничего.

— Надо! — крикнул Саша, повернувшись кругом.

— Это хорошо, я не спорю.

— Но тебе ближе твой смысл?

— Я не помню, — ответил Миша. — Мне близко все. И они снова взялись за створки, чтобы делать то, что было нужно. И так все и продолжалось, пока последняя «пупочка» не была раздвинута и уложена в штабель, и последний из работающих не сел на лежащий швеллер и не закурил. Это был Коля, он зажег спичку, прибавив к лунному свету кратковременную вспышку огня. Миша Оно затянулся, направив дым внутрь себя, а Саша размышлял о боге, или о женщине, или об одежде, или о себе. И никто ничего не говорил, пока сигареты не сгорели, превратившись в короткие окурки, обжигающие пальцы, и пока умиротворительное опустошение еще находилось в душах, как небесная благодарность за выполненную только что деятельность, состоящую из нескольких операций, каждая из которых имела собственную атмосферу и дух. Ночь не прекращалась, как работа, поскольку ее время еще не настало, и какие-то деревья стояли недалеко, простирая свои темные ветви в пустоту, существующую над асфальтом.

— Пошли, дружищи, — печально проговорил Дима и встал. — Сегодня это кончилось. Завтра будет заря, солнце, роса и новые «пупочки».

Они встали, отряхнувшись, и пошли вперед в сторону барака. Вася подошел к Мише Оно и стукнул его кулаком в бок.

— Сейчас мы тебе устроим, — прошептал он. Миша обернулся, и к нему подошел Дима.

— Сейчас пошли со мной, — сказал он. — Ну их, это быдло. Иди сюда, здесь будет хорошо.

Он взял Оно за руку и отвел его в сторону. Рядом с бараком было еще одно здание, и Дима открыл зеленую дверь в центре его фасада. Потом он зажег свет, и Миша увидел комнату с креслом, большой кроватью, холодильником и красными стульями около обеденного стола.

— Вот! — гордо сказал Дима. — Сюда! Садись, милый, я хочу выпить с тобой.

Миша сел на красный стул, Дима открыл холодильник и достал оттуда бутылку с желтой жидкостью и жареную курицу.

— Ешь, — сказал он, протягивая курицу, — И бери этот алкогольный напиток в бутылке, чтобы он согрел тебя.

Дима достал откуда-то два стакана и налил в них желтую жидкость. Миша Оно взял один стакан и быстро выпил его, не глядя на Диму. Дима сделал маленький глоток и иронически посмотрел в прямые честные глаза Оно.

— Скажи мне, милый, — хитро проговорил он, — как ты относишься к однополой любви? Миша постучал по столу и ответил:

— Не знаю. По-моему, это все равно. Какая разница?

— В таком случае, знаешь ли ты, что я — педераст?

— Ну и хорошо.

— Миша! Не все так просто. Мужчины, юноши — это самая большая прелесть, существующая под луной. Когда я смотрю на их статуи, на их торс, плечи, ягодицы — меня охватывает такое упоение, такой чувственный восторг, такой подъем всех сил и желаний, что я даже готов умереть в этот миг, или же остановить его! Давид — это мой идеал; он — само совершенство, он — чудо, я готов целовать его куда угодно, я готов делать с ним все, готов провести с ним ночь, молиться на него… Я млею при виде голого мужского тела; загорелое гладко выбритое лицо, бицепсы, плечи, литой живот, и дальше, дальше, дальше… О, разденься, милый Миша, и дай мне вкусить твою небесную плоть и душу, иначе я умру от любви, как несчастная поклонница самого популярного певца или актера!..

— Но я — другой, — ответил Миша, наливая себе желтой жидкости в стакан.

— Ну и что, ну и что, ну и что!.. Ты ведь тоже был когда-то женщиной, ты ведь помнишь очарование голого мужского органа перед собой; позволь же мне доставить тебе радость, иные воплощения и прошлые утехи!..

— Но ведь это было приятно тогда, — сказал Миша, выпивая напиток. — Зачем мне путать разные реальности. Женщинам — женское, мужчинам — мужское. Я не могу с тобой согласиться, хотя уважаю твою страсть и очень польщен.

— Да, но ведь это извращение! Если бы ты был женщиной сейчас, то все было бы нормально и неинтересно; но ты сейчас мужчина, а это уже — извращение, это запрещено, это прекрасно; это наказывается тюрьмой и является восстанием против природных законов; неужели ты устоишь, неужели ты сможешь устоять передо мной; смотри же, смотри, смотри…

Дима вскочил, снял свои штаны и трусы и продемонстрировал большой толстый половой член, висящий между ног.

— Ну и что… — задумчиво сказал Миша.

— Ведь это же тайна! — воскликнул Дима, подходя и обнимая Мишу.

— Я… — начал Миша, но тут же замолчал, поскольку крепкий поцелуй прервал его фразу, и ему пришлось подчиниться этой страсти, этой похоти и этой силе.

