«Роисся вперде»

1

Автобусов к трапу в этом аэропорту почему-то не подавали, и вереница сутулых пассажиров, тянущаяся к темному зданию вокзала, было первым, что увидела Марина, когда они почти последними вышли из самолета.

— Ну что ты, иди, — он слегка подтолкнул ее в спину, и Марина вдруг поняла, что Карпов почему-то сильно нервничает. — Иди, — повторил он. — Мы приехали.

Что приехали, она и без подсказок знала, только сама идея путешествия ей продолжала очень не нравиться. Если бы Марину спросили, понимает ли она, зачем они сюда приехали, она не задумываясь ответила бы что нет, не понимает, но это было бы еще полбеды, — в конце концов, от жены не требуется понимать все, что делает муж, иногда достаточно просто верить. Сильнее всего ее смущало, что, кажется, и он тоже не очень понимает, зачем нужно было бросать все в Москве, увольняться со всех работ, распихивать, освобождая съемную квартиру, ненужные книги и вещи по друзьям и знакомым и лететь в этот странный и не сказать чтобы родной (даже ему, Карпову) край. То, что Карпов и сам волнуется, Марину и испугало, и расстроило — пока летели, она уже почти уговорила себя, что, наверное, все ее тревоги от мнительности, а на самом деле просто начинается хоть и новая, но интересная и по-прежнему счастливая жизнь. К его лабораторным, то есть даже не лабораторным, а вообще черт знает каким, ночам на кухне, опытам она всегда относилась как к милому хобби и, конечно, удивилась, когда он вдруг сказал ей, что это хобби требует жертв в виде, по крайней мере, переезда в другой город. В Москве их ничего особенно не держало, а Карпов был так убедителен и, главное, убежден, что она и не подумала ему возражать, а сразу согласилась — да, мол, конечно, если ты так считаешь, то надо ехать, — и хотя все дальнейшее происходило чуть менее быстро, чем можно было ожидать, и времени подумать и поспорить у обоих было предостаточно, она почему-то и не думала, и не спорила, и когда он сказал ей, что купил билеты на двадцать восьмое, только пожала плечами — двадцать восьмое так двадцать восьмое, какая разница.

Пока шли к стоянке такси, он сказал, что сейчас, наверное, в поселок ехать не стоит, там и поужинать негде, и вообще неизвестно, как там вообще, поэтому лучше заночевать в гостинице, поужинать и позавтракать в городе, а в поселок — днем, выспавшимися и сытыми. Почему-то это сразу ее успокоило; если он в состоянии думать о еде и комфорте, значит, все-таки не сошел с ума и ему по- прежнему стоит верить. Придя к такому выводу, Марина молча поцеловала мужа в щеку — Карпов отшатнулся, она улыбнулась: столько лет вместе, а он никак не привыкнет к тому, что она разговаривает с ним постоянно, даже когда молчит.

С таксистом торговаться не стали, триста рублей, которые он запросил, были вполне приемлемой ценой. Марина села сзади, Карпов рядом с водителем, машина проехала по темной аллее, и через, может быть, минуту Марина увидела освещенную развилку, ограниченную лесополосой, за которой в темноте угадывались кладбищенские кресты.

— И дед здесь похоронен, и бабка, и прабабка, — сказал Карпов, и Марина почему-то подумала, что, оказывается, ей очень хочется спать, а Карпов продолжает нервничать — а он, когда нервничает, всегда рассказывает какие-то истории, вот и сейчас — то ли ей, то ли таксисту, но скорее все-таки ей, — начал объяснять что-то про деда. Она почему-то не хотела слушать, курила, смотрела на изрезанные лесополосами холмы, улыбалась.

Она никогда не бывала на русском Юге и вообще имела об этих краях (как, впрочем, и об остальной России) достаточно смутное представление, свойственное, наверное, каждой москвичке из интеллигентной семьи — в Америке была, в Европе была, до Гоа так и не доехала, но наверняка когда-нибудь еще доедет, а чаша замкадья ее как-то миновала; шуток про замкадье и замкадышей она, впрочем, была чужда, и Карпов, который хоть и не подавал вида, но всегда обижался, когда ему кто-то указывал на неполноценность приезжих, ценил в Марине и это качество тоже. Марина подумала, что он вообще все ее качества ценит, и снова улыбнулась.

А на холмах тем временем уже начинался город, и Марина с любопытством разглядывала выкрашенные одинаковой голубой краской ворота и почти одинаковые одноэтажные каменные домики с лепными наличниками на окнах — реплики деревенской избы в лишенных леса местах. Иногда между домиками образовывалось пустое пространство, и тогда Марина видела снова холмы, но уже не с лесополосами, а с такими же домиками, которые теснились на холмах так, будто Россия своими размерами уступает любой Голландии, и лишней земли для жилья здесь нет. Потом пустые пространства закончились, дома стали двухэтажными, потом был какой-то завод, потом — круглое советское здание, очевидно, цирк, а за цирком начинался бульвар. Они ехали по бульвару, и Карпов, жестикулируя, что-то объяснял таксисту. Марине нравилось, как Карпов умеет объяснять, но сейчас ей почему-то не хотелось вслушиваться в то, что он говорит. Марина надеялась, что он знает, что делать, но именно надеялась — до сих пор единственным его аргументом в пользу того, что из Москвы нужно езжать жить сюда, было то, что через полгода Карпов станет знаменитым и богатым человеком, а если не станет, то Марина имеет полное право бросить его, развестись и забыть о его существовании; но даже если такой вариант ее устраивает, то пусть она не надеется, потому что шанс на богатство и славу у Карпова — стопроцентный, и через полгода она в этом убедится.

Рассказывал он ей об этом зимой, месяца три назад, когда, встретив ее с работы, он предложил пройтись пешком, а потом они отогревались в кофейне на Покровском бульваре, и, выслушав ее, может быть, слишком подробный рассказ обо всем, что случилось с ней задень (она сама понимала, что слишком любит поговорить; смеялась - тебе, мол, никогда не удастся вставить в мои монологи хотя бы одно слово, — и он тоже смеялся, потому что всегда был уверен, что его слово значит для нее ровно столько, сколько ему нужно, чтобы быть счастливым), он вдруг, безо всяких предисловий и, — любимая присказка, — «безо всяких архитектурных излишеств», — сказал ей, что надо переезжать. Сейчас она почему- то подумала, что на этом бульваре тоже, наверное, есть какие-то кофейни, и Москва показалась ей вдруг каким-то несуществующим городом — пожалуй, даже то, что в Москве остались родители, не могло сейчас убедить ее в том, что еще сегодня днем она ехала с Таганки на Павелецкую, где у кассы домодедовских электричек ее ждал Карпов с ее дорожной сумкой.

Теперь эту сумку вытаскивает из багажника и отдает Карпову местный таксист, про которого она уже поняла, что он казак, но на героев «Тихого Дона» или вообще на сколько-нибудь экзотическое существо этот дядька совсем не похож — просто таксист и все. Карпов почему-то захотел выйти здесь, за квартал до гостиницы. Он хочет показать Марине свой любимый памятник — Марина сейчас легко обошлась бы и без экскурсий по местным достопримечательностям, но возражать сил не было. Памятник так памятник. Шли по большому мощеному бетонными плитами пустырю к какому- то обрыву, с которого открывался вид на те же холмы с каменными избушками. На краю обрыва стоял циклопических размеров красноармеец в буденовке и шинели — Марина решила, что бронзовый, потом поняла, что, скорее, жестяной и вообще какой-то несуразный — огромная (наверное, чтоб не опрокинулся) торчащая из-под шинели ступня, похожий на гигантскую антенну штык за спиной, уродливое и не очень четко вылепленное лицо, смешно занесенная за спину рука — Марина могла перечислить еще десяток нелепостей в облике памятника, но все вместе они почему-то производили какое-то очень хорошее и сильное впечатление, и, еще раз взглянув на памятник, Марина сказала Карпову (а Карпов теперь не только нервничал, но еще и был заметно смущен, как будто ждал, что она ему сейчас скажет, что не понимает, чем ему так понравилась эта большая жестянка), что согласна — это очень, очень красивый памятник.

К гостинице шли пешком. Карпов рассказывал, что гостиницу строили почему- то сирийские строители, и однажды летом, в очередной его приезд к бабушке и дедушке, в крае случилась вспышка холеры, и родители, путешествовавшие тем летом, кажется, по Прибалтике, велели деду срочно покупать билет и везти маленького Карпова к ним, — так вот, пока дед стоял в очередях за билетом, санитарные службы выяснили, что источником заразы оказались как раз сирийцы, которых вначале заперли в каком-то санатории, а потом вообще отправили навсегда на родину, и стройка на этом закончилась, а недостроенная гостиница лет пятнадцать простояла пустая, пока ее не купил какой-то чеченец. Карпов рассказывал про чеченца, про стадион «Динамо», на воротах которого висит мемориальная доска в память о том, как в сорок девятом году местная команда выиграла чемпионат РСФСР по футболу, — он говорил и говорил, демонстрируя фантастический объем бесполезных глупостей, которыми была полна его голова. Марина слушала и вдруг очень отчетливо поняла, что ничем хорошим это путешествие, конечно же, не закончится, у Карпова ничего не получится, и в Москву она вернется одна — вероятно, гораздо раньше, чем через полгода.

2

Когда они снова проезжали ту развилку у кладбища, Карпов уже не нервничал, как вчера, но что- то такое с ним все равно происходило, он даже сказал: «По несчастью или к счастью истина проста — никогда не возвращайся в прежние места», — и Марине понадобилось несколько лишних секунд, чтобы понять, что это были чьи-то стихи, а не просто случайно получилось в рифму. Настроение Карпова за ночь передалось и ей. С чужим городом, над которым стоит жестяной красноармеец, она уже почти смирилась, но что это за поселок, в котором ей придется жить, — не понимала и поэтому волновалась.

Нужный поворот, конечно, проехали. Долго разворачивались, потом, когда все-таки свернули правильно, и Карпов отпустил таксиста, долго стояли у двери подъезда — это в его детстве здесь не было кодового замка, а теперь замок был, а он не знал кода. Сидели на скамейке перед подъездом, Карпов опять что-то рассказывал, Марина опять не слушала, а потом из подъезда вышел высокий тощий мужик с каким-то ведром, и Карпов, опять волнуясь и называя мужика Геннадием (и на «ты», что с незнакомыми и малознакомыми людьми ему было вообще-то не свойственно), стал объяснять ему, кто он и чей он внук. Геннадий вначале слушал молча, потом полез обниматься, потом, не замечая Марины, потащил Карпова в подъезд, и Марина пошла за ними, потом долго звонили в дверь какой-то старушке, потом старушка тоже обнимала Карпова, звала к себе обедать, но тот сказал, что как-нибудь в следующий раз, а сейчас жена («Ой, ты женился?») очень хочет спать, поэтому ему нужен ключ. Старушка куда-то надолго ушла, потом вернулась с ключом, потом Карпов применил какое-то невероятное дипломатическое искусство, объяснив Геннадию, что выпьет с ним как-нибудь в следующий раз. И только после этих процедур Марина оказалась в просторной пыльной квартире, в которой много лет никто уже не жил. Ходила из комнаты в комнату, выходила на балкон, включила телевизор — работает, осмотрела кухню, потом вернулась к телевизору, села в кресло. Думала — понравится здесь или нет, сможет жить или нет. Ничего не поняла. Закрыла глаза.

В дверь позвонили, Карпов открыл — пришел Геннадий, явно обрадованный появлением новых друзей. Марина смотрела на Геннадия и Карпова через дверь, сама решила не выходить. Сосед принес трехлитровую банку молока и что-то говорил; Марина не вслушивалась, но поняла, что Геннадий поздравляет Карпова с правильным выбором — в Москве суматошно и неуютно, а здесь хорошо, спокойно, и дом хороший — «Тепло, сухо, и ни одной крысы».

— Ну, надеюсь, этого-то добра я здесь смогу купить сколько угодно, - донесся до Марины голос Геннадия.

— Какого добра? — не понял сосед. — Квартир?

— Да при чем тут, — засмеялся муж. — Крыс, конечно.

3

Начались одинаковые дни — делать в поселке было решительно нечего, а каждый день ездить гулять в город было очевидно глупо. С тем, что друзей и подруг она здесь не найдет, Марина смирилась сразу и даже обрадовалась этому — когда весь поселок можно обойти за пятнадцать минут, любое знакомство может обернуться навязчивой ненужной дружбой. К той соседке, которая отдавала Карпову ключи, Марина через неделю пошла обедать одна — Карпов с первого же дня полностью ушел в свою лабораторную деятельность, которая теперь происходила не на кухне, как в Москве, а в специальном сарае, также оставшемся от деда. Марину в этот сарай он не звал, да она и не просилась, боялась не столько помешать, сколько убедиться в том, что муж возлагает неоправданные надежды на какую-то очевидную глупость. Соседка, тетя Катя Шустикова, оказалась очень милой старушкой, которая сразу же рассказала Марине все, что она уже слышала от Карпова — когда-то поселок был военным городком, потом Хрущев, во-первых, сократил армию и, во-вторых, решил, что сельскохозяйственная наука должна быть ближе к земле, поэтому НИИ, в котором работали покойный дед Карпова и покойный муж тети Кати, перевели сюда, в эту скучную степь, и вокруг этого первого дома за десять лет выросло еще десятка полтора городских домов, полностью заселенных старшими и младшими научными сотрудниками, а также одним академиком ВАСХНИЛ — тоже покойным ныне Борисом Прокопьевичем Гончаровым. Наверное, это действительно были благословенные времена — когда все друг друга знали и любили, и молодые слушались старших, и не было пьяных, и никто не мусорил на улицах, не то что теперь, когда от института почти ничего не осталось, сучка-директорша торгует институтскими землями, а поколение первых обитателей поселка поумирало, и теперь в домах живут какие-то посторонние люди, чуждые всей этой доброй магии, от которой у тети Кати остались только воспоминания.

Еще тетю Катю, конечно, интересовало, чем собирается заниматься Карпов, и когда Марина ответила, что сама толком не знает, старушка, конечно, не поверила, но вида не подала, зато рассказала, что когда-то и Карпов-дед занимался чем-то очень загадочным — «нефтяным ростовым веществом», которое действительно делали из нефти азербайджанские ученые-лысенковцы, и дед всерьез думал, что если кормить этим нефтепродуктом свиней, свиньи будут толстеть быстрее, чем если бы их кормили нормальным кормом. Но на нефть у свиней была нормальная человеческая реакция - есть ее они отказывались, на насильное кормление отвечали массовыми смертями, а потом Лысенко вышел из моды, программу свернули, и дед Карпова, смирившись с тем, что карьера не задалась, работал до пенсии в институтском отделе пропаганды и агитации, ненавидя при этом любые проявления сельскохозяйственной и любой другой науки.

Эта поучительная история Марине оптимизма, конечно, не прибавила, и тем же вечером, когда Карпов вернулся из своего сарая, она потребовала у мужа, чтобы тот максимально подробно рассказал ей, чем он все-таки занимается и что питает его надежды на богатство и славу. Карпов неожиданно охотно рассказал — Марина даже пересказывала мне его лекцию, но я, имея очень смутные представления о научной терминологии, не рискну играть в испорченный телефон и излагать пояснения Карпова здесь. Скажу только, что Карпов — совсем не биолог, не химик и даже не фармацевт по образованию, — еще в Москве изобрел некую сыворотку, которая, будучи вколота живому существу, во много раз увеличивает его способность к росту, и крысы, которых по просьбе Карпова за небольшие деньги наловил ему прекрасный Геннадий, уже выросли до размеров больших овчарок, и Карпову стоило серьезных усилий убить этих крыс электрическим током, потому что он еще не придумал, как делать так, чтобы подопытные животные, достигая нужных размеров, переставали расти, но он обязательно придумает, и когда это случится, можно будет открывать собственный бизнес — он-то и принесет их семье то счастье, за которым они сюда приехали. Убитых крыс Карпов сжигает в специальной бочке, но шкуру с них сдирает, чтобы потом сделать чучела, и даже может эти шкуры показать Марине, правда, не думает, что ей такое зрелище понравится. Она действительно отказалась идти смотреть на шкуры, но рассказ мужа, хоть и был вполне убедителен, спокойствия ей почему-то не добавил — она уже понимала, что приснится ей сегодня ночью, и перспектива видеть во сне гигантских крыс вполне объяснимо пугала ее. Засыпая, хотела сказать мужу — давай уедем отсюда, — но Карпов уже спал, а будить его Марине не захотелось.

Снились ей, впрочем, совсем не крысы. Снились ей похороны Карпова на каком-то (не на том ли, которое они дважды проезжали?) старом кладбище, и она сама — молодая, как сейчас, но какая-то совсем другая, незнакомая. Карпова она побоялась будить, а он ее разбудил, показал мокрую подушку — оказалось, она плакала во сне. Пока Марина думала, что скажет мужу по поводу этих слез, Карпов заснул. Марина вытерла слезы и тоже заснула, больше ей ничего не снилось.

4

Утром в дверь позвонили; открыла Марина. Как в первый день, пришел Геннадий с молоком. От тети Кати Марина знала, что Геннадий — военный пенсионер, у которого здесь жили родители, и к которым он, холостой и непутевый, выйдя на пенсию, переехал жить в 1991 году. Родители вскоре умерли, теперь Геннадий живет один, разводит кур, но главное — служит эдаким хранителем почти полностью умерших поселковых традиций. Распространяет по поселку новости и сплетни, вводит приезжих в курс дела — что здесь как устроено, — делает замечания подросткам и неправильно паркующимся водителям, — в общем, не дает поселку превратиться в простое сборище городских пятиэтажек посреди степи.

Вот и сейчас он принес не только молоко, но и важное сообщение — директор института, член-корреспондент Российской академии естественных наук Елена Николаевна Горская, у которой сегодня день рождения, будет рада видеть у себя на торжестве и господина Карпова с супругой — она хоть и не помнит карповского дедушку, но не сомневается, что его внук — очень хороший человек, который обязательно станет добрым другом всех сотрудников института.

Когда Марина передала послание мужу, он сразу сказал, что не собирается ни на какой день рождения, что у него сегодня запланирован важный эксперимент, и он не намерен жертвовать им ради каких-то незнакомых людей, которые хотят на него посмотреть. Но Марина объяснила Карпову, что он идиот, и если он хочет прожить здесь хоть месяц, то обязан выстроить правильные отношения с местными уважаемыми людьми и просто людьми, и если люди хотят его видеть, он должен пойти им навстречу, а то на него будут показывать пальцем, — почему-то именно аргумент про палец произвел на Карпова впечатление, он уныло спросил, нужно ли идти в костюме, Марина засмеялась — в общем, инцидент был исчерпан.

От дома к институту вела вымощенная желтым ракушечником дорожка, обсаженная слева и справа обкомовскими голубыми елями, свидетельствующими о том, что когда-то у института все было хорошо. Длина дорожки — не больше ста метров, идти — минуты полторы, но Карповы, конечно, все равно опоздали, причем Марина была уверена, что виноват был муж, слишком долго отмывавший с себя в ванной запахи своего крысятника, а Карпов думал, что Марина слишком долго красилась. Впрочем, ни муж, ни жена друг на друга не сердились, потому что, в самом деле, что такого в опоздании на какое-то необязательное торжество? Это же не самолет, в конце концов.

