«Фамилиал»

Андрей Хуснутдинов ФАМИЛИАЛ Посылаю Вам (как член редколегии ДиН) заинтересовавший меня рассказ молодого и безусловно талантливого писателя Андрея Хусунутдинова из Алма-Аты. Надеюсь Вам и читателям ДиН этот рассказ тоже покажется необычным и воистину фантастическим. С уважением Борис Стругацкий В свою огромную арбатскую квартиру, свалившуюся ему в наследство как снег на голову по непостижимой отцовой прихоти, Сашенька уже давно не водил друзей: болтали. Отец, некогда известный депутат Баскаков, умер что-то около десяти лет назад прямо на думском заседании. Хотя времени с момента его шумной кончины на самом деле прошло куда более. Это Сашенька, располагавший по наследству не только квартирой (и не только алчно расположенный к спиртному), но, кроме прочего, худой, из рук вон, убогой девичьей памятью на числа и лица, — это сам Сашенька решил остановиться на десяти. “12 килобайт”, — было его прозвище в школе, дальше которой Сашенька не пошел. Квартира запустела, и в угловой комнате ее, прямо посреди отвердевшего персидского ковра, поселилось некое морозоустойчивое растение. Обстановку Сашенька не ценил, но и не пропивал. Во-первых, на то было соответствующее распоряжение в завещании. Во-вторых, с тех пор как вселился в квартиру, он так до конца и не исследовал ее и наверняка помнил лишь про заряженный пистолет в столе отцова кабинета. В-третьих, даже если б он и захотел что-нибудь пропить, оставались еще верхние и нижние соседи, чтившие депутатское прошлое отца. Особенно нижние, никогда не упускавшие возможности оценить Сашеньку на предмет выноса. С младых ногтей он не был привычен к труду, тем не менее по достижении дееспособного возраста его тотчас зачислили в штат одного из богатейших лингвотрестов России. Своей мизерной должности он не соответствовал и не подозревал о ней. В головном офисе треста, находившимся на площади Бодуэна де Куртенэ (Старой), он редко заговаривал вне бухгалтерии и не был знаком ни с кем, кроме кассирши Но — единственной во всей монополии не желавшей возобновлять своего редуцированного имени. Царским жалованьем, разумеется, Сашенька был обязан фамилии Баскаков, внесенной в Государственный реестр РФ — одно нахождение такой фамилии в штатном расписании обеспечивало учреждению невиданные налоговые послабления. Впрочем, о размерах своего оклада он тоже был наслышан в общих чертах и приходил за получкой не в назначенный день, как остальные сотрудники, а когда оказывался на мели. И это была четвертая — и, пожалуй, главная — причина того, что обстановка квартиры оставалась в нетронутом виде (пускай и не в первозданном). В штат треста Сашенька был зачислен пожизненно, то есть, по его собственному заявлению, на пятьдесят лет. Он и сам не знал, почему заявил при зачислении именно пятьдесят. Больше ста было запрещено по закону, и, как правило, при вступлении в пожизненную должность фамилиал (соискатель, чья фамилия значилась в Госреестре) называл максимально допустимое число. Закон о служащих-реестровиках был принят при живом участии Баскакова-старшего и имел целью охрану фамилиалов от покушений со стороны конкурентов организаций, в которых они состояли и которым, соответственно, обеспечивали колоссальные льготы. Таким образом, покушаться на Сашеньку в течение пятидесяти лет со дня его вступления в должность было бессмысленно: при установленном факте физического устранения (отсутствия) формально он все равно бы оставался в штатном расписании треста и даже продолжал бы получать зарплату, каковая, правда, в этом случае уходила бы в казну. Весь фокус ситуации заключался в том, что если бы Сашенька физически превзошел уровень заявленного срока жизни, то его не только уволили бы в тот же день, но и похоронили бы на следующий. Однако обо всем этом он или не задумывался, или задумывался вскользь — не потому, что не рассчитывал прожить больше, а просто потому что решил остановиться на пятидесяти. В то утро, когда его первый раз потревожили из брачной конторы Роднадзора, он еще не приходил в себя со вчерашнего, и в курс дела более-менее вошел только со второго звонка, под вечер. Весть была благой — по истечении почти что четырех лет поиска ему подыскали невесту. То был ратифицированный госэкспертизой фамильянс: мало того что молодая, как и он, являлась фамилиалом (фамилиалкой), с 5%-ной погрешностью покрывались не только его требования к ее кандидатуре, но и с 2%-ной — ее к его. Следовало лишь условиться о подтверждении. Звонившая диспетчерша, волнуясь, не тотчас могла перейти с морзянки на слова, как предписывалось в столь торжественных случаях, и повторила сообщение заново — задорней и с ганзейским акцентом. На что не менее растерявшийся Сашенька таки ответил морзянкой и тоже побежал на кухню. Тоже — в смысле повторить. Впоследствии, отпив положенное, он привычно расслабился на краю стола и пытался вспомнить о своих требованиях к кандидатуре невесты. Но это оказалось нелегко. Образ получался расплывчатым, даже каким-то многослойным. Отпив лишнего, Сашенька с надеждой затих и для чего-то смотрел в окно и беззвучно напрягался глоткой. Однако выше пояса кандидатуры дело у него так и не пошло. Выше пояса все по-прежнему расплывалось и, к тому ж, начинала маячить неизвестно откуда взявшаяся, подозрительная строка: “Дыша духами и туманами…” А еще через час не вовремя кончилась бутылка. Собираясь с мыслями и на ходу ориентируясь в рукавах, Сашенька отправился в магазин. На пороге ему пришлось задержаться: в проеме выставленной входной двери желтела фигура как всегда безошибочного, бесшумно караулившего его нижнего соседа, ровесника по внешности и бывшего борца Мш. Дверь, между прочим, лет десять назад этот Мш и выставил по просьбе Сашеньки, испытывавшего непроходимые трудности с замком. (На самом деле, тут заключалась военная хитрость: досаждал Сашеньке вовсе не замок, а шум при движении ключа, шум, который, по его убеждению, и был основным поставщиком соседской бдительности. Но он ошибался.) Сейчас, судя по густо стиснутым, как будто дышащим кулакам и неспокойному припухлому лбу, Мш поджидал его не столько с целью осмотра на вынос — хотя, конечно, не без этого, — сколько ввиду бесплатной выпивки. Но Сашенька был не против. Пошли. Отходчивый Мш от чувств невольно забегал вперед, и, хохоча, сразу сдавал из благодарности. R-byte (Арбайт, старнейм — Арбат) пустовал. Мело. Мело и на выносе в магазине. Сашеньке, в силу присутствия Мш расплатившемуся шепотом, показалось, что забившаяся кассирша попросту не слышит его. Паникуя, он даже начал повторять баснословную стоимость спиртного, но все обошлось — кассирша, в отличие от самого Сашеньки, была в порядке. Дома, передоверив купленное Мш, он перезвонил в Роднадзор (по случаю фамильянса он имел право на бесплатный телефонный звонок), где ему все с энтузиазмом подтвердили. Однако Мш по такому поводу выпивки сомневался чуть ли не до третьей и косо поглядывал на Сашеньку даже после того, как тот перешел на речь. Теребя шейную узду лингвосчетчика (которая, как у заключенного, была исполнена у него в виде массивной вериги с выгравированным номером статьи), он упрямо выстукивал ногтем по бутылочному горлышку: “В-р-е-ш-ь, в-р-е-ш-ь, в-р-е-ш-ь…” Сашенька, знавший незлобивый и подвижный нрав соседа, зажег керосинку и налил стаканы. Пока Мш улыбался своему, он опять — и как бы тайком от циничного собутыльника — попытался возобновить образ невесты и снова не пошел выше пояса. В этот раз он даже не мог вполне восстановить своих требований к ее кандидатуре — кроме главного, согласно которому невеста его должна была быть без малейшей физической способности к устной речи. Но подобная претензия выдвигалась подавляющим большинством клиентуры брачных контор. Выпив, Мш настучал ножом по столу: “Н-у л-а-д-н-о”. Сашенька тоже выпил и с мыслей о невесте невесело переключился на бедолагу-соседа. Мш посадили два года назад за развратные действа, повлекшие покушение на убийство. Дело было ясное. В подпитии, спутав какого-то прохожего, похожего на ухажера тогдашней своей зазнобы, Мш