«Неразменный рубль»

Ольга Денисова Неразменный рубль

В умилении сердечном

Прославляя истукан,

Люди разных каст и стран

Пляшут в круге бесконечном,

Окружая пьедестал…[1]

Посвящается КГБ СССР

Забежав на минутку домой, Саня Латышев снял с полки коллекционную банку из-под «Хейнекен» и, оглядываясь на дверь, зубами открыл бутылку «Жигулевского». Мама должна была вернуться с минуты на минуту, и объясняться с ней было некогда. А она бы точно потребовала объяснений, ей не понять, что в его возрасте пить пиво — это нормально, а не пить пива — ненормально. В зеленую, чуть помятую банку влезло две трети бутылки, и остальное пришлось допить — залпом, из горлышка. Латышев не очень любил пиво, но «Жигулевское» — моча ослиная, а не пиво. Он вытащил из тайника, устроенного на дне чемодана, пачку «Мальборо» и сунул в задний карман джинсов (индийских, но с вранглеровской нашлепкой). К его глубокому сожалению, на пачке вместо «Made in…» красовалось «Табачная фабрика им. Урицкого. Ленинград». Поехали бы они в Геленджик, как всегда, — он бы знал, где достать настоящие «Мальборо», а здесь, во Фрунзенском, все было для него чужим.

Мама каждый год возила Саню на море, иногда на все каникулы, — считала, что в Петрозаводске для ребенка слишком мало солнца. Она была учительницей начальных классов, а на лето устраивалась работать в обслугу какого-нибудь приморского санатория или дома отдыха: за это и денег платили побольше, и «ребенок» мог безо всяких путевок загорать и купаться. В этом году (последнем перед поступлением в институт) в Геленджике у мамы что-то не срослось, и они поехали в Крым: подруга помогла ей устроится в «Айвазовское» посудомойкой.

Латышева здесь раздражало все. В Геленджике они снимали комнату в маленьком частном домике, с террасой, увитой виноградом — на ней он спал, — а здесь жили в панельной многоэтажке, которая днем раскалялась, словно сковорода. И спать Латышеву приходилось на лоджии. В Геленджике остались его друзья, связи — и девушка со странным именем Марта, которой он так ни разу и не написал за всю зиму. Здесь вместо загадочной и молчаливой Марты на одной лоджии с ним жила прозаичная и разговорчивая Наташка. Лоджия была поделена надвое ширмой, а Наташка с отцом снимали соседнюю комнату. Ее отец тоже работал в «Айвазовском», физруком: водил на терренкур одышливых чиновничьих жен и учил играть в теннис их детей.

Латышев скомкал в кулаке этикетку «Жигулевского» и поставил бутылку в угол, где их набралось не меньше десятка. Мама не сомневалась, что это из-под лимонада. Ему оставалось только незаметно выскользнуть из квартиры, но дверь открылась навстречу: не успел.

— Санька, я ужин принесла, — мама сунула ему в руку увесистую сетку (он не ожидал, что это будет так тяжело, и едва не уронил ее на пол). — И черешни тебе купила.

— Я не буду ужинать, — он поставил сетку на стул. — Мне бежать надо, я опаздываю.

— Куда? — улыбнулась мама.

— Тебе-то что? Надо мне.

— А в руке у тебя что?

— Ничего! — он протиснулся мимо нее к двери, стараясь не дышать. — Я ушел, приду поздно.

— Саня! Что значит «поздно»?

— Часов в двенадцать, — Латышев хотел поскорей проскользнуть через прихожую, но лицом к лицу столкнулся с физруком. Как тут тесно! В Геленджике он уходил из дома, перепрыгнув перила террасы. С десятого этажа через перила лоджии не уйдешь…

Физрук, вдохнув запах пивного перегара, демонстративно помахал ладонью перед лицом. Латышев же едва не расплескал пиво из драгоценной банки.

— Все пьешь? — угрюмо спросил физрук.

— А ваше какое дело? — огрызнулся Латышев.

— Саня! Ты как разговариваешь? — Мама тоже вылезла в тесную прихожую. — И что у тебя в руке?

— Ничего, сказал же!

— Пиво у него в руке, импортное, — хмыкнул физрук.

— Саня! А ну-ка вернись!

Они не понимают! Они не понимают, что никто не будет его ждать! И что в той компании, в которой он собрался провести вечер, другого пива не пьют! Не носят индийских джинсов и не курят «Мальборо» фабрики Урицкого! В Геленджике ему ничего доказывать не приходилось, там все давно его знали.

Физрук свернул в кухню, чтобы не мешать.

— Где ты это взял? — мама брезгливо указала на «Хейнекен».

— Нашел!

— Саня, ты что, фарцуешь?… — мама схватилась за дверной косяк, как будто собиралась упасть в обморок.

— Ерунду не говори.

Где слово-то это услышала? Саня не фарцевал — так, подфарцовывал, и не здесь, а в Петрозаводске. Одна нашлепка «Вранглера» обошлась ему в пятьдесят рублей, откуда бы он их, интересно, взял, если бы не заработал?

— Ма, это просто банка. Ты же сама ее мне и принесла на прошлой неделе, — смягчился он.

Мама знала, что он собирает банки из-под импортного пива, и частенько приносила их из «Айвазовского».

— Да? Вот уж не думала, что они нужны тебе, чтобы разгуливать по улицам!

— А что в этом плохого? — Латышев прикусил язык: сейчас начнется политинформация о системе ценностей! И физрук тоже вставит несколько слов, он всегда суется не в свое дело. «Тот, кто носит Адидас, скоро родину предаст»! Можно подумать, те, кого он учит играть в теннис, носят джинсы фирмы «Салют»! И попробовал бы их кто-нибудь обвинить в нарушении морального кодекса строителя коммунизма…

— Что плохого? Тебе не кажется, что это низко? — мама сложила губы бантиком. Она все время забывала, что она не на уроке и он не третьеклассник.

— Низко? — взорвался Латышев. — Низко, значит? А быть здесь сыном посудомойки, значит, высоко?

Мама побелела, лицо ее стало вдруг каким-то растерянным и глупым, рот приоткрылся, но она так и не нашла, что сказать. А вообще-то она за словом в карман не лезла.

Зато физрук нашелся быстро: Латышев опомниться не успел, как оказался прижатым к вешалке и слегка придушенным собственным воротником. Банка «Хейнекен» плеснула на стенку «Жигулевским», и по обоям вниз побежали мокрые дорожки.

— Ах ты щенок! Тебе кто позволил мать свою оскорблять? Тварь неблагодарная! Она как проклятая на тебя горбатится, ты на руки ей посмотри!

— Руки уберите, — поморщился Латышев. — Сами какой пример дочке подаете? Скоро жена ваша приедет, будете в своей комнате ночевать, а не в нашей.

Признаться, он думал, что физрук его ударит, и тогда можно будет ему ответить. Но тот брезгливо скривил губы, оттолкнул Латышева, выпуская его воротник, и выплюнул ему в лицо:

— Какая же ты дрянь…

Латышев скроил гордую мину, сделал вид, что утерся, и толкнул дверь на лестницу плечом. И, поворачиваясь, заметил слезы у мамы на щеках. Черт дернул физрука сунуться! Он бы и сам догадался извиниться. Ну, сорвалось! Наболело!

Латышев скатился на один пролет, к лифту, и с остервенением ударил по прожженной красной кнопке. И едва не забыл припрятанную за батареей бутылку массандровского портвейна.

Из распахнутых окон первого этажа на всю Партенитскую улицу разносилась «Феличита»: итальянцы захлебывались от счастья. Какое, к черту, счастье? Настроение было испорчено на весь вечер. Латышев расстегнул две верхних пуговицы на рубашке, приподнял воротник (мама терпеть не могла расстегнутых пуговиц, ей было не понять, что это модно, что рубашки все так носят) и небрежно глотнул «Жигулевского». Он бы и закурил, но «Мальборо» поберег, все же рубль пятьдесят… В кармане звенела мелочь и приятно шуршала трешка — на всякий случай, — и он решил, что на остановке купит «Родопи», просто покурить, без выпендрона.

С Наташкой он столкнулся на повороте — она, взлохмаченная и запыхавшаяся, вприпрыжку поднималась в горку. Наверное, тоже торопилась.

— Привет, — выдохнула она и подставила ладошку, чтобы Латышев по ней хлопнул, — они так здоровались.

Наташка с отцом приехали во Фрунзенское на два дня раньше Латышевых, и сначала она шипела и фыркала, узнав, что Саня тоже будет спать на лоджии. Но уступать не собиралась, так же как и он. А почему, собственно, он должен был уступить? Если ей что-то не нравится, пусть сама спит в духотище! А как Латышев хохотал, когда она заявила:

— Только попробуй подглядывать! Глаза выцарапаю!

Она была младше его на год, переходила в девятый класс — что с нее взять? Латышев ответил, что он не в детском саду и Наташка сдалась ему сто лет. Тем более что ничего интересного в ней не было (еще бы, при таком папаше!) — одеваться она не умела, красилась тушью-плевательницей и только по праздникам, не курила и не разбиралась в музыке.

Но потом они подружились. Именно подружились. И если в первые ночи демонстративно ложились ногами друг к другу (хоть и через ширму, а все же…), то потом, чтобы удобней и тише болтать по ночам, наоборот, поворачивались друг к другу головами. И однажды ночью решили, что будут братом и сестрой, чтобы раз и навсегда определиться в отношениях: брату с сестрой незазорно спать на одной лоджии. Чтобы закрепить их братский союз, Наташка отдала Латышеву свою серебряную цепочку, а он ей — часы, подаренные отцом.

Это она уговорила его прочитать «Мастера и Маргариту» — напечатанную на машинке и сшитую суровыми нитками, — до этого Латышеву не случалось брать в руки самиздат. Книга эта окрасила отдых совсем другими цветами: и жара теперь напоминала Патриаршие пруды, и в лунном свете мерещились незнакомые силуэты; Латышев даже съездил в Ялту, чтобы своими глазами взглянуть на тот волнорез, на котором очнулся Степа Лиходеев.

— Привет, сестренка, — ответил он.

— Ты в «Крым» не идешь?

— Что я там забыл?

— Там «Танцор диско» сегодня. Билетов, говорят, уже не осталось.

Латышев презрительно поморщился: индийские фильмы — это для женщин и детей.

— Ничего себе! Откуда у тебя такое пиво? — Наташка наконец заметила банку у него в руке.

— Да так, — Латышев равнодушно пожал плечами.

— Дай глоточек, а?

— Зачем тебе? — он усмехнулся сверху вниз.

— Должна же я знать, каково на вкус импортное пиво.

