«Вокруг предела»

Евгений Ленский Вокруг предела

1

Отвертку он украл еще днем. Точнее, не украл, а подобрал на полу в картонажной мастерской, где они делали коробки для обуви. Хотя, конечно, чью-то отвертку, но большого ущерба он все же не нанес никому: у отвертки было тупое, широкое жало со щербинкой и полуобломанная ручка. А это казалось самым важным — не нанести большого ущерба, если уж нельзя обойтись совсем без него. Только вот почему это так важно — он не знал, просто чувствовал.

До вечера Трофимов носил отвертку в носке и очень боялся, что она прорисуется сквозь ткань больничных штанов — серых полупортков-полупижамы. А когда ложился спать — перепрятал ее под подушку.

Засыпали все трудно — со стонами, проклятьями, скабрезным шепотом и диким ржанием. Только сосед справа — тихий и спокойный Наполеон, заснул сразу. Кое-кто, особенно практиканты, не верили, что этот безобидный старичок и есть великий французский император. Старичок объяснял, что на острове Святой Елены что-либо предпринимать уже поздно, а самое главное, только недалекие англичане могут думать, что он не подозревает о мышьяке в своем ежедневном кофе. Когда студенты уходили, Наполеон вздыхал и мрачно повторял одну и ту же фразу: «А я кофе не пью!»

Трофимов знал, что император просто успокаивает себя и окружающих, а кофе исправно употребляет, как и все, — когда в столовой дают. Трофимов никогда не опровергал Наполеона, как никто другой Он понимал, что должен чувствовать человек, у которого навсегда позади не только Ляйпциг и Ватерлоо (хвост бы с ними!), но и Аркольский мост, Ваграм и Аустерлиц!

Наконец, когда успокоились все, Трофимов встал, тщательно, как никогда, зашнуровал ботинки, поколебался, но оставил на вешалке ватник и, сжимая в руке отвертку, скользнул к двери.

Дверь была не заперта — просто захлопнута на собачку. Однако ни с наружи, ни изнутри ручек не было — врачи и санитары носили их с собой. В принципе этого было достаточно для

всех, в том числе и для Трофимова, до тех пор, пока он не услышал Зов.

Угадал он точно. Жало отвертки тютелька в тютельку вошло по диагонали в отверстие для ручки. Щелчок и легкий скрип грянули в спящей палате. Трофимов сжался, пережидая. Сейчас кто-нибудь вскочит…

Вскочил Наполеон. Император мог разбудить кого-нибудь и поопасней, и Трофимов шепотом приказал ему: «Спать!» Наполеон повалился навзничь, уже в падении закрывая глаза. Впервые за много, за невообразимо много лет Трофимов воспользовался той силой и властью, которой подчинялись и люди, и звери, и волны морские, и что-то еще… Вспоминать было некогда.

Дверь в палату дежурных санитаров была приоткрыта, и по коридору беспорядочно метались звуки — шлепанье карт, возгласы, смех. Ощущение удачи, не покидавшее Трофимова с утра, с того момента, когда он услышал Зов, усилилось. Повезло, что попалась отвертка и что сегодня дежурили четыре подрабатывающих студента, способных до утра играть в покер. Кстати, он, Трофимов, был у них на хорошем счету — тоже плюс к грядущей удаче!

Медленно прокрадываясь мимо приотворенной двери, Трофимов ухмыльнулся своим слишком уж человеческим расчетам. Своей ли, нет ли, волей, делая в коридоре первого этажа мозаичный пол, строители заложили в него пентаграмму. Сколько раз проходил через нее Трофимов? Сотни? Тысячи? Пентаграмма молчала до сегодняшнего дня, когда Трофимов узнал, что линии его судьбы сложились в черту: Случайно ли на полу в мастерской валялась отвертка?

Из-за двери на тихий звук шагов выглянул Петров, перворазрядник-боксер, которого, как огня боялись буйные. В руке он держал карты.

— А, Трофимов?.. — Мысли Петрова были в этих картах — мелочи с двумя валетами. Он даже не задумался, а как, собственно, Трофимов попал в коридор? Трофимов всем своим видом изобразил очень человеческое желание. Изобразил убедительно: Петров махнул рукой и исчез в комнате. Мимоходом Трофимов пожелал ему флешь-ройяль, чувствуя, что пожелание сбудется.

Дверь на лестницу он открыл так же легко, а решетка на окне лестничного пролета держалась на одном гвозде — это было заметно с улицы и замечено Трофимовым давно.

В больничном парке выло. Осенний штормовой ветер гнул деревья, гремел жестью складов и надсадно свистел в проводах. Никто не услышал в этом шуме падения решетки на газон. Ловко, как обезьяна. Трофимов спустился на землю по плющу, густо заплетшему здание до окна, из которого он вылез, встал на твердую почву, повернулся лицом к ветру а побежал.

Первые шаги давались легко. Ветер упругой, но тяжелой лапой упирался в грудь, набивал рот воздухом, способствуя вдоху

и максимально затрудняя выдох. Но уже через несколько секунд Трофимов ощутил, как его бег набирает скорость и мощь. Он уже не бежал, а несся вперед плавными прыжками, тараня ветер, и тот расступался, пропуская его.

«А ведь это уже было, — мелькнуло в голове у Трофимова, — было, хотя и невообразимо давно…» Мелькнуло не словами, а скорее обрывком картинки, памятью тела, ощущением полета. Только тогда он несся высоко в безоблачном небе и быстро, куда быстрее, чем сейчас А воздух — плотный, тугой, словно раскалывался перед ним и смерчами срывался с кончиков крыльев. И еще был звук — предсмертно-торжествующий, сотрясающий небо и землю, — вопль Велиала, когда, пораженный молнией, он комом пролетал мимо. Пролетал, еще сохраняя направление в зенит, но уже трагически изломав снежно-белые крылья. И они, летящие, ответили на его крик кличем такой силы, что беспрерывно бившие молнии, не долетая, дробились на мельчайшие частицы, обволакивали их тела и загорались на них огнями святого Эльма. Не тогда ли возник в уме пораженного наблюдателя внизу, на земле, Люцифер, «несущий свет»?

Но это только мелькнуло, мелькнуло и пропало. Так многое пропадало, появившись намеком, отдаленным воспоминанием. Анатолий Петрович, молодой врач-психиатр, исписал две тетради, еле поспевая за стремительной Трофимовской скороговоркой. Выгода была обоюдной. Для Анатолия Петровича — интересный случай и основа для диссертации, а для Трофимова — попытка вспомнить если не все, то хотя бы связь времен. Но не просто времен, а времен в нем, в отдельно взятом Трофимове. Интерес угас, когда Трофимов кое-что понял, а его теоретические, путаные рассуждения охладили Анатолия Петровича. А может быть, он уже собрал достаточно материала. Кто сказал, что в стране слепых и кривой — король? В стране слепых кривой — сумасшедший! Даже кривой, не говоря уже о зрячем.

«Дачу» Трофимов нашел легко, благо располагалась она сразу за оградой больничного парка. Здесь, между территорией больницы и воинской частью, пролегала обширная полоса, издавна не то заселенная, не то занятая, короче, используемая как попало. На ней в причудливых сочетаниях располагались огороды, сараи, шалаши, вполне цивилизованные дачи — все это вперемешку, все дикое и самовольное и в народе называлось «Шанхаем». Потапыч из алкогольного отделения, с которым Трофимов несколько дней таскал со склада в мастерские тяжелые пачки картона, имел здесь избушку — развалюшку об одной комнате, но с печкой. Трофимов знал и о том, где лежит ключ, и о пятнадцати банках тушенки, принесенных и забытых случайными собутыльниками. Потапыч по пьянке спрятал их и тоже забыл, а вспомнил уже в больнице. Пятнадцать банок — это десять дней спокойной жизни, а куда выбрасывают из больничной столовой хлеб, Трофимов знал хорошо. И когда под второй ступенькой, гнилой и проваленной, он нащупал ключ, ветер на мгновение разорвал тучи и в просвете звезда Аль-Кальд стала напротив звезды Ааш-Шатаран…

2. Из записей врача-интерна Анатолия Петровича Выговцева

…Вначале было нечто. И было оно в ничто. Попробуйте одним словом выразить словарь? Каждое слово имеет определенное значение, разве возможно придумать сочетание звуков, объединяющее их все? Есть тьма, есть свет. Пустота космоса и пожарище звезд. А между ними, в них — как бы шепот. Думаете, электроэнцефалограмма — это энергия мысли? Ничего подобного, это только ее побочное следствие. Сама мысль — за пределами восприятия. Так вот — шепот мысли, мысли глобальной, космической, непостижимой для земного ума. Пульсация звезд, разбегание галактики — энцефалограммы космических мыслей…

Вопрос: И вы можете их воспринимать?

Ответ: А способна ли электронная машина воспринять информацию по объему на порядок превосходящую ее память? А на миллион порядков?

Вопрос: Но ведь вы же об этом говорите, значит, имеете какое-то представление. Откуда?

Ответ: Мне кажется, я случайно включившийся на эту волну приемник… То, что я знаю, я знаю интуитивно. И потом, это так утомляет — вслушиваться в неразличимые голоса. Слушаешь, слушаешь, кажется, вот-вот что-то уловишь… и — ничего!

Вопрос: Расскажите о себе.

Ответ: Я — Трофимов Сергей Павлович, учитель русского языка и литературы, 39 лет, русский. Бывший учитель, конечно. Вопрос: Почему бывший?

Ответ: Я слушаю голоса. Иногда по часу, по два. В самое разное время суток. Словно включаюсь, неожиданно для себя и непреодолимо. Говорят, я теряю сознание — неправда, я просто пытаюсь понять что-то далеко запредельное для моего мозга.

Вопрос: Но если вы сознаете, что это запредельно и непостижимо, почему же не пробуете бороться, не слушать? Не пытаетесь очнуться?

Ответ: Раньше я умел понимать эти голоса.

Вопрос: Раньше — это когда?

Ответ: Вы не поверите. Да я и не могу точно рассказать. Раньше — очень-очень давно. Может быть, в древнем Египте, может быть, еще раньше или позже. Иногда в подземелье какого-то замка, иногда на пиру в дымном низком зале… не помню. Так бывает у всех: увидите что-то и поймете — уже было. Но никто не может вспомнить — когда!

Вопрос: Сейчас много говорят и пишут о связи человека с космосом, о подпитывании его межзвездной энергией, о едином биополе…

Ответ: Нет, нет нет! Это не то, это совсем другой уровень отношений.

Вопрос: Какой?

Ответ: Запрещено. Мне никто ничего не говорил, я ничего не знаю, кроме того, что знать — запрещено. Но я думаю и догадываюсь.

Примечание на полях.

Трофимов — высокий, мускулистый. Лицо классического русского богатыря — круглое, румяное, голубые глаза, светлые кудри. Немного курнос. На последних словах вскидывает голову, и голос звучит гордой медью. Похоже всерьез считает, что совершает подвиг. Он же периодически впадает в гипокинетическое состояние, вплоть до вялого ступора (на внешние раздражители, не реагирует, выражение лица растерянно-виноватое). К профессиональной деятельности непригоден — несколько раз приходил в психопатическое состояние вовремя уроков. Диагноз очевиден — параноидная форма шизофрении, осложненная кататоннческнм синдромом… (далее по-латыни).

Вместе с тем, клиническая картина не четка. Бред поразительно логичен. Взгляд разумен и тверд. Реакции в промежутках между приступами — нормальны. Интеллект достаточно высок (коэффициент — более 150). Нота бене: несколько раз наблюдал проявления явно необычных способностей. Так, все попытки вывести Трофимова из ступора инъекциями сильнодействующих средств окончились ничем. В момент укола игла шприца оказывалась изогнутой. В столовой наблюдал лично, как миска с нелюбимым им хеком, упорно придвигаемая соседом, каждый раз оказывалась на середине стола. При этом сам Трофимов ел суп и миски не касался. Движения ее от Трофимова к середине стола я тоже отметить не смог — она словно переносилась мгновенно. Хорошо бы заснять на пленку с большой скоростью и прокрутить замедленно. На вопросы об иглах и миске отвечает искренним недоумением. Еще одно наблюдение. В палате случаются драки. По сообщениям многих наблюдавших и санитаров ночных смен, Трофимов ни разу в них не участвовал. Это объяснимо. Гораздо труднее объяснить другое — на него ни разу никто не нападал, хотя вспышки немотивированной агрессии обычно распространяются безадресно. В высшей степени любопытный пациент.

Вопрос: Вы сказали: «думаю и догадываюсь». О чем?

Ответ: Вы хотите, чтобы я еще раз подтвердил свою ненормальность? Но вы-то нормальный и должны понимать, что это запрещено!

Вопрос: Запрещено кем?

Ответ: Запрещено вообще. Просто запрещено и все. Изначально, в принципе. Само собой. Как хотите — на выбор или все вместе.

3

Заснул Трофимов почти мгновенно. Он еще подумал о том, что спать на этой гнусной лежанке, застланной вонючим тряпьем, — мерзко, и уже спал. Вопросы, которые Трофимов должен был задать себе наяву, он задал во сне. Точнее, школьный учитель С. П. Трофимов спросил Трофимова же, но уже не учителя и не Сергея Павловича, и даже не Трофимова вовсе, а что-то, условно определяемое как «Трофимов». Это что-то, постоянно меняющее зыбкие, струящиеся облики, то слегка угадывалось, то явно проступало, перетекало из одной личины в другую и связывалось воедино только сочетанием букв: «Т-р-о-ф-и-м-о-в». Но Сергея Павловича это не смущало, он-то знал, к кому и зачем обращается.

Вопросов было немного. Трофимов ясно видел листок бумаги в клеточку, на котором они были написаны на манер вопросов к школьному сочинению:

«1. Чей был Зов?

2. Куда?

3. Почему я догадался, что это Зов?

4. Как я узнал, что мозаичный рисунок на полу — пентаграмма, если до этого ее никогда не видел?

5. В какую черту слились линии моей судьбы?»

Из всех вопросов, прочитанных Трофимовым размеренно, как для диктанта, Трофимов-другой ответил только на последний, да и то косвенно. Он вытянул перед собой руку и плавно провел ею справа налево. Сергей Павлович, зачарованный, смотрел за тем, как проплывающая перед ним рука была то короткопалой мощной дланью воина; то холеной нежной женской ручкой; то нервной, украшенной бриллиантами рукой богача; то с искривленными и покрытыми мозолями пальцами. Захваченный этим, он не сразу заметил, что за рукой остается светящаяся черта. Когда Трофимов-второй опустил руку, черта повисла в воздухе слегка подрагивая и постепенно как бы накаляясь — от зеленоватого свечения до ослепительно белого. Подрагивания переходили в корчи, линию изгибало, переламывало в разных местах, пока перед Трофимовым не повисла, слегка покачиваясь и рассыпая бесчисленные искры, перевернутая изогнутыми концами по солнцу свастика. Первую мелькнувшую мысль Трофимов не поймал, но вторую додумал до конца. Он вспомнил, что свастика с повернутыми по солнцу концами — знак добра у древних зороастрнйцев, и уже спокойно наблюдал, как она разворачивается в стрелу, указывающую направо. И это не было стрелой Аримана, именуемого иначе Андора-Маныо. Стрела медленно растаяла, и вместе с ней растаял и исчез Трофимов-второй.

Остаток ночи сны были обычными, снившимися Сергею Павловичу уже не первый год. Его опять тащили на костер в нелепой хламиде и колпаке, расшитом языками пламени, за ним гонялись пустые рыцарские латы, из которых валил дым, бородатый детина в одежде из плохо выделанных шкур и в рогатом шлеме, заносил над ним огромный двуручный меч. Короче, все привычное, обыденное и даже отчасти скучное.

После каждого эпизода Трофимов слегка просыпался, морщился и засыпал снова. Ветер сотрясал избушку, врывался в щели и выл.

В одно из просыпаний Трофимов помянул недобрым словом особенно сильный порыв, хлестнувший холодом по лицу, и пожелал ему провалиться. По странному совпадению именно в этот момент циклон над Западной Сибирью начал смещаться, что повлекло за собой массу разнообразных последствий. Применительно же к Трофимову это обернулось тем, что ветер, сотрясающий город, изменил свое направление, правда, незначительно, всего на несколько градусов. Но между осью его движения и домиком, где спал Трофимов, теперь стеной встала чудом сохранившаяся роща столетних дубов — вторгшийся в «Шанхай» язык больничного парка. Роща приняла ветер на себя, и в домике сразу стало теплей и тише. Может быть поэтому Трофимову приснилась Катя, тайну странного и трагического знакомства с которой он так и не разгадал. Может быть, уже тогда начинался бред?..

Трофимов преподавал в школе на самой окраине их города, а жил в рабочем общежитии, где гороно «выбило» ему комнату. Соседи справа, слева, снизу и сверху отдыхали шумно и готовиться к урокам, равно как и проверять тетради, Трофимов предпочитал в школе. Если у него были уроки во второй смене, да еще диктант или сочинение, домой он приходил к полночи. Для возвращения существовало два пути — по улице и через парк. По улице, точнее, по улицам дорога занимала минут тридцать. Через парк было вдвое быстрее. Но парком его считали только городские власти. На самом деле это был безлюдный, неосвещенный, почти лесной массив, заросший черной ольхой, крапивой и дикой малиной. Посередине его пересекала дорога. Половина пути Трофимова проходила по этой дороге, а вторая — по широкой тропе или узкому проселку — подходило и то и другое название. Чаще всего Трофимов шел через парк и путь этот знал наизусть. В тот вечер, свернув с дороги на тропинку, он чуть было не налетел на стоящий в темноте «жигуленок». Чертыхнувшись, Трофимов начал его обходить, как вдруг услышал глухой стук по железу и что-то вроде вскрика, или, скорее, задавленного мычания. Машина была совсем рядом, Трофимов наклонился и заглянул в окно. Дальнейшее он видел предельно четко и. ясно, хотя видеть не мог. В кромешной темноте машины в потолок над передним сидением бились две ослепительно белых ноги! Туловища он не видел — на нем распласталась мускулистая мужская фигура, придавливая кого-то к откинутой спинке переднего сидения. Второй — водитель — протянув назад невообразимо длинную (так показалось Трофимову) руку, комком тряпок или скомканным пиджаком, удерживал бьющуюся по заднему сиденью голову. И пышные ярко-рыжие волосы змеились по темной обивке сиденья.

Все это Трофимов увидел в абсолютной темноте в доли секунды, и, не раздумывая, рванул дверцу.

— Прекратите, мерзавцы!

Сработал эффект неожиданности, водитель бросил ловить голову и, еще оборачиваясь, уже включил зажигание. Мотор взревел. Машина буквально выпрыгнула на асфальт.

— Спа-а-си-те! — долетел до Трофимова отчаянный женский вопль, и он метнулся вслед.

Когда «Жигуленок» сворачивал с проселка на шоссе, его почти развернуло. На этом Трофимов выиграл какое-то, очень незначительное время. Он выскочил на дорогу, когда машина уже проехала метров пятнадцать и стремительно набирала скорость.

— Спа-а-си-те! Ма-ма! — долетело еще раз.

— Стой! — закричал Трофимов, выбрасывая вперед руки. — Стой, сволочи! — Он весь, до кончиков волос был сейчас одно единственное желание — остановить «Жигули». Он словно чувствовал яростную силу мотора и жесткость сцепления новенькой резины с асфальтом. Но и его сила стремительно росла. Застонав от напряжения, он начал замедлять свой бег, одновременно сгибая руки в локтях! Впереди, метрах уже в двадцати отчаянно звеняще заревел мотор и по-щенячьи противно завизжали колеса. Трофимов, уже совсем остановившись, откидывался и тянул что-то огромное и свирепо рвущееся на себя. Кругом было по-прежнему беспросветно темно, но он явственно видел, как «Жигули» остановились, бешено крутя колесами. Они буксовали на сухом асфальте, визжали, и из-под них валил дым!

Трофимов еще откинулся, еще одним запредельным усилием рванул на себя. Машина впереди вздернула передок, словно конь, чьи нежные губы рвет железо мундштука, поднимая на дыбы. Мотор уже не ревел, а орал, из-под задних колес летели искры, — сгорающие в полете крошки резины.

А передок все поднимался, а Трофимов все тянул, уже почти теряя сознание от страшного напряжения. Но прежде чем окончательно потерять его и грохнуться навзничь, он еще увидел, как дверца машины распахнулась и оттуда комком вылетело что-то ослепительно-белое с ярко-рыжим. И, уже отпуская себя, услышал, как с грохотом встала на все четыре колеса машина и, вся, как от смертельного страха, метнулась вдаль по дороге.

Падения и удара затылком об асфальт Трофимов не почувствовал.

Очнулся Трофимов от теплого прикосновения ко лбу. Он открыл глаза и тут же закрыл их снова. Удивительно ясное видение в темноте сохранилось, а на девушке, сидевшей возле него на корточках, почти ничего не было. Она гладила его и ласково приговаривала: «Вот и хорошо, что живой, вот и хорошо, а я уже боялась…» Трофимов встал, чувствуя себя удивительно бодрым, несмотря на боль в руках и затылке, и отдал девушке свой пиджак. На опушке лесопарка Катя (они уже успели познакомиться) ждала, пока он бегал в общежитие за спортивным костюмом, и они всю ночь до утра, бродили по пустым улицам.

4

Но сегодня Трофимову снился не этот эпизод, ставший в его жизни одним из счастливейших воспоминаний, а совсем другой. По времени то, когда он остановил машину было, наверное, первым звонком. Но Трофимов и до сих пор сомневался, что это он удержал «Жигули», а, скажем, не бревно посередине дороги или болт, заклинивший кардан. Безусловным первым звонком для Трофимова стал совсем иной случай, тоже связанный с Катей.

Встречались они не каждый день, потому что у Кати был муж и ребенок. Наверно, это слишком сильно сказано — был муж, точнее, он не был, а бывал, потому что жил он отдельно, у своей мамы, и шестилетний Саша тоже чаще всего был у нее же. Но разводиться они не разводились и ссориться — не ссорились. Катин муж был художник, и в просторном доме свекрови весь чердак занимала его мастерская. А еще там постоянно торчали его друзья, откровенно, по мнению Кати, подонки. Когда Трофимов узнал, что двое, которых он так удачно остановил на ночной дороге, — из друзей мужа, он с выводом Кати согласился. Впрочем, он и о самом художнике был такого же мнения. Друзья мужа без бутылки не приходили, он пил, картины его становились, по мнению многих, все хуже и хуже. Но свекровь почему-то считала в этом виноватой Катю и вела неустанную агитацию. В результате муж приходил к ней все реже, а так как был он человек достаточно методичный, постепенно установились и постоянный день — суббота, и постоянное время — семь часов вечера. Как это ни странно, но Катя оставалась о муже достаточно высокого как о художнике, и человеке мнения. Недостаточно высокого, чтобы не полюбить Трофимова, но достаточного, чтобы Трофимов злился и ревновал. Катя клялась и божилась, что отношения у нее с мужем чисто платонические, дружба и любовь к общему ребенку — не более. Трофимов верил, но… ревновал.

