«Дартселлер»

Уолтер Майкл Миллер-младший[1] Дартселлер

В «Универсале» на Пятой авеню давали «Иуда, Иуда» и, судя по афишам, все роли исполняли люди. Райен Торнье несколько недель копил деньги и наконец купил билет на послеобеденный спектакль. Была возможность посмотреть пьесу, прежде чем, как можно было предвидеть, у театра кончатся деньги и после нескольких недель напряженной, но бесполезной работы занавес опустится в последний раз. Райена переполняло радостное ожидание. Он работал в Новом Королевском театре уборщиком, где изо дня в день вынужден был наблюдать жалкие судороги нового «драматического искусства», и возможность еще раз побывать в настоящем театре была для него как глоток чистого воздуха. В среду утром он пришел на работу на час раньше и с усердием принялся за уборку. Закончив работу к часу дня, он принял душ, надел костюм и, волнуясь, поднялся по лестнице, чтобы отпроситься у Империо Д'Уччии.

Д'Уччия сидел за шатким письменным столом. Стена позади него была увешана фотографиями легко одетых знаменитых актрис прошлого. Он с непроницаемой улыбкой выслушал просьбу своего уборщика, затем встал, оперся на стол и уставился на Торнье своими маленькими черными глазками.

– Уйти? Вы хотите уйти после обеда? – он затряс головой, не в силах поверить в такое.

Торнье беспокойно переступил с ноги на ногу.

– Да, сэр. Я уже закончил работу, и здесь будет Джиггер, на случай если вам что-нибудь понадобится… – Он замялся. Д'Уччия недовольно наморщил лоб.

– Два года я вообще ни разу не отпрашивался, мистер Д'Уччия, – продолжал Торнье, – и я был уверен, что вы не будете против… после всех сверхурочных, которые я…

– Джиггер, – буркнул себе под нос Д'Уччия. – Что еще за Джиггер?

– Он работает в «Парамаунте». Их театр сейчас закрыли на ремонт, и ему не составит труда…

– Я плачу вам, а не Джиггеру. И вообще, что это значит? Вы вымыли пол, убрались и все закончили, так? И теперь вы требуете выходной. От этого-то вся мерзость и заводится, что у людей слишком много свободного времени для безделья. Пусть машины работают! А людям подай побольше времени для всяких гадостей. – Директор театра встал из-за стола и заковылял к двери. Он высунул голову в коридор, затем проковылял назад и уставил на длинный и благородный нос Торнье короткий и толстый указательный палец.

– Когда вы в последний раз натирали пол в коридоре, а?

Торнье от удивления даже рот открыл.

– Так как же, я…

– Не рассказывайте мне сказки. Посмотрите, что творится в коридоре. Посмотрите! Он грязный. Вы должны сами это видеть.

Он схватил Торнье за руку, подтащил к двери и эффектным жестом указал на старый, истертый паркетный пол.

– Ну? Видите? Грязь уже утопталась! Когда вы в последний раз его натирали, а?

Расстроенный уборщик покорно пожал плечами и вздохнул. Его усталые серые глаза натолкнулись на ликующий взгляд Д'Уччии.

– Так вы отпускаете меня после обеда или нет? – спросил он уже безо всякой надежды. Ответ он знал заранее.

Но Д'Уччия мало было просто отказать. Он начал вышагивать по комнате взад-вперед. Он был явно глубоко задет. Он бдительно стоял на страже системы свободного предпринимательства и славных традиций театра. Он говорил о золотых добродетелях, трудолюбии и долге. Он размахивал руками и напоминал Торнье разъяренного бульдога, лающего на ворону.

У Торнье покраснело лицо и побелели губы.

– Мне можно идти?

– А когда же вы думаете натирать пол? Чистить кресла и лампы? И когда же Вы уберетесь в гардеробе, а? – Он пристально взглянул на Торнье, повернулся на каблуках и подошел к окну. Указательные пальцы он погрузил в черную землю цветочного горшка, где начала цвести герань. – Конечно! – фыркнул он, – Сухая, я так и знал! Вы думаете, что растению не нужна вода?

– Но я поливал их сегодня утром. Солнце…

– Конечно. По-вашему пусть цветы вянут и погибают, да? И вы еще хотите уйти после обеда?