Когда они вошли в актовый зал института, со сцены которого какой-то толстячок в очках читал доклад о научных заслугах уважаемой Елены Николаевны (вслушавшись в бубнеж толстячка, Карпов быстро понял, что никаких особенных заслуг у директорши нет), публика в зале — люди, очевидно, давно и хорошо друг с другом знакомые, — конечно, сразу переключилась на эту пару, и Марине было неуютно сидеть под взглядами полутора сотен пар глаз, к каждой из которых прилагался страдающий от дефицита сплетен рот. Марина понимала, что уже завтра добрый Геннадий расскажет ей все, что институтские женщины думают о ее платье и прическе, и Карпов, видимо, тоже что-то такое чувствовал, потому что в какой-то момент взял жену за руку и несильно сжал ее — не волнуйся, мол.

Толстячок между тем уступил место на сцене казачьему хору — очевидно, состоящему из сотрудников института, потому что картузы и гимнастерки как-то не очень подходили к очкастым физиономиям поющих мужчин, да и нестройность их пения свидетельствовала о том, что казаки учились петь на каком-нибудь Грушинском фестивале. Пели заздравную, из которой можно было разобрать словосочетание «Елена Николаевна», навязчиво звучавшее в припеве. Казакам, впрочем, хлопали веселее, чем докладчику, которого, как Марина уже знала из разговора сидящих сзади двух женщин, звали Вячеславом Кирилловичем, и заведовал он в институте не чем-нибудь, а нанотехнологиями, что, в свою очередь, служило знаком прогрессивности и современности и всего института, и лично директорши.

В том, что Елена Николаевна - женщина прогрессивная и современная, Карпов смог убедиться и сам, когда уже после торжественной части, на банкете в зимнем саду (приглашены туда были, естественно, не все, но чету Карповых увлекла за собой — «Обязательно-обязательно», — симпатичная молодая блондинка с огромными накладными ногтями — вероятно, секретарша). Не зная никого из присутствующих, Карпов и Марина чувствовали себя на этом празднике не очень уютно и спасались какими-то несмешными байками из московской жизни, которых, не рассказанных, у них, оказывается, скопилось великое множество — то, что в Москве было повседневностью, в этом зимнем саду звучало как истории из инопланетной жизни, и Марина, которая еще не поняла, нравится ли ей быть инопланетянкой, рассказывала мужу про таксистов и официанток, коллег и начальников, каких-то незнакомых Карпову своих знакомых, и он даже начал скучать по тому городу, вырваться из которого он так мечтал еще две недели назад.

Наверное, они тихо ушли бы домой, не обратив на себя ничьего внимания, если бы к ним не подошла сама именинница — женщина лет пятидесяти, тоже блондинка, но, в отличие от секретарши, явно крашеная. В актовом зале они ее не видели, но тут как-то сразу поняли, что она и есть самый главный в этом поселке человек. Елена Николаевна держала в руках два бокала с шампанским. Отдала их Марине и Карпову, сама осталась с пустыми руками, Карпов вызвался сходить за шампанским для нее, но Елена Николаевна пошла с ним, и он почему-то сразу понял, что вся эта история с приглашением и прочим была устроена именно вот для этого момента, для какого-то важного и деликатного разговора, и что сейчас ему предстоит услышать что-то такое, что, не будучи для него важным, как-то неприятно осложнит его жизнь. Поэтому, протягивая директорше бокал, он сам заговорил первым — сказал, что еще в детстве, гуляя с бабушкой вокруг института, понимал, что здесь, в этом здании, работают самые удивительные люди на свете, и что он очень рад знакомству с предводительницей этих удивительных людей, — чем удивительны институтские мэнээсы, Карпов за время своего монолога так и не придумал, поэтому ловко перевел тему на трогательное детское воспоминание — у входа в институт была доска почета с надписью «Лучшие люди», и он, пятилетний, плакал, не обнаружив на этой доске своего деда (который, конечно, был лучшим человеком), и успокоился только тогда, когда бабушка завела его внутрь и показала на доску с фотографиями ветеранов войны, среди которых был и дед, — а потом, как Карпов узнал уже годы спустя, — пошла к профессору Пилипенко, покойному ныне директору, и уговорила того заменить травмирующую детей надпись «Лучшие люди» на нейтральную «Доска почета». Елена Николаевна вежливо рассмеялась — настолько вежливо, что Карпов понял: заболтать эту женщину ему не удастся, и, ладно уж, придется выслушать то, ради чего она его сюда вытащила.

Елена Николаевна начала издалека. Спросила, понравился ли Карпову доклад, и, не дождавшись ответа, заговорила о Вячеславе Кирилловиче, который, хоть и окончил Тимирязевскую академию, от нанотехнологий далек, и вся ее переписка с «Роснано» упирается в то, что у института нет ни одной, хотя бы самой завиральной идеи, что могла бы заинтересовать корпорацию и обернуться для института каким-нибудь финансовым ручейком. Поэтому со следующего месяца должность Вячеслава Кирилловича станет называться более обтекаемо — «зам по инновациям», а она, директор, поедет в Москву и будет искать источник больших денег уже в других местах — инновации сейчас в моде, а талант уговаривать у Елены Николаевны есть.

— Талант уговаривать есть, — повторила она, — а таланта генерировать идеи — увы. И вы понимаете, как я обрадовалась, когда узнала, что у нас в поселке появился загадочный изобретатель, который сам, даже ничего у меня не попросив, устроил лабораторию и занимается своими гениальными исследованиями.

Карпова никогда не называли гением, даже Марина не называла, и, наверное, он должен был смутиться от таких слов, но почему-то не смутился — понятно, что общительный Геннадий за эти дни успел рассказать всем о том, что Карпов в своем сарае ставит какие-то опыты над крысами, но о характере этих опытов Геннадий знать не мог, поэтому не знает о них и Елена Николаевна, а раз не знает, то зачем тогда хвалит? Карпов поднял свой бокал, приготовившись чокаться, и сказал, что ему очень льстит похвала от такого заслуженного человека, каким он, бесспорно, считает Елену Николаевну, но он не понимает, к чему она все-таки клонит. Чокнулись. Директорша пила шампанское зажмурившись, как водку. Улыбнулась:

— Я действительно не знаю, что вы там делаете с этими крысами. Да делайте что хотите, хоть клонируйте. У меня для вас есть ставка научного сотрудника и предложение - я буду вашим...

— Цензором? - вспомнил Карпов случай из жизни Пушкина, хотя уже понимал, к чему клонит директорша.

— Нет, не цензором, — улыбнулась Елена Николаевна еще раз. — Соавтором.

План ее был прост. Ехать в Москву надо с чем-то. Этого «чего-то» у нее нет, а у Карпова — есть. Ее не интересует, зачем Карпов этим «чем-то» занимается, но институту будет полезна любая красиво сформулированная — пусть даже и нереализуемая, — идея, подкрепленная хоть какими-нибудь лабораторными опытами. Если совсем честно, никакой научной работы институт много лет уже не ведет, зарабатывая сдачей своих помещений и земель в аренду — деньги надежные, но не так чтоб очень большие. А большие деньги — они валяются под ногами, и прямо сейчас важные люди в Москве решают, какие научные учреждения будут включены в федеральную целевую программу «Сытая Россия», направленную на внедрение инновационных технологий в сельском хозяйстве. Сельскохозяйственных НИИ в стране много, и обидно будет, если какие-нибудь бездельники из Белгорода или Краснодара получат бюджетные миллионы — ведь понятно же, что если кто-то и заслуживает денег, то это тот институт, которому покойный дедушка Карпова отдал годы своего самоотверженного труда. Карпов не понял, при чем тут его дед, но на всякий случай кивнул.

— Я рада, что вы согласны, — горячо зашептала Елена Николаевна. Она уже все придумала — завтра утром Карпов приносит ей описание своих работ, она ставит на него печать института и летит в Москву за деньгами. Конечно, почти половину придется отдать чиновнику в министерстве, отвечающему за распределение средств в рамках ФЦП, но пусть Карпов не волнуется — денег будет много, хватит на всех, и ему тоже хватит.

Карпов понимал примерно половину из того, что говорит директорша. Что он точно понял — речь идет о какой-то коррупционной схеме, и его, в общем, не смущало, что с его помощью Елена Николаевна хочет ограбить государство, к которому никаких теплых чувств он не питал и даже не возражал, если деньги этого государства достанутся этой женщине — все равно их кто-нибудь да украдет. Но вот предложение о соавторстве его почему-то сильно обидело. В успехе своего изобретения он не сомневался и, будучи тщеславным человеком, уже давно видел себя — ну, не Нобелевским, конечно, лауреатом (в конце концов, он даже не ученый, а так — просто изобретатель- любитель), но, по крайней мере, героем первых полос всех мировых газет. И, представив рядом с собой на первых полосах вот эту женщину, он почему-то разозлился. Хотел вежливо сказать, что обязательно подумает над ее заманчивым предложением, но вместо этого пробурчал, пожалуй, более грубо, чем следовало бы: «Нет, меня не интересует ваше предложение», — развернулся и пошел прочь.

Марина была только рада, что они так быстро ушли домой - пока Карпов болтал с Еленой Николаевной, к ней пристала какая-то агрономическая тетка, которую почему-то очень интересовало, верный ли Карпов муж. Марина ответила, что верный, но назойливость тетки сильно испортила ей настроение.

5

Карпов продолжал пропадать с утра до ночи в своем сарае, и Марина уже привыкла к тому, что кроме телевизора и интернета (да, она сама вызвала монтера, который провел в квартиру выделенку от местного провайдера) никаких развлечений у нее нет и не предвидится. Но однажды Карпов пришел домой около пяти в каком-то неприлично хорошем настроении и с бутылкой шампанского. Марина сразу поняла, что случилось что-то важное и хорошее, и, может быть, после этого важного и хорошего они уже смогут вернуться в Москву, и Карпов станет богатым и знаменитым, а она — женой «того самого Карпова», что вполне ее устраивало, потому что «великий человек смотрел в окно, а для нее весь мир кончался краем его широкой греческой туники».

Но оказалось, что речь идет просто о локальной и ни на что в жизни Марины не влияющей победе — Карпову наконец удалось отрегулировать свою сыворотку так, чтобы подопытные крысята, достигая размеров взрослой крысы, переставали расти, не превращаясь в огромных монстров.

— И что теперь будет? — спросила Марина.

— А теперь... — задумался муж. — Теперь мне нужен лилипут.

Конечно, опыты над людьми в России, как и в любой цивилизованной стране, законодательно запрещены, но Карпов не считает это препятствием для совершения чуда — а превращение лилипута в человека нормального роста, конечно, можно считать самым настоящим чудом, и если Марина сама не сдаст Карпова в милицию, то и бояться ей ничего не нужно — никто и не узнает, почему вырос подопытный лилипут, а сам лилипут будет счастлив. Полезли в интернет искать лилипутов и уже через минуту на городском форуме молодых родителей обнаружили увлекательнейшее обсуждение новой программы местного цирка — все молодые родители как один советовали друг другу ни в коем случае не водить на эту программу своих детей, потому что нет более унылого и скучного зрелища. Несмешные клоуны, неинтересные дрессированные коровы и кошки и — самое позорное - лилипут Вася, который изображает популярного норвежского певца Александра Рыбака, но делает это так, что лучше бы и не изображал.

Карпов немедленно позвонил в цирк и выяснил, что очередное представление состоится завтра.

— Едем знакомиться с Васей? — спросил он Марину. Марина поцеловала мужа — ей давно хотелось съездить с Карповым погулять в город.

6

В город специально приехали днем, чтобы до представления пообедать в ресторане и побродить по бульвару. Карпов снова привел жену к жестяному красноармейцу, но теперь его фигура не произвела на Марину никакого впечатления — ну, памятник и памятник. У нее вообще весь день было плохое настроение, и она даже понимала, почему: когда Карпов говорит, Марине все кажется логичным и правильным, а когда он молчит, и она думает о происходящем сама, все гениальные идеи мужа начинают казаться ей если не сомнительными, то какими-то странными. Опыт на живом человеке — а вдруг не получится, а вдруг лилипут вырастет в двадцатиметрового великана и пойдет крушить города, и Карпова посадят в тюрьму? Или даже без великана, просто лилипут сочтет предложение Карпова оскорбительным и опасным, вызовет милицию, и у Карпова будут какие-нибудь неприятности.

Посещение цирка, впрочем, само по себе было одной большой неприятностью — качество шоу явно не входило в перечень приоритетных направлений его деятельности, и Марина даже попросила Карпова отпустить ее подождать где-нибудь на нейтральной территории. Карпов не возражал, и Марина, наверное, даже ушла бы, но тут ей стало жалко мужа. Осталась — смотреть, как на манеже похмельный клоун бил надувной кувалдой корову по рогам, и корова, отрекламированная на афише как самое образованное, то есть умеющее считать животное, жалобно мычала столько же раз, сколько ударов кувалды обрушивалось на ее рога. Потом выступал некто Красноложкин — в афишах он был заявлен как ученик великого Юрия Куклачева и, вероятно, действительно был его учеником, потому что сопровождавшие этого Красноложкина тощие кошки слишком отчаянно изображали из себя дрессированных, и их было так жалко, что Марина, наверное, опять попросилась бы куда-нибудь в кафе, если бы не был таким умоляющим взгляд Карпова — он, конечно, и сам испытывал по поводу цирка те же эмоции, что и жена, но, в отличие от нее, был готов на все, только бы дождаться появления лилипута Васи.

Вася, когда он появился, нисколько не выбивался из общего формата шоу — он был чуть симпатичнее кошек и чуть несчастнее коровы. В отличие от животных, впрочем, он был сам себе дрессировщиком и конферансье — скакал верхом на пони, стрелял (дважды, конечно, промазав) из миниатюрного ружья по подброшенным капельдинером тарелочкам, а потом на удивление изящно спрыгнул со своего конька, достал откуда-то маленькую, чуть ли не пластмассовую скрипку и, подыгрывая сам себе, запел противным детским голосом: «Как-то раз одну девчонку я так любил, что просто жуть, были мы отличной парой, только ссорились чуть-чуть», — если бы Марина узнала, что текст песни написал сам Вася, она бы не удивилась — и сам лилипут, и его скрипка, и голос, и песня образовывали удивительно целостную композицию — понять, что из всех этих составляющих противнее всего, было просто невозможно.

Марина посмотрела на мужа — Карпов выглядел самым счастливым человеком на земле. Очевидно, если бы была такая возможность, он съел бы этого Васю, даже не выплюнув косточек, но, поскольку людоедство в системе координат Карпова никогда не относилось к числу добродетелей, он ограничился переданной лилипуту через администратора запиской — так, мол, и так, я Карпов из Москвы, хочу поговорить с вами об одном очень важном деле, жду вас в кофейне такой-то через дорогу от цирка.

Пока они ждали Васю в кофейне, Марина несколько раз сказала Карпову, что Вася, конечно, не придет, потому что быть лилипутом в цирке — значит не только скакать на пони по арене, но еще и напиваться в хлам по окончании представления, и то, что Карпов этого не понимает, говорит только об ограниченности самого Карпова. Карпов вяло возражал, но Марина видела, что муж снова нервничает — шансы не увидеть Васю были очень высоки. И, наверное, поэтому, когда лилипут все-таки появился, физиономия Карпова расцвела таким счастьем, на которое способен только двадцатидевятилетний женатый бездетный мужчина неопределенных занятий.

В свою очередь, Вася, как очень быстро выяснилось, почему-то был уверен, что Карпов не просто из Москвы, а из цирка Никулина на Цветном бульваре, поэтому, когда стало понятно, что никто не собирается переманивать Васю в Москву, лилипут заскучал и начал демонстративно собираться домой, тем более что Карпов чуть все не испортил — без лишних предисловий сказал лилипуту, что хочет «сделать его чуть повыше». Известно, что лилипуты очень болезненно относятся даже к самым невинным шуткам по поводу своих антропометрических данных, поэтому то, что Вася не полез драться с Карповым сразу, если о чем-то и говорило, то только о том, что у Васи были проблемы с гордостью. В любом случае ситуация начинала выглядеть конфликтной, и Марина поняла, что теперь нужно вмешаться ей — взяв Васю за руку, она самым примирительным тоном стала объяснять ему, что муж не имел в виду ничего плохого, и что он действительно — Марина сама толком не понимает, как, — собирается сделать Васю выше ростом.

Разговаривали долго. Потом молчали — Карпов на вырванном из блокнота листке записывал перечень продуктов, которыми Васе необходимо будет питаться после инъекции. Потом Вася с Карповым ушли вдвоем в туалет, и Марина не видела, как, помазав Васину руку чуть выше локтя спиртом, Карпов вколол ему в вену полшприца желтоватой жидкости — но он вколол, честно.

Когда Карпов и лилипут выходили из туалета, на них осуждающе посмотрела барменша. Юг всегда был самой консервативной местностью этой страны.

7

И, наверное, даже хорошо, что именно после этой поездки в город Карпов сильно заболел — простудился, не обращал на простуду внимания и через три дня слег с воспалением легких. Если бы не слег, то, пожалуй, он мешал бы нам следить за судьбой лилипута Васи, которая, бесспорно, стоила, чтобы за ней следить.

То есть поначалу никто ничего не замечал — каждый вечер Вася по- прежнему скакал на своем пони и, играя на скрипочке, пел свою дурацкую песню. Сколько в нем роста — девяносто три сантиметра или, например, девяносто пять, — издалека не разглядишь. Говорят, так же устроены беременные женщины: смотришь на нее — вроде такая же, как вчера, а потом раз — и огромный живот; когда успела?

Так и с Васей было. Скакал, скакал каждый вечер, а потом из зала какой-то военный как будто своей спутнице, но на самом деле — чтобы слышали все, — громко сказал: да таких, мол, лилипутов у меня в части человек двести, только они, наверное, пониже ростом будут, — и еще выматерился. Вася, конечно, не упал с пони, но расстроился - он-то знал, что сегодня с утра его рост составил уже сто двадцать один сантиметр при том, что вчера было сто девятнадцать, и сколько будет завтра, он тоже догадывался.

Но рост - это еще ладно, над болтуном военным люди посмеялись, да и забыли, но ведь оставался еще голос, а Васе все последние дни стоило больших усилий, когда он пел, изображать детский тенорок. Можно было догадаться, что с каждым сантиметром роста и голос начнет ломаться, как у подростка, но вот не догадался Вася, а Карпов ничего по этому поводу не сказал. И, делая последний круг на пони по манежу, Вася подумал, что, по-хорошему, ему стоило бы здорово обидеться на Карпова, но обижаться было выше его сил, потому что, хоть цирковая карьера прямо здесь и сейчас катилась пони под хвост, само превращение, которое в эти дни переживал лилипут, безумно его радовало. Даже не так — слово «радовало» применительно к этому чуду звучало бы оскорбительно. У Васи вообще был не самый выдающийся словарный запас, и лилипут это понимал, но еще он понимал, что нет в русском или каком-то другом языке таких слов, которыми можно было бы описать то, что с ним сейчас происходит.

Но то — Вася, жалкий цирковой лилипут, который не помнил даже, кто были его родители, кто и когда научил его пить водку и как из детдома он попал в этот цирк. У меня в запасе значительно больше слов, чем у этого лилипута, поэтому я, в отличие от него, могу точно сказать, что с ним происходило — провал. Да, это был ужасный провал, — когда он, соскочив с пони, достал свою скрипочку и еще более мерзким, чем в тот вечер, когда его увидел Карпов, голосом — хриплым и почти мужским, — запел про девчонку, с которой ссорились чуть-чуть.

