Демченко Сергей (Сергей Заграба) Люди из ниоткуда Книга 2. Там, где мы
Сеющий чисто и радостно разумное, доброе, вечное…
Он должен помнить и быть готовым. К тому, что Зернышко Беды, куда большее, чем пестуемый им самим нежный росток — украдкой брошенное кем-то в соседнем поле — непременно прилетит василиском на его счастливые плоды.
Чёрным, моментально вызревшим, приумноженным многократно «урожаем». Густым облаком семян, при первом же дуновении благоприятного ветерка, он накроет светлые всходы его…
Нет прощения Злу, но нет приятия и умножающим его, — бездействием, боязнью ли, покорностью ли своею. Достоин же презрения обходящий Зло, бегущий Зла. Умеющий давать абсолютное и бескорыстное благо должен уметь держать и не забывать в ножнах меч, как умеющий петь небесным сферам не должен забывать в высотах своих слов простых и понятий обыденных. И как Зло, смеясь, кладёт свои жертвы на весы свои, так и дана к наполнению Чаша для тел Детей Его…
Ибо лишь на том стоит и существует в мире хрупкая гладь Равновесия…
Сергей Заграба.Глава I
…Многие кубические мили воды превратились в пар, и дождевые тучи окутали всю Землю.
В районе цепи Гималаев образовывались погодные фронты, несущие адский холод.
Страшные грозы пронеслись над северо-восточной частью Индии, над севером Бирмы и китайскими провинциями.
Плодородные долины Азии оказались залитыми водой, а по возвышенностям ударили ливни.
Плотины не выдержали и рухнули, воды обрушились вниз, и понеслись дальше, затопляя всё вокруг…
Дождевые ливни обрушились на планету, вулканы пробудились к жизни и выбрасывали многие миллиарды тонн дыма и пылевых частиц — и они поднимались в стратосферу.
Земля теперь походила издали на ярко светящуюся жемчужину, сверкающую мерцающим светом.
Альбедо Земли изменилось. Солнечное тепло и свет в большей степени, чем раньше, отбрасывались от Земли прочь, в космос.
Некоторые последствия столкновения можно было считать временными. К их числу относились, например, всё ещё несущиеся по океанам цунами. Многие из этих цунами уже трижды обошли вокруг всей планеты.
Или ураганы и тайфуны, безжалостными бичами хлещущие моря и сушу. Или льющие надо всей Землёй грозовые ливни.
Некоторые последствия носили более постоянный характер. Так, в Арктике вода выпадала в виде снега, и этот снег не растает теперь на протяжении многих и многих столетий…
(Примечание Автора: Здесь и далее — предположительно Джузеппе Орио, «Основы смертных начал». 1465 г., в современной обработке названий, имён и терминов Л. Нивена и Дж. Пурнель, «Молот Люцифера».)
…Грязный, крупный, прокопчённый уже от рождения и не вызывающий прежнего восторга и доверия, снег которую неделю заботливо, быстро и бесконечно настырно лепил до безобразия пухлые горы сугробов. Достающих, казалось, уже до самих границ низко нависших облаков.
Он упрямо шёл, сыпался, кружился и валил, — словно задавшись целью окончательно спрятать, погрести под собою всё живое, обладающее горячей кровью и плотью.
Всё столь ненавистное и чуждое ему — сыну равнодушных небес и холода.
Было странно, даже дико осознавать и видеть, как по прошествии буквально трёх месяцев от первых оттепелей, подающих робкие надежды на скорое выздоровление, планета преподнесла ТАКОЙ препоганый сюрприз…
Жестокий, варварский «подарок».
Природа словно хохотала над этим миром, давя его ледяным каблуком, словно садист — бездумно ползущего по своим глупым делам морковного слизняка.
Уже четвёртый квартал, как на смену той поганенькой, но «весне», нам на головы нежданно и безо всякого на то предупреждения, как всегда это и бывало в Росси, рухнула очередная и внезапная порция ледяного «мороженого».
В виде внеочередной, — но уже практически полярной, — зимы.
Даже в самые первые недели и месяцы после катаклизма никто из нас не видывал подобного.
Анализируя свои Доисторические мысли, я вспоминал не раз и не два, и, как правило, с матом и проклятиями, собственные прикидки по этому поводу.
Да, я изначально предполагал нечто подобное, будь оно всё трижды проклято!!! И подспудно боялся, что эти мои собственные подозрения и самые худшие расчёты оправдаются.
Знал, что это — только начало, и что продиктованное припадком чьего-то единоличного безумия худшее для нас и всех выживших — ещё впереди…
…Последнее оледенение Земли, вызванное падением кометы, в результате чего вымерли динозавры, продолжалось не один миллион лет. И хотя нынешняя ситуация не в пример легче и менее катастрофична для планеты в целом, для слабого человеческого племени это очень серьёзное, если не последнее, испытание…
К тому же очень скоро на руинах цивилизации может вызреть чьё-то неуёмное желание «объединения». Такие всегда находились на фоне дезорганизованности и разобщённости, упадка и разброда, дабы раньше всякого разумного времени поднять пинками окровавленное население на борьбу ещё более самоуничтожительную, чем все войны, катаклизмы и моры разом. Борьбу за воссоздание новых «властных начал». А точнее, за собственные власть и амбиции…
Но я не спешил делиться своими грустными мыслями с кем-либо. Напугай я ими всех с самого начала, — можно было смело считать, что в нашем и без того напряжённом сообществе настроения и оптимизм рухнут ниже уровня ныне смёрзшегося в непреодолимой прочности кристалл дёрна.
Ну, предполагать-то я это предполагал, допустим. Ну, кое-что рассчитал. Что-то предвидел, — по опыту и логике имевших место ранее событий.
По знанию природы человеческой сущности…
Где-то в истории ныне загибающегося человечества. Где-то даже в далёком прошлом самой планеты…
Но чтобы та-ак нас снова приголубить?!
Так шаркнуть расхлябанным сапогом по ликующей морде…
К чёрту лирику!
Окурок остервенело, нагло примерзает, впиваясь клещом, при каждой торопливой затяжке норовя оторвать хоть кусочек, хоть мелкий лоскуток и без того растрескавшейся, спёкшейся кровянистыми волдырями сухой кожи синюшных губ.
Одеревеневшие пальцы рук и бесконечно давно потерявшие всяческую чувствительность костяшки высушенных адским холодом ног.
Промороженная до состояния шуги кровь и водянисто булькающие при дыхании истерзанные гадким воздухом и стужей лёгкие.
И глаза… — кровавые разливы безбрежной тоски и усталости на мертвенно-жёлтых белках. Лихорадочно сверкающие бусины, прячущиеся в глубине очерченных терпеливо сдерживаемой яростью впадинах чёрных глазниц…
Это мы.
Мы измотаны, голодны и давно на пределе.
И нас всего семеро. Лучших из тех, кто есть, кто ещё числится на этот момент в живых. Лучших, — тех, кто пировал и резался в картишки не раз и не два со смертью за одним потёртым кособоким столом, и оставлял её в «дураках», всякий раз вовремя и умело вынимая из колоды нужный козырь.
Семеро сгоревших, словно свечи, одичавших сердцем и обугленных душою существ. Людей, умеющих убивать гораздо лучше, чем причёсываться…
И всего лишь — семеро.
Это всё. Всё, что мы смогли собрать и выставить на кон в этой игре.
И далеко, далеко за нами осталась ещё жалкая горстка тех, кто со слезами и надеждой собрал нас в этот утопический и почти нереальный «сабельный поход».
Я не хочу и не могу уже даже вспоминать ничего из того, что дурным сном расплескало, разметало нашу жалкую, собранную по муравьиным крохам реальность, наш мнимый рай на берегу пылающей ныне своими серными водами «Реки Забвения».
Но раз за разом, — вновь и вновь, при любом удобном для них случае, — эти мысли лезут нам в головы.
И мы ожесточённо отхаркиваем их на снежную вату зимы, словно чужеродный сгусток из глубины поражённого недугом организма. Словно тугого, жирного червя, пожирающего изнутри наше измочаленное тело, мы вырываем из наших почти онемевших глоток горькую мокроту отчаяния.
Но как бы мы ни старались, проклятый змий успевает отложить в наши поры личинки воспоминаний, и мы опять, опять больны этой мучительной памятью…
* * *
… Он явился на рассвете. Вынырнул из туманного марева, подобно лёгкой лодке, скользящей по предрассветной глади озера.
В неплохо сохранившейся одежонке, в почти новых кирзачах. И ещё довольно крепок в ногах. Возрастом за шестьдесят, но работой у мартена явно не замордован.
Лысый череп и водянистые глаза, в сырой мути которых плескалась лохань не испитого греха.
В руках брезгливо, словно делая нам одолжение, визитёр держал сломленную по пути веточку с небрежно прилаженной к ней грязно-белой тряпицей. Пожалуй, лишь это помешало Круглову отстрелить ему, прущему прямо на ощетинившиеся стволами ворота, причинное место.
Парламентёр, чтоб тебе…
Он не прятался и не лебезил. Словно за его плечами незыблемым стальным монолитом стояло наготове несокрушимое воинство.
Смотрел чужак с вызовом и с какой-то… усмешкой, что ли? Ну, ни дать, ни взять — владыка этих мест!
Подобная наглость (или всё-таки глупая смелость?) пришельца впечатляла.
Не утруждая себя никакой особой речевой «подготовкой», никаким «вступлением», чужак останавливается метров за тридцать от границы забора. Он словно знает, что периметр заминирован, и не лезет дальше.
Стал аккурат на границе безопасности, гнида, и оттуда, с ходу, прокуренным и сиплым басом орёт:
— Эй, там! Я по делу. Не дурите. Кто там у вас за старшого?
Постовые на ограде удивлённо переглянулись — смелость, мля, города берёт!
Хохол лениво ухмыльнулся:
— А что, так скоро надо? Горит где? Так это не к нам, мы не пожарные. А что до старшего… Ну, я старший. Говори, чего надо, да по-быстрому вали, откедова пришёл. А то ненароком выйдет казус какой-нить… Больно ведь будет!
На реплики и подтрунивания странный и нахальный мужичонка обращал внимания не более, чем голодный комар на рёв кусаемого им слона.
Лишь осклабился гадливо:
— Слышь, солдатик! Ты мне не лей на уши, лады? Я ж за версту «хозяина» чую, и вижу, что ты — просто «бык», лошара с большою пушкой. Ты мне «хозяина» подавай, — я с ним, и только с ним, бакланить буду! А ты там постой тихо, пока мужики дело тереть станут…
От подобного хамства Хохол даже потрясённо икнул:
— Слышь?! Дык… А может, тебе это…, слышь…может, лучше отстрелить те чё-нить, а, старче?! На всякий случай. Чтоб ты ещё бодрее пошёл своей дорогой! — он даже начал «заводиться».
Заливистый, с хрипотцой смех был ему ответом.
Выставив напоказ, подобно коню, редкие гнилые пеньки зубов, незнакомец от души хохотал, хлопая себя по коленкам и приседая, словно лицезрел перед собою не боевой расчёт готовых на всё людей, а ярмарочный балаган, где чудил, — гадливый и придурковатый, — средневековый Петрушка.
— Ты? Меня?! Кишка у тебя тонка, шерстюга! Понял?
Хохол совсем растерялся.
На своём веку он успел повидать всякого, разных идиотов, — и тех, кто от начала времён дружил с «шизоидным геном», шествуя с ним под ручку по жизни. И тех, кто сбрендил уже после потопа. Но чтоб такого…
Смутить дерзкого и неунывающего, острого на язык Хохла?! Это нужно очень постараться, и обладать к тому же особым талантом.
В этот раз нашему извечному балагуру утёрли нос. Просто и безо всякого напряга.
На помощь задохнувшемуся от возмущения бойцу почти вежливо пытается прийти Круглов:
— Правда, дядя…. Шёл бы ты… по — добру, по — здорову, что ли?… Пошутил, ну и ладно. Не заставляй нас ещё один грех на душу брать! Тут ходить очень, очень опасно, знаешь…. Тут солдатик может — пух! — и бяка твоя всякая по земле растечётся…. Иди, иди с Богом, родной! Не засти нам тут горизонт…
Старый зек, легко угадываемый по «сленгу» и повадкам, неожиданно быстро успокаивается и злобно бросает, колюче сверкая зрачками:
— Смотри, а то застелют тебе… горизонт! Белым покрывалом, умник… Старшего твоего, говорю, зови! Я сюда не в шахматы и не в гляделки играть пришёл! — он разбушевался не на шутку, начав вставлять в речь непечатные обороты и шедевры из «фени».
Похоже, товарищ был настроен довольно сурьёзно. Правда, по запарке запамятовал, видимо, о приличиях.
Судя по поднятому им шуму, он представлял из себя не меньше, чем межпланетное правительство в изгнании…
И в мирное-то время дураков убивали за куда меньший их дебилизм. Однако ему удалось заинтриговать ребят, и те посылают за мной.
Мне сегодня разве что до смерти не хватало задушевных бесед с всякими умалишёнными, невесть как выжившими в водовороте «нижнего» города.
Однако юродивое чудо внизу всё не унималось, поэтому мне пришлось оторваться от крайне важного дела, — починки генератора, и подняться наверх. Вернее, меня позвали в тот момент, когда я этим процессом мудро руководил.
С появлением на Базе такой кучи народа у меня отпала необходимость во всём пачкать руки, а тем более чинить этот самый генератор.
Но дабы не терять навыков, я счёл за необходимость в ореоле «интеллигентного слесаря» стоять рядом с мужиками, что ковырялись в его нутре, и пить им кровь, беззлобно изгаляясь над их «умениями механиков».
Благо, моё положение «начальства» позволяло мне нагло и всерьёз рассчитывать, что меня отсюда всё-таки не попрут, кинув в сердцах вслед какой-нибудь особо поганой железякой…
При виде меня мужик оживился, снял треух и «припудрил базар»:
— Вот теперь вижу, — это старшой! У меня нюх, я же говорю! Тебе, старшой, отдавать бумагу и велено.
С этими словами он, важно оттопырив нижнюю губу, лезет за отворот верхней одежды и вынимает из-за пазухи засаленного ватника продолговатый зеленовато-коричневый матовый предмет, при виде которого в его сторону мгновенно зашевелились стволы и защёлкали затворы.
«Посол» делает удивлённые глаза, рука его замирает на полпути, и к нам на стены несётся его предостерегающий сердитый окрик:
— Но-но, не балуй там, гайдамаки…. мать…! Не граната это, чего переполошились? Это только футляр! В нём вот, — бумага. Тут всё и по делу. Лови, весёлый братец!
И, не дожидаясь ответа, он отработанным жестом, метко и точно, швыряет предмет поверх стены. Заточки с письмами через ограду зоны он, наверняка, метал уж ничуть не хуже.
Круглов сноровисто ловит летящий почти в него предмет, который на деле оказывается обрезком потемневшей латунной трубки.
Трубки, с обеих сторон запечатанной для сохранности содержимого парафином.
Пока мне передают сию вещицу, гражданин внизу, потоптавшись на месте, деловито сморкается и изрекает:
— Ну, пойду я. Передать — передал. Всё, значит, путём. Ну, бывай тебе, старшой, да не болей, по возможности!
Он развернулся и, слегка ссутулившись и засунув руки в карманы бушлата, двинулся было обратно. Затем словно что-то вспомнил, притормозил и обернулся:
— Это… На словах ещё вот велено передать: если вдруг надумаете миром, милости просим к нашему, значит, шалашу. Наладимся, чего там… А нет… — ну, значит, ТАМ… — он многозначительно кивнул куда-то за спину, — будут принимать «превертивные меры». Так, кажется. Ну, теперь вроде точно всё.
Он шмыгает носом и ленивой рысцой, вразвалочку, трусит к подлеску, по-жигански загребая сапожищами едва припорошивший землю сухой снежок.
… - «И предлагаем вам в течение ста двадцати часов, считая от часа получения Ультиматума, сложить и сдать имеющееся в наличии оружие, признать существующую Власть законной, и осуществить слияние вашей общины с коммуной Первого Дня.
Все имущество необходимо передать в Общий фонд резервного снабжения.
За Жизнь, Справедливость и Порядок!»
— Печать… Ух ты, блин… И подпись закорюкой: «Губернатор Кавказа Могилевский»…. Смотри-ка ты, вошь подрейтузная… «Могилевский» он… Тоже мне, — «спокойно, Маша, я — Дубровский»… Экая важная депеша! Даже подтереться такой страшно. — Офигевший донельзя Переверзя так и сяк вертит в руках лист настоящей офисной бумаги.
Практически идеально чистый лист, не порченный ни водою, ни грязью. Словно только что из распакованной пачки.
И тут же — свежий круг, идеальной формы — фиолет печати! Где взять такое ныне?!
Вокруг меня — удивлённо вытянувшиеся физиономии. Кто-то прыскает в кулак, кто-то озадаченно чешет макушку, не зная уже, — смеяться нам или плакать.
— Это уже третий претендент на властный горшок, Босс. Они что там, — белены объелись? Что за клоунада?! — Недавно проснувшийся после полуночного дежурства недовольный Глыба переводит недоумённый взгляд с меня на толпу собравшихся, которым я не спеша зачитывал этот дурацкий документ.
— Бред какой-то… Нет, ну надо же, — «Губернатор Кавказа»… Наместник Луны! — Чекун хмыкает и потрясённо мотает головой.
Я молчу… Ни они, ни все эти чокнутые «претенденты на престол», — никто не знает всего того кошмара, что ещё ждёт этот растоптанный сапогом Провидения мир.
Пережив первые последствия, практически все уверовали, что пронесло. Что самое ужасное позади.
Не ведая о грядущем, — и эти придурковатые самозванцы, эти новые Годуновы, и куда более серьёзные «куньи шапки», пока ещё никак не проявившие себя, и жалкие остатки смердящего человечества, — никто, разве что кучка чудом уберёгшихся «Знаек», разбросанных по всему миру, — не в состоянии знать о грядущем.
А уж если кто из этих «прохвессоров» и заикнётся о куда более худшем будущем, ему либо заткнут рот, чтобы не расстраивал людей по пустякам, не баламутил массы. И так, мол, натерпелись!
«Не будет, не может быть больше ничего страшного с этим миром! Всё, кончилось! Понятно?! Не будет, не будет более кошмаров!!!
А посему — молчи, молчи, вшивый пёс! Не кликушествуй…».
…А то и намылить шею могут. Перед надеваемым верёвочным «воротничком».
Не раз и не два ещё не сгнившие столбы и чахлые деревья украсятся повешенными «умниками». Я знаю… Я это точно знаю.
И не могу, не нахожу пока в себе сил рассказать им, огорошить их всех ещё более страшной новостью. Пусть для всех пока всё идёт так, как идёт. Может, так оно и лучше?
…Не прошло ещё и трёх месяцев с той поры, как мы получили своё первое «страшное чукотское предупреждение».
Накарябанное на почти истлевшем клочке хрупкого, высушенного невесть где ватмана, да за подписью «преподобного Андре», оно не вызвало ничего, кроме гомерического хохота населения нашего «городка».
Его приволокло под наши стены оборванное, всё в язвах, молодое существо с дикими глазами. Густо усеянное к тому же прыгающими, — по заросшему неряшливой порослью лицу и одежде, — мерзкими насекомыми.
Ни дать, ни взять — «сюрреалист» с Арбата! Насмотрелся я их в своё время. И этот… Такой же чокнутый и «продвинутый». Ходячий «креатив» с трижды пробитой насквозь башкой. Некогда весьма модные лохмотья теперь развевались на ветру, подобно обгоревшему знамени полка.
Сквозь зияющие прорехи которого было видно абсолютно голое и идеально грязное тело. Воняло при этом от этого воплощения «свободы от всяческих обязательств» так, что мы прослезились даже на собственном заборе.
Несло от тела воинствующего дурака то ли гнилой рыбой, то ли больными немытыми гениталиями, что неудивительно при такой-то жизни. Половые инфекции уже нагнули большую часть выживших несчастных.
От этого никуда не деться, — у огромной части человечества нет и ещё долго не будет средств их остановить. Похоже, мы здесь понемногу откатились к средневековью, когда от сифилиса и проказы вымерла половина Европы.
…Зато воспалённые глаза его были преисполнены странного огня, одухотворённостью одержимого и жаждою немедленных, безусловно решительных и конкретных действий. Казалось, дай ему поручение обмотать нитками земной шар — кинется выполнять.
И выполнит, не задумываясь.
«Ради всего и во имя в частности», что называется. А измочаленное и нереально худое тело его, казалось, абсолютно не ощущало сырого холода, вновь наваливающегося с севера.
И ко всему прочему оно беспрестанно бормотало и выкрикивало что-то про «волю Господню» вкупе со «спасением душ наших грешных». Правда, почему-то спасением душ, как удалось нам уловить из потока его горячечных слов, занимался некий бывший хирург.
Как я понял из визгливых кликушеств прокажённого, того загадочного эскулапа «посетили видения, и принял он сан святой»…
Уж не знаю, преуспел ли зело, но ведь и Магомет, когда начинал, вёл за собою максимум две тысячи сторонников. А через год — другой мусульманство стало, считай, второй религией мира…
«Оно» и огласило нам криком тогда сей «список», нервно подпрыгивая, словно шаман на раскалённой сковороде, поскольку никто из нас не рискнул бы взять из его жутко грязных когтей этот «документ».
Не крикни тогда тому «свободному художнику» Бузина, чтоб стоял «там, где стоишь», как пить дать разнесло б бедолагу вместе с его «гумагой» по окрестностям. Ибо не понимал он, по-моему, ни черта из написанного на табличках.
«Остановитесь — стреляют без предупреждения!», «Внимание — мины!» — для него это так и осталось тайною за семью печатями. Видимо, шибко занят был парень идеями о всеобщем братстве и единении, раз не замечал упорно элементарных вещей.
Зато проповедовал, ещё сверх прочитанного бреда, всякую чушь почти час, пока даже добрый и всегда спокойный Иен не сжалился над кретином и не пришиб слегка, — увесистым камнем, пущенным меткою рукою.
После чего тот поперхнулся обиженно на полуслове и удрал, напоследок осыпая нас проклятиями и обещаниями скорой кары небесной….
На этом бы и закончить судьбе нас смешить и расстраивать, однако через три недели Сабир, что нёс дежурство у «полевой радиостанции», засёк чью-то передачу на «центральных» частотах.
Собранное «недоразумение техники» на базе армейского образца, из всякого разнокалиберного хлама Луцким и Бузиной.
Это наше «радио» практически бесполезно шипело и потрескивало несколько часов кряду в день. Старательно и трудолюбиво выжирая с такой экономностью и тщанием заряжаемые нами батареи.
Но мы продолжали прилежно и со всей ответственностью «нести вахту» по очереди, всё ещё надеясь на маленькое чудо, — ожидая, что эфир пронзит чей-нибудь голос…
Взволнованный и красный Сабир влетел в помещение и заорал так, что зазвенели кастрюли на полках:
— Мужики, передача идёт!!!
Все, кто был на тот момент свободен, сообразив, о чём он так орёт, кинулись, гомоня и толкаясь, в пристройку. Где перед слабо топящейся «буржуйкой» стоял низкий столик, всё пространство которого и занимало это электронное убожество.
И оно говорило, чтоб мы были здоровы! Говорило! Живым, человеческим голосом!!!
Как оказалось, Сабир, будучи в этот день дежурным, зашёл на «радиопост» чуть раньше обычного, и как раз ставил на плиту чайник, дабы попить травяного чайку. Внезапно рация ожила, чихнула и прокашляла в эфир что-то неразборчивое и несуразное, вроде позывного.
Думая, что кто-то ещё вошёл в «рубку», кавказец буркнул, чтобы плотнее закрывали двери, а затем замер, осознав, что такой тембр голоса он где-то уже слышал…
Помнится, мы успели почти к самому началу передачи. Напрягши до предела уши и вытянув шеи, мы жадно и с волнением вслушивались в приглушённое расстоянием и помехами бормотание неизвестного «радиста».
А потом Круглов кинулся к аппарату, включил микрофон…
…Прошло ещё три дня, долгих три дня, прежде чем мы, — ликующие, как дети, и обманутые, как лохи, — поняли, что все эти «передачи от имени Временного правительства «Обновлённой России» — есть не что иное и не более, чем дурная игра, затеянная выжившим радиооператором откуда-то с Приморья.
Всё это время мы с самыми противоречивыми чувствами внимали его ахинее. Он нёс что-то о «скором воскрешении страны», о наведении порядка, реформировании остатков армии… и о необходимости проведения какого-то референдума о признании независимости…
Какая, к свиньям собачьим, независимость?!
От кого?!!
И тут нам, наконец, стало ясно, что парень практически неадекватен. Почти не отвечая на наши попытки завязать диалог, он всякий раз вяло приветствовал нас, а потом вновь и вновь монотонно бубнил застарелые (и самолично, видимо, изобретённые) политические речи, как заводной попугай на торжище.
Словно читал по ветхой газете монологи лидеров разных почивших в бозе партий…
Правда, однажды он ненадолго снизошёл до почти десятиминутного разговора с нами, в ходе которого как-то слабо поинтересовался нашим числом, бытом и возможностями. А затем, будто внезапно утратив к нам интерес, снова предался своему речитативу.
За что Нос в сердцах прозвал его «рэппером».
Легко себе представить наше разочарование и гнев, когда до нас дошло, что мы денно и нощно, организованно и с блаженными рожами, словно разомлевшие селяне у первого на деревне радио, слушали бред сумасшедшего!
Вспыхнувшая было надежда остро, словно жгучим перцем, ожгла морды краской позора и унижения.
В порыве какой-то дикой злобы я хотел было раздолбить проклятую железяку, однако Иен мягко перехватил мою занесённую было руку, и остановил меня:
— Сэр, этот агрегат может быть нам нужно в дальнейший время. Никто не знать, где взять потом такой агрегат. — Он подкупающе улыбнулся и слегка пожал плечами.
Он был прав, прав, этот чёртов, вечно умный и невозмутимый англичашка… Вечно спокойный и рассудительный, как сто Каа.
И я, скрипя до изжоги зубами, вырвал руку, бросил-таки уже схваченный увесистый молоток, и ушёл, не забыв, однако, плюнуть в сердцах в сторону поганой машины.
Мы едва успели успокоиться от этих двух событий, как на тебе….
Верно я говорю: если в дом зачастила шиза, держи наготове успокоительное средство.
Похоже, в этом году нам придётся готовить до полного комплекта и смирительные рубашки…
Потому как теперь мы — счастливые обладатели почти «документа».
И, несмотря на то, что большинству из нас попросту смешно, мы улыбаемся уже вымученно и растерянно. Как улыбается до смерти вымотанный проблемами человек шалостям трёхлетнего карапуза.
Что-то именно в ЭТОМ листке подспудно не даёт мне покоя.
— Сэр! Вы думать, что этот бумага есть серьёзный причин беспокойство? — Пожалуй, лишь Лондон трезво смотрит на всё даже во сне.
Вот и сейчас я перехватываю его напряжённый взгляд. И устало киваю ему:
— Да, Иен. Уж не знаю, почему, не знаю…но именно ЭТО кажется мне куда серьёзней, чем весь предыдущий шапито…
Снова впиваюсь глазами в плоскость листа, испещрённого ровным, почти каллиграфическим почерком. В нём заложена масса всего интересного.
Для наблюдательного глаза…
— Вот видишь, — это писал человек грамотный и образованный. И он уже имел дело с властью. С организацией какого-либо процесса. Возможно, был руководителем какого-то органа, сектора, отдела… Да козьего выпаса, наконец! — К нам начинает прислушиваться Вурдалак.
Пока ещё с долей скрытого сарказма он, сложив на коленях руки, уставился в пол на отстукивающие какой-то такт собственные носы ботинок.
— Я думать, Вы правы, сэр. Этот человек очевидно, что имеет грамотность. Уверенность и аккуратность в письме и ведении дело… Он — педант. — Лондону хорошо виден край листа, и он исподволь поддерживает мои размышления.
— Да что вы, в самом-то деле, мужики?! Из крайности да в крайность! — Упырь уже не выдерживает. — Очередной даун, пусть даже и образованный! Может, ещё с посольством к нему выехать? Санным обозом! Или ссаным…
Я не спешу со спорами и объяснениями, но знаю, что их придётся дать. И не только Упырю. Не только себе и Иену.
И когда я призываю всех к порядку и начинаю говорить, мне и самому, всё чётче и чётче, становится ясным, что не зря, ой, не зря…явился тот урка-лихоимец под наши ворота…
… - Начнём с того, что те, два предыдущих случая… — хохот и оживлённое шушуканье среди присутствующих.
— Так вот, господа хорошие, к своему и вашему великому прискорбию сообщаю вам: те два случая, которые мы с вами имели счастье пережить, по сравнению с данным «ультиматумом», похоже, не более, чем скалка против нейтронной бомбы…
При этих словах в помещении воцарилась недоумённая тишина. Уж не тронулся ли дражайший Босс? Что он несёт?
В представлении подавляющего большинства людей ультиматум, нота чьего-то грозного, но бесполезного протеста, чокнутый указ или любой пришибленный закон — это бред, конечно. Но… зато одновременно это — целая чехарда торжественно обставленных событий.
Полных помпы и приседаний, с радостным «гуканьем» и восторженным похлопываниями ладонями по щекам.
Занудливое, надоевшее…и вместе с тем именно официальное зрелище.
Стандартный сценарий, чьи глисты отложились в подкорке народа со спокойных времён. Когда какая-либо высохшая умом чурка, — с жилистым кошельком и витыми рогами собственника половины страны, — занимала добротный пост где-нибудь в МИД.
Когда она с удовольствием играла в приёмы всяких там делегаций, в торжественные ужины по случаю приезда очередного крашенного клоуна Буаглы Дуонгло Жыглына, — с выдачей верительных грамот и полной индульгенций на невозврат выдаваемых его горному Тыквостану кредитов…
Всё это сопровождалось таким дикими затратами и множеством условностей, что иного развития подобных событий никто из присутствующих (за исключением, пожалуй, нескольких человек) не мог себе и представить.
Там, в таком далёком и прекрасном прошлом, экраны заполняли дорогие костюмы, шикарные машины, расфуфыренные дамы и сиятельные рожи, сытые и кормленные, чьи слова и жесты, блеск и улыбки оплачивались и обеспечивались весом целых стран, — с их экономической и военной мощью, ресурсами и запасами.
Там несли ересь от имени держав, пороли всякую чушь и мололи абсолютную чепуху за деньги народа. Законным, заметьте, образом! А тут…
Тут явился под забор задрипаный мужичонка в занюханном зипуне, притащил какую-то сраную бумазейку…
Ту, в которой неведомый даун накарябал, пусть и красиво да складно, пару угроз, да шлёпнул «печатькой»… И уже наш железный Босс испугался, уже запаниковал…
Во всяком случае, я всё им именно так и преподнёс.
Уж я-то знаю, что в ИНЫХ от мирных условий ультиматумы приносят и нацарапанными на камнях. На коре и листьях пальм, на упругом мякише чужого глиноподобного хлеба; на тыльной стороне засаленного ремня, который скукожился в сухарь от пропитавшего его вонючего солдатского пота и крови. На содранной и подсушенной коже со спины или ягодиц молодой девушки, не познавшей ни сладостных мук любви, ни счастья материнства.
Или выжженными по букве, — на каждом из составляющих целую гроздь отрезанных ушах. Нанизанных при этом на нитку, словно сушёная хурма… Так, смеха ради.
Ну, могут и на атласном платочке начеркать. Или на коробке дорогих конфет. Это уже от эстетов. Тех, кто сидит в кабинетах, а не ползает по говну и грязи на брюхе, а за недостатком золоченых «Паркеров» карябает буквы ножом, штыком или патронной пулей.
Так я им и выдал.
Надо сказать, теперь впечатление на них это произвело. Пожалуй, не было ещё случая, когда моим словам не верили. Притихшие и подавленные, сидели «гражданские до корня ушей» товарищи. И лишь наша «боевая пехота» угрюмо молчала, как-то неловко и словно стесняясь, глядела в потолок, вздыхая о чём-то своём…
Они были, конечно, наслышаны о подобном методе «переговоров». Но, насколько я понимаю, воочию ни с чем из этого не сталкивались.
А сказка на ночь — она ведь существенно отличается от некоторых кошмаров наяву.
— А наяву, если я правильно всё это понимаю, факты могут быть таковы. Некто, обладающий реальной силою и властью, каким-то совершенно загадочным, непостижимым для нас образом, выжил.
И не просто выжил, но и собрал под своё начало изрядный «коллектив». Другого слова я пока подобрать не могу. Орда это, или организованное сообщество, — мы увидим потом. Понятно другое, — он, этот Икс, будем называть его пока так, возник со всей своей «братией» явно не вчера.
И не сегодня.
Смею предположить, что зачатки своего «ударного кулака» он собрал давно. Не удивлюсь, если окажется, что с самого Начала и заранее. Как мы. Или удачливее. И до поры, до времени ничем не проявлял себя. Копил силы. А теперь…
— Босс, а что же жрала эта коварная и тихая собака всё это время? Чем жила? На что содержала свою так называемую «гвардию»? — Голос Глыбы заставляет резонировать натянутые в помещении струны для просушки белья.
— Да! Чем? Как?! — собрание зашумело и задвигалось. Этот извечная тема, тема выживания при полной голодухе и раздрае была, пожалуй, самой злободневной всегда. И навеки. Несмотря на то, что в нашем рукотворном «раю» особых дефицитов и деликатесов не наблюдалось, мы были «на коне» в пищевой лавке наличествующего бытия.
И тем не менее…
Вы бы видели, каким лихорадочным блеском загорелись глаза наших «мещан», едва только встал вопрос о том, чем же запихивается в свободное от подлостей время и в перерывах между драк оставшаяся в живых часть человечества!
Как колыхнулись ряды стоящих и сидящих членов Семьи…
Пожалуй, только все те же наши бойцы остались более-менее спокойными. Но и они тихо и завистливо крякали да украдкой вздыхали…
Вы думаете, всех их, — и гражданских, и военных, — особо заинтересовала численность нашей потенциальной угрозы в человеческом выражении? Их вооружение? Возможности?! Как бы не так! Всё, что интересовало обыденную массу, что рисовалось ей в разыгравшемся воображении — это холмы, курганы, утёсы и скалы еды!
Более всего, я уверен, всех интересовало, — чего и сколько из имеющихся в своём распоряжении продуктов и разносолов в состоянии сожрать без их, естественно, участия загадочный мистер Икс!
Ох, уж эта мне вечно вожделённая жратва…
Спросите у любого пережившего лишения, что ему искать, за что стоит побороться, — за безопасность и военно-тактическое превосходство на высоте, иногда весьма помогающее сохранить в неприкосновенности собственный хилый погребок. Или же за пузатый бочонок уже плесневелых, перекисших огурцов и яблочко из чужого загашника?
Тех, которых человек не едал эдак пару лет.
Поколотите меня палкой по пяткам, если ответ будет правильным, нужным, логичным.
В этом есть своя, сермяжная, правда.
Воевать врага? Да завсегда пожалуйста!
Но… за хорошее питание и возможность быть ВСЕГДА сытым в случае победы.
Что делать, такова природа человека.
В меру сил и таланта руководитель обязан и может использовать даже этот позорный, но почти естественный для человека «жвачный челюстной зуд», — в свою пользу и с максимальной выгодой, и тут достигая поставленных целей.
И я уж совсем собрался было открыть рот, чтобы несколько «облагороженным» языком построить предположения и организовать массы, направить их энергию в нужное русло, как молчавший насупленным сычом до этого Круглов обронил вроде нехотя:
— Федеральное хранилище. Резервное. Ясно ж, откуда…
Всеобщий судорожный глоток и повисающая мёртвым колоколом тишина.
Тысячи, сотни тысяч тонн еды. Запасов. Запчастей. Предметов обихода. Оборудования. Одежды…
…Искрящийся спелыми, сочными фруктами и кристальными фонтанами утерянный Эдем посреди царства смерти и запустения.
Мелодичный звон хрустальной мечты тихим и нежным щёлком приобнял собрание.
Лица насупились и сжались кулаки. Возрыдал скупой в сердцах, да удавился мудрец.
Казалось, ещё немного — и набега на призрачные склады будет уже не избежать. Будут искать.
Искать до тех пор, пока есть силы.
Пока не найдут или не упадут без движения.
Господи, отчего ты сделал так, что пища сильнее всего человеку и зверю разум мутит?!
Пора положить этому конец. Я киваю Упырю и Чекуну. Выстрелы в воздух словно саблей режут пирог всеобщего помутнения.
Народ ошалело озирается и испуганно косит, словно зануканная конюхом ломовая.
К выстрелам вроде привыкли, но не в собственном же доме!
Ничего, так нужно.
Я ж понимаю, что мера была крайней, но зато теперь всё ваше внимание снова приковано ко мне, мои дорогие…
Можно и продолжать.
— К вопросу о снабжении нашего нового знакомца мы ещё вернёмся. Всему своё время. Тем более, что никто из нас так толком и не знает, — где находится, а самое главное, — как охраняется этот «великий храм еды», о котором тут все вдруг слюняво сомлели.
Зато я теперь точно знаю другое.
Этот человек вовсе не удачливый делец, которому повезло сколотить вокруг себя целый продовольственный и человеческий лагерь. Его разнородность не вызывает сомнения, но ему удаётся поддерживать дисциплину. И весьма неплохо.
То, что он признаваем «вождём», может говорить о двух вещах: либо он «авторитет», и в его рядах подавляющее большинство составляют бывшие заключённые. Либо… — я ненадолго умолк, собирая воздух в лёгкие, а затем закончил на одном дыхании:
— Либо этот человек имеет хоть какое-то отношение к военной машине. Бывшей, не обязательно уже государственной, но тем не менее всё ещё действенной, машине. И в его руках наверняка находится существенная, очень даже осязаемая мощь.
На которую он и опирается, вынося нам ТАКИЕ требования… И если его слова — не простые понты, у нас в ближайшие дни возможны серьёзные проблемы. Вот так, мои дорогие соотечественники!
Мои слова сперва поразили людей, словно током. Как? Только недавно многие из них пережили «додоновщину», с таким трудом втоптав его бойцов в камни ущелья, и снова — на тебе?!
Снова у нас под боком зашевелился какой-то «полководец», выставляющий, к тому же, всякие ультиматумы?! И задарма, в своё удовольствие, жрущего казённые харчи, типа не ведая, что творится вокруг?!
Да загнать его, козла горбатого!!!
Почти мгновенная смена настроения толпы — вещь опасная. И её порывы нужно сдерживать.
— А для тех, кто уже готов отправиться проломить ему голову, я сейчас расскажу ещё кое-что, почерпнутое мною из сего документа.
Головы снова повернулись ко мне. На лицах явственно читалось: «Ну, что там ещё, Босс? Давай, дочитывай там, не задерживай, и мы сейчас быстренько пойдём, да поколотим этого Икса подкованными тапочками! За всё сразу. Ну, давай, ври, не томи!»
Мне придётся рассказать им это. Может, даже приврать. Волей или неволей.
Иначе…
Иначе даже я, впервые со времени Потопа, не смогу их остановить. Голодные бунты сметают всё и вся, не считаясь с собственными потерями. И пусть у нас не голод в его настоящем понимании, но сам факт того, что кто-то весьма единолично, вольготно и безнаказанно, сидит на горе мешков с изюмом, мукой и сушёной картошкой… — это по нынешним временам может свести с ума кого угодно.
Да будь он хоть трижды драконом, ему не устоять!
Словно прочитав мои мысли, откуда-то из глубины помещения тихо и спокойно выступает Лондон:
— Господа… — он не повышает голоса, но его всегда слышат. Это его, особый, дар. Быть услышанным и среди рёва бушующего океана:
— Господа! Босс прав. Нельзя не оценить верно этот ситуация. Прошу вас, нужно слушать и понимать. Это письмо писать человек серьёзный. И умный. Нет похоже, что он может шутить.
Недоумённое ворчание Геракла, которому помешали оторвать башку писающей Гидре, будоражит воздух… Но на выход пока посматривать почти перестали.
И это уже праздник. Маленькая победа.
— Я склонен думать, что этот Икс — тварь хитрая и продуманная. И у меня не проходит чувство, что он чего-то не договаривает. Чего-то важного. Нам не мешает узнать о нём побольше. Когда вернутся наши разведчики…
Внезапно тишину ночи разрезает стакатто выстрелов. Секундное замешательство, и вот уже люди готовы к отпору. Споро, но без суеты подбирается снаряжение, толпа отработанно рассредоточивается на две колонны (одна, с оружием, — на выход, другая, с тряпками и в фартуках, — с дороги долой!).
В это момент медленно отворяются двери, и все глаза устремлены на скрип петель.
В проёме стоит белый, как мел, Луцкий. Он что-то держит в подрагивающих руках.
Похоже, мешок. И в нём что-то, что он протягивает в мою сторону.
Молча так, словно боясь словами растревожить, расплескать содержимое мешковины. Теперь я явственно вижу, что это узелок, сделанный из большого куска именно старой мешковины, перетянутой сверху толстой верёвкой.
Словно затерявшийся во времени гость из далёкого прошлого, когда по дорогам бродили «калеки перехожие», на чьих плечах покоились такие же котомки…
Как зачарованные, ближайшие к Луцкому семейники бережно принимают из рук бойца ношу, и растерянно передают её по цепочке в мою сторону. Вслед котомке тянутся любопытствующие шеи и шепчутся слова непонимания.
Лицо Иена темнеет. Глупая на первый взгляд, но страшная догадка пронзает и мой мозг, сердце начинает колотиться бешено и испуганно…
…Я никак не могу совладать с проклятым узлом. Но, ещё не развязав его, я ЗНАЮ, что там. Что хранят его сырые, странно бурые и так знакомо пахнущие приторно-сладким «ядом», недра…
…Женщины не переставали выть и голосить даже тогда, когда мы, потрясённые и оглушённые, вышли на морозный воздух; не помня себя, закурили и молча уставились в туманное марево гор.
Говорить о чём-то? На это у нас не хватало сил.
Шаловливый норд-ост начинал свою неспешную пляску, будто разгоняясь со склонов хребта, и теребил полы одежды, стараясь забраться поглубже своими ледяными ладонями.
…Головы.
Словно оторванные голодным демоном от тел, — с неровными краями свисающих мышц и торчащими из их огрызков шейными позвонками. С перепутанными, слипшимися трахеями, спадшимися артериями и сожжёнными волосами.
Окровавленные и подпаленные огнём кишки. Обмотанные ими, словно коконом, с вырванными глазами и без языков, — такими перед нашими взорами предстали головы наших троих разведчиков.
Троих из тех семи, кто ушёл за перевал днём раньше.
Тех, кого мы ждали каждый час…
Ни я, ни Упырь, ни Хохол, ни Иен…, ни другие — не простим себе их нелепой и жуткой смерти. Эльдар, молоденький парнишка из «стеблевцев». И Терехов. Точнее, то, что от них осталось. Что нам соизволили перебросить через забор. Страшная, кровавая посылка. И при ней — сопроводительное письмо. Словно издёвка. Как вызов, как насмешка. Ухмылка сильного в лицо прыщавого недоросля.
«С днём Российской Конституции, дорогие мои соотечественники! С праздником тебя, любезный господин Гюрза!»
Кровью. Буроватые буквы на саване белизны.
Это написано на примятом, слегка испачканном той же кровью, конверте.
Взмокшей рукою я быстро забираю конверт и сую к себе в карман.
Пусть пока полежит здесь, обжигая мне бок.
Не всякую бумагу следует читать взбешённому сообществу сходу…
Глава II
…Над Сахарой лил ледяной дождь. Озеро Чад, выйдя из берегов, затопило город Нгуимнгми. Нигер и Вольта оказались под водой. Те, кого пощадило первое цунами и не убило землетрясение, утонули. Их были десятки миллионов. В Нигерии вновь вспыхнуло восстание, заразив им и основную часть Центральной Африки.
Далее к востоку палестинцы и израильтяне внезапно осознали, что более не существует великих держав, способных вмешаться в их драку. На этот раз война пойдёт до победного конца. Остатки войск Израиля, Сирии, Иордании и Саудовской Аравии выступили в последний поход. Реактивных самолётов было мало. Для танков не хватало горючего. Пополнять запасы вооружения было неоткуда. Дрались на ножах.
И война эта не кончится, пока одна сторона не вырежет другую…
(Примечание Автора: Здесь и далее — предположительно Джузеппе Орио, «Основы смертных начал». 1465 г., в современной обработке названий, имён и терминов Л. Нивена и Дж. Пурнель, «Молот Люцифера».)
…Тихо и сумрачно. В помещении горит лишь одна лампа. Не знаю, почему, но яркий свет меня сегодня раздражает… Время в полумраке всегда течёт медленно, лениво и размеренно. Мысли следуют за ним, как на привязи, едва успевая перескакивать через кочки разных тем.
…Я не спеша вгоняю последний, отполированный десятками наших рук патрон в магазин, перекидываю его вверх ногами и нехотя тянусь за пока ещё имеющимся в наличии скотчем. Ударом ладони вгоняю магазин в приёмное ложе…
«Спаренка» вышла аккуратной, и она куда целесообразнее «одинарки». Ты в два раза больше убьешь. Или в два раза дольше проживёшь… Это кому как может нравиться эта формулировка применимости. Нужно сделать таких ещё штук пять. Да, ещё ж пойти в арсенал… Там сейчас орудуют Шур и Иен. Интересно, сколько ещё гранат нужно приготовить? Или пока хватит тех, что ещё есть в нашем распоряжении?
Может, «губернатор», как я его теперь окрестил, блефует? Прёт напропалую, рассчитывая взять всех и вся на понт? И нет там у него никаких сил и жутких «ресурсов»?
…А ведь и правда, — неужели всё-таки откопал он, гадина, те знаменитые «резервы»?! Все эти «пресервы-консервы».
Всё это не важно. Точнее, не это важно, чёрт!!!
В сердцах отшвырнув в сторону молчаливый и бездушный карабин, откидываюсь спиною на прохладную стену. Вдыхаю полной грудью.
…Закрыть бы глаза. Погрузиться в нирвану спокойного сна, не водя во сне глазами и ушами, словно невротик…
Хорошо бы просидеть вот так, — ничего не делая, ни о чём не думая, — вечность! Голова словно наливается раскалённым свинцом.
В ушах и висках начинает с нарастанием гулко и болезненно стучать. Будто перепившиеся накануне вусмерть кузнецы выгоняют утренний похмельный синдром, неустанно шарахая молотами по наковальне…
Прикрываю лицо ладонями и тру, тру нещадно. Будто этим надеюсь как унять боль, так и словно смыть с себя остатки ночного кошмара, после которого я окончательно проснусь…и ничего этого не будет. Шершавая кожа рук раздирает морду чуть не в кровь, а мозг упрямо талдычит:
«Ты не спишь, не спишь, идиот! Хватит! Куда, ну куда ты собрался убежать от реальности, престарелый мальчишка?! Очнись, ты же здравый человек! Ты же…ты не просто какой-то беспомощный червь, — ты же почти бог в своём деле! Ты лучший из тех, кого рожала эта тухлая система за ближайшие почти полвека… О, когда дело касается собственной безопасности, она на высоте и рожает та-акое… Монстров вроде тебя. Так борись, чёрт тебя дери! Борись, не давай волю своим страхам! Делай, что должен, что умеешь!»
«Я уже и так сделал немало! Всё, что смог себе позволить… Неужели мне снова нужно делать ЭТО?» Сколько ещё мне нужно отправить на тот свет? Неужели так трудно оставить нас всех в покое?!» — Некто внутри меня словно не спеша жуёт, — он обедает моими сомнениями и деловито тычет в меня вилкой.
«Будь мужчиной до конца. На тебе люди, на тебе жизни всех этих людей! Если не ты, то кто сможет здесь хоть что-то, идиот?! Ты просто обязан хотя бы попытаться…». — «Он» отправляет в рот очередной кусок моих колебаний.
Да-да…, я спец… Да! Спец… Я… — «спец»…
Сейчас…, сейчас это пройдёт…
Дурь какая-то…
Сам с собою «трапезничаю».
Сейчас пройдёт.
Повторяю это растерянно про себя, словно сия дурацкая, забубённая «медитация» поможет мне изменить что-то в ходе событий. Или уговорить самого себя. Уговорить совершить чудо. Не иначе и не меньше. Форменное чудо….
Бред всё это. Бред и ещё раз бред! Полная чушь! Что я могу сделать? Что?!
Даже если я успею…точнее, успел БЫ…подготовить хотя бы с полсотни ребят… Даже если б у меня были хотя бы несчастные пара-тройка недель…
Но их у меня нет, и поэтому я чувствую себя бессильным.
Вернее, чувствую себя полным ничтожеством. Законченным и состоявшимся.
Рыбой, выброшенной штормом на берег и проснувшейся на прилавке магазина.
Волна жгучего стыда рванула в голову, словно где-то в области груди вырвало прикипевший, приржавевший за годы клапан, сдерживающий кипяток крови в чане измочаленного до состояния тряпицы сердца.
Я — спец… Я должен быть и оставаться им всегда. «В любое время, в любом месте, любыми методами, — всё, что угодно»… Соберись же, тряпка!
«Слушай, придурок! Я — ОДИН! Ты ЭТО понимаешь?!»
«Ты — один. Верно. М-мм…, как вкусно!..Но ведь ты сам, и только ты, знаешь, чего на самом деле стоишь!»…
Нет, не смогу. Не в силах я… Оставь меня в покое, проклятая, ненасытная тварь… Не переломить несгибаемого. Не сломать непосильного. Я устал. Чёрт, если бы кто знал, как я устал!!!
Словно ледяным, могильным холодом потянуло мне в лицо… и какая-то сила грубо и бесцеремонно рванула мою голову, положив жёсткую сухую ладонь мне на лоб, и рывком задирая её вверх. Заставляя «заглянуть» чему-то необъятному в узкие, пламенные разрезы «глаз».
«Звал?» — голос ласковый, словно бабушкин, зовущий отведать её горяченьких пирожков…
Бля… ещё один!
И хотя какая-то часть моего воспалённого мозга протестовала против такой вот реальности, утверждая, что такого быть просто не может…, другая вновь как-то странно привычно и охотно поддалась… столь бесцеремонно навязанному чёрному мороку…
Будь я в горячке, с радостью и почти с удовольствием принял бы пилюлю, и нашёл бы очередное оправдание собственным разыгравшимся фантазиям.
А тут…
«Опять Ты-ыыы… Будь ты трижды проклят, сволочь…» — с моих губ срывается стон.
«Ха! Удивил! Я и так — давно проклят. Так давно, что уже и привыкнуть успел! Да ты не рад, я вижу?! Это так невежливо с твоей стороны… А ведь помнится, — и ты, и твои, а точнее, уже МОИ товарищи, смеясь, утверждали, что даже я вам не брат…» — Он почти любезно скалится…
«Утри слюни, солдат… У тебя же нет выбора. ОН — кивок в сторону обжоры за столом, заваленным жратвою — прав. Ты ведь можешь и должен сделать это, не так ли?»
«Едок» приподнимает Ему в знак приветствия ложку, заглатывает торопливо… и тянется за очередным куском.
«Я?!.. нет, я не могу! Не могу, Ты же знаешь…»
«Не можешь? Ты?! Только не говори МНЕ ничего о том, что ты МОЖЕШЬ или НЕ МОЖЕШЬ, солдат… Не смеши мои старые рога… Нет, ну ты видел, пузо?»
«Пузо» с набитым ртом недоумённо пожимает плечами, — мол, дурак он, что поделаешь…
«Но я же дал слово!» — мне трудно и боязно сопротивляться этой Силе, этому «союзу двоих».
Я осознаю всю нелепость, бессмысленность собственных тщет, но у меня есть оправдание. Да, да! Есть, есть у меня железное, неопровержимое алиби!
«Слово? Неужели? Кому же, поделись». — Меня с интересом рассматривают, словно молодую, глупую муху, налипшую на первом же вылете на ленту при первых признаках оттепели. Рассматривают брезгливо и насмешливо. «Кормящегося», похоже, вот-вот стошнит прямо на скатерть.
«Я завязал…Ты же знаешь…» — мой собственный голос, слабый и беспомощный.
Неужели этот жалкий лепет, это заплетающееся бормотание, гаснущее до тихого шепота на полуслове, — мой собственный голос?!
«Завязал?! Хо-хо! ТЫ, которому ТАМ мы уже приготовили ложе из колючей проволоки на раскалённых добела угольях… Которого проклинает или боготворит чуть ли не половина этой жалкой планеты? Тот, за голову которого любая из стран, где ты наследил, готова отдать половину казны?! Да надо бы ещё определиться, кто ты, — Ирод или благодетель… А если идти ещё дальше, то и кинуть кости, кто хуже, — ты или я? Потому как ТЫ — и вдруг завязал?!» — аспидно-чёрные зрачки молниеносно приблизились, возникнув из Ничего; меня основательно тряхнуло…
Прямо в ухо мне ударил злобный свистящий шёпот: «Ты пожнёшь то, что сеял… Все эти годы. Именно ты, и никто другой, будет пить эту Чашу. И не тебе, человек, решать, — остановиться на бегу самому, или остановить следующую за тобою по пятам лавину. Тебе не убежать ни от себя, ни от прошлого. Оно живёт в тебе, рядом с тобою, вокруг тебя, человек… И оно рассеяно болью и памятью вокруг тебя, словно утренний осенний туман над стылою водою. Ты сделаешь это. Во что бы то ни стало — сделаешь»…
«Не буду!» — упрямое движение козла головою — в надежде стряхнуть наваждение.
«Я завязал!»
Он устало вздохнул:
«Ты упрям, как осёл, а потому слеп, как крот, человек. Такие, как ты, не «завязывают». Не уходят в сторону и не «заканчивают» таких вот «дел». Не уходят «на покой». Это живёт с тобою и с тобою же только и умрёт. Я дал тебе ЭТО. Я, и никто другой. Все вы втайне просили меня об этом. О могуществе и силе. Об умении презреть смерть и пройти через огонь… Вы получили то, что тайком даже друг от друга испрашивали, верно?»
Я подавленно кивнул.
«Вы успешно прошли сквозь самое пекло, через горнило, и не стали атомами в той «плавильной печи». Вас осталось мало, согласен, но никто из вас не ушёл по Моему недосмотру ТАМ. Все, кто отдал душу…ну, предположим, и мне…, - все они сделали это ЗДЕСЬ. По разным причинам, но здесь. Кто спился, кто повесился. Кого-то даже случайно отравили. Кто-то спёкся на «гражданке» и пустил себе пулю в лоб. Все — по-разному. Но никто — ТАМ… Верно?»
" Да…"
"Так чем же ты так недоволен? Я честно выполнил свою часть договора. Всё, о чём вы втайне просили у судьбы, — всем этим ведал я. И никто другой. Лишь в моём «ведомстве» можно договориться со Смертью, обмануть Судьбу… Я дал это вам сполна. Вы попользовались…и теперь решили «свалить» по-тихому?! Решив, что я потерял ваши следы?"
"Я не прятался!" — мне вдруг захотелось возмущённо поспорить, поорать, но Он резко перебил меня, брызнув пеной из смрадного рта:
"Ты хотел пересидеть, переждать, спрятаться… Червяк, пустое существо… Не сможешь… Ты знал в своё время, НА ЧТО ты шёл, не так ли? И привык. Привык, чего уж там… Ты часто с тоскою думаешь о прошлом. Уж ты бы навёл порядок… Сколько лет прошло с тех пор, как ты просто терпишь весь этот бедлам? Скольких ты с удовольствием размазал бы по стенке, распылил бы по воздуху? А? Но вместо этого ты ТЕРПЕЛ… Никуда из тебя это не ушло. Ты — СПЕЦ, и ЭТО — твоя работа. Твоя доля, твой крест…" — при этих словах Он страдальчески поморщился, как от боли, — "если тебе теперь так легче".
Мне нечего возразить. Разве что этот, самый последний и постыдный козырь:
"Меня никто раньше не спрашивал, — хочу я или нет… У меня всегда был приказ".
"Приказ?! Это кто же отдавал тебе эти «приказы»? Я?!" — Казалось, сейчас Он просто взорвётся от злобы. Секунду помедлил, остывая, а затем обронил, словно по здравому разумению, по доброте душевной, прощая несмышлёного ребёнка:
"Ну, хорошо, пусть даже так. А разве у тебя не было выбора, — подохнуть или всегда оставаться в живых? Ты ведь выбрал второе? Ты ведь мог просто выйти под пулю, специально пропустить удар ножом…, просто повернуться к смерти спиной, наконец! И всё закончилось бы враз и навеки. Ты ведь не сделал этого?"
"Не сделал", — я киваю тупо, как китайский болванчик, — мне отчего-то как-то неловко оттого, что я лишил кого-то и когда-то шанса и удовольствия увидеть меня идеально мёртвым…
"Да, не сделал. Ты принял мой «дар». Как и все вы. Легко и бесшабашно. Вот видишь, — всё сходится! Всё, буквально всё шло к тому, чтобы ты остался жить! Не для того ли я хранил тебя и тебе подобных? Не для того ли оставил жить, в то время как миллионы, сотни миллионов, ушли в «никуда»? Может, именно для ЭТОЙ минуты? Для ЭТОГО дела? Ведь ты ж не бросишь здесь умирать всех, кто тебе дорог, кто верен тебе, кто верит в тебя?!" — Его коварству воистину нет предела. Он пытается поймать меня на чувстве долга. Экая подлая тварь!
"Изыди ж ты, сволочь…", — у меня даже заныли зубы, так мне опостылело Его присутствие. "Не тычь мне в морду моей загнанной совестью, а?"
"А у тебя её нет, мил ты человек… Ты растерял её в тех лужах… нет, — в реках чужой крови! В тех горах трупов, что ты оставил на своём пути, праведник… Которые создал, позвав в покровители меня…" — Ехидство его слов прорывается даже сквозь серьёзность темы.
"Заткнись, гнида… Хватит. Я сделаю это… Но ты должен дать эту… как её? Клятву". — Эта «беседа» вымотала меня до предела. Я готов уступить Ему всё, что угодно, лишь бы никогда больше не видеть Его рожи.
"Какую же?" — Такое впечатление, что Он заведомо был доволен сделкой, каким бы ни был её исход.
"Что ЭТО я сделаю в последний раз…".
Он немного «подумал», — именно так я воспринял несколько секунд потери ощущения Его «присутствия», а затем почти удовлетворённо выдал:
"Ну, хорошо. Будем считать, что мы договорились. Сделай ЭТО, и я буду уверен, что ты отдал мне всё сполна. Все «долги», до единого".
"Все?" — мне не очень верилось, что Он наконец-таки отстанет от меня. Впервые за эти долгие годы.
"Абсолютно. Разве я когда-нибудь нарушал своё Слово?" — Он хитро прищурился.
"Проваливай. Я сделаю всё, как надо. И в последний раз". — Меня начинало лихорадить. Ещё немного, и я упаду от изнеможения. Тварь пьёт силы почище безводной пустыни.
"Я ухожу. Но учти, — попрощаемся мы с тобою только тогда, когда всё обещанное тобою будет исполнено, как договаривались. А пока… А пока, позволь, я сделаю на тебя небольшую ставку…" — Мне послышалось, или Он действительно довольно гадливо захихикал?! "Знаешь, мы там, у себя, любим иногда побаловаться… Ты отчего-то выглядишь предпочтительней. Пока выглядишь… А там посмотрим. Эй, ты!" — Он мотнул тому по-прежнему чавкающему скоту рогатым черепом.
"Давай, закругляйся там… Когда ты уже нажрёшься?! Пойдём"… — Спешно покидав в пасть какие-то особо лакомые куски, «Трапезник» лихорадочно, угодливо и безо всяких возражений собрал расстеленную скатёрку в узелок, прямо со всеми блюдами, и выскочил куда-то, тарахтя перевёрнутыми тарелками внутри узла. Наверное, помчался доедать где-нибудь в чужой душе.
"Ну, бывай, солдат. Не подведи меня…".
И оставив мне на прощание в воздухе запах серы, Он растаял.
Виски тут же отпустило.
…Я сидел опустошённым и выжатым, без сил и с осознанием того, что допустил какую-то непростительную слабость, которая стоила мне потери многих прежних ценностей и принципов.
Что-то горячее и влажное течёт у меня по верхней губе. Я инстинктивно смахнул ладонью неприятную субстанцию… и увидел, что рука в крови. Рассматриваю её пристально, будто вижу впервые. Перед глазами постепенно оживают обрывки разных сюжетов, в которых тоже была кровь. Но чужая. Интересно, сколько я пролил её именно в литрах? А в каплях? Если б даже за каждый литр давали по неделе тюрьмы… — да сидеть бы мне не менее трёх пожизненных, наверное…
Да плевать! Мне плевать на всё. Я — профессионал! Я буду делать то, что умею. Что умею и что хочу. И снова — так, как должен.
И пусть мне теперь точно не видать пушистых облачков и никогда не слыхать пения арф под сенью роскошных садов, ничто не заставит меня отступить. Как не могу уже отказаться от данного обещания. Он точно спросит.
Может, сиволапый рогач прав?
И мне стоит перестать играть в дурака, в эту идиотскую игру в миролюбие и никчёмный "гуманизм"?
Что и говорить, — я и сейчас убиваю. Убиваю вполне достаточно. И столько, что некоторым, я думаю, стоит счесть меня конченым животным.
Но сейчас…
Сейчас, пожалуй, стоит лить кровь уже не ради того, чтобы заявить о желании побыть в покое. Чтобы оградить от посягательств отдельных групп наши уклунки и чемоданы, набитые всякой полезной всячиной.
Теперь…
Хм, теперь кое-что существенно изменилось. Теперь мы должны выжить, как данность. Как класс, если это слово применимо к горстке людей, трусливо сбившихся в кучку на краю всемирной прожорливой трясины.
В конце концов, я действительно в ответе за тех, кого любил и люблю. Кому открыл когда-то двери и подарил призрачную, но надежду.
Начхать на все запреты, табу и условности этого оттраханного сверху мира?
Что же, это и в самом деле не так уж и трудно.
Особенно если учесть, с кем мне совсем скоро придётся иметь дело…
Будем считать, что меня мягко и ненавязчиво убедили. И фактически наняли. В конце концов, я сделал всё, что мог со своей совестью и когда-то наложенными на себя самим табу. И хватит тянуть лямку епитимьи!
Не моя вина, что мне ПРИДЁТСЯ убить всех, кто встанет у меня на пути. Пусть даже их будет чёртова погибель, прорва.
Пусть даже я буду убивать, может быть, последних уцелевших людей в этом регионе.
Да хотя бы и в этом мире! Довершая дело, так удачно начатое Небесами…
Да, да! Я буду убивать. Так, как следует. Так, как умею, как привык. И будь оно всё, всё проклято!
Я с трудом открываю словно засыпанные песком глаза…
…Тот, к которому я намерен наведаться в гости, должен быть готов. Я получил твой привет, я услышал тебя, добрый мой, старый мой друг Вилле… Приготовь же для меня всё, что только сможешь. Да не скупись…
Ты ведь знаешь, — я не прихожу на скудный стол. Иначе перестану себя уважать.
А зная тебя, твои таланты, я уверен, что нахомячил и стяжал ты за это время ой, как немало. Теперь тебе пригодится всё и все, чем и кем ты столь предусмотрительно разжился.
Ведь ты ж не думал, Вилле, что я приду к тебе в колпачке, с дуделкой и тортом?!
Радуйся хотя бы тому, что я приду один. Хотя ты и это тоже знаешь, сволочь…
Тебе нужен я. Именно я, и ты выбрал для этого верный, хотя и наиболее подлый шаг, чтобы заполучить меня к себе на «побывку» и последнее «свидание»… Именно для этого ты меня и нашёл. Случайно, но, скорее, вполне закономерно.
Такая скотина, как ты, выживет везде. Даже в этой круговерти… Но сколько верёвочке ни виться, всё когда-то должно закончиться. Или для меня, или для тебя. Двоим нам на целой Земле тесно. А что уж говорить о какой-то маленькой территории Кавказа, на которой мы будем просто толкаться локтями?
Представляю, какой радостный визг подымут хвостатые, когда мы начнём валиться с небес к ним в их начищенные до блеска кастрюли…
Да ради такого случая они будут сиять первородной красотой, полы будут подметены до первозданной материи, а пал будет разведён до небес!
Не удивлюсь, если вокруг него почётным кольцом караула встанут все умытые и причёсанные обитатели Преисподней.
Пропустить такое зрелище даже там не в силах, я думаю, никто.
"Пионерская зарница" в нашу честь будет ещё та…
Но даже аду, пожалуй, многовато двоих таких, как мы… Если мы сцепимся ещё и там, то боюсь, Люцик потребует внеочередного повышения за Вселенское Терпение. А это уже добродетель, знаете ли… Хоть и вынужденная.
Уж откуда-откуда, а ОТТУДА он нас вот так, запросто, взять — и с позором выпереть — просто не имеет права!
И Кое-кого он тогда просто очень, ну очень, обяжет…
А вот допустить возникновения предметов для торга подобного рода ни в коем случае нельзя…
Основы мира претерпят тогда весьма существенные изменения…
Поэтому один из нас будет долго плавать в киселе Небытия, ожидая своей очереди на костёр в свою честь…
А ждать придётся — ой, как долго! Пожалуй, дрова у свинорылых даже на одного нас никогда не закончатся.
Блин, откуда ты взялся, сволочь?!
Ведь я так хотел просто пожить ещё немного…
Эх, о чём это я? Наши пути по-любому должны были пересечься, рано или поздно.
Ты нашёл меня первым. Ты, мой ненавистный друг… Ты даже имел глупость убить тех, кто дышал со мною одним воздухом, на кого я мог рассчитывать.
А они… Они были вправе рассчитывать на мою защиту.
Теперь я большой должник. И их, и твой. Зря, зря ты сделал это, Вилле…
Ты слышишь меня, Вилле?
Я иду к тебе…
…Ощущение какой-то потери…, начинают свербеть нервы. Ах, да!
Поворачиваю голову в поисках своего бывалого друга. Ага, вот ты где! Завалился за топчан… Иди сюда, верная моя железяка…, и прости своего хозяина за допущенную преступную небрежность. За неуважение к твоей преданности.
Воронёная сталь осуждающе и как-то обиженно поблёскивает жирными боками, на которых от всяких приключений остались небольшие потёртости. Ничего, отсутствие парадного мундира не мешает солдату быть блистательным бойцом, верно? Так и ты, мой верный товарищ.
Ты всегда со мною, всегда рядом.
Хотя прости… В этот раз тебе придётся побыть одному, без меня, и дома. Там, куда я собрался, ты будешь несколько слабоват… и старомоден, что ли…
Любовно погладив карабин по прикладу, аккуратно откладываю его на застеленные одеялом нары. Тебя приберёт на место Шур.
Жди меня терпеливо, — ведь я всегда возвращаюсь, не так ли?
Медлю ещё немного, и встаю решительно, насколько позволяют ещё ватные ноги; иду к выходу. Как только я принял решение, всё словно снова стало на свои места.
Всё, как было когда-то. Ничего нового и неизвестного.
И мне уже ничто не кажется ни странным, ни противоестественным. Во мне проснулось что-то до боли знакомое и дикое, замешанное на дьявольском спокойствии…
Вот только б никто не увидел, что под моим носом цветёт маковым огнём почти детская юшка. Пожалуй, сейчас для меня это — самое главное…
Глава III
— Мне, наверное, следовало бы немного приврать и приукрасить действительность, но она настолько неприятна и неоднозначна, что мне даже не приходится выбирать между тем, что я должен вам, и тем, что можно было бы сказать, не вводя никого здесь в ступор. Потому буду валить на вас сразу всё.
Мои набившиеся в дом люди выглядели сегодня ужасно. Недосыпание последних двух суток и непрекращающиеся осадки, холод и сырость, усталость и напряжение ожидания неприятностей сделали своё дело.
Лихорадка подготовки к отражению всех и вся, что только может выпрыгнуть на нас с криками из-за угла, заставила осунуться и почернеть лица. Пронизала болью натруженные и огрубевшие руки. А события недавней ночи никому из нас и вовсе не добавляли энтузиазма.
Расстреляв обкуренных «метальщиков», что успели с хохотом, так лихо и бесшабашно, забросить нам за ограду страшную «посылку», мы предали останки разведчиков земле. Потрясение от увиденного ещё не прошло.
И было особенно тяжело осознавать, что это мог быть ещё далеко не конец…
Однако они и не подозревали, началом чего сулило стать то подмётное письмо, что я так благоразумно, как мне показалось сначала, сунул себе в карман.
Теперь я держу его перед собою, словно ядовитую змею, один укус которой станет мгновенно смертельным.
Тянуть время и прятать эту писанину, в которой заключены наши новые беды, было равносильно самоубийству.
Нужно искать ответы на вопросы, которых на нас в одночасье свалилось больше, чем в состоянии переварить крохотное сообщество, плывущее на утлом плоту среди бушующего океана…
Люди принесли за собою в помещение множество запахов. Стойко и едко пахло серой, оружейным маслом, щекотал ноздри бензин и издевался аромат горчицы. Почти мирные запахи, которые там, в их руках, становились духом смерти.
Но сильнее всего из влажной одежды выделялся запах пота. У нас сейчас нет времени на полноценную баню, увы. Мы заняты подготовкой очередной драки. Осточертевшей, опостылевшей до крайности заботой о сохранении живота своего…
Почти все пришедшие были с оружием, с которым теперь не расставались даже по ночам. Некоторые деликатно покашливали, скрипя немногими уцелевшими стульями; кто-то не мигая уставился в пол, кто-то тихо дремал в самом углу, смежив неплотно веки…
Я собирался ознакомить людей с содержанием послания, и всё не решался начать. Не знал, куда деть руки…и этот проклятый клочок бумаги.
Я растерянно мял его, и то прятал в карман, то вновь вынимал, расправлял… и тупо пялился в него, словно не мог разобрать почерк. Хотя всё, что там написано, успел выучить уже наизусть.
Молчание несколько затягивалось.
Нелегко огласить приговор самому себе, это понятно, но куда тяжелее лично зачитать его своим близким…
Меня выручил Чекун.
Вечно весёлый и неунывающий балагур, он всё крутился на своём месте, вертя головою и словно пересчитывая присутствующих. Чекун из тех, кто непринуждённым, отвлечённым трёпом ни о чём и о пустяках в частности, спасёт вашу репутацию, когда она начинает трещать по всем швам.
Даст вам время собрать воедино кисель мыслей. Отыграет пару необходимых минут, одним словом. Или первым даст направление речи и ход этим вашим безвольным мыслям, если вы вдруг начнёте тупить.
Сориентирует на местности, скажем так, и пнёт мягко под зад в нужном направлении. В нём засохшей мокрицей в уголочке умер великий импресарио, пиарщик и имиджмейкер высочайшего класса. Из тех, кто из абсолютных, признанных дураков — в глазах публики делает звёзд вселенской величины…
Вот и сейчас он вскочил, и начал легко и бодро, словно на партийном собрании прошлого века:
— А вот и побает нам сейчас о состоянии репозаготовок в районе товарищ Босс! Он зачитает некое послание от турецкого султана нам, глупым запорожцам. А можа, и наоборот… Ну, в процессе прений и обсуждений поймём, кто кого там словом обидел. Попросим же, товарищи! — и он задорно и дурашливо зааплодировал. И где он эту дурь в его-то годы видел, в каком кино?
"Аудитория" вымученно улыбнулась неожиданной в такой ситуации шутке.
Кое-где даже немного посветлели глаза, немного распрямились усталые плечи.
Что ж, деваться мне уже некуда, пришлось взять себя в руки и открыть рот:
— Это письмо…, - я нехотя показал им небольшой конверт. И на мгновение снова, — словно потерялся в мелькнувшей молнией мысли, заткнувшись. Уставившись на прямоугольник дешёвого материала так, будто видел его впервые…
Белоснежный, правильной формы… Сейчас он казался чем-то неестественным, почти сказочным. Как всё, что производилось когда-то на этом свете. Копеечный конверт, сложенный и склеенный лист идеально ровно обрезанной машиной бумаги… Кого из нас когда-то он мог бы удивить?!
Мы обращали тогда на окружающие нас простые или роскошные предметы внимания не более, чем на асфальт под нашими ногами.
Ценность той или иной вещи мы осознавали лишь мерой сомнительного престижа, который она вроде бы нам дарила.
Но и тут мы умудрялись переборщить с самооценкой.
Мы начинали считать, что не вещь украшает нас, недостойных. А именно мы своим немытым задом придаём ей шика, блеска и очарования.
Бриллианты, для полноты сияния украшенные нашими грязными соплями…
Эдакие высокомерные, подлые, злобные и мелочные хуторяне. Восседающие на золочёном коне Вечности… И колотящие его босыми ногами с цыпками на заскорузлых пятках.
Мы отчего-то самонадеянно возомнили себя богами среди всех, равных себе самим…
Мы словно напрочь забыли о том, что все мы, — состоятельные, важные, обличённые властью и просто "обычные окружающие", «обыватели», "электорат", — все, без исключения, сделаны из одной грязной глины.
Не раз и не два уже заквашенной Всевышним, — на гнили и прахе когда-то отживших.
Что мы — своего рода сублимат, вторсырьё, распаренная в клее Бытия субстанция из общей кучи постоянно используемого в конвейере времени материала…
В которое щедрой рукой Провидения намешаны все собранные за десятки тысяч лет, со всех миллиардов когда-то живших, испражнения, глупость и грехи.
Нравственные и физические фекалии, взятые ото всех.
Начиная от горстки первобытных блохастых древопитеков и заканчивая моральными уродами наших дней…
Наверное, чтобы мы по-настоящему оценили что-то в своей никчёмной, жалкой жизни, у нас нужно всё отнять. Жёстко, нагло…и навеки…
Эта, пустяковая, казалось бы, вещь…
Как всё относительно в этом мире…
Намочи его, скомкай… — и он превратится в серый жеваный комок странного вещества. А до этих пор он — своего рода символ погибшей, лопнувшей цивилизации. Простой и незамысловатый — отчего же он навевает такие мысли?
Эдакий последний сердечный привет из прошлого. Неизвестно теперь, когда ещё — мы или наши правнуки? — будут снова делать такие, или хотя бы ПОДОБНЫЕ, вещи… И будем ли вообще…
— …все вы знаете, каким образом и при каких обстоятельствах оно попало к нам…
Народ угрожающе заворчал. Отчаянная злоба гепарда, видящего, как к его логову с детёнышами приближается голодный лев…
— Я зачитаю его вам, безусловно. Но от комментариев по ходу чтения всех попрошу воздержаться. Не превращая собрание в балаган, прошу выслушать и просто задуматься. Я хочу, чтобы все прониклись смыслом и главной «идеей» письма.
А так же хочу сразу сказать, — мне не нужно от вас ни советов, ни предложений. После прочтения я поясню все непонятные моменты, и буду вынужден кое о чём вам рассказать.
То, что лично я вижу из всего этого безумства, имеет лишь один действенный способ разрешения.
Мой.
И каким бы он ни показался вам, — странным или безрассудным, — всё, что мне будет нужно услышать от вас, это готовность к его чёткому исполнению. Так что начнём.
Я вытащил из конверта сложенные листы и…
"Здравствуйте, мой любезный и незабвенный господин Гюрза!" Все, кто был в «зале», при этих словах недоумённо переглянулись. Вурдалак подавился водой из фляжки и закашлялся.
Пусть их недоумевают. Потом, всё остальное — потом!
"Так сложилось, что годы и расстояния давно разлучили нас с Вами, но память и знания о Вашей знаменитой личности я пронёс сквозь все эти трудные годы.
Возможно, Вы сейчас стары и немощны; а может, всё так же легко способны загонять палкой зайца…
Во всяком случае, я помню Вас именно таким.
Не обессудьте, что не пришёл к Вам в гости, как подобает в приличном обществе. Всё недосуг. Вы же в курсе, я думаю, того количества проблем, что свалились в наш мир из бездонного неба? Решением последствий которых я до сих пор занят.
Однако посылаю к Вам своих доверенных лиц, уполномоченных преподнести вашему Дому жёсткие, но щедрые дары в качестве подтверждения явной серьёзности моих намерений и требований. Кстати, как там всё-таки насчёт моих предложений?
Отчего-то мне подумалось, что такой смелый, непримиримый человек и неисправимый упрямец, как Вы, не слишком прислушается к моему первому глашатаю.
А посему счёл необходимым лишний раз уведомить о своих нешуточных интересах в Вашей стороне (или секторе, как Вам угодно) города.
Будучи по природе человеком занятым, прагматичным и сугубо деловым, я предпочитаю думать, что некоторая демонстрация моих намерений, на которую пришлось пожертвовать какую-то часть Вашего коллектива единомышленников, поможет в дальнейшем избежать более крупных и ненужных жертв. А также поможет существенно ускорить процесс достижения нами договорённостей. Повторяюсь ещё раз: время для меня дорого.
Я не ставлю себе целью вырезать поголовно всю эту возвышенность, как Вы могли изначально подумать. Моей задачей является воссоздание государственности и территориальной целостности страны.
Но уже в обновлённом, более разумном её виде.
И пусть обстоятельства диктуют мне сегодня необходимость проявления некой, кажущейся кощунственной, жестокости, — всему есть свои оправдания.
Во времена раздоров и войн, разрозненности и дележа остатков всемирного достояния, — разве есть другой способ встряхнуть народ, отбить у него охоту вольницы, и привести в чувство для объединения? Кроме карательных и жёстких мероприятий?
Увы, Вы это знаете не хуже меня…
Выбрав своим девизом "За жизнь, справедливость и порядок", я буду следовать ему до конца. Тех же, кто осмелится противостоять делу пробуждённой России, ждёт только один возможный в нынешнее время способ наказания: смерть.
Да, смерть, — ради дальнейшей жизни без смутьянов и лишних, ненужных личностей.
Я, как законный представитель Верховной власти в регионе, как Губернатор Кавказа, имею на то полномочия и полный спектр силовых возможностей. Поэтому я предлагаю Вам и Вашим людям ещё раз: сдайте оружие, пройдите процедуру ассимиляции с коммуной Первого дня, а в её лице — со всем новым народом России.
Примите и старайтесь исполнять новый Закон.
В этом случае вам гарантируется жизнь, свобода передвижения и вероисповедания. В остальном же — все прочие свободы и права (наряду с обязанностями) будут регламентированы и гарантированны вам Законом возрождённой России.
Уважаемый господин Гюрза!
В убедительной, простой, но доходчивой, как мне кажется, форме я продемонстрировал Вам и Вашим людям своё отношение к возможному неповиновению. Искренне прошу Вас и Ваше окружение не совершать глупостей. Не агитировать людей на неподчинение, не оказывать сопротивления представителям военного командования губернии. Дабы не доводить дело до кровопролитного решения вопроса путём спецоперации с нашей стороны.
В котором Вы и Ваши люди не будете иметь ни малейшего шанса.
Совсем уж лишние жертвы в столь трудное время ни к чему.
Тщательно взвесьте Ваши возможности, прежде чем делать поспешные выводы и совершать опрометчивые поступки. Через семьдесят два часа к Вашему району прибудут мои люди за Вашим решением. Прошу вручить им ответ и, во избежание возможных осложнений, не препятствовать им исполнить свой долг.
Уведомляю Вас, что если делегированные мною люди не вернутся к назначенному сроку, данный сектор ждёт карательная операция с нашей стороны.
Мне не хочется убивать мирное население. А поэтому надеюсь на Ваше личное благоразумие и вес в сообществе, который даст нам возможность провести слияние наиболее безболезненно и быстро.
И, наконец, последнее.
И возможно, не самая приятная новость лично для Вас.
Я намерен дать Вам шанс сохранить своё лицо и остаться в памяти пока ещё руководимых Вами людей таким, каким они Вас знали: волевым, решительным и мудрым руководителем. Добиться этого Вы можете лишь одним способом, — уйти.
Я разрешаю Вам удалиться в любую угодную Вам сторону, прихватив с собою всё, что сочтёте возможным унести на своих плечах и плечах Ваших домашних. Их жизни мне так же ни к чему.
Дело в том, уважаемый господин Гюрза, что двоим лидерам подобного склада, как наш с Вами, будет невозможно ужиться на одном таком узком пространстве суши. Не желая устранять Вас физически, поскольку не могу не уважать Ваши усилия по поддержанию порядка и выживанию населения района, я нашёл возможным проявить великодушие от имени Власти.
А потому объявляю Вам: Вы свободны.
Можете передать свои полномочия моим представителям, о которых я уже упоминал, и выбрать себе направление движения.
Однако безо всякого удовольствия и сожаления заявляю Вам: если к тому моменту, как истекут положенные Ультиматумом сроки, Вы будете на месте, Ваша личная смерть будет явлением неизбежным и решённым.
Думаю, мне не стоит повторять это ещё раз.
P.S.: Прошу Вас не трудиться и не строить никаких догадок относительно моей личности. Пусть Вас так же не беспокоит вопрос, откуда я знаю Вас и Ваши дела.
Можно сказать, что моё положение элементарно ОБЯЗЫВАЕТ меня знать всё, что касается того или иного вопроса…
С уважением, — Казимир Могилевский, Губернатор Кавказа.
10 августа 0002 года от Начала Эры"…
Сказать, что письмо произвело на людей сильное впечатление, — значит не сказать ничего.
Наверное, со времён изобретения колеса человек не испытывал подобного ступора. От возмущения, негодования и неожиданности. От того насквозь видного насмешливого хамства, коим было пропитано письмо.
Виданное ли дело, — приводить кого-то к присяге и под флаг, обобрав до нитки и оторвав голову его близким?!
Тем более, судьбы ещё четырёх парней из отряда Стебелева мы до сих пор ещё не знали. Об их дальнейшей участи Губернатор ничего не упомянул.
Значит ли это, что они целы и невредимы, или просто он не счёл нужным даже и говорить об этом?
