«Салли и Ли»

Клещенко Елена Салли и Ли

— Двадцать два? Феноменально! Я думал, они столько не живут.

Помощник директора цирка был поразительно элегантен для своего жалованья. Правда, к визитке не совсем шел массивный золотой перстень, зато все остальное, от пробора до штиблет, было безукоризненно. Тон разговора в настоящий момент выражал снисходительность делового человека к чудачествам большого артиста плюс вежливое недоумение: что, мол, еще за вопросы после того, как обе стороны выполнили обязательства по контракту?

— Салли двадцать два года, — повторил Джереми.

В сущности, цирк, расположенный где-то в Европе между началом века и второй мировой войной, — прекраснейшее место действия, какого только может пожелать литератор. Словно в итальянской комедии, все персонажи придуманы заранее, все сразу на своих местах: пронырливые администраторы, чьи грязные приставания заставляют рыдать прелестных девочек-танцовщиц; семейная труппа акробатов и любимый сын в этой семье, обреченный сорваться с трапеции; клоуны — не нынешние жутковатые безумцы, а просто дураки, Руж и Беж, в Петрограде Рыжий и Белый, с дурацким ревом и фонтанами слез, они же — бледные злоязычные двое, пьющие водку в буфете; и рассеянный великий фокусник, и дивно прекрасная наездница, и жонглер со сверкающими ножами, и меха с бриллиантами в ложе, и господа, случайно забредающие в женские уборные с цветами и шампанским… и сияющий всеми огнями купол посреди ночного города, и грязь и беспорядок гостиничных номеров… Словом, мир уже сотворен и населен, и действие, происходящее в нем, во многом предопределено, что, естественно, сберегает время и силы сочинителя. Арлекин лукав, Пьеро слезлив, Тарталья мерзавец, и там, где они встречаются, сама собой возникает комедия. А что до традиционного рассказа из цирковой жизни, он романтичен и бьет на жалость, и мы не отступим от традиции.

Но, как бы то ни было, укротитель Джереми Флинн (на афишах Капитан Моро) не походил на циркового укротителя. Он не работал с бичом, у него не было псевдогусарского мундира со шнурами, и фрака он не носил ни на арене, ни в директорских кабинетах. Да и странен казался бы фрак или мундир при окладистой кудрявой бороде, когда-то русой, теперь почти сплошь серебряной. Скорее зверолов, чем дрессировщик, сказали бы вы. Притом и желто-коричневый нетускнеющий загар (следствие больной печени) наводил на мысль, что этот человек только что сменил пробковый шлем на шляпу и белый полотняный костюм на пиджак и брюки. На самом деле Джереми исколесил всю Европу, дважды гастролировал в Соединенных Американских Штатах, но вдали от железных дорог не бывал никогда.

Джереми был укротитель и не любил, когда его называли дрессировщиком. Его ремесло было в том, чтобы делать их кроткими, а не в том, чтобы заставлять их плясать наподобие собачек или медведей. В его номерах не было огненных обручей и дурацких пестрых тумб. Это могло быть названо пантомимой, живой картиной, представляющей романтическое или мистическое стихотворение, но подобные слова слишком мелки для действа, которое совершают львы. У Джереми и Ли были только львы. Ни тигров, ни пантер. И никаких трюков в собственном смысле этого слова. Сад восточного владыки, царь и царица, и огромные звери, послушные, как в раю. Ров перед замком, человек прижимается к стене, выставив перед собой бесполезный кинжал, а хрупкая женщина легко проходит между зверями, касается грив и, приказав отойти и лежать, протягивает руку пленнику…

Ли, жена и первый партнер Джереми, была восхитительна на манеже, но в обыденной цирковой жизни не имела поклонников. Ее облик, дышащий подлинной прекрасной древностью во время выступления, при дневном свете казался провинциальным и грубо-простонародным — хотя, вне сомнения, она была красива. Черных как сажа ее волос не касались щипцы парикмахера, и полных светлых губ она не подкрашивала кровавой или вишневой помадой. Ли не гнушалась сама носить ведра с опилками в клетки, промывать потертые лапы и сопливые носы. Ни опаски, ни брезгливости не было между хозяйкой и львами — именно хозяйкой, не дрессировщицей. Она не принуждала их, она играла со страшными хищниками, как девочка играет с котятами. Она могла скрутить два хомута из кусков брезента, надеть их на Соломона и Плуто и, усевшись в тачку уборщика, разъезжать по арене. Могла притащить патефон и танцевать, побуждая зверей притопывать и мотать головами в такт. То и другое не входило в порядок репетиций, а было всего лишь отдыхом от серьезных задач.