Спровоцировать свист и недовольные крики в таком цирке — это, в общем, тоже своего рода подвиг, и тот день, когда публика свистом и криками прогнала Васю за кулисы, был, наверное, самым главным днем в истории этого учреждения культуры. Когда шум за спиной смолк, Вася, шагая вдоль клетки с несчастной умной коровой, вдруг понял, что никогда еще он не был так счастлив, и глупое счастливое выражение своего лица он сохранил даже в кабинете директора цирка, который (а неприятных совпадений в этой истории будет еще много) именно в этот вечер решил остаться на работе, чтобы закончить какие-то недоделанные дела. Он был неглупый человек, этот Сергей Николаевич Козлов, директор муниципального учреждения культуры «Городской цирк». Он прекрасно понимал, какова цена искусства вверенной ему труппы, и даже искренне жалел тех — особенно детей, — кто по какой-то загадочной причине приходил в этот цирк за весельем и радостью. У Сергея Николаевича не было иллюзий, и своим местом он дорожил в основном из-за сдаваемых в аренду цирковых помещений да собственного салона игровых автоматов в цокольном этаже цирка. Когда правительство запретило игорный бизнес, и для салона пришлось заказывать новую вывеску — «Интернет- кафе», — образованная корова на месяц осталась без нормальной еды, и корову Сергей Николаевич тоже жалел. Он вообще был не только умным, но и добрым человеком, и когда в кабинет вошел Вася, Сергей Николаевич не сразу решил, кем ему стоит быть сегодня — умным или добрым. Если добрым, то есть, помимо прочего, любознательным и участливым, то стоило, конечно, спросить, что произошло с лилипутом, и почему он так сильно вырос за последние дни. Но это если добрым, а умный человек внутри Сергея Николаевича, вздохнув, немедленно сделал вывод, что таким рослым лилипутом публику уже не удивишь. Не то чтобы цирковые сборы как-то особенно волновали Сергея Николаевича — нет, он просто боялся скандала, потому что любой скандал мог закончиться тем, что городской департамент культуры обратил бы на цирк внимание и прислал бы в этот кабинет нового директора, отправив Сергея Николаевича в недобровольную отставку.

Вся внутренняя полемика между умным Сергеем Николаевичем и добрым Сергеем Николаевичем заняла не более минуты — время, достаточное для того, чтобы с Васиного лица сошла счастливая улыбка, и чтобы Вася оказался психологически готов к любому вопросу начальника. А вопрос, по большому счету, был философским и риторическим, вот таким:

- А ты не охуел расти?

Ответ Сергея Николаевича действительно не интересовал. Его даже не интересовали (а этого-то вопроса Вася действительно боялся, потому что Карпов просил его никому не рассказывать об уколе, а альтернативной версии причин своего превращения лилипут еще не придумал) обстоятельства, благодаря которым Вася вырос и продолжает расти. Его интересовало только, понимает ли Вася, что если в его трудовой книжке написано «клоун (лилипут)», то он и должен оставаться лилипутом, а если не хочет, то какого черта он вообще в этом цирке работает. Высказав Васе эту, в общем, простую и правильную мысль, Сергей Николаевич объявил ему, что увольняет его по статье, и что завтра Вася может уже не приходить на работу.

Вася, конечно, ожидал чего-то подобного и поэтому сам удивился, когда вместо «Спасибо» или какой-нибудь грубости ответил, что он этого так не оставит и подаст на Сергея Николаевича и его цирк в суд. Наверное, от карповского укола у лилипутов вырастают не только руки и ноги, но и гордость, что ли. И об этом Карпов тоже Васю, конечно, не предупредил.

8

На первую полосу (здесь было принято говорить — «на обложку») новость, конечно, не тянула, да никто и не претендовал, просто забавная история: лилипут судится с цирком, из которого его уволили за то, что он вырос. Посмеялись, конечно, решили писать, потом перешли к другим темам — что-то там про Людмилу Гурченко. Днем новость с видеороликом появилась на сайте, на следующий день вышла в газете — четверть полосы и заголовок «Болезнь роста» (фразу «Вася не мог сдержать слез» редактор заменил на «"Я в шоке", — сказал Вася нашему корреспонденту»), А еще через день у здания суда Васю встретила девушка неопределенного возраста, представилась, но он не расслышал имени. Сказала, что работает на Первом канале гостевым редактором в программе «Пусть говорят», и не хочет ли Вася заработать немного (триста долларов, как потом оказалось) денег и съездить на полтора дня в Москву — сняться в программе, ну и прославиться, он же всегда хотел прославиться, иначе зачем он работал в цирке. Вася не очень вслушивался в то, о чем девушка говорит — гораздо интереснее ему было представить ее голой; почему-то с некоторых пор он всех встречных женщин представлял голыми, и еще у него регулярно стали потеть ладони. В Москву? А в самом деле, почему бы не съездить в Москву. Про «Пусть говорят» он слышал, и ему не так чтобы очень хотелось попасть в телевизор, но съездить в Москву (Вася, когда мысленно себе об этом говорил, сказал — «проветриться») он хотел, и в Москве раньше ни разу не был. Следующим утром, в шестом часу, девушка попросила водителя такси остановиться у дома, в котором Вася снимал комнату, он вышел из арки — обычного роста парень, не очень высокий, но и не лилипут, и редакторша даже подумала, что ведущий Андрей Малахов может не поверить, что Вася когда-то был лилипутом. Ехали молча, и через полчаса уже были в аэропорту.

До Москвы лететь — час сорок. Вася, оказалось, никогда раньше не летал на самолетах, и редакторша (мы называем ее девушкой, но на самом деле ей сорок два года, зовут Инна, разведена, дочке Олесе тринадцать) даже волновалась, что Васю может затошнить на взлете, но бывший лилипут еще до взлета заснул, положив голову девушке на плечо, она смотрела на него и почему-то тоже представляла его голым. Забегая вперед, скажем, что этим же вечером в номере московской гостиницы «Алтай» Инна станет первой в жизни Васи женщиной, а Вася — ее первым за последние полтора года мужчиной. Любовь — это вообще круто, если разобраться.

9

Инна, кстати, зря переживала — с таким же успехом она могла бы притащить на съемку, наверное, любого человека любой внешности, потому что за все время программы Васе удалось произнести только одну фразу «Меня несправедливо уволили», — а все остальное за него сказал сам ведущий Малахов, у которого, оказывается, в специальной папочке лежала распечатанная из интернета статья «Болезнь роста». Кроме Васи, в студии было много людей - актер из популярного сериала про суд, знаменитый дрессировщик Юрий Куклачев, депутат Госдумы из фракции «Единая Россия» (его имени и лица Вася не запомнил) и еще какие-то люди вплоть до кинорежиссера Сергея Соловьева, которому Малахов несколько раз пытался напомнить, что в фильме «Асса» снимались лилипуты, но Соловьев вместо этого говорил что-то про Анну Каренину. Если бы Карпов смотрел телевизор, он бы, наверное, расстроился — если не из-за общей дебильности обсуждения, то, по крайней мере, из-за того, что Вася ему не позвонил, когда вырос. Но Карпов телевизора не смотрел и вообще еще до конца не выздоровел — в сарай не ходил, валялся на диване, болтая с Мариной, которая хоть и с удовольствием слушала карповские истории про детство, но уже почти не скрывала, что ей здесь совсем не нравится, и она была бы очень рада, если бы Карпов согласился с тем, что пора возвращаться жить в Москву.

Но то — Карповы, и если они не смотрят телевизор, это не значит, что его вообще никто не смотрит. Еще не закончился эфир, а в редакции «Пусть говорят» зазвонил телефон — секретарша корпорации «Время-капитал» интересовалась, не уехал ли еще из Москвы этот лилипут, которого сейчас показывают. На самом деле Вася бы уже уехал, съемка была вчера, но Инна поменяла ему билет и оплатила номер еще на одни сутки — оплатила бы на два дня, но не было денег. Зачем «Времени» понадобился Вася, секретарша не объяснила, но уже через полчаса у гостиницы «Алтай» остановилось такси, а еще через десять минут Инна осталась в номере одна, а Вася, сопровождаемый молчащим бритоголовым охранником, выезжал на такси по Алтуфьевскому шоссе к МКАДу.

Стоит, наверное, рассказать о том, что такое «Время-капитал» (ну да, вы понимаете, что название компании изменено; я не Вася, судиться не хочу), — в России есть некоторое количество компаний, которые и не на слуху, и в новости попадают куда реже, чем «Газпром» с «Лукойлом», но при ближайшем рассмотрении оказывается, что и в нефтегазовом секторе у них активы, и в металлургии, и в телекоммуникациях, и в строительстве, и в журнале «Форбс», который каждый год в майском номере публикует списки миллиардеров, имя владельца такой компании, будучи не столь затасканным, как имя, например, «Роман Абрамович», стабильно оказывается на каком-нибудь почетном месте между пятнадцатым и двадцать четвертым.

Основатель «Времени» Аркадий Магомедов, впрочем, в «Форбс» успел попасть только однажды — в 2004 году, и тогда (говорят, покойный Пол Хлебников даже оштрафовал кого-то из журналистов за этот неуспех) даже фотографию его редакция найти не смогла, вместо фотографии напечатали заштрихованный силуэт.

Известно об Аркадии Магомедовиче было мало — родился где-то между Дагестаном и Грузией, сидел за что-то непонятное в тюрьме с 1982 по 1986 год (когда сидел, кстати, Давид Тухманов специально для Магомедова, чтоб веселее сиделось, написал песню «В доме моем», и впервые ее спела София Ротару на концерте в День советской милиции в 1983 году — потом Магомедов подарит за это Тухманову темно-вишневый «Мерседес»), освободившись, сразу же стал заметной фигурой в кооперативном движении — кооператорская молодежь почтительно называла его старым цеховиком, но никаких подробностей на этот счет у нас нет. Датой рождения корпорации «Время-капитал» считается 6 декабря 1999 года; «Время» — так называлась сеть видеосалонов на московских вокзалах, основанная Аркадием Магомедовичем в 1988 году и просуществовавшая до 1992 года. Под этой ностальгической маркой он объединил все свои активы, и в 2003 году, когда в офисах «Времени» прошли обыски, в «Коммерсанте» даже была статья «Пришли за Магомедовым» — но как пришли, так и ушли, все обошлось, и злые языки говорят, что Магомедов сумел дозвониться до помощника президента Игоря Сечина и объяснить ему, что влиятельные семьи Чечни, Ингушетии и Дагестана, имеющие отношение к бизнесу Магомедова, готовы приложить все усилия для дестабилизации обстановки в северокавказском регионе, если бизнес Аркадия Магомедова подвергнется хоть какой-то угрозе со стороны государства. Поверил Сечин или нет — неизвестно. Через несколько дней кто-то похитил вице-президента «Времени» Сергея Кукушкина, неделю его держали на чьей-то даче, кажется, в Серебряном бору (Кукушкин видел церковь на другом берегу реки), и кормили какими-то таблетками, способными, как говорили в старину, развязать язык. Своим развязанным языком Кукушкин рассказал, что, да, если Магомедова посадят, на Кавказе начнется война — но больше ничего не рассказал, не знал. Потом Кукушкина найдут спящим в вагоне метро на станции «Выхино», из вице-президентов он уйдет и уедет жить в Америку — Магомедов назначит ему личную пенсию.

После похищения Кукушкина от «Времени» отстали, а само «Время» с тех пор вело себя на рынке особенно агрессивно — известен, например, случай с директором одного из нефтеперерабатывающих заводов Западной Сибири, который не был доволен тем размером компенсации, который предложил ему Магомедов за контрольный пакет акций завода. Директору даже кто-то в Москве пообещал защиту, и он собрался ехать разговаривать о Магомедове с кем-то влиятельным, но не доехал — по дороге в аэропорт сказал водителю, что хочет искупаться перед полетом (это в сентябре-то, в Иртыше!), побежал к реке, сбрасывая с себя одежду, прыгнул в воду и умер в воде от инфаркта. Что это было, так никто и не понял, но все остальные владельцы интересующих «Время» предприятий, пересказывая друг другу эту историю, предпочитали с тех пор Магомедову не возражать, а когда он неожиданно умер в феврале 2005 года, на похороны в Дербент прилетел, кажется, весь список «Форбс» и половина администрации президента.

Первым за гробом (хоронили Магомедова «по-русски» — на третий день, в гробу и без муфтия; вообще, был ли он мусульманином — никто не знал) шагал старший сын и один из двух наследников покойного — Кирилл Аркадьевич. Свое состояние Аркадий Магомедов завещал двоим своим сыновьям, но младший — Мефодий, — не приехал ни на похороны, он вообще ни разу за все эти годы не появился на публике, хотя, как и Кирилл, был «сопредседателем совета директоров» — уникальная, наверное, и в мировой практике должность.

Пресс-служба «Времени» объясняла, что все представительские функции взял на себя Кирилл Магомедов, а Мефодий Аркадьевич — это мозговой центр корпорации, и именно он разрабатывает все стратегические планы «Времени». Источник «Ведомостей» отмечал, что именно Мефодий Магомедов стоит за всеми громкими сделками с участием «Времени», и без младшего брата Кирилл, конечно, не смог бы удержать в своих руках оставшуюся от отца империю.

На самом деле, конечно, все было совсем не так, и если Кирилл, отсыпаясь в перелетах между Гонконгом и Лондоном и краснея перед премьером Путиным на показушных антикризисных совещаниях, тащил на себе весь бизнес, то Мефодий был неумным и недобрым богатым бездельником, по полгода путешествующим по далеким странам (Бутан, Непал и далее вплоть до Колумбии) и по полгода безвылазно сидящим в собственном замке в поселке Барвиха Одинцовского района Московской области. Наверное, Мефодий заслуживал бы каких-то совсем уж ругательных слов, если бы не одна уважительная причина, которая у него, конечно, была, и с которой столкнулся Вася, когда охранник привез его в замок Мефодия и, раскрыв перед ним дверь огромного кабинета, оставил одного в полутемном помещении.

В кабинете, как показалось Васе, было пусто. На стенах висели две картины — портрет угрюмого кавказца с седыми висками, одетого в королевскую мантию (Васе простительно — он не узнал ни покойного Аркадия Магомедовича, ни кисть Ильи Глазунова) и какой-то черный квадрат в стеклянной рамке. В конце кабинета стоял стол, за столом никого не было, и Вася шагнул вперед, полагая, что, пока он дойдет до стола, в кабинет все-таки кто-нибудь придет, но только бывший лилипут сделал первый шаг, как с ним поздоровался тихий писклявый голос, раздавшийся откуда-то справа. Вася повернул голову и увидел диван, на котором полулежал неприятного вида лилипут в шелковом халате.

— Здравствуй, Вася, — сказал лилипут. — «Сантиметров девяносто», — подумал Вася и тоже поздоровался.

10

Аркадия Магомедова не просто так хоронили по-русски безбожно. Свои отношения с Богом он много раз пытался сформулировать (и в тюрьме, и после), но единственное что понял — наказание в виде сына-урода он уже получил, поэтому о дальнейшем, наверное, беспокоиться не стоит. Мефодия он очень любил, и Кирилл (разницы между сыновьями было — два года) с раннего детства знал, что, хоть младший брат не растет, любой, кто его обидит — враг, а сам Мефодий — человек родной и любимый, и, что бы ни происходило в жизни дальше, Кирилл должен делать все, чтобы брат ни секунды не сомневался в своей полноценности.

Смерть отца обоих застала за границей, и обоих — в Америке. Кирилла — в Бостоне, Мефодия — в Майами. Что на похороны поедет только один брат — это не обсуждалось, но Кириллу было неприятно, когда в телефонном разговоре Мефодий вместо положенных слов сожаления первым делом спросил, как по-английски будет: «За мои же пряники я еще и пидарас». Пока Кирилл летел из Бостона в Махачкалу, он думал о том, не может ли случиться так, что брату захочется разделить компанию пополам вопреки завещанию отца, — в принципе, найдя себе сильных союзников где-нибудь в кремлевских коридорах или хотя бы в конкурирующих офисах, сделать это нетрудно, а в человеческих качествах Мефодия Кирилл к тому времени сомневаться перестал, урод он и есть урод. Но тревога оказалась лишней — младший брат будто и не заметил смерти отца. Вернувшись в Москву, подписал на имя брата доверенность на все действия от имени компании и продолжил в меру своего невеликого лилипутского аппетита проедать семейное состояние. А Кирилл, хоть и пытался, подражая отцу, оставаться в тени, быстро превратился во всерублевскую знаменитость — не так много на свете молодых, красивых и неженатых миллиардеров. Миллионы девушек и некоторые светские хроникеры ждали, что Кирилл в конце концов женится, но когда прошел год, а потом два, три и четыре, репутация холостяка стала важной составной частью имиджа главы «Времени», и стоило ему в очередном интервью, отвечая на дежурный вопрос, сказать что-нибудь вроде «Секс гуманизму не товарищ» или даже «Родное не трахают», по Москве с новой степенью оживленности начинали циркулировать слухи о том, что Кирилл Магомедов гей, а то и вообще ужасный извращенец. Кто- то рассказывал даже, что он за какие- то жуткие деньги снимает проституток, притаскивает их к себе домой, раздевает, сажает на рояль (почему рояль?) и, одной рукой играя советские песни, другой мастурбирует.

А про Мефодия никаких слухов почему-то не было, хотя он, конечно, их заслуживал — но, видимо, лилипут- миллиардер — это было слишком даже по меркам светской Москвы. Наверное, если бы в каком-нибудь таблоиде вдруг написали, что, оказывается, совладелец «Времени-капитал» - лилипут, никто бы не поверил в такую небылицу. Педофил, наркоман, фашист — ради Бога, но чтобы лилипут — глупость какая-то.

Мефодий, кажется, давно и сам привык быть глупостью, эта роль его вполне устраивала — так, по крайней мере, казалось и Кириллу, и прикрепленному к Мефодию в качестве помощника Славе, молодому отставному капитану ФСО, когда-то охранявшему патриарха Алексия, а теперь отвечавшему за бытовой комфорт Мефодия. Они часто разговаривали — Мефодий любил слушать истории из патриаршей повседневности, особенно — о том, как патриарх умирал на своей переделкинской даче. Слава с удовольствием рассказывал, а потом, отчитываясь перед Кириллом в его кабинете на предпоследнем этаже башни «Федерация», честно говорил, что все в порядке, никаких заговоров Мефодий не планирует и на богатство брата не покушается.

Он, черт подери, действительно не планировал заговоров, он искренне любил своего брата, а что характер у него вздорный — так вы поживите с таким ростом хотя бы несколько часов. Мефодий старался не думать о том, что будет с ним завтра, через неделю, через год, но когда, переключая каналы, наткнулся на Малахова, выкрикивавшего что-то о загадочно выросшем лилипуте, сразу позвонил Славе и велел найти этого выросшего и немедленно доставить его на Рублевку.

Пока Васю везли в Барвиху, Мефодий бегал по своему кабинету из конца в конец, и к Васиному приезду действительно устал, так что диван и поза — это было не нарочно, он в самом деле не мог стоять на ногах от усталости, ну и от волнения, конечно. Да, процентов девяносто, что вся эта история про рост выдумана от начала до конца, но если есть хотя бы один микроскопический шанс на то, что Вася в самом деле вырос за две недели, то он, Мефодий, вытрясет из этого Васи все его секреты и обязательно вырастет сам. Он никогда об этом не думал, но это действительно была самая великая мечта Мефодия Аркадьевича Магомедова.

Вася, конечно, не собирался выбалтывать секрет Карпова первому встречному, но первый встречный сам заговорил о деньгах, и Вася, на секунду зажмурившись, выдохнул: «Пять тысяч долларов», и сам испугался — сумма казалась ему фантастически большой. А Мефодий молча встал с дивана и молча же на детских своих ножках — топ-топ-топ — прошагал к столу, достал из ящика пачку — «Здесь десять» — и помахал ею перед Васей:

— Говори.

