«Путь туда»

Василий МИДЯНИН Путь туда

На протяжении многих лет у художника Бякина имелись неразрешимые противоречия с окружающей действительностью. Пространство вокруг него болело фиолетовым бешенством, и болезнь эта прогрессировала не по дням, а по часам.

Симптомы мирового буйного помешательства доставали Бякина на каждом шагу. Начать хотя бы с дурацкой фамилии, которая была присвоена художнику тремя загадочными старцами с зелеными лицами, ущербным зимним вечером вошедшими к нему на кухню через стену ванной комнаты. Это случилось вскоре после того, как Бякин довел свою суточную норму спиртопотребления до четырехсот пятидесяти двух граммов в пересчете на чистый спирт. Старцы вежливо поздоровались с хозяином, трижды синхронно поклонились в пояс на северо-восток и начали есть руками большую сонную змею, которую они принесли с собой в картонной коробке из-под бананов. Вначале художник не воспринял их всерьез и с упорством, достойным лучшего применения, продолжал царапать вилкой кухонный стол, воспроизводя инициалы своей бывшей возлюбленной, а когда очнулся и попытался выгнать непрошеных гостей вон, то с изумлением обнаружил, что ни деревянная расческа, окропленная водой из-под крана, ни огуречный рассол, ни чтение наизусть избранных мест из Ошо Раджниша таинственную троицу не берут. Доев змею, старцы в итоге ушли сами — через розетку радио, но черная порча, наведенная ими, так и осталась плавать в воздухе между электрической лампочкой и тем местом, где когда-то стоял холодильник. Оттуда, из этой порчи, время от времени парашютировали крошечные сиреневые чертики, которые с удивительной ловкостью уворачивались от заградительного зенитного огня, открываемого хозяином кухни, и издевательски верещали хором: «Ты Бякин! Ты Бякин! Ты Бякин! Ты Бякин!». Вот таким печальным образом неплохой, надо сказать, художник абсолютно против своей воли заработал омерзительную собачью кличку.

Однако нелепая фамилия была не самой тяжелой формой паранойи бытия. Бякин часто размышлял об этом по утрам, просыпаясь на потолке. Он не мог поручиться за каждую ночь, но отчетливо помнил, что по крайней мере два или три раза в месяц укладывался спать внизу, на старом растрепанном диване, который представлял собой половину находившейся в его распоряжении мебели. И даже в тех редкостных случаях, когда он ложился спать на стену или на шкаф, который представлял собой вторую половину мебели, до потолка все еще было достаточно далеко. Тем не менее всякий раз, несколько отойдя от воздействия спиртосодержащих жидкостей, художник обнаруживал под собой шероховатую, относительно белую, местами зашпаклеванную поверхность. Кряхтя, мученически подвывая и время от времени высовывая язык от усердия, пачкая локти и колени сухой побелкой, Бякин неизменно доползал до ближайшей стены, с трудом перебирался на нее и уже по ней сосредоточенно спускался на грешную землю, напоминая, судя по всему, того паука-альпиниста, который без страховки, на одних пальцах, спустился вниз головой с какой-то горы и был занесен в книгу рекордов ирландского пива. Это была ежедневная блистательная победа художника над самим собой.

Нанеся первый сокрушительный удар ненавистной реальности, Бякин продолжал активно развивать и закреплять достигнутый успех. Он вынимал из воздуха початую бутылку пива, вытряхивал из нее случайных тараканов и чинно завтракал. Покушав пива и отчасти почувствовав себя человеком, художник Бякин снисходил до нескольких страниц Ошо, вспоминал две или три песни из репертуара группы «Джой дивижн», затем, набычившись, некоторое время рассматривал мандалу, образовавшуюся на обоях под воздействием низких температур и регулярно попадающей влаги. Просветлившись в достаточной степени, он шел в ванную, чтобы подразнить языком идиота, сидящего по ту сторону зеркала.