Умные люди говорили, что хищники есть хищники, бояться их естественно, отсутствие же страха опасно, и все это ни к чему хорошему не приведет. Умные оказались правы, хотя случилось не совсем то, чего они ждали. Сперва Ли стала жаловаться на недомогание — лихорадку, ломоту в костях, и на гребешке после причесывания оставалось слишком много волос. Она не особенно тревожилась, считая это последствиями родов, но знакомый врач со странной настойчивостью уговаривал пройти обследование. Джереми хотел бы забыть прощальную улыбку жены на крыльце госпиталя, хотел бы перестать снова и снова в повторяющихся снах ожидать ее у этого госпиталя на окраине Парижа… Две недели врачи вздыхали, ссылались друг на друга и увещевали подождать еще два-три дня, а потом один, самый старый и неулыбчивый, зазвал его из приемной в кабинет, пригласил сесть и сказал: «Милый, — проказа…», и вложил стакан абсента в мертвую руку Джереми. Ее уже не было в госпитале, прошло несколько дней, как ее отправили «туда».

Маленькую дочку Джереми не отдал родне и сам кормил ее молоком с маслом и пережаренной мукой по системе Черни — это, поверьте, не сложнее, чем выпаивать из бутылочки маленького львенка. Он не позволил себе умереть или потерять рассудок, но статьи о проказе в медицинских книгах были до того нестерпимы, что он вздохнул с облегчением, когда пришло письмо, извещавшее о смерти Ли. Господь милостив, так лучше.

Еще через два года возник циничный шепоток: если бы все жены, умирая, приносили столько счастья! Вскоре после смерти миссис Флинн самый прожженный импрессарио Европы, движимый, по его собственным словам, чисто человеческими чувствами, подписал контракт на сезон с труппой Капитана Моро. Человеческие чувства не подвели опытного агента, сборы были немалые. С тех пор удача не покидала Джереми, и когда для Элен пришла пора обзаводиться приданым, он был настолько знаменит и обеспечен, насколько это возможно для артиста цирка.

Он был, черт подери, достаточно богат, чтобы содержать бесполезное животное — старую львицу Суламиту, для друзей просто Салли. Который год участие Салли в номерах ограничивалось возлежанием чуть в стороне от основного действа. Ее походка потеряла пресловутую кошачью грацию, задние лапы ступали враскоряку, как ласты тюленя. Она страдала бронхитами, и у нее недоставало зубов, и потому были нелады с желудком, и то один, то другой цирковой ветеринар, мало знакомый с Джереми, говорил как бы невзначай, постукивая пальцами по коробочке со шприцами, что, мол, не хватит ли мучиться бедняге? Здесь ветеринара ждал неприятный сюрприз. Пальцы господина Флинна сжимались в кулак, совершенно тем же движением, каким его питомцы впускали когти в подброшенный предмет, и он говорил всего несколько слов… ну, а далее все зависело от благоразумия врача. Доходило и до оскорбления действием.

Джереми знал совершенно точно, что Салли не хочет умирать и предпочитает свои боли сладкому сну. Кроме того, он был у нее в долгу.

Одинокий отец не имел понятия о том, что такое круп, когда маленькая девочка, черноволосая, как мать, начала мучительно кашлять. К его ужасу, врач предложил забрать Элен в больницу. Джереми снова увидел госпитальное крыльцо и Ли с белым узелком в руке, ощутил запах карболки и абсента… Ну нет, только не это! Дочка останется с ним. «Как знаете, я вас предуведомил. Завтра зайдет мой коллега, а вы пока… гм… следите со всем вниманием, главное, как ребенок дышит».