В тот вечер, в среду, он пришел без предупреждения. Завуч школы пригласил нескольких коллег, в том числе и Трофимова, на день рождения. Учителя народ небогатый и как-то само собой условились — без жен, мужей или тех, кто их заменяет. Однако, в самый последний момент, буквально за два часа до условленного срока, завуч почувствовал себя плохо, прихватило сердце и день рождения отменили.

Когда Трофимов вошел в знакомый двор, четырехугольный колодец, образованный стандартными девятиэтажками, он сразу нашел взглядом знакомые окна на седьмом этаже. В гостиной было темно, а в спальне тускло горел желтый ночник. Обычно Катя так рано не ложилась…

Лифт поднимался отвратительно медленно, и Трофимов вылетел из него, как буря. На звонок в дверь никто не отозвался. Он позвонил еще раз, потом еще и еще. За дверью было тихо.

— Ушла и забыла выключить свет, — сформулировал Трофимов, спускаясь по бесконечной лестнице во двор.

Перед тем, как окончательно уйти, он еще раз нашел взглядом знакомые окна и понял, что обмануть себя не удалось, — он знал, что она там и что она с мужем.

Дальнейшее, как и в случае с автомобилем, объяснению не поддавалось. Трофимову показалось, что он вытягивается, вытягивается как телескопическая труба. Он словно ввинчивался в воздух и мимо него проплывали этажи, окна, освещенные и затемненные. За ними текла обычная жизнь: на втором этаже — ужинали, на четвертом смотрели телевизор, на пятом — принимали гостей, на шестом — ссорились, на седьмом…

На седьмом сквозь неплотно задернутые шторы была видна часть спальни. Двухспальная кровать у стены, а на кровати — сжавшееся в комок и такое знакомое — ослепительно-белое с ярко-рыжим… Так близко — рукой подать! Вы можете знать женщину наизусть, но наблюдая за ней, если она этого не знает, все равно не отделаетесь от стыдного чувства подглядывания. Трофимов покраснел и опустил глаза. То, что он увидел под собой, потрясло его не меньше, — далеко внизу, в шести этажах от своих пяток, он увидел двор. Это было так неправдоподобно и страшно, что Трофимов снова поднял голову и увидел «его». Муж стоял спиной, стройный, мускулистый и, судя по

жестам, произносил обличительную речь. Он даже не потрудился одеться, а его спина заросла черным густым волосом! Трофимов сразу понял, что это муж, тот самый, с которым у Кати чисто платонические отношения. Он знал, и о чем этот муж горячо говорит, хотя слов и не слышал. Его, Трофимовский звонок пришелся как раз на самые платонические отношения. А сейчас этот раздетый моралист анализировал Катин моральный облик. Трофимов увидел, как муж, закончив монолог, взмахнул рукой и ему показалось, что сквозь двойное окно и шторы он услышал звук пощечины? Нелепо изогнувшись в воздухе, он потянулся к окну… Желудок рванулся вверх, сминая пищевод. Сердце, наоборот, оборвалось куда-то вниз… Соображение Трофимов обрел только почувствовав под ногами щебень двора.

— Ах, упал, упал! — истерически закричал кто-то на балконе дома; противоположного Катиному…

Конечно, в тот вечер он уже не пошел к Кате, а на следующий день ничего ей не рассказал. Воспитанный в славных традициях марксистского мировоззрения и на лучших образцах классической литературы, Трофимов твердо знал, что летать сам по себе советский человек не может и уж, во всяком случае, не должен подглядывать. Позже его так и подмывало завести разговор об этом вечере, но он ясно отдавал себе отчет в невозможности объяснения. Веселые классики советской литературы в одном из своих фельетонов высказали глубокую мысль: «Пожилого советского читателя совсем нетрудно убедить, что детей приносят аисты». В конечном итоге и Трофимову удалось уговорить себя, что все увиденное было его собственным вымыслом и бредом. До поры… то есть до того вечера, когда у них с Катей снова зашел разговор о ее муже. Это был вечер открытий, причем Трофимов открывал себя.

Что до мужа, то Катя его, как водится, защищала, а Трофимов, столь же традиционно на него нападал. И, уже исчерпав аргументы, вспомнил о той пощечине. Точнее, не вспомнил, а напомнил. Напомнил, втайне желая, чтобы она немедленно опровергла это гнусное порождение ревнивого бреда. Но он явно переборщил с достоверностью. О скандале можно догадаться интуитивно, пощечину услышать на улице, с высоты седьмого этажа, — невозможно. Так же невозможно интуитивно узнать о взбесивших Трофимова сиреневых плавках с белым узором на узких бедрах мужа, или. о том, как муж ушиб босую ногу о пуфик. Трофимов прикусил язык, но было поздно. Катя, до этого спорившая, подошла к окну и долго молча смотрела вниз, в колодец двора. Трофимов что-то еще пытался бормотать, но она попросила его замолчать.

Этим вечером сцена происходила не в спальне, а в гостиной. Трофимов сидел в углу комнаты на старинном кожаном диване — наследстве Кати от бабушки, — упираясь коленями в массивный, тоже ветхозаветный, но отнюдь не ветхий, стол. Катя же ходила по комнате, выдавая какие-то невнятные реплики, вроде того, что она давно это чувствовала, а потом раскрыла настежь окно. Трофимов, занятый подыскиванием достаточно убедительных объяснений, пропустил момент, когда Катя легко, словно вспорхнув, вскочила на подоконник. Трофимов рванулся к ней, во оказался заклиненным между столом и диваном. Катя же сделала шаг в пустоту…

Очевидно, Трофимов заклинился не весь. Катя еще не успела исчезнуть за окном и наполовину, как оказалась швырнутой на диван с такой силой, что кожаная обшивка лопнула по шву на верху спинки.

— Дурак! — сказала она, очумело мотая головой. — Оно же на балкон выходит!

— Кто? — так же ошарашено спросил Трофимов.

— Да окно же!

Именно этот эпизод и снился ему в который раз…

А тем временем, пока Трофимов спал, наступило утро, и в больнице разыгрывались весьма странные события. На утреннем обходе дежурному врачу было сделано замечание, что пустующая кровать не заправлена, в столовой за завтраком лишняя порция незаметно растворилась среди прочих, и так далее… Человек, живущий в коллективе, особенна если он помещен в него не совсем иди совсем не добровольно, связан с окружающими тысячью нитей. Некоторые из них поддерживают его существование, некоторые — привязывают к нему, спутывают по рукам и ногам. Большинство же — свободно провисают, со всех сторон. Но стоит человеку сделать попытку вырваться — и по всей сети пробегает сигнал тревоги. Нити держат человека мертвой хваткой и даже те, что только неощутимо наличествовали, напрягаются и приобретают жесткость и звонкость рояльной струны. А в данном случае — ничего и нигде, хотя, пожалуй, за одним исключением. Ранним утром, перед самым подъемом в палату заглянул Выговцев. Он быстрым взглядом обвел спящих, мысленно отметил пустующую койку Трофимова и вышел в коридор. Здесь он немного подождал, потом начал прогуливаться все дальше и дальше от палаты, пока не догулял до полуоткрытого лестничного окна. Выглянув в него, Выговцев в чем-то, видимо, убедился, тщательно закрыл окно и ушел домой, так никому из персонала не объявившись. Здесь особо странен сам факт прихода, да еще столь раннего, — у Выговцева был выходной.

Придя домой, Анатолий Петрович напился чаю, еще раз тщательно проанализировал все, убедился, что его никто не видел или, по крайней мере, не обратил на него внимания, и заснул спокойным крепким сном. Правда, перед тем, как заснуть, он немного вроде как грезил, — четко видел сначала больницу, в которой недавно был, потом тропинку, потом избушку, в полутьме которой спал сном младенца Трофимов. Именно после этого Выговцев спокойно заснул.

5. Из записей врача-интерна Анатолия Петровича Выговцева

Вопрос: Что вы понимаете под космическим мироощущением?

Ответ: Свое мироощущение. Ну как бы это объяснить? Вот вы идете, а через вас проходят радиоволны, всякие там поля — магнитные, гравитационные, и я знаю, какие еще. Для вас это только информация, а я их чувствую. Причем не просто чувствую факт их наличия, а свою к ним сопричастность. Я не наблюдатель процесса, я его часть, причем часть необходимая. Вам наверняка не понять, как можно ощущать разбегание галактик или взрыв сверхновой своим кровным делом. Не профессиональным, а жизненным. Не понять? Мне тоже. Я ведь филолог и так мало знаю о космосе и процессах в нем. Оттого и мучаюсь, не поникаю, а спросить не у кого. Ну вот, к примеру, дурацкий вопрос: «Какое было время до того, как времени не было?» Когда вещество Вселенной стягивается в точку, время в ней останавливается. А вокруг? И вообще — что вокруг? Мысленный эксперимент — предыдущая вселенная. Более того — именно та галактика, которую мы считаем своей. Но предыдущая. И в ней — цивилизация, невообразимо могущественная, зародившаяся на такой же зеленой и радостной планете; как наша Земля, и сделавшая такими же радостными и зелеными сотни других планет. Она могущественна более, чем можно себе представить, но зато мы можем представить предел этого могущества. Для этого надо осознать, что процессы расширения и сжатия — есть процессы жизнедеятельности вселенной. А теперь вопрос очевидный — если прекратить в человеке процессы обмена и мышления — будет ли это живой человек? Если цивилизация достигает могущества, способного остановить естественную жизнедеятельность вселенной, не убьет ли она вселенную? И возможно ли выжить сколь угодно великой части, убившей свое целое? Что значит «вселенная сжимается»? — сжимается материя в каком-то пространстве. И если, допустим, великая цивилизация стала нематериальной частью этого пространства, то она могла пережить и сжатие вселенной и «большой взрыв» и новое расширение?

Пока Выговцев перечитывал записи и заметки, Трофимов продолжал сладко спать. Окно в избушке, грязное до чрезвычайности, практически не пропускало света. И наступление утра, а затем и дня не тревожило беглеца. Ему по-прежнему снились сны, похожие и на явь, и на бред. Трофимов был уверен, что разница между ними, разница не по сути, а только по восприятию человека. Хотя рассуждать на эти темы он мог только с двумя людьми — Выговцевым и Наполеоном, Николаем Ильичем Смирновым.

С детства наслушавшийся анекдотов о сумасшедших и вооруженный самыми хаотическими и отрывочными знаниями о психологии человека вообще й ее патологии в частности, Трофимов сначала боялся своих сопалатников, даже этого безобидного старичка. Однако постепенно (началось это со снов) он начал кое-что понимать. Сон, первый в череде снов, доведших его до сумасшедшего дома, впервые Трофимов увидел давно. Он снился раз пять или шесть, каждый раз повторяясь в мельчайших, уже виденных подробностях и обрастая новыми. Но начинался сон всегда с одного и того же.

…В орденском замке Крейсцензее все было готово к заутрене. Он, Трофимов, то есть замковый эконом Вернер фон Штайн, поднялся на знаменитую башню и вгляделся в предрассветную, серую от тумана мглу. Нет, не воссияло солнце веры истинной в этом языческом, болотистом и холодном краю! И не его, брата Вернера, в этом была вина. Простые железные латы и белый плащ с крестом — символ смирения и твердости в вере — что же еще, Господи? Даже здесь, на башне, наедине с небом, он оставался братом Вернером, «Вернером-праведным» по определению юного Гуго фон Гугенброка. Если бы еще эта мелкая поросль захиревшего рода не вкладывала в свои слова столько яда!.. Впрочем, он может только подозревать, но никогда и ничего не докажет… Брат Вернер перекрестился. Чего не докажет? Он сам не узнал бы в себе того, проклятого, изгнанного и осужденного, лишенного огня и воды любой христианской страны. Как бишь его звали? Фра Джироламо Неапольский?.. Вернер фон Штайн пожевал губами и хотел было произнести это имя вслух, но спохватился. Даже здесь, даже наедине с богом, который и без его слов все знал, он не смел произнести свое настоящее имя. А в чем, собственно, вина того францисканца? Что они понимали, тупые и напыщенные, члены капитула монастыря Святой Бригитты, предавшие его суду Наместника Божия! А он жив, стоит на башне с тяжелым моргенштерном, выкованным в подземных мастерских Мариенбурга. Проклят — и жив! Отлучен — и под знаменем с черным крестом поведет свой отряд во славу божию и ордена. Слава тебе, Господи, ныне и присно и во веки веков!

Но были минуты… Голодный, оборванный, пробирался он через Италию и Германию, а впереди него летела грозная слава богохульника и вероотступника. Специальный отряд сопровождал его десять дней, тщательно следя, чтобы ни один христианин не заговорил с ним, не подал ему глоток, воды. Ломоть хлеба от восхода до заката и вода из придорожной канавы полагались ему в дороге. А на ночь отряд располагался вдали от селений. Его связывали и укладывали так, чтобы до проклятого не доставало тепло костра. Но он, фра Джироламо Неапольский, засыпал со смехом. И его не посмели убить, все же устрашились явленной силы Господа, к которой в отчаянии воззвал узник в подземельях замка святого Ангела! И когда секретарь трибунала уже готовился объявить приговор, в содержании которого не было сомнений даже у крыс, швырявших под ногами, из воздуха в полутьме, возник топор. Раскаленный добела, испуская искры, повис он над головами членов Трибунала. Фра Джироламо знал, как под масками побелели лица судей. И даже до него, стоящего на коленях, притянутого к полу чугунной цепью, долетел сухой жар пылающего металла. Только один из членов трибунала, тощий и безжалостный кардинал Спинелли, нашел в себе мужество воззвать к силам света и заклясть дьявольское наваждение. Однако топор не пропал, и ясно стало всем, что не князя Тьмы это знак, а послание свыше.

— Жизнь его — мне! — прозвучало в подземелье печально и прекрасно.

Трибунал не посмел ослушаться приказа, как бы ни сомневались его члены в происхождении знамения. Слишком низко над их головами висел топор! И фра Джироламо смеялся, вспоминая с каким трудом произнес секретарь слово «изгнание» и с какой яростью он посмотрел на поднявшего голову узника.

На исходе десятого дня их путешествия разразилась буря. Командир отряда, суровый и безжалостный вдвойне — и по натуре, и от кочевок в полях и лесах, — приказал привязать изгнанника к придорожному дубу, а сам увел отряд в ближайшее селение. Воистину, это была ночь! Казалось, Господь покарал землю за ее грехи новым потопом. В непрерывном грохоте грома и блеске молний как тростники гнулись дубы, помнящие еще поступь римских легионов. В бессильном порыве тянули они к привязанному узловатые ветки, чтобы вцепиться, растерзать — но не доставали. А он хохотал и, запрокинув голову, пил, пил, пил чистую, сладкую, посланную ему с неба воду! Все демоны ада тучами проносились по небу, и каждая новая вспышка являла миру новую харю врага человеческого, яростную и ужасную. Но не было им дано задержаться хотя бы на миг. Новый порыв господнего ветра гнал их прочь, вдоль дороги, туда, откуда пришел изгнанник. А изгнанник смеялся. Под утро дождь размочил веревки, и бешено бьющийся фра Джироламо растянул их и скинул! Рассвет, мутный и холодный, застал его уже далеко от дороги.

Несколько дней изгнанник пробирался на восток, избегая селений. Он знал, что командир отряда, страшась гнева Церкви Воинствующей, поднимет на ноги округу и приметы его будут знать все от последнего пастуха до владетельного сеньора. У него не было никаких приспособлений для охоты, не было трута и кресала. Колючие заросли изорвали его одежду. Слава богу, в лесах еще были ягоды и орехи, а в ручьях вода. Но в неизреченной милости божьей всему есть предел. И когда, поскользнувшись на мокром камне, фра Джироламо упал и растянул ногу, он взроптал:

— Господи, ты же знаешь невиновность мою. За что караешь, Господи?

Небо молчало. Долго он, несчастный, молил о помощи, пока не лишился последних сил. Изгнанник упал лицом в землю и чувствуя, как справедливый гнев наполняет силой его измученное тело, крикнул туда, в глубину преисподней: — Если не ты, Господи, разве к дьяволу, душителю рода человеческого мне врззвать?

— К себе воззови! — ответил ему голос с неба.

— Да разве же дьявол я? — в ужасе воскликнул несчастный, перекатываясь на спину.

— Ты — фра Джироламо, — пророкотало в вышине и тщетно он ждал другого ответа. Ждал до тех пор, пока не утихла боль в ноге, потом встал, сломал раздвоенную ветку и, опираясь на нее, побрел дальше.

К вечеру он вышел к затерянному в лесах селению. Но ни одного живого человека не нашел он в пустых бедных домах — только несколько трупов, уже расклеванных воронами и полурастащенных крысами и лисицами. Черная истлевшая тряпка развевалась на шесте у дороги, по которой прошла чума… Но он был фра Джироламо, и сила большая, чем страшная сила чумы, незримо охраняла его.

Впервые за много дней он сытно поел, поймав во дворе одного из домов одичавшую курицу, и выспался в тепле. А утром, найдя себе приличную одежду и набив взятую здесь же дорожную сумку припасами, фра Джироламо уже не таясь пошел по дороге, жалея, что ни одной лошади нет в опустевших домах.

День за днем шел он через мертвые селенья и среди заброшенных, неубранных полей. Здесь было некому его узнавать и ловить, а те несчастные, которых пощадила чума, бродили с безумными глазами и хоронили, хоронили своих близких. К исходу седьмого дня изгнанник остановился в придорожной таверне, пустой, как и большинство домов, мимо которых он шел. Погреб таверны был забит, бочки с пивом — полны и, разведя огонь в очаге, Джироламо жарил на вертеле кусок окорока, когда услышал голос.

— Если ты человек и христианин, отзовись! — звали со второго этажа.

В суме Джироламо, изрядно разбухшей за последние дни, был и огарок свечи. В его неверном свете Джироламо сразу понял, чем болен рыцарь, лежащий на широкой кровати. Это была, наверно, последняя жертва чумы, а жить лежащему оставалось не дольше, чем до утра. Человека можно отлучить от церкви, но не от, бога, если бог у него в душе. Фра Джироламо исполнил свой долг христианина, просидев у одра Вернера фон Штайна, последнего представителя небогатого рода, до рассвета. В юности фон Штайн отправился искать подвигов во славу Господа, а вернувшись спустя пятнадцать лет, застал только обгорелые остатки родового замка, надгробные камни на могилах матери, отца и братьев, да разоренные, погубленные чумой селенья. Фра Джироллмо напутствовал умирающего брата во Христе, а утром из ворот таверны выехал новый Вернер фон Штайн и уверенно направил коня все так же на восток, как и собирался поступить умерший. Вот только почивший фон Штайн не стал бы служить молебны по всем, унесенным чумой, а новый останавливался у раскрытых дверей деревенских церквей. Пылью и мерзостью запустения пахло в них. Вернер фон Штайн тщательно собирал и закапывал во дворе останки несчастных, искавших спасения у алтаря, и долго молил Господа помиловать души унесенных чумой и его, погубившего себя обращением к дьяволу. И когда в одной из церквушек через рассевшуюся крышу влетел белый голубь и сел на резной столб алтаря, Вернер фон Штайн понял, что он прощен.

Кто бы теперь дерзнул узнать в суровом рыцаре-крестоносце проклятого и изгнанного? И как бы такой человек очутился в самом сердце бушующей языческой Пруссии, в гранитной твердыне Крейсцензее? Долог и труден путь из солнечного италийского края, через обнаглевшую державу короля Владислава, мнящего себя христианином.

«Конечно, не дело замкового эконома водить в бой рыцарские отряды, даже если он и остался в замке старшим, — думал Вернер фон Штайн, — но сегодня это мой долг».

В сущности, шайка кривого Хорста очень кстати снова объявилась в окрестностях замка. Вернеру фон Штайну надоело выслушивать ядовитые намеки этого недоноска Гугенброка на похвальную осторожность брата эконома. Будто это вина его, фон Штайна, что он не участвовал в столь несчастливой для ордена битве при Танненберге. Если Господь в своей неизмеримой справедливости и покарал орден за забвение истинно христианских добродетелей, то его лично, Вернера фон Штайна, — помиловал. Ни одна щепочка не была отколота от замковых ворот, ни один камешек не выпал из стены. И когда остатки замкового отряда с боями прорвались из трижды проклятой Польши, замок встретил их теплом, уютом и полными погребами. Этот Гугенброк просто не знает, что такое голод и холод!

Однако после возвращения отряда легче не стало. Все язычество подняло голову. Бешеный бык Витовт своим ревом разбудил уже покорно согнувшее голову местное быдло. Втуне пропадали заслуги братьев, освещавших Пруссию светом истинной веры. Даже отсюда, со знаменной башни, было видно зарево бесовского шабаша — греховного богослужения у священного для язычников дуба. Но не в поселянах, вооруженных дубинками, крылась главная опасность. Там, куда ступила нога крестоносного рыцаря, там, где воин Христа воздвиг во славу его крепость и собор, там они останутся на века! Восставшие крестьяне платили 15–20 жизнями за жизнь одного рыцаря, а их вдовы рожали детей от замковых кнехтов… Божьи жернова мелют медленно, но верно.

Гораздо больше вреда приносили неимоверно расплодившиеся шайки бежавших из замков или ушедших из разоренных крепостей кнехтов и примкнувший к ним сброд со всего христианского мира. Они были вооружены и опытны в боях, они не боялись ни бога, ни черта, и самый опасный, большой и дисциплинированный отряд возглавлял Кривой Хорст.

Это он, Кривой Хорст, обнаглел до того, что осадил и чуть было не взял штурмом комтурский замок Бальгу, Правда, сам комтур и большая часть гарнизона ушли под Гумбннен, где снова прорвались литвины. И это Кривой Хорст разграбил огромный караван, направленный Любекским ратом в Кенигсберг. А в последнее время его отряд терроризировал земли вблизи Крейсцензее и орденские братья всерьез начали ощущать недостаток припасов. Комтур замка брат Ганс фон Пфальц не раз выводил гарнизон на поимку опасного бандита. Но наущаемый не иначе как самим сатаной Кривой Хорст ускользал буквально из-под носа. И вот, хвала Господу, комтур и некоторые братья отбыли на совещание в орденскую столицу Мариенбург.

Брат-эконом улыбнулся. Именно тогда, когда в его душе прозвучало «Хвала Господу», солнце прорвалось сквозь туман и вспыхнуло на позолоченном древке замкового знамени — красный волк на белом поле под черным крестом. Добрый знак, братья, добрый знак!