предложил невинному человеку расцеловать его в нижней задней части тела. Тот с удовольствием исполнил просьбу и чего-то ждал. В затянувшейся паузе, осознав смысл содеянного и озлившись, Мш потребовал в голову наглецу аж три крупнокалиберных помп-повреждения. Однако прохожий оказался не робкого десятка. Увернувшись, он заявил лишь легкое касательное ранение предплечья. Прибывший глосс-наряд после протокольной проверки показаний лингвосчетчиков прострелил потерпевшему мякоть правого бедра (Мш, как выяснилось, вследствие выпитого и не целился почти), а дебоширу, зачитав статью и опечатав словарный запас, дал ливера — лингвосчетчик с тюремной веригой на семь лет без права амнистии. Теперь, мало того что личная изоглосса Мш описывала в точности очертания его района прописки, но и сам он, лишенный твердой (или, как еще говорили по старинке, жесткой) памяти на слова, был вынужден довольствоваться скудным лагерным глоссарём — доступ к своему у него блокировали. Подружка, не будь дурой, бросила Мш. Родители прогнали его на антресоли и отказывались от свиданий и передач. Напившись тогда впервые за счет Сашеньки, Мш сначала хотел повеситься, а потом требовать себе петли. Но ни о том, ни о другом, разумеется, не могло быть и речи: повеситься Мш мешал ливер, а требовать — не то что петли, узелка на память — уже было не на что. С тех пор, если не попрошайничал морзянкой, он стучал на словах, благо в округе сидела еще уйма народу. “В-з-д-р-о-г-н-у-л-и”, — предложил Сашенька. Из давней привычки уважения к борцовским качествам соседа он общался с Мш по преимуществу морзянкой, но сейчас подумал другое: в преддверии семейной жизни ему бы не лишне привыкать к экономии. Во всем. Вздрогнули. Подтвердив голову кулаком и сведя брови, Мш взял любимый мотив и негромко, в три пальца, загремел по стакану: “С-т-е-п-ь д-а с-т-е-п-ь…” Сашенька деликатно вторил. Пели, как водится, в целях на посошок, и глядели в разные друг от друга стороны. Понимая, что уже ни на грамм не продвинется с невестой, Сашенька стал вспоминать, как давным-давно, еще накануне школы, он ходил с мамой в церковь. Из невидимого и будто оглушенного временем детства ему были доступны лишь эти церковные воспоминания. Мама, стоя позади, обычно держала руки скрещенными у него на груди. Спиной он чувствовал ее медленное, иногда надолго пропадавшее дыхание. Ангелы в промокших одеждах, спускаясь на трапециях с невидимого от испарений потолка, раздавали молящимся просвиру, и как-то один из них, со скрипом проплывая мимо не знавшего молитв Сашеньки, вместо просвирки приложил к его губам палец. Сейчас, наверное, уже ничего этого не было в помине. Место ангелов заняли более совершенные и бесшумные существа, а богослужения, после того как морфема “-бог-” была окончательно приватизирована Синодом, сделались платными. Период так называемой “второй канонизации”, когда вслед за Троицей приватизировали имена четырех евангелистов, двенадцати апостолов, всех святых и пророков, а также основополагающие библейские лексемы, стал началом очередного раскола и беспорядка на улицах. Мама тогда заболела и вместо церкви стала ходить в подпольную молельню “адвентистов кода”. Один из этих тихих людей, о которых в миру было известно только то, что они добровольно отрезают себе языки, посещал ее за день до смерти и настучал Сашеньке, что Благая весть снизошла на человечество не в виде Слова, а посредством утраченного протокода Морзе. Сашенька хорошо запомнил его, потому что у человека бежала слюна и он подарил ему красивый складной ножичек с инкрустацией… Пустую бутылку пришлось убрать под стол, после чего Мш, шумно сходив в уборную, ушел. Керосинка начинала коптить. Через батарею было слышно, как на пятом этаже ругаются Воронцовы: “С-к-о-т б-л-я-д-ь п-о-д-о-н-о-к ч-т-о-б с-к-о-т т-ы п-о-д-о-н-о-к б-л-я-д-ь с-к-о-т…” Сашенька смотрел в неравномерно прозрачное окно на тени снежинок и думал о том, не позвонить ли Катюше. На воображение невидимой невесты у него больше не оставалось сил, он начинал тосковать. В это время Мш свирепо возвращался за сигаретами, но он даже не взглянул на него. Он осторожно позвонил. Катюша поначалу не узнала его, но потом обещала приехать. Разминая ноги, он убрал со стола, побрызгал по сторонам дихлофосом и постучал Воронцовым, чтоб закруглялись. Катюшу он знал так давно, что часто забывал о ней и путал на улице с другими женщинами. Она тоже любила его. Тем или этим летом они бывали в СПб и видели БНч. Увы, она не могла ни на что рассчитывать, так как не была фамилиалкой, брак их не признали бы ни в одном пункте Роднадзора. После СПб, к тому же, ее оштрафовали на три минимальных тезауруса за то, что она пыталась фальсифицировать свою эхо-метрику. Отец ее, раскольник-протокодист и бывший ангел, показательно манкировал Сашенькой… В этом слабом месте воспоминаний Сашенька забеспокоился, пошарил среди тарелок и стал глядеть под стол. С образом Катюшиного родителя у него намертво склеивались ощущения той страшной поры, когда он еще не был Сашенькой Баскаковым — точнее, не был фамилиалом. Отец, бросивший их с мамой в пользу новой, удавшейся семьи, еще громко заседал в Думе, и завещание, разумеется, не вскрывали. Где-то в пограничных областях календаря и кочевала приблизительная дата их знакомства — с Катюшей, или с ее старшей сестрой, уже было не суть важно (ведь и по сей день Сашенька не называл Катюшу по имени, будучи не уверен в том, что это действительно ее имя, а не имя сестры). Однако уже тогда не было мамы, и он, мало-помалу выключаясь из повседневного распорядка забот, начинал привыкать к сокрушительному чувству невесомости, которое, должно быть, испытывает падающий в пропасть человек. Завещание отца не то чтобы приостановило это падение, но резко сократило глубину пропасти. Буквально на следующий день Сашенька чуть не сгинул в дорожно-транспортном происшествии, а неделю спустя был послан профессиональными охальниками, нанятыми, как выяснилось впоследствии, мстительной мачехой. Катюшу он привык помнить с бухгалтерии треста, где, все еще теряясь, находился по поводу одной из первых своих получек. С непривычки к плачущим женщинам он поздоровался с ней, чем несказанно испугал девушку и вызвал гнев присутствовавшего в поношенном ангельском облачении ее родителя. Последовал бесшумный скандал, в результате которого родителю было предложено очистить помещение. Потрясенный, Сашенька предложил проводить Катюшу до дому, на что она ответила сокрушенным молчанием. То есть была не против. Пятью минутами раньше ей отказали в заявлении на трестовскую должность (не помогло ни отцово ходатайство, ни его священнические одежды), а неожиданное и баснословное Сашенькино здравствуйте — по лексическому значению равнявшееся десяти минимальным тезаурусам — в точности соответствовало тому роковому числу баллов, коего Катюша не добрала. Неудивительно, что совпадение это было расценено мнительным экс-ангелом как насмешка и волокитство. В тот день Катюша впервые не ночевала дома, а на следующий с Сашенькиной подачи устроилась на работу в другом присутствии. По старой церковной привычке отец хотел лишить ее благословения и наследства, но, слава Богу, был для этого уже исчерпывающе нищ. Дочь, впрочем, с тех пор он безоговорочно простил, пытался обратить в свою новую веру и забрасывал нелегальными радиограммами. Женщины, сознававшие свою красоту как опасность, всецело подчиненные ей, приводили Сашеньку в замешательство, он сторонился их, словно статуй. С одной такой женщиной он даже прожил несколько дней. Катюша была совсем другое дело. Она почти не требовала взаимности, но всегда искренне, по-детски, жадно радовалась ей. Своего жалованья ей определенно хватало только на то, чтобы сводить концы с концами, но, по убеждению Сашеньки, подпольная активность отца также оказывалась на ее иждивении. С ним это было впервые: он не понимал до конца, что же ему нравится в Катюше, то есть того, что видела и чего добивалась в нем сама Катюша, и он не скупился на слова… Но когда же она вошла сейчас, он, вспомнив о невесте, не