— Держи, — он протянул ей банку.

Наташка неумело отхлебнула глоток, поморщилась, но тут же сделала понимающее лицо:

— Здорово! На самом деле гораздо лучше нашего.

Латышев согласно кивнул — не смеяться же. Неизвестно еще, кто из них смешней. Мамины слова о том, что это низко, вдруг не показались ему пустым звуком. Глупо это все. Глупо и унизительно. В Геленджике все было по-другому!

Они распрощались с Наташкой до вечера, и Латышев двинулся к остановке. Ничего. Это ненадолго. Все утрясется — это только поначалу трудно вписаться в новую компанию. Это встречают по одежке.

Однако за две недели, прожитые во Фрунзенском, ему пока не удалось прибиться ни к одной компании. Латышев успокаивал себя тем, что сезон еще не в разгаре — середина июня. С местными гопниками он был на ножах с первого же дня, и хотя они признали его за равного, он сам не очень-то стремился с ними сходиться. Они плевались как верблюды, и смеялись как козодои[2].

Ничего больше не оставалось, как сидеть на пляже с загадочным и невозмутимым лицом, делая вид, что тебе ни до кого нет дела.

И вот вчера ему наконец повезло: в стороне от поселкового пляжа, на камнях, он познакомился с ребятами из «Айвазовского», вместе с которыми таскал из моря рапаны и мидии. Плавал Латышев как дельфин и нырнуть мог глубже многих, даже без ласт. Не было ничего удивительного в том, что вечером его позвали на костер, жарить набранные мидии. Там-то Латышев и положил глаз на девчонку по имени Кристина (куда уж до нее Наташке, даже смешно, честное слово!), и она тоже не скрывала своего к Латышеву интереса. Вообще-то он умел нравиться девчонкам.

Сегодня ловили крабов (на этот раз он был в маске и ластах), а вечером собирались на сейшен — у одного из ребят отца срочно вызвали на работу, а мать поехала провожать его в Симферополь, так что номер был свободен до утра.

— Фи, это что, какая-то местная бормотуха? — поморщившись, спросила Кристина, когда Латышев выставил на стол портвейн.

— Дура, это «Массандра», на экспорт идет, — пояснил ей Виталик. — В Москве такого вообще не достать.

Латышев еле заметно усмехнулся: зачем Виталику разбираться в «Массандре»? Ему из-под полы ею не торговать, ему папа денег сколько надо отстегнет. Экспортная «Массандра» подороже «Наполеона» может стоить, а это так, в магазине куплена… В прошлом году в Геленджике Латышев сам клеил «экспортные» этикетки на бутылки с магазинной «Массандрой».

В двухкомнатный номер набилось человек двадцать, на столике возле холодильника не умещались бутылки и пивные банки. Икры и крабов, конечно, не было, но колбаску покрошили сырокопченую, и кореечку свиную нарезали, и балычок осетровый — правда, холодного копчения.

— Москву вашу скоро переименуют, слыхали? — спросил Латышев, хлебнув «Жигулевского» из банки.

— Как это «переименуют»? — вытаращилась на него Кристина. — С ума сошел?

— Серьезно, — усмехнулся Латышев. — В Константинополь.

— Не, не может быть, — скептически покачал головой Виталик.

— Почему именно в Константинополь? — Кристина сделала умное лицо.

— Как почему? Третий Рим. А чтобы отличать ее от настоящего Константинополя, добавят «Усть»[3].

Виталик заржал и, отсмеявшись, побежал рассказывать новый анекдот в соседнюю комнату, где играл магнитофон.

— Дай пивка хлебнуть, — попросила Кристина и потянулась к банке «Хейнекен».

— Может, тебе еще жвачки дать пожевать? — Латышев отодвинул банку в сторону. — Пойдем лучше покурим.

— У тебя есть?

— «Мальборо», но совковое, — Латышев не сомневался, что эта девочка отличит настоящие «Мальборо» от подделки.

Перед выходом на лоджию он допил «Жигулевское» и, смяв банку в руке, кинул ее в мусорку, стоявшую под столом.

— Зачем смял? Мы их уборщице отдаем, у нее сын собирает, — Кристина засмеялась нежным, переливчатым смехом. Совсем не злым, но смех этот задел больней прямого оскорбления, и Латышев похолодел: быть сыном посудомойки ничуть не лучше, чем сыном уборщицы.

— Я их тоже собираю, — с вызовом ответил он Кристине. — Но «Хейнекен» у меня уже есть.

В «Айвазовском» было не так отвратительно душно, как в поселке: снизу на лоджию поднимались пряные запахи моря и южной зелени, а не выхлопных газов и оплавленного за день асфальта. И все равно: и пахло тут не так, как в Геленджике, и цикады не скрипели, и земля под ногами была другая, и в горах росли совсем не те деревья.

— Смотри, на горе огонек горит, — Кристина показала на спину каменного медведя, выступавшую из-за мыса.

— Это кто-то богиню Деву вызывает, — раздался голос от балконной двери, и Латышев поморщился — он рассчитывал побыть с Кристиной вдвоем.

Та оглянулась.

— Какую богиню Деву?

— На горе раньше было святилище главной таврской богини. — У перил остановился парнишка в сером отглаженном костюме. — Никто не знает, как ее называли тавры, а греки называли ее Парфенос, то есть просто «девушка». Кстати, и Фрунзенское до войны Партенитом называлось. По представлениям тавров, Дева была богиней-матерью, что-то вроде Кали или Астарты, но греки почитали ее как Ифигению, жрицу Артемиды.

Латышев посмотрел на парня сверху вниз. Интересно, почему он без очков? Обычно так мудрено изъясняются очкарики. Впрочем, человек со стрелками на брюках ничем не хуже очкарика.

— А зачем ее вызывают? — спросила Кристина.

— А зачем вызывают Пиковую даму или Кровавую Мэри? — парнишка обезоруживающе улыбнулся и взглянул на Кристину. — Только богиню Деву вызывать интересней. Нужна кровавая жертва, разожженные костры, каменный алтарь. Если Дева явится на зов, то исполнит любое желание.

— Здорово! — Кристина всплеснула руками. — Завтра пойдем и попробуем!

— Делать нечего? — Латышев смерил ее взглядом.

— Может, ты боишься? — рассмеялась она.

— А чего, собственно, бояться? Волков или медведей? — он усмехнулся.

— Здесь нет ни волков, ни медведей, ни даже сколько-нибудь опасных змей, — с умным видом сказал парнишка в костюме. — Но подниматься на гору ночью рискованно. А кроме того, подступы к святилищу охраняют духи древних тавров. Между прочим, они украшали его черепами чужеземцев.

— О-о-о! — протянула Кристина. — Саня, признайся, ты боишься духов древних тавров!

— Глупости это, — поморщился Латышев. — Если хочешь, пойдем прямо сейчас.

— Сейчас там уже кто-то есть, это неинтересно, — отмахнулась Кристина. — Сегодня можно вызвать Кровавую Мэри или Пиковую даму.

— А зачем? — Латышев сделал скучающее лицо: вызов духов требует интимной обстановки, и этим стоит воспользоваться, только надо не переиграть, делая вид, что отказываешься.

— Действительно, зачем? — улыбнулся парнишка в костюме. — Пиковая дама — это для детей, повизжать в темноте. Всем мерещатся шаги за дверью и тени в глубине зеркала, а практического смысла в этом нет. Я бы предложил вызвать Вечного вора.

Латышев хотел сказать, что парнишку никто не приглашает, но Кристина заинтересовалась:

— А кто такой Вечный вор?

— Толком на этот вопрос ответить трудно. Вечный вор много опасней Пиковой дамы, но вызывают его не просто так. В обмен на убитую черную собаку он может дать неразменный рубль. Но если на собаке будет хоть одно белое пятнышко, Вечный вор заберет твою душу, а неразменного рубля не даст.

— Саня, не хочешь получить неразменный рубль? — прыснула Кристина.

— Зачем он мне?

— Разбогатеешь.

— Неразменную сотню я бы хотел, а рубль? Это сколько же спичечных коробков надо купить, чтобы собрать на «жигули»? И где прятать столько мелочи?

Парнишка в костюме собирался потихоньку улизнуть с лоджии, но Кристина его окликнула:

— Эй, погоди! А как его вызывают-то?

— Очень просто, — с готовностью пояснил тот, — почти как Пиковую даму. Нужны два больших стоящих друг напротив друга зеркала. Как обычно, в полночь надо зажечь две свечи и кровью нарисовать на одном из зеркал дверь. А потом сказать три раза: «Вечный вор, выходи». Он выйдет и заберет черную собаку.

Парнишка снова направился к выходу, но в дверях остановился и добавил:

— Кстати, в вестибюле на первом этаже два зеркала как раз стоят друг против друга…

Латышев щелчком отправил окурок на клумбу под окном.

— Саня, я хочу увидеть Вечного вора, — капризно и твердо заявила Кристина.

— Интересно, где я среди ночи найду черную собаку? — хмыкнул Латышев. Рыскать по всему поселку в темноте в поисках черной собаки? И только ради того, чтобы в полночь оказаться наедине с девушкой? В гулком вестибюле, куда в любую минуту может кто-нибудь войти?

— Главное, чтобы на собаке не было ни одного белого пятна. А то заберет Вечный вор твою душу, а неразменного рубля не даст, — она рассмеялась.

— Почему мою? Может, твою.

— Мне неразменный рубль не нужен. И собак убивать я не собираюсь, — фыркнула она, поводя плечом.

— Мне тоже не нужен неразменный рубль, — усмехнулся Латышев.

Шутки шутками, а из-за этого парня со стрелками на брюках он упустил подходящий момент для решительного поцелуя.

— Хорошо. Отложим на завтра, — постановила Кристина. — За день ничего не стоит найти собаку, здесь их полно.

Она уверенно направилась обратно в номер. Ух ты! Раскомандовалась! Латышев усмехнулся снова, теперь уже своим мыслям. Интересно, кто из них сильнее хочет оказаться в полночь наедине?

Вечеринка прошла в пьяном угаре и сигаретном дыму, под музыку Scotch, а закончилась на берегу моря незадолго до полуночи. И Латышеву почему-то было очень любопытно, что будет пить парень в костюме и как он в этом наряде будет танцевать. Но сколько ни искал его глазами в полутемном номере, так и не увидел. И даже спросил о странном госте у Виталика, но тот покрутил пальцем у виска и ответил:

— В каком костюме? Ты пьяный, что ли? У нас таких чокнутых нет.

