«Симплегады»

Симплегады

Те двое прилепились прямо к стене, как раз у окон квартиры, где жил Масленников.

«Как мухи», – подумал Мендель.

И правда, в их черных фигурах было что-то от назойливой помоечной нечисти, на которую так богато пыльное городское лето.

Они висели, пока не двигаясь, изучали обстановку. Место они выбрали удачно. Часть дома выходила на огороженный участок автомобильной свалки, а напротив стоял флигель с большим грязным брандмауэром. Внизу догнивали пустеющие гаражи и ютилась древняя прачечная. Если кто и сунется в эту дыру, то наверняка не посмотрит вверх, а поскорей прошмыгнет по своим делам, чтобы миновать темное место. К тому же здесь мерзко пахло – жители дома вываливали отбросы прямо туда, за забор, где ржавели останки автомобилей. Мусорозаборники в домах забивались часто, а так – за окно – было проще и никому не мешало.

«Кто они, пожарники или шпана? Шпана, та больше мочится в форточки, да и то, когда хозяев нет дома. Пожарники – профессионалы. Раньше их называли домушниками, некоторые и сейчас так себя называют.»

Мендель заметил: за рекой между облаком и домами промелькнула стеклянная капля патрульного вертолета.

Фигуры на стене исчезли, словно их не было.

«Пожарники. Значит, дело серьезное.»

Мендель знал, мимикрией владеют немногие. И платят хорошие деньги за это прибыльное умение. Но, ежели что, и добавляют прилично. Некоторым дотягивают до вышки. А там, на вышке, на беспилотных ярусных фермах, которые крутятся между зоной защиты и орбитами биоспутников, – десять-двенадцать лет, и все: нет человека.

Двое на стене появились снова. Один из них, умело передвигаясь, сделал обвод рукой по квадрату оконной рамы. Другой его страховал. В руке у второго что-то такое было, но как Мендель ни всматривался, не смог разглядеть – что.

Люди на стене работали быстро, без суеты, одно слово – профессионалы. Они снова исчезли, но патрульной машины в воздухе Мендель не обнаружил.

«Сейчас начнут.» Мендель чуть не вылез из своего укрытия, но вовремя спохватился. Если бы в этот момент его увидели со стены, то все – считай, дело плохо. До вечера он уже вряд ли тогда доживет. А быть живым этим вечером ему обязательно нужно. Вечером – скайбол, кубинские «Птицы» играют с нашими «Птеродактилями». Верхний ближний у «Птиц» – знаменитый Бодио. А знаменитого Бодио увидеть хотелось.

Двое появились опять. Что-то у них не ладилось. Мендель видел, как тот, что работал со стеклом, сплюнул, переговорил с напарником и перебрался к следующему окну.

Голос прозвучал, как удар, хотя человек, стоявший у Менделя за спиной, произносил слова очень тихо, даже намеренно тихо, чтобы, не дай Бог, не услышал кто-нибудь со стороны.

– И как тебе наши ребята? Нравятся?

Говоривший стоял, руки скрестив на груди, и уголки рта у него неприятно дергались. Лицо незнакомца было наполовину скрыто навесным щитком поляроида, и это делало его мертвым, как маска, потому что отсутствовал взгляд. К ушам прилепились черные жабы наушников, а на запястьях Мендель заметил белые металлические зажимы. Роста человек был невысокого, лишь на голову выше Менделя.

Мендель сразу понял, что влип. Волна страха покатилась от головы по спине, ноги сделались слабыми. Но вопрос был задан, и на него требовалось отвечать.

– К-какие ребята?

В голосе незнакомца появилась не то издевка, не то глумливое удивление.

– Ну эти вот, Шнек и Маленький, за которыми ты наблюдаешь уже ровно двадцать минут. Я засекал.

Мендель старался говорить искренне, тем более, что причин для неискренности у него быть не могло – обычный мальчишеский интерес, вот и вся причина. Но от страха голос ломался, и получалось плохо.

– Я…не знал. Правда. Я не думал…

– Так и никто, братец, не думал, что в этом лесу водится птица-дятел. Небось, уже подсчитываешь, сколько дадут за каждого? Ведь подсчитываешь, верно?

– Я, правда, я только смотрел. Я – ничего.

Голос у человека сделался несколько мягче.

– Ну ладно, допустим. Одно тебя спасает – ты малолетка. Было бы тебе чуть побольше годков, я бы не стал тут с тобой разговоры разводить. Понимаешь?

Мендель быстро кивнул.

Незнакомец оглядел место, где они находились. Это была полуразрушенная бетонная клеть с обвалившимся потолком и частыми пробоинами в стенах. Из пробоин торчали ржавые прутья арматуры, и через эти-то дыры хорошо просматривалась стена дома, на которой работали пожарники. В углу бетонной коробки лежал широкий оцинкованный лист, им прикрывалась дыра в бетоне – лаз, который вел под стену соседнего флигеля и оттуда в подвал. Мендель об этом знал, незнакомец, кажется, нет.

Но по быстрому взгляду, который Мендель бросил на лист, человек, видимо, догадался. Он подошел ближе, и сдвинул лист ногой.

– А ты здесь, я гляжу, хорошо устроился. Щель неплохая. Даже есть куда драпать в случае чего. Ты местный?

Мендель хотел сказать «нет», потому что боялся этого человека, но именно потому что боялся, его «нет» пропало, не перейдя в звук, а губы сказали: «Да».

Незнакомец спрыгнул в провал, отчего сразу сделался карликом. Над бетоном торчали одни лишь плечи и маска лица. Он нагнулся и посмотрел в уходящую к стене темноту. Потом спросил, не вылезая из ямы:

– Имя? Как тебя звать?

Опять ему очень хотелось назваться каким-нибудь чужим именем и опять страх не позволил солгать.

– Мендель.

– И все?

Человек вылез из ямы и положил лист на место.

– Мендель Рутберг.

Человек подошел очень близко к Менделю. Мальчику даже показалось на миг, что за радугой поляроида мелькнули его глаза, но лишь показалось, такого не могло быть – щиток надежно скрывал лицо.

– Так вот, Мендель Рутберг. Сейчас здесь будут ребята. Да-да, те самые, Шнек и Маленький, твои лучшие друзья. У них сегодня что-то не очень хорошо получается – сезам не желает открываться. Между прочим, Шнек – парень суеверный, он, знаешь ли, верит в дурной глаз. Так что подумай, что он может сказать, когда узнает, чья это работа. Тебе сколько лет?

– Десять.

– И много и мало. Но во всяком случае, достаточно, чтобы жалость не перевесила осмотрительности. Что же с тобой делать, что же нам делать с тобой, Мендель Рутберг? Отпустить домой?

* * *

Мундштук у Маленького Генерала был именной, наборный, из редких кусков янтаря с серебряной гравированной окантовкой. Перед тем, как закурить сотую за день сигарету, он булавкой счистил нагар и легонько продул отверстие.

«Экстренный вызов». – Маленький Генерал улыбнулся и, наконец, закурил.

До полуночи – два часа. И два – после полуночи. Итого, четыре, нет, четыре часа шестнадцать минут, раз уж в Управлении он считается таким пунктуальным. Интересно, кто первый пустил по отделам прозвище – Маленький Генерал? Кажется, оно пошло гулять после давнего визита министра. Наверное, сам министр и пустил, ох уж эти важные столичные орхидеи, чьи дурацкие шутки идут наравне с приказами. Это было двадцать пять лет назад, а кажется, что вчера. Сколько воды утекло, сколько пороха нюхано! А табака! И министра давно турнули.

Генерал зажмурился и выдохнул сладкий дым. Он парил в тающем облаке, скрытая вытяжка работала в Институте исправно, не то что у него в Управлении. Вот так, плавая в табачном дыму, легко можно представить, что кругом порох, а не табак, а перед ним не стол в секретной лаборатории и не длинная вереница пультов, опоясывающая стены по кругу. А дымное поле сражения, и сам он, если не Отец-Император, благословляющий на подвиги войска, то фельдмаршал, по крайней мере. А Маленький Генерал – это бывает обидно.

Он снял с рычажков трубку и чуть было не зевнул, прослушав срочную информацию, пропущенную через блок дешифратора. Но удержался, расправил плечи, очередной раз удивился искусству пиджачных дел мастеров и смахнул с обшлага пыль.

– Ну и что? – Генерал представил, как его собеседник тужится казаться непринужденным. – Ах да, не было ценных указаний. Правильно, правильно, капитан, непредвиденный случай. Скажи своему Кравцу спасибо, что хоть мальчика не угробили. Ведь могли, с его душегубов станется. Как быть с мальчиком? Отпустите его домой, он вам что, мешает? Можете слегка постращать. А можете не стращать, он, наверно, и так… Николай Максимович, бросьте. А если и даже по заданию Масленникова, что с того? Теперь это роли не играет. Теперь. – Маленький Генерал бросил взгляд на часы. – А скоро даже и вспоминать об этом будет смешно. Не вам мне про это говорить. – Генерал подумал, что разговор с капитаном уже переходит грань, за которой начинается болтовня, но отключать связь не спешил. Когда еще выдастся такая возможность – просто поговорить с подчиненным, да и выдастся ли вообще.

Время тянулось медленно. До начала эксперимента… Успокоиться. Сколько можно смотреть на часы. Хорошо сейчас детям за стенкой в соседней лаборатории. Никаких забот. Надо зайти, посмотреть, может, нужно чего. Нет, потом. Дети спят. Сам же посылал к ним врача. Не мешало бы и ему соснуть. Выспаться. Неизвестно, что будет ТАМ…

Он поднес микрофон совсем близко, будто кто-то мог его здесь подслушать:

– А Кравец… Сами думайте. По-моему, он, как только получил капитана, стал слишком самоуверенным. Слишком. Это он придумал ползать в открытую по стене? Неважно, группа в его подчинении. Надо знать, кого посылаешь. Николай Максимович, – Маленький Генерал сменил тон, – когда возьмете отдел, поменьше обращайте внимание на все эти «а вдруг», «не дай Бог» и прочие школярские пугала. Помните: события происходят сами. Ваше дело – слегка попинывать их под зад. Но легонько, чтобы не отшибить ногу. Вы меня понимаете? Ну все, капитан, прощайте. Через десять минут у меня академическая летучка.

* * *

Подходя к кабинету Лежнева, Кравец обернулся, не выходит ли кто в коридор. Коридор был пуст, большинство кабинетов заперто, тогда Кравец выругался чуть слышно, плюнул под ноги и затер подошвой плевок.

Кого винить, когда хронически не везет? Обстоятельства? Опергруппу? Этого любопытного паренька? Слава Богу, Семерка догадался не сунуть в лицо мальчишке служебное удостоверение. Хватило ума прикинуться шайкой ворья, пожарниками, что чистят со стен квартиры. Конечно, мальчишка высиживал неспроста, выполнял задание Масленникова. Но зачем? С какой целью? Неужели Масленников стал таким осмотрительным? Если как следует на этого Менделя надавить…

Он остановился у двери, вошел и сразу же натолкнулся на взгляд.

– Проходи, Кравец. – Хозяин кабинета сидел за столом у окна, набухшие веки слезились от табачного дыма. Горстки пепла лежали повсюду – на полу, на столе, на узкой полосе подоконника. Было душно и жарко. – Вон стул, садись, капитан, небось набегался за день. – Лежнев прищурил глаза, пытаясь улыбнуться. Улыбка не получилась, вышла какая-то размазня, он и сам это понял и улыбаться перестал.

– Чаю хочешь?

Кравец отмахнулся рукой и устало опустился на стул. Стул скрипнул. Кравец косо на него посмотрел и подумал: «Сейчас еще и стул развалится».

Лежнев, зажав в руке карандаш, постучал им по столу.

– Так, значит, вляпались твои мальчики, забыли, что перед работой надо как следует осмотреться. Что теперь будешь делать?

Кравец напрягся весь, побледнел и вцепился руками в стул:

– Мендель связан с Масленниковым, это Масленников его нам подсунул. Я думаю, если хорошенько надавить на мальчишку…

– То выяснится, что мальчишка действительно связан с Масленниковым. Ну и что?

– Картина прояснится.

– Прояснится, товарищ капитан. А тебе от этого легче? Мне – нет. Сейчас я разговаривал с генералом. Его мнение – мальчика следует отпустить. Я с его мнением согласен. А ты?

Кравец помолчал и ответил:

– Я тоже.

– Ну вот и отлично. Где он сейчас, я имею в виду мальчишку? – Карандаш в руке Лежнева выбил частую дробь.

