«Общий район»

Андрей Зинчук Общий район повесть

Крошка сын к отцу пришел,

и спросила кроха…

В. Маяковский

Это был обычный долгий ночной допрос. Правда, от обычного допроса он отличался тем, что ближе к утру дело, поначалу казавшееся таким простым, приняло неожиданный оборот, отчего следователь даже растерялся и обернулся к висевшему на стене за его спиной портрету. Сделал он это скорее по привычке, но со стороны могло показаться, будто блюститель порядка искал поддержки. Во взгляде изображенного на портрете старого толстого человека было многое: снисходительная властность отца, скорбь матери, сочувствие брата, нежность сестры… Но поддержки не было — видимо, ее позабыл изобразить на своем полотне художник. Тогда следователь поднялся с кресла, обошел стол, покачался возле подследственного на каблуках и вдруг с силой ударил его по лицу. Подследственный не успел увернуться, очки на его лице перекосились, а по щеке вниз, под воротник плаща поползли красные пятна.

— Вы дурак! — сказал без всякой злости следователь. — Или сумасшедший. Или… — И осекся: подследственный был намного старше его, следовательно, “мальчишкой” называть его было как-то… — Лучше все-таки подпишите, — примирительно добавил следователь и кивнул на лист бумаги, лежащий на столе.

Подследственный упрямо молчал, прижимая тыльную сторону ладони к губам.

— Нет, — наконец буркнул он.

— Но это в ваших интересах!

— Неважно, — глухо отозвался подследственный.

— А что же в таком случае важно? — спросил следователь.

— Мы ведь с вами спорили… Вы помните?

Следователь кивнул.

— И я вас убедил. Не вы меня, а я вас. За это вы меня и ударили. И вовсе даже не в моих интересах!

— Вы и в самом деле полагаете, что в чем-то убедили меня? — следователь скучно засмеялся, вернулся к столу, сел в кресло и, наверное, как все следователи на свете, откинулся, заложив руки за голову.

— Не смешно, — сказал подследственный. — Потому что теперь сомнения будут, как… — он поднял глаза к потолку и поискал на нем нужное ему слово. И, как ни странно, нашел: — Сомнения развращают!

— Сумасшедший, — кивнул следователь. — Вы же попросту городской сумасшедший! Ну что вы такого сказали, сообщили такого особенного, чего бы я не знал прежде?

— Я не сказал, а доказал! — огрызнулся подследственный.

В ответ следователь буркнул что-то неразборчивое, понимая, что опять начинается вязкий и бессмысленный спор. И опять было неясно, чем все это закончится, может быть, опять придется бить подследственного.

— Милый мой, — наконец проговорил следователь, усмехнувшись. — Следователь — по сути дела главный хранитель Кодекса — не имеет права даже на личное мнение, не говоря уже о сомнениях! Вы что, этого не понимаете? Кончайте теоретизировать, подписывайте бумажку и можете идти. Кстати, чем вы занимаетесь? Наверно, что-нибудь прикладное? Опыт подсказывает мне, что из вас мог бы получиться… я серьезно! — хороший ткач, например. Вы способны, у вас аналитический ум…

— Это тоже не имеет значения, — оборвал подследственный ниточку едва наметившегося контакта.

— Вы о чем?

— Вы же мне не поверили!

— Ах, это! А что же тогда для вас важно?

— Важно то, что в вашей чистой и не отягощенной сомнениями душе появится пятнышко. Поначалу оно будет крошечным… — подследственный сощурился за стеклами очков. — А потом начнет расти точно так же, как растут на свете все сомнения и все подозрения. — Подследственный впервые за время допроса, так же, как до этого следователь, с заложенными за голову руками откинулся назад на своем стуле. — Предположим, я взял пистолет, пошел и убил великого человека. И ему поставили памятник. Думаете, это будет ЕМУ памятник? Нет, это будет НАМ с ним памятник. Вернее, даже не нам, а мне! — Подследственный в каком-то исступлении поднял вверх указательный палец: — Потому что он такой грандиозный, величественный, а я ничтожный. Однако я сумел прервать его великую жизнь. Я, маленький, распорядился его судьбой. Памятник на площади будет памятником убийце!

— Герострат?.. — не то спросил, не то вспомнил следователь и неосторожно хмыкнул.

Луку взяли в помещении Исторического музея, внизу, в фондах. Следствие началось в двенадцать и длилось уже шесть черных чисел. А дело было очень простое: за нарушение Кодекса требовалась подписка. Никаких санкций — только подписка. А ее-то подследственный как раз и не хотел давать. Кажется, чего легче: дал подписку — и гуляй на здоровье, впредь до нового нарушения. А дальше тоже все просто: под руки и за пределы данного района, в другой, ничем, впрочем, этого не хуже. То, что после подписки обычно следует новое нарушение, — дело известное давно. Таким образом, от подписки до выселения из района (что делалось, разумеется, из самых гуманных соображений и только в интересах подследственных) Луку отделял бы только промежуток времени — более или менее длительный. Материалы, которые время от времени перелистывал следователь, состояли из протокола задержания, докладной записки смотрителя музея и личного Кодекса Луки. Случай же был, глупее которого и придумать нельзя: этот мерзавец ни за что не хотел давать подписку. Вот сидит он тут, зараза, очки блестят!.. А что с ним прикажете делать, если он не хочет подписываться? Бить? Выселять? Что?!!

“Ошибка!” — подумал следователь и поморщился. Основной закон гласил: “Перемещения происходят исключительно в интересах перемещаемых лиц”. Но, как только что выяснилось, Лука относился к той немногочисленной категории жителей района, которые имели на этот счет иное мнение. К концу допроса у лейтенанта появилось ощущение, что с разбега он влетел лицом в мягкую, глухую и совершенно непроходимую стену. Начинавшийся за окном рассвет выглядел не лучше.

— Вы знаете, — прервал затянувшееся молчание следователь, — что ждет вас за попытку уклониться от подписки? — Он сделал выразительную паузу и сказал: — Одиночка. Всей суммы смягчающих обстоятельств хватит на десять-двенадцать чисел. Я имею в виду уменьшение срока приговора. Тяжелое детство, заключение психиатра, так называемая социальная поправка. Чисел десять-двенадцать, не больше…

Подследственный молчал. К угрозе следователя он отнесся с заметным равнодушием. И тогда следователь предложил ему совсем уже неожиданное:

— А хотите, я вас отпущу?

— То есть..? — подследственный поднял голову.

— Просто возьму и отпущу?.. — следователь, как, наверное, и все другие следователи на свете, громыхнул пустым верхним ящиком письменного стола и достал оттуда бланк пропуска. — Но мне хотелось бы знать, что вы намерены делать. Кажется, я имею на это право. Я ведь охраняю закон!

— Дерьмо — ваш закон! — без всякой злости отозвался подследственный. — Закон для всех — это же смешно! Неужели вы этого до сих пор не поняли?

— Пожалуйста, даже по устной просьбе мы можем перевести вас в другой район, более вам подходящий, — проговорив это, следователь выписал пропуск и через стол протянул его подследственному. Но тот проигнорировал и это движение.

— Идите, — сухо сказал следователь.

— Но ведь я добивался другого!

— То есть как?! — не понял блюститель порядка. — Чего же еще? Разве не свободы?

— Пустая формальность, — усмехнулся подследственный. — Пропуска, например. Разве вы этого не знаете?

Это следователь как раз знал: хоть до сих пор и сохранилась форма пропусков, но сущность их давно утратилась, и, следовательно, только форма и осталась, ибо сами пропуска уже давно никто не проверял. И подследственный действительно имел право уйти после окончания допроса, на который полагалось не больше шести черных чисел.

— Тем более что вы выпускаете на волю преступника, убийцу, — усмехнулся подследственный.

— Значит, все-таки убийцу? — очень странным каким-то смехом засмеялся в свою очередь и следователь. Сколько уже раз в течение ночи смотрел он в подслеповатые глаза сумасшедшего этого человека… Значит, все-таки сумасшедшего? Следователь встал и подошел к сейфу. Достал из кармана служебных брюк ключ, отпер им сейф и вытащил из его мрачных недр на свет однозарядный пистолет с капсюльным замком, который ночью выкрал из музея Лука.

“Идиотские в самом деле у нас законы! — подумал следователь, впервые за все время допроса в чем-то соглашаясь с подследственным. — Демократия — демократией, но хоть бы музей запирали на ночь, хоть бы витрину!..” — Он вернулся к столу и положил пистолет на стопку накопившихся к этому времени бумаг. И повторил свой недавний вопрос: — Ну а все-таки? Что вы собираетесь делать дальше?

— Я?! — очки подследственного блеснули. (Или, может быть, это блеснули глаза?) — Там видно будет.

“Будет видно, — отметил про себя следователь. — Собрался мстить, наверное… Кому и зачем?” И автоматически он вспомнил: “Центральное адресное бюро, предупредить хозяина, засада…” В голове мелькнул мгновенный план: хорошо, формально он заканчивает следствие, не найдя в действиях подследственного сколько-нибудь серьезного состава преступления, он выпускает его на волю и даже возвращает оружие (насчет музейного оружия в Основном законе прописано ничего не было). В воспитательных целях, разумеется, дабы Лука сам, своими руками вернул покражу в музей… Чего он, гонимый из района в район тем же самым Основным законом, измотанный, переполненный ненавистью и жаждой мести, конечно же, делать не станет. А потом его подберет какая-нибудь добросовестная психичка. И там пусть с ним разбираются, как хотят. Для этого у них есть специальные люди и, кажется, даже специальные районы!.. Следователь заглянул в ствол пистолета: один заряд. Для того чтобы отомстить всем тем, кому иногда так мучительно хотелось отомстить ему самому, понадобился бы не однозарядный монстр, а современный скорострельный перпетуум-мобиле вроде тех, какие носят солдаты охраны района. Впрочем, всем — это, значит, никому конкретно, да? И, более не раздумывая, следователь протянул пистолет подследственному и кивнул головой. И это могло означать только одно: “Идите!”.

Следователя звали Феликсом. Все остальное — работа в Управлении, звание лейтенанта — присоединились впоследствии к его имени точно так же, как и великое множество других мелочей, чаще всего попросту не оговоренных в Кодексе. Устав к утру, он прошелся по кабинету от стенки до стенки, расставил по местам стулья. Налил воды в водник и полил цветы, напоминавшие крупную сиреневую плесень. После чего вновь сел в свое кресло и задумался. Если подходить к этому делу формально, выходило так: он только что выпустил на волю вооруженного преступника. Стул напротив еще недавно занимало громоздкое тело Луки, и с ним можно было сделать многое. И теперь, после того, как Лука исчез, нелегко будет, если заинтересуется начальство, объяснить причину, по которой Феликс не исполнил своего долга. Впрочем, ничего непоправимого в таком решении не было: в любой момент Луку можно было отыскать и задержать вторично. Но именно этого, по мнению следователя, сейчас делать и не следовало! (Какая тонкая игра слов! — усмехнулся он и решил отложить рассмотрение этого вопроса на вечер.)

По поводу трактовки Основного закона было много споров еще в училище, которое заканчивал Феликс. Тогда же пришла ему в голову странная мысль, что возможность такого свободного толкования закона о демократии — это путь к бесконечному и полному его осмыслению — вроде овладения тем высшим, постоянно ускользающим от сознания смыслом, которым пропитаны библейские тексты. И все же одно дело — теоретические рассуждения о смысле закона и совсем другое — его применение на практике. А все это вместе взятое: Основной закон, библейские тексты, сумасшедший с именем евангелиста… — для одной ночи было чересчур! Следователь обернулся и очень внимательно посмотрел на старого толстяка, изображенного на портрете. Тот по-прежнему улыбался: властно, скорбно, сочувственно и нежно. На письменном столе поверх кипы бумаг без дела лежал личный Кодекс Луки. Тоненькая такая папочка: общие положения, параграфы и подпись. За всем этим скрывался человек, которому было предписано проживание в подследственном Феликсу районе. Следователь сунул Кодекс в верхний ящик стола, где хранились бесполезные пропуска, и, не медля более ни минуты, покинул кабинет, чтобы спуститься узкой лестницей на улицу.