Ночное купание немного прочистило мозги, и к дому Латышев подходил только слегка пошатываясь — не столько от вина, сколько от того, что слишком много и глубоко нырял. «Мальборо» кончились, но в кармане оставалась предусмотрительно купленная пачка «Родопи». Латышев собирался покурить перед сном, но не обнаружил в кармане спичек. Улицы были пустынны, и только припозднившаяся (и немолодая) парочка под руку шагала от «Крыма» к «Айвазовскому».

— Прикурить не будет? — вежливо спросил Латышев.

— Рано тебе еще прикуривать, — презрительно смерив его взглядом, ответил мужчина.

Такой же правильный, как физрук! Латышев ничего не ответил, сплюнул и пошел своей дорогой. Прикурить ему дал местный гопник, толкавший в горку мотоцикл.

А на скамейке у подъезда Латышев неожиданно наткнулся на Наташку. Ему показалось, что она плачет, но он ошибся — просто глаза у нее были несчастными.

— Ты чего тут сидишь? — спросил он, глубоко затягиваясь, и присел рядом.

— Сижу, — она неопределенно дернула плечом.

— Как «Танцор диско»?

— Нормально.

— Покурить не хочешь?

Она сначала замотала головой, а потом, подумав немного, ответила:

— А давай. Мне хуже не будет.

Она не умела курить: сначала закашлялась, а потом набирала дым в рот и тут же выдыхала его тонкой струйкой.

— Мой папа говорит, что целовать курящую женщину все равно, что целовать пепельницу, — произнесла она мрачно.

— Твой папа… — начал Латышев сквозь зубы, но не стал продолжать.

— Да, я знаю, он ничего не понимает. Я уже заметила, что курящих девушек целуют все, а вот некурящих… Вот и сегодня. Парень пришел в кино со мной, а ушел с этой Татьяной. Я сама виновата, ты не думай. Он, когда кино началось, лапать меня стал. Не нагло, потихоньку так. А я ему по щеке дала… Наверное, не надо было?

Почему-то Латышев не поставил себя на место незадачливого ухажера. Может, Наташка и впрямь стала ему как сестра?

— Хочешь, я ему в грызло дам? Чтоб не лапал?

— Нет, не надо. Дело же не в этом. Мне папа всегда говорил, что мужчины любят гордых женщин, а на самом деле выходит, что это не так.

Латышев не знал, что ей ответить. Он не думал о любви, в девчонках его интересовало не это. Вот Кристина тоже была по-своему гордой. Нет. Не гордой — она была ломакой. А это совсем другое.

— Да он просто идиот.

— Кто? Папа?

— Нет, этот твой, который в кино, — ответил Латышев и подумал, что папаша ее идиот ничуть не меньший.

— Разве? — в Наташкином голосе послышалась обида.

— Конечно. Ему не любовь нужна, не ты, а любая честная давалка. Плюнь.

— Я не знаю, что ему нужно. Но я не нужна никому. Понимаешь? Я никому не нужна!

«Сейчас она разревется», — подумал Латышев.

Но Наташка не разревелась. Наоборот, решительно выбросила в урну наполовину выкуренную сигарету.

— Слушай, Сань… Ты только не пойми меня неправильно. Ты не мог бы меня поцеловать? Понимаешь, меня никто никогда в жизни не целовал. Я такая… такая… дура. Я даже целоваться не умею, а мне уже пятнадцать.

Латышев затянулся и не ответил. И поцеловал ее потом, на лестничной площадке перед лифтом, в лучах лунного света.

На следующее утро он и думать забыл о Вечном воре и черной собаке. Мама, как всегда, оставила ему завтрак на столе: творожную запеканку со сгущенкой и бутерброд с сыром. И два билета в кино со штампом «Айвазовского» — сегодня «Танцор диско» шел там. Латышев поморщился. Именно сегодня он собирался посмотреть «Три дня Кондора» в «Крыме».

Наташка как-то незаметно проскользнула в ванную, а потом так же незаметно вышла из квартиры — Латышев услышал, как щелкнул замок. Хотя они проболтали всю ночь, и стесняться ей, в общем-то, было нечего.

Латышев тоже собирался недолго, раздумывая: идти на камни или на пляж «Айвазовского»?

Жара стояла невозможная, хотя и было всего часов одиннадцать. Взвесив все за и против, он свернул-таки к поселковому пляжу, рассудив, что гораздо эффектней выплыть к «Айвазовскому» из моря, чем притащиться туда пешком. А в ластах это ничего не стоило.

В переулке, ведущем к морю, солнце било в глаза, и Латышев не сразу увидел собаку, лежавшую в тени пятиэтажки. Но когда увидел, тут же вспомнил о Вечном воре: собака была совершенно черной, без единого белого пятнышка. И Латышев решил было, что она дохлая, — валялась на боку, протянув ноги, и не дышала. Он подошел поближе, рассматривая песью морду. Мерзкая была собака: лохматая, со свалявшейся шерстью, отливавшей рыжиной (прямо сказать — не вороново крыло); глаза ее гноились, а из приоткрытой пасти торчал желтый клык. Собака была жива, просто дрыхла без задних ног.

Изловить ее, конечно, ничего не стоило, хватило бы ванильного сухарика. Но как ее убить? Ударить камнем по голове? Или перерезать горло? Или задушить? Нет ничего невозможного для человека с интеллектом. Ему случалось убивать крыс и лягушек, но собак… Латышев подумал немного и решил изловить собаку на обратном пути. А еще лучше — поближе к вечеру. Куда ее, дохлую, девать до ночи? Вонять же начнет.

А Кристина не преминула напомнить о черной собаке. Латышев долго прятался за волнорезом, чтобы подплыть к ней под водой и схватить за щиколотку. Как она визжала! А потом орала и очень натурально молотила его руками по голове.

— Придурок! Кретин! Что за идиотские шутки! У меня тушь потекла!

— Она же водостойкая! — хохотал Латышев. Он неплохо разбирался в косметике, потому что снабжал ею одноклассниц.

И уже на берегу, придирчиво разглядывая в зеркальце ланкомовской пудреницы свою физиономию, Кристина сказала:

— После этого ты просто обязан найти черную собаку.

— Почему это обязан? — Латышев скосил на нее глаза.

— Потому что иначе я никогда тебе этой выходки не прощу.

— Да и не прощай! — он рассмеялся.

Латышев бы и дальше сидел на пляже, но вскоре к Кристине подошли ребята: Виталик и парень, с которым Латышев впервые столкнулся вчера на сейшене. Виталик Латышеву нравился — нормальный был человек, на других сверху вниз не смотрел, папашей своим никому в нос не тыкал. Да и не принято это было здесь, как с удивлением отметил Латышев.

А вот товарищ Виталика, Денис (или, как он себя называл, — Дэнис), изображал крутого не в меру. Он тоже про папашу своего помалкивал, но Латышеву уже кто-то шепнул, что отец Дэниса — директор мелкой швейной фабрики в Москве, а вовсе не партийный бонза, зато денег у него столько, что он может все «Айвазовское» купить, а не только достать путевку жене с сыном.

Дэнис тащил в руках двухкассетный «панасоник», из которого на весь пляж неслась Kalimba De Luna. Этого альбома Латышев переписать еще не успел и Виталика попросил бы об одолжении с легкостью, но просить о чем-то Дэниса посчитал недостойным.

— Привет, — Латышев оглянулся и помахал рукой.

Дэнис только поморщился, а Виталик ответил:

— Наше вам. Ты с ластами?

Латышев кивнул.

— Вот и славно. — Дэнис поставил магнитофон на гальку и потер руки. — Мидий наловить можешь?

— А самому что, слабо? — Латышев смерил его взглядом.

— Я заплачу.

— Чего заплатишь? — не понял Латышев.

— Денег, денег, чего же еще! — Дэнис противно захихикал. — Мне лень самому в воду лезть, а ты, говорят, хорошо ныряешь.

Латышев долго соображал, что в этом предложении оскорбительного, но оскорбление почувствовал сразу. Ему приходилось зарабатывать, зазорным он это не считал, но выглядело это не так. Не был бы Дэнис его ровесником, Латышев бы просто отказался. А тут кровь бросилась в голову, стоило представить себе, как он, будто раб на плантации, будет доставать мидии для этого хлыща! Что-то вроде «Марш в воду, жаба».

Латышев долго подбирал слова для достойного ответа, но ничего, кроме старых анекдотов, в голову не приходило.

— У меня сейчас месячник культурного обслуживания, — наконец проскрипел он сквозь зубы. — Так что я иду на х…, а ты за мной. След в след.

Виталик снова заржал — он как никто воздавал должное юмору Латышева. Может быть, если бы он не смеялся, Дэнис не принял бы ответ так близко к сердцу.

— Знаешь, парень… — начал он, сузив глаза, — меня так просто на х… никто не посылал.

— Тебя и в этот раз послали не просто так, а очень даже изящно, — рассмеялась Кристина.

— И что? — Латышев посмотрел на него снизу вверх (потому что сидел). — Заплатишь кому-нибудь, чтобы дали мне в пятак, а то самому лень руки марать?

— Да мне и платить никому не придется, сейчас вызову охрану, и тебя отсюда вышвырнут. Здесь порядочные люди отдыхают, и нечего тут делать кухаркиным детям. Может, у тебя вши, а ты с нами в одном море купаешься.

«Кухаркины дети» резанули больно, гораздо больнее вшей.

— Фи, Дэнис, — скривила губки Кристина. — Море общее, ты его пока не купил.

— А вот сейчас проверим, — Дэнис убавил громкость магнитофона и повернулся к морю. — Виктор Семенович!

Латышев вздрогнул и посмотрел туда же: в окружении стайки ребятишек младшего школьного возраста по колено в воде стоял физрук.

— Виктор Семенович, можно вас на минутку? — Дэнис поманил физрука пальцем. И тот, выгнав детей из воды, пошел!

— Да, Денис. Что случилось?

— Тут посторонний на пляже, — Дэнис кивнул на Латышева. — Это нарушение санитарных правил.

— Да, — едко вставил Латышев, глядя на растерянное лицо физрука, — меня подозревают в педикулезе.

Очень хотелось добавить про «кухаркиных детей» и посмотреть, станет физрук хватать Дэниса за грудки или нет. А физрук долго думал, прежде чем ответить. И на его лице совесть и неприязнь к Дэнису боролись со служебными обязанностями и неприязнью к Латышеву.

— Денис, у этого парня есть справка, он проходил медосмотр. Я это знаю совершенно точно.

Латышев действительно проходил медосмотр, потому что перед отъездом мама не знала, удастся устроить его в столовую «Айвазовского» или нет. Не удалось. Слишком крутая столовая оказалась для кухаркиных детей.