Дима губами тронул его губы, которые раскрылись, словно жаждущая блудного сына родная дверь; и нутро их лиц перемешалось, почти растворяясь в объединении; и гениальное физиологическое равенство, присущее их телам, в отличие от обычных любовников, шагающих по улицам, взявшись за ручки, придало этому действию подлинную детскую невинность и очаровательный запретный восторг! Дима целовал Мишу бешено, словно делал искусственное дыхание; его член медленно эректировал, как постепенно насыщающаяся пиявка, поставленная измученному больному; и наконец, когда рука его сжала талию любимого им существа, Миша вдруг резко отодвинулся, вытер губы и сказал, тяжело дыша:

— Нет, не могу. Не знаю, прости меня. Я не могу, это моя слабость. У меня нет аргументов.

Дима понимающе кивнул, надел трусы и штаны.

— Ничего, милый, — ласково проговорил он. — Ты станешь моим постепенно. Я добьюсь тебя! И даже хорошо, что этого сейчас не случилось. Спи спокойно, любовь!

Он взял свой стакан, сделал маленький глоток и вышел вон, закрыв за собой дверь. Миша Оно выключил свет, разделся и лег в постель.

Он лежал в темноте и думал о высшем. Высшее было прямо в нем, исчезая и рождаясь при каждом вдохе его тела; смыслы роились в глубине его сознания, приобретая имена и слова и создавая реальность, не нуждающуюся в смыслах; вечный покой царил внутри, словно ничто, и не надо было рассказывать о тайнах, которых нет, и не надо было уничтожать все явленное; можно было лишь быть и придумывать.

— Спасибо всему и мне, — тихо сказал Миша Оно, засыпая, словно нормальный организм, — Я готов умереть, или вернуться, или что-то еще. И да здравствует Хромов, который стал козлом.

Все продолжалось.

§

Миша Оно проснулся утром в своей комнате, на стенах которой сияло отраженное солнце. Он был рожден, как и прочие, с маленькой красной звездочкой на левом виске, ибо высшие силы заботились о сохранении его изначальной сущности в веках и давали ему шанс стать великим в каком-нибудь уровне бытия. Он лежал сейчас в кровати, проснувшись наполовину, и был готов к дальнейшим путешествиям по участкам этого великого мира, который возникал немедленно перед взором новорожденного индивида, стоило ему только раскрыть глаза. Внутри души Оно царила блаженная пустота, выражающаяся в абсолютной ее открытости любым воспоминаниям и поступкам; и никакие сны не отягощали внутреннюю реальность и ее свободу, и ничто не мешало встать на две ноги и захотеть курицу, или полета на Луну; и никто не стучал в дверь, требуя действия. Миша лежал, раскинув руки, и от его тела шел утренний запах ленивых пробуждений, похожий на запах теплой подушки с женской рукой на ней, или на запах постели в лучах только что вставшего солнца, освещающего весь пейзаж и поющих птиц.

Никакой тайной памяти не существовало сейчас, никаких задач и целей, кроме стремления проснуться и увидеть что-нибудь; но тут раскрылась дверь, и два человека вошли в комнату, встав у кровати, словно священники, или слуги, и один из них протянул руку, дотронувшись до Мишиного плеча, а второй топнул ногой по полу, будто решил начать танец.

— Вставай, дружище, вставай, дружище, вставай, дружище! Свершилось большое событие, мы все должны идти на Площадь, там уже все началось. Ты спишь!..

Миша Оно открыл глаза, увидев Диму и Колю. На голове Коли была маленькая лиловая шапочка, у Димы был сбрит один ус.

— Вставай! — громко приказал Дима, тряханув спинку кровати.

— Что случилось?.. — сонно спросил Оно, протирая глаза.

— Случилось важное событие для всей зоны, для всех нас. Вчера, пока мы раздвигали «пупочки», у себя в квартире, в четыре часа пополудни, лежа на правом боку в кровати, стоящей в центре зала, где был легкий мрак от занавесей и теней, умер Артем Коваленко.

— Что?!! — закричал Миша, вскакивая с кровати.

— Вот так. Он умер; он — Первый Консул нашего парламента, великий человек, наша гордость и любовь. Он ушел к потомкам, и мы должны теперь присоединиться к собранию на Площади и к ритуалу, происходящему там.

— Он имел свой мир! — воскликнул Миша.

— Он имел свой мир, — хором ответили ему Дима и Коля и вышли вон из комнаты.

Через некий промежуток времени они все шли вперед, образовав колонну из самих себя и не говоря ничего. Улица была бескрайней, как степь, и в конце концов переходила в Площадь; и люди шагали по ней, одетые в любые одежды и раскрашенные в разные цвета, и молчали, иногда только выкрикивая «Уа!» или хлопая себя по ляжкам; и женщины держали себя за юбки, словно шли через лужу, и постоянно мигали правым глазом, как будто у них был нервный тик. Подходя к основной толпе, люди останавливались, совершали поворот кругом на триста шестьдесят градусов и замирали на месте, не делая больше ничего; а на высокой трибуне желтого цвета стоял человек в красном костюме и что-то говорил. Иногда, после его слов, вся толпа вдруг кричала «Уа!», иногда он сам что-то кричал. Когда Миша Оно и другие подошли к этому месту, человек начал свою речь сначала и сказал:

— Меня зовут Афанасий Иаковлев.