– Ребята отвели его на секрет. Распоряжений я пока не давал. Хотел с тобой посоветоваться.

– Я уже посоветовал.

– Жаль…

– Чего жаль?

– Жаль, что нельзя на него надавить.

– Не надо, Кравец, раздавите. Мальчика отпустите. Но не сразу. Подержите его на секрете, попугайте легонько. Испытайте его тестировкой, подберите что-нибудь этакое, «пуговицу», например. С тестом я помогу. А там пусть отправляется куда хочет. И самое главное – раз уж затеяли игру в преступников, доигрывайте до конца. Бросать тень на Управление, пусть даже в глазах мальчишки – сам понимаешь, чем это для всех грозит.

* * *

Вода в этом месте была хоть и мутной, хоть и здесь от нее исходил тяжелый лекарственный запах, все же сквозь бурую муть Мендель видел, как в глубине вьются темные ленты водорослей и даже несколько раз промелькнуло что-то живое.

Дыхание его успокаивалось, но сердце еще колотилось после сумасшедшего бега по улицам, еще помнило о прыжке в темноту, когда он падал наугад за незнакомую стену, потом несся по проходным дворам, нырял в подвалы и подолгу стоял в темноте, пугаясь каждого шороха. Как он крался, выбирая места потемней, и долго стоял в тупичке возле площади, долго-долго, потому что площадь перед мостом пугала своей открытостью и освещалась ярко, как цирковая арена. А ему непременно надо было ее пересечь, чтобы забиться сюда, в тайную щель под мостом, знакомую по дневным играм.

Почему он решил, что здесь всего безопаснее? Он не решал, сам страх гнал ноги сюда, подальше от тех людей, а самое главное – подальше от дома, потому что там – дедушка, и домой возвращаться нельзя.

Мендель боялся за дедушку. Хоть тот и старик, и по возрасту в доме ему выпадало старшинство, но Мендель-то понимал, что дед только по возрасту старший. На самом деле он как ребенок – со своими книгами, и кроме книг ничего не видит. Разве он, дедушка, может понимать, что те книжные истины, о которых Менделю толкуется каждый день, и тот мир, для которого эти истины мельче пыли дорожной, настолько разны, настолько несовместимы, что прими любую из них за путеводную нить, не проживешь и дня.

В воде плавали и переливались разноцветные блики и пятна – следы фонарей на мосту и фар патрульных машин. Район моста входил в зону усиленного надзора, и машины появлялись здесь часто, на ходу под звуки сирен расплескивая по сторонам тревожный мерцающий свет. Время от времени с размеренной частотой по воде проплывали желтые круглые луны – кормовые огни аэробусов и стрелы прожекторов вертолетов ночного дозора. Размытое световое пятно от прожектора на вышке воздухообогатителя – он нависал огромно и неподвижно над гладкой водой заливчика – почти достигало убежища. Иногда свет поднимался по металлической ферме, но в убежище не попадал. Контраст между этим плавающим по воде светом и темнотой, в которой скрывался мальчик, делал Менделя невидимкой.

Стемнело давно, уже тогда, когда человек в маске и двое его подручных вывели мальчика из тесной клетушки без окон, где он был заперт до вечера.

Дорогу во временную свою тюрьму Мендель запомнил плохо. Сначала они – все трое – выбрались через люк из злополучной коробки, потом долго путались в подвальных переходах. Мендель не подозревал, что под домами такая частая сеть улочек и переулков. От подземного путешествия в памяти мальчика остались лишь запахи – влажный застоявшийся запах земли, иногда – газа, реже тянуло сквозняком, и тогда он глотал впрок эти скудные капли воздуха, не зная, что будет дальше.

Шли молча и долго, потом неожиданно за очередной дверью оказался двор. Таких Мендель никогда не видал. Это был узкий колодец – земляная площадка, по краям обросшая мохом и с ржавым старинным люком посередине. Вверх уходили стены, такие высокие, что небо над головой стягивалось в неровный прямоугольник. И на стенах не было окон.

Из полутьмы двора они шагнули в мертвую темноту комнаты. Яркий люминесцентный свет с непривычки обжег глаза. Мендель догадался – пришли. И тогда, загнанный в угол, там, взаперти, он по-настоящему понял, что происшедшее очень серьезно.

Убежать ему не удастся, не стоит и пробовать. Уговоры, слезы и прочее – не те перед ним люди, которых можно пронять слезами. И ведь загнал его черт в тот склеп с амбразурами! Спрятался от дедушкиного урока! И всего-то час, один час за весь день надо было сидеть и слушать, как дедушка втолковывает ему, дураку, свою древнюю книжную премудрость. Кого он вчера ему начал? Достоевского? Толстенную скучную книгу. С ума сойти! И таких книг у деда полдома. Единственное, что у него есть, – это он, Мендель, да книжная пыль на полках, больше ничего. Странный у него дед. Зануда, упрямый, как он сам. Но ведь родной, больше у Менделя никого нет. Дед да он. Родителей своих Мендель не помнит, он никогда их не видел. Дед говорил, они погибли, когда Менделю было год с небольшим. В тот год многие погибли, была страшная бойня – иначе не назовешь. Они с дедом чудом остались живы. Их вытаскивали из дома добровольцы-спасатели, добрые люди. И спасли.

А теперь дедушка там, дома, один. Злится, наверное. Ждет его, упрямого дурака. Ждет и не знает, в какую этот упрямый дурак попал переделку.

Мендель сидел в клетушке на стуле у голой стены. Главный куда-то ушел, двое подручных, подремывая, ждали его возвращения. Отсутствовал он недолго. Вошел и, кивнув Менделю, уселся на стул напротив.

– Знаешь, дружок, просто так я тебя отпустить не могу, уж извини. Придется тебе немного на нас поработать. Выслушай-ка одну историю. Слушай внимательно, от этого кое-что зависит. Ты понимаешь?

– Да.

– Так вот. Сегодня весь город смотрит, как великий кубинец Бодио ломает крылышки нашему неоперившемуся «Птеродактилю». Ты это знаешь. Теперь, второе. В одном месте, пока я тебе не скажу, в каком, имеется некая хитроумная вещица. Называется она – хронощуп. Слышал? Очень простое название. От тебя, малыш, требуется вот что. Прийти в это место, вежливо постучаться и сказать: "Здравствуйте, дорогие дяди. Дайте мне, пожалуйста, на время этот ваш хронощуп, очень, мол, нужно. Они тебе его, конечно, дадут, как не дать. Во-первых, ты еще малолетка, а самое главное – теперь слушай внимательно – потому что дяди эти будут, мягко говоря, неживые. Мертвые будут дяди. А мертвыми им поможет стать один маленький человек по имени Мендель Рутберг. Ты.

Мендель все понять не мог, шутит он или говорит серьезно. Глаз у главного не было видно, губы открывались ровно настолько, чтобы выпускать слова. Тон, с каким он их выпускал, был очень уж глуповатый. Так что сказанное вполне могло оказаться очередной порцией страха, поданного под шутовским соусом.

– А? Каков план?

Менделю показалось, что человек сейчас его похлопает по плечу, и, правда, тот сделал похожее движение, но хлопать не стал. Он повернул на левом запястьи зажим, потом ладонями коснулся наушников и легонько их покачал. Возможно, он массировал уши.

– Если хочешь знать, мы давно ищем смелого парня, вроде тебя. Не каждый бы решился торчать в той дохлой коробке, из которой мы тебя вытащили. Да еще держать на прицеле таких ребят, как Шнек и Маленький. И внял, как говорится, Господь молитвам нашим и послал Менделя Рутберга нам в утешение. Так-то, малыш. Такие дела. Отказаться у тебя не получится. Видеть ребят в работе – это одно, за это еще можно простить. А то, что ты сейчас от меня услышал, это слишком серьезно. Так что, братец, выбора у тебя нет. Вернее, выбор один. Или это мое предложение. Или… – Ладонями, словно крылышками, он помахал над плечами. – Надеюсь, ты понимаешь? Между прочим, не такое уж оно страшное, это мое предложение. Тебе даже делать почти ничего не придется. Одна минута страха, пока они разберутся что к чему, – и все. Дальше – наша забота. А ты – сделал дело и гуляй, где хочешь. Никто не подумает, что дело обделал какой-то малолетка, Мендель Рутберг.

Человек говорил убедительно, видно было, что он любитель поговорить. А Мендель сидел и вроде бы слушал. Но он слушал плохо и мало что из услышанного понимал. Он мучительно думал, чем же все это кончится, скорей бы уж чем-нибудь все это кончилось, не век же ему здесь сидеть и слушать слова сумасшедшего.

– Ты молодой и неопытный, у тебя должно получится. А мы – все мы свеченные-пересвеченные. Одного Шнека два раза приговаривали в вышке, оба раза заочно. Так что, малыш, как ни верти, теперь вся надежда на тебя. Конечно, электронный пропускник тебя поначалу остановит, но не беда. Стой спокойно и жди. Главное, в этот момент не наложить в штаны сверх меры. А не то тамошняя электроника такая привередливая, что реагирует даже на запах. Так вот, ты скажешь, что малолетний, тебе восемь лет, и тебе нужно сказать кое-что про… ну, к примеру, про Купчинского Душителя. На него они клюнут. И еще скажи, что у тебя есть что им показать. Это на случай, если дверь не захочет открываться. А дальше, когда тебя впустят, совсем просто. На ладони у тебя будет вот это.

Он вытащил из кармана небольшой круглый предмет с мутным глазком посередине. Вещица размером с пуговицу не казалась опасной. Главный несколько раз подбросил ее на ладони, словно монету, и каждый раз она падала глазком вверх.

– Это крепится на ладони, вот так.

Он вжал пуговицу в ладонь, и она крепко прилипла к ней; даже когда человек перевернул ладонь и потряс ее сильно, пуговица не оторвалась.

– А чтобы электронный пес не засек, что ладошка твоя не без сюрприза, мы эту пуговку хорошенько заэкранируем. Вот и все. Тебе даже не придется говорить им «здрасте», просто надавишь мизинцем на выступ на ободке – вот здесь – и помашешь дядям рукой.

В комнатенке стояла жара, но Мендель жары не чувствовал, он чувствовал холод. Холод, как прожорливый червь, поедал его позвоночник. За позвонком позвонок, выше и выше. Вот он достигает уровня сердца, сердце твердеет, в нем застывает кровь. Удары делаются звонкими и, наверное, слышными на весь мир. На весь мир. Только бы их не услышал дедушка. Только бы не услышал и не пришел на них – на удары сердца – внуку на помощь. Только бы этот страшный человек в маске не сделал дедушке плохо. А он – ладно, он – как-нибудь. Он знает, что ему делать.

Что ему делать?

* * *

Место, куда они вышли, незнакомым показалось лишь поначалу. Скоро Мендель его узнал. Просто вечернее освещение, пустынность, несмотря на непоздний час, и неожиданный ракурс таинственно преобразили город. Глаз лишился привычных ориентиров, и вот виденное много раз стало новым, стало неузнаваемым, и даже в этих печальных обстоятельствах Мендель удивился происшедшей с городом перемене.

Они находились в окраинной части, неподалеку от моря, за десяток кварталов от дома, где Мендель жил. Улочка, в которой они сейчас стояли, закутанные в тень подворотни, упиралась в сквер с гранитной фигурой на постаменте. Мендель вспоминал и никак не мог вспомнить, чей же там памятник. Это было неважно и ненужно, но он напрягал память, всматривался в нависающую над сквером фигуру, видел ее тень, разрывающую светлое пятно площади на две неравные половины. Наверное, сам мозг независимо от сознания находил в этих внешних предметах, в припоминании их привычного облика, в отгадывании забытых имен защиту от угрозы, которая исходила от стоящих рядом людей.

К скверу с безымянной фигурой с двух сторон сходились улица и проспект, а на углу, фасадом заглядывая в переулок, стояло старинное здание с колоннами по фасаду и большой дверью, темнеющей между колонн.

– Вот этот дом, малыш. Дверь видишь? Тебе туда.

Главный говорил тихо, а сам все посматривал на часы. Наконец, он сказал, обращаясь ко всем сразу:

– Время. Теперь действуем так.

* * *

Мендель смотрел вниз на текучую воду реки и вспоминал прожитый день. С воспоминаниями возвращался страх, он гнал их от себя, он не хотел видеть оживающие в памяти картины. Он закрывал глаза, но с закрытыми глазами становилось еще страшнее. Пытаясь отвлечься, он смотрел вверх на мутное небо, разглядывал опоры моста, глаза его блуждали между зыбких расплывчатых пятен береговых огней.