Вася рассказал все, что знает: фамилия Карпов, где живет и кем работает, не знаю, телефон сотовый такой-то, домашний такой-то, один укол в вену и диета, денег за укол не брал.

— Я могу идти?

— Деньги-то возьми, — протянул Мефодий пачку. Вася заметил, что его собеседник впервые за весь разговор улыбнулся — очень неумело почему-то.

11

Домашний адрес Карпова Слава узнал за полминуты, принес Мефодию распечатку и замер у двери в ожидании дальнейших указаний. Мефодий выгнал Славу жестом — я позову, мол. Понятно, что надо именно ехать, не звонить — мало ли как этот Карпов отреагирует на странный звонок от незнакомого человека, и мало ли что вообще у него на уме. По понятным причинам Мефодий в своей жизни видел слишком много кинофильмов, и очень хорошо представлял себе и сумасшедших маньяков изобретателей, одержимых идеей завоевания мира, и провинциальных чудаков, паяющих в гараже свой вечный двигатель (советским кино Мефодий тоже когда-то увлекался).

Уже через час Слава вез Мефодия в третье «Внуково», а через три часа Falcon 7Х с единственным пассажиром на борту приземлился в маленьком аэропорту на юге России - это был первый в истории аэропорта бизнес-джет, и у диспетчеров по этому поводу был накрыт праздничный стол с местным коньяком «Прасковея» — в ближайший месяц Мефодий, никогда до сих пор ничего о таком коньяке не слышавший, выпьет его столько, что в какой-то момент решит по возвращении в Москву обязательно купить местное коньячное производство. Но это будет потом, а пока Мефодия везет вызвоненный Славой сослуживец по ФСО — нет лучшей гарантии конфиденциальности, чем личные отношения. Этот парень (Мефодий так и не запомнит его имени) тоже когда-то охранял патриарха, но потом уехал в родные края и открыл транспортный бизнес, и сейчас, выполняя просьбу Славы, сам повезет Мефодия по нужному адресу. Не станем иронизировать по поводу того, что транспортный бизнес этого парня был не столько транспортным, сколько ритуальным — лексусовский катафалк в темноте вполне мог сойти за автомобиль представительского класса (тем более что это действительно представительский класс), а Мефодий, как и все лилипуты, был совсем не суеверным, и только посмеялся над тем, как в этих регионах все по-дурацки.

Кодовый замок в подъезде не работал, Мефодий шагнул в темноту, понял, что лифта здесь тоже нет, и сердито зашагал вверх по лестнице. В дверь звонил долго, ему открыл заспанный Карпов, и, пока Мефодий придумывал, какими словами начать разговор, хозяин сам, пригласив гостя в квартиру, начал звать жену и кричать, что вот, оказывается, лилипутское сарафанное радио работает, и Вася прислал своего друга.

— Он мне не друг, — зачем-то пробурчал Мефодий и, позволив принимающей стороне вытянуть из себя информацию по поводу Васи («да, метр шестьдесят или больше, цвет лица отличный, и сам веселый»), — наконец смог перейти к сути дела. Он знает, что Карпов обладает каким-то секретом превращения низкорослых людей в высоких, и хочет, чтобы такой же, как с Васей, эксперимент проделали бы и с ним. Он готов заплатить или даже, если Карпову интересно, обсудить с ним перспективы дальнейшего делового сотрудничества, в конце концов, у него, Мефодия, есть некоторые ресурсы для превращения гениальной идеи в прибыльный бизнес.

Карпов растерялся. Он знал, что инвестор найдется сам, но почему-то не думал, что все случится именно так и именно сейчас, когда он еще не может сказать, что полностью уверен в своем изобретении. Да, он испытывал сыворотку на Васе, но чтобы прямо сейчас начинать промышленное ее производство — нет, пожалуй, все-таки рано, так что если Мефодий зайдет месяца хотя бы через три, то тогда разговор, наверное, будет более содержательным, а сейчас — ну вот есть борщ, если Мефодий голоден. Если не голоден — есть кофе.

Убедившись, что с ним разговаривает шизофреник, Мефодий, со своей стороны, успокоился — во-первых, всегда спокойнее, когда понимаешь, с кем именно имеешь дело, а во-вторых — шизофреники, как правило, внушаемы, и уговорить Карпова сделать ему укол большого труда составить не должно.

— Так вы тоже хотите вырасти? - вдруг сообразил Карпов и опять почему- то счастливо засмеялся. — Слушайте, ну конечно, какие могут быть разговоры. Только давайте сразу о гонораре.

Мефодий вспомнил, как жмурился Вася, когда просил дать ему пять тысяч, и снова, как тогда, улыбнулся — интересно будет сравнить запросы двух идиотов, циркового и вот этого. Он спросил: «Сколько?», — и, надо отдать Карпову должное, искренне удивился, когда собеседник сказал, что не собирается брать с Мефодия ни копейки, но просит его прожить две недели — тот срок, который требуется, чтобы вырасти, — здесь, в его квартире, потому что Карпову очень важно и нужно пронаблюдать за тем, как именно растет подопытный лилипут - с Васей это, к сожалению, не вышло, но теперь-то Карпов такой возможности не упустит.

Оставаться в этой квартире в планы Мефодия не входило, внизу ждал ката- фал к, а в аэропорту - Falcon, — и миллиардер на секунду замешкался, а потом подумал, что, наверное, так даже будет лучше. Отправил Славе пояснительную эсэмэску, а сам ответил, что с удовольствием поживет у Карпова. А Карпов уже выходил из комнаты, весело размахивая шприцем с желтоватой жидкостью.

12

А потому что не надо думать, что Мефодий злой, он не злой, а если злой, то точно не по отношению к родному брату. Кирилла он любит больше всех на свете, и он, Мефодий, совсем не виноват, что за эти годы он так редко радовал любимого брата. Но сейчас он все наверстает, он придумал такой сюрприз, всем сюрпризам сюрприз. Ну, конечно, конечно, как он сразу об этом не подумал, — брат увидит его не завтра, а только через две недели, причем увидит не лилипута, а нормального взрослого мужчину, который сможет являться и на заседания совета директоров, и на переговоры, и на «Пионерские чтения», ничуть не стесняясь своей внешности, потому что внешность у него совсем скоро будет не просто обыкновенная, а самая обыкновенная на свете — Мефодий так лихорадочно об этом думал, что заснул, только когда за окном появилось красное солнце. И проспал до вечера.

А вечером Карпов, от которого воняло чем-то ужасным, долго обмерял Мефодия рулеткой, потом спрашивал обо всем на свете — начиная с детских болезней и заканчивая средним объемом калорий в одном обеде Мефодия. Потом они втроем, — Мефодий, Карпов и Марина, — ели не очень вкусный вчерашний борщ, потом пили кофе, и Мефодию вдруг показалось, что эти симпатичные люди — это и есть его семья, его настоящие родители, и, может быть, стоит подумать о том, чтобы, плюнув на семейные миллиарды, так с этими людьми и остаться. Мефодий вообще с детства любил воображать себе разные ужасы, чтобы потом было приятно сознавать, что это только игра воображения, а на самом деле никаких ужасов нет.

Потом он действительно начал расти, и дорогой костюм, в котором он вошел к Карповым той ночью, стал ему мал, и Мефодий без сожалений согласился отдать его тете Кате, у которой как раз живущему в соседнем доме внуку было не в чем ходить в школу. Взамен миллиардер получил спортивные штаны и кофту покойного тети Катиного мужа, и ему жутко нравилось сидеть перед зеркалом в этих лохмотьях и понимать, что завтра ему малы станут и они, и тогда придется одалживать какие-нибудь джинсы уже у высокого Карпова, хотя можно и не одалживать, а просто пойти в магазин — в нормальный обыкновенный магазин, — и купить себе обыкновенную, а не сшитую по секретному заказу (с итальянских портных брали подписку о неразглашении, составленную Славой по ФСО-шной форме и переведенную на английский и итальянский языки) одежду. С каждым прибавляемым сантиметром жизнь становилась все прекраснее.

13

Пока Мефодий рос, Карпов, имея, конечно, Мефодия в виду как потенциального инвестора, действовал по своему первоначальному плану, согласно которому штурм вселенной стоило начать с самого незначительного шага. То есть на самом деле шагов было, пожалуй, даже больше, чем мог предполагать Карпов, и он уже успел несколько раз обругать себя за то, что решил пойти пешком, а не поехать на маршрутке.

Поселок, где поселились Карпов с Мариной, формально был даже не поселком, а микрорайоном в составе небольшого города. Когда Карпов приезжал сюда в детстве, города еще не было, было село, а городской статус ему присвоили на следующий день после смерти деда, и Карпов, бывший тогда, как и полагается, циничным тинейджером, шутил, что это сделано только для того, чтобы, если дед решит вернуться, он бы заблудился - будет искать село, а села-то никакого уже и нет. Сейчас, пятнадцать лет спустя, собственная шутка уже не казалась ему смешной, но каких-то других объяснений переименованию села в город Карпов так и не обнаружил, село так и осталось селом, и Карпову это было очень кстати - крестьянские привычки местных жителей должны были стать важным подспорьем для Карпова. Но, как очень быстро он смог убедиться, крестьянские привычки имеют как плюсы, так и минусы, и один из минусов в виде молодой несимпатичной женщины сидел сейчас перед ним в окошке приема объявлений местной газеты «Наша жизнь» (в детстве Карпова она называлась «Коммунистический маяк») и, хлопая глазами, объяснял, что если услуга не сертифицирована, то модуль размещать никто не будет, а если вам что-то не нравится, то приходите через месяц и жалуйтесь редактору, а сейчас редактор в отпуске, я и так с вами слишком долго разговариваю.

Мысленно обругав свою собеседницу колхозницей, Карпов спросил ее, есть ли у нее в таком случае ксерокс. Ксерокса не было, зато колхозница показала Карпову, где находится почта. На почте он, взяв казенную шариковую ручку, написал, что если у кого-то есть поросенок, теленок или ягненок, то за пятьсот рублей и за одну неделю этого поросенка, теленка или ягненка можно обменять на большого барана, корову или свинью, оплата по факту. Задумался - стоит ли писать номер телефона, решил, что не стоит, указал координаты своего сарая и время — завтра утром, в девять часов, — и, довольный, отксерокопировал двадцать экземпляров, заодно купил тюбик клея и пошел домой, на каждом повороте приклеивая бумажку с объявлением к столбу или забору.

Удивительно, но на следующее утро возле сарая Карпов встретил человек восемь местных жителей — как будто специально отобранных для фотосессии «Типы сельской местности Юга России». Была здесь и застенчивая загорелая бабушка в белоснежной косынке, и явно нетрезвый мужчина в пыльном пиджаке и кепке (теленка, наверное, у жены без спроса взял, и деньги через неделю у жены же и украдет, а корову продаст), и подросток с удочкой и козленком (про козлят Карпов в своем объявлении не написал, забыл) — в общем, загляденье, а не аудитория. Записав в блокнот, кому какое животное принадлежит, Карпов оставил клиентам номер своего мобильного и велел им возвращаться за животными через неделю. Какого-то особенного доверия со стороны этих людей Карпов не почувствовал, но, с другой стороны, сами же пришли и поросят своих с телятами принесли — так ему и не жалко, если целую неделю каждый из этих посетителей проживет в мазохистской уверенности насчет того, что, — очевидно, волей каких-то злых внешних сил, — стал жертвой коварного обмана.

Отпустив посетителей, Карпов начал прививки, ругая себя дилетантом — наверняка существуют какие-то специальные ветеринарные шприцы, более удобные, чем эти одноразовые «наркоманские», которые он покупал еще в Москве в аптеке «36'6». Хорошо еще, что рядом топчется Геннадий, который в сельском хозяйстве хоть что-то понимает, а то бы все подопытные животные разбежались бы кто куда.

Поросят Карпов с Геннадием разместили в сарае, козленка привязали к сараю же снаружи, телят Геннадий увел в поселковый парк на заросшую детскую площадку с изгородью и воротами и даже вызвался подежурить там до вечера на правах пастуха. О том, что Карпов рассчитывает с помощью своих уколов вырастить этот молодняк до размеров взрослой особи, Геннадий уже знал, но не верил до такой степени, что даже рассказывать об этом кому-либо стеснялся — чтоб не засмеяли. Но животные росли, и когда через неделю, сверяясь с блокнотом, Карпов раздал хозяевам свиней, коров и одного козла, а потом растерянно пересчитывал, стоя перед Геннадием, деньги — да, ровно четыре тысячи (тысячу протянул Геннадию, тот обиделся: «Давай пятьсот, тысячу-то за что?»), — военный пенсионер уже понимал, что присутствует при каком-то удивительном событии, способном радикально изменить в том числе и его, Геннадия, жизнь.

14

Геннадий Петрович Фищенко, не напрашиваясь, но и не сопротивляясь, превратился в своего рода менеджера по продажам — разговаривал с клиентами, вел запись на дни и недели вперед, даже шутил: мол, место в очереди есть только на конец следующего месяца, за это время, бабка, твой теленок сам, бесплатно вырастет. Слух о волшебной сыворотке распространялся по окрестностям с такой скоростью, которая вполне устраивала Карпова, не было ни ажиотажа, ни затишья, и его кошмары, — а страшные сны, между прочим, снились и ему, — в виде бескрайнего пространства, заполненного животными, которых он не знает куда деть, так и остались кошмарами. Сейчас, спустя время, наверное, можно сказать, что Карпов был, конечно, глуповат, потому что толпы свиней и коров — это не кошмар, а изобилие, а кошмар — это когда тебя обсуждают всего в километре от твоего сарая, а ты ничего не знаешь.

А между тем именно в километре от сарая в двухэтажном доме красного кирпича за столом в каминном зале (камин из ракушечника — желтый, странного вида) сидели двое краснолицых, очень похожих друг на друга мужчин. Один — приехавший из краевого центра генеральный директор ЗАО «Мясокомбинат Святая Русь» Валентин Вячеславович Русак, другой, хозяин дома — Николай Георгиевич Филимоненко, атаман районного казачьего круга и один из пяти основных поставщиков мяса для Русака. О том, что в институтском поселке какой-то хмырь за неделю выращивает из поросенка целую свинью, оба узнали одновременно из разных источников, и оба одновременно позвонили друг другу — у обоих занято было. И Русака, и Филимоненко новость взволновала, и теперь мужчины пытались совместными усилиями понять, как это может отразиться на их бизнесе.

Даже если предположить, что чудо будет ограничено территориально только поселком и примыкающей к нему окраиной городка, то уже в ближайший месяц городской рынок (в этих краях говорят — базар) будет завален дешевым мясом, и Валентин Вячеславович говорил, что это хорошо, потому что мясо- то подешевеет, а колбаса производства «Святой Руси» — нет, то есть расходы на сырье снизятся, а прибыль останется прежней. Николай Георгиевич соглашался - да, мясо на базаре подешевеет, и отпускную цену для Валентина Вячеславовича он, конечно, снизит, но мы же умные люди и понимаем, что вот это вот — «если чудо будет ограничено территориально», — оно не сработает, и в лучшем случае за мясом, а скорее всего — и за сывороткой, — в поселок поедут мясоторговцы и из края, и с Кубани, и с Дона, и из других мест вплоть до Чечни. При слове «Чечня» оба замолчали, потому что помнили, что здесь творилось до первой кампании, когда базар и вообще всю местную торговлю держали чечены. Плохо было, если коротко.

«Может, с московскими пацанами посоветуешься?», — неуверенно спросил Филимоненко, и прав был, что неуверенно — Русак замахал руками: что ты, что ты, они как поймут, что наше с тобой мясо им не нужно, заберут эту сыворотку себе, а через полгода сюда придет какой-нибудь «Микоян» с колбасой по два двадцать, и все, и нечего нам с тобой будет делать. Филимоненко покивал, полез в шкаф за «Прасковеей», налил — да, есть о чем подумать.

15

Когда на месте своего сарая Карпов обнаружил обгорелые обломки, он, конечно, удивился, но не более того. Не стал, схватившись за голову, сидеть на пепелище, повторяя «За что, за что?» — то есть ему, конечно, было интересно, кто и за что сжег сарай, но не до такой степени, чтобы сидеть на пепелище, обхватив руками голову. Побродил вокруг останков сарая и пошел домой. Сел за компьютер, хотел написать в Твиттере — ненавижу, мол, народ-богоносец, — но передумал, полез проверять почту, и обнаружил, что в Фейсбуке он и Марина больше не друзья.

Однажды — лет пять назад, — они с Мариной вернулись из каких-то гостей, оба были слегка пьяны, или даже, пожалуй, Марина была пьяна слегка, а Карпов — просто пьян, а дома было еще полбутылки виски, и они решили посидеть еще, Марина выпила немножко и легла спать — прости, мол, но мне уже хватит, — а Карпов налил себе в стакан остатки, поставил стакан на стол перед компьютером, и ему (у пьяных так бывает: придумал что- нибудь, и тебе кажется — Боже, как это здорово и круто) показалось, что стакан синего стекла с коричневой жидкостью на фоне белой компьютерной пластмассы — это очень красиво, и он, прежде чем выпить, сфотографировал стакан, повесил фотографию в ЖЖ, потом посмотрел, как получилось — получилось, кажется, и в самом деле красиво, но, увидев свой стакан с виски на мониторе компьютера, он почему-то вдруг понял, что не нужно этот стакан допивать, пускай до завтра постоит, а сейчас Карпов уже достаточно пьян, чтобы спокойно лечь спать, да и вообще — вот выпьет и станет блевать, и самому будет стыдно.

Наутро, конечно, он вылил этот стакан в кухонную раковину, а сама история с фотографией в ЖЖ, помешавшей ему напиться, произвела на Карпова какое- то неизгладимое впечатление, он часто потом об этом случае вспоминал, называя себя человеком блоговой культуры и, наверное, действительно гордился этим. И сейчас, увидев, что Марина его расфрендила в Фейсбуке, — вот да, только сейчас, глядя на это через монитор, Карпов окончательно понял, что всё, что бросила его Марина.

Он не слышал, как она уходила, он спал, а когда проснулся, увидел на простыне рядом с собой записку, в которой Марина писала, что хоть он ей и родной человек, и вообще «предельная сущность», но жить с ним она больше не хочет, потому что полюбила другого (он, читая, еще подумал — кого другого-то, откуда здесь другой?), и вот теперь улетает с Мефодием Магомедовым в Москву, просит не скучать по ней, а еще лучше — забыть о ней и найти себе другую хорошую женщину, которая согласилась бы делить с ним все радости открытий, а она делить их с ним больше не хочет, потому что ей кажется, что она заслуживает большего, и не ее вина, что Карпов слишком увлечен собой, чтобы это большее ей дать. Наверное, она очень старалась, когда писала это. Карпов улыбнулся — он действительно не верил, что Марина может от него уйти, — и решил, что, раз такое дело, можно поспать лишний час-полтора.