Еще не успел отзвучать в его ушах хлопок входной двери, как его крепко стукнули по плечу:

— Привет, Фил! Салют Швободе!

— Шалют! — пошутил Феликс, разглядев своего приятеля Патриция, а проще — Пата, знакомого по училищу и также работавшего в Управлении, но в другом отделе: там, где комплектовали выселяемых.

— Тем более что никакого Швободы уже давно нет! — как-то странно усмехнулся Пат.

Феликс пригляделся к Пату внимательнее, но ничего особенного не заметил.

— Куда направляешься? — спросил Пат.

— Домой, — скучно ответил Феликс и так же скучно пожал плечами.

— А в клуб не хочешь заскочить?

Больше всего Феликса раздражало в Пате то, что тот всегда поступал по-своему, так, как хотел он, а не так, как хотелось бы Феликсу. Вот и теперь Пат мягко прихватил следователя под руку и потянул в клуб. Сейчас, конечно, лучше всего было бы под любым предлогом отвертеться от его предложения и улизнуть домой, чтобы выспаться. Но только этого почему-то уже не хотелось: именно таким и был Пат.

По улице им навстречу быстро шел какой-то человек в клетчатых брюках. Феликс его остановил и отвел в сторону, краем глаза наблюдая за тем, как Пат, от нечего делать, ковыряет носком ботинка выбоину в асфальте: недавно на этом месте районные пионеры испытали небольшое взрывное устройство. Ущерб в результате их действий оказался невелик — вылетело несколько стекол на первом этаже Управления. Поэтому пионерам попросту надрали уши. Драл лично Пат.

— Понял меня? — строго спросил Феликс. Человек в клетчатых брюках покивал головой, показав испорченные зубы, и ушел так же быстро, как и появился. И тогда Пат вновь мягко ухватил Феликса под руку. Следователь хотел огрызнуться, чтобы хоть чем-то досадить приятелю за свои всегдашние уступки, но передумал и смолчал.

Они спустились в клуб, где в это время собирались все те, кто работал в ночь. Обычно это были районные следователи и еще кто-нибудь из оперативного состава Управления. Таким образом, в клубе к утру подбиралась своя компания. Феликс, как его учили, выдержал паузу и лишь после того, как они устроились за столиком, равнодушно спросил:

— Нет ли каких-нибудь новостей?

Вместо ответа Пат как-то странно, как до этого на улице, усмехнулся и пошел к шкафчику, где хранилось клубное спиртное. Вернувшись с бутылкой и двумя высокими глоталками, он ответил:

— Есть. В наш отдел это пришло сегодня с утра.

— Что-нибудь серьезное или опять, как всегда, наврали?

— По южному сектору это прокатилось еще вчера вечером. — И Пат снова не к месту хмыкнул. — А я слышал недавно твой новый номер в ночной программе. Значит, еще пишешь, не бросил?

Феликс кивнул.

— Значит, так… — начал Пат. — Сегодня во время второй работы будут выборы. Вместо Швободы. А вечером его доставят на площадь.

После слов приятеля о новом президенте у Феликса в голове сделалась как бы небольшая метель: бессонная ушедшая ночь, полная сомнений, Лука и его исступленные речи о памятнике…

— Что ж так поздно объявили? — еще равнодушнее спросил Феликс и тут же устыдился некорректности своего вопроса: чем меньше народу соберется вечером на площади, тем меньше хлопот будет у сотрудников Управления, включая и их с Патом. — Кто проверял информацию? — исправился он. (Поскольку особенно важные сообщения нигде не фиксировались, а передавались изустно, находилось много остряков, выворачивавших рассказанное наизнанку, что сильно осложняло работу Управления по поддержанию порядка в районе.)

— Боб из “пересылки” проверял.

— У кого?

— У Макса из отдела свободного времени.

— Макса знаю, — кивнул Феликс: тем, кого он знал в лицо, он обычно доверял.

— Так что салют Швободе! — сухоньким смешком рассыпался Пат. И на него обернулись двое, сидевших за соседним столиком, и закивали головами:

— Салют-салют!

— Салют! — буркнул на всякий случай, отвечая на их приветствие, Феликс и поднял глоталку со спиртным.

В этот самый момент щелкнула дверца элеватора: на пороге клуба стояла какая-то женщина. Тут же Пат, не раздумывая, запустил в нее бутылкой. Но промахнулся: по стене ссыпались стекла, женщина ретировалась. Опять щелкнула дверца, и элеватор унес незадачливую посетительницу наверх.

— Послушай, Пат… За что ты так баб ненавидишь? — спросил Феликс.

— Ну а кто их нынче любит, а? Может быть, ты?

— Да что ты, что ты, — испугался Феликс и тут же нашелся: — Бутылки жалко!

За соседним столиком одобрительно заржали.

— Правда, говорят, будто раньше они были с нами на равных… — через некоторое время рассеянно сказал Пат.

— Что-то такое и я слышал, — не заметив ловушки, отозвался Феликс.

— А от кого? — неожиданно жестко спросил Пат и через столик потянулся к Феликсу.

— Не помню, — соврал Феликс. На самом деле он слышал это сегодня ночью от Луки: сумасшедший решил вконец задурить следователю голову.

— Нет, ты вспомни! — настаивал Пат.

— Да не помню, и все! — отрезал Феликс. — Скажем так: сам придумал.

— Как ты сказал? На равных? Могу себе представить! — Пат заржал. — Это что же, пить, что ли, с ними вместе? А в сортир как? Тоже сообща?

Феликс был рад поводу рассмешить приятеля: повеселев, тот становился мягче и не делал ничего такого, что бы могло уязвить самолюбие следователя. Кроме того, он понимал, что с его, Феликса, подачи того и гляди пойдут новые анекдоты про равенство людей и баб, которые, конечно же, скоро забудутся, впрочем, как и все в этом районе… Одновременно с тем он вспомнил о новом президенте: в частности, сможет ли тот исправить все, что наворотил старый толстяк Швобода? Да и захочет ли этим заниматься?

— Был у меня сегодня один псих… — сам не зная зачем, признался Феликс (спиртное на него подействовало, что ли?).

— Ну, и?.. — спросил Пат.

— Пистолет из музея свистнул.

— Подписку, надеюсь, ты взял?

— Взял, — соврал Феликс.

— Ну, вот и ладно, — заключил Пат. — Значит, вскоре у нас объявится. Как его зовут?

— Лука.

— Хорошо. Запомню, — и Пат отправился к клубному шкафчику за новой бутылкой спиртного.

Патриций пьянел быстрее Феликса, с него постепенно слезала клубная напускная веселость. “Вот она — человеческая натура!” — думал Феликс, разглядывая все больше мрачнеющие глаза приятеля.

— Нет, чтобы сразу выселять! — злился тот. — Придумали подписку, возись с ними! Ты тоже!.. — он ткнул в Феликса пальцем. — Взял бы и выслал к чертовой матери!

— Не я придумал, — негромко отвечал Феликс, осторожно потягивая спиртное. — Закон.

— Дерьмо, а не закон! — вдруг развязно рявкнул Пат.

— Дерьмо, — согласился Феликс и тут же поймал себя на том, что вновь повторяет ночные слова Луки.

— Я думаю, что и новый ничего не сможет сделать, — подытожил Пат.

— Не сможет, — подыграл ему Феликс.

— Потому что все они гады, — сказал Пат.

— Разумеется, гады, — согласился Феликс.

— И мерзавцы, — сказал Пат.

— И большие мерзавцы, — ответил Феликс.

— И патологические лентяи, — добавил Пат.

— Ну и лентяи, конечно, тоже, куда от этого денешься?..

— Кажется, нам пора на воздух! — неожиданно заключил Пат и, отставив в сторону глоталку с недопитым спиртным, побрел к выходу. Элеватор поднял их на поверхность и мягко вытолкнул на улицу. Пат отправился к себе, а Феликс — к себе, чтобы отоспаться и успеть в студию к началу занятий.

Вновь завладев оружием, на мгновение Лука весь отдался ощущениям его приятной тяжести: словно бы во внутреннем кармане плаща у самого сердца находилось теперь самое главное, как будто это было само сердце, а вместе с ним и вся жизнь Луки — с ее сомнениями и языческой ее правдой. Выйдя из Управления, он закутался от ветра в плащ и сразу же постарался затеряться на пустынных улицах. Он бродил по городу, и ему казалось — он даже смеялся! — что не было никакого ночного допроса, и что эта удивительная легкость пришла к нему после глубокого сна или завершения интенсивной и плодотворной работы. Он оглядывался по сторонам и видел город не этим — тоскливым и холодным, а другим — праздничным, свободным, таким, о каком мечтал в своих жарких снах в начале той сложной и опасной миссии, которую на себя возложил. Приходилось задирать голову: город был вознесен строителями на столбы едва ли не втрое выше роста обычного человека и, хотя в это время никого в городе, как правило, не было, казалось, что он полон неподвижно стоящими людьми — столбы образовывали в перспективе целую толпу. Сегодня с утра дул особенно сильный ветер. В том районе, где Лука жил раньше, таких домов не было: колонны были пониже и ветер слабее. Лука разорвал пополам пропуск и пустил его половинки по ветру. И долго смотрел, как они крутятся, как приклеиваются к колоннам, отлипают и уносятся от него все дальше — неизвестно куда. Наверное, поэтому и не было в городе пыли и мусора: весь мусор сдувало словно струей воздуха из гигантского вентилятора.

От созерцания работы ветра оторвал Луку наряд службы свободного времени: четверо молодых людей в хорошо отутюженных костюмах отделились от одной из колонн и направились в его сторону, неслышно ступая мягкими подошвами по асфальту. Заметив их еще издалека, Лука сразу же почувствовал усталость. Заболели разбитые губы. За нижней, у основания зубов, образовалась ранка. Верхнюю уже покрыла корочка коросты. Лука скусил ее и слизнул выступившую капельку крови. И подумал, что зря потратился на этого глупого, осторожного человека, следователя, смертельно устал и до чертиков хочет спать. Ничего не понял проклятый лейтенант, и эти элегантные мальчики наверняка от него!

Мальчики подошли в тот момент, когда Лука, полузакрыв глаза, как приговоренный стоял у стены.

— Салют Швободе! — поприветствовали они его.

— Салют! — машинально ответил Лука и вспомнил, что за этим обычным приветствием, вообще говоря, скрывается утраченный смысл: Швобода — так звали скончавшегося недавно старого президента района. С его кончиной смысл приветствия утратился, следовательно, осталась только голая механика артикуляции: салют и салют. Просто на это привыкли не обращать внимания.

— Что-то вы, папаша, сегодня поздновато встали?.. Нет? — голоса молодых людей были приветливы и бесцветны.

Лука пожал плечами: ничего стоящего на ум не приходило.

— Вас проводить? — осведомился один из четверки.

— Куда?

— Как обычно, к месту работы.

Лука и тут не нашел, что ответить. Молодые люди начали совещаться, прозвучало знакомое слово “психичка”.

— Я только что из Управления, — признался Лука. В голове у него вертелась одна и та же мысль: “Настучал следователь, даже дня не дал!”.

— Это ничего не меняет, — равнодушным голосом заключил один из парней. — Ваша первая работа?

— Она меня больше не устраивает.

— Вторая?

— Вторая тоже.

— Что бы вы хотели взамен?

Лука мог бы крикнуть: “Я бы хотел выспаться и подумать!” — но он не крикнул, потому что Основной закон — один для всех, и ему приходилось подчиняться. И из многочисленных зол, как всегда предложенных на выбор, выбирать нужно было все-таки меньшее. (Ну почему? почему мы всегда должны выбирать из зла?) “Высплюсь на работе”, — решил Лука и сказал первое, что пришло ему в голову:

— Я бы предпочел работу ткача.