Обнаружив, что благодаря вышеперечисленным процедурам реальная действительность обращена в бегство и панически отступает, теряя по дороге пушки и обозы с провиантом, художник Бякин сосредоточенно кивал, вынимал из головы шар для боулинга, мольберт, полное собрание сочинений Льва Толстого, бенгальского тигра, краски, немытые кисти, шестнадцатикилограммовую гирю, клал обратно гирю, тигра, книги и шар, устанавливал посреди комнаты мольберт, распинал на нем холст и начинал творить с большой буквы «Т».

У Бякина получалось. Он увлекался, начинал яростно размахивать засохшей кистью, брызги краски разлетались во все стороны и запутывались в его черной всклокоченной бороде. Заинтересованный Ошо залезал к нему на плечо и пытался хоть одним глазком заглянуть в холст — что выходит. Чаще всего выходили странные, но обаятельные птицы, похожие на женщин, лошадей и скорпионов одновременно. Иногда получались пестрые цветы с глазами на стебельках или сердитые кошки с осиными брюшками. Иногда на холсте возникала Черная Фигура, но таких картин Бякин боялся сам и немедленно уничтожал их после создания при помощи грязного кухонного ножа. Порой выходила Добрая Собака, порой — очередь за спиртосодержащими жидкостями, порой — Вахамудра Как Она Есть. Бякин вообще не слишком интересовался тем, что у него выходит: его больше интересовал сам процесс.

По завершении процесса художник Бякин выходил на балкон и начинал орать без причины на всю улицу. Мерзко было слышать пронзительный, режущий слух ор Бякина.

Бякин был очень невоспитанным человеком и ел руками, как какая-нибудь лошадь или свинья, поэтому в доме его очень не любили. И поделом, надо сказать.

Наоравшись, он возвращался в комнату и начинал размышлять об ужине, ибо обеденное время он пропускал за созданием картин. Мысли об ужине приводили его в уныние. Иногда, конечно, за плинтусом находилась половина именинного пирога с разноцветными свечками, или дохлый сверчок, или полтора килограмма говяжьей вырезки, или позавчерашняя газета с оторванной страницей про спорт, но такая удача выпадала на долю художника не всегда. Чаще приходилось варить в маленькой кастрюльке старые лыжные ботинки или выбираться через окно на улицу, спускаться вниз по водосточной трубе и идти в магазин. Разумеется, никаких денег у художника не было, поэтому он просто брал, что ему нравилось, и молча уходил. Иногда его не ловили, чаще — ловили и били смертным боем и отбирали награбленное, но Бякин только презрительно оттопыривал нижнюю губу и шел в другой магазин. К побоям он был безразличен. Его берегла карма.

А знаете, почему художник лазил через окно, как дурак, вместо того чтобы спокойно выйти в дверь? Дело в том, что на лестничной площадке его стерегли зомби. Они собирались у двери ежедневно, как на партийное собрание. Они скреблись, царапались, и выли, и стучали в дверь твердыми пальцами, похожими на гнутые ржавые гвозди, пытаясь выманить Бякина из берлоги, но сделать это было не так-то просто.

— Мужик! Выхади, пагаварить нада! — по-простому предлагали зомби.

— Меня нет дома, — врал изнутри Бякин.

— Гражданин, — меняли тактику зомби, — вам телеграмма.

— Просуньте ее под дверь, — вежливо отвечал Бякин.

— Мужчина, — теряли терпение зомби, — впустите техника! У вас на кухне утечка газа!

— Одну секундочку, — говорил Бякин. — У меня там лампочка перегорела, я сейчас спичку зажгу, посмотрю.

И он чиркал спичкой, и обманутые в своих лучших ожиданиях зомби ругали его по матери и по бабушке, стараясь уязвить как следует, но художник больше не подавал признаков жизни. Тогда коварные мертвецы начинали просовывать ему под дверь пачки денег в банковских бандеролях, но Бякин терпеливо выпихивал их шваброй обратно на лестничную площадку: деньги были пропитаны трупным ядом.

— Вишь, стервец! — изумлялись зомби бякинской находчивости.