А безжалостный Falcon 7Х в эти самые минуты уносил на север Марину и ее спутника — среднего роста красивого брюнета, в котором даже покойная мама (убита в 1993 году в результате покушения, неизвестный бросил в открытое окно ее машины ручную гранату; хоронили в закрытом гробу, убийца так и не был найден) не узнала бы бывшего лилипута Мефодия Аркадьевича Магомедова. На Мефодии были светлые брюки и футболка с надписью Lucky — за одеждой в краевой центр он и Марина ездили накануне, а потом, в кафе на бульваре, случилось объяснение — конечно, Марина не была виновата, что кроме нее рядом с Мефодием в тот момент, когда он почувствовал себя полноценным мужчиной, не было других женщин, но он действительно в нее влюбился, а сама она, хоть и понимала, что нехорошо бросать Карпова, да и вообще — любить-то его она не перестала, — понимала также, что второго такого шанса (когда она об этом думала, то вместо «шанс» мысленно произносила «социальный лифт»; почему-то в минуты волнения у нее — как и у Карпова, кстати, — включался какой-то внутренний чиновник с казенной терминологией) у нее не будет, и Карпов, когда успокоится, ее, конечно, простит. А она, проезжая мимо него на своем «Ягуаре», когда- нибудь еще выручит его, и он поймет, что чужим для нее он никогда не будет.

Так она думала вчера, а сегодня ее встречал аэропорт «Внуково-3» и хмурый светлоглазый мужчина в хорошем костюме — знакомый нам Слава, который, разумеется, сдержал данное две недели назад Мефодию обещание ни одной живой душе, и прежде всего Кириллу, не рассказывать, куда и зачем улетел Мефодий.

16

— Домой? — спросил Слава, стараясь делать вид, что новый облик Мефодия его совсем не смущает.

— Не знаю, — вдруг растерялся Мефодий, но быстро взял себя в руки и попросил отвезти их с Мариной в «Ритц- Карлтон» — там заодно и поговорим.

Разговор был короткий. Мефодий еще раз попросил Славу ничего не рассказывать Кириллу и вообще вести себя так, будто Мефодий так и продолжает свое путешествие вдалеке от Москвы. Слава пообещал, что не подведет, заодно похвалив спутницу Мефодия, — красивая и вообще сразу видно, что хорошая девушка. Потом уехал, а Мефодий с Мариной остались ночевать в гостинице. Завтракали с

видом на Кремль, потом Мефодий отправил Марину в Третьяковский («Тебе надо одеться»), а сам прошел чуть вверх по Тверской — черт подери, он впервые в жизни гулял по улице в центре Москвы! — и, взмахнув рукой, поймал машину — тоже впервые в жизни.

Сейчас его все приводило в восторг. И кошмарное «Юмор-ФМ» у бомбилы, и сам бомбила — очевидно, таджик, и пробка на Третьем кольце, и небоскребы недостроенного Сити, которые Мефодий тоже видел впервые в жизни. Это чувство, что все, что сейчас с ним происходит — впервые в жизни, — сводило с ума, и, задыхаясь от восторга, Мефодий сильно сдерживал себя, чтобы не разрыдаться, и вдруг понял, что плакать ему хочется совсем не от радости. На самом деле он боится, и такого ужаса он не испытывал никогда прежде. В какой-то момент у него даже застучали зубы.

Охранник на входе в башню вежливо выслушал Мефодия и предложил ему позвонить по внутреннему телефону в приемную Кирилла. Мефодий набрал четыре двойки, отозвался приятный женский голос: «"Время-капитал", слушаю вас», — и Мефодий, чувствуя, что голос его звенит, сообщил трубке, что хочет срочно увидеться с Кириллом Аркадьевичем, которому передает привет его несчастный младший брат.

Мефодий был готов к тому, что сейчас окажется, что у Кирилла совещание, или важные переговоры, или просто, закрывшись в кабинете, брат работает над чем-то важным и просил его ни с кем не соединять, но музыка в трубке играла не дольше минуты — а потом секретарша сказала Мефодию, чтобы он поднимался, и что Кирилл Аркадьевич примет его прямо сейчас.

Кирилла понять было можно — о том, что у него есть брат, знают все, но не все знают, что уже пятнадцать дней как брат, передав через своего помощника что-то туманное («Решил съездить на юг») исчез и не выходил на связь — обычно Мефодий звонил, когда путешествовал, раздражая брата, и Кирилл был сам удивлен, что молчание Мефодия раздражает его не меньше — мало ли что с этим карликом могло произойти. Может, убили, может, похитили, а может, нашел какую-нибудь карлицу и собирается — полномочия-то для этого у него есть, — построить для нее семизвездочный отель на средиземноморском побережье Турции. Поэтому, услышав, что брат передает ему привет с каким-то типом, Кирилл, конечно, распорядился немедленно этого типа привести к нему.

И теперь среднего роста красивый брюнет сидел, улыбаясь, перед Кириллом в гостевом кресле, любовался видом на Москву из огромных окон кабинета и почему-то не спешил рассказывать, что там стряслось с Мефодием. Кирилл сказал, что у него мало времени, и если гость не хочет разговаривать с ним, то, наверное, он захочет поговорить с его службой безопасности. Как будто очнувшись, Мефодий ответил, что пусть Кирилл не волнуется, с братом все в порядке, более того — он уже в Москве. «В Барвихе?» — уточнил Кирилл, и Мефодий ответил — нет, нет, именно в Москве, и именно здесь, в башне «Федерация». Кирилл потянулся к телефону, Мефодий снова испугался, что нервы брата могут испортить сюрприз и, ненавидя сам себя за этот испуганный голос, спросил:

— Неужели не узнаешь?

Кирилл промолчал, но на гостя посмотрел с любопытством. За свои тридцать шесть лет миллиардер успел много чего повидать, и, в принципе, выросший лилипут не кажется ему чем-то таким, чего не может быть никогда. В самом деле — кто сказал, что Мефодий не мог за две недели вырасти?

Мефодий тем временем рассказывал — про Васю, про катафалк в аэропорту, про Карпова, про борщ, про Марину, которая «обязательно тебе понравится», про Славу, который оказался молодцом и ничего Кириллу не рассказал («Почему, кстати?» — мысленно спросил у Славы Кирилл; вообще-то рассказывать о Мефодии все — это была прямая обязанность отставного капитана). Кирилл слушал и молчал, и когда замолчал Мефодий — а он уже все рассказал, больше было нечего рассказывать, — молчание стало неловким, и Мефодий не выдержал первым, позвал брата: «Кири- и-и-илл!»

Кирилл как будто очнулся, внимательно посмотрел на того, кто сидел перед ним и очень серьезно спросил:

— У меня к вам только один вопрос. Что вы сделали с моим братом Мефодием? Что. Вы. С ним. Сделали.

17

Кирилл действительно все понял сразу - ну, не совсем сразу, но когда Мефодий спросил, узнал ли его брат, Кирилл чуть не кивнул — он узнал Мефодия. И поэтому не очень внимательно слушал его рассказ — какая, в конце концов разница, что за мудак вколол Мефодию в вену какое-то дерьмо. Пока Мефодий рассказывал, Кирилл смотрел на него и, постепенно успокаиваясь, удовлетворенно отмечал, что найти в чертах лица этого человека что- то общее с тем Мефодием, к которому он привык, почти невозможно. Когда Мефодий замолчал, Кирилл уже все придумал, в том числе это выражение лица и этот тон. Таким тоном однажды с ним разговаривал Путин.

— У меня к вам только один вопрос. Что вы сделали с моим братом Мефодием? Что вы с ним сделали?

И отошел к окну, отвернулся, ожидая ответа. Если бы Мефодий вгляделся в отражение лица Кирилла в окне, он бы увидел, что брат улыбается. Но Мефодий не вглядывался, он еще думал, что это такая игра — его игра, его сюрприз.

— Ха-ха-ха, — постарался засмеяться он. — Ты действительно меня не узнал! — Вскочил с гостевого кресла, подошел к брату (брат не обернулся), попытался обнять его за плечи. Брат сделал шаг в сторону. Теперь Мефодий стоял у окна один, и Кирилл подумал, что было бы здорово, если бы этот человек прямо сейчас, выбив стекло своим тюнинго- ванным телом, выпрыгнул бы вниз, избавив Кирилла от необходимости продолжать этот дурацкий спектакль.

— Послушай, — опять испуганно сказал Мефодий. — Если ты не веришь мне, давай позовем Славу, он в курсе.

— А про Славу вам кто рассказал? — равнодушно ответил Кирилл, но действительно нажал на кнопку и попросил секретаршу разыскать и позвать в кабинет помощника Мефодия. Слава был в Барвихе, ехал минут сорок - на это время Кирилл выставил Мефодия за дверь, но не в приемную, а в переговорную комнату, поэтому Мефодий не видел, как Слава заходил к Кириллу. Они появились перед Мефодием уже вдвоем, Кирилл и Слава.

— Ну, — весело спросил Кирилл. — Похож?

— Да уж, — ответил Слава, и Мефодий понял, что что-то случилось.

Кирилл опять придал своем лицу озабоченное выражение и, обращаясь скорее к Мефодию, сказал Славе, что самое паршивое во всей этой ситуации — непонятно, куда пропал несчастный младший брат, и поскольку вот этот, — жест в сторону Мефодия, — только что вполне всерьез пытался выдать себя за него, то, очевидно, он что-то знает, и Кирилл надеется на Славу, на его профессионализм и опыт, и поручает Славе выяснить у этого подонка, что, в конце концов, случилось.

— Слава, — сказал уже совсем перепуганный Мефодий. — Мы уже не играем, скажи ему все как есть.

— Сейчас ты мне скажешь все как есть, — мрачно ответил Слава, и, пропуская Кирилла к выходу из комнаты, шагнул навстречу Мефодию. — Будем разговаривать?

18

— Ничего не знает, — пожимал плечами час спустя в кабинете Кирилла Слава. — Кажется, сумасшедший. Я к метро его отвез и сразу сюда.

— Спасибо, — пожал его руку Кирилл. — Надеюсь, вы понимаете, что я умею, — Кирилл вдруг запнулся, — умею говорить «спасибо».

Слава понимал. Он и сам гордился собой — не сломался, не выдал себя, даже когда остался с Мефодием наедине, и Мефодий, понимая уже, что Слава совсем ему не союзник, жалобно повторял: вспомни, вспомни. Слава помнил все, но к выросшему Мефодию это уже отношения не имело. Обыскав Мефодия, он отобрал у него паспорт и бумажник, честно, — Слава же не зверь какой, — вернув хозяину лежавшую в бумажнике наличность, пятнадцать с чем-то тысяч рублей. Потом отвез Мефодия на лифте вниз, посадил в машину, повез к метро. На прощание попросил больше не появляться — хотя знал, что Мефодий появится.

Он и появился — тем же вечером, в ресторане «Цвет ночи», там Кирилл читал лекцию на тему «Дао Винни Пуха», вход стоил денег — тысячу рублей, и Мефодий честно купил билет, только чтобы подойти к брату и еще раз увидеть, как тот шарахается от него и кричит охране, чтобы они увели отсюда этого психа. В «Цвете ночи» работал какой-то не очень статусный ЧОП. Бить так, чтоб на теле не оставалось следов, они не умели, и Славу Мефодий увидел, — снизу вверх, лежа на полу, — уже через кровь, заливавшую глаза. Слава протянул ему руку, — «вставай, пойдем», — и, утащив рыдающего Мефодия в туалет, подвел его к умывальнику, дал смыть с лица кровь, а потом взял его рукой за лицо, разжал Мефодию зубы, сунул под язык какую-то таблетку, и, продолжая придерживать за локоть, дождался, пока Мефодий медленно упадет на кафельный пол. Наклонился, пощупал у Мефодия пульс, — пульса не было, — вышел из туалета, подошел к охраннику и, показывая на открытую дверь, виновато произнес: «Мне кажется, инфаркт».

Когда Мефодия били, он еще думал, что вот, наверное, расстроится Марина, увидев его разбитое лицо, а уж когда он расскажет о своих сегодняшних приключениях, то она, наверное, вообще будет плакать. Но даже если бы он остался жив и вернулся бы в гостиницу, в номере вместо Марины он нашел бы записку, в которой было написано, что Марина поняла, что ошиблась, что зря бросила Карпова, и теперь возвращается к нему, и пусть Мефодий ее больше не ищет.

Записку она написала через пятнадцать минут после того, как они с Мефодием расстались на Тверской — спустилась в подземный переход, вышла на той стороне, потом остановилась и быстро пошла назад.

Потом вышла на улицу, спустилась в метро, купила билет на двадцать поездок и поехала на Таганку к маме.

19

В эти дни Карпов старался о Марине не думать, не в смысле «забыть об этой бляди», а — ну зачем расстраиваться лишний раз, когда от тебя ничего не зависит, особенно если есть обстоятельства, требующие немедленного вмешательства, — сарай, гибель которого, надо отдать Карпову должное, он ни на секунду не захотел связывать с исчезновением Марины и Мефодия, быстро рассудив, что, каким бы мерзавцем ни был этот олигархический карлик, сжигать карповский сарай у него резонов не было; даже если предположить, что Мефодий на что-то обиделся, уведенной жены было вполне достаточно, чтобы отомстить Карпову за любую обиду. Поэтому версий насчет сарая у Карпова оставалось две, точнее, полторы. Первая — просто местное хулиганье, шпана какая-нибудь, гопники — видели ночь, гуляли всю ночь до утра, смотрят — сарай стоит, дай, думают, подожжем. Это первая версия, самая неинтересная.

Вторая — сугубо конспирологическая, и поэтому Карпов и относился к ней, как к половинке версии, в заговоры он не верил. Не захотел дружить с Еленой Николаевной? Не захотел. А она здесь, между прочим, главная и, по-хорошему (не по-хорошему, конечно, а наоборот — по-плохому, но это сейчас не имеет значения), вполне могла таким вот хулиганским способом продемонстрировать Карпову, что на ее территории он — человек нежелательный, и если ему по- прежнему хочется выращивать телят и поросят, пусть выберет для своих экспериментов какое-нибудь другое место.

Вопрос «Кто виноват?», впрочем, имел сейчас для Карпова вполне факультативное значение — даже если бы он точно вычислил того, кто сжег сарай, он ничего бы обидчику не сделал, только сам бы огорчился. Гораздо интереснее было - что делать. Карпов любил повторять (то есть вообще-то это были слова Марины, но Карпов был с ней согласен), что у настоящего мужчины всегда должен быть план. А еще у Карпова было важное примечание к этой формуле: да, план нужен всегда, но чем хорош любой план — тем, что в него всегда можно внести коррективы, «сцену на стадионе заменим сценой в телефонной будке», — и вот сейчас, шагая туда-сюда по длинному коридору дедовской квартиры, Карпов решал, как именно после сожжения сарая он должен изменить свой первоначальный замысел. Решал, решал — решил.

20

У входа в институт дежурил дедушка вахтер — Карпов знал его в лицо, встречались где-то в поселке, но по имени не знал, и, пожав дедушке руку, — здесь, в конце концов, все друг другу кем-нибудь приходятся, — он небрежно, кивнув подбородком куда-то вверх, спросил:

— У себя?

— Не, — ответил дедушка. — Гости у нее.

— Мне подождать? — но дедушка, махнув рукой куда-то вбок, сказал, что ждать можно долго, но вообще-то директорша водит гостей по выставочному залу, и Карпов может прямо сейчас пройти туда — дедушке, по крайней мере, не жалко.

Выставочный зал — тесная комната, похожая оформлением на армейский красный уголок. Стенды, портреты, диаграммы и пучки каких-то злаков — вероятно, достижения института еще по прошлой жизни. Вдоль стендов и пучков, сопровождаемая десятком человек свиты, плыла Елена Николаевна под руку с плотным и низеньким, полтора на полтора метра, похожим на бульдога мужчиной, в котором Карпов узнал полпреда президента в этом федеральном округе. Другой бы, может быть, ушел, но Карпов чиновников не боялся, и ему показалось, что именно этот момент может стать самым удобным для того разговора, который он себе сегодня придумал. Кивнув директорше (она, кажется, его не узнала — то есть узнала, конечно, но не подала вида, и Карпов счел такую реакцию косвенным доказательством причастности Елены Николаевны к поджогу сарая), пристроился в хвост свиты и принялся слушать, о чем хозяйка разговаривает с гостем.

Разговор (точнее — монолог Елены Николаевны, полпред только кивал) крутился вокруг новейших инновационных достижений сельскохозяйственной науки.

— Вот,—говорила Елена Николаевна,— это наша гордость, ветвистая пшеница. Корешок, видите, один, а колосьев — пять или шесть, очень экономично.

Полпред кивал.

— А это, — жест в сторону тщательно вырисованной плакатными перьями таблицы с наклеенными ксерокопиями двух картинок с какими-то птичками, — схема, из которой видно, как при правильном питании сойка может превра- титья в кукушку. Да-да, не удивляйтесь, я бы и сама не поверила, если бы не работы наших ученых. Все очень просто. Мы — это то, что мы едим. Кукушка ест таких, знаете, мохнатых червячков. А сойка их не ест, но если мы ее заставим — вуаля! — палец Елены Николаевны, описав в воздухе дугу, коснулся правой птички.

— Забавно, — впервые подал голос полпред. — Но что нам это даст с практической точки зрения?

— Здесь важен принцип! — затараторила Елена Николаевна. — Важно, что если мы можем получить определенный результат, мы должны хотеть получить этот результат. Кукушка и сойка - да, это показательный опыт, на практике это имеет отношение в первую очередь к зерновым. Рожь можно породить пшеницей, причем разные виды ржи можно породить разными видами пшеницы, и теми же видами пшеницы можно породить овес, а овес может порождать овсюг.

Полпред кивнул.

— А это, - Елена Николаевна показала на бутыль с чем-то черным, — нефтяное ростовое вещество, НРВ, уникальная, особенно если не забывать о нашем главном богатстве, о нефти, пищевая добавка, способная дать фантастические результаты в животноводстве.

Карпов подумал, что жалко, не дожил дедушка, а полпред, наверное, ничего не подумал, потому что, глядя куда-то мимо Елены Николаевны, сказал:

— Все прекрасно, только скажу откровенно — инноваций я здесь не вижу. Импортозамещение — да, с точки зрения импортозамещения вы выше всех похвал, да ведь и мы когда-то преуспевали в импортозамещении. Может быть, даже слишком преуспевали. Но инноваций я здесь не вижу, увы, — и Карпов понял, что ему пора.

— Позвольте, — протиснулся он вперед к бутылке с дедовским НРВ. Полпред, директорша и сопровождающие — все уставились на Карпова, а Карпов, волнуясь, начал объяснять, что это просто экспозиция — хорошая, конечно, интересная, но недостаточно полная, а главного достижения института здесь, к сожалению, нет, но он сейчас быстро расскажет, вы позволите? И, не дожидаясь ответа, Карпов рассказал и о крысах, и о поросятах, и о телятах, умолчав только о лилипутах. Семь дней — цикл роста, подтверждаемый документально. Россия станет сытой. Четыре «И» (Инновации, Инвестиции, Институты, Инфраструктура) и еще две — Иван Ильин (Карпов читал газеты и знал о слабости полпреда к трудам философа- фашиста).

— Иван Ильин — это так называется ваша сыворотка? — оживился полпред, и, обращаясь уже к Елене Николаевне: — Вы же представляли мне коллегу, но я, наверное, не запомнил.

— Это доктор Карпов, наша гордость, - выдохнула Елена Николаевна Горская. Через полчаса письмо в министерство экономики с одобрительной резолюцией полпреда лежало на ее столе, а за столом перед чашкой с кофе и блюдечком с засохшим датским печеньем сидел новый старший научный сотрудник института Карпов.

21

Николай Георгиевич Филимоненко, атаман и мясоторговец, конечно, не верил телевизионным новостям и подозревал, что с сочинской Олимпиадой все не так безоблачно, как говорит Владимир Познер в рекламных роликах. Но чтобы для спасения Игр стране понадобился он - скромный и малозаметный, в общем, человек - это больше походило на сюжеты виденных в детстве французских кинокомедий, чем на реальную жизнь. Он взвешивал на ладони голубоватую визитку и почти потрясенно молчал. На визитке было написано — «Корпорация Олимпстрой. ОЗЕРКОВ Владислав Александрович. Технический директор».