— Уа!!! — закричали все.

— Я хочу сообщить вам, дружищи, что вчера, в четвертом часу пополудни, ушел к потомкам видный член нашей зоны, Первый Консул парламента Артем Коваленко.

— Боцелуй! — воскликнула толпа.

— Артем Коваленко, — сказал Иаковлев в микрофон, — был видным членом правительства и общества, любимцем масс и отдельных людей. Вся зона наполнена трепетом за него! Еще юношей он проявил себя в хороших делах: воевал, был борцом за права, великолепным оратором, речи которого чтились простым людом. Многие помнят молодого задиристого Коваленко, который предлагал счастье и новые программы его достижения и развития. Он постоянно добивался того, что поставил своей задачей и целью. Будучи в положении Великого Консула, он уверенно вел за собой всю жизнь и мир, настаивал на любви к окружающему. А. Коваленко знают даже грудные дети; он повысил благосостояние. Теперь он отошел к потомкам, но в наличном бытии навсегда останется память об этом ярчайшем индивиде!

— Уа!!! — закричали все.

— Я хочу передать слово жене и другу Артема Коваленко Ольге Викторовне.

— Дружищи! — проговорила она в микрофон, немедленно появившись на желтой трибуне. — Меня и всех нас постигла ужаснейшая утрата. Как прекрасно чувствовать это сейчас; какой гениальный кошмар выпал на мою долю, лишив меня любимого существа, с которым я была близка во всех отношениях. Артем Коваленко был велик; он еще мальчиком хотел быть государственным человеком и улучшить жизнь остальных. Его философия вошла в школьные учебники; великие предшественники будили его напряженную мысль, а он развивал их мечты. Он помнил свое школьное утро, скрип пола под учительницей, нестерпимую скуку уроков и перемен. Каждый день своей замечательной жизни он провел так, как нужно. Когда мы встретились, в машине был шофер, и мы вдвоем; коньяк и снег на стеклах; мы неслись вперед, неизвестно куда, и наши плечи были рядом. Я помню девичий вкус политического спора в дреме снежных недель у камина любви; кофейную мудрость лиловых секунд абсолютной мглы; блаженное единение в поцелуе, охватывающее нас наедине, когда мир отключается от реальности и бытие прекращается, выбросив личности на берег смысла и тайн; море секунд, мигов и мгновений; наркотики, путешествия и званые обеды; одежды, истины и книги; и любовь, что есть всегда. Мы имели свой мир, который существует любой на выбор, и снова готовы отдать свое время этим играм, и этим ужасам, и прелестям и всему другому. И я счастлива стоять у тела Коваленко, думая обо всем, и сознавать свой восторг от ощущения наступившего конца. И будет что-то еще. Я сказала, дружищи. Да здравствует мандустра!

— Боцелуй!!! — закричала толпа.

— Что означает весь этот бред?!! — вдруг воскликнул Миша Оно, обернувшись и посмотрев на окружающих его разукрашенных существ. — Что это значит? Что станет вашим возвращением? Каков ваш смысл? Я не помню, не помню, я начинаю вспоминать. Неужели это есть то? Артем Коваленко был существом, ускользнувшим от нас, как рыба, сорвавшаяся с крючка; Артем Коваленко ушел куда-то вбок; это была наша идея, а не Кибальчиша и не женщины; и ничего нельзя сделать; и это была старая мистерия, навязшая в зубах. Я вспоминаю!

— Что? — сказал Дима.

— Долой! — закричал Миша Оно, начиная продираться через непонимающую толпу, моргающую и произносящую какие-то слова.

— Долой все это! Долой мир «пупочек», я хочу стряхнуть его с себя; долой весь этот бред!

— Уа! — крикнул ему вдогонку Дима.

Миша бежал, отбиваясь от рук и грудей разноцветной толпы, единой в своей монолитности, словно войско, готовое начать штурм. Кто-то пытался остановить его; Миша бил кого-то по морде и пытался бежать дальше сквозь женщин, мужчин и детей; и все были одинаковыми в своих различиях, и все чего-то хотели и были счастливы.

— Долой!!! — кричал Миша, устремляясь вперед. — Я хочу все, я должен все, я имею свою цель! Я вспоминаю, я помню, я знаю!

Он споткнулся обо что-то лежащее на асфальте и упал, ушибив колено и чуть-чуть не ударившись мордой о какой-то бордюр. «Что это?» — подумал он, вставая и оборачиваясь. Перед ним лежал арбалет, потерянный ефрейтором, или просто ничей. И было множество стрел, готовых лететь в мишень. Это было случайно, или неслучайно, — неважно. Оно взял арбалет как подлинную вещь и прижал его к голове.

— Я все помню, — сказал он тихо. — Это моя задача; вот для чего я здесь.

Потом он замолчал и посмотрел на людей, стоящих задом к нему и слушающих Иаковлева, который говорил все то же самое.

