«Фаэтон»

Михаил Чернолусский ФАЭТОН Необычайные приключения пассажиров одного маленького самолета, или Фантастический роман

Гипотезу об исчезнувшей планете Фаэтон поддержали крупнейшие астрономы мира… Эта гипотеза увлекла и писателей-фантастов, будила их воображение. Со страниц научно-фантастических произведений предстает красивая, добрая планета, на которой был мягкий климат, изобилие воды, чистый, свежий воздух. На Фаэтоне раньше, чем на Земле, возникла жизнь… Высокого уровня достигли культура, литература, наука и техника. Фаэты прокладывали дороги, воздвигали здания, изобретали сложные машины, собирали богатые урожаи. Благодаря развитию науки они овладели атомной энергией…

«Вестник вселенной»

Часть первая

1

Летчик, высунувшись из своей кабины, крикнул Ефрему, который последним подходил к трапу самолета:

— Эй, слышь-ка, товарищ!.. Прости, не знаю, как тебя звать.

Ефрем остановился и, придерживая рукой повязку на голове, посмотрел снизу на летчика:

— Ну чего тебе?

— А вот чего: вылезайте все! Не возьму я вас. Не могу.

— Это как понять?

— А так и понимай — не могу… Мотор барахлит. Так что ждите — пришлют другую машину.

— Скоро?

— Покуда девчонку свою найдешь, думаю, управимся.

— Какую еще девчонку? У нас все в сборе.

— Не все. Девчонки нету. Покуда ты голову свою перевязывал, девчонку у вас увели.

— Асю?!

Вверху на трапе стоял Маратик и испуганно смотрел вниз.

— Маратик, — крикнул Ефрем, — где Ася?

— Не знаю, дядя Ефрем. Нет ее.

— Как нет?! — Ефрем снова перевел взгляд на пилота. Тот кивнул головой — нет, мол. Но Ефрем не верил. Он крикнул Маратику: — А ну-ка зови Петровну!

Людмила Петровна появилась на верхней площадке трапа. Она плакала, и Ефрему теперь не надо было ничего объяснять. Он понял наконец, что это правда, — Аси нет.

Ефрем вскипел.

— Елки зеленые! Театр мне тут устроили… А ну-ка выходи из самолета! Все! Скрывать вздумали?..

Пилот рассмеялся:

— Плохой из тебя командир, я гляжу. Растерял команду.

Между тем друзья Ефрема спустились по трапу вниз. Первым сбежал шустрый Маратик, за ним его тетка Людмила Петровна, ее глаза были красны от слез. И последним сошел на траву директор магазина «Детский мир» Ростислав Утяев, — бледный, с растерянной улыбкой на лице, он озирался по сторонам, мечтая, наверно, увидеть вдали Асю.

— Ну, — сказал Ефрем, оглядев всех, — где и когда это случилось? Только без слез давайте мне.

Людмила Петровна, силясь что-то сказать, достала из кармана записку и протянула ее Ефрему.

— Что это? — Сощурившись, Ефрем стал рассматривать записку. Он был не дюже какой грамотей, писем, как пришел с Отечественной войны, никому не писал и ни от кого не получал по той причине, что безвыездно жил в своей Забаре. Вот только этим летом в первый раз колхоз послал его на отдых в южный санаторий, а тут он и вовсе влип в такую историю, что не только писать, читать разучишься. — «Дорогие друзья, — медленно, растягивая слова, читал Ефрем. — Прощайте… Я остаюсь… Так надо… Целую вас всех… Ася… Так надо».

Людмила Петровна, не сдержавшись, опять заплакала, тряслись ее плечи.

— Ироды… Ироды проклятые…

Ефрем все наконец понял. Ни слова не сказав, он протянул записку обратно Людмиле Петровне, потом, передумав, сложил листок пополам и сунул себе в карман.

Как это сам он не заметил, что первоклашки нет? Оглянулся, глядит — все рядом стоят. Пилот заторопил: «Скорее! Скорее!» Вот в суматохе и выскочило из головы, что Аси не видно. Когда шел к самолету, он подумал: слава богу, кончилась фантастика — и для детей, и для взрослых. А выходит, не кончилась.

Как в старой-престарой сказке: Асю похитили междуреченские бандиты, какие-то горе-волшебники голубой пустыни, да и все тут. Зацапали гады девчонку. Раз так, надо вызволять.

— Как говорится… э-э-э, — произнес в растерянности Утяев, продолжая оглядываться по сторонам. Но ничего другого в голову не приходило.

Тут вдруг послышался веселый голос из самолета, словно ничего не случилось, так и должно быть, что люди остаются в безжизненной степи и пропала девочка.

— Эй, мужики! Оттащите трап!

Ефрем и Утяев переглянулись и стали оттаскивать трап.

Самолет зачихал, вздрогнул всем телом, засвистел пропеллер, и ветром погнало в степь сухую траву. Белое чудовище на двух колесах стало медленно разворачиваться, клюнуло носом, повернулось хвостом к людям и покатилось с грохотом и ревом по ровной дороге.

Маратик в испуге прижался к Людмиле Петровне. Все молча наблюдали, как самолет судорожно поднимался в небо, по которому плыли непривычные для глаза голубые облака.

Утяев вздохнул.

— Как говорится… з-э-э… Опять эти голубые облака.

— Вот напасть! — вырвалось у Людмилы Петровны. С головы у нее ветром чуть не сорвало платок.

— Будет вам охать, — сказал Ефрем. Он достал из кармана кисет с табаком и присел на трап.

Странно выглядел в степи этот белый шкаф с перегородками — трап. Кругом — ни постройки, голо и одна чудная лестница на колесиках. Будто назло людям, вот, дескать, могли домой улететь, а не удалось, кусайте теперь свои локти.

Ефрем курил редко, только когда требовалось хорошенько подумать. Скрутит по военной привычке козью ножку, дымит и размышляет.

Впереди широкой полосой тянулся уже знакомый густой лозняк. С него-то и начинаются чудеса. За лозняком — голубая пустыня. Почему голубая, кто ее знает. Так Ася назвала, когда подлетали. Может, оттого, что облака над пустыней голубые, а не белые. Это и в самом деле чудо. Только в остальном степь как степь. Солнца, правда, нет — что днем, что ночью вроде сумерек, седая мгла. Еще чудо — летают в степи белохвостые вороны. Но главное чудо здесь в том, что лозняк этот самый вроде как живой: сюда, в Пустыню, пропустила человека, а обратно — не надейся. Буря поднимается, и лоза, как шомполами, стегать начнет, если даже на шаг перейдешь границу.

Утяев, немного помолчав, сказал:

— Не могу понять, Ефрем Иванович, э-э-э… что был за самолет? Тот, на котором мы сюда прилетели, сломался. Так ведь? И вот… э-э-э… покуда мы странствовали по степи… отсюда взлетал другой самолет. А, Ефрем Иванович? Как говорится, загадка…

— Загадок много, директор. И все надо разгадать, — сказал Ефрем снова, чуть помолчав. — У этого самолета тоже вынужденная посадка. Соображаешь? Что за место проклятое! Объясни. — Утяев промолчал. — То-то и оно… Ася где? Как в сказке… Того и гляди, волшебники появятся.

— Может, чтоб нас задерживать? — вздохнула Людмила Петровна. — Ума не приложу… Всё время девочка при мне была.

— Я понял, — вскочил на ноги Утяев. — Это… это случилось в те минуты, когда Ефрем Иванович коридор в лозе прорубал для прохода. Вот когда! Э-э-э… вот!

Ефрем молчал.

Людмила Петровна подошла, чтоб присесть рядом, и только в эту минуту увидела наконец, что в волосах у Ефрема запеклась кровь. И бороду свело, то ли грязь в ней засохшая, то ли тоже кровь.

— Ефремушка! — всплеснула она руками. — Сослепу-то не разглядела: кровь у тебя! Вот напасть! Смыть надо.

— Ничего, обойдется, Петровна. Ты рассказывай.

— Зря повязку снял, Ефремушка, — продолжала Людмила Петровна. — Ветер-то вон какой.

— Насчет повязки, пожалуй, верно. — И он скомандовал Маратику: — Ну-ка, малыш, притащи бинты. Видишь, вон куда их самолетом отогнало, за кусты зацепились.

Маратик быстро принес повязку. Людмила Петровна и Утяев стали разматывать бинты, чтоб снова можно было перевязать голову…

Ефрем потрогал руками повязку, встал. Достал из кармана записку, перечитал, — на этот раз про себя.

«Что делать?» — думал он. Все вроде ему теперь ясно, кроме главного. Сколько чудес всяких в дикой степи — и ни одного волшебника пока не повстречалось. И откуда взяться чудесам?

Надо было вспомнить, как все началось, как они встретились.

— Послушай, директор, — сказал Ефрем Утяеву, — где вы впервой встретились с Асей? А ну-ка вспомни.

— Э-э-э… сейчас, сейчас, — не удивился вопросу Утяев. — Да где же. На аэродроме, конечно. Где и ты, Ефрем Иванович. Как говорится, вместе.

— Все вместе повстречались, Ефремушка, — подтвердила Людмила Петровна, — в один день и час. А почему ты об этом спрашиваешь?

Ефрем вздохнул в ответ, ничего не сказав. Он не умел кривить душой, а признаться, что подозревает Асю в обмане, не хотелось.

Но вроде бы так оно и есть. Когда он появился в аэропорту, вспоминал Ефрем, и выяснил, что билетов на брянский рейс нету, то пошел искать начальника, чтобы пожаловаться, что вот-де, отпуск кончился, ждут дома дела. Ему сказали, что начальник в зале ожидания. Там-то Ефрем рядом с начальником аэропорта и увидел впервые Асю. Потом за Асей появился Утяев, директор с бабьим лицом, что рассмешило, помнится, Ефрема. Вслед за Утяевым подошла Людмила Петровна с Маратиком. Оказалось, тетка с пятилетним племянником тоже брянские, они отдыхали на юге, им пришла пора возвращаться. И Асю привезли из Брянска на юг, в детский санаторий лечить легкие. Она сирота, детдомовская девочка, учится в музыкальной школе. Впоследствии выяснилось, и тут-то закавыка! — думал Ефрем, что девочка сбежала из санатория и попросила незнакомого ей начальника аэропорта отвезти ее на самолете домой…

— Вот тут-то и закавыка! — повторил вслух Ефрем и хотел было поделиться своими мыслями с Утяевым и Людмилой Петровной, как вдруг в глаза ударил яркий пучок света, прошелестела трава, словно бы кто пробежал мимо, и послышался голос. Сначала от страха и шума Ефрем слов не мог разбирать. Но потом, когда свет погас, шелест прекратился и Ефрем сам малость успокоился, речь Невидимки стала понятной:

— …Слушай и запоминай. Асю мы вам вернем, если вы снова появитесь в наших владениях… За лозой вас ждет подвода. Доедете на ней до шалаша, а дальше — пешком. У шалаша вас будет ждать Ася. И еще найдете там рюкзаки с едой. Ты все понял?

— Понял, чай, не дурак.

— Ты принимаешь наши условия или отрекаешься от Аси?

— В жизнь не отрекусь! Ишь чего захотел.

— Тогда прощай. Мы все сказали.

Мелькнул луч света, прошуршала трава, и все стихло.

К Ефрему подбежала Людмила Петровна.

— Ефремушка! С кем ты разговаривал?

— Нешто слыхала?

— Вот напасть-то! Жар у тебя.

— Слыхали голос?

— Какой голос?

— Директор, — повернулся Ефрем к Утяеву, — слыхал голос?

— Нет, Ефрем Иванович… э-э-э… не слыхал.

— А ты, Маратик, слыхал голос?.

— Чей голос, дядя Ефрем? Ничего не слыхал.

— Чудно, — протянул в задумчивости Ефрем. Но все же он не сомневался, что голос был. — Ладно, — сказал он. — Встали и пошли!.. Все айда за мной!

* * *

И вот они едут на телеге. Второй день. Без еды и без питья. Воды, правда, добыли немного — от лошади осталась, в ведре, с полстакана, не больше. Ефрем глазам не поверил, когда ведро увидел. Дело было так. На привале, чуть воронье под вечер угомонилось, все легли спать. До этого Ефрем распряг кобылу, стреножил и пустил пастись по худой пожухлой траве. Утром с первой вороной проснулся, видит — лошадь запряжена, и ведро рядом, а воды в ведре — на донышке. Конечно, понял, что вновь таинственные чьи-то проделки. Почему бы и людям воды не оставить? Так нет, пожалели…

К концу третьего дня, когда дорога перевалила за холмы, путники увидели наконец впереди шалаш. Здесь Ефрем и его друзья провели последнюю ночь вместе. Возле шалаша стояла Ася. Ее сразу все узнали по косичкам и клетчатому платьицу. Маратик первый спрыгнул с телеги и побежал к шалашу.

— Ася! Ася!.. Наша Ася нашлась!..

Радости было и, конечно, слез столько, что хоть отбавляй.

Когда же после, объятий и расспросов они оглянулись, то увидели, что ни лошади, ни телеги на дороге уже нет. Это заставило Ефрема вспомнить про голос. Таинственные люди держат свое слово. Он пошел искать рюкзаки. Они обнаружились поблизости от шалаша за кустами.

Рюкзаки Ефрема не обрадовали. Это значит, что самое трудное еще впереди.

Он вернулся к шалашу, подошел к Асе и долго смотрел на ее помягчевшие, упавшие за плечи косички, бледненькое личико и в ее глаза, голубые-голубые, как море в тихий яркий день, на берегу которого Ефрем недавно отдыхал. Понял он, что не Ася виновата в том, что они здесь очутились, хотя и в девочке есть какая-то сила особая, непонятная ему, грубому человеку, забарскому хлеборобу-трактористу. Так думал он иногда про свою землю и вот сейчас подумал про Асю…

Оставив Людмилу Петровну с детьми у шалаша, Ефрем и Утяев пошли в разведку.

Дорогой Ефрему все казалось, что вот-вот конец степи. В воздухе он уловил родные запахи, а потом и вовсе подул влажный речной ветерок, сладко пахнущий пойменной травой. Вскоре, однако, впереди ясно обозначились горы.

В небе закружилась стая белохвостых ворон. Погалдели и дальше. Но, пролетев еще немного, с полкилометра, часть ворон вдруг, сложив крылья, камнем попадала вниз.

— Стоп! — скомандовал Ефрем.

Утяев вздохнул:

— Как говорится, швах дело… Горы есть горы. Не одолеть их нам, Ефрем Иванович.

Ефрем заскреб пальцами бороду. Глаза его вдруг заблестели по ястребиному.

— Смотри, директор! Видишь? Воронье проклятое разлетается в три стороны. По трем, как бы сказать, дорогам… А?

Утяев махнул рукой:

— А куда ж им… э-э-э… еще лететь?

— Нет, погоди. Тут дело, видно, особое. Все тут особое… Значит, слушай. Летят одни прямо и камнем падают, вот как мы видели. А еще часть полетела вправо от горы и влево. Понял?

— Нет, не понял.

— Плохо кумекаешь, директор. Это что значит? А вот что. Падалью воронье питается. Иначе чего ему тут летать! А падаль где?..

— Да какая же в пустыне падаль? — испуганно проговорил Утяев. — Животных нет. Как говорится, э-э-э… пусто.

Утяев облизал пересохшие от испуга губы.

— Значит, они нас… того, как говорится, э-э-э… стерегут?

— Стерегут точно. Но ты не трусь, директор. Я куда речь-то клоню? Опять не понял?

— Теперь понял, — вздохнул Утяев. — Есть, значит, еще две дороги…

— Факт!

Утяев оглянулся вокруг, словно бы поискал глазами эти дороги.

— Ну и куда же мы? Вправо или влево?

— Как надумаем. Какая нам разница?.. Хотя, конечно, — Ефрем опять заскреб пальцами бороду. — Вправо — оно как бы понадежнее, влево — порискованней. Так уж повелось. Так что махнем вправо.

— А своим-то как объяснить? Отчего сразу, э-э-э… не пошли?

— Оттого, что одну дорогу знали, а те две не знали. Ясно? — Утяев промолчал. — Понял, спрашиваю, что сказать? — Утяев кивнул головой. — И еще вот тебе какой приказ, директор: про падаль молчок! Женщины и дети народ слабый, сам знаешь. — Утяев вздохнул, будто и он был женщиной. — Ну вот и точка, — заключил Ефрем, — договорились.

Ася неожиданно воспротивилась решению Ефрема идти новой дорогой.

— Нельзя туда! — сказала она.

— Это почему? — удивился Ефрем. — Ты была уже там?

— Нет, не была. Но знаю, что нельзя!

Ефрем долго сверлил Асю своим ястребиным взглядом. Она молчала.

— Ну вот что, — сказал наконец Ефрем, — кто здесь пока что старший? Я?

— Вы, Ефремушка, вы! — залепетала Людмила Петровна, протирая платком раскрасневшиеся от ветра и слез глаза.

— А раз я, значит, никаких мне возражений. Ясно? — Он дернул Асю за косичку. — Ясно тебе, курносая?

— Она не курносая, — заступился за Асю Маратик.

Ефрем рассмеялся. Настроение у него поднялось. Раз есть что делать — значит, есть зачем жить. Такая у него была философия.

* * *

В рюкзаке харч был слабый: по три банки тушенки, в целлофановых мешочках — сахар, сухари и посуда; кружка, ложка, фляга с водой.

— Ишь, котелка пожалели, — сказал Ефрем. Но потом подумал, что дорога, должно быть, не очень дальняя, одну кастрюлю, что в шалаше, все же надо взять.

В боковых кармашках рюкзаков Ефрем обнаружил по коробке витаминов. На этикетках — пухлая детская мордашка. Он переложил все витамины в маленькие рюкзаки.

И вот опять дорога. Пожалуй, самая тяжелая в жизни Ефрема, потому что идешь и не знаешь куда, не знаешь, что дальше случится. Ефрем так рассуждал: пусть обманешься, не то увидишь, что ждал, но должен в пути быть с верой. Это самое главное. Уверенность придает силу ногам.

Ефрем так горько вздохнул, что Утяев, который шел рядом, в испуге остановился.

— Что происходит, командующий?

Ефрем, не отвечая, взял приятеля под руки, и они пошли дальше.

— Как говорится, э-э-э… — протянул Утяев, не находя опять слов.

— Вот тебе и э-э-э, — сказал Ефрем. — Послушай, что скажу. — Он поправил за плечами рюкзак и посмотрел на небо. Над их головами медленно проплывало голубое облако. Оно было до того красиво, так светилось изнутри, будто это и не облако вовсе, а неведомый людям драгоценный камень голубого цвета.

— Батюшки, — вырвалось у Утяева, — а мы и не видим! — Он хотел окликнуть впереди идущих Асю, Маратика и Людмилу Петровну, которые, увлекшись разговором, и не смотрели на небо, но Ефрем остановил его.

— Не трожь, — сказал Ефрем. — Облаками они уже сыты. Пусть говорят.

— А вдруг это, э-э-э… последнее облако? Гляди, впереди ни одного, в самом деле. Пустое небо… Даже, я бы сказал, серое… — Утяев вновь остановился.

— Шагай, шагай! — Ефрем потянул Утяева за руку. — И послушай, что я тебе скажу.

Потом Ефрем долго шел молча, смотря себе под ноги.

— Ну, — торопил его Утяев. — Я слушаю.

— Стало быть, о чем я думаю?.. Веду я вас, а куда?

Утяев пожал плечами.

— Не знаю. — Но, видя, что Ефрем мрачен, улыбнулся: — Брось, Ефрем Иванович, не убивайся, мы все хотим вернуться на родную Брянщину…

— Я не убиваюсь. Но ты мне скажи… Не в кошки же мышки с нами играют?

— Может, как говорится, нас испытывают?

— Испытывать надо делом. А какое это испытание — гонять по дорогам? — Утяев беспомощно вздохнул. — Вот то-то и оно. Загадка.

Помолчав, Ефрем продолжал:

— Цель мне надо понять. Ежели это какие-никакие люди, цель должна быть у них. Всякая тварь цель имеет. Конечно, и потеха бывает целью. Может, над нами потешаются? Только не думаю…

— Наша цель — выжить, — неожиданно быстро и на этот раз твердо проговорил Утяев. — До Забара добраться…

— Верно. И чтоб выжить, надо бороться. В том-то и беда, что не знаешь пока, как бороться с этой напастью.

— А я думаю, как бы сказать, слабое место есть.

— Верно! — подхватил Ефрем. — Ты голова, директор.

— Искать следует слабое место.

— Верно. К тому я и клоню. Придумал я самой этой загадке одно испытание… На привале уложим детей спать и провернем это дело. Ясно тебе?

— А какое?

— Ты не пугайся, — сказал Ефрем. — Понимаешь, автомат мне нужон… Вот и вся тебе деревня — автомат.

— Нет, Ефрем Иванович! — горячо воспротивился Утяев. — Хватит! Этого не допущу! Как говорится, извини великодушно, но… э-э-э… не допущу.

Ефрем от души рассмеялся.

Между тем, пока наши путники шли и так разговаривали, степь постепенно менялась. Вновь появившиеся на небе облака были уже не голубыми, а серыми, даже черными, будто это копоть какая, а местность стала пересеченной. В низине трава, кустарник, а на бугор поднимешься — земля как после пожара, чуть посильней ногой ударишь — пыль. Ефрем забрал у Аси рюкзак, а Маратик свой не отдал.

— Я не устал! — сказал упрямый Маратик.

Шли так, шли наши путники и вдруг видят — лес впереди.

Ася и Маратик закричали: «Лес! Лес!» — и побежали.

А Ефрем глядит на лес, понять ничего не может. Кроны у деревьев желтые, стволы черные. А ведь лету вроде полагалось сейчас быть. «Что за чертовщина такая?» — думает.

И Людмила Петровна тоже взволновалась.

— Ефремушка, верните Детей обратно.

— Назад, сорванцы! — закричал Ефрем.

Когда Ася и Маратик вернулись, Ефрем сбросил с себя рюкзак и объявил:

— Привал будет тут, а не в лесу. Ясно?.. Готовьте обед, а я в разведку. Один, без тебя, Утяев. За детей мне отвечаешь. Ясно?

Утяев промолчал. Он хмурился.

— А как же с дровами для костра? — растерялась Людмила Петровна.

— В ложбине ручей и кустарник, — сказал Ефрем. — Хворост там и вода. А в лес пока что не ходить! — Потом добавил, оглядев еще раз местность: — Сырую воду не пить! Строго наказываю!

* * *

Ефрем долго не возвращался из разведки. Утяев уже хотел было отправиться на поиски вожака. Прошло не меньше двух часов, а Ася даже думала, что три. Обед остывал. Но наконец из леса вышел, прихрамывая, знакомый человек, издали похожий на разбойника.

Ася и Маратик бросились навстречу Ефрему.

— Да, — вздохнул Утяев. — Как говорится…

— Видно, недобрые вести, — сказала Людмила Петровна.

Ефрем подошел. Молча достал флягу из своего рюкзака. Прополоскал горло, чуть смочил лицо, бороду и, ничего не сказав, сел.

Все ждали рассказа. Но Ефрем молчал.

Людмила Петровна засуетилась.

— Ефремушка, поесть надо. Суп я сварила из консервов…

— Погоди, Петровна. — Ефрем заглянул в кружки. — Воду из ручья сырую пили?

— Как можно! Чай я вскипятила детям.

— Тогда ладно, — сказал Ефрем. — Слушайте, что расскажу.

Все ждали, что услышат про новые чудеса. Но оказалось, другое. С километр, не больше, прошел Ефрем желтым лесом, а потом и вовсе на деревьях листа не стало. Потянулся голый лес, как после пожара. И не было ему конца. Ни травы, ни птиц, под ногами черный ковер из листьев. Ефрем понял, что химией местность отравлена, и хотел было возвращаться. Но тут увидел впереди сопку и стал на нее взбираться, чтоб хоть оглядеться вокруг. И хорошо, что взобрался. За сопками вдруг увидел город. Сначала глазам не поверил: неописуемой красоты дома, белые небоскребы и вертолеты над ними летают, как в сказке. Присел Ефрем, задумался. Город этот никак не обойти. Видно, туда лежит их дорога. Значит, надо возвращаться за своими, не теряя времени. Но тут он вдруг увидел впереди дорогу, скорее даже не дорогу, а длинную зацементированную канаву, и по этой канаве катится большущий шар. Шар замедляет ход и вроде как разваливается на две половины. И тут из него выпрыгивают желтые человечки в шлемах. «Эге, — думает Ефрем. — Что же делать?» И решил ждать. Человечки стали стрелять в воздух. Стреляли, стреляли, потом попрятались в свой шар и покатили обратно.

— Словом, — закончил свой рассказ Ефрем, — чудеса в решете, и только.

— А сколько было желтых человечков? — спросил Маратик.

— Солдатиков? — поправила Ася.

— Верно, — согласился Ефрем. — Похоже, что солдатики. Всего, думаю, двадцать, не больше.

А Утяев, слушая, только вздыхал. Вздыхала и Людмила Петровна.

— Господи, за что нам такие испытания? — сказала она. — Куда мы попали?

Маратик между тем нашел хворостинку и принялся рисовать на песке солдатиков, выпрыгивающих из шара.

— Кому испытание, а кому развлечение, — сказал Ефрем и потребовал свой суп. — Угодили мы в какой-то незнакомый мир…

— Смотрите, смотрите! Э-э-э!.. — закричал вдруг Утяев, показывая на небо.

Над ними появился светлый, жемчужного цвета шар, похожий на луну. Он казался необыкновенно легким.

Лучи, шедшие от шара, были холодными, можно сказать, бледными.

Возбужденный Утяев продолжал говорить:

— Я читал про воздушный шар. Честное слово. Трое летели над Африкой, над самой пустыней, а за ними гнались — эти, как их? — марокканцы. Чувствуете, качает? Будто я сам на воздушном шаре… может, мы в Марокко попали?

— Чепуха, — резко оборвал Утяева Ефрем. — Не верю. Мираж это. О колдовстве бабки старые у нас говорили.

Людмила Петровна, прижимая к себе ребят, вздыхала:

— Галлюцинации… Уж я знаю… Галлюцинации…

Светящийся объект приблизился тем временем. Лучи оборвались в пространстве над головами. Показалось, что там люк. Круглая темная крышка. Впрочем, трудно было за это поручиться. В тот момент, когда все заметили этот люк, Ефрему вдруг показалось, что они перенеслись за тридевять земель от голой степи. И всем, наверно, так показалось, потому что никто не узнавал местность.

Ландшафт сделался светлее, появились темные кусты, целая роща, плававшая на горизонте, как манящий призрак реальности…

Снова толчок, и снова заложило уши. Еще один скачок в пространстве, быть может, лишь воображаемый. И перед ними возникла огромная стена, которая блестела, как стеклянная, но ничего сквозь нее не было видно.

Они подходили к стене молча, испытывая страх, но втайне каждый надеялся на спасение. Ефрем хромал сильнее обычного, что выдавало его волнение. Он говорил, что в большом городе всегда робеет.

Один Маратик ничего не боялся.

— Это Америка? — спрашивал он. — Америка?

— Тише! — обрывала его Ася.

Вдруг все как по команде остановились. Никто не мог теперь пошевелить рукой, ни переступить с ноги на ногу, словно ток пробежал по телам. И сразу вслед за этим над ними появился вертолет, похожий на дракона, с глазами, ушами и раскрытой пастью, из которой с шипеньем вылетала струя белого пара.

— Дезинфекция! — воскликнул Утяев. — Убейте меня, дезинфекция!

Пространство заволокло паром. Он был теплый и сладкий на вкус, как пастила, лишь чуть пощипывало лицо, руки. Утяев чихал и кашлял. Ефрем хотел показать приятелю жестом, что нельзя сейчас разговаривать, но, окутанные паром, они не видели друг друга.

Через несколько минут пар рассеялся. И Утяев вновь заговорил.

— Как говорится, э-э-э-э…

— Помолчи, братец, — сказал Ефрем.

Тут случилось новое чудо. Стена бесшумно раздвинулась, и пленники увидели желтых солдатиков с автоматами. Солдатики быстро расступились, и с асфальта по мостику съехала открытая платформа с поручнями, никем не управляемая. Платформа остановилась возле пленников.

— Сид даун, плиз! Зетцен зи зих, битте! Садитесь, пожалуйста!

— Битте! Битте! — послышался голос из невидимого динамика.

Получив знак от Ефрема, все стали садиться. Первым на платформу вскочил храбрый Маратик.

— Ася, посмотри, — крикнул Маратик, — у этого трамвая нет колес.

В самом деле, у платформы не было колес, она висела над землей на расстоянии двадцати, не более, сантиметров. Когда люди садились, платформа раскачивалась, как лодка на воде.

Все сели, но платформа не двинулась с места. Ефрем в недоумении стал оглядываться и увидел в траве, где он только что стоял, рюкзак Маратика. Он кивнул Утяеву, и тот, соскочив на землю, сбегал за рюкзаком.

— Удивительно, — сказал Утяев, вернувшись. — Кто управляет этой машиной?.. Как говорится, самокатка.

— Помолчи, братец, — вновь оборвал приятеля Ефрем.

По всему было видно, что они и тут имеют дело с какой-то тайной. И это беспокоило Ефрема.

Когда платформа наконец тронулась, она еще выше поднялась над землей, и тут все увидели толпу людей. Люди казались очень маленькими на фоне белого небоскреба с бесчисленными окнами.

Платформа медленно проплыла мимо стены, мимо желтых солдатиков, вновь расступившихся, и опустилась на площади.

Ефрем приказал никому не сходить.

Вдруг люди замахали желтыми флажками, будто диковинные птицы взлетели над толпой.

— Ура! — крикнул в ответ Маратик, но Ася дернула его за рукав.

К платформе подошел круглолицый безбородый человек в белом костюме и жестом пригласил гостей сойти на площадь. Он сказал на ломаном русском языке:

— Пжалуста! — И улыбнулся, обнажив свои необыкновенно ровные белые зубы.

Когда все сошли, круглолицый стал здороваться. Ладонь у него была вялая и теплая. Потом он сказал, обратившись почему-то только к Асе:

— Девочка, скажи, пжалуста, несколько слова. — И он вынул из кармана крошечный микрофон. — Сюда.

Ася посмотрела на Ефрема, тот кивнул ей. Тогда Ася сказала в микрофон:

— Здравствуйте, спасибо всем моим… — Она замялась. — Я не знаю, что сказать, — посмотрела она на круглолицего.

Толпа вновь приветственно замахала флажками, что-то закричала непонятное.

— Ты хорошо сказала, — ответил Асе круглолицый. — Пжалуста… а теперь вы должны ехать на ПРПП. Идите за мной, пжалуста.

Ася помахала встречающим рукой и пошла за круглолицым, а все вслед за Асей.

Тут Ефрем увидел, что Асе трудно идти, ее ноги проваливались в асфальте.

— Вот напасть! Куда мы угодили?! — вскрикнула Людмила Петровна и кинулась к Асе, загремев своим рюкзаком, в котором была посуда. Но Ефрем отстранил Людмилу Петровну и взял Асю на руки.

— Тайна, полная тайна! — сказал он тихо.

Между тем круглолицый подошел к большому серому шару. Ефрем вспомнил, что уже видел такой за городом. Но теперь шар казался немного больше размером, примерно в два человеческих роста. Металлический он или пластмассовый — понять было трудно.

Неожиданно шар бесшумно развалился на две половинки, и внутри его оказалась многоместная кабина с удобными сиденьями.

— Пжалуста! — сказал круглолицый.

Он зашел в кабину последним и сел на переднее кресло лицом к пассажирам. Улыбка не сходила с его круглого безбрового лица.

Шар медленно стал закрываться.

— Ася, мы сейчас покатимся, — сказал Маратик и цепко ухватился за поручни.

На стенах кабины, там, где обычно бывают окна, вспыхнули экраны телевизоров, рядом с каждым сиденьем. И все увидели улицу — пешеходов на тротуарах, вывески магазинов, как в обычном городе, только вместо слов на вывесках были самые разные рисунки, напоминающие мультипликацию.

— Вещевые мешки можно снять с плеча, — сказал круглолицый. И он нажал на маленькую красную кнопку, что была рядом с его сиденьем.

— Дядя, мы будем кувыркаться? — спросил Маратик.

— Как эхо кувыркаться? — не понял круглолицый и тут же рассмеялся. — А-а, кувыркаться… Нет, мальчик. Мы уже едем.

И в самом деле, на экранах телевизоров стали меняться вывески, фасады домов, и пешеходы то появлялись, то быстро исчезали.

— Уй ты! — сказал Маратик.

— Как говорится, э-э-э… — протянул Утяев.

— Вот невидаль! — казалось, крестится Людмила Петровна, сидящая на заднем кресле.

Промолчали только Ася и Ефрем.

— Дядя, а что такое ПРПП? — опять обратился к круглолицему Маратик.

— Сейчас скажу, пжалуста. Но сначала разрешите, пжалуста, представиться. Меня зовут Сом Же — Рыцарь. Можно короче — Рыцарь.

— А если Сом? — спросил Маратик.

— Сом — можно Сом, пжалуста. Но я не привык.

— Марат, замолчи! — приказала Ася.

— Наш город называется Желтый Дьявол, — продолжал круглолицый. — Сейчас мы едем в ПРПП. Это значит — Пункт регистрации прибывших путешественников.

— А мы не пленники? — спросил Маратик.

— Замолчи, тебе сказали! — повторила Ася.

— Пжалуста, пжалуста, — засмеялся круглолицый. Зубы его от света телеэкранов теперь казались голубыми.

— Вы наш гид, дядя? — не мог успокоиться Маратик.

— Гид?.. А-а, гид… Да, пжалуста…

2

Сколько сразу появилось вопросов! Что делали вчера желтые солдатики за городом, в кого стреляли? На каком языке разговаривают люди в этом странном городе? Какой они национальности? Почему группу Ефрема с открытой платформы пересадили в шар? Почему только у Аси проваливались ноги в асфальте? И еще, конечно, обнаружится немало других вопросов.

Хорошенько поразмыслив, Ефрем решил — на первых порах, чтоб не попасть впросак, спрашивать и отвечать будет только он.

Когда шар остановился и все вслед за гидом стали выходить, Ефрем шепнул каждому на ухо о своем решении, а Маратику сказал, что выпороть не постесняется, если тот не будет слушаться старших.

Над парадным, к которому их подвел гид, был нарисован желтый солдатик, из этого Ефрем сделал вывод, что их привели в полицейский участок.

Они пошли длинным коридором, мимо множества желтых дверей, на которых были нарисованы разные геометрические фигуры. Возле дверей с ромбом гид остановился и сказал:

— Вот, пжалуста, ваша дверь и ваш знак — ромб. Вы ромбисты, пжалуста.

— Что это значит? — спросил Ефрем.

— О, я бы хотел быть ромбистом!.. Мы с вами прощаемся. Я должен уходить. Пжалуста.

— А кто будет нашим провожатым? Круглолицый гид рассмеялся:.

— У нас много умных машин. Очень умных. Пжалуста.

В комнате, куда все, кроме гида, вошли, не было ни души. Под потолком, на мраморном щитке горело пять лампочек, и одна из них была золотого цвета.

— Смотри! — сказал Маратик Асе, показывая на золотой огонек.

— Тихо! — приказал Ефрем.

Тут нижняя часть стены раздвинулась, и в комнату выкатилось шесть кресел, шесть столиков и минутой позже еще один стол — с бутербродами и чаем.

Потом все услышали голос:

— Дорогие путешественники! Вас приветствует администрация ПРПП. Здравствуйте… Приглашаем вас наскоро перекусить, если вы испытываете голод, и заполнить анкеты, которые вы найдете на своих столиках. Вы должны написать свое имя, предупреждаем: только имя! Фамилию вам дадут другую. Затем место, год и месяц рождения и в конце анкеты — одну фразу, обязательно первую, которая придет вам в голову, когда вы возьмете ручку. Больше никаких формальностей. Заполненные анкеты оставляйте на своих столах, а ручки администрация ПРПП вам преподносит в качестве сувенира. Благодарим вас. Через пять минут после получения ваших анкет вам будет объявлена дальнейшая программа. Приступайте.

Маратик первым бросился к столу с бутербродами.

Увидев это, Ефрем махнул рукой, сказав:

— Ладно, поедим сначала.

Людмила Петровна плохо себя чувствовала и сказала, что попьет только чайку.

— Все как не у людей, — вздыхала она.

— А-ля фуршет, мадам! — сказал Утяев. Он был самым городским человеком и нисколько не тяготился, видно, таким приемом. — Как говорится, ловко сработано! У меня такое впечатление, что мы попали, э-э-э… в двадцать первый или даже двадцать второй век.

Ефрем озлобленно молчал, жевал бутерброды.

* * *

Итак, компьютеры этого новоявленного города — Желтого Дьявола получили для обработки и прогнозирования пять анкет, и ровно через пять минут последовала новая информация:

— Внимание. Сообщаем вам ваши фамилии. Запоминайте. Ефрем Бунтарь… Людмила Кроткая… Ростислав Шутка. Ася Василек. Марат Художник… Каждый из вас по истечении трех месяцев получит сословную приставку к своей фамилии — от А до Ж в зависимости от вашего состояния. Это даст вам право считаться полноценным гражданином Желтого Дьявола… Поздравляем с прибытием в наш город, где каждый может стать богатым человеком… Секция «Ромб» желает вам удачи… А сейчас Ефрем Бунтарь приглашается на второй этаж, в кабинет начальника секции. Остальных у подъезда ждет машина. Наша встреча закончена. До свидания…

В коридоре первым заговорил Утяев.

— Фамилии называются!.. Э-э-э… клички чистой воды… Я Шутка. Почему Шутка?

— Что ты там написал? — спросил Ефрем.

— Написал в шутку, конечно. Разве это серьезные анкеты?

— Ну а что?

— «Шумел камыш…» А ты что написал?

— Я написал: «Ваши порядки мне не нравятся».

— Смотри-ка ты! Все точно — Бунтарь. Людмила Петровна остановила мужчин:

— Ефремушка, не ходите на второй этаж! Арестуют вас.

— Чепуха.

— Я думаю, — сказал Утяев, — подписку возьмут о невыезде. Как говорится, опасная личность.

— Чепуха, говорю.

Маратик дергал Ефрема за рукав.

— Дядя Ефрем, а я нарисовал солдатика.

— Вот и получил Художника… Садитесь все в машину и ждите меня.

— Нет, мы подождем здесь, — решительно сказала Людмила Петровна, взяв за руки Асю и Маратика.

— Ну как хотите. — И Ефрем сел в лифт, который вдруг раскрылся перед ним.

Проводив Ефрема взглядом, Ася сказала:

— А я написала, что люблю васильки. Людмила Петровна погладила Асю по голове:

— Вот и получила самую хорошую фамилию.

— На что она мне?

— Кто знает, Асенька. Я вот написала: «Хорошо бы вернуться домой».

— Вот и стала Кроткой, — рассмеялся Маратик. Ждали Ефрема долго, прямо в коридоре, стоя, так как негде было присесть. Но не дождались. Перед ними опять вдруг появился круглолицый гид. Он отозвал в сторону Утяева и долго с ним о чем-то шептался. Потом исчез.

Утяев вернулся к своим в веселом настроении. Сказал, что надо ехать в гостиницу, где их ждут хорошие номера, а Ефрем приглашен к большому начальнику и освободится не скоро, там идут важные переговоры.

Людмила Петровна не очень поверила тому, что сказал Утяев, но поехать все-таки согласилась.

— Надо, надо, — говорил ей Утяев. — Что мы тут стоим? Забились в угол. Как говорится, провинциалы. Роняем, э-э-э… собственное достоинство.

3

Пять рядом расположенных комнат с кроватями, мягкими креслами, шкафами, ночными столиками, торшерами и телевизорами — выходили полукольцом в одну общую комнату, оборудованную под кабинет — со столом, диванами, книжными шкафами и опять-таки телевизором. И на одной из стен здесь был экран, несколько похожий по форме на зеркало, но с матовым стеклом.

— Смотрите, зеркало закрасили, — сказал Маратик. Он уже успел обежать все комнаты, восхищался всем, что видел, то и дело восклицая: «Уй ты! Смотри, Ася! Смотри!»

Рюкзаки все оставили в прихожей, там же разулись и теперь были в шлепанцах.

— Ну а сейчас, ребятки, мыться, — сказал Утяев Асе и Маратику. — В ванной приготовлено белье. Людмила Петровна, как говорится, поскребет вам спинки.

И только так сказал директор магазина «Детский мир», вспыхнул настенный экран, и там появилось цветное изображение человека в строгом черном костюме, с аккуратно подстриженной бородкой и при галстуке; шея у него раскраснелась, и бородач пытался расслабить воротничок. Это был Ефрем. Первой его узнала Ася:

— Это дядя Ефрем! Смотрите! Дядя Ефрем! Людмила Петровна, всплеснув руками, шлепнулась в кресло.

— Друзья! — заговорил Ефрем. — Не задавайте никаких вопросов. Вернусь — расскажу. А пока вот что вам надо знать. Мойтесь, переодевайтесь, обедайте, вас позовут в столовую. А потом Ася и Маратик с Людмилой Петровной пойдут на концерт. Так надо.

— А я? — спросил Утяев.

— А ты, Шуткин, остаешься дома для связи. Ясно?

— Шутка, а не Шуткин, — поправил Утяев.

— Один черт. Ясно тебе, спрашиваю? — сказал экран.

— Ясно.

— И чтоб никаких вопросов. Строго наказываю. Ясно? — Все промолчали. — Ясно, Петровна?

— Ясно, Ефремушка. Ясно… Да ты ли это?

— Мать честная, а кто же еще? Принарядили малость. Вот и вся деревня. Хотя в нашей деревне все же лучше.

— Узнали, узнали тебя, Ефремушка! — воскликнул Утяев. — Не волнуйся. Все будет исполнено!

— Вот и ладно. До встречи… Директор банка вам передает привет. Особенно тебе, Ася. Слышишь?

— Слышу, — смущенно прошептала Ася. — Спасибо.

— Добро, ребятки! Действуйте! И выше носы! Ясно?

Изображение исчезло.

— Вот это да! — снова воскликнул Утяев. — Как говорится, прогресс!.. Директор банка передает привет.

— Что за директор? Миллионер?.. Уж не Асину ли душу закладывает наш Ефремушка? А?..

— Вот напасть! — шептала утонувшая в кресле Людмила Петровна.

— Волшебное зеркало! Волшебное зеркало! — хлопал в ладоши Маратик.

* * *

В этом грандиозном концертном зале с огромной сценой, роскошными креслами не было окон и не было люстр. Светился потолок. Он то походил на ночное темно-синее небо в ярких звездах, то вспыхивал вдруг ослепительным солнечным светом, и казалось, что живое солнце у тебя над головой, то загорался семицветной радугой, и нельзя было оторвать от этой красоты глаз.

— Вот невидаль! — Людмила Петровна шла по проходу вслед за Асей и Маратиком к своему первому ряду, куда им выдали билеты, и вздыхала, испуганная размерами зала и обилием света. — И зачем нам первый ряд? — говорила она.

