«Тараканы»

Илья Иосифович Варшавский Тараканы

Мне не хотелось просыпаться. Я знал, что стоит открыть глаза, как вся эта карусель закружится снова. Один оборот в двадцать четыре часа, и так изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год. Во сне можно было делать с миром все что угодно: перекраивать его по своему усмотрению, населять сказочными персонажами, останавливать время и поворачивать его вспять.

Во сне я был хозяином мира, а днем… Впрочем, об этом нельзя думать. Рекомендуется лежать десять минут с закрытыми глазами и думать только о приятном. Дурацкий рецепт. Это значит, не думать о том, что есть на самом деле. Не думать о наступающем дне, не думать о лежащей на столе рукописи, не думать… Древняя, наивная мудрость, детские представления о всемогуществе человеческой психики. Соломинка, протянутая утопающему. К черту соломинки, техника спасения тоже идет вперед.

Я протянул руку и взял со столика контакты. Один — на затылок, два на запястья и один на живот.

Кто ты, мой благодетель, дарующий мне мужество и покой? Может быть, твой прах уже давно в урне крематория и все, что от тебя осталось, — это магнитная запись эмоций, размноженная в миллионах экземпляров. Ты оставил людям неоценимое наследство — утреннюю радость. У тебя был веселый характер, отличное пищеварение и неутомимое сердце. Ты обладал завидным аппетитом, любил спорт, хорошую шутку и женщин. Твои биотоки наливают силой мои мышцы, усиленно гонят кровь по сосудам, заставляют меня ухмыляться этой идиотской улыбкой.

Гоп-ля! Жизнь прекрасна! Пользуйтесь по утрам электрическими биостимуляторами Альфа!

Щелчок реле. Теперь аппарат выключен на двадцать четыре часа. Нужно попробовать сломать замок и отключить реле. Пролежать несколько суток в этом блаженном состоянии, а там пусть все катится в преисподнюю: и недописанные книги, и неверные жены, и вы, надежда человечества, господа лопоухие! Слышите? В преисподнюю, вместе со всеми вашими проблемами и проблемками.

Я пытаюсь открыть ножиком черный ящик, но корпус аппарата изготовлен из твердого пластика. Нигде ни малейшей щели. Ну что ж, ваша взяла, ничего не поделаешь.

Посмотрим, что творится в мире.

На экране — реклама, реклама, реклама.

Больше ешьте, больше пейте, чаще меняйте одежду, обувь, мебель. Следите за модой, мода — зеркало эпохи. Женщины, старайтесь всегда нравиться мужчинам. Мужчины, следите за своей внешностью. Посетите Центральный магазин, там все товары пониженной прочности. Неограниченный кредит. Не жалейте вещи, не привыкайте к вещам. Помните, что, надев лишний раз костюм, вы нарушаете ритм работы Главного Конвейера. Все, что послужило один раз, — в утилизатор! Берите, берите, берите!

Сводки. Десятизначные числа, бесконечные, уходящие вдаль автоматические линии, монбланы жратвы, невообразимые количества товаров. Стрелки приборов на щитах энергосистем стоят ниже зеленой черты. Потребляйте, потребляйте, потребляйте! Главному Конвейеру грозит переход на замкнутый цикл!

Другая программа: лекция для женщин. Рожать полезно, рожать приятно, рожать необходимо. Вы ищете смысл жизни? Он — в детях! Новое а законе

о браке. Каждая патриотка Дономаги должна иметь не менее пяти детей.

Мы не поднимем потребление, пока…

Хватит! Включаю третью программу.

Сенсация века — мыслящая горилла Макс дает интервью корреспондентам телевидения и газет. Грузное тело облачено в ярко-красный халат, тщательно застегнутый до шеи. Высокомерное, усталое лицо. Глаза полузакрыты набрякшими веками. Неправдоподобно большая черепная коробка еще хранит розовый рубец, след недавней операции.

Сидящий рядом комментатор кажется по сравнению с Максом крохотным и жалким.

— Скажите, Макс, — спрашивает корреспондент агентства печати, — какие, по-вашему, перспективы сулят операции подобного рода?

Макс усмехается, обнажая острые желтые клыки.

— Я думаю, — говорит он, — что если бы эти операции не давали желаемого результата, то я бы сегодня не имел чести беседовать с вами.

Камера панорамой показывает журналистов за столиками, торопливо записывающих ответ в блокноты.

— Боюсь, что вы меня не совсем точно поняли, продолжает корреспондент. — Я имел в виду перспективы… э-э-э… для человечества, в целом.

— Я работаю для человечества, — сухо звучит ответ. — Неужели вы думаете.,.

— Простите, Макс, — перебивает комментатор, я позволю себе уточнить вопрос моего коллеги. Считаете ли вы возможным, что подобные операции когда-либо будут производиться на людях?

Макс пожимает плечами:

— Этот вопрос нужно адресовать тем, кто такие операции разрабатывал. Спросите лопоухих.

Смех в зале.

— И все же, — настаивает корреспондент, — нас интересует ваша точка зрения.