Нарастающее волнение перекрыл зычный крик Переверзи:
— Так это что же получается? Отдать ему всё, вплоть до жён и детей, а самим пойти в уборщики?! И вообще, — где гарантии того, что нас после того, как мы откроем ворота и кладовые, попросту не поставят к стенке? За ненадобностью…
Трудно описать, что тут началось… Если подобную атмосферу и шум воссоздать в джунглях, птицы посыпались бы с пальм и деревьев мёртвым горохом…
В криках толку всегда мало. Потому как не знаю ни одного случая, когда в суматохе подобного торжища и площадного мата рождалось что-то конструктивное.
Поэтому я вынужден был громко и настойчиво потребовать тишины.
Бузина даже начал колотить по столу миской, словно в разгар уборочной на собрании в сельсовете.
Когда понемногу стихла эта "оратория безумия", я начал негромко и почти отрешённо. Так, словно говорил не о себе, не о нас, а о ком-то незнакомом, чьи следы и дела начисто затёрло всесильное Время:
— Я не зря просил всех не начинать скандала, потому как весь поднятый здесь и сейчас шум напрасен. Письмо написано выспренне, на первый взгляд, согласен. Но оно адресовано тому, кто за внешним пафосом поймёт скрытую издёвку.
Это письмо адресовано именно мне. Лично…
Чёрт его знает, что за мысли бродили сейчас в головах моих "сожителей по несчастью", но на их физиономиях уже можно было прочесть неверие в мою нормальность и адекватность. Как и в умственные способности того, кто писал весь этот высокопарный бред.
Какого ляда? Один дебил пишет полную ахинею о какой-то «губернии», порядке, власти…. Другой идиот всё это читает и не проверяя, верит…
Где могут крыться эти несуществующие понятия: Закон, Государство, Власть?! Посреди хлюпающей жижи "всемирных кубанских плавней"?
С чего это всегда такой самоуверенный Босс заелозил?
Дебилизм, точно…
— Вы не знаете и сотой доли всего, что кроется за этим. Да, я, как и вы все, не знаю такого господина Казимира. Могилевский который. Но с уверенностью говорю вам: я знаю другого человека, скрывающегося за этим дурацким именем.
Об этом я скажу немного позже…
Эта «верёвка» тянется издалека. Ещё задолго до тех событий, с которых начались наши всеобщие, планетарные беды. Из всего увиденного и понятого за прошедшие месяцы я лишь недавно вывел несколько умозаключений.
Первое: нас пасли.
Грамотно, давно, со знанием дела. Так, что даже я, а уж тем более вы все, ничего так и не поняли. Ничего не просчитали и не вычислили.
И уж если вам всем, несмотря на седины, жизненный опыт и опыт иного рода и характера, подобная расслабленность и недопонимание ситуации простительны, то относительно себя я хочу сказать следующее: я осёл.
Осёл, растерявший с годами и среди забот бдительность и хватку. Мне следовало бы многое понять сразу и предопределить наши действия заранее.
Предугадать ещё задолго до того дня, в который внезапно в рации защёлкал клювом наш неведомый, инфантильный друг…
Семейники снова стали удивлённо пялиться друг на друга: что Босс несёт? Каким боком тут малолетний полудурок, у которого всё же достало ума и возможностей оживить год молчавший эфир? Где взаимосвязь?
— Я понимаю ваше недоумение. Но если вспомнить и сопоставить логически цепочку вроде бы случайных событий и факторов, то многое, если не всё, становится на свои места. Вспомните хотя такие нелепости, как обстрел нашей лодки неизвестными. — В комнате началось оживление.
— Вроде бы ничего не значащий факт. Вроде того, когда после учинённого нами побоища с Радийки попросту пропала, канула в неизвестность, значительная часть жителей… Нам бы наведаться туда, перевернуть в поисках ответа всё вверх дном… Выбить кое-кому потроха, но вызнать правду… Но мы ведь не стали делать этого, верно?
Вертящий в руках нож Сабир поднял на меня изумлённые глаза:
— Ака, ну мы же не воры, не скоты какие-нибудь, чтобы копаться в грязных тряпках, и отбирать последнее у оставшихся?! Да и после того, как намылили им холку, — не истязать же уцелевших задохликов? Это куда хуже садизма…
— Ты прав, Сабир. Мы просто не те люди. Мы не стали бы с торжеством тащить домой их прелое исподнее. И то, что мы не пошли на эту «инспекцию», говорит о нашей… совести, наверное… Но именно благими намерениями, сам знаешь… Именно наша мягкотелость сыграла против нас же самих. Никто из вас разве не задавал себе вопроса: а в какую, собственно, сторону рванули внезапно всем гуртом эти неумелые крестьяне? На какие хлеба?
На несколько секунд над человеческим муравейником повисла кладбищенская тишина. Именно такие моменты хороши для вываливания на голову горячей правды:
— Я скажу вам наверняка, — эти люди ушли к господину Могилевскому. С чего я взял? Помните внезапное бегство местного жулика вместе с «жировиками» за часы перед нашим налётом на их обитель? Я могу с точностью до метра назвать направление, куда эта кавалькада сдриснула…
— Тоже туда, выходит! — Молодой боец от Стебелева не знает всех подробностей тех дней, — он просто заканчивает мою мысль. Но его поддерживают нестройным стакатто «дадаканья» все непосредственно причастные к событиям почти годовой давности.
— Теперь, когда нам видна общая нить рассуждений, вы можете и сами сопоставить некоторые странности и последовавшие за ними неприятности…
И тут всех прорвало. Сразу помянули и налёт тех полудесантников — полубандитов на Границу. И атаку незнакомцев на саму Радийку, свидетелями которых стала наша троица.
И непонятную пропажу одного из новичков, из числа «стеблевцев», как мы по сей день их и называем.
Ушёл парень почти налегке. Прихватив лишь «калаша» и пару рожков к нему.
Ушёл, как был, — без рюкзака и почти без запасов. Прожил здесь неделю — и канул в неизвестность. Тогда мы просто решили, что не принял салажонок наших правил игры, да отправился бродяжничать. Таких дуралеев всегда хватало. Для порядка поискали пару дней, да на том и забыли. Обнаружив лишь по маршрутам поисков несколько почти свежих, наспех замаскированных кострищ.
Кто уж ночевал у них в стылой и сырой мгле ночи, так и осталось загадкой. Однако я думаю сейчас и подумал тогда, что эти «кто-то» кружили именно вокруг нашего «стойбища». И довольно-таки целенаправленно…
Грубо говоря, мы прошли через весь комплекс разведывательных и «расшатывающих» мероприятий со стороны «спеца». Его едва «тёплое» присутствие угадывалось.
Кто-то упомянул даже визит священника со свитой.
— Что касается всех тех «случайностей», я могу сказать следующее. И вакханалии вокруг «радийцев», и банда у стен Границы, и первогодок даниловский, — всё это дела скорее спланированные. А что касательно отца-святоши… — тут я могу предположить, что он, скорее, совершенно невольно сыграл роль наводчика, информатора. По наивности души, по недомыслию ляпая языком о нас всем встречным — поперечным. Как об общине, в которой живут подобающе и достойно. Уж такова его «работа», — на чьём-то примере кого-то учить. Не удивлюсь, если этот беззлобный и абсолютно беззащитный человек сгинул по чьей-нибудь злой воле… — Я запнулся, не зная, как продолжить. Вывалить сразу всё? Одним махом? Или дозировать информацию? А, была не была! Нет времени на репетиции моего выступления…
— Другое дело все остальные факторы. Они намеренны. И чем дальше я оглядываюсь назад, тем яснее это понимаю. Нас, — лучше всех устроенных и организованных, — вычислили именно по их совокупности.
Притихшее и ошарашенное, маленькое людское море пережёвывало услышанное, и каждый задавал себе один — единственный вопрос: а как я, лично я, не понял этого раньше? Не поднял тревогу?!
— Да уж…, бля…, наговорили мы тут всем, да и показали, дураки, немало… Каждая мандавошка о нас теперь всё знает… — окончательно сбитый с толку и растерянный Дракула в раздумьях дёргал себя за и без того здоровенную губу, словно стараясь через неё вытянуть из себя смущение и обидное чувство того, что нас подло и коварно лоханули. — Бля…, - ну все, все, — кому не лень… Все насрали нам за воротник…
Не желая окончательно унижать и повергать в самобичевание своих, я всё-таки рискнул осторожно продолжить его мысль:
— Да, мой друг… А ещё наш доблестный балагур Хохол долго изгалялся в «мове» с тем «радиогением». Это была очередная, и можно сказать, самая последняя, самая свежая разведка в нашем стане. И наша самая свежая глупость. Мы щедро поделились с гадёнышем всеми своим радостями, бедами, и расхвастались перед ним всем, чем располагали. И не последнюю роль в этой феерии придурковатости занимал я. Если кто помнит, я тоже успел выделиться, и подробно и обстоятельно прощебетать в эфир несколько страниц из нашей биографии. Даю рупь за сто, — передача слушалась на нужных частотах…
При моих словах почерневший лицом Хохол чуть не свалился на пол со стула. Мужик не мог произнести ни слова. На его физиономии читался ужас от содеянного им по собственной глупости.
— Успокойся ты, красноречивый. Никто тебя одного не винит. В этом параде дурдомов принимали посильное участие все. Мы наследили и открыто обозначились везде, где только смогли. Как последние кретины, которым не терпится показать всем, что у них в карманах завалялись алмазы. Как собаки, что не прячась, обссыкают все встречные столбы; так и мы, — «пометились». И нас вычислили. Именно те, кто кое-что искал в этом мире…
Сконфуженные морды моих «близких» пылали костром понимания. Запоздалое прозрение — вещь настолько же бесполезная, как кружка без дна…
— …Но самое интересное для нас сейчас даже не в том, что мы вполне, как нам казалось, обоснованно не считали более нужным прятаться, и потому громко чихали о себе на каждом углу "комнаты страха"…
Я сделал небольшую паузу. То, что я собирался выдать сейчас, было основой, главной нитью всего дальнейшего разговора, всех последующих за ним действий и решений…
— Вспомните ещё порт. Убежище…
При этих моих словах все встрепенулись. История со странной «мясорубкой», в которую сдуру попали мы не так давно, — её знали практически все. Включая нашего кота. Торопливо пожирая вкусности, брошенные ему на нашей «кухне» женщинами, он не один десяток раз, должно быть, слышал их пересуды на эту тему. И из всех нас он один мог составить об этом наиболее пространный и подробный отчёт.
За суетою повседневности мы как-то подзабыли и об этом.
Нет, ну временами мы пару-тройку раз подкидывали друг другу эту тему для разговора.
Однако дальше курения, трёпа и озадаченного "да-аа, мля-ааа", с фантазиями на тему "а что ж у черепахи под панцирем?", уже почти не заходили. Хватало обыденных забот и проблем.
Ну, сидят какие-то уроды там. Ну, вроде наверх не вылазили. Хотя конкретно поручиться за это никто не мог. А повести туда людей с целью выковыривания забаррикадировавшихся незнакомцев мне совсем не улыбалось. Несмотря на лихость предложений некоторых смельчаков. Не та весовая категория у моих людей. Тупо вести их на смерть — значит, совершить преступление…
Как было знать наверняка, — что явится настоящим следствием такой вот «операции», — грудь в крестах или голова в кустах? Вместо фанфар с принудительным выводом на поверхность связанных и понукаемых стволами "пещерных жителей" вполне мог зазвучать минором похоронный мотив. Уж больно крепким и надёжным выглядело тамошнее нагромождение инженерии, спецбетона и стали. Оставить зубы большинства, если не всех мужчин Семьи, прямо в тех дверях — это как-то не льстило моему самолюбию. Тот, у кого имеются в арсенале ТАКИЕ возможности, может быть опаснее раненого тигра. Уж кому не знать таких вещей, как мне…
Факты — вещь упрямая. И даже тупице должно быть понятно, что становиться у них на пути не стоит.
— Так вот. Сопоставив уже все факты, трудно не сделать правильных выводов. Я хочу огорошить вас, сказав, что ноги растут именно оттуда. Шур, это же ты докладывал мне несколько раз, что по ночам со стороны порта слышал странные, устойчивые гул и шумы? Ты не ослышался, и это может значить только одно: находящиеся в бункере, кем бы они ни были, всё-таки нарушили обет заточения и вышли… Стреляли в нас, возвращающихся с охоты, именно они. И для меня потом уже не было секретом, что именно их звуки, отголоски их жизнедеятельности, ты слышал по ночам. Поднимать суматоху по этому поводу я не стал.
Потому как всё равно мы реально бессильны помешать тем людям выполнять то, что ими задумано…
Нам в любом случае выпала бы роль не более роли статистов, бессильных наблюдателей. И то не гарантия, что периметр тщательнейшим образом не охранялся. И тому, кто сунулся бы туда поглазеть на их перемещения, было попросту не сдобровать. В таких «заведениях» скромно, по десятку, не укрываются. Скорее всего, там от двух до пяти сотен одних только бойцов. Не стройбата, не штабистов и даже не ВДВ. Это специалисты самого высокого уровня. Им доверено охранять тех, кто наделён РЕАЛЬНОЙ, весомой и нешуточной, властью… Вам придётся мне поверить.
Поверить, что всё происходившее с нами за последнее время носило чей-то предумышленный и продуманный характер. Нас просто пасли. Как коз на выгуле. Не торопясь и тщательно. Тот факт, что мы до сих пор существуем, что наш тёплый и сытый огузок ещё тогда не попробовали на крепость калёными щипцами… не является чем-то значительным. Вроде свидетельства нашей неприступной прочности, нашей неуязвимости.
Он объясняется лишь одним простым фактором — занятостью и терпением наших оппонентов, давно и хорошо знающих нас. К нашему великому сожалению…
Я замолчал.
Давая время народу переварить и усвоить сказанное, можно и самому собраться с мыслями, и из кучи-малы заготовленной страстной и жаркой болтовни не по делу выделить, тщательно просеять то немногое, что по-настоящему имеет ценность и практический смысл.
— Жалею ли я о том, что не ринулся с вами на разборки с «портовиками»? Нет. Нам это не по силам. Не тот уровень. Пусть ни для кого здесь не будет секретом и обидным открытием, но среди нас, — я обвёл взглядом разом насупившихся мужчин, — да, среди нас ПОЧТИ нет тех, кому было бы по зубам напроситься на скоротечную драку с этими "ведьмами катакомб"… Да, мы сломали хребет Долдону, начистили рыло ещё паре группировок. И на фоне этого очень даже напрасно возгордились, решив, что нам теперь всё по плечу…
Хочу сказать вновь: нет, к моему великому сожалению, среди нас далеко не все обладают необходимыми навыками. Хотя бы их мизером, чтобы хотя бы на равных тягаться с элитным спецназом страны…
Шумный вздох оскорблённой гордости и разочарования был мне ответом. Правду знать о себе зачастую неловко, возмутительно. Но необходимо.
В это время тихонько приоткрылась дверь, и в образовавшуюся небольшую щель заглянул молоденький караульный. Перехватив мой взгляд, он радостно закивал мне и показал два пальца правой руки. Я едва заметно кивнул в ответ, — вижу, понял. Значит, вернулись ещё двое наших разведчиков. Слава Богу…
— …Чтобы окончательно расставить точки над всеми «i», я могу прямо сейчас назвать тех, кому ещё по плечу раздавать оплеухи подобным терминаторам. Прежде всего, это Иен.
Сотни глаз почти синхронно повернулись в сторону всё так же невозмутимо сидящего в уголке Лондона. Повышенное внимание масс, казалось, его абсолютно не трогали. Не вводили в розовую краску.
Но на меня… На меня он глянул с некоторым интересом. И я не стал тянуть с обоснованием:
— Да, Иен. Ты. Скажи нам ещё раз, — какой род войск воспитал в тебе такого отменного солдата?
— Сэр… — Мне показалось, что Иен слегка озадачен. Но всё ещё колеблется. — Мне казаться, я говорил этот факт. Королевская морская пехота Великобритания, сэр!
— Замечательно, спасибо. Так вот, — я обернулся к ничего не понимающей толпе, — разрешите представить вам, мои дорогие соотечественники, сёстры и братья! Весьма легендарная и уважаемая в мире личность, отважный солдат и превосходный стратег, тактик и командир… полковник Разведки военно-морских сил Её Величества Королевы Великобритании. Сэр Деррик Хоуп. Собственной персоной! Прошу любить и жаловать…
На миг мне показалось, что Лондона сейчас хватит апоплексический удар… Его челюсть непроизвольно клацнула от неожиданности, руки судорожно сжались в кулаки…но истинно английская кровь, истинно аристократическая выдержка помогла ему взять себя в руки.
Лишь едва уловимый блеск стальных глаз говорил мне о тщательно скрываемом волнении. Ещё бы, — не каждый день раскусывают, да так принародно и просто, одну из величайших фигур политических тайн почившего мира…
Что же касается присутствующих, то единственным выражением всеобщего переживаемого чувства в это момент был слабый звук. Полувсхлип — полустон нашего невоспитанного матершинника Переверзи:
—..б твою мякину, чтоб я сдох… на…, бля…!
Казалось, этой гениальной фразой, в которой издревле заложен весь спектр переживаний, потрясений и глубинных чувств русского народа, мужик выразил единодушное мнение всех. Ему порукой было всеобщее гробовое молчание. Что ещё можно было добавить, когда сказаны ТАКИЕ слова?!
— Но… сэр, как Вы смогли… — Иен нарушил молчание так обыденно, словно мимоходом спрашивал, — а никто не видел его спичек? Железные нервы у парня…
— Если Вы, сэр, будете так любезны немного подождать, я скоро всё объясню. И Вам, сэр Хоуп, и всем присутствующим здесь лицам. — Я вопросительно посмотрел на Иена. Кем бы он там ни был у себя дома, для меня он давно и надёжно Иен, Лондон. Надёжный и…добротный, наверное. Как и всё, что вышло с его уже мифической родины. Не могу сказать, что сходил с ума от «Ливерпуля» и «Липтона», но вот обувь, одежду, шерсть и «Роллсы» они делать умели.
Лондон кивнул мне почти учтиво, с достоинством, — мол, я подожду…сэр… Чёртова аглицкая аристократическая стать! А что Деррик был когда-то и остался аристократом до мозга своих крепких костей, я знал точно. Даже в сортире, при запорах, — держу пари, — сэр Хоуп держался, как на приёме у королевы.
Такова уж их природа.
— На фоне последних открытий сразу хочу оговориться, что наш большой гость с берегов туманного Альбиона вне всяких подозрений. Лондон — человек чести. Превосходный и отважный воин. И мы не раз убеждались в этом. — Одобрительный ропот был мне поддержкой. Заодно люди успокоились. В такое время впору подозревать собственный зад в сговоре с коленками сзади. Но если Верховный Вождь говорит… И в гуле семейников мне чётко слышалась нота всеобщего невысказанного облегчения.
— Далее. Наши давно уже знакомые лица, — Чекун, Хохол, Круглов и Бузина. И достопочтимый гражданин эстет русской словесности Переверзя. Меткие, вёрткие, выносливые, драчливые. И везучие. Что по нашим делам просто дар небес…
— Отдельными лицами в этой шеренге стоят товарищ Глыба, — Федор помахал мне при этом радушно лапкой размером с детский горшок, — и всеобщий любимец гильдии кузнецов, — малыш Ян. Вон какого детинушку лес вскормил…
Двухметровый «малыш» с пудовыми ручонками, грудью и плечами гладиатора смущённо заулыбался, не зная, куда себя и деть.
— Эти двое, если по-простецки — «дур-машины» с интересным боевым опытом, просто добить которые нужно иметь несколько жизней и вагон здоровья. Как в компьютерном квесте.
В технике рукопашного боя особо не сильны. Но обычно одного, ну двух "прямой наводкой" в лоб бывает от них вполне достаточно. В довесок работают неплохо ножами и штыком….
Гогот утопил мои последние слова. Что верно, то верно, — о недюжинной силе наших "трёх богатырей", — Переверзи, Глыбы и Вурдалака, — ходили почти легенды. Работая вместе, эта троица легко заменяла эскадру бульдозеров средней мощности. А каждый по отдельности они легко перетаскивали на себе за один присест почти столько же, сколько батальону вьетнамцев нужно одолевать всю ночь.
— Ну… — я подождал, пока стихнут излияния восторгов в адрес наших Геркулесов, и тоже позволил себе немного улыбнуться. — Вот, собственно, и всё. Все наши "резервы".
— Босс, а как же Вячеслав, наш Сабирушка, Шурко? Другие ребята?! — Казалось, народу не слишком было понятно именно такое деление нашего воинства. Как-никак, эти парни, да и почти все другие, проявили в своё время почти чудеса смелости и кое-какие умения в бою. Как наши, так и свежее пополнение. Они что, — безнадёжные?
— Относительно разговора о «портовских» они — просто "наши люди". Наши сограждане, если так понятнее. Отважные, смелые…, но они всего лишь часть нас. Не больше и не меньше. Мы всегда можем доверить им наши спины в бою, но… Но для некоторых видов операций им не хватает особенного «веса». Жира на боевых мослах, жил на хищной шее… Опыта и той, особой формы жестокости, которая и делает из обычного солдата универсального и изощрённого убийцу. Мясника, — умелого, расчётливого, хладнокровного, грамотного и даже утончённого негодяя. Художника, живописца смерти, если такое сравнение поможет вам всем понять именно ТАКОЕ умение бойца… Нет, не бойца. Хищника. Убийцы.
Глава IV
— Гос-споди…, Босс… Умеете же Вы найти эпитеты… Давно вот хотел у Вас спросить… А вот откуда Вы всё это…ну, и вообще, — столько, знаете? — Луцкий, видимо, действительно давно собирался задать мне этот вопрос. Но решился не сразу. Решившись же, выпалил с ходу всё, перебив меня на полуслове. А сейчас как-то робел, без надобности протирал и без того сверкающие очки, подслеповато щурясь без них на меня в свету ламп.
— Откуда? — Видит Бог, мне не очень хочется начинать этот разговор. Разговор обо мне. О чём угодно, — о птичках в гнёздах, о шуме листвы в саду ночною порой… Хотя — какая разница, о чём мне сегодня говорить? Я сам для себя — далеко не худший повод для разговора, ей-богу!
— Пожалуй, мне стоит об этом сказать более подробно. Потому как всё, что вы все действительно знаете обо мне, не боле чем отражение света от крохотного зеркальца на ночном небе.
— Вопрос твой, Лёха, правильный. Меня бы тоже весьма интересовал вопрос, — откуда старый предводитель кучки вооружённых землепашцев знает то, что просто не положено знать мирному инженеру. Строителю, пусть даже и продвинутому настолько, чтобы перечитать гору всяческой литературы, а на досуге распылять на атомы соседские курятники, — в познавательных целях, так сказать…
…Чужие откровения всегда вызывают повышенное внимание публики. А уж если песнь своей жизни затевает на гуслях откровения ваш, обычно такой загадочный и крутой шеф, — слушал бы и слушал. Боясь пропустить хоть слово… Поэтому легко себе представить, какую благодарную аудиторию я собрал. Мне не хотелось её разочаровывать, но сегодня я что-то не в форме. У порога вот-вот застучит рогами в ворота новая беда… А потому не буду особо соперничать красноречием с Нероном.
— Я мог бы много, очень много рассказать вам разных баек, историй и случаев из своей жизни, которые и сделали меня таким «всезнайкой». Но у нас просто нет на это времени… Ни одного лишнего часа. Поэтому я буду предельно краток, а вам предстоит успеть понять, впитать и запомнить всё то новое для себя, что вы сейчас услышите. Поскольку всё это я расскажу лишь ОДИН раз…
Последние слова я произнёс каким-то сиплым карканьем. Отчего-то запершило в горле. То ли потому, что я и без того говорил сегодня много, то ли по причине того, что… Я тщательно прокашлялся и постарался сделать голос почти уверенным:
— Никому из тех, кто знал и знает меня в этой жизни, мне не приходилось говорить ничего подобного. С девятнадцати лет я ношу это в себе, и ни при каких обстоятельствах не мог, не имел права трепать об этом, дав в этом клятву… — я поморщился… — своей стране…
Стране, которая вальяжно требовала от меня и получила очень многое, если не всё, на что я был способен. Но стране, которая ничего не обещала мне взамен. Кроме разве одного, — сурово покарать за то, "если ты когда-либо, где-либо и кому бы то ни было откроешь свою вонючую пасть"… — Я горько усмехнулся сам себе.
…Усердное сопение внимающего собрания говорило о том, что никто не хочет пропустить ни слова. Даже вечно шуршащий чем-то Чекун уподобился статуе мёртвого ленивца. До того он был неподвижен, восседая на полу по-турецки.
Я тоже решил присесть на край стола. Так как-то легче говорится, — вроде бы и не отчитываешься, вытянувшись перед аудиторией в рост…
— … Эти слова сказал мне когда-то крутой полковник, с жадностью старого вампира глядя мне в испуганные глаза. Глаза зелёного сосунка. И с того момента он начал мою перековку, как он выразился, "в совершенную и законченную кровожадную скотину"… Надо сказать, он сам был страшным человеком. Поначалу он казался мне чудовищем, наводящим ужас одними лишь своими словами и эпитетами… Но постепенно я как-то перестал замечать многие вещи, которые нормальному существу не умещаются в голове без риска «попутать». Как нечто само собой разумеющееся я начал воспринимать и впитывать вбиваемые в меня явления и понятия, несвойственные лишь одному понятию — человечности…
Можно неделями рассказывать весь процесс моей "переделки в реального мужика", как называл всё это безобразие полковник. Но речь сейчас не об этом. Говоря кратко, я вышел из его рук, и из рук мордовавших меня и ещё две сотни парней со всего света, инструкторов тем, кем я и стал в конце концов их совместными усилиями.
Среди нас были представители тридцати одной национальности и всех рас. Потому как в целях обеспечения наиболее полного успеха операции в том, или ином, районе мира — среди нас должны были быть, по возможности, представители тех краёв.
Кому, к примеру, как не чернокожему молодому «разгильдяю», да всему в золотых побрякушках и при "бабках",удастся для пользы «дела» лучше всего подкупить чёрного же полисмена? Или «уговорить» деньгами и «нормальными» угрозами чеха, — хозяина пивного ресторанчика, — не бежать в полицию, если нам вдруг приходилось убить этим вечером кого-то прямо в его кабаке? Конечно, иногда приходилось и убивать некоторых «непонятливых» и «несговорчивых», но мы старались делать это крайне редко, потому как убийство простых граждан во многих странах, в отличие от нас, будоражит общественность куда больше, чем когда прямо из бани в Турции крадут или шлёпают, к примеру, в борделе Токио руководителя чьей-нибудь Службы внешней разведки. Или давят собственными же трусами в туалете банка именитого банкира; находят с вывороченными наружу лёгкими и кишками известного бизнесмена… Как правило, это те люди, чем-то не угодившие тем, кто их поднял из грязи на вершину мира, кто им платил за услуги или анальный секс в перерывах между политической деятельностью. Кому помогали нажиться на воровстве из казны, а потом эти «неблагодарные» начинали угрожать благополучию «благодетелей». Либо это фигуры, которые по долгу службы и излишнему рвению взяли слишком большую лопату и подняли слишком жирный пласт, под которым хорошо жиреют чьи-либо черви…
Частенько мы выполняли «работу» и для того, чтобы поставить в какой-либо стране на нужный пост нужного человека. А ещё нас просто сбагривали с глаз долой, чтобы не засветить в определённый момент. И «предлагали», к примеру, просто «пошалить» где-нибудь на чёрном континенте, чтобы слегка «взбодрить» фондовый рынок или рынок золота и нефти.
Поэтому, занимаясь "крупными ставками", наши «начальники» не горели желанием растрачивать наши «таланты» на такие «неприятные» и «досадные» "мелочи", как резня мирного населения цивилизованных стран. Африка, Индокитай, Южная Америка — пожалуйста. Там хоть каждый обоснуйте себе малую вотчину, как глава колумбийской мафии.
Даже убийство высших силовиков не приводило в особое волнение население этих стран. А вот бюргеры, сэры, мистеры и паны жаждали крови, и не проедали плешь полиции правозащитные организации лишь потому, что мы особо там не "следили".
…На нас работали лучшие умы этого мира. Те изобретения и новшества, о которых и не подозревал ещё мир, у нас уже были. За всё платилось щедро и сполна. Во многих случаях деньгам даже не знали счёта. В то время, когда в бюджете вьюжил дефицит, вливания в некоторые разработки, наоборот, превращались из рек в наводнения. А потому мы всегда были на шаг впереди многих, если не всех.
Наши «хозяева» всегда, испокон веку, охотнее вкладывали «выручку» от продажи богатств страны в соблюдение всяческих своих «прерогатив» и охрану собственных интересов, чем в экономику…
…Говоря же вам об охраняющих "портовый бункер" солдатне…
Скажу честно, я не кривил душою в плане оценки их возможностей и навыков. Но и они не стоят даже доли того, что знали и умели мы. Те задачи, для которых нас готовили, подразумевали под собою, что мы должны уметь ВСЁ. Абсолютно. Принять роды, пошить чепчик, штаны и парашют. Отремонтировать локомотив, изготовить лекарство, собрать из соломы и овечьих «катышков» компьютер… Да много чего. Вплоть до построения атомного оружия или электростанции, — всё в зависимости от необходимости. От орудий созидания и выживания — до механизмов и факторов разрушения и превращения мира в тлен… Любыми способами и методами. От голой руки до ракеты с ядерным зарядом. От древней палки, пращи и лука — до любого современного вида вооружения. Мне трудно объяснить вам всё, но думаю, вы в состоянии представить теперь себе, ОТЧЕГО я знаю то, что знаю. Определённый лимит этих знаний я получал уже самостоятельно. В процессе собственной жизни и на основании собственного опыта.
Я прожил этой горькой жизнью без малого двадцать лет. За это время я натворил такого и измазался так, что мне никогда не отмыться. Ни перед людьми, ни перед Богом. Я знаю это твёрдо и окончательно.
В самых разных точках планеты мы выполняли различные, самые что ни на есть деликатные, «поручения» наших… господ, скажем так. "Заказчиков".
Я думаю, вы понимаете, о чём идёт речь. Не буду слишком глубоко вдаваться в хитросплетения этой мерзости, называемой "большой политикой", отделаюсь лишь парой примеров. Если где-то слишком уж зарывался какой-нибудь шейх или магнат, что наносило удар по "интересам страны", а на деле интересам кучки воротил, — нам давали команду «фас». И через некоторое время возмутитель спокойствия тихо исчезал со сцены.
Или так некстати для финансовых махинаций в мировых масштабах, что совместно проводили правительства разных стран, в какой-нибудь банановой республике начиналась смута… Там одним прекрасным утром самым непостижимым путём оказывались неведомые люди с белой кожей… И быстро отбивали у всех всяческую охоту размахивать железякой вокруг головы. Заливая улицы и городки кровью по колено. И всё устаканивалось. Эту часть работы делали мы. Всё остальное, — щедро оплаченное молчание прессы, политологов, правозащитников и наблюдателей ООН, — делали деньги… То же самое мы творили и в собственной стране… Начиная с девяностых. И эта страна, подготовив нас для таких вот дел, не мудрствуя вытерла нас из списка живущих. Вернее, мы были. Но были и жили какими-нибудь там… слесарями, "Васьками с улицы". Где-то даже числились: в паспортных столах, в военкоматах, в милиции… В отдельных шкафах, архивах, папках, сейфах… Тогда у нас появлялись документы и имена. Это на то время, пока мы внутри страны и сидим тихо…
Пока ходим по улицам и делаем вид, что вернулись из рейса, либо откуда-нибудь с Севера, где якобы работаем вахтовым методом.
Но если нас накрывали где-нибудь в Центральной Бобоедине… — нас просто не существовало. От нас отказывались, — нагло и беспардонно. Все данные о нас спешно перемещались куда-то в неизвестность.
У нас нет и не может быть родни. Мы не женаты и без детей. Нас в этой стране никто не знает. И никто не знает, кого именно поймали на болотах или убили во время операции где-нибудь в горах.
Для всего мира мы — мертвецы уже с рождения.
Без гражданства, родины и флага.
У нас нет фамилии.
Для всех мы зовёмся по кличкам. Меня до последних пор знали как Гюрза.
Командир особого подразделения, подчиняющегося наиболее высоким лицам страны — по никогда и нигде не существующему на бумаге «списку» допущенных к этому делу лиц — …и никому конкретно.
Нет, мы — не «Альфа», не «Витязи» и ни одно из их производных. Мы — отдельное звено.
Нас практически невозможно найти ни в одном хранилище данных, нас просто нет.
Мы — "люди из Ниоткуда"… Не так ли, сэр? — Я повернулся к Иену. Тот поднял на меня понимающие глаза лабрадора и как-то грустно отозвался:
— Да, сэр… Вы правы. Хочу сказать, что я в некоторый шок. Теперь я хорошо понимать, откуда Вы знать меня в лицо. И я — знать Вас, мистер Гюрза… Слышать о Вас. Я не иметь честь видеть Вас лично, только смутный, нерезкий фото…но должен был нейрализ такой, как Вы… И первый — Вас… Вы — профессиональный убийца, сэр. И я должен быть Вас остановить. Это старый, глупый политика, нет спор. Но это быть моя работа…так давно… И я сделать её так плохо… — и он печально покачал головою. Как я его понимал…
Когда ты пропустил, не смог «нащупать» тех, за кем упорно гонялся долгие годы…
— Бросьте, Иен… Судьба распорядилась крайне странно, я с Вами согласен. Истеблишмент сдох. И теперь мы с Вами — почти друзья. Товарищи. По несчастью ли, по оружию… Уже неважно. По большому счёту ни Англии, ни России, да и всей остальной воинственной Европы уже не существует. Страна, которой я давал клятву молчания, канула в лету.
Во всяком случае, думаю, что сам я не доживу до того момента, когда меня смогут наконец-таки вздёрнуть за ноги. Здесь ли — за этот рассказ, за прегрешения ли против чьих-то интересов в остальном мире…
Неважно.
Я надеюсь, что подохну гораздо раньше, чем это смогут предъявить мне или моим родным. Разве что с позором распнут моё чучело «предателя»… — Я улыбнулся собственным мыслям об этом факте. — А потому — давай не будем более об этом. Для меня ты — более не "сэр Хоуп". Не враг, не опасный противник. Ты вышел в отставку и занялся по поручению своей же страны вопросами экономики и бизнеса в "третьих странах", одной из которых была всегда и по-прежнему оставалась Россия. Даже несмотря на то, что наши правители изо всех сил причёсывали и умывали полусгнивший труп столицы, делая из неё "потёмкинскую деревню" для инвестиций Запада. Невзирая на то, что мы из штанов выпрыгивали, устраивая пышные празднества на весь мир. В то время, когда глубинки тонули по уши в грязи, — без газа и даже без света, в нищете и повальной безработице. Пир во время чумы… Почти такими же дикарями, размахивающими сумкой, под завязку набитой драгоценностями, мы и остались даже накануне катаклизма. Именно поэтому ты приехал сюда. А благодаря тому, что ты прибыл в Россию именно с целью определить возможности расширения благосостояния Евросоюза, желающего вложить деньги в наши руины туристической отрасли, ты оказался на этих вечно захламленных берегах. И ты обязан нашей необоримой нищете и вашей неуёмной жадности тем, что остался жив. Один из крохотного числа граждан своей страны, которым…ну, не скажу «повезло». В этом бедламе везение сомнительно. Но возможность дышать ты сохранил. И как бы ты ни пыжился, ты теперь — наш. Такой же, как мы. Почти русак! Разве что всё ещё не слишком хорошо говоришь по-русски… Ну, это не проблема. Погоди, — пройдёт лет пять, семь… И ты начнёшь забывать уже свой "шпрехен нафиг инглиш". Твои собственные дети замордуют тебя нашим говором настолько, что к их десятилетию ты будешь «гэкать» не хуже любого из нас… Так что прекрати, брось! Ты уже давно и навсегда не полковник, а я уже не тот "враг европейского лагеря" времён Картера и Рейгана. Ты здесь — и этим сказано всё.
Иен смотрел на меня всё это время как-то… да просто смотрел. Спокойно и без эмоций. Кивая задумчиво головою. Не с пустыми, туманными глазами упрямца, которому трудно доказать реальность. А глазами человека, философски относящегося к жизни и обстоятельствам. И в них, в этих глазах, так и не возникло даже намёка на враждебность.
Значит, он всё понимает…
Значит, он — из тех "понятливых и спокойных", один из которых умер с уходом Гришина. Мне не хватает этого рассудительного усача…
Весь наш «бомонд» мусолил про себя услышанное, так и эдак прикидывая, как ко всему вываленному мною относиться. То ли броситься меня качать, то ли при моём появлении где-либо пугливо прятаться по углам, прижимая к себе на всякий случай детей…
Неожиданно повернутая к ним моя вторая изнанка пока ещё не вползла, всей длиною змеи, в их несколько поражённое сознание. Меня словно впервые увидели, гоняя где-то с хохотом в лесу безобидную на вид макаку. А она вдруг остановилась, прыжком развернулась… и с жутким воем бросилась на преследователей, раскрыв пилообразные жабры и ощерив ужасную пасть, утыканную острыми и длинными, как шило, зубами… И теперь все не могли решить, — как со всем этим быть?
— Поскольку я вижу, что особого недоверия я у вас не вызываю… — я вопросительно поднял в зал бровь.
Негромкие возгласы поспешили заверить меня в почти лояльности.
Ничего, до завтрашнего вечера они ещё решат, что новый я — даже круче того, старого. Такого, каким они меня всегда знали. Всеобщая и безграничная любовь мне будет обеспечена. Обезьяним восторгам "обновлённым шефом" не будет конца. Все только и будут делать, что без конца упиваться разговорами о том, какой "он у нас, оказывается, страш-шшный и крутой". Мол, "пусть теперь сунутся!".
Так человек устроен. Прежде всего он уважает зримую мощь, силу. Памятники нереально огромным героям не зря всегда притягивали к себе восхищённые взоры. Тонны могучих витых мускулов — вот вечный повод для заливистого восхищения и тайной зависти. Какой хлюпик не мечтал стать таким, как знакомый дядя Федя-молотобоец? Какой культурист не сходил с ума и не садил организм от стремления переплюнуть Шварценеггера?
Преподай человеку урок того, что ты объективно сильнее его, умнее, но при этом будешь его ангелом — хранителем, только позови, — и тут же тебя с почётом потащат на руках до самого Ледовитого океана. Правда, есть риск, что там же вся бодрая масса на радостях и напьётся, окажется не в силах отволочь твоего истукана назад. Ну, да это неважно! Главное — правильно указать направление, вовремя эту массу кормить, давать по рукам и в глаз самым задиристым, чтоб не обижали зазря середнячков… И прикрикивать, где необходимо, на наиболее безбашенных. И масса — твоя безраздельно. Она даже охотно позволит себя поколачивать, скалясь чуть ли не счастливо под свистящими тяжкими батогами… Этому нас тоже… учили…
Вздыхаю тяжко и продолжаю уже с меньшим душевным подъёмом::
— Вот и славно. Тогда мне остаётся сказать ещё совсем немногое. Но, пожалуй, наиболее важное…
Поднимавшийся было гомонок стал стихать, и я продолжил:
— Я не напрасно так далеко забрёл в своих воспоминаниях и жалобах "на долю". Всё объясняется просто. Говоря, что я знаю, кто скрывается за именем Казимир, он же «губернатор», я утверждаю это на сто процентов.
Этот человек далеко не прост. Более того, — он редкостная гнида. Чудовище; зверь, каких мало. Зверь хладнокровный, расчётливый, грамотный, образованный. Изощрённый хищник. Пролитая им кровь, цинизм и амбиции сделали его самым мерзостным существом, какое мне когда-либо приходилось видеть или слышать о таком.
И..- мне не хотелось заканчивать эту фразу, но взявшись за гуж… — он куда опаснее и страшнее меня.
— Это ещё почему же? — Упырь сидит красный, будто ошпаренный кипятком рак. Мой товарищ уже обижен за меня. Он легко простил мне то, что я несколько симпатичнее его в жизни. Но такое… Его гордость за меня уязвлена. Как же так, — кто-то есть ещё ужаснее моего друга — убийцы, которого не смогло поймать полмира?!
— Почему… Всё, что существует в этом мире, Вячеслав, имеет свойство совершенствоваться. Становиться лучше предшествующего, эволюционировать. И зачастую мы сами, высаживая в благодатную почву зерно, стремимся сделать его почти совершенным. Мы стараемся переплюнуть неведомого умника, сделавшего ту или иную вещь. Мы трещим от усердия в надежде, что наши дети станут лучше, уникальнее нас… И это замечательно. Но есть вещи, вложенные усилия в которые делают их полными антиподами мира. Отдавая им часть себя, мы в заботе своей слепо не видим тех перекосов, которые грозят однажды пожрать нас самих. И чем старательнее ты их лелеешь, чем больше вкладываешь в них добра, тем ужаснее родятся их плоды… Так вышло и с Вилле… Да. Не Казимир. Хотя «фамилию» он выбрал себе удачную. По себе. Его зовут Вилле Маартассало. Он финн, но жил в Латвии. И он… он мой лучший ученик, Упырь… Я создал на свет истинное чудовище, к моему великому позору и сожалению…
…Казалось, это молчание никогда не закончится… Лишь слышно, как потрескивает огонь в слабо топимой печи.
— Мля… И как же ты узнал его? По запаху? — Вурдалак в недоумении.
Я рассмеялся.
— Ты прав, представь себе… Именно по запаху. У каждого бойца подразделения есть своя, особая «метка», по которой взаимодействующие с ним или идущие по его следам товарищи отличат его, или оставляемые им следы и знаки, безошибочно. У меня — это два трёхгранных зубца, оставляемые на деревьях, земле, других предметах… Подобно паре змеиных зубов. — При этих словах Лондон в углу смущённо завозился и испустил тягостный вздох. — Да уж, сэр… — Вы получали от меня это «уведомление», что там говорить…
— У Крота — рыхленная под деревом или на клумбе почва… Комочек земли, смятый пальцами в шарик. У Минёра — «крестик» с «хвостиком» в круге… И так далее… У каждого — свой. Индейцы в плане тайной клинописи оставили нам богатое наследие. Но Вилле… О, этот был большой оригинал… Он с самого начала выбрал и закрепил за собою прозвище "Тайфун".
— Х-ха! И как же можно изобразить тайфун? — проснувшийся Чекун внёс свою лепту в обсуждение.
— Вася, а тебе следует развивать воображение, не только уметь изобразить ножом "ручки, ножки, огуречик". Не помешает, право слово. С этим у Вилле вот было в полном порядке. Витая «закорюка», напоминающая спирально спускающийся смерч. Это для открытой, так сказать, местности. А в некоторых случаях он позволял себе немного поимпровизировать, отступая от канонов. Например, с первых дней доставал всех своими чудачествами. В виде флакона одеколона. Он так и назывался — «Тайфун». Для тех, кто не знает, это — продукт фабрики «Дзинтарс». Это своего рода сразу двойная метка бойца. Его позывной и «визитка». Место выхода на свет, так сказать… Все эти данные довольно строго хранятся ревнителями всяческой «секретности» от ведомств. А вообще у каждого из бойцов «меток» три: позывной, происхождение, своего рода "автобиографическая справка". И порядок буквенных символов. Как вот у Вилле: «Тайфун», Рига ("Дзинтарс") и аббревиатура, — ККМ. Причём аббревиатуру каждый формирует себе сам. По любому закладываемому в неё смыслу. Всем по барабану, что оно значит. Это личное дело каждого. Хоть сокращённое прозвище собаки. По фигу, лишь бы запоминалось. Так вот, — весь остальной наличный состав ОБЯЗАН был принять и запомнить подобную «наклейку» каждого. И эти «ценники» одни забывают через три — пять лет, как «вывалятся» из этой структуры. А иные… — иные с удовольствием таскают всю оставшуюся жизнь, играя в «войнуха» до конца дней. Это те, которых война и царящая вокруг них смерть сделали параноиками. Эти ребята одержимы манией вседозволенности и сознанием собственной мощи. Вилле — из их числа. Он верен своей манере, идее и своим привычкам. И смеха ради «пометил» письмо одеколоном. Едва уловимо, на грани восприятия. Он словно решил проверить, насколько у его учителя сильны память и профессиональные навыки. А заодно он будто прислал мне визитную карточку… Карточку с личным приглашением. Хотя нет… Не с приглашением… — с вызовом. Он выжил. Не знаю ещё, что же именно он предпринял для этого, но он добрался сюда. Для простого человека это оказалось бы немыслимым. Но не для Вилле. Раз он здесь, значит, его путь был щедро украшен трупами. Тем максимально возможным количеством трупов, которое позволило ему своевременно пересечь почти половину мира. Из того места, где он, как я предполагаю, пребывал до самого последнего дня… Он прибыл сюда, пожираемый ненавистью и злостью. Невзирая ни на что. И нашёл меня. Он в бешенстве, а это иногда весьма помогает в деле достижения успеха.
— А где ж он находился до этого, Босс, и с чего Вы решили, что это латышско — финское чудо в бешенстве? Чем же Вы ему так насолили? — Круглов. Вот уж кто умеет молчать долго и тщательно. Только сейчас подал голос.
— Сомали. Тюрьма для приговорённых к смертной казни, военных и крайне опасных преступников Эмбене — Гтау. В самой глуши страны. Сущий ад на Земле, Аль Катрас просто отдыхает…
Умри он там, Преисподняя показалась бы ему санаторием. Но он выжил. И он здесь.
— И что, — ему не понравились там питание и уход, и он решил предъявить счёт нам? — Шур насупился, да так, что того и гляди, — лоб и нос склеятся. Редко он бывает довольным жизнью вообще, а тут такое…
— У него есть личный счёт ко мне. Потому как именно я оставил его в этой тюрьме. Когда он начал переходить все разумные границы дозволенного, даже бывалые ветераны порой крестились, — такие он творил мерзости. Всюду, где бы ни был. Умения и право убивать породили в нём вседозволенность. Когда ему поставили это "на вид", он во всеуслышание послал начальство к чёрту. Ему предложили уйти по-доброму и затихнуть. В ответ на это он грохнул троих офицеров, мимоходом поднял в Москве банк, в течение часа сел на самолёт… и отбыл в неизвестном направлении. Его проследили до Гамбурга… а затем он будто растворился в воздухе. Кажется, он везде на несколько шагов опережал всех, кто пытался его остановить. Всплыл он спустя полгода, прислав нам милую открытку из Гвинеи. После этого связался с состоятельными африканскими «корче», оплачивающими все новые и старые «революции» и передел власти на чёрном континенте. И не только там, поскольку интересы нефтяных, кофейных, кокаиновых и алмазных магнатов простираются зачастую гораздо дальше собственной земли. И начал вовсю бесчинствовать.
Например, он мог вырезать деревню и отправить разные части тела детей и женщин бандеролью в Разведывательное управление той страны, где выполнял заказ своих новых патронов на этот раз. Мог в маске дать интервью какой-либо протеррористической газете, рассказывая щекотливые подробности о наших операциях в мире… Похоже, такую театральность ему даже поощряли и оплачивали.
Его дела и то, с какой помпой он обставлял свои «развлечения», стали опасны для Системы. И тогда… Тогда Полковник вызвал меня и приказал "привезти его живым или хоть в медном тазике". Иначе говоря, в случае невозможности взять живым «записать» прямо на месте. То есть уничтожить. Я гонялся за ним восемь месяцев, и в конце концов взял в Порт Элизабет, в ЮАР. Оттуда я направился в Мозамбик, где совершенно спокойно заявился в полицейских участок со связанным Тайфуном, и потребовал оформить его задержание. При мне были «документы» такого плана, что придраться ко мне мог только идиот. Рьяно напрашивающийся на международный скандал.
Однако там меня ждал сюрприз: Тайфун был личностью весьма популярной. И когда вместо того, чтобы "принять и расписаться", полицейские начали молча запирать двери и надвигаться на меня, я смекнул, что мне здесь ничем не пахнет… Короче говоря, чтобы уйти, мне пришлось отправить на тот свет почти десяток полицейских, что по законам этой страны карается смертью почти без суда и следствия. Этой роскоши — быть схваченным и судимым — я позволить себе не мог.
Не буду описывать всех моих метаний по ночному городу, по загаженным трущобам с этим гадом на плече, со стрельбой вслед и прочими сладостями.
Скажу лишь, что в тот раз я ушёл. Чтобы вывезти его из страны, мне пришлось вместе с ним пролежать в кучах гниющих отбросов на окраине столицы неделю, пока утихнет погоня и спадёт накал страстей. Шумиха, поднятая по случаю его поисков, впечатляла. Вероятно, так не искали бы даже самого президента. Деньги везде играют могучую роль, но там, в Африке, я убедился, что они играют не просто РОЛЬ, они значат ВСЁ. И если платят щедро, заказ отрабатывается с пеной безумия у рта.
Мне казалось кошмаром, что на защиту Вилле были подняты по тревоге все полицейские и часть военных сил страны. В конце концов мне, перебив охрану небольшого частного аэропорта, удалось стащить крохотную «моську», добраться до Ист-Лондона и под утро угнать транспорт прямо с экипажем на борту. Когда мы были уже далеко, я подсчитал, что затратил на его «эскорт» почти триста часов.
Всё это время я кормил и поил его буквально с рук, а Вилле и так, и этак пытался уговорить меня отпустить его. Обещал денег. Обещал влияния и власти в вотчине своих заказчиков и покровителей.
Но я лишь почти без сна следил за ним, чтобы не дать ему возможности улизнуть, вырваться. Поскольку знал, что как только он окажется на свободе, наш полёт закончится прямо там, над водами, кишащими акулами.
Даже если я поверю его обещаниям и отпущу у трапа на земле, то на долгие годы рискую оказаться в роли выслеживаемого зверя. Я слишком хорошо за эти годы узнал своего Вилле. И молчал, — всё время, пока под брюхом самолёта плыл Индийский океан. Молчал до тех пор, пока на горизонте не показались Сомали.
Только тогда я смог вздохнуть свободно. Дело было сделано, и я приволок его прямо на порог этой сраной тюрьмы. Поскольку я лично знал её начальника, то в виде одолжения тот согласился «приютить» Вилле, и обеспечить ему более-менее сносное существование. Альтернативой этому была лишь смерть Тайфуна. У меня был приказ уничтожить его, но я…
В тот раз я просто нарушил его. И оставил Вилле жить.
Уходя, я надеялся, что три — четыре года этого ада ослабят и слегка перекуют его. Но не предполагал, что всё закончится так быстро. Перебив свирепых «обезьян» охраны, он ушёл через семь месяцев. Когда Пуэга позвонил мне среди ночи и сказал, что Тайфун ушёл, его голос был растерянным до крайности.
За всю его карьеру, за 25 лет его службы в «вонючке», как называли тюрьму сами надзиратели, никто из неё не сбегал. Вокруг на сотни миль тянется одна из самых гиблых пустынь мира.
И всё-таки он ушёл…
Это демон. Жилистый, одержимый, безумный демон, в совершенстве обученный мною убивать, владеющий всеми видами оружия, — от спички до истребителя, — и приёмами убийства….
Обладатель пачки дипломов и просто гениальный до безобразия тип. Вот что такое Тайфун. Он стократ оправдал свой "ник"…
И теперь он — здесь.
И явно не один.
Насколько я могу судить, у него теперь достаточно сил для того, чтобы зариться на кусок пожирнее нашего.
Я могу сказать ещё одно, — ему не нужны ни мы, ни наши скорбные пожитки. Ему нужен я. Это для него вопрос принципа. Он «просеивал» пространство и события шаг за шагом, метр за метром… Готов поклясться, что его люди были рассеяны повсюду. И они наблюдали. Следили. Сравнивали…
И когда они увидели то, что им было нужно, Вилле об этом узнал первым.
Он понял, что здесь, где-то рядом, находится кто-то, кто так похож на него.
Это стало для него приятным сюрпризом. Он почуял, что где-то здесь почти стопроцентно находится тот, кого он хотел разыскать все эти годы.
…Я снова закурил. Хлебнул воды…
— Он хорошо знает мой, присущий лишь мне одному, «почерк». Поскольку своим умением я учил его. Так гениальный ученик узнаёт работу своего учителя. И что именно из некоторых методов принадлежит лично, и только, моему "перу".
А увидев нас в действии, — что у Радийки, что в ущелье, он окончательно убедился, что это именно я. И я — здесь. Мне же ничего не оставалось, кроме как дать вам тогда в руки то оружие, которым мы и смогли разбить головы нашим «оппонентам». У меня просто не было выбора, если вы понимаете. И Вилле увидел его в действии. И сделал выводы. Не воевать же нам было вилами… — Нафиг я столько всего им тут рассказываю?!
… - Не знаю, для чего именно я ему сейчас понадобился, — убить ли, попросить прощения, выпить мартини за перемирие…, - но он уверен, что я приду. Приду хотя бы потому, что я слишком хорошо знаю его самого, его помыслы. И зная его, я могу с огромной долей вероятности сказать: плевать ему на это «губернаторство». Слишком мелко, слишком пресно для Вилле. Этот чокнутый человек замыслил и желает куда большего, чем быть владыкой полудикого островка по имени Кавказ. И чёрт меня раздери, — он сможет это сделать, если его не остановить…
Я замолчал.
…Не знаю, дышали ли те, кто слушал меня всё это время, но ни единым словом, ни жестом меня не перебил никто. Когда я закончил свой трудный спич, всеобщий ступор продолжался ещё почти минуту. Все словно ждали, что я вот-вот соберусь с силами, восстановлю дыхание и продолжу. И лишь поняв, что моё повествование целиком закончено, послышались робкие покашливания и шевеления. На меня отчего-то старались не смотреть, будто боялись прочесть в моём взгляде нечто такое, что лишит их покоя до конца дней. И только Круглов решился задать эти вопросы:
— Интересно бы знать, где же засел наш новоявленный Бисмарк? Откуда он грозит нам грязным башмаком?
— На этот вопрос ответить очень легко. Именно он был в том бункере, в порту. Не так давно я сообразил, что ему каким-то образом удалось буквально за сутки, другие до прихода воды прибыть со своими людьми туда и обосноваться. Перебить глупую охрану в порту для таких спецов, что явно есть в его окружении, и под видом рабочих, экспедиторов, водителей и прочего люда проникнуть на территорию, труда не составило. И не удивлюсь даже, если вдруг оказалось так, что подавляющее большинство охранников оказалось именно его трудоустроенными туда людьми. Здоровых, крепких, немногословных парней с хорошими характеристиками с радостью примет в службу любое начальство. Так что к приезду Вилле всё было "на мази", я думаю. А поскольку Вилле неплохо «дружил» с учёным миром, то ему тоже, как и мне, были известны примерные последствия сближения кометы с Землёй. И он знал, что в этот раз избежать столкновения не удастся. «Нормальный» учёный мир об этом предупреждал все правительства. Лишь миру об этом предпочитали не говорить. Чтобы "не подымать паники", насколько я знаю мотивировки наших правителей. А вилле узнал, и принял меры… Конечно, он мог бы пересидеть бедлам в горах, но какого хрена ему там маяться, если есть ТАКОЕ место? А как сойдёт вода, он выйдет. И найдёт себе "занятие"…
Скорее всего, примерно за двое или трое суток, ночью, перед самым Падением, он спокойно прибыл, вселился в бункер и закрыл клинкеты. Дело в том, что уже много лет бункер явно поддерживался в рабочем состоянии, — скорее по привычке и стараниями контролирующим такие объекты МЧС, чем из реальной необходимости. А поскольку с выкупом порта сие имущество автоматом перекочевало к порту, то и охраняли его в основном дядьки с дубинками, не более того… А если это были свои, то это не составило проблемы и вовсе.
За двое суток его технические спецы явно успели привести в порядок то, что должно работать, и он затаился.
Представляю себе изумление некоторых властных особ, когда они прибежали к бункеру и обнаружили, что двери закрыты… Он переждал потоп, и теперь он двинулся в сторону перевала. Недалеко отсюда начинается целая система тоннелей. В них на случай ядерной угрозы ещё в самом начале шестидесятых были построены обширные ответвления, ведущие под горы. И вплоть до двухтысячного года они всё время переоборудовались, переоснащались. В них так же оборудованы специальные укрытия для высшего командования и нужных гражданских специалистов. Скорее всего, это стратегический объект первой категории. Точно не знаю. Но там есть всё необходимое для жизни в течение пяти — семи лет.
А самое страшное… — оно состоит в том, что оттуда, скорее всего же, можно полностью контролировать как регион, так и страну… Я почему-то так думаю.
— О, Господи… Так чего же хочет вообще эта тварь? Как Вы считаете, Босс?
— Чего хочет Вилле? Вы меня разочаровываете, лейтенант Круглов… Чего хочет сумасшедший, одержимый тип, чья голова забита мыслями о собственном умственном и прочем превосходстве и исключительности?! Ну, скажите это нам всем, Круглов!
Запоздавшее озарение заставляет того слегка растеряться, а потом выдавить из себя подавленно:
— Да ну нах, — неужели мирового господства?!
— Вполне.
— Ну ни хрена ж себе, — вот тебе, б…, подарочек… — похоже, у Переверзи из всего русского лексикона на сегодня тоже остался только мат…
Глава V
Все ушли, получив последние наставления, оглядываясь и живо перешёптываясь. И тогда в помещении воцарилось утомлённое спокойствие, словно на берегу моря после кипучего шторма. Я, Иен и Вячеслав сидели кружком на стульях, лицами к спинкам… и перед нами на высокой табуретке стояли кружки с дымящимся терпким чаем. С нас, наверное, можно было рисовать картину, что-то вроде "Три охотника на привале", или как она там она называлась? Только те не сидели да лежали там так устало, да и пили они кое-что покрепче…
— Я просил вас задержаться, мужики. Разговор будет приватным, если так можно сказать. Не потому, что боюсь лишних ушей, а потому, чтобы попросту не мешали. Народу только дай поучаствовать, — до утра не разгоним.
— Это точно. Особенно с тех пор, как издохла всякая мировая «развлекаловка». Только и осталось, что языками чесать, да за забор глазеть. Как в телевизор. Вот и все впечатления "нового времени". Ну, в этом народ понять можно… — Упырь улыбался добродушно, словно готов был тут же побежать и назвать в хату этого самого народу по самое "не хочу". Мол, — назревает новое шоу с участием Босса… билеты в кассах!
— …Зато не теряем времени на всякую херню по ящику и радио. Чище и души, и уши. В каждом горе есть прелести море… Ну, да бог с ними. Не об этом речь. — Я закуриваю. Впервые за всё время «собрания» и после него — спокойно. Не для того, чтобы успокоить нервы, а просто получить удовольствие от процесса.
Голова идёт кругом, будто от наркотика. Пожалуй, мне стоило бы бросить эту дрянь…
И мне для здоровья полезно, — откурил уже своё… И мужикам куда больше хватит. А то пылю тут, как слон…
Мысли перескакивают с одной на другую, словно пьяные, затеявшие играть в чехарду. Громоздятся с разгона одна на другую, валятся в общую кучу, из которой в разные стороны потом торчат их обрывки…
— Иен, после моего ухода ты отвечаешь за внутренний порядок и все действия Семьи при любых драках… Вячеслав остаётся за старшего. Ну, а если не станет, храни Господи… и его… — тогда ты принимаешь на себя все заботы. Если сам будешь к тому времени здрав и цел…
Оба смотрят на меня с недоумением. В глазах читается невысказанный вопрос: куда именно я собрался держать путь? В такое-то время? Направление.
— Сэр, можно сказать ясно? Куда Вы идёте?
— Да, куда это ты снова собрался, плешивый?! Тут на носу такое… А ты прогулять всё собрался? Нет, мы, конечно же, всё понимаем… Что ты без пользы ничего и никогда, да… И справимся…, ты же знаешь… но мне кажется, что не слишком-то удачное время для прогулок, а?
— Куда ещё я могу собраться, мой родной? Туда, куда настойчиво звали, — к Вилле. Поди, он заждался уже…
— Да ты сбрендил… Жить надоело? Тебе ж ясно, по-моему, заявили: "Вали, покуда цел!". Почему ты удумал, что тебя ПРИГЛАШАЮТ? И пусть даже ты и углядел в этом "пригласительный билет", но с чего ты вообще тогда взял, что пойдёшь один в это змеиное гнездо?!
Не могу сказать, что мне неприятно знать о такой озабоченности Вурдалака моей персоной. Я знаю, что он искренне переживает за меня, но ни он, ни кто другой со мною не пойдут…
— Мой старый друг… Просто поверь. Я-то знаю, что мелю… Я знаю также, что могу на тебя рассчитывать. Но сейчас не тот случай. Это — моя работа, мои счёты, и ничьи больше. Да и чем больше народу будет толкаться со мною рядом, тем больше проблем у меня будет.
Я должен буду быть всем вам нянькой, а я позволить себе этого ТАМ не могу, пойми…
А так я управлюсь вернее. Поэтому ни ты, ни кто-то ещё… со мною не пойдут, Вудди… Прости.
Я залпом выпиваю остывший чай и встаю.
— У меня мало времени, Слав… Готовьтесь к обороне. Правда, это может оказаться ненужным, но всё-таки. Этот гад ждёт меня, вы ему не нужны. Не знаю, для чего точно я ему понадобился, — может, хочет вкусить сладостные минуты мести? Не хочу строить какие-либо догадки. Разберусь на месте. Когда явятся его уроды-посыльные, скажете, что я уже ушёл к нему. И передашь им вот это. — Я бросил на табурет между кружек бумажный треугольник письма, тщательно заклеенный скотчем.
— Скажешь, что сие послание нужно срочно отнести Вилле. Это должно их остановить. На время. Посыльные не посмеют ослушаться и самостоятельно принять за Вилле какое бы то ни было решение, — я слишком хорошо знаю, какая может сложиться «дисциплина» у Тайфуна. — Улыбаюсь. — Он в минуты душевности очень любит жареные уши… И потому они ОБЯЗАТЕЛЬНО помчатся оленями назад, потащив письмо, как икону Богородицы. С почётом, и оберегая, как зеницу ока.
Это два дня.
Потом ещё день-два, покуда Тайфун будет кусать губы в раздумьях, — где же я, и почему задерживаюсь. И что я задумал на самом деле. И что же на самом деле значат те слова, которые я ему написал, какой смысл я в них вложил…
Он знает, что я держу слово. Но не меньше он любит всякие шарады. Он помешан на них. И никуда не ринется, покуда не разгадает, — будет ждать. Поверь мне. Вилле очень умён, не скрою. Но он не умнее меня. И клюнет на ту удочку, которую я ему забросил.
Он волей-неволей даст мне и вам время. Как раз то время, которое всем нам так нужно. Пожалуй, всё. Что делать здесь, вы знаете.
Сделайте так, чтобы мой уход не заметил никто. Особенно мои. Спросят — скажи, что ушёл на разведку. Чем меньше глаз будут видеть моё отбытие, тем выше вероятность, что я всё-таки дойду по назначению…
С этими словами я повернулся к ним спиною, чтобы идти, но в последний момент притормозил и окликаю Упыря через плечо:
— Не переживай ты так. Я могу почти гарантировать, — если я к нему приду, никто из Семьи не пострадает. Он вообще не пойдёт тогда в эту сторону, на наши рубежи. Как ни крути, эта скотина меня всё ещё уважает… — Почему мне так приятно осознавать эту маленькую убеждённость?
Есть такой принцип: боится — значит, уважает. Может быть, может быть…
— И последнее. Могу я ещё попросить тебя о единственном одолжении? — Упырь как-то сник, будто из него разом выпустили весь воздух. Он знает: спорить СЕЙЧАС со мною бесполезно. Я всё равно сделаю именно так, как решил.
— Да… конечно… Всё, что нужно…
— … если я не вернусь…. скажи моим, что я буду помнить и любить их всегда. И везде. Где бы ни был. Обязательно скажи…
Упырь засопел, словно хотел разразиться уже многословной отповедью на мою такую пессимистичную тираду, но Иен жёстко, но вроде успокаивающе, положил ему руку на плечо.
(Ты молодец, полковник… Уж тебе мне точно ничего не нужно говорить. И тебе чертовски идёт твоя молчаливая и так уместная сейчас традиционная английская сдержанность!)
— Скажу, не сомневайся… — Вурдалак с мукой выдохнул заготовленные мне гневные слова, — иди с Богом…
— Спасибо, Славик… Ты всегда был мне лучшим другом, если что…
Я просто поднимаю вверх сжатую в кулак руку и снова поворачиваюсь, чтобы идти вниз, в подвал.
Уже собираясь толкнуть толстенную дверь, я вдруг слышу голос Иена:
— Сэр… — Я на секунду замираю перед дверью.
— Да, Лондон?
— Честь имею, сэр Гюрза…
— Честь имею, мистер Хоуп! — я улыбаюсь про себя и сильно толкаю холодную, равнодушную к людским бедам, сталь двери…
… Всё, что находится в арсенале, услужливо сверкает жирными, начищенными боками. Шур, Луцкий и Нос постарались на славу. Словно на ярмарке тщеславия, здесь выстроились планка к планке карабины, автоматическое оружие самых разных наименований, марок и систем. Отдельно возлежат вальяжные, курносые и глупые пистолеты. Они — отдельная каста на этом торжище могущества.
Как продажные девки, выставляют напоказ свои «прелести» трофейные и самопальные наши «хлопушки», — фугасы, гранаты, мины…
Настоящий Рынок Смерти. Бери любое изделие — и просто сделай кого-то мёртвым. По своему выбору и прихоти.
Здесь теперь есть почти всё, чего может пожелать душа воина. Разорив гнездо дятла Долдона, мы стали ещё сытнее в плане боеприпасов и вооружения. И угостить у нас тоже есть чем. В достаточном количестве и ассортименте…
Но я пришёл сюда совсем, совсем не за этим…
…Сильный нажим с последующим давлением вниз на боковую перекладину столешницы верстака…, так… Противовес, подвешенный на тонком тросе, в асбестовой трубе где-то в глубинах бетонной стены, приходит в движение вниз… и вынимает из скрытых отверстий три небольших клинкета. Из массивного железного бруска, держащего снаряжённую мощную пружину…
Теперь нужно чуть приподнять на себя низ кажущегося вмазанным в стену ящика-пенала… И скрытая, обильно смазанная годы назад пружина освободится из плена толстостенного пластикового лотка…
Несильно щёлкнув, она, наподобие арбалетной спусковой скобы, хищно соскользнёт со своего ложа, где спала долгих двенадцать лет… И через эксцентрик сдвинет вперёд-вверх металлическую пластину, сквозь боковое отверстие которой проходит в маленьком подшипнике стальной шток… Тот, в свою очередь, послушно толкнёт поршень пневматического держателя багажника…
И…
…Вуаля! Обитый жестью тяжеленный ящик уже можно легко, по шаровым петлям… просто открыть в сторону. Как дверцу кухонного шкафа.
За ним… Ах, да… — разве я ещё никому и никогда не сказал, что за ним?!
… В двух «цинках», что размерами и формами с добрые бабушкины сундуки, лежит офигенно укомплектованный, щедрый "последний прощальный привет" от Полковника. Точнее, уже от тогдашнего генерал-лейтенанта…
Хоть ты и редкостная скотина, Спрут, но всё-таки ты точно знаешь, чем напоследок порадовать своего «отставника»… Лучше и не бывает, пожалуй…
Ну, здравствуй, здравствуй, моё печальное и развесёлое ПРОШЛОЕ…
… Толстые ручки врезаются в ладони, словно упрямо не желая являть на свет то, что так уютно и спокойно коротало свой пыльный и пока ещё безобидный век за надёжной дверцей с кодовым замком.
Ну, полноте вам, милые дети Преисподней! Пришёл и ваш черёд отплатить мне, вашему старому хозяину, заботой и вниманием за столь долгий покой и тепло обильного масляного ложа…
…Уходя, я всегда гашу за собою свет. И плотно притворяю двери…
…Лес был по-своему прекрасен, — в этих районах то дремучий и тёмный, то рассеянный частыми группами деревьев по покрытым почти сопревшей травою и или мелким мергелем крутым и не очень склонам, — он скрадывал мои шаги, словно пряча меня от опасного и сумасшедшего мира.
Быть бы этой красоте в листве и зелени — цены бы ей не было. А так — лишь можжевельник да вековые сосны устояли перед налетевшим похолоданием. Деревья торопливо раскидали платья по покрытой уже даже не впитывающимися лужицами земле, будто оставшись без исподнего. И теперь стыдливо прикрывали срам почерневшими ветвями… Да всё капало и капало откуда-то сверху…
Сколько же лет я не был здесь… А почти ничего не изменилось. Разве что подросли или состарились деревья. Природа могучее нас. Тех, на которых год от года множатся всё более заметные признаки дряхления.
Я вздыхал, вспоминая об оставленном жилье, где сухо и тепло, чего-то ждал… и продолжал осторожно поспешать дальше.
По всем слоям моей «новой» и одновременно такой знакомой, распрекрасной амуниции, в такт моим шагам и движениям, сочилась вода.
Под деревьями суше не было. Наоборот, — углубления под их корнями были полны водицы, которая булькала и пузырилась от часто падающих в них капель непрекращающегося липкого и холодного дождя.
И негде было укрыться от падающего редкими хлопьями снега…
Я делаю шаг, на долю секунды замедляю инерционное колебание тела… — и вновь переношу вес на другую ногу.
Шаг, другой…тысяча, десять тысяч…
Я давно иду так, как нас когда-то учили. Экономно, практически бесшумно и размеренно.
Если нужно, я умею идти так сутки напролёт, или более. Чёрт, как же много я умел когда-то… Когда-то я чувствовал себя почти Богом, — настолько уверенно, легко и играючи мне удавалось управляться с этим миром…
Хотя стоп! Почему «когда-то»? Почему "удавалось"?! Прислушиваясь к себе, я явственно чувствовал, как с каждым шагом, с каждым ударом пробуждающегося сердца и движением рук я словно оттаиваю.
Словно возвращаюсь в какие-то до боли знакомые мне дали; возношусь к не забытым, но уснувшим истокам, от которых начинает свой бег река моей почти забытой, но ещё вроде совсем недавней прошлой жизни…
Пьянящее, ликующее чувство свободы… Полной, не стеснённой ничем и никакими рамками, — абсолютной и принципиально личной… Вот оно, это лекарство от ржавчины времени!
Мне всё, всё дозволено, и никто, ни единая душа не в состоянии остановить мой неспешный бег по водам собственного Всевластия…
Я сам, сам остановлю кого угодно! Я чувствую, я знаю это, и вместе с этим чувством, со всё растущим наслаждением ощущаю, как словно распрямляются лёгкие, слежавшиеся за годы вынужденного безделья. Как стучат молоточками очищенные от пустого нагара клапаны моего железного сердца…
Как легки, сильны и послушны все мои члены, — ничего не забывшие, никогда меня не предавшие…
Я снова становлюсь собой. Прежним и настоящим. Таким, каким привыкло видеть и бояться меня это глупое небо! Каким я знаком этому потерянному миру…
И пусть я на пороге собственного предела, пусть я не считаю, что проживу достаточно долго, чтобы снова увидеть над ним позабытое Солнце… Мне и без того выпало великое счастье, — вновь переживать беспредельное могущество собственного тела!
Во мне бурлят горячие гейзеры, циклопические ураганы амфетаминов, настоянных на чуде генных модуляций наших военных Кулибиных…
Да будут прокляты во веки их прах и имена, чёрным аспидом выбитые на камне Греха!
И пусть при мысли об их изобретениях даже в аду истово и испуганно крестятся черти… — но какой же сладкой вседозволенностью гудят мои, впервые за долгие годы пробитые этим огнём, вены!!!
Мне хочется радостно закричать, подняв лицо и впиваясь глазами в свинцово-чёрные тучи, но вместо этого я лишь едва слышно шепчу им, адресуя свою мольбу ещё выше, — туда, откуда взирают на меня строго и бдительно:
"Дай мне ещё немного времени… Дай мне хотя бы увидеть РАССВЕТ… месяц. Всего лишь месяц, не больше, дай мне, прошу… Через год им станет легче. Примерно через год эта планета опомнится, спохватится… и повернётся к своим детям чумазым лицом… И лишь месяц — мне, прошу, умоляю Тебя…"
… Показалось ли мне, или действительно в сонной, настороженной тиши без времени впавшего в кому леса невесомым дуновением тёплого, едва уловимого эфира донеслось: "Год… месяц"…
На перепревшую в гнилую тину землю торопливо скатилось и растворилось в серой акварели нахмуренных луж почти отчетливое трепетание невесомых крыльев, прошелестевших у самой кромки замутнённого допингом сознания: "Только месяц"…
…Я счастливо улыбаюсь всему, что вижу вокруг. Впереди есть ещё целый Путь, и ещё так упруга и легка моя поступь…
Я иду, Вилле!
Глава VI
Если мама говорит, что в лесу не стоит орать, бегать, есть всякую каку, палить огромные костры и вообще вести себя громко, неразумно и вызывающе, — она заботится, сама того не подозревая, о вашем здоровом будущем.
Во всяком случае, её стоит хотя бы изредка слушаться. Мама ерунды не присоветует.
По крайней мере, особо огрызаться с ней на эту тему не стоит. И в сопливом детстве отходить по малой нужде в кустики действительно следует под присмотром взрослых.
Потому как за деревьями, тщательно скрывая своё непрошенное присутствие, может действительно терпеливо и злорадно ждать гадкий и безжалостный дядька…
Однако эти парни явно переборщили в детстве с самостоятельностью.
Их костёр, кипящий котелок, запахи варева, смех и довольно громкие голоса не заметил бы разве что слепоглухонемой.
Вот уже полчаса, как я, спокойно перейдя босым текущий через обширные проплешины леса ручей, терпеливо наблюдаю за их «привалом», устроенным по всем правилам пофигизма в военное время.
Я не спеша и обстоятельно вытер ноги, обулся… и только после этого встал, подошёл ближе. Внимательно и с улыбкой осмотрел их «бивуак», прибрал в кусты три безалаберно брошенных у деревьев «ствола»… и успел даже аккуратно покурить, пошуршать обёрткой галеты… Чем совсем уж расстроил бы своего первого инструктора.
Думаю, он не слишком хвалил бы меня, даже если учесть, что действовал я в быстро сгущающихся сырых сумерках.
Но шум, гам, пал, треск горящих дров и дымина от костра были такие, что я не смог пройти мимо и удержаться, чтобы просто малость не покуражиться. Чего я только не нарушил из правил маскировки…
…Я из чисто хулиганских побуждений разрезал чей-то тощий вещмешок, спёр мокрую от пота и влаги шапку…
Как только я не изгалялся, посмеиваясь про себя и скользя неслышной тенью, «нарезая» ломтями темнеющий лес вокруг их стойбища!
Только что разве не ходил перед ними нагишом!
В довершение всего, просто пройдя не спеша пару раз за их спинами, я даже умудрился точно бросить «бычок» в их костер. Никто не среагировал. Они были так заняты собственными делами и ленивой перебранкой, ожиданием ужина, препирательствами по каждому глупому поводу, что я подумывал, — а не написать ли мне им на спинах что-нибудь обидное и нецензурное перед тем, как идти дальше?
Скука смертная…
Клянусь, если б мне вздумалось нагадить им каждому в штаны, они бы и то не возражали. Когда их дебилизм перестал вдохновлять и радовать, я совсем было уже собрался свалить по-тихому, поскольку эти ребята не казались мне чем-то чересчур опасным. Ну, выжили группки и
здесь. Само собой! Ну, лазят пятеро по склонам в поисках невесть чего, — пропитания или дров. Не резать же тупо горло каждому встречному?!
С такими милыми мыслями я, почти прослезившись от умиления, собрался идти, внутренне посмеиваясь тому, как прозреют парубки, обнаружив, что за их спинами кто-то набедокурил…
Когда пара брошенных ими фраз с ходу влила абсолютно свежую струю в мои размышления:
— Дутыш, ты и вправду дебил… Какого хрена ты полез на ту суку, спрашивается?! Тебе ж ясно тогда дохтур говорил: сифилис щас кругом, гонорея…, всё такое… Теперь ты стонешь и ссышь через раз. Да чухаешься, как скотина… А мы тут все с тобой маемся…понимаешь ли… Несёшь заразу ты в стан, дружок… Вот в чём проблема.
— Ну, бля…, она такой сладкой мне показалась… — плаксивый голос карапуза с метр двадцать ростом отозвался с дальнего края поляны. — Да и бабу я не видел уже, почитай, три месяца. Ещё как тот хутор брали… Не утерпел я, Ермай…
Ермай?! Помним, как же… Вот так встреча! Эк тебя далеко от вотчины закинуло, волан ты наш перелётный…
— Не утерпел он… Ты хоть понимаешь, дурная твоя мякина, что ты почти труп?
— В смысле, Ер-ррмай? — Пузан даже икнул испуганно.
— А в прямом смысле, придурок ты конченный… Сдохнешь ты от заразы этой! Чем мне тебя лечить? Это тебе не горчишники ставить на хребтину! Это, ублюдок ты разэтакий, зараза такая, что поноса куда посерьёзнее будет…
Сидящий ко мне вполоборота здоровый жиган хряпал ножом прямо из банки какие-то консервы, ковырял в зубах хвоинкой и сыто рыгал. Собственные звуковые непотребства явно воодушевляли его безмерно, и он заливисто ржал, будто отчебучил что-то дьявольски умное и прекрасное.
Интересная, достойная компания мне попалась… Мною уже вовсю распоряжалось злое любопытство…
От правого края освещаемой неровными отблесками костра поляны отделилась громоздкая сутулая фигура:
— А может, шлёпнем его прямо тут, чтоб не вонял гноем из члена по дороге? Как мыслишь, Ермоха? — и утопала за круг света, приподняв края пуховика и ковыряя пальцами у ширинки.
Кривая кочерыжка, по недомыслию природы названная человеком, потрясённо уставилась на Ермая, словно жаба на приближающегося удава. Тот поднял на замершего перед ним грязного человечка глаза и с улыбкой хмыкнул…
…Знакомый альт… До коликов знакомые колебания тембра… Где же я слышал этот голос?
Быстро и бесшумно перемещаясь по периметру «привала» "группы товарищей", внезапно возникаю за спиною отошедшего отлить здоровяка. Намеренно слегка хрупаю веткой…
— Кука, ты не мог выбрать себе другого места, придурок?! — дядя уже почти тужится, стоя ко мне спиной и пытаясь начать выдавливать капли обогащённой простатитом мочи на и без того квашеную землю.
— Неа… Уж больно тоже охота…
Я не собирался его убивать. Во всяком случае, сразу. Однако он, словно почуяв опасность, оборачивается торопливо…
— Что тут за херня?
И замирает, испуганно выдыхая смрадной гнилью мне почти в лицо:
Ты-ыыы?! — кажется, он вот-вот заверещит, как раненый заяц… Глаза его полезли из орбит, широченный рот с осколками почерневших зубов начал плавное движение вверх и в стороны… Чтобы через секунду разразиться дурным ором на всю Ивановскую…
Вместо этого из пасти раздаётся сдавленный всхлип… и несостоявшаяся торжественная оратория по случаю нашей нежданной и радостной встречи тут же переходит в сладкую музыку затухающих булькающих колебаний… Эдакое неумелое контральто приговорённого…
С сухим, звонким и лёгким металлическим шелестом по кости позвонков, нож мой сам — привычно и заученно, вне понимания происходящего и осознания хоть какой-то необходимости действовать — молниеносно делает «тудэма-сюдэма»… прямо от плеча вперёд, по плоскости…
А потом совершает почти полный оборот вокруг орбиты кадыка… Это чтобы вышел без помех и сопротивления…
Попутно шаг влево и чуть вперёд…
Чтобы эта грязная, парящая миазмами чужой души кровь не рванулась мне в глаза и на одежду…
Быстро перехватываю и придерживаю этот куль с дерьмом, чтобы уложить почти заботливо на вспухшую от воды глину…, успевая негромко шепнуть напоследок в его начинающие навеки глохнуть уши:
— Я, Сазонов… Я, родной… Тебе пламенный привет из нашего милого прошлого… — его мелко и противно трясёт, потому не мешает слегка попридержать, чтоб не наделал тут шуму…
…Кровь его упругими толчками порождает крохотные волнообразные всплески, опорожняя вены и камеры сердца, пробивает себе новую дорогу, — уже на свежий, бодрящий воздух ночи. Словно работает из последних сил маленький насос, который вот-вот радостно «сбросит» давление… и освободится от тяжких трудов своих навсегда.
Что же, зрением ты всегда отличался отменным, мой старый добрый враг… И узнал ты меня даже в гриме и спустя все эти годы… Даже постаревшим и седым, в этом промозглом лесу, — на ковре из мёртвых реалий и несбывшихся надежд…
Что я тебе пообещал однажды и задолжал?
Ты уж извини, — я был немного занят, потому и подзадержался с оплатой…
Нет, не зря я всё-таки всегда думал и знал, что даже самый отчаянный твой враг, самый «крутой» и вонючий ублюдок, — все без исключения, буде состоят они из плоти и крови, — все хотят жить. И подсознательно, получив предупреждение, ждут своего часа…
Так или иначе, но нет-нет, а подлая трусливая мыслишка о том, что кто-то и когда-то чётко и недвусмысленно «записал» тебя в жмурики… — она приходит на ум… Не даёт спать… И заставляет — для начала робко и застенчиво — оглядываться, стыдясь собственной трусости на фоне такой, тобою же самим разрекламированной, "крутости"…
А потом…
Потом, глядишь, и смыться пора б негромко… Туда, где можно б и встретить спокойную, ласковую, тихую старость… И где тебя, наверное, не достанут… Ни Рок, ни человек…
Глупцы…
В отличие от скотины, что рано или поздно, но НАВЕРНЯКА кончает свой короткий век на бойне, человек не в состоянии ни знать, ни предугадать место и время конца своего пути.
…Теперь мне уже не хочется останавливаться. На поляне почуяли что-то неладное.
Повернувшись немного назад, коротким броском прямого ножа от себя отправляю на недоумённое свидание с Вечностью ближайшего, — гундосого, кряжистого буль — терьера. Тот хватается за грудь и, силясь привстать, шатаясь на слабеющих ногах, вдруг заваливается лицом прямо в костёр. Бурное веселье взметённых вверх искр и надсадный хрип умирающего, — они удачно и неожиданно дополняют картину несостоявшейся идиллии.