В этот вечер со зверями творилось что-то неописуемое. Решетки содрогались от ударов, а рев был слышен далеко за пределами здания. За львами заревели русские медведи Сапфирова, пума и тигр. Джереми пришлось спуститься к клеткам, и как только он подошел к Салли, воцарилась тишина. «Будь я проклят, это она всех завела, — сказал Сапфиров, — успокойте ее, наконец!.. Что? Дочка? Ну, оставьте ее на кого-нибудь! С ребенком справится любой, а с ними — только вы, не так ли?» Трудно решить, чей французский был хуже — русского или англичанина, но сговориться они не смогли. Кончилось тем, что упрямец Флинн ушел, причем рев начался вновь, и на сей раз его подхватили слоны. Тогда Джереми вернулся, неся на руках девочку, завернутую в одеяло, и сел на железный табурет у клетки Салли. Он не слушал ничьих уговоров и отказывался от помощи. На одной руке он баюкал дремлющую дочь, другой, просунутой между прутьями, медленно гладил Салли по загривку.

К четырем часам утра табурет казался Джереми орудием пытки, нарочно сооруженным для такого случая, но Салли не отпускала его. Тогда он бросил кусок мешковины на низенькую горку опилок и прилег рядом со львицей по другую сторону решетки. Бок Суламиты был желтым и теплым, как прибрежный песок, и она урчала — словно большой деревянный шар катался туда-сюда по деревянному настилу. «Паршивая кошка», — ласково прошептал он, вытягивая ноги и чувствуя блаженную боль в затекшей спине. Он не заметил, как уснул под это урчание и дыхание ребенка.

Поняв, что спит, он вздрогнул так, что Элен проснулась и захныкала. Она лежала между отцом и львицей, и пухлая ручка касалась жестких усов. Не веря своим глазам и белесому утреннему свету, Джереми вгляделся в личико дочери, потом приложил ухо к ее груди. Проклятые хрипы совсем исчезли. Днем новый врач назвал вчерашнего коллегу паникером и прописал ребенку покой и теплое питье. Звери больше не бесновались.

Теперь Салли умирала. Непонятная и не оставляющая надежды болезнь — возможно, рак, или, быть может, неизвестная науке инфекция. Впрочем, смерть — самое лучшее название, короткое и точное. Пятнадцать лет назад так было с Соломоном, супругом и напарником Суламиты. Лев начал отказываться от еды, и на морде появились странные рыхлые язвы. Джереми тогда позволил его убить. Оставляя в труппе больного зверя, он рискует здоровьем своих людей, не говоря уже о маленькой дочери, сказали ему. Неужели его ничему не научила страшная трагедия, которая… Проказа не распространяется зверями, но Джереми не стал этого говорить, а ответил только: «Хорошо, делайте как знаете», и старина Сол уснул, а Салли еще долго потом отворачивала голову от руки хозяина.

Маленькую язвочку между носом и верхней губой львицы он узнал сразу, но первую неделю уговаривал себя не трусить из-за пустяков, прижигал спиртом и мазал раствором Люголя. Вторая язва над бровью уничтожила все сомнения. Возбудитель неизвестной болезни ждал пятнадцать лет и теперь наверстывал потерянное время. В какой-то месяц от Салли остались одни кости да шкура, она стала волочить задние лапы, и всем было ясно, что агония не замедлит.

Но за пятнадцать лет многое изменилось. Элен стала взрослой. Она любила отца и его зверей, но Джереми не хотел, чтобы дочь работала с ним. Плевал он на династию. Лучше самому выбрать себе помощников, чем вынудить дочку всю жизнь возиться со зверьем, да еще искать в мужья такого же помешанного, как отец. Элен могла бы выбрать для себя другое занятие — дочь укротителя была хороша собой, ловка и неутомима, «сиротку Флинн» привечали многие, и все же она, в отличие от большинства детей, рожденных в опилках, не связала себя надолго ни с одним из цирковых ремесел. Мать она, разумеется, не помнила и даже, как это ни грустно, ненавидела ее, причинившую отцу столько горя. Черные свои волосы Элен стригла коротко, по моде, а женихом ее стал ветеринар из Ливерпуля — не из тех ветеринаров, которые предлагают усыпить больное животное. Он не видал в своем городе животных крупнее собаки, но все-таки был хороший парень.