— Все начинается, ничего не было, было все, — гордо произнес Миша, подняв арбалет. — Я — Лао!!!

§

Семену исполнилось три года. По улице, на которой стояли замечательные дома и росли кусты, шел Миша Оно, держа наперевес арбалет, и все его существо было охвачено решимостью и силой. Иногда он шел прямо, словно солдат на параде, отбивающий шаг в такт остальным идущим, а иногда он крался, как вор или наемный убийца, выполняющий свою мерзкую работу по уничтожению какого-нибудь благородного деятеля. Этот деятель был несуществен для Миши, поскольку он осознал свою грандиозную задачу и был наполнен глобальными планами по уничтожению всей реальности в целом, а не просто отдельных составляющих ее единиц.

— Надо уничтожить этот мир! — кричал Миша, сжимая арбалет.

— Мой мальчик, — сказал ему умный человек, шедший навстречу. — Каким образом вы собираетесь сделать это? Исторические мотивы какой-нибудь из культур не являются доказательством присутствия высшего. Поэтому вам нужно начать с конца, а еще лучше — с начала. Выдирание же каких-то черт не принесет никакого ущерба в реальность.

— Долой «пупочки»! — крикнул Миша.

— Суть «пупочек» не в том, что их необходимо раздвигать, — сказал умный человек, — а в том, что у них есть «зона» и «гона». Как же вы можете просто так пренебречь этим? Чего же вы хотите? Меня зовут Петров.

— Я хочу стряхнуть это все!!! — воскликнул Миша Оно, топая ногой по асфальту. — Я хочу, чтобы ничего не было.

— Кто вы? — спросил Петров.

— Я — вообще! Я — никто! Я — все! Этого не должно быть!

— Но ведь это — обычное творение, — презрительно заметил Петров, подпрыгивая два раза.

— Вот это-то и плохо! Я сам это знаю. Но вы должны вернуться к нам, а не уединяться в собственных «пупочках».

— Не все ли равно, — сказал Петров.

— Нет!!! Я сейчас убью тебя. Верь в то, что воскреснешь, верь в себя и во что-нибудь.

Миша вскинул арбалет, зарядив его.

— Я — неверующий, — спокойно ответил Петров и поднял руки вверх, раскрывая свое тело для стрелы. — 0’кей. Пусть кончится моя жизнь. Я умру достойно.

— Умри навеки! — крикнул Оно, выстреливая. Стрела воткнулась в Петрова, и он упал назад, чтобы умереть, обратив лицо в небо. Кровь, словно красное вино, медленно выступала из ранки, которую сделал Миша стрелой. Он подошел к Петрову и смотрел на его смерть. Это было истинным ощущением. Потом он повернулся кругом, вложил в свой арбалет новую стрелу и пошел дальше, желая убить всех.

— Я вас убью! — кричал Оно, смотря по сторонам. — Я убью всех. чтобы прекратился этот бред! Мир существует любой на выбор, и я понял свою цель! Как вы могли выбрать что-то, а не нас?! Вернитесь, козлы, и мы уничтожим вас. Я хочу всего! Прохожих не было на этой улице, поскольку наверняка все жители участвовали в собрании на Площади, и Миша тщетно искал какой-нибудь объект для убийства. Он был согласен сейчас убить даже крысу, потому что любил ее и очень хотел выполнения своей миссии.

И тогда, откуда-то спереди послышались звоны, и крики, и удары в барабан. Миша остановился и замер посреди дороги. К нему приближалась большая компания людей, и скоро стало заметно, что они все одеты в лиловые платья и имеют по одному усу на левой стороне лица. Один из них нес большой зеленый барабан и стучал в него, другие звенели какими-то специальными штучками. Все они пели:

Артем Коваленко стал Женей Фесенко Женей Фесенко стал Артем Коваленко Артем Фесенко стал Женей Коваленко Женей Коваленко стал Артем Фесенко Женя Коваленко стал Артемом Коваленко Артемом Коваленко стал Женя Коваленко Женя Фесенко стал Артемом Фесенко Артемом Фесенко стал Женя Фесенко Артем Коваленко стал Женей Фесенко…

И все повторялось сначала. Эти люди пели, звенели, стучали и не обращали ни на что внимания.

— Эй! — крикнул Миша, сжав арбалет. Все остановились и прекратили пение.

— Вы — муддисты? — спросил Миша.

— Мы просто так. Кто ты такой?

— Я — Лао! — крикнул Миша. — Я убью вас. Я знаю, что мне нужно.

— Бога зовут Миша, — сказал один человек с морщинистым лицом.

— Бог — женщина, и ее фамилия Кибальчиш, — сказал другой.

— Мне плевать! Я убью вас! Нужно уничтожить этот мир.

— У тебя ничего не выйдет, — сказал человек с барабаном.

— Посмотрим! — заорал Миша Оно, нажимая на спусковой крючок.