И они двинулись. В теперь уже далеком детстве Лука придумал, что эти мальчики на мягких волшебных подошвах появляются так внезапно и быстро потому, что живут в колоннах, поддерживающих город. Из-за этого их можно встретить сразу в нескольких местах. И все они похожи друг на друга, как братья. А в колоннах они живут, и туда им носят еду… В детстве же Лука несколько раз проверял свое предположение, но на полированной поверхности колонн не было даже царапины. Поэтому и осталось навсегда невыясненным: откуда они все-таки появляются? А теперь, по прошествии времени, Лука свыкся с этой неясностью, и теперь ему было все равно. Когда они преодолели все многочисленные элеваторы здания и добрались, наконец, до места назначения, и когда элегантные мальчики удалились, все так же мягко ступая по коридору, Лука остался один. Он нащупал через материю плаща пистолет и подумал, что поступил разумно, не став в них стрелять: не стоило размениваться на мелочи. Однако долго побыть одному ему не пришлось: откуда-то вынырнул юркий человек в клетчатых брюках и крикнул:

— Салют Швободе!

— Салют! — отозвался Лука.

— Что? — переспросил юркий человек — из-за сильного грохота ткацкого станка тихий ответ был ему не слышен.

— Салют, говорю! — крикнул Лука.

Человек широко улыбнулся, показав испорченные зубы: он оказался местным мастером. Вновь прибывшему объяснили обязанности: когда звенел звонок, нужно было быстро нажать кнопку. На прощание мастер улыбнулся, толкнув Луку локтем в бок, что означало расположение, и ушел. Сразу же раздался звонок. Лука нажал кнопку.

Через некоторое время ему захотелось осмотреть помещение и сам колченогий механизм, который, словно парализованный, дергался внизу, в пролете цеха. Лука сделал несколько шагов к маленькому элеватору. Но тут же раздался звонок, и Луке пришлось вернуться к пульту. Он немного постоял рядом с кнопкой и подождал: не зазвонит ли опять? Не зазвонило. Тогда он поглубже вдавил кнопку в панель и опять пошел к элеватору. Опять раздался звонок.

В третий раз он успел спуститься до половины этажа, но зато потом пришлось торопиться вверх по быстро бегущим вниз ступеням. Мучаясь одышкой, Лука с раздражением думал о том, что выпускают же, черт возьми, такие несовершенные машины, что постоянно нуждаются в помощи оператора! В том районе, из которого он недавно перевелся, таких глупых машин не было. Там вообще не было никаких механизмов. Зато были обязательные просмотры и прослушивания: лента за лентой, передача за передачей, отчего в голове стоял постоянный шум, и не хотелось ни о чем думать. Кстати, когда он перевелся? Первого? Первого — это по исчислению времени старого района. А по новому исчислению? Лука уже не помнил. А ведь когда-то он придумал целую систему, чтобы не забывать, что и когда было. Разбивал на десятки числа, что ли? И с необыкновенной легкостью мог восстановить число целиком. В памяти Луки начали всплывать какие-то числа и буквы. И тут же, словно нарочно, вновь прозвенел звонок.

Лука помедлил и нажал кнопку. — Число целых десятков обозначаем… А может быть, число целых сотен? В памяти Луки опять всплыли какие-то цифры и буквы: двести семьдесят плюс четыре… — Прозвенел звонок. Лука нажал кнопку. — Число десятков обозначаем одной из букв алфавита… — Звонок. — Число сотен обозначаем… — Звонок. — Число тысяч… — Звонок.

Теперь звонок звенел не переставая. Лука разозлился и что было силы хлопнул ладонью по кнопке. Та провалилась в панель управления, но вместо звонка истошно взвыла сирена. Лука испугался, втянул голову в плечи и отпустил кнопку. Сирена утихла. Звонок тоже больше не звенел. Но от всего этого шума Луке вдруг стало нестерпимо горько. Он даже покривился, как дети, перед тем, как они собираются заплакать. И еще ему отчего-то вдруг вспомнилось детство…

Лука родился далеко от этого района. А где — он и сам в точности не знал. Наверное, где-нибудь в городе. Такой человек, как он, трагический и зловещий, мог родиться где угодно, как крыса, внутри гигантского каменного мешка, именуемого районом супергорода, города-гиганта, мегаполиса. Где-то там, в одном из этих районов, осталось вытоптанное, как площадь, сердце Луки. Оружие, которым он теперь владел и из которого можно было застрелить любого человека, придавало ему уверенности. Именно таким он когда-то родился. Или, наоборот, родился для того, чтобы стать таким, и таким сидел теперь перед дурацкой своей кнопкой…

Выселиться из предыдущего района было, в общем, несложно — стоило добавить один параграф (все равно какой, первый пришедший на ум) к своему личному Кодексу, что Лука с легкостью и проделал. Получилось неплохо: новая строчка легко поместилась между концом документа и личной подписью Луки, поставленной им еще в молодости. А из этого района выселяться Луке было, в общем, уже некуда, потому что везде ему было плохо. Даже там, где любому другому на его месте могло бы быть хорошо.

Как будто нарочно вновь прозвенел звонок. От неожиданности Лука вдавил кнопку в пульт и, кажется, вместе с ней вдавил в небытие и свое прошлое, только что вставшее перед его внутренним взором. Он посидел немного в прострации, помотал головой, потом принялся рассматривать то, что было вокруг: напротив висел численник. Лука, когда только вошел в цех, запомнил число на нем, и этим числом было 4769975. Теперь же оно изменилось и стало 47629977. Следовательно, на работе Лука провел уже два числа, и до конца смены оставалось еще три; и эти три числа нужно было чем-то занять.

Часто, перед тем как заснуть, он видел прелюдию будущего сна, всегда одну и ту же: несколько больших пальцев, а точнее — четыре, все более и более увеличиваясь в размере, хищно касались его лица, лба, приближаясь к глазам. Приблизятся, коснутся лица, пропадут. Потом появятся снова, постепенно занимая все большее пространство в темной сфере перед глазами, снова приблизятся и снова пропадут. От этого начинала кружиться голова, и Лука переворачивался на другой бок и засыпал. Но иногда он подолгу лежал без сна и ждал этих прикосновений, и когда пальцы, наконец, появлялись, он, уменьшаясь в размерах, улетал в пустоту, безуспешно пытаясь разгадать природу этого явления.

Лука начал проваливаться в сон. Как и всегда, откуда-то издалека появились пальцы. Пальцы… Пальцы…

Прозвенел звонок, и пальцы исчезли. Лука открыл глаза — что-то изменилось. Он обвел взглядом помещение, остановившись на численнике: 47629978. Изменилось число. Захотелось есть. Опять прозвенел звонок. Со звонком появился из-за поворота юркий мастер в клетчатых и каких-то даже клоунских брюках. Дожевывая на ходу, он крикнул:

— Салют Швободе! — но у него это не получилось, и вышло другое: “Шашуш Шаводе!”.

Лука решил отшутиться:

— Шашуш!

Но мастер не понял: он наклонил на бок голову, как будто дослушивал и дожевывал это странное слово. Потом сообразил, заулыбался:

— Салют! — И вытащил из кармана нечто, предназначавшееся Луке. Сам же прислонился к пульту наблюдать, как производятся манипуляции по разворачиванию пакетика: в нем оказалось что-то белое, колбаской. Оно цеплялось к рукам. На запах — не пахнет, на вкус — без вкуса. Но Луке очень хотелось есть, поэтому он принялся покусывать колбаску зубами.

Внезапно захохотал мастер. Отобрал колбаску, оторвал от нее обслюненный кусок. Оставшимся вытер руки и передал Луке. Хохотнув еще раз, достал из другого кармана пакетик побольше. В нем оказалась еда. Фирменная еда почти ничем не отличалась от первой колбаски — полотенца, но ее можно было жевать, и, как оказалось, она утоляла голод и жажду.

— Вы всем довольны? — через некоторое время спросил мастер.

— Вполне.

— Еще бы! — мастер наклонился к уху Луки и забормотал: — Вы не представляете себе, что тут было раньше! Некоторые просто в обморок хлопались! — Он понизил голос почти до шепота и закончил: — Раньше тут было две кнопки! И два звонка. — И, видя, что Лука ничего подобного себе представить не может, улыбнулся: а лицо у него было словно резиновое и перекошенное на сторону, будто кто-то сдвинул его и зафиксировал в этом положении. — Это у меня с рождения, — ответил мастер на молчаливый вопрос Луки. И пошел к элеватору. Но обернулся, крикнул: — Два звонка! Представляете? И две кнопки! В разных концах коридора! — Он накрутил в воздухе пальцами какую-то фигуру и исчез. Лука уронил голову на пульт и вновь закрыл глаза.

Очнулся он оттого, что звенел звонок. С закрытыми глазами нащупав кнопку, он, по приобретенной за время работы привычке, вдавил ее как можно глубже в пульт. Но звонок не прекращался. Тогда Лука открыл глаза. На численнике было 47629980. Звонок звенел, кнопка не работала. И было это похоже на конец рабочего дня: штанги колченогого станка в пролете цеха больше не дергались. От внезапно наступившей тишины у Луки заложило уши. Потом стало слышно, как вокруг затренькала, забулькала, забормотала жизнь. Маленький элеватор напротив Луки дернулся, остановился, постоял, как бы к чему-то примериваясь, и пошел. Вскоре на нем появились люди. Лука тер глаза: в них все еще был тоненький песочек сна. Люди проходили мимо, и слышалось: “Салют-салют-салют!”. Лука молча кивал головой, отвечая на приветствие, но не двигался с места. Наконец что-то вспомнил, схватился рукой за карман: оружие было на месте.

“Какая чушь! — подумал Лука. — Ведь в этом районе не крадут, это в том крали”. В этом если и украл кто-нибудь, то только он сам, Лука!

Скоро и он, все еще во власти сна, шагнул на ступеньку элеватора и смешался с уходящими, чтобы, как в потоке беженцев, покинуть здание. Что такое беженцы, Лука узнал, когда уходил из старого своего района, где произошла промышленная катастрофа, в соседний, запасной. Тогда беженцев было столько, что они лезли друг на друга и прямо через стену района, а стена была чуть ли не в половину самого высокого здания. Трудно себе представить, но большинству из них все же удалось перевалить на ту сторону.

Кто-то тронул Луку за плечо. Лука обернулся — это был мастер.

— Куда вы теперь? — в странном нетерпении спросил он.

— На живопись, — буркнул Лука первое, что пришло в голову: ему все еще очень хотелось спать.

— Какая удача! — вскричал мастер. — Неужели нам по дороге?! Вы давно рисуете? — И запрыгал рядом.

Лука поморщился, но ничего не ответил. Ему очень хотелось избавиться от этого мастера, но он решил сделать это позже и как-нибудь поизящнее. Когда они выходили из здания, то столкнулись с двумя молодыми людьми, неуверенно озиравшимися по сторонам. Эти двое выбрали для творчества ткачество и теперь искали дорогу в цех. Лука недобро усмехнулся, вспомнив о кнопке.

Всем без исключения жителям района полагалось иметь как минимум две работы: первая — для возмещения потребностей экономики, вторая — для производства художественных ценностей и удовлетворения духовных запросов населения. Даже следователь, допрашивавший Луку ночью, по вечерам ходил сочинять музыку. Сам же Лука до того, как попал под следствие, работал на стройке на первой работе и крутил ленты на районной лентопротяжке во время второй. У него был завидный опыт по части лентажа. А теперь хотел попробовать себя в живописи. Такие попытки всячески поощрялись властями.

На какое-то время на улице все перемешалось: появились кулинары, музыканты, юмористы, актеры… Нанесли мусору. Он взлетал вихрями то тут, то там, но почему-то из района не выдувался. Повсюду бесшумно сновали мальчики из службы свободного времени.