Так вот, о: «Хвала господу»… Если уж сам комтур замка, поседевший в боях и на турнирах фон Пфальц был однажды разбит и многажды обманут Кривым Хорстом, то брату ли эконому вызывать его на бой? Однако Господь, слава ему во веки веков, всегда оказывается благосклонен к фра… тьфу ты, к фон Штайну. Кривой Хорст, конечно же, узнал об отъезде комтура и, обнаглев, подошел к самому замку. Воистину, кого бог хочет наказать, того лишает разума. И еще — обманывающий будет обманут, ниспровергающий — ниспровергнут, аминь! Даже среди диких пруссов находились люди, которых действительно осенила благодать. Она поняли, что Христово воинство пришло сюда не надолго, а навсегда. В отличие от твердого в вере, но слишком уж прямого комтура, брат-эконом поддерживал и подкармливал таких людей. И когда один из них ночью прискакал к воротам замка, полуголый, на неоседланной лошади, его безо всяких вопросов провели к эконому. И Вернер фон Штайн с радостью и искренней благодарностью небесам узнал, что отряд Кривого Хорста захватил одно из поселений пруссов буквально под носом у замка. Пруссы же, готовясь к своему языческому празднику, заготовили немалые запасы браги и медов. Именно в этой деревне (и ты терпишь, Господи?) должны были собраться на нечистое торжество жители многих окрестных поселений. Но дьявола тешить им уже не придется. Вместо них дьявола в эту ночь тешил Кривой Хорст, причем делал он это (слава, слава, слава!) в ущелье Семи Повешенных.

Конечно, он, Вернер фон Штайн, видел настоящие ущелья, не то, что этот длинный, в пять полетов стрелы, овраг. Но зато с одной стороны овраг кончался болотом, непроходимым ни для конного, ни для пешего. А с другой — узким и длинным подъемом среди отвесных стен. Кривой Хорст рассчитал правильно — из замка не будут видны разведенные там костры. И войти в овраг можно только по одной дороге, а, значит, трудно застать врасплох. Однако не подумал старый волк о том, что в отсутствие комтура и многих рыцарей брат-эконом осмелится вывести из крепости гарнизон. И тогда овраг превращался в ловушку, выход из которой преграждала пехота, а лучники сверху могли бить на выбор… Когда-то, еще до Танненберга, Вернер фон Штайн мечтал, чтобы сюда, в этот овраг забрел какой-нибудь враг. Долго же идет до тебя молитва, Господи! Или Кривой Хорст до этой ночи не исчерпал твоего терпения?

Брат Вернер фон Штайн представил себе, как упившиеся за ночь бандиты Кривого Хорста спят на мягкой траве тяжелым сном, и снова улыбнулся. Хороший подарок приготовит он комтуру и хорошую пощечину юному Гугенброку! А славы этого подвига ему хватит на всю оставшуюся жизнь брата-эконома в Крейсцензее. Что же до фра Джироламо, то был ли он вообще? Штайн забыл, за что осудили францисканца, иногда это тревожило. Он помнил все: детство, послушничество, монастырь святой Бригитты, членов капитула — по именам, — даже брата привратника. А вот проступка своего, или же проступков, не помнил. Забыл о них в ночь побега, и с тех пор, как ни пытался вспомнить — не мог. Впрочем, и это милость Божия, ему недостойному!

— Отряд готов выступать, брат, — прошелестело сзади. Фон Штайн молча повернулся, молча спустился во двор, сел на коня и только у самых ворот, обернувшись, прокричал, не столько отряду, сколько самому себе, небу и юному Гугенброку: — С нами Бог!

Конечно, силы Крейсцензее после Танненберга и отъезда комтура в Мариенбург были не столь уж велики. Но на зверя в ловушке, зверя спящего, их надо меньше, чем на открытый бой. Двадцать рыцарей и пятьдесят кнехтов запрут выход из ущелья, а сто лучников — по пятьдесят с каждого обрыва будут стрелять, как по мишеням. С Божьей, разумеется, помощью! Да и кому же помогать Божественной силе, как не ордену своему? Не бродягам же Хорста, грабившим церкви так же лихо, как и селения. Разве не на их головы призвал гром небесный епископ из Кенигсберга, когда оказалась разбитой и подожженной славная Юдитен-кирха на окраине этого города?

Туман сверху опускался к земле и отряд шел буквально наощупь. Но окрестности замка и рыцари, и брат-эконом знали прекрасно — путь не занял много времени. Туман поглощал звуки и уже в десятке шагов не было слышно, как кнехты устанавливают сплошную стену из щитов поперек выхода, как располагаются за ними рыцари и уж совсем ни звука не доносилось из леса, где по краям обрывов занимали позиции лучники. Ждать пришлось недолго. Вернер фон Штайн все рассчитал верно — когда солнце развеяло туман по верху оврага и туман стал редеть в его глубине, взору открылась дивная картина спящего вражеского лагеря. Спящего тяжелым пьяным сном, спящего как попало, — там, где свалил не верящего ни в сон, ни в чох солдата удачи, последний глоток. И все же фон Штайну стало не по себе — отряд Кривого Хорста вчетверо превосходил его отряд! Эконом махнул рукой знаменосцу и тот трижды повел стягом вправо-влево — знак для лучников. Еще несколько мгновений стояла тишина, а потом, как показалось фон Штайну, оглушительно просвистела первая стрела. Фон Штайн перекрестился и вознес в душе благодарственную молитву. Пока он молился, стрелы полились потоком. Но еще длилась тишина, тревожимая только свистом стрел и тупыми ударами о тела спящих. Это казалось невыносимым. И вот… рыцари услышали первый крик.

Туман, столь помогавший отряду замка подойти к оврагу, теперь мог помешать. Лучники вначале били не спеша, тщательно целясь в тех, кто был ясно видел между полосами и пятнами тумана. Били точно, и человек, не успевая выбраться из тяжелого, пьяного сна, без остановки переходил в иной мир. Но затем лучники перенесли удары в туман и кто-то не убитый, а легко раненый, закричал, будя остальных. В стане началась паника. Ошалелые и не проспавшиеся воины Хорста выбегали из тумана на чистое место и, не успевая ничего понять, получали свою стрелу. Вот когда отомстило им разоренное прусское селение! Брага с медом застилали глаза и путали ноги.

Часть лучников перенесла прицел на полосу, отделяющую вражеский лагерь от пасущихся поодаль лошадей. К ним так никто и не прорвался…

В отряде Хорста был самый разный народ — и крестьяне из зачумленных германских местностей, и разорившиеся купцы, и ремесленники-горожане, бежавшие от налогов и долгов. Но немало было и таких, как сам Хорст, — воинов-наемников, закаленных и умелых, прошедших не одну европейскую войну от Адриатики до Балтики. Эти, вооруженные не дубинами, а мечами, саблями и самострелами, спали, не снимая шлемов и доспехов. Именно их созывал в тумане Хорст. Сам он спал под кустом, в кольчуге, прославленной миланской работы, в шлеме с опущенным забралом, положив на ноги длинный русский, неизвестно где добытый щит. Стрелы попадали в него, но не причиняли вреда. Сейчас он зычным голосом сзывал своих, подняв щит над головой. Лучники сверху ничего не могли с ним поделать. Опытные воины сбегались со всех концов распадка, но добежали далеко не все — трудно бежать, держа над годовой щит, не у всех они были, не все их нашли в тумане после веселой ночи, а у лучников было время прицелиться.

Туман все редел и уже почти пропал, когда Кривой Хорст построил остатки отряда черепахой. Встав в плотные шеренги, воины Хорста прикрылись сверху щитами, образовав непробиваемую крышу над головами, и медленно двинулись к запертому кнехтами выходу. Осталось их немного, не более ста. Но все же больше, чем семьдесят человек фон Штайна на этом направлении, ион почувствовал, как его прошиб холодный пот. Время от времени из клочка тумана или густого куста еще выскакивали воины, но не добегали ни до «черепахи», ни до обрыва. Только один огромный, заросший детина, появившийся как из-под земли с тяжелой дубинкой над головой, был, казалось, неуязвим для стрел и с грозным ревом несся к тому месту, где подъем на стену оврага казался наиболее пологим. По нему били десятки лучников, а он все несся огромными прыжками и вертел лад головой дубиной так, что она казалась круглым шитом. Фон Штайн увидел необыкновенно четко, несмотря на расстояние, капли пота на его лице, когда великан взобрался почти до середины обрыва. И так же четко увидел фон Штайн, что из его лба в мгновение ока вырос длинный и тонкий рог. Брат-эконом не сразу понял, что это стрела. Великан еще раз взревел, запрокидываясь навзничь. В то же мгновение в него впились десятки стрел, и он покатился вниз гигантским ежом. Больше для лучников не было работы, а «черепаха» приближалась. Время, казалось, остановилось, как солнце, некогда остановленное Иисусом Навином.

— Укрепи и помоги! — взмолился в душе фон Штайн, сам не зная кому. И помощь пришла. Замковые лучники, закаленные во множестве больших и малых боев, знали, что надо делать. Снова засвистели стрелы. Примерно половина лучников с каждой стороны спустилась с обрывов в овраг по веревкам и стреляли по «черепахе» сзади й с боков. «Черепаха» заметалась, несколько солдат бросились на лучников, но Хорст их остановил. Он отлично понимал, что пока они добегут, лучников подтянут наверх. Его же лучники полегли в самом начале. По команде Хорста «черепаха» сомкнулась. Задний и боковые ряды отгородились щитами и она снова поползла, мучительно медленно, но уже неприступно для лучников. Однако два с лишком десятка человек из нее остались лежать, утыканные стрелами. Силы сравнялись, и Вернер фон Штайн возблагодарил Господа. Однако он еще не исчерпал положенных ему на этот день удач. Полтора десятка лучников успели перебежать к самому началу оврага, туда, где он резко сужался и уходил вверх. Земля пруссов хранила в себе и на себе множество валунов. Здесь их было пять или шесть. Когда они покатились и ударили с двух сторон по стиснутой, сомкнутой «черепахе», эффект был разителен. Они буквально разметали ее на части, перекалечив и раздавив половину. Серый гранит на глазах становился красным.

Вернер фон Штайн опустил забрало и, второй раз за утро выкрикнув «С нами Бог!», послал рыцарей вперед и тронулся сам.

Это была не битва, это была бойня. Закаленные воины Хорста разбегались, почти не сопротивляясь, кнехты и рыцари гонялись за ними… Вернер фон Штайн уже хотел запеть благодарственный псалом, как вдруг увидел, что один из рыцарей странно закачался в седле, взмахнул руками и упал. А на коне стремительно возник огромный человек в блестящей кольчуге, с тяжелым двуручным мечом и без шлема. Фон Штайн узнал его— это был Кривой Хорст, и никто уже не успевал к брату-эконому на помощь, только он загораживал Кривому Хорсту дорогу к выходу из ущелья. Отчаянным усилием фон Штайн взметнул вверх колючий шар Моргенштерна и впился глазами в Кривого Хорста. Он успел разглядеть его в мельчайших подробностях. У Кривого Хорста было повреждено веко правого глаза — оно было полузакрыто, а подбородок слева пересекал небольшой, извилистый, ярко-белый на загорелом лице, шрам. И ещё Вернер фон Штайн заметил, что Кривой Хорст лыс. В ту же секунду сверкающее яблоко Моргенштерна обрушилось на голову врага, а меч Кривого Хорста развалил шлем Вернера фон Штайна.

«Неужели я так и не смогу его победить?» — мелькнуло в голове рыцаря перед тем, как асе померкло.

Потом Трофимов и думать забыл о последних мыслях фон Штайна, это была не единственная и не самая важная загадка. Всю же важность ее он понял только в больнице, познакомившись с Наполеоном. Трофимову не надо было объяснять, где он его видел раньше. Именно так и должен был выглядеть Кривой Хорст, доживи он до шестидесяти. Именно так — со шрамом на подбородке, полученном в детстве от удара о батарею, и с полуопущенным веком — следствием контузии в битве под Москвой, зимой 41-го…

6

«Хотел бы я знать, кто здесь сумасшедший?» — подумал Анатолий Петрович Выговцев, выходя на центральную аллею больничного парка.

Еще утром он твердо знал, что сегодня — выходной. Однако, приход на работу в день отдыха еще не повод для подозрений в ненормальности. Это смотря откуда выйти. Анатолий Петрович, к примеру, вышел из кустов. А перед тем, как из них выйти, он долго и, самое главное, неизвестно зачем шлялся по грязным кривым тропинкам и дорожкам «Шанхая». Он провалился в полускрытую травой канаву, его трижды облаяли беспородные и оттого, наверное, злые собаки. Причем одна из них, мелкая и докучливая, гналась за ним минут пять. Приученный анализировать не только психологическое состояние своих пациентов, но и свое, Анатолий Петрович дал себе отчет в следующем:

1. Он не должен был сегодня идти на работу.

2. Тем более у него не было оснований ходить по «Шанхаю».

3. Он отвратительно грязен, весь в репьях, и не может в таком видел показаться на работе.

4. Тем не менее, он оказался вблизи больницы.

5. Его поведение в это утро не поддается логичному объяснению.

6. И, наконец, несмотря на все это, настроение у него было чудесно! Последнее требует уточнения. С чудесным настроением он только вылез на дорожку. С первых шагов по ней настроение стало портиться. Причем, не столько от своего вида, сколько от необъяснимости этого самого хорошего настроения. Дав себе вышеуказанный отчет, Анатолий Петрович снова нырнул в кусты. Здесь, с помощью пучков сухой травы, он постарался хоть бы частично отчистить брюки и туфли. В какой-то степени это удалось. По-прежнему хоронясь за кустами, он выскочил с территории больницы и отправился домой. Что-то несомненно произошло, но что именно, Анатолий Петрович не понимал и был склонен отнести все на счет переутомления. Он знал, какие шутки может шутить человеческая психика, если сдают тормоза.

Когда-то кто-то сказал, что для того, чтобы сделать правильный вывод, необходимо только достаточное количество информации. Анатолий Петрович не был бы так спокоен, если бы мог понаблюдать за собой со стороны. Утром он намеревался просто погулять. В том, что ноги сами понесли его в сторону больницы, еще не было криминала. Направленный в этот город на стажировку в качестве интерна и увлеченный работой, он хорошо освоил только этот маршрут. На подходе к больнице его поведение изменилось. Он уже не прогуливался, рассеянно глядя по сторонам, а целеустремленно шагал. Миновав же центральные ворота, заметался, словно потерял след. Справа, там где кончался больничный забор, начиналась ничейная зона, пустырь, густо заросший крапивой, репьем, колючками и прочими растительными хулиганами. То там, то здесь их путаницу рассекали кривые, грязные тропинки. Все они вели в «Шанхай». «Шанхай» не раз пытался распространиться и на эту территорию, вплоть до улицы. Но городские власти стойко отбивали его атаки, полагая, что заброшенный пустырь лучше, чем пустырь заселенный. В результате этой борьбы, из зелени торчали остовы сараев и бывшие заборы из колючей проволоки. Вблизи одной из таких развалин проходила, ничем не отличная от других, тропинка. Но Анатолий Петрович ступил на нее с видимым облегчением и с просветленным лицом. В дальнейшем он пересек половину «Шанхая» именно по ней, ни разу не свернув в сторону. Это было не менее странно: избранная тропинка оказалась одной из самых грязных, буквально расквашенных и растоптанных вдрызг. Она (единственная), дважды, а не один раз пересекала «Великую Желтую» реку «Шанхая» — канаву, заполненную жидкостью многообразного происхождения. А справа, слева, вдоль и поперек проходили тропки и даже дорожки, значительно менее опасные при ходьбе… Была, однако, у этой тропинки особенность: именно на нее выходила окном избушка, в которой уже более десяти часов спал Трофимов.

Дойдя до избушки, Выговцев долго глядела мутное стекло, прижимаясь к нему лицом. Внутри ничего не происходило и никого, кроме мирно спящего Трофимова, видно не было. Убедившись в этом, Анатолий Петрович, словно бы потерялся. Он перешел со своей тропинки на соседнюю, потом свернул на третью… Сверху его движения до выхода на аллею походили на полет моли — непредсказуемые направления движения, метания в тупиках и закоулках. Однако, вышел он, как уже отмечалось, довольный, и ничего про спящего Трофимова не знающий и не помнящий. Дома он тщательно записал все произошедшее. Записанное и прочитанное вслух, оно казалось еще непонятнее.

С первого курса, института Выговцев увлекался йогой. И сейчас, в поисках стремительно теряющегося душевного равновесия, он принял несколько асан, вплоть до позы лотоса, постепенно готовя себя к медитации. Ему уже не раз удавалось таким образом, растормозив свое подсознание, постигать причины и излечивать легкие психические недуги, вплоть до несчастной любви. Но сегодня ничего не получалось. То, что предстало перед его внутренним взором, казалось, не имело никакого отношения ни к сегодняшнему утру, ни вообще к врачу-интерну, Анатолию Петровичу Выговцеву. Во-первых, он стремительно падал. Очень неприятное ощущение, почему-то абсолютно его не тревожащее. Во-вторых, правая рука ощущала тяжесть и тепло, даже жар. В первые мгновения он ничего не видел, только ощущал. Постепенно зрение начало проясняться. Сначала просто яркое пятно, потом силуэт чего-то светящегося и, наконец, вся картина как бы обрела резкость и глубину. Это было зрелище!

…Внизу, далеко внизу расстилалась огромная, теряющаяся в дымке долина, замкнутая с боков горами. Сверху они казались игрушечными, но он, Выговцев, знал, как отвесны их стены, глубоки пропасти и безжизненны вечные снега вершин. От белизны сияющих под солнцем пиков ликующая зелень долины казалась еще сочнее, а голубизна протекающей посередине реки резала глаза. Очарованный открывшейся перед ним картиной, Анатолий Петрович не сразу ощутил тяжесть, а ощутив — не удивился, хотя было чему: в правой руке он сжимал длинный, неширокий меч. По его сверкающему лезвию пробегали еще более яркие синие искры. От меча веяло жаром, хотя рукоять на ощупь была нормальной температуры. Все это — и стремительно приближающаяся долина, и меч казались уже знакомы Выговцеву, словно он уж бывал здесь и не первый раз держал в руках этот меч.

«Красиво-то как! — подумал Анатолий Петрович. — Полетать бы еще…» На этой мысли он вдруг почувствовал как до боли напряглись мышцы спины. Свело, а потом развело лопатки, и долина внизу стала медленно разворачиваться. Анатолий Петрович изогнулся в воздухе, оглядываясь. За — точнее, над его спиной сияли незапятнанной белизной два огромных, гудящих от встречного воздуха, крыла. Теперь уже осознанно, Выговцев еще больше развел лопатки и крылья, развернувшись горизонтально, замедлили его полет. Чуть накренившись набок, он уже не пикировал, а планировал, описывая над долиной огромный круг. Постепенно внизу стали различимы детали — пышные рощи, огромные поляны, ярко-желтый песок речного берега и даже отделано стоящие гигантские деревья, больше похожие на небольшие рощицы. Увлеченный разглядыванием, он пропустил момент атаки.

Огромный орел с клекотом промелькнул справа от него, рухнул вниз и уже под ним, замедляя полет, распахнул иссиия-черные, с белыми проблесками крылья. Выговцев спокойно наблюдал, как орел уходит вправо и медленно набирает высоту для нового нападения. И тогда, когда кривые желтые когти уже нацеливались ему в голову, он поднял над собой меч. С острия сорвалась тонкая, ослепительная даже в свете солнца, молния и ударила в опушенное белым брюхо орла точно между лап. Последовала бесшумная вспышка, сбоку мелькнуло, и машинально вытянув левую руку, Анатолий Петрович поймал что-то чешуйчатое. Это была лапа, еще сжимающая и разжимающая огромные когти. Вздрогнув, Выговцев выпустил лапу и, сложив крылья, стремительно ринулся вниз.

Уже над самым лесом он снова замедлил полет и поплыл в воздухе чуть не касаясь вершин. Внизу под ним стояла тишина. Справа и слева гремели птицы, их разноголосый клекот, писк, чириканье, долетали до Выговцева еще тогда, когда он был достаточно высоко Но там, куда попадала его тень и в радиусе десятка метров вокруг, все замирало. И отблеск меча метался по сомкнутым кронам, как отблеск пожара.

Наконец в ветках замелькали просветы, вдали завиднелась уже другая, более яркая, луговая зелень.

«Здесь!» — понял Выговцев и захлопал крыльями. К поляне он подлетал уже стоя. Теперь Анатолий Петрович увидел, что одет в длинную, до колен, белую рубаху, схваченную в талии белым же широким пояском и сандалии, подвязанные перекрещивающимися на икрах, ремешками.

Человека он увидел не сразу. Человек лежал на спине под кустом и смотрел на свисающие прямо к его лицу белые, махровые цветы. Он, казалось, не обратил никакого внимания на появление Выговцева. Анатолий Петрович почувствовал, как в нем нарастает раздражение.

— Ну ты, встань, когда к тебе пришли!

— А… Азраил! Я и здесь помешал? — Лицо у говорящего было спокойное, он любовался цветами.

Выговцев протянул в его сторону меч, и куст вспыхнул, сразу весь, как облитый керосином.

Человек выкатился из под него и, встав на четвереньки, грустно констатировал:

— Ну и дурак!

«А что, как он меня сейчас укусит за ногу?» — абсолютно неуместно подумалось Анатолию Петровичу. Эта мысль так рассмешила его, что он расхохотался и пришел в себя, все еще смеясь. Он перестал смеяться, когда подумал о том, что у человека под кустом было чрезвычайно знакомое лицо Трофимова.

Из записей врача-интерна Анатолия Петровича Выговцева

Трофимов, вечером перед отбоем:

— Вы знаете, мне бы фантастику писать… Вот у вас не бывает так, что вы смотрите на кого-то и. понимаете, что где-то его уже видели? Бывает… говорят, у всех бывает. Вот и у меня тоже. Но я, в отличие от других, точно знаю, где и когда. Причём, всегда давно, в других эпохах и в самых неподходящих обличьях. Точнее, — нет, в обличьях нормальных, но а неподходящих ролях. Вот вас, к примеру… Вы, конечно, будете смеяться, но я видел вас раньше. Вы тогда были… только не смейтесь, вы были ангелом!

— Ну, и что же я делала качестве ангела?

— Изгоняли меня из рая.

— Одного вас?

— Да нет, естественно, с Евой.

— И у меня, конечно, был огненный меч, а у Евы в руках надкусанное яблоко, и неподалеку в кустах — змей.

— Черта — с два! Или, если хотите, ангела — с два! Я и без яблока все знал.

— Ну и куда же вы ушли?

— Не помню. Но точно знаю, что ушел один, а вы остались в раю.

— С Евой?

— Не знаю…

Конечно, Анатолий Петрович помнил про эту запись. И не было ничего из ряда вон выходящего, что странный и необычный пациент занимал так много места в его мыслях. Все записи свидетельствовали — бред, но какой-то не сумасшедший бред… Если бы Анатолий Петрович смог окинуть взглядом последние два года, его сомнения возросли бы многократно: Дело в том, что он не первый раз оказался в этом городе. Два года назад, летом, он приезжал сюда с веселой студенческой компанией по путевке «Спутника». Точнее, даже не «приезжал», а «проезжал», остановившись здесь на полтора дня. Повремени его «проезд» совпадал с трагедией Трофимова — от него ушла Катя. Для Трофимова это был страшный день. Он, как всегда пришел к Кате с большим букетом цветов и очередным намерением предложить ей руку и сердце. Возникло это намерение чуть ли не с первой их встречи, так и не реализовалось, но Трофимов надежды окончательно не терял. С того дня, когда Катя шагнула из окна, они старались не говорить о его ненормальных способностях. Тем более, что способности эти, кроме еще одного случая, больше не проявлялись.

