«И все будет…»

Олег Овчинников И все будет…

… еще, что только четыре нижних пролета погружены в кромешную, пугающую тьму. Приходится осторожно ощупывать ногой поверхность очередной ступеньки, прежде чем сделать шаг. Хруст битого стекла под каблуком. Осколки лампочки? Звук неестественно громкий на фоне общей тишины подъезда, от него рефлекторно сжимаются зубы.

Ольга помнит, как несколько дней назад эту тишину внезапно пронзил резкий, животный визг и что-то, чуть более черное, чем окружающая темнота, стремительно пронеслось мимо нее вверх по лестнице. Тогда она тоже непроизвольно вскрикнула от страха, оступилась, на какое-то мгновение потеряла равновесие. Но устояла. Чудом. Казалось – только сверхъестественным усилием воли удержалась на ногах.

Ведь не могла же она, в самом деле, уронить коляску.

В тот раз она подумала, что это, скорее всего, какая-нибудь кошка. Мало ли сейчас бродячих кошек?

Да и потом, не могут же крысы достигать таких раз…

…меры ее слишком велики, она намного просторнее, чем требуется такому маленькому ребенку. Коляска с трудом вписывается в лестничный пролет, на поворотах все время норовит задеть колесами за перила. Зато она очень легкая. Что, в сущности, и не так, чтобы очень хорошо. Ведь когда не напряжено тело – начинает работать мозг.

Очень осторожно женщина с коляской преодолевает последние метры темноты.

Ольга левой рукой отталкивает от себя массивную железную дверь подъезда с давно испорченным кодовым замком. Дверь не поддается, неизвестное препятствие снаружи мешает ей открыться. Наверное, снегу за ночь намело больше обычного. Ольга усиливает давление на дверь. Та только мелко подрагивает, словно смеясь над ее неудачными попытками, но остается на месте. Тогда Ольга аккуратно ставит коляску на пол, делает совсем короткий, пару шагов, разбег и утыкается в дверь правым плечом, стараясь вложить в удар весь свой, кстати небольшой, вес.

То, что эффектно выглядит в исполнении крутых героев кинобоевиков, удается и ей. Хотя и с меньшим эффектом. Дверь, с громким треском, приоткрывается сантиметров на десять. Просунув руку в образовавшуюся щель и упершись плечом в косяк, Ольга с трудом расширяет отверстие. Плечо после удара весьма ощутимо побаливает.

Нет, на героя боевика она не тянет…

Мертвое, потустороннее тело заваливается на бок. Дверь распахивается полностью.

Не надо смотреть!

Ольга поспешно отводит глаза. Но даже мимолетный взгляд успевает вырвать из реальности слишком большой кусок. Больший, чем допустимо, если вы, конечно, хотите сохранить в целости душевные предохранители. И занести этот кусок в память. Занести, как заразу, от которой нелегко избавиться. Ненужные подробности продолжают проецироваться в сознание Ольги, даже когда она закрывает глаза и начинает делать резкие, неглубокие вдохи сериями по семь повторений.

Густые, черные усы, покрытые коростой льда. Коричневая военная форма, зеленая треугольная нашивка на левом плече. Дозатор? Босая левая нога, утраченный ботинок валяется рядом. А самое страшное – это глаза. Точнее – иней на них. Не позволяющий им закрыться в последний раз.

Не надо думать!

Ведь, в конце концов, мертвое тело не имеет к ней никакого отношения. Это дело исключительно родственниц покойного. И их совести. Хотя… Их вина в этой ситуации, быть может, не так уж и велика. Ведь не все же в состоянии самостоятельно позаботиться о своих погибших. Еще недавно подкидыши попадались сплошь и рядом. В последнее время, что естественно, все реже и реже. На этой неделе это был первый подкидыш, попавшийся Ольге на глаза.

Может быть, эти судорожные вздохи, сопровождаемые тихими, всхлипывающими звуками, почти поскуливанием, покажутся кому-то нелепыми, даже подозрительными, но… Во-первых, кому? Ее же сейчас никто не видит. А потом – дыхательные упражнения помогают Ольге успокоиться, как ничто другое. Ну… кроме, разве что, формализованных мыслей, но те скорее отвлекают, а не успокаивают.

Когда ей нужно резко отвлечься, Ольга выдумывает какой-нибудь шаблон для мысли-предложения, например – 5 слогов, 7 слогов, 5 слогов, и втискивает в него свою мысль. И тогда – не всегда, конечно, но часто – даже самая страшная мысль становится после трансформации… менее реальной, что ли? Тускнеет, теряет актуальность. Как будто уже не относится к ней.