Внезапно Луку толкнул шедший сбоку мастер.

— Вы чего?.. — спросил Лука.

— Меня самого!.. — начал мастер и не договорил: страшный удар пришелся ему в спину. Тут же налетели и на Луку, сбили с ног, повалили, и он оказался под ногами несущейся куда-то толпы. Снизу эта сцена напомнила Луке некий дом во время незабываемой промышленной катастрофы: у дома подломились разом все поддерживающие его колонны. Разглядев невдалеке клетчатые брюки мастера, Лука с трудом поднялся и побежал вместе со всеми — чтобы выжить, приходилось переставлять ноги.

Между тем толпа выкатилась на площадь, где столкнулась с другой толпой, летевшей ей навстречу. Застонали пришибленные, несколько человек сразу же опустились на асфальт. Через некоторое время выяснилось, что район ловил рецидивиста. Причем поймал. Причем сам, без помощи властей. Каждого рецидивиста знали, как говорится, в лицо — речь шла о человеке, дважды совершившем одно и то же преступление в границах района. Такового следовало без промедления выселять, дабы своими рецидивами он не заразил окружающих. Заработав локтями, Лука устремился вперед, к центру беспорядка. Его толкали. Его не пускали. Одно время ему даже казалось, что это делалось специально. Прикладывая невероятные усилия, Лука продолжал двигаться вперед… А потом он его, этого рецидивиста, вдруг увидел: маленького и тщедушного. Лицо красное, на шее вздулись вены. Он стоял и кричал что-то неразборчивое, что-то насчет Основного закона, и несколько человек в первом ряду, собравшихся вокруг него, уже сочувственно кивали головами, соглашаясь с доводами кричавшего, — зараза распространялась быстро. Ни минуты не раздумывая, через спины впереди стоящих Лука въехал кулаком рецидивисту в лицо. Что последовало за этим, он не видел: на Луку навалились, кто-то вцепился ему в палец и крутил его с отчаянной силой. Потом Луку оттащили. Человеком, оттащившим его, был мастер. И пока Лука восстанавливал дыхание, мастер приводил в порядок его забрызганный жидкой грязью плащ. “Надо было стрелять!” — подумал Лука. Но стрелять уже не было никакой возможности.

Примчалась служба Управления и принялась хватать подряд всех, кто подвернулся ей под руку. До Луки она не добралась — в это время они с мастером убегали с места происшествия в противоположную от Управления сторону.

За каких-нибудь полчисла они пересекли район по диагонали и остановились только тогда, когда перед их глазами выросла огромная, в половину самого высокого здания, глухая стена района: старая, грязная. Рядом с ней валялся мусор и осколки попадавших сверху кирпичей. Между ними под стеной росла крупная сиреневая плесень, культивируемая жителями района в цветочных горшках. Молча дошли Лука с мастером до висевшего над головами огромного фонаря, где сидел солдат. Заметив подошедших, он открыл прозрачную дверцу и высунулся наружу.

— Салют, ребята!

— Салют! — дружно, словно по команде, ответили Лука с мастером.

Солдат расхохотался:

— А сюда, между прочим, вам нельзя. Вам только там! — он махнул рукой в сторону района. — Или, может быть, у вас пропуск есть? А то ведь без пропуска гулять можно только там!

Некоторое время они молча разглядывали друг друга: солдат сверху, они его снизу. Наконец солдату это надоело, он спрыгнул на землю и оказался чуть ли на голову выше Луки. Ремень на боку у солдата оттягивал кожаный, блестящий металлом предмет.

— Онемели вы, что ли? Или свободу почувствовали, кролики? — при этих словах солдат нахмурился. — Ты, очкастый, а ну, покажи, что там у тебя под плащом?

Лука замер, похолодел. Но на его счастье в этот момент в фонаре раздался тонкий свист, солдат переменился в лице, крикнул:

— Наряд! Да ну вас к бесу! — Подпрыгнул, ухватился руками за край фонаря, крякнул и ловко подтянулся на руках. После того, как дверца захлопнулась, фонарь вспыхнул изнутри розовым светом и потух.

На живопись они опоздали. Спускаться вниз не было уже никакого смысла: вот-вот должны были запуститься элеваторы и начать извергать из-под земли огромную трудармию, закончившую свой рабочий день. Пока же все три были недвижны и уходили туда, куда тянулись жгуты кабелей, несших живительную силу для творческого процесса. Может быть, из-за того, что Лука с мастером опоздали так основательно, мальчики из службы времени не появились.

— Ну, пока, — Лука протянул мастеру руку.

— Куда вы теперь? — спросил тот.

— Домой.

— А я еще сам не знаю куда… — мастер скучно пожал плечами.

Преодолев несколько поворотов спирального элеватора, Лука оказался у дверей своей квартиры. Вошел. Прямо на полу за дверью, видимо, просунутое снизу через щель, лежало свежее письмо, на котором по диагонали чернел предупреждающий штамп: ОБЩИЙ РАЙОН. Лука кинул его, не читая, на подоконник в пачку таких же писем с такими же черными предупреждающими штампами и прошел в квартиру. В этой каменной “норе” он жил малым, почти ничем: спал на полу, ужин не разогревал, чаще всего сидел, скрестив под собой ноги, и о чем-то размышлял. Со стороны могло показаться, что его жизнь жалка и скучна, но это было не так, ибо в результате всех этих бесконечных раздумий пришел же он, наконец, к неким чрезвычайным для себя выводам, единственно и наполнявшим теперь его жизнь. На потолочном численнике выскочило очередное число. Даже не вглядываясь в него, Лука знал, что наступает время вечерних развлечений. Он снял очки и помассировал уставшую за день переносицу. Нужно было что-то придумать себе на вечер. Лука чувствовал, что сегодня было какое-то особенное число, поэтому просто сидеть дома и размышлять ему представилось скучным. Тем более что все уже было решено. Когда Лука вновь надел очки и поднял глаза, то увидел, что в передней его квартиры уже стояли двое. И ему сразу стало понятно, откуда они и зачем: на “этих” была особенная печать, их всегда можно было отличить: приятной наружности молодой человек и такая же приятная молодая женщина.

— Извините! — поклонился молодой человек. — У вас дверь была открыта. Салют!

Лука кивнул, извиняя: нужно было выбирать — провести ли вечер в компании приятного собеседника или столь же приятной молодой женщины. Накануне у Луки был в гостях молодой человек — как раз перед тем, как он залез в музей, — и они всю ночь о чем-то вежливо и “профессионально” спорили, и это Луке не понравилось. Из-за чего теперь он и выбирает женщину. Таким образом, выбор сегодня происходил просто. Выбирать вообще, как это понял недавно Лука, очень просто, если удается поделить весь мир на две неравные половины: на то, что ты любишь, и то, что тебе не интересно.

— Вы идите, — кивнул Лука молодому человеку.

— До свиданья! — поклонился тот и ушел так же неслышно, как и появился. Женщина поискала вокруг глазами и неуверенно села на пол. Лука обошел комнату. Его взгляд остановился на подоконнике, на пачке писем. “Пятое! — пронеслось в голове. — Пятое!..” Всего писем в пачке было штук тридцать. Лука взял один конверт и протянул его женщине:

— Читай вслух!

Женщина взглянула на письмо и перевела взгляд на Луку: корреспонденцию с таким обратным адресом читать было нежелательно.

— Да читай же ты, наконец! — вспылил Лука и, пока женщина пробегала глазами первые строчки, отлучился на кухню за питьем. После его возвращения женщина приступила к чтению. На улице только что включился темнитель, и дневной свет стал понемногу убывать, ему на смену торопился нервный рассвет реклам: как будто кто-то натягивал на город дурацкий колпак с полинявшими звездами, оставшийся от предыдущего карнавала.

Читала она плохо, все время сбивалась и перескакивала со строки на строку. Луку это раздражало. Несколько раз он заставлял ее перечитывать прочитанное, удивляясь, что человек может читать так бестолково. Как раз напротив его дома, внизу, находился элеватор, работавший вполовину своей мощности и обслуживавший продовольственный склад. У его подножья постоянно толпился народ. В основном бабы. Из тех, кто собирался вечером плотно поужинать. Склад был единственный на весь район, и в свободное время всегда был плотно осажден. Таким образом в районе решалась проблема свободного времени: в склоках, в недоразумениях, неизбежно возникающих в толпе, находил себе выход неиспользованный потенциал населения. Во время чтения письма, возбужденный им, Лука жалел, что не может находиться внутри этой склоки на улице. И еще вспоминал он о недавнем инциденте на площади и о рецидивисте, которого он почему-то ударил по лицу — сам не зная за что.

Он отошел от окна, огляделся: пустая комната, в дальнем ее углу сидит на полу красивая женщина с письмом в руках. Коротенькая юбка сбилась, из-под нее выглядывают резинки чулок. (Поддерживающие пояса были анахронизмом, их носили только женщины из службы свободного времени.) “Неаккуратно!” — подумал Лука, приблизился к женщине и погладил ее по лицу. Женщина прервала чтение и ответила на его движение взглядом. Он снял очки и спросил:

— Как тебя зовут?

— Ника, — женщина отложила письмо в сторону.

— Продолжай, — попросил Лука и отошел к окну.

И она вновь углубилась в чтение, разбирать чужие каракули: письма из “Общего района” приходили написанными от руки, на их чтение уходило, как правило, втрое больше времени, чем на прослушивание почтовых кассет.

“…Вчера мы купались, — читала она. — Тебе, наверное, не знакомо это слово, запиши его. Это не мыться, это значит большое пространство воды, огороженное берегом. Это не ванна, это вода в земле. Для того чтобы купаться, нужно…”

— Купаться, — одними губами даже не прошептал, а только едва прошевелил Лука и, оторвав взгляд от окна, вновь глянул на женщину: “Если бы она не была так пластифицирована, можно было бы сказать, что у нее красивые ноги, лицо… Почти красавица!”

— Ты хотела бы туда поехать?

— Нет.

— Почему?

— Мне там нечего делать.

Задавая этот вопрос, Лука втайне надеялся на другой ответ, на тот, которым он привык расправляться с самим собой: просто ему нужно было задержаться здесь, в этом районе, а не катиться по длинному элеватору вниз. Он чувствовал, что это была последняя площадка перед его окончательным падением вниз. Или же невероятной свечой вверх?..

Из звучателя, расположившегося где-то рядом с домом, на улице, только что рванулись первые аккорды оратории, сочиненной кем-то из местных композиторов. Потом туда стал вплетаться незнакомый текст. Это была сегодняшняя запись, в которой перечислялись основные события дня. Где-то в середине Лука услышал несколько слов и о себе.

— Я Лука, — представился он неожиданно. — И эта песня, — он махнул рукой в сторону окна, — обо мне!

Некоторое время они с женщиной слушали музыку: “Бумс! бумс!” — где-то бухал большой барабан, как будто по городу бродил великан в громадных резиновых ботах.

— Обо мне тоже пели, только уже давно, — так же неожиданно призналась женщина.

…Письмо кончалось обычной припиской: “Приезжай”. И это было еще одной причиной того, почему Лука не перечитывал этих писем: потому что не мог приехать. Женщина сложила письмо и сунула его обратно в конверт.

— Вы поедете туда? — простодушно спросила она.

Лука не ответил. Ему нестерпимо захотелось выпить. Выпить и заглушить начавшееся раздражение, чтобы потом все было просто и обыкновенно. Он налил из бутылки в глоталку, закинул голову и судорожно дернул кадыком.

— Только не блюй! — попросила женщина.

Но он блеванул. Женщина поднялась, сходила на кухню и принесла мусорник.