Безнадежно. Когда Д'Уччия прикидывался глухим или сумасшедшим, до него не доходили ни просьбы, ни резоны. Торнье открыл рот, чтобы возразить, снова закрыл его, бешено посмотрел на своего хозяина и, казалось, собрался дать выход своей злости. Но этим все и кончилось. Он прикусил губу, молча повернулся и вышел. Торжествующий Д'Уччия проводил его до двери.

– И смотрите, не смойтесь с работы! – крикнул он вслед.

После этого он еще постоял в коридоре, улыбаясь, пока Торнье не дошел до лестницы и не скрылся. Затем он со вздохом повернулся и надел пальто и шляпу. Он уже вышел из кабинета, когда вернулся Торнье, нагруженный ведрами, щетками и тряпками.

Он остановился, когда увидел Д'Уччию в шляпе и пальто, лицо его стало по особенному безразличным.

– Вы уходите домой, мистер Д'Уччия? – спросил он холодно.

– Да! Врач говорит, что я слишком много работаю. Мне нужен солнечный свет и побольше свежего воздуха. Я немного прогуляюсь по набережной.

Торнье оперся на ручку швабры и зло усмехнулся.

– Понятно, – сказал он, – пускай машины работают.

Замечание осталось без ответа. Д'Уччия лишь вяло кивнул, двинулся к лестнице и под конец небрежно бросил через плечо: «A rivederci!»

– A rivederci, padrone,[2] – пробормотал Торнье. Его блеклые глаза зло блеснули из-под морщинистых век. Но внезапно его лицо изменилось: это снова был Адольфо Шабрека во втором акте пьесы «История солдата Кванги».

Где-то внизу хлопнула дверь. Д'Уччия ушел.

– Чтоб ты провалился! – прошипел Адольфо-Торнье, запрокинул голову и рассмеялся смехом Адольфо. После этого он почувствовал себя чуть лучше. Он подобрал ведра и щетки и направился по коридору к двери Д'Уччии. Если «Иуда, Иуда» не удержится в репертуаре до выходных, он больше никогда не увидит эту пьесу: билет на вечерний сеанс он позволить себе не может, а просить милостыню у Д'Уччии бессмысленно. Пока он мыл и натирал пол в коридоре, внутри у него все кипело от негодования. Он натер пол до двери Д'Уччии, затем распрямился и с минуту пристально смотрел в пустой кабинет.

– С меня хватит, – сказал он наконец. Кабинет молчал. Герань на подоконнике колыхнулась от ветра.

– С меня хватит, – повторил он, – я сыт по горло. Кабинет не слышал. Торнье выпрямился и постучал себя пальцем в грудь.

– Я, Райен Торнье, ухожу. Вы меня слышите? Игра окончена.

Поскольку ответа не было, он повернулся и спустился вниз. Через минуту он вернулся назад с банкой бронзовой краски и двумя кистями из мастерской декоратора. На пороге он снова остановился.

– Могу ли я быть вам чем-нибудь полезен, мистер Д'Уччия? – промурлыкал он.

С улицы доносился шум машин. Ветер шевелил герань. Старое здание потрескивало и охало.

– А-а, вы хотите, чтобы я еще замазал щели в стенах? Боже, как я мог забыть об этом!

Он укоризненно щелкнул языком и подошел к окну. Прекрасная герань. Он поднял цветочный горшок, снова поставил его на подоконник и старательно начал покрывать цветок бронзовой краской. Он покрасил и цветы, и листья, и стебли, пока они не заблестели. Закончив, он отступил назад, с улыбкой полюбовался позолоченными цветами и вернулся к уборке коридора.

Пол перед кабинетом Д'Уччии он натер с особенной тщательностью. Он натер даже под ковриком, который закрывал истертое место на полу, где Д'Уччия вот уже пятнадцать лет каждое утро имел обыкновение делать резкий поворот налево, входя в свою святая святых. Он перевернул коврик и аккуратно посыпал его сухой мастикой. Наконец он положил его обратно, поставил на него левую ногу и подвигал несколько раз, чтобы проверить, хорошо ли получилось. Коврик скользил туда-сюда словно на подшипниках.

Торнье усмехнулся и спустился вниз. Мир, казалось, сразу переменился. Даже в воздухе пахло по-другому. Он задержался на лестничной площадке, чтобы посмотреть на себя в зеркало.