Но вот они уселись, затихли голоса людей в зале, погасла радуга, и заколыхался занавес. Но он не раздвигался и не полз вверх, а с каждой секундой становился все прозрачнее и прозрачнее и вдруг исчез бесследно.

— Уй ты! — прошептал Маратик.

Тут к ним подошла билетерша в коричневой униформе. Она шепнула:

— У вас в подлокотниках наушники. Возьмите их, для вас будут переводить.

На сцене между тем вспыхнул свет, а задняя стена будто провалилась, и открылась часть города: небоскребы с неоновыми рекламами, яркие витрины магазинов, поток пешеходов и невероятное скопление знакомых уже шаробилей и незнакомых двухколесных, похожих на велосипеды колясок с важно восседающими на них большей частью молодыми длинноволосыми людьми. Иногда эти люди оборачивались и смотрели в зал, отчего Людмиле Петровне стало окончательно не по себе.

— Не бойтесь, тетя Люда. Не бойтесь, — успокаивала ее Ася.

Грянула музыка, и на сцену выкатилось множество разноцветных шаров. Только Ася подумала, что опять эти шары не шары, как и в самом деле, шары стали расти, лопаться, и из них выходили спортсмены в необыкновенно ярких костюмах. На сцене стало темно и светились только костюмы.

Теперь Ася смотрела как зачарованная. Музыка, свет, движение — все сливалось в одно, что Ася не смогла бы назвать, ибо это не было ни танцами, ни балетом, но, как всякое искусство, тоже меняло у человека ритм дыхания, пульс, соединяло с пространством.

Даже Людмила Петровна перестала вздыхать и испуганно оглядываться по сторонам. А Маратик, совсем как взрослый, шепнул Асе:

— Лучше жить в этом городе, чем в Желтом Дьяволе.

Номера не объявлялись. И неизвестно для чего, Ася, Маратик и Людмила Петровна сидели в наушниках.

Но вот сцену осветил ровный свет, задник погас. Появилась высокая седая женщина с микрофоном, и наушники заговорили чистым русским языком:

— У нас сегодня необычный концерт для путешественников. Мы вам приготовили сюрприз… Дело в том, что у нас в гостях автор хорошо уже известной песни «Гимн человеку Желтого Дьявола». — Зал дружно засвистел, закричал, затопал ногами. Маратик испуганно прижался к Асе. Казалось, сейчас на сцену полетят камни. Высокая женщина улыбалась. Когда шум спал, продолжала: — Итак, «Гимн человеку Желтого Дьявола»! Желающие могут петь с нами. Затем мы вам представим автора.

Женщина ушла, и тотчас вся сцена пришла в движение. Задняя часть потолка стала опускаться, и зал увидел маленьких людей в желтых костюмчиках с белыми полосками. Это, наверно, были дети. Потом снизу медленно поднялась площадка, на которой разместился оркестр — музыканты тоже были в желтых костюмах, но с черными полосками. Трубы и гитары блестели так, будто были из стекла.

Минутная пауза и…

Ася вздрогнула. Откуда взялись такие слова? Кто их сочинил?

«Что есть человек? Что есть ты, поющий со мной рядом? Кем ты был и кем стал? Из облезшей обезьяны, пещерного ничтожества ты превратился в великого созидателя. В голой пустыне воздвиг небоскребы, хрустальные дворцы! Великий наш Желтый! Город всем городам! В мире миров ты всех сильнее! В мире миров ты всех богаче! Наша песня о тебе, Желтый Дьявол, о твоих героях, о твоих детях, о твоих нищих и богачах! Счастье вам, желтовеликанцы! Из облезлой обезьяны, пещерного ничтожества вы превратились в покорителей планет, всех сил небесных! В вашу честь горит на небесах семицветная радуга!»

Все, что произошло дальше, Асе теперь кажется сном. Она не верит, что так могло быть, хотя помнит, что поднялась и пошла за билетершей, что стояла на сцене и кланялась, а зал ревел, скандируя ее имя, потом толпа хлынула на сцену, и Асю понесли на руках, а потом она плыла, и не было рук, было только небо и гремела песня, которая не казалась знакомой.

Опомнилась Ася в гостинице, в номере, когда вновь увидела тетю Люду и Маратика. У тети Люды на глазах были слезы, и Ася тоже тихо заплакала, хотя понимала, что это глупо, что ничего у нее не болит и она жива и все живы.

* * *

Ефрем долго ворочался на своей слишком мягкой постели. В конце концов, поняв, что на таких перинах ему не уснуть, слез с кровати и постелил на полу: одеяло под себя, простыню на себя и подушку взял какая поменьше.

— Вот теперь ладно, — облегченно вздохнул Ефрем. Но и тут не спалось. Мерцание неоновых реклам за окном мешало отключиться от тяжелых дум. Он, конечно, обо всем сегодня расспросил, что его особо тревожило. Однако не во все поверил, да и, признаться, не все понял. Желтый Дьявол, или, как назвал свой город начальник ромбистов, Жэвэ, оказывается, не совсем освободился от неволи. Какая-то сила — ее тут зовут Владыка пустыни — не разрешает жить на чистой земле, а только на асфальте. Просто диву даешься от таких порядков. Владыка пустыни получает большой выкуп от мэра города. За что — непонятно. Но у Жэвэ есть одна привилегия: город не обязан принимать всех путешественников пустыни в свою семью — администрация отбирает лишь тех, кто ей нужен. В том случае, если кто-то отобран, администрация дает знать Владыке пустыни выстрелами из автоматов, причем стрелять нужно обязательно за городом в условленный час. Узнав эту новость, Ефрем сразу смекнул, что за желтые солдатики повстречались ему в лесу. Но по каким признакам отбирают пленников, а главное, как они узнают — что за люди появляются в лесу? На этот вопрос начальник ромбистов, виновато улыбаясь, ответил:

— Вы не поверите, но честное слово — не знаю. Это у нас делают машины.

«Выходит, машины умнее людей? Чепуху городит», — думал Ефрем. Вообще надо сказать — ромбист темнил. На вопрос — почему только у Аси проваливались ноги в асфальте, — он и вовсе странно ответил. Изумленно расширил свои глаза водянистого цвета и воскликнул:

— О, это не так мало, дорогой наш гость!

Потом Ефрему предложили принять душ и переодеться, так как с ним пожелал встретиться самый главный начальник ПРПП. Ефрем стал, конечно, упираться, — дескать, в вашем городе не собираемся задерживаться, где ни бывай, а дома лучше. Но ему резонно на это ответили, что без разрешения ПРПП им никогда не выйти из города. И тогда Ефрем согласился…

Ефрем лежал на полу с раскрытыми глазами. Он понял: пока не переберет в памяти все события дня — не уснет. Тревожил еще и Асин концерт. Чудеса в решете, и только: Ася призналась, что в самом деле прошлым летом сочинила эту музыку, но как ее узнали? Выходит, опять пронюхали умные машины?

— Чудеса в решете, — шептал, ворочаясь, Ефрем. Его тревожил повышенный интерес к Асе. Опять приходила на ум мысль, что девчонка странновата. Правда, он уже меньше в это верит. Но главное — беды бы не случилось. Надо действовать, выбираться домой, на Брянщину, в родной колхоз, а в голове у Ефрема пока что никакого плана не складывается. Много неясного. Главный начальник ПРПП только еще больше мутил воду. Он сказал, что завтра мэр города приглашает в гости Ефрема и Асю и что, следовательно, Ефрем и Ася должны как следует приготовиться к визиту.

— Мыться, переодеваться? — съязвил Ефрем.

— Это само собой, — улыбнулся главнач. — Но есть и поважнее проблемы. Дело в том, что я должен оформить пропуска, а машина вам выдала такую фамилию, что рука ее не пишет.

— Какую фамилию?

— Вы забыли уже? Бунтарь.

— Хорошая фамилия, — рассмеялся Ефрем.

— Смешной вы человек. Скажу вам откровенно: с такой фамилией легко угодить за решетку.

— И у вас водятся решетки?

— А как прикажете охранять городские порядки? Ефрем только махнул головой в ответ. Он не любил философствовать с начальством.

— Но есть, однако, выход, — продолжал главнач. — Данной мне властью могу заменить вам фамилию. Вы согласны на замену?

— Валяйте. — Тут Ефрем впервые понял, отчего лицо главнача кажется весьма значительным. У него были не собственные, а наклеенные белые баки, даже не белые, а иссиня-белые, излучающие легкий фосфорический свет. Ефрему вспомнился «Огонек», который он однажды листал в районной парикмахерской, куда зашел укоротить волосы. В журнале был напечатан портрет то ли американского, то ли английского киноактера с густыми белыми бакенбардами. «Кто с кого скопировал?» — подумал Ефрем, хотя вовсе не был уверен, что город, в котором они оказались, находится на земле и вообще, что все сейчас с ними происходящее — это явь, а не сон или даже «фокус-покус», как говорит у них в Забаре ребятня.

Между тем беседа продолжалась. Главнач, нацеливая свет от своих иссиня-белых баков в глаза Ефрема, говорил:

— Предлагаю компромиссное решение: не Бунтарь, а Реформатор. Ефрем Реформатор. А через три месяца, как вам известно, вы получите сословную приставку, и вовсе будет замечательно?

— Какую? — спросил Ефрем.

— Сейчас не могу вам сказать. Сословную приставку назначает мэр города в зависимости от имущественного ценза граждан.

— Ясно. Капитал надо иметь.

— Совершенно справедливо. Либо капитал, либо власть.

— Но я же колхозник…

— Совершенно справедливо. У вас компьютерные мозги, дорогой наш гость. Вы далеко пойдете.

— Дальше вроде некуда, — пошутил Ефрем. — Выше не пустят.

Главнач помрачнел.

— Если вы имеете в виду повелителя пустыни, то разговоры на эту тему у нас запрещены.

— Режим у вас суровый, — усмехнулся Ефрем.

— Да… Итак, вы согласны с моим предложением? Меняем фамилию?

— Да хоть горшком назовите, только домой отпустите…

Потом они еще долго беседовали, и в ходе беседы Ефрем смекнул, что надо пообещать взятку, и сказал, что если он в Желтом Дьяволе разбогатеет, то не забудет о своём покровителе.

Начальник ПРПП после этих слов откровенно подобрел и стал вдруг рассказывать о бакенбардах. Оказалось, что право приклеивать себе бакенбарды имеют далеко не все. Простые смертные носят полосы на костюмах: дети — белые, люди в расцвете сил — красные, а пожилые и старики — черные. Богачи и чиновники его же ранга и выше наклеивают светоизлучающие баки, а мэр со своими ближайшими помощниками наклеивают и ресницы. Ефрем спросил про бороды. Главнач улыбнулся и сказал, что бороды разрешены только молодым как мера поощрения, но в отдельных случаях можно будет договориться. Ефрем понял, что речь опять идет о взятке, и покачал головой, как говорится, где порядки, там и взятки.

Но, пожалуй, больше всего времени в разговоре главнач уделил расспросам про Асю. Беда в том, что Ефрем так и не смог допытаться, почему Асей заинтересовались в городе. Обеспокоенный этим интересом, он решил назваться родным Асиным дядей. И сразу понял, что правильно поступил: в Асином пропуске было отмечено, что она племянница Ефрема Реформатора. Впервые упомянуто было и о Фаэтоне. Выходило: Фаэтона нет, а фаэтонцы живут здесь, в сопредельном с Землей и невидимом землянам пространстве.

Сейчас Ефрем, ворочаясь на своей жесткой постели, думал о том, что утром надо обязательно предупредить Асю, чтоб она где-либо не ляпнула, что это неправда.

От забот, от мыслей распухала голова. Ефрем чувствовал, что хочет спать, а уснуть не мог. Свет неоновых реклам, которые не гасли даже ночью, его раздражал, и он решил лечь головой к окну. Переложил подушку, лег, и стало вроде легче — без чужого неба в глазах.

Уже засыпая, вспомнил про Людмилу Петровну. Вечером, вернувшись с ПРПП, он вошел к ней без стука и увидел ее полураздетую. Она вскрикнула, быстро набросила на себя халат. Он извинился, думая о том, что это, оказывается, еще совсем нестарая женщина. И сейчас вдруг ему подумалось, что зря он не записал Петровну своей женой, мало ли что может случиться в этом проклятом городе.

Во сне Ефрему явилась его родная Забара и первая его невеста Марийка, которая погибла в войну в неволе у фашистов. Он и Марийка шли по узкой тропке через ржаное поле. Он следом за ней. Он чувствовал тепло ее плеч и шептал, не отставая: «Оглянись, Марийка, оглянись!» Она не оглядывалась. Потом тихо сказала: «Лицо у меня старое, Ефремушко. Не надо смотреть на мое лицо». — «Пусть старое, пусть. Оглянись!» — настаивал Ефрем и плакал в радости, что они рядом.

Проснувшись, Ефрем почувствовал слезы на глазах. И тогда снова закрыл их, чтоб продолжился сладкий сон.

Но больше в эту ночь ему уже не спалось.

Ночью проснулся и Маратик, а за ним и Ася. Маратик плакал, ему было страшно.

Людмила Петровна зажгла свет и принялась детей успокаивать. Ей и самой не спалось, все думала — что же дальше, как вырваться из этого кошмара.

Маратик попросил рассказать сказку.

Людмила Петровна вспомнила одну легенду про птиц, которую случайно прочла уже и не помнит в каком журнале. Поправив на Маратике одеяло, она стала рассказывать, тяжело вздыхая. Вздыхала она и потому что в легенде говорилось о родине.

«Никто не знает, — начала Людмила Петровна, — сколько веков прошло с тех давних-предавних времен. Известно только, что тогда не было ни городов, ни сел. Люди занимались охотой и жили в пещерах. И было тогда три царства: водяное, земное и небесное. В воде царствовала рыба, на земле царствовал человек, а в небе никто, потому что птиц не было.

Все звери имели свою родину. Но многие из них не могли переносить стужи и каждую осень уходили в дальнюю жаркую Африку, которая тогда называлась землей Горячего Солнца. А весной звери снова возвращались домой. Из года в год так шло. Но однажды случилось землетрясение, поднялись из недр громадные горы и преградили дорогу на север.

Прошло лето, и прошла зима. Одни звери решили забыть свою родину, другие тосковали по ней, их тянуло на зеленые равнины, в леса, давшие им жизнь. И когда наступила весна, они собрались в обратный путь.

— Вы погибнете, — сказали им те, кто решил остаться навсегда в Африке.

— Как-нибудь проберемся, — ответили смельчаки. Труден был обратный путь. Звери гибли в дороге.

Из нескольких табунов образовался один, когда еще и полпути не было пройдено.

Приближались горы. С южной стороны они казались неприступными — вершины скрывались в облаках. Остановился табун, и звери стали смотреть на мертвую, непроходимую стену гор.

— Нет, — сказали одни, — дальше мы не пойдем. — И повернули обратно.

Перед стенами гор еще поредел табун. Вперед пошли только самые смелые. Их ничего не могло остановить. Они ползли по камням, истекая кровью, пробирались к ущелью.

А по ущелью как раз в то время шли охотники — брат и сестра. Они увидели зверей.

— Смотри, — сказал брат.

— Куда они? — спросила сестра.

— Видно, они хотят перебраться через горы. Там их родина.

— Они очень смелые, — сказала сестра. — Им надо помочь.

У брата был тяжелый лук, а у сестры — копье. Они остановились и стали думать, как помочь зверям. Брат считался самым метким стрелком. Шкура тигра служила ему одеждой. А золотоволосая сестра носила на голове венок из белых цветов, и платье у нее было самотканое, белое.

Брат сказал:

— Я придумал. Подожди меня здесь. — И он побежал.

В глубокой неприступной пещере жил злой колдун, прозванный людьми Пауком. Он знал про все на свете, но не хотел помогать им советами и поэтому ушел жить в скалы. Даже в самое трудное время, когда свирепствовали голод и болезни, никто не обращался к этому злому колдуну за помощью, потому что он предупредил всех: „Тот, кто получит мой совет и передаст его другим, превратится в камень“.

К нему-то и побежал молодой охотник. Он достал из колчана стрелу, отравленную ядом, и крикнул, остановившись у входа в пещеру:

— Эй, колдун, вылезай! Не то моя стрела найдет тебя и в этой каменной дыре!

Пещера молчала. Тогда охотник натянул тетиву своего тяжелого лука.

Тут показался старый колдун. У него была большая голова, которая все понимала, большие уши, которые все слышали, большие глаза, которые все видели, и маленький рот, который не хотел говорить.

— Чего тебе надо? — прошипел колдун. Охотник показал на дно ущелья.

— Видишь этих смелых зверей?

— Я все вижу.

— Они любят свою родину, хотят вернуться домой.

— Я все знаю.

— Дай совет, как перейти горы.

— Я не даю советов.

— Посмотри, как измучены дорогой эти гордые звери. Если ты им не поможешь, я тебя убью.

Колдун затрясся от злости, но посмотрел на лук и сказал:

— А ты знаешь, что ждет того, кто передаст другим мой совет?

— Знаю.

— Ну что ж, тогда слушай. Видишь самую высокую гору?

— Вижу.

— „Подножием солнца“ она называется. Звери должны забраться на нее и спрыгнуть вниз.

— Но они разобьются!

— Нет. При падении у них вырастут крылья, и они долетят до своей родины. Ты меня понял?

— Понял.

— Прощай. Я буду смеяться, когда ты превратишься в камень.

Охотник вернулся к сестре и сказал:

— Иди за мной!

Они побежали к ущелью, и охотник крикнул:

— Звери! Если вы хотите вернуться на родину, идите за мной! Я вам помогу!

В те далекие времена люди охотились только на хищных зверей, а нехищных не трогали и понимали их язык. Звери тоже понимали человеческую речь.

— Куда ты нас поведешь? — спросили они охотника.

— На вершину горы „Подножие солнца“.

— Что мы там будем делать?

— Я вам не могу этого сказать. Я и сестра пойдем с вами. Верьте нам и ни о чем не спрашивайте, иначе мы вам не сможем помочь.

Звери посовещались и ответили охотнику:

— Веди нас. Мы тебе верим.

Стали все взбираться на гору. Впереди брат и сестра. За ними — измученные дальней дорогой животные.

К заходу солнца дошли только до середины горы и заночевали прямо на камнях. А наутро — снова в путь. Ослабевшие животные скатывались в пропасть, а часть из них вернулась к подножию, отказавшись идти за охотником. Только самые смелые, самые гордые, которым родина была дороже их жизни, пошли дальше.

Под вечер второго дня храбрецы добрались до вершины.

Тут почти всегда был день, солнце лишь опускалось на землю и потом, с другой стороны гор, появлялось опять.

С высокой горы звери сразу увидали родные леса, и усталость у них пропала.

— Слушайте все, — сказал охотник. — Теперь вы должны прыгать с этой вершины вниз. Вы не разобьетесь.

Но звери попятились назад.

— Если ты уверен, что мы не разобьемся, — сказали они, — то прыгни первым, и мы посмотрим.

Не мог охотник рассказать все, что узнал от Паука, и стал думать, какой ему найти выход.

— Хорошо, — сказал он наконец, — я сделаю, как вы просите.

Он положил на камни свой тяжелый лук, колчан со стрелами и рванулся к обрыву. Но сестра испугалась, что брат разобьется, и схватила его за руку. Брат споткнулся, упал на колено, и одна стрела с ядовитым наконечником вонзилась ему в ногу. Он вырвал из ноги стрелу, но яд действовал быстро.

Сестра припала к брату, прижала его голову к своей груди и заплакала.

Охотник сказал:

— Перестань, сестра, плакать. Надо помочь зверям. Слушай меня внимательно. Кто прыгнет с этой горы, у того вырастут крылья, он не разобьется, а полетит. Ты не должна этого никому рассказывать, иначе окаменеешь. Прыгни сама первая, и все звери прыгнут за тобой. Не бойся, ты будешь первым человеком с крыльями, и тебя назовут красивым именем.

Едва сказав это, храбрый юноша, не успев умереть от яда, окаменел. Может, одну смерть он одолел бы, а две не смог.

Наверное, в это время внизу захохотал злой колдун. Но зря он радовался.

Девушка подошла к обрыву и прыгнула со скалы. Тут же у нее выросли белые крылья, и она полетела.

Увидели это звери, смело бросились вслед за девушкой с обрыва. И все превратились в птиц — маленьких и больших, черных, сизых, красноголовых, всяких-всяких; сколько было разных зверей, столько стало и разных птиц. Все они полетели за белой птицей к родным лесам и полям.

Белая птица опустилась на камышовом озере. Люди ее назвали лебедем, что на старинном языке означало — родина. И другие птицы прилетели на озеро, которое и прозвали потом Птичьим…

С той поры за осоковыми зарослями каждое лето можно увидеть на озере белых лебедей. Говорят, если подкрасться к тому месту поближе, то можно услышать, как на своем птичьем языке старый лебедь вспоминает о той девушке, которая первой прыгнула с высокой горы. Имя ее среди птиц бессмертно. А люди вот забыли, как звали девушку…»

Когда Маратик уснул и Людмила Петровна, погасив свет, тоже легла, Ася открыла глаза и долго смотрела на темное окно, думая о девушке, ставшей птицей, и о своей родине.

4

Распорядок дня сложился сам по себе. Утяев как специалист по детским игрушкам был официально приглашен во Дворец детских товаров. На пригласительном билете стояли три крупные буквы золотого цвета — ДДТ. Маратику так понравился билет, что он тоже захотел ехать с Утяевым. Но Ефрем распорядился иначе: Маратик остается с Людмилой Петровной. Иначе никак нельзя, потому что у дяди Утяева будет важное совещание, а он сам, Ефрем и Ася едут к мэру города на загородную дачу, где их уже ждут.

— Я не останусь дома? — сказал Маратик.

— За вами тоже придет машина, повезут знакомиться с городом.

Но Маратик хотел в ДДТ.

Ефрем и без того был сердит с утра, не сдержался и прикрикнул:

— Ты, сорванец, смотри у меня, не то в угол поставлю…

Так начался этот день. День самых невероятных и трагических событий.

Признаться, Ростислав Утяев уже скучал без своей работы, без шумной детворы, ежедневно заполняющей его «Детский мир». Сейчас Утяев думал о том, что дети повсюду одинаковы и, значит, он окажется в знакомой среде. Хотя слово ДДТ — Дворец детских товаров — настораживало. «Как можно игрушку назвать товаром?» — думал он.

Шаробиль его быстро доставил до места. Оказавшись на тротуаре, он увидел прямо перед собой огромное здание из стали и стекла, а перед ним на высоком постаменте желтого солдата, окруженного хороводом ребятишек.

— Как говорится, — сказал самому себе Утяев, удивившись такой скульптурной группе, и вошел в магазин. — Как говорится, по-фаэтонски.

У лифта его встретил уже знакомый Сом Же — Рыцарь и сказал, что имеет честь быть личным переводчиком Утяева.

— Послушайте, — спросил сразу Утяев, поздоровавшись. — Я еще вчера хотел вас спросить: на каком языке здесь говорят?

Сом, усмехнувшись, сказал:

— Видите ли, этот вопрос важен только для вновь прибывших. — И, видя, что Утяев его не понял, пояснил: — Возьмем, пжалуста, такой пример: вам нужна какой-та игрушка. Так? Пжалуста. На каком языке ни спросили — вас не поймут. Но если вы говорите — допустим, пжалуста, так: РС7-802, — вы сразу получайте ваши игрушка, пжалуста. — Видя удивленное лицо Утяева, Сом захихикал. — Очень просто, пжалуста: Р — ракетная группа, С — самолеты, 7 — класс самолета, 80 — стоимость в наших доках, а 2 — количество игрушек. Понятно? Наш язык — это язык машин, а у машин главное — классы, группы, количество, цена. Вот и весь наш язык. Пжалуста.

— А что такое доки?

— Доки? Это деньги. Пжалуста.

Разговаривая, они поднялись на девятый этаж, и Сом предложил выйти посмотреть игрушки.

— А что ниже? — спросил Утяев.

— Ниже машины по учету-расчету. Пжалуста.

— Столько машин? Сом улыбнулся:

— Кто-то должен работать.

— А люди? Что у вас делают люди?

— О, — развел руками Сом, — самое трудное для людей — это порядок. Люди должны наводить порядок.

Тут Утяев, удивившись ответу, вновь подумал о скульптурной группе у входа.

— Да, как говорится, — сказал он. — Я, кажется, понимаю… Там у вас у входа — желтый солдат…

— Желтый солдат? — не понял Сом.

— Да, скульптура.

— А-а, скульптура… Нет, пжалуста. Это не солдат называют, это — ПОП, полицейский.

— Что такое ПОП?

— Патруль оптимального порядка. Пжалуста.

— Понятно, — сказал, вздохнув, Утяев, и они вошли в зал игрушек.

Утяев остановился, пораженный. Всюду на стеллажах и полках было оружие маленького размера — от автоматов, танков, пушек до ракет и каких-то невероятно сложных по форме спрутообразных летательных аппаратов.

— Самая популярная наша игрушка, — сказал Сом. — Пжалуста.

Утяев несколько раз произнес «как говорится» и, ничего больше не сказав, пошел дальше. Но Сом его остановил.

— Посмотрите игрушку АБ0701. Пжалуста.

— Вы хотите научить меня своему языку? Что такое АБ0701?

— Атомная бомба. Пжалуста. — И Сом показал миниатюрную бомбу, на которой была нарисована улыбающаяся детская физиономия.

— Ну и ну, — сказал Утяев. — Как говорится, бедная фантазия. Какая же это игрушка!

— А вы ее бросьте, пжалуста. Вот на прилавок. Пжалуста.

Утяев бросил и увидел, что вместо радостного детского лица появилось изображение черепа.

— Вы с ума сошли! Что это значит?

— Это значит: пока бомба у тебя в руках, ты счастлив, бросил ее — погиб.

— Глупости. У вас не понимают, что такое игрушка.

— Не понимают? Пжалуста: игрушка готовит ребенка к размышлениям.

Утяев вздохнул в ответ и приказал вести его к директору.

— Мне приказано показать вам спортивную игрушку.

— Не надо. Я уже знаю, что это такое. Как говорится, что в лоб, что по лбу. Тот же спортинвентарь, только маленького размера. Так?

— Так, пжалуста. Но посмотрите…

— К директору! — приказал Утяев…

У директора шло совещание. Огромный кабинет со множеством настенных видеотелефонов, таблиц сигнальных щитков с разноцветными кнопками не имел окон, свет падал с потолка, который, впрочем, казался скорее мраморным, чем стеклянным.

Когда Утяев появился в дверях, ему навстречу поднялся из-за стола маленький фаэт. Утяев сразу обратил внимание, что все присутствующие в кабинете были похожи на гида Сома. Чуть позже Утяев догадался, чем вызвано сходство: ни у кого, кроме директора, не было бакенбард.

— Дорогой наш гость, — произнес чей-то голос, когда директор провел Утяева за стол и усадил рядом с собой, — мы рады приветствовать вас в нашем Дворце детских товаров!..

Сом подошел к Утяеву и шепнул:

— Не удивляйтесь, пжалуста. Говорит машина.

— Нам известно, — продолжала машина, — что вы русский специалист по игрушкам. Не могли бы вы поделиться впечатлениями о нашем Дворце и дать свои рекомендации, особенно по типу ИМ0101.

— ИМ0101, — шепнул ему Сом, — это игрушки для детей мэра города.

— У нас нет особых игрушек для детей капиталистов, — вскочил с места Утяев.

Все присутствующие устремили глаза на Сома, ожидая, видимо, перевода. А Сом шепнул Утяеву, показывая черный шлем с кнопками и проводами.

— Пжалуста. Натяните это на голову. Машина вас переведет. Пжалуста.

— Переводите сами.

— У нас верят машинам, — шептал Сом. — Людям мало верят. Пжалуста.

Утяев нехотя натянул на себя холодный резиновый шлем с кнопками и разноцветными проводами. И подумал в эту минуту: «А какого дьявола я буду тут говорить. Лучше нарисую им наши игрушки».

И только он так подумал, присутствующие тотчас зааплодировали. Утяев с недоумением взглянул на Сома, но по улыбке гида понял, в чем дело: машина уже перевела Утяева.

«Ну и ну, как говорится», — опять подумал Утяев и в эту же секунду услыхал смех.

Тут поднялся со своего самого большого кресла маленький директор и строго свел у переносицы брови. Все моментально умолкли.

Машина сказала:

— Мы приветствуем ваше желание нарисовать нам русские игрушки. Ставим вас в известность: если игрушки нам понравятся, вам будет присвоено звание профессора. За вашей спиной доска, мел. Начинайте. Мы ждем.

Утяев постоял, подумал, пожал плечами и пошел к доске.

ВЫПИСКА

Что сказал Утяев и как перевела машина

УТЯЕВ Абзац первый. Игрушки делают взрослые для детей. Обычно игрушками называют маленькие копии людей, животных и популярных предметов. Но копия — это еще не совсем игрушка, ибо в точной копии нельзя выразить свою любовь к детям и характер того животного, которого вы копируете.

МАШИНА Абзац первый. Игрушки делаются для детей. Это обычно маленькие копии людей, животных или известных предметов. Желательно в игрушке выразить характер копируемого объекта.

УТЯЕВ Абзац второй. Допустим, вы делаете зайца из папье-маше или резины. Нарисуйте ему большие, чуть раскосые глаза, озорные усы и вздернутый хвостик, чтоб малыш полюбил доброго и озорного зайца, оценил его характер. В игрушке важен характер, а не точность пропорций.

МАШИНА Абзац второй. Допустим, ваша игрушка — заяц. В нем должна чувствоваться не только копия настоящего зайца, но и индивидуальность.

УТЯЕВ Абзац третий. Дети доверчивы и добры, и они тянутся к доброте. Окружите их добрыми игрушками. Ребенок не должен чувствовать себя одиноким. Чебурашка, — на мой взгляд, игрушка номер один, ибо это доброе существо. Он не лопоухий, а доверчивый.

МАШИНА Абзац третий. Игрушка — друг ребенка и его защита от зла. Ребенок не должен чувствовать себя слабым. Чебурашка лопоухий — не известная никому игрушка.

УТЯЕВ Абзац четвертый. Я не против военных игрушек, чтобы дети играли «в войну», воспитывая в себе храбрость и смекалку. Но эти игрушки не должны стрелять, взрываться, это не копии современного смертоносного оружия, они создаются для веселой военной игры, а не для того, чтобы пугать войной.

МАШИНА Абзац четвертый. Военная игрушка должна быть удобна для военной игры, развивающей смелость и смекалку у детей.

Вскоре, однако, выяснилось, что Утяева пригласили поговорить не только об игрушках. Когда он снял с головы шлем и под дружелюбный смех присутствующих облегченно вздохнул, маленький, на крепких ножках директор взял гостя под локоть и, ни слова не говоря, повел в соседний зал. В дверях Утяев увидел уже не нарисованного, а живого ПОПа, стоящего у щитка с красными лампами. Лампы зажглись, ПОП бесцеремонно остановил Утяева и жестом приказал повернуться спиной, обшарил карманы, заменил носовой платок, и только после этого открылась вторая дверь.

Он и директор вошли в белую комнату.

Здесь не было ни людей, ни мебели, кроме круглого белого стола, заваленного брошюрами с какими-то чертежами.

— Зачем у меня отобрали носовой платок? — спросил Утяев.

Директор подошел к белой стене и нажал на невидимую кнопку. Послышался глухой голос машины.

— Ваш носовой платок подлежит изъятию. Ткань подобного рода способна впитывать информацию.

Сверкнули глаза директора. Он поклонился Утяеву, как бы подтверждая сказанное машиной, затем нажал на вторую кнопку.

Открылась дверь. Появилась полуобнаженная девица с искрящимся подносом в руках. Каблуки ее изящных, серебристого цвета туфель тоже сверкали, испуская искры холодного огня.

На подносе были два фужера с темным напитком. Подойдя к девице, директор приподнялся на носках и взял фужер. Взглядом попросил Утяева взять второй фужер.

Они чокнулись и выпили. От приторно-сладкого напитка слипались губы. Девица приблизилась, забрала фужеры и бесцеремонно поцеловала сначала Утяева, затем, наклонившись, директора. Маленький человечек крякнул от удовольствия, погладил голые плечи девицы и подмигнул Утяеву.

Девица испарилась.

Вслед за директором Утяев пошел по темному коридору. Они петляли, поворачивали, возвращались и, наконец, очутились в новой голубого цвета комнате. Здесь у стола стоял ПОП с черной папкой в руках.

Директор пригласил Утяева сесть за голубой стол и, забрав у ПОПа папку, сел тоже. Он что-то быстро пробормотал себе под нос, и полицейский перевел:

— В этой комнате нет переводящих и подслушивающих машин. Здесь мы одни. Поговорим откровенно. Мы оба с вами директоры. Я директор тайного департамента, вы — директор магазина детских игрушек. — ПОП притворно засмеялся, подражая смеху своего хозяина.

Утяев вспыхнул, его оскорбил этот смех.

— Вы… вы, господа, — стал заикаться он, — напрасно думаете, что за… за вывеской детских игрушек у вас…

ПОП поднял руку. Посыпались электрические искры, от которых у Утяева пропал голос. Он замолчал.

— Мы ценим вашу скрытность, — продолжил ПОП. — Однако поговорим о другом.

Тут маленький директор протянул Утяеву черную папку.

— Читайте внимательно, — сказал ПОП. — Потом мы должны будем задать вам несколько вопросов.

Утяев уже отлично понимал, с кем имеет дело, ему не хотелось читать. Но скандалить было не только бессмысленно, но и опасно, и он раскрыл папку.

СЛУЖБА ПЕРЕХВАТА

Донесение № 7ХН ХУПСНБ

I. Бомбей, Индия. Свидетель сообщил, что видел круглый объект серебристого цвета 10–12 футов в диаметре. Объект имел в днище пятифутовый люк. Наручные часы наблюдателя остановились в момент события. Серебристый объект пролетел несколько футов вдоль поверхности земли, находясь примерно в 20 футах над ней. Через одну-две минуты объект стал удаляться на северо-восток, издавая звук двигателя с резким набором высоты и с очень большим ускорением.

Уточнение службы СП. 1) Свидетель — студент в здравом рассудке, восемнадцати лет. 2) Событие зафиксировано в трех милях юго-западнее Бомбея, на автостраде 7 января 1967 года (дата землян).

II. Лас-Вегас, Невада, США. Наблюдался круглый оранжевый объект, испускавший световое пятно на площадь, где не имелось источника света. Прощупав таким образом местность до уровня верхушек деревьев, пятно исчезло. Повторив пилотаж, объект… исчез.

Уточнение службы СП. Событие зафиксировано в 12 милях северо-западнее Лас-Вегаса 12 августа 1958 года (дата землян).

III. Пекос, Техас. В течение пяти минут наблюдался ромбовидный объект 50 футов в ширину и 75 футов в высоту. Сияние его было заметно при ярком дневном свете. Издавал звуки реактивного двигателя и вращался — оборот в секунду. Висел над землей несколько минут, затем, набрав высоту около 2000 футов, удалился в северо-западном направлении.

Уточнение службы СП. Событие зафиксировано в шести милях западнее Пекоса, 10 апреля 1952 года (дата землян).

IV. Олд Вестбьюри, Лонг Айленд. В сумерках круглый объект с внешним видом белого мяча (клуб дыма) двигался быстро и очень высоко в направлении на восток. Наблюдался 8-10 секунд.

Уточнение службы СП. Событие зафиксировано 3 января 1958 года (дата землян).

V. Мексика. Четыре Минуты наблюдался круглый объект серебристого цвета, пролетавший с севера на запад.

Уточнение службы СП. Событие зафиксировано 29 августа 1957 года (дата землян).

Донесение № 8ХН ОООСАБ.

Особо секретно и важно. Перехват.

«…перед нами влияние человеческой цивилизации на атмосферу. По подсчетам английского ученого Я. Ридпаса, в 90 процентах случаев за летающие объекты принимают предметы как естественного (свечение воздуха), так и искусственного происхождения (метеориты; самолеты, спутники и т. п.). Вторых становится все больше. А главное — свечению воздуха способствует загрязнение атмосферы… Причина свечения — хемилюминесценция (ХЛ) — явление, хорошо известное ученым, используемое, например, в приборах для определения состава газов. В воздухе идет химическая реакция с выделением света. Электрические разряды, нагрев, ионизирующее и ультрафиолетовое облучение, загрязнение атмосферы, могут усилить этот эффект во много раз. И тогда в ней разгорается уже заметное глазу холодное пламя… Зона ХЛ возникает на высоте до 70 километров. Величина зон — от нескольких сантиметров до нескольких километров в диаметре. Обычная длительность существования — полчаса-час. Свет может пульсировать и в зависимости от вступающих в реакцию веществ быть разного цвета — синего, голубого, оранжевого и т. п.».

Уточнение службы СП. Приведенный отрывок из статьи неизвестного нам автора перехвачен в 14.00 20.X.2875 (дата сообщена радиослужбой). Из-за помех в эфире перехват полного текста оказался невозможным.

Заключение дирекции. Секретно. Хранить в голубой комнате.

Прочитав, Утяев вздохнул, как после трудной, но интересной работы.

Маленький директор и ПОП молчали.

— Как говорится, это было на земле? — вырвалось привычное у Утяева, и он тоже замолчал.

Затем директор кивнул головой, и ПОП заговорил:

— Вопрос первый….

Однако маленький директор перебил своего помощника. Они долго, по-петушиному вскрикивая, о чем-то переговаривались. Наконец ПОП вновь обратился к Утяеву. Из ладоней его искрился свет. Это впервые случилось, и Утяев испугался.

— Предупреждение первое, — сказал ПОП. — Вы должны быть с нами откровенны, иначе… — Он приподнял ладонь, и свет больно ударил в лаза Утяеву.

— Я понимаю, — пробормотал в испуге Утяев. — Мне и скрывать-то нечего. Как говорится…

— Предупреждение второе, — перебил ПОП. — Совет по игрушкам принял ряд ваших предложений. Их реализация — это ваш капитал. Он не попадет вам в карман, но если ваша информация окажется ложной, то вы поплатитесь головой… Понятно?

— Да как же не понять! Мы как попали к вам в город, так все и поняли…

ПОП снова перебил Утяева:

— Итак, вопрос первый. Имеет ли ваша служба дополнительные данные по летающим объектам?

— Дополнительные? Что вы! Я далек от этого.

— Постарайтесь вспомнить точно.

— Точно, точно! Говорили, что летают… Вот, может быть, эти… летающие стрекозки…

— Предупреждаем. Нам нужны точные сведения. Вы можете дополнить этот список?

— Нет, не могу.

— Вопрос второй. Вы согласны с мнением о светящемся воздухе и ХЛ?

— Какой такой воздух? Шары, что ли, надувать…

— Отвечайте на вопрос.

— О светящемся воздухе? — Утяев вспотел, но боялся шевелиться, чтобы ПОП не поднял на него ладонь. — Знаете, это похоже на правду, — выдавил из себя Утяев.

— Похоже на правду или правда?

Утяев почувствовал на своем лице страдальческую улыбку.

— Я, конечно, не ученый…

— Отвечайте конкретно!

— Да за кого вы меня принимаете?

— Правда? Да?

Утяев понимал, что деваться ему некуда.

— Правда, — сказал он, — воздух вокруг красивой игрушки как бы светится…

ПОП опустил руки и стал переводить ответы маленькому директору. Тот забегал на своих крепких ножках по комнате и долго что-то говорил, опять по-петушиному вскрикивая.

Потом ПОП спросил Утяева:

— Что вы еще желаете нам заявить?

— Ну что еще? — пожал плечами Утяев. — У нас, знаете, это за баловство принимают…

— Что значит баловство?

— То есть, я хотел сказать, болтают языками, а по-серьезному как-то мало… э-э-э… говорят.

— Народ не напуган?

— Что вы! — замахал руками Утяев, видя, что ПОП не угрожает ему больше светящимися ладонями. — Что вы! Шутят, посмеиваются. Вот и все. Как говорится, э-э-э… другими проблемами живем.

— Ваши другие проблемы нас не интересуют, — сказал ПОП.

Голос у ПОПа стал мягче, и Утяев наконец пришел в себя.

— А можно вам задать вопрос? — спросил он. Маленький директор утвердительно кивнул головой, когда ПОП перевел ему просьбу Утяева.

— Скажите, почему вас так волнуют летающие объекты? А? — спросил Утяев.

Маленький директор коротко вскрикнул, и ПОП тут же сказал:

— На этот вопрос мы можем ответить только с разрешения нашей матушки…

Утяев понимающе кивнул головой, хотя не понял, кто такая эта матушка.

ПОП забрал со стола черную папку и в одну секунду исчез, провалился вниз. Под ногами у Утяева щелкнул люк.

Маленький директор жестом пригласил Утяева к выходу.

5

Когда лифт тронулся, желтый солдатик, оказавшийся в лифте вместе с Утяевым, сказал:

— Устраивайтесь, папаша, поудобнее. Сейчас полетим.

— Но это же лифт! — удивился Утяев.

— Что из этого? У нас все летает. Любой ящик, любая коробка, если, конечно, в днище вмонтирован ДДМ.

— Что такое ДДМ?

— Дальнодействующий магнит.

Утяев вздохнул, он устал от бесконечных сюрпризов, которые ему здесь преподносят. Его угнетала мысль, что ни с одним интересным человеком пока не встретился, будто ничего и нет в этом городе, кроме чудо-техники. Душевная усталость усиливалась еще и тем, что он, как это выяснилось, не мог влиять на ход событий, — за него решали, планировали и вдобавок заставляли отвечать на вопросы, которые его ставили в тупик.

Он вздохнул: «Ну что ж, полетим».

Тут он заметил, что у сопровождающего его солдатика маленькие белесые бакенбарды. «Особо важный солдатик», — подумал Утяев и вслух сказал:.

— Вы хорошо говорите по-русски.

— Я буду вашим переводчиком на заседании УК-5.— И, заметив вопросительный взгляд Утяева, пояснил: — УК-5 — ученый комитет пятого ранга.

— А сколько всего рангов?

— Пять.

«Ого-го», — подумал Утяев и сел наконец на лавочку, как раз напротив зеркала, вмонтированного в стенке лифта.

На Утяева смотрел усталый круглолицый мужчина с седыми висками. Он покачал головой, как бы говоря: «Бедняга ты бедняга».

Лифт между тем уже летел. Дверцы механически защелкнулись на две белые скобы, и на стенке рядом с Зеркалом вспыхнул экран. Там были только облака.

— А кто управляет полетом? — спросил Утяев, не найдя в лифте никаких рычагов и кнопок.

— Полет запрограммирован. Не волнуйтесь.

Утяеву представилась летящая над городом неуклюжая коробка, которая в любую секунду может столкнуться с другой такой же коробкой (их наверняка тут сотни в небе), и ему стало не по себе.

— Неужели мы не могли поехать на такси?! — скорее воскликнул, нежели спросил, Утяев.

— Что такое такси?

— Такси?.. Такси — э-э-э… машина общего пользования, автотранспортер… У вас есть такси?

— Это транспорт для бедных. Он называется ОДП — общедоступное передвижение.

— Вот, пожалуйста. Следующий раз я поеду на ОДП.