За день до отъезда Элен сказала полувопросительным тоном: «Ты не отдашь им тетушку Салли?», и Джереми кивнул. У него было двое ребят, на которых он мог положиться. Они не выразили неудовольствия, когда шеф сообщил, что отказался от гастролей и подыскал для зверей помещение на мертвый сезон, а сам намерен остаться в городе.

— Она не выдержит перевозки.

— Да? Бедное животное, — помощник директора обозначил на лице скорбь, ничем не хуже той, которая полагалась при кончине пожилого униформиста или ином печальном событии. — Так чем я могу служить?

— У вас пустуют старые конюшни, — сказал Джереми. Он мало спал последнее время, и от запаха сигары его мутило. — Могу я арендовать одну? Я заплачу за месяц вперед.

— Конюшню? Вы, что же, хотите ее туда?.. Но там нет решеток! Мы не вправе…

— Она умирает. Если боитесь, запирайте нас снаружи.

Увидев Суламиту вблизи, помощник директора почел замки излишними. Зверь, неспособный встать на лапы, действительно не был опасен для служащих. Господин Флинн заплатил за аренду так щедро, как будто старая конюшня не была темным сараем с дырявой крышей и прогнившим полом. Дождей не предвиделось, а темнота была только кстати умирающему животному, которое не хочет, чтобы на него смотрели. Любопытные, ходившие посочувствовать «бедной зверюге» и полюбоваться на знаменитого Капитана Моро, под старость слегка спятившего, вскоре ходить перестали: тяжелый запах больной кошки не располагал к продолжительным визитам.

Зловонные язвы уже не было толку обрабатывать — напрасные мучения. Джереми просто сидел рядом, гладил львицу по тяжелой голове, чесал за ушами, тихо говорил ни о чем. Перегородки между стойлами делали конюшню особенно темной, но Джереми не зажигал фонаря. Он успел приглядеться и, возможно, его глаза светились тем же тусклым огнем, что полуприкрытые глаза Суламиты. Настал день, когда она отказалась пить, а ночью начала умирать.

Сострадание сменялось усталостью, и он невольно думал: «Скорей бы уж…» Он думал еще о своей возможной неправоте, о том, что блестящий прозрачный шприц все же лучше темноты и зловония, что Салли, которой он сам не один раз делал уколы, ни о чем не догадалась бы, не сочла бы его предателем… А если бы догадалась? Может, поблагодарила бы? Способно ли животное желать смерти? Смерти — нет, а покоя и прекращения боли?.. Круг привычных мыслей, из которого не находили выхода и более мудрые философы. И еще один знакомый напев: разве ты не обрадовался, когда получил то письмо и узнал, что она умерла? Что, если бы Ли вот так же страдала в каком-нибудь бараке? То-то и оно, брат своих братьев… Эти мысли давно потеряли убийственную остроту, став лишь отголоском прежней боли, вроде мучительной ломоты в отрезанной ноге. Джереми не застонал, как бывало, не саданул кулаком о деревянную перегородку, а просто вздохнул, переменил руку и снова заговорил: ничего, старушка, держись, рыжая, недолго осталось…

Оставалось и в самом деле недолго. Вздохи стали реже, с мучительными промежутками, спина львицы судорожно выгнулась. Джереми коснулся ладонью скрюченной лапы: тепло уже покидало ее, а шерсть была покрыта запекшейся коркой — гной, кровь из пасти — в темноте не разобрать. Он почувствовал, что должен убрать руку, что Суламита хочет быть совсем одна. Он попрощался и отодвинулся на полшага, и отчего-то вспомнил приходского священника, у которого школьник Джереми спросил, можно ли молиться о вознесении умершей собаки, и как тот вознегодовал, приняв вопрос за насмешку, а потом наябедничал старому Флинну, что его сын кощунствует… Пусть они не возносятся, сказал он кому-то. В конце концов, это не наше дело. Но пусть ей будет хорошо.