— И что? Теперь все, кто прошел медосмотр, могут занимать место на закрытом пляже? — Дэнис посмотрел на физрука сверху вниз.

— Саня, сюда на самом деле можно проходить только по санаторным книжкам, — физрук посмотрел на Латышева как-то жалостно, словно извиняясь.

— А с каких это пор родственников Корейко причисляют к руководителям партии и правительства? Теперь все, кто заработал свой подпольный миллион, могут занимать место на закрытых пляжах? — безжалостно поинтересовался Латышев.

Если физрука уволят, Наташка уедет. Это подумалось само собой, и, в общем-то, Латышев не стал бы плакать из-за отъезда Наташки. Но он вдруг понял, что они с физруком в одной лодке. Только он, Саня Латышев, ничем не связан, его можно лишь выставить за ворота, и не более. И, наверное, не стоит дожидаться, когда это сделают силой…

Он сгреб ласты, маску и поднялся.

— Поищу-ка я берег погостеприимней, — проворчал он себе под нос.

Когда Латышев выбирался на камни в стороне от поселкового пляжа, он уже точно знал, чего хочет: иметь неразменный рубль. То ли обида застила ему глаза, то ли собственная судьба казалась совсем уж безнадежной, но он вдруг поверил в существование Вечного вора и его неразменного рубля. Кто знает, что это такое — неразменный рубль? Может, обладая им, вовсе не потребуется покупать миллион коробков спичек, чтобы встать на одну ступеньку с Дэнисом.

Полуденное солнце палило нещадно, и хотя Латышев никогда не обгорал, тут заметил, как жжет плечи и печет голову. Дорога к Партенитской улице показалась пыльной и душной; стоило отойти от моря на сотню метров, и его свежее дыхание завязло в прибрежной зелени. Горы тут были выше, чем вокруг Геленджика. И красивей. За них цеплялись облака, шапками наползали им на глаза и почему-то звались обезьянами.

Черная собака мирно спала в тени той же пятиэтажки, только переместилась в сторону вместе с тенью. Латышев решительно вытащил ремень из джинсов, сделал из него петлю и свистнул. Доверчивый песик с готовностью поднял голову.

— Иди сюда, животное, — Латышев чмокнул губами.

Наверное, черная собака никогда не видела зла от людей, потому что без колебаний поднялась на ноги, преданно заглядывая Латышеву в глаза, и сделала неуверенный шаг вперед.

— Иди-иди, не бойся.

Нет, пес не боялся — он не сразу поверил своему счастью, не сомневаясь: раз позвали, значит, что-нибудь дадут. Ничего не стоило накинуть петлю ему на шею.

Душить собаку посреди улицы Латышев поостерегся, и пес без колебаний побежал рядом на удавке, как на поводке. Наверное, он когда-то был домашним… Кусты неподалеку от хозяйственного магазина подходили для задуманной миссии вполне, и подниматься в горку пришлось недолго. Место было нелюдное, машины проезжали не чаще двух раз в день, и Латышеву бы никто не помешал (если бы, конечно, не следил за ним в бинокль из окна высотки).

Пес пролез в кусты вслед за Латышевым, а потом сел, выжидающе глядя на нового «хозяина», и вывалил язык, что называется, на плечо. Латышев зажмурился: это надо сделать, надо обязательно. Иначе у него никогда не будет неразменного рубля. Иначе грош ему цена. Иначе он слюнтяй и кисейная барышня. Нет, ради полуночной встречи с Кристинкой он бы на такое не решился — не стоит оно того.

И надо-то немного… Латышев вздохнул и перекинул ремень через сук потолще — осталось только дернуть. Пес продолжал смотреть в лицо с неизбывной преданностью, и Латышев закрыл глаза. Иначе у него никогда не будет неразменного рубля! Иначе он никогда не встанет на одну ступень с Дэнисом, никогда не утрет ему нос. Само собой в голове всплыло: «Тварь ли я дрожащая…» Не старушку ведь — шелудивую собаку, разносчицу заразы и блох. Слезы резью подступили к глазам, встали в горле болезненным комом. Латышев вдохнул и… дернул ремень на себя.

Пес сначала взвизгнул по-щенячьи жалобно, а потом захрипел, дергая лапами. И так страшен был этот хрип, так безнадежен, что рука разжалась сама собой. Латышев разревелся, как девчонка, подхватил собаку на руки и сорвал удавку с шеи невинной твари. Пес (потрясенный предательством?) рванулся из рук, царапая ему грудь, спрыгнул на землю и задал стрекача — назад, к родной пятиэтажке.

Латышев сквозь слезы видел, как тот выскочил на дорогу и приостановился, оглядываясь. И улыбка уже потянула губы в стороны (не надо никакого неразменного рубля, черт с ним, с этим Дэнисом!), как вдруг из-за поворота (словно при замедленной съемке) выкатила огромная черная «Волга» и бампером ударила лохматое собачье тельце, тут же отлетевшее на десяток шагов вперед.

Латышев, размазывая слезы по щекам, выбежал на дорогу — водитель даже не остановился, как будто не заметил, что сбил пса. И Латышев зачем-то побежал ей вслед, размахивая кулаками, как вдруг увидел, что с заднего сиденья на него смотрит парень в сером костюме: тот самый, что вчера на лоджии рассказывал о Вечном воре. А может, это только показалось — из-за слез?

Пес был мертв, да это и неудивительно: «Волга» ехала быстро, набрав скорость на подъеме. Латышев присел на одно колено перед убитой собакой (слезы лились ручьем, и плечи тряслись от рыданий) и обхватил голову руками. И он, конечно, подумал о знаке судьбы, о том, что какая-то высшая сила подарила ему этот мохнатый окровавленный трупик, но уже не хотел этого подарка — и многое бы отдал, чтобы пес сейчас бежал к своей пятиэтажке, живой и невредимый. И винил себя: если бы он не мечтал об этом неразменном рубле, не выдумывал глупостей, не тащил собаку в кусты, сейчас все было бы иначе!

Но слезы высохли, едва из-за угла послышались голоса и смех. И кто-то внутри ехидно произнес: «А ты думал, неразменный рубль — это так просто?»

Латышев, еще не успев толком подумать и содрогнуться от отвращения, сгреб мертвую собаку в охапку (та стала вдруг неестественно тяжелой) и потащил обратно в кусты. Запах псины мешался с запахом крови, на жаре особенно сильным, и, едва скрывшись от посторонних глаз, Латышев бросил трупик на землю. Его чуть не вывернуло наизнанку, спазмы от желудка покатились к горлу, и слезы выступили на глазах уже не от жалости.

«А ты думал, неразменный рубль — это так просто?»

Физрук вернулся домой, как всегда, часов в семь, на час раньше мамы. Латышев в это время распихивал по местам бобины, которые вместе с магнитофоном носил к Виталику. У Латышева было много редких записей, которые заинтересовали Виталика («Трубный зов», например), и до ужина в «Айвазовском» они всего переписать не успели. Физрук постучал в дверь, прежде чем войти.

— Я поговорить с тобой должен, — начал он.

— По-отечески? — поморщился Латышев.

— А почему бы нет?

— Ну говорите, — он пожал плечами и повернулся к физруку лицом.

— Ты ведь, в сущности, неплохой парень… Зачем ты к ним лезешь? Ты что думаешь, ты будешь на них хоть сколько-нибудь похож, если станешь пить такое же пиво и курить такие же сигареты?

Ага, сегодня он уже неплохой парень, а вчера был дрянью…

— Не по Сеньке шапка, что ли?

— Наоборот. Надо быть выше, понимаешь?

Видел сегодня Латышев, как оно выглядит — «быть выше»! Это молча исполнять прихоти зарвавшихся пижонов?

— У нас в стране все равны, — равнодушно сказал он физруку.

— Знаешь… Это уже совсем не та страна, какой мы ее себе представляем…

— И вы не боитесь мне это говорить?

— Нет. И никому не побоюсь сказать.

Латышев решил, что физрук еще больший дурак, нежели прикидывался.

— Мне идти пора, меня ждут, — проворчал Латышев.

Никто его не ждал, часа через полтора он собирался явиться в кинозал «Айвазовского» к началу «Танцора диско» и посмотреть: вдруг и там нет билетов? На «лишних билетиках» ему тоже доводилось подзаработать, но сейчас он думал, что из билетов, купленных мамой, можно извлечь выгоду поинтересней. Не ошибся.

Кристина злилась очаровательно.

— Нет, это просто невозможно! Я что, с ума сошла — идти в кино с родителями? Они что думают, мне без них не с кем в кино пойти?

— Так и пойди без них, — Латышев пожал плечами.

— Билетов нет! — Кристинка посмотрела на него как на больного. — Я бы пошла, так ведь не купить! Знаешь, я думаю, что просто никуда не пойду. Это лучше, чем полтора часа сидеть между папой и мамой. В гробу я видала этого «Танцора диско».

— Да? Жаль. Я-то точно видал его в гробу, хотел тебе билеты отдать.

— У тебя есть? — глаза Кристины загорелись.

— Есть, есть, даже два. Держи, — он достал из кармана рубахи оба билета и протянул ей. — Можешь позвать с собой кого-нибудь, чтобы не скучно было.

— А ты?

— А я — в гробу видал. Я в «Крым» пойду, «Три дня Кондора» смотреть.

— Я его три года назад видела, — она снова очаровательно скривила губки.

— Я тоже. Ну и что. К тому же у меня дела, — Латышев сделал равнодушное лицо. Приглашать девочек в кино — это детский садик, пусть они его в кино приглашают.

— Какие, интересно, у тебя дела?

— Черную собаку надо убить. Опять же, спрятать труп надо где-то до двух часов ночи.

— Почему до двух? Ведь в полночь сказали?

— Декретное время плюс летнее: астрономическая полночь наступает в два часа ночи.

— Тогда у тебя еще куча времени! — Кристина глянула на него хитро — разгадала маневр. И про два часа ночи ей тоже понравилось.

Билеты мама взяла на последний ряд…

— Сань, а ты маму свою любишь? — хихикала румяная и помятая Кристинка на выходе из кинозала.

— А то!

— А из рук у нее ешь?

— Каждый день.

— Лучше бы мы на «Кондора» пошли… — вздохнула она.

Это точно. Латышев давно не видел такой редкостной пошлости. Впрочем, в летнем кинотеатре «Крыма» не удалось бы создать интима, как в последнем ряду темного кинозала.

— Смотри, смотри, — она дернула его за руку. — А физрук-то наш не промах!