знал, что делать, и в ужасе не приветствовал ее. Катюша обиделась, хотя и не подала виду и спортивно улыбалась после мороза. Они сели в кухне, Катюша на его месте, Сашенька на замусоренном Мш, и пили чай с сыром. Потом Сашенька все-таки хотел рассказать о фамильянсе, но вместо этого стал зачем-то плохо говорить об Мш. И как и сам Мш, возбуждаясь, сполз на чеченов и КГБ. Юбилейную кавказскую кампанию вслед за СМИ и Мш он именовал “ермоловской”, столь же яростно и туманно аргументировал ее и даже похоже выставлял подбородок, если ему пытались возражать. В такие минуты, как правило, кончалось спиртное и спор помалу заходил в тупик. Однако сейчас в стаканах был разлит липовый чай и Сашенька на всех парах летел к той опасной черте, за которой инертная дробь морзянки не поспевала за мыслью, осаживая, обесценивала ее, и человек, переходя на личности, в пылу зачастую переходил на речь. Поэтому Катюша подала ему конфетку. Он осекся на полуслове, сосредоточенно подставил ладонь, перевел взгляд на нее и улыбнулся. Она, конечно, видела, что что-то не то, оглядывалась на окно и покашливала. Сашеньке быстро сделалось жаль ее, и они перешли в спальню. Кровать стояла в дальнем, восточном углу этого громадного и пустынного помещения и была покрыта газетами, так как у порога сквозило из подъезда и с неопределенного в потемках потолка, если кто-то ходил наверху, что-то сыпалось. Потрескавшиеся клавиши паркета местами выпирали над сохранившейся поверхностью пола. Убрав газеты, Катюша долго и безуспешно ощупывала Сашеньку под одеялом. Тот поначалу не слишком чувствовал ее и только пьяно хихикал, а затем пытался ловить между ягодицами. Устав, Катюша натянула одеяло до глаз и бесшумно плакала. Сашеньке казалось, что от него пахнет рыбой, он несколько раз приподымал одеяло за край и, резко опуская его, со смехом нюхал выходивший воздух. Катюша при этом зябко скрещивала на груди руки и от коптившего ночника что-то холодное взмывало по стене. В конце концов он бы так и заснул, если б она не попросила рассказать ей обо всем и не обещала взамен чего-то еще даже более важного. Сашенька, у которого в положении лежа кружилась голова и складывалось ощущение чудовищного лица на противоположной стене, рассказал ей о фамильянсе, но в том смысле, что он, может быть, наверняка откажется от него. Катюша, не поверив ему, снова заплакала и тоже смотрела на противоположную стену. Трижды, отраженно дребезжа железом, под окнами пробывали снегоуборщики, отчего Сашенька накрылся с головой и опять пытался ловить Катюшу между ягодицами. Тогда она тоже накрылась, утерла слезы, приблизила морзяночную колотушку к самому его лбу и, путаясь в спецсимволах, в общих чертах переложила содержание последней отцовой радиограммы: поговаривали о скорой девальвации базовых морфем первой потребительской зоны (питание, накопление, секс) и об очередном правительственном списке тропов, подлежащих немедленной утилизации. Но это было еще ничего. Зеленые, перехватившие протоколы осмотра десяти из двенадцати глосс-РЛС в районе боевых действий, ахнули: все десять станций оказались не просто заглушены, но, скорей всего, вообще никогда не были задействованы. И что? — не понял Сашенька. А то, что интенсивность боевых действий от этого не только не снизилась, а и возросла. А по последним реляциям (подтвержденным ганзейскими аудиторами), утраты сепаратистов за последние месяцы составили никак не менее-свыше шести гигаглосс. А такими астрономическими средствами (согласно той же калькуляции) давно не владеют ни бандиты, ни даже все сопредельные лингвопопулы, вместе взятые. Ну и…? — забеспокоился Сашенька, высвобождаясь из-под одеяла лицом. Вот тебе и “ну и…”! — Катюша пристукнула его колотушкой по скуле. — Вот тебе и все “ну и…”: либо воруют, либо отмывают, лого елоховое! Либо то и другое сразу. Офшор-то не за горами. Оф-фшор, — поправил Сашенька. — Два “ф”. Ладно, — поправилась Катюша, — суть не в этом… “Суть” — срамное слово, — сказал Сашенька и прыснул в колотушку. Дурак! — Спешившись, Катюша на цыпочках сходила в кухню и повторила, хищно закуривая: прямо не знаю! Третьего дня в плане бомбометания одну из партизанских РЛС разметали физически, хардом — зачем? Какая суть в рост противостоять наставлениям ООН, подвергаться бесперебойной перспективе бойкота ЕС, а?… Ну… — опять не понял Сашенька. Тогда Катюша дохнула на него холодным газом и приложилась не костяшками даже, а самыми подушечками, так что он и не расслышал почти: — А потому что на РЛС заклятия, дуры, транслировали. В обход федеральной сети. На фарси. Да еще через свой РКЦ в оффшоре. Сашенька взял в толк угол подушки и сел. Катюша стрясла пепел мимо постели. С инвентаризацией речевых комплексов заклятия, равно как заговоры, несанкционированные отправления веры и нецензурная брань, были строжайше исключены законом. Нарушителям грозило от пяти лет частичной атрофии троичного нерва до пожизненной изоляции второй сигнальной. Сашеньке приходилось видеть последних. Ходили слухи, что со временем все до Единого они сходили с поверхности, и то были не привычные в речевой практике монахов логомогилы, а новейшие пещерные сообщества, засечь которые не удавалось еще ни одной РЛС. В подсвеченные тектонические ходы с поверхности поначалу закачивали охальные эмульсии, однако когда стало ясно, что оценить эффекта не удастся, перенаправили нечистоты. Своим возрождением и неслыханным расцветом немое кино было во многом обязано этим новым катакомбникам. Экраны напрочь заполонили зловещие, вымазанные экскрементами типы с неправдоподобно развитыми органами восприятия, и хотя живьем их не видел никто, верили в них все повально и с не меньшим энтузиазмом, чем в нечистого. Доходило до курьезного: некоторые церковные активисты вместо традиционных изображений поверженных змиев заказывали изображения поверженных катакомбников, живописать коих должно было не углем и не маслом, но исключительно отфильтрованным дерьмом. Сашенька попросил у Катюши остаток сигареты и встал в задумчивости и тихо заикаясь от холода у окна. Улицу отсюда было видно плохо, но было видно, как сонный глосс-наряд затаптывал что-то корчившееся и блеявшее от ужаса в обильный и прочный обочинный снег. Существование великого города в это время суток представлялось ему сомнительным: все безумное, что приходило в голову, казалось не просто возможным на этих улицах, но и чем-то таким, что могло прийти в голову только по этим улицам. Один его сумасшедший приятель, прежде чем быть объявленным в розыск, поведал ему, что Москва — как, впрочем, и СПб, и даже новосибирский Академгородок с семипалатинским полигоном — на самом деле вывернувшаяся в наше настоящее часть плоской театральной кулисы. С тех пор Сашенька был внимательней вне дома и почему-то перестал верить Мш. Он даже перестал верить в потери сепаратистов. Наскоро докурив, он крепко прижался к Катюше под одеялом и дрожал от удовольствия. Какое-то время погодя им наконец удалось совокупиться — хотя и не так, как обычно хотела Катюша, — и они бессильно лежали на расстоянии друг от друга. Потом, что больше не бодрствует, Сашенька определил по тому, что видел в подобных случаях не окраины своей спальни, а давнюю и безуспешную свадьбу того самого сумасшедшего приятеля: дощатые стены “Метрополя” еще не успели пропитаться антигрибковым лаком, глаголы “стучать” и “говорить” еще не были синонимами и появление в столовых приборах одноразовых морзяночных колотушек казалось в диковинку неповоротливой Москве. Никто из собравшихся в банкетном зале не знал, что тотчас по посещении загса жених в ссоре насмерть забил невесту в машине и в эти самые минуты продолжал топтать ее нарядное тело в розовой клумбе у входа. Про молодую, впрочем, как по наитию, стучали уже исключительно в прошедшем времени: что язык у нее был известного рода, что рос он напрямую из мозжечка и что, открывая рот, она могла не только довести кого угодно до белого каления, до длинных судорог, но и воочию демонстрировать свой мозг. Не жаловали и жениха. “Кобель” — это самое