— Я сам! — запротестовал Лука, однако убирать не стал, а прислонился к стене комнаты и закрыл глаза. Появились пальцы. Они то приближались, едва не касаясь его глаз, то удалялись и исчезали… Приближались и все никак не могли приблизиться. За пальцами стоял мир, стоял белый свет. Этому миру не был нужен Лука. Где-то посередине его стоял он над свежей своей блевотиной. Рядом с ним сидела с чужим письмом на коленях женщина, носившая старинный поддерживающий пояс с резинками и чулками. Она пришла, чтобы удовлетворить потребности Луки, потребности мира: его похоть. Основной закон стоял за женщиной. А перед ней был Лука, который должен был этим Основным законом воспользоваться. Женщина во имя еще оставшихся священными некоторых чувств должна была перед тем вставить в известное место известную пластиковую трубку, чтобы Лука не оскорбил ее своим присутствием. Она должна была сделать это вовремя и незаметно, чтобы, в свою очередь, не оскорбить Луку, за которым тоже стоял Основной закон. От Луки же требовалось одно — удовлетворить свои потребности. Это было и его право, и его обязанность: он должен был расстрелять весь свой энергетический запас, всю обойму накопившейся ненависти. Лука сунул руку за пазуху плаща и вытащил пистолет. Щелкнул курком, навел на женщину.

— Ты дрянь, — сказал он ей. — Ты дрянь главным образом потому, что ты не понимаешь, какая ты дрянь! — Щелкнул курок, ударив по капсюлю. Над пистолетом взвился тонкий синий дымок: пистолет дал осечку. Женщина сидела и продолжала улыбаться, как улыбалась до этих пор.

— Это такая игра? — спросила она. — Я люблю тебя. Ты даже не можешь себе представить, как я тебя люблю! Давай поиграем!

— Боже мой, какая пошлость! — ответил Лука, чувствуя, как гримаса ужаса перекашивает ему лицо. — Пошлость и дикость! — И закрылся от женщины рукой. Наступила тишина. Внизу за окном происходила обычная жизнь, оттуда, как отработанные газы, неслись ее звуки. Женщина встала. Одернула юбку и подошла к Луке. Задумчиво потрогала его короткие седые волосы на затылке, скользнула рукой за воротник плаща, коснулась спины. Другой рукой быстро вставила в известное место известную пластиковую трубку.

Парой чисел раньше Феликс сидел в узенькой кабинке интегратора и работал с текстом. К нему постучались: как оказалось, задержали партию нарушителей, и с ними требовалось немедленно разобраться — раскассировать по степени возможной опасности для района, а при необходимости и взять подписку. Феликс попросил мальчиков из службы свободного времени подождать в коридоре, а сам принялся пристально следить за лентой, выносившей из интегратора рифмованные строки его ночных впечатлений. Пока что это была обыкновенная информационная водица, и до самого главного, до мгновения, когда оператор вдруг как бы сливается с интегратором в единое целое, было еще далеко: Феликс еще не дописался, еще не добрался до сути происшедшего. Поэзия была для него единственным мерилом действительности. Поэтому следователь надеялся, что и сегодня его захлестнет вдохновение — тревожное чувство, которое помогло бы ему проникнуть в тайну Луки. Он уже несколько раз пытался слиться с интегратором, нажимая кнопку запуска и впиваясь глазами в текст, но интегратор по-прежнему выполнял лишь механическую работу, а наложитель продолжал муссировать банальный минорный квадрат, из-за чего Феликс его отключил и продолжил работу с текстом, щелкая переключателем и выбирая подходящий размер для своего беспокойного творения…

В кабинку снова стукнули. Феликс попросил еще немного подождать и вновь подключил наложитель: три четверти, четыре четверти, семь восьмых… Вальс вышел легковат, марш носил угрюмый оттенок, а на семи восьмых из дежурного звучателя полезла такая конструктивистская дичь, что Феликс аж скрипнул зубами. Выдрав из интегратора текст, а из наложителя ленту музыкального сопровождения, он сунул все это в адсорбатор с надеждой, что на его барабанах осядет несколько удовлетворительных строк, которые после окончательной обработки можно будет запустить в вечерний эфир. Подключив на выход анализатор, он закрыл своим личным кодом кабинку и отправился в Управление.

Позже, уже после допроса, и вообще после этого всего… стоя у окна и разглядывая битый цветочный горшок на полу, он вспоминал, как доставили к нему партию нарушителей: в коридоре послышался шум, а потом в маленьком кабинете сразу стало тесно, и его самого прижали к подоконнику. Они толкались, шумели, ругались и во всем обвиняли друг друга. “Как в Общем районе!” — подумал Феликс. Он пробился к своему столу, сел и начал обычный нудный допрос. Подследственные, как им и полагалось в таких случаях, все отрицали, а что не удавалось отрицать, валили друг на друга. Перед следователем лежала пачка личных дел, в целях экономии времени они сами отыскивали свои бумаги. Перед тем как начать допрос, Феликс распорядился поместить тело рецидивиста в мусорник, и его уже увезли. В кабинете находилась также и тощая старуха, мать погибшего. На старуху неодобрительно поглядывали, но не трогали.

— Что ж вы, мамаша, сына не уберегли? — обратился к ней с сухим вопросом Феликс.

Старуха хотела что-то ответить, но задохнулась и закашлялась.

— Ну-ну, мамаша! — снисходительно и вместе с тем брезгливо выдавил из себя Феликс. И крикнул неизвестно кому: — Уберите мамашу!

Двое из подследственных тут же подхватили старуху под руки и поволокли в коридор, выказав радостную исполнительность. “Заискивают”, — подумал Феликс. Когда старуху волокли мимо его стола к выходу, она собралась с силами и неожиданно плюнула следователю в лицо. Тут бы ее и растерзали за публичное попрание нравственности, но Феликс остановил порыв подобострастия, с грустью отметив про себя: “Вот они, корни, и вот они, эти бабы!” Никогда не понимали “эти бабы” своего счастья! Все им мало! И начал допрос с тех двоих, которые первыми бросились к старухе.

Сказывалась предыдущая бессонная ночь. Феликс вел допрос вяло, неостроумно, задавал односложные вопросы, делал длинные паузы, чтобы собраться с мыслями. Ни эти двое, ни остальные, собравшиеся в кабинете, на роль зачинщиков мордобоя не подходили. Более того, ничем не могли помочь следствию: в суматохе не разглядели. Кстати, с этих двоих все-таки пришлось взять подписку, чему они и подчинились, разнюнившись и попытавшись вызвать у следователя жалость. Оставалось прочитать нотации и всех распустить. Приблизительно треть из них, как показывает практика, вскоре встретятся с Патом. Старуха же успеет познакомиться с ним еще сегодня, так как на баб вся эта возня с подпиской не распространялась.

Итак, зачинщика убийства среди задержанных не было. После того как все формальности были закончены, а нотации прочитаны, Феликс отпустил их, и они ушли, нарочно для храбрости громко топая по коридору ногами. Хлипкий народишко! Даже самые убежденные из них, самые сильные, самые самцы… перед лицом закона походили на нашкодивших подростков.

Лицо закона… Феликс снова обернулся к портрету: лицо Основного закона по-прежнему выразительно молчало — снисходительно, скорбно, сочувственно и нежно… Конечно же, не самого закона это было лицо, а только фотографически точное, в мельчайших подробностях воспроизведенное кем-то из художников района толстое лицо покойника Швободы, бывшего президента. В голове у Феликса запрыгали звонкие пустые слова, заученные им еще со школьной скамьи: вековечная мечта человечества и всенародные чаяния сбылись — крайняя социализация личности, последовавшая за развитием технического прогресса, потребовала коренных изменений условий ее существования. Что стало возможным лишь после того, как группа социологов в главе с ученым, известным в истории под nick-ом “Щегол”, вместо бесполезных призывов к дальнейшему объединению индивидуумов положила начало их окончательному размежеванию. Первую группу сменила вторая — пришли те, кто новую идею осуществил на практике: страна была разделена на районы, каждый со своей, свойственной только ему, структурой власти и своими законами. В кратком изложении учебника истории изменения, происшедшие в стране на три красных числа, занимали одну главу, но какой кровью, можно себе представить, обошелся оборот самых известных лозунгов прошлого — хотя бы того, который превратился ныне в “Пролетарии всех стран, разъединяйтесь!”.

Дрожащие руки, трясущиеся губы… В самом деле, никчемный народишко, издержки производства. Брак. Феликс вдруг очень красочно представил себе процесс производства настоящей личности: первый период… второй период… третий… В конце пятого периода долгожданное рождение: роженица, головка ребенка, руки хирурга… Хирург накладывает на головку руки. Счастливая мать, одна из тех, кому сократили период беременность, ее глаза… Феликс видел это на практике в больнице. Когда все изменения личности, обычно происходящие в результате физиологического роста, произошли, наступает торжественное число. Кодекс.

Как и другие, Феликс сам себе его составил, подписал и отдал на рассмотрение в районное Управление, где позже прошел аудирование личности, после чего ему было рекомендовано проживание в соответствующем районе. (Кстати, том же самом, где он и родился!) В дальнейшем от юноши требовалось немногое — безоговорочное подчинение Основному закону. В противном случае — выселение.

Долго не мог забыть следователь экскурсии в “Общий район”: повсеместная грязь, какие-то убогие домики, убийцы, наркоманы, смурики, пацифисты — даже трудно вспомнить, кто еще. Все это скопом, порядка нет, в любое время дня и ночи на улицах толчея, все кричат… и никто никого, похоже, не слушает! Спрашивается: для чего живут люди?

Укладывая дела подследственных в стол, Феликс вновь наткнулся на папку Луки: точно так же, как и Феликс, он в свое время подписал Кодекс. Между следователями Кодекс в шутку назывался “Приговором”. О человеке говорили — тоже в шутку: “он подписал свой приговор”. В известный день Лука его оформил, полжизни не трогал, потом дописал новый параграф и, как следствие, очутился в другом районе, где и встретился с Феликсом. По опыту работы следователь знал, что человек, изменивший хоть один параграф личного Кодекса, обычно не задерживается и в новом районе, а катится дальше, начинает болтаться по районам, нигде не находя себе места, и успокаивается только в “Общем”, на вечном поселении, удрать оттуда уже невозможно. Печальная участь ожидает Луку в случае выселения…

— Салют Швободе!

Феликс оторвался от бумаг и поднял голову: перед ним стоял человек, которого они с Патом встретили возле Управления. Тот самый — с перекошенным лицом и испорченными зубами, в клетчатых брюках клоуна. Мастер. Через минуту этот мастер сидел на стуле напротив Феликса и был отчего-то до крайности ему неприятен.

— Что это у вас с лицом? — не удержался Феликс.

— С детства. Неудачный исход. Хирург подпортил.

За весь день мастер был, пожалуй, самым неприятным посетителем. Феликс поднялся из-за стола и подошел к окну. На улице начиналась обычная вечерняя жизнь: устанавливали звучатель. Окно кабинета выходило на площадь, где сейчас вместе со звучателем устраивали помост для президента. У Феликса крутился в голове не законченный им мотивчик, и с каким-то тихим отчаянием он думал: “Наступит ли этому когда-нибудь конец или нет?”. Больше всего на свете он любил это время, когда еще почти светло и совершенно не ясно, что будет, когда стемнеет, когда все дневные дела завершены и можно предаться приятному ничегонеделанию, помечтать о предстоящем…

— Значит, так… — перебил мысли Феликса мастер. — Я едва не опоздал в цех, когда они его привели. Задал работу, как вы просили, подключил сторожа… — И мастер пересказал Феликсу весь день, проведенный с Лукой по его поручению. Весь день, не подозревая того, Лука находился под пристальным наблюдением добровольца, что исключало неожиданности. Но когда мастер перешел к описанию трагических событий на площади, Феликс насторожился: правда, была надежда, что Лука с мастером могли оказаться в них не втянутыми, а просто болтаться поблизости, но вскоре Феликс услышал: поведение Луки вышло из-под контроля! Не понимая, зачем Луке понадобилось привлекать к себе внимание, он прервал рассказ мастера:

— Этого достаточно.