Вот и сейчас —

МЕРТВОЕ ТЕЛО,

ЗАЧЕМ ТЫ ЛЕЖИШЬ В ТЕНИ,

МЕШАЯ ЖИВЫМ?

Из тьмы разверстого подъезда Ольга вывозит коляску в морозный сумрак двора. Стараясь не смотреть в лицо трупа, носком ботинка она отодвигает его руку с раскрытой ладонью чуть в сторону, чтобы по ней не проехали колеса. В памяти всплывает кадр из древнего, еще черно-белого – хотя и с небольшими вкраплениями красного – фильма.

Да, Эйзенштейн (так, или примерно так звучала фамилия режиссера, если Ольге не изменяет память) ее бы не понял…

Ольга улыбается. Этой своей полушутливой мысли. Новому, пусть и не совсем удачно начавшемуся августовскому дню. Тому, что ребенок все еще продолжает мирно спа…

…сибо еще, что не в лицо!

Ольга резко поворачивается в сторону нападающих, инстинктивно стараясь прикрыть коляску своим телом.

И тогда второй снежок все-таки попадает ей прямо в лицо!

Бросок несильный: откуда у этих молодых, совсем еще сопливых девчонок (теперь Ольга отчетливо видела их всех) взяться силе? Но снежок очень твердый, просто ледышка. Из разбитой губы на подбородок стекает кровь, смешиваясь с непроизвольно брызнувшими из глаз слезами. Слезами боли и обиды, и еще – чуть-чуть – злобы.

Но злоба – не то чувство, которое помогает сохранить душевный покой. Видимо, просто показалось.

Разбитое в кровь лицо – это всегда неприятно. Но сейчас – на промороженном до стерильности воздухе, когда холодный ветер, даже через марлю, множеством мелких иголок впивается в кожу – становится совершенно невыносимо.

Нападающих всего трое. Три девочки-подростка, лет тринадцати от силы. Одеты кое-как. На одной – пальто недетского размера; когда она нагибается, чтобы зачерпнуть очередную пригоршню снега, полы его волочатся по земле. Другая – вообще без лицевой повязки. Все трое явно не избалованы чрезмерной материнской заботой.

Та девочка, лицо которой Ольга может видеть, широко, белозубо улыбается. В глазах других читается нескрываемая злость, почти ненависть. В происходящем сейчас нет элемента игры, чистое насилие. Снежки продолжают лететь в сторону Ольги, к счастью, редко достигая цели.

За что? Они мстят ей за ее ребенка? Ненавидят, только потому, что у нее есть то, чего никогда не будет у них? Но ведь это же…

– Старая ходуля! – кричит девочка в пальто. Ее немотивированное, и оттого – особенно обидное оскорбление долетает до Ольги одновременно с очередным снежком.

– Везет молодую! – подхватывает вторая.

– Старая ходуля везет молодую! – кричат девочки разноголосым хором и заливаются громким смехом. В этот момент они уже больше похожи на то, какими должны быть нормальные тринадцатилетние подростки.

Старая?! Да ей же всего двадцать семь!

– Оставьте меня в покое! – кричит Ольга слишком резким, срывающимся голосом, уже не заботясь о том, чтобы ребенок не проснулся. И слезы бессилия текут по щекам, и это доставляет девочкам явное удовольствие.

Еще один снежок громко ударяется по натянутой как барабан крыше коляски.

Все! Ребенок уже не спит.

Ольга берет его на руки, прижимает к груди, плечом прикрывая от возможного обстрела.

– Мама, мама! – кричит дитя.

Девочки прекращают огонь, замирают с выражением крайнего изумления на лицах. Неиспользованный снежок падает из разжавшихся пальцев. В их глазах – удивительное сочетание чувств: открытое недоверие и, вместе с тем – страстное желание верить. Так смотрели бы убежденные атеисты на спустившегося с небес Бога.

Глубокий вдох и -

ВЕЛИКИЙ БОЖЕ!

ПОМИЛУЙ ЛЮДЕЙ ГРЕШНЫХ.

А С НИМИ – МЕНЯ.

Безмолвное оцепенение длится бесконечно долго. Наконец, девочка с открытым лицом, на котором сейчас написано искреннее раскаяние, решается подойти. Ее подруги, понуро обратив взгляды к земле, плетутся следом.

Девочка подходит совсем близко, заискивающе пытается улыбнуться.

– Простите… Мы же не знали…

– Да ничего, – усталым голосом отвечает Ольга, отражая ее улыбку. – Ничего страшного ведь не произошло.

Руки ее отряхивают остатки снега с мехового комбинезончика младенца. Заправляют под шапочку непослушную выбившуюся прядь волос.