Ого! Это снова был прежний он. От сгорбленного худого лакея не осталось и следа, ни следа от печальной усталости раба. Пускай виски седые и лицо иссечено глубокими морщинами, но что-то от прежнего Торнье сохранилось. От какого Торнье? Адольфо? Гамлета? Юлия Цезаря? Галилея? От каждого, от всех, потому что он снова был Райеном Торнье, великим актером прошлых лет.

– Где ты был так долго? – спросил он свое отражение, приветствуя его слабой улыбкой, словно полузабытого знакомого. Он подмигнул самому себе и отправился домой. Сегодня уже поздно, а завтра, пообещал он себе, должна начаться новая жизнь.

Ты ведь уже не раз собирался, Торнье, – сказал техник в операторской. – Значит, уходишь? Попросил расчет? Торнье смущенно улыбался, водя щеткой в углу.

– Не совсем, Ричард, – ответил он. – Но шеф очень скоро узнает об этом.

– Я не понимаю тебя, Торнье, – пренебрежительно пробормотал техник. – Конечно, если ты и вправду уходишь, это здорово, если, конечно, ты опять не поступишь на такую же работу.

– Никогда! – решительно объявил старый актер. Он взглянул на часы. Без пяти десять, скоро придет Д'Уччия. Он улыбнулся.

– Если ты всерьез собрался уйти, то что ты вообще здесь делаешь? – спросил Ричард Томас, метнув исподлобья быстрый взгляд. – Почему не идешь домой?

– Клянусь, Ричард, на этот раз я не шучу.

– Ха! – развеселился техник. – Когда ты уходил из «Бижу», ты говорил то же самое. Но уже через неделю ты поступил сюда. Разве не так?

– Пойду на биржу, приятель. Может где-нибудь и найдется для меня второстепенная роль. – Торнье снисходительно улыбнулся. – не стоит за меня беспокоиться.

– Послушай, Торнье, разве ты не понимаешь, что театр умер? Искусства больше нет. Нет ни кино, не телевидения – один только этот «маэстро» и остался. – Он стукнул по металлическому корпусу машины.

– Тогда я найду что-нибудь другое, – не сдавался Торнье. – Может, хоть на полставки… Понял, ты, жрец машинного бога!

– Ха!

– Я думаю, и ты хочешь, чтобы я послал к черту эту работу, Ричард.

– Да, если ты найдешь потом что-нибудь стоящее, Райен Торнье, звезда минувших лет, мученик с мусорным ведром! Ха! Ты меня уморишь. Ты ведь снова займешься тем же самым. Ты же не уйдешь со сцены, даже если тебе позволят лишь подметать ее.

– Тебе этого не понять, – сухо возразил Торнье. Рик посмотрел на него, покачал головой.

– Я не знаю, Торнье, – сказал он мягко, – но, возможно, я тебя и понимаю. Ты актер и всю жизнь ты играл свои роли. Ты жил ими, и я думаю, тебе не под силу изменить себя. Но ты можешь устроиться где-нибудь кем угодно и играть для себя роли, какие ты хочешь.

– Мир выбрал мне роль, и я ее играю, – ответил Торнье. Рик Томас шлепнул себя по лбу.

– Сдаюсь, – застонал он. – Посмотри на себя. Идол целого поколения с метлой в руке. Может, лет восемь назад это и имело смысл, по крайней мере, для тебя. Известный актер отклоняет предложение участвовать в автодраме и становится портье. Верность традициям, актерскому братству и тому подобное. Произвело пару дешевых сенсаций и дало возможность передвижному балагану прокоптить еще немного. Но постепенно публике надоело тебя оплакивать, и она тебя просто забыла!

Тяжело дыша, Торнье стоял перед ним и смотрел в упор.

– Что бы ты стал делать, – процедил он сквозь зубы, – если бы вдруг начали продавать маленький черный ящик, который можно было бы приделать вон туда, – он указал на пустое место над широким пультом «маэстро», – и который мог бы ремонтировать, обслуживать и налаживать эту штуку? Словом, делать все, чем сейчас занимаешься ты? Допустим, специалисты по электронике стали бы больше не нужны?

Ричард Томас поразмыслил, потом ухмыльнулся. – Ну, тогда бы я научился устанавливать эти маленькие черные ящики.

– Не очень-то смешно, Ричард.

– Да уж, пожалуй.

– Ты… ты не художник. – С красным от злости лицом Торнье принялся быстрыми движениями подметать пол операторской.