— Зачем? — удивился солдатик с баками. — Вы потеряете много времени. А время — это чистый капитал. Такие люди, как вы, за минуту могут заработать миллион.

Лифт в полете чуть раскачивало. Утяев окончательно оробел.

— Нет, нет, — возразил он, стараясь придать своему голосу побольше твердости. — Я больше… э-э-э… не полечу, как хотите…

Солдатик, видимо, не мог понять Утяева.

— Простите, но зачем вам ОДП, если за вами лично закреплен теперь ДДМ?

Эта новость Утяева еще больше встревожила.

— Кто закрепил за мной ДДМ?

Солдатик пожал плечами. На такой вопрос ему не полагалось, видимо, отвечать. Он для солидности погладил рукой свои белесые баки и промолчал.

Утяев достал из кармана платок и вытер вспотевший лоб. Теперь он собственник. Надо рассказать Ефрему о ДДМ, Может, с помощью этого чудо-магнита удастся организовать побег из страшного города.

Подумав так, он метнул быстрый взгляд на солдатика. Тут многие умеют читать мысли своих собеседников. Влипнешь еще в историю.

— Вас как зовут? — спросил Утяев.

— Овва.

— Иван?

— Нет, Овва. Два «в» и без «н».

— Вы эмигрант?

— Что значит эмигрант?

— Ну, как бы сказать?.. Из другой… э-э-э… страны приехали.

Солдатик уколол Утяева острым взглядом.

— Нет, — сказал он подчеркнуто резко. «Врешь», — хотел сказать на это Утяев.

— Откуда же у вас такое хорошее знание языка? Э-э-э, откуда?

— Изучил, — сказал Овва, пожав плечами, мол, чего тут особенного.

«Все вы врете», — подумал Утяев, но опять промолчал. Его жизнь сейчас зависит от этого Оввы, и надо быть поосмотрительней.

Разговаривая, Утяев следил за экраном. Плыли и плыли облака. Странно, разве можно по облакам ориентироваться? Но расспрашивать уже не было сил.

Они оба молчали. Овва взглянул на часы. Впрочем, Утяев не мог утверждать, что это были часы. Свет, излучаемый циферблатом, ежесекундно менялся по своей интенсивности и окраске, при этом Овва поглядывал и на свои «часы», и на экран.

— Через минуту будем на месте, — сказал наконец Овва.

Утяев продолжал про себя рассуждать. «Это же надо, при такой удивительной технике летают в дурацких лифтах и ящиках. — Он поморщился. — И игрушки у них дурацкие… Не сдержусь, видно, я и где-нибудь скажу: не впрок вам ваша цивилизация…»

От резкого толчка Утяева прижало к стенке. Он взглянул на экран — облако приближалось и росло.

— Смотрите, э-э-э!.. — вырвалось у Утяева.

Овва мгновенно выключил экран. Приподнял за нижний край зеркало, и Утяев увидел нишу, где отблескивало множество приборов. Подергав за рычажки, Овва опустил зеркало.

— Вот чего я боялся, — сказал он и сел на лавочку.

— Э-э-э, что? Что случилось?

— НЭС, — вздохнул Овва.

— Э-э-э… что?

— Нелегальная энергосистема перехватила наш полет… Бандиты, им это даром не пройдет.

— Простите, я не понял. Э-э-э, куда мы теперь летим?

— Посадят где-нибудь за городом, изолируют силовым полем, и будем сидеть, пока не закончится заседание ученого комитета-5.

— При чем тут ученый комитет? — Утяев ничего не мог понять, кроме одного, — он влип в неприятную историю, и неизвестно, чем она закончится. Платок, которым он вытирал лоб, шею, был уже влажным.

— Вот так-то, — вздохнул Овва. — Так у вас, кажется, говорят в подобных случаях?

— Э-э-э… нет. Дело швах — говорят в подобных случаях. Влипли.

— Вы не волнуйтесь, папаша, — сказал Овва. — Домой я вас доставлю невредимым.

Утяев в ответ натянуто улыбнулся и промолчал. Он видел, что солдатик тоже встревожен.

— Сейчас нас посадят, — продолжал Овва, — и тогда я вам все расскажу. На аварийный случай я припас кое-какие продукты, мы с вами неплохо проведем время.

— Где это у вас все хранится? Удивляюсь.

— О, — улыбнулся Овва, — наш лифт — сложный и современный летательный аппарат, мы бы в нем даже в космосе не пропали. А лифтом он назван в маскировочных целях.

— Но вы тоже испугались. — Утяев пытался перехватить взгляд Оввы.

— Сейчас мы сядем, и я вам объясню почему… Совершенно неожиданно после мягкого толчка лифт перестал раскачиваться, замер.

— Ну вот, — Овва поднялся с лавочки. — Точка. Так у вас говорят?

Не спеша приготавливая завтрак на столике, выдвинувшемся из стенки, Овва стал подробно рассказывать, что и почему с ними происходит. Подробности Утяеву казались мучительно лишними, но он, однако, терпеливо слушал, следя, как солдатик нарезает ветчину, открывает банку с консервированным соком.

Что он понял из рассказа Оввы? Какой-то могущественной шайке бизнесменов потребовалось не допустить Утяева на заседание УК-5. Почему? Вероятнее всего, шайка дельцов хочет сама заполучить ценные сведения от Утяева.

— Э-э-э… черт возьми! — воскликнул Утяев. — Какие еще сведения?

Не обращая внимания на реплики Утяева, Овва продолжал свой рассказ. Разумеется, говорил он, вас вознаградят и не менее, чем это сделал бы УК-5. Тут, между прочим, Утяев подумал — не является ли сам Овва соучастником могучей шайки, но спросить об этом не решился.

Дальше из рассказа Оввы выяснилось, какие сведения хотят заполучить от Утяева. Оказалось, вопросы касались астрофизики, в частности, УК-5, а значит, и шайку интересует точка зрения ученых Земли на проблему сингулярности.

Услыхав это, Утяев уронил на пол недоеденный бутерброд.

— Господи, да откуда же я знаю!

Овва вновь кинул на Утяева острый взгляд и продолжал свой рассказ. Суть была в том, что они сейчас могут услышать, о чем говорят члены УК-5 на своем заседании. Лифт устроен так, что можно произвести прокол в силовом поле изоляции и выбросить на сто метров эластичную стеклоантенну, — приемник тотчас заработает, используя, кстати сказать, — Овва подмигнул Утяеву, — силовое поле противника.

— А когда она исчезнет, это самое, э-э-э, силовое поле?

— Я уже сказал, когда закончится заседание УК-5.

— И мы полетим домой?

— Несомненно. — Подкрепившись двумя бутербродами с ветчиной, Овва явно повеселел. — Ну, включаем приемник?

Вскоре послышался свист, непонятное бормотание, иногда многоголосица. Утяев начал крутить головой, оглядывая все стенки, но приемника нигде не увидел. «Жулики, — подумал он, — и вся техника им под стать».

Овва начал Утяеву переводить, то и дело смачивая горло соком, который, как показалось Утяеву, был немного с градусами…

— Господа! Я думаю, надо послать руководству из БОВа предупреждение… Наш гость, господин Ростислав Утяев, не будет подвергнут ни малейшей опасности, иначе мы обещаем некоторым деятелям из БОВа крупный международный скандал…

— Знай наших, — подмигнул Овва. — Так у вас говорят?

— Что такое БОВ?

— По очень большому секрету сообщу: БОВ — бизнесмены оборонного ведомства.

— Шайка предпринимателей то есть?

— Тсс, — кивнул Овва. — Слушаем дальше.

— Однако могу вас порадовать: господин Ростислав Утяев сейчас слушает трансляцию из этого зала, что является огромным достижением нашей науки, — мы научились прокалывать силовое поле изоляции. Поэтому-то мы и не прервали наше заседание. Надеемся, господин Утяев после освобождения не замедлит связаться с нами.

— Это мы еще подумаем, — подмигнул Овва, но Утяев промолчал.

— Теперь по сути интересующей нас глобальной проблемы. Я говорю о сингулярности. Надо ли объяснять нашему гостю, что под сингулярностью мы имеем в виду такое состояние вселенной, при котором ее радиус Е равен нулю. Другими словами, речь идет о состоянии бесконечно большой плотности и бесконечно малом объеме, то есть вселенная в данном случае превращается как бы в точку… В чем тут проблема? Что волнует нас, инопланетян? Мы должны ответить на вопрос: сингулярность — математическое понятие или реальный фактор — будущее вселенной? Это первое. Теперь второе. Если сингулярность будущее вселенной, то нельзя ли уточнить конкретные временные границы этого будущего?..

— Продолжай! — Утяев учащенно моргал глазами, это был верный признак, что он внимательно слушает.

— …Кое-что из рассуждений ученых нам известно. Прежде всего теоретические расчеты модели «черной дыры». Правда, реальность «черных дыр» еще впрямую не доказана, но открыты пульсары, или, как наши коллеги их называют, — нейтронные звезды. Коль скоро теоретические расчеты пульсаров оказались верными, то не логично ли заключить, что и «черные дыры», прогнозируемые на основании тех же расчетов, тоже не из пальца высосаны?

— Давай дальше! — требовал Утяев.

— Есть много необъяснимого и в «черных дырах», и в самой сингулярности. Возьмем только один факт. При приближении радиуса вселенной к нулю элементарные частицы трансформируются на субэлементарный уровень. Но что может быть меньше фотона, где масса и без того равна нулю? Или возьмем «черную дыру». Она как бы дважды попадает в положение сингулярности: при радиусе, равном нулю, и, во-вторых, в сфере Шварцшильда, где, как известно, геометрический радиус равен гравитационному…

Утяев почесал свой затылок.

— Признаться, я… э-э-э… не уловил…

— И не надо! — перебил Овва. — Дальше тут пойдут формулы, законы, фамилии.

Утяев покачал головой.

— Конечно, кое-что я читал в популярных, журналах! Овва рассмеялся и стал разливать по стаканам сок.

— Давайте допьем. — Он чокнулся с Утяевым, будто в стаканах было вино, и спросил: — Что вам неясно?

Утяев вздохнул. Как выпутаться из дурацкого положения? Все почему-то решили, что он ученый, что у него можно выведать тайну. Забавно. Он хитро смотрел на стакан с недопитым соком и чувствовал, что готов вступить в игру с инопланетянами.

Между тем Овва приглушил звук приемника и вернулся к столику.

— Я догадываюсь, о чем вы думаете.

И тут Утяев, сам того не ожидая от себя, вдруг выпалил:

— Послушайте, я никакой не ученый! Э-э-э… не ученый.

Овва рассмеялся.

— Я знаю. И не только я.

Утяев от удивления даже привстал.

— Знаете?! И… и… и…

— Успокойтесь. — Овва продолжал улыбаться. Лицо его сияло, как у озорного мальчишки, удачно разыгравшего своего друга. — Успокойтесь. Сейчас я вам все объясню.

И тут у них начался главный разговор.

Узнавая новость за новостью, Утяев успевал в смятении произносить только свое «э-э-э».

Вот что оказалось. Руководство, конечно, не сразу догадалось, что Утяев директор магазина, слух распространялся обратный, сыпались заявки на встречу с «инопланетянином». И вот тут некоторые дельцы придумали хитрую игру: никого не разубеждать в том, что их гость не ученый. Напротив, поддерживать разговоры, что к ним приехал крупный астрофизик.

— Что ж… — замялся Утяев. — Э-э-э… Зачем?

— Слушайте, слушайте. Вот зачем. — Тут Овва сам задумался. Стал разглаживать свои баки, от них посыпались голубые искорки слабого электрического разряда.

— Шутка? — спросил Утяев.

— Нет…

— Но я же не знаю никаких секретов…

— Да, да, но по долгу службы… Так вот слушайте. Все дело в той самой сингулярности, о которой сейчас идет речь на УК-5. Престиж нашей науки держится на этом открытии. Понимаете?

— Не совсем…

— Теперь дальше. Если вы как ученый подтвердите это открытие, авторитет УК-5 возрастет. А это невыгодно нашим представителям БОВа.

— Шайке?

— Да, шайке дельцов. Но не произносите этого слова. Предупреждаю вас!

— Понял.

— Военно-промышленный комплекс хочет, чтоб государство больше средств выделяло не на науку, а на вооружение. Очень просто…

— Э-э-э, примитивно.

— Не скажите! Есть еще один, как бы сказать, аспект. Сингулярность — открытие мрачное. Оно отнимет у инопланетян будущее…

— Да, пушки когда-нибудь могут выстрелить, — согласился Ростислав Утяев.

— Да. Но когда? О сроках вас тоже хотят спросить.

— И что я должен сказать?

— На это я вам отвечу позже. Слушайте дальше… Мысли о конце инопространства делают нас безвольными, равнодушными. А БОВу надо, чтоб народ бунтовал, сопротивлялся. Почему? Да потому, что в этом случае Желтый Дьявол начнет наращивать военную мощь и полицейские силы.

— Отказывая в средствах науке? Э-э-э… так?

— Не только науке. Будут сокращены многие социальные программы…

Тут Утяев начал догадываться, в какую игру его хотят вовлечь.

— Честное слово, — сказал он грустно. — У вас многое так же, как на Западе.

— Что значит «на Западе»?

— Ну в капиталистических странах.

— А-а-а! — удивился Овва. — Игра серьезная, и вряд ли вы все поняли.

— Давайте дальше.

— Дело в том, что вам хотят предложить крупную взятку.

— Ученые?

— И те и другие. УК-5 и БОВ. Пришла очередь смеяться Утяеву.

— Значит, я могу, э-э-э, крупно заработать?

— Да, не смейтесь вы, пожалуйста! Надо же разбираться. Как бы не получился смех сквозь слезы. Так у вас говорят.

— Ну-ну. Я слушаю.

Овва, подойдя к зеркалу, открыл нишу и прислушался к звукам невидимого Утяеву приемника. Потом вернулся.

— Времени остается мало, — сказал он. — Я буду краток. Как вы думаете — на чьей я стороне?

— На стороне ученых?

— Нет.

— Неужели, э-э-э, на стороне шайки?

— Нет, конечно. Я на стороне простых инопланетян. Я не хочу, чтоб простых людей дурачили. Вы мне верите?

Утяев немного подумал и сказал:

— Хорошо, я вам верю.

— Спасибо. И я вам верю и кое в чем сейчас признаюсь. — Овва помолчал. — Перехват этого лифта организовал я сам, а не БОВ. С помощью простого устройства, которое мне удалось здесь смонтировать — переключателя энергосистемы. Это нечто вроде реле…

— Вы инженер?

— В прошлом.

— Ну а зачем вам перехват? — Утяев уже внимательно вглядывался в Овва. Этот человек в форме желтого солдатика не походил в самом деле на местного жителя. У него были крепкие руки и подбородок не вялый, как у фаэтовцев, а заостренный, волевой. — Зачем вам этот перехват? — повторил вопрос Утяев.

— Чтоб наедине поговорить с вами.

— Об этой самой, э-э-э, сингулярности?

— Нет. Послушайте меня внимательно.

— Пожалуйста.

— Я вас прошу от имени простых людей — разоблачите себя. Признайтесь публично через прессу, что вы не ученый… Вы меня поняли?

— То вы просите одно, то другое…

— Согласны?

Утяев замялся с ответом. Как бы не влипнуть ему в новую историю.

Но Овва истолковал паузу иначе. Он саркастически улыбнулся:

— Боитесь потерять крупную взятку?

— Что вы! Что вы! — решительно замахал руками Утяев. — Вот уж сказанули!.. Как вам, э-э-э… нестыдно!

— Извините. — Овва отодвинул стакан и облокотился на столик. — В таком случае принимаем решение. Как только закончится заседание УК-5, я вас доставлю в гостиницу. Сидите дома, никуда не выходите. И никого не принимайте! Слышите?

— А если не ко мне придут, а к Ефрему Ивановичу?

— Уединитесь в свободной комнате… Главное — никаких интервью! До моего прихода! То есть вы дадите интервью только человеку, которого я приведу. Договорились?

Утяев все понял. Но он не очень верил тому, что ученые из УК-5 и генералы из БОВа действительно решили воспользоваться тем, что Утяева по ошибке приняли за ученого. Чересчур все по-мальчишески.

На этот раз Овва странным образом догадался, о чем думает Утяев.

— Дорогой мой неиспорченный, скромный, чистый человек. — Овва встал, снял со щек бакенбарды, глаза его горели. — Вы даже представить себе не можете, что происходит с нами, которые отказались от всего живого, естественного, от природы, существуют по законам цивилизованного варварства. Наука у нас служит не истине, не людям, а самой себе и своим хозяевам, которые хотят… черт знает, что они хотят! Тут все понятия перевернуты, все идеалы искажены. Впрочем, их просто нет. Да, это варварство, с удобствами на грани чудес… О, как все мне опротивело! Обрыдло, как у вас говорят…

В эту минуту Утяеву пришла на ум счастливая мысль.

— Послушайте! — воскликнул он, перебивая Овву. — Помогите нам убежать!.. Нет, я хочу сказать, э-э-э… убежим вместе! К нам, на родину!

Взгляд у Оввы погас.

— У меня нет родины, — сказал он. И, помолчав, повторил: — Нет.

— То есть как?

— Не спрашивайте меня ни о чем. У меня нет родины.

Наступила пауза. Овва не стал продолжать свой монолог, впав сразу в уныние, а Утяев задумался и тоже молчал. «Вот, — вздыхал он про себя, — встретился наконец с хорошим человеком, но у него нет крыльев. Летает на своем чудо-лифте, а своих крыльев нет». Потом невольно спросил себя: «Значит, у меня они есть, крылья? Почему они есть у меня?» И улыбнулся сладко и тихо, будто одержал огромную победу.

Овва медлил, как он сказал, сниматься с якоря. На его голове уже были новые наушники, похожие на пожарную каску, если верхнюю часть у нее отсечь.

Слушал эфир. И уже добрых четверть часа.

— Что там? — вновь забеспокоился Утяев. — Э-э-э, шухер?

— Вот именно! Великий ваш язык! Настоящий шухер. Нас ищут.

— И что же теперь… з-э-э-э… делать?

— Ночью заявимся. А пока позвоним в гостиницу. Успокоить надо вашего Бунтаря, чтоб не разыскивал.

— Кого, кого?

— Ну этого, как его…

— Ефрема Ивановича?

— Да. Скажите ему — игрушками, мол, торгую, зайцами и всякими зверями. Скоро вернусь.

— Я не понимаю, — удивился Утяев. — А как же это самое, силовое поле изоляции?

Овва засмеялся:

— Это моя забота, папаша.

— Прокол действует?

— Вот именно. Вы человек сообразительный… Я вам скажу так: у нас все можно — оболгать, обмануть, дезинформировать. Вся наша чудо-техника работает на ложь. Трудно прорваться к людям с правдой.

— Ничем вам не могу помочь, — вздохнул Утяев. — Продолжайте в том же духе.

— Дожили, папаша… Теперь не мешайте мне. Послушаю, что делается в кабинетах БОВа и УК-5.

6

Маленький седой генерал мелкими шажками бегал по своему огромному кабинету. Вызванные им старшие офицеры стояли навытяжку у стола.

Генерал, остановившись, взглянул на портрет матушки, висевший на стене почти под самым потолком. Матушка с портрета кивнула головой, и генерал сел за стол. Офицеры продолжали стоять навытяжку.

Генерал засвистел, запел на своем языке, то и дело похлопывая по столу своими маленькими кулачками.

— Господа офицеры! — начал генерал, вволю насвистевшись, что, видимо, было бессловесным вступлением. — Сложившаяся обстановка вынуждает нас принять ответные меры. Суть дела, вероятно, вам уже известна. В нашем городе появился ученый — инопланетянин. Этим не замедлили воспользоваться наши друзья с УК-5. Вновь поднята шумиха вокруг гипотезы о сингулярности. Факт подтверждения гипотезы инопланетянином окажется огромным козырем в руках УК-5. А это значит, — генерал ударил кулачком по столу. — Вы знаете, что это значит! Ученые пытаются доказать нашей дорогой матушке, что генералы ей не нужны, что мы, видите ли, дорого обходимся. Ложь! Ложь! Мы всегда поддержим ученых, работающих на оборону! Но астрофизическим фантазерам, напускающим в обществе туман пацифизма, не место в Желтом Дьяволе! Не допустим выступление на заседании УК-5 инопланетянина! Мы не потерпим вмешательства в наши дела инопланетян!..

Старшие офицеры, стоящие навытяжку, зашумели, заволновались. Но генерал повысил голос:

— Да, да, да! Пусть нам не говорят, что мы зря хлеб едим. Приказываю привести в готовность всю загородную артиллерию в целях…

Вскочив с кресла, генерал быстро, на одних каблучках повернулся. Лицом к сидящей на троне матушке.

— Я бы хотел доложить вам, ваше величество, что именно по инициативе УК-5 в город была допущена группа шпионов… — Лицо старушки нахмурилось. Генерал на секунду замялся. Но тут же вновь уверенно заговорил: — Я располагаю сведениями, ваше величество, компрометирующими пришельцев. Хочу обратить ваше внимание на возможность заговора против нашего города. Девочка, которую вы собираетесь использовать для разведения цветов, очевидно, служит им прикрытием… — Матушка на троне еще сильнее нахмурилась. Но генерал больше не тушевался. Он продолжал: — Не беспокойтесь, ваше величество, никакой трансляции мы не ведем. Это заседание я записываю для вас и для инопланетян на всякий случай. Я вам докладываю, ваше величество, что мы не собираемся отпускать господина Утяева, пока он не выдаст секретных данных… Наша цель — получить у него показания, которые бы не позволили некоторым друзьям с УК-5 сильно задирать свои носы.

Генерал замолчал и замер перед троном навытяжку, как и все присутствующие в кабинете. Матушка, однако, молчала. Минуту, две. И вдруг она трижды кивнула головой, слабо улыбнувшись. Однако, что это значило, не понял, кажется, никто или во всяком случае — каждый по-своему.

УК-5. Если бы Президент УК-5 был не в штатском костюме, а в генеральском, никто б его не отличил от начальника БОВа. Да и кабинет этот походил на генеральский как две капли воды. Приглашенные в кабинет консультанты и ученые помощники в бакенбардах сидели за длинным столом в глубокой задумчивости.

Президент, чью речь переводил Овва в своем лифте, поклонился сидевшей на троне матушке и, дождавшись кивка ее головы, начал свою речь, предварительно с минуту посвистел, что являлось, видимо, бессловесным вступлением.

— Господа! Сложившиеся обстоятельства вынудили меня собрать вас. Мы обязаны принять незамедлительные ответные меры. Речь идет о беспрецедентном вмешательстве в наши дела определенных кругов из БОВа. Ничего не понимая в трансцендентальном характере таких извечных категорий бытия, как пространство и время, они ополчились на наши принципы и ведут игру грязными методами. Похищен наш гость инопланетянин Ростислав Утяев. Дабы оправдать свои поступки, БОВ распространяет среди определенных кругов сведения, компрометирующие науку, не понимая того, что это палка о двух концах. Я прошу у ее величества матушки помочь нам найти инопланетянина, судьбой которого БОВ не имеет права распоряжаться. — Президент и все за ним повернули головы в сторону трона, на котором тихо сидела старушка. — Ваше величество! — сказал дрогнувшим голосом Президент. Но выражение лица матушки не менялось. Тогда Президент поднялся с кресла. — Хорошо. В таком случае, ваше величество, мы будем разыскивать Утяева своими силами. Разрешите?

Матушка, помолчав, трижды кивнула головой и слабо улыбнулась. Она любила казаться всем доброй.

Утяева уже тянуло ко сну. Он зевнул и, усмехнувшись, сказал Овве:

— Братец… Как говорится, буря в стакане воды. Я думал, у вас тут люди поумнее…

Овва обиделся.

— Мы не республиканцы, мы демократы! — сказал он.

— Слова, братец. Природа гибнет, душа человеческая гибнет у вас тут, а вы — дебаты… Э-э-э, комедия! — И, отмахнувшись от Оввы как от мухи, Утяев опять уснул в кресле.

Между тем, пока Овва, сидя в своих наушниках перед нишей, блуждал по эфиру, вылавливая новости, Утяев спал. Положив руки под голову, растянулся на лавочке. Черты лица у него были мягкие, добрые. Он улыбался во сне.

Снился ему смешной сон. Он едет на детском трехколесном велосипеде впереди целой колонны юных велосипедистов-трехколесников. Сияющие лица мальчишек, девчонок. Озорники гудят в свои огромные самодельные груши-дудки, привинченные к рулевым управлениям. Пешеходы на тротуарах флажками приветствуют колонну. Тяжелые встречные грузовики, автобусы сворачивают в переулки, освобождая детям дорогу.

Майское солнце над колонной. И сияющее лицо Утяева, директора Дома детских игрушек. Улица украшена флагами.

Утяев, не останавливаясь, жестом подзывает к себе милиционера-регулировщика. Тот, подбежав, услужливо козыряет. Утяев говорит регулировщику:

— Дети! Ты понял, дети! А все остальное приложится.

Спит Утяев. И никто не отнимет сна. Он прибыл совершенно из другого мира и к возне растревоженного муравейника не имел никакого отношения.

* * *

Спецмашина мэра, хотя и походила слегка на автомобиль, очень удивила Ефрема. Колеса у нее то бежали по асфальту, то подбирались, и тогда с боков распускались крылья, но при этом машина не поднималась над дорогой, а, наоборот, опускалась еще ниже, и казалось, будто она скользит по асфальту.

— Ишь, петрушка какая, — сказал Ефрем. — Как на санках с горки… Что скажешь, Ася?

Ася пожала плечами.

— Ничего ты, гляжу, не боишься… — Помолчав, Ефрем спросил водителя: — Долго ли ехать будем, браток?

— Это как повезет, — сказал водитель. — Нам бы только на правительственную трассу вырваться, а там полетим. — Он повернул свое лицо к Асе. — Не страшно, малышка? А то приторможу.

— Нет, — сказала Ася.

— Послушай, — заинтересовался Ефрем водителем, — ты, часом, не земляк ли? Больно хорошо по-нашему говоришь.

Водитель оглянулся, прижал палец к губам.

— Что такое? — не понял Ефрем. Водитель снова промолчал.

Ася дернула Ефрема за рукав, шепнула:

— Нельзя ему говорить.

— А ты откуда знаешь? — Ася не ответила. — Ну и ну!.. Будто подслушивает кто нас.

Поехали молча. По дороге мимо проносились шаробили, движение было густое.

— Ты бы нам про улицы, что ли, рассказывал? — не выдержал Ефрем.

— Улиц у нас нет, — сказал водитель.

— Как это нет, елки зеленые?

— Нет. Есть номера домов и номера магистралей.

— Чокнутый вы народ. Номера, машины — только и разговоров.

— Оттого и номера, что машины. Человек думает, машина считает. У нас еще говорят: дурак думает, умный считает.

— Ишь ты, философ… Сколько же номеров надо на такой город?

— A y нас по квадратам. Квадрат зеленых небоскребов. Квадрат желтых. Вот и пишется: Ж, скажем, 101, Ж 102.

— Же-же, — передразнил Ефрем. — Вот и есть Желтый Дьявол. Это мы знаем. Улицы — это, можно сказать, история города. Где ваша история? Молчишь?.. Черные полосы тебе на костюме нарисовали и молчать заставили?

Водителя словно кто прикладом в спину ткнул. Он дернул за рычажок на щитке, и заиграла музыка. Потом оглянулся на Ефрема и чуть слышно, заглушённый музыкой, прошептал:

— Погоди, папаша, и тебе бороду твою сбреют, черные полосы нарисуют и молчать заставят.

— Меня? Шалишь, брат. Не на того нарвались.

— Поглядим, поглядим, — сказал водитель.

— И глядеть нечего.

Ася молча следила за перебранкой. Она чувствовала, что главные неприятности еще впереди, и старалась зря не волноваться.

* * *

Седобровый мэр города, худой старик с добрыми глазами отделился от встречающих, подошел к Асе. Он был в белом костюме, а вся свита его в желтых униформах с красными полосами.

— Вот ты какой… — сказал мэр, плохо произнося русские слова. Он смотрел при этом на Асины ноги. Ася тоже смотрела на свои ноги, они опять провалились в асфальте.

Ефрем, который вылез из Машины последним, подбежал к Асе, хотел взять девочку на руки. Но мэр жестом запретил это делать, повернулся к свите и хлопнул два раза в ладоши.

Тут же к Асе подбежал юркий человечек, неся в руках башмаки с металлическими подошвами. Он присел на корточки, расшнуровал Асины ботинки и помог ей переобуться в новую обувь.

Ася сделала несколько шагов в новых ботинках, асфальт под ее ногами теперь не проваливался. Она оглянулась на Ефрема, как бы спрашивая, что делать дальше.

Ефрем между тем пытался вынуть из асфальта Асины ботинки, но у него ничего не получалось.

Мэр опять ударил в ладоши, уже один раз, и к Ефрему подошел другой юркий человечек в униформе.

Он заговорил по-русски:

— Извините, пожалуйста, но сейчас мы должны проследовать к матушке. А ботинки, если вам угодно, достанут и вернут вам.

— К какой еще матушке? — поднялся на ноги Ефрем, грозно глядя на переводчика.

Но ответа не получил.

Мэр взял Асю за руку и повел по дорожке.

Переводчик пригласил Ефрема следовать за мэром и Асей.

Шли молча. Справа и слева строго по одной линии стояли трехэтажные, без окон дома со стеклянными (так, во всяком случае, казалось) крутыми крышами, на крышах которых были нарисованы головы странных зверей, похожих одновременно на змея немного и на льва. Вот такие:

Ефрем, хотя и почувствовал, что пока ему следует молчать, все же не выдержал и спросил переводчика:

— Что это за зверь на крышах нарисован? Переводчик, как и таксист, прижал палец к губам и тихо проговорил:

— Вам все объяснят, а пока надо молчать. Тише!

Ответ этот Ефрема только раззадорил. «Черта с два я буду молчать».

— Ваш мэр вроде говорит по-русски?

Лицо переводчика болезненно сморщилось. Он прошептал:

— Мэр знает все земные языки, но говорить ни на одном не может. Я вас прошу — помолчите!

— Как же это знает и не может? — не успокаивался Ефрем.

— Я вам скоро все объясню, — умоляюще, уже чуть не плача, сказал переводчик. — Очень скоро.

— А куда мы идем?

Тут мэр оглянулся и погрозил пальцем переводчику. Переводчик, прижав руку к груди, поклонился мэру.

— Ишь ты, строгий какой, — удивился Ефрем. Но, глядя на страдальческое лицо переводчика, примирительно добавил: — Молчу, молчу…

Скоро они подошли, судя по всему, к главному дому мэровского городка — бордового цвета с окнами и необыкновенно яркой крышей, на которой была нарисована золотом голова змеи.

— Пришли, — шепнул переводчик. — Мы должны встать на колени.

— Церковь, что ли, ваша? — спросил Ефрем.

— Становитесь, становитесь!

Видя, что все впереди уже были на коленях — даже сам мэр и Ася с ним, — Ефрем тоже, кряхтя, присел.

— Сейчас в окно выглянет матушка и благословит вашу Асю, — шепнул переводчик, стоя на коленях рядом с Ефремом.

— Что за матушка!

— Тише! — Переводчик дернул Ефрема за рукав. Центральное окно бордового дома вспыхнуло ярким светом, словно загорелось, потом свет исчез и появилось лицо совсем древней немощной старухи в желтом чепчике.

— Матушка! — шепнул переводчик. — Это у нас начало всех начал. Дочь планеты Фаэтон.

— Дочь планеты?

— Да, — сказал переводчик и, прижав руки к груди, поклонился.

«Ну и ну, — опять подумал Ефрем. — Чокнутый народ».

Тут он увидел, что мэр и Ася поднялись и пошли по направлению к окну, из которого выглядывала матушка в желтом чепчике.

Ефрем, еще не зная, что он будет делать, вскочил на ноги, — его охватила тревога за Асю. Но переводчик так сильно дернул его за рукав, что Ефрем вновь присел.

— Не волнуйтесь, она сейчас вернется, — сказал переводчик, продолжая держать Ефрема за рукав. — Это высшая честь получить благословение от дочери Фаэтона.

— Да за что ее благословлять-то? Вот чудаки.

— Разве вы не видели, что у девочки проваливаются ноги в асфальте?

— Ну и что с того?

— О, какой вы несмышленый человек! Хорошо, подождите еще несколько минут…

Между тем мэр и Ася подошли к самой стене дома и остановились. Потом мэр отступил на несколько шагов и поклонился. Матушка протянула из окна руку, и на Асю вдруг посыпались огоньки всех цветов радуги.

Поток огоньков густел, казалось, Асю охватило пламя. Тогда Ефрем оттолкнул от себя переводчика и рванулся выручать девочку. Но тут поток огоньков прекратился, заиграла какая-то музыка. Ася стояла на месте — цела и невредима.

— Фу, пронесло, — вздохнул Ефрем, остановившись. Он уже больше не приседал.

Поднялась и вся свита. Двое подхватили Ефрема под руки и повели к окну.

— Э-э, нет! Меня не надо, — сказал Ефрем.

Но тут он увидел, что матушка машет ему рукой. Тогда он тоже помахал старухе рукой, освободившись от своих конвоиров. Его окружила свита полукольцом, и все аплодировали.

Подошли и мэр с Асей.

Мэр протянул Ефрему руку:

— Поздравим. Хвы есть почетный член городу, — сказал мэр, коверкая русские слова. — А ваш племянница, — он показал на Асю, — маленький королева фаэтов. Матушка приглашает вас обед. — Мэр еще что-то хотел сказать, но только зачмокал губами. Тогда речь продолжил переводчик:

— После обеда мэр хочет показать вам свой сад, а затем начать переговоры.

— Какие еще переговоры? — насторожился Ефрем.

Переводчик посмотрел на мэра, тот кивнул ему головой. Переводчик продолжал:

— Видите ли… Матушка хочет, чтобы в ее саду Ася освободила от асфальта часть земли.

— Как это освободила?

Переводчик замялся и снова посмотрел на мэра. Потом продолжал:

— Видите ли… Мы не хозяева этой планеты сопредельного с вами пространства… Где бы ни ступила нога нашего горожанина на почву, там сразу образуется асфальт… — Мэр продолжал молчать. Переводчик с трудом выжимал из себя слова: — Приговор судьбы… В нашей книге книг «Кэкэ» — сказано, что однажды в городе появится девочка, под ногами которой будет проваливаться асфальт. И вот такая девочка появилась…

— Ну, дальше! — поторопил Ефрем. Эта история становилась интересной. — Валяй дальше!

— Я все сказал. Вы ничего не поняли?

— Понял, понял, браток. Только ты мне скажи — для каких делов земля требуется и сколько ее надобно вам? Может, ее завезти с Земли?

Переводчик опять посмотрел на мэра и тихо проговорил:

— Этого я не знаю.

— Не знаешь? А он знает? — Ефрем кивнул на мэра.

Мэр улыбнулся.

— Я думай — сначала надо обед. А потом иметь секретный переговор. Как это сказать? Один плюс один.

— Один на один, — поправил переводчик.

— Вот-вот: один на один. Вы согласен?

Ефрем быстро сообразил, что надо хорошенько поторговаться, все разузнать и разнюхать, чтоб решить — как им быть дальше. Походило на то, что мэр согласится на любые условия, лишь бы Ася помогла им. И хотя он никак не мог понять, почему здесь не могут добраться до почвы, которая людям нужна, он решил эти загадки не разгадывать, а думать первым делом о своем интересе.

Он сказал мэру:

— Согласен. Айда обедать.

Новые башмаки Асе показались тяжелыми, но теперь, по крайней мере, она не проваливалась в асфальте. Само по себе это событие ее очень занимало: все идут по улице нормально, а она не может шагу шагнуть. Что за чудо? И почему в новых башмаках она не проваливается? Опять чудо? Но она воздерживалась от расспросов. Прежде всего, наверно, потому, что чувствовала со стороны окружающих к себе особое отношение, будто она должна все знать, она тут главная… А сегодня, когда матушка эта, видимо, самая главная в городе, осыпала ее в знак почета холодными огоньками и потом мэр назвал ее маленькой королевой, Ася и вовсе растерялась. Она чувствовала, что даже Ефрем ничего не может тут понять, а где уж ей расспрашивать? Чудеса происходят на каждом шагу, и к тому же такие, которые ей даже во сне не снились. Если допустить, что это, как говорил дядя Ефрем, проделки хитрых волшебников, то почему все-таки только ей слышался голос в пустыне, почему, только она не может ходить по асфальту, почему ее одну благословила холодным огнем главная старушка?

Но, пожалуй, больше всего Ася беспокоилась за Ефрема. Ей казалось, что этот горячий человек — в том, что он горячий, она не раз уже убеждалась, — обязательно поссорится с фаэтами, он может подраться, избить переводчика или желтых солдатиков — назойливых и вредных, которые уже даже ей надоели. Она старалась быть рядом с Ефремом. Так и для нее безопаснее, и Ефрему в критическую минуту она может прийти на помощь, потому что с ее словом, она чувствовала, здесь обязательно посчитаются.

Вот и сейчас, за обеденным столом она хотела сесть рядом с Ефремом, но с ним сели мэр и переводчик, а ее посадили рядом с главной матушкой. Главная матушка ничего не ела, а только пила из золотой чашки мелкими глотками какую-то мутного цвета жидкость. Асю удивил желтый цвет ее лица, а чепчик на голове теперь был белый. Рядом с Асей сидел сухой старенький переводчик, похожий на китайца, но старушка молчала, молчал переводчик. Лишь однажды старуха погладила Асю по голове и произнесла писклявым голосом что-то похожее на слово «хык», что переводчик тут же перевел, сказав Асе: «Ешь».

Ася несколько раз робко поглядывала на старушку, желая ее спросить про странный асфальт, в котором проваливались ее ноги, и про ботинки, но старуха сосредоточенно о чем-то думала и не смотрела на Асю. Тогда вдруг зашептал переводчик в самое Асино ухо:

— Ты хочешь о чем-то спросить матушку? — Ася кивнула головой. — Спрашивай меня. Матушка знает только язык наших предков, а земные языки не знает. Что будет в моих силах, я сам тебе отвечу. Но сначала ты должна поесть. Видишь, уже подали второе.

— А что это? — спросила Ася, посмотрев на блюдо. — Жареная курица. Кажется, у вас это блюдо называют «табак».

— Цыпленок табака, — поправила Ася.

— Да, цыпленок табака.

— А где же косточки у курицы? Переводчик тихо засмеялся.

— Зачем тебе косточки? У нас — курица совсем не такая, как у вас. Цыпленок, вылупившись из яйца, оказывается в другом яйце, большего размера, и продолжает там расти в особом режиме. Цыпленок увеличивается в объеме, но без перьев, ног и клюва. Поняла? Это самое нежное мясо, которое у нас называют «Деликатес-100». Почему сто? Потому что у нас есть еще сто блюд, усовершенствованных подобным образом нашими фирмами.

Ася представила себе курицу без перьев, ног и клюва и почувствовала вдруг тошноту.

— Спасибо, — сказала она. — Я уже сыта.

— Ты мало ешь, — сказал переводчик. — О чем ты еще хотела спросить ее величество матушку?

Переводчик с жадностью уплетал свою курицу, которую он назвал «табак».

Ася отвернулась от него.

— Я потом спрошу. Я хочу выйти, — сказала она.

Тут вдруг главная бабушка резко отодвинула от себя чашку с питьем. И переводчик тотчас отодвинул от себя тарелку. Вытирая салфеткой свои жирные губы, он шепнул Асе:

— Выходить пока нельзя. Сейчас ты увидишь фильм о планете Фаэтон, нашей родине. Смотри на экран. Ты видишь экран?

— Вижу, — сказала Ася. — Бабушка хочет показать нам фильм?

— Не бабушка, а матушка, — поправил переводчик. — Здесь все делается по ее желанию.

Ася увидела, что все сидящие за столом вслед за главной бабушкой отодвинули от себя тарелки, кроме Ефрема, который спешил доесть курицу.

Главная бабушка тоже смотрела на Ефрема и недовольно морщилась. Заметив это, Ася, не спросив у переводчика разрешения, вышла из-за стола, подбежала к Ефрему и зашептала ему на ухо:

— Дядя Ефрем, я вас очень прошу, дядя Ефрем. Делайте, как все, а то бабушка обижается. Все поели, а вы едите, дядя Ефрем…

— А ежели я есть хочу, малышка, тогда что? — сказал Ефрем, дожевывая очередную порцию курицы.

— Дядя Ефрем, я вас очень прошу!..

— Добре, малышка. — Ефрем нехотя отодвинул от себя тарелку и стал вытирать ладонью губы.

— Дядя Ефрем, — продолжала шептать Ася, — мне кажется, тут наши мысли записывают какие-то машины. Не думайте ничего плохого. Дома будем думать, дядя Ефрем.

— Добре, добре, малышка. Я сам не дурак. Иди садись на место.

И Ася вернулась на свой стул.

Все между тем ждали, когда угомонится Ефрем. А он, когда отошла Ася, потребовал воды. Официант принес графин с той же мутной жидкостью, которую пила главная бабушка.

Чувствуя, что пауза затягивается, Ася сказала переводчику:

— Спросите матушку, не знает ли она, почему мои ноги проваливаются в асфальте.

— Сейчас начнется кино, — сказал переводчик. — А пока коротко я сам тебе отвечу… Видишь ли, коренное население этого города — фаэты. Они прилетели сюда с Фаэтона — планеты, которая теперь не существует. Она погибла. Наши предки, жившие на ней, не сберегли свою планету. Никто не знает причины той кос мической катастрофы, но так уж принято — за все во вселенной отвечают люди, иначе бы они не были людьми. Понимаешь?

Ася кивнула головой.

— И вот, — продолжал переводчик, — ноги уцелевших от катастрофы фаэтов не должны ступать на материк. То есть почва под их ногами мертвеет, превращается, как ты говоришь, в асфальт…

— А как же сельское хозяйство? Без сельского хозяйства человек не может жить.

— В том-то и дело, — сказал переводчик. — Что там сельское хозяйство! Нет клочка почвы, чтоб посеять любимые нашей матушкой цветы «солнце Фаэтона», семена которых по преданию доставлены на наш материк последними астронавтами планеты Фаэтон.

— Как же вы живете без почвы?

— Это ты скоро сама поймешь — мы торгуем. А вот почему только у тебя проваливаются ноги в асфальте? Ты об этом хотела спросить?

— А вы знаете?

— В том-то и беда, что нет. Это знает одна матушка. Ты ее сама спроси.

— Можно сейчас?

Но тут начался фильм, и переводчик знаком попросил Асю молчать.

Казалось, она снова видит город Желтого Дьявола.

Пожалуй, даже еще более красивые небоскребы, улицы, шаробили и летающие лодки. На тротуарах пешеходы — те же знакомые Асе фаэты с вытянутыми лицами, большей частью горбоносые в одеждах желтого цвета. Вот два пешехода остановились, заговорили, и Ася услышала песню без слов. Ее очаровала мелодия. Она не понимала, о чем поют два остановившихся молодых человека, но ей казалось, что уже где-то слышала это пение.

— Фаэтовцы не знают простой речи, — шепнул Асе переводчик. — Разговаривая, они всегда поют.