Случай произошел в южном городе, где Трофимов и Катя решили отдохнуть вместе, наивно надеясь на гостиницу. Однако, измученные дорогой в плацкартном вагоне, бессонной ночью и жарой, они тщетно обивали пороги. Наконец, когда Катя уже просто валилась с ног, над ней сжалился администратор гостиницы «Центральная». Причем, только над ней, предложив ей… переночевать в его помещении. Администратор, восточный человек, при взгляде на Катю источал рахат-лукум и халву каждой порой своего смуглого тела. Когда же о своем существовании напомнил Трофимов, администратор стал тверд, как гранит его родных гор и холоден, как их ледники. Он посоветовал Трофимову переночевать в парке, пообещав лично оберегать Катин сон. При этом весь его гнусно-откормленный вид, блеск глаз и прищелкивание языком не оставили у Трофимова никаких сомнений в его намерениях. Ему захотелось задушить администратора собственными руками, выместив на нем все — и жару, и усталость, и злость на курортный сервис. Это было что называется «сорваться с тормозов». Трофимов потянулся к его жирной шее, но администратора за барьером уже не оказалось. Зато сзади послышалось отчаянно выкрикнутое слово с большим количеством звуков «р» на одном из восточных языков и истошный визг. Пораженный исчезновением администратора, Трофимов сначала перевесился через барьер и попытался заглянуть под стол и только после этого обернулся. Администратора он увидел не сразу. В противоположном конце обширного холла, прямо из пола росло дерево — нечто промежуточное между очень большим фикусом и не очень большой пальмой. Метрах в четырех над полом, ствол этого дерева расходился на несколько более тонких. Трофимов увидел администратора как раз в тот момент, когда развилка треснула и администратор рухнул на мраморный пол. При этом раздался звук, какой могла бы издать жаба, весом в девяносто килограммов, прыгающая по мрамору. К чести горца, администратор не расшибся. Он стремительно вскочил и с воплем «Зарэжу!», бросился вглубь гостиничных коридоров: то ли от падения потерял ориентировку, то ли побежал за кинжалом. Короче, ночевали Катя и Трофимов в парке, как и рекомендовал администратор, а этот случай они единодушно выкинули из головы.

Однако Трофимов все чаще ловил на себе напуганный взгляд Кати, а если неожиданно до нее дотрагивался, Катя вскрикивала.

В тот трижды проклятый день, он, еще только выйдя из лифта, заметил торчащую в двери записку. Сразу ослабли ноги — он знал, что записка ему, и не ждал ничего хорошего.

Так и оказалось. Записка была короткой и исчерпывающе ясной. «Сережа! — писала Катя. — Я все обдумала и решила бесповоротно. Мы расстаемся. Не буду объяснять — поймешь сам. Не надо за мной гоняться, я специально взяла отпуск и уехала. Прости, что прощаюсь так, но я боюсь. Нам было очень хорошо иногда…» И подписалась не своим именем, а фамилией мужа. В этот день Трофимов напился до беспамятства, напился сознательно. Ему вдруг вспомнилась фраза из любимых им Стругацких, кажется, из «Понедельника…»: «Нормальный джинн может либо строить дворцы, либо их разрушать… Хорошо выдержанный джин, конечно же, не будет строить».

Утром Трофимов пошел в школу с тяжелейшего похмелья, но с облегчением. Город стоял и разрушений, кроме тех, которые местная газета называла «благоустройством», заметно не было.

Потом он часто возвращался мыслью к дням, проведенным с Катей, анализировал каждый их совместный час. Интуитивно он чувствовал, что должен был быть какой-то толчок, какой-то спусковой крючок, спустивший механизм отторжения. Но так ничего и не нашел.

Трофимов не мог знать, что за несколько дней до Катиного бегства студент-психиатр Толя Выговцев отстал от своей группы. Он ходил по незнакомому скучному городу и отчаянно нуждался в собеседнике, а паче того — а собеседнице. При некоторой минимальной наглости в этом не было проблем. Высокий, спортивный и недурной лицом, Выговцев минимальной наглостью обладал. День был выходной, девушек на улицах полно, а остальное — дело техники. Однако попадались всё не те. Выговцев не знал, какой у него на сегодня критерий отбора, но чувствовал — он есть. И когда его ищущий взгляд столкнулся со взглядом Кати, Выговцев понял — она.

Для знакомства ничего изобретать не пришлось. Он просто представился как будущий врач-психиатр, гость города на полтора дня. Катя охотно назвалась и согласилась быть его гидом. Они действительно несколько часов гуляли по улицам. Однако Катя поведала о местных достопримечательностях не так уж много, они, кстати, мало чем отличались от сотен подобных достопримечательностей в других городах. Зато она жадно расспрашивала о его профессии и видах помешательства. Особенно ее интересовали паранормальные способности и галлюцинации. Во всякий телекинез и тому подобные штучки Выговцев по молодости не верил, и после его блестящего марксистского анализа мистических заблуждений Катя облегченно вздохнула.

Разговор же о галлюцинациях поверг ее в уныние. Она рассказала о своей знакомой, которой кажется, что ее друг способен делать невероятные вещи.

— Скажите, — спросила Катя, — если он галлюцинирует, он — нормальный?

— Ну, в какой-то степени… — ответил Выговцев, — собственно, галлюцинации могут вызываться разными болезнями…

— А если он их внушает, то, значит, может свести с ума другого?

— Ну, не так прямо… — Выговцев не был готов к такому разговору и избегал однозначных формулировок. — Во всяком случае, я бы не советовал вашей подруге связываться с таким другом. Береженого бог бережет. — И он процитировал одно из своих любимых пушкинских стихотворений:

Не дай мне бог сойти с ума. Нет, лучше посох и сума…

После этого Катя заскучала, куда-то заторопилась, и экскурсия быстро закончилась. Поскольку Выговцев на следующий день уезжал и больше не собирался в этот город, он не стал провожать свою «гидшу» и не попросил ее телефон. Об этом он, кстати, поток пожалел. Вернувшись в институт, он подумал, что сумасшедший гипнотизер — это может быть интересно. Но на кафедре ему объяснили, что, обычно, гипнотизеры — люди, хорошо себя контролирующие, а стало быть, интерес его чисто теоретический. Выговцев было заикнулся, что слышал о таком, но осекся. Добраться до этого человека он мог только через Катю, а знал он лишь ее имя. Со временем он забыл и эту встречу и этот разговор. Мало ли их было за годы студенчества? Катя же через несколько дней уехала из города, оставив Трофимову ту записку.

7

На четыре часа дня, следующего за ночью побега, внешне ничего не изменилось. Правда, в больнице заметили отсутствие одного пациента, но это не вызвало тревоги.

Выговцев — спал, мирно похрапывая, и снилось ему что-то приятное.

Трофимов — тоже спал. С того момента, как ветер перестал продувать избушку, он ни разу не шевельнулся и не всхрапнул. Ему даже не мешал все усиливающийся вой собак…

И только тихий Наполеон, тоскуя, бродил вдоль ограды. Он уже давно смирился с заточением и привык к Святой Елене. Конечно, хотелось бы умереть во всем императорском блеске или окруженным каре своих старых ворчунов в медвежьих шапках… Но англичане никогда не выпустят его из лап. И все чаще призрак герцога Ангиенского вставал перед его взором, и тогда он уходил на берег и жадно вдыхал свежий вольный ветер с океана.

День уже поворачивал к вечеру. Обычный, ничем не примечательный день, каких в году триста шестьдесят — за вычетом праздников. И если было в нем что-то необычное — то разбросанно, локально, то там, то здесь. Кто-то случайно видел одно, кто-то проходил, не заметив другого, кому-то попадалось третье — и он не находил в нем ничего интересного. И только объявись существо, способное разом увидеть весь этот город, да еще умей это существо сопоставлять и обобщать, возможно, оно бы и отметило некое смущение, происходящее в городе. Например, воющие собаки. Это был поистине неприятный вечер для многих владельцев разнообразных городских собак. Неожиданно, ни с того ни с сего доги и овчарки, эрдели и колли подымали к потолкам квартир морды а начинали выть. Отчаянно, тоскливо, дико — забыв про многие поколения изнеженных городских предков и запрещение нарушать тишину и покой. Казалось, они отчаянно трусила и одновременно угрожали, а вернее всего, старались о чем-то предупредить. Много в этот вечер было крика, излишне громких команд и даже наказаний — собаки выли. К счастью для собачьего племени, позыв к вою быстро проходил, и домашние любимцы сконфуженно забивались под диваны, столы и шкафы — кто куда, с искренним недоумением в глазах: «С чего бы это мы?». В течение нескольких последующих дней редакцию местной газеты захлестывал вал писем от любителей природы по телевизору. Снова всплыла вечная тема, что некто Сидоров недоедает мяса потому, что его съела соседская болонка. Если бы авторы писем указывали часы и минуты воя, то стало бы ясно, что полгороду прошла какая-то, вызывающая собачий вой, волна. Она распространялась как круги по воде и центром, от которого пошел этот круг, была больница или «Шанхай», причем даже скорее «Шанхай».

Поведение собак было далеко не единственной необычностью вечера, так или иначе связанной с этим районом. Приблизительно за час до собачьего переполоха переполох начался у ворон, возможно даже, не только у ворон. Но другая городская птица — воробей — индивидуалист по своей натуре и далеко не так заметен. На стаю же ворон, с оглушительным «кар-р», пролетающую над домом, трудно не обратить внимания. «Кар-р» — это вам не «чирик»! Вороны собирались в стаи по некоей окружности диаметром километра в два и рассаживались где могли — на деревьях, крышах, линиях электропередач… Это событие не вызвало народного гнева — рассевшись, птицы затихали и сидели молча, насколько это вообще возможно для ворон. Центр круга был там же—в районе больницы или «Шанхая».

Или еще: домашние кошки стали проситься гулять. Забалованные, заласканные, ожиревшие Барсики и Мурки царапались в двери. Те, кто поумнее, ластились к хозяевам и косились на выход: даже никогда не видевшие белого света кошачьи девы проявляли весеннюю живость и темперамент. Кое-кого хозяева выпустили, большинство же — нет. Тем более, что и это скоро прекратилось, по мере прохождения все той же или похожей волны. Дикие же кошки, точнее одичавшие, с разных концов города стягивались к некоему центру так, словно там плескалось озеро валерьянки в берегах из жареного хека. К шести часам, когда в городе уже темнело, сотни, если не тысячи кошек выдвинулись на рубежи, обозначенные воронами, и залегли. Кто сказал, что ночью все кошки серы? Ночью они черны…

Кстати, известная всему миру вражда кошек и собак основана, по-видимому, на разнице характеров. Бродячие собаки, которых в городе тоже было немало, наоборот, отходили к окраинам, концентрируясь в районах городских свалок.

В самом же магическом круге, охватившем приличный кусок городской территории, было тихо. Шанхайские кабысдохи замолкли, птицы либо улеглись на ночь, либо, большей частью, улетели. Зато воздух наполнился неслышимым для человеческого уха писком. Сюда слетелось невиданное доселе количество летучих мышей. Только их изумительный природный сонар спасал мышей от столкновения. Несколько фонарей в больничном парке давали четко очерченные пучки света и в них почти беспрерывно мелькали стремительные черные тени, словно размазанные по ломанным траекториям своего полета. При известной фантазии можно было сказать, что черные молнии с черного неба бьют в черную землю… Впрочем, фантазировать было некому, никто ничего необычного не замечал. Разве что Наполеон да еще несколько пациентов из других палат заметили яркие вспышки света, возникающие, если закрыть глаза: одновременные ультразвуковые импульсы сотен летучих мышей пронизывали здание больницы насквозь.

Было и еще кое-что, точно определяющее эпицентр происходящего. «Шанхай» с трех сторон окружали деревья. Больничный парк с запада, ощипанная роща — с юга, бульвар им. Лазо — с севера и только на востоке поселок угрожающе теснился заводом ЖБИ. Так вот, деревья не стояли неподвижно, хотя ветер и стих. Они клонились, как от сильного его порыва. Причем, в сторону от «Шанхая», словно из него одновременно на запад, север и юг дул сильный и ровный ветер. Какая-то сила раздвигала деревья, ей было тесно на ограниченной площади «Шанхая».

В доме, где снимал комнату Выговцев, не было ни кошек ни собак. Воронья стая, собравшаяся в их микрорайоне, пролетела соседней улицей. Однако он проснулся практически в то же время, когда в городе завыли собаки. Проснулся, обливаясь холодным потом и с отчаянно бьющимся сердцем, хотя ничего плохого ему не снилось. Немного придя в себя, Выговцев вышел на кухню и заварил чай. Сделав несколько глотков ароматной неразбавленной заварки, Анатолий Петрович окончательно понял, что все действительное — разумно и встал он как раз вовремя. Теперь в его распоряжении была целая ночь, и отдохнувший мозг требовал работы. Уже предвкушая удовольствие познания, Выговцев торопливо разложил взятые в городской медицинской библиотеке книги. Дело шло с переменным успехом почти четыре часа. Обычно Анатолий Петрович сидел за столом не меньше шести часов, но сегодня его преследовала некая мысль, точнее даже не мысль, а ощущение непреложной необходимости куда-то идти и что-то сделать. Причем куда и что — он не знал. Знало подсознание, а сознанию оставалось только ничем не обоснованная уверенность, что пойдет он именно туда и сделает именно то, что надо. Выговцев честно боролся с подсознанием, но сдался, заметив, что уже пятый или шестой раз читает фразу из «Атласа психиатрии»: «Дополнительными признаками бредовых идей являются, во-первых, необыкновенная субъективная уверенность больных в достоверности бредовых переживаний…» Причем атлас этот ему сегодня для работы был не нужен, и с полки, насколько он помнил, не доставался. Отметив краешком сознания какую-то связь между желанием куда-то идти и этой цитатой, Выговцев аккуратно собрал книги, оделся и пошел. По дороге он вспоминал, какие болезни характеризуются раздвоением сознания, и походя изобрел термин — «синдром Джекиля-Хайда», имея в виду героев знаменитой повести Стивенсона. Это и звучало лучше, и пугало меньше, чем суровые латинские названия.

В больничный парк он вошел не через центральный вход. Аллея проходила мимо больницы и Выговцева могли заметить. Для входа он избрал дыру в заборе, напрямую выводившую к «Шанхаю».

Разительные перемены начались уже с самых первых шагов по больничному парку. Ушли куда-то в глубины мозга все общие и специальные знания, провалились в тартарары опасения за здоровье и мысли о работе. Выговцев не шел, а крался, чувствуя, как с каждым шагом он расширяется и растет. Не физически, конечно, а как-то совсем по иному, духовно, что ли. Неимоверно обострились все чувства. Он слышал, как червяк шуршит, ввинчиваясь в землю, как, гусеница над его головой вращает туловищем, оплетая его паутиной, и тончайшая нить свистит в воздухе, опадая вниз беспрерывными петлями. Он стал видеть, казалось, всем телом, отчетливо различая в кромешной тьме веточки, сучочки, листочки и травинки под ногами. Причем не только впереди, но и с боков, и сзади. Откуда-то резко запахло гнилью, и Выговцев возмущенно фыркнул: метрах в двухстах, у крыльца главного входа, в урне с крышкой уже второй день лежала недоеденная банка рыбных тефтелей. С каждым шагом возрастала не только его чувствительность, но и сила. Анатолий Петрович даже остановился и оглядел себя, соотнеся со стволом канадского клена, под которым иногда отдыхал. Нет, рост и объем тела оставались прежними, но ноги стали вязнуть в утоптанной тропинке. Выговцев пожал плечами и заметил, что акт пожатия прошел как-то не так. Под пиджаком как бы прокатилась тугая волна, взбугрив шею до самого затылка.

«Интересно, а смог бы я свалить этот клен?» — подумал Выговцев. Сознание, наполовину перешедшее в полусознание, вяло отметило рею нелепость этого предположения — клен имел ствол в полтора обхвата. Но судьба при помощи строителей подкинула ему иную возможность — метрах в десяти от тропинки валялась бетонная свая. Выговцев видел ее уже давно и даже как-то сидел на ней, отдыхая от работы. Он еще удивлялся, как она сюда попала — поблизости ни одной дороги, кругом столетние и неповрежденные деревья…

«А почему бы и нет?» — подумал он, подошел к свае и, схватившись за острый конец, потянул вверх.

Сначала ему показалось, что рука сорвалась. Но она не сорвалась, а легко подняла сваю над головой. Быстро перебирая руками, Выговцев поставил ее вертикально и так же, вертикально, легко оторвал от земли. Теперь он знал, что мог бы метнуть ее, как копье, прямо в окошко главного врача на втором этаже, тем более, что до него всего ничего — метров двести-триста. Анатолий Петрович явственно представил себе, как полуторатонное копье, выносит оконную раму, насквозь пролетает кабинет и вонзается в стену; Стена с грохотом рушится, и в тихий больничный коридор вылезает острый конец сваи с торчащим арматурным прутом…

Осторожно опустив сваю на место, Выговцев быстро пошел по тропинке. Он не успел пройти и нескольких десятков метров, как ему показалось, что он ослеп. Невыносимо пронзительный, тысячекратный, скрежещущий визг накрыл его с головой. Вспышки били в мозг, перед глазами закружились бешеные колеса света, и боль волнами расходилась по всему телу. Застонав, Выговцев закрыл лицо руками и попятился. Визг стал еще пронзительней, он подавлял волю, парализовал мускулы. Тело бунтовало и отказывало повиноваться. Каждая клеточка его реагировала на свой тон этой какафонни, билась ему в такт в своем ритме, отрываясь от соседей. Выговцева дергало в разные стороны, он чувствовал, как в его организме нарастает гибельное рассогласование. Казалось, он сейчас взорвется или распадется в мелкую дребезгу, оседая горкой бесформенного праха, или даже разлетится облаком клеточных ядер и вакуолей. Но что-то еще жило, не сдавалось — что-то, защищенное пусть распадающейся, но живой броней его тела. Оттуда, из глубины, мощно раскатывалась успокаивающая волна, и там, где она проходила, все застывало, замораживалось, согласовывалось. Но сверху снова обваливалась стена ультразвука. А над парком, над «Шанхаем» в абсолютной для человеческого уха тишине, во все более плотную, непроницаемо-черную в черноте ночи тучу, сбивались летучие мыши. И новые десятки и сотни ночных охотников, не зигзагами, как обычно, а по прямым, спешили сюда со всех концов города.

Яркие вспышки, цветные колеса, крутившиеся перед глазами Выговцева, слились в сплошное бушующее пламя, и даже не в пламя, а плазму. Боль под плотно сомкнутыми веками становилась невыносимой, Анатолий Петрович, еще больше согнувшись, попятился назад, зацепился ногой за выступающий из земли корень и упал навзничь. Ему показалось, что теперь, открытый черному безжалостному небу, он беззащитен и окончательно погиб. Его колотила мучительная дрожь, цепь непрерывных микросудорог.

— За что? хотел крикнуть Анатолий Петрович, но ни звука не вырвалось из его рта. Не было воздуха в легких, не повиновалась гортань. И тогда Выговцев закричал, как кричит раненый зверь, — жалобно и грозно одновременно. Закричал, вкладывая в этот крик все, что, еще оставалось неразрушенным в его организме, закричал буквально всем телом, но по-прежнему беззвучно. Однако этот крик был беззвучен только в диапазоне человеческого восприятия. В окружающем же мире он вызвал удивительные последствия. В плотной, повисшей над лежавшим Выговцевым стае летучих мышей словно граната взорвалась. Маленьких ночных охотников разметало в стороны и вверх. Их разносило кувырком, как сильный ветер разносит осенние сухие листья. Парк наполнился писком. Ослепленные и оглушенные мыши врезались в ветви и стволы и падали на землю вперемешку с листьями и сучками. Не прошло и пяти минут, как ни одной из выживших участниц нападения в парке уже не было. Выговцев же, вновь обретя контроль и власть над телом, не разбирая дороги бросился бежать. Сначала чуть не погубившая его чувствительность помогала миновать невидимые препятствия. Но, по мере приближения к стене парка, она уходила, а вместе с ней уходили и силы. К счастью, последняя вспышка чувствительности пришлась на пролом в ограде, он проскочил туда, не замедляя бега, и почти в том же темпе пробежал полдороги до дома. Но уже не легкими прыжками, а семеня и задыхаясь. Остальные полдороги он проплелся и, войдя в комнату, не раздеваясь, рухнул на кровать.

Все эти события оказались существенными только для Выговцева и летучих мышей. Остальной огромный мир никак не прореагировал на битву, разгоревшуюся в больничном парке, за единственным, может быть, исключением. Хотя, возможно, это было простым совпадением. Именно в тот момент, когда ослепленный и оглушенный Выговцев прорвался сквозь пролом ограды на улицу, в палате проснулся Наполеон. Он проснулся, заливаясь слезами, и уже наяву продолжал бессильно рыдать в серую больничную подушку. Ах, какой ему снился сон! Он длился не больше минуты, но был ярок и полон давно забытого восторга. Как раз в тот миг, когда поднимающиеся в Выговцеве силы начали ослаблять ультразвуковой удар, он, молодой и полный сил генерал Бонапарт, схватил знамя и бросился навстречу сплошному огню.

— За мной! — кричал он. — За мной! — Краткий миг гибельного восторга, ощущение своего всемогущества и непобедимости, — вот он, Аркольский мост! Нет, не голосом, волей, ставшей вдруг неохватной; поднял он заколебавшихся солдат. И уже когда между ним и вражескими пушками надежнее любой крепости замелькали и слились в стену спины его гвардейцев, он еще бежал и только одним желанием своим, ставшим материальной силой, отшвыривал назад, летящие в него и в них, ядра. И видел, как они взрываются в дулах пославших их пушек, разметывая и калеча обслугу!

Какой это был сон! И Наполеон, как никогда остро чувствуя свое старческое бессилие, плакал и колотил кулачками по подушке. Впрочем, это прошло, и Наполеон заснул примерно в то же время, когда на кровать упал и заснул Анатолий Петрович Выговцев.

8

А вот кого уж совсем не коснулось происходившее рядом, так это Трофимова. Он спал уже без малого сутки и, похоже, не собирался просыпаться. Напротив — дыхание его становилось все более медленным и глубоким, на щеках больничная бледность сменилась здоровым румянцем. Он даже как бы вырос и раздался в плечах, а черты лица, ставшие в последнее время резкими, расплылись. Умиротворение и покой царили в избушке Потапыча. Но только в избушке, а в самом «Шанхае» царил шабаш, хотя без ведьм и без сатаны. В разрывах туч, стремительно гонимых вновь воспрянувшим ветром, появлялась и исчезала яркая, полная мертвенного холода, луна. Тени туч мешались с тенями крон деревьев и метались по дорожкам и домишкам. То там, то здесь на миг загорались и гасли безжизненные огоньки светлячков, вспыхивали слепые блики кошачьих глаз. Воздух был насыщен электричеством и потрескивал, как кошачья шерсть под рукой. Электричество конденсировалось на неизвестно кем и когда воздвигнутой посреди «Шанхая» цепочке железных столбов. В эту ночь они давали свет, наверное, в первый раз с момента установки. Сине-зеленые огни Святого Эльма тягучими струйками сбегали по столбам. Ветер гудел и свистел в вершинах деревьев, а внизу, на земле, царили шорох, писк и придушенный визг. Армия кошек сошлась с армией крыс, привлеченных сюда, видимо, так же, как и кошки. Но пока они не нападали друг на друга, кошки и крысы замирали на месте, прислушивались, принюхивались, резкими рывками проскакивали одним им ведомые участки и снова замирали. Если бы окинуть всю картину взглядом, то стало бы ясно: движение имеет направление и цель. И кошки, и крысы двигались по концентрическим кругам, постепенно приближаясь к избушке, где спал Трофимов. Они словно шли по следу и неминуемо должны были столкнуться.