— Я человек деловой, - Николай Георгиевич умел на ходу выбирать нужный тон разговора, и если бы собеседник его перебил, Филимоненко перестроился бы сразу. Но собеседник молчал.

— Я человек деловой, — повторил атаман, — и лишних предисловий не люблю. Если олимпийцам нужно мясо, мясо будет, вопрос один — сколько и какие у нас деньги. Об остальном можете не думать, Филимоненко еще никого не подводил.

Собеседник молчал, глядя атаману в глаза. Потом тихо сказал:

— Когда твои парни сжигали сарай этого козла — жидкость в сарае была?

Николай Георгиевич умел на ходу выбирать нужный тон разговора, но сейчас растерялся. Он еще раз, как будто впервые, посмотрел на Владислава Александровича — да, похож на гэбуль- ника, но о чем это может говорить? Это действительно могло говорить о чем угодно, но Филимоненко угадал, да, перед ним действительно сидел бывший сотрудник Федеральной службы — только не безопасности, а охраны, и мы с ним уже знакомы, потому что, пока был жив Мефодий Магомедов, Слава работал его помощником.

А когда Мефодия даже без вскрытия сожгли в крематории, Слава привез урну Кириллу прямо в офис — в большой красной спортивной сумке с белым Чебурашкой.

Кирилл брезгливо показал в угол — ставь, мол, сюда, и, словно продолжая прерванную только что беседу, сказал:

— Да, я умею говорить «спасибо». Ваша должность, как можно догадаться, теперь упразднена, но для вашей карьеры это значит только рост. «Олимпстрой» — слышали такое имя?

Слава слышал.

22

Уже два года прошло с тех пор, как президент Международного олимпийского комитета Жак Рогге, закрывая очередную сессию вверенной организации — на этот раз в Гватемале, — выдохнул: «Сочи!», вызвав тем самым бурю восторга и счастья на огромном пространстве между Владивостоком и Калининградом. Прошло два года, счастье не исчезло, только изменило форму — оно уже не гремело от моря до моря, а тихо сияло маленькой бронзовой табличкой на дорогом офисе в пятнадцати минутах ходьбы от Кремля. «Олимпстрой» — самая загадочная госкорпорация страны. Конечно, ее название было на слуху — в газетах регулярно писали о каких-то проваленных стройках или о том, что в корпорации опять сменился генеральный директор, — но к главной ее загадке все эти новости, по большому счету, отношения не имели, а сама корпорация имела гораздо меньше, чем могло показаться, отношения к приближающейся Олимпиаде. Ближе всех к этой тайне, сам о ней не догадываясь, подошел редактор отдела экономполитики «Коммерсанта», — он у себя в ЖЖ просто так, от нечего делать, составил табличку — кто и откуда за последние год-полтора перешел в «Олимпстрой», и оказалось, что это даже не корпорация, а такой кадровый пылесос — даже беглого взгляда на эту таблицу было достаточно, чтобы понять, что по каким-то таинственным причинам на вполне скромные (вплоть до замначальника департамента) позиции в «Олимпстрое» охотно меняли свои должности и министры, и губернаторы, и топ-менеджеры как государственных, так и формально частных компаний. Может быть, автор таблицы и додумался бы до правильного ответа, но по досадному совпадению именно в тот же день, когда в его ЖЖ появилась таблица с именами и должностями, какой-то сетевой придурок сломал журналисту почтовый ящик — слава Богу, не тронул ни личную, ни служебную переписку, ограничившись (наверное, фирменный знак, чтоб покрасоваться перед другими хакерами) изъятием пароля от ЖЖ и уничтожением всех постов за последний год. После себя взломщик оставил картинку — портрет Михаила Боярского в шляпе с пером и подпись «Все пидорасы!», а через два дня администрация ЖЖ уничтожила взломанный дневник. Журналист не расстроился, к ЖЖ он всегда относился как к забаве, а между прочим, именно после того поста с таблицей служба безопасности «Олимпстроя» получила указание блокировать все возможные утечки по поводу новых кадровых решений внутри корпорации. Потому что самое интересное, что стоит знать об «Олимпстрое» — это то, что собственно строительство олимпийских объектов было, скажем осторожно, побочной сферой активности корпорации. По большому счету, никто всерьез и не надеялся на то, что Олимпиада в Сочи состоится — и Жак Рогге был проинформирован об этом уже через месяц после торжеств в Гватемале — ну да, так бывает, Россия не рассчитала своих возможностей и ресурсов, а МОК ошибся, и хорошо еще, что до Игр оставалось достаточно времени, чтобы найти повод для их переноса в Корею, которую, в отличие от нашей страны, можно понять умом, и которая была готова к Олимпиаде еще задолго до подачи заявки в МОК.

Но у «Олимпстроя» была другая — пожалуй, гораздо более важная функция, чем строительство стадионов и гостиниц. Пользуясь своими безграничными возможностями, корпорация уже третий год тщательно отслеживала и отыскивала любые сколько-нибудь интересные с прикладной точки зрения изобретения и открытия, совершаемые на территории России. И если, задавшись такой целью, собрать сотню самых загадочных смертей и самоубийств, какие только происходили в стране в последнее время, выяснилось бы, что большая их часть так или иначе связана с тем, что происходило за закрытыми дверями корпорации. Технолог Калужского пивоваренного завода Никита М. — утонул в резервуаре с пивом, несчастный случай, причем вполне курьезный. Но кто знает о том, что у покойного были собственные оригинальные разработки, касающиеся десятикратного удешевления производства пива, позволившие бы родному предприятию в фантастически короткие сроки вырваться в, по крайней мере, всероссийские лидеры отрасли — так, во всяком случае, говорил, потрясая какими-то бумагами, специалист «Олимпстроя», когда в офисе корпорации собрались - формально для обсуждения нового «олимпийского» сорта пива и тендера на его производство, — руководители всех крупнейших пивных компаний страны. Про сенсационную технологию они все поняли сразу и правильно — и те добровольные пожертвования «на Олимпиаду», которыми пивная промышленность до сих пор снабжает бюджет «Олимпстроя», возможно, стоит считать платой за то, что идея убитого калужского технолога никогда не будет реализована.

Но о пивной истории Слава слышал от других — это еще было до него. У него все началось с мяса. Такое же совещание — но уже под его, Славы, председательством, — и докладчик, суетливый красномордый толстяк откуда-то с юга.

— Валентин Вячеславович Русак, — сверяясь с бумагами, представил толстяка Слава. Собравшиеся — люди, контролирующие всю, вплоть до кенгуря- тины, мясную отрасль страны, слушали. Слушали с ужасом, причем пугал их не тот гусар-одиночка с волшебной жидкостью, о котором говорил докладчик, а суммы, которые «Олимпстрой» в лице Славы мог запросить за то, чтобы волшебная жидкость не уничтожила сложившееся на рынке равновесие, за которое многие из сидевших в тот момент перед Славой заплатили кровью партнеров, конкурентов или еще чьей-то. Да и не только кровью.

Поэтому, наверное, всех удивило, что о деньгах Слава сказал каким-то необязательным голосом — а он действительно сразу понял, что традиционный налог на неиспользование изобретения в этой ситуации — не главное. В отчете Русака его заинтересовало прежде всего то, что кто-то из излишне активных местных мясников («Фи-ли-мо-ненко», — мысленно проговорил Слава, стараясь запомнить фамилию) то ли просто сжег гусару-одиночке лабораторию, то ли, — и об этом не хотелось думать, — уничтожил изобретение, которое может пригодиться не только олимпийскому движению и его общаку.

23

— Когда твои парни сжигали сарай этого козла — жидкость в сарае была? — повторил Слава свой вопрос, и Филимоненко вдруг подумал, что надо было, наверное, все-таки сходить в туалет перед тем, как в ворота позвонили, — но кто же знал.

— Я не помню, - жалобно ответил он, но могу узнать. Я обязательно узнаю, — переформулировал он, глядя на Славу уже не жалобно, а преданно — Николай Георгиевич и в самом деле умел подстраиваться под собеседника, даром что атаман.

— Сутки, — ответил Слава, встал и, не прощаясь, вышел. Это было вечером, а утром Слава позвонил и сказал, что интерес к жидкости его ведомство утратило, и если Филимоненко зачем-нибудь хочет поговорить с Карповым — то пусть говорит, Славы это уже не касается. Слава умел говорить так, чтобы по спине собеседника прыгали мурашки, но в этот раз он если на кого-то и злился, то только на себя — хотя, пожалуй, и сам не был ни в чем виноват, в больших системах всегда тяжело с логистикой, и хорошо хоть, что сегодня, а не через неделю ему позвонили с неопределяющегося номера и сказали, что с сывороткой все в порядке, образцы и формула уже в Москве. Он ехал в аэропорт, рассуждая, что, хоть первое задание и провалено, за ним все равно последует второе, и с ним-то уже осечек не будет — еще покойный Патриарх называл Славу быстроо- бучаемым, а это все-таки кое-что значило. С такими мыслями Слава взлетал над расчерченными лесополосами холмами и полями, а где-то внизу, на третьем этаже облезлого сталинского дома в институтском поселке, Карпов лежал в коридоре на линолеуме, который стелил еще дед, и пытался жестами показать, что он готов разговаривать, но, когда на кадыке стоит десантный ботинок, слова застревают в горле. Филимоненко понял его не сразу, но понял, сказал: ногу-то убери, — и молодой есаул с тремя георгиевскими крестами на камуфляжном армяке (Коля Черников действительно до прошлой осени служил в ВДВ, а кресты ему подарил Филимоненко — типа награда авансом), сплюнув куда-то Карпову между глаз, стащил свой ботинок с карповской шеи, и теперь Карпов мог видеть Колину ширинку — и, кажется, у Коли была эрекция.

— Встать-то можно? — Карпов лежал, понимая, что в этой ситуации ничего без разрешения делать не нужно.

— Ну вставай, — равнодушно отозвался Филимоненко, и Карпов, опираясь рукой о линолеум, поднялся, став с атаманом вровень.

— Сарай, получается, вы сожгли? — и, не удостоенный ответом, выплюнул на пол обломок зуба — когда-то Карпова уже били, но зуб выбили первый раз, и, по дурацкой привычке, он решил запомнить дату, но, оказалось, не знал, какое сегодня число.

— Как-то неправильно все, — сказал он атаману, который продолжал молчать. — Я вообще-то слова тоже понимаю.

И тоже замолчал — ему стаю себя жалко, чуть не заплакал.

24

Главная цель визита к Карпову была - да просто исправить настроение, испорченное Славой и его вчерашним визитом. Филимоненко не любил, когда его заставляли бояться, особенно когда источником страха было два или три, — сколько там слов Слава вчера произнес? Но когда Коля и еще двое парней били Карпова, Филимоненко, во-первых, никакого удовлетворения не почувствовал, потому что ну в самом деле — этот обсос даже если и виноват, то только в собственной глупости, так- то его действительно никто ни о чем не предупреждал, а догадываться он не обязан, Филимоненко на его месте тоже ни о чем бы не догадался. Да, — на его месте, именно, и это было уже во-вторых — атаман вдруг подумал, что было бы неплохо иметь на всякий случай литр-другой этой жидкости. И когда Карпов сказал, что он вообще-то понимает и слова тоже, Филимоненко попросил Колю: «Ебни его еще раз», — и Карпов упал, а атаман сказал: «Ну любо, спасибо, ребята», и отпустил парней, оставшись с Карповым наедине. Через пятнадцать минут он шел к своей GMC с газетным свертком, из которого торчало горлышко двухлитровой кока-кольной бутылки с желтоватой жидкостью — если бы кто увидел, решили бы, что самогон.

А через неделю на форуме городка появилась тема «Тигр» — натурально, какой- то тинейджер видел в полях за институтом тигра, и не просто видел, а был вынужден бежать от него через лесополосы, и сам не знает, как удалось убежать. Единственным, кто поверил, был какой-то москвич, предположивший, что, наверное, тигр сбежал из зоопарка, но, конечно, никаких зоопарков ни в городке, ни даже в краевом центре не было, и москвичу это быстро объяснили, а тинейджеру, с которого началась тема, и объяснять ничего не надо было, ответы на его сообщение сводились к тому, что остальные обитатели форума были бы не против познакомиться с дилером, снабжающим автора истории о тигре такой убедительной травой. И когда кто-то написал — да, мол, я тоже его видел, только это не тигр, у тигров шкура с оранжевыми полосками, а у этого - какая-то серая, будто выцветшая, но, с другой стороны, под солнышком этих широт можно и выцвести, — так вот, когда в теме появилось это сообщение, все, конечно, решили, что автор у него тот же, что и у первого, ну или просто какой-то другой шутник, хотя шутка не смешная, выцветший тигр, бу-го-га.

Но потом и районное управление по делам ГО и ЧС распространило пресс- релиз, призывающий граждан сохранять спокойствие, потому что в окрестностях городка был неоднократно замечен, но пока не пойман, крупный хищник семейства кошачьих — ориентировочно камышовый кот или рысь. Всем, кто видел животное, предлагалось немедленно звонить по номеру 01 или 112, если с сотового. После этого в форуме появилось сразу трое самозванцев, утверждавших, что первое сообщение о тигре написали именно они, а потом кто-то написал про сиськи, и дискуссия, как это часто бывает в интернете, быстро зашла в тупик.

А атаман Филимоненко пил — не то чтобы он жалел об отобранной у несчастного Карпова бутылке с сывороткой, но с котенком действительно получилось не очень хорошо, надо было хотя бы начинать с поросят, но про поросят атаману было неинтересно, а котенок был такой милый, атаман даже имя ему придумал смешное — Галустян. Взял за шкирку, сложил в ладонь и вколол ему в брюшко целый шприц. Котенок вначале орал, а потом за час выпил литр молока. Атаман подливал — Галустяну молоко, себе водку, — и радовался тому, как здорово все-таки, что есть на свете котята.

А через четыре дня Галустян — уже здоровый кот, атаману по пояс, — перепрыгнул через забор и убежал куда-то. Атаман еще подумал — надо бы догнать, — но потом плюнул, занялся какими-то делами.

25

Карпов так и не понял, что произошло в институте — с одной стороны, в ФЦП «Сытая Россия» черным по-белому было написано, что именно этот институт до 2020 года должен получить девятьсот миллионов рублей на развитие инновационных технологий в выведении зернобобовых культур, а также в животноводстве, с другой — все работы по сыворотке, которая теперь называлась — ну да, «Иван Ильин», глупо, но полпреду нравится, — были свернуты, и Елена Николаевна сама не могла объяснить, что произошло. Увольнять Карпова она не хотела и, глядя не столько ему в глаза, сколько на его разбитый нос, говорила, что ей не жалко, она и так его должница до конца своих дней, но вряд ли три тысячи институтской зарплаты могут быть ему интересны, а федеральный миллиард - это, конечно, миллиард, но, во-первых, она еще не придумала, как его обналичить, а во-вторых — не уверена, что будет справедливо делиться этими деньгами с Карповым. Карпову торговаться не хотелось, он все равно пришел прощаться, достал из сумки бутылку коньяка, а ближе к полуночи, когда Елена Николаевна заснула на его уже не супружеской кровати, Карпов, стараясь двигаться как можно тише, выбрался из-под ее тяжелого предплечья, подошел к компьютеру и написал в Твиттере: «Неннвижу мразей», — с опечаткой, пьяный все-таки.

Потом допил водку и уснул на диване в другой комнате. Когда проснулся — Елены Николаевны уже не было, прошел на кухню, выпил из крана воды, посмотрел в окно — внизу бродил Геннадий, Карпов хотел крикнуть Геннадию в форточку, чтобы тот заходил — я, мол, уезжаю, хотел попрощаться, но тут в дверь позвонили — неужели Марина? — и он, прихрамывая, пошел открывать. Даже «кто там?» не спросил, хотя это все равно бы ни на что не повлияло — незнакомый мужчина на лестничной клетке взмахнул каким-то удостоверением и с интонацией эстрадного юмориста поздоровался:

— Федеральная служба безопасности.

Гостей было двое. Тот, который звонил в дверь, прошел в квартиру, второй остался на лестнице, но могли бы и оба подождать — от Карпова требовалось только одеться и следовать за гостями. Внизу ждала белая «Нива».

— Своя, не служебная, — вздохнул тот, который звонил в дверь. Карпова засунули на заднее сиденье, поехали. Геннадий молча смотрел вслед.

26

Дальше я хотел написать, что часы за окном пробили полдень, и хозяин кабинета, оторвавшись от бумаг, выглянул в окно и посмотрел - не на часы, а на красную с золотыми прожилками звезду, которая венчала башню с часами, — и улыбнулся, раздув при улыбке ноздри. Но если бы я это написал, то история стала бы бракованной, потому что я не знаю, что происходило в том кабинете, и в самом ли деле улыбался его хозяин — а выдумывать, простите уж, не хочется, поэтому лучше просто пропущу несколько недель. Карпов, если интересно, все эти недели провел запертым в какой-то квартире на улице Дзержинского в минуте ходьбы от гостиницы, которую, когда Карпов был маленький, строили сирийцы. Его никто ни о чем не спрашивал, никто вобще с ним не разговаривал, раз в два дня приходила какая-то женщина, молча отдавала пакет с едой, — сосиски, пельмени, хлеб, — и уходила, и все остальное время Карпов был предоставлен сам себе. Ни телефона, ни тем более компьютера в квартире не было, книги на полках были неинтересные — «Выбери себе врага», «Час Совы», «Мне тебя заказали» и так далее, — а телевизор работал плохо, и Карпов если и мог чем-то развлекаться, то только «Русским радио», которое, если долго его слушать, приклеивает к лицу даже самого несчастного человека идиотскую улыбку. Это — что касается Карпова. Его жена Марина, конечно, ждала от него звонка, но сама, продолжая жить у мамы, звонить Карпову пока не хотела, и правильно делала, а то бы, услышав, что мобильный не обслуживается, а домашний не отвечает, она начала бы волноваться, а волнение — залог целлюлита, как сказал бы писатель Александр Терехов. Иными словами, с Мариной тоже ничего интересного не происходило; вообще, если с кем-то и происходили интересные события, то только с атаманом Филимоненко, которому, с какой стороны на него ни посмотри, было теперь «не любо» — соратники по казачьему кругу и по мясному бизнесу хоронили его в закрытом гробу, стараясь не смотреть друг на друга, потому что такой страшной смертью в этих краях со времен гражданской войны (когда анархисты распилили пополам двуручной пилой знаменитого комбедовца Фому Шпака) никто не умирал. По версии, запущенной в интернет спецслужбами, атамана изрезали ножами какие-то кавказцы, вырезавшие у него, в частности, сердце — возможно, что и в ритуальных целях. Смерть атамана стала поводом для большого народного схода на Крепостной (бывшей Комсомольской) горке в краевом центре, и люди даже были готовы идти мстить кавказцам на ближайший рынок, но стоит отдать должное лидеру местного «Славянского союза», который сдержал данное им накануне лично начальнику краевого ГУВД обещание и призвал граждан сохранять спокойствие, «потому что Рамзан стоит на въезде в город, от нас только и ждут первого шага, чтоб нас можно было резать, как свиней». Люди, конечно, расстроились, что на рынок нельзя, но Рамзан — это аргумент, чего уж там.