— О чем они поют?

— Насколько я понимаю, эти двое ссорятся.

— Странно, — сказала девочка.

И тут она услышала закадровый голос. Речь уже походила на земную.

— Вот теперь я кое-что понимаю, — сказал переводчик.

— Переведите, пожалуйста.

— Диктор говорит, что неприязнь, вражда распространялась на планете Фаэтон, как чума. Города ссорились, государства враждовали, войны стали нормой. Власть, богатство, комфорт — вот к чему стремился каждый. Природа стала сырьем для жизни, а не ее источником и единственной красотой… Ты понимаешь, о чем я говорю? — вдруг остановился переводчик.

— Не надо больше! — ответила Ася. Ей не понравились слова переводчика, она не верила ему.

Между тем на экране уже был не город. Космодромы, подземные заводы, ангары, дороги, а потом вдруг пошли пустыни, мертвые леса, похожие на тот, в котором она недавно побывала, загрязненные водоемы с дохлой рыбой на берегах, черное небо, трупы животных, никогда не виданных Асей в зоопарке и даже в книгах, потом опять поющие люди, толпы людей…

Ася зажмурилась. Ей хотелось крикнуть: «Остановите! Не надо!» И вдруг взрыв. Ася посмотрела на экран. Там уже была мультипликация. Маленькая нарисованная планетка разлетелась на части, охваченная огнем.

— Смотри, девочка, смотри, — шептал переводчик. — Только несколько межпланетных ракет успело уйти в космос.

Но Ася опять зажмурилась. Она не верила ни переводчику, ни мультипликации. Она бы поверила музыке, но музыки больше не было…

И вдруг она услышала поющий голос.

— О чем ты хотела узнать, спрашивает тебя матушка, — зашептал Асе на ухо переводчик.

Ася подняла голову и взглянула на главную бабушку. Та ей улыбалась. Сухое лицо старухи с горбатым носом и желтыми зрачками глаз Ася только, что видела на экране. «Значит, правда, — подумала Ася, — правда? Они погубили планету?»

— О чем ты хотела матушку спросить? Скажи, — повторил тихо переводчик.

— Ни о чем, — вдруг вырвалось у Аси. Она отвернулась от старухи. И тотчас почувствовала, что ее гладят по голове. Старуха опять запела.

— Последнее слово принадлежит не людям, а материку, — зашептал опять переводчик. — Материк ценит в человеке трудолюбие, честность и доброту, а не разум, который хотя и движет прогрессом, но не может сделать подлеца порядочным, жадного добрым, лжеца честным, а скорее, напротив, усугубляет порок.

— Как, как? — загорелась Ася, услышав эти слова.

— Я потом тебе повторю. Еще матушка сказала, что материк скучает по добрым людям и плодоносит только для них и что не надо ни о чем расспрашивать горожан, ибо они не любят незнаек, а добрых не понимают, потому что доброта для них чудо, чудо же необъяснимо.

Сказав это, старуха встала и ушла из столовой бодрым, совсем не старушечьим шагом.

7

С каждым часом Асе все яснее становился смысл сказанных матушкой слов. Конечно, раньше Ася не верила в чудо, ее не научили верить. Но здесь — и в голубой пустыне, и в городе Желтого Дьявола на ее глазах столько совершилось невероятного, что она уже не может говорить — нет, чудес не бывает. А сегодня ей сказали, что и она, сама Ася, — тоже чудо. Раньше бы Ася в ответ на это рассмеялась. Но ведь кроме как чудом нельзя назвать то, что ее ноги проваливаются в асфальте. Это в самом деле необъяснимо.

Еще Ася поняла, что пересилить это чудо вроде бы очень трудно. Как добывать воду, если почва прячется под асфальтом? Ей показали толстые конусообразные трубы, которые люди с помощью машин забивают до грунтовых вод. Добравшись до воды, стержень «а» с наконечником «б» выдергивается, и вода поступает вверх для хранения в Закрытых резервуарах или по трубам подается к потребителю. В таких же трубах выращивают деревья. В этом случае конусообразная труба, пройдя сквозь асфальт, освобождается от стержня и благодаря дальнейшему погружению частично наполняется почвой, где и прорастают брошенные семечки или саженцы. Асе показали сад, состоящий из хилых деревьев, выращенных в трубах. После этого Асе стало ясно, почему главная бабушка так горячо мечтает об открытой цветочной клумбе. Она сказала Ефрему, который прогуливался с ней по саду:

— Надо им помочь, дядя Ефрем. Ефрем дернул Асю за косичку.

— Ишь ты такая добрая… Не торопись. Сейчас начнутся переговоры.

— Какие переговоры? — не поняла Ася.

— Какие? — Ефрем хотел, видно, что-то сказать, но потом передумал. — Малышка, ты мне доверяешь? — спросил он внезапно.

— Конечно, дядя Ефрем.

— Ну вот. Погуляй покуда в этом дохлом саду, а там видно будет.

— Он так называется — Дохлый сад?

— А бес его знает, — рассмеялся Ефрем и пошел навстречу мэру, который появился на дорожке.

Ася поняла, что Ефрем не хочет, чтоб она участвовала в переговорах. Это ее тревожило. Вообще — зачем переговоры, о чем? Чтобы их выпустили из города? А дальше куда? Сначала, думала Ася, надо хорошенько все разузнать.

Она шла по саду, рассматривая хилые деревца, заглядывая в трубы, откуда еще не вытянулись саженцы. Вдруг услышала детские голоса. Подняла голову, но вместо детей, к ужасу своему, увидела огромного зверя, голова которого походила на львиную и змеиную одновременно. Зверь стоял на возвышении, и из раскрытой пасти его извергалась огненная струя.

Ася не успела отбежать, и ее обдало огнем. Тут она сразу поняла, что это тот же холодный огонь, поток необжигающих искр, который сыпался на нее из ладони главной бабушки, и что зверь не настоящий тоже. Но на всякий случай Ася все же отошла от красной струи.

И тут услыхала:

— Не бойся, девочка, этот огонь приносит счастье. К ней подходила рыжеволосая молодая женщина в купальнике цвета рыбьей чешуи. Стройная, голубоглазая, с тонкой шеей и покатыми плечами, она походила на принцессу.

Ася залюбовалась ее красотой. Женщины, которые встречались Асе на тротуарах, были совсем иного типа, желтоглазые со злыми вытянутыми лицами.

— Не бойся, — повторила молодая женщина мягким грудным голосом. — Меня зовут Фаэта. А тебя?

— Ася, — робко ответила Ася.

— Ах так это ты и есть?! — Она протянула руку. — Идем со мной, Ася.

— Откуда вы знаете русский язык? — спросила Ася.

— Это неважно. Нам запрещено говорить о прошлом… — Немного подумав, она добавила: — Честно говоря, я никогда не спрашивала об этом своих родителей. Они знают не только русский, но и все другие языки вашей планеты.

— Как, например, ваш мэр?

— Мэр плохо знает языки. Это мой муж.

— Но вы такая молодая! — удивилась Ася.

— И что из этого?

Ася смутилась. Она не знала, что сказать, и они пошли молча. Ася вспомнила предупреждение главной бабушки ни о чем не расспрашивать фаэтовцев. Но неловко было молчать долго.

— Извините, вас зовут Фаэта или я неправильно поняла?

— Да, Фаэта, а мужа — Фаэт. Это имя дается только мэру — в память о погибшей некогда планете Фаэтон.

— А главная бабушка вам родственница?

— Нет… Почему ты матушку называешь главной бабушкой?

— Она старенькая.

— Не имеет значения. Ты ее должна называть «ее величество матушка». Слышишь, Ася?

— Слышу.

— Мы сейчас идем к ней. Пожалуйста, не ошибись.

Впереди Ася увидела огромный навес, который походил на купол парашюта и держался он на одной тонкой, как бамбуковая палка, опоре. Под навесом копошились дети, и в кресле сидела сгорбившаяся старушка. Это, видимо, была главная бабушка. «То есть матушка», — поправила сама себя Ася.

— Это площадка. Здесь играют дети. Матушка очень любит детей, — сказала Фаэта.

— Но песок — это почва, а мне сказали, у вас нет почвы, — удивилась Ася.

— Да, почвы нет. Наш песок — искусственный. Если его намочить, он блестит как стекло и царапает руки. Поэтому над песочницей у нас навес.

Ася вздохнула, посочувствовав фаэтовцам, а Фаэта это заметила.

— Ты жалеешь нас?

— Я? Что вы! У вас очень хорошо, — смутилась Ася и, чтобы не выдать своего смущения, быстро спросила: — Это ваши дети?

— У меня нет детей, — сухо ответила Фаэта…

Матушка в кресле дремала. Она не ответила на робкое Асино приветствие. А три девочки, побросав лопатки и песочные формочки, уставились на Асю. Они были одеты в легкие платья. Ася подумала было, что дети везде одинаковые, но, подойдя ближе, заметила, что девочки больные, с тонкими ручонками, что-то пугающее было в их личиках.

Неожиданно матушка тихо запела, и Фаэта стала быстро переводить:

— Ты права, Ася, мои правнучки больные. У нас почти все дети или больные, или недоразвитые.

«Как она узнала, о чем я думаю?» — Ася испуганно покосилась на старуху.

Фаэта продолжала:

— У наших детей только небо живое — с солнцем, дождями, ветрами. Все остальное искусственное, нет природы, нет почвы. Да и небо-то закоптили, порой дышать нечем. И вот я хочу, Ася, чтобы ты помогла моим правнучкам. Ты согласна им помочь?

— Конечно, — ответила Ася, но насторожилась, не понимая, к чему клонит старуха.

— Тогда слушай, — продолжала переводить пение Фаэта. — Напротив моего окна, там, где я тебя благословила, ты должна открыть небольшой участок почвы и на нем посеять цветы моей планеты, которые вылечивают недоразвитых детей, да и не только детей. Цветы моей планеты высоко ценятся во всей вселенной. Но предупреждаю — это трудное дело. Согласна?

Ася чуть не заплакала, что нет рядом Ефрема, без него она боялась принимать решение.

— А как я должна открыть участок? — спросила она.

— Тебе дадут новые башмаки, в которых ты опять будешь проваливаться, и ты мелкими шажками обойдешь весь этот участок, разрушишь мертвую почву, которую ты называешь асфальтом. А потом возьмешь лопату и выбросишь асфальт, и вскопаешь почву, и посеешь мои семена. Поняла? Сделаешь все так, как сказано в нашей книге. Тебе будет помогать твой дядя Ефрем, но его нога тоже не должна касаться почвы.

— Почему?

— Потому что и он, видно, прожил не без греха.

— Он очень хороший, — возразила Ася.

— Не спорь со мной. Он сейчас подойдет, и можете начинать. Я сама дам тебе семена, когда увижу почву.

Матушка продолжала петь, а Фаэта замолчала, Ася вопросительно посмотрела на красавицу Фаэту.

— Матушка поет песню о материке. Просит материк пощадить ее народ. Я не могу перевести тебе эту песню. Я всегда плачу, когда ее слышу.

— Не надо, — сказала Ася. Она подошла к девочкам и стала вместе с ними заполнять формочки песком. И она слушала песню. Запоминала мелодию, а на мелодию сами ложились слова:

Дети расплачиваются за грехи своих отцов, своих дедов, своих пра- и прадедов, своих праматерей. Ты, чью силу не понять и не измерить. — Пощади детей наших в седьмом поколении. — Верни им почву, попранную нами! Верни! И уймись! Разве сам ты безгрешен?..

* * *

Цветы «солнце Фаэтона» были посеяны. Почва открыта.

К концу дня измученную Асю — девочка уже не могла ни двигать ногами, ни даже говорить — Ефрем усадил в мэровскую машину и отвез в гостиницу. Он и сам изрядно поволновался и устал.

8

У переводчика, который сопровождал Людмилу Петровну и Маратика, были быстрые воровские глаза, и в поступках он был неожидан, казалось, постоянно делает не то, что задумал, а задуманное таит. Людмиле Петровне он кого-то очень напоминал, но кого именно, она не могла понять. Звали его не тройным именем, как всех фаэтовцев, а коротко — Маус, и это тоже было странно. Людмила Петровна уже знала, что переводчики в этом городе — не коренные жители, они оказались здесь не по своей воле, а этот заявил, что он добровольно сюда приехал, однако, откуда родом, не признался. Еще настораживало Людмилу Петровну то, что у быстроглазого Мауса были наклеенные белые бакенбарды, и он то сдирал их с лица, то прикладывал, как пластырь, снова. В переполненном шаробиле, например, он незаметным образом вернул на свое лицо баки, и отношение пассажиров к нему сразу изменилось, — их пропустили вперед, уступили места, а на улице он почему-то баки опять снял и сунул в карман. Людмила Петровна решила, что так, видимо, поступают здесь все, что такие в этом городе порядки…

Их прогулка началась с посещения зоопарка. К удивлению Людмилы Петровны и Маратика, они увидели не диких, а домашних животных — лошадей, коров, овец, коз, свиней, собак, кошек и множество кур, гусей, уток. О диких животных знали только эмигранты из отсталых, малоразвитых стран, коренное население Желтого Дьявола смотрело на заключенных в клетки домашних животных, как на диких, и очень их боялось.

— Да что же такое у вас происходит? — удивилась Людмила Петровна.

— Их надо выпустить! — потребовал Маратик. Быстроглазый Маус пытался спокойно объяснить, что все эти животные в естественных условиях больше не выращиваются, что в обмен на промышленные товары и, главным образом, военную технику и оружие они получают мясо, птицу, молоко, яйца, а сами сельским хозяйством и животноводством не занимаются.

— Как предсказывают наши ученые, — сказал Маус, — фаэты в будущем и вовсе смогут обойтись без мяса и молока.

Людмила Петровна, слушая пояснения Мауса, качала головой и горько вздыхала. А Маратик и вовсе не давал переводчику говорить, просовывал сквозь прутья руки и гладил лошадей, овец, коз, при этом ржал, блеял, мычал, подражая животным. А когда подошли к клеткам с крупным рогатым скотом, Маратик пролез между прутьями, подошел к старой пятнистой буренке и стал гладить ее шею, на что корова ответила лишь более энергичным помахиванием хвоста.

Среди посетителей зоопарка поднялся переполох. Появились охранники, включили брандспойты и водой отогнали ленивую корову от Маратика.

Потом их отвели в дирекцию, где составили протокол о нарушении общественного порядка. Маус, напуганный происшедшим, бегал по кабинетам, куда-то звонил, стремясь, видимо, замять скандал. Здесь не было такого порядка, как в бюро регистрации вновь прибывших. Сотрудники с бакенбардами и без бакенбард повыскакивали из своих кабинетов и рассматривали Маратика, как барана, выпущенного из клетки.

Наконец им разрешили покинуть зоопарк.

Людмила Петровна попросила отвезти ее в гостиницу, она предчувствовала новые неприятные события. Но Маус заявил, что Программа осмотра достопримечательностей города утверждена самим мэром и они не могут ее не выполнить. Маратик тоже не хотел возвращаться в гостиницу.

Следующим пунктом программы было посещение парка культуры и отдыха, который традиционно назывался «Сад Фаэтона».

Этот сад мало чем отличался от того сада, в котором побывали Ефрем и Лея. Деревьев, пожалуй, было здесь еще меньше (и неудивительно, если иметь в виду, с каким трудом они выращивались), а киосков и ларьков всевозможного назначения побольше.

Маратик разочарованно воскликнул:

— Ну и сад!.. Мороженое у вас продают?

— Дети заболевают от него, — сказал Маус.

— А вот нет. Я ни разу не заболел. — Маратик не знал, чем ему заняться в саду, бегал вокруг Мауса, донимая его вопросами.

А Людмила Петровна с грустью смотрела на гуляющих горожан, многие из которых были с детьми, такими же худыми и бледнолицыми, каких видела Ася в саду мэра.

— Вы недоумеваете, что за отдых в таком саду, где нет ни цветов, ни тени от больших деревьев? Да? — Людмила Петровна пожала плечами, она не понимала жизни фаэтовцев и ни о чем не хотела расспрашивать. — Я вам отвечу, — продолжал Маус. — Дело в том, что здесь — чистый воздух, мощные компрессоры насыщают его кислородом, и люди приходят дышать. Понимаете?

— В городе плохой воздух?

— А вы не заметили?

— Нет, признаться. — Людмила Петровна подумала, что не до воздуха им было, хотя сейчас вспомнила, что первые часы в городе у нее болела голова. — Неужели нельзя весь воздух очистить?

— К сожалению, нельзя, — развел руками Маус, — толщина загрязненной атмосферы достигает десятка километров. — Маус зашептал: — Имейте в виду — я вам сообщаю секретные данные! Чтоб никому! Договорились?

— Господи, да что же у вас травят людей и молчат?

Маус побледнел:

— Я этого не говорил! Я этого не говорил! Загрязненность допустима для жизни, конечно. Но чистый воздух, понимаете, лучше. Вы сами ощущаете — лучше? Дышите полной грудью! — И он, прижимаясь, с жадностью смотрел на Людмилу Петровну. От этого взгляда ей становилось не по себе. Она осторожно высвободила руку, отошла в сторону. Хотелось, чтоб побыстрее окончилась эта прогулка.

Однако Маус сказал, что объектов осмотра еще много и в том числе его квартира, чтоб гости, увидели, как живет средний фаэтовец. Он купил наконец Маратику мороженое, чтоб паренек меньше приставал с расспросами и не мешал ему беседовать с Людмилой Петровной. Маратик лизнул белый брикет раз, другой и вопросительно взглянул на Мауса.

— Невкусно, — сказал он.

Мороженое походило на кусок застывшего крема, оно было изготовлено, как объяснил Маус, из искусственного молока, а монета, которую переводчик заплатил за мороженое, напомнила Людмиле Петровне черную пуговицу от штанов, и Маус тут же объяснил, что стоимость, как он сказал, «деньги» определяется количеством имеющихся на ней дыр, это устраняет возможность подделки, так как металл очень твердый и просверлить в нем отверстие кустарным способом невозможно.

— Хотя, — Маус многозначительно прошептал, — есть такие специалисты. — Он затем засмеялся, и красноватые полоски его висков, куда он наклеивал свои бакенбарды, дергались от смеха. — Есть, есть специалисты, и неплохо, знаете ли, живут. — Он снова зашептал: — По международному, как у нас говорят, принципу: плохо лишь там, где плох ты сам, или — почаще держи руку в чужом кармане. Я полагаю, вам незнакомы такие выражения? Чуть попозже, если позволите, я вам объясню философский смысл этих понятий…

Между тем они подошли к огромному павильону с куполообразной крышей, над которой высвечивалось, постоянно меняясь в цвете, одно слово, очевидно, на разных языках, потому что Людмила Петровна вдруг прочла по-латыни.

— Что это? — спросила она.

— Цирк, цирк! — просиял Маратик.

— Нет, не цирк.

— Аттракционы!

Маус улыбнулся.

— Ну что-то вроде того. Аттракционы, мальчуган, у нас устарели. Громоздкие сооружения — к чему они? Человек может пережить те же ощущения, что и на ваших аттракционах, сидя в неподвижном кресле.

— Но это обман, — сказала Людмила Петровна, — а дети любят живое ощущение. Я так думаю.

— Дети, дети… У нас их не так много, чтобы сооружать специальные аттракционы. А иллюзион любят все. — Маус вдруг снова рассмеялся, задвигав надбровными дугами. — Знаете, я вам скажу: в скучный век все умеющих машин без иллюзий может прожить только, пожалуй, корова, которую сегодня гладил ваш Маратик. Да и то вряд ли, честное слово.

Они вошли в зал с белым куполообразным потолком. И стены белые. В зале — ничего, кроме высоких сидений с подлокотниками, удобными спинками, пристяжными ремнями. Сиденья были без ножек, с одной металлической подпорой, которая, видимо, могла удлиняться и укорачиваться.

— Вот наши места, — сказал Маус, когда они оказались в центре зала. — Сядем. И пожалуйста, выполняйте все команды, я их буду вам переводить.

Маратик взобрался на сиденье первым. Оглядываясь и охая, села Людмила Петровна. С ней рядом — Маус.

Зал постепенно наполнялся людьми. Маус спрятал в карман бакенбарды, которые были у него на лице, когда он ходил с администратору за билетами. Он шепнул Людмиле Петровне:

— Поглядывайте за Маратиком. И ничего не бойтесь. Я рядом.

У зрителей, заполняющих зал, были скучные лица. Людмила Петровна спросила:

— Что же будет? Это кино? — И тут услыхала, что заработала вентиляция. Лицо обдало струей теплого воздуха.

— Это не кино. Ничего подобного! Пожалуйста, пристегните ремни и проследите, чтоб это сделал Маратик.

— Пристегнуть, как в самолете? — Людмила Петровна почувствовала легкое возбуждение, будто она выпила стопку вина. — Как в самолете? — переспросила она и удивилась своему голосу, он показался чужим.

— Я не знаю, как в ваших самолетах пристегивают ремни, — ответил Маус тоже незнакомым голосом.

— А у вас не пристегивают? — Возбуждение у нее нарастало.

— У нас нет самолетов. Это устаревшая техника.

— А как у вас летают? — Ей уже хотелось шутить.

— Наземный транспорт он же и воздушный. Но… тихо! Начинается… Пристегнули ремни? — Маус прикоснулся к ее руке.

Свет погас.

Кресла вздрогнули, и люди полетели. Нет, не только она, все! Исчез куполообразный потолок. Исчез пол под ногами, исчезла темнота. Они летят в голубое, пронизанное солнечным светом пространство! Летят. Тело становится легким. Страшно. Что же будет? Маратик рядом. Его ручонка дрожит. Держись, мой мальчик!.. Маус тоже рядом. Что такое он шепчет?.. К солнцу? Ах да, летим к солнцу. Если бы не это солнце, она б умерла от страха. Как ужасна бесконечность… Зеленая почва внизу. Постепенно она голубеет. Голубой материк. Как он красив! Милый, родной, жди нас! И над головой материк. Нет, это что-то другое. Другая планета! Во вселенной много планет. И, оказывается, человек может на них побывать! Увидеть бесконечность! Россыпь блеклых звезд, полупогасших угольков! Лишь бы не погасло солнце! Жизнь — это не твое существование, жизнь это свет! Свет, свет, свет! Ты растворяешься в свете. Уснуть, дышать этим светом! Есть свет, и есть страх. У людей, летящих рядом, испуганные лица. Кто-то беззвучно кричит… Это уже лишнее. Можно спокойнее. Смотрите на звезды, люди в креслах! Так странно, сидишь, как в парикмахерской, и летишь к другим мирам… Только подумайте — к другим мирам! Преодолеем страх…

Маус продолжает шептать: «Вы слышите музыку планет? Музыку! Слышу… Человек может прожить гарантированных восемьдесят лет… Что значит — гарантированных? Хорошо, хорошо, просто восемьдесят. А хочется прожить восемьсот лет. Конечно, не только спать, есть, работать. Жизнь начинается с путешествий. Восемьсот лет путешествий!

— Хорошо бы, да…

Планета над головой тоже становится голубой…, Светло-зеленой… Зеленой… Это земля? Или сопредельный материк?

— Мы подлетаем к Фаэтону. Мы сойдем с вами на осколок некогда великой планеты и останемся там.

— Навсегда?

— Какая разница… Вы слышите музыку? Я люблю вас, земная женщина! Желанные восемьсот лет мы спрессуем в наши восемьдесят и возьмем все, все, что положено.

— Это иллюзия… Ах вот что, я вспомнила! Ваши восемьсот лет — иллюзия. Не хочу иллюзий! Остановите!

— Не думайте об этом! Слышите, нельзя! Уже нельзя! Вы разобьетесь…»

Она закрывает глаза… Устала. Как легко, оказывается, забыться… Восемьсот лет и другие миры. Какой пресный обман… Пусть Маратик еще полетает. Смелый мальчик, он даже не вскрикнул.

Людмила Петровна почувствовала на коленях руку Мауса. Вспыхнув, она сбросила с коленей руку и поправила юбку.

Какой ужас, он, кажется, говорил ей о любви?

Она опять открыла глаза, увидела себя летящей, но уже вниз. С огромной скоростью вниз. Ощущение собственной тяжести нарастало. Сдавило горло. Она нашла в темноте руку Мауса, схватилась за нее и стала ждать удара, вся съежившись.

Ах, самообман не проходит бесследно.

9

Ася приняла душ и, не дождавшись ужина, который заказал Ефрем, ушла в свою комнату. Легла и сразу уснула как убитая. Ефрем, появившись в детской, когда ужин наконец принесли, остановился у кровати, но не стал девочку будить. Он смотрел на ее тонкую ручонку, бледное худое личико и ругал себя, что позволил так долго ей крошить и расчищать этот дурацкий асфальт. Дав себе слово, что не позволит больше мучить ребенка, он поправил на Асе одеяло и вышел.

Ужинал один. Куриное бесформенное мясо без костей на этот раз ему не понравилось. Все казалось невкусным, с удовольствием он пил только вино, поданное к ужину. «Видно, насчет выпить тут не дураки», — думал он.

Вдруг раздался телефонный звонок. Он стал искать, где стоит аппарат, но вспомнил, что видеотелефон включается кнопкой на щитке, где все другие кнопки, включая телевизионные и электрические.

Он включил и сразу увидел улыбающуюся физиономию Утяева.

— Во, видали! — вырвалось у Ефрема. — А я об нем думаю… Ну, где ты там?

— Здравствуй, Ефрем Иванович. Добрый вечер… Спешу сообщить, что я жив и здоров…

— Вижу, вижу. Где пропадаешь?

— Задерживаюсь, бригадир. Прошу не волноваться. Как говорится, сыт и весел ваш товарищ Шутка.

— Та-ак… Домой-то доберешься?

— Четыре моих игрушки… э-э-э… запускаются в производство. И по этому случаю… э-э-э… как говорится…

— Все ясно. Домой-то, спрашиваю, доберешься?

— Какой тут дом, Ефремушка! Доберусь. Жаль только зайца…

— Чего, чего? — Ефрем сел в кресло, любуясь оживившимся Утяевым. — Какого зайца?

— Какого. Нашего русака. Здесь тоже, говорят, вывелись на материке зайцы. А на Фаэтоне их не было.

— Ладно, шут с ним, с косым.

— Вот точно косой! Я им говорю, косой — это изюминка, ключ игрушки. А они — нет, давай… э-э-э… симметрию. Понимаешь, симметрию. Как говорится, технократия.

— Ладно, директор, — перебил Ефрем. — Я тебя жду. Ясно?

— А наши-то все в сборе?

— Петровны нет с Маратиком. Жду их. Так что гляди, чтоб тебя еще не ждать.

— Постараюсь, Ефремушка. Ты не волнуйся, если даже… э-э-э… и задержусь. До скорого, как говорится.

И видеотелефон погас.

Ефрем расстегнул ворот рубахи и, примерившись, осторожно погрузил себя в глубокое кресло. То, что Утяев был весел, — ему не понравилось. Поди, заработал крепенько. Игрушки — Ходовой товар, даже в этаком городе. Ефрем и Ася тоже сегодня много заработали. Даже очень много, как сказал мэр. Но это нисколько не радовало Ефрема. Нужны не деньги.

«Тикать надо отсюда, тикать!» — думал он. Но как? Мэр при встрече сразу оборвал разговор на эту тему: «Ненужных туристов мы не заманиваем, а тех, кого заманили, не выпускаем».

Так прямо и сказал старый хрыч: «Заманили».

У Ефрема разбухла голова от горьких дум. Хотелось спать. Но надо было дождаться Людмилу Петровну с Маратиком. Время еще, правда, было не позднее, чуть начинало смеркаться.

И тут Ефрем вспомнил, что он ни у кого здесь не видел часов, да и настенных нигде в городе нет. Как же люди живут? Где техника — там точное время.

«Век живи и век учись, а теперь еще и переучивайся», — с досадой подумал Ефрем.

В это время в дверь постучали. Он отозвался, и на пороге появилась женщина.

Ефрем не поверил глазам: перед ним стояла красавица Фаэта. Она была особенно хороша — в темном вечернем платье, облегающем ее тонкую талию и недозволенно, по мнению Ефрема, открытом на груди. Густые волосы локонами ниспадали на плечи. Голубые глаза сияли.

— Сиди, Ефрем Бунтарь. У нас мужчина не встает перед женщиной…

— Здравствуйте, — растерянно произнес Ефрем.

— …И не выбирает женщин, — продолжала Фаэта. — Женщина выбирает мужчин…

Ефрем не понимал, о чем говорит гостья. В висках у него застучало. Шутка сказать — жена мэра пожаловала. Неспроста ведь.

— Садитесь, — сказал он. Она подошла к столику.

— Ты не допил свой вино, Бунтарь?

— Я… я сейчас закажу, — заикался Ефрем. Он хотел пересилить свою робость и никак не мог.

— Не надо. У нас мало времени… — Она стала пить медленными глотками и, улыбаясь, разглядывала Ефрема. Неожиданно прикоснулась к его бороде. — Хороший борода. Матушка разрешила тебе носить, Бунтарь.

Допив вино, она подошла к телевизору, включила и стала переводить программы. Найдя ту, где танцевали девушки, отрегулировала громкость и вернулась к Ефрему. Села рядом.

На экране между тем танцовщиц становилось все меньше и меньше и осталась одна — самая стройная, очень похожая на Фаэту.

— Она нравится Бунтарю? — спросила Фаэта и вновь прикоснулась к бороде Ефрема.

Танцовщица, продолжая танцевать, постепенно стала раздеваться. Она была красива, ничего не стеснялась. «Чертова буржуазия», — думал Ефрем. Но он постепенно обретал спокойствие, приходил в себя. Посмотрел на Фаэту. Та загадочно ему улыбнулась.

— Бунтарь не догадался, зачем пришла женщина?

Ефрема кольнула наконец догадка. Муж у нее старый, подумал он, чем черт не шутит. Но он тут же оттолкнул от себя эту мысль и отрицательно покачал головой. В конце концов такая красотка всегда найдет себе мужика, зачем ей хромой кривоносый крестьянин?

— Напрасно ты так думай, — вдруг сказала Фаэта, будто он подумал вслух. — Ты красивый и сильный. Мне нравится твой борода и твой имя.

«Эге-ге!» — ахнул про себя Ефрем и съежился в кресле.

Фаэта продолжала. Голос у нее был приятный:

— Матушка решил, что ты дашь нашему город наследник. Я не хотел рождать больной детей от слабосильный помощник мэра, который ты не знаешь. — Фаэта выдержала паузу: — Сейчас понял, Бунтарь?

Ефрем промолчал. Он напряженно думал, как выпутаться из этого положения. Но одновременно боялся думать, так как заметил, что Фаэта читает его мысли.

— Я старый, — вырвалось у Ефрема.

Фаэта рассмеялась:

— Ты красивый, Бунтарь, и сильный. Я понял, ты начинаешь… Как это у вас говорят? Ты начинаешь торговаться. Скажи, что ты хочешь?

Вот те раз! Засасывает как в трясину. Ефрем лихорадочно искал выхода. Дело, конечно, соблазнительное, зачем себя обманывать. Красотки вроде этой у него в жизни не было. Но попадешь, черт возьми, в такую карусель, что после уже не выбраться отсюда.

И вдруг его осенило.

— Отпусти нас, Фаэта, из города домой, — сказал он, глянув ей в глаза.

— Тебе не нравится Фаэта? — удивилась она.

— Нет, потом! — сказал он.

Она не поняла.

— Что потом? — Но тут же просияла. И громко засмеялась: — Потом ты сам не захочешь… Бунтарь не знает Фаэту!

— Значит, поможешь? — ни о чем больше не думая, обрадовался Ефрем.

— Хорошо, хорошо. Потом видно будет. — Веселая, раскрасневшаяся от выпитого вина и разговора, Фаэта стала смело гладить Ефрема по голове, будто теперь он стал ее собственностью.

По простоте душевной Ефрем думал, что дело сейчас и произойдет, но Фаэта поднялась, выключила телевизор и сказала:

— Собирайся, Бунтарь, поехали! Тут Ефрем решил не сдаваться:

— Куда нам ехать? Новое дело!

— Вставай, вставай! — потянула его за руку Фаэта.

Ефрем поднялся.

— Не надо нам никуда ехать, — сказал он.

— Надо! Нас ждут.

— Это кто еще ждет?

— ЦНР… Не понимаешь? Центр по регулированию наследственности.

— На кой леший он сдался, твой центр?!

— Смешной человек. Центр нам скажет… Ну… — Фаэта впервые смутилась. — Как же ты не понимаешь? Я хочу мальчика…

— Ну и что? — совершенно опешил Ефрем.

— Центр должен обследовать — когда… Понимаешь?

— Нет.

— Ну хорошо. Одевайся! Там тебе объяснят.

Ефрем внимательно посмотрел на Фаэту. Видя ее смущение, смягчился и сказал:

— А завтра нельзя?

Фаэту словно иголкой кольнули:

— Нет, нет. Это тайна! Понимай, тайна! Нас ждет тайно… врач… Матушка заплатил большой деньги! — Фаэта, казалось, вот-вот заплачет: — Зачем ты споришь?

Ефрему было жаль ее. Сейчас она ему показалась по-настоящему красивой. Он не знал, что делать.

— Я не могу бросить ребенка. Чудная ты… — Он показал на дверь — Там Ася спит.

— Я догадалась. Пусть спит… Я поставила у дверей вхрана. Иди смотри! Никто не войдет.

— Никто?!

— Кроме своих. Понимаешь? Они всех знают. Понимаешь?

Ефрем открыл входную дверь, увидел в коридоре двух желтых безбровых солдатиков. Те по-приятельски ему улыбнулись.

Вздохнув, Ефрем вернулся.

— А долго это? — спросил он Фаэту.

— Нет! Как долго? Почему долго?

— Ну гляди. — И он потянулся к пиджаку, который висел на спинке стула.

10

В ресторане, куда Маус привез своих гостей пообедать, Маратик неожиданно заснул за столом. Мальчика отнесли в кабинет директора и уложили на диван. Маус вернулся к столу. Людмила Петровна увидела на его лице белые бакенбарды.

Она не удержалась и спросила, почему он постоянно то прячет, то наклеивает свои бакенбарды.

Маус был серьезен, но в глазах его Людмиле Петровне померещились хитрые огоньки.

— Я ждал этого вопроса, дорогая моя повелительница. (Он уже несколько раз так обратился к Людмиле Петровне.) Понимаете… Как бы вам объяснить?.. Я внесен в список на право ношения бакенбард. То есть являюсь кандидатом. Но приказ еще не подписан.

— Значит, незаконно наклеиваете?

— Нет, что вы! Дело в том, что кандидаты имеют право в крайних случаях при выполнении служебных обязанностей прибегать к этой мере…

«Врет, незаконно наклеивает», — подумала Людмила Петровна, и ей окончательно расхотелось разговаривать с Маусом. Но то, что переводчик впоследствии после выпитого бокала вина стал рассказывать, ее заинтересовало. Да и к тому же хотелось, чтобы измученный прогулкой Маратик хоть немножко поспал.

Людмила Петровна тоже выпила вина и, расслабившись, стала слушать.

— Дорогая моя повелительница, — говорил раскрасневшийся Маус. — Я вам выдаю тайны, но что не сделаешь, чтоб завоевать признание понравившейся тебе женщины! Слушайте и запоминайте… Люди, которые прибывают в этот город из голубой пустыни, делятся на две категории: на добровольно прибывших и на тех, кого город заманил. Вы и ваши друзья относитесь ко второй категории, я — к первой. Так что могу похвастаться. Поэтому, кстати сказать, у меня односложное имя. Правда, есть еще категория — это дети эмигрантов, сыновья, внуки. Как правило, они не утрачивают знание языка и этим, сами понимаете, кормятся… Теперь вот что вам сообщу. — Он промочил горло вином и, приблизившись, зашептал: — В голубой пустыне вы, конечно, видели пленников, отбывающих разные наказания? Так ведь? Они вам говорили, как оказались в Пустыне? Дескать, самолет потерпел крушение?

— У нас — потерпел.

— У вас — да, а у них не верьте. Слишком много крушений. У них иначе. Они добровольно просились в наш великий город, а их не взяли.

— И за это наказали?

— Не за это. По секрету вам скажу. — Маус опять понизил голос: — Администрацию голубой пустыни у нас в шутку называют ГВП — голос, вопиющий в пустыне. Так вот эта ГВП разыгрывает из себя самую справедливую контору. Как только к ней попадает человек, от которого мы отказались, она вершит над ним суд, тем самым якобы искореняя в обществе пороки. Словом, комедия. Не улыбайтесь.

— Ну а чудеса как же? — не веря Маусу, спросила Людмила Петровна.

— Бросьте, какие чудеса! Все, что вы там видели, делается с помощью нашей техники. Вот она волшебная, это да.

Людмила Петровна покачала головой.

— Что, не верите? Зачем стал бы я врать? Знаете, зачем я это рассказываю вам? Нет? Вот зачем. На тот случай, если ваши друзья и вы вздумаете убежать отсюда. Признайтесь, были у вас такие мысли?

Людмила Петровна не решалась откровенничать с Маусом. Отрицательно покачав головой, она осторожно спросила:

— А говорят, у вас еще есть какие-то города.

— Города? Нет! Впрочем, кое-что есть. Одна маленькая аграрная страна, с которой мы ведем торговлю. Она так и называется — Маленькая. Однако сами себя они почему-то называют Аграгос. Смешно — Аграгос, будто греки. Вот уж ничего общего.

Людмиле Петровне хотелось про эту страну немного расспросить, чтоб потом рассказать Ефрему, но ей почему-то казалось, что Маус обязательно что-нибудь присочинит или перепутает.

Вздохнув, она произнесла:

— Странно все это.

— Что «все это»? — рассмеялся Маус и разлил оставшееся вино. — Выпьем еще раз за вас, моя повелительница. Странно только одно, что вы мне, кажется, не доверяете.

Людмила Петровна ничего на это не сказала.

— Сколько сейчас времени? — спросила она. — У вас тоже нет часов?

— В нашем городе часов вообще нет ни у кого. Тоже странно, не правда ли?

— Как же это? Я не представляю!

Маус, окончательно развеселившись, допил свое вино.

— А теперь смотрите фокус! — сказал он.

Достал из кармана коробок чуть побольше спичечного с круглым матовым стеклышком посредине и четырьмя кнопками.

— Смотрите, — сказал он и нажал на одну из кнопок.

На стекле появились цифры 16–10.

— Четыре часа десять минут, — сказала Людмила Петровна.

— Совершенно верно! — сказал Маус. — А теперь? — И нажал на вторую кнопку.

Появилась вторая строчка цифр, оттеснившая наверх первую 5 — VI.

— Пятого июня, — сказала Людмила Петровна.

— Умница… Смотрите дальше. — Маус нажал третью кнопку…

— XXXII в. н. э., — прочла Людмила Петровна латинские буквы.

— И наконец! — Маус, нажал последнюю кнопку. — Попробуйте отгадать.

Четвертая строчка была самая длинная: Б 87-115.

— Нет, не пойму, — сказала Людмила Петровна.

— Это мой адрес: Белый небоскреб, 87 этаж, квартира 115. — Он выключил все строчки и, спрятав коробочку в карман, добавил: — Теперь вы понимаете, что такое прогресс? Часы, стрелки, шестеренки — какое первобытное время! А если бы вы посмотрели наши заводы, наши лаборатории! Чудеса голубой пустыни — это, как у вас говорят, семечки по сравнению С тем, что может наша техника.

— А домашних животных у вас нет? Почвы нет.

— С почвой — да. Никто не может объяснить, что происходит. Трагедия, не скрою. Ну а что касается домашних животных — зачем они городу, который может на свою технику купить все, что есть в мире?!

— А если весь материк станет таким, как ваш город?

— О! Что-нибудь придумаем… Я вам рассказывал, как у нас выращивают курятину?

— Не дай бог! — сказала Людмила Петровна.

— Что, невкусно?

— Лучше об этом не напоминайте.

Маус улыбнулся на этот раз не очень радостно.

— Конечно, — вдруг вздохнул он. — Я вас понимаю… Откровенно говоря, у нас не одна, а две трагедии. Знаете, какие? Почва — первая. Бесплодие — вторая.

— Бесплодие чего? — не поняла Людмила Петровна.

— Бесплодие мужчин и особенно женщин. Удивлены? — Людмила Петровна не знала, что ответить. — Да, поверьте! Даже наш мэр, который обязан иметь наследника, бездетный… Вот, скажем… — Вдруг Маус оборвал на полуфразе разговор. — Ну хорошо. Время идет. Поговорим… как это сказать… о самом, самом главном. — Он вынул из бокового кармана вчетверо сложенный листок и протянул его Людмиле Петровне, зашептав еще Тише: — Держите крепко, не уроните! Это самая главная тема нашего разговора. Теперь ты станешь доверять мне.

— Что это? — тоже прошептала Людмила Петровна, испуганная видом Мауса.

— Читай! Читай! Там по-русски.

Людмила Петровна развернула листок.

— Я плохо вижу без очков. Прочтите мне сами.

— Нет, нет! Нельзя вслух! — Маус пошарил рукой под столом, нажал, видно, на кнопку, и небольшой квадрат в стене возле столика ярко засветился.

Удивленно посмотрев на светящееся пятно, Людмила Петровна стала читать.

СЛУЖБА ПЕРЕХВАТА СП.

Донесение № 705ХН ХУПСАБ

Копия

«Можно ли считать конструктивной фантастическую гипотезу землян о межпланетном зонде, неизвестно „на чем“ прилетевшем и неизвестно почему взорвавшемся… Специалисты материка считают это возможным… Замечено отставание хода времени. Принято думать, что причиной тому является биофизическое поле…»

Резало глаза от мелкого шрифта, но Людмила Петровна дочитала до конца и сразу вернула листок Маусу.

— Ну что вы на это говорите? — спросил Маус, старательно пряча листок в боковой карман. Свет он погасил.

— Я не все слова тут поняла… Зонд — это метеорит, что ли?

— Какое у вас образование?

— Я воспитательница. Образование среднее.

— И про инопланетные зонды ничего не слышала?

— Нет… Что значит зонд, простите?

— Эксперимент инопланетян. Понимай? — Маус начал почему-то волноваться и особенно заметно стал путать слова. — Понимаешь? У вас на планете писал, что это… инопланетный корабль… понес, потерпел авария. Слыхал?

— Да, кто-то мне говорил. Но у вас же свой материк?

— Вот! — обрадовался Маус.

Людмилу Петровну насторожила взволнованность Мауса.

— Всякое говорят. Болтают. Почему это вас так волнует?

— Вот вопрос! Суть! — вновь встрепенулся Маус. — Сейчас объясню. Дело в том, дорогая Людмила, что этот корабль-зонд прилетал к вам по ошибке. Он ищет нас — Желтый Дьявол.

— Зачем?

— Слушай, слушай! Этот зонд и другие летательные объект ищут нас, чтоб взорвать Желтый Дьявол.

— Неужели? У вас страх?

— О да, да!

— Зачем вас взрывать? Что вы такое говорите?

— У тебя средний образование. Ты знаешь, что такое эволюция? Знаешь? Так вот, у эволюция бывает тупиковая ветвь развития. Поняла?