На поляне начинается первое удивлённое шевеление и попытки вскочить с мест, когда пара «перевёртышей» с разрывом в полсекунды прорезает себе путь сквозь пляшущие языками костра первые сполохи ночи.
Дутыш, словно поперхнувшись кашлем, падает на спину, смешно и жалко дрыгая короткими ногами в дурацких полуботинках не по размеру.
В его глазнице сидят добрых три дюйма тонкой, узкой веретенообразной стали. С таким подарком не побегаешь, даже будь ты в коньках на босу ногу…
…Боковым зрением вижу, как долговязый молокосос с перепугу роняет себе на ноги какую-то баланду, что он за пару секунд до этого успел снять с огня, и лес оглашается ошалелым визгом побитой собаки. Как бы ни воинственен он был, возможно, в иное время, ему теперь не до разборок с Неизвестным, что притаилось в тёмной чаще. Из которой, к тому же, непрерывно летит свистящая, отточенная до безобразия смерть.
Лишь тот, кому повезло больше, пытается ещё что-то сделать… То ли потому, что в момент броска Ермай нечаянно совершил какое-то лишнее движение телом, то ли просто черти у него щитом служат, но только симметричное обоюдоострое, вытянутое крайне узким ромбом лезвие, прочертив на его щеке вектор угрозы, вонзается в ствол дерева, у которого эта шельма сидела. Аккурат в край уха жигана, разрезав его на два драных, непропорциональных огрызка, как у мартовского кота.
Не эстетично как-то, надо сказать, разрезало… Но времени исправлять композицию у меня нет. Извернувшись не хуже того же кота, Ермай, согнувшись в пояс, молнией бросается куда-то вправо… — туда, где так недавно ещё лежал его обрез…
…Мне всегда нравилась моя собственная гадкая привычка прибирать небрежно разбросанные вещи.
Здоровый он бугай. На голову выше меня, и с лапами, как ковш у экскаватора. Немного попотею, однако…
…Потыкав наскоро рукой по мёртвой жухлой траве, разочарованный Ермай медленно встаёт. Он понимает, что обреза ему не найти. Да даже если б и нашёл — меня на прежнем месте уже нет.
Его глаза полны злобы и страха. Нет, надо отдать ему должное, — не того страха прирождённого истерика, что заливает все окрестности бесконечным лаем ужаса и сотрясает мандражом землю.
Это страх другого рода. Страх, присущий ярости загнанного зверя. Страх, порождающий из себя жестокость и смелость отчаяния. Особый страх — неповторимый, не имеющий разума и предела. Страх смерти и одновременный страх несмываемого позора у бывалого зека… Зека, который прожил жизнь, денно и нощно, по крупинкам, завоёвывая и отстаивая собственное «я» в среде ему подобных волков…
Он затравленно озирается, пытаясь отыскать источник опасности.
— Эй, ты, тварь! Давай, выходи!!! Слышишь?! Ну, где ты там, давай! Ну?! Я порву тебя на куски, сука… — он намеренно «заводит» себя собственной «храбростью», словно напитывая клетки адреналином для решающего броска.
Выкрикивая оскорбления и угрозы, он начинает пятиться в пределы светового круга от костра, в котором начинает уже активно поджариваться его соратник. В его руке вспыхивает тусклым светом сталь плохого клинка… Скорее, даже не клинка. Это средних размеров мачете. С утяжелённым «колуном» и широкой гардой.
…Остро и сладко пахнет горелым телом. Тошнотворно и горько — палёным волосом.
…Не могу сказать, что восхищён подобным проявлением его «отваги», — не такое видывал. Но всё-таки в этом слизняке что-то ещё не совсем умерло от человека, от мужчины… Или это только кажется?
Пожалуй, я дам ему шанс… Нет, не жить. Хотя бы умереть максимально достойно.
— Не блажи. Я здесь… — выхожу из зарослей на середину поляны, где затравленным хорьком кружит, слегка отступая к центру, Ермай.
Из-за его спины.
Останавливаюсь от него в пяти шагах и вынимаю из «шлюза» в голенном креплении названного Брата.
Этот нож сделан одним моим знакомым арабом специально для меня и под меня. Это своего рода святыня, дар благодарной крови.
Благодарной за свершённую месть. Могу себе представить, сколько горечи, слёзного удовлетворения и сил вложил он в своё изделие, куя и закаливая его на рассвете того дня, когда я всё-таки пришёл к нему с известием, что убившие его семью более ни когда не возьмут в руки ничего, кроме собственных поминальных свечей…
…Не узкий и не короткий, он скорее похож на укороченный ятаган. С более прогонистым, чем кривым, лезвием… и «клюющим» вниз «орлиным» острием. Мой "фирменный знак"…
— Возьми, возьми, солдат… — Прокопчённый низкосортным углём, в котором не сделать и лома, передо мной из облака струящегося к потолку сладковато-терпкого дурмана возник наклонившийся ближе Кяфар, и протягивал мне истинное совершенство. Должен признаться, что я видел много самых разных образцов оружия, но в тот момент у меня впервые так перехватило дыхание. Я не мог, я не смел, я просто не решался дотронуться до этого творения изначального, невесомого, нематериального пламени, словно боясь осквернить текущие сквозь него энергии незамутнённой, воистину вселенской мощи…
И мастеру пришлось меня даже уговаривать.
Изящная, исполненная неповторимой красоты линий и изгибов, словно живая и разумная, передо мною светилась олицетворением тайного могущества сталь… Она словно свежий, благоухающий плодами и росою сад, источала восхитительные вибрации, подобные тем, которые можно ощутить лишь от трепета молодого, стыдливо и доверчиво зовущего, девственного женского тела…
…Никогда не мог понять, как в таких диких, кустарных условиях можно делать такие вещи.
За весь вечер Кяфар ни словом, ни жестом не выдал своего недавнего горя. Он устроил мне праздник, и был самым радушным и добрым хозяином, какого я только мог себе пожелать.
…Мы сидели с ним за хорошо накрытым столом, пили какой-то бодрящий отвар, я не преминул тяпнуть что-то вроде финикового самогона. Или он был из плодов инжира? Не помню.
Помню лишь, что меня долго, очень долго, томно и умело ублажали какие-то миниатюрные, слегка раскосые, смуглые женщины…
Заунывно, тихо и проникновенно звучал барабан. Помню, я пил что-то вроде кумыса, лёжа в прохладной ванне с благоухающей водой, а нежные руки женщин ласкали и массировали моё избитое и уставшее тело…
А потом… Потом мы много и неспешно курили гашиш… и просто грустно молчали. Каждый о своём, пока араб не нарушил этой вязкой и приятной тишины:
— Его зовут Гяур. Я сделал и назвал его именно для тебя, — в честь самого могучего и мстительного среди духов, — Духа Гор. Он даст тебе сил, не обернётся против тебя, и никогда не покинет твоей ладони. Как бы ни был силён твой враг, им он никогда не сможет завладеть. Пока ты спал, моя мать совершила над ним ритуал. И когда она вернулась, первым, что она произнесла, были такие слова: "Этот человек и эта часть души моего сына пойдут одной дорогой и… умрут вместе"… Ты прости, что говорю тебе такое…, у нас не принято говорить человеку о скорой смерти… — он поднял на меня извиняющийся взгляд.
Я усмехнулся: — Кяфар, я умираю каждый день. По всяким глупым и важным поводам, в зависимости от настроения и придури тех, кто отправляет меня на смерть. В самых разных местах и разными способами. И для меня это уже так же обыденно и привычно, как, скажем, для тебя по утрам умыться и разжечь горн. Это, как твоё для тебя, — моя работа. И для меня давно нет никакой разницы, когда и как это случится. — И рассмеялся уже от души, успокаивающе похлопывая его по предплечью.
Показалось ли мне, или он действительно успокоился немного?
— …Я видел и запомнил твою руку, иноверец. У нас не принято жать руки так, как это делаете вы, европейцы, но пожав тогда твою с искренним чувством, я приобрёл вдвойне, — прочувствовал силу твоего неуёмного, большого сердца… и сделал таким образом мерку. — И он показал мне свою ладонь.
— Твоя рука моей, как брат. И хотя ты не моей веры, я знаю, что Гяур примет тебя за меня. И не раз оставит тебя жить именно тогда, когда многие умрут. Это лучшая работа моей жизни. Никогда мне не удастся больше ни превзойти, ни даже повторить подобное. И я горжусь тем, что моим лучшим ножом будет владеть такой боец…
Ты сделал всё, как и обещал, воин. И даже больше, чем смог бы на твоём месте другой… — он покачал головою:
— Ты пошёл один против Саргиза. И убил там всех… всех, о ком я просил… Мне иногда страшно даже думать, что ты — земное воплощение Шайтана… Я так и не знаю твоего имени, хотя Аллаху оно и не нужно, он знает всех в лицо. Всех своих благословенных детей, и тех, кто живёт по закону чести. Я думаю, он разберётся, — кто ты есть на самом деле. А мне не остаётся ничего другого, как верить тебе и благодарить…
Он поднял к небу гноящиеся от постоянной работы с жаром и огнём глаза, тихо выдохнул и произнёс:
— Я буду молить Аллаха о том, чтобы твой земной путь оказался длиннее пути самого Магомета. А теперь прощай, воин. Я буду петь о пристанище душ своих близких. Не хочу, чтоб ты видел мои слёзы…
…Услышав меня, зэк подпрыгивает, разворачивается и нервно сглатывает; его глаза начинают шарить по моему лицу. Словно пытаясь запомнить меня навеки.
Словно от того, насколько хорошо мой образ врежется ему в память, зависит его поганая жизнь.
А может, просчитывает возможность какой-то будущей мести?
Моё лицо, раскрашенное в боевой «орнамент», подразмытый вездесущим дождём — оно, пожалуй, скажет ему совсем немногое. Лишь то, возможно, что я далеко не случайный в своей «работе» человек. И что я тот, кто, возможно, сейчас обыденно и просто лишит его никчёмной жизни…
Хмырь, похоже, настроен весьма решительно… Он начинает «играть» мачете, перекидывая его из руки в руку, покачивая торсом, — мягко и плавно, словно водя длинным хлыстом по воде… — почти как заправский регбист… Словно рисуя телом картины…
Хм… Парень знаком с техникой «нипао»? Это для меня не ново, но чтобы это знал зэк?
— Ну…что же ты, а? Типа, крутой? Давай… Иди…иди сюда… Дядя краповый берет сейчас разделает тебя на кучку маленьких лягушат…
Ах, вон оно что… Твоё прошлое, словно не теряемое оружие, всегда с тобою, говоришь? Ну, тогда ты умрёшь более жёстко… Как это и подобает не обычному мужику с сохой, а воину.
…Правило "четвёртого круга" просто до безобразия, но чертовски действенно против ЛЮБОЙ техники владения холодным оружием. Будь то перочинный ножик, скальпель, меч или секира.
И я начинаю свой собственный танец… Мягкий и странный, не похожий ни на что другое. Скорее всего, лишь на замедленную пляску обожравшегося мухоморов шамана.
…Ватные и неловкие корявые ноги… — они так обманчивы. Поникшие плечи и неловко растопыренные пальцы правой руки — словно пьяный пытается дотянуться до стакана…
Левая — она держит нож плашмя на ладони… — расслабленно, прижимая лишь большим пальцем лезвие. Рукоятью от себя, на противника…
Небольшая амплитуда нескладных, «резаных» и «плавающих» движений. Ну, паралитик, ни дать ни взять!
Ермай крайне озадачен, но отступать теперь уже некуда. Он бросил вызов, и понимает, что чуда не будет. Я намерен его выпотрошить. И он знает, что я не возьму вот так просто… и не сжалюсь над ним. Как в кино. Он назвался героем… и теперь он или вырежет мне гланды… Или просто умрёт здесь. Болезненно и страшно.
…Нервно вытерев нос рукавом, Ермай осторожно подбирается ближе, поддёргивает на себя ладонь с зажатым в ней куском сталюки…, заходит бочком на круг… и делает первый, быстрый пробный выпад. Не слишком сильный, — скорее для острастки. Как бы наперерез и вдогонку. Для проверки моих нервных синапсов и реакции. Он рассчитывает, что я отпряну, отпрыгну…либо попросту тупо напорюсь на его "нож".
Вместо этого я наоборот, — тут же резко сближаюсь, пропуская его клинок подмышкой…и сильно бью головой в широкую переносицу. Поворот руки вокруг его локтя, "на гадюку"… Рывок на себя и чуть вверх…
Несильный толчок — тут же и не мешкая — руками в грудь… и я сам от инерции удара уже на расстоянии трёх шагов от «крапа». Тот, не устояв на ногах, падает на одно колено в грязь, очумело мотает гудящей башкой, чуть подавшись вперёд и выставив далеко перед собою свой кусок железа. Будто эта глупая мера в состоянии помочь ему, сейчас почти незрячему, удержать меня на почтительном расстоянии…
Его рука теперь ослаблена. Треск в суставе и короткий вскрик тому порукой… Не следует быть таким торопливым, если ты слишком уверен лишь в своей силе.
Я не атакую, а терпеливо жду. Назвавшись груздем… Тебе придётся вкусить ВСЮ гамму ощущений, парень. Пройти весь цикл умирания. Несмотря на весь твой прошлый опыт, ты сейчас узнаешь, что такое качественная смерть, мой друг…
Во мне просыпается и начинает разрывать когтями тесное узилище самоконтроля беснующаяся ярость. Гнев — плохой советчик, но это не он. Скорее, это огонь. Огонь жгучего желания убить. Передо мной есть цель. А как её достичь — уже совершенно неважно…
— Вставай, солдат… Ты же не позволишь мне просто забить тебя, как щенка, палкой?
Ермай унижен. Ему следовало бы разозлиться после этих слов. Броситься, ломая ветки и завывая истерически, в атаку.
Но пока он скорее спокоен, чем психован.
Проморгавшись, он тяжело подымается. Похоже, он ещё и прихрамывает. Скрытый размякшей почвой корень или камень попал ему под коленную чашечку. Два — ноль в мою пользу, приятель.
"Бывший" пока не решил, — взбеситься ему или поосторожничать. Но что-то ему явно подсказывает, что ни то, ни другое ему не в помощь. Ему нужно убить меня быстро, если он сам хочет выжить. Потому как он проигрывает мне прежде всего в дыхании, пластике и технике. И сделать ему всё нужно до того, как он вымотается. Его огромные вес и размеры утомляют его куда больше, чем мои собственные движения.
Поэтому — он рискнёт. Другого варианта ему не дано.
…Пара секунд размышления, во время которых он пытается восстановить дыхание и тяжело, исподлобья смотрит на меня серыми, холодными глазами, — и вот он уже перекидывает мачете в левую ладонь…, нагибается справа от себя, недалеко от костра, не спуская с меня ненавидящего взгляда. Я ни единым словом или движением не мешаю ему.
Тяжёлое, резанное из кизила топорище ложится ему в руку. Что ж, осложним игру. Поскольку я вроде бы не против, и не делаю озабоченного лица, Ермай решает, что так ему, наверное, сбудет сподручней.
И что соотношение сил и вооружения сейчас — наиболее важный для него фактор, чем всякие там мораль, техника боя или такое сомнительное понятие, как "честь".
Однако он не подозревает даже, что техника «работы» тёсовым топором, — как и скипетром, и булавою, — имеет в себе некоторые деликатные особенности.
Которые ему точно уж не знакомы.
Впрочем, пусть его тешится. Вооружившись своей угрожающего вида «ковырялкой» и этой "боевой мотыгой", которую держит привычно ближе к пятке, чем к передней трети длины, зэк поднимает оба своих «причиндала» на уровень рёбер… и внезапно с рёвом кидается на меня. Опустив на бегу мачете книзу, словно намереваясь вскрыть мне им паховую вену, он одновременно отводит топор назад и немного вверх. Словно собираясь метнуть в меня топор, как гранату, или рассечь наискось мою грудь…
Иного я от него и не ожидал.
…Примитивная память приёмов атаки на мамонта и лысозадого зайца, доставшаяся нам от первобытных предков, подводит в минуту гнева и не таких бойцов. Напрочь забывая о приличиях и правилах ведения боя, человек в эти секунды одержим лишь одной мыслью и рьяным, безумным желанием, — разорвать, втоптать в грязь ненавистного обидчика. Любой ценой напиться его горячей крови.
Именно эту часть психологии стоит особо изучать и неустанно практиковать тем, кто собирается воспитать ДУМАЮЩЕГО солдата.
Солдата, умеющего спокойно и без дёрганья сносить даже публичные оскорбления. Прямо в лицо.
Сносить не заводясь и не кидаясь кошкою в глаза.
И именно этой вспышки злобы я добивался от Ермая. Теперь он мой.
…Короткие диагональные и вертикальные удары от кисти и локтя, скорее наносимые для того, чтобы причинить противнику максимальное количество боли, глубоких и не очень порезов, ошеломить натиском и частично обескровить, ослабить и подавить видом его собственной крови… Вот первостатейная задача воина, вооружённого малым топором. И лишь ближе к концу весьма скоротечной схватки есть одна, максимум две возможности, чтобы сильным, размашистым ударом прибить врага. Поймав того на ошибке защиты или заставив «провалиться» при атаке.
Скорее всего, все эти тонкости для моего противника полная чушь, тарабарская грамота.
Чтобы нанести удар топором, на который он и возлагал свои самые серьёзные надежды, ему волей или неволей придётся для начала почти до отказа разогнуть, а затем почти СОГНУТЬ в локте руку. А так же особым образом вывернуть свой плечевой сустав. Плюс удельный вес, помноженный на скорость разгона всей этой огромной массы мышц…
В этом и кроется главная опасность для его тела. Начало его полной уязвимости и беззащитности. Несмотря на дополнительный фактор в его руке в виде «ножа», о котором он начисто уже забыл, и вспомнит он о нём лишь несколько неприятных мгновений спустя. Когда будет поздно…
Лихорадочно он попытается тыкать им меня снизу, сбоку… Но меня это уже не волнует. Я придержу эту руку своей.
Двух, ну трёх секунд максимум мне будет достаточно, хватит с лихвою, чтобы его изувечить… И отойти практически невредимым. Пара небольших синяков в худшем случае — не в счёт.
…Когда рука противника достигла пика отведения назад, я моментально изменяю своё спокойное состояние на до предела ускоренное движение вперёд. И немного влево…
Подняв вверх согнутую в локте руку, я перекрываю ею столь лакомый кусок, как беззащитно задранный и раскрытый локтевой сгиб Ермая. Скользнув вдоль его предплечья вниз, на краткий миг запускаю ему за бицепс тыльную сторону ладони с зажатым в ней ножом… и резко рву на себя…
Раздирая ткань одежды и жгуты напряжённых мышц, распуская их на закручивающиеся макаронами волокна, нож охотно и с каким-то наслаждением проскальзывает по трицепсу, прёт между локтевым сгибом, напоследок почти отделяя предплечье от локтя… Одновременно с этим я всё время поворачиваюсь вокруг собственной оси за спину Ермая, чуть приседаю… и другим локтем бью его под нижнее ребро. Чуть повыше почек.
Эдакий "буравчик"…
Боль он должен испытать поистине адскую… Так и есть. Провалившись на атаке, по инерции он проскакивает ещё несколько метров, гулко топоча сапожищами, чуть не вмазавшись мордой в дерево… С трудом тормозит, пытаясь ухватиться за ветви… и всё-таки заваливается набок. Собственный вес, помноженный теперь на энергию диагонального ускорения, делает падение и без того неприятным, а тут… Тут ещё и телепающаяся на одном суставе рука, мощно фонтанирующая под рукавом почти чёрной кровью, и дикая боль в районе надпочечников… Явно сломанные рёбра спины… Несколько секунд он просто лежит, жадно хватая ртом влажный воздух. Втягивая его с рёвом в лёгкие, и выпучив от боли и недостатка кислорода глаза…
Я жду. Мне не то чтобы некуда спешить, но что-то говорит мне, что не всё ещё я здесь закончил. И мне предстоит что-то узнать интересное.
…Ермай пришёл в себя. Точнее, он в состоянии дышать, и вот-вот к нему вернётся способность ещё немного подвигаться.
— Вставай. Хватит валяться, пора…
На его месте многие остались бы лежать, лишь их бы не трогали. Лишь бы оставили в покое и позволили жить.
Не перечесть всех слов мольбы и того количества изливаемых соплей, которыми вас окатило бы большинство тех, кто вот так же кровоточил бы, исходил жизнью в грязи, как этот некогда сильный человек, которого глупая судьбина поставила по другую сторону морали и ценностей.
У него достало мужества зло встать. Я готов был биться об заклад, что он знал свой приговор. И понимал, что всё равно умрёт, и уж лучше умереть, как мужчина, а не как крыса в капкане…
А может, он просто устал вот так жить, — в мире, в котором столь сомнителен возврат к прежним сладким временам?
Пожалуй, таких нашлось бы немало.
Расставшись с прежними иллюзиями и счастьем, не всем дано жить по уши в дерьме и при этом быть почти довольными такой жизнью…
В любом случае он — встал. С превеликим трудом, — его живая рука предательски подрагивала, когда он всё-таки тянулся ею к свисающим плетям ветвей. Рывком встав, он некоторое время копил силы даже на то, чтобы принять более-менее вертикальное положение торса.
Нужно иметь недюжинное здоровье и стойкость духа, чтобы поднять свою тушу после такого, и ещё держать при этом здоровою рукою тесак.
Силы быстро покидали зэка, но он решил истратить их не на мокроту харкающей мороси, а на один — единственный бросок на врага.
Внезапно он выпрямился и, покачиваясь от слабости, не обращая внимания на безобразно набрякший кровью над мертвенно-бледной кистью рукав, спросил, глядя прямо на меня:
— Кто ты вообще такой, чужак? И какого рожна тебе от нас надо?
На этот вопрос я мог ему ответить. И он ничуть не удивился, а даже как-то понимающе и утверждающе кивнул, сжав губы, когда я это сказал:
— Помнишь Гришина? Так вот именно от него я и принёс тебе привет…
— А-аа… Так это ты… Ну, значит, судьба. От неё ж, падлюки, не убежишь… — и он неожиданно хрипло засмеялся. Слабым, приглушённым смехом горько разочаровавшегося в жизни человека…
И внезапно с криком отчаяния вновь бросился на меня. Почти без замаха, не готовясь к удару… Просто бросился. Просто побежал, насколько можно было назвать бегом навстречу собственной смерти этот заплетающийся топот…
…Я оказал ему эту последнюю услугу. Он не нападал, а приближался к неминуемому. Он даже не пытался сопротивляться, когда я жёстко и точно встретил его прямым в грудину.
Лопнуло и тупо хрупнуло где-то в глубине, возле сердца. Он навалился на мою ладонь, ткнулся мне лицом в плечо…и выронил из рук осклизлый от крови мачете. Замер на несколько секунд…
…Цепко хватаясь костенеющими пальцами одной руки за мою одежду, он медленно сползал на землю, как-то странно глядя мне в глаза, словно прося о чём-то, давно желанном и недосягаемом. Затем прикрыл их, и почти удовлетворённо успел прошептать обильно окровавившимся в уголках губ ртом:
— Ну, вот и пи….. явился… Во всю голову… Надо же, — хоть он не задержался… — и тихо выдохнул. Словно от усталости.
Его неживая тяжесть моментально повисла на мне тысячетонным грузом, и только чудом мне удалось удержать его уже мёртвое тело от падения. Не знаю почему, но я почти осторожно положил его навзничь на спину и сложил ему на груди руки. Оставив так лежать теперь уже навсегда. На его восковых скулах застыла загадочная усмешка, замешанная на горьком вызове… кому-то там, где он оставил всё, чем когда-то жил. Может быть, так и не состоявшегося в его жизни «понятия» Любви?
Как знать…
Постояв ещё зачем-то над бездыханным трупом с полминуты, я наконец обернулся в сторону последнего участника действа.
Рыжеватый, долговязый подросток. Таракашка — акселерат.
Нескладный и с ужасно невыразительным лицом. Крайне среднее арифметическое на фоне и без того общей невзрачности собственной наследственности.
Что-то бесформенно — безмышечное, тонкостенное и полупрозрачное. Эдакий хрустальный колокольчик, с длиннющими руками и тонкими ногами, да фишкой узкой, конопатой моськи. На длинной шее телепалась эта ушастая голова, посреди которой зрели неспелыми помидорами выпученные серо-зелёные овощи глазищ. Сейчас размером с шину от КамАЗа каждый.
Фу ты, мерзость…
Заблудившийся ночью в хозмаге и плачущий от бессилия гуманоид, ей-богу!
Кем бы ни были его родители, их самих следовало бы трижды удавить за то, что, будучи оба уродами вроде задохликов хиппи, они имели наглость объединить, слить воедино свои персональные убожества, и создать третье недоразумение природы, — блеклое, скудное духом, чахлое от корней до кроны, и жутко некрасивое.
И хотя подобными «креативными» слизняками — «ботанами» были в последние десятилетия полны до краёв наши города, именно теперь это бросалось в глаза сильнее всего. Как-то абсолютно несуразно, неестественно и не к месту смотрелся ЗДЕСЬ, в этой обстановке, этот плод чей-то недоудобренной любви…
Тьфу, пропасть!
Разосрав, расстреляв, переговняв, перемешав с инородцами лучший генофонд нации, мы налепили, настрогали из того, что осталось, таких вот… невыразительных… лиц, прости Господи…
…Он уже не орал и не визжал, а лишь тоненько подвывал от боли и страха, забившись в переплетение колючих ветвей, как в берлогу. То и дело скрипел зубами и тихо качался вперёд-назад, бережно придерживая руками мокрые штанины, на которые так щедро пролился кипяток.
Поднять их и осмотреть ошпаренные ноги он не осмеливался, — мало ль как я отреагирую на такое проявление его жалости к самому себе? Так и сидел, бедолага, старательно оттягивая мокрую ткань от вздувшейся пузырями кожи…
То, как на его глазах вырезали сотоварищей, опять же, — не придавало ему ни мужества, ни способности соображать адекватно. Паренёк был вне себя от смеси ужаса и боли.
Поэтому, как только я направился к нему, он вдруг снова заголосил дурным голосом и засучил ногами, словно враз забыв об ожогах. Скребя каблуками по прелой листве, он вовсю старался ещё глубже врыться спиною вперёд в гущу кустарника.
Тут я бросил взгляд на свои руки… и заметил, что до сих пор держу в них окровавленный нож. По счастью, кровь на нём уже свернулась, побурела и не дымилась, иначе б не избежать мальчонке обширного инфаркта, увидь он ближе всё это сразу после того, как я вскрыл горло Сазонова. Той твари, что когда-то давно подло и коварно доставила мне массу неприятностей ни за понюшку табаку.
А теперь, вишь как, — выжил, падла; примкнул к банде, встретил ненароком меня… И в один присест всё закончил. Тенденция, мля-ааа…
Так как направился я к нему со смертоносным жалом в руках, бедняга решил, что пришёл и его черёд…
Поэтому я сначала убрал нож, не забыв предварительно протереть его куском материи, один край которой был слегка смочен «веретёнкой». Затем отыскал и обиходил все «перевёртыши», и только после этой процедуры, происходящей на глазах ни хрена уже не соображающего сопляка, я подошёл к его «убежищу» и позвал почти ласково.
Почти как нашлёпанного испуганного кутёнка, что забился от оплеух в уголок, подняв к небу мордочку, кося на мучителя бусинами глаз, и боится теперь даже выказать собственное присутствие:
— Ну, давай, вылазь…, что ли? Чего ты там, — живёшь? Выходи, тебя не трону.
Этот прост, как две копейки. Без хитрованства. Труслив и неуверен даже в собственном имени. Скажет всё, что есть, и чего не было.
Лишь бы "злющий дядя" писюню не отрезал.
И пока эта незрелая поросль слезливо и по-бабски отнекивалась, а потом как-то виновато шмыгала носом, решая, — то ли здесь до конца попытаться отсидеться, то ли клюнуть на соваемый под нос сладкий пряник обещаний, да вынужденно подчиниться взрослому извергу, — я немного огляделся.
Не самое лучшее место для пикника выбрали хлопцы.
С едва заметных повышений рельефа сюда неспешно, но неумолимо стягивалась вся жидкость и влага, выпадающая из разверзшихся хлябей. Не прошло бы и половины ночи, как даже под тщательно нарубленными и заботливо уложенными мелкими ветвями кустарника, на которых собирались ночевать ныне мёртвые бандиты, начнут наливаться силой лужи.
Им стоило бы хотя бы прокопать небольшие канавки вокруг своего "общего ложа", с выходом в лощину, чтобы отводить прибывающую воду.
Тем более, что дождь мог усилиться.
Странно, что об этом не озаботился Ермай. Если он боец спецназа, кому уж, как не ему, знать ещё такие элементарные вещи?
Правда, у них были прорезиненные плащ-палатки!
Добротные, новые на вид армейские плащ-палатки, с одной из которых даже не сняли ещё телепавшуюся на бечеве бирку изготовителя.
Я машинально оборвал её и поднёс к глазам. 2003 год. Какой-то затёртый и затерянный в глубинке завод резинотехнических изделий… Наверняка сделан на какой-нибудь зоне.
Там же, где в основной своей массе заключёнными шились спецовки, лились вечные, незыблемые в своей незаменимости калоши, плелись «овощные» сетки и набивалась прелым табаком прогорклая "Прима"…
Старые запасы последних «запасливых» времён.
И вообще… К моему удивлению, вся остальная амуниция была тоже — подобрана отнюдь не в магазине школьных товаров.
Практически всё носило огромную схожесть с армейским вариантом. Либо классная имитация, либо… Либо их одевали чуть не в «Военторге». Странно всё это.
Ну, можно предположить, что ребята тем или иным путём приобрели всю эту, по нынешним временам, роскошь. То есть обменяли, отняли, украли, наконец.
И при этом убрались с места обмена, купли или хищения живыми. Сейчас пристрелят за вынутую из земли торчащую там без дела корявую палку. Так что — или они невероятно везучие, или жутко боевитые.
Первое, скорее, вернее второго.
Хотя кто знает, — сколько их и где засели, и какие есть у них «спецы» для проворачивания подобных дел… А может…
…Внезапно я осознаю, что позади меня тишина просто неимоверная. Он не помер там?
— Эй, плотва полудохлая! Ты где там завонялся?
Сопляк чирикнул что-то страдальчески, но несмело затрещал изнутри своими ветками.
Выбраться всё-таки решил…
Его тихие стоны и болезненное шипение могли бы разжалобить и камни.
Всё-таки он ещё почти ребёнок. Вряд ли ему больше девятнадцати.
— Давай, ползи сюда, чирей, глянем тебя…
Под негромкие «а-ааа-ааайййй» и "оё-ёй, как больно, дяденька…" я разрезаю ему пропитанные странным жиром штанины. Они уже совершенно остыли, и вываренный жир застыл почти белесой липкой плёнкой на мокрой ткани.
Запах какой-то странно знакомый… Словно горечь кислотной крови не выпарилась при кипячении.
Нечто похожее на кровянистую зайчатину. Но точно не пойму.
…Волдыри на красноватых участках кожи уже начали мелко «морщить» и едва заметно опадать. Выступившая в них жидкость почти побелела.
Некоторые лопнули, выпустив из себя "лимфу".
Значит, не выше второй степени. Скорее, первая.
Штаны плотные, ожог больше оттого, что от навара сильно разогрелась сама ткань. Так быстро она при такой плотности влагою не пропитывается.
Да и пострадали, к его счастью, лишь икра, обе голени спереди от колен вниз, да часть наружной поверхности бёдер. Не самые натираемые части тела при ходьбе. Не то, что те же икры, к примеру.
Иначе сидеть ему тут до полного выздоровления месяц, не меньше.
Ну, это я так. Лишку оптимизирую. В нынешнее время его, если оставить вот так, не станет через три-пять дней. По разным причинам.
От сепсиса до зверья или лихого люда.
Да и голод не особо побалует без стороннего ухода таких вот «военных» инвалидов. В таком состоянии он разве что на карачках сможет нарыть себе с десяток дохлых корешков.
— Будешь орать над ухом — будет ещё больнее, понял? — Пацан выпучил глаза. Он не может взять в толк, — почему орут не оттого, что больно, а наоборот…
Знал бы ты, щегол, какие славные я раздаю подзатыльники любителям поорать…
И пока он туго соображал, что к чему, я всаживаю ему дозу обезболивающего. Прямо в икру. Он вскрикивает… и тут же испуганно притихает, поскольку по его уху начинает растекаться новая и не менее болезненная краснота…
— Я тебя предупреждал. Предупреждал?
Быстрый кивок в ответ. Дошло.
Укол во вторую он отпраздновал уже просто героическим молчанием. Молоток!
В первом же вещмешке, наспех порывшись, нахожу санитарный пакет. Добротный и почти свежий. Чудеса, да и только…
Ладно, поудивляюсь потом. А пока сооружаю из подручных средств, а точнее, из тонких веток, срезанных ножом, некое подобие каркаса. Того каркаса, что ляжет на особенно поражённые части ног на «подставках» из ватина и синтепона. Надранных из «камуфляжей» убитых и положенных на наименее поражённые «островки» кожи.
Каркаса, поверх которого пойдут бинты обычные, а затем — «бинты» из ткани тех же курток. По крайней мере, конструкция некоторое время не даст прилипать повязкам. Смажу ожоги и пропитаю верхний слой самого «кожуха» конопляным маслом, чтобы не проникала грязь и влага… — и гуд бай, пацан! У тебя своя дорога, а у меня — своя. Ковыляй потихонечку, что говорится. Туда, откуда прибыл.
Это всё, мой милый, что я могу сделать для тебя.
Ну, разве что ещё напоить тебя по-быстрому горячим чаем…, пока есть время. Да дать на дорогу пару галет. Первое тебе необходимо сейчас, второе… Пригодится, наверное…
Во всяком случае, я тебе этого желаю.
— Ну как, зелень плюгавая? Полегчало? — Сидящий без штанов, с аккуратно затянутыми в эдакие «онучи» ногами, он напоминает калеченого Буратино, которому вдруг по пьяни решили приладить набитые ватою тряпичные ноги. В огромных крепких башмаках, благодаря которым не пострадали его стопы.
Выглядит он комично, — худющий и нескладный, с болезненного вида кожей и в сильно несвежем белье, — но мне не до смеха. Самое бы время сладить ему подобие штанов, а то так и заморозит задницу-то…
Оглядываюсь по сторонам, придирчиво выбирая, кто из начинающих коченеть трупов в клёшах пошире. Поняв мои мысли, курчонок начинает лупить испуганно глазами — думаю, ему и в страшном сне не могло привидеться надевать одёжку мертвяков.
— Надо, дурень! Иначе подохнешь раньше, чем дотопаешь… хм!.. домой. Заразу подхватишь, а то и морозы, того и гляди… Да что я тут с тобой нянчусь, мать твою так?! А ну-ка, сдирай быстро штаны во-он с того, с самой толстой жопой! — Показываю на дымящийся на краю догорающего костра труп.
Подзабывший о боли хлопец почти бегом, насколько позволяют ему его «протезы», бросается выполнять моё приказание. Думаю, он правильно рассудил, что куда лучше щеголять в штанах не по размеру, от которых ещё пока не несёт мертвечиной, но остервенело тянет чужой застарелой мочой, чем лежать в этой же куче. Да ещё и с почти голой задницей, наслаждаясь посмертным бездельем…
И пока он с превеликими предосторожностями натягивал это вонючее тряпьё на себя, оберегая целостность повязок, я случайно бросаю взгляд на то, что ещё можно назвать костром, предварительно оживив его буквально несколькими ветками. Чай же, поди, согреть ещё надо! И тогда мои глаза находят то, что совсем недавно варилось в том злосчастном котелке…
Откровенно говоря, поначалу просто не поверил этим своим собственным глазам…
Бугрящееся прокипевшими и сильно вываренными выпуклостями «крупянистых» волокон, все в ошмётках коричневой белковой пены, — в серо-коричневой глинистой жиже и разном мелком лесном мусоре лежало нарезанное крупными кусками белесое человеческое мясо…
…Сколько ни услышь о той или иной дичи в мире, сколько ни сталкивайся с ней в реальной жизни, — всегда найдутся вещи, к которым просто нельзя ни привыкнуть, ни которые можно понять. Каннибализм — одно из таких непотребств, которым нет ни понимания, ни прощения.
— Пацан… Как это назвать?! — мой глухой голос заставил мальца оторваться от застёгивания тугих пуговиц на ширинке, и затравленно глянуть на меня, хмуро смотрящего на ЭТО.
Не знаю, понял ли малолетний болван, что я в курсе того, что ЭТО такое, — сам ли догадался, или это было написано, выжжено на моей физиономии, — но только он сдуру и с перепугу истолковал моё потрясённое молчание по-своему. Скорее всего, он вообразил, что я ору на него из-за того, что так бесхозно и расточительно в грязи и золе валяется мясо… Еда. Одна из главных и истинных ценностей этого мира…
Похоже, среди своих «товарищей» он, в силу возраста и неопытности был, скорее всего, кем-то вроде служки.
Потому как он максимально быстро, насколько позволяло его положение и непривычная стеснённость в ногах, бросился к котелку… Подхватил его… и начал торопливо набивать валявшимися тут и там кусками…
При этом он сбивчиво твердил, выковыривая из почвы втоптанные в неё ошмётки, словно оправдывался передо мною за допущенную ранее неловкость и собственную медлительность:
— Сейчас, дядя… Сейчас… Если его хорошенько в ручье помыть и снова подогреть, мясо можно будет есть… Я сейчас, я мигом…
Кровь ударила мне в голову…
Кажется, я тоже ударил. Его.
Ударил сильно и не раз, потому как придя немного в себя, я обнаружил, что пацан лежит в странной позе, неподвижно, разметав руки и ноги, словно выброшенная на берег дохлая морская звезда.
Мне показалось, что я убил этого дурака. Меня колотило при одной мысли о том, что мне почти предлагали есть ТАКОЕ!!!
До чего дошёл этот сифилитичный, конченый мир…
Жалел ли я о сделанном? Имеется ввиду убийство сего малахольного отрока. Что решил, будто я такое же позорное животное, как и он сам?
Гм…
Чести мне и доблести в его кончине, конечно, немного… Но и потакать ТАКИМ ребятам не стоит. И чем меньше их сейчас останется, тем честнее будет жизнь.
Так что вполне, я подумал, закономерно, что в конце концов он отправился вслед за своими дружками-людоедами…
Мне хочется только одного, — присесть на поваленный ствол, закрыть глаза… и закурить в полную силу лёгких…
…Тихий, едва различимый стон заставляет меня оторваться от полуяви, в которой я пребывал последние три минуты, и удивлённо повернуть голову на звук.
Разбитые в труху губы салаги пытались расклеиться, разжать почти высохший клейстер намертво сцепивших их кровяных сгустков. При этом они дрожали от боли и усилия, а сквозь них действительно рвался наружу мучительный стон.
Ишь ты, гнида зелёная… Не добил?! Со мною такого почти не бывало и со взрослыми «особями», а ты ведь совсем задохлик!
Вот падла…
Ну ни хрена ж себе, какой тебя мать Природа живучестью наградила… Сейчас, сейчас я это исправлю…
Решительно встаю и достаю нож. На какие-то секунды задерживаюсь, решая, как его лучше порешить…
"Не суетись, остынь… Чего ты разошёлся?", — кто-то серьёзный и спокойный словно придерживает мою руку. "Не делай того, за что потом будешь жрать сам себя".
Я не страдаю страхом как проявлением физической немощи или поносом духа. И не крещусь после каждой перебежавшей дорогу кошки. Но этот, лениво бормочущий откуда-то из глубин мозга собственное разумение правды голос… — я научился его слушать. Внимательно и не отмахиваясь. Может, поэтому всё ещё не раздаю щедро куски своего тела червям.
Хм… ну, раз ОН говорит мне, что не стоит… Значит, не стоит, и дело с концом!
Ну, и что мне тогда с ним делать, мой вечный умник? Может, и на это у тебя есть рецептик?!
"Решай сам…, устал я что-то"… — голос утомлённо зевнул и, похоже, решил повернуться ко мне спиною, улечься поудобнее и заснуть. Мол, своё я сказал, а теперь шевели ушами самостоятельно…
— Ну и хрен с тобою! — я в сердцах пнул распростёртое тело. Последние слова относились скорее к моему «советчику», чем к куску юной плесени, притопленной во впадине на краю поляны. Здесь бы его и оставить, чтобы снова усиливающийся дождь окончательно скрыл его никчёмное тело… Ну, раз нет — значит, НЕТ…
— Вставай, животное!!! — на этот раз я пнул куда злее, и уже точно по адресу отношения. — И смотри, не устань молиться на то, что я чокнутый, внимающий всякого рода "голосам"…
Нереализованное бешенство всегда чрезмерно давит на нервную систему, а потому, чтобы отвлечься, я иду за деревья и снимаю с развилки дерева свою собственную поклажу, которую я туда определил незадолго до того, как начать «играть» с этим стойбищем вооружённых каюров. Его тяжесть, потраченные на всю эту «операцию» усилия и время немного сбивают дыхание моей злости. Возвращаюсь я назад лишь психованным, не более того.
И что теперь мне делать, скажите на милость? Со всем этим жалким человеческим «хозяйством», валяющимся, словно гнилая колода, посреди этого свежего незарытого "кладбища"?
В это время юнец зашевелился, открыл заплывшие глаза и попытался сесть. Его трясло и колотило так, будто он сидел верхом на вибропрессе.
Будь у него кариесные старческие зубы, враз половина бы вылетела. Так они стучали от бьющей его лихорадки. Да и немудрено, — весь насквозь мокрый, продрогший, избитый, ошпаренный… Видевший смерть так близко. ТАКУЮ смерть. И чуть живой от туманящего сознание животного страха. Пожалуй, многовато впечатлений на единицу молодости для одного дня.
На какое-то мгновение я даже испытал к нему что-то вроде жалости. Чей-то сын, несостоявшиеся надежда и чаяния…
— Ну, что скажешь, морда? — наверное, в моём голосе было столько гнева и желчи, что на измазанном грязью лице отразился разом весь спектр негативных переживаний, присущих человечеству.
— Я…за что Вы меня…так…? — только и смог пролепетать юный пожиратель падали.
Я одним прыжком оказался возле него, приставил к его веку нож, несильно надавил…
— Ты что, выродок… трупоед хренов?! — прикидываешься или издеваешься?! — я буквально задохнулся от душившего меня негодования. — Ты жрёшь, как потный ишак воду, человечину — и при этом строишь тут из себя оскорблённую невинность?!
Схватив за шиворот, я легко оторвал его тощее тельце от земли и ткнул, буквально швырнул, почти вбил лицом в покрытые рыжей слизью от глины, куски.
Мне стоило немалых усилий не отрезать ему его дурную башку. Я ждал всего, — оправданий, слёз, падений ниц и на колени, сбивчивых объяснений типа "бес попутал, жить шибко хотелось"… Вместо этого в ответ криком раздалось то, что даже впечатлило меня неожиданно проявленной твёрдостью из губ этого мозгляка:
— Брешете… Нет… не может этого быть!!! — неподдельный, настоящий ужас бился в клетках его вытаращенных глаз. Он истерически задёргался, стараясь убрать лицо как можно дальше от ЭТОГО. Упёршись изо всех сил руками в землю, он силился оттолкнуться от неё, избежать соприкосновения с тем, что возлежало перед ним так близко…
Такое подделать практически невозможно, для этого нужен великий жизненный опыт, замешанный на вечном обмане… Которого у сопляка просто ещё не было.
Да прирождённый талант актёра.
Ни того, ни другого в вас вряд ли достанет, если вы только-только пришли в себя после дикой боли и сильнейшего физического потрясения, — лишь с полминуты назад…
После того, как вам надавали по башке пудовой гирей, не так легко удержать в ней подобные таланты и навыки.
Да будьте вы хоть трижды Чаплином!
И я поверил. К тому же только дурная смелость обречённого организма, которому уже нечего терять, позволит бросить в лицо убийце наглое и дерзкое утверждение относительно лжи того, кто вот-вот вскроет вам черепушку.
Это меня крайне озадачило. Нелегко переживать дважды за пару минут крушение диаметрально противоположных умозаключений. Особенно если каждое из них хоть несколько секунд кряду казались единственно возможно верным… Я отпустил его.
— И что же это, по-твоему, такое?
— Это обычное мясо… Они его недавно принесли откуда-то, — сказали, что убили какое-то животное…
Парня колбасило. На фоне этой новости всё остальное для него на какое-то время как-то поблекло.
Я молчал, не зная, что и думать. Я знал точно, о чём говорю. Человечина, вне всяких сомнений. Да только не в чем мне было пока упрекать мальчишку.
Видно же, что для него это удар куда больший, чем для меня, видевшего и раньше всё, даже такое. Даже каннибализм. Просто тогда, в те далёкие годы, ЭТО воспринималось по-другому. Это были ЧУЖИЕ люди. Не из МОЕГО народа. Не в МОЕЙ стране. И не посреди НАШЕГО леса…
— Ну-ка, давай подробнее…
…Мы в нашу бытность иногда натыкались на полусгнившие останки тех, кем попировали какие-нибудь чернокожие повстанцы или попросту балующиеся позабытыми ритуалами и памятью предков папуасы. Но видеть это в русском лесу?! Хотя о чём это я говорю? Всё — это значит ВСЁ!!!
Мир перевернулся.
И всё стало для многих обыденным. Даже то, что раньше казалось сверхужасным, ныне приживается, как нечто само собою разумеющееся. Жизнь на этой планете на долгие годы, если не на века, приобретает наиболее простой и, может быть, почти естественный для выживания вида, порядок развития и ход вещей… Что страшно вдвойне.
Нет больше иного закона и страха, чем тот, который самоутвердился в связи с тем, что…
Нет больше Кодексов и статей. Нет больше тех, кто способен осудить чудовище в голос… и не поплатиться за это собственным окороком с нежной задницы…
Нет больше тех, кто побежит с доносом и напишет заявление. Как нет и самих тех, кому можно накарябать это самое заявление. Сейчас балом правят сила и пуля.
Истеблишмент сдох.
И на его руинах победоносно, задорно и радостно отплясывают наконец-то вырвавшиеся на свободу самые низменные инстинкты человечества…
Глава VII
Когда пацан немного пришёл в себя, хотя и это понятие было для него крайне относительным, я сделал ему чаю.
Пока он, аж зажмурившись от удовольствия, прихлёбывал бодрящий напиток, я выяснил, что все, кто лёг на этой поляне почти часа назад, приходились ему что-то вроде «командиров». А он — «салабон», новобранец.
Если это слово было применимо к весьма странной по сути «армии», в которую его угораздило угодить.
Незадолго до катастрофы их, кучку молодых оболтусов, потянуло на модную турбазу в районе Красной Поляны.
Вдоволь накуражившись и натусившись на тамошней вечеринке с заезжими ди-джеями и гостями из разных регионов, весь этот недозрелый бамбук в количестве двухсот тридцати с лишним душ, не считая большого количества людей разных возрастов, отдыхавших там же, оказался заложником происшедших перемен. Какое-то время заботу о них взяли на себя работники баз отдыха и пансионатов, согнавшие со всех окрестных мест весь наличный люд в одно огромное стадо.
Завезённых накануне продуктов и запасов питьевой воды хватало на первое время, а потом… Потом в район нагрянули толпы бездомных и голодных людей, пролилась первая несмелая или наглая, намеренно жестокая, кровь. За извечное: еду, кров, одежду…
Народ разбился на группы и занял "круговую оборону" от «соседей». Так продолжалось две недели.
А спустя ещё неделю, когда съели даже окрестных енотов, вооружённые до зубов лица вошли в долину…
Тех, кого посчитали нужным и достаточно жизнеспособным, построили в колонны и повели, почти погнали, в сторону Горячего Ключа. То есть почти весь молодняк старше 16, что там был. Естественно, — всех молоденьких девушек; девчонок — почти детей, и женщин среднего возраста.
По какому ещё критерию шёл отбор, Паша (это было настоящее имя мальчишки) не знал. Что стало с остальными, которые "не глянулись" людям в форме, Жук — такой ещё кличкой представился мне тинэйджер — тоже не знал. Похоже, общее состояние здоровья играло далеко не последнюю роль. Однако в толпе смутно гуляли рассуждения о том, что тех, оставшихся и «невостребованных», просто перестреляли.
Наиболее «умные» сообразили и поделились этими мыслями с другими, и заявили, что они теперь — пленники. И что вести себя стоит тихо и покладисто, не поднимая шума и недовольства по поводу тяжестей перехода и отсутствия удобств.
И действительно, — как только маленькая группка молодняка из Москвы попробовала запротестовать относительно скромного питания, отсутствия чистого белья и душа, совместного беганья по кустам в туалет на привале, — их жестоко, нечеловечески избили. Двое из семи умерли почти сразу же. Девушек, первыми поднявших этот глупый возмущённый хай, изнасиловали. Попытавшуюся вступиться за них женщину постарше тоже зверски отметелили, изнасиловали уже толпой, после чего колонну вновь пинками построили и погнали быстрее обычного.
Больше прав качать не пробовал никто.
А после того, как их привели на место, в какой-то укреплённый посёлок, они были распределены между своими «инструкторами». Для которых они скорее служили слугами и мальчиками на побегушках, чем бойцами.
Хотя несколько ребят, ушедших со взрослыми куда-то к этим местам, так назад и не вернулись. Жуку в качестве «наставников» достались Ермай и его "банда".
Для чего служили девочки и остальные женщины, понять не трудно. Но те очень быстро свыклись со своею естественной природной ролью, словно поняли, что теперь мир целиком принадлежит мужчинам. И даже вовсю старались угодить в кустах и постелях воякам. За что им перепадало всякого рода вкусностей и поблажек куда больше ребят…
— Хм… а ты на них в обиде за это, что ли?
Тот стушевался:
— Да ну почему… Нет. Просто… обидно как-то. Они же люди, гордость какая-то должна быть, что ли… А не за конфету…
— Они прежде всего суки, понимаешь? В смысле — самки. Они всегда будут с тем, кто правит и сильнее, и крайне редко — до конца с тем, кто угнетаем. И знаешь, сынок… Они мудры от природы, эти женщины. И они, пусть только лишь теперь, но всё же признали то, что так или иначе им приходилось вдалбливать в их чумные головы все те времена, что просуществовала человеческая цивилизация. Для этого понадобилась мировая жопа. Но если это должно было случиться хотя бы для того, чтобы прозрели наши бабы, может, будем считать, что оно того стоило?
…Мир ценностей поменялся моментально. Вот ты. Разве ты думал когда-нибудь о том, что потеряешь тьму времени глупо и без пользы, вытанцовывая на ваших «дансингах»? Прокалывая уши и ноздри, как дикарь?
Жук напряжённо слушал, словно боясь пропустить хоть слово. И торопливо вставил:
— Я не прокалывал, как видите. — И он поспешно стал тянуть себя за уши. — Ну, я «ботан» по-вашему, конечно… Но до «педикализма» не дошёл, слава Богу…
Я кивнул:
— Ну, не ты, так другие. Во все времена хватало кретинов и бездельников, подобных пчёлам без жала. И они сгинули. Сечёшь мою мысль? Так и с женщинами… Тряпки, сплетни, удовольствия, дорогие побрякушки, — вот что для них было смыслом жизни. Редко, опять же — дети и родные.
…Хрен его знает, может, по-другому они и не хотели? За этими бирюльками им удавалось, наверное, прятаться от ужасов и трудностей обыденной жизни… А мы, мужики, как распоследние дураки, изо всех сил и всячески — потакали им, — в этом их стремлении свалить на нас же свои проблемы и трудности… Ох, и преуспели же мы в этом! В результате все… понимаешь, — ВСЕ мы — просто жирные, не способные уже прыгать блохи на скатерти жизни. Пришёл некто…и попросту смахнул нас ладонью… Как крошки поролона. Да уж… — я закуриваю и смотрю в огонь.
Похоже, тот тоже прислушивается к моим разглагольствованиям так, будто пытается сравнивать, — а насколько ж вырос интеллект человека с тех времён, когда он помнил нас, ещё бегающих с каменным топором по девственным лесам начала Эры.
… - В моё время была вот такая глупая песенка: "Лучшие друзья девушек — это бриллианты". Ты её, наверное не застал. И не помнишь, мал ты был ещё… Да только ТЕПЕРЬ у этой песенки появился совершенно новый, настоящий смысл. Смысл наизнанку. Теперь эти самые драные бриллианты они порой рады бы зарядить в виде дроби в патрон. Все — зараз. Хотя бы в один патрон, чтобы выжить в определённый момент… Самое время.
Что-то меня понесло куда-то в лирику с этим, незнакомым мне, подростком. Нужно менять направление разговора:
— Родители твои где, как ты думаешь?
Тот молчит сперва, а потом с какой-то затаённой надеждой начинает говорить:
— Батяня был электронщиком. Классным электронщиком. Много зарабатывал. Но не в городе, а где-то заграницей. Он любил меня безумно…
— А ты?
— О, я просто не мог без него! Особенно в раннем детстве… — В его глазах блеснула всё-таки непрошенная слезинка. Он сглотнул её торопливо, украдкой смахнул с угла глаза, будто стыдясь этого проявления тоски.
— Как раз за месяц, как нас… ну, накрыло, он уехал куда-то в командировку. Так сказал. Я почему-то так не хотел, чтоб он уезжал. Не знаю, — как чувствовал… — Тихий вздох…
— А маманя — они в разводе. Уже лет пять. Я с батей и бабкой жил. Ну… бабуля… и мать, я думаю, утонули… Как все…
Он старательно не хлюпал носом, но что-то в его голосе говорило о том, что сдерживаться ему стоит больших, безумно больших трудов.
Ещё лучше тему я нашёл, дурак старый…
— Прости, Пашка. Думал, живы твои…
— Ничего, я сильный, наверное… Я уже выплакал по этому поводу своё, — всё, что было. Всех оплакал. И теперь только сильная горечь в душе и осталась…
Мы посидели вот так, без слов, минут пять.
Я медленно и задумчиво ворошил догорающие ветки в костре, измельчая от нечего делать угли. А он застыл — напряжённо, не мигая, держа в руках давно остывшую кружку чая… и глядя куда-то в глубину рощи, словно там увидел что-то из светлых картин собственной коротенькой и глупой жизни.
Невольно я со щемящей грустью вспомнил собственное детство. Свой ущербный, жёсткий детский мир.
Отца, вечно занятого собственными мыслями и странными делами, с которым мне редко удавалось найти, о чём даже просто поговорить…
Просто пройти с ним гордо по улицам, держась доверчивой ручонкой за его крепкую ладонь… Не знаю, стоит ли уже высказывать прошлому свои детские обиды… Но я вдруг остро, от души, до привкуса крови в горле позавидовал этому мальчишке, что с головою купался в отцовской любви и ласке все свои незрелые годы. Как же ты, должно быть, был счастлив, рыжий молокосос…
…Время текло, тикало неумолимо, и как ни хорошо было глазеть на огонь, копаясь в памяти и нежась в волнах его ласкового тепла, у меня было дело.
— Жук… — Он вздрогнул, пока ещё не отрывая глаз от своих "туманных далей":
— Д-да…
— Что из себя представляет эта «армия»? Сколько их? — Он, наконец, словно нехотя оторвался от собственных мыслей и переключился на эту тему. Помедлил, будто прикидывая:
— Сколько? Я думаю, дяденька, пару тысяч их есть точно. Но они не сидят все на одном месте, вот в чём дело. Постоянно приходят и уходят куда-то. Словно по поручениям каким-то. Постоянно новые лица. Вроде как это место — что-то вроде сборного или промежуточного пункта.
— Х-ха! Пересылка, этап ещё скажи! — я насмешливо глянул на Жука. — До фига знаешь, сопля…? Такие слова умные порешь, — "сборный пункт", "промежуточный пункт"…
— Ага… — Довольный похвалой, тот даже заулыбался. — «Наблатыкался» там, у них. Так вот. Поэтому, мне кажется, их гораздо больше. Знаете, их вообще трудно назвать однородной армией в полном смысле этого слова. Там были люди и в военной форме, и в охотничьей.
Многие приходят туда вообще в гражданском рванье. Как дохляки, вставшие из могил. Кожа да кости. Так их на месте там «банят», стригут, кормят. Обучают. Чем-то там лечат, если вши и прочее. Там даже врачи есть. Переодевают уже в форму. Вооружают. А потом, когда очухаются, уводят колоннами куда-то. По сотне и больше за присест.
Я присвистнул. Вот тебе раз! И сколько ж реально через этот… и подобные ему, накопители, прошествовало народа? Не просто гражданских попрошаек, а БОЙЦОВ?! И куда всё это воинство затем растекалось?
Жук тем временем заливал вдохновенно и взахлёб:
— Знаете, немало там и кавказцев, хотя основной костяк составляли мужики, похожие больше на русских. Не знаю, — русскими ли они все были на сто процентов, потому что мне слышались иногда странные слова. В основном большинство молчало. Командовали нами вообще несколько человек. Те точно русские. А, вот ещё… Среди них долго была какая-то группа… Потом ушла. Так перед ними все просто ходили на задних лапках.
И выглядели они просто…ну, просто шикарно, наверное. Человек двадцать пять. Форма — просто суперовская! И держались они как-то обособленно. Ни с кем в разговоры почти не вступали. Только с каким-то Минаком. Он там навроде командира над остальными был. Но те ему не подчинялись. Скорее, наоборот. Как отдельная каста, честное слово! — Парнишка ожил, отвлёкся и разговорился.
— Форма чёрная? Как кожаная или резиновая на вид? — я уже знал, что услышу в ответ.
— Да… А Вы откуда знаете? — Жук даже перестал жевать выданную мною галету. И застыл с набитым ртом.
— Да уж знаю. Ты ешь, ешь, давай. Мне идти надо. Сейчас сделаю тебе ещё один укол… — и прощай, брат.
Над поляной повисло тягостное молчание. Лишь слышно было, как потрескивает и шипит, под падающими в него каплями дождя, совсем уж несильно горящий огонь костра.
— Куда же Вы пойдёте? — Паша тупо смотрел на меня, как будто не понимал, что ну, не кинусь же я ему отчитываться о своих планах и маршрутах.
Спросил, скорее, для того, чтобы скрыть собственный страх. Страх перед пустым, чужим лесом. И наступившей ночью. Явно парень никогда не оставался в них один. Тем более так далеко от жилья и взрослого мира…
— Да так, Пашок… Прогуляюсь по своим делам-с… — Я встаю с бревна.
…Мне придётся бросить тебя, парень. Не таскать же мне тебя за собою до тех пор, пока не убьют или тебя, почти калеку… Или меня, — отягощенного твоим неспешным и малоскоростным присутствием. Ты виден и прекрасно слышен издалека, как тяжело пыхтящий тысячетонный локомотив. А мне… Мне в друзья и попутчики больше подходят тишина, скрытность и умение иногда почти не дышать…
Ты для меня сейчас — обуза.
Я ему так и сказал. Клянусь, из его глаз вот-вот готовы были снова брызнуть слёзы, но уже слёзы отчаяния. Его можно понять. Один, на полуприсядках, в раскоряку. И к тому же полный профан во всём, что касается того образа жизни, что так привычен мне… Куда я с ним, чёрт меня задери?!
— А… а куда же мне-то идти?! — в этой фразе было заключено всё невысказанное отчаяние мира. Но я на такие штуки не покупаюсь.
— Да не ори ты так, чудо в перьях… Куда хочешь иди, пацан. Я для тебя не папа, пойми. Скажи спасибо, что просто жить оставил. Ты ведь меня видел, верно?
Тот непонимающе кивнул.
— Мне бы по "долгу службы" приколоть тебя надо, как кабанчика. А я тебя лечу, разговоры тут с тобою разговариваю… Чуешь? Возвращайся к своим.
— Да уж, блин… Спасибо… Вот уж чего не хотел бы, так это идти туда. — Кажется, он обиделся. Ну, смехота… Распухшие губы подрагивают.
— Послушай, Жук… Я иду туда, где смерти будет больше, чем тебе доведётся увидеть за пять жизней. Ты хочешь, чтобы я привёл тебя под первую же пролетающую мимо пулю? — Молчание.
— Или под нож такого же мясника, как я? Мало ты увидел сегодня? — Сиренево-серые чернила ночи испуганно заколебались.
Будто протестовали против покусительств дождевых струй на бордово-оранжевые поля заботливо взращенных костром углей. Тех, что давали им успокаивающий шатёр мирного света. Похоже, сама ночь боялась оставаться сегодня наедине сама с собой.
Такую ночь лучше провести дома, под семью замками, в постели, в большом городе, на улицах которого ярко горят фонари и неспешно катят, мигая сине-красными огнями, многочисленные и бдительные патрульные машины…
Как нескоро мы ещё увидим всё это снова…
— Дядя… а хотите… А хотите, я покажу Вам, где их схроны?! Мне Кука как-то мимоходом примерно показывал… — Жук вскинулся, — он нашёл, как ему показалось, способ убедить меня взять его с собою…
— Схроны? — ему и вправду удалось меня немного заинтересовать. — Далеко?
— Нет! Здесь рядом, и аж два! — он жарко зашептал, почуяв мои сомнения. Ему так хотелось быть убедительным…
Я стал прикидывать. Последние двое суток я напряжённо оглядывался назад, — туда, где осталась База.
Но зарева и жирного столба дыма, свидетельствующего о нападении на мой дом, не наблюдалось. Не слышно было и канонады. Правда, с такого расстояния я мог её уже и не слышать. Но вот увидеть горение заранее и специально для этого приготовленных ям с дизельным топливом и кусками автошин я мог и отсюда. И слава Богу, что горизонт над горами так и не окрасился этими сигналами тревоги. Значит, «делегаты» исправно тащат моё «письмо» Вилле. И моя уловка пока работает, как надо. Я очень, очень на это надеюсь…
И значит, в запасе у меня есть ещё три, ну пять дней… За это время я могу наворотить такого…
Но эти схроны, которые то ли есть там, то ли их нет…
Вопрос: стоят ли они того, чтобы добровольно терять время, которого и так мало? И вдобавок ко всему тащиться к ним черепашьим шагом с калекой, ежечасно рискуя подставиться и засветиться?
Щенку только того и надо, чтоб я пошёл с ним, — ему будет не так страшно. Да и подохнуть он не хочет, понятно.
В его наивных глазах я читаю тайную надежду: что я вдруг сжалюсь и пристрою его где-нибудь, что ли?
А кста-аа-ати…
— Слышь…ты, селёдка пучеглазая! А откуда твои дохлые «братья» притащились с этим…мясом, бля…? Хотя бы сторону укажи!
"Селёдка" без колебаний вытянула руку в направлении Адыгеи. Почти. Потому как мнимая линия их маршрута, выходит, проходила по средней параллели между моим городом и Адыгеей, а не указывала точно на неё…
— Эй… а ты с ними сам-то там бывал?
Ещё не зная истинной причины моего интереса, Жук снова кивнул, но как-то вяло. Словно не хотел признаться в чём-то постыдном, в чём ему пришлось участвовать. Это не ускользнуло от моих глаз.
— А ну-ка, ну-ка… Выкладывай. Только не шуми…
Поминутно издавая тяжкие вздохи и пряча глаза, пацан поведал, что неделю назад…нет, больше! — отряд Ермая и ещё двух таких «формирований», объединив усилия, настиг, обложил и захватил в горах несколько человек. Ермай тогда радовался, как ребёнок. Всё скалился от удовольствия и твердил, что "соседушки в гости пожаловали, да в сети и попали"…
При этих словах я похолодел… Мне хотелось тряхнуть головой, отгоняя этот высокий голос, но вместо этого я, напротив, превратился в слух:
— …Правда, говорили, что гнались за четырьмя или пятью, а двое всё-таки ушли. Ушли, положив перед этим что-то около трёх десятков этих… ну, которые из-под Ключа… — у пацана не повернулся язык назвать ЭТИХ другим именем: СВОИ.
— Они кэ-эк дали им там…хороших… чих-пыхов, а потом разделились и стали пробираться куда-то в сторону Анапы, что ли… Да вот только двое и смогли уйти. И эти, — он кивнул на наряженную трупами поляну, — их схватили. Когда у этих… ну, у тех, кто защищался…, патроны закончились. Там шуму было — мама, не горюй! Говорят, они…, - ну, эти, что дрались и уходили, ещё человек семь напоследок насмерть порезали… Ну, перед тем, как их скрутили… — глаза мальчишки горели странным огнём. Он как-будто восторгался тем, как досталось втайне ненавидимым им «ермаям» и иже с ними. Словно гордился подвигами захваченных героев. Его кулаки самопроизвольно напрягались, сжимаясь в небольшие острые комочки некрепкого костяка…
— Я тогда ещё, когда их привели, воду им носил. Как увидел их, сразу понял, что мужики порядочные, классные. Не чета этим… скотам… — он вновь указал головой на едва различимые в темноте останки, поливаемые мелкой дождевой моросью.
— Я… Я, дяденька, помочь им хотел… Сбежать помочь хотел, понимаете?! — он схватил меня за руку, и заговорил жарко, сбивчиво, словно стараясь оправдать собственное бессилие или подлость:
— Я им принёс потом даже пистолет, еды… Я… Я… Они мне сказали, что за ними могут прийти… То есть, на выручку. Понимаете? Один, маленький такой, крепкий, всё посмеивался, когда говорил, что если мужики прорвались, то сюда явится то ли какой-то "босс"…, то ли Бес, то ли шатун… То, мол, всех тогда тут ушатает… И одной планетой под Солнцем станет меньше. По-моему, так и говорил. Ермай злился тогда страшно. Орал, грозился вырвать ему язык. Но никто всё не приходил, не приходил…а я всё думал, думал, — чем им помочь? Их держали взаперти. Почти без еды и воды. А я… Я смог уговорить Чику и Сома, чтобы они притащили мне ножовку по металлу. Это пацаны из соседнего отряда. У них там и инструментарий всякий есть… И они принесли… а тут… — Пашка сбился с дыхания, закашлялся… — их стали бить, чтобы они, значит, отнесли в свой… ну, отряд, домой, наверное, заразу какую-то. А те — ни в какую…
Он заткнулся, переводя дух.
Я пребывал в ужасном состоянии. Мои люди… Мои!!! Те, которым я так громко, так легко обещал защиту и покровительство… Что верили в меня. Верили и ждали до последнего…
А я — я просто НЕ ПРИШЁЛ. И нет оправдания мне даже в том, что я НЕ ЗНАЛ….
Обязан был. Пойти. Выяснить. Найти! Вызволить! Пускай даже для этого мне пришлось бы брать в одиночку Бастилию, ломать ворота Ада, вызвать на драку половину Вселенной… И неважно, что пробившиеся на Базу бойцы пришли слишком поздно…
Какой позор для тебя, такой неоспоримый, вечно правый и «мудрый» старик…
— …и тогда им пригрозили их повесить. Я решил им в ту же ночь, значится… помочь сбежать. Но Рыба что-то там заподозрил. И сдал, сука… И я… я не выдержал побоев… Я рассказал… Понимаете?! Всё… им рассказал… — Мальчишка с трудом сдерживал рыдания. Огромные, нереально огромные слёзы стояли меж его век, превратившихся спустя два часа после моих кулаков в узкие щели.
Я был готов провалиться не только сквозь землю, но и глубже…
Жук, давясь, сглатывал сопли вперемешку со слезами, и было видно, что пацану так хотелось облегчить, освободить душу этим рассказом о своей слабости! Да что там говорить, — ему, как слишком резко повзрослевшему, просто хотелось выплакать весь ужас происходящего, — словно он, кичливо недоплакавший в детстве перед сверстниками, теперь стремился наверстать упущенное…
Я взял себя в руки и положил ладонь на его плечо:
— Прекрати. Слышишь, перестань… Сейчас всё это уже не важно. Что было, то было. Такова сейчас жизнь. Пойдёшь пока со мною, если есть силы… Я тебе скоро что-то покажу. — И отправился принести свой «баул» со снаряжением.
Он понемногу успокоился. Острые плечи его ещё вздрагивали, но он уже начал подниматься на ноги, лишь иногда кривясь украдкой лицом. Обезболивающее понемногу отпускало. Он уже до некоторой степени познал страх, боль, унижение. Но ещё прежде, чем проснётся это вечно хмурое «утро», если у него достанет сил и мужества преодолеть боль и дойти, он будет знать и другую сторону жизни…
Глава VIII
Через пару минут Жук был готов. Да не немудрено, коли пожитки можно рассовать едва ль не по карманам… Крохотный узел, обвязанный наподобие старого вещмешка сверху широкой брезентовой тесьмой, — вот и вся недолга.
Я быстро заливаю из ручья костёр, что при усиливающемся ливне не так уж и сложно…и показываю своему «напарнику» на массив отдельно стоящих деревьев и переплетённых среди них кустов:
— Сиди там. И ни звука, даже если по тебе будут ползать все гадюки Кавказа…
Тот непонимающе поднимает брови: как же так, — ведь только собирались идти?
— Потом, потом, парень… Некогда рассказывать. Давай, дуй туда. И помни: ни шороха, если жить хочешь.
Он всё ещё озадачен, но подчиняется. Ковыляет в указанное место, и словно медведка, закапывается в сплетение мерзких лиан между стволами великанов. Старательно маскирует место своего «бурения», развешивая стволы лиан по примерно прежним местам…
Я, в свою очередь, тут же подпрыгиваю, ухватываюсь за первую низко висящую ветку бука с тройной «рогатиной» развилки…
Подтягиваюсь — и распластываюсь почти аккурат над поляной, на которой я всё-таки оставил некое подобие ночного светильника. То есть, оставив самый край углевой «жаровни» непогашенной, устанавливаю на неё пробитый в нескольких местах, у верхней кромки, котелок «ермаевцев». Из его дыр по самому нижнему краю выбиваются красноватые блики тлеющих углей, похожих в темноте на расцветший красно-оранжевый мухомор.
Создаётся впечатление, что на поляне мирно спят, прикрыв костёр для сохранения тепла и скудного, но освещения. А поскольку я знаю, что к этому месту придут, то эта мера сыграет мне на руку в двух случаях: не пройдут мимо, и не сразу заметят меня, — свет стелется у самой земли, привлекая внимание прежде всего, и оставляя «верхотуру» леса антрацитово чёрной. Непроглядной. И вне зоны восприятия для хрусталика глаз.
Мне же будет их почти видно…
Сделать выводы относительно ожидаемых гостей мне помог ряд наблюдений. Во-первых, количество сваренного…мяса…
На компанию из пяти человек за глаза хватит даже по полтора кило на рыло, даже если учесть, что готовят на два дня. Если сожрать за это время больше, идти будет совсем уж тяжело. А хранить долго в этом мире ничего уже не удаётся. Даже завернув еду в пакеты или вымоченные в соли лопухи, кои ещё долго не вылезут из холодной земли, всё равно нельзя всерьёз рассчитывать, что к следующему обеду еда не превратится в осклизлое месиво, протухшее и непригодное к употреблению.
Да и не варят впрок мясо. Солят, если что, да провяливают над костром. Можно сильно обжарить, но его ВАРИЛИ.
А следовательно, рассчитывали угостить тех, кого ждали, горяченьким. Теперь эта «миссия» целиком и полностью легла на мои плечи. Мальчишка в этом деле мне не помощник, да и вряд ли он даже догадывался о том, что к ночи привалит кто-то ещё. Ему сказали варить всё, что принесли — он варил. И все дела.
А уж я — "угощу"…
Во-вторых… Это простое, но выработанное с годами предчувствие. То, без чего боец не живёт долго. Я — живой. Так что не спорю и не взбрыкиваю, если вдруг что реально так покажется, померещится, пропищит на ухо…
А то время, которое я собрался посвятить «угощению», пусть Жук отсидится в кустах. Благо, ждать уже совсем недолго. По логическому рассуждению и практике, два-три часа после наступления темноты — оптимальный вариант. Впору только успевать вынимать нож из-за голенища, — так прут желающие отобедать пополуночи…
Не успел я это подумать, как вдалеке замаячил какой-то свет. Слабый, еле различимый. И не слишком назойливый. Для моих внимательных глаз.
Он приближался. Шли трое. И один из них курил. Это огонёк сигареты и светился во тьме, словно захиревший светлячок.
Да, трое. И при этом не крестьянские дети, а солдаты. Так и не дембельнувшийся «срочник». Контрактник. И кадровый. Знаю. По амплитудам шагов, по весу их обладателя, по поведению. По сторонним шумам, по…
Да мало ли ещё способов всё это определить? Знающему человеку услышать нужное для себя в тишине ночи — почти плёвое дело…
Поступь уверенная, словно лазят и шумят дома, в собственном сортире.
Значит, ходят здесь давно и по-хозяйски. Учту, учту…
Первым на поляну заявляется тощий, жилистый солдафон. Если верить запахам, он — куда более мужлан, чем многие из крупных увальней. Одно амбре его носков чего стоит. Этот явно сержант. Ну никак не меньше. Уж больно резок и уверен в движениях. Он — «кадровик». С гормонами у тебя перебор, что ли? Или ты вовсе забыл мыло и воду? За тобой можно идти по следу, прямо по запаху, за несколько километров от тебя, не теряя из виду.
Его хищная шея неустанно вертится, словно выискивая и вынюхивая всё подозрительное. За ним вальяжно шествуют, повесив лапы на стволы и приклады автоматов, висящих у них на шеях, двое здоровенных, крепких и разболтанных ребят с головами больше футбольного мяча, которые явно привыкли к тому, что эта «ищейка» впереди всегда вовремя загавкает и «завоняет» на весь лес. А уж они не подкачают, "коли шо"…
Эти не опаснее спокойно стоящей в подвале полной, тяжёлой бочки с вином. Главное — выбивая из-под неё подпорки, вовремя увернуться и не попасть под её пузатое брюхо. А падая, она с готовностью треснет сама.
Поэтому снимать буду первым этого «нюхало». Иначе крику тут и суматохи не оберёшься. Не люблю излишне суетливых засад…
Я понемногу поворачиваю тело на ветке, стараясь не выдать своего присутствия. Осторожно и плавно так поворачиваю… Благо за несколько минут до их появления срезал все мелкие веточки, могущие зацепить меня за одежду или затрещать. Ствол почти голый, и мне ничто особо не мешает…
— Спят, кабаны… — восторженным басом гудит один из «тяжеловесов». — Ну, надо же! А ну, вставайте, сони! Давайте жрать, что ли? Где тут у вас обещанный супец?
Обожаю добродушных дураков! Они, к тому же, обладают на редкость звучными голосами. Да такими, что своей глупой болтовнёй и зычными раскатами из лужёных «говорилок» отвлекают всех и вся от насущного.
А потому…
Потому и этот вечно настороженный дятел как-то тушуется, словно его так некстати оборвали и оттеснили от крайне важного дела. Он теряет бдительность, которой, держу пари, всегда так гордится. Эдакий сверхбдительный гусь.
— Ты чего орёшь, дубина?! — Его оскорблённому чувству долга нет предела. Кажется, он готов запинать нарушителя "тайной вечери" в его исполнении "а ля соло".
— Да иди ты в жопу, Дрись! Я жрать хочу, а ты уже задолбал своим вечным "тихо, тихо"! Кого ты тут всё шугаешься, в нашем-то районе? Пусть встают, чтоб им пучило! Жрать пусть дают! — он раздражённо кивает на картинно разложенные мною по поляне трупы, что вроде бы почти натурально и старательно изображают спящих.
Всё, пора…
— Что-то они как-то тихо… — Договорить "настороженный сверчок" не успевает. Упруго выплюнув дротик, заставляю его тут же хлопнуть себя по затылку чуть повыше первого позвонка. — Комары, бля? Откуда?!
И тут же падает, как подкошенный. Паралитик работает что надо, даже спустя столько лет. Технологии, что и говорить, были…
У меня тридцать пять секунд. Тридцать пять почти спокойных секунд, за которые можно, при знании вопроса, свергнуть какое-нибудь правительство среднего "паршива".
— Эй, недоумок!!! Ты чего?! — изумлению одного из громил нет предела. Он взирает на опрокинувшегося товарища, словно тот не лежит в отрубе, а уселся гадить прямо посреди центрального стадиона Лужники.
Большие горы, как правило, всегда славны скудоумием и малой скоростью реакции.
— Я отвечу за него… — Легко и тихо спрыгнув с дерева, возникаю прямо перед ними.
— Ты чего тут, сука ты этакая, дела… — пытается въехать в ситуацию второй. Короткий двойной высвист… и вечный булькающий звук. Так же, — продублированный за секунду дважды.
Как всё старо, действенно и однообразно. Убираю в рукав закреплённый там на резинке тонкий, но очень жёсткий и упругий хлыст треугольного сечения. Толщиною чуть меньше карандаша. С крохотными насечками по всей длине своего сорокасантиметрового тела. Всё это закреплено на нетолстой рукояти, и снабжено ременной петлёю для запястья.
Это "херя".
Так мы шутя и ласково называем собственное маленькое изобретение, изготавливаемое нашими «ведомственными» умельцами за пузырь коньяку. По сути, это и пила, и ножовка по металлу, и деликатный напильник, и стек… Если лошадь нужна вам не больше, чем на пять минут. Такое «погоняло» сдерёт с неё всю шкуру с крупа без остатка, за три замаха, но и скорость обеспечит просто космическую…
Зато в умелых руках это — орудие убийства.
Орудие — мечта.
Тихое, вечно заряженное, компактное и неприметное…
Хоть в чистом поле, хоть в узком пространстве лифта. Потянул краешек — твоё. Порезал, придушил, отмахнул захватом "в петлю" пальцы или всю ладонь, вскрыл вену или горло… Отпустил по ненадобности — скользнуло внутрь рукава не хуже языка хамелеона. И настороженно замерло, затаилось в ожидании…
Красота!
…Им даже не успело прийти в голову решение применить эти самые висящие на груди автоматы. Единственное, что в них изменилось, так это то, что они по-настоящему быстро переместили руки с них на горло. В попытке зажать разрезанные кадыки и ярёмные вены.
Бесполезно. Если учесть, что «херя» смазана вдобавок сулемой, вы не жильцы.
Подхожу к парализованному, но всё ещё живому «дятлу». Он дико вращает глазами, силясь что-то промычать… Но ни руками, ни ногами, ни даже языком уж тем более…
И секунд через пятнадцать он начнёт шевелиться, через сорок впервые каркнет что-нибудь нечленораздельное, а через шестьдесят разорётся тут так, что хоть святых выноси!
Это совсем не входит в мои планы, поэтому я быстренько наклоняюсь, захватываю безвольные, податливые мышцы шеи… и одним несильным движением сворачиваю ему его птичью башку.
Перед тем, как подохнуть, в глазищах доходяги блеснуло понимание происходящего, и он так и умер, — с выражением молча переживаемого кошмара на лице. Голова падает со шлепком в лужицу, как хлебный мякиш, что плюхается в стакан с молоком.
Должен признаться — действительно страшная, мученическая смерть.
Страшная. Именно своей полной безмолвностью.
Во всё время, в которое ты даже бессилен кричать и защищаться, должно быть, испытываешь нечеловеческие моральные муки от осознания полной собственной беспомощности.
Но таковы условия этой игры. Таковой всегда была эта хренова жизнь. Если вечный скоростной заплыв по золочёному сверху дерьму можно вообще назвать жизнью. Либо ты воткнёшь кому-то, либо кто-то жёстко войдёт в тебя… И упаси Господи, помимо твоей воли…
Тарпмезинал — шикарная штука. У него есть лишь один серьёзный недостаток — он действует крайне кратковременно. Но зато им можно просто слегка намазать любую колючку, булавку, иголку… Да просто заострённую зубочистку и кусочек «сталистой» проволоки… — и в ваших руках мощное "снадобье сновидений наяву". И оно не убивает жертву, скажем, со слабым сердцем. Особенно если её нужно взять живой, и представить не перед лицеем Господа нашего, а перед чьими-то алчными глазами. Ну, вообще это зависит от концентрации… Можно забодяжить так, что тут же и гикнешься. Да только больше нет другой, более ядрёной жидкости, уже в моих "заначках".
Так что пользуюсь тем, что есть. Правда, если охладить его до «минус» семидесяти, чтобы он не распадался на исходные составляющие при реакциях…, да прилить в него малость формалина и банального корвалола… А потом медленно нагреть в районе подмышек или паха…
Ну, недосуг мне заниматься было такими мелочами. Да и где сегодня взять славные «минус» семьдесят? То-то ж и оно…
Ладно, пора двигать. Настохренела мне эта сверхпосещаемая полянка…
Я свищу, словно зову собаку. В ответ из тех буераков поодаль раздаётся кряхтение и приглушённый мат. Ещё бы, — вылезти оттуда с такими травмами и страданиями ещё труднее, чем забраться. Это — уже само по себе подвиг.
— Там, ниже, есть овражек. Нужно прикрыть их хоть немного.
— Вы думаете, их хватятся? — Жуку страшно не хочется возиться с трупами.
— Обязательно хватятся, малой. Не сегодня, не утром. Так, — ближе к завтра. Это ведь дозор, верно? А если дозор не вернулся — посылают его искать… Но найдут не сразу, а потому у нас будет больше времени замести следы. Дождь нам в этом помогает. Так что ломай и таскай ветки аж вон с той рощицы, — я указал на скопление деревьев поодаль, — и не гунди. А я их пока перетаскаю. Их самих и их тряпьё…
Спустя час с небольшим управились.
Я старательно размыл кострище, что было нелегко при возникшей враз темноте, едва я залил огонь. Теперь всё (или почти всё) выглядело так, будто на этом месте не были минимум неделю. Всё остальное доделает за нас всё усиливающийся дождь. Три — пять часов — и пройди здесь хоть стадо слонов, ничего не поймёшь. Я, как мог, утёр мокрое лицо и подозвал Жука ближе:
— Всё, валим. На вот, разжуй и запей. Минута на приход в себя — и нас здесь нет. — С этими словами выщёлкиваю из тубуса ему в ладонь пару «лошадиных» таблеток пронгетазола. Мощное анестезирующее спецсредство. Просто в аптеке не купишь. Достать или нагло взять можно лишь своим и лишь в спецхранилищах. После этого можно таскать из горна раскалённые железяки, не чувствуя боли в горящих синим пламенем руках. Можно набить полную пасть чили, откусить себе язык, и всё это совершенно без эмоций съесть, не чувствуя ни боли, ни дикой горечи, ни вкуса собственной крови во рту.