Не стоит, впрочем, упрекать ФСБ и милицию в том, что, распуская слухи об обстоятельствах смерти Филимоненко, они манипулировали националистическими настроениями в крае — другого выхода у них не было, потому что если бы люди узнали, как все было на самом деле, никто бы все равно не поверил. Достаточно сказать, что даже застреливший Галустяна, когда тот (убежавшие из дома кошки, как правило, всегда возвращаются обратно), выпотрошив атамана и проглотив его сердце, печень и легкие, доедал правую ногу Николая Георгиевича, — даже застреливший Галустяна участковый (фамилия у него была милицейская — Евсюков) приходил теперь в себя в краевом психоневрологическом диспансере, — он тронулся сразу, как только хищник умер; врачи застали его целующим мертвого Галустяна в нос, и до сих пор они не могли поручиться за дальнейшее здоровье участкового.

Но, как уже было сказано, к последующему развитию событий это уже отношения не имеет, потому что сюжет этой истории, пролетев с юга на север, покружившись над Москвой и в том числе над Кремлем, переместился на северо-запад от российской столицы в устроенный одной (уже не «Олимпстроем», если что) госкорпорацией в бывшем пионерском лагере близ Новорижского шоссе симпатичный пансионат «Союз», формально закрытый на карантин из-за свиного гриппа личным распоряжением главного санитарного врача России Геннадия Онищенко.

27

Рассказывая об этом человеке, я испытываю некоторую неловкость - всегда неловко рассказывать что-то, о чем все подумают, что так не бывает, и я, в принципе, мог бы и избежать этой неловкости, называя своего героя по имени и фамилии, но, во-первых, он уже судился с журналистами и блоггерами, раскрывавшими его инкогнито, а во-вторых — даже друзья привыкли называть его ЖЖ-шным ником, а ник у него — okolonolya, поэтому можете не верить, но что поделаешь, я уже даже привык.

Смешно, но Околоноля когда-то даже был знаком с Карповым, ЖЖ вообще располагает к выстраиванию самых экзотических кругов знакомств, но уже достаточно давно они поругались из-за какой-то политической ерунды и мало того, что перестали общаться - время от времени обменивались, не называя, конечно, друг друга по имени, — достаточно болезненными личными выпадами друг против друга в ЖЖ. Вообще, мне кажется, что Карпов в этом конфликте был чуть менее виноват, но я готов согласиться и с тем, что любой конфликт делит вину конфликтующих сторон строго пополам, поэтому, признаюсь, — мне просто не нравится Околоноля, но я попробую быть сдержанным, описывая его.

Выпускник социологического факультета МГУ, сам — корнями из Кемерова, но родился в Монголии, родители работали в торгпредстве. Работать начал в девяносто, кажется, восьмом — верстальщиком в газете про поиск работы, потом работал на каких-то выборах, прибился к Фонду эффективной политики, состоял там на каких-то должностях лет, может быть, шесть, потом — формально за пристрастие к реконструкторскому движению, сопряженное со (почему-то у любителей военных игр это распространенная история) съемками гей-порно, но на самом деле формулировка при увольнении была «за аморальные методы полемики»; в политологических кругах он остался, входил теперь в полуофициальный кружок «реалистов», они же «аморальные реакционеры», что бы это ни значило, а о том, чем зарабатывает на жизнь, я слышал только о рецензиях на нон-фикшн из магазина «Фаланстер», которые раз в неделю он публикует на каких-то малопосещаемых сайтах. Вот такой Околоноля.

И теперь он ехал в каком-то, пойманном поднятием руки (он говорил «делаю римское приветствие»), попутном грузовике по Новой Риге, смотрел на дорожные указатели и, когда цифра на километровом столбе совпала с той, которую ему сказали в Москве, вышел на обочину и закурил. Это начало новой жизни, он не сомневался.

28

Охранник на пансионатской проходной — явно не местный, а присланный в рамках той же программы, что и бумага от Онищенко про карантин, - долго рассматривал паспорт гостя, потом засунул его в сканер и даже зачем-то накрыл крышку сканера ладонью — Околоноля увидел сбитые костяшки на руке охранника. Потом охранник кому-то позвонил, и через минуту Околонолю уже жал руку улыбчивый мужчина в пиджаке без галстука - по виду то ли начальник, то ли просто уверенный в себе человек.

— Во-первых, хочу понять, как подробно вам объяснили, что нам от вас требуется, — начал начальник, когда они, шагая по вымощенной плиткой дорожке, шли к, судя по всему, пансионатской столовой.

— Ну, только в общих чертах, — Околоноля вдруг заметил, как чист здешний воздух. Хорошо, когда за отпуск на природе еще и платят. — Люди из регионов, модернизационное большинство, нужно ввести их в курс дела, научить полемике, объяснить, что нужно стране, как-то так.

— Все верно, — собеседник был, кажется, доволен. - Только есть важный нюанс, и хочу тебя попросить, — можно ведь на «ты», да? — хочу попросить, чтобы все, что ты здесь увидишь и услышишь, за пределы этого забора не попало никогда. Расписок не берем, мы люди взрослые, но ты же меня понимаешь, правда же?

Околоноля кивнул. Они вошли в столовую, — это действительно была столовая, — но, пройдя мимо внушительных размеров обеденного зала, оказались в какой-то комнате с телевизором и большой вазой, в которой стояли, кажется, живые подсолнухи. Два кресла и столик — они сели, какая-то женщина принесла чай и пепельницу, — да, здесь можно курить, — и начальник, глядя Околоноля в глаза, начал рассказывать: все правильно, здесь собирается мобилизационное большинство, которому, помимо прочего, нужны лекции о текущей политике и об искусстве полемики — устной и в интернете, а Околоноля — сетевой полемист с опытом, таких еще поискать. Но есть действительно один важный нюанс: эти люди — ну, не совсем обычные, что ли. Называть их людьми с задержками в развитии, наверное, не совсем правильно, они, в общем, нормальные, просто так получилось, что их культурный багаж очень сильно (он сказал — «на несколько порядков») отличается от культурного багажа среднестатистического россиянина, — наверное, это была все-таки слишком обтекаемая формулировка, но начальник решил не пугать гостя и не рассказывать ему, что та группа, которая сейчас находится в пансионате, только в прошлую пятницу закончила изучение школьного букваря стихотворением Самуила Маршака «Ты эти буквы заучи, их три десятка с лишком».

— Да что я рассказываю, — схватил начальник за коленку Околоноля, — вон они уже обедать идут, сейчас сам все увидишь.

29

В столовую входили люди - человек, может быть, сто, мужчины и женщины. Возраст, как прикинул Околоноля, — разный, от тридцати до пятидесяти. Одеты тоже по-разному, но нормально, у нас все плюс-минус так одеваются, и потом Околоноля вспоминал, что, увлекшись рассматриванием лиц и костюмов, он не сразу заметил, что люди входят в столовую строем, парами, держась за руки - мужчина и женщина, мужчина и женщина, — и это странно само по себе, но выражения их лиц настолько спокойны и безмятежны, что этих людей, очевидно, совсем не смущает, что они вдут обедать так, как если бы это был детский сад, и они были бы маленькими детьми.

Странные люди расселись по столам, прозвенел звонок, и три толстые женщины в белых халатах начали бегать по залу, расставляя на столах большие алюминиевые кастрюли, на которых красной краской было написано «Блюдо №1». Околоноля заметил, что за каждым столом есть мужчина или женщина с красной повязкой на рукаве — очевидно, дежурный, и все, кто сидит за столом, протягивают этому дежурному свои тарелки, а он большим половником наливает каждому суп, и процесс разливания супа выглядел тоже очень странно — то ли всерьез опасаясь, что не достанется, то ли просто, чтобы повеселиться, люди за столами, хохоча и что-то выкрикивая, толкались локтями, дергали друг друга (чаще всего - мужчины женщин) за волосы, кто-то плакал — и Околоноля подумал, что это, наверное, пациенты сумасшедшего дома.

— Ну ты видишь — обычные люди из регионов, — положил ему руку на плечо начальник. — Я сначала тоже привыкнуть не мог, но потом ничего, даже подружился с ними. Они очень хорошие, правда. Ты же и сам знаешь — модернизационное большинство. А что характером как дети — так от тебя и зависит, чтобы они быстрее повзрослели.

Околоноля молчал, начальник тоже молчал, вглядываясь в лицо будущего лектора, будто сомневаясь — выдержит ли, потом взял Околоноля за руку — ладно, мол, сегодня отдыхай, работать будем завтра. Пришла какая-то женщина, повела Околоноля в четырнадцатый корпус - двухэтажный домик, на втором этаже которого для Околоноля уже был готов двухкомнатный номер. Он принял душ — на полотенце было написано «Мечты сбываются» и стоял логотип госкорпорации, — забрался под одеяло и заснул. Снились, конечно, кошмары.

А начальник в ту ночь долго не мог заснуть. Налил себе вискаря, вышел из номера — двенадцатый корпус, напротив четырнадцатого, — сел на скамейку, выпил. Самое мерзкое было — что никакой особенной нужды в этом модерниза- ционном большинстве сейчас не было, да что сейчас — и в седьмом году без него ведь тоже прекрасно обошлись, и Лужники нашлось кем заполнить, и при необходимости даже Тверскую заполнили бы всю — от Манежной до Белорусского вокзала. Такое ощущение, что там — начальник даже показал себе жестом, вон там, - просто решили поиграть с этим идиотским изобретением, им, блядь, интересно, что получится, если вколоть вот это говно детям. Лучше бы иностранцам каким-нибудь бездетным их отдали, в самом-то деле - а сейчас все равно ничем хорошим это уже не закончится. Начальник злился, сходил за вискарем еще, потом посмотрел в небо, достал телефон и набрал дежурную по женскому корпусу.

30

Околоноля никого ни о чем не спрашивал, но давно уже сам догадался, что имеет дело с людьми, которые по какой-то причине остались в своем развитии на уровне школьников начальных классов - именно остались, не остановились. Каждая встреча с детьми (он так и называл их — дети) оставляла у него странное впечатление, ему нравилось разговаривать с ними, рассказывать — о президенте, о премьере, о России, о, черт подери, модернизации, — и видеть, как, раскрыв рты, они внимательно его слушают, запоминая, что он говорит. Феноменальной памяти своих учеников он сам мог бы позавидовать, а они явно завидовали ему — такому умному и взрослому, и он, хоть и понимал, что есть в этом что-то нехорошее, начинал себе нравиться. Вечерами, выпивая в одиночестве у себя в номере, он думал, что, если уж появились откуда-то такие кидалты, — вот да, нет на свете существ, более подходящих под это определение, — если уж они откуда-то взялись, то разумнее было бы готовить из них, ну, не знаю, каких-нибудь универсальных солдат, террористов-смертников, в конце концов. Армия бесстрашных самоубийц, готовая завоевать мир — вот это было бы здорово, а так — ну зачем они, кому нужны? Околоноля улыбнулся - вчера он поручил Кате и Маше, эти девочки неплохо для своих лет рисовали, сделать плакат для столовой: флаг и надпись «Россия, вперед!» Они сделали, и даже красиво вышло, по-взрослому, только надпись получилась — «Роисся вперде!» Он отнес плакат начальнику, тот смеялся, потом попросил оставить плакат ему — покажет в Москве, повеселит кого следует.

Начальник — это был единственный, с кем Околоноля в этом пансионате общался. Еще, конечно, был мальчик Костя, который, оставшись однажды дежурить после лекции (надо было полить цветы, вытереть доску и подмести полы в аудитории), вдруг спросил Околоноля, который тоже почему-то не ушел сразу после звонка, есть ли у него мама. Околоноля ответил, что есть, мальчик сказал, что у него тоже. Скорее себе, чем мальчику, Околоноля возразил: странно, мол, я думал, тут все сироты. Костя знал слово «сирота», и объяснил, что вообще-то да, ни у кого здесь нет ни мамы, ни папы, но у него нет только папы, папа умер, когда Костя был маленький, а мама есть, просто она выпивает, и однажды, когда Костя ушел гулять, он потерялся, и его забрал милиционер, и три дня Костя сидел в милиции, а Мама так и не пришла, и тогда его отправили в детдом.

— Это сколько лет назад было? — спросил Околоноля Костю, которому на вид можно было дать лет тридцать пять. Костя не понял вопроса, сказал — зимой, и Околоноля о том разговоре забыл. Однако после этого он начал как-то выделять Костю среди остальных, спрашивать, как у него дела, говорить на лекциях что- нибудь, обращаясь персонально к Косте, но только сейчас до него дошло — черт, а если это и правда было этой зимой?

31

Костина мама, Надя, обижалась, когда ее называли алкоголичкой. То есть пенсию, положенную ей после гибели мужа во вторую чеченскую, она действительно пропивала, иногда уходя в несколькодневный запой, но деклассированным элементом себя не считала — дома был порядок, внешне тоже — совсем не бомжиха, заработки — сутки через трое медсестрой в районной больнице Нового Иерусалима Тверской области — позволяли кормить и себя, и Костю, который в этом году должен был пойти в школу, но так и не пошел. В тот раз она пила восемь, кажется, дней, — и когда водка кончилась, и денег тоже не осталось, она позвала: Костя, малыш! — а Кости не было. Вышла во двор — нет, никто не видел. Соседские дети играли во дворе, спросила: не видели? — нет, не видели. Пошла в милицию.

Ей бы знать, что Костя, когда ушел гулять, вышел на трассу и шел, шел, шел, пока не устал. Присел на автобусной остановке, заснул, а проснулся уже в какой-то комнате с большим окном, и милиционер — хороший, судя по всему, дядька, кому-то рассказывал про него, про Костю, что, мол, так бы и замерз пацан, если бы не надо было милиционеру именно сегодня ехать с дачи на дежурство. Костя заплакал, милиционер и тетя в обычной одежде (потом оказалось, что она тоже милиционер) стали у Кости спрашивать, где его мама, и он честно ответил, что в запое, они смеялись, дали Косте какой-то бутерброд, он съел и заснул дальше. Если бы ему сказали, что он в Москве, он бы удивился, но это действительно была Москва, ОВД района Левобережный, если уж совсем точно.

Были праздники — двадцать третье февраля и перенесенный выходной, три выходных подряд, и инспектор по делам несовершеннолетних вышла на работу только в понедельник, когда за Костей уже приехали из Ярославля — я обещал, что в этой истории будет много неприятных совпадений, вот вам еще одно: в Ярославле пропал детдомовский мальчик Костя (на самом деле — утонул, но это не имеет значения, все равно его не нашли), и заведующая, когда ей позвонили из милиции, действительно решила, что тот Костя, которого нашли в Москве, — это ее Костя и есть. Отправила за Костей детдомовского завхоза, тот привез — оказалось, мальчик не тот, но не везти же назад, оставила.

В больших системах всегда проблемы с логистикой.

32

Надю действительно нельзя было назвать алкоголичкой. Впервые она по-на- стоящему напилась, когда пропал муж, а когда пропал сын — бросила пить. Она, между прочим, верила в Бога, не так, чтобы в церкви поклоны бить, но верила, по-настоящему, и Библию читала, хоть и не всю. И у нее была своя молитва, на обычном русском языке, четырнадцать слов, и она верила, что Бог слышит именно эти слова, которые значили для нее гораздо больше, чем для какой-нибудь воцерковленной бабки «Отче наш».

Она молилась, она ходила в милицию, она отправила фотографию Кости в программу «Жди меня» на Первый канал (но редактор Инна, работавшая в нескольких ток-шоу, выбирая между фотографиями какой-то пропавшей девочки и Кости, выбрала девочку, потому что у Инны была дочка), написала в «Одноклассниках» в графе «статус» большими буквами «У МЕНЯ ПРОПАЛ СЫН», и, говорят (сама она не очень хорошо представляла, что такое ЖЖ), кто-то из знакомых знакомых написал о Косте в ЖЖ, и пост с фотографией даже попал в топ Яндекса, но и на это никто не отозвался. И хорошо, что Надя не читала комменты под тем топовым постом, потому что некоторые комментаторы даже писали, что ничего страшного — просто, когда пропадают дети, нужно побыстрее рожать новых, и вообще чайлдфри рулит.

Так или иначе — пропал Костя, будто и не было его никогда. А потом в жизни Нади случилось что-то вообще непонятное. Светлана Сергеевна, доктор, детский кардиолог, вернулась из командировки — на месяц куда-то уезжала, и это тоже было странно, потому что из их больницы в какую командировку можно уехать, зачем — больные-то здесь все, а врачей и так не хватает. Вернулась и в первый же день испугала Надю. Попросила принести фотографию покойного мужа. Зачем — не сказала.

Надя и сама называла Эдика покойным, но до конца не верила в то, что он погиб, тела его так и не нашли, подорвался на растяжке и все, ничего от него не осталось, даже зубных коронок. Зачем фотография, Светлана Сергеевна не объяснила, но Надя почувствовала — а вдруг. И точно, когда она вывалила перед докторшей целую пачку цветных фотографий мужа — матовая и глянцевая бумага, девять на двенадцать и десять на пятнадцать, Надя любила тогда бегать в фотоателье с пленками, а потом забросила свою мыльницу, и фотографий Кости у нее было гораздо меньше, чем фотографий мужа, — Светлана Сергеевна долго рассматривала снимки, потом сняла очки и, глядя Наде в глаза, серьезно сказала:

— Жив твой муж, Надежда. Вот что.

33

Светлана Сергеевна и сама не понимала, где была - то есть была в пансионате «Союз», вывеску она видела, и пансионат от, например, сумасшедшего дома отличить могла. Но кто были эти люди — ей не объяснили, более того — попросили ни у кого ничего не спрашивать и самой ничего никому не рассказывать, единственное, что от нее требовалось — ставить диагнозы и прописывать лечение, но сердечных жалоб за этот месяц ни у кого не было, и единственное, что делала Светлана Сергеевна (точнее, не она, а медсестра Оля, москвичка), — мерила раз в неделю пациентам давление. Пациенты — обычные люди, только то ли заторможенные какие-то, толи, наоборот, излишне подвижные, она так и не разобралась. Больше всего они были похожи на контуженных — у нее два года назад лечился контуженный из «Невского экспресса» (был такой поезд, террористы взорвали), и он тоже так себя вел — на вопросы не отвечал толком, но суетился как-то неприятно, она запомнила. Собственно, из-за мыслей о контузиях она и сомневалась, он это или не он, или просто по ассоциации, к тому же столько лет прошло, и какая бы хорошая ни была у Светланы Сергеевны зрительная память, она не могла быть уверена, что несколько лет назад медсестру Надю забирал с работы именно этот человек. Самое смешное — она не помнила Надину фамилию, то ли Черниченко, то ли еще как, и как звали Надиного мужа, тоже не помнила. Первый раз она у него вообще ничего не спросила, а второй раз не выдержала, удержала за руку:

— Черниченко?

— Черненко, - ответил Костя. Если бы у него уже сложилась привычка к переосмыслению своих поступков, он бы, конечно, задумался, почему тогда в милиции не сказал свою фамилию, но такой привычки у него не было.

— Черненко, — повторил он глядя врачу в глаза. — Костя.

Что у Нади пропал сын, и что сына звали Костя — это Светлана Сергеевна, конечно, знала, но вряд ли стоит ее осуждать за то, что она не была в курсе ни изобретения некоего Карпова, ни последовавших за этим изобретением событий и не могла предположить, что перед ней — именно семилетний мальчик, выросший до тридцатипятилетнего мужчины за какие-то две недели. Она была уверена, что перед ней — Костин папа, Надин муж, который сказал «Костя» потому, что вспомнил сына, и она, наверное, в тот же день позвонила бы Наде, но мобильный телефон у нее отобрали при заселении, и вообще предупредили, что весь месяц, который она согласилась здесь провести, никаких внешних контактов у нее быть не должно.