Снаружи светало, щели обозначились белым. Снова повернувшись к Суламите, он сразу увидел, что все кончено: ребра не вздымались. Голова лежала между лапами, шея казалась странно тонкой, потому что морда чудовищно отекла, выглядела каплевидным наростом без глаз, без ушей… Господи, подумал Джереми, холодея. Когда же это случилось, и что это вообще такое, будь я проклят, отчего?.. И тут же, словно отыскался ключ к загадочной картинке, он понял: то, что он видит, уже не львиная морда, но человеческий затылок.

Задыхаясь, Джереми сунул руку в карман, но фляжки не было, он оставил ее в номере: старушка Салли не любила запаха виски. Что ж, досмотрим кошмар до конца, ведь есть же у него конец?.. Он присел на корточки и коснулся распростертого тела. Холодная корка. Панцирь. Известняк. Какой, к чертям, гной — это камень, холодный камень… И тут, словно электрический ток, в пальцы ударила дрожь.

Каменная короста пошла трещинами, как штукатурка. Львица подтянула к себе передние лапы, оперлась на них, горбатую спину рассекла трещина, и покуда там расправлялись крылья, медленно выпрямилась стройная шея. Лицо, нечеловеческое, большое, как у статуи, и все же прекрасное, округлые губы и упрямые, чуть раскосые глаза, вспыхнувшие в полутьме кошачьим мерцанием… Ошеломленный, полумертвый от потрясения Капитан Моро преклонил колена перед той, которую звали Сфинкс.

Она повернулась к нему, и — он явственно разглядел это — каменные губы раздвинула улыбка. Голос был женский и львиный, дважды знакомый и мягкостью, и урчащей дрожью, словно золотой шар катился по золотым плитам.

— Слушай загадку. Червь умирает в корчах, и всякий назовет его мертвым, и когда разорвется кокон, глупцы уверятся в смерти, не видя летящего. Не торопись отвечать. Я вернусь, когда позовешь.

Мягкими шагами она прошествовала к двери. Звякнул крючок. Человек и крылатая кошка вышли в маленькую улочку позади цирка, под холодное предрассветное небо, к слепым окнам домов и молчащим деревьям. Ей не нужен был разбег для полета, она собралась в комок и прыгнула так, будто хотела оказаться на крыше соседнего дома, и взмах исполинских крыльев взметнул мелкий сор над панелью, и липовые кроны отозвались шелестом. Никого не было поблизости, по крайней мере, никто не заорал от ужаса — то ли еще можно увидеть возле цирковых конюшен!

Так вот что бывает со львами, когда они доживают до старости.

Джереми неловко опустился на порог, чиркнул спичкой о подошву, закурил. Я, вероятно, настоящий псих, вяло подумал он. Вероятно, я сегодня же выдам себя чем-нибудь, и меня запрут, а может быть, даже свяжут… Все это его не пугало, не волновало и, пожалуй, он не верил доводам рассудка. Виденное не было галлюцинацией. Но что я скажу этому типу с пробором? Где мертвая львица? Вообразив его лицо, Джереми рассмеялся в голос. Чокнутый укротитель выпустил-таки опасное животное на улицы города — тут тебе, старина, не сумасшедшим домом пахнет, а полицейским участком!

Салли, Суламита, милый зверь. Вот как все хорошо устроилось, и я был этому свидетелем. А ведь я знал, хитрюга Салли, что ты немножко человек. У тебя всегда были в морде человечьи черты, не только львиные.

