«На пороге Галактики»

Юрий Леляков На пороге Галактики

1 Тупик ученичества

… Однажды по-над временем… В одно из тех прошедших времён, которое жило…

Эволюция Вселенной представляется ей самой таким образом, что космический корабль выглядел бы спиральной галактикой, если бы…

Грохот пылил, и столетия проносились над каменной площадью, пока пространство медленно пополнялось сельской местностью, которая текла с поверхности культурного слоя, как вязкая вата…

Или нет… Проносились нули — и выстраивались вслед за единицей, отмечая 10 во всё большей степени, пока обезьяна отстукивала на пишущей машинке ураган, собравший рибосому из деталей «Боинга» на свалке. А то иначе — откуда и сама обезьяна, и поп, отрицающий происхождение от неё…

Нет… Что это, в самом деле? Нельзя отключаться, нельзя давать волю усталости. Сейчас, когда совсем скоро — экзамен…

Кламонтов встряхнул головой, словно отгоняя наваждение. Мгновенное полузабытьё прошло, беспорядочное течение мыслей и ассоциаций прервалось, но глаза, как бы на мгновение отметив, где он — у окна в коридоре учебного корпуса — тут же снова закрылись вдруг отяжелевшими веками. Как он устал ещё до экзамена… Кламонтов с трудом заставил себя вновь открыть глаза и вернуться к реальности, но взгляд беспомощно скользил по страницам учебника политэкономии, который он, задремав на мгновения, чудом не выпустил из рук.

«Значит, так. Причина возникновения товарного производства — экономическое обособление производителя от потребителя. Так, ладно. Дальше… Дифференциальная земельная рента… Худший участок земли определяет общественно необходимые затраты труда… Что ж, это я помню. Теперь так… 1-е „с+v+m“ + 2-е „с+v+m“… Или нет. 1-е „v+m“ + 2-е „v+m“ = 1-му… Нет, 2-му… Да, вот этого я не помню. Ладно, посмотрю потом. Так, что ещё… Меновая стоимость представляет собой пропорцию, в которой конкретный труд обменивается на абстрактный труд… Или нет. Овеществлённый труд, которым работник переносит потребительную стоимость на стоимость, называется… Опять не то. Абстрактным трудом работник переносит на конкретный труд стоимость потреблённых основных фондов… или нет, общественных фондов потребления и накопления, которые, в свою очередь, формируются из… Ой, да о чём это я?..»

— Хельмут! Кламонтов! Ты помнишь определение, что такое общественно-экономическая формация?

Голос старосты группы ворвался в полусонное сознание Кламонтова, отдаваясь гулким эхом. И в тот же момент страница дрогнула и поплыла перед глазами куда-то в сторону. Кламонтов даже не сразу понял, что сам невольно обернулся на голос. Чувство равновесия не подсказало ему этого — голова равномерно гудела от напряжения. Как же его вымотала подготовка к экзамену! А сам экзамен был ещё впереди…

— Общественно-экономическая формация? — переспросил Кламонтов — услышав свой голос как чужой, незнакомый, и тоже отдающийся эхом внутри головы. — Ты, что, серьёзно не помнишь? Плазма, газ, жидкость и твёрдое тело!

— Не понял… — удивлённо переспросил староста. — Можно ещё раз, только медленнее?

— Подожди! — спохватился Кламонтов, вдруг поняв, какую глупость сказал. И как у него могло так, с ходу, вырваться первое, что пришло на ум? Да и то хорошо, что — не там, на экзамене. А то достаточно одной тройки, всего одной — и прощай надежда на диплом с отличием… — Я сказал не то! На самом деле общественно-экономическая формация — это совокупность всех общественных отношений в системе координат…

— Ты это о чём? — ещё больше удивился староста. — У тебя, что, в учебнике так написано?

— Ой, нет… На самом деле это будет базис, делённый на надстройку… Или наоборот… Базис — он же внизу, потому и базис… Нет, подожди, сейчас вспомню… — стал припоминать Кламонтов, чувствуя, что говорит не то — но не мог сообразить, что именно не то. Понятия и формулировки были знакомые, но то, что нужно, из них не складывалось. — Базис — знаменатель общества, значит, надстройка — его числитель. Базис — основание, значит, надстройка — кислота…

— Какая кислота? — недоуменно переспросил староста. — Ты, что, разве не политэкономию сейчас сдаёшь?

— Нет, ну как же? Политэкономию, как и все. И я же говорю: в обществе есть базис и есть надстройка…

«Или я опять сказал какую-то чушь? — вдруг забеспокоился Кламонтов. — А то и правда — при чём тут кислота? И что со мной происходит? Нет, надо собраться, скоро экзамен… Ну, значит, так: цилиндр, конус и шар… Или нет: окружность, эллипс, парабола, гипербола… Тоже нет. Тогда так: профаза, метафаза, анафаза, телофаза. Опять не то…»

— А, вот и Хельмут, — донёсся голос ещё одного, только что подошедшего студента. Он недавно перевёлся к ним, заочникам, со стационара, и его фамилию Кламонтов не помнил. — Слушай, Хельмут, ты понимаешь, что такое «искусство как форма общественного сознания»? Можешь ты мне это объяснить?

И, казалось бы, к чему сейчас — но, с другой стороны, почему было не ответить? Ведь это он, кажется, помнил…

— Это — совокупность всех общественных отношений… — уверенно начал Кламонтов — и снова спохватился, что уже как бы по инерции своих предыдущих слов говорит не то. — Ой нет, то другой вопрос, а это… Подожди, я сейчас вспомню…

«Искусство как форма… — Кламонтову показалось, что до него наконец дошёл смысл вопроса. — Искусственное формирование… Но чего? Ах да, бактериальных клеток с нужными человеку свойствами. Например, с азиатским способом производства животных и растительных белков. Или нет… Со встроенным животным или растительным геном, кодирующим нужный белковый продукт… — Кламонтову пришлось сделать над собой усилие, чтобы правильно построить фразу. — Так, что там ещё… Гибридомы, моноклональные антитела… Ой, что это я…опять? — уже не на шутку встревожился Кламонтов. — Мы же не генетику сейчас сдаём… Так что он меня спросил? Ах да, азиатский способ производства… И чем он характеризуется? Отсутствием частной собственности у муравьёв и термитов? Нет, опять не то. Да, а что такое вообще способ производства? Это — производительные силы плюс производственные отношения плюс электрификация всех стран соединяйтесь минус суверенизация всех стран разъединяйтесь минус два икс игрек плюс игрек квадрат… Ой. Нет. Как же это…»

Поток мыслей оборвался, и Кламонтов застыл в оцепенении, не понимая, что происходит. Сколько он себя помнил, подобного с ним не случалось. Бессонница, головокружение, головная боль, отключение внимания на уроках, просто забывание отдельных слов в неподходящий момент — да, но не такое… А ведь тут — уже не просто тройка в зачётке. Может дойти до вызова на экзамен психиатра. И что тогда — не только в учёбе, вообще в жизни?

— Что, не помнишь? — разочарованно спросил бывший стационарник. — А мне говорили, что ты отличник. И я даже думал, ты прямо на экзамене что-то подскажешь, если надо…

— Говорил я тебе, не учи так много, переучишься, — пробормотал староста. — А то не хватало ещё, чтобы ты оказался не готов к экзамену. Ты же у нас остался последний отличник на всю группу…

— Что, серьёзно Кламонтов к экзамену не готов? — донёсся сзади eщё чей-то голос — и тоже словно из призрачного далека. — И что теперь будет?

— Нет, подождите… Понимаете, я вообще, когда готовлюсь к экзамену — бывает, что не могу вспомнить всё по порядку, вопрос за вопросом, билет за билетом, как ни стараюсь. А на экзамене возьму билет — и всё сразу всплывает в памяти… — ответил Кламонтов уже больше для собственного успокоения, и даже не очень обращая внимание, слышит ли его кто-нибудь. Хотя… — Нет! — тут же возразил он себе. — Надо вспомнить! Надо! Итак, общественно-экономическая формация… Потребительная стоимость… Деньги-товар-деньги… Купон — не деньги — не товар… Нет, не то… Единичное, общее, особенное… Искусство как форма… Хотя что же тогда как содержание? Или нет… Каждая прямая и каждая плоскость есть не совпадающее с пространством непустое множество точек…

Говоря это, Кламонтов не заметил, как его голос постепенно перешёл в шёпот, а затем во внутреннюю речь, так что хорошо хоть, последних из этих слов однокурсники не слышали. Но что с того — если сам он не мог совладать со своей памятью? Крутились отдельное термины, формулы, обрывки определений, перед внутренним взором плыли, перекрываясь и путаясь, страницы учебников с разными иллюстрациями, таблицами, диаграммами и графиками — но то, что нужно сейчас, не вспоминалось? И хотя он по-прежнему не мог понять, что происходит — вдруг понял: в таком состоянии экзамен не сдать. Если только он не соберётся, не мобилизует силы…

— Ну что, вспомнил? — спросил староста, видно, так и не понявший состояния Кламонтова.

— Загляни в учебник, пока ещё можно, — посоветовал тот же голос сзади. — А то там уже философ зашёл в аудиторию, раскладывает билеты. А он позавчера предупредил, он ждать не будет.

— Точно, — произнёс в ответ ещё кто-то. — И как раз начнёт с вашей первой группы. Вы же ещё вчера по плану должны были сдавать. Вот сразу — прямо, как есть в списке, и пойдёте…

— Как… уже? — не вполне осознав услышанное, переспросил Кламонтов. Он думал — в запасе есть хоть немного времени. Но если по списку в групповом журнале — который начинался с подгруппы проходящих специализацию на кафедре физиологии человека и животных, а в ней фамилия Кламонтова стояла четвёртой — то времени практически не оставалось. Хотя — ещё что-то было странно, не сходилось — и он не мог понять, что с чем. Или только казалось от переутомления…

— Разве уже? — староста недоуменно оглянулся, потом посмотрел на часы. — Действительно, что ж это он так рано? Всего 8. 43. Я думал, можно ещё полистать учебник…

— Нельзя уже полистать учебник! — вдруг загремел (но тоже странно призрачно) на весь коридор голос преподавателя философии, а затем и сам он появился из-за распахнувшейся двери ближайшей аудитории. — Сами напросились сдавать экзамен двумя группами в один день, так и не жалуйтесь теперь! Имели время всё выучить! Я один, а вас сколько? Чуть ли не семьдесят! Так что давайте начинать. Староста первой группы, где журнал? И быстро, чтобы не терять времени — пять человек, первых по списку, заходите!

— Пять человек, первых по списку… — растерянно повторил староста, отдав философу журнал, и тут же вернулся. — Слушайте, а кто ещё видел хоть кого-нибудь из физиологов, кроме Хельмута? А то я смотрю — тут из нашей группы одни генетики…

— Ну, Хельмут, не подведи, — кто-то, до сих пор ничего не понявший, подтолкнул Кламонтова сзади в плечо.

— Я… Да вы что… Я сейчас… ещё не готов… — сорвалось со вдруг пересохших губ Кламонтова. — Откуда я мог знать, что экзамен начнётся так рано…

— Так, а что же делать? — забеспокоился староста. — Ну сам видишь — из вашей подгруппы ты один, больше никого! А надо же кому-то идти первым…

— Ну сколько вас ждать? — поторопил философ. — Первая группа, подгруппа физиологов, которая по расписанию ещё вчера должна была сдавать экзамен! Где вы?

— Хельмут, ну что ты переживаешь? Ты же отличник, ты же всё выучил! — стали уговаривать Кламонтова обступившие его студенты. — А то он ещё подумает, что у вас в подгруппе забастовка…

— Забастовка? — переспросил философ. — Если я вас верно понял, в подгруппе физиологов забастовка? Ну знаете ли, это не в ваших же интересах, — философ недоуменно развёл руками. — По расписанию половина из вас уже могла — и должна была — сдать экзамен ещё вчера, но вы сами просите перенести его на сегодня, я иду вам навстречу, соглашаюсь — а вы сами же и не являетесь! И по какому случаю забастовка?

— Да нет, я ничего такого не знаю! Наверно, они просто ещё не пришли! — поспешно заверил староста, и снова повернулся к Кламонтову — Ну, Хельмут выручай… А то видишь, вся ваша подгруппа может оказаться виноватой… А тебе-то это зачем?

— Ну что ж, будем считать — подгруппа физиологов в полном составе на экзамен не явилась, — с холодным безразличием констатировал философ. — И пусть они потом сами оправдываются перед вашим деканатом — а мы пока начнём с подгруппы генетиков…

— Нет, подождите! Я из подгруппы физиологов! — неожиданно для себя решился Кламонтов. А то разбирательство вокруг забастовки — было куда серьёзнее, чем провал на экзамене… И хотя он тут же сообразил, что это было лишь чьё-то внезапное предположение — ни о какой забастовке сам он не знал — теперь ему осталось только последовать за философом в аудиторию, где должен был проходить экзамен.

«А если провал? — гулко отдавались в голове Кламонтова его же мысли. — И тогда — пересдача… А ведь нигде ещё ничего не пересдавал — ни в школе, ни здесь. Всё — с первого раза… Или просто признаться, что нездоров, и уйти? Но потом заново зубрить всю эту чушь… И так-то чего стоило запомнить — и что, зря? Опять часами сидеть над тем же учебником? Тем более, на той сессии ещё сколько всего сдавать… Или рискнуть сейчас, просто чтоб избавиться? Рискнуть… А если тройка? И её потом уже не исправишь… Двойка — хотя бы возможность пересдачи, а тройка сразу ставится в зачётку — и всё, больше не отличник. С таким успехом мог сдавать всё на тройки с самого начала…»

— Так… Это кто у нас — Кламонтов? — механически-задумчиво переспросил философ, раскрыв его зачётку. — Какой билет?

— Восьмой, — дрогнувшим голосом ответил Кламонтов — и только тут понял, какую глупость сделал… Оказывается, он уже как-то автоматически, отработанными на всех предыдущих экзаменах движениями, успел протянуть зачётку и взять со стола билет. И пока это дошло до него, он уже садился за третью парту среднего ряда.

«Зачем я это делаю? Почему не сказал сразу, что нездоров, что переутомился? А теперь-то как объясню, почему не в состоянии сдавать экзамен?»

Но, как бы там ни было, билет уже был в руке — и Кламонтов решил прочесть вопросы, а уж потом думать, что делать дальше. И, прочтя, едва не вздрогнул… Как ни удивительно, попались ему те самые: «общественно-экономическая формация» и «искусство как форма общественного сознания». И только третий был странно неразборчив, как будто рычаги пишущей машинки на доли миллиметра не достали до бумаги — вот было и не разобрать, что и в свете решений какого именно съезда составляло этот вопрос.

«А может быть, всё-таки вспомню? — с внезапным приливом решимости подумал Кламонтов. — Вспомню — и сдам! Ведь два вопроса знакомы. Но как прочесть третий? Нет, ладно, потом, сначала — первый. Значит, так… — Кламонтов сжал ладонь правой руки левой, пытаясь собраться с мыслями. — Базис внизу, надстройка вверху. Каждая прямая и каждая плоскость отделяет базис от надстройки… Высота, опущенная из вершины квадрата на его сторону, не является высотой. Так, хорошо, это я помню. Дальше… Самец жабы откладывает икру в знаменатель полного дифференциала… Или нет… Три источника и три составных части на одной орбитали… Хотя это было бы вопреки… правилу фаз… Гиббса? Или… Гюйгенса?»

Кламонтов снова встряхнул головой и растерянно оглянулся, словно опять очнувшись. И тоже странно — как будто не засыпал, не отключался. A тут — и в аудитории что-то стало не так, как раньше. Ах да, другие студенты успели рассесться по партам со своими билетами и, сосредоточенно склонившись над ними, готовились к экзамену. И всё же что-то было не так — и он снова не мог понять, что… Или снова только казалось от переутомления? Но тогда тем более — как в этом состоянии пытаться сдать экзамен?

«Нет… Давай ещё раз… — Кламонтов ещё сильнее сжал правую руку левой, будто делая отчаянный мысленный рывок в попытке вызвать из памяти нужную информацию. — Итак, свет решений Съезда… Проходя через оптически неоднородную среду, свет образует конус светорассеяния… Но то — потом, третий вопрос, а тут надо разобраться с первым. Значит, так — низы не хотели, верхи не могли… Наверно, была полупроницаемая мембрана, создалась осмотическое давление. И низы не хотели, чтобы верхи диффундировали к ним через неё, а верхи не могли… Ой, нет… — снова спохватился Кламонтов — и тут перед его внутренним взором встала иллюстрация из учебника, похоже, наконец к нужному вопросу. — Ах да, ну вот же оно: буржуй складывает в сейф прибавочную стоимость. А пролетарий застёгивает пояс на проценты… Хотя и не говорить же так буквально… Тем более — опять не совсем то. Нет, давай сначала… Значит, так: ёмкость, индуктивность… Нет… Ионное произведение воды… Нет… Уровни компактизации ДНК в хромосомах… Нет… Ну так, может быть, двойное оплодотворение… пролетариата — беднейшим крестьянством? Опять не то… Ой, что делать… Какой ужас… Как мне это сдать…»

И тут что-то снова привлекло внимание Кламонтова, прервав течение его мыслей. Он даже не сразу понял, что слышит чей-то голос — но, чуть повернувшись, краем глаза увидел философа, который сидел рядом за партой и что-то говорил. Странно — философ сам подсел к нему… И когда? Кламонтов даже не заметил… И что теперь? Признаться наконец?

— … Ну, и… вот так, значит, двойное оплодотворение и происходит… — полувопросительно произнёс философ, протягивая лист с рисунками, изображавшими стадии двойного оплодотворения у цветковых растений. Хотя не совсем — одна из стадий попала сюда явно по ошибке. Но зачем это вдруг могло понадобиться философу?

— А… это? — вырвалось у Кламонтова — и ему пришлось указать толь концом своей ручки на то, что было ошибкой в схеме. Хотя — ошибкой ли? Он почему-то вдруг начал сомневаться…

— Это… гиф… Нет, гипофиз… — замялся философ. — Нет, этот… как его… гименеций…

— Какой гименеций? — ещё больше удивился Кламонтов. — Нет же в ботанике такого понятия… А если вы имеете в виду гинецей, так то — совсем другое. (Кламонтов хотел сразу и уточнить — но вдруг понял, что не помнит определения. Нет — он не забыл, он зрительно представлял себе эту часть цветка, но опять не мог вызвать из памяти нужные слова.) А это — гаметофит, — продолжил наконец Кламонтов. — Но дело в том, что это у папоротника он такой. А двойное оплодотворение свойственно только цветковым, у которых он выглядит совсем иначе, — закончил Кламонтов, всё ещё не понимая, зачем это философу сейчас.

— Ну, а хоть троечку — можно? — жалобным, просящим голосом вдруг обратился к нему философ. — Я же всё-таки что-то учил. И потом, я сразу сказал, что хлороформ состоит из туго переплетённых гиф столбчатой губки…

— Да троечку-то можно, — автоматически, не подумав, ответил Кламонтов, ставя тройку в зачётку, протянутую философом. И тут снова что-то показалось ему странным… И тоже — что? Ах, да… В самом деле — почему философ был тут со своей зачёткой? Ведь зачётка — студенческий документ, документ преподавателя — диплом… И значился он там, в зачётке, почему-то студентом химического факультета…

«Подожди, как же так? Философы на химфаке ботанику сдают? Вот не знал… Да, но к чему сейчас? Если я сразу пойду отвечать ему же…»

И тут в сознании Кламонтова будто что-то стало проясняться — и неприятный холодок пробежал между лопатками от внезапного нехорошего предчувствия.

«Ой… Нет… Подожди… Как я могу готовиться сдавать экзамен, если я… принимаю экзамен? Или нет… 8-й билет по философии… Нет, а „хлорофилл из гиф столбчатой губки“? И… он, философ, сказал такое? Да как же это, в самом деле?»

Всё более чувствуя неладное, Кламонтов перевел взгляд на билет — вернее, просто на свою руку, в которой его почему-то не оказалось. Ах да, он на самом деле держал зачётку — билет же, оставленный философом, лежал на парте… Но рука Кламонтова сама собой потянулась к билету, поднесла к глазам, Кламонтов беглым взглядом, прочёл билет один раз, потом, не поняв, другой — и его будто током ударило: билет был не по философии, а по… неорганической ботанике! Под стать названию предмета были и вопросы: «свойства трёхвалентных мхов», «внутреннее строение листа хлороформа» и «двойное окисление у цветковых папоротников».

— Это, что, серьёзно… — начал Кламонтов почти шёпотом, переводя взгляд туда, где ожидал увидеть философа — и тут же умолк, не в силах продолжать. От того, что он увидел, ему едва не сделалось дурно. Оказывается, это он сидел не за третьей партой — за которую, казалось, раньше садился — а за преподавательским столом, и перед ним же были разложены экзаменационная ведомость и зачётки, раскрытые каждая на первой странице. За третьей же партой сидел с бессовестно вылезающей из рукава шпаргалкой-«гармошкой» и что-то торопливо срисовывал с неё на двойной тетрадный лист, явно готовясь к ответу на экзамене… преподаватель неорганической химии, который на первом курсе вёл в их подгруппе лабораторные работы — а ещё поодаль за партами сидели другие знакомые преподаватели и, ничего не замечая вокруг, сосредоточенно списывали что-то каждый со своей шпаргалки. А вот философа — как и его зачётки — не было. Но неужели он действительно поставил в эту зачётку оценку? Он, студент, принял экзамен у преподавателя? И тот, как ни в чём не бывало, ушёл с поставленной им тройкой? А тут и размышлять было некогда — идти отвечать собирался химик…

«Но этого не может быть… — заметались в глубине сознания мысли. — Это просто какой-то сон… Бред… Галлюцинация от переутомления…»

И даже трудно сказать, сколько так прошло — несколько секунд, а, возможно, больше минуты — пока с Кламонтова сошло оцепенение, и он понял, что должен принять происходящее как реальность, и что-то делать в соответствии в ролью, в которой так неожиданно оказался… Хотя — что? Продолжать принимать экзамен?

— … Мох представляет собой сложный эфир гриба и водоросли, произрастающий на азотистом основании… — донёсся голос уже сидевшего рядом химика. Как и философ, тот нёс галиматью, счесть которую наукообразной мог ещё школьный двоечник, но уж не студент-отличник, тем более — преподаватель. — А это… Ну… так когда вода идёт вверх но стволу бензола, она при этом делается красной…

Что-то смутно знакомое вдруг вспомнилось Кламонтову при этих словах. Ну да, точно — из школьного курса ботаники. Только там подкрашенная вода поднималась по стволу не бензола, а бальзамина, ведь бензол — химическое соединение… И однако, в билете № 7 — теперь уже по органической ботанике — по которому отвечал химик — вопросы были именно такие: «сложный эфир гриба и водоросли», «строение ствола бензола», да ещё и — «жилкование листа у непредельных спиртов».

— … И, что, этого на тройку не хватит? — снова донёсся голос химика. — Но я же учил…

«И этот согласен на тройку… Ну дела… Студентов гоняют на опросах перед лабораторными работами — а сами… Ой, подожди, что это я… Нет, но это же не всерьёз, — попытался успокоить себя Кламонтов — хотя у него пробежал озноб, едва он увидел свою экзаменаторскую запись в зачётке химика. — Так не может быть наяву. Я проснусь — и это пройдёт. Хотя наяву мне самому что-то сдавать… Искусство как форму решений Съезда, что ли…»

— … В процессе эмбрионального развития организма образуются два слоя клеток, — услышал он ещё голос. Ах да, успел подсесть другой химик — с кафедры физколлоидной химии. — И сначала внешние обеспечивают питание внутренних, то есть они соответственно — клеточной пролетариат и клеточная буржуазия. А затем в подполье собирается первый съезд мезенхимных клеток…

«Нет, но это как же? — едва не поперхнулся вздохом удивления Кламонтов. — Трофоэктодерма, из которой формируется плацента — пролетариат, а сам зародыш — буржуазия… Надо же додуматься… Хотя… что вообще за предмет?»

Однако, взглянув на билет, Кламонтов вновь едва поверил своим глазам. Билет № 6 действительно был по предмету (мог ли он представить подобное?)… «эмбриология КПСС», и вопросы в нём были о зародышевых листках пролетариата, первом съезде мезенхимных клеток и гаструляции правящей партии у теплокровных государств.

«Нет, а если… не сон? — почему-то подумал Кламонтов. — А то как же: я знаю, что сплю — а не просыпаюсь. Хотя бывают и очень яркие сны, и как бы пробуждения ото сна во сне… Нет, а всё-таки? Гаструляция — на самом деле стадия эмбрионального развития… — стал припоминать Кламонтов. — И мезенхимные клетки — именно клетки зародыша организма, а не что-то вроде партийных ячеек… И что, это — не сон? И как же экзамен — там, наяву?»

— … Ну как, на тройку достаточно? — прервал размышления Кламонтова, как он вдруг понял, уже подсознательно ожидавшийся им вопрос.

«А и то правда — зачем ему, химику, эмбриология?.. — подумал Кламонтов, краем сознания отметив, что поставил тройку уже без колебаний. — Итак, я не просыпаюсь. И значит, это не сон. Но что же тогда? И почему оно настолько реально? А если всё-таки сон — что надо сделать, чтобы проснуться?»

Но пока место рядом занял бывший преподаватель истории КПСС (которого Кламонтов помнил лишь в таком качестве и, хотя продолжал встречать в университете, не знал, что и где тот преподавал теперь). И он что-то говорил, отвечая на вопросы своего билета — но понять, что имел в виду, было трудно: речь шла о темпераменте, характере, каких-то рекомендуемых педагогических мерах, тут же — о строении брюшка, крыльев, хоботка…

«И я же вообще прочёл столько литературы по вопросам оккультизма, паранормального. Но как доходит до дела — попробуй пойми, что такое сон, галлюцинация, аномальное явление, где вообще какая-то грань между ними… И что теперь? „Познать происходящее как иллюзию“, игру моего ума — как рекомендует тибетская „Книга мёртвых“? Или египетская? Нет, то — другая… Хотя в той, тибетской, как будто рекомендуется и вообще весь наш мир считать иллюзией… Или нет, там как-то иначе: разум творит мир, воспринимаемый им же как явь — но это, похоже, относится только к астральной реальности. А обычный сон тогда — к какой реальности? А египетская… — Кламонтов вдруг понял, что не может вспомнить, о чём думал несколько секунд назад. — Египетская ложка… Или нет, тибетская чашка… Или это кобра дословно „змея-ложка“, кажется, по-малайски. Хотя к чему это сейчас…»

— … Ну, не знаю я больше. И если хватит на тройку, то я согласен, — снова в который paз донеслась всё та же просьба.

«Билет № 5,— прочёл Кламонтов. — Предмет — педагогика беспозвоночных. „Педагогическая характеристика внутреннего строения пчелы“… „Типы личности у паразитических червей“… „Задача“… Что, просто „задача“ — и всё? Ну, и откуда я возьму задачу? Из своей головы, что ли? Хотя я ему уже так, без решения задачи, тройку поставил… — забеспокоился Кламонтов. — И вообще всем ставлю оценки практически наугад. Я же понятия не имею, что такое „неорганическая ботаника“, „педагогика беспозвоночных“ — и что остаётся делать? Да, но почему я в такой роли… И правда: почему я — экзаменатор? Нет, а почему они — студенты? И сдают всё это, будто так и надо? Нет, а я — принимаю, будто так и надо? Хотя… Подожди, а с чего началось? Я же помню, что собирался сдавать экзамен, а не принимать, и садился за третью парту, а не за стол… Но не спрашивать же их теперь — зачем они, преподаватели, сдают студенту экзамен? Тем более — сам принял всё как должное уже тем, что поставил первую оценку. И — не могу понять, как это произошло…»

— … Каротидный синус есть тригонометрическая функция сонной артерии, — услышал Кламонтов уже голос преподавателя зоологии беспозвоночных. — И точно так же, придавая сонной артерии определенное числовое значение, мы вычисляем соответственно каротидный косинус, тангенс…

«Билет № 4. Математическая анатомия…»Теорема Боткина о подобии группы крови при деление почек на печень данного диаметра… Теорема Гальвани о второй производной желудочно-кишечного тракта… Каротидный синус числового аргумента… Но бред же… Самый настоящий бред…

— … Ну мне-то вы, надеюсь, тройку не поставите? — почти утвердительно прозвучал у самого уха голос зоолога.

И теперь, после всех предыдущих согласий на тройки, это было так неожиданно, что Кламонтов вздрогнул, как от удара током. И как-то вихрем пронеслось в сознании — что в протянутой eмy зачётке были только отличные оценки, и он не имел морального права, поставив зоологу тройку, лишить его надежды на диплом с отличием только потому, что сам не знал предмета — так что вроде был прав, поставив «отлично» — а вообще оценка, как он вдруг понял, и не должна зависеть от уровня знаний студента, ведь зависит она в первую очередь от предыдущей оценки… Правда, тут же мелькнуло сомнение — тригонометрической функцией чего является каротидный синус. Но рядом садился yжe преподаватель высшей математики…

«Но это же не всерьёз… — снова попытался убедить себя Кламонтов — и вдруг понял, что не очень верит в это. — Нет, а если для них — всерьёз? А я, не зная почему, по какому праву, принимаю у них экзамен! Хотя… вот именно — они сдают, я и принимаю. И вообще какой спрос со студента, если сами преподаватели что-то ему сдают? Правда, тогда студенты — они, в том-то и проблема… Нет, а я тогда кто? И знаком им всем именно как студент. Сдавал лабораторные работы, зачёты, экзамены…»

— … Произведение растворимости зелёной жабы… — донёсся уже голос математика. — Но ведь жаба нерастворима. Плавает же, и ничего ей не делается… Ну ладно, давайте так: берём сто грамм жабы и растворяем… Или нет, лучше двести…

«А может быть, жабу надо набирать по объёму, пипеткой? — вдруг чуть не вырвалось у Кламонтова — и он снова едва не вздрогнул от мысли, что мог произнести такое вслух. Хотя — после всего уже сказанного… — Ну да, вот именно. Наяву хоть было бы чувство, что правильно, а что нет — а так… И вот опять же — билет № 3. Аналитическая зоология. Произведение растворимости зелёной жабы, титрование двухвалентной вошью и нитрование бычьим цепнем… И что это, в конце концов, такое? А то и на сон непохоже. И не сошли же они все наяву с ума… Или… Точно! — Кламонтову вдруг показалось, что он нашёл объяснение. — Утечка психотропного вещества! Мало ли что и зачем могли синтезировать наши биохимики… И тогда у меня — совсем не переутомление. А у них — какой-то коллективный психоз. Надо же, вообразили себя студентами… Да, но что теперь делать? Этому ставлю четвёрку — у него до сих пор одни четвёрки и были — а дальше? А номера идут обратном отсчётом… И вот уже билет — третий, и зачёток осталось три. А дойдёт до единицы — что тогда? Нет, а что вообще делает экзаменатор после ухода последнего студента? Несёт ведомость в деканат? Но в чей деканат нести, если они тут — с разных факультетов, а предметов таких ни на одном нет? И как я её понесу, если сам в общем студент? Но и их не спросишь, раз они в такой роли. Экзаменатор должен сам знать. А я не знаю даже, почему я — экзаменатор. Ладно, уйдут — подумаю, что делать…»

Но пока рядом сел ещё один химик — с кафедры аналитической химии. И он что-то говорил про стержневые и мочковатые корни квадратных уравнений, отвечая на вопросы билета № 2 по предмету «ботанические методы в математике» — «прорастание семени квадратного уравнения с отрицательным дискриминантом», «развитие древесины неопределённого интеграла» и «типы соцветий кубической параболы».

«А может быть… — просто шутка? — вдруг возникла новая — и, как показалось сразу, самая правдоподобная версия. — Коллективная шутка преподавателей над одним отдельно взятым студентом?»

Или даже не просто шутка… Ведь бывали, к примеру, в древности какие-то ритуалы с переменой ролей, когда господа временно становились слугами и наоборот. И тут — что-то подобное, только более приспособленное к современной реальности? A то — как раз мода на возрождение всего досоветского, дореволюционного, старинного — и что только не пытаются возрождать…

Да, но как он сам сможем объяснить последствия — в виде записей в зачётках и ведомости его почерком? И записей — бредового содержания? Пусть сами они как будто не возражали, глядя, как он делает записи — но не где-нибудь, в официальных документах!

Или нет… Опять, не то… Потому что правда: зачётки, билеты, ведомость — на настоящих типографских бланках! Дорогостоящая получается шутка… И с коллективным психозом непонятно, откуда бы у всех взялись настоящие бланки зачёток с их фотографиями. Снова не сходится…

А тем временем к Кламонтову подсел уже обладатель последней оставшейся зачётки — преподаватель предмета «математические методы в биологии». (И тоже странно: если это серьёзный предмет, который в своё время пришлось сдавать и Кламонтову, почему «ботанические методы в математике» — чушь? И он, как бы ни было, только что оценил эту чушь на четвёрку…)

И тут новое — вернее, не замеченное прежде — обстоятельство привлекло внимание Кламонтова. Да, зачётка лежала одна — но за задней партой сидел ещё преподаватель английского языка, чьей фамилии не было и в ведомости…

Фамилии? Снова как-то вдруг заподозрив неладное, Кламонтов схватил ведомость… Так и есть! Как мог не заметить сразу, что они так и значатся: Философ, Неорганик, Физколлоид, Матметод? Как их называли в разговорах студенты…

«Неужели вот так и сходят с ума? — подумал Кламонтов, чувствуя, что ещё немного — и им начнёт овладевать отчаяние. — Но как же это, ведь сначала были фамилии… Или нет? Или… что вообще происходит, что и насколько тут настоящее? Или в самом деле — какая-то другая реальность? И в ней — другие понятия, значения тех же слов? И сами они — не те, за кого я их принимаю, а только их двойники?»

От этой мысли Кламонтову стало совсем не по себе, и пришлось собрать всю волю, чтобы заново оценить ситуацию. Итак, на столе лежал билет № 1 по физической филологии с первым вопросом о плавлении и кипении неопределённого артикля и двумя другими, столь неразборчиво вписанными от руки, что прочесть их было делом безнадёжным, сидящий рядом преподаватель матметодов что-то столь же неразборчиво бубнил непонятно на каком языке, читая с тетрадного листа, неизвестно чего ждал преподаватель английского языка — и что следовало думать? Их общий, коллективный психоз, его собственный сон, галлюцинация, аномальное явление? Но тогда — какое? И главное — что делать?

«Нет, подожди… Я же в самом деле могу не знать обычаев „коренной нации“… Так… прямо спросить их, что происходит? Или ладно уж, ставлю и этому четвёрку, раз я для него экзаменатор. Ставлю — и пусть уходит, Но тот-то чего ждёт? Зачёток больше нет…»

Вписывая в ведомость уже после ухода преподавателя матметодов последнюю четвёрку — и всё ещё не решив, как понимать происходящее и что делать дальше — Кламонтов сделал неловкое движение локтем, и билеты посыпались на пол. И теперь, чтобы поднять их — что, кстати, давало и отсрочку разговора с преподавателем английского языка — Кламонтову пришлось нагнуться, а затем — и привстать со стула. Странно, что при таком головокружении это не привело к потере равновесия — тем более, собственные движения вдруг показались какими-то «невесомыми» и трудноощутимыми. И пока Кламонтов собирал с пола билеты, мимо как будто никто не проходил — но затем, встав, чтобы положить билеты на стол, он увидел, что за столом сидел преподаватель английского языка, держа в руках зачётку… Чью? Откуда она взялась?

— Прошу вас, — как ни в чём не бывало, произнёс преподаватель английского языка. — А где тексты, которые я вам давал?

От изумления Кламонтов даже не смог раскрыть рта. «Но это-то как же? Я, что, опять студент? — снова заметались мысли. — И что я сдаю? И какие тексты? Не помню, чтобы он мне их давал…»

— Не перевели? И как вы собираетесь определять точку кипения артикля по тексту, который даже не перевели на английский язык? — странным «плавающим» голосом спросил преподаватель английского языка, одновременно так же странно преображаясь, словно перетекая в другую внешность — преподавателя матметодов. Кламонтов никак не ожидал увидеть подобное, и выглядело это так жутко, что через всё его тело снизу вверх прошла тугая волна дурноты — и билеты выпали из руки, веером рассыпавшись по столу. И вместе с ними словно рассыпались и все объяснения, которые приходили на ум. Ладно бы так меняли облик мистические, трансцендентальные сущности — но преподаватели?

— Так что, собственно, вас смущает? — спросил преподаватель матметодов уже своим обычным голосом, будто ничего особенного не произошло.

— Точка кипения артикля! — растерянность Кламонтова внезапно сменилась решимостью отстаивать здравый смысл до конца. — Согласитесь, мы не проходили ничего подобного! И вообще, артикль — понятие из области грамматики, а не физики!

— О чём это вы? — переспросил преподаватель матметодов. — У вас вопрос о прорастании семени квадратного уравнения с отрицательным дискриминантом! Так в какую сторону прорастают корни такого уравнения? Ну, что вы так смотрите? Вам, что, незнаком этот материал? Вы этих лекций не посещали?

«Всё пошло назад! — с ужасом понял Кламонтов. — Билет № 2! И лекции-то я посещал все, какие были — но что я могу тут сказать? Кроме разве того, что корни такого уравнения — комплексные числа? Нет, но надо как-то привести его в чувство… Хотя… кого — „его“? Кто это на самом деле? Или… это „на самом деле“ вообще потеряло тут всякий смысл?»

— Давайте я принесу сюда учебники, если это там есть, я готов признать свою неправоту, — нашёлся наконец Кламонтов — однако тут же вспомнил, что учебник по математике он вернул в библиотеку ещё три года назад. Или тут скорее нужен был учебник по ботанике… — Но я уверен, что семенами математическая абстракция не размножается, — закончил тем временем Кламонтов.

— Значит, по-вашему, зелёная жаба — математическая абстракция? — переспросил уже преподаватель аналитической химии. — Ну, и как вы собираетесь учить детей определять произведение её растворимости, если она — математическая абстракция?

— Да я не собирался учить этому детей! Ведь разве я — студент пединститута? — Кламонтов вдруг ощутил какое-то напряжение, как если бы сказал неправду, но продолжал — И разве в школьной программе вообще есть что-то подобное? Да и вы сами преподавали у нас химию, а не зоологию? Разве не так?

— Кто преподавал зоологию? — удивлённо воскликнул математик. — Вы будто не знали, что идёте сдавать? Не выучили теорему Боткина — так и говорите!

— А вы разве учили нас делить почки на печень? Это же не числа, это — органы тела!

— Что — органы тела? — раздражённо переспросил зоолог. — У вас вопрос о педагогической характеристике внутреннего строения пчелы! Ну, и как вы собираетесь составлять такую характеристику, если рассматриваете не всю пчелу в целом, а отдельные органы?

— Да я и не собирался! Я шёл сдавать… — Кламонтов понял, что не знает, как продолжить начатую фразу. Не мог же он сказать зоологу, что собирался сдавать… что? Оказывается, сам не мог вспомнить…

— И как вы собираетесь преподавать ученикам самую передовую в мире идеологию, если понятия не имеете о зародышевых листках пролетариата? — воскликнул историк КПСС. — Ну, какие слои общества заворачиваются внутрь, чтобы в нём зародилось классовое сознание?

— Самые нищие и неграмотные… — наугад ответил Кламонтов, одновременно пытаясь вспомнить, что должен был сдавать.

— И какое это имеет отношение к сложному эфиру гриба и водоросли? — коварно переспросил преподаватель физколлоидной химии. — Какие нищие? Чему вы научите детей с такими знаниями?

— А вы нас чему учили? Вспомните, вы же не ботаник, а химик! («Но что они всё — об учёбе детей? — снова мелькнуло сомнение. — Неужели действительно пединститут?»)

— Естественно, химик, — ответил химик, только уже неорганик. — Так что вам непонятно в билете?

— Всё непонятно, — ответил Кламонтов, поспешно пытаясь припомнить вопросы в исходном, 8-м билете по неорганической ботанике. — Ведь у нас ни в учебнике, ни в конспектах ничего подобного нет… («Так, в самом деле, какого вуза я студент? Куда я поступал? Ведь не в пединститут же… Но и не в медицинский… А куда? Какой ужас. Надо же — забыть такое… Ну, а хоть что должен был сдавать? Термодинамику света решений Съезда? Или нет… Физколлоидную философию человека и животных…»)

— Общественно-экономической формации нет в учебнике? — возмутился философ. — Искусства как формы общественного сознания нет в учебнике? Да что вы такое говорите? А если вы имеете в виду третий вопрос — так по нему надо было просто прочесть в газете доклад на съезде, только и всего!

— Да, но зачем это мне? — вырвалось у Кламонтова, согласного после бесплодного спора со сменяющимися преподавателями на любое, лишь бы скорее, окончание этого кошмара. — Я же поступал учиться не на философа и не на историка… Ой, правда — а на кого? — и, только произнеся это, Кламонтов понял, что выдал себя.

— Вот это да! Он не помнит, на кого он учился! Это надо же такое… — философ, казалось, олицетворял само оскорблённое педагогическое достоинство. — Ну знаете, такому студенту у нас вообще делать нечего, — он снова, как тогда, перед экзаменом, весьма красноречиво развёл руками. — И как это вы дошли до четвёртого… или до какого там… до пятого курса? Да, сколько лет уже принимаю экзамены, а такое слышу впервые… Слушайте — а, может быть, вы вообще не студент? Может быть, вы не Кламонтов Хельмут Александрович? И зачётка эта не ваша? — спросил философ, протягивая зачётку Кламонтову.

— Нет, зачётка моя, — ответил Кламонтов, узнав зачётку по фотографии. И только после этого он заметил, что слово «университет» (ну да, конечно! Как мог забыть?) было перечёркнуто и от руки почерком старосты переправлено на «пединститут». — Хотя подождите… — Кламонтов вдруг почувствовал, что с него довольно, и надо выяснить всё начистоту. — Скажите прямо: вот это тут так было исправлено или нет?

— А это тут так было? — философ перелистнул несколько страниц и… потрясённый Кламонтов увидел свои же экзаменаторские записи все вместе на одной странице. — Аналитическая зоология, педагогика беспозвоночных — что за чушь? И всё — одним почерком! И фамилия экзаменатора, смотрите, везде ваша же: Кламонтов! Это, что, у вас в группе такой студенческий юмор? А что вы будете объяснять по этому поводу в своём деканате — вы подумали? Особенно с учётом вот этого… Или вы скажете, и этого тут так не было? — философ стал нервно листать зачётку — и новый удар постиг Кламонтова, не успевшего опомниться от предыдущего: он увидел, что все его собственные отличные оценки за все курсы превратились в удовлетворительные. Причём остались прежними почерки экзаменаторов, их фамилии, росписи, названия предметов, даты экзаменов, изменились только оценки. — Одни тройки — и не стыдно? И только интересно, кем вы сами представляете себя в перспективе с такой успеваемостью? И вообще, вам не кажется, что вы занимаете чужое место в жизни? А то, может быть, кто-то пять раз поступал сюда — и не прошёл, потому что прошли вы! — всё больше распалялся философ, не давая Кламонтову возразить, что как раз ему удалось поступить в университет лишь с пятого раза. — И ещё приносите на экзамен зачетку без фотографии! — философ перелистнул страницы назад, и Кламонтов увидел, что фотография, всего несколько секунд назад бывшая на месте, теперь грубо оторвана.

— Вы, если я не ошибаюсь, наш новый методист по заочному? — тут же, не дав опомниться от этой череды внезапных потрясений, спросил подошедший откуда-то дворник с метлой, в котором Кламонтов с трудом (но уже без особого удивления, словно способность удивляться истощилась) узнал декана — но, не поняв, кого тот имел в виду, на всякий случай не стал возражать. — А почему вы не на субботнике? Вопрос с Кламонтовым решаете? — на этот раз декан обращался явно к самому Кламонтову. Кламонтов, совсем растерявшись и не зная, что отвечать, как-то невольно забрал зачётку у обалдело взиравшего на это философа и протянул декану, ожидая его реакции. — Да, такая зачётка всё равно никуда не годится… — произнёс декан, едва взглянув в зачётку и тут же опустив ее в карман своей дворницкой спецодежды. — Ну, правда, теперь он говорит, что он не сам это сюда вписал, что кто-то подделал его почерк — но теперь это уже неважно. Ну что ж, будем исключать.

— За что? — так и обмер Кламонтов.

— Ну, как же? Разве вы не знаете, что с нового учебного года наш факультет переходит в основном на целевую подготовку педагогических кадров для национальной школы? Мы же теперь суверенная республика, и нам такой круглый дурак широкого профиля, который устраивал московских империалистов, не нужен. Нам дурак — то есть, извините, педагог — нужен свой, с развитым национальным сознанием… А этот — какое национальное сознание сможет нести ученикам?

— Но позвольте, он же в самом деле другой национальности… — вырвалось у Кламонтова, решившего подыграть декану в надежде, что с его ответных слов прояснится хоть что-нибудь.

— А зачем они нам тут нужны — другой национальности? Boт пусть по месту проживания своей национальности теперь и учатся! А то все студенты со всех курсов — понимаете, все — подали в деканат заявления о переводе преподавания на государственный язык — и только он один отказывается! Говорит, не затем к нам поступал… Он, видите ли, хотел работать на благо всего человечества! Слышали мы уже что-то подобное ото всех этих манкуртов и янычаров, которые служили «системе» за объедки с московского стола! — вдруг почти в истерике выкрикнул декан. — А теперь на благо нации, выстрадавшей независимость, они, оказывается, работать не намерены!

— Но, вы знаете, мне тут ещё не всё понятно… — рискнул продолжить начатую игру Кламонтов, одновременно пытаясь вспомнить, могло ли на самом деле быть то, что он сейчас услышал. А то он не помнил, но вдруг начал сомневаться… — Я же всё-таки новый методист, и ещё не вполне вошёл в курс дела… («Нет, но не глупо ли, не делаю ли я ошибки?» — спохватился Кламонтов, но, начав, уже не мог не продолжать.) Но я так понимаю, что университет выпускает ещё и научные, а не только педагогические кадры. А наука в принципе интернациональна… Нет, сам я — не империалист и не янычар, — сразу добавил Кламонтов, — я только хочу уточнить, за что конкретно мы его исключаем?

— Вот именно! Он так и будет вам говорить — что собирался работать в научно-исследовательском институте, а не в школе! Он же — из этих психопатов, уверенных, что они — гении, которые годами штурмуют приёмные комиссии! Средняя школа — это, видите ли, ниже их достоинства, они себя считают птицами высокого полёта! И родственники у таких постоянно куда-то пишут, жалуются, угрожают — а мы совершенно беспомощны перед ними! Ну, что мы можем — пипетками от них отстреливаться, что ли? Куда нам деваться, как мы ему докажем, что в науке он — пустое место? Вот и приняли его наконец с пятого раза, чтобы сам в этом убедился. И вот вам результат: его курсовая работа — чисто реферативная, сборник чужих цитат, не более того. Это работа десятиклассника, а не студента. И вообще, всё, что он может — это вызубрить и оттарабанить на экзамене, а собственных мыслей — никаких. Его ничего не интересует, это зубрила, начётчик, и только. И на лабораторных работах — больше командует другими студентами, чем что-то делает сам. Вот вам и цена всех этих высоких порывов и претензий на гениальность. А у нас — наука практическая, в ней надо уметь работать руками, так что просто ходячий справочник тут не нужен.

— Ну, а… если он станет говорить о том, какие проблемы собирался решать в науке? Или об этом лучше не спрашивать? — вырвалось у Кламонтова уже почти в безумном отчаянии. Вот ведь какого мнения был о нём декан…

— Да, он может вам заявить, что хотел изучать возможность регенерации у высших животных и даже у человека, проблемы возникновения психических расстройств и борьбы с ними, и даже назовёт ещё кое-какие марсианские идеи из научной фантастики, — от этих слов декана сознание Кламонтова будто помутилось, на мгновение: тот знал его сокровенное, о чём Кламонтов никому здесь не рассказывал! — Но я же говорю, что он не понимает: настоящая наука так не делается. Студент должен сначала понять, что сделано в науке до него, а не бросаться сразу на штурм вершин. Хотя до этого, я думаю, разговор у вас вообще не дойдёт. Вы ему просто намекните, что у нас выпускнику присваивается квалификация учителя биологии и химии, и значит, он должен уметь провести в школе урок — в национальной школе, на государственном языке — а вот тогда и спросите, как он намерен обойти эту трудность. А то у нас педагогическая практика стоит в учебном плане, и без неё он просто не получит диплом. Вот и увидите, чего он стоит.

Декан закончил, и настала немая сцена. Молчал и Кламонтов, не представляя, что говорить и делать теперь. Сообразить в несколько секунд, как «обойти эту трудность», он не мог… Так, может быть… наконец просто признаться, что на самом деле он не методист, что он и есть Кламонтов? Но тогда и всё сказанное — относится к нему… И что дальше? Тем более — и непонятно, сколь всерьёз его принимали за экзаменатора, троечника, теперь — за методиста…

— А это ещё что такое? — вдруг раздалось сзади.

Кламонтов обернулся — и увидел не философа, как ожидал, а… настоящего методиста по заочному. Стоя у преподавательского стола, тот недоуменно переворачивал со стороны на сторону большой лист бумаги, по формату соответствующий ведомости. И на этом листе Кламонтов снова увидел свои экзаменаторские записи — но только теперь уже просто по белому фону бумаги, безо всяких граф, да ещё на обороте была скопирована со стены мужского туалета студенческой библиотеки запомнившаяся Кламонтову нецензурная угроза в адрес студентов некоренной национальности, А на столе всё так же веером лежали — но уже рукописные (и тоже его почерком!) те самые «экзаменационные билеты», к тому же прокомпостированные, как автобусные…

— Студенческие шутки. Они, наверно, думают, что это очень остроумно, — ответил декан (уже в плаще и не с метлой, а с портфелем), выходя из аудитории. И методист, зачем-то подхватив со стола все бумаги, последовал за ним — оставив Кламонтова одного, в полном недоумении, и даже — без каких бы то ни было вещественных доказательств случившегося.

— Да как же так? — Кламонтову хотелось кричать, звать кого-то на помощь, чтобы тот объяснил, что происходит — но из груди вырвался только слабый шёпот. — Это просто какой-то театр абсурда! В реальной жизни так не бывает! И что, меня действительно исключают? Или я просто схожу с ума? Или — с кем говорил декан как с методистом? И откуда все эти билеты, зачётки, ведомость, откуда в билетах мой почерк? И вообще, кого мне теперь искать, кому и что доказывать?

А впрочем, что можно было доказать — теперь, когда бредовые бумаги, заполненные его почерком, методист унёс в деканат? А декан — зачётку… И это как раз — доказательства всего, что произошло. Вернее — как бы доказательства и того, чего он не делал (не сам же изготовил эти билеты), но что теперь будет выглядеть как содеянное им — и, как логичнее всего предположить, в умопомешательстве… В самом деле — по каким уж тут начальственным кабинетам ходить, чего добиваться? И кто вообще в здравом уме поверит в эту историю, попробуй он рассказать всё так, как оно было?

— И это, что… конец всей моей учёбы? — вырвалось у Кламонтова уже вслух. — На пятом курсе? В 29 лет?

Какой ужас… И ради такого финала он пять раз поступал сюда… И, инвалид с детства, отдал столько сил и времени изматывающей тупой рутиной работе — ведь учиться заочно и нигде не работать не разрешалось даже инвалиду. И перелопатил такие горы неинтересной и ненужной лично ему информации, готовясь ко всевозможным контрольным работам, зачётам, экзаменам. Чтобы теперь так запросто пошли прахом усилия стольких лет жизни…

И тут словно что-то сорвалось в душе у Кламонтова — и мысли сами собой хлынули неудержимым потоком, уже не очень разбирая, что могло и чего не могло быть наяву. И хотя умом он понимал, что прежде всего надо разобраться в этом — но уже не мог совладать с собой. Вернее — с этим шквалом гнева, горечи, ярости и отчаяния…

Ну, в самом деле — почему? Ведь он — не студент пединститута, который претендует на не положенные ему и не предусмотренные программой послабления! Он — студент университета, куда поступал вовсе не затем, чтобы стать школьным учителем! Поступал — с твёрдым намерением добросовестно пройти всю программу — университетскую, не пединститутскую. И вдруг от него требуется преподавание в национальной школе, на государственном языке… Возможно ли наяву?

А хотя, с другой стороны — разве не знал он ещё с прошлой попытки поступления сюда, что в учебном плане тут есть предметы «педагогика», «методика преподавания биологии»? (А уже поступив — узнал, что почему-то ещё «и химии»…) Ну, знал, а что с того? И куда, по идее, мог поступать, если не сюда? Где проходят подготовку будущие научные кадры? В университете. А кого выпускает университет? Школьных учителей… Бред? Да, похоже. Но тогда и сам учебный план — бред. Потому что школьный учитель и научный работник — разные профессии, и требуют от человека разных качеств! Так что школьная педагогика — уж никак не сержантский состав науки, не её второй эшелон! И это, казалось бы, очевидно… И, тем не менее — он, Кламонтов, не имеет права быть научным работником, если не сможет провести в школе урок? И неважно, почему не сможет?

Но в чём виноват он сам? Что он — человек необычной судьбы, инвалид с детства, чьи школьные годы прошли больше в окружении взрослых, чем в среде сверстников, больше дома, чем в школе? Что при этом ещё и опережал сверстников в развитии, и потому тем более не может интуитивно сопоставить обычного школьника с собой в том же возрасте, чтобы иметь представление, каких знаний и нравственных понятий от него ожидать? Или — что из-за последствий той давней черепномозговой травмы и сейчас бывает не всё в порядке с речью? (И кто поймёт, каково всякий раз опасаться этого на экзамене…) Но он же, зная это, и не думал претендовать на диплом педагога! И ему совсем не нужна эта дополнительная квалификация! Но без неё и той, основной, не будет — диплом-то один. И главное, сани же приняли его — такого, как есть — доучили до пятого курса, ни о чём не предупреждая. И вдруг — педпрактика. И он уже недостоин окончить университет, стать специалистом? Сейчас, уже сдав первую курсовую работу?

Ах да, курсовая… И тоже что правда то правда — чисто реферативная, самостоятельной научной ценности не имеющая — хотя и она как реферат оценена на «отлично». Но опять же — его ли вина? Ведь чему его научили, что он узнал здесь — да не вообще, а именно из области его интересов — сверх той чисто книжной, теоретической подготовки за счёт самостоятельного домашнего чтения, с которой пришёл на первый курс? И — как это получается, что физиология преподаётся им, заочникам, большей частью только на пятом курсе — а первую курсовую изволь представить на четвёртом? И с какой, спрашивается, подготовкой, навыками работы на каком оборудовании, каким вообще представлением о предмете, который только начал осваивать, должен студент это сделать? И зачем до тех пор три года морочили по физике, химии, английскому языку, зачем все эти лабораторные работы уровня его же самостоятельных домашних опытов лет в 12–13 — вместо возможности попробовать себя в качестве биолога-исследователя? А под конец третьего курса — вдруг извольте определяться со специализирующей кафедрой, с темой своей первой курсовой. Да и то вспомнить, как выглядело… «Так где вы работаете? Ах, в обыкновенной поликлинике? Но что-то у вас там делают? Анализы крови, мочи, кала?» Вот, мол, и состряпай подобие самостоятельного исследования на случайно подвернувшемся материале — а теоретическую часть, если занятий по данной теме пока не было, в крайнем случае вызубришь сам. Будто и учится студент-заочник не в вузе, а «по месту основной работы»… Три курса отпахал сполна — а теперь иди побирайся по больничным лабораториям, проси цифры, результаты анализов, мешая и без того занятым людям. Или в крайнем случае пиши просто реферат по литературным источникам — сами же разрешили. И вот — «работа десятиклассника, а не студента»… Хотя много ли прибавили к его знаниям десятиклассника, чтобы ожидать большего?

Или он чего-то не понимает? И то, что представлял как серьёзную работу — исследования на томографе, компьютерная обработка энцефалограмм — действительно уже не студенческий, а аспирантский уровень? Но позвольте — а что же тогда такое студенческий уровень? Школьные по сути переводы с какого-то странного английского — совсем не того, на котором говорят и пишут английские учёные? Такого же школьного уровня гербарная практика по ботанике? Суматошные лабораторные работы, которые именно из-за спешки трудно провести корректно? Это уровень студента, готового сдавать курсовую работу? И они, неизвестно до каких пор готовые числить студента в несмышлёнышах, будут взывать к его гражданской ответственности, вопрошать, кем видел себя в перспективе, попрекать чужим местом в жизни?

«Чужое место в жизни»… Хотя тоже, позвольте — а где в таком случае его место? И как это место найти? Разве может выпускник школы просто прийти в научное учреждение, как в орден древних мудрецов, рассказать, кем хотел стать, что изучать, что уже читал по каким проблемам, посоветоваться, что ещё надо знать и уметь — и быть в принципе принятым, если он им подходит? Где и о чём станут говорить всерьёз без диплома? И вообще неважно, что он читал и о чём думал сам, значение имеет лишь то, что «сдал» в установленном порядке. (Пусть даже — как бутылки: сдал и забыл.) И всё равно приходится выбирать из числа реально имеющихся специальностей, заранее зная, что нужная информация не собрана воедино ни в одной из них, везде она имеется лишь частями, разбавленная ладно если просто чем-то посторонним — а то возможно, и неприемлемым, и непосильным лично для него. Попробуй найди, например, специальность, где и физиология без педагогики, и психиатрия без хирургии, и кибернетика без экономики или сопромата — не найдёшь же… И конечно, всегда можно сказать: занял чужое место в жизни, отняв у кого-то возможность стать хирургом, школьном учителем, психоаналитиком. Как будто был реальный шанс не перейти своим выбором ничью дорогу там, где готовят исключительно специалистов-практиков — а учёный должен взяться ниоткуда, ибо, пока он студент, его как бы и нет! И он просто вынужден сперва не состояться как кто-то другой — например, получить диплом учителя, а в школу работать не пойти — чтобы только потом уже стать научным работником! Так где и какое у него своё место — чтобы попрекать чужим?

Или декан сказал «пустое место в нayкe»? И тоже вопрос: где и какая была возможность проверить себя как учёного? Если здесь он зря прождал её пять лет, а потом оказалось, что даже так называемые спецкурсы — не серьёзная самостоятельная работа по личному выбору, а просто занятия на специализирующей кафедре, одни и те же для целой подгруппы: по физиологии крови, пищеварения, а на шестом курсе, кажется, ещё и выделительной системы — и всё, больше никаких других! И если с желудками собак приходится иметь дело всем, то с тем же томографом или энцефалографом — никому! И вот так студент с «неподходящими», по чьему-то мнению, интересами, может окончить вуз, не прикоснувшись к тому, ради чего поступал. Или… он вообще состояться как специалист должен по месту основной работы? Но тогда, во-первых, зачем сам вуз, а во-вторых, это же только называется, что студент работает по профилю будущей специальности! На самом деле — просто фopменное издевательство: с одной стороны, это должна быть работа, подходящая для человека с ещё не высшим образованием, но с другой — непременно из более-менее соответствующего профилю, в данном случае медико-биолого-химико-педагогического круга профессий, но не у всех же есть среднее специальное образование, при котором возможна работа медсестры, фельдшера, рентгентехника! Вот и приходится, у кого обычное среднее — как у него — работать санитарами, пионервожатыми, лаборантами в школе, руководителями внешкольных кружков — да и то ладно, ведь теоретически, по формальным признакам, это может быть работа и школьной уборщицы, и мелкого чиновника в обществе охотников и рыболовов, и в вытрезвителе, и на бойне, и в морге — так что ему, медрегистратору, ещё очень повезло. Хотя, по идее, если студент и так учится в вузе — почему возможности состояться как специалист должен искать на стороне? А здесь только что-то «сдавать», и «сдавать», и «сдавать» — так что мысль уже еле ворочается под завалами перегруженной памяти, и ни сил, ни времени не остаётся сосредоточиться, оглянуться, задуматься, осмыслить пройденный путь? Но ведь постоянно держать столько всего в памяти студент (как и преподаватель) не в силах — так кого вынужден обманывать, зазубрив на пару дней непомерные объёмы информации и делая на экзамене вид, что помнит это постоянно? И как и когда состояться как специалисту — раз за разом так отрабатывая у преподавателей непрофильных факультетов, которые сами не обязаны знать физиологию и биохимию, своё право на диплом биолога? И ещё говорят, ходячий справочник не нужен… Так зачем превращают память студента не то что в справочник — в могилу, кладбище обрывков информации? Почему мало того, чтобы он умел работать с литературой, знал и понимал основное, мог сам додумать подробности? Почему вместо этого нужно, чтобы делал вид, будто помнит всё, постоянно нагружен уймой частных фактов на все случаи жизни? И хоть криком кричи, что не быдло же поступает в вуз, а личность со сложившимися интересами, которую не нужно пичкать чем попало, и вообще знаний на все случаи жизни так не напасёшься хотя бы потому, что открытия, как известно, делаются на стыках наук — но в том-то и дело, что нет же заранее нужного стыка сразу в готовом виде! И всё равно специалисту со стажем приходится осваивать то, что в студенческие годы не зубрил и не сдавал — ибо кто мог предвидеть, например, стык астрономии с фольклористикой, или физиотерапии — с почти промышленной технологией? И значит — хотя бы потому и студенту, и специалисту нужна определённая гибкость ума, готовность к усвоению нового… А эти — нагружают сверх всякой меры, и, когда уже готов свалиться как загнанная лошадь, самодовольно заявляют: зубрила, начётчик, которого ничего не интересует. Будто он сам интересует их как личность…

Или… прежде всего сам и должен быть откровенен насчёт себя как личности, своих планов, идей, сомнений? Чтобы и они перестали быть для него лишь суровыми контролёрами успеваемости по конкретному предмету — и сами раскрылись как учёные? Которые тоже были студентами — и как биологи могут понять, что человеческая психика в принципе подвержена расстройствам от переутомления, а просто как образованные люди наверняка знают и про «аномальное». Так, может быть, рассказать им всё как есть? И об этом, сегодняшнем странном происшествии, и тогда уж — всё вообще? И, возможно, они не захотят его потерять?

Хотя — по крайней мере, с деканом говорить уже бесполезно. И можно представить, что скажут остальные. Почти то же самое…

Да… Вот… То-то и оно… Он может попытаться рассказать — но как прозвучит оно теперь? И кто захочет понять, что ему пришлось определяться с этим во времена иных представлений, когда и мироустройство, и смысл жизни виделись совсем по-иному? И его уверяли, что нет ни биополя, ни души, ни иных миров, окружающий землян космос пуст, и сам человек не есть ничто иное, чем совокупность химических реакций в его теле, и личность — это только мозг, а интеллект — уже вся личность? А что и публиковалось об «аномальном» — всё равно нельзя было понять: есть за что браться серьёзному исследователя — или он осрамит себя как учёный в погоне за пустотой ни на чём не основанных сплетен и мифов? И хоть бы кто-нибудь за десятки лет вялотекущих споров о цирковых фокусах, суевериях, буржуазном идеализме и больной психике сумел вразумительно ответить: это есть или этого нет?.. Но зато ук как бредили «последовательные материалисты» в ранге профессоров и лауреатов неким «человеком нового типа» — додумываясь до такого, что теперь и представить страшно. Хотя на том уровне знаний — звучало вполне в духе времени. Но разница в том, что, если другие высказывали подобные идеи больше в плане фантастики — то он, Хельмут Кламонтов, увлёкшись, всерьёз поверил, будто подобное вполне допустимо на практике — и конечно, для блага… Вот именно — того, что на том уровне знаний представлялось человеческой личностью. А теперь, когда человечество ужаснулось всем прежним механистичным утопиям — как признаться в том, ради чего поступал учиться? И пусть те же профессора и лауреаты как будто покаялись и исповедуют иные ценности (вопрос — насколько искренне) — они же от этого своих научных регалий не теряют! Другое дело — утопизм студента, которому не прикрыться диссертациями, орденами, премиями…

А с другой стороны — как тут вообще говорить об этом на уровне нынешних знаний? С ними, по-прежнему зацикленными на рефлексах — о тонких энергиях, иных мирах? Чтобы они переглянулись и высокомерно изрекли: ну это, мол, не наука, это мистика — а что вы собираетесь делать именно в биологии? И окажется, что ничего. Ведь то, что его интересует — как оказалось, не составляет предмет биологии и не исследуется её методами, а собственно биологических проблем, решение которых было бы его призванием, нет. И стало быть, здесь он доучивается но инерции. Вот что в первую очередь вскрыла бы такая откровенность…

Хотя и оставаться — тоже, среди кого? Ведь кто они, если задуматься? Узкие предметники, «знатоки всего ни о чём», потихоньку обгрызающие гранит науки вокруг беспроигрышных, отработанных тем? И всегда правые сами перед собой, потому что в студенческие годы интересовались только чем «положено» — пищеварением, выделением, кровью — не заглядывая слишком далеко вперёд. И сейчас добросовестно и без лишних мыслей преподают студентам каждый один или два своих предмета — а кто чувствует себя носителем их суммарного образовательного брака, то уж его, студента, и вина, и проблема? Не будь «марсианином», иначе сам виноват?

Да и… что есть наука в их понимании? Одни собаки слушали музыку, других обругали матом, у тех и этих измерили напряжение кислорода в затылочной доле или скорость реакции на звонок, свели в таблицы, вывели средние величины, отклонения — и это публикуется в журнале или сборнике со ссылками ещё на сотню подобных работ. И попробуй перелопатить накопленные горы подобной «научной продукции» в поисках чего-то ценного… Но это неважно, главное — так растёт число публикаций данного конкретного автора, вот и тащат в печать что угодно — каждый узкий частный факт, случайную корреляцию — пользуясь тем, что вообще зависимость чего-то от чего, какой-то одной величины от другой — это же неисчерпаемый кладезь, золотая жила! Ведь какая-то корреляция, положительная или отрицательная, всегда найдётся между чем и чем угодно, будь то даже урожайность бузины на подмосковном огороде и падение реальной зарплаты киевских дядек. А с другой стороны, статистическими выкладками ничего не стоит и опровергнуть реальность достаточно редкого явления — как уже опровергали и телепатию, и рассеяние альфа-частиц в опыте Резерфорда, ну а взрыв Тунгусской кометы и подавно статистически недостоверен — его просто не с чем сравнить, он такой за всю историю отмечен один-единственный… То есть в общем и целом — считай, что легко считается, отвергай, что не лезет в простые схемы, и за это — степени, звания… Но при чём тут наука, познание мира? Это нечто иное — обоснование цифровыми играми привычных, устоявшихся воззрений, но никак — не откровение, не прорыв в новую область, знания, и даже не уточнение чего-то существенного и не конкретное, пусть малое, благодеяние человечеству. Так что, конечно — куда им до роли каких-то жрецов от науки, какие из них мудрецы и исповедники…

И однако, такими они воспроизводятся из поколения в поколение — потому что вообще это понятно, но что делать несчастному выпускнику, которого такая система образования исторгла из своих недр измотанным до предела после тупого обтёсывания под шаблон «учителя биологии и химии» — а теперь извольте идти работать по специальности? А он уже не может, у него уже нет той энергии, энтузиазма, и все радужные надежды так изгажены и исковерканы тупой перегрузкой, что совсем не до высоких стремлений, хочется просто на покой — но и пенсионный возраст ещё далёк, работать где-то надо. Вот он и работает — вернее, подрабатывает в науке где попало, кое-как оправдывая из оставшихся сил звание специалиста. И бывает не прочь порассуждать, особенно в кругу молодёжи, о кропотливом труде в науке — попутно не забывая и выставить на посмешище чьи-нибудь «марсианские идеи», слишком, по его мнению, дальний полёт мысли. И вряд ли думает — как скажется его «авторитетно»-глумливое мнение на чьём-то начинающемся пути в науку… А потом чего стоит сам — если другой, кто вовсе не обивал пороги вузов, не трясся над оценками, а уже с ранних лет вступил на иной путь познания, теперь запросто овладевает мощью биополя, прозревает в грядущее, в иные миры — и не нужно ему для этого шестнадцати лет учёбы в школе и вузе? И даже вот сравнить: какой-нибудь фабричный рабочий с неполным средним образованием в 25 лет — уже специалист, мастер своего дела, а тут и в 30 — всё ученик, и ученик, и ученик, и конца ученичеству не видно. И пока поступил в вуз — прошли годы, да потом ещё аспирантура, ну а уж если и оттуда выйдешь разочарованным и измотанным — где и чего ещё искать, и на какие сроки жизни это рассчитано? И главное — на какого человека? Кто готов зубрить что прикажут, и потом останется демонстративно благодарен не за то, что ему дали знания и возможность применить их на практике — а за поломанный ритм жизни, исковерканную молодость, расстроенное здоровье, испорченное зрение? Кто в итоге всех принесённых жертв согласен быть лишь дипломированной пародией, учёным в представлении неуча, который изображает мудреца на великом пути познания, на самом деле всего лишь карикатурно-лакейски гоняясь за малыми частностями? Ну так вот он, Хельмут Кламонтов, уже понял: он по призванию — не батрак, на шабашник от науки, и не мусорщик на свалке ни к чему не ведущих мелочей. Его не интересуют мелкие частные закономерности. Его интересует Истина. А Истина познаётся интуитивно, в спокойствии духа, а не в суете перенапряжённого ума, не в погоне за удобной для каких-то расчетов цифрой и последующим одобрением её неким начальством. (Тем более — что есть «начальство» там, где ищут Истину?)

Да — вот оно, главное. То, чего никакие объяснения и оправдания уже не изменят… Ну так тем более — за что держаться здесь? И разве не достойнее, честно признав это, честно и уйти отсюда? Да он и собирался после выпуска идти по линии новых, нетрадиционных исследований — только не решил ещё, каких именно. Разве просто заново определиться в жизни, когда рушится всё, во что верил прежде, на чём строил прежнее мировоззрение и планы? А теперь придётся уходить, не дожидаясь выпуска, без диплома, только и всего. Да, не выдержал — но стоит ли, чтобы выдерживать? Счастливо оставаться соискателям доходным мест в номенклатуре от науки, но им не по пути…

Но нет — облегчения эта мысль не принесла. Не появилось чувства «гора упала с плеч». Что-то ещё держало его здесь.

Ах, да… В самом деле — а как же его отличные оценки? Почему он должен терять их и остаться с одним школьным аттестатам, в котором есть тройки? А ведь он — давно уже не вчерашний выпускник школы! На абитуриентские неудачи и метания по следам чужих ошибок ушли годы, и сейчас ему уже под?30! И теперь не будет даже документа об этом? Документа, который, в конце концов, парапсихологу и оккультисту тоже не помешал бы — многие из них вышли из «традиционной» науки с «традиционными» дипломами.… И что останется — запись в трудовой книжке о работе, с которой справляются те, у кого и есть лишь неполное среднее? (Ну, или это он числится на такой — но и с его фактической работой, чисто бумажной, канцелярской, мог бы справиться компьютерный принтер.) А сколько за эти годы так и не прочитано книг, сколько журнальных статей лишь полусонно просмотрено и забыто, сколько сил и времени могли найти иное, лучшее применение… И в итоге — вернуться на исходные позиции?

Или нет… Ведь бывает и неоконченное высшее образование… Или это придумалось сейчас, по аналогии с неполным средним? Нет, кажется, бывает. И когда с дистанции сходит старшекурсник, ему дают какой-то документ, что он — хотя и не полноценный выпускник — больше полпути к диплому всё же прошёл. И это лучше и достойнее, чем претендовать на послабления (да и какие, в чём должны состоять?), раз уж ни к чему сам диплом…

И что, справедливо это? Его обманули, проморочив впустую столько лет и лишь сейчас огорошив педпрактикой — и он, уже столько потеряв тут, у них, должен терять что-то ещё?

Нет — а что терять? Полноценный диплом… о неполноценном образовании? Но зачем он? Положить, как сувенир, на полку? Хранить как напоминание, на что зря потрачены время и силы? Но в таком качестве сойдёт и справка — или как она называется — о «неоконченном высшем». Тем более, с такой зачёткой — какой диплом? Тут и «неоконченному высшему» будешь рад. И где уж надеяться, что они не захотят его потерять, допустят пересдавать философию — тем более, «империалистическую», старопрограммную…

Но тут уже какой-то новый проблеск в сознании Кламонтова вдруг остановил поток мыслей — замерших, будто в стоп-кадре. Ведь только сейчас дошло — что с чем не сходилось перед экзаменом…

В самом деле, как это: сейчас — экзамен по той, старой философии? Или даже не так… «Какая кислота? Ты, что, не политэкономию сейчас сдаёшь?» Вот именно… То есть — политэкономию у них собирался принимать философ? И тоже — ту, старую?

Или почему вообще философ явился принимать экзамен? Если по самой философии им уже нечего сдавать? Диалектический материализм сдан на третьем курсе, исторический — на четвёртом, и на этом философия по программе уже вся… А политэкономия? По старой программе — как будто ещё нет, ведь и она состояла из двух частей: политэкономии капитализма — на четвёртом курсе, и социализма — на пятом. Но то — по старой, а теперь, по новой, всё это войдёт в один предмет «экономическая теория» с одним экзаменом на четвёртом курсе, а они на четвёртом и политэкономию капитализма уже сдали. А сейчас собрались сдавать философу… политэкономию социализма? Политэкономию, которой уже нет — по программе, которой уже нет?.. Или как?

Хотя — а студент, что спросил про искусство как форму общественного сознания? Вопрос — по философии, а не экономической теории! И он был потом в билете…

Ах да, тот студент… А… нет же у них группе такого студента! Но что странно: внешность — знакомая, голос — знакомый… Высокий, приятный, совсем ещё детский голос с такими характерными вибрациями, тёмные волосы, широко расставленные большие серые глаза… Но кто же это, где Кламонтов мог его видеть? И староста не удивился его присутствию, вопросу…

Ну в самом деле — что всё это такое? Или… действительно, так и сходят с ума?

Кламонтов невольно обернулся, чувствуя, как в самом буквальном смысле голова пошла кругом при этом движении… И тут внезапная затаённая мысль заставила его вздрогнуть: зачётка! Она лежала на первой парте! На самом деле декан не унёс её!

Что-то с новой силой всколыхнулось в нём… Так, может быть… ничего и не было? И все эти записи в зачётке — бред? И гневная тирада декана — бред? И педпрактика — бред? И надо только раскрыть зачётку, чтобы в этом убедиться?

А впрочем… Если методист унёс с собой «билеты» и «ведомость», похоже, всё-таки наяву — какой наяву могла оказаться и зачётка? Тем более, если это действительно сделал он сам — под влиянием бреда, галлюцинаций?

Мгновенная надежда, уже было вспыхнув, отхлынула, сменившись таким же внезапным замешательством. Какие-то мгновения Кламонтов ещё колебался, застыв в напряжённой позе, затем, решившись, дрожащей рукой потянулся к зачётке, поднял за обложку, она раскрылась — и Кламонтов, выронив её на парту, едва подавил в груди вздох ужаса. Это была лишь обложка от зачётки, а к ней изнутри — приколота вскрытая и выпотрошенная лягушка. Сердце её ещё сокращалось, и на парту медленно стекали капли крови.

«Как? Опять? Да сколько же можно?» — едва не вырвалось у него в сдавленном крике.

«Вот она, цена твоего образования здесь, — вдруг словно прозвучало в глубине сознания Кламонтова. — Ты знал, на что идёшь. А теперь посмотри сюда.»

Не поняв, куда это — «сюда», Кламонтов почему-то перевёл взгляд к доске — и тут же в аудитории всё мгновенно изменилось. Шторы оказались задёрнуты, создавая полумрак, оказавшийся неожиданно тоскливым и жутким, на стенах появились потёки и трещины штукатурки, преподавательский стол и первая парта были сломаны. Но даже не это более всего поразило Кламонтова — а то, что доска, покосившаяся и упирающаяся углом в пол, превратилась будто в окно, экран или зеркало — и в ней или сквозь неё он каким-то образом видел… эту же аудиторию — такую, как прежде. Но в той аудитории на столе лежал распластанный декан с выпученными от ужаса глазами, привязанный за руки и ноги к ножкам стола — и огромная, с легковой автомобиль, лягушка в дворницкой спецодежде деловито примеривалась к нему скальпелем на длинной ручке, другой конец которой заканчивался метлой. А на доске, висящей прямо, как раньше, ярко белела надпись мелом: «Лабораторная работа № 1. Внутреннее строение декана». Что — он, Кламонтов, с его зрением, отчётливо видел на таком расстоянии?

— Нет, но какой ужас, правда? — как-то замедленно, заунывно, призрачно вдруг донеслось словно отовсюду и вместе с тем ниоткуда. — Лягушка декана режет! А всем и наплевать! Какой кошмар, правда?

— Да ерунда, — не дав опомниться, заговорил подошедший откуда-то староста. — Это мы уже сдавали. И деканов у нас в морозильнике ещё много. Зарежет этого — другого возьмёт. А нам что? У нас на следующей паре — уже лабораторная работа № 2. Внутреннее строение студента. Вот я и думаю: кем конкретно пожертвуем? Или давай ты решай, ведь ты же у нас отличник…

— Да пусть бы они тут сами друг друга и резали! — внезапно сотряс аудиторию крик, яростный и отчаянный. Кламонтов даже не сразу понял, что голос был похож на его собственный. Не было чувства, что кричал он сам — и голос, и ярость словно откуда-то извне прокатывались чего него, переполняя сознание. — А то — разве затем студент поступает в вуз, чтобы стать грешником с отягощённой кармой? И как же вы сами — грамотные, образованные люди — теперь-то можете продолжать резать лягушек, да ещё и студентов заставлять в этом соучаствовать? Ведь если вы неспособны задуматься о дальнейших судьбах ваших душ — это ещё не значит, что и студенту безразлична своя! А ему с какой стати нести на себе кармический груз вашей низости и невежества — и делить потом с вами где-то в иных мирах вашу незавидную судьбу? Вы хоть это-то можете понять — вы, тупые живодёры с правом преподавания в национальной школе, лягушачьи мясники широкого профиля? — голос продолжал греметь в полуоглушённом им сознании, словно уже был не в силах остановиться. — Варвары, дикари, каких ещё империалистов вы считаете хуже себя?..

2 Восхождение в пропасть

…«Взять 2 пробирки, в каждую налить по 10 мл дистиллированной воды…»

Тёмный, сумрачный, какой-то мертвенный коридор, звук глухих гулких ударов… Где-то с потолка капает вода… Как здесь неуютно, тоскливо… Но где это он? Как сюда попал? И куда идти дальше?

«…затем в одну добавить 5 капель крови своего научного руководителя, а в другую — 6 капель той скверны, что скапливается на стенах лаборатории, где режут лягушек…»

Ах да, он и шёл в эту лабораторию. И — на эту paбoту… А, может быть, не надо? Какое-то недоброе предчувствие будто хочет остановить его…

«… встряхнуть, энергично взболтать, поставить на водяную баню в гроб Минвуза, который, жалобно стеная, парит над рекой крови вот уже 200 лет…»

Но всё-таки — где у них на факультете такой коридор? Почему он не бывал здесь раньше? И шли же сюда всей подгруппой… Так почему он один? Где остальные?

«…По истечении 200 лет вынуть пробирки из гроба, закрыть их пробками, смятыми из листов зачётки, затем, произнеся магическую формулу „в гробу я видел такой Минвуз“, рассмотреть пробирки на просвет. Установить, цветам национальных флагов каких суверенных государств соответствуют получившиеся слои жидкости. Особо отметить, если наблюдаются осаждения в виде фигур сражающихся или убитых воинов с мечами, чертей, грешников, ведьм, скелетов, палачей, повешенных…»

И придумывает кто-то такие работы… Тут и так не по себе…

«…мифологических чудовищ, лягушек, деканов о метлой и без метлы, методистов с ведомостью и без ведомости, учителей биологии или химии, мигрантов, оккупантов, империалистов, манкуртов, янычаров (ненужное зачеркнуть)…»

Да, но где же все? И куда и зачем он идёт здесь один — вместо того, чтобы подняться наверх и поискать свою подгруппу там?

Но и с этой мыслью ноги будто сами несли его дальше, в сумрак коридора, куда ему совсем не хотелось идти. Хотелось остановиться, повернуть назад — но он вдруг почувствовал: он даже не знает, что для этого сделать, какое усилие предпринять. Ведь он совсем не ощущал своих шагов — будто не шёл, а плыл в невесомости…

И вдруг он — сам не заметив, как это произошло — резко остановился, отпрянув в испуге. Прямо перед ним на полу лежала огромная, в человеческий рост, лягушачья кожа, заканчивающаяся, что было ужаснее всего, головой декана. И он отчётливо видел в такой темноте, что это именно голова декана — и слышал, как она произнесла голосом его научного руководителя:

— Что, страшно? А ещё биолог…

В ужасе, с судорожным вздохом, Кламонтов открыл глаза. И первым, что он увидел, была его же рука, лежащая на парте, и раскрытая зачётка… Или — не его рука? А то, хотя она была в рукаве его рубашки, сам он ощущал положение тела совсем не так…

Кламонтов попробовал сделать движение правой рукой — но не почувствовал её. И рука на парте осталась при этом неподвижной. Но внезапный испуг заставил его повторить движение с большей силой — и на этот раз его рука (да, и уже ощущаемая им) дрогнула и согнулась в локте, придвинув зачётку к лицу. Но как? Левая сторона разворота зачётки была почти вся заполнена записями. A y них за время учёбы ни в одном семестре больше пяти экзаменов не было — но тут пустыми остались две нижние строки, заполнены были восемь. Восемь экзаменов… Как же так? Или это не его зачетка? Ах, да…

Всё происшедшее вспыхнуло в памяти Кламонтова как-то мгновенно, сразу. Экзамен, взаимопревращения преподавателей, разговор с деканом, отчаянные размышления в пустой аудитории, наконец, кошмар на доске-экране — всё снова явилось ярко, отчётливо, совсем не как сон. Да оно, кажется, и не было сном. Сном было другое — тот коридор, план какой-то бредовой лабораторной работы. А это — какой сон, когда вот — зачётка. Хотя… Такое — наяву? Не может быть…

Кламонтов схватил зачётку и стал быстро листать… Фотография, отличные оценки — всё было на месте, не было приписки «пединститут», пятен лягушачьей крови. Но сами-то записи, сделанные его рукой, остались! Почти вся страница за шестой курс, 11-й семестр, была занята ими — неорганической ботаникой, эмбриологией КПСС… И это — здесь, сейчас, наяву! Значит — не просто сон, галлюцинация? Что-то — при всей кажущейся невероятности — было на самом деле? И всё же придётся что-то объяснять — paз дело коснулось его зачётки?

— Они же биологи, они поймут… — как-то само собой сорвалось вдруг с губ Кламонтова. — Грамотные, образованные люди…

И тут же — снова, как тогда, в аудитории — будто какая-то волна накатила, придавая мыслям опредёленное направление и не давая думать ни о чём другом. Он даже почувствовал, как сжимаются челюсти — от бессильного гнева, отвращения к человеческой низости и тупости.