Где-то внизу хлопнула дверь. Торнье отставил щетку и подошел к окну. По главному проходу приближались быстрые энергичные шаги.

– Наш друг Империо, – пробормотал техник в взглянул на настенные часы. – Или часы спешат на две минуты, или сегодня день, когда он по утрам купается.

Торнье едко улыбнулся, провожая взглядом переваливающуюся фигуру директора. Когда тот скрылся за поворотом, он взял щетку и продолжил уборку.

– Я не понимаю, почему ты не подыщешь место театрального агента, – произнес Рик, отвернувшись к аппаратуре. – Хороший агент – тоже актер, Торнье, только темперамента ему нужно поменьше. Если посмотреть под таким углом, то на хороших актеров должен быть большой спрос. Политики, специалисты по рекламе, даже генералы – многие из них давно бы пошли по миру, не имей они актерского таланта, это уж точно.

– Нет! Я, конечно, актер, но не настолько. – Он оставил работу и внимательно наблюдал, как Рик настраивает «маэстро». Потом медленно покачал головой. – Твоя-то совесть может быть чиста, Ричард, – в конце концов произнес он.

Техник испуганно уронил отвертку и поднял голову.

– Моя совесть? – удивился он. Почему, черт возьми, она должна быть не чиста?

– Не заводись. Напрасно ты беспокоишься обо мне. Ты не виноват, что твоя профессия извратила великое искусство. Рик ошеломленно смотрел на него.

– Ты думаешь, что я… – Он замолчал, но про себя высказал все, что думал.

Внезапно Торнье прижал палец к губам.

– Тс-с-с. – Взгляд его был направлен куда-то вглубь театра.

– Там, на лестнице, был Д'Уччия, – начал Рик. – А что..?

– Тс-с-с.

Они прислушались. Торнье ехидно улыбался. Рик посмотрел на него и наморщил лоб.

– Ты что?

– Тс-с-с.

И тут раздался тихий вскрик, а за ним – страшный грохот, даже стекла в операторской задрожали. Затем донесся поток отборных проклятий.

– Это Д'Уччия, – сказал Рик. – Что же там случилось? Ругательства становились все громче и вскоре превратились в рев.

– Хм, – заметил Рик, – должно быть, он крепко ушибся.

– Нет, он просто нашел мое заявление об уходе, вот и все. Видишь? Я же сказал тебе, что обставлю это наилучшим образом.

– Не может быть, чтобы его так взволновало твое заявление, – озадаченно заметил Рик.

В конце коридора появился Д'Уччия. После нескольких шагов он остановился, широко расставив ноги и прижав руку к ушибленной пояснице. В другой руке он держал позолоченную герань.

– Где этот позолотчик? – заорал он. – Выходите, вы, ходячий анекдот!

Торнье спокойно высунул голову из окна операторской и, подняв брови, посмотрел вниз на директора.

– Вы меня звали, мистер Д'Уччия? Директор несколько раз втянул воздух, прежде чем снова смог рявкнуть.

– Торнье!

– Да, сэр!

– Все кончено, слышите?

– Что кончено, босс?

– Все. Я найду другого уборщика. Я куплю уборочный автомат. У вас две недели сроку.

– Скажи ему, что тебе не надо срока, – шепнул Рик. – Скажи ему, пусть сам убирает свое дерьмо. Пошли его.

– О'кей, мистер Д'Уччия, – ответил Торнье.

Д'Уччия стоял в коридоре, ругался и беспомощно размахивал позолоченной геранью. Наконец он швырнул цветок на пол, повернулся и, прихрамывая, вышел.

Рик присвистнул сквозь зубы.

– Он просто вне себя. Что ты такое сделал?

Торнье все ему рассказал.

– Он тебя не выкинет. – Техник покачал головой. – Он еще подумает. В наше время не так-то легко найти кого-нибудь на такую поганую работу.

– Ты его слышал. Он может заказать для уборки автоматическую машину.

– Глупости. Империо слишком скуп, чтобы расстаться с такой суммой. Кроме того, ему не на кого станет орать, машина лишит его этого удовольствия.

Торнье взглянул на него.

– А почему, собственно?

– Ну… – Рик запнулся. – А-а! Ты прав. Он и на это способен. Однажды он поднялся сюда и отлаял «маэстро». Он его и пинал, и орал на него, и тряс. После этого ему явно полегчало.