Стрела попала барабанщику в глаз и, наверное, пронзила мозг, так как его тело, словно потеряв каркас, немедленно упало на асфальт, загрохотав барабаном. Миша немедленно вложил новую стрелу и тут же выстрелил, как будто бог любви. Новая жертва рухнула на асфальт с проткнутым сердцем, и Миша опять зарядил стрелу. Так он стрелял и стрелял, убивая всех подряд, и никто не сопротивлялся и не кричал, и ничего не делал, и скоро все эти люди превратились в груду трупов с торчащими стрелами, и только какой-то молодой индивид хрипел и не хотел умирать и пытался вырвать стрелу из плеча, а все остальные уже стали кем-нибудь еще, или никем, и их красные звездочки на левых висках были забрызганы кровью, как и лица.

— Эй, вы! — сказал молодой человек. — Кончите меня, мне больно. Меня зовут Александр Иванович.

Миша Оно подошел к нему и взял свежую стрелу в руку, словно кинжал или копье.

— Исчезни навеки! — крикнул он, вонзая стрелу в висок с красной звездочкой и наблюдая немедленную смерть.

Потом он осмотрел картину своих действий, сжал арбалет и воскликнул:

— Я всех убью!

— Стой!!! — раздалось сзади.

Миша обернулся и увидел трех ефрейторов, бегущих к нему с арбалетами наперевес. Миша не хотел сидеть в скучной камере и молиться о легком приговоре, поэтому он тут же побежал вперед, стараясь отстать от этих ефрейторов и продолжить свое дело. Он был молод и был готов жить дальше. Он бежал и сознавал различие добра и зла. Улицы были пусты и изумительно угрюмы. И стрела просвистела над его головой, чуть-чуть не задев ее.

— Ах вы, гниды! — крикнул Миша Оно, поворачиваясь кругом и сразу же стреляя. Стрела попала в целящегося ефрейтора, убив его. Двое других стали заряжать арбалеты.

Миша побежал дальше, тяжело дыша. Он бежал мимо подъездов с жителями, мимо скамеек и играющих детей, и все смотрели на него улыбаясь и были абсолютно разными, как и должно быть.

— Вам надо вернуться, — кричал им Миша и бежал дальше, желая убийств и подлинных поступков. — Вы должны прийти к нам!

Ефрейторы стреляли, но не попадали ни в голову, ни в спину, и улица была бесконечна, как настоящий путь. Миша бежал, перепрыгивая через асфальтовые разломы, через лежащие под ногами ветки, и листья, и мелкие камни, и увертывался от летящих стрел, как животное в загоне или рыба, не желающая попасть на острогу, занесенную над чистым ручьем. Наконец он увидел какую-то траншею справа и спрыгнул в нее, замерев, словно охотник или солдат; и, увидев приближающихся ефрейторов, тут же выпустил две точные стрелы.

Они пали, сраженные наповал, и залили кровью эту длинную улицу, по которой проходила вся погоня.

— Ура! — сказал Миша Оно сам себе. — Вот так вот. Я уничтожу весь мир! Мне не страшны ефрейторы и люди, мне наплевать на правила и «пупочки»; у меня есть своя цель, и пусть она ведет меня!

Он встал, осмотрелся и пошел дальше, сжимая свой арбалет. Все продолжалось, Опанас Петрович сидел в своей квартире и хотел стать собой. Где-то у стены Оно остановился, увидев восемь человек, и сказал им, взойдя на пригорок:

— Эй, вы! Что вы тут делаете, почему вы существуете, кто вы, зачем вы?

— Меня зовут Андрей Узюк, — сказал один из них.

— А меня — Сергей Шульман.

— Антон Нечипайло.

— Афанасий Чай.

— Семен Вельш.

— Анна Дай.

— Аркадий Верия.

— Иоганн Шатров.

— Это все бред! — воскликнул Миша Оно. рассмеявшись. — Слушайте меня! Я — один из богов, и меня зовут Лао. Это мы все придумали, а теперь пора прекращать весь этот мир. Я должен убить вас и вернуть к высшему.

— Мы не хотим, — сказал Шульман, почесав свою отрубленную по локоть руку. — Очень глупо уничтожать рай.

— Но я должен спасти вас! — сказал Оно. — Спасение — все, существование — ничто!

— Мы хотим ничто, — надменно заявил Чай.

— Ничто значит что-то. — продолжал Оно. — Мне же нужно все. Сколько можно заниматься этим маразмом?! Неужели не надоело?

— Отвечай! — приказал Верия.

Миша задумался и посмотрел вверх. Вверху ничего не было, или что-то было. Какая-то наглая птица летела по небу и произносила отвратительный звук. Деревья стояли, как всегда, и в домах были подъезды.

— Я не знаю, — ответил Миша Оно, опустив арбалет.

— Вот так вот! — победоносно воскликнул Верия, — Откуда тебе знать, если ты не помнишь! Ничего у тебя не выйдет. Истинный бог — Иисус Кибальчиш, и он не имеет к нам отношения. Высшее есть в нас, и истина здесь. Мы ничем не можем тебе помочь.

— Но я убью вас! — крикнул Миша, вскидывая арбалет.