безобидное, что довелось услышать Сашеньке про приятеля за все время прелюдии. Затем, когда запыхавшийся и расхристанный, войдя и буйно, без разбору, в две руки потрясая пясти приглашенных и приблудившихся, имярек принялся разъяснять причины своей задержки и отсутствия невесты, а позже внесли и привалили к стене и ее самое, присутствующие морщась, в степенном бешенстве расходились по холодным местам. Прибывшему глосс-наряду, после того как он засвидетельствовал голую смерть, пришлось, как и прочим, ждать реакции гос-тамады. Та, наглухо захлопнутая в форменный, обильно льющий бликами беж, шла пятнами от нерешительности. Отпущенное для поздравительной речи время истекало, местная РЛС с секунды на секунду должна была переключиться на соседнее торжество, лингвосчетчики приглашенных, настроенные на максимальную чувствительность приема, начинали угрожающе потрескивать от напряжения. В заключение этой короткой и оглушительной репризы мадам сделала то, чего никто не ожидал от нее — зачитала поздравительную речь. Это было нечто по-настоящему стоящее за вечер. Потому что мадам могла бы (и должна была) предъявить наряду убийцу, за умерщвлением которого все присутствующие, за исключением иммунитетного попа, подверглись бы безоговорочному обессловливанью в качестве свидетелей. И даже Сашенька, с его крохотным зрением интеллектуального инвалида, Сашенька, чья природная рассеянность редко позволяла воспринимать ему сочетания более трех человек одновременно, по общему волнению в зале смог сполна оценить перспективы прецедента. Жених, пускай и оштрафованный на убийственный массив морфем, был тут же прощен нарядом и поощрен off-лицами по сетке гороно. Внес свою оговоренную лепту и неожиданно осрамившийся батюшка. Прижимая к заду побелевший кулак, он лаконично напутствовал жениха и вручил ему одноразовую магнитофонную запись с церковными здравицами. Затем по нескольку слов добавили приглашенные, и тамада объявила: “Лобзания!” (возглас “горько” ввиду возможности двоякого исчисления был временно запрещен к употреблению на людях). Зажгли жирные свечи. Жених послал невесте воздушный поцелуй и чему-то зааплодировал. Поднявшийся колотушечный гвалт — вызывали официантов, уточняли карту вин, звонили, попросту перешучивались — сгладил для большинства вынос тела, однако и тут не обошлось без ЧП. На руках наряда молодая неожиданно пришла в себя, стала кашлять кровью, и Сашенька видел, как, заслоненный сослуживцами, один из гвардейцев аккуратно, по рукоять, надавил ей широким лезвием в сердце. Невеста несимметрично вытянула ноги и обмякла. Оторопев, Сашенька после этого почти не смотрел по сторонам. Дважды — с улюлюканьем, со свистом — медленно убывало электричество и в худом витражном потолке становилось видно черных людей. Официанты поэтому вооружились фонариками и чья-то дружка опалила на свечке висок. Гремели тосты, из которых Сашеньке показался один: большая и уверенная в чем-то дама говорила о том, каких трудов ей стоит содержание сумасшедшего дома для животных (первого в Москве), о том, что хозяева по старинке предпочитают усыплять своих свихнувшихся на морзянке питомцев, нежели отдавать под неусыпную опеку психиатров, что доходы отсюда не на должной высоте, клиентура дохлая и т.д. Впоследствии она быстро сникла, вспомнив про какую-то неопознанную кошечку, стала промокать слезы меховым париком и застучала не по-русски. От нее отвернулись, она взялась рывками доставать что-то из металлической сумочки, но ближайшие родственники укоротили ее. Потом под стройный и завистливый вздох зала не желавший огласки субъект в маске и в кольце секьюрити поднес жениху надпись “Счастье!©”. К надписи этой, исполненной тушью на листе ватмана, прилагался пухлый копирайтный сертификат. “Филолог… филолог…” — на пределе слышимости зашуршали ошарашенные Сашенькины соседи с обеих сторон, пока жених целовал маске налокотники. От удивления отвлекся от спиртного и Сашенька. Он даже привстал, рассматривая радужно лоснящиеся и как будто выдавленные из лужи черного масла, забрызганные, в обильных заусенцах буквы надписи. Счастье. С тех пор как было пересмотрено авторское законодательство, утилизированы не прошедшие ©-экспертизы бумажные библиотеки и введена монополия на оборот плоских носителей письменности, подношения подобного рода согласовывались и подлежали регистрации в Минпечати. Преступления, связанные с незаконным оборотом граффити, наряду с расписыванием стен и иных поверхностей морфемами первой и второй потребительской зоны или, например, со злостным уклонением от Интернета, относились к разряду тягчайших и рассматривались судами (в которых подзащитному и его адвокату дозволялось только жестикулировать, а свидетелям только стучать — не говоря уж о возможности последнего слова и прочих языческих кувертах), — преступления эти, как правило, рассматривались судами в полевом режиме и еще ни разу не заключались оправдательным приговором. Вот почему стоимость восклицательного подношения маски имела такой бурный отклик зала. Однако стоило стихнуть гулу восхищения и аплодисментам, а маске покинуть собрание, как из кухонного входа в противоположном конце помещения показался угрюмый и грузный неизвестный в бурке. Мало кто вообще заметил его, прежде чем он встал во главе стола неподалеку от корыта с подарками. Но когда по рядам прошел запах овечьей шерсти, когда разглядели бурку и бороду и, главное, аршинный логин зеленой повязки, опоясывавшей бритый череп, мертвая тишина сковала зал — так, будто с появлением неизвестного из него откачали воздух. Ухмыляясь одной половиной рта и прихрамывая, бородач обернулся вокруг, чтобы набрызганное фосфорической краской по изумрудной зелени могли прочитать те, кто еще не успел этого сделать: “Террорист ¹1©”. Трудно было сказать, что горит сильнее — буквы повязки или хищно скакавшие белки глаз этого страшного, пропахшего животным человека. Спохватились было на задворках застолья, да поздно: официанты уже заколачивали двери. Давешний наряд, так и не успевший отправить молодую на опознание, прислонил ее на прежнем месте и не спеша рассредоточивался по периметру. В следующую секунду бородач скинул бурку и оглушительно хлопнул в ладоши. Это было похоже на начало лезгинки: бравируя расшитыми по черкеске золотыми сертификатами, с гортанным криком он бросил по сторонам вытянутыми, напряженными до судорог руками… После чего, разумеется, не затанцевал. Из окружения жениха больше всего повезло самому жениху: он успел заслониться подаренной надписью. Террорист, не особо, впрочем, рассчитывая на успех, заказал ему разрывное поражение, тогда как соседям по летальному осколочному с контрольным. Этих двигавшийся следом наряд прошел специальными компактными зарядами и проконтролировали официанты. Царапиной отделалась только дружка с опаленным виском. Негодяй тем временем выступал далее по проходу между сдвинутыми столами и командовал на обе стороны: “Девять миллиметров, обычный, в башку!.. Семь-шестьдесят два, обычный, в корпус!.. По морде — этому по морде!.. Пять-сорок пять, со смещенным, в корпус!.. По морде — этому, этому и этому — по морде!..” Или, если перед ним оказывалась молодая симпатичная женщина: “На хер!” Несимпатичных и старых он игнорировал скупой и бранной жестикуляцией. Закончилось побоище так же неожиданно, как началось. За пару человек до Сашеньки с одним из гостей у террориста случилась настоящая перестрелка, и хотя смельчаку в конце концов перерезали горло, это в корне подкосило ресурсы бородача. Он подал знак гвардейцам, задействованным в изнасилованиях, потише или кончать и, одолжив у кого-то из официантов интерфейс, проверил состояние своего счета. После чего неслышно выматерился, наступил и плюнул в кровь последней жертвы. На запланированное отступление, как видно, у него уже не оставалось средств. Он было обратился под честное слово к наряду, но при таком скоплении счетчиков гвардейцы отказали ему. Тогда негодяй решил действовать на свой страх и риск. Нацепив на грудь последовательно соединенные таблички “Стрельба, фото — и видеосъемка запрещены!