В самом деле — перед кем он уже готов был каяться, исповедоваться, кому довериться в том, что произошло, и — в своём сокровенном? Вот этим резателям лягушек? Этим буквоедам, догматикам, зацикленным на сенсациях позавчерашнего дня и столь же дремучих нравственных понятиях, которые однажды вложены в них на совершенно ином уровне знаний? И потому неспособным задуматься — во имя чего умерщвляют живые существа, к тому же заставляя студента брать на душу грех соучастия в этом? Хотя нет даже учебной, медицинской, или иной серьёзной необходимости — лишь грубая демонстрация, пустой кровавый ритуал… И что им судьба студента (тем более — лягушки), если так явно наплевать даже на свою — настолько важнее сейчас отработать зарплату в существующей системе образования? Выпуская школьных учителей, пропущенных через лишённое всякого смысла варварство — чтобы… варвар пришёл работать в школу? Но попробуй так прямо поставь перед ними вопрос — и что в ответ? Да, мол, мы тоже наедине с собой, дома на кухне, всё правильно понимаем — но есть система образования, учебная программа, не нами придуманная… И в общем это по отдельности они — интеллигентные, благообразные, но собственно не с ними как с личностями имеешь тут дело — а с чем-то суммарным, чугунно-твердолобым и столь тупым в своей неповоротливости, что взывать к этому суммарному разуму и совести — всё равно что пытаться наполнить из водопроводного крана «чёрную дыру» или сверлить дрелью физический вакуум. А они — «винтики системы», продолжающие с тупостью неисправного механизма отрабатывать не ими придуманную программу, и даже некого спросить, зачем «лягушачьи» лабораторные работы конкретно студенту, который собирался изучать человека как разумное существо, его психику, интеллект, сознание — ведь не будет он делать и это методами живодёра? И — о том, как вообще сможет студент, пройдя через подобное, думать ещё о какой-то работе на благо человечества, и кем считать себя сам — помня, на что оказался способен, чтобы не быть отчисленным из университета? Их интересует только, всё ли это он «отработал» по программе, всё ли «сдал». И о каких высоких материях речь, если сами они давно переступили через сострадание к живому, ещё в студенческие годы перегрузка памяти иссушили их душу и разум — и они вряд ли способны открыться чему-то новому, подняться над рутиной будней — и осознать, что делают сами и на что толкают других? И даже — что живут-то в преддверии новой эпохи, знамением которой будет новая духовность новая методология познания мира, которая сделает просто ненужным это варварство! И вряд ли тогда их чёрная карма будет намного легче от того, что это была скорее жестокость тупости, недоумия — чем сознательная и обдуманная…

Или… они в самом деле смотрят на это так, что студент должен быть «повязан» кровавой жертвой, нравственным падением, полагающимся по программе? А хочешь остаться с чистой совестью — уходи, не претендуя на диплом, который даётся через кровавое жертвоприношение? К тем, кого они наверняка считают дураками, слюнтяями, и наивными мистиками… Возможно. Но — как он, Кламонтов, мог забыть об этом? За своими студенческими бедами и проблемами не задуматься: чего стоит лабораторным животным его учёба здесь? И более того — готов был ухватиться за любую возможность удержаться в качестве студента! Хотя — что они смогут дать сверх старых догм и представлений? И ради чего? Тex всё равно провалившихся, неосуществимых и глубоко греховных замыслов? И… если бы не сегодняшнее происшествие — у него не возникло бы мысли сойти с накатанного пути, с этого конвейера, который так и нёс бы его дальше от одной лабораторной работы, одной зарезанной лягушки — к другой? И он не смог бы решиться на единственно правильный и достойный в его положении шаг?

Увы, это так. И им всем тут — проще тупо повторять старое варварство, чем обратиться к чему-то новому — и он проявил себя не лучшим образом. Даже не вспомнил о том, о чём должен был в самую первую очередь. О страданиях невинных живых существ, которыми оплачена эта пустая, жвачка устаревшего и пустота якобы великих и дерзновенных замыслов… Но всё-таки — что это было? Ведь он как учёный — пусть только начинающий, вернее, пока несостоявшийся — не может не задать этого вопроса. Тем более — дело касается лично его. И трудно поверить, что наяву кто-то мог принимать облик разных преподавателей, а лягушка резала декана — который сам частично оказался лягушкой… (Хотя нет, то — уж точно во сне. Но остальное…)

«Не о том думаешь», — снова, как тогда прозвучало в глубине сознания Кламонтова.

Не о том? А правда — не о том. Потому что не это сейчас главное. Не физические механизмы происходящего — а нравственная суть, не то, как оно возможно — а что означает. Истинная цена здешнего диплома для него самого, его «ценность» для общества, глубина интеллектуального и духовного падения тех, от кого зависит получение диплома. И, стало быть, это…

Конечно! Как он не понял сразу?

Только недостаток кислорода заставил Кламонтова сделать судорожный рефлекторный вдох. Оказывается, он был настолько ошеломлён внезапной догадкой, что какое-то время даже не перевёл дыхания. И тут же, спохватившись, он осторожно обернулся, чтобы проверить — не один ли он в аудитории. (Странно — почему не подумал сразу, как только проснулся?) Но аудитория была пуста, на партах не лежало даже ничьих сумок или конспектов, что означало: занятий или экзаменов в ближайшее время здесь не предвидится. Ничто не мешало собраться с мыслями, сосредоточившись на так ошеломившей догадке…

Контакт… Неужели это он и есть — контакт с иными мирами, высшими сферами? То, о чём столько слышал и читал — но не переживал сам, удивляясь, почему такое происходит с людьми, казалось бы, менее подготовленными и меньше способными понять, а с ним — нет? И вот удостоился-таки контакта — в форме видения-аллегории, видения-предупреждения? Но как же, оказывается, был самоуверен насчет «менее подготовленных» — и только тут понял, сколь менее готов сам. Другой на его месте давно покинул бы такой вуз, тем самым доказав, что духовно готов, даже если менее подготовлен образовательно — а он, отличник, с его знаниями и устремлениями, ещё чего-то ожидал… Вот ему и дали понять — не как готовому к миссии контактёра молодому учёному, а как заблудшему и запутавшемуся последователе чужих грехов и ошибок — чего стоит это ожидание. Ни для чего большего он, получается, ещё не созрел духовно. А это было испытание — и что оно выявило, надо честно, без обиды, признать…

И тут взгляд Кламонтова упал на раскрытую зачётку — и что-то шевельнулось в сознании. Что-то нехорошее, нечистое, недостойное — и уж особенно в такой момент… Кламонтов попытался отогнать это чувство, подавить, убрать из сознания — но оно всплывало снова, отравляя осознание контакта как предупреждения, знака судьбы — и заставляя думать: что же в нём настолько несовершенно, порочно, чтобы в этот момент прорвалось низкими, недостойными сомнениями?

Зачётка… Неужели — это из-за неё он мог усомниться в праве Высших поступить так? Хотя что она значит теперь — когда наступает эпоха высшего духовного познания и высшей космической нравственности, в которую зачетки и дипломы будут анахронизмом, музейными экспонатами? А уж как будет выглядеть человек с дипломом биолога — учитывая, что ему пришлось пройти, чтобы этот диплом получить… И как он, столько размышлявший о совершенном и высокодуховном человечестве, сам выглядел бы в нём с таким образованием? Так в чём он сомневается? Ведь он уже знает, что есть высшие учения, в которых ему откроется несравненно больше — и не такой нравственной ценой! Ему предлагается прикоснуться к высшей мудрости, сохранив при этом чистую совесть — а он сомневается из-за зачётки: могли ли, мол, Высшие пойти на такое? Его предостерегает от роковой жизненной ошибки, дают шанс сойти е ложного, ведущего к падению, пути, обрести истинных учителей и под их руководством вступить на путь Истины и Блага, а от него в ответ — мелкие, недостойные сомнения? Как он мог даже на мгновение подумать о таком? Тем более — они и сейчас наверняка слышат его мысли… И каким он предстаёт перед ними — если все его высокие стремления могут споткнуться о такую малость, как зачётка? И… если они вообще отвернутся от него, решив, что он не стоит их усилий? Как тогда самостоятельно найти путь к очищению от уже совершённых в неведении грехов, как определить, где и когда начать всё снова с нуля, со смиренного ученичества? Если, возможно, он уже покинут, оставлен Высшими из-за мимолётной мысли о зачётке? А то — будто пропало чьё-то внимание к его мыслям, бывшее несколько секунд назад…

Кламонтов почувствовал отчаяние… Но — неужели он столь греховен и несовершенен, что Высшие не видят смысла вести его к духовному восхождению? Неужели только и достоин быть оставленным на распутье? Но ведь он искренне желал земному человечеству блага! И просто не обладал достаточными знаниями, чтобы понять, чем могли обернуться его идеи на практике! И даже не представлял — знаний о чём именно ему не хватает, и где и как их получить. Но и сделать что-то реальное во зло, к счастью, не успел…

…«Почему вы ищете каких-то особых путей?» — вдруг опять будто произнёс чей-то голос в глубине сознания.

А это — о чём? Кламонтов даже невольно обернулся, словно ища ответа. Но нет — кажется, какое-то воспоминание… Хотя тоже, случайно ли?

…«От вас уходит ваша самость. Вы парите на грани бытия и сознания…» — снова зазвучал в памяти размеренный гипнотический голос.

Но — что это? Откуда? Кламонтов почувствовал, что должен вспомнить…

«…и ощущаете, как поток неизречённой космической воли вливается в вас… Вы уже не принадлежите себе…»

И тут в памяти будто проявилось видение какого-то собрания. Полутёмная комната, какие-то люди, усевшиеся в круг на полу и ритмично покачивающиеся в такт звучащей откуда-то музыке… И среди них… он, Кламонтов? Ну да, он видел всё так, будто сам был в этом кругу. А в центре стоял… гуру, или как его… В общем — руководитель этого собрания или медитации. Но — где и когда это могло быть?..

… — А что же ты не паришь на грани бытия и сознания? — испытующе спросил гуру, в упор глядя на Кламонтова.

— Не получается… — ответил… он? Ну да — он же не мог не узнать свой голос… — И что, я так и не смогу войти в контакт с Высшей Реальностью?

…Не может быть. Не было с ним такого… Но откуда — само воспоминание? Хотя раньше как будто и не помнил подобного…

…— Так ты готов? — бесстрастно переспросил гуру, всё так же глядя в упор.

— Думаю, что готов, — ответил Кламонтов. (Или снова — как бы услышал свой ответ со стороны? Но нет — он знал, о чём речь, и что собирался делать. И не испытывал ни тени неуверенности или сомнения…)

— Прямо сейчас? — переспросил гуру, как видно, всё ещё не веря в его решимость.

— Так я на это и рассчитывал, — ответил Кламонтов. И правда — он давно уже продумал это шаг, давно решился на него…

— Тогда иди по коридору. Дверь в торце. Там тебя встретят…

Всё более проясняющиеся воспоминания накатывали, то ли вплетаясь в окружающую реальность, то ли вытесняя её. Два плана времени как-то так странно сопоставились, сместились, что трудно было понять, где — прошлое, а где — настоящее, что вспоминается, а что происходит сейчас…

…И вот он поднялся и пошёл по коридору, удивляясь, как просто и буднично всё совершается. А ведь он шёл не куда-нибудь, а на встречу с Высшими, где его ждало соприкосновение с трансцендентальным — и при этом был странно спокоен, будто вовсе не ощущал величия момента, его значения в своей судьбе. Или сознание всё же было несколько изменено в результате неудачной попытки войти в транс? Или он уже был настолько уверен в своей готовности — что и все сомнения, и сама напряжённость ожидания давно перегорели в нём? Или его воображение даже не бралось представить — что там, за дверью? Но, как бы ни было — он продолжал идти вперёд ровным уверенным шагом, не испытывая малейших колебаний. Да и с чего бы — ведь там его ждал не «научный руководитель», который снисходит как важный барин, всем своим видом давая понять, где в его шкале ценностей находятся студенческие проблемы — там были Высшие, которым не безразличен тот, кто ищет Истины и Блага…

Однако уже у самой двери Кламонтову вдруг показалось, что его движения странно замедлились — хотя он приближался к ней, не сбавляя шага. Или это было ещё одной — уже, видимо, последней — проверкой его решимости. Во всяком случае, мелькнула такая мысль (тогда или сейчас?), но он отогнал ее (опять же — тогда или сейчас? Трудно понять — он словно как-то «раздвоился», наблюдая со стороны свои мысли и действия) — и, уверенно приблизившись, потянул за ручку…

Комната за дверью оказалась пуста. Да, вот чего он никак не мог ожидать… Кламонтов словно по инерции, ещё не веря себе, переступил порог и сделал два или три гулко отдавшимся эхом шага к центру комнаты, а затем, обернувшись, окинул её взглядом уже изнутри — но в ней не было даже мебели, лишь пустой патрон от электролампочки, свисавший с потолка. Но как же так? «Дверь в торце»… А в торце коридора и была только эта дверь. Или он ошибся и пришёл не туда? Но что теперь? Идти обратно и спрашивать, туда ли пришёл? После того, как уже настроился на встречу с Высшими — и вошёл в эту дверь, ожидая увидеть их здесь?

И вдруг непонятно откуда — с потолка, сзади, как-то сразу во всём объёме комнаты — прозвучало:

— Кто ты? Чего здесь ищешь? И кто тебя сюда прислал?

— Кто здесь? — вырвалось у вздрогнувшего Кламонтова.

— А разве ты не знаешь, с кем хотел встретиться? — голос, явно никогда не слышанный прежде — властный, завораживающий — на мгновение, однако, показался странно знакомым.

«Не так надо было начинать…» — тут же с досадой подумал Кламонтов. И в самом деле — откуда подвернулось это дурацкое «Кто здесь?»

— Да, знаю, — ответил он — и только тут вдруг понял, что не знает, с чего начать. Конечно, ведь он ждал не такого начала, вот сразу и не мог собраться с мыслями. — Я… только не знаю, как мне вас называть, — нашёлся он наконец.

— Мы — Махатмы Востока и Запада, — прозвучал ответ. — Посланцы высшей цивилизации из шарового скопления Плеяд. (Во всяком случае, так понял Кламонтов — а то не «Махакальпами» же назвали себя говорившие с ним. Ведь Махакальпа — это мировой период…)

— Шарового? Но с Земли оно видно как рассеянное… — и снова у Кламонтова вырвалось первое, что пришло на ум. А ведь казалось, что готов к любому повороту событий. Но — уже самое начало, оказавшееся непохожим на всё, чего он мог ожидать, настолько его смутило, что он никак не мог обрести нужный — уверенный, спокойно-деловой тон. И спросить хотелось так о многом — что теперь, когда наконец дошло до реального контакта, он даже не мог сообразить, с чего начать. И начало оказалось далеко не лучшим.

— Вы видите не все звёзды нашего скоплении. Звёзды, вокруг которых обращаются высшие планеты, излучают в духовном диапазоне. Своим грубым зрением вы не можете их видеть.

— В духовном диапазоне? — переспросил Кламонтов. — Но как это понять? Это — определённый диапазон какого-то из известных нашей, земной науке видов излучений? Или это — в принципе нечто иное?

— Иное. Неизвестный вашей науке вид энергии, которым вы не можете овладеть из-за вашей бездуховности. Когда высшая цивилизация, овладевает духовной энергией, она уходит из материального мира и перестаёт быть видимой из него. Но вы ещё не готовы постичь сущность духовной энергии, и мы не можем открыть её вам. Такие, как вы есть, вы претворите новое знание только во зло, как вы поступаете со всяким новым знанием.

— Из земной литературы по эзотерике и уфологии мне известно такое мнение высших цивилизаций о нас, землянах, — сразу ответил Кламонтов. К такому повороту разговора он был готов. Ждал этого, знал, что оно будет сказано… — Но тогда скажите: есть ли среди нас те, кого вы… по их духовному уровню готовы признать хоть в каком-то отношении равными себе? (А ведь Кламонтов хотел сказать не так… А «по их интеллектуальному и духовному уровню готовы признать равными себе» — но слово «интеллектуальному» в последний момент выпало из уже начатой фразы, и в итоге она сложилась по-иному. Неужели и тут, в такой момент, недостаток речи мог подвести его?)

— Мы не можем открыть это тому, кто сам не достиг достаточного духовного уровня. Почему ты думаешь, что достоин такого знания? Какое у тебя право претендовать на него?

— Но… разве это не естественно для разумного существа — стремиться к мудрости, к высшему знанию? — снова не сразу нашёлся Кламонтов — и снова ответил не лучшим образом.

— Такого знания достоин не всякий. А теперь скажи: чего именно ты ищешь здесь? И чего ждёшь от нас?

— Информации о том, что происходит с земным человечеством, что может его ожидать, к чему оно идёт… — начал Кламонтов уже более уверенно. Он хотел продолжать, что ищет также информацию о возможных путях дальнейшей эволюции земного человека и его совершенствования как разумного существа, об истиной природе его разума и разума вообще, об иных мирах, аномальных явлениях, о том, какие тайны Мироздания всё же могут быть доверены земному человечеству на его нынешнем уровне — но не успел, так как в ответ сразу прозвучало:

— К тому, чтобы повторить судьбу Атлантиды. Ты мог бы понять это и сам.

— Да, я знаком с земной литературой по таким вопросам, знаю, какие бывают пророчества… — ответил Кламонтов, преодолевая непонятно откуда взявшееся чувство слабости и неуверенности. — Но нас интересует, что и как можно предотвратить…

— Почему вы ищете каких-то особых путей, особой мудрости? — (Услышав это, Кламонтов вновь чуть не вздрогнул. Опять те же слова…) Почему вам мало того, что уже было дано вам в высших откровениях? И почему бы вам просто не прекратить убивать живое и не жить в согласии со священными писаниями, соблюдая заповеди Господни? Но вы и того, что вам уже было дано, не претворяете в жизнь — так чего вы хотите ещё?

— Но тут есть вопросы, непонятные для нас, землян, — поспешно ответил Кламонтов, ощущая какое-то вдруг возникшее напряжение. Он наконец понял, с чего следовало начать. Когда разговор и так вышел на вопрос, ответа на который он искал долго и безуспешно…

— Какие же это вопросы?

— В отношении того, чтобы «прекратить убивать живое»… Да, насчёт бессмысленного умерщвления живых существ — как, например, у нас в учебных заведениях, якобы в целях учёбы студентов — тут я безусловно с вами согласен… (Ну, почему его фразы должны быть построены так неудачно?) Но как быть в случаях, когда человеку приходится умерщвлять живое исключительно для поддержания своей собственной жизни? А вы же знаете, что на Земле людьми населены и такие природные зоны, в которых прокормиться одной растительной пищей человеку практически невозможно… И организм людей, живущих там, имеет свои физиологические и биохимические особенности… в том смысле, что он тысячелетиями отбора в этих условиях приспособлен к ним, а значит — и к животной пище. Есть даже целые этнические группы с таким набором ферментов, что организм этих людей растительную пищу практически не принимает… не усваивает… — почему-то сейчас правильно строить фразы было особенно трудно. — И вместе с тем в земное литературе по вопросам духовного совершенствования нам постоянно встречается пропаганда вегетарианства… И иногда даже прямо заявляется, что, если человек ест мясо — то только потому, что сам находится на уровне сознания хищного животного… То есть необходимость употребления им животной пищи выводится исключительно из его собственной духовной испорченности, несовершенства… Причём — со ссылками на высшую мудрость, нравственность, духовность, на учения, данные землянам высшими цивилизациями — то есть, возможно, даже и вами… И уже как бы с опорой на ваш духовный авторитет утверждается, что среди землян есть не только отдельные личности, но и целые народы и расы, чья духовно-нравственная ущербность, по сути, биологически обусловлена таким образом… Так вот, скажите прямо: вы действительно — такого мнения об этих народах и расах землян?

Кламонтов закончил. В комнате повисла звенящая напряжённая тишина. И лишь какие-то звуки, смутно похожие на далёкие голоса или шёпот, едва пробивались из коридора через запертую дверь. (Но когда и кем запертую? Ведь он, войдя, только открыл её — и потом как будто не закрывал?)

— Вы не слышите меня? — встревоженно переспросил Кламонтов.

— Слышим. Расселение землян в этих природных зонах не было запланировано. Оно явилось результатом вашего грехопадения. Изначально земной человек был сотворён приспособленным к питанию только растительной, пищей, с которой он принимал бы в себя исключительно светлые энергии — но теперь с животной он принимает в себя чёрные, хотя растительной пищи вполне достаточно человеку любого народа и расы для восполнение его сил.

— Но тогда объясните: как было сотворено наше человечество? Какой вы знаете историю его сотворения? И кем не было запланировано такое его расселение? — спросил Кламонтов, мысленно уже заготовив следующие вопросы: о незаменимых аминокислотах, разной пищевой ценности растительных и животных белков, особенно для растущего детского организма…

— А разве в священных писаниях, данных вам издревле, ты ничего не нашёл об этом? — в ответе Кламонтову почудилось даже что-то похожее на иронию.

— Но я хочу понять, как согласовать то, что в них утверждается, с моими знаниями землянина 20-го века… Нет, сам я понимаю, что древним землянам не всё можно было сказать прямо, многое им приходилось давать в иносказаниях — но сейчас традиции толкования этих иносказаний у нас мало кому известны, и накоплен большой груз ошибочных трактовок. Вот я и прошу такого объяснения, чтобы я мог принять его на уровне моих нынешних знаний.

— Но ты знаешь, что первыми земными людьми были двое — мужчина и женщина, которых вернее всего называть Инь и Ян — хотя чисто условно пусть будут Адам и Ева? И они по воле Господа были непосредственно сотворены высшей цивилизацией, ещё более древней, чем наша. Однако чёрной цивилизацией Сатаны по образу и подобию Евы была сотворена Лилит, и Адам согрешил с ней, причём согрешил вполне сознательно, пойдя против воли Господа. Так в потомство землян впервые вошла чёрная энергия. Люди стали блудить и есть мясо, и их женщины стали рожать в муках. С тех пор земной человек изгнан из рая, которым было его прежнее состояние чистой духовности. Это ты способен понять на уровне своих знаний?

— Значит, грехопадение изменило саму биологическую природу земного человека? Его физиологию, биохимию? — переспросил Кламонтов, чувствуя, что всякий раз что-то упускает, не успевает выяснить. Нить разговора будто разветвлялась — и он мог держаться лишь за одну из ветвей, упуская остальные, тут же уносящиеся вдаль.

— Да, соответственно уровню вашего духовного падения. Возможен обратный процесс, но для этого нужны ваши собственные духовные усилия.

— Но… исходный биологический материал, из которого сотворён земной человек… Сам он — земного происхождения? — спросил Кламонтов, тут уж рассчитывая на утвердительный ответ.

— Нет. Он был доставлен на Землю с планеты Трон, находящейся в невидимой с Земли духовной галактике.

— Но как же тогда понимать все доказательства родства земного человека именно биосфере Земли? Как же все те данные земной науки — молекулярной биологии, палеонтологии, эмбриологии — которыми оно как будто подтверждается?

Снова наступила пауза — но на этот раз она была недолгой.

— Всё живое сотворено и существует по единым законам Вселенной, установленным Господом ещё при начале мира.

— Но так ли это надо понимать, что эволюция живой материи на каждой планете… на всех планетах, где может разиться разумная жизнь, совпадает даже в самых малых и частных деталях? — неудачно сформулировав мысль, Кламонтов решил построить вопрос иначе. — То есть, я имею в виду — везде появляются одни и те же виды, роды, семейства, классы и типы живых организмов? А у них — абсолютно те же рудиментарные и атавистические признаки, что и у соответствующих земных, те же белки и гены с той же структурой и функциями в организме, и даже сходные их мутации? А то земной наукой установлена последовательность эволюционных изменений многих конкретных белков, генов, типов клеток, тканей, органов и их систем… у разных групп земных живых организмов… — Кламонтов чувствовал себя полностью уверенным в своей правоте, но и тут ему казалось, что он не всегда удачно подбирает слова. — И в общем ряду эволюции земной живой материи слишком очевидно находится место и земному человеку, чьё тело состоит из тех же белков, клеток, тканей и органов… Так каким образом он чужероден земной биосфере?

— А ты будто и не понимаешь, что кощунствуешь на высшее, пытаясь объяснить его через низшее? Вот он, твой уровень знаний, вот твоя земная наука. Мы говорим, что законы эволюции живого во всей Вселенной едины — а ты готов понять это чуть ли не как происхождение земного человека от обезьян планеты Трон. Но Трон — духовная планета, обезьян на ней не было и быть не могло, так как она изначально не испытала падения в грубую материальность. Человек появился на ней иным, недоступным вашему грубому разуму способом. И вообще все ваши представления о происхождении человека — результат ограниченной самоуверенности ваших учёных. С планеты Трон происходит исходный биологический материал, а не готовые гены и хромосомы, тем более — не готовый организм вашей земной обезьяны.

— Так что же тогда было перенесено на Землю с планеты Трон? — удивлённо спросил Кламонтов, не представляя, как понимать такое с позиций известной ему биологии. — Что же было этим исходным материалом? На каком уровне организации материи?

— Сама постановка вопроса в принципе неверна. С планеты Трон на Землю была перенесена духовная сущность человека, а не физические гены и хромосомы.

— Но вы говорили об исходном биологическом материале… — Кламонтов снова почувствовал, что теряет всё более ветвящуюся нить разговора. — Что же тогда является им?

— «Био» у вас означает жизнь, не так ли? А мы имеем в виду жизнь в высшем, духовном аспекте. Духовные гены, духовная наследственность — вот что было перенесено с планеты Трон в грубую земную материю.

— И… когда это произошло по земному счёту времени? — спросил Кламонтов, чувствуя, что всё меньше понимает, о чём идёт речь.

— Вопрос поставлен неправильно. Ваш земной счёт времени — не единственно возможный. Лишь чисто условно вы можете пользоваться вашей геохронологической шкалой.

— Но… какое же тогда первое земное живое существо было одарено высшей, духовной жизнью? Что оно собой представляло? — попытался Кламонтов зайти с другой стороны, надеясь следующим вопросом всё-таки выяснить, что представляют собой духовные гены. Или теперь уже важнее был вопрос о счёте времени…

— Оно представило собой дикого, бездуховного человека, которого вы называете неандертальцем. Первой парой одухотворённых людей были Адам и Ева. Лилит была физически таким же человеком, как они — но только физически, так как она получила лишь сатанинскую имитацию некоторой части духовных генов и осталась существом низшей психической природы. Затем в потомстве Адама от Лилит произошло смешение генов божественного и сатанинского происхождения — а так как впоследствии смешалось и само потомство Адама от Евы и от Лилит, духовно чистых людей почти не осталось. Люди стали расселяться на запретных для них территориях Земли и обратились к чёрной магии, что и привело прародину земного человечества — Атлантиду — к гибели. Сейчас вы снова рискуете повторить её судьбу.

— Ну, а… предпринимались ли в дальнейшем высшими цивилизациями попытки повторить акт творения духовно чистых людей? — этот вопрос возник у Кламонтова как-то неожиданно, сам собой. Ведь он хотел спросить о другом — откуда взялись эти теперь уже сатанинские гены, и что они собой представляли…

— К вам направлялись пророки, посланцы высших цивилизаций, чтобы вернуть вас на праведный путь, но вы отвергали их, продолжая упорствовать во зле. Ты должен знать об этом из истории земного человечества.

— Но я сейчас имею в виду совсем не то. Я хотел спросить, были ли такие попытки на основе других биологических видов — например, так называемого «снежного человека» или дельфина… («Ой, да о чём это я? — вдруг спохватился Кламонтов. — Разве это самое важное? Я же не узнал главного — как понимать все эти пророчества, что нам реально угрожает, и что мы можем и должны делать перед лицом этих угроз…»)

— Почему тебя интересуют только точные факты, но совсем не интересуют духовные основы? Вот это и есть беда всей вашей науки. Вы стремитесь к установлению фактов, к овладению мощью, но совсем не стремитесь к духовности. Вы хотите овладеть большими знаниями, ничем не доказав своего права на обладание ими. Разве ты сам не видишь, что ваше земное человечество зашло в тупик? И разве вам ещё мало технически мощи, способной погубить вас же? Но вы по-прежнему жаждете только знаний и мощи, теперь уже — снова на путях чёрной магии, как и атланты. И от нас вы хотите получить только такие знания, овладев которыми, вы могли бы угрожать и нам. Неужели ты считаешь себя достаточно совершенным для того, чтобы мы доверили тебе такое знание?

— Мне трудно судить о степени моего личного совершенства или несовершенства, — начал Кламонтов, — но в чём я уверен — так это в том, что моё стремление к более полному знанию о Вселенной и человеке как её части продиктовано не поверхностным любопытством и тем более — не жаждой власти над кем-то. Правда, я не знаю, как мне доказать вам это — но моей целью, напротив, как раз и является достижение земным человечеством такого уровня духовности, на котором оно, и овладев новыми знаниями и мощью, не представляло бы собой угрозу для других цивилизаций Вселенной. Но тут перед нами, землянами, действительно встают серьёзные вопросы, которые я никак не могу обойти, и ответы на которые пока не получил и от вас… — пока Кламонтов говорил, возрастало какое-то напряжение, и всё большие духовные усилия могли потребоваться, чтобы подвести разговор к тому, о чём он собирался спросить. Однако уже и отступать было некуда, и продолжать затянувшееся предисловие более не имело смысла. — Итак, вы утверждаете: причина несовершенства биологической природы земного человека — в сознательном грехе одного лишь Адама. Другие земляне сами, лично в этом грехе не виновны, однако как следствие этого греха все они получили искажённый генетический код, на основе которого развивается организм, неспособный обойтись растительной пищей. И вот вы предлагаете нам всем попытаться изменить своими собственными духовными усилиями нашу генетически запрограммированную биологическую природу — всем, без различия народа, расы, условий проживания, возраста, состояния здоровья, и вообще каких бы то ни было индивидуальных особенностей организма — с тем, чтобы полностью обходиться без пищевых продуктов животного происхождения… Я не знаю, может быть, вы — настолько высшие существа по сравнению с нами, землянами, что вам трудно представить себе, так ли это просто для нас — да и мне, наверно, трудно представить, насколько существам чисто духовным знакомы проблемы существ телесных — но дело тут вовсе не в нашем нежелании стать совершеннее и духовно чище, а в том, что и насколько земной человек может реально изменить в себе таким образом! И что ещё непонятно: почему обязательно — только своими усилиями? Ведь, если это так серьёзно, как вы утверждаете — то неужели вы, более совершенные существа, со своей стороны ничем не поможете нам, несовершенным, в обретении нами вновь того, прежнего, чистого, генетического кода? Разве вам при ваших знаниях и мощи не легче помочь нам в этом — чем нам самим восходить от своего нынешнего несовершенства к той, прежней, утраченной нами генетической и духовной чистоте через какую-то психофизиологическую ломку… через состояния, сходные с голодом или болезнью? Не но искупление же греха Адама заставлять страдать тех, кто лично этого греха не совершал… И если всё это понимаю я, земной студент — то наверняка понимаете и вы, представители высшей цивилизации… Вот я и пpoшу вас ответить мне, землянину, долгие годы размышлявшему над проблемой совершенствования земного человека как телесной и духовной сущности: можно ли воспользоваться достижениями науки высших цивилизаций для обратного изменения генетического кода землян без причинения им лишних тягот и страданий? Если же нет, то объясните хотя бы — почему?

Кламонтов закончил, ожидая ответа. В комнате опять повисла напряжённая, будто туго натянутая тишина, в которой слышались лишь гулкие удары его сердца (и Кламонтов вдруг понял, что они же и были тем глухим ритмичным гулом в коридоре из его сновидения). И хотя он по-прежнему явственно ощущал чьё-то присутствие — но секунды текли, а ответа всё не было.

— Вы не слышите? — переспросил Кламонтов. — Почему вы не отвечаете?

Он напряжённо вслушивался в тишину, но никто не отвечал ему. И только в глубине сознания, как из непонятного далека, смутно звучало мгновениями что-то похожее на те обрывки слов и мыслей, что бывают слышны в дремоте перед сном. Сперва в какой-то момент ему показалось, что он услышал «вот видите», потом — что-то похожее на «низший» или «нечистый» (и странно — тут это был даже скорее смысл, чем звучание), потом — ещё несколько слов, из которых удалось разобрать лишь слово «белок»… То ли это вправду были обрывки его собственных подсознательных мыслей, прорвавшиеся в сознание — то ли кто-то тут же, в учебном корпусе, думал о своём — каком-то белке, недостаточно чистом препарате, эволюционно низшем организме — и эти его мысли неведомыми путями долетели до Кламонтова… (Но…как — здесь, в учебном корпусе? Разве в учебном корпуса был он сейчас?)

— Поверьте, я действительно готов принять от вас такую информацию! — уже почти в отчаянии воскликнул Кламонтов, невольно подняв взгляд к потолку, будто надеясь увидеть там того или тех, с кем вёл разговор. — Я действительно хочу блага земному человечеству!

Ответом ему снова было молчание. Даже за дверью вдруг стало пугающе тихо. (A, кажется, несколькими мгновениями ранее оттуда ещё доносились какие-то голоса или шум.) И лишь однажды в какой-то момент на фоне сгустившейся тишины мелькнуло что-то неотчётливое, похожее скорее даже на вздох или немой вопрос, чем на осмысленное слово.

— Ну, почему так? — словно что-то сорвалось внутри у Кламонтова. — Неужели вы считаете нас настолько несовершенными, что ниже вашего достоинства говорить с нами на уровне наших знаний? Ну, в каком таком зле упорствует земной человек, если такова его реальная биологическая природа и реальные условия его жизни? И неужели вам кажется справедливым, чтобы он изживал своё несовершенство в муках, как преступление? А от вас — получал одни упрёки в бездуховности и угрозы планетарных катаклизмов? Но, если земная цивилизация так серьёзно больна, как вы говорите — то неужели больной заслуживает лишь упрёков медперсонала… что он не может прооперировать себя сам? Особенно — если медперсонал говорит с ним на уровне знаний его далёких предков… Но правда — почему бы нам не обратиться к нашему нынешнему сознанию? Почему вместо этого вы строите всё на наших же древних мифах? Ну, пусть древние земляне вас в чём-то не поняли или оказались хуже, чем вы ожидали — сейчас-то мы уже не те! Сейчас у нас есть международные организации, в которых обсуждаются глобальные проблемы, есть телевидение, по которому можно обратиться ко всем землянам и объяснить им всё как есть… Так почему вместо этого — одни иносказания отдельным случайным контактёрам?..

И тут, спохватившись, Кламонтов остановился. От прилива крови к лицу ему даже стало жарко… Что он наделал! Разве так следовало вести разговор? И ведь сколько землян — образованных, высокодуховных — за всю жизнь ни разу не удостаивались контакта, а он удостоился — и… в единой вспышке выплеснул всё, что должен был выяснить тактично и постепенно! Будто забыл, что это — не обычный разговор с обычным землянином… Или контакт прервался раньше, и не по этой причине? (А это он, значит, договаривал в пустоту…) Но тогда — что и в какой момент прервало контакт?

И ведь — знал он из той же литературы, что уже многие контакты заканчивались подобным образом. Не он первый, не он, видимо, и последний… Всё — вокруг да около, а как до дела — так или «вы ещё не готовы к такому знанию», или просто обрыв, без объяснений. Хотя сам надеялся на иной исход — всё же студент-отличник… И вот — тот же результат, что у многих, должно быть, тоже надеявшихся на большее. И — до скольких вопросов не дошла речь, сколько он их не успел задать…

Например — в каком смысле говорившие с ним сослались на волю Господа? Если тут речь — явно не о чисто мифологическом персонаже и не о традиционном племенном божестве самих древних землян — но тогда о ком и о чём, что есть Господь в представлении их, высшей цивилизации? А чёрная цивилизация Сатаны? Что представляла собой она, и зачем ей грехопадение земного человечества? А какие конкретно территории Земли не были предназначены для заселения людьми, и какая их часть осталась сушей после затопления Атлантиды? А — что имелось в виду под терминами «духовная наследственность», «духовные гены» — и как они соотносятся с генами физическими? И в каком смысле земной счёт времени — не единственно возможный? Да, сколького так и не узнал… Как не сочли его достойным и информации о посвящённых среди самих землян, и о природе звёзд и целых галактик, невидимых из материального мира и излучающих лишь в духовном диапазоне. И разве что о возможном будущем земного человечества и мерах по предотвращению глобальных катаклизмов он получил какой-то ответ, да и то — пойми его с позиции современных земных биологических знаний! Ну, мыслимо ли всерьёз: полинезийцы, чукчи, кочевники Сахары, австралийские аборигены — вегетарианцы? А… как это у неандертальца благодаря «духовным генам» с планеты Трон вдруг не стало ничего общего с чёрной энергетикой земных животных? Ведь человек сам — не растение… И какова тогда энергетика человеческого материнского молока, если и оно — пища не растительная? А энергетика непентеса и росянки — растений, питающихся мелкими животными, или эвглены, сочетающей в себе признаки животной клетки и водоросли? И он не успел даже сообразить это… А ведь и так хотел спросить о многом: о тех же иных мирах, высших сферах, высших состояниях сознания, и причинах столь разительного расхождения в этом разных религий, эзотерических доктрин, контактов и откровений; об НЛО, Шамбале, той же Атлантиде, Лемурии, Бермудском треугольнике, Туринской плащанице, Тибетском Евангелии; обо всех этих видениях святых, ауре на культовых предметах, материализации нерукотворных икон, и о том, как соотносятся с этим средневековая инквизиция, богослужение перед вылетом бомбардировщика на Хиросиму, отказ некоторых экстрасенсов помогать некрещёным больным и те же контакты, столь по-разному и порой противоречиво толкующие события религиозной мифологии; да тогда уж и вовсе — почему в контактах столь много мифологического, иносказательного, и мало конкретного, практического… Ну и, конечно — о нетрадиционных теориях и гипотезах, охватывающих практически все области знания: от физики элементарных частиц — до эволюции звёзд и галактик, от происхождения и тайн живой материи — до тайн истории земного человечества, включая те же палеоконтакты, от новейших, перспективных супертехнологий — до толкования пророчеств и самой природы времени… Ах да, и ещё что: ведь если никакого потомства Адама от Лилит предусмотрено не было, земное человечество сперва должно было состоять из одних лишь Адама, Евы и потомков Адама от Евы — но что дальше? Как продолжить род им — ближайшим родственникам между собой — чтобы это не привело к вырождению человечества как вида из-за накопления гомозиготных мутаций? Ведь речь не о мифах — о реальности! И ему — современному земному студенту-биологу — не сочли возможным разъяснить даже это?..

Так… что узнал он в контакте? И в чём его реальная ценность? А впрочем, тогда уж — и многого, что публикуется как информация, полученная в контактах. Тоже — речь о чём-то космически великом, судьбоносном, касающемся высот духовности, упоминаются боги, пророки, ангелы, высшие планеты, вековые тайны земной истории — но всегда непонятно, как совместить это со знаниями самих землян, с той реальностью, что уже познана земной наукой? Хотя до сих пор у него была надежда, что когда-то он в своём контакте узнает больше — но что теперь? И к чему была сама эта решимость, и проверки её со стороны гуру, и зачем он вообще пришёл на собрание — чтобы в итоге ничего не узнать и не понять, как многие другие контактёры?

Или нет… Как — пришёл на собрание? Ведь контакт был только что, отсюда, из этой аудитории! Или началось в самом деле — как воспоминание о каком-то собрании… И только потом — странно совместилось с происходящим в данный момент, в университете… А — где и когда могло быть? Или всё это — каким-то непонятным образом — в самом деле было… здесь и сейчас?

И туг взгляд Кламонтова снова упал на страницу зачётки. И снова в памяти всплыло то смутное чувство, что уже было несколько минут назад (всего несколько? А кажется, как давно это было…) при виде той же страницы. Но теперь не было ни душевных сил, способных противостоять этому чувству, ни желания это делать. Напротив — что-то новое стало проявляться в сознании, требуя объяснения…

В самом деле — он остался, мало того, что без ответов на все вопросы, ещё и с такой зачёткой, что даже трудно представить, как объяснит это в деканате. Если и на контакт сослаться не сможет — они же тут, видите ли, «последовательные материалисты», в такое не верят. Вот и придумай теперь для них отдельно — причину ухода из университета, и отдельно — версию, что произошло с зачёткой. Ведь зачётка — лишь повод, толчок к принятию решения — а сама причина, глубоко продуманная, давно выношенная? Какую причину своего ухода он им представит?

То есть как — ухода? Кламонтов даже вздрогнул от этой мысли. Он, что, действительно принял такое решение?

И ведь, кажется — была такая мысль. Была — но теперь казалась какой-то далёкой, чужой, неестественной и несерьёзной — будто не он, а кто-то принял решение за него. Да и — какое решение? Уйти — куда? «По линии новых нетрадиционных исследований»? Но каких именно? Ведь таких путей много — и он сам ещё на распутье… И — как раз надеялся, что подскажут в контакте! Но не узнал и этого…

И — что в итоге контакта? Испорченная зачётка, могущая вызвать сомнения в его психическом здоровье? Ведь почерк этих записей — его, а не чей-то другой! И это — при инвалидности по неврологическому заболеванию! А от неврологии — один шаг до психиатрии… И — надо было столько лет преодолевать слабость здоровья, чтобы теперь предстать с такой зачёткой? Что уж не объяснить головокружением, приступами тошноты, отключением внимания, как было на уроках в школе… Да и в каком качестве что-то объяснять? Кто он теперь — не ученик, обманутый несостоятельными учителями, и даже не кающийся, но с достойной уважения нравственной позицией, грешник — а просто сумасшедший, неспособный отвечать за такую фopмy протеста (кстати — против чего именно?), на которую и не подумал бы пойти в здравом уме? Так, получается, решили Высшие? А если нет — зачем это, зачем так поступили с ним? Или для них важнее всего, чтобы он просто ушёл — всё равно куда? С «неоконченным высшим» — и ладно? А эти резатели лягушек настолько достойны презрения, что их мнением о себе как сумасшедшем можно попросту пренебречь?

Нет, что-то было не так. И — были же у него сомнения в их праве поступать подобным образом. Ещё до собственно контакта, в надежде на конкретные предложения, указания, по крайней мере — какую-то такую информацию, в сравнении с которой его учёба здесь теряет смысл. А что думать теперь, когда ему и ничего не посоветовали, и никаких сомнений не разрешили? И вообще — как-то странно и неестественно всё было. Не осталось чувства значительного события в судьбе — не говоря уж о посвящении, избранничестве — просто пронеслось и уже ушло, улетучилось что-то непонятное. И в самом деле — что?

Какое-то давнее воспоминание, так ярко и отчётливо проявившееся на фоне его странного состояния? Но — где и когда было само то событие? Или — как он мог здесь и сейчас идти на контакт с непонятно где и когда бывшего собрания? А «экзамен»? С ним теперь как быть? Раньше (опять же до собственно контакта) он мог думать — какое-то знамение, знак судьбы — но что теперь? Знамение чего или испытание на предмет чего — если всё кончилось ничем? И вся полученная информация — обрывки легенд и мифов, следы недоступных тайн, изложенные характерной для литературы о контактах полунаучно-полумистической лексикой: духовные галактики, духовные гены, светлая растительная и чёрная животная энергетика, чёрная цивилизация Сатаны, высшая цивилизация с планеты у невидимой звезды скопления Плеяд…

Плеяд? Еще не вполне осознав догадку, Кламонтов мысленно повторил это название. Ну да, они так сказали… Но Плеяды — звёзды молодые! Там даже не завершилась конденсация протопланетных облаков! Так откуда цивилизации, да ещё высшие?

Несколько мгновений Кламонтов сидел за партой, ошеломлённо собираясь с мыслями. «Шаровое скопление Плеяд…» Но как, ведь шаровое скопление — объект совсем иного возраста и происхождения, чем рассеянное! Они состоят из самых старых звёзд, это — древнейшая подсистема Галактики! Рассеянные же, наоборот — не успевшие распасться группы молодых звёзд! И это знает он, земной студент… Но как сразу мог не обратить внимание? Хотя конечно — такой момент, начало контакта. «Вы видите не все звёзды нашего скопления»… Но Высшие не могли, не должны были так ошибиться — об их родной звезде! Значит…

Значит — что? В самом деле — как понимать такое?

Но это же — и не бред, не плод больного воображения! Он с кем-то говорил, ощущал присутствие! Да и опять же «экзамен»… Если не видения, посланные Высшими как предупреждение, чтобы он изменил свой жизненный путь — что же это тогда? А решение покинуть университет? И ведь готов был уже согласиться на «неоконченное высшее» — и уйти, не зная куда, лишь бы уйти! И опять же, если не под влиянием контакта с «Высшими» — то под влиянием чего? Хотя, по правде говоря, из-за педпрактики и лягушек и сам думал об этом. (Вот именно — не сейчас же впервые узнал о педпрактике.) Но почему Высшие не посоветовали ничего конкретно? Тем более, что…

Вот именно! На самом деле лягушек режут другие — кто не могут, как он, сослаться на недостаточную точность движений и риск зарезать лягушку зря, испортив препарат, который будет негоден для лабораторной работы! А каяться, чувствовать себя виноватым — ему? Но тогда — в чём именно? Что приходится присутствовать при этом — чтобы как-то числилось участие в работе? Или наоборот — что, не умея резать сам, неполноценен как биолог и занимает чужое место? Но разве каким-то обманом поступил он учиться, разве сам признал себя «практически здоровым» для учёбы здесь? И он не собирался оперировать — он полагал работать на томографе, энцефалографе — во всяком случае, на оборудовании, применение которого не обязательно связано с хирургическим вмешательством! А на точность движений, способность к тонкой ручной работе их тут вовсе специально не проверяли! И вдруг — такое чувство вины и раскаяния, будто он то ли учится здесь не по праву, то ли — изверг, учёный-маньяк. Хотя несбыточность и опасность тех давних планов и так осознана им самим, без какого бы то ни было контакта. Тем более, сейчас в контакте об этом речь не шла…

И — как понимать всё происшедшее? Ведь если это не был, не мог быть контакт с представителями высшей цивилизации из скопления Плеяд — как они себя назвали — то что же это? Откуда пришла к нему эта отрывочная информация с требованием поголовного вегетарианства во искупление греха Адама? Кого он почти ни о чём не успел спросить? От кого ожидал помощи землянам в предотвращении мировых катаклизмов? Откуда — сама мысль, что это — испытание, предостережение, а возможно — и посвящение в тайну? И… как же тот, настоящий экзамен? Началось-то — с подготовки к экзамену…

«Время! — вдруг сообразил Кламонтов после нескольких мгновений растерянно-напряжённого оцепенения. — Надо, посмотреть, сколько времени!»

И он даже успел сделать движение левой рукой, намереваясь отогнуть рукав правой — как снова что-то неуловимо изменилась, и смутная тревога попыталась остановить его.

«Не смотри на часы, — вновь прозвучало в глубине сознания уже куда более мощно и грозно, чем прежде. — Иначе ты запустишь часовой механизм сокрушения Вселенной.»

Внезапный испуг заставил Кламонтова отдёрнуть руку. Но прежде, чем он успел это сделать, невольным движением всё-таки сдвинул рукав, часы на мгновение открылись — и озноб пробежал по телу Кламонтова: на часах было… 23. 95!

«Ну вот, ты и запустил механизм, — бесстрастно констатировал „внутренний голос“. — Теперь только пять минут — и всё…»

— Это, что, серьёзно? — вырвалось у Кламонтова так неожиданно громко, что он сам вздрогнул, испугавшись своего крика. Хотя, кажется, только самого крика — реально страха в сознании не было. Да и не могло же это быть всерьёз…

«Ты ещё можешь спасти Вселенную, — продолжал беззвучный голос в мозгу. — Найди в зачётке страницу „Дипломная работа“. Нашёл?»

Какие-то мгновения Кламонтов ещё колебался, потом схватил зачётку и дрожащими руками бросился листать её. «Нет, но это же бред, — как-то механически повторял он про себя при этом. — Этого никак не может быть на самом деле…»

«Ну вот, а теперь пиши там нецензурное слово. Любое. Только быстро!»

Рука Кламонтова с карандашом замерла над зачёткой. Он не мог заставить себя поверить в то, что услышал. Но и не верить было трудно — ведь это только в первый момент показалось, что страха не было. А на самом деле — страх и пришёл как раз в момент его крика, когда до него дошло, что происходит. И вместе с тем было так дико, несоизмеримо, чудовищно: одно нецензурное слово в зачётке — и судьба целой Вселенной. А в памяти вдруг замелькали страницы книг, журналов, газет, где приходилось читать что-либо о конце света. Могли ли все писавшие о таком лгать или заблуждаться?

«Ну, что же ты? От тебя зависит судьба Мироздания?»

«Джон Киль… „НЛО: операция „Троянский конь“… — вдруг вспомнилось Кламонтову имя автора и название книги, насколько он знал, как раз о таких контактах. — Ну да, точно… Значит, это и есть чёрная цивилизация Сатаны, или как там её… Ну, и что делать? Срочно бежать в деканат, предупредить!“

Кламонтов единым рывком схватил с парты всё, что на ней было — зачётку, карандаш, лист бумаги, взятый им для подготовки к экзамену („Или я не брал этот лист?“ — смутно мелькнуло сомнение), и хотел было рвануться к выходу, но не удержавшись на затёкших от долгого сидения за партой ногах, наверняка упал бы, если бы не успел, выбросив вперёд руку, ухватиться за край передней парты и лечь грудью на её крышку. Гром сердца гулко отдавался в ушах. Перед глазами застыло переплетение веток с набухшими почками за окном. (И… что — им уже не раскрыться? Из-за того, что он не напишет в зачётке нецензурное слово? Нет, но разве может это быть правдой?)

„Ой, что это я? Куда собрался бежать, зачем? Что бы я сказал в деканате? О контакте с чёрной цивилизацией, об этих угрозах? Но почему — им, при чём тут они? Уж это точно воспримут как бред…“

Да, верно, так он мог бы скорее всего сойти за сумасшедшего. Вот что было бы, поддайся он мгновенному импульсу… Но всё-таки — что делать? Как разобраться в происходящем, как отличить реальность от бреда в таком состоянии?

А… если это не бред? Если Мирозданию действительно угрожает гибель? И виновен будет именно он, Хельмут Кламонтов?

Приступ тоскливого ужаса, смешанного с ощущением, что он покинут, оставлен всеми наедине с невыносимой тяжестью возможной вины, вдруг почти физически навалился на него, словно тугими обручами сдавив голову и грудь. И — чувство собственной слабости, беззащитности, будто прорвав в сознании какие-то шлюзы, хлынуло неудержимым потоком, сметая все преграды, выстроенные привычным здравым смыслом, укоренившимися стереотипами, условностями, инерцией мышления. Потребность в ком-то, кто хоть как-то мог бы объяснить происходящее, или даже лучше — был бы выше всяких обстоятельств и мог защитить его от чего-то непоправимого, непередаваемо ужасного и чудовищно непонятного — вдруг оказалась для него важнее всяких логических построений, внутренне связных и непротиворечивых теорий. Только бы он, Кламонтов, не был виновен в столь чудовищно тяжком грехе, только бы не был покинут Высшими — он готов на всё, готов принять от них любую миссию, какой бы нелепой или даже позорной она ему ни казалась…

Но… неужели это действительно так? Одно нецензурное слово в зачётке решит судьбу Вселенной? А если наоборот? И именно это слово вызовет мировую катастрофу — чего, возможно, и добивается чёрная цивилизация Сатаны? И где же Высшие? Почему в такой момент он остался один, без их совета и поддержки? И что теперь делать?

„Ты сам этого хотел. Ты слишком много возомнил о себе — и эта твоя гордыня, твоё самомнение замкнуло на тебя судьбу Вселенной…“

И вот в сознании — сломленном, смятом иррациональным ужасом — казалось, готов был рухнуть последний рубеж всего прежнего жизненного опыта, и рука с карандашом снова потянулась к зачётке. Тем более — всё равно предстояло покинуть университет, не доучившись — и уже неважно, по какой конкретно причине. К тому же вдруг мелькнула мысль (хотя не кощунственная ли?), что карандашную запись можно будет просто стереть… Но тут-то он понял: он не знает, что именно писать в зачётке. Она же теперь оформлялась исключительно на государственном языке — а он на нём ни одного нецензурного слова не знал…

„Быстро в коридор! Спросить кого-нибудь, срочно! Или нет, подожди.… Спросить… о чём?“

Кламонтов сам не успел понять, как вдруг оказался в коридоре. Но коридор был безлюден — и лишь одна его сумка по-прежнему стояла на подоконнике. Да ещё поодаль, на подоконнике другого окна, стоял портфель старосты, из которого торчали прутья метлы (при виде которых совсем некстати вдруг вспомнилось что-то про маршальский жезл в ранце у солдата)… Нет — а если бы ему тут кто-то встретился? Неужели в самом деле остановил бы его, начав спрашивать, какие слова на языке „коренной нации“ являются нецензурными? И тут же, в его присутствии, вписал одно из названных слов в зачётку?

Но — и не один же он в учебном корпусе! И — ему так нужна чья-то помощь, совет, поддержка! А вокруг — никого… Может быть, в аудиториях?

Кламонтов подбежал к ближайшей двери, рванул на себя — и застыл на месте. Он даже не успел подумать, что ожидал там увидеть — но от того, что увидел, мысли и чувства будто столкнулись в нем с почти ощутимым ударом. В аудитории, как ни в чём не бывало, проходил экзамен — за столом сидел философ, а напротив, за первой партой — староста их группы.

— Так от кого происходит земное человечество? — спросил философ.

— От Адама и Лилит… — дрогнувшим голосом ответил староста, поспешно пряча в рукав шпаргалку.

У Кламонтова от слов старосты перехватила дыхание, и всё поплыло перед глазами. Он судорожно схватился за дверную ручку, чтобы не упасть.

— Только я вот чего никак не пойму, — неуверенно продолжал староста. — На вступительных экзаменах мне тоже попален билет с вопросом о происхождении человека! И я ответил, что человек происходит от обезьяны — как полагалось тогда, по той школьной программе. II этот мой ответ был оценен на четвёрку… А теперь я не понимаю: был я тогда в принципе прав или нет?

— Да вы, что, действительно разницы не понимаете? — возмутился философ. — Ведь то — эволюционная теория, и только, а это — священная история! Это — основополагающее!

— Нет — а для себя-то я как должен представлять? Что человек происходит от обезьяны, по эволюционной теории — или от Адама и Лилит, согласно священной истории?

— Вот это да! — поражённо воскликнул философ. — И как же вы дошли до четвёртого… или до какого там… до пятого курса, если не понимаете этого? Вам, что, ещё на первом курсе не объяснили, что наука трансцендентальным образом сходится с религией, и слабым человеческим умом этого не понять? И это вообще не может быть предметом дискуссий, потому что это — предмет веры?»

— Ну, так… а что мы тогда вообще здесь изучаем? И как понимать все доказательства эволюции живой материи — если надо верить, что всё было сотворено одномоментно, и сразу — в готовом виде?

— Послушайте, — зашипел от гнева декан (а он откуда взялся?), присаживаясь на первую парту соседнего ряда, — представления о генах, хромосомах, клетках и тому подобном были введены исключительно для нужд медицинской и сельскохозяйственной практики! Ну, наблюдаются они под микроскопом — ну и что с того, что, наблюдаются? Да, всё выглядит так, как если бы они действительно были — но их неисповедимым образом нет на самом деле! Потому что иначе нам пришлось бы усомниться в священных, непререкаемых истинах, и, тем самым совершить святотатство, признав истинной наблюдаемую грубую реальность! Вот потому и существуют две разных истины: вузовская квазинаучная и общегражданская мифологическая!

— Так что же это получается? — не сдавался староста. — Цель науки — изучать заведомо ложный, иллюзорный мир для нужд чистой практики? И только-то?

— А вы чего хотели? — возмущённо размахивая руками, приблизился к преподавательскому столу ещё и завкафедрой физиологии, он же — научный руководитель Кламонтова. — Вы, что, не понимаете, что кощунствуете, пытаясь презреть священное, преступить основы?

— Но почему? — в голосе старосты прорвалась отчаянная решимость, и… Кламонтов вдруг понял, что слышит из аудитории голос вовсе не старосты, а…свой собственный! — Почему оно — священное? Почему — непререкаемое? Почему то, что подтверждается практикой — то ложно, а то, что просто кем-то когда-то сказано — то свято?

«Ах, вот ты как… А время-то идёт…»

Уже почти в полуобморочном состоянии Кламонтов захлопнул дверь и застыл, прислонившись к стене. В груди его будто что-то похолодело, а потом стало проваливаться внутрь. Хотя, кажется, декан не успел его увидеть… Но неужели всё это говорил он, а не староста? Он вёл разговор за старосту его голосом, и только потом — своим? (И он сейчас в состоянии думать о таком?) И аудитория — та самая, из которой, он раньше вышел, и которая тогда была пуста… Что, в самом деле, происходит? Или… что завладело его разумом, восприятием? И как с этим справиться, как разобраться, что это такое, и что теперь делать? И сможет ли он что-то сделать с этим сам, без посторонней помощи?

— Нет… — отчаянно, почти со стоном, вырвалось у Кламонтова. — Я помню, кто я на самом деле… Я — Хельмут Кламонтов, студент-заочник 5-го курса биологического факультета. Специализируюсь на кафедре физколлоидной физиологии человека и лягушек…

— А может, неорганической философии декана и метлы? — спросил староста, проходя мимо него сквозь стену в аудиторию. И снова — в ту caмyю, из которой не выходил…

«Может… — возникло у Кламонтова какое-то растерянно-отрешённое согласие — но лишь на мгновение, а затем с прежней силой вернулось чувство ненормальности, противоестественности происходящего. — Ой, нет… Как же это… Откуда он знает, о чём я думал, что видел? Или я схожу с ума? Нет, скорее в деканат… Загнали меня своей зубрёжкой — вот пусть и вызывают сюда психиатра. А уж он нецензурные слова на государственном языке должен знать…»

«А ты чего хотел? — вдруг снова раздался „внутренний голос“. — Чуда? Уж не такого ли?»

И тут же коридор перед Кламонтовым превратился в какую-то полутёмную комнату, похожую на аудиторию, только вместо парт стояли ряды низких металлических столиков, должно быть, раскалённых — под каждым, почти касаясь его, мерцали языки пламени. И однако — по этим столиком, спустив штаны и связав верёвками ноги, прыгали на соответствующих частях тела (или скорее левитировали — ведь прыгать так одним усилием мышц вряд ли возможно)… студенты его группы, но почему-то все — наголо обритые, с едва ли не унитазными цепочками на шее и странными татуировками на лбу.

— … Два тигра в ухе у дракона — правитель собирает войско… — забормотал неподалёку уже знакомый по кошмару с доской-экраном заунывно-утробный голос. — Вырвешь живот из носа — будет раскаяние… От вора головой отрубили палача — будет бесславный поход…

«Но что это? — пронеслось где-то на втором (или даже третьем-четвёртом) плане сознания. — Какая-то пародия — на что, на кого? Каких-то йогов? Шаолинь? „Книгу перемен“? И — зачем? К чему сейчас?»

«А может быть, ты хотел такого чуда?»

Кламонтов почему-то невольно (он как будто не хотел это делать), шагнул вперёд — и сразу отшатнулся, едва успев заметить, что всё вокруг снова мгновенно изменилось. И, хотя он опять был в привычном ему коридоре — сам коридор едва ли не из-под ног обрывался с высоты примерно третьего этажа в пространство над какими-то заснеженными развалинами, сквозь которые пробивалась жёсткая сухая трава. И там, на развалинах, сидели с хмурыми выражениями лиц почему-то совершенно голые преподаватели…

«А это что? — снова пронеслось на дальнем плане сознания — успев, однако, смешаться и со страхом высоты, и с удивлением, как он отсюда видел эти хмурые лица, и с сомнением, верил ли он вообще, что эта высота — как и вся эта картина — столь реальна… — Опять какая-то пародия? Не последователи же это Порфирия Иванова на самом деле…»

«Или ты думал, что это будет вот так?» — снова спросил «внутренний голос».

На этот раз появилась вовсе крохотная каморка, едва освещённая языками пламени под огромным дымящимся котлом — над которым склонились, что-то помешивая стеклянными пипетками, наполовину скрытое завесой паутины и одетые в лохмотья преподаватели неорганическое и физколлоидной химии…

— … Если высушить мозг сычуга, — снова забормотал утробный голос, — и добавить к нему пыль из ковра, писк комара, и звон топора, и старый башмак, и растолочь в поролон, и вложить в него гроздья спелого чеснока, то узнаешь точно, настанут ли завтра десять лет…

— Да нет же, нет! — вырвалось в отчаянии у Кламонтова, снова сделавшего невольный шаг вперёд, в сторону видения. Он даже не успел подумать, ожидал ли он, что оно окажется чем-то реальным и ощутимым, или надеялся пройти насквозь как пустое место — но только оно само исчезло, и открылся всё тот же привычный университетский коридор.

«Скорее в деканат… — мысленно повторил, как заклинание, Кламонтов. — Какой ужас… С кем же я связался… Скорее в деканат…»

И снова он не заметил, как оказался быстро идущим по коридору, уже сворачивая за угол — и тут же, за поворотом, угодил прямо в толпу студентов. Странно — коридор, до поворота пустой, здесь оказался полон ими, держащими учебники и конспекты, будто они ещё собирались что-то сдавать. Но с появлением Кламонтова взоры, как по команде, обратились к нему… А что он мог сказать — не понимая, что происходит? И даже — мог ли быть уверен, что это — действительно его однокурсники? Ведь в странной аудитории с рядами металлических парт он видел как будто тоже их… И ему, кажется, только и оставалось пробираться сквозь толпу к деканату, кое-как лавируя между ними. А откуда-то из глубин подсознания уже рвалось наружу что-то такое, чему было страшно и дать ход, и не дать, и пустить это в сознание, и не пустить. И даже непонятно — что страшнее…

— Эй, Хельмут, а правда, что по каким-то новым нетрадиционным воззрениям катод — Каин, а анод — Авель? — вдруг донеслось откуда-то снова так же «призрачно», как звучали те голоса перед «экзаменом».

— И что не то Юпитер, не то комета Галлея останавливалась над Бермудским треугольником, куда пришли волхвы яко посуху? — спросил другой голос.

— А правда, что СПИД и Чернобыль — это факторы эволюции новой, шестой расы землян? Или это кара за грехи людские? Что скажешь? — добавил ещё кто-то.

— Да что вы спрашиваете, видите — он ищет какого-то чуда… Может, оно там, за дверью?

Какое-то мучительное раздвоение овладело в эти мгновения Кламонтовым: горькое, тягостное недоумение — где же Высшие, почему они терпят это шутовство, пародию на контакты с ними же, глумление над надеждами землян приобщиться к их мудрости — и одновременно отчаянное желание, чтобы его наконец оставили в покое, поняли, что он больше ничего не хочет от них. И он даже сам не знал, от кого это «них» — никакой образ ему не представлялся, было лишь ощущение кого-то или чего-то постороннего, непонятного, глубоко чуждого, ничего не намеренного объяснять и неизвестно чего ожидающего, но будто распирающего напряжением изнутри — и он даже не знал, как противостоять этому, защититься от всевозрастающего напряжения, чувствуя лишь, что если он сейчас, срочно, не успеет добраться до деканата прежде, чем это напряжение достигнет какого-то критического уровня — в самом деле может случиться нечто ужасное…

И вдруг он оказался уже перед самой дверью деканата. И на двери — прямо на уровне его глаз — висела табличка, которой он здесь раньше никогда не видел. С одним-единственным словом: «Ремонт»…

Коротко и ясно… Одно слово разом перечеркнуло всё. Ведь это была последняя надежда в хаосе безумия и невозможности понять, что происходит. И деканат тоже оказался, не тем, чем должен быть. Где, чего ещё искать?

Силы вдруг оставили Кламонтова. Силы и, а напряжение осталось — пустое напряжение обречённости. И он опять не заметил, как совсем уж безвольно сел на пол, прислонившись к двери, которую незачем было открывать…

Какие-то люди с удивлёнными лицами обступили Кламонтова. Студенты, преподаватели? Не всё ли теперь равно… Он сделал, что мог — и проиграл, даже не зная, кому или чему…

Нет… А — эти люди? Если ужасное может случиться со всеми? И он — сдастся, даже не попытавшись никого ни о чём предупредить?

Ужас, бессильный гнев, протест, мольба о помощи заполнили сознание Кламонтова. Он понял, что всё еще может, более того — должен сопротивляться. Но если бы еще хоть кто-то помог — по крайней мере, протянул руку, чтобы хоть прикосновение ощущалось в этом бредовом кошмаре…

— Помогите подняться, кто-нибудь… — не узнав своего голоса, произнёс Кламонтов, с трудом поднимая руку.

Она прошла сквозь руку стоявшего рядом студента, как пустое место, а тот и не заметил этого. Или даже не так — в следующее мгновение тот студент и сам растаял, слившись с полумраком коридора. А впрочем — и коридора уже не было. Была смутно знакомая комната, где он сидел на полу, прислонившись к стене, были обступившие его полукругом тоже смутно знакомые люди, и среди них — один, кого Кламонтов не мог не узнать сразу. Тот самый гуру… И комната — та самая… Но — почему? Каким образом?

— Ну, что скажешь теперь, студент? — с нескрываемым презрением произнёс гуру. — Игра окончена. Теперь все видели, каков ты есть.

Кламонтов застал в оцепенении, совсем уже ничего не понимая. О чём это он, какая игра? Какие «все» его видели и где?

— Ну вот, а теперь ты расскажешь, зачем ты на самом деле пришёл сюда, — продолжал гуру. — И кто тебя подослал.

— Куда — сюда? — вновь трудноузнаваемым голосом вырвалось у Кламонтова едва ли не помимо воли. — Я шёл в университет, сдавать экзамен…

— Ты хотел разоблачить меня, посадить в калошу, так? — будто не слыша, продолжал гуру. — Ты хотел смутить моих людей, которым со мной хорошо, потому что я даю им то, чего не может дать вся ваша наука? Хотел доказать им, что знаешь то, чего я не знаю?

— Нет… Я же говорю — я был в университете. И даже не понимаю, почему я сейчас здесь…

— Как это ты не понимаешь? — явно притворно удивился гуру. — Ты сам пришёл. Все видели.

Но… как? Да, пришёл — теперь он вспомнил. И говорил о чём-то с этим гуру в присутствии этих людей. Кажется, пытался что-то выяснить о происхождении клеточного ядра, фотосинтеза, глобиновых генов с позиций разных эзотерических доктрин и нетрадиционных гипотез… Но — не сейчас, а в тот раз! И пришёл — точно не затем, чтобы выставить его невеждой перед учениками…

— И как ты тут принимал экзамен — видели, — продолжал гуру. — И как спасал Вселенную. И как сам искал спасения в деканате…

И снова, как уже когда-то однажды (когда?), волна дурноты прошла через тело Кламонтова. Гуру откуда-то знал, всё, что с ним произошло. Но — откуда?

И тут же Кламонтов понял — или ему показалось, что понял… Но — как? Неужели гуру хотел сказать — что он с тех пор не покидал этой комнаты? Что всё время с того собрания он находился здесь? Вернее — оно… даже не кончилось, это — его продолжение? А всё увиденное и пережитое? По словам гуру — только игра? Непонятно каким образом, но — игра… За которой они все как-то наблюдали — зная, что это игра, и ничего больше? Нет, не может быть…

Или — может? Если… всё это на самом деле только гипноз? Внушённые видения, не более? Ведь так получается со слов гуру…

Непонятно, откуда ещё после всего мог взяться такой заряд эмоций — но волна жгучего гнева, горечи, отчаяния вновь захлестнула Кламонтова. Неужели так и есть? И это его под гипнозом спровоцировали на раскаяние по поводу лягушачьей живодёрни — к чему он причастен наверняка менее других — и этим подтолкнули покинуть университет, да ещё заставили поверить в контакт с инопланетянами? А на самом деле он всё время был здесь, и эти люди слышали его ответы — философу, декану, мнимым Махатмам с Плеяд? Наблюдая — как он под этим внушением искал объяснения происходящему, помощи, совета, как поступить? Что для них — были лишь игрой… И это он нашёл там, где искал мудрости… И он же виноват, что якобы хотел подорвать авторитет гуру?

Нет, но как же так… Ведь там, куда он пришёл — была не секта, а научная организация нетрадиционного направления! Академия Сознания Силы… Или нет, Академия Силы Сознания… Но во всяком случае, мог ли ожидать — что научной дискуссией, в академии, нанесёт ущерб чьему-то сектантскому авторитету? И услышит в ответ это самое: «Я даю им то, чего не может дать вся ваша наука»? Или… он и сейчас видит что-то ненастоящее? И это вовсе не тот гуру и не его ученики? Но разобраться надо! Тем более — если его считают виновным в чём-то…

— Куда я пришёл? — собственный голос опять прозвучал глухо и неузнаваемо. — Ведь если вы — это действительно вы… то есть, если вы — на самом деле те, кем мне сейчас кажетесь… то я думал, что у вас тут — академия эзотерических знаний! А если нет — тогда я вообще не понимаю, где я и почему…

— Вот как? А если у нас тут и есть академия эзотерических знаний? Тогда — как? Ты хочешь всего сразу, но не хочешь отказаться даже от малого?

— Но почему надо отказаться? Почему? — вырвалось у Кламонтова во внезапном порыве отчаяния. — Вы можете объяснить это на уровне знаний современного студента?

— А чего стоят твои знания студента, если ты сам пришёл сюда? Чего стоит вся твоя наука, если она даже не объяснит тебе, что это сейчас с тобой было?

— Но… — у Кламонтова будто уже, как и тогда, в «контакте», сорвался какой-то внутренний тормоз. — Да, я — просто студент. Но это же вас представляют в прессе как мудрецов, пророков, посвящённых в высшие тайны, высшую духовность новой эпохи! К вам рекомендуют идти за тем, чего не знают и не могут дать нам наши преподаватели! Так откуда я мог знать, что вы не готовы к разговору на уровне знаний студента, откуда мог знать, чего именно не знаете вы? И что же тогда пишут о ваших посвящениях, сверхспособностях, тайнах, контактах с иными мирами? Неужели вот это и есть ваши контакты? Ну, или… — Кламонтов вдруг подумал о том, что на обострение идти не следует. Ведь надо ещё как-то выйти отсюда… — Ну хорошо, пусть это была только пародия — на Шаолинь, на последователей Порфирия Иванова, на средневековых алхимиков… И всё это, значит, годится только на посмешище? Но что же тогда правильно и достойно уважения? Я, что, должен буквально принять то, что услышал насчёт вегетарианства и планеты Трон — и отбросить ради этого всё, что знал раньше?

— Ты думаешь, ты один такой умный, да? Все, кто не лезли со своим мнением, а покорно принимали сказанное мудрыми, как оно есть — глупее тебя а ты — умный? («Студент должен сначала понять, что уже сделано в науке до него, а не бросаться сразу на штурм вершин», — вдруг вспомнилось Кламонтову.)

— Я так не говорил… Но как быть со всеми данными науки, собранными человечеством за тысячелетия, с теориями, которые подтверждаются практикой? Ведь разве и это — не достижения мудрых? — Кламонтов вдруг понял, что уже не знает, зачем говорит здесь это. Надо просто уходить…

— А Чернобыль, а СПИД, а озонная дыра? Это всё — не от твоей науки? Это не вы так пытались переделать мир? Ну, a вот интересно — выход из этой комнаты ты сможешь найти со всей своей наукой, или как? — в голосе гуру Кламонтов уловил даже какие-то истерические нотки. — Вот посмотри: где тут дверь? (Ученики по знаку гуру отступили в сторону, открывая Кламонтову обзор.) Ну? Ты видишь её? Или как ты намерен выйти отсюда?

Кламонтов почему-то даже не очень удивился — как будто ожидал подобного. Но двери на месте, через которое, как он помнил, вошёл в комнату, в самом деле не было — одна глухая стена. Как и на месте окна, бывшего ранее справа. Так что даже непонятно — откуда в комнату проникал свет…

— Ну, и как ты намерен выйти? — повторил гуру. — Что тебе скажет твоя наука об этом?

— Наверно, что это — опять гипноз, — ответил Кламонтов. — А выйти — так же, как вы вошли. Вы же все каким-то образом попали сюда… А вообще — к чему эти игры? Давайте начистоту… Да, теперь я вижу — мне нечего делать у вас. Но никто меня к вам специально не подсылал. Я просто не знал, что у вас тут — секретное учреждение, куда не может запросто прийти любой, что у вас есть враги, которые могут к вам кого-то подослать… О вас же пишут как об учёных, психотерапевтах, предсказателях, к которым может прийти кто угодно. А нет… Значит — я оказался тут просто по ошибке. Н никаких ваших тайн я, по правде говоря, не узнал. Так что можете отнестись к этому просто как к недоразумению. Или — как к аномальному явлению, которое произошло совсем не по воле ваших врагов… — не зная, почему, добавил Кламонтов.

— Ты, человек с улицы, думаешь, что можешь придумать какое угодно аномальное явление? Это мы знаем, какие она бывают… — при этих словах: гуру вдруг раздались злорадные смешки — и Кламонтов впервые с тревогой подумал: каков же на самом деле духовный уровень людей, среди которых он оказался? И тут же стало происходить странное. Как будто его бдительность всего на мгновение ослабла — и сразу, воспользовавшись этой оплошностью, в него вошло что-то чужое. И вот уже всё вокруг стало окутываться мраком, а сам он наполнялся какой-то пустотой, тело становилось будто чужим — и голос гуру звучал из глубин какой-то нереальности, но сил и желания сопротивляться не было. — А ты ничего не знаешь. Ты пуст, ты — никто…

3 Искры духа

Сознание явилось не сразу. Вначале сознания не было.

Вначале были образы без мыслей, эмоции без чётких форм. Страшные, ужасающие неизъяснимой жутью…

Была колоссальная, непредставимо огромных размеров, вихревая воронка — в бешеном кружении не то что материи, а как бы даже и самого пространства она влекла вещество целого мира в огромной, неизмеримой бесконечной пустоте по всё скручивающейся спирали. И казалось, этому кружению не было начала и никогда не будет конца. Оно просто было, просто длилось — вечное, не знающее пределов…

Но где-то там — внизу или в центре (чего?) — была и иная сила. И спустя времена, о которых неведомо, сколь велики они в вечности, это казавшееся нескончаемым кружение замедлилось и остановилось.

И спустя еще никем и никак не измеренные времена — вновь было движение. Но уже — по бесконечной, нигде не сворачивающей, и как бы ниоткуда никуда не ведущей прямой. Движение не в чём-то, не относительно чего-то — а просто движение, ни в чём и никуда…

Или не совсем так… Ведь вокруг (чего?) всё же было безмерное сумрачное пространство — казалось, до самых теряющихся где-то в неведомых далях пределов (если эти пределы у него были) полное угрозой разрушения, гибели всего, что бы ни оказалось в нём. Будто — само какое-то первичное, инфернальное зло обитало здесь…

Но потом была ещё какая-то граница — и она была пройдена. Но — что от чего отделяла эта граница? Мир настоящих, зримых образов — от мира без форм и теней?

И где-то там снова было огромное пространство — но в том, другом пространстве по другую сторону границы уже была твердь (или то, что выглядело как твердь) с местами тускло-оранжево светящейся каменистой поверхностью и огромным непроглядным небом над ней, на котором не было ни облаков, ни звёзд — лишь ровный глубокий, неопредёленно тёмного цвета, фон бездны и бесконечности.

И снова было движение — уже через это пространство, которому, казалось, тоже (и пространству, и движению) не было ни начала, ни конца. Поверхность медленно плыла внизу — то ли вдалеке, то ли рядом, ведь сравнить было не с чем — одни её детали сменялись другими, и это будто тянулось из вечности в вечность — без конца, без цели, без смысла…

И однако, какое-то сознание всё же было здесь. И — был поиск каких-то смыслов, ответов на что-то. Поиск — начало которого также казалось теряющимся в непроглядной дали времён, когда ещё лишь отдельные первичные элементы Мироздания искали путей соединиться по своему сродству во что-то сложное, стать недостающими частями каких-то будущих образов, смыслов, идей, намерений, целей — и было лишь ощущение (у кого?), что о том, к чему всё это направлено, о неком едином общем смысле, знает лишь какое-то огромное, непредставимо великое, безличное Нечто…

Но нет — теперь это был поиск смыслов уже не безличными сущностями. И даже — не кем-то одним. Тут явно присутствовало иное сознание. И — был диалог между ними, совместный поиск чего-то…

…Или — опять же нет. Ведь не было и чувства диалога (у кого не было?). Ответы просто шли сами собой как бы из глубины… сознания того, второго? Но ведь сознание — иллюзия…

… «Ты помнишь, кто ты?»

«Нет… Никого нет… Не о ком спрашивать. Существует лишь Единый, все прочие суть иллюзия…»

«Но есть ли у тебя чувство, что ты существуешь? Ощущение самого себя?»

«Такое чувство ложно. Всякое сознание — иллюзия. Всякая личность — иллюзия. Всякий, кому кажется, что он ощущает себя — иллюзия…»

«А есть ли у тебя цель? И какова она?»

«Цели нет. Возможна лишь цель Единого. Бессмыслен вопрос о целях тех, кто сами суть иллюзия…»

«Была ли у тебя цель прежде?»

«Была, когда я ещё не знал, что ни в чём нет смысла…»

«И какова была твоя цель прежде? Чего ты хотел, к чему стремился, чего искал?»

«Мудрости. Совершенства…» — будто ещё какой-то след новых, нарождающихся, пока неотчётливых смыслов едва всколыхнул то нечто (или всё-таки то сознание?), из глубин которого шли ответы.

«Для одного себя?»

«Нет… Для мира… Совершенства, которое сделало бы лучше сам этот мир и жизнь в нём…»

«И чего ты хочешь теперь?»

«Я не знаю, чего я должен хотеть. Прежде я полагал, что знаю, в чём благо этого мира — но теперь понял: я не могу знать этого.»

«И что ты обрёл взамен утраченного?»

«Ничего. Пустоту…»

«И ты удовлетворён этим? Или всё-таки хочешь иного?»

«Не знаю… Есть лишь пустота, всё прочее — иллюзия. И я не знаю, чего вообще можно хотеть — и чего должен хотеть именно я…»

«А сам ты не знаешь, чего хочешь? И больше у тебя нет никаких желаний, никакой программы, никакого пути?»

«Я знаю, что должен хотеть избавления… Освобождения… Восхождения… — всплыла уже откуда-то новая мысль вопреки той, прежней. — Но я не знаю — освобождения от чего? Или восхождения к чему?»

«Но освобождения от чего хотел бы ты сам?»

«Не знаю… Я должен освободиться от чего-то на пути восхождения, но не понимаю — от чего. Я должен сбросить тяжесть какого-то несовершенства, но не понимаю — в чём оно…»

«Но что мешает тебе быть совершенным? Как ты сам чувствуешь это?»

«Не знаю… Не могу понять, что во мне есть такого, от чего надо освободиться…»

«То есть сам ты не ощущаешь такой потребности — в освобождении от чего-то? Ты просто полагаешь, что в тебе есть нечто несовершенное — но не хочешь избавиться от чего-то конкретно? Но тогда скажи: а что ты хотел бы обрести на этом пути восхождения?»

«Я не знаю, к обретению чего мне следует стремиться. Я знаю только, что я должен войти в высшее состояние сознания, ведь пока я нахожусь в низшем. Вот всё, что я об этом знаю.»

«И как ты представляешь себе это высшее состояние?»

«Не знаю. Пока не знаю. Ведь надо войти в него, чтобы представить его себе.»

«То есть ты стремишься к тому, чего сам не представляешь? И это не кажется тебе странным? И ты не боишься утратить что-то важное, без чего ты сам себя просто не мыслишь — и не обрести взамен ничего хотя бы равноценного, не говоря уж о высшем?»

«Не знаю. Я не могу понять, что я должен утратить, чтобы что обрести.»

«Но тогда, возможно — несовершенство, к избавлению от которого ты стремишься, заключено не в тебе, а вне тебя? И это — как раз то самое, что не удовлетворяло тебя в этом мире?»

«Я не знаю, что в этом мире должно не удовлетворять меня. Прежде я полагал, что знаю это, и я хотел внести в этот мир большее совершенство, но теперь понял: так я мог лишь внести в этот мир большее зло. А всё — потому, что я думал, будто он единственно существующий, и мне не остаётся ничего другого, как только пытаться усовершенствовать его. Но теперь я знаю, что он — лишь один из многих, и притом — низший…»

«И ты больше не хочешь в нём быть? Хочешь его покинуть?»

«Нет, не так… Я как будто хочу не этого… Но почему-то я должен желать его покинуть, искать конечного спасения от возврата в него… Почему? Может быть, ты знаешь?»

(Ответный вопрос… Но откуда? Кто мог его задать, если всякое сознание — иллюзия?)

«То есть у тебя нет личных, внутренних причин хотеть окончательно покинуть этот мир? Нет именно твоего такого желания?»

«Я не знаю, что я теряю, держась за возможность вернуться в этот мир — и не знаю, что я теряю и что обретаю, если бы решился покинуть его навсегда. Никто не объяснил мне этого.»

«Но ты больше не хочешь идти путём совершенствования этого мира?»

«Я сам не понимаю, почему не должен этого хотеть. Но всюду утверждается, что этот мир — низший, и всякое сколько-нибудь духовно поднявшееся существо навсегда покидает его, отправляясь в иные, высшие миры… Так что здесь в принципе нечего совершенствовать — надо просто самому подниматься выше…»

«И сам ты теперь тоже думаешь так?»

«Нет… Я просто не понимаю, почему это так, и почему я должен так думать…»

«Но ты действительно знаешь что-то об иных, высших и более совершенных мирах?»

«Нет, сам — не знаю. Знаю только, что есть такие миры, и есть те, кто знают о них. Но не знаю, что мне делать теперь в этом мире. Теперь, когда я понял, что он — не единственный, который надо вести к единственно возможному совершенству, а один из многих, среди которых у него — своё место… Не знаю, что и как мне следует изменить в себе, какие качества раскрывать, к каким состояниям духа стремиться. Не знаю, что я должен постичь сверх обычного ума обитателей этого мира, от чего отказаться, что должно потерять для меня всякий смысл, всякую привлекательность. Не знаю, чьего покровительства я должен искать, спасения от чего…»

«Давай попробуем разобраться. Ты действительно чувствуешь себя не в силах решить какие-то проблемы, и хочешь, чтобы кто-то решил их за тебя? Или это — чувство собственной слабости вообще?»

«Ни то, ни другое. И если бы я мог быть уверен, что моих знаний и духовного опыта достаточно для решения проблем этого мира… Но…» — и тут впервые за весь этот обмен информацией мысль оборвалась, зашла в тупик, не найдя продолжения.

«Но тебе кажется, что без чьего-то посредничества ты не сможешь обрести мудрость, избавиться от пороков, подняться на более высокий духовный уровень? И объяснить, от чего тебе следует очищаться и к чему восходить, тоже должен посредник, так как твои знания и духовный опыт ничем здесь не помогут?»

«Не совсем так. Я не ищу просто лидерства, покровительства над собой. Но дело в том, что с моим малым знанием и опытом я едва не попытался изменить многое в этом мире. И то, что я совершил бы, могло быть ужасно…»

«Но твоя ли в этом вина? Или, может быть — того, кто дал тебе лишь иллюзию обладания знаниями, не дав самих знаний?»