Если бы Бякин вышел к ним за дверь, они с удовольствием начали бы толкать его, щипать, колоть маникюрными ножницами, тыкать соломинками для коктейлей, пихать выключенными утюгами и умерщвлять всякими другими изуверскими способами. Потом они подняли бы его бездыханное тело на руки, отнесли на ближайшую неохраняемую стройку, заварили в двухметровый обрезок ржавой трубы и, раскачав, навсегда утопили в глубоком котловане с мутной водой. Дабы избежать подобной участи, Бякин никогда не выходил за дверь после половины четвертого вечера, когда силы зла начинают властвовать безраздельно.

Поужинав, художник Бякин начинал грустить. Концентрация спирта в его крови стремительно падала, жизнь начинала казаться омерзительной и никчемной, как, собственно, и было на самом деле. Он чувствовал себя маленьким и глупым букашком, который отчего-то пыжится перевернуть кирпич. Бякин не знал, что символизирует собой кирпич, но в точности образа не сомневался. Возможно, это была враждебная реальность, болеющая фиолетовым бешенством? Бякин выходил из себя, грыз стены, цинично мочился в углы комнаты, выводил из прихожей живого верблюда на веревочке, бросал вызов окружающей действительности другими, не менее экзотическими способами, но действительность молчала. Не было ее здесь, и все тут.

Порой в эти тяжелые минуты, погруженный в жестокую ипохондрию, Бякин варварски кромсал свои холсты кухонным ножом и рисовал, рисовал, рисовал, до полуобморока рисовал Черную Фигуру, после чего начинал молиться ей, отбивая земные поклоны. Позже, в моменты просветления, он плакал как ребенок, погружая ладони в кучу обрезков, в которую превратилась Сердитая Кошка или Задумчивая Птица, а Черной Фигуре периодически показывая кукиш. Но разве этим можно было что-нибудь поправить?..

Когда становилось совсем плохо, художник Бякин выбирался из квартиры на поиски спиртосодержащих жидкостей. Обнаружив искомые жидкости, он выпивал их с бомжами и начинал бить морду. Бякин был очень плохо воспитан, и даже бомжи соглашались между собой, что от него здорово воняет.

Спиртосодержащие жидкости в количестве четырехсот пятидесяти двух граммов в пересчете на чистый спирт ежесуточно помогали Бякину поддерживать в рабочем состоянии его астральное тело. Употребив их и доползши до квартиры, он с трудом взгромождался на старый растрепанный диван, ясно сознавая, что завтра проснется на потолке и не будет этому пассионарному круговороту ни конца ни края. Как мы уже имели возможность убедиться, так оно обычно и было.

Неторопливая, размеренная, рутинная жизнь художника была прервана одним летним вечером, похожим на другие как две капли воды. Бякин, по обыкновению, стоял на кухонном столе, сунув голову в удавку, причем другой конец веревки был надежно прикреплен к вбитому в потолок стальному крюку — Бякин лично вбил его несколько месяцев назад, когда ему надоело каждый вечер скакать по квартире с петлей на шее и свободным концом веревки в руке, судорожно соображая, где бы его закрепить. Настроение у него было погребальным, за окном было мерзко, за дверью шуршали зомби, содержание спирта в крови стремительно приближалось к критическому уровню. Возле мойки стояла Черная Фигура. Бякин тихо молился Вахамудре, заклиная не поминать лихом и слать телеграммы.

Он уже почти спрыгнул со стола, он уже летел, он уже почти качался на веревке с переломанной шеей, а вокруг него тучей вились сиреневые рыбки с прозрачными крылышками, когда через глухие окна и стены до него донесся далекий и печальный трубный глас. Серебристая труба так понравилась Бякину, что он все-таки спрыгнул со стола, предварительно вынув голову из петли. Ему почему-то стало любопытно познакомиться с ангелом вострубляющим.