Девочка зачарованно смотрит на ребенка. Просительно поднимает глаза:

– Ой, а можно мне его по…

…лудня осталось всего 15 минут. Нужно спешить, в двенадцать магазин закроют на два часа.

Снова пошел снег. Крупные, голубоватые хлопья опускаются на одежду, на верх коляски и лежат, не тая.

Два квартала вниз по проспекту, три ступеньки вверх по лестнице, и двери продуктового магазина – последнего еще не закрытого в этом районе – гостеприимно распахиваются перед ними.

Рыжеволосая продавщица Людмила… Ольга все время забывала ее отчество. Что-то примитивное – то ли Валерьевна, то ли Витальевна. Старше Ольги не больше чем на пять лет. Максимум – на семь. Но обладает таким внушительным видом, что невольно хочется назвать ее по имени – отчеству. Может – Васильевна?

Рыжеволосая продавщица Людмила покидает свое насиженное место – на стуле с высокой спинкой, за давно бездействующим кассовым аппаратом, где обитает всегда, когда нет покупателей – и идет к ним навстречу, на ходу примеряя на лицо свою дежурную улыбку. Ее манера беседовать, постоянно глядя исподлобья прямо в глаза собеседнику, и кокетливо прикрывать рот, когда смеется (на самом деле, у Людмилы не хватает одного зуба слева на нижней челюсти) – все это очень раздражает Ольгу. Но продавщица, похоже, этого не замечает и говорит, говорит, говорит… Даже когда Ольга сразу по приходу узнает, что нужных ей продуктов сегодня нет, ей редко удается покинуть магазин раньше, чем через пятнадцать минут.

А что делать? Таков ритуал.

В конце концов, разве не вся наша жизнь, сложена, как из кирпичиков – из маленьких ритуалов, незаметных привычек и негласных традиций? И разве не они помогают человеку остаться самим собой, не согнуться под ударами судьбы, создавая хотя бы иллюзию стабильности даже в самой нестабильной ситуации?

Ой, как она рада их видеть! А то сидит тут все одна, да одна. Ну, как дела у маленького? Это хорошо, хорошо. Главное – чтобы здоров. Ой, а он не слишком сильно закутан? Слишком утеплять – это ведь тоже вредно. Ну хоть бы личико. Тут то, в помещении, безопасно. Ладно, ладно, пусть так. А глазки то, глазки! Весь в мамочку. Вон как уставился! Как будто что понимает. Он как, не сильно капризничает? А ночью? Ну, тут уж ничего не поделаешь. Все они, мужики…

Фраза так и остается незаконченной, но обе они понимают, что было бы гораздо спокойнее, если бы она и не начиналась. Мгновение тишины, заполненное неловкостью.

Ну ничего, ничего… Нет, еще не приезжала. Может быть – в пятницу. Хотя разве можно сейчас с уверенностью… Нет, крупы нет. Никакой. Зато, ха-ха, мяса – хоть заешься. Станешь тут, на такой работе… Да, она отложила бутылочку. Специально для них. За окошко, в сетке вывесила. Да, как морозильную то переоборудовали под… ну, сами понимаете… так только за окошко. А грудь что, совсем не берет? Взрослеет, взрослеет. Просто на глазах… Да нет, не должна. Просто ледяная. Надо будет дома подождать, пока оттает. Только не нужно кипятить, а так чтобы, само.

Ольга продолжает благодарно кивать и начинает пятиться к выходу.

Да не за что. Хорошо, если привезут. Обязательно отложит. Всегда рада. А то одной здесь иногда так…

Интересно, умолкла ли она там, за закрытой дверью, когда поняла, что осталась одна? Или так и продолжает свой монотонный диалог с тенью?

Неприятная женщина. Слишком нервная. Если пообщаешься с ней достаточно долго – сама становишься нервной. Одинокие – они все такие. И ребенка все время норовит потрогать. А кто знает, что она этими руками… Раз у них там даже продукты на полу свалены. Нехорошо, конечно, так думать, но… Нет, все-таки крайне неприятная женщина!

Ольга не удивится, если вдруг выяснится, что она иногда по вечерам наведывается в морозильную, чтобы… ну, сами понимаете.

Теперь домой через бывший Детский Парк. Вид голых, мертвых деревьев, почти до самой верхушки покрытых густым серым мхом, повергает в уныние. Зато так гораздо короче.

Налетевший порыв ветра раздувает полы плаща. Привычным движением Ольга подгибает края одеяла, чтобы ребенку стало теплее. Проверяет, на месте ли со…

…седнего дома. И как она не замерзает, сидя вот так, неподвижно? Или она уже давно умерла, примерзнув к лавке?

Нет, глаза у старухи живые, взгляд их прикован к Ольге и коляске с ребенком.

– Здравствуйте, – неуверенно произносит Ольга.