«А разве возможной жертве незрелых, духовно убогих попыток грубого вторжения в человеческую природу было бы легче от того, кто конкретно в чём виноват? Разве ужасное менее ужасно от того, кто и каких последствий не предвидел?»

«Но тогда скажи: вот ты говоришь о вторжении в человеческую природу — а каким ты хотел бы видеть человека этого мира? И что конкретно изменить в его природе?»

«Я имел в виду свободу от пороков, унаследованных от дикой природы, от страданий, обусловленных телесным несовершенством. И более того — я пошёл бы дальше, по пути становления человека как существа, менее зависимого от биосферы конкретной планеты и более приспособленного к разным средам обитания. И уж, конечно — по возможности менее вредоносно влияющим на любую из этих сред. То есть — более чистым и совершенным как физически, так и духовно…»

«И чем же это плохо? Хотя я понимаю — страшно представить возможные последствия неудач на этом пути. Но разве плоха сама идея?»

«Но я хотел приступить к её практическому осуществлению, так о многом не имея понятия — и даже не представляя себе, что это реально существует, что это надо знать. И что это постигается только через личное ученичество.»

«Но что же это такое? Чего именно ты не знал?»

«Я говорю о Высшей Реальности. О том, в постижении чего бессильна обычная мудрость этого мира.»

«И ты твёрдо уверен в этих своих словах?»

«Нет, не вполне… — признание далось (кому?) непросто… — Но дело в том, что я боялся поступиться личной свободой, и потому хотел разрешить все проблемы, не поступая в ученичество ни к кому из мудрых, которым открыто высшее. И так я едва не вступил на ужасный путь…»

«Но чем он ужасен? Неведением? Нежеланием терять себя в обмен на какие-то тайны? Но как бы ты стал решать какие-то проблемы — если бы не ты сам, а кто-то во всём распоряжался тобой?»

«Да, и у меня были такие сомнения. Но как же тогда подняться на тот уровень, который даёт право постижения высших тайн?»

«Но я никак не могу понять: о каком уровне ты говоришь? И — о недостатке каких именно знаний? Или может быть, ты полагаешь, что тебе недостаёт каких-то нравственных качеств?»

На этот раз вопрос остался без ответа. Должно быть — там, откуда исходили прежние, такой информации не было…

«Но тогда представь: вот допустим, тебе удалось создать новые, более совершенные телесные оболочки, и в них уже обитают человеческие души. Было бы у тебя чувство, что за это они отныне — в вечном неоплатном долгу перед тобой как создателем, и потому любой произвол о твоей стороны должен быть покорно ими принят?»

«Нет… Я же не собирался создавать ни бесправного раба, ни тем более — зомби, тело без души, которое кто угодно сможет подчинить себе и использовать кому-то во вред. Моей целью было именно — более совершенное тело для свободной, полноправной, высокодуховной, самосознающей личности. Но я столького не знал… Я доверился не тем… Мне дали знания о Высшем…» — мысль вдруг почти ощутимо заметалась в тупике противоречий.

«Но вот скажи: мог бы ты, к примеру, вложить в них сразу по нескольку взаимоисключающих программ — чтобы они постоянно ощущали какую-то вину перед тобой из-за невозможности соответствовать внутренне противоречивому идеалу? Или — программы, запрещающие пользоваться приспособлениями, прямо предусмотренными в их конструкции? Например: крылья — и стыд уподобляться птице, солнечная батарея — и требование подзаряжаться только от розетки?»

«Нет, конечно… Но я хочу сказать совсем не о том…» — внезапное чувство приближения к запретному пределу не дало оформиться ответной мысли.

«Или навязать им — телесно, а в чём-то и духовно иным разумным существам, чем ты — своё отношение ко всему и свои представления обо всём? Или даже внушить им, что всё, чем живут они, что имеет для них значение — ложное и низшее, и им надо, отбросив это, пуститься на поиски чего-то иного, что, возможно, ничем их не привлекает или просто им непонятно?»

«Нет! Конечно, нет! И я не понимаю, почему ты спрашиваешь о таком…» — тревога становилась всё сильнее. В самом деле — почему? Ведь он (кто?) действительно не считал себя способным на такое…

«Или потребовать соблюдения каких-то унижающих достоинство личности ритуалов, запретов — поскольку иначе они якобы не спасутся или не очистятся от какого-то греха или несовершенства, якобы изначально присущего их природе? И что вина за сам этот грех или несовершенство и за все возможные последствия тоже каким-то мистическим образом лежит на них самих, но никак не на тебе?»

«Нет…» — он (кто?) хотел что-то ответить — но мысль будто застыла в ужасе перед какой-то преградой, которую страшно было не то что пытаться преодолеть, но даже приблизиться к ней.

«Или, наконец — потребовать от одного из них принести другого в жертву как знак личной верности тебе? И может быть, даже только в последний момент остановить его — чтобы он почувствовал, как низок он и как велик ты?»…

Обрыв… Вихрь мыслей, эмоций, в котором смешалось всё. Запретное прорвалось в сознание…

(Так, значит… сознание — не иллюзия?)

…И снова были какие-то — то ли большие, то ли малые времена, полные огромным напряжением, выплеском смыслов. Уже — как бы облечённых в плоть идей, образов, проблем конкретного мира… Но тут само время будто замкнулось в кольцо — как плазмида, отделившаяся от бактериальной хромосомы — и оно поплыло прочь, и остался лишь след — чего-то большого, страшного. Какого-то ужаса, борьбы…

…И вот ещё мгновения (или целая вечность?) — и снова он (кто?) стоял у знакомой двери, но коридора не было — вместо него в проёме с вибрирующим грохотом проносилась серая стена, вдоль которой, как в тоннеле метро, тянулись толстые чёрные кабели. И это тоже длилось всего мгновения, затем стена за дверью стала постепенно замедлять ход — и в ней открылось помещение, тускло озарённое мерцанием пламени. И, как только контуры дверных проёмов аудитории и этого помещения совпали — пол под ногами мягко дрогнул, движение замерло, и вибрация прекратилась. И он понял: когда-то он уже видел подобное. Ряды раскалённых металлических столиков, по которым удивительно синхронно (и каким способом!) прыгали знакомые ему люди, сопровождая каждый прыжок хоровым выкриком нецензурного слова (надо признать, подходящего по фонетике. А он его куда-то не вписал…), далёкий голос, бормочущий что-то про тигров и драконов… Хотя, кажется, в тот раз не было двоих (сразу возникли ассоциации — «философ» и «зоолог»), которые в ближнем к двери углу комнаты усердно бинтовали стонущего третьего (он так же ассоциировался со словом «староста»)…

— … Веры в тебе мало, вот ты и грохнулся, — сказал философ.

— Веры… — всхлипывающе повторил староста. — Да какой такой веры, во что? Я вообще зачем сюда пришёл? Нам высшую мудрость обещали… И сколько я уже состою вместе с вами в учениках, упражняюсь непонятно в чём и зачем, и повторяю галиматью про тигров и драконов… А там — давно мог получить диплом, работать по специальности. И хоть бы кто-то объяснил: ну что я смогу дать человечеству, прыгая на заду в замкнутой общине? И что постигну сам для себя? Хотя я согласен — тренировкой можно достичь многого, но вот вопрос — зачем? Если это — давайте начистоту — и вовсе не тайны биополя, и не восточные единоборства? И нам не объясняют ничего толком, и для практической жизни оно ни к чему?

— А духовная самореализация? — возразил зоолог, с треском отрывая бинт. — Что, скажешь, и в этом плане оно тебе ничего не дало? Ты вспомни — каким ты сюда пришёл, какая суета тебя всерьёз волновала — работа, учёба…

— Да я уже и не понимаю, какой такой самореализации мне не хватало! Был, кажется, нормальным человеком, совсем не в разладе с самим собой… Знал, как мне жить, что делать…

— Так это тебе только казалось, — ответил философ. — А как поймёшь, что это не так — значит, в самом деле чего-то духовно достиг. Ну я, например, тоже мог там сейчас преподавать философию — и что?

— А тут — что? Ушли из города, из университета, и торчим где-то в горах… И ладно ещё — повезло со здоровьем, можем выполнять эти трюки, через которые будто бы постигается высшая мудрость — а например, какой-нибудь инвалид с детства? Ну, не сможет он встать на голову, рубить кирпичи ребром ладони или вот так прыгать через всю комнату, как мы — и он уже недостоин высшей мудрости, она для него закрыта? Уж если несовершенен физически — так не подняться ему и духовно? А там в университете учатся и такие…

— А ты думал, тут тебе институт европейского образца по изучению биополя? — возразил зоолог уже не так уверенно. — И, может быть, он даже научные труды издаёт? Нет, тут надо быть достойным высшей мудрости…

— Так я повторяю вопрос: инвалид с детства — недостоин? Или инвалид афганский войны — недостоин? Ну, и что за высшая мудрость, если так решается, кто чего достоин? И я ради этого ушёл оттуда, где мог стать учёным — чтобы стать здесь экстрасенсом! А в цирковые акробаты, в десантники или в монастырь я идти не собирался! Мне говорили, тут нетрадиционными для европейской науки методами овладевают координацией плотного и тонкого тел, изучают биополе — вот я и пришёл сюда! И ничего не изучаю, только повторяю веками отработанные трюки, и жду непонятно какой и в чём самореализации! Ну пусть те, для кого это — высшая мудрость Востока, сами идут сюда и так овладевают тайнами биополя… А мне, городскому человеку 20-го века, это зачем? Если тут — я же говорю — и не наука в европейском понимании, и не восточная философия, да и сверхспособностей я в себе никаких не раскрыл?..

…«Да что это такое? — будто очнулся он, провожая взглядом уходящую за обрез комнату. — Что всё это значит?..»

«Похоже — то самое личное ученичество, о котором ты говорил…»

«Но… туда идут, собственно, не затем, чтобы научиться поражать толпу эффектными чудесами! Для этого действительно есть цирковой иллюзион! — прозвучал ответ, увы, неуверенно. — А туда идут ищущие Истину!»

«И обязательно — через отрыв от цивилизации и превращение где-то в отдалённой обители в какого-то воина, охотника, фокусника, артиста, физкультурника, прислужника в храме, аскета-отшельника? А уж потом, мол, когда-то поймёшь, что и зачем с тобой делали? Нет — а если поймёшь, что с тобой делали не то, вели тебя не туда, совсем не то раскрыли, и не дали ответов, которых ты искал?»

«Но… те, кого я видел… Они… координацией плотного и тонкого тел хоть в какой-то мере овладели?» — вырвалось как будто некстати. Ведь хотел спросить что-то другое…

…И вдруг он понял: он снова видел аудиторию с доской-экраном. Только на нём была уже не та, что прежде (а впрочем, какой была та?), но тоже знакомая картина — голые преподаватели на заснеженных развалинах. А здесь, в аудитории, перед экраном вели какой-то спор зоолог, философ и несколько студентов его подгруппы…

— … И это вы были среди них? — философ раздражённо ткнул пальцем в экран, отчего тот мигнул, но через долю секунды вспыхнул вновь. — И после этого ещё требуете восстановить вас в университете? Но как же вы, человек с высшим образованием, преподаватель, могли пойти в такую секту? Вы, что, не знали, что они там живут в глухой тайге фактически на подножном корму? А вот это, — философ снова ткнул в экран, который в ответ снова мигнул, — так выглядит у них посвящение в какую-то там вторую ступень! И обеты потом, говорят, принимают такие, что вообще сказать стыдно! И после этого — опять допустить вас к преподаванию в вузе?

— Нет, а вы вспомните, что сами говорили о них раньше! — ответил зоолог, одетый в латаную рясу неопредёленного цвета, возможно, когда-то бывшую обычным белым лабораторным халатом. — Разве не вы тоже принимали их за последователей каких-то индийских или тибетских йогов? Аскетизм, покаяние, отказ от привязанностей материального мира, какие-то не то альтернативные, не то высшие пути познания, и тому подобное! Вот занесло вас, бывших рабоче-крестьянских идеологов! А мы и тут вам поначалу поверили!

— Да что вы мне такое приписываете? — переспросил философ, отступая назад. (И уже в его голосе не чувствовалось прежней уверенности.) — Не говорил я этого…

— А правда — толком вы ничего не говорили! Вам нечего сказать в ответ на все эти призывы обходиться без того, другого, третьего, отказаться от техники, от всего искусственного — ибо всё нужное человеку и так дано ему в природе!

— А что мне вам говорить? Вы будто сами не понимаете, что всё это — язычество и дьявольская гордыня, и ничего такого человек в себе не раскроет! Не дано ему этого!

— Нет, а что же тогда дано? И что я должен понимать сам, чтобы не угодить в секту, которая почему-то охраняется по-концлагерному, но узнаёшь об этом только там, на месте?

— А чего вы ищете, когда всё и так уже есть? Сказано же вам ещё в древности: кто из вас, заботясь, прибавит себе вершок росту? — вдруг будто совсем не к месту изрёк философ. — Вот чего стоит вся созданная людьми цивилизация!

— Ну и не держитесь тогда за неё! Идите и сами голодайте в такой секте! Но только без претензий к тем, кто уже попробовал и убедился, что это ему не подходит!

— Нет, а правда — до каких пор надо освобождаться от достижений: цивилизации? — спросил кто-то из студентов. — От телевидения, компьютерных сетей, музеев, библиотек — где предел? И что тогда останется духовным содержанием нашей жизни? Будем просто как животные в дикой природе — или как? И это — идеал для нас, разумных существ?

— А насчёт вершка… — неуверенно начал другой. — Так это же, наверно — не о том. Не так буквально… Тут какая-то метафора, иносказание… В буквальном-то смысле современная медицина может и прибавить, если надо…

— Смири гордыню, грешник! — философ сделал знак рукой — и по обе стороны от него будто выросли еще двое студентов, в форме, похожей на омоновскую, но с кадилами вместо дубинок. — Если ты сомневаешься в буквальном смысле священных истин — так это же статья… («…Чёрт, забыл, какая… — именно так, „в скобках“, договорил философ. — Нет, чёрт забыл, а я не забыл. Статья „58-ять“…»)

— А вы, значит, всегда правы? — не дал договорить третий студент. — Что бы вы ни брались толковать или обосновывать, как бы ни отрицали очевидное — вы всегда правы? Ну, а вот интересно — штаны вы носите в буквальном смысле, или как? Или тоже — в каком-то иносказательном? А штаны-то вам не даны от природы! Ну, и кто из вас, не заботясь, обойдётся без штанов? Вот как эти, на экране? Хотя и экран не дан от природы…

Философ как-то сразу остолбенел и несколько мгновений обалдело озирался — а затем, решившись, неуверенными движениями стал расстёгивать пиджак…

…«Но что это? — вновь рванулось уже из этого видения его сознание (да, точно, сознание — не иллюзия), полупробудившись в какую-то серую пустоту. — Как это понимать?»

«Но ты же говорил о каком-то освобождении… Хотя вот именно — от чего освобождаться? И ради чего? Не потеряешь ли ты так больше, чем обретёшь? Да и что в идеале, какова конечная цель? Витание бесплотного духа над развалинами материальной цивилизации? Или просто возвращение в круговорот взаимопожирания существ, не обладающих разумом? И почему обязательно — одно в ущерб другому: техника — экстрасенсорике, материальное — духовному, точное знание — вере? Почему не стремиться к какой-то гармонии, почему надо, утверждая одно, отрицать другое?»

«Нет, но вот это… Что оно такое? Откуда берётся… или… где происходит? Что я видел?..»

…Но — теперь он видел уже другое. Вернее — это была та же аудитория, обретшая привычный вид, и в ней шли занятия. Вот только за столом почему-то восседал тот гуру. (Хотя… какой — «тот»?)

— … От вас уходит ваша самость… — произнёс гуру размеренно-полусонным голосом. — И вы — уже не вы, и мир — не этот мир… Всё — ни в чём, и ничто — во всём… Что есть, того нет, и что было — того не было… Вы кажетесь себе… Мир кажется никому… Он — ваш вымысел… Вы — свой вымысел… Все за всё в ответе, и никто — ни за что…Вы парите на грани бытия и сознания…

«Нет, но я уже где-то слышал такое…» — вдруг вспомнилось ему.

И тут донёсшееся откуда-то громкое кваканье прервало полутранс, навеянный гипнотическим голосом гуру. И он (кто?) увидел на первой парте слева лягушку, должно быть, вскочившую через открытое окно. Но странно — никто никак не реагировал на её появление. Только гуру, поняв её намерения, вздрогнул и брезгливо отодвинулся, но поздно — лягушка была уже на столе. И тут он — куда и девалась отрешённость — вдруг резко вскочил, опрокинув стул — и… превратился в уборщицу со шваброй в руках.

— Ах, откуда ж ты такая взялась? Ах, что ж ты людям спать-то не даёшь? — уборщица бросилась за лягушкой прямо по партам, чудом не задевая шваброй почему-то неподвижных, как статуи, студентов. — Чтоб сон разума не рождал чудовищ, да? И люди стали слишком умными, и ни во что не верили, и думали, что им всё можно, нет больше никаких высших тайн и никакой морали? А, стой, не уйдёшь! А, получай! А… — лягушка выскочила в коридор, уборщица — за ней, швабра задела дверь, и грохот на мгновение заглушил крик — …зараза!..

…«А это что? — снова прорвалось будто из пелены, застлавшей сознание. — Почему я это вижу? И откуда оно берётся?»

«Эти образы порождены твоим подсознанием. Фактически ты видишь свой сон.»

«Но почему? И если это мой сон, что он означает?»

«Тебе самому лучше знать символику своего сна. Хотя… Мораль, невозможная без веры — и вера, невозможная при точном знании… А уж что за роль выпала тут лягушкам — тебе ли не знать? Трагическая, конечно, роль — но уж что было, то было…»

«Но… я сам — против того, чтобы ценой познания мира были страдания живых существ! Почему же оно так… в моём сне?»

«И я против этого. И я верю твоей искренности. Но не отвергай и ты искренность своего подсознания.»

«Нет, а насчёт вершка… высшей мудрости… освобождения… Я же не представляю себе это так буквально и примитивно, — нужные слова всё не находились. — Я действительно стремлюсь к постижению Высшего… А это — какая-то злая…чудовищная насмешка… Или… ты хочешь сказать, что во мне это — действительно на таком уровне? Все мои духовные поиски… представления о Высшем?..»

«Почему — в тебе? Разве ты искал такого освобождения? И paзвe твоя вина в том, чего как Высшего ищут другие?»

«Нет, но как же всё-таки высший смысл… высшие тайны… как же…» — снова мысль оборвалась, не найдя продолжения.

«Давай наконец разберёмся: о каком Высшем идет речь? Что имеется в виду? И что должно открыться? Какие-то новые каналы информации? Более полное восприятие мира?»

«Нет, не так… Интуитивное постижение смысла Бытия… И вместе с тем — какие-то иные, высшие миры… Содержащие высший смысл всего…»

«То есть — войдя в которые, можно получить нечто вроде единого ответа на все вопросы? И не нужна больше никакая мудрость этого мира, и никакие духовные поиски в нём? Надо просто подняться на такой уровень, где всё станет ясно само собой?»…

Но — тут уже чувство какого-то внутреннего противоречия не дало сложиться ответной мысли…

Или нет… Даже не так… Подступило что-то, что должно было уже уйти. Из того, отдельного кольца времени. И — сдавило ужасом, шоком…

…И он снова увидел — да, то, что уже было. В каком-то ярко освещённом зале на круглом трёхступенчатом золотом постаменте возвышался трон, ослепительно сверкающий драгоценными камнями, из которых, казалось, весь и состоял. И снова, как тогда, их сияние даже не давало увидеть — был кто-то на троне или не было никого. И всё было пронизано неизъяснимым ужасом… А у подножия трона лежали сваленные кучей как будто несовместимые предметы — рясы, кресты, чётки, иконы, ещё какие-то амулеты, сосуды и ритуальные облачения, даже названий которых он не знал, и тут же, вперемежку с ними — военные мундиры, ордена, партбилеты, учебники, конспекты, зачётки, а в одном месте этой кучи почудился даже: некий сатанинский символ — и люди, собравшиеся вокруг, то и дело бросали туда всё новые предметы. И что ужаснее всего, ими были… опять студенты его группы и знакомые преподаватели, хотя тут особенно трудноузнаваемым из-за некой печати тупой восторженной обречённости на лицах…

— … Слава грядущему сокрушителю! — вдруг возгласил, появившись откуда-то, декан в странном облачении (похожем, правда, на обыкновенное пальто), и все по его знаку опустились на колени. — Слава Величайшему! Проклятие, ненависть и адские муки всем врагам веры!

«Но… какому Величайшему? — пронеслось сквозь сдавленное ужасом сознание. — Кто же это тогда? Во славу кого всё это?»

— Слава ему, ибо дал нам ответы на все вопросы, и да трепещут неверные! — продолжал декан. — Слава ему, ибо предвидел Чернобыль и «Челленджер» и тем вразумил нас, грешных, что рухнет «система», и сие есть знамение, что вера в него выше всякой иной! Так возблагодарим Величайшего за скорейшее сокрушение падшего мира сего, ибо он суть…

— ГЭС, АЭС, КамАЗ и БАМ, рубль, доллар, стыд и срам, спонсор, мусор, Навуходоносор, рокер, брокер, рэкетир — вот что есть весь этот мир! — хором, нараспев произнесли собравшиеся.

— И пусть ныне всё погрязло в грехе, блуде, неверии — но придет час, и явится Величайший, и вознесётся деревня, давшая его миру, над всеми народами Вселенной, и низринуты будут те, кто веровали не так, как мы, не ведая его величия, и воздастся каждому смотря по тому, как и во что он верил, так что имейте в виду… Ну, — повернулся декан от трона к толпе, — кто ещё не принял обеты?

— Принимаю обет смиренно довольствоваться тройками на всех экзаменах, — механически, как сомнамбула, шагнул к трону староста, бросив к его подножию что-то похожее на зачётку.

— И думаешь этим спастись? — химик-аналитик, сняв с себя какой-то амулет на цепочке, бросил его вслед зачётке старосты. — Нет, этого мало… А вот как думаете: обет нищенства и бродяжничества — это было бы серьёзно?

— Да тут, говорят, уже принимали такие обеты, что и сказать страшно, — ответил философ, и сам делая шаг с партбилетом в руке. — Например, сесть в тюрьму за кражу…

— Люди, да что это вы? — вдруг таким страшным голосом, от которого всё содрогнулось в (чьём?) сознании, воскликнул зоолог, расставленными руками преграждая путь к трону. — Ради кого и чего всё это? Какой такой Величайший? Это же просто какой-то диссидент, политзаключённый, вёл тайком в лагере дневник, где кто-то потом нашел туманные указания на Чернобыль и «Челленджер» — и только-то! Так кому вы даете обеты? Ради кого третьи сутки держите сухой голодный пост? И вам действительно хочется низвергнуть в ад всех, кто верует не так, как вы? Но откуда вы знаете, что правы именно вы в вашей новой вере, а не те — в своей старой? И что они сделали вам плохого, чтобы желать им адских мук?..

…«Но… это что такое? — вырвалось в очередном полупробуждении сквозь бредовый ужас. — Это просто не может быть моим сном! Не может! Так откуда это всё?..»

…Но — снова возникла аудитория с доской-экраном. Теперь на нём мелькали лица, выхваченные объективом телекамеры из беснующейся толпы. Полные дикой, животной страсти, которую даже трудно определить словами…

— … Вы видите, как весь народ приветствует официальное утверждение единственно правильной веры, — зазвучал откуда-то с дикторскими интонациями голос завкафедрой. — Свято помня заповеданное нам смирение, никто из нас не воспротивился злу. Всякий подставил вторую щёку, всякий отдал самое дорогое, что у него было — жизни своих родных и близких, не говоря уж о трудовых сбережениях. Никто не посягнул утаить хоть копейку, ибо только нищета открывает нам вечность. Так возрадуемся же ныне в своём раю — плюнув на вопли тех, кто страдает в аду, ибо не угадали, в кого надо верить! А среди живых мы обращаемся к тем, кто ещё упорствует: да, пусть это не та вера, торжества которой вы ожидали — однако смиритесь, ибо уже поздно. Смиритесь и признайте, что именно этого вы желали больше всего, и именно в этой вере и только в ней — вся полнота Истины, иначе к вам может быть применена высшая мера религиозного спасения. Ну а мы, истинно верующие, восславим же того, в кого отныне веруем, ибо что нам ещё остаётся…

— Да как же так? — в распахнувшуюся дверь аудитории ворвался староста в смирительной рубашке, за которую кто-то держал его сзади, не пуская дальше двери. — Ведь сказано было верить в тех, прежних богов — и верили! Так за что теперь в ад? И какой выход вы оставляете человёку, если всё, что вы толкуете как священные истины — правильно? И «не убий», и священная война против неверных, и запрет поклоняться другим богам, и что все боги суть лишь разные лики Единого? И с этим вы всегда правы, а человек всегда неправ, как бы и во что он ни верил?

— Успокойтесь, больной, у вас просто бред, — донеслось из-за двери, кажется, голосом физколлоидного химика.

— Да? И вот это, что там передают — тоже только мой бред?..

…«Но почему? То есть… откуда берутся эти кошмары? Ведь это не я… Не мои представления о Высшем… Не моя вера… Или… — мысль будто замерла в ужасе, не решаясь продолжиться. — Всё это — на самом деле?»

«Нет, это только твой сон. И никто не говорит, что это — твоя вера или твои представления.»

«Но чьи же тогда? То есть… почему такова их вера? Почему они ждут такого?»…

…— Ой, смотрите, где это они? И это — их выход? Так-то они всегда правы? Видите?.. — внезапно раздались крики в толпе на экране. — Это так они сами знают, куда потом попадут? Ну так слушайте — кому же тогда верить?..

Да — поле зрения на доске-экране сместилось, поднявшись над толпой, а затем повернулось, куда указывали люди в толпе, стоявшие, как оказалось, на поле стадиона — и уже там на табло вновь была аудитория, почти до половины высоты заполненная белым клубящимся облаком, сквозь которое едва виднелись крышки парт. И в ней на месте стола то ли стоял, непонятно как держась на этом облаке, то ли висел непонятно на чём огромный котёл, под котором в толще облака мерцало пламя — а в котле сидели два страшных измождённых человека в потрёпанных рясоподобных одеяниях (такое он видел когда-то на зоологе), но с крыльями за спиной и в ярко сверкающих золотистых тиарах, в которых едва угадывались декан и завкафедрой. И ещё он успел заметить в окне аудитории не то лягушек, не то коров, которые паслись прямо на облаках, освещённых синевато-белым, непривычным, явно не солнечным светом…

— … Нет, но вы же нас обманываете… — жутко и хрипло заговорил староста. — Я же вижу — там этот, из восьмой палаты. Ну, который будто бы декан. Это же он — там, в котле… Ну, и — что там такое, рад это или ай? — вопрос прозвучал как-то не так, но непонятно было, в чём ошибка. — И по какой вере? И вообще что получается — сначала постись, отказывай себе во всём — а потом за то, что, оказывается, не так и не в тех верил…

— Но поймите, у вас просто бред, — снова раздалось из-за двери. — На самом деле это — возрождение духовности. А котёл… — говоривший почему-то замялся. — Да что вы такое говорите, где там котёл, это просто какая-то бочка, только и всего…

— Какая бочка? — переспросил староста. — Вы лучше скажите — что на вас самих за рога?.. (И правда — мелькнул белый, как бы форменный для медработника, но странно «рогатый» головной убор…)

…«Но я же на самом деле понимаю, что это — не о том! И надо просто оставить мирскую суету, чтобы быть достойным высшего знания!..» — казалось, уже вовсе не к месту рванулась мысль отчаяния.

— … И в чём оно — высшее знание? — услышал он… свой голос! И лишь затем — скорее ощутил, чем увидел что-то подобное отражению в странном густом и плотном мраке, откуда он как бы исходил… — И что не входит в понятие мирской суеты? Никак нельзя противостоять злу, ничего нельзя желать, строить какие-то планы, смирись со всем, с чем можно и с чем нельзя, откажись от всех радостей этого мира, отдай бедным последнее, что имел, а сам обеспечивай себя тяжёлым чёрным трудом, а не хватит сил — так живи подаяниями или совсем пропадай с голоду? Признай себя никчёмным тупым существом, годным только славить и почитать, сам не зная кого — и покорно ждать, что с тобой произойдёт, кто кого на тебя напустит? Ты не вправе надеяться получить что-либо — ты должен только отступать, только отдавать, очищаясь лишениями и страданиями, и не твоё дело знать — от чего именно и почему так надо? И если отдал — то обязательно что-то большое, значительное для тебя, но если получил, то — малое, ничтожное, и за это сам лишил себя чего-то великого? И всякое твоё доброе дело — не твоё, ибо оно так предопределено свыше — но в любом грехе ты виновен сам и только сам, и тут уже никаким предопределением не оправдаться? И если кто-то сделал зло лично тебе — тоже виноват только ты, ибо лишь из-за своего внутреннего несовершенства воспринимаешь это как зло? И в этом — суть высшего знания, а всё прочее следует считать мирской суетой?..

…«Подожди, но ведь всё не так! И… это — просто грубое… примитивное понимание…» — попытался он возразить — и понял, что не находит доводов. Да, странно — будто они все были на той, другой стороне. Ведь спорил с самим собой…

— … Ну да, конечно — там же везде в разной символической форме отражена одна и та же Великая Космическая Истина, и даже верховные боги разных религий — суть разные имена одного и того же Создателя Вселенной… Да только что получается, если проследить их мифологические судьбы в глубь веков? Почему они там сначала — покровители конкретных городов, племён, стран, народов? Ну, кем был, например, Яхве до провозглашения его вседержителем целого Мироздания? А Аллах? А кем был Вишну, когда таким вседержителем считался Варуна, а затем — Индра? И кто Вишну теперь, когда уже Кришна — первопричина всего сущего? А эти запреты на почитание других богов? То есть, получается — того же Единого, только в ином облике? А от кого разные народы Земли в разные времена получили взаимоисключающие практические предписания? Ну, или — сколько же тогда раз создавалась Вселенная, сколько у неё взаимоисключающих историй, сколько единоличных творцов — и не слишком ли произвольно земные верующие переводят то одного, то другого из них из ранга чисто племенного божества в ранг Создателя Вселенной и обратно? И, главное — как должен понимать это именно ты? Что тебе остаётся делать, во что верить?..

…«Нет, но это просто сами земляне что-то не так переписали… перевели… не так поняли… А первично, в основе было иное…» — неубедительно возразило сознание тому, что рвалось из подсознания.

— А что — в основе? И что тут можно было не так понять? А главное — за что земляне страдали, шли в изгнание, в тюрьму, на плаху, гибли на поле брани с оружием в руках — отстаивая каждый своё понимание единственно правильного? За какую такую единую основу? И где была сама эта основа, когда происходило такое? На чьей конкретно стороне?..

«Нет, но… сколько учёных… образованных людей… тоже видят там космические откровения…»

…«Да, так говорят. Но ты спроси себя — а что им важнее? — вдруг снова ответил тот, прежний голос. — Покровительство — или Истина? Благо всех — или личное спасение?»

«Нет, но тогда скажи ты… Вот эти боги разных религий — кто они такие? Реальные обитатели высших миров? Или… просто обожествлённые предки, позднее включённые в мифологический сценарий сотворения мира? Или то, что мы знаем — это только символические образы… проекции чего-то в нашем сознании?»

«Хотел бы я ответить, если бы знал… Нет, а правда — если реальные, и у каждого есть свои иные миры для его последователей — в чём смысл религиозной вражды? И почему землянам не знать, какой у них есть выбор, и не идти каждому своим путём? А если речь о мифологических образах — то чьей же тогда волей и чьим именем от реального человека что-то требуют, обещают, угрожают карой за что-то? И от кого исходит столько единственно правильных истин, каждая из которых — самая правильная и всё объясняющая? И почему, если нам постоянно повторяют, что что-то следует понимать иносказательно — это должно быть страшно не понять буквально?»

«Нет, но как быть реальному человеку? Как избежать того, что ему грозит?..»

…Но он уже снова стоял в знакомом коридоре у закрытой двери деканата. Вернее — перед ней толпились студенты и преподаватели, и через головы он лишь с трудом видел на двери табличку «Духовный ломбард. Скупка грешных и праведных душ» — а уж что было написано от руки на приколотом под ней тетрадном листе, вовсе не мог различить. И даже почему-то не помнил — хотя уже видел эту сцену… (Там, в «кольце времени»…)

— … Ну, что там? — спросил химик-неорганик физколлоидного химика (оба стояли в толпе как раз перед ним). — И кстати, что это внизу приписано?

— «Грешник! Помни, что ты не знаешь ни часа, ни дня!» — прочёл физколлоидный химик (и он вспомнил — точно…). — А что внутри — я тем более не знаю. Они ещё не открывали. Говорят, будет несколько столов, как обычно в деканате…

— Вот сразу к первому столу и надо идти, — сказал кто-то из студентов. — А то, какие там дальше — это всё нечестивые.

— Ну, откуда ты знаешь? — возразил другой, почему-то в чалме и с автоматным штыком за плечами. — Что ты смущаешь людей? Не вам же было дано конечное откровение! Так что вы, идолопоклонники, вообще можете знать?

— А тебе мы должны верить больше, чем ему? — переспросил третий (кажется, тот, что — когда? — спросил и философа про вершок). — Ну, ты посмотри на себя! Давно ли сам ел свинину в полдень рамадана?..

— Ну, точно! — прозвучал голос философа. — Вот за ваших жертвенных коз и баранов с вас теперь и спросится! И чего вы будете стоить со всеми вашими воздержаниями? А остальным — с какой стати вместе с вами пропадать?

— Нет, ну действительно, — вступил в спор и преподаватель английского языка, — это вы приносите жертвы просто по своим обычаям — а отвечать-то за всё по истинной вере!

— А кто вам сказал, что ваша вера — истинная? — донёсся крик зоолога с другого конца толпы. — Если по нашей — нечестивы как раз вы с вашими обычаями! И, кстати — когда вам было дано это, так сказать, откровение?

— Наше — первое за всю историю, ещё от начала мира! А это ваше — «так сказать»! Иначе — где вы были с ним все эти тысячи лет?

— Наоборот, самое правильное — последнее по времени! То, что дано уже зрелому, опытному человечеству! — возразил философ. — А что вы ссылаетесь на древность, так это вам не поможет! Тем более, что и вы на самом деле не первые с вашим откровением — и вообще… Вот динозавры до вас всех были — и вымерли!

— Не было никаких динозавров! (И это сказал… зоолог?) И даже грех думать, что они были! У нас-то точно сказано, как всё создавалось! А что вы потом напридумывали — так кто вас знает, откуда вы это взяли!

— Да уж не вам с вашим сатанизмом учить нас праведности! — воскликнул в ответ философ. — Это вы веру предков отбросили! Манкурты! Янычары!

— Какая вера предков? — вмешался снова преподаватель английского языка. — Послушать вас, так всё вообще — сплошное язычество и дьявольская гордыня! Всё, кроме вашей постной, безрадостной веры! Блаженны нищие духом, но не до такой же степени!

— Да, мы чисты, это у вас — сплошной разврат! Вот смотрите, — обернулся в толпе философ, указывая ещё на кого-то, — чтоб за ними никто не шёл! Потому что их путь ведёт в преисподнюю!

— А ты хоть понимаешь, чем угрожаешь людям? — возмутился преподаватель матметодов. — И это тебе — ведомы высшие тайны? Это за тобой — идти по пути спасения?

— Ну, так знает кто-то хоть что-нибудь или нет? — воскликнул в отчаянии физколлоидный химик.

— Нет, правда, пора наконец что-то решать… — почти умоляюще произнёс химик-неорганик. — Тем более, там написано: не знаете ни часа, ни дня. А уже 8. 43. Успеть бы полистать учебник по научному атеизму, что ли…

— А зубрили… — раздался рядом голос старосты. — А сдавали… И зачем? Если тут, видите — обращаемся к вере, к тому, что выше науки… Кстати — что там дальше по восьмому билету?

— «И вознесётся деревня, давшая миру Величайшего…» — почти шёпотом процитировал кто-то в ответ. — «…И низринуты будут нечестивые, ибо продолжали поклоняться своим кумирам, не ведая Последнего завета…» Слушай, а какой это — Последний?

— А после которого все остальные — ложные, — неуверенно объяснил зоолог. — Или — тот, которого ещё не было. Хотя кто знает — как его определить… Ну, видите — все ждём, и всем страшно, никто же ничего толком не знает. И низринутым быть никому не хочется…

— И что так стоять и дрожать… — уже почти безумным, срывающимся шёпотом произнёс кто-то из студентов. — Надо высушить мозг сычуга, и добавить к нему пыль из ковра…

— Эй, тут, кажется, подгруппа жидомасонов объявилась… — с ничего хорошего не предвещающими интонациями прозвучал голос непонятно как оказавшегося здесь гуру. — Чёрную магию сдавать собираются, что ли…

— Ну точно, вот они! — раздалось несколько голосов с разных сторон. — Враги веры… Ну, и что будем делать, чтобы не быть всем низринутыми из-за них? К какому столу их поведём?..

— Да что это такое? — уже не просто мысль — а звучный, ощутимый слухом крик, полный ужаса и отчаяния, вырвался у него из груди. — Что же, оно всё — вот на таком уровне? И — нет ничего высшего, чистого, святого? — он даже не заметил, как рванулся с этим криком из аудитории в коридор. (Хотя — как? Ведь и был в коридоре…) И снова все взоры, как по команде, обратились к нему — но до того ли было… — И не на что земному человеку надеяться, некуда восходить? И — не достичь ему нирваны, абсолютного знания, высших миров?..

И тут вдруг всё стало стремительно меняться. Стены раздвоились, поползли прозрачными углами, теряя чёткость форм и линий, со студентов стала исчезать, будто растворяясь в воздухе, одежда, затем — кожа, и вот уже на фоне прозрачнеющих парт и шкафов, непонятно зачем стоящих в коридоре, сквозь которые просвечивали мерцающие туманные сгустки — стояли уже не люди, а иллюстрации из анатомических атласов, изображающие мышечную систему человека. Или даже не мышечную — ведь спустя мгновение это были уже скелеты, окутанные ажурными кровеносными сетями, под рёбрами у которых постепенно исчезали внутренние органы, а их самих всё больше скрывали облака мерцающего туманно-жемчужного сияния, уже почти поглотившего и парты, и шкафы, и стены. Сам же он ощутил какое-то тянущее усилие или скольжение вниз и в сторону, хотя то, что было в поле зрения, никуда не двигалось — оно просто растворялось в сиянии. И вот вскоре у всех исчезли и кровеносные сосуды, и кости — и от каждого остался лишь словно висящий в воздухе мозг (хотя — в воздухе ли?), но уже и он постепенно таял, и лишь какая-то искра в нём по мере его исчезновения горела всё ярче… Однако — ярче ли? Наоборот — на всё сгущающемся фоне этого жемчужного то ли пламени, то ли тумана, поглотившего все прочие образы, эти оставшиеся от людей искры всё больше терялись и тускнели. И сам он в какой-то момент понял, что он тоже — только искра, и в его слабеющую волю постепенно вливается чья-то чужая — или скорее даже как бы ничья, безличная и безразличная ко всему и ко всем, мягко-упругая, но неодолимая воля — и гасит все мысли, растворяя их в себе, подчиняя и поглощая всё, что ещё осталось… Осталось от кого? От чего?..

— Не-е-ет!.. — собрав остатки воли (чьей?), крикнул (кто?) изо всех сил…

4 Горечь истины

— Ну, как тебе такая «нирвана»?

Кламонтов (снова — Кламонтов!) с бешено колотящимся сердцем очнулся за той же партой с лежащей на ней зачёткой. Но он не сразу пришёл в сознание — по крайней мере, столь ясное, чтобы представлять, где он находится и что происходит. В памяти вихрем проносились недавние образы: какие-то пространства, полные, казалось, вселенской скорби и ужаса, чувство безысходности и полной беспомощности в невольном движении через эти пространства, какие-то непонятно как ощутимые и что от чего отделявшие границы… То, что там сразу, кажется, не дошло до сознания: человек в одежде буддийского монаха, который то ли вывел его откуда-то, то ли помог преодолеть одну из границ, но которого он не успел о чём-то спросить; потом — другой, как будто знакомый, тоже встретивший его у какой-то границы… Коридоры, очень похожие на тот, за дверью — но один какой-то тёмный, сумрачный, без привычных парт и шкафов, без досок объявлений на стенах с местами обвалившейся штукатуркой, словно окутанных какой-то грязно-клубящейся мутью, с непроглядной чернотой за окнами, и весь полный тёмных туманных сущностей без чётких контуров, от кoтopых веяло страданием и бесприютностью (несчастных душ лабораторных животных? Хотя — одна, заметно больше остальных, возможно, была и человеческой…), а другой, наоборот — светлый, чуть туманный, и весь какой-то пустынный («Другой слой астрала», — кажется, сказал тот, второй его спутник.)… И ещё коридор — уже точно тот, университетский, с привычными лампами дневного света, партами и шкафами у стен — и студентами, столпившимися вокруг… него, Кламонтова, сидящего на полу у двери деканата, что он тоже видел как бы сверху, с потолка (и ознобное содрогание пробежало при мысли, что это могло означать)… И что было потом — те кошмары, в которых мистически великое и ужасное будто проходило по опасной грани с почти кощунственным; и что было раньше: какое-то собрание, экзамен, контакт — тоже обернувшиеся чудовищной карикатурой, пародией… И — что-то ещё прежде всего этого… Трамвай, из которого он вышел в сумерках — и быстро шёл по улице, опаздывая куда-то… Обращённые к нему с удивлением лица пассажиров в этом трамвае… Перекрёсток, где в лицо ударил порыв холодного ветра с мелкими колючими не то снежинками, не то каплями дождя… Сумрачная улица, где лязг металла и рокот моторов тонули в вое ветра, налетающего порывами — и редкие прохожие удивлённо оглядывались на него, а сами казались чёрными тенями, едва различными на фоне серых стен близко подступающих к дороге старых зданий… По пути — сюда, к учебному кopпyсу… Но — по пути откуда?..

— Теперь ты видишь, какое «высшее знание» открылось бы тебе на таких путях?

Кламонтов с трудом заставил себя поднять голову и посмотреть, откуда звучал голос… Да, это был он — тот, кто встретил его у границы, и сопровождал в пространстве с тускло-оранжевой твердью, и в тех коридорах… Кламонтов сразу узнал его — хотя сначала, в том пространстве, видел лишь смутный контур во мраке (да ещё, временами, бархатистый оранжевый отблеск на коже своего спутника — которая потом, в первом, мрачном коридоре, казалась совсем тёмной, так что были едва различимы чёрные плавки и большой многоугольный медальон с какими-то знаками или символами по ободу. Ярко-розовая рубашка, в которой он был сейчас — появилась уже во втором, светлом коридоре, и, хотя его кожа стала там заметно светлее, подчёркивала смуглость…), лица же там не сумел разглядеть — но сейчас, увидев сидящего напротив, за преподавательским столом, мальчика на вид лет 14-ти, сразу понял: да, это он. И — где-то же они встречались и раньше… Кламонтов тогда обратил внимание на внешность: ведь и русского, и жителя Юго-Восточной Азии, и древнего египтянина, и американского индейца — вполне можно было представить себе таким… Но где и когда это было — Кламонтов не мог вспомнить. Хотя — и то, и это, сейчас — похоже, было наяву…

— Какой ужас… — голос Кламонтова прозвучал глухо, как сквозь вату. — Но… что это было?

— Конечный итог поисков единого ответа на все вопросы. Такая степень освобождения от суеты и бренности этого мира, когда освобождать больше нечего — всё свободно от всего. Мир пустоты, бессмыслицы, мир без информации, абсолютно лишённый каких-то взаимосвязей… Во всяком случае, такой его образ сложился в твоём подсознании. Я же говорю: хотя тебе трудно поверить — это был твой сон. Образы, в которые твоё подсознание облекло то, что тебя хотят заставить принять как Высшее, но на что не откликается твоя душа. Ну, сознание, конечно, сопротивляется, стремится видеть то, что «положено» там видеть, но сон — момент нашей внутренней, подсознательной истины. И видишь: твоё подсознание не согласно, что абсурд — высшая мудрость; сила, которой нечего противопоставить — высшее добро и справедливость; отнятие всего, что дорого — благодеяние; утрата самоидентичности или даже растворение в чём-то — высшая цель всякого существования; а какие-то совсем уж античеловеческие, антидуховные состояния — высшее блаженство… Ты же чувствовал всё это в глубине души?

— Чувствовал… — признался Кламонтов, вдруг отметив: подсознательный упор исчез, ничто не мешало признаться в этом.

— И это сейчас — поиски многих… И многие так теряют гармонию в душе — пытаясь заставить себя верить, во что не верится. А что в данном случае мне пришлось подсмотреть твой сон — так тебя нашли тут без сознания, а я пытался помочь, как сумею…

— Но как… всё — только сон? Всё вообще? И этот вихрь, и пространства, и коридоры, где я помню нас обоих вместе?

— Нет, тут честно скажу — не знаю. Потому что — где сон, там сон, но — это… Да, а какой вихрь? Я никакого вихря не помню…

— Ну, как же? Что-то огромное, космических масштабов. Вихрь, втягивающий в себя буквально всё… Как… какая-то «чёрная дыра», что ли! Наверно, она должна выглядеть так… вблизи… Под горизонтом событий… Да, а та оранжевая поверхность, — вдруг сообразил Кламонтов. — Это же — как бы кора молодой, только формирующейся планеты! И я… То есть — мы… видели такое… — потрясённо добавил он.

— И в общем известный феномен — образы творения мира, космической мощи, грандиозности… Хотя — тут это увидели мы оба… Я имею в виду — кору планеты. Потому что вихря я не видел…

— А тот буддийский монах? И — граница? Это там было… то есть… это — помнишь?

— Помню, как мы встретились у какой-то границы. Втроём — ты, я и монах. И вихрь ты, наверно, видел вместе с ним, а не со мной…

— Но где — «там»? Ведь, если ты как-то вошёл в моё сознание — получается, дело и было в моём… или тогда уж… нашем общем сне? — Кламонтову показалось: он чего-то не понимает или не совсем проснулся. — Нет, но ты сам сказал про другой слой астрала… И потом, я помню — как уже здесь, в этом коридора, видел себя сверху… Так это я… что, действительно был вне своего тела? Или как?

— После того срыва? Да, похоже… А вообще — не знаю, как ты там меня воспринял, но со мной такое тоже произошло впервые. По крайней мере, в этой жизни — впервые. Так что я — совсем не профессиональный шаман-проводник по иным мирам. Просто экстрасенс — да, но не такой… И в твоём случае — не ожидал ничего большего, чем просто обморок от переутомления. Но, понимаешь: только настроился на тебя, установил связь — и будто… вошёл куда-то внутрь тебя, что ли… И — сразу оказался в каких-то огромных пространствах… И знал, что ты тоже где-то там, далеко — но не знал, где тебя искать, и как не заблудиться там самому. А потом уже — как бы очнулся у какой-то границы, встретил вас обоих — тебя и того монаха, и принял от него информацию. Напутствие или инструкцию по выходу из… места или состояния — в общем, где мы оказались. А то — сам, наверно, и не знал бы, как нам выйти оттуда. И только уже в том, другом пространстве рискнул начать разговор — и был срыв с выбросом из своих тел нас обоих. И тоже не знаю — сами ли мы как-то автоматически вернулись в тела, или нет…

— Но что это за коридоры? — снова глухо, как из подземелья, вырвалось у Кламонтова.

— Видимо и есть — как бы двойники этого коридора, его образы в разных слоях астрала, куда нас занесло твоим срывом. Но — срыв такой силы! Это было что-то страшное…

— И всё-таки не понимаю… Как ты вошёл внутрь моего сознания или сна — если я был в… каких-то пространствах вне своего тела? Или… как ты оказался там вместе со мной?

— Самому трудно понять… Правда — можно допустить проекцию моего сознания в твой сон, как в компьютерную виртуальную реальность. И получается, то же самое сделал тот монах — не был же он просто образом твоего сна. Я же принял от него информацию, которая помогла нам выйти оттуда — и которой сейчас не помню сам. Хотя помню слова: на самом деле нирвана — не то, как её принято представлять. Так что видишь: ты знал одно, а он — другое… И всё-таки больше похоже на перенос моего сознания в какое-то иное пространство через твоё тело как ретранслятор — если только возможно… А вообще очень загадочная тема: «пространство сна», «пространство воображения»…

— А я теперь даже, что представляет собой обычный сон — не могу понять, — неожиданно для себя признался Кламонтов. — Это раньше казалось просто: подсознательная переработка информации, «небывалая комбинация бывалых впечатлений»… А теперь говорят:, всякий сон вообще — выход в астрал, видения иных миров…

— Да, чувствуется уровень источников, по которым приходится разбираться… Хотя я представляю так: есть наш внутренний мир, наша внутренняя виртуальная реальности — а есть объективно существующая реальность иных миров, по поводу материальности и вообще физической природы которых земные физики и оккультисты спорят не первый век. И есть телепатия — соприкосновение нашего сознания с таким же внутренним миром другого человека, а есть ясновидение — непосредственное восприятие объективной реальности. И есть внетелесный опыт — восприятие некой реальности просто нашей психоэнергетической сущностью, без посредничества телесной оболочки и плотноматериального мозга. А ещё — глубинная память, хранящая образы какого-то иного бытия… И вопрос: что и где изо всего этого могло быть в твоём случае?..

— Подожди… Так меня нашли… тут? — Кламонтов только сейчас сообразил это. — Всё-таки тут? Но… как же тогда — то собрание? А контакт, а экзамен? Тоже сон? Нет, но — кажется, оно было раньше, ещё до всего этого…

— Контакт, экзамен… О чём это ты? — с внезапным удивлением переспросил собеседник. — Нет, не может быть…

— А что такое? — ещё больше растерялся Кламонтов. — Что тебя так удивило?

— Так… ты хочешь сказать: эта история про студента, который пришёл сдавать экзамен, а ему пришлось его принимать, и потом ещё был какой-то контакт… Это — не просто рассказ или легенда, которую ты помнишь? А — было тут, сейчас, с тобой?

— И — было же… — подтвердил Кламонтов. — И как будто — совсем не во сне. Я же помню — как стоял там в коридоре с учебником политэкономии, готовился к экзамену…

— Странно… Что ж, давай пройдём всё еще раз, — Кламонтов будто почувствовал лёгкое прикосновение — и перед внутренним взором поплыли удивительно яркие образы происшедшего. — Так, вот — ты принимаешь экзамен. А это — ты уже должен его сдавать… И они превращаются друг в друга… А тот, с метлой — ваш декан? Да, точно он… А это уже настоящий методист по заочному? И эта лягушка… И вот откуда в твоём сне потом был экран… А того студента — так и не вспомнил? И что странно: похож на одного моего знакомого… Так, а это — коридор тут у вас в подвале? Да, точно, я был там однажды… И вот — ты проснулся уже в этой аудитории… И что — в зачётке эти записи есть и наяву? Но как? Если в остальном это сон…

— Нет, тут сложнее, — попытался объяснить Кламонтов. — И это ещё только половина всей той истории. И всё, кроме коридора в подвале — было не как во сне. Скорее — почти как наяву…

— И ты решил — что это было испытание, а ты его не прошёл… А вот и собрание… Медитация… Контакт… Адам, Ева, Лилит, планета Трон… Обрыв контакта… И ты — опять здесь, и не можешь понять: как это, если только что был на собрании? Верно я понимаю?

— Верно, — подтвердил Кламонтов. — Но ты смотри, что дальше-то было…

— Да, и вот ты сообразил насчёт Плеяд… И тут началось… Да, точно… И это — тоже здесь… И это… Прыгуны на голом заду, псевдопоследователи Иванова — всё тоже оттуда? Так, а это ты — опять на собрании? Ах, вот оно что… И этот трюк с отсутствием двери в комнате… И всё? Больше ничего не помнишь?

— Нет, это всё… — ответил Кламонтов, с судорожным вздохом вырываясь из потока воспоминаний назад в реальность. — Как будто какой-то провал во мрак — и только его слова: «ты пуст, ты никто»… Хотя, кажется, он говорил что-то ещё, но я уже не помню. Да, но нашли-то меня здесь? Хотя…подожди — где именно? Там, у деканата — или тут, в аудитории?

— Там, у деканата. И студенты, которые нашли — хотели перенести тебя на диван в деканате, а я предложил — сюда, в аудиторию, хотя это довольно далеко. Ты же видел во сне именно её — и для тебя было бы лишним потрясением проснуться не здесь…

— Да, но я говорю — всё остальное было очень непохоже на сон, — повторил Кламонтов. — Я действовал и воспринимал всё вполне сознательно…

И тут у Кламонтова мелькнула догадка — ужасная даже на фоне всего, что было ужасно и так.

— Ой, подожди… А трамвай? Я же ещё помню — как шёл куда-то в сумерках, а перед тем ехал в трамвае… И кажется — как раз сюда, к нашему учебному корпусу. И даже помню — что в каком-то неясном сознании, как в бреду… И другие пассажиры видели, что со мной не всё ладно… Значит — так и попал сюда с того собрания? А остальное было уже… если так можно сказать — здесь? В смысле, телесно — здесь, а духовно — уж и не знаю где…

Кламонтов и продолжать не стал: что-то словно оборвалось в душе от этой догадки. Ведь такого — и представить не мог. И хотя теперь будто всё сходилось — как же гадко и тягостно стало от того, чем оказалось в итоге…

— А название той организации — не помнишь? Или — адрес, местоположение? Постарайся вспомнить, это очень важно!

— Да — то ли Академия Сознания Силы, то ли Академия Силы Сознания… — упавшим голосом произнёс Кламонтов. — Даже не помню точно. А адрес — вообще не помню. Читал о них в какой-то местной газете — и всё…

— Да, странно. Действительно не помнишь… — Кламонтов снова ощутил прикосновение — но оно, скользнув ничего не извлекло из глубин памяти, будто там была странная пустота. — Такой мощный блок в памяти… Где же это ты мог быть…

— Но… неужели всё — только гипноз? — спросил Кламонтов, не решаясь до конца поверить в собственную догадку. — И такое можно… просто вот так внушить?

— Но по всему так и получается! Хотя верно, похоже и на контакты, о которых столько читаем в прессе… Но с другой стороны — тут же явная пародия, аллегория некоторых студенческих проблем и течений в экстрасенсорике и эзотерике! Во всяком случае — как представляются этому гуру. Наверно — он считает себя постигшим что-то настолько высшее, что даёт право устраивать такой цирк. Но знаешь — я подобного представить не мог. Хотя встречал в литературе столько образчиков этой их «нетрадиционной», «парадоксальной» логики, да и лично встречался с некоторыми — но такое… Да — ну и духовные авторитеты у нас теперь…

— Нет, но как же так? Ведь я держал зачётки и билеты в руках! И на ощупь они были неотличимы от материальных предметов этого мира!

— Вот и сложность — насколько внушённые образы могут быть правдоподобны и убедительны. И к тому же — проходят мимо всех контрольных инстанций разума, напрямую в сознание… Я даже вспоминаю один пример из литературы — который может быть знаком и тебе, если ты интересуешься литературой об «аномальном»… — перед внутренним взором Кламонтова встала обложка синего цвета с вертикальными белыми буквами заголовка, действительно знакомая ему. — Но — в чисто техническом плане, без каких-то моральных параллелей…

— Эпизод с мнимым пожаром дачи? — догадался Кламонтов. — Как же, помню. В восприятии человека, бывшего под гипнозом, всё совершенно натурально — и дым, и жар… А проснулся — будто ничего не было. Всё целое, никаких разрушений. Хотя нет, ещё некоторое время было остаточное видение. Если не ошибаюсь — горелый пень на месте одного из деревьев в саду…

— Да, всё верно — но я хочу обратить внимание на иное. Помнишь, у него сквозь это видение на какой-то момент проступил образ комнаты, уже якобы сгоревшей — а на самом деле где он всё это время и находился? А теперь сравни свой случай: в промежутке между двумя видениями — и обычный сон с подвальным коридором, и более ранний фрагмент собрания, где гуру тебя о чём-то спрашивал…

— Готов ли я идти на контакт, — вспомнил Кламонтов. — Хотя вообще пришёл только для первоначального знакомства, никакого контакта сразу не ожидал — а он посреди разговора предложил участвовать в медитации. Правда, я сначала всё не мог войти в особое состояние — но потом как-то получилось, будто сам решил идти на контакт…

— Да, не сразу ему удался гипноз. И дальше — не всё пошло, как он рассчитывал. А то — вряд ли ожидал, что ты будешь помнить и расскажешь ещё кому-то…

— А как, по-твоему, он рассчитывал?

— Трудно сказать… И вообще странно — как ты помнишь одно и не помнишь другое. Будто он не смог, или не посчитал нужным заставить тебя забыть всё — или я тут что-то не понимаю. Но явно непохоже просто на демонстрацию возможностей гипноза без злого умысла — как в случае, о котором мы говорили…

— Да, но вот именно — почему? То есть, вернее — зачем? Не понимаю… Они же в этой… Академии Сознания Силы, или как её… называются исследователями аномальных явлений, знатоками эзотерической традиции… И я думал — им есть что сказать человеку, ищущему Истину. О стольком хотел их спросить…

— Неудивительно… Столько десятилетий — вообще полузапретная тема, и вдруг сразу столько не просто специалистов — а каких-то особых мудрецов, посвящённых, праведников, провозвестников высшего знания. И попробуй пойми — что скрывается у некоторых за их титулами. А им же верят, идут с самым сокровенным… Но что получается: приходит человек с конкретным вопросом — и вдруг он уже чей-то ученик, оставил город, продал квартиру, поселился в лесной глуши, посвящён в члены такого-то ордена, уже кто-то так «спасает его душу», что рушатся все прежние планы, связанные с семьёй, учёбой, работой, он уже не хозяин себе ни в большом, ни в малом, всё за него решает кто-то другой! Совершенно безапелляционно, с полним безразличием к тому, как он жил раньше, во что верил, на что надеялся. Изменись вот так — и всё. И что им возразишь: они вещают откуда-то свыше, а ты просто человек, и ставка тут — твоя судьба? Тем более, если приходишь за исцелением, ставка — здоровье или сама жизнь! И сразу первое требование: обратись в их веру! Представляешь — так, прямо и откровенно? А это же человеку придётся стать членом какой-то общины, секты, участвовать в обрядах, исповедоваться, поститься, соблюдать запреты! Как будто нельзя помочь бескорыстно, не ломая жизнь и убеждения! А сам он вне их веры — как дикарь, не знавший цивилизации… Да и исцелённым — считается только тот, кто «уверовал» с ходу, ни о чём не переспрашивая, бросил всё и пошёл за ними, признав верхом мудрости и духовности всё, что бы ни утверждали, и что от него ни потребовали… Хотя вот их «духовность» — в том, как тебе… судя по всему, ученики этого гуру «сдавали» то, что помнят со школы, а ты под гипнозом видел своих преподавателей, удивляясь, какую чушь они несут! Я же говорю: им кажется, будто постигли столь высшее, что даёт им право насмехаться над чем угодно. Но студенческую жизнь этот гуру знает — иначе такое не придумаешь. Значит, тоже — либо студент, либо преподаватель. По крайней мере, бывший… Ну, или — ты сам успел что-то рассказать о себе, и он использовал это, а остальное домыслило твоё подсознание…

— И правда — так раскрылся со студенческими проблемами… — вспомнил Кламонтов. — Сказал про педпрактику, лягушек — как человеку мудрому, посвящённому в высшие тайны… И даже пытался завести разговор: как понимать данные современной науки в свете… известных мне эзотерических доктрин… (После «в свете» — чуть не вырвалось: «решений Съезда»…) Ну, знаешь эти новые сенсации: какие-то расы людей-гитантов — сотни миллионов лет назад, когда Земля была ещё не то полужидкой, не то полуэфирной материальности; и — почти такие же древние строители пирамид; и даже — человеческие существа времён, когда не было не то что животных и растений — Луны на земном небе! И публикуется — совершенно серьёзно, для нынешнего читателя, как альтернатива современной науке. Вот и надеялся выяснить…

— Ну вот! И фактически осрамил перед учениками, сам того не желая! Он и спасал свою репутацию мудреца и учителя! Но что получилось: вместо образцово-показательного разоблачения — осрамился ещё раз. Гипноз — не всё, нужны знания, логика — а он «одержал верх» одной грубой силой внушения…

— И при этом — чей-то духовный лидер? Вообще — что о них пишут? Чем так восторгается пресса?

— Сам не совсем понимаю. Столько разговоров о высшей мудрости, новой космической нравственности, а на деле — эстрадный гипноз плюс путаные мифологические построения…

— Эстрадный гипноз… — у Кламонтова что-то сдавило внутри тоскливым ужасом. Даже — как бы не в теле, а в душе, в той части его сущности, которая не имела опредёленного телесного соответствия… — Слишком ли страшно по последствиям для «эстрадного гипноза»…

— Да, страшно… И особенно — что сами вряд ли представляют: с чем играют, чего касаются, какие силы и где пробуждают, чем это чревато. Во всяком случае — у этого сила с мудростью явно не в ладу. То — уже почти конец света, а то — опять видения «воспитательного» характера: такого ли чуда ты хотел… Правда, в литературе — всех этих притчах, легендах про учеников и учителей — тоже почему-то сплошь и рядом. Чуть спросил или пожелал «не то» — уже отвергнут, изгнан, проклят, превращён в жабу или паука. Или, в лучшем случае: хочет выяснить насчет точных фактов — а с ним всё порываются говорить о «духовных основах». Вместо ответа на конкретный вопрос: дурак, потому что мыслишь как современный городской европеец. Или будут долго водить куда-то по горам и болотам — чтобы убедился, как он, горожанин, беспомощен в привычной им среде. И хоть бы подумали: может быть, не надо унижать горожанина-европейца, может быть, и у него — какая-то своя правда? Да и сами — так уж ничего не взяли от Европы? Ну, хотя бы — эти ожерелья из перегоревших конденсаторов, не говоря о католических молитвенниках? А нас заставляют восхищаться «мудростью Востока», «мудростью Африка», к которой смиренно припадает униженный ученик-европеец! Хотя откуда мы знаем, что это: действительно серьёзная, глубокая эзотерическая традиция — или пыль с обочины всего таинственного, необщепринятого и непризнанного? И не древняя магия и шаманство, и не современная экстрасенсорика и уфология — какой-то люмпен-эзотеризм трущобной окраины? Что-то толком не древнее и не современное, не сельское и не городское, не западное и не восточное, а так — нахватано где попало? Немного кунфу, немного фетишизм, немного средневековая ересь, немного — ещё чего попало из разных легенд и мифов… И с этим — хотят быть для учеников легендарными, сказочными персонажами? Будто реальная жизнь — притча или миф, где всё чётко поделено на хорошее и плохое, можно запросто превращать в жаб и пауков тех, чьё поведение не нравится…

— Да, но что я должен думать — когда читаю в серьёзной вроде бы прессе, как где-то у людей раскрывают сверхспособности, совершают прозрения в высшие миры и состояния сознания, изучают в глубокой тайне что-то сокровенное о дальнейшей эволюции человека, и даже — достигают чуть ли на физического бессмертия или телесного вознесения не знаю уж в какие иные миры через периодическое голодание и разуплотнение протоплазмы? Хотя тут же замечаю, что у многих это с довольно странным оттенком: то — покровительства слабым душам, объединения их вокруг сильной личности, то — претензии на какую-то альтернативу вообще всей науке, то — на обладание высшей моралью, то — в первую очередь снятия каких-то комплексов? А иногда вообще попробуй пойми: всерьёз что-то знают — или дают волю ни к чему не обязывающим играм воображения… Но я и не готов связаться с кем попало, чтобы переложить на него груз своих проблем! Да, я искал не покровительства, а мудрости… ответа… диалога на уровне своих знаний… — Кламонтов понял, что не может найти слов, и сделал короткую пayзy. — Тем более, сам тоже чувствовал: не совсем обычный человек… во мне есть что-то… такое… Как бы объяснить… Хотя — из разговора в том пространстве, я думаю, ты понял масштаб притязаний. И я даже как будто чувствовал в себе и силы, и способности — к решению таких проблем и постижению таких тайн. Нет, я понимаю, как самонадеянно звучит — но я только пытаюсь передать тебе своё тогдашнее ощущение. Ну, а кроме того — чувство… чего-то более широкого, чем опыт этой жизни, что ли… Интуитивной связи с разными странами и народами — где как будто не бывал в этой жизни, и откуда, насколько знаю, даже не происходит мой род. Причём — скорее не с их современным состоянием, а именно с древностью… Древний Египет, домусульманская Средняя и Центральная Азия, доколумбова Америка… Или — даже легче назвать регионы, с которыми не чувствую такой связи, и потому как-то с трудом представляю себе: Ближний и Средний Восток, юго-запад Европы… И тоже, наверно — не просто так. И тут действительно: столько знатоков и древних, и новых тайн, слов о феноменах… миссиях… избранных… И сколько раз бывало: читаю о ком-то из деятелей «нетрадиционного знания», их гипотезах, толкованиях легенд, пророчеств, и думаю: вот бы с кем встретиться, вот кто меня поймёт… Но потом всякий раз — одни и те же сомнения: а как же научная картина мира, что складывалась веками, как же — мои знания современного студента? А они так лихо обращаются с тем, что составляет единую систему знаний… То всё начинается с постулатов типа «чёрная жёлчь — холодная сухость», то строится на теории теплорода — а ты оставайся как дурак со своей термодинамикой, не зная, куда её девать, то так подгоняют историю Земли и эволюцию жизни под древние мифы, что от известной нам геохронологии просто ничего не остаётся: с мифами сходится, с реальностью — нет! А их ничего не смущает — наоборот, с их позиций, представь себе, всё понятно! А я, значит, должен выбирать: либо наука — либо эзотерика, «официальное» знание — либо «нетрадиционное»? Ну, и сам видишь, чем кончилось. Нашёл как будто мудрецов, посвящённых, знающих ответы… — закончил Кламонтов — чувствуя, однако, что не сказал чего-то главного…

— Да, умеют сыграть знающих ответы… Но — сыграть, не более того. Европейская наука зашла в тупик, неспособна решить глобальные проблемы, а вот они с позиций своей веры — могут… А собственно — как? Тупо и напористо толкуя старые догмы — и не считаясь ни с какой новой реальностью? Учёные, мол, взорвали Чернобыль, тут вина их всех поголовно — а сами за религиозные изуверства не в ответе? И что им можно толковать с их позиций, тебе с твоих — нельзя? И этим они выше науки?

— Хорошо, я не буду ничего от тебя скрывать, — внезапно решился Кламонтов — кажется, поняв, мысль о чём не давала покоя. — Вдруг ты не всё понял из разговора в том пространстве… Хотя вообще — знаешь, как нас воспитывали на идее сотворения человека нового типа, новой формации… Но если другие имели в виду всего-навсего «мировой пролетариат» — я решил пойти дальше. И пусть потом уже как будто видел, что эти «лица наёмного труда» непохожи на мифологическое средоточие добродетелей, в которое полагалось верить — даже это меня не остановило. Я же руководствовался, как мне казалось, благими намерениями. Да собственно, все утопии так с них и начинаются — искоренить единым махом причины болезней, войн, преступности… Тем более — учти влияние тогдашней фантастики, где тоже всем хотелось завернуть покруче: растопить полярные льды, охладить Венеру, подогреть Марс, и тому подобное. Ну, а я и вовсе куда замахнулся… Представляешь — сама биологическая материя показалась мне недостаточно совершенной! И я решил, что именно в её чрезвычайной сложности, но при этом ненадёжности, хрупкости — и заключён корень проблемы! Так что можешь представить: какие у меня возникали планы, идеи — и к чему могло привести на практике! Хотя с другой стороны, если считать, что человек — чисто механистичная конструкция, никоим образом не включённая в общую гармонию Мироздания, и ничем духовным, тонкоматериальным, не связанная более ни с какими иными мирами — почему и не пуститься во все тяжкие, предаваясь таким фантазиям, как человек подводный, жабродышащий, человек с изменёнными генами, человек в симбиозе с компьютером, ну и наконец, чисто технический, заводской сборки — «космический человек», которому не нужен скафандр, не страшны перегрузки, радиация, и вообще для поддержания жизнедеятельности достаточно притока энергии, без обмена веществ, а ремонт повреждений тела сводится к запчастям со склада! Что я и посчитал тогда идеалом — не имея понятия о биополе, душе, иных мирах! И ради чего поступил учиться сюда, где режут лягушек — хотя ничем не могу быть полезен реальному, ныне существующему человечеству в качестве биолога, да ещё устроился на работу, имея полное право жить на пенсию по инвалидности! Чем не персонаж какого-нибудь триллера, фантастики ужасов? А теперь иногда думаю: может быть, лучшее, что могу сделать в этой жизни — просто прожить её, не предпринимая ничего масштабного, значительного, чтобы не совершить большого зла? Вот о чём, видимо, в первую очередь я и искал совета мудрых…

— Так… из-за той твоей идеи искусственного человеческого тела на другой конструкционной основе? Помнишь, ты мне говорил в тот раз…

И тут Кламонтова буквально бросило в жар. Он едва не начал рассказывать всё как незнакомому человеку… А это был — Альберт Селиверстов! О ком он сперва прочёл в областной газете, как о подростке раннего развития, старшекласснике в 12 лет, заканчивающем школу к 13-ти, а потом — когда в поликлинике у них группа школьников проходила обследование по линии военкомата — узнал по фотографии из той газеты! И хотя на само обследование он попал по ошибке — возраст был не тот — но так они встретились, и о чём только не говорили в тот раз… О паранормальных явлениях, проблемах таких же подростков — как вообще, так и конкретно о себе, о жизненных планах обоих, включая… да, то в чём теперь трудно было признаться. Правда, тогда и Селиверстов отнёсся к этому даже с интересом. Но теперь он сам — экстрасенс, а тут ещё — память так подвела Кламонтова…

— Помнишь, значит… Да, тогда мне казалось: можно запросто, чуть не на радиотехнической элементной базе, создать более совершенное разумное существо, — признался Кламонтов. — Ведь что мы знали о душе как тонкоматериальной сущности — и о том, в какой плотноматериальной оболочке она может, а в какой не может обитать? Но главное — что могло получиться? Биоробот, тело без души? Или — разум, страдающий в несовершенном теле? И сколько несовершенных и страдающих ушло бы в отходы проб и ошибок, пока удалось бы достичь совершенства — если бы вообще удалось?

— Что ж, опасения обоснованные, — согласился Селиверстов. — Хотя — не тем ли путём проб и ошибок шла эволюция в природе? И мало ли несовершенных и страдающих — среди нынешних людей?

— Но… мы — существа разумные, должны понимать, что делаем, — не сразу нашёлся с ответом Кламонтов. — А мы разве знаем: может плотноматериальная структура, что организованная на несколько порядков проще живой клеточной биоматерии — стать обителью человеческой… или хоть какой-то души — или нет? И если нет — не получится ли просто биоробот? Что, правда, ещё куда ни шло — просто роботы и так уже есть. Но если одушевлено в той или иной степени вообще всё в этом мире…

— … то и получится, что задумано — человек на другой конструкционной основе! Разве не так?

— Так-то так, но что это за человек? Ведь, если именно из-за примитивности конструкции его тела на микроуровне, сопоставимом с клеточным… для души, обитающей в нём, будет недоступна вся та сложность интеллектуально-духовных проявлений, которая свойственна нам самим — что за существо… какого уровня… мы получим в облике человека? Ну, а если, допустим, клеточный уровень строения материи ни при чём… и всё дело — в сложности мозга как сети элементарных единиц, которые сами могут быть довольно простыми — в общем, видишь, чего я не знаю, какие допущения приходится делать — то конечно, уровнем интеллекта этот человек может быть не ниже нас с тобой, но вот какова его нравственность? Что у него в подсознании, каким будет его мироощущение? И что будет целью жизни этого существа — которое не явилось плодом долгого эволюционного развития, а сотворено — в соответствующем масштабе времени — практически мгновенно? И — оно же начинает свой путь с нуля, у него нет никакой истории, никакой опоры в опыте предков, да и самих предков тоже нет! Вот и представь: куда могло бы пойти человечество, состоящее частью из «обычных», «клеточных» людей, а частью — из тех, новых! Что, если бы они, каждый со своей точки зрения, посчитали друг друга несовершенными и стали делать соответствующие выводы? Или те, новые, стали искать себе другую планету — а какое у них на это право, если породила их не эволюция лунной или марсианской материи? Это раньше мы думали, что Луна — ничья, Марс — ничей, и вообще весь космос пуст, все планеты только и ждут заселения нами или нашими порождениями… Но теперь — какое право мы имеем нарушать предназначение других планет, у которых — своя карма? Ну, или… хотя… — спохватился Кламонтов — сам не понимая, что его смутило в своих словах. — Да, вот тут — не знаю, — наконец признался он. — Но и это не всё…. Заводская сборка стандартных тел, в отличие от генетической уникальности ныне существующих людей — не привела бы к стандартизации образа мышления? И тогда, представь — цивилизация существ, мыслящих строго одинаково? Хотя, конечно — вековой идеал желающих управлять дураками… Но — откуда возьмётся какой-то импульс для дальнейшего развития, кто какую цель сможет поставить, к чему станет стремиться — если всё всем, как им кажется, ясно и так? А сама конструкция — скелет из лёгких сплавов, мышцы из сократимых полимеров? На сколько их хватит — если нет обмена веществ, и тело не обновляется? Лет на 5–6 — если даже не меньше года? Вот и обратная сторона простоты ремонта! А производство самих этих материалов, чуждое земной биосфере? И мало ли ещё подобных вопросов… Но говорю — я был воспитан на фантастике недавнего прошлого, которая большей частью представляет собой дикую… бездумную вакханалию бессмысленных полуподвигов-полупреступлений! Имеющих целью — радикальное переустройство мира… И меня самого в ней столькое удивляло и возмущало: эти перекрытия проливов, растопления полярных льдов, орбитальные отражатели, лишающие целые страны зим и ночей — об экологических последствиях чего и речи не было, эти вспомогательные экипажи — несколько поколений которых старится и умирает на борту звездолёта, пока основной лежит в анабиозе, эти пилоты-одиночки — или в паре с не совсем исправным роботом — летящие невесть куда и зачем, эти точные копии земного средневековья или худших образцов современности — с феодальными замками, притонами наркоманов и портовыми трущобами — за сотни парсек от Земли… Но чем лучше то, до чего додумался я сам?

— Сейчас уже твоя мысль как бы ветвится, — начал Селиверстов. — И мне трудно сообразить, с чего начать… Даже не могу понять: если это раскаяние — то в чём, а отказ — то от чего? Разве ты не прав был тогда, что человеческий организм — по сути, сверхсложный обмен веществ, множество систем и подсистем разного уровня, работающих больше на себя, свои чисто телесные потребности, чем на обеспечение разума, то есть собственно личности? И что при повреждениях этой сверхсложной системы она способна к регенерации в очень ограниченных пределах, зато успешно отторгает донорские трансплантаты — с фатальными последствиями для себя же, и катастрофой для разума, телесным обеспечением которого является? Потому, что для природы, породившей биоматерию — важнее всего генетическая идентичность особи… «Особи вообще» — и не имеет значения, что из-за этого не удаётся спасти жизнь конкретной особи, а «особь» в данном случае — человеческая личность с её самостоятельной ценностью! И вот эта личность — со всем своим несостоявшимся, непрожитым, несбывшимися планами и надеждами — идёт в отходы чисто биологической целесообразности… И к тому же человеческий организм не возникает сразу в готовом виде, он должен ещё вырасти из одной-единственной клетки, пройти разные возрастные периоды, а это и риск всевозможных пороков развития, и просто кризисные возрасты — кстати, особенно опасные для подростков опережающего развития, когда кризис полового созревания обрушивается на уже сложившуюся личность. Что, не следует отсюда естественным образом вопрос: так ли необходим для функционирования разума этот обмен веществ, и так ли неизбежны возрастные кризисы, и вообще — чрезвычайная сложность биоматерии и такая жёсткая зависимость от биосферы конкретной планеты? Нельзя ли выйти за эти пределы — создав более совершенное и универсальное разумное существо? Но с другой стороны — это и была общая идея, не более того! И вдруг — раскаяние в конкретных решениях, которые никто всерьёз не обсуждал и не опробовал на практике… Как будто ты действительно планировал космическую войну, и хотел дать новое тело не землянину, наследнику земной культуры — а врагу и разрушителю! И разве сама по себе не благая цель — продлить жизнь личности за пределы пришедшего в негодность тела, избавить разум от реликтов дикой, доразумной эволюции, достичь совершенства, освоить новые среды обитания? А та фантастика… Разве не несла и она в целом светлый заряд — уверенности земного человечества в своих силах, разуме? Разве главное и основное в ней — какие-то перегибы? Хотя правда — многого мы не знали…

— Подожди, но как же так… — попытался ответить Кламонтов, чувствуя смятение в мыслях. — И, с одной стороны, всё верно… Именно благо земного человечества — было моей целью. А отправной точкой поисков… ну, наверно, сначала — личный опыт проблем со здоровьем ещё со школьного возраста, а потом — всё, на что вдоволь насмотрелся в больнице. Да, и ещё что… Я в тот раз не сказал, но для меня возрастные кризисы — не абстракция, а конкретная семейная трагедия, Потому что студентов-отличников Кламонтовых сейчас могло быть двое… А есть — один студент и один психически больной, который тоже ускоренно развивался, подавал большие надежды, а потом вдруг где-то ближе к старшим классам, срыв — и всё… И с точки зрения биологической целесообразности всё правильно: наступил возраст полового созревания, меняется гормональный фон организма… — Кламонтов с трудом заставил себя говорить спокойно. — А с точки зрения человеческой личности — которая уже сложилась, но тут на неё набросилось, как какой-то взбесившийся дебильный садист, запоздалое физическое дозревание? Зачем человеку как разумному существу — эта проклятая гормональная ломка? Разве он — только механизм для полового размножения? И может, если несовершенство тела поломало ему жизнь — удовлетвориться выживанием вида в целом? Как в дикой природе, где важно только, чтобы дефектная особь не дала дефектного потомства? Вот я и хотел найти выход, приемлемый для личности, разума — а не только чисто биологического воспроизводства… А — космическое будущее земного человечества… Так не забудь — в какой обстановке мне пришлось определяться с этим! Это потом уже были перестройка, демократизация, гласность и разрядка международной напряжённости — а тогда я постоянно слышал, что одни готовы развязать ядерную войну, взорвать плaнетy, и неважно, если погибнут все, главное, чтобы посмертно правы были именно они со своими идеями — а другие тут же уверяли: никаких инопланетян нет, случись такое — никто не поможет! И представь только: на сотни, тысячи пустых галактик — ни единого очага разума, ведь кроме землян, единственных и неповторимых, никого больше не было… Так что вся надежда — если только земляне раньше успеют создать другую, совершенную разумную расу — а уже те, другие, заселят Марс, Луну, возможно, и Венеру, и полюса Меркурия приспособят для своей жизни… Ну, а дальше, видимо — курс на планеты других звёзд. Ведь если там никого нет — мы и не вторгаемся в сферу чьих-то интересов… И повторяю, с одной стороны, какая-то правда в этом была — но с другой…

— А что — с другой? Одно — так и есть, другое — нам так говорили, и мы верили…

— Нет, ну как же… — совсем растерялся Кламонтов. — Сам видишь — что мы теперь узнали. Иные миры, биополя, системы чакр, меридианов, регенерация после телесеансов, йоги, странствующие в тонком теле… И им не то что биосферу планеты — металл звездолёта таскать с собой не надо. А я такого представить не мог! Вот — вторая сторона…

— Странствующие в тонком теле… — повторил Селиверстов. — Регенерация после телесеансов… В смысле, видимо, что — целых органов. Да, я вообще тоже читал и слышал такое. Но в том-то и дело — вообще. И если чёткая хронология экспедиций по программе «Аполлон» или первых пересадок сердца имеется в доступной литературе — то попробуй так же выясни это! На каждом шагу — недомолвки, слухи, ссылки на тайны, кто-то что-то говорит, а потом всё отрицает… А сначала действительно была шумиха: грядёт переворот в медицине, не понадобится никаких шприцов, скальпелей, таблеток — даже сердце, если надо, будут пересаживать по методике филиппинских хилеров! И что, отказался бы я освоить такие методики — для блага моих будущих пациентов? Но имею в виду — честно и открыто, доступно людям с современным образованием, а не на уровне рекламных трюков для неграмотных крестьян или секретного общинничества за тридевять земель! А почему-то, едва дойдёт до дела — упирается в тайны какого-то племени или секты… И что же: нам, современным людям — идти туда целыми институтами, отрядами космонавтов, за посвящением в тайны? И сперва — пройти унизительные испытания на право считаться взрослым членом племени, или зубрить не содержащую никаких ответов или объяснений мифологию и догматику секты? Они же «просто так» человеку с европейским образованием ничего не откроют — наплевать и на конкретных больных с их проблемами, и на общие интересы цивилизации! Хотя есть честная, открытая нетрадиционная медицина, имеющая свои успехи — и она продолжает развиваться дальше. А играть судьбами и надеждами людей, ищущих исцеления, дразнить неизвестно где и как доступными тайнами, а на деле свести всё больше к пропаганде конкретной религии… Какая тут высшая нравственность? Скорее наоборот…

— Вот… как обстоит дело даже для самих экстрасенсов? А я-то думал…

— Что экстрасенсорика — то, как её принято представлять в прессе? — понял Селиверстов. — Глумление над знанием с позиций веры, цитаты из священных канонов к месту и не к месту, почитание учителей, ступени посвящения, обеты, запреты, посты, послушания, откровенная зависимости от чьей-то воли… Такой образ создаёт пропаганда? Вот и попробуй ему соответствовать, если ты — человек современный, и намерен решать проблемы современного мира, а не унизить «западную» науку перед древней традицией…

— Ну, я и собирался решать проблемы современного мира… — горестно ответил Кламонтов. — Только — на какой основе… Читал, что было доступно по биологии, психологии, психиатрии — и что получалось? Психика реальна — душа есть понятие условное, электромагнитное излучение организма есть — биополя нет, гипноз есть — телепатии нет, всё материально — мысль нематериальна, однако при этом мысль есть продукт химических реакций в мозгу — но сознание не есть материя, и вообще: отдельные рефлексы, элементарные психические акты — безусловно реальны, а целостная личность — как посмотреть… И как будешь разбираться с таких позиций: что в человеке — собственно личность, а что — лишь её внешние исполнительные или рецепторные механизмы, если даже непонятно, реален он как целостная духовная сущность, или случайному клубку отдельных рефлексов кажется, что он существует как целое? И с паранормальными феноменами — тоже: как ставить вопрос, что они такое — проявления самой духовной сущности как неотъемлемая часть, или нечто в принципе от неё отделимое — если сама их реальность не принимается всерьёз? А тут-то — уже прямой выход и на вопросы смысла жизни… самоопределения… постановки жизненных целей! Ведь если думать, что личность — продукт этого и только этого тела, за его пределами в пространстве и времени нет места данной личности — в одну эту жизнь и надо пытаться втиснуть всё… успеть всё, не считаясь даже с реальным… наличным уровнем науки и техники! Да и как будешь поступать в вуз — чтобы изучать то, чего, окажется, нет на самом деле? Особенно учитывая — чего стоит поступить в тот или иной вуз… И саму науку растащили по множеству узких направлений, попробуй пойми: чей предмет — человек как разумное существо? Для физиологов он — одно, биохимиков — другое, психологов — третье, а есть ещё биофизики, психиатры, кибернетики, наконец, философы — и все подходят с какой-то одной стороны, но никто не охватывает целого, у всех — по какой-то части нужной информации. А выбирать надо конкретно! Я и выбрал — этот вуз, факультет, специализацию…

— Знакомая проблема, — согласился Селиверстов. — Я так же искал, сомневался… Но хоть с первого раза прошёл, а ты — с какого? С пятого? Даже не представляю, каково это: раз за разом — впустую. А годы идут…

— Первый раз, представь себе — на географический факультет, — признался Кламонтов. — Хотя и — с надеждой создать там потом полулегальной коллектив парапсихологов. Ведь только такими кружными путями шли тогда в сферу исследований паранормального… Правда — ещё и были времена успехов нашей космонавтики. Казалось — совсем скоро можно будет вплотную заняться физической географией других планет, что меня тоже увлекало. Ну и что — не прошёл… (Кламонтов едва не вспомнил и ещё что-то связанное с географическим факультетом — но именно «едва»…) И потом, когда поступал уже сюда — то двойка за сочинение по «Евгению Онегину», то недобор баллов, то наконец набрал, зачислен — и вдруг узнаю: что на стационаре в учебном плане, видите ли, стоит физкультура, полностью освободить от неё не могут даже инвалида с детства. Так что — стационар тебе всё равно не осилить, иди уж на заочное. В смысле — ещё через год, ведь перевестись сразу со вступительных экзаменов нельзя. Да ещё, чтобы учиться заочно, надо где-то работать — а попробуй найди работу при таком здоровье! И всё это — годы жизни. Хотя что им годы жизни студента? Так — ерунда, мелочь… В общем — с пятого раза только и поступил. В 24 года… Чтобы опять толочь ту же механику, неорганическую химию, анатомию растений — как в школе…

— Да, действительно — что им годы нашей жизни… — печально согласился Селиверстов. — И сколькое сперва и тянешь — из одной надежды, что на старших курсах, всё будет иначе, серьёзнее…

— Ну, вот именно — ради чего человек, становясь студентом, идет на какие-то жертвы, что-то меняет в жизни? — не смог сдержать обиды и возмущения Кламонтов. — Чтобы ему нудно жевали то, что в состоянии прочесть сам? Или что, они думают — никто ничего не читал дома, не ставил никаких опытов? Так… что тут «выслуживать» — теряя годы жизни на неудачные попытки поступления и повторение уже известного? И — дальше-то когда идти, в каком возрасте? Если тут преподаватель сверх учебника ничего дать не может, боится оторваться от конспекта — а студент превращается в какого-то обалделого писаря, полубессознательно шпарящего в тетрадь то, что и так есть в учебнике, и мог просто спокойно прочесть, не переписывая? И лабораторные работы такого уровня не то что студент — школьник дома, в спокойной обстановке, сделает успешнее, чем в этой суматохе! Правда — не в моей нынешней домашней обстановке… — ещё горестно уточнил Кламонтов. — Хотя то вопрос уже другой… Ну, а как тебе — что мы ещё на первом курсе всерьёз определяли… электропроводность этилового спирта, срисовывали в альбом клетки кожуры лука под микроскопом, и даже на втором, по органической химии, начинали с элементарных школьных опытов — очистки вещества возгонкой, кристаллизацией? А под конец третьего ещё не начинали изучать физиологию, и вдруг — трах! — пиши по ней курсовую. Вот и пишем — рефераты по учебникам. Срамота… Вместо практики на электронном микроскопе — тоже только писали конспект, как на нём работать. Никакой компьютерной техники — за все годы учёбы и не видели. Студенты начала 90-х годов… Они же тут, видите ли, бедные, их финансируют «по остаточному принципу» — объедками с того, что прожрано какими-нибудь брокерами на каких-то там презентациях… Но зачем вообще нужны — бедные? В чём смысл существования нищего вуза? На что тратит студент шесть лет? И на что будет годен сам, что знать и уметь как специалист? А ещё лягушек режут… — у Кламонтова от бессильного гнева сжались челюсти. — Это-то — зачем, для подготовки кого и в каком плане? И вообще подумать, кого выпускают: если у них, видите ли, педагогический уклон — но учитель на уроках биологии лягушек не режет, а больничный лаборант не преподаёт в школе химию? А учёный 90-х годов без навыков работы на оборудовании 90-x годов — вообще абсурд… Где потом, оправдываться бедностью вуза, который окончил — и зачем? Что с этих оправданий, если чего-то не умеет? И только вопрос: бедные-то бедные, но расходовать годы человеческой жизни кто им дал право?