©” и “Самолет в Шереметьево-2, бегом!©” (обе — с непроделенной сертификацией), он уселся за ближайший столик и принялся жрать остывавшее жаркое остававшейся без сознания хозяйки сумасшедшего дома для животных. Гвардейцы стали звонить в мэрию, официанты — стучать в Останкино и Склиф. Чуть погодя огородили трупы, пересчитали и учли потерпевших. Раненым были предложены бинты и кола. Негодяй, доев жаркое, сыто ковырялся в золотых протезах и щерился в направлении двери. Чем в результате закончились его переговоры с властями, Сашенька так и не узнал, ибо всех прочих вскоре попросили очистить место происшествия, а в новостях передали только то, что многострадальный витражный потолок Метрополя рухнул в районе полуночи “без видимых причин”. Проснувшись через полчаса с каким-то оглушительным, умопомрачительным ощущением между ушей, он подался на кухню, где сначала хотел выпрыгнуть в окно — не убиться, за водкой, чтоб не тревожить соседей, — потом напился воды и стоял, прислонившись к стене щекой. Катюша еще спала. Было очень холодно, и он включил свет. Выключатель, спаренный с мастером подключения к Сети, сработал с минутным запозданием, поэтому у Сашеньки было время оправиться и улыбнуться. Сетевой редактор оценил его состояние как удовлетворительное (угроза цирроза, долги за кислород) и после тестирования основных социальных показателей подал электричество. Из приличия Сашенька кликнул несколько рекламок (“Курорты Ичкерии — на пару слов©”, “Talk to VVP, t.p.©”, “Русский оргазм©”), посетил официальный правительственный сайт (концепцию “отсутствующего Президента©”, как оказалось, успели заменить на идею “пролонгации Мертвого, VVP-5©”) и заказал спиртного. Ему предложили виртуальную формулу, которую он отклонил с неопределенной переадресацией, после чего отказал модем и пришла отлежавшая все лицо Катюша. Катюша тоже выпила воды и была вынуждена подключиться. Правительственному сайту, как обычно, она предпочла посещение филиала Мавзолея 1:1 на Пречистенке, где запросила обновленные виды путинской мумии с открытыми глазами. Вот уже два года, с тех пор как головной Мавзолей был закрыт на инвентаризацию и видеть Верховного живьем могли только профессиональные язычники и телохранители, с упорством и страстью обиженного ребенка она собирала его посмертные изображения. Те, что казались ей удачными, она рассылала по знакомым. Неудачные редактировала и отправляла обратно. Некоторые из ее инсталляций участвовали в ежегодном смотре-конкурсе “Последний Президент”, а наделавшая столько шуму, на которой Путин со своей знаменитой улыбкой держится за края гроба и собирается встать из него, была удостоена специального приза жюри “За системный мажор, где-то веру©”. Тут, слава Богу, связь оборвалась окончательно и погасло электричество. Сашенька зажег керосинку и сходил на угол. Отключившись, Катюша в это время сидела в тени бутылки, трещала пустой оберткой от шприца и смотрела в окно. Всякий раз после Интернета у нее было головокружение и тошнота. Сашенька поэтому принес ей спазмолитика, сам же выпил сразу побольше, чтобы она не успела ничего возразить, и не закусил. Через минуту-другую отпустило у обоих. Катюша приоделась, принесла колотушку и убрала со стола. Вспоминая, видимо, о чем они говорили накануне, она рассказала, что во время последнего заградпарада звезду Троицкой башни сначала заволокло дымкой, а потом, как дымка разошлась, звезда оказалась о шести лучах. Был погром, хотя и не такой, как в прошлом году, когда после снайперского обстрела пришлось запирать броней верхушку Спасской. После чего вспомнила про фамильянс и снова стала плакать. Сашенька тоже вспомнил про фамильянс, но стал смеяться. “Д-ы-ш-а д-у-х-а-м-и и т-у-м-а-н-а-м-и! — стал стучать он. — Д-ы-ш-а д-у-х-а-м-и и т-у-м-а-н-а-м-и!.. — И снова смеялся. — С-п-а-л-и-т-о н-и-ч-е-г-о! Г-о-с-п-о-д-и!” Ничего себе ничего, притихла Катюша. Сутки. Ты ж просыпался, когда тебя откачивали… Сашенька, на минуту оторопев, вспомнил скорую помощь и белого, не попадавшего ему из бешенства в вену санитара. И так как оценить всю эту прошлую, но без сомнений бывшую боль ему явилось возможно только теперь, то он снова почувствовал и чуть мог пережить ее, вырвав каким-то ржавым лекарством. И рассматривал потом издали, не слыша Катюши, фиолетовую точку на вене. Конечно, и прежде случалось, что из виду у него исчезал день-другой, а то и неделя, и без последствий, однако сейчас, разглядывая фиолетовую точку, он подумал, что, пожалуй, впервые им было оставлено без продолжения нечто важное. Что более опытное и легкое тело отныне опережало на сутки его тяжелую голову. В прошлом году, например, он так чуть не забыл поздравить отца — выручила автоматика. Или когда с проблемами с координацией не стал распаковывать очередную Катюшину работу “5-я годовщ. торж. сожжения чучелом Алексием II неглиже чучела Ж. д’Арк, кткмбницы”. Катюша тогда призналась, что “творила на бред, ибо в обиде на Кремль” и если бы файл оказался разархивирован (и пожарная копия его автоматически убыла бы в порталы Синода), ей было б несдобровать. Про один эпизод из той инсталляции она тем не менее жалела и по сегодня: Великий Инквизитор указывал еретичке на картину ее обугленного трупа и спрашивал: “Кому принадлежат останки сии, дочь моя?”. На что грешница отвечала: “Останки сии плинадлежат мне, падле” (у Жанны, как у француженки, было пожизненное вето на фонему “р”, но грассировала она через “л”, как сущий младенец, из-за чего прославилась Девственницей). И все это, видимо, задолго после того, как виртуальность была законодательно причислена к повседневной действительности и, соответственно, воображаемые преступления (убийства в action, богохульство на форумах и проч.) перешли в разряд обычных, в смысле — уголовных. “Все, что кажется, что было — было на самом деле” — последний принцип гносеологии, навсегда изменивший не только лицо правосудия, но и лицо человечества. Вот почему Сашеньку так тревожил пропущенный день. Проще всего, конечно, было просить Катюшу напомнить о происшедшем, но он не стал этого делать, потому что и сама она сейчас была не в себе. А что как ей привиделись эти чертовы сутки, а не наоборот, и она вводила его в заблуждение? Или того лучше: хотела сказать, что в бессознании он официально отрекся от фамильянса? Поэтому он решил бросить жребий. Решка — сутки прочь, орел — никакого санитара не было, а шприц Катюша могла взять из аптечки в уборной. Однако выпала решка. Сашенька выпил желтого лекарства и опять рассматривал фиолетовую точку на вене. Дрожа, Катюша осторожно подвинула ему под кисть какой-то мятый листок. Сашенька увидел: “Бога нет”. Он тотчас скомкал листок и поджег его в тарелке. “Не бойся, — подвинула Катюша другую записку, — такие чернила не сканируются. А морзянку можно. Re: Бога нет”. Почему? — спросил Сашенька. Потому что новые эхо-сканеры уже распознают твоего ненаглядного Морза. Почему, — повторил Сашенька, — Бога-то нет? Не знаю, задумалась Катюша, отец сказал. И, помешкав, подала ему третью бумажку. Сашенька убрал бумажку со стола и со страхом, задумчиво читал ее. Сообщение состояло из плотных непечатных слов. Морфема “-бог-” употреблялась в нем ощутимо чаще других и была выделена объемными гиперссылками. Углы сообщения обрывались. Сначала и безо всякого вступления экс-ангел сетовал на сепаратную сделку между Синодом и продажной верхушкой протокодистов. В результате этого сговора Синод получал ограниченный доступ к ретрансляционному спутнику протокодистов (имевшему самую высокую геостационарную орбиту), а отцам-морзяночникам отходила часть патриаршьей маржи за “Божественный сертификат”. В этом смысле переставала существовать не только православная монополия, но и подводилась жирная черта под независимостью реформистской церкви. Никто отныне не знал наверняка, на чьих счетах аккумулируется его жертвенный шепот, пребывая в полном неведении и относительно того, откуда, из каких областей лингвосферы сходит на него скупая благодать Слова. Если прежде, до сговора, да и в целом до