Выбравшись на улицу, художник Бякин сообразил, что хватающая за душу мелодия скорее всего является саундтреком к одному из рекламных роликов, которые сейчас как раз крутили по ревущему в соседнем окне телевизору. Впрочем, самоубийство все равно уже было безнадежно испорчено, поэтому Бякин решил немного проветриться и двинулся в сторону расположенного неподалеку лесопарка — по крайней мере лет десять назад в том направлении точно был лесопарк.

Парк оказался на месте. Сначала Бякин погулял просто так, затем начал выслеживать живущих под корягами мраморных крабов, затем чуть не поймал лису. У лисы был павлиний хвост. Увлекшись погоней, Бякин выбрался на огромную поляну и, щурясь от яркого света, обозрел открывшуюся ему местность.

На поляне было множество людей. Еще там было множество картин. На некоторых картинах перемещались цветовые пятна и таяли сгорбленные тени, на других гудели эфирные вихревые воронки и шел магнитный снег. Некоторые картины пахли медом и анисом, другие перебродившей закваской и тухлыми селедками. Отдельные холсты не пахли ничем, на них ничего не было нарисовано — они напоминали выключенные телевизионные экраны; нет, какое-то изображение на них имелось, но Бякин не мог его рассмотреть, как ни старался. Попадались портреты Черной Фигуры. Некоторые люди рисовали картины прямо на снегу и бросали их в воду, другие мазали красками друг друга, третьи ходили между рядами художников и разглядывали их творения, изредка морщась от запаха тухлой селедки. На краю поляны сидел друид в белых одеждах, угощавший всех желающих сушеными кальмарами.

Это был вернисаж под открытым небом.

Бякину очень понравилось на вернисаже, потому что он два раза видел на местных картинах Добрую Собаку и один раз Сердитую Кошку. Отражение трансцендентных художественных образов собственного творчества в произведениях других авторов было воспринято Бякиным благосклонно и со сдержанным одобрением, а осознание собственного превосходства над этими людьми, ни разу не видевшими Истинного Света Вахамудры, настроило его на миссионерский лад. Сняв с головы лягушку, художник Бякин двинулся по поляне, высматривая, кого из присутствующих можно пригласить в гости. Однако друид был слишком занят, хотя и рассыпался в извинениях, лиса с павлиньим хвостом категорически отказалась выходить из лесопарка, а еще одна женщина вообще грелась на морозе очень странным способом — при помощи термоса с горячим чаем, так что Бякин сразу решил, что Вахамудра ей будет не по зубам. В конце концов он остановился перед мужчиной в дорогом пальто и с узкими вертикальными зрачками.

— Пошли? — поинтересовался Бякин, мысленно воззвав к Вахамудре для храбрости.

— Пошли, — не стал отказываться собеседник, и на мгновение из его пасти выскользнул раздвоенный змеиный язык.

По дороге спутник Бякина трижды пытался метаморфировать: сначала он стал превращаться в двухголовую собаку, потом в игрушечный паровоз, потом в работающую бензопилу, но Бякин украдкой ударил его сзади ломом по голове, и змееглазый наконец понял, что имеет дело с серьезным человеком.

Художник гордо провел гостя ажурными металлическими тоннелями через толпу расступающихся зомби к двери своей квартиры. Зомби жались к стенам и делали вид, что они всего лишь эксцентричные элементы интерьера. Впустив змееглазого, художник полез под кровать, извлек свои холсты, которые не успела понадкусывать в его отсутствие Черная Фигура, расставил их, как умел, и опустился на стул, сосредоточенно ожидая экспертной оценки.

Гость покачал кадыком, дважды выпустил и втянул раздвоенный язык, моргнул и сказал буквально следующее:

— Офигеть.

Потом он ушел и даже унес одну Добрую Собаку с собой, пачкая дорогое пальто свежей краской. Взамен он оставил несколько зеленых бумажек с портретами американских президентов, а также визитную карточку, но, поскольку на ней из напечатанных буковок отчетливо складывалась петля, Бякин ее трогать не стал. На душе у него сделалось подозрительно спокойно, как в пустыне после трехдневного снегопада. Вот, значит, чего ему не хватало все эти убийственно длинные годы, согретые спиртосодержащими жидкостями, — простого человеческого одобрения, одного-единственного зрителя, который, посмотрев на твою мазню, похлопает тебя по плечу, сделает умное лицо и скажет «офигеть». Бякин сходил в магазин и на радостях украл вакуумную упаковку нарезанной ветчины.