Но память не отпускала.

Наверху, на дальнем конце моста привычно запел мотор. Мост тяжело вздохнул, и Мендель спиной ощутил усталую дрожь опоры. Течение воды сбилось, и от опор по темной поверхности побежали рубчики волн.

Свет от фар патрульной машины упал на воду, и широкая световая дорожка протянулась в сторону Менделя.

Тотчас ответила память.

Мендель вспомнил. Там, на площади возле сквера, другой свет, не отраженный, как этот, а усиленный предощущением опасности и потому много жестче и яростней, ударил из-за угла по глазам. Площадь вспыхнула, словно бумажная декорация, подожженная светом автомобильных фар.

Это случилось, когда Мендель почти завершил свой крестный путь к желтому зданию с колоннами. Он шел к нему, ведомый цепкими взглядами из темноты, подходил, приближался, а в мыслях было одно – умереть, умереть, вот сейчас, и чтобы ни шагу дальше. Чтобы разорвалось сердце, разверзся под ногами асфальт, чтобы ничего больше не было – ни смерти, той, что держит его на прицеле, ни той, что ждет его за высокой дверью между колонн. Чтобы была она здесь, в нем, сейчас, а не ходила вокруг сходящимися кругами и не пытала страхом.

Вспышка света и шелест шин ворвались в течение этой мучительной мысли, и Мендель, не зная, что делать, слепо метнулся в сторону. Он не сразу понял тогда, что в свете его спасение.

Это был обыкновенный гражданский автомобиль, низенький, плоский, таких тысячи в часы пик трутся боками в вечных уличных пробках. Машиной, верно, управляла сама судьба.

И все, что было на площади, – тумбы, ограда сквера, колпаки настенных видеофонов и жирафьи шеи тусклых уличных фонарей – зашевелилось, ожило вдруг и, спасаясь от слепящего ока фар, принялось обрастать тенями.

Сам памятник, всему здесь хозяин, дрогнул и перекосился. Тени – двойники каменных рук – потянулись вперед к мальчику – через сквер, ломая стриженные кусты и сминая низкое садовое ограждение. Они почти его обхватили, тени, а грязная вата, шевелящаяся в выбоинах асфальта, норовила опутать ноги. И все это, более, чем невидимые глаза людей, решило для него остальное. Не осознавая, что делает, он метнулся сквозь плотный свет и побежал вдоль стены в сторону от колонн.

Очень скоро стена здания оборвалась. Справа от бегущего мальчика потянулся, теряясь в бесконечности улицы, высокий белый забор. Вряд ли он понимал умом, что наблюдающие за ним невидимки не решатся в такой момент пуститься вдогонку или стрелять из укрытия. Машина – значит, свидетели. Он просто бежал, не зная, что будет дальше. И когда почувствовал, что бег по открытой улице ничего хорошего не сулит, Мендель на бегу прыгнул на стену, нога зацепилась за случайную выщербину, еще толчок – и, не понимая, как получилось, он уже летел в темноту по другую сторону забора…

Дрожь на воде угасла. Мост замер до новых ударов и пока отдыхал. Тоскливо пела вода. Тоскливо тянулась ночь. От неуюта и тесноты немело и ныло тело. Настоящее – страх и тоска. Будущее – неизвестность. Все вокруг было странно и зыбко, и сама вода, единственное живое, с кем он мог переброситься взглядом, даже сама вода больше не успокаивала. Из открытой, речной она превратилась в колодезную, глухую. Из друга стала врагом.

А еще там, в чернильной воде левее пятна от прожектора на дне лежала та самая смертельная пуговица, которую дал ему Главный. Мендель о пуговице не думал, забыл, хотя круглый след на ладони до сих пор отливал чернью.

И одна мысль, простая и жуткая, явилась неизвестно откуда, а когда он осознал всю ее каменную весомость, мальчику сделалось страшно. Ему показалось, что вода не внизу. Она вокруг, и мир переворачивается и тонет. И мост, давший ему приют, уже не спасает. Наоборот, мост сам наваливается на него, с силой прижимает к воде, вода все ближе и ближе…

Имя! Они знают имя. Мендель сам назвал свое имя тогда у стены. А имя – это все. Это – адрес. Это – дом. Это… дедушка. Вот самое страшное – дом и дедушка. И то, что он сидит сейчас здесь и думает, что до дедушки им не добраться… Только такой наивный дурак, как Мендель, мог подумать такое. Имя, дом, дедушка. Он представил, как эти люди врываются в дом, в квартиру… Нет, они входят тихо. Дедушка, как всегда, читает. Нет, он не читает, до чтения ли ему, когда внук неизвестно где. Он просто ходит по комнате, места себе не находит. Он кашляет от волнения и часто хватается за грудь. И тут появляются они… Нет, нет, не может такого быть. Они не войдут, они ничего с ним не сделают, дедушка ни при чем… Зато ты – при чем. Глупец. Дурак. И… Нет, он не будет предателем. И отсиживаться тоже не будет. Не нужно ему ничего, когда там дедушка.

* * *

К полуночи кабинет превратился в ад. Кондиционер не работал. Воздух, затхлый и душный, был вязок, как гнилая вода.

Лежнев с ненавистью посмотрел на окно, на чуть приоткрытую створку, словно она виновата. Ночь, а ни капли прохлады. Дым, как повис в воздухе, так и висит, не шелохнется даже.

Лето… Подойти сейчас и распахнуть створку настежь. Плюнуть на Секретную часть. Кто заглянет сюда, в это окно, одно из сотен, светящихся над колодцем двора в доме, который в городе выше всех. Если только вражеский спутник прорвет защитное поле. Дурь! Никакого спутника. Ночь, духота и дурь идиотов из Секретной части. Открыть окно – служебное преступление. Нарушение режима. Дурь!

Лежнев опустил голову совсем низко и расправил рубашку, вздувшуюся на животе пузырем. Жара его утомила. Он поднял голову, зажег новую сигарету и посмотрел на подремывающего у стены Кравца.

"Ну вот, капитан, теперь мы вроде бы квиты. Твоя очередь бить.

Тогда – я тебя, теперь – ты меня, если, конечно, сможешь. Ты прозяпал мальчишку, когда твои лопухи ползали в открытую по стене. Я дал добро на то, чтобы его отпустили. Бей, Кравец. Чего же ты дремлешь, бей."

Лежнев смотрел на Кравца и не скрывал усмешки.

«Нет, ты не ударишь. Ты умный, хоть и вляпался из-за своих дураков. А умные по роже не бьют. Умные делают так, чтобы человек сам разбил себе рожу. Или чтобы ему разбили. Но и это у тебя не получится. Как говорил товарищ Полозов, события надо легонько пинать под зад, чтобы умники, вроде тебя, не очень путались под ногами.»

Он заметил, что на скулах Кравца медленно перекатываются желваки. Лежнев затянулся и выпустил в сторону капитана тонкую струйку дыма. Вдруг ему стало скучно смотреть на Кравца и думать об этом конченом для него человеке. Он стал думать о предстоящем эксперименте, о Маленьком Генерале и совете, который тот подарил ему на прощанье. Что касается эксперимента и роли в нем генерала Полозова, то не все здесь было понятно. Почему, например, вместе с детьми в будущее посылают именно его, Полозова. Неужели для такого рискованного предприятия не могли подыскать фигуру рангом пониже. А то сразу – и генерала. Как будто и вправду кандидата выбирали по росту.

Лежнев улыбнулся, представив генерала в компании десятилетних детей. Потом подумал о Масленникове, нахмурился и посмотрел на часы. Стрелка перевалила за полночь. О Менделе сообщений не поступало.

– Пять минут первого. Кравец, грозу сегодня не обещали? С ума сойти, какая жара. Я тут навел справки. Группу Масленникова и Коля какое-то время после их возвращения курировал Малиновский.

А Малиновский и Островой, иначе твоя Семерка, кажется, дружат семьями. Их жены то ли учились вместе, то ли вместе работали. Не может быть, чтобы утечка произошла как-нибудь через них? Семерка домой не звонил?

Кравец вздохнул и чуть приоткрыл глаза.

– Не звонил, ты же знаешь. У него телефон прослушивается. Максимыч, ну зачем им было предупреждать Масленникова, если мальчишке ничего не грозило. – Кравец заерзал на стуле.

– Знаю, это я так. Привычка рассуждать вслух. Твоим, действительно, выгоды никакой. Но ведь кто-то подумал, что мальчишке грозит опасность, кто-то Николаеву подсказал – время, место, чтобы выскочить на своей машине. Или это Бог нас не любит, Кравец? Судьба? Она ставит палки в колеса?

Он помолчал, задумчиво поглаживая подбородок.

– Генералу я пока не докладывал. Не хочу, он узнает и так.

Лежнев поднялся и стряхнул с сигареты пепел.

– Рушатся планы, Кравец. Планы рушатся, и приходится работать вслепую. Отпустили мальчишку, теперь ищем опять. Всегда у нас так.

Кравец сидел у стены понурый и смотрел на носки ботинок. Лежнев подумал: «А ведь если Кравец подозревает его, а такое вполне вероятно, он тоже не будет сидеть сложа руки. Наверняка, сегодня же сообщит в Особый. Что ж, пусть попробует. Доказательств у него нет». Лежнев глубоко затянулся и искоса посмотрел на Кравца.

«Итак, что мы имеем. Натан Рутберг, дед. Он переживает за внука и звонит Масленникову. Масленников к этому времени уже дома. Он взволнован не меньше старого Рутберга, как-никак они с Натаном Иосифовичем друзья. У Масленникова причины для волнения особые. Он знает о сегодняшнем эксперименте и связывает эти события – эксперимент и похищение Менделя. После звонка деда некто звонит Масленникову домой и сообщает ему про мальчика – время, место и кое-какие подробности, которые убеждают Масленникова, что опасения его не напрасны. Масленников уходит из дому и какое-то время отсутствует. За это время он связывается с Николаевым и они вырабатывают план действий. Николаев берет на себя спасение мальчика, что и делает, но не совсем удачно – Мендель, напуганный, убегает. Пока Николаев действует, Масленников приводит к себе домой деда. Он еще не знает, что Мендель убежал и скрывается неизвестно где. Иначе бы он с дедом остался на квартире у Рутбергов. Ведь если вернется внук, то вернется к себе домой. На данный момент положение остается неопределенным. Все упирается в мальчика. Пока он не будет найден, ничего предпринимать нельзя. Ни им, Масленникову и Николаеву, ни ему, потеющему в отравленном кабинете. Остается одно – ждать. Ждать и Бога молить, чтобы мальчишка отыскался до срока, когда начнется эксперимент. Иначе, все летит к черту. И, выходит, зря он рисковал и тайно звонил Масленникову, убеждая его, что дело слишком серьезно. Зря он ставил на этих людей, потому что без мальчика они не решатся в этот раз перекрыть туннель, и, значит, Маленький Генерал, придет время, вернется, и ему, капитану Лежневу, веки вечные сидеть в капитанах.»

* * *

Лестница испугала тишиной. Ее нужно было перебороть, эту страхом наполненную тишину, да еще успеть открыть дверь в квартиру, пока тишина не опомнилась и не набросилась по-воровски сзади.

Дверь открылась легко, она понимала, что медлить ему нельзя. Мендель вошел в прихожую, по привычке шаркнул ногой и сейчас же замер от жаркой волны испуга. Замер и прижался к двери спиной.

«А вдруг они здесь?»

Прошло очень много времени, наверно, минута. Мендель все вслушивался в тишину, не решаясь даже света зажечь, так и стоял в беспросветном мраке прихожей с круглыми от страха глазами.

Квартира была пуста.

Сердце от этого не успокоилось, наоборот, сделалось даже тревожней, и Мендель не выдержал и зажег свет.

Тишина рассеялась, предметы заговорили наперебой привычными домашними голосами. Молчала лишь ниша в стене, где хранился дедушкин плащ. Плащ на вешалке не висел. Но такое случалось, иногда дедушка бросал плащ на стул, где попало. А то, что он не выходит навстречу, – в этом тоже ничего странного. Дедушка часто засиживался над книгой у себя в кабинете, забывая и ужин, и полуночный кофе, и часто вовсе не замечая прихода внука. Мендель тогда осторожно подходил к нему сзади и бросал на страницу какую-нибудь пушинку, или перышко, или клочок бумаги. Дед смахивал со страницы помеху и недовольно морщился, до него не сразу доходил смысл возникшей помехи. Она, может быть, какое-то время была частью мира, в котором он пребывал, чем-то вроде шлагбаума или обрыва на тропе, по которой он в тот момент спускался с горы в долину. Наконец, он отрывался от страницы и говорил внуку: «Ай-яй-яй, опять этот человечек явился, как всегда, вовремя».