– Для Д'Уччии люди как машины, а машины как люди, – мрачно заметил Торнье. – И тут он вполне справедлив: одинаково обходится со всеми.

– Но ты ведь не собираешься ишачить здесь еще две недели?

– Почему же нет? У меня будет время без спешки поискать себе другую работу.

Рик недоверчиво ухмыльнулся и повернулся к машине. Он снял панель, открыл какой-то металлический барабан и достал из него большую катушку с гибкой лентой. Катушку он надел на стержень внутри механизма и стал продевать конец ленты через множество валиков. Казалось, вся лента изъедена червями: тысячи мелких отверстий и волнообразных вмятин покрывали ее по всей тридцатисантиметровой ширине. Торнье смотрел на все это с холодной враждебностью.

– Это лента для новой пьесы? – спросил он. Техник кивнул.

– Лента тоже совершенно новая, поэтому нужно вставлять осторожно, а то на нее налипнет пыль и всякая дрянь.

– Он остановил медленно вращающийся механизм, проколол шилом намеченное отверстие, дунул в него и запустил ленту снова.

– А что если лента повреждена или поцарапана? – спросил Торнье. – Актер на сцене упадет или нет? Рик покачал головой.

– Скорее всего нет. Если лента старая, актер споткнется или начнет мямлить, но «маэстро» это сразу заметит и исправит. «Маэстро» соединен обратной связью со сценой и непрерывно управляет действием. Он исправит любой сбой.

– Я думал, вся пьеса зависит от этой ленты. Ричард усмехнулся.

– В какой-то степени, но в целом все значительно сложнее. Это не просто механически воспроизведенное кукольное шоу, Торни. «Маэстро» руководит сценой, нет, более того, «маэстро» это и есть сама сцена, её, так сказать, электронный аналог. – Он ударил кулаком по металлическому кожуху. – Здесь заложены личности актеров. – «Маэстро» не просто прибор, как думают некоторые. С помощью микрофонов в зале он может замерять реакцию публики и… – Он умолк, увидев лицо старого актера, и нервно сглотнул. – Торни, не делай такое лицо. На вот, возьми сигарету.

Торнье дрожащими пальцами взял сигарету. Он взглянул на путаницу проводов, на ленту, медленно ползущую между валиками.

– Искусство! – прошипел он. – Театр! На кого ты, собственно, учился, Ричард? На инженера-кукловода? – Он вздрогнул всем своим худым телом и на негнущихся ногах вышел из операторской.

Рик слышал, как Торнье спустился по лестнице, ведущей на сцену. Он пожал плечами и снова склонился над машиной.

Через десять минут Торнье вернулся, неся ведро и щетку, с виноватым выражением полного раскаянья на лице.

– Извини… – промямлил он. – Я знаю, ты хочешь чего-то добиться, а…

– Не бери в голову.

– Это все проклятая пьеса, знаешь. Она меня выбила из колеи.

– Пьеса? Ты имеешь в виду «Анархию»? При чем здесь она? Ты в ней играл?

Торнье кивнул.

– Она не шла девятнадцать лет, разве что… а, это не в счет. Десять лет назад мы ее почти поставили. Мы репетировали несколько недель, но вся затея провалилась еще до премьеры: не хватило денег.

– У тебя была хорошая роль?

– Я должен был играть Андреева, – сказал Торнье, устало улыбнувшись.

Рик тихо присвистнул. – Это ведь главная роль. Чертовски не повезло. – Он подтянул ноги, чтобы Торнье мог подмести. – Это был тяжелый удар, надо думать.

– Да уж. Но если бы только это… Это были мои последние часы на сцене с Мелой Стоун.

– С Мелой Стоун? – Техник поднял брови:

Торнье кивнул.

Рик схватил листы сценария, помахал ими и бросил.

– Она здесь, Торни! Подумай только! Она играет Марку. Торнье сухо и коротко рассмеялся. Рик покраснел.

– Ну… я хотел сказать, роль играет ее манекен. Торнье с отвращением оглядел «маэстро».

– Ты хотел сказать, что этот твой механический режиссер заставляет играть ее резиновую куклу.

– Перестань, Торни. Злись хоть на весь свет, но не злись на меня за пристрастия публики. Не я изобрел автодраму.