В этот день он даже не стал бить морду после принятия внутрь ежесуточного количества спирта, а тихо и умиротворенно заснул в соседнем подвале, положив голову на колени Сердитой Кошке.

С этого дня жизнь художника Бякина вступила в ускоренную противофазу. События посыпались на него незамедлительно. Во-первых, генерал Луонграй сжег опиум на стадионе. Во-вторых, муравьи-самураи наконец достроили свою башню: они занимались этим более десяти лет, и художник обожал любоваться поднимающимся железобетонным скелетом из окна кухни; теперь башню достроили, и ее стало не видно. В-третьих, Бякин носил несколько своих картин на вернисаж, но погода была нелетная, а день будничный, поэтому на поляне, кроме мраморных крабов, никого не оказалось. Бякин совсем не расстроился: вместо этого он побродил по поляне и нашел гриб. Гриб показал ему язык. Бякин ответил адекватно.

Потом позвонил Змееглазый. Художника это несколько озадачило, поскольку телефон у него уже три года как отрезали за хроническую неуплату, а сам телефонный аппарат он давно успел пропить. Однако, закаленный в схватках с жестокой реальностью, Бякин благополучно вышел из трудного положения, побеседовав с человеком через шланг от душа. Змееглазый говорил долго и красиво, иногда по пояс высовываясь из шланга, чтобы подкрепить свои слова энергичной жестикуляцией. Из его слов выходило, что Бякину крепко повезло: хозяева одной из наиболее модных и продвинутых арт-галерей запищали от восторга, когда им показали бякинскую Добрую Собаку. И теперь Бякину вроде бы надлежало немедленно готовиться к персональной выставке, возможно международного масштаба.

Бякин отреагировал на это сообщение с большим достоинством. Во-первых, он выбросил в окно заржавленную механическую ногу, которую оставил у него в квартире доктор Франкенштейн во время своего последнего посещения. Во-вторых, при помощи зубного порошка он отполировал фамильный щит. В-третьих, он сказал себе: «Свершилось!» — и, помыв руки, приступил к главному труду всей своей жизни.

Труд назывался «Путь туда» и занимал кусок холста полтора на два метра. Холст был большой, Бякину пришлось синтезировать его целую ночь. Синтезировав же, он изобразил на нем черную непроглядную тьму, наискось прорезанную висящей в пустоте дорогой из желтого кирпича, которая, начинаясь в левом нижнем углу картины, убегала в перспективу и упиралась далеко впереди в приоткрытую деревянную дверь. Из-под двери на дорогу просачивался задумчивый золотистый свет. Бякин мог поклясться, что там, за дверью, упорного в самосовершенствовании путника поджидают играющие в домино Ошо и Вахамудра.

Картина получилась потрясающая. Бякин это знал. Такой она, впрочем, и задумывалась. Теперь ему не стыдно было собирать персональную выставку. Впрочем, Бякину редко бывало стыдно, поскольку характер он имел прескверный и воспитан был, как уже неоднократно указывалось, крайне дурно.

Период от лесопаркового вернисажа до дня открытия выставки запомнился Бякину непрекращающимся свистом в ушах. Создавалось впечатление, что безумная реальность стремительно мчится вокруг него, кусая себя за хвост. Несколько раз приходил Змееглазый, обменивая портреты американских президентов на работы Бякина. Приходили студенты медицинского института, хотели заказать ему полный анатомический атлас в шести томах. Прилетали какие-то школьники на велосипеде, Бякин пытался поймать их сачком, но школьники помахали хвостом и улетели в направлении села Коломенское. Потом Бякин принимал какую-то свадьбу, потом, кажется, пожимал хобот африканскому слону, потом приходили медведи. Одним словом, скучать было некогда. Все это время художник дорабатывал «Путь туда», стараясь довести свою идею до полного совершенства.