Это не имело ничего общего с формальной логикой. Просто тихий голос старого медицинского справочника прошептал несколько слов из середины абзаца, несколько строк, которые когда-то заставили его замычать от боли и залпом осушить очередной стакан. «На этой стадии инфильтрация в ткани обычно приводит к характерному искажению черт лица — появляется так называемый львиный лик…»

Львиный лик. Проказа. Смерть. Старина Солли, засыпающий после укола. Мадам Флинн скончалась, скорбим и соболезнуем… Он вскочил на ноги, огляделся, ища подтверждения у домов и старых лип. Ведь я сперва не поверил! Я знал, что этого не может быть, что письмо лжет, и запрещал себе думать об этом, проклятый кретин, твердил, что все к лучшему, а теперь я ничего не узнаю. Никогда ничего… Так нет же, теперь я узнаю все! Я разгадаю твою загадку, ты, рыжая кошка!

Помощник директора повел себя именно так, как это представлялось Джереми: орал, топал ногами на служащих, проклинал себя и арендную плату, принятую от маньяка Флинна. Но после того, как и в вечернем выпуске не появилось сообщений о кровожадном хищнике на свободе, он решил махнуть рукой на эту идиотскую историю. А несколько раньше, в час отхода парижского экспресса, вокзальная публика глазела на седого всклокоченного мужчину в грязном костюме и с одним маленьким саквояжем, садящегося в первый класс.

В госпитале, конечно, уже не было старенького врача, который поил Джереми абсентом, да и никого другого, кто помнил бы мадам Флинн, не осталось. На него смотрели с участием и профессиональным интересом и отнюдь не спешили делиться сведениями из архивной истории болезни. Джереми был тих и кроток, в поезде он успел привести себя в порядок и выглядел не умалишенным, а разве что несколько взвинченным. Он покорно выпил мутноватой воды с мятным запахом, он раздал неимоверное количество франковых бумажек разного достоинства, он клялся, что не имеет никаких претензий к врачам и желает только одного — увидеть небо, в которое смотрела его умирающая жена… Адрес лепрозория ему дали.

Коридор и комната несли на себе отпечаток подвижничества и падения. Здесь и в самом деле работали подвижники и падшие — кто еще возьмется за безрезультатную и отвратительную работу? Главный врач был подвижником. Он был молод — годился Джереми если не в сыновья, то в племянники, — черен и небрит, и говорил с южным акцентом. Смешно и неуместно здесь, половина гласных выходила как «э»: «Ведь это было зэдолго дэ меня…»

— Ведь это было задолго до меня, вы знаете, я тогда еще даже не был в штате, я был студентом… А что вы хотите узнать?

Если он и был встревожен, то не за свою задницу, как прочие. Как бы этот иностранец не нажаловался в Париже, да не сократились бы поставки медикаментов…

— Я хочу узнать, как умерла моя жена. Мне известно, что ее смерть была необычной. Предъявлять претензии я не собираюсь, сейчас это глупо, и тем более — по отношению к вам. Я просто хочу знать. Всю правду.

— Верно. — Доктор не скрыл облегченного вздоха, но тут же снова замялся. — Верно, вы должны знать… Разве что… — Он тоскливо глянул на большой портрет Альберта Швейцера, с пониманием взирающего на грубость и чистоту обстановки, но учитель не пожелал дать подсказки, и ученик продолжил сам. — Я имею в виду, я мало чем смогу помочь. Те, кто ухаживал за ней, давно уволены или ушли сами, наш персонал быстро сменяется. Но мой предшественник рассказывал мне о мадам Флинн. Не ручаюсь за достоверность, но могу пересказать. (Джереми кивнул.) Ее все любили, она была храброй, веселой, такие пациентки у нас редкость. Но вскоре стало происходить что-то странное. Ваша супруга приобрела удивительное влияние на врачей. Мсье Ришар говорил, что это была не просто симпатия, уважение, но как бы… как бы влечение и преклонение. Ее нельзя было ослушаться, вот как он выразился. Она указывала, что делать и чего не делать с ее товарками, вы понимаете, и врачи ее слушались, не говоря о санитарах и монахинях! А ведь у нее не было медицинского образования, не правда ли? Ну вот. Престранная история, вы правы. И тогда… Ну, вы поймите его, ведь прерывались курсы лечения, многолетний труд шел насмарку — словом, мсье Ришар распорядился изолировать ее. И тогда она исчезла. Вы спросите: как это могло произойти здесь, у нас? Я вам отвечу — не знаю. Санитары несли какую-то ересь, у всех троих был налицо явный психоз — увы, у нас такое случается, условия тяжелые, но чтобы у троих сразу… Вот и все. Больше мне нечего сообщить, клянусь честью.