— Можно идти? — спросил тот.

— Идите, — все так же глядя в окно, разрешил Феликс.

— А пропуск?

— Ах, да!.. — следователь с неохотой повернулся. Его рука механически потянулась к столу, к лежащей в его пустом верхнем ящике пачке пустых бланков. И замерла. — Да ну вас к дьяволу! — сказал Феликс. — Идите так!

— А с ним что будет? С этим Лукой?

— Что будет с Лукой? — переспросил Феликс и, по-прежнему избегая взгляда мастера, вновь отвернулся к окну. Теперь, после такого обширного инцидента, Лука, вероятнее всего, попадет к другому следователю, и тогда всплывет уже не зачинщик убийства на площади, нет, всплывет уже он, Феликс. Именно он не сумел взять с нарушителя подписку, отпустил, чем и вызвал весь этот кавардак. Феликс очень живо представил себе насмешливые глаза Пата, пересылку… С бесконечной тоской разглядывая площадь, он отметил, что помост для президента уже установили, уже начали стекаться к нему первые любопытные из числа тех, кто ничего не смог себе придумать на вечер, кроме этого помоста, на котором вскоре будет петь и кривляться новый президент района.

— Где он сейчас?

— Дома, — с готовностью ответил мастер.

— Откуда знаешь?

— Я проследил.

Отлично. Значит, он дома. Теперь лишь бы успеть подсунуть ему дичь покрупнее!.. Феликс мрачно улыбнулся и резко отвернулся от окна. Вот тут-то и упал с подоконника и разбился этот самый дурацкий горшок с этой самой дурацкой сиреневой плесенью, и его-то теперь, после ухода мастера, разглядывал следователь в своем кабинете.

Они любили друг друга, как молодые или как новобрачные. Силы, необходимые для такой любви, оба черпали из своего одиночества, неожиданно поладив — оба оказались одного поколения и почти одного возраста: женщину выдали непластифицированные ладони. Когда утихли первые порывы сближения, она спохватилась, вытащила и выбросила пластиковую трубку, и та прилипла к стене комнаты и теперь свешивалась, как перегоревшая лампочка. Лука ничего этого не видел. Он обливался сладким любовным потом, задыхаясь и шаря руками по полу, и ладони его рук не находили прохлады. Казалось Луке, что висел он в узком пространстве между сблизившимися потолком и полом, и этот полет длился вечно, всегда. Девки, которыми он обычно обходился, так любить не умели. В их опустошенные сердца проваливалось все, даже страсть. Поэтому любили не они, любил механизм, техника, запущенная однажды машина любви. Машина любить не умеет, она может только мять, крушить, терзать и губить, поэтому Лука никогда не удовлетворялся такой любовью, не понимал ее, не чувствовал, что именно его любят, а другого, возможно, никогда уже так любить не будут! В короткие мгновения, когда он успевал о чем-то думать, он думал о том, почему теперь так презирают баб? За что их ненавидят? “Это же фон, — думал он. — Земля, по которой мы все ходим, на которой происходит и сверкает все: слава, пошлость, гений, тщеславие, доброта, удача…”

— Ты устал? — спросила Ника.

— Нет, — ответил Лука, дотрагиваясь до ее виска: под пальцами билась тонкая нервная жилка. — У тебя грудь, как у девушки.

— Это парафин, — грустно призналась Ника. — Инъекция.

— Не делай больше этого, — попросил Лука.

— Я больше не буду, — пообещала Ника и потерлась виском о его плечо. Потом погладила ему лицо. Лука замычал.

— Что? — приподнялась она на локте.

— Губа, — признался он.

— Дай я посмотрю! — она залезла языком ему под верхнюю губу.

— М-м-м!.. Не здесь, нижняя. Нижняя разбита!

— Очень больно?

— Да как тебе сказать… Пожалуй, что нет.

Губа действительно больше не болела. Ничего больше не болело. Лука успокоился.

— А что это у тебя под глазом? Будто сосудик лопнул!.. — Ника погладила пальцем ему под глазом.

— Ника!

— Что?

— Поцелуй меня в глаз!

— Говорят, это нехорошо. Говорят, после этого ссорятся.

— А мы с тобой не будем. Мы не будем ссориться. Я тебя прошу… Понимаешь, я все время вижу какие-то пальцы…

— Где? Какие именно пальцы?

— Как только закрою глаза.

— Где ты их видишь?

— Вот тут, — Лука помахал рукой перед лицом.

— Ты перестал за собой следить, старичок! — грустно сказала Ника и двумя пальцами ущемила его кожу на подбородке. — Почему ты небрит?

— Не помню, — отозвался Лука.

“Чем же они отличаются? — думал Лука. — Эта и та — единственная? И если та — единственная, то кто же тогда эта? И зачем я с ней? И кто такой я? И кто она? Мы? Эта и та — единственная. И если та — единственная, то кто же тогда эта? И зачем она?” — Лука закрыл глаза. Появились пальцы.

— Ника, пальцы! — крикнул он.

Каждый раз, когда он был с любимой женщиной, он чувствовал себя маленьким и слабым. Для того чтобы ему помочь, не стоило труда сломать его или даже убить — он был слабый человек. И в то же самое время он был сильный человек — потому что для того, чтобы ему помочь, мало было его сломать, нужно было его убить. А теперь он и сам мог убить любого. Он вспомнил рецидивиста на площади: “Теперь ему у меня не отнять ни крошки славы!”. — И вдруг улыбнулся.

— Ты что? — спросила Ника.

— Знаешь, а ведь я тебя не люблю.

— Ну и что. Я тебя тоже.

— Я люблю другую.

— И я другого.

“Ну вот, — подумал он. — Она меня даже не любит. За это я должен… ее ненавидеть?”

— Ника, — позвал он.

— Да?

— Какой я?

— Ты?

— Каким ты меня видишь?

— Ты забавный! — она опять потерлась виском о его плечо.

— А у тебя до меня было много мужчин?

Она рассмеялась:

— Это профессиональная тайна.

— И все же…

— Зачем тебе? Ладно, ты из них — самый сильный.

— Это правда?

— Ага.

Он скосил вниз глаза и увидел, как от смеха заколыхался ее живот, и подумал: “Я опять ее хочу. Ее или все-таки ту, другую, единственную?”.

— Ника, я опять тебя хочу! — признался он.

— Я же не против! — она крепко обняла его за плечи. — Мне кажется, что после “этого” ты становишься человеком… Ну, все. Все. Засунул — и молчи.

У него мелькнула мысль, что, может быть, все то, что он сейчас делает и делал раньше, — это просто нелегкий путь к ней, к той, единственной, писавшей ему эти проклятые письма из “Общего района” для того, чтобы он… Мысль оборвалась и исчезла, растаяла без следа.

Однако сегодня после “этого” он ощущал усталость. Не многого, видать, “это” стоит: легкое головокружение, вызванное оттоком крови к половым органам, и слабость. И еще что-то неприятное, типично мужское: например, чувствуешь, что рядом с тобой лежит чье-то теплое и даже горячее тело, и в нем, как в огромном сосуде, что-то переливается и булькает. Вот где нужна любовь, вот она для чего — чтобы не замечать! Лука почувствовал приближение настоящего сна — первого за этот день. Ему показалось, что над его головой сомкнулась тонкая прозрачная пленка, и он соскользнул в другой мир, и, самое странное, он не удивлялся увиденному, более того — хорошо понимал, как все это называется и какое назначение имеют окружающие предметы. Он узнал самого себя в пронзительно-белой вышитой по вороту рубашке, лежащим со свечой в руках в задымленной избе под образами. Глаз он не открывал, но, тем не менее, мог отчетливо разглядеть происходящее: в его ногах приткнулся маленькой черный дьяк, над правой бровью у него была шишка. Дьяк теребил листы засаленной книги, и с ее страниц пылали золотом нимбы святых. Тут же порхал сладковатый запашок ладана. В щели потолка Лука разглядел таракана, высунувшего и спрятавшего мордочку, ус, однако, он оставил торчать наружу, наверное, как и Лука, ожидая, что будет дальше. Носом в угол колдовала полоумная старуха — мать Луки. На иссохшем ее заду висела юбка в умилительных полинялых цветах. А за окном, в мутном вареве света, копошилось зелеными ветками невысокое деревце… Во сне Лука видел все то, что крутили на районной лентопротяжке из истории “Общего района”. “Отходит”, — равнодушным и скучным голосом сказал дьяк и захлопнул книгу, чтобы Лука не успел прочесть то, что в ней было написано…

Бесшумно открылась входная дверь, заглянул мастер. Никого не обнаружив в прихожей, он подождал, пока глаза привыкнут к темноте, прислушался и тихо, как крыса, скользнул в комнату.

— Кто? — спросил из темноты Лука.

— Это я! — ответил мастер, включая свет: — Ах, вы не один!

Сверкнув белыми ягодицами, Лука загородил Нику:

— Что нужно?

— По делу.

— Я занят.

— Я могу подождать.

Лука встал и, не скрывая наготы, пошел на мастера.

— Я же сказал, что занят! — рявкнул он.

— Ну, чего вы? Чего?! — заскулил мастер. — Я же буквально на пару слов!

— Говори.

— Ну что “говори”? Что “говори”? Походил мимо, захотел поделиться новостью… Говорят, президента избрали. Если вам это интересно! — сказал мастер и пошел к двери.

— Стой! — рявкнул ему в спину Лука ставшим вдруг чужим голосом. — Как это было?

— Как обычно… Проголосовали, и все. Вы бы оделись.

Лука обернулся к Нике.

— Ну что? — спросила она.

— Сейчас он будет петь там, на площади, — добавил к уже сказанному мастер и махнул рукой в сторону окна.

И тут Луку будто током ударило: президент!

— Что случилось? — еще раз спросила Ника.

Лука не ответил, хмуро уставившись на мастера:

— Правда или, как всегда, наврали?

— Да вроде правда.

— Лука! — крикнула Ника. — Не ходи никуда!

— Помолчи, — попросил ее мастер. — Или ты Основного закона не знаешь?..

Лука присел на корточки, задумался. Со стороны, должно быть, это выглядело забавно: голый человек посередине абсолютно голой комнаты, погруженный в какие-то неразрешимые проблемы. Но он ничего не решал — все уже было давно решено. Теперь же он собирал последние крупинки страсти, завалявшейся по темным уголкам души, — острое, как лезвие бритвы, желание, какого он никогда не испытывал даже к женщине, вошло в него и отдалось сладкой дрожью в позвоночнике. Его миссия, предел его мечтаний, цель, к которой он шел через всю эту проклятую жизнь… Теперь она была понятна и ясна. Детство… полоумная мать… неудавшаяся любовь, несправедливо сосланная, попранная и потерявшаяся где-то в “Общем районе”… Лука вдруг расхохотался так страшно, что Нику едва не подбросило на месте: теперь это был уже не тот Лука, подследственный, не тот, что прятался за колоннами от надоевших служб, избивал рецидивиста, потел от страха, убегая на край района… Каким он мог быть, он показал только один раз — совсем недавно, с этой женщиной, с Никой. Теперь же он не принадлежал более ни Богу, ни Дьяволу, если бы они все еще существовали на свете, ни самому себе — лишь одной своей цели, одному своему нестерпимому желанию…

— А откуда ты мой адрес узнал? — спросил он у мастера и, видя, что тот замешкался с ответом, махнул рукой: — Проследил, наверное. — И еще раз махнул рукой: безразлично. — Одевайся, — сказал он Нике.

Та даже не пошевелилась.

— Ты идешь? — Лука заметно напрягся, почувствовав ее сопротивление.

И тут Нику словно прорвало:

— Ты животное. Ты мне противен!

— Одевайся и пойдем. Со мной и вот с этим!.. — Лука ткнул пальцем в мастера, стоящего в дверях: неожиданно ему захотелось получить еще одного свидетеля им задуманного.