У Макса начинает дергаться губа. Несколько секунд он глядит на корреспондента остановившимся взглядом. Затем из его глотки вырывается пронзительный рев. Согнутыми руками он наносит себе несколько гулких ударов в грудь. По-видимому, у оператора сдают нервы, — телекамера стремительно откатывается назад.

— Ну что вы, Макс! — Комментатор протягивает ему связку бананов. — Стоит ли из-за этого волноваться!

Пока Макс жует бананы, в студии — такая тишина, что я отчетливо слышу тяжелое сопение и глухие, чавкающие звуки.

— Извините! — Он запахивает расстегнувшийся халат. — Так о чем мы?..

— Возможны ли такие операции на людях? — подсказывает комментатор.

— Это скорее вопрос этический, чем научный. Для того чтобы создать один сверхмозг, двух особей из трех нужно умертвить. Там, где речь идет о жизни животных, ваши лопоухие не проявляют особой щепетильности. Не знаю, хватит ли у них решимости, когда дело коснется людей.

Он слишком смело говорит о лопоухих. Комментатор явно чувствует себя неловко и пытается изменить ход беседы:

— Может быть, вы расскажете, над чем вы сейчас работаете?

Быстрый взгляд исподлобья. Какое-то мгновение он колеблется. Честное слово, эта горилла умнее, чем я полагал. Достаточно посмотреть на улыбку.

— Боюсь, что это не так просто. Я плохой популяризатор, да и сама проблема выходит за пределы понимания людей с обычным генетическим кодом. Не можете же вы объяснить мартышке законы стихосложения.

Браво, Макс, браво!

— Так… — Комментатор обескуражен. — Есть ли еще у кого-нибудь вопросы?

На экране — крупным планом — корреспондентка радио:

— Простите, Макс, возможно мой вопрос будет несколько… Ну, может быть, вы сочтете его чересчур… — Кажется, она безнадежно запуталась.

— Интимным? — приходит ей на помощь комментатор.

— Вот именно. — Она облегченно вздыхает. — Ваше прошлое. Ведь его нельзя так просто списать со счета. Звериные инстинкты. Не появляется ли у вас иногда желание…

Макс кивает головой:

— Я вас понял. Мы все находимся во власти инстинктов. От них ведь никуда не спрячешься. Разве у вас, когда вы ночью остаетесь наедине со своим мужем, не появляется желание внимать их зову?

Ржут журналисты, ухмыляется комментатор, только лицо гориллы сморщено в брезгливой гримасе.

Корреспондентка краснеет.

Отличная вещь цветной экран! Я наслаждаюсь богатством оттенков румянца на лице этой дуры.

— Я… девушка… — с трудом выдавливает она.

Теперь уже хохочет и Макс.

— Тем более! — Он достает из кармана халата платок и вытирает им глаза. — Тем более: неудовлетворенные инстинкты — самые сильные.

Комментатор пытается спасти положение:

— Спасибо, Макс. Разрешите поблагодарить вас и от имени телезрителей, которые, надеюсь, с интересом слушали это интервью.

Я выключаю экран. Пора завтракать.

Двенадцатый шифр — диетический завтрак для страдающих ожирением. Однако почему-то вместо обычных двух блюд и стакана чая металлическая рука выталкивает на поднос все новые и новые тарелки. Я пытаюсь захлопнуть дверцу, но она не поддается. Ага, понятно: новый трюк, — хочешь не хочешь, а повышай потребление.

Я не могу сказать, что все это невкусно. Блюда приготовлены по рецептам опытных гурманов, но стоит мне съесть две ложки, как аппетит пропадает. Меня раздражает такое обилие еды. Я сваливаю содержимое всех тарелок на поднос, тщательно перемешиваю и выбрасываю в утилизатор. При этом я стараюсь не думать о счете, который придет в конце месяца. Нужно быть патриотом. Необходимо обеспечить загрузку всех автоматических линий. Конвейер, работающий по замкнутому циклу, действительно страшная вещь. Что-то вроде писателя, которому не о чем писать.

Кстати, о писателях. Сейчас ты, дорогой мой, сядешь за стол и напишешь две полагающиеся на сегодня страницы. Так, на чем мы остановились?

Минут десять я тупо смотрю на недописанный лист и размышляю. Впрочем, может быть, только делаю вид, что размышляю.

Нет, пожалуй, надо начинать с главного. Я подхожу к информатору и вызываю центральный пост.

— Слушаю!

— Дайте справку. Сколько раз в литературе использована ситуация, в которой герой любит героиню, но она не разделяет его чувств и уходит к другому?

— За какой период?

— От Эсхила до наших дней.

Явное замешательство. Я слышу, как дежурный передает задание дальше.

— Абонент?!

— Да.

— Мы не можем дать такую справку. Объем информации превышает емкость памяти машин.

— Ну, тогда за последнее столетие.

— Подождите.

Я терпеливо жду.

— Справка будет готова завтра к двадцати трем часам. Вас устраивает такой срок?