Первым у крыльца оказался кот. В неверном, то и дело пропадающем свете луны он казался то больше, то меньше, то серым, то черным. Скорее всего, он и был черным — мощный, жилистый, на длинных мускулистых лапах и с горящими желтыми глазами. Кот стоял на нижней ступеньке, яростно хлеща себя по бокам гибким длинным хвостом. Вокруг — в зарослях крапивы, окружавшей избушку Потапыча, вдоль дороги, в придорожной канаве, у полуразвалившегося забора все чаще мелькали огни кошачьих глаз в длинные, стремительные, бесшумные стрелы крыс. То там, то здесь вспыхивали короткие схватки, сопровождаемые злобным визгом и взмявом, Но постепенно все затихало, затаивалось и ждало. Даже ветер, казалось, стих, когда на утоптанную полянку перед крыльцом, выскочил крыс. Если у крыс существует монархия, то это был крысиный царь. Крупный, размером со среднюю кошку, зверь выскочил одним прыжком, издав пронзительный визг. В этом визге не было страха, только злоба. Кот на крыльце выгнул спину, прилег на передние лапы. На визг крыса он ответил шипением, звенящим и пронзительным, насколько звенящим и пронзительным может быть шип. Кроваво-красный блеск крысиных глаз столкнулся с желтым лучом кошачьих. Крыс еще раз завизжал, затопал ногами и прянул вперед длинным скачком, на лету вытягиваясь в копье. Кот прыгнул ему навстречу. Они встретились а воздухе и упали на землю сплошным комком. Кошачий вопль-стон и крысиный визг смешались в один непередаваемый звук. Вокруг воцарилась гробовая тишина — сотни кошек и крыс затаили дыхание. А на площадке перед крыльцом насмерть дрались два предводителя.

В прыжке крыс целил коту в горло, но при столкновении кот успел отвернуться. Крыс добрался только до его уха и всей тяжестью повис на нем, пригибая голову кота к груди. Кот, лишенный возможности пустить в ход зубы, пустил в ход лапы. Но поскольку крыс висел на нем сбоку, то лапы он мог задействовать только две. Вонзив в крыса когти, кот отчаянно рвал его от себя. Но крыс, мертвой хваткой вцепившись в ухо, не отпускал, — стараясь оторвать крыса, кот сильнее прижимал собственную голову к груди и задыхался в шерсти. Испуская отчаянное придушенное «мяу», он рвал бока крыса когтями, содрогаясь от яростного, полного боли визга прямо в ухо. Схватка длилась недолго. Уже почти готовый от удушья отпустить крыса и позорно бежать, кот последним усилием запустил когти как можно глубже и рванул. Кровь ударила из крыса фонтаном, его хватка сразу ослабела. Кот вздернул голову, хватанул воздуха и еще раз рванул. С визгом ужаса крыс отлетел в сторону, упал на бок и закружился в луже крови. Он ещё попытался встать на лапы, но кот, издав «мяу!», переходившее в рычание, как камень упал на него сверху. Сразу весь «Шанхай» превратился в поле боя. То там, то здесь коты и кошки схватывались с крысами. Ночь наполнилась ором и визгом. Битва шла с переменным успехом. Когда кошка оказывалась один на один с крысой, побеждала, как правило, кошка. Но дикие, точнее, одичавшие коты — индивидуалисты, и каждый дрался за себя. Там же, где крыс оказывалось несколько, они действовали сообща. Несколько крупных особей набрасывались на кошку с разных сторон, сбивали с ног и она исчезала под гибкими, стремительными телами. Иногда кошке удавалось вырваться, стряхнуть с себя противников, и она в слепом ужасе взлетала на что попало — столб или доску забора, дерево, стенку сарая или сруб колодца. Но так велико было ожесточение битвы, так силен дух вражды, царившей над «Шанхаем», что, едва отдышавшись и даже не зализав раны, спасшиеся кошки снова бросались в бой, и перевес был уже на их стороне. Редкая крыса, ослепленная злобой и мечущаяся в поисках врага, успевала принять оборонительную позу. Жизнью в подземельях приученная смотреть вперед и вниз, она не видела, как сверху камнем падала кошка, уже на лету выпуская когти. Сбитая с ног крыса переворачивалась на спину и не всегда даже успевала напоследок укусить лапу, терзающую ее открытый живот…

Вскоре стало ясно, что коты побеждают. Все чаще над «Шанхаем» гремел победный клич, отчаянный для человеческого уха вопль, от которого человек просыпается ночью и в холодном поту бросается смотреть, что случилось с его ребенком.

Это был разгром, крысы пустились в бегство. За ними гнались по всему «Шанхаю», но они стремительно удирали, пролезая в такие щели, куда не могли проникнуть даже гибкие и тощие уличные коты. Прошло совсем немного времени и «Шанхай» был пуст и спокоен, как всегда.

Как ни странно, а, может быть, имений не странно, что это умиротворение совпало с концом сна, который начал сниться Трофимову еще с раннего вечера. Если правда, что сны снятся человеку порциями по 3–5 минут, значит, Трофимов успел посмотреть его не один десяток раз, — каждый раз с вариациями, но основа или, если хотите, фабула — повторялась. Все происходило на огромной холмистой равнине, поросшей ползучими кустами с толстыми кожистыми листьями. Он, Трофимов, стоял на холме, оглядывая окрестности и ждал. На все стороны, кроме одной, открывался бесконечно унылый до самого горизонта пейзаж — болота, толстые подушки серого, и сиреневого мха, проблески зловонной воды, ползучие кусты и холмы. С четвертой же стороны стеною тянулась невысокая гряда то ли бывших, то ли будущих гор — полуразваленные скалы, кривые ущелья, груды валунов. Оттуда за ним, Трофимов это чувствовал, наблюдали. Но ему не было дела до наблюдавших и вообще ни до чего не было дела. Он уже привык ждать, под беспрерывный монотонный вой ветра и тупое бурчание вырывающихся то там, то здесь гнилых болотных газов. Усыпленный однообразием, он вздрогнул, услышав отчаянный, полный ужаса вопль многих голосов. Обернувшись, Трофимов увидел, как со стороны скал, из-за валунов, словно муравьи от ноги человека, порскнули маленькие фигурки. Они бежали очень быстро и вырастали в размерах буквально на глазах.

Скоро Трофимов мог разглядеть их во всех подробностях. Это были люди, человек двадцать, одетые во что-то вроде змеиной кожи, большей частью накинутой на плечи и грубо, концами, завязанной под горлом. Издавая отчаянные вопли, они неслись, ловко перепрыгивая через лужи и бочаги, пока бежавший впереди наиболее крупный мужчина (или самец) не заметил стоявшего на холме Трофимова. Его вид поверг бегущего в не меньший ужас, чем то, что выгнало их из-за скал. Он что-то громко закричал и остановился так резко, что не устоял на ногах, упал или два раза перекувырнулся через голову. Остальные заметались. Два или три человека так же стремительно побежали назад, кто-то упал, прикрывая голову руками и стараясь вжаться в мох. И, перекрывая их крики, от скал долетел долгий отвратительно самодовольный рев, высокого, режущего ухо тона. Трофимов уже по этим звукам, от которых кровь застывала в жилах и сердце начинало пропускать такты, понял, кто сейчас появится из тени ущелья. И он появился: мрачный безмозглый убийца, несколько тонн прыгающей смерти — тираннозавр Рекс выскочил из-за груды валунов, выпрямился и замер, выглядывая добычу. С высоты трехэтажного дома его маленькие, безжизненные, словно с нарисованной яростью глаза, хорошо видели и бегущих и лежащих. Но требовалось время, чтобы крошечный мозг передал сигнал лапам. Не тем, крошечным, что омерзительно беспомощно болтались на груди, а нижним, колоннообразным птичьим трехпалым лапам. Трофимов поймал себя на мысли, что, отсюда с холма, тираннозавр напоминает воробья, только чудовищно огромного. Зверь снова издал скрежещущий рев и ринулся вперед. К счастью, между скалами и той равниной, по которой бежали люди, лежала широкая, топкая полоса воды. Бегущие, ловко прыгая, преодолели ее по кочкам, огромных лап зверя кочки не выдерживали. Почувствовав, что проваливается, тираннозавр заверещал так пронзительно, что у Трофимова заложило уши. Он надеялся, что хищник утонет, или хотя бы надолго завязнет. Однако это был крупный и опытный экземпляр, настоящий владыка здешних, мест. Используя как опору огромный толстый хвост, тираннозавр вырвался из трясины и бросился в обход. Он бежал боком к Трофимову, еще больше напоминая воробья или кенгуру.

Люди, увидав, что враг удаляется, остановились. Теперь из двух опасностей оставалась одна — Трофимов. Но он стоял, не двигаясь. Это немного успокоило их. Предводитель снова что-то прокричал и все, настороженно поглядывая в сторону трофимовского подножия, потянулись к нему. Положение этого племени или стаи казалось Трофимову нелегким. С одной стороны, они боялись возвращаться в скалы — там поджидал тираннозавр. С другой стороны, не меньший страх вызывал Трофимов. С третьей и четвертой тянулась бесконечная холмистая равнина, где за каждым холмом мог таиться враг, а укрытий не было. Вероятно, они совещались, хотя того, что Трофимов привык называть языком, у них не было, только понятия о самых конкретных вещах, выражаемые неустоявшимися комплексами звуков. Так что людьми они были только условно, то есть физически, если не считать волосатости, длинных, до колен, рук и кривых, как бы вывернутых наружу, ног.

Между тем совещание подошло к концу. Успокоившись, беглецы разбрелись по равнине, уже только изредка косясь на Трофимова, и принялись за поиски пищи. По-прежнему не шевелясь, чтобы не спугнуть, Трофимов пересчитал их — двадцать пять, причем большинство женщины и дети. Очевидно, это были остатки какого-то племени или его отколовшаяся часть. Трофимов понимал, что они обречены, их было слишком мало, чтобы выжить в мире, где смерть подстерегает со всех сторон. Так что вряд ли имело большое значение, съест их тираннозавр сейчас или кто-нибудь другой — на следующий день.

Между тем люди внизу, увлеченные поисками пищи, все больше смелели. Болотистая равнина изобиловала слизняками, толщиной в руку, огромными улитками, мокрицами и прочей разнообразной прыгающей и ползающей нечистью. Дети куда, более бедных пищей скал и пещер, они, захваченные пиршеством, утратили осторожность. Одна женщина подошла совсем близко. За ней тащился ребенок, голый, со спутанной шапкой волос — и еще не заволосевшим смуглым телом. Он плелся, держась одной рукой за наброшенный на плечи мамы длинный обрывок чьей-то пестрой шкуры и быстро жевал все то, что она совала ему в рот.

«Надо же, совсем не боятся!» — затаил дыхание Трофимов, разглядывая эту пару. Но оказалось, не боялись они зря. Тираннозавр нашел обход и стремительно выскочил из-за ближайшего холма в какой-нибудь сотне метров от одного из людей. Дети этого сурового мира, они обладали поистине звериной реакцией и сразу рванулись с места. Только тот, ближайший, замешкался. Он как раз переворачивал камень, когда появился тираннозавр. Выпущенный камень упал человеку на ногу, и необходимые секунды были упущены. Тираннозавр нагнал его; не замедляя хода, наклонил голову и чудовищной пастью подхватил поперек туловища. Добычи было много, и хищник не стал терять времени на доедание. Он просто проглотил то, что оказалось между двумя рядами зубов, а остальное — ноги и голова с плечами — упали на две стороны. Несчастный даже не закричал.

Трофимова передернуло. Захваченный страшной картиной, он пропустил трагедию, развернувшуюся у подножья его холма. Женщина, услышав топот и булькающее хриплое дыхание чудовища, рванулась с места, как и все, но так стремительно, что ребенок остался стоять с ее одежкой в руках. Пробежав десяток метров, мать заметила, что ребенок отстал и повернула голову. Следующим шагом она угодила в болотное окно. Трофимов отвернулся. Заполненные отвратительно тягучей, маслянистой и в то же время как бы упругой субстанцией эти трясины поглощали все, что в них попадало, в считанные секунды. Несчастная только один раз успела приподняться и отчаянно крикнуть что-то бегущему к ней ребенку, да еще раз взметнулась над топью ее рука. Ребенок, потерявший из виду мать, завизжал так пронзительно, что заглушил вопли разбегающихся и… привлек внимание хищника. Слух у чудовища был лучше зрения: по равнине удирала куда более жирная добыча, но он повернул к холму. Ребенок заметил приближающуюся опасность, совсем потерял голову и с проворством ящерицы стал карабкаться вверх по склону. Тираннозавр приближался скачками, и Трофимова в который раз поразило несоответствие бешено работающих мускулов гигантского тела и холодно застывшего выражения морды — бугристо-бородавчатой, с неподвижными глазами. Только пасть с зубами в пол человеческой руки жила своей жизнью — открывалась и закрывалась.

Между тем ребенок уже выползал на вершину. Он поднял голову и замер, увидев Трофимова. Замер молча, словно парализованный. И тогда Трофимов, сделав легкое усилие, прочел его мысль. Собственно, это была не мысль, выраженная словами, а образ, и это был образ его, Трофимова, в виде скалы или груды камней, или чего-то еще — бесформенного, но массивного до несокрушимости. И ощущение ужаса сзади. Маленькое получеловеческое существо воспринимало Трофимова, как защиту! Ребенок не сводил с Трофимова молящих глаз, и они были полны настоящих, огромных слез.

Есть вещи, которые перенести нельзя. И среди них главные — женский плач и детский страх. Трофимов увидел, как ребенок съежился, свернулся в клубок и содрогнулся от ужаса, — дохнув мерзкой вонью падали, тираннозавр распахнул пасть, и между зубов из нее свисали кровавые ошметки… Уже ни о чем не думая, Трофимов взвился в воздух и, издав крик, по силе не уступающий реву чудовища, изо всей силы ударил пяткой прямо в его ноздри. Взбираясь по крутому откосу холма, тираннозавр находился в состоянии неустойчивого равновесия. Тяжелый хвост вынуждал его к вертикальному положению, он же тянулся к лежащему ребенку и лишился главной опоры. А может быть, и сила удара оказалась такова, что огромное тело опрокинулось, словно кегля, и покатилось вниз. Трофимов гигантскими прыжками бросился за ним. Видимо, то была действительно сила удара.

Трофимов-спящий с восторгом и ужасом наблюдал за тем, на что способен «Трофимов-с-холма». Тираннозавр оказался опытным бойцом — Трофимов еще не успел достичь подножья, а чудовище уже вскочило на ноги и с воплем ринулось в атаку. Но молниеносный выпад страшной пасти пришелся на пустое место: Трофимова словно отбросило в самый последний, момент. Он снова закричал, закричал восторженно, чувствуя, как бурная жизненная сила клокочет в нем. Все, что происходило, было битвой только для тираннозавра. В его крохотном мозгу не умещалось других желаний, кроме желания жрать, Трофимов же играл, нет, жил каждым движением, мгновенным на десятки метров прыжком, каждый раз буквально в сантиметре от чудовищных клыков. Ослепленное яростью пресмыкающееся уже уставало, но продолжало бросаться на его голос с прежней свирепостью. Трофимов мог завести зверя а болото, которое тот недавно обходил, но такая гибель для чудища казалась ему недостаточной. Он хотел убить его сам, своими руками, и только бурное, опасное движение, полнота жизни, столь приятная после долгого стояния на холме заставляла его длить эту сумасшедшую погоню. Между тем, тираннозавр уже не так быстро поворачивался и не так стремительно бросался, пора было с ним кончать. Трофимов сосредоточился и почувствовал, как вокруг него закипают, собираются; нависают Силы. Он еще раз отпрыгнул метров на пятьдесят в сторону так, что тираннозавр, потеряв его из виду, резко затормозил. Сорванная подушка мха, вперемешку с грязью и водой, клочьями взметнулась в воздух из-под его лап. Пресмыкающееся выпрямилось, выглядывая с высоты своего роста исчезнувшую добычу. Трофимов оскалился и поднял руку. Он сконцентрировал клубящиеся вокруг него Силы, собрал их в пучок и ударил. Из его сомкнутых рук метнулся узкий, пронзительный, ослепительный в сумраке пасмурного дня, луч. На долю секунды луч как бы соединил тираннозавра и Трофимова. С истошным воплем чудовище опрокинулось на бок.

— Опять? — услышал Трофимов брюзгливый, усталый Голос.

— Я спасал человека.

— Их время еще, не пришло. Они должны вымереть. — Голосу было скучно повторять уже, видимо, не раз сказанное. — А тираннозавры?

— Тоже, в свое время. Их время уйдет, придет время людей.

— Но не здесь, не сейчас, не у меня на глазах! — яростно выкрикнул Трофимов.

Тираннозавр зашевелился и попытался встать. Трофимов снова собрал вокруг себя Силы и вдруг, почувствовал противодействие. Его блокировали! Он вспомнил отчаянно молящие глаза ребенка, и ярость на это тупое противодействие затмила разум. У Голоса было много мощи, но в его мощи не было страсти!

Вокруг Трофимова началась буря. Вершина холма, у подножья которого он стоял, сдвинулась и, разваливаясь на комья, покатилась вниз. Вспыхнули и запылали несколько пропитанных водой моховых кочек. Сверху обвалом давила тяжесть, но снизу, из земли, его буквально выпирало наверх — столь мощные Силы он вызывал. Стиснутый этим противоборством, Трофимов изогнулся назад и вскинул руки. Он не просто концентрировал энергию, он вложил в нее все, что чувствовал и думал. Сама планета пришла ему на помощь! Противодействие раскололось, как стекло и снизу, из земли в зенит ударила ветвистая, ослепительная молния. И небо померкло…

9. Из записок врача-интерна Анатолия Петровича Выговцева

Выговцев: Давно ли это у вас началось?

Трофимов: Что именно «это»?

Выговцев: Приступы. Когда вы почувствовали потерю сознания в первый раз?

Трофимов: Я никогда не терял сознания. Я просто уходил в иной мир, более полно чувствовал. Я не могу описать, что именно и как я чувствовал, для этого в языке нет слов. Но я всегда оставался в сознании, размышлял, старался понять. И если со стороны это выглядело, как бессознательное состояние, то лишь потому, что наши, земные органы чувств у меня отключались.

Выговцев: С нашей, земной точки зрения это и есть потеря сознания. У человека, потерявшего сознание, мозг живет… Ну, хорошо, так когда же это у вас началось?

Трофимов: Довольно давно. Видите ли, у меня была любимая девушка… Я не знаю, надо ли об этом?..

Выговцев: Врач-психиатр, так же, как и священник, обязан соблюдать тайну исповеди. Расскажите — будет легче.

Трофимов: Короче, мы с ней расстались. И буквально на следующий день это случилось в первый раз…

После того вечера, когда Трофимов нашел вместо Кати записку, он решил, что больше к ней не пойдет. Долгими вечерами, шатаясь по улицам, он вел нескончаемые мысленные диалоги. Причем, начинались они каждый раз с того, как она приходила к нему сама, и кончались его милостивым прощением. И только в самый первый день, напившись, он дал себе отчет в действительных причинах и следствиях. Тогда, в пьяном бреду, Трофимов осознал, что не не хочет идти к Кате, а боится. И боится не того, что она прогонит, а того, что при этом сошлется на его ненормальные способности. Они пугали самого Трофимова, что уж говорить об обычной, нормальной женщине? Однако с того пьяного вечера, он запретил себе думать о всяких телепатиях и телекинезах. Трофимову было легче объяснить все обычным, человеческим образом — разлюбила или устала разрываться между ним и — каким не каким, а все-таки мужем. Поэтому в мыслях его приходила всегда она.

На самом же деле все получилось не так. Они встретились абсолютно случайно, теплым и ясным вечером, в том самом парке, где и произошло их знакомство. Что привело туда Катю, он так никогда и не узнал, только надеялся, что ее завлекли воспоминания о нем. Он, Трофимов, пришел в парк именно поэтому и, выходя с тропы на дорогу, даже не очень удивился — Катя шла ему навстречу. Она обрадовалась встрече, Трофимов ясно видел, как на мгновение засияли ее глаза, но только на мгновение. «Здравствуй!» Катя сказала таким тоном, как если бы встретила не очень знакомого человека, уже виденного ею вчера. Мысленно подготовленный совсем к другому, более напряженному началу разговора, Трофимов растерялся. Это было все равно, как если бы в театре актеру, играющему роль Короля, первую реплику подали из другой пьесы, да еще обращенную к проходному персонажу.

— А, это ты?.. — начал он и вдруг его прорвало: — Катя, милая, как ты могла? Вспомни, ведь нам было так хорошо с тобой… — Дальнейшее Трофимов выпаливал в. полном сумбуре и беспорядке. Клятвы в вечной любви, воспоминания о счастливых минутах, упреки — все вперемешку. Они уже давно шли рядом по пустой дороге, а Трофимов все говорил, боясь остановиться. Катя молчала, и только когда Трофимов в очередной раз напомнил, что им было хорошо, Катя сказала:

— Тебе. — Причем так спокойно, что Трофимов не сразу, понял и переспросил. — Я сказала: «тебе!». Тебе было хорошо, а не нам. — На последних словах голос Кати дрогнул. — Тебе, тебе было хорошо, а не мне! Так уж получилось, что Саша большую часть времени с отцом, а не со мной. Мамочка его постоянно настраивает внука против меня: А если развод, что?.. Прикажешь отрывать ребенка от тех, кого он любит? Или отдать им насовсем, а они уж позаботятся сделать из меня чудовище!

— Но ведь мы же любим друг друга… — не сдавался Трофимов. Он слышал в голосе Кати слезы, чувствовал, что они вот-вот хлынут, но ничего не мог с собой поделать: известное заблуждение мужчин, что все на свете можно объяснить логически, а значит, исправить. Это было бы так, не будь на свете женщин.

— Любим? Да, я знаю, ты хотел бы на мне жениться. И я бы хотела, но не ценой сына. Да если бы ты любил меня, ты бы в первую очередь подумал, легко ли мне разрываться между вами? — Слезы наконец хлынули, Катя отвернулась, а Трофимов же — абсолютно неуместно — залюбовался ее тоненькой фигуркой и шапкой густо-медных в свете закатного солнца волос. Залюбовался, одновременно испытывая мужскую беспомощную жалость. А Катя, плача и захлебываясь словами, говорила: — Думаешь, возможен такой выбор? А если на разводе они будут ссылаться на мой развратный образ жизни и требовать ребенка себе?

— Какой «развратный»? — изумился Трофимов.