Странное дело, но по мере работы Бякин все больше и больше ощущал под ложечкой какое-то загадочное неудобство, какое возникает, если в последний раз поел часов шесть назад. Он начал внимательнее следить за идиотом по ту сторону зеркала и один раз даже почистил ногти. Он перестал орать на балконе и сократил суточную норму спиртопотребления в два с половиной раза. Он больше не просыпался на потолке и не дрался на швабрах с добровольцами из числа зомби — да и вообще зомби наведывались к нему все реже и реже. Происходило что-то необъяснимое, и всему виной был «Путь туда». Бякин ругал себя последними словами за то, что не догадался написать его раньше, — впрочем, раньше эта картина не имела смысла и вряд ли могла возникнуть. Теперь же она с каждым днем обретала все более четкие очертания, и в противовес углубляющейся черноте бездны, в которую ежедневно добавлялось несколько черных фигур, становились все более ясными желтые кирпичи и янтарные сосновые доски двери.

И вот наконец настал звездный день Бякина. Утром он проснулся на диване с удивительно свежей головой. Отправившись в ванную, он как следует умылся, потом, поразмышляв, залез в ванну и принял душ с хозяйственным мылом. Выбравшись из душа, Бякин… да нет, какой еще Бякин? Антонов Сергей Дмитриевич пошел на кухню, на ходу вытирая голову стареньким полотенцем. Здесь он разогрел себе остатки макарон по-флотски, оставшиеся после вчерашнего посещения медведей… нет, кажется, это были какие-то друзья, которых он не видел уже лет пять. Потом он выпил растворимого кофе — большую стеклянную банку ему принес накануне Змееглаз, то есть Ромашин Игорь Павлович. Тщательно помыв посуду, чего с ним не случалось уже давно, Антонов отправился в комнату, где на аккуратных плечиках висела новая одежда, купленная ему Ромашиным. Облачившись в новое, художник опустился на стул, предварительно подстелив газетку, чтобы не запачкать дорогие брюки, и глубоко задумался. При мысли о выставке, которая должна была открыться через несколько часов, его колотила дрожь.

 Было бы легче, если бы он мог еще раз прикоснуться к желтой кирпичной дороге посреди бездны. Ромашин подробно объяснил ему, что с психологической точки зрения непроглядная тьма символизирует его жизнь в окружении зомби и черных фигур, за приоткрытой дверью — мир людей, из которого он вычеркнул себя сам, но к которому неосознанно стремился все эти годы, повисшая же в пустоте дорога — это тот путь, по которому он может понемногу вернуться к нормальной жизни, путь узкий, опасный, пролегающий над пропастью. К сожалению, «Путь туда» со вчерашнего дня висел в одном из залов галереи и Антонову был недоступен. Однако его согревало воспоминание о том, как он лично помогал вывешивать картину, как они с Ромашиным долго совещались, на какую высоту поднять ее от пола и каким образом расположить свет. В итоге получилось великолепно: подсвеченная дверь стала центром изображения, она словно ожила, казалось, из-за нее вот-вот вынырнет Ошо и приветливо поманит зрителя за собой. Желтая кирпичная дорога, удивительно четкая и реалистичная в начале, терялась в загадочной сиреневой дымке у самой двери, а рассеченная ею тьма насупилась, и после долгого созерцания создавалось впечатление, что в черной глубине перемещаются тени в глухих капюшонах. Повешенная отдельно от других работ, картина должна была произвести неизгладимое впечатление, и Антонов даже жалел немного, что не сможет убедить посетителей выставки взяться за руки и повести их по желтой дороге в гости к Вахамудре, как он задумывал вначале. Он уже не верил в этот бред. Фиолетовое пространство вокруг него успокоилось и растворилось само в себе, став кристально-прозрачным. Все, больше никаких спиртосодержащих жидкостей.