— Мы не есть мир, — ответил Верия, поднимая руки. — Ничего не произойдет. У нас есть наши звездочки на висках и наши имена. Ты не в силах ничего уничтожить.

— Неправда! — закричал Миша, выстреливая. — Я покажу вам!

Стрела вонзилась в сердце Верия, и он пал, даже не вскрикнув.

— Ну и что! — гордо сказала Анна Дай, выйдя вперед. — Я знаю, кто он теперь. Его зовут Леопольд Эльясович Узюк, и он не в вашей власти.

— Это чепуха! — насмешливо заявил Миша Оно. — Аркадий Верия умер! Навсегда! Он умер и спасся! И ты сейчас умрешь!

— Нет, — произнесла Анна, умирая от стрелы, пронзившей ее левую грудь.

— Да!!! — заорал Миша, убивая постепенно всех остальных и со злостью наблюдая, как они безучастно падают на асфальт, совершенно не скорбя о собственной гибели и о сладком прошлом. — Я должен уничтожить это все, и вас, и я должен быть.

Он осмотрел очередную свалку трупов, произведенную им, мрачно засмеялся и пошел дальше. «Как же мне взорвать мироздание, — думал он, пересчитывая оставшиеся стрелы. — Нужно совершить что-то кардинальное, главное; что-нибудь по-настоящему ужасное, что истребило бы эту реальность и ее обитателей, вернув их к высшему бытию; а потом можно придумать что-нибудь еще, или ничего не придумывать. Наверное, необходимо попробовать последний способ, существующий здесь; необходимо попасть в Центр!»

Подумав это, он обрадовался и подпрыгнул четыре раза.

— Вперед! — сказал он сам себе. — Я иду в Центр, я читал руководство для попадания в Центр, я знаю, как попадать в Центр; я приду туда и сделаю свое ужасное светлое дело, и все прекратится тогда!

Рядом с городом сиял Центр, рождая в душах загадочное сомнение. Там шло распределение персоналий, и судьбы возникали, победив смерть и ничто.

По длинной дороге, на которой не было никого, шел Миша Оно с арбалетом, и был охвачен решимостью и силой.

Вдали, в конце дороги стоял Центр, и его охраняли солдаты, и, может быть, там было правительство, а может быть, другие власти и силы.

Миша Оно помнил какую-то девушку; как он взял ее за ручку, и они взмыли куда-то вверх, словно земные твари, рожденные летать; ступени домов мелькали повсюду глубинными кошачьими глазами; предвкушая зарождение содружества, Миша и девушка щебетали, как полевые птички на пути назад — в-рай, и поцелуй был велик, как любовь, существующая между ними.

И Центр существовал, и стоял в конце пути, и в нем была дверь. И Миша Они шел в Центр, и знал свою тайну и хотел придумать что-то еще.

И он подошел в конце концов к забору и расстегнул штаны,/ произнеся звук: «Пррррр…» И потом он подпрыгнул восемь раз подряд, говоря каждый раз: «Кохна, кохна», а потом сел на корточки, выставив левую ногу вперед. И он закрыл левый глаз, плюнув, а потом высморкался в пальцы и икнул. И когда он посмотрел налево, дотронувшись правой рукой до своего пупка, солдат раскрыл дверь в заборе из колючей проволоки, приглашая войти. И Миша Оно прошел мимо всех, и никто не стрелял, ибо он был прав и умел попадать в Центр.

Он открыл тяжелую лиловую дверь и попал в мрачный коридор. Он шел по нему, не видя ничего, и наконец пришел в круглую комнату, в центре которой стоял красный стул, а на нем сидела дряхлая бабушка.

— Эй! — сказал Миша, остановившись. — Кто ты?! Я пришел сюда!

— Я — Центр Центра, — ответила бабушка. — Я распределяю чувства «я». Впервые это сделала Антонина Коваленко, которая написала «Книгу книг книг».

— Я знаю это! — грубо оборвал ее Миша Оно. — Я пришел убить тебя. Я хочу уничтожить суть этого мира. Сейчас я убью тебя, и все будет спасено.

Он вложил стрелу в арбалет и прицелился. Бабушка сидела, не совершая никаких движений, и вдруг сказала:

— Подожди. Если ты хочешь — ты можешь спросить меня о чем угодно. Я все знаю, любые тайны и смыслы, и я отвечу тебе.

— Спросить… — проговорил Миша, задумавшись, — что ж… Хорошо. Скажи мне: что такое «змеесос»?

— Это то же самое, — ответила Центр Центра.

§

Ничего не было. Блистательная, ровная, острая стрела была вложена в убийственный арбалет, и эхо гулко отозвалось в пустоте помещения, отобразив выстрел, прервавший очередную жизнь, когда эта стрела вонзилась в дряхлую плоть, проткнув горло; и застреленная бабушка свалилась со своего стула, закрыв руками лицо.