А хотите — пройдите сквозь ощетинившийся штыками строй, получите свою сотню ран… и убейте того, до кого намеревались дотянуться. Упадите мёртвым… — и даже не поморщитесь от разрывающей тело агонии…
…Жук с трудом перемалывает их ноющими челюстями, и просто геройски проглатывает эту гадость. Его сотрясает и открыто мутит от первоначально воспринимаемой «резиново-кислотной» горечи во рту, и он еле успевает запить всё это мучение водой. И КРЕПКО ЗАЖМУРИВАЕТСЯ…
Через сорок пять секунд он выпучивает зенки, как рак на свадьбе Минотавра и жабы, прислушивается к ощущениям… и расцветает в довольной улыбке:
— Ну ни фига ж себе… Теперь, кажется, я б до Берлина б с дальнобойной пушкой на руках потопал! Даже рта и головы не чувствую… — И он в подтверждение своих слов начинает истово колотить себя кулаком по балде. Дурень, что сказать… Экспериментатор хренов.
— Ну, бли-и-ин… Хоть стены головою бей!
Ещё бы! Ты до самых бровей накачан транквилизаторами, парень… Даже я редко позволяю себе больше полутора доз…
Ну, часов десять ты уж точно теперь не будешь ныть и стонать над ухом. И хотя это чудо, — такие препараты, нынче — просто дар небес, мне отчего-то совершенно не жаль их для очистки собственной совести.
Кто знает, — может, какое-то время спустя и мне кто-нибудь подаст чего-нибудь подобного. Коли прижмёт.
Ну, хоть на стакан-то воды я могу, думаю, перед издохом рассчитывать?
Пацан мялся, словно не решался сказать нечто неприличное.
— Ты чего там приплясываешь, а? Блохи заели?
— Я это, дяденька… А как мне Вас называть вообще-то?
Вот чёрт! А ведь пацан прав, — как-то же ему надо ко мне обращаться…, а то так и запишется в «племянники» со своим вечным "дядь, а дядь"…
— Зови меня Шатуном, мой маленький лопоухий брат… — Какая мне уже разница, что он при этом подумает… Сам напросился.
Если бы в этот момент на поляну опускалась «тарелка», и то, думаю, он сперва отудивлялся бы по первому поводу…
Разинув рот, словно ждущий червяка «желторотик», он стоял и пучил на меня глаза.
— Так это Вы… так это они Вас…
— Да, да, — "я, меня"… Я не понял, — ты сам пойдёшь, или всерьёз рассчитывал, что я тебя понесу?
…Не проходит и минуты, как мы тихо и быстро растворяемся в начинающем сгущаться первом «ледяном» по температуре тумане, предвещающем совсем уже скорые морозы.
Всё-таки как хорошо давно мокнущая почва гасит звук шагов…
Глава IX
Их прорвало, — как прорывает взрывающийся от нестерпимого, мучительного внутреннего давления долго вызревавший гнойный мешок, — спустя полчаса после того, как мы выступили.
Ноздреватые комки чёрных туч, которые неудержимо пучило и болезненно распирало от тяжести заключённой в них «родовой» влаги, как-то суетливо заметались, подгоняемые порывами злящегося на их медлительность ветра…
Затем они будто огрызнулись, и тот испуганно отстал от них, как отстаёт не в меру обнаглевший щенок, с радостным лаем гоняющий в отсутствие взрослой собаки стадо, едва завидит нервное, угрожающее движение отдельных особей в свою сторону.
Рассерженные, они повернули, наконец, на него свои могучие рога, отчего шалун — ветер с быстрыми извинениями порхнул в сторону и притих, прилегший на пиках гор. Будто наблюдая за их тучными боками, которыми те нервно подёргивали, успокаиваясь…, но всё ещё сам возбуждённый, так и ждущий возможности пошалить ещё хоть немного…
Кучевые облачные образования, лениво шлявшиеся над вершинами съёжившихся от промозглой сырости гор, сбились в плотную массу, клубясь и перекатывая маслянистые от грызущего их телеса холода, единогласно насупились… и решились. Исторгли первую волну колючих льдинок, предвестников устойчивых холодов.
Поёжившийся Жук с досадой и раздражением глянул в небо, поплотнее втянул голову в воротник и натянул на уши засаленную кепку, похлопав для успокоения ладонями по отворотам-"наушникам".
К моему удивлению, парень был неплохим ходоком, и если не принимать во внимание его смешную манеру передвигаться из-за «наворотов» на ногах, пёр довольно ходко. Похоже, он неплохо уже знал эти места, потому как и в полной темноте хорошо ориентировался, — будто топал по проспекту, а не по пересечённой местности, то ныряющей вниз, то упорно задирающей перед нами свои щебенистые склоны.
Переваливаясь и раскорячив ноги, будто к паху у него был подвешен какой-то груз, он даже в этих обстоятельствах переставлял культяпки куда быстрее многих здоровых, но ленивых особей, у которых стул с детства, как я это называю, ножками вперёд растёт прямо из задницы.
Глядя на его честные старания, я усмехаюсь.
Действие препарата ещё даже не достигла пика, а потому парень вовсе не чувствует боли. Другое дело, что будет потом. Когда полопаются волдыри и начнёт саднить и жечь под мёртвою кожей отёчная и кроваво-красная ткань…
К тому времени, я надеюсь, он будет находиться подальше от меня, в безопасности и под крышей. А там — жди выздоровление и берегись грязи. Главное — не гадить на ноги, ходя в кусты, да на привалах не совать ноги куда попало.
В ответ на мои шутливые высказывания по этому поводу пацан как-то сердито глянул искоса… и засопел, прибавив шагу.
Сдаётся мне, он принял какое-то собственное решение насчёт того, как и где мы расстанемся, но уведомить меня об этом не спешит.
Наивный, он исподтишка улыбается своим нахальным детским мыслям, думая, что при случае сможет обмануть или как-то уговорить шагающего рядом с ним "дяхана"…
То, что «дяхан» в свою бытность сам не раз натягивал репетузы на лоб и не таким прощелыгам, это конопатое сушёное чмо и не догадывается. А пока пусть потешит себя иллюзиями, от меня не убудет.
Правда, я тоже, — нет-нет, а и позволяю себе кривую ухмылку по этому поводу, и тогда эта сопля тревожно косит в мою сторону, прибавляет суетливо ходу и начинает деловито сутулиться.
Чует что-то, змеёныш, а вот что — и сам себе он объяснить не в состоянии, лишь тревожится подсознательно. И «дуется» с едва заметным психом.
Ничего, переживёт.
— Жук, а Жук?
— Ау?
— А ты уже стрелял в кого-нибудь?
Тот насуплено дёргает уголком рта, будто досадуя на мою тупость, и вякает:
— Нее… не довелось.
— А что так? — ты ж солдат. Можно сказать, боец! Вон как орал страшно, когда меня увидел… Это для меня новый вид атаки, знаешь. Я даже перетрусил, — ну, думаю, всё…, кирдык мой пришёл, — ещё б немного, и я бы умер от разрыва печени, — не выдержал бы твоих "децибел"…
— Да ну Вас! — отвернувшись, он дуется вроде, а потом не выдерживает и прыскает, на несколько секунд отвлекается от дороги, и чуть не падает, запнувшись за какой-то камень.
Я едва успеваю поймать его за рукав.
— Господин хороший, не изволите ли под ножки изредка смотреть?
Испуганно ойкнув, он снова тут же пытается смеяться. Тихо и задорно, как школьник.
…Вот что значить молодость. Для неё не существует ужасов в их взрослом понимании. До её сознания ещё не доходит в полной мере степень тяжести тех или иных событий, действий, поступков или закономерностей…
Её мозг ещё не покрыт коркой опыта и рубцами ошибок, на которой и произрастает затем лишайник определения ценностей, направления приложения сил и взвешенности поступков, желания избежать негатива или наказания за его проявление.
Её поле девственно чисто, и готово принять абсолютно любые споры, что к нужному, непонятно как сложившемуся моменту готовности принять "посевной материал", просто успеют залететь на эту загадочную и бесшабашную почву…
И что это будут за семена, от кого и как пущенные по ветру, знать не дано.
Что взрастёт на ней, костенеющей от формирующего её переплетения корней приютившихся там "растений"…
Словно доверчивый цветок, раскрывшийся на своём первом робком рассвете. Который, впервые застенчиво приоткрывая сокровенность души своей навстречу миру, не подозревает и не ведает, какое насекомое первым упадёт в его любознательный бутон, чем его опылит…
Будет ли это прелестная бабочка, несущая юное дыхание свежих лугов; трутень ли, жадно дрожащий от раннего голода, или же кровососущая тварь, присевшая отдохнуть после сытого ночного пиршества, почистит на тычинки его крохотные споры засохшей на рыле крови…
То и будет первой и, наверное, основополагающей пищей этой души в дальнейшей жизни…
Именно по этой причине всё те же несовершеннолетние могут плакать с надрывом над вымыслом из книги, а могут до смерти забить пенсионера в подворотне, попасть на скамью подсудимых и веселиться, бравировать на ней, не осознавая в полной мере степени человеческой, личностной ответственности.
Молодой душе не свойственна излишняя загруженность «взрослыми» заботами и страхами, а потому малолетние бомжи, к примеру, куда веселее своих пристроенных и состоятельных «возрастных» соотечественников; и на куче отбросов они могут веселиться непосредственнее и естественнее, не думая о завтра, чем закормленные, нахохлившиеся от собственной мнимой важности и отягощённые нелёгкими думами, зрелые снобы.
Так и ты, пацан, — среди агонии распотрошённого бытия ты не осознаёшь всего ужаса Конца, и ты не утратил свой детский задор, словно кто-то уверенный и могучий готовит тебе, — за твоей ещё совсем слабой спиной, — великое и счастливое будущее. И потому ты беззаботен и лёгок в словах, мыслях и мнениях…
— …Птенец ты ещё… с мягким клювом…
— Это ещё почему же?! — Пашка аж приостановился, недоумевая, — как его, такого классного и почти «зрелого», на его собственный взгляд, «мужика», могут называть так обидно?
— Потому что ещё крови ты не нюхал, потом кислым в жилах не истекал. Потому что… да потому что ненависти настоящей ты ещё не ведал, мальчишка! Не отравлен ты ещё этим миром, понимаешь?
Ему доставало мозгов не спорить.
Одной из великих ценностей «ботаников» была их выдающаяся способность анализировать услышанное, не кидаясь сходу в драку с "тяжеловесами жизни"…
Наверное, именно из них, — слабых, забитых или калечных с детства, что оставляли у костра племени из просыпающейся в человечестве жалости, и выходили потом мыслители. И те, кто «изобретал» что-нибудь полезное. Скорее всего, из чувства долга, желания «отработать» съеденный хлеб, и просыпалась в них первая искра острого, пытливого ума.
Минуты две мы топали без слов, будто пришли к молчаливому соглашению, что кто-кто, а уж я-то побольше соображаю в жизни вообще, а уж в этой — тем более.
Я успел переключиться уже на совершенно другие мысли, когда Жук внезапно пробубнил, словно разговаривая сам с собой:
— Как всё интересно и странно вышло… Вроде бы бояться должен я Вас до усрачки, а вот ведь, — рядом иду…
— Чего ты там всё бормочешь, нежить курносая?
Что мне в нём нравится, так это то, что он никак не реагирует на подобные сравнения и прозвища.
— Я вот думаю, дядька Шатун… Ты на моих глазах только что, хладнокровно и безо всякого стеснения и мук зарезал кучу людей, а я не только сразу перестал тебя бояться, но и тащу тебя ещё куда-то…
— Как считаете, это вообще нормально? Для человека? — он задирает ко мне голову, и хотя в темноте мне не видно его глаз, я уверен, — они полны напряжённого ожидания ответа.
— Хм, мой зелёный друг… Ты хочешь знать, нормальный ли ты или уже незаметно и надёжно чокнулся?
— Ну, вроде того. Тут бы бежать от Вас надо, наверное, пока аж в Америке не остановлюсь. А я иду, что-то болтаю… Смеюсь Вашим шуткам… Уж не дегенератом ли я становлюсь постепенно? Не понимающим, что есть зло и добро?
Я удивлённо призадумался. Ты безусловно умён, рыжий кролик, но зачатки ума ещё не значат обретение жёстких корней понимания сути происходящего.
…Как же тебе сказать, пацан, чтобы это уложилось в ту меру понимания, отведённую тебе временем, в котором ты так благополучно рос, и втиснулось меж теми критериями, которыми мыслят в мире те, кому под силу согнуть его против застарелых позвонков…
Да чтоб всё это ещё удачно вписалось в унылый, отвратительный пейзаж той мусорной кучи, из которой мы все теперь жадно, самозабвенно клюём, рыча и отпихивая друг друга…
А впрочем, слишком ли отличается эта грустная картина от того, прежнего симбиоза нищеты и возвышенности, телесной роскоши и моральной дрисни, который и вскормил так называемое тогда "современное общество"?
— Знаешь, сейчас таких, как ты, полно. Самим себе кажущихся чокнутыми. Отчасти-то оно так и есть. Мир сошёл с ума. Хотя и раньше он не был особо разумным. Но вот не на все ответы стоит, наверное, искать ответы. Особенно, когда это касается целей. Нормальных, человеческих целей. Да, парадокс заключается как раз в том, что ради такого понятия, как благо, добрые намерения кого-то приходится лишать жизни. И не просто лишать. Уничтожать, стирать в порошок, устраивая кровавую баню, страшную резню…
…Понимаешь, далеко не всегда зло удаётся напугать словами. Даже самыми мудрыми, логичными и проникновенными. Оно куда сильнее слов, потому что закоснело в собственной жестокости. Обросло мускулами привычной безнаказанности…
Именно им, Злом, и был выработан для нас принцип непротивления. Для его собственного удобства и безопасности, — как раз тогда, когда Оно родилось, когда становилось на ноги…
Именно тогда ему нужно было время, чтобы окрепнуть. Чтоб его не срубили на корню, не уничтожили, как явление.
А когда мы привыкли к его же собственной догме, в нас просто не осталось сил бороться с Ним. Ни физических, ни моральных.
В то время, когда мы хирели в собственной беззащитности, Оно растило своих собственных слуг, бойцов, — в бесстрашии, настырности и силе. И теперь Его уже не запугать простыми угрозами. Оно сильнее рыхлой доброты, в трусости своей оправдывающей собственное бездействие той, вновь устаревшей заповедью: "подставь левую"… А самый главный парадокс теперь состоит уже знаешь в чём? Да в том, что мы уже боимся. Даже быть ДОБРЫМИ… Понял?
— Пока не совсем…
— "Не совсем"… Ну, как это сказать? Основной принцип Добра — он ведь в чём? Условно — это "делай его и бросай в воду". Так?
— Ну, да…
— А если вместо ответного добра к тебе приплывает нечто гадкое и злое, от чего ты в недоумении и в беде, — разве не задумаешься ты о том, что в следующий раз стоит быть поосторожнее?
— А то! Сто раз подумаю! А то и плюну в ту "воду"!
— Вот. А ещё раз, другой ожегшись, вообще заречёшься, — чтобы эдакое «плывущее» не пожрало тебя самого. Вот это и есть тот страх, о котором я говорю. А страх — это самая наилучшая пища для Зла. Для того, чтобы в достатке иметь эту пищу, Зло готово на всё. И делает это с наслаждением и со знанием дела, совершенно повергая в ужас и шок тех, кто не в состоянии с ним бороться.
— А Вы, — Вы не боитесь Зла?
— Я? Боюсь. Боюсь, что его станет ещё больше. Что Оно сожрёт или покалечит всех, кто мне дорог. Я вижу, что кто-то должен быть между ними и Злом. И тогда… ну, тогда приходится вот так, как сегодня мне, доставать из-за голенища нож…
— Всегда? — вопрос был задан упрямо.
Я подумал. И сказал решительно:
— Да. Иначе это непостоянство угрозы Его благополучию, — оно лишь немного, на время, пугает Зло. Оно уползает, отсиживается… и снова достаёт кистень. А когда оно переболело и вышло на «охоту», Оно ещё могущественнее, потому как голодно…
Жук начал и вовсе притормаживать. У некоторых людей есть такая особенность, — они не могут напряжённо думать на ходу. Им нужен для этого комфорт и располагающая обстановка. И чем больше мыслей или важней вопрос, тем ниже падает их скорость передвижения…
Поэтому Жук, того и гляди, объявит, что ему "нужно всё как следует обмозговать", начнёт тут усаживаться и потребует гамак, сигару и кофею!
А потому я негрубо подпихнул его:
— Мужик, если ты не забыл… — мы по делу тут шагаем… Ты не против, если немного ускоримся и поговорим на ходу?
Он быстро закивал и рванул так, что я еле за ним поспевал. Какое-то время мы «плыли», ну прямо как катера. "Ветер выл в ушах, трепало наше знамя"…
Впрочем, надолго его не хватило, — вновь нашлись вопросы:
— Дядя Шатун…
— Давай без «дядя». Короче слово, вступление — больше времени остаётся на смысл и ответ.
— Ага… Хорошо. Шатун… — он прислушался к звучанию, весьма напоминающее ему, должно быть, панибратство.
— Что, мухомор, слово на вкус пробуешь? Страшно на «ты» с убийцей? Не бзди, не съем… — ему не видно, как я усмехаюсь себе в воротник, но дети — народ чувствительный к тем, кто на самом деле относится к ним если не с любовью, то хотя бы с пониманием.
— Аха! Да! — он обрадовано затараторил, словно этого моего подбадривания ему и не хватало для открытия "второго дыхания". — А скажите, дя… Шатун, а это… — он не знал, как это правильно сформулировать. — Это страшно, — убивать? Ну…, ну вот… ТАК убивать…
— Как я?
— Да… — он скорее испуганно выдохнул это, чем произнёс. Ещё бы, — указать вопросом злодею на то, что он злодей! Даже если вежливо интересуешься аспектами его "труда"…
— Я понимаю тебя, можешь не продолжать. Тебя интересует то же, что и всех "возвышенных ботаников", у кого развито не только буйное воображение, но и сильно желание познать "большую тайну" осознания собственного могущества. Но более всего, как думающего человека, тебя беспокоит аспект возможности контроля, самоуправления этим могуществом… Так, парень?
Он засопел, как рассерженный бульдожка, у которого отняли надувного зайца.
Я же тем временем прислушиваюсь к шёпоту мокрой ночи. Всё тихо, хвала небесам. Лишь начинает изредка, еле слышно, похрустывать невесомые кристаллы наледи на редких стеблях чёрной травы и камнях. Здесь, выше, холоднее…
— Нет тайны, пацан. Ни тайны, ни загадки. Все эти вещи — больные плоды ваших "игр разума". Ничего нет сверх того, что уже сидит в человеке. Ибо всё зависит только от того, в чьих руках находится этот фактор. Фактор силы, — я подумал о Тайфуне. — То, что ты несёшь в себе, и есть та мощь, то право на применение силы, данное тебе… ну, не свыше, — так далеко не стоит заноситься в собственной самооценке…
Так, скорее, думают маньяки и дебилы. Наверное, собственными разумными рамками самосознания и правоты. Не личной. По определению. И совести.
То есть — имеешь ли ты право казнить кого-то, не прибегая к сугубо личному. А для восстановления некоей… справедливости, что ли…
…Эти горы вряд ли когда видели подобную картину, — двое шагали по их суровым склонам, омытым вечной печалью и тревогой, начертанными на их сединах памятью сотен и тысяч происшедших в мире бед за последние несколько миллионов лет.
И последняя из них, я думаю, потрясла их не больше, чем свинью потрясает наличие неоплатных долгов у кормильца.
И эти двое вели заумные, прямо-таки высокопарные беседы на фоне тщет и потуг всемирного торжища бессилия, распростёртого ниже их на тысячу метров…
Это поразило горы так, что они решили дать этим двоим шанс договорить спокойно.
Я знал, что последует за этими вопросами. Потому как не он первый, не он последний в разряде "а научи меня этому удару, Вася".
Как говорит мне моя, не совсем ещё пересохшая заводь совести: не всему и не всех можно учить…., Вася…
Печь хлеб, петь песни, чистить зубы по утрам… Это сколько угодно…
Поэтому, как только он набрал воздуху, чтобы выпалить этот самый глупый со времени нашей встречи вопрос, я чётко и конкретно сказал:
— Нет. Этому я тебя учить не стал бы, даже если б ты был моим сыном. Забудь.
— А у Вас есть сын? — Ни с того, ни с сего вякает этот докучливый «ломоносов». Быстро сориентировался…
— Есть, вот только к чему тебе это?
— Ну, когда он вырастет, Вы ж его научите… — показалось ли мне, или его голос натурально дрогнул завистливо и сердито?
— Сын мой, к твоему сведению, вырос, и возрастом уже как ты. И он просто хороший солдат, а не убийца, понял? Таким он и останется! — меня начинала раздражать намеренная «непонятливость» этого сморчка. Он научился и привык добиваться своего, вот так изводя взрослых… Пока те, доведённые до психопатии, не сдавались и не орали: "Да чёрт с тобою, на!"
— А я?
— Что «ты», твою мать?!
— А почему мне нельзя? — казалось, он сейчас разорётся на всю округу. Заводной, чёрт… а мне так некомфортна эта тема… Да и не отвязаться от него ещё оч-чень долго, если…
А поэтому я беру инициативу в плане нападок и расстановки точек в свои руки.
…Я ловлю его пазуху двумя пальцами, притягиваю к себе и сквозь пелену мелкой снежной пороши, одурело сыпанувшей нам на головы, остервенело шиплю в его конопатое личико:
— Ты спокойно спишь по ночам, сосунок?
— Не очень… — перепугано признаётся мне любитель кровавых вестернов.
— Я тебе точно говорю, что после этого ты спать перестанешь вовсе…
— Ну п. почему… — одними уже губами настырно «интересуется» это недоразумение природы.
Я не выдержу этого издевательства! Я ЗАСТОНАЛ, ЗАРЫЧАЛ, чем окончательно рассмешил снежную лихоманку.
Снег сыпанул так, что даже сквозь непроглядные чернила ночи мы явственно увидели, насколько он бел и чист. И в этой режущей глаз белизне мы увидели лица друг друга, освещённые этим, скрытым в душе снега, светом…
Моё — искажённое мукой не тех, не человеческих знаний; и его моську, — пламенеющий жаждой добиться своего взгляд на фоне смертно бледных щёк…
— Да потому, сычонок ты эдакий…, что даже я лишь не так давно начал жить в ладу с собою, как снова пришло это…
— Этот проклятый кусок дерьма… На наши головы… Ты хочешь крови, силы и упоения собственным «я»? Ты, изнеженное животное, привыкшее созерцать верхушку мироздания…
Посмотри при случае в зеркало… и вскрой сам себе перед ним брюхо… И обязательно — без анестезии. А потом, если не сдохнешь сразу, вынь и рассмотри хорошенько всё, что сможешь там увидеть, не выблевав собственные лёгкие… И запомни: ТАК выглядят ВСЕ, кого мне довелось выпотрошить в этой жизни… И ВСЕ они испытывают именно эту боль…
— Хорошенько это запомни! А потом, если всё ещё захочешь… Что же, — тогда приходи. И если тебя не замучает по ночам призрак первого, убитого тобою вот таким образом, — тогда да, я буду учить тебя, как убивать в то время, когда и так…, - жить здесь и некому уже особо… Ты меня понял, молокосос?
— Да… — я не люблю напряжённо прислушиваться к едва бубнящему собеседнику, но сейчас я просто прочёл всё это по губам. Потому как он не смел ответить мне в голос. Готов поклясться, он уже тихо прощался с жизнью…
…Я отпустил его ворот.
…Снег лупил по склонам с настойчивостью одержимого, покрывая всё быстро и увлечённо. Будто в белом покрывале надеялся спрятать грязь Земли и порочность её последних жителей.
Мы стояли так, и не находили, что сказать друг другу. Нелепость ситуации состояла в том, что пять минут назад мы смотрели друг на друга с симпатией родных братьев, а теперь словно устыдились собственных чувств, и не знали, как выйти из этого стихийно возникшего омута отчуждения. Может, зря я так с мышонком?
Наконец я просто и обыденно протянул ему руку:
— Мир?
Он с какой-то торопливой готовностью протянул свою:
— Конечно… Я понимаю…, наверное…
— Вот и ладушки. Пойдём, что ли? Если судить по карте, под утро будем?
— Будем, — он как-то совсем по-взрослому подобрался и посерьёзнел.
— Тогда пошли. Я сделаю из тебя хорошего туриста. Воина из тебя и так постепенно сделает наша новая жизнь.
А про себя уже безо всякой злости добавил: "Потому что хватит с меня, бля, и одного Вилле"…
Глава X
Я не верю в привидения, но то, что я увидел в блеклом отсвете покрывавшего склоны снега, не казалось чем-то реальным и живым.
Мне пришлось схватить Жука за шкирку, так как тот, уже изрядно подуставший и не спавший сутки, брёл, уставившись себе под ноги и невесть как не падая, — почти уснув на ходу, — прямо на то, что шевелилось и двигалось в зыбкой серо-белой пелене. На какие-то неясные тени.
Лес недавно кончился, и теперь склоны большими проплешинами покрывал густой кустарник, часто переплетённый тут и там высохшими паразитирующими гибкими плетьми, из которых, если их сломить, получалась неплохая растопка для очага. Горели они, как порох, и весили почти ничего. Обогнув одно из скоплений таких "ведьминых гнёзд", я резко остановился, когда мой взгляд наткнулся на этот морок.
До «рассвета», с учётом вечно плотной облачности, оставалось ещё более трёх часов; и это время, всегда казавшееся людям самым загадочным и страшным временем суток после полуночи, как нельзя лучше подходило для того, чтобы тёмные личности использовали его в своих самых грязных целях. Мир спал наиболее крепко и сладко.
Воры выходили воровать, убийцы шли к своим спящим жертвам. Основные операции, которые нужно было проводить с наименьшими потерями крови, знающие хирурги делали именно в это время. Если не валились с ног от усталости дня.
И даже здесь, в это время, когда внизу бодрствуют лишь приставленные охранять сон остальных часовые, — здесь, на уровне более тысячи метров над уровнем моря, кипела странная жизнь.
Присмотревшись до рези в глазах, я понял, что это всё же не морок, — метрах в шестидесяти от нас, при скрытом от ветерка за углом полуразрушенной турлучной хаты свете костра, по широкому плато туда и сюда бродили и что-то делали именно люди.
Припорошенные снегом толстые, несуразные одежды делали их похожими на жирных увальней йети в щедро присыпанных снегом же шкурах. Их было не менее пятнадцати, двадцати человек.
Впрочем, мы выглядели не лучше. Тоже усыпанные этим "небесным сахаром" так, будто вывалились из кондитерской, где неделю валялись в муке.
И не всполошились они лишь только потому, что нас от них разделяла группа кустарника, да от нас не шло зарево огня, вырисовывающее наши силуэты на фоне густо-серых "сумерек".
Удивительно, но они будто жили прямо на улице. Чуть поодаль на приземистых корявых стволах был сооружён немалый «навес» из всякого хлама, судя по тут и там торчащим кускам чего-то плоского или выпуклого. Листовой металл и половинки то ли бочек, то ли контейнеров от надувных судовых спасательных плотов.
Этого добра можно было насобирать по «берегам» достаточно.
Заднюю «стену» образовывало какое-то полотнище, сквозь прорехи которого можно было увидеть дальние отроги молчаливых пиков.
Там, под этим навесом, громоздились кучи какого-то мусора ли, сваленных ли в кучу вещей. Барахла, скарба.
По краям это сооружение оставалось почти неприкрытым, и время от времени заметалось залетающим снегом. Тогда один или два «привидения» вставали, подходили к «куче» и заботливо сметали с неё всё утолщающиеся перины снега.
Внезапно «барахло» зашевелилось, и из его «недр» восстала маленькая нога, замотанная в такое количество тряпья, что выглядела уродливой культёю, на которую натянули аляповатую шапку.
Это люди! Спящие на морозе и ветру люди… Скорее всего, своё немногочисленное имущество они заботливо сложили под остатками шиферной крыши хаты и под защитою её стен. А сами улеглись на улице, проложив между собою для тепла детей.
— Изгои… — Бля… только их мне сейчас и не хватало…
Раз уж они ночуют так, то это может значить одно: они действительно изгои. Их выперли откуда-то, когда посчитали более невозможным сосуществование на одной территории. За что, при каких обстоятельствах — это бывает по-разному.
По Африке и Индостану таких бродит — да целыми сёлами.
Эти вообще лишены всего, а потому, заодно, лишены и всяческих "морализмов".
Каждый может безнаказанно убить изгоя, но если они обнаруживают вас, они испытывают куда меньше нравственных мучений, превращая вас в котлету, а ваше имущество — в свою пожизненную собственность. Им нечего терять, а дефицит всего поголовно делает их жадными до невозможности. И тогда, если вы один и плохо владеете ногами, головою и оружием, вы труп.
И чтобы продуктивно «беседовать» с такими личностями, мало одной только храбрости.
У них её, в силу огромной стеснённости обстоятельств, не меньше. Голодный зверь рвёт жёстче и яростнее.
Потому, столкнувшись с ними, одними только подарочными шахматами или детским калейдоскопом не отделаться. Или вы вырезаете, на хрен, всех, или они скоро жадно роются по вашим карманам и мешку.
Вы, естественно, давно мертвы, и возмутиться подобной наглостью не имеете никакой возможности.
Так что примите к сведению.
Я, к примеру, не собираюсь тут с ними воевать, выскакивая с боевым кличем из-за кустов. Не потому, что мне не хочется размяться или я боюсь.
Хрен с ними просто, — у меня и своих забот по горло.
И ещё может статься, что я ошибаюсь, и это просто люди, бегущие от какого-либо произвола, банальной смерти, выдавивших их с привычного места обитания.
Сил отстоять своё или прихватить чужого недостаточно, вот и маются тут, увидев шанс оставаться в живых лишь в бегстве.
В нижний лес, может, и совались, да только бродят там типы вроде Ермая, вот и решили, — уж лучше пока здесь на свежем воздухе, чем там уже на суку, болтаться…
Нам лучше обойти их, и спокойно топать дальше, как и топали.
— Пашка, твою мякину… Ты куда меня притащил, маленький ублюдок?!
Тот таращится на перетекающие в снежном «молоке» фигуры не меньше меня удивлённо.
— Дядь, ёпп…! Да я и сам не пойму… Заблудились, должно… В таком-то снегу…
— "Заблудился" он, понимаешь… Ты этот самый «снег» разве весь видел?! — передразниваю его я. — Спать не надо на ходу, сонная ящерица!
Ругая его, сам себе указываю на излишнюю расслабленность. Дурень…, - начисто довериться мальчишке.
— Ладно. Сам хорош. Тебе случаем не знакомы эти почтенные граждане? — мы говорим шёпотом, но в этой морозной тиши звуки могут разноситься очень далеко. И если бы не снег, говорить можно было б только в самое ухо… Еле — еле шевеля губами…
— Неа… — Жучара проникся остротой момента, а потому даже не дышит.
— Хорошо… Приседай… осторожно, без резких движений…
И мы скрываемся за вершиной куста. Уходить нужно не спеша. Потому как если здесь выставлены…
…"Тональность" своих и «жучьих» шагов я знаю. А потому этот скрип в нашем дуэте явно посторонний. Так обычно скрипит снег, когда кто-то подходит к вам крадучись.
Причём последние четыре-пять шагов крадущийся делает либо совсем крохотные, либо самыми размашистыми…
В этом и состоит главная ошибка тех, кто в подобных «шутках» получает в нос. Кулаком или сапогом… Так… — кулаком или сапогом?!
Потому как в руках у меня, окромя пистолета — пулемёта, ничего и нет. Занюханного камня, и то не удосужился с собою таскать.
Но поскольку я вроде бы и не собирался подымать шуму, верхняя часть затворной рамы тоже… вполне подойдёт.
Я кладу руку на шею Жука, сжимаю её покрепче, чуть нагибаю вперёд… — чтобы дурачок не вздумал случайно обернуться и заорать…
Иначе на этот шум сюда сбегутся не только идущие к нам дозорные… Да, двое…
Его негромкое ошеломлённое "ай…" не в счёт. И он сразу как-то понимающе обмяк. Не пытаясь даже пырхнуться. Мол, — понял, действуй…
Ох, и продуманный же, здравый же пацан мне попался! Хвала немытому Туранчоксу!
Потому, не отвлекаясь теперь на долгие уговоры и объяснения, у меня развязаны…руки!!!
…С этой мыслью я резко переворачиваюсь назад, колобком, через голову… и распрямлёнными до отказа ногами бью в колени первого, стоящего левее от меня. Тот с коротким изумлённым «хаканьем» резко и ускоренно падает плашмя вперёд, как палочка, подбитая с «кручением», даже не успевая ещё почувствовать резкой боли в подбитых коленях. И пока он летит наземь, мордой в наметённый под кустом сугроб, я, привстав из положения "целиком сидя на жопе", в положение "тело на вытянутой руке", другой рукою от души врезаю второму прямо по нижней челюсти. Кроша её к чёрту, словно сантехники молотком — унитаз.
Нет, не кулаком. А зажатым в нём «Форсом», перехваченным за короткий ствол.
Замах и удар вышли настолько славными, что, получив сбоку удар одновременно в скулу и височную долю, бородатый кряжистый мужик отлетает влево метра на четыре, где и валится замертво.
Навзничь на широченную спину, разметав по земле короткие руки-ноги. Яп его Моть!
Сам не ожидал, блин, мужик… Прости.
Я ожидал максимум зацепить тебе самый подбородок, а тут…
Ну, кто знал, что ты ростом слегка подкачал?!
Тут зашевелился первый, пытаясь «отжаться» от земли, и мне стало не до посмертных извинений.
Я перекатываюсь к нему, что уже не очень удобно по влажному снегу… и обрушиваю на его затылок ребро ладони, накрепко сжатой кулак.
Мужик огорчённо крякнул и расслабился.
Я оглядел место побоища. И, увидев то, с чем ребята вышли на нас, мне расхотелось извиняться. Жаль, что вы оба уже лежите, а то б наподдал ещё.
Примотанные на крепком древке прочной бечевой, хорошие длинные ножи для разделки мяса и теста представляли собою довольно опасные пики. Похоже, на них и собирались нанизать нас косматые кроманьонцы.
Если исходить из грязного и вонючего вида, именно они возлежали передо мною в кучах «набитого» нашей борьбой снега.
И когда я, переведя дыхание, переворачиваю оглушённого, весящего не меньше меня и довольно упитанного для такой жизни, мне становится как-то не по себе. Его щёку украшает татуировка, явно нанесённая иглою и толчёным углём, замешанном на крови. Очень крепкий раствор в отсутствие спирта и черники. Чернила, которые почти никогда не выгорают…
Такими «растворами» размалёвывали себя пираты и каторжники.
Такими писали во времена Челлини и Борджиа узники подземных королевских казематов.
Такими их делали буры и зулусы. Как приготавливают их нур-кхеты, когда посвящают в мальчиков в мужчины, украшая татуажем их тела…
Какими варганили их на собраниях «наци» первые эсесовцы…
И мятежных дворян Франции, и первых воинов — зулусов, и почти исчезнувших кхетов…, и фашистов — «первородков», — всех их объединяет одна интересная деталь. Деталь, которую отчего-то так старательно замалчивает история.
Давая "клятву причастности", заговорщики против престола, вступая в ряды тайных сообществ, трапезничали где-нибудь в Гаскони мяском девственницы. Жгли чёрные свечи и чертили хитрые пентаграммы. Предавались буйным оргиям и устраивали кровавую баню в какой-нибудь глухой деревеньке, купаясь в завершение «вечеринке» в крови невинных жертв…
Чернокнижники и полоумные претенденты на мировое господство, их сторонники и сатанисты, отколовшиеся от церкви и преданные анафеме, негроидная раса и даже Гитлер, — все они сделали каннибализм страшным и крайне действенным ритуалом.
Чернокожие воины ели мясо поверженных врагов после боя или предыдущих пленников — перед походом. Своего рода символ единения в бою, принадлежности племени и верность победе до конца.
Повязывающий клику людей друг с другом понадёжней прочих клятв и обещаний. Когда ты ел такое — ты один из них. Это своего рода шантаж. Ибо ни в одном здравом сообществе не примут того, кто ел себе подобных. Тот, кто хотя бы раз ел человечину, повязан особым ритуалом. И его удел — быть всегда среди себе подобных.
…Чтобы окончательно развеять свои сомнения, я рывком снимаю с пояса оглушённого сумку, сварганенную из какой-то замызганной тряпицы. Одним рывком превращаю её в лохмотья. И выворачиваю всё её содержимое наизнанку…
Так и есть…
Вместе со всяким придурошным и ненужным нормальному человеку хламом, на равнодушный ко всему снег выпадает свёрток из крайне истрепанной фольги, сквозь порывы которой видны те же волокна, крупинки которых так хорошо угадываются на срезе.
Сырые, слегка прихваченные морозцем, с кристалликами межтканевого ледка, волокна!!!
Я хорошо различаю их даже при такой "освещенности".
Я вообще прекрасно вижу в густых сумерках, и лишь полная, абсолютная темнота заставляет меня призывать на помощь искусственные средства освещения и зрения. Так что меня не обмануть даже этой полумгле.
Этот гад предпочёл, видимо, сожрать свою долю в сыром виде?
Или из жадности побоялся, что ему не достанется, что его забудут при дележе?
Вот откуда у Ермая это мясо… — интересно, кто чей "поставщик"?
…Страшно подумать, что некоторым… «людям»… нравится вкус человечины.
В этом они признаются сами…
Кто-то сконфуженно-счастливо, кто-то открыто и с вызовом…, а кто-то прямо-таки с утверждением, граничащим с желанием взобраться на трибуну и призвать…
История… и я — мы знаем немало примеров того, как целые поселения, имея достаточно пищи, занимались пожирательством человеков. В самых разных уголках мира.
От времён Адама и до наших дней.
…Во время лихолетья раз, другой попробовав, они находят в нём специфический, особый вкус…
О котором могут даже долго, с восторгом говорить взахлёб.
И остаются тайными или явными приверженцами такой «диеты». Приучая к ней даже собственных детей…
И наука какое-то время робко утверждала, что эта "кулинарная пристрастность" передаётся по наследству. Пока науке не заткнули строго рот.
Наступало время "всемирной демократии", и вопить на улицах, что земляки и раса, к примеру, Нельсона Манделы, жевала ещё, кроме бананов и червяков, что-то другое, означало объявить новый виток расизма…
Дать разогнанному и присмиревшему Ку-клукс-клану новые карты в чешущиеся руки…
Здесь, на этих просторах, кем-то дальновидным и продуманным, с извращённым мозгом и хорошим знанием людских пороков и животных пристрастий, был поставлен чудовищный эксперимент…
Изловив или «пригласив» каннибалов «вынужденных», о которых мне рассказывал ещё Святоша, этот Некто влил их в ряды своей общины, сделав их своими первыми «солдатами». Усилив их позиции мощью собственных бойцов, он не препятствовал, а наоборот, — поощрял "перековку новобранцев" в это своего рода Братство.
Вновь прибывающих явно «посвящали» через этот «ритуал». Кто отказывался, тех, я уверен, просто уничтожали.
Жук и его одногодки, скорее всего, были либо «боевым», либо пищевым резервом Братства.
И его ожидал скорый выбор, перед которым бы его поставили. Либо ты — с нами. Либо ты съеден…
Не думаю, что был третий вариант. В столь трудное продовольственное время практически неисчерпаемая "живая кладовая" мяса обеспечивала эдакий безотходный и самовоспроизводящийся "круговорот харчей в природе".
По принципу "примкнул-победил-наелся"…
Проиграл — попал на стол.
Сопротивлялся «слиянию» — и ты в котле.
Голодная масса, чья основная пища — человеческие «окорока», сметёт тебя в любом случае…
Так что сто раз подумаешь, стоит ли наживать себе колотьё в боку в виде воткнутой туда вилки.
Братство Последнего дня, если я правильно понимаю значение татуировки, будет распухать в геометрической прогрессии и до тех пор, пока кто-то не сочтёт его вполне достаточным для того, чтобы двинуть куда-нибудь победоносной войной.
Куда угодно.
Потому как есть, наверное, для них определённый спортивный интерес, — чья же грудинка вкуснее, — турка, русского или иранца?
Чья вырезка сочнее и слаще…
…Передо мною лежал мужчина, чью щёку украшал до боли знакомый символ — планета в паутине, перечёркнутая жирным крестом на фоне атомного гриба…
То, что было живо и могло ползать, незаметно для нас перекочевало в «карман», в собственность и преданное владение гения, прикормившего радушно, приободрившего «заблудших» и одобрившего их мерзостность.
Даю голову на отсечение, среди них есть и своего рода "служители культа".
Такие, например, как тот «Хирург», от которого якобы прискакал тогдашний насквозь вшивый "агитатор".
Они выполняют роль «капелланов», священнослужителей.
И им внимают, потому как ни одна «кормящая» вера не оставалась ещё без внимательных и рьяных сторонников.
Первые несмелые попытки «централизации» их усилий дали нужные плоды. А мы их прохлопали. Не смели на корню.
Вот и вызрел у нас под боком раскидистый и мощный дуб проблемы, к которому мы, отложив порубку из-за занятости "на потом", с таким опозданием и не спеша припёрлись с крохотным лобзиком для фанеры…
И теперь мы стоим перед ним, потрясенно задрав к его непобедимой кроне головы, и понимаем, как глупо, смешно и растерянно мы смотримся рядом с ним со своим жалким "инструментом"…
Мне теперь стало окончательно ясно, что имел в виду «губернатор», говоря о том, что у нас нет шансов.
Он был прав, хоть ты сдохни…
Тем, кто понимает жизнь с точки зрения наличия пищи для тела своего, понимает и мораль в её человеческой интерпретации.
Буде у нас имелось, чем питаться, мы и помыслить себе не могли о том, чтобы переступить грань, отделяющую человека от Зверя.
Мы считали, что наша маленькая группа, дрейфующая среди вод моря Кошмаров, есть нечто обособленно-порядочное. Не утратившее человечности, не уронившее самого гордого имени «человек». С присущими ему благодетелями и устоями.
В этом было и наше счастье, и наша беда, как оказалось.
Ибо Звери, не уничтоженные вовремя и сбившиеся в стаи, нашедшие из рук Вожака корм, поддерживаемые речами о «негреховности» их поведения и норм новой жизни, слишком БЫСТРО становились именно зверьми.
И уже стали многочисленнее нас и не в пример сильнее. Они внимательно и благодарно внимают этим речам. Речам, регулярно и щедро подкрепляемым бросаемыми им кусками ещё горячей, парной плоти…
И я был уверен, что армия этого Некто, чьё имя я знаю, чью мерзкую ухмылку я чую нутром, будет непрерывно расти и шириться именно по этим причинам.
Так что тот же покойный Ермай и его «хартия» — братья навек…
И как с этим бороться, какими силами, и что делать вообще — ума теперь не приложу…
О, Вилле… Что же ты, падаль, наделал…
— Жук… Ты вообще понял, кто перед тобой?
Не сводящий немигающего взгляда со щеки неряхи, всё так же лежащего без движения поодаль, он аж подпрыгивает от неожиданности:
— А?!
— Я говорю, — перед тобой — людоед. Самый настоящий. Не из сказки Шарля Перро. Смотри — укусит!
Кажется, малой что-то напряжённо «листает» в своей голове. Глаза он то и дело переводит с лица мёртвого коротыша на лицо этого "нокаутированного".
И внезапно он, выпучив глаза, произносит потрясённым шёпотом:
— Я видел этого… — он кивает в сторону мертвяка. — Приходил он… к Ермаю. Два раза…
— Ты уверен?
— Точно, он! Бумагу какую-то приносил, — карту, что ли… — и что-то говорил про какого-то человека, которого нужно обязательно найти. И если возможно, взять живым.
Секунду молчит, и вдруг:
— Так это Вас они «взять» хотели! Это в поисках Вас мы мотались по горам почти три дня! — он восхищённо моргает на меня зенками.
— Ну, допустим. И что?
— А то! Что пленные, которые, я теперь точно знаю, Ваши люди… Те, что говорили… ну, о Шатуне… Они говорили между собой, что главный всех этих… — он показал на распростёртые туши, — и Ермая тоже, я так думаю, — где-то в «колодцах». Я как-то слышал ненароком. Когда лапник им приносил в сарай. Спрятался потом за стену и слушал… — он стушевался. — Я не любитель подслушивать, не подумайте. Просто в тот раз так вышло. Они думали, что я ушёл, и стали беседовать. А мне стало интересно…, ну, я и остался…
— Ладно, ладно, я верю, что ты не баба, просто любящая чужие сплетни. А просто «слушал». Дальше-то что?
— А, ну да, — про колодцы они говорили… А колодцами Ермай и Кука часто называли «схроны». Вот так и называли их по-разному, — то «колодцы», то «схроны». Правда, ни они, ни я там ни разу не были, но о них часто говорили. Болтали все, кому ни лень.
И всякое. Что в «схронах» всего — просто навалом… А вот когда я поинтересовался, мне приказали заткнуться. Я заткнулся, но я-то слушал…
Ну, я и подумал, что Вам это может быть интересным… А Вы не особо хотели идти туда…
— Теперь-то, пожалуй, я пройдусь туда, Жук… И что там за «колодцы» такие? Может, мне туда и взаправду стоит заглянуть?
…Кто его знает, что там сокрыто? И может ли там быть, сидеть сычом «главный»? Как-то не похоже это на Вилле, — после портового убежища — и в грязную, сырую нору забиться.
"Навалом" могло означать как две сотни ящиков тушенки, так и Резервное…
Теоретически оно могло находиться здесь. Но по моим сведениям, чуть восточнее…
— Что ж, глянем.
На «поляне» тем временем всё было спокойно. Как и прежде, людоеды занимались своими делами, и лишь дважды к самому краю «площадки» двое дюжих мужиков. Присмотрелись куда-то в нашу сторону — и снова вернулись ближе к навесу.
Внезапно меня торкнула догадка.
— Так не сюда ты меня вёл? Где эти пленные были?
Жук отрицательно помотал головой:
— Да нет, конечно. Я б сразу узнал!
— А где их держали?
Мальчишка покрутился тихонько на месте, оглядываясь. Пороша и не думала заканчивать своего шоу. По-моему, он явно растерялся, — поди угадай в такой круговерти, где ты вообще находишься. Потом виновато посмотрел на меня.
— Жук, север — там. — Я указал ему направление пальцем. Он приложил ко рту руку, словно опасаясь в чём-то сознаться, и прошептал сквозь ладошку:
— Понимаете, я не слишком хорошо по географии вообще… Я только так, на глаз, помнил, как это место выглядело. И запомнил, как к нему ходят…
— Понятно… бродил за Ермаем хвостиком… А как «пастуха» не стало, ты и скис. Ээээ…, кузяба! — ну, что ты с него возьмёшь? То-то он и боялся так один остался.
Да он бы и вдоль ручья бы неделю по кругу ходил, — ума ж по течению двинуться бы не хватило…
— Я же «ботаник»… — казалось, что в это словосочетание он вложил всю свою униженную просьбу не колоть ему глаза.
— И ты считаешь, что это оправдание? Кем ты рос, укроп защипанный, тем и вырос… Да ладно, хрен с ней, с твоей «географией», по которой у тебя "совсем плохо". Не геолог, говоришь?
Он тупо помотал головой, этот растерянный и жалкий хвощ.
— Ну, тогда хоть припомни, место какое-нибудь называлось при тебе, — то, где вы "квартировали"?
— Место? — он страдальчески наморщил лоб. — То ли купаж, то ли… кураж, что ли?
— Всё, понял. — Я знал это место. Среди закоренелых местных оно называлось Куряш.
Как поговаривают, из-за того, что в семидесятые годы прошлого столетия там вольготно и просто шикарно произрастала разлюлистая, развесистая конопля. Жутко огромный мак.
И это местечко было своеобразной Меккой для «приблатнённых» элементов, играющих в хиппи. Для первых «цеховиков» и сынков состоятельных папаш при должностях, стиляг и приравненных к ним разодетых в джинсу и нейлон "чувалов от деньги".
То есть для «элитной», "золотой" молодёжи и прочих "клёвых чуваков" наивно-насупленного социалистического государства. Своего рода "закрытый клуб", Казантип тех дней. Чуйская долина у самых истоков Кавказа.
По пути в Домбай они куролесили здесь, а потом, измождённые, но счастливые и через одного заболевшие гонореей от московских, одесских, питерских и херсонских, сочинских и потийских «девочек», катили с ними же в обнимку "на лыжню".
Возгонять из крови обильно употреблённую на волне беспорядочного секса "дурь".
В Куряше им просто сногсшибательно готовили «варежку», "ширево" и "травку".
Всё это продавалось за дурные «бабки», и покупали! Хотя никто не запрещал самому за червонец накосить тазик конопли и обкуриться "в хламину".
Но нет, — никто не тратил на это сил. Во-первых, имеющий «копейку» народ себя «уважал». И не «унижался» до того, чтобы самому протирать штаны на коленка да с серпом.
А во-вторых, и это основное, — никто не мог сам приготовить такого качественного «кудыкала», как делал это несостоявшийся химик мирового масштаба, с горя и пьяной тоски заехавший после окончания какого-то жутко известного института в этот медвежий угол. Сеня Перец, или Сеня Колдун, как уважительно венчали его даже самые «навороченные» столичные гости да «портовские» тузы, нет-нет, а привозившие с собой на «расхряст» трясущихся от смеси страха и желания «обдуться» на халяву, иностранцев.
Половина милицейских сил страны сбилась с ног, отслеживая "проклятых турецких контрабандистов", заваливших регионы этим зельем. А оно вон, — недалече. Росло себе спокойно за обычным совхозным свинарником посреди затерянного в горах посёлка.
Так что там и держали моих парней.
— Ну, хорошо. А куда ж их потом дели?
— Не знаю, Шатун… Мы ушли как раз в тот день… за Вами, наверное. Минак поднял чуть не всех и разослал по разным местам. Сказал, что если Вы проскочите, он яйца виновных приколотит к забору.
— Понятно… И что ж это вот за черти, а? Они не минаковские? Не знаешь, часом?
Жук бессильно пожал плечами. Мол, не знаю, чего пытаете…
Тут валяющаяся рядом колода под грозным названием "я тебя съем" завозилась, закорчилась на снегу, как брошенная на лёд рыбёшка, что вынул из лунки рыбак.
Я не спеша достал нож. Лёгкий нажим на кнопку, и из глубин рукояти Гяура вылетает узкое и чрезвычайно крепкое и острое «шило». Длиною в саму рукоять. А это пятнадцать сантиметров. Приятный сюрприз для атакующего сзади, как правило…
Что-то проскавчав, «меченый» распахнул смотрелки и уставился на меня взглядом внезапно потерявшего девственность енота.
— Привет…, Му-Му… Как спалось? — мой тон, наверное, не обещал ему ничего хорошего, потому что этот Гулливер сдавленно мемекнул, резво перекатился на живот и попытался задать стрекача на карачках. Однако тут же рухнул обратно, подвывая от боли.
— Ножки у нас болят, бедные мы, бедные… — я усаживаюсь ему на спину, не спеша приставляю к его загривку «шильце» и слегка нажимаю.
Проколотая кожа выпускает первую, красную и липкую слюну страха, а я продолжаю осторожно давить, еле заметно ворочая всем телом ножа… Мужлан нервно дёргается. И тут же начинает всхрапывать часто-часто, мелко-премелко дрожа всем телом, каждой своей клеточкой. Его выгибает дугой, — руки и ноги назад, глазёнки закатываются так, что видны одни лишь мутные белки.
Светает… Эх, хорошо-то как, душевно…
…Его словно колотит электричеством, с особым тщанием подобранным разрядом, рассчитанным виртуозом пыток так, чтобы амплитуда дрожи напоминала сыплющееся из мешка с треском на пол пшено…
…Я немного, на миллиметр, отпускаю нож, ослабив и без того мизерное давление, и он «опадает», как издохший на столе кухни сазан. Из глотки рвётся на высокой, почти нереальной ноте, мощный сип. Это пытается начать циркулировать воздух в сжавшихся с муравьиную письку лёгких.
Так, в невыносимых муках, кричит на пределе сил пичуга, схваченная в сосенном лесу прожорливой сойкой.
— О, о… Чего ты распелся? Неужели так всё погано? Хотя да, согласен. Гадко. Так вот… Одно неправильное слово, или ещё одно подобное дурацкое движение, — и снова будет очень, очень больно, гусёнок ты мой… Если согласен подписать капитуляцию, не надо кивать, а то тут же будет плохо. Просто прикрой веки. Мы договорились, яхонтовый ты мой?
"Оперируемый" мною смог даже моргнуть далеко не с первого раза. Сильнейший временный паралич — это вам не кило конфет одному сожрать. Тут и поперхнуться недолго.
…У основания нашего черепа есть особый стык позвонков, попав в который точно и осторожно, можно вытворять с человеком такое, что истории про зомби покажутся вам чтением древней прокоммунистической газеты, не более.
— Потрясающая понятливость. Так, немцы в деревне есть? — жертва недоумённо выкатывает глаза. — Отставить вопрос! Рекомендую отвечать очень тихо, сжато и "по понятиям". Меня интересуют двое. Пленные, что пришли из города. Они здесь?
— …еет… — этот придушенный хрип нельзя назвать шепотом, но я понимаю.
— Хорошо. Перефразирую вопрос: они были здесь?
—..аа…
— Не понял?! Больно, что ли?
— Тааа, ы-ы…ы…ыыли… — ну, это уже более внятно.
— Ух ты, какой мне говорливый боров сегодня попался… — мне невыносимо хочется причинить ему вселенские страдания. Но он пока мне нужен.
— Где они сейчас? — моя собственная рука не в силах сдерживаться…
Этот «гондурасец» молчит?! О, великий и желанный миг…
Движение в сторону… ещё одно!
— Гхыааа-аааррхааа!!! Ооарррргхххууаа. ккххыыы…ауггххххы… — из последних сил пузырится серой тягучей слюной мой новый знакомец.
— Что?! Не въехал я…, поясни, пожалуйста?! — лёгкий "укол зонтиком".
Людоед теперь даже не пищит. Он «хрюкает», пронзительно «ржавея» рвущимися в резинку от трусов трахеями, словно недельный поросёнок, впервые пытающийся заголосить, призывая в истерике мамку с сиськой.
Крови на утоптанном снегу немного, но его патлы и мои перчатки извазганы ею, — густой и быстро подсыхающей на щиплющем морозце, делая его и без того сальную шевелюру похожей на ошпаренного ежа.
Она зябко пахнет, — прогорклым и кислым нутряным жиром, — и к этой кислоте примешан жар животного ужаса, вырывающегося наружу с каждой каплей этой маслянисто-чёрной, почти оливковой жижи, так неохотно выглядывающей на пугающий её Свет…
У парня крайне безобразное состояние здоровья: налицо повышенная свёртываемость крови и неприлично высокий уровень холестерина…
Я доктор, кто болен?
…Его начинает размашисто, словно в припадке падучей, колотить о землю, и мне стоит немалых трудов следить за рукой, «гоняя» её туда-сюда вместе с его вонючим телом. Он словно старается, а я упорно ему не даю оборвать ту скрипичную по толщине струну жизни, на которой он сам же и висит над разверстой пропастью… В которой бродит, ныряет само в себя, издавая трубные звуки разочарования и жадно, плотоядно вздыхает о его теле, — о своей вожделённой пище, — остро-серое, колючее Ничто…
Но я цепко держу его. И не отдам тебе, чудище бесплотное, пока он нужен мне. Лишь после меня ты сможешь вдосталь насладиться пиршеством над его лохмотьями…
Я всегда втайне гордился своему умению пытать, и ни один ещё не умер на моём гостеприимном "ложе призрачного счастья". Но говорили… О, говорили, и даже пели, все…
…А посему ты или ответишь мне как надо, пидор, или я проведу тут остаток этой распроклятой ночи, и ещё два полных дня, чтобы ты в полной мере вкусил и других «апельсинов» от древа страданий!
Клянусь тебе собственным мировоззрением…
После этого, если ты подохнешь, к тебе даже подходить будет страшно, чтобы прикопать…
Даже твои кореша-людоеды ударятся в покаяние до конца дней.
Или я — не Гюрза, мля буду!!!
— Тихо, тихо, нечисть осклизлая… — я даю ему второй шанс. Шанс реабилитироваться перед лицом Боли.
КАК-ТО НЕЗАМЕТНО ДЛЯ САМОГО СЕБЯ ЕГО ПЕРЕКОШЕННОЕ СТРАДАНИЕМ ЛИЦО ВТЯГИВАЕТ МЕНЯ В СЕБЯ, СЛОВНО ГУБКА ВОДУ…
Нет!!! я ещё не закончил…
Погоди, не спеши оставить нас здесь, на этой поганой, ТАКОЙ ГРУСТНОЙ, поляне… Я ЕЩЁ НЕ ВСЁ СКАЗАЛ ТЕБЕ…
Его тело начинает неровно и слабо сокращаться. Эта боль, парень… Она, и только она истинно и натурально приближает тебя к Началу…
…Ты вышел когда-то из этой боли, и ты принёс её за собой в этот мир, ты научился отнимать жизнь…
Ты урод, парень…, каких мало… но тебе никогда не переплюнуть меня в умении дарить боль…, наказывать…
Наказывать таких, как ты, и тебе подобных…
Вздрогни же ещё раз, прошу…
Покажи же мне ещё раз… и прочувствуй сам, каково это — умирать…
— Напрягись, выдержи всё… и скажи…, ты же можешь… Давай сыграем в эту, последнюю нашу откровенность… — я отрешённо шепчу ему это прямо в грязное, полное коричневой серы ухо… И меня даже не мутит, хотя я не из тех, кто обедает за одним столом с засранцами.
— Дядя… Дядя Шатун… Пожалуйста, не надо… Хватит!!! Ну, хватит с него уже!!! — чей это такой далёкий, словно эхо, и такой горячий голосок будоражит, смеет нарушать мою столь возвышенную, столь искусно и бесконечно любовно выстроенную мною пирамиду наслаждения?!
…Меня кто-то несмело тормошит за плечо.
…Я медленно и так неохотно приоткрываю ничего не понимающе глаза…
— Жук… Это ты… — я улыбаюсь ему блаженно, словно роднее этой рожицы нет мне на всём свете. — Тебе тоже нравится его последний танец?
Тот разве что не плачет. Он стоит перед нами на коленях и тянет, тянет меня от разложенного на снегу тела…
— Дядь Шатун… Не надо… Он же уже уписался!!! — ребёнок напуган сейчас даже больше, чем когда я на его глазах от души «перекрестил» ту поляну…
— Да-ааа?! — до меня, наконец, начинает возвращаться осознание того, что каннибал почти не дышит.
— Тю ты… нет, ну надо ж-же… — головокружение мешает мне говорить связно. И тем не менее я привстаю с несчастного любителя вредного для души мяса.
— Да нет… Брешет… Живой он, Жучище…
И я снова наклоняюсь над ним:
— Ты! Кусок позорного дерьма… Где… мои друзья, — где они? — меня немного мотает. Но это сейчас пройдёт. Пройдёт…
Я присаживаюсь рядом с ним прямо на снег. Только сейчас замечаю, что держу в руке нож. Затылок негодяя пуст. Нож у меня… Он что же, — не ответил?!
Я перевожу мутные глазищи на Жука. Тот готов, по-моему, тут же вскочить и помчаться прочь, даже невзирая на то, что рискует увлечь за собою в погоню всю каннибальскую "рать".
— Где мои друзья… с-сука!!! — я жёстко бью лежащего выставленным из сжатого кулака средним пальцем прямо в середину его огромного, мясистого уха. На стыке примыкания уха к челюстному узлу, и на десять миллиметров назад от виска.
Тот молча, — еле-еле хватает сил, — сдвигает руки к голове, прикрывая ими посиневшее от удушья лицо.
Я убивал таким ударом, что называется, влёт.
Но сейчас я как-то странно слаб.
И тем не менее ему хватает этого за глаза, чтобы прийти в то состояние, когда полуявь уже можно отличить от дурного сна…
И из-под жёлто-восковых и костистых, не мытых с месяц ладоней, доносится глухое, тягучее и задыхающееся «икание», сказанное куда-то в подтаявший под ним снег:
— Мы… и-ихх… Мы е-е… е… ли… их…
В моей голове словно взрывается гирлянда приготовленных к яркому торжеству воздушных шаров.
Я сижу несколько секунд совершенно неподвижно, затем медленно поворачиваюсь к нему всем корпусом:
— Ты ведь так и не сказал мне, тварь, каково это было на вкус… — и не спеша, но в один приём, размеренно и точно, вгоняю в его затылок шило. По самую рукоять. Чуть под углом к мозжечку.
Раздаётся чавкающий хруст, его измученные останки подпрыгивают немного на месте…
И вместе с его последним смрадным вздохом, с облегчением рванувшимся к белеющим небесам, я резко и совершенно безболезненно для совести просыпаюсь…
Глава XI
…Так вот оно, — то, что так давно и безуспешно ищет весь оставшийся на шестке жизни, торчащем посреди бездонного местного болота, человеческий клубок…
Господи, кто бы мог подумать… Это всё-таки явно они и есть, те самые, Второй и Третий, — «боевой» и «критически-резервный», — входы в запутанные лабиринты знаменитых тоннельных клоак…
А не те присыпанные кучами крупного мергеля ямы, которые мне когда-то, ещё лет десять назад, показывали наши «местные» десантники.
Внутри я ещё ни разу не был, но это не суть важно.
Ты ведь там? Ты там, там…, Вилле… Ну, что же, я пришёл, привет тебе!
…Мне не нужно тащиться теперь к Первому, карабкаясь по осыпающимся крутым склонам, рискуя лишиться головы или, как минимум, до костей ободрать тело о камни.
И вот это было из приятностей, к которым приковылял, ведя меня за собою, измождённый и бледный Жук.
…Когда я поднялся, мучительно содрогалась от боли каждая мембрана моей клетки, меня тошнило. Нет, не потому, что я убил эту, очередную в своей жизни мерзость, как мокрицу, вытряхнутую из прелого от сырости ботинка.
Я убил их, таких вот «недочеловеков», уже столько, что сам не раз невольно задумывался — не пора ли мне остановить себя, просто вскрыв себе вены, чтобы не стать с ними в один ряд, или не перещеголять их в непристойности, называемой безумное побоище?
Странно, но они не являлись ко мне во сне. Как это бывало с другими.
Должно быть, я при жизни напугал их уже настолько, что визит ко мне даже мёртвыми не обещал им ничего, кроме непрерывно испытываемого ужаса…
Хм…
…Скорее всего, виновником моей тошноты и боли была слабость. У неё есть свои, известные лишь мне корни. И тогда я потянулся за медпакетом.
С осуждением и презрением смотрел на меня, обхватив колени и положив на них подбородок, грустный Жук.
Плевать мне на тебя, парень…, - мне это нужно.
— Не смотри на меня глазами беременного циклопа, салага… — после укола в моей голове что-то щёлкало, скрежетало шестерёнками и натужно гудело.
Иными словами, там спешно наводился полный порядок. Как в очищающемся от всякого хлама мощном, предназначенном для решения сложнейших задач компьютере, на котором только и делали, что играли в "косынку".
Ревизия ненужного и выжигание неважного.
Поэтому через три минуты я встал, полностью готовый ко всему, как свежевыбитый коврик.
Распахнув настежь по-прежнему верную мне душу ранца, я извлёк на свет самые главные сокровища цивилизации, — разный инструментарий, наиболее точно и наверняка регулирующий численность населения на квадратный метр земной поверхности.
И нагло, не скрываясь, направился прямо к этому стойлу, полному отвратительных животных, — смеси лишайного ишака с гадюкой.
…Я не пожалел для них ничего, что имел.
Это не заняло много времени.
И когда, подхватив баул и дав злого пинка остолбеневшему Жуку, я погнал его по известному мне самому направлению, снег уже перестал.
И над задумавшимися о Вечном и Бренном горами, которым было по херу на нашу возню, висела изумительной свежести тишина.
За моей спиною жарко и с радующим слух «влажным», сочным треском догорали кучи свежих тел…
…Насколько мне известно, первый вход представляет из себя высокотехнологичное сооружение, выстроенное всему миру напоказ.
Там тебе и сто систем охраны, и система "колыхание — звук — пук — движение", что реагирует на любой предмет чуть больше зелёной навозной мухи…
Там тебе и тараканник вылизанной и причёсанной солдатни, и мощные двери с секретами и неприятными для здоровья сюрпризами…
То великолепие строили, безусловно, по максимуму затрат, дабы было чем оправдать потом их обоснованность перед Министерством Обороны.
Чем блеснуть перед миром, так сказать.
Начищенный кулак в золотой перчатке. Мол, видали, шантрапа нищая?! Как могём!
А эти… Как всегда в нашей стране, это был "чёрный ход". Отнорочек, коих в любом таком сооружении в несколько раз больше парадных…
И они несколько проще. И скрытее, как и положено НАСТОЯЩИМ, классным объектам, а не той бесполезной мишуре, что раскрыла накрашенный зев чуть не в центре города…
И это как нельзя более отвечает моим задачам.
Правда, во всём всегда есть свои плюсы и минусы, а так же непонятные странности. Например, у главного входа двери распахнуты куда чаще, но там шляется столько народу, столько всяких КПП, постов и секторов проверки, что я увязну в драке, ещё не пройдя и половины "коридора контроля".
А в мою задачу явление, подобно трубящему архангелу, не входит. Ну, если придётся, конечно, буду грызть всё, что увижу…
Но к чему сдуру тарабанить в ворота крепости молотом, рискуя получить на макушку чан кипятку, когда можно войти и накакать в углы по-тихому? И свалить, пока вонь не достигла кабинета Главного Крепостника.
И пока все не забегали ужаленными крысами, перевозбудившись начальственными криками…
Так вот это — именно тот вариант, что интереснее. Но!
Но… Здесь другая дурь. Двери здесь вот, например, ржавые донельзя. И место крайне неприглядное.
И воняет тут, правда что, изрядно…
Но и это не главное. Меня огорчает не столько то, что толщина ржавчины на массивных бронированных дверях перевалила за пять миллиметров, сожрав краску вместе с водоотталкивающей грунтовкой.
И не то, что с этой стороны нет ни замков, ни ручек… Мне не нужно гадать, — что здесь. Я это уже знаю точно.
Меня просто убивает та мысль, что сюда нужно как-то ВОЙТИ!!!
А как войти туда, где заперто? Ну-ка, пусть подскажут знающие люди, которые сталкивались с замками на нужных подъездах?
Правильно! Нужно дождаться, пока кто-то вопрется в эти двери домой… и проскочить с ним вместе, смущённо улыбаясь ему.
Ну, или если кто-то пойдёт выносить мусор, к примеру…
Тут уже идёшь смелее. Как к себе домой, право слово… Откуда он знает в этом случае, что у тебя нет ключа? Ты просто подошёл к двери в тот момент, когда эта потная, заспанная рожа с грязным ведром её открыла…
Вот мне желательно бы тоже, чтобы эта дверка размером со средние гаражные ворота самолётного ангара хоть ненадолго приоткрылась.
Хоть на щелку, чтоб я смог хотя бы сунуть туда нос…
А там уже и весь пролезу… Пусть даже для этого мне придётся заносить обратно это грязное ведро.
Вместо того, кто так и не вернётся больше домой…
Поскольку у меня есть одна интересная особенность лица, — я похож на всех дураков и «митьков» на свете без исключения, — так же, как и на всякого рода актёров, боксёров, полотёров, стекольщиков, ассенизаторов, рыночных торгашей и всех членов сводного оркестра ложечников сразу…, то на первые несколько минут меня можно спутать с кем угодно. Принять почти за "своего".
А уж там посмотрим…
Вот только КОГДА эта дверь откроется? Через месяц, когда я сгнию заживо под ней?
Или тогда как её ЗАСТАВИТЬ открыться, если вдруг там, за толстенной сталью, даже не почешутся?!
А вдруг они выносят свой гадкий мусор раз в год?! То-то смеху будет…
Нет, ну я смогу вынести её, к чертям собачим, вместе с мощной бутовой кладкой… Всякого рода материала для этого достать не так уж трудно…
А кое — что и так припасено в бауле…
Но это равносильно тому, чтобы прислать какому-нибудь всесильному падишаху письмо с указанием точной даты того, когда ты явишься его зарезать.
Значит, какой выход? А выход есть. Это — думать, думать и думать….
… Прежде чем я забрался сюда, с горем пополам уговорив сгорающего от любопытства Жука остаться наверху, спрятаться и даже не пытаться спускаться следом, имея на себе такие «вавки», мне пришлось в предрассветном мареве быстро-быстро отправить на свидание с вечностью лишнюю пару солдатиков.
Сидели они себе тихо да мирно, прихлёбывая из фляжки какую-то алкогольную «хымыю», посмеиваясь чему-то и глупо радуясь жизни.
Потом потратил битых полтора часа на то, чтобы худо-бедно приховать их тела… В-общем, к спуску я приступил изрядно взопревшим, несмотря на не особо тёплый ветер, играющий на вершинах с многослойными тучами.
Когда я понял, что Ермай со своими, и тот покойный ныне «нюхач», — одна патрульная команда, иначе какого хрена шариться тут по окрестностям, не имея какой-то определённой цели, — стало ясно, что поблизости есть нечто, что нуждается во внешнем периметральном наблюдении, охранении.
Либо это укреплённый район, либо…
То, что Жук назвал схроном, таковым на деле не являлось. В свою молодую бытность я не раз и не два проходил мимо этих стоящих в низине, на открытом месте, очень больших «колодцев», горловины которых, выложенные из крупных тесаных блоков бута, были надёжно прикрыты от любителей падать во всякие ямы и отверстия до идиотизма толстенной решёткой.
В человеческую руку, не меньше.
На решётке был смонтирован мощный «заворотник», — специальный замок, охранное действие которого основывалось на том, что роль «собачки» выполнял крупный штырь с резьбой и под особую «головку» внутреннего "ключа".
Иными словами, «язычок» замка закручивался, словно болт, внутрь гнезда. И без специально изготовленного ассиметричного ключа, да ещё с каким-нибудь особенным, прибабахнутым «секретом», тут было не обойтись. Не выкрутить никоим образом.
Левша бы повесился.
Для порядка, скорее, тут же висел ещё и обычный замок, — как правило, умопомрачительных размеров на беспардонно огромных «петлях». И всё это безобразие выглядело ухоженным. То есть не кучерявилось разными оксидами и не хвасталось насмерть прикипевшими деталями.
То есть за ними УХАЖИВАЛИ. Что подтверждалось и тем фактом, что в бездонной глубине «колодцев» действительно находилась вода, — чистейшая горная вода, испить которой удавалось далеко не каждому.
Во-первых, до неё карабкаться и карабкаться по крутым склонам, по почти козьей тропе.
А во-вторых, ломила она зубы так, что эмаль летела с них треском. Как от эмалированной кастрюли, буде кто-то начинал энергично колотить по ней молотком.
Вспоминаете? То-то же…
Но зато для тех, кто добирался и рисковал… Ну, тут уж — пожалте!
Решётка не позволяла ни залезть туда, хотя на стенках колодца, не таясь, были вбиты НЕРЖАВЕЮЩИЕ скобы, уходящие вниз, в кажущуюся бездонной темноту, ни давала бросить ведро на верёвке.
Вместо этого с неё вглубь этой «ямы» всегда уходила тонкая и крепкая цепочка, на конце которой был подвешен небольшой чугунный прототип котелка, сквозь грубо пробуренные бока которого была пропущена и тщательно закручена толстая проволока. Вместо дужки.
Старый-престарый, и безобразно чёрный, но чистый чугунок.
Подняв его наверх примерно с тридцатипятиметровой глубины, через ячейку решётки размером с книгу можно было наполнить, черпая из него кружкою, — термос, бутылку, флягу. Даже ведро. Полулитровая алюминиевая кружка телепалась тут же на тоненьком тросе.
Сказывали, что этот чугунок находится при одном колодце ещё со времён революции.
И всегда вокруг этих мест крутились то менты на сердито тарахтящих вертолётах, то егеря и солдатня от погранцов, вроде ненароком прогуливающаяся по этим местам.
И стоило вам, на их придирчивый взгляд, излишне долго и без дела покрутиться вокруг, суя часто и глубоко нос и ухая вглубь этих сооружений, прислушиваясь к эху…
Как откуда ни возьмись, довольно-таки бодрым шагом, из ближайших рощиц к вам с распростёртыми объятиями трусили эти ребята. Вроде как на променаде они здесь.
А на все ваши вопросы они рассказывали неизменную сказку о том, что де, "эти колодцы были вырыты чуть ли не со времён Кавказской войны. Потом карстовые и мергелевые пустоты изнутри подмыло, колодцы стали глубоки дюжа… И вот учёные историки думают, что вырыли их племена адыгов… или карачаев… их разберёт…".
Для нужд войны с Россией. Дескать, такие жаркие бои и погоды тогда тут были, что все пили, не переставая и не поднимаясь с брюха. Просто как лошади, и даже хуже… А вода всё не убывала. И долго не могли ещё русские побить здесь армян и сирийцев…тьфу, ты… Турок да всяких тут чудских рыцарей…
— Или кого, Вань? Натухайцев, да? Хм… А они и тут были? Ай, короче!!! У учителя истории спросите, на фиг! Так вот… — не убывала водица-то… Потому как внизу — при этих словах обычно топали ногою по земле — "огромное подземное озеро".
— Мощнейший водоносный слой, во! — поднимали поучительно палец кверху взрослые дядьки. — А потому это — и сейчас стратегические запасы воды для этого района. Потому не кидать ничего внутрь, и брысь отсюда, покуда ремня не дали!
Это было уже нам, несовершеннолетним пацанам. Мы часто лазили по тем местам в каникулы.
Взрослым же просто вежливо советовали "попить и проходить, граждане. Не положено, понимаете… Вода же, не лужа… запасы…, всё такое…".
И так выпроваживали всех. К чёрту, но вежливо.
Подрастая, некоторые из нас фантазировали на разные военные темы, к которым мог иметь отношение сей "стратегический водопой".
И мы были не так уж далеки от истины.
Пришло время, и здесь неподалёку установили утлую избушку с красным флагом на коньке. В ней несли службу пятеро бездельников с погранзаставы.
Поначалу они сочли, что их сослали к чёрту на кулички. И прокляли свою судьбу на годы вперёд. Решив отыграться на народе, от скуки да нагоняев чокнутого майора они, — здоровенные, как лоси, злые и вечно похмельные, — хлопцы сами начали гонять от колодцев всех. Без разбора.
Да так, что вскоре туда почти забыли дорогу даже старожилы.
Однако через пару недель кому-то из них пришла в голову гениальная идея… — и внезапно посреди вечных в своём молчании гор пышным цветом расцвел своеобразный «блат». Тот, кто бывал неразумно щедр с ними на курево, конфетки-печеньки всякие, жвачку, семечки да прочую срань, — тем они милостиво разрешали «запузыриться» водичкой. Ещё и нет-нет, а и помогали немного пронести флаконы до тропинки.
И оказалось, что у нас народ-то… Да не жадный у нас народ, оказалось! И вроде бы не спалит, если попросить чего… Ну, чуть-чуть, для себя… Сладостей от трудностей службы солдатской…
И понеслась!
Давать начали чаще, больше…, больше, «чейндж» процветал по-малёху… и настроение ребят "заметно улучшилось"… А там уже и до диктата условий, как оказалось, — рукою подать.
Дошло до того, что они даже попытались ввести «тариф» на воду, что набирали с собою проходящие редкие туристы, — за право начерпать «целебной», как считалось, жидкости, эти боровы требовали что-либо уже и из спиртного.
Нет — вали дальше, нищий, жадный бродяга. Правда, просто выпить кружку всё-таки дозволяли. Но смотрели при этом так, будто ты по решению суда пьёшь их собственность, а они ничего с этим не могут поделать…
Народ кряхтел, скрипел, попробовал возмущаться… но давал. Потому как особо «бережливым» и экономным без обиняков и молча показывали стволом автомата на тропинку, ведущую вниз.
Поскольку всем было жалко затраченных времени, сил, да и не хотелось уходить пустыми, не заполнив до краёв десятка пластиковых «пятилитровок», выданных одному едущему туда всей окрестной улицей и роднёй, то платили. Благо, кому-то в голову тут же пришло давать налом…
Так и повелось: туда — с пол-литрой, с сотенной купюрою… Оттуда — с вожделённою влагою… Эдакий торговый караван на "великом водяном пути". Гипермаркет на высоте полутора тысяч метров.
А там и местные чабаны да селяне быстренько наловчились за денежку доставлять солдатикам то самогон, то мясцо на шашлычок. Житуха у ребят пошла просто сказочная! Парни отожрались, обнаглели вконец, обленились… Даже стирались через неделю.
Но на «работу» ходили исправно.
И всё бы хорошо, да забрела туда сдуру скандальная особа из сельсовета какого-то. То ли бухгалтер, то ли начальница отдела кадров… Жена какого-то местного "блатного".
Не сиделось ей по жаре дома, видите ли… За впечатлениями прокатиться захотелось…
Она набрала номер телефона…и с резким хлопком "холодильник с дармовой колбасой" прикрылся…
Майор, ошалелым зверем наскочивший внепланово, застукал их как раз за вымогательством, вдобавок сумасбродная тётка вконец разобиделась на указанный ей парнями "путь следования".
И даже письменно нажаловалась ему прямо там же, в части…
Майор голодным тигром прыгнул в "УаЗик"…
Над ущельем повисла предгрозовая тишина…
…Испуганно притихшие окрестные аптеки выдали на-гора весь наличный вазелин…
Кто-то наверху раздражённо, после плохой ночи с юною любовницей, снял «прямую» трубку…
И в воздух безумным чёрным вихрем взметнулись погоны, должности, клочки волос и ошмётки жирных шкур…
Говоря двумя официальными словами — "гарнизонное начальство дало настойчивые и проработанные рекомендации о наведении должного порядка в части".
В результате той солдатне, — на фоне всеобщего переполоха и в завершение "служебной пахоты по живому", — офицерьё круто дало в батальоне каждому из них по морде, по гауптвахте. Сняли, на хрен, с поста… Отдали под трибунал…
А сам пост ещё и усилили.
Ажно двенадцать "высоко сознательных и морально устойчивых" рыл с хмурыми рожами и бритыми, широченными затылками, рекомендованных лично комиссаром части, теперь трепало нервы проходящим и приходящим любителям "святых чудес" и просто жаждущим напиться. Что карабкались по жаре или холоду в горы.
Начальство дало сексуально-анальную «накачку» всем, без разбору, требуя "прекратить этот позорный для армии рынок, базар". А командиры уже старательно "довели до сведения личного состава части", — каждый в меру собственного понимания приказа…
В результате "испорченный телефон" отработал себя на тысячу процентов.
Теперь воды попросту не давали никому. Хоть сдохни у ног непобедимого владыки-ефрейтора…
К колодцам просто не подпускали за пару километров. Даже детсадовские и школьные экскурсии.
На нашу общую беду, солдатня и сама восприняла своё назначение, как всегда это бывает, по-своему… и вышло так, что кого-то там из «гражданских» при ругани и драке с ними за возможность напиться даже ранили.
…Инцидент замяли, списав на "самооборону солдата при нападении на него во время боевого дежурства".
Непонятно, кто это придумал, но солдатам даже вручили медали "За личное мужество".
После этого виновники стрельбы вконец возгордились и набычили холки, ещё больше усилив бдительность…, а на подступах к колодцам вообще от странного усердия понатыкали табличек "Проход запрещён! Охраняемая территория. Стреляют без предупреждения".
Народ прибыл…, прочёл, стыдливо обосрался… и закинул приготовленные было бидончики в окрестные кусты. Оглядываясь воровато и крестясь, дунул со всех ног обратно, скользя по собственному "страху"…
С тех пор для мам, жён, пап, тёщ и бабушек разного калибра воду украдкой набирали в ближайшей канаве или из крана на соседней улице. Выдавая её за по-прежнему «святыню». И все стали забывать туда дорогу в абсолюте.
Думаю, командование и все прочие «причастные» вздохнули с огромным облегчением.
Обычные на первый взгляд колодцы за многие десятилетия ВПЕРВЫЕ превратились в по-настоящему ОХРАНЯЕМЫЕ и СТРАТЕГИЧЕСКИЕ объекты.
То есть, НАШ народ в кои веки удалось откуда-то отвадить!
Это была неслыханная победа всесильной военщины над непосредственностью и нахрапом русского человека, нагло лезущего через режимную колючку полигонов и секретных «лесных» частей, — "за грибками та ягодами", рискуя принести домой в охапке или корзинке собственную жопу, порванную осколками и пулями в лохмотья…
Сам видел не раз.
И вот теперь…
Теперь его тоже охраняют. Не те и не в тех целях. Но ХРАНЯТ.
А я…
Я теперь спустился вниз на веревке через горловину, с которой взрывом до меня сорвали, на хер, решётку… да, именно по нетолстой синтетической веревке.
Потому как именно она сейчас телепалась, привязанная к вмонтированным в шахту колодца скобам примерно на глубине в восемь метров. Дальше скобы заканчивались. Будучи просто аккуратно срезанными… Чёрт его знает, зачем…
Поэтому я по-шустрому наладил канатик… — и был таков.
Но как я выяснил в дальнейшем относительно этого "канатного мостика", его нижний конец просто терялся в самой глубине. Где, судя по вызванному моим спуском падению мелких частиц и наростов жирно-влажной земляной и моховой «коросты» на камнях, она даже не доставала до воды.
Размотав её и бросив вниз, я старательно прислушивался, но так и не услышал характерного всплеска. Пятьдесят метров — и не хватило!
Лететь ой, как же высоко, если что…
Даже больше, чем показалось поначалу. Метров шестьдесят, не меньше! А то и все восемьдесят.