— И точно как с легендарными сверхспособностями йогов и целителей, — ответил Селиверстов. — Как там — «вообще» вроде бы есть, а конкретно нигде ничего не узнаешь, так и тут… Пока учился в школе — знал: студенты работают на современном оборудовании, получают значимые для науки результаты, а поступил сам — где оно всё? Одни жалобы на бедность, недофинансирование из бюджета. А это — твоя жизнь, твои обманутые надежды. Хотя по-человечески войти в их положение студент, конечно, может…

— И так же «вообще» знаешь, что курсовая — первая серьёзная работа студента как начинающего учёного, — согласился Кламонтов. — А дошло до дела — готовь где попало и что попало. Или так только у заочников… А то студенты стационара вроде бы готовят курсовые на базе факультетских лабораторий — где и оборудование есть такое, что мы, заочники, не видели. Но что такое стационар вообще… — Кламонтов почувствовал: почти готов сорваться от бессильного отчаяния. — Мне не нужно, чтобы меня изводили множеством лабораторных работ по физике, семинаров по философии, разжёвывали прописные истины из чужой для меня области, гоняли по интегралам и английским переводам… Я — не дурак, из которого можно сделать что попало, я соображал… думал…делая осознанный выбор! И потом, среднею школу всё равно окончил, общее образование у меня есть — сюда пришёл за специальным! Чтобы стать профессионалом в избранной мной области науки — а не чтоб за меня решали: в крайнем случае с тебя довольно быть школьным учителем! А потом считается, выпускник вуза — уже готовый специалист, способный решать серьёзные проблемы! И если на то пошло — почему бы не мировые? Хотя, с другой стороны, для этого надо ещё пройти аспирантуру — но тут уже вопросы возраста… продолжительности человеческой жизни! И так хочется скорее взяться за серьёзное дело, успеть больше… А тут — всё зубришь то уже известное, то явно ненужное, и называется высшим образованием! И кажется — чего там ещё, и так давно готов… А теперь я, конечно, в ужас пришёл от того, с чем пытался подступиться — к каким проблемам!

— Но ты же не собирался останавливаться на этом уровне! И пришёл сюда именно затем, чтобы пополнить свои знания!

— Да уж, пополнишь их тут… Когда даже не представляешь — что надо знать… к какой области обратиться… И даже — что это вообще всерьёз… реально существует… Тебя же учат подходить к человеку как механизму, в котором — ничего духовного… никаких тонких энергий…

— Но не тебя же одного… Многие до сих пор спрашивают себя: как понимать то, чему их учили раньше? Им тоже повторяли, что существующая система знаний почти исчерпывающе объясняет мир, и так внутренне самосогласована, что её трудно существенно изменить, не потрясая самых основ — а сколького, оказывается, не объясняла, сколькому в ней не было места! Хотя для тебя, конечно — потрясение особенное… Вся прежняя биология и медицина предстали каким-то варварством, которому на смену идёт что-то новое, высокодуховное — а ты с позиций варварства хотел коснуться тайн человеческой природы! Да, тут придёшь в ужас… Но давай наконец разберёмся: что за духовность предлагают нам взамен той бездуховности? И что за такое новое, идущее на смену всему старому — что оно же есть хорошо забытое старое, которое заведомо выше всего возможного нового? Что за какая-то новая методология познания, новая парадигма — в рамках которой будто бы только и возможно постижение трансцендентального? В чём нас пытаются убедить? В самой реальности паранормального? В необходимости сострадания к живым существам? Или в первую очередь — что научный подход не универсален, не в состоянии объяснить всего, есть будто бы факты и целые области знания, к которым он неприменим? И тут уже нельзя требовать повторяемости эксперимента, неуместны статистика и точная фиксация результатов — только почитание авторитетов, только вера, только интуиция, только особые состояния сознания? И вообще, что-то объективно зафиксировать и точно измерить тут нельзя в принципе, это вне компетенции «грубой», «материальной» науки, здесь только сам человек со своей верой — и субъект, и объект наблюдений, и аппаратура для их регистрации, хотя непонятно: эти феномены — свойство только человека, живой материи — или всей материи вообще? А главное — как они соотносятся с прежней системой знаний? А была же она — в чём-то неполная, но чёткая, связная, последовательная! Практика была критерием истины, эксперимент подтверждал теорию, что-то из чего-то логически следовало… И вдруг объявилась равноправная альтернатива всему этому — «познание путём веры». То есть — научная истина уже не всеобъемлюща, есть нечто вне её, и если выберешь «иной способ описания мира» — мир как бы будет для тебя таким? И нет уже единой целостной картины мира — есть отдельные невзаимосвязанные сферы, Мироздание равно объяснимо многими альтернативными способами, законы природы не существуют объективно, а зависят от веры того, кто вводит тот или иной «способ описания мира», а главное — есть нечто, принципиально непостижимое критическим умом исследователя, и это можно только благоговейно принять от тех, кто уже был мистическим образом посвящён в такое знание? В общем — кто понимает, что к чему — настоящая катастрофа мировоззрения, крушение самых основ?

— Вот именно. Вот чего я не могу понять, — ответил Кламонтов, удивляясь, как точно Селиверстов выразил его сомнения. — А то… как нам всё это подают — так и получается…

— А дальше — больше, так как кому-то ещё мало… Оказывается, земная цивилизация вообще развивается неправильно! И какой она стала сейчас — это, мол, ошибка самоуверенной юности земного человечества, прогресс науки и техники — неминуемо духовный и экологический регресс, а магистральный путь, с которого земляне по глупой самоуверенности сошли — примитивней быт, средневековая обрядность, экстатизм низшей йоги, сближение с дикой природой, взаимно противоречивые гадательные и натурфилософские системы, поклонение и толкование взамен научного анализа и синтеза. По такому пути будто бы пошли иные миры, откуда к нам и идёт ныне проповедь отказа от грубого примитивного земного техницизма — и какие-то сообщества мудрых здесь, на Земле, для которых компьютерное сети, скоростные автострады и космические корабли — тупиковая рухлядь истории. А главное, совсем скоро грядёт новая эпоха, когда это должно открыться всем — и тогда наука и техника потеряют для землян всякий смысл и всякую привлекательность… Хотя вряд ли тебе понятно, чем этот безнаучно-бестехнический мир настолько выше нынешнего, и почему земляне должны копировать такие миры как высшие вместо того, чтобы идти своим путём — но говорят же: всё это не просто так, завершается эпоха, рушится старое, грядёт мировое переустройство, исполнение пророчеств, явление на Земле представителей высших цивилизаций — соответственно и следует относиться. Да, и ещё тут же, к месту и не к месту — всевозможные сценарии планетарных и космических катаклизмов; намёки, что само существование землян, возможно, представляет собой эксперимент, который высшие силы или цивилизации могут в любой момент прекратить, если земляне будут в чём-то упорствовать; и — целые потоки слов о греховности и кощунственности чьих-то деяний, путей, намерений и даже мнений; и требования в чём-то покаяться; и напоминания о крайних сроках из самих разных пророчеств, тоже с требованием как-то измениться к этим срокам, что-то в себе раскрыть; и тут же — предостережения: раскрывать в себе сверх дозволенного такой-то верой — тоже грех и кощунство… И надо же не перепутать, кто прав: а то вдруг — в самом деле высшие цивилизации заберут с обречённой на катастрофу Земли только тех, кого сочтут достойными этого, или — окажется, что такой-то образ жизни и мышления здесь ведёт потом в какое-то низшее состояние, миры страданий, тьму и бездну, откуда вряд ли кто-то поможет подняться падшему туда, ибо ошибкой в выборе веры здесь утерял свой шанс на иную, лучшую судьбу там… И хотя тоже непонятно: почему именно сейчас что-то должно случиться с нашим миром, существующим миллиарды лет, и что именно, и в каких масштабах — но уж если тебе намекают на возможность мировых катастроф, да ещё искушают лично твоей судьбой — и это распространяется в таких масштабах, через средства массовой информации — попробуй не задуматься! Тем более — а… где же представители «традиционной» науки, где их компетентное мнение обо всём этом? Одни — честно признают своё незнание, другие — поднимают всё на смех и жуют старые цитаты, третьих вообще не стало слышно, будто их и нет — хотя раньше так уверенно высказывались по самым разным вопросам… А четвёртых на этом фоне потянуло заявлять, как они потрясены величием религиозных мифов — то ли внезапно, то ли, наоборот, путём многолетних размышлений осознав их священную истинность и моральное превосходство над всем прочим, чисто человеческим знанием. Ну или, опять-таки «особый способ описания мира», как минимум равноправный с научным, однако обсуждать религию с позиций науки нельзя, они — «о разном», зато науку с позиций религии — можно, религия — «о высшем»! И что можно подумать? Что — они так осторожно подводят нас к мысли о собственном бессилии перед чем-то грозным и неведомым, что уже стоит у нашего порога? И к чему даже подойти с критическим настроем исследователя и измерительными приборами, мягко говоря, неудобно — ведь это нечто такое, от чего мы все зависим, и что придаёт смысл всему? И они даже не могут хоть приблизительно объяснить, что им открылось? Идите в секты, семинарии, ищите нетрадиционных авторитетов, пусть те вам объяснят, что к чему — а сами только могут, как остальные, каяться и молиться за спасение своих душ, и ждать — что будет, кто окажется прав, чьё пророчество осуществится? Так получается — согласно вдруг изменившимся взглядам на роль науки и религии, знания и веры? Такова их позиция во времена пошатнувшейся истины, когда люди не знают, во что верить и чего ждать? И для того учили в вузах их самих — чтобы теперь они отсылали нас к тем, «нетрадиционным»? В общем — такая новая парадигма познания и такая новая духовность. Мы, мол, завели вас в тупик — пойдём вместе к тем, перед кем равно ничтожны мы и вы…

Кламонтов смог лишь молча кивнуть — так он был поражён точностью, с которой Селиверстов угадал его мысли.

— И что остаётся лично тебе? Тоже на всякий случай спасаться принятием какой-то веры — о покаянном обретении которой так много говорят? Но ты же понимаешь: на самом деле речь не просто о вере в концепции или мифы, не о том, что можешь принять интеллектуально, духовно, как идею, мировоззрение — с правом на своё мнение об этом! А это ты фактически признаёшь покровительство над собой определённых сил, но и свою зависимость от них и тех, кто считается их представителями здесь, в этом мире, да ещё с обязательством соблюдать уйму предписаний и запретов, которые либо вообще непонятно чем обусловлены, либо явно происходят из реалий другой страны и эпохи — но ты уже будешь не вправе усомниться, что всё это так установлено едва ли не от самого начала времён, и не тебе решать — удобно ли современному человеку, не слишком ли трудно или неестественно для него. Но главное — и саму историю, устройство и смысл Вселенной ты должен будешь представлять совершенно иначе, чем прежде, и не сможешь сослаться даже, что земным историкам в общем известен ход развития этих представлений и то, на каком конкретно соборе принят какой догмат. Для тебя уже и такие сомнения будут запретны и кощунственны… Но как тогда быть с твоей научной и просто человеческой совестью? Как примирить в себе то, от чего не видишь рациональных причин отказываться — и что придётся принять как веру во избежание ужасных последствий лично для тебя? И само достоинство разумного существа — с фактом наличия запретных вопросов и ограничением свободы на уровне почти первобытных табу? Но даже если бы и решился на это — будет ли мир и покой в твоей душе, если знаешь, что, приняв одну веру, поступил вопреки многим другим, чьи приверженцы тоже заявляют: их покровитель есть Всевышний, смысл всего и судья всему, и только ему, единственному, надлежит хранить верность, не присягая никому другому? И ничего конкретно, вразумительно выяснить не можешь — попробуй начни такой разговор, перед тобой все только изворачиваются: это, мол, сокровенное, не подлежит обсуждению, это вопрос веры, тем более — веры, за которую страдали, так что как смеешь сомневаться… Это раньше на собраниях и политинформациях вдалбливали единственно правильную идеологию, а сейчас — демократия, никто никого ни во что насильно верить не заставляет, проповедовать можно всякое, а как поймёшь — твоё дело. Возможно, мир в самом деле гибнет — а возможно, и нет. Возможно, высшая цивилизация в самом деле готова явиться решать судьбы землян — а возможно, и нет. Главное — верь хоть в кого-нибудь, а в того ли верил — поймёшь потом, смотря, где и в каких иных мирах оказался, но только там уже ничего изменить не сможешь… И это — не чёрный юмор, это почти официально. И туг же кто-то кликушествует в печати: с принятием такой-то веры ему всё стало ясно и понятно, разрешились какие-то проблемы, а другой не уверовал — случилось то-то и то-то… Но попробуй скажи кому-то, что всерьёз опасаешься за свою посмертную судьбу — тебя ещё и на смех поднимут те, кто не читают того, что читаешь ты! Подумаешь, мол, речь о вечных муках, непростимых грехах, каких-то дьявольских метках — это всё не буквально, тут главное — мораль! Как будто ты можешь не думать, что ожидает тебя с принятием какой веры именно в буквальном смысле! И почему тебя заставляют искать чьего-то покровительства — при этом, возможно, становясь врагом ещё каких-то иных мистических сил, о которых ты мало что знаешь? А в ответ тебе — только странные восторги не особо высокодуховных сущностей то крестьянского, то министерского облика, либо начисто забывших историю своего человечества, либо помнящих из неё один Гулаг и ничего больше. А ты-то не забыл, что творилось все средние века до этого Гулага… И что тебе делать? Так и жить с ужасом в душе, не найдя ему исхода? Или всё-таки искать, кому довериться среди тех, кто знает?

Кламонтов хотел ответить, сам не зная, что — но не смог разжать губ. И слова, и мысли будто окаменели, и даже воздух застыл камнем во рту. Лишь какая-то тень тех давних, средневековых ужасов пробежала в глубине сознания. Да — он не забыл…

— Вот ты и попытался найти тех, кто знает… И сам видишь — кого так можно найти. У них на всё — готовые ответы, но сами они — рабы этих ответов… Но почему-то именно их принято считать мудрецами и проводниками к истине на этих путях. Кто не знает, а верит чужому авторитету, кто отдал свободу за покровительство, и для кого, кто с чем-то не согласен — уже враг, а всякие «неудобные» вопросы — блуд лукавого ума, кощунство и сатанинская гордыня…

— И что… для самих — вопросов нет? — смог наконец произнести Кламонтов. — Будто не знают о множестве других религии и доктрин, где речь — тоже о судьбе человека, человечества, Мироздания… В том числе, получается — и их самих! Но должны они хоть как-то для себя объяснять это!

— Да, действительно… Впечатление — будто каждый просто держится за своё, и ему достаточно, что по его вере ужасное ждёт не его, а другого. И этим считают себя выше всех — что знают одно мнение, один путь, одного покровителя. Хотя позиция сама по себе рискованная — вдруг прав оппонент?

— Но тут речь — не об отдельных фанатиках, на кого я и внимания бы не обратил! Посмотри — что делают, казалось бы, лица ответственные, от которых мы прежде всего вправе ожидать здравомыслия! Что заставило несколько республиканских газет поместить на четвёртых страницах объявление о конце света 28 октября 1992 года? Правда, тут же — и с подписными квитанциями на 93-й… А те же доктора наук — с чего вдруг взялись заявлять, что религиозные посты идеально соответствует биоритмам? Которые для православных, получается, одни и те же в Архангельске, Палестине, Сингапуре и Антарктиде, а для мусульман — в Мекке и Татарии? Не говоря о том, как вообще ревностно соблюсти рамадан полярным летом, когда Солнце совсем не заходит! Или, если действительно что-то дано только конкретной стране, региону, приспособлено к тамошним реалиям — почему человек, живущий далеко оттуда, постоянно встречает в эзотерической литературе упоминания об этом как вечной, вселенской истине, данной всем на все времена? А это же для него не блуд лукавого ума — практические вопросы спасения души! И куда девалась чья-то научная и человеческая совесть? Или… скоро предъявят нам столь же «научные» обоснования вегетарианства, безбрачия, отшельничества? А — как господа министры с господами депутатами крестятся прямо в телекамеру? То есть — на научной картине мира и они уже не настаивает, для них важнее всего попасть в рай? Нет, пойми правильно, я опасаюсь не крушения той бутафорской Вселенной, как она представлялась древним землянам… Но как понять — серьёзных, ответственных, казалось бы, людей — и их внезапную метаморфозу? Действительно знают нечто страшное о грядущей судьбе нас всех, что даже не могут сказать всем прямо, и только решаются на намёки для особо понятливых: спасайся сам, кто как может? Или просто неспособны понять — какие темы затрагивают, и как это воспринимается? И, в конце концов: во что хотят заставить верить? В адские муки? В слабость человеческого разума? Что — Вселенная не является результатом саморазвития материи на основе объективных законов природы, а существует из чьей-то милости и может быть отнята за плохое поведение? Что история одного народа — история Вселенной, его мифы, обычаи и обрядность — философия Вселенной, его законы — обязательны к исполнению всеми обитателями Вселенной, его национальные цели и чаяния — смысл существования Вселенной, и если уж договаривать до конца — есть народы, более и менее угодные Творцу Вселенной, первый и второй сорт, высшие и низшие расы, те, кому «дано» и кому «не дано»? И как раз мы, русские — или мы, советские немцы, я о себе могу сказать и так, и так — входим во второй сорт? Есть те, кто всего лишь запустили первый спутник, всего лишь победили во второй мировой войне, а есть — Те, Кому Дано? Или главное — помнить, что каждый миг в истории Мироздания может оказаться последним, потому нельзя ничего планировать и ни на что рассчитывать? К такой морали хотят вернуть общество после десятилетий бездуховности? И не думают хоть иногда — что это уже слишком серьёзно? И… зачем же я учусь, работаю, надеюсь получить специальность — если гибнет мир?

— Думаешь, они поняли бы, что тебя беспокоит? И — их мысль летает так же высоко, как твоя? И сами гоняются за той же литературой, что и ты — и просиживает ночи над ней? Для них религия — это ностальгические воспоминания деревенского детства: обряды, приметы, суеверия! А каноны и пророчества — сами толком не читали. Это же, мол, для дураков — а себя считают мудрыми вождями и пастырями неразумного стада, которому нужна вера…

— Вот даже как, по-твоему… — не сразу нашёлся Кламонтов. — Но… должны они понимать, что религия — не только обряды, ещё и доктрина! И именно к доктрине, а не к обрядам обратится тот, кто ищет знания, а не веры, объяснения непознанному, а не духовного водительства! И им — совсем нечего сказать такому человеку, не о чем предупредить? Главное — чтобы те боялись кары за грехи, а как ему придётся представлять мир — неважно? И это их выбирал народ, доверил им судьбу страны… А теперь они демонстрируют, как в случае чего готовы «сдать» народ, спасая себя? Сумеет кто-то посредством чудес убедить их, что он послан высшей цивилизацией, или такое-то пророчество было о нём — и погонят человечество к его престолу, как стадо баранов?

— Ну, не думаю, что так уж погонят — ведь тоже люди, земляне… Хотя общее впечатление ты определил верно. Но — видел, как их готовят, пока они ещё студенты? Вдалбливают как свод догматов, не оставляя времени на размышления — вот они и не представляют, как знание может не быть догматичным, и пытаются навязать обществу взамен одних догм другие, не думая над содержанием. Или я сам не очень понимаю землян… Но мне кажется, ты — представитель какого-то редкого их типа. И это — ты хочешь представить себе Вселенную во всей сложности, гармонии, взаимосвязи масштабов и уровней… Это ты хочешь понять, почувствовать, эмоционально и образно представить себе: как она расширяется от сингулярности; как текут тяжи материи вокруг формирующихся пустот в её ячеистой структуре; изгибается гравитационными искривлениями пространство вокруг сгущений вещества, постепенно становящихся галактиками; как над галактической плоскостью вздымаются невидимые арки магнитных полей, конденсируются из космической пыли звёзды и планеты, и на ледяных кометных пылинках из атомов, возбуждённых квантами света ближайшей звезды, зарождаются первые органические молекулы, а ещё потом — в водоёмах и атмосферах планет из них складывается другие, всё более сложные, а затем — и замкнутые самоподдерживающиеся циклы их взаимопревращений, и тем самым возникает живая материя; как она, всё усложняясь, порождает разум, как он познаёт себя и мир, складывая бегущие по нервным путям импульсы в осмысленную информацию — и как в самых глубинах микромира, на самых нижних уровнях строения материи, обращаются по своим квантовым орбитам, аннигилируют и рождаются из вакуума элементарные частицы, и где самое малое, что есть там, в микромире, смыкается в Большом Взрыве с началом начал…

Пока Селиверстов говорил, его голос обрёл какую-то поразительную звучность, будто в самом деле уносясь в необозримые космические дали — и казалось, само дыхание вечности коснулось Кламонтова при этих его словах. Дыхание чего-то великого, объемлющего всё: от множества одновременно существующих в разных измерениях параллельных миров с их поражающими воображение далями пространства — и до глубин строения материи, где уже само пространство-время, дробясь на кванты, перестаёт быть привычным восприятию людей пространством-временем. Всё — от самих далей до самых глубин, и — до высот разума, способного постичь и эти дали, и эти глубины. И одним этим лёгким прикосновением что-то мелкое, суетное, претендующее быть великим, было отброшено далеко прочь…

— А кто-то другой, — словно и не заметив произведённого эффекта, продолжал Селиверстов, — испытывает от мыслей об этом не восхищение гармонией и величием Вселенной, a животный ужас, чувство затерянности в огромном космическом пространстве слабого человека, летящего вместе со всей Землёй, Солнечной системой, Галактикой, поистине невесть куда и зачем. И опять-таки, это ты можешь понять, что другой землянин, чьё мировоззрение сформировано иной культурой, не является только из-за этого врагом и святотатцем — но сам тот, другой, вполне может прийти в исступление: как, я, охотник из рода Орла, в другом воплощении мог быть каким-то земледельцем соседнего племени, чей тотем — Гюрза? А что же тогда святое и вечное?.. И таких тут, кажется, большинство. И такое им нужно «святое и вечное» — в ранге племенного покровителя, племенных законов, традиций. И всё-таки… Да, конечно, можно понять: у государства и народа, как и у отдельного человека, бывают моменты слабости, которыми кто-то не прочь воспользоваться как моментами своей силы. И в элиту общества — всегда рвётся множество случайных людей, претендуя на роль страдальцев за правду, непризнанных гениев и пророков. И возможно, в каких-то высших интересах бывает нужно выпускать не то что пар справедливого недовольства — а забродившие помои… Но чем виноват тот, кто искренне поверит, будто надо изучать это как судьбоносную доктрину новой эпохи, её идеологию, философию, а возможно, даже физику? И — станет часами повторять в тёмной комнате молитвенные заклинания, ожидая озарения, сбежит из дома с сектой— не оставив даже записки, примет монашеский постриг — но не по глубокому побуждению, а из чувства ужаса и безысходности, даже не представляя, на что идёт? А — человек наверняка не глупый, не бездуховный, ценный для общества — но и речь о каких вопросах! Они же не просто возрождают мораль, обрядность — лезут в мистику, эзотерику, искушают людей вечностью! Сами зная — только традиции, обряды и молитвы… И бывают совершенно дикие случаи — твой в общем не уникален. Вот недавно — у троих учеников одного класса среди ночи развился реактивный психоз, ко всем вызывали «скорую помощь»… Так, оказывается, накануне директор школы — бывший «узник совести», диссидент и страдалец за веру — привёл на урок сокамерника, ныне якобы иеромонаха странной, никому не известной церкви, и тот им сказал, что всякие видения и целительство — от Сатаны, и кто не отрекутся от этого и не покаются, будут гореть в аду! А у одного — действительно способности к целительству, у другого — к ясновидению, у третьего — был спонтанный выход из физического тела… Представляешь — и это надо вырвать из себя, своей личности или памяти — чтобы избегнуть адских мук! И он, не дрогнув, заявил такое детям, ученикам третьего класса… Да ещё — распространялся, что состоит на службе у того, кто буквально явится разрушить мир. И что ему сделаешь: он же пострадал за веру, и уже потому прав, что бы теперь ни утверждал. И нельзя даже спросить: зачем он с такой своей верой и страданиями за неё? Тут свобода слова почему-то односторонняя. Всё, что не признавала «административно-командная система», что было альтернативно ей — вдруг стало священно. И неважно, какова альтернатива сама по себе, добро или зло несёт — главное, за неё кто-то страдал. Такой теперь критерий истины — а не практика… И это, говорят — общество после десятилетий господства тоталитарной идеологии возвращается к учениям высшей космической нравственности, милосердия, добра и любви, в прессе — взахлёбные восторги по этому поводу… И нигде не прочтёшь, например — как ещё ученик той же школы под влиянием газетных статей о религиозном подвиге юродства сам решил стать юродивым, забросил учёбу и стал блуждать по городу, бормоча нецензурные выражения. А раскрылось — позор на всю семью… И другой — после «евангелической лекции» стал испытывать настоящий страх смерти, если не отдаст нищему деньги, которые родители давали ему обед в школьной столовой — пока голодный обморок на уроке не открыл тайну… Или кто-то подбросил в учреждение так называемое «святое письмо» — и целый отдел, таясь друг от друга и добросовестно повторяя все синтаксические ошибки оригинала, переписывал по девять раз, а потом ещё целую пачку этих «святых писем» передали в другой отдел, спутав с какими-то документами — и говорят, дошло до скандала с вызовом психиатра… — тяжело вздохнул Селиверстов. — Или eщё двое школьников — отличники, победители каких-то олимпиад — увлеклись мистическими учениями, ходили на собрания, медитировали, всё внешне было очень благостно — но теперь один утверждает, что по воле кого-то из богов или пророков должен получить в собственность здание бывшего обкома, ибо оно есть «центр мира», а другого — будто бы какая-то секта смешанной конфуциано-баптистской веры должна возвести на трон императора Карабаха: ему открылось в медитациях, что он — истинный Ландсбергис, а Нагорный Карабах — истинная Литва, но сначала ещё надо в Аргентине или Таиланде найти эту секту… И родители обоих уже сами ищут каких-то тайнознающих и пытаются выяснить: а вдруг действительно — новая пророческая или подвижническая миссия? А то в соответствующих мифологиях так оно же и выглядит: какое-то всклокоченное исступление, чудаковатость, демонстративное самоуничижение, постоянная готовность к отказу от всего, внезапному уходу куда-то, бредовые на первый взгляд заявления и действия, но — и ужасные судьбы тех, кто не поверил, не принял такую миссию всерьёз, не посодействовал в исполнении… И некоторые даже думают: вообще все экстрасенсы — такие. Бывало даже: стоит в разговоре случайно признаться, что тоже имею отношение к сфере «аномального» — и сразу начинаются опасения, как бы сам не «тронулся», а потом — расспросы: надо ли совершать такие-то ритуалы, паломничества, поститься, идти на какие-то лишения, и если это не сделать, жить просто нормальной человеческой жизнью — что их за это ждёт? То есть — стоило пуститься в эти поиски, и вот уже привязанность к чему-то земному — грех, «чувственные наслаждения» — гpex, богатство, материальный достаток — грех, и даже, представь себе, деторождение, материнство — и то грех! И вот так, за что ни возьмись, всё — грех, язычество и дьявольская гордыня, мерзость и прелесть падшего миля, низшая земная привязанность, от всего надо очищаться лишениями и страданиями, вырвать из души всё, что дорого в этом мире, чем-то жертвовать, браться за неприятное и непосильное как свою обязанность в этой жизни, идти вразрез с законами, традициями, социальными установками, собственной интуицией и чувством долга, переступить через свои интересы, призвание, оставить семью, прослыть чудаком, посмешищем, наконец, вовсе потерпеть неудачу в этой жизни, ведь главное — не сделать что-то на благо других людей, а чтобы самому не было слишком хорошо и радостно жить, ибо весь этот мир глубоко враждебен человеку, полон греховных соблазнов, которые губят душу, все его наслаждения есть зло… А человек же наверняка чувствует: для него, например, лучше быть целителем, не монашествуя, или исследовать биополе научными методами, не отказываясь от чая и кофе! Но вопрос стоит так: нет, ты откажись от всего, поломай всё, потеряй всё, прими обет безбрачия, чтобы даже сам твой род прервался на тебе… И это — высшее, трансцендентальное знание? Это — ответы на вопросы, поставленные сознанием землянина 20-го века? Это — то, без чего нам было так плохо под тоталитарным гнётом? Или почему столько людей — и совсем не глупых — именно это там и находят?

— И…всё — только, чтобы кое-как сплотить общество на почве обрядов и мифов для удобства практической политики? А что будет с теми, кто пойдёт глубже, захочет понять, какая реальность за всем этим стоит — никого не интересует?

— Да вот — не понимаю… Если говорят о какой-то морали, возврате к истокам, традициям — то зачем ломать всё мировоззрение, представления об истории и устройстве Вселенной? Или о покаянии, какой-то исторической вине — в чём она у данного конкретного школьника? А если цель — дать чувство покровительства тому, кто хочет быть вечно слабым и ведомым, и для кого духовность — это обязательно место за чьей-то широкой спиной…

— То, тем более, какое же это покровительство, в чём оно тут? — не выдержал Кламонтов. — Ему же, слабому, наверно, хочется, чтобы кто-то понял и не отверг его — такого, какой есть, чтобы его, несовершенного и грешного, кто-то пожалел — а его опутывают обременительными ритуалами, унизительными запретами, угрожают карой за то, что не живёт по обычаям другого народа в другую эпоху — а то и просто за физиологические отправления организма, которых никак не избежать, пока живёт в этом теле! И это — то, чего достоин слабый и несчастный, ищущий покровительства? Не какая-то высшая любовь, и не обычное человеческое сострадание — а ужас механически тупого суда и кары за несоблюдение древних прописей без малейшего понимания современных реалий? Но сейчас — уже не те богачи и не те нищие, не та законы и не та экономика! И что ему остаётся делать? Всё равно тупо и бессмысленно пытаться жить по-старому? Или — смириться с перспективой попасть в ад за то, что жил, как удобнее теперь? Будто «там» кому-то нужны — именно его ужас и отчаяние, а не любовь и благодарность…

И тут… Кламонтов снова спохватился — что говорит не о главном…

— Подожди, но… если бы это только слова… А то — смотри, что мы читаем, о чём слышим! Материализация культовых предметов, явления каких-то сущностей, голоса, видения… И люди в особых состояниях сознания — что-то записывают, зарисовывают, даже фотографируют. И есть эти фотографии, рисунки, записанные таким образом пророчества и даже целые поэмы, и знаки на теле у контактёров… Вот это как понять?

— А я всё ждал, когда мы дойдём до этого, — признался Селиверстов. — И всё думал — что смогу ответить… С одной стороны — столько сообщений как о реальных событиях, причём тут — и религиозно-мистические откровения, и новые научные теории, земные исторические тайны, подробности жизни на других планетах… А с другой стороны — что, если бы и ты помнил якобы телепатический контакт из аудитории, и совсем не помнил, что был на собрании? И такая история вполне может пойти дальше, через сотни километров и сотни лет — как религиозное чудо, знамение. Как же — человек «сам видел», «сам слышал», уверен, что всё так и было… Да, в том-то и ужас — можно так творить не чудеса, но легенды о чудесах, которых не было. Хотя конечно — всё не объяснить только через гипноз. И этот твой «контакт» — явно вторичен, построен на известных по литературе образцах — но откуда сами образцы? И где всему этому какое-то начало, первоисток? А то и я лично знаю случаи, когда люди были потрясены видениями такого плана… Одного человека в его сне или контакте — таинственные существа сопровождали на мрачный пустынный холм, названный ими Мировой Голгофой, второй — присутствовал как бы на католической мессе, но там же ему было сказано, что это — в другой галактике, а третий — из своего сна запомнил и, проснувшись, записал какую-то «формулу кванта переходного пространства», где размерность слева и справа различается на сомножитель — корень квадратный из килограмма… — Селиверстов снова вздохнул. — Вот и пойми такую формулу… И какие уж собрания сект: с первым это случилось в геологической экспедиции посреди безлюдной тундры, второй был серьёзно болен, несколько недель никуда, кроме поликлиники, из дома не ходил, а третий записал формулу в поезде, возвращаясь из командировки… Вот о таких случаях — что думать? Бытие определяет сознание — и о чём человек узнаёт наяву, то потом видит во сне, только и всего? И соответственно толкует сны, опираясь на те же источники? Но всё равно вопрос: почему — читает и слышат о таком наяву? И почему, случись любой кризис: в науке, политике, даже экономике — тут же в таком количестве появляются вот эти, которых «озарило свыше», которые «точно знают», «сами видели», призывают всех от чего-то отказаться, в чём-то покаяться, а главное — заявляют: уж теперь, в отличие от прошлых разов, всё будет по-настоящему? И всякий раз столько людей верят — и действительно откуда-то уходят, вступают в организации, принимают обеты… А потом всё входит в более-менее привычную колею — но кто-то уже постригся в монахи, известен как пророк или юродивый, кто-то в ожидании конца света поспешил расторгнуть брак, пожертвовал на храм такой-то секты наследство детей и внуков, выдал на исповеди государственную тайну… И всем им теперь объясняться снова с обычными земными властями — которые где были раньше, когда проповедовали глашатаи мировых потрясений, которых, наоборот, не найти теперь? Как будто что-то неподвластное ни политикам, ни учёным — шествует через века и страны, и всякий раз собирает в земном человечестве обильную жатву изломанных судеб…

И снова будто что-то коснулось Кламонтова — но уже не космически и мистически великое, а жутко-инфернальное, из глубин зла, по самой природе враждебное человеку как разуму — и всему, что составляет смысл и содержание его жизни…

— А хочешь найти ответ, объяснение, — продолжал Селиверстов, — и тебе сразу — такая идеология в отношении всего «аномального», будто это не феномены, которые можно понять и исследовать, и не проявления иного разума, с которым можно вести диалог, а — испытание какой-то веры землянина, указание, что он плохо себя ведёт, и вообще слаб и ничтожен, а все достижения его ума — заведомо ниже того, что даётся откуда-то свыше в готовом виде. И тут же как нравственный пример — жизнеописания каких-то аскетов, самоистязателей, покорных исполнителей потусторонней воли… И вообще — земная мифология почему-то полна примеров, когда землян толпами бросают в битвы, развязанные какими-то иными существами, или сами эти существа так решают судьбу отдельного землянина, что испытываешь не благоговение, а ужас. Ну представь — что в самом буквальном смысле одного землянина лишают жизни, просто чтобы испытать веру другого, или — во исполнение поспешной непродуманной клятвы, или он — не персонаж мифа, а реальный человек, семейный и где-то работающий — вдруг должен по приказу свыше сесть на паперть и просить милостыню, или — чуть ли не голыми руками строить храм, или — жить в пещере, спать на голом полу и питаться одной травой… Или это только аллегории, символы, притчи — хотя и подаются как исторические факты? Но тогда — символы чего? Что должны означать в духовной культуре землян, архетипической символике их подсознания? Что… землянин — настолько гнусное, низкое, порочное существо, что сама его жизнь мало чего стоит, а покорное принятие любого произвола для него — уже благо? Что на нём лежит мифологическая вина вселенского значения, и потому он не имеет права на своё мнение, проявление воли, и даже — радость жизни? Или — что есть высшая логика, по которой в чьём-то падении виновен тот, кто его не совершал, в просчётах сильного — слабый, в просчётах учителя — ученик, в просчётах творца — творение? И в общем, тупое смирение и покорность — лучшее, на что землянин, способен? А пророчества о грядущем сокрушении целого мира — как части некоего плана с целью облагодетельствовать тех, кому достаточно поклоняться, благоговеть и славословить? Но чего ждать другим — кто видит смысл жизни в свободе поиска и творчества? Мало того — им уже сейчас предлагается превратить эту жизнь в нескончаемый унылый пост, физический и духовный, ограничиваясь в чём можно до предела — чтобы потом в ином мире, воздвигнутом на руинах этого, удостоиться не то блаженства полной бездеятельности и безмыслия, не то допуска в чисто национальный рай, устроенный по воззрениям каких-то древних кочевников или общинников, где навеки установлены социальные отношения, что представлялись идеалом там и тогда! Этого должен более всего желать землянин всех последующих времён и народов — как вечной стоянки своей души? Вдуматься только — вечной стоянки, конечного состояния навсегда, в котором никогда уже больше ничего не произойдёт, не изменится. Не к чему стремиться, нет уже действительно импульса для дальнейшего развития… И ради этого землянин должен помнить, что здешний мир — лишь низшая, испытательная ступень, а сам он, радуясь этой жизни, лишает себя чего-то в той, иной, но здесь всё и есть лишь прах и суета, это там — вечность… И сам должен убеждать себя — что нисколько не любит этот мир и всей душой стремится к непонятно чем могущей привлечь его активный творческий разум, но навязанной под страхом адских мук пустоте и бесцельности «высших состояний»? И за вечность, лишённую всякого смысла, за пытку информационный голодом его мыслящей и сомневающейся человеческой души — взамен яркой и полнокровной жизни снова в этом или каком-то ином мире — он ещё и должен выжимать из себя слёзы бесконечной благодарности? И если хотя бы в глубине души испытывает от такой перспективы не безоговорочное благоговение, а куда более сложные чувства — и то должен чувствовать себя изменником, святотатцем, отвергавшим величайшее благодеяние, и снова и снова уговаривать себя: нет, ему нисколько не дорог этот мир, он ждёт лишь его сокрушения или воцарения на веки вечные кого-то, кто — если быть до конца последовательным — тем самым прервёт всякое развитие, заполнит или вытеснит собой смысл всего, чтобы во всём был только он, и всё было его частью? И в это даже как-то безнравственно не верить — по чисто политическим соображениям? Хотя, казалось бы — что такое сиюминутная, текущая политика перед лицом вечности, судьбы Вселенной… И при этом землянину ещё говорят: он должен испытывать трансцендентальную радость от обретения такой веры, от того, что кто-то его, убогого, подобрал, водительствует им, и покарает каких-то врагов!. А то там везде фигурируют ещё и «враги веры» — какие-то идолослужители, последователи какой-то Иезавели, николаиты, дугпа, майавади — и тоже навеки канонизированы в этом качестве. Хотя начнёшь разбираться — кто же он, этот враг-то? Человек другой культуры, которому с детства привычны не те обряды? Или — кто не горит желанием лишиться всех радостей этой жизни, пока не поймёт хотя бы: что взамен? Или — просто посмел идти своим путём, жить своим умом, в чём-то сомневаться, не поверил голословно, что кто-то — великий учитель? И только-то? За это он — ни больше ни меньше — враг высших, вселенских принципов? И всё это — сплошь и рядом в литературе, предназначенной, по идее, для тех, кому не безразлична судьба его мира, человечества, кто хочет понять — что происходит, какие силы и как хотят повлиять через чудеса и контакты на судьбу его страны, народа, планеты! Будто это и есть ответ такому землянину на все вопросы — и больше нечего сказать, не о чем спросить, остаётся смириться с тем, что будет дальше…

— Нет, ну действительно, — снова не выдержал Кламонтов, — как я должен к этому относиться? Если нам говорят, что в таких-то источниках содержатся документальные свидетельства, пророчества, раскрываются великие тайны — люди за этим к ним и обращаются! А там — или, например, всё построено на иносказаниях, но в какой-то момент читатель узнаёт, что, раз прикоснувшись к такому-то учению, он тем самым уже дал своего рода духовную присягу, и даже просто не знать о существовании этого учения — и то уже грех, но всё же меньший, чем узнав, потом отойти — и в общем, теперь от того, как и что он поймёт, зависит лично его будущее — а иносказаний, рассчитанных на древнего читателя, он понять не может, равно как и просто подробностей тогдашнего быта и умонастроений, вот и начинает мучительно соображать: в каком смысле он, современный читатель, возможно, является «домохозяином», и чем это плохо в сравнении с бездомным аскетом, или — что такое применительно к современности та же Иезавель, или — эти белые и бледные всадники, или — ангел Эфесской церкви, или — кто такие эти «не холодные и не горячие», и как бы самому не оказаться среди них, и в какой такой «брачной одежде» надо быть, чтобы не угодить во «тьму внешнюю», да и что за тьма такая имеется в виду — космический вакуум, низший астрал, или просто ночные задворки какого-то дома или дворца в чисто иносказательном плане?.. Или наоборот — читателя сразу начинают убеждать, что сами видели в иных мирах такое, от чего берёт оторопь: и сверхтоталитарную диктатуру с полным контролем над мыслями каких-то существ, уверенных, что они — ангелы, и безысходность горя и страданий в аду, и мировую тиранию с исходом в мировую же гражданскую войну в будущем этого мира — но при этом не призывают ни к какой активной борьбе со злом, не пытаются как-то организовать человечество перед лицом такой угрозы — чего следует ожидать, если… всерьёз! Только откровенно благоговеют перед какой-то мощью, торопятся что-то возвестить миру — а дальше, мол, сами понимайте, как сумеете… Но почему-то везде — в телепередачах об НЛО, в брошюрах по нетрадиционному целительству — ссылки на них же: Апокалипсис, Нострадамуса, Сведенборга, Даниила Андреева! И будто никто не видит даже явных, вопиющих нестыковок! Например, у того же Андреева пророчества начинаются с 60-х годов нашего века — но где в наших реальных 60-х все эти мистериалы, медитории, философиаты, наконец — сама всемирная церковь Роза Мира? И где у него — реальность наших 90-x с этими контактами и знаками на теле?

— И где в его версии истории мира — Лемурия, известная из «Тайной доктрины» и «Агни-Йоги», — добавил Селиверстов, — и где у Сведенборга — всё то множество миров, о которых, в свою очередь, свидетельствует Андреев, и как получилось — что у Сведенборга нет ничего о планетах за Сатурном? Хотя конечно, земная астрономия тех времён их не знала — но он же вещает свыше, с каких-то иных небес! И оттуда их не увидел? Так вот именно — к какой реальности всё это относятся? И что нам делать с этим в нашей реальности?

— Так я и говорю: зачем всё это на нас вывалили? Зачем толкают на поиски какой-то веры, зачем раз за разом тычут в те же имена и трактаты, несовместимые одни с другими — в попытках толкования которых человечество и так уже блуждает десятилетиями и веками?

— Наверно, ещё просто эффект самообмана, — предположил Селивевстов. — Принято мимоходом ссылаться на то, что все знают понаслышке — вот и ссылаются. Кто-то уверен, что цитата взята из Ветхого Завета или у Нострадамуса — а ты ищи её там. Хотя возможно, и найдёшь — но всё равно как бы зависишь от того толкования, которое узнал раньше. И тот, кто его дал — запомнился тоже как мудрец и мистик, раз он берётся толковать мудрых. Откуда тебе сразу знать, в чём неправ он сам? Так поддерживают авторитет друг друга — попутно создавая новые заблуждения…

— Да, но они не просто толкуют цитаты. Они говорят, что сами всё видели… И вот скажи: они действительно верили, что бывали там и видели это? Или — что всё это вообще такое, и как понимать?

— Да, вопрос вопросов: что это такое, и как это понимать… — повторил Селиверстов. — Не просто же от нечего делать создаются трактаты на сотни и тысячи страниц. И — как нам всем, живущим на Земле, не задуматься: если это в самом деле исходит из иных миров — чего там хотят от землян? Только я подчёркиваю: если всё буквально принять, как нам подают… Ну, похоже — хоть земная цивилизация нужна кому-то не разрушенной и жизнеспособной. И её никто не собирается превращать в свою колонию — а то сделали бы уже тысячи лет назад, ведь тысячи лет на Земле наблюдаются проявления иного разума, и сюда не идёт открытая экспансия иной более высокой культуры, и даже — вряд ли кто-то устраивает чудеса и аномальные явления именно затем, чтобы обратить внимание землян и заставить задуматься, что и почему оно происходит… Хотя нет — как раз на это бывает очень похоже. Но и то вопрос: какова цель? Помочь землянам в познании мира, подвести к пониманию каких-то истин — или убедить, что никакие фундаментальные закономерности Мироздания выявить невозможно, оно в принципе не объяснимо и не познаваемо, и даже то, что земляне, как им кажется, узнали и поняли — ложно? И похоже — кто-то пытается создавать слой «духовной элиты», исповедующий эту идею, причём — не из самых мудрых представителей, а скорее наоборот: кто не склонен задавать лишними вопросами, но способен «уверовать» и увлечь других за собой. Пусть думают, что те постигли некую великую тайну всех начал и концов, на иных путях непознаваемую, и что вообще — есть низшее знание, которого землянин только и может достичь своим умом, а есть высшее, которое дается извне, и в основном — как раз тем, кто слаб в «мудрости мира сего»… И что получается: земные учёные с таким трудом познают всё через частности — а тут случайному землянину, возможно, не очень образованному и не искавшему ocoбых ответов, «самое главное» даётся сразу в готовом виде и в целом! И он, уже как учитель и пророк, несёт своему человечеству некую весть, высшую мораль, высшую истину… А в подтверждение весомости своих слов — что тоже особенно характерно, но странно для благой вести — почему-то приводит описания ада, сеет ужас грядущих бедствий, потрясает слушателей мощью и величием стоящих за ним сил, так что у тех не хватает духу что-то возразить, переспросить — хотя видят, что не всё у него бесспорно и в теории, и на практике. Но вот так — один, другой, третий, десятый, сотый — и земное человечество вынуждено задуматься: наверно, в этом что-то есть. А проповеди их — и сходятся в чём-то, и не сходятся, просматривается что-то общее, возможно даже, какая-то типология, классификация — и что-то всякий раз ускользает. И говорят они почему-то метафорами, трудно понять, что сказано в буквальном смысле, что в переносном, а главное — что со всего этого должны делать земляне? Действительно ждать атомной войны, с неизбежностью грядущей наступить такого-то числа, или пришествия высшей цивилизации, которая по своему разумению устроит чисто природный рай на руинах всей земной техники, или просто уходить в горы, пещеры и пустыни, перед тем раздав всё нищим? И как должен чувствовать себя землянин, который не знает, буквально ли должен это сделать — но и не хочет попасть в ад за то, что не поверил? И каждый оглядывается на других — ведь никому не легко решиться как разрушить эту свою жизнь, так и рисковать той, иной! И ничего не переспросить, не уточнить, ведь тот — всего-навсего посредник, он послан свыше, но ничего не решает. Но, правда — и не сомневается, что уж его место по итогам будет не в аду. Хотя здесь, на Земле — в финале такой миссии бывает эшафот, тюремная камера, койка в психбольнице, и просто площадь или дорога, где его настигнет ярость толпы измученных страхом сограждан… А потом одни долго будут вспоминать его с ужасом, как врага традиционной веры и нравственности, но в глазах других он приобретёт ореол святого мученика, возникнет организация последователей, его могут ждать снова как вершителя мировой справедливости — и ещё на долгие века хватит споров: кто же это был, что он принёс в мир, где до него побывали сотни подобных ему, и о тех поныне ещё спорят, в чём была их цель, кто их послал, и что они реально дали миру… Или те же «нетрадиционные» теории, исторические тайны, будто бы открывшиеся кому-то в контактах — хотя им иногда очевидно нет места в системе знаний земной науки… Будто те, в иных мирах, сами — глубоко антинаучное сообщество путаных мистиков, которые если и творят чудеса, не знают — как, а если что-то знают, не знают — откуда, да ещё ходят у себя в храмы земных религий и путают свою историю с земными легендами? Или — намеренно запутывают землян, создают организации хранителей и толкователей ложной мудрости? И сразу вопрос — зачем? Что им земляне — враги или помеха в чём-то? Хотя… — Селиверстов сделал паузу. — Это, я напоминаю — получается, если верить во всё буквально, как нам представляют. А если нет? Тоже — огромный, грандиозный самообман? Это мы с тобой подходим ко всему серьёзно и того же ждём от других — а нам предлагается каша, свалка «нетрадиционщины». Тут тебе и НЛО, и восточнее единоборства, и Шамбала, и Апокалипсис, и Нострадамус, и Оптина Пустынь, и атлантологи, едва знакомые с первоисточниками об Атлантиде, и дон Хуан, потешающийся над Карлосом Кастанедой, и нетрадиционные гипотезы — вроде той, что Украина была самой первой сушей на Земле, и вегетарианство, подаваемое так, что начинаешь чувствовать себя извергом — хотя тебе страдания живых существ ни к чему, и безграмотные рассуждения о том, чего не знает наука — хотя что-то из «роковых тайн» ты уже сдавал на экзаменах…И кажется, будто всё — части одного целого, единого плана. А на самом деле всё — из разных источников разной степени достоверности. И как просто сказать: не считаете студента дураком, он способен отличить, где — достоверные наблюдения феноменов или проявления иного разума, а где — пропаганда земных идей грубыми, грязными методами… Но почему земляне тысячелетиями уверены, что это откуда-то извне им даётся высшее знание? И обязательно в таком плане, будто мифы, моральные постулаты и притчи — выше всяких научных теорий, и вообще учёные всё переусложняют, тратят на исследования огромные силы и средства, а тут — вот оно, Наивысшее, близкое к уровню слабого, малограмотного человека, рассуждающее как он, и участвующее во всех человеческих делах на его стороне? И более того: люди без комплексов, которым что-то удаётся, и чьими силами, собственно, построена материальная и духовная культура земной цивилизации — прежде всего и виноваты в отверженности его, маргинала, а он, не участвующий ни в чём — праведник, не принимает участия там, где возможны грехи и ошибки? И всё равно, мол, потом в иных мирах справедливость будет восстановлена: хорошо будет лишь тем, кому было плохо здесь… И это — чуть ли не основополагающий вселенский принцип? То есть — просто опасно быть здесь обеспеченным, образованным, надо быть готовым подтвердить там своё люмпенство и отверженность? Лучше быть комбедовцем, чем фермером, попрошайкой, чем бизнесменом, и вообще — плохо быть тем, кто создаёт или приумножает блага и ценности, а хорошо — кто что-то теряет, ждёт чего-то даром, носится повсюду в латаном рубище, проклиная тех, кто создаёт, но и сам что-то имеет? А те должны жить не с надеждой, что их усилия будут поддержаны свыше — а со страхом, что не они угодны кому-то там наверху, для них Высшее — это то, что ограничивает, карает, разрушает достигнутое, презирает всё личностное, всё собственно земное, человеческое, идёт напролом через надежды и чаяния людей, удьбы стран и народов — и откровенно намеревается некогда явиться в этот мир, чтобы утвердить старые идеалы давно ушедших поколений, поправ всё, чем живут нынешние? Или — что и какие сущности хотят донести до землян, являясь в таких обликах, что впору не изображать благоговение, а серьёзно задуматься, вспомнив земное средневековье?

«И — помню же…» — подумал Кламонтов. Опять мелькнуло что-то — кажется, толпа с факелами…

— Нет, а… не может какая-то цивилизация искренне полагать, что тем самым готовит землян к суровой действительности Космоса? — сам не зная почему, неуверенно предположил он. — Хотя тогда эту действительность и представить страшно… И почему они используют из земной культуры именно эти образы…

— То есть — как бы последовательное приближение к Великой Космической Истине в терминологиях и понятиях земных культур? — переспросил Селиверстов. — А если наоборот? И земные культурные различия во многом созданы кем-то извне, искусственно? А то смотри: у скольких земных народов, и даже самых малых племён — легендарные небесные предки, божественные учителя… Хотя вопрос — многие ли объявили землянам истины вселенского уровня, а не племенного, для чего достаточно быть земным вождём или жрецом? Но главное — кто и откуда реально является? Есть гипотеза и о параллельных мирах самой Земли — и если сопоставить с тем, сколь многое в этой «аномальщине» явно не озарено мудростью, достойной создателей звездолётов, возникает вопрос: вдруг для кого-то являться в этот мир — ненамного сложнее, чем здесь, в нём, организовать турпоход на моторной лодке по резервациям диких племён? Но тогда — уже не особая миссия, участники которой проходят тщательный отбор и подготовку! Тогда — там доступно кому угодно. А на Земле, те, кто считаются знатоками этих вопросов и предстоятелями от имени всех землян перед кем-то высшим — и ведут себя как дикари, поклоняющиеся соломенному макету моторной лодки… И вопрос — почему? Сами по себе земляне таковы — или кто-то постарался за тысячелетия истории? Почему в земной культуре многое основано на идеях ниспослания чего-то свыше, всеобщее зависимости от кого-то, и даже — какого-то «последнего решения» судьбы всех? Людей — и мира… Да ещё в увязке с мелочными обязательствами поступать так, а не иначе — хотя ужас вселенской кары никак, не сравним с мелочностью тех самоунижений и степени внутренней несвободы, которой через это должны быть повязаны земляне! Сравнить: чем угрожают — и за что! За неприятие чего-то местного, временного или группового как вселенской истины, невозможность или нежелание следовать чьим-то тоже человеческим вкусам, привычкам, соблюдать такие-то предписания в реальных условиях… И — восторги, что можно открыто исповедовать такое как свою веру! Земляне, которые недавно были уверены, что смогут построить лучшее будущее, теперь словно униженно толпятся у трона, и даже правители вместе со всеми демонстрируют, какие они послушные рабы! И утверждается вера не в абстрактное добро — а в чьё-то право крушить целые миры, творить произвол над миллиардами разумных… — Селиверстов перевёл дыхание. — Хотя есть те, кто видят, что происходит неладное, создают организации для борьбы с надмирно-мистическим злом, но тоже — на мистической же идейной основе, глубоко законспирированные, с иерархией ступеней посвящения в тайны, ведь принято думать: высшие тайны способны постичь немногие — а к борьбе со злом неизбежно приходится подключать и рядовых землян, которые всего не поймут… И что получается? Сколько их — подпольных, и полуподпольных, и раскрытых — выступают одна против другой, формально проповедуя добро и приводя данные, которые никто не может проверить: земные и неземное имена, названия стран, народов, планет, каких-то иных миров? Тем более, есть что-то нехорошее в том, что рядовой член организации может не представлять: куда, собственно, вступил, чем занимается втайне от большинства какое-то конспиративное ядро… Я уже и насчёт этого гуру сомневаюсь: кем он может себя считать, в какой борьбе и с какой стороны?. И кем — тебя? Чьим посланцем, какого такого врага…

— И я хотел поднять там все эти вопросы, — вспомнил Кламонтов. — Сам же понимаю — и оно не может не беспокоить. А он вместо этого… Под гипнозом — чувство вины за лягушек…

И вдруг — тяжесть, шок пережитого с новой силой стали наваливаться на него. Будто до сих пор он, в странном возбуждении — был как бы под его защитой, но вот оно иссякло, и ужас, не встречая сопротивления, стал вступать в свои права…

— Да, но зачем ему могло быть нужно, чтобы я ушёл из университета… — через силу продолжил Кламонтов. — Если даже на местах посадок НЛО находят трупы животных со следами каких-то опытов — по каким моральным соображениям должен уйти отсюда я, земной студент…

Он не смог продолжать — таким ужасом сдавило всё внутри от вернувшихся воспоминаний. И — мысли, что он был совершенно беспомощен «там», в тех пространствах и коридорах, и вернулся — никак не своими усилиями. Да и Селиверстов… Если бы не тот буддийский монах — что было бы с ним, Кламонтовым, как с душой, личностью? А — с Селиверстовым?

— Эмоциональная реакция… — понял Селиверстов. — Бывает после таких потрясений. Сначала будто и не понимаешь, что произошло — но потом… А я тоже увлёкся, не сообразил спросить: утренние или вечерние сумерки, о которых ты говорил?. А то, — он взглянул на часы, — тут уже идёт первая пара. Но не ночью ты был на том собрании… Или — ночью?

— Ой… Вечерние сумерки… — вырвалось у Кламонтова. — Ну да, значит, это было вчера… И я… целую ночь пролежал в запертом учебном корпусе? В смысле — тело, а уж где — душа, сам не знаю… А меня ждали дома…

— Постарайся успокоиться… Домой сообщить надо — но что можно наговорить в таком состоянии? Ещё надо подумать, что и как сказать… Правда, ты — Скорпион по гороскопу — так просто не успокоишься. Я знаю, я сам тоже Скорпион. И не хочу попасть под твой разряд — тем более, пока я настроен на твою волну. Так что — просто не думай обо мне. Да, и про декана — не надо бы. Я на самом деле слышал, как он беспокоился за тебя — именно как одного из лучших студентов…

Голос Селиверстова звучал мягко, успокаивающе — но Кламонтов чувствовал, как яростная, всесокрушающая волна снова поднималась в сознании. Волна — в которой сложилось и пережитое, и оставшиеся вопросы…

Итак — декан на самом деле помнит его… А он под влиянием гипноза мог остаться в убеждении, что декан вправду говорил это: про «марсианские идеи», «дураков широкого профиля», его курсовую работу, педпрактику на государственном языке… Другое дело — учебная программа со всеми её пороками, но того, что внушил гуру, декан не говорил! И — он же, декан, уговаривал Кламонтова всё обдумать, прежде чем уходить в академотпуск…

Ну да, верно — он же в академотпуске! Формально — по семейным обстоятельствам, фактически — из-за педпрактики и лягушек. Не смог он тогда, почти два года назад, найти иной выход. И вот потерял ещё два года — ему не 29, а 31… И работа в больнице оставлена — тут уж действительно по состоянию здоровья. А если и к истечению срока академотпуска — уже довольно скорому — не определится, что делать… И думать не хочется. А его помнят как одного из лучших студентов — где не могут дать того, что нужно такому студенту, и им кажется, что даже он не понимает элементарного. Но он думал — больше дадут те, кто уверенно и упорно вещают о некой альтернативе падшей, бездуховной цивилизации…

Трудно сказать, сколько так прошло времени — Кламонтов совсем забыл о нём. Он снова незаметно перешёл от напряжения к дремоте, и перед ним снова проносились видения: обрывки всё тех же «экзамена» и «контакта»; ещё какие-то сноподобные фрагменты, где ему — то в этой же аудитории приходилось каяться на неких семинарских занятиях, что не верил в священную истинность какого-то «Изначального Сказания», о котором, как ни старался, ничего не мог вспомнить; то — на доске-экране стоявшие на какой-то трибуне люди в военной форме резали модели ракет и самолётов… на куски колбасы и швыряли в толпу дегенеративного вида, нищих, бросавшихся на эти куски как стадо голодных зверей, то — он под конвоем непонятно чего ждал под дверью роскошного дворца — а тот оказался голограммой, скрывавшей покосившийся барак, и уже в бараке он шел в полутьме между рядами не то дверей, не то нар, и жуткие голоса вопрошали его, за что там находятся — будто от него зависели их судьбы; то — уже на какой-то мрачной равнине в сером мертвенном свете он видел привязанных к чему-то людей, похожих на живые скелеты, и они, приводя какие-то цитаты, тоже спрашивали, верно ли их поняли, и если да, почему оказались в таком положении; то — снова в коридорах и на лестницах учебного корпуса его останавливали преподаватели в средневековых облачениях, и тоже спрашивали о чём-то, вспоминая некую «чрезвычайную коллегию», от чего веяло древней тюремной жутью; и снова — моментами мелькала та толпа с факелами… А потом — пошли и полузабытые уже образы школы, почему-то с дерущимися и стреляющими из трубок пластилином учителями, и помешивающими что-то метлой в мусорном ведре на лабораторной работе одноклассниками; и военкомат (где ему, инвалиду с детства, вовсе непонятно зачем пришлось бывать, улаживая какие-то дела — а теперь, в видении, те самые офицеры униженно умоляли о чём-то неких «воинов ислама»); и снова огромные лягушки резали на школьных партах… их же, но уже самих — в образе моджахедов, что-то вопящих про вегетарианство; и обыкновенная очередь в магазине — вдруг превратилась в очередь известных политиков перед резной, массивной, почти наверняка храмовой дверью — и сами они оказались одеты по-средневековому, держа свечи, молитвенники и чётки… А потом вовсе что-то стало двоиться, накладываясь одно на другое: санитары вели того гуру в смирительной рубашке к машине «скорой помощи», но сквозь это он видел… синий череп, выдувающийся, как мыльный пузырь, из телефонной трубки, огромную светящуюся рожу, лезущую в оконный переплёт, опять же средневекового палача с огромным перочинным ножом, процессию полуразложившиеся трупы — бегущие то по улице за машиной «скорой помощи», то вверх лестничной клеткой жилого дома…

— … Ну, я же говорю — репродуктор стал мне угрожать… — бормотал гуру. — Выключенный репродуктор, понимаете? Говорит: «Уважаемый гражданин местный жилец! Вас на автобусной остановке трамвая ждёт такой же местный, как и вы, мертвец»… Я и выскочил на улицу с топором в руках. А там — этот палач. С ножом побольше моего топора… Тогда я — назад, к телефону, а из трубки — череп. И ещё эта рожа в окне… Собралась как-то прямо из инея на сараях… И действительно — мертвецы повсюду…

И вдруг — всё оборвал неожиданно громкий и резкий звук, от которого перед закрытыми глазами сверкнула вспышка, а по телу пробежало что-то вроде мгновенной судороги. Кламонтов даже не сразу понял: сигнал его наручных часов! Зато сразу…он понял другое: вот это, последнее видение — правда! Было с тем гуру — чьи тогдашние галлюцинации… как-то передались сейчас Кламонтову!

— Так вот какими вы бываете… — вырвалось у него. — Духовные авторитеты новой эпохи… Вот и иди за вами по пути спасения. В сумасшедший дом…

«Ах да, сигнал… — спохватился он. — Но… сколько это? Если — тогда уже была первая пара…»

Кламонтов чуть сдвинул рукав — и невольно замер, не закончив движения. И хотя умом он понимал, что теперь это, возможно, и глупо — всё-таки огляделся по сторонам, и лишь затем взглянул на часы.

11. 00. Почти конец первой пары… Но — снова, в который раз, что-то было не так…

Ах да — на парте… не было зачётки! А он, увлёкшись разговором — и не заглянул в неё…

Хотя — верно! Откуда ей тут быть: он — в академотпуске, а зачётка лежит в деканате! Нет, а… как же видел её на парте? Тоже — остаточное видение, как с деревом из той книги? Наверно…

Но главное — в аудитории он был один. Селиверстова здесь уже не было.

5 Между двумя мирами

«Так кто же он на самом деле? — думал Кламонтов по дороге домой. — И почему исчез так внезапно, даже не предупредив? Правда, сказал, что не хочет попасть под мой разряд… Но как, ведь сам — экстрасенс? Или я чего-то не понимаю в экстрасенсорике… Нет, а это: „не очень понимаю землян“? Хотя я знал его как земного школьника! И сейчас, с его слов, он — земной студент! А с другой стороны: и внешность — будто специально смоделирована, чтобы выглядела естественно в любой части планеты, и — сочетание видимого возраста со зрелостью суждений… Нет, это уж я зря. Будто, собственно, рассуждать на таком уровне не мог и я в свои14… Не хватало — конкретной информации, которая общеизвестна сейчас. Тут нас, более старших, просто обокрали… Да, а вот тоже — почему 14? По виду можно подумать, но посчитать — уже 17… Нет — а… как я сам забыл, сколько мне лет, да и разве выгляжу на столько? Это ничего не доказывает… Тем более: и версии на уровне догадок и предположений, и обеспокоен судьбой земного человечества — не „извне“, а „изнутри“, и студенческие проблемы — знает не понаслышке… Но почему я его нигде не встретил? И кажется, в чём сомневалось — он же помог мне выйти оттуда… Наверно — не мог сказать всего, открыть каких-то тайн…»

На углу узкой старинной улицы Кламонтов остановился у самого края брусчатки, чтобы пропустить сворачивающий трамвай.

«Но вообще — странно. Ведь — именно современный человек ищет ответов на современные вопросы, так почему для этого — вживаться в чужую, навязанную роль человека древнего? Выжимать из себя ложное, наведенное благоговение, заставлять любить и почитать то, что чуждо, непонятно, ужасает? Почему — навязывается духовный опыт и мировоззрение каких-то кочевников-скотоводов, отказавшихся от чего-то аскетов, вынуждают вникать в подробности древних верований, войн и семейно-брачных гнусностей, да ещё заявляют: ничего существенного сверх того человечество не достигло? И вместо ответов на современные вопросы — чувствовать себя как-то нравственно ниже тех кочевников и аскетов, мучиться, что современное общество будто бы оторвалось от „вечных“ или „конечных“ истин — к которым древние были ближе… Хотя почему — я, которому хорошо в городе, должен делать вид, что плохо, и я хочу уйти в дикую природу? Или — что слаб и беспомощен без того, чтобы кто-то влез в душу и начал „воспитывать“ по всем большим и малым вопросам? И при чём тут — истерика перепуганных духовных люмпенов, которые при каждом потрясении тянут человечество назад? И которых бы туда, назад, и отправить — чтобы здесь жизнь стала чище. А сами бы — маялись евнухами в гареме какого-нибудь прокажённого работорговца со своей „конечной истиной“, о которой распространяются…»

Внезапное чувство лёгкости, умиротворения, единения с чем-то близким, знакомым — на миг овладело Кламонтовым. Он поднял взгляд — к взметнувшимся в голубое небо шпилям старых зданий, и верхушкам деревьев с ещё не распустившейся листвой — и глубоко, с облегчением, вздохнул. Но это был лишь миг — а затем вернулись те же мысли…

«Но как бы ни было, проявления иного разума на Земле — реальность… И — в чём цель и смысл? Неужели Земля — лишь инкубатор для расселения человеческих особей в каких-то мирах? А то и — полигон для экспериментов? Нo каких? Подбрасывают разные идеи — и смотрят, как будем реагировать? Или мы, того хуже — объект биологических опытов? В скольких достоверных случаях контактов всё ограничилось обследованиями, биопробами… Но при этом землянам предлагается верить: кто-то нас к чему-то ведёт, является высшим нравственным авторитетом, воплощением наших идеалов — и даже, возможно, причастен к нашему сотворению. И тоже — каким образом, если не мифологически-иносказательно, а реально? Эксперимент по ускорению эволюции обезьян? Ведь разве это ещё возможно в приемлемые сроки — а то, создавая биосферу вообще, с самого начала, пришлось, бы ждать около 4 миллиардов лет… Ну, и — ускорили эволюцию, а дальше? Неужели — они же потом, являясь в виде богов, заставляли землян приносить друг друга в жертву себе? Или — устраивали спектакли на тему борьбы Добра и Зла, потрясая древних землян простыми техническими чудесами? Но — зачем им эти войны, посты, самоистязания? Что могли так узнать о нас — или… какие модели развития общества проверить, если на то пошло? Или… мы для них — патологическая цивилизация неполноценных существ? И… это „неполноценные“ — потом всё же расшифровали генетический код, определили размеры и возраст видимой Вселенной, достигли космическим зондом системы Нептуна? Но и то — ничего для них не значит, и не побуждает изменить к лучшему мнение о нас? Всё равно далеко до их собственного уровня, что ли? Или — просто как „модельная“ цивилизация мы их устраиваем, а до их уровня, как им кажется, подняться не способны? Или — не соответствуем какой-то цели, ради которой ускорена эволюция? И они пытаются переделать нас под ту цель, не считаясь с тем, как уже всё сложилось? И… получается — кто-то уже потерпел неудачу в сотворении разумных по какому-то плану? Кто-то… поначалу желавший того же, что я?»

Эта внезапная мысль — заставила Кламонтова остановиться от неожиданности…

«Нет, но — в чём тогда может быть цель? И — к чему можно так вести? Зачем то и дело унижать разум землян, играть на низком, отсталом? Что-то не то… Опять путаю реальность контактов — с расхожими мифами самих землян. Действительно, запало в память… Свалили в кучу всё „нетрадиционное“ — а ты ищи в этой куче ответ. Кто-то прав только потому, что раньше был не признан — натыкайся на его мифотворчество, думая, будто он знает…

А хотя, вот тоже… Что им думать о нас — таких, как есть? Как земляне позволяют себе поступать с надеждами, верой, совестью друг друга? Что сделали, например, со мной? И что делать с этим мне самому? Декан не хочет терять отличника — его можно понять. Но кто поймёт — что студент не хочет терять чистую совесть на таких лабораторных работах? А никто — у них, видите ли, программа. Так же, как у тех — традиции и авторитеты. И везде — изволь переступить через себя. Потому что через то, своё — переступить не могут… И каждый уверен: у него — высшая истина. У этих — простое отрицание паранормального, у тех — идеология духовного водительства, личной преданности, полной личной зависимости ученика от учителя, через которую якобы только и можно постичь высшие тайны. Но если у этих ты хотя бы на конвейере, другой конец которого в общем известен — запросто видишь профессоров и академиков, то у тех не конвейер — лабиринт, где вообще заранее неизвестно, сколько там ходов, поворотов, и куда ведёт выход. И уже не ты и не государственные чиновники решают, когда тебе пройти какую ступень и сколько их вообще пройдёшь. И если тут хоть можешь жаловаться одному чиновнику на другого, там и апеллировать не к кому — сам отдал себя во власть кому-то, отказался от прав на свою судьбу, своё мнение, да ещё сразу прикоснулся к тайнам. А с тайнами — тоже странно… Говорят — о сокровенном знании, которое позволяет влиять на пространство-время, глубинные силы материи, основы телесной и духовной природы человека, вершить судьбы стран и народов… А… эпидемии тифа, чумы, оспы в прежние времена — и что же тайны древней медицины, которая якобы поныне выше современной европейской? Вернее тогда уж — что у кого реально имеется на какой случай? И — что реально имеет шанс получить человек, вступая на такой-то путь, в организацию? Ну, если везде насчёт него — свои планы? Где-то в сельских школах не хватает учителей, кому-то надо возродить какую-то веру… И не знаешь заранее — туда ли пришёл, куда хотел. А потом в правительствах, парламентах, учёных советах — заседают другие, кому повезло, сразу пришли „куда надо“… А — кому не повезло? Кто что-то искал — тот ошибался, связывался не с теми, он уже ненадёжен, и в итоге действительно серьёзные тайны будут доверены другому — пусть уровнем ниже, но с благополучной анкетой? С серой молодостью, без особых поисков, идей и событий? А тот… уже нигде никому не докажет, что в конце концов поиск — естественное состояние учёного, и лично он — не выбирал путь солдата, монаха, разведчика, конспиратора с соответствующей анкетной чистотой, а собирался работать на благо всего человечества, так что он — не враг конкретного государства, армии, партии, секты? Но… на практике сплошь и рядом — учёный опутан пропусками, допусками, подписками, учёный в военной форме, или по нынешним временам даже в рясе: „кандидат таких-то наук, иеродиакон такой-то“… Учёный, вынужденный озираться на кого-то, кто далёк от науки, но как бы состоит при высшей идее, борцом за святое или его охранителем! И „альтернативщики“ не выше этого…»

И тут новая мысль заставила Кламонтова остановиться — тоже лишь мысленно, ведь физически он и стоял на месте…

«Вот именно… И то, чем я собирался заниматься — вопросы очень даже серьёзные! Это сейчас их превратили в околоконтактный балаган, мeлкиe политические, вероискательские и прочие подобные игрища на великом и глубинном. А на самом деле тайны сознания, биополя, живой материи — никак не шутка! Не более шутка — чем атомный проект лунная программа, пересадка сердца! А уж в таких делах… эти, с их „нетрадиционной логикой“ и „познанием путём веры“ — вряд ли нужны и как подсобные рабочие!. Но то они, и что им терять — шуты и есть шуты — а что будет со мной? После того, как уже звонил домой из деканата, и пришлось при всех говорить в трубку: со мной, возможно, произошло аномальное явление, потому не помню, где провёл ночь? А потом — объяснял сотрудникам деканата: мол, просто не знал, как сказать правду, и придумал такое, а на самом деле будто бы понимаю: всего лишь, зайдя поздно вечером перед самым закрытием в учебный корпус, потерял сознание и пролежал всю ночь на полу в коридоре? И что даже не помню — зачем приходил, если я в академотпуске… Тоже — кто чему поверит, и что это будет означать? Хотя что сказано, то сказано… А дома — не то что „скорую помощь“, городские морги успели обзвонить! Вот так „нетрадиционные“ пути, вот так духовность… И принято считать, что в cфepe „аномального“ подобные события и вообще некоторая чудаковатость — норма жизни, но вот случилось наяву — и думай теперь, как объяснить, чтобы не испортило биографию будущего учёного, не закрыло доступ к чему-то серьёзному! А то разговоры разговорами, а как до дела — ещё неизвестно, где что примут всерьёз, в чём можно признаться без риска повредить карьере, репутации… В реальной-то жизни — всё равно непохоже чтобы за операционный стол вставали юродивые в веригах под белыми халатами, в парламенте заседали дервиши, а у ядерной кнопки дежурил схимник. Они и есть „нетрадиционные“, „альтернативные“ — не у реальных дел. И… стало быть, за реальным — всё равно сперва в вуз, к лягушкам, а там видно будет?

Ой… А — Селиверстов? — спохватился вдруг Кламонтов. — Студент мединститута! А там — тоже лягушки… И как с этим у него — экстрасенса? Или нет… Встретились-то в университете… Хотя я его там раньше не видел… Или — вообще не тот, за кого его принимаю? Но кто же тогда?»…

…И тут Кламонтову показалось: он… как-то ощутил присутствие Селиверстова, и даже — его мысли! И он снова — не пройдя и нескольких шагов — остановился и прислушался…

«Хельмут, это ты? — донеслось уже отчётливее. — Хельмут, где ты?»

«Где я? — переспросил Кламонтов, не замечая, что говорит вслух. — Иду вверх от трамвайной остановки у главпочтамта. А ты где?»

«Значит, я иду прямо за тобой. Подожди меня там…»

Кламонтов обернулся — но увидел лишь ещё один сворачивающий трамвай. От неожиданности он не знал, что подумать. В самом деле он, услышав мысль Селиверстова, ответил на неё? Или — игра воображения, отразившая то, о чём он думал, и — вдруг понял — подсознательно ожидал? Или… того хуже — что-то расстроилось во взаимоотношениях сознания с подсознанием? Но осталось только ждать, чтобы проверить…

А трамвай подошёл к остановке — и тротуар заполнился толпой вышедших из него людей. Но перед тем Кламонтов успел заметить: дальше до перекрёстка улица была пуста… И в толпе, вышедшей из трамвая — никого похожего на Селиверстова не оказалось. И спустя какое-то время Кламонтов уже готов был подумать, что это игра воображения, и уйти — но тут Селиверстов появился из поравнявшейся с ним толпы.

— Ах, вот ты где… — сразу начал он. — Но зачем ушёл оттуда? Я же сказал — выйду совсем ненадолго. Отметиться на лабораторной работе…

— А я не помню, как ты уходил… — удивлённо ответил Кламонтов. — И не помню, чтобы ты это сказал. Правда, сам — ну, как бы отключился. Был в каком-то полусне…

— Или я действительно только хотел, но не сказал, что скоро вернусь, — усомнился Селиверстов. — Да, уже вспомнил: меня что-то отвлекло. Не та ли самая человеческая душа в астральном коридоре? Или нет… Не всегда сразу понятно — что чувствуешь. Это кто не знает, так уверенно говорят: кто — Высшая Реальность, кто — галлюцинации… Очень у них всё просто… А какая-то человеческая душа — явно чем-то привязана к вашему зданию… Не знаешь, кто бы это мог быть?

— Не знаю, — ответил Кламонтов. — На моей памяти никто из студентов и преподавателей там не умирал… Да, но подожди — где ты отмечался на лабораторной работе? Неужели ты — студент нашего факультета? Но я помню, ты собирался в мединститут… И там, у нас, мы даже не встречались ни разу… — вдруг решился Кламонтов, правда, уже не зная, какого ответа ждёт. Тем более — Селиверстов мог поступить за время его академотпуска…

— Да, студент мединститута, — подтвердил Селиверстов. — И тоже — лягушки… И тоже не всякий решится взять на душу грех — хотя не всякий и чувствует, скажем так, что-то особенное. А кто не чувствует — тому не объяснишь, что чувствуют при этом другие. Учебная программа, видите ли… Такие дела с новой эпохой чистой духовности — которая конкретно до нашего института всё никак не дойдёт… Ну, а почему часть наших занятий проходит у вас — так временно, пока наш корпус закрыт на ремонт…

— И всё-таки — студент… — ответил Кламонтов, поняв, что Селиверстов слышал его мысли и решил сразу снять сомнения. — А я уж, признаться, готов был подумать всякое…

— И может быть, как раз правильно думал… Да я и так о многом хотел тебе рассказать. Тем более — насчёт телепатии ты уже убедился. А разряды… Бывают у меня — в форме спонтанных телепатических контактов на волне сильных эмоций, например — когда чувствую какую-то несправедливость, враждебность… Ну, как тебе объяснить… Вот был у нас в школе случай: учитель физкультуры начал рассуждать вроде бы о честности и доблести в спорте — и вдруг понёс насчёт конкретного ученика, освобождённого по болезни: он, видите ли, симулянт, ненадёжный товарищ, в разведку с ним не пойдёшь, и всё такое. А я слушал — и вдруг подумал: с таким успехом можно придраться к применению лично им, этим учеником, допинга на Московской Олимпиаде! И что ты думаешь? Учитель ляпнул это вслух, всему классу! Потом, правда, пытался объяснять, что его не так поняли… Или бывало: на последних уроках уже нет сил думать, а тут ещё надо записать в дневник домашнее задание, и тоже просто от усталости на ум приходит подобное, а назавтра оказывается — задание, причём сразу у многих, записано, к примеру, так: по литературе — представить свой вариант второго тома «Мёртвых душ»; по математике — опровергнуть Великую теорему Ферма или квадратуру круга; и даже вот помню, было по военному делу — провести в детском саду учебную атомную тревогу! Учителя, конечно, возмущались, но и свалить не на кого — сами диктовали задания. Да, но это ещё что… Вот с людьми определённого типа — ну знаешь, есть такие: без больших целей, идей, за которые стоило бы бороться, но с вечно уязвлённым самолюбием, готовы часами рассуждать, как их где-то «затирают», не дают куда-то там «пробиться», хотя куда, с чем, ради чего, непонятно — так вот, с такими у меня бывали вообще поразительные случаи. Один даже совершенно серьёзно заявил — будто у них на работе, кто критиковал директора на собрании, уводят в отдельную комнату, оттуда сбрасывают в глубокие ров, а потом трупы достают и съедают у директора на даче! Такие у некоторых комплексы… А какие истерики закатывали, сравнивая свой заработок с заработком начальства, не бедные в общем-то люди! А — фронтовые и лагерные воспоминания людей, никак не подходящих по возрасту? И — почти точно по газетам, которые я сам незадолго до того читал! Вторая половина 80-х, шквал разоблачительных публикаций, многих вдруг «озарило»: вся история страны тех времён — история Гулага, и ничего больше! А взрослые вообще любят лезть в душу к молодым со своим прошлым — будто без нашего потрясения от их слов сами в нём не уверены… И тоже, как иногда не подумать ненароком: ну скажи уж, что был там-то и там-то! И что ты думаешь — прямо сразу об этом и начинают! А я хоть и удивлялся, конечно, как возможно, чтобы так часто случались такие совпадения, да и в каком же возрасте, получалось, эти люди сидели в лагерях или командовали взводами и ротами — но полагалось верить, что и не может быть ничем иным, кроме совпадений, вот я и верил…

— Ну и… когда понял, что — не просто совпадения?