– Я не злюсь на тебя. Мне просто противна эта штука. – Он ударил щеткой по машине.

– Ты как Д'Уччия, – неодобрительно проворчал Рик. – Вы, в общем-то, как две капли воды. Только Д'Уччия любит «маэстро», когда тот хорошо работает. Это же просто механизм. Как можно ненавидеть вещь, Торни?

– Ненавидеть? Много чести, – возразил Торнье. – Просто не люблю, как и воздушные такси. Это всего лишь дело вкуса.

– Может быть. Но зрителю нравится автодрама и на сцене, и по телевидению. И он получает то, что хочет.

– Но почему?

Рик рассмеялся.

– Почему? Потому что это бизнес. Кроме того, автодрама предсказуема, компактна, копируется в любом количестве и обеспечивает быструю смену репертуара. Сегодня вечером ты можешь посмотреть «Гамлета», завтра что-нибудь из Брехта, послезавтра Ибсена, Беккета или какой-нибудь водевиль на худой конец. Все на одном месте. Только успевай менять декорации. Нет проблем с актерами, их амбициями и болезнями. Ты просто берешь напрокат кукол, ленту или весь репертуар у Смитфилда, Куна Трика или Георгиа. Так сказать, театр в расфасовке. Ешь не хочу.

«Щелк!» Рик вставил катушку с лентой, защелкнул панель и открыл смежную крышку. Затем разорвал какую-то коробку и вытряхнул на стол ее содержимое: миниатюрные смотанные пленки.

– Это что, несчастные души, продавшиеся Смитфилду? – с едкой усмешкой спросил Торнье. Рик отпихнул стул.

– Ты прекрасно знаешь, что это за пленки!

Торнье кивнул, взял одну из катушек, осмотрел ее, словно чему-то удивляясь, со вздохом положил назад и вытер руку о комбинезон. Личность в упаковке. Души актеров, намотанные на катушки. Пленка содержала подробные психосоматические данные актеров, их снимали со всех, кто подписывал договор со Смитфилдом. Теперь это – материал для «маэстро», суррогат человеческих душ.

Рик надел одну из катушек на шпенек и начал протягивать ленту между валиками.

– А что будет, если затеряется какая-нибудь важная деталь? – поинтересовался Торнье. – Допустим, ты забудешь вставить пленку Мелы Стоун?

– Кукла будет играть роль механически, вот и все, – ответил Рик. – Без эмоций, без жизни, как робот. В её игре не будет ничего человеческого.

– Значит, они роботы, – констатировал Торнье.

– Не совсем. Они марионетки «маэстро», но эти пленки придают им что-то от личности настоящего живого актера.

Однажды мы прокрутили «Гамлета» без этих пленок. Все куклы говорили сухо и монотонно, без интонирования, без страсти. Это было чертовски смешно.

– Ха-ха, – мрачно отозвался Торнье. Рик взял другую катушку, надел ее на шпенек и заправил ленту.

– А это Андреев в исполнении Пелтье. Внезапно он ругнулся, остановил пленку и внимательно, через лупу исследовал её.

– Что там? – спросил Торнье.

– Дорожка повреждена. Боюсь, где-то цепляет грейфер. Так у нас получится салат из пленки.

– А у разве тебя нет дубликата?

– Есть один. Но спектакль сегодня вечером.

Он бросил еще один подозрительный взгляд на механизм подачи пленки, поставил крышку на место и включил механизм подачи. Он уже закрывал крышку, когда механизм вдруг застопорился. Из «маэстро» донесся треск. Рик выругался, выключил машину и со страхом открыл корпус. Он вытащил разлохмаченный кусок пленки, сунул его под нос Торнье, а потом с проклятьем швырнул на пол.

– Уходи, Торни! От тебя одни неприятности!

– Я и сам уже собирался.

– В таком случае сделай милость, скажи про пленку Д'Уччии. Смитфилд должен прислать запасную. Это нужно сделать до четырех. Черт бы побрал все на свете.

– А почему бы вам не использовать дублера-человека? – зло спросил Торнье. – Извини. Наверное, это было бы извращением вашего высокого искусства. Я пошел к Д'Уччии.