Не нравится мне эта "естественная пещера природного происхождения, созданная усилиями природы при вымывании мягких карстовых пород"…
…Двенадцать, пятнадцать… Мой огромный баул, закреплённый на спине и спокойно, с солидным запасом почти в два метра, проходящий вместе со мною по этой «трубе», тянет вниз всё сильнее.
Сцуко…
Шестьдесят семь килограммов разного полезного хлама… Как ни хотелось бы его отстегнуть, нельзя этого делать…
Нель-зя!
Останусь — и фигурально, и натурально — голышом против тех, к кому я так решительно наладился… Терпеть, терпеть надо, мля…
…Странный какой-то колодец, скажу я вам… Уж больно правильный, что ли?
Нет, не в том плане, что он с водой, хоть и на такой глубине. Или с такими «вечными» в плане живучести поручнями, которые кто-то заботливый отчекрыжил… Почти аккурат перед моим приходом.
Странный в том, что он КРУГЛЫЙ. Идеально круглый, я бы сказал…
Да и ширина просто потрясает. Сужающийся слегка кверху, ниже восьми метров он оказывается куда шире, чем это кажется сверху.
Эдакая "заводская труба". По форме.
Хм… И вот ещё что…
Ф-фуух… Нужно отдохнуть, повиснув на зажимах.
…Лёгкий мандраж в руках. Есть, есть, дорогой. Дрожат руки-то… Стареешь? Да нет, всё в порядке, чего ты… прицепился к моей старости?!
Всё-таки сто семьдесят кило, чуть больше даже, вместе с грузом… Сам бы потащил, попробовал? И не на ногах, не на твёрдой земле. А они висят, братцы…
Ви-сят. На тонкой веревочке. Что делает всё это тяжелее эдак раза в полтора.
Не замечали, что многие силачи, тягающие неподъёмные штанги, не всегда в состоянии подтянуть себя на турнике, не говоря уже о канате? Хотя подниматься порою легче, чем ползти вниз, увлекаемым оттягивающим торс назад грузом…
Так, не будем искать себе оправданий. Не хрен тут рассуждать. Отдыхай — и вперёд, то есть вниз, сколько б тебе лет ни было. Не хочешь же ты совсем и сразу состариться там, внизу, ляпнувшись обо что-нибудь неприятно острое или твёрдое? Нет?
Ну, так заткнись и соберись.
…Двадцать метров…, и всё-таки она странная. Дырка эта поганая.
Тут вот ещё мне подумалось, — а ведь скобы не выглядят расшатанными! Они словно влиты в щели между камней. Как приварены, твари… Не шелохнулись даже.
И как их, интересно, вбивали сюда? Представляю, какие «хвосты» у них должны тогда быть… И как глубоко они засажены, если даже торчащие почти на сорок сантиметров от стены сами образованные скобами «ступени» не только не прогибаются, но даже и не двигаются ни на йоту?! Охренеть…
Двадцаттттть трии-ии-ии… Уфффф… Да когда же я уже слезу, мать его так?!
Приотпуская поочерёдно ладонями верёвку, разминаю кисти. Может, скользнуть немного? Чуть быстрее прибуду… куда-нибудь…
Авось не напорюсь там, во тьме, на какую-нибудь неуместную перекладину? А, была ни была!
"Проезжая" уже на руках по шнуру, неожиданно обнаруживаю… широченную штольню, выложенную куполом таким же бутом, как и сама верхняя часть, и горловина, и ствол "колодца"…
Штольню, уходящую куда-то за поворот, на самой границе видимости которого разинула «рот» ниша, в которой уютно и устроилась эта самая дверь, будь она неладна…
…Еле успеваю притормозить, изо всех сил сжав канат… Обжигаю на жёстком рывке ладони; меня к тому же рвануло несколько раз вверх-вниз… и вот я замираю прямо напротив нужной точки.
Паук, да и только. За мухами явился точно, вовремя и в срок…
Я настроился на спуск до самого дна, где и надеялся отыскать какой-нибудь махонький лаз…, лючок, заплёванный и замшелый подпол с крышкой из плесневелых гнилых досок, наконец…
А тут — ну прямо ПАРОВОЗНЫЙ тоннель!!! Во всю шикарную роскошь тогдашнего дурного строительного размаха.
Высотой — ну никак не менее семи-восьми метров… Тут и два паровоза в высоту пройдут…
В глубине, за поворотом, видимо, горит несильным светом фонарь. Его отсвет вырисовывает нерезкие линии теней, брусчатый пол и тёмно-рыжую плесень стен.
Блин, как же быстро сжигает вездесущая плесень оставшиеся без ухода плоды труда человеческого…
Из коридора под самым потолком выныривает в колодец, изгибается вверх, поднимается на два с половиной метра…и вновь исчезает среди кладки толстенный металлический калёный прут. Ампер эдак на пять тысяч… Заземление, не иначе! Вот это я понимаю, — мощь!
Я немного поражён. Нет, ну я предполагал, конечно… Фу, бля… Как эта фраза-сорняк меня самого доконала!
Да знал я, знал… Чего уж там. Шёл-то не зря.
Знал, что неспроста, — и тогда, и сейчас, — тут толкается задницами столько народу. Как на водоёме в пору активного хода рыбы, когда и удочку-то некуда меж голов да агрессивно напряжённых спин рыбаков забросить.
…Немного привыкнув к тусклому свету, замечаю, что по полу идут рельсы. Их ржавые, но ещё весьма крепкие головки чётко повторяют линию «коридора» и заканчиваются тупиковым амортизационным пандусом в паре метров от среза штольни. То есть шахты "колодца".
Ага… Вон рельс блестит участком… Прямо как новый… Начищали, значит… Значит, здесь царит дисциплина, и пытаются навести не то, что чистоту. Лоск!
Толстенная резина буфера и специальные противооткатные пружины гашения инерции качения, с «клыками» автозахвата вагона, на пандусе заменены на совсем свежие…
Здесь уже начали приводить в порядок оборудование… Значит, и у меня есть шанс дождаться, пока откроются эти двери… Может, именно их и выйдут драить?
Вот она, знаменитая и таинственная "штольня инженера Кучковского"…
Раритет времён самого — самого начала "холодной войны".
Более полувека, почти шестьдесят лет, она существует и полнит, будоражит слухами и домыслами половину Кавказа. Да и часть страны, что там скромничать. Одним нелепее и необычнее другого.
То здесь, если верить этим слухам, долго прятался Берия, якобы не расстрелянный. Кормили его земляки, проживающие в этом районе, да сердобольные пастухи. Пока не нашли его по доносу в этих естественных пещерах, не придушили, да не начали осваивать подземелье под бункер.
То в Карибский кризис сюда тайно, на вертолёте, прилетел Хрущёв, и вместе с Брежневым, Громыко и Косыгиным намеревался пересидеть угрозу Третьей Мировой…
А то Чурбанов, убегая от ареста в Турцию, коротал здесь время, подкупив дурными деньжищами верхнюю и даже «нижнюю» охрану. Жил, мол, как туз. Почти год. Здесь его вроде и брали спецназом, штурмом.
Мололи всякое.
И я сразу оговорюсь: процентов восемьдесят — чистая правда. Либо правда своего рода. Либо БОЛЬШАЯ доля правды.
Будучи сам специалистом по щекотливым и деликатным "вопросам"…
Видал я события и покруче. Бумаги в стране не хватит, чтобы описать и дать интервью…
Правда, раньше б за это желание меня бы сразу «записали». Не моментально, может быть, но отыскали бы, по-любому.
Нашли бы, даже если б спрятался у самого Бин Ладена.
И потом вышло б так, что по "просьбе некоторых лиц" тот сам бы нёс за мною накрахмаленный саван.
Все они на крючке, невзирая на то, что якобы "ищут пожарные, ищет милиция". Да знали, всегда знали, — где и кто, как и что…
Не трогали, потому как нужны были. Для разного рода "дел"…
Нагадили бы лишку тем, кто их прикрывал — на следующий же день мы бы их за бороды притащили "на ковёр". Или на раков запустили в реку где-нибудь под Жмеринкой или Воронежем.
Как пить дать!
Для того мы и существуем. Точнее, существовали. Это сейчас можно гавкать, сколь угодно много. Некому "присягу держать". Просто к чему? За столько лет так привык молчать по этому поводу, что сам порой сомневаюсь, — а было ли?
…Раскачавшись осторожно, влетаю на площадку перед пандусом. И успеваю схватиться за него как раз в тот момент, когда чёртов баул радостно рванул меня назад. В пустоту штольни. Еле успел и смог придержать и себя, и верёвку. А то потом мне ПРЫГАТЬ на неё, если что… Да с таким весом за плечами… — это почти прямая и верная дорога в нижнюю "купальню".
А там, если я туда ляпнусь, то набрав, не дай Бог, воды и в баул, и в одежду… Ого, — хрен его знает, вылезу ли вообще?!
Что мне делать с этой тонкой «гадюкой», телепающейся теперь за моею спиною? Оставить? В принципе, коль я уж тут появился, она — только малая доля шанса уйти отсюда. Потому как просто удирать я не намерен. Не за этим пришёл. И уж если пришёл — у меня и так будет масса причин «светиться», не только сиротливо брошенная в шахте верёвка.
Сжечь? Стоит только поднести к ней спичку… — она тут же вспыхнет, как сухая солома. Огонь резво помчится вверх и поползёт вниз, и через двадцать минут в висячем положении от неё не останется и следа. Кроме зольной пыли.
Ладно, пусть себе висит. Не буду совсем пока лишать себя возможности выбраться, если сходу потерплю неудачу. Правда, в моём арсенале всякого рода хитростей пока хватает, но не следует быть совсем уж расточительным в логове врага.
Присев тут же за пандус, высовываю нос из-за большого куска резиновой "подушки".
Перевожу дух и тем же временем настороженно осматриваюсь. Шуму я наделал немало, надо признать… Эхо здесь вон какое приличное. Весьма приличное. И как я ни старался, мои шорохи вызвали прямо-таки звук камнепада, бля…
А ну, как там, за поворотом, кто-то что-то чинил? Или просто караул нёс?
Укороченный «Форс» позаботится о них, но эффект "незримого присутствия" будет смазан. Будет не тем.
Лучше, когда оно, это присутствие, до поры, до времени, тайное. Мне пока не хотелось бы никого здесь убивать. Чтобы не врубаться в драку сходу, а иметь возможность сперва познакомиться с обстановкой, сделать выводы. Чтобы по максимуму сориентироваться.
Всё-таки увиденная реальность несколько отличается от ожидаемого результата…
И я здесь пока ещё — как инопланетянин на навозно-тракторном дворе.
Не в своей, вот уж верно, "тарелке".
К тому же мне не стоит расслабляться и относительно наличия здесь некоторых «приборчиков». Это могут быть и датчики движения, и камеры слежения. И даже звуковые сенсоры.
Проще говоря, наружные "уши".
Вот смеху-то будет, если на меня сейчас уже любуется и слушает моё шелестение какой-нибудь жующий за пультом свой паёк лейтенант… А по гулким внутренним коридорам уже шустро бежит, выкрикивая приказы, спец по антитеррору, собирая с точек группу захвата…
Я не спускаю глаз с двери и коридора одновременно. Тихо, насколько это возможно, снимаю баул. В нём всё уложено, упаковано и замотано так, чтобы не бряцать, и одновременно чтобы при острой нужде быстро выхватить, достать, вынуть…, не копаясь и не роясь в нём, как бабка в кошёлке, ищущая кошелёк в переполненном автобусе.
В моём «ремесле» нет такого понятия, как «мелочи». Здесь важно всё, — как ты двигаешься, о чём думаешь, что предусматриваешь, что припёр с собою, да куда и как смотришь… Даже как дышишь, ёкарный бабай!
А тут…
Тальк с непромокаемых боков ранца смылся дождём; обтягивающая его, словно майка, мягкая ткань насквозь промокла и покрыта грязью и слизью со стен шахты. Я тоже весь в серой слизи и каком-то шершавом, буром дерьме.
На ботинках — смесь «пластилинового» на ощупь мха и мелкого каменного и песчано-земляного крошева. Как я ни старался аккуратничать при спуске, опираясь ногами на стены, всё равно нахватался меж шипов и протекторов подошвы этих «прелестей». И теперь всё, — одежда, тяжёлый походный ранец, обувь и остальная поклажа при мне, — всё еле слышно поскрипывает, потрескивает, шуршит и шелестит, нахватав лишку сторонних включений.
Едва заметно, но в этом «гроте» звук кажется мне до неприличия громким.
Если меня засекут прямо сейчас, то сомнут. Просто сомнут. Задавят огнём и численностью. Отступать мне некуда. Позади — провал. И кроме железной станины с парой резиновых прибамбасов на ней — вокруг ни шиша.
Ситуёвина, — писец! Тут я и останусь тогда. Лягу без славы и почёта. Никакие мои навыки и умения не помогут.
Летать, пропускать пули сквозь себя и растворяться в воздухе я так и не научился. А жаль… Умей я подобное — просто стал бы невидимкой, постучался б по-простому в двери… А когда открыли бы — умер бы со смеху, глядя, как выкатываются в удивлении глаза того, кто не обнаружил снаружи «гостя», секунду назад нагло тарабанящего в гулкий металл…
Так что положение у меня не самое радужное.
"Форс" и немного других «гостинцев» — вот и всё, что на какое-то время отделит меня от Вечности.
Прыгать назад, на верёвку? На ней и пристрелят. А то и просто сорвусь.
Вниз, в воду? Хорошо. А потом?!
Бля, лучше б здесь было темно и пол был посыпан песочком, глушащим шаги…
Не думаю, что у них там есть акустик, но кто их там знает? Моя задача — обмануть и пройти. Их — обнаружить и не допустить. Кого угодно.
Хоть крысёнка или улитку из влажных коридоров.
А потому пока тупо сижу. Хер же его ж знает, что делать?!
Жду, жду… Единственно важное умение, когда другие не работают или временно бесполезны.
Теперь, когда я чуть устроился и притих, начинаю ощущать заметное движение воздуха. Тягу. Из шахты колодца внутрь, в тоннель.
И лёгкую, на грани восприятия, вибрацию стен и пола. Гудение. Ни хрена ж себе…
Если вообразить себе, какую мощность должно развивать на невесть какой глубине ТАКОЕ работающее оборудование, то можно и представить себе истинные размеры и населённость такой махины.
Готов биться об заклад, что сейчас главные мощности установок не задействованы. До предела им ой, как далеко. Процентов десять, ну пятнадцать, — чисто в режиме поддержания жизнедеятельности самой системы.
Запахи здесь тоже… интересные. Необычные. Нечто среднее между запахами метро, — электродная угольно-металлическая гарь контактной группы, работающей в режиме разрежённости и высоких температур…
Ну, это объяснимо. И естественно для убежища. Тут те же условия, что и в подземке., даже хуже.
А вот эти… Сладковато-приторные… И эти, — слегка отдающие… да, серой или подгоревшей тухлятиной… Едва-едва слышимые обонянием… и этот привкус металла во рту…
Это мне не нравится, ребятки…
Ой, как мне тут у вас не нравиц-цца!!!
…Спустя пять минут я начинаю откровенно скучать.
Ну, я понимаю, что меня ЗДЕСЬ не ждут. Но не настолько же!!!
Вилле — далеко не кретин. И он знает, на что я способен. И потому принял бы все меры безопасности. Я уверен, он даже в каждый унитаз посадил по отделению солдат.
А тут вот… Тут вот их нету, что ли? Не может этого быть!
Думай, голова, думай…
Хм…
А что, если «выкурить» их оттуда? Нет, вряд ли. Там система воздухоподачи и воздухоочистки такая, что любые мои «пшикалки» результата не дадут.
Регенерируемый воздух контролируется «умной» системой, и в случае распознавания отравляющих веществ она просто временно перекроет канал, откроет резервный… А этой «какой» займутся нейтрализаторы, деферментаторы, окислители… Да много там такой вот муры. Они даже не чихнут, не заметят.
Что тогда? Надо заставить просто открыть двери? Хорошо, умник, как это сделать?
О! Ща я закорочу вон ту лампочку сраную… И не просто закорочу, а с большим веселием и тарарамом! Вон я вижу кабель потолще! Хороший, многожильный кабелище… Просто подарок…
Так-кк… значит, я сейчас её выкручиваю… Чтобы никто не увидел моих "колдовских чар"… Что я делаю? Я беру сухой кусочек верёвки, сантиметров пятнадцать… смачиваю «лизуном». По нашей «классификации» — напалмом В.
При этом раскладе эта «свечка» будет гореть на рельсе минуту, ну полторы. Ярко и мощно. Не оплывая и не кособочась, а ровно, лёжа, сгорая в адском пламени по всей толщине… Прожигая огромной температурой бронированную оплётку кабеля.
А на рельс, на лежащего на нем «лизуна», я и кидаю, значит, тот кабель… Откусив от стены крепления, подвожу его прямо вплотную к рельсу.
Длина… Длины хватает с головою! Тэ-экс… А дальше? Дальше — кусок МОКРОЙ верёвки, наверное… Да. Другого «удлинителя» у меня под рукою нет. Значит, эту верёвку — от рельса — прямо на проводку лампочки. Она тоже ничего так… Толстенькая.
Аха… у лампочки плафон — стальной. Просто великолепно!
На него для порядка тоже — кусок мокрой бечевы. Обмотать вокруг.
Конечно, она при таком ампераже вспыхнет и превратится в летучий пепел через три секунды. Ну, через пять максимум. Но дело своё она сделает. То есть мгновенным ударом «пробьёт» систему освещения после того, как прогоревший «высоковольтник» поджарит рельсы и поселит электрического демона в каком-нибудь важном блоке…
Если учесть, что ЭТА верёвка сделана из волокон углепластика, карбамида, полиэтилена…, и в неё вплетено несколько жил витого троса с иголку толщиной… Вещь на пару — тройку применений, после чего попросту произвольно свивается самостоятельно живущей змеёй… Ну, да больше обычно и не нужно. В основном это — раз. И всё.
Кому взбредёт в голову СМАТЫВАТЬ эту верёвку для того, чтоб кинуть в ранец, когда надо "рвать когти"?! Разве что на память взять, тёще на вечную бельевую нить?
А вот именно такой её состав даёт приличные преимущественные факторы. Это тебе и трос, разрывная нагрузка которого — не менее трёх тонн на семь метров длины. И кабель, если нужно.
И «бикфорд», коли совсем прижмёт. Не рвущийся и довольно устойчиво горящий.
Потому как "по умолчанию" ткань волокон содержит легчайший графит и вкрапления коллоида серы…
В качестве «нашей» добавки мы втираем в него пасту из «сухого» спирта, размолотого в пыль и разведённого в «сметану» на растворителях. Подсыхая, воспламеняется и горит так славно…
Да, ещё это — дрова.
Где угодно, — в пустыне, в Арктике, во влажных джунглях… Двадцать метров бечевы, понемногу горящей между камней или через пробитое дно кружки, подобно фитилю керосиновой лампы… — они согреют вас и помогут разогреть, приготовить пищу. Вскипятить воду. Так вот, — эти двадцать метров дадут вам среднюю температуру в триста пятьдесят — четыреста градусов в течение двадцати четырёх часов. Вот такое "изобретение".
Вещь редкой практичности и нужности. В таких вот ситуациях. Поэтому я сейчас…
Нет, отставить! Ну, и полыхнёт тут конкретно. И что? Выбегают эти уроды… А тут сам я, — всё равно что в одних трусах посреди тронного зала даков с лёгкой рапирой наперевес. Мушкетёр в логове Гора.
Я прибиваю троих… семерых, хрен с ним. И всё…
И превращаюсь в очень мёртвого пиротехника. Это ещё если меня самого тут не зажарит. Кругом железо и сырость… Да я и сам покрыт влагой, словно гриб после дождя…
Если тут «бздыкнет», мне впору будет истерически забарабанить в двери ада, стыдливо прося пустить меня пересидеть весь этот кошмар там.
Не годится. Не годится, блин… Сгорю, как моль в мартене, что отважно рванулась туда "регулировать процесс"…
На секунду мне становится почти стыдно. Я начинаю звереть от того, что сам себе начинаю казаться пятилетним ушастым пескариком, явившимся с коробком спичек и с твёрдым намерением дотла спалить льды Антарктиды…
Что ещё? Рвать дверь?! Ну да, мать твою…, это если срочно нужно открыто заявить о твёрдом намерении помереть быстро. Прямо на месте.
Взрывной волною меня шваркнет и размажет о стены, украсит их так — Пикассо от умиления прослезится.
Пластита никакого здесь не хватит, опять же. Это не просто сейф. Это дверь, с большой буквы, — созданная, чтобы держать ядерный удар. И не один.
И вообще мудро тут всё устроено.
На такой глубине, где есть большой независимый источник воды, где даже двери спрятаны от ударной волны и температур кипящей магмы, где все коммуникации неуязвимы с той же точки зрения… Да тут можно просидеть десять тысяч лет. Не шевеля ушами на сквозняки.
Вот сырость здесь другого рода… Тёплая и затхлая…
А я не сразу её заметил, аж вспотел, пока сижу и строю глупые планы…
Червяк, собравшийся засосать бульдозер…
Так что, — не хер мне тут и делать? Можно, я тогда пойду домой?
Чёрта лысого!!! Думай, идиёт! У тебя в голове мозги или ветер?
Сто-оп!!! Ветер, говоришь… Моп его ять, — ну конечно, — ветер! Воздух. Запахи. Вентиляция! Вот что когда-нибудь спасёт чью-то жизнь и затопчет сапожищами целый мир!
Ну, что мы имеем?
Для того, чтобы оценить, что же я «имею», отсюда нужно вылезти. Из-за моего единственного укрытия. Что ж, — пять минут меня никто не беспокоил, значит, — "адьё, мой милый друг, адьё"…
Спасибо, что приютил.
Ранец пока оставлю тут. Загляну-ка я сначала за угол…
Придерживаясь правой стороны, — а это, как известно, почти всегда самая безопасная сторона при движении НАПРАВО, — начинаю неспешно перемещаться вдоль стены.
Пушка наготове в левой руке. Всё нужное тоже — под рукой.
В черепе назойливо пульсирует нерв недоверия. А кто тама умный такой спрятался, а? Ну-ка…
Из верхнего кармана справа достаю странную и смешную на вид штуку. Чистая игрушка, сказали бы те, кто увидел бы её воочию.
А на деле — нет в мире смешных или глупых вещей.
Чтобы жить или получать удовольствие, кушали же мы когда-то отбивные на смешных с виду кучерявых листьях салата? Как коровы. Или тортики с рожицами ко Дню Рождения… Дарили придурковато выглядящие открытки и шарики? То-то же!
Так что не фиг тут ржать над этой вещью!
Да, это шарик… от погремушки! Покрытый сверху антишумовой резиновой мастикой для автомобиля. Из баллончика.
И что?
Это моё персональное изобретение.
В чём его смысл, спрашиваете?
Вы вынимаете из крохотной проушины стальной волосок, служащий «тормозом», ограничителем… И катаете его в сторону.
Эта фигня будет негромко катиться по полу с секунду… а потом начнёт противно и мерзко визжать. Действуя на нервы. Секунды четыре. Не больше. Но противно.
Зубы сводит даже тогда, когда запускается на ваших глазах и вы вроде готовы ко всему.
А если вы сидите в засаде, у вас почти наверняка сдадут нервы.
И вы выдадите себя не стрельбою, так нервным дёрганьем, прянув от неё или просто зашевелившись от неожиданности.
И выдадите себя даже в темноте.
И уж тем более в темноте или полумраке, как там, за углом…
Когда нервы и так на пределе. А тут ещё эта орущая благим матом мерзость прямо у вас под ногами… Подпрыгните и начнёте палить наугад поневоле!
Вот такой фокус… И называю я его "зудой".
Чем самому топать в неведомое, проще заставить затаившуюся смерть выглянуть вам навстречу…, чтобы схлопотать пулю в осклабившееся хрю…
А вы тем временем — живой герой.
И уж совсем быстро — об устройстве, пока есть пара секунд до броска…
Здесь, внутри, мощная пружина от заводной машинки, два металлических тонких диска, трущиеся один о другой с большой скоростью, с напылением из металлической крошки; мелкотолчёное стекло между ними… всё! Даже ключика для завода у вас нет, — оно уже взведено и готово к работе.
Просто и действенно. Звук не столь силён, как при выстреле и уж тем более, при взрыве. Пока сообразят, что это такое, ты уже далеко и счастлив…
А если «просерет», скажете вы? Не сработает? Ну так, бля… у вас в руках что, — ствол или фаллоимитатор?!
…Тихо пускаю «зуду» по диагонали по полу, быстро разгибаюсь…
Короткий взвизг, какое-то испуганное шуршание… и короткая очередь прямо в стену напротив меня…
Пули зло стучат по ней, выбивают искры и куски камня, которые мстительной шрапнелью летят во все стороны.
Грохот пальбы в этом «мешке» ударяет по ушам не хуже свистка паровоза прямо в перепонку.
И спустя секунду я, упав на брусчатку так, чтобы из-за скруглённого угла выставить только нос и конец ствола, уже выпускаю три пули. Три практически не слышимых выстрела — и в коридоре воцаряется могильная тишина.
Всё. Два мертвых тела, кувыркнувшись прямо на корточках, затихают на влаге между узких рельсов. Бросаю быстрый взгляд вперёд и — вот я уже снова закатился за спасительный поворот стены.
Насколько я успеваю заметить, дальше — никого. Никто не спешил на выручку своим гибнущим товарищам. Тишина, я ж говорю. Лишь изредка нарушаемая тонким потрескиванием продолжающего медленно расширяться от напряжения бута. В тех местах кладки, куда попали пули притаившихся солдат.
А то, что это солдаты, я не сомневался. Сейчас один из них, агонизируя, мерно постукивает ботом по головке рельса.
Всё, затих… Помер, служивый…
Ребята заняли позицию грамотно, — с обеих сторон коридора. И если б не моя «игрушка», моментальная игра в убийство переросла бы в затяжную огневую дуэль. С двумя неизвестными. И мною в качестве приза.
Странно. Только двое. Наверняка караул, и вот ещё вопрос: сколько их было на тот момент, когда я сюда вползал? Шумел, скрипел, гремел сапожищами…
А что, если один побёг за подмогой?
Хреново, коли так…
Мне тогда просто необходимо поторапливаться. Просто попасть. Хоть куда-нибудь! Поднимаюсь и бегу обратно, к баулу. Хватаю его и, надрывая пупок, водружаю на спину. Теперь скорость ног, реакции и мышления — вот мои «документы». На жизнь.
А ПОТОМУ Я ПОПРОСТУ РВУ…
Рву, как ошалевший от зова самки кабан по осеннему лесу. Вскинув перед собою «Форс» и дико вращая глазами.
По этому коридору. К чёрту ту дверь! Найти бы отнорочек какой-нибудь!
…Насколько я понимаю в таких вещах, этот коридор не может быть таким длинным, каков он есть…
А он, прости Господи, кажется бесконечным…
Под его потолком примерно каждые двадцать метров горят крепко установленные плафоны с массивными жаростойкими стёклами. Такой хрен камнем разобьёшь.
"Вжик… вжиххх!" — это мелькают их силуэты надо мною.
Лечу, как птица, между рельсов. Как облезлый ворон, начинающий понемногу страдать возрастной одышкой… Так вернее.
Или это всё-таки такой тяжёлый баул?! Я промчался уже метров сто, а коридор и не думал заканчиваться. Насколько у меня хватало силы глаз, я видел лишь кажущуюся бесконечной цепочку уменьшающихся с удалением от меня фонарей… И где-то на границе зрения они терялись, расплывались в неясное пятно, граничащее с условно темнотой…
Но утешало то, что никто не мчался мне навстречу, размахивая дико ломом, и не потрясая кулаками.
Что за фигня?
Если я правильно мыслю, здесь должны быть блокпосты, какая-то деятельность, беготня солдат и обслуги…
Или я — единственный обитатель этого сраного коридора?
И тут понимаю, что исчезает свет по одной причине — он вместе с коридором «ныряет» вниз, повторяя, естественно, ландшафт долины.
Или просто переходит на нижний ярус. Я холодею. Это ж какая тогда здесь будет глубина?
Сто метров? Двести?
Сурьёзно, однако…
Пробегаю ещё метров тридцать… и слева о себя неожиданно, боковым зрением, вижу широченное ответвление в другой туннель. Инстинкт и на этот раз срабатывает куда быстрее мозгов, — падаю ещё на бегу на спину, резко закидывая ноги перед собою… Вскидываю ствол… И как раз вовремя.
Пули подрезают уже пустой воздух там, где мгновением раньше телепалась моя голова.
Ещё бы чуть-чуть, и моя старая бандана украсила бы эти камни.
Этот был чуть шустрее, поскольку не сидел на присядках, а стоял, напружинив полусогнутые ноги. И уже начал совершать в мою сторону первый шаг, раскрыв в крике рот и не переставая опустошать магазин, когда его достала моя единственная пуля. Он вздрогнул, будто его неожиданно приложили сзади лопатой по хребту, как-то странно втянул голову в плечи… и стал оседать, выронив «Каштан» и заваливаясь точно на бок. Я с трудом перевёл сбитое при падении дыхание, не забывая, однако, зыркать по сторонам.
Никого. Этот был один, и это был тот, третий, что просто отошёл подальше, на всякий случай, и подкарауливал меня здесь. Выскакивать на меня бегущего он не стал. А это говорит только об одном, — он был предупреждён, кто я и что… И что у него был единственный шанс, — прибить меня в спину.
Либо парень немного просчитался с моментом начала стрельбы, побоявшись «отпустить» меня слишком далеко для прицельного огня, и он поспешил начать палить. А может, просто взыграла глупая гордость бойца, переоценившего свои силы и попершего на меня в открытую. Мол, мы и сам не хуже…
Не знаю. Он уже умер, и спросить уже не у кого. Пожалуй, мне не помешал бы кто живой, у кого мне стоило бы порасспросить, что тут да как… Ладно, при возможности украду кого-нибудь посмышлёнее…
…Вознеся матерную молитву моим инструкторам, что научили меня таким вредным для костей и внутренних органов трюкам в виде падений, переворотов и бросков мордой в землю, я добрым словом всё же помянул того, кто выучил меня стрелять даже из-под ягодиц точно в яблочко.
Кто довёл поимку в прицел и просто стрельбу безо всякого прицеливания до того автоматизма, когда и сам перестаёшь верить и понимать, как такое возможно.
Пожалуй, ЭТО умение оказывалось в такие вот моменты всё же наиболее важным.
Как бы ни удачно всё складывалось, мне не нравились три вещи.
Во-первых, то, что здесь так мало народу собрано по мою душу. Уж не сказился ли Вилле, если так несерьёзно относится к моему визиту? Это как-то даже обидно для моего профессионализма. Или он просто смеётся надо мною, дразнит? Намекает на мою утерю хватки? Значит, мне стоит притормозить и подумать…
Второе. Здесь нет пока ни одной стоящей лазейки, куда можно красиво и подло втиснуться. Не пролезть мне прямиком сквозь сплошной камень, хоть ты убейся!
Ни окна распахнутого, что говорится, ни двери тебе вшивой…
И, наконец, третий, и самый плохой, фактор. Я едва вошёл, а уже столько нашумел, можно сказать, напортачил.
Конечно, в этой ситуации вряд ли мне удалось бы что-то сделать по-иному, но как-то не привык я так работать…
Не по специфике это как-то.
И значит, здесь что-то не так. Что же?
Я осторожно заглядываю вглубь ответвления. Там, как и в этом, всё одинаково. Лишь длина всего метров сорок. И точно посредине торчит какое-то нагромождение то ли механизмов в кожухах, то ли укрытых ящиков.
Если б там была засада, уже б в меня стреляли. Много и густо. А так — тишина…
Что же, пойду. Похоже, меня «ведут». И думаю, через какое-то время я буду иметь возможность либо в этом убедиться, либо опровергнуть собственные фантазии и "пугалки".
Потихоньку иду в направлении «кучи». Здесь гораздо суше, чище… Здесь очищены от старости и тлена времени стены, и подновлённые (!) рельсы убегают дальше по предыдущему коридору, не заходя в этот район.
В конце коридора тупик, на полу стоит какой-то ящик…, а на стене, прямо под последней лампой, призывно светится новой серой краской распределительный щит. Подойди, дёрни рубильник… Отруби освещение — и топай скрытно, малыш! Ага, и взлети ко всем чертям! Ну, уж дудки! Не буду пока я торопиться. Мне пока не нужно свидание со всеми вашими сюрпризами, на которые я могу напороться в темноте. Кстати, не нравится мне уже и эта странная новизна. Мне вообще здесь, у вас, уже перестало нравиться… Но пока я не вижу другого способа попасть внутрь, придётся терпеть и идти.
…Нагромождение оказывается огромным двигателем, присоединённым к торчащей прямо из пола «ракушке» воздухоподачи. Слева — раструб захвата воздуха. Вентиляционный блок первичной подачи. Значит, все-таки подо мною — второй ярус.
И мне — туда… Вот только как?
Оглядываю «ракушку». Нет, ну надо же! Вилле, ты мог бы быть и пооригинальнее! Не знаю, кто у тебя там начальник штаба или ещё какой «советник», но кто, кто меняет старые, ржавые и закисшие болты креплений двигателя к ракушке, то бишь непосредственно к самому воздуховоду, на новые?! Как раз перед моим приходом? И при этом они тщательно смазаны и… не закручены полностью! А рядом… Рядом прямо-таки "случайно оставлены" гаечные ключи НУЖНОГО для всех этих гаек размера. Снимай кожух… Отодвигай по салазкам тяжеленный мотор… — и милости просим в недра Сезама?
Я оседаю на пол и негромко смеюсь, утирая перчаткой выступающие слёзы счастья…
…Вилле, все эти прошедшие годы, похоже, не пошли тебе на пользу. Твоя «болезнь» прогрессировала, и они сделали из тебя не просто шизоидного негодяя, а перековали в абсолютное животное, — твердолобое и примитивное, — свято уверовавшее в собственную умственную исключительность и логическую непогрешимость.
Неужели ты и впрямь думаешь, что за этот год мир, и я, как его неотъемлемая составляющая, деградировал настолько?
Вилле, ну мы же не в компьютерную игрушку режемся!!! Неужто ты думаешь, что я вот сейчас возьму ключики, обрадовавшись безмерно этому «подарку» от безголового ремонтника, и примусь яростно за работку?!
Ну, точно, как в игре — нашёл что-то, «взял», "воткнул"… — и через секунду программа перекидывает тебя в следующий зал или уровень…
Ты дебил, Вилле!!!
Я всю свою жизнь ПРИНЦИПИАЛЬНО ненавидел компьютерные «стрелялки», предпочитая их живым! Это ты шалел, когда видел новый квест, и это ты, юродивое чудо, просиживало ночи напролёт за их зомбирующей графикой и магией… Это и было твоим главным хобби в жизни, и единственным, пожалуй.
Да, и во всём остальном, что касалось компьютеров и нашей работы, ты был гением, не спорю, но порой я никак не мог не удивляться, как ты вообще смог стать одним из нас? А может, даже и лучшим…
Ладно… Я принял к сведению. Ты пытаешься меня «вести» и здесь? Хорошо. Не вопрос.
Я сделаю вид, что принимаю твои условия, с одной оговоркой. С какой? Я играю, как совершенный «чайник», согласен? «Чайнику» простительно тупить, ошибаться и «тормозить» там, где легко проскочит «продвинутый». Позволительно по сто раз топтаться на одном месте, не «догоняя» вроде бы элементарного…
Ему позволено всё, пока «гений» снисходительно долбит ему прописные истины. А потом… Потом «двинутый» начинает психовать, нервничать… И начинает совершать ошибки одну за другой, такие и там, где прошёл бы уже даже тупица.
Чем вызывает безмерное удивление у того же «чайника». И в результате «гений» сам себя запутывает так, что уже ни хрена не понимает. Он с треском отрубает свой «комп» и идёт напиваться в ближайшую пивную. А тем временем его «тупой» ученик уже спокойно, не спеша и старательно, высунув от усердия язык, проскакивает уровень за уровнем… Так что, идёт? Поиграем? По новым правилам. По моим…
Глава XII
Ну, начнём тогда, помолясь…
Значит, воздуховод…
Тайфун до определённой степени смог «просечь» ход моих первых, спонтанных, мыслей. Что-то общее в мышлении есть практически у всех бойцов спецподразделений, — школа-то сказывается. Стандартные ситуации, которые там изучают, новый опыт, разработки теоретиков. И прочее.
Всё это накладывает свой отпечаток на мышление, никто не спорит… Однако тот, кто умеет мыслить не только, и даже не столько логически, а на уровне высших категорий, на уровне философии, на уровне нереальности и искусственности реалий, на уровне отвлечённой ментальности, — тот и становится лучшим.
И остаётся живым.
Это как в единоборствах, — кто-то, постигая азы техники, — красивой и показательной, но бесполезной, становится чемпионом — «технарём». Он красиво, картинно "держит ножку", изящно и чётко выполняет «като» и «тыли», блещет на показательных выступлениях.
А кто-то, кто в технике особо не «волок», становится реальным, страшным и опасным бойцом. Тот завоёвывает свои даны и пояса кровью и переломанными костями, с честью и болью.
Потому что не остановился, не «замер» на «технике», как некоторые, которые, проведя «рекомендованы» удар, другой, не представляют себе, что и делать-то дальше. А их без труда колотит тот, кто научен или по природе умеет проводить сложные «связки» комбинаций. Долго и в бесконечном количестве вариаций.
Потому как в определённый момент мышление его обширно и резво разветвляется.
Словно стая рыбок, в минуту опасности или острой необходимости оно «порскает» в сторону, делясь на массу взаимопереплетающихся, отдельно и независимо мыслящих нервных центров, биллионы наших отдельных "я".
У него это — виртуальный мир. Логика сухого взаимодействия знаний, строгой линии директорий и микросхем. Логика исключающей любое инакомыслие собственной исключительности.
А у меня…
У меня и вообще странная для многих логика. Логика "доказательств от противного", что почти равнозначно знанию алогизмов…
Моя — более ранимая, живая, а потому «отчаянная», многогранная, изобретательная. Как голь. Она — скорее недоразумение, небывальщина.
Такая же, как, к примеру, живая «мультяшка», как поющий рак.
А его — давящий прямотою, напором и мощью кряжистый монстр.
Слегка шизоидный игрок логикой, — иногда, но неожиданно меняющий правила в свою пользу, противостоять которому обычной, средней личности, просто не дано.
Мы оба "с причудами", что и говорить. Потому и живём.
И мы, как полные антиподы, не уживаемся. Просто из принципа отталкивания противоположностей. Чтобы жить более-менее спокойно, нам нужно находиться на разных полушариях, равноудалено по обеим сторонам экватора. Для сохранения абсолюта равновесия полярностей…
Иначе, сместившись хотя бы на сотню километров относительно чётко выстроенных осей нейтрала, мы начинаем чувствовать друг друга. И от этого испытывать «чешущее» беспокойство.
Мы — как "чёрная дыра" и звезда, свет и тьма, холод и тепло, лёд и пламя, — мы всегда стремимся друг к другу, всегда противоборствуем и стремимся взаимоуничтожить друг друга…
И мы не остановимся, пока одного из нас не станет на этой планете. Но даже тогда мы будем ревниво и со сверлением в груди думать, что ГДЕ-ТО, в каких-то далях, в невесомом тумане Ничто, кружит и кружит, испытывая боль неудовлетворённости, частица материи нашей противоположности.
Так что вряд ли мы сможем спокойно поделить поровну даже ад и его муки…
…Вскрыть воздуховод — дело одной минуты. Я был уверен, отворачивая гайки чуть ли не руками, что там, в глубине, куда круто убегал пыльный вентканал, нет даже фильтра первичной очистки. Нет и предварительной двойной сетки, удерживающей механические частицы. Как и не было её на корпусе самой "ракушки".
Да вон и она, стоит у стены. Пузатая, с боковыми «накопителями» скатывающихся по её «куполу» пойманных частиц…
Всё, абсолютно всё было явно специально разобрано якобы для «ремонта» и «чистки». То есть, для того, чтобы я смог беспрепятственно проникнуть туда, где он меня ждал.
Может, отчасти эти "ремонтные работы" и были правдой, всё равно их нужно было производить, и они явственно были видны кругом.
Но иногда намеренность слишком уж бросается в глаза. Сдвиг там, деталь тут, мелочь какая-нибудь здесь…
Хорошо, хорошо…
Я разберу эту срань. И погремлю аккуратно, словно действительно пытаюсь влезть к тебе на пир, будто тать. Уговорил…
Ни ты, ни я никогда не пригласим друг друга в гости нормальным способом, через широко и гостеприимно распахнутые двери.
Такова уж наша с тобою природа. А посему…
Посему я, расковыряв эту «конструкцию», просто заглядываю внутрь… и делаю абсолютно не то, что от меня ждут. В эту широкую кишку, куда без особых проблем могут пролезть рядом двое взрослых и ребёнок, я всего лишь опускаю на тонкой шёлковой бечеве сюрприз. Крохотный такой, но препоганый.
Так, чтобы он немного не выходил из конца трубы на нижнем ярусе. Это примерно двадцать метров, и я даже вижу слабое, едва уловимое свечение, идущее от ламп внизу. Само собой, там тоже всё раскидано-разобрано.
Вэлкам, Гюрза, да?
Плиз, конечно, но я ведь стареющий дурачок, верно? Мне можно всё.
И ты проглотишь это спокойно, лишь иронично досадуя на мой поступок, кажущийся тебе глупым. Как, на твой взгляд, я мог пренебречь возможностью попасть туда так быстро?
А вот смог!
И более того, тебе будет приятно узнать, что даже если ты потом ликвидируешь всё, что я сейчас так «тупо» натворю, мой «сюрпрайз» подогреет твой энтузиазм…
Как только в помещениях температура поднимется градусов на пять, — а она поднимется непременно, я же знаю, о чём я говорю, — тут моя «кака» и заработает…
Холодный воздух, что сам рванётся в помещение… — ведь ты изучал физику? "Холодный воздух всегда стремится вниз, а горячий — вверх"… Так что горячий, что попрёт наружу… И начнёт конденсироваться примерно на том месте, где я ЕЁ оставил… Ох, как славно тогда заработает эта "жуть"…
Когда вздрогнет и сдуру проснётся ещё и система тушения… А она здесь — на углекислоте…
Короче, это добавит тебе немало весёлых минут…
Ну, ты этого всего пока не знаешь, а будешь самодовольно и снисходительно ухмыляться, когда тебе доложат, что я попёрся дальше,
Тупо проигнорировав твою трогательную заботу о моих немощных костях. И ты будешь терпеливо и спокойно ждать, как паук в паутине, когда же я, наконец, попадусь в твои сети и забьюсь, привлекая твоё голодное внимание.
Ты таков, Тайфун.
Ты жесток, неудержим и бесноват в бою, я знаю, но, как и я, ты можешь терпеливо ждать годами случая. Особенно, если тебе кажется, что этот случай мудро создаёшь ты сам… В этом и кроется твоя самая большая ошибка.
Провидение не обмануть. Во всяком случае, этого нельзя делать так часто, как хочется…
Я в случай верю, а ты наивно полагаешь, что его можно сухо, расчётливо и продуманно создать. Всюду и всегда.
Нет, брат мой. Не всегда ты создашь удобный только тебе случай.
…Вот я сейчас — создам. Себе задел, тебе проблемы. Сейчас для меня именно тот момент, когда я — могу. Когда мне ненадолго, на разы, но — милостиво дозволено…
Для начала беру шайбу из-под гайки, — это самое маленькое металлическое изделие, что у меня есть, и, прицелившись, бросаю её на распределительный ящик…
Вспышка, удар синей молнии…
О, так и есть! Твой «электрик» хитро так пустил фазу на ящик, а ты наивно надеялся, что я побегу на гусиных лапках к рубильнику? Ты меня недооцениваешь…
Нельзя с разгону баловаться с «липиздричеством», бабушка права…
Подскочив к уже безвредному щитку, ударами тесака сбиваю полугнилые петли. С замком некогда возиться. Отстреливать не буду, — патроны нынче дороги. Срываю, на хер, крышку, выворачивая её прямо из пазов…, отступаю на пять шагов… и изо всех сил бросаю здоровенный гаечный ключ, словно метательный нож, прямо в его чрево, — туда, где жирными боками нагло светятся матового цвета изоляторы…
Силы моего броска всегда хватало, чтобы увесистым булыжником раздробить и переломить стомиллиметровый брус. Если стрелять в них — толку почти никакого.
Пули просто покрошат или порвут, перебьют толстые стальные полосы внутри изоляторов, просто превратят в решето контактные платы, перебьют провода…
Можно рвануть гранатою, но тогда пострадает больше сам щит, чем остальное. А меня интересовал тот объём бед, который выведет из строя, хотя бы на время, значительную часть проводки и оборудования в секторах.
Ну, кое-какой вред от автомата и гранаты будет, само собою, но не настолько всеобъемлющий, как если тяжеленным куском металла «отыметь» всё, просто закоротив между собою сразу, — ВСЁ. По-варварски, примитивно и действенно.
Всё и сразу. За один бросок…
…Шарахнуло так, что мимо меня, гневно визжа шрапнелью, пролетел фаянс изоляторов, расколотый, словно взрывом.
Освещение притухает, откуда-то снизу чувствуется нарастающий гул, — там вовсю надрываются турбины и выпрямители, пытающиеся выровнять напряжение в сети, удержать его в пределах рабочих параметров. Вот это я понимаю, — момент настал!!!
Я быстро укладываюсь на спину, выхватив «Форс», тщательно прицеливаюсь, насколько позволяет существующая освещённость. Прямо в распределительную коробку в нише потолка, идущую от щита, — туда, где соединены усиленной пайкою силовые кабели. Где разводка сделана так, что её можно отключить, только дёрнув сперва рубильник, а потом ещё и каждый «пакетник» устаревшего, но чрезвычайно надёжного образца, не чета современным "пиндюлькам"….
Это задумано и исполнено для того, чтобы не обесточить сразу целый сектор за один присест…
…Туда, туда, где стоят, полускрытые в глубине ниши кладкой, эти самые «дополнительные» "пакетники". И где они наверняка свободны от армирующей оплётки, что подобна щиткам броненосца.
Если я не дам им своевольно сработать и целиком отрубить повреждённый щит от системы, толку будет больше.
На моё счастье, выпрямители внизу уж очень, чересчур мощные, аварийная система «подкачки» напряжения сильна, как голодный злобный демон…. А потому пакетники не срабатывают, терпеливо ожидая, пока тупая, но дорогая и мощная Система Электробезопасности Убежища потужится и выровняет перепад на участке и переключит всё на резервную линию.
У меня есть десять секунд, десять драгоценных и вполне достаточных секунд!
Браво, Вилле! Ты сегодня не поешь каши, — у повара теперь долго не будет работать электроплитка…
Ура, я гений! Мнимая неубиваемость системы послушно и чётко играет мне на руку, словно «купленный» вратарь.
Ей нельзя, просто нельзя вырубиться вот так, сразу. На ней завязано столько оборудования, компьютеров и прочего, что ТАКОЙ сбой попросту убьёт твой реактор, Вилле!!!
Теперь, я уверен, ты сидишь и переживаешь, недоумённо и слегка испуганно оглядываясь на сходящую с ума «энергетику» объекта.
Кому теперь смешно, а, Вилле? Ха-ха? Ну, что же ты молчишь? Чего не смеёшься?
А-аа, ты не знал всех особенностей этого бункера, этой системы?
"Агат", мой милый, как и «Феникс», — это не твои сверхновые «бирюльки» от «Майкрософт», или как его там?! Это такое старьё от папы Джузеппе, что Тортила в сравнении с ними просто девственница!
По ним усердно шарахал каменным топором, как заведённый, наверное, ещё мой пращур…
В твоих хитрых и умных железяках такого не было, не так ли? И ты не знаешь особенностей той «лодки», в которую ты так неразумно уселся?!
Их знаю я, я! Я много ещё чего такого изучал и знаю… Понял?
Но не ты, продвинутый ты наш!
Так чего ж ты не смеёшься, урод?! Я хочу слышать твой хриплый, снисходительный смех!
Все эти мысли пролетают у меня в голове за пару секунд, и всё это время я машинально и споро действую.
…Не теряя скорости, я ж говорю, — поднимаю ствол — и дважды нажимаю на спуск…
Жуткий вой взбесившегося оборудования перекрывает все звуки вселенной…
Невыносимые страдания и муки, проклятия людям и небесам… и дикое желание жить, — "жить… дайте мне во что бы то ни стало, жить"…. - слышалось в его трубном, полном боли крике…
Свет гаснет. Совсем. Теперь я — наглый и полновластный хозяин ваших грёбаных коридоров, а вы… Как кроты в собственной норе, которым вдруг залепили нос.
Да вам теперь и не до меня. Теперь вы там, в низах, побегаете и попотеете от страха и усердия так, как в жизни ещё не приходилось. Во главе с Тайфуном. Он дока, он у нас доху… знает, так вот пусть и поумничает там теперь — в полной темноте, да под угрозой полной и обосраной до пят "жопы".
Потому что главные двери, как и вспомогательные, теперь НЕ ОТКРОЮТСЯ, мой сладкий!!! Не выскочить теперь, вот в чём прелесть!
Так уж по-дурному они задуманы и исполнены, сечёшь? Это для того, чтобы в мирное время исключить по максимуму «выхлоп» в аварийном случае, вроде ТАКОЙ ВОТ ситуёвины, как я тебе сейчас создал…
Он, этот «семейный», самый надёжный в мире «склеп», тщательно и со знанием дела погребёт в своём чреве всех, кто доверился ему, но не выпустит из себя губительные изотопы урана…
Этот бункер, — насколько он, падла, БУНКЕР, настолько же он и БРАТСКАЯ МОГИЛА, сук-ка!!!
Ни за какие коврижки я не залез бы сюда, как ты, добровольно!
Короче, Вилле… Не успеешь отладить систему — через двадцать минут тебе нечем будет охладить турбины и ядерный реактор.
Ещё через двадцать пять — тридцать отрубятся и резервные насосы, — сдохнут накопительные энергетические ёмкости. То бишь — аккумуляторы, что питают эти "насосы последней надежды"…
И тогда она взбесится и отомстит всем за столь неразумное вмешательство в её, уснувший было, покой.
Словно разбуженный дракон, оно порвёт на мелкие лепестки всех, кто просто оказался рядом, в его логове. Не спрашивая имён и намерений.
Вам для начала станет там невыносимо жарко, а потом… Ну, потом ва-аще всё, — ищи бумажку…
А то, что убежище живёт и работает благодаря именно реактору, я понял ещё тогда, когда увидел, какой глубины и этот «колодец», и эти «шхеры», мать их так!
Привет тебе, заслуженный шахтёр, спасатель собственной задницы! Я оставляю тебя и твою умную голову наедине с этой, считай, первой проблемой… и ставлю на тебя, как говорили мне тут не так давно… Некоторые…
Не подведи же меня, солдат… Ха-ха!!!
Я не подведу, не бойся, Тварь. Ты лишь постой тут немного, проследи, чтобы им там было как можно уютнее. Лады?
А я пока побегу. У меня есть дела, прости… Тобою порученные.
…Если хочешь оставаться на одном месте, нужно бежать со всех ног.
А если хочешь куда-то попасть, нужно мчаться вдвое быстрее.
Прекрасная, идеальная во всех смыслах истина. Льюис был могуч, точен и прав.
А посему, памятуя об этих обстоятельствах, я, невзирая на вес баула, рванул изо всех сил в обратном направлении.
ПНВ не фонарь, конечно, но кое-какое видение даёт, это да.
Да и привык я уже за те годы носиться, как преследуемая котом крыса с сыром в зубах, по этой планете. И по каменным «кишкам», и по лесу, и по пустыне…
А когда есть НАПРАВЛЕНИЕ — чётко очерченное и имеющее в себе ОКОНЧАНИЕ дистанции… — так отчего же, бля, не побегать в своё удовольствие?
И я газанул так, что мои подошвы подо мною завизжали и горько пожаловались на Судьбу…
Глава XI
Вот уже почти десять минут, как я никуда не бегу.
…Проскакивая очередное из многочисленных ответвление коридора, которые вдруг стали возникать просто пачками, я услышал, как оттуда, откуда я только что прискакал, и ещё откуда-то справа и спереди, раздались топот и злые крики. Я аж приостановился, лихорадочно прикидывая, какое ж из имеющихся направлений выбрать. Вполне разумно рассудив, что грамотнее всего держаться наиболее тёмного угла, я срываюсь с места и несусь дальше, попутно выискивая этот самый скудный на освещённость закоулок. Это исходя из того, что вдруг, да включится аварийное освещение. В чём я почему-то очень сомневаюсь…
В голове ширится и крепчает набухающий кровяной ком, и она нахально начинает утверждать, что ей уже больно.
В подтверждение своих претензий в виски начинают тыкать раскалёнными спицами. Надо думать, — бег с таким весом, с такой предельной скоростью и на такие дистанции — просто чудесный повод для поднятия давления до уровня парового котла.
Вот только, кроме ноздрей и ушей, на моём организме других клапанов для стравливания гипертонических паров нет.
Бля, да потерпи ты! Ещё немного…
Ещё двадцать секунд, и я пушечным ядром влетаю в какой-то тамбур, что ли…, торможу… и аж подпрыгиваю от радости на месте. Есть! Вот она, эта "тёмная норка"! Беру левее, и ныряю в так кстати подвернувшийся мне совершенно тёмный проём…, успеваю на бегу для верности обернуться, чтобы проверить, — не сидит ли у меня "на хвосте" какой-нибудь особо настырный чемпион вроде Карла Льюиса…
И секунду спустя оказываюсь наказанным за собственное слишком длительное любопытство и утерю контроля за ситуацией.
Потому как со всего размаху врезаюсь в загудевшую и недовольно скрипнувшую преграду…
Когда несколько секунд спустя в голове возбуждённо отщебетали довольные моим конфузом синицы, а звуки погони вновь приблизились настолько, что уже хоть испаряйся в воздухе, я смог, наконец, рассмотреть то, во что вдруг так страшно врезался.
Сквозь муть с трудом фокусирующегося зрения и почти сползшие при столкновении бинокуляры ПНВ вижу, что причиной моей внезапной и полной остановки явилась массивная стальная дверь, прикрывающая вход в странно выпирающей прямо из обступающих ей стен, «закруглённости». Словно в центр тоннеля сверху, торцом и вертикально, провалилась громадная цистерна, да так и застряла. А для того, чтобы хоть как-то проходить сквозь её тело, в ней, особо не мудрствуя, вырезали отверстие и установили дверь…
Судя по слабому, незатухающему звону, — железную. Её колебания тут же входят в резонанс с моими синицами, отчего затылок норовит выпрыгнуть из стягивающей его банданы.
Если верить моим болевым ощущениям, толщина сей преграды не менее двадцати пяти — тридцати миллиметров, и возвышается она над моей головою прямо до самого потолка. То есть просто уходит, впивается в него на высоте около шести метров.
В другое время я простоял бы возле этого циклопического сооружения, открыв рот и не спеша обходя его пузатые стены, чуть дольше.
Но сейчас у меня немного другие задачи. Судя по поднятому шуму, за мною сейчас носится по этому уровню уже никак не менее тридцати человек. Растущая среди охотников за моей потной шкурой популярность радует моё самолюбие, но никак не способствует возможности процветания столь любимого мною собственного тела.
А потому мне нужно решать куда более насущные задачи. Например, уходить от них до тех пор, пока не найду приемлемого места, где смогу хоть немного охладить их что-то уж слишком разухабистый пыл.
А то они, того и гляди, скоро довольно и счастливо заулюлюкают, не получая отпора.
Требуется срочно место, где мне будет удобно маневрировать и при этом быть не слишком видимым. И вот вопрос, — а не за этой ли именно железякой и скрывается то, что мне и нужно?
…"Любопытства ради и надежды на спасение для" пробую толкать это чудовище… Оно кряхтит, стонет ржавыми петлями…, просто дурея от моей наглости…
Похоже её не открывали лет эдак пять…
Я усиливаю натиск до предела сил… и неожиданно для самого себя заскакиваю, даже влетаю, едва удержавшись на ногах, в очень просторное помещение, полное разного рода хлама. Потому как иначе эту столетнюю рухлядь назвать и нельзя…
Залежи технологического хлама, то ли ранее подлежащего установке, но для чего по неизвестным причинам не нашли времени, частично заполняют пространство, не давая сразу в полной мере оценить обстановку.
То ли это уже никчёмный мусор ушедшей эпохи, демонтированный так давно, что о нём уже никто и не помнит.
Здесь своего рода тамбур. А дальше — пространство самой "цистерны"…
Если пытаться оценить размеры сей «бадьи», внутри которой я так неожиданно оказался, то, пожалуй, шириной она могла бы поспорить с полем для игры в ручной мяч. Её диаметр примерно равен этой величине.
Еле ориентируюсь среди этого бедлама, и вижу запутанную аркаду лестниц и переходов, ведущую на верхние, «стальные» "этажи", выполненные в виде поднимающихся террасами площадок, с перилами и переходами. Прямо с них в стены уходят какие-то двери и зевы квадратных отверстий. Примерно с мой рост диаметром…
И на третьем ярусе — снова всё тот же обелиск металлолома и непотной пока рухляди.
Место, конечно, странное, но…
Туда!
…В результате беготни по этим хитросплетениям металла и бетона я забрался в такую глушь, что меня и черти найдут только по подсказке ясновидящих или с собаками.
И теперь я с гулко бухающим сердцем слушаю радостную суматоху где-то в глубинах тоннелей.
Вилле не оценил мою изобретательность и заботу о его комфорте. Не выдержал моей непонятливости.
И натравил на меня свору своих шакалов.
Пока это только сугубо военизированные идиоты, вроде десантников, привыкших действовать всё больше гуртом.
Что теперь слепо тычутся в разные углы. На каждом перекрёстке сталкиваясь лбами да спрашивая друг друга, — а никто не видел, собственно?
Они всё же боятся этой мерзко пахнущей плесенью и пылью темноты, в которой притаился неизвестный им, но широко разрекламированный Вилле профессиональный "киллер"…
Ну, что же. Я не буду их долго разочаровывать. Идите, идите сюда, дети мои…
Сейчас немного отдышусь, и поехали…
Я торопливо пристраиваю, «ховаю» баул за стопку каких-то сетчатых ящиков, почти целиком превратившихся в ржавую труху и перемещаюсь влево, прихватив из него по минимуму всё, что может мне пригодиться в этой "ночной охоте на дебилов".
Отсюда я начинаю практически бесшумное движение по "развалам техногенной цивилизации". А иначе и не назвать эту свалку отходов.
Изделий, которые, скорее всего, превратились в хлам из абсолютно новых, не будучи даже ни разу использованными, "штуковин".
Уж так у нас на Руси повелось. Со склада завода — на склад централизованный. Оттуда — на склад помельче, чтоб провалялось лет эдак двадцать, если не тридцать, без дела. И уже спустя эти годы — прямиком на вторсырьё.
Именно из таких вот "кладовых ненужных чудес" порою я и черпал многие свои, столь полезные, приобретения.
Правда, сейчас мне и этот "Клондайк безобразия" очень даже на руку.
Я в нём, как взбешённая кобра в зарослях колючего саксаула: саму достань, попробуй, — выковыряй, а она может внезапно ужалить больно.
Пока пробираюсь назад, заодно запоминаю место, где оставил баул.
Крути — не крути, а возвратиться за ним придётся. Чуть позже, правда, когда хоть немного успокою неуёмную активность этого рычащего стада. Сколько б их ни было.
Убить придётся всех, кто не сбежит сам. Иначе, как сявки, повиснут на лытках, и будут тявкать всю дорогу.
А меня это… оченно раздражает.
Особенно меня раздражает мельтешение лучей фонариков, с которыми так нагло носятся тут эти подкованные сороконожки, стучащие вразнобой сапогами, словно разбитый в хлам двигатель клапанами.
Я больше люблю гармонию звуков. Вроде "ать-два, ать-два"… Чётко, в лад, в ноту…
Ладно, — сейчас, с моим появлением и появлением первых кровавых трупов, вы ещё немного ускоритесь, и мы все вместе послушаем музыку в стиле «степ». Тоже не кисло…
Право, мне стоит с вами предварительно отрепетировать наши движения поточнее…
С моего места, оказывается, открывается прекрасная панорама! Прямо под собою, через круглое отверстие внутреннего проёма, мне отлично видны ответвления коридора и несколько «комнатушек» за «цилиндром», образованных невысокими стенами без потолков.
Странно, что в эти помещения из коридора, кажется, не попасть…
А, вон оно что…, - я просто проскочил пару дверей, влетев в этот "машинный зал" впопыхах. А теперь вижу, что там целый лабиринт разного рода закутков, где можно спрятать маленькую армию….
Хм, это безумие планировки тоже может оказаться полезным…
Через прибор достаточно хорошо видно, насколько здесь всё старое, архаичное и запущенное. То ли сюда так и не доходили руки прежних «хозяев», то ли эта часть помещений никогда и не использовалась по прямому назначению…
Лично я пока не догоняю, для чего здесь столько странностей и нагромождений всякого рода иллюминаторов, лесенок, ведущих от стального пола с неким подобием шлюзовой камеры, сейчас наглухо прикрытой разбухшей от лохмотьев ржавчины куполообразной крышкой, торчащей из стального раструба посреди «кольца» помещения.
Периметр стен здесь… на три четверти стальной! Ого… а выше — всё те же бут и металлические арочные конструкции. Из стен в большом количестве торчат, выползают, выходят, высовываются… и куда-то опять разбегаются, прячутся и идут многочисленные и разнокалиберные трубы.
И всё это ржаво-закисшее великолепие неимоверно и нещадно сочится, протекает и плачет какими-то липкими водяными слюнями… Брр…
Сам пол внизу примерно по колено покрыт водою, в которой плавают сгнившие до безобразия доски и прочий хлам, скорее всего, тщательно стаскиваемый сюда не одним призывом молодняка, обслуживающего когда-то «подземку». Точнее глубину я определить не могу.
Такое ощущение, что я попал не на подземный стратегический командный пункт, по совместительству убежище для первых лиц страны тех периодов, а на полузатопленную подлодку, которую весьма изобретательно и удачно приспособили под помойную яму.
Интересно ощущение. Тех людей уже давно нет, а вот память о них в виде этого безобразия осталась…
Вонь, естественно, соответствующая. Слава Богу, что сюда никогда не добираются комары, иначе меня уже б сожрали вместе с обувью. Легко себе представить, каких размеров они бы тут вырастали…
А вот грибы и крыс разводить — самое то.
…Прислушиваюсь к вакханалии старательно изображающих кипучую деятельность солдат, не забывая оглядываться по сторонам.
Среди толпы столь полезных мне в этой ситуации бестолково мечущихся трусов всегда найдутся пара ненормальных, чересчур исполнительных смельчаков, которым просто не терпится помереть во славу чего-нибудь там… Вроде одобрения командования.
Посмертного, конечно.
И такие сумасброды начнут тут рыскать. Это как пить дать. Лавры славы и сомнительного почёта не дают покоя сумасшедшим во все века.
Ну, что я говорил?! А вот и они, — уже и пожаловали. Легки на помине, чтоб вам пусто…
Трое «бодряков» осторожно и бдительно трусят вдоль стены коридора, заворачивают за угол, который ненадолго скрывает их от меня… и неожиданно двое из них оказываются прямо подо мною, внимательно высматривая место моего приблизительного и возможного пребывания.
Ну, твою налево! А я уж надеялся — проскочат мимо.
Один, включив фонарик, почти на цыпочках попёрся по кругу, стараясь не грохотать сапогами по металлическому настилу, опоясывающему в виде помоста то самое «озеро» чуть ниже металлической «галереи». А второй… Вот второй меня почти порадовал.
Он не стал метаться по руинам, а вместо этого, держа автомат наизготовку, прямо с порога дюйм за дюймом начал просвечивать скопление металлолома и всей этой истлевшей машинерии, за которой и притаился немым истуканом я…
Умный, однако. Хвалю!
Тем временем первый почти закончил "визуально-походную инспекцию", и вновь подруливал к тому месту, откуда явился.
Ещё немного — и мне перестанет быть его видно.
Вдруг он резко тормознул, вскинул автомат…
И направил луч света в какой-то, невидимый мне, угол. Присмотрелся, потом вздохнул с видимым облегчением, постоял, озираясь для очистки совести… Даже зачем-то заглянул в стоящую у стены бочку.
И тут же отпрянул. Быстро так, словно боялся, что я прямо оттуда выпрыгну и откушу ему его чрезмерно любопытный нос.
Видно, парням остро захотелось медалей на простреленную грудь…
Хотя их сейчас, возможно заменяет обычная добавка к порции. Разовая.
И вот за эти двести граммов каши с прогорклым консервированным маслом ты готов рискнуть башкой?
Ну, что же, заходи, не бойся, — я могу накормить тебя прямо здесь…
Меня начинает уже злить вся эта глупая игра в кошки-мышки. Собираясь сюда, я ждал, что за моей головою придут достойные, — из тех, кто реально опасен умением, а не случайно попавшей в меня пулей. Кто силён каким-то реальным опытом, а не просто закалён в бесконечной беготне и учениях.
А на меня всё время выскакивают полные дилетанты. Это тоже часть твоего плана, Тайфун? Ждёшь, пока во мне взыграет оскорблённая гордость профессионала?
И я, не выдержав твоих «подколов» салабонами, выйду "в открытую", чтобы просто расстрелять их в упор?
Возможно, что ты бы так и поступил.
Ты горяч, невыдержан и зачастую непозволительно тороплив. И именно поэтому я постоянно боролся с этими твоими идиотскими чертами, но так и не смог их победить.
Зато сколько раз я вытаскивал твою нетерпеливую задницу из неприятностей, в которые ты влипал из-за своих выкрутасов и несдержанности, уже и не помню.
Как вообще тебя «пронесло» мимо зорких глаз и цепких когтей Старухи, для меня так и остаётся полной загадкой.
Не иначе, ты действительно чертовски, нереально, не по-человечески везуч!
Но это относится лично к тебе, как я понимаю, а не ко всем тем, кто вокруг тебя.
Ты мог бы подумать об этом хотя бы сейчас, когда отправляешь на глупую смерть, под мои пули и гнев, этих салаг… На что ты рассчитываешь? Ты разве не понимаешь, что я буду действовать с точностью до наоборот?
Примерно вот так, смотри…
Рассуждая таким примерно образом, я по верхнему «ярусу» осторожно преодолеваю расстояние, что отделяет меня от бестолково снующего туда-сюда солдата, замирая всякий раз, когда луч фонаря его напарника проходит в опасной близости от меня.
Когда до него остаётся метров пять, достаю «кахето». Что на языке маленького племени индейцев чикитас вроде бы и значит именно что-то вроде плевка.
Ну, а для меня это — сама трубка, из которой я и буду сейчас сильно делать это самое "кахето".
В направлении вот этого «мачо-кахето-мори». Как я сам думаю, это примерно "парень, заплёванный до смерти". Не знаю, есть ли такое выражение где-либо у индейцев, или присутствует оно в любом другом языке, — оно напросилось на ум само, но то, что этот мачо сейчас будет очень даже кахето с дальнейшим плавным переходом в «мори»… — тут я ни на йоту не сомневаюсь. Когда я к ним спущусь.
Я уже почти прицелился в "бочкового смотрителя" и был готов резким движением лёгких послать ему в голову маленькую иглу, как что-то еле уловимо шевельнулось и зашуршало чуть выше и справа от меня.
Меня словно дёрнуло за шкирку и отбросило назад. Этот «прыжок» спас мне столь дорогую мне шкуру. Отработанный до автоматизма инстинкт вечно гоняемого зайца заставил мои ноги и подсознательную взаимосвязь "зрение — реакция" отработать вместо мозгов.
И тут же в то место, где я так счастливо и дерзко проводил время, по перилам, поддерживающим свод потолка балкам и по хламу в виде сломанных стальных кроватей и железным ящикам для переодевания — подло застучали пули.
Уж не знаю, из какой такой дыры выбралась эта чересчур продуманная скотина, но только мои планы она сорвала мне на раз.
Вместо того, чтобы по-тихому отправить к вечным лугам пару его приятелей, мне придётся теперь здесь шуметь и буйствовать вовсю, открыв всей остальной ораве место своего уютного пребывания.
Закатываюсь колобком за остов угловатого агрегата с огромными шестернями, едва прикрытого пыльными обрывками брезента, и оттуда бросаю световую "гильзу".
Яркий сполох белого пламени, резкий хлопок…
Тотчас же снизу в ту сторону истерически ударило два «калаша»… Ребята словно стремятся отомстить мне за свои страхи, а потому не жалеют рожков, надеясь превратить металл в решето.
Всё это уже бесполезно. Не тратьте столько пороха зазря. Меня там уже нет.
Я ж не тратил зря времени, когда ещё только забирался сюда, а потому присмотрел несколько вариантов своего позорного бегства.
Едва взмыла вверх «слепуха», я уже разворачивался на сто восемьдесят, чтобы дать дёру в совершенно противоположном от будущей стрельбы направлении.
И как раз в тот момент, когда увлёкшиеся своим бесплатным тиром солдаты не сводили глаз с днища стального настила, я в две секунды оказываюсь на полу второго яруса, соскользнув на руках по узкой вертикальной лесенке; переваливаюсь через перила, оказываюсь правее и чуть сзади… и в упор, спокойно и размеренно, расстреливаю этих лягушат.
Забавно вскидывая ручки и взбрыкивая ножками, они подпрыгивают на метр и с промежутком в полсекунды поочерёдно отлетают к стене, раскидывая примолкшее оружие и завалив по пути какие-то вертикально стоящие «штанги». Грохот стоит неописуемый, хоть уши затыкай…
Неуёмный чёрт наверху продолжает с перепугу крушить в пыль трухлявое барахло, будто задавшись благородной целью похоронить меня с почестями под его обломками.
Пускай его развлекается.
Вместо того, чтобы оскалиться и сразу помчаться его наказывать за вероломство, я сперва ищу глазами то, что поможет мне пережить вторую волну преследователей.
Услыхав стрельбу, они уже определили правильное направление своего бега, и сейчас их здесь будет, словно хомячков на Птичьем рынке… Встречать их придётся, но не с пустыми же руками? Нужно "накрыть стол"…
Здесь, внизу, это несколько проблематично.
Выход, хоть я от него буквально в пяти шагах, считай, что перекрыт набегающей сразу с двух сторон волной, чьё приближение превратится в зримое и вещественное присутствие менее чем через минуту, а вот там, откуда я так быстро свалился, у меня шанс есть. Там, среди этих лабиринтов, я могу бегать ещё очень долго… Так что мне нужно туда, наверх.
А потому…
Потому оставляю прямо там, где стою, маленькую интересную коробочку, прицепив её своего рода «усами» к перилам, отделяющим полы "первого этажа" от жирно поблёскивающей воды, несильным ударом сгибаю торчащую сбоку капсулу…
И в темноте начинает искриться рубиново-красный узконаправленный лучик.
Питание активировано, прибор замер настороженно и ждёт окончательной команды…
…В такую вот эпоху, когда через пару лет дохнут любые батарейки, для моих и подобных им дел актуальны именно химические источники питания. Практически вечные и не требующие, чтобы с ними особо "сюсюкали".
Смешал разом ингредиенты — и получай себе источник энергии.
После этого, всё ещё не видимый тому говнюку сверху, хватаю первый же ближайший к себе автомат убитых, быстро отщелкиваю магазин…
Мне нужен именно автоматический огонь. Такой скорострельности у «Форса» нет. Она ему просто не нужна.
В чреве магазина, по счастью, ещё что-то есть…
…Вдоль всех ярусов, в четырёх местах и вертикально вверх, идут параллельно толстенные трубы, скреплённые между собою хомутами из металлического прута примерно в сигару толщиной. На вид они ещё очень даже ничего… Мой вес выдержат.
Чем тебе не ступени?
Мой несостоявшийся убийца на некоторое время притих, очевидно, вспомнив о том, что патроны у него, наверное, не вечные. И о том, что в пылу стрельбы он давно потерял меня из виду. Думаю, он сейчас сильно озабочен гаданием, — а куда ж это я, собственно, подевался?
Да здесь я, придурок, здесь…
Невидимый тебе из твоего занюханного угла, пыхчу и шустро карабкаюсь по этим хомутам… К тебе в гости.
Ещё пару метров… и я, если выгляну из-за широкого «полотна» трубопроводной сети, смогу увидеть его вспотевшую от напряжения морду…
Я действительно, замерев ящерицей и прижавшись к трубам, буквально распластываюсь на них, с трудом и до боли в пальцах ног балансируя на узкой полоске металла… и высовываю кончик носа…
Какое-то время я не вижу его, и мне это шибко не нравится…
Темнота, подсвеченная зеленью поляризации прибора, показывает мне полное отсутствие движения в этом секторе…
Где ты, амиго? Покажись… ау…
Я не буду делать тебе больно…
Крики в коридорах приблизились настолько, что менее наглый тип, чем я, уже не вытерпел бы. И постарался бы перескочить через ограждение, ступить на твёрдый настил, чтобы исчезнуть до того, как ворвавшиеся в помещение бойцы увидели бы его, прицепившегося к этим трубам, как дятла к коре.
Действительно, висящий на высоте почти двенадцати метров, спиною прямо к центру этой «бочки», я представляю собою изумительной красоты и соблазнительности мишень.
Тут уж действительно, — так и подмывает на всё плюнуть — и задать стрекача хоть куда-нибудь, чтобы даже не ждать самой возможности быть нашпигованным кусочками свинца.
И всё-таки я жду…
Терпеливо, но готовый в долю секунды переменить положение, если к этому меня вынудят обстоятельства.
Жду, старательно сдерживая дерущий по позвоночнику мороз обычного животного страха…, борясь с диким желанием укрыться за каким-нибудь завалом…, считая секунды и пытаясь переиграть того "Ворошиловского стрелка".
Пытаюсь, пытаюсь… пы-ыыта-ааюсь… ну же, давай, сука?!.. ещё семь секунд… пять… четыре… и я — выигрываю!!!
Он не выдерживает…
Приободрённый оптимистической симфонией почти влетевшей в эту камеру подмоги, он на мгновение высовывает свой поганый нос почти оттуда, где он, по моим прикидкам, только и мог спрятаться…
Точнее, высунул он его вместе с прикрытой кепи макушкой, торчащей теперь настороженным огурцом с глазками над кладкой дальней стены. Огурчиком, пятнистым кабачком, кем угодно, — я всё ему давно простил… — таким милым и родным он казался мне в эту минуту…
Я готов был его расцеловать от умиления. Если б не ТАКОЙ момент… За эту, одну-единственную секунду я успел рассмотреть, что он уже не молод. А потому и оказался, наверное, куда умнее своих более юных напарников.
Наверняка в молодые годы успел пройти какую-нибудь локальную войну. Ну, и решил тряхнуть воспоминаниями, стариной…
Вот только позабыл, бедолага, что война — это та работа, в которую нужно для поддержания формы, фигуры и памяти играть куда как чаще…
Так вот куда ты забрался, мой милый Августин…
…Пройдясь чуть дальше того места, куда так настырно ломился я, ты просто и банально… открыл дверь в соседние «залы»… и вошёл туда! Просто и, надо сказать, очень тихо… Это их, — эти замызганные стены и углы — я видел сверху.
Ты вошёл, огляделся, что-то себе там прикинул…, а потом каким-то одному тебе ведомым способом взобрался на высоченную стену… И вмешался ж ты, сволочь поганая, именно в тот момент, когда я уже начал было думать, что всё у меня на мази…
Вы — гнида, товарищ!
…У меня из всех возможных вариантов решений был лишь единственный, и в запасе оставалось не более двух, от силы трёх, секунд. И испоганить и то, и другое, истратить бездарно, я просто не мог.
И оттого я нажимал курок именно так, — спокойно, плавно, зло и с нужной силой, — как нужно. Чтобы одновременно с этим спуском крючка рывком вынести себя за пределы трубопровода…, не смещая ствола и держа его в одной руке; успеть выстрелить прямо в тыковку твоей маленькой башки… и, одновременно оттолкнувшись ногами от скользкой, как улитка, скобы… «уйти» вправо, прыгнуть всем телом на изгиб перил…
Кажется, твои глаза успели многократно увеличиться от удивления в размерах…
"Да-да-да…" — успел услужливо согласиться с моим решением и мыслями "калаш"…, и в тот же миг, когда затвор впустую защёлкал, от нечего делать молотя воздух бойком, «ствол» уже отделялся от моих пальцев, и начал своё медленное падение вниз, изумлённый моим внезапным и столь коварным предательством…
Он всё-таки сделал ещё одну, запоздалую попытку остаться со мной, взмахнув ремнём у моих вытянутых в полёте рук…, но грубо промахнулся и стал заваливаться.
Всё это я успел заметить в тот же момент, в который перезревшим сморчком лопнула голова человека.
И отколовшие её верхнюю часть пули размашисто швырнули ошмётки кости и мозговой ткани назад, вместе с начавшим заваливаться в пустоту позади себя телом…
К тому моменту, когда в проёме дверей возникла первая половина туловища одного из преследователей, я практически исчезал за приземистым и широким «станком», весьма напоминающим старинный печатный стан.
…Приземление напоминало скорее прыжок в каменную могилу, на дне которой покойному для чего-то от души понаставили стальных кольев…
Влетающие в этот момент в зал вояки слышали, как загудели стальные листы площадки, как вслед за этим тут же затарахтело по ним перекатывающееся большое тело. И сделали правильные выводы.
Судя по их реакции, совсем уж никудышными солдатами они не были. Потому как в сторону поднятого мною шума уже мчался рой раскалённых «пчёл», деловито и пока слепо принявшихся буравить хлипкую от времени сталь. Катясь среди тут и там разбросанных предметов, пребольно отбиваю себе бока. Но особенно старается телепающийся за моею спиной злюка «Форс», словно мстя за то, что я перепоручил его работу другому оружию.
Не желая превратиться в совсем уж мёртвого нарушителя спокойствия, верчусь придавленной змеёю, передвигаясь почти на карачках, лишь бы только не попасть под этот смертоносный ливень.
К тому моменту, когда я окончательно достиг цели, то есть остановился перед лазом квадратного сечения, по которым в кино и на пароходах сбрасывают в прачечную бельё или на кухню — картошку, их набилось в помещение больше, чем речного малька в банку с хлебом.
Сильным рывком, с трудом дотянувшись до ручек, выдергиваю из-под рухнувших ящиков баул, привскакиваю… и брошенным камнем бросаюсь к этой разновидности «транспортёра». Уже почти ввалившись в него, успеваю нажать в левом кармане на почти такую же коробочку, что я так вовремя «позабыл» внизу…
Карман с готовностью подсвечивается, расцветая синим…, и уже летя мордою вниз по этой "чугунной кишке", с удовлетворением слышу, как сзади сладчайшей музыкой спарено бахают два превосходных по своей губительности взрыва. В воздухе задорно и ликующе дохнуло жаром…
Меня даже здесь, приподняв, сначала вбивает спиною в стенки, а затем догнавшая ударная волна, стиснутая узким пространством сотрясаемого «короба», ещё увеличивает свою, потерянную было, скорость…, наподдаёт мне под зад…, и через пять секунд я пробкой вылетаю в бесконечно огромный зал с прекрасно обработанными, словно для танцев, полами. Скользя на брюхе, лихорадочно пытаюсь остановиться, для чего истово цепляюсь ладонями в перчатках за поверхность этого слегка пыльного "зеркала".
…Извините, парни, — кажется, я немного переборщил там с зарядом…
Глава XIII
Я — сволочь. Поганая, злобная, злорадная и мстительная.
Поскольку, едва только привстав с пола и оглядевшись, я почувствовал знакомый запах, — запах смерти.
Там, наверху, пылал мой собственный рукотворный ад. Предмет моей особой гордости.
И он был наполнен смрадом и болью. До краёв.
Я сделал рукою "йес!", и увидел, как из короба вслед за мной начинает любопытно, тонкой струйкой просачиваться едкий дымок, как раз и принесший с собою ЭТИ ЗАПАХИ.
"В счёте пока ведёт команда наших гостей"…
Чёрт, и куда меня вынесло?
Огромное помещение, в котором уже угадываются черты, присущие концу того столетия. Стиль, параметры и материалы говорят за себя.
Значит, это обновлённые, либо более поздние "творения".
И здесь горел свет!
Едва видимый из-за горизонтальных полос чёрного металла, выполнявших роль оградительных решёток светильников, расположенных в верхних частях стен, по периметру "зала".
Видимо, здесь существовал какой-то обособленный источник энергии, вроде собственного автономного, предназначенного на случай потери контроля над сетью в старом "клоповнике".
И значит, здесь тоже можно обнаружить что-то интересное.
Поприятнее всего того, что мне довелось обнаружить в верхнем "слизняковом приюте".
Кажется, я начал понимать…
Там, откуда я только что так спешно и удачно «катапультировался», по всей вероятности, находился простой «армейский» уровень.
То есть там проживали и работали солдатня и обслуга.
Короче, основная масса тех, кто так или иначе был допущен к «проживанию» в бункере. Набранные недавно или приведённые ранее.
А здесь, на этом «этаже», явно селился кто-то другой.
И этот «кто-то» устроился тут почти с комфортом.
Да и глупо было б думать, что Тайфун предпочёл бы пропахшие потом и носками «казармы» да скудный паёк простору и свежести "отдельных номеров".
Потрясённый размерами сего «вокзала», я до сих пор всё ещё стоял и созерцал всё это "техногенное великолепие".
В первые же секунды, как меня «родил» выплюнувший меня раструб, я, не обращая внимания на детали и красоты «пейзажа», ещё барахтаясь на пузе, «прочесал» глазами весь «ландшафт», выставив вперёд всё ещё обиженно-угрюмое рыло "Форса".
Обнаружив, что ПНВ давал размытую, более светлую картинку, я быстро приподнял линзы, и тогда же и обнаружил, что помещение заполняет… нет, не приглушенный свет, а скорее ослабленный и размытый им полумрак.
Вполне достаточный для того, чтобы видеть окружающие предметы и определять расстояния.