— Да кажется, после того самого медосмотра. Да, я тебе сразу не рассказал… Нас сначала собрали в военкомате, и один офицер стал распространяться о готовности отдать жизнь, долге умереть по приказу, и тому подобном — всё с таким презрением ко всему мирному, гражданскому, и самой человеческой жизни, что передать трудно. А я тоже вдруг подумал: это тут, в мирной обстановке, хочешь выглядеть… будто тебя уже взрослым и военнообязанным под грохот снарядов родил какой-нибудь БТР согласно уставу, а посмотреть на тебя в Карабахе — с твоим самурайским презрением к жизни… И что ты думаешь — он тоже вдруг как ляпнул что-то о доблести умереть за императора Японии, не отдав «москалям» Курильские острова, Сахалин и Карабах! Все буквально обмерли — но нам сразу объяснили: он немного тронулся умом в Афганистане — и от греха подальше повели к вам в поликлинику. А там — после разговора с тобой я ещё услышал разговор двоих сотрудников про бюрократию в медицине: ну, знаешь, эти учёты покусанных собаками, пострадавших от гололёда, госпитализированных без такой-то справки, и отдельно — всевозможного начальства, ветеранов, призывников, иностранцев, иногородних, ещё кого-то… И тоже подумал: вот бы для полного эффекта — протокол посмертного вскрытия должен был быть подписан самим покойником! А потом вдруг узнаю: кто-то из вашего начальства действительно отдал распоряжение брать у больных какие-то такие дурацкие и совершенно незаконные подписки на случай смерти, что уже встал вопрос, здоров ли он сам…

— Так… тоже ты сделал? — вырвалось у поражённого Кламонтова. — А говорили — приступ шизофрении… Хотя конечно, без него вся больница вздохнула свободнее. А то в плане бюрократии — действительно замечали всякое…

— Значит — в итоге сделал-таки доброе дело? — удивился и Селиверстов. — Но сейчас помню, как мне было не по себе, когда сопоставил оба случая, да ещё стал вспоминать те прежние — и до меня наконец дошло, что происходит. Но, с другой стороны — что я могу с этим сделать? Если я — человек, и испытываю естественные человеческие эмоции? И потом — никак не контролирую это, и вообще не делаю по своей воле — так что нельзя поставить вопрос о моральном праве на это! Просто — ответная реакция подсознания, самозащита! Но откуда вообще у землян — столько каких-то подавленных комплексов на почве не того образа жизни, что хотелось бы, неинтересной, нелюбимой, просто бессмысленной работы, чувства собственной ущербности, жажды мести не всегда понятно за что? И именно это в первую очередь — чувствуешь обострённым телепатическим восприятием. Да, но и то — ещё далеко, не всё…

— A… что ещё? — спросил Кламонтов, когда пауза стала затягиваться.

— Да многое… И тоже думаю — как сказать, с чего начать… Например — сейчас много говорят о людях, обладающих пророческим даром, но что-то нигде ничего не встречалось о способностях, которые я сам назвал бы парапророческими. Это — когда человек как бы помнит то, чего явно не было, или — как бы предвидит будущее, которое могло бы продолжать заведомо несбывшееся прошлое… Например, что — не начнись перестройка в 85-м году, потом всё равно началась бы революцией конца 96-го, а антиалкогольная кампания — пришлась бы на 97-й. Или — при каком-то другом ходе истории — первые спутники могли быть запущены уже в 49-м или 51-м году. Хотя тут не так просто — какие-то контейнеры с подопытными животными тогда действительно запускались на ракетах, но высотных, а не космических. Или — какой-то лже-Сталин полгода правил страной от имени настоящего после его необъявленной смерти в 52-м… тоже — как-то очень правдоподобно. Но, с другой стороны — теперь и в газетах читаем про тех же нескольких двойников, которые все годы культа личности изображали, получается, вообще мифического Сталина — то есть культ был, а личности не было… И, опять же — про космонавтов, которые будто бы ещё с 57-го, если даже не с 43-го года, регулярно исчезали без следа в космическом пространстве или гибли при неудачной посадке — а им на смену с поистине маниакальным упорством посылали всё новых и новых засекреченных смертников… Так что тоже не знаешь — чему верить. Ну или ладно уж, пусть то — политика, дела государственные, вокруг которых хватает всякого рода слухов… Но что ты скажешь о случаях — когда уже не кто-то, а лично я, твёрдо зная, что смотрел какой-то фильм или передачу всего один раз, потом вспоминаю, как при втором-третьем просмотре ждал на экране знакомых кадров? Или вот — довольно отчётливо помню, как в неполных 6 лет ехал с семьёй в поезде по Средней Азии или Сибири — и главное, видел из окна вагона полное солнечное затмение, так что, казалось бы, сразу точная дата — 31 июля 1981 года! Но вместе с тем — точно знаю, что в тот год никуда из города не выезжал, а затмение это здесь видно не было, да и с какой семьёй мог ехать — если жил только с бабушкой, родителей видел только на фотографиях? И что у них родился хотя бы я один — уже почти чудо: ведь во мне каким-то образом скомпенсировались две разные генетические аномалии обоих! Да — сравнительно здоровый потомок двух хронически больных, благодаря двойной обратной мутации, — печально продолжил Селиверстов. — Так что в человеческой природе есть что исправлять и совершенствовать… Или вот ещё: как бы фрагмент «альтернативной» биографии — где я будто бы родился не 28 октября 1975-го, как на самом деле, а 26 июли 1962-го, и таким образом где-то в 80-х уже окончил мединститут и работаю как психиатр. И у меня — пациент с довольно странным провалом в памяти, который, скорее всего, просто симулирует, чтобы скрыть какую-то тайну… И я, отчаявшись раскрыть эту тайну иным способом — наконец прошу какого-то моего знакомого встретиться с ним, надеясь, что тот, возможно, сумеет вызвать его на откровенность. Но тоже — только этот короткий фрагмент, ничего больше о его тайне о нём самом. Правда, я «там» знаю даже предполагаемую фамилию этого пациента — Кременецкий. Будто бы — числится в розыске человек с такой фамилией, подходящий по возрасту, внешности. Да ещё… — Селиверстов умолк, чем-то удивлённый. — Ну точно, надо же… А я всё думал: кого мой знакомый «оттуда» напоминает мне здесь, в этой реальности? Примерно ровесник — по тому возрасту, студент-заочник биологического факультета… Да и внешне… — Селиверстов внимательно посмотрел на Кламонтова.

— То есть… как бы я? — понял Кламонтов. — Каким был бы в иной, альтернативной реальности? И — где мы оба знали бы этого Кременецкого, зачем-то симулирующего расстройство памяти?

— А что, возможно, — согласился. Селиверстов. — Кстати — тебе ни о чём не говорит его фамилия? И вообще — вся эта ситуация?

— Как будто нет… Хотя… — усомнился Кламонтов. — Очень смутно напоминает, а что — не пойму. А ещё — всё вспоминается какая-то толпа с факелами, — тут же признался он. — Будто из средних веков… И тоже — что может значить?

— Но как бы ни было, я отношусь к такому очень серьёзно, — продолжал Селиверстов. — Тем более, видишь — и тебе что-то напоминает. А одинаковый бред у нас обоих — уж точно абсурд. Во всяком случае — кто не верит, что и бред может передаваться телепатически… Да, но и то, наверно — ещё не самое главное, к главному я подхожу только сейчас. Ведь то всё — случайнее, отрывочные телепатические контакты и такие же представления какой-то альтернативной реальности — а я помню и вообще другую жизнь в каком-то другом мире…

— И… это, что — с раннего детства, или как? — не сразу нашёлся, что спросить, Кламонтов. Хотя, кажется, ожидал подобного — но одно дело ожидать, другое — услышать… — А то я не знаю — вот когда помнят такое, как это бывает: с самого раннего детства, или пробуждается потом…

— Я сам не знаю, с какого возраста это помню. Как-то… интуитивно всегда было со мной, что ли… Хотя не всё сразу — некоторые подробности я вспоминал уже потом, со временем. Но помню, когда пытался рассказывать взрослым, они так понимали — детская фантазия. А сам сперва не очень задумывался: что это, где и когда оно могло быть? Потом стал думать — скорее всего, южная Индия или Камбоджа. Природа, особенно растительность, расовый тип людей — как будто сходилось. Кстати — расовый тип можешь частично видеть в моей нынешней внешности. Не знаю, как возможно — но так получилось… С архитектурой зданий, правда, сходилось не очень — но я, помню, объяснял это тем, что от очень глубокой древности могло не дойти ни самих зданий, ни рисунков и чертежей, потому эти страны сейчас такими никто и не знает. Да, я уже тогда чувствовал — помню что-то очень древнее, далёкое…

— И — какая архитектура? Как её представить? На… какую из известной мне здесь… похоже больше всего?

— Помню разные архитектурные стили — наверно, в разных частях страны. Страна тоже была большая, целый регион… Но я не совсем уверен — хорошо ли помню назначение зданий, не накладывается ли что-то из здешнего опыта… Например — здания, которые сейчас хочется назвать храмами атмосферных духов: высокие, узкие, эллиптические в плане, с вертикальными рёбрами вдоль стен… и вытянуто-эллиптическими куполами, более узкими, чем само здание — одним словом, каких-то ракетообразных форм, — Селиверстов провёл в воздухе приблизительный контур. — Или храмы духов водной стихии: небольшие, очень похожие на индокитайские, по берегам рек и озёр… Но там «храмы» — не в смысле поклонения, демонстрации верности кому-то, как здесь. Скорее — для самонастройки людей, например перед севом, уборкой урожая, началом строительства… в общем— для дел, требующих взаимодействия со стихиями природы, гармонизации человеческих и природных сил. Или — совета с духами перед принятием сложного личного решения… И — не предполагало каких-то жертвоприношений, постов, обетов — чего, как принято думать, ожидают от землян их боги и природные духи. Всё — и происходило именно на духовном уровне… Или вот помню ещё Храм Неба — ступенчатый, чем-тo похож на древнеегипетские, с армиллярной сферой на верхней площадке, и звёздной картой на стенах внутреннего зала… А ещё Дом Прихода и Дом Ухода: соответственно, в одном принимали роды, в другом — проводы из мира плотного в мир астральный. Я даже не знаю, вполне ли тут подходит земное слово «храм» — но в таких понятиях и терминах мне сейчас вспоминается…

— А — сама духовная культура, мировоззрение? Помнишь — какой она там была?

— Вот это, кажется, и помню лучше всего. Главное, основное — могу тебе пересказать. Хотя не помню — оформленным в виде какого-то свода легенд и притч в основном нравоучительного характера, как принято у вас. Скорее — определил бы как философию Мироздания, свод знаний о наиболее общих принципах Бытия… Основой всего сущего считалось Первично-Непознаваемое… или лучше сказать, Первично-Неведомое, о котором только и известно — что оно непредставимо в понятиях и образах проявленного, материального мира. Сам же этот мир, плотный и тонкий — постепенно выявляется из Первично-Неведомого в ходе саморазвития и усложнения структуры материи, на основе объективно существующих закономерностей, присущих ей самой… Видишь — почти твоими же словами? (Кламонтов как раз тоже подумал об этом.) И одновременно с материей — совершенствуется и дух. И казалось бы, так очевидно — что в колеблющемся соотношении взаимодополняющих сил и факторов возникают ритмы, циклы, вибрации самого разного уровня: Мировые Дни и Мировые Ночи — в масштабе целой Вселенной; смена времён года на планете; плотной и тонкой фаз существования живого; дыхания, пульса — в пределах одного организма; и далее — до самых малых, тогда ещё неведомых ритмов в глубинах микромира… И всё сущее — только в первом приближении циклично, а фактически циклично-спирально, ни один виток эволюции в точности не повторяет другой, каждый что-то прибавляет к достижениям предшествующих. Ну a так как Мироздание населено самыми разными существами разных ступеней эволюции и масштабов проявлений — от микроорганизмов, тогда ещё гипотетических, до растений, животных, людей, тех же духов стихий, и далее — духов мест, стран, планетарных, звёздных духов, а возможно, и ещё далее, до каких-то уровней, которые человек на своей ступени эволюции вообще себе не представляет — то и немыслим вопрос о какой-то единой морали для них всех, и ничья цель не может быть заведомо объявлена враждебной каким-то общим, высшим целям. Нравственность — есть производное от достигнутого уровня знаний о Мироздании, и найти баланс добра и зла в каждом конкретном случае — дело самого заинтересованного существа. Так что — и не помню какого-то краткого катехизиса, свода основных правил на все случаи жизни, как и когда себя вести — что принято у землян. Всё это понимали как-то интуитивно… Зато помню — было известно, что человеческий облик появился на довольно поздней стадии эволюции материи, а вот что касается самой духовной природы человека, природы разума, самосознания — она, как считалось, неизвестна и высшим существам. Причём — высшим как в смысле космических масштабов проявлений, так и в смысле продвижения по пути духовного совершенствования в мире людей и в облике человека. И причём — эволюция в принципе многовариантна, в ней нет ни жёстко установленных обязательных путей, ни принципиальных запретов на переход с одного пути на другой, или конкретно кому-то — достичь такой-то её ступени. Считалось, что к совершенству может прийти всякое живое существо… Да, кстати: знали и о «летающих людях дальних миров», тогда уже полулегендарных — но и они не были объектом поклонения в земном понимании. И вообще, там бы я не мог представить, как можно — строить вечное всеобъемлющее учение на основе толкований одной легенды, ограничивать духовные поиски опытом одной страны или поколения, поклоняться сущностям человеческого облика как заведующим природными стихиями, заявлять, что чьей-то человеческой биографией исчерпан смысл Вселенной… И сама идея какого-то единовременного творения, единолично высшего существа, Творца — тоже чисто земное, там такого не знали. И я не совсем понимаю — откуда это у землян, что за необходимость в таких идеях и концепциях? Хотя наверно и земные историки сказали бы мне: у вас была неразвитая идеология доклассового общества. Как же — ни катехизиса, ни пантеона, ни сколько-то развитого культа, обрядности, ни более-менее определённой иерархии и ступеней посвящения жрецов… Но и я со своей стороны не понимаю: почему развитое общество — это обязательно какая-то иерархия, классовые противоречия и организации принуждения, а его идеология — результат попыток создать раз навсегда застывшую, замкнутую систему взглядов и ценностей! У нас было открытое для новых идей, способное к развитию мировоззрение — чем близкое уже и к научному мировоззрению самих землян, да и устройство общества, как его помню: не классовое, и вообще мало в чём иерархичное — но и не первобытное. Не государство в земном понимании — но и не конгломерат замкнутых общин, ведущих каждая своё натуральное хозяйство. Скорее — объединение объединений людей, где каждый делает своё дело по осознанному выбору, а не потому, что требуют традиции или занялся этим делом в поисках пропитания, заработка… И вообще — не помню там какой-то нужды, лишений, конфликтов между богатством и бедностью, знатным и простым происхождением, повинностей делать работу за другого — там как-то всем находилось место согласно их устремлениям и способностям. А вот с каким периодом земной истории вернее всего сопоставить — не знаю… Были города, книгопечатание, кое-какое машинное производство, и пусть несовершенные — но веломобили… Сельское хозяйство, кстати, было механизированным, в отличие от земного, использующего труд животных — но на мясо их разводили. Примитивных, специально выведенных, похожих на земных свиней или коров. А что делать — человеку нужен белок… Но вообще к живой материи относились не так, как здесь: изучали по наблюдениям, в исследовательских целях не резали, тем более — так, понапрасну… А ещё помню: большое значение имели астрономия и астрология — но человек не был закован в рамки жёстких предсказаний, к истолкованию скорее подходили творчески — а идея сферичности и орбитального вращения планеты не была ни epecью, ни малодоступной тайной. И вообще — не было таких традиций элитарности, закрытости знания, как на Земле. И пусть даже сейчас я в чём-то идеализирую — но именно так мне представлялся коммунизм, который собирались строить земляне…

— И мне тоже… — вздохнул Кламонтов. — Как объединение свободных личностей — где человек не опасается несправедливости со стороны других людей. Да собственно — в земной фантастике он же так и описан. И при чём тут, казалось бы — какой-то террор, pепpeссии, какое-то «грабь награбленное», почему теперь из-за этого отвергается такое будущее, а главное — что взамен?

— Правда — разобрались бы хоть сначала, что отвергают и почему, — так же печально согласился Селиверстов. — Но это — отдельная тема…

— Да, но… вот ты говоришь: «земляне», «на Земле» — будто совсем не допускаешь, что это могло быть прошлое какой-то земной страны? И что по той же звёздной карте — можно хоть приблизительно определить, когда? По той, которая, как ты говорил, была в Храме Неба? Если caм её достаточно хорошо помнишь… — спохватился Кламонтов. — А то я даже не знаю — насколько в таких случаях помнят подробности…

— И казалось бы, как просто: вспомнить, в каком созвездии был полюс небесной сферы, найти его на современной земной карте неба, а потом по схеме прецессионного движения полюса определить, когда он мог быть в этом созвездии… Правда, там суточное вращение звёзд шло по часовой стрелке, как на Земле видно из южного полушария, а здесь в астрономической литературе — везде почему-то та схема только для северного, но всё равно — дело элементарных расчётов… А уж учитывая, что полюс был точно в Малом Небесном Облаке — видишь, помню — так тем более, что ещё искать по созвездиям… Но в том-то и дело: созвездия, которые я помню по той карте как околополярные — я никак не могу опознать здесь, по карте южной полярной области земного неба!

— Малое Небесное Облако… — повторил Кламонтов. — В смысле — Малое Магелланово?

— Даже и не знаю… Помню, что там тоже было два Небесных Облака — Бoльшoe и Малое — но не увeрeн, хорошо ли помню расположение ярких звёзд в их окрестностях, а насколько помню, так по земным звёздным картам — ничего похожего. Так что если это древняя Земля, даже не представляю — насколько древняя, и как вообще согласовать с тем, сколько тысяч лет существует земное человечество как вид, сколько — его духовная культура… Да, и ещё подробности: спутник планеты был примерно того же углового размера, как Луна при виде с Земли, и тоже постоянно обращён одной стороной, но расположение морей я помню совсем другим — тремя, параллельными широтными поясами. А ещё — был астероид, спутник спутника. И бывал виден как искра на фоне ночного полушария, как бы в обрамлении серпа… И сам континент: огромный, прямоугольных очертаний, с горным хребтом вдоль всего северного побережья — почти параллельно экватору, и ещё западнее его основной части — два полуострова, на одном из которых и был Храм Неба… Где и когда такое могло быть на Земле? И откуда, если это древняя Земля, у меня с раннего детства — подсознательное впечатление, что в году должно быть не 365, а 385 суток, и прямой угол — составлять не 90, а 96 градусов: как раз почти четверть числа суток в таком году? И шестая часть такого прямого угла — 16 градусов — тоже что-то означает? Угловой час в этой мере, что ли… А то, хотя Земля постепенно замедляет вращение — но так постепенно, что столько суток в земном году было где-то в палеозое! И даже если предположить, что 16 градусов — тогдашний наклон земной эклиптики к экватору…Какой силы планетарная катастрофа могла бы настолько его изменить, и когда именно? Не палеозойское же земное человечество я помню, в самом деле! Мифы мифами — но есть реальность эволюции планеты и жизни на ней…

— А — строение планетной системы? И, раз уж упомянул астрологию — астрологические значения планет? — у Кламонтова перехватило дыхание. Ведь как-то лишь тут — дошло, что говорил с человеком действительно из другого мира! И каким жалким и убогим показалось столькое из «откровений», «толкований высших истин» — в сравнении с тем, что услышал сейчас…

— Почти всё совпадает, в том-то и загадка! По крайней мере — до Сатурна включительно, если не считать отсутствия Меркурия. Правда, почему-то не помню самих абсолютных значений орбитальных периодов в тех сутках, только приблизительные соотношения — но как раз почти те же, что в Солнечной системе! Вот сравни: Венера — Земля, Земля — Мapc, Марс — Юпитер, Юпитер — Сатурн: соответственно 5:8, 1:2, 1:6 и 2:5… Хотя вообще резонансные отношения — это во Вселенной универсально, но — такое совпадение в двух разных планетных системах? Однако так я помню… А вот названия почему-то помню… скажем так — в «земном» эквиваленте, за исключением Тайматана. Это — тот астероид, спутник спутника, который здесь сопоставить не с чем. А остальные — не как имена собственные, а скорее понятия, соответствующие и астрологическим значениям: Солнце — сфера сознания, самосознания человека, духовный центр личности; Луна — сфера подсознания, инстинкты, глубинная и родовая память; Тайматан — вместо Меркурия — поверхностный, коммуникативный интеллект; Венера— эмоции; Марс — воля; Юпитер — высшая, глубинная мудрость; Сатурн — судьба, сложившаяся карма, все те условия и ограничения, которые особенно трудно изменить… Ну, а более дальних планет и других астероидов, кроме Тайматана — просто не знали. Но — дело в том, что значения эти вспомнились мне уже здесь, когда познакомился с земной астрологией! Хотя сами названия — так помнил и раньше. И тоже — не путаю ли что-то из той памяти с опытом уже этой жизни…

— А например — имена, географические названия? Их ты тоже помнись так — «в переводе»? Или как? Если вообще помнишь… — снова спохватился Кламонтов — но уже будто смутившись… какой мысли? Да и… своей ли? Или — Селиверстов вспомнил что-то, о чём неприятно говорить?

— Нет, как имена людей — использовались слова, никаких других значений не имеющие. Это я помню точно… В западной части побережья, где жил сначала — одно-двусложные: Джонор Хиеф, Найр Лунт, Мейнт Сарам, в восточной, где потом — чаще трёхсложные: Итумбер Чохрон, Лахтанар Саурвам… (И снова — смутная мысль или ассоциация мелькнула и ушла, не дав сложиться вопросу, который Кламонтов хотел было задать. Он попытался вспомнить, но тщетно — та мысль, не оформившись, унесла и эту…) Помню и географические названия: река Кайрахулут, города Кайрахат, Кайманар, Арулант, — продолжал тем временем Селиверстов. — В данном случае, видишь, помню не перевод, не смысловую основу — а слова, как звучали. И сам не понимаю — почему так… И ничего похожего в земной литературе не встречал — хотя назвал тебе имена известных учёных, большой реки, крупных городов… А ещё помню — моя национальность там называлась «кайрант», но это название племени или народности в составе более широкого объединения — «страны Чхаинг». Правда, там и «племя» — не как на Земле, а именно часть большого целого…

— Ну а… кем ты сам там был — помнишь? — кажется, Кламонтов наконец вспомнил тот вопрос. — И… как звали тебя самого?

— Бин Фарк, тоже студент или ученик жрецов — не знаю, как сказать точнее. Ведь и это было не как в старину на Земле — ученик привязан к личности учителя, и не как сейчас в вузе — привязан к конкретной специальности… Наука так, как здесь, на специальности не делилась — каждой искал свой путь, пробуя силы в разных направлениях. Например, я изучал сперва медицину, потом — философию, астрономию вместе с астрологией, разные магические практики под руководством разных… опять не знаю, как сказать — жрецов или учёных. Но меня всё не удовлетворяло — я хотел найти, кто не только владел бы приёмами практической магии, но и мог объяснить механизм их действия на глубинных уровнях материи — атомно-молекулярных, сказал бы я сейчас, о более глубоких речи не было. Но — не нашёл… То ли — сама наука ещё не была готова, то ли — потому, что… Да — тут я должен ещё кое в чём признаться. Понимаешь, когда я говорил, каких идей в плане мировоззрения там не знали — имел в виду свой регион, народы своей расы. Но были ещё дикие племена другой расы — и как раз исповедовали веру в какой-то последний катаклизм, после которого каждому придётся за что-то ответить лично. Хотя у них человек настолько зависел от семьи, рода, племенной власти — что почти ничего не решал сам. Профессию, брак, местожительство — всё определяли традиции. А отвечать лично — и без малейшего снисхождения, в каком состоянии этот катаклизм его застанет: раннем детстве, беспомощной старости, расстройстве психики… И я помню: как меня потрясло, когда впервые узнал про такую их веру и решил, что мой долг — нести им как свет Истины всё, что успел узнать за годы своей учёбы… Да, а услышал об этой вере — сначала от человека, который бежал из племени, потому что его преследовали как еретика и святотатца просто за внетелесный опыт клинической смерти. И даже укрывал его в своём доме — но потом пришлось самому скрываться от убийц, посланных за ним, одно время — даже в самом здании жреческой школы… И я специально взялся изучать внетелесный опыт, собирать информацию — чтобы самому знать правду, и донести её до тех людей. Дать какую-то надежду, снять ужас ожидания… Но — только дошло дело до реальной попытки что-то им проповедовать… Я не мог ожидать — что будет такое агрессивно-злобное неприятие! Ничего они не хотели слышать — про тот же яркий свет, тоннели, встречи с теми, кто ушёл в тот мир раньше… Наоборот — словно бежали от этого прочь, обратно в рабски тупое соблюдение верности грядущему мировому злу, хотя им даже не было обещано ничего похожего на рай! Так что и не помню — чего ждали от этого суда, на что надеялись по его итогам… А потом был ещё разговор с какими-то их иерархами, больше похожий на допрос — и вот это, кажется, то ли вообще последнее, что я там помню, то ли дальше в памяти заблокировано такое, что лучше не пытаться вспоминать. Только предполагать — зная соответствующее из истории Земли… Хотя эту её часть земляне словно забыли: от ужасов Гулага — отшибло память на ужасы средневековья. И хоть бы кто-то спросил остальных: к чему, собственно, призываете? Хорошо подумали, пытались представить на практике — как было бы, окажись вдруг реальностью вашей собственной жизни? На какую веру, на какую мораль потянуло бы тогда вас самих?

— Да, тревожит… — признался Кламонтов. — Учитывая умонастроения большинства этих посвящённых, эзотериков, контактёров… Многим ли сможешь так прямо сказать всё это — чтобы не попёрли на тебя своими цитатами, а хоть просто поняли?

«И что таит наша память… — мысленно добавил он, вспомнив толпу с факелами. — От чего, возможно — только потому не сходим с ума… А эти — „возрождают духовность“. Зная традиции, обряды и молитвы — но что зная о реальной земной истории, реальности иных миров?»

— А я сначала думал: у большинства это — так же, как у меня, — признался и Селиверстов. — Тем более, заговорили об этом сразу в каком плане: грядёт смена эпох, конец чему-то старому, все феномены — не просто так, это знаки, знамения нового витка эволюции, надо либо срочно самим раскрывать в себе такое, либо идти к тем, в ком уже раскрыто — и пусть будут вашими наставниками, ибо отмечены свыше… И в том числе, получалось — я тоже отмечен, тоже должен вести за собой других? Когда самому ещё нелегко понять, как с этим жить! А тут всякие сомнения уже неприличны — на фоне того, как кто-то вдруг постиг смысл жизни, нашёл ответы на вечные вопросы, разгадал шифры высших цивилизаций, данные землянам в священных канонах чуть не на всю дальнейшую историю вперёд… Да ещё пошло «открываться»: многие учёные, правители, деятели искусств — состояли в ложах, орденах, сектах, медитировали, постились, обращались к мистическим силам, так… школьнику или студенту — стесняться того, чего не стыдились академики? И думаешь — я тоже не пробовал по-разному медитировать, не искал по собранием и организациям знающих людей, так что даже страшно вспомнить — в каких притонах бывал, и что чуть на попробовал на себе? И что удивляться — если как нас сразу настраивают? Возможна не то что парадоксальная логика — парадоксальная нравственность этих новых духовных авторитетов: внешне могут быть хамами, деспотами, позволять себе приём наркотиков, «нетрадиционный» секс — но подумаешь, европейски образованному человеку не нравится! Он, дурак, не понимает, какого духовного величия они достигли! И вообще, все прежние устаревшие и наивные представления о религии и человеческом достоинстве — просто смешны. Надо не рассуждать — благоговейно склониться… И приходишь к ним, ожидая уже действительно великой мудрости — а там… кандидаты наук валяются в ногах у тех, кто не окончил среднюю школу — и с затравленно-испуганным видом лезут к тебе в душу с путаными рассуждениями о добре и справедливости! Точь-в-точь по «устаревшим» и «наивным» представлениям! А вообще — как понять… Казалось бы, такая серьёзная тема: иные миры, иной разум, иные формы его существования — и столько странных поисков, идей, столькие — вообще непонятно почему уверены, что им открыта высшая истина… А начнёшь разбираться: для одних эзотеризм — игра, отдушина от серости будней, другим — важнее всего навязать лично тебе какие-то мелочи поведения и быта, третьи — пытаются создавать целые альтернативные мировоззрения, теории мироустройства, а вникнешь — школьную программу толком не усвоили. Не понимают сути явлений, взаимосвязи — а берутся опровергать… Вот один такой — обрати внимание, кандидат технических наук! — сыпал ответами на все вопросы Бытия, но не мог я не спросить: вот у вас всё построено на том, что Юпитер 100 миллионов лет назад был звездой — красным гигантом, а Солнце — холодной сверхмассивной планетой, но — где должна была проходить орбита Земли, чтобы на ней в те времена могла существовать жизнь, как сохранились внутри атмосферы красного гиганта спутники Юпитера, и как это вообще согласуется с известной нам радиоизотопной хронологией и теорией звёздной эволюции? А он как взвился: «Ты такой же дурак, как и эти официальные академики!» И понёс вперемежку — про Апокалипсис, языческую гордыню западной науки, поворот сибирских рек, и лично какого-то профессора, окружившего себя подхалимами… И, кстати, не редкость: вместо открытой, честной дискуссии — сразу поток ярлыков, лозунгов, чуть в чём-то усомнился — уже оскорбил их веру, их борьбу! А иногда — ничего сразу и не объясняют: навязывают почитание каких-то владык, ритуалы, диеты, упражнения, медитации, одни и те же всем без разбора, а если человеку не удаётся, или делается плохо — говорят: от твоих же грехов, твоего несовершенства. И он должен «восходить»… по сути — просто к чужим физиологическим и психологическим особенностям, как идеалу, показателю совершенства — ломая свои, возможно, ничем не худшие особенности? И в ответ на всякий вопрос — не то раздражение, не то испуг, будто ты затронул недозволенное. То ли — сами не верят во всё это, только делают вид, что верят, то ли — о чём-то не принято говорить вслух, то ли — возвели себя в ранг хозяев всей экстрасенсорики вообще, за пределами познаний которых ничего и быть не может…

«Ты, человек с улицы, думаешь, что можешь придумать какое угодно аномальное явление? Это мы знаем, какие они бывают…» — вспомнилось Кламонтову.

— Или просто заявляют: ты ещё не готов ничего понять… А что «понять» — там, где преподаётся идеология слабости человеческого разума, тщетности его деяний, необходимости впустить что-то в свою душу, чтобы постоянно направляло человека, водительствовало им? Тоже — почему так сразу хотят навязать зависимость от кого-то или чего-то? Мало им, что люди теряют здоровье, пытаясь выполнять категорические суровые рекомендации, лично на них не рассчитанные! А многие и приходят за исцелением… Ну, а что потом говорят, будто их освободили от каких-то комплексов, гордыни, самости и тому подобного — то, во-первых, почему они, освободившиеся, производят впечатление неуравновешенных и как раз духовно несвободных людей, бесконечно обязанных кому-то за такое своё освобождение, а во-вторых, эта новая мудрость новой эпохи — как, для всех или только для носителей определённых комплексов? И почему эти вопросы вдруг так облепили фанатики одной гипотезы, традиции, откровения — с которыми ни о чём нельзя говорить с позиции трезвого критического ума? Всё — на эмоциях, каком-то надрыве… Или даже: вроде бы серьёзный специалист в одной «нетрадиционной» области — поразительный консерватор и догматик, едва дело касается другой! Потомственный знахарь — принимает НЛО за проявления демонических сил по своей вере; астролог, опять же кандидат технических наук — скептик в отношении целительства, а сам вводит в гороскопы «невидимые планеты» — дескать, по традиции повелось… Многие — вообще не знают, как относиться к тому, во что верят другие… И — кто и откуда всё это берёт, откуда знает — про какие-то миры Адама, Евы и ангелов, эпохи Отца, Сына и Святого Духа, промежуточные тела жёлто-зелёного мира, или — что полюсом одной из тонких энергий в нашем пространстве будто бы является Луна, а другой — вся Галактика? Будто вообще — область, в которой утверждать можно всякое, а возразить нельзя ни на что…

— Ну, а как насчёт этих разрядов… с ними? Или до сих пор обходилось?

— Да конечно, сколько раз бывало… Например — чьё-то признание в споре: да, моя вера не знает космических высот и философских глубин твоей, но сильна нравственным уроком: пусть злой творит зло, это добрый должен бояться кары!.. Или в другой раз — чуть не до драки дошёл диспут о том, как выглядели бы события религиозной мифологии, будь они перенесены в современность — ну, или почти в современность: Сталин, не остановивший в последний момент Авраама; Иов, оставленный на оккупированной территории… Хотя в чём тут оскорбление чего-то святого: во-первых, в средние века бывали совершенно серьёзные богословские диспуты на подобные темы, а во-вторых, человек, пытаясь понять, во что его хотят заставить верить — наверняка представляет себя на месте и Авраама, и Исаака, и Иова, и того богача в аду, и мало ли ещё кого! И не «кощунствует» — он именно хочет понять! И этим задевает каких-то «обиженных системой» — которые готовы вдолбить ему эту веру как обрядность, как сборник цитат! А ему — страшно уже и оторваться от веры, и возразить на что-то, отстаивая своё мнение, мировоззрение, наконец, просто человеческое достоинство… Кому и чем лучше от этого, какому лагерному страдальцу за какую веру? Да, знаешь… — Селиверстов умолк, что-то припоминая. — Был же и такой случай, что… как знать — вдруг я встречался с тем гуру! Тоже пришёл на собрание, все ждали какого-то «магистра», наконец он появился, ничего никому объяснять не стал, началось просто с медитации, я тоже…вместе со всеми — и вдруг чувствую: проваливаюсь в какую-то странную дремоту — и вижу вокруг уже не комнату, где происходило собрание, а больничный коридор! Будто прохожу мимо операционной — а там дверь почему-то распахнута настежь, и хирург скальпелем странной формы — представь огромный металлический знак интеграла — делает больному разрез на животе, хотя другой говорит: у больного только укус гадюки выше локтя, ничего больше. А третий, глядя… ну точно — в учебник политэкономии! — командует: «Вверх! Вниз! Теперь направо! Теперь налево!» И дальше по коридору двое в спецовках, с лопатами и гробом — торопят «Ну, вы скоро там?» В общем — ироничная аллегория в духе тех твоих видений! И даже деталь, учебник политэкономии — и то сошлось!.. И — не помню уже, как я почувствовал, что происходит неладное, заставил себя очнуться, вспомнить, где я, а тут смотрю, в дверях — охрана с дубинками. И сам не знаю, почему вдруг сообразил: надо представлять какие-то кошмары по типу фильмов ужасов — чтобы шли в чьё-то сознание, прикоснувшееся, как вдруг понял, к моему! Ах да, кажется, вспомнил, как где-то читал: эти внушающие сами восприимчивы к чужому внушению… Но зато — теперь уже не уверен, что было наяву, а что — нет. Помню — был всеобщий переполох, кто-то даже бежал куда-то с топором в руках…

— Череп из телефонной трубки, светящаяся рожа в окне, палач с огромным ножом? — вырвалось у Кламонтова.

— Точно! — удивлённо воскликнул Селиверстов. — Но откуда…

— У меня же там, в аудитории, после твоего ухода — ещё было видение! Санитары вели куда-то этого гуру, и он бормотал — про череп, рожу, палача! И оно тут же накладывалось на него — как в комбинированной съёмке!

— Ну, надо же… Значит, точно он… Хотя сам я этого не видел — и вообще только потом уже, на соседней улице, спохватился: куда иду и зачем? Так что и не помню, как выбрался из того дома… Но значит — правду рассказывали, будто этот «магистр», сойдя с ума, бежал наверх от каких-то мертвецов, и только на девятом этаже сдался санитарам? Я не хотел верить, думал — шутка… А то что же получалось: контактёр, магистр — элементарным образом «спятил»? А это, думал, мне просто пришлось защищаться от какого-то злого духа — но не от него же, магистра! Да ещё так неумело, что теперь надо мной самим шутят, говоря, будто тот — сумасшедший! А оказывается, правда? Да, как всё сошлось… — Селиверстов сделал короткую паузу. — И я же как раз после того случая задумался всерьёз: что я делаю, чего ищу, с кем связываюсь, зачем мне эти игры в поиски веры непонятно во что, проблемы не знаю с чьими и какими комплексами? Хотя кое с кем и после того ещё успел встретиться, но тоже — без толку… И что в итоге — чувство какого-то провала, пустоты в жизни: целый год после школы потерян, а я нигде и не учусь, нет у меня и рабочего стажа… Правда, мне и было всего 14 — но помнишь, как приёмные комиссии требовали «стаж работы» за каждый год после школы? Не поступишь сразу — требуемый стаж растёт и растёт, а где этот стаж набрать? Если на работу в таком возрасте вряд ли куда-то возьмут! Хотя сами правила поступления в вуз от года к году меняются… А я ещё в младших классах так уверенно представлял: заканчиваю школу с опережением — и, не теряя времени, сразу в вуз. Правда, какой конкретно — это уж в старших классах смогу точнее определиться. И потом, если помнишь, будто уже решил — мединститут. Но тут как раз всё это и грянуло… И вот — целый год прошёл, подходят сроки уже следующих вступительных экзаменов, а я так и не знаю, что делать. С одной стороны, «аномальное» вроде бы признано, в частном порядке о нём не прочь посудачить и сами преподаватели вузов, но с другой стороны, попробуй начни выяснять, где, в каком вузе изучается — так в лучшем случае услышишь, что всерьёз изучается только как феномены больной психики, а в худшем — вовсе могут подумать, что у тебя она больная, раз этим интересуешься. И по всему получалось, вернее быть психиатром — всё-таки… по другую сторону барьера. По должности можно иметь дело с «аномальным», ничего не опасаясь и не стыдясь, сам свободен от подозрений в ненормальности, и легальная практика — не какая-то пародия на древнее знахарство. То есть — всё-таки мединститут… А уж как сумел поступить, пройти весь этот отбор — до сих пор удивляюсь. И что должен подтвердить абитуриент на вступительных экзаменах — просто обычную грамотность, эрудицию? А — эти домогательства какого-то «стажа работы» у человека, который только собирается получить специальность? А потом — и с третьего-четвёртого курса ещё уходят те, кто только тогда вдруг поняли, что не могут быть врачами. И тут же кто-то годами бьётся о приёмную комиссию — и всё без толку. И наверно, тоже с отчаяния решают: ну, пусть я хоть как знахарь что-то успею в этой жизни, пока она вся не прошла…

— Наверно, бывает и такое, — согласился Кламонтов. — И как… с телепатией — в мединституте? Бывали уже случаи?

— А как им не быть? Если программа действительно перегружена сверх всякой меры! И хорошо ещё — не на зачётах, не на экзаменах, хоть ни в чьей плохой оценке не виноват. А так — на лекциях, лабораторных работах, просто в разговорах — бывало. И потом, ты хоть заочник, а у нас в мединституте и заочного отделения нет — только стационар. А стационар — это, ко всему прочему, ещё и проблемы с физкультурной и военной кафедрами из-за возраста и здоровья. Хотя там и к остальным отношение в общем такое, будто студенты — чуть не правонарушители, проходящие у них перевоспитание, а сами они — наиглавнейшие люди во всём вузе, и даже преподаватели-медики — так, второсортное дополнение к ним, которые в погонах… Правда, один уже побывал на психиатрическом обследовании — с моей невольной пoдaчи всерьёз отправил двоих студентов в хозяйственный магазин за огнемётами. Но я не знаю, насколько окончательно улажен мой вопрос с военной кафедрой специальным приказом ректора: её предметы вообще стоят в учебном плане… И преподавателю физкультуры — всё кажется, что я не по праву состою в группе с ослабленным здоровьем. Есть такие люди — всё им кажется, будто чьими-то льготами обделены лично они — будь хоть по болезни, хоть афганскими, хоть чернобыльскими… И от таких — зависят студенты… И я вспоминаю даже: Найр Лунт связывал подобное с психоэнергетической недостаточностью — то есть, видимо, тем самым энерговампиризмом, о котором мы много читаем, а Мейнт Сарам не соглашался — но его версию сейчас уже не помню… А вообще, что бы они сказали обо всём этом: насчёт лягушек, военной кафедры, требований стажа? Но и то ещё — в пределах закона, а уж что — за пределами… Например, был случай: один доцент совершенно серьёзно заявил, что по городу ходят так называемые «нищие деньги» — по всему как настоящие, но фактически — отрицательного достоинства, аннигилируют с теми, как вещество с антивеществом. Будто бы один богач — так он сказал — просил милостыню, а какой-то бедняк подал этому богачу «нищие деньги», с того и началось… И тоже — с большим трудом удалось свести это к шутке. А всё потому, что до меня дошли слухи, будто тот доцент за зачёты и экзамены берёт взятки, меня, естественно, обеспокоило — и сам понимаешь.… И тоже — каково влиять на людей даже просто на почве слухов, которые не можешь проверить, но трудно и не думать?

— Но он действительно берёт взятки или нет?

— До сих пор не знаю — как дошло до дела, зачёт принимал другой.… А вообще — уже стараюсь тянуть учебную программу просто механически, как робот, но всё равно долго ли придержусь до очередного разряда? Это там у нас было иначе: собрание людей, искренне заинтересованных в том, что делают, изучают, над чем работают — при свободном выборе пути, свободе дискуссии, обмена мнениями.… А тут — постоянная гонка, усталость, и будто никому нет дела: в чём сверхзадача этого, что и сколь прочно студент усвоит в итоге?.. И почему среди студентов — те, кто торгуют наркотиками, участвуют в сомнительных сборищах, агитируют против некоренного населения? А в нашей группе как раз все «русскоязычные» — здесь, в городе, коренные жители, а националисты — из дальних районов, так кто где более коренной? И был уже скандал, одного такого спросили: что у вас за национальная культура, для возрождения которой надо выселить полгорода, причём в большинстве — как раз коренных жителей, а не приезжих? И я тоже не выдержал, спросил: вас, что, считать совсем уж отдельной цивилизацией, и соответственно иметь с вами дело — если ваша культура фатальным образом не совместима ни с какой другой? А он — чуть не полез в драку с воплями про каких-то агентов КГБ, едва успокоили… И потом ещё: забастовка иностранных студентов-мусульман — им в столовой будто бы обманом путём подсунули свинину, и тут же — ответный протест их соседей по общежитию, которым надоело объяснять, что они ничем не оскорбляют их веру и обычаи… A как было, и меня спросили, какой веры я сам — так я пытался объяснить: это очень сложный вопрос, давайте определим понятия, уточним, о чём речь — думал, имеются в виду вопросы философии, космологии — а мне в ответ как понесли что-то про депортации, раскулачивания, снос конкретных храмов, да так нагло и истерично, будто виноват лично я сам: всё, прошло ваше время, не будете нас больше в Сибирь вывозить… А кого я куда вывозил? Ну и, веришь ли — во мне что-то сорвалось так, как никогда раньше. (Действительно — Кламонтов ощутил как бы энергетический удар!) Я даже чуть прямо и не сказал: чтоб вас уже раздуло и разорвало вашей злобой… — признался Селиверстов. — А то — буквально отравляют пространство вокруг себя, мысли какие-то зловонные… Но тут я увидел в одном из них что-то такое дореволюционное, сыскное, жандармское — только осталось сказать: разберись сам со своей совестью насчёт таких дел. Хотя вряд ли кто-то понял, что я имел в виду… И я тоже не мог сразу понять: для них «вера» — присяга определённому политическому курсу! Я же так понимаю, всякая «вера» гораздо шире политики, это — определённая трактовка вопросов космологии, мироустройства, происхождения жизни, разума, истории земного человечества, а не только этики и морали — но не будешь менять космогонические взгляды, потому что кто-то изменил свои политические!.. А однажды прямо в институт явились перебинтованные омоновцы, сначала — вроде бы опознавать кого-то после вчерашнего митинга, но потом стали обыскивать сумки — меня, правда, уберегла внешность, приняли за иностранного студента из Юго-Восточной Азии, а вот у других находили всякое — листовки, незарегистрированный газовый пистолет, наркотики… И над нами, наверху, кого-то ловили по всему этажу, наконец поймали на лестнице — и там тоже сыпались эти листовки, он орал не на всё здание смесь националистических лозунгов со вполне «имперским» матом… И это — мединститут, это — будущие врачи? То есть — больной ещё должен думать, той ли он национальности и веры, прежде чем к ним идти?.. И зачем кто-то будоражит старое зло, лезет в душу нынешнего студента — в чём тот виноват? Но лезут, не дают спокойно жить, учиться… А я думал, вуз — средоточие высокой мудрости, духовности… Но и там человека готовы «перевоспитывать» даже просто от его родного языка, культуры, истории народа, к которому причисляет себя — чуть не как от духовного рабства! И попробуй объясни: сам ты — никого тут не подавлял, ничего не колонизировал и не захватывал, и живёшь тут не из милости «коренной нации», а в своём родном, многонациональном городе, который не принадлежит безраздельно им и только им!.. Неужели, когда так остры глобальные проблемы — важнее всего утвердить над кем-то свою партию, секту, нацию? Да, вот именно — если всё рухнет, чтобы на их могиле значилось: они были правы! Будто всем так уж понятны эти их узкие идеалы, старые счёты и комплексы… И это, что — истинная цена разговоров о высшей космической нравственности, расширении сознания? И — чем им плоха та нация, представителем которой я осознал себя на Земле? И — чем их, собственно, так уж «обманули», что оказалось какой-то такой «ложью» — чтобы теперь из-за этого так надрываться? Что мешало самим быть достойными людьми — а не воровать и доносить, и потом вопить, что их испортила «система»? И признания чьей и какой вины теперь добиваются? А я же думал — понимаю землян, живу здесь как один из вас, знаю, к чему идёте, чего хотите… — закончил Селиверстов с тяжёлым вздохом.

— Так кем ты себя чувствуешь: землянином или неземлянином?

— Тут у меня — какая-го трагическая раздвоенность. Земное человечество — родное и чужое одновременно. И теперь, кажется — больше чужое, чем родное. Близко мне было — то, которое знал по земной фантастике о коммунистическом будущем, а это — захлёбывается собственным злом и пороками… И к тому же, если я — землянин, то землянин 20-го века, прежней Земли я не знаю, и ни от каких «национальных основ» не отрывался, так что всё, к чему меня хотят вернуть как к якобы исконному — для меня чужое. И я не понимаю: как какая-то группа людей — может быть превыше и личности, и человечества, a известный всем великий народ — исторической фикцией, чьё место в реальности занимает какое-то спившееся полуразложившееся стадо плюс отдельные «коренные нации» и группы пострадавших от «системы»? И какое восстановление справедливости — в том, чтобы заменить патриотизм единого мирного целого патриотизмом враждебной кому-то части, с обязательством отдать жизнь в возможной вооружённой борьбе этих частей? Кстати — там у нас это и был менталитет тех диких племён, которые не поняли ценности жизни, не поднялись выше обезьяньей стадности! А у вас, рассуждая так — можно учиться и преподавать в вузе, занимать государственные посты, меняя судьбы стран и народов… И это — люди, которых будто нисколько не волнуют тайны Мироздания, ни на что не вдохновляют достижения разума, будь то в сфере техники или духовности, им важнее — попрать чью-то честь, память, убеждения, но чтобы тот ещё остался виноват! И это у вас — даже какая-то норма общественного мнения… А я — с такой спонтанной подсознательной откровенностью — не сумею затеряться в толпе этих твердолобо верных анахроничным идеям, одержимых групповыми комплексами, не смогу делать вид, будто согласен, что таким-то комплексом больно всё человечество, а таким-то грехом — грешен весь народ, и даже сомневаться в этом преступно! И тем более — что значит быть в таком обществе психиатром, и имею ли я моральное право здесь им быть? Ну, если для них духовность — не стремление к лучшему, чистому, совершенному, а чувство собственной греховности и ничтожности перед грозным карающим величием? И это для меня — предполагает свободу и достоинство, а для них наоборот — отдаться, заложить кому-то душу, состоять при нём, благоговеть перед его мощью и расправой над «врагами веры»? Чья вина — лишь в том, что пошли за кем-то другим, и так же истово исповедовали его идеи… И правы и святы могут быть, лишь те, кому свобода личности и сам их разум — в тягость, и жизнь имеет смысл — только если самые главные вопросы кем-то уже решены за них? А нет — пусть какой-то Величайший Абсурд покроет всякую мудрость? А кто думает, чувствует, воспринимает реальность иначе — просто не землянин, и никогда не станет им?

— И ты действительно готов так плохо думать обо всех землянах? — Кламонтов, однако, сам не ощутил какого-то внутреннего протеста.

— Нет, почему — плохо? Просто, может быть, другое человечество — другое мировоззрение… И для них полнота и радость жизни — не в том, в чём для меня… Но тогда — откуда мне знать, и моё ли дело решать, что для них психическая и моральная норма? Если тут одно и то же — пусть в разном правовом, культурном, идейном контексте, но всё-таки одно и то же — с равной степенью серьёзности считается как проявлением бреда, больной психики, так и чем-то из сакрального, духовных высот и великих тайн? Например, вот этот гуру — он кто, сумасшедший или святой? С одной стороны — вроде бы явный бред, но с другой — вполне допустимо как какая-то мифология, вероучение, «особый способ описания мира», в рамках которого оправданы и жертвы, самоограничения, верность в борьбе с кем-то… А я не понимаю: если землянин действительно чувствует себя в своей вере свободной и достойной личностью — почему другая вера другого землянина кажется оскорблением своей? Ну, если тот, другой — сделал иной, достойный, в принципе ничем не худший выбор? Но нет — землянин должен быть готов пожертвовать всем, отстаивая то, что, казалось бы, его же и подавляет. Как будто сначала он — не пытаясь разобраться в себе, переводит свой комплекс в идеологию, создаёт под него вероучения, законы, организации, а потом — это же висит на нём тяжким грузом, держит и куда-то не пускает. И пусть кто-то другой на своём пути сам свободнее как личность, и достичь может большего — он, зная это, должен тем не менее держаться за плохонькое, но своё, традиционное. И сейчас, в эпоху ракет и компьютеров — участвовать фактически в первобытных обрядах; соблюдать холодной горной зимой пост, возникший некогда жарким тропическим летом; сходить с ума от стада и yжaca, сев за управление автомобилем или попробовать пепси-колу — и тем уже отступив от законов и обычаев времён, когда автомобилей и пепси-колы не было… То есть — прав не тот, кто поступает целесообразно, согласно реальным обстоятельствам, а кто — как «заповедано», пусть в других условиях превратилось уже просто в нелепость? И однажды введённое — так и держится в идеологии и культуре землян просто потому, что никто не решается это изменить, и даже умирать за это оказывается проще, чем подумать: а оправданно ли оно теперь? И действительно: что, если просто — особенность менталитета самих землян? И никакое реальное влияние извне, из иных миров, тут ни при чём, оно — только миф, который позволяет землянам объяснить и обосновать эту родовую черту для самих себя? А мы, не понимая — верим, что он скрывает в себе память о контактах… Да, я уже сказал «мы», — спохватился Селиверстов. — А правда — ты не чувствуешь в себе ничего… такого?

— Нет, как будто всё — только земное, — ответил Кламонтов. — Так что для меня, похоже, Земля — единственная планета, которую я знаю. Моя единственная Родина…

— Но и мне Земля не чужая, — голос Селиверстова дрогнул. — И мне даже раньше представлялось: возможно, когда-то смогу побывать в том, своём мире — как посланец великой космической цивилизации землян… Но где там — даже не знаю, как мне искать пути туда. И до того ли теперь землянам, чтобы становиться космической цивилизацией? У них — клинический случай, покаяние тяжёлой степени, временами переходящее в конвульсивные реформы, похожие больше на погром… А земные глобальные проблемы — пусть за них решают те, на «тарелках», или ещё какие-то мистические силы — пока земляне бесятся, сводя старые счёты… Да, кстати, Хельмут, — снова спохватился Селиверстов, — не слишком ли заговорились? Тебе же пора домой, тебя там ждут!

— Да кто ждёт… — печально вздохнул Кламонтов. — Все на работе. Как раз — со второй пары и дальше, до вечера. Ведь сами — тоже преподаватели вузов… И хорошо ещё, я успел прямо перед их уходом позвонить из деканата домой — а то не знаю, что бы они делали… А дома — только тот несостоявшийся студент, о котором я говорил, и вряд ли он очень ждёт. Можем пока продолжать разговор…

— Да, но мы — уже у моего дома, — объяснил Селиверстов. — И у меня — свои студенческие дела. Это я сегодня отпросился с лабораторных работ — но подготовиться к завтрашним занятиям надо… И — только ещё одно, о чём я не сказал… Когда в аудитории перечислял разные случаи — не сказал ещё о трёх, хотя уж их наверняка знаю лучше, чем остальные. Просто — не хотелось о них в таком контексте, что ли…

— А что за случаи? В чём состоят?

— Да тоже — и сложные символические видения, и провалы в памяти… И вообще — всё так странно даже для аномального явления, что до сих пор я терялся в догадках, как это объяснить. И — тоже с серьёзными людьми, которые с кем попало не связались бы…

— Так… наверно, хочешь, чтобы я с ними встретился? — понял Кламонтов. — Но хотя бы — кто они? И — готов ли я к разговору с ними?

— По возрасту — примерно мои ровесники, — ответил Селиверстов. — Студент географического факультета, ученик 11-го класса, и выпускник школы, пока безработный. Кстати, им я тоже открыл свою тайну. Да собственно — кроме тебя, только им по-настоящему и открыл. И представь — как нелегко было бы там сразу говорить о них. Хотя из-за этих случаев с ними и познакомился…

— Географического факультета… — повторил Кламонтов. — Да, точно! Теперь я вспомнил… Помнишь: в моих видениях был студент, который спросил меня про искусство как форму общественного сознания? Но — которого на самом деле нет в нашей группе? И ты ещё увидел его похожим на своего знакомого? Так вот — я вспомнил, где видел его наяву! Когда мы на четвёртом курсе сдавали педагогику — а кафедра педагогики у нас рядом с приёмной комиссией… В общем — он там выяснял что-то насчёт поступления как раз на географический факультет! Хотя тогда, в июне 90-го, ему оставалось ещё год учиться в школе. И мы даже вместе смотрели там какие-то стенды, он спрашивал меня о вступительных экзаменах, учёбе, а потом и о паранормальном, НЛО, глобальных проблемах — ну, как и с тобой в поликлинике…

— А как его звали — не помнишь? — с внезапным возбуждением спросил Селиверстов.

— Кажется, помню, — действительно вдруг вспомнил Кламонтов. — Виктор Тубанов… А…что — он? — понял Кламонтов по реакции Селиверстова. — Это… его ты узнал в моём видении?

— Да, как опять всё сошлось… И тут я не мог сразу поверить: думал, уж ему откуда там быть… Хотя, с другой стороны — даже лучше, что вы уже знакомы… Ну, а я живу вот здесь, — Селиверстов указал массивный балкон второго этажа старого здания, нависший над узким тротуаром. — Можем прямо завтра после занятий — вот здесь, у меня, и собраться. Если, конечно, ты психологически готов к этому…

— Да я-то готов, — без колебаний ответил Кламонтов. — Хотя понимаю, разговор может быть не из приятных — но разобраться надо…

6 Мудрость абсурда

— Ну вот, все и в сборе, — сказал Селиверстов, пропуская Кламонтова в квартиру. — Ждали только тебя. И пока ждали, я успел рассказать про тот случай с черепами и светящейся рожей. Да, и накануне я ещё успел попробовать провести со всеми по дополнительному сеансу гипноза, — добавил он, закрывая за Кламонтовым дверь, — но практически безрезультатно. То есть — ничего сверх того, что и так уже есть в записях.

— В каких записях? — не понял Кламонтов. Ни о каких записях вчера речь не шла.

— Ах да, я вчера забыл сказать… Когда я ещё только познакомился с ними со всеми — а это, случайно или не случайно, но было с разницей всего в каких-то несколько дней — так вот, мы сразу решили записать рассказы об этих случаях на видеокассету. Правда, моего рассказа там нет — ну, помнишь, что я об этом думал, так что с остальным никак не связывал. А там, казалось — действительно контакты, послания с какими-то предупреждениями, моральным подтекстом — как это вообще принято представлять. И вот потому, наверно, сами записи сделаны в таком ключе… Ну, ты сам услышишь.

Пока Селиверстов говорил это, они прошли тёмный коридор в оказавшуюся неожиданно высокой (дом старой постройки) комнату, где их ждали все трое. Тубанова Кламонтов узнал сразу — он сидел рядом с телевизором, держа в руках пульт дистанционного управления. Ещё двое расположились на диване у противоположной стены. Оба были на вид l6-17 лет, с почти одинаковыми длинными светлыми волосами — но одеты были по-разному. Один, с совсем по-детски мягкими и плавными чертами лица, и одет был во что-то похожее на школьную спортивную форму, другой, с чуть удлинённым таким же детским лицом, был в серых брюках и темно-коричневом свитере. Кламонтов его как будто видел впервые — но во внешности первого, одетого по-спортивному, почудилось что-то знакомое, да и тот сам будто узнал Кламонтова. Неужели и они могли где-то встречаться прежде?

— Ну вот и Кламонтов, — представил его Селиверстов, — Так, а ты, Хельмут, с Тубановым уже знаком…

— Да мы же и так назовём себя в записи, — мрачно, будто в ожидании неприятного, прервал тот, кто показался Кламонтову знакомым. — Так что давай сразу и начнём, — обратился он уже к Тубанову. — Ну, если это должно что-то прояснить. А разговоры — потом. Сначала вспомним — как всё было…

Тубанов произвёл переключение на пульте, который держал в руке — и почти сразу, через несколько секунд (так показалось Кламонтову) экран телевизора осветился, затем на нём появилось изображение ковра над диваном в этой же комнате, но тут же смазалось, резко уйдя в сторону, и лишь спустя мгновение установилось вновь. И там на диван перед ковром как раз усаживался тот, кто предложил включить запись. Но там он был даже без рубашки, в одних плавках.

— Штатив не был закреплён, что ли… — объяснил Селиверстов, жестом предлагая Кламонтову сесть рядом с собой на этот же диван.

— … Я — Сергей Борисович Мерционов, — донеслось со стороны телевизора. Это было уже начало рассказа в записи. Но голос был незнаком, и фамилия ни о чём не говорила Кламонтову. — 18 октября 1974 года рождения, выпускник средней школы № 56 выпуска 1991 гола, ну а на данный момент, когда делается эта запись — пока что, увы, только абитуриент-неудачник физического факультета в 1992-м, — и это Мерционов произнёс со странным воодушевлением, не подходящим к такому факту. — Но речь в данной записи пойдёт совсем не об этом. Эта запись делается как свидетельство о происшедших со мной событиях из разряда «аномальных», — Мерционов умолк на мгновение, будто собираясь с мыслями. — Но только я сразу хочу сказать: как и с чего они начинались, я точно не помню. Во всяком случае — более-менее уверенные воспоминания начинаются у меня с того момента, когда я будто бы у себя дома рано утром смотрел какую-то, как мне сперва показалось, пародийно-сатирическую телепередачу в форме выпуска новостей. Причём повторяю, начала её я не помню — помню только, как она уже шла, а я сидел и смотрел. И сюжеты сначала были такие: соревнования по подделке загранпаспортов, перевыборы покойниками кладбищенского сторожа, раздача депутатам в парламента талонов на водку, потом ещё — интервью с каким-то военным, который с целью пресечения слухов об НЛО рассекречивал программу, по которой с какого-то полигона запускались мусорные вёдра — причём было показано, как они летят, и сказало, что в итоге ни одно из них не достигло цели… Но потом, дальше, пошёл уже совсем не юмор — да и съёмки были с такими натуралистическими подробностями… И как будто бы рубили головы осуждённым за бунт в какой-то колонии строгого режима, и бои гладиаторов на стадионе в Лужниках, и потом ещё — такое, что я даже не знаю, как тут сказать… — Мерционов на экране снова запнулся. — Хотя чего уж там… Раз начал — надо продолжать. И в конце концов, о чём же всё это — если не о землянах… Ну так вот — «прыжки в ширину». Спортсмен разгоняется, потом с распростёртыми руками и ногами летит прямо на огромное, параболически сужающееся окровавленное лезвие — и чьи половины дальше проскользят по этим параболам, за тем и более высокое место — естественно, посмертное. А зрители — беснуются, орут, делают ставки на спортсменов-смертников, кто-то тащит куда-то за руки половины трупов… Ну и, скажу честно, пока я более-менее пришёл в себя после этого ужаса — так ещё что-то пропустил, и там дальше шёл уже как бы прогноз погоды: «в Карабахе местами бомбардировка, временами обстрел»… И я, кажется, хотел ещё сразу заглянуть в телепрограмму, посмотреть, что это идёт и по какому каналу… — Мерционов снова сделал паузу, что-то припоминая. — Да, хотел, но не посмотрел — так как вдруг вспомнил, что мне уже пора в школу…

«Но неужели такая передача могла быть на самом деле? Да ещё — ранним утром? Или это… опять то же самое?»

— … На часах-то было ровно 7,— продолжал Мерционов на экране, — а у нас начало занятий, как я вдруг вспомнил — в 7. 35. Ведь школа — тесная, старая, трём сменам иначе никак не уложиться. И я, так и не найдя в телепрограмме эту передачу, быстро собрался… И кстати, даже не помню, как выключил телевизор, да и завтракал ли вообще, помню только, что собрался — и в школу. И только уже там, на месте, вдруг сообразил, что на первый урок мог бы и не бежать — ведь это физкультура, а у меня от неё освобождение. Ну а так, если уж пришёл — то всё равно даже освобождённому надо сидеть в спортзале на скамейке, и чтобы тоже в спортивной форме, да ещё чтобы у всего класса она была одного цвета…И это всё я тоже вдруг сообразил только там — как будто не знал этого раньше. Хотя вместе с тем было чувство, что с этой формой вообще всё как-то странно — ну, как будто я сам толком не помню, есть она у меня или нет… И вот значит, дальше помню, как сижу я там на уроке физкультуры в спортзале в одних плавках — потому что, во всяком случае, там при мне никакой спортивной формы, не оказалось, а в обычной школьной туда входить нельзя, её надо оставлять в раздевалке — и от начала урока прошло вроде бы совсем немного времени, и вдруг — крик: физкультурную раздевалку обокрали! Ну, тут уж все сразу побежали проверять свои вещи — и что оказалось: ни у кого из портфелей ничего не украли, у всех пропала только школьная форма. И как-то так вышло, что едва все успели в этом удостовериться, как тут же сразу — звонок уже на второй урок, и надо идти туда, кто в чём остался. Вот и пошли: все в спортивной форме, а я — в плавках, да ещё двое тоже освобождённых от физкультуры — в каком-то латаном нижнем белье. А что было делать — ни у кого больше ничего не осталось… И вот второй урок — английский язык. Все достают из портфелей учебники для 10-го класса, а я — для 6-го. Не понимаю, в чём дело, начинаю рыться в портфеле, наконец нашёл ещё один — для 7-го, а для 10-го — нет. А учитель это увидел, забрал у меня оба учебника — и стал читать из них вслух первые попавшиеся фразы, требуя, чтобы я их ему тут же переводил. И вот урок тянется — а я всё стою и перевожу. И чувствую, что просто уже не выдерживаю такого темпа, не успеваю за ним, и говорю наугад что попало — а сзади все слушают и смеются. Например помню, по тексту из истории автомобилей у меня получилось такое: «Тело положили на колёса, а ещё могут взять вас.» И на это он почему-то так обиделся, будто речь действительно шла о его персоне, однако продолжает — и я продолжаю, а он меня eщё поправляет: по его мнению, там дальше в другом тексте должно быть что-то про «полицейского в чине деревни», про «чёрного кузнеца, который жил поперёк дороги» — всего уж и не помню. Вот разве только — завершающий шедевр: «Жена положила тяжёлую сосиску кверху носом на, но она никак не отставала от»…

«Но и я помню из учебников какие-то такие тексты… — вспомнил Кламонтов, — И тот гуру мог иметь их со школы…»

— … А сам думаю: вот кончится урок, приду я в учительскую, и спрошу, имеет ли он вообще право так поступать — тем более, после того, как весь наш класс только что обокрали, — продолжал Мерционов на экране. — Но дальше было так: едва раздался звонок, в класс тут же вошёл учитель физики и заявил, что на следующем уроке мы будем собирать в спортзале ускоритель элементарных частиц — такая будто бы у нас по программе лабораторная работа. Ну а я сразу подумал — шутка, но тоже пошёл вместе со всеми. А там, смотрю, уже действительно из грузовика, стоящего во дворе школы, все таскают втроём какие-то огромные детали, которые одному не поднять, и что-то в спешке из них собирают — ведь надо успеть за один урок! А одни свою деталь не удержали, она упала, придавила других… — у Мepциoновa на экране вырвался какой-то судорожный вздох. — Причём всё было совершенно натурально — крики, хруст костей… Ну, и тоже — пока я пришёл в себя от увиденного, так тут смотрю, уже стоит машина «скорой помощи», и к ней на носилках несут самого учителя, а он тем временем здоровое рукой — вторая забинтована — ставит всем двойки в классный журнал: ведь то, что должны были собрать, так и не собрали. А все остальные, смотрю, реагируют так, будто ничего особенного не произошло! Так, небольшая неприятность… И даже помню, я им ещё пытался доказывать, что такой лабораторной работы у нас вообще нет в учебнике — а они на меня же и смотрели как на ненормального. Правда, я и был тогда как в тумане — ну сами понимаете, после такого… А потом в спортзал вдруг явился учитель химии, повёл нас всех почему-то в склад кабинета военной подготовки и сказал: разбирайте противогазы, будем получать иприт. Ну, тут уж я не выдержал и спросил напрямую: да вы, что, спятили тут все? А он мне тут же поставил в журнал двойку и вместе с остальными пошёл в химический кабинет. Тогда я, помню, сразу побежал в учительскую, хотел сказать там, что они все сошли с ума…

«Как, и это сходится? — удивлённо подумал Кламонтов. — У меня же была точно такая мысль! И вообще как похоже… Неужели…»

— … а там и учительская оказалась крест-накрест забита досками, и оба выхода из школы заперты на ключ. И вот, пока я стоял у одного из этих запертых выходов, думал, что же мне делать, пока наконец вспомнил, что из школы есть ещё один, запасной выход, пока побежал туда, смотрю — а там уже опять стоит «скорая помощь», и через тот выход опять выносят пострадавших, в том числе и учителя химии. Ну, тут я уже сказал тому, кто назвался фельдшером «скорой помощи», что подозреваю массовый психоз, на что он мне ответил, что сообщит куда надо, а пока чтобы я не подавал вида, что что-то подозреваю, и оставался вместе со всеми — и я пошёл с остальными на пятый урок, на математику. Там мы занимались какой-то «трисекцией куба удвоением угла» посредством геометрических построений, о которых я помню только, что они сразу показались мне полным бредом, потом на шестом уроке, по истории, слушали тоже что-то совершенно дикое — как не то колхозников, не то сотрудников спецслужб на политинформациях причащали трупным жиром, а мочу и кал каких-то чиновников добавляли в пиво и окатывали этим пивом боеголовки стратегических ракет при каком-то гадании… Да я, собственно, во всё это и не вникал, мне было просто не до того — я ждал возвращения «скорой помощи» с психиатром за оставшимися. И в общем, урок истории закончился тем, что это, дескать, нам была изложена низшая, нечестивая история — но зато на следующем, седьмом уроке, вместо военной подготовки нам будет дана какая-то «высшая истина». Да, а ученики, я обратил внимание, понемногу расходились, на каждом следующем уроке их оставалось меньше, чем было на предыдущем — но как я их удержу? Мне же сказали: ждать и виду не подавать. Ну и вот так к седьмому уроку нас осталось всего трое — ожидающих, что это будет за «высшая истина». Я сначала думал — какая-то религиозная… Хотя вообще уже, честно скажу, совсем не понимал, что происходит. И вот прозвенел звонок, в класс вошёл наш военрук — но правда, в каком-то странном, как бы судейском или жреческом облачении — и стал говорить нам что-то о том, что человек есть червь и прах, сам по себе различить добро и зло не способен, и потому всё за него решает — кто бы вы думали? Фюрер! А я как-то сразу и не подумал, что это он — всерьёз… Но потом вдруг смотрю — а эта мантия или ряса на нём действительно что-то уж очень стала напоминать фашистский мундир. А он, словно и не замечая этого, тем временем приводит нам примеры благочестия и греха. Ну и вот — пример благочестия: одному смиренному подданному фюрера показалось, что кто-то из членов его семьи в разговоре посмел усомниться в непогрешимости фюрера, тот донёс на него в гестапо, там ему сказали: «Не тебе решать, быдло, сами разберёмся» — и он остался доволен тем, что по крайней мере сам не согрешил, не утаил возможного святотатства. А пример греха — такой: на военном объекте начался пожар, а там оставался только один часовой, он пытался, как мог, погасить пламя, но безуспешно, наконец решил бежать — и правда, казалось бы, зачем бессмысленно гибнуть? — но туг из бункера раздался голос: «Ты нарушил присягу, да будешь ты проклят!» — и его поразила ракета. И вообще добра и зла, сказал военрук, как таковых нет, есть лишь воля фюрера и воля самого человека — а если с человеком что-то случается, он должен так понимать, что это фюрер испытывает его на верность себе. Но всё равно, я так и не понял, что и в каких случаях человек должен делать, чтобы это не могло быть понято как грех и святотатство — ведь логику фюрера, как тут же сказал военрук, человеку понять не дано… И вообще, я к тому моменту уже не знал, что думать обо всём этом — просто массовый психоз, или действительно фашистский переворот, или, учитывая превращение рясы в мундир — что-то и того хуже, совсем непонятное и страшное? Но надо же было как-то выяснить, что происходит! И вот я решаюсь — и конечно, с мыслью, что я даже не знаю, чем и насколько я тем самым рискую — спрашиваю: вот вы говорите, человеку не дано то, не дано другое — ну, а сами-то вы — человек? И если да — то как вы можете учить чему-то других людей? А если нет — то кто же вы тогда? Но вот что он мне на это ответил, да и вообще что было дальше — не помню. Как будто память выключилась где-то в этой точке…

«Однако и не глупо же… — почему-то подумал Кламонтов. — Совсем даже не глупо. Хотя и не очень понятно, что тут в каком смысле. Или… это не то, что я думаю? Не тот же гуру, не такой же гипноз?»

— … А потом очнулся я, как мне показалось, там же, в классе за партой, — продолжал Мерционов на экране после недолгой паузы. — И помню, как-то сразу увидел рядом с партой свой портфель, распахнутый настежь и почему-то совершенно пустой — и свои наручные часы, а на них — то ли те же 7. 35, то ли 19. 35. Так что даже непонятно было, вечер это или утро… Правда — видно было по освещению за окном, что Солнце низко над горизонтом, но я не мог понять — восходит оно или садится. И только потом уже вдруг до меня стало доходить, что во всей окружающей обстановке что-то не так. Смотрю: парта, за которой я сижу — сломанная, с покосившейся крышкой, к тому же вообще единственная на весь класс — а так он совсем пустой, нет даже доски, окна выбиты… Но даже это ещё дошло до меня как-то спросонья… А потом, не помню уже с какой мыслью, вышел в коридор, смотрю — а там окна первого этажа все в потёках извести и краски, стоят стремянки, вёдра с застывшим раствором, паутина, пыль, строительный мусор… Но по крайней мере перед уроком истории ничего же этого не было! И только тут я вдруг сообразил: часы-то у меня с календарём — а какое на нём число? Смотрю — воскресенье, 18 августа. Значит — выходной, да к тому же ещё и каникулы, до занятий — целых две недели. А зачем же я тогда в школу ходил?..

«Да, действительно…» — едва не вырвалось вслух у Кламонтова, не ожидавшего такого поворота.

— … Тем более, что только тут я, представьте, и спохватился: я же школу-то уже окончил — и как раз перед тем, как вот это её старое здание закрыли на ремонт! А новое пока что, в середине августа, ещё не открывалось, да и делать мне там было уже нечего… Но, с другой стороны, было же всё это — те уроки, кража в раздевалке, военрук в рясе с такой «высшей истиной»! Я же всё это помню, как наяву! А даже если, допустим, и не было ничего этого — то как я оказался в одних плавках и со старым школьным портфелем в бывшем школьном здании, закрытом на ремонт? Да, a тут смотрю, ещё и спортзал разобран, за окнами, которые раньше выходили туда из коридора — просто голубое небо, и к тому же видно, что у запасного выхода всё так перекопано, что машине «скорой помощи» туда было бы никак не подъехать, ведь даже просто пройти там — и то проблема! Ну, и тут уж, конечно, на ум стало приходить всякое — о параллельных мирах, пространственно-временных парадоксах, каких-то иных реальностях. И главное, пытаюсь вспомнить, что и как было раньше, до той телепередачи — например, как ложился спать накануне, как ужинал — и не могу. Как будто и не было совсем никакого вечера, предшествующего этому утру… Нет, даже не знаю, как передать, что это — когда о таком приходится думать наяву и в практическом плане. И ты даже не уверен — вот если пойдёшь, к примеру, домой — то будет ли там на месте твоя квартира, а в ней — твои родители, или и там уже всё не так, как ты ожидаешь… А идти куда-то всё равно надо было — не оставаться же там, в этих развалинах. Тем более, смотрю — дальше вроде бы знакомая улица, прохожие — словом, внешне всё как обычно. И совершенно не подумал, как же я сам буду выглядеть для этих прохожих… Хотя наверно у меня было не всё в порядке с памятью — если я даже не усомнился в дате на часах. А caм тот день я воспринял как тёплый благодаря той же особенности моего организма, что и у Порфирия Иванова. Не настолько, правда, выраженной, как у него — но в какой-то мере…

«Вот почему он так легко одет, — понял Кламонтов. — И там, на экране — без рубашки…»

— Taк что только уже на улице, когда я увидел на деревьях редкие, последние жёлтые листья, я вдруг вспомнил, что на самом деле это уже ноябрь — и что в ноябре при таком положении Солнца над горизонтом никак не может быть ни 7. 35, ни 19. 35. Да, а часы у меня вообще-то стояли, так что на них по-прежнему было столько же. И вот — реакция прохожих… Хотя не знаю, стоит ли говорить здесь — об этом. Ведь тут — собственно, не было ничего «аномального». Тут другое — то, какими скотами оказываются иногда люди, которые считают себя нормальными, едва только кто-то покажется им странным. И хоть бы один задумался — в чём дело, что со мной произошло? Хотя один-то, кажется, и пытался вступиться за меня, но и то — как за сумасшедшего, а уж остальные… Да, вот бы о чём сделать запись — и потом демонстрировать их детям, их коллегам по работе — чтобы те знали, что они собой представляют. И особенно — как они сами бросились оттуда чуть ли не по головам друг друга, когда я с отчаяния крикнул, что у меня в портфеле граната, и я её взорву, если от меня не отстанут — а то они мне в самом буквальном смысле не дали бы прохода. Тем более, учтите же моё состояние в тот момент, когда я так и не мог понять, что происходит — и то, что мне ещё сколько надо было идти до своего дома… В общем получилось точно как в одной из фраз того перевода: «Взрыв выдавил толпу вместе с домом и дверью». Действительно несколько из них застряли в какой-то двери — и ни туда, ни назад. Не знаю уж, как их потом вытаскивали… Ну а я так и пошёл дальше, и ко мне потом по дороге другие прохожие уже не цеплялись — только удивлённо оглядывались. Но всё равно даже до дома дойти не дали — на полпути откуда-то сзади вдруг выскочили двое и повалили меня на траву. Оказалось, омоновцы — им уже кто-то из тех успел донести про гранату. Надо же, хватило чьего-то обезьяньего интеллекта… Ну и, естественно, гранаты они у меня не нашли — но зато мне пришлось там же, на месте, рассказывать всю эту историю — и не знаю уж, во что они поверили, а во что — нет, но только потом уже, как раз к концу моего рассказа, откуда-то действительно подъехала машина «скорой помощи» с психиатром. И мне пришлось тут же пересказывать всё это уже ему, он тоже отнёсся к этому как-то странно, долго добивался от меня, понимаю ли я, что на самом деле такого быть не может, а я отвечал, что да, с одной стороны вроде бы понимаю, но с другой стороны, мы сейчас и в газетах читаем o многом таком, чего, как думали раньше, быть не может, не сошлись мы с ним и насчёт учения Порфирия Иванова — он почему-то стал мне доказывать, что это чуть ли не насилие над человеческой природой, попытки раскрыть что-то такое, чему в ней нет места — и я со своей стороны ничего не сумел ему объяснить. Ну и в общем, официально диагностирован оказался какой-то «реактивный: психоз» — чего я уж сейчас-то, когда вроде бы признана реальность аномальных явлений, никак не мог ожидать. Да, вот такое, оказывается, отношение, когда дойдёт до дела… Ну, что ещё сказать… — Мерционов на экране снова сделал паузу. — Как я потом узнал от родителей, они помнят, что я в тот день уходил куда-то из дому — но кажется, просто на прогулку по городу, и уж во всяком случае никакого портфеля у меня с собой не было. А дальше начинаются загадки — потому что и сам тот портфель вообще не мой школьный, так что я даже не знаю, откуда он взялся, и куда девалась одежда, в которой я уходил из дому — так и не удалось выяснить, хотя мы искали её по всей этой бывшей школе, и как часы могли быть остановлены в 7. 35. 18 августа, тоже осталось непонятно — если на самом деле я очнулся за той партой где-то в 17-м часу 10 ноября 1991 года… И никакой подобной телепередачи в программе на тот день не было — и вообще всё, что я помню начиная с того утра — оно какое-то… ну, как отдельное от реального времени, что ли… Как будто то утро было уже после середины дня, после того, как я где-то около 14 часов вышел в город на прогулку — и с того момента больше ничего не помню, кроме того, о чём уже рассказал. И даже когда впоследствии я обращался к специалисту по нетрадиционной медицине с тем, чтобы, возможно, восстановить недостающие воспоминания посредством гипноза — тоже удалось выяснить, да и то без твёрдой уверенности, только то, что в тот день я будто бы встречал в городе какого-то незнакомого мне человека, и тот приглашал меня на собрание какой-то организации, как я понял, религиозно-миссионерского направления — но при чём тут это… Тем более, вряд ли оно и было именно тогда — я же в тот день зачем-то выходил из дома и утром, причём это тоже помню плохо. Ну вот, наверно, и всё, что я могу рассказать, — Мерционов почти одновременно там, на экране, и здесь, в комнате, сделал взмах рукой, и по этому знаку Тубанов остановил запись.