— А вот такой! Что, очень сложно найти трех-четырех приятелей, которые скажут, что я с ними спала, по очереди и со всеми вместе? Трудно, да?

«Не трудно, если действительно спала», — мелькнуло в голове у Трофимова. Ему стало стыдно, и вслух он сказал, что такой подлости никто бы не сделал. Однако подталкивать летящий с горы камень — ускорять лавину. Катя перестала плакать, но не перестала говорить:

— Да, ты думаешь все просто? Конечно, все просто для тебя. Ну, хорошо, развелись, и я забрала Сашу к себе. Но ему уже шесть лет, он очень любит отца. Он смирится с тобой? Ты за все время нашего знакомства хоть раз погулял с ним, сводил его в кино, в зоопарк?

Это было несправедливо и нелогично. Трофимов мог бы ответить; что Катя сама так планировала их встречи, чтобы ребенок был у бабушки и отца, что они редко встречались днем и вообще были полны собой, своими отношениями… Но он ничего этого не сказал, даже почувствовал некоторое облегчение, что Катя не касалась той темы, которой он боялся больше всего.

— Да если бы ты меня любил по-настоящему, ты бы не ставил меня перед выбором!

— Но как, как я могу это сделать? Что я могу сделать? В нашем, не так уж хорошо устроенном мире, сотни тысяч женщин живут и без детей, и без мужей! Но это еще полбеды, многие и с мужьями и с детьми никогда не знали любви! Они никогда не испытывали, что это за чувство — любить и быть любимой! Конечно, лучше всего жить с любимым человеком и растить с ним общих детей. И вообще, лучше быть богатым и счастливым, чем бедным и больным! Но если это не получается? Если неудачно сложилась судьба? Неужели не лучше хотя бы любовь, чем ничего, ни любви, ни семьи? — Последние фразы были из вечерних заготовок, и Трофимов выпалил их повышенным тоном, искренне переживая свой ежевечерний пафос.

Но пока Трофимов раскалялся, Катя остывала.

— Хотя бы любовь! сказала она безнадежно. — Хотя бы… Но как ты не понимаешь, что для женщины любовь — это не только встречи и постель? Это еще и кухня, где готовишь ему поесть, это еще магазины, где что-то покупаешь для него, это обувь, которую ему чистишь, когда он спит. Это семья, понимаешь? Любовь, это когда не только знаешь, что нужна ему вообще, но и реализуешь эту нужность в каждодневных мелочах. Вот когда для женщины наступает любовь!

— Но ведь я же хочу на тебе жениться… и ты мне действительно нужна…

— А вот тут не судьба. Я знаю, ты не виноват. Ты все делал правильно и хотел как лучше. Это я запутала свою жизнь, ты уж прости. Но просто не судьба.

Последнюю фразу Катя произнесла, как поставила жирную черную точку. Трофимов уже знал это ее состояние. Один-два раза она уже говорила таким тоном, и он означал — приговор окончательный и обжалованию не подлежит. Однако было а слове «судьба» что-то еще. Трофимов спросил себя: «что»? Ответ он даже не понял, а постиг — почувствовал всем телом. За этим словом стояла не только констатация безвыходной ситуации, но и намек на какие-то неведомые, зачеловеческие силы. Короче, именно то, разговора о чем он не хотел.

— Ну ладно, сейчас. Но ведь мы еще молоды, Саша растет, он скоро будет все понимать. Ты ведь можешь пока жить с мужем…

— Ах, даже так? — по-женски вскинулась Катя, словно не она только что убеждала в этом Трофимова. — А ты из благородства постоишь под окном, пока я буду с ним спать?

Она так ядовито сказала последнюю фразу, что Трофимов возмутился:

— Да что в конце-концов я оправдываюсь? Ну и черт с тобой, живи, как хочешь — одна, с мужем, с приятелями мужа, с кем хочешь! Когда-нибудь ты пожалеешь, что прогнала человека, который тебя любит! Который, может быть, единственный в мире тебя любит!

— Уходи, пожалуйста, уходи! И больше не приходи, прошу! — Трофимову показалось, что именно после этих слов она впервые почувствовала потерю.

Теперь надо было уходить. Ему еще много хотелось сказать, Трофимов с трудом удерживал слова» должные убедить, что-то растолковать… Огромным внутренним усилием Трофимов остановил себя в прямом и переносном смысле, повернулся и зашагал, даже не попрощавшись.

— Я еще приду, — уговаривал ом себя. — Я еще много раз приду. Она меня любит, любит, любит…

При этом Трофимов все время вслушивался в тишину парка и с радостью услышал, что Катя его догоняет. Но, конечно, он не остановился, а только замедлил шаг.

Катя остановила его за плечо. Трофимов как бы нехотя обернулся. Он чувствовал, какое обиженное и расстроенное при этом было у него лицо. Но то, что он увидел, поразило. Глаза Кати не плакали. Она догнала его вовсе не для того, чтобы вернуть!

— Ну, что же ты? — сказала она прерывисто дыша, словно бежала за ним через весь парк. — Ну, что же ты? Ну, заставь меня остаться, заставь меня полюбить тебя еще сильней! Сделай так, чтобы я легла с тобой, прямо здесь, на асфальте. Ты же можешь, ну?

Все это — и ее голос, и дыхание, и сам смысл ее слов показались Трофимову такими неожиданными и дикими; что он растерянно попятился. Но она крепко впилась ему в плечо.

— Что? — совсем уж глупо переспросил Трофимов.

— Ты же можешь, — повторила Катя. — И я забуду и Сашу, и мужа, я пойду за тобой на край света. Ну же, колдуй, гипнотизируй, твори заклинания, давай!

Голос ее звенел. Трофимову показалось, что она ненавидела его в этот момент.

— Не глупи, Катечка, — попросил он испуганно. — С чего ты взяла?

— Не можешь? — спросила она с презрением. — Не можешь, колдун хренов? Иди ты!

Трофимов не успел даже придумать хоть какой-нибудь ответ. Катя повернулась и побежала. Через несколько шагов у нее подвернулся каблук. Она на бегу сбросила туфли, подхватила их, почти не останавливаясь, и побежала дальше в колготках. А он стоял, смотрел ей вслед и не мог думать ни о чем. Только последние ее слова перекатывались в мозгу, как шарики в погремушке: «Колдун хренов… Иди ты!»

Когда Катя скрылась за поворотом, пошел и Трофимов. В этот вечер ни о чем другом, кроме этих слов, он не думал.

Ему наконец пришлось дать себе тот отчет, которого он так долго избегал. Да, у него действительно есть какие-то ненормальные для человека способности. И они должны пугать обычных людей, отталкивать от Трофимова. Трофимов вспоминал администратора в гостинице, и его прошибал холодный пот. Ну хорошо, что подвернулся фикус в холле. А если столб на улице? А если крыша дома? Да, спасая Катю, он остановил «Жигули». Но ведь непроизвольно. Значит, может быть, что он непроизвольно остановит самолет в полете? Что будет с пассажирами и экипажем?

Только теперь он окончательно понял, что Катю потерял навсегда. Боль этой мысли органически слилась со страхом перед самим собой. Чудовищные происшествия, изобретаемые его фантазией, измучили Трофимова так, что он только вяло удивился, очутившись в своей комнате в общежитии. Он не помнил, как и какой дорогой пришел. Он вообще не был уверен, что пришел, а, например, не перенесся. Ему не хотелось об этом думать — ему очень хотелось пить. Кое-как собравшись, сконцентрировавшись на этой мысли, он побрел на кухню ставить чайник и пока тот закипал, попробовал взять себя в руки. Выхода было два, точнее, не выхода, а пути. Первый пугал его больше, чем все остальное вместе взятое. Он вел прямиком в какой-нибудь институт, где его, Трофимова, будут изучать. Трофимов не знал, есть ли институт, который занимается такими, как он, и если есть, то где. Но ему живо вспомнилась картинка из школьного учебника: собака, на которой ставил опыты Павлов. Она стояла, перебинтованная и привязанная к какой-то подставке. У нее был перерезан пищевод, а к пасти прикреплена пробирка… Б-р-р! Кроме того, было и другое препятствие. Ой не знал, как вызывать свои способности. А без этого, кто ему поверит?

Второй путь казался легче, хотя и туманней. Он, Трофимов, должен был начать с того, чтобы понять, откуда это у него? Изучить свою жизнь, все что связано с родителями, обстоятельствами рождения и, черт побери, зачатия. Все, что сможет.

И только поняв, что сделать выбор между возможностями, которых пока не знал. Внутренне склоняясь ко второму пути, Трофимов снял с плиты кипящий и плюющийся кипятком чайник и заварил чай прямо в нем. Уже в комнате, у стола, Трофимова с чайником в руке прихватило первый раз. Он мало что запомнил из этого первого «проникновения». Ему вообще показалось, что прошло не больше минуты. Очнувшись, он налил себе стакан чая и поразился — чайник остыл. Он был даже не теплый, а холодный, как будто и не кипел. Значит, он простоял у стола с чайником в руке по меньшей мере час-полтора!..

Конечно, обо всем этом Трофимов Выговцеву не рассказал. В психиатрической больнице, и вообще после разрыва с Катей, его необычные способности не проявлялись ни разу. Трофимову все чаще казалось, что и «Жигули», и полет к Катиному окну, и прочее — бред, к счастью, прошедший. Стоило ли усугублять диагноз, рассказывая обо всем Выговцеву? Вопрос был: «когда это началось?» и ответ его исчерпывал: «после разрыва с любимой женщиной». А причина разрыва — это забота двоих и к делу отношения не имеет.

Из записей врача-интерна Анатолия Выговцева

На последний вопрос отвечает четко, но кратко. От расспросов о любимой женщине и обстоятельствах разрыва говорит неохотно и замыкается в себе. Очевидно, разрыв и последовавшее за ним потрясение сработали детонатором, запустившим болезнь, проявившим ее из латентной в активную форму. Однако, похоже, какие-то известные Трофимову проявления болезни были и раньше, возможно, даже послужили причиной разрыва. Необходимо попробовать еще раз навести разговор на эту женщину, тем более, что говоря о ней, он невольно выдает свое доброе и нежное к ней отношение, — то есть подсознательно он не считает ее виновной в столь потрясшем его разрыве. Комплекс вины? Вряд ли этот спокойный и добрый человек мог совершить что-нибудь настолько плохое…

Несколько раз, обычно днем после обеда, когда часть больных, в том числе и Трофимов, спят, замечал в парке женщину. Я даже принял ее за одну из наших приходящих пациенток. Очень похоже — некоординированные движения, бессмысленные перемещения по парку. В глазах — непонимание происходящего, страх. Иногда движения приобретают четкость и видимость целесообразности. Два раза я наблюдал ее вблизи, пробовал заговорить, но она на контакт не идет. Как только я спрашивал, к кому она пришла, женщина выходила из транса, в глазах появлялось недоверие и она, не отвечая, быстро уходила. Показывая ее (из окна) сестрам в регистратуре, давно работающим в этой больнице. Ответ однозначный: на учете не состоит, среди наших пациентов не значится, никого в больнице не навещала. Внешность — стройная, на голове буквально шапка ярко-рыжих волос, курносый нос, карие, слегка раскосые глаза. Не трофимовская ли Катя?..

10

Трофимов проснулся от раската грома. Некоторое время он лежал, сонно размышляя, — на улице ли гроза, или это всего лишь отголосок молнии из сна. Сон запомнился целиком, в деталях и ликующее чувство полноты бытия, борьбы и победы не ушло. Он, даже лежа неподвижно на старой, продавленной кровати, продолжал ощущать радость своего тела. Трофимову просто не хотелось вставать, чтобы не спугнуть это чувство. Так прошло около часа, пока, наконец, он не проснулся окончательно. Последней проснувшейся частью тела был желудок — голод, вдруг скрутивший его, был таким, словно Трофимов не ел неделю. И как ни жалко было покидать уже принявшую форму его тела кровать, приходилось вставать.

Сергей Павлович опустил с кровати одну ногу, попробовал пол, потом другую. Кругом царила непроглядная мгла и вдруг, неожиданно словно вспыхнули зеленые и красноватые точки. Их стало много, они слились а полосы, полосы — в контуры, а контуры приобрели объем. Это была та же избушка, но теперь похожей на сказочный дворец! Человек, впервые сказавший «вижу в радужном свете», обладал хорошим воображением, либо даром, открывшимся у Трофимова. Тогда, ночью, когда «Жигули» уносили Кати, он тоже видел в темноте. Но это было не то, сейчас мир переливался и сиял. Нетрудно представить содержимое банки кильки в томате, оставленной на столе месяц назад! Но она светилась нежно-розовым ровным светом, обрамлявшим ее, как корона. Бледно-зеленая пустая бутылка из-под водки — еще одна деталь натюрморта на столе — жила какой-то своей жизнью: свечение плавно усиливалось в ослабевало, временами выстреливая вверх, почти до потолка, изумрудным, ослепительным лучом, десяток раздавленных на столе окурков, густофиолетовых на слабо-синем фоне столешницы. И даже щели в полу, даже трещины в стекле — все светило, сияло, переливалось.

Ошарашенный буйством красок, Трофимов прикрыл рукой глаза. Впрочем, ощущение неудобства скоро прошло. Наоборот, этот радостный мир усиливал то ощущение полноты бытия, что бушевало в нем при игре с тираннозавром., Мир не просто светился — он жил, огни переливались, перетекали один в другой. Стоя посреди комнаты и наблюдая за игрой огней, Трофимов сформулировал мысль, которая и поддерживала в нем радость: «Он живой в этом живом мире». Мир не только жил, он звал. Повинуясь его зову, Трофимов распахнул дверь и вышел на крыльцо.

Стояла ветреная ночь… Тучи полностью закрыли луну, и только, нечеткое белое пятно указывало на то место небосвода, где она была. Но чудесное свечение продолжалось, оно даже усилилось, Трофимову подумалось, что именно так должен воспринимать мир человек, оказавшийся внутри гигантского, вращающегося с огромной скоростью калейдоскопа. Усилием воли он замедлил вращение света. Мир вокруг продолжал двигаться, но уже со скоростью, доступной восприятию. Это был странный, чужой, хотя иле страшный мир. Например, — ступеньки крыльца. Трофимов глянул под ноги перед тем как спуститься и увидел, что вторая снизу светится не красновато-бурым, как прочие, а багрово-красным. Она была гнилой и проваленой. Но Трофимов еще и чувствовал ее состояние — состояние неравновесия. Не падения, нет — а готовности к падению. Как чувствовал — Трофимов не знал. Он не был готов к тому, что увидел, — и мозг даже не пытался разобраться в причинах, — только констатировал. И еще очень хотелось потрогать рукой все, что попадалось на глаза. Он дотронулся до перил — они были ярко-синие, холодные на ощупь, дерево ка;с дерево, но стоило Трофимову задержать на них руку, и он почувствовал, как между клеток дерева пробирается вода, как идет окисление и возникающее внутри тепло испаряет воду, а она снова накатывается, нет, наползает с внешнего, холодного слоя. Трофимов почувствовал и одновременно понял, — и это потрясло его больше. всего. Почувствовать — одно, а понять, что чувствуешь, — совсем другое.

Тут его мозг, во всяком случае, логическая его часть, взбунтовалась. Собственный Голос ядовито поинтересовался у Трофимова, не приклеился ли он к крылечку и собирается ли он что-нибудь поесть. Трофимов мысленно ответил Голосу Трофимова, что естественно, собирается, и, минуя вторую ступеньку, сошел во двор.

Мир несколько потускнел, а радости бытия поубавилось. За время, проведенное в больнице, Трофимов поднатаскался в болезнях психики и их симптомах. Он знал, что такое раздвоение сознания. Впрочем, все как-то не походило на классический вариант. Пока отливающие слабо-янтарным свечением ботинки

Трофимова прокладывали угасающую янтарную цепочку следов к калитке, голос логики не унимался. С дотошностью педанта он объяснял, что денег у Трофимова нет, его комната в общежитии занята, и, кроме того, у входа в нее, его, надо полагать, ждут, как, впрочем, и на вокзале. А между тем — голод не тетка. Трофимов уже вышел на дорогу, когда вспомнил про тушенку. Причем не только вспомнил, но и представил себе вскрытую банку, нежно-розовое мясо в окружении белого зернистого жира, покрытое сверху прозрачным ароматным желе. Он почувствовал его запах, смешанный с ароматом специй, и желудок отреагировал мгновенно. Где-то, примерно в районе солнечного сплетения, образовалась сосущая пустота. Трофимов повернулся к оставленному домику.

И тут он словно оказался в центре бешеного вращения, бесшумного и стремительного. Какие-то силы, какие-то энергии бушевали вокруг. Но не просто бушевали, а поглощались всем его телом, принося ощущение легкости, сытости и как бы заряженности. Все это заняло от силы минуту и когда успокоилось, от голода не осталось и следа. Трофимов сделал по инерции шаг к домику, потом резко повернулся и зашагал по дороге, чувствуя пружинную четкость, легкость и стремительность своего шага. Хотелось смеяться, прыгать и петь. И даже голос логики, буркнувший было «иллюзия», замолчал. Что он мог противопоставить тому, что Трофимов знал. Это было не интуитивное знание, это было знание вообще. Просто знание — инстинктивное, или изначальное, или присущее — на выбор.

Кипящие в Трофимове силы искали выхода. Ему хотелось что-нибудь сотворить. Под горячую руку попался унылый железный столб. Он светился противно-желтоватым, каким-то бугристым цветом. Трофимов подошел, обхватил его ладонями, вздрогнул от неприятно защекотавшего ладони процесса окисления железа и безо всякого усилия выдернул столб из земли. Следом за ним, как корень, потянулся кабель и лопнул, рассыпав а воздухе неживые оранжевые искры. Он извивался по дороге, как раздавленный червяк. Пока кабель умирал, истекая искрами, Трофимов деловито согнул столб буквой «Г» и легко воткнул его в землю посередине дороги. Столб вошел, как иголка в ткань. Утоптанная дорога около столба протестующе-багрово засветилась. Трофимову почему-то стало стыдно. Покраснев, он быстро ушел.

Сколько времени занял переход по «Шанхаю», Трофимов не знал, хотя чувства времени не потерял. Многоцветье окружающего завораживало, и с каждым шагом он все глубже не только воспринимал, но и понимал. Так, одним из первых пришло сознание разницы в глубинных процессах естественного и сделанного человеком. Сделанное тоже жило, но замедленно, потаенно, неуверенно. Или, наоборот, нервно, рывками, Валяющийся у забора толстый обломок ветки светился ровным голубым светом, а забор то вспыхивал ярко, то тускнел — некоторые доски почти не светились, а отливали слабо-синим, по другим лишь пробегала световая волна, то вниз, то вверх. Особенна заметна стала разница живого и искусственного, когда, раздвинув кусты, Трофимов вышел на тротуар. Закованная в броню асфальта полоса мертво чернела, уходя вдаль. Но и она жила, интенсивно отзываясь сгущениями черноты на прикосновение Трофимовских подошв. Сколько может быть чёрных цветов? Трофимов видел несколько. Во всяком случае, он мог указать на асфальте цепочку своих, чернеющих словно провалы, следов.

От дальнейших наблюдений его отвлекли двое, вышедшие ему навстречу. Они отливали багрово-красным. «Интересно, — подумалось Трофимову, пока логическая часть его мозга паниковала и призывала бежать, — они светятся, как та ступенька. Это потому, что прогнили или просто опасны?»

Намерения подходящих были предельно ясны — от них волной исходила угроза и примитивно-простые мысли. Правый, повыше ростом, тупо рассчитывал, куда Трофимов может побежать. Левый, легкий и вертлявый, разочарованно думал, что с этого, судя по одежде, много не возьмешь. Потом правый задумался, пускать ли в ход нож. Однозначного ответа у него не было, но Трофимов знал — пустит. Он знал также, что они скажут и как себя поведут, поэтому дожидаться не стал. Он просто подумал, или пожелал, или как-то развернулся на всю улицу, — Трофимов так и не понял, что же он сделал. Все взвихрилось, встопорщилось, потеряло четкость очертаний. Через секунду мир восстановился в формах и объемах, но уже без этих двоих. Трофимов растерянно оглянулся, поглядел по сторонам — пусто. Тогда он глянул наверх и увидел одного, того, что повыше. Прямо над Трофимовым стоял столб уличного освещения. Он плавно сужался к верху и изгибался в сторону дороги, так что сама лампа, светящаяся ярко-оранжевым светом, висела не над тротуаром, а над проезжей частью. Вот там-то, в метре от нее, на самом изгибе столба и сидел владелец ножа. Трофимову было ясно видно, что он сидел, отчаянно охватив тонкую опору руками и ногами, переполненный ужасом. Мысли его состояли из одного неудобопроизносимого глагола и вскриков «Ой, мама!» при каждом порыве ветра. Второй нашелся в таком же положении на соседнем столбе.

«А что дальше?» — подумал Трофимов, но все решилось за него. Пролетел особо сильный порыв ветра, второй пошевелился, на секунду отклонил центр тяжести от опоры и мгновенно перевернулся. Ошеломленный, он разжал руки и ноги. Ночь пронзил отчаянный вопль. Трофимов вовсе не хотел их убивать, а только попугать. Но тот десяток метров, который отделял его от второго столба, нельзя было преодолеть за время полета вертлявого. Можно было только захотеть, чтобы он не упал. Трофимов захотел, и вертлявый не упал, Что-то подхватило его у самой земли, тряхнуло, так что на всю улицу лязгнули его зубы. Вертлявый быстро сориентировался, вскочил на ноги и с отчаянным: «А-а-а-а!» — бросился бежать. От этого вопля со столба полетел и другой. Трофимов хладнокровно предоставил его ускорению свободного падения и поймал только у самой земли. Другой удирал молча, но не менее стремительно.

Когда топот и крики затихли, Трофимов сел на бровку тротуара и задумался. То, что его возможности превосходят все мыслимое, он знал и до этого. Но теперь они еще расширились, они стали появляться не неожиданно, не сами по себе, а по вызову. Возможно, они — не предел, возможно, ему доступно и что-то еще. Оказавшаяся в своей стихий логическая часть мозга работала вовсю. Отсюда вопрос — природа этих способностей? Ответ — непостижима.

Трофимов по мере сил следил за наукой. Он мог не знать и не знал частностей, деталей, но здесь затрагивались основы, причем не только наук, но всего человеческого мироздания. Хорошо: Но цель? Для какой цели он может использовать эти способности? Тысячи пассажиров Аэрофлота не знают, как устроен самолет, но ведь летают? Один другого перегоняя, замелькали в его голове планы. Все смешалось: нерукотворные, реки в пустыне и мусорные баки во дворах, дождь в период уборки урожая и бородавки на носу директора школы, очередной военный конфликт в районе Африканского рога, выбросы Норильского комбината в атмосферу, растущая в городах преступность и некрасивая, пустая «Доска Почета» напротив того места, где он сидел. Калейдоскоп… воробьи вперемешку со слонами…. И только тогда, когда на холодном асфальте ему представилась Катя, перенесенная прямо с постели, Трофимов опомнился.