— В этом я не сомневался… — Латышев исподлобья взглянул туда, куда показывала Кристинка. На маме было длинное шелковое платье с драпировкой, черные туфли, в которых она ходила в театр, а волосы вместо привычного конского хвоста были уложены в высокую прическу.

— Какая женщина! Куда нам, сопливым… — Кристинка вздохнула, и Латышев взглянул на нее вопросительно. — Мы все в него влюблены. Мы в теннис с ним играем по записи, представь себе! Какой мужчина!

Латышев подумал, что Наташке об этом знать не стоит.

— А ты откуда его знаешь? — Кристинка дернула его за рукав.

— Это моя мама. С ним.

Знай наших! Кухаркины дети, значит?

С Кристинкой договорились встретиться без четверти два в вестибюле первого корпуса — она должна была открыть Латышеву запертую после часа ночи дверь.

Мама, в халатике и босиком, вытаскивала из головы шпильки, когда Латышев зашел в комнату.

— Ну что, понравилось тебе кино? — спросила она, продолжая зажимать шпильки губами.

Латышев не встречался с ней с тех пор, как, едва не подравшись с физруком, убежал на сейшен. И совесть его мучила, и благодарность он чувствовал: и за билеты на последний ряд, и за то, что она утерла нос всем этим расфуфыренным теткам из «Айвазовского». Но сказать прямо «Спасибо, мам» язык почему-то не поворачивался. Он решил не огорчить ее хотя бы тем, что фильм оказался дерьмовым.

— Да, нормальная киношка, — ответил он, подхватив со стола горсть черешни и собираясь уйти на лоджию.

— Ты серьезно? — мама воззрилась на него с удивлением.

— А что?

Она вытащила шпильки изо рта:

— По-моему, это удивительно слащавая и безвкусная вещь. Мне казалось, ты в этом разбираешься.

Опять не угодил! Что ни скажи — все не так.

— Ничем не хуже других индийских фильмов, — проворчал он и попытался уйти на лоджию, но мама его остановила и пристально посмотрела ему в лицо.

— Саня, ты опять нырял без маски?

— Почему? В маске.

— Глаза красные потому что.

Латышев сразу вспомнил о мертвой собаке, заброшенной в кусты, и его передернуло. Может, на кухне есть какой-нибудь мешок из-под картошки? Не в продуктовой же сетке тащить ее в «Айвазовское» и не в фирменном пакете с надписью «Монтана».

Он прошелся по кухне, шныряя по углам, но никакого мешка из-под картошки, конечно, не обнаружил. И только когда сделал вид, что ложится спать, сообразил: наволочка! Чем не мешок? Не хуже, чем у Деда Мороза.

Наташка вернулась около двенадцати и хотела потихоньку лечь, но Латышев первым завел с ней разговор. Вообще-то, он боялся уснуть — Кристинка бы такого не простила точно. Да и он бы обиделся, если бы она не открыла ему двери в корпус.

Пришлось рассказать Наташке про вызов Вечного вора.

— Саня, ты что, на самом деле убил собаку? — недоверчиво спросила она.

— А что тут такого? Неразменный рубль — вещь ценная, просто так ее Вечный вор не отдаст.

— Сань, а ты проверил, на ней не было белых пятнышек?

— Ни единого.

Она поверила! Во всю эту ерунду поверила! Полуденный порыв Латышева давно прошел (не иначе, от жары у него помутилось в голове), и теперь он видел в вызове Вечного вора лишь веселое приключение наедине с Кристинкой — так, пощекотать нервы. Он бы не признался даже самому себе, что в глубине души на что-то все же надеется. Если не на получение неразменного рубля, то хотя бы на появление Вечного вора.

За болтовней с Наташкой полтора часа прошли незаметно, мама давно погасила свет и заснула, а будильник, стоявший на полу возле раскладушки, показывал начало второго, когда Латышеву невыносимо захотелось спать. Настолько невыносимо, что он, говоря с Наташкой, уснул на полуслове.

— Сань, Саня! — она потрясла его за плечо, протянув руку за ширму. — Ты не спи, слышь?

Рука у нее была мягкая-мягкая, и Латышева разбудило не столько прикосновение, сколько воспоминание о вчерашнем поцелуе на лестнице, о ее руках, положенных ему на плечи. Прикосновения Кристинки будили в нем другие чувства, не менее, а куда более волнующие, а это было просто приятно. Наверное, так приятно кошке, когда ее гладят. Или собаке…

Мысль о собаке прогнала сон окончательно. Латышев подумал о ней с тоской и гадливостью одновременно, а внутренний голос ехидно произнес: «Осталось только дотащить ее до „Айвазовского“, уж это-то можно сделать, или как?»

А тащить ее оказалось не так-то легко, да и шарить по кустам в темноте пришлось долго, почти ощупью. Латышев, содрогаясь от отвращения, очень боялся, что на жаре в трупике завелись черви. И к запахам псины и уже протухшей крови добавился еще один: незнакомый, тошнотворный, приторный.

Сначала он нес мешок, отстраняя от себя как можно дальше, но долго не протянул — хоть и маленькой была собака, но весила-то килограммов пятнадцать. Потом мешок стучал по коленкам, а рука устала так сильно, что было все равно, испачкаются джинсы или нет. И в конце концов его и вовсе пришлось закинуть за плечо. Так Латышев и явился на порог первого корпуса с мешком за плечами, словно Дед Мороз.

Кристинка открыла дверь сразу — наверное, увидела тень за стеклом. А Латышев-то по дороге волновался: вдруг она не придет? Проспит или, еще хуже, захочет над ним посмеяться.

Свет уличных фонарей лишь немного освещал вестибюль, и по полу ползали узорчатые тени листьев. Тишина была такой гулкой, что малейший шорох разносился по всему корпусу. Латышев сбросил мешок с плеча меж двух стоявших друг напротив друга зеркал — звук получился глухой и неприятный.

— Это что? — спросила Кристинка.

— Как что? Черная собака.

— Да ты смеешься… — она хихикнула как-то нервно, натянуто.

— Нисколько, — мрачно ответил Латышев и представил, что сейчас будет. — Только не вздумай орать.

Если она завизжит, сюда сбежится весь корпус и никакого приключения не будет.

Но Кристинка не завизжала — она онемела и схватилась рукой за горло, вытаращившись на дохлую собаку, которую Латышев вытряхнул из мешка на красную ковровую дорожку.

— Что? Страшно? — насмешливо спросил он и отступил на шаг. В мертвенном свете уличных фонарей блеснул желтый клык, но, в общем-то, днем собака выглядела намного страшней и отвратительней.

Кристинка, продолжая держаться рукой за горло, вцепилась Латышеву в локоть — как будто боялась упасть.

— Ты в самом деле ее убил? — наконец выдавила она.

— А что? Ты же сама хотела увидеть Вечного вора.

— С ума сошел? Шуток не понимаешь?

— А ты в другой раз так не шути, — Латышев скривил губы в усмешке: пусть знает! Чистенькой хочет быть, добренькой. Ах, убили бедную собачку!

— Я же не знала, что ты такой… придурок… — фыркнула она. Но посмотрела на Латышева скорей с уважением, чем с неприязнью. — Может, ты и дверь на зеркале кровью нарисуешь?

— Нарисую, — Латышев пожал плечами и достал из кармана перочинный нож.

Порезать палец самому себе тоже оказалось не так-то легко, как думалось. А Кристинка, вместо того чтобы отвернуться, смотрела на него во все глаза (испытывала?), не давая сосредоточиться и сосчитать до трех. В результате Латышев не глядя полоснул ножом по пальцу — получилось криво, слишком глубоко и неожиданно больно. И кровь побежала не каплями, а ручейком, заливая ладонь и шлепая на пол.

— Ну точно придурок, — Кристинка покрутила пальцем у виска и спросила с нежностью: — Больно?

Латышев невозмутимо покачал головой и шагнул к зеркалу. Интересно, нужно рисовать большую дверь или маленькую? Кровь с ладони потекла на запястье и в рукав, стоило только поднять руку, и стекло тихо скрипнуло, когда Латышев провел на нем длинную вертикальную линию.

— Сань, тебе не страшно? — спросила Кристинка из-за спины.

Он оглянулся и посмотрел на нее нарочито снисходительно, но почему-то от дрожи, пробежавшей по спине, его передернуло. И ситуация вдруг показалась торжественной, исполненной тайного мистического смысла, словно древний ритуал перед алтарем сурового хтонического божества.

— Свечки лучше зажигай, — сказал Латышев небрежно, широким движением прорисовывая верхнюю линию двери (из угла, где он замедлил движение, вниз побежала капля крови, но притормозила, густея, и остановилась на середине зеркала).

— Их что, на пол ставить? — Кристинка не шевельнулась.

— Нет, конечно. На стулья, наверное.

— Тут нет стульев… — шепнула она еле слышно.

Латышев дорисовал приоткрытую дверь. Получилось чересчур достоверно (в темноте), а потому страшновато, — словно и вправду кто-то должен вот-вот выйти из зеркала им навстречу.

— Ну как? — он выдавил из себя улыбку, оборачиваясь к Кристинке.

Она не ответила, а вцепилась в его локоть обеими руками. Латышев огляделся в поисках стульев, но заметил только банкетку между двух фикусов.

— Доставай свечки, я придумал, как все это сделать, — он попытался отцепить от себя ее руки, но не тут-то было!

— Ты куда?

— Я — на два метра в сторону, — едко ответил он.

— Я с тобой.

— Боишься, Вечный вор выйдет из зеркала и утащит тебя вместе с нашей дохлой собакой? — Латышев засмеялся, но получилось неестественно. Ему и самому показалось, что из приоткрытой нарисованной двери на него кто-то смотрит.

Второе зеркало пришлось подтащить поближе, для лучшего эффекта. Свечи поставили на банкетку (долго капая воском на дерматин), а сами сели перед ней на ковер, всматриваясь в освещенную анфиладу, уходившую в бесконечность. И десятки приоткрытых дверей этой анфилады вели в четвертое измерение, в зазеркалье. Не было ничего удивительного в том, что Латышев не только положил руку Кристинке на плечо, но и прижал ее к себе потеснее, отчего сердце забилось тяжело и быстро, будто он долго бежал.

По полу тянулся запах мертвого пса.

— Ну что, пора? — Латышев чуть повернул голову, и губы оказались в самой непосредственной близости от Кристинкиных приоткрытых губ. Он, конечно, уже целовал ее — в кинозале, под индийские песни толстомордого Джимми, — но это было как-то не так, несерьезно, будто в шутку. А тут распахнутые глаза смотрели на него доверчиво и со страхом, плечи дрожали, и правой грудью Кристинка прижималась к боку Латышева безо всякого кокетства, исключительно в поисках защиты. И, взяв ее губы в свои, Латышев едва не поверил, что между ними возможно и большее, чем просто долгий полуночный поцелуй; ему вовсе не хотелось звать Вечного вора — ведь добивался он совсем другого. Но гордость не позволила свести ситуацию к банальному любовному свиданию.