акционирования алфавита, всякая конфессия могла апеллировать к своему персонифицированному абсолюту, то теперь Бог был один на всех. Бог был — поделенная лингвосфера. Так сговор усугублял и без того двусмысленное положение мусульман. Те из них, кто не бежал из страны и кому не отключили вторую сигнальную за отказ перейти от бумажного Корана к его электронной версии, жили еще глубже катакомбников. Те же, кто оставались на поверхности и, проклятые своими подземными собратьями, были вынуждены отправлять таинства веры через Интернет — причем делать это на государственном языке — оказывались окончательно дезориентированы. Существование официального исламского сайта больше не гарантировало им, что молитвы их действительно устремляются к Аллаху, а не ко Христу, Будде или, прости Господи, к какому-нибудь резидентному Вицлипуцли. К тому же государство, державшее контрольные пакеты акций во всех без исключения составляющих алфавита, переводило львиную долю славословий на свои федеральные счета. Бум сект, вызванный расколом, сделкой Синода с протокодистами только прирастал. Мало того что каждому возомнившему себя пророком было достаточно получить лицензию и зарегистрировать молитвенный сайт, так теперь за эту новую клиентуру разворачивалась нешуточная борьба. Синод брал размахом, протокодисты — большим дисковым пространством на серверах. Ни у кого и в мыслях не было давать оценку происходящему. А что же происходило? А вот что. Если классической археологии нужно было добывать информацию из земли, и еще совсем недавно ту же информацию приходилось выкапывать из информации, то нынче информация как таковая уже не интересовала никого. Информация нынче служила только одной цели — производить информацию. Более того, она производила ее уже безо всяких усилий извне. Вам нужно знать абсолютное число внебрачных связей Чингисхана? Желаете взглянуть на конкретную доисторическую сволочь, забившую последнего мамонта? Никаких проблем — только правильно ориентируйте свое сообщение. Ах, вы склонны считать подобные методики запудриванием мозгов… Хорошо. Небольшое пояснение. Что, по-вашему, составляет основу дыхательного процесса? Газообмен в тканях. Верно. Но это лишь одна сторона медали. Кровь снабжает ткани кислородом в том числе, в первую же очередь она снабжает их информацией о кислороде. Да и для вас самих — что это за чудо такое кислород, как не голая формула, что он, как не голая информация о нем, о-два? Фундаментальная физика с ног сбилась в поисках элементарных частиц, этих окончательных кирпичиков мироздания, но если б она удосужилась заглянуть в теорию информации, то обнаружила бы их там на первой странице. Мы подсидели Бога, вот в чем дело. Приватизировав алфавит, мы де-юре скрепили то, что уже давным-давно сделали попы, отправив Его в почетную отставку. Троянская формула, подброшенная якобы за его Его подписью, “В начале было Слово…” — о Господи! — формула эта в конце концов и выродилась тем парнокопытным, что разломало райские дерева. Мы обманули всех. Мы обманули всех с завязанными глазами. Херувим с огненным мечом проспал нас. И Он сам тоже проспал нас. Боже, как разбудить, расшевелить этого Пенсионера и как сделать так, чтобы глаза открылись хотя бы у Него?.. Так, все равно не понял Сашенька, бледнея, но где тут Бога-то нет? Вместо ответа Катюша перевернула бумажку, и на обратной стороне, в нижнем правом углу он увидел еще одну надпись — http://www.спящий.бог.сатана.ru/ Однако кликнуть ссылку он не мог сейчас при всем желании — тряслись руки. К тому же сайт был наверняка заблокирован. Катюша хотела помочь ему, но он накрыл листок стаканом. Который час? — спросил он. Комендантский, ответила Катюша и отвернулась к окну. Сашенька потер глаза и тоже стал смотреть на улицу. Стакан, впрочем, с бумажки убрал, а бумажку спрятал. Комендантский час объявлялся на несколько минут после полуночи, чтобы гвардейцы, не смущаясь прохожими, могли оперативно счищать подвисшие бекапы бомжей. Одна такая компания сейчас и подвигалась с шумными междометиями по Арбату. Двое поддатых мужиков и расхристанная девка в ватнике, изображая русскую тройку, волочили на задубелых помочах обгоревший холодильник без дверцы. В доме напротив раскрылось окно, и в компанию полетел полиэтиленовый пакет с темным и рыхлым содержимым, рассыпашимся на полдороге. “Нелюди!” — послышалось с соседнего балкона. Один из мужиков, бросив ремни, принялся сбивать каблуком лед на обочине. Другой дебошир обнялся с девкой, которая захохотала при этом неожиданным и гнусным басом. На балконе звонко лопнула форточка. Сашенька привстал… Наряд накрыл всех одним залпом, правда, не всех насмерть. Девке, стоявшей к стрелявшим вполоборота, начисто снесло верх, но упала она не сразу, а после того как медленно, будто собиралась маршировать, подняла согнутую ногу и вместо того чтобы сделать шаг, вдруг страшно и крупно задрожала. Гвардейцы дружно и с одобрением закивали на стену дома, где Сашенька разглядел черно-белые дымящиеся куски оползающего лица. Мужиков добивали вручную. Одному вскрыли сонную артерию, другому прокололи висок. Хлынув ручьем, кровь быстро пропитала и расплавила утоптанный снег. Гвардейцы обшарили карманы убитых, затем, перекурив, с запасом обнесли лужу и тела желтыми проблесковыми маячками. Напоследок кто-то опустил внутрь обгоревшего холодильника дымовую шашку. Сашенька посмотрел на окно в доме напротив, то самое, откуда бросили полиэтиленовый пакет, и не поверил своим глазам: весь створ с треснувшим, заклеенным изолентой стеклом и желтой тюлевой тенью медленно, как будто с экрана, сходил со стены. Заморгав, он перевел взгляд на Катюшу, потом краем глаза и с надеждой уже бог весть на что снова взглянул на окно, но окна больше не было. Была гладкая, в проплешинах заиндевелой кладки стена и с самого краю ее, на уровне первого этажа — черно-белое, как на плакате, застывшее нечеловеческое лицо девки. Впервые за много дней его обильно, почему-то с запахом резины, рвало. Катюша несколько раз бегала за снегом и совершенно контузила его ледяными примочками. Неизвестно зачем дважды приходил Мш. Наконец Сашеньке удалось закрыться в уборной, где, неслышно и горько плача, голый, он беспомощно сидел лбом к холодному кафелю… В детстве кто-то из соседских мальчишек сказал ему, что людей можно хоронить в уборных, чтобы было больше земли. Даже после того как выяснилось, что отец этого мальчишки, отставной мулло, таким образом попросту спустил в трубу изрубленную в куски супругу, Сашенька продолжал верить — и до сих пор верил, — что людей можно хоронить в уборных. Спуская воду, он всегда задерживал дыхание. Он холодел грудью при шуме труб. Он любил вспоминать себя ребенком — таким же беспомощным и голым — задолго до того неуловимого сбоя судьбы, того чуть ощутимого вывиха эфира, что навсегда изменил направление его роста в обход хорошего, умного и значительного человека, о котором так любила рассказывать мама, — в обход этого хорошего, доброго и замечательного человека — к подонку, которого так ненавидел отец и которого за глаза называла подонком даже Катюша. Ночами, когда он мог видеть то, чего не хотел, его, случалось, навещал этот значительный человек. Они никогда ни о чем не говорили, потому что у человека не было языка. Они стояли в центре громадной сумеречной полусферы, в двух шагах, и просто молча смотрели друг на друга. Над их головами сияла темнота. Человек был выше и массивней Сашеньки, холеное тело его облегала шелковая пара, а в носках начищенных туфель отражалось что-то холодное, бледно-голубое. Лица, срезанного тенью по подбородок, Сашенька не мог, да и не пытался разглядеть. И только раз, оказавшись посреди сумеречной полусферы прежде человека, он увидал слева от себя его мелькнувший, подсвеченный испариной профиль. Он подумал, что человек собирается что-то сказать ему на ухо, и, приготовившись слушать, почтительно обмер. Но человек только перевел дух. В следующее мгновенье сзади Сашеньку крепко взяли за волосы, и в натянутом горле его с треском, по скулу, через колотившийся