— Ладно, — говорю я, — не так уж важно знать, какая ты по счету бездарность.

— Простите?

— Нет, это я просто так. Развлекаюсь. Можете считать заказ аннулированным.

— Хорошо.

Двух страниц не будет ни сегодня, ни завтра, ни во веки веков. Аминь.

Честное слово, я испытываю облегчение. Теперь нужно решить, чем занять день.

Я подхожу к зеркалу и оглядываю себя с ног до головы. Выгляжу я просто шикарно. В мире, изнывающем от изобилия, стоптанные башмаки, вздутые на коленях брюки и пиджак с прорванными локтями признак изысканного снобизма.

Отвесив глубокий поклон своему изображению, я выхожу на улицу.

Верхний этаж — для пешеходов. Здесь же расположены магазины, поэтому в воздухе стоит такой гул. Сотни динамиков зазывают зайти и взять что-нибудь.

На перекрестке — несколько молодых девушек.

Если стремление по возможности ничем не прикрывать свои телеса будет прогрессировать, то Главному Конвейеру грозит полная остановка.

Девушки всячески стараются привлечь внимание бесцельно фланирующих парней, но те проходят мимо с каменными лицами. Почти все они жуют противную, липкую массу. Говорят, что она помогает от ожирения.

Я гляжу на лица прохожих и пытаюсь понять, что же произошло. Я не могу писать о мире, в котором живу, просто потому, что его не знаю.

Бессмысленные, откормленные хари, потухшие глаза, полная апатия ко всему.

Впрочем, это не так. Внезапно толпа преображается. Прекратилось всякое движение, застывшие на месте люди впились глазами в экраны. Начался футбольный матч. Проходит несколько минут. Дикие выкрики и свист заглушают даже рев рекламных громкоговорителей.

Мне трудно думать в таком гаме. Я захожу в первый попавшийся магазин. Никого нет, и относительно тихо.

Здесь очень удобные кресла. От кондиционера веет приятной прохладой.

Мне хочется хоть что-нибудь понять. Еще недавно мне казалось, что самое главное — это выиграть соревнование в потреблении. Автоматизация и изобилие. Сколько лет мы поклонялись этим двум идолам? Бесконфликтный капитализм. Жрать, жрать, жрать. Пусть каждый жрет сколько может, и проблема «иметь и не иметь» потеряет всякий смысл. Всех уравнивает емкость желудка в этом автоматизированном раю. Ну вот, желудки набиты до предела. А дальше? Дальше — мы и лопоухие. Все те же два класса. Интеллектуальное неравенство. Никогда еще оно не проявлялось так резко. Для лопоухих мы — просто свиньи, поставленные на откорм, объект социального эксперимента. Нас разделяют не только стены Исследовательского Центра. Я когда-то читал романы Уэллса. Там тоже была элита ученых, управляющих миром, но это получалось как-то иначе. Никто не мог предполагать, что имущественное неравенство выродится в интеллектуальное, что все настолько усложнится и настоящая наука станет доступной только гениям. Иногда мне кажется, что нами правят марсиане. На каждые десять миллионов человек рождается один гений. Лопоухие умеют их отыскивать. В годовалом возрасте счастливчики попадают в Исследовательский Центр. Ошибок почти не бывает, говорят, что генетический гороскоп — очень точная вещь. А что прикажете делать человеку, если он не гений?

Я встаю и направляюсь к выходу.

— Вы ничего не взяли? — раздается у меня над ухом. Магазинные автоматы работают с безукоризненной точностью.

Я подхожу к витрине, сую в ящик с фотоэлементом банковскую карточку и наугад беру галстук, расписанный замысловатыми узорами.

— Он вам будет очень к лицу!

Я бросаю галстук на пол и по лестнице спускаюсь на проезжую часть улицы.

Несколько минут я в нерешительности стою перед вереницей автомобилей, потом сажусь в маленький кар.

«Куда?» — вспыхивает надпись на пульте.

На этот вопрос я не могу ответить. Нажимаю на все кнопки сразу.

В пульте что-то щелкает, и надпись загорается снова.

— Эх ты, — говорю я, — а еще называешься автоматом, простую проблему не можешь решить!

Тычу пальцем в первую попавшуюся кнопку, и автомобиль трогается с места.

Мне кажется, что я еду по вымершему городу. На проезжей части — ни одной машины. В Дономаге уже давно никто никуда не торопится.

Я нажимаю кнопку за кнопкой. Автомобиль бесцельно кружит по улицам.

Неожиданно мой кар сбавляет скорость. Из-за угла вылетает красный лимузин с эмблемой Исследовательского Центра. Я успеваю разглядеть лежащего на подушках человека. Огромный лысый лоб, маленький, срезанный подбородок дегенерата.

Проходит еще полчаса. Мне надоела эта бессмысленная езда, но не хватает воли принять решение.

Я думаю о том, что, если вырвать несколько сопротивлений из пульта, машина потеряет управление, и тогда… Внезапно я понимаю, что весь день играю сам с собою в жмурки.