Вот Мендель сейчас войдет на цыпочках в кабинет и увидит, как по плечам деда и по его склоненному к книге виску стекает тихий ласковый свет настольной лампы под абажуром. Седые волосы деда время давно превратило в молочный пушок младенца. Они золотятся в этом волшебном свете, и дед делается похожим на святого Франциска с картины, которая висит на стене.

Мендель так живо представил себе все это, и весь кабинет со стеной, затянутой тусклым золотом книжной кожи, и себя, и свои крадущиеся шаги…

Все было так, как он представлял. Даже лампа под абажуром горела ровно и одиноко, и разворот толстого тома отсвечивал белизной, а на странице лежала шелковая полоска закладки.

Только не было деда. Кресло стояло пустым.

Мендель опустил на сиденье ладонь и почувствовал холод вытертой кожи. Кресло пустовало давно. Как давно? Если б он знал.

Он включил верхний свет и погасил лампу. Потом обошел квартиру, везде зажигая свет и заглядывая во все углы.

Что ему делать? Снова уйти в ночь и пуститься на поиски деда? Но где он будет искать? Он вспомнил тесную тюрьму-комнатенку, в которой его держали. Сколько таких в городе? Куда идти? Какой в поисках смысл?

Но Мендель не искал сейчас смысла, слишком он был подавлен, чтобы его искать. Он не хотел думать о смысле, ему надо было что-то делать, пусть без смысла, но не сидеть же вот так, в пустом ожидании чуда.

Не похоже, чтобы здесь побывали они, те страшные люди в масках. Все на месте, ничего не тронуто. Остается думать одно – дед сам отправился на поиски внука.

А что делать ему?

Впервые Мендель так остро ощутил одиночество. Он не понимал до этого часа одной простой вещи, а теперь, когда дед исчез, эта простая вещь стояла перед ним зримо, словно крест посреди голого поля.

Он и дедушка. Дед и он. И если не станет деда, неделимое целое – то двусердое существо, имя которого он сейчас произносит, – разорвется и останется… Он. Один. И никого больше. Совсем никого. В этом городе, в этом мире у него если что и есть, так это дедушка.

Он не удерживал слезы. Он даже не вытирал глаза. Горло сдавило, и сквозь мокрую пелену мальчик видел картину на стене дедушкиного кабинета. На картине склонился к земле маленький человечек, одетый в странную черную рясу и с отливающей золотом головой, так похожей на голову дедушки.

* * *

Ватное облачко от раскуренной сигареты медленно опустилось на стол, потекло вниз по панели переговорного пульта, и на матовом поле экрана вдруг ожило, наполнившись светом. Экран осветился и громко прогудел сигнал вызова. Лежнев вздрогнул, переключил связь на личную и закивал в такт одному ему слышному голосу, идущему через ушные горошины. Потом улыбнулся кисло и сказал, не глядя на экран:

– Потапыч, не в службу. Пойдешь ко мне, загляни к подполковнику, попроси чего-нибудь от живота. Что? Да нет, жизнь такая. Все в сухомятку.

Экран погас.

– Ну вот. Наверху уже знают, кто-то успел накапать. Ладно, переживем.

Он повел головой – влево, вправо, закинул голову вверх, потом, словно вспомнив, где тянет, ослабил узелок галстука и выдохнул нарочито устало:

– Могущественная государственная служба, можно сказать, краеугольный камень демократии, а кондиционер не работает.

Каково могущество, а, Кравец? – Он постучал пальцем по циферблату. – Ноль часов, тридцать четыре минуты. Кравец? Ты о чем сейчас думаешь?

Кравец равнодушно пожал плечами.

– Думаю? Как бы скорей до дома добраться, думаю. А то, как проклятые: вторые сутки ни выспаться как следует, ни помыться.

Лежнев кивнул.

– Все верно. Поспать бы сейчас не мешало. Ничего, капитан, будет время – еще отоспимся.

Он затянулся и отогнал от лица дым, чтобы не ел глаза.

«Подозревает он все-таки или нет? А если да, то что собирается делать?»

– Кравец. Твое мнение не переменилось? Если мальчик отыщется, по-прежнему предлагаешь как следует на него надавить?

– Я думаю, в первую очередь, пока он не найден, надо срочно изолировать Масленникова и Николаева. Взять их обоих и хорошенечко потрясти. А с мальчишкой… Он будет хорошим козырем. Я бы сыграл на их человеческих чувствах, представил дело так, что, якобы, без их признания Менделю будет плохо.

– То есть ты за радикальные меры. Что ж, возможно, ты прав. В конце концов, наше дело простое – обеспечить безопасность эксперимента. Сделать все, чтобы враг, ежели таковой отыщется, не смог ему помешать. За это нам деньги платят.

Лежнев поскреб пальцем мертвую кнопку кондиционера.

– Все верно. Но, понимаешь, Кравец, как-то на душе неспокойно.

А что, если мы опять наломаем дров? Я, хотя склонности к суеверию в себе и не замечал, но после двух проколов за день не хочу, чтобы был третий. Масленников под наблюдением. Николаев тоже. На этот счет я спокоен. Нет, Кравец. Хватит мне на сегодня твоих радикальных мер. Надо пока успокоиться. Ты никогда не увлекался рыбалкой? Товарищ генерал очень уважает этот вид спорта. Говорит, успокаивает. Нам бы тоже с тобой не мешало заняться чем-нибудь вроде. Рыбалкой, охотой… Нет, охоты и на службе хватает. Чем еще? Тимофеев из отряда Денисова домики клеит из спичек. Красиво получается. А вокруг заборчики из зубьев расчесок. Может, и нам попробовать?

Кравец даже не улыбнулся.

Лежнев поднялся и, вмяв в пепельницу окурок, быстро прошел к окну. Он приник лицом к спасительной щели, постоял так немного, потом повернулся и присел на узкую грань подоконника.

– Ноль часов сорок восемь минут. О мальчишке ни слуху ни духу.

А может, он утонул. Или в люк провалился.

– Это облегчило бы нам работу.

Лежнев усмехнулся и посмотрел на Кравца. Тот расправлял складку на рукаве рубашки. Прямо над ним в узкой прямоугольной раме висел портрет человека. Все было просто. Спокойный взгляд. Безгубая складка рта. В залысинах отражается стосвечовая лампа. Все просто и ясно. Смущает только стрела бороды, как будто фальшивой, наспех наклеенной на подбородок.

Это был мир иной, сообщающийся с настоящим через лоб, глаза, через эту блуждающую над их головами улыбку. Через военный китель покроя прошлого века. Это был мир вечный – вчерашний, завтрашний, настоящий.

Оба молчали. Лежнев вернулся к столу и сделал вызов по внутренней связи.

– Тишкин? Нового ничего? Так. А Масленников? У себя с дедом? Понятно. Если будет что новое, немедленно мне.

Он дал отбой.

– Вот, капитан. Все на своих местах. Ты, я, Масленников. Николаев, и тот на месте. Спит себе в домике на колесах на стоянке у Каменного моста. Храп хочешь послушать? Как хочешь, а то – могу. Интересно, на что он рассчитывал, когда выскакивал на машине на площадь?

Лежнев забарабанил пальцами по столу.

Засветился сигнал вызова. Барабанная дробь оборвалась. Старший навис над экраном и сильно наморщил лоб. Слушая, он массировал темную впадину у виска.

Кравец поднял голову, ожидая сигнала отбоя.

– Ага. – Лежнев нарушил молчание. – Все-таки отыскался.

Выбрался из подвала на Маклина и сейчас приближается к дому? Крадется? Очень хорошо. Ни в коем случае. Если задержите, расстреляю. Пусть спокойно войдет в квартиру. И чтобы ни одного идиота, ни одного пугала на пути. Головой отвечаете, ясно? Выполняйте. Там будет видно. До особого распоряжения.

* * *

Он уже собрался пойти на поиски деда, когда прозвучал звонок.

– Дедушка! – закричал Мендель, выбегая в прихожую. Но вдруг понял, что дедушка не станет звонить, у дедушки ключ и он всегда открывает сам. Менделю сделалось страшно.

Звонок повторился.

Мальчик шагнул к двери и остановился, не решаясь открыть.

«Сделать вид, что в квартире никого нет. – Он на цыпочках отошел к стене, но тут же подумал: – Свет! Во всех комнатах он зажег свет. Какой смысл прятаться, когда он выдал себя светом.»

Дверь молчала. «Ушли?» Прижимаясь к стене, он приблизился к самой двери и посмотрел в глазок. По ту сторону стоял Владимир Сергеевич Масленников.

– Ну, ты и устроил иллюминацию, – сказал Масленников, входя. Он щурился после лестничной полутьмы, а когда глаза пообвыкли, Владимир Сергеевич внимательно осмотрел прихожую. Потом обернулся к двери и подергал за ручку, проверяя замок.

– Сюда никто сейчас не звонил?

– Никто. – Мендель хотел сразу спросить про дедушку, но Масленников, словно угадывая вопрос, сказал:

– Мне позвонил Натан Иосифович. Сказал, что тебя с обеда нет дома. Послушай, где ты пропадал все это время?

Мендель рассказывал долго, слишком живыми были воспоминания. Он волновался, говорил путанно и, наверное, не очень понятно.

Масленников изредка его прерывал, задавая простые вопросы.

– Значит, главный был в маске? А другие?

– Хронощуп, так-так. Забавно.

Когда рассказ был закончен, Владимир Сергеевич долго молчал и только покачивал головой в такт каким-то своим мыслям. Он смотрел в пол, разговор они вели в кабинете. Потом, словно очнувшись, Масленников сказал:

– У меня есть все основания думать, мальчик, что при всех твоих неудачах тебе сегодня все-таки крупно повезло. Если бы не твой дед…

– Мой дед?

– Да, он первый забил тревогу.

– Значит, он… то есть вы… И та машина на площади…

– Погоди, Мендель. Еще будет время для разговоров. И… место.

А здесь лучше помолчать.

Масленников приложил палец к губам и глазами обвел комнату.

– Я проверял, здесь никого нет. – Мендель понял его по-своему.

– Вот и хорошо. Но разговоров лучше поменьше.

Намек Масленникова на то, что спасение Менделя не случайно, придало мыслям мальчика новое направление.

«Вот оно что, – подумал он, втайне радуясь такому сильному покровителю. – Все правильно. Дедушка звонит Масленникову. Владимир Сергеевич сразу же…»

Здесь мысль забуксовала. А сам Владимир Сергеевич, откуда он мог знать, что пожарники приведут его именно к тому дому с колоннами? Этот простой вопрос окончательно сбил мальчика с толку. Не сами же пожарники сообщили Масленникову.

Мендель смутился. Потом подумал: «А не все ли равно? Главное – спасся. Чего тебе еще надо? Вот только странно – почему здесь нет дедушки?»

Должно быть, Масленников заметил его смущение. Он сказал, заглядывая Менделю в глаза:

– А что касается твоего деда – ведь ты о нем сейчас думаешь, верно? – за него не беспокойся. С ним ты скоро увидишься, подожди. Пока не спрашивай, где он. На то есть причины.

Взгляд его был глубок, и в нем жила белая искорка, та, которая – Мендель точно знал – отличает доброго человека.

– Поверь мне, я не желаю зла ни тебе, ни твоему деду. Я знаю твоего деда, и он знает меня. Поэтому я сейчас здесь.

Он замолчал.

Мендель стал вспоминать, что же он знает про Масленникова. Порой Владимир Сергеевич гостил у них вечерами. Инженер был одинок и, живя по-соседству – в том же дворе, напротив, – заходил к деду на рюмку-другую коньяка. Мендель никогда не интересовался их длинными взрослыми разговорами, мало ли о чем они говорили. А говорили они подолгу, совсем забывая о времени, часто засиживались до утра, и в дедовском кабинете после таких разговоров табачный запах держался по нескольку дней, хотя курил один только Масленников. Иногда после ухода гостя дед качал головой и говорил, кивая на дверь: «Вот человек… А еще говорят – судьба. Не знают, что говорят. Вот у кого – судьба».

Неожиданно Масленников хлопнул ладонями о колени. Мендель вздрогнул.

– Ах, я подлец! Ты же голодный, а я тебя разговорами кормлю.

– Я не хочу есть, мне, правда, не хочется.

– Никаких «не хочу». Будем считать, что временно хозяин здесь я. Твой дед меня уполномочил, и без споров, пожалуйста.