— Не очень, признаться.

— Желтый Дьявол — тупиковая ветвь развития… Эта информация — большой, большой секрет. Поняла?

— Не надо разглашать секреты?

— Я доверяй тебе, Людмила. Ты доверяй мне! — Он погладил голову Маратика, который уже проснулся, приблизился к Людмиле Петровне и зашептал с новой силой: — Информация у нас ценится миллиард. Поняла? Что такое миллиард? Это свобода. Мы с тобой покинем Желтый Дьявол. Ты вернешься на родину, на Землю. Поняла?

От горячего шепота Мауса у Людмилы Петровны разболелась вдруг голова.

Людмила Петровна невольно посмотрела в ту сторону, куда глядел с испугом Маус. Там стояли три желтых солдатика.

Маус, схватив салфетку, быстро вытер Маратику губы и, взяв мальчугана за руку, стал выводить его из-за стола. Заключая разговор, сказал Людмиле Петровне:

— Нам пора. Пошли! Договорим дорогой. У меня большой… большие планы. Очень большие планы для нас обоих.

Они поднялись и пошли к выходу.

* * *

Ефрем нахмурился, когда увидел в коридоре людей в белых халатах, множество дверей с табличками, — все как в поликлинике.

Фаэта сжала ему руку и тихо сказала:

— Не злись, Бунтарь! Мне наплевать на этот анализ. Я знаю: ты сильный. Я тебя люблю. Но так надо. Нельзя без так. Завтра увидимся. Тебя отвезут домой. — И она впервые, не постеснявшись, что в коридоре люди, поцеловала Ефрема и ушла.

Его рассмешила фраза Фаэты — «нельзя без так». Но лечиться вообще, тем более сдавать всякие анализы, он не любил. И поэтому опять быстро впал в грустное настроение.

Подошел юноша с безбакенбардовым лицом и жестом пригласил Ефрема в кабинет.

От волнения сильно захромав, он двинулся за юношей.

Началось. По-русски здесь никто не умел говорить. Длинноносый главный врач (или ученый, кто его разберет) знал несколько русских слов, а в остальном он жестами приказывал Ефрему сесть, встать, пройтись. Смотрел в рот (кажется, считал зубы), мял живот и ниже живота, осматривал ноги, долго проверял походку. Ефрем еле сдерживался, чтоб не послать врача-ученого к чертовой бабушке и уйти.

Но дальше было еще хуже. В следующем кабинете ему предложили сдать все анализы, о каких он только слышал, когда служил в армии, и даже такой анализ, от которого у него волосы дыбом поднялись. Нужно было дать, как выразился врач, импульс жизни.

— Понимай — импульс?

Ефрем быстро оделся, обулся и категорически отказался от всех анализов. Внутри у него клокотало. А когда врач, осуждающе качая головой, повторил смешную фразу Фаэты — «нельзя без так», — Ефрем окончательно взорвался. Он понял, что длинноносый тип в белом халате и Фаэту долго уговаривал согласиться на такой, с позволения сказать, анализ и что ей пришлось согласиться, иначе бы она не привезла сюда Ефрема.

Мерзко стало у него на душе. «Что за идиоты живут в этом городе?» — думал он. Сдержав себя, однако, он ни слова не сказал и направился к выходу.

Дверь оказалась запертой. Он жестом попросил главврача открыть ему. Тот и не пошевелился.

И с этой секунды Ефрем потерял власть над собой.

Он с силой пнул ногой в дверь, но дверь не поддалась. Тогда он еще ударил ногой и еще и стал ругаться, не помня себя.

А все последующее произошло как в дурном сне. Вдруг на него набросились трое юнцов (откуда они взялись?), оттащили его от двери. Потом Ефрем увидел юнцов на полу и с разбега вновь пнул ногой в дверь. Она наконец распахнулась. Он выскочил в соседнюю комнату и очутился возле окна. Чувствуя, что на него вот-вот опять набросятся, он глянул во двор и понял, что можно выпрыгнуть. Ударом кулака вышиб стекло и сиганул вниз.

Сильно ушибся, от боли закрыл глаза. Тут же с трудом начал приподниматься, но от удара рухнул на землю. Два гориллообразных типа в синих халатах связали его, подняли и понесли в машину.

Поняв, что сопротивление бессмысленно, он затих.

Пахло лекарствами, и он понял, что везут его в больницу.

«Не в психичку ли?» — подумал он.

Встала перед ним, как живая, Фаэта. «Эх ты, дура! — обругал ее он мысленно. — На кой черт связался с тобой». Потом подумал, что, наверно, не Фаэта виновата, а костлявая матушка, ведьма старая, которая сует свой нос во все дела. Но не стало легче на душе от того, что нашлась виновница его бед. Как теперь выпутываться из этой дурной истории? Как своих предупредить?

Все надежды на Фаэту, но она, боясь скандала, может и отказаться от него. Не отпустит его на родину…

Ругал себя Ефрем на чем свет стоит, ругал, минутами забывая даже про боль в ноге.

* * *

Маратик сидел рядом с молодым водителем, который все время улыбался. Когда Маус и Людмила Петровна вылезли из машины, водитель, придержав Маратика, сунул ему в карман красный шарик и быстро заговорил:

— Слушай меня, мальчуган, внимательно. В кармане у тебя маленький парашют. Если ты его выбросишь из окна, он раскроется и начнет медленно снижаться.

— А зачем я его должен выбрасывать?

— Выбросишь только в том случае, если вам потребуется помощь. Ты понял меня?

— Какая помощь?

— Любая. Ну, допустим, вас не будут выпускать из дома. Или обидят твою тетю…

— Кто? Дядя Маус?

— Кто угодно. Не кричи, а просто выброси в форточку этот шарик. Или сам раскрой окно.

Людмила Петровна, остановившись на тротуаре, уже звала Маратика.

Водитель продолжал:

— Запомни, что я тебе сказал! Шарик не показывай ни этому дяде, ни даже своей тете, никому, иначе его у тебя отберут, и ты не сможешь связаться с нами.

— А вы кто?

— Мы ваши друзья.

— Я не хочу идти в этот дом.

— Ты должен идти. Ничего не бойся.

— Я позову тетю, мы поедем с вами.

— Значит, ты боишься?

— Не боюсь.

— Ничего страшного не случится. Я дал тебе шарик на всякий случай. Понял? Мы друзья. Понял?

— Понял.

— Ну вот. А теперь иди. Вот тебе книжка с картинками. Скажешь, что я тебе ее показывал и потому ты задержался. — И водитель отпустил Маратика…

В лифте Маус взял у Маратика книгу, полистал ее и вернул.

Лифт поднимался бесшумно. Маратик тоже стал листать книгу.

— Вы сказали водителю, чтобы он нас подождал? — спросила Людмила Петровна Мауса.

— Обязательно. Она вздохнула.

— Почему гостиница не отвечает?

В течение дня она несколько раз из автоматов звонила в гостиницу — сначала вместе с Маусом, потому что не умела пользоваться кнопочным автоматом без телефонной трубки, а потом одна, — и никто ни разу не ответил. Маус пытался успокоить Людмилу Петровну, говорил, что гости у мэра всегда подолгу задерживаются, но она, конечно, волновалась. Тогда Маус сказал, что надо заехать к нему, от него можно позвонить мэру.

— Заодно распишетесь у меня в книге отзывов, — слащаво улыбаясь, добавил он. — Если, конечно, вы довольны экскурсией.

— Да, спасибо. По-моему, Маратик очень доволен.

— Ты доволен, молодой человек? — спросил Маус.

— Нет, — буркнул Маратик.

Маус даже руками развел.

— Почему?

— Мы не побывали на празднике Первых пришельцев.

— Праздник Первых пришельцев бывает раз в году. Я не виноват. Вот, пожалуйста, через неделю просись. Ровно через неделю.

— Что это за праздник? — поинтересовалась Людмила Петровна.

— Ему, наверно, водитель рассказал. Вот и книжка у него об этом.

Людмила Петровна взглянула на книжку.

— Интересно.

Тут лифт остановился, и они вышли. В квартире, закрыв за гостями дверь на все защелки, Маус объяснил:

— Каждую осень на стадионе у нас проводится этот праздник. С неба спускаются двенадцать волшебных лошадей. Они запряжены в колесницу, или фаэтон, как раньше говорили. Это очень большая коляска. В коляске сидит женщина, ее охраняют древние воины в шлемах и с пиками. Спустившись на материк, кони тут же снова улетают в небо, а фаэтон с женщиной и воинами остается на стадионе. Начинается праздник. По преданию, женщина, сошедшая с колесницы, — это прапрабабушка нашей матушки, которую вы видели.

Маус ввел гостей в комнату и сказал Маратику:

— Садись, молодой человек, за стол и смотри свою книжку. Все картинки в ней про пришельцев. — Маратик сел и раскрыл книжку, ему хотелось взглянуть на волшебных коней. — Вот так, — сказал Маус. — А телефон, Людмила Петровна, в соседней комнате, там же у меня и книга, напишите отзыв.

И Маус увел Людмилу Петровну…

Колесница летела по небу, окруженная огненным кольцом. Из-под лошадиных копыт летели искры, из ноздрей — огненные струи.

Перелистав несколько страниц, Маратик вдруг услыхал голос тети Люды:

— Нет, нет! Что вы! Что вы!

Маратик вспомнил про слова водителя, про карманный парашют. Он соскочил со стула и тихим шагом вошел в коридор. Увидел белую дверь. Она была приоткрыта, и он услыхал:

— Честное слово, Людмила Петровна, еще утром телефон работал… Это очень неприятно. Но вы не волнуйтесь, скоро будете дома… Давайте все-таки по рюмочке…

— Нет, нет! Что вы! — повторила Людмила Петровна.

Голоса стихли. Но Маратик не ушел из коридора. Он почему-то боялся за тетю Люду. Опять заговорил Маус:

— Спасибо за отзыв. Очень хорошо. Спасибо… Однако это не самое главное.

— Что еще?

— Главное, Людмила Петровна… Даже не знаю, как сказать… Главное, что вы мне очень понравились…

— Благодарю вас.

— Нет, не в том смысле… Вы… Я люблю вас!

— Не надо… Я ведь путешественница…

— Да, да! Я полюбил вас! Вы должны стать моей женой!

Вы с ума сошли!

— Сидите, сидите, Людмила Петровна! Слушайте меня! Я богатый, очень богатый! Никто этого не знает.

Но у меня нет детей. Я трижды был женат на этих бесплодных дурах…

Тут белая дверь захлопнулась. Людмила Петровна хотела, видимо, выйти, а Маус ее не пустил.

Маратик не знал, что делать. Вбежать в комнату, ударить Мауса, закричать или выпустить в форточку парашют? Но Маус не бьет тетю Люду, говорит только глупости. Что делать?

Он подошел ближе к белой двери. Здесь было чуть слышно.

— Ах да какая вы старуха, бросьте… Я не встречал прекраснее вас… Вы дадите мне ребенка. Вы, вы! Нет, я не пущу вас… Я богатый, молодой, что вам еще надо? — Вдруг заскрипел стул. — Не уходите! Видите, я у ваших ног! Вы мой последний шанс, Люда, дорогая!

— Не прикасайтесь! Я закричу.

Маратик рванулся обратно в комнату, взобрался на подоконник и выбросил в форточку красный шарик.

Шарик тут же превратился в маленький парашют и стал медленно опускаться вниз.

Маратик спрыгнул с подоконника, бросился в коридор, рванул на себя белую дверь, но открыть не смог.

— Маратик! Маратик! — позвала Людмила Петровна.

Он застучал кулаками в дверь, но ее не открыли. Тогда он снова бросился в свою комнату.

Окно уже было открыто. На подоконнике стоял знакомый водитель. Осмотрев комнату, он спрыгнул на пол. По-прежнему улыбался.

— Где? — спросил он Маратика.

Маратик показал на дверь, ведущую в коридор.

За окном висел большой ящик, похожий на лифт. Из этого ящика выпрыгнули в комнату еще два человека и затем еще два. Они были в форме желтых солдатиков. Самый высокий и сильный остался у окна, а трое побежали в коридор вслед за водителем.

Маратик тоже побежал. В коридоре столкнулся с тетей Людой. Ее под руку вел водитель, он улыбался как ни в чем не бывало.

Тетя Люда плакала, кофта на ней была порвана. Она увидела Маратика, протянула ему руку.

— Бедный мой мальчик.

Маратик двинулся к белой двери. Вбежал в комнату. На полу валялась разбитая бутылка и пахло вином. Желтые солдатики обыскивали Мауса.

Маратик подбежал к Маусу и ногой ударил его чуть повыше колена. Маус вскрикнул и присел…

* * *

В летящий по небу ящик сели Людмила Петровна, Маратик, водитель и один желтый солдатик, который оставался у окна.

Водитель отдал Маратику книжку.

— Держи, мальчуган. Ты забыл на столе.

Маратик смотрел в иллюминатор, как удалялся от них дом, в котором они только что были. Там остались два солдатика и Маус.

Людмиле Петровне набросили на плечи желтую солдатскую куртку. Она поправляла на голове растрепавшуюся прическу и всхлипывала, как маленькая. Маратику было жалко ее, и в то же время он не хотел сейчас быть рядом с ней.

Горел электрический свет. За стеклом в кабине сидел желтый солдатик и медленно крутил штурвал — управлял полетом ящика.

— А что будет с Маусом? — спросил Маратик водителя, который по-прежнему улыбался.

— Это тебя не должно волновать, мальчуган. Смотри пока свою книжку, а я хочу поговорить с твоей тетей. — Водитель помолчал, откашлялся. — Вот, дорогая Людмила Петровна, какие дела.

— Кто бы мог подумать, — произнесла Людмила Петровна и опять заплакала.

— Ну, ну, успокойтесь. Все обойдется… Мы свои люди. Я ведь не в этом четвертом измерении родился, всего уже повидал…

— Догадываюсь… — всхлипывала Людмила Петровна.

— Спасибо… Вам не холодно?

— Нет… А нам долго лететь?

— Нет, что вы. Вот я и тороплюсь. Кой о чем надо договориться.

— Пожалуйста. Я слушаю.

— Вы знаете, кто такой Маус?

У Людмилы Петровны вытянулось лицо. Ей трудно было возвращаться к этому разговору.

— Бандит, — сказал Маратик. Перелистывая свою книгу, он прислушивался к разговору.

Водитель погладил Маратика по голове.

— Он гид, — выдавила из себя Людмила Петровна.

— Да. Но я о другом… Видите ли, у нас распространен такой вид преступности, как охота за свободными женщинами.

— Зачем? — спросил Маратик.

Водитель переглянулся с Людмилой Петровной и сказал Маратику:

— А ты ле хочешь посидеть в кабине с пилотом?

— Хочу.

— Иди. Я тебе разрешаю.

Оставив на своем сиденье книгу, Маратик ушел. Людмила Петровна видела через стекло, как пилот показал Маратику на свободное второе кресло рядом с собой и мальчишка сел.

— Короче говоря, — начал опять водитель, — мы ведем борьбу с этой преступностью.

— Вы полиция?

— Ну, если хотите — да.

— А почему так странно — через окно? Водитель рассмеялся.

— Наш принцип, Людмила Петровна, брать людей тихо, без шума. Представляете, какой бы он поднял хай на лестничной клетке?

Людмила Петровна не видела на лестничной клетке соседних квартир, но промолчала.

— Одним словом, вы слышали что-либо о таком учреждении — ЦРУБП?

— ЦРУ?

— ЦРУБП, я говорю.

— Нет, не слыхала.

— Легко расшифровать: Центральное регистрационное управление по борьбе с преступностью.

— Не слыхала.

— Так вот, дорогая Людмила Петровна, я вас должен доставить туда для составления протокола.

— Зачем вам протокол?

— Ничего не поделаешь. Возьмут отпечатки пальцев, сфотографируют и обследуют самым тщательным образом, и все…

У Людмилы Петровны перехватило дыхание:

— А… а…

Водитель улыбался.

— А… а… это обязательно?

Водитель долго молчал.

Людмила Петровна опять заплакала.

— Вы такой добрый, спокойный, — выдавила она из себя. — Помогите.

Водитель вздохнул, на секунду распрямились складки возле губ, и Людмила Петровна заметила, что у него небольшой шрам на щеке, отчего, как она вдруг поняла, и кажется, будто он все время улыбается.

— Есть один выход, — сказал водитель. — Моя жена работает директором одного учреждения. Вы меня слушаете?

— Да, да! Конечно.

— Сегодня там вечер… Ну, как вам сказать? Подростков, по-вашему…

— Школьников? — вырвалось у Людмилы Петровны.

— Они иначе называются МЗО, то есть Машинные залы обучения. Это школы без учителей.

— Без учителей?

— Напрасно удивляетесь — очень толковое обучение… Так вот, состоится вечер. Он посвящен встрече со знаменитыми детьми города. Догадываетесь, что можно организовать?

— Нет.

— Я могу договориться, чтобы вас и Асю пригласили на этот вечер…

— Асю?

— Да, вашу знаменитую девочку… А в ЦРУБП как-нибудь замнем дело. Сошлюсь на вашу занятость…

— Разве нельзя так замять?

— Как так? — У водителя опять распрямились складки у губ, и лицо его со шрамом стало зловеще спокойным.

— Ну… Я не знаю. — Людмила Петровна и на этот раз не могла сдержать слез. — Зачем вам Ася?

— Я вам предложил, Людмила Петровна… Выбирайте… Как у нас говорят, за красивые глаза никто ничего не делает… У нас коммерция… Моей жене нужна на вечер Ася…

11

Утром он проснулся от того, что чесалась борода. Он провел рукой по щеке, подбородку и в ужасе поднялся на кровати: бороды не было. Сбрили. Он обнаружил, что находится в палате, где еще лежат трое больных. Все спали. Он стал вспоминать, что произошло вчера вечером, и понял, что его привезли сюда как буйного. Наверно, усыпили, затем побрили, вымыли и уложили в палату.

Надо было срочно выбираться. Ныла, правда, рука, на которую он, должно быть, оперся при падении, но ноги ходили, он все видел и слышал, значит, был здоров. Не успел он подняться с кровати, как начались новые приключения, да такие, что и врагу их не пожелаешь.

Больные проснулись. Один, увидев Ефрема, с испугу полез под кровать. Второй взобрался на подоконник с зарешеченным окном, начал кривляться и подпрыгивать, желая, видимо, напугать Ефрема. Третий встал на четвереньки и залаял по-собачьи. Ефрем понял, что находится в палате чокнутых. Накинув на себя халат, он вышел в коридор, но тут же чьи-то сильные руки его затолкнули обратно и заперли дверь. Тогда он стал ломиться. В палате поднялся визг и крик. В него полетели шлепанцы, полотенца, мыльницы, таблетки лекарств. Наконец дверь открылась. Он вышел и тут же от удара — рухнул на пол. Его быстро связали, взвалили на тележку и повезли по длинному коридору. В большом кабинете без окон его, не развязав, поставили на пол. Подошел врач с тонкими, конечно, наклеенными бакенбардами, долго Ефрема разглядывал, несколько раз колол в плечи иголкой, потом приказал развязать. Руки у Ефрема ослабли, он с трудом двигал пальцами. Врач что-то говорил на своем языке, видно, спрашивал. Ефрем мотал головой — не понимаю, мол. В кабинет привели переводчика, маленького человечка без бакенбард. Но и этот не знал по-русски. Тогда Ефрем вспомнил, что по-фаэтовски мэр — тоже мэр, и он несколько раз повторил: «Мэр, мэр, мэр». Вдруг его снова сшибли с ног, а лежачего облили холодной водой. Чертыхаясь, Ефрем поднялся. Он понял, что ему не верят. Тогда он, вспомнив вчерашнюю фразу Фаэты, произнес: «Нельзя без так». И это почему-то оказало магическое действие на врача. Тот быстро отошел к телефону и стал звонить. Сначала не отвечали. Наконец врач заговорил. Долго что-то бормотал, вроде бы даже пел. И неожиданно дал санитарам знак, показав на Ефрема.

Через четверть часа он уже был в новой одиночной палате и переодевался в сухое белье.

Еще через четверть часа он обедал. Санитар принес в палату цветы, — конечно, не живые. Ефрем вспомнил, что в Желтом Дьяволе живых цветов нет.

«Что будет дальше?» — думал Ефрем. Очень хотелось позвонить в гостиницу. Он осмотрел палату и увидел на стене видеотелефон. Обрадовался, но как звонить? Кнопки, цифры. В ПРПП учили, а он забыл. «Ах ты, леший!» Неожиданно экран видеотелефона загорелся, и он увидел Фаэту.

— Фаэта! Фаэта!

Она не отвечала. Казалось, не узнает Ефрема. Смотрела на него осуждающе долго и вдруг исчезла.

Ефрем нажимал на все кнопки, звал Фаэту. Экран погас.

Следующий час принес новые испытания. Ефрема водили из кабинета в кабинет, просвечивали, взвешивали, слушали. На этот раз он молчал.

Наконец вернулся в палату. Не успел отдышаться, смотрит — новое чудо: на пороге сам мэр.

Разговор получился короткий. Старик мэр подсел к кровати и, путая русские слова, объяснил Ефрему, что Фаэта не хочет его видеть без бороды, и, стало быть, Ефрем должен ехать к себе в гостиницу и жить там, пока не отрастет борода. Деньги и все необходимое у него теперь есть, он может со своими друзьями гулять по городу, а когда отрастет борода, должен позвонить Фаэте.

Из этого объяснения Ефрем понял, что матушка и Фаэта не скрыли от мэра своего нового плана относительно наследника. Ефрему было стыдно смотреть старому мэру в глаза, и он не вступал в разговор, только молча кивал головой в знак того, что понимает, о чем идет речь. Но в душе у него все клокотало. Опротивели мэр, больница, весь город, все его порядки и люди! Он вспомнил свою деревеньку на Брянщине, старых друзей, нестерпимо захотелось домой.

Через полчаса после того, как мэр покинул палату, Ефрема выпустили из больницы.

* * *

И вот он поднимается на лифте — сороковой этаж, 1804-й номер. Он знал этаж, номер забыл — в больнице подсказали. Теперь за ним будут наблюдать лучшие врачи города, в неделю раз навещать Ефрема в гостинице. «Это мы еще поглядим», — думал он.

Тревожно было на душе, прямо-таки мерзко. Без бороды совсем вроде как не тот человек. И болело сердце за Асю, предчувствовало недоброе. Вышел на сороковом этаже. Мелькнули две тени в коридоре. Он поспешил к своей двери.

И вот сияющий Утяев обнимает Ефрема.

— Проходи, проходи, Ефремушка! Как говорится, садись. Да где же твоя борода?!

— Спрашивай не где, а кто сбрил… Ну ладно. Докладывай.

Утяев сел напротив Ефрема и тут же поднялся.

— А что докладывать? Что докладывать?! Э-э-э…

— Где наши? Спят еще?

— Кабы спали! Нет их.

— Как нет?! — Поднимаясь с кресла, Ефрем сильно оперся на поврежденную руку. Кривясь от боли и хромая, обошел все комнаты. Вернулся мрачный. — Говори где? — и тут он увидел, что Утяев плачет. Ефрем схватил, директора за лацканы пиджака и затряс его. — Где они, сукин ты сын?

— Да живы, Ефремушка, живы. Едут.

— Тогда чего ревешь?

— От пережитого, Ефремушка. За эту ночь… э-э-э… Честное слово, на десять лет постарел.

Ефрем отпустил Утяева.

— Садись рассказывай. Да покороче, не тяни.

— А как… э-э-э… покороче, с моим-то умением?

— Давай, брат, давай.

— Слушай. Прихожу я, стало быть, вчера вечером, возвращаюсь… э-э-э… веселый такой.

— Помню, как же.

— Гляжу — пустой номер, никого. А у дверей два охранника. Я — к ним… Те по-русски-то два слова умеют. Ушли, мол. «Все ушли?» — «Да, все ушли…» Значит, думаю, погулять. А куда? Никто, конечно, не знает. Как говорится, в ночь ушли.

— Покороче, брат. Не томи.

— Слушай, слушай… Нельзя двумя словами никак. Сижу я один в номере час-другой, нет ни тебя, ни их. И тут, слава богу, приходит на ум позвонить Рыцарю.

— Кому?

— Ну, первому нашему… э-э-э… гиду. Помнишь? Маратик его еще Сомом назвал.

— Дальше.

— А встретил я его… э-э-э… в городе, у магазина. Вроде как он меня подкарауливал… «Вот, — говорит, — вам мой телефон. Чувствует, — говорит, — мое сердце — пригожусь я вам». Понимаешь? Как говорится… э-э-э… предвидел. Хитрюга.

— Так, позвонил ты ему?

— Да. Рассказал, кто из вас куда поехал. Хотя про тебя, признаться, я и сам толком не знал. Он записал мою информацию и говорит: «Постараюсь, ждите…» Вот я и ждал всю ночь в кресле, где ты сидишь.

— Дальше.

— А что дальше? Все. Часа нет как позвонил — нашлись, мол, везет. «Что, — спрашиваю, — случилось?» — «Приеду, — говорит, — расскажу, ждите, устали очень, всю ночь работали…»

Ефрем ударил кулаком по спинке кресла и замахнулся на Утяева.

— Я так и знал — эти гады пронюхают.

— А я-то при чем, а я-то при чем? — забормотал в испуге Утяев.

— Дома сидеть надо!

— Ну, извини, Ефремушка. Сам-то… э-э-э… где был?

— Где был, там нет. — Ефрем немного успокоился. — Ладно. Дальше рассказывай.

— Фу ты! Как говорится, заладил. Сижу, жду, вот что дальше.

В дверь неожиданно постучали, и со словами: «Вот они! Вот они!» — Утяев бросился встречать.

Но вошли два незнакомых человека в черных комбинезонах, подпоясанных широкими ремнями, похожими на патронташи. Ефрем уже знал, что это форма охранников. Они несли каждый по нескольку мешочков, вместе связанных, видно, тяжелых. Сбросили с плеч мешочки, и один из них протянул Ефрему бумагу и карандаш, показывая пальцем, где расписаться.

Ефрем молча стал разглядывать бумажку. Увидел цифру 1 000 000 и понял, что это деньги. Глянул на мешочки. Каждый был запломбирован.

Утяев заглядывал в бумагу через плечо.

— Почему не в чеках? — спросил он, заикаясь.

— Погоди, опосля. — Ефрем расписался и отдал бумагу. — Спасибо, — буркнул он.

Охранники ушли, Утяев сиял как младенец. Он пересчитал мешочки.

— Десять!

— Вижу, что десять. Спрячь!

— Так почему все-таки не бумажками, Ефрем Иванович? Вот… э-э-э… как у меня! — И он показал купюры.

— А что я понимаю? — сказал Ефрем. — Платят — беру, и за что — не разумею.

Утяев переносил мешочки в шкаф.

— Миллион! Шутка сказать — миллион! — приговаривал он, и по голосу чувствовалось, что это событие потрясло его.

Однако Ефрем оставался мрачным. Ему казалось, будто его купили, но чего они от него хотят? Правда, он сам назвал эту сумму, когда на веранде вел «переговоры» с мэром, но в шутку сказал. Хотя и не без умысла. Ему казалось пустяком расковырять асфальт и посеять цветы. Да и вообще — зачем ему деньги, когда у его «бригады» одна цель — удрать домой из этого города побыстрее? Ефрем уже даже позабыл про миллион. И вот привалило! Как снег на голову. «Ладно, — решил он в конце Концов, — не отдавать же их обратно. Может, тут так ценят мою работу. А деньги, пожалуй, пригодятся при побеге».

Спрятав деньги, оба уселись на свои места.

— Да, — потирал в радости руки Утяев, — сюрприз. Вот и есть чем заплатить Рыцарю. А то я сижу и думаю — на какую сумму чек выписывать…

— А на кой они тебе сдались, эти купюры?

— Как на кой, Ефремушка? Чудак ты, ей-богу. Жить! Как говорится, э-э-э…

— Вот именно, как говорится. С кем поведешься, от того и наберешься. Тут торгаши. А мы и без денег жили неплохо.

— Да что ты на меня взъелся, Ефрем Иванович?! Тут на каждом шагу платить надо. Соображаешь ты это или нет? Тут этот самый… как его! Ну бизнес!

— Ладно. Пустой разговор. Но Утяев не унимался.

— Послушай, Ефрем Иванович! Давай поглядим на чеканку, а? Что за монета? Не чистое ли золото?

— Гляди, — равнодушно согласился Ефрем.

Утяев отбежал к шкафчику, где были спрятаны мешочки, повозился там и вернулся с пригоршней денег.

— Дураки мы с тобой. Никакое не золото. Обычная расхожая монета. — На ладони у него лежали блестящие пуговицы с дырочками.

— Что это? — удивился Ефрем.

— Говорю тебе — расхожая монета. Я уже пользовался ею.

— Пуговицы, — сказал Ефрем.

— Да нет, брат. Э-э-э… местная монета.

— Врешь!

— Обедал на такие деньги, сам. Ефрем сплюнул.

— Тьфу! Все у них поганое.

— А нам-то что? Лишь бы брали. Э-э-э… дырочки, между прочим, означают достоинство монет.

— Начхать мне, что дырочки означают. Сам будешь рассчитываться.

— Ладно, ладно. Успокойся. Ты, Ефрем Иванович… э-э-э… безбородый хуже, чем с бородой.

— Не трожь мою бороду! — окончательно вышел из себя Ефрем. Он один готов был сражаться с целым городом, так осточертело ему здесь находиться.

— Ты вот чего, директор, — сказал он после паузы. — Придут наши, этого самого Рыцаря не отпускай. Понял? Поговорить надо.

— Догадываюсь, Ефрем Иванович. Давай, действуй. Что ж… Семи бедам не бывать. Удерем!

12

У Ефрема сердце облилось кровью, когда он увидел измученные лица своих друзей. Он и Утяев помогли детям умыться и сразу уложили их спать. Ася уснула моментально, Маратик немного хорохорился, бормотал про каких-то пришельцев, потом уснул и он.

Людмила Петровна плакала. Поцеловала Ефрема, Утяева и опять заплакала.

— Ох, ох! Всю ночь рыли этот проклятый асфальт.

Утяеву наконец удалось уговорить ее пойти лечь соснуть.

Рыцарь, тоже с осунувшимся лицом, сидел на диване и ждал, когда начнут его расспрашивать.

Но Ефрем и без того обо всем догадывался. Его душила злость, он вышел на балкон.

Утяев подсел на диван к Рыцарю и сам принялся за расспросы. Вдруг Ефрем, появившись в комнате, бросился к шкафчику, где были деньги, вытащил оттуда распечатанный Утяевым мешочек с монетами и быстро проковылял обратно на балкон.

Через минуту он пригоршней черпал из мешочка деньги и швырял их вниз на запруженную людьми улицу, будто семена из лукошка разбрасывал.

— Жулье длинноволосое! Бандюги! Бесплодные ублюдки! Крохоборы! Давитесь своими кузиками, пауки поганые, желтая нечисть!

Когда на балконе появились перепуганные Утяев и Рыцарь, мешочек у Ефрема был пуст. Утяев глянул вниз на проезжую часть, тротуары и ахнул: улица походила на развороченный муравейник. Снизу, должно быть, не могли понять, откуда сыплются деньги, — балкон сорокового этажа разве разглядишь, — но монеты летели, как град, и каждый старался поймать или поднять хоть одну — дармовую, случайную. На перекрестке нарастал гул застрявших шаробилей.

Утяев и Рыцарь утащили наконец разбушевавшегося Ефрема в комнату и плотно закрыли балкон.

— Ни-ни! — шептал Рыцарь, хотя не было посторонних. — Ни-ни! Пжалуста… Зайдут — не знаем! Не знаем! Ничего! Ни-ни! Такой деньги!

Утяев усадил Ефрема в кресло.

— Бунтарь! Воистину Бунтарь! Сиди тихо!

Ефрем отвел душу. Теперь черт с ними, пусть приходят. Плевал он на все. С минуту помолчав, выпив воды, которую ему подал Утяев, он наконец заговорил:

— Бороду я им должен отращивать! Барана нашли. — И вдруг набросился на Рыцаря: — Вези меня к этим подонкам! Слышь ты!

— Я? Вы мне? Пжалуста…

— Вези, говорю! Я им покажу, как детей эксплуатировать.

— Ни-ни! Пжалуста! Нельзя. Смерть.

И Утяев испугался.

— Да ты что, Ефремушка! Это же банда… э-э-э… клан!

— Ну и что? Возьмем охранников.

— Нельзя! Послушай меня… э-э-э… ты же ничего не знаешь! Послушай…

Тут опять Рыцарь испуганно зашептал:

— Тише! Пжалуста! Стены слышат! Уши… Уши! — Рыцарь побежал к двери, приоткрыв ее, выглянул в коридор, потом плотно закрыл дверь, вернулся. — Пжалуста! Тише!

Утяев перешел тоже на шепот:

— Послушай… Мне Рыцарь объяснил. В Желтом Дьяволе орудуют три мощные банды. Они себя называют почему-то Тобби… Значит… э-э-э… воздушный Тоб-би… э-э-э… Понял? С каждым из этих Тобби можно бороться с помощью другого Тобби. Даже… э-э-э… личная мэровская охрана прибегает к помощи Тобби.

— Пжалуста, — перебил Рыцарь, перейдя на абсолютный шепот. — Наша философия гласит: большее зло уничтожается меньшим. Пжалуста… Добродетель — в искусстве, а в жизни — зло на зло.

— Скажи на милость! — вскрикнул Ефрем. — У них философия есть. — Видя умоляющий жест Рыцаря, перешел на шепот: — А народ-то что думает?

— Какой народ? Нет народ! Есть люди. Пжалуста. Человек… Человек живет принцип: плох там, где ты сам плох.

— Ого! — опять воскликнул Ефрем. Хотел и на это отреагировать, но сам оборвал разговор: — Ладно… Вот что мне скажи, Сом Рыцарь…

— Сом Же Рыцарь, — поправил Утяев.

— Да, Же… Же… Же… Вот что скажи. Как же вся эта петрушка произошла с Асей? А?

— О, пжалуста… Ваш мальчик и ваша Людмила сначала попали в руки один Тобби. Потом ваших друзей выкрал — другой Тобби… Когда я это узнал, я попросил помочь мне — еще один Тобби. Пжалуста…

— Сам-то ты какой Тобби? Рыцарь вскочил.

— Пжалуста, я честный!.. Честный! Утяев дернул Ефрема за рукав.

— Извини, — сказал Ефрем. — Извини, я в шутку. Дурной у меня характер… Садись.

— Пжалуста.

— Садись… Садись… — Рыцарь сел. — Вот что, Сом Рыцарь… Же… Же.?: Дело к тебе важное.

— Пжалуста, я уже знаю. Мой друг, — Рыцарь показал на Утяева, — мне рассказал.

— Это насчет… — Рыцарь предупредительно остановил Ефрема, и Ефрем чуть слышно прошептал: — Насчет побега?

Рыцарь кивнул головой.

— Ну и как ты? — спросил Ефрем.

— О, это большой трудный вопрос. Пжалуста.

— Я понимаю. — Ефрем затряс пустым мешочком, который он после балкона не выпускал из рук. — Видишь это? Пять таких полных получишь! Пять, понял?

— Понял.

— Ну и как ты? Рыцарь помолчал.

— Мало? — спросил Ефрем. — Шесть.

Рыцарь вздохнул:

— У меня есть предложений, — оказал он. — Надо много думай, говори. Пжалуста… Здесь опасно.

— Ну а где говорить?

— Пжалуста… Ресторан.

Ефрем взглянул на Утяева. Тот молчал.

— Ресторан, отдельный столик, музыка, еда. Неопасно, — добавил Рыцарь.

Ефрем подумал и возразил:

— Понимаешь, мы не любим пьянства. Да и не спал наш директор.

— Я бы пригласил Утяева, — сказал Рыцарь.

— Ладно, пошли, — согласился Утяев. Но Ефрем не уступил.

— Нет, брат. Одних детей с измученной женщиной тут не оставлю! Хватит мне историй. — И, видя, что Рыцарь вздыхает, добавил: — Пошли потолкуем. И чего бы нам не поговорить на трезвую голову!

Рыцарь вздохнул и встал.

— Пжалуста.

13

В лифте Рыцарь нашептывал Ефрему:

— Я хочу объяснить… пжалуста… что значит ресторан… в жизни фаэтовцев.

— Выпил да закусил — вот и все, — отмахнулся Ефрем.

— Пжалуста — не согласен… Другая философия.

— Ерунда!

— Другая, другая. Понимаете, у нас много машин… Умных машин. А какой человек нужен умной машин?

— Умный человек.

— Пжалуста — не согласен… Нужен точный человек. Точный! Машина работает — человек дежурит. Машина спит — человек спит… Придаток машина человек.

— Ишь ты, пакость какая.

— Да, пжалуста — придаток. Никакой своеволий. Целый рабочий день… Вот и тянет его вечером… ресторан.

— Гульнуть?

— Не понимай вы меня. Человек хочет быть, каким он есть… Понимай? Хочет — не машина думала за него. — Рыцарь перешел на полный шепот: — И не мэр, а он сам. Человек сам родился думать. Вот какая философия. Пжалуста.

Ефрем похлопал Рыцаря по плечу:

— В ресторане, милый, деньги надо платить. А думать лучше на трезвую голову.

— Пжалуста — вы правы. Но бедный некогда думать. Богатый может думать.

— Ну ты и даешь, Рыцарь! Рассуждаешь как капиталист. Ты капиталист?

— Я служащий.

— Тебе некогда, значит, думать?

Рыцарь, хитро сощурившись, глянул на Ефрема.

— Сейчас за ваш счет и подумай. Пжалуста.

Ефрем спохватился:

— А денег-то я не взял с собой! Рыцарь успокоил:

— Ничего, пжалуста. Пришлют завтра счет.

Ресторан по размерам был огромен. В молодости, когда Ефрем ехал на фронт, он видел железнодорожные вокзалы. Видел большие рестораны в Германии… Но не такие. Здесь потолок ресторана завораживал. Он походил на крыло огромной радуги, волшебный свет которой пропитал весь зал-аквариум, как хотелось Ефрему назвать это заведение.

Сом Рыцарь, уверенно лавируя между столиками, поплыл в дальний конец зала. Ефрем — за ним. Замешкался, отстал. Залюбовался посетителями. Народ большей частью тучный. Без бакенбард не попадались. Одеты как герои заграничных фильмов, по-американски, будто все побывали в неведомой им Америке. «Да, — думал Ефрем, — богачи. Толстосумы. А о чем думают?

О том, как еще больше разбогатеть? Дурак Рыцарь не понимает, — продолжал размышлять Ефрем, — что думают-то как раз бедные, а не богатые. Зачем думать этим сомам, когда все у них есть?»

Ему понравилось это слово — сомы. Точно: сомы едят и танцуют — плавают в этом огромном аквариуме. Под звуки джаза. Только нет музыкантов на оркестровой площадке. Одни инструменты с проводами — должно быть, электрические. «Мура, — вздохнул Ефрем. — Нешто так развлекаются? Сплясать им, что ли, „Яблочко“?»

Спокойного вечера душа его не предчувствовала. Он попал в чужой мир, а в чужом мире ему всегда мерещилась драка…

Усадив Ефрема за свободный столик, Сом Рыцарь на момент, как он выразился, отошел. И через «момент» в самом деле вернулся. Уже не один. Не поздоровавшись, на свободный стул опустился грузный великан с бычьей шеей. «Диво какое!» — ухмыльнулся Ефрем.

— Ефрем Иванович, позвольте представляй: Бур-старший.

— Бур-старший? А кто он такой? — Ефрем вызывающе смотрел на великана. Злые кошачьи глаза сверлили Ефрема.

— Это… это… самый главный, — испуганным шепотком произнес Рыцарь.

— Почему он не здоровается?

Рыцарь что-то пропел великану. Тот повел бровями:

— Он вас слушает, — сказал Рыцарь.

Ефрема удивляло, что главарь шайки может спокойно появиться в ресторане и ведет себя тут как хозяин.

— Ты сам ему скажи что надо, — буркнул Рыцарю Ефрем.

Те опять заговорили, кудахтая по-куриному, и Рыцарь потом сказал:

— Главное — договориться о цене.

— Сколько он хочет?

— Пять пакетов.

Ефрем достал из кармана пустой мешочек из-под денег, показал Буру.

— Вот таких?

У того загорелись глаза. Он закивал головой, показал пять пальцев.

Ефрем малость подумал, показал четыре пальца.

Тогда Рыцарь сказал:

— Бур-старший никогда не торгуется, он назначает цену.

— Ладно, хрен с вами, — махнул рукой Ефрем.

Торговался он для пущей важности, чтоб дело делалось серьезно.

Бур-старший кивнул головой и, глядя в глаза Ефрему, что-то сказал.

— Завтра в двенадцать встречаемся за этим столиком, — перевел Рыцарь и добавил: — Ужин просит не заказывать, нас обслужат. Пжалуста.

Бур вылез из-за стола и тяжелой медвежьей походкой удалился.

— Он не боится? — спросил Ефрем.

Рыцарь удивленно посмотрел на Ефрема.

— Пжалуста… не понял.

— Он не боится, что его могут арестовать?

— Арестовать? Ах, арестовать! — Рыцарь засмеялся тоненьким неприятным голоском. — Главаря Тобби арестовать?! Зачем? Завтра начнется — резай друг друга. Все Тобби объединятся, городу конец. Вы не понимай наша философия.

— Да уж где мне бандитизм понять.

— Сегодня есть сегодня. Завтра будет завтра.

— Завтра может и не быть.

— Мудро! Пжалуста — мудро, Ефрем Иванович!

— Так живут скоты.

— Кто?

— Звери.

Рыцарь закачал головой.

— Ой, ой, Ефрем Иванович! Пжалуста — не надо.

Ефрем вздохнул:

— Не надо так не надо. Мне наплевать, лишь бы к себе на родину возвратиться.

Рыцарь вытирал вспотевший лоб. Видно, поволновался, пока тут сидел Бур-старший.

Желтолицый официант подал наконец вино и закуску.

Рыцарь сел за стол.

Ефрем повеселел.

— Ишь ты, щедрый твой главарь. Споить нас задумал. Тяпнем, мол, и одуреем.

— Тяпнем? Что значит тяпнем?

— А вот выпей, то и будет, — рассмеялся Ефрем, разливая в бокалы вино. Теперь, когда обстановка более или менее прояснилась, он почувствовал, что хочет есть.

— Ефрем Иванович… Пжалуста — можно вам вопрос? — сказал Рыцарь, когда она выпили по первому бокалу и Ефрем набросился на закуски.

— Хоть два.

— Пжалуста… Скажи про свой жизнь?

— Про свою жизнь?

— Да. Наша плохой жизнь, твой хороший. Скажи про свой жизнь.

— А жизнь у нас нормальная, у себя дома землю пашем, хлеб выращиваем, детей воспитываем.

Рыцарь оказался настойчив:

— Про свой жизнь, Ефрем Иванович. Поподробнее.

— Во-первых, я живу на природе. У вас ее нет! — начал Ефрем.

— У нас природа была. Природы нет.