«Итак, встреча на улице… — с внезапным возбуждением подумал Кламонтов. — И приглашение на собрание какой-то организации. Но я такого не помню. Я читал о тех в газете… Хотя тоже странно — как нашёл их, как попал к ним? Сколько вчера ни пересматривал те газеты — нигде нет их адреса. Но я помню, как пришёл на собрание, как оно начиналось, как пытался завести разговор. Правда — помню странно. Только вышел из дома — и уже там, в промежутке — будто провал…»

— И вчерашний гипноз ничего к этому не прибавил, — заговорил Мерционов уже здесь, в комнате, как бы продолжая свой рассказ в записи. — Как будто в памяти поставлен какой-то блок. Ну и вот вы видели — с каким настроением я всё это говорил. Конечно — как оно тогда, сразу, воспринималось… Думал, если уж с человеком происходит такое — значит, он как-то отмечен свыше, его о чём-то предупреждают, куда-то ведут, дают знак… Это потом уже я стал ощущать после этого случая какой-то излом в жизни, как будто в меня вошло что-то чужое. Чувство какой-то неуверенности в себе, страх, что я могу принести кому-то вред, несчастье, причём возможно, даже самыми невинными своими действиями — как закрыл дверь, какой предмет куда поставил… А иногда — даже мысли, что я вообще должен отказаться от всех благ цивилизации и вступить на путь какого-то жертвенного служения, аскетизма и неприкаянности — а то, мол, с такой особенностью организма «нормальным» всё равно не будешь… Но тут, знаете, и вообще… — уже возбуждённо заговорил он после паузы. — Ну сами подумайте — чем эта моя особенность мешала бы мне полноценно учиться или работать? Конечно — при нормальном отношении к ней окружающих? И вообще, казалось бы, что тут такого, ведь если в организме то ли вырабатывается слишком много тепла, то ли он из-за слишком хорошей теплоизоляции с трудом его отдаёт — это в любом случае чисто физиологическая особенность, и уж никак не патология психики! И что, это так трудно понять — не как патологию, а как разновидность нормы, пусть и редкую? Трудно понять, что кому-то по чисто медицинским показаниям нельзя перегреваться — хотя сами в баню в шу6e тоже не ходят? И вот они со своей наглой тупостью «точно знают», что такого на самом деле быть не может — и потом, у них же всякая одежда что-то означает: туда не надень то, сюда — это… А я просто не в состоянии этому соответствовать. И вообще, кто поймёт, каково это, когда сначала сам не можешь понять, чем ты непохож на других, и интуитивно пытаешься быть «нормальным» — даже если чувствуешь дискомфорт или просто теряешь здоровье — а потом, когда так больше не можешь и уже понял, в чём дело — так оно становится даже не просто твоей тайной, а каким-то стыдом, позором, о котором не знаешь, как рассказать даже самым близким людям? А рискнёшь рассказать — так и начинается: ты, мол, понимаешь, что это ненормально, неестественно, и тому подобное? А что я, спрашивается, должен понимать, да и что с этого понимания, если тут особое свойство организма? Это же всё равно, что ставить вопрос так: не извращение ли, скажем — вьющиеся чёрные волосы, не святотатство ли — давление крови 110 на 70? Но нет — это нормально, привычно, к этому так не цепляются. И совсем другое дело — редкая, уникальная особенность. Тут уж буквально чувствуешь на себе какие-то дикие, постыдные подозрения, на которые не знаешь, как ответить. И даже что сидишь на уроках не в обычной школьной фopмe, а в спортивной — вот так у меня было с этой формой на самом деле — и то кого-то раздражает: вот, мол, освобождённый от физкультуры — а выглядит таким крепким и спортивным. Как будто, если здоровый подросток — так уже что-то должен им всем. А дети-инвалиды, дети-мутанты, дети с редкими, уникальными проблемами — это вообще только оскорбление их собственного военного детства, афганской юности… Хотя чем вообще современный школьник трогает это их прошлое? Почему он должен быть унижен и оплёван тем, что сам чего-то не пережил, или оно было бы ему не по силам? Как будто он от этого — уже чуть ли не какой-то изменник, отступник, что ли. А уж если заподозрят что-то сексуальное… А что им стоит? Жуют же они все эти проблемы — гомосексуализма, токсикомании — и даже не подавятся. А теперь ещё — слухи о вампирах, чёрных мaгax… И тоже, кому-то — забава, экзотика, а ты постоянно жди и думай, как тебе в случае чего доказать, что ты сам не извращенец, не наркоман, не вампир…

— Спокойно, не надо так, — Селиверстов легко коснулся сцепленных рук Мерционова, которые тот сжал чуть не до хруста. — Мы же всё понимаем…

— Вот и представьте, чего я сразу ожидал от системы Иванова и тех, кто называет себя его последователями, — продолжал Мерционов. — Я же так понял, что это не просто чудачество, и даже не просто оздоровительная система — а ещё и своего рода йога, путь духовного восхождения. Тут и раскрытие сверхспособностей, и духовное очищение — да и сама организация, что тоже немаловажно. А то — посмели бы эти школьные хамы вот так «воспитывать» члена какого-то всеми признанного ордена или ложи? Особенно — когда говорится, что все эти йоги, респы, риши и саддху очень скоро станут для нас самым обычным зрелищем на улицах наших городов! Ну а как стал вникать подробнее… ну, в то, что знающие вроде бы люди представили мне как самую что ни на есть достоверную систему Иванова — так что оказалось? И как я сам пытался заставить себя поверить в то, что читаю, принять это — и всё равно не мог понять: ну почему это я, горожанин, должен занять какое-то «место в природе», почему я с моим ещё растущим организмом должен по двое суток голодать, почему должен практиковать ещё какие-то «контрастные обливания»: горячей водой и сразу после неё — холодной? А это совсем не то, что постепенная адаптация к холоду — тут уже сердечный рефлекс срабатывает. Но вот говорят же: система универсальная, никаких противопоказаний нет. Язвенники, туберкулёзники, сердечники — все так исцеляются, все так духовно восходят. Вот и я однажды рискнул попробовать — так хорошо хоть, что сердце вообще не остановилось. И как в школе на уроках меня мутило от суточного голодания, а дома приходилось скрывать от родителей, что не завтракал и не обедал — тоже до сих пор не могу забыть. И главное — что это я должен был в себе так раскрывать? То, что во мне и так уже есть, безо всех этих обливаний и голоданий? Но видимо, так устал быть одиночкой, которого никто не желает понимать, а тут — всё же организация… Хотя как я сразу не понял, что организации-то этой на самом деле вовсе нет! Да ещё в литературе подзуживают: чем больше над тобой смеются, чем меньше тебя понимают, тем ближе ты к истине, путь изгоя — путь праведника! Вот человек и запутывается всё больше, уже сам не зная, восходит он таким-то путём или нисходит, и кто он теперь для общества — просто спортсмен, святой или дурак… А мог же и так подумать: вот говорят — их, последователей Иванова, в одном только нашем городе уже сотни — но где на его улицах сотни людей, чья одежда — вернее, её отсутствие — свидетельствовало бы об этом? И даже как пришёл наконец по адресу, который мне дали, так что там оказалось: просто на чьей-то частной квартире собирается группа людей, числом не более дюжины, которые оформили обыкновенное моржевание и голодание в своеобразную религию, да ещё и спортсмены от такой религии — кто кого переголодает. Кто 45 часов постится, кто 50 — чего, как я потом узнал, и у самого Иванова нет. И тексты цитируют какие-то явно средневековые, хотя сам Иванов жил в нашем, 20-м веке — так что тут уж точно не то… А потом — трясутся в переполненном автобусе, потеют в пальто на подкладке, пока доедут до какого-то пруда… Да, и ещё подробность: они же и в задержании малой нужды тоже так соревнуются — кто дольше. А там на берегу пруда стоит какой-то списанный катер — так вот они все по очереди заходят туда, справляют там малую нужду, потом раздеваются, оставляют там же, на катере, свою одежду, и после этого ныряют в прорубь. А потом — надевают снова свои штаны, шубы, шапки и уходят. И остаётся только катер — с их малой нуждой, которая медленно подтекает в пруд. Вот вам и вся йога, и вся духовность. Но для них самих это — святое, они готовы стоять за это буквально насмерть — и попробуй им возразить! И думаете, я хоть понял — в чём они, собственно, последователи Иванова, почему себя так называют? Просто используют известное имя — так же, как те, кто толкуют невесть кого под видом Нострадамуса, числят в магистрах каких-то лож Бойля и Ньютона, произвольно выводят родословные одних богов от других, а учёных и полководцев разных стран — от каких-то своих вельмож? Сейчас же такого хватает — и кто от чьего имени только не говорит… А сопоставляешь — не сходится. Но никого другого я больше уже не искал — хватило с меня и этих… А в общем-то — почему человек не может жить так, как для него естественно, почему должен искать морального оправдания своим особенностям в каких-то мистических учениях, орденах, обетах, или создавать под них своё новое учение или орден, делая их частью какой-то новой йоги или культа — просто чтобы самому не быть изгоем общества? А потом этот культ уже сам по себе развивается дальше — и втягивает в свою орбиту людей с совсем иными особенностями и проблемами! И получается: или ты — обыкновенный, и тогда всё просто и ясно, или, если так не можешь, то иди туда, где не ты, а кто-то будет решать, в чём и насколько тебе быть «не как все»… И главное — путей, соответствующих именно твоим особенностям, ты скорее всего не найдёшь — наоборот, везде надо проходить какую-то ломку, преодолевать стыд. Сперва наобещают чего-то возвышенного, захватывающего, а потом как дойдёт до дела, начинается: какие-то суточные голодания, сексуальные практики, моча, клизмы… Или например — комплексы упражнений, которые надо выполнять каждое утро в течение трёх лет, не прерываясь ни на день, иначе — всё насмарку. Так кто-то, говорят, уже с ума сошёл на этой почве — его caмолёт сел не в том городе, а раздеваться донага в зале ожидания аэропорта, чтобы выполнить упражнения, он не решился. Зато якобы проклял авиадиспетчера и метеослужбу — а ведь от их безошибочной работы сами понимаете что зависит. Хотя трудно сказать, имеет ли реальную силу это его проклятие… Но зачем же дёргать людей подобными рекомендациями, да ещё якобы в плане дальнейшей космической эволюции человечества? Как будто непонятно, каково современному человеку при его реальном ритме жизни зависеть от этих многочасовых упражнений, клизм, голоданий! Или почему, если всё это так серьёзно — насчёт какой-то новой эпохи, раскрытия в себе каких-то новых свойств — на практике никто не собирается приспосабливать к этому ни устройство жизни, ни устройство общества? И всё исходит непонятно от кого, откуда и почему, и никто ни за что толком не отвечает. Взбудоражили общество какой-то новой эпохой, шестой расой, космической жатвой — а конкретной информации нигде толком не получишь. Поверил кому-то одному, а назавтра у других читаешь, что — это ложный, гибельный путь, кощунство, гордыня, что это — от Сатаны, а потом ещё где-то и о тех — то же самое, и все они в своей вере правы, и все угрожают, что ты погубишь душу, если не примешь их веру, их путь — а я что должен делать? Ну, неправ я — а кто прав? Не так я должен был на всё это реагировать — а как? Обратить всё в шутку? А как же моя личная особенность? Мне, что, игнорировать и её — и жить так, будто её нет, будто я — «обыкновенный»? Но я же так просто не могу! А потом такое отношение: поверил — ну и дурак! А поступать в вуз — так тоже… Поступает «обыкновенный» — и это нормально, это в порядке вещей, но тут же поступает человек в чём-то необычный, и сразу — болезненная подозрительность: а зачем тебе это? А справишься ли? А нет ли тут какого-то обмана? Так что если сразу не претендуешь на преимущество перед остальными в чём-то ином — получается, уже не по праву хочешь занять место «нормального». Зато потом «нормальный» схватит тройку — и ничего, он же просто «нормальный», и только, но представьте тройку у претендента на гениальность! При том, что и гением можно быть только строго по учебной программе, и необычным, уникальным — только так, как «положено»! Вот и веришь, и ждёшь, что где-то всё же тебя поймут, дадут какой-то знак, укажут путь… Ну, и вот вам знак… Вместо чёткого, конкретного ответа, как мне быть, что делать — загадка на загадке. И попробуй пойми: если это, например, сатира на современную школу — то при чём тут я, который к тому времени и так уже её окончил? Или исчезновение одежды… Moгy я понять его как знак решиться перейти вообще на одни плавки? Или наоборот: вообще можешь — но вот что тогда будет? А это же для меня не игра, это — реальная жизнь! Тем более — знаете какая ещё встреча была у меня совсем недавно? Тоже какой-то незнакомый человек подошёл на улице, напомнил про тот случай — а потом говорит: мы же тогда хотели тебе помочь, зачем ты соврал про гранату? Но я же помню — они потешались надо мной как над сумасшедшим! — Мерционов с шумом выдохнул воздух. — И как мне теперь это понимать?

— А вот этого ты не рассказывал… — удивлённо ответил Тубанов. — Во всяком случае, я не помню…

— Так говорю же — это совсем недавно было… Но я-то верил, что всё так и было, как я тогда это записал! Ты же видел, с какой убеждённостью я говорил! Ну а теперь мне что думать? Зачем какие-то мистические силы могли устроить мне такое? Чтобы что мне тем самым сказать? Ну, или ладно бы это исчезновение одежды — где-то в младших класcax, чтобы я уже тогда понял, чем отличаюсь от других людей, а не сам с таким трудом доходил потом до этого… Но никто же не дал мне тогда такого знака! Зато тут — сразу и старая школа, и неизвестно чей портфель, и часы, остановленные на 18-м августа, и фюрер… Это, что — какое-то запоздалое указание на ГКЧП? Но почему именно мне, при чём тут я? И что я уже в ноябре 91-го мог с этим делать?

«А что же будет, когда он узнает правду? — подумал Кламонтов. — Или правдой окажется что-то другое, не то, что я за неё принимаю? Хотя — похоже, и даже очень…»

— Или давайте просто смотреть запись дальше, — вдруг предложил Мерционов. — А то от этих разговоров ясности всё равно не прибавляется…

Тубанов снова переключил одну из кнопок на пульте — и теперь на экране был тоже он, Тубанов. В той самой летней рубашке, что и тогда, при первой встрече в июне 90-го года. А во вчерашнем видении Кламонтова он был в том же чёрном свитере, что и сейчас — и в котором Кламонтов его вообще раньше не видел. (Хотя, может быть — видел тот гуру?) Ну а здесь, в комнате, Тубанов передвинул стул дальше от телевизора, чтобы лучше видеть себя на экране.

— … Я — Виктор Афанасьевич Тубанов, — тут же зазвучал его голос в записи. — 14 февраля 1975 года рождения, студент второго курса географического факультета университета, — Тубанов, как и Мерционов, почему-то не назвал город, — и тоже свидетель или, лучше сказать, участник «аномальных» событий, в чём-то подобных тем, о которых было рассказано в предыдущей записи. Но в моём случае, насколько я помню, они начинались… Ну, или я помню их начиная с момента, когда я будто бы подходил к прилавку в магазине, и уже протягивал продавщице деньги — хотя совершенно не помню, что я собирался там покупать. И кстати, что это был за магазин, тоже сказать не могу — мне сейчас вспоминается какой-то «сборный» интерьер, составленный из нескольких известных мне магазинов. Да и вид за окном — тоже: дома и киоски, расположенные в действительности на двух разных улицах. Но там сpaзy я всего этого как-то и не заметил — а помню только, что просто собрался дать продавщице деньги — и вдруг вижу: и всю ту мелочь, которая лежала перед ней, и мою 25-рублёвку, упавшую на эту мелочь, как ветром сдуло. Точно как в каком-то фантастическом фильме: были деньги — и вдруг их нет. Только тут это — наяву. А продавщица тоже увидела — и вдруг как заорёт на весь магазин: «И этот мне сунул нищие деньги!»…

Кламонтов, вздрогнув, переглянулся с Селиверстовым. Уж это он не ожидал тут услышать…

— Сам удивляюсь, откуда оно здесь… — успел прошептать Селиверстов, пользуясь паузой в рассказе Тубанова.

— … Я сразу просто растерялся, — продолжал Тубанов на экране, — не могу понять, в чём дело, верить ли вообще тому, что я увидел, или мне просто показалось — но правда, тогда и продавщице тоже — а сзади слышу, кто-то говорит, что в городе будто бы в обращении появились деньги отрицательного достоинства, которые аннигилируют с обычными, как частица с античастицей, но по виду — как настоящие, так что одни от других никак не отличить. Будто бы — ну, тут уж я не совсем уверен, но говорю, как запомнил — какой-то богач сел на паперть бывшего обкома просить милостыню, а бедняк подал ему эти самые «нищие деньги», вот они и пошли по городу. А продавцы в магазинах будто бы додумались взвешивать одежду и личные вещи покупателей — и каким-то образом пересчитывать граммы в рубли…

«Нет, но — так, почти дословно… — подумал Кламонтов. — Будто тот гуру сам слышал это в мединституте. И он — действительно из вузовской среды? Если тут всё же не что-то другое…»

— …И тут же, — продолжал Тубанов, — у меня из рук вырвали сумку, с которой я пришёл в магазин — я так понял, в счёт той мелочи, которая исчезла. А у выхода, смотрю, продавцы действительно раздевают покупателей. И на вмешательство правоохранительных органов, как я сразу понял, надежды нет — а то тут же, смотрю, в водочном отделе двое омоновцев сами своими дубинками за что-то расплачиваются. И снаружи через витрину видно, как все бегают от магазина к магазину, от киоска к киоску, и никто ничего не может купить — денег нигде не берут, а без денег товар не дают. А день к тому же морозный — кто ж захочет, чтобы его в магазине раздевали? Всё-таки особенность организма, о которой шла речь в предыдущей записи — большая редкость… Ну, и вот как только до меня дошло, что всё это — вроде бы всерьёз и наяву, так меня словно что-то подтолкнуло обратиться ко всем присутствующим: да что ж вы такое делаете? Неужели вам, разумным существам, не хватит ума цивилизованно решить, что делать, если так случилось, что деньги утратили своё качество денег, и нет никакой меры потребления? Давайте, говорю, пусть просто никто не берёт больше, чем ему действительно нужно — а там что-нибудь придумаем? Но только сказал я это — и что тут началось… Одни сразу стали кричать, возмущаться: почему я должен брать меньше кого-то, чем я хуже? А другие как стали спорить, кому теперь положены какие льготы — так на этой почве между ними вспыхнула такая драка, что до того я ни наяву, ни в фильмах ужасов ничего подобного не видел, — yжe Тубанов на экране судорожно перевёл дыхание. — Остались буквально лужи крови, зубы, даже целые челюсти — хотя похоже, всё-таки вставные… Ну, и наконец магазин стали просто грабить. И снаружи тоже было видно, как все бегут откуда-то и тащат вырванные электрошнуры с вилками, рукава от одежды, какие-то доски, крышки, банки, коробки, куски самих прилавков — да и те же омоновцы вместо того, чтобы попытаться навести порядок, набивали карманы чем-то из опрокинутого киоска. А потом… Не помню, как это получилось, но… вдруг оказалось, что я уже не там, не в магазине, а уже бегу по улице, и всюду — то же самое. Какое-то общее безумие воровства — кто-то пилит ограду, кто-то тащит из окна вытрезвителя простыни, кто-то бежит с охапкой тех же омоновских дубинок… И я уже не знаю, что мне обо всём этом думать — наяву я это вижу, или сошёл с ума, или наоборот, я — последний, кто еще не сошёл? Но пока что бегу дальше — и вижу, как вокруг заводских общежитий тянут колючую проволоку, ставят пулемётные вышки… И вот тут уже — совсем не помню, что я подумал, увидев это… — Тубанов сделал довольно долгую паузу, пытаясь что-то вспомнить. — Да, а потом вдруг оказался — но тоже не помню, каким образом — где-то между торговыми рядами на базаре. Видите, всего полностью, подробно, не помню, скорее — отдельными урывками… И вот там, на базаре, я смотрю, авиабомбы самым натуральным образом меняют на ящики мыла, пробирки с холерой и тифом — на мясо и колбасу, ну и тому подобное. Да, а потом ещё где-то вдалеке поднялся крик, что колбаса эта будто бы — трупный материал из морга, и все, кто были поблизости, вдруг всё бросили и побежали туда разбираться. И только двое оставшихся, я слышал, говорили между собой, что разные типографии города будто бы стали печатать разные деньги взамен тех, «нищих», но их тоже нигде не хотят принимать, да ещё автобусных контролёров мобилизовали задерживать тех, у кого найдут фальшивые деньги — а кто знает, какие теперь фальшивые? И кончилось тем, что возмущённые покупатели сами стали задерживать контролёров… А дальше… — Тубанов снова сделал паузу. — Тоже как-то вдруг, без видимого перехода, оказалось, что я уже иду куда-то в какой-то толпе, а проход между рядами — только не базарными уже, а рядами колючей проволоки — постепенно сужается и начинает петлять между домами, как лабиринт. И все, кто в нём были — так и идут дальше сгустившейся толпой непонятно куда. И там в этой толпе рядом со мной оказываются то какие-то нищие, то наоборот, бизнесмены с личной охраной, то «афганцы» с орденами, то даже не знаю кто в какой-то малознакомой форме — студенческого стройотряда, что ли — то и вовсе какие-то эсэсовцы, куклуксклановцы, и тут же рядом с ними — жрецы африканских племенных культов, и сумасшедшие в смирительных рубашках вместе с санитарами, и арестанты с конвоем, и школьный класс, и детский сад с воспитательницами, и все — какие-то полуотключенные, с потухшими взглядами — и так все вместе и идут, как сомнамбулы или зомби…

«Нет, но смирительная рубашка — это как-то не вяжется, — вдруг усомнился Кламонтов. — Учитывая случай с ним самим. А… Хотя нет, толпа у трона — из моего сна. И всё-таки похоже…»

— …И навстречу, за проволокой, идут какие-то толпы с лозунгами: за независимость зарплаты от труда, границы — от государства, государства — от народа, ЦК — от KПСС, головы — от тела, тела — от души, воды — от света и газа, ну и так далее. А потом смотрю, и на зданиях везде вывески: «Публичный дом», «Работорговля», «Гестапо», «Комбед», «Особый отдел» — прямо так, без пояснений. И вот тут уже, помню, стало чувствоваться какое-то напряжение подавленности, обречённости — тем более, там за проволокой уже, я видел, сооружали что-то вроде эшафотов…

«И всё-таки — он или не он? — подумал Кламонтов в очередной паузе. — А то уже скорее просто политика…»

— … А потом, в очередном урывке, я словно очнулся опять в этой же толпе — но только уже не в городе, а на открытом месте, как бы на какой-то равнине. А толпа — до самого горизонта, и за головами никаких ориентиров не видно, только небо, какое-то сумрачное, чёрное с жёлтым — не знаю даже, как сказать точнее — и во всём чувствуется какая-то тревога, и все стоят и чего-то ждут…А ещё потом как-то внезапно в толпе наметилась движение в сторону какого-то здания — оно, оказывается, было у меня за спиной, потому я его раньше не увидел — и все повалили туда, ну и я вместе со всеми. И чувствую — даже как-то страшно туда идти, всех там, возможно, ждёт что-то недоброе, да и зачем они идут туда, не знаю, но куда денешься в такой толпе… А потом вдруг снова как бы очнулся и виду — пришли. Я уже там, внутри, в каком-то огромном зале, полном людей — и в нём заседает какой-то трибунал, все по одному подходят, им задают какие-то вопросы — причём тут же какие-то служители с дубинками следят, чтобы подходили только по одному, а если подходят семьями — отталкивают детей от родителей, мужей от жён… А в полу тут же рядом — несколько люков или провалов, и все они внутри разных цветов: белый, серый, чёрный, багровый, болотно-бурый, ещё какие-то. И вот те, в трибунале, должно быть, по ответам на вопросы что-то решают, а эти служители по их знакам хватают подошедших и толкают каждого в какой-то из провалов. И все, я вижу, покорно ждут, когда до них дойдёт очередь — как будто совсем утратили волю и всё им стало безразлично! Или нет, кажется, кто-то один стал просить о снисхождении, начал доказывать, что он не готов к этим вопросам, что его не предупреждали ни о чём подобном — но всё равно, с тем же результатом. Да там, я видел, и почти грудных детей, вырванных из рук родителей, так же допрашивали и куда-то бросали…

«Последний катаклизм… — отметил Кламонтов с внутренним содроганием. — И во что верят земляне… И — на что это похоже… Или… тут и есть просто политика? Символ какой-то стадности, тоталитаризма? И явно та же схема. Гротеск, сатира, потом — мистический ужас…»

— …Ах да, и ещё один ребёнок, постарше, пытался вырваться, тянул за руку кого-то из взрослых, но тот его словно не узнавал. Но в общем и целом — было какое-то повальное безразличие или обречённость… И вот я стою там и думаю: что же делать? Неужели все эти люди — а их там 6ыли тысячи — беспомощны перед теми несколькими? Но вместе с тем, признаюсь, была и такая мысль: а как всё-таки узнать, где там что кого ждёт, и что надо отвечать, чтобы куда попасть? Хотя тут же сразу — и сомнение: а почему вообще надо куда-то там попасть, почему нельзя, например, всем вместе просто уйти назад, откуда пришли? И кто они сами такие — вот эти, в трибунале — и по какому праву так всеми распоряжаются? Но только я решился заговорить об этом с теми, кто стояли рядом — так смотрю, они только испуганно отворачиваются и продолжают двигаться вперёд, к трибуналу. И только ещё, я слышу, где-то рядом один шепчет другому, что белый провал вроде бы предпочтительнее других — но и туда, я же видел, людей толкали насильно… И во мне от этой общей тупой покорности уже начало нарастать какое-то сопротивление отчаяния. Ну, думаю — надо просто уходить оттуда самому, никого ни о чем не спрашивая. Но тут во мне что-то стало сопротивляться и такому решению, возникло чувство беспомощности, безнадёжности, и даже — как бы греховности такого шага и ожидания кары за него. А я пока и не могу ни на что решиться — и даже не знаю, хватит ли мне сил идти обратно через всю эту толпу. И чувствую, уже хочется, чтобы кто-то услышал мои мысли и пришёл на помощь…

«Но зачем? — вновь чуть не вырвалось у Кламонтова, вспомнившего подобное из своих видений. — Зачем делать с людьми такое? Что тут за откровение или испытание, что можно этим сказать?»

— … И тут уже словно в ответ на это наступил какой-то перелом. Как будто вдруг прорвало пелену этого всеобщего страха или безразличия. И сразу откуда-то — кажется, из чёрного провала в полу — в зал ворвалось несколько человек как бы в красноармейской форме с будённовками, только тоже чёрного цвета, и стали кричать: люди, не верьте, вас тут обманывают надеждой попасть за правильные ответы в какой-то рай — а на самом деле все эти дыры ведут в один и тот же ад! Ну, тут все замерли, настала прямо-таки могильная тишина — а один из ворвавшихся дёрнул какой-то рубильник на стене — и пол под трибуналом разверзся, и те сами полетели в какую-то общую пропасть, открывшуюся на месте всех этих дыр… — Тубанов на экране остановился, чтобы перевести дыхание — и у Кламонтова на волне спадающего напряжения вырвался вздох.

— … Ну а вот дальше… Помню только что-то очень смутное — какие-то дворы, лестницы, коридоры, где я как будто что-то искал. Но это уже — совсем как во сне, так что наверно, во сне и было…

«Или — что-то вроде той моей поездки в трамвае…» — вдруг подумал Кламонтов.

— … Потом проснулся я как-то не сразу, — продолжая Тубанов, — но как будто у себя дома на своей кровати. И помню, ещё долго лежал в полудремоте и думал: что это могло быть, к чему бы такой кошмар? И вообще — сон это или не сон, а то уж очень ярко и отчётливо оно было для сна… Но потом в какoй-то момент вдруг заметил, что полоска света в комнате падает неестественно — так, как у меня дома, если смотреть с моей кровати, свет ниоткуда падать не может. И под головой, как я почувствовал, у меня вроде бы не подушка… На ощупь определил — мои зимняя куртка и шапка, да и лежу я в одежде на незастеленной кровати. Не понимаю, в чём дело, хочу встать так, как встаю обычно, а там — стена. Повернулся, встал с другой стороны, смотрю — а свет-то в коридор падает явно с лестничной клетки, значит, входная дверь открыта, и это — среди ночи. И как-то странно тихо, будто во всей квартире я один… А потом ещё смотрю — расположение фонарей за окном незнакомое, какие-то крыши в снегу, да и в комнате тоже — шкаф на месте стола, вместо кресла какие-то ящики… И наконец до меня начало доходить, что я — как будто не у себя дома. Но где и почему — никак не могу сообразить… И вот я ещё спросонья, почти автоматически вышел в коридор, смотрю на номер квартиры — 19-я. А моя — 27-я. Но подъезд — точно как в моём доме. И я, хоть и видел уже, что за окном всё было не так, на какой-то момент вдруг забыл об этом и решил подняться к себе наверх — хотя всё равно не мог понять, как это я заснул в квартире у нижних соседей… В общем, вернулся я в ту квартиру за курткой и шапкой — и быстро наверх. Ищу в кармане ключ, вижу, правда, что и дверь там какая-то не такая, но ключ уже достал и пробую вставить его в замок — не входит. Номер квартиры — как у моей, а замок — не тот. И тут только, кажется, до меня дошло, что и дверная обивка не того цвета, и глазок низко вставлен — чуть ли не на уровне моей груди — и за окном я видел какие-то совсем не те кварталы. И что вообще это — наяву, и с этим надо что-то делать… Как-то так замедленно всё доходило до меня в том состоянии. И вот — стою я там на лестничной площадке и пытаюсь вспомнить, где это я могу быть, и как и откуда мог туда попасть… Да, а на часах у меня, смотрю — 3 часа 20 минут ночи 8 декабря. А я только то и помню, как 7-го утром был на лекциях в университете, потом по дороге домой действительно заходил за покупками во вполне реальный гастроном — и тут, получается, и есть начало всего этого кошмара? Ведь ничего другого, что было потом наяву, я как будто не помню… И главное, что делать дальше — тоже не представляю. Куда идти ночью — если я даже не знаю, где это я? Или например, искать в той квартире телефон, чтобы позвонить домой, родителям — так тоже вдруг подумал: а что, если это я вообще в каком-то другом городе? А просто ждать там утра — так тоже вопрос, кого и чего я могу дождаться… И наконец решил: всё-таки более рискованно оставаться в неизвестно чьей квартире, так что надо уходить. Во всяком случае — выйти наружу, посмотреть, что там за обстановка, а тогда и решать, что делать дальше… Да, а когда я потом опять проходил мимо двери той квартиры уже вниз — то ещё увидел, что там в замке торчит ключ, и сразу решил: сейчас закрою эту дверь и возьму ключ с собой, а если когда-то встанет вопрос, откуда он у меня — скажу, что нашёл на улице. И как-то не подумал — что как раз накануне, пока я был на лекциях, выпал первый снег, а в снегу ключ так просто не найдёшь. В общем, вышел я со двора того дома на улицу, выглянул из-за угла, смотрю — а это же мой микрорайон, моя улица, дом напротив — соседний с моим! Просто я, оказывается, не представлял себе, как выглядят из окон дома, что наискось через дорогу от моего, в общем хорошо знакомые мне соседние улицы… И вокруг — как будто никого. Так что я быстро перешёл улицу — и домой. И никого больше по дороге не встретил — но уже там, на месте разбудил родителей, когда сначала по ошибке хотел открыть дверь не тем ключом. Да они и так почти не спали — меня же, как они сказали, с вечера дома не было. То есть вернее, из того магазина я как будто приходил домой — но потом снова ушёл и даже не сказал — куда и надолго ли. А сам я этого даже не помню — хотя тому свидетельство и покупки, которые я успел принести домой перед вторым уходом… Ну а в эту мою историю они поверили не сразу — но потом, как поверили, стали предполагать всякое — и попытку похищения, и бред с галлюцинациями. И кстати, хорошо ещё, не успели никуда заявить о моём исчезновении — а то представьте, как бы я выглядел в той квартире или с тем ключом, начни кто-то расследовать всё это как обычное нарушение закона! Ну а так ключ мы потом сдали в домоуправление — или как оно теперь называется — как якобы найденный в том же гастрономе, и теперь официальная версия такова, будто его потерял пьяный сосед жильца той квартиры, которому ключ оставили на хранение, пока тот лежал в больнице. Не знаю, правда, как тот сосед сам помнит всё это, и что он мог делать в той квартире, чтобы оставить её незапертой среди ночи… Ну, а мне потом родители на всякий случай устроили полулегальную, в частном порядке, консультацию у психиатра, но она ничего в тех событиях не прояснила. И в дальнейшем я уже сам обращался к специалисту по нетрадиционной медицине — но тоже посредством гипноза удалось установить только то, что в магазине у меня будто бы был какой-то разговор, а с кем — непонятно, так как даже внешность этого человека я не смог вспомнить. Помню только, что речь шла о каких-то космических знаках судьбы, предназначении, но и то — в общем, без конкретных подробностей, а в общем о таком может говорить кто угодно. И это всё равно не объясняет ни того, как я мог оказаться в оставленной открытой на ночь квартире чужой квартире, ни где вообще я провёл примерно десять часов, с 17-ти с чем-то 7 декабря до 3-х ночи 8 декабря 1991 года. Правда, тот психиатр объяснил это как какое-то «сумеречное состояние сознания» — и теперь родителям приходится думать, будто я всё это время в таком состоянии искал и не мог найти свой дом, и именно отсюда — эти смутно запомнившиеся лестницы и коридоры. Жутковатая получатся версия, но для них мне приходится делать вид, будто я и сам верю в неё — потому что она им кажется менее страшной, чем то, что y меня могла быть какая-то странная встреча, и это — её последствия. Но только я до сих пор не знаю, что мне думать об этом для себя. Я же уверен, что я — не сумасшедший, и никаких такие «сумеречных состояний» у меня до тех пор не бывало — да и сам тот кошмар был ярче всякого сна…

— И тоже повторный гипноз больше ничем не помог, — добавил Тубанов уже здесь, в комнате, снова остановив запись. — И что это может быть так заблокировано…

— Повторный… — сообразил Кламонтов, повернувшись к Селиверстову. — В том смысле, что специалист, о котором, шла речь — это ты и есть? И ты же проводил тот, первый сеанс гипноза?

— Да, это так сказано обо мне, — подтвердил Селиверстов. — Хотя я и не применяю земную технику гипноза. У меня это получается интуитивно, чисто телепатически. Но вряд ли тут дело в этом. У вас явно кое-что более глубоко заблокировано, чем остальное. И как раз — конкретные подробности: с кем вы говорили, где были в такие-то моменты времени…

«Не надо бы так забегать вперёд, — подумал Кламонтов, надеясь, что мысль дойдет до Селиверстова. — А то впереди ещё третья запись, а потом — и мой рассказ…»

— И я же тогда проговорил об этом с родителями весь остаток ночи — а потом ещё целое утро перебирал всю литературу об «аномальном», какая только была в доме… — продолжал Тубанов. — Так что и на лекции, естественно, не пошёл. И вот помню своё впечатление: везде такие уверенные рассуждения о духовности, Шамбале, НЛО, a дошло до дела — и кому довериться, если в большинстве случаев это — на уровне клуба по каким-то странным интересам? И оно хорошо, пока всё не настолько всерьёз… Taк что, если бы в прошлом сентябре часть потоков мединститута временно не перевели к нам, и мы не встретились бы в нашей студенческой библиотеке, и ты не рассказал бы мне, как yжe пытался разобраться с похожим случаем — то и не знаю, где бы я eщё искал какого ответа, и что думал бы до сих пор — не помня даже ту встречу в гастрономе. Хотя и так не понимаю — при чём тут она, есть ли какая-то связь, и если да — то какая…

«Нет, но как — не задуматься за столько времени? — удивился Кламонтов. — Хотя связь буквально лежит на поверхности…»

— А как я тоже столько искал по литературе — что бы это могло быть, — добавил Мерционов. — И как даже в ассоциации нетрадиционной медицины за это вообще не рискнули взяться…

— Это — где мы с Сергеем впервые встретились, — объяснил Селиверстов. — Я пришёл познакомиться с тем, что они собой представляют, как работают. И как раз услышал тот разговор и вдруг подумал: я же в том, моём мире практиковался в применении телепатического гипноза — так почему не попробовать и здесь, на Земле? Но странно — вообще с тех пор уже сколько раз удавалось — а тут… Что за какой-то особенно мощный блок у вас у всех?

— Но тот психиатр и того не смог, — ответил Тубанов. — Хотя он и настроен был предвзято — как будто больше боялся оторваться от каких-то идей, чем действительно хотел что-то выяснить… Вот я и не помню всего. Но теперь бывает, тоже чувствую в себе что-то странное, чего за собой раньше не знал. Например — будто что-то касается моих самых сокровенных мыслей, воспоминаний, убеждений — и даёт им совершенно неадекватную оценку. Или даже — какие-то мысленные переспрашивания: что я имел в виду, о чём только что думал — и надо срочно искать ответ. И это так неприятно — и так мешает, особенно в учёбе… Ну и вот правда — что же это было и к чему? И если, допустим, кто-то хотел мне что-то сказать — то что, и если предупредить — то о чем? Чтобы я что сделал — или чего не сделал? А то казалось бы, если есть что сказать конкретному человеку, и это действительно важно — так наверно надо бы, чтобы он понял, а не просто оглушить загадками? Или тут вообще — никакого послания, это просто странный феномен, явление, только и всего… Хотя что так говорить… — с досадой добавил Тубанов. — Что толку повторять вопросы без ответа… Давайте пока слушать запись Ареева…

— Только сперва я хотел бы кое-что уточнить, — заговорил до тех пор не произнёсший ни слова пятый участник встречи, даже фамилию которого Кламонтов услышал только сейчас. — А то я так и не знаю: действительно бывают сейчас в вузах так называемые «дни открытых дверей» — когда школьников приводят туда на экскурсию и знакомят с тем, как там учатся студенты и какие ведутся исследования? Или это уже — что-то устаревшее, из области юмора и сатиры? Ну, как вообще стало принято смеяться над многим, что было раньше? А то у нас в школе я никаких таких экскурсий не помню…

— А у нас в университете была такая школьная экскурсия, — ответил Кламонтов.

— Точно! — воскликнул Мерционов. — На химическом факультете! А я ещё думаю, где мог тебя видеть! У вас же, у студентов-заочников, бывают занятия на химическом факультете?

— Бывают… И я даже могу точно сказать, где и когда это было! — вспомнил Кламонтов. — Мартовская сессия третьего курса, кафедра органической химии… То есть это у нac — сессия, а у вас — весенние каникулы, верно?

— Последний день учебной четверти перед самыми каникулами, — уточнил Мерционов. — Да я знаю, мне уже рассказывали про этот ваш педагогический уклон. Как у вас даже сессии приспосабливают по времени к школьным каникулам для удобства заочников, которые работают в школе. Хотя какое удобство — если вам и в зимние каникулы надо собираться на сессии?

— Да, к 15-ти часам 2 января все должны быть в сборе, — подтвердил Кламонтов. — Так что хорошо хоть, я — местный житель, а кто из других городов — тем или совсем рано утром, или даже ещё 1-го, ночным поездом, надо успеть выехать, чтобы не опоздать к началу занятий. А у нас по месту работы большинство — медсёстры, фельдшера, санитары… И это большинство каждое новогоднее утро пакует чемоданы — из-за едва ли десятка тех, кто работает в школе, но учится почему-то не в пединституте… Да, но… к чему сам вопрос о «дне открытых дверей»?

— Из записи будет понятно, — ответил Ареев и повернулся к Тубанову. — Включай.

— … Я — Аркадий Викторович Ареев, 9 января 1976 года рождения, ученик 11-го класса средней школы № 52,— начал Ареев на экране, так же, как Тубанов и Мерционов — назвав дату рождения, но не назвав город. И тут Кламонтов понял, что в этом был свой смысл. Человека по таким данным в принципе можно найти и встретиться с ним, но сделать это непросто. — И со мной также произошли события, подобные тем, о которых было рассказано ранее… — Ареев немного помедлил, должно быть, решая, как лучше начать. — Только в моём случае всё начиналось с того, что мы как будто всем классом шли в университет на так называемый «день открытых дверей» — проще говоря, экскурсию для ознакомления школьников с их возможным студенческим будущим. Вернее — мы уже подходили к самому зданию университета, а то я помню только, как мы вошли туда, внутрь… И там всё показалось мне как-то странно знакомым — хотя я не помню, чтобы мне приходилось бывать в университете когда-то раньше. Наверно, просто само здание было похоже на какое-то другое, где я действительно бывал…

«Ну да — он, должно быть, внушил тебе интерьер, знакомый ему самому! — сообразил Кламонтов. — Интересно только — какого здания на самом деле…»

— … И вот мы прошли через вестибюль и идём по коридору первого этажа. А там, я вдруг смотрю — стены до самого потолка, да кажется и потолки тоже, обклеены грамотами за спортивные успехи, стенгазетами о стройотрядах и уборке урожая — а сами студенты и преподаватели бегают взад-вперёд с тюками каких-то бумаг, сталкиваются, падают, ругаются, подбирают по всему полу эти бумаги… А я не могу понять — что это такое? Неужели, думаю, вот это и есть рабочие будни университета, и такое студенческое будущее ждёт кого-то из нас? Но пока идём дальше… Потом остановились у стенда вроде бы с научными статьями — но содержания такого: один автор тряс собак на каком-то вибраторе, а потом пересаживал им сердце на место печени, другой вводил лягушкам в вену формалин и считал секунды до остановки сердца — ну, и тому подобное. И тоже, читаю — и не могу понять: это что, какая-то шуточная, пародийная стенгазета? Но нет, всё очень даже официально — какие-то многозначные цифровые коды, чьи-то росписи, десятки литературных ссылок — так что на пародию ничем не похоже. Да, а потом смотрю — на полу тут же прямо в коридоре валяются размотанные рваные бинты, потёки крови и каких-то растворов, битые шприцы, вскрытые собаки, кошки… И это — по всему коридору до самой лестницы наверх. Тут я уже совсем растерялся, но потом вижу — остальные вроде бы реагируют спокойно. И я пошёл вслед за ними дальше, на второй этаж…

«Это что же получается — как бы наш факультет? — понял Кламонтов. — То есть — его аллегория в представлении этого гуру? Но всё-таки — хоть бы ещё деталь интерьера…»

— …Да, и вот это, на первом этаже, был по-видимому биологический факультет, — продолжал Ареев, подтверждая догадку Кламонтова, — а дальше, на втором — химический… Накурено — не продохнуть. Целая толпа стоит в коридоре, травит анекдоты — а нас будто никто и не замечает. Потом наконец зашли в какую-то дверь — а там в лаборатории одна группа студентов совещается, как синтезировать донос на какого-то аспиранта или ассистента, другая, в соседней, практикуется сливать из колбы в колбу дачу и машину — во всяком случае, они нам так объяснили. И тоже везде — потёки, дыры в столах, дверях, одежде, ожоги на руках, осколки битой посуди, да ещё как мы вышли оттуда — прямо нам навстречу двое в лохмотьях от белых халатов куда-то ведут третьего, всего в бинтах… И я чувствую, что всё меньше и меньше понимаю — всерьёз это или какой-то нелепый спектакль — но пока иду вместе со всеми дальше на третий этаж, на математический факультет. А там — всё в клубах чёрного дыма, стоят старые компьютеры, ещё с перфокартами, и человекоподобные роботы, точно как из старой фaнтacтики — и вот то один, то другой из них дымит, а между ними бегают люди не в белых уже, а в серых от копоти халатах, трясут в воздухе обгорелыми перфокартами, и ещё слышно, как где-то далеко, в дыму, кто-то спрашивает, чему же равен икс. Причём там всё это выглядело так, что было совершенно не смешно… И вот мы идём дальше на четвёртый этаж, там — физический факультет, но нас туда даже не пустили, мы только через запертую стеклянную дверь видели, как люди в скафандрах и противогазах и тащили куда-то пожарный шланг — наверно, вниз, к тем, на третий этаж — а другие навстречу им несли что-то большое, тяжёлое, накрытое простынями с символом, обозначающим радиацию — и ещё на потолке искрила проводка, и откуда-то урывками звучал похоронный марш… И опять смотрю: все наши странно спокойно реагируют на это… Ну а дальше — пятый этаж, философский факультет. Знамёна, вымпелы, почётный караул — но символика не советская, как мне сперва показалось, а какая-то гибридная монархическая с националистической — и газетные статьи на стендах тоже только внешне похожи на материалы пленумов ЦК КПСС, а как присмотрелся, так и сама бумага пожухлая, и в заголовках газет — двуглавые орлы вместо орденов, и текст — со множеством букв «ять»… И тут же почему-то — военная кафедра. И от неё идёт целая колонна людей в какой-то тоже странной, гибридной форме — не то военной, не то арестантской — и откуда-то звучит такой жутко-утробный голос: «Эй, вы, трое, обое ко мне! Будете копать от забора и до заката!» И дальше — такое, что для записи уже не повторишь. И тут уже всем стало как-то неуютно — и лично мне, например, захотелось скорее уйти оттуда — но потом всё равно пошли дальше…

«Точно… И этот утробный голос…» — Кламонтову показалось, что разрешились последние сомнения. Ведь Ареев в записи так похоже передал интонации того голоса из его, Кламонтова, видений…

— … И вот — шестой этаж, экономический факультет. На стенах — графики роста каких-то показателей, но больше — абсолютно ничего, нет даже мебели в помещениях, только нищие сидят в коридоре и просят милостыню. А на седьмой этаж, на геологический факультет, и вовсе никак не пройти — там прямо у лестничной площадки в полу коридора огромный провал вниз, на экономический…

«Да, в своеобразном остроумии не откажешь… — подумал Кламонтов, почему-то вспомнив реальную пустую комнату, где проходил „контакт“. — Но что дальше? Сколько ещё таких „факультетов“ и чем это кончится? Да и учебных корпусов такой высоты у нас на самом деле нет…»

— … И вот мы стоим, не знаем, куда идти дальше — и вдруг откуда-то снизу, наверно, с биологического факультета — какой-то буквально душераздирающий крик: «Чуму прорвало!» — продолжал Ареев на экране. — И тут, конечно, сразу общий ужас, паника… Все побежали навepx, на географический факультет, мимо карт с территориальными претензиями ко всем соседним республикам ближнего и дальнего зарубежья — и даже, кажется, к Аргентине, Канаде и Австралии — добежали до лестницы в другом крыле здания, через неё выбрались на крышу, думали, там дальше будет пожарная лестница вниз — но нет… И вот все мечутся по крыше, не знают, что делать — а внизу уже видно, как подъезжают спецмашины: пожарная, милицейская, «скорая помощь», почему-то тут же — и мусорная машина, и катафалк. А снизу, постепенно скрывая их все, прямо на нас ползёт такое огромное густое белое облако — и от него на крыше негде спрятаться и никакой защиты…

Ареев на экране сделал паузу. Чувствовалось, что этот эпизод дался ему нелегко. И Кламонтову стало не по себе. Он вспомнил рассказы о том, как на химическом факультете в ходе лабораторных работ случались отравления, пожары, взрывы… А сколь безопасна учёба на их факультете? Тем более — вот он, уже пятикурсник, по сути ещё не видел их факультета как научного учреждения, не бывал во многих помещениях, не знал, куда ведут некоторые почему-то почти всегда запертые двери и коридоры. А там же наверняка ведутся работы — с ядами, инфекцией, мутагенами… Да ещё — та человеческая душа в сумрачном астральном коридоре. Не жертва ли лабораторной работы?..

— Ну а дальше… — Ареев на экране запнулся на мгновение. — Тоже, как и в предыдущих случаях — какой-то обрыв. И помню уже только, как я очнулся в каком-то помещении, похожем на больничную палату, и там было три человека в каких-то странных рясах. И вот они мне заявили, что у меня — какая-то «болезнь духа», и я, чтобы исцелиться от неё, должен повторять по три тысячи раз в сутки одно заклинание и ещё тысячу раз — другое, и всё это время не есть и не пить ничего, кроме воды, причём даже не спрашивая, на какой срок это рассчитано. То есть, как видите, о чуме речь уже не шла. Ну, а я в первую очередь хотел узнать, что было дальше там, на крыше, и как я попал оттуда в эту палату, и что вообще стало с остальными… И вот я стал пытаться выяснить всё это, и к тому же сразу объяснить, что сам не чувствую себя больным — и ведь действительно не чувствовал — а они мне только и отвечали: это, мол, пока ты не очистился от грехов, тебе кажется, что ты здоров телом и духом, а как станешь выздоравливать — будешь чувствовать, что болен…

«Но и это уже где-то было… — вспомнил Кламонтов, — Ах да, философ с зоологом в моём сне. Кто уверен, что знает свой путь — дурак, а кто нет — тот мудр…»

— … Тогда я спросил: от чего мне следует очиститься? — продолжал с экрана Ареев. — А они в ответ: ты, что, считаешь себя безгрешным? А я им: ну а если не считаю — то от чего? А они: от гордыни от самости, иначе для тебя будут закрыты высшие состояния, которых может достичь только чистый дух. Ну а я и спрашиваю: как мне его себе представить, этот чистый дух? А то, говорю, везде в эзотерической литературе мне встречается что-то о чистом, освобождённом духе, но всё так неясно, что я не возьму в толк, о чём речь. И уж тут-то, думал, наконец смогу точно это узнать… И что оказалось: биополе не есть дух, эмоции не есть дух, интеллект не есть дух, воля не есть дух, и даже самосознание человека, его Я, тоже не есть дух — тем более, что это как раз и есть самость! Ну так в конце концов, спросил я их тогда — что же есть дух и в чём разница между личностью и самостью? А они отвечают: такой вопрос как раз и есть проявление самости, человек без самости его бы так не поставил. Так что же, спрашиваю я их тогда — высших состояний способен достичь только тот, у кого нет ощущения себя как личности, и в этом смысле он — чистый дух? Но какой мне смысл стремиться к тому, что уже по определению несовместимо со мной как личностью? А то, если я стремлюсь к чему-то, хочу чего-то достичь — то именно я как личность, а что может быть нужно отсутствию личности, отсутствию самосознания? И кто или что вообще достигает этих высших состояний, если их в принципе не способен достичь никто? То есть вернее, как раз «никто» мог бы, но проблема в том, что не может никакой «кто»? Ну, и вот дальше — опять ничего не помню… И только могу сказать, что мне в этом разговоре каждый следующий вопрос давался труднее — как будто был в них какой-то риск или что-то постыдное…

«Точно… Как и мне в „контакте“, и Мерционову на уроке с военруком, Тубанову в зале с трибуналом. Как бы и стыдно уточнять то, что должен знать сам, и тем более — что-то требовать, отстаивать…»

— … А потом снова очнулся я уже, помню, под стук вагонных колёс, — продолжал Ареев. — Смотрю — лежу в купе вагона на нижней полке, по переборке ползёт пятно света от фонаря за окном… И как-то не сразу даже спохватился: почему это я в поезде? А как же университет? И эта не то больница, не то монастырь? А потом вдруг смотрю — в купе я не один. На полке напротив сидит ещё кто-то, только его плохо видно в темноте. И что странно — кажется, будто откуда-то знакомый, но не могу сообразить, кто это такой. И вдруг он, этот человек, начинает рассказывать мне какую-то совсем уж невероятную историю — как будто я попал в какой-то заколдованный вагон, который сам собой подцепляется к разным поездам, принимает на борт некоторых людей оттуда, и развозит их по разным точкам пространства-времени и даже иным реальностям — смотря по тяжести их грехов и степени искренности раскаяния в них…

И вновь что-то смутно знакомое всколыхнулись в памяти Кламонтова при этих словах Ареева. Ведь и что-то подобное он тоже знал. Но откуда?..

— … Причём он буквально так и сказал: кого — в мезозой, кого — в 18-й век, кого — в альтернативную историю, где было то, чего не было здесь. И даже приводил примеры альтернативных историй, где ему пришлось кого-то высаживать: ядерную бомбардировку Корейского халифата, казнь башкирского халифа, по которому не знаю в каком смысле кто-то проехался на какой-то каменной лошади, восстание декабристов — но не то, которое мы знаем, а другое — в каком-то Нумидийском Конотопе… И вот я так понял, где кому-то из пассажиров предназначено выходить — его самого каким-то образом выносит из вагона наружу, а вот кто попытается выйти не на своей станции… Ну, тут я не совсем понял — то ли какая-то сила не выпускает его из вагона, то ли, как только поезд тронется, он снова оказывается внутри. Но дело в том, что вагону нужен проводник — и им становится пассажир с особенно трудной или отягощённой грехами судьбой, на дальнейшее определение которой бывают нужны месяцы, если не годы. Обычные пассажиры, проехав в этом вагоне какие-то часы или сутки, потом где-то выходят — а он всё ездит, наблюдает разное реальности за окном, слушает рассказы пассажиров об их судьбах, размышляет над своей — и ждёт, как она решится. И вот он, сказал мне тот человек, и есть такой проводник. Будто бы он ещё в годы ранней перестройки нашёл в этом вагоне убежище от преследований за веру и с тех пор так в нём и ездил… Да, и ещё он сказал, там есть так называемый материализатор — и даже дал мне попробовать его на ощупь. Это было такое колёсико под столиком в купе — которое, как он мне сказал, если вращать его по часовой стрелкё, материализует продукты питания для пассажиров вагона — снаружи-то ничего внести нельзя, вагон принимает только самих пассажиров и ничего больше — а если против часовой стрелки, то — одежду, соответствующую той реальности, где кому-то предназначена выходить. Правда, тут я тоже не понял — он же сам сказал, их как-то неожиданно, внезапно выносит… Или они там сразу появляются только сами, лично, безо всяких вещей и даже без одежды, потому и приходится материализовать новую, как только они там окажутся… Ну, а весь этот разговор, как он вдруг сказал — к тому, что он будто бы получил знак с разрешением на следующей станции наконец выйти из вагона — но тогда первому же, кто войдет в вагон после получения им этого знака, придётся стать новым проводником. А первый — как раз я, вот он этот вагон мне и передаёт… И тут поезд остановился, он поспешно попрощался со мной — и ушёл куда-то в дождь или туман на крохотной станции с единственным фонарём на платформе, над которой в воздухе кружило какое-то существо, похожее на птеродактиля…

«Нет, но… как же ты попал сюда обратно?» — Кламонтов перевёл взгляд с Ареева на экране к Арееву в комнате — и понял, что в какой-то момент поверил. Ведь именно это — в отличие от остального — было как-то так знакомо, узнаваемо, правдоподобно…

— … А я, — продолжал Ареев на экране, — остался лежать на полке и думать: неужели всё это — правда? И я действительно застрял там на месяцы или годы в качестве проводника — с тем, чтобы, возможно, потом оказаться в какой-то иной реальности, откуда я даже никогда не смогу сообщить домой, где я и что со мной случилось? И даже пока я ещё здесь — так и то даже бумагу, карандаш, почтовый конверт не смогу материализовать тем колёсиком под столом — потому что можно только продукты и одежду? И неужели я действительно где-то когда-то совершил такой ужасный грех, что теперь должен вот так за него расплачиваться? А даже если и правда — при чём тут мои родители, за что это им? И сколько же тогда человек вообще должны расплачиваться за какой бы то ни было грех или ошибку одного? И в чём это мне надо разобраться, в чём покаяться? А спросить мне уже некого — в вагоне я остался один. И вот я лежу там на полке и пытаюсь вспомнить — что же это могло быть в моей жизни, какой такой грех?..

«Нет, но внушать такое? — будто пелена гнева и ужаса на миг застлала сознание Кламонтова. — Будучи всё-таки тоже человеком — который сам не всегда прав? Или это — не то, что я думаю? Именно в данном случае — не то?»

— … Но кажется, ничего такого я не вспомнил. Просто опять отключился от какого-то мысленного перенапряжения… А потом, когда снова очнулся, смотрю — вагон стоит на какой-то станции, за окном — всё ещё ночь, далёкие огни где-то в поле или, может быть, в горах — это я так подумал, потому что они там были как-то на разной высоте… И опять вспоминаю, где я, кто я теперь — и всё равно не могу то конца поверить в это… Да ещё вдобавок не могу понять, как я всё же попал в крыши университета в ту больницу, а оттуда в этот вагон, и даже не могу вспомнить, как я собирался дома на ту экскурсию и что было перед тем. И вдруг чувствую — в вагоне я уже не один. Ну, думаю, неужели действительно придётся принимать пассажиров в качестве проводника? Выхожу в коридор, а там — двое, причём сами — в железнодорожной форме. Удивляются, кто я такой, откуда взялся, говорят, что они сами — проводники… А я им как-то сразу ответил: ну так мне же только что передали этот вагон как его новому проводнику! Они ещё больше удивляются: кто мог тебе его передать? А я отвечаю: предыдущий проводник… Ах да, я забыл сказать, что тот проводник показывал мне список всех предыдущих проводников этого вагона, — вспомнил Ареев на экране. — Он там висел в какой-то рамке на стене, где обычно бывает расписание движения поезда, и светился зелёным светом — а начинался, кажется, чуть ли не с 1873 года… Ну так вот, сказал я тем двоим, вы сначала пойдите посмотрите список, чтобы понять, что это за вагон. И они пошли смотреть — а там просто расписание и оказалось. Хотя я точно помню, что видел там раньше этот список… И вот один из них говорит мне: таких списков в вагонах вообще не бывает. А другой — причём таким голосом, как наверно, принято говорить с сумасшедшими — спрашивает: ну хорошо, а кто был в этом списке? А я, как нарочно, ни одной фамилии не помню! Не до того же мне было, чтобы его подробно рассматривать… И тогда они спрашивают: а ты-то хоть сам понимаешь, что находишься в вагоне формирующегося состава, который сейчас должен отправляться в Донецк? И тут только я и сообразил сказать им прямо: а вы понимаете, что этот вагон — совсем не то, что вы о нём думаете? И я, говорю, сам тоже не сразу поверил — но вот что я о нём узнал… И начинаю пересказывать им всё это, как сам запомнил. Чувствую — и они уже не так уверены насчёт донецкого поезда и себя как проводников. А тем временем, смотрю, вагон уже стали возить взад-вперёд мимо станционных построек — причём я вроде бы даже стал узнавать сооружения товарной станции нашего города, так что у меня возникла надежда: а вдруг всё не так, и это я — просто в нашей обычной реальности, и даже пока eщё — в своём родном городе? И могу просто выйти оттуда — а они, уж если назвались проводниками, пусть там и остаются? Но тут откуда-то появился ещё один железнодорожник — я так понял, начальник донецкого поезда. Те сразу стали пересказывать ему всё это с моих слов, у него, я вижу, тоже возникли сомнения — ну ясное дело, и он же наверняка не совсем без понятия об «аномальном», так что с ходу отвергнуть такую версию не может. Хотя я, глядя на его сомнения, уже и вовсе не знаю, что думать. А снаружи, я слышу, уже стучат в дверь — пора начинать посадку. Тут начальник поезда пошёл в соседний вагон за милиционером, послал его наружу выяснить обстановку — и через минуту тот вернулся злой, раздражённый: что за дурацкие шутки, какая ещё иная реальность? А остальные тут же стали валить всё на меня, как на крайнего — дескать, я им так сказал… А я отвечаю: какие шутки, всё было очень натурально, убедительно — да и стал бы я в здравом уме так шутить? А милиционер в ответ: вот теперь мы просто по закону обязаны разобраться, в здравом ли ты уме, и как сюда попал — ты же чуть не сорвал отправление поезда… А я и сам давно уже чувствую, что это вроде бы наша, обычная реальность — и сам уже наконец хочу разобраться, что к чему. И из вагона хочется поскорее уйти — а то есть ещё остаток сомнений: вдруг он всё-таки заколдован? И вот пошёл я с этим милиционером в вокзальное отделение милиции, а оттуда позвонил домой — и оказалось, родители уже хотели было заявить о моём исчезновении. Я же ещё где-то в 16 часов ушёл из дома, а тут смотрю, на часах у них в отделении уже 22. И вроде бы уже сам вспоминаю, как уходил из дома, но вот зачем, и что было потом — не помню. А с той экскурсией вообще странно — её наяву быть не могло. Я же там видел с крыши как будто летний пейзаж, деревья с листьями — а тут наяву ещё не полностью сошёл снег — дело-то было 26 февраля 1992 года… Хотя мне и вспоминать что-то было некогда — пришлось уже им для протокола рассказывать всю эту историю, её, естественно, сочли бредом, вызвали туда психиатра… И, в общем, мне пришлось целую неделю провести в психдиспансере — я так понял, для какого-то обследования, результатов которого сам я так и не узнал. Родителям, правда, что-то сказали, и теперь они говорят, что мне беспокоиться не о чем, меня признали в общем нормальным, а это было опять же случайное сумеречное помрачение сознания, но я чувствую — они что-то недоговаривают… Да, и к упомянутому в предыдущих записях специалисту по нетрадиционной медицине я потом тоже обращался — и тоже посредством гипноза удалось установить только то, что у меня была встреча с кем-то на улице, и возможно, именно этого человека я видел потом в вагоне в роли того мистического проводника. Но и это — только возможно, потому что в темноте я его больше слышал, чем видел, да и мало ли в тот день могло быть всяких встречных прохожих… И так и осталось тайной, что и где было со мной на самом деле — тем более, что и проснулся я потом действительно в поезде, и та больница-монастырь в принципе могла быть наяву… Да, а ещё мне назавтра после того гипноза мельком вспомнилось какое-то собрание людей — хотя как раз меня ни на какое собрание тот встречный прохожий не приглашал. И вообще, при чём тут он сам и это собрание… И вот, кажется, всё, что я об этом помню. Разве что когда-нибудь ещё вспомню новые подробности, ну a пока — всё…

— И во всех случаях — встреча с кем-то незнакомым, — сразу начал Кламонтов, как только Тубанов остановил запись. — И то ли разговор о какой-то мистике, знаках судьбы, то ли приглашение на какое-то собрание — но это вспоминается только под гипнозом, и то — как смутные следы. А сразу помнится совсем другое — видения определённого xapaктepa. Сначала — гротесково-сатирические, даже как бы завлекающие, а потом — мистический кошмар, где уже надо чему-то противостоять, что-то преодолевать, искать выход, делать выбор. И наконец — пробуждение в обстановке, которая так странно гармонирует с содержанием этих видений, что сразу трудно и самому сориентироваться в реальности, и не сойти за сумасшедшего для окружающих…

— Ну, в моём случае было сложнее, — ответил Тубанов. — Я же проснулся не в самом гастрономе, а в квартире на шестом этаже над ним. Вернее, там это был какой-то «гибридный» магазин — вроде тот и вроде не тот. Ведь точно такие люки ведут в подвал совсем другого магазина, в центре города. Да и тот зал с трибуналом мне что-то напоминает. Какой-то театр, вокзал или храм, который я тоже где-то видел — но не могу сообразить, где именно. А ещё — этот поиск непонятно чего на каких-то улицах, в домах… И тоже всё думаю: где и когда я мог быть на самом деле? И как и откуда все мы попали туда, где должны были потом очнуться? Нет, поймите правильно, я не хочу предполагать что-то плохое, недостойное — вроде того, что кто-то действительно мог послать меня в таком состоянии на поиски мест из моих видений. Тем более — в нашем реальном мире, где есть автомобили, трамваи, поезда, сигнализация на охраняемых объектах… — Тубанов произнёс это как-то так, что Кламонтов понял: да, это пришло ему на ум только сейчас! — И всё-таки непонятно. Столько читаем о каких-то магах, мистиках, мудрецах, которые тоже ведут кого-то через видения или испытания к постижению каких-то истин, очищению от пороков — и человек потом чувствует себя в чём-то возвысившимся, от чего-то очищенным, что-то постигшим. А тут — только потрясение чем-то неопределённым, какие-то неразгаданные загадки, и совершенно непонятно, что делать с этим лично мне…

— А я в целях какого очищения или испытания должен теперь, после этого, иногда слышать прямо у себя в сознании какой-то голос, который тоже не даёт мне совершить самые невинные действия? — с горечью переспросил Ареев. — Ну вот бывает, что-то как упрётся: «Не ставь сюда тарелку!», «Оставь этот учебник дома!», «Не бери этот кусок мела!» А кусок мела у классной доски лежит один-единственный — и что мне делать посреди урока, где искать другой? Или как оставить дома учебник, который наверняка понадобится мне в школе? Но при этом — такое чувство, что сделаешь иначе — и может случиться что-то страшное… Или даже вдруг появляется перед внутренним взором образ какого-то ангела или пророка — а голосом под это звучат ругательства и угрозы. И мне иногда даже кажется, так вообще до безумия можно дойти… А в литературе — везде эта религиозная пропаганда о каких-то голосах, видениях, о том, что человек должен быть постоянно направляемым свыше! Как будто такими хотят сделать нас всех — и именно в этом состоят праведность и благочестие! Или о какой «направляемости свыше» идёт речь? Что имеется в виду? И где вообще какая-то грань благочестия с безумием, где тот рубеж, который человек ещё вправе отстаивать в себе под напором такого рода «высших сил»? И в конце концов — почему кто-то позволяет себе подвергать человека потрясениям, испытаниям, и даже чуть ли не вытравлять из него рациональный склад ума, чтобы вложить взамен мистический?

«Но у меня хоть не будет чего-то подобного? — забеспокоился Кламонтов. — Хотя они же сколько времени не знали правды, а я знаю… Но и то сказать — образы, от имени которых всё позволено… Предстанет кто-то кому-то в гипнозе ангелом или пророком — и что, тот уже должен уходить в монастырь, раздать всё нищим, и нет права вступиться за себя? Потому что должен быть мифический образ кого-то, кто всегда прав и кому всё можно?..»

— Но ведь и я — человек рационального склада ума, так же горестно ответил Мерционов. — Не скандалист, не диссидент и не юродивый по призванию. И чем именно мы с вами удостоились «чести» так предстать перед обществом, не намеренным, оказывается, всерьёз понимать и признавать ничего «аномального»? Мы, что ли, виноваты в чём-то больше всех? И кто и как это определил?

— А эти смутно запомнившиеся люди, которые нас где-то встречали… — продолжал Ареев. — И странно — мы об этом как-то до сих пор специально не думали… Как же, мол, «высшие силы» сами знают, что делают, у них на всё своя логика, свой резон… А вдруг как раз тут — что-то не то?

«Тоже — блок или код, — понял Кламонтов. — Снимается сейчас, в этом разговоре. Как будто до сих пор не замечали очевидного, не могли задуматься над ним. Страшно подумать, что и сколь прочно может быть заложено в подсознание в общем нормального человека…»

— Но, с другой стороны — история вагона-призрака… — тут же добавил Ареев. — И я почему-то сразу так поверил, она сразу показалась мне так реальна — как будто я уже знал её раньше…

— И я тоже, — признался Кламонтов. — Потому что и мне это как-то знакомо… Хотя мне тут знакомо не только это. Например, и про «нищие деньги» я слышу не впервые…

«Или не надо было так? Вдруг они сами не знают той истории со слухами про взятку? А сейчас и не до того…»

— Да но это-то мы хоть знаем откуда, — развеял опасения Ареев. — Хотя и удивительно, конечно, как оно могло туда попасть. Но вагон-призрак… Понимаете, так знакомо, а вот откуда — не пойму…

— Знаете, а ведь на кассете есть ещё место для записи, — вдруг предложил Тубанов. — И так как ты, Хельмут, всё равно собирался рассказать нам о каком-то своём случае — то я подумал… Если тебе это не будет трудно. А то установить камеру можно быстро…

— Устанавливай, я готов, — с ходу решился Кламонтов, вдруг подумав, что так будет даже легче говорить — глядя не в глаза слушателей, а в объектив камеры, и потому не видя их реакции на рассказ, который и так-то окажется тяжёлым ударом — разрушит оставшиеся иллюзии, сорвёт, как какой-то покров, остатки гипнотического кода, которые, как бы ни было, защищали их психику от потрясения горькой правдой…

«Или нет? И это вовсе не то, что я думаю? — почему-то снова возникло сомнение. — А то в самом деле: „нищие деньги“, вагон, трибунал — и всё здесь, в этих видениях? Или… тот гуру просто специально собирает, где только можно, всякие мистические слухи, тайны, идеи? И даже сам пользуется для этого телепатией? Кто знает, что им доступно — у кого сила с мудростью не в ладу… Или и есть — просто из мединститута? Но почему Селиверстов не узнал его при „просмотре“ моих видений? Тубанова узнал, а его — нет. Даже как того „магистра“. Странно и непонятно…»

— … Ну всё, камера готова, — внезапно донёсся голос Тубанова. — Можно начинать.

Кламонтов удивлённо поднял взгляд — ему показалось, прошло совсем немного времени — но перед ним в самом деле уже стояла камера на штативе, и Тубанов был готов включить её, а остальные успели пересесть за стол, оставив Кламонтова одного перед объективом. Должно быть, он, задумавшись, не заметил, как прошло время.

— Ну как, ты готов? — спросил Селиверстов. — A то, я вижу, ты не ожидал, что мы так быстро всё установим.

— Готов. Давайте не тянуть, — ответил Кламонтов, боясь упустить момент внезапной решимости. Правда, так было и перед «контактом»… Но зато теперь — присутствовал человек действительно из другого мира. И — это было уже как-то обыденно, привычно…

— Включаю, — внешне спокойно сказал Тубанов.

А Кламонтов — вдруг как-то почти ощутил движение ленты в кассете. Ленты — которая понесёт через пространство и время теперь и его рассказ… И только сможет ли кто-то, где-то и когда-то — поверить, что такое было возможно сейчас, на исходе 20-го века, в судьбах граждан ещё недавно единой великой страны, запустившей в середине того же века первый искусственный спутник своей планеты? А теперь — вовсе неизвестно чьих граждан, брошенных в странные поиски. В метания от знаний к вере, от современных идей и мировоззрений — к древним, от правды — к мифам… И — зачем, в угоду кому?..

— Я — Хельмут Александрович Кламонтов, 5 ноября 1961 года рождения, — неожиданно для себя начал он — и тут же по внезапному удивлению Тубанова, Мерционова и Ареева (но как сумел уловить это боковым зрением?) понял: они не ожидали, что ему может быть столько лет. Но это и подсказало ему несколько следующих фраз… — Студент-заочник биологического факультета университета, перешёл с пятого курса на шестой, но на данный момент в академотпуске, работал санитаром в одной из городских больниц, сейчас пенсионер по инвалидности. Но в академотпуске — больше даже не по состоянию здоровья, а потому, что широко декларируемое возрождение духовности и бездуховность «лягушачьих» лабораторных работ — вещи всё-таки трудносовместимые… А почему в таком возрасте ещё только студент — думаю, поймут многие другие хронические абитуриенты, мимо которых приёмные комиссии тоже годами пропускали в вузы всевозможных демобилизованных, колхозных стипендиатов и прочих льготников, ничего потом не сделавших в науке — при том, что к абитуриентам-инвалидам никакого снисхождения не было… Ну, а теперь — собственно о событиях, происшедших со мной, и продолжающих серию тех, о которых было рассказано ранее. Итак, в моём случае всё начиналось с того, что я будто бы стоял у окна учебного корпуса университета с учебником политэкономии в руках, готовился к экзамену — и вдруг в какой-то момент почувствовал, что мысли начинают путаться от усталости, и до меня вообще с трудом доходит то, что я читаю. И как раз тут староста нашей группы подошёл ко мне и спросил, помню ли я определение, что такое общественно-экономическая формация…

7 Ненайденные ответы

— … И я снова очнулся там же, за партой, но только зачётки на ней уже не было, да и быть не могло — ведь на самом деле, пока я в академотпуске, она лежит в деканате. И значит, когда я там видел её перед собой на парте — это было просто каким-то остаточным видением, наложившимся на восприятие реальности… Да — и потом, в дальнейшем разговоре с тем моим знакомым студентом-экстрасенсом из другого вуза, он мне подтвердил, что действительно знает о таком случае с неким гуру, которого прямо с собрания его секты увезли в психбольницу. Так что тут уж это — вполне мог быть образ того, реального события… И чем ещё отличается мой случай от всех предыдущих — так это тем, что я хорошо помню, как уходил из дома во второй половине дня накануне, 29 марта — и уходил именно на собрание организации эзотерического направления, называемой Академией Силы Сознания, о которой знал из публикаций в областной прессе. Хотя странно, что я потом не нашёл в газетах, которые специально заново просматривал для этого, ни адреса этой организации, ни конкретных сведений о каких-то её собраниях — только самые общие, да и то такие, что ничего плохого не подумаешь. То ли у меня сохранились не все газеты с материалами такого рода, то ли… кто-то под гипнозом выдал мне себя за них, — странно, лишь тут Кламонтов подумал о такой возможности! — И ещё отличие — я в тот день до 15 часов никуда из дома не выходил… — не сразу продолжил он, ошеломлённый внезапной догадкой. — И… не помню никакой встречи на улице, похожей на те, о которых сказано в предыдущих записях…

«А… накануне? Что, если внушение дано наперёд? За день, два, ещё раньше? Да, не подумали. И дополнительно сеанс гипноза на этот счёт не провели. Столь ясно всё казалось в моём случае. Хотя лента движется, надо заканчивать…»

— … И, в общем — это собрание, получается, было где-то под вечер 29 марта 1993 года, проснулся я потом в университете — уже утром 30-го, а сама эта запись делается — на следующий день, 31-го, по горячим следам — и ограничивается тем, что я сам помню об этом на данный момент… — закончил Кламонтов, одновременно делая в сторону чуть заметный знак Тубанову…

— И ты сумел так построить рассказ, что обо мне толком речи нет, — сказал Селиверстов — уже после того, как Тубанов внешне спокойно отключил камеру и стал складывать штатив. — Просто «студент другого вуза» — и всё…

— А что мне было делать? — ответил Кламонтов, не обманываясь в тревожном ожидании внешним общим спокойствием. — Разве знаю, как и когда ещё может измениться отношение к чему-то из области «аномального»? А тебе — учиться, работать… А то — поверишь, будто что-то меняется всерьёз и надолго, раскроешься в необычном качестве, а тут мода на это как пришла, так и ушла — и что будешь делать, если это — твоя внутренняя суть, и ты не можешь играть в это, меняясь с каждой очередной модой?.. Но давайте вернёмся к делу… То есть, я хочу сказать — к возможной цели, ради которой это делают… Ищут кого-то, приглашают на собрание, там внушают видения — а потом отправляют в «сумеречном состоянии» на поиски тех же мест наяву… И что — например, я действительно должен был уйти из университета, полагая, что получил взамен иное, высшее знание? И — действительно верить, что был в контакте с высшей цивилизацией? И информацию, полученную от неё — надо немедленно применять на практике для предотвращения глобальной катастрофы? Ну а если даже так — в чём подобные откровения вам? Неужели — буквально в том, что за человека должен всё решать фюрер, а деньги, рынок и сама личность — плохо и безнравственно? Или — всё это были какие-то посвятительные испытания, a во что посвятительные — мы так и не узнали, потому что не прошли их? То есть — все как-то «неправильно» среагировали, потому ничего более серьёзного нам не открыли? Или… сперва среагировал «правильно» один только я — потому только мне он и пытался дать «откровение»? Но тогда получается — он сам верит во всё это? Что он — не Махатма даже, а «Махакальпа», что он — с Плеяд? Да и — на предмет чего можно так испытывать? На соответствие какой мистической тайне — или особой миссии, если на то пошло?

— Да, трудно сказать, во что может верить он сам… — начал Селиверстов. — Когда вообще столько разной информации — в том числе очень странной для образованного человека — ходит в ранге мистических тайн. И — столько людей искренне уверены, что знание этих тайн даёт право далеко выходить за пределы «обычной» человеческой нравственности. И — у них, как правило, всё строится на ученической преемственности, озарениях, потрясениях, постижении чего-то в изменённых состояниях сознания, принятии чего-то некритически, с благоговением, со страхом от чего-то отступить, что-то не так понять… Хотя — у многих ли того стоят сами их тайны? А конкретно тут — вовсе трудно понять: что представлено в каком плане, что утверждается, а что осуждается, что — всерьёз, а что — пародия, где тут их собственная вера, а где — отрицание какой-то чужой? И вообще всё так странно для послания, испытания, откровения — ну, как… выполненное на двойку ученическое задание, что ли… Да, слушайте — вдруг так и есть? Это — просто ученическая практика чёрных магов? Находят людей, достаточно, по их мнению, внушаемых — и практикуются на них? О возможных последствиях чего — конечно, не думают…

— Значит, внутренний мир человека, его психика — для них только учебное пособие… — тяжело и мрачно сказал Мерционов. — Как — та же лягушка в вузе. Вот и вся более высокая нравственность…

Зато, кажется — срыва не последовало… Или только — пока? Или — сами всё же подсознательно догадывались, и это смягчило удар?..

— То есть… как бы — проверка умения так использовать всякие мистические сюжеты, легенды, предания? — предположил Ареев, подтвердив догадку Кламонтова. — И отсюда там — и этот вагон, и «нищие деньги»…

— А может быть, и нет, — уже усомнился Селиверстов. — А то в случае с Хельмутом — уже есть какая-то своего рода идейная платформа, более-менее последовательные построения — которые, надо признать, действуют на недостаточно образованных людей. Хотя конечно — никакой доказательной логики, явный недостаток знаний о природе человека и природе вообще, вместо них — мифы, нравоучения, эмоциональный надрыв, удары по совести, по гуманности — но срабатывает. Не каждый же — тем более в необычном состоянии сознания — сообразит всё это: насчёт возраста Плеяд, энергетики непентеса и росянки, перспектив вегетарианства в Арктике… Но внушать умеют — и внушают то, что им на их уровне кажется великим откровением. Для чего сперва — проверяют кандидата в восприемники откровения и на гротеске, и на кошмарах…

— Значит — меня поначалу сочли подходящим на роль восприемника? — с горечью переспросил Кламонтов. — Но почему? Чем я мог дать повод так думать?

— Нет, почему? — не согласился Ареев. — Одно дело — чувство вины из-за лягушек, другое — готовность отказаться от научных и нравственных убеждений. Чего они даже не поняли…

— И всё-таки я тоже не понимаю… Зачем… какая цель… чего конкретно ожидали? Допустим, я верю во всё это, ухожу из университета, и начинаю проповедовать: у меня был контакт, я узнал в нём то-то и то-то — и хотя сам не понимаю, почему это выше и правильнее данных земной науки, считаю долгом не скрывать это от человечества — а дальше? Каковы реальные последствия, принимаемые меры… То есть — уверены, что человечество примет такое «высшее знание» к неуклонному практическому исполнению?

— Да, трудно представить себе и то, что им известно о реальной жизни с таким «высшим знанием», — начал Селиверстов, — Возьмём опять-таки вегетарианство. На него в самом деле — где только не наткнёшься в земной «нетрадиционной» литературе… Но почему-то — нигде ничего о жертвоприношениях животных в традиционно вегетарианских странах! Как будто сами никогда не читали корреспонденции на такие темы из Индии, Непала — или им по моральным соображениям и газеты читать нельзя! Во всяком случае — о протестах вегетарианцев по такому поводу мне слышать не приходилось. И чего стоит тогда вся их нравственная позиция?

— А верно… — удивлённо согласился Кламонтов. — Это их почему-то не оскорбляет… И даже — вопрос нигде так не ставится. А вообще…Мы, в конце концов, сами происходим из той же биосферы, сами приспособлены к ней миллионами лет эволюции… И — разве можем утверждать, что хорошо знаем все необходимые нам для жизни биохимические компоненты, которые получаем с привычной нам пищей… возможно, иногда и в ультрамикроскопических количествах? Так же, как не знали когда-то и витаминов — а попробуй прожить без них! И именно потому не можем рисковать… всем человечеством, в полном составе, резко изменить режим питания — перейти на то же вегетарианство или стопроцентную синтетику! Тем более, подобного массового вегетарианства не было в истории Земли, и никто не знает, к чему бы это реально могло привести… как повлиять на интеллект миллионов людей, их мировоззрение… Не оказалось бы похоже — на судьбу Древнего Рима, отравившегося вином из свинцовых сосудов… И все великие культуры в земной истории создавались, как правило, не вегетарианцами — да и где их какое-то массовое духовное превосходство, в чём оно состоит? Именно массовое — потому что на конкретных личностях сразу видно, как всё непросто… А они, что же — так уверены в себе, что готовы сразу по всему миру посадить на неполноценную, малопитательную диету даже детей, чей организм ещё растёт? И неважно, что с ними будет потом, главное — не оскорбить формальную нравственность?

— Как и у тех — голодать по двое суток должны были и дети, чей организм растёт, — ответил Мерционов. — И все они так уверенно рассуждают о космической эволюции — чуть не вообще всю экстрасенсорику, уфологию, «нетрадиционное» знание, проблематику эволюции человека и человечества — норовят свести к подобному. Лезут с какими-то запретами, насильственными воздержаниями… И что им реальный человек — они знают, как должен жить человек, ими выдуманный! А уж сами эти видения, их содержание… — не скрыл возмущения Мерционов. — Человечество — как стадо воров, скотов, достойное суда… Всё плохо, неправильно, безнравственно, ото всего надо отказываться, отовсюду уходить, каяться, поститься — и ничего положительного, конструктивного, никакого достойного выхода для достойного человека…

— Нет — наверно, не так было рассчитано… — начал Тубанов. — Мы должны были увидеть просто сны. Яркие, отчётливые, эмоционально насыщенные — но всё-таки сны… А во сне человек обычно бессилен что-то сознательно изменить, не так ли? Делает что-то как бы сам, но не по своей воле — и иногда потом даже никому не расскажешь, подсознательная символика сновидений совершенно не считается с нашей «дневной» моралью. И совсем не плохой человек может увидеть себя во сне и палачом, и повешенным, и каким-то манкуртом-янычаром — но там это означает совсем другое. А теперь представьте: искусственно внушённые сновидения — и в них, например: соучастие в разграблении магазина; расплата за покупки всей одеждой — вплоть до трусов; присяга на верность фюреру; вина в чьем-то падении с лестницы или с крыши — в толпе, бегущей от чумного облака; экзаменаторский произвол — с продолжением в виде мучительства лабораторных животных… А это уж, сами понимаете, совсем не юмор… Но — что-то сразу пошло не так. Мы почему-то оказались способны сознательно действовать во внушённых нам видениях, влиять на их сюжет и менять его. Вот ему и пришлось срочно перестраивать на ходу эти сюжеты, применять более мощное воздействие, более глубокий гипноз, превращать гротеск в кошмары…

— Думаешь, идея была такая: завлечь вроде бы юмором — и под это внушить ощущение собственной греховности и порочности? — переспросил Ареев. — А что, может быть… Тем более, я всё думал: почему эти сектанты так истерично преданы своим предводителям, лезут к людям в душу с идеей какого-то их превосходства и непогрешимости? А так — конечно, если их подобным образов убедили, что они — скоты, а он — святой… Но могло быть и ещё иначе! — вдруг сообразил Ареев. — Он даже не планировал никаких видений — всё и должно было остаться на подсознательном уровне! Уже само подсознание каждого из нас — перевело в зримые образы, в гротесковую символику сновидений идеи, что он пытался нам внушить! А так, конечно, предпочёл бы не вести дискуссию, не строить ответные видения — вложить что-то именно в парализованное, беспомощное подсознание! Но — что и зачем? Что… декан ни во что не ставит Хельмута как учёного; я — не способен пойти на какие-то жертвы или ограничения; ты — унизительно беден, и тебе остаётся только с завистью смотреть на богатые прилавки; Сергей — беспомощен перед каким-то политическим злом; а Альберт — должен помнить, что его будущих пациентов уже ждут с лопатами и гробом? И всё — только чтобы создать чувство смятения, неуверенности, внутренний разлад — и привязать к себе как духовное опоре? И неважно даже — на какие ошибки толкнёт такое ложное подсознательное убеждение, как изменит жизнь?

— Хотя сам — тоже обыкновенный человек… — ответил Мерционов. — Да, и наверно — знаете что ещё делает? Кто ему чем-то не нравится — тому прямо говорит: ну и иди обратно в свою школу, свой вуз, свою денежную экономику с магазинами и базарами, выбрось свою одежду — и тому подобное! И подсознание человека под гипнозом — всё буквально воспринимает!

— Точно… А в моём случае, наверно: попробуй уехать на каком-то поезде от себя и своих проблем! — догадался Ареев. — И даже не представляет, как тут срабатывают подобные метафоры…

— Вот именно… И ничего тут, по сути, «аномального», — добавил Мерционов. — Даже — на уровне какой-то западной фантастики про драконов и рыцарей… Просто — как в душу плюнули, оставили грязный cлeд…

— Это, если брать из фантастики, похоже совсем на другое, — ответил Кламонтов. — Как — кандидата на выполнение особо опасного и ответственного задания точно так же проверяют в виртуальной реальности или под гипнозом… И он там — сражается с теми же драконами, или — просто с какими-то оккупантами, или — выходит в космос заделывать пробоины в обшивке звездолёта, или — отстаивает свои проекты на высоких совещаниях, где все — против него… А потом оказывается: ничего на самом деле не было, всё — только проверка. И по итогам, как он себя проявил, выносится вердикт: прошёл, годишься. Или: провалил все тесты, меняй профессию, тут — и на дублёра третьей очереди не тянешь… Но хоть бы раз где-то был поставлен вопрос: а ему самому как теперь с этим жить? Ведь это — часть его памяти, в которое всё было как наяву — опасность, риск, напряжение! И получается, теперь он… ветеран никому не известных битв, ликвидатор придуманных аварий, автор несуществующих проектов — переживший как наяву то, чего не было в известной нам реальности… то есть как бы тоже участник другой, «не совсем нашей» истории! И я даже вспоминаю фильм, где большую часть времени дело происходит будто в космическом полёте — и вообще хороший, интересный, увлекательный — но вот финал… Вдруг оказывается: весь этот полёт со множеством аварий на борту и риском при их устранении — был всего-навсего имитацией, испытанием на пути к настоящему! И всеми почему-то принимается как должное, все довольны, что испытание успешно пройдено… Но согласитесь, в данном случае это же… не то, что например в армии — тревога, которая может оказаться и учебной! Тут это — ощущение полной реальности происходящего… ситуация жизненного выбора, подвига, жертвы, смертельного риска! А в результате — ложная память, целый ложный кусок жизни, оказавшийся учебной тревогой! Разве тут будет — искренняя радость какого-то успеха, преодоления?

— Нет, будут совсем другие чувства… — с затаённым гневом согласился Мерционов. — И в первую очередь, наверно — что изгажено самое сокровенное. То, во что верил, готов был посвятить жизнь… А после такого — к каким ещё целям и высотам идти под руководством тех, кто уже однажды так с тобой поступил? Ради чего сполна выкладываться, идти на риск — если всё снова может оказаться не более чем игрой? И главное — какой исход испытания не будет обесценен тем, на что способен сам испытывающий? Ну вот допустим, выяснилось, что это было испытание — а дальше что? Кто для чего годен, кто кому и в чём может верить, какая у кого с кем общая цель — после такого?

— Да, но если и это — ещё не то… — снова предположил Тубанов. — И всё — ещё сложнее… Понимаете, я вдруг подумал: а если всё, что мы помним, в данном случае — вообще не главное? Как раз и есть — ложная память, прикрытие, муляж поверх чего-то?