— Пора, — выдохнул он. — Давай три раза вместе: Вечный вор, выходи.

Ничто не дрогнуло в зеркалах, не подул ветер, не потянуло запахом склепа (только дохлой собакой воняло все сильней), не скрипнула нарисованная кровью дверь (тысяча дверей). Зато на втором этаже какой-то полуночник вышел из номера, громко щелкнув замком, и чуть не вприпрыжку направился по лестнице вниз. Латышев расслышал зычный зевок и не успел подняться на ноги, как полуночник свернул с площадки на нижний пролет.

— Я так и знал, что просплю, — сонно пробормотал он, и Латышев наконец разглядел, что это тот самый парень в костюме, рассказавший им про Вечного вора. Интересно, он и спит в пиджаке и брюках со стрелками? Черт его дернул проснуться! Латышев едва не зашипел от злости.

— А тебя что, кто-то приглашал? — спросил он сквозь зубы.

— А разве нет? — парень улыбнулся обаятельно и обезоруживающе, подходя к банкетке.

— Ты спугнул Вечного вора… — неуверенно сказала Кристинка, но от Латышева не отстранилась.

— Я? Вечного вора? — парнишка засмеялся. — Да ладно вам, вы что, поверили в эту чушь? Я же пошутил.

— А сам тогда зачем приперся? — Латышев с трудом сдерживался, чтобы не дать ему по зубам. Парень не ответил, натолкнувшись взглядом на дохлого пса.

— У… Как все серьезно… — протянул он и потрогал тельце носком безупречно вычищенного ботинка. — Действительно, мертвая черная собака.

— А ну катись отсюда… — прошипел Латышев, краснея и собираясь подняться.

— Да ладно, не злись. Я ведь не к вам вовсе спускался, я и думать забыл об этой шутке. Я трепался просто. А сейчас с ночного самолета сюда едет большой человек из одного со мной ведомства, и я должен встретить его машину. А тут… Комсомольцы на службе у темных сил, оккультизм в умах советской молодежи… — парень кашлянул. — Чего доброго, начнут таскать, искать самиздат под подушкой да выспрашивать, какой идеологический диверсант эти книжки распространяет…

Латышев сразу вспомнил «Мастера и Маргариту», которую до сих пор не вернул Наташке, перечитывая и смакуя понравившиеся эпизоды. И лежала книга именно под подушкой. Физрук, конечно, сволочь, но это не повод выставлять его идеологическим диверсантом…

— И… что теперь делать? — спросила Кристинка, приоткрыв рот.

— Что-что? Убрать тут надо все по-быстрому, — усмехнулся парень. — Да не бойтесь, минут пять-десять еще есть.

Он щелкнул выключателем, и под потолком не торопясь вспыхнули лампы дневного света. Латышев зажмурился, а парень глянул на зеркало и присвистнул:

— Да, ребята, это за пять минут и не отмоешь, все равно разводы останутся… Давайте так: вы зеркало в порядок приводите, а я все остальное на место поставлю.

При свете он уже не казался таким юным, как представлялось Латышеву, — лет тридцати он был примерно, а не шестнадцати. И возиться с зеркалом действительно пришлось долго: бурые ручейки текли по стеклу на пол, а мочить тряпку приходилось на втором этаже, в номере странного парня. И парня ли?

— Парафин от обивки потом отдерем, — тот задвинул банкетку на место, к фикусам. — Главное, чтобы на ковре следов не осталось.

Кристинка уже вытирала зеркало скомканной туалетной бумагой, и Латышев замер перед черной собакой — надо и ее куда-то деть.

— Что, не хочется? — усмехнулся парень. — Лучше ковер почисти и пол протри, а я в мусорный бак это отнесу.

Он без трепета поднял мертвое тело за загривок и опустил в разложенную на полу наволочку.

Латышев глянул на ковер: кровь, накапавшая с порезанного пальца, запеклась темными пятнышками, но мокрая тряпка размазала ее легко — на красном ковре с черно-желтым орнаментом по краям остались только грязные пятна. Но ведь это не криминал…

Парень вернулся запыхавшись и выдохнул с порога:

— Едут.

Латышев поднял голову и увидел блеснувший невдалеке свет фар. Обидно стало до слез: столько усилий — и все напрасно. Ни Кристинки, ни Вечного вора с его неразменным рублем… Он был уверен, что Кристинка пойдет в свой номер, и потащился к выходу, но она догнала его, взяла за руку и сказала, будто это само собой разумелось:

— Ну пойдем тогда на море, что ли…

И глянула на парня в костюме сверху вниз.

Прямо на море пойти не получилось: черная «Волга» подъехала совсем близко, а попасть на глаза ее пассажиру было бы глупо. Они пробежали до угла по газону, под жидким прикрытием розовых кустов, и остановились, переводя дыхание. Кристинка стояла очень близко, касаясь Латышева плечом: разгоряченная, чуть запыхавшаяся. Может, еще не все потеряно? Латышев выглянул из-за угла: парень в костюме держал распахнутой заднюю дверь, из которой вылезал «большой человек» — толстый и неповоротливый. И шофер вышел из машины, разминая ноги.

И тут Латышеву подумалось, что именно эта черная «Волга» сбила черного пса у хозяйственного магазина… Стало холодно в животе, и показалось, что в руках «большого человека» мелькнуло что-то белое, тут же исчезнувшее в машине…

— Слушай, где здесь мусорные баки? — спросил он у Кристинки шепотом.

— Зачем тебе?

— Надо.

— Понятья не имею, — она фыркнула. — Наверное, около кухни.

— Сбегаем?

Кристинка недовольно повела плечом, но не отказалась.

И глупо, глупо было откидывать грязные жестяные крышки в поисках белой наволочки с мертвым черным псом внутри, но Латышев все равно открыл все четыре — и, конечно, никакой наволочки там не нашел… Неужели его попросту обвели вокруг пальца? Украли черную собаку и ничего не дали взамен?

Пресловутый внутренний голос в голове произнес: «Ты сам-то понял, что придумал? Дохлого пса у него украли! Ха-ха три раза!»

Волшебная ночь, сказочная ночь… Чудесный парк, дивное море… Латышев сначала не мог понять, что изменилось вокруг, пока Кристинка не сказала:

— Цикады поют, как соловьи. Здорово, правда?

Он поцеловал ее в мокрый соленый висок и провел рукой по нагой груди.

Наташка пила чай на кухне, когда Латышев наконец проснулся и выполз с лоджии.

— Ну что, приходил к тебе Вечный вор? — спросила она. Не смеялась, нет — на полном серьезе интересовалась.

— Приезжал. Но неразменного рубля не дал, — усмехнулся Латышев. А потом вдруг взял и выложил ей всю правду (только о Кристинке, конечно, умолчал). И как по мусорным бакам лазил, и как видел наволочку, исчезнувшую в машине.

Поверила! И снова переживала, не было ли на собаке белых пятен! Латышев, посмеиваясь про себя, не стал ее разубеждать и шепнул по секрету, что не совсем в этом уверен — ведь неразменного рубля он так и не получил.

А на море (ласковом и тихом на рассвете) между тем поднялась нешуточная волна. Потому Наташка и сидела дома — купаться уже не разрешали, хотя это было лишь самое начало шторма. Шторм сильно расстроил планы Латышева: он собирался встретиться с Кристинкой на камнях, а при сильной волне там делать было нечего. Впрочем, сидеть на пляже и не купаться он не собирался — глупое, напрасное времяпрепровождение. Мелькнула мысль сходить на Аю-Даг, поискать храм богини Девы, но по жаре… Однако когда он вышел из дома, небо потихоньку затягивала тонкая дымка облаков. Прохлады это не принесло — от асфальта шел жар ничуть не меньший, чем от солнца.

Кристинка благоразумно не полезла через мыс на камни, Латышев нашел ее на набережной «Айвазовского». Волны поднимались так высоко, что на волнорезы было уже не выйти, и она стояла у самого берега, опираясь на ограждение. Красиво стояла: в радуге брызг, повернув лицо к морю, босиком, и платье ее развевал ветер.

— Я думала, ты вообще не придешь… — она оглянулась мельком и посмотрела не обиженно даже — с горечью.

— Я ждал тебя на камнях, — он подошел к ней сзади и обнял за плечи.

— Я похожа на идиотку? Если ты придурок, это не значит, что все такие.

— Не так уж там и страшно. — Латышев видел прошлый шторм на камнях, недели две назад. Мокро, конечно, но не опасно. Почти.

— Ладно. Живи. — Она повернула голову и еле заметно улыбнулась. Латышев поцеловал ее — легким «дневным» поцелуем. Особенно сильная волна с грохотом окатила обоих с головы до ног — он нашел это романтичным.

— Мой брат приехал утром, — Кристинка снова повернулась к морю. — Он ездил в Душанбе. Кстати, ищет помощника.

— Для чего?

— Продать что-то надо, я не знаю точно, да мне и неинтересно. Или у тебя все еще месячник культурного обслуживания?

— Да нет, я могу, если надо. Это я так, Дэнису…

Между помощником и рабом на плантации — огромная разница. А денег заработать было бы неплохо.

— Только ты учти, мой брат — серьезный человек. — Кристинка скосила глаза. — И деньги у него серьезные. Твои шутки дурацкие с ним не пройдут.

— Какие такие шутки? — Латышев сделал невозмутимое лицо. Серьезные деньги — это еще лучше. Неожиданно в голову пришла мысль: заработать бы сотни две-три и сказать маме, чтобы увольнялась из «Айвазовского». Физрук бы утерся, и вообще… И была бы она снова учительница, а не посудомойка.

Может, Вечный вор вместо неразменного рубля послал ему удачу? Ведь еще вчера никакого брата не было и в помине, как и перспектив заработать хоть копейку.

В удачу Латышев поверил окончательно, когда встретился с этим братом — на набережной «Крыма», под навесом летнего кафе, потому что шел дождь. Брат был старше Кристинки лет на десять, одет в «фирму» с головы до ног, курил «Данхил», а на пальце носил золотой перстень-печатку. Его звали Олег.

Под навес набилось много людей, прятавшихся от дождя, поэтому пришлось отойти к перилам — кафе нависало над пляжем.