Я набираю номер на диске и наклоняюсь к микрофону:

— Лилли! — Я говорю шепотом, потому что стыжусь слов, которые сейчас произнесу. — Ты надо мной тяготеешь, как проклятье, Лилли! Я разобью себе голову, если ты не разрешишь к тебе приехать!

x x x

У подъезда стоит красный лимузин. Я пристраиваю свой кар рядом и поднимаюсь во второй этаж.

Мне открывает сама Лилли. У нее очень возбужденный вид.

— Здравствуй, милый! — Она рассеянно целует меня в губы. — А у меня для тебя сюрприз!

Я догадываюсь, что это за сюрприз.

Красный лимузин плюс необузданное честолюбие Лилли. Данных вполне достаточно, чтобы решить уравнение с одним неизвестным.

— Очень интересно! — Мне действительно интересно. Я никогда не видел близко ни одного лопоухого.

Он сидит в кресле у окна. Я его сразу узнаю. Рядом с ним — Тони.

— Знакомьтесь! — говорит Лилли. — Мой бывший муж.

Это — про меня.

Бывший муж, бывший писатель, — что еще?

— Он писатель, — добавляет Лилли, — и очень талантливый.

Еще бы! У нее все должно быть самого лучшего качества, даже бывший муж.

Тони приветливо машет мне рукой. Он уже здорово пьян. Интересно, где ему удается добывать спиртное?

Я направляюсь к креслу, где сидит лопоухий, но по дороге спотыкаюсь о протянутые ноги Тони. Торжественность церемониала несколько нарушена. Первый муж споткнулся о второго, просто водевиль какой-то!

— Лой, — говорит лопоухий. Он даже не считает нужным приподняться с кресла.

Я пожимаю потную, мягкую руку и тоже представляюсь.

— Хочешь чаю? — спрашивает Лилли.

— Лучше чего-нибудь покрепче.

Тони подносит палец к губам.

— Можете меня не стесняться, — говорит Лой. — Все законы имеют статистический характер, в том числе и сухой. Какие-то отклонения всегда допустимы.

Лилли достает из шкафа бутылку спирта и сбивает коктейль.

Она протягивает первый стакан Лою, но тот отрицательно качает головой. Тони довольно ухмыляется: не хочет пить — не надо, нам больше достанется.

— Вы читали последний роман Свена? — обращается Лилли к Лою. — В свое время о нем много говорили.

Лой смотрит на меня тяжелым сонным взглядом. Кажется, все же он сообразил, что речь идет обо мне.

— Я не читаю беллетристики, — говорит он, — но когда знакомишься с автором, то невольно хочешь прочесть, что он написал.

Лилли облегченно вздыхает и снимает с полки книгу. Интересно, читала ли она сама?

У Лоя короткие руки, похожие на паучьи лапки. Когда он берет ими книгу, мне кажется, что сейчас он поднесет ее ко рту и высосет из нее все соки.

Так и есть! Он быстрыми, резкими движениями перелистывает страницы, на какую-то долю секунды впивается в них взглядом и листает дальше.

— Вряд ли это может вас заинтересовать, — говорю я, отбирая у него книгу. — Любовная тема в наше время…

— Вы ошибаетесь, — перебивает он. — Проблема сексуального воспитания молодежи стоит сейчас на первом месте. Мы запрограммировали Систему на сто лет вперед из расчета ежегодного прироста населения не менее пяти процентов. Вносить сейчас коррективы невозможно. То, что люди избегают иметь детей, может привести к катастрофическим последствиям.

Только теперь я понимаю, что меня мучит с самого утра. Мне необходимо причинить боль Лилли. Нанести удар в самое чувствительное место. Нет, такой случай нельзя упустить!

— Действительно, Тони, — говорю я, — почему бы вам с Лилли не завести ребенка?

Лилли закусывает губу. Сейчас она вся — как натянутая пружина.

— Я же импотент, — добродушно отвечает Тони. Разве вы не знаете, что я импотент?

Попадание в яблочко! Лой недоуменно поворачивается к Лилли,

— Сейчас очень модно выходить замуж за импотентов, — говорит она небрежным тоном, — это освобождает от кучи всяких омерзительных обязанностей.

Так… Лилли всегда считала, что возмездие должно быть скорым и безжалостным.

Лой ничего не понимает.

— А разве вы не хотите иметь ребенка?

— Я не хочу плодить бездарностей. Их и так слишком много развелось.

— Но всегда же есть шанс, — настаивает Лой.

— Меня такой шанс не устраивает. Мне нужно иметь, по крайней мере, пятидесятипроцентную уверенность. Тони рассказывал, что когда-то в древности боги спускались с Олимпа и брали дочерей человеческих. Так рождались герои. Правда, Тони?

Тони кивает головой. Глаза его устремлены на графин. Там еще осталось немного выпивки. Я наполняю его стакан и жду, что будет дальше.

Намек настолько прозрачен, что понятен даже Лою. Он колеблется.