— Кукирочки, кукирочки, кукирочки! — воскликнул Миша Оно, совершивший этот ужасный поступок, — О, как я счастлив и пуст, делая все эти действия, конец которых неясен и бессмыслен! Моя дурная совесть поглощает всего меня; мне ужасно, стыдно и мерзко убивать стариков и детей; но я должен вырвать их из этого мира «пупочек» для высшего бытия со мной и с Яковлевым. А если будет Кибальчиш — то я не знаю. Но мистерия должна быть завершена, иначе скучно. И они сидели в буйстве сущностных облаков и сотворяли все, что могло быть в наличии.

— Привет, — сказала Антонина, вошедшая в Центр. — Так это ты. Я нашла тебя снова.

— Что ты делаешь здесь, дочь?! — строго спросил Миша.

— Теперь я — новая Центр Центра; я пришла, чтобы сесть на стул и вершить распределение личностей и душ.

— Но почему? Почему — ты?!

— Я не знаю, — проговорила Антонина, подходя к стулу. — Просто так. Такова истина. Она здесь.

— Тогда я должен тебя убить! — воскликнул Миша, вскидывая арбалет. — Я знаю свою задачу, я должен уничтожить все это дебильное мироздание, чтобы спасти его и преобразовать в подлинный мир сущностей и смыслов!

— Но они и так есть, — сказала Антонина, с жалостью смотря на мертвую бабушку.

— Это не то! — крикнул Миша Оно. — Это не тайна! Я придумаю тайну, но нужен всеобщий конец! Все уже ясно, неужели тебе не надоел весь этот бред? Это я все придумал, но пора вернуться к истокам и секретам, пора вернуться ко мне и Иаковлеву; мы ждем ваши души, увязшие сами в себе, мы ждем вас, существа!..

— Хм, — сказала Антонина, садясь на стул. — Не надо мне ничего. Все, что тебе сейчас не нравится, — нормальная реальность, в каждой секунде которой содержится больше, чем во всех твоих творческих актах. Можешь убить меня, если хочешь. Я люблю этот предсмертный миг, это очарование, этот ужас, это предощущение гибели и настоящее видение Истины, с которой сдернуты все покрывала, все атрибуты, все феномены, вся мишура. Только миг перед смертью может быть назван подлинной жизнью. Убей меня, любимый!

— Ты опять ускользаешь от меня! — закричал Миша, топнув ногой. — Ты нарушаешь весь порядок, весь космос, всю причину! Почему тебе так нравится этот миг?!

— Потому что я имею свой мир, — ответила Антонина.

— Но ты будешь иметь все!!!

— Я имею все.

— Где же это все?! — раздраженно спросил Миша, посмотрев вокруг.

— Вот оно, — ответила Антонина, никуда не показав.

— Это — бред!!! — заорал Миша Оно, вкладывая стрелу в свой арбалет. — Все уже ясно. Я сейчас убью тебя, и ты увидишь настоящую Истину, которая не здесь.

— У тебя ничего не получится, — сказала Антонина. — Ни один творец не властен над своим творением, а тем более один из творцов. И я не хочу ни вверх, ни вниз, я, может быть, хочу вбок. Нажми на спусковой крючок, и ты увидишь мое тело, ставшее мертвым, а совсем не Великую Тайну. Впрочем, ее ты тоже можешь увидеть, но для этого не обязательно делать что-нибудь.

— Обязательно! — крикнул Миша. — Ты ничего не понимаешь. Сейчас обязательно. Я хочу, чтобы было не обязательно. Я хочу действием достичь бездействия, я хочу всего, а ты хочешь чего-то. Это все я придумал!

— Ты сейчас не хочешь ничего, — сказала Антонина.

— Неправда! Я хочу всего в целом!

— Убей меня, — попросила Антонина.

— Я убью тебя, — сказал Миша. — Мне надо убить тебя. Я должен сокрушить Центр Центра, я должен уничтожить мир. Поэтому я должен убить тебя, моя любовь, мое чудо, мой смысл, моя правда. Я помню этот миг, я помню твою ночь, я помню твой восторг и мой крик, и я чувствую все. Однажды ты была началом мира, и я был его другим началом; однажды ты была серединой бога, и я был его другой серединой; однажды ты была концом пути и я был его другим концом. Только с тобой все эти предметы, атомы и чувства могут стать собственно ими; только ты делаешь смерть смертельной, а жизнь живительной. И если дух духовен, то ведь я должен быть мной?! Умри, моя суть, ибо я не хочу тебя; умри, мой смысл, ибо я не люблю тебя; умри, моя тайна, ибо я разгадал тебя. Я пойду вбок, но в другую сторону, а ты останешься частью Всего! Прощай, Антонина, я хочу целовать твои руки и лоб, но я пронзаю тебя своей последней стрелой!

И Оно совершил движение указательным пальцем, нажимая на спусковой крючок, и великая стрела пронзила самый центр сердца Антонины, завершив ее нынешнюю жизнь и бытие.

Ничего не произошло. В комнату вошла маленькая девочка с белым лицом и восемь вооруженных ефрейторов.

— Что это? — спросил Миша, бросая наземь арбалет.

— Это — я, — сказала девочка. — Я — Центр Центра. Освободите мне стул.

— А вы — Миша Оно, называющийся Лао? — спросил старший из ефрейторов, подходя.