— Я сестренке своей доверяю, — Олег пил импортное пиво не из банки, а из маленькой стеклянной бутылки (такого Латышев ни разу в жизни не видел и старался получше рассмотреть наклейку). — Так что можешь не сомневаться, договоримся. Если, конечно, ты согласен со мной работать.

Он еще спрашивал! Как выяснилось, и делать-то ничего особенного не требовалось, только доехать до Симферополя, встретить поезд, забрать у проводника сумку и отвезти в Ялту. И вот за эту ерунду Олег платил ни много ни мало — сто рублей! Латышеву стоило определенных усилий не выдать волнения и радости (а хотелось сплясать на столе). Понятно было, конечно, что из Средней Азии Олегу послали не фрукты, но ста рублей вполне хватило, чтобы Латышев не спрашивал, что именно повезет в Ялту. Чем это, собственно, хуже, чем клеить «экспортные» этикетки на «Массандру»?

И закончился разговор неожиданно (Латышев не смог определиться, хорошо или плохо).

— Приходи через часок на пляж «Айвазовского», на шашлыки. Моя маман желает с тобой познакомиться, — Олег хлопнул его по плечу. — Я понимаю, глупости это, но маман старомодна, она хочет знать, с кем встречается ее дочь.

Если бы его позвала Кристинка, если бы не сто рублей за один день непыльной работы, Латышев бы предложение отклонил. А тут… Неловко было отказываться. И с Олегом хотелось сойтись поближе. И встретить Дэниса в такой компании хотелось тоже.

Латышев мчался домой бегом не потому, что боялся опоздать, а скорей от волнения. После дождя посвежело, если не сказать — похолодало. Ветер дул с моря, и даже на Партенитской улице слышался грохот волн. Нет, не слышался — ощущался: они трясли берег своей многотонной тяжестью.

Дома никого не было — ни физрука, ни мамы, ни Наташки. Даже старушка-хозяйка куда-то ушла. Латышев вывалил на пол содержимое чемодана, нашел серый пусер, которым гордился, и новую рубаху под него. Джинсы у него были одни, и их он тщательно вычистил в ванной, как и кроссовки с трилистником (не какие-нибудь московские, а самые настоящие, за которые отдал триста пятьдесят рублей). Не ходить же в такую погоду в резиновых шлепанцах!

Он долго думал, брать ли с собой «Мальборо» (в чемодане лежали последние две пачки), но потом решил не позориться перед Олегом: не Виталик, понимает разницу. Однако трешку все же из заначки вытащил и перед тем, как идти в «Айвазовское», спустился на Солнечную — в магазине за лишний рубль несовершеннолетнему с радостью продали массандровский мускат.

Родители Кристинки оказались на удивление приветливыми и приятными людьми. Отец сразу похвалил вино и спросил, где такое можно купить (немало Латышева поразив), а «маман», против ожидания, не разглядывала его скептически, а мило ворковала о двух своих бульдогах, брошенных в Москве на попечение подруги. Латышев слушал вежливо и чувствовал себя неловко, пока Кристинка не утащила его за камни, к мангалу, над которым колдовали Олег с другом.

Ветер помаленьку стихал, небо прояснялось, и облака за каменным медведем окрасились в багровые тона заката, только море все так же зло билось в берег, отчего говорить приходилось громче обычного. Впрочем, Латышев предпочитал помалкивать. Не они одни устраивали пикник на пляже — со всех сторон уже тянуло дымком и жареным мясом. Выпив же сухого вина, которым Олег сбрызгивал шашлыки, Латышев почувствовал себя намного лучше. И Кристинка от вина тоже осмелела и перестала недовольно оглядываться на родителей.

В общем, вечер шел своим чередом — с байками, анекдотами (содержание которых тщательно выверялось ввиду присутствия родителей), шутками и долгими рассказами Кристинкиного отца о молодости и службе в армии. Олег перемигивался с Латышевым и изредка намекал отцу, что тот чересчур многословен.

Все было бы хорошо, если бы на пляже не появилась Наташка! И хотя солнце давно ушло за горы, сумерки еще не наступили, поэтому Латышев разглядел ее издалека. Он, конечно, надеялся, что она пройдет мимо, но надежда оказалась напрасной — Наташка разыскивала на пляже именно его. А он стоял у мангала, держа Кристинку за талию, и спрятаться ему было некуда.

— Саня, мне надо с тобой поговорить, — твердо (и громко) сказала Наташка, подойдя едва ли не вплотную.

— Что это за чучело? — поинтересовалась Кристинка с едкой улыбочкой.

А та и вправду была похожа на чучело: в невообразимой вязаной кофте с вытянутыми полами, красном ситцевом платье с желтыми цветочками и в сандалиях на босу ногу. Да еще и с мокрыми, взлохмаченными волосами.

— Кристина, ты ведешь себя отвратительно, — не преминул заметить ее отец.

— Как хочу, так и веду. Саня, что ей здесь надо?

— Не видишь, — усмехнулся Латышев, — ей надо со мной поговорить.

— Ты с ней знаком??? — Кристинка картинно выкатила глаза.

— Я его сестра, — с вызовом ответила Наташка.

Этого только не хватало! Ладно Кристинка — ей даже полезно немного поревновать, хотя ревновать, в сущности, не к чему. Но что подумает Олег? Что подумают его родители? Если у Латышева такая сестра, то что у него за семейка?

— Никакая она мне не сестра, — он сплюнул, хотя обычно такого не делал — не верблюд. Но иначе не удалось бы достоверно изобразить равнодушия и непринужденности.

У Наташки загорелись щеки, по-кошачьи вспыхнули глаза и задрожал подбородок — от возмущения, конечно, а не от слез.

— Ах так? — она перевела дух. — Не сестра?

— Конечно не сестра, — флегматично повторил Латышев.

— Значит, и ты мне не брат!

Она долго возилась с кожаным ремешком для часов (и пауза неприлично затягивалась, красивого театрального жеста не получалось), а потом смешно, неловко размахнулась и швырнула часы на острые камни, прикрывавшие мангал от ветра. Между прочим, часы Латышеву подарил отец…

Латышев не долго думал, как за это отомстить: сгреб в кулак серебряную цепочку, висевшую на шее, и, рванув посильней, тут же отправил в мутную пену набежавшей волны. Получилось легко, красиво и бесстрастно.

Наташка, сузив глаза, гордо развернулась и пошла прочь, но через несколько шагов остановилась и выкрикнула, отчаянно, чуть ли не со слезами на глазах:

— Это потому что Вечный вор забрал твою душу!

Ну не дура ли? Кристинка расхохоталась, и Латышев тоже скроил высокомерную усмешку. И дальше все пошло бы своим чередом, но Наташка снова остановилась и крикнула:

— Учти, я все знаю! И про сумку знаю, которую тебе вот этот (она вульгарно показала пальцем на Олега) велел в Ялту за сто рублей отвезти! Я все слышала!

Олег глянул на Латышева так, что тому захотелось немедленно умереть. Это потом он рассудил, что его вины здесь нет: кто угодно мог подслушать, в кафе народу было — яблоку некуда упасть. И снизу, на пляже, люди тоже стояли. Но в первый миг Латышев очень хотел догнать Наташку и придушить.

— Олег, какую сумку? — неожиданно серьезно и строго спросил его отец. — Отвечай мне быстро, о какой сумке речь!

— Пап, да ты что? — Олег рассмеялся. — Девочка меня с кем-то перепутала.

— Она на самом деле перепутала, — быстро нашелся Латышев. — Это нашему соседу должны из Ялты передать сумку с вином, он попросил меня встретить автобус и отдать за вино сто рублей. Наш сосед тоже джинсовый костюм носит, вот она и перепутала.

Он только потом прикинул, сколько же вина должно быть в сумке — на сто-то рублей! Но никто не заметил этой оплошности, а взгляд Олега в сторону Латышева стал немного помягче.

— Так она сестра тебе или не сестра? — насмешливо спросила Кристинка.

— Это дочка физрука, — проворчал Латышев, чтобы хоть немного поднять Наташку в ее глазах.

— Не может быть, — озадаченно сказала Кристинка и замолчала.

— Смотри, — ее отец подозрительно посмотрел на Олега и покачал головой, — если узнаю, что ты за старое взялся, — пальцем не шевельну. Сам будешь выпутываться, как хочешь.

— Да пап, ерунда это, — Олег улыбнулся примирительно. — Тебе теперь во всем будет уголовщина мерещиться?

Латышев вернулся домой часов в десять и не успел поздороваться с мамой, как в комнату к ним без стука зашел физрук.

— Саня, у тебя что-то случилось? — начал он с порога.

Латышев опешил и не нашелся что ответить — просто помотал головой.

— Посмотри, — физрук протянул ему клочок бумаги.

На заляпанном обрывке бумаги в клеточку было написано: «Папка, сегодня меня не жди. Мне надо спасти Саню. Твоя дочь Ната». Латышев поморщился — детский садик, как есть детский садик!

— Ну? — набычился физрук.

— Что «ну»? Я понятия не имею, что в голове у вашей дочки!

— И где ее искать?

— Да откуда же я знаю! — рявкнул Латышев. — Время детское еще, может, она в кино пошла!

Он не снимая кроссовок протопал на лоджию и хлопнул дверью, пока мама не успела прочитать записку и тоже не начала к нему приставать.

Но там его ждала вторая половинка заляпанной бумажки в клеточку: «Я найду Вечного вора и заставлю его вернуть твою душу». Латышев заскрипел зубами: ну какая же она дура! Дура, дура, дура! Он скомкал листочек и сунул его в карман, проходя через комнату к выходу.

— Саня! Ты куда? — мама не успела подняться из-за стола, когда он открыл дверь в прихожую.

Он и сам не знал, куда направляется, а главное — зачем.

— Куда пошел-то? — крикнул ему вслед физрук.

— Пойду вашу дочку из кино встречу, — проворчал Латышев и добавил сквозь зубы: — Тоже мне Герда!

И виноватым он себя вовсе не чувствовал — сама напросилась! Нашла время, когда разговаривать… Нашла что говорить!

Но в глубине души шевелилась какая-то странная тревога. А внутренний голос и вовсе повел себя непонятно, противно шипя: «Люди гибнут за металл». Латышев слышал эту фразу исключительно в отношении heavy-metal и не мог взять в толк, с чего она вдруг появилась в голове.

Только оказавшись на Партенитской улице и остановившись на повороте к Фрунзенскому шоссе, Латышев понял, куда пойдет и у кого спросит, где сейчас Наташка.

На небе высыпали звезды, умытые дневным дождем. Сегодня оплавленный асфальт не перебивал запахов южных цветов и зелени, и из «Крыма» доносились звуки «Синей песни» — в разгаре была советская дискотека с идеологически выверенным репертуаром. Всю дорогу до первого корпуса Латышев чувствовал тоску и страх, для которых не находил никакого повода.