Рик швырнул катушку ему вслед. Торнье увернулся и выскользнул из операторской. На железной лестнице он на минуту остановился и оглядел широкую пустую сцену. Под ним мерцала плоскость, раскрашенная в серо-зеленую клетку с вмонтированными в нее медными полосками. Во время спектакля они были под током и питали энергией батареи электронных актеров. В подошвах кукол были металлические пластинки. Когда подзарядка кончалась, «маэстро» сам поддерживал движения актеров, пока снова не устанавливался контакт.

Торнье пригляделся внимательнее. На сцене сидел сиамский кот Д'Уччии и облизывался. Он искоса глянул на Торнье, казалось, презрительно сморщил нос и продолжил свой туалет. Торнье посмотрел на животное еще немного, повернулся и крикнул: – Эй, Рик, подай-ка ток на сцену.

– Это еще зачем?

– Я хочу кое-что проверить.

– Ладно. Только потом позови Д'Уччию.

Он услышал, как Рик щелкнул тумблером. Кот словно взорвался. Он заорал, высоко подпрыгнул и сорвался со сцены. Одним прыжком он пролетел над рампой и с грохотом приземлился в оркестровой яме. Через мгновенье он, весь взлохмаченный, промчался по коридору к выходу.

– Что случилось? – спросил Рик, высунув голову из окна.

– Можешь отключать. Д'Уччия сейчас будет здесь.

Торнье забрал щетки и пошел прибираться в фойе. Хорошее настроение улетучилось, вместо него пришло уныние. Он уволен. Теперь он потерял последнюю скромную роль, которая еще связывала его со сценой. Теперь он понял всю глубину своего бессилия. Куда уж дальше, если он докатился до того, что портит цветы своего врага или шпыняет его кота, и все потому что нет настоящего врага, который должен бы ответить ему за все.

Он встряхнулся. Он – Райен Торнье, и никому не дано одолеть его, если он сам этого не захочет. «Прежде чем уйду, я еще раз покажу им, кто я, – пообещал он себе. – Они это надолго запомнят». Но он хорошо понимал, что это всего лишь самообман.

Продюсер – элегантная женщина небольшого роста в экстравагантной шляпке на милой головке старательно, едва ли не на пальцах, объясняла молодому драматургу, что она хотела бы получить от театрального писаки.

– Видите ли, мистер Берни, неприкрашенный реализм – вот, собственно, стихия автодрамы. Постоянно имейте в виду, что сюсюканье с актерами – дело прошлого. Возьмите, к примеру, трагедию в Древнем Риме. Если в ней была сцена распятия, то на соответствующую роль брали раба и распинали. На сцене, но по-настоящему!

Молодой драматург вынул изо рта длинную сигарету и громко засмеялся, но смех прозвучал неубедительно.

– Тогда я, наверное, перепишу сцену убийства в моей новой пьесе «Пробуждение Джорджа». К примеру, убийца мог бы топором…

– Мистер Берни! Манекены ведь не истекают кровью. Оба рассмеялись.

– И не забывайте, что они стоят больших денег. Не в каждом театре бюджет вынесет такую сцену. Ее собеседник с пониманием кивнул.

– У древних римлян таких проблем не было. Я подумаю над этим.

Торнье увидел их, когда шел через сцену к лесенке, ведущей в зрительный зал. Все занятые в постановке стояли небольшими группами и беседовали. Приближалось время первой репетиции.

Увидев Торнье, продюсер махнула ему рукой и попросила собеседника: – Мистер Берни, будьте так добры, принесите что-нибудь выпить. Я волнуюсь, как в первый раз.

Она звонко рассмеялась.

– Конечно, мисс Ферн. Вам покрепче?

– Да, покрепче. Виски в картонном стаканчике. Бар здесь, недалеко.

Берни кивнул, и это выглядело как поклон. Он удалился по проходу, мисс Ферн схватила Торнье за руку, когда тот хотел проскочить мимо.

– Ты что, не рад меня видеть, Торни?

– А-а, здравствуйте, мисс Ферн, – сказал он вежливо. Она притянула его к себе и прошептала:

– Если ты еще раз назовешь меня «мисс Ферн», я расцарапаю тебе физиономию.

– Ну хорошо, Жадэ, только…

Он нервно оглянулся. Вокруг них толпились люди. Иан Фириа – один из постановщиков – с любопытством косился на них.

– Как у тебя дела, Торни? Почему тебя так давно не видно?

Он пожал плечами.

Жадэ Ферн внимательно разглядывала его.

– Почему ты такой мрачный, Торни? Ты злишься на меня? Он помотал головой.