язык и хрустевшие десны медленно пролегло холодное, бледно-голубое лезвие… Устав стучать, Катюша через несколько минут выломала дверную щеколду, подняла его с пола и оттащила в спальню. Сашенька слышал ее тяжелое, прерывистое дыхание, и ему мерещилось черно-белое лицо девки. Он пришел в себя, но, стыдясь этого, не открывал глаз и не сопротивлялся ей до тех пор, пока она не накрыла его газетой. Они привычно поругались, после чего Катюша снова ушла на кухню. Он без сил лежал на животе. На улице собралась толпа, обсуждавшая зачищенных бомжей. Стучали по холодильнику без дверцы. Предлагали жаловаться либо вызывать мусоровозку. Опять зачем-то появлялся Мш. На кухне тихо всхлипывала Катюша. Затем, чувствуя лишнее подо лбом, Сашенька присел и осторожно смотрел в потолок. Мысли, тяжелые и бесформенные со сна, подобно взгляду читающего, слева направо пробивались в его гудящей голове. Он терпел их мучительный ход, как терпят боль, как держат оглушительную репризу, разнимая рот при заложении уха, с той разницей, что не облегчения ждал он сейчас, а удара. Однако памяти, без труда проводившей этих бесформенных медлительных кликуш, было угодно в очередной раз пощадить его. Сашенька наугад взял кусок газеты и рассеянно читал его. Что-то горело. Алексий II — почему-то за подписью язычника — заявлял решение проблемы расщепленного сознания. Что-то желтое. Глотательные компьютеры подобало апгрейдить на предмет вывода камней и оперативной памяти из коры в межпаутинное пространство. Видеокарты же прививать не зрительным центрам, а низводить картинку далее до дна глазного. Проблемы с Богом тогда исключались бы сами собой, ибо паразитные шумы подсознания, совести и проч., невозможные в межпаутинном пространстве, не нарушали бы связи с сервером Синода. В надорванном послесловии вскользь упоминалось о возможных трудностях с самоидентификацией заполушарной личности после смерти: с прекращением дыхания электрическая активность в межпаутинном пространстве оказывалась на порядок ниже, нежели в коре… Отложив газету, Сашенька опять прилег и не дышал. Он снова вспоминал себя ребенком, но уже без особого смысла — то, например, как вечерами мама кормила его после отца. Отец всегда ел в одиночку и не терпел того даже, чтобы в это время кто-нибудь заглядывал в столовую. Если чего-то не хватало на столе, то поставленным голосом, ясно и с ненавистью, как в отключенный микрофон, он орал об этом маме через притворенную дверь. Очевидно, в Сашеньке Баскаков-старший не различал никакого внятного будущего, соотносимого со своим блестящим положением в государстве, и, бывало, в хорошем расположении духа упрекал маму в том, что Сашенька не его сын. И даже не в авторстве зачатия сомневался он, а в результате. Он и по сей день, если Сашенька путался в датах либо мешкал с поздравлениями, грозился переписать завещание. Ваганьковский сервер, располагавший его логомогилой, единственный из погребальных ресурсов имел государственную клиентуру, преставившуюся физически до истекания официального срока полномочий, и помимо ритуальных исполнял функции федерального душеприказчика. В данном случае, кроме заочного голосования в Думе, это означало еще поддержание связи с сетевым редактором Сашеньки и контроль за расходованием наследственных средств. Конечно, отцу уже давным-давно доложили об отношениях Сашеньки и Катюши, но он, славившийся прихотливым нравом при жизни, оставался верен себе и после смерти, закрывая глаза на явно неподобающее, неперспективное, как нынче было принято стучать, поведение наследника. Несколько раз Сашенька подавал ходатайство о посещении аналоговой могилы родителя и неизменно получал вежливый отказ сервера. Может быть, именно поэтому отец был так снисходителен к Катюше. Тут Сашенька снова присел и затаенно, как будто собирался чихнуть, смотрел в потолок, потому что за могилой померещилось ему мелькнувшее что-то главное, мучившее его с пробуждения, но без следа сходившее, протекавшее сквозь мозг при малейшем напряжении языка. Впрочем, опоздал он и в этот раз, и даже как-то быстрее, окончательней опоздал, и, ударив по постели кулаками, в бессилии, с длинным выдохом ненависти лег с краю ее. Катюша принесла ему таблеток и стакан воды. Вместо стакана он взял ее за руку и заставил лечь рядом с собой. Она приложила к его щеке холодную ладонь и держала так, пока он не перестал ее чувствовать. Каждый день, вдруг сказал он, человек переступает через такие невидимые порожки и больше не возвращается. Перестань, ответила она, подобрала от страха его пальцы и стала водить ими по своей ключице. Каждый день, возразил он, мы проходим сквозь себя, как калории — но это не от времени, так. Тогда Катюша замерла, ткнулась лицом в подушку и мелко двигала головой. Да, подтвердил Сашенька, возбужденно отстраняясь от нее: смотри, я ничего не помню про себя. А ты говоришь Бог. А Его нет, потому что Он нужен. А Он бы расставил нас по секундам — и что?.. А ты был в нашей котельной? — вдруг спросила Катюша, не поднимая лица. — То есть в вашей?.. Сашенька недоуменно молчал. Там котлы из папье-маше, продолжала она. Мне Мш показывал. Кочегар — action-сабж, а трубы обрезаны. А знаешь, почему батареи теплые? Почему? — сказал Сашенька. Потому что, приподнялась Катюша, ты безмозглый. Потому что живешь от наследства, роешься в себе червем и знать ничего не хочешь. Имени даже моего не знаешь. На меня тебе плевать, да и на всех тебе плевать оттого, что и меня, и всех ты засунул себе в нутро и оцениваешь из этого своего изнутри! Да кому бы ты вообще сдался снаружи без слов? Сашенька хотел поцеловать ее, но Катюша оттолкнула его, отсела подальше и, закурив, смотрела в стену. Ну так почему батареи теплые? — обиженно повторил он. Катюша, пуская дым под себя, молча терла лоб… Постой, вдруг сказал он, а где ты говорила про кислород? Катюша не донесла сигарету до рта с усмешкой и смотрела вверх. В кармане у себя смотри, ответила она. Сашенька достал из кармана давешнюю бумажку с адресом и перечитал про газообмен. То есть, забеспокоился он, то есть ты хочешь сказать, что поэтому и батареи тоже горячие — без котельной?.. Без чего? — лениво уточнила Катюша. Ну, сказал Сашенька, без угля и мазута — через РКЦ? Примерно, согласилась она. Так как? — не понял он. Катюша не спеша сходила в ванную и вернулась без окурка, с мокрыми руками. Смотри. Зачем им переводить камни и память в межпаутинное? — она загнула два пальца — чтоб обезопасить связь. Во-вторых, так они смогут не только следить за базаром, но и управлять им. И главное: в МП они смогут обходиться без лингвосчетчиков. То есть счетчики-то останутся, но не в узде уже, нашейные, а в железе. И самое главное. Но это пока секрет. На шепот. Отец считает, что из МП они будут в состоянии фискалить фонемы на уровне коры. То бишь до произношения. Дошло? Склонив голову, Сашенька тоже сходил в ванную, намочил ее и включил свет в уборной, где в это время почему-то прятавшийся Мш издал ясный звук. Откуда-то взялась водка. Он налил два стакана, но вместо спальни на шорох выглянул в подъезд. С площадки между маршами третьего и второго этажа, со смазанным отекшим лицом и вытаращенными от плюсов глазами на него встречно смотрела нижняя Матвеевна, мать Мш. Так что он даже не решился приветствовать ее. Сутки, подумал он вдруг, прошли. Больше. Катюша от водки отказалась. Выпив за нее, он забыл про Матвеевну. Тогда под ропот одобрения и посвист охристо, с коротким громовым выхлопом полыхнуло под окнами. Он сдвинул штору: мусоровозки, видимо, не достучались. На пожарном стенде в КСК в этих целях имелась канистра бензина НЗ. Когда пламя убыло до четверти от начала, через черное подножие искр трижды, шумно сплющивая ляжки, перепрыгнул Воронцов. Жена его ежилась поодаль в шубе на голое тело с парящим ведром воды и каминными щипцами. Чтобы не было смрада, кто-то из домоуправления медленно, как во сне, обходил чадящее место с медным кадилом. Покончив с прыжками, Воронцов взял из-за спины супруги страшную от употребления кочергу и погрозил ею на обе стороны внимательной и