— Плохо это, братец. Никакая умная машина, как видно, природу вам не заменит…

— Понимай, друг, понимай… лес вырубили, дымом небо коптим. Понимай.

Тут Ефрем увидел: по центральному проходу, нацелившись на их стол, шла, покачиваясь, средних лет женщина, немного похожая на Фаэту — такая же, пожалуй, красивая. Ефрем прищурился.

— Во, гляди. Вроде как к нам.

Рыцарь обернулся и тотчас схватился за салфетку. Быстро вытер губы, поднялся навстречу.

— Не жена ли? — спросил Ефрем.

— О-о, я старый человек. — Рыцарь что-то еще хотел сказать, но дама уже была у стола. Она улыбалась Ефрему, а Рыцаря, казалось, не замечала.

— Какая встреча! — Голос у нее был приятный, грудной, с расстановкой, красиво, хотя и неправильно, она произносила русские слова. — Какая встреча! — повторила она и протянула руку Ефрему.

Ефрем неловко пожал протянутую руку в кольцах с длинными фиолетового цвета ногтями.

— Вас не припомню, — сказал он.

Она засмеялась и, впервые посмотрев на Рыцаря, что-то сказала ему — уже не по-русски. Тот поклонился и, беспомощно посмотрев на Ефрема, вылез из-за стола.

— Ты куда? — Ефрем схватил Рыцаря за руку.

— Он сейчас придет. Отпусти. — Незнакомка бесцеремонно отвела в сторону руку Ефрема.

Рыцарь поспешно удалился.

Они смотрели друг на друга. «Красотка, — думал Ефрем. — Неужто и этой нужон наследник? Чудно, ей-богу».

— Борода брил, Бунтарь? Молодец! Не люблю борода.

Она была явно навеселе. Ефрем решил сначала отправить ее туда, откуда пришла, но потом сдержался.

— Что-то вас не припомню, — повторил он. — Фаэта любит борода. Я не любит. Упоминание о Фаэте насторожило Ефрема. Он подвинул ей стул. Сел сам. И ждал.

— Меня зовут Рада. Я твой соседка.

— Соседка? Здесь, в гостинице?

— Меня к тебе не пускает охрана.

— Какая охрана?

— Твой охрана. Когда ты бросал деньги, я кричал тебе соседний балкон. Твой не слыхал.

— Вон оно что. Не слыхал. — Ефрему эта новость не понравилась. — Выпьешь? — перешел он на свойский тон.

— Выпьешь.

— Ишь ты какая.

Он налил, и она выпила. Неожиданно она провела ладонью по его щеке. — Знаешь, кто я? Рада.

— Четвертое Тобби слыхал?

— Четвертое Тобби? Нет.

— Женская организация. Я вождь.

— Сколько вождей! — усмехнулся Ефрем.

— Сколько Тобби, столько вождей. Не веришь? Ефрем думал: что делать? Мужика бы послал подальше, хоть он и вождь. А эту?

— Я хочу с тобой говорить, — продолжала Рада.

— Говори.

Нет… Пойдем. Там говорит. — Где там?

— Там, у меня номер.

Ефрем ахнул. С ума посходили эти бабы. И скандалить опасно. Все тут, видно, бандиты. Он решил тянуть время. Налил еще вина. Спокойно улыбался, хотя небритые щеки мешали быть спокойным, подергивались.

— Ты где училась нашему языку?

— Училась. А что?

— Трудное это дело — язык выучить.

— Мы быстро учим. Машина учит.

— А Бура знаешь? Он вот не умеет по-нашему говорить.

— Бур старый. Старый не может, молодой может. От внутренней несвободы трудно находилась тема для разговора.

— Сколько тебе лет, Рада?

Она долго и внимательно смотрела на Ефрема. И он тут понял, что эта Рада никакой не вождь четвертого Тобби, напустила на себя. Спьяну, что ли? Или такая же несчастная, как Фаэта.

— Ладно, Рада, завтра поговорим, — сказал он, чтоб спокойно разойтись. Он обрел самого себя.

— Сегодня! — возразила она, не сводя с него глаз. Ну что тут станешь делать? И смех и грех, как говорится.

— Глупая ты женщина, Рада, — сказал он. — К старику пристала. Погляди, сколько орлов в ресторане!

— Орлов? Что такое орлов?

— Героев. Понимаешь?

— Где героев? Это герои? — Она засмеялась, глядя на сидящих за соседними столиками. — Герои пить! От этих героев ни один женщин еще не родил. — Он засмеялся и еще налил ей вина. — Нет! Вставай! — властно потребовала она.

— Нельзя, Рада. Нехорошо. Да и дела у меня…

— Завтра дела. Он не пошевелился.

— Ты глуп, Бунтарь. Такая женщин тебе пришел…

Оскорбишь, буду скандал… Полиция ищет, кто бросал деньги. Тебя ищет!

Ефрем понял, что от пьяной бабы шутками не отделаться, И стал хитрить:

— Ты знаешь Фаэту, Рада? — Она насторожилась. — Знаешь? Так вот имей в виду: я люблю Фаэту.

Рада быстро и колко посмотрела на Ефрема. Ехидно улыбнулась:

— Брил бороду для Фаэты?

— Случайно обрили. Скоро отрастет.

— Отрастет для Фаэты?

— Да, для Фаэты. Только для нее! Она резко поднялась.

— Ты плохо сказал, Бунтарь! Фаэта мой враг! — Ефрем развел руками, не зная, что в ответ сказать. Рада побледнела. — Ты погиб, Бунтарь! — Она легко и быстро, хотя и была выпившая, взобралась на стол, разбросала ногами тарелки, облив соусом свои красивые, серебристого цвета туфли, и запела на этот раз высоким, совсем ей несвойственным голосом. Потом, как наседка, закудахтала.

Ефрем машинально отодвинулся от стола, рассеянно вслушивался в ее голос. Вдруг увидел, что сидящие за столами типы — один за другим поворачивают в его сторону свои раскрасневшиеся от обжорства и пьянства физиономии и тупыми глазами смотрят на Раду и на него. А Рада продолжала кудахтать. Теперь он разобрал слово «Бунтарь».

Только в эту минуту Ефрем понял, что может произойти. Он — чужой, он оскорбил горожан, бросая с балкона, как нищим, деньги, нарушил общественный порядок. Не подстроена ли эта сцена? Почему, увидев Раду, испугался и сразу убежал Рыцарь? Кто эта Рада? Не специально ли подослали ее враги и соперники Бура? Здесь все бандиты, все Тобби! Или в самом деле он задел самолюбие пьяной женщины?

Люди начинали вскакивать из-за своих столиков. Поднялся шум, который быстро перерастал в гвалт, в рев. А Рада, напрягая голос, все кудахтала.

Что делать? Ефрем понял, что, если он сейчас встанет, даже пошевельнется, на него могут наброситься.

— Рада, угомонись! Я пошутил! Бежим отсюда.

Но она уже не слыхала его слов.

Скосив глаза, он стал оглядываться. Его столик крайний, дальше стена и, кажется, дверь. Куда она ведет? Рискнуть?

Теперь казалось, что публика в ресторане поет. Гремит хор Желтого города. Хор подхватывает непонятные, магические слова оскорбленной женщины, клянется отомстить за нее. Как обманчив рев толпы! Надо одолеть страх! Одолеть! Одолеть!

Он поднялся во весь рост, схватил за горлышко полупустую бутылку. Первый, кто подойдет…

Первым был Бур-старший.

Произошло чудо. Рада испарилась. Толпа отхлынула. Хор заглох. У Ефрема вырвали из рук бутылку. Рыцарь обнял его. И повел, повел.

Дверь. Коридор. Лифт.

В лифте ультиматум. Рыцарь переводит.

Либо они немедленно отдают себя под защиту Бура-старшего, либо Бур умывает руки. Через час, а то и раньше, на сороковом этаже будет полиция, и тогда никто, даже мэр, не сможет помочь Ефрему и его друзьям.

В коридоре два охранника уже связаны. Ефрем принимает решение: всех будить! Они уходят с Буром. Семи бедам не бывать…

14

В комнате, где Маратик, Ася, Людмила Петровна снова легли спать, было просторно, чисто, ярко светила люстра, на столе стояла ваза с бумажными цветами. Не было лишь окон. И Ефрем понял, что они уже под землей, точнее, под асфальтом, в царстве Бура-старшего.

Утяев, конечно, тоже догадался, где они находятся. Он пал духом. От рождения доверчивый и добрый, он, однако, научился за годы директорства не очень-то полагаться на людскую порядочность; бывало, что его надували или пытались надувать. Он был уверен, что восемь мешочков, которые Ефрем отдал на хранение Буру (девятый получил за труды Рыцарь), — пропащие деньги. И, главное, теперь возвращение всей группы на родину под угрозой.

— Рассуди, пожалуйста, — говорил он Ефрему. — Твой Бур-старший свое получил. Даже больше на три мешочка. Как говорится, дело в шляпе. Зачем ему с нами возиться?

— Дурная твоя голова, — возражал Ефрем. — Что значит возиться?.. Посадит в шаробиль — и до свидания, мое вам с кисточкой.

— А не проще ли ему нас выгнать?

— Куда?

— На улицу.

— Глупо, директор. Я же мэру позвоню.

— Начхал Бур на мэра. Бур… э-э-э… бандит.

— Запомни, директор: в этом городе все бандиты. У них дележ барышей, а мы чужие, притопали из другого пространства.

— И мэр бандит?

— Скажу тебе, похлестче Бура.

— А кто нам деньги дал?

— За что деньги? Пойми, нехитрая твоя голова, свободу он твою хотел купить. Бур за те же деньги, даже за пол той цены, тебя хочет возвратить на родину. Ты цену знаешь освобождению из этой кабалы?

— Даст ли он нам путь на родину, Ефремушка?

— О том и речь. Как говорится, бабушка еще надвое сказала.

Ефрем вздохнул.

— Риск — благородное дело, директор. Завсегда от одного бандита спасение ищешь у другого. Тут, брат, особая дипломатия, и ты мне это дело доверь, — закончил разговор Ефрем.

Вот теперь Утяев и отмалчивается. То полежит, не раздеваясь, на своей кровати, то посидит на ней, то по комнате осторожно пройдется, поглядит, как дети спят. Молчит и Ефрем. Ждет, готовит разговор на случай всяких осложнений. Он думает: ведь мог же Бур-старший, поднявшись со своими орлами на сороковой этаж, связать меня, как тех двух охранников, забрать деньги (нешто трудно их было найти!) — и поминай как звали? Мог. А не сделал. Нет, не любит Бур мельчить. Не дурак он, мохнатые брови. Мы с ним сговоримся. И думал Ефрем еще о Фаэте. Выходит, обидел он молодку, не сдержал мужского слова. Хотя и она отвергла его безбородого. А может, скандала испугалась, потянула время, чтоб замять историю?.. Да что тут гадать. «Старый ты дурак, — ругал себя Ефрем. — Нашел себе кралю…»

Размышления Ефрема оборвал рыжий долговязый переводчик Бура. Едва появившись на пороге комнаты, он скомандовал:

— Бунтарь, на выход! Ефрема аж передернуло:

— Ты что как в казарме раскомандовался?

Но он тут же встал и, молча обменявшись с Утяевым взглядами, вышел.

Бур-старший полулежал на диване — раскрасневшийся, с расстегнутым воротом. Он только-только, видно, вкусно, с вином, отобедал и был расположен к мирной беседе.

Он по-приятельски протянул руку Ефрему. Что-то промычал, и рыжий переводчик тотчас пододвинул Ефрему мягкое кресло.

Комната Бура тоже была без окон, но, что говорится, со вкусом оборудована. Возле дивана стоял маленький полированный столик и на нем — нераспечатанная колода карт.

Ефрем с Бура перевел взгляд на карты и сел в кресло.

Два человека молча друг друг разглядывали. Из-под мохнатых натуральных бровей Бура светились два кошачьих глаза. Потом Бур-кошка стал мурлыкать, а долговязый, почему-то, стоя возле Ефрема с опущенными в карманы руками, трескучим голосом переводил:

— Бунтарь, тебя разыскивает мэр по всем Тобби. — Ефрем промолчал. — Мэр утроил охрану, включил всю сигнализацию, и теперь ни один воробей не пролетит незамеченным.

Ефрем не повел даже бровью — его это не касалось.

— В вашем городе есть воробьи? — спросил он, подчеркивая свое спокойствие.

Бур не ответил. Рыжий перевел его вопрос:

— Что будем делать?

Ефрем поудобнее уселся в кресле. Бур ждал ответа. И Ефрем сказал:

— Я свое слово сдержал, Бур. Сдержи и ты. Бур промолчал, но глаза его сузились. Ефрема это не смутило.

— Скажи, Бур, мэр может узнать, что мы у тебя? Глаза у Бура еще сильнее сузились. Рыжий переводчик вынул руку из кармана, тронул Ефрема за плечо.

— Бур не любит, когда ему задают вопросы.

Но Ефрем продолжал:

— Мэр предложит тебе большие деньги за нас.

У Бура еще более сузились глаза. Он угрожающе мяукнул. Рыжий не перевел.

— Я не хочу тебя обидеть, Бур, — сказал Ефрем. — Я хочу предупредить: ты ничего не выиграешь, если я останусь в городе.

Рыжий опять тронул Ефрема за плечо:

— Бур не любит, когда ему советуют.

Ефрем вскинул гневный взгляд на переводчика.

— Переведи ему мои слова!

— Не надо! — вдруг прохрипел Бур, и глаза его опять засветились сытостью.

Тогда они улыбнулись друг другу.

— Бунтарь играет в карты? — неожиданно спросил Рыжий.

Ефрем спокойно перевел дыхание — главное Буру он уже сказал.

— Играть-то я играю, — ответил Ефрем. — Да в те ли игры?

— Ты должен играть!

— Смотря в какие игры, говорю тебе.

— Двадцать одно.

— В «очко», что ли?

— Двадцать одно, — повторил Рыжий.

— «Очко», «очко»! — снова прохрипел Бур.

Выходит, он кое-что понимал по-русски.

Ефрему не хотелось играть с бандитом в карты. Никакой исход нельзя предвидеть. Но и обижать Бура, отказаться — тоже рискованно.

— Кто ж играет в «очко» без денег, — сказал Ефрем.

Бур и переводчик стали переговариваться. Потом Рыжий повернулся лицом к Ефрему.

— У тебя есть три пакета, на них и будешь играть. «Не отвертеться», — понял Ефрем. И тогда он рассмеялся.

— Бур, мне не нужны деньги, нужно возвращение на родину. А тебе нужны деньги. Значит, ты проиграешь.

Бур схватил со столика колоду и быстро распечатал ее.

— Вот и поглядим, кто из вас проиграет, — сказал Рыжий.

Но Ефрем остановил Бура:

— Погоди. Мы не договорились: когда ты нас вывезешь отсюда в лес, чтобы мы ушли на родину?

Бур лишь на секунду перестал тасовать карты, потом вновь продолжил.

Рыжий заговорил сам, без слов Бура:

— Этот вопрос давно решен. Через три дня начнется у нас праздник Фаэты, на третий день праздника перед вами раскроются городские ворота.

Ефрему не нравился переводчик, веры ему не было.

— Красиво, брат, говоришь. Только я хочу, чтобы он сам мне это сказал. — Ефрем кивнул на Бура.

— Таких решений, господин Бунтарь, я собственнолично не принимаю. Это распоряжение Бура.

Ефрем пренебрежительно посмотрел на Рыжего.

— Ты, однако же, переведи ему, про чего мы тут калякаем. Переведи!

Но Бур прервал эту легкую перебранку. Он резко мяукнул, и Рыжий тут же вышел из комнаты.

— Фаэта, Фаэта, — сказал Бур Ефрему и подмигнул. Ефрем понял, что получил подтверждение.

Бур протянул ладонь с колодой, Ефрем снял карту. А через минуту Рыжий вернулся, неся в руках два знакомых Ефрему мешочка с деньгами. Игра началась.

* * *

Ася проснулась ночью, захотелось пить. Она приподняла с подушки голову и, увидев за столом Утяева, попросила воды.

Утяев подошел со стаканом, присел на край кровати.

— Пей, девочка. Пей, моя дорогая.

Конечно, ему хотелось спать, он дремал за столом, но решил — пока не вернется Ефрем, не ляжет.

Напившись, Ася оглядела комнату. Кровать Ефрем пустовала. Ася испуганно уставилась на Утяева.

— Спи, девочка. Все нормально. Дядя Ефрем вышел.

Ася отдала стакан и опустилась на подушку. Ей снился белый самолет на чистом голубом небе, он летал бесшумно. Ася подумала, что это неизвестная ей птица, но, приглядевшись, она все же точно разглядела самолет. Он был белый. Летел, летел и вдруг взмыл ввысь. От страха за самолет у Аси пересохло в горле. Она открыла глаза и попросила пить.

Теперь ей страшно было опять закрывать глаза и смотреть на белый самолет, который, наверно, скоро должен скрыться в выси. Тогда Ася еще раз подозвала к себе Утяева.

— Дядя Ростислав, — спросила она, когда Утяев присел у ее ног, — зачем мы уезжаем?

Пойманный неожиданным вопросом врасплох, Утяев долго глядел на Асю, не моргая.

— Я не понял, Ася. Что ты хочешь сказать?

Ася сморщила лобик. Ее не понимает дядя Ростислав. Может, лучше об этом спросить дядю Ефрема?

— Ничего, — сказала Ася. — Я так. Утяев погладил Асины ноги.

— Дорогая моя девочка. Здесь очень плохие люди. Разве они не помучили тебя? А у нас есть родина…

Ася внимательно посмотрела на Утяева.

— У них нет почвы, — сказала она.

— А почему у них нет почвы? Ты задумывалась? Потому что они плохие люди. Оказывается, почва гибнет у них под ногами. Да, милая, я… э-э-э… сам не знал. Почва мстит за себя. Раньше я бы допустил, что такое случается… э-э-э… только в сказках.

Утяев посмотрел на Асю и понял, что он не сможет ее убедить.

— Они пришельцы, — сказала Ася.

— Ну и что? Они к нам пришельцы, мы к ним пришельцы. Все люди — гости в этом мире. Ну и что? Разве гости имеют право вести себя по-свински? — Утяев спохватился, что говорит громко, и тут же встал с кровати. — Спи, девочка, спи. У каждого человека есть родина. У нас родина на Брянщине. Ну, спокойной ночи.

Когда Утяев отошел, Ася закрыла глаза. Теперь она догадалась, что приснившийся ей белый самолет манил ее на родину.

* * *

Ефрем долго искал ручку, чтоб открыть дверь. Потом вспомнил — все двери у Бура открываются нажатием кнопок. Кнопок почему-то оказалось две. Он нажал сразу на обе и вошел.

За столом сидел Утяев. Ефрем хотел подойти к столу, но увидел свободную кровать и направился к ней. Расстегнул пуговицы, чтоб снять пиджак, но не успел, голова коснулась подушки.

Вслед за Ефремом еще раз открылась дверь. Вошли два свирепых на вид охранника. У каждого из них было по четыре знакомых Утяеву мешочка с деньгами. Положив мешочки на стол, охранники ушли.

Утяев не мог поверить в реальность происходящего. Он пощупал мешочки на столе, пересчитал их и только после этого подошел к Ефрему.

Ефрем услыхал, что с него стаскивают ботинки. Приоткрыв глаза, увидел спину, затем лицо Утяева.

— Ну-кася поднимись. Пиджак снимем.

Потом возня и скрип кровати прекратились.

Но Утяев не отошел. Наклонился и прошептал:

— Ефремушка! Ефрем Иванович! Ты — гений!

Ефрем посмотрел на Утяева и, чувствуя, что вот-вот окончательно заснет, быстро и невнятно пролепетал:

— Извини, директор. Извини. Я ради возвращения на родину… Честное слово.

Он как провалился. Хотелось спать. Но — снова карты. Куча денег на столе и карты. Бур сдает. Семерка… Шестерка… Двойка… Пятнадцать. Хватит! Надо проиграть, хотя бы один раз проиграть. «Себе», — говори Ефрем. Бур переворачивает три карты. Перебор! Опять Ефрем выиграл. Рыжий сгребает деньги в мешочек…. Бур злой. Тасует колоду. Ефрем хохочет. Бур толстым: пальцем нажимает на кнопку. Раздвигается за спиной стена. Ефрем оборачивается. Эстрада. Полуголые, в блесках красотки танцуют под электромузыку. Ефрем смеется. На коленях у Бура красотка… На колени к Ефрему лезет красотка. «Пошла вон!» — кричит Ефрем. Бур обнимает Ефрема и тычет ему толстым пальцем в грудь. «Я Бур, ты гость… Ты — гость. Я — Бур». А дура поет: «Вкуси рай, пришелец».

Ефрем долго бормотал во сне, ругался. Когда наконец затих, ровно задышал, Утяев встал с кровати и пошел к себе — тоже спать.

15

Ефрема выводил из терпения непоседливый капризный Маратик. С утра начал писклявить:

— Мы поедем на праздник? Я хочу на праздник!

— Петровна, угомони ты этого вьюна, — потребовал Ефрем.

До праздника ли, в самом деле, им было! Попали в город торгашей и никак не могут вырваться, вернуться на родину. Бур, правда, не производил впечатления обманщика, но каждый час в их судьбе все могло перемениться. Ефрем чувствовал себя сидящим на мине. Да еще этот дурацкий выигрыш. Одно желание жгло: дожить до вечера, сесть за карты и проиграть главарю все до копейки, чтобы тот, не дай бог, зла не затаил. Мешал игре этот дурацкий праздник Первых Пришельцев, как он, оказывается, назывался.

Тобби к празднику тоже готовились. В коридоре — суматоха, переводчика не дозовешься, Бур второй день не показывается.

И среди своих начался разлад. Маратик показал Асе книжку, которую ему подарил водитель, и теперь Ася, насмотревшись картинок, тоже вслед за Маратиком робко уговаривала Людмилу Петровну съездить, если можно, с ними на стадион. У Людмилы Петровны сил не хватило детям ответить полным отказом, и она стала просить Ефрема, чтоб хотя бы по телевизору посмотреть на это, судя по всему, шумное и красочное гулянье.

Ефрем взорвался:

— Да что вы, мать вашу в горчицу, с ума, что ли, посходили?! Утащат вас куда-нибудь, потом ищи-свищи! И совсем отсюда не выберемся!

Маратик, испугавшись крика, заплакал. Утяев, вспылив, заорал на Ефрема.

И вдруг в эту минуту раскрылась дверь и на пороге появился сам Бур.

Все разом затихли. Бур спокойно оглядел всех, что-то мяукнул стоящему за его спиной рыжему переводчику и удалился.

Рыжий переводчик жестом подозвал к себе Ефрема, и оба тоже удалились. А через четверть часа Ефрем, вернувшись, громко объявил:

— Слушайте все, черти полосатые! Едем на стадион!

Маратик запрыгал, захлопал в ладоши.

— Тихо! Я еще не кончил… Приказано всем переодеться! Тряпки сейчас принесут… Так что, граждане, маскарад! — И добавил свое любимое: — Как говорится, шут с вами. Семи смертям не бывать.

* * *

«В дни древнего праздника Первых Пришельцев сыны сынов далекой планеты Фаэтона, следуя традиции своих праотцев и праматерей, на три лучших летних дня останавливают бурное течение жизни! Мы облачаемся в простые платья, едим простую еду, перемещаемся с помощью естественных средств передвижения, мы не работаем на вредных производствах, не позволяем себе никаких излишеств, наркотиков, не лжем, не убиваем, не обманываем. Целых три дня не будет в Желтом Дьяволе грустного человека, никто не услышит раздражающего шума, полицейских свистков и визга сирен не увидит суматохи, и ни один продавец, ни одна лотошница и билетерша не оставит чью-либо просьбу без внимания! Целых три дня отданы простому человеку. Мы едим, дышим, спим, как ели, дышали и спали наши далекие предки с планеты Фаэтон в первые столетия своего существования, то есть до эпохи переселения, до века излишеств, разгула, наживы и накопления капитала.

Законы истории таковы, что мы не можем вернуться к прошлому, к той эре Золотого Яйца, о которой ныне мечтают наши романтики. Мы постоянно оглядываемся назад, что б не оказаться людьми без рода и племени, ибо, как говорят наши поэты, — нет Истоков — не будет и Дельты».

— Ефрем Иванович, ты часом не слыхал про такую… э-э-э… эру Золотого яйца? Что за эра?

— Золотого яйца? Пес его знает. Что хоть читаешь?

— Да вот умора, ей-богу, листовка.

— Ишь ты! — Ефрем взял у Утяева маленькую газету. — Подбрасывают нам. Агитируют. Но мы все-таки вернемся домой, на родину!

Они ехали в коляске с поднятым козырьком — фаэтоне, каких сегодня в Желтом Дьяволе, где действительно не работал общественный транспорт, было множество на всех улицах.

На передке сидел переодетый в кучера рыжий переводчик. Он лихо правил норовистой лошадью гнедого цвета с белой мордой, которая, застоявшись, видно, в конюшне, часто переходила на легкий галоп.

Все пятеро разместились в этом старомодном фаэтоне.

В глубине сидели совершенно неузнаваемые Людмила Петровна и дети. — Ася в пестром костюме мальчика и белой фуражке, под которой были запрятаны ее пружинистые косички. Маратик, напротив, в девчоночьем платье, которое он лишь после долгих упрашиваний позволил накинуть на себя. А Людмилу Петровну, отказавшуюся от брюк, заставили прятать лицо под маской. Ефрем и Утяев, сидевшие в открытой части фаэтона, были загримированы под аптекаря и лавочника.

Всюду в городе раздавался цокот лошадиных копыт. Попадались и рикши, но, конечно, основную массу гуляющих составляли по-смешному одетые в масках или париках веселые, пешеходы. Казалось, и в самом деде — в городе сегодня нет людей грустных, грубых, пьяных, одиноких. С небоскребов свисали огромные желтые флаги с изображением змеельвинообразной головы. А на площадях эти гигантские чудовища фонтанировали, лились потоки разноцветного холодного огня. Работали продовольственные магазины, ларьки, кинотеатры, и повсюду было безумное множество киосков по продаже лотерейных билетов, выигрыши на которые выдавались с открытых повозок, заваленных разного рода безделушками. Эти запряженные ломовыми лошадями повозки медленно двигались по улицам, и, по-видимому, любой предъявленный кучеру билет из любого киоска считался действительным и мог оказаться выигрышным.

— Елки зеленые, лошадей-то сколько понагнали! Откудова? — удивлялся Ефрем, который, вернув Утяеву листовку, вновь стал разглядывать прохожих и улицы, по которым они проезжали. — Агитируют нас, хотят спекулянтами сделать.

— Сам удивляюсь, — заикаясь, сказал Утяев. — Неужели можно ради праздника столько содержать лошадей? И где? За городом… э-э-э… в конюшнях?

— А может, их потом на мясо пустят? — Ефрем толкнул в спину переводчика-кучера, который за всю дорогу не проронил ни слова. — Эй, слышь-ка, объясни, друг, где у вас лошадей столько держат и зачем? — Переводчик не обернулся. — Эй, тебе говорят!

После третьего толчка в спину переводчик оглянулся и, грозя пальцем, быстро проговорил:

— У нас правят богачи, каста расистов. Вас предупреждали, что вы должны молчать?

— У нас нет врагов, дорогой.

— Враги Третьего Тобби отныне ваши враги. Еще раз прошу молчать.

Утяев и Ефрем, переглянувшись, пожали плечами.

— Вот тебе и праздник, как говорится, — вздохнул Утяев. — Интересно, что на этот счет… э-э-э… думают местные расисты-богачи?

— Нас домой бы отпустили… — вдруг громко произнес Ефрем. — А тут пусть разбираются сами как хотят!

Переводчик, не оборачиваясь, погрозил кулаком. Ефрем и Утяев замолкли. Шутки в сторону.

Такого огромного стадиона в двадцатом веке не мог увидеть ни один землянин. Если бы эту гигантскую чашу, наполненную людьми, а точнее сказать — человечками-муравьями, расползшимися по всем трибунам, вдруг приподнять над почвой, а затем опрокинуть, то родилась бы полуживая муравьиная куча, равная, наверно, по высоте горе. К счастью, для инопоостоанства понятия «верх, низ» относительные. Инопространство тоже вращается, оно не может никуда опрокинуть Желтого Дьявола. Вот если остановить вращение… Но что за дикая мысль! Впрочем, стадион походил на гигантское вогнутое чертово колесо, которое, если его раскрутить и сразу затем затормозить, быстро разбросает по касательной всю копошащуюся массу фаэтов-муравьев.

Утяеву и Ефрему нашли наконец трибуну ЮЗ 1804, и они заняли в соответствии с билетами места. Утяев с удивлением глянул на переводчика, но промолчал. А Ефрем съязвил:

— Философ ты, мужик. Случайно, не того, не из торгашей каких-нибудь?

— Что значит — торгашей? — не понял Рыжий.

— Ну, спекулянт, скажем.

— Что значит спекулянт? У нас бизнес!

Утяев рассмеялся и прервал разговор:

— Кто нам сказал, что враг в маске опаснее врага без маски?

— Господин Утяев, — ответил переводчик, — ближайшие десять трибун закуплены нашим Тобби. Здесь можно разговаривать.

Ефрем присвистнул.

— Стало быть, нам оказывают доверие…

— Однако отпустят ли, неизвестно, — сказал Рыжий и отошел в соседний ряд, где, видимо, увидел приятеля.

— Уй, сколько народу! — восхищался между тем Маратик.

Все расселись. Людмила Петровна сняла с лица маску.

— Между прочим, — сказал Утяев, рассматривая маску, — колдуньи существует у всех народов.

— Наверно, они только называются иначе, — поправила Утяева Людмила Петровна, вытирая платком вспотевшее лицо.

Тут раздался мощный гонг и на зеленом поле появились всадники на коровах. С южных ворот выехал отряд всадников на голубых коровах, с восточных — на зеленых, с западных — на белых, с северных — на красных коровах.

— Таких коров не бывает! — крикнул Маратик. — Не бывает!

— Тише, Маратик. Как же не бывает, когда ты их видишь, — успокаивала паренька Людмила Петровна.

— Да… Как говорится… э-э-э… — удивился Утяев.

Ефрем, нахмурившись, ждал продолжения. В эту минуту, к счастью, вернулся Рыжий переводчик, и все вскоре прояснилось.

Коровы, оказывается, были механические. Они, сказал Рыжий, дороги в производстве, но живых нечем было бы кормить, к тому же всадника на живую корову не посадишь и поле в чистоте вряд ли сохранишь.

— А на кой дьявол они тут нужны, вообще-то говоря? Для смеху?

— О нет! Отнюдь не для смеха.

Между тем от каждого отряда отделилось по одному рослому всаднику. Выхватив из-за поясов топоры, всадники на коровах понеслись друг на друга, красный сцепился с белым, зеленый — с голубым. Начался бой.

— Всадники с топорами, — шептал переводчик, — олицетворяют собой первобытные племена, существовавшие в этих краях до появления Первых Пришельцев. Меладу отрядами постоянно велись войны.

— Раньше соперничали племена, нынче торгаши-расисты Тобби, — сказал Ефрем.

— Если хотите, — согласился неожиданно Рыжий, — то вы сегодня Тобби и увидите.

— Будет еще один бой?! — обрадовался Маратик. Ему не ответили.

Утяев перестал смотреть на поле, неожиданно схватил за руку Ефрема.

— Послушай, Ефремушка, а ведь от лошади… э-э-э… бензином пахло. И морда у нее была какая-то не такая. А?!

Рыжий, услыхав это, улыбнулся и ответил вместо Ефрема:

— Наши лошади, господин Утяев, приводятся в движение электроэнергией от аккумуляторов, находящихся в брюхе. Бензином от них пахнуть не могло. Может быть, смазкой.

— Ох, смазкой… — испуганно прошептала Людмила Петровна, услыхав слова переводчика.

— Смотрите! Смотрите! — крикнул тут Маратик, и разговор оборвался.

На поле появился человек в костюме охотника. Он выстрелил из ружья, и всадники на коровах, прекратив бой, перепуганные, в панике понеслись к своим отрядам. Коровы вздыбили хвосты, и стадион ликующе загудел.

Утяева, однако, мало интересовало происходящее на стадионе. Ему хотелось вернуться к прерванному разговору. Поправив на голове Ефрема колпак лавочника, он сказал:

— Это что же, Ефремушка… э-э-э… получается? Взрослые забавляются игрушками, а детям и игрушек хороших придумать не могут?

Но директора никто уже не слушал. На зеленом поле назревали новые события. Выстрелив, охотник положил на землю ружье, снял с головы шляпу с пером и тоже положил ее у своих ног. Вслед за тем послышалась музыка, пронзительная, неземная, и охотник простер руки к небу. Высоко в сером небе — голубым его фаэтовцы уже давно не видят — вспыхнул яркий диск света, словно второе солнце; свет тотчас погас, и там родилась черная, быстро увеличивающаяся клякса. Она приближалась к стадиону.

Нарастающая тишина — вдруг прекратилась музыка — завораживала. Ефрем слышал, как дышит Людмила Петровна, испуганная и удивленная происходящим. Да и сам он кивал от удивления головой.

И вот Маратик вскрикнул. Первый: — Кони! Дядя Ефрем, кони!

Стадион взорвался.

По небу неслась с бешеной скоростью упряжка волшебных лошадей. Из-под копыт сыпались искры, из ноздрей — струи огня.

— Как говорится… — Остальные слова Утяева растворились в гуле.

Сделав круг над стадионом, упряжка стала снижаться. Колесница на огромных колесах раскрылась, и стадион увидел вооруженных копьями и мечами воинов в золотых шлемах. А в центре — женщину в желтом одеянии, в руке у нее был стяг с львинозмеиной головой.

Под восторженный рев толпы колесница опустилась на зеленовато-желтый искусственный ковер стадиона.

В женщине Ефрем узнал матушку, но из сухой согбенной старушки она сейчас превратилась в стройную величавую Повелительницу.

Колесница сделала круг почета и остановилась посреди стадиона. Матушка и вслед за ней воины медленно сошли на ковер. А волшебные кони — вновь в искрах и пламени — взвились в небо, управляемые одним оставшимся в колеснице человеком.

Стадион в торжественной тишине провожал упряжку, с Первыми Пришельцами.

Всадники четырех отрядов послезали со своих коров, и, все, встав на колени, склонили головы.

Прогремели три пушечных залпа, и вслед за этим миллионный стадион взорвался от мощного приветственного крика:

— О-о-о!.. О-о-о!.. О-о-о!..

— Слышишь, Ефремушка? О-о-о! Почему «о-о-о»? — прокричал в самое ухо Ефрема Утяев.

Ефрем оттолкнул Утяева — смотри, мол. Вдруг стадион смолк. Матушка подняла над головой выхваченный из ножен меч.

— Ну вот. А теперь внимание, — прошептал переводчик. — Смотрите! Это призыв к расизму. Вождей всех отрядов будут благословлять на разбой.

— Э-э-э… зачем? — удивился Утяев.

— Ради наживы, конечно!

— Тобби? — спросил Ефрем.

— Нет. «Тобби» — по-фаэтонски «отряд». Вождь — Бур.

Стадион молчал. Из отряда белых коров отделился один человек, он медленно приближался к матушке, окруженной воинами.

— Предупреждаю, сейчас будет настоящая казнь, — шепнул Рыжий переводчик Ефрему. — Это преступники, добровольно согласившиеся за большие деньги на смерть. Попросите детей и женщину отвернуться.

Но тут случилось непредвиденное. Еще на стадионе жертва не подошла к палачу, как вдруг по проходу между рядами пробежал человек. Он на секунду остановился, увидев открытое, без маски, лицо Людмилы Петровны.

Людмила Петровна, побледнев, вскрикнула.

— Маус! — крикнул тут же и Маратик, узнав своего недавнего гида.

Утяев поддержал Людмилу Петровну, а Рыжий переводчик, как кошка, прыжком преодолел барьер трибуны и по проходу бросился вслед за Маусом.

Все увидели, как трое молодых безбровых парней схватили Мауса и поволокли вниз к запасному выходу.

Рыжий переводчик прибежал обратно. Глаза его блестели, голос был сух и тверд. Он стал неузнаваем.

— За мной! Быстро! Без шума! Один за другим! — скомандовал он. И добавил Ефрему: — Вы прикрывайте! Марш!

Утяев, Людмила Петровна, Маратик гуськом потянулись с трибуны. За ними — Ефрем. Он вел за руку Асю. У нее из-под белой кепки выбилась косичка.

16

Наконец настал час. Ефрем решил вырваться из города Желтого Дьявола любой ценой. Правда, Бур-старший никаких новых условий не ставил. Казалось, он даже забыл о проигрыше восьми мешочков. Но Ефрем был твердо уверен: пока деньги к Буру не вернутся, свободы не видать. Желание же вырваться из западни, в которой они оказались, стало болезненно жгучим, ни о чем другом, кроме как о родине, они не могли думать. Вот скажут, думал Ефрем, смерть или жизнь в Желтом Дьяволе, — и он выберет смерть. Доконал праздник. Какие странные обычаи, сколько жестокости! Это дьявольский дурман для обмана собственного народа. Утяев, кроме слов «как говорится… э-э-э…», ничего от волнения не мог сказать, когда заходила речь о празднике. Ефрему снились синтетические белые коровы, которых охотник в шляпе с пером доил в мешочки из-под денег. Молоко было черное и вязкое как деготь. Откуда ни возьмись появилась матушка с саблей, она приказывала Ефрему пить черное молоко белой коровы. Ефрем глотнул, и его стошнило. Он проснулся, чувствуя горечь во рту. А у Людмилы Петровны поднялась температура, только под утро измученная женщина уснула.

Рыжий переводчик, вернувшись, снова стал малоприятным типом. Почему-то он позволял себе общаться только с Утяевым. На вопросы Ефрема отвечал односложно, вяло. Как раз Утяеву и рассказал Рыжий историю Мауса. Выяснилось, что этот гид-проходимец Маус предал Рыцаря банде Тобби-2, то есть надземному главарю. Рыцарю не простили, что тот помог Ефрему со своими друзьями скрыться. На стадионе Маус выследил и Людмилу Петровну, и, Стало быть, теперь он мог предать Ефрема с друзьями, на которых, оказывается, был объявлен в городе розыск и назначена сумма в два мешочка пуговиц тому, кто обнаружит сбежавших, особенно девочку Асю и хромого Ефрема. Вот почему они схватили на стадионе Мауса и быстро эвакуировали в подвалы всю пятерку.

Эта история, как выразился Утяев, — «улыбки на масках и, э-э-э… ужас под масками».

Словом, ночь и день после посещения стадиона «Фаэтон» — так он, оказывается, назывался — прошли в тревоге и тяжелых разговорах.

И вот настал новый вечер, Ефрем собрался к Буру. Утяев со вздохом проводил друга до дверей.

На этот раз Бур играл вяло, выигрывал как бы нехотя. А Ефрем, напротив, изобретательно проигрывал. Он, принимая карту, останавливался на одиннадцати-тринадцати очках, либо умышленно допускал перебор — двадцать два. Громко смеялся, шутил: «Я — гость, ты — гость». В конце концов развеселился и сам Бур. Отыграв пять своих мешочков пуговиц, Бур опять раскрыл стенку и потребовал на эстраду женщин. Но Ефрем бесцеремонно разогнал тут же появившихся полуголых красоток.

Ефрему оставалось проиграть один мешочек пуговиц, как вдруг не отходивший ни на шаг от Бура Рыжий что-то шепнул своему повелителю и тот нажал новую кнопку на щитке, который был смонтирован на стенке рядом с диваном.

Сбоку от Ефрема вспыхнул огромный экран телевизора.

— Это Маус, — сказал Рыжий, и тогда Ефрем обернулся.

Во весь рост стоял перед ними пожилой человек с неровно наклеенными бакенбардами. Он глупо улыбался и чем-то напомнил Ефрему прогоревшего делягу.

— Концерт? — спросил Ефрем.

— Совершенно верно, — подтвердил утробным голосом Рыжий.

К Маусу подошел в маске человек с ковшиком, наполненным водой, — кажется, горячей, так как из ковшика шел пар. Человек в маске плеснул воду из ковшика в лицо Мауса. У того отвалились баки и кожа моментально побагровела. Маус вскрикнул и схватился руками за лицо. Но тут появились еще двое в масках, закрутили Маусу руки за спину. Послышалось закадровое кошачье мурлыканье.

Рыжий стал переводить:

— Маусу объявляется приговор… Его глаза высматривали и предавали людей Бура. Приговор: рот зашить! Его руки писали доносы на друзей Бура. Приговор: руку отрубить!..

Ефрем поднялся и схватил в ярости растерявшегося переводчика за грудки.

— Выключи! Выключи, гад!

— Я-я… — захрипел Рыжий. — Я…

Щелкнул телевизор. Экран погас.

Ефрем опустился в кресло и увидел смеющегося Бура.

— Я — Бур. Ты — гость, — смеялся Бур.

— Все вы деляги, — повторил с гневом Ефрем и приказал: — Играй!

Бур, выдержав взгляд, стал медленно тасовать колоду. Долго молчал. Потом замяукал, кошачьи глаза его загорелись.

— Бур говорит, — сказал хриплым голосом Рыжий, — что он спасал вашу пятерку… Бур говорит, что вы можете уходить хоть сегодня ночью… Бур очень сожалеет, что вы не выдержали испытания деньгами. Он хотел сделать вас своим заместителем. Бур подчеркнул — ближайшим. — Рыжий замолчал, а Бур еще мяукал. Рыжий снова заговорил: — Бур последний расспрашивает: хотите остаться и сотрудничать?

Ефрем, перехватив взгляд Бура, спокойно произнес:

— Я не продажный! Хочу на родину!

Бур положил на стол колоду карт и встал.

— Игра закончена, — сказал Рыжий.

* * *

Ни Людмила Петровна, ни Ася и Маратик не знали, куда они в ранний час утра, когда весь город еще спал, усевшись в шаробиль, поехали. Но Ефрем сказал им: «Друзья, не волнуйтесь, я с вами», — и все доверились этим словам. Ефрема до слез взволновала эта преданность. Он не спал ночь, собирал рюкзаки, которые ему выдали по распоряжению Бура. Главарь не пожалел продовольствия, даже сигарет и лекарства приказал выдать на дорогу, вернул последний, непроигранный мешок с деньгами…

Желтые безбородые солдатики в шаробиле на вопросы не отвечали, смотрели хмуро, и Ефрем с горечью думал, что Бур подкупил командиров, а эти рядовые автоматчики получат шиш с маслом или, если проговорятся, пулю в затылок. «Вот какие тут жестокости, елки зеленые, — думал Ефрем. — Деляги и есть деляги, даже жизнь человека оценивается в деньгах».

Дети спали. Людмила Петровна испуганно смотрела на солдат. Тускло горели лампочки в салоне.

Из шаробиля они вышли молча, в полной тишине. Утреннее небо было хмурое, в серых облаках. Но воздух уже пах почвой. Любимой, незабытой.

Утяев вынес на руках Маратика. Ефрем — Асю. Он поставил полусонную девочку на ноги, а сам пал на колени. Наскреб пригоршню почвы. Ефрем тоже понюхал горсть почвы. Нет, она еще была неродной, незнакомой.