— Это не очень рекомендуется. Гениальность, как и всякое отклонение от нормы, связана с накопленной ошибкой в наследственном веществе. При этом бывают сопутствующие изменения генетического кода. Иногда летальный ген…

Он говорит о своей гениальности так, словно речь идет о паховой грыже.

— Вы слишком осторожны! — В голосе Лилли звучат нотки, от которых мне становится тошно. — Цель оправдывает риск. Разве я вам не нравлюсь?

Это уже черт знает что!

Лой жмурится, как сытый кот. Сейчас он облизнется.

— Что ж, — говорит он, — было бы любопытно составить генетический гороскоп нашего потомка.

Лилли бросает на меня торжествующий взгляд. Пауза затягивается.

— Давайте сыграем в тараканьи бега, — предлагает Тони.

— Тони историк, — поясняет Лилли, — Он всегда выкапывает что-нибудь интересное.

Тони достает из стола коробочку и извлекает оттуда двух тараканов. Один помечен белой краской, другой — синей.

— Выбирайте! — предлагает он мне.

— Где вы их раздобыли? — спрашиваю я.

— В энтомологическом музее. У меня там есть приятель.

Я выбираю белого таракана.

Тони ставит на стол деревянный лоток.

Лой наблюдает за нами со снисходительным любопытством, будто мы сами забавные и безвредные насекомые.

Игра идет с переменным успехом. После нескольких заездов я возвращаю своего таракана Тони.

— Надоело? — спрашивает он.

Я киваю головой. У меня так мерзко на душе, что еще немного — и я разревусь. Мне страшно думать 0 том, что Лилли… Уж лучше бы это был не Лой, а Макс.

— Это потому, что мы играем без ставок, — говорит Тони. — Представьте себе, что проигравший должен был бы пойти в соседнюю комнату и повеситься. «Висеть повешенному за шею, пока не будет мертв». Игра сразу бы приобрела захватывающий интерес.

— Что ж, это мысль, — усмехается Лилли. — Попробуй, Свен. Рыцарский турнир на тараканах за право обладания дамой. Очень элегантно'

До чего же она меня ненавидит!

Право, я не прочь попробовать, но мне не хочется подвергать риску Тони. Он, в общем, славный парень. Вот если бы Лой.. Чего не сделаешь ради того, чтобы на свете стало одним лопоухим меньше.

— Ладно! — говорю я и пододвигаю лоток к Лою. — Выбирайте таракана.

— Я не играю в азартные игры, — сухо отвечает он. — Что же касается вашей затеи, то это просто идиотизм! Неужели у вас нет более разумных развлечений?

Тони неожиданно взрывается.

— А что вы нам еще оставили?! — кричит он.

Лой пожимает плечами:

— Не понимаю, чего вы хотите.

— Работы! — орет Тони. — Можете вы понять, что и обычные люди хотят работать?!

— Разве вы не работаете?

— Работаю. — Он одним махом допивает коктейль и немного успокаивается. — Я написал монографию о восемнадцатом веке, а кому она нужна? Кто ее читал? Да и какой смысл копаться во всем этом дерьме, когда я не понимаю, что творится вокруг? Чем вы там занимаетесь в вашем проклятом Центре?! Какие сюрпризы вы нам еще готовите? Господи! Иногда мне кажется, что все мы заперты в огромном сумасшедшем доме. Ведь есть же еще люди на Земле. Можете вы объяснить, почему мы ограждены от всего мира непроницаемой стеной? Не умеете сами сообразить, что делать, так учитесь у других! Весь мир живет иначе.

— Нам нечему учиться у коммунистов, — высокомерно отвечает Лой. — Уровень производства, достигнутый нами…

— Я ничего не смыслю в производстве, но думаю, что тот уровень не ниже… — говорю я. — Меня интересует другое — люди. Что вы сделали с людьми?

— Разве автоматизация не освободила их от тяжелого труда?

— Освободила. От всего освободила, а взамен ничего не дала. Может быть, поэтому мы перестали походить на людей.

— Глупости!

Мне не хочется больше спорить.

— Был очень рад повидать тебя, Ли, — говорю я. — До свиданья!

— Будь здоров, дорогой!

— Прощайте, Тони! Мы еще с вами как-нибудь сыграем.

Лой тоже встает. Он целует руку Лилли и небрежно кивает Тони.

Мы выходим вместе.

— Пройдемтесь пешком, — предлагает Лой, — мне нужно с вами поговорить.

Я знаю, о чем он хочет поговорить.

Лой ставит рычажок на пульте своей машины против надписи «возврат», и мы поднимаемся на пешеходную трассу.

Он сразу приступает к делу:

— Я хочу получить у вас кое-какие сведения о Лилли. Ведь вы ее хорошо знаете.

— Никто не может познать душу женщины.

Меня самого ужасает пошлость этой фразы.

— Я спал с ней всего три месяца, — добавляю я, и это уже пахнет стопроцентным кретинизмом.

Лой бросает на меня быстрый взгляд из-под насупленных бровей Точь-в-точь как Макс на ту корреспондентку.

Я сгораю от стыда, но в душе рад, что разговор на эту тему уже не состоится.