— Но что же тогда главное? — с тревогой спросил Кламонтов, будто начав смутно догадываться.

— Не хотелось бы накалять и без того депрессивную обстановку — но… Понимаете — я вспомнил об этих 25-х кадрах, гипнотических инструкциях, которые активизируются соответствующим сигналом — например, фразой, мелодией… И — как этим пользуются организации чисто политического или криминального направления, в чьих истинных целях никакой мистики…Только околомистический антураж, в который верят те, кого используют… Внушая им, что те — маги, тамплиеры, амазонки — борются ещё с кем-то… Ну хотя бы — с теми же драконами. За которых принимают членов другой подобной организации… И самому страшно представить, что с нами кто-то мог пытаться сотворить такое — но зачем-то же кого-то искали…

Кламонтов почувствовал, как у него всё холодеет внутри. Неужели… это и есть — самая главная и страшная правда о том, что произошло? Но тогда… как жить дальше? Если, возможно… в глубине его памяти заложено что-то, о чём он не подозревает — но что способно взорваться как логическая, информационная мина, повинуясь неожиданно произнесённому кем-то коду? И… от чего даже никто не в силах заблаговременно избавить его — ведь никто не знает, что представляет собой эта инструкция и этот код? И вся надежда лишь — что он, возможно, не понадобится кому-то, кто вложил код, тот не вспомнит о нём, или не найдёт его? А иначе — что будет с ним самим, его личностью, мироощущением? Или… он уже не тот, кем был, только ещё не заметил этого? Не тот Кламонтов — что поступал в университет с надеждой так много сделать для человечества;, и не тот — который, во многом успев разочароваться, уходил в академотпуск; и даже — не тот, каким ещё вчера шёл на встречу с тем гуру?..

Он медленно, оглушённо обвёл взглядом комнату — словно не веря уже и в её реальность… И ведь в чём-чём — а в собственной психологической целостности до сих пор не было повода сомневаться… А теперь? Стоило Тубанову высказать предположение — и всё будто раскололось на «до» и «после»…

Жуткая, давящая тишина повисла в комнате. Слова Тубанова произвели эффект разорвавшейся бомбы не на него одного — на всех. И Кламонтов понял: надо срочно найти какое-то хотя бы возможное решение этой ужасной загадки, ответ, который дал бы хоть какую-то надежду, что опасения несостоятельны! Иначе — с каким чувством они теперь уйдут отсюда, с чем им придётся жить, что подозревать в себе? Но — как найти это решение, эту надежду?..

— Искали, говоришь… — глухо и как бы пересохшими губами произнёс Ареев. — Но если так — то кого? Не сотрудников секретных учреждений, не банкиров, не депутатов, не тех, кто умеет обращаться с оружием… Просто — школьников и студентов, которые сами в смятении, в духовном поиске… То есть — кто может откликнуться на мистические идеи, но сам вряд ли что-то решает… И потом — тайный агент должен быть с безупречной биoгpaфией, не говоря о физическом и психическом здоровье, так зачем создавать ему репутацию сумасшедшего? Нет, кто-то просто убедился, что мы ему не подходим — и отбросил нас за ненадобностью…

— А на какую роль, думаешь, они искали кандидата? — с судорожным вздохом, свидетельствующим, что предположение не далось даром и ему, спросил Тубанов. — Всё-таки — проповедника каких-то идей, пророка, возбудителя толпы?

— Или носителя мистической тайны, — предположил Ареев. — Мало ли легенд и преданий о как-то особо отмеченных или избранных людях, которых можно выявить по таким-то знакам или признакам? И это сейчас перестройка и гласность более-менее приоткрыли завесу над подпольной мистической активностью — а на самом деле такое подполье в разных формах непрерывно существует тысячелетиями… И вот — кому-то понадобился тот, кто по факту рождения может быть кардиналом тайного ордена, или скажем, принцем Атлантиды… Но — не получилось, сорвалось. Не нашли в нашем лице тех, кого искали. Вот и надо — заставить нас что-то забыть. И пусть взамен мы помним какой-то мистический сумбур — это им не опасно, только бы не вспомнили то, главное…

— А сами — пусть выглядим сумасшедшими для общества, в котором живём? — снова с гневом ответил Мерционов. — И пусть я не смогу понять, откуда у меня эти страхи, неуверенность в себе — из-за которой в первую очередь и провалил экзамены… Я же просто сдался перед явной несправедливостью, не спросил сразу: почему тройка, за что, в чём ошибка? А в результате — недобор баллов. И это — целый год жизни… Хотя вообще, если сразу видишь, что им совершенно без разницы, кто и зачем к ним поступает, что кого интересует — тоже, с каким чувством сдаёшь этот экзамен… А эти, значит — попользуются, поиграются тобой, и вытолкают в «обычную» жизнь, но уже в роли сумасшедшего, чей рассказ официально зарегистрируют в соответствующем учреждении? И неважно, что будет лично с тобой, главное — остались в неприкосновенности их тайны? Хотя что вообще за тайны у тех, кто не может ответить на вопросы современного студента?

— Ну, в общем реактивный психоз или сумеречное состояние — в единичных случаях возможны у практически здорового человека, — ответил Селиверстов. — И это — ещё не психиатрический учёт…

— Если бы только это, — с горечью ответил Мерционов. — А то говорю — чувство какого-то срыва, излома в жизни. А раньше так уверенно шёл к своей цели… И цель как раз была — разрабатывать «нетрадиционные» супертехнологии, о которых сейчас столько разговоров: гравилёты, телепортацию, путешествия во времени… Всё, что в литературе идёт со ссылками на тайные обители, твердыни Востока, йогов, аскетов, уже будто бы чего-то достигших в этой области! И — надо же было довериться случайному встречному на улице…

— Так и это в литературе — на каждом шагу, — ответил Ареев. — Мистические встречи, посвящения, тайные общества, особые миссии… И пишут как будто серьёзные люди для серьёзных — со знанием дела, сами пройдя подобный путь. А мы на это и ориентировались.

— И не поняли сразу, что в основном — рассчитано не на нас… — стал отвечать Селиверстов. — Не на серьёзных здравомыслящих людей, у которых необычные и не всем понятные интересы, особенности, воспоминания — на кого-то совсем другого…. А то — что получается: человек хочет понять— почему у него проявился редкий дар или особенность организма, ощущает что-то как свою миссию, чувствует в себе какую-то «нездешность», несоответствие стране и эпохе, не совсем обычно складываются жизненные обстоятельства… А ему в ответ — покровительство на привязи лично к кому-то, бегство от сложностей современного мира в дикую природу, достижение каких-то состояний блаженства, экстаза, освобождение непонятно от чего и зачем, методики аутотренинга против слабости и закомплексованности — всё в расчёте на тех, кто не умеет устроиться в обычной жизни, и только… Хотя есть такие люди со своими, непростыми для них проблемами — но при чём тут те, у кого проблемы иные? Неуютно им в современном мире — но они же, наоборот, рассуждают о каком-то высшем трансцендентальном знании, претендуют на особую духовную мощь, мудрость, величие! И мы в своих поисках натыкаемся на их мифы, ожидания, мироощущение — и даже чуть не должны вместе с ними ждать, что кто-то явится решить их проблемы или даст знак по вопросу, который обычный человек в состоянии решить сам! Будто эзотеризм вообще — область тех, кто слаб в решении практических вопросов обычной жизни…

— Вот и получается, — не выдержал Мерционов, — ты хочешь понять, как жить с такой-то особенностью организма или биополя, а тебе в ответ: раздай всё нищим! Хочешь знать, верна ли такая-то гипотеза, адекватно ли объясняет факты, а в ответ — что ты пропадёшь без учителя, который должен решать за тебя всё, лезть во все мелочи твоей жизни! И чуть с чем-то не согласен или просто не понял — так это ты уже «лезешь со своей самостью», «упиваешься своей логикой», «возвращаешься на свою блевотину», и тому подобное! «Обрели истину» — и трясутся, боятся потерять… А другому-то совсем не очевидно то, что они обрели, у него — свой опыт, знания, представления! А у них: нет, отбрось всё, прими только это… И нам рекомендуется идти к таким «мудрецам», раскрываться перед ними — чтобы вкладывали в нас свои мнения по всем вопросам, а мы зависели от их указаний на все случаи жизни, и мучились невозможностью соответствовать образу мышления, который они считают идеалом для всех времён и народов… И всё — только потому, что кто-то, видите ли, пострадал за исполнение каких-то обрядов? И — ради того, чтобы какой-то малограмотный разнорабочий мог не стесняться в «моральной оценке» современных научных теорий в очереди за пивом — а потом ещё отвести душу в храме после начальственного разноса? Ради этого — вдалбливают необходимость веры в иррациональное, и готовы перевернуть всё наше мировоззрение? То есть — просто в качестве какой-то исторической компенсации им предоставлено право лезть во всё, выступать с оценкой сложнейших научных и нравственных проблем на основе своих догматов, да ещё ссылаясь на мистические силы, стоящие за ними и грозящие кого-то покарать — а прочим должен быть заткнут рот как «прислужникам системы»? Обезьянье происхождение их, видите ли, оскорбляет, им больше импонирует божественное… И что — конкретно студент-биолог или студент-медик должен думать с таких позиций о существующей реальности, которую изучает в вузе? Как ему быть — если наука всё равно оперирует фактами, а не тем, что кого-то оскорбляет или не оскорбляет? А с другой стороны — уже и профессора спешат окреститься и на всякий случай заявляют о возможном отказе от взглядов, не основанных на религиозным догмах… И в научно-популярных журналам — сумбурные истерики против теории эволюции, теории относительности, квантовой механики, а доводы строят — на лагерных страданиях и номенклатурных привилегиях. Кстати, уже бывает — и против экстрасенсорики, уфологии! И тоже — какие доводы? Что сказал в 4-м или 14-м веке — какой-нибудь Апатий или Антипатий?. Который тем самим как бы из глубины веков поучает современных исследователей паранормального — хотя не по нынешним же вопросам что-то говорил тогда… То есть… образованный человек — опять-таки винтик, пешка, малый кирпичик в фундамент возрождаемого храма? Кому-то — можно фактически разрушать сложившуюся систему знаний, подменять аргументы угрозами, идейным шантажом, а чуть возразил им — ты уже консерватор, уже отвергаешь их подвиг в борьбе с «системой», презираешь их страдания? Хотя в чём их подвиг? И какую высшую правду несут человечеству? Что человек не может быть нравственным существом, если не направляется извне? «Система» — рабство, а в этом — их свобода? И с этим — так уверенно толкуют феномены природы и особенности конкретных людей как знаки Добра и Зла? — Мерционов сделал секундную паузу, чтобы перевести дыхание. — Хотя, казалось бы — если кто-то просто угодил в ловушку собственных предубеждений, или ему не хватает эрудиции противостоять чьему-то авторитету, и оказался вынужден думать и поступать так, что сам чувствует себя довольно неуютно, но ему кажется, что причина дискомфорта — в грехах других людей, и уже готов выступить с проповедью, пропагандой, надрывая душу миллионам людей насильственным отказом от чего-то — неужели нельзя сказать: да ты хоть докажи сначала, что ты прав — и докажи доводами разума, а не угрозами кары за недоверие, и — как один из нас, которому не безразличны наши реальные проблемы, а не чей-то нагловатый прихвостень, который захлёбывается в спешке, торопясь возвестить чужую волю? И подумай сам: не слишком тяжёлую ответственность берёшь на себя, так уверенно утверждая, что там кого ждёт, и как надо жить здесь, чтобы куда попасть там — если другие о том же говорят совершенно иное? Taк почему — вместо этого делается такая реклама практически чему угодно как «особому пути восхождения», и политическая и экономическая элита общества только уныло кивает: а что мы знаем, вдруг он прав? И значит, те, кто живут не так, как он проповедует — действительно дураки и святотатцы, лишающие себя чего-то в вечности?

— Хотя кажется, как просто и очевидно — сопоставить всё, что они утверждают, и спросить всех прямо и конкретно: что имеют в виду? — согласился Кламонтов. — Именно всех сразу — чтобы никому не вывернуться… Но почему-то в земном человечестве тысячелетиями существуют корпорации людей, как бы обладающих высшим знанием — в том-то и дело, что «как бы»… И могут утверждать что-то чудовищное о судьбах отдельных людей, стран, народов, всего мира — и об этом даже неловко всерьёз дискутировать. Это, мол, выше человеческого понимания, не подлежит обсуждению людей — хотя людей-то и касается… И с этим они — всегда выше любых наших дел, мыслей, переживаний, надежд. И их безразличие или презрение ко всему, чем живём мы — считается признаком даже особой духовной чистоты. И им ничего не стоит по-своему толковать что угодно: от трёх шестёрок в номере паспорта — до чьего-то увлечения компьютером, от наблюдений НЛО — до опять же редких особенностей организма или биополя, и они всегда правы. Человек остаётся смят и раздавлен тем, как ему влезли в душу, в жизнь — и ничего не может возразить… А всё-таки в «застойную» эпоху — этим так не унижали. И, конечно, многого не зная, о многом не имея понятия — но жили без этого страха. Правда, сложно сравнивать — учитывая, чего должны был не знать, и без каких надежд жить…

— Зато теперь непонятно, чего дали больше — надежды или ужаса, — добавил Мерционов. — Вот, мол, живи с этим, как сумеешь.

— А чувствуешь в себе что-то необычное — должен идти к ним же, как бы знающим высшие ответы, — продолжал Кламонтов. — С надеждой, что они, руководствуясь своей особой мудростью, распознают в тебе задатки, помогут их раскрыть — и тоже стать посвящённым, воином Света, Высших Сил…

— И живём в такое время, когда это — не отвлечённость! — не выдержал Мерционов. — Не можешь не думать: что происходит со страной — и что мог бы сделать для её блага! И вдруг — открывается реальный шанс стать могущественным магом, защитником добра и справедливости! Как пройти мимо, не ухватиться за него? И откуда же сразу знать, что из таких твоих порывов сделают посмешище? И там, куда ты придёшь, окажется — просто школа восточных единоборств; или — просто толкуют цитаты, играют словами и понятиями; или вовсе — тусовка закомплексованных чудаков, толпятся вокруг предводителя как попрошайки на паперти? А он, сам духовный бедняк — подаёт им, тоже не богачам в этом смысле, нищие идеи… Но везде — сразу готовы потрошить твоё сознание и подсознание, нравственно перевернуть, подвергнуть испытаниям!. И потом — ещё годами продержать в низшем звании, как бы в прихожей каких-то великих дел, постоянно заявляя, что ты к чему-то не готов! А там: либо наконец спохватишься, на что ушли годы, и не знаю в каком возрасте пойдёшь искать чего-то иного — либо так уже обработан в духе этого их всебезразличного, всенаплевательского аскетизма, что только и способен плыть дальше по течению… И говорю не просто так, со знанием дела — двое бывших одноклассников рассказывали, как полгода ходили на занятия в открывшийся тут в пригороде якобы филиал самого Шаолиня — и только «смиряли гордыню», состоя в буквальном смысле прислугой при ком-то, а как наконец решились спросить, когда же начнётся что-то серьёзное в смысле магии и эзотерики — так их просто подняли на смех: что вы вообразили? Откуда у вас такие представления, чем занимаются в школе восточных единоборств? Ах, из газет? Ну так за эту газетную мистику мы не отвечаем… Представляете? Пустились на поиски мудрости — и оказались в прислуге при боях гладиаторов… И даже как перестали туда ходить — а зачем, если это просто спортшкола? — оттуда к ним на дом посылали кого-то, чтобы выяснить, куда исчезли! Будто раз связался с ними — и уже чуть не стал их собственностью! Отстали, только когда запахло скандалом в той же местной прессе…

— А некоторые восторгаются, — ответил Ареев. — Уверяет: действительно от чего-то очистились, что-то обрели в духовном плане…

«Да, поиски многих… — подумал Кламонтов. — Немногие — решаются признаться другим в результатах…»

— Обрели, кто совсем ничего не имел… — ответил Мерционов. — Так же, как в вузе: каждый приходит со своим запасом знаний, и если один на первом кypce что-то обрёл, другой — только потерял время. И понятия о самом человеческом достоинстве у разных людей — разные… А вообще — впечатление: многое только и предназначено для компенсации чьей-то ущербности, второсортности, что ли… И группируются в эти организации — не для исследований непознанного, не для борьбы с каким-то злом — просто для обоснования самой альтернативности. Не понимают современных теорий — и придумывают околесицу уровнем попроще. Делят высоту пирамиды Хеопса на период кометы Галлея, прибавляют сюда же число «пи», придумывают на этой почве какие-то новые поля и частицы… И сами чувствуют, что на серьёзном научном совете был бы конфуз и только — а так, хоть второго сорта, какой-никакой академик, пророк, мистический воин… А общество, пресса, власть, чтобы их не обидеть, заняли позицию: да, это тоже имеет право на существование, и молодёжь, ищущая путей в жизни, может идти туда. Хотя образованная молодёжь вроде бы должна видеть, что чего стоит — но с другой стороны, на фоне этой шумихи начинаешь сомневаться: вдруг действительно — принципиальный кризис познания небывалых прежде масштабов? И выход — именно на уровне морально-этических воззрений средневекового бурсака, едва припорошённых обрывками современных знаний? Вот и идёшь туда, где — спорт под видом мистики или фокусы под видом научного эксперимента. И тоже говорю не просто так: уже пытался выяснить у одного такого деятеля, у которого фольга летала по всей комнате — учёл ли он конвекцию воздуха?. Хотел знать точные условия опыта — а оказалось, разоблачил фокус. И сразу — пошли ссылки на что-то «высшее»: наука не всё знает, ей не всё доступно…

— Насмотрелся же я на таких, — подтвердил Селиверстов. — Цель — явно не узнать или построить что-то новое. На первом месте — смутная тоска по высшей воле, которая всё расставит по местам, претензии на нравственное превосходство — что их покровитель самый высший, именно они веруют правильно, что мнение таких-то авторитетов — превыше достоверности факта. А это — уж настолько «нетрадиционно» для науки, что вовсе за её пределами…

— И — будто никто не понимает? — продолжат Мерционов. — Пусть серьёзные люди связывают судьбу с чем-то подобным? Хотя… — он тяжело вздохнул. — Если и в официальном вузе ещё при поступлении видишь, как ты им нужен — и потом вдруг можешь узнать, что это только до полпути университет, а дальше пединститут — чего ожидать от этих? Они же — только пародия на тех…

— Да, но понимаете, что странно… — начал Ареев. — Разве аномальные явления — такая новость для землян? Они сопровождают исторический путь землян тысячелетиями! Но все эти тысячелетия — то их высмеивают как что-то несерьёзное, то отдают на произвол чудаковатых квази-специалистов… И всякий раз земное человечество словно открывает их заново — и не может подойти к осмыслению серьёзно, взвешенно и с достоинством исследователя. Всякий раз — охи и вздохи о непонятной логике непонятных явлений, поверхностная сенсационность, странные курсы по подготовке тех же квази-специалистов — и это снова остаётся на обочине не то что общечеловеческой духовной культуры, а… просто нормальной психики? И заново формируется убеждение, что оно недостойно «серьёзной» науки — но вот кто где-то потерпел неудачу, не признан, не может устроиться, так с этим — все туда, делать карьеру на «аномальном», искать в непознанном место своим домыслам, кумирам и суевериям… Будто вообще — не самостоятельная область знания и деятельности, а отдушина для бегства неудачников из любой другой. И что ещё странно: отрицающие реальность этого, как правило, не рискуют — в отличие от утверждающих!.. Хотя есть как будто и древние тайные своды знаний, тоже создававшиеся тысячелетиями, но в том-то и дело — тайные… А что реально доступно нам — разве может быть справочной или учебной литературой по таким вопросам? Приходится прорываться сквозь дебри неустоявшейся терминологии, трудно понять— где вообще термин, а где метафора, кучи не всегда понятных цитат, каких-то общих рассуждений — и попробуй потом вспомни что-то конкретное… Или начинаешь читать вроде бы документальное свидетельство — и в какой-то момент чувствуешь: это же явная притча, легенда, религиозная «агитка», и не более того! Да ещё сплошь — традиционные верования, заклинания каких-то демонов и бесов по чисто бытовым поводам, привораживания и отвораживания своих и чужих жён, вообще неуместные в городе чисто деревенские обряды… И это — плоды тысячелетних поисков?

— Вот именно, — согласился Мерционов. — Хотя как бы выглядело — если бы так изучали, например, химию? Вместо чётко изложенных схем, теорий, формул — уклончивые сентенции о неготовности сознания ученика, несовершенстве человеческой природы вообще, опасностях, подстерегающих того, кто пытается овладеть знанием сам, без учителя, притчи о взрывах и отравлениях… И студент наловчился искать тайный смысл, читать между строк — и думает, что уже чего-то достиг на таких путях, хотя по-прежнему не умеет провести и объяснить элементарную реакцию… Правда, абсурд? Но вот к постижению «аномального» нам почему-то предлагается идти так. И человек, вроде бы переворошив уйму литературы, толком не представляет, с чем связывается, и на что идёт! Как тот же химик, который пробует в лаборатории на вкус всё подряд — а в коридоре ждут с лопатами и гробом! Вот точно — есть иллюзия знаний, но нет их самих…

— И тысячелетиями земное человечества ходит кругами, боясь приблизиться к чему-то, — продолжал Ареев. — Будто — в инстинктивном, утробном страхе лишиться комфорта мнимого знания, с которым удобно жить, пока всё — как обычно. То есть — чего-то не хотят знать просто потому, что оно затрагивает комплексы, может подорвать устои? И тут уже любые находки — проще всего объявить подделками, свидетелей — шарлатанами, исследователей — еретиками… Хотя — чем так уж противоречат их «обыденной морали», основанной на полузнании, и те же метеориты, гены, хромосомы, обезьяньи предки человека, и теперь вот — НЛO и телепатия? Но вот есть вопросы, которых стоит коснуться, увидеть такое, самому быть носителем феномена — и тебе сразу начинают истерично доказывать, что это — ненормальность, болезнь. Будто ты уже мечен клеймом врага этой их «морали»…

— Морали… — повторил Мерционов с тем же затаённым гневом. — И в чём их мораль? В капризно-злобном неприятии всего, что выходит за какие-то пределы? В ненависти ко всякому, кто хоть чем-то непохож на них самих? И вообще, эта их «вера», это их «святое» — что, просто-напросто оборонительный рубеж привычного ото всего нового, и только? И тут уж — никакой логики, никаких доводов разума, только грубая сила, травля одного целой сворой, которая лишь тем и права, что свора, что — все на одного? И точно как на уроке с «высшей истиной»: ты ждёшь действительно трансцендентального — а тебе начинают вдалбливать ненависть к чужим обычаям, к тем, кто не так себя ведёт, обоснования каких-то исторических претензий, упоминаются греховные цари, нечестивые богачи, рабыни, наложницы, блудницы… Хотя что было в истории, то я как историю не отрицаю — но нас заставляют искать там шифры высших цивилизаций чуть не из области квантовой механики! Термоядерные реакции между Авраамом, Исааком и Иаковом, которые суть три кварка, что ли… И зачем так глумиться над человеком, ищущим Истину?

— Оборонительный рубеж привычного ото всего нового… — с сомнением повторил Тубанов. — Но тогда получается, «привычное» — в том числе вера в конец света и в то, что эта жизнь — единственный и последний шанс, а за ней — вечность блаженного рабства, либо вечность страданий? И земной человек верит в это потому, что именно в это хочет верить? И в этом для него — комфорт мнимого знания?

— Нет, тут другое, — ответил Мерционов. — Если рухнет мир и у всех отнимется всё — никто ничем не будет богаче другого. Вот в это хотят верить — в справедливость уравнительности. А — что им до судьбы и устройства Вселенной…

— И этим земное человечество само загнало себя в ловушку, — согласился Ареев. — Землянам настолько важнее было — не как устроена Вселенная, а чтобы кто-то кого-то покарал — что в основном строили идеологии именно на этом. И так переусердствовали — все усилия развивающейся науки пришлось в первую очередь пустить на то, чтобы снять накопленной таким образом вековой ужас, дать надежду. Но — тут уже стали отрицать вообще всё, что вошло в этот крут представлений. Такими трагическими виражам шло развитие общественной мысли землян…

— Нет, но что получается, — попытался возразить Тубанов. — Древние земляне были настолько хуже и глупее нас, чтобы строить всё в первую очередь на низменных комплексах?

— Но не их ли духовное наследие мы обсуждаем? — переспросил Ареев. — И сам видишь, какое оно. Хотя признаться, и я не совсем понимаю: почему земляне так трудно шли к самому понятию объективной истины, почему веками настолько зависели от персональных воль и мнений?

— Да именно потому, что в роли высшей истины хотели видеть то, что обосновывает их претензии и принижает какого-то врага! — ответил Мерционов. — Потому что выводили смысл Вселенной из мифологии своего племени — и тут же сводили к тому, что именно они со своими обычаями, менталитетом, пройденным историческим путём наиболее ему соответствуют! Да, и было настолько важнее прочего — что тут уж не гнушались играть на вопросах жизни и смерти, предназначения личности, судеб народов… Ну так же, как нам ещё в младших доперестроечных классах действительно трепали душу этими сгоревшими на посту часовыми, треснутыми шпалами, отвагой на пожаре — и думал хоть кто-то, что возможно, тот же школьник в действительно критической ситуации встанет перед выбором: броситься туда, где никого реально не может спасти, и глупо погибнуть самому — или не пойти на бессмысленный риск, но всю жизнь презирать себя за слабость и трусость? С первого же класса заложена установка: разбираться с чрезвычайной ситуацией — дело именно случайных прохожих! И не вообще о возможно меньших жертвах надо думать — а чтобы не было впечатления, будто хотел спасти и себя! Это другие достойны жить, о себе думать — стыдно! И теперь идёт подсчёт жертв сталинизма — а кто знает, сколько было за все годы и таких бессмысленных жертв? А ложные подвиги на этой почве — когда человек по ошибке бросался туда, где ничего не происходило, а потом — позор, насмешки? Даже я вот сообразил соврать про гранату потому, что вдруг вспомнил, как у нас прямо в школе пытался повеситься один старшеклассник — ему подсунули игрушечную гранату, а он накрыл собой, думая, что спасает остальных. Правда, повезло, сорвался — но дальше тоже была психбольница… Хотя подбрось ту же гранату им в учительскую — что делали бы сами? Но нет, они взрослые, они достойны жить — этот школьник должен быть готов красиво умереть… И вообще, они по должности — воспитатели, их дело — пронять чем-то сильнодействующим дебила с задней парты, а что должен думать и чувствовать нормальный, порядочный ученик, оглушённый этой надрывной моралью — уже не их дело… И тут то же самое: играют на великом, глубинном, вселенском — ради чего? Что, в каких-то чисто человеческих спорах должен рухнуть весь мир? И современная пропаганда — тоже… Поднимают крик об упадке народа, государства, человечества, берут в сообщники кого попало — от Гумилёва и Нострадамуса до самого третьеразрядного антисоветчика, занимают десятки журнальных страниц какими-то несвязными излияниями — и попробуй пойми, что совсем не ищут решения мировых проблем, просто пытаются оправдать перед историей собственное убожество! Слабость выдают за праведность, недостаток образования — за какую-то особую мудрость, явные видимые неудачи — за успех в том, чтобы быть неудачниками из каких-то высших соображений… И при этом — навязывают обществу какую-то идейную борьбу, толкают на нравственный выбop, требуют жертв, отречения от чего-то! И хоть бы подумали: а может быть, есть вопросы, на которых нельзя играть в мелких, низких целях? Может быть… — Мерционов остановился, удивлённый какой-то мыслью. — Слушайте… А правда… Как похоже…

— Что именно? — не понял Тубанов.

— Да то, что сделали с нами — на то, что вообще сделали со страной, с народом… — объяснил Мерционов. — Завлекли сатирой на «административно-командную систему» — мол, общество, смеясь, расстаётся со своим прошлым — а потом пошли кошмары на темы нашей истории! В которых нам «открыли», что не было никакого героизма, энтузиазма, воли к устройству лучшей жизни — только доносительство, воровство, проблемы с выездом на Запад, спивающаяся деревня, цензура, лагеря и очереди. Жизненный путь целых поколений — одно сплошное падение, весь народ только доносил, раскулачивал, расстреливал и ссылал. 30-е годы состояли из одного голода и лагерей, война — из одних штрафбатов… Всё, во что мы верили, что знали как свою историю — постарались изгадить, испакостить так, чтобы совсем уже ничего святого не осталось. И каким бы хорошим и чистым ни хотел быть лично ты сам — всё равно тебе надрывают душу наркоманами, проститутками, смакуют ублюдочный криминал, от которого как только самих не стошнит и не вырвет, унижают сравнениями с Западом, ничего конкретно не предлагая — в общем, тупо и безысходно изводят чувством вины и позора. И мы уже не знаем, чьи мы теперь граждане, в каком качестве тут живём, где и кому нужны, кто о нас где помнит, и какая наша возможная деятельность не сможет быть поставлена в вину как служение ещё какой-то «системе», от которой кто-то пострадал — но и того, кажется, мало… Это пусть другие страны идут по пути прогресса, компьютеризации, наш удел — самокопание, самообвинение. Мы же — самые худшие за всю историю, самые виноватые на всей планете, у нас всё было в наипозорнейшем, наибезнравственнейшем варианте — войны, колониализм… Другим — за их работорговлю, инквизицию, фашизм, и прочее — история всё спишет, им всё сойдёт, это у нас — сплошное святотатство. И лично, сами — уже оккупанты в своём родном городе, где до сих пор мирно жили, не считая никого врагами… Как будто — всё общество подвергли гипнозу, внушили стыд и отвращение ко всему не только плохому, в первую очередь — именно хорошему, достойному, что было… А потом — вложить в получившуюся пустоту что-то совершенно иное… Но что именно — сами не знают, вот и мечутся, примеряя на себя первые попавшиеся идеалы — дворянские, казачьи, купеческие, кришнаитские, ещё какие-то… А ведь, не случись нам жить во времена, когда человек вынужден прислушиваться, по сути, к каждому бреду как какой-то судьбоносной, спасительной истине — попали бы мы в такую ситуацию?

На несколько секунд в комнате повисло молчание. И в эти секунды Кламонтов странным образом ощутил — как бы переход или поворот в разговоре, трудноуловимую перемену в нём…

— Или я сам в чём-то не прав… — продолжал Мерционов. — Но я действительно не понимаю: почему я должен представлять времена своего раннего, доперестроечного детства — как сплошную черноту духовного падения и разврата? Да ещё — со слов тех же старших поколений… Ну вспомните — разве мы от них раньше слышали, что у нас — диктатура, тоталитаризм, какой-то бесчеловечный режим, которым они подавлены и унижены? Наоборот, всё только — что история у нас исключительно героическая, о неоплатном долге потомков… Так, будто мы сами — какое-то неполноценное поколение, опоздавшее к самым великим историческим событиям на все времена, и чего бы мы потом ни достигли, некое высшее место в истории всех времён и народов уже занято ими, старшими… Которых мы ещё и недостаточно уважаем за всё, что они для нас сделали, недостаточно поклоняемся их подвигу, сами зная их прошлое только как легенду — хотя они в основном легенду о себе нам и предлагали. А мы — искренне верили, старались быть достойными её… А нам в ответ даже и на это — ну, помните отношение к проблемам переходного возраста? Этакое презрение праведника к проблемам грешника, «хорошего» персонажа мифа — к «плохому»… И даже ко всяким личностным поискам, самовыражению — болезненная ревность: нет ли чего-то антисоветского, прозападного! И это не начальство, не номенклатура — обычные взрослые! От которых мы ни про лагеря, ни про КГБ так много не слышали… А попробуй сам скажи что не так про те же очереди, и в ответ — такое, что не на всяком заборе прочтёшь? Так — что же они теперь надрываются, что хотят нам доказать? Что — их на самом деле не то изнасиловали, не то заставили поклоняться дьяволу? И подвиг — не подвиг, и достижения — не достижения? И всего, что мы от них слышали раньше, на самом деле не было?

— Да было, чего уж там, — согласился Ареев. — И хорошее, и плохое — всё было… И тоже правда: чуть что, сразу: «а мы в твои годы…» Хотя в какие конкретно, если фактически — сравнение себя в 20 лет с тобой в 10? И конечно, что ответишь — если кто-то в свои 20 уже воевал, он уже тогда — монумент, легенда, а ты в 10 — кто? Но с другой стороны — и он же тебя в твои 20 ещё не знал, да и кто он сам в свои 10? Обыкновенный лоботряс, двоечник, второгодник?

— Которому теперь ничего не стоит — скомкать легенду о себе же как половую тряпку и с матерной бранью швырнуть тебе в лицо: подавись тем, во что верил… — у Мерционова вырвался такой яростный вздох, что Кламонтов понял: нет, реакции избежать не удалось. — Но зато уже есть другие особые братства со своим исключительным правом на толкование смысла истории: «афганцы», раскулаченные, политэмигранты. И виновата перед ними — вся страна, не меньше. Их же, этих «афганцев» — трясёт от злобы даже на тех, кто ещё в школу не ходил, когда началась та война! И тоже не так просто говорю — чувствую на себе… А заехать, извините, в морду чиновнику военкомата, который действительно туда спровадил — их уже не хватает. Офицерские погоны — видите ли, святое, на «гражданских» злобствовать проще… И в любом случае просто человек — никто, его проблемы и переживания — игрушечные, что-то знают о жизни и имеют право поучать других только они — участники определённых, официально признанных исторических событий и трагедий. И даже если они все вместе взятые взорвали своим криком общество, поссорили народы, развалили страну — им никто не вправе возразить. Как будто мы вообще — меньше люди, чем они, в нас самого человеческого достоинства меньше, мы только годимся на роль пожизненно несостоятельных должников… И — даже не сограждане, не те, чьё право и долг — достойно принять от них же, старших, великую страну… Хотя… тоже вопрос: какой, собственно, страны они теперь патриоты — со своим ожиданием повышенных ветеранских пенсий уже от властей суверенных республик? И что за защитники страны, с тупым фатализмом взиравшие на её развал, что за святые, по частям распродающие в ад недостроенный рай, что за старшие, способные так нагадить тем, кто им так верил? Мы, что ли — какие-то их враги, обидчики, мы, что ли, эта самая «система», ради свержения которой дозволено всё — и наплевать, что, кроме «системы» есть ещё страна, народ, поколение?

— И тоже — что правда, то правда, — согласился Тубанов. — Действительно, лет до 13-ти только от них и слышали: мы, мол, недоедали, недосыпали, зато уж вы после нас придёте на всё готовое… Ну и позвольте спросить — где же это готовое теперь, когда так бы нам пригодилось к вступлению в самостоятельную жизнь? Хотя вообще и есть же — не здесь, а на Западе. Там, для той молодёжи… А здесь — рыдания самих старших: это им кто-то не так всё устроил. И даже неудобно напоминать: так вы же вроде бы — священные благодетели. И мы так старались быть достойными вас — тех, прежних, которых знали раньше. Которые дали нам всё, которые так презирали западное изобилие, а заодно — и всякую нашу слабость…

— Ну точно: мы им дали всё — а они, неблагодарные… — Мерционов не мог успокоиться. — Не так одеваются, слушают не ту музыку… Им же наплевать, во что ты веришь, главное — выглядишь не так, как они в своём детстве! Как будто, если мы в чём-то и продолжение их — то неполноценное, ущербное, а они все вместе взятые — этакий коллективный гуру, устанавливающий пределы возможных самостоятельных поисков, проявления воли, индивидуальности… И нас не надо подготовить к реальной жизни — с нас довольно верить, будто они дали нам всё, что нужно. А даже если слишком очевидно не так — «с жиру беситесь, мы и этим были довольны». Или наоборот: «Мы в своём детстве и этого не имели». И только потому, мол, такие хорошие и чистые — а ты чуть ли не украл что-то от их голодного и холодного военного детства, да ещё тебе мало. Хотя речь — не о роскоши, а о том, без чего ты перед западным сверстником — как первобытный дикарь! И всё равно — злобно-ублюдочная «мораль»: почему тебе мало тот, чего хватало школьнику 40-х годов? Но зато никому ничего не мало и не много — когда ты с твоим здоровьем каждую осень на колхозном поле бесплатно делаешь за взрослых их работу! Хотя казалось бы, что за необходимость: не война же, они — не на фронте… Но тоже, скажи что не так — и сразу в ответ: «Ты ещё ничего в этой жизни не заработал»! Взрослый дармоед заработал, он — полезный член общества, а ты — нет. И тоже — как какой-то приговор, как клеймо. Даже в книги, фильмы вошло — как мифологическая формула, которой праведник ставят на место зарвавшегося грешника… Так что — вот вам вообще и мифы со своими святыми и своими нечестивыми. Кому — смолоду ходить в святых, а кому — быть игрушкой их мифотворчества и метания от одних идеалов к другим… А потом поколение, пережившее трагедию, все стараются понять, его опыт и мировоззрение становятся легендой — а кто поймёт поколение, которое с ранних лет походя унижают тем, чего оно не пережило? Тем более — когда сами старшие вдруг начинают по-всякому играть на той же трагедии…

— И то они — ветераны, которым лишнего слова не скажи про ту же «систему», — добавил Тубанов, — а то готовы с остервенением вырвать из тебя собственные сталинистские комплексы, о которых ты понятия не имел. И после каждого сенсационного документального фильма — разговор родителей с соседями на кухне до 2-х ночи. Будто действительно — только что открыли для себя собственное прошлое. И где уж вспомнить — что не все же на пенсии, наутро кому-то надо и в школу…

— Да, но пока одни кричат, какие они пострадавшие, лично ничего на этом не теряя, — продолжал Мерционов, — другим из-за этого — срочно заново определяться с национальностью, гражданством, добираться на свой страх и риск до новых российских границ, причём бывает — и нищими, ограбленными на самочинно возникших таможнях… И хочется спросить тех же старших: ну какая «административно-командная система», о чём вы? Вы же — чуть не Мировое Зло одолели! Выиграли не какую-нибудь, а именно последнюю войну! Как нам постоянно повторяли, когда уже шла новая, афганская! И ещё говорили, вам за это потомки во все времена будут завидовать! А теперь получается — вы сами покорно пошли уже в лагеря своей, сталинской диктатуры? То есть: вы, победившие тоталитаризм — сами рабы и жертвы тоталитаризма? Что почему-то поняли только сейчас… А раньше нельзя было хоть как-то самим для себя определиться: вы — герои, или вы — мученики, вы — защита и опора священной «системы», давшей всё всем, или жертвы неправедной, нечестивой «системы», недодавшей что-то лично вам? — прежде чем будоражить умы молодёжи и играть её верой! А то просто стыдно получается: одни и те же люди — и то они, несмотря ни на какой дефицит и очереди, величайшие в истории подвижники, установившие единственно правильный строй, чего не ценит молодёжь, живущая на всём готовом, а то — вдруг поднимают крик, что они бедные и несчастные, что их обидели, что они пострадали, где-то кто-то тайком делил какой-то дефицит, а им не давал — и в общем, теперь всем надо покаяться, даже если кто-то не знает, в чём лично его вина, и вообще всякий, кто посмел не знать их лишений и тягот — сволочь и чей-то прислужник, а кто не видел, что всё плохо — дурак… Хотя — как я мог видеть, что всё плохо, если всё плохо не было, а вины своей не знал — в том, о чём ни разу не слышал от родителей и от учителей, в школе, и даже же представлял, что такое могло быть? И вообще, разве для нас социализм — то, о чём они сейчас надрываются? Разве мы знали его таким, или таким хотели видеть? И в конце концов — это, что, проблемы нашего поколения? На нашей совести — депортации, раскулачивания, разгром генетики, ввод танков в Прагу? А нет — что за покаяние такое: при действительно виновных — остались их ордена и льготы, но зато у нас всё идёт кувырком — потому что вам посреди мира, стабильности, успешно начинавшейся перестройки вдруг приспичило восстановить справедливость к уходящему и ушедшему? И уже, видимо, изревелись, извизжались вволю, нужду, так сказать, справили — и как, полегчало? Снова нет того «безнравственно» благополучного детства, которое вас так раздражало, снова дети — беженцы, беспризорники, нищие, работающие по найму, запутавшиеся в сектах — и как, этого хотели? Такой справедливости? А провести какие-то реформы, не поломав ничью судьбу, не наплевав, не нагадив никому в душу — было никак нельзя?

— Ну, это ещё конкретно у твоих родителей такие знакомые, — ответил Тубанов. — Это же ты с ними имел дело. Хотя разве они одни такие…

— Даже не знаю, что у родителей с ними общего… Тем более — никакие не однополчане, знакомы явно не с военных времён. Да, не удивляетесь, просто я у родителей самый младший, — объяснил Мерционов. — Разница в возрасте — 49 лет… И те, их ровесники — вроде бы тоже из воевавшего поколения. И учителя в школе — не 56-й, а той, моей прежней — как назло, подобрались все из поколения военного детства… И каково постоянно слышать от них всех — что ты не воевал, не голодал, ещё ничего не заработал, неизвестно кем вырастешь, и тому подобное… Хотя что, как разобраться, выросло из них самих? Есть же такие «настоящие мужчины» третьего с половиной сорта… На войне кто-то ходит в атаку, прорывается из окружения — а эти шныряют по тылам в поисках «внутренних врагов», в мирное время кто-то борется с преступностью, а эти — со слишком широкими или узкими брюками. Буквально же, бывало, стоит ученику прийти в школу в джинсах — и уже из-за этого классный час превращается в целое судилище, поминают всуе и Курскую дугу, и Днепрогэс, и Магнитку! Представьте только: Днепрогэсом и Магниткой — против джинсов! А уж — случись эта моя проблема с одеждой ещё там, в той школе… И такая мразь и гниль постоянно подчёркивает, что они — чуть ли не охранители морали, идеалов, чего-то святого, без чего развалится общество. И конечно, их выворачивает, когда молодёжь видит, чего стоят на самом деле, вот и напирают на то, что будто бы совершили или претерпели недоступное нашему пониманию, жили в трагические времена… — у Мерционова от отвращения даже сжались челюсти. — Хотя — кто они реально в трагические времена? Стукачи в лагерях, воры на оккупированной территории, спекулянты в голодающих колхозах, наркоторговцы в Афганистане, мародёры в Карабахе… И все вместе — паразиты на мифах и искренних чувствах молодёжи. Сами приспосабливаются к любым трагическим временам, жрут, пьют, воруют, спят с чужими жёнами — а потом лезут нам в душу с тем, как боролись и страдали за что-то высшее и священное. И мы поначалу так сдуру верим, что уже из школы выходим с раненой психикой, а им как раз всё нипочём! Наговорили про сталинизм такого, что если правда, надо кого-то вешать как военных преступников — а на самом деле те по-прежнему живут среди нас, пользуются теми же льготами, а весь пропагандистский пыл ушёл в выплеск злобы на невинных: как вы смели ничего не знать? Нет, а что ж сами — если тогда уже были взрослыми и всё это так хорошо знали? Что же теперь надрываться: почему никто не погиб, спасая вас? А что ж сами не погибли, спасая кого-то? И причём, с тех пор давно уже устроены в нормальной жизни, защищали диссертации, руководили заводами, институтами, театрами — а нам, каясь за их обидчиков, идти в какие-то секты, торговать «Сникерсами» на базаре, эмигрировать или просто повеситься? Так сами решают, чего мы достойны?

— А ведь — не знали же, — повторил Ареев. — И тоже страшно, что миллионы людей могут не знать, когда происходит такое, но — не знали. И мы потом со слов старших знали 30-е годы — совсем не как времена повального страха, голода и бессмысленного надрыва. Тем более, у меня тоже — образы глубинной памяти, — вдруг признался Ареев. — И там как раз — тюрьма, ночные допросы, камера, полная вообще каких-то сумасшедших, невменяемых людей, и всё — действительно на фоне чувства страшной несправедливости или ошибки… А потом ещё — ночной пеший конвой, после того, как где-то по дороге у грузовика для перевозки арестантов заглох мотор, и тут же — слух в толпе, что ведут как раз мимо дач какого-то правоохранительного начальства, внезапное решение бежать туда, сказать, что преступники сами проникли в «органы» и арестовывают невинных… Ну, и вот… — Ареев дотронулся рукой до затылка. — Хотя нет, на этом теле всё равно не видно. Ну а там, в той памяти — как будто что-то взорвалось внутри головы, и на этом всё… Наверно, и есть это самое: «Убит при попытке к бегству». Но где и когда могло быть — даже не представляю. Во всяком случае, пока не проявилось. Но в чём я уверен — что никогда не представлял такими 30-е годы нашего века в нашей стране…

— А лишний раз касаться глубинной памяти — просто опасно, — добавил Селиверстов. — Можно вызвать очень сильный шок… Так что пока вот только и открылось — как побочный результат того гипноза. Как и у Тубанова — что-то из университета и потом — политической ссылки начала нашего века, и у Мерционова — похоже, из осады Севастополя в середине прошлого…

— Вот именно — «не воевал, не голодал», — опять не выдержал Мерционов. — А сами что же? Если вообще при любой тирании всегда бывает движение сопротивления — а тут получается, все как один… да, точно — только испуганно озирались друг на друга и продвигались вперёд, к трибуналу! Вот же он, их образ в те годы! Причём — с их собственных слов! Все всё знали, но каждый ждал, что его «возьмут» — и потом они сотнями тысяч, если не миллионами, покорно терпели всё это — точно зная, что это несправедливо, что они невиновны! А теперь, оказывается, за то, что они пострадали безвинно, должен рухнуть мир — и неважно, что в этом мире, кто-то перед ними ни в чём не виноват, кто-то просто молод, полон сил, и ему есть зачем жить! Ведь только они — история, остальные — мусор, отходы такой истории… Без права на своё мнение — даже когда отнимают вообще чувство принадлежности к своей стране, народу, и оставляют на произвол «коренной нации», расхлёбывать не ими содеянное зло…

— Так… думаешь, тут вообще не мистика — просто политика? — спросил Тубанов. — Пусть рухнет мир — где лично они не так себя проявили, им чего-то не дали даром, в благодарность за их доносы донесли на них, и так далее? Всё это — просто их потаённое коллективное бессознательное, а не реальные контакты и пророчества?

— Думаю, да… — как-то механически, будто занятый уже другой мыслью ответил Мерционов. — А этот гуру… Так он же просто запутался! Я только сейчас это понял. А мы в его действиях ищем какой-то план, замысел… А он просто читает всё то же самое, и ему тоже страшно — ведь и он в прошлом пионер, комсомолец! И тоже — не пострадал вместе с кем-то, не пал жертвой в чьей-то борьбе! И тоже — обращается ко всевозможной мистике в поисках надежды, спасения… А там же только прикоснулся — и уже страшно не уверовать, не понести это дальше как святую истину — при том, что ещё попробуй пойми её для себя! Так что он никакой не злодей, он сам — жертва. Сам мечется в том же поиске — и всякий раз ему что-то кажется настолько ясным и понятным, что любой должен, по его мнению, верно понять смысл этих аллегорий…

И снова повисла тишина — но уже какая-то другая. Ведь теперь — это было достаточно вероятно, чтобы оказаться правдой… (Хотя тоже — лишь «достаточно вероятно»…)

— Но… в моём видении рухнул не мир, а только трибунал, — наконец тихо произнёс Тубанов.

— А это наверно — уже из твоего собственного подсознания, — объяснил Мерционов. — Твоей глубинной памяти политического ссыльного начала века… Да, кстати — а эти, в трибунале, ничем не напомнили тебе тех городовых и жандармов?

— Да, знаешь, мне тоже так кажется, — с явным облегчением признался Тубанов. — И сам тот зал — какой-то храм оттуда же, из тех времён. И драка в магазине — на почве тех разгонов рабочих демонстраций… А ещё что-то — напоминало тот тюремный туберкулёзный барак в тогдашней Сибири… Да, точно, моё подсознание — как бы соавтор видений. И всё — как раз по версии истории, которую мы знали как реальность. Это тут, сейчас — мифы: о церкви, о монархии, о рыночной экономике, о Западе, о Востоке, о казачестве… И кому-то кажется, что он нашёл себя в этих мифах — но чего от этого ждать остальным? Ведь речь не просто о возрождении чего-то в узком кругу — они же сразу хотят быть силой, властью над кем-то! Ворочать огромными суммами денег, владеть человеческими душами… Ну или поскромнее — «нести сторожевую службу», охранять границы, патрулировать улицы в городах. Правда, не знаю, как относиться к газетным сообщениям о будто бы уже состоявшихся фактах публичной порки — может быть правдой или нет… А то представьте — покажется такому реликту средневековья с нагайкой, что школьник или студент на улице современного города ведёт себя «не так»… Но вообще — что думать, если даже с телеэкрана люди в как бы военной или как бы казачьей форме, да ещё с явно чужими или поддельными старыми орденами, ведь такими сейчас никто никого не награждал — изображают что-то великое, мощное, какую-то новую элиту, идущую на смену спившейся разлагающейся России, рассуждают о «наведении порядка»? И тоже как бы жертвы истории — ничем, правда, сами реально не пострадавшие в свои 30–40 лет… А по совместительству — ещё и «могильщики утопии», и «спасители Отечества». Хотя какого именно, в каких границах — уже не поймёшь. Если, например, и конкретно наш город, и целые десятилетия нашей истории — всё это им чужое, это готовы отбросить и забыть. И о самих уже можно услышать, что они — некий иной народ иной веры. Не то — какие-то гунны, не то — «из рода половецкого». В общем — не русские, не славяне… а «порядок наводить» собираются у нас, в нашей стране? А перед ними — ещё заискивают, благоговеют, приписывают какую-то особую честь, благородство… И будто никто не видит даже этих орденов столетней давности и не задумается: откуда Их же тогда так просто не давали…

— И будто даже никто не знает, как и какая форма выглядела на самом деле… — добавил Мерционов. — А то если речь, например, о казачьей, то я же сам — казачьего рода, и мне ли не знать её по семейным фотографиям? Но только я — ещё и человек 20-го века… И просто не понимаю: почему мне не может быть хорошо в моём времени — чтобы меня не тащили насильно к тому, чем человечество уже переболело, и что решило оставить в прошлом? Ведь что прожито, то прожито — но теперь мы уже другие, и с другими понятиями в том числе о ценности жизни и правах человека! А если кому-то неймётся в тоске по временам, когда человека можно было подвергнуть публичной порке, проткнуть шпагой на дуэли, проиграть в карты как крепостного, сдать на 25 лет в солдаты — то вот и вся их честь, и всё благородство. И видно — какой элитой хотели бы быть, и как нами править. И не им рассуждать о наркомании в школе и хамстве в сфере обслуживания — и тем более, не под них переписывать историю! И не им — наводить в стране порядок… Тем более, смотрите, как вообще решают, что считать Россией, а что — нет… Пьяный кабацкий разгул, нищие на паперти, бояре и купцы, подающие им милостыню, постящиеся попы, юродивые, толпы, идущие к храмам на поклонение — это Россия, а проект «Венера — Галлей», Московская Олимпиада, Байкало-Амурская магистраль, и даже победа во второй мировой войне — это «система». И чисто географически — тоже… Кому Сибирь — не Россия, кому Крым — не Россия, кто, наоборот, такой уже сибиряк, что само существование у России какого-то юга ему — всё равно, что кремовая роза на чёрном хлебе, кто — вопит об уходе с Кавказских гор, сам и так давно уже сидя на Западе, но— все они числятся в патриотах и радетелях о благе Отечества. А тут — жди и жди двойного гражданства, пока идут помойные разборки между ветвями власти и до тебя никому нет дела. Жди и верь — что тебя ещё не совсем забыли, что не настолько меньше нужен тем, кто сейчас говорит от имени всей России — чем все эти ряженые под якобы идиллическое прошлое, которое только и согласны считать Россией — a Россию нынешнюю, настоящую, действительно готовы подвести под престол любого фюрера, погнать к любому трибуналу, при этом демонстративно рыдая о каких-то старых репрессиях, каясь и постясь… И ещё ссылаясь на мистические силы, высшую справедливость, так что можно подумать — действительно знают о готовящейся агрессии против землян, и уже заранее приветствуют её — чтоб те «навели порядок»! И в стране с такой историей — это считается достойной позицией?

— И всё это — на виду у каких-то реальных мистических сил, иных цивилизаций… — ответил Тубанов. — Земное человечество в ожидании космического откровения… Хотя знаете, похоже: и ждут-то, собственно, не инопланетян — а персонажей своих, земных мифологий… И не контакта на равных — а именно одностороннего откровения, ниспослания высшей справедливости, авторитетного решения свыше чисто земных вопросов… И не обмена научными и культурными ценностями, не знакомства с тем, как иной разум, сформировавшийся в иных условиях, воспринимает и познаёт мир — а священного водительства соответственно своему, земному уровню понимания. Ну, как если бы современный европеец попытался стать этаким священным вождём племени уровня каменного века — встав на страже его первобытных идеалов с современной мощью и мудростью… Но сами-то современные земляне — уже не дикари! У землян — уже есть свои космические корабли, глобальные компьютерные сети! А в инопланетянах, получается — хотят видеть всё те же древние племенные божества? То есть — кто-то должен явиться сюда в облике инопланетян, со сверхвысокими технологиями, но при этом назваться для землян именами тех богов, и в таком качестве взяться улаживать земные проблемы? Но непонятно — племенного уровня, как тогда, или глобального, как сейчас?

— Не всё тут так просто… — уже спокойнее ответил Мерционов, включаясь в новый поворот разговора. (И странно — снова будто кто-то перевёл разговор, как поезд, на другой путь…) — Это сейчас достоверно известны только отдельные факты обследований землян на борту НЛО — но, по древним мифологиям, действительно какие-то высшие существа постоянно жили среди землян, участвовали в их делах, и даровали им свои знания! И если сейчас их тут нет — чем и когда это кончилось, куда и во что ушло? В возведение «чудесным» способом культовых сооружений и устрашение земным жречеством своих сограждан? В засекречивание инопланетных знаний узким кругом посвящённых — с такой последующей передачей в глубокой тайне из уст в уста, что спустя тысячелетия от них уже мало что осталось? Но всё равно — разве непонятно, что то были древние земляне, и они восприняли, что могли и как могли? А теперь, когда мы уже, казалось бы, способны понять гораздо больше — открытого, на равных, контакта нет. Только — какие-то обследования, биопробы, не всегда понятные видения то с религиозной символикой, то без неё… Разве что… считать всё это какими-то проверочными, тестовыми контактами: как теперь земляне откликнутся на контакты вообще, как воспримут в своей основное массе, чего будут ожидать? А восприняли — как дикари, неспособные сами решить свои проблемы, или дворовые хулиганы в поисках вожака, обладающего мистической мощью…

— Думаешь, где-то там о нас действительно сделали такой вывод? — с явным несогласием переспросил Тубанов.

— Но ты же и их пойми! Или даже лучше — представь, что это ты прибыл на древнюю Землю, и это к тебе обращаются с примитивным поклонением, просят покарать соседнее племя, которое тебе ничего плохого не сделало, а ты не понимаешь, чего от тебя хотят — ведь ты готов дать им всю мудрость своего мира! И вот они начинают сомневаться: истинное ли ты божество, если не на их стороне в этих межплеменных спорах — а у их вождя уже есть подаренный тобой же бластер. Хотя одним бластером, судя по всему, не ограничилось. В той же мифологии описаны целые битвы землян с землянами — таким оружием, какое сами земляне научились производить уже только сейчас, в этом веке! И причём, если для землян это — героический эпос, для инопланетян — что? Криминальная хроника? В общем, не получился в тот раз контакт… Но вот ты не знаю сколько земных веков спустя возвращаешься на Землю, где как будто уже создана своя высокоразвитая цивилизация — а они, оказывается, всё это время ждали пришествия богов, чьи образы сложились на почве той, первой попытки контакта! А от них — повторения тех же чудес и борьбы с теми же врагами веры! И что будешь делать — зная, что на самом деле это просто мифологизированные до неузнаваемости образы членов твоего экипажа? А эти ожидания… Ну тоже — как если бы студенту-старшекурснику вдруг явился его бывший воспитатель в детском саду, чтобы поразить молнией преподавателя-взяточника? Хотя это тогда, дошкольнику, он мог казаться высшим существом, со старшекурсником он в общем наравне! И даже если бы в самом деле сумел каким-то техническим или магическим образом устроить такое чудо с молнией — сам для себя знал бы, что он тоже земной человек! Вот и инопланетяне — зная для себя, кто они такие, не собираются изображать то, чего ждут земляне, но что для них самих неестественно! А земные идеи, земные ожидания — от землян же и исходят…

— А если всё наоборот? — с ещё большим сомнением переспросил Тубанов. — И кто-то хочет убедить именно современных землян — что он всегда, вне зависимости от достигнутого нами уровня, вечный наш воспитатель? И делает он это так — что для землян всегда выглядит как их собственные неудачные поиски, ошибки, глупости, бред, галлюцинации?

— Но зачем? Кому и зачем это нужно? Изображать сейчас для землян их же древних богов, заново диктовать от их имени древнюю земную мораль — возвращая к идеалам тех рабовладельцев и многожёнцев… А хотя, с другой стороны, если уж открытый контакт — то с кем? — задумался Мерционов. — Кого земляне могут включить в состав делегации для контакта? Опять же — толкователей мифов, происхождение которые им, инопланетянам, известно? И — о чём вполне серьёзно пойдёт разговор? Не о Большом Взрыве, тонких мирах, и даже обострении классовой борьбы при переходе к социализму — а…помещаются ли в их инопланетном раю 40 ангелов на острие иглы? Или — кто там в их фауне эквивалентен земной свинье в качестве нечистого животного, а среди них самих — земной касте неприкасаемых, чтобы случайно не оскверниться, и — какие из их пищевых продуктов эквивалентны земным растительным, а какие — животным, в смысле традиционных постов и запретов? А кончится тем, что землянам скажут: во-первых, почему вы так уверены, что подобные ваши идеи и представления должны быть известны по всей Вселенной и всем в ней понятны; а во-вторых, если в ваших идеологиях так многое основано на какой-то высшей воле, которую хотите в себе ощущать, чтобы она постоянно направляла вас — и стало быть, настолько психологически несамодостаточны — то может быть, вы вообще… не индивидуумы, не личности в нашем понимании? И вот когда мы видим вас и говорим с вами — с кем или чем реально имеем дело?

— Правда, не хватало ещё, чтобы подумали, будто землянин действительно жаждет какого-то симбиоза… — обеспокоенно согласился Ареев. — Хотя и трудно представить существо — по крайней мере разумное — которое желало бы такого. Но откуда тогда сама идея…

— И почему на ней так многое основано в мифологи и идеологии землян, — добавил Кламонтов. — И это уже совсем непонятно — и даже страшно…

— И о чём — тоже наверняка знают реальные НЛОнавты, наблюдая за нами все эти тысячелетия… — ответил Ареев. — Как и о том, какое мракобесие у нас тут порой выдаётся за новое слово в науке и общественной мысли…

— Да, но — со ссылками на них же, — попытался возразить Тубанов. — Высшие цивилизации, иные миры… И непохоже, чтобы кто-то собирался выступить открыто и внести ясность. Как будто нас и вправду считают неполноценной цивилизацией, с которой нет смысла вести дела на равных даже когда-то в перспективе — и потому совершенно безразлично, что мы думаем о них…

— Нет, вряд ли, — усомнился Ареев. — Скорее мы для них — просто этнографический заповедник, которому на данной стадии эволюции предоставлено развиваться своим путём…

— Как и мы — тем же первобытным племенам, на которые нельзя обрушить сразу дифференциальное исчисление… Да, возможно, — согласился Тубанов. — И значит, мы ещё настолько же не готовы что-то понять…

— И вряд ли тут дело в нашем научно-техническом уровне, — ответил Ареев. — Он-то у нас в общем на высоте. Но вот другое — мировоззрение, духовность… Что с этим-то будет в перспективе?

— В перспективе выхода землян на просторы Галактики, — уточнил Мерционов. — Где нужна уже действительно космическая в полном смысле нравственность — а не истеричнее заявления: мы, мол, хорошие потому, что держимся за такие-то обычаи!

— И всё-таки — неужели земное человечество само, по внутренним причинам, пошло по пути нравственных самоистязаний вместо того, чтобы раскрыть положительный конструктивный потенциал? — снова с сомнением спросил Тубанов. — Понимаете, впечатление — будто кто-то тысячелетиями заводит землян в тупики развития, откуда приходится долго и мучительно выбираться… И не забудьте — что угрожало древнему или средневековому землянину за отход от тогдашних «священных истин»! И что — в отличие от нас — он не мог противопоставить им научные знания, которых не было в готовом виде, он ещё должен был дойти до них! Хотя и того ранее что-то было дано землянам в готовом виде…

— И не удержалось в земной культуре, оставшись в виде отдельных, смутных мифологических образов… — печально добавил Мерционов. — Так что — и не оно сейчас определяет, какими методами земляне ведут борьбу между собой, за свои интересы, идеалы и цели. И в том числе — что стоит только какой-то части земного человечества подняться, осознать своё достоинство, начать успешно развиваться, реформироваться, как тут же — «покаяние». Только появилась надежда на стабильное конструктивное развитие, как тут же — вопль: кому-то что-то недодали, кто-то чего-то не имел, кем-то обижен, надо срочно десталинизироваться, «отдавать долги селу», ещё что-то подобное — и начинается «восстановление справедливости», и откуда-то несётся визжащая свора, сметая всё на своём пути…

— И при этом у землян — чувство, что им было дано или даже постоянно даётся что-то извне, — ответил Тубанов. — И везде в земных мифологиях — какие-то небесные или божественные наставники, покровители… И тут же — явно насильственные перепады истории: рушится то, что, казалось бы, не исчерпало себя — а на смену лезет ветхое, отжившее, принадлежащее исключительно прошлому…

— Да, непонятно, — согласился Мерционов. — Но если речь об инопланетянах — как они должны решать земные проблемы? Ну вот — наши идеологи с умным видом и даже как бы душевной болью доказывают нам, что мы как страна и народ уже почти изжили себя, ушли в какой-то там реликт, вот деятелям криминального бизнеса и дозволено почти легально прождать остатки — а нас самих, которые могли бы принести стране реальную пользу, просто забыли тут, в отделившейся республике, под этот вой о тех, кто ничего не может и не хочет; телеэкраны заполонили какие-то бородатые нищие, барака с грязными пелёнками — и всё это тоже брошено как обвинение тем, кто eщё работает; а в целом — над всем будто нависла тупая ухмылка наглого ничтожества, и общее настроение такое: кто хочет дать ещё какую-то надежду — дурак, зато всякий подонок, воющий о тупой безнадёжности — мудрец и провидец… Что должны делать инопланетяне? Как им разобраться, что у нас действительно изжило себя, а что — нет, и кто и зачем пытается впихнуть в гроб то, что вполне жизнеспособно, и — какой и чему они сами могли бы дать новый импульс, чтобы это живое встало из гроба, а «покаяльщиков» с их фальшивым благочестием, лагерным прошлым и злобой на весь мир просто разметало по помойкам дальнего зарубежья, где им самое место? Если — и не знают никаких наших проблем лучше нас самих, и вообще они тут — не покровители и не враги конкретной страны, народа, партии — а просто наблюдатели? А биопробы… Так разве — в Карабахе земляне к землянам гуманнее? А насчёт возможного представительства единой воли всех землян — я уже говорил… Кто может её представлять? Не толкователи цитат — так учёные, которые покорно несут свои разработки военным и политическим вождям гораздо ниже себя по уровню, или — сами вожди, которые и между собой неизвестно как сумеют договориться. И откуда у землян эта тяга апеллировать к высшему разуму: не решать всё самим — а ждать контакта в роли просителя… которому как бы и не подали своего рода «нищие деньги», не сумев понять его проблем?

Ещё некоторое время все ошеломлённо молчали. Кажется, Мерционов попал в самую точку…

— Верно… — наконец удивлённо согласился Тубанов. — Вот же она — суть дела! «Высшее знание» — уровня… нищих духом! Кто-то — установит «правильный» порядок, покарает «неправых», решит за тебя всё… Но что получается — для тех, за кого всё решать не надо?

— Что кто-то придёт — и силой решит за них всё по-своему… — тихо ответил Ареев. — А мы ждали высшего знания по нашему уровню…

И ещё несколько секунд все молчали, не зная, что сказать…

— А мы и поверили — насчёт новой эпохи… — начал Кламонтов. — Будто ожидается массовое раскрытие каких-то тайн, ниспослание землянам высших знаний, законов, морали… И всё — из-за поиска новых идеалов и мифов? Сколько людей пустились в погоню за тайным знанием — которое никто не собирался им раскрывать… И например, нас всех — просто послали подальше. В буквальном смысле… И никакие реальные маги, йоги и НЛОнавты прямо не заявили: кто-то распространяет ложные ожидания от их имени, их просто «подставили», решая чисто земные проблемы… И что делать конкретно каждому из нас? Когда тут — после всех этих громких слов об антигуманности «традиционной» биологии — лягушек как резали, так и продолжают резать, а у меня в октябре кончается академотпуск? Правда, формально — ещё в июне, но первая аудиторная контрольная за шестой курс — в октябре. И с педпрактикой на государственном языке — не знаю, что делать…

— А я собирался стать астрофизиком… — печально ответил Тубанов. — Работать на орбитальной обсерватории, побывать на других планетах… И тут пошли сенсации: о пропавших участниках каких-то неизвестных полётов, и что американская лунная программа — возможно, чистая кинофантастика, не более того… Но зато — вскоре то ли инопланетяне, то ли иные мистические силы откроют взамен нашей несовершенной космической техники что-то новое. И тоже — хочешь верь, хочешь не верь. Возможно, в самом деле рискуешь вместе с орбитальным модулем кануть в неизвестность — а потом на Земле кто-то сыграет перед камерой тебя, якобы успешно вернувшегося — а возможно, и нет. Возможно, земные власти способны на такую подлость — а возможно, и нет…

— А я уж было поверил — что всё это вот-вот будет изучаться на физфаке? — напомнил Мерционов. — И даже на собеседовании в приёмной комиссии, и на самом экзамене — рискнул употребить термины индийской философии! В чём, наверно — и есть подлинная причина моего провала. Намекали же они мне сразу — физфак, мол, не для мистиков! А я не придал значения… Хотя, с другой стороны, эти термины сейчас — у всех на слуху! И вот — ты хоть куда-то поступил, а я…

— А что мне было делать? У меня ведь жизнь идёт — пока они хранят глубокомысленное молчание по поводу всех этих сенсаций! И не хотел бы потом мучительно догонять лет в 40 то, что не успел в 20 — и чувствовать: всё равно уже что-то катастрофически не успеваю! А тут — какая ситуация: одни, ссылаясь на теорию Козырева, утверждают, что существующая теория звёздной эволюции неверна, а другие продолжают, как ни в чём не бывало, преподавать её в вузе! А я просто вынужден поступать хоть куда-то — чтобы потом, когда будет больше ясности, знать, куда перевестись! Но пока ясности нет…

— При том, что на термоядерных реакциях построена вся современная астрофизика, — ответил Ареев. — Но не считать же в самом деле студенту — будто всё только выглядит, как если бы они происходили в недрах звёзд! Хотя и учиться 5–6 лет, чтобы оказаться в положении нынешнего историка КПСС — не хочется. Но даже быть специалистом в области чистой фикции — ещё что… Я вот, например, собирался стать астрологом, посещал курсы, изучал литературу — и казалось так ясно и понятно, что как будто мог открывать свою практику! И причём, имел в виду не ярмарочный уровень, когда просто угадывают потаённые желания клиента — а серьёзный профессиональный, рассчитанный на тех, кому действительно нужно знать свою судьбу! А это — не шутка… Там же, по существующим правилам толкования положений и аспектов планет в гороскопе, линий и знаков на ладони — может получиться и «непродуктивная молодость со слабым здоровьем и ранней смертью», и «ранение с выпадением внутренностей», и «сгорание», и «смерть будет публичной или по приговору суда»… Представьте уровень моральной ответственности! Хотя я всё равно не мог смириться с такой фатальной предопределённостью, стал искать другие источники — и оказалось, там всё толкуется совершенно иначе! Есть вообще совсем иные методики построения домов гороскопа, и — каким-то образом вычисляются так называемые лунные стоянки, жребии, арабские точки, колесо Фортуны, аспекты планет к куспидам домов, но одни астрологи это учитывают, другие — нет… Так же, кстати — как и крупные астероиды, и неподвижные звёзды, и даже Плутон! А это — уже не фиктивные точки, это реально наблюдаемые небесные тела! И вообще, если речь об астрологии как естественной науке, а не своде чисто формальных толковательных правил — должны, видимо, существовать объективные факторы, которые реализуются в плоскостях земного экватора, эклиптики, лунной орбиты, ну и для данной конкретной точки земной поверхности — местного меридиана и горизонта? Что мне, правда, принять труднее: точек на земной поверхности, и соответственно, проходящих через них меридианов и горизонтов — можно выделить бесконечное количество… Ну, и что получается? Лунный узел, конечно — точка не фиктивная, в ней пересекаются плоскости эклиптики и лунной орбиты, а… эти все каким-то сложным образом вычисляемые точки? Там-то — что пересекает какую астрономически значимую плоскость? А главное — как я на такой основе могу рискнуть давать людям серьёзные профессиональные прогнозы их судеб? Так что видишь, Хельмут — чего я тоже чуть было не натворил с самыми добрыми намерениями. И от чего — «альтернативные» пути, оказывается, тоже не застрахованы. И тоже — никто не предупреждает, что это нам предлагается не единая, надёжная, тысячелетиями выверенная методика — а плоды разных традиций, спор которых тысячелетиями не разрешён! Не альтернативное или высшее — а спорное знание, с которым надо быть очень осторожным! Хотя кто-то же изучал астрологию раньше — ну, пусть только в плане её критики — но что, им тоже нечего нам сказать?

— А что такие могут, — с досадой ответил Мерционов. — Наскоро вызубрят самую малость — и важно восседают, как какой-то типун на языке человечества: «Этого не может быть потому, что этого не может быть никогда». А возникнет спор, столкновение идей — и ответить нечего с «единственно верной» линией аргументации, которую зазубрили…

— А тут ещё в политических целях — создали моду конкретно на пророчества, неблагоприятные для социалистических и революционных идей, — предположил Тубанов. — Хотя — та ли тема, с которой можно играть?.. Я вот, например, знаю случай: родителям одного человека было предсказано, что он проживёт всего 25 лет, а он случайно узнал — и решил уже не поступать в вуз, так как всё равно не успевал окончить, доживать на временных работах, да ещё поспешно неудачно женился, чтобы оставить хоть какое-то потомство… А потом был всё-таки 26-й день рождения — и не столько радость, сколько шок от мысли: не узнай тогда о предсказании, жизнь сложилась бы иначе. А так, пока всё более-менее наладилось заново, в 40 — ещё только аспирант… Или вот другому, я тоже знаю, было «достоверно» предсказано: где-то через 3–4 года умрёт его родственник — а как раз в практическом плане многое решало получение наследства. И он тому, конечно, не сказал — зачем отравлять оставшиеся годы жизни? — но сам остался в ожидании исполнения пророчества. Прошло 3, 4, 5 лет, ничего не случилось, наконец снова случайно встретил того предсказателя — и выяснилось: те «3–4 года» вполне можно было понимать и как 34! Когда тому будет уже под 90 — но и у этого подойдёт пенсионный возраст… И сам — уже как бы виноват, что пытался строить планы молодости на ожидании смерти родственника, которому вовсе её не желал! И вообще, субъективно как раз он — пострадавшая сторона… Вот как тут всё непросто — и надо быть осторожным. А те — сразу делят общество на мудрецов, которые знают всё наперёд, и дураков, которое их не слушают, и сами виноваты…

— А — игра пророчествами о судьбах народов, государств? — не смог сдержаться Мерционов. — Целые сценарии грядущих мировых войн — с указанием точных дат, что когда будет захвачено или разрушено; с телеэкрана — в каком году в Атлантическом океане утонет такая-то провинция Канады, а в карстовую пустоту провалится окраина Москвы… И всё — как-то так, будто речь о необходимых издержках в плане восстановления мировой справедливости, о прахе под ногами чего-то великого, чему они служат! А кто с ужасом узнаёт, что он — житель обречённой территории, так начни пытаться что-то всерьёз выяснять — сразу станет посмешищем! А эти всегда вывернутся: у них особое нетрадиционное мировоззрение, особый способ описания мира! Хотя случись например, что на пути мировой справедливости в их понимании окажется «иномарка» или дача кого-то из них же — удовлетворит их тогда «особый способ описания мира» или нет? Или — кто-то из зала встанет, наведёт автомат и скажет: вот, мол, есть ещё такое пророчество, что в последние времена будет проповедовать, обольщая незрелые души… ну скажем, некто Репрессиров Адольф Виссарионович — и причём, мы по каким-то своим магическим таблицам вычислили, что это как раз вы и есть? И стало быть, согласно откровению ещё какого-то там… Пострадамуса Гулагского от 37-го года до невесть какой эры — конец света прямо тут, сейчас, лично с вас и начнется? И — он сразу завопит как резаный! Ему страшно захочется жить! А так — ничего этого с собой не соотносят, и играют на туго натянутых нервах человечества, считая себя в безопасности! Да ещё, случись действительно серьёзная трагедия, вылезают со своим злорадством: «Вот видите, а мы предупреждали!» А о чём предупреждали-то? Что высшим существам — всё можно, а земному человеку — ничего нельзя? Или почему их предупреждения никогда не бывают конкретны и своевременны — а уже потом лет через 100 вдруг выясняется, что за 200 лет до того кто-то что-то знал? И как ловко устроились: авторитет есть — как же, толкователи высших знамений! — и реальное ответственности никакой, ведь как бы не всерьёз! Специалист по конкретным вопросам может ошибаться, потому с него весь спрос, а эти всегда всех критикуют, высокомерно поучают, и всегда — выше всякой деятельности и проблем…

— Будто ту же космобиоритмику нельзя изучать средствами науки, — ответил Ареев. — Хотя — и изучают же… И в чём-то подтверждают традиционную астрологию…

— Да, но тут дело не в том, кто прав — а кто больше пострадал от прежних властей! И не обязательно — за истину! Наоборот, задним числом должен быть прав тот, кто пострадал всё равно за что! И наверно — уже какая-то наша национальная черта… А то и в других странах есть неприкаянные и непризнанные — но там из-за них не колошматят судьбы целых поколений, не «срезают» в таком масштабе элиты, чтобы вывести на их место вчерашние низы! А тут никто и не думает — что в «покаянную» эпоху есть своё молодое поколение, которое на что-то надеется, готовится приложить силы… И вдруг — всесокрушающий вал «покаяния», конвульсивная вакханалия восстановления справедливости к каким-то бедным, слабым и пострадавшим, которых оказывается совершенно несметное количество! И даже порядочный человек, кто сам поддерживал конструктивнее реформы, может услышать о себе, что он враг или чей-то прислужник, едва ли не обокравший тех, кто страдал — хотя в чём конкретно его вина, и на что мог повлиять? И в области научных, философских проблем — тоже: ты верил в такие идеи — и жил в родительском доме на всём готовом, а кто верил в другие — чуть живым вернулся из лагерей. Хотя возможно, всерьёз намеревался переводить волков и крокодилов на вегетарианство — согласно той же «Розе Мира»! Нет, я вообще понимаю — человек, по каким-то причинам не получивший систематического образования, мог своим умом дойти до чего-то, что на его уровне знаний кажется верхом мудрости и гуманности — но на этой почве делать из него непререкаемого идола, страдальца за высшую правду, не подлежащего обычной человеческой критике? Потому что надо свалить какую-то «систему» — и наплевать на судьбы тех, кто за ним последует?

— И казалось бы, верх гуманности — искоренить всякую плотоядность, — ответил Кламонтов. — Но начнёшь разбираться — где предел? Допустим, с волками и крокодилами кому-то на его уровне всё ясно — а как насчёт рыб, морских звёзд? Или киты должны питаться не зоопланктоном — а чем? А как быть с вошью или аскаридой, на какое вегетарианство перевести их? А — инфузории, амебы? Их — тоже надо приучить поедать только растительные клетки? И вот — доходим наконец до бактерий и вирусов… И что, минерализация органических остатков, если они животного, а не растительного происхождения — тоже под запретом? Но как быть с тем, что эти остатки всё равно будут накапливаться? И вообще — со всей системой биогеохимических циклов, складывавшейся миллиардами лет? А это — уже круговорот химических элементов в планетарном масштабе! И кто-то готов всерьёз взяться радикально изменить его — на генетическом уровне у миллионов видов живых организмов? И я же сам не против идеи блага всех живых существ — но куда студенту-биологу деваться от вопросов, которые неизбежно встают при попытке представить это на практике? Тем более — именно с плотоядности, с гетеротрофности и начиналась эволюция земной биосферы миллиарды лет назад…

— И нашей, — подтвердил Селиверстов. — Мы уже тогда это знали. По крайней мере — сейчас так помню. И никакой вины человека разумного тут нет, это — доставшееся ему наследие миллиардов лет эволюции! И совершенно нет повода мучиться чувством греховности в этом, легендарными запретами каких-то земных богов… Хотя есть тут свои непростые и нелёгкие для разумного существа нравственные проблемы — но не решать же их так: мы можем обойтись без того-то — мы хорошие, ты не можешь — ты и пропадай! А вообще интересно получается сопоставить: в чём, по их мнению, виноваты мы — и на что пришлось бы пойти, чтобы удовлетворить нравственные искания их самих. Не говоря, что вряд ли возможно на практике…

— И мы же на самом деле не знаем, как иные цивилизации решили для себя эти проблемы, — добавил Мерционов. — И трупы коров и овец на местах посадок НЛО — тоже о чём-то свидетельствуют. То ли они сами не настолько выше нас, как мы ожидаем, то ли без экспериментального биологического материала не обойтись и им — на тысячелетия опередившим нас и тысячелетия наблюдающим за нами. Да, тысячелетия… — повторил он уже с какой-то новой мыслью. — И значит, их духовная культура достаточно стабильна для этого… А — наша, земная? На сохранение чего в ней в масштабе тысячелетий мы можем рассчитывать? А ведь исследования дальнего космоса — если не будет освоена телепортация — и могут потребовать тысячелетий. Но что можно планировать, какое долгое дело начинать — если тут уже через десятки лет происходят массовые обретения новой веры, да ещё проспавшие века «коренные нации» ждут, кого бы спихнуть с исторической арены?.. Проснёшься где-то у Земли через тысячу лет анабиоза — а ты тут никому не нужен, тебя тут не ждали. Носятся какие-то басмачи с оружием, ищут, кто кому на кого донёс, кто кого посылал в тогдашний Афганистан, кто и в каких именно не тех богов верил, бывшие ветераны с истошным рёвом сносят памятники самим себе и уходят в монахи — а тебя самого разве что смутно помнят как лжепророка, еретика или демона какой-то новой религии… Да, и знаете, у меня даже как-то был сон — или не просто сон, теперь уже не знаю… Будто я на борту звездолёта или орбитальной станции просматриваю журналы «Техника — молодёжи» — а кто-то тут же спрашивает: уверен ли я, что всё так и будет на самом деле в мире, куда собираюсь? И это — как бы ещё до моего рождения, ведь эти номера я видел и наяву, они есть у меня дома, но они — за 71-й, 72-й год… То есть — как бы обсуждаю с кем-то перспективы моего рождения здесь? И уж не знаю, могло ли быть в буквальном смысле, но как сон — очень символично. Чего ожидает очередное поколение землян — и что получает. Вот и рассчитывай на века вперёд, и чувствуй себя звеном в цепи поколений…

— А мне, бывает, снится тот вагон-призрак, — со вздохом признался Ареев. — Иногда — будто я в нём совсем один, и он едет сам coбoй непонятно куда. А иногда… Ну знаете, как раньше изображали на журнальных обложках очередной съезд КПСС: в виде такого величественного корабля или локомотива, от которого внизу удирает что-то мелкое и злобное? И так же — в моих снах: едет по рельсам вагон, с нашим гербом, флагом — а по обочинам копошится это болото с фальшивыми орденами и ворованными «иномарками». И я вижу вагон снаружи, но при этом знаю, что я — как бы там, внутри…

— Сейчас мы все — как пассажиры того вагона, — горестно согласился Мерционов. — Чувствуем себя продолжением одной истории, а она — уже как бы другая. И в ней мы вместо репортажей о том, как в быт советского человека входит компьютерная техника отечественного производства, смотрим — об убийствах, самоубийствах… Как — кто-то теряет человеческий облик, оправдываясь афганским прошлым, кто-то треплется, что человека надо заставить «крутиться» в экономике, как голодного волка в поисках пропитания, на которого всем наплевать, будто он — не часть разумного общества, а дикое животное, хищник-одиночка… Да ещё — бывшие диссиденты захлёбывается от восторга: раньше, мы чувствовали себя быдлом, а теперь стали народом. Надо же, что им для этого понадобилось, — не скрыл презрения Мерционов. — И думаете, способны они понять, что для кого-то шока от распада единой страны хватит на десятилетия? Нет — они yжe пострадали, и ничего больше не хотят знать. Имеют право кликушествовать, что чьи-то враги будут гореть в аду, глумиться над верой в лучшее будущее, насиловать чувства людей, их память — верой, что кто-то вдруг явится и всё за всех решит…

(И снова — видение толпы с факелами! Нет, что-то тут непросто…)

— И вот это особенно тревожит, — ответил Селиверстов. (Снова — как бы стык или поворот в разговоре. Да, странно — уже в третий раз. И никто не заметил…) — Нет ли тут чего-то большего, чем просто земная мифология… Да, многие народы Земли, согласно их мифологическим представлениям, кого-то ждут. Но дело в том, что народы Центральной Америки уже и дождались — тех, кого должны были узнать по светлой коже и бороде — и что с ними стало? И всё равно в умах землян будто продолжают возводиться троны для грядущих идеальных правителей. (Кламонтову вспомнился сияющий трон из сновидения.) И в земных легендах — какие-то боги устанавливают законы и запреты на уровне чисто земного, даже чисто местного мышления, и их образы так переплетаются с образами уже явно космических учителей земного человечества, как Оанн из шумерских легенд, Хуан-Ди, сто лет правивший в древнем Китае, Номмо из мифологии догонов — что сразу и не отличишь, где там какой мифологический план, где и о чём речь. А ещё — эти легенды о гневе богов на людей…

— А это — знаете откуда? — вдруг сообразил Ареев. — Ведь если инопланетяне решили покинуть землян, в которых разочаровались — им как-то надо было убрать все следы своего пребывания здесь! А значит — взорвать или затопить всё, что не могли увезти с собой на звездолёте! Например — те же гигантские сооружения, построенные при помощи их технологий! Вот земляне и стали воспринимать всякие, даже чисто природные катастрофы — как содержащие некую мораль!