Желтые солдатики молча провожали взглядами удаляющихся к лесу пятерых людей. Безбородые лица автоматчиков были спокойны. Они не знали, что уходящим родина дороже всего на свете и они готовы ради нее на любые испытания.

Часть вторая

1

Идти быстро, делая привалы лишь у старых кострищ, — таково было решение Ефрема. Рюкзаки у детей отобрали, а Маратика время от времени Утяев брал на руки. Хотелось как можно скорее попасть на простор, уйти подальше от черного леса, отравленной воды, смрада; казалось, живая родная земля где-то совсем близко.

Говорили дорогой мало. Даже Маратик угомонился. Ася же, и без того тихая, на этот раз напряженно молчала, казалось, она к чему-то прислушивается, ждет знакомой русской речи…

Она и в самом деле ждала встречи с голосом, с загадочным родным, который, как ей казалось, желает им добра. Она уже не думала о том, что невидимок не бывает, но она знала, что не всякому голосу можно верить, мало ли лжи сеется в эфире. Было бы страшно остаться вдали от родины без чьей-либо поддержки, вся надежда теперь была на помощь родной речи. В городе их выручал дядя Ефрем, а теперь они ждали встречи с русскими людьми.

Ефрем на этот раз особо следил за Асей. Он был уверен, что фаэтовцы могут еще предпринять попытку похитить девчонку — ведь это Клад для них. К счастью, Бур подарил многозарядный пистолет (в последнюю минуту сунул в карман на тот, видно, случай если мэровские лазутчики пронюхают о побеге и организуют преследование), — так что Ефрему есть чем защищаться…

Словом, шли, торопились наши друзья, нелегка была их дорога, но они были рады, что вырвались из царства торгашества, делячества и купли-продажи всего, даже совести.

После короткого привала у первого кострища тронулись снова в путь. Уже появились на небе редкие голубые облака, помелели овраги и разбежались сопки. И хотя голая однообразная пустыня не приносила еще душам радость («Нешто это наша природа!» — думал Ефрем), все же слаще стал воздух и менее вероятным была возможность, погони.

Ефрем надеялся до темноты добраться до последнего покинутого ими шалаша, авось цела времянка и можно будет сразу уложить детей спать. Но шли они шли, нового кострища не было, и рельеф вроде стал незнакомым. Тут он заметил, что стайка краснохвостых ворон пролетела наискосок, не в обычном направлении, как летало воронье раньше. Он остановился. Уж не по чужим ли кострищам они ориентируются?

И Утяев завертелся во все стороны, ища знакомые приметы дороги. Он отозвал Ефрема в сторонку.

— Ефрем Иванович, э-э-э… не сбились ли мы?

— Леший его знает. Сам хочу понять.

— А может, наплевать?

— Гора, объясни, где? Гора, на которой воронье восседает? Вдоль горы идти надо…

— А может, — продолжал, заикаясь, Утяев, — может, э-э-э… шалашик сами соорудим? А завтра разберемся.

— Хрен ты его теперь построишь.

— А вдруг. Давай поищем прутьев, Ефрем Иванович!..

— Не лежит что-то душа строить.

— Ну попробуй. Дети приустали. А?

И тогда Ефрем, скинув с плеч рюкзак, сердито гаркнул:

— Дети притомились. Шалаш требуется!.. Да воды ведерко…

С минуту, затихнув, все ждали. И вдруг прогремел раскатистый гром. Ася и Маратик испуганно прижались к Людмиле Петровне.

То удаляясь, то приближаясь, гром сотрясал небо Потом вновь стало тихо.

— Ну вот, — сказал Ефрем Утяеву. — Получил? И он поднял с земли рюкзак. — Дождя-то нет. Побыстрей надо шагать, где-нибудь вода найдется… Может люди есть поблизости. — И Ефрем, выхватив из-за пазухи пистолет, несколько раз выстрелил в воздух…

Неизвестно, в какую сторону направились бы пленники пустыни, но тут неожиданно в двух шагах от Утяева образовалась воронка, и из нее вылез белобородый старичок в самотканой белой рубахе, босоногий, с посохом в руке.

Утяев в испуге попятился от воронки.

А старичок стряхнул низ рубахи, оглядел всех и забормотал что-то писклявым голоском на непонятном наречии, а потом произнес на ломаном русском:

— Который тут стреляль?

— Э-э-э… — начал было Утяев, но Ефрем его остановил. Приблизился к воронке, заглянул, но яму на его глазах затянуло землей.

— Гляди-кася, — сказал Ефрем. — Уж не ты ли, дед, и есть русский?

— Я нет, — коверкая слова, говорил старичок. — А вот скажи ты мне, — кто из вас стреляль?

— Ну я. Что далее?

— В кого стреляль?

— В белый свет, дед, пульнул. А тебе что?

— Я пробиваемый. А худа тебе не желаю.

— Добре, — сказал Ефрем. Он успокоился, поняв, что старик безвредный. — Скажи-ка, деду, кто ты есть? Ты и впрямь настоящий?

— Сторож я.

— Кротов, что ли, пасешь? Из земли-то вышел.

— Сторожка мой там. Все оттуда вижа, все слыша.

— Бона. В земле сидишь, видишь? Чудеса.

— Тут у нас пустынь чудес. А ты как думали?

— Пустыню, стало быть, и охраняешь?

— Охраняй. А как же! Охраняй! Про себя первым делом скажи.

— Хитришь, дед. Поди, все про нас знаешь.

— Нет, не все. Пушку сдашь, дальше пущать буду…

Ефрем присвистнул.

— А я, дурак, поверил, что худа не желаешь.

— Не желай…

— Пушка тебе зачем, ежели не желаешь?

— И-их. — Старичок тяжело вздохнул и сел на землю. — И тебе присядай надо. И детишек усажай надо.

— Нам костерок бы разжечь, дровишек, э-э-э… нет, — сказал Утяев.

— Дровишка? Ладно, получай дровишка. — Старичок дважды ударил посохом по почве, и через минуту возле Утяева появилась куча сухого хвороста.

— И водички, водички, — пролепетал обрадованный Утяев.

Он скинул с плеч рюкзак, полез за спичками.

Старичок, с улыбкой глядя на детишек, трижды стукнул о землю посохом, и рядом с дровами появилось ведро с водой.

Ефрем между тем молча, дивясь чуду, крутил самокрутку.

— Ну вот. А теперь послушай моя рассказа.

— Валяй, — сказал Ефрем, подсаживаясь.

Вскоре затрещал костер. Утяев приладил над огнем котелок, кипятил чай.

А старичок повел речь. Рассказывал он тихо, на ломаном русском наречии, одному Ефрему.

На Востоке, за пятью холмами, в долине живут два брата — Джин да Джон. Живут они в одном селе, но село на две зоны поделено, и потому зовется оно Джин-Джон. По правде сказать, долго шла перебранка между братьями, как справедливее называть село — Джин-Джон или Джон-Джин; но в конце концов договорились так: поскольку Джин брат старший и начинать название села с Джина. В этом споре Джон уступил. Но только в этом, то есть насчет названия. Ни в чем другом Джон уступать брату не пожелал и поклялся, что вовек не уступит.

Надо сказать, что был и еще один предлог для ссоры, отчего два брата, как два барана, сцепились. Тому виной майки. Да. Сначала оба делали зарядку, каждый перед своим домом — в белых майках с зелеными полосами. Но Джин любил зеленый цвет и купил себе однажды для зарядки зеленую майку. А Джон любил белый цвет и купил белую майку. Джину это не понравилось. Он считал, что младший брат должен подражать старшему, и сделал Джону замечание. Тот в ответ рассмеялся и сказал: «Погоди, то ли еще будет!» Вот с этих слов все и началось: вражда между братьями. Вскоре поженились оба и крепко разбогатели — сначала на овцах, потом на разведении ворон, которые в этих краях идут на мясо. Стали братья богачами. Но вражда между ними не улеглась, а усилилась. Как-то раз показал Джин младшему своему брату новую финку, в Аграгосе купил. На другой день и Джон привез из Аграгоса две финки, да к тому же побольше размером. Джин, конечно, недолго думая, опять махнул в столицу, раскошелился на пять финок, а вдобавок еще автомат купил. Вот тут все по-настоящему-то и началось. Как же это так: один брат сильней другого стал? И не то, чтобы ружье приобрел волков от отары отгонять, а автомат, одной очередью стаю ворон снимает. Одним словом, Джон взъелся. «Не брат ты мне вовсе, Джин, — сказал он, — а враг. И жить с тобой в одном селе не желаю, забор возведу». И возвел Джон забор поперек села, да такой, что не перелезешь через него. Вдоль же по забору охрану поставил. Джин в ответ слова не сказал, только купил себе еще десять автоматов и свою охрану поставил. Джон видит, — брат вооружается, сам давай не отставать. Так с той поры и пошло. Вооружились братья до зубов. Однажды Джон в подзорную трубу узрел, что Джин в подземный склад какие-то бочки закатывает. Послал своих помощников пронюхать, что в тех бочках — сало, смалец, масло топленое или еще что особенное. И вот разведка доносит: не сало, смалец, не масло топленое, а сказать страшно — порох! Услыхал Джон, от гнева голова закружилась, на ногах не устоял. Отдышался и приказывает: «Строить подвалы, сам за порохом поеду!» Так вот и начался в Джин-Джоне новый виток вооружения.

Овцы вздорожали, воронье, считай, на вес золота. Как жить? Что дальше делать? Половина прислуги хозяев — слухачи да наушники. А сторожей сколько! За сто верст в округе, что у Джина, что у Джона — вооруженная охрана. Сидят в земле старички-слухачи и наблюдатели, вынюхивают, высматривают, что в пустыне делается. Вот такая беспокойная жизнь нынче в Джин-Джоне.

Ефрем и смеялся и чертыхался, слушая старичка-наблюдателя. А тот, коверкая русскую речь, все рассказывает, все делится мыслями, — видно, надоело ему в подземной сторожке одному сидеть.

— Слышь-ка, — перебил волшебника Ефрем, — как звать-то тебя? Ты не африканец?

— Нет, моя Крот зовут…

— А языку нашему где научился?

Рассмеялся Крот.

— Моя все язык учился. Тут американа нефть искал, я по-английски говорила… Пожалуйста, на любом языке могу… Приезжал люди из Желтый Дьявол, я опять говорила…

Утяев позвал старичка и Ефрема к костру, чай пить. У костра заговорили о деле.

— У нас есть большой город — Аграгос. Туда вам пешком не добраться, горы не одолеть, — бормотал Крот, вытирая рукавом вспотевшее от чая лицо. — Конь надо просить у Джин и Джон. Вас трое взрослых. Три конь. Три, однако, не просите надо. У Джина и Джона закон — давать поровну, иначе кровный обида, стрельба — пиф-паф…

— А кому, э-э-з, четвертый конь? — спросил Утяев.

— Мне! — вскочил Маратик.

— Нет, четвертый конь — моя. Я провожать буду, — сказал старичок. — Дорога опасный… Пропасть можно…

Ефрему не хотелось идти в Джин-Джон просить коней, и его осенило:

— Слышь-ка, Крот, ты волшебник. Без коня, поди, перелетишь через горы? И нас бы прихватил. А?

Крот отдал Утяеву кружку из-под чая, поблагодарил и, поглаживая для солидности бороду, пояснил:

— Моя работай под землей. Через горы летай — не моя. В проводники я гожусь, но моя служит ни Джин, ни Джон, а Верховный правитель Пустынь.

— Ох и хитрый же ты старикан, — сказал Ефрем. — Видно, есть у тебя дела в Аграгосе, вот ты нам и втираешь мозги.

Старичок шмыгнул зло носом и встал.

— Воля ваш, — сказал он. — Моя провожай может. Надо — не надо, сам решай. — И отошел от костра.

Ефрем, испугавшись, догнал Крота, схватил за руку.

— Я пошутил, дед. Извини. Характером вредный. Извини.

Крот вернулся к костру.

— Ладна. Спорить не надо. Я провожай буду.

Ефрем подмигнул Людмиле Петровне, и та налила старичку вторую кружку чая. Но Крот отказался.

— В Джин-Джон надо поторапливайся.

— Я готов, — сказал Ефрем. — Только ты дорогу укажи.

— Дорога укажет. Сдай пистолета. — Ефрем переглянулся с Утяевым.

— Сдавая, сдавая! — настаивал Крот. — Лишний пистолета война может начаться. Холодный оружие моя перепишет и оставляй.

— Нет у нас холодного оружия… э-э-э… — сказал Утяев.

— Как нет? А ножи кухонные? Волшебник обмануть? Постыдиться надо… Вытряхивай свои рюкзака! Опись начнем!

— Что за наваждение! — впервые за весь этот день, не выдержав, горько вздохнула Людмила Петровна.

Ефрем наконец согласился.

— Ладно, ножи покажем тебе, дед. Только вот что. У меня к тебе одно секретное дело. — И оба отошли в сторонку. — Послушай, дед. Не могу я остаться без оружия. Мало ли что случится в Аграгосе… Оставь мне пистолет! Отдам я его директору… Ну, Утяеву, стало быть, который чаем тебя угощал. И пойду чистенький в Джин-Джон за лошадьми. А? — Крот хотел было вернуться к костру, но Ефрем удержал его:

— Погоди, дедуля! Погоди! Главное скажу. Есть у меня мешок фаэтовских пуговиц, то есть, прости, денег. Мешок! Настоящих! Тебе отдам! Жратву, поди, покупаешь… Слушай, мешок твой!

Крот покосился на Ефрема:

— Показывай надо.

— Сейчас, дедуля, мигом! — И Ефрем через минуту вернулся со своим последним мешочком с деньгами. — Вот. Твой будет, дедуля. Соглашайся.

Крот взял деньги, поглядел, цела ли пломба. И тяжело вздохнул.

— Эх-ха… Все продавайся — покупайся… Будь моя. — И он ударил посохом о землю. Образовалась воронка. Старичок отстранил Ефрема, дунул три раза в воронку и бросил туда мешок. Тут же воронку затянуло землей. — Тихо, — сказал Крот, закончив таинство, — про деньги я ничего не знай. И ты тоже. Уговор?

— По рукам, — сказал Ефрем.

— Отдай пистолет своему дружка. До Джин-Джона далеко, я тебя провожай.

— А как?

— Не спрашивай. Это моя секрета. Отнеси друга пистолета и возвращайся.

Ефрем исполнил волю Крота.

— Ну, закроя глаза!

Ефрем струхнул. Чувствуя, что в горле пересохло, ноги ослабли, хоть отказывайся от похода.

— Закроя!

Зажмурился Ефрем и слышит — Крот стукнул по твердой земле посохом, и гул необычный. «Два, три, — считает Ефрем, — четыре, пять…»

После пятого удара он и ахнуть не успел, провалился под землю.

* * *

— Золотогривых джин-джонских волшебных иноходцев не сравнить, с фаэтовскими, хотя и шла молва, что синтетическая лошадь, которая без седока пойдет куда хочешь, — мечта конь, чудо научно-технической эпохи. Этой молве Ефрем не верил, а когда увидел четырех золотохвостых красавцев гнедой масти, и вовсе сплюнул, вспомнив фаэтовскую беломордую кобылу. Джин-джонские — вот это кони! На таких и деды Ефрема не пахали, бар-господ не возили. Конечно, видал он тонконогих орловских рысаков! И подивился еще Ефрем — смирные были красавцы! Крот один с четырьмя управлялся, подвел к коновязи, привязал и пошел оформлять пропуска.

Ефрем дожидался Крота на контрольном пункте, дальше его не пустили, да и тут чуть не догола раздели, оружие искали.

Ефрем увидел джин-джонский черный забор только из окошка. Вышек с прожекторами насчитал пять. Прохожих разглядывал. Показалось, что люди тут как сонные мухи. Хотелось ему на Джина с Джоном взглянуть, но из сторожки не выпускали. Портреты, правда, над контрольным окошком висели: молодые, холеные, ничего не скажешь.

Когда Крот позвал к лошадям, Ефрем еще раз взглянул на портреты: Джин и Джон показались ему пижонами.

Крот тихонько рассмеялся, а дорогой сказал:

— Не ругай два брата…

— Эх, дедуля. Чего же братья не могут поделить? Богатые ведь они люди-то.

Но Крот был стариком умным.

— Силой меряются. Дурака хитрит, а думает, мудрствует…

Тут подошли они к лошадям, и пора было в путь.

* * *

Любил Ефрем верховую езду, недаром кривые ноги себе нажил! Да и какой русский человек, даже теперь.

когда перевелись лошади, не мечтает прокатиться на хорошем коне! Крот ехал впереди, врос в коня, а ведь гном гномом. И подумал тут Ефрем про Людмилу Петровну — побоится ведь сесть, как с ней быть? Да и директор — не храброго десятка мужик. Вот незадача.

Крот разгадал мысли Ефрема. Придержал гнедого, поравнялся, и говорит:

— Не горюй. Научу я твоих конь ездить… — Ну, коли научишь, спасибо.

И поскакали они дальше, через холмы-овраги и озера. Увидел Ефрем звездочку, первую, вечернюю, и обрадовался. Сколько мотает его по этой дьявольской степи, не видел звезд. Горит сейчас звезда, должно быть, и над забарцами. Эх, махнуть бы сразу на родную Брянщину!

Пришпорил Ефрем коня, поравнялся с Кротом и говорит:

— Слышь-ка, дедуля. На таких конях нельзя ли ускакать прямо на родину, в Советский Союз?

— Не хитри, это не можно. Аграгос отвезу — и все.

— Вредный ты человек, дедуля.

— Я не вредная. Закон вредная. На граница пустыня кони падут бездыханный. И меня закопаешь…

— Не врешь, дедуля?

— Зачем врать? Аграгос — больше никуда…

Горькую весть услыхал Ефрем, а лихой старичок рассмеялся.

И понеслись они дальше — по степи…

Растянувшись на земле, спал Ефрем непробудным сном, пока Крот обучал директора и Людмилу Петровну сидеть на конях. Прокатил старичок и Асю с Маратиком. Потом варили кашу из фаэтовских концентратов, готовили чай, а когда проснулся Ефрем — сели ужинать. И все долго слушали рассказ Ефрема у теплого костра. Крот ушел под землю на ночное дежурство. А рано утром старичок всех разбудил и богатырским свистом позвал коней, которые паслись ночью на далеких лугах.

Крот сказал, что с детьми он не отправляется в дальнее путешествие без молитвы. Отошел ровно на десять шагов, пал на колени, вырвал из бороды белый волос и пустил его по ветру. Потом запел на своем языке.

Услыхав песню, Ася приблизилась к старичку и стала слушать. Крот подал ей знак, она опустилась рядом на колени и тоже запела красивую мелодию без слов. А Крот произносил слова, которых никто не знал:

— Лабула, ла-ла-ла, лабула — лабула. Ла-ла-ла, лабула, ла-ла-ла…

Тут вернулись кони. Кончилась молитва.

Ефрем приказал собирать рюкзаки. Он шепнул Асе:

— Зачем ты с ним пела? Бес его знает, что он там колдовал.

— Дядя Ефрем, это очень красивая мелодия, — возразила Ася.

— Китайская, что ли?

— Красивая мелодия.

Ефрем не знал, как на это возразить, и промолчал.

2

Впереди скакали Утяев с Маратиком и Людмила Петровна, которой Ефрем подарил свои брюки от нового костюма, приобретенного в Желтом Дьяволе. А следом не отставали Ефрем с Асей и Крот. Ефрем дивился, что кони сами знают дорогу.

Утро было зябкое, небо — серое. Ефрема беспокоила вчерашняя молитва старичка.

— Слышь-ка, дедуля, — крикнул он скачущему рядом Кроту. — Переведи мне по-русски свою песню.

— Какой?

— Ну, молитву.

— Нельзя, — сказал Крот и отвернул лицо.

— А ей?

Ася держала в руках повод и смотрела вперед, прижимая голову к груди Ефрема.

— А ей? — повторил Ефрем, кивая на Асю.

— Ей не надо.

— Почему это?

— Она и так все понимай.

— Понимает, как же! Откуда ей понять, — усмехнулся Ефрем.

— Пустыня карает плохой людей, а хороший не может дождаться.

— Между прочим, дедуля, я не считаю себя плохим человеком. Признаюсь по секрету, Ася и вовсе у нас золотая. Вот при ней говорю.

— Ты очень хороший человека. Ася тоже хороший.

— Коли так, отчего же нам тут плохо?

— Пустынь не отпускай вас.

Ефрем от удивления по привычке присвистнул:

— Вона тут что, братец ты мой. — И добавил, подумав: — Ну и хитрец же ты, дедуля. Мощно агитируешь.

— Я так и зная. — И Крот пришпорил коня, решив догнать директора и Людмилу Петровну.

Ася первая увидела, что впереди показались горы.

* * *

Пожалуй, Людмила Петровна была возбуждена больше всех, она удивилась своему подвигу.

— А все-таки страшно, — говорила она, поеживаясь. — В три часа перемахнуть через такие горы.

— В брюках, Петровна, ничего не страшно, — смеялся Ефрем.

— Как говорится… э-э-э… — добавил Утяев и отдал Кроту повод от своего коня.

А Маратика с трудом сняли с лошади, он хотел еще покататься.

Наконец Крот отвел в сторонку всех лошадей и, вернувшись к людям, сказал:

— Час прощанья, дорогой друзья. — Он протянул руку по направлению дороги. — Там последним холмом будет Аграгос… Вас ждет ваша судьба. Пусть ничего худого с вами не случайся. — Он дважды ударил посохом о почву. Тут же возникла воронка, и оттуда вылетел, будто кем-то подброшенный, знакомый мешочек с деньгами. Крот поймал мешочек и протянул Ефрему. — Держи. Деньга мой не надо. Я брала проверить твой доброта. — Он всем поклонился. — Прощай, люди! — Потом ударом посоха закрыл воронку и неторопливо пошагал к лошадям.

— Удивляюсь, — сказала Людмила Петровна, глядя вслед старичку. — По доброй воле совершить такое трудное путешествие.

— Пожила бы ты, Петровна, всю жизнь в земле, тогда б его поняла…

Они махали руками, прощаясь, и глядели до тех пор вслед старичковым лошадям, пока те не превратились в черные точки.

И никто не заметил, что Асины глаза были полны слез.

* * *

С холма, поросшего редким кустарником, они увидели не город, а огромное болото с кочками, окруженное Двумя рядами пушек.

— Неужто обманул нас Крот? — удивился Ефрем.

Подумав, он опять решил сходить один в разведку. Приказав друзьям укрыться за кустарником, он, отдал Утяеву свой рюкзак, переложил пистолет в боковой карман и пошагал вниз по дороге.

Ася провожала его грустным взглядом — на этот раз ей не хотелось, чтоб дядя Ефрем уходил…

И предчувствие ее не обмануло. Два часа они просидели, удобно разместившись за кустами. Приближался вечер, Дядя Ефрем не возвращался.

Утяев, сначала следивший за дорогой из-за кустов, выпрямился во весь рост и, уже ничего не боясь, стал изучать окрестность.

Безлюдная дорога вдали вновь взбегала на холм и обрывалась. С вершины, как со стартовой площадки, сорвалась стая ворон. Утяев понял, что последний холм за которым начинался прямой спуск к озеру, был тот, где вороны, а не этот, где они укрылись. И там, наверно, блиндажи, пушки. Пока Утяев лишь видел их справа и слева от холма, на котором обрывалась дорога, — черные пятна размером чуть побольше вороньих гнезд, и чудом висящие над ними пестрые шатры с отверстиями, похожими на бойницы. Шатры были равномерно удалены друг от друга на двести-триста метров и тянулись до горизонта действительно двумя цепочками. Утяев подумал, что вряд ли это все-таки пушки, вполне возможно, что Ефрем ошибся. Не за этим ли Аграгосом находится долина с речкой, о которой говорил: Ася? Или там дальше река? Ведь называют же эту пустыню водной. А если Ефремушка не ошибся и там в самом деле пушки?

Утяеву страшно было подумать, потому что задержанных в военной зоне могли заподозрить как шпионов.

Подошла Людмила Петровна.

— Ростислав Захарович, вечереет, — сказала она упавшим голосом.

Утяев промолчал. Он искал решение. Не оставаться же, черт возьми, на ночь на этом холме. Дети простудятся. Да и Ефрема надо как-то выручать.

— Может, мне пойти? Я женщина, мне ничего не сделают.

Утяев хотел напомнить Людмиле Петровне про историю, в которую она попала у фаэтовцев, но промолчал.

— Идти, Петровна, надо. Но… э-э-э… не вам, а мне.

— Нет уж, нет уж! Одна с детьми не останусь! — У Людмилы Петровны даже голос дрогнул.

Утяев ничего не мог ответить на это женщине и опять замолчал. Потом сказал наконец:

— Выхода нет, Петровна. Без Ефрема не отступим. Пошли все… Как говорится… э-э-э… семи бедам не бывать…

С последнего холма, над которым кружилась испуганная ими стая ворон, они увидели высокий синий забор. Дорога упиралась в ворота, рядом стояла черно-белая, как зебра, будка с маленьким окошком.

Неожиданно ворота открылись, и появился взвод синих солдат с ружьями наперевес. Взводом командовал идущий сбоку офицер с белыми погонами.

Утяев, Людмила Петровна и следом за ними дети, испугавшись, машинально подняли руки вверх. Но взвод прошагал мимо, не обратив внимания на странных людей. Лишь офицер оглянулся и, решив, видимо, что его приветствуют, тоже помахал руками.

— Как говорится… э-э-э… — произнес Утяев со вздохом облегчения.

Они подошли к будке. В ней не оказалось дверей. Пожав плечами, Утяев постучал в окошко. Тут же верхняя часть будки откинулась, как капот фаэтовской автомашины, и из шлангов, похожих на змеиные головы, шипя, повалил резко пахучий газ. В одну секунду повлажнела одежда, но, странно, глаза не щипало.

— Дезинфекция, — попытался успокоить всех Утяев. Затем, едва газ рассеялся, вновь открылись ворота, они, вытирая ладонями лица, вошли во двор. Чуть левее увидели ярко освещенный щит. Черные кнопки, черные надписи. Утяев нашел кнопку и понял, что ее следует нажать. Он подошел к щитку.

Людмила Петровна осталась возле будки, держа перепуганных детей за руки.

Утяеву вспомнились слова Крота: «Вас ждет ваша судьба»— и нажал на кнопку.

Он услыхал, как, скрипя, закрывались ворота. «Что-то будет?» — подумал он с тревогой. Тут из-за щитка вышел человек, светловолосый, с круглым лицом, в синей форме железнодорожника. Довольно приветливо улыбаясь, он, однако, пытливо разглядывал пришельцев. Жестом попросил Людмилу Петровну с детьми приблизиться. Когда те подошли, он спросил сперва на одном, потом на другом языке, а затем уже по-русски:

— Кто вы?

Утяев предвидел этот вопрос и заранее приготовил ответ, самый нейтральный:

— Мы… э-э-э… туристы, — сказал он, стараясь быть спокойным. — Если разрешите, мы хотим домой, на родину… но разыскиваем товарища…

— Ваши вопросы потом, — сказал железнодорожник и нажал первую кнопку на щитке. Тут же из-за щитка вышел второй железнодорожник, черноволосый, глаза-щелочки, редкая бородка, коричневого цвета скуластое лицо. На боку — кобура. Первый вытянулся в струнку и заговорил на незнакомом языке, — казалось, будто он непрерывно вскрикивает, речь состояла из одних восклицаний: «Ой! Уй! Двинь! Звинь! Ху! У! Пай! Эй!» Второй ответил более коротким набором восклицаний.

— Это ваша жена и дети? — спросил первый железнодорожник. Утяев подтвердил. — Зачем приехали?

— Э-э-э… — протянул Утяев. Он опять хотел задать вопрос, но понял, что торопится. — Я вам сказал — мы туристы. Зачем приезжают в страну туристы?

— Какие туристы, если у вас нет денег?

— Нет денег?! Позвольте! — Утяев сбросил с плеч рюкзак Ефрема и вынул мешок с деньгами. — Э-э-э… пожалуйста. Что это?

Железнодорожники переглянулись. Видимо, им была знакома стандартная упаковка фаэтовских денег.

Утяев быстро спрятал деньги обратно в рюкзак.

Железнодорожники тихо переговаривались. Было заметно, что мешок произвел на них внушительное впечатление, Потом переводчик сказал, вновь приятно улыбаясь:

— Богатые гости у нас обычно останавливаются в Новом городе. Но уже вечер. Вы не возражаете переночевать сегодня в старой гостинице, а утром вас хорошо устроят.

— Не возражаем. — Утяев осмелел. — Но сначала ответьте на наш вопрос.

— С удовольствием. Пройдемте в помещение, заполните листок туриста, а я постараюсь ответить на ваши вопросы…

Военизированный характер жизни в Аграгосе почувствовался сразу, с первых шагов, первых встреч. После Желтого Дьявола все здесь казалось примитивным. В комендатуре скрипели половицы, столы были старые, Деревянные, ручки деревянные с перьями, в школьных непроливашках полувысохшие чернила.

После знакомства переводчик стал еще более любезен и отзывчив. Его звали странно — Икс.

Утяев пошутил:

— А есть у вас имена Игрек, Зет?

— Есть, — сказал, улыбаясь, Икс. — Переводчик с десятилетним стажем называются Игреками, с двадцатилетним — Зетами.

— Да, — сказал на это Утяев, — в каждом монастыре свои уставы.

Икс предупредил, что за все услуги в Аграгосе не до платить наличными, и тогда Утяев наполнил свои карманы деньгами. Он отблагодарил сразу Икса, отсчитав ему в ладонь десять пуговиц. Икс воскликнул, что десять очень много, и пять вернул обратно. Утяев это запомнил, чтобы в дальнейшем не переплачивать.

Когда подали автобус и их повезли в гостиницу. Утяев приступил наконец к расспросам о Ефреме.

Ответ Икса ошарашил.

— Ах, что за несчастье! — воскликнула так долго молчавшая Людмила Петровна.

Оказалось, ни утром, ни днем на контрольном пункт не зарегистрировано ни одного вновь прибывшего. И дежурит с ночи, и он никого не допрашивал. Правда один раз ворота растворялись и взвод солдат выходил. Обычно взвод выходит, когда кто-либо приближается будке из посторонних. Но тогда дезинфекция не сработала и во дворе никто не появился.

— А солдаты не могли задержать человека на дороге?

— Только в случае, если человек пытается оказать вооруженное сопротивление.

Людмила Петровна испуганно вскрикнула, Икс насторожился.

— У вашего товарища было оружие?

Утяев замялся. Хотя Икс располагал к доверию, но кто знает, какие в Аграгосе порядки, за ношение оружия могут и судить.

— Вы не беспокойтесь, — как бы прочитал мысли Утяева Икс, — туристов у нас не судят. В крайнем случае могут выслать за пределы страны. — Помолчав, однако, добавил. — Но странное дело. Задержав вашего товарища, охрана должна была его привести на КП.

— И я так подумал, знаете, — сказал Утяев. Он был убит этой новостью. Выходило, что они-то в Аграгосе, а Ефрем где-то там, в степи, остался.

Людмила Петровна едва сдерживала свои вздохи. Ася смотрела на Икса огромными глазами, ждала от переводчика еще новостей.

И Икса действительно осенило.

— Послушайте, — сказал он, — а кто по профессии ваш товарищ?

— Он? — Утяев замялся. — Э-э-э…

— Он хлебороб, — сказала Ася.

— Хлебороб?! Это точно?

— Он колхозник, — сказал наконец Утяев.

— Я не знаю, что такое колхозник. Вы мне скажите — он хлебороб?

— Ну да, землепашец… э-э-э… крестьянин.

— Так. — Икс привстал с сиденья. — В таком случае дело осложняется. Да, да…

— Не томите, бога ради! — взмолилась Людмила Петровна.

— Знаете, — помолчав, сказал Икс, — дайте мне время до утра. Я наведу справки. Думаю, что он в Аграгосе. Как его зовут?

— Ефрем.

— Фамилия?

Утяев переглянулся с Людмилой Петровной.

— Ефрем Иванович, — сказал Утяев.

— Ну хорошо. Достаточно. Деньги у него были?

— Денег нет… э-э-э… не было. Икс вновь сел на свое место.

— Все. Ждите до утра. — Он посмотрел в окно, давая этим знать, что разговор окончен…

Дорога теперь шла вдоль озера, точнее сказать, вдоль болота, которое лишь издали походило на озеро. Проехали еще двести-триста метров и…

Никто не ожидал увидеть нечто подобное: среди трясины и желтой воды на высоких сваях стояли полуразвалившиеся хибарки, которые между собой были соединены шаткими мостиками. Кое-где в хибарках уже горел свет. Далекие огоньки свидетельствовали, что на болоте целый город.

— Господи боже ты мой! Два ряда пушек, что же они охраняют? — тихо проговорила Людмила Петровна.

— Как говорится… э-э-э… — протянул Утяев, покосившись на Икса.

— Смотрите, смотрите! — крикнул Маратик, царапая стекло. — Лодки!.

Затем дорога стала уходить от болота влево и потянулся синий забор.

Икс после долгой паузы откашлялся и наконец заговорил:

— Я чувствую, вы стесняетесь задавать мне вопросы. Мы только что видели с вами старый город. Дынхей — город на болоте. Теперь это скорее музей на болоте. Два-три десятка оставшихся домиков. Основное население переехало в Новый город, который завтра вы сами увидите, — в Аграгос. Кстати сказать, Аграгос — международное название. Мы же называем свой город — Гонхей, красивый город. И он действительно красивый, хотя, правда, еще не достроен.

Ася о чем-то шептала на ухо Людмиле Петровне. Она, видимо, стеснялась сама спрашивать.

— К вам много приезжает туристов? — спросила Людмила Петровна Икса.

— Много.

— И вы всех встречаете дезинфекцией?

Икс рассмеялся.

— Мы приобрели дорогое импортное оборудование. Смесь совершенно безвредная.

— Так, знаете ли, ошарашить.

— Извините нас. — Икс продолжал смеяться. — Откровенно говоря, вас кто-то хитро подвел с черного хода. Гостей у нас встречают с южной стороны. И там нет дезинфекции.

— Зачем же она здесь понадобилась?

— С запада к нам прибывает дешевая сила, попросту говоря, всякий сброд, который выбрасывает пустыня. Мы, конечно, боимся, сами понимаете.

— И туристы могут все смотреть?

— Конечно.

— Вы, как все, любите… э-э-э… твердую валюту, — пошутил Утяев.

— Да, фаэтовскую валюту.

— А зачем вам нужна валюта?

— О, мадам! — воскликнул Икс. — Вы, пожалуйста, не намекайте. Вы незнакомы, вероятно, с международной обстановкой.

— А что такое? — насторожился Утяев.

— Что такое? — переспросил Икс. — Скажите, вы давно из Желтого Дьявола?

— Совсем недавно, мы… заблудились.

— Я понял. Между тем обстановка накаляется с каждым днем.

Автобус неожиданно остановился. Лампочка, которая тускло освещала салон, погасла.

— Ну вот мы и приехали.

Икс хотел поднести Утяеву рюкзак, как раз тот, в котором были деньги.

— Что вы, пустяки! — быстро на этот раз проговорил Утяев и не отдал рюкзак.

3

«Вас ждет ваша судьба». Эти слова старичка не выходили из головы Утяева.

Он стоял у окна и смотрел на мерцающие огоньки Дынхея.

Дети заснули. Людмила Петровна тоже легла не раздеваясь и затихла. Но Утяев знал, что не спит эта измученная последними событиями женщина — сдали наконец нервы. Он погасил в комнате свет и вот стоит у окна. У самого настроение — в пору зареветь. Когда кончатся их мытарства? За какие грехи ответствуют? Что за народ живет в этом огромном инпространстве? В Желтом Дьяволе люди давятся за проклятые пуговицы, меняют честь и совесть на деньги с такой охотой и легкостью, будто излечиваются от позорной болезни, а разбогатев, соревнуются в подлости и ожесточении. Никто там не может жить спокойно. А как же тут? В Аграгосе? Даже волшебник Крот, это подземное существо, отслужив молитву своему богу, совершил предательство — бросил людей у ворот этого ада. Что за город Аграгос?

Дынхей в ночи мерцал тусклыми огоньками. Нет, на болоте не два-три десятка домиков, а две-три тысячи, как самое малое, нищенских хибарок, где ютятся обездоленные люди. Когда, сойдя с автобуса, они пошли по неровному деревянному настилу в сторону гостиницы, Утяев за изгородью увидел трех по пояс раздетых дынхейцев, они непонятно для каких целей из ямы выбрасывали плоскими лопатами полужидкий грунт. Стриженные под машинку, худые, в белых, измазанных грязью штанах, босоногие, рабочие походили на заключенных. Маратик, спрыгнув с настила, подбежал к изгороди, чтоб заглянуть, наверно, в яму, споткнулся, но, ухватившись за штакетник, устоял. Людмила Петровна оторвала Маратика от забора, вернула на тротуар. Рабочие, перестав копать, молча следили за этой сценой. Их худые серые лица с ввалившимися глазами были совершенно безучастны, словно эти люди следили за отбившимся от стада ягненком.

Как в Дынхее можно жить? Мостики, полусгнивший деревянный настил, где поглубже — лодки, скованное болотом существование. А чем люди дышат? Утяеву пришлось захлопнуть форточку — таким смрадом тянуло снаружи.

И он со страхом думал: может, и Ефремушка теперь где-то здесь, среди болотных людей, в каком-нибудь бараке для заключенных? Этот трагический вариант был вполне реален, ибо, поразмыслив, Утяев пришел к заключению, что его друг, бесспорно, оказал сопротивление солдатам, вышедшим навстречу с ружьями наперевес, и тут-то его схватили и увели. Единственное, что ставило под сомнение этот вариант, — было поведение Икса. Почему переводчика так смутила профессия Ефрема? Сколько ни ломал Утяев голову, ответа не находилось.

— Как говорится… э-э-э… — беспомощно прошептал Утяев. Болела голова, ныли ноги. Он решил лечь, может, заснет.

* * *

Ефрем в самом деле оказал сопротивление. Увидев солдат с ружьями наперевес, он спрыгнул в кювет, залег. Стрелять было глупо, но на всякий случай он вынул пистолет из кармана. Солдаты прошагали мимо. И он хотел уже было подняться, как неожиданно несколько человек набросились на него сзади. Разбросав хилых солдатиков, он поднялся и выстрелил в воздух, но тут еще набежали синие солдаты и в конце концов отобрали у него оружие, скрутили, связали и повели, подталкивая в спину прикладами.

Его заперли в темном, без окон, сарае. Сидел связанный долго, ждал. Наконец пришли военные. Начался допрос. Переводчик — огромный детина с красной мордой — разговаривал грубо. Ефрем почему-то решил, что перед ним фашист. Не выдержав, огрызнулся:

— Сбавь малость тону, дубина!

Тот ударил в лицо кулаком. Ефрем ответил ногой в живот.

— Ах ты шкура фашистская! Я фронтовик, хлеборобна ты расист, мерзавец, захватчик!

Переводчика оттащили, заставили перевести слова. Ефрема. И тут произошло неожиданное. Ефрема быстро развязали, вывели из сарая, разрешили умыться, попить, закурить. Потом посадили в машину и куда-то повезли — далеко за город, за болото.

Так он снова стал хлеборобом, ибо привезли его в поселок, где жили сельскохозяйственные рабочие.

На другой день утром он уже был в поле, копал картошку, которая, казалось, растет не только на всех материках, но даже на почве инопространства, ибо чем бы без нее человеку питаться?

* * *

Икс сдержал слово. Утром, позавтракав в довольно грязном буфете, Утяева, Людмилу Петровну и детей посадили в автобус и повезли в новый город Гонхей.

Дорога все время шла в гору, и уже одно то, что они выбирались из болот, было приятно. Проехали небольшой участок леса, и снова потянулись заборы, но теперь более крепкие и высокие. Однако, привстав, Утяев увидел на фоне голубого неба черные жерла пушек. Вновь опустившись на сиденье, он встретился со взглядом Икса. Тот понимающе улыбнулся и отрицательно покачал головой.

— Нет, вы ошибаетесь, — сказал Икс.

Но после вчерашней истории с рюкзаком Утяев теперь не очень-то верил переводчику…

Новая высотная белая гостиница была вовсе не хуже любой новой гостиницы в любой столице мира.

Только окружали ее большей частью корпуса недостроенных домов, а несколько уже функционирующих зданий было явно нежилого типа. Утяев понял, что разрекламированный красавец Гонхей существует пока лишь на чертежах в архитектурных мастерских.

Оформив гостевые карточки и заплатив в кассу авансом пятьдесят пять пуговиц, они поднялись с рюкзаками в свой люкс. Икс предложил устраиваться и пообещал через час вернуться со справкой о местонахождении Ефрема Ивановича. Утяев дал на расходы переводчику еще пять пуговиц.

Закрыв за Иксом дверь, Утяев вернулся в комнату и сказал Людмиле Петровне:

— Чует мое сердце, этот тип уже знает, где Ефрем Иванович, и тянет, чтоб побольше выманить денег.

— О горе наше! Не жалейте вы их!

— Не так уж велик наш мешок… Ругаю себя, что разрешил Ефремушке транжирить деньги в Желтом Дьяволе.

— Мы же за возвращение на родину платили, а попали…

— Вновь в неволе. Еще худшей…

Людмила Петровна, разговаривая, снимала с Маратика рубаху, носки, чтоб выстирать их в ванне, где уже мылась Ася.

— Да где же мы находимся? На земном шаре такого безобразия нет…

— Как говорится, либо сон наяву, либо явь во сне.

— Только бы выдержать! Только бы выдержать! Я хочу вернуться на родину, домой…

Утяев решил, чтоб избежать лишних расходов, не обедать в столовой, а питаться пока оставшимися продуктами и стал выкладывать содержимое рюкзаков на стол.

Когда раскрыл свой рюкзак, замер в ужасе: мешка с деньгами не было! Сдавило дыхание, он опустился на стул, держа рюкзак в трясущихся руках.

— Что с вами, Ростислав Захарович? Утяев не мог говорить.

— Что случилось?

— Украли деньги, Людмила Петровна.

— Деньги?.. Кто?.. Не может быть! Давайте искать!

Но Утяев не двинулся с места. Вор скоро вернется, будет смотреть, улыбаясь, в глаза, и его не схватишь, не назовешь вором, ибо не пойманный — не вор, да еще в диком городе, где в любую минуту тебя из туриста могут превратить в заключенного.

* * *

Хлебороб, крестьянин. Нет, это не просто тот человек, кто пашет, не зная при этом, чью землю, под какую культуру. Не тот человек, кто живет в деревне и работает по принципу — куда тебя пошлют, что прикажут. Это не бездумный, беззаботный исполнитель чужой воли и чужих планов. Хлебороб, крестьянин — это хозяин! Только ему природа доверяет свои тайны, а земля — свою судьбу. На машинах ли он работает или по старинке за плугом ходит, из лукошка семена разбрасывает, серпом жнет, цепами молотит и от трудовой соли грубеет его рубаха, или при галстуке он сидит за рулем и нажимает на податливые педали, — все едино он пребывает в вечной заботе и вечном страдании за урожай, за скот, за машины и за доходы-расходы. Вот где начинается хлебороб-крестьянин — в заботах, в делах им осознанных. Он — профессор поля, оно властвует над ним; но и подчиняется ему, ибо почва есть живая часть живой природы.