С помертвевшими глазами Ника принялась одеваться. Делала она это медленно, неохотно. Лука стоял рядом и хмуро следил за ее действиями.

— Ты разве не можешь быстрее? — торопил он.

Наконец она собралась.

— Я ухожу, — сказала она.

— Мы все уходим.

— Я пойду одна.

— Это бунт? — спросил мастер. — Может быть, ты хочешь на выселение?..

— Не надо! Не надо на выселение!.. — было заметно, что в Нике после слов мастера что-то как будто сломалось. — Не надо на выселение, — повторила она в третий раз. — Все что угодно, только не это! Нет-нет, никому не говорите. Пожалуйста, я для вас сделаю все… — в сильнейшем волнении Ника замолчала.

— Все, что угодно! — усмехнулся мастер. — А ты будешь меня любить, как его?

— Любить?.. — тихо спросила Ника и потемнела лицом. Подошла к мастеру и мазнула губами его по лицу. — Да, я буду любить, — голосом умершей сказала она. Но ничего этого Лука уже не слышал: он снаряжал свой пистолет. Для чего выковырял пыж, высыпал на ладонь порох, проверил затравочное отверстие и поменял капсюль из тех запасных, что прихватил в придачу к пистолету из музея. Все эти манипуляции он проделал точно, спокойно. Заново запыжил ствол и сунул пистолет во внутренний карман плаща. Лука шел стрелять в президента — стрелять в ставший совершенно невыносимым мир, в мечту, вековечную мечту человечества, в народные чаяния. Что при этом он скажет своему народу, еще предстояло решить. Впрочем, это было неважно: можно просто что-нибудь промычать, что-нибудь страстное и абсолютно бессмысленное, — все равно мало кто это услышит, а если и услышит, то не поймет, как не многие поняли того, на площади, рецидивиста, которого ударил Лука… Секундантом президента был Основной закон. Лука же был тем ничтожеством, в которое этот закон превратил человека. Все потерявший поднял руку на имевшего все. Королевская охота, веселый праздник!

Вечером освещение приглушено настолько, что едва можно различить силуэты отдельных зданий, по фасаду тонированных неглубоким светом и пересеченных лестницей пронзительных разноцветных карнизов. Большинство зданий через весь фасад раскрашены светящимися рисунками, напоминающими детские каракули, страстные и нелепые — петли, пятна, обозначения вещей общего пользования. На одном из фасадов — кривой дом с трубой, из трубы идет синий дым. Вечером между домами, в воздухе, насколько хватает глаз, висят, как в магазине игрушек, подвижные и неподвижные фигурки мужчин и женщин различного калибра и размера, многие обнажены и принимают позы, дразнящие воображение. Вечером любой, не пожалев времени, может отыскать среди них себя или своих знакомых. Асфальт располосован четкими флюоресцирующими линиями, как будто скрывающими какой-то рисунок. Кажется, что, забравшись повыше, можно постичь его тайный смысл. Но это не так, общую картину невозможно охватить взглядом даже с крыши самого высокого здания. Над зданиями, над призрачными фигурками, расположено нечто, напоминающее огромное зеркало, где все описанное отражается вверх ногами. А над ним, над районом, угадывается, просвечивает часть большого тускло-красного кольца, опоясывающего район и скрывающегося неизвестно где.

Многочисленные колонны, поддерживающие здания, светятся изнутри чистым кремовым светом. Переходя от одной из них к другой, можно разглядеть на их поверхности все то, что делается в других частях района вечером, — это рентген вечерней жизни. Под ногами путаются хитроумные игрушки-головоломки. Ими можно играть, их можно дразнить, можно давить ногами. Они хрупкие и умирают с протяжным свистом. Иногда это доставляет удовольствие. Все, что попадается вечером под ноги, все, что можно схватить руками, — разрешается бить, выкручивать, губить, давить, жечь, забивать до смерти, истреблять, калечить, ломать, мочить, наказывать, опрокидывать, потрошить, разить, сшибать, топтать, убивать, царапать, швырять, щипать, подвергать экзекуции — почти на каждую букву алфавита отыщется слово — синоним общепринятому “разрушать”. Утром и обломки, и уцелевшее попадут в мусорник, а к следующему вечеру обязательно появится что-то новое. Не задерживаясь на пустяках, охотники за удовольствиями идут дальше, в центр, потому что только на площади можно получить настоящее наслаждение.

Здесь нет огней и экранов, через которые можно подглядеть происходящее в любой квартире любого дома, здесь и начинается охота за развлечениями, и вознаграждается удачливый охотник! Это в стороне от просмотровых залов, спортивных площадок, оазисов одиночества, галлюцинационных кабинетов, питейных, санаториев абсолютного счастья и диспансеров абсолютного несчастья, это между мусорниками — где можно свести счеты с жизнью, с одной стороны, и едальнями, где можно заказать себе самое бредовое кушанье по выбору, — с другой. Здесь, на площади, ничего этого нет. Тут иногда встречаются такие промежутки, где домов нет вовсе. Но одной из таких проплешин обычно устанавливают звучатель, вроде тех, которые разбросаны по всему району. Вечером здесь собираются городские гурманы…

“Вечером в город приходит большая чума, и можно, стиснув зубы, застонать от одиночества, и этого, слава Богу, никто не услышит; вечером оглядываются друг на друга влажными от желаний глазами, проститутка превращается в принцессу, а у подлеца текут по щекам слезы раскаяния; вечер разглаживает старику морщины, молодому нашептывает мудрость — еще безумнее следовать своим инстинктам; вечером есть плоть, в которую можно вцепиться зубами, и глаза, чтобы видеть, и тело, чтобы чувствовать увиденное глазами, и силы, накопленные за день, вколачиваются в одно движение, в один вздох; вечером дураку принадлежит весь мир, бессмертный облачается в саван, трусливый карабкается на колокольню своей мечты, импотент обретает забвение, вышелушиваются укутанные в шелуху слов истины, озабоченный вытирает испарину, слепой получает зрение, влюбленный учится ненавидеть, ищущий находит смысл, непонятливый так ничего и не понял, а у равнодушного ничего не получилось; одинаковый ведет себя одинаково, однообразный — однообразно; вечером все построено на противоречиях; вечером можно добиться того, что не получилось днем, невозможное останется по-прежнему невозможным; отважный опять отважится на отчаянный поступок, вызывающего жалость жалеют с новой силой; вечер, как раскаленный шар, катится все дальше и дальше, опаляя и сея надежду; вечером растекается по углам серая пена дня, и ничего не стоит придти в этот мир, как и уйти из этого мира; вечером совершается карнавал похожестей; а по городу бродит великан в громадных резиновых ботах: “бумс! бумс!”; вечером приходит в город большая чума, и можно, стиснув зубы, застонать от одиночества, и этого, слава Богу, никто не услышит; вечер, как безумный, пританцовывая, с расширившимися глазами, идет через площадь…” — это были слова оратории, рожденной Феликсом в его поэтической кабинке и выпущенной автоматическим редактором в вечерний эфир. Появление ее было свидетельством победы. Трудной победы в объективной борьбе тысяч текстов на ринге славы. И теперь Феликсу по праву принадлежала вся аудитория. А это значило, что вечером звучателями района будут исполняться только его песни, и, может быть, даже сам президент споет своему народу несколько особенно удачных строчек “из Феликса”…

Феликс испытывал подъем: сегодня ему удавалось все! Только бы не подвел Лука! И еще следователь прикидывал, как его убрать со сцены раньше, чем до них обоих доберутся службы Управления? Убрать и сказать: “С Основным законом нужно что-то делать, появились первые террористы!”. Стоя у окна своего служебного кабинета, он безотрывно следил за тем, как трое шли через площадь, работая в густой толпе локтями: впереди Лука, за ним мастер, а сзади них, как собака, плелась через силу Ника, последняя любовница Луки. Лука точно знал, куда он шел. Мастер же двигался за массивной спиной Луки, за его светлым плащом, и знал только то, чему его научил Феликс во время последнего допроса. Ника шла скорее по инерции, всасываемая в узкую щель, рассеченную в толпе этими двумя.

Мастер немного отстал от Луки, оттер в сторону Нику, бросил ей коротко:

— Дальше не нужно. Завтра вечером я буду тебя ждать. — И толкнул ее в толпу, окончательно отрезав от Луки. И Ника отстала, и перед ней сомкнулись. Мастер же вновь, как электрический механизм, заработал локтями и устремился вперед, за Лукой.

Лука шел не оглядываясь, продираясь через толпу, как через заросли, как во время большой охоты, и впереди у него была желанная дичь, какой еще ни у кого никогда не было. Вокруг него шумели, спорили, сбивались в кучи, становились в очереди. В полутьме мелькали возбужденные, разгоряченные лица — маленькие фотографии, вспыхивающие на мгновение в сетчатке его глаз. Еще недавно он и сам устраивался в такие очереди, поближе к помосту, и так же спорил из-за места, частенько дрался, бил кого-то невидимого, иногда его били самого. Но теперь он только криво усмехался, поймав взглядом одну из таких шумных сценок и, не останавливаясь ни на мгновение, продвигался вперед.

— Лука! — позвал через головы толпы мастер, вдруг почувствовав, что дальше не продраться, что впереди него непроходимый заслон. Но Лука даже не обернулся. Мастер же оглядел спины стоящих перед собой и среди них увидел давешнего следователя.

— Все, — сказал тот. — Спасибо.

— Но!.. — в отчаянии попытался возразить мастер.

— Достаточно! — жестко повторил Феликс.

Мастер открыл рот, хотел сказать что-то еще, но только послушно сморгнул и встал в очередь вместе со всеми. А следователь нырнул в толпу и начал пробираться туда, куда направлялся Лука.

До помоста оставалось уже совсем немного. Уже летела оттуда музыка: новый президент готовился к выступлению. Перед глазами Феликса все время маячила светло-серая спина Луки. От напряжения на следователя вдруг накатило вдохновение, которого он тщетно искал совсем недавно, в душе что-то открылось, и все вдруг стало ясно и просто, как бывает с нами только в детстве, и он понял то, о чем будет писать завтра, чтобы одержать победу в объективном соревновании районов: “Президент. Выстрел. Пауза. Рев толпы. Маленькое убийство, самое последнее из убийств, которое все равно ничего не решит, потому что выберут нового, так не все ли равно — кого?” Феликс похлопал себя по карманам кителя и вспомнил, что не захватил переносной интегратор, который бы позволил ему сейчас разобраться в происходящем, во всех извивах этих страстных, но ужасно путаных мыслей. (“Итак, не все ли равно, кто он, этот маленький безвестный герой, имя которому — народ?”) И все это он, Феликс, это он первый раскусил и понял до конца. И даже Патриций, Пат, его знакомый по училищу… “Да здравствуют незаметные маленькие, которые встанут над традициями и законами во имя великой правды конца!” — Феликс на мгновение приостановил бег мысли и подумал, что и в самом деле вперед должны идти сильные и решительные, самые сильные и самые решительные — самые… самцы, и только для них одних — убеждение, страстное и нелепое, как жизнь! А для всех остальных, попроще, — Основной закон. А если потом и в самом деле поставят памятник, то президент, наверное, должен быть совсем маленьким, Лука покрупней, а самым большим он, Феликс — безвестный герой, безымянный и скромный, как булыжник!..

Следователь оглянулся вокруг, на тех, которые наверняка не поймут этого его великого и отчаянного поступка — ничтожными и жалкими показались они ему, как те убогие животные, которые копошатся во тьме и прахе мусорников. Неожиданно он увидел прямо перед собой огромные глаза Пата. В темноте они казались еще больше. Не было в них обычной злой мути.

— Остановись, Феликс! — приказал Пат.