Только он это сказал, как на низкой тумбочке у стены запел зуммер видеофона.

Мендель сделал движение туда, но Масленников его остановил.

– Я сам.

Он подошел к аппарату, но помедлил, прежде чем взяться за трубку. Потом скосил взгляд на мальчика. Мендель пожал плечами. Масленников ему улыбнулся и поднял трубку.

Зуммер умолк. Стало тихо. Масленников молчал. Мендель сидел, не двигаясь. Трубка молчала тоже. Экран видеоблока не превратился из серого в голубой. Видеоблок не работал. Должно быть, у того, кто звонил, имелись причины не показывать им лицо. Но и голоса он пока подавать не собирался.

Игра в молчанку затягивалась. Тогда Масленников осторожно, как брал, положил трубку на место.

– Ошиблись, – сказал он спокойно и кивнул в сторону кухни. – Ну-ка быстро к столу.

Ужин прошел в молчании.

Когда Масленников чистил ножом апельсин, Мендель спросил, не выдержав:

– Владимир Сергеевич, а я правильно сделал, что бросил ту пуговицу в воду?

Масленников как-будто не услышал вопроса. Он еще какое-то время продолжал вести нож по кругу. Маслянисто-оранжевая кожура аккуратно укладывалась на стол и сворачивалась на нем толстой пахучей спиралью.

– Помнится, у твоего деда всегда водился коньяк, – сказал он словно бы невпопад.

Мендель сразу же отозвался:

– Я принесу – он там, за книгами, у окна.

Мендель хотел уже встать, но Масленников придержал его за руку.

– Подожди. Хотя нет, принеси. Только ради Бога не подходи близко к окну.

Мендель пошел, но Масленников остановил его снова.

– Пойдем вместе. Ты покажешь, я сам возьму.

И вдруг, неожиданно повернувшись к Менделю, спросил:

– Пуговица, про которую ты спрашивал, – ты действительно сделал бы то, что они сказали?

Мендель не успел даже слова вымолвить, как Масленников весь как-то осунулся и потемнел лицом. Он положил руку мальчику на плечо и, слегка прихлопывая ладонью, сказал тихо:

– Не надо отвечать, прости. Считай, что я тебя ни о чем не спрашивал. Раз ничего не было, то и быть ничего не могло. Это я – старый дурак.

Мендель молчал. Он вспоминал себя сперва там, у дома с колоннами, потом под мостом, когда он смотрел на расходящиеся по воде круги. Нет, никого убивать он не собирался. Он и не думал о том, что придется повернуть ладонь в сторону каких-то незнакомых людей. Он вообще об этом не думал, тогда он просто желал себе смерти, себе и никому больше.

– Так вот, братец, знай. Чтобы ни мне, ни тебе больше никогда этим не мучаться. То, что они положили тебе в ладонь, это ничто. Обманка. Сам посуди. Какой нормальный преступник доверит первому встречному несовершеннолетнему мальчику какое-то страшное оружие. Излучатель. Все это блеф. Тебя просто испытывали. Потом… Ты же сам их… мог. То есть ты, конечно, не мог. Но они-то обязаны мерить других по своим меркам. Так что все это блеф, и пуговица не для убийства.

Он похлопал мальчика по плечу.

– Мы хотели пойти принести коньяк.

Масленников выпил две рюмки подряд – жадно и без перерыва. Лицо его пошло пятнами и в глазах появился блеск. Он похлопал себя по карманам, но, вспомнив о чем-то, вздохнул и махнул рукой.

– Совсем забыл, что дал слово больше не курить. Впрочем, все равно курить нечего.

Они стояли в кабинете у дедушкиного стола. Масленников смотрел на лежащую на столе книгу. Сначало он делал это рассеянно, пальцами теребя закладку, но чем глубже вчитывался, тем более сосредоточивался на тексте. Вдруг он усмехнулся и со смехом сказал – громко, но обращаясь не к Менделю:

– Ну уж пауков там не было точно.

– Пауков? – переспросил Мендель.

Владимир Сергеевич рассеянно посмотрел на мальчика, словно бы видел его впервые, потом рассмеялся и сказал дружелюбно:

– Ох, прости. Это я вспомнил один давний разговор с твоим дедом. Очень содержательный был разговор.

Он опять засмеялся, и Мендель подумал, что смех у Масленникова совсем не похож на смех взрослого человека.

Владимир Сергеевич отнес бутылку на место. Возвращаясь, он хитро подмигнул маленькому человеку с картины, припавшему к земле так низко, что светлый круг над его головой почти терялся в пестроте цветущей травы.

– Вот кто нашел в жизни самую крепкую соломинку.

Но как-то резко голос его переменился, и Масленников заговорил по-другому, словно опять обращался к самому себе:

– А другой и найдет, а все ступить не решится. Думает – вдруг не та.

Мендель совсем запутался. Он хотел спросить, что же такое хронощуп, но не успел, Масленников заговорил сам, отгибая рукав рубашки и взглядывая на часы.

– Ого, брат, да мы с тобой совсем забыли про время. Спать, спать. Вон ты какой. После всей этой нервотрепки тебе надо хорошенько выспаться. Неизвестно, что будет завтра. Вообще, ничего не известно.

* * *

Мендель спал, раскинув по сторонам руки и головой уткнувшись в кожаный валик кресла. Он не видел, как Масленников, едва заслышав звонок, в один прыжок добрался до аппарата и, путаясь в перекрутившемся проводе, напряженно и нервно слушал. Потом так же нервно и напряженно отвечал невидимому собеседнику. Речь его была односложной: «Нет», «Да» – и только один раз он выругался негромко и изнанкой ладони вытер со лба пот.

Экран не работал. Лица того, с кем Масленников говорил, видно не было.

* * *

Владимир Сергеевич Масленников в последний раз осмотрел квартиру. Настала пора уходить. Мендель затих в старом дедовском кресле, сон его был глубок, но Масленникову, когда он брал мальчика на руки, показалось, что тот чуть приоткрыл глаза. Но лишь показалось. Он спал.

– Спи, братец, спи. Это хорошо, что ты спишь. Время у нас еще есть. Не много, но есть…

Он осторожно, боясь разбудить, прошел с Менделем на руках ко входной двери. Открыл ее, свет в квартире гасить не стал и вышел на лестничную площадку. На лестнице было тихо. Масленников знал, что здесь никого нет, он бы почувствовал постороннего. Но все равно, по привычке, он заглянул в пролет и мгновенно убрал голову. Ничего не случилось. Ни выстрела, от которого он бы наверняка уберегся, ни шороха, который выдал бы затаившегося врага. Ничего.

Со спящим Менделем Масленников спустился вниз. У выхода он задержался. Прислушался. И когда услышал спокойный нарастающий шорох шин, открыл дверь на улицу.

Машина еще тормозила, а Масленников с мальчиком на руках уже ждал на краю тротуара. Это была небольшая с виду, но вместительная «нева» старой, первой модели. Дверца открылась, и инженер сначала положил на сиденье мальчика, потом сел сам. Машина тронулась и набрала скорость, но через минуту бег ее выровнялся, и она уже плавно, без спешки катила по ночным улицам обезлюдевшего мертвого города.

– Коль, пропащий, ты, как волшебник, – минута в минуту.

Масленников положил ладонь на плечо водителя. Тот улыбнулся и, оторвав правую руку от руля, наложил ее сверху на руку Масленникова и пожал.

Мендель зашевелился, потянулся во сне и по-младенчески зачмокал губами. Масленников погладил его жесткие волосы.

– Спит, бедняга. Дай Бог, чтобы с ним все было хорошо.

– Ну, положим, от нас это тоже зависит, – сказал человек, которого Масленников назвал Колем.

Машина с улицы повернула на проспект. Он был такой же пустынный, но более светел, открыт и, потому, опасен.

Впереди за несколько кварталов от них блестела в лучах огней гладкая полоса моста. Она взлетала почти до уровня крыш и, обузданная, прямо в воздухе обрывалась. Слева и справа перед въездом на мост наполненные жидким светом стояли контрольные посты-автоматы. За ними – сетки загонов для арестованных машин. Рядом с постами, притороченные бамперами к граниту, виднелись две или три патрульные «волги». Издалека трудно было увидеть, сколько на стоянке машин и есть ли в машинах люди.

– Прикрыть мальчика? – Масленников показал рукой на освещенное огнями предмостье.

– Зачем? Свернем на Климовскую. Все равно, если остановят, найдут. Пусть спит открыто.

Коль сбавил скорость. Ночь, хотя и превратила проспект в пустыню, но рисковать не стоило.

– Коль, помнишь, вон у той подворотни стояла будка с мороженым? Как ты угощал Леночку Иоффе, а толстый Як выхватил у тебя стаканчик ртом прямо в воздухе.

– Яка потом Бог наказал. В раздевалке у него стянули мешок с тапочками. Кстати, Елена Анатольевна сейчас очень важная дама. Ей двадцать четыре года, и мужик у нее какая-то шишка в мэрии. Одно время он курировал наш институт, и как-то я ей – шишке то есть, не Леночке – чуть не съездил по роже. В деле, понимаешь, ни ухом ни рылом, а туда же – советы давать.

– Ну и что шишка?

– Написал кляузу. Мой шеф подтер этой кляузой задницу.

– Случайно фамилия этой шишки не Железняк?

– А ты откуда знаешь?

– Коль, Коль. Стареешь прямо на глазах. Эту историю я слышал от тебя раза четыре.

– Ну, могу помолчать. – Лицо Коля спряталось в тень. Он сделал вид, что обиделся.

– Не молчи, Коль, не молчи. Я так давно не слышал твоего дивного голоса.

– Ты, Володька, как был трепачом, так им и остался. Ничего тебя не берет.

– Тем, Коль, и живу. Спасаюсь. Впрочем, ты тоже. Разве не так?

– Так. – Коль притормозил, и машина плавно повернула налево.

Проспект остался позади. Перед ними в зыбком ночном тумане протянулся туннель улицы. Здесь было темно. Сжавшаяся от ночи и пустоты улица более походила на переулок. А еще Коль отключил подсветку кабины и полностью обесточил фары. Ехали в темноте.

– Не понимаю, почему городские власти экономят на освещении. Каждый день только и слышишь: «Преступность!», «Усилим борьбу!» – а такая элементарная вещь как уличное освещение почему-то никому не приходит в голову.

– Просто, Коль, обнищали. Вон мэр в каком виде появляется на телеэкране. Сирота казанская. А ты – уличное освещение. Тем более, нам сейчас темнота на руку.

Коль промолчал.

– Прямо дорога воспоминаний. – Масленников ткнул пальцем в стекло. – Вот здесь за водосточной трубой прятался Вовка Дежкин. Он целился в меня из пистолета. Стрелок он, помнится, был отменный. Я всегда после его стрельбы ходил в мокрой рубашке.

– Ну, Володя, – заговорил Коль, – если сейчас в нас будут стрелять, то рубашка станет мокрой не от воды. В нашей игре из водяного пистолета не стреляют.

В тишине запела сирена. Световое пятно скользнуло впереди у близкого перекрестка и, зачерпнув из уличной темноты, пропало. Пропал и звук.

– Нас берегут.

– От себя. – Коль уже поворачивал на перекресток. – Теперь через Кошкин мост. Так будет спокойней.

* * *

– Так им будет спокойней. А тебе, Виктор Алексеевич, так будет спокойней?

Кабину вертолета покачивало. Здесь, на высоте, город уже не дышал в лицо настоянным на духоте смрадом, и приоткрытая створка окна не грозила выговором по службе. Кондиционер работал исправно.

Сидевший на месте пилота молодой лейтенант Пасленов на вопрос Лежнева не ответил. Он коснулся регулятора громкости и прибавил звук. Открытый эфир ворвался в кабину патрульного вертолета, заглушая едва слышный голос двигателя и шелестящий свист воздуха над прозрачным овалом стекла.

Город внизу выгибался огромным панцирем и медленно расползался по сторонам. Машина двигалась плавно, кругами, то зависая на месте, то каплей падая с высоты. Резких бросков и хитрых воздушных фортелей, какими любят щегольнуть вертолетчики, Пасленов себе делать не позволял. Он был водитель серьезный, и машина его понимала.

Лежнев смотрел вниз, в черноту, словно пытаясь увидеть там, в одной из трещин на панцире черепахи, медленно движущуюся машину.

– Хотелось бы все-таки знать, куда они собрались такой веселой компанией. А то – Леночки, тапочки… Этот вечер дорожных воспоминаний, который они устроили, интересен, конечно, но… – Пасленов повернул голову к капитану. – Николай Максимович, а может, вы у них спросите сами? Есть же связь.