Целый квартал мы проходим молча.

На перекрестке — затор. Равнодушная, сытая толпа молча наблюдает движущуюся колонну молодых ребят. Они несут транспарант с надписью: «Л_о_п_о_у_х_и_е, п_р_и_д_у_м_а_й_т_е н_а_м з_а_н_я_т_и_е!» Очевидно, это студенты.

— Вы понимаете, что им нужно? — спрашивает меня Лой.

— Вам лучше знать, — отвечаю я.

— К их услугам все блага жизни, — задумчиво продолжает он. — Они ни в чем не нуждаются и могут заниматься чем угодно, в меру своих сил и возможностей, разумеется.

— Вот в этом-то все дело, — говорю я. — Возможности непрерывно сокращаются. Вероятно, они боятся что скоро даже те крохи, которые вы им оставили, будут отвоеваны вашими обезьянами.

— Обезьянами? — переспрашивает Лой. — Ну нет, обезьяны предназначены не для этого

— А для чего?

Лой не спешит с ответом Последние ряды демонстрантов уже прошли, и мы снова пускаемся в путь.

— Профаны, — говорит Лой. — Профаны всегда падки на всякую сенсацию, способны раздуть ее до невероятных размеров. Ваши представления о мыслящих обезьянах — чистейшая фантастика. Сверхмозг — просто рабочая машина, такая же, как любое счетно-решающее устройство. Нет смысла изобретать то, что уже создано природой, но усовершенствовать природу

всегда можно. Пока тот же Макс нам очень полезен при решении ограниченного круга задач. Изменятся эти задачи — придется искать что-нибудь новое.

— Не знаю, — говорю я. — Все это темный лес. — Просто меня, как писателя, пугают эти обезьяны. Впрочем, я их и близко-то не видел.

— Хотите посмотреть? Я могу это вам устроить, хотя Центр очень неохотно выдает разрешения на посещение питомника.

— Еще бы! Вероятно, зрелище не для слабонервных.

— Нет, — отвечает он, — просто это отвлекает обезьян.

x x x

Разрешение приходит через пять дней. Почему-то оно на двух человек.

Я решаю, что Лой хочет блеснуть перед Лилли, и звоню ей по телефону.

— Я сегодня занята, — говорит она. — Если не возражаешь, с тобой поедет Тони.

… Мы останавливаем автомобиль перед воротами Центра. Висящее на них объявление доводит до всеобщего сведения, что въезд общественного транспорта на территорию категорически воспрещен.

Отщелкиваем свой пропуск в маленьком черном аппарате и сразу попадаем в иной мир.

Густые, нависшие кроны деревьев, посыпанные розовым песком дорожки, спрятанные в густой зелени белые коттеджи, полная тишина.

Если бы не вспыхивающие при нашем приближении указатели, можно было подумать, что мы перенеслись на несколько столетий назад.

Указатели приводят нас к большому одноэтажному зданию, обнесенному высоким забором.

Небольшая калитка в заборе заперта. Я нажимаю кнопку звонка, и через несколько минут появляется худой, высокий человек, облаченный в синий халат. Он долго и с явным неудовольствием разглядывает наш пропуск.

— Ну что ж, заходите!

Мы идем за ним. В нос нам ударяет запах зверинца. Весь двор уставлен клетками, в которых резвятся мартышки.

— В кабинеты заходить нельзя, — говорит наш проводник.

— Мы имеем разрешение.

— Они сейчас работают. Никому не разрешается заходить, когда они работают.

— Но тут же ясно написано в пропуске, — настаиваю я.

— Скоро перерыв, они пойдут обедать, тогда и посмотрите.

Нужно ждать, ничего другого не остается. От нечего делать мы разглядываем мартышек.

— А они тут зачем? — спрашивает Тони, указывая на клетки.

— Не знаю. Я сторож, мое дело их кормить, а что с ними там делают потом, меня не касается.

— Ну их к черту! — говорит Тони. — Поедем домой, Свен.

— Когда у них обед? — спрашиваю я.

— А вот сейчас буду звонить,

Раздается звук колокола. Мартышки прекращают свою возню и припадают к решеткам.

Я почему-то испытываю невольное волнение.

Открываются массивные двери, и из дома выходят пять горилл.

Мартышки в клетках начинают бесноваться. Они вопят, размахивают руками, плюют сквозь прутья.

Гориллы идут медленным шагом, высокомерные, в ярких халатах, слегка раскачиваясь на ходу. Они чем-то удивительно походят на Лоя.

Рядом с нами истошным голосом вопит маленькая обезьянка с детенышем на руках. Она судорожно закрывает ему ладошкой глаза, но сама не может оторвать взгляда от приближающейся процессии.

Шум становится невыносимым.

Тони зажимает уши и отворачивается. Его начинает рвать.

Гориллы проходят мимо, не удостаивая нас даже поворотом головы, и скрываются в маленьком домике расположенном в конце двора.

— Все! — говорит сторож. — Через час они пойдут обратно; если хотите, можете подождать.