 Промучившись полчаса, Антонов не выдержал и отправился в галерею. Он медленно брел по улице и удивлялся каждому встреченному дереву. Надо же, с чего он вдруг решил, что у него под окном растет бамбук — это же просто фонарный столб. А это что, карликовый носорог?.. Нет, это называется мотоцикл. Новый мир, открывшийся ему, был неведомым и интересным, ну может, только самую чуточку скучнее больной реальности… Зато здесь не было Черной Фигуры. Торопливо втянув голову в плечи, Антонов опасливо оглянулся, но шаги за спиной принадлежали случайному прохожему. Да, Черная Фигура тут не водилась, определенно.

Добравшись до галереи, Антонов решил немного постоять у входа и перевести дух. Машинально он начал копаться в карманах в поисках сигарет, хотя не мог сказать с уверенностью, курил ли до сегодняшнего дня или нет.

А это что, две огромные хищные сороконожки, схватившиеся в жестокой битве? Нет. Это надпись:

«Выставка отменена».

Нет, это сороконожки.

Антонов бесшумно вошел в галерею. Охранника на дверях не случилось — он как раз спрятался за портьеру, чтобы без помех глотнуть коньяку из жестяной фляжки. Антонов сторожко, не меняя выражения лица, прошел в выставочный зал. Его картин на стенах не было — висели вместо них какие-то серые прямоугольники и белые листочки бумаги, на которых изображение не угадывалось никак — оно плавало перед глазами у того, кто его разглядывал, но в зрительные центры не попадало. На том месте, где вчера висел «Путь туда», красовался огромный портрет Черной Фигуры.

Наверное, Ромашин, то есть Змееглазый, тут ни при чем. Он ведь говорил, что ничего не решает в этой галерее и может только порекомендовать… Кроме того, наверное, он звонил целый вечер, хотел предупредить, что вместо Антонова срочно потребовалось выставить какого-то другого человека, а у Антонова и телефона нету, пропил давно…

Черт, но ведь с Бякиным он мог поговорить и по шлангу от душа!..

Бякин нашел свои картины по запаху. Добрая Собака пахла молоком, Сердитая Кошка пахла васильками, Задумчивая Птица пахла корицей и тимьяном. «Путь туда» источал острый и свежий запах лимона. Он нашел их в пыльных задниках, где не так ощущалось креозотное зловоние серых прямоугольников. Картины были свалены в одну кучу, захватаны пыльными пальцами подсобных рабочих, некоторые треснули. Сверху лежал «Путь туда», и на желтой поверхности кирпичной дороги был запечатлен огромный грязный отпечаток кроссовки. Бякин сразу его узнал — такие следы оставляла только Черная Фигура.

Бежать было некуда. Реальность медленно начала закручиваться вокруг Бякина, понемногу набирая обороты. Оскалившись, художник взял смычок от контрабаса и стал вдохновенно перепиливать себе вены, попутно извлекая из своих звенящих жил божественные скрипичные пассажи Паганини. Или это был не смычок, а грязный кухонный нож — не суть важно. Музыка сфер разносилась по всей галерее, и охранник, поперхнувшийся коньяком за портьерой, едва не умер от неожиданности, ибо некому было похлопать его по спине.

Бякина больше никто не видел. На следующий день подсобные рабочие обнаружили за подиумом лишь кучу его картин, сверху лежал грязный кухонный нож. Особенно хороша была самая большая картина: над бездонной пропастью висел в пространстве прямой, как стрела, мост из желтого кирпича, упиравшийся в распахнутую настежь деревянную дверь, через которую виднелись ослепительно-яркое небо, оранжевое солнце и зеленые деревья вдалеке. На мосту отпечатались следы — от зрителя к двери, окропленные яркими пятнышками крови, словно тот, кто убежал из тьмы за дверь, здорово поранился на бегу.

А оставшиеся от Бякина картины вскоре частично расползлись за бесценок по частным коллекциям, частично были сожжены в металлическом мусорном баке на задах галереи. Но это уже совсем другая история.

16 октября 1996 г.

2 августа 1998 г.

6–7 декабря 2001 г.

Оглавление