Поскольку никто не набросился на меня с тумаками, я счёл вполне справедливым и правильным, что здесь никто пока не хочет моей скоропостижной смерти.
А потому тридцати секунд заячьего трепета для сердца вполне достаточно, и можно встать и как следует оглядеться.
Этот гигантский спортзал был выкрашен в какой-то похоронный серо-чёрный цвет.
Угрожающее и безвкусное зрелище.
Слева в дальнем углу громоздилась махина то ли диспетчерской, то ли аппаратной. На высоких столбах, с лестницею ступеней в семьдесят, этот стеклянный павильон, сейчас почти тонущий во мраке, напоминал мавзолей.
Слева от него, прямо по центру зала, виднелись огромные ворота, из которых до центра помещения тянулась непонятная широкая полоса, похожая на резиновую.
И по ней бежали под дверь всё те же рельсы. С матовыми головками.
Похоже, здесь было в моде загонять паровозы на ночь в гараж…
Хотя…
Я начинаю двигаться в этом направлении. За спиной остаётся глухая стена, из которой всё так же щерится тёмный провал «кишки», и по которой бегут нескончаемым потоком какие-то кабели, — от стены к стене, выходя из одной и ныряя в другую.
Рядов сорок, не меньше. И куда они идут, не знаю…
Резануть их? Аха… они каждый с мою руку толщиной…
Так что если они под током, зажарит на раз.
Разве что с расстояния их садануть? Гранатой. На разрыв. Ну, это я потом посмотрю. Мало ли что. А пока шуметь не буду. Успею.
Осмотрюсь пока.
Над головой громоздятся какие-то арочные фермы, массивные, как портовые краны.
А вот и краны, собственно…, тоже есть, смотри ж ты…
Стоп!!!
Что-то мне это напоминает…
Ну конечно… какой же я болван…
Кран… рельсы… колодец… ворота, резиновая дорожка, рельсы…в резине?!
Я чуть не бегом подбираюсь к ним, наклоняюсь…, пробую их на ощупь…
И холодею…
Большинство вооружения не переносит статики. А это рельсы и дорожка — АНТИстатичны.
Пипецццц…
Я ожидал всего, но чтобы этот «бункер» оказался не просто командным, а командно-пусковым…
Твою мать… где были мои мозги?!
Хотя откуда мне было знать, что здесь, в этих горах, буквально подносом у миллионов, таится ТАКОЕ?!
И если судить по размерам помещений и убежища в целом… да здесь никак не менее восьми, а то и двенадцати ракет…
И это не банальные «пукалки» вроде «земля-воздух» для развлечений ПВО, а настоящие хищницы…
Хорошо, если здесь СС-20… А если новейшие разработки, что «подарили» втихаря миру в последние годы перед катастрофой?!
Господи, прости нас всех…
И как же всё это говно не сработало на пуск, когда регион сотрясали почти непрерывные землетрясения, — больше полутора суток и до семи баллов?!
Не иначе, как они… спят!
Спят, как в люльке, до поры до времени «отключённые». То есть попросту с разъятым зарядом…
Но где?!
И как это сделали? Вывод только один: это знаменитые «Тополи». Не те, а "четвёрки".
Мне стало плохо. Эти ракеты, изготовленные из специальных сверхлегких сплавов, имели одну весьма полезную для военных целей особенность, — при необходимости они, острые и тонкие, не чета своим ранним собратьям, могли складывать собственное «тело» в четыре приёма.
Будучи снабжены системой внутренней реформации. Очевидно, насмотревшись мультиков, эти "дяди от науки" решили изготовить "трансформер".
И им удалось, честное слово!
Я вспомнил ту суматоху с каким-то чертежом, что по недосмотру наших «доблестных» "блюстителей таинственности" нам пришлось вытаскивать из одних очень цепких рук.
Тогда мы просто взопрели, взламывая «уровни» его обороноспособности.
Джунгли не слишком гостеприимны к непрошенным гостям, а тем, кто притащился что-то отнять у их хозяев, они выставляют особый счёт. Кажется, что даже болотные топи и гадюки — и те в сговоре и на побегушках у тех, от кого ты так напряжённо уходишь седьмые сутки.
Завалив тропы и заросли трупами, мы вырвались, оставив там четверых.
И готов откусить собственный палец, — не будь с нами тогда этого «документа», и не размахивая мы тогда так злобно оружием, тот господин в новеньком одеянии не по размеру, — в сопровождении трёх мордоворотов с настороженным тяжёлым пулемётом, — улетел бы сам…
Лишь тот факт, что к месту забора группы нас вышло всё-таки много, явно выше ожидаемого, сыграл на то, что начать стрелять в нас не решились.
И вывезли. Иначе мы оставили бы там их самих навеки…
Хотя, может, я и преувеличиваю, и к нам отнеслись по-отечески, а растерянные лица тех, кто прилетел, — не более, чем показатель удивления, что мы вообще справились. Уже не говоря о том, что к месту встречи мы вырвались почти минута в минуту, и у нас на хвосте никто не висел.
Ушли мы чисто, и всю дорогу этот «господин» в роскошном плаще не отпускал от себя запаянный квадратный пластиковый футляр, который мы ему передали.
Футляр был с одной стороны весь в крови, но мы не стали ничего ему говорить о том, что эта кровь почти свежая, и он сильно пачкает себе белоснежную рубашку.
Надеюсь, равнодушно выстиранная прачкой, или просто выброшенная в мусорное ведро, смешавшаяся на коробке кровь Бучило и Ящера не прокляла его, такого нарядного и брезгливого на вид…
Так вот…
Эти ракеты, судя по усиленно муссируемым слухам, всё-таки были созданы. Немного, но вполне достаточно, чтобы сильно укрепить позиции на мировой арене.
И теперь они всплывают здесь…
Но меня пугает не только это, а то, что эти орудия убийства, становящиеся при желании настолько компактными, что их можно перевозить в обычном рефрижераторе, начинены ядрёной заразой, — в гадкое дополнение к тому, что уже и так упрятано в их смертоносном брюхе.
Мутагены…
Не те, которыми пугают во всех книгах и киношках. Когда прорастает вторая «башня», из лёгких при необходимости выползают щупальца, а во рту полно шевелящихся и подрагивающих от голода отростков, так похожих на расцветшую прямо в пасти анемону.
Нет, не то.
Рентропин XD.
Представьте себе ОВ, от которого не помогает противогаз, который не «берут» установки убежищ, ибо он настолько тщательно растворяется в воздухе, столь тонко и искусно маскируется, активно и практически без вторичного остатка соединяется с молекулами азота и водорода, что его не «опознаёт» ни один фильтр очистки…
Эдакий хамелеон призрачного действия.
Эта дрянь имеет нервно-атрофирующее воздействие. Иными словами, если день ото дня дышать окроплённой ею воздухом, в конце концов вы даже не почувствуете, как почти деградируете и приобретёте своего рода иммунитет к проявлению эмоций и способности удивляться.
Вы понемногу чахнете. Как следствие возникающей легочной недостаточности.
Далее по списку — параллельное и невидимое воздействие на сердечную мышцу…
Одышка и выпаривание из клеток жидкости до критического уровня…
Падение остроты слуха и зрения, — это уже бунтует мозг.
Гипофиз и мозжечок, будучи ударенными первыми, расшатают вас, как ковыль на ветру. И придадут вашей речи редкое свойство нечленораздельности. Вас постоянно тошнит и лишает возможности полноценно питаться…
Нередко — недержание мочи и обильные кровотечения при стуле. Ибо вы пьёте воду из водоёмов, куда этот гад тоже попал.
Вы живы, вы старательно принимаете пищу… Всё больше и больше. Просто для того, чтоб не падать при ходьбе от измождённости.
Потом действие на физическую составляющую несколько выравнивается, и вы перестаёте спотыкаться и валиться снопом, но ваша скорость реакции и передвижения оставляют желать лучшего.
Ваши члены не превращаются окончательно в обтянутый пергаментом костяк, но отчего туда, где раньше справлялись вдвоём, нужно звать уже шестерых?!
…Изо дня в день ваши нервные окончания приобретают не свойственные им функции, — аморфность, неэмоциональность, отсутствие побудительных рефлексов.
Вы начинаете быстро утомляться, вами овладевает двигательная апатия, сонливость. Происходящее перестаёт вас волновать в прежней степени.
Вы впадаете в своего рода спячку наяву.
И вам нет ровным счётом никакого дела до происходящего вокруг.
И когда на вашу территорию запросто и под барабанный бой войдёт любой чужак, вы просто проводите его усталым и безразличным взглядом.
А потом… Потом вы заберётесь в свою нору, чтобы… чтобы поспать, отдохнуть от этой жизни… И трава не расти.
И через полгода из вас можно лепить всё, что душе угодно.
Вы теперь — зомби. Прожорливый и послушный.
Рабочий скот. Предсказуемый и покладистый.
Вам всё равно, что делать и чего не делать. Где и как жить, спать и работать.
Через полгода вы превращаетесь в безвольную куклу, крайне вяло дающую нездоровое потомство. Потомство, всю свою короткую жизнь сражающееся с болезнями и непонятной слабостью.
Не способное к активному протесту, самостоятельным решениям, силовым действиям…
Вымирающее через полсотни лет от слабости и дегенеративных изменений органов и клеток.
Полсотни лет вашего рабства максимум — и тот, кто высыпал вам на голову это зелье, остаётся полноправным владетелем этих мест. Его дети здоровы, бодры и многочисленны, ибо через три тысячи часов эта гадость просто полностью распадается на молекулы. Безо всякого вреда почве и растениям…
Вот что такое рентропин. И эта зараза заключена в особые капсулы, самостоятельно разлетающиеся по пути следования ракеты к месту падения. В количестве пятисот штук…
Накрывая площадь примерно в полторы — две тысячи квадратных километров…
КАЖДАЯ капсула…
Взорвавшись в атмосфере, она «доедет» куда ей нужно вместе с перемешивающимися воздушными массами, облаками, ветерком…
Там, где возникнет эпицентр взрыва, будет пустыня.
А дальше по «окрестностям», где всё ещё выжили и способны организовать сопротивление, — эти крохотные посылки смерти в дьявольской концентрации…
Вот что такое эти ракеты, чан дерьма на головы их создателям…
Считается, что от них нет спасения, а от их начинки — противоядия.
Но МЫ тоже не лыком шиты.
Когда всё-таки имеешь некоторые «привилегии», использовать которые приходится нелегально, нет-нет, а прижучишь какого-нить чумового химика или эскулапа.
И под страхом получить инфаркт или несварение желудка эта «субстанция» молотит сутки напролёт, выдавая такие результаты, что и за деньги не получишь за год…
Таким образом, и с нашими подсказками, мы заполучили рецепт "огнедышащего здоровья". Простого до безобразия и процентов на девяносто снижающего "валовый эффект" того "коктейля".
А посему в этом плане лично мне и кое-кому там, в городе, несколько спокойней…
Но что касается остального…
В конце концов, всё бы ничего, но здесь Тайфун. У него прескверный нрав, буйная фантазия свиньи, по недосмотру небес на неделю ставшей человеком и решившей всё попробовать и успеть за это короткое время.
И теперь у меня совсем мало сомнений на счёт того, зачем я ему понадобился…
Господи, лучше б мне сдохнуть ещё тогда, когда моя никчёмная душа, щебеча и счастливо покрикивая, порхала по веткам финиковых пальм…
На кой хрен, спрашивается, я звал и манил её из тех сумрачных далей, из которых уже смотрел на мир глазами не жильца…
Так вот оно, сие "таинство мосье Кучковского", что хранит…
Знать бы заранее — залить тебя бетоном и забить, «запыжевать» жидким навозом по самую горловину…
Ладно, я пока ещё здесь, а не прикован к батарее в его «кабинете», так что "посмотрим-побегаем"…
…Тишина здесь, мля, просто гробовая. Даже провода не гудят. Здесь не живут даже вездесущие тараканы.
Лишь только самые зловредные существа на планете — люди — иногда проводят здесь время, навещая с преступными мыслями эти угрюмые "залы Плача", где затаилось, замерло в своём стремлении пожрать мир агрессивное и бесконечно терпеливое Время…
Я озираюсь, пытаясь определить направление, в котором мне можно было бы двигаться. Не сидеть же здесь неделю, ожидая, когда меня пригласят по громкой связи?
Тащиться, карабкаться назад, — туда, в тот «могильник», который я создал наверху, мне пока неохота.
Там сейчас не слишком комфортная для жизни температура. И это хорошо. Никто в здравом уме не сунется туда ещё часов пять. Пока не перестанут трещать от жара металл и камень. Пока не остынет та скромная лужица, что осталась от шикарного «озерца» на полу. А это значит, что с той стороны мне ничего пока не угрожает.
"Можете ослабить галстуки, задний проход и ремни, товарищи пассажиры, и слегка пописать, пока командир воздушного судна подготовится к изучению очередной фигуры высшего пилотажа. Напоминаем, что пакеты для особо чувствительных к полёту граждан находятся в спинке вашего кресла со стороны заднего пассажира. Убедительная просьба при этом не пачкать интерьер самолёта"…
О, а отчего бы и мне не «испачкать» тут какой-нибудь укромный уголок? Например, помочиться нагло и беспардонно на всю эту "грозную красоту"?
Как знак особого расположения к владельцу «особняка» и в виде выражения особой признательности за доставленное ранее удовольствие…
А то уже прижало, даже по времени, понимаете…
Правда, угла как такового рядом нет. Ничего, мне в качестве ориентира сойдут и с такой любовью и тщанием крашеные стены середины зала!
…Через минуту, довольный и ухмыляющийся, я в дополнение к своему «свинству» ещё и смачно плюю в тот «нечистый» теперь угол, и решительно отправляюсь к той стене, у которой офигевает видевшее всё моё «непотребство» стеклянное чучело «диспетчерской». А, пошло ты!
Что естественно, то не безобразно, понятно тебе? Любят чистоту? Уберут за пьяным гостем, раз пригласили хряка на вечеринку!
Иду не спеша, потому как ещё с пелёнок понимал, что незнакомые места всегда полны неведомой каки.
Ну, на капканы вроде тех, что ставили порою в садах под черешней не в меру заботливые соседи, я не рассчитываю, но вот масса других «подарков» здесь может быть натыкано.
И тут что-то замечаю. Точнее, отчётливо и болезненно чувствую.
Резко оборачиваюсь. Бросаю наземь баул. Присматриваюсь. Протираю для верности глаза… надеваю "визоры"…
Твою за корявую ногу! Так и есть…
Сдёргивая ПНВ, я уже заранее наметил план мероприятий по покрытию матом огромных площадей. Жаль, не было зрителей моего персонального шоу.
А потому молча злюсь и чертыхаюсь в занывшие зубы.
Всегда, смотря какой-нибудь чернушно-прочернушный фильм про войну или великих грабителей, завидовал маститым «профессионалам», которые шутя расправляются с густо и часто натыканными системами инфракрасного слежения, — при любых обстоятельствах и из любого положения, почерпнутого явно из Кама-сутры.
Хоть вися вниз головою, хоть вращаясь с бешенной скоростью в центрифуге.
Герои! Кино и немцы!
То ли дело я, — не герой, а потому теперь просто насилую голову, как я мог пропустить и не обмануть такую стерву, как ПЗВС (прибор зонально-высокочастотного слежения)?!
Хотя как я мог его сейчас обнаружить, собственно говоря?! И чем?
Покажите мне такого гения, и я пронесу его светлую голову до полюса и обратно, и платы не возьму.
Это наша штучка. Никто в мире не поставит её просто так, и здесь. И не поставит так, как надо. Так, как мог бы сделать только он.
Мне привет лично от Вилле?
Выходит, что так…
Эта сука не видна, потому как не светится тем инфракрасным излучением, что так любят «бороть» всякие там "умники".
Она абсолютно не видна, говорю я вам…
Её можно засечь только одним способом, — работая, она издаёт такие колебания ультразвука, от которых едва заметно на зубах возникает "оскомина".
Для того, чтобы вовремя «съедать» её коварное присутствие, многие из наших откалывали по кусочку эмали со своих зубов.
С коренных. Почему-то именно они сильнее всего реагировали на этот «зуммер». Очевидно потому, что те ближе к пучку височных нервов. И когда «пышка» работала вблизи, зубы «сверлило», а виски словно резало бритвой.
А чтобы нейтрализовать гадину, требовалось встречное «звучание». Другого плана.
Другой высоты.
А потому мы таскали с собой резонатор частоты, смонтированный из музыкального ревербератора и эхолота.
Крайне заумная и полезная штука.
Когда она работает, находя для себя «помехи», в наушниках её дребезжащий звук, очень напоминающий звук, издаваемый модемом при установлении соединения, сменялся вибрирующим писком.
При этом «слухач» работал регулятором частоты, «сканируя» пространство.
А поскольку я оказался здесь не столь подготовленным, как раньше и в другое время, то и обосрался…
Ну, в конце концов, откуда мне было знать, что после того, как эта страна и больше половины цивилизованного мира бултыхнётся в переполненный сортир, мне придётся таскаться по всякого рода «забегаловкам», вроде этой. Да ещё и таскать с собою столько барахла?!
Вот и вляпался ты, дорогой…
По самые помидоры.
Прослеживаю взглядом до дискообразного предмета размером с коробок спичек, прикреплённого к той части стены, из которой я «спустился», торжествуя.
Да, сомнений быть не могло. Я таки пересёк контролируемый ею сектор. Ровно пять шагов назад.
Само собой, — вылетая оттуда, жопой-то я не мог её ни прочуять, не увидеть. Тем более при таком освещении.
А она меня «присмотрела». И пока я тут изгалялся, как Дуремар на пруду, она немало «наябедничала», кому надо…
У, скотина…, ненавижу!
Теперь обо мне знают и то, что я тут, и что я пребываю тут до сих пор.
У меня есть выбор: или задать дёру, или попытаться отбиться прямо здесь.
Учитывая фактор величины помещения, те, кто явится по мою душу, будут открыты, как на ладони. Это если я не мешкая найду себе приемлемую огневую точку.
Я смотрю наверх. Туда, где в вышине нахохлились мощные стальные фермы. Туда? Нет, там можно и остаться. Как комар в заветренной паутине.
Диспетчерская. Пожалуй, там я продержусь дольше.
Хорошо, а потом? А, хрен на всё! Там и видно будет.
Я поворачиваюсь, чтобы захватить баул и быстренько чапать в выбранную сторону.
— Не дёргайся и медленно повернись… руки держи перед собой. Не стоит, парень, — последняя фраза раздалась тогда, когда я резко присел, приготовившись оттолкнуться от пола и перекатиться, срывая с груди спрятанную на ней плоскую гранату… — а именно из подмышки.
— Хм… хорошо, — я поворачиваюсь, как и просят. Пока просят. Что дальше — это вопрос времени и моего "поведения".
Говорящего я пока не вижу.
— Молодец. Теперь разведи руки в стороны, снова обернись и ложись на спину. Руки оставь разведёнными… — похоже, этот голос привык повелевать, и торг с ним так же неуместен, как попытки отговорить гориллу от ежедневного секса.
— А можно вопрос по существу? — меня всегда дёргают за язык шаловливые черти, я не могу удержаться и сейчас. — Носки снимать?
— Не надо умничать. Успеешь ещё. Когда придёт время. Ты поиграл — я тебя нашёл. Всё, крутизну оставь. Просто делай то, что говорят, и всё будет зерр гут. Чёрт с тобой, просто заложи руки за голову. Но не дёргайся!
— Ну натюрлих, само собой! — не знаю ещё, что я выиграю от своей болтовни. Заложить руки? Да не вопрос! Похоже, ребята настроены серьёзно. А потому нужно изобразить паиньку.
Баул мне пока на хер не нужен. Всё, что мне нужно, на мне же и есть. В переизбытке.
Я — и без того ходячая машина смерти.
— Я буду тут есть подчинять "себе тебе". Зер гут, герр майор! Я есть стоять тихо-тихо, — позади меня молчание, но тишина уже сменяется звуком негромких, не слишком спешащих шагов. Звуки уверенных в себе ног, обутых в хорошие ботинки, идущие по неплохому покрытию. Дорогих ботинок. На качественной каучуковой подошве… мне бы такие, когда я бегал в детстве по лесу…
Не отвлекайся!
Два, три… ага, их трое.
Ребята, всё это либо смеха ради, либо вы хотите меня оскорбить до глубины души…
Трое, здесь… и против меня одного?
В таком огромном зале, где вы просто устанете меня ловить?!
Вы сумасшедшие, парни. Вы просто всем гуртом выжили из ума…
— Стойте там, ребята… не стоит ближе. Я заразный. Чумка у меня. — Я прикидываю расстояние до стены. Восемь шагов. Многовато. Нужно отыграть хотя бы три.
— Придурошный, не мели херни. У меня приказ взять тебя живым, недоумок. И по возможности — целым. А потому заткнись и просто стой.
Живым? Ух ты…, а это уже забавно слышать…
Чу! Кто-то ещё неловко сдвинулся там, у противоположной стены… ну, вот и комплект.
Боевая четвёрка. Всё, как у них и заведено. Один страхует. На стрёме, значится, пацан? Повезло тебе…
Им остаётся примерно два с половиной десятков небольших, нешироких шагов.
Я начинаю переминаться с ноги на ногу, вроде испуганно оборачиваюсь…
Начинаю пятиться, вроде не хочу попасть к ним в их такие решительные лапы.
Им не по нраву моё поведение. Ну, как же, знаем…
Такие самоуверенные ослы, как вы, не привыкли к подобным фокусам.
Для вас существует единственный язык, — язык страха и повиновения, где бы вы ни появились…
И форма на вас вона кака…, - чёрная, страш-шная-ааа… аж жуть!
Ну, мы ж элитный спецназ, не хуторской…
А вот мы — пастухи козьи, что с нас взять…
Самый передний, с нахмуренной рожей, чем-то похож на Рокки Бальбоа. Ну, не вылитый, но такой же уродливый и противный, собака…
Остальные, что по бокам, — ну, у тех рожи тёсано-стандартные. Береты, как и мозги, набекрень. Всё, как и положено.
Того, вдалеке, мне пока не разглядеть за спинами этих, что решительно прут ко мне, такому маленькому, беззащитному…
Я напуган, пацаны… я растерян и готов к покорности и полной лояльности.
И я уже отыграл нужное мне расстояние. А потому — вот он я, можете брать…
Улыбаясь виновато, протягиваю вперёд обе руки. На эту уловку покупаются все менты и их образчики.
Клиент сломлен, и можно не спешить, а почесать чирявую задницу, вспотевшую на трудной работе… Никуда он не денется.
Так же и эти болваны, — придерживают шаг, вальяжно и горделиво посматривая на меня.
И когда передний и старший, как я понимаю, приближается на пять шагов, мои руки будто невзначай опускаются ниже, к поясу…
И в момент, когда их ноги ещё продолжают двигаться, в воздух внезапно взмывает добротный и тяжёлый бич…
Как раз есть три остающихся для меня от первого шага…, и разрубив пространство, длинное охвостье перебивает ему лицо. Ото лба до горла.
На две моментально окровавившиеся половины…
Давние уроки Эльдара не прошли даром… И этот первый удар — за него, скотина!
Голова дурака лопается, как перезрелый арбуз, и он начинает заваливаться вперёд, так и не успев даже схватиться руками за лицо.
По инерции заносящие ноги двое остальных недоумков, что отчего-то решили, будто смогут просто так вот взять такого, как я, всё-таки делают, завершают машинально шаг, поскольку наше тело зачастую живёт самостоятельной жизнью, пока наши зенки уставятся на что-то, целиком завладевшее нашим вниманием.
И этих секунд порой бывает достаточно, чтобы голова, так неосторожно увлёкшаяся зрелищем, распрощалась с поверившим ей телом.
Ещё не затих в воздухе свист от первого удара, а я уже, резко дёрнув руку вниз, увёл бич в низовое скольжение.
И одновременно начал разворот вокруг собственной оси…
…Идущее следом за телом кольцо бича описывает вокруг меня круг, танцуя одному ему понятный танец инерции… и на выходе из этого пике, до отказа распрямляя руку по диагонали, я «срываю» её в это невидимое глазу падение, вдребезги размолачивая макушку второму…
Его попросту вколачивает в пол, заодно ломая, к едрени фене, бычью шею.
Что вы хотите, — шесть килограммов…
Третий, кажется, начинает что-то соображать, ему кажется на одну секунду, что мне его не достать… и он, притормозив сходу, начинает поднимать автомат, до этого преступно небрежно приспущенный до уровня талии.
У меня секунда, после чего в меня полетят пули. И мне до него точно не достать. Метра полтора.
И этот мой "золотой фонд" в виде отыгранных у Рока трёх метров, — сейчас они подарят мне жизнь.
Я рывком разворачиваюсь, делаю первый шаг, спиною ощущая, как давит его палец на спусковой крючок… давит…
Второй шаг прошёл под эгидой непредвиденного для него поворота моего тела влево и наклона его вперёд. А потому первая очередь прозвучала как-то неуверенно, будто ему едва удалось уговорить автомат стрелять.
Веер пуль протявкал надо мною, едва не состригая с моей спины аппетитную корочку «вырезки». Вслед за этим я падаю на пол, и вторая очередь, взятая им с поправкой, бесполезно вгрызлась в стену, сдирая такую прелестную краску… и следом — третья, последняя очередь по мне, уже перекатывающемуся по полу влево от него…
Он щедро наградил всё вокруг свинцом, эманациями собственного страха и ненависти, вызванной испугом.
Вот только пшик вышел, дорогой. И пока он замер, растерянный и на секунду потерявшийся, я «перекидываю» бич рукоятью от себя… и ловлю на линию руки того, кто уже отделился от противоположной стены, где стоял, прислонившись к опоре, и теперь торопится сюда, поднимая на уровень лица автомат.
Ему предстоит сделать ещё не менее тридцати шагов, прежде чем он сможет стрелять прицельно, не опасаясь задеть замершего передо мною оболтуса, а тому, кто стоит передо мною в ступоре, судорожно нащупывая запасной рожок, ещё нужно не менее двух, если не трёх секунд. Достать, перезарядить, передёрнуть затвор, нажать на спуск…
Вот оно, блаженство неторопливости царствования…
Времени — хоть вальс танцуй…
Ради этих секунд, этих миллиграммов дозировано отведённого раствора жизни, меня мучили столько лет назад садюги-инструкторы…
Ради этих неторопливых и размеренных секунд, — сейчас, именно сейчас, будущих стоить кое-кому оторванных яиц…
…Скрытый в держаке кнута однозарядный «коршун» клюёт бегущего точно в бок, словно углядев там аппетитный кусок молодой печени. Калибр там славный, после него кишки собирать так же бесполезно, как после катка выравнивать червя.
Успеваю заметить, как мальчонку будто ветром относит в сторону, словно ведро, скользящее по мокрому полу. Он куда-то шандарахается там с грохотом пустого чана, а мой визави, лишь только доставший и прилаживающий задрожавшей рукою магазин, так и застыл, потому как теперь держак смотрит аккурат в его грудь.
— Даже не думай. — Фраза придурковатая, но короткая и ёмкая. И почему-то действенная. Именно тогда, когда у вас что-нибудь «повесомее» палки с надетой на неё спринцовкой.
В данном случае я блефую, но ему-то откуда знать?! Для него эта «штука» изрыгает огонь и пламя, кроша всё вокруг. И в его глазах она пострашнее танка, поскольку смотрит на него так близко и так жадно…
— Бросай свою репку, дурак. Чего вцепился, как в штаны без резинки? Или мне обязательно нужно тебе об этом сказать?
Оружие со стуком полетело на пол.
— Сколько вас там, мой друг? — он молчит, старательно играя в "не предателя".
— Хорошо, — вздыхаю я. — Нож есть?
Он мрачно кивает, разглядывая свои ботинки.
— Сам пырнёшься, или помочь? — я понимаю, что это жестоко по отношению к почти пленному, но не могу сдержаться, чтобы не наподдать ему морально.
Он всё ещё бычится горделиво, но по его сопатке я уже вижу, что ещё немного, и он…
Нет, не разревётся. Молодой, но гордый. Может, из него вышел бы толк, попади он в другие руки. Он не виноват, что пошёл не там, где его стезя. И таких не стоит словесно унижать.
Только убить. Или…отпустить.
Глупо, скажет кто-то.
Может быть. Но если больше нет злости, а он стоит перед тобою, словно никогда и не было никогда ничего такого, чего ты не видел в этой жизни…
— Иди домой, солдат… Иди, не заставляй гнать тебя отсюда пинками.
Наверное, на моём лице написано, что я либо законченный шизик, либо что я дьявольски устал…
Потому как он смотрит на меня с непониманием. Только что он готовился к худшему, — и на тебе!
— Иди! Мне ни к чему твоя жизнь… Привет Вилле. Скажи, пусть старается лучше. И не посылает больше салаг. Топай, у меня мало времени… И не попадайся мне больше, понял?
Он озадаченно и ещё не веря своим глазам, кивает медленно головою и отступает. Всё дальше, но не поворачиваясь ко мне спиной. Словно не верит до конца.
И не делая попыток поднять с полу оружия. Я вижу его прекрасно, хотя и занят сборами и копошениями в бауле.
Этот не станет. Просто не станет. Не того сорта. Для таких, как он, война — вообще не его дело. Он на ней — случайный человек.
Он не живёт ею. Он выполнит приказ, но сделает это без души. А потому он и ему подобные умирают первыми. Он оказался здесь, выжил до этого, — ну, подфартило. А потому пошёл искать меня. И пытался пристрелить. Да не вышло.
В этот раз ему повезло. Сильно. Но другого раза может и не быть.
Он прошёл мимо лежавших, лишь торопливо глянув на то, что уже остывало, коченело и приобретало землисто — зелёный оттенок.
Глина есть и в глину возвратишься…
Он почти скрылся в тени «диспетчерской», когда оттуда донеслось:
— Дверь вниз там, откуда ты пришёл. Сюда лучше не ходи…
И пропал в переплетении конструкций.
…Спасибо, солдат. Но мне твой совет не поможет. Потому как мне, похоже, нужно именно туда, куда ты идти не советуешь.
Такова наша судьба. Мы всегда лезем, лезем туда, откуда нас так настоятельно гонят.
А судьба солдата — это всегда переться туда, куда не просто не надо.
Туда, где ты обязан победить.
Или просто остаться в горячей пыли под чужим забором.
Чтобы в твои широко распахнутые от боли глаза успели отложить личинки ненасытные мухи.
Это своего рода необходимый ритуал.
Нет червей — ты вроде не труп. А так, — "потеря в живой силе".
Та, что учитывают в одном строю с техникой.
А раз не труп — то тебя нельзя, некому в земле сожрать. Так и лежишь чуркой.
Некому тебя сожрать — значит, ты не годишься в удобрения.
Нет удобрений — кто-то недоест хлеба.
А не доест — значит, к следующей войне некого будет поставить в новый строй…
Да ещё просто потому, солдат, что тебе ещё несколько жарких дней в этом мертвом, выжженном дотла посёлке, будет некому выкопать яму…
Глава XIV
Я уже совсем было собрался идти, когда внезапно продравший глаза мой второй «я» сипло каркнул:
— Ты куда это собрался? Подумай…
Я остановился. Так, а что мы, действительно, имеем в активе?
Там ждут. Это понятно. Повторно линию тревоги я не пересекал. Остановился вовремя. Народу тут тоже, — потолклось немало, и не раз она там верещала, наверное. Может, даже отключили, чтобы не раздражала. Надеяться на сто процентов на это я не могу, но думаю так оттого, что мало кого возрадует беспрерывное резкое пиликанье во время беготни мимо датчика.
Опять же, — у меня в связи с этим есть запас времени. Примерно минут двадцать. Пока солдат вернётся туда, откуда пришёл. Пока там разберутся, что да как…
Да и не дурак он, чтобы сразу бежать с доносом, — так, мол, и так, — отпустили меня, горемычного. Даже без оскорблений в спину. Отсидится где-нибудь в тамбурах, придумает историю…
А то, что здесь нет камер наблюдения и микрофонов, это факт. На их глазах парень не решился б вот так просто уйти, давая советы направо и налево.
Да и не напасёшься на всё этих устройств.
Так что путь мне открыт… именно в обратном направлении. Минут на сорок я почти свободен.
А что он говорил там про "вниз"?
Скорее всего, там, в том «низу», что-то обретается интересное…
А ты не дурак, солдат…
И скорее всего, давая мне этот вроде простой совет, сам про себя уже продумал кое-что.
Он понял, что я мужик настырный и не рохля, а потому доберусь зубами до мягкого «подбрюшья» этого подземелья в любом случае…
И он понял ещё то, что ему пора "рвать когти" отсюда. Поскольку скоро здесь будет очень гадко…
А потому — не побежит он никуда, окромя единственного направления, — наверх.
Надеюсь, моя верёвка ему поможет…
И он не обрежет её в последний момент, мстя за перенесённое унижение.
Нет, этот не обрежет.
Наоборот, — затянет узел наверху после себя покрепче.
Я знаю.
В тот момент, когда я совсем уж собрался лениво взвалить свои пожитки на горб, где-то в отдалении протяжно и натужно загудела невидимая крыльчатка, в зале на миг блеснули и погасли невидимые до этого прожектора…
А я уже мчался, что есть сил, к спасительному отверстию в стене.
А ещё говорят, что обратной дороги быть не должно…
…Значит, ты справился, поганец…
Ты смог восстановить то, что я так усердно «расклепал» для тебя.
Смог, и даже с опережением графика. Уж не знаю, какую из кнопок ты угадал там ткнуть пальцем, но только теперь тебе полегчало.
И скоро здесь будет светло, как днём в пустыне.
И чем скорее меня здесь не будет, тем лучше.
…Интересно, а куда подевалась масса солдат, что якобы прирастала числом в районе Горячего?
Не может же быть, что здесь всего пару десятков вояк. А остальные где? Если судить по какой-то вялости моего нервирования, то либо их здесь действительно немного, либо Вилле дозирует удовольствие, как в игре.
Он не хочет, чтобы она слишком быстро закончилась?
Вряд ли.
Прислав мне «приглашение» в эту «баню», он показал, что я ему нужен. И что несмотря на кажущуюся вежливость и вальяжность, он торопится.
Куда?
Зачем ему понадобились эти мои знания?
У меня два варианта решения этого вопроса. Либо я нахожу Вилле, выколачиваю из него потроха, и он говорит мне всё сам.
Либо…
Либо всё так же, — по шхерам, по переходам…
Как червь под землёю.
Послушай, придурок, — тебе было трудно мне просто сказать?! Любитель загадок хренов…
И я либо решил бы здесь всё по-быстрому, либо ты меня тут шлёпнул. Прямо с порога, не выкобениваясь лишку.
Как мне надоели твои игрища за те годы, так нет, — снова ты затеялся…, падла…
…Так думал я, карабкаясь изо всех сил по горячей, как сковорода, почти вертикальной поверхности «кишки», упираясь отчаянно, «врастая» в её стенки растопыренными руками и ногами.
Как лягушонок на решётке барбекю.
Какая сволочь устроила тут парную?!
Дышать было нечем, я хватал ртом горячий воздух, как сом в знойный полдень на берегу, вытащенный из спасительной прохлады глубин.
Воздух щипал морду, выжимал из меня пот так, будто меня прокручивали через шнек мясорубки.
Распирал и обжигал лёгкие.
Не говорю уже о том, что руки мои, даже защищённые перчатками, лишь огромным усилием воли и с трудом терпели жар раскалённых стенок "трубы".
"Как в заднице у дракона, обожравшегося перца", — думал я хмуро, стискивая зубы и очередным рывком поднимая себя вместе с трижды помянутым баулом ещё на двадцать-тридцать сантиметров вверх.
"Поймаю — кастрирую!!!" — так я решил относительно возможных способов расправы над Вилле.
О том, что он далеко не слабак, и такой же профи, как и я, мне думать не хотелось.
Мне придётся с ним повозиться. Особо учитывая тот факт, что он младше и, следовательно, свежее меня.
И в отличие от меня, — курящего, страдающего многочисленными уже недугами и обременённого заботами, — это живое воплощение бешенства всегда уделяло внимание исключительно себе. Своей форме, здоровью, состоянию. В отличие от меня, он живёт войной.
Для него это состояние никогда не кончается. И он постоянно готов к ней.
Как своими покореженными мозгами, так и своим тренированным, очень крепким телом.
А посему нам скоро, я так думаю, всё-таки предстоит выяснить, что же окажется для этого мира на данный момент предпочтительней:
зрелая сила и опыт, отягощённые ворохом проблем и ежедневно обновляющихся болячек, присущих моему возрасту, или молодость и выносливость, бесшабашная удаль, приобретённые навыки и горячность, которые то ли помогут, то ли помешают хладнокровно ему расправиться с моей тушкой…
Что возьмёт верх?
…Когда я выбрался наверх, мои руки и ноги брызгали гневной слюной и всерьёз грозили покинуть меня навсегда, если я ещё хоть раз удумаю развлекаться подобным образом, и найдут себе нового, более разумного и бережного хозяина.
Готов спорить на вагон здоровья, что слово своё они сдержат…
Выкинув вперёд уже еле поднимаемый мною ранец, я вываливаюсь из отверстия и валюсь без сил прямо на него.
Я похож на дохлого рака, бессильно свесившего поникшие клешни и повесившего на уши усы. И такой же красный.
И такой же вонючий, словно подох дня три тому как в банке с водой…
…лежу на бауле и не могу найти в себе сил встать. Тело трясёт, как если б я неделю без перекура вкалывал на отбойнике.
…Всё лучше, чем распластаться прямо на горячем полу. Конечно, подсохну я тогда куда быстрее, но и боли в чересчур пропаренных мышцах тогда не миновать.
Здесь форменная преисподняя. И задержаться здесь означает, что минут через двадцать я просто потеряю сознание, а потом испекусь во сне, как яблоко.
Найдут меня уже фаршированным гусём.
Мысли вновь и вновь возвращаются к тому и без того небольшому запасу воды, что у меня есть. Дай я сам себе волю, я сожрал бы эту флягу прямо целиком, глотая вперемежку титановые куски, обрывки опоясывающей ткани, ремней поддержки и саму сочащуюся из этой смеси влагу.
Но я сам себе жёсткий воспитатель, а потому полтора маленьких глотка… — и мой раскалённый добела организм разражается потоком проклятий в адрес моей собственной экономности.
— Закрой пасть, ненасытный недоумок… — сиплое рычание скорее вызывает жалость, чем испуг. Но тело досадливо плюёт в мою сторону и подчиняется. А куда ему деваться, — воды-то я ему всё равно больше не дам…
А то вылакает сейчас всё, скотина, а потом что? Стучаться в ближайшие двери — и:
"Дайте набрать немного водички, а потом мы с вами продолжим"?!
Что-то я не думаю, что мне тут вынесут хлеба с салом…
Пытаясь наладить дыхание, капаю немного воды на воротник и прикрываю им рот. Немного легче, но это ненадолго.
А пока оглядываюсь. Здесь света так и нет.
Хотя через открытую почти настежь дверь из коридора сюда проникает робкий отсвет горящих вдалеке фонарей.
Ну и натворил же я делов…
Вернее, не я, а оставленная мною "пукалка".
"Приотпущенный" жаром метал повело.
Такое впечатление, что смотришь на всё это через призму колышущейся массы воды, что размывает, искривляет, «шатает» изображения. А потом внезапно замирает, замерзает, так и оставив это движение запечатлённым в момент наибольшей амплитуды его колебаний…
Лепота!
Почерневшие до состояния калёного уголька, что нет-нет, а попадётся в шашлыке, трупы.
Голые.
То есть абсолютно, потому как амуниция выгорела так быстро, словно была сделана из сигаретной бумаги. В самых неестественных позах и повсюду, где застала или куда раскидала их снаряжённая в заряде Смерть.
От всего, что в помещении, льётся душное марево.
Это вам, ханурики, не хухры-мухры. Это моя поваренная школа…
Я, пошатываюсь, поднимаюсь. Куда он говорил, — вниз? Опять по коридорам? Ну, уж дудки…
И тут мой взгляд уже в который раз падает на тот купол, что спекшейся ржавчиной крышки сиротливо торчит из поубавившейся и помутневшей от пепла воды. Крупные его хлопья ещё плавают по её густо парящей поверхности, как перья подстреленной из дробовика чайки.
Я вновь осматриваю помещение.
И теперь уже как-то спокойно понимаю, что эта крышка — тот самый путь вниз. Она здесь просто к месту.
Ничего другого она не напоминала и не могла напоминать больше, кроме как вход в водолазный штрек.
Как и вся обстановка вокруг. Если рассудить логически, здесь всё устроено так, чтобы сюда можно было закачивать воду. До отметки третьего уровня, на котором и находятся эти самые «отверстия», через которые я сегодня столько тренировался "ходить".
Как в камере погружения. А этот люк — место выхода водолаза… "куда-то хрен его знает куда"…
Вот только на хрена сюда эту воду качать?!
Ладно, остальное — потом.
Раз вниз — значит, вниз.
Меня готовили не только для сухопутного сафари с целью обычного разглядывания красот и достопримечательностей мира.
Мы можем всё.
Всё — это и значит всё. Потому как очередная заповедь из наших «руководств», передаваемых исключительно устно, гласит:
"Если ты не уверен, что ты это умеешь, ты просто берёшь — и пробуешь это сделать. Быстро, с умом и на ходу. Желание жить подскажет самое верное и единственно правильное решение".
Не умеешь танцевать самбу — попробуй, и не смей потом сказать, что у тебя не вышло. Тебе либо должны аплодировать, либо ты — никчёмное создание.
Недостойное даже таскать за чьей-либо обкаканной попой ночной горшок.
Ну, уж чему-чему, а «купаться» с пользой нас учили. Тщательно и долго.
Жаль, что для полного и всеохватывающего счастья я не захватил шампуни и мыла…
…Проклятая крышка могла бы с таким же успехом быть на Луне. Потому как переться к ней по едва переставшей бурлить жидкости крайне вредно для моего и без того пошатнувшегося здоровья.
Ненавижу кипяток. Предпочитаю примёрзнуть к валуну, чем присесть на него в пекло.
И что теперь? До купола — не менее десяти метров даже от самой кромки нижней площадки. Я ж не лебедь, плавающий гордо в супе, мать его так?!
Да и сам люк, как я понимаю, имеет температуру никак не меньшую…
А, была ни была!
Я прикидываю примерную силу нужного «броска», затем раскрываю этот, вечно нудной прилипалой волокущийся за мною ранец, и извлекаю из него очередное чудо.
Пиропатрон, линемёт. Весьма распространённая на флоте штука. Именно с его помощью я собирался покинуть, в случае чего, сие богоугодное заведение.
Это если мне удастся нагадить здесь так, что сама возможность пребывания здесь окажется под сомнением.
И если я не обнаружу своей висящей на прежнем месте верёвки.
Правда, в случае полного «шваха» в этих чертогах у «моего» выхода может возникнуть нехилая давка за право отыметь соседа и проскользнуть самому к спасительным вершинам, но на этот случай у меня имеется ещё пара фокусов, призванных быстренько «рассредоточить», упорядочить эту очередь по порядковым номерам.
И пройти к заветной дырочке, разумеется, первым…
Так что — вперёд! Нужно быть щедрее…
Над центром помещения висит подобие талей, вполне способных поднимать… ну, да. Нечто по весу вроде батискафа. Вот тебе и вся недолга. Решение этой загадки. Там, внизу — пусковые шахты.
Вы — придурок, сэр, каких свет не видывал…
Там прорва воды, друг мой. И там, в её толще, спят своим долгим сном эти чудовища…
Я приободряюсь и даже начинаю жаждать попасть туда.
Не впервые я замечаю за собою жаркое, просто пламенное стремление примчаться первым в то место, где крайне велика вероятность первым же и получить шваброй по сопатке.
Такова уж моя натура…
У меня нет ни ласт, ни маски. Ни самого захудало гидрокостюма. Так что просто окочуриться в этих холодных водах я могу запросто.
И всё-таки мне туда НУЖНО.
Иначе — просто отступить. Не сделав того, для чего, собственно, и припёрся.
Ну, нет. Не дождётесь… Сам себе я ни за что не подпишу такого "приказа".
…Линь метать просто лишь на первый взгляд. Это если просто выпалить в любую сторону водоёма в расчёте на то, что он хоть за какую корягу, да зацепится. А вот забросить его на судно — куда сложнее. А уж стрелять из него, как из арбалета — это вам не орехи молотком колотить…
Я, во всяком случае, приучен. А потому, тщательно прицелившись в пространство между перекладинами балок, на которых и подвешен могучий электрический блок с почему-то отсутствующими на нём тросами, пытаюсь рассчитать, в какую именно точку потолка должен ударить утяжелённый конец в виде груши из плотной резины.
Чтобы, срикошетив правильно и под нужным углом, проскочить над кран-балкой и протащить за собою тонкий, крепкий линь.
И чтобы после этого, резко отскочив от бетонного перекрытия, не просто запутаться в переплетении металлической рамы, а на возврате пролететь в противоположную сторону и пасть примерно на втором уровне…
Секунд сорок я пытаюсь выгадать момент… Для того, чтобы хоть что-то видеть в вышине, приходится задействовать ПНВ. С ним же я пойду и вниз. Не думаю, что там, в воде, специально для моей персоны на стенах будут гореть магические факелы.
…Момент выстрела всегда нужно прочувствовать. Полезно не спешить удивить всех собственной меткостью, а спускать курок именно тогда, когда кто-то поддакнет в ухо: пора…
Именно в этот момент я и нажал на спуск.
Тихо тренькнув, пружина срывается с фиксатора и лупит по капсюлю.
Резкий хлопок — и линь уходит практически в ту точку, что я так тщательно выбрал.
Всё, как по писаному!
Ура.
Вырывающаяся из раструба гильзы бечева прёт уверенно и без задержек.
Удар резины в бетон — и вот конец уже мчит ракетой вниз, словно по накатанному.
Падает на перила, на излёте несколько раз оборачивается по их ржавым костям…
Блин, лучше не бывает! Я быстро привязываю другую свою верёвку, сейчас торчащую из баула, прямо к торчащим из гильзы остаткам линя, и бегу наверх.
Жарко, чтоб тебе…
Перетянув к себе конец, закрепляю на перилах уже основную нить, и мой мостик в жидкую преисподнюю почти готов.
Дальше — дело техники. Я не раз катался на верёвке через овраги.
Оказываюсь на люке вмести со своим "багажом".
Навостряю уши. Тишина. Лишь еле слышно кряхтит остывающий металл.
Однако лучше быть отсюда подальше, да побыстрее.
…Люк.
Чего от него ожидать, кроме того, что все его крепления, включая петли и толстенный обод, почти сожраны ржавчиной? Не «протопи» я тут так тщательно, повозиться пришлось бы дольше.
А так жар оказал мне услугу.
Он расширил металл, и позволил надеяться, что я его всё-таки открою.
Немного масла на петли — и я снова раскачиваюсь на верёвке. Но уже на привязанной к дуговой обвязке люка, и натянутой от рамы тельфера.
А потому мне, чтобы не ошпарить себе ноги, как Жук, придётся подыматься по ней до самого верха, чтобы потом оттуда перескочить по наклонному участку на площадку.
И чего я не кенгуру?! Перепрыгнул бы махом на настил — и вся любовь…
Туда-сюда, туда-сюда, пока хвост не отвалится…
…Это полезное занятие отнимает ещё один резерв сил, и на второй ярус я прибываю таким запаханным и злым, что кажется, ещё один заход, и я, перейдя целый затон кипятка вброд, вырву эту крышку зубами…
…Мне придётся теперь вернуться. Это недоразумение весит килограммов сто, и к тому же почти прикипело на оксидах на своём посадочном месте.
Мне нужно что-нибудь тяжёлое. Хотя бы в половину веса крышки.
Я снова на площадке и роюсь, подобно мусорной крысе, среди этих ошмётков. Ага! А вот и то, что мне от души поможет!
Кряхтя, передвигаю этот старинный редуктор ближе к краю площадки. Потом подтаскиваю какую-то непонятную станину к середине площадки, поливаю настил остатками масла, ориентирую к тонким перилам… и разгоняю эту махину прямо на них.
Не сверзиться бы заодно туда самому!!!
Удар!!! Перила не выдерживают и отрываются от вертикальных стоек по сварке. Едва не перевернувшись через край, станина, просто чудом зацепившись каким-то рычагом, выступом за один из прутов перил, замирает над пустотой…
Представляю, что было б, ухни она с такой высоты… всё б загудело до самого центра земли. Хороший звонок для всего местного воинства…
С превеликими предосторожностями стараюсь оттащить, отодвинуть эту падлу от края, тороплюсь… а потому поскальзываюсь на пятне «веретёнки», падаю, всё ещё хватаясь за горячий металл этого остова…
…Проклиная всё на свете, с трудом встаю с тут же начинающего опухать колена…
Мне нужно, очень нужно торопиться! И при этом всё же не наделать особого шума.
Отгибаю дальше в стороны прорванные перила.
…Привязанная к верёвке семидесятикилограммовая железина со свистом уходит в свой первый и последний в жизни полёт, одним мощным рывком сдёргивая со своего ложа эту крышку, ради которой столько страданий и мучений, будь она неладна!
И зависает примерно на высоте полутора метров от пола. Как так и надо.
Верёвка возмущённо взвизгнула…
"Прислушалась" к собственным волокнам…
И тут же перестала обращать внимание на наши с «запчастями» дурки.
Для неё это не вес.
Я, переваливаясь, как перекормленная каперсами и вальдшнепами фрейлина, ковыляю вниз.
Туда, где от крышки вверх, — натянутым нервом, столбом, — «стоит» верёвка.
Забираю свою осточертевшую боевую ношу и тащусь, прихрамывая, к так и болтающемуся на противоположном конце «грузилу». Осторожно придвигаю проваливающийся прямо под руками железный ящик, кроме которого у меня ни хрена больше под руками и нет, и предельно осторожно забираюсь на его ещё пока не перемолотые временем уголки боков. Под моим весом он начинает прогибаться, грозя тем, что я рискую остаться с ним на ноге, как какой-то демон — так же, но с унитазом, в позабытой старой комедии.
А потому я лихорадочно цепляюсь руками за долбаный кусок металла, раскачивающегося на уровне моей груди… и барахтаюсь на нём, истерически стараясь подтянуться.
Я удавлю тебя рейтузами, Вилле!!! За всё, что мне тут приходится выделывать!
Вы пробовали затащить себя на высоту с мешком цемента на плечах?!
С треском чуть не вывернутых суставов и чем-то гадко хрустнувшим в груди я вползаю, словно гусеница, на этот «островок», едва не свалившись вниз в угодливо распахнутую пасть хренова ящика.
Пипец, пипец, пи-иипеццц!!!
Я в полном, непередаваемом изнеможении…
Будь проклят тот день, когда я оставил тебе твою поганую жизнь, Тайфун!
Будь проклят и ты, черножопый козёл, в недобрый час упустивший эту крученую каракатицу из-под своего обезьяньего носа!
Это из-за вас, ублюдков, кровососов, мудаков… вишу я здесь, — сам, как макака, охватив ручонками и ножками агрегат чуть больше прикроватной тумбочки, и стараюсь не сдохнуть, удержать всё выскакивающее да выпрыгивающее на прогулку, сердце.
Это из-за вас, вонючие скунсы, я не сижу у себя дома с чашкой кофе, с сигаретой…
Господи, сколько же я не курил?! Мне кажется, что прошла вечность с тех пор, как я, взахлёб вытянув последнюю сигарету, ввязался в это говно!!!
Кажется, я готов убить даже за сигарету.
Я не знаю, что я с вами сделаю, добравшись до ваших задниц…
…Вот та ещё задача… — раскачавшись, спрыгнуть точно и так, чтобы следующий возврат редуктора не впечатал меня в крышку, как моль — тапком в стенку шкафа.
Это так же трудно сделать в моём состоянии, как если б без шеста взять "шестиметровку"…
И всё-таки я делаю это.
Едва не скочевряжившись со своего «насеста», я успеваю не только разжать вовремя руки, но и соскочить со своего импровизированного седла. «Мудяный» всадник, верхом на изговняном смазкой агрегате…
Весь в саже и копоти. Потный настолько, что из моего обмундирования могут вдосталь напиться кони, если присосутся тщательно…
С выпученными красными глазами, не видевшими сна уже двое суток…
Трясущимися руками и дрожащими, как у страдающего паркинсонизмом, ногами…
И с такого же диагноза головой.
Отчаянно цепляющийся за площадку из стали, стараясь изо всех сил удержаться на ней, не загреметь в горячие «ванны» вокруг.
И затравленно следящий за кульбитами веселящейся на привязи «трихомоны», так и грозящей заехать по кумполу.
Если б меня узрели сейчас непокаянные грешники откуда-нибудь с гор, они с криками разбежались бы по округе. Ибо даже в самых страшных снах не видать им страшнее того, кто явится по их жалкие души. То есть меня, — судорожно вцепившегося в эту тонкую нить, как в собственное Спасение в день Страшного Суда…
…Кажется, в моём теле не осталось ни целой косточки, ни лопнувшего сосуда.
Я чувствую себя так, будто я честно выполнил подряд по обмолоте урожая зерна всей страны на собственном хребте.
И всё-таки передо мною зияет своим «стволом» этот треклятый штрек.
Его тёмное стальное жерло проваливается вниз, в черноту бездонных глубин, где, еле видимая, едва уловимо и угрюмо поблёскивает жирная вода, к которой ведут почти сгнившие скобы…
Твою морось…
И ради этого я так страдаю?!
Эта раззявленная глотка общественного клозета, — мне придётся туда нырять.
А кто мне скажет, как я потом оттуда выберусь, если люк эти поганцы попросту прикроют?
А уж если ещё и приварят…
Глава XV
Я никогда ещё не купался в студне, особенно залитом в лохань такого размера.
Такой температуры и консистенции. И без какого бы то ни был гидрокостюма. Мне довелось понырять много, на всех широтах.
Но чтобы так, — в морозилку, в одних трусах, — это, пожалуй, перебор…
Когда я туда забрался, мне показалось, что на меня дохнуло вечным холодом Арктики.
Еще не коснувшись воды, меня начало телепать так, как если б меня набили сухим льдом по самые гланды.
А что будет там?!
После чёртового жара мне на минуту-другую стало хорошо, а потом озноб приударил так, что я тут же пожалел о собственной смелости.
Вода, находящаяся на такой глубине, вряд ли имеет температуру выше плюс восьми градусов по нашему товарищу Цельсию.
Однако даже если я не помру от разрыва сердца при погружении сразу, то от переохлаждения крякну точно.
Это так же верно, как если б я голышом просто забрался на ночь в льдину и задвинул за собой вырубленный кусок ледяной "двери".
Ещё фактор: мой баул.
Это не надувной круг, с которым на толстом пузе так приятно пробежаться по пляжу. И у меня в нём не варёная кукуруза, пара завонявших ракушек и вечная для всех поколений застиранная московская панама.
Я с ним не чтобы утону. Я там просто жить, мля, буду!
Блин, а скажите, — у вас не бывает купелей потеплее?! Что, с серой? Нет, спасибо, — я, пожалуй, зайду в следующий раз, попозже…, когда вы уже не будете так заняты…
Метания, сомнения, истерика и стоны — дело, безусловно, важное и нужное для поднятия собственной стоимости где-нибудь на вечеринке в честь покупки фирмой новой пачки бумаги. Там есть шанс быть замеченным и взятым на заметку, особенно если вы — особа женского пола.
А мне здесь лучше быть неприметным и быстро пропадающим. Поэтому, убедив себя в бесплодности всяческих страхов и бесполезности любых жалоб, я достал из медицинского пакета небольшую упаковку. Сунул в карман.
Прибор для электролиза воды.
Который поможет мне иногда дышать вырабатываемым чистым кислородом и этим хоть немного, но «отвлечёт» организм от воздействия холода.
В руках всё та же верная верёвка, которая помогла мне попасть сюда, в эту яму… Для её возвращения пришлось освободить её из плена редуктора и люка.
Её я привяжу к последней скобе. Это не нить Ариадны, но мало ли…
Поможет не заблукать хотя бы на первых порах.
Если станет совсем погано, смогу быстрее выбраться.
А вот с моим назойливым компаньоном придётся повозиться. Некую плавучесть я ему обеспечу. Всё-таки это не авоська для бутылок, а наш ранец.
В нём есть два маленьких боковых отсека из плотного кожистого материала, пропитанного качественной резиной. В них вмонтированы баллончики с углекислотой. По три с каждой стороны.
Достаточно повернуть клапан, отрегулировав на ту массу, что содержится в его недрах. Так что определённой плавучести я ему придам. Он будет как полупритопленный корабль, держаться на нужной мне глубине. Проблема будет лишь в том, что это «плавсредство» придётся либо тащить за собою на «буксире», либо проталкивать впереди себя. Что одинаково противно и неудобно. Правда, радует то, что всё находящееся в нём воды не боится.
Ну, с этим придётся мириться. Не бросить же его здесь?!
Далее. «Форс» одинаково хорош везде. С разницей лишь в дальности стрельбы и точностью попаданий.
Само собою, я не буду лупить из него в воде с двухсот метров. Предел дальности стрельбы в этих условиях у него — девяносто метров, и это очень хороший показатель. Что и говорить, Бундесвер постарался на славу. Под наш патрон, и вообще — просто подарок.
Ну, а вот с формой придётся побороться, — мне нечего ни снять, ни выбросить. А потому буду барахтаться в ней, ну и заодно немного "простирну".
Правда, где и каким образом я потом обсушусь, не ведаю.
Может, предвидится случай устроить новую Хиросиму местного масштаба, как тут, в этом секторе? Будущее покажет.
А пока я ещё раз проверяю всё по последнему разу… и всё.
У меня, как ни жаль, больше нет оснований оттягивать свой печальный заплыв.
…Уже стоя на последней скобе по пояс в воде, я пытаюсь не заорать от скребущего холода, и сквозь раздирающий меня холод, заикаясь, твержу:
"Имеющий Сад в душе не ведает окончания цветения его, если в тепле и покое содержит свою душу. Саду твоему не нужны ни солнце, ни ветер, ни дождь, чтобы плодоносить и чувствовать заботу о благополучии его… Лишь помнить следует, что открыв ворота метелям своим, не сможешь сберечь Сад свой, и не сможешь более взрастить нового на мёрзлой почве его.
Храни в себе дар Солнца и наполняй всякий день, всякий час каждую клетку свою его благим даром, пришедшим к людям бескорыстно.
Когда придёт твой час, передай свой Сад тому, кто сможет заботиться о нём так, как это делал всё это время ты сам.
И тогда он будет ещё долго жить в сердце Хранящего его, и в нём ты останешься жить навечно…"
…Навечно…? — зуб на зуб не попадает… — навечно… навечно!
Я не могу сказать, что меня охватывает прямо "жгучее тепло", но теперь мне чужд и равнодушен холод. Я перестаю дрожать и ощущаю, как отпускают колючие «тиски», терзавшие незадолго до этого моё измученное тело…
Теперь мне всё равно, что вокруг меня, — воды ли Карибов или подлёдные течения Норвежского моря.
Я словно замер на пределе терпения, на грани восприятия температур, реалий и ощущений.
И пройду всё, что бы там ни было.
Спасибо, Учитель Лонг… Тебя давно нет, но переданный мне тобою в дар Сад живёт…
…Эти глубины потрясали. Создавшая их природа знала толк в строгой красоте. И я нередко ловил себя на мысли, что как же жаль, что у меня нет для них освещения, а ущербный «свет» "визора" лишь усугублял эти ощущения.
Едва нырнув и пройдя около метра в глубину, я неожиданно для самого себя оказался ни много ни мало в подводных пещерах. Неимоверные размеры которых не шли ни в какое сравнение с тем, что я ожидал увидеть…
Ну, затопленные естественные шахты с низкими потолками, ну очередные ярусы коридоров, которые были сданы воде…
Но никак не это. Так вот о каких "водоносных пластах" умничали тогда те глупцы…
Видели бы, знали бы точно, что здесь на самом деле…
Насколько мне хватало глаз, всюду была вода.
Зеленоватая в свете эффекта ПНВ, и прозрачная до того, что я иногда видел проплывающее подо мною дно.
Не берусь судить, на какой же глубине оно окончательно залегало, но уж никак не меньше ста двадцати — ста пятидесяти метров. Это я говорю о тех местах, которые я мог разглядеть.
Всё остальное уходило за пределы возможностей прибора. Иногда мне навстречу попадались своего рода сталагмиты, — огромные колонны, вырастающие утолщениями из видимого дна, и своей более тонкой вершиной будто поддерживающие свод.
На моё счастье, здесь, как я и надеялся, оказалось полно всякого рода пустот, в которых за тысячелетия скопился чистейший, не тронутый тлетворным ядом цивилизации, воздух. И я почти помещался туда вместе торчащим из воды носом, делал в нём передышки, чтобы снова плыть дальше. Держась за баул и толкая его перед собою.
Да, я толкал его, как чокнутый Сизиф свой потный от его усердия камень…, но одновременно он очень облегчал мне задачу. Хрен его знает, сколько б я без него тут вообще продержался.
Верёвка моя давно кончилась, и я после некоторого колебания, — плыть дальше или повернуть, пока не поздно? — расстался со своею спутницей. То есть, объясняю, — бросил её к чёртовой матери.
Ей в этих дворцах Воды делать было нечего. Её жалкие семьдесят метров были просто смешны перед этими просторами.
Куда я плыл, — этого не мог сказать себе даже я сам.
Странное чувство владело мною.
Когда я нырнул, оказалось, что нижняя часть горловины шхеры не примыкает ни к какой из возможных стен или чего-то там ещё. Она просто обрывалась в воде, как маленькая дырочка в огромной пожарной ёмкости. А где были её горизонты — неведомо. Признаться, я поначалу растерялся. Кругом вода, и куда плыть — непонятно.
Куда ни оглянись, всюду одна и та же картина, — картина безбрежного подземного озера.
После минуты робкого оглядывания под водой я даже вынырнул назад.
Какими милыми и родными показались мне скобы над моей головою!
За возможность взлететь по ним наверх я, кажется, мог бы отдать не только своё, но и соседнее царство!
Когда человек на земле, даже в самом густом лесу, у него есть ориентиры. И это, тем не менее, не уменьшает его паники, хотя там куда больше шансов выйти к жилью, к реке, дороге или железнодорожному полотну в среднем в течение семи-двенадцати часов.
Ну, если уж совсем идиот и тупо прёшься некоторое время, то всё равно придёшь куда-либо, потому как при ходьбе без чётких ориентиров человек постепенно и устойчиво забирает вправо. Это диктует ему его мозг.
Перебираясь через завалы, ручьи и прочие препятствия, путник понемногу корректирует процесс ходьбы. И по истечении восемнадцати, ну двадцати часов припрётся в чью-нибудь глухую деревеньку, где его приютят, а по утру за сотню отвезут на кляче на станцию.
Это я говорю о горожанине среднестатистической тупости, которого угораздило в поисках впечатлений забраться с краю в уральскую или сибирскую тайгу.
В Подмосковье ж поиграть в Робинзона шансы вообще невелики, — через час наткнёшься либо на грибников, либо на дачи.
А то и вовсе вылезешь, весь в репяхах и грязи, где-нибудь в Хамовниках.
И плакала жажда приключений.
В тундре будет посложнее. Там гнус, болота и немногочисленные чумы каюров, снующих туда-сюда без остановки. То на охоту, то за стадом, то в район за водкой…
Поди, поищи одни и поймай других.
Но что может сравниться с безграничностью и полным отсутствием чувства направления, как глубины вод, снежные и песчаные пустыни?
Если на земле ещё есть вариант посмотреть на звёзды, то можно что-то скумекать. Но это скорее исключение, чем правило. В современном обществе люди поголовно утратили способность разбираться не то что в звёздных картах, но и в стороне восхода Солнца. А ну, быстро скажите, — где оно восходит, куда садится, и по какую сторону рук от вас эти части свете в идеале расположения относительно оси Земли?
С какой стороны у деревьев на коре мох?
И как максимально быстро определить стороны света в летний или зимний полдень?!
А ну, марш в школу, неучи!!!
Вот то-то же…
А если стоит снежная полярная ночь, а зимнее солнце пустынь вообще вытворяет невесть что?
Но наиболее страшен в себе океан.
Его безбрежные просторы убивают большинство народу не акулами, не жаждой, поскольку сидящий по горло в воде её практически не испытывает.
И в ледяные воды, в которых врезают дупля минут через десять, без особой нужды обычный житель многоэтажки не лезет.
Океан губит безнадёжностью и отчаянием. Той, что произрастает из невозможности понять, куда же плыть…
Поэтому мне, оказавшись в такой ситуации, требовалось определиться точнее. То ли просто заплыть невесть куда, находясь под землёю на глубине около двухсот двадцати метров, то ли грести осмысленно.
К какой-то цели, а не просто освежаясь в этой чудной на вкус и прозрачность воде.
Так что я, вынырнув обратно, попытался представить себе общую картину бункера.
Составить схему, так сказать. Получалось немного путано, с определёнными пробелами, но в общих чертах я стал иметь представление, что и где. По памяти, по собачьему наитию.
Вообще не пойму как, но я определил, куда мне плыть. Просто выбрал направление, да и дело с концом.
Скорее, это было отчаянное решение, продиктованное больше самой необходимостью искать, чем просто сидеть, ожидая подарков судьбы или пули в голову.
Решив единожды, по какой обочине двигаться, дважды не перебегают дорогу.
…Вода завораживает. Тянет в себя самоё, как только привыкаешь к её бесконечности и глубине.
Если б я был экипирован как следует, не удержался бы, чтоб не занырнуть поглубже. Хотя что тут разглядывать? В таких подземных «водоёмах» нет буйства той жизни, что просто кипит в "открытых".
Чахлые микроскопические водоросли и микроорганизмы, усеивающие донные камни и стены подземных природных резервуаров — вот и всё «богатство» жизни. Нет тебе ни рыб, ни зарослей травы, ни других животных "составляющих".
Но темнота глубин пещерных озёр действительно гипнотизирует.
Правда, мне, барахтающемуся под этими сводами, как котёнку в бассейне, лишь ненадолго окунающим лицо в воду для того, чтобы хоть немного рассмотреть, что же подо мною, было не до наблюдений за красотами.
Со всех сторон меня пока окружала тёмная вода. И если б не мертвенно-зелёный «свет», которым струилось изображение в линзах «визора», я б давно вдребезги расколотил башку и захлебнулся, не проплыв и ста метров.
Человеку с более слабыми нервами уже б казалось, что его вот-вот схватит за ноги и утянет в глубину какое-нибудь особое чудище, практикующее жизнь именно в таких вот местах, и питающееся раз в пять тысяч лет, когда вот именно такой вот дурень свалится по пьяни в такое вот место.
Кстати, я ж и говорю — очень многие тонут именно по этой причине, — всеохватывающего страха.
…Мне удавалось продвигаться крайне малыми темпами, потому как мой «спаситель», держащий меня на воде, требовал к себе постоянного внимания.
Баул постоянно разворачивало, крутило и таскало из стороны в сторону. Если под этими сводами было достаточно пространства, я лёг бы на него, как на матрац, и начал бы молотить ногами, бултыхая потихоньку вперёд.
Так нет, — вода примыкала к «потолку» почти вплотную, оставляя лишь малое пространство, достаточное лишь для того, чтобы высунуть под него именно нос. А во многих местах и вообще, — он просто свисал так, что под него приходилось подныривать.
Пока мне удавалось обходиться без задействования катализатора, сберегая его на самый крайний случай.
Кислорода, вырабатываемого им, хватило бы мне минут на семь. А кто может мне сказать, что там, впереди?
Так я «плыл», если можно назвать плаванием бесконечное пускание пузырей и непрестанное отфыркивание, сочетаемое с паралитичным дёрганьем трёх конечностей, имеющих целью продвинуть меня вперёд на очередные полметра. Четвёртой я пытался контролировать «багаж». Ни фига ж себе "круиз"!
Всё это действо сопровождалось моим непрерывным сквернословием и попытками вдохнуть побольше воздуха в следующей большой "нише".
Надо сказать, что «дышал» я там довольно безалаберно, — мне никак не удавалось привести лёгочный цикл в норму. И в кровь постоянно недопоставлялся кислород.
Как тут, к едрени фене, надышаться, провентилировать лёгкие, если приходилось постоянно работать «лапами», поскольку уцепиться за скользкие, как медуза, камни не было никакой возможности, и всё время норовил выпрыгнуть куда-то поганец баул?!
…В очередной раз подныривая под «нёбо» шершавого свода, умудряюсь зацепиться своим "попутным грузом" за довольно острые каменные сталактиты, здесь отчего-то свисающие наиболее низко.
Долбаный ранец, намертво прилипший к камням из-за того, что был наполнен газом, да вдобавок ухватившийся цепко за расщелину армированными «предплечьями», грозил всерьёз застопорить моё движение. И испортить мне весь праздник.
Я находился уже почти на пределе задержанного дыхания, а эта скотина ни в какую не хотела поддаваться!
Бросать его и возвращаться к месту, где я набрал воздуха, не было никакого смысла. Мне б его в любом случае не хватило бы даже на то, чтобы просто проплыть это расстояние, тем более что сделать это без облегчающего мой вес баула предельно проблематично. Я рисковал пойти ко дну раньше, чем добрался б до исходной точки. А это метров эдак тридцать. И по пути — ни одного «пузыря» с воздухом!
Выпуклый «верх» почему-то опускался в этом самом месте не менее, чем на два метра.
Так что затей я возвращаться, мог «вернуться» аж до самого дна, видно которого с этого места даже не было.
Силы мои, бывшие к этому времени и так небольшими, находились на стадии "икни только — и мы уже умчались".
Хоть раздевайся спешно.
Хотя представить себе самого себя в одних трусах, ботинках, с баулом на плечах и с «пушкой» наперевес — несолидно. Так все враги просто от смеха перемрут точно.
Плыть вперёд? Так сам чёрт не знает, сколько там ещё?! Может, ровно столько, что мне за глаза хватит дать дуба, и ещё два раза по столько останется…
В груди начинает нарастать боль. Рёбра распирает от жгучего желания вытолкнуть спёртую субстанцию отработанного газа.
И хапнуть… Воды, что ли?! Не поддавайся, дубина!!! Терпи….
Терпи…
Я наконец отрываю баул от камней, выворачивая при этом один из них из своего многовекового места, и он начинает своё замедленное падение в пучину.
Не знаю, зачем я в таком состоянии затеялся проводить его взглядом, но вдруг на глубине примерно восьми — десяти метров заметил, что довольно-таки не маленький булыжник начинает резко сносить немного вправо и вперёд. Всё убыстряясь, он исчез из поля моего зрения именно в том направлении.
Что за морок?! Камни с моторчиком? И вольны плавать, как им вздумается… Вот так фокус…
…Струя!!! Мощное течение среди и так неспешно, но двигающихся водных масс.
А там это — не просто течение.
Это напор.
Либо это естественное движение воды при близком выходе, к примеру, из-под земли к водопаду, ручью или к следующему перепаду «глубин» в пластах коры. «Ныряние» в более низкий уровень разломов.
Либо…
Я начинаю лихорадочно доставать из кармана окислитель.
Мне нужен воздух! Как воздух, мне именно сейчас нужен воздух!!!
Поскольку я понимаю, что безнадёжно запаздываю…
Мне не вернуться назад… и не пройти вперёд…
Потому как неожиданно для самого себя я разглядел, что почти перед самой моей мордой стремительно и неумолимо возникает… скала.
Я чётко вижу её мергелевые пластинчатые разломы с наплывами меловых наносов, «прикипевших» к ним за миллионы лет…
…Похоже, увлекшись сражением за баул, я потерял контроль за своим состоянием и состоянием водных масс. И промухал тот миг, когда меня подхватил невидимый и почти неощутимый поток.
Здесь, наверху, зажатый между преградой в виде стены, служащей своего рода «молом», "рассекателем" и водоразделом «потолка», он слегка ослабевает, но тем не менее имеет достаточную скорость, чтобы резко ускорить движение погружённых в него тел. Такого, например, как моя чурка.
И только сейчас я заметил, как «помутнела» вода в окулярах.
Завихрения водных струй, невидимая глазу кавитация подняли со дна донные частицы, которые кружились теперь в бешеном танце по всей спирали движения жидкости.
Её словно вкручивало огромным винтом в невидимое мне отверстие где-то в нижней части стены. И недалеко от стены возникали турбулентные потоки, порождающие высвобождение кислородных включений, которые время от времени устремлялись вверх… и оседали на пористых неровностях стены в виде мелких пузырьков. Стена ниже меня была усеяна ими, как жабьей икрой.
Всё это я успел заметить в те несколько секунд, прошедших с момента, в который я начал драть клапан кармана, чтобы достать и активировать "гидролизатор".
Для этого достаточно прогрызть, прорвать, проколоть нижнюю сторону упаковки и раздавить капсулу на другой её половине. Это если вам нужно смешать заложенную в пакет «гильзу» с водой. Которая, намочив содержимое пакета в виде сухой буро-серой смеси, заставит её шипеть и активно пузыриться, вырабатывая чистый кислород, струю которого вы можете направить в рот или нос пострадавшего. Попутным, побочным продуктом гидролиза будет водород, отводимый через специальный красный патрубок с обратным клапаном для того, чтобы смесь не попёрла, как через инжектор, в одном направлении.
Что называется, за одни и те же деньги — два в одном.
Вы будете смеяться, но двадцати пакетов вполне достаточно, чтобы наполнить водородом ёмкость примерно в семьсот пятьдесят литров.
А это может оказаться полезным. Как если бы вы захотели немного полетать…, ну, скажем, на крепко прошитой парусине… На расстояние, скажем, в километр.
Или если вам бы взбрело в голову смастерить неплохую по своей сути и разрушающей силе бомбу. При наличии пяти — шести некоторых других ингредиентов.
Смею вас заверить, что при определённых условиях вам удалось бы разом поднять в воздух три-четыре пятиэтажки…
И теперь я боролся за жизнь сразу с двумя недругами — меркнущим сознанием и крепостью упаковки…
Прошли примерно две с половиной минуты. Ну, чуть меньше. Это мой предел в таких условиях. И это ещё чудо, что я давно не хлебнул водицы во всю ширь рта…
Потому как я, мечущийся тут, как голодная корова на привязи, растрачиваю на все свои телодвижения в два с половиной больше положенной «нормы» набранного воздуха. Просто мне — некуда деваться. Вот и всё. Тут не вынырнешь, как в тренировочном бассейне, чтобы вяло выслушать ругающегося, на чём свет стоит, инструктора с секундомером.
Тут просто ДЬЯВОЛЬСКИ ХОЧЕТСЯ ЖИТЬ.
А как известно, — в туалет захочешь, штаны сымешь…
…Воды тут явно достаточно, а посему мне эта внутренняя капсула…
…Выставив вперёд ноги, я успеваю избежать неприятного столкновения с приблизившейся стеной. В это время пакет поддаётся…, проходит секунда…, две…, три…, - и из отверстия начинает выбрасывать струями кислород!
Тут же из последних сил, более продиктованных нетерпением при виде желаемого, чем последней необходимостью, отбрасываю «водородный» клапан…
Жизнь!!! Передо мною бурно струилась сама жизнь, вскипая прозрачными волнующимися сферами, которые тут же шустро убегали вверх.
От вполне понятного нетерпения и чрезмерного усердия я прогрыз дырку побольше необходимой, и теперь вместо дозированных выработки и расхода — газ весело пёр, словно под всеми парусами, катастрофически быстро опустошая мои "резервы".
У меня есть ещё один, но это не говорит о том, что мне следует прямо-таки пожирать драгоценные запасы, закусывая их водою вперемежку с пластиком!
Наконец-то мне удаётся выдохнуть скопившуюся в лёгких гнусь, и я неистово припадаю к рваному краю…
"Глоток"… пауза…, «вдох»… — пауза… Вы-ыдох… Всё с виду обыденно и просто.
Не рекомендую пробовать повторить. Это не надеваемый на рот пакет, где вы припрятали две-три порции воздуха.
Это кислород, начнём с того. Выходящий под неплохим давлением, с довольно низкой температурой, и просто «струящийся» в воде. К нему нужно приникнуть, чтобы уловить вытекающим из ёмкости.
И потому он, вместо того, чтобы стать вашим другом, может привести к катастрофическим последствиям, — от инсульта до кровоизлияния в мозг. То есть быстро, но болезненно убить.
Оно вам надо, да ещё и в ледяной воде?!
Чтобы «вкусить» сего продукта, его приходится определённым, строго определённым образом «сглатывать» с рваного края…
И только потом «потреблять» по непосредственному назначению.
И то, — лишь медленно, постепенно «обогатив» его в собственной гортани «попутными», остаточными продуктами предварительного выдоха…
Это настоящее искусство, — дышать "в полгруди", не до самого конца, не полностью выдыхая отработанную смесь…
Оставляя часть, как запас, резерв антиокислителей.
Потому как сам «вдох» вам нужно произвести не носом, не ртом, а самими лёгкими, их силой, «всасывая» кислород, как макаронину, не раскрывая ни пасти, ни сопатки.
Попробуйте сделать это хотя бы без воды и сидя дома на стуле…
Детям и астматикам пробовать категорически не рекомендовано!
Потому как это — потенциально смертельно опасно!
Этому научиться можно, но эдак месяца через полтора. Минимум.
Это — мучение.
А потому — право, оно того не стоит…
…Едва воздух наполнил лёгкие, сердце мгновенным рывком ускорило свой забег, разогнавшись до такой степени, что мне кажется, что оно вот-вот пробьёт мне кадык и побежит вприпрыжку по моим плечам и груди.
Этот момент нужно просто… смочь пережить. Другого не дано.
Потому как от него и зависит — в следующие несколько секунд — жить вам вечно, или бабушке можно звонить родне по радостному поводу ваших безвременных похорон.
Это — тоже последствия моментального, шокирующего «подрыва» организма, критически долго обходящегося без живительной смеси.
А поскольку вы только что скормили ему именно чистую «топливную» энергию, не смягчённую "гасителями детонации", того же азота…
То тут в теле начинается битва Начал.
Спазм лёгких и гортани, «вскипание» моментально обогащённой кислородом крови, когда в ней происходят примерно те же процессы, что и с описанною мною водой у низа стены…
То есть она бурлит, пенится, как от подачи её чрезмерно буйным и мощным насосом, в процессе чего из-за перебора в нагнетании и недостатка жидкости "на всосе" в сосудах проявляется избыток воздуха. А он рвётся уже, как вы понимаете, к сердцу и мозгу. Если у вас слабые аорта и клапан сердца, вы труп.
А если нет — вас добьёт зашкаливающее артериальное давление…
Ко всем этим прелестям добавляется наслаждение порывов на рвоту и… острое желание дышать, дышать, дышать ещё…
А это, как вы уже поняли, чревато даже с первого раза…
А вы ещё и в воде, и не дай бог, глубже, чем на метр…
Вот что такое кислород не в больнице в сильно дозированном виде, и в состоянии почти покоя…
Вот почему эта гадость старит организм… и ещё иногда спасает жизнь. Если ты ещё просто выживешь после этого…
Жизнью жизнь… чуть не поправ, что называется…
Да нет! Это банально и мимоходом называется куда проще.
Примерно так: я-чуть-не-сдох!!!
…Я с превеликим трудом заканчиваю «процедуру». Если б я не был в воде, я был бы покрыт потом, как металл на осеннем рассвете, — крупными, хладными каплями, очень близкими к изморози.
Теперь можно повторить, — уже спокойнее, — и дышать. А не мучиться.
И я делаю это. Потому как мне следует поспешать. И принимать решение, — назад или вниз. Назад? Или вниз?!
Я уже говорил, что я ненормальный?
Да? Ну, тогда не стоит и удивляться выбору, который я сделал.
Рванув один из спускных клапанов ранца, я выгоняю этим воздух из его отсека. Он нехотя напрягается…, а затем послушно заваливается вслед за мною туда, где беснуется белесая муть, изредка перемежающаяся струёю свежей, незамутнённой воды, прямым током прущей в стену. Образуя просветы.
И тогда напротив этой струи смутно виднелось тёмное круглое пятно, диаметром эдак метра два с половиной, которое, судя по скорее угаданным мною линиям, забрано редкой решёткой.
Я тяну за собою баул и начинаю своё пике к этой точке. Мне нужно торопиться, потому как в этом состоянии мне не светит долго плясать на глубине в десяток-полтора метров…
Мне не хочется напоминать себе лишний раз, что у меня от силы семь минут.
Против вечности камня и долголетия незыблемости воды — четыреста двадцать секунд крохотного, как вспышка искры, мига…
Глава XVI
Эту решётку мне пришлось взорвать. Уж не знаю, от кого и зачем её нужно было ставить, но я через неё не проходил.
Никак.
Не способная удержать ничего мельче табуретки, она играла роль молчаливого статиста, когда я старательно выковыривал ей кишки.
Вся поросшая крохотной разновидностью моллюсков, чему я был несказанно удивлён, она походила на престарелого морского ежа.
Вся такая же неряшливая и старая. Наверняка она была ровесницей всего этого циклопического сооружения.
Прежде чем ликвидировать её как данность, мне пришлось повозиться. Нет, не с нею, — она легла под взрывом молча, без страданий, разметав напоследок сорванные мини-взрывом полипы и наросты, и подняв на прощание неимоверную муть.
А с той задачей, чтобы меня не тащило внутрь, как крошку мусора, затягиваемую в пылесос. Для чего я с самого начала прицепил край тонкого троса с редукционным барабаном прямо к одному из её прутьев, ещё очень крепких на вид. И закрепил редуктор катушки на поясе.
Как я видел, край низа трубы был примерно на двадцать пять сантиметров покрыт плотной коркой затвердевшего за годы мелового осадка.
Его окаменевшую структуру можно было сорвать сейчас с места, пожалуй, лишь отбойным молотком.
Наносило его долго и постепенно, начавшись с крохотных частиц, каким-то образом зацепившихся за край металла трубы. И потом намывало и осаживало час за часом, день за днём…
Меня же, в отличии от этих ничтожеств, просто рванёт внутрь так, что и язык изо рта вытянет, если не буду крепко сжимать зубы…
А посему мне стоило тщательно позаботиться обо всём своём прежде, чем я с ним по-быстрому расстанусь внутри, ибо всё, что не будет спрятано и закреплено, станет уже не моей собственностью, а добычей сидящего там монстра. В лице насоса немерянной дури.