Я подхожу к одной из клеток.

В глазах маленькой мартышки — тоска и немой вопрос, на который я не могу ответить сам.

— Бедная девочка! — говорю я. — Тебе тоже не хочется быть хуже своих сородичей.

Она доверчиво протягивает мне лапку. Я наклоняюсь и целую тонкие изящные пальчики.

Тони трогает меня за рукав.

— Пойдемте, Свен. Есть предел всему, даже… здравому смыслу.

Назад мы идем уставшие и злые. Тони что-то насвистывает сквозь зубы. Это меня раздражает.

У поворота на главную аллею стоит обнявшаяся парочка. Я их сразу узнаю,

— Снимите шляпу, Свен, — высокопарно произносит Тони. — Сегодня мы присутствуем при величайшем эксперименте, кладущем начало расширенному воспроизводству лопоухих.

Я поворачиваюсь и что есть силы бью кулаком в его ухмыляющийся рот.

— Вы идеалист, Свен, — говорит Тони, вытирая ладонью кровь с губы. — Неисправимый идеалист. И ударить-то по-настоящему не умеете. Бить нужно насмерть. Писатель!

Я приближаюсь к ним, сжав кулаки и проклиная себя за то, что у меня никогда не хватит духа поднять руку на женщину. Тони идет сзади, я слышу его дыхание у себя за спиной.

Первой нас замечает Лилли. У нее пьяные, счастливые глаза.

— Поздравьте нас, мальчики, — говорит она. — Все получается просто великолепно! И гороскоп изумительный!

Мы молчим.

Лой берет ее под руку, Лилли оборачивается к Тони:

— Я вернусь через десять дней. Пожалуйста, не напивайся до бесчувствия.

Мы оба глядим им вслед. Когда они доходят до поворота, Тони говорит:

— Поедем ко мне. У меня есть спирт, полная бутылка спирта.

x x x

Проходит всего три дня, но мне кажется, что мы постарели за это время на десяток лет.

Я улетаю. Тони меня провожает.

— Вот письмо к Торну, — говорит он, протягивая мне конверт. — Думаю, что Торн не откажется вас взять. Ему вечно не хватает людей. Ведь археология не входит в список официально признанных наук. Приходится рыть лопатами.

— Спасибо, Тони! — говорю я. — По правде сказать, мне совершенно наплевать, чем они там роют. Меня интересует совсем другое.

— Чепуха все это, — говорит Тони. — Двадцатый век. Не понимаю, что может вас интересовать там.

— Не знаю. Мне хочется вернуться в прошлое. Понять, где и когда была допущена роковая ошибка. Может быть, я напишу исторический роман.

— Не напишете, — усмехается он, — ведь сами знаете, что не напишете.

Я смотрю на часы. Пора!

— Прощайте, Тони!

— Подождите, Свен! — Он обнимает меня и неловко чмокает в щеку.

Я поднимаюсь по трапу. Тони смотрит на меня снизу вверх.

— Скорее возвращайтесь, Свен!

— Я вернусь! — кричу я, но шум мотора заглушает мои слова. — Вернусь месяцев через шесть! Ошибаюсь я ровно на год…

x x x

Стоит мне снова переступить порог моего дома, как у меня появляется такое ощущение, будто этих полутора лет просто не существовало. В мире все идет по-старому.

Первым делом я звоню Тони.

— Здравствуйте, Свен! — говорит он. — Очень рад, что вы уже в городе.

—  — Не могу сказать того же о себе, — отвечаю я. — Ну, как вы живете?

Тони мнется.

— Послушайте, Свен, — говорит он после небольшой паузы, — вы сейчас где?

— Дома.

— Можно, я к вам приеду?

— Ну, конечно, Тони!

Через десять минут раздается звонок в дверь.

— А вы молодцом, Свен, — говорит он, усаживаясь в кресло. — Вас просто не узнать!

— Похудел на десять килограммов, — хвастаю я.

— Ну что ж, могу только позавидовать. Как там Торн?

— Молодчина Торн! И ребята у него отличные!

— Будете писать?

— Вероятно. Нужно еще о многом подумать.

— Так…

Мне хочется разузнать о Лилли, но вместо этого я задаю дурацкий вопрос:

— Как ваши тараканы?

Лицо Тони расплывается в улыбке.

— У меня теперь их целая конюшня. Некоторые экземпляры просто великолепны!

Почему-то мы оба чувствуем себя очень неловко.

— Жаль, что у меня нечего выпить, — говорю я, — но в экспедиции…

— Я не пью, — перебивает Тони, — бросил.

— Вот не ожидал! Вы что, больны?

— Видите ли, Свен, — говорит он, глядя в пол, — за ваше отсутствие произошло много событий… У Лилли ребенок.

— Ну что ж, — говорю я, — она этого хотела. Надеюсь, теперь ее честолюбие удовлетворено?

Он хмурится:

— Не знаю, как вам лучше объяснить. Вы помните, был гороскоп.

— Еще бы!