«Еще одного шутника Бог послал, – подумал Лежнев со вздохом. – Все шутят. Все Управление. И никогда не знаешь, который из шутников выкинет очередной номер.»

Лейтенанту он отвечать не стал. У Пасленова есть дело – вертолет. Все, что ему положено знать, он знает. Минимум сведений об операции. Плюс кое-какие крохи для поддерживания контакта. Как-никак Пасленов его помощник, и с этим считаться надо.

Лежнев смотрел прямо перед собой на схему-экран, серебрящуюся в темноте кабины. Машина с беглецами пересекла Фонтанку.

«Сейчас повернут на набережную». – Он схватился за портсигар, но удержался. Десять минут – сигарета. Прошли только четыре. Надо слово держать.

Капитан проглотил горький комок и поднес к лицу микрофон:

– Внимание! Район поиска ограничивается. Зайцеву и Крылову. Срочно снимайте людей с севера и северо-запада. Стягивайте группы в квадраты с пятого по девятый. Движение по маршрутам. «Аист», черт побери! «Аист», вы что – оглохли? Почему за последние десять минут три раза ваши машины появились в пределах видимости объекта? Вы мне всю операцию провалите. Повторяю: нормальное патрулирование. Никакой перестраховки.

Он вложил микрофон в паз.

Пасленов усмехнулся.

– Стараются ребята. Получили по жопе, теперь будут стараться. Николай Максимович, а что если эти, в машине, своими воспоминаниями просто водят нас за нос?

– Возможно, – ответил Лежнев и добавлять ничего не стал.

«В веселое дело он впутался – помогать беглецам бежать. Впрочем, внешне, со стороны – все нормально, заурядная операция, не из сложных, обычное скрытое сопровождение. Конечно, скрытым его трудно назвать. Олухи-оперы там, внизу, засвечиваются на каждом шагу. Его воля, он бы к черту послал всю эту легавую свору, которая ему, якобы, помогает. Но куда от них денешься? Не сказать в Управлении о действиях Масленникова и Николаева – практически означало раскрыться. Да и невозможно такое скрыть. Слишком много свидетелей. Оставалось одно – включить операцию в план и стараться лично удерживать дураков от прыти. Во всяком случае в таком варианте есть явный плюс: все заняты делом, и никому в голову не придет – ни Николаеву с Масленниковым, ни людям из Управления, – что они работают друг на друга, а все вместе – на него одного, Лежнева Николая Максимовича, пока еще капитана.»

Десять минут прошло. Лежнев закурил сигарету.

«До начала эксперимента – час. Они успевают. Только бы его люди не вылезли раньше времени и не наломали дров. Когда не надо, они почему-то делаются особенно ретивы. А так – все нормально, все хорошо. Кроме…»

Слева высоко над ними проплыла тупоносая туша аэробуса. Кабину залило мертвым светом его сигнальных огней. Гирлянда прожекторов тянулась вдоль долгого брюха, и на гладкой, с выпирающими шпангоутами полосе читались нелепые в эту пору слова: «К СОЛНЦУ ПО ВОЗДУХУ НАД ЗЕМЛЕЙ И ВОДОЙ».

В кабине вертолета под рентгеновским взглядом прожекторов сделалось тихо и нуютно. Лица вдруг постарели, стали желтыми, как золотые маски с вправленными в металл янтарными плошками глаз.

Пасленов украдкой взглянул на старшего и задержался на нем глазами.

Лежнев на него не смотрел. Он никуда не смотрел – ни вперед, на раздвигаемую остекленным лбом темноту, ни вниз, на панель пульта. Веки его были опущены, а рука водила по плоской пружинной дверце, за которой лежал пистолет.

Аэробус пропал так же бесшумно, как выплыл, лишь ненадолго светом своих огней замутив белесую высоту ночи. Лежнев очнулся, лицом ощутив перемену, и заговорил как-то сразу, словно не договорил, сбитый с мысли появившимся в воздухе чужаком.

– Перед вылетом сообщили: на квартире у Масленникова умер Натан Рутберг. Масленников оставил старика одного, а тот взял и умер. Старость, Виктор Алексеевич. Больное сердце. В это лето много стариков поумирало. Ничего не поделаешь – год активного солнца.

Пасленов кивнул.

Лицо у Лежнева сделалось темным, он опустил голову.

«Слава Богу, он лично не присутствовал на дознании. Иметь дело со стариками – нет, упаси Господь. Рутберг ничего не сказал. Он знал, что старик ничего не скажет, иначе не послал бы к нему четверку своих людей. И все же ощущение было поганое.»

– Там, в машине, – он показал сигаретой, – об этом никто не знает.

Струйка пепла, как серая змейка, медленно потекла вниз.

– Я думаю, если Масленников узнает о его смерти, как он себя поведет? Они ведь были друзьями, старик и Масленников. Странная дружба. Хотя, я считаю, покойного Натана Иосифовича Масленников интересовал более как феномен дискретной эволюции психики. Рутберг профессионально занимался вопросами психологии личности. У него есть работы.

Капитан замолчал. Он вспомнил возвращение первой группы.

Первая группа. Масленников, Николаев, Борейко. Эксперименты по Хронопрограмме только лишь начинались. И первый блин вышел комом.

Туннель закрылся раньше, чем ожидалось. Тогда еще не умели рассчитывать отклонение и детей вытащить не успели. Все трое остались там, неизвестно в каком будущем, и пришлось ждать целых пять лет до следующего эксперимента. Практически это означало срыв всей программы, в которую были вложены миллионы. Их группа, как и сейчас, отвечала за безопасность. Тогда думали – вс<223>. Детей из будущего вытащить уже не удастся. Но прошло пять лет, подошло время цикла, и детей все-таки вытащили. Только это были не те десятилетние мальчики, которых посылали вначале. Возвратившихся никто не узнал. Им было не по пятнадцать, как следовало ожидать, они выглядели на все сорок, не меньше. Даже думали, что в будущем их подменили.

Он вспомнил, сколько с ними было мороки. При засылке в будущее весь расчет строился на том, что там, где они побывают, к ним отнесутся как к детям, а не как к намеренно засылаемым агентам из прошлого. И при возвращении ожидали, что десятилетние мальчики, захлебываясь от счастья, наперебой начнут рассказывать обо всем, что увидели. Вышло иначе. Беседы, допросы, активное сканирование памяти – все было напрасно. На памяти лежала блокада. Все до эксперимента они помнили четко. После – никакой информации.

Именно тогда Масленников близко сошелся с Натаном Рутбергом. Они были знакомы давно, еще до эксперимента. Идею свести их вместе предложил генерал Полозов. Старая дружба – кому, как не старому другу, человек доверяет тайну. С идеей не получилось, но Масленников и Рутберг с той поры продолжали встречаться.

– Николай Максимович, – голос Пасленова его отвлек, – вы меня извините, это не мое дело, но… Капитан Кравец – неужели вы думаете…

Лежнев оторвал взгляд от прозрачной стенки кабины.

– Виктор Алексеевич, я ничего не думаю и ни в чем никого не подозреваю. Кравец отстранен временно. Устал человек, вот и дали ему отдохнуть…

Договорить он не успел. Белая точка, ползущая по схеме-экрану, остановилась на углу набережной и Больничного переулка. Одновременно заиграла тревожная музыка предупреждения.

– Объект остановился. – Пасленов вопросительно посмотрел на главного. – Неужели приехали?

Лежнев ничего не ответил. Лицо его побледнело, но тусклое освещение кабины не выдало беспокойства.

* * *

Мендель не просыпался. На сходе с моста машину сильно тряхнуло, колесом она переехала не замеченный в темноте рельс. Тупой лязг удара отразился мелкими дребезжащими звуками. Коль поправил сбившееся от удара зеркальце и обернулся.

– Ничего, – сказал ему Масленников, – спит.

– Пожалуй, надо включить свет. В такой темноте можно въехать во что угодно.

Машина повернула на набережную. Слева за прутьями парапета тускло блестела река. Она ворочалась между гранитными берегами и течением разрывала мертвую неподвижность города.

Масленников смотрел на реку, на противоположный берег, на ломаный профиль крыш и незрячие окна под ними.

– Почему не меняется город?

– Все меняется, город тоже. – Коль пристально всматривался в дорогу.

– Коль, знаешь, меня долго мучал вопрос – почему мы? А потом перестал мучать. Не мы, так другие, верно? Еще и лучше, что тогда они выбрали нас…

Он запнулся, потом продолжил, но как-то тихо и виновато:

– «Нас»… Коль, прости, я позабыл о Павлике.

– Ну что ты, Володя. Какая твоя вина. А то, что они выбрали нас, так это просто, ты знаешь. Какой лучше всего быть подопытной овце? Одинокой, отбившейся от стада, чтобы, если пропала, меньше всего жалели. Вот я. Кто у меня был? Отчим, и тот умер от алкоголя. У тебя – бабушка. Умерла. У Павла – тетка, которую он ненавидел. Кому мы были нужны?

– Да, Коль, конечно. Но я сейчас про другое. Если бы не оказалось нас, что было бы с ним?

Масленников кивнул на Менделя.

– Подожди, Володя. Дорога впереди дальняя. Не надо загадывать заранее.

Масленников его как будто не слышал.

– Ты прав, Коль, мы были тогда не нужны. А он нужен. Деду, мне…

– Володя, милый. К сожалению, он нужен не только тебе и деду. Этой сволочи он сейчас нужен не меньше нашего. Если бы он был им не нужен, жизнь текла бы себе спокойно, как эта река. Но так как никаких поворотов в спокойную сторону в ближайшем будущем не предвидится…

Договаривать Коль не стал. Масленников сидел тихо и смотрел на полосу темной реки. Ладонь его лежала на плече у спящего мальчика.

– Коль, я думаю, если бы эксперимент получился удачно, и нас вытащили оттуда сразу… – Он помедлил, потом продолжил: – И нам было бы столько лет, сколько сейчас ему…

– Володя, все эти годы ты только об этом и думаешь. Так долго думать об одном вредно. Это делает человека невыносимым. И потом, Володя, а наш с тобой уговор?

– Да, уговор, я помню. Но этот мальчик… Его-то они за что?

Почему он должен повторить нашу судьбу? И Павел… Павлик… Я как на Менделя посмотрю – а перед глазами Павлик.

– Володя, я думаю, что сегодня мы вместе и ради Павлика тоже. И ради тех трех ребят, за которых мы все – и Павел – несем вину. Ты спрашиваешь у меня, да нет, это ты у себя спрашиваешь, пять лет кряду задаешь сам себе вопрос: «Что было бы, если?..» И я тебе все пять лет отвечаю. А с теми ребятами, ради которых погиб Павел, с теми обманутыми десятилетними пареньками – с ними что стало? Так вот, Володя, родной. Не про себя ты спрашиваешь – про них. Это про них твой вопрос. Почему они, а не ты. Почему мы с тобой живы, а тех троих уже нет. И Павла нет. И всего-то пять лет прошло.

– Я, Володя, – голос Коля звучал неровно, слова ему давались с трудом, – чуть не каждую ночь, словно заново, переживаю то время. Я себя все на место Павла поставить пытаюсь. Почему у него не вышло? Ведь должно было выйти, должно. Он мог перекрыть Туннель. И убили его потом, когда ребят достали обратно…

– Коль, это уже не важно.

– Володя, а может быть, они живы? Просто мы ничего не знаем. Может быть, так, Володя?

Коль резко крутанул руль влево, объезжая крокодилом разлегшийся на дороге бетонный брус.

– Черт! Наворотили тут… Володя, ты знаешь, как я их всех ненавижу. За подлость… За силу… За то, что они нас так… И Павлика, и ребят. И его вот тоже хотели… Всех, всех ненавижу.

Голос Масленникова прозвучал тихо и был наполнен печалью, которую он почти не скрывал. Печалью и одновременно спокойной силой.

– Оставь слова, Коль. От слов ты становишься злым. Успокойся, сейчас злость не поможет.

Коль сидел прямо. Он вел машину, сосредоточенно всматриваясь вперед.

– Володя, – голос его стал мягче, – пойми одно. Кому-то из нас всегда надо быть злым. Сейчас без зла добро сделать очень трудно. Мы оба с тобой правы, только правда у нас разная. И хорошо, если однажды моя правда станет неправдой. Я сам этого хочу. Но сейчас я прав – прав, что ни говори. И, знаешь, почему? Потому что я не на эту паршивую страну злюсь. Не на город, не на какое-то там мифическое человечество. На себя. Я на себя злюсь, за то, что они со мной сделали. На то, что я ничего не мог против них сделать.