А до этого мне хватило ума не пересекать линии решётки, не проплывать мимо её зева до тех пор, пока не будут закончены все приготовления.
К тому времени, когда я отревизировал даже собственный пах на предмет крепости стежков, держащий детородную составляющую, я умаялся окончательно.
Уже хотя бы потому, что мне приходилось делать сто дел одновременно. Не имея акваланга, непросто хапать ртом время от времени газа, «дышать» им этим странным образом, что-то перекладывать, увязывать, доставать, готовить, придерживать, прикреплять и настраивать. И всё это время следить за тем, чтобы меня или все эти мои «запчасти» не начало притягивать к жерлу.
Потому как оторваться потом от него или отвоевать прихваченное им будет непросто. Вырывающиеся из пакета пузыри кислорода, почуяв «течение», в один момент нагло «наладились» в путь, исчезая в подлой трубе со скоростью звука.
Так что я в основном «кормил» им систему водозабора, чем собственные лёгкие. И со злой досадой думал, что резерв пакета на исходе. Ещё минуты две — и я должен буду либо ринуться внутрь, чтобы побыстрее достичь… ну хоть чего-то. Потому как не видел иного способа попасть туда.
Либо тут же научиться дышать жабрами.
Которых у меня вообще-то не было, к моей вящей досаде.
Поскольку господь Бог, — по жадности ли, по недомыслию ль, — но не наградил человека насильно всяческими дополнительными «обвесами», приходилось теперь вот суетиться, как при раздаче им красоты на заре времён.
Туда вот мы почти все успели, пробежав в панике и азарте мимо вывесок «Мозги» и "Тюнинг".
Но теперь вот приходится извращаться, обвешиваясь прибамбасами, как папуасы всяким показавшимся им мало-мальски привлекательным мусором, что здорово портит полученный в подарок внешний лоск…
…Когда прилаженная граната сработала, я возблагодарил её создателей, сделавших так, что она может пролежать где угодно лет пять, но будет в состоянии подарить вам счастье ощутить себя почти воплощением технологического могущества.
Правда, мне пришлось немного понервничать, пытаясь отдвинуться от её мерзкого действия подальше, а потом пережить ещё несколько неприятных мгновений, когда "каменная артиллерия" расстреливала вокруг меня своим крошевом нависающие над трубой стены.
…Каменные осколки шустрыми торпедами пробили в нескольких направлениях воду вокруг меня, прочертив белоснежные линии в её толще, и вслед за ними в сторону и вверх помчалась вдогонку восторженно вспенивающая жидкую среду несчастная решётка.
Оставив о себе в качестве памяти лишь жалкий огрызок, который я отпилил «херю», и на который тщательно прикрепил конец с тросом. Такой прибор крайне полезно иметь в ряде случаев, — отжать ли дверь, спуститься ли в ямку, на нужный этаж с крыши…
А теперь он послужит в роли поводка, не слишком усердно пускающего меня в тугой поток.
И как только образовался проём, я отодвинулся от стены, подобрался к краю отверстия… и просто заглянул внутрь…
…Слава Небу, что додумался закрепить своё слабое тело и притачать ранец к спине!
Меня рвануло так, что на миг мне даже показалось, что крепления троса или ремня не выдержат.
Если здесь была такая скорость движения воды, то трудно даже представить себе, какое давление создаётся в конечной точке…
Ну никак не меньше семидесяти атмосфер!
И я не знаю такой крыльчатки, способной на начальном этапе забора разогнать воду до скорости примерно в двести километров в час…
Разве что насосы атомной станции…
Неужели я попал именно туда?!
Что же, вполне возможно. Но тут есть нюанс…
Скорее всего, создатели бункера прорабатывали всё до мелочей, а посему… — посему вполне возможно, что примитивные и недолговечные насосы подачи здесь могли быть впоследствии заменены на более совершенные и практически не требующие обслуживания, остановки и ремонта, системы.
Какие? Мне не понравилась, очень не понравилась моя собственная мысль, но…
Например, это могла быть система нагнетания, засасывающая воду, чей принцип основан на принципе работы инжектора. А что на атомной станции может быть почти неограниченным движителем и при этом постоянно возобновляемым, моментально утилизируемым и не требующим огромных затрат?
Верно. Вода.
Точнее, пар…
Перегретый сухой пар, под огромным давлением вырывающийся из Центральной системы, вращает турбину… и, отведённый в нужном направлении, тянет в неё же воду!!!
При этой мысли я, предварительно с трудом набравший в этом аду воздуха, чуть его не «выплюнул», и запаниковал…
Если это так, то на выходе, точнее, в конечной точке прибытия, меня может ожидать препоганейший сюрприз. В виде сотен тонн сжатого пара, неустанно и зло бьющего в беспрерывно сотрясаемый от вибрации расширитель, и гонящего уже подогретую воду в первичный фильтр по сужающимся соплам подачи…
Я настолько живо представил себе своё жалкое тельце, сваренное за пару секунд вкрутую, до состояния старенькой курочки, и крутящееся, подскакивая и переворачиваясь, в водовороте приёмника…что чуть было не рванул в панике назад.
Мой пессимизм подогревал ревущий, слышимый даже в воде, преогромный бурун, который стал вдруг виден, когда труба, выполнив изящный пируэт, повернула и приоткрыла мне сие безумное «таинство» конца пути.
Я резко прижал тормоз катушки, и с большим трудом остановил её неумолимое вращение.
Что-то мне настолько перехотелось быть рисковым спелеологом, осваивающим премудрости подземного дайвинга, что я готов был променять всё своё «навороченное» оборудование и причиндалы на пакетик прелых косточек от вишни…
Несколько секунд я просто дурел. Просто хотел домой, просто…
Когда из загнанного в угол и раздражённого моим «животизмом» сознания высунулось подобие волосатой руки, держащей в руке совок и намеревающейся меня им основательно треснуть, я сказал себе "стоп".
Думай трезво, недоносок!
Если здесь стояла решётка, значит, это было кому-то нужно?
Я не думаю, что кто-то ограждал периметр от тех, кто и без того считался потенциальными трупами в случае ядерной атаки. Вряд ли им было дано проникнуть сюда ТАК, как это делаю я.
Куда проще отсюда что? Правильно, — вывалиться, удрать, уйти.
Мало ли с чем, зачем и куда.
Со всякими секретами, после учинённой диверсии, после скандала с поваром, подавшим несвежий хлеб…
Да мало ли у человека бывает уважительных причин выйти прогуляться на свежий воздух после того, как на небе погаснет зарница и опадёт огненной пылью взметнувшийся в стратосферу "гриб"?!
Родственников навестить, о здоровье их справиться…
И ещё один факт говорил мне о том, что отсюда, скорее, выходят, чем прутся внутрь, как в двери.
Выход в ту выгоревшую дотла каморку, в которую я превратил некогда прелестный памятник нашей бесхозяйственности и разгильдяйства.
Через него, скорее, сюда ХОДИЛИ, чем из него ВЫСКАКИВАЛИ или ВЫВАЛИВАЛИСЬ.
Думаю, кстати, что отделение бомжей, живущее сбором и сдачей металла, сурово покарало бы всех здесь живущих за такую непрактичность и прижимистость.
Само собою, вход в этот сектор был совершенно другим, а не вот так, как это проделываю сдуру я.
Нормальные люди и ходят в нужное им место по-нормальному. Через двери. А не вылупив глаза от напряжения и прижимая к груди стопку серого белья из местной прачечной.
Тем более, я что-то не заметил на решётке дверной ручки и половичка при входе…
Так что двери ТУДА есть. Но прежде, чем я их отыщу, пройдёт тьма времени и состоится сотня попыток снять с меня шкурку.
А в ту дверку так вот нахально не постучишься, — с ржавой-то железкой наперевес…
Туда только с пропуском минимум от командира ракетного корпуса поддержки можно.
А потому я — ну, не гений, ибо гений так над собою не измывается, но — продуманная чума уж точно…
Ибо только безголовая, прибитая корявой палкой чума и в состоянии отчебучить такое… с собственными хилым здоровьем и глупой жизнью.
Я ж говорю, — нормальный, здравый во всех смыслах человек сюда просто не полезет…
Но поскольку выбор у меня небольшой, самомнение непревзойдённое, а от моего нахрапа сами собою ломаются стены, то я — здесь. И правильно, как я понимаю, делаю.
Потому как ясно ведь, что там, где бьётся в припадке бессильной ярости вода, должна быть норка.
Как-то же должны осматривать и очищать от наростов и ила данную трубу?!
А её состояние говорило о том, что это делают если не регулярно, то раз в несколько лет уж точно!
А это значит так же и то, что не останавливают же всякий раз турбину, чтобы вымести предбанник?!
Думай, голова, думай!!!
…Очередной глоток воздуха, — скорее из необходимости успокоиться, чем из реальной потребности, поскольку секунд тридцать без «допинга» я, полоскаясь на буйном течении, как нить водоросли, ещё протяну…
…Как противно чувствовать, что тебя «моет», будто из шланга, как если б сдирали напором кожу!
Я «рожаю» догадку.
Даже не догадку, — логически обоснованную мысль.
От скромности я не умру, знаю!
Если принять во внимание, что в водозабор спускаются люди, а не машины, им нужно место безопасного, спокойного спуска.
Пусть идут они в этот «забой» в полной экипировке, но не бросают же их сюда, как младенцев Спарты, с обрыва в пучину?!
Значит, где-то до расширителя должна, обязана быть ограждённая от общего потока и относительно безопасная камера.
Через которую они сюда и забираются.
А потому — вперёд, ленивый, закормленный коник! Цокоти копытами, пока вообще есть силы.
А то так здесь и раскиснешь, как сахарная вата, телепаясь и раскачиваясь на этой утлой связке.
…Мне нельзя ни думать вперёд, нахваливая или опасаясь. Ни планировать больше, чем на два чиха вперёд.
Потому как зловредная гадина, зовущаяся законом подлости и живущая за ближайшим углом, старательно прислушивается, дрожа от нетерпения, — когда же я раскрою рот или подумаю о том, что так, мол, и так…
Не успел я даже толком подумать о том, что непонятно, как выдерживает мой вес и мощный напор тончайший трос, как меня рвануло с места, как волос из бородавки, швырнуло для начало в противоположную стенку, потом крутануло вокруг оси… и я полетел вперёд головою, прямо в тот кипящий бурунами "туман"…
Ей-богу, даже не знаю, как я не заорал инстинктивно, не открыл нараспашку рта…
Беспомощно растопырив руки-ноги, как нашкодивший кот, прихваченный дюжей рукой на месте преступления — лапы, я с тоскою смотрел, как все мои попытки быть хитрым и ловким, все мои ухищрения переиграть неумолимую силу стихии растираются в пыль, как плевок грубым сапогом.
Суетливая, нахрапистая и вертлявая голь, так и сяк дувшаяся с претензией на "крученность крутой рыбы", замутила такой размашистый и сложнопоставленный коленкор, что запуталась немыслимым узлом от усердия, подавившись собственными плавниками…
Я проиграл, похоже на то.
Рождённый ползать не сердит воду.
С тоскою смотрел я на приближающуюся разверстую пасть водного смерча, считая боками и головой метры стали, оставшиеся до моей кончины.
Он остервенело тащил меня, как удачливый добытчик-циклоп, на закате долгого дня прихвативший на горной полянке приснувшего пастуха; и теперь он волок его на весу за шкирку, не стесняясь по пути щедро награждать того пинками, чтобы стал податливей и мягче. При разделке…
Говорят, в последние мгновения человек что-то там думает о прожитом, вспоминает и сравнивает…
Ни хрена! Редьку он со сливами сравнивает!
Всё, о чём я думал в тот миг, так это о проклятом тросе, так подведшим меня, и что летел сейчас рядом со мною скалящимся в ухмылке огрызком.
Как нитка от носка, выдернутая с верхней части его горловины, что смешно болтается на ноге при ходьбе.
Да о том, что вот-вот я узнаю, что чувствуют и думают выстиранные в машинке случайно забежавшие туда мыши…
…Я влетел туда, в эту какофонию звуков и хаотичного движения, успев лишь пискнуть про себя: "Прости, грешен"…
И тут же пребольно стукнулся о что-то незыблемое и с круглыми стенками, торчащее вертикально. За секунду до того, как меня должно было отодрать от этого предмета и продолжить «воспитывать», я успел узреть, что верхняя часть этой конструкции, что пришлась точно под мой нос, решётчатая!
Рванувшись к ней всем телом, я вцепился в её прутки с отчаянием обречённого. От удара в голове трепетали, кривлялись и приплясывали милые зелёные человечки.
И вдобавок ко всему у меня прорезалось теперь уже острое желание вдохнуть…
Это всегда так, — пока есть что-то полезное, не очень пользуешься. А как не станет — ну такая тоска нападает…
Вот и сейчас, — мой пакет лишь недавно вырвало из рук, и он куда-то порхнул с озабоченным побулькиванием, а уже так приспичило.
Но я не могу разжать пальцы и приготовить себе очередной "кислородный коктейль", хоть ты плачь. Ибо пить я его буду уже на своих поминках…
Так бы мне и помереть — достойно и спокойно — на этом насесте, но тут вмешался случай. Как всегда противный и бездушный.
Какой-то особенно беспокойный всплеск, взрыв активности перед входом в распределитель заметил меня, затравленно и пришибленно торчащим там, где, как ему показалось, так скучно и пресно.
И он предложил мне немного поиграть. Правда, моего согласия ему для этого отчего-то не потребовалось.
Он, легко и непритязательно вмазав мне по ногам своей игривой силой, провернул меня вокруг этой решётки так, что мои руки разжались, затрещав и заголосив напоследок выворачиваемыми суставами и кистями…
…Ни один аттракцион, созданный самым чокнутым человеком, не в состоянии хотя бы отчасти повторить несуразность постоянно меняющихся направлений, рваность и нелогичность этих непредсказуемых движений.
…Я плыл, парил, замирал…, взмывал и стремительно падал в пропасть в этой вселенной сумасшествия, — кружимый, швыряемый, вращаемый и переворачиваемый так, что все краски и бесцветье мира слились для меня в один безликий, надрывающийся от смеха хоровод.
Его гомерических хохот заставлял душу сжиматься в осознающий собственное ничтожество комок, тщетно пытающийся отыскать безопасный уголок в пытаемом стихией теле, где она могла бы укрыться, скорчиться, забиться в уголок и зажать уши, чтобы не слышать звуков этого шабаша энергий…
…От разрывающей лёгкие боли и кровяного привкуса в грудине я на краткий миг очнулся, словно мой ленивый двойник толкнул меня в бок: "Эй, ты там уснул, что ли? Смотри, оба концы отдадим! Шевелись, что ли?!"
От дикого желания рвать зубами на куски ледяную воду, выхватывая из неё такие дразнящие и огромные пузыри, хамовато проскакивающие мимо моего лица, хотелось завыть в голос песнь прощания.
Я очумело поводил отказывающимися внимать рассудку глазами, будто они могли мне помочь чем-то, «фотографируя» сверкающие зигзаги ускользающей в Бесконечность действительности.
Но мой главный нерв, который упорно цеплялся за право существования, за возможность быть, — моё бесценное, моё мудрое, непоколебимое и хладнокровное эго, — оно жило.
И настойчиво жевало остатки инстинктов, будто всё ещё стараясь высосать из них немного активности, стучась и стучась без конца в их распотрошённые атомы: действовать… жить… действовать!!!
И когда где-то на самой границе моего за ручку прощающегося навеки сознания передо мною лишь на краткий миг возник даже не образ, а размытый, мимолётный абрис какого-то предмета, который даже не для меня, а для сжавшего в кулачки сломанные пальцы живущего во мне животного, показался в уравнительности видений материальным, единственно возможным…
Тогда мои руки сделали то, что было единственно возможным в этой ситуации.
Я даже находясь почти в беспамятстве, защелкнул, намертво и напрочь «застегнул» на нём кисти…
…Где-то в просторах моего далёкого ирреального мира некто Я и вездесущий Он, сидящие равнодушно рядышком на краю Бренности, переглянулись, пожали плечами и одобрительно прикрыли глаза.
Словно одобряя чей-то мимолётный импульс, чей-то невероятно редкостный для земной реальности поступок…
…И тот Я, что уже не жил, не имел права вмешиваться в естественный ход событий, а лишь сторонним взглядом «пас» наше ранее общее с НИМИ, а теперь брошенное на произвол судьбы, одиноко погибающее в конвульсиях тело, не выдержал… и протянул к этой длинной скобе свою бесплотную крепкую руку…
…Прежде чем в моём мозгу взорвалась шаровая молния, перечёркивающая слабую нить напряжения существования, разрывающая почти выгоревшую его «сеть», я успел ещё остатками, крохами ощущения принадлежности к этому миру, понять…
…что меня снова перевернуло, втащило ногами вперёд в какое-то отверстие, бросило на что-то твёрдое…, и я послушно, безо всяких протестов распластался на серой поверхности, — такой тёплой, такой гладкой и… бездушной, какой только, наверное, и может быть оно, — Основание Мира…
……………………………………….
Как
Бесконечно
Долго
Тянется
Отпущенное
Человеку для смерти
Время…
…Надо мною стоял Бог…
Я начал понимать это, едва залитые водою внутренние предлинзовые пустоты обрели способность воспринять этот неестественно светлый след.
Сквозь призму размытого изображения я ощущал Его величие и размеры.
— …не трогайте его самого, не трогайте ничего на нём сами и не подходите близко… — там могут быть всякие «сюрпризы». Просто будьте внимательны, — он может и притворяться…
Кого ты предупреждаешь там, Господи? Кого пугаешь мной?! Своих Ангелов? Напрасно они будут меня бояться. Как я могу притворяться пред лицем Твоим, если я и вправду мёртв…
…Я лежал ничком, на животе, и моё лицо расплющилось щекою по полу, как блин; мне было так уютно… и чертовски неловко оттого, что я… лежу перед ним… вот так. Как разморенная солнцем, объевшаяся желудей глупая свинья, забравшаяся пополудни в прогретую лужу… И что при этом я не выказываю ему никаких должных в этом случае знаков уважения…
Мой мозг, должно быть, претерпел ужасные изменения, потому как я явственно понял, что вместо коленопреклонения и покорно склонённой головы я беспардонно и распущенно… помахал ему ладошкой…
Но даже для этого панибратского жеста мне пришлось неимоверно напрячься…
Но он не обиделся!
Он, видимо, даже нагнулся ко мне, потому как в следующее мгновение я понял, что с моего отёкшего лица очень осторожно стаскивают эту, так настохреневшую мне, железину…
Яркий, нестерпимый свет тут же пронзил мои глаза, причинив боль, от которой мне стало даже как-то… светлее в черепушке, что ли?
И проморгавшись, мне действительно становится немного легче.
Потому как я даже начинаю размышлять.
Путано, странно, но процесс пошёл, что говорится…
Например, я вдруг ни к селу, ни к городу подумал о том, отчего у Бога такие огромные ноги, стоящие почти прямо перед моим носом…?
Нереально, несуразно большие…
Бог — он ведь является в образе человека… и вот, — я вижу этому подтверждение, — он вроде бы начинает сокращаться в размерах, будто тает, съёживается…
Спасибо, Всевышний… Так мне будет гораздо привычней…
Меня как-то не удивляет, что окружающая обстановка, что я ещё совсем нечётко вижу вокруг себя, никак не похожа на то, что можно назвать небесами.
Может быть, в момент смерти человек попадает именно на такое «небо», где воссоздано всё именно так, как в том месте, где он только что оставил своё никчёмное мёртвое тело?
И тогда выходит, что Бог ошибочно считает, что как раз в таком месте человеческой душе будет уютней всего, поскольку именно оно будет напоминать ему о последних минутах той жизни?
…Как это печально…, мне не хотелось бы провести свою долю Вечности в декорациях мрачного подземелья, среди толщи ненавистной воды, как какая-нибудь презренная жаба…
…А скажи мне, Господи, почему Ты не в белых и нежных сандалиях?
Да, я правду говорю Тебе… Я же вижу, во что Ты обут…
Ты стоишь передо мною в дорогих, мягких, ухоженных, но так не идущих Тебе по сути Твоей «берцах»… этих позорных чоботах сорок четвёртого размера…
…Прости, я несу такую несуразицу, ахинею…
Сейчас я соберусь с силами и… встану, о, Всевышний…
Погоди немного, прошу Тебя… У меня пока нет на это сил… нет сил…
Ты говори, говори со мною, жалким и разбитым…
Я ещё почти ни фига не понимаю, но…
Мне так сладостно слушать твой размеренный, глубокий и рассуждающий голос…
… - я видел. И уж если кто-то смог бы пройти сюда так, и при этом выжить, то это мог быть только ты…
…Откуда я знаю этот голос?
Скажи мне ещё что-нибудь, Господи… Ещё хоть слово! Может, я успел чокнуться, прежде чем ворвался сюда?!
— Ну, здравствуй, Гюрза… Добро пожаловать в мой маленький рай…
Глава XVII
…Если и существовал другой способ мне прийти в себя, то я о нём никогда не узнаю.
Но этот…
Пожалуй, я очнулся бы, ожил бы даже в том случае, если б гнил уже год.
Этот голос и само присутствие говорившего подняли б меня даже из могилы.
А потому меня самого уже не удивляло, что я тут же пришёл себя, как если б проснулся в кипящем масле, и до того момента, когда мне суждено было свариться заживо, у меня был возможен выбор, — очнуться и выскочить, или лениво пропустить такой редкий шанс.
Я с превеликим трудом приподнялся на руке и сел.
Меня тут же замутило, пробрала дрожь.
Как только спала пелена «зефирной» иллюзии, навеянной горячечным бредом пробуждения, навалившаяся реальность тут же вернула и обыденные, свойственные поганой бренной жизни, ощущения.
И улетев, этот "шоколад мимозного настроения" прихватил с собою заодно состояние отрешённой эйфории.
Оставив в гадкое наследство полный набор мерзопакостей, тут же ринувшихся на захват сданных было ими позиций.
Меня обильно вырвало. Водою.
Если б в меня можно было натолкать дрожжей и сахара, да прислонить в тёплом месте к горячей стенке, и оставить так подремать, то через пару дней из бурдюка моей шкуры можно было бы хлебать брагу. Во мне воды, казалось, было столько, что я могу не пить теперь месяц.
Тело ломило и от холода, и от перенесённых «кувырков», обильно сдобренных «дружескими» тычками и оплеухами "от Трубы". Как "от Кутюр"…
А более всего — от безграничной, высосавшей и раскатавшей меня в лепёшку, усталости. Того неизмеримого, бескрайнего равнодушия тела, впавшего в состояние двигательной прострации, в котором ему абсолютно не подвластно и находится вне всякого понимания такое явление, как "движение".
— Здравствуй…, чёрт… — свистящие, со всхрипом слова словно выталкивало из меня насильно, как сжатым воздухом.
Я сказал ему слова «приветствия», хотя всё во мне пыталось напрячься, собраться в пружину, аккумулироваться… для одной-единственной цели.
Я был уверен, что данная цель была самой благородной и возвышенной в оставшемся при памяти мире, стоящей даже того, чтобы после этого упасть без сил и больше не встать.
Это — дать ему в зубы.
Дать так, чтобы он тут же проглотил их — разом все, прямо вместе с перемолотыми в кашу дёснами, пузырями солёной густой крови и мелким крошевом разбитых вдребезги челюстных костей.
Авось пригодится всё это «хозяйство» к старости, когда освоится, срастётся и станет на новое место. Где-нибудь в районе прямой кишки!
…Эта гнида улыбалась…
Будто почуяв мои мысли, он резво отпрянул от меня, вскочив с корточек, на которых сидел, уставившись своими наглыми буркалами мне в синюшное лицо.
Словно рассматривая меня, как козявку на лацкане пиджака.
…И всё-таки он меня боится…
Даже здесь, у себя. Даже в таком моём состоянии. Даже имея при себе пистолет, который я уже успел заметить на его поясе…
Что же, это радует…
Значит, ты всё же не забыл, с каким усердием я вколачивал в тебя то, за что сейчас и пришёл за тобой, мой не имеющий права жить друг…
Но ты улыбаешься…
Так скалится в растерянной и хмурой улыбке псарь, к которому принесли израненного, еле живого кобеля, слава о злобе и кровожадности которого дошла и до его ушей.
Пёс недвижим и страдает, но его внимательные и спокойные глаза живы, и на каждое неловкое движение человека он реагирует грозным оскалом и яростью этих налитых кровью глаз.
Он скорее издохнет, чем позволит прикоснуться к себе чужаку хоть травинкой. Он послушен и верен лишь владельцу.
И псарь об этом знает. Но он стоит вне клетки, в безопасности. Он недосягаем, а потому в зрачках его бесится бессильное раздражение непокорностью чуть дышащего безумного зверя, даже на грани забвения не желающего быть покорным.
Бессильная, но подстёгиваемая завидным самомнением улыбка, исполненная трусливой уверенности в собственной возможности укротить первозданность этой стихии…
…Улыбайся, чёрт… Улыбайся…
Ты будешь улыбаться лишь до тех пор, говнюк, пока я не буду в состоянии разорвать тебя, как тощую булку…
Твой рот растянут в мине радушия и снисхождения, но ты всё время неотрывно и очень внимательно следишь за моими движениями.
Ты правильно делаешь, сучонок малохольный…
Ты ж хорошо осведомлён о том, на что я способен? Даже в таком состоянии. Вот и славно.
Ты ведь не случайно написал мне тогда. Это письмецо.
Да, ты написал его в вызывающем, оскорбительном ключе, но как же от него веяло твоим страхом…
Это я вколотил его в тебя за те годы. Я выжал из тебя не один скулящий от бессилия стон, когда ты, даже спустя годы, никак не мог справиться со мною, глупый и задиристый псяк…
…Страх живуч, неистребим, памятен…, он множит сам себя на уровне подсознания, с ним трудно бороться и практически невозможно уговорить.
Ты немного упредил, остудил своим наивным письмом мой гнев, даже заставив пару раз улыбнуться твоим самопохвальным «перлам»; и хотя ты полон разных там «планов» и "жёстких намерений", мне на них так радостно наплевать!
Ты ж знаешь…
И если я подымусь, шалюка ты блохастая, пусть даже и на пять минут, по-твоему уже не будет.
Ты начиркал мне тут всякую выспреннюю гнусь, чтобы поиметь меня, раздраконить, чтобы я с дымом из штанов примчался сюда, громыхая огнём и сталью, попался на твои детские уловки…
…А потом, как это было, наверное, в твоих наивных мечтах, под пытками сказал тебе нечто, что окончательно добьёт этот, и так едва копошащийся в болезненных корчах, мир…
Так тебе следует тогда поторопиться, гусёнок ты мой мокрожопый!
Пока я лежу тут, как сломленная осина на болоте, как растрёпанная тряпичная кукла, ты почти туз…
Но тебе не стоит совсем уж затягивать этот спектакль, — с этими своими радушием и бравадой.
А так же не стоит слишком уж близко подходить ко мне, вот так неудобно сидящим перед тобою, герой…
Потому, как только я почувствую, что буду в состоянии хотя бы поднести ко рту ложку, ты пропал…
Тогда ты не сможешь меня оторвать от себя живого. Не смогу руками — буду рвать тебя зубами, и всё равно достану… и ты это тоже знаешь…
Потому что даже ты понимаешь, что моя слабость не может длиться вечно.
А потому тебе нужно поскорее приступать, к чему ты там задумал…?
Пока у тебя много шансов…
Ты ведь подготовился? Ты услышал отдалённый взрыв, секундный перебой в работе системы нагнетания, вызванный внезапным ускорением тока воды, «удар» её в сопла активной подачи…
Ты своим нюхом сразу учуял, что так грохотать в «приветствии» мог именно я.
Верно? И ты подсуетился, примчался сюда, постарался подготовиться к "встрече"…
Иначе зачем тебе здесь, в почти новёхоньком машинном зале, так много людей, что ты согнал для обыденного «свидания» со старинным другом?!
…Я словно случайно делаю резкое движение торсом, насколько позволяют незаметно, но верно «оттаивающие» мышцы.
Он вздрагивает и совершает короткое, но видимое мною колебание туловищем в сторону. Эдакая "реагентная усрачка" в ответ на опасный раздражитель.
Такими же немного нервными оказываются и стоящие полукругом бойцы.
Короткие «броски» тел, всплески реакции…
Ребята, вам не стыдно?! Перед вами почти старик, — немощный, седой и измученный, почти калека…
…Я откашливаюсь и поднимаю голову. Теперь их черёд любоваться подобием моего довольства на лице.
Да, теперь наевшимся мёду медведем улыбаюсь уже я. И замечаю, как слегка бледнеет самый молодой из этого торжественного "конвоя".
Присматриваюсь к ним.
А-аа…, это вы… Хранители, сторожа государевых чирей…
"Витязевские". Вас я узнаю, даже доставая почерневшей от грязи мешалкой, вкрутую сваренными, плавающими среди прочего людского вонючего варева, из чанов Люциного "хозяйства".
У вас особый "цвет лица".
Господско-бдительный.
Как у породистых морских свинок. Вечно сытых и полных достоинства. "Мы — опора государственной власти", да?
Ну-ну…
Метко.
Опора. На которую так и тянет присесть потной сракой в жаркий полдень в лесу.
Пеньки.
Кряжистые и уверенные в собственной неуязвимости — пеньки.
— Так вот ты с кем водишь теперь дружбу, Вилле… Со спецназом ФСБ, с бывшей элитой МВД…
Со своими прошлыми потенциальными палачами. Ведь именно им могли поручить достать твою горячую, ветреную башку в тот раз… но Полковник, зная мою доброту к тебе, послал меня… Потому как знал…
Он был, как я понял позже, излишне добросердечным идиотом, в своей доброте глупее даже меня самого.
Ну, да это неважно… — я замолк. Немного отдохнул:
— Ты — отброс. И в связи с этим тебе позволено всё. Даже то, на что не пошёл бы даже ныне покойный Иуда.
На симбиоз убеждений, слияние изначальных противоположностей.
Хотя о чём я…
У тебя ж цель, верно? И ради неё ты пойдёшь на всё.
Если я не пристрелю тебя раньше. Мне следовало сделать это ещё тогда, в государстве чумазых…
…От моих слов он опешил. Видимо, не ожидал, что едва выползший захлебнувшейся каракатицей на бережок, я лишь две неполные минуты спустя буду способен на такой длительный монолог.
И просто не нашёлся сходу, что ответить.
— Да ты, как я вижу, рад мне до слёз, Тайфун… Вон сколько караула ради меня выстроил. Аж семь рыл…
Он помолчал, как-то нервно дёрнул щекой и слегка скривился:
— Я просто знал, что тебе будет нужна помощь крепких мужских рук… Дорога неблизкая, всё замело…, Учитель…
— Не умничай, козлина. Ты никогда не умел этого делать. Да так и не научился. Всю свою жизнь — прямее палки, — я скорее брюзжу, подобно скареде при расчёте в лавке, потому как моё тело затекло неимоверно, и мне приходится уже пытаться устроиться поудобнее. Чихать я хотел на то, что они там обо мне подумают. Сяду просто, — вытянув ноги и сложив руки на коленях. Как в гимнастическом зале. Я устал, и мне простительно…
Я смотрю на него так, что ему, против воли и вопреки желанию казаться крутым перед этими олухами, приходится едва заметно поёжиться:
— Так что, сразу о деле? Даже чаю не попьёте, Гюрза?
Мне страшно раздражает его манера острить старыми приколами, лень разевать рот, но раз уж я начал…
И всё так же, пока ещё сидя на полу, на рифлёном железе, я продолжаю:
— Вспомни-ка, сволочь, каким ты пришёл ко мне. Ты, который в своей прошлой жизни не замучил и комара, — по одному Богу понятно, какой своей прихоти, — ты решил познакомиться с такой жизнью.
Как я потом узнал, ты просто вынес своему состоятельному папаше весь мозг, чтобы оказаться среди нас. И он с отчаяния нажал на все мыслимые и немыслимые педали…
Кой чёрт тебя принёс тогда к нам, юродивое, калеченое ты Богом существо?!
Шёл бы в свой Гарвард, в Лихай… да к чёрту на рога! Так нет, — тебя колбаской закатило к нам…
К своему вечному стыду, это я сделал из тебя того, кто ты сейчас есть, мразь…
Мне нужно было тогда просто прибить тебя на тихую. Вроде как "случайная жертва в процессе обучения". Списали б твою шкурку, да и дело с концом. Или удавить тогда где-нибудь в грязных ночных кварталах Мапуту.
И теперь мне не нужно было б тащиться сюда, чтобы лицезреть твою мерзкую рожу…
И не жил бы я все эти годы в ожидании проявления твоей "активности"…
…Он стоял, заложив длинные мускулистые руки за спину. И раскачивался на носках в каком-то своём раздумье. Вылитый Вин Дизель в молодые годы.
Думай, думай…
Это полезно даже таким «вундерам», как ты…
— …Знаешь, кем бы ты себя не мыслил, вознёсшийся поросёнок, не всё тебе подвластно. Ты не более, чем червь на зеркальной глади Вселенной. Суетливый, ненасытный, прожорливый. Возомнивший себя Фениксом. На что ты рассчитывал, когда махал перед моим носом красной тряпкой? Когда писал эту гнусь? Когда вообще заполз в мои края?
Что я сниму с места четыре с лишним сотни людей, разорю, спалю, взорву всё, что там у нас было, и ринусь спасать всех от тебя, моя несостоявшаяся гордость?
Или сам сбегу с позором, как хорёк с кукурузного поля, в год бескормицы? Ты, небось, даже прикинул, сколько ж тряпья, харчей и черпаков я, надрываясь от жадности, поволоку с собою на горбу?!
— Я…
— Не перебивай… Я и так знаю, что «ты»… Ты знал, что я обязательно приду. И я более всего уверен, что ты не ожидал увидеть меня в «форме». Ты рассчитывал, что твой инструктор, которого ты когда-то имел наглость называть другом, попрётся к тебе с палочкой, приволакивая ногу. Постучится в широкую дверку…
Так ты ошибся. Я здесь, и если уже не пышу здоровьем, как ты, но и без носилок пока вполне обхожусь…
— Да, я это вижу… — он терпеливо дождался, пока я на несколько секунд заткнусь. — И оценил, как изящно и здорово ты всё тут проделал…
— …Веришь, Гюрза…, я до сих пор горжусь тем, что ты учил меня. Именно ты. Благодаря тебе я стал вторым. Вторым — после тебя, я согласен. Но это меня не задевает. Ведь тебя ж когда-то не станет, верно? Насколько я помню и знаю, как тщательно ты это ни скрывал, ты — болен. Смертельно и безнадёжно, — он ухмыльнулся, исподтишка наблюдая за моей реакцией.
…Не дождешься ты моих дёрганий по этому поводу. Не станет — так не станет. Тебе-то какое дело?
Лишь бы у тебя на всё «вставало», сосунок… Как у «папки» в своё время…
…Он и вправду не дождался. А потому помотал головою с видом удивлённого непониманием доброжелателя.
— Мне жаль, мой благородный друг, — понемногу он, смелея от моего молчания, раскрепощался и наглел.
— Но… — всё это время глядящий в пол, он поднял, наконец, на меня глаза, — но… Времена уже не те, Гюрза. И ты это тоже понимаешь. Не хуже меня. А потому я написал тебе не затем, чтобы усадить за стол, нарезать тебе торта и предаться нежным и трепетным всхлипам по ушедшему. — Он помолчал многозначительно. А потом настойчиво и тихо выдал:
— Мне… нужны… они. Коды. Понимаешь меня, или мне повторить?
Повторять, как и говорить мне это даже в первый раз, не стоило. Я и так знал это. Знал давно, — ещё тогда, когда понял, что он здесь…
— И ты решил, что я их знаю? — Он не наивен, чтобы сразу мне поверить, но попробовать ведь не мешает?
— Да, ты их знаешь. И ты мне их скажешь, не так ли? Ведь ты мне друг, верно?
Я ожидал и этой попытки сыграть на старом. И по-разному представлял себе эту встречу. Но чтобы так — я, сидящий на жопе, и он — гоголем прохаживающийся по машинному залу.
Нет, неравенство налицо. Какая дружба? Ты — стоя, я — как ящерица… Не пойдёт.
…За перегородкой шумела вода, годами наполняя слегка спёртый воздух сыростью и озоном. А мы оба в напряжённом молчании буравили друг друга угрюмыми взглядами.
Ответ он тоже… знал.
— Если я скажу, мне ж придётся убить тебя, мальчишка… Тебя, их… — я мотнул головою в сторону маявшихся в сторонке истуканов, — и вообще всех, кто здесь услышит хоть буковку. Ты же знаешь правила…
Он расхохотался.
— Уж знаю, не сомневайся. Но я поставил на это всё. Всё, что имею, умею и знаю. И поверь, я постараюсь держаться от тебя как можно дальше. И как можно дольше. Во всяком случае, до тех пор, пока мы не договоримся.
Тайфун замолк, посерьёзнел и как-то странно посмотрел на меня:
— Ну, ведь можем же мы просто договориться, в конце концов?! — вдруг взорвался он. В его голосе мне слышались и какая-то тоска, и острое желание исполнения желания… И… что-то похожее на сожаление?! — Не хватаясь за оружие?!
— Договориться? С кем?! — тот, кто меня не знает, вполне способен поверить в натуральность моих актёрских талантов. — С кем тут ты собрался договариваться, дурак? «Хозяева», настоящие «владыки» кодов и ключей далеко. Может, уже даже глубоко. А я — лишь временный носитель доверенного. Я — «флэшка», дубина… порченная жизнью и «червём» "платформа"…
На которой не осталось даже «папки» от хранимых на ней когда-то «файлов»! Понял?!
Он сдерживается. Пока сдерживается. И старается говорить спокойно:
— Гюрза, довольно… Ты умеешь играть идиота. Не спорю. Ты немало посмеялся в своё время над миром. И надо мною. Но я… Уже не тот я щенок, которого ты шутя гонял по «кругу». И мне нужны коды. Те самые коды, которые тебе дал тогда Полковник, мир его проклятому праху…
— Ты бредишь, пацан. Как был пацаном, так и остался. Неужели ты думаешь, что мне их просто дали заучить? Прочитать, и ещё записали на бумажке?! Ты вообще понимаешь, что я тебе говорю, баран?! Я — не «Хозяин»! Они лишь «записаны» на моей подкорке. И чтобы их «считать», тебе нужен хотя бы гипнотизёр, понял? Потому как в обычном состоянии, вне транса, я не вспомню даже, как звали твою бабушку!
Похоже, его ничто не смущает. И моя буффонада не даст мне ни черта. Разве что какое-то количество времени, достаточное, чтобы…
А впрочем, мне ведь больше ничего и не нужно, верно? Не в «подкидного» ж я сюда с ним играть пришёл…
— Я знаю, я точно знаю, Гюрза, что ты сам — безо всякой помощи и давно — «открыл» их. И они впаяны в твой мозг настолько, что их не выплавить ничем. Ну, а если тебе и вправду нужен гипнотизёр, — ну что ж, я нашёл для тебя и его. — Он кивнул куда-то за спину:
— Там, в моём секторе. Готов и ждёт.
…Мне не помешал бы стульчик. А потому я не спеша меняю позу. Обняв колени, как будто у меня устала спина. В принципе, оно так и есть… Но приятно, что она по-прежнему чувствует на себе «Форса» и баул…
— Скажи мне, Тайфун, — на кой оно тебе всё это надо? ЗАЧЕМ?
И я, кряхтя и страдальчески морщась, держась обеими руками за поясницу, начал медленно, очень медленно приподниматься…
Вот сейчас, сейчас… Стать хотя бы на одно колено… а то нет мочи терпеть затекание членов…
"Караул" было напрягся… Но, видя мои вполне натуральные страдания и слыша мои «старческие» ахи, чуть не сочувственно расслабился.
Да, парни…, старость — не радость… Правда?
Они чуть не поддакнули дружно в ответ на мой молчаливый вопрос, заданный одними глазами!
— …Пока ты так азартно рыл здесь свои «окопы», я не терял времени даром. И понял одну вещь: сейчас самое время. Время быть на коне. Время становиться сильнее, Гюрза! К чёрту всё это правительство, которое трусливо прячется где-то! К чёрту прислуживание! Мы, — ты и я, — мы оба можем быть господами этого мира… Этой части суши — уж точно! Ну, скажи мне, что ты подумаешь… Хотя бы подумаешь, старик! — Его несло. Ишь, как глазёнки-то горят…
…Ну, твои, такие забавные и невинные, мечты я уже видел. Не раз. И не только в тебе.
Мир всегда был полон ими доверху, как мусорные баки в портах Голландии — презервативами.
Каждый муфлон, в один прекрасный день лишившийся рассудка, отчего-то считает, что просто обязан владеть этим миром. Неважно, как. Неважно, с какими целями и талантами.
Психбольницы наполнены, забиты такими «наполеонами» до отказа. Могу познакомить. Весьма достойные личности…
— …то, что ты видишь сейчас, — лишь только начало пути. Эти уроды не смогли сделать ничего, чтобы сохранить данную им власть. Я смогу. И не только на этой территории… Если пойти на север, пойти на восток…
— Если пойти на север, малыш, ты увидишь там вечные снега. Которые уже сейчас неумолимо наступают в эту сторону. Там уже никогда на нашей ли памяти, на памяти ли наших прапраправнуков, ничего не вырастет и не оживёт. Через какое-то время вообще, — для жизни мало-мальски пригодной останется эта, крайне узкая, полоска земли, за которую здесь будут сражаться. Ежечасно и всенощно. Идя даже к женщине с оружием…
А пойти на восток — там ты обнаружишь большей частью живые Китай, Монголию. Индию. И я тебе скажу, — они не торопятся привечать никого. И пока мы сидим тихо, они не проявляют своей нетерпимости. Мир затаился. В том числе и от тех, кто выжил. Нигде не рады сейчас «туристам». Но как только ты, или кто-то, проявит намерения, а уж тем более агрессию…
Ты понимаешь, о чём я?! Ты понимаешь, что твои планы — лишь повод стереть нас в порошок! Чтоб просто не докучали! О каком господстве ты вообще говоришь, Вилле?!
…Надо отдать ему должное, — он не перебивал. Хотя не раз его губы были готовы разжаться, чтобы возразить мне — много и быстро.
И едва дотерпел до того момента, когда я закончил.
— Гюрза, ты не понимаешь… — он начал жарко, как это обычно делают прибитые на идее. — Там сейчас тоже — хаос, неразбериха… И пока она там царит, мы — боги…
Я чуть было не застонал от злости. Как объяснить ненормальному, что всё, о чём он мыслит и чего желает — миф?!
Что мы, именно мы, как страна, сейчас не то, что угрозы… — мы даже сами себя самим же себе в зеркале представить не в состоянии.
И что нас перемелют прежде, чем мы успеем открыть дверь своей собственной "мельницы"…
Едва только мы попробуем запустить, хотя бы просто оживить хоть пару ракет…
Ведь именно этого ты хочешь, паразит?
Вот только ты не подумал, что ты не успеешь и насладиться своим мнимым, кратковременным "триумфом".
Потому как только ты активируешь ключи, об этом взвоют все спутники слежения. Которых сами мы лишились. Вернее, они по-прежнему на орбите, но — ты не сможешь ими управлять…
— … Я как раз вскрыл систему управления спутниками. В том числе и китайскими… Они не смогут навести свои ракеты на цели…
…А это уже удар, Вилле… Это удар, которого я не ожидал. Я прекрасно знаю, что ты хорош в компьютерных делах, но такого… Если китаёзы не смогут наводить точно, они начнут бросать их в одно место. Только в одно. Туда, где по данным их ранней разведки, ещё теплится жизнь. То есть сюда. Нам на плешивые головы…
Это будет полным пи…..м. Если не сказать хуже.
А потому мне стоит просто закончить этот разговор. Раз и навсегда.
— Вилле, нет. Мы не договоримся…
…Он словно напоролся горлом на кол. Как если б ему неожиданно всадили в него ведро кипятку.
Он уставился на меня, как будто я предал, бросил его одного среди смертельного боя.
Он выглядел так, словно я уже дал ему клятвенное слово, а потом отказался его выполнить.
— Ты не ослышался, Тайфун. Нет. Кончай свой балаган. Мы — не договоримся.
Глава XVIII
Казалось, его хватит удар. Он из той породы людей, которым кажется, что стоит им втянуть вас в диалог, им уже обеспечен успех. Красноречием, напором и воздействием на ваши уши и слабые стороны они сумеют убедить вас изменить мнение. Стать на свою сторону. Принять их точку зрения. Помочь им… Эдакие «сетевые» торгаши.
И им зачастую это удаётся. Но не со мною. Удивительно, что Вилле позабыл об этом в пылу собственной увлечённости.
А потому мне было его почти жаль. Я отобрал у него любимого коняшку. И вдобавок пребольно стукнул его, — ею же по лбу.
Постояв несколько секунд в растерянности, он набрал в грудь воздуха, с силой сжал кулаки и выдохнул, снова не глядя на меня, а уставившись в пол:
— Жаль… Мне очень жаль, что ты такой… неподатливый, Гюрза… Я до последнего рассчитывал на твоё хвалёное благоразумие, — повернувшись в сторону замерших в ожидании развития событий «волчков», он зло бросил:
— Разотрите его чёртов хутор в пыль… И взять его…
…Ему не стоило этого говорить. Ни за какие блага мира.
Мало того, что я не терплю чьей-то безаппеляционности и категоричности в свой адрес, так он ещё умудрился начать угрожать моему дому… Мне всё равно, какие цели он преследует и какие силы для этого стянул. Чтобы победить, не всегда нужно выгонять в чисто поле тьму орущей «ура» пехоты.
…И ведь что интересно, — я когда-то «позабыл» ему сказать одну вещь.
Важную, можно сказать, жизненно необходимую.
И кое-чему обучить. Когда увидел и понял, что с этим парнем в будущем возможны проблемы.
Точнее, я преподал ему несколько «уроков», но так, без души.
Поэтому он до сих пор не знает, что «морока» — а именно так нас называли в некоторых «кругах» — ни «взять», ни «задержать», ни остановить невозможно в принципе.
И уж тем более «морока» — спеца…
Его можно лишь уничтожить, навалившись всем скопом одновременно.
Так, чтобы его в десять, двадцать… нет, — в тридцать слоёв прикрывал ковёр из тел; чтобы спец не мог даже вдохнуть, не то чтобы пошевелиться!
И не вставать неделю. На всякий случай.
Только тогда ещё можно рассчитывать на какой-то «успех» в этом неблагодарном деле.
А вот «взять»… Ну, не стоит так себя переоценивать, ребята, право слово…
"Взять" «морока» может только другой "морок".
Выше классом, опытнее и… умнее. Тоньше, хитрее, неожиданнее…
Так произошло с Вилле. Послать туда роту без возможности «засветиться» всем Полковник не мог.
А потому я отбыл один. И сделал то, зачем, собственно, и отправлялся.
И даже мне это стоило трудов. Даже в те мои годы. Даже тогда, когда моим умениям вести дела тихо и почти изящно завидовали старые, умудрённые собачьими зубами лисы…
А тут против меня стоят просто несколько хороших бойцов, чья основная задача — грубое насилие. Любой ценой. Это им куда привычнее, чем СКРЫТЫЕ факторы силы.
Потому как она не в том, насколько ты силён физически, а насколько много ты знаешь и умеешь.
Чтобы убить человека, не нужны могучие мускулы и металлическая грудь. Для того, чтобы провести «операцию», не всегда обязательно снаряжать пять автобусов, битком набитых "орлами в броне".
И при этом превратить в рубленую капусту всех, кто находится поблизости, — тех же террористов вперемежку с заложниками.
История кишит примерами тщедушья, отправившего гнить не одну сотню тысяч…
Парни не виноваты, что по-другому не могут.
А вот мы — можем. Просто потому, что нас собирали из лучших.
Из тех, кого отбирали долго и тщательно, не ставя нас самих об этом в известность, но пристально следя за нашими "эволюциями"…
И поставив нас о своём выборе перед фактом.
А потом гоняли нещадно, — на уровне невозможного.
Двести пять человек — и несколько тысяч "пушечного мяса", обвешанного так, словно для атаки на звёзды.
Но мне это сейчас по барабану…
Если б ты, Вилле, не сказал этой фразы… Я мог пойти куда угодно, прояви ты достаточно такта к тому, чьи "простреленные навылет" мозги тебе известны…
Скажи лишь «сопроводите», или вякни "покажите гостю его апартаменты", я пошёл бы всюду, поскольку эти и схожие с ними фразы предполагают наличие какой-то свободы. Пусть мнимой, иллюзорной.
Да, я б убил всех, но сделал бы это как-то… медленней и проще, что ли?
…"Взять"… — да ты в своём уме, вечно любующийся собою фанфарон?!
Кого ты приказал «взять», сучара?! Словно отдал команду нетерпеливо ждущим её псам…
Поверь, я сейчас покажу, что от меня ты и твои холуи могут «взять»… И в каких объёмах и размерах…
…Я порву здесь всех, включая тебя, преисполненный собственной самонадеянной глупости селянин, и даже не наберу меж зубов клочков ваших порченых молью шкур…
…Как часто мне говаривала моя незабвенная маман, — "тебя, дурака, даже собаки боятся"…
…Пелена неистовой животной злобы падает мне на разорвавшееся кровяными бомбами сознание…
Но я не рычу и не пучу налитых кровью белков.
Я совершенно спокойно их закрываю.
Я закрываю их не спеша, почти параллельно с поднимаемыми вверх руками…
Во-первых, чтобы показать этим шакалятам свою полную покорность…
А во-вторых…
Во-вторых, мои сердешные, мне не нужно вас ни видеть, ни даже слышать, чтобы разбросать ваши останки, ваши клочки по этому гулкому и сырому, пахнущему машинным маслом и тиной, залу…
Я запомнил ваше расположение именно в те минуты, когда вы, остолопы, слушали, развесив уши, мои бесконечные словесные излияния.
И я предвижу с точностью до сантиметра ваши дальнейшие линии и направления движения.
Не стоит слушать долго заговаривающего вам зубы врага, если только вы не собираетесь с ним побрататься…
Теперь же я просто дождусь, когда первый из вас сделает в мою сторону свой первый и последний шаг…
…Всё в мире движется сообразно собственным характеристикам.
С собственными скоростью, энергией, частотой. С присущим лишь этому телу или предмету ускорением. Согласно веса, размера и способности к реакции на внешние раздражители.
Одним словом, говно плавает всё, но — по-разному.
В большом, в малом ли, — оно меж собой всегда разнится.
Но всё в этом подлунном пространстве имеет общее глобальное свойство.
Желает ли оно того или не желает, замечает или не замечает, но всё подчиняется одному единому, непреложному закону.
Всё в этой Вселенной движется по кругу…
И противопоставить этому нечего. Ни одно прямолинейное движение… или нападение не в силах преодолеть «магии» окружности.
Круг — это фигура всеобъемлющая. В неё можно всё вписать, всё можно ею ограничить, всё сковать и всё в неё заключить.
И тот, кто умеет создать из себя, своих движений и мыслей, очерченную замкнутую кривую, символ бесконечности бега времени и движения пространства, в состоянии оспорить любую выстраиваемую против вас «фигуру», любую комбинацию…
Кто видел хотя бы тот же балет, тот знает, о чём я толкую. И понимает, как завораживает, сколько срывает аплодисментов таинство ровного, отточенного фуэте опытного танцора…
Мне не дано танцевать партий Каменного Гостя или Спартака, но преподать свой «круг» я в состоянии. И пусть в нём нет того изящества, но вдосталь заложено смертельного и неожиданного.
— Пошёл, пошёл… Не хер стоять… — Этот слегка неуверенный голос звучит для меня сладостной музыкой. А значит, мне дали робкую команду начинать.
Итак, "прогуляемся ж по кругу, малыши"…
…Как только оружие первого "кандидата на мясокомбинат" оказался напротив моей левой лопатки и примерно в метре от неё, я почти с наслаждением развернулся…
Клянусь, будь у меня когти, как иглы, и зубы леопарда, в тот момент я б напился б его крови досыта, одним прыжком оказавшись у него на груди и вонзив всё это острое великолепие в его глотку…
Но будучи несправедливо обделённым в этом смысле природой, я лишь сделал неуловимое «покачивание» в сторону… и легко «прихватил», пропустил ствол под свою левую же руку. Нет, ну что вы…, - я не стал бороться с ним за обладание АК, не стал выворачивать ему его крепкие суставы и орать безумным голосом в надежде хотя бы напугать его до полусмерти.
Я просто ударил его пяткой в переднюю, открытую срединную часть голени. Нет, ради бога, не подумайте, что это был пинок в вполсилы, хохмы ради.
Мои каблуки сделаны в форме едва заметного глазу тупого треугольника, и в межслойное пространство жёсткого каблучного материала «врезана», вклёпана повторяющая его форму «сталистая» пластина. Толстая и крепкая, как и полагается настоящему металлу.
И продуманный, отработанный годами удар таким «каблучком» равносилен доброму приложению почти острым бойком молотка граммов эдак под восемьсот…
С полного замаха.
То есть я хочу сказать, что сломал ему ногу. Быстро и нахально.
И пока он только раскрывал свою грязную пасть, чтобы разразиться благим матом по этому поводу, ослабив на долю секунд хватку на оружии, я уже был мягко и стремительно, одним поворотом, развёрнут к нему лицом.
И уже злорадно погружал с правой руки под его собственное сердце длинный, узкий, как шило, ножичек, который так уютно носить на предплечье, заряженным в пружинный пенал.
Вполне безобидная штука, пока не кажет носа из засады. И крайне полезная.
Не для подстрижки кустов, нет, но для быстрого проделывания разных там, всякого рода, отверстий. Вот как раз вроде этого случая.
Он успел напоследок оказать мне маленькую услугу. То есть не упасть сразу же, пока я разворачивал его за плечо, как даму в вальсе, недоумённой рожей прямо к его товарищам.
И умудрился не уронить ниже пояса бесполезный теперь для него самого автомат. Да не сбросить совсем уж палец со спускового крючка. Просто молодец! Всё, что мне оставалось, лишь слегка помочь его руке…
За эти «па» на да паркете, да в присутствии строгой комиссии, нам точно поставили бы исключительно высший балл!
Потому как наш изящный поворот, наш первый, да и второй пируэт в этом танце, оказались просто сказочными, и первая трель разбуженного к действию оружия прекрасно вписала свои аккорды в мрачное аллегро всеобщей пляски…
Те полторы-две секунды, пока я с ним «миловался», были как раз тем максимумом времени, в которое «проснулись» и мозги идущего за ним. И они одновременно и от души полили друг друга дождём свинца.
Правда, я слегка дирижировал своим "вторым телом", помогая его незрячим глазам находить застывшие в праведном гневе цели.
Трудновато держать перед собою сотрясаемый ударами пуль манекен, но то ли потому, что парня слегка заклинило в стоячем положении, то ли потому, что я ещё немного и придержал его за бушлат, он прекрасно справился с ролью щита, приняв и проглотив все предназначавшиеся мне пилюли…
Самого молодого зануду я пришил брошенным «перевёртышем». Я люблю молодость, но не с оружием в неопытных руках.
Взялся кого-то пришить — не коси и не медли. И не выбирай долго для самого себя смерть. Она не замедлит, как только ты замешкаешься.
Смерть слепа, но у неё отменный слух. Вот ведь штука какая, — она может и подслеповато прошлёпать мимо, растерявшись во всеобще поднятом шуме. Кидаясь коршуном как раз таки на самый активный трезвон, поднятый "отважными".
Так что иногда полезнее не стрелять вовсе, и тогда, может быть, она не услышит тебя в твоём закутке…
Лучше б тебе выйти на меня с ножом.
Хотя нет…
Уж лучше б ты скромно принёс мне сегодня розы, придурок…
…Едва лишь только стихли злые «кастаньеты», наполнив напоследок помещение прогорклой сивухой пороховой гари, я уже бежал в том направлении, куда меньше минуты назад скрылся Тайфун. Скрылся, да, — я явственно видел это боковым зрением.
Ну, во-первых, он далеко не глуп, чтобы быть вот так банально расстрелянным. Потому как понимает, что с пистолетиком ему тут против автоматного огня делать нечего. Стой я совершенно открыто, он, быть может, и попытался б найти для меня пару лишних патронов. А так…
Ну, нет. Не стал бы он стрелять. По крайней мере, сразу. Уверен, его ещё тешит иллюзия, что меня можно остановить другими методами, что со мною всё-таки можно договориться. Это он памятует о том случае. В расчёте на второй шанс.
А почему пришёл с пистолетом, спросит кто-нибудь? Ха-ха, вот тут и кроется справедливость моих недавних выводов. Боится он меня. Не переставая ни на миг.
Прийти с голыми руками означало… банально бросить мне открытый вызов. И остаться на том месте до конца. Может, даже на мокром и скользком полу. Навеки.
А прийти с автоматом наперевес — ну, господа хорошие…
Это и вовсе открыто расписаться в собственном бессилии…
Жить он хочет, это ясно написано на его лице. Да и глупо для него так сразу умереть, — не попытавшись достичь поставленной ране для себя задачи.
Для него провал этих своих надежд, амбиций куда хуже смерти в скоротечной схватке.
Потому и чухнул туда, наверх, где в немыслимом переплетении труб, решетчатых переходов и ферм можно пока затеряться. А там, мол, видно будет…
…Прости меня, неведомый мне, но прикрывший меня герой, — ну не смогу я положить тебя на пол и прикрыть тебе веки! Упадёшь ты и сложишь руки уже без меня.
А мне сейчас некогда, пойми…
…Стальные перекрестья эстакад и переплетения лестниц, нагромождения выступающих механизмов — всё это мелькало передо мною, и я особо не удосуживался их разглядыванием. Разве только в плане мимолётной оценки мест, где мог бы поджидать меня Вилле.
Он, несомненно, знает эти места куда лучше меня. Но поскольку он не вручил мне карт и не дал полчаса на изучение местности, выбор у меня небольшой.
Это бежать как можно быстрее, размашистей, мечась от края мостика перехода до края, как петляющий заяц, и при этом успевать обшаривать все закоулки глазами и стволом. Благо, света здесь хватало, и мне пока не грозило остаться здесь в не совсем равных с «хозяином» условиях.
Опп!!!
А вот этого мне не стоило даже думать…
Поскольку в унисон с щёлканьем невидимых мне выключателей освещение стало гаснуть. Быстро и качественно лишая меня возможности двигаться, не то чтобы осматриваться.
Приём подлый, но мне нечего попенять Тайфуну. Мы — профи. И "всё наше — при нас".
Есть свет — рассматривай ногти. Нет — тебя ж предупреждали, что бывает темно и страшно, а в подворотне сидит «хока»? Ну, и промолчи. Прими, как есть, и переходи на новые условия сходу. Если не хочешь светиться во мраке, как гнилушка. Через доски гроба…
Чёртов вахлак! Я тебя не вижу, но достану. Прибор, гад, ты снял, и я теперь на некоторое время «ослеп». Это пройдёт, но…
За это время меня можно обнаружить и прибить, как комара на стекле.
Поэтому я замираю…, едва переставляя ноги, захожу за квадрат фильтровальной установки, что широко выпячивала бока прямо над переходом, по ярусу которого я так резво скакал… и тут же…
Нажимаю дважды на курок.
Ребята, если вы рассчитывали меня здесь распотрошить, не стоило так с этим тянуть.
Как только погас над вашим местом свет, вы должны были начать стрелять. Всё. Но не ожидать, пока я самостоятельно затащу свою задницу в вашу нору.
Да, я понимаю, я мог выстрелить и на шорох, выскочи вы чуть раньше из укрытия. С такого расстояния я не промахиваюсь.
Да, Вилле вас явно предупредил, что со мною нужно быть осторожным…
И всё же, всё же… — шансы у вас были.
А так — вы и себе подосрали, и меня выдали. А посему мне нужно спешно искать новое пристанище.
Вон, видите? Уже тарахтят по настилу пули, пытаясь «нащупать» мои окорока…
Ээээ, да вы не видите… Вы совсем мёртвые…
Ну, мне от этого не легче. Вон как упивается своим правом задарма пострелять какой-то обормот. Нет, это не Вилле. Тот не настолько дурак, чтобы вот так щедро выдавать своё присутствие выстрелами.
Он постарается выйти на меня наверняка, на один-единственный выстрел, дабы выжить после этой атаки… Ибо второго шанса выстрелить зачастую просто не бывает.
Досадно, что мне приходится тратить время на бычьё вроде вас, но сейчас я слегка расчищу себе дорогу, «приберусь» здесь…
Чтобы "освободить просвет" для полнокровного «развлечения», и мы с Вилле немного, но от души поиграем…
Правда, Тайфун?
…Глухо шлёпая расслабившимися мышцами по перилам и всякому железному «интерьеру», тело с грохотом падает и замирает двумя «этажами» ниже на покрытый подобием рифлёного шифера помост, прикрывавший, насколько я помню, что-то вроде расширительного бака.
Я оказываю этим выстрелом услугу Тайфуну, поскольку неизвестно, сколько полезного и жизненно важного оборудования искромсал бы этот стрелок-недотёпа.
Ты уже немало должен мне, чувак!!!
…Я привык к этому мраку, и несколько облегчают мне задачу отсвет табло многочисленных приборов, тут и там понатыканных когда-то "киповцами".
Что ж, спасибо за это неведомым парням, и не кори их сильно, Вилле. Парни ж не знали, что здесь будут стучать пули…
Правда, есть в этом и бяка, с которой не то чтобы мириться, а существовать приходится. Я тоже неплохо наблюдаем на фоне туманностей световых пятен. А посему вон те трое баранов, что высовывают перепугано носы из-за своих труб, бочек и ёмкостей, не должны видеть, как я немного обойду их по очереди, превращая в очень тихо притаившихся бойцов.
…Первый успел меня заметить, уже когда «херя» приближалась к его горлу. А потому мне пришлось на ходу менять тактику. Обернувшийся испуганно мужик, до этого сидящий на корточках и напряжённо вглядывавшийся куда-то вниз, чуть отпрянул, и использовать «херю» в качестве гаротты было уже несподручно. А потому, тут же отпустив один её край, я попросту «помог» бедняге довершить поворот головы, резко рванув её по ходу начатого движения.
…Хруст от ломающейся бычьей шеи был слышен, по-моему, даже на улице.
И несмотря на гудение оборудования и шум падающей за перегородкой с градирни воды, никто не мог спутать этого звука ни с чем другим.
Казалось, всё окружающее притихло так, что можно было слышать переговоры каждой капли воды в этом чёртовом подземелье.
И всё же я расслышал некоторые шорохи, которые могли значить только одно — кто-то старательно удалялся от меня, а не подкрадывался. И мне это не понравилось.
Потому как отступающий в темноте человек задумал что-то гадкое. Вряд ли это простое бегство. Здесь шёл счёт.
На секунды, на скорость мышления, на умение распознать ход противника.
То есть Вилле начал принимать предложение игры.
Его люди не могли вот так просто взять и сбежать. Они понимали, что я пришёл не для того, чтобы подарить им хлопушек и серпантина на Рождество. Они солдаты, сомнений в этом нет. И солдаты не из отребья, нагнанного с улиц. Это неплохие бойцы, у которых в таком вот поединке из засады есть неплохие шансы. И они обозлены своей первой неудачей. А это означает, что для них это теперь и вопрос чести, и вопрос жизни. Поскольку ясно же ведь, как белый день, что просто пострелять в кайф и уйти, как пришёл, я не намерен. Если мне достанет сил и ума, я вырежу их здесь, сколько возможно, а потом примусь за само это убежище. Чтобы решить все свои «вопросы» разом.
Мне ведь куда проще разнести здесь хотя бы турбины, и тогда…
А тогда они сами быстро, спотыкаясь и падая, окажутся наверху. Где жизнь не очень привольна и сытна. Где столько страданий и проблем, что уж лучше расстараться прибить меня здесь и сейчас, чем потом скулить и ёжиться голодным на свежем воздухе…
Они здесь дома.
Другого у них нет и пока не предвидится.
…Скрип и шелест прямо у меня над головою дали мне понять, что по верхнему помещению, пол которого образовывал потолок этого, кто-то осторожно шарится.
Поскольку мимо меня было не пройти, решили прокрасться окружным путём.
Отсюда мне просто так ни спрыгнуть, ни спуститься — почти весь нижний ярус расцвечен зелёно-красными «гирляндами» светодиодов на табло регулировочного щита.
Буду, как поп-дива в свете прожекторов.
Туда, значит, ход мне пока заказан. Прямо за моей спиною, через полтора метра — стальная обшивка стены.
Тоже — не радует.
Но хотя бы приятно уже то обстоятельство, что занявший место покойного, между «ракушкой» воздуховода и шахтой, чем-то напоминающей шахту старого домового лифта, я не слишком заметен.
…Во мне совершенно некстати шевельнулась позабытая было резь…
Я знал, что в запасе у меня есть лишь один комплект спасительного забытья, что позволит мне ощутить лишь на несколько часов эту упоительную сладость владения миром. И что превратит меня в сущего демона, не понимающего предела дозволенного.
Но если подумать, то это не так уж и мало — несколько всемогущих часов.
И не так уж и плохо, — несколько часов без этой рвущей нить сознания боли…
…Я не напрасно «берёг» себя в этот последний год. Как-то наивно и невежливо по отношению к Судьбе выпрашивать у неё несколько лишних лет, но отчего-то мне втайне казалось, что я их проживу. Если буду паинькой и не буду чрезмерно купаться в неразборчивости агрессии и позывах погеройствовать сразу за всех, кто меня окружал.
…До того, как я решил сюда тащиться, и до того, как решился впервые за много лет попробовать это адское варево, я вполне сносно коптил и паралитично, неполноценно, но дёргался на менее сильных средствах. А теперь…
С того часа, когда я вышел из дома, и после напряжения предшествовавших этому дней, я просто сразу и буквально за порогом Базы перешёл на асперола кентил — У…
Потому как выдержать всё это, не подкачивая свои вены этим зельем? Да я просто лёг бы в диких мучениях и бездыханным примерно на третий день.
Вот и сейчас…
Мне просто показалось, что сейчас, с минуты на минуту, я потеряю сознание.
Как во сне, я рванул клапан своей преющей от хронического невысыхания куртки, и нащупал жёсткий бокс с тонкой длинной иглой.
…Для того, чтобы обрести ясность мыслей, мне нужно ровно пять секунд. Пять секунд забытья против возможной вечности… — что ж может быть глупее?!
Потому как на пять долгих секунд я буду представлять из себя полную недвижимости, слепую и абсолютно беззащитную мишень.
А что, если пробовать прямо в сердце, как атропин?!
…Мне никогда б не забыть этого кошмара борьбы яви и раздирающего подкорку осознания полной беспомощности…
Три секунды… Это почти отыгранная у смерти небольшое, но такое вожделённое существование…
На целых две секунды я стал менее уязвим… а уже потом…
А потом пришло и навалилось всеобъемлющее ЭТО…
…Когда глаза вновь обрели способность видеть, а мозг негодующе запротестовал против возвращения из столь уютной пустоты абсолютного покоя, где нет этих страданий, я хотел возблагодарить несколькими словами Всевышнего за вновь подаренный шанс и не отвернувшуюся удачу…
И я собрался было с мыслями…
И именно в этот момент я с досадой замечаю какое-то движение слева. Как раз в том месте, где переход делает поворот на девяносто градусов. Там, откуда я только что пришёл по душу этого чудика, что сейчас раскинулся за моей спиной.
И я делаю вывод, что уж лучше мне сейчас выстрелить, и неплохо бы сразу попасть, поскольку парень, вдруг так беспечно завозившийся в том уголке… уже целится в моём направлении из "Мухи"!!!
Я никогда не питал особой любви к ручным мино и гранатомётам, особенно если они направлены именно в мою сторону. А посему всю свою нелюбовь к этой гадости я выразил в тройке выстрелов, буквально слившихся в один.
Похоже, мой добрый друг «Форс» тоже подумал, что куда лучше быть исправным орудием убийства в моих руках, чем мирно скомканной в промокашку железкой, боевой век которой уже навсегда закончен. И он преданно поддержал меня точностью и, по-моему, кучностью стрельбы. Похоже, все три пули попали парню точно в живот, и он, кувыркнувшись назад вместе со своей «макарониной», как-то расстроено привял…
Огорчило ж меня в незначительной степени лишь то, что теперь в моём направлении ударило сразу пять или шесть стволов. И мне ничего более не оставалось, как бежать, поливая ответным огнём эти настохреневшие своей запутанностью переходы, подняв ствол в направлении выстрелов, дико вращаясь в разных направлениях, засекая вспышки из стволов, и при этом решать триединую задачу. А именно: не рухнуть отсюда, пропустив какой-нибудь особенно подлый проём, не попасть под пулю и не прозевать какой-нибудь лазейки, в которую я мог бы нырнуть, как бегущая от метко брошенного сапога крыса…
Ну и хрен с ними! Не впервой…
…Нет, ну положительно сегодня мы с моим добрым немецким братом очень хотели жить. И оба были в этот день просто в ударе.
Потому как мы не только лихо расстреляли троих не слишком удачно открывшихся стрелков, в нас не только не попали в этой дурной суматохе; мы ещё и сумели не просто торжественно загудеть-таки в разверстую яму под нашими ногами, а ещё и умудрились скатиться на спине по наклонной плоскости густо и туго натянутых к потолку тросов. Прямо на спине и прямо по их обильной смазке. Как в цирке, ну надо же!
Провисай они хоть чуть, не собрать бы мне и ему костей в переплетении огромных шестерней и переключателей привода, что так пристально и с таким сожалением проводили нас взглядами из глубины своей установочной "ямы"…
А сверху нас сопровождал рассерженный рёв нескольких глоток…
…Едва мои ноги коснулись пола, я перекатился через голову и рванул в сторону, вправо, — туда, где темнели громады каких-то ёмкостей, а за ней, как оказалось, была такая милая и прямо-таки родная дверь…
При этом я изловчился и сменил магазин, просто отшвырнув в сторону пустой.
Сегодня мне, право, не пристало экономить…
Вслед мне агрессивно и невежливо щёлкнуло по полу ещё несколько комочков свинца, я но я уже не особо обиделся, так как вышел из зоны обстрела, поднырнув под эти нависающие над залом цистерны… и стал слегка замедлять бег, потому как для нетерпеливо остывающего «Форса» снова нашлась работа.
Из дверей мне навстречу пытались выскочить сразу пятеро.
Они так же не ожидали увидеть меня, как и я их. Однако у удирающего во все лопатки есть определённое преимущество. Он настроен видеть опасность в каждом свисающем проводке, в каждой пролетающей мимо пылинке, в то время как бегущему к месту боя подкреплению ещё только предстоит определить, кого же именно им следует замочить, не тратя времени и патронов на расстрел своих.
А потому этот забег выиграл я.
И не просто отыграл драгоценные для себя пятнадцать метров, но и «прорубил» себе в этом скопище народа вторую «дверку». Часть из них ударами пуль зашвырнуло назад, двое вывалились с криками наружу…, и всё, что мне оставалось, это перескочить через них… и сдуру ворваться кровожадным ящером в ярко освещённый коридор, где ими — живыми, пока ещё бесстрашными и бегущими — просто кишело всё свободное от воздуха пространство…
Вот бы это немедленно исправить…
…Помянув недобрым словом всю их родословную, я резко повернулся боком, вжался спиною в стену, словно пропуская мимо себя гружёную арбу, направил в их сторону оружие… и до упора нажал на спуск…
…К тому времени, когда последних из них раскидало по углам и разметало по полу, я стал счастливым обладателем пустого магазина и просто кладези так и не расстрелянного ими боезапаса.
Из великого множества которого я мог бы соорудить себе вполне солидное преимущество.
Правда, я не собирался окапываться здесь надолго, чтобы проверить, насколько недель или веков мне его хватит, отстреливаясь и держа тут упорную оборону. Мне это было ни к чему.
Я не окопная блоха, и кусаю я больнее в атаке, чем в обороне.
И моё главное оружие на сегодня — это скорость ног, движения мозговых жидкостей, стрельбы, реакции…, ну и… снова скорость!
А посему я, нахватав с пола несколько рожков, ломанулся напролом по коридору, вполне справедливо полагая, что где-то там, в глубине его, откуда выскакивали это несчастные, должно быть что-то ещё интересное, кроме обрыдлых мне уже за сегодня железа, бетона и воды…
…Я давно потерял счёт этим поворотам, дверям и залам, через которые я пробегал уже через десять минут своего спринтерского забега.
Проскакав разгорячённой лошадью вонючие жилые сектора, где мне посчастливилось пришить только нескольких ротозеев, не всегда прибегая при этом к стрельбе, а помогая себе ножом.
Затем я так же, на бегу, заодно «проинспектировал» и пару машинных залов, где зачем-то попутно проломил башку какому-то технарю тут же прихваченным возле него увесистым стульчаком, успел садануть им же по пульту, прямо за которым этот хлюпик чаёвничал…
И даже не пожалел гранаты, засунув её с выдернутою чекой прямо в разразившийся до этого искрами и руганью замыканий пролом в панели…
Вырвавшись оттуда, я ещё немного наподдал ногами, и через две секунды за моею спиной громко высказала своё мнение об окружающем моя изумительная граната…
Отдельно стоит сказать о том, что я как-то наскочил прямо на дверь, за которой располагался центр связи. Я быстро сообразил это, а потому в три секунды набрал определённую частоту, и в куда-то в верхние просторы понесся короткий кодированный сигнал…
Его услышат и поймут именно те, кому он и предназначался…
Там, наверху, смогут, успеют, и да хранит их Господь!!!
…Мне больше некому было особо передавать привета и даже заказать приятную песню, поэтому вслед за парой раскиданных стрельбой «связистов» на пол полетела, сшибаемая пулями, и разная канитель вроде приёмников, передатчиков, блоков тонкой настройки и усилителей сигнала.
…Моему неудержимому шествию и «веселью» не было предела, а никак не могущий насытиться мозг требовал всё новых и новых жертв…
Что-то вроде горячки убийства завладело моим отчаянно и безнаказанно сеющим смерть телом.
Оно горело в огне из смеси ненависти и боли, утолить и остудить которые уже не могли реки проливаемой мною крови.
Оно не корчилось в пароксизме безумия, нет, — оно лишь холодно, расчётливо и методично выполняло свою работу.
Мне казалось, что в этом состоянии я способен пройти сквозь магму, растоптав сапогами головы и тела всех, КТО БЫ НИ СТАЛ У МЕНЯ СЕЙЧАС НА ПУТИ…
…Смутно помню, что едва не попал всем телом под шквальный обстрел в подобии склада, где непонятно почему сидело и будто ждало меня десятка полтора готовых, казалось, ко всему невротиков, тут же начавших палить, едва моя фигура показалась в створе ворот. Я очень, ну просто очень там разозлился…
И, едва упав на пол, уже выкатывался обратно, схлопотав всё же сквозное ранение в предплечье левой руки.
За что и наказал неугомонных «активистов», очень удачно, одну за другой, швырнув внутрь пару "петард".
К моему безмерному удовольствию, ко мне здесь никто не приставал с уговорами не пользоваться гранатами, и я в полной мере отводил душу, сея вокруг разрушения.
Чего не скажешь о моих врагах. Уж им-то, я думаю, категорически это запрещалось.
Поэтому в нападении, согласитесь, есть своя, особая, прелесть…
"Гранаты нашего городка", их наступательный вариант, обладают куда большей разрушительной силою, чем общеармейские образцы.
А потому и разрушения я производил, соответственно, воистину впечатляющие.
…Когда осела поднятая разрывами пыль, я был уже далеко, проскакав прямо через разорванные тела, через многочисленные обвалы свода, по склизкому от крови и кишок полу, и небрежно перетягивая зубами и правой лапой предплечье.
Боли я не чувствовал. И мне казалось даже глупым обращать внимание на такой пустяк, как рваная рана, от которой ведь не лопнет голова или сердце…
В конце «склада» было сложено немало всякого добра, и, по моим прикидкам, гореть тут ему не перегореть. Так что я расщедрился ещё и на зажигательную…
Тот же фокус я проделал в непонятном приямке, где старательно работали три каких-то насоса. Очевидно, они откачивали откуда-то проникающую в убежище воду. А рядом прямо-таки сияла свежеокрашенными боками двухкубовая ёмкость с соляркой.
Я не мог пропустить такого весёлого начинания. И после моего ухода здесь разгоралась маленькая преисподняя…
Грубо говоря, я истерично и разухабисто шалил, решив если не разорить это осиное гнездо целиком, то хотя бы по максимуму внести в его работу такой разлад, от которого не станет сладко здесь даже окружающему меня металлу…
В другом месте, куда я заскочил по ошибке, и которое оказалось «трансформаторной», я с ликованием полоумного произвёл куда более страшные разрушения.
Неплохой взрыв, тут же охотно расположившийся на пикник на пару с пожаром, отметили моё посещение.
Те несколько рядовых, что кинулись мне вслед в этих коридорах, ведущих в эту "электрическую святыню", чуть было не испортили мне всего праздника.
Едва я пулей вылетел из неё, как за мною с криками приударили, подымая на бегу оружие, и я едва успел нырнуть в ответвление, откуда несло запахом пригоревших контактов и нагретой стали…
В воздухе разливалась смесь из постоянства децибел устойчивого шума и такой знакомой вибрации.
Турбинный зал!!!
Едва я успел осознать это, как за моей спиной рвануло, мне вдогонку дохнуло нестерпимым жаром… и ещё несколько жизней оборвались в солнцем вспыхнувшем трансформаторном масле, вместе с осколками и остатками вынесенной двери нашедшем путь наружу…
Им так и не суждено было повернуть за поворот.
Никуда не ходите без пожарного инвентаря, сучьи дети!
…Весь мой славный путь ознаменовался многочисленными «подвигами», и теперь им удовлетворённо и торжественно вторили завывающие сирены, мигающие лампы аварийной сигнализации, да далёкая беготня персонала и солдатни, больше занятых пока тушением пожаров, чем моими поисками и наказанием.
Видимо, Вилле не всем поставил первоочередной задачей собраться вокруг моей всплывшей тушки…
Я преисполнился было гордости за устроенный мною бардак, однако моя радость схлынула так же внезапно, как и подступила. Мне нужно было ещё примерно двадцать минут и пара-тройка хорошо заложенных зарядов, но я понимал, что могу не успеть.
Просто не успеть развалить здесь столько, чтобы со спокойной совестью присесть закурить. Закурить в последний раз в жизни, ожидая, что всё это вспухнет во всеуничтожающем пламени раскалённой добела звезды… и грузно опадёт в текущую могучими водами бездну, что и дала жизнь этому чудовищному монстру, уютно устроившемуся над её девственно чистым, вымытым добела телом…
…Мне уже было всё равно. Если я не могу остановить Вилле лично, я просто разнесу здесь всё до основания. И потом посмотрим, кто из нас добежит до выхода первым…
…Пятерых на входе я, уже нимало не смущаясь, просто подрубил ножами "в упор", спрятавшись справа в нише перед самой дверью. Патроны ведь велели при случае мне передать, что их оставалось не так много.
Едва в коридоре здорово рвануло, перекрыв рёв турбины, они отважно выскочили через шлюзы двойных дверей поинтересоваться происходящим. И по-быстрому расстались с жизнью, просто не ожидая увидеть здесь дебила, с остервенением молотящего ножами направо и налево.
Их так и не востребованные полные магазины не стоили мне при этом ни копейки.
…Когда я появился в проёме тамбура и спокойно, деловито и со знанием дела стал закручивать колесо запоров на дверях, механики обалдели.
Один из них, седой усатый «бородавочник», явно не захотел для себя дальнейшего развития проблемы и молча воздел лапки в гору. Сразу видно, что человек в ладу и с головой, и с желанием немного пожить.
А вот второй — он меня разочаровал.
Решив, видимо, что он — "последний из могикан", парень ухватил какую-то железку, вроде трубу, словно копьё, и метнул её в мою сторону.
Метнул, надо сказать, сильно, но неграмотно. Поскольку, пролетев в полуметре от меня, она врезалась в какой-то шкаф, и в звоне разбитой личной посуды персонала он схлопотал от меня пулю. Не люблю не подготовленных дурней, возомнивших себя героями.
Оседая на решётчатый пол верхней площадки, он с недоумением посмотрел сперва на меня, а потом на свои окровавленные ладони, которыми он схватился за простреленное лёгкое.
В дверь начали ожесточённо ломиться. Даже пару раз ударили чем-то тяжёлым. Похоже, их там собралось побольше, чем чаек на наших свалках в лучшие времена.
Что ж, мне сегодня никуда больше не надо…. Я прибыл именно туда, куда и хотел с самого начала. Чудо, о котором я мечтал, неожиданно и впервые вовремя в моей жизни случилось.
А потому… Потому я остаюсь здесь и с вами, хлопцы. Не поминайте лихом, кто уцелеет…
…В чисто воспитательных целях я подошёл к дверям, стал сбоку, примерился к ней «Форсом»… и дал несколько очередей крест-накрест сквозь полотна стали.
Тотчас за ней дико и пронзительно закричали, в сталь ответно ударило несколько пуль…
Я в бешенстве сменил магазин, приготовил второй… и уже не отпускал курка до тех пор, пока тамбур между дверьми не заволокло дымом, а магазины не опустели. Оба.
В ответ за металлом более не активничали. Думаю, уйти смогло человек десять. Остальные завалили проход телами, застопорив доступ ко мне надолго.
Ровно на столько по времени, сколько мне требовалось…
Большего мне, правда, и не нужно.
… - Прекрати уже убивать моих людей, Гюрза… Хватит. Я здесь, не стреляй…
…Неужели Ты услышал меня, о Господи, даже дважды за этот чудесный день?!
Глава XIX
Да, он. Вышел из какого-то бокового проёма. В руках ничего. Нет даже того пистолетика. Ты решил быть откровенным?
Я отбросил в сторону оружие и стащил ранец. Освободил себя от скрытых «причиндалов», сложив их на какой-то тумбе сбоку. Теперь я был чист, как и он.