— Так вот… по гороскопу все получалось очень здорово. Должен был родиться мальчик с какими-то необыкновенными способностями.

— Ну?

— Родилась девочка… идиотка… кроме того… с… физическим уродством.

У меня такое чувство, будто мне на голову обрушился потолок.

— Боже! — растерянно шепчу я. — Несчастная Ли! Что же теперь будет?! Как все это могло произойти?!

Тони пожимает плечами:

— Понятия не имею. Может быть, вообще генетические гороскопы сплошная чушь, а может, дело в стимуляторах. Они ведь там, в Центре, жрут всякие стимуляторы мозговой деятельности лошадиными дозами.

Я все еще не могу прийти в себя:

— А что же Ли? Представляю себе, каково это ей!

— Вы ведь знаете, Лилли не терпит, когда ее жалеют. Она очень нежная мать.

— А Лой? Он у вас бывает?

— Редко. Работает как одержимый. У него там что-то не ладится, и он совершенно обезумел, сутками не ложится спать.

— Скажите, Тони, — спрашиваю я, — как вы думаете, можно мне повидать Лилли?

— Можно, — отвечает он, — я за этим и приехал, только мне хотелось раньше обо всем вас предупредить.

x x x

— Здравствуй, Свен! — говорит Лилли. — Вот ты и вернулся.

Она очень мало изменилась, только немного осунулась.

— Да, — говорю я, — вернулся.

— Как ты съездил?

— Хорошо.

— Будешь что-нибудь писать?

— Вероятно, буду.

Молчание.

— Может быть, вспомним старое, сыграем? — говорит Тони. — Смотрите, какие красавцы! Все как на подбор!

— Спасибо, — отвечаю я, — что-то не хочется. В следующий раз.

— Убери своих тараканов, — говорит Ли, — видеть их не могу!

Только теперь я замечаю, какое у нее усталое лицо.

Из соседней комнаты доносятся какие-то мяукающие звуки. Лиллн вскакивает. Я тоже делаю невольное движение. Она оборачивается в мою сторону. В ее глазах бешенство и ненависть.

— Сиди, подлец! — кричит она мне.

Я снова сажусь.

Ее гнев быстро гаснет.

— Ладно, — говорит она, — все равно, пойдем!

— Может, не стоит, Ли? — тихо спрашиваю я.

— Согрей молоко, — обращается она к Тони. — Идем, Свен.

В кроватке — крохотное, сморщенное личико. Широко открытые глаза подернуты мутной голубоватой пленкой.

— Смотри! — Она поднимает одеяло, и мне становится дурно.

— Ну вот, — говорит Лилли, — теперь ты все знаешь.

Пока она меняет пеленки, я стараюсь глядеть в другую сторону.

— Пойдем, — говорит Лилли, — Тони ее покормит.

Я беру ее за руку:

— Лилли!

— Перестань! — Она резко выдергивает свою руку из моей. — Бога ради, перестань! Неужели тебе еще мало?!

Мы возвращаемся в гостиную.

— Ты знаешь, — говорит Лилли, — я бы, наверное, сошла с ума, если бы не Тони. Он о нас очень заботится.

Я сижу и думаю о том, что я действительно подлец. Ведь все могло быть иначе, если б тогда..,

Возвращается Тони.

— Она уснула, — говорит он.

Лилли кивает головой.

Нам не о чем говорить. Вероятно, потому, что все мы думаем об одном и том же.

— Ну, как ты съездил? — снова спрашивает Лилли.

— Хорошо, — отвечаю я, — было очень интересно.

— Будешь что-нибудь писать?

— Вероятно, буду.

Лилли щиплет обивку кресла. Она поминутно к чему-то прислушивается. Я чувствую, что мое присутствие ее тяготит, но у меня нет сил встать и уйти.

Я не свожу глаз с ее лица и вижу, как оно внезапно бледнеет.

— Лой?!

Я оборачиваюсь к двери. Там стоит Лой. Кажется, он пьян. На нем грязная рубашка, расстегнутая до пояса, ноги облачены в стоптанные комнатные туфли.

Рот ощерен в бессмысленной улыбке, по подбородку стекает тонкая струйка слюны.

— Что случилось, Лой?!

Лой хохочет. Жирный живот колышется в такт под впалой, волосатой грудью.

— Потеха!

Он подходит к дивану и валится на него ничком. Спазмы смеха перемежаются с судорожными всхлипываниями.

— Потеха! .. Макс… за неделю… за одну неделю он сделал все, над чем я, дурак, зря бился пять лет… В Центре такое веселье. Обезьяна!

Мне страшно. Вероятно, это тот страх, который заставляет крысу бежать с тонущего корабля. Я слышу треск ломающейся обшивки. Бежать!

— Лой! — Лилли кладет руку на его вздрагивающий от рыданий затылок. Первый раз я слышу в ее голосе настоящую нежность. — Не надо, Лой, нельзя так отчаиваться, ведь всегда остаются…

— Тараканы! — кричит Тони. — Остаются тараканы! Делайте ваши ставки, господа!

Реклама на сайте