– Коленька-Коль, война объявлена, и не мы ее объявили. Но давай воевать спокойно…

Договорить он не успел. На стекле снаружи расплылась, принимая форму овала, красная нашлепка предупреждения.

– Эге, кошка перебежала дорогу.

– Маяк.

– Маяк, плохо дело. Максимум через пять минут к нам прицепится патрульная служба.

* * *

– «Аист», «Аист»!.. Нет, эти олухи из службы движения когда-нибудь выведут меня из себя. «Аист»? Почему не нейтрализован восемьсот десятый КП? Ах, сами не понимаете? Был нейтрализован? Кажется? Кажется, скоро вся ваша группа, включая Казанчука, поменяет профессию. А вот так. В фермеры пойдете. Туда, на фермы, те самые. Не отключайтесь. Ждите моей команды. Ясно?

Мелочь! Обыкновенный инспекционный маяк, который в спешке забыли отключить! Смешно подумать, из-за такой мелочи может все полететь к черту. Время! Уходит драгоценное время!

И все-таки одно утешало – расчет его оказался правильным. Они выбрали филиал Института, место тихое, никто не подумает, что отсюда может быть нанесен удар. Не все понятно. Как удастся Масленникову с Николаевым перекрыть Туннель, если у них в распоряжении будет всего лишь старый опытный образец установки? При нем и охраны-то практически никакой, настолько он маломощный. А они выбрали именно его и рассчитывают с его помощью отправить Менделя в будущее и после этого перекрыть Туннель навсегда.

Что ж, ждать осталось недолго. Вот только этот маяк!

– Теперь придется посылать к ним патруль, иначе, слишком уж все по маслу. Они не дураки, догадаются.

– Да, с маяком по городу много не поездишь.

Лежнев ответил кивком и вдруг заговорил тихо, почти шепотом, вытянув шею в сторону молчащего штурмана:

– Ты слышал, Виктор Алексеевич? Они объявили нам священную войну. Ай да Масленников, добрая душа! Ай да Коль!

Он подмигнул Пасленову и усмехнулся.

– Но мы ведь тоже не лыком шиты? Верно?

Он замолчал, потом заговорил нормально.

– Придется патруль. Стрелять они не решатся. При мальчике они не станут стрелять. Соврут что-нибудь, как всегда. Нам это даже на руку. Обяжем патрульных поверить и отпустим с миром.

* * *

– Что будем делать, Володя? Попробуем хирургическое вмешательство? Фонтанка – вот она, рядом. Пусть себе сигналит со дна.

Коль остановил машину и вылез в жаркую полутьму. До рассвета было еще далеко. Почему-то ему сделалось очень спокойно. Будто все сердечные страхи, вся боль и больная злость остались там, в машине. Сознание существовало от тела отдельно. Даже духота города стала переносимой.

Слева за полосой реки поднимался и пропадал съеденный бледным туманом призрак противоположного берега. От реки тянуло густым масляным запахом. Коль вдохнул его полной грудью и захлебнулся. Такой он был плотный и с какой-то больничной горечью, сразу напомнившей детство, болезни и белые руки врачей.

Где-то невысоко над домами послышался стрекочущий звук. Коль с секунду всматривался во тьму, пытаясь определить источник, но ничего не увидел. Звук скоро пропал. Коль посмотрел на лобовое стекло. Маяк сидел плотно, липкие волокна въелись в прозрачную стеклоткань, и красный фонарь едва заметно пульсировал.

Коль наложил на пятно маяка толстую квадратную шину, потом замкнул на нее батарею карманного аккумулятора. Подержав так недолго, он отнял шину от стекла. Стекло было чистым. Коль размахнулся и запустил шину вместе с втянутым в нее маяком за чугунную береговую ограду.

Всплеск и тишина.

Коль вернулся в машину.

– Порядок, – сказал он, сворачивая с набережной на темную улицу с узкой полосой сада на углу.

* * *

– Смелые ребята, ничего не скажешь. Сорвать со стекла маяк – на такое надо решиться.

– Николай Максимович? Я вот о чем подумал. Маяк, он не иголка. Меньшее – минут через десять его обязана хватиться патрульная служба. А раз она хватится – те, в машине, должны понимать, что далеко им не уехать. А раз им далеко не уехать, – Пасленов выдержал паузу и сказал, повернувшись к Лежневу, – значит, им и не надо далеко. Их цель где-то поблизости. Как вы считаете, Николай Максимович?

Лежнев пожал плечами.

– Мысль интересная. Но не будем спешить с выводами. Время покажет.

– Николай Максимович, может, стоит объявить повышенную готовность?

«Да, лейтенант, тебя на мякине не проведешь. Придется объявить, раз тебе хочется.»

– Пожалуй, стоит. Чтобы не рисковать.

Голос Лежнева сделался строгим.

– Внимание! Общий вызов. Всем постам и группам – участникам операции. Объект на границе квадратов семнадцать и восемнадцать. Больничный переулок. Движется по направлению к Троицкой. Объявляю повышенную готовность. Внимание! Повышенная готовность! Приказываю – раньше времени никому не высовываться. Только по моей команде. Повторяю. Без моей команды никаких экстренных действий не предпринимать.

«Пять минут, – подумал Лежнев с тревогой. – Пять минут самое большее. Неужели они бросят машину перед входом? Тогда положение осложнится. Мои люди внизу забьют тревогу. А с ними особо не договоришься. Как-то придется выкручиваться. Но это – ладно, с этим как-нибудь утрясется. Главное, там – в филиале. Там не должно быть сбоя…»

На секунду он почувствовал жалость. Всего лишь одна секунда, а как больно его кольнуло.

«Отставить, – приказал он себе. – Они тебя не жалеют. Отставить.»

Лежнев еще повторил задачу. Еще и еще. Чтобы никто, ни один выскочка, желающий выслужиться перед начальством, не бросился беглецам наперерез, не наломал дров и не разрушил башню, которую он с таким трудом воздвигал. Отсюда, с замутненной темнотой высоты, он видел их всех насквозь. Всю невидимую свою армию.

Он не верил из них никому. Он был над ними Господь сил, Саваоф на стрекочущей винтом колеснице. Но бог, не верящий в их сыновство. И держащий в руках не ласковые нити любви, а тугие жесткие петли, накрученные, как висельникам, на шеи. Но и петли не помогали, он и петлям не верил.

* * *

Мендель не помнил, что ему снилось. От сна оставались рваные световые пятна и смутные звуки голосов. Но когда он напрягал слух, голоса превращались в один гулкий и долгий звук: скоро он догадался – это стучало сердце.

«Странно, – подумал он, не открывая глаз, – я его слышу. Я никогда не слышал, как стучит сердце. Или это все еще сон?»

Он стал думать о сердце и вдруг ощутил тревогу.

В сердце была тревога. Он стал вспоминать, и сон ушел окончательно. Мендель открыл глаза.

– Где я? – спросил он тихо, не узнавая места.

Это был не его дом, и свет, пролившийся на зрачки, был непривычно тускл, в его квартире лампы горели иначе.

Он не дождался ответа и повернул голову набок, потому что знал:

в комнате кто-то есть.

Мендель даже не вздрогнул, увидев перед собой незнакомого человека. Человек ему улыбнулся.

– Кто вы? Где Владимир Сергеевич?

Мендель приподнялся на низком диванчике, где лежал, и опустил ноги на пол.

Коль ответил спокойно, почувствовав в словах мальчика неуверенность.

– Ты спал, а Владимир Сергеевич уехал по одному важному делу. Я его знакомый, ты можешь называть меня Михаил Ильич.

– Где я? – опять повторил Мендель, рассматривая побеленные у потолка стены. Потом он увидел дверь и другую дверь, меньше первой, из светлого серебрящегося металла.

– Вот так дверь, – сказал он почему-то вслух, а Коль на это рассмеялся неожиданно звонко и ответил:

– «Войди в меня.» Так, кажется, разговаривают сказочные предметы.

– Туда? – Мендель тоже улыбнулся. Он вспомнил волшебную историю с очень похожими словами. Но улыбка прошла так же скоро, как появилась. Он вспомнил про дедушку.

Знает ли этот человек, что с его дедом? Где он? Спросить? Спрашивать он боялся. Может, потом, чуть позже, когда слезы отойдут в глубину и растает в горле комок.

Он отвел глаза в сторону, чтобы не разреветься, и стал рассматривать место.

Помещение оказалось страннее, чем увиделось ему поначалу. Окон не было вовсе, лишь на одной из стен под потолком вверху с ровными промежутками темнели отдушины, забранные проволокой решеток. Воздух однако был свеж и на запах чуть горьковат.

У стены стоял простой канцелярский стол; кроме пепельницы, на нем ничего не было.

Вот и все – стол с пепельницей, диван, и еще над столом висела длинная непонятная диаграмма, ребристая, как пожарный рукав, и разбитая на разноцветные полосы.

«Это не квартира, в таких комнатах не живут. И дверь как на космическом корабле.»

– Не удивляйся, ты сейчас в институте, я здесь когда-то работал. Там, – Коль показал на дверь, – лаборатория, туда мы тоже зайдем. Понимаешь, Мендель, оставаться в твоей квартире было небезопасно, пришлось из нее уехать. Ты спал, и Владимир Сергеевич отнес тебя на руках в машину.

«Владимир Сергеевич… На руках…»

Память его начала просыпаться, из нее выплыли руки Масленникова, его твердые ласковые ладони, подарившие Менделю сон. Он вспомнил их сухое тепло и покой, в который он тогда окунулся.

Еще был звук – кажется, видеофон, но кто звонил, он не помнил. Наверное, уже спал.

«Владимир Сергеевич, Владимир Сергеевич…»

– Когда он вернется?

– Подожди, Мендель. Надо еще подождать. Теперь недолго осталось.

– А дедушка?

Коль посмотрел на Менделя как-то задумчиво, но спокойно, и так же спокойно ответил:

– За деда своего не беспокойся. Владимир Сергеевич тебе говорил, что с ним все в порядке.

Мендель кивнул. Да, Масленников говорил, но сколько прошло времени.

– Сейчас ночь?

– Ночь, – голос Коля звучал по-прежнему ровно, – но скоро уже рассвет. Жаль, что здесь нет окна.

Он смотрел на худое плечо мальчика, поднявшееся выше другого, а глазами видел не это. Перед глазами стояло бледное лицо Масленникова, его напряженный лоб, когда он упрямо делал вызов за вызовом, а эфир отзывался длинными злыми гудками. Так продолжалось долго, пока Масленников не оставил в покое видеофон.

Что с дедом? Квартира не отвечала. Почему? Откуда им знать, почему. Только Масленников все гладил мальчика по щеке и повторял тихо, словно убеждая не себя, а его:

– Спит. Ничего не случилось. Просто устал и спит. Столько досталось старику.

Потом он молча смотрел в пустоту, пока Коль не толкнул его тихо, показывая на мелькнувшую впереди ограду и за оградой едва заметный темный фасад.

Не останавливая машину, Коль опустил спинку бокового сиденья, и они поменялись местами. Теперь машину вел Масленников. Коль сидел сзади и ждал, когда справа из темноты кустов покажется низкая арка.

* * *

– Знаешь, что там такое? – неожиданно спросил Коль, подходя к загадочной двери. – Хочешь узнать?

Он даже не посмотрел на Менделя и уже колдовал с запорами и цифровыми замками, снимая с двери заклятье.

– Хочешь, не хочешь, а узнать придется.

Слова прозвучали странно, но Мендель странности не заметил.

– Вот, – сказал Коль, когда стальная пластина сдвинулась и за ней открылся короткий проход, заканчивающийся еще одной дверью. Эта дверь была копией первой, и Коль опять снимал с нее заговор, набирая шифрованный код.

Мендель стоял за его спиной и видел, как пальцы Коля ловко перебегают по клавишам с черными прорезями цифр, потом, упираясь в металл, толкают дверь от себя. И, уже заглядывая Колю за плечо, он увидел странное помещение – просторное и совершенно круглое, с голыми зеркальными стенами, а посередине, словно в невидимой жидкости, плавало крупное металлическое яйцо.

Мендель удивленно молчал, а Коль, показывая на яйцо, сказал:

– Это называется хронокапсула. А теперь послушай.

Коль произнес слова негромко, но звук голоса сразу же отозвался эхом, и Мендель почувствовал, как на ухо его словно положили легкий невидимый груз.