Парень в сером костюме, казалось, ждал Латышева, потому что нисколько не удивился его приходу, а выключил телевизор и указал глазами на кресло.

— Где Наташка? — спросил Латышев без обиняков.

— Зачем тебе Наташка? — парень широко улыбнулся. — У тебя получше девушка есть. Да ты садись, садись, раз зашел.

— Она была здесь?

— Ну и была. И что теперь?

В ванной шумела вода — парень в сером костюме был в номере не один. Хороший ему достался номер, трехкомнатный, с холодильником и телевизором. Полулюкс.

— Что ты ей наговорил? — Латышев все же сел в предложенное кресло.

— То же, что скажу тебе. Никакой души Вечный вор у тебя не забирал. Потому что ты не смог убить собаку. Убил бы собаку — был бы совсем другой разговор.

— Но… — Латышев смешался: он не ожидал такой откровенности. — Но ведь что-то он мне все-таки дал…

— Дал. За честно нарисованную на зеркале дверь Вечный вор исполнил одно твое нехитрое желание. Думаю, ты должен быть доволен — девочка тебе досталась что надо!

— Да я бы и без него… Да она бы и без Вечного вора…

— Кто же теперь может точно сказать? — глаза парня смеялись.

— Я думал, он дал мне… удачу… — Латышев вопросительно глянул на парня в костюме.

— Удачу? Ха-ха три раза! За такую удачу мало дохлой черной собаки, это стоит дороже… Минимум — убитая девственница.

Зловеще это прозвучало. Так зловеще, что Латышев почувствовал, как кровь отливает от лица и по телу волной бежит озноб.

— Издеваешься? — спросил он чуть дрогнувшим голосом.

— Разумеется, — парень стал вдруг серьезным. — Но легкие деньги всегда стоят дорого.

В ванной перестала шуметь вода и послышалась возня.

— Что, за них надо обязательно продать душу? — спросил Латышев, неуверенно усмехаясь.

— Душу? Никто не заберет твою душу, пока ты сам ее не отдашь. А отдашь ты ее незаметно, без клятв и кровавых подписей. И будешь плясать вокруг пьедестала золотого тельца вместе со всеми, и возносить ему хвалу, и приносить ему жертвы, и думать, что он — оправдание всему: и лжи, и подлости, и убийству. — Парень помолчал, а потом продекламировал, вскинув руку: — «И людская кровь рекой по клинку течет булата!»

И хотя жест этот был нарочито театральным, глаза парня полыхнули вдруг злым, холодным огнем, и хитринка, прятавшаяся на дне его взгляда, исчезла, а Латышева снова передернуло — от необъяснимого, иррационального страха. Но тут дверь из ванной распахнулась, и в комнату шагнул невысокий толстый человек — тот, что вчера приехал на черной «Волге». Только теперь он был в махровом халате и босиком.

— Генка, что ты ребенку голову дуришь, а? — спросил он ворчливо, но беззлобно.

— Я на курорте. Считай, что я так развлекаюсь, — парень хитро улыбнулся, оглянувшись на своего соседа.

— Ты в первую очередь на работе, а потом уже на курорте. Не слушай его, мальчик. Он городит чушь. Никаких Вечных воров в природе не существует, душа — это абстракция, которая не продается, не покупается и не может быть украдена или отдана. А Генка — просто шутник.

— Я говорю со школьником на понятном ему языке, — парень хитро изогнул губы, и неясно было, сдерживает он смех или негодование. И Латышев подумал вдруг, что ему не тридцать лет, а гораздо больше…

Захотелось уйти. Срочно уйти, убежать — как будто он куда-то спешил. Нет, не спешил — опаздывал.

— Ох, сдается мне, ты сам этот язык только что придумал… И никому, кроме тебя самого, он непонятен. Поздно уже, я спать, а ты — как хочешь.

— Я попозже, — тот махнул рукой и повернулся к Латышеву: — Кстати, меня зовут не Генка, а Геннадий Иванович.

Латышев же с приоткрытым ртом уставился на толстяка: ему вдруг показалось, что глаза у того разного цвета. Но толстяк уже повернулся к нему спиной, прошел в соседнюю комнату и плотно прикрыл за собой дверь.

— А Наташка твоя весь день по поселку рыскала, искала черную собаку. Хочет выкупить у Вечного вора твою душу. Я ей сказал, что собаку убивать не обязательно, сойдет и живая… — «Геннадий Иванович» расхохотался.

— Зачем ты над ней издеваешься? — вспылил Латышев неожиданно для себя.

— Да как же над вами не издеваться? Говорил ей: нет никакого Вечного вора, никто не забирал душу у Сани Латышева, — не верила. А сказал, что нужна черная собака, — поверила тут же! Ладно, иди, жди ее дома. Прощения проси — может, простит. Думаю, простит, — они нас всегда прощают.

— За что это я должен прощения просить?

— Даже не знаю… Иди, сказал. Мне некогда.

А тревога не прошла… Латышев поднялся, понимая, что больше ничего ему тут не скажут, но на пороге «Геннадий Иванович» его окликнул:

— Слышь, Саня Латышев… Ты только дома ее жди, ладно? Искать не ходи.

И голос у него при этом был добрый и просительный, а не хитрый и глумливый. Да Латышев искать ее и не собирался! Впрочем, как и ждать.

Ни искать, ни ждать Наташку не пришлось. Он спускался от Фрунзенского шоссе к Партенитской улице, когда ее увидел: она шла ему наперерез — возвращалась домой. В «Крыме» продолжалась дискотека — пел идеологически невредный Джо Дассен. А с ним соперничал «Гуляка», доносившийся из опущенного окошка припаркованных возле магазина красных «жигулей».

Наташка оставалась в той же невообразимой кофте, только волосы у нее высохли и плавно легли на плечи. И была она такой же несчастной, как тогда, когда Латышев целовал ее возле лифта. Нет, не несчастной — маленькой какой-то, беззащитной… И шла как раз к тому самому месту, где черная «Волга» сбила черную собаку.

И в тот миг, когда мощные скрипки прервали голос французского шансонье, совсем другая мелодия вдруг всплыла в голове Латышева. Все вообще произошло в одну секунду: тронулись с обочины красные «жигули», сразу набирая скорость, а Латышев догадался, за какой металл гибнут люди. Сумка! Сумка из Средней Азии, которую надо отвезти в Ялту! И если такое простое поручение стоит столько же, сколько мама получает в месяц, то что в ней, в этой сумке? За такую удачу мало черной собаки… Кто позволит Наташке кричать об этом на каждом углу? Да они ведь ждали ее здесь, ждали, когда она пойдет домой! Убитая девственница?!

Латышев рванул с места, надеясь, что машина не обгонит его (спасибо фирме «Адидас», в кедах бы так не получилось), и ему казалось, что бежит он очень долго и медленно. Зачем, зачем он сказал, что Наташка — дочка физрука? Ведь нетрудно выяснить, где живет сотрудник «Айвазовского»…

Наташка повернула голову и приостановилась.

— Беги, сестренка! — что есть силы выкрикнул Латышев и тут же понял, что бежать ей некуда — догонят. И ему самому тоже нет никакого смысла бежать, ведь единственное, что он может сделать, — встать на пути «жигулей» (он не подумал тогда, что машину это не остановит).

До Наташки оставалось каких-то пять шагов, когда Латышев развернулся к машине лицом и развел руки в стороны, будто в самом деле надеялся закрыть Наташку от удара. Он не заметил, что со всех сторон к ним бегут люди в серой форме, — его ослепил свет фар, глянувший прямо в глаза. И, может быть, в тот миг он даже испугался, но сделать все равно ничего не успел. Оглушительно завизжали тормоза — водитель, в отличие от Латышева, увидел, что попался. Но спасло Латышева не это — снизу, с Партенитской, в бок «жигулям» на полной скорости врезалась черная «Волга». Ее развернуло от удара, и Латышева бросил на дорогу не бампер «жигулей», а багажник «Волги». И он успел подумать, обдирая об асфальт локти и колени: конец и пусеру, и джинсам.

— Я так и знал, ребята, что о машине вы не подумали… — далеко за спиной раздался хлопок дверцы, и голос «Геннадия Ивановича» (насмешливый и спокойный) вернул Латышева к действительности.

Наташка ревела навзрыд — испугалась, наверное. Людей было много, голосов много. Рации шикали, а в них кричали о «скорой» и труповозке. И Латышев решил было, что труповозка предназначена для него, и попробовал сесть, морщась и шипя сквозь зубы, — чтобы убедиться в том, что жив. Но хотя удар багажником показался ему сильным, на самом-то деле пришелся вскользь.

Водитель «Волги» не вышел из машины и сидел, опустив голову на руль. И Латышев понял почему (верней, ему сказал об этом внутренний голос): потому что минуту назад убил человека. Того, который вел «жигули». И хотелось узнать, кто сидел за рулем «жигулей», но Латышев побоялся взглянуть в ту сторону.

— Танк, а не машина, — «Геннадий Иванович» (в неизменном сером костюме) похлопал «Волгу» по капоту и подмигнул Латышеву: — Мы бок хотели подставить — не успели.

А Латышев подумал, что если бы он не сунулся, то «Волге» как раз хватило бы места, чтобы подставить бок.

— Не, ты так не думай, — «Геннадий Иванович» подошел к Латышеву и сел на асфальт рядом с ним. — Дурак ты, конечно, но все равно молодец. Сильно ушибся?

Латышев покачал головой.

— К врачу надо обязательно. Может, ты просто не чувствуешь. — «Геннадий Иванович» помолчал, глядя на смятые «жигули». — Люди гибнут за металл… Это не Олег, не переживай. Он, в отличие от тебя, не дурак. А жаль. И менты хороши: они, понимаешь, и слушать не стали, что девственница должна умереть там же, где и черная собака…

Латышев вскинул голову и взглянул на парня в костюме:

— Ты что, нарочно все это подстроил?

Тот усмехнулся, и на дне его взгляда вместо хитринки снова полыхнул холодный огонь:

— Сдается мне, этой операцией с самого начала управлял не только я…

Примечания

1

Ж. Барбье и М. Карре, перевод П. И. Калашникова.

(обратно)

2

Майк Науменко. «Гопники»: «Кто плюется как верблюд, кто смеется как козодой?»

(обратно)

3

В 1984 году Генеральным секретарем ЦК КПСС был Константин Устинович Черненко.

(обратно)

Оглавление

X Имя пользователя * Пароль * Запомнить меня

Регистрация

Забыли пароль?