Точнее, пришло Знание, еще не все, это он чувствовал, но самое необходимое. Оно не составляло цельной картины, не увязываясь в логическую систему, но давало опору и какое-то направление поиска. Знание было изначальным, Трофимов словно бы вспоминал. Например то, что Силы ему не даны, а вернулись. Откуда вернулись? Когда они были раньше? — не унимался голос логики: Или… Возможно ли противодействие («Чье противодействие?») и не будет ли оно сильнее действия? И, наконец, появилась мысль, что силы его поистине глобальны.

Эта, последняя мысль окончательно погубила голос логики. Трофимов был обычным человеком, во всяком случае мыслил, как обычный человек. Он никогда особенно не интересовался политикой, а в институте избегал студенческого научного общества. Глобальные же силы предполагали возможность глобального действия и требовали глобального мышления или хотя бы такого же понимания. А его у Трофимова не было. Парализованный этой мыслью, перепуганный возможной ответственностью, Трофимов застыл на бровке, как статуя «Сидящий рабочий», во всяком случае, так это выглядело со стороны. На самом же деле Трофимов не просто сидел, а постигал. И постепенно в него входило осознание, естественное, присущее ему изначально, осознание всеобщей всевременной связи всего со всем. Сидя на бровке тротуара в ночном городе, он видел, как страсти вокруг строительства Аммоном-Ра нового храма, плавно перетекают в забастовку английских горняков. Как гниение недостроенного сруба, владельца которого лихо срезал кривой саблей монгольский воин, оборачивается открытием месторождения нефти… Мир был не только един во времени и пространстве, он плавно перетекал из эпохи в эпоху и струи его сплетались в единый поток, направленный одновременно и вперед и назад. Для многого из того, что он видел, у Трофимова не было не только слов, но даже понятий. Но зато была крепнущая с каждой новой картиной уверенность — этим можно управлять. И предстоит это сделать ему, Трофимову, Трофимову?.. Усилием воли Трофимов легко остановил поток Знания и переспросил ночной город: «Трофимову?» Разве этот комплекс звуков определяет то, что сейчас сидит на бровке?

— Эй, гражданин! Гражданин, спите?

— Пьяный. Берем, что ли?

Трофимов с трудом возвратился из транса на грешный асфальт. Он не сразу понял, чего от него хотят, и только когда милиционер начал его поднимать, проснулся окончательно. К счастью, первое желание он усмирил. Столб просто не выдержал бы тяжелого милицейского «газика». Кроме того, милиционеры были в своем праве.

Как спокойно было в уединенной избушке Потапыча! Трофимов еще только подумал об этом, а городские огни замелькали, слились в сплошное сияние, и он почувствовал под собой продавленную сетку кровати. Здесь, в неярком свете потолка, стен, стола и консервной банки, думалось спокойней. И Трофимов надолго застыл, ощущая, что когда он снова выйдет на крыльцо, может начаться новая эра в истории Земли.

На улице водитель «газика» высунувшись из кабины, сказал стоявшему у бровки милиционеру:

— Ну, и что ты там нашел?

— Да блестело что-то, оказалось, осколок стекла.

Он сел на свое место, и машина, фыркнув вонючим дымом, уехала.

Примерно в это же время проснулся Выговцев. Проснулся с твердой уверенностью, что он уже не Выговцев, во всяком случае, почти не Выговцев. Впрочем, это не имело значения, он во все эпохи был он, как бы его не называли. И разбудило его осознание того, что он получил Силы, а если Силы пришли, то следовало спешить.

11

В эту тревожную ветреную ночь проснулся еще один человек. Наполеон проснулся от сильной боли в боку. Сердце уже давно тревожило его, но еще никогда он не пробуждался с точным и четким знанием того, что эта ночь — последняя. Конечно, обидно императору, мановением руки двигавшему в бой сотни тысяч людей, умирать вот так, на сиротской больничной койке. Впрочем, ему грех жаловаться на судьбу, он жил не зря, — он и не жаловался. Если о чем и жалел Наполеон, так это о еле, который он не досмотрел. История полна случайностей, да и в жизни все происходило, может, не так. Но когда хвастун и беззаботный храбрец Мюрат приволок на холм к Наполеону эту высохшую островную селедку Веллинттона, было приятно. Пусть сон, но ведь так могло быть, могло! Странно только, что Веллингтон как две капли воды походил на его недавнего соседа по палате — Трофимова. Впрочем, память его сдает. Что удивительного, что маршалов и генералов он помнит в лицо, а Веллингтона — нет? Может быть, Веллингтон действительно походил на Трофимова?.. А кстати, на кого был похож Груши? Или. точнее, кто из его здешних знакомых похож на Груши? Ну да, этот молодой врач, как его, Выговцев. Именно он опоздал к полю боя, пропустив вперед Блюхера… А сегодня старый и больной император должен выручать своего незадачливого генерала.

Кряхтя и шепотом жалуясь на боль в боку, судьбу и отравителей-англичан, Наполеон вышел в коридор. Коридор был пуст. Но даже если бы в нем кто-то был, он бы не заметил ничего. Мелькнуло что-то, чем-то пахнуло, слегка коснулось щеки ветром…

Наполеон вышел на крыльцо, прошел в скверик напротив здания, сел на скамейку и задумался. Сердце почти не беспокоило. Ночь с ее холодным, сырым ветром тоже проходила как-то мимо. Наполеон, чувствующий всеми суставами небольшой дождь за три дня, не замечал непогоды и темноты. Сон — сном, но он явно видел Трофимова и раньше, только где и когда? В памяти всплывали обрывки картин, то совсем непонятные, то более или менее цельные. Вот он, Наполеон, в строгой одежде отца-доминиканца с лицом почти закрытым капюшоном, подносит привязанному к столбу Трофимову большой крест. Трофимов — в санбенито, под ногами у него хворост. Вот он же, Наполеон, на тяжеловатом, но мощном коне вихрем влетает в пылающий деревянный город, впереди тысячи кочевников. Наполеон чувствовал, как чешется под панцирем, не снимаемом уже поллуны тело. А навстречу в алом, отороченном мехом плаще, на белом жеребце вылетает Трофимов. На белом, на священном коне бога войны! И, завизжав, Наполеон, непонятным образом вывернув руку, наносит удар прямо поперек тонкой стрелы шлема, прикрывающей переносицу Трофимова. И еще, и еще… Странные картины, странных событий разных времен и эпох. С той лишь объединяющей деталью, что в них непременно участвовали он и Трофимов. Фантазия разыгралась под конец? Когда это он, Наполеон, летал из-за облака с пучком молний в руке? Ну хорошо, не молний, а с какой-то странной штукой, — но вырывались из нее именно молнии! И били они в Трофимова, стремительно взлетающего в зенит на белоснежных гигантских крыльях.

— …Гаври-и-л! — кричит Трофимов, и поле ненависти отбрасывает Наполеона, комкая и разрывая воздух, его опору.

— Гаврн-и-л! — снова взывает Трофимов и молнии Наполеона, изгибаемые страшной силой, уходят в стороны или распадаются на капли плазмы.

Одна из таких сцен привиделась Наполеону ярче других. Кажется, это было в той странной стране — Америке, которая первой нанесла удар ненавистной Англии. Да, да, в Америке или где-то рядом. Но только давно. Эх, какое было время! «Солдаты! Сорок веков смотрят на вас с вершин этих пирамид…» Но встреча с Трофимовым… Где? Когда… Большой каменный зал — каменные столы, каменная резьба стен, каменный трон, покрытый шкурой священного ягуара, лишь кое-где облицовка из драгоценного кедра. И это он, Наполеон, прошептал: «Клянусь богами тринадцати надземных и девяти подземных мировая найду его, о Халач-Виник, великий правитель Ямчилана!» Боже… какая же это страна, какое время? Наполеону было ясно, что стоящий справа от трона — Ахав-кан, верховный жрец Ицамны, это он сам. Слева же, сверкая перьями священного кетзаля и белыми плащами, расшитыми раковинами, располагались батабы-повелители селений и полководцы-наконы. И где-то среди них тот, чьей крови ждала каменная чаща у подножия Владыки Черепов. Кто-то из них, из высшей знати Тикаля. Но кто? Уже наступил месяц Кумху, пора дождей, урожай собран и доставлен в подземные кладовые города, а порядка в стране все нет. По чьей вине? Это вопрос не для него, Ахав-кана, это вопрос для Халач-Виника, для наконов, батабов и даже для жрецов. Для всех, кроме него! Сегодня на Осеннем пиру Чилим-прорицатель найдёт виновника и владыка девяти подземных миров приблизит найденного к своему сердцу. Незамедлительно приблизит! Ахав-кан уверен, что этого опасно выводить на жертвенные камни… Боги шепчут предостережения. А если Чилим не найдет виновного? Нет, не может быть. Чилим всегда находит того, кого предварительно найдет Ахав-кан. Тем временем, заговорил Халач-Виник:

— Я спрашиваю вас, о могучие могучего Ямчилана, что происходит в нашей стране? Или чужие племена вновь дерзнули перекрыть дороги? — Наконы протестующе загудели, а главный након забылся до того, что отрицательно замахал рукой.

— Тогда, может, боги не благословили поля и призрак голода встает над пирамидами Тикаля? — Теперь уже загудели батабы.

— Тоже нет. А, может быть, четыре Чаака, несущие дожди, с четырех сторон обрушились на ваши селенья? Может быть, презренные кайманы выползли из рек и хватают за ноги ваших женщин? Или сами вы, мужчины, живете в женских хижинах? Что творится в великом Ямчилане?

Халач-Виник ответа не требовал. Он лучше всех остальных, кроме разве что Ахав-кан а, знал, что творилось. Уже две луны прибывали со всех сторон быстроногие гонцы со странными, смущающими души и сердца вестями. Знамения! Как лава священных вулканов накатывались, наползали на страну знамения. Но посылали их чужие, недобрые боги. Чужая, недобрая сила то там, то здесь проявляла себя. Недобрая?.. Да, ибо исходила от чужих богов. Что надо было им? Какого они народа? Как собственные боги тринадцати надземных и девяти подземных миров Ямчилана терпели это вторжение? Он, Ахав-кан, знал, а народ чувствовал: эта страна, прекрасная их страна, потому прекрасна, что у нее есть ее боги. В тайниках храмов кипы бечевок с узелками хранили историю Тикаля за сотни лет. И все эти сотни лет государство ширилось и процветало. Не могли боги отвернуться от него именно сейчас! Но они отвернулись. Он; Ахав-кан, недаром три ночи подряд обращался к богам с пирамиды главного храма. Боги дали ответ, и с ответом в сердце он стоял сейчас у подножия трона. Один человек, всего один человек принес в себе эту чужую силу, но и он еще не знал, как и на что ее употребить. Пока не знал, и уже не узнает. Боги просветили Ахав-кана, вдохнули в него силу и только часть этой силы жрец передал Халач-Винику. Пусть он говорит, даже самым знатным и сильным полезно лишний раз напомнить, где настоящая знатность и настоящая сила. Но и Халач-Виник и он, верный жрец, знают, что все решит сегодняшний пир.

Огромный, облицованный драгоценным кедром зал, гудел. Иш-цыв-Кен, молодая жена повелителя, уже не одного гостя одарила чашей чоколатля, дарующего силу, а остальных слуги обнесли мескалем. Гости забыли про знамения, все гости, без исключения, за этим следил лично Ахав-кан. Он бы не хотел, чтобы чужие силы пробудились здесь, в этом зале. И тому, кто их принес, боги Ямчилана даровали забвение — ненадолго, до встречи с владыкой девяти подземных миров Хун-Ахавом, страшным владыкой Черепов. Весь день Верховный жрец ходил по залам дворца, беседуя то с одним гостем, то с другим. И никто из них не знал, из какой незаметной щелки в стене за. беседой наблюдает холодный взгляд Чилима. И только двое, Чилим и Ахав-кан могли понять тот быстрый знак, который жрец подал в разговоре с одним молодым батабом.

Языки пламени благовонных факелов уже кружились в глазах опьяневших гостей, когда зал потряс резкий вой труб и откинулась плотная ткань входа. Чилим ворвался в зал так, словно его догонял немилосердный взгляд Хун-Ахава. В развевающемся алом плаще, с огромным плюмажем за спиной, он не бежал, а почти летел над полом. Страшная маска ящера закрывала его лицо. Глаза, сверкавшие в прорезях, были так же безжалостны, как глаза ящера.

— Слушайте, о сильные великого Ямчилана, слушайте волю богов! — закричал Ахав-кан.

Зал замер. Все в Тикале знали, что боги говорят Чилиму по ночам, кого ждут у. своего сердца. Как завороженные, гости следили (только глазами, боясь повернуть голову!) за Чилимом. А он вился между столами; мелькая, словно огромный язык пламени, исчезая здесь, и появляясь там. И только ему и Ахав-кану было известно, в какой точке прорицатель закончит свою спираль. И когда он, высоко подпрыгнув, упал на пол, у ног молодого батаба Ахмен-Кука, зал ответил одним вздохом. Ахмен-Кук все время, пока Чилим метался по залу, пытался и не мог поднять голову. У него словно сломалась шея — в подземельях главного храма Тикаля умели готовить и такой чоколатль. Он, Ахмен-Кук, наверно последним заметил, что Чилим упал у его ног. Ахав-кан поднял руку и только миг промешкал, прежде, чем ее опустить. Но мига хватило — пришли чужие силы. Молодой батаб вскочил, и неподвижно лежащий Чилим откатился в угол, словно сухой лист, гонимый дыханием Чаака. Ахав-кану показалось, что батаб растет и уже упирается головой в потолок.

— Что же это? — взмолился Высший жрец. — Где же вы, боги? — и почувствовал, что сам вытягивается вверх. Страшные силы столкнулись в зале, Боги Ямчилана вступили в битву с чужими. Всю свою волю, по которой, как горный поток по ущелью, изливалась сила богов, Ахав-кан направил на молодого батаба и, когда потоки схлестнулись, пропали звуки и движения, остановилось время, И в этой тишине Высший жрец чувствовал, как ослабевает чужой поток и видел, как уменьшается Ахмен-Дук. Уменьшается, уменьшается до того предела, который был положен, ему волей богов в момент появления на свет. И когда молодой батаб, не выдержав напряжений, согнулся и почти упал на скамью, Ахав-кан наконец опустил все еще поднятую руку. В тишине резко и пронзительно просвистела тяжелая обсидиановая метательная палица.

Удивительная история! Самое удивительное не в том, что Ахмен-Кук, как две капли воды походил на Трофимова, — это, как раз Наполерна не удивляло. А вот что Халач-Виник был вылитый Груши… или Выговцев?…

Размышления утомили старого человека на сырой скамейке в скверике. Наполеон пожалел, что рано вышел. Он не задал себе вопрос: «Рано, для чего?», он просто знал, что когда будет надо, он встанет и пойдет туда, куда будет надо и сделает то, что обязан. А что и куда — не все ли равно? Силы оставалось только на дело, а не на то, чтобы переживать его заранее. Тем более, если знаешь, что эта ночь — последняя. Наполеону было тепло и он задремал.

Выговцев вышел на улицу без какой-либо цели. Он знал, что сейчас самое главное — идти. Но с каждым шагом, с каждой минутой в нем что-то менялось. У него словно открывались глаза, уши, каждая пора тела. Как Илья-Муромец с глотком воды из колодца чувствовал растущие силы, так и он, Выговцев, осознавал свои возможности. Они приходили одна за одной, как данность, как нечто органически присущее. Выговцев шел, но уже знал, что мог бы одним прыжком перенестись через эту площадь. А еще через два шага понимал, что мог бы просто перенестись и через площадь, и через город, и через всю страну. Он слышал, как глубоко под фундаментом Дворца Культуры скребется крыса и до смерти ее напугал. Он не хотел ее пугать, он просто хотел посмотреть, что она грызет, и приподнял здание за угол. Невысоко, только чтобы заглянуть. Нелепая статуя колхозницы на фронтоне четвертого этажа угрожающе наклонилась, и Выговцев легким толчком вернул ее на место, испытав при этом острое желание зашвырнуть статую куда-нибудь на Багамские острова. Вот бы удивились отдыхающие там буржуи!

Выговцеву было хорошо, как никогда. Человек может, конечно, только отчасти, представить, что чувствует слепой, к которому возвращается зрение или глухой, обретающий слух. Для этого надо закрыть глаза, заткнуть уши и представить, что это навсегда. А потом убрать руки и поднять веки… Если обладать достаточно развитым воображением — получится. Но никакое воображение не в силах представить ощущения человека, обретающего сразу десятки разнообразных чувств. Он не может видеть движение молекул или слышать, как растет трава. Человек не может мгновенно переноситься из одной точки в другую, он даже не может просто летать. Выговцев — мог. Он мог и многое другое, но продолжал думать на человеческом языке, а в нем нет слов для выражения несуществующих понятий. Потому он просто шел и наслаждался, не рассуждая, откуда это у него и зачем. Он шел по улицам ночного сияющего города, раскинувшего крестом проспекты и слегка сопящего вокзалами и не видел, что в мире происходили странные и едва заметные изменения. Даже не едва заметные, а никем абсолютно не замеченные. К примеру, книги Выговцева уже стояли на своих местах в библиотеке, а в его читательской карточке теперь стояла другая фамилия и ее владелец мирно спал в своей постели. Более чем за четыреста километров отсюда находился известный медицинский институт. Еще вечером, декан факультета психиатрии твердо знал, где работает врач-интерн Анатолий Петрович Выговцев, в традициях института было не терять связи с выпускниками. А уже сегодня, если бы его спросили, декан бы честно ответил, что никогда студент А. П. Выговцев не поступал на этот факультет и, стало быть, его не кончал. Дольше всех продержались подшитые в толстые папки и хранимые в глубоком подвале ведомости на выдачу стипендии, но к утру, и в них стало одной фамилией меньше. И уж совсем невероятно, что паспорт серии I—РЕ № 698411 был вручен прибывшему из армии Волкову Семену Семеновичу в его родном Новосибирске. А кто знал, что некто Выговцев два дня тому назад предъявлял этот паспорт, выкупая сахар. И, наконец, если бы утром кто-нибудь спросил в больнице, работал ли у них такой врач-интерн, ему бы ответили: «Нет». Но спрашивать было некому: ни один человек на Земле не знал о существовании гражданина Советского Союза Выговцева А. П. Сам же Выговцев не подозревал, что не существует. Он продолжал впитывать все, чем так щедра была эта ночь — силу, возможности, знания. И как-то сам собой его путь складывался в такую же священную спираль, как та, по которой кружился Чилим-прорицатель. А в центре этой спирали, в месте, куда стремилось движение концентрических окружностей был один человек: все тот же Трофимов.

12

Да, именно так! Трофимов вспомнил свои беседы с Выговцевым и радостно рассмеялся. Нет, он не бредил тогда, он вспоминал. Цивилизация пережила большой взрыв, и некогда человекоподобные стали пространством. Всем и ничем, здесь и везде. Выжили, потеряв себя. Выжили — не потеряв Разума во Вселенной. Казалось, что могло угрожать их миру, ведь они не имели структур? Но грозная опасность, более страшная, чем колоссальные силы Природы и более непобедимая, чем ее законы, подстерегала их. Она заключалась в них самих и была — они сами. Мысль убить нельзя, но зато она может разрушить саму себя. То один, то другой голос в мироздании замолкал и исчезал навсегда. И тогда, соединившись в единую цепь, став единым мозгом мыслящей Вселенной, они поняли: нет и не может быть абсолютного могущества. Переходя на новый уровень, Мысль каждый раз воссоздавалась заново, омолаживалась, приобретала новые возможности. А всякое приобретение нового — пусть крохотная, но утрата старого. Миллиарды лет молниями пронизывали Вселенную Живые Мысли, миллиарды лет переходили они с уровня, на уровень, становясь все могущественнее и все больше растворяясь в пространстве. Потому что мысль — свойство материи, ее дитя. Они, Мысли Вселенной, зародились на прекрасной зелено-голубой планете и слишком далеко ушли от нее. Когда это стало очевидно, Разумом было решено, что каждая Мысль, начинающая теряться в пространстве, уходит на планету, способную стать материнской и, слившись с материальным объектом, пройдя весь его цикл, восстановившись, возвращалась назад.

Не сразу и не без борьбы было принято это решение. Существование Разума не может протекать иначе, чем по его законам. Существование же Разума в материальном теле должно происходить по законам компромисса, ибо, целесообразно и разумно — не одно и то же. Естественное желание любого высшего Разума — организация такой формы существования, при которой он максимально способен к самоутверждению. Именно таким максимумом стала любая материнская планета. Но ни один Высший Разум не смирится с унизительным существованием тела. И тогда, впервые за миллиарды лёт, был выработан запрет: ни одна Живая Мысль не возвращалась на материнскую планету со своим могуществом и своей памятью. Только выросши от первого крика младенца до старца, закалившись, обретя форму, которой не страшны никакие переходы с уровня на уровень, она возвращалась в общий Разум и вновь обретала все знания Цивилизации и ее возможности.

— Ну, хорошо, — думал Трофимов, сидя на продавленной кровати, — а я? — Ответ не пришел, ответ он уже знал. Итак, Цивилизация обрела стойкость вновь, но… потеряла монолитность. Когда-то, миллиарды лет назад они были мужчинами и женщинами, добрыми и злыми, трусами и храбрецами. Человеческое существо формирует биология и социальные условия. В Цивилизации не было ни того, ни другого. Живые Мысли различали друг друга совсем по иным критериям. Приходящие же с планет, приносили с собой признаки тех, чьей частью они были… И все чаще биологическая особь настолько сливалась с Живой Мыслью, что овладевала частью, ее Силы и Знания. Только частью — никакая клеточная структура не способна выдержать их в полном объеме. Но даже часть таила в себе угрозу. Биологическое и социальное несовершенство приводили к тому, что очень редко Силы использовались на благо, а Знаниям верили.

Все материнские планеты избирали техногенный путь. Некоторые, краешком прикоснувшиеся к Знаниям, осознавали его тупиковость, но не в силах были остановиться, хотя именно в этом крылся ответ. Техногенный путь был не тупиком, не ошибкой; а естественной стадией, необходимой, как детство вслед за рождением. Овладевший частью Силы и Знания, пытаясь повернуть материнскую планету на другой путь, мог принести неисчислимые бедствия. И, случалось, приносил.

Внимательно слушавший себя Трофимов уже все понял. Он не сомневался в своей правоте. Конечно, прекрасные и могучие, ваше дело — вечность. Ваши возможности — отсутствие невозможности. А мы для вас — только детский сад, инкубатор? Да, именно, инкубатор, птицефабрика. Он как-то водил девятый класс на экскурсию по одной из таких фабрик. Есть ли оператору дело до того, каком курице сносить яйцо? А если не менять пути развития, а просто порочь? Помочь здесь, помочь там. Чтобы не гибли люди, не рушились в пламени памятники человеческого гения и труда?