молчаливой толпе. Тот, кто продолжал все это обходить с медным кадилом, теперь машинально обходил и его, на что Воронцов, задыхаясь, укоризненно сник в спине. Потом Сашенька не понял: давешние гвардейцы вынесли из-за угла совершенно окоченевшую, в ошметьях твердых ото льда салфеток невесту и устроили ее вдоль стены. Толпа в хор приохнула. Воронцов взял у жены ведро с водой и перекрестился. Сашенька с закрытыми глазами возвратился к Катюше. Кто-то запричитал. Заглушив водой кострище, Воронцов размял бомжам головы и быстро отскреб от копотной плоти метастатировавшие схемы памяти, кодировки и посмертной локации — все, что успел. Схемы эти в общих чертах повторяли форму черепа, и не только в ушных проекциях бледные подобия раковин, но даже в эпицентрах глазниц были видны выпуклые тени век. Если система оказывалась перегрета, все усилия шли прахом: могла выйти из строя связь с лингвосферой, твердая память в таком случае механически обнуливалась в пользу сервера. Но Воронцову повезло. Очищенный от полушарий хард, хотя и порядком ороговевший, явился в прекрасном состоянии. “Дееспособен. Спасибо!” — объявил Воронцов толпе с радостью, с оскалом цыкнул пошатнувшейся супруге и пятился с неудобным трофеем к дверям подъезда. До сих пор это Сашенька представлял себе так: напряжение человеческого языка завершалось электрическими разрядами в пыльном и твердом веществе схем, последовательно соединенных друг с другом в лингвосфере и параллельно — с верховной, месторасположение которой знающими людьми на шепот приписывалось не то эмуляции Лубянки, не то головному Мавзолею. От электричества твердое (запоминающее) вещество изменялось таким образом, что в переводе на язык ископаемых экономических отношений означало либо снятие со счета, либо поступление на счет — с той разницей, что в отсутствие экономики, основанной на нефти, человек принимал участие в производственных отношениях безо всякого участия в производстве. На первый взгляд это было похоже на то, как если бы ото всей классической финансовой системы остались одни банковские операции и в цепочке товар-деньги-товар сохранилось лишь среднее звено, но только на первый взгляд. Экономика, основанная на алфавите, во-первых, напрямую подключала человечество к прибавочной стоимости и, во-вторых, напрочь упраздняла громоздкий и небезопасный прецедент производства со всеми его домнами, шурупами и мазутом. Чем, по большому счету, являлся — и является — товар в рамках экономической системы? Информацией, системным знаком. А ведь еще в конце тысячелетия этот казалось бы не вызывающий сомнений тезис представлялся настолько абсурдным, что первых его адептов (иезуитски позиционированных как изготовителей фальшивых авизо) ссылали в ГУЛАГ. Скольких еще светлых голов пришлось отправить бы на костер, если бы в один прекрасный день не был сожжен последний моль нефти? По этому поводу Сашеньке часто вспоминалась одна из Катюшиных инсталляций. Иисус Христос говорил погребенному Лазарю: “Встань и иди!” На что покойный даже не шевелился. Иисус Христос дважды повторял заклинание, однако Лазарь оставался недвижим. Евреи уже начинали доставать морзяночные камни, Иуда за гробом полным ходом стучал в синедрион, Христос готовился к досрочному распятию, но тут кто-то из верных учеников шепнул Ему: “Громче, равви. Он не слышит”. Бог знает — из-за этого ли воспоминания, или, быть может, из-за того что сначала в спальне явился с соответствующим логином Мш и только затем наряд внес под молочной вуалью невесту, Сашенька ничуть не удивился и даже указал гвардейцам освещенное место посреди комнаты, где им следовало встать. Мш, выпимши, остался в дверях. Из-за косяка подвсплыло неподвижное под трескавшейся пудрой лицо нижней Матвеевны. Померкло. Катюша ахнула и накрылась с головой. Невесту подперли стулом и корректировали стропами с трех сторон. Страхуя срам холодной газетой, Сашенька внимательно приблизился к ней. Старший наряда предложил ему файл с эхо-метрикой молодой и что-то подробно рапортовал. Сашенька не слушал. В волнении он рассматривал девушку. Невеста была немногим выше его и поджара. К правому запястью ее шелковым шнурком прикреплялась бирка с параметрами фамильянса и церемониальным протоколом, левая кисть тонула в атласном масле рюша. Глубина тени под вуалью подчеркивала холодную резкость фактуры ткани. Тертые ботинки гвардейцев подплывали талой водой, так что у невесты намок и тихо темнел подол. Старший наряда задушенно двигался в воротнике. Мш лицом подавал какие-то знаки. Сашенька не знал, что полагается делать в таких торжественных случаях, и, собравшись указать наряду на воду, только бесшумно заикнулся. Наконец один из гвардейцев медленно, как нечто драгоценное, поднял вуаль и расправил ее на голове невесты. Нижняя Матвеевна прыснула в косяк. Что-то посыпалось. Мш шипя наддал ей локтем. Сашенька обмер — девушка улыбалась ему. Чистое кроткое лицо с ниспадавшими на виски взвешенными букольками было исполнено покоя и в то же время какого-то зажигательного, детского ожидания. Крохотный трупный синяк на подбородке и блик банки, в которой по горло помещалась голова, не портили этого впечатления и лишь скрадывали, тушили черты. Снизу банки, укрепленной в углублении полированной полочки, сходил скрученный шлейф интерфейса и телескопический амортизатор. На потемневшем куске пластыря, приклеенном к торцу полки, значились даты физического и официального преставления, разделенные дефисом. Левее горела миниатюрная мира с отчеркнутой буквой “о”, что являлось абсолютным значением прогноза для фамильянса — “о” была наиболее рентабельная отрасль алфавита. Гвардеец, поднявший вуаль, присвистнул. Сашенька сглотнул слюну. Мш, кривляясь закрытым ртом, встал по стойке “смирно”. Тогда старший наряда сделал знак рукой, и в комнату, покряхтывая, втерся приземистый, красный от насморка поп. Официальная часть не заняла много времени. На вопросы — согласна ли она взять раба божьего в мужья и проч., — невеста отвечала утвердительно и коротко. Сашенька из вежливости вторил. Единственная заминка вышла в конце церемонии. Бог ответил не сразу и загадочно. Так что у батюшки, приложившегося к серебряному ситечку наушника, потекло из носа. Ответ был таков: все буквы алфавита, включая твердый, мягкий знак и “ё”, перечисленные в обратном порядке. Как толковать откровение, батюшка, наверное, не имел ни малейшего понятия, однако на всякий случай толковал его положительно и скорее благословил молодых. Минут через десять все разошлись. Начинало светать. Мш обещал вернуться. Сыграли гимн. Катюша долго искала свою одежду и, прежде чем уйти, сказала Сашеньке больше никогда не звонить ей. В квартире она еще крепилась, в подъезде расплакалась. Невесту поставили в угол. От нечего делать Сашенька заглянул ей под платье. Под платьем пахло снегом и сапогами, в пустоте на шлейфе болтался изношенный модем. Они проговорили до самого рассвета. Девушку звали Глаша, она была девственница и стеснялась своих худых рук. Ее заветной мечтой был принц, существительное, а не размазня. Такое, как Саша. Она звала его Саша. Ее родители были большие существительные. Еще она больше жизни любила цветы и чаты. Впервые за год или два Сашенька почувствовал себя так покойно и уверенно. Где-то над городом гремел трамвай. По улице скребли железом. Выпив воды, он попросил минуточку, не спеша обошел комнаты и зажег свет в уборной. Потом в кабинете отца он взял из ящика стола черный, скользкий от смазки пистолет. Оружие было не по руке ему, расстояние между указательным пальцем и собачкой казалось таким же неодолимым, как когда-то в детстве расстояние между ногой и педалью в отцовом лимузине, и все-таки он удосужился дотянуться до нее. Видимо, не совсем удачно — был слышен только щелчок. Но точно с таким же щелчком срабатывала автоматика сервера. Сашенька не придал этому значения. В следующую секунду он увидел Бога-отца, который держал табличку с русским алфавитом вверх ногами. г. Алма-Ата "ДЕНЬ и НОЧЬ" Литературный журнал для семейного чтения (c) N 7-8 2001г

Реклама на сайте