Ефрему разрывали душу горькие мысли. Не стал он хлеборобом, а стал сельскохозяйственным рабом. Дали ему ложку, носи за голенищами, чтобы было, чем щи хлебать. Дали одеяло, подушку, соломой набитую, и место на нарах, чтоб было где спать.

Утром, когда разбудят — встанешь, куда покажут — пойдешь, что прикажут — сделаешь. В остальном твое дело телячье. И чему только обрадовались дураки, когда узнали, что он хлебороб? Любому делу на почве можно научить за день. И будешь вкалывать, набьешь на руках мозоли, спина с недельку погудит, потом привыкнешь, — вот тебе и сельхозработник… Но не хлебороб — крестьянин, нет! Что они понимают в этом слове, тупицы!..

Неволя. Ефрем один. Друзей потерял. Черт его занес в этот Аграгос! И старикашка, шельма, ни слова не сказал. Корысти, конечно, Крот никакой не преследовал, урок преподал. А этими уроками Ефрем уже сыт по горло. Взял бы в соображение, глупец белобородый, что дети при Ефреме и женщина. Кому урок, кому мученья.

Так он думал. Себя не жалел, поделом дураку. За друзей боялся, за Асю более всего. Украдут девочку, похитят. Утяев — растяпа, нет ему веры.

И выходило, что правдой-неправдой выбираться надо из Аграгоса, тикать, искать своих друзей-приятелей.

Но план не вызревал. Хотя угодья большие, места безлюдные, но пронюхал Ефрем, что граница на замке. Да и сам видел — в два ряда вокруг Аграгоса пушки. Мышь пробежит и ту, поди, заметят.

Стал он к дынхейцам приглядываться. Сказали, местных, из Аграгоса, нет. Только начальство местное или фаэтовцы, эти самые страшные. А работают одни иностранцы: негры, индусы, арабы, евреи, китайцы. Нашелся один то ли марокканец, то ли эфиоп, немного знал по-русски. И один американец тоже понимал Ефрема, но переводить не умел. Народ молчаливый, неприветливый, трудно было сказать — вольнонаемные это или, как Ефрема, горькая судьба их сюда забросила. Бараки не охранялись, вооруженных надсмотрщиков не было. Но дело в том, что из Аграгоса не убежишь, а значит, не нужна и охрана. Всех, кто увиливал от работы, сажали на сутки-двое в холодный подвал, кто бежал — расстреливали на месте, там, где ловили.

Ефрем пристроился на нарах рядом с марокканцем. Этот добродушный здоровяк с голубыми глазами, по имени Юлиус был добрым малым, но ленивым и неразговорчивым. Переводил плохо, но все же в его присутствии можно было разговаривать с кем угодно: Юлиус, казалось, знал все языки мира. Раздражал он Ефрема только тем, что постоянно жевал фаэтовскую резину. Однажды в качестве грузчика он попал на военные склады, куда подсобное хозяйство регулярно поставляло для охраны свежие овощи, и там охранники подарили ему целый пакет этой приторно-сладкой жвачки для зубов.

— Брось ты ее к дьяволу! — говорил Ефрем, но Юлиус в ответ только улыбался, продолжая жевать.

Через Юлиуса Ефрем познакомился с негром, которого звали Кой. Рослый веселый негр был полной противоположностью флегматичному Юлиусу. Кой с первой же встречи стал преданно, с любовью смотреть на Ефрема, могло показаться, будто они давние друзья. Ефрем научил Коя немного русскому.

Через пару дней их втроем — Юлиуса, Ефрема и Коя — фаэтовец послал на парники сколачивать ящики под помидоры из готовых промышленных дощечек. Работа легкая, чистая. Почему им такая поблажка вышла, Ефрем понять не мог.

Тут они хорошо поговорили, никто их не подслушивал.

— Тебе нравится здесь жить? — спросил Ефрем Коя.

Кой понял вопрос и рассмеялся.

— Очен, очен! — сказал он.

— Бежать не собираешься? — спросил Ефрем.

Перестав смеяться, Кой посмотрел на Ефрема, потом на Юлиуса и ничего не ответил.

— Ладно, боишься говорить, не будем.

Кой что-то быстро-быстро залепетал на своем языке.

— Он тебя не боится, — сказал Юлиус. — Только рано об этом говорить.

— Ну рано так рано, — согласился Ефрем.

Кой опять, после паузы, что-то сказал Юлиусу, и тот перевел:

— Кой говорит, что бежать надо зимой, когда их отправят на лесозаготовки.

— Нет, — сказал Ефрем, — до зимы долго ждать. Нельзя мне. — И он рассказал о своих друзьях, которые сейчас либо тоже в Аграгосе ищут его, Ефрема, либо бродят неприкаянные за городом, не зная, что им делать, куда податься.

Кой внимательно слушал Юлиуса, который переводил ему рассказ Ефрема. Когда Ефрем и вслед за ним Юлиус замолчали, Кой отбросил в сторону готовый ящик и зачесал свою кудрявую голову. И вдруг схватил Ефрема за руку.

— Есть план! Есть! Сейчас… — И быстро-быстро залепетал, повернувшись всем корпусом к Юлиусу.

Юлиус перебивал Коя, что-то, видимо, переспрашивал, тот повторял, показывая рукой на поле. Но вот наконец негр умолк, и Юлиус, перестав жевать свою резину, обратился к Ефрему:

— Он предлагает простой план. Главный хозяин здесь военный, бывший офицер. Он любит награждать хороших работников. Ты должен… это, как его? — Юлиус запнулся. — Ты должен отличиться.

— Как именно?

— Кой говорит — лучше всего на тракторе много пахать. Ты умеешь на тракторе?

— Умею.

— Хорошо. Сейчас большая вспашка, под которой… как его?.. Урожай… Тракторист здесь плохой. А ты будешь хороший.

— Чем же главный меня наградит?

— Кой говорит, ты должен сказать, что недавно в Аграгосе и не видел, как строится красавец город. Как это? Гонхей. Так и скажи — красавец город.

— И главный даст тебе… как это?.. Увольнительную в Гонхей на целый день. Хорошо.

— Гонхей! Гонхей! — вставил Кой.

— Кой говорит, в Гонхей есть… как это… бюро?

— Контора, — сказал Ефрем.

— Да, контора регистрации вновь прибывших гостей. Хорошо. Понимаешь? А если там друзей нет, Кой говорит, поедешь в Дынхей. За день вполне успеешь вернуться. Но можно попытаться примкнуть к друзьям, если они зарегистрированы как туристы. Твое лицо никто не знает, и ты скажешь другое имя. Понимаешь?.. Вот и все. — И Юлиус вновь зажевал свою резину. — Хорошо, — добавил он.

Ефрем задумался. План реальный. Но его совесть будет нечиста. Ведь он хочет помочь своим новым друзьям.

— Кой спрашивает, почему ты — молчишь? Тебе не нравится план? В нем никакого риска. Хорошо.

— Риска я не боюсь. А как вы-то?

— Что мы? — остановил Юлиус свою жвачку.

— До зимы, значит?

— О! — воскликнул Юлиус. — Друг! Хорошо!

И Кой понял:

— Друг! Хорошо! Наша тоже хорошо!

— Кой говорит — скоро встретимся! — добавил Юлиус.

— Аграгос! Аграгос! — протянул Кой руку Ефрему.

— А я хочу удрать на родину, — сказал Ефрем и пожал руку Коя. Но ему было грустно. Он знал, сколько страданий ждет этих парней.

4

Утяев был прав: Икс, узнав о пропаже денег, смотрел чистыми глазами, и, кроме искреннего глубокого сочувствия, лицо его ничего не выражало. Казалось немыслимым, что именно этот человек, так горько воспринявший сообщение, — вор. Утяев заколебался.

— Какая жалость… Какая жалость… — говорил Икс. — А вы везде просмотрели? Ужасно! Не укладывается в голове. Наша фирма еще не знала ничего подобного. Ужасно… Что же теперь делать?

Утяев сообщил, что был внизу, у администратора, тот собрал сотрудников, каждого допросил и больше ничем, к сожалению, помочь не мог. Нельзя ли, попросил Утяев, привлечь полицию.

— Полицию? Но чем она поможет? Лучше, пожалуй, детектив. Есть большие специалисты по разоблачению воровства, но необходимо месяц, даже два и к тому же, разумеется, это стоит денег…

— Нет, нет! — отказался Утяев. — У нас нет денег.

Словом, выхода найти не удалось. Икс любезно предложил свои десять пуговиц, которые он не успел растратить, но Утяев и Людмила Петровна слышать об этом не хотели.

Только одна Ася спокойно переживала потерю денег. Даже Маратик хотел поймать вора, а Ася, узнав, что на внесенный аванс можно жить в гостинице три дня, сказала, нам больше и не надо.

— Девочка, мы должны найти дядю Ефрема, — объяснила Людмила Петровна.

Ася уверенно сказала:

— Найдем.

Конечно, в детское предчувствие никто не поверил, но, удивительное дело, разговор после Асиной реплики стал более спокойным. Утяев вдруг вспомнил, что карманные деньги не все еще израсходованы и, значит, они эти два оставшиеся дня могут завтракать и обедать.

— И даже, — повеселел Утяев, — сходим в кино!

Икс улыбнулся и сказал, что в Гонхее демонстрируются неприличные фаэтовские фильмы, а лучше, дескать, побывать в Ботаническом саду, которым восхищаются туристы.

— Там можно провести целый день, — сказал Икс.

Маратик запрыгал от радости и захлопал в ладоши.

— А обезьянки там есть?

— Представь себе, малыш, есть, хотя это и не зоопарк.

Потом Икс отозвал в сторонку Утяева, что-то сказал ему, и оба вышли в коридор.

Людмила Петровна усадила детей пить чай. В окно ярко светило солнце, небо было голубое, и, казалось, все будет хорошо… Шут с ними, с этими деньгами…

В полутемном глухом коридоре можно было поговорить без свидетелей.

— Дело, понимаете, тонкое, — сказал полушепотом Икс. — Все должно остаться между нами.

Оказалось, конкретных сведений о местонахождении Ефрема Ивановича заполучить не удалось. Но один чиновник, друг Икса, посоветовал съездить в Дынхей и встретиться там с человеком из военной комендатуры. Конкретно — с переводчиком по имени Ван. Поскольку Ефрем Иванович русский, то допрашивать его мог только знающий русский язык. Если только Ефрем Иванович в Аграгосе, значит, его провели сюда через ОКП, то есть особый контрольный пункт, так как гражданский КП он не проходил.

— А где же там гражданский? — не понял Утяев.

— Как где? Вы прошли через гражданский.

— Позвольте! Нас встретили, э-э-э… военные! Икс рассмеялся.

— Аграгос — город строгий!

Утяеву не хотелось встречаться с Ваном. Откровенно говоря — он боялся. Уклончиво отказавшись, он попросил придумать какой-либо другой вариант. Но настойчивость Икса («Поймите, прямой выход на нужного человека!») в конце концов возымела действие: ахая и экая, Утяев согласился поехать. Решено было так: сейчас все идут в Ботанический, а к двенадцати Утяев возвращается к гостинице, где его будет поджидать машина.

— Простите, но я не смогу оплатить, — сказал Утяев.

— Ничего не надо! Я все устрою. — Икс был любезен, предупредителен. — Я все устрою, — повторил он. — Спокойно ведите семью в сад. (Икс был уверен, что Утяев и Людмила Петровна — супруги.)

Действительно, быть в Аграгосе и не посетить Ботанический — преступление. Одно слово — субтропики, безмерная щедрость земли, природа на радость человеку не жалеет ни солнца, ни дождей. А человеку не зря дарована пара ног и он может перемещаться, — оборвав вкусные плоды на одном дереве, перейти к другому, или, скажем, увидев самый прекрасный цветок, сорвать его для любимой, а когда завянет, сорвать другой. Впрочем, в правилах для посетителей такие действия запрещены, но девушки в синих халатах на всех аллеях торгуют цветами и фруктами, — значит, кто-то рвет? Какая разница, чьих рук это дело — хозяев или гостей?

Ростислав Захарович Утяев, восхищаясь цветами, особенно розами и лилиями, думал о том, что у природы следует позаимствовать некоторые формы для создания детских игрушек.

Маратик ждал встречи с обезьянкой, которая где-то в густых деревьях пряталась, он то и дело забегал на газон, чтоб подобрать упавшую на траву шишку или поймать бабочку. С ним всегда морока.

Ася шла медленно и все успевала рассмотреть. В ее светлых глазах отражались краски всех цветов, все оттенки буйной зелени и небо.

Хотя у Людмилы Петровны вырвалась фраза:

— Скажите мне, пожалуйста, — произнесла она, ни к кому не обращаясь, — у фаэтовцев нет почвы — живут плохо, а здесь столько ее и такая она, а все равно живут бедно…

— Да, как говорится, — поддержал Утяев. — Кто сыт, кто голоден… Вот если бы сама природа распределяла свои дары, а человеку, как видно, и этого нельзя… э-э-э… доверить.

Ася внимательно посмотрела на дядю Утяева, хотела что-то сказать, но все же промолчала; она не любила, когда ругали дынхейцев всех сразу, никого не называя конкретно.

Они свернули на новую аллею, которая вела к озеру.

Утяев взглянул на часы — скоро двенадцать!

Он сказал Людмиле Петровне:

— Вы обратно дорогу найдете?

— Конечно, тут на каждом шагу стрелки в сторону отеля.

— Все же не углубляйтесь очень.

— Хорошо, — сказала Людмила Петровна, — не волнуйтесь. К вечеру ждем вас обратно.

* * *

Случилось так, что краснолицый великан Ван оказался первым, к кому подошел Утяев, если, конечно, не считать часового, который в проходной долго и пристально разглядывал бумажку с печатью.

Ван стоял на крыльце ОКП и курил.

— Тебе чего? — уставился он судачьими наглыми глазами на подошедшего Утяева.

— Извините. Мне нужен товарищ… гражданин, э-э-э… Ван, — заикаясь, проговорил Утяев.

— Вот как. Сам Ван тебе нужен. А кто ты такой?

— Я турист.

— Много вас таких. Где остановился?

— В Гонхее. Вот. — И Утяев протянул все ту же бумажку с печатью. Так посоветовал начать разговор Икс, он сказал, что в Аграгосе любят бумаги с печатями.

Ван повертел в руках бумагу и спрятал ее в карман.

— Простите… э-э-э… — испугался Утяев.

— Потом получишь. Говори, что надо?

— Прошу вашего согласия лично побеседовать.

— Вот как.

— Лично. С самим Ваном? Деньги есть?

— Деньги… Простите, в какой сумме?

— В какой сумме… Лично я беседую в ресторане. На худой конец — в кафе. Понял?

Утяев пальцами на ощупь лихорадочно пересчитывал пуговицы в кармане. Маловато их было.

— В кафе, пожалуй, можно. Извините…

— В кафе… Я так и знал — невелика птица. Обожди меня здесь. — И Ван скрылся за дверью.

Утяев не ожидал такого поворота событий. Быстро переложил все деньги-пуговицы в один карман. Трагедия была в том, что он не знал аграгосских цен. Чему равна пуговица? Потом с ужасом подумал, что Ван может потребовать взятку за сведения о Ефреме. Но быстро сообразил, что пообещает вознаграждение после освобождения Ефрема, а там видно будет. Тип наглый, думал Утяев, с ним надо напрямик. Утяев робел не от трусости перед нахалами, а оттого, что не умел им в тон отвечать…

За дверью послышались крики, шум, возня, — что-то, видно, упало. И тут же появился Ван. Несмотря на свой огромный вес, он легко сбежал по ступенькам вниз. Лицо его полыхало, глаза горели. «Не он ли там шумел?» — подумал Утяев.

— Не отставай! — бросил на ходу Ван и широкими шагами заспешил к выходу.

В синей спецмашине они ехали по грязной дынхейской улице. Попадались встречные автобусы, легковушки. На тротуарах пешеходы с портфелями, в шляпах — местная интеллигенция. Дома почти все кирпичные, двух- и трехэтажные, с вывесками. «Должно быть, центр, — подумал Утяев и вздохнул: — Ну и дыра! Что они тут охраняют двумя рядами ракет и пушек?»

Свернув в узкий проулок, спецмашина вскоре остановилась. Они вышли. Утяев увидел вывеску. Нарисовано — синяя пивная бутылка и огромный рак. Значит, не кафе, а еще проще — бар. Утяев не любил пиво, у него пошаливала печень. Но, с другой стороны, обрадовался: он верил в ту простую примету, что любое дело без настойчивости нельзя выиграть.

Появление Вана в баре произвело переполох. Люди, сидевшие за стойкой, быстро, один за другим, испарились, зал опустел. Тучный хозяин низко поклонился, насколько позволял ему большой живот, и исчез за занавеской. Ван, не ответив на приветствие хозяина даже кивком головы, прошел к столику, обособленно стоявшему в углу, предназначенному, очевидно, для знатных посетителей, — сел и жестом пригласил Утяева занять стул рядом.

Прошли считанные минуты, и тучный хозяин принес две тарелки крупных, чувствовалось, отборных раков и пиво в синих, как на вывеске, бутылках, что больше всего удивило Утяева.

Ван налил себе и Утяеву пива, залпом выпил стакан, другой и, принявшись за раков, буркнул:

— Ну…

У Утяева была приготовлена первая фраза, он быстро, не заикаясь, ее выпалил:

— Речь идет о моем друге, который, как я думаю, по недоразумению проходил через ваш ОКП.

Ван поднял на Утяева глаза. Теперь это был уже усталый, но все еще возбужденный, злой человек.

— По недоразумению? — криво усмехнулся он.

— Да. Видите ли, это… э-э-э… гражданский турист. Мы заблудились.

— По недоразумению к нам не попадают.

— Но ведь он турист, — повторил Утяев.

— К нам попадают враги!

— Нет, нет, что вы! Он мой друг.

— Но вы-то кто такой?

— Я землянин, мы все из Брянской области.

— Это где такая?

Ван подавлял своей категоричностью, своим безразличием и цинизмом. Утяев чувствовал, что пасует перед этим типом, злился на самого себя, понимал, что следует взорваться, возразить, но сдерживался.

— Я бы не хотел философских споров.

— И не спорь. Со мной не спорь. — Он снова налил себе пива. — Почему не пьешь?

Утяев пригубил из стакана.

— Импортное, завозное, — Ван вдруг захохотал. — И ты импортный. — Он протянул рака. — На, расправляйся.

— Спасибо.

Съев мякоть очередного рака, Ван с наслаждением начинал сосать все рачьи части, не стесняясь сплевывать на стол попавшие в рот несъедобные куски. Паузы иногда длились долго.

— Значит, ты брянский?

— Брянский…

— Бежал?

— Что вы! Мы хотим домой, на родину!

— Возвращаться думаешь?

— Только и мечтаю об этом.

— Дурак.

— Почему же, простите?

— У нас дисциплина, мы крепкое государство, которое завоюет все пространство вокруг!

Утяеву надоела эта философия, и он наконец решил переложить ход разговора:

— Я бы хотел поближе к делу, Ван… э-э-э… простите, не знаю отчества.

— Ван и есть Ван.

Утяев внимательно посмотрел на своего собеседника, взгляды их встретились. В полутемном бараке судачьи глаза Вана казались совсем без зрачков.

— Так что, ты с Земли?

Утяев, не желая в таком тоне разговаривать, стал пить пиво. Надо ему было, дураку, искать встречу с таким проходимцем.

Ван Утяева понял:

— Удрать желаешь? Не нравится наш порядок? — Утяев промолчал. — Не нравится — не помогу удрать! — повторил Ван.

Утяев понял — вызывает на продолжение разговора, душу отвести хочет. Но тут таиться уже нельзя, прямо надо говорить — правду в глаза.

— Я не понимаю людей, — сказал он, — которые меняют родину на пиво и раков.

— Вот как!.. Резанул. Молодец! Это мне уже нравится. Родину любишь. — Он заставил Утяева чокнуться.

Они выпили. Одолев очередного рака, Ван сказал:

— Ну, может, и мне совет дашь, как жить.

— Дам. Не жить без родины.

— Во как. В десятку саданул.

— Да, не жить без родины!

Ван снова потянулся чокаться. Выпил, помолчал.

— Что ж… Без родины — безродные, космополиты разные.

Утяев это предвидел. Но он решил наступать:

— Изменить родине я не хочу. Я без нее жить не смогу.

Вдруг Ван с такой силой ударил кулаком по столу, что полетели на пол пустые бутылки. Мгновенно у столика появился хозяин.

— Пива! — крикнул Ван.

Собрав пустую посуду, хозяин исчез и с необычайной для себя подвижностью быстро вернулся с полными бутылками. Защелкал открывашкой. Наводил на столе порядок молча, ни на кого не глядя. Шея у него была мокрая.

Испуганный вид хозяина заставил Утяева с презрением подумать о своей робости. Теперь незачем было выгадывать, приспосабливаться. Остаться патриотом — вот задача!

Ван долго молчал. Извлек из пластмассового стаканчика бумажную — странно, тоже синюю — салфетку, вытер пальцы. Потом, резко вскинув голову, уставился на Утяева.

— Я изменник. А вы не изменники… Я удрал из своей страны.

— Удрали? — Утяев был спокоен. Он удивился достоинству своего тона.

— Да, я трус! Трус!

— Ну так вернитесь к себе на родину.

— Что?! — Ван уцепился за край стола, чтобы сдержаться, не ударить Утяева. — Ты мне поговоришь?! Возьму и не отдам пропуска, язва. Отведу на допрос! Может, догадываешься, как мы допрашиваем? Скручу подлеца!.. К своему дружку поедешь. Туда же, на подсобку!

Ван не сводил с Утяева злых глаз. В них горела беспомощная ярость, не раз, видно, толкавшая на преступление. Оробев под таким взглядом, Утяев тем не менее не выдал своей робости, спокойно смотрел на Вана. И еще подумал с радостью, что этот тип, оказывается, давно знает, о ком идет речь, запомнил Ефрема. Раз так, обязательно надо искать пути к примирению. Когда Ван наконец отвел глаза, Утяев сказал:.

— Я же говорил — не надо политических споров. Не надо. — И он сам налил пива — себе и Вану.

Тут случилось совершенно неожиданное: Ван опустил тяжелую голову на руки и заревел. Плечи вздрагивали. Круглая плешь его была в капельках пота.

— Подонки, сволочи, мразь! — шмыгая носом, цедил он сквозь зубы. — Учат жизни. А ты поживи, когда тут сегодня одна власть, завтра другая. И всем услужи, угождай… Поживи!

«Безродный космополит, — понял Утяев. — Болтается по свету, нет родины. Нет друзей, нет любви».

Утяев вынул из кармана все свои деньги-пуговицы, ссыпал на стол. Ван приподнял голову, глянул одним глазом на деньги и приказал:

— Забери!

Утяев поднялся со стула.

— Забери! — Утяев не шевельнул рукой.

Тогда Ван смахнул деньги со стола и полез в свой карман. Вынул помятую справку Утяева, протянул:

— Завтра жди. Днем. Поедем на подсобку.

Взяв справку, Утяев хотел молча уйти, но не выдержал, обрадованный согласием Вана помочь.

— Я живу в Гонхее, — сказал он. — В Гонхее.

— Знаю, не в этой же помойке. Иди. Прочь отсюда.

Утяев отошел от стола на несколько шагов и почувствовал, что ноги ватные, устал.

«Как говорится, э-э-э…» — подумал он.

Поздно вечером Утяева привезли на белой полицейской машине. Оставшись без копейки денег, он не мог доехать до Гонхея сам. Его дважды высаживали из автобуса вместе с другими безбилетниками, и в конце концов он бы, как иностранец без документов, конечно, угодил в ОКП, но спасла справка.

Швейцар в синей ливрее не узнал сразу своего постояльца, так изменился этот человек за один день.

* * *

Душа Ефрема радовалась. Он пел. Минутами забывал про все, и тогда казалось, что пашет в родном забарском колхозе на родном тракторе. Правда, сейчас у него трактор слабосильный. В Аграгосе все выкрашено в синий цвет, так что иногда от синего давит горло. И только полицейские машины почему-то белые. Но здесь на огромном, до горизонта, поле и про синий цвет можно наконец забыть. Трактор не в счет, смотришь ведь вперед на борозду, параллельно с которой ведешь машину. Молодая мягкая пахота люба глазам Ефрема. Смотришь на нее — и мечтай себе сколько угодно. Жаль только на чужбине. А дома, наверное, сейчас уже поспевает рожь, медом несет от цветущей гречихи…

Его окликнул китаец. Он напарник у Ефрема, плугами заведует. Здесь на подсобке, где все военизировано, хотя две трети рабочих — вольнонаемные, — китаец сегодня по разнарядке — «второй номер».

— Ефрем Иванович! — кричит «второй номер». — Перерыв!

Ефрем останавливает трактор, глушит мотор, вытирает о ветошь руки. В самом деле, пора перекусить, живот подвело. И он спрыгивает на мягкую пахоту.

Китаец худощавый, большелобый, волосы мягкие, неопределенного цвета, лежат на ушах кольцами. Он никогда не смеется, замечено. Только от приятных вестей или остроумной фразы глаза становятся влажными, взгляд добреет.

— Давай развязывай узелок.

— Какой узелок, Ефрем Иванович? У нас сумка.

— Сумка так сумка. Выкладывай чем богаты. Сегодня, чтоб больше напахать, они отоварились сухим пайком, решили в столовку на перерыв не бегать.

И вот хлеб, банка тушенки да чай в термосе. Жить можно.

— Хорошо пашешь, Ефрем Иванович, — говорит китаец. — Будет Гонхей! Будет!

— Мне бы не в Гонхей, а домой бы поскорее… Раскрыв банку с тушенкой, оба накладывают бесформенные куски мяса и жира на хлеб. Молчат.

— О чем думаешь?

— О тебе, Ефрем Иванович.

— Брось. Расскажи-ка лучше о себе. Когда домой думаешь подаваться.

— Мы все тут невозвращенцы, Ефрем Иванович. Не надо об этом.

Ефрем налил себе чаю из термоса.

— Не пойму я, брат, как это можно жить и не думать о доме.

— Думать можно, только он ближе от этого не станет.

— Верно. Надо стремиться. Разве ж я останусь на чужбине? В неволе. У меня на родине-то совсем иные порядки. Хочешь с нами?

— Нет, Ефрем Иванович. Я уже пытал.

— Еще раз!

Китаец покачал головой.

— Из Аграгоса, может, я вырвусь, а Пустыня не выпустит.

— Ну это мы еще поглядим! — строго произнес Ефрем.

— Нет, мне уж не вырваться. Ефрему было жалко китайца.

— Я тебе скажу так, мой друг. Закон есть один на свете: не покоряйся! Не отступай от родины!

Китаец усмехнулся:

— Храбрые гибнут…

— Ишь ты, — сказал Ефрем. Ему послышалась в этих словах издевка. Но он промолчал. Открыл термос и добавил себе в кружку чаю. Потом сказал: — Не будем ссориться… Разъясни-ка ты еще, пожалуйста, один вопрос…. Какая такая жизнь в Аграгосе, что ее надо пушками охранять? А? Ломаю себе голову.

Китаец доел свой бутерброд и тоже принялся за чай.

— Это происходит вследствие одного заблуждения, — сказал он, устремив свои мягкие глаза на небо. — Люди почему-то думают, что почва принадлежит тем, кто ее обрабатывает. Фактически же, конечно, хозяин тот, кто командует армией, у кого пушки. Он присваивает себе и труд.

— Но пушки-то при чем?

— Просто, Ефрем Иванович. Вот, допустим, у меня в руках нож, а у тебя нет ножа, а есть кусок хлеба. Ты меня боишься. Отдаешь мне свой хлеб, я даю тебе свой нож. Отдал и срочно точу себе еще два ножа. Ты опять меня боишься — у меня больше ножей, и опять даешь мне свой хлеб. Я за это даю тебе два ножа, а сам быстренько точу еще четыре. Наш хозяин, который живет в Аграгосе, думает завоевать все пространство. У него много почвы, но он хочет больше…

— Я слыхал, — перебил Ефрем, — будто вам проделки фаэтовцев мешают жить.

— Кто его знает. Говорят, что Желтый Дьявол угрожает захватить наши почвы. Однако мы заговорились… Я хотел просто тебе сказать, что Аграгосу пушки не нужны, они ему навязаны…

— Однако ж у него их не отберешь!..

— О, Ефрем Иванович! Вижу, ты главного в Аграгосе не повидал. Вот побываешь в Дынхее — все поймешь.

Ефрем махнул рукой.

— А я и так уже все понимаю. Жизнь в этой вашей стране убога и несправедлива. И вот в Джин-Джоне, мне сказали, оружие два брата друг на друга заготовили.

— В Джин-Джоне? Это где?

— В Пустыне. Два братца вооружились, что говорится, до зубов. На пороховых бочках спят.

— А кто их кормит?

— Сами кормятся. Прежде овец разводили, а ныне ворон.

— Зачем им вороны?

— На мясо. Чем, думаешь, нас кормят?

— Говорят, фаэтовской курятиной.

— Как же — курятиной! Я тоже, дурак, верил. Обычная ворона в соусе.

Китаец взял в руки банку из-под тушенки.

— Но мы ели, слава богу, свинину.

— Кто его знает. Может, это суслики в маргарине. В пустынях, знаешь, много сусликов. — Ефрем поднялся. — Ладно. Живы будем — не помрем. Айда вкалывать. — Он положил в сумку пустую банку, чтоб не засорять поле. — Скажу тебе так… Сам я не глуп, но ты голова!.. Как же можно с умом-то без настоящего дела жить?

У китайца повлажнели глаза. Он тоже поднялся. Не ответив, оглядел все поле.

— До конца рабочего дня еще часов пять, Ефрем Иванович. Сколько же мы напашем?.. Будет Гонхей! Будет.

5

Гостиница Гонхей — это то место в городе, возле которого останавливаются все синие автобусы и от которого начинаются. И, надо сказать, высокое городское начальство позаботилось о том, чтоб людям было где ожидать транспорт. На конечных остановках десяти маршрутов, — их расположили слева от гостиницы, — непременно имелись навесы и скамьи под ними, выкрашенные, конечно, в синий цвет. Вообще на площади все было синим и гостиница синей; тут возле нее стояли полицейские — кто с дубинками, кто с регулировочными жезлами.

Ефрем, прибывший утром в Гонхей на попутной машине, случайно обнаружил своих друзей на конечной автобусной остановке маршрута. Все четверо одиноко сидели под навесом на синей лавке, прижавшись друг к другу. Пустые рюкзаки лежали у них на коленях.

Он побежал, пересекая оставшуюся часть площади, но полицейский свисток остановил его, потребовал вернуться на пешеходную дорожку.

Первым его увидел Маратик.

— Дядя Ефрем! Дядя Ефрем! Ура!

Утяев вскочил и бросился навстречу. Просияло Асино лицо.

Людмила Петровна поняла, что происходит, лишь когда Ефрем оказался рядом.

— Ох, вернулся! — всплеснула она руками и заплакала.

Ефрему сейчас казалось, что дороже и ближе этих четверых у него никого нет. Он чесал свою уже коротко отросшую бороду и шмыгал носом, как простуженный. Но все-таки в конце концов не выдержал, поднял на сиденье Асю, Маратика и расцеловал их.

Встретились. И время в радости остановилось. Один Ефрем понимал, что надо торопиться. К вечеру он должен был либо вернуться на подсобку, либо исчезнуть из Аграгоса.

Еще дорогой возник план: если он встретит своих, то последний оставшийся мешок с фаэтовской валютой сунет какому-либо пограничнику, чтобы тот вывез пять человек за пределы пространства.

Но денег, увы, не оказалось. Он узнал горькую историю их исчезновения. Все до последней пуговицы растрачены. Сегодня утром внезапно обедневших туристов выселили из гостиницы. Стало быть, нужен новый план.

На счастье автобус из Дынхея приходил редко, можно было спокойно сидеть и разговаривать.

Узнав про Икса, Ефрем сразу понял, кто украл деньги. Он решил, что этого проходимца надо припугнуть и использовать в своих целях. Но появится ли он?

— Обязательно, — сказал Утяев. — Я уверен. Дождя нет… э-э-э… солнышко. Придет.

И Людмила Петровна подтвердила:

— Придет. Он вчера нас кормил на свои деньги.

— На свои? — горько усмехнулся Ефрем. — Глупые вы люди. Он кормил вас на ваши же денежки.

Тогда Утяев подумал и сказал, что есть еще один человек, который обещал помочь, — Ван. И подробно рассказал о своей позавчерашней поездке в Дынхей. Ефрем, выслушав, не удержался от крепкого словца:

— Эта шкура — полицай.

— А я, как узнала, сразу испугалась, — сказала Людмила Петровна. — Хуже бы от него не было, от этого вашего Вана.

Утяев чмокал губами, подбирая, видимо, слова, потом произнес:

— Это живой труп. Но психологически человеку захотелось, как говорится… э-э-э… козырнуть порядочностью…

— Значит, по-твоему, придет?

— Думаю, да. Вчера не смог, сегодня придет. Икс тоже придет!

Ефрем помолчал. Не устраивало его это ожидание. Придут — хорошо. А не придут — что делать? «Четверых из нас, как туристов, со справками выпустят. А меня? — думал он. — В Аграгосе, как и в Желтом Дьяволе, без денег — шагу не шагнуть».

И тут вспомнил, аж в дрожь бросило: черт возьми Утяева, дырявая башка! У него должны быть фаэтовские чеки, эти глупые бумажки, что вместо денег выдаются. Похвалялся ведь он тогда в гостинице! Забыл, наверное, про них.

— Ну-ка, братец, расстегни пиджак! — приказал Ефрем Утяеву, чтобы тот пошарил в боковом кармане.

Так и есть: у Ефрема в руках были чеки!

— Это что, директор? Я тебя спрашиваю.

— Позволь! Ефрем Иванович! — Утяев вскочил. Лицо его от судороги перекосило, и впервые за долгие недели путешествия по Пустыне он заплакал. — Что я за человек?! Растяпа я, забыл, ох, забыл.

— Сядь! — приказал Ефрем.

— Растяпа… Растяпа я, Людмила Петровна!

— Сядь! — повторил Ефрем. — Нет худа без добра. Эти чеки сейчас нам дороже золота. Понял?.. Ну-ка подсчитай, на какую сумму.

Утяев наконец сел, взял чеки и затих… В руках у него оказалась записка. Он с ужасом на нее смотрел.

— Читай! — приказал Ефрем.

— «Дорогой друг! — начал, заикаясь, Ефрем. — Как вам известно, биофизическое поле может быть использовано в технике и оборонной промышленности, а также для нужд Космоса — только в усиленном виде, для чего создан специальный генератор, устройство которого, по нашим сведениям, вам знакомо. Восстановите для нас хотя бы по памяти чертежи этого генератора, и в вашем кармане окажется несравнимо больше валюты. С приветом. Ваши друзья из Желтого Дьявола».

— Что это за новости? — вырвалось у Людмилы Петровны, когда Утяев закончил чтение. — Что они от нас хотят?

— Опять хотят меня купить? — пролепетал, продолжая заикаться, Утяев.

— Хотели, — поправил Ефрем, отбирая записку. — Ишь, поле им усилить захотелось! Ученые! Никакое поле, братец, им не поможет, кроме одного, на котором хлеб растет. Будет у них поле, проживут тогда без горя. Только где им!

— Воистину философ! — в восторге воскликнул Утяев, вытирая свой лоб, вспотевший от напряжения.

Ефрем порвал записку — и как не было ее, забыл сразу. Мысль его вернулась к главным заботам. Надо как-то уезжать из Аграгоса. Купить справку в гостинице с печатью, чтоб у всех были одинаковые? Но не придется ли с этими бумажками снова возвращаться в вонючий Дынхей? Нельзя ли как-нибудь драпануть прямо из этого центра?

Ефрем почувствовал, что необходимо где-то разнюхать про местные порядки. Здесь, в Гонхее, как говорил китаец, все военизировано, значит, неразберихи много, и этим можно будет воспользоваться.

И вдруг — бывает же так! — автобус, прибывший из Дынхея, останавливается и из него почти последним вытискивается грузная фигура Вана в белой форме полицейского начальника.

Его сразу узнали Утяев и Ефрем. И Ван узнал своих знакомых, ибо замер на месте. Когда пассажиры разошлись, он спросил Ефрема, не поздоровавшись:

— Сбежал?

Ефрем молча вынул из кармана увольнительную с печатью подсобного хозяйства и протянул Вану.

Тот, взглянув на бумажку, тут же ее вернул.

— Это уже легче. — Он неторопливо разглядел Людмилу Петровну, детей и протянул руку Утяеву.

— Выходит, я уже не нужен?

— Нет, погоди! — сказал Ефрем. Он быстро сообразил, как использовать Вана. — Где твоя машина?

— Между прочим, я советую на «вы», — поправил Ван Ефрема.

Ефрем посмотрел на живот полицейского, вспомнил, как он саданул в него ногой.

— Ладно, обойдется. Так где машина?

— Машина найдется.

— Ясно. Тогда будет разговор. — Ефрем забрал у Утяева чеки и жестом отозвал в сторону Вана.

Людмила Петровна сидела как на иголках. Она испуганно смотрела то на Ефрема и Вана, о чем-то заспоривших, то на Утяева.

Ася была спокойна. После возвращения Ефрема она уже никого не боялась, даже Вана, при появлении которого Маратик прижался к Людмиле Петровне и затих.

Утяев тоже понимал, что Вану нет смысла им вредить. Если только от лютой зависти, то он уже свою утробную зависть досыта накормил. Теперь грызет раскаяние. Любая черная душа, покинув родину, без слез ее не вспоминает. С ним надо смелее разговаривать. Но Ефрему смелости не занимать.

Через десять минут, как прикинул Утяев, Ван ушел. Ефрем вернулся под навес.

— Ну как? — бодро спросил Утяев, уверенный в успехе.

— Сейчас обменяет чеки и вернется. Надо запастись продовольствием. — Ефрем улыбался. — Харчей на дорогу.

— А дальше-то что? — забеспокоилась Людмила Петровна.

— А дальше, Петровна, радость великая! Обратно в Пустыню, но из нее — в лес, а там — на родину!

— Эх, Ефремушка, — вздохнула Людмила Петровна. — Из Аграгоса нелегко выбраться… — В ее словах, однако, послышалась неуверенность. — Везде люди живут.

Ефрем переглянулся с Утяевым.

И тут впервые за все утро вставила свое слово Ася.

— Тетя Люда, — сказала она, обжигая Людмилу Петровну своим взглядом. — Не бойтесь, нет ничего лучше родины!

Опять разволновался Утяев.

— Как говорится… э-э-э… Подумаем о будущем. Вот Ван мается на чужбине… Это нам негоже…

Хотел добавить к этому и Ефрем, вспомнив о новых своих друзьях на подсобке, но понял, что слов уже наговорено вполне достаточно.

— Все ясно, — сказал он. — Ставлю вопрос на голосование. Кто хочет остаться?

Людмила Петровна замахала руками.

— Да какое там голосование, Ефремушка. Как вы меня поняли!.. Разве я… Меня ждут… — И она вновь прослезилась, обняв прижавшегося к ней Маратика…

Ван не заставил себя долго ждать. Он подъехал на этот раз на белой полицейской машине. Шофер хотя и не походил на араба, но явно был не местный житель.

«Ишь, пристроились, голубчики», — подумал Ефрем.

Они опять отошли в сторонку. Ван отдал Ефрему деньги — четверть знакомого мешочка.

— Вот все, — сказал он. — На все чеки. Ефрем протянул деньги обратно.

— У нас другой уговор… Иль передумал?

— Я ничего не передумал. А денег твоих не надо. Они долго непроницаемо смотрели друг другу в глаза.

— Ну, гляди. Твоя власть, — сказал наконец Ефрем. — Что, стало быть, дальше?

— Дальше в машину все! Дорогой заедем в магазин. Времени в обрез. Моя лазейка открыта до четырех. Надо торопиться.

Ефрем вновь уставился на полицейского.

— Ты чего? — нахмурился Ван.

— А кто тебя знает. Там ты переводчик, — Ефрем неопределенно махнул рукой, как бы показывая на Дынхей. — Здесь полицейский.

— Ну и что? В Аграгосе переводчиков для вас нет, кроме меня. Почему не подработать?

— Не мутишь ли воду?

— Во как. Не веришь, значит?

— А кто тебе тут верит? Ван заиграл желваками.

— Ну гляди, — процедил он сквозь зубы. — Потом пожалеешь.

Тут, почуяв недоброе, подбежал Утяев.

— О чем речь, ежели… э-э-э… не секрет?

— Денег не берет, — сказал Ефрем и внимательно посмотрел на директора.

Глаза Утяева и Вана встретились.

— Что, будем торговаться? — скривил в улыбке губы Ван. Его и без того красное лицо налилось кровью. — Тогда извиняюсь.

— Погоди! — Утяев схватил Вана за рукав. — Пойми, не нужны нам деньги! Вот харчишек на дорогу купим и куда нам они? Э-э-э… на что? Нам бы домой поскорее…

— Мне какое дело? — свирепел Ван. — Выброси. — Он отошел, потом оглянулся. — Ну, решайте.

И Утяев, не взглянув даже на Ефрема, ответил:

— Поехали! — Вчера он прекрасно понял, чем дышит этот загнанный в ловушку человек. — Поехали! — повторил для убедительности Утяев.

Ефрем откашлялся.

— Ишь, благородный какой. Ван подошел.

— Ладно, бородач, кончай. И у меня нервы.

— А документ мне будет?

— Садись в машину. Машина документ. — И, не дожидаясь ответа Ефрема, Ван пошагал вслед за Утяевым…

Через час они уже проезжали укрепрайон. (Полицейской машине дороги не заказаны.) Все молча смотрели на черные жерла пушек, устремленных в небо. «Где там, в Пустыне, мог скрываться неприятель?» Наверно, каждый из взрослых в машине об этом подумал, но вслух своей мысли не высказал. Даже обычных маскировочных сеток не было на орудиях. То ли к учению готовятся, то ли уже привыкли ничего не бояться. Ефрем вспомнил китайца, было бы кстати пересказать его мысли. Он опять промолчал. Вану, что ли, говорить? Поистине — голос вопиющего в пустыне… Добрые люди! Встречу вас, расскажу, все расскажу!

Еще через полчаса Ван высадил из машины своих пассажиров и, не попрощавшись, повернул обратно, в Аграгос. Он не искал сочувствия у этих путешественников и не ждал от них благодарности, он душу свою, обреченную на вечные муки, попытался хоть чуть успокоить…

Не прошли наши путники и километра, как впереди, за холмом, увидели белый самолет и побежали к нему, не думая об усталости.

Оглавление

Часть первая

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

Часть вторая

  1

  2

  3

  4

  5 X Имя пользователя * Пароль * Запомнить меня

Регистрация

Забыли пароль?