Трофимов мысленно вырвался из избушки Потапыча и взмыл над городом, страной, континентом. Он невероятно расширился, обволок всю землю тонкой пленкой своего духа. И в сердце его, в Разум его разом вошли все счастье и все горе, переживаемое человечеством в этот миг. Трофимов задохнулся от восторга и боли. Всё это настолько превосходило возможности его, пусть и неимоверно расширившегося восприятия, что с грохотом разлетелись созданные им вокруг Земли структуры и он снова оказался на кровати. Но виденное и слышанное — запомнил. Он видел, как элегантный террорист оставляет чемоданчик с бомбой в купе и выходит на перрон, улыбаясь встречным девушкам. А неподалеку от вокзала рельсы уходят в туннель, и взрыватель тикает… Он видел, как вздымается пыль, влетает во двор дома танк и, не снижая скорости, проносится сквозь него, оставляя за собой то, что еще секунду назад было песочницей с играющими в ней детьми. Он видел, как полуголые рабочие, стремясь заработать на прокорм своих многочисленных семей, без отдыха рубят деревья Амазонской сельвы, и как задыхается от нехватки кислорода старик на первом этаже бетонного дома. Он видел, как мечется от боли и бьет крыльями по льдине большая белая птица, проглотившая вместе с рыбой кусок полиэтиленового пакета. Он видел, как медленно-медленно, но неотвратимо-неотвратимо разрушается микроорганизмами крепкая упаковка подводного хранилища радиоактивных отходов. И еще кровь, и еще боль, крик, голод, глупость, жадность… И все это, точнее многое» он мог бы исправить, восстановить, спасти! Почему мог бы? Может! Он может! От охватившей его бурной радости, Трофимов последние слова не подумал, а прокричал. Вы называете нас «материнской планетой»? Плохие вы дети! Что за сын, который спокойно смотрит, как мучается его мать? Он, Трофимов, будет настоящим сыном. Ну где, например, сейчас угрожают человеку? Хоть в одном месте, хоть одному…

Джонн Смолл открыл дверь и в изнеможении рухнул на кровать. Эта чертова жара не для европейца. Есть же в конце концов и другие специалисты! Слава богу, медицинские колледжи в мире кончают не только люди, прожившие всю жизнь в Канаде. Он вспомнил уполномоченного ВОЗ Анри Ришара, вечно улыбающегося, такого щедрого на посулы, и мысленно пожелал ему поперхнуться. Слов нет, госпиталь действительно оборудован по последнему слову техники науки. Даром, что это единственный, такой госпиталь в стране. Но какие кондиционеры помогут, если в полдень можно зажарить яичницу, просто вылив яйцо на мостовую? Тем более, что повстанцы то и дело выводят из строя линии электропередач. Он, Джонн Смолл, ни за правительство, ни за повстанцев. Он за людей, чем он отличается от веселого русского Смирнова, так же присланного сюда в рамках международной помощи. Как это он сказал: «Коллеги, а не перенести ли нам операционную в морг? Здесь можно нормально работать только в холодильнике…» Они, конечно, посмеялись, но в шутке, было больше горечи, чем хотелось бы. Страшная штука — пуля со смещенным центром, а ведь их чаще всего употребляют повстанцы и правительственные войска. Ладно, солдаты, они знали на что шли, а мирные жители? Джонн вспомнил сегодняшнюю операцию. Какая красивая была девочка! Пуля попала в голень, а вышла в тазу. Да пока довезли, да жара… Прийдя в сознание, девочка смотрела на него и молча плакала, даже не плакала, просто катились слезы. К черту, он же нейрохирург, а не мясник. Какое ему дело, что в этой чертовой, сошедшей с ума стране, не хватает врачей?

Впрочем, подобные монологи Смолл произносил каждый день. Произносил и знал: как только спадет жара, превратившая его кости в желе, он встанет и пойдет сменять Смирнова. А Смирнов не поедет домой, потому что его дом на три квартала дальше, а по машинам стреляют, не взирая на красный крест. И толстый Смирнов упадет в кресло здесь же, в дежурке, расплывется в нем и будет бурно острить по поводу всего — госпиталя, жары, господ правительства и господ повстанцев. Сейчас, только спадет жара…

Смолл, задремал, когда дверь бесшумно открылась и в комнату вошли трое, с завязанными тряпками лицами и длинноствольными автоматами в руках. Один из них бесшумно подошел к кровати и потряс Смолл а за плечо.

— А… что? Раненый? — вскинулся Смолл, увидев вошедших. — Что вам надо?

Один из вооруженных на ломаном английском, тщательно подбирая слова, торжественно ответил:

— Мы чрезвычайно обязаны пригласить вас сопровождать нас до определенного места.

— Инструменты взять? Какое ранение?

— Инструмент есть, вот! — выкрикнул второй из вошедших. Он занял позицию у двери и качнул дулом автомата. Его развеселило сказанное, и он раскатисто заржал. В перерывах между приступами хохота, второй что-то выдавливал на местном языке третьему, стоящему у окна и тот тоже смеялся. Первый же легонько ткнул Смолла дулом автомата в плечо, но речь его была по-прежнему изысканна:

— Уполномочен прискорбно заявить, что здесь состаивается взятие заложника.

— Что за чушь! — возмутился Смолл. — Я нонкомбатант. Я представляю международную гуманитарную организацию. Я протестую, я лечу ваших же соотечественников.

— Наших соотечественников эффективнее спасет отсутствие кровавой банды премьера Нгоро. Посредством вас мы взовем к мировому общественному мнению…

— Чушь! — разозлился Смолл, хотя как раз сейчас этого делать и не следовало. — А если я буду кричать и сопротивляться?

Вежливый с наслаждением поднес к его лицу дуло автомата. Смолла прошиб холодный пот. Он с трудом отвел глаза от черной, воняющей кислым дырочки в срезе ствола и посмотрел вверх, в глаза вежливого.

То, что он увидел, лучше всего определялось словечком Смирнова: «гляделки». С человеком, у которого такие глаза, разговаривать бесполезно. Смолл не считал себя героем, это была не его война. И он уже стал подниматься, когда от двери раздался истошный крик. Стоявший у окна тоже завопил и, бросив на пол автомат, ринулся во двор, прямо через стекло. Смолл опустил глаза и замер потрясенный, как никогда в жизни. Дуло автомата, по-прежнему торчащее в нескольких дюймах от его носа, само по себе плавно изгибалось вверх, при этом оно еще вытягивалось в длину и одновременно (но как, боже, но как?) завязывалось в какой-то странный узел. И Смолл, и «вежливый» завороженно следили за эволюциями дула, пока они не прекратились. А когда Смолл увидел, что за узел образовался, он рухнул на кровать и истерически захохотал. «Вежливый», не веря глазам, поднес то, что получилось, к лицу и вызвал у Смолла новый приступ хохота. О, Смолл часто это видел. «А вот тебе дуля в нос!», говорил Смирнов и ловко собирал пальцы в известный фаллический символ. Надо думать, «вежливый» никогда не видел ствола автомата в виде великолепно выделанной дули! Когда приступ хохота прошел, Смолл обнаружил, что в комнате никого нет. Трое налетчиков бежали, побросав свой автоматы, точнее то, во что они превратились. Валявшийся у двери пострадал больше всех — ствол и затворная коробка вместе с затвором превратились в причудливую, сложно изогнутую вазу. А из того, что до этого было дулом, кокетливо высовывалась желтая роза. Брошенный у окна автомат внешне был абсолютно цел, с той разницей, что вместо изогнутого магазина к нему тщательно крепилась человеческая берцовая кость. Увидев это, Смолл снова повалился на кровать и смеялся еще минут десять.

А далеко, на другом континенте, так же катался на кровати Трофимов. Слезы от хохота текли у него по щекам, тело сотрясалось, а бесшабашно веселый голос в мозгу ликовал: «Вот так! И всех их так!»

Отсмеявшись, Трофимов задумался. Уже то немногое, что он видел в своем мысленном облете планеты и то, что он знал из газет, радио и телевидения, свидетельствовало однозначно: партизанскими действиями серьезных результатов не добьешься.

Да, он спас Джонна Смолла, мог спасти еще сотню ему подобных… А ту девушку, о которой вспоминал Смолл?.. А повстанцев?.. В мире ежедневно происходят конфликты, ежеминутно льется кровь… Как прекратить все войны разом, если за ними стоит противоборствующий интерес? И чей интерес предпочесть! Промышленность, уничтожающая природу, — уничтожить ее?.. А преступность?.. Трофимов не знал, способен ли он одновременно контролировать даже десятки ситуаций, а ведь их тысячи!

Но все эти сомнения не отменяли главного. Пока у него есть сила, он будет действовать. Эти «Живые Мысли» — они не живые. Они не способны понять стремления и нужды биологического существа, и только от непонимания запрещают вмешательство. Но он, Трофимов…

— А ты еще не понял, что они и мы, — это одно? — как гром грянул Голос.

13

Выговцев включился в мысли Трофимова на подходе к «Шанхаю». Именно на подходе: он не спеша шел по улицам, хотя мог бы оказаться около избушки Потапыча в мгновение ока. Собственно, это был уже не Выговцев, это была Сила и Воля, имеющая форму биологической структуры. И все же пребывание в облике Выговцева не прошло даром. Долгое время скрытая «Живая Мысль» поневоле прониклась чем-то, присущим человеку. И она полюбила этот нелепый и всё же чем-то подкупающий мир. Там, в просторах Вселенной было все, было в тысячи раз больше, но чего-то не было. Выговцев шел пешком, радуясь ночи, шагам, чувству физического напряжения, нарастающего с каждой минутой. А заодно вторым, третьим, тридцать третьим уровнем восприятия он слушал мысли Трофимова и то удивлялся, то восхищался. Например, историю с автоматами Выговцев оценил и посмеялся. Там, на свободе пространства, юмора не было. Юмор основан на несоответствии, а какое, несоответствие, если ты всемогущ? Но все же Трофимов заблуждался, заблуждался искренне, и Выговцев не надеялся, что его можно переубедить. Такое уже бывало, и Разум Вселенной каждый раз оказывался перед сложнейшей задачей. То на одной планете, то на другой «Живая Мысль» проваливалась в сознание биологического существа. И случалось невероятное — сила, способная лепить материю, как глину, сила, для которой пространство и время только способы существования, отступала. Она сталкивалась со слабенькой, раздерганной и запутанной биологической мыслью и не могла ее подавить. Хуже того, иногда той удавалось заместить ее, вместить в себя. Эта новая, полуживая мысль оказывалась способна сознательно, или, еще хуже, бессознательно приводить в действие страшные возможности… Конечно, и добрые, но вперемешку со злыми. Разум Вселенной уже потерял две планеты. Миллионы лет «Живые Мысли» совершенствовали свою независимость от материи. Для того, чтобы снова научиться с ней работать, им пришлось бы утратить часть своего совершенства. И было решено, что когда произойдет проваливание «Живой Мысли» в биологическую, то немедленно будет инициироваться еще не прошедшая весь цикл Мысль в близко находящемся существе, для противовеса той, полуживой. А затем обе снова пройдут весь цикл. Так что Выговцев знал, куда и зачем он идет, а Трофимов — еще нет. И только когда голос Выговцева вмешался в его размышления, мгновенно все понял и откликнулся.

— Это вы-то одно? Вы, гордые и прекрасные, для которых не существует сложностей и бед, одно с несчастным, истекающим кровью, задыхающимся, отравленным человеком? И вы называете эту Землю «материнской планетой»?

— Каждый должен пройти свой путь… И ты знаешь, что мы не можем управлять материей.

— А как же ты хочешь меня остановить?

— Я еще не полностью потерял контакт со своей биологической структурой, моя сила — ее умение.

— Вот, и что же мешает вам, вот так, в облике человека, прийти и помочь?

— Каждый должен пройти свой путь. Любое нарушение ведет к непредсказуемым последствиям. Мы — это они в далеком будущем. Они — это мы в забытом прошлом. Мы прошли этот путь до конца и стали тем, чем стали. Та же судьба ждет и их.

— Правильно. Очень правильно — для «Живой Мысли», но не для живого существа. Вам незнакомо понятие «сочувствие», «жалость», «доброта». Уж не потому ли, что никто не вмешался в ваш путь?

— Мой путь здесь, на этой планете.

— Неужели? — подумали они одновременно и осознали, что этому разговору столько же лет, сколько человечеству. И что Вселенский Разум необратимо теряет «Живые Мысли»; уходящие в вечный круг на материнских планетах. Они вели этот спор, когда еще жила ни земле раса крылатых, отдаленных потомков ящеров. Люди донесли в туманных легендах до современного мира подробности сотрясавших землю битв. И Выговцев не дал Трофимову спасти расу крылатых от загадочной эпидемии… Выговцев, или кто-то еще. Потом они постоянно встречались, переходя через века и эпохи и каждый раз возвращались на новый круг, и каждый раз неминуемо встречались опять, потому что равновесие должно быть нерушимо. Каждая планета должна пройти свой путь до конца! Но было в этой непреложности и повторяемости что-то переменное, что-то не дающее Трофимову отказаться от борьбы.

Трофимов выставил на границах «Шанхая» силовой барьер и стал вспоминать: працивилизация, Египет, майя, средние века, восемнадцатый век… По-разному воспринимаемы, в зависимости от личности, в которой пробуждалась «Живая Мысль» и ее Силы; все встречи были различны. Иной раз они схватывались даже не осознавая того, иной раз схватка приобретала характер магии и колдовства. Всяко бывало. Но почему против него одного, чаще всего выступало вроде как двое? Ведь он же человек, он не может овладеть Силами в полной мере. Кто же второй и почему надо двух на него одного? В этой мысли крылась загадка. В этой мысли крылась надежда.

Стены избушки, заколебавшись, растаяли. На секунду в глазах Трофимова сместились звезды, и Луна рухнула вниз, прорвав тучу. Отозвавшись в мозгу Трофимова грохотом, рухнул выставленный им барьер. Выговцев вступил на территорию «Шанхая». Он шел тяжелой поступью уставшего человека, не спеша. И только Трофимов видел, какие колоссальные силы клубились возле него. Но главное для Трофимова было понять. Понять, а потом встретить. Выговцева, как человек человека, лицом к лицу.

— А ты и этого еще не понял? услышал он ответ. — Я тебе объясню. Да, мы были вдвоем, но не против одного. Мы были вдвоем против всех. Люди по-разному понимают добро, но это человеческая игра слов. Только для себя или для многих — все равно добро. Только свое или общее совершенство, все равно совершенство. И вместе люди порождают единое поле стремления к добру и совершенству. Оно — само по себе сила, почти равновеликая Силам. Именно она приходила тебе на помощь.

«А я бы скрыл…» — совсем по-человечески подумал Трофимов и получил мгновенный ответ.

— Вот именно поэтому опасны для вас Силы!

Выговцев уже вышел из-за поворота дороги и стоял у калитки. Трофимов поднялся с кровати, открыл дверь и долго всматривался в лицо своего бывшего врача. У него и было лицо врача— немного печальное, с искорками надежды в глазах. Такое, какому положено быть у постели больного.

— Но ведь это значит, что победа будет за мной? — голосом нарушил тишину Трофимов. — Человечество растет численно, все больше задумывается о добре и справедливости, значит, наши силы растут?

Выговцев кивнул.

— И значит, я несомненно одержу победу?

— Да. Но тогда человечеству уже не понадобятся наши Силы. Его путь станет прямым.

— А я могу помочь, ускорить выпрямление пути, и вы хотите меня лишить этого права?

Выговцев ссутулился и сел на скамейку у калитки. Он не ответил на вопрос, но мир вокруг стал стремительно меняться. Видимые в оптическом диапазоне предметы потеряли четкость контуров, все заколебалось, сместилось. Струящийся столб освещения въехал в лачугу неподалёку и она расплылась бесформенной кучей. Забор зыбкой полосой поплыл направо, дорога сначала круто пошла вверх, потом постепенно загнулась вовнутрь, нависая над избушкой. Все это длилось недолго и все предметы приобрели прежний вид. Но Трофимов понял, что время сделало скачок назад. «Шанхай» наполнился писком и шорохом. Прямо у ног Трофимова отчаянно дрались кот и крыса, а вокруг из каждой щели, из-за каждого кустика глядели горящие злобой глаза.

— Это было, пока ты спал. Понял?

— Нет, — ответил Трофимов, пытаясь мысленно разогнать это сборище. Но в прошедшем он оказался только наблюдателем.

— Пока ты спал, в тебе пробуждались Силы. В человеке перемешано добро и зло — вероятности равны. Вот такая слепая игра! Силы были еще не велики, а последствия ты видишь. Пойми, что я прав и не мешай.

— А что ты сделаешь?

— Ты опять будешь только человеком. Нормальным, обычным человеком. Женишься, родишь детей, а Живая Мысль пройдет свой цикл снова, вот и все.

У ног Трофимова кот сбил с ног крысу, и по всему «Шанхаю» вспыхнула битва. Трофимова передернуло. Он вспомнил дуло автомата у лица человека, только что спасавшего людей, увидел красные следы, оставляемые траками танка на камне двора, вдохнул тяжелый маслянистый дым, выходящий из полузасыпанного взрывом туннеля. А ведь это можно предотвратить. Хотя бы это.

— Нет, — ответил он. И в тот же момент почувствовал, как на него обрушилась невероятная тяжесть, оглушающая, придавливающая к земле. Застонав и падая на колени, Он взметнул вверх всю боль и горечь людей, которых видел и не видел, знал и не знал. Тяжесть ослабла, еще ослабла и словно скатилась с него. Трофимов вскочил и с места, свечой взмыл в разорванные тучи неба.

Никто из людей в этот момент, спящих и занятых своими делами, не знал, что все они, дети и старики, мужчины и женщины, участвуют в самой страшной битве, в которой когда-либо участвовал человек. Только гениальная фантазия пробудившейся на заре человечества «Живой Мысли» описала эту битву на страх всем живущим. Тогда ее назвали Армагеддоном.

Трофимов поднялся до границы тропосферы и почувствовал, как слабеет. Его Сила была слишком земной и не могла оторваться от родной планеты. Перевернувшись вниз головой и вытянув руки, как для прыжка в воду, он бурно ринулся обратно, по пути созывая, стягивая к себе Волю города, мирно спящего внизу, страны, континента… И Земля отозвалась.

Это была странная ночь на Земле. В эту ночь партизаны одной из стран Латинской Америки прекратили атаки на уже готовый пасть город. Президент некоей африканской страны отменил обращение к народу по радио, а полковник ВВС этой же страны неожиданно и необъяснимо отложил путч, когда танки уже выходили из казарм. Биржи всех ведущих стран испытали необъяснимое колебание курсов.

Стянутая в кулак Воля Земли обрушилась на «Шанхай» натолкнулась на щит. Выговцев по-прежнему стоял у калитки, он бросил навстречу бурно падающему Трофимову всю мощ Сил древней и могучей Цивилизации, которую была способна вместить его биологическая структура. Силы столкнулись и поглотили друг друга.

Трофимов у самой земли затормозил свое падение, перевернулся и приземлился на ноги. Светало. У калитки в предрассветной мгле, небрежно опершись на забор, стоял все тот же врач, слегка улыбающийся и довольный. Вторым, глубинным, зрением Трофимов видел, как мало человеческого осталось в оболочке Выговцева, и от этого еще сильней почувствовал себя человеком.

Он сделал выпад. В реальном мире выпад такой силы испарил бы море средней величины… Выговцев, не пошевельнувшись, отвел удар. Трофимов понял, что их силы примерно равны. Требовалась хитрость, обходной маневр. И он даже придумал такой маневр. Это заняло доли, секунды, но как раз те доли, за которые он упустил инициативу. Выговцев успел выставить вокруг Трофимова барьер Сил, окружить его, как волка флажками и сейчас медленно сжимал кольцо.

Трофимов бросался вправо, влево, пробовал взлететь и уйти в землю. Ему это удавалось, но его Силы и соединенная Воля Земли гасились этим барьером. Он напрягся, попытался сконцентрироваться, собраться в острие. Острие гнулось, упираясь в непроницаемую преграду. А барьер сдвигался, утолщаясь и каменея.

Но в грохоте, слышимом только им двоим, странно прозвучали колокола — в церкви, в двух кварталах от «Шанхая», начиналась заутреня. В другой… в третьей… в десятой — по всему городу и за его пределами, сотни, тысячи молящихся в этот утренний час согласно вознесли свои мысли к небу. А где-то далеко муэдзин прокричал с минарета азан, и новые десятки тысяч молящихся распахнули свои сердца миру и добру. Трофимов уже чувствовал сдвигающиеся прямо перед собой стены барьера, когда их неумолимое движение замедлилось и остановилось.

Новые потоки Воли вливались в Трофимова. Ободренный, он вдохнул полную грудь воздуха и рванулся во все стороны одновременно. Барьер Сил с грохотом развалился и на Выговцева обрушилось все стремление миллионов людей к добру и счастью, собранное в кулак. Но еще многие, слишком многие продолжали спать в это утро. Смятый, раздавленный, уже почти утративший биологическую структуру, Выговцев выпустил калитку и все же собирая остатки Сил, отчаянно закричал: «Помоги, помоги!». Крик его, взметнувшись вверх, отразился от туч и лавиной накрыл больничный парк.

Наполеон дремал, сидя на скамейке. Изношенное сердце то замирало, пропуская такт, то начинало стучать снова. Наполеону было хорошо, уютно и тепло, как когда-то в молодости. Призыва о помощи он не услышал — почувствовал. Он даже не понял, кто и нуда зовет. Им просто овладел тот азарт, тот восторг смертной минуты, которая решает жизнь. Именно такие минуты способны сделать генерала — императором. Старик молодо вскочил и каждой клеточкой своего тела, всей волей, некогда двигавшей сотнями тысяч, рванулся вперед.

Изношенная биологическая структура не выдержала. Сердце лопнуло, и прошедшая свой цикл Живая Мысль всей мощью невообразимо древней Цивилизации обрушилась на Трофимова. Трофимов, уже физически прыгнувший на падающего Выговцева, был остановлен в полете. Из его глаз пропало все — «Шанхай», небо, звезды… Он очутился в непроглядной темноте и, кувыркаясь, летел куда-то в невероятную даль и с каждой секундой… часом… столетием?.. забывал, забывал и уже не понимал куда и зачем, а — главное — почему летит. И так продолжалось до того момента, пока учитель средней школы Трофимов не очнулся от какого-то нелепого и кошмарного сна на своей кровати в общежитии. Но сон не мог испортить ему настроения — сегодня вечером у него было назначено свидание с Катей. Он собирался сделать ей предложение и почему-то знал, что она не откажет.

В течение пасмурного дня в городской морг были доставлены два умерших без документов, подобранных в одном районе. Первый — старик, скончавшийся от инфаркта. Врач, производивший вскрытие, поразился, как этот человек еще жил с таким сердцем. Второго, молодого, настиг инсульт. Через положенное время их невостребованные тела были преданы земле за счет государства.

А ещё в это утро в разных концах Земли родилось два младенца. То есть, родилось, конечно, много больше. Но именно эти двое в одни и тот же миг сделали первых вдох и издали первый крик. Говорят, что именно в этот миг человек получает бессмертную душу!

1990. Калининград

Оглавление

1

2. Из записей врача-интерна Анатолия Петровича Выговцева

3

4

5. Из записей врача-интерна Анатолия Петровича Выговцева

6

7

8

9. Из записок врача-интерна Анатолия Петровича Выговцева

10

11

12

13

Реклама на сайте