— Значит, извещение о смерти было ложным? — очень спокойно спросил Джереми.

— Мсье Флинн, — доктор протянул к нему руку, привычно остановив ее до прикосновения. — Мне жаль говорить об этом, но… Подумайте, семнадцать лет! Она не обращалась за помощью, и никто ее не нашел, а скрыть заболевание лепрой на той стадии… простите, мсье Флинн, она мертва. Иного быть не может, нет никаких шансов.

— Благодарю вас, мой друг. — Джереми встал и направился к двери. — Простите, что отнял у вас время. Всего наилучшего.

Доктор вскочил из-за стола и рванулся за посетителем, он хотел оправдаться, объяснить, что написать правду значило бы вызвать скандал и причинить ненужную боль ему самому, что для блага остальных больных они пошли на невинную ложь… Но англичанин только еще раз повторил: «Благодарю», и доктор почему-то поверил, что его дикая история в самом деле принесла пришельцу успокоение.

Он шел по белой пыльной дороге, шел пешком, не дождавшись дилижанса. Теперь он знал все. Картинка в энциклопедии: гладкий черный камень, женское тело в чересчур узком платье и львиная голова. Сехмет Могучая, отождествляемая с Баст, богиней радости, а также с Тефнут Влажной и Хатор Золотой, а также с Мент и Менхит… Покровительница воинов и врачей.

— Рыжая, эй, рыжая, — шептали его губы в такт шагам. — Я решил твою загадку, старушка Салли. Это Ли, моя жена. Ты слышишь? Это Ли.

Он не думал о том, что будет делать дальше, всецело полагаясь на ее обещание. Устав от ходьбы, он свернул с дороги и заснул в поле, прямо на земле. Его разбудили сумерки. Большая тень стояла над ним и тяжелой лапой давила плечо. Он не испугался.

— Ты выиграл, — промурлыкал золотой голос. — Садись верхом.

Что за перья были на могучих крыльях! Каждое длиной в павлинье и толщиной в роговой нож для разрезания страниц. Джереми погладил огромную голову: черные волосы немного отросли, но все равно Сфинкс пока еще казалась стриженой, как девочка с парижского бульвара. Он засмеялся.

— Ты по-прежнему любишь, когда тебя чешут за ухом? Как твое имя?

— Зови Меху, — кокетливо мурлыкнула она. — За ухом — потом. Сейчас я прыгну. Держись за волосы.

Так высоко Джереми не летал даже во сне. Теплый запах кошачьей шерсти согревал его, пока поля и виноградники Франции уплывали на север. Направление легко было определить по солнцу, снова показавшему огненный край, когда они набрали высоту. Потом оно опять утонуло за горизонтом, и черная ночь отразилась в море, окутав летящих кромешной тьмой. Только ясные звезды мерцали в небе, и бриллиантовые брошки пассажирских теплоходов — внизу. Потом ослепительные лучи ударили в лицо, на побережье мелькнули белые кубики, тонкие побеги минаретов, а они летели все дальше и дальше, над материком, над песком и камнями, где вода проступала на серой ткани зелеными кляксами оазисов… Над гигантскими четырехгранниками царских усыпальниц, чьи стражи с тяжелыми львиными лапами, с нежными лицами, изъеденными проказой… — Но вот вдали возник еще один оазис, и его деревья поднялись им навстречу.

За зелеными кронами виднелась серая стена, широкие колонны, и по ступенькам бежала к нему Ли, в легком светлом платье, в легких сандалиях, с белым больничным узелком в руке. Узелок упал и покатился вниз, когда темные от загара пальцы коснулись седых волос.

Возможно, она и вправду была теперь одной из многих богинь, чей атрибут — львица: божеством, языческим призраком или просто вымыслом. Но кроме этого орехового загара, Джереми не заметил в ней никаких перемен.

Оглавление