Следователь еще раз огляделся по сторонам: уже началось. Задвигались очереди, застонали от сладострастия первые счастливцы: они получали отпущенное им с помоста и, качаясь, отходили в сторону, неся в пригоршнях и боясь расплескать голубое пламя своего недолгого счастья. Бежать Феликсу было некуда. Сейчас Пат отнимет у него Луку, и тогда… Президент начал выступление. Первых слов своей песни Феликс не разобрал: их скомкал звучатель и так, в комке, пронес через всю площадь.

— Чего молчишь? — спросил Пат, чертыхнулся, нагнулся и вытащил из-под ног сунувшуюся туда случайную игрушку: это был маленький пластиковый человечек с огромными грустными глазами. Он открывал рот, вертел головой, пищал и улыбался.

— Это мой! — сказал Пат, указывая на выцарапанную на спине человечка корявую букву “П”. — Сегодня сделал его на второй работе и пометил, думал: попадется вечером или нет? Попался! — Пат с наслаждением откручивал человечку голову. — И еще спрятал туда кое-что. Сюрприз! — Через образовавшуюся дыру в туловище человечка он вылил себе в рот несколько бурых капель какого-то напитка. — На, попробуй! — Пат протянул человечка Феликсу.

Тот только глянул на обвисшие руки человечка, на выкрасившиеся зубы Патриция, его полыхнувшие в темноте глаза, и понял: неспроста он здесь, знает! Лука к этому времени уже стоял у президентского помоста. Видно было, что он задрал голову вверх и смотрел на то, как новый президент раскачивался в такт куплетам песни. Сзади президента по фоннику моталась длинная тень. Президент был молод, красив, весел. Он стоял очень близко к звучателю и был так хорош собой, у него были такое ровные белые зубы и такие ясные глаза, что на мельчайшее число Лука, похоже, в него просто влюбился…

Вы проходите мимо. Ветер между нами проносит пыль. Ветер в наши души сыплет песок… “Бумс! Бумс!” — на площадь ступил великан в больших резиновых ботах. А прямо за спиной Луки к этому времени уже стоял Феликс с баллончиком яда в руке и радовался тому, что сумел провести Пата, поразив его в солнечное сплетение и скользнув мимо него к помосту. “Почему он не стреляет?” — тосковал Феликс и жарко дышал Луке в затылок. Щелкнул взводимый курок. Лука поднял руку с пистолетом на уровень глаз, помедлил. На него уже начали обращать внимание: слишком выставился он со своим оружием. Феликс разглядывал седые волоски у Луки на затылке, над воротником плаща и думал о том, как предусмотрительно он поступил, отпустив этого безумца на волю… Еще мгновение… Еще… Вот сейчас!.. Вот!.. Внезапно у Луки задрожало предплечье. Еще немного, и тогда уже не выйдет ничего!.. Феликсу, вместе с бывшим подследственным смотревшему на президента через прицел, мучительно хотелось самому спустить курок.

— Лука… — шепнул он первое слово завтрашнего стихотворения, к этому времени окончательно сложившегося в его душе. — Лука!..

Лука вздрогнул, обернулся и, увидев перед собой ночного следователя, от неожиданности спустил курок. Грянул выстрел. Последнее, что слышал Феликс, были слова сочиненной им песни, рвущейся на волю из звучателя: “В толпе врагов не разглядеть друга”. Он посмотрел вокруг пустыми, уже мертвыми и ничего не видящими глазами и упал. В груди его, как страшный цветок, раскрылась огромная рана, и из нее на асфальт потекла кровь. Феликс не застонал, не заплакал, почувствовав приближение смерти, но только удивился, что все получилось так просто и глупо. Потом он, как большой ребенок перед сном, подтянул к животу ноги и застыл. Лука с недоумением разглядывал то свои руки, то лежащее перед ним тело мертвого следователя. Пистолет он бросил и беспомощно озирался по сторонам: у следователя неестественно завернулась одна штанина, и это было так непоправимо, что в толпе кто-то истерически рассмеялся.

Пахло горелым порохом. А воспетый следователем ветер уносил этот запах с площади, где по неумолимой логике событий пересеклись дороги Луки и Феликса, преступника и его жертвы.

— В толпе врагов не разглядеть друга!.. — механически повторил Лука последние слова ночной песни. Он стоял, окруженный отшатнувшимися от него соплеменниками, чье сочувствие и любовь еще недавно так страстно хотел привлечь. А к Луке уже спешил президент: лицо его озаряла все та же ясная улыбка, живой, он спускался по приставной, почти вертикальной лестничке, чуть касаясь ступенек спиной. Президент приблизился к Луке, посмотрел на мертвого следователя, на старинный огромный пистолет, валявшийся рядом, оценил взглядом собравшихся. Потом, похлопав Луку по плечу, не то спросил, не то приказал:

— Общий район?!

Приговора Лука не услышал. Он так же, как и следователь перед смертью, закрыл глаза и тут же увидел пальцы: свой давний бред. И за ними что-то белое, чего до этого момента никогда разглядеть не мог: эти пальцы и этот халат были пальцами и халатом хирурга, врача, помогшего ему появиться на этот неласковый и, в сущности, очень неинтересный свет.

Эпилог

Летун быстро перемещался, рассекая стратосферу узкими, приспособленными для таких полетов крыльями. Воздух был прозрачен и чист до такой степени, что, казалось, неподвижно стоял за иллюминаторами. Всего в салоне летуна набралось шесть человек, включая охрану. Прочие кресла оставались свободными. Одним из пассажиров был мужчина средних лет: грузный, с великолепной седой шевелюрой, в старом сером плаще. Другим — мужчина помоложе, в строгом черном костюме, загорелый, с фигурой атлета. По проходу между креслами прошла стюардесса, предлагая летящим мороженое и прохладительные напитки. Полет происходил на огромной высоте. Несмотря на это, в выпуклый иллюминатор можно было высовывать голову и разглядывать все то, что проплывало внизу, под острыми крыльями: там тянулся бесконечный и однообразный пейзаж, плоскость, испещренная бугорками, плотно прилегающими друг к другу вроде огромных пчелиных сот или таких же огромных шапито. Шапито тянулись до самого горизонта, где сливались в сплошную линию. Сверху их освещало белое, будто выхолощенное, солнце. “Глоток воды, сигарета… На что-то это все очень похоже! — размышлял седовласый, следя за действиями стюардессы. — А потом раскроется под твоими ногами пол, и ты вместе с креслом или же без него провалишься к чертовой матери вниз и будешь лететь в пустоте с выпученными от ужаса глазами…” — Седовласый отогнал от глаз видение казни и, стараясь не привлекать внимания атлета, глянул себе под ноги. Потом отстегнул ремни и поднялся. При этом атлет оживился:

— В сортир?

— Н-нет, — неуверенно проговорил седовласый. — Ноги размять! — И прошелся туда-сюда в проходе между креслами. А потом склонился к иллюминатору. Ничего нового он, конечно, не увидел среди океана совершенно одинаковых золотых шапито и опустился обратно в кресло.

В салоне снова появилась стюардесса, держа на подносе высокие глоталки, наполненные прозрачной жидкостью.

— Не хотите выпить? — спросил седовласого атлет.

— Вы, наверное, тоже в Общий район? — в свою очередь поинтересовался у атлета седовласый, решив нарушить осточертевшее за время полета молчание.

Атлет буркнул что-то неразборчивое.

— Лука, — решил представиться седовласый.

— Самсон, — подумав, ответил атлет.

Они взяли из рук стюардессы фирменные глоталки и чокнулись.

— Так за что же мы выпьем? — спросил седовласый. — Может быть, за предрасположенность? А хотите — за выживаемость?!

— Давайте лучше за несуразность! — в тон ему ответил атлет.

— За выносливость и приспособляемость! За весь этот бред, за ничего не значащие слова!

— За первородность греха! За прекрасных женщин с голубыми глазами и соблазнительными коленями! — предложил атлет и рассыпался мелким, искусственным смехом.

Из кабины высунулся пилот и громко объявил:

— Подлетаем. Общий район.

Летун завалился на бок и медленно пошел на снижение. И снижался до тех пор, пока не завис над одним из гигантских шапито, в котором сверху открылся люк, откуда тотчас же высунулся человек в рабочем комбинезоне, взмахнул руками и принялся руководить спуском. Изящный фюзеляж чиркнул по металлу, и летун замер. Пилот открыл дверь, и первыми на купол выскочили четверо из охраны, при виде которых человек в рабочем комбинезоне кивнул головой и скрылся в люке.

После того как охрана исчезла вслед за ним, Лука осторожно спустился на купол по короткому трапу и тоже заглянул в люк: под куполом, на вершине которого он находился, далеко-далеко внизу, частично закрытая облаками, раскинулась в дымке пространства гигантская географическая карта — дома на ней можно было разглядеть, наверное, лишь в очень сильный оптический прибор, а людей… людей и вовсе не было видно с такой головокружительной высоты. Человек в комбинезоне вновь показался в проеме люка, заслонив своим телом прекрасную, но страшную перспективу. Атлет по его знаку оттолкнул Луку в сторону (при этом тот упал и растянулся на куполе) и быстро шмыгнул вниз, захлопнув за собой крышку люка и защемив полу плаща Луки. Лука тут же кинулся на люк и приложил ухо к его крышке.

— Ты, кажется, хотел что-то сказать? Говори! — долетел до его слуха уже искаженный расстоянием голос атлета. И пропал. Лука остался один. Он начал стаскивать мешавший ему плащ, а потом поднялся на ноги.

Одинокий, неподвижный, как монумент, стоял он на самом верху огромного вызолоченного солнцем пьедестала в центре холодного, безжизненного, от горизонта до горизонта раскинувшегося пространства; в подтяжках, с развевающейся на ветру великолепной седой шевелюрой, и белое, будто выхолощенное, ослепительное, ко всему равнодушное солнце светило ему. Но оценить этого было уже некому: летун уверенно набирал высоту, пилот следил за приборами и время от времени бросал взгляд на пылающий горизонт, а стюардесса утонула в мягком кресле и, кажется, уже спала. Потом пилот дал газ и умчался вверх и вперед в казенном, выданном под расписку, в приспособленном для таких полетов летуне.

“Купаться… — вдруг прошептал Лука побелевшими от бешенства губами. — Купаться…” Он с силой, по недавно приобретенной привычке, потер лицо обеими руками и посмотрел на плащ, пола которого теперь навсегда была защемлена крышкой люка, а потом сделал шаг вперед по золотому куполу гигантского шапито. А потом еще один и еще… “Купаться. Вчера мы купались… — бормотал он. — Это не мыться, это значит — большое пространство воды, огороженное берегом. Для того, чтобы купаться, нужно…” — вспоминая строчки старого письма, он шел вперед, понимая, что делает это только для того, чтобы куда-нибудь идти, не стоять на месте, двигаться, повинуясь древнему инстинкту прямохождения, что-то делать, сознавая между тем тщетность усилий.

Через много-много шагов не ощутимая сейчас покатость огромного купола станет круче, потом через много-много шагов еще круче, а потом еще… И тогда придется лететь в пустоту, как во сне с уже надоевшими “медицинскими” пальцами, и останется впереди только одно все поглощающее ощущение — неизбежного и неотвратимого, что страшно назвать по имени, но которое есть последняя отчаянная вспышка жизни и единственный инструмент истинного познания ее смысла: именно этим инструментом можно будет прикоснуться к вечной загадке о Боге, все еще живущем в памяти людей, и о Мироздании и Назначении. Но об этом — последнем — сейчас не хотелось думать. Потому что до конца было все-таки еще далеко. Все это будет впереди, завтра, потом… Когда-нибудь. Если до этого времени его не сожжет на куполе солнце. Это наступит не сейчас, но через много-много шагов так же обязательно, как когда-нибудь однажды через много-много шагов наступает для человека смерть.

Ленинград, 1975 г. — Санкт-Петербург, 2003 г.

Оглавление

Андрей Зинчук . Общий район . повесть

Реклама на сайте