— Так это вообще свойственно землянам — проецировать на всё свою мораль, приписывать всему свои психологические качества, — ответил Селиверстов. — Не в обиду вам будь сказано — есть же у землян такое. Это нам было очевиднее, что не всё в мире совершается по человеческой логике… Хотя насчёт эвакуации инопланетян, похоже, ты прав. Но это тогда было просто — взорвать, затопить, забрать с собой то, что для землян было недоступным чудом. А теперь земляне стали выходить в Космос сами, на основе своих технологий — но сравните, как представляли своё космическое 6удущеe раньше, и как представляют сейчас! Тот чистый, светлый образ землянина будущего — с тем, что пишут теперь! На орбитальных станциях, на других планетах, в подводных городах — войны, диктатуры, преступность, безуспешная борьба с ней, экологическая и моральная деградация, стычки обитателей каких-то свалок за сферы влияния… Что думать реальным инопланетянам о землянах, которые так представляют себя? И кто согласится допустить их к чему-то на равных условиях с собой? Зачем им нужно, чтобы такой землянин и в Космос потащи за собой архаичные социальные структуры, в которых он здесь, на Земле, состоит — и вскоре опутал ими Галактику? Тем более, видите, что земляне бывают готовы считать великой космической истиной, за которую не грех сразиться насмерть! А вполне может оказаться: на какой-то планете — неделя состоит из четырёх дней; в году — восемь месяцев; или вместо одного такого спутника, как Луна — целых три, но поменьше! И сразу вопрос: что считать пасхой, рамаданом, пятничным намазом? И что будет с теми, кого сочтут еретиками и отступниками по ходу разбирательства в этом? Хотя землян и так могут безо всякой задней мысли спросить: что за обряды такие вы вдруг бросаетесь совершать, что за ограничений придерживаетесь, что это вам даёт? И тут окажется, что для землян это — святое, непререкаемое, не подлежащее обсуждению. А те подумают: зациклило на абсурдных в данных обстоятельствах стереотипах поведения — и дальше, как говорится, возможны варианты. Ведь это только землянам очевидно — что и на звездолёте, и на другой планете нельзя преступить обычаи каких-то древних крестьян или кочевников. А тем — так же очевидно, что астронавт — не земледелец, а звездолёт — не деревня и не скит! А уж дойдёт до вопросов ценности самой жизни — или вообще правовых… И тоже — на Земле так очевидно это «равенство всех перед законом», что земляне даже не задумываются: кого — «всех»? Кто принадлежит к земному биологическому виду «гомо сапиенс»? Но инопланетяне-то к земным биологическим видам не принадлежат! И между собой — разных видов, из разных биосфер! А некоторых, возможно, вовсе к биологической жизни в земном понимании отнести трудно, для них пришлось бы ввести в земную классификацию категории выше надцарства, чтобы как-то их определить! И потому в сложившемся межпланетном сообществе должны быть иные, более универсальные критерии, кого считать разумным существом — основанные, скорее всего, на уровне интеллекта. А интеллектом — и земной академик не равен дебилу, или… аскет-отшельник — наркоману! Но вот представьте: случилась правовая коллизия — и инопланетянин на Земле узнаёт, что приравнен фактически к дикому животному, но «отсидевшему» и тем как бы отдавшему некий долг за насильственно прерванные жизни других землян! И конечно, ставит вопрос: почему так? А — в ответ? Что это он — расист, фашист, оскорбитель чего-то святого? Вот и имей дело с землянами, да ещё на равных… И вот именно, не решили ли когда-то высшие цивилизации так: если уж землянин по психологической природе — и не суверенная личность, и не космическая сущность, а скорее — особь малой группы, чей-то подданный, пленник традиционных идеалов и мифов, беспомощный без вороха направляющих догматов и табу — почему и не воспользоваться этим, чтобы обезопасить себя на перспективу от возможной космической экспансии таких существ — ниспослав им соответствующее «высшее знание»? Внушить чувство какого-то покровительства — но и страх кары за попытку узнать больше — и пусть бьются в этих пределах, и не будут никому угрозой? И разве что на случай, если земляне в дальнейшем поймут, что иной уровень знаний и мощи требует и иного уровня духовности — можно, так и быть, предусмотреть в «высших учениях» что-то, соответствующее и такому уровню? Вот и получилось: вместе, под одной обложкой — собрана и истинная мудрость, и та, нищих духом…

— И как же, по их мнению, подняться на новый духовный уровень? — переспросил Ареев. — Если надо прорваться сквозь ужас такой кары даже за попытку к этому?

— Не знаю, это только моё предположение, — ответил Селиверстов. — Хотя конечно, и жестоко по отношению к землянам, если в самом деле так было…

— Итак, разочаровались в землянах, прервали контакт, увезли свою технику с собой… — повторил Мерционов. — Но и то ещё вопрос — всю или нет. И потом, сами-то знания, данные землянам, остались! Вот и надо было как-то запутать землян абсурдом, принизить значение этих знаний — чтобы они не могли стать источником нового военного зла и страдание, по крайней мере, для самих землян! А в результате — на тысячелетия увели мысль землян в тупики противоречий, породили взамен военного идейное, информационное зло…

— И уже, видимо, сами не знают, что делать, — продолжал Ареев. — Так запутались в собственных легендарных образах, что не могут решить: когда и какую правду открыть землянам?. А тем временем непонятные чудеса здесь, на Земле, продолжают происходить — но и сумма знаний земного человечества увеличивается. И всё сокращается простор для возможного мифотворчества, недомолвок. Когда-то уже просто нельзя будет скрывать какую-то правду… Но — что тогда? Как будет — и каковы последствия?

— Да, сумма знаний земного человечества всё увеличивается, — согласился Селиверстов (и снова всё тряхнуло странным — не физически, а лишь психологически ощутимым толчком. Но в самом деле, что это?). — И тут тоже свои проблемы… Вот говорят — даже учёные близких специальностей с трудом понимают друг друга. Хотя мне самому трудно представить, как это физик-ядерщик может не понимать астрофизика или эволюционист — генетика, но так говорят… Или речь — об исторически сложившихся разных подходах, как например, в психиатрии и парапсихологии… Но нет, «альтернативщики» как раз и напирают: что же будет, если окажется, что накопленная сумма знаний и в общих чертах уже чрезмерна для одного отдельного, пусть самого гениального мозга, который способна породить земная клеточная биоматерия? Распад единой системы знаний на отдельные, уже не столько научные, сколько мифологические направления, основанные на собственных методологиях и системах понятий, каждое из которых — тайна и мистика для остальных? И какая уж достоверность информации: один землянин не сможет объяснить другому, что составляет предмет его специальности, но и сам будет только считать что-то по формулам, выведенным другими, даже никак не представляя то, что стоит за полученной цифрой? Хотя повторяю: сам я довольно отчётливо могу представить и волновые свойства частиц, и сокращение и искривление пространства, и разбегание галактик, и параллельные миры, и «чёрные дыры», и даже такую, казалось бы, чистую абстракцию, как импульсные и фазовые пространства, да и ещё хочу — и чувствую, что могу — понять и усвоить многое. Тем более, есть данные о больших неиспользуемых резервах мозга земного человека… Но, с другой стороны, почему землянина во всех его поисках так упорно норовят ограничить одним узким направлением, как бы измотав до предела на малом пятачке знаний, а в политике, идеологии — тупость самоограничения одной идеей считается даже своеобразной доблестью? И тут нам говорят: видите, вы скоро безнадёжно запутаетесь в сложности ваших формул и теорий — а на уровне мифологии всё чётко и ясно…

— И что… думаешь, в этом — и есть причина массового бегства в архаичное сознание? — переспросил Кламонтов. — В… уже буквальной, на уровне информационной ёмкости, ограниченности чьих-то умов?

— Мне самому страшно от такой мысли, — признался Селиверстов. — И я очень хотел бы верить, что это не так. Но — ты даже сам не представляешь, как далеко ты смотришь вперёд, Хельмут… Да, мы должны успеть понять, что представляем собой как разумные существа, что в нас имеет какую природу — плотно- или тонкоматериальную, вещественную или полевую — и на какую эволюцию способно в перспективе. Успеть — до возможных кризисов разума, цивилизации, человечества как вида… И насчёт остатков животных программ в человеческой психике, и что земная органика в общем идеально приспособлена к земной биосфере, но только и исключительно к ней — ты тоже прав… А так как мы хотим продолжать собой эволюцию живой материи — которая когда-то вышла на сушу, освоила толщу атмосферы, а теперь на очереди космическое пространство и соседние планеты — уже нам как разумным существам, видимо, и решать, какими для этого быть. Какими — для Земли, какими — для Космоса… И конечно — дать шанс к совершенству всем, но самому не споткнуться о несовершенных. И не пойти по ошибке за ответами о будущем — к беглецам в прошлое…

— И наверно, каждое разумное сообщество на определённом этапе развития ставит этот вопрос, — предположил Ареев. — Достаточно ли составляющие его индивидуумы совершенны по своей природе как разумные существа — и не могут ли воссоздать себя как-то заново, более совершенными? И наверно — оказывается самой сложной из задач, которые до тех пор ставило это сообщество…

— Если только потом самой сложной не окажется проблема взаимопонимания «старых» и «новых» его членов, — ответил Кламонтов, вдруг ощутив, как что-то близкое, знакомое стало подниматься из глубин сознания. — Хотя… Именно научная картина мира, общая для сознания тех и других — поможет им понять друг друга. Это поклоняться непонятному можно по-разному… Но это — и вовсе не путь тех, кто ищет совершенства. И все эти «альтернативы» — не более, чем истерика слабого ума перед новыми вызовами реальности. Но подумать только — они же, цепляющиеся за старое, едва не сумели убедить меня в том, что я опасен для человечества…

— Да, вот на самом деле — отношение к идее «космического» человека, — согласился Тубанов. — Лексика новая, а идеи — старые. Почитание каких-то кумиров, какой-то экстаз…

— А кто действительно смотрит в будущее — для них прежде всего оскорбитель старых устоев, — добавил Мерционов. — Хотя маяться дурью под названием «особый способ описания мира» — хорошо, если реальная ситуация не слишком критична, и под ними всё не колеблется. А иначе — сами же побегут к тем, кто адекватно воспринимает реальность, чтобы те что-то им объяснили, или от чего-то их спасали. Но пока всё относительно нормально — сами и не дают хода таким. Запутывают, водят кругами лжи, заблуждений, усматривают в любой неординарной мысли — оскорбительное, даже кощунственное. Вот и попробуй пройти путь к общественному положению, когда уже сможешь что-то решать — и не споткнуться о тех, кому всё ясно, пока всё просто. Догматиков, лжемистиков, психопатов от политики… Которым, чуть что — надо доказывать, что ты не враг их убогих представлений, которые для них, видите ли, священны! А то действительно, кто чувствует новое и пытается сказать человечеству, так сразу — вопли о кощунстве, психиатрический диагноз, ещё что-то похуже, и только потом спохватятся: «Вот видите, а были же те, кто знали…» И жаль только — не отвечает ни за что сполна то быдло, которое раньше определяло общественное мнение. Ведь когда приходится разбираться с серьёзными последствиями — уже не до дряни… Так что хорошая всё-таки идея — вагон-призрак. Только в другой интерпретации: чтобы на нём успевать куда-то вовремя, минуя эту гниль с её «священным» воем…

— Подождите — но там, кажется, так и было! — вдруг вспомнил Кламонтов. — В нём долгие годы странствуют по миру какие-то люди — в поисках ответа на какой-то вопрос… И где он отцепляется от очередного поезда и останавливается — выходят, пробираются тайком в архивы, библиотеки, музеи — словом, хранилища информации, и что-то там читают, рассматривают. И бывает даже: не успев что-то прочесть, телепортируются обратно в уже отправляющиеся вагон — а там, на месте, потом кто-то находит книги, подшивки газет, журналов, неизвестно когда и кем открытые и так оставленные… И так — до тех пор, пока не найдут решение, и вагон не доставит их туда, где оно что-то определяет. Но в самом деле, откуда я это знаю…

— А я — знаете о чём подумал… — начал Мерционов. — Наверно, мы вообще не так всё поняли…

(И снова всё тряхнуло, наступил какой-то перепад. В который уже раз? В пятый?..)

— То есть как? — переспросил Ареев. — Что ты имеешь в виду?

— А что в общем эти видения — не такие глупые и глумливые аллегории современной реальности. Что-то подобное — вполне могло присниться и нам самим, безо всякого внушения. Нас просто сбило с толку, что в случае с Хельмутом — как будто был какой-то гипнотизёр. Да ещё — эти встречи на улице, провалы в памяти… Но подумайте: не странно ли всё-таки, чтобы мы — с такими знаниями, интересами, мыслями — запросто попались на удочку малообразованного чудака, и — человек такого уровня владел таким мощным гипнозом, ну или тогда уж — тот, кто им владеет, стал его так применять? Так вот, не может ли быть, что всё это — вообще не то, что мы подумали?

— А что же тогда? — переспросил уже Кламонтов. — Я не понимаю…

— Да я подумал: а не бывает ли в истории каких-то особенно нестабильных эпох — когда действительно рвётся сама ткань реальности? И как бы повисают в пустоте начала и концы событий, у которых не стало середины — а потом, когда смыкаются заново уже иным образом, многое обретает новый смысл? И многие люди — действительно с удивлением открывают для себя собственное прошлое, которое помнили совсем другим, и чувствуют, что оказались в чём-то обмануты, но никак не могут понять, в чём дело — однако каждый убеждён в священной истинности именно своей памяти? И начинают искать виноватых — руководствуясь тем, как теперь всё это помнят… Но есть и те, кто во всём этом имеют особое значение. Например, чьи способности, жизненные планы, сама целостность исторической памяти — могут особенно сказаться на выборе линии развития событий. И — есть те, кто могут и считают своим долгом уберечь от лишних неприятностей в этой штормящей, меняющейся реальности именно их — на кого замкнуто что-то большее, чем на прочих? И… если такие люди — мы с вами?

И повисла не просто тишина удивления — тишина прозрения, открытия… Кламонтов понял: он не может сказать, что он — не такой. Да и остальные…

— И не это ли означают смутно запомнившиеся нам встречи и приглашения? — продолжал Мерционов. — А не помним мы даже под гипнозом — только то, чего не было? Отрезки времени, из которых мы, собственно, выпали?

— Так… меня, что же — как бы перенесли из 17-ти часов в том магазине в 3 часа следующей ночи в ту квартиру? — переспросил Тубанов. — Нет, а как же видения? И «сумеречное состояние сознания»? Как ты это объяснишь?

— Вот тут — не знаю. Возможно — как раз итоги попыток то ли нашего подсознания, то ли не знаю чего и где ещё, сомкнуть эти дыры в реальности, дополнив недостающими смыслами… Нo главное: сами эти люди, не знаю уж как назвать — маги, волшебники, воины времени — могут вмешаться только в очень серьёзной ситуации, когда достаточно велико напряжение энергий, а не просто когда попало… Хотя тогда получается — собрание, о котором говорил Хельмут, было всё-таки наяву… — спохватился Мерционов. — Да, тут — не знаю…

— А я — «своей» опасной ситуации просто не помню? — спросил Ареев. — Со мной в те 16 часов что-то просто не успело случиться? Допустим… Но как ты объяснишь сходство мест из видений с местами нашего пробуждения? И почему сразу никто не объяснил нам случившееся вот так прямо?

— А откуда мы знаем, что с чем реально могло сомкнуться? Вдруг как раз — только подобное с подобным? В смысле — что нам приснилось, туда и попали наяву? Или наоборот, сон возникал уже в пункте назначения, потому и связан с ним? А насчёт объяснений… Тоже, откуда мы знаем, что и почему нам не могли открыть? Вдруг наяву там — такой ужас, что для нас же лучше не помнить? А так — просто ещё одно аномальное явление… Хотя и слишком «аномальным» тоже не должно быть — например, возврат в реальность возможен только в безлюдном месте, где никто не увидит. Таком — как закрытый на ночь учебный корпус; вагон, ещё не поданный на посадку; чья-то пустая, но случайно незапертая квартира; или — полуразобранная школа…

— Нет, но и я же был на собрании с этим гуру, — попытался возразить Селиверстов.

— И тоже не помнишь, как потом оказался на соседней улице, — не смутился Мерционов. — Кстати, в тот момент — безлюдной, как сам говорил. Да, а как попал на то, своё собрание — хоть хорошо помнишь?

— Как будто да… Или… Нет… Знаешь, действительно странно… — вдруг признался Селиверстов. — И как я раньше не замечал… А то, сейчас вспоминаю — шёл по городу ещё довольно далеко оттуда, и вдруг смотрю — почти там, на месте. На незнакомой окраине, где до того вообще не бывал… А ещё — момент, когда вдруг представилось, что это октябрь 89-o года, хотя был уже июнь 90-го… А в июне — какая «рожа» из инея во дворе? Но я вдруг подумал: октябрь…

— И у меня так было… — ошеломлённо признался Кламонтов. — Тоже не помню, как пришёл туда, откуда вообще знал о них… И даже в тех газетах потом не нашёл их адреса… И мне сначала, как проснулся, казалось — ещё март позапрошлого года…

— Точно! — воскликнул Мерционов. — Там везде — ещё указания на другие моменты времени — и главное, какие! Ну, помните — 18 августа?

— А со мной это было в ночь беловежского сговора… — подтвердил Тубанов. — Ровно за четыре года до которой — была ещё советско-американская встреча в верхах, и за три года накануне — тоже, да ещё землетрясение в Армении. И у меня там, на лестнице, тоже сперва путались эти даты. Странно только, почему этого нет в моей записи…

— А как мне в видениях почему-то пришла на ум дата — 6 мая? — вспомнил и Ареев. — Помните — деревья с листьями? И тоже странно, что этого нет в записи. А это же потом был день принятия конституции Крыма…

— А октябрь 89-гo — как раз те самые телесеансы, — добавил Селиверстов.

— И в позапрошлом марте — намечалось что-то острополитическое, — вспомнил Кламонтов. — Но тогда — обошлось. Зато — потом… И тут, у нас у всех — связь с какими-то особенными датами… Так… думаете — мы наконец нашли объяснение?

— Да, сразу поверить трудно… Но вы же видите — нам близко именно то, несостоявшееся будущее… — не сразу начал Тубанов. — И — даже интуитивно знакомы его образы из той фантастики. Гигантские космические сооружения, подводные города, сами люди более совершенной конструкции…

— И чужая — эта новая версия истории, — согласился Ареев. — Потому что мы — из той, прежней… А это… — тоже не сразу продолжил он. — Даты каких-то разрывов. Отрыва одной версии от другой…

И снова все умолкли… Неужели… могло быть правдой? Это?..

— И вот… нас всех как бы для чего-то собрали вместе, — сказал наконец Мерционов. — И именно сейчас, сегодня — в чём тоже, видимо, есть свой смысл. Ну, и как думаете — для чего?..

Вопрос оборвался в напряжённую тишину. Никто не знал, что ответить. Мгновения текли — а все сидели молча, словно оцепенев. И только в какой-то момент Кламонтову показалось — будто комнату в самом деле стало мягко покачивать, как вагон на стыках. И даже — будто кто-то именно в этот момент переводил под ней стрелку на иной путь, иную линию развития событий…

8 Остров реальности

Кламонтов не помнил, о чём думал перед пробуждением — но кажется, он давно уже лежал в полудремоте и о чём-то думал, прежде чем проснуться окончательно. Или, во всяком случае — вспоминал сон, отдельные фрагменты которого снова проплывали в сознании. Вспоминал, с трудом заставляя себя верить, что это только сон — ведь там всё было особенно, необычно реально… И только потом, ещё спросонья, он попытался свесить правую ногу, чтобы встать с кровати — и упёрся в стену. Но прежде, чем этот странный факт дошёл до его сознания, он успел ещё притянуть руку туда, где на стуле должна была висеть одежда — и рука легла на холодную гладкую поверхность. И только тут, почувствовав неладное, он заставил себя проснуться и открыть глаза…

Он лежал на нижней полке вагонного купе. Вагон медленно двигался, мягко вздрагивая на стыках — должно быть, поезд то ли притормаживал, подъезжая к какой-то станции, то ли едва отошёл от неё… Несколько раз через всё купе проползли причудливо меняющие форму на углах переборок пятна света от фонарей за окном — и наступила темнота. Лишь через дверную щель из коридора пробивался слабый мертвенный свет — да каким-то образом снаружи доносился звук, похожий на гулкий свист ветра в кронах ещё не распустившихся в эту первую апрельскую ночь деревьев.

«Приснится же такое… — подумал Кламонтов. — Да ещё — так, в подробностях. Чтобы я даже теперь отчётливо помнил это… И всё равно — только сон. По дороге домой с обычной университетской сессии…»

Ну да, вот именно — это только сне, он жил, работал и учился в одном городе! И — не были здесь, наяву, как-то разрешены им все эти вопросы: насчёт лягушек, педпрактики, духовных исканий, академотпуска… И не было смысла гадать — что и чем именно навеяно во сне, главное — это и была реакция его организма и подсознания на чудовищную физическую, нервную и моральную усталость от рабочих и учебных нагрузок, домашней обстановки, отсутствия всяких определённых перспектив (как — с таким уровнем подготовки в строящейся рыночной экономике, так и — в плане тех же духовных исканий) — что, всё вместе взятое, и сложилось в невероятно яркий и сложный сон. И — не было здесь, наяву, у него и таких знакомых как во сне — которым мог бы довериться, получить совет, услышать мнение…

…«То есть как? — встряхнула Кламонтова эта мысль. — Значит, и они все — только мой сон?»

Да, это был удар… От которого — уже действительно что-то оборвалось в душе. (Да, в той части его существа, которая как бы не имела определённого телесного соответствия…) Он успел так привыкнуть к ним — его собеседникам в этом долгом и сложном сне, так многое доверить им из своего сокровенного, и даже так много узнал от них самих — и вот они оказались… лишь образами его сна? И здесь, в реальности, он уже не сможет встретить их снова — они ей не принадлежат, их в ней попросту нет? (И хотя, с другой стороны, трудно было поверить и в это — но как иначе объяснить факт, что после всего этого он не ушёл наяву из той квартиры, а проснулся в поезде, в пути домой из другого города, куда ездил по своим студенческим делам?..)

«Нет, подожди… — ещё сквозь это потрясение спохватился Кламонтов. — Что за ерунда… Как я могу ехать с сессии — в академотпуске? Или — в академотпуске я тоже был во сне? А наяву… Что сдавал — вчера, накануне? А — что-то должен был сдавать в последний день сессии… Но нет… Я не помню, чтобы сдавал вчера экзамен!»

От этой внезапной мысли сон вмиг как рукой сняло. Буквально в холодном поту Кламонтов вскочил и сел у окна, сам не заметив, как получилось это движение. За окном в предутреннем сумраке бежали чёрные силуэты деревьев — которые из-за разной их высоты казались какoй-тo одной, то стремительно возносящейся вверх, то так же резко спадающей вниз, сплошной стеной — и сквозь неё, однако, временами мерцали редкие далёкие огоньки, тоже вдруг смутно напомнивши о чём-то из сна. Ах да — рассказ Ареева…

Нет, но — как же так? Ведь и забыть об экзамене и сесть в поезд, не сдав его, он наверняка не мог! Тем более, поезд отправлялся вечером — и (если уж допустить такую почти невероятную возможность) весь день он должен был ощущать дискомфорт, чувствуя: не сделал чего-то важного! Но и такого вчера не было… Хотя… вот именно — что было вчера? И… почему он вдруг понял — что не помнит никаких вчерашних событий? (И тоже — как в записях на кассете из сна…)

Спустя несколько мгновений первое замешательство прошло — и Кламонтов стал пытаться припомнить события вчерашнего дня в обратном порядке… «Значит, так… Раз я здесь — определённо вечером садился в вагон. А до того? Наверно — ждал на вокзале. Куда, скорее всего, и ехал в трамвае… А ненормальное состояние — просто усталость? Тем более — помню, как шёл вблизи учебного корпуса… Хотя — в обратную сторону? Не от учебного корпуса — а к нему? Забыл что-то и возвращался? Возможно. И всё-таки странно — одни обрывки… Да, а — что было у нас там вечером? Экзамены обычно сдаём утром… Просто занятия? Но какие? И — как какой, собственно, паре? Шестой, седьмой? Даже это не помню… Ну, а… хоть что должны были сдавать на этой сессии? Какой предмет заканчивали изучать? Философию — в смысле, исторический материализм? Нет, то — на четвёртом курсе. Политэкономию социализма? И это было — год спустя, на пятом. Последний раз вообще в истории… Ах да — и вот же когда впервые узнал о педпрактике! Прямо в коридоре завкафедрой проговорился, обсуждая что-то со старостой. А так — официально объявили только на летней сессии, к концу пятого курса… Нет, а… на каком я сейчас? Если… пятый уже был, а шестой — вообще последний? И на нём — самой мартовской сессии уже нет? Только — те осенние контрольные, январская сессия, какие-то обзорные лекции в апреле или мае — и выпускные экзамены? Но мне и до этого далеко… Значит, я всё-таки в академотпуске? Ушёл после пятого кypca? А то иначе не получается… И помню наяву — как подавал заявление, декан уговаривал меня — но я уже решил… Нет, но если так… откуда и куда еду? Или… Нет, подожди… Зачётка! — сквозь внезапный испуг сообразил Кламонтов. — Если что-то сдавал — должна быть запись!..»

Но он вдруг понял: и в самой окружающей обстановке что-то кажется ему странным. Причём это было хоть смутное — но физическое ощущение… Да — рука, сразу облокотившаяся как будто на подушку… лежала на чём-то кожаном! Что, собственно, и было всё время, пока он тут спал, у него под головой — и он принимал это за подушку! И только сейчас его рука опознала на ощупь… сумку, с которой он ходил на занятия! Снова — точно как в рассказе Тубанова во сне… (Да, Тубанов… Как жаль, что — только сон…) И до такой усталости он довёл себя за подготовкой к экзамену? А вот у какому — и надо было посмотреть в сумке, вернее — в лежавшей там зачётке…

И снова с опозданием до Кламонтова дошло — что он уже лихорадочно дёргал застёжку сумки, пытаясь открыть, но и боясь просто оторвать. Но вот застёжка открылась, Кламонтов сунул руку внутрь — и ощутил там… другую сумку, поменьше. Да — с ней он на самом деле ходил на занятия, ведь та, большая, была дорожной сумкой… Но… как одна могла оказаться внутри другой и уместиться там — если обычно обе бывали заполнены до отказа?

Однако, едва попытавшись приподнять меньшую сумку — Кламонтов одним движением извлёк её из большой, дорожной так, будто она была пуста. Едва успев удивиться этому, он рефлекторно пошарил рукой в первой сумке, как будто поняв, что пуста и она — перевернул и встряхнул над столиком, раскрыв вторую сумку — так же обшарил и перевернул её, затем стал проверять боковые карманы обеих сумок, но напрасно — обе были пусты. Зачётка, конспекты, книги из университетской библиотеки, паспорт — всё отсутствовало. И даже его одежда… А в самом деле — где брюки и куртка? Куда он их положил?

Но в этот момент фонарь снаружи на каком-то переезде на несколько секунд ярко осветил всё купе — и Кламонтов успел, обежав его взглядом, убедиться: оно вообще было странным. Ни верхних полок, ни каких-то крючков, откидных сеток или трубчатых креплений для одежды — ни даже намёка, что всё это было… Поверхность переборок казалась совершенно гладкой, без малейших следов наличия в прошлом подобных приспособлений. И оставалось разве что попытаться найти свои вещи и одежду в ёмкостях для багажа, которые, кажется, были на привычных местах: две — под нижними полками, и одна — наверху, над дверью. Хотя всё равно странно: он не помнил даже, как раздевался тут перед сном, куда клал одежду…

Ещё не вполне понимая, что происходит, Кламонтов не без труда — опереться было не на что, к тому же как раз поезд прибавил скорость, и вагон стало сильнее трясти из стороны в сторону — поднялся и, встав на полку, а затем перенеся левую ногу на полку напротив (где, как только сейчас заметил, не было постели, так что ехал в купе он один), несколько раз обвёл рукой пространство ниши над дверью, коснувшись дальней стенки — но там было пусто. Тогда он так же не без труда снова сел на полку и свесил руку вниз, пытаясь найти на полу хотя бы обувь, которую наверняка не мог сунуть в багажный ящик — разве что в узкое пространство между ним и стенкой вагона. Но и там не оказалось никаких его вещей — и он (а что уже было делать?), встав босыми ногами на слегка прохладный пол, не без труда откинул неожиданно тяжёлую полку, сунул руку в багажный ящик — и убедился, что там тоже пусто.

И снова — как где-то там, во сне — ознобная волна дурноты пробежала по телу Кламонтова.… И он — боясь поверить в то, что уже как будто понял умом — eщё paз вдоль и поперёк обшарил руками непроглядную темень багажного ящика, касаясь дна, затем, повернувшись, рывком откинул почему-то совсем не тяжёлую полку напротив, так же несколько раз провёл рyкoй в пространстве багажного ящика под ней, и между ним и стенкой вагона, и снова под столиком, всё более теряя остатки надежды найти хоть какие-то вещи, опустил свою полку, переставив сумки на столик, начал искать и под матрасом, и в постели, надеясь найти хотя бы одежду, сорвал с матраса простыню и встряхнул в воздухе, будто ожидая, что одежда откуда-то выпадет — но тщетно. Он обыскал всё купе, больше искать было негде — и, кроме двух пустых сумок и одежды, в которой спал, при нём больше ничего не осталось…

«Обокрали… Но когда? Разве я не всё время спал на полке — чтобы кто-то мог поднять, пока меня не было? Ах да, я не помню… Но правда — почему? Меня… действительно усыпили чем-то психотропным? И, забрав вещи — уложили на полку? Отсюда — провал в памяти и этот сон? И только? Хотя…»

Кламонтов спохватился, что почти точно повторяет ход собственных мыслей во сне. Ведь и там думал: не могло ли происходящее быть результатом массового психотропного воздействия? И вообще — как странно перекликался сон с реальностью… Пробуждение в вагоне, кража одежды — от которой остались лишь плавки и футболка, похожие на школьную спортивную форму… Да и — сами дискуссии, выяснения (там же, во сне), что и сколь реально в событиях, о которых во сне же шла речь, или которые там же «происходили ранее»… А сама сложность, многогранность, многоплановость, даже какая-то многоидейность сна — неужели лишь результат действия психотропного препарата? Тем более — многого, что он помнил оттуда, наверняка не было прежде в самой его памяти, и вряд ли могло быть даже плодом подсознательной фантазии. Нет, что-то не так просто — и возможно, не обошлось-таки без паранормального. (И тоже как жаль: не спросишь Селиверстова — здесь, наяву! А — он же там знал столько всего, о чём сам Кламонтов понятия не имел…)

«И правда. Непонятно… Сон — о том, что не знал раньше даже как фантастику. Да, вот и чудеса, паранормальное — когда об этом некого спросить. И даже некогда думать, ведь надо — о том, как быть дальше. А тут и с памятью не всё ладно… Не помню, что сдавал, как садился в поезд, на каком я курсе, брал ли академотпуск… И — исчезли все вещи и документы, нет даже денег, чтобы… Хотя — зачем? И так еду домой, в свой город… Или… я его уже проехал? А то и выходить мне — под утро…»

Эта мысль заставила Кламонтова по-настоящему похолодеть от испуга. Неужели мало, что его обокрали, оставив с двумя пустыми сумками и странным провалом в памяти на вчерашние события — он ещё мог проехать свою остановку? Без денег и документов, так что и ехать назад не на что? И — где в таком случае выходить, и тогда уж — какое производя впечатление? Не хватало ещё, чтобы — как Мерционов в случае с мнимой гранатой опять же из сна… Хотя, с другой стороны — при подъезде к станции назначения его наверняка попытался бы разбудить проводник, а этого тоже не было — так что скорее он ещё не доехал… Или… там, где могли обокрасть пассажира — и с проводником могло быть не всё в порядке? И трудно сообразить, что объяснять проводнику… (Да, вот так гибрид из ситуаций, в которых там, во сне, оказывались Тубанов и Ареев. И воры, обокравшие его, могли быть ещё здесь, в вагоне, но и поезд продолжал путь — так что безопаснее: выйти в коридор, искать проводника, пытаться что-то ему объяснить — или пока остаться здесь в ожидании… чего? Своей станции? Или — уже всё равно какой из последующих? А если раньше кто-то попытается войти в купе? Нет, правильно решил тогда Тубанов — ждать рискованно, надо действовать…)

С этой мыслью Кламонтов наконец решился — правда, только легко и осторожно коснуться ручки и толкнуть, чтобы проверить, было ли купе заперто изнутри на защёлку. Но в этот момент вагон особенно сильно тряхнуло — и дверь с вибрирующим металлическим рокотом отъехала в сторону. Кламонтов вздрогнул от испуга — но деваться было некуда, и он после мгновенных колебаний шагнул в коридор…

Свежий ветер ворвался в купе вместе с грохотом колёс на стыках, обдав тело тугой волной предутреннего холода — но Кламонтов сразу как-то и не заметил этого, стоя в тёмном коридоре и захлёбываясь от порывов, налетающих сквозь открытое окно, за которым едва синел занимающийся рассвет, отмеченный неожиданно чёткой линией горизонта. И даже не сразу понял он — что это, должно быть, выступившие от ветра слёзы, как линзы, компенсировали утраченную остроту зрения… В самом же вагоне — было так темно, что с трудом удавалось различить чёрные зияющие прямоугольники соседних купе. Да, странно — не было даже привычного по многим предыдущим поездкам тусклого ночного освещения, что в сочетании с этим рядом открытых купе производило впечатление пустоты и заброшенности, будто здесь вовсе не было никаких других пассажиров — и даже проводника…

Казалось… Или…действительно? Тем более — сам вагон был какой-то странный… И хотя попал же он как-то в состав поезда, где каждый вагон имеет номер и в каждый продаются билеты на опредёленное количество мест — и кто-то наверняка готовил его к отправке, проверяя техническое состояние — но не в том ли и дело, что сразу всё могло быть в порядке, а произошло что-то по дороге, пока Кламонтов, спал?

Ещё какие-то мгновения Кламонтов колебался (как тогда во сне, увидев зачётку снова на пapтe — вдруг вспомнилось ему) — а затем, решившись, подошёл к ближайшему справа купе и заглянул в него. Оно оказалось таким же двухместным — и, насколько смог разглядеть, тоже пустым, причём не было и матрасов, которые Кламонтов привык видеть свёрнутыми на незанятых вагонных полках.

Совсем сбитый с толку и ещё более встревоженный, Кламонтов прошёл дальше — и остановился у купе проводника. Оно тоже было открыто и пусто. Распахнутые секции стенного шкафа непроглядно чернели в темноте. Кламонтов даже не решился зайти внутрь — и, отступив, задел левым локтем что-то тонкое и лёгкое, подавшееся в сторону и с металлическим щелчком захлопнувшееся. Обернувшись, он увидел дверцу отсека, где обычно в вагонах располагался котёл для нагрева воды, но тут(судя по отблеску слабого утреннего света на её поверхности) непривычной — не изогнутой, а плоской формы.

Не зная, что и подумать, Кламонтов прошёл по сузившемуся коридору мимо санузла (во всяком случае — места, где он обычно бывал в вагонах) и, осторожно тронув ручку, неожиданно легко открыл дверь. И хотя тут он сообразил, что вообще не имел плана действий на случай встречи с кем-то — тамбур тоже оказался пуст. Стремительно уносящиеся в сумрак столбы и рельсы в торцевом окне тамбура сразу дали понять, что ехал он в хвостовом вагоне — иначе увидел бы (или тогда уж угадал в темноте) лишь внутренность стыковочного узла, ведущего в соседний вагон.

«Да, странно, и даже очень. Будто за весь рейс проводник не ночевал в купе — и сейчас его нет в вагоне. И я тут действительно — один. После такого сна… Хотя… — Кламонтов решил снова попробовать собраться с мыслями. — Это я видел только три купе — два пассажирских и служебное — а их ещё восемь… И что делать? Пойти посмотреть в тех купе? Но зачем, что я скажу? Если это — такие же пассажиры, как я? Или хуже — могут быть те самые воры… Нет, здесь искать нечего! — решил Кламонтов. — Надо пойти в другой вагон, а уж там проводник должен быть. Или хоть посмотрю — что вообще делается…»

Удивляясь краем сознания, почему не ощущает при этих мыслях сколько-нибудь явной тревоги, Кламонтов вернулся, немного не доходя до изгиба коридора — и выглянул из-за скошенной переборки, отделявшей купе проводника. Коридор был всё так же тёмен и пуст. Кламонтов быстрыми шагами добрался до своего купе, боком скользнул туда — и, схватив обе сумки, почему-то застыл в напряжении. Поезд, не сбавляя скорости, мчался по бескрайней чёрной предутренней равнине с редкими огоньками вдали, и в открытое окно коридора врывался грохот колёс на стыках…

Постояв несколько секунд, Кламонтов наконец решился шагнуть из купе — а там уже ноги будто сами понесли его в сторону противоположного тамбура. В открытые двери других купе он теперь старался не смотреть — хотя краем глаза как будто замечал, что все они пусты. Правда, последнее оказалось закрыто — но он уже принял решение, и ему оставалось только пройти два тамбура и стыковочный узел, чтобы оказаться в соседнем вагоне. Переложив сумки в одну руку, он открыл дверь первого тамбура — который, как сразу увидел через окно в двери, тоже был пуст. Следующая дверь — во второй, переходный тамбур — была непрозрачной, увидеть, что делалось там, Кламонтов не мог. Но опять-таки деваться было некуда — и он, встав напротив двери второго санузла, где обычно в вагонах бывал ящик для мусора, снова осторожно и не без опасения тронул дверную ручку. И вновь, несмотря на видимую массивность, дверь стала неожиданно легко открываться, но Кламонтов решил сперва просто выглянуть в щель — и увидел такое, от чего в первый момент перехватило дыхание. Вернее, он не сразу понял, что видит — так было неожиданно…

Вагона впереди не было. Вместо него в окне переднего стыковочного узла, как в лобовом стекле автомобиля, мчался навстречу и стремительно уходил под днище вагона рельсовый путь… В первую секунду Кламонтов был просто удивлён этим никогда ранее не виданным зрелищем — и только потом до него дошло главное: вагон двигался сам, без локомотива! Уже довольно долго — и вовсе не по инерции! Наоборот, он сам собой набрал такой разгон, что, кажется, мог обогнать скорый поезд! И это уже не во сне, не в гипнозе — наяву!..

Ещё несколько мгновений Кламонтов не мог прийти в себя от увиденного — а потом вдруг, сам не понимая зачем, бросился обратно к купе — но тут же остановился у расписания. Ах да, кажется, он и хотел посмотреть…

И он уже по привычке хотел приблизиться вплотную — но с удивлением понял, что видит каждую строку с того места, где стоял. Правда, и самих строк было как-то немного, и это тоже казалось странным — но он не успел ни подумать о чём-то ещё, ни прочесть хоть одну строку — как вдруг…

Какую-то ещё не успевшую оформиться мысль словно оборвал зaзвучaвший с удвоенной силой грохот колёс — и в этом удвоенном грохоте тьма вдруг резко сгустилась почти до полной невидимости, но уже в следующее мгновение вспыхнула ярким светом и… прямо сквозь коридор вагона и двери купе замелькали жёлтые скамьи пригородного дизель-поезда с редкими предутренними пассажирами, затем дверь купе словно вытянулась на мгновение в длинную ярко-зелёную пластиковую переборку, и снова — уже, казалось, в целый вагонный салон, и оборвалась во тьму, и затем всё это повторилось ещё дважды — и наконец как-то через всю ширину вагона мелькнул стремительно удаляющийся в сумрак хвост дизель-поезда, сквозь который, как что-то нематериальное, только что прошёл этот странный отдельный вагон, в котором ехал он, Кламонтов…

Кламонтову стало так нестерпимо жутко, что он едва подавил в груди крик ужаса — но неизвестно же ещё было, кто и как мог откликнуться на крик, и уже второй импульс страха, порождённый мыслью об этом, будто догнал первый, не дав раскрыть рта…

«Но… как это? Или… действительно так сходят с ума? Или просто я не совсем проснулся? — лишь спустя мгновения заметались мысли (да, снова — как на „экзамене“ во сне). — Или всё-таки аномальное явление?..»

И не сразу до оглушённого всем увиденным Кламонтова вдруг дошло — что его неподвижно застывший взгляд так и остался устремлён на висящее между окнами в коридоре расписание поезда № 207/208 Черновцы — Минск, да притом ещё неполное — только посередине листа значилось несколько станций, от Киверец до Ковеля. И эта часть расписания была отделена сверху и снизу ярко-красными, такого оттенка, что казались светящимися в темноте, полосами от гораздо больших по площади пустых полей…

«Но… как… Черновцы — Минск? — снова заметались мысли. — Я, что, вообще сел не в тот поезд? Но куда смотрел проводник? Ах да, тут его нет… Хотя — кто тогда впустил меня в вагон, кто проверял билеты при посадке? И почему Черновцы — Минск, как возможно? Разве этот поезд проходит там, где я садился? А… вот именно — где я садился? И куда, собственно, еду? Вернее — куда должен был ехать? То есть вроде бы ясно, что домой — но откуда? Не с сессии же, в самом деле, если я в академотпуске… Но главное — домой так точно не попадаю. И где выходить? В Ковеле? Всё-таки большая станция… Или на любой ближайшей — пусть маленькая, зато меньше свидетелей? Хотя — что на маленькой, делать дальше, что кому объяснять? Нет — на большой, как Ковель. Правда, будет уж точно как в рассказах из сна. Но разве у меня есть другой выход?..»

А, пока проносились эти мысли — перед глазами стояло расписание, от которого он так и не отвёл взгляд. И снова он не сразу понял — что ещё в расписании казалось ему странным… В самом деле, как мог он отчётливо видеть его в такой темноте? Ведь это снаружи небо немного посветлело — но расписание он видел против света, между окнами, где было по-прежнему темно. И однако, на нём так выделялись эти красные полосы, отделявшие часть расписания — да и сам лист казался слабо освещённым… тускло-зеленоватом светом?!

Страшная догадка мелькнула у Кламонтова…

И уже само тело как-то среагировало прежде сознания — он, снова не понимая, что делает, бросился обратно в купе, выпустил из рук сумки, склонился над столиком, запустил под него руку — и на каком-то заднем плане сознания понял, что даже больше удивился бы, не окажись там этого ребристого по ободу и холодного на ощупь колёсика с рукояткой для вращения…

— Материализатор… — сдавленно, судорожно вырвалось у Кламонтова. — Значит, всё-таки…

И в тот же момент словно вспыхнуло в памяти — как он уже стоял когда-то раньше в переднем тамбуре вагона, ошеломлённо глядя на уносящиеся под днище рельсы — и так же бросился обратно в купе, и там обратил внимание на необычную, полузабытую остроту зрения, глядя в зеркало на внутренней стороне двери, где и увидел себя примерно 16-летним — хотя вообще мало изменился с тех пор… И уже после этого снова стоял в тамбуре — и его душили слёзы раскаяния… в чёем? Он не успел подумать — а в сознании снова вспыхнул фрагмент, потом — ещё и ещё… Будто искровой разряд вспыхивал и гас, выхватывая отрывок за отрывком напряжённых размышлений, споров — тоже в каком-то вагоне…

… — Да вы же не представляете, до чего я додумался! — в вырвавшемся из глубин памяти крике вины и отчаяния Кламонтов узнал свой голос. — Человек несовершенен — значит, человека надо отменить! И пусть на Земле вместо него живёт какое-то иное разумное существо, созданное заново с нуля и строго по плану! И причём, я же хотел объяснить все феномены разума, исходя из одной только физиологии мозга! Казалось, достаточно повторить её в полупроводниках — и всё, готов новый человек, чистый и совершенный! А почему? Потому что есть партия, которая ещё в начале столетия что-то неопровержимо доказала на веки вечные! А я верил им, и я уважал закон! И не мог представить себя подпольным знахарем в конфликте с государственной властью, борющейся за утверждение высшей исторической правды во всём мире! А тут ещё… Поколение, которое в очередной раз не поставило весь мир с ног на голову — это вообще не поколение! Старшие — ветераны войны, целины, БАМа — вот и нам надо провернуть что-то такое! А то если просто живёшь, учишься, работаешь — ты уже как бы дезертир со всемирного фронта борьбы за всеобщее счастье! Надо жить надрывом, бросаться на амбразуры, кого-то свергать, что-то взрывать, и тут же строить на руинах что-то своё, новое — иначе ты достоин только презрения! И что-то придумать, в чём-то усомниться — нельзя, можно только на всех парах переть напролом, и никаких компромиссов ни с кем и ни с чем, иначе ты — трус и предатель! Так же нас воспитывали в школе? Ну вот, а теперь я — тут, перед вами… (Но — кому это было сказано? Кто стоял в тамбуре рядом с ним?) Пусть не сознательный злодей, но — интеллектуальный грешник… И даже вряд ли полностью прощённый, скорее — просто обезвреженный… И вряд ли ради меня самого — мало ли есть кающихся грешников — а именно чтобы я не совершил какого-то большого зла, Высший Разум даёт мне теперь другой шанс…

— Ну, а мы? — ответил тот, второй. — Что же, тогда и мы все тут — грешники?..

…— Но я же говорю: признать реальность души означало — предать великую борьбу нищих всего мира! Потому что под сиюминутные политические задачи обязательно должен быть подведён чугунный фундамент догм обо всём сущем, и чьи-то конкретные исторические права должны следовать буквально изо всего! Изо всех воззрений по всем вопросам! Вот и получалось, что чуть ты только усомнился в каком-то научном вопросе — и уже встал на другую сторону в этой борьбе! Усомнился как учёный, исследователь — и ты уже враг в идеологии, в политике!

— Нет, подожди, а сам-то ты в чём виноват? (Знакомый голос. Но чей?) Ты просто верил в то, что тебе говорили…

…— Значит, пусть так и будет этот стыд не контролируемых разумом эмоций? И никто и нигде не понимает тех, у кого нестандартные проблемы с его телом? И что, не лучше, если продолжение рода не содержит в себе ничего постыдного?

— Нет, но что бы так получилось? Протез человека, тело без души? Или неприкаянный космический скиталец, у которого нет своей родной планеты? Да, он не умрёт за пять минут без воздуха, это верно… И запасную руку со склада взять можно — но потом же её мышцы и составы без обмена веществ обратятся в прах гораздо быстрее, чем стареет рука нынешнего, биологического человека! А если предусмотреть возможность роста такого тела из своего рода эмбриона — опять же понадобятся сложнейшие молекулярные структуры, которые будут обеспечивать и регулировать этот рост, да и что с ними делать потом, когда рост закончен? Останутся всё-таки обеспечивать обмен веществ? Но тогда это будет снова биологическая жизнь, которая и так уже есть! Тем более, за десятки лет мы и не сумеем создать её заново более совершенной, чем та, что сложилась в природе за миллиарды лет эволюции! А уж учитывая факты регенерации после телесеансов — тем более, чего искать на таких путях, и ради чего?..

…— Вот я и говорю — мы со своей самоуверенностью целую мифологию будущего придумали в нашей фантастике! Типы цивилизаций, кораблей, планет, какие-то выдуманные галактические законы, иерархии… А теперь на Земле стали являться реальные НЛОнавты — и нам осталось только в галактический детский сад ходить с этой нашей самоуверенностью…

… — Нет, а если бы это привело к появлению ещё каких-то иных, не человеческих душ? И что тогда? Разве мы имеем какое-то право так экспериментировать с жизнью, с разумом, со Вселенной? Да ещё и претендовать на население нами или нашими порождениями каких-то других планет?

— Нет, подожди — а им экспериментировать можно? Например — с теми же телесеансами? Ведь и это, по сути — эксперимент над людьми! Но у них как бы есть на это санкция свыше, а у нас её нет? И кстати, они хоть достоверны, эти факты регенерации, о которых ты говорил?

— Ну, а как бы я там, в университете, изучал регенерации? Мне, что, пришлось бы отрезать собакам хвосты, а потом как-то отращивать им новые? Так, как вообще изучает живую материю эта бездуховная количественно-учётная наука? А сама медицина — которая лезет ножами, щипцами, иглами и крючьями в то, что при достаточном уровне духовности излечивается внушением — и главное, что уже умели делать в древности?..

…— То есть технический прогресс — это всё-таки плохо? Ну, а что тогда хорошо? Караванные тропы с костями у пересохших колодцев вместо железных дорог, бригады монастырских переписчиков вместо ксерокса, сплетни заморских купцов вместо телевидения? Ведь так же это было — в те времена якобы более высокой духовности?

— Нет, но я же не отрицаю технический прогресс вообще. Я только говорю: что-то приобретая, мы неизбежно что-то теряем. И сам видишь — там, где раньше справлялся один шаман или знахарь, теперь всё поделили не десятки специальностей — и человека гоняют по кабинетам поликлиники, а там даже не всегда могут поставить диагноз. Хотя транспорт и связь позволили людям Земли лучше узнать друг друга, это верно — но то, что человечество забыло древнею психотерапию… Ну вот сравни: любой шаолиньский монах в любой момент готов провести боевой приём! И у любого знахаря его сила и опыт всегда при себе! А эти в мединституте специально держат физика — потому что врач вообще должен знать физику, но врач же и не в состоянии преподавать её студентам? И вообще что получается, если преподавателю достаточно знать один-два предмета — а студент сдаёт их полсотни? Хотя потом как преподаватель и он обязан знать всего два! И что такое перед тем же знахарем этот специалист с бумажкой об образовании?

— Нет, а он, этот древний знахарь, точно умел лечить всё то же самое, что и они сейчас? И вообще — они со своими тайнами не перехитрили ли сами себя? (Странно, но голос, произнёсший это, казался погожим на голос Мерционова во сне.) Владели этими тайнами всего два или три посвящённых на всё племя — и вот случись им умереть раньше, чем они найдут себе достойных преемников, как всё это терялось, и надо было начинать всё заново с нуля! А теперь, когда знание стало общедоступным, оно уже так не теряется!

— И всё-таки прогресс информационных технологий имеет свою обратную сторону, — неуверенно прозвучал тогда ответ Кламонтова. — Общедоступность знания приводит к его инфляции, обесценению, подгонке под чей-то низкий духовный ypoвень…

— А эта элитарность тайных обществ — не напоминает тебе покупку кота в мешке? (И снова странно — теперь казалось, это был голос Тубанова.) Смотри: ты ещё ничего не знаешь, ни к чему не допущен — но уже должен присягнуть кому-то на верность, занять какой-то пока ещё самый низший ранг, уже ты от кого-то зависишь, уже тебя в чём-то ограничивают. А в открытой государственной системе образования ты всё-таки — гражданин, личность…

… — Нет, подожди, но если всё истинное познаётся только интуитивно, на личном опыте, а объективная информация, проверка которой доступна кому угодно — уже обесцененная информация, то чего тогда стоят и их собственные заявления — ведь они тоже переданы нам в словах? И почему просто не обратиться напрямую ко Вселенной через свою интуицию — и зачем нужны они сами как какие-то посредники? Обратиться к первичной, изначальной информации — и это, возможно, самый прямой и верный путь, в отличие от всяких искусственных упражнений?..

…— Значит, авторитет объективных данных ты всё-таки отвергаешь? Но что взамен? Авторитет личности, голословно изрекающей нечто? То есть — кто-то прав просто потому, что сказал, что он прав? Или потому, что он — чей-то ученик или чей-то учитель?

— Нет, но как я им докажу с цифрами в руках то, то знаю только интуитивно? Например, что биополе — это по сути третья, эмоциональная сигнальная система? Я это просто знаю, и всё! А они от меня потребуют цифровых выкладок, чтобы я им это доказал! То есть — я поступил в вуз фактически за насмешками над тем, что не лезет в простые расчёты?..

…— А, ну конечно — там ты уже не просто ученик каких-то доцентов, которые копошатся вокруг перегоревших приборов. Там ты — избранный, преемник великого мудреца, тебе откроется сокровенное, ты сможешь предвидеть будущее, изведаешь неземное, трансцендентальное блаженство, постигнешь тайны потустороннего бытия! И всего-то от тебя и требуется для начала: не задавай лишних вопросов, всецело доверься воле учителя, оставь за порогом догадки и сомнения — ибо где-то в тайных канонах всё и так уже есть в готовом виде… Но только ещё неувязка: вопросы-то эти ставил перед собой ты-нынешний, ты — такой, каким пришёл туда, а не какого из тебя там сделают!..

… — То есть тебя заставляют просто бежать куда-то из этого мира, не разбирая дороги? И не с возможностью возврата — а именно навечно, навсегда? А сам ты не можешь понять — зачем? Потому что, как оно там изложено, это — просто метафоры, а не реальность каких-то миров или состояний сознания!

— Вот именно! (Да, тут говоривших с ним было уже двое.) И при этом вопрос стоит не так: стань лучше, чище, добрее, а именно — отрекись от себя, от собственного Я, от «самости»! И тебя прежде всего хотят оторвать от этого мира, чтобы ты утерял с ним всякую связь! То есть — не ты отвергаешь иные миры, тебя заставляют отвергнуть этот, которому ты, в конце концов, тоже не враг!

— Нет, но как же всё-таки чистый дух…

— Чистый дух-то чистый дух — да насколько ты свободен как чистый дух? И вообще — знаешь ли ты хотя бы, что это такое? Что бы ты представлял собой в этом качестве, в чём и от чего был бы свободен? Или возьми опять же тех — у которых и в раю предвидится всё та же земная половая любовь! И что — нужно это тебе как твоя цель? И ты уже тут, заранее, должен примерять на себя такие состояния и роли — даже не зная, правда это об иных мирах или всего лишь традиционные представления?..

…— Так что — человек виновен вообще во всём, что проистекает из его физической природы? Есть мясо — грех, рожать детей — грех, ну, и так далее? Но и пытаться изменить свою физическую природу человеку нельзя, это — тоже грех? И где какой-то выход?..

…— То есть что получается: со своими проблемами разбирайтесь сами — а вот моральные нормы они считают нужным нам продиктовать? И потом ты бейся в этих нормах, как рыба в сети, и не знай, как им соответствовать — а сами они ничего не обязаны понимать, ибо и так уже состоят при высшей правде? И с этой высшей правдой им можно фактически добивать несчастных и отчаявшихся? Например, тот же «афганец» был призван на войну — да, и убивал там кого-то, чтобы самому не быть убитым — а теперь читает в газете о непростимом грехе убийства, который, оказывается, не искупить ничем, так что ценой его неминуемо будет вечность в аду! И каких богов или пророков ему теперь искать, кому доказывать, что сам он отнял у кого-то только эту, земную жизнь, а не ту, вечную — так за что же такая расплата? Или кто-то совершил самоубийство в плену, чтобы не выдать военную тайну под пытками, или чья-то семья была такой, что это никак не совместить с заповедью о почитании родителей… И что, их всех — тоже в ад? Да, и вот кстати — что же они сами так возмущаются, разрушением их собственных храмов, если всякая власть, которая сносит церкви — от Бога? Или они последовательны в своей вере, только пока им это выгодно и возвышает над чьим-то ужасом?

— А и то правда — припереть бы их перед телекамерами к стене, да и поставить вопрос прямо: не виляй, не изворачивайся, не прячься за догмы, не бросайся намёками, что за тобой стоят такие-то силы — а скажи прямо: что знаешь лично ты? Во что веришь лично ты? Какова твоя позиция в таких-то вопросах? И что ты сам пережил и передумал, чтобы теперь поучать других? Ты бывал на месте их, реально страдавших и делавших тяжёлый выбор — или просто зазубрил готовые ответы и теперь швыряешь их, как камни, из-за чужой спины?..

…— И вот так всякий раз в высшую ступень будут посвящать других — а тебе скажут, что ты дерзок, нетерпелив, непочтителен, упрям, и тому подобное… И когда, в каком возрасте, ты сможешь наконец реализовать себя? Или тут уже о реализации себя на общее благо речь совсем не идёт? Тут yжe — только покорность, только исполнение чьей-то воли? И за этим ты пойдёшь туда?..

…— Нет, а какие конкретные рекомендации мы можем извлечь из таких контактов? И вообще, вот говорят «Высший Разум» — а в каком смысле? Чем именно и в чём высший? Он, что, понимает нас лучше, чем мы сами понимаем себя? Но откуда мы знаем, что это действительно так? Ведь что мы реально наблюдаем? И какую получаем информацию? Стулья сами собой переворачиваются — Высший Разум? Нецензурные слова на потолке появляются — Высший Разум? Или — просто насмешка над нашим стремлением познать мир?..

…— Ну так наверно атеизм и есть прежде всего — попытка уберечься от влияния этих сил или сущностей? Так же как религия — попытка их как-то задобрить, призвать их понять нас? И значит, атеизм — реакция на неудачи религии?..

… — Так в чём же бездуховность науки? Просто в том, что она не подтвердила им старых нравственных принципов и не обеспечила место за чьей-то широкой спиной? Но должна ли наука это делать, в этом ли её задача?..

…— Нет, подожди, а что это значит: «Веруешь ли?» Верую ли я в саму реальность Высшего Разума? Или — что кто-то конкретно, персонально является таковым? Или просто — соблюдаю ли я обряды, предписанное такой-то верой? Но я хочу понять, что реально означает для меня их соблюдение, в какие взаимоотношения с каким иным разумом я тем самым вхожу!..

…— А если так — какой может быть грех, и какая ответственность за что бы то ни было? Если восприятие верёвки как змеи не более ложно, чем восприятие верёвки как верёвки — то почему ложно восприятие не моих денег как моих, мёртвого тела как живого? А с другой стороны — почему истинно восприятие того, кто это проповедует, как какого-то мудреца? Он, что же, сам есть часть ложного мира — и истинен, часть падшего мира — и непогрешим, часть иллюзорного восприятия, основанного на заблуждениях — и свят? Тем более, почему это он сам бегает по всей планете от обыкновенной налоговой инспекции, если он — высшее существо? Не говоря уж о том, зачем ему, надмирно-великому, какие-то автомобили, счета в банке, коттеджи, штат служителей и охраны? Или всё это тоже ложно, и только кажется нам — а на самом деле он живёт на подаяния?..

…— Подожди, но это же опять — только легенда! А легенду — как раз и проще делать из того, что отделено от нас не десятилетиями, а веками! О чём сохранилось мало исторических документов и достоверных свидетельств — зато всегда есть какие-то слухи и традиционные ожидания общества! Вот из него — и делают того, кто нужен обществу сейчас, на данный момент, подставляют в сиюминутные идеалы! И подходящее предание в исторических хрониках всегда найдётся… Нужен сейчас образ полководца — будет он полководцем, нужен, наоборот, милосердный праведник — найдут о нём и такое, нужно просто оправдать через него какую-то человеческую черту — и это найдут… Но при чём тут он сам как реальная личность? А ты пытаешься видеть идеал в том, каким он на самом деле не был! И какое право кто-то имеет из его легендарного образа толковать современные вопросы, приписывать ему то, чего он не говорил и не делал? Ho — что как бы должен был говорить и делать, в современной политической обстановке?..

…Поток вспышек в памяти прервался, угас столь же внезапно, как начался — и Кламонтов остался сидеть на полке, пытаясь если не собраться с мыслями, то прийти в себя от потрясения…

Итак — он уже был когда-то в этом вагоне? И даже вёл с кем-то дискуссию на эти темы — в таком покаянно-шоковом состоянии, что даже страшно представить? И вспомнил это — только сейчас, снова оказавшись здесь? В… вагоне-призраке из сна — что вовсе непонятно как возможно наяву? Тем более… откуда и куда мог ехать в тот раз? С какой сессии — или на какую?..

«Или… нет? Подожди… — в который раз спохватился Кламонтов. — Куда я шёл от почтамта — во сне? На квартиру, которую снимал? Нет, но… я же так и попадаю домой! Туда, где живу постоянно в родном городе! И вот моя квартира… — Кламонтов отчаянно стал вызывать в памяти знакомые с раннего детства образы. — Нет, а — та, вторая? Ведь её тоже помню… И ехал именно туда — как домой… Ах да, бывшая квартира прабабушки! — вспомнил Кламонтов. — Действительно в другом городе… Но — давно, уже лет 20 назад. Сейчас я не мог сесть в поезд, чтобы ехать туда… И… откуда вообще так знакомы эти переезды — с сессии, на сессию? Если на самом деле — живу и учусь в одном городе? Ездил — только летом на курорты? Или — что вообще с памятью?..»

— … С самой памятью — ничего, — вдруг ответил на мысль голос с полки напротив. — Это просто реальность нестабильна. А сейчас, с распадом Союза, её стало особенно трясти. Вот ты и помнишь не всегда то, что было. Трудно иногда понять, что реально, что — виртуально… Ну, а мы тут по возможности пытаемся вернуть историю на её путь…

Вздрогнув, Кламонтов осторожно поднял взгляд — и вздрогнул ещё раз. Озноб разлился по телу… Напротив в полумраке купе сидел… буддийский монах из «астральных странствий» во сне! Хотя, кажется, он же и был проводником вагона…

— Но… как… — только и вырвалось у вконец поражённого Кламонтова. — Ведь разве… — снова начал он — и умолк, поняв, что не знает, о чём спросить.

— Да, как видишь — ты снова в этом вагоне, — подтвердил проводник (или всё-таки монах?). — Где уже тогда-то был…

— Но… что это вообще такое? Как понять? И…почему я здесь? — Кламонтов всё не мог собраться с мыслями.

— Трудно сразу объяснить… Я же говорю — реальность сейчас особенно нестабильна. Хотя то, о чём ты хочешь спросить — и было в своего рода виртуальной реальности, созданной вагоном, чтобы помочь тебе выйти из шока, разобраться в себе и в том, что тебе пытались внушить. Так что — не понимай всё буквально как бывшее с тобой. Скорее — сон на почве того, что было. И только частью можешь считать его бывшим реально — но в этой части с тобой, пусть по глупости, неведению, пытались сделать страшное. Я имею в виду — этот гипнотический код. Твой путь — учёного, исследователя, именно такой ты очень нужен для будущего… А тебе внушили, что это — стыдно, несовременно, несёт зло и кощунство надо быть чуть не знахарем или юродивым. Хотя в такие времена — бывает. Люди не знают, где правда — а берутся даже гипнотически внушать её другим. И на это по наивной доверчивости попадаются даже такие люди, как мы с тобой…

— Но что всё-таки было в реальности? То есть… в том, что мне следует считать реальностью… Или…даже не знаю, как сказать… Например, тот «экзамен», «контакт»… И вообще — как и откуда я попал сюда?

— Что ж, давай по порядку… Тут дело в том — что одно и то же событие как бы произошло с тобой дважды. И ты сейчас вспомнил — тот, прошлый раз. Тогда тоже была создана виртуальная реальность с соответствующими видениями — которых ты, скорее всего, сейчас уже не помнишь. А потом нам удалось сделать — что ты на том собрании как бы вообще не был. Сложно сразу объяснить…В общем, мы высадили тебя в точке, несколько предшествующей собранию — чтобы заменить его в твоей жизни просто на прогулку по городу. Хотя не исключено — другие участники собрания остались с памятью, что ты там был… И это — ровно два года назад… Но то ли эта кармическая линия в твоей судьбе так сильна, то ли сработала интуитивная память о прежнем случае — два года спустя возникла та же опасность. И то, что ты видел — одна из её возможных, виртуальных версий. Кстати, для этого гуру — тоже. Действительно — бывший студент мединститута, сорвался с пути из-за чьего-то внушения. Так что ещё проблема — как вернуть его… А с тобой в этот раз пришлось труднее — перехватить по дороге на трамвае, как тогда, не получалось, были свидетели, и вообще всё складывалось так, что тебя должны найти утром в университете, потом ты должен звонить откуда-то к себе домой, но дальше — тупик или разрыв. А действительно страшно — когда рвётся судьба человека, на которого столько замкнуто в уже складывавшемся будущем. Узор твоей жизни уже вплёлся в его ткань, успел стать её частью, которую так просто не вырвать из целого, а резать — так по живому… И вот оно сорвалось с магистрального пути — и пошло по боковому ответвлению. Слабые люди так раскачали мир — что нелегко и тем, у кого есть сила. А нам, у кого есть — надо ещё и спасать их от них самих, и искать ответы, и новые пути в будущее…

— Но… что было реально, например, для меня и моей семьи?

— Для семьи — ничего. Ты для них не был ни на собрании, ни в вашем учебном корпусе — где мне потом, уже ночью под утро, пришлось возвращать тебя из астральных пространств…

— И это было так опасно, как мне сейчас кажется? — с содроганием спросил Кламонтов.

— Трудно сказать. Я сам знаю далеко не всё… Но — явно не то, с чем можно играть в мистику. Тем более — уровня нищих духом…

— Нет, но — что всё-таки было наяву, а что — в виртуальной реальности?

— Вернее — что будет считаться реальным там, снаружи? — переспросил проводник. — Как ни странно — ничего особенного. Хотя и тут не всё просто. Ведь то был как бы повторный просмотр — частью реально, а частью виртуально, под гипнозом, происшедших событий… С их последующим обсуждением в том вашем разговоре — тоже фактически виртуальном, потому что наяву нам пришлось просто забрать всех сюда из квартиры Селиверстова, как только там собрались… Хотя с точки зрения наружной реальности — вы вели разговор как бы там. И он войдёт во вновь складывающуюся историю — как её составная часть. С некоторыми, правда, нестыковками — но уж иначе не получалось…

— Так что же… — Кламонтов едва подавил рвущееся из груди дыхание, готовое уже перейти в крик. — Они… есть на самом деле? И все — здесь? В этом же вагоне?

— Да, мы решили, что так будет лучше, — ответил проводник. — Мы — я и этот вагон как разумная сущность, обладающая своей логикой действий. А то, говорю — очень серьёзные кармические узлы с неопределёнными последствиями завязывались в иных случаях… Это в той, прежней версии реальности — будущее каждого из вас прослеживалось чётко и ясно, и так многое в ней значило. Исследования регенерации, глобальных проблем, космических технологий, совершенствования самого человека, тайн материи… А теперь пошло так ломаться, столько нестыковок, парадоксов — для всего мира просто опасно. Так что вы потом верно поняли — что и почему произошло… А нам только и осталось снова забрать вас сюда — теперь уже всех вместе. Вернее, сперва — четверых, чтобы могли встретить тебя там, в 91-м, и в таком же виртуальном разговоре вывести из шока тогда — а уже потом, назавтра для них, в 93-м — тебя самого тоже… Да, видишь — нестыковка, — повторил проводник. — И не в том, что для тебя было два года назад, а для них вчера — тут это нормально. А — что ты пришёл к Селиверстову и встретил их всех там, когда они уже были здесь. И получается — сам, в одиночестве, дополнил ту запись… (Тут Кламонтову в самом деле стало казаться, что так и было: он был там один, сам ставил аппаратуру, сам убирал…) Во всяком случае, такое решение предложил вагон — а мне не всегда известно то, что ему…

— Но всё-таки… — не понял Кламонтов. — Весь этот разговор в аудитории, рассказ о том, другом мире… И эта встреча, и те записи… Всё это тоже будет частью наружной реальности?

— Да, я же говорю: эти случаи действительно произошли в той реальности, и записи есть наяву — включая, посредством какого-то парадокса, теперь уже и твою…

— Но как мы исчезли из наружной реальности? — Кламонтов всё не мог прийти в себя от потрясения. — То есть… как вообще люди попадают в этот вагон? И как это выглядит оттуда, снаружи?

— По-разному. Кто — при прохождении вагона через другие поезда, подобно тому, что ты уже видел, кого — находим мы сами, в смысле — этот вагон и его пассажиры, ну а кто — в результате парадокса, разрыва во времени, который там снаружи выглядит как телепортация — если уж не получается иначе. Например — как вы все сейчас. Но там, снаружи, для всех вы — просто на прогулке по городу. Ведь так сказали у себя дома… И впоследствии, через один или несколько годичных циклов, вагон вернёт вас практически в ту же точку пространства-времени — никто ничего не заметит.

— Годичных циклов… — вздрогнув, повторил Кламонтов. — И… что, мы даже ничего не будем об этом помнить?

— А это уж — как у кого. Кто может всё верно понять и не создаст этим лишних осложнений — будет помнить. Тут главное — чтобы в итоге всё сошлось. Ваше чувство будущего — с реальным будущим. Ведь теперь уже вы — избранные. И пусть вам пока не удалось стать теми, кем хотели — вам можно доверить судьбу нашей 6удyщей истории. Вы не приняли допустимость зла под маской «восстановления справедливости», не приняли ложь тех, кто готовы отравить своей злобой судьбу целых поколений, заставить миллионы людей расплачиваться или каяться за то, о чём они даже не знали. И вы верите в свой народ и своё человечество — а не что кто-то имеет право явиться «разбираться» с ним…

— Но что нам придётся делать? — ещё не вполне решаясь поверить в услышанное, спросил Кламонтов.

— Как вы и говорили — размышлять, искать ответы. А по ходу поисков — корректировать события и судьбы…

— Но как это будет выглядеть? Действительно придётся где-то выходить и искать информацию?

— Вагон сам находит нужные точки пространства-времени, и даёт связь с определённой личностью или ситуацией в наружной реальности — но решение принимать вам. Своей логики действий он не раскрывает. Причём наружная реальность, с точки зрения пассажиров — в определённой мере виртуальна. И вы сможете даже выходить в её возможные образы — для чего в купе есть вторая полка. Ложась на неё, оборотами материализатора создаёшь свой астральный образ, соответствующий той реальности — и можешь выходить в нём туда. И в общем безопасно: физически вы всё равно продолжаете находиться в вагоне — и сюда же переноситесь в момент возникновения там опасности или просто при очередном отправлении. Надо только не привлечь внимания снаружи, не создать лишний парадокс — а то вдруг именно этот образ события в итоге закрепится как реальный… Да, а сидя на той полке, где сейчас, ты действительно можешь материализовать продукты питания — по часовой стрелке, или какой-то другой предмет — против часовой. Но тут уж и даётся он только на время, a когда необходимость в нём пройдёт, он сам исчезает. И вращать приходится тем дольше, чем больше весит предмет и чем меньше тебе нужен. А иногда — просто срабатывает блокировка вращения…

— А… на той полке в какую сторону надо вращать? И что будет, если там повернуть не туда?

— А там это безразлично. И даже не знаю, почему это так.

— А исчезать тут материальные предметы не могут? — спросил Кламонтов, вспомнив о сумках. — Я имею в виду — те, которые имел раньше? И вообще — можно ли брать с собой что-то оттуда, снаружи?

— Могу сказать только: брать сюда можно то, что соответствует собственному подсознательному образу. Вот например, ты почувствовал, что разочаровался в университетской учёбе — и твоих учебников нет, хотя есть сумки, в которых мог бы их возить в другой версии реальности. А одежда… Ну так разве — и ты не чувствовал в себе ту же, только нераскрытую, особенность организма, что у Мерционова? Ведь — не такая редкость, как принято думать. Но правда — люди интуитивно пытаются соответствовать общей норме, не понимая, что варианты нельзя путать с патологией…

«И правда же, — не мог не признать Кламонтов. — А будто не хотел замечать. Интуитивно старался быть „как все“…»

— Но бывают и парадоксы при возврате в наружную реальность, — продолжал проводник. — Как например, опять же исчезновение одежды Мерционова и перевод его часов. Вот тут — может быть спонтанная коррекция смыслов событий на почве сложившейся реальности. Гипнотический приказ выбросить одежду действительно был — и перевод часов объяснён в духе того же «нетрадиционного» чёрного юмора. Хотя на самом деле скорее — подсознательное ощущение поворотной точки в истории и своей судьбе, с которой всё как бы сломалось. Для Мерционова это — ГКЧП; для Тубанова — те две советско-американские встречи в верхах, должно быть, как символ открытости Западу и его последствий; для Ареева — даже будущая на тот момент дата, когда в одной из версий истории Крым мог войти, но не вошёл в состав России; для Селиверстова — те знаменитые телесеансы; ну а твою судьбу — перевернула педпрактика. И вот откуда у вас в видениях — эти другие моменты времени. А возможно, и нет, — чуть помолчав, добавил проводник. — Я сам не всё и не всегда могу объяснить — как, возможно, и ты, когда будешь на моём месте, и тебе придётся принимать подобные решения…

— Значит, один или несколько годичных циклов… — растерянно повторил Кламонтов. — И… сколько всего циклов может быть? Сколько может продолжаться такой «академотпуск» относительно наружной реальности?

— Увы, не могу сказать точно. Зависит, что и как вам удастся. А так у кого-то бывало — десять лет, и даже больше. Хотя кажется, я понял… А ты вообще на сколько себя чувствуешь? На какой возраст?

— Где-то на 16–17,— не задумываясь, ответил Кламонтов. — А… — тут же понял он. — Да, и зрение… Точно, как в тот раз… Но… что вообще это значит?

— Что примерно столько тебе всё это время и будет. Хотя ты и так ненамного старше выглядел… Но дело в том — что, попав сюда, человек сразу становится таким, как интуитивно представляет себя — и уже как-то видимо не делается старше. Как впрочем, не изнашивается и сам вагон. И я даже не знаю, как это возможно, и сколько ему лет — реально, по собственному времени…

— Но… хотя бы откуда — сам вагон? Какие силы стоят за всем этим? И… какая-то цель… сверхзадача… В чём она?

— Тут это никто никому не объяснял, и я могу только предполагать. Скорее всего, происхождение его связано — либо с действительно высшей иной цивилизацией, либо с намерением будущих землян устранить какую-то угрозу своему прошлому — которое пока для нас есть наша современность. Нельзя же позволить здесь кому-то играть их историей в своих интересах… Правда, не знаю, действительно угроза возникла ещё в 1873 году, или просто раньше не было достаточно развитой сети железных дорог — но дело в том, что вагону доступны точки пространства-времени только на территории данного региона планеты — Союза Народов Гипербореи, сокращённо — СНГ, и только начиная от осеннего равноденствия 1873 года и до той, откуда снаружи взят наиболее поздний по времени пассажир. В данном случае — из которой взят ты. Остальные-то — накануне, из 30-го… Видишь, тороплюсь объяснить тебе всё, получается как-то не по порядку. Поджимает уже то, реальное время снаружи… Сейчас там 1 апреля 1990-го, и я должен успеть перейти в поезд Хелм — Киев, чтобы ехать дальше до Улан-Удэ уже в наружной реальности. Так что скоро мы проедем через тот поезд — так, как ты видел — вагон приобретёт соответствующую материальность, подцепится — и я перейду туда, будто не покидал его три года своего личного времени назад. Личного, отмеряемого собственными часами пассажира — кстати, странно, как ты не заметил, что они у тебя не исчезли…

— Точно… — Кламонтов растерянно бросил взгляд на часы: было… уже 6. 27? Хотя — и за окном посветлело…

— И оно в общем соответствует реальному, наружному, — продолжал проводник. — И время суток, и время года. И только благодаря високосным годам — почти за каждое четырёхлетие набегает трое так называемых «резервных суток», которыми можно пользоваться в особых случаях: вернуться на сутки назад, не ожидая целый год. Одними из таких суток — мы в первом случае с тобой и воспользовались. И видимо, зря — не развязали тогда этот твой узел… Так, что же ещё сказать — пользуясь, что тот киевский поезд, похоже, изрядно опаздывает… — проводник тоже мельком взглянул на свои часы. — Или не так уж изрядно…

— А — расписание? И — красная линия в нём? — спросил Кламонтов.

— Вагон обычно следует по графику движения реально существующего поезда. Иногда — прямо в его составе, иногда, даже чаще — отдельно, ведь и поезда опаздывают, и расписание меняется от года к году. Но в расписании можешь видеть — где и по графику какого поезда он идёт…

— А…чем тут хоть отличается положение пассажира от положения проводника? — только сейчас сообразил Кламонтов.

— Почти ничем. Просто, кто считается проводником — реже, чем остальные, покидает вагон. Он скорее — диспетчер, координатор операций. Хотя последнее время, когда я и был один, дело обстояло иначе. А кому из вас быть новым проводником — определит сам вагон. Кто больше всего подходит для этой роли — тот и будет…

«Селиверстов, — подумал Кламонтов. — Кажется, подойдёт больше нас всех.»

— Наверно, ты прав, — вслух ответил проводник, — А то и мне так кажется… Да, и ещё — последнее послание вагона мне как проводнику. Я только сейчас принял… — встревоженно добавил он. — На том ответвлении истории, где все мы сейчас оказались — возникла новая и очень опасная узловая точка. Теперь в октябре 93-го — возможно что-то чуть ли не подобное инквизиции. Причём — могут попытаться втянуть и казачество, как её боевой отряд. После чего — тем, кто искренне пытался его возрождать, тоже не позавидуешь… Или, в другой версии — выступит с телеэкрана какой-то благообразный в общем митрополит, и всё. И никто не узнает — кто на что мог оказаться способен, не увидит этих толп с факелами… Да, страшные дела творятся в наружном мире… Вот наломали бывшие лагерные страдальцы антисоветских дров… — не смог сдержаться проводник, сказав совсем уж не как буддийский монах. — И только кто же, они думали, будет расхлёбывать — и за какую свою вину? Это же — никак не есть карма всей страны, всего народа… В общем — не подведите. Помните: теперь вся надежда — на вас…

— И я… интуитивно чувствовал что-то подобное, — признался Кламонтов. — Но как мы сумеем это сделать?

— Коррекцией на первый взгляд малозначительных событий в прошлом, — повторил проводник. — Каких — подскажет сам вагон. Ну, а мне, кажется, пора… А то, если я, с точки зрения наружной реальности, просто исчезну из того поезда, и не окажусь вовремя в пункте назначения — монастыре в Бурятии, и не стану тем, кем ты меня видел… Нет, даже не надо — о таком. Так что остальное вы узнаете сами…

С этими словами уже бывший проводник вагона-призрака встал и вышел из купе. Кламонтов почему-то хотел последовать за ним — но в момент, когда готов был встать, так же, как в первый раз, вдруг резко сгустилась тьма («Внутренность локомотива», — сразу понял Кламонтов…), а затем сквозь кyпe замелькали, постепенно замедляя ход, то тускло, по-ночному, то уже ярко освещённые коридоры и купе других вагонов. Кламонтов зажмурил глаза, а затем закрыл руками, чтобы уберечься от дурнотного, чуть ли не срывающего в голове какие-то разряды мелькания — но всё равно как-то продолжал видеть это сквозь ладони. («Надо будет привыкнуть и к этому…» — понял он.) А мелькание замедлялось — и Кламонтову даже стало казаться, что пассажиры того поезда видят его так же, как он их — хотя они явно проносились как сквозь пустое место, не замечая чего-то странного со своей точки зрения… Но вот очередной вагон проплыл сквозь купе совсем уже медленно — и почти сразу после тьмы его тамбура вспыхнул уже рассветный утренний сумрак — а затем прошёл толчок: вагон, сравнявшись по скорости со встречным поездом, подсоединился, чтобы продолжать путь в его составе. И только тут Кламонтов, сорвавшись с места, бросился в коридор, к расписанию.

«Да, так и есть. Поезд № 57/58 Хелм — Киев… — прочёл он. — Участок пути Голобы — Луцк. Значит, пока — дальше с этим поездом, а потом будет видно…»

И только тут он со всей остротой вдруг ощутил себя — будто на борту подводной лодки или орбитальной станции. Ведь пусть за окном была привычная на вид реальность — это только казалось, на самом деле уже вагон так просто не выпустил бы его туда. Надо было лечь на вторую полку в купе и материализовать свой образ, соответствующий той реальности — а это наверняка можно было лишь при наличии серьёзного повода. Ведь там снаружи был 1990 год — когда его, Хельмута Кламонтова, в том поезде не было, и внезапное появление там могло повлечь парадокс…

И всё же ещё не до конца верилось, что это — на самом деле. Скорее — ощущался будто клубок из обрывков нитей — и каждая была нитью судьбы: самого, Кламонтова, его страны, народа… Клубок, в который спуталось когда-то такое ясное и прямое, как стрела, будущее. И он стоял в коридоре вагона с тускло светящимся расписанием — и не мог поверить, что всё это наяву…

«Да… А остальные? — словно электрическим разрядом оборвала это состояние внезапная мысль. — Ведь если всё — правда, и они должны быть здесь!»

Осторожно, еще с недоверием и опасением Кламонтов заглянул в ближайшее купе — и вздрогнул. Хотя почему — ведь там на первой, обычной, спальной полке и лежал Мерционов. И, явно только что проснувшись — повернулся и полусонно посмотрел, узнав его. (Ну да, они же на химическом факультете встречались наяву….)

— Что ж, Хельмут, вот мы и здесь. И — всё оказалось правдой. И — так и есть, как поняли… Кому — выкричаться, свести счёты, а у кого — ломается судьба, на которую замкнуто столько, что представить страшно — если рухнет… А это — ещё и его личная судьба. И просто вынужден спасать целую эпоху в истории мира — чтобы этим спасти и себя. Вот как — на самом деле… И только я не понял — какой год там, снаружи…

— 1990-й, — ответил Кламонтов, присаживаясь в коридоре напротив купе Мерционова. — Хотя, знаешь, до их пор поверить трудно…

— Ну, я пока ещё посплю, — сказал Мерционов. — Очень хочется спать. Наверно, предстоит такое, что сперва надо хорошо выспаться. Или даже — во сне придёт уже какая-то информация…

— Да, наверно, — согласился Кламонтов. — Правда, мне — наоборот, спать не хочется. Выспался уже, что ли…

С этими словами он встал, прошёл по коридору, мельком взглянув в другие купе — и, увидев ещё спавших Селиверстова, Тубанова и Ареева, убедившись, что они тоже здесь, вернулся к своему купе, но входить не стал, а сел в коридоре у окна. Думать пока ни о чём не хотелось — просто смотреть в окно, понемногу отходя от потрясения. Тем более, вид из окна поезда всегда успокаивал его…

А вагон — теперь, в составе поезда Хелм — Киев, ехал уже обратно. Густая пелена облаков не давала даже приблизительно определить направление восхода. Редкие капли растекались по окну почти горизонтальными полосами. Унылые пустые поля и голые кроны деревьев — как видел Кламонтов прежним, острым зрением и через окно купе — тянулись едва ли не до горизонта по обе стороны. И — ни каких-то машин, ни самих дорог… Хотя — всё так же тускло светившееся расписание как будто не изменилось…

Неужели — 1990 год? А мог быть — вовсе любой от 1874-го до1992-го? И только в недавно такой близкий апрель 1993-го он пока не мог попасть — ведь взят сюда из последнего дня марта того года, который ещё привычно воспринимал как нынешний. И — который должен снова стать для них всех нынешним через один или несколько годичных циклов… А вот каким, что несущим с собой — это уж смотря, как они справятся со своей миссией. Средоточием которой становился теперь этот вагон — как фрагмент, осколок, остров одной реальности в другой… Во что ещё верилось с трудом — но уже страшно становилось от мысли, что снаружи действительно могло быть чужое, незнакомое прошлое — ведущее в ещё более незнакомое и страшное будущее. Если только они — избранные — не сумеют защитить то действительно космическое будущее земного человечества, которое знали, на которое надеялись…

Но уже, словно заря, вставала и уверенность: нет, не подведут, справятся, сделают всё как надо. Ведь они понимают, что такое ответственность за судьбы мира — и каким должно быть будущее. И избраны — не зря…

А вагон ехал и ехал дальше — и за окном всё тянулись чёрные пустые поля. Застывшие, притихшие — будто в ожидании чего-то…

Оглавление

1 Тупик ученичества

2 Восхождение в пропасть

3 Искры духа

4 Горечь истины

5 Между двумя мирами

6 Мудрость абсурда

7 Ненайденные ответы

8 Остров реальности

Реклама на сайте