34

В «Союзе» действительно медсестер не хватало, и, когда из новоиерусалимского департамента здравоохранения пришла рекомендация насчет Черненко Надежды Витальевны 1978 г. р., начальник даже читать до конца не стал — отдал секретарше, та передала по назначению, и уже на следующий день, когда на нужном километре остановился московский автобус, Надя с двумя не очень большими сумками — трусы-носки всякие, сменная обувь, книжка Дарьи Донцовой, шампунь и еще какие-то того же смыслового ряда вещи, — шагала к проходной, через минуту ее паспорт сканировал охранник со сбитыми костяшками, а еще через десять минут карьера Нади в «Союзе» закончилась так же быстро, как и началась. Нет, сама она не была виновата, Светлана Сергеевна подробно объяснила ей все, что сама знала о строгости местных порядков, но кто бы мог подумать, что именно в этот час дети парами шли завтракать, и один из детей, то есть не ребенок, конечно, а взрослый мужчина, вдруг, оттолкнув шедшую рядом с ним женщину, вырвался из строя, побежал к Наде и закричал: — Мама!

Ей, конечно, показалось, что она сошла с ума. Навстречу ей бежал — рту да, Эдик, Светлана Сергеевна не ошиблась, - но Эдик почему-то кричал «Мама», а не «Надя».

— Мама! — кричал он, и Надя даже не обратила внимания, что для обычного, пусть даже и специализированною, пансионата здесь так много охраны — молодые мужчины в одинаковых черных костюмах с галстуками бежали к ней и к тому, кто ее звал, и слева, и справа, и сзади, и из здания столовой. Двое схватили мужчину, двое — Надю, и она больше не видела никого, кроме этих двоих охранников. Они отвели ее к проходной, посадили рядом со своим коллегой, который сканировал паспорт, и сказали ждать.

Надя плакала. Что произошло — она не поняла и не могла понять, но сразу понял начальник, которому дежурный сотрудник службы безопасности, без стука появившийся на пороге кабинета, доложил о происшествии: пришла какая-то женщина, по документам медсестра, но вот оказалась, судя по всему, матерью одного из воспитанников. Начальник выругался — он с самого начала подозревал, что что-то такое может произойти, но выводов делать не стал. Спросил, куда дели женщину, шагнул в приемную. Через секунду вернулся, налил себе виски, потом достал из кармана пластинку жевательной резинки, засунул в рот и снова вышел из кабинета.

35

Надя, конечно, не поверила, когда мужик в пиджаке, но без галстука сказал ей, что ей показалось, и никакого мужа здесь нет, а что один из сумасшедших («Вас разве не предупредили? Здесь проходят реабилитацию психические больные») бросился на нее, думая, что она его мать, которую он сам в прошлом году убил топором — так на то они и сумасшедшие, чтобы на людей бросаться. Но начальник и не требовал, чтобы она верила, он просто сказал ей, что деньги за месяц работы она получит, но, раз уж так вышло, работать здесь она не будет, и если она никому не расскажет о том, что видела здесь и слышала, все у нее будет хорошо. «И наоборот», — добавил начальник, но она не поняла, что «наоборот», поняла только, что он хоть и улыбается, но угрожает.

— Дайте мне на него посмотреть, — попросила она, а начальник снова улыбнулся и повторил, что ему жаль, что она его не поняла, и что он надеется на ее благоразумие, а то «будут проблемы». Еще предложил машину — отвезти домой, а то следующий автобус только вечером. Надя вытерла слезы, кивнула. Подумала: «Допилась».

Околоноля сразу заметил, что Кости нет на лекции, спросил, дети наперебой стали кричать, что к Косте приехала мама. «Он с мамой?» — уточнил Околоноля, но таких подробностей дети не знали, и только сплетница Катя (которая в соавторстве с тихой Машей нарисовала знаменитое «Роисся вперде!»), сказала, что нет, Костя не с мамой, маму куда-то утащили, а самого Костю побили, и он теперь в санчасти. Околоноля чуть не заплакал, хотелось что-то делать, и он сказал детям, что сегодня он хочет, чтобы они поиграли в города, но вспомнил, что городов дети не знали, и поправился — в слова. Объяснил правила, а сам вышел за дверь.

Начальника в кабинете не было. С ним Околоноля столкнулся уже на лестнице административного корпуса. Он потащил Околоноля назад в кабинет, закрыл за собой дверь, налил виски себе и ему и (в таблоидах именно такие моменты описывают выражением «не мог сдержать слез») описал сложившуюся ситуацию. По всему выходило, что ситуация чрезвычайная.

36

Совладелец «Фаланстера» Борис Куприянов сам стоял на кассе, когда Околоноля подошел заплатить за «Мутантов» Армана Мари Лepya. Куприянов спросил: где, мол, пропадал, — покупатель только рукой махнул: а, не спрашивай. Когда убили Костю, Околоноля пришел к начальнику и сказал, что хочет домой и даже готов отказаться от вознаграждения за курс лекций, тем более что до полемики в интернете он так и не успел дойти. Начальник сказал, что понимает, и что надеется на благоразумие, и деньги, конечно, все равно отдаст и советует съездить на эти деньги куда-нибудь отдохнуть — хоть в Турцию. «Не пей, главное», — зачем-то добавил он. Околоноля ничего ему не ответил, он вообще в тот день, точнее — с того дня, чувствовал себя каким-то кошмарным упырем. В Турцию он не поехал, и в главном начальнику тоже, конечно, возразил, хоть и заочно, — пил, пил, пил, а когда устал пить, вспомнил, что есть на свете книги, и пошел в Гнездниковский. Увидел обложку «Мутантов» и чуть не засмеялся вслух — мы еще поспорим, кто на самом деле мутант.

Шел по Тверской, глядя под ноги, перешел под землей к Манежной, постоял зачем-то у памятника маршалу Жукову, вслух обозвав полководца мясником, потом вышел на Красную площадь, зачем-то зашел в ГУМ.

В ГУМе был какой-то скандал. Плакала в голос молоденькая продавщица — очень красивая и ухоженная, Околоноля знал этот тип — торгуют дорогим барахлом и сами в какой-то момент начинают верить, что это лакшери — элемент и их трехкопеечной жизни. Начинают смотреть на покупателей, как на говно, и если такая говносмотрительница начинает плакать — значит, где-то рядом восторжествовала справедливость. Околоноля покрутил головой по сторонам. Справедливость — большеглазая завитая шатенка лет, может быть, сорока, кричала что-то, очевидно, важное. Околоноля прислушался, но ничего кроме «жилетка от Ярмак» и «я репортер международного уровня» не услышал. Но ему и этого было достаточно, одного слова — «репортер». Паззл сложился.

37

Ее звали Бекки, то есть на самом деле наверняка как-то по-другому, но если женщина просит, чтобы ее называли каким-нибудь именем — почему нет, в конце концов. Она работала в популярной газете, имела какой-то успех, но той сенсации, которая впишет ее имя в историю мировой журналистики, в ее жизни пока не было, и она, хоть и не сознавалась в этом вслух, страдала по этому поводу, чувствовала себя недооцененной. Единственное, что она спросила у Околоноля — почему он сам об этом не напишет, он же тоже пишущий, но он только засмеялся — существуют и более простые способы самоубийства, зачем так мудрить-то. Говорить под диктофон он, однако, согласился, и рассказал все — и что видел сам, и о чем в тот страшный день рассказал ему начальник (то есть про сыворотку; фамилии Карпова в рассказе, однако, не было — не факт, что начальник сам ее знал), и о самом начальнике, который в обычной жизни работает в каком-то «центре социально- консервативной политики».

Бекки записывала, вздыхала, когда зашла речь про Надю, — даже поплакала немного, потом сказала себе в диктофон: «Новый Иерусалим, больница», — потом зачем-то нахамила официанту и убежала. Околоноля допил кофе и тоже пошел — домой, читать «Мутантов».

Бекки быстро нашла Надю, а Надя, которая поклялась себе, что никому не расскажет, что было с ней в пансионате (она и со Светланой Сергеевной после того случая не разговаривала вообще ни о чем, и докторша понимала — наверное, запугали, взяли расписку), почему-то сразу поверила этой женщине и рассказала ей все — слава Богу, Бекки не стала говорить ей ни о сыворотке, ни о том, что это был Костя, ни о том, что Костя уже мертв. Записала Надин рассказ, отдала ей купленную заранее в «Глобус Гурмэ» шоколадку и уехала домой. Проезжая мимо ворот «Союза», остановилась, сфотографировала на айфон вывеску, поехала дальше. Больше никаких концов не осталось, можно садиться за репортаж.

38

«Знаете, почему я дал вам интервью? Потому что вы никому никогда ничего не лизали», — прочитала Бекки на транспаранте над входом в кабинет главного редактора. Сбоку от транспаранта было шесть фотографий в траурных рамках и подпись — «Гордимся и помним». Выглядело все жутковато, но, во-первых, газету читали и цитировали во всем мире, а во-вторых — свой «родной» редактор (когда-то он работал в «Коммерсанте» заведующим отделом происшествий, и его реплика «Ебали мы ваше биеннале», адресованная коллеге из отдела культуры, до сих пор характеризовала его понятнее, чем любые другие слова), прочитав текст, который написала Бекки, сказал ей, что с наркотиками шутки плохи, а если это не наркотики, то такое он все равно печатать не станет, потому что ей-то все равно, а ему пыль в судах глотать не хочется. Она пожала плечами — сам дурак — и позвонила сюда.

Этому редактору, наоборот, все нравилось, он только предложил добавить концовку — «ряска путинского безвременья сомкнулась над их головами», и Бекки не возражала — ну, пускай будет ряска, в самом-то деле. Уже когда Бекки ушла, заголовок «Детская ферма под флагом модернизации» редактор заменил на хлесткое «Роисся вперде!» — ему рассказывали про вздорный характер журналистки, и он побоялся давать ей лишний повод на него накричать, он вообще не любил, когда на него кричат.

Газета вышла в понедельник, и, хоть «Эхо Москвы» и надрывалось, — они умеют превращать любую газетную заметку в событие планетарного масштаба, — ни небо не упало на землю, ни громких отставок не случилось, вообще не изменилось ни-че-го, и Бекки, помешивая ложечкой свой чай, думала, что было бы, если бы ей удалось доказать, например, что дома в Москве в девяносто девятом году взрывала ФСБ. Смотрела на успокаивающуюся после ложечки коричневую поверхность чая, и понимала — нет, нет, ничего бы не случилось, вообще ничего.

Но к среде какие-то подземные рули в движение все-таки пришли. Статью перепечатала лондонская «Тайме», в то же утро новость про детскую ферму попала в хедлайны CNN, вечером пресс-служба президента России сообщила о телефонном разговоре Дмитрия Медведева с Бараком Обамой — «обсуждалось развитие двусторонних отношений и научно- техническое сотрудничество».

А утром в четверг в госкорпорации, которой принадлежал «Союз», прошла пресс-конференция с участием санитарного врача Онищенко, и Онищенко (не упоминая, впрочем, о статье Бекки) признал, — да-да, признал! — что, действительно, пансионат, закрытый на карантин, используется для реабилитации переболевших гриппом детей. «Детей, господа, — повторил санитарный врач. — Я хочу, чтобы вы обратили на это внимание — детей, а дети — это такие взрослые, но только маленькие. У мальчиков, в отличие от взрослых мужчин, не растет борода, а у девочек, в отличие от взрослых женщин, нет груди. Я понятно объяснил?» Пресс-секретарь корпорации, улыбаясь, сказал журналистам, что у офиса их ждет автобус, и все желающие могут сразу после пресс-конференции, поехать на Новую Ригу и своими глазами посмотреть, что происходит в пансионате. Офис — на юго-западе Москвы, «Союз» — на северо-западе области, ехать долго, но для автобуса с журналистами, сопровождаемого машинами ДПС, перекрыли Ленинский и Ленинградский проспекты, и Бекки, глядя из окна своей комнаты на пустую Тверскую, написала в Твитгере: «Расступись, сапоги, гнида едет». Она подумала, что это кто-то из всероссийского начальства.

39

Журналистов по пансионату водил сам начальник — да, он действительно работал до этого лета в социально-консервативном центре, но теперь решил отойти от политики и пробует себя в новом качестве, тем более что в госкорпорации лучше платят. «Чем ужасна желтая пресса — она перемешивает факты и вранье, и трудно бывает их разделить», — вздыхал он, показывая журналистам жилые корпуса, где в маленьких кроватках сопели дети, настоящие маленькие дети, совсем не похожие ни на сорокалетних мужчин, ни на тридцатилетних женщин. «Есть ли среди них Костя Черненко, семи лет?» — спросил кто-то. «Нет, такого нет, — опять вздохнул начальник. - Я, когда прочитал, специально полез в базу смотреть, есть ли у нас такой мальчик. Нет, совершенно точно. Так и передайте этой Бекки!»

Передать что-либо Бекки, впрочем, охотников хватало и без него. Тем же утром ей позвонил редактор — свой, который про биеннале, — и сказал, что на нее, очевидно, заведут уголовное дело, и, если она может, то пусть уезжает из квартиры, пока повестку не вручили. Она ждала чего-то подобного, она об этом даже мечтала, и совсем не испугалась, хотя и подумала, что стоило озаботиться аварийными маршрутами до публикации, а не после.

Впрочем, за нее было кому постоять. Точнее — постоять вряд ли, но помочь хотя бы советом — да, один человек был. Но трубка хихикнула - «Абонент не отвечает или временно недоступен», — и Бекки вдруг стало страшно, и хотя через десять минут она все же смогла дозвониться до Кирилла, я хочу оставить эпизод с недоступным абонентом, чтобы вы поняли, что пережила Бекки в то утро.

Когда они с Кириллом познакомились в «Мосте», на вечеринке в честь столетия одной газеты, он сразу сказал ей, что если она рассчитывает выйти замуж за олигарха, то пусть ищет кого-нибудь другого — жениться он не собирается, а дети у него и так есть и в Америке, и в Дагестане, и он еще не придумал, как в своем завещании он посоветует им обращаться с его капиталами. «У меня недавно умер брат, вы, наверное, слышали, — сказал он, наклоняясь к ней. — Теперь все приходится тащить на себе, а это очень тяжело». Она приложила к глазам салфетку — да, о внезапной смерти Мефодия Магомедова она слышала, хотела даже написать репортаж с похорон, но так и не смогла выяснить, где и как его хоронили — уже потом, в специальном пресс-релизе корпорация «Время-капитал» сообщила, что Мефодий похоронен в Дербенте, в фамильном склепе на русском кладбище. Помолчали. Потом она поехала к нему. После этого встречались — ну сколько, раз, может быть, восемь, — но этих встреч ей было достаточно, чтобы чувствовать себя счастливой. Она, кажется, действительно была влюблена.

Кирилл слушал ее молча, потом смеялся — да, наделала ты дел, — но она видела, что он ею гордится. Вызвал помощника, сказал, что переносит все встречи до пяти часов вечера, и сам повез ее в третье «Внуково». Расступись, сапоги!

Через час тот самый Falcon 7Х вез ее куда-то в сторону Соединенного Королевства Великобритании и Северной Ирландии, а еще через несколько часов она написала в Твиттере, что «припухает на фазенде под Лондоном». На следующее утро распечатка этого твита легла на стол директора ФСБ.

40

«Карпов, на выход с вещами», — кривляясь, объявил тот же эфэсбэшник, который два месяца назад позвонил ему в дверь, когда Елена Николаевна уже ушла. Карпов стоял в коридоре голый до пояса, смотрел не на гостя, а в зеркало — пока сидел в этой квартире, не брился, выросла смешная борода. «Куда поедем?» — спросил, одеваясь. «А куда хочешь», - легкомысленно ответил чекист, и Карпов почему-то сразу поверил, что его освобождают.

— Деньги на такси есть? — поинтересовался его спутник, когда Карпов, щурясь от дневного света, озирался по сторонам, будто соображая, в какой стороне его могут ждать.

— На маршрутке доеду, - огрызнулся он и зашагал вниз по улице Дзержинского. Чекист молча смотрел вслед.

Когда он засунул в дверь ключ, оказалось, что квартира заперта изнутри. Звонить побоялся — события последних месяцев сделали его каким-то нервным. Но дверь открылась сама, Марина — стоит на пороге, улыбается, плачет.

— Карпов, — говорит Марина. — У нас будет мальчик, только, кажется, не от тебя.

— От меня тоже когда-нибудь будет, — Карпов перешагнул порог и обнял жену. Перспектива воспитывать наследника олигархического рода Магомедовых показалась ему даже забавной, да и вообще — он был жутко рад видеть жену. Он любил ее, между прочим.

41

В Москву летели рано утром, Марина спала, а Карпов смотрел то на нее, то на облака, и улыбался. За дни, проведенные взаперти, он обнаружил, что может угадывать будущее, и знал теперь все.

Что Бекки так и останется в Лондоне, выйдет замуж за какого-то индуса и перестанет мечтать о сенсациях.

Что проект ускоренного выращивания модернизационного большинства будет признан ошибкой и повлечет за собой некоторые отставки в администрации президента и в партии «Единая Россия».

Что в результате этих отставок в рядах несистемной оппозиции появится как минимум два новых ярких лидера, которым, впрочем, тоже не удастся каким- то принципиальным образом увеличить политическое влияние оппозиционных организаций.

Что федеральная целевая программа «Сытая Россия» обернется в конце концов большим коррупционным скандалом, в результате чего за решеткой окажется только член-корреспондент Российской академии естественных наук Елена Николаевна Горская, которую, впрочем, быстро выпустят по амнистии в честь 70-летия Великой Победы.

Что больших детей, которым Околоноля читал лекции, никто никогда больше не увидит, а пансионат «Союз» снова откроет свои гостеприимные двери труженикам нефтегазовой отрасли, для которых его, собственно, и построили.

Что Околоноля всего через месяц попадет под машину и умрет от болевого шока вследствие перелома хребта.

Что Надя Черненко еще раньше, через неделю, попадет в сумасшедший дом и действительно сойдет с ума, но именно в такой последовательности — сначала попадет, потом сойдет.

Что Кирилл Магомедов неожиданно согласится на заведомо невыгодное для него предложение возглавить корпорацию «Олимпстрой» и проруководит ею рекордно долго — до самой Олимпиады 2014 года.

Что Олимпиада пройдет в Корее - Международный олимпийский комитет пересмотрит собственной решение из-за очередного обострения обстановки в зоне российско-грузинского конфликта.

Что во время очередного обострения обстановки в районе российско- грузинского конфликта газеты напишут о странном случае в грузинском городе Гори — как заблудившиеся солдаты российского контингента напали на игрушечный магазин, зверски убили продавщицу и охранника и, отстреливаясь, отошли к разделительной линии, а потом оказалось, что из магазина не пропало ничего, кроме плюшевого смешарика Копатыча.

Что модернизационное большинство сформируется само собой и на выборах 2012 года проголосует за того из двух национальных лидеров, которого сами

лидеры выберут путем простой игры со сломанными спичками.

И что никто и никогда не вспомнит больше обо всей этой истории.

Когда самолет коснулся земли, пассажиры зааплодировали, и Марина проснулась. В этом аэропорту к самолетам вместо трапов подавали телескопические трубки с рекламой Сбербанка, у которого теперь новый логотип, — Марина впервые его видела, и, остановившись, пыталась понять, чем он отличается от старого.

— Ну что ты, иди, — Карпов слегка подтолкнул ее в спину. — Иди, — повторил он. — Мы приехали.

Марина обернулась и поцеловала мужа, и ряска безвременья сомкнулась над их головами.

Оглавление