– Это все пьеса, Жадэ. «Анархия» – ты ведь знаешь… – Он кивнул головой в сторону сцены. Тут она догадалась:

– Да, я понимаю, та неудавшаяся десять лет назад постановка. Ты должен был играть Андреева. Извини, Торни, я забыла.

– Теперь уже все равно, – он вымученно улыбнулся. Она взяла его за руку.

– После репетиции у меня масса времени, Торни. Посидим где-нибудь и поговорим, хорошо? Он огляделся и покачал головой:

– У тебя сейчас новые друзья, Жадэ. Им это не понравится.

– Ты говоришь об этих людях? Чушь. Они не снобы.

– Да, но они ждут, когда ты обратишь внимание на них. Фириа места себе не находит.

– Знаешь, давай потом встретимся в комнате для манекенов. У меня будет время.

– Если ты так хочешь.

– Конечно, Торни. Столько лет прошло. Берни вернулся с виски и одарил Торни поверхностно-любопытным взглядом.

– Большое спасибо, мистер Берни, – сказала она ему и снова повернулась к Торнье.

– Торни, сделай одолжение, я искала Д'Уччию, но его где-то носит. Надо принести манекен со склада. Заказ уже сделан, но водитель забыл куклу, а она нам нужна для репетиции. Не мог бы ты…

– Ну конечно, мисс Ферн. Нужны какие-нибудь бумаги?

– Нет, достаточно подписать накладную. И посмотри, пожалуйста, поступила ли новая лента для «маэстро». Машина запорола ленту Пелтье. Правда, у нас есть дубликат, но нам на всякий случай нужен второй.

– Я посмотрю, может ее привезли в обед, – еле слышно сказал он.

Проходя через фойе, он увидел на лестничной площадке Д'Уччию. Тот разговаривал с торговым агентом. Директор заметил Торнье и довольно ухмыльнулся.

– … Конечно потребуются некоторые изменения, – как раз объяснял агент. – Дом старый, в проекте не предусматривались автоуборщики. Сейчас при строительстве больших зданий учитывают, что убирать их будут автоматы. Но мы настроили его так, что он управится и здесь, мистер Д'Уччия. В конце концов ваш театр заслуживает чего-то особенного.

– Хорошо, но сначала назовите вашу цену.

– Мы сообщим вам все детали не позднее послезавтра.

– А как насчет демонстрации вашего уборщика? Вы, помнится, обещали.

Агент замолчал. Он заметил Торнье с тряпкой и шваброй в руках.

– Ну, полотер – это лишь малая часть всей системы, но… Знаете, что я сделаю? Сегодня после обеда я принесу наш серийный полотер, и вы увидите его в действии.

– Хорошо, приносите, потом поговорим.

Они пожали друг другу руки. Торнье стоял в стороне, скрестив руки на груди и следил за тараканом, ползущим под зеленую кадку декоративной пальмы. Он ждал, когда директор освободится, чтобы попросить ключ от автокара. Он чувствовал на себе торжествующий взгляд Д'Уччии, но не подавал виду.

– Вы убедитесь, мистер Д'Уччия, наша система чрезвычайно универсальна и удобна. Вы избавитесь от множества забот, у вас не будет никаких проблем с обслуживающим персоналом, если…

– Ладно-ладно. Хорошо, благодарю вас. Агент ушел.

– Ну что, бездельник? – ухмыльнулся Д'Уччия.

– Мне нужен ключ от автокара. Мисс Ферн просила меня привезти кое-что со склада. Д'Уччия бросил ему ключ.

– Вы слышали, что сказал этот человек? Пусть машины работают, да?! Вам нужно свободное время? О'кей, скоро его у вас будет достаточно.

Торнье быстро отвернулся, чтобы скрыть вспышку ненависти.

– Вернусь через час, – пробормотал он и устремился к выходу. Его побелевшие губы беззвучно двигались. Зачем ждать еще две недели и терпеть издевательства? Почему не уйти прямо сейчас? Пусть Д'Уччия сам выполняет эту проклятую работу, пока не установят машину. Нечего и думать получить другую работу в театре, так что реакция Д'Уччии не играет никакой роли.

«Я ухожу прямо сейчас» – подумал он. И в то же самое время он знал, что не сделает ничего такого. Он не мог объяснить это даже себе самому, но