Старуха молча совершает легкий кивок.

Ольге показалось или ребенок действительно шевельнулся? Дом надежно защищает от ветра, Ольга берет сына на руки.

– Мама! – отчетливо произносит он и повторяет чуть тише, – мама…

А ведь Людмила права. Действительно растет на глазах. Вот, даже голос, еще недавно тоненький, как соль-диез второй октавы, сейчас окреп, в нем явно проступают… нет, еще не мужские, но… мальчуковые интонации.

Ольга вспоминает, как год назад, когда мир еще не был похож на медленно вымирающий сумасшедший дом, она зашла в универмаге в отдел игрушек. На пятом месяце беременности ее часто влекло в подобные места. Не так, конечно, как к стойке буфета, на которой выставлена картонная тарелочка с эклерами, но тоже весьма ощутимо. Куклы или машинки? – пыталась угадать она.

Ольга рассматривала витрину с мягкими игрушками, когда какая-то пожилая женщина внезапно обернулась к ней от прилавка, указала на головоломку в картонной коробке и спросила: «Скажите, как по-вашему, эта игра – девчачья или сугубо мальчуковая?»

Ольга тогда не нашлась, что ответить.

Сейчас от этого воспоминания ей становится веселее.

Выражение удивления в глазах старухи забавляет Ольгу. Еще в них читается немой вопрос, с трудом облекаемый в словесную форму:

– М-мальчик? – голос хриплый от волнения. А может – от долгого пребывания на морозе.

Теперь уже Ольгина очередь молча кивать. Она хорошо понимает причину волнения старой женщины и успокаивающе улыбается ей.

– Значит…

В глазах старушки появляется предательский блеск, но изменившийся узор вертикальных складок на ее лицевой повязке говорит, что она улыбается. Как там было в песне? Смех и радость мы приносим людям?

– Да, – соглашается Ольга и заканчивает фразу за нее. – У нас есть будущее.

В ее словах нет пафоса, только спокойная уверенность.

Старушка медленно, с трудом встает со скамейки, подходит поближе. Ее рука – в такую погоду и без перчаток? – тя…

…желовато, особенно если учесть, что этаж седьмой, а лифт последний раз работал… Дай Бог памяти… В общем, это было в последний раз.

Ольга перекладывает ребенка в левую руку, чтобы достать из кармана ключи.

Ребенок чуть слышно произносит:

– Ма… – и внезапно замолкает.

Ключи с громким звоном падают на каменный пол подъезда.

Ольга берет ребенка двумя руками, подносит к своему лицу и несильно встряхивает.

Нет, по-прежнему молчит.

Но это еще не повод впадать в панику.

Может быть все просто? Как с теми кварцевыми часами, которые она сначала приняла за механические. Когда она подумала, что часы сломались, а у них на самом деле просто сели батарейки.

Господи, пусть это будут просто батарейки, хорошо? Прости нам грехи наши, Господи! Или что там надо говорить?.. Прости, даже те, которые мы не совершали. Помоги нам сохранить здравость наших рассудков и чистоту наших ду…

…ша, вытираясь голубым махровым полотенцем.

Нужно спать. Завтра будет новый день, он принесет с собой новые проблемы, а сейчас – нужно спать.

Отход ко сну – тоже ритуал. И чем больше в нем этапов, тем проще заснуть.

Сначала – горячий душ.

Потом – теплое молоко, прямо из бутылочки.

Теперь – лечь на левый бок и постараться ни о чем не думать.

Глупые, глупые мысли. Зачем вы преследуете меня?

Одна, самая назойливая, бумерангом возвращается снова и снова, не дает заснуть.

Скажите, как по-вашему, этот мир – мальчуковый или сугубо девчачий?

Уходите, глупые мысли. Вы не найдете здесь благоприятной почвы. Поищите кого-нибудь с менее стабильной психикой.

Взгляд цепляется за последние фрагменты ускользающей реальности: сваленные в углу бесформенной грудой детские вещи; фотография пучеглазого младенца под стеклом, вот уже два месяца как перекочевавшая на верхнюю книжную полку – поближе к фотографиям Ольгиного отца и бывшего мужа; отклеивающийся кусок обоев с нарисованным бутоном неизвестного цветка коричневого цвета.

Пусть другие жертвы бессонницы считают до ста, а мы —

ЦВЕТОК С ОБОЕВ

РАСЦВЕЛ ВНЕЗАПНО ЗА НОЧЬ.

НО В ВАЗЕ УМЕР.

И последняя мысль, балансирующая на грани между сном и реальностью:

Батарейки! Нужно не забыть завтра заменить батарейки…

И все будет хорошо.

И все будет…

июнь 1998