– Мы здесь не просто так. И это никакая не экскурсия в мир науки. Образовывать я тебя не собираюсь. Надеюсь, ты понимаешь, что все с тобой происшедшее – не простая случайность. Владимир Сергеевич ничего тебе не сказал, он просто не мог сказать, потому что ваша квартира… Словом, у вас говорить он не мог. Так вот, Мендель. Тебе – лично тебе – грозит большая опасность. И, если честно, сейчас во всем городе трудно найти место, про которое можно сказать: здесь ты в безопасности. Пожалуй, такого места просто не существует.

Коль умолк на мгновенье, внимательно вглядываясь в непонимающие глаза мальчика. Но страха в них не увидел, страхом Мендель переболел.

– Люди, которые тебя держали, никакие не пожарники. У них другая профессия. И намерения у них были совсем не такие, как они тебе рассказали. Хорошо, мы с Владимиром Сергеевичем вовремя узнали и успели им помешать.

Коль говорил быстро, не подбирая слова. Слова сами сбивались в плотно стянутые цепочки. Они звучали тревожно, Мендель слушал и, скорее, нутром, чем разумом, понимал всю их тяжесть и определенность.

– Но оттого, что мы тебе помогли, опасность меньше не стала. Эти люди так просто не успокоятся. У них слишком большая власть. Я боюсь… – Коль неожиданно оборвал фразу и спросил: – Мендель, у тебя есть друзья?

Вопрос сбил Менделя с толку, но он ответил почти не раздумывая:

– Дедушка.

– Дедушка. – Коль кивнул. – А во дворе? В школе?

– Есть. Знакомые.

– Скажи, Мендель, если бы тебе пришлось вдруг уехать, жаль было бы с кем-нибудь из них расставаться? Из этих твоих знакомых?

– Не знаю. Я о них мало думаю.

– Ну вот, я тебе сейчас скажу. Мендель, если тебе дороги дедушка, Владимир Сергеевич, если ты не хочешь, чтобы им было тяжело… – Он помедлил, подбирая слова. – Так вот, чтобы им не стало плохо, тебе нужно срочно, вот здесь, отсюда – уехать, покинуть город…

– Покинуть? Отсюда? Как это?

– Как – другой вопрос. Мне важно, чтобы ты сам – сам понял, что это необходимо. Представь, что здесь твой дедушка, и об этом просит он.

– Дедушка? Я должен уехать без него? Он останется?

– Пока – да. Но он знает, он все знает. И знает, что тебе грозит, и что уехать тебе просто необходимо. Он просил тебе передать, чтобы ты за него не беспокоился. Он скоро к тебе приедет. Устроит свои дела и приедет.

– А это далеко? Ехать?

– Далеко. Мендель, поверь, тебе нельзя отказываться. Так хочет твой дед. Вы с ним скоро увидитесь, обещаю.

– Я согласен.

– Ты молодчина, Мендель. А теперь слушай…

* * *

Коль не стал говорить: «Прощай». В опустевшем пространстве камеры слова потеряли смысл. Мальчик спасен. Там, куда он попал, плохого с ним не случится. И эта сволочь, которая хотела забросить его в будущее насильно и получить обратно для своих опытов, осталась ни с чем. До будущего они уже не дотянутся. Никогда не дотянутся. Дорога в будущее закрыта.

Коль улыбнулся. Он вдруг ясно стал понимать всю свою жизнь после возвращения ОТТУДА. Он понял, почему память о будущем стерта и осталось только одно – знание, как перекрыть Туннель. Вот они – смысл и цель. Отсечь будущее от прошлого. Обрубить грязные руки, чтобы они не тянулись туда и не калечили никому жизнь.

Коль почувствовал, как устал. Он подумал, а не соснуть ли ему прямо здесь, хотя бы на том диванчике, на котором лежал Мендель. Он подошел к нему, сел. Диван заскрипел пружинами, а когда скрип утих, Коль услышал, что в тишине помещения живет еще один звук, едва улавливаемый, непонятный, как будто медленно выпускает из себя воздух старая автомобильная камера.

Какое-то время он пытался понять, где же его источник. Потом понял, звук идет сверху, из отдушин под потолком. Коль хотел встать и подойти к двери. Но не смог, ноги отказывались служить. Тогда, не понимая в чем дело, он уперся в диван руками и снова попытался подняться. И это ему почти удалось, плечи пошли вперед, но в это мгновенье словно длинные тонкие иглы вонзились ему в виски и, проникая все глубже, делались толще, больше – и боль, невыносимая боль разрывала мозг на куски. Воздух куда-то ушел. Коль вздохнул глубоко и повалился вперед, в глубокую безвоздушную яму.

* * *

– Скоро рассветет, – сказал Масленников вслух и, словно удивляясь обретенному после молчания голосу, добавил: – Скорей бы.

Магнитофон он выключил уже при въезде на мост, и голос Коля, такой живой, такой близкий, как никогда, не заполнял больше сирую пустоту кабины. Он уплыл далеко-далеко на поиски потерянного хозяина.

Скрывать свое одиночество теперь не имело смысла. За мостом его ждали. Масленников видел, как к площади сквозь зернистую предрассветную мглу стягиваются машины. Огни их уже облизывали желтыми языками скользкий асфальт предмостья. А сзади, из переулка, выкатили, медленно разворачиваясь, тяжелые патрульные мотоциклы.

Почему-то ему захотелось увидеть звезды. Последний раз он видел звезды – когда? – нет, он не помнил, когда. Звезды ушли с городского неба. Как птицы, как чайки, не перенесшие мертвой воды и сгинувшие в Балтийском тумане.

За каналом на площади Масленников сам заглушил мотор. Три патрульные «волги», не полагаясь на добрую волю преследуемого, взяли его машину в плотное полукольцо. Сзади ворчала и фыркала псоглавая мотоциклетная свора.

Масленников встретил судьбу спокойно. Он положил руки на руль и пожалел лишь о том, что в кабине не было сигарет. Очень хотелось курить.

Снаружи уже щелкали дверцы машин, и на него наступали, пригнувшись и прикрывая лица, осторожные человеческие фигуры. Он улыбнулся нелепости этого праздника оперативной отваги. Но улыбка вышла плохая.

Справа на боковое стекло навалилось что-то серое и большое, и одновременно с тяжестью этой горы брызнули по сторонам осколки выбитого стволом стекла. Сам ствол юлил по кабине и вороненой ноздрей принюхивался к виску сидящего за рулем человека.

– Зачем? – сказал Масленников, заслоняясь от стеклянного фейерверка. – Дверца не заперта.

Нападавший его не слушал. Он с силой выдернул дверцу и задышал жарко и кисло, удерживая Масленникова на прицеле.

– Не вздумайте сопротивляться.

– Куда уж, – ответил Масленников вежливо, – вон вас сколько.

– Будете сопротивляться, стреляю без предупреждения.

Масленников послушно кивнул и стал дожидаться, когда стандартный набор положенных при аресте фраз наконец иссякнет.

– Выходите из машины. – Человек не убирал палец со спускового крючка. Пока Масленников вылезал, лоб его несколько раз сталкивался с тяжелым металлом. Было не больно, а холодно.

И тихо. Удивительно тихо. Даже пальцы человека в перекошенном на сторону плаще шарили по его одежде бесшумно, как-будто сдавали воровской профессиональный экзамен.

Пока Масленникова обыскивали, другие тени, светя ручными фонариками, досматривали машину. Владимира Сергеевича это не интересовало. Ему стало скучно и неинтересно. Он покорно поднимал руки и поворачивал голову, словно над ним колдовал не опер, а обыкновенный портной.

Уже в машине, стиснутый литыми телами, Масленников увидел, как в зеркальце над ветровым стеклом тихо запел рассвет.

* * *

Лежнев устало смотрел на сидящего перед ним человека. Веки болели. Усталость накатывала волной, он глушил ее бесконечными табачными залпами и стаканами безвкусного чая.

Слова выговаривались с трудом, медленно и почти безразлично. Он сам чувствовал: говорит не так и не то, устал, и сам разговор уже не имеет смысла.

Масленников сидел напротив, в пяти шагах от него, такой же усталый, осунувшийся, локти уперев в квадратное поле столешницы. На ней, как смятый цветок, стояла пустая пепельница.

Лежнев поморщился, опять закололо в висках.

Неужели все получилось? Подожди, не думай об этом. Теперь, главное, – не спешить. Не выдать себя в мелочах. Пять лет придется терпеливо сидеть и ждать. Пять лет считаться «временно исполняющим обязанности». Ведь там, в Институте, думают, что, как и в случае с первой группой, причина неудачи в рассеянии. Опять подвели расчеты, и, наверняка, они полагают, что возвращение людей из будущего возможно, нужно лишь выждать срок. Он выдержит ожидание, за себя он уверен. Тревожило другое. Знает ли Масленников наверняка, что Коль перекрыл Туннель. Или он сомневается. Не вышло же пять лет назад у Борейко. Правда, с Борейко все было иначе. Тогда Лежнев случайно стал свидетелем разговора между Масленниковым и Натаном Рутбергом. Как раз наступало время очередного цикла, и подготовка к эксперименту шла полным ходом. Он услышал странную вещь. Блокада памяти у его поднадзорных, трех возвратившихся из будущего постаревших мальчиков, была, оказывается, неполной. В определенное время, когда приближался цикл, у них появлялось знание, как перекрыть Туннель. В тот раз это должен был сделать Павел Борейко, имевший допуск к работам по Хронопрограмме. Лежнев никому о своем открытии говорить не стал. Он сделал все сам, сам ликвидировал Борейко, представив дело так, будто Борейко подкуплен вражеской агентурой. Уже тогда он имел некоторые виды на будущее и свое знание держал про запас. Ведь оставались Масленников с Николаевым. И когда вчера случайно под руку подвернулся Мендель, он уже знал, что сделает.

Масленников смотрел вперед, но не на Лежнева – мимо. Туда, где над забеленным краской стеклом пробегала струйка рассвета. На этом текучем экране он видел другой день, другое утро и себя другого – глупее, моложе, в серой школьной одежке. А еще рядом с собой он видел Коля и Павлика, таких же, как он тогда, – глупых и молодых.

Уже потом, после их несчастливого возвращения, Коль однажды назвал всех троих дикими голубк[/]ами. Теми самыми голубк[/]ами, которых когда-то посылали в полет аргонавты между сдвигающихся скал – Симплегад.

Вот и для них троих время стало такими же Симплегадами.

Наверно, он стал придремывать, не опуская век, потому что в какой-то момент в рассветной полосе за окном промелькнуло что-то знакомое. Какая-то острая грань, отразившая заоблачный свет. Или послышалось знакомое имя?

– Рутберг Натан Иосифович, восемьдесят четыре года. Знаете, почему он умер? Это вы его убили, Владимир Сергеевич, вы.

Свет на мгновенье померк, потом вспыхнул ярко, как молния. И в этой мгновенной вспышке Масленников увидел не старика Рутберга, а другого – мудрого человека с картины, висевшей у старика в кабинете. Нимб человека ласково золотил траву. Через золото прыгнул кузнечик. А шмель, гудящий в цветке, загорелся, как сам цветок или в небе звезда. Но не цветок, не кузнечик, даже не нимб над головой, а глаза – глаза человека с картины – вот что здесь было главное. Он их узнал. Это были глаза старого деда Менделя, мудреца и затворника, и глаза ему говорили: «Я тебя прощаю, Володя. За всех прощаю – за себя, за внука, за всех. За тобой нет вины. Ты не мог быть со мною рядом, не имел права, ты спасал человека. А этому, что сидит напротив, не верь. Он лжец, он из породы лжецов, ты это знаешь. И еще вспомни, о чем мы говорили по вечерам, иногда вспоминай. Вот теперь – все. Я стар и мне пора уходить. Прощай, не вини себя сильно. И меня тоже прости».

Виденье ушло. Стало тихо, как на райской поляне. Человек за столом молчал. Он ждал, что Масленников ответит. Потом, не дождавшись, зашевелился и сухо защелкал пальцами.

– Молчите, Владимир Сергеевич? Понимаю, отвечать вам нечего.

Лежнев сказал что-то еще, закашлялся и отхлебнул из стакана мутного остывшего чая.

Масленников его не слушал. Он сидел тихо, всматриваясь в пустоту за окном. Потом он закрыл глаза. Потому что, когда закрываешь глаза, мир раздается вширь и в нем живут рядом: он сам, Рутберги, дед и внук, Коль, Павлик и тот человек с картины. И еще много-много других, знакомых и незнакомых, счастливых, мучающихся, побеждающих. И им все дано, кроме смерти и одиночества. Когда закрываешь глаза.

Реклама на сайте