— Я не помню, — ответил Миша, жалобно смотря на мертвое тело Антонины.

— Протяните ваши ноги, — сказал ефрейтор, доставая кандалы. — Мы должны вас арестовать за совершение массовых убийств с целью уничтожения нашей реальности в принципе. Скоро вас расстреляют.

— Но я люблю, — сказал Миша.

— Протяните ваши ноги! — повторил ефрейтор. И Оно был выведен из Центра за цепь, и солдаты не узнали его. И Шеперфилл пил кофе.

§

Илья Курочкин умер. Миша Оно попал в камеру, пахнущую сыростью и несвободой; может быть, для смертников, а может быть, для проведения здесь длительного времени жизни. Он сидел за столом, курил сигарету, и конкретная ночь была за его решеткой вместе с луной и собственной магией; и любые чувства и ощущения наполняли душу и дух осужденного существа, и мир существовал.

— Лао, ты есть Яковлев. Иаковлев есть не ты. Я не женщина, ты узнаешь меня? Меня звали Антонина, но теперь я — Кибальчиш. Я — главный бог, я — лучший смысл, я — единство. Выпей свою кровь, ибо это — твой крест.

«Почему я должен быть с тобой? Ты имеешь прямой пробор, но мне все равно. Ты — глуп; ты есть то же самое. Это правда. Я хочу ничто».

Яковлев выступил вперед из тюремной тьмы и был насмешливым, как невежественный мальчик.

— Ты вернешься, может быть. Тогда мы опять что-нибудь придумаем. Пускай они здесь делают что угодно. Им нравится миг, а нам нравится вечность. И мы можем все!

— Миг — это и есть вечность, Миша. Это говорю тебе я, Кибальчиш.

«Ты глуп!»

Оно сидел за столом и курил, и видел шорохи, тайны, и все остальное. Он не хотел вставать, он не хотел ложиться. Почему это должно быть приятно. Миг перед смертью не отличается от любого мига и от вечности. Как прекрасен стол, стоящий здесь!

— Миша, ты не Лао, или Лао. Вас вообще не существует. Я — самый главный, меня зовут Иисус Кибальчиш. У меня прямой пробор и много истин.

Подойдя к концу, или к началу. Миша Оно не обнаруживает ничего нового.

«Я не хочу этого. Я не хочу ни сюда обратно, ни туда обратно. Я не хочу посередине. Я не хочу ничего».

Яковлев ждал его. Иисус Кибальчиш ждал его.

«Всякая реальность совершенно конкретна. Всякая нереальность совершенно неконкретна. Тьфу, идите вглубь все!»

Луна светила сквозь решетку и была нежной, как ночь. Ночь не была Кибальчишем, но это все равно.

— Почему я должен думать о возвращении?! — сказал Миша Оно вслух и ударил указательным пальцем по столу. — Почему я должен не быть? Мир существует любой на выбор, но мне он не нравится, как и божественность. Нет никакой причины, а если бы она была, то ее бы не было. Я должен уйти отсюда, но я должен уйти и оттуда. Это было замечательно, спасибо. Но меня зовут иные нереальности, иные тайны и предметы. Долой мир как таковой; я есть вообще; я хочу всего.

И дверь в камеру открылась, и два солдата вошли внутрь вооруженные саблями, сверкающими в свете Луны.

— Вставайте. — сказал один из них. — Мы сейчас убьем вас за вашу деятельность.

Миша вскочил и, улыбаясь, вышел с ними во двор. Один солдат вытащил револьвер и взвел курок.

— Я хочу попросить вас, — сказал Миша Оно. — Застрелите меня, пожалуйста, в красную звездочку на левом виске. Я не хочу больше возрождаться.

— Вы хотите вернуться к Яковлеву? — спросил один солдат.

— Или к Иисусу Кибальчишу? — спросил другой.

— Нет, — сказал Миша, улыбаясь. — Я хочу другого. Совершенно другого.

— Что ж, — проговорил солдат с револьвером. — Пожалуйста. Но из этого ничего не выйдет. Потому что этого нет.

— Посмотрим! — воскликнул Они, подставляя висок.

Солдат медленно подошел к нему, приставил револьвер в центр красной звездочки и спустил курок. Раздался выстрел; Миша Оно упал на асфальт и умер.

Попал ли он к Яковлеву, или к Иисусу Кибальчишу, или куда-нибудь еще — нам ничего не известно об этом.

Позавчера у моей бывшей жены родился Артем Коваленко, и я могу описать всю его жизнь.

Оглавление

§

§

§

§

§

§

§

§

§

§

§

§

§

§

§

§

§

§

§

§ (сон Иаковлева)

§

§

§

Глава первая

Глава вторая

Рассказ Мальчика

§

§

§

§

§

§ (наркотическая дрема Миши Оно)

  §

  §

  §

  §

  §

  §

  §

§ («Книга книг книг»)

  Трактат о мандустре

  §

  §

  §

  §

  §

  §

  §

  §

  §

  §

  §

  §

  §

  §

  §

  §

Реклама на сайте