— …Вот теперь «здравствуй». — Он всё же следит за мною с вниманием тигра, полагающего, что в этот день «обед» может стать для него очень даже сомнительным.
Первым делом я бросаю взгляд на его руки. На сгибы локтей. Так и есть, ну так и есть…
Он перехватывает моё движение глазами и понимающе улыбается мне в ответ:
— Да. Асперол. Не ты один ловишь эти ощущения…
Я молчу. К чему мне ещё раз говорить кретину об истинной причине моих собственных поступков?
— Я знаю, Гюрза, знаю… Тебе без них просто не жить. А я… Ну, я — другое дело.
Эта скотина пристрастилась к ним ещё там…, и теперь многое становится на свои места.
— Хотя какая, к чёрту, разница… Сегодня ты, завтра испарюсь я… Это ж всё ненадолго, правда? — Кажется, ему реально безразличны последствия.
"У" делает тебя почти богом… Но он выжигает тебя изнутри, как напалм.
— Ты ведь понимаешь теперь, почему, правда? — Он смыл улыбку с лица, и теперь чуть не просительно заглядывает мне в глаза.
— Да, теперь — да… Без этого ты бы никогда не стал тем, кем стал… Какой же я дурак, что не понял сразу…
— А ты думал, это так легко?! Переступить собственный страх, в котором жил двадцать лет, и прийти к тебе? Не на вечеринку «эмо», не в интернет-кафе, бля… К тебе!!! Если я всё же сдохну…, там — он кивнул на потолок — мне будут каждое утро варить кашку и гладить по голове! Только за то, что я просто был рядом с тобой. А не то что всё остальное, через что я рядом с тобою прошёл…
Я молчу.
Он прав, чёрт всё на свете раздери… Весь ужас положения именно в том, что он прав…
— Знаешь, я бы не выдержал, я бы ушёл. Сбежал. Если б не эта… шняга. Если бы не ты, Гюрза. Это ты подавил, размазал меня по стенкам так, что больше всего на свете я стал бояться не смерти, не боли… Я научился бояться твоего неодобрения. Твоего недовольства. Для меня, вопреки здравому смыслу, главным желанием, целью жизни на тот момент стало заслужить твою… похвалу. И ради этого… Будь оно всё проклято, — ради этого я посмел стать тем, кем ты вознамерился меня сделать… Ты чудовище, Гюрза. Ты сделал из меня странного, непонятного самому себе профи… Ведь это ты сделал из меня "героя-наркомана поневоле". Потому как только так я мог без этого… — он поднял ко мне свои исколотые вены, — …ужаса воспринимать все твои кошмарные «возможности», все эти твои "уроки в реальных условиях"… И я не раз проклял и тебя, и тот ненастный день, когда я постучался в ворота части с одной сумкой в руке…
…Турбина внизу, за многотонными витражами, гудела ровно, словно призывая полюбоваться на слаженность работы её железного сердца. Словно стараясь показать себя во всей красе, умоляя не губить её совершенство…
— Жаль, мне искренне жаль, Гюрза, что это всё уже не играет для нас никакой роли…
В моей голове мыслей целый ворох, но все они какие-то слишком слюнявые, слишком рыхлотелые…
Что это — желание проникнуться или банальная мягкотелость пресыщенной смертями старости?
Мне не хочется видеть вас в себе, сгиньте! Вы не мои, и не вам мне указывать…
…Я устал, и мне трудно стоять…
— Давай присядем. Всё равно нам ведь уже некуда спешить, верно? — Он угадывал мои желания всегда. Это так же точно, что я не негр…
— Покурим спокойно…
Мы падаем на стулья, что пустуют сейчас перед небольшим пультом.
Моему изумлению нет предела.
— Давно?
— Хм… Весь последний год. Как случилось всё это. Знаешь, а ведь ты прав, — в этом что-то есть… — он затянулся, передавая мне почти полную пачку:
— Твои то, поди, так воде и достались?
Я молча киваю и беру сигарету.
…"Данхилл". Что ж, радует, что мои последние дымные кольца полетят не от "Примы"…
— Ты давно не пробовал коньяка. Сколько лет уже, а? — Перед нами откуда-то появляется початая бутылка «Камю». Стаканы. И какие-то леденцы на листке бумаги. Ах, да, это ты, усач…
— Прости, особого сервиса не предлагаю. Не то место, — он улыбается просто, — таким я помню его ещё тогда… — Так сколько?
— Сколько… Лет двадцать пять… И сто пятьдесят граммов, я думаю.
— Не многовато, спустя столько лет? — как-то даже не удивляет, что мы тут вот так запросто булькаем по стаканам, треплем языками, словно расстались лишь позавчера после партии в домино…
— Ты лей, авось рука не отвалится. Края видишь?
…Как ни странно, мы даже чокнулись. В моей голове не было даже и намёка на то, что он меня травит. Нет. Несмотря на всё, он несколько другой враг…
Мы выпили молча, без тостов.
Мы глотали такой бесценный ныне напиток просто и не смакуя. Так лошади пьют воду после тяжёлой скачки.
А мы… Мы загнаны. Загнаны этой жизнью, этой годами возросшей, накопившейся в каждой поре ненавистью, мы сыты ею по горло.
И лишь рады, что скоро всё это, так или иначе, но закончится…
— Это был последний? — Он спрашивает, словно о куске сыра на столе, что исчез за минуту до этого.
— Угу, — я грызу такую приятную на вкус конфету…
…Конечно, последний. А потому мне некуда спешить, эт ты уж точно сказал… После «У» нет «выравнивающих» препаратов. Либо отныне он, либо "взяли, понесли".
— Хреново. — Казалось, он реально озабочен услышанным. — И сколько ещё?
— Ну, часов на десять — двенадцать меня ещё хватило бы.
— Значит, время вдоволь покурить и поболтать ещё есть…
Я просто киваю. Эти овощные консервы и тушёнка восхитительны. Даже если хватать их руками прямо из банки и засовывать в рот под терпкий коньячок. Чудесное сочетание капусты с перцем и пресным жилистым мясом с соей под "Камю"!!! Что там у нас? «Главпродукт»… Дерьмо, конечно… Но пойдёт, не у королей же на приёме…
Значит, и приснопамятные «резервы» тоже — здесь… Хотя где ж ещё им и быть?! Ты удачлив, кукушонок…
Усач куда-то, как я понял, по знаку Вилле сбегал. И судя по притащенному, схватил в панике первое, что подвернулось в полумраке под руку. Я его понимаю. Прислуживать на прощальном пиру двух скандальных и несдержанных драконов — удовольствие ещё то.
Вон как трясётся. Наслышан, значит…
— А этот? — я жую, аж жмурясь от удовольствия, и киваю на потрясённо потеющего в уголке за нашими спинами механика.
— Кто?! — Брезгливый оборот. — Ах, этот… — Вилле разочарованно отворачивается от мозгляка. — Да так, медь, блохастая мелочь. На судне был стармехом. Подобрал где-то…
— А он не…?
— Кто, он?! Да нет…, он не пробовал. Этот кашалот больше по рыбе и макаронам. Не брезгуй. Те, что жрали, почти все наверху. Не хер им тут ошиваться. А те, которые были здесь… — ну, тех ты «познакомил» с собой первыми. Там, на водозаборе…
Я киваю согласно. Познакомил. Чего уж теперь…
— Повторим, а? — Он предлагающе держит над стаканами бутылку. Мы словно алкаши в парке на лавочке, и как-то всё это… чудно, что ли? Как в дни бесшабашной молодости…
— А давай, ну его всё на хер! Да чё, теряем что-то?!
Пожалуй, я никогда ещё не глотал дорогие напитки так, будто выполз из Сахары.
А вообще забирает нешуточно. Тайфун вон тоже, — порозовел. А то куда бледнее меня был…
В любой попойке есть минута торжественного молчания. Как дань уважения к поглощаемому пойлу. Даже к презренному и горькому, как хина, "Агдаму"…
Мы ненадолго задумались, пуская дым в пол и опершись локтями на колени…
— Слышь…, а достопочтимый ты чёрт Вилленсон, какого дьявола ты сюда вообще припёрся?
…Хорошо, мать его так! Кажется, нет ведь большой беды в том, что я незадолго до последней черты почти напился? Надеюсь, мои об этом так и не узнают…
— Хм… Зачем? Спроси чего полегче.
Я недоумённо воззрился на него:
— То есть как это?
— Ну…, а куда ещё мне нужно было собирать чемоданы? Не в Сибирь же? Не на Колыму? Странные ты вопросы тут задаёшь…
— А что, самое место… Раз уж я занял это… Нет, ну по большому счёту нам на Колыме сейчас обоим самое место. Что, не так?
— Так, не спорю… Меньше яду по миру растекалось бы. Там сейчас морозы под семьдесят, замерзало б всё, что из нас течёт…
Я качаю головою. Сказано верно, лучше мне и не смочь…
— Ну хорошо. А на что ты рассчитывал, когда пёрся сюда с такими планами? Тебе что, мало просто сидеть тихо?
— Тихо?! А это как? Ты сам-то давно тихо сидишь? — Если верить его роже, он был изумлён и возмущён. Вполне справедливо.
— Ну, не будем о грустном… Мне уже черти перед сном задницу подтирают, поскольку сам не всегда в состоянии. Того и гляди, в тазу притопят, когда моют… А ты? Жипть быб да жипть! — о, едрёна коч-черыжж-жка… Мой язык начинает выделывать какие-то кренделя… Ай да Тайфун… Напоил, сволочь, напоследок…
— И вообще, как ты попал сюда, отморозок? Всё вот это, — я обвёл рукой наш "банкетный зал", — оно ведь просто так не прописано нигде. Ни в туристических справочниках, ни в путеводителях. Про порт я догадываюсь. Простые экскурсанты приехали на юг поглазеть на море, на девок, да и застряли в подземелье до лучших времён. Знакомо. А вот про это поведай дяде Змею, что ли?
Тот, как холоп от похвалы князя, довольно растянул пасть:
— Ха! Да был тут у меня в команде один… «Бывший». Жаль, помер…
Я примерно представлял, как отошёл в мир иной товарищ переставший быть нужным Вилле. А он продолжал:
— Я прицепил его ещё в Москве. И таскал за собой, как дурак арбуз, всю дорогу. Последние два месяца. Так он всё знал про эти вот «скрынки». Бывал и здесь, и возле Красной Поляны, и даже под Алтаем. Там ведь наши «кукушки» все главные и сидели. В курсе ж? — Он посмотрел на меня смеющимися глазами. — Всё, баста ля комедия. Отсидели своё.
— Как так? Вылезли, что ли?
Вилле выпустил колечко и загадочно помотал головой:
— Неа… Брак там, говорят, был. В конструкциях. Скорее всего, привалило.
Я не мог ему не верить. Такие, как этот шалопай, всегда знают что-то такое, чего не знают окружающие, но о чём благоразумно молчат.
— И всё это тебе тот муходой поведал? Кто он там…
— Ага, он. Он же из Спецстроя России, в комиссиях по строительству и контролю за содержанием спец-объектов ошивался. При Грачёве ещё начинал. Потом турнули. Скорее, даже сам сбежал от греха. Обещали вообще закопать, если вякать где начнёт. Как говорил, — за то, что много рот разевал. Он докладных и замечаний настрочил там по Алтаю — мама бы прослезилась. А те ж, в Министерстве, разворовали ещё при строительстве половину… Он тоже не дурак, понятное дело, — наворовал. Но больше по мелочи, и не там, где нельзя. А министры со товарищи грабили стройку не стесняясь, а Боре — тому по фигу всё было. Он же ж тоже занят был, но на более масштабном поприще. Да и в хорах попеть успеть надо было, с ложками потанцевать… Всё ж тоже — "до сэбэ". Вот и выплакал теперь их Лимпопо. Читай — как только "дали воду", они и… На позывные ни отсюда, ни из Новоросса не вышли. Мы шутки ради пробовали, подразнить хотели. А потом поняли. Когда я программу наладил. Со спутника видно, что район реальных затоплений гораздо шире, чем все до этого предполагали. Карта прогнозов врала. Вот тут, я думаю, и сыграла "министерская шутка". Бункер новый, он способен держать столб воды в двести пятьдесят метров, и при этом не протекать. А там… Вероятнее всего, там вместо спецсоставов рубероид поверх хлипкого бетона клеили… Уверен, там сейчас подводные галереи покруче, чем те, по которым сюда прибыл ты. Рыбы говорить не умеют, — он осклабился, — а им уж не до нас тогда было. Они теперь, как коронованные раки: глубоко и в модной норке.
— Мдя… Строить надо хорошо, а не абы как…
— Так Решетов это им и говорил! А ему — кулак под нос, и: "Не твоего ума дело, понял?". Так что мужик драпанул, аж пятки засверкали. Работал потом в ГипроНИИ вонючем. Проектировщиком. Там мне его Калач и нашёл. Сосватал. Ты ж Калача помнишь?
Я раздражённо засопел. Само упоминание о дружке Тайфуна вызывало у меня изжогу:
— Я так понимаю, — "царствие ему небесное"?
— Ну, можно и так. Я его сюда спустил. С передовой группой. Шакал в гнезде орла — не житель. Что умелец по нашей части — не спорю. Но зануда, гад! Никогда б не подумал, насколько может опротиветь собственный дружок, когда с ним рядом сутками напролёт. Он бы мне всю кровь живым выпил со временем. Я б его вскоре и сам бы прихлопнул. А так — вроде судьба его такая… Правда, задачу свою они для меня выполнили. А заодно я и от него избавился. Терпеть не могу вечно недовольных нытиков…
— А сюда как попали? Не с хлебом-солью же вас тут принимали?
— Почти, — Тайфун потянулся за консервами. Полез туда было пальцами, потом передумал. Очевидно, врождённое чистоплюйство возобладало над пьяненьким голодом. Он пошарил глазами вокруг на предмет того, чем бы выхватить кусочек, не нашёл ничего подходящего, оставил в покое банку, зажав её в ладонях, и продолжил:
— Мы и с ними на связь ещё из порта вышли. — Я кивнул. Понятное дело, дальше можно не продолжать.
— Небось, наплели, что с генералитетом прибудете, что вопрос обороны державы — на первом месте?
— Ну, а когда у нас было иначе, скажи? Всё по сценарию, ты ж знаешь… Война — прежде всего! — Вилле зло сплюнул. — Вот на этом здесь и купились. Нет, чтобы на хрен нас послать, так открыли и козыряли. Правда, я положил здесь своих полсотни. Но дело того стоило. Потом уж насобирал ещё всякого дерьма по округе. Эх! — Скрипнул зубами. — А ведь здесь, прямо за вон той стеной, — Резерв.
Ткнув пальцем куда-то себе за спину, он припал к банке ртом. Что-то там большое и красное вытряс себе в рот и зажмурился от удовольствия. Боец, спокойно жрущий перед последним боем, — мечта любого командования.
— Там тебе всё, — и консерва, и мансерва с приплясом. И всё-всё полезное, что родина наша прямо нам с тобою благоразумно приготовила. Да только прийти взять и раздать некому.
— Кто ж ожидал такого? Готовили ж на случай войны среднего размаха, а не полной задницы. А ты прихапал — и рад. Ты что, — всерьёз тут вознамерился царствовать, порядок свой, «законы» устанавливать?
Вилле, продолжая пережёвывать, утвердительно качнул головой и прошамкал с полным ртом:
— А что? Есть какая-то альтернатива этой вселенской скуке? Ты посмотри вокруг! Тоска! Грязь, вонь, серость… Вот ты, Гюрза, чем ты тут занимался? Коз разводил?
Я поёжился. В чём-то он…слегка прав относительно моего "колхозного распорядка дня".
— Ну, не только. Твоих вот поколотил. Пару раз. Запасы делали…
Он меня перебил:
— Херня всё это, сам ведь знаешь! Не по тебе и не по мне. Заготовка кормов, перевалка дров… Кони сено, навозные залежи. Тьфу! Я, конечно, понимаю, — оно без усадьбы и полевого стана было тяжеловато. Но вот потом, потом что?! Внуков нянчить? Ворон веткой с посевов отгонять? Такую участь ты себе на старость уготовил? Да не про тебя это, и не говори мне, что ты стал смирным протоиереем! По-моему, самое прикольное занятие, настоящее дело, достойное мужика, особенно для таких, как ты и я, это власть. Власть и железная рука. Конкуренции-то и вправду нет, в этом ты был там, в машинном, прав…
— Ну, власти у меня и так полные штаны были, а больше связанных с нею забот. То, сё… — Мне казалось, что царь из меня вышел бы никудышный. Вечно грязная мантия и руки в солидоле. Я так и заявил в его наглые глаза. Он махнул пятернёй:
— Привык бы. И через годик гонял бы тут всех палкой.
— Нет, не про меня это. Староват я уже для самодержца. Тем более, что у тебя — армия, солдаты, пни-колоды. А у меня, если ты ещё не понял, — друзья. Единомышленники. Семья…
Тайфун поперхнулся очередным куском:
— Друзья? У тебя?!
— А что, мать твою, у меня не может быть друзей, по-твоему, морда?! — Мне захотелось швырнуть чем-нибудь тяжёлым.
— Белые мыши в друзьях у гадюки? Такого я ещё не видел, брат ты мой… — Он был поражён. — А что они ели, чтобы ты их не трогал, не глотал?!
— Отвали, дурак. Заткнись, тебе не понять… — Мне стало неприятно говорить на эту тему. Как объяснить эгоисту о прелестях такого вот существования?
Видимо, он понял. На дне поллитровки оставалось немного жидкости, и Тайфун опрокинул её себе в глотку. Вытер ладонью губы и умолк. Какое-то время слышалось лишь равномерное гудение огромного механизма. Внезапно лёгкий приступ слабости и головокружения толкнул меня изнутри. Моё тело куда-то повело, и стоило усилий не поддаться радостному призыву пола. Я невольно качнулся, едва не потеряв равновесия на стуле. Но почти сразу же пришёл в себя. То-то было б здорово, брякнись я тут перед ним!
От внимания Вилле это не укрылось.
— Ого, торкнуло чтось… Кажись, я перебрал. Столько не пить, — поневоле свалишься… — Мне стоило усилий даже буркнуть это без сиплого петуха в голосе. Но его не обманешь. Он точно знает, что со мной.
— Ничего нельзя сделать? — я не могу так обманываться, — в его голосе действительно звучит что-то, сильно смахивающее на налёт сочувствия.
— Неа. Да и на хрена? Голова куда приятнее, когда она наблюдает за происходящим из вертикального состояния, а не из горизонтального, ворочая пузырями глазищ от потолка к подушке и до замаранной собственными бессильными соплями стенки…
Вилле заливисто заржал, расплёскивая на пол остатки содержимого банки, которую он всё ещё держал в руках, и отвлёкшись, наклонил её лишку.
— Ты это…, закусью-то не разбрасывайся, боров…
Спохватившись, Вилле бахнул грязное стекло на панель и старательно отёр пальцы о штаны.
— Тьфу, бля… Извини, старик.
Схватив стакан, он плеснул из второй, непонятно когда им откупоренной, бутылки… и залпом выпил.
— А меня вот не догоняет малость, понимаешь… — он извиняющимся взглядом посмотрел на меня. — О, блин! А тебе ж…
Я молча и без протестов подставил стакан. Пить так пить.
Пока неторопливо лился в его недра тёмный янтарь напитка, я почему-то вспоминал его совсем зелёным…
Нескладное белое тело, неловкие руки-ноги… И лишь умные и внимательные глаза на абсолютно безобидном лице…
Неужели и в самом деле можно так исковеркать чью-то врождённую незлобивость и наивность…
… - Скажи вот мне, Гюрза, — он поднял в знак приветствия свой гранёный, — как, по-твоему, — есть ли что-то ещё после того, как склеиваешь ласты?
Я тупо уставился в его подбородок:
— Ты что, в веру удариться решил перед смертью?!
Он неопределённо пожал плечами:
— Нет, не то чтобы… Просто подумалось как-то: а зачем это всё здесь, если там, — он ткнул стаканом в потолок, — всё, всем и на всё будет пох..? Если простят, дадут чистые шелковые панталоны, зубную щётку, и если даже поселят с видом на конопляное поле, а вдалеке будет синеть вечно ласковый океан? И девочек будет — чистых, свежих и девственных — хоть на всех женись разом… Что ж это за рай такой, если в него вдруг примут даже таких, как мы, коли перед прыжком туда… покаемся, что ли?
— Ну, ты загнул, чума… Там таких, как ты и я, не примут даже в сушёном виде, в виде экспоната устрашения сомневающихся… Нам с тобою и туда, и к рогатым дорога точно заказана, так что расслабься. И спокойно пей. Нам именно здесь должно быть хорошо. Сколько отпущено…
— Ну, а почему нам тогда здесь с тобою так тесно? — Он устало откинулся на спинку стула, вертя в руках стакан…
…Мы не были пьяны. Отучены. Лёгкая эйфория «расслабухи» на пять минут — это всё, что наш разум мог себе позволить в этой жизни… После этого спиртное в нас можно было вливать галлонами, безо всяких последствий. Исключая тошноту и головную боль.
Я потянулся к нашей импровизированной «столешнице», не говоря ни слова, и аккуратно поставил на неё посуду. Свой стакан Вилле, перевернув зачем-то вверх дном и потерев его пальцами, со вздохом зашвырнул куда-то за невысокую перегородку, разделяющую пультовую на два отсека.
— Понимаешь, ты для меня всегда значил слишком многое, Гюрза… Я не любил и не слушал так родного отца, как тебя. Ты был моим кумиром. Богом, если хочешь. Но ты предал моё щенячье доверие. Там, в песках…
Мне хотелось дослушать его. Просто выслушать, обдумать все варианты возможных ответов. Но Тайфун настойчиво смотрел в мою сторону, ожидая моих… возражений, оправданий, наездов? Не знаю. И я просто сказал:
— Ты начал превращаться в урода. И я уже тогда понимал, что этим ты изо всех сил тянешься до моего уровня. Ведь так? Чтобы стать не хуже, хотя бы не хуже меня…
Он поднял руки к лицу, яростно потёр ими глаза и щёки, выдохнул резко и решительно:
— Да, дьявол тебя забери. Ты снова прав. Ты — это мой вечный стыд, вечный вызов. Своего рода позор. Что бы я ни делал, как ни… кувыркался и не кидался из стороны в сторону, — ты всегда и всё знал, умел, понимал и делал на одну, на две ступени лучше.
— А ты сам можешь сказать, для чего тебе так обязательно, просто кровь из носу, было нужно переплюнуть меня? — Если есть на свете вопрос, способный загнать его в тупик, это вопрос о его собственном отношении к самому себе.
— Сказать?! Я не могу даже об этом думать… Так, общие намётки…
Я приготовился слушать длинную историю жизни и боли человека, которого на деле почти и не знал. Ни чем он жил внутри себя самого, ни откуда, из каких глубин подсознания черпал он мотивы собственных поступков и выведенных для себя самого правил…
Но вместо этого услышал лишь…
— СТРАХ, Гюрза. Я всю свою сознательную жизнь боялся показаться перед тобою бездарем, ничтожеством. А потому вовсю «лихачил». Скорее, для того, чтобы ты услышал обо мне. Именно ты. — Вилле загадочно хмыкнул, словно понимая глупость и необоснованность собственных надежд. — И всё это время, тем не менее, боялся. Нет, не тех, кого оставил в земле. С теми я обходился играючи. Как и ты. Я… Боялся тебя. Да! Даже не тебя, а твоих мрачных казематов. Подземелий твоей души. И вот ирония, — ты сидишь передо мною уже в моём подземелье, пьёшь со мною из одной бутылки…, и я наконец-таки не боюсь тебя больше, Гюрза. — Трудно понять, — бросает ли он этим вызов, или просто констатирует долгожданный факт.
— …Видимо, лишь сознание твоей столь досадной и печальной для меня беспомощности перед собственной скорой смертью примиряет меня и с твоим превосходством, и с моими остывающими страхами…
Поверь, мне будет искренне и неподдельно жаль, если тебя вдруг не станет…
…Он умолк.
Что я мог сказать ему? Какие слова можно найти для собственного ученика, которому ты много лет подряд отдавал не желаемые им частицы тепла, граммы души и импульсы собственного сердца, а вырывал из себя и вбивал с остервенением садиста в неокрепшее сознание кривые кровавые гвозди…
Он — конечный, уродливый плод моего жестокого торжества над миром.
Плоть для моего разума, носящая его самые низменные страсти и пороки, почитаемые мною за истинную Справедливость…
Как рассудить нас? Того, кто денно и нощно казнил и мучил верящее в тебя существо, чьи заложенные богом устои не предусматривали варварской сути. И того, кто ради самоутверждения и по наивной вере в воспитание в себе мужчины, добровольно явился на жуткий пир хищников. Хищников, которые перемололи с чавканьем и ржанием его хрупкое сознание, породив в воспалившейся подкорке ущербного для себя самого монстра…
Кто виноват более?
Есть вопросы, на которые не существует ответов. Потому как изначально они рождены такими, чтобы остаться вечно доказываемой теоремой.
Добро и Зло. Что изначальнее, сильнее, первороднее?
Сила доброты или ума. Что побеждает чаще?
Свет и Тьма. Чего больше во Вселенной?
Я всю свою жизнь старался избегать долгих рассуждений на эту тему. "Не копайте себя глубоко, ибо откопав, ужаснётесь"… Так, кажется?
А потому я могу предложить ему лишь одно.
— Наш с тобою "спор существований" можно разрешить лишь одним способом. Ведь так?
Ответ я знаю. И просто наблюдаю с удовлетворением, как Тайфун согласно и спокойно кивает.
— Мне стоило бы, наверное, извиниться перед тобою, Вилле. За всё сделанное. Это была не твоя драка, и мне стоило гнать тебя взашей, невзирая на личную просьбу Полковника "поднатаскать мальчишку". А не учить тебя, спустя всего три дня, держать в твоей влажной, дрожащей ладони, нож…
Он криво улыбнулся. Видимо, вспомнил сам, как несмело тыкал им в подвешенную на крючьях мороженую тушу…
— Но я не буду извиняться. Сам знаешь. Это в какой-то мере был и твой выбор. А посему решить все вопросы и сомнения в «правоте» и «греховности» кого-то из нас мы можем только сами. И не на словах.
Вилле согласно кивнул:
— Всё-таки так, и не иначе… Ну да. В этом весь ты, Гюрза. Ни компромисса, ни пощады. Ни себе, ни противнику. А знаешь… Уж лучше б ты меня убил ещё там. Прямо под стенами тюряги. Поверь, тогда, ещё до того, как я отсидел там свою первую неделю, во мне не было той ненависти к тебе. И почему-то нет и сейчас.
Ты и я — словно действительно Учитель и подающий «надежды» Ученик, собравшиеся в пустой аудитории, чтобы решить вопрос в процессе высоконаучного диспута…
Было видно, что он действительно спокоен. Что ж, вот и ты понял, прочувствовал и узнал, что может и должен чувствовать настоящий Воин на пороге реально возможной гибели. От руки достойного противника.
Мне хотелось бы тебя с этим поздравить, ведь в этом ты уже сравнялся со мной… Но делать этого я не стал. Даже при всей моей врождённой бестактности я понимаю, что это прозвучало бы кощунством.
Я приготовился лишить жизни этого, далеко не случайного в моей жизни, человека. А потому просто безумно и безнравственно говорить ему о том, что лишь в последний момент ты увидел в нём то, к чему он так болезненно стремился весь свой недолгий век…
Это означало не похвалу. Это прозвучало бы просто унизительно. Как ни крути, он всё же стал мужчиной. Переступив через себя, он под моим беспардонным, животным насилием стал воином.
Он не второй, нет. Он просто единственный в своём роде…
— Вилле, я ведь убью тебя… Иначе просто и не может быть.
Он коротко и спокойно кивнул:
— Да, я знаю. Но ты же должен "дать мне шанс"? Я не надеюсь на чудо. За столько лет, проведённых с тобою, я понял, что против тебя чудеса не работают. Я много размышлял, откуда ты такой взялся. И я понял.
— И что ты понял, бестолковый? — Особенно теперь, в эти моменты, я могу вновь обращаться с ним так, как это было когда-то, когда он, сглатывая выступающие от боли и отчаяния слёзы, улыбался мне сквозь них, как улыбается грубым шуткам отца, из вроде бы лучших побуждений калечащего личность, безоглядно верящий ему ребёнок… Потому что он поймёт…
Господи, зачем я был так непроходимо глуп, так бессердечно настойчив и так слеп…
Он открыто и широко мне улыбнулся. И помимо собственной воли я как-то неумело ответил ему.
…Как когда-то… давно, когда мы — оба измученные и израненные — уходили…, уходили всё дальше, — прочь от наступавшей нам на пятки Смерти… Оставшись лишь вдвоём. Мы просто молча улыбались тогда друг другу, довольные тем, что живы, что выполнили то, считавшееся нереальным, за чем мотались в эти места. Ты выжил тогда лишь потому, что тебя учил и прикрывал я. Но я не говорил тебе об этом, никогда и ни за что не говорил…, нам всё было ясно и так. И мы просто глупо скалились, привалившись спиною к деревьям, и жадно хватали пересохшими ртами раскалённый воздух…
Я знаю, мы не враги с тобою, парень. Просто так случилось.
Просто… случилось…
Прости.
— …Я понял…учитель, что ты не человек. Ни в общем, ни в отвлечённом понимании. — Сигарета в его руках не дрожала, и когда он давал мне прикуривать, спичка зажглась с первого раза. Его рука замерла при этом у моего лица, как отлитая из бронзы. Твёрдо и основательно.
…Это хорошо, Вилле. Ты даёшь мне столь редкую в этом мире возможность убить мужчину. Не мальчишку… Не ничтожество.
— Всё, что я видел в тебе, не от человека. Да, ты страдаешь, как человек, и ты тоже смертен. Но чем больше я смотрел на тебя, тем больше понимал: ты — лицо Судьбы. Не жестокое и не радушное. Не кошмарное и не привлекательное. Ты — нейтрален. Как и весь этот мир, которому мы сами старательно, исходя из собственных желаний, надежд, пороков и страхов, «подрисовываем» лицо. На месте белесого пятна, оставленного нам для права собственноручно дописать недостающие и желаемые нам черты…
Несколько томительных секунд он молчал. А потом буднично и тихо спросил:
— Что тебе предложить? Ты же всегда был оригиналом…
Я оторвался от собственных глупых мыслей не по ситуации, и вскользь бросил, будто это занимало меня меньше всего:
— Мне всё равно. Можно шест.
Тайфун повёл бровями:
— Шест так шест. Правда, бамбука нет. Не сезон. Поэтому не будет возражений против полудюймовой трубы?
— Да не вопрос. Тащи. Тоже нехило.
Он повернулся к усачу, что ни жив, ни мёртв притаился где-то позади. Блин, я даже забыл за него! Вот, сказано, — человек умеет быть неприметным и прозрачным, когда по-настоящему страшно…
— Эй, как же тебя… Ай, просто принеси из слесарни два одинаковых отрезка. Порежь по метр шестьдесят. И быстро!
Тот словно сквозь землю провалился. Испарился. Лишь негромко стукнула вдалеке стальная дверь.
Вилле повернулся ко мне:
— У нас… точнее, у тебя, мало времени, Гюрза… Очень мало. Мне жаль, но…
Какое-то подозрение шевельнулось во мне и заелозило грязными лапами по макушке…
Брошенный в меня быстрый взгляд:
— Примерно два часа десять минут. Я активировал их…
Я похолодел…
— Как, твою мать, ты…
Он виновато развёл руками:
— Понимаешь, это на самом деле просто… Просто, — лишь стоит подумать и вспомнить, кто был или всё ещё дорог человеку в его жизни… Не Полковник давал тебе коды. Вы сменили их, когда… Ну, ты понимаешь…
Да, я понимал. Двухтысячный. Тот дурной год всему, практически всему миру доставил гору хлопот.
— Ну и вот… Полковник доверил это именно тебе. И ты составил сам эти комбинации цифр, а он уже просто их переписал. Верно?
Я вновь, как заведённый, мотнул башкой. Как-то не укладывалось в ней всё это…
— …Четыре порядка цифр. Дни рождения. По возрастающей, по степени твоих привязанностей…
— Сын…
При этих словах я вскинул на него глаза.
— Жена….
Во мне зашевелился, засуетился торопливый дьявол. Скорее, скорее же! Не тратить времени!
— и…, наконец, я… и сам Полковник… Всё.
Клянусь, его ясные глаза излучали вселенскую скорбь. И всё же, всё же…
Он сделал это.
— Зачем, Вилле… Зачем?! — я вскочил и заорал, как безумный. Вбегавший в это время с трубами наперевес усач чуть не упал от ужаса на спину, приняв последний мой вопль на свой счёт.
Вилле же спокойно встал, как если б собрался всего лишь протопать на кухню за водой, и подошёл к оторопевшему механику.
Не спеша взял из его рук куски металла и повернулся ко мне, держа в каждой руке по отрезку вертикально, отверстиями вверх:
— Я знал, что ты выберешь это. Это ж твоё любимое. А потому заранее приготовил самые чистые и новые. Их начистили, ошкурили… загляденье, не правда ли? — он придирчиво и с какой-то любовью осмотрел оба «орудия», выбрал себе то, что было в правой руке, второе прислонил к пульту:
— Твоя…Кстати, я не стал стрелять в тебя там, в зале… Мне показалось… — он выпятил губу, словно нашёл какой-то изъян в «отделке» трубы, — показалось, что здесь и так будет… правильней.
Казалось, он напрочь позабыл о том, что я стою перед ним, потрясённый и вскипающий.
Потом ещё раз внимательно окинул свою «палку» глазами и вякнул:
— Так вот об этом… Понимаешь, я сделал всё ещё до того, как ты смог войти сюда. Это была своего рода игра. В «бродилки» со «стрелялками»… — Его голос снова стал безжизненным, будто и не просыпались в нём оттенки огоньков летней ночи…
— До того, как ты… ну, перебил кучу народа и пробился. Как посмеялся над моими уловками в разных местах. Тебя трудно остановить. Твоя ярость берсерка — твоё же главное оружие. Но в остальном ты проще, примитивнее меня. Грубее. Окончательно я понял это двадцать минут назад. Тебя ничего не интересует в жизни, кроме безопасности и сытости «своих», и кроме пресловутой «правоты». Любой ценой. — Тайфун засмеялся. Но так тихо, что я видел лишь колебания его гортани и губ. — Мне хотелось, чтобы ты дошёл. Я пережил немало тревожных минут, когда в тебя там летели пули, поверь…
Подобие уязвлённого самолюбия толкнуло меня изнутри. Он переживал за меня, словно за неумелого паршивца?!
— Знаешь… Первым моим порывом, когда мы начали беседовать за стаканчиком, был — рвануться туда, вниз…. Остановить, пока не поздно. Повернуть время вспять. А потом…
Потом я вдруг осознал, что даже сделай я это, я всё равно не стану для тебя ничем большим, чем очередным поверженным в твоей жизни противником. Морально поверженным. А затем ты… всё равно ты предложил бы мне смерть. От твоей руки… От своей руки, Гюрза, из которой я испил столько горечи и силы! — Он понемногу распалялся снова, и всё больше. — Так отчего мне было спешить что-то спасать, стараться чего-то не допустить, и не начинать чего-то, если конец от Вас, Мастер, всё равно один?!
…Его душила горечь, и было очевидно, как трудно и болезненно давались ему эти слова…
— Так почему бы мне не попробовать Вас на зуб, проверить своё везение, — может быть, в последний раз… в этой грёбанной жизни, Гюрза?! Почему бы не предоставить случаю и Судьбе, чьё звериное обличье Вы здесь и представляете, решить, — кто же из нас прав? Кто чудовище? — гневно наставленный на меня палец мог бы наверняка пробить меня насквозь, упёршись плотно в мою сжавшуюся от странного и непонятного ощущения грудь…
Вилле перевёл дыхание и закончил как-то устало:
— Становитесь в позицию, Мастер. У вас осталось ещё меньше времени, вспомните…
Я как в прострации шагнул к покорно ждущему меня увесистому обрезку, взял его, словно прикидывая, в состоянии ли он выполнить возложенную на него задачу — убить быстро и безболезненно. Потому как у меня действительно тикал отсчёт и… и я не смог бы долго его мучить.
Просто не смог бы…
— …Если ты победишь, Гюрза, ты ещё сможешь спасти своих. Аккурат с другой стороны твоего дома в море именно для вас стоит небольшой корабль. А в лесу неподалёку ждут трое моих доверенных. Пусть просто выйдут к ним, не стреляя. Они сделают всё, так как это мой родной брат и два племянника, его сыновья. Они обязаны мне всем, что имели, и жизнью… Единственное условие — не трогать их и взять их с собою. Они не сделали ни миру, ни людям ничего дурного…
…За этими стенами, через два зала — резервный пункт дальней связи. Я знаю, что твои тебя услышат…
На судне же — команда и ресурсы, вполне позволяющие пересечь «новое» море, и доставить их всех в любую точку в пределах Атлантики. Туда, где есть, где ещё будет жизнь. Ты не сможешь совсем остановить ракеты. Их нельзя заставить «уснуть» снова. Однажды активировав, этих «гадюк» можно лишь заставить отсрочить предписанное им выполнение приговора. На две недели. После чего они самостоятельно выйдут на заданные мною орбиты. По направлению…
Грубо говоря, не плывите в сторону Америки и Западной Европы. Пиренеев, Альп и Трансильвании не станет. Китай вместе с Алтаем умоется снегом и пеплом. По самую макушку. И даст ответный залп, правда?
…Плывите в Южную Африку, в Австралию. Там будут теплее всего. И меньше уровень радиации. Я стёр из памяти компьютера всю информацию, позволяющую управлять ракетами. И ни ты, ни я уже не смогут сделать что-либо полезное для этого проклятого мира…
…Пусковые шахты. Колодцы — пусковые шахты. Вот что они такое. Стальные шахты, выложенные бутом для декорации…
И это к ним ведут подводные "пути"…
Поговаривают, что таких разбросано по всему Кавказу пять. С центральным пусковым пунктом здесь…
А значит, Кавказ обречён…
…Сокрытые в толще воды, защищённые коконом из пластиката и свинца, эти твари сидят в своих пещерах и безжизненных глубинах, как какой-нибудь неземной, космический вирус, замерший на сотни тысяч лет во льдах…
— Думаю, минут через десять здесь не останется никого. Перед тем, как выйти к тебе, я включил оповещение об угрозе уничтожения объекта. — Он оскалился:
— Только представь, как они там сейчас суетятся… Я открыл им одну потаённую норку. Так что мы с тобою, можно сказать, уже один на один в полном смысле этого слова.
Я ничего ему не отвечал. Да и что мне было добавить? Он всё же оказался в чём-то… совсем на меня не похожим. Да и на себя привычного, честно говоря, тоже не очень…
— Что же, как ты видишь, Гюрза, я обставил игру максимально честно. Чем бы ни закончился наш с тобою "последний разговор", твои — не пострадают. Выживу я — точно так же они уйдут. Даю слово.
Побеждаешь ты — хм…, кто знает, на какие ещё чудеса ты способен?! Я же буду уже бессилен вмешаться и помешать тебе…
Он перехватывает обрезок, выставив его наподобие длинного меча перед собою, низким хватом, широко расставив согнутые в коленях ноги…
— А потому — приступим же, Учитель…
…Я убил его быстро. Если можно сказать «быстро» о почти десяти минутах молотьбы этими железяками.
Не то чтобы он был совершенно беспомощным. Нет. Наоборот.
Ему удалось куда как сильно поразить меня натиском и изящностью комбинаций, силой и скоростью.
Просто на последних минутах ему банально не хватило опыта. Или моей, привычной и хладнокровно продуманной, боевой "подлости"…
…К тому времени, когда моя защита трещала по швам, а отбитые, «отсушенные» его ударами по моему «шесту» ладони нестерпимо горели и болезненно ныли, мы превратили в руины почти всё помещение.
Не знаю, кто ещё, кроме меня, давал ему уроки владения боевым шестом, но хлопот он доставил мне немало.
Временами мне казалось, что мне никак не сдержать его. Что я увязну, захлебнусь в его быстрых, непрерывно меняющихся связках ударов и комбинациях защиты.
Рваный, «высокий» стиль, круто «замешанный» на прыжках и быстрых "воздушных мельницах", который он очень удачно совмещал с угадываемыми мною своими же плотными и надёжными в защите «постановками», не давал мне ни на минуту расслабиться. Словно одержимый, он рвался к цели, как пёс с цепи.
Здесь сошлись отчаяние прекрасной, сильной и здоровой молодости, чьи блестящие умения диктовалось не столько желанием непременной победы, сколько острым желанием жить, — и угрюмый демон, действительно мастер заплечных дел, чьи сапоги безжалостно растоптали бесчисленное множество таких вот горячих жизней…
И не один раз быть бы мне распластанным на полу, если б не мои моментально сжимающаяся в комок реакция и интуитивное предвидение направления следующего удара, призванного сделать меня, как минимум, калекой. Учитывая вес, скорость снаряда и силу его молодых, почти не знающих устали рук…
"Барбитура" работала в нём, как исправный часовой механизм. Накачивая его сумасшедшей энергией, выносливостью, помноженной на его и без того великолепные собственные ресурсы.
В то время как я отчего-то делал всё как-то вяло, без души.
И лишь когда он дважды кряду действительно едва не снёс мне башку, я начал торопливо ворочать мозгами.
Пробуждавшаяся во мне ярость раскрасила, должно, моё лицо в особенные цвета, а движения стали то плавнее, то наоборот, жёстче и резаннее…
Я «включился» уже всерьёз, и несколько раз уже он оторопело отскакивал, замирая и выискивая малейшую возможность «зацепиться» за мою роковую ошибку.
Всё, что мне было нужно, это один-единственный удар. Я терпеливо сносил его секущий воздух вихрь, и ждал, упрямо ждал нужного мне момента…
И Вилле понимал это.
Всё, что ему оставалось делать, это изо всех сил стараться не провалиться, не открыться в момент, когда его описывающие замысловатые круги, мельтешащие «восьмёрки» и «облака», и вспарывающие воздух тычковые удары на краткие моменты движения оставляли соблазнительные «ямки» в его защите.
Надо отдать ему должное, он довольно быстро и грамотно их прикрывал, что и давалось его огромной скоростью и тем азартом, с которым он рубил в фарш все мои попытки самому атаковать связно и продуманно.
Я чувствовал, что кто-то из нас должен скоро устать… или же сделать вид, что устал.
И когда он, в запале собственной вспыхнувшей агрессии, поверил было на несколько секунд в то, что я выжат, я на выходе из "кольца дракона" сделал "острую вершину". То есть рванул шест вверх, прямо ему в лицо. Он отпрянул, раскинув растерянно руки…, но тут же молниеносно перегруппировался, и на свою беду занёс на миг шест над плечом, как ухваченную обеими руками саблю…
…Уходя на повороте от его вертикально падающего вниз удара, я вдруг до предела ускорился… и поймал в его глазах отблеск понимания моего внезапного коварства…
И пока он менял «ближнюю» стойку на "копьё длинной руки", собираясь применить одновременно с полётом трубы ещё и ногой «шассе», чтобы либо «пробить» меня, либо отбросить на пол, я резко согнулся пополам, прикрыв спину уложенным вдоль неё шестом, резко же развернулся, одновременно выворачивая уже из-под себя шест…
И падая на спину, нанёс ему удар ногой в разлучённые на миг с твёрдой опорою ноги…
…Ему бы прыгнуть в сторону или вверх на месте, но как раз в этот момент он только «отпускал» от бедра вперёд занесённую для перемещения и последующей атаки правую стопу…
Он просто не успел.
"Подбивка" моя с треском вышибла ему опорное левое колено, и заставила резко «закинуться» через сломанный сустав влево, вбок, где его уже встречал упёртый наискось одним концом мне в подмышку стальной "штырь"…
В последний момент он успел-таки выставить левую ладонь в отчаянной попытке то ли оттолкнуть, то ли встретить на неё разогревшееся от моих рук и ударов железо. Но промахнулся буквально немного.
Я смотрел на него спокойно, потому как знал, что он уже мёртв. Он был мёртв ещё до того, как осознал это. Наши глаза мимолётным росчерком угасавшей искры встретились…
Он утомлённо прикрыл веки и с едва заметной на побелевших губах улыбкой стал проскальзывать по торчащему из него мокрому и покрытому нутряной слизью «колу», как костяшка по пруту счётов, всё ускоряясь…
…Падая, он нанизался на него всем телом, как на шомпол. Как на гоплит.
Труба прошла сквозь его рёбра, будто они были из пергамента. Круша и в кровянистые дрова ломая ему грудину, выдавливая наружу друг за другом, как на одной нитке бус, измочаленную губку лёгких и часть разорванного желудка…
…И лишь вытянутая в сторону пола рука да его собственное оружие, впившееся в металлическое основание несколько впереди, куда он смог его «приземлить», и за которое он всё ещё крепко держался правой рукой, на несколько секунд удерживали его под углом в сорок пять градусов от падения…
Упал он прямо на меня. Я подхватил за плечи его обмякшее, сползающее по стали тело, и ещё какое-то время у меня недоставало сил сбросить его с себя, как будто я прощался с его отлетающим сознанием…
Мы так и лежали, словно обнявшиеся на поле брани братья.
Окаменевший я и мелко, трепетно дрожащий его остов…
И не может быть, чтобы мне не послышалось почти у самого уха его слабое:
— Прощай…, и будь ты проклят…
Глава XX
Я убил его, отнял, выпил его такую свежую, такую тёплую и сильную жизнь…, и этим всё сказано.
И довольно об этом…
…Меня шатало, когда я поднимался с пола. То ли излишние нервные и физические нагрузки втрое быстрее пожирали мои искусственные «ресурсы», либо введение их прямиком в сердце ускорило разложение компонентов. Не знаю, но я «садился». Как отработавшая в напряженном режиме батарея.
Всё, что могло, тело отдало. И теперь мне следовало действительно поторапливаться.
Если я не хотел безо всякой «пользы» скопытиться где-нибудь в «кишках» бесконечных коридоров.
…Тихий судорожный «ик» за моей спиной заставил меня оглянуться.
Тьфу, тьма…
Чего ты тут делаешь, безалаберный конюх?!
— Ты… — оказывается, голос имеет какую-то взаимосвязь с ватными ногами. — Какого ляда ты… ещё тут…
Механик дёрнулся, будто ожидая, что вот прямо сейчас я и его пришпилю к боковине разгромленного пульта, и уставился на меня своими очумелыми "бельмами".
О, а если он…?
— Ты тут давно, козлина? Ну, в этом… — я повёл руками вокруг себя, — в этом склепе?
Он не только не запротестовал против моей крайне оскорбительной фамильярности, но даже угодливо подскочил и переместился ближе ко мне. На карачках. На его физиономии была чётко написана готовность лизать мне ботинки, если только у меня возникнет такая настоятельная потребность.
Похоже, хрыч видел всё, и это произвело на него просто неизгладимое впечатление.
Если он выживет, могу поручиться, что спать он будет лишь при полном свете и в окружении всех родственников.
Такого страху мужик натерпелся…
— Три… Ну, месяца… три. — Он не сводил с меня обожающего взгляда, словно именно такой подход был когда-нибудь в состоянии меня разжалобить. Ага, прямо тут сяду и расплачемся оба…
— Значит, знаешь, где реактор… — Из двух зол по непреложным законам бытия положено выбирать меньшее.
Раз я не в состоянии управлять ракетами, я стану баловаться их питанием.
Усач закивал, что-то замычал, — видимо, так он пытался выразить мне согласие с моей догадливостью.
— Тормози тогда турбину, болван…
При этих словах его лоб украсился враз перекочевавшими туда зенками.
Трус трусом, но его хватило на то, чтобы почти негодующе замахать на меня руками и что-то залопотать, вроде "как можно, не можно, ну рази ж можно".
Я разозлился не на шутку. Не хватало мне тут его "не можно" развлекаться!
— Тормози, скотина!!! — я смог даже заорать на него. Правда, меня тут же накрыло удушливой волною слабости. Я присел, подняв с пола перевёрнутый нашей дракой стул.
Мужик трясся и мотал головою, как если б я требовал от него поменять за час ориентацию спустя семь десятков лет его «правильной» жизни.
Но всё же потопал по крутому трапу куда-то вниз. Остановить он её остановит. С моей помощью. А вот запустить наново… нет, здесь одному никак не справиться.
А потому за это я могу быть спокойным. То есть за то, что он тут не нарушит моих планов, — сдуру или по явно не свойственной ему бесстрашной коварности…
Правда, то, как он на меня смотрел, мне не понравилось.
…И как только он рванул там пару рубильников, откинул крышку управления распределителями приводов и крикнул мне "нажмите красную большую кнопку!", я сделал это.
Более того, я подхватил с пола упавший "Форс"…, и просто на всякий случай расстрелял пульт, распахнув его боковую дверцу, отступив на три шага и полив из ствола переплетения кабелей, пробегающих через него «сквозняком» и заворачивающих на контактные платы. В воздухе суетливо запрыгали искры многочисленных замыканий и стреляющие синими огненными струями предохранительные клеммы…
Дымина и вонище окутали помещение. Свет погас, — скорее всего, он так же «замыкался» на пульт.
Скорее, "нулём".
Турбина удивлённа поперхнулась отсутствием управляющих потоков, и с досадой застонала, сбиваясь на перебои. А затем в её голосе я с удовлетворением поймал снижение бодрых тонов тенора к области басовитого храпа умирания. Это так умно и последовательно-послушно остановились мощные насосы…
…Ещё немного, и «крякнет» блок съёма вырабатываемого напряжения, потом в разнос пойдёт и обмотка…, и она заверещит, как пойманный в ельнике совою заяц, из последних сил требуя охлаждения своих подшипников и вспомогательных передаточных механизмов.
Утвердительно кивнув в знак того, что мне по душе именно такая вот «музыка», я свистнул своего персонального Выключателя, и услышал, как он торопливо сбивает себе голени, карабкаясь в практически полном мраке наверх, к моей господской персоне.
— Пойдём, мой колдун. Ты мне пока нужен. Будешь паинькой — ускачешь отсюда на воздух.
Он пискнул мне что-то податливо, и мы двинулись в зал аварийного радиоузла. Силы батарей хватит ещё на пару часов точно, а потому передача сигнала будет ещё очень даже устойчивой…
У меня ещё больше часа. Исходя из ничтожного промежутка живучести реактора, почти вечность…
Даже моей, теперь уже не столь стремительной, двигательной активности за глаза хватит для того, чтобы успеть.
…Аварийные ветильники коридоров исправно и с присущим им пофигизмом лили мертвенный свет.
Механик семенил впереди, как фонарщик по старой Европе, ведущий за собою за плату клиента, то есть припозднившегося пешехода.
Мы топали уже минут тридцать, и я начал нервничать.
Мы прошли почти через все места, где я нашкодил по пути в «турбинную». Тут и там я наталкивался на оставленные мною жертвы и разрушения. В том месте, где я «поздравил» с моим появлением несчастные насосы, нам пришлось брести уже почти по пах в воде. Этот сектор находился немного ниже остальных, а я и не заметил этого за всей своей беготнёй, сопровождаемый собственным жутким шумом и канонадой.
И теперь во все глаза и со всё нарастающим изумлением смотрел на устроенный мною погром.
Если так пойдёт и дальше, то через пару дней, не больше, две трети бункера будет затоплено по самый подбородок!
Неужели все эти годы здесь так и поддерживали безопасный уровень прорывающихся под эти своды вод?!
Обалдеть…
А я буквально за несколько часов пересрал тут всё…
Какой непорядок…
А ведь тут никого и вправду нет… И если бы не тут и там попадающиеся трупы и повсеместно обнаруживаемые следы поспешного бегства, я бы решил, что брожу по невесть уже когда заброшенным технологическим могильникам.
…Мы проследовали даже там, где были грубо свалены в кучу десятка полтора обгорелых тел. Возле них стояло несколько канистр с бензином, пара брошенных второпях отрезков брезента. А через распахнутые двери я видел, что весь потолок был покрыт столь знакомым чёрно-жёлтым налётом. И запах стоял до того родной…
Выходило, что когда здесь действительно стало жарковато, мой «подарок» в воздуховоде сработал.
Ага, я даже вижу отсюда, из коридора, то самое жерло. Жерло так до сих пор и разобранного воздуховода. Значит, примерно на этом уровне я и забрался в колодец?! Интересно, интересно…
Здесь должна быть очень мощная система подачи воздуха. И ещё их счастье, что к тому времени она была отключена. Лежать бы здесь тогда не этим полутора десяткам, а паре сотен как пить дать! Всю эту дрянь махом растащило бы по подземным галереям…
Приятно осознавать, что высаженные тобою рощи дают ха-арроший миндаль!
В любое другое время я не поленился и полез бы убедиться, насколько правильно и профессионально я всё сделал. Но сейчас время дороже любопытства.
Подавив вздох, догоняю своего "поводыря"…
…Оп! А вот здесь я не был, это точно! И я не мог оставить здесь столько мёртвых тел…
Насколько хватало глаз, весь коридор и большая часть зала были завалены трупами. В исподнем, по пояс и редко — целиком одетыми, они валялись на неспешно, но неумолимо покрываемом вездесущей водою полу в самых разных позах.
Похоже, смерть застала этих людей внезапно. А заглянув из проснувшегося любопытства за выступ стены зала, где широко и как-то… совсем уж бесхозно были распахнуты провисшие на одной петле ворота, и внимательнее вглядевшись в накопившуся по щиколотку воду, всё понял.
…Сдвинутые, перевёрнутые, покорёженные металлические ярусы кроватей, груды разбросанного во все стороны тряпья, сумок и узлов, сорванные с петель ворота и стрелянные гильзы крупного калибра сказали мне, что запертый в «спальне» народ, заслышав сирену, попытался прорваться, выворотив преграждающие путь створки, и был безжалостно, в упор, расстрелян при попытке спастись. Всё ясно, это — лишние.
Это не солдаты в полном понимании этого слова. Новобранцы, «рекруты» из тех сотен, что видели формируемыми Жук и его друзья по несчастью.
На фоне резко ухудшающегося положения самой натуральной, «коренной» военщины, она предпочтёт расстрелять такой «балласт», чтобы потом, в случае неконтролируемости ситуации в целом, не забивать себе голову и не портить нервы и дисциплину, воюя с капризами "не солдат". К тому же отпадает масса других забот и тревог в виде кормёжки, обогрева, лечения… Ну, и так далее.
Потому перед моим разбегающимся взором и предстала картина подобного избиения. Здесь их было никак не менее семи сотен, и наполнивший «штольни» и залы тошнотворный запах выбитой наружу требухи что-то никак не хотел навевать мыслей о прекрасном. Только о вечном и унылом.
Усач делал своё «вва-вва» за углом, осевши на пол и даже не замечая, что намочил о бегущую под ним воду штаны.
Мне стоило немалого труда поднять его пинками, и мы двинулись дальше. «Двинулись», пожалуй, слишком громко сказано.
Мы плелись, тащились, ползли, — словом, мучились. Потому как мой «Сусанин» был еле жив от ужаса.
В конечном итоге, беспрестанно понукаемый моим ворчанием и тычками ствола в сутулую спину, он ожил, и мы добрались до какого-то мрачного помещения, из которого в две стороны под острыми углами разветвлялись два коридора.
"Налево пойдёшь — портки потеряешь"…
Похоже, даже усач призадумался. Одно дело шариться здесь при полной безопасности, а другое, когда мозги наглухо «обмазаны» липким клеем животного страха.
Подрастеряешься и на собственной кухне…
Механик пошаркал чуть дальше меня на середину этого "путевого коллектора", растерянно озираясь и морща лоб, когда в левом проходе мелькнули три шустрые тени…
— Игорёк, Игорёха!!! Да погоди ж ты! — не своим голосом радостно возопил мужик, и ломанулся следом за исчезнувшими силуэтами.
И внезапно упал, сражённый длинной очередью из полумрака туннеля.
Я тут же «прилип» к шершавой кладке, но оттуда больше не стреляли.
Прошло две томительных минуты, и из серой глубины показались осторожно крадущиеся фигуры. Согбенных под тяжестью тащимых на спинах узлов.
"Мародёры, мать их так…"
Даже здесь, даже в такой ситуации, когда все спешно эвакуировались и боролись за жизнь, эти парни не удержались оттого, чтобы не ограбить мертвецов.
Скунсовая, не человеческая порода…
Я не спеша выступил, пошатываясь, из своего закоулочка и три раза, практически не видя целей, выстрелил…
…Теперь я блукал один и под горячечным впечатлением. Уже почти пройдя мимо распростёртых тел, я остановился. Что-то показалось мне до боли знакомым, и я с некоторым трудом, но вернулся, наклонился ниже над одним из "жмуриков"…
Всмотрелся…
Так и есть. Наш. Тот самый солдатик, что сгинул втихаря. Вот и верь после этого, что человек в состоянии обмануть Провидение…
Не здесь, так там, но его длань тебя настигнет. И перерубит пополам, как шустрого, но глупого, глиста.
Мне оказалось куда проще пережить «свиданку» с беглецом, чем найти для себя единственно нужную, верную дорогу.
Мои внутренние часы подсказывали, что шатаюсь я по бесконечности ответвлений и анфилад комнат около часа.
Я начинал проигрывать забег…
Меня душили злоба и недостаток воздуха, к которым постепенно примешивалась раскладывающая жаркий костёр прямо в моём мозгу головная боль.
Действие препарата давно кончилось, и я начал в полной мере чувствовать себя так, как должен ощущать себя в свои полтораста Бэтмен, у которого внезапно лопнули подтяжки, столько лет безотказно державшие его на стоэтажной высоте, и он с диким ором ушуршал с этого городского Эвереста прямо на загаженный тротуар, под ноги охреневшим фанатам…
Я всё чаще стал запинаться на ходу, погружаясь в секундное забытьё. Кровь дубасила по вискам, ей словно поручили пробить мне в голове хотя бы одну дыру, чтобы сбросить давление и усилить приток кислорода к страдающему мозгу.
Куртку я скинул с себя сразу, как мы выкарабкались из турбинного зала, где я бросил последний взгляд на хладные останки Вилле…
Но мне было нестерпимо жарко, я весь покрылся густым, мелким ковром липкого пота, который, несмотря на длительную «баню» в ледяной воде, не добавлял мне очарования в силу мерзости запаха…
Мне всё чаще хотелось присесть, прислонившись спиною к прохладным пока стенам, прикрыть глаза… и больше не просыпаться.
Борьба с одним только этим искусом откусывала от меня всякий раз всё больший кусок, и если мне ещё что-то мешало сдаться нашёптываниям безвременно ушедшего "в отпуск" организма, так это нестерпимая ломота черепа.
Едва я только прикрывал с наслаждением глаза, любуясь бордово-жёлтыми переливами на оболочке век, как его подкованное копыто грозило разбросать оба полушария по этому подземелью.
Я со стоном и зубовным скрежетом вставал, держась за стены, и в полубреду телепался дальше.
Я словно не принадлежал сам себе, и тот, новый и безалаберный владелец моего почти разрушенного тела, всё ставил и ставил над ним опыты на тему "пределы разумной и подсознательной живучести индивидуума в условиях конкретного полуиздоха".
Я с замиранием хрустящего и недовольного насилием сердца ждал, когда в моих полушариях начнёт пучиться и расти всепоглощающая мгла.
Она пока задерживалась, словно получила от неведомого экспериментатора уведомление с просьбой дать ему немного форы для завершения опыта и сохранения чистоты эксперимента.
И мгла шла ему навстречу, словно ей тоже становилось интересно и забавно наблюдать, как по постепенно, но неуклонно погружающимся во мрак коридорам этих искусственных пещер всё бродит и бродит, как неприкаянное привидение, как забытая заводная кукла, седой и желтолицый спотыкающийся человек. С синяками под полуприкрытыми глазами, с трудом передвигающий ноги, крупно подрагивающие от внезапно укусившей его слабости, но всё ещё сжимающий в руках уже бесполезный автомат, и всё чаще ловящий ладонями сырой камень старых стен…
…Я НЕ ПОМНЮ, сколько я пролежал в отключке после того, как пол предательски накренился, а потом прыгнул мне прямо к лицу.
Рот, полный… трупно — солёного…, и крупные костяные осколки, — обломки зубов, невесть как усеявшие нёбо и распухший прикушенный язык, не шли ни в какое сравнение с настырным и зловредным, характерным и дерзко настроенным ежом, что поселился и непрестанно ворочался, обустраиваясь, в районе между сердцем и диафрагмой.
Какой-то наиболее развесёлый микроб в районе поясницы устроил между позвонками, ногами и стопами "праздник перетягивания каната".
Для чего выбрал мне самый болезненный участок — и тянули они там, подлюки, тянули…, временами обрывая начавшие слабеть нервы.
Я дышал загнанной щукою краснопёркой.
Кислый и жгучий, как серная кислота, отдающий приторным запахом метана пот заливал мне лицо.
В моём кишечники сверлили себе ходы неведомые землеройки, лихорадочно поедая оторванные острыми коготками покрытые кровавой слизью ошмётки его стенок…
И словно протяжный паровозный гудок, ревел во мне водопад венного кипятка.
…Та новая форма эбола, что сходу погубила добрых полтора десятка моих парней, но с которой я на время каким-то чудом сумел тогда «договориться», теперь топталась передо мною, жалобно скуля и выпрашивая меня у меня же по кусочку. Я просто гнил, сгорал на лету. Ещё несколько часов, и мои лёгкие начнут превращаться в зеленовато-жёлтый сироп, исторгающий при кашле мраморно-серые гнойные "инкубулы".
А к концу третьих, и последних своих суток, я превращусь в смердящую, хрипящую и жидкостью текущую из пор субстанцию. В покрытое мокрыми, дряблыми ало-красными, гнойными язвами существо, которое, перестав чувствовать боль, ещё немного здесь поразвлекается, попугает тишину воплями сумасшедшего… и упадёт замертво, разваливаясь, расплёскиваясь во все стороны жижей прогнивших насквозь кишок и чёрным мелом сопревших костей…
…Пол подо мною едва заметно вибрировал, и я поначалу подумал, что это озноб сотрясает лучину моего тающего тела.
Однако спустя пару минут я начал прислушиваться уже не столько к клокочущим во мне вулканам активного разложения, сколько к монотонности аппетита великана, что с неторопливостью, с уверенностью в себе всесильного и непобедимого монстра, поедал дикие объёмы пищи… Залежи спящей энергии.
У меня не осталось, не отложилось и не запечатлелось в памяти того момента, когда и как я оказался в Главном машинном зале.
Помню лишь, что стоял надо всей этой мощью, как сверчок над рокочущим вулканом.
Шум стоял здесь что надо. И именно эти вибрации помогли мне отыскать тебя, коварное чудище, разодетое в свинцовый саван кожуха…
…Ты уже начал испытывать серьёзный температурный шок, ибо это я, поганая мелюзга, посмел перекрыть в твои жилы спасительные соки прохлады…
Я почти ни черта не вижу, господин Реактор, но по тряске Вашего величественного тела могу сказать, что осталось Вам совсем немного…
…Мне вдруг стало немного жаль его, этого неразумного, некогда всесильного и всемогущего Титана. Он был сейчас чем-то сродни мне. Он так же, как и я, сейчас быстро и непреклонно разрушался изнутри. Точно так же, как и я, его полости накалялись от вредоносного воздействия пожирающей его хвори.
Он казался мне родным братом, который взывает ко мне за помощью, но которому я бессилен помочь.
Братом, которого у меня так никогда и не было — в тамошней, уже такой размытой в моём нездоровом сознании, жизни…
И которого я пришёл убить здесь собственными слабеющими руками.
…Я спустился к самым его пылающим, как солнце, бокам, и теперь гладил, не чувствуя боли, его лоснящуюся шкуру, словно успокаивая волнующееся и испуганно косящее нервным глазом животное.
Отчего-то мне подумалось вдруг, что, повернись всё по-другому, не приди в этот край мой упокоенный ныне… то ли друг, то ли почти сын Тайфун, мы могли бы с тобою даже дружить, величественный Минотавр…
Твоего «заряда», даже работающего лишь в режиме самообеспечения, нам могло хватить на годы. А ведь он у тебя не один, так? О, я вижу твою вторую очередь. Снаряжённую и готовую к пуску…
…Чтобы «обслужить» себя самого, чудище, тебе требуется примерно два мегаватт. Насосы охлаждения, приборы управления и контроля, освещение, и так далее. Да, около двух мегаватт. В год. А это примерно один, ну полтора процента твоего «предела». Так что свою работу, если представить на миг, что тебе не потребуется вмешательство бригады ремонтников, ты сможешь поддерживать на протяжении почти столетия.
А после этого ты сможешь приступить к «трапезе» со вторым блоком…
Твоя совокупная мощность, мощность вырабатываемой тобою электроэнергии — никак не менее тридцати мегаватт.
А это значит, что примерно в течение почти шестидесяти пяти лет мы все, все живущие в этом регионе, могли выкачивать из тебя около двадцати мегаватт в год — любому потребителю.
Через сорок — пятьдесят лет мы перешли бы от эпохи лошадей и повозок к автомобилестроению. Снова заимели бы электронику и компьютеры…
Отстроили наново города и привели бы в действие месторождения нефти и шахты…
Мы снова полетели б на Луну и смогли бы видеть самые далёкие звёзды…
И лишь этот блок смог бы выдавать электроэнергии больше, чем производилось в пятидесятых годах во всей России…
Но так уж случилось…, и ты должен меня понять, что сейчас ты — наш враг. Наш единственный, самый беспристрастный и великий враг.
Даже те, кто в панике бежал наверх, от тебя, от твоего прежнего гостеприимства, не гарантированы ни от чего. Они взлетели наверх, чтобы умереть спустя лишь несколько часов. Вот и вся отсрочка, что им дана. Так же, как и всем нам.
Это была самая последняя, но и самая гнусная шутка Тайфуна.
Ах, Вилле, Вилле… Что же ты наделал, пёсий ты сын…
Пойми, — не могу, не имею я права тебя оставить здесь, в тишине и покое мёртвых шхер. Ты есть корм для тех, кто готовит свои острые тела к последнему в истории человечества полёту…
Пойми, что скорее всего, человечество не переживёт ещё одного удара. Не менее страшного и губительного. Прости… и упокойся с миром…
…Я хорошо знаю, как отключить реактор. Не только от питания себя самого, но и от питаемых им потребителей…
…Когда я выползал оттуда почти без самоощущения, я улыбался.
Я сделал не только то, на что ты меня подвиг, щенок…
Я не только прибил тебя, о не-еет…
Я оказал миру величайшую, неоценимую услугу, избавив его разом и от его самого ужасного и глупого конца, и от твоего поганого дыхания.
А больше всего я радовался и ликовал тому, что я оставлял здесь, в этом отныне самом надёжном и глубоком хранилище свой исковерканный жизнью мозг… и своё мерзкое, опасное тело, — носитель страшного вируса…
Как ты сказал, Вилле? "Чтобы истекающий из нас яд замёрз и не растекался далеко"?
Я нахожу в себе силы сипло закаркать, потому как мои спадающиеся от болезни лёгкие и болящая от жажды гортань уже не может выдать осмысленный, похожий на человеческий, смех.
Но я смеюсь, Вилле! Ты не угадал… не угадал, парень…
Потому что я доверяю своё гнилое тело не капризному и вздорному холоду, я оставляю его самой великой очищающей силе досягаемой вселенной, — Огню…
…Время не властно над удовлетворенным безразличием Смерти. И оно не смеет торопить тех, кто уже и так не принадлежит ему.
Теперь я знаю точно, что самое великое, самое нужное и постоянное везение приходит к человеку лишь за минуту до появления Старухи.
И ему дано, ему удаётся всё, чего он так страстно желал в свой последний час.
…Мои глаза слепы. И при мне давно нет ни оружия, ни других вещей. Туда, куда я вот-вот уйду, всё это не нужно.
Всё, что мне именно сейчас необходимо, это чувство.
Всеобъемлющее, всевидящее и до предела обострённое…
Потому как именно оно привело меня таки, — слепого, переваливающегося урода, — к этому блаженному Свету…
Всё, что я сейчас могу, это, как ни странно, чувствовать и считать.
Чувствовать пьянящую морозность свежего воздуха и ауру льющегося с небес призывного света…
И считать мгновения до того, как это свершится. Весь свой туманный путь назад я не переставал считать их, — мгновения, оставшиеся до освободительного КОНЦА.
Я так устал, Боже, на этом вечном и грязном пути к Тебе…
Если ты позволишь, Господи, я ненадолго прилягу…
…У меня нет сил, о Господи, даже поднять век, чтобы во всей красе насладиться тем светом, что ещё чувствуют мои отказавшие мне в доверии глаза!
Не суди меня строго, я всего лишь хочу напоследок впитать ещё немного, крохотную каплю этих светлых небес…
…Я лежал недалеко от выхода и всё силился, силился… И НЕ МОГ прочесть свою последнюю молитву, как попытку запоздалого покаяния… Но, видимо, сегодня Бог не нуждался в моих словах. Он наложил на мои уста печать вечного молчания.
И ласково позволил мне другое…
Он бережно принял в свои бесконечно добрые ладони и подбросил в воздух мой так и невыраженный в крике, но усилием сорвавшегося в пропасть мозга всё же отправленный от рыдающего в голос сердца, последнее "прости".
В адрес тех, для кого я просто надолго не вернулся домой…
Последнее, что я почувствовал, это… тёплые руки жены, бережно и нежно приподнимающей моё мокреющее… нет, не от слёз…, - от холодного пота, — лицо.
…А потом вздрогнули горы…
ЭПИЛОГ
…Грязный, крупный, прокопчённый уже от рождения и не вызывающий прежнего восторга и доверия, снег которую неделю заботливо, быстро и бесконечно настырно лепил до безобразия пухлые горы сугробов. Достающих, казалось, уже до самих границ низко нависших облаков.
Он упрямо шёл, сыпался, кружился и валил, — словно задавшись целью окончательно спрятать, погрести под собою всё живое, обладающее горячей кровью и плотью.
Всё столь ненавистное и чуждое ему, сыну равнодушных небес и холода.
Было странно, даже дико осознавать и видеть, как по прошествии буквально трёх месяцев от первых оттепелей, подающих робкие надежды на скорое выздоровление, планета преподнесла ТАКОЙ препоганый сюрприз…
Жестокий, варварский "подарок".
Природа словно хохотала над этим миром, давя его ледяным каблуком, словно садист — бездумно ползущего по своим глупым делам морковного слизняка…
…Окурок остервенело, нагло примерзает, впиваясь клещом, при каждой торопливой затяжке норовя оторвать хоть кусочек, хоть мелкий лоскуток и без того растрескавшейся, спёкшейся кровянистыми волдырями сухой кожи синюшных губ.
Одеревеневшие пальцы рук и бесконечно давно потерявшие всяческую чувствительность костяшки высушенных адским холодом ног.
Промороженная до состояния шуги кровь и водянисто булькающие при дыхании истерзанные гадким воздухом и стужей лёгкие.
И глаза… — кровавые разливы безбрежной тоски и усталости на мертвенно-жёлтых белках. Лихорадочно сверкающие бусины, прячущиеся в глубине очерченных терпеливо сдерживаемой яростью впадинах чёрных глазниц…
Это мы.
Мы измотаны, голодны и давно на пределе.
И нас всего семеро. Лучших из тех, кто есть, кто ещё числится на этот момент в живых. Лучших, — тех, кто пировал и резался в картишки не раз и не два со смертью за одним потёртым кособоким столом, и оставлял её в «дураках», всякий раз вовремя и умело вынимая из колоды нужный козырь.
Семеро сгоревших, словно свечи, одичавших сердцем и обугленных душою существ. Людей, умеющих убивать гораздо лучше, чем причёсываться…
И всего лишь — семеро.
Это всё. Всё, что мы смогли собрать и выставить на кон в этой игре.
И далеко, далеко за нами осталась ещё жалкая горстка тех, кто со слезами и надеждой собрал нас в этот утопический и почти нереальный "сабельный поход".
…Я не хочу и не могу уже даже вспоминать ничего из того, что дурным сном расплескало, разметало нашу жалкую, собранную по муравьиным крохам реальность, наш мнимый рай на берегу пылающей ныне своими серными водами "Реки Забвения".
Но раз за разом, — вновь и вновь, при любом удобном для них случае, — эти мысли лезут нам в головы.
И мы ожесточённо отхаркиваем их на снежную вату зимы, словно чужеродный сгусток из глубины поражённого недугом организма. Словно тугого, жирного червя, пожирающего изнутри наше измочаленное тело, мы вырываем из наших почти онемевших глоток горькую мокроту отчаяния.
Но как бы мы ни старались, проклятый змий успевает отложить в наши поры личинки воспоминаний, и мы опять, опять больны этой мучительной памятью…
…Отчего-то сегодня мне идти труднее всех. Я то и дело останавливаюсь, чтобы немного отдышаться. Привести в порядок метания отказывающего сердца. И с каждым разом они уходят всё дальше, всё меньше на фоне чужих пейзажей кажутся их фигурки, взобравшиеся уже на самый гребень усыпанной преглубоким снегом горы…
Я с ужасом и какой-то отчаянной болью понимаю, что я отстал, безнадёжно и трусливо отстал.
И я кричу им в ужасе, прося остановиться и подождать…
Они все, — Бузина и Хохол, Чекун и Круглов, Сабир и Иен… — остановились, будто прислушиваясь…
Наконец, от них отделяется Лондон и долго, очень долго спускается, осыпая перед собой небольшие лавины сухого, колючего снега.
Вечереет…
Иен подходит ко мне, и я вижу, насколько измождено его всегда такое холёное лицо.
Он смотрит куда-то сквозь меня, словно что-то напряжённо выискивает, старательно прислушиваясь к мёртвой морозной тишине…
— Иен… — я сам удивлён, насколько… прозрачен и бесцветен мой голос. Неужели мороз доконал меня настолько, что я почти угробил связки?!
Господи, почему же мне так холодно…
— Я здесь, Иен…
Он прищуривает синие глаза и пытается всмотреться в моё лицо…
— Это Вы, Босс? — его голос странно, до боли недоверчив. Словно он подозревает меня в чём-то гадком и подлом…
— Это я, Иен!!! Я здесь! — Боже, он что, ослеп?!
Тот наконец находит меня, понуро сидящего на поваленном стволе ссохшегося дерева, едва виднеющегося из заметенной снегом равнины…
Он немного отшатывается, словно среди ветвей зелёного дерева увидел у самого лица ядовитую гадюку…
Потом он вроде берёт в себя в руки, и как будто стыдливо опускает обмётанную инеем часть лица, на которой всегда горят мрачной решимостью его глаза.
Присаживается возле меня на свободный краешек бревна:
— Босс… Это действительно Вы, Босс… Что Вы здесь делаете?!
Я оторопело смотрю на него:
— Лондон, Христос с тобою… Я иду с вами… И я… отстал, прости… Впервые отстал…
Он как-то загадочно качает головою и говорит мягко, тщательно подбирая слова:
— Вам туда нельзя, Босс…
— Ты в своём уме, аглицкая шельма?! Как это мне — и туда нельзя?! Почему ж это?! — я безмерно, до остервенения возмущён и удивлён.
Бросаю быстрый взгляд на косогор. Все пятеро стоят там, терпеливо дожидаясь Иена, и отчего-то понуро опустив головы…
Англичанин долго и страдающе молчит. Потом поднимает на меня какой-то чересчур уж влажный взгляд, никогда доселе мною у него не замеченный:
— Потому что теперь это уже только наша драка, мистер Гюрза. Прошло столько времени, поймите… И Вам с нами здесь уже не по пути.
Я шалею:
— А с кем же мне теперь по пути, умник?!
— Вон с ним, — он кивает куда-то слева от меня.
Я резко оборачиваюсь… и немею.
Одетый в добротную, тёплую и новую одежду, в тёплом шлеме козьего пуха, с новеньким же баулом за спиной, передо мною стоит, грызя какие-то дурацкие орешки, Вилле…
Собственной персоной.
Всё такой же молодой, каким я его помню. Правда, что-то слегка его клонит влево… и почему ж у него залегли на веках землисто-серые тени?
Он приветственно взмахивает мне рукой:
— Еле догнал вас. Думал, придётся бегом бежать. Меня за тобою вот послали. Сказали — приведи. Ну, вставай, нам ещё идти далеко. Нужно управиться до рассвета.
Кажется, я либо сплю, либо сошёл с ума. Какой рассвет, куда, на хрен, с ним идти? Какой вообще здесь, с нами, Вилле?! Здесь что, нормальных вообще не осталось?!
Я оборачиваюсь за поддержкой к Иену. Но он медленно и молча кивает, ну прямо как врач в психушке:
— Он правду говорит, Босс. Вам — с ним.
— Погодите, погодите, ребята… Что вообще происходит, мне кто-нибудь объяснит?
Лондон грустно вздыхает и поднимает глаза к порошащему снегом небу.
— Босс, та тропа, — он показывает одетой в тёплую перчатку рукой в направлении тянущихся к вершине следов, — наша, Босс. Вам туда не дано. Потому что… здесь ходят только живые, Босс…
Обух к моей голове подобрали сразу.
И не успеваю я открыть рот, как Вилле нетерпеливо меня перебивает:
— Ну ты не понял, задохлик? Тебе ж ясно говорят, — дуй отсюда, здесь — для живых!
И пока я пытаюсь осознать, постичь смысл этих нелепых слов, он вдруг лезет в карман и достаёт оттуда серую картонку, чуть больше карманного календаря:
— Ах, да…. Чуть не забыл. Тебе вот велели передать. — И протягивает это «изделие» мне.
Я беру её негнущимися пальцами, верчу…
Ничего. Нет на ней ничего вообще.
Я смотрю с недоумением на Тайфуна, и он, словно спохватившись, лезет в другой карман:
— Подыши на неё…, - и извлекает картонку красную. — Это моя.
Я старательно дышу на этот презренный комок дрянной бумаги, затем отодвигаю чуть дальше… и перед моим взором проступают тиснёные водянисто-белой краской какие-то буквы.
Присматриваюсь…
"Гюрза". Дата рождения, ещё какая-то неразборчивая дата… И пересекающий всё это жирный знак вопроса…
Я поднимаю голову. Иена рядом нет. Он уже далеко и приступил к восхождению. Лишь на бревне осталась крохотная статуэтка из кости.
Беру её осторожно пальцами… и тут же понимаю, что это — дар.
Прощальный, тоскливый и от всего сердца.
…Сидящий с закрытыми глазами, под изящно вырезанным деревом зрелый мужчина, — с автоматом на коленях, в бандане и специальной амуниции непонятных родов войск безо всяких знаков отличия, — это я.
Присматриваюсь ещё внимательней — и едва не вскрикиваю от удивления.
Словно тщательно сберегаемую реликвию, обеими руками я прижимаю к груди совсем крохотное сердце…
…Вилле подходит, и под ним даже не приминается снег. Случайно смотрю вокруг себя — та же история. Ни следов, ни других свидетельств присутствия здесь стокилограммового тела…
Я закрываю глаза и воздеваю к небу какое-то не моё… лицо… Я уже знаю, что от моего тяжкого выдоха в меркнущие небеса не взметнётся облачко стылого пара…
…Самое страшное, что я больше не чувствую ударов снежных крупинок по векам и щекам. Лишь постоянный, непреходящий и будто навеки поселившийся в ставшем невесомым теле — холод…
Вилле нерешительно топчется рядышком, не решаясь отвлечь. Он будто понимает, что я прощаюсь…
Как велика и пуста бывает безвременная тишина….
— …Что написано у тебя в листке?
Он сопит, будто стыдящийся своей удачи мальчишка. Уж звуки и голоса друг друга мы, оба такие мёртвые, можем слышать…
— Стоит дата. Год… и день, месяц. Через сорок лет, три месяца и восемь дней от этого дня…
Я пришёл в своё обычное состояние, и теперь готов двигать, куда угодно.
— Это хорошо, Вилле. Мне отчего-то кажется, это дата твоего следующего рождения.
Он не находит, куда от удовольствия спрятать глаза:
— А ты, что у тебя?
Я встаю, потягиваюсь…, прячу статуэтку в потайной карман за пазухой.
…Ночь предстоит тихая и морозная, а путь, сказал Тайфун, долгий?
Я улыбаюсь ему искренне, во весь рот, словно всю жизнь только этим и занимался:
— А мне, Вилле, просто на роду написано всякий раз появляться раньше тебя. Уж поверь старику — негодяи и маньяки всегда востребованы на этой планете никак не меньше, чем робкие Ангелы…
Приобняв его за плечи, я делаю первые шаги. Он пытается подстроиться под меня, смешно семенит, как раньше, когда мы вот так шагали с ним в какую-нибудь местную «тошниловку», где иногда шутки ради брали по сто на двоих…
— Ну, и скажи теперь мне, пацан, а там, куда ты меня тащишь, обещают нам «жизнь», полную наслаждений и приключений?
Он заливисто хохочет, переносит свою руку через мою, и мы легко и свободно шагаем с ним по заснеженному полю в сторону заката.
Чудно, что и сказать, но мне становится рядом с ним куда теплее…
— И как же мы назовём тот задорный и приятный кабачок, что мы теперь на пару откроем, а, Вилле?
Он морщит лоб, что-то бормочет своими так и не повзрослевшими на вид губами, и радостно выдаёт:
— "Там, где мы", пойдёт, Учитель?
Я скашиваю критически белки, так и этак «прогоняю» в себе это название, и одобрительно киваю:
— А то! Лучше, по-моему, и не бывает…, Ученичок!
И мы снова смеёмся, уже так, как в первые дни нашего знакомства.
И так, продолжая болтать и смеяться, мы уходим всё дальше и дальше, и никто из нас так и не заметил, как из моего кармана незаметно выпал и упал, воткнувшись углом в снег, кусочек простенького картона, на котором внезапно затрепетала, чуть померкла… и с новой силой уже чётко заалела такая загадочная цифра "40"…
Новороссийск. Февраль — июнь 2009 г.
Комментарии к книге «Там, где мы», Сергей Александрович Демченко (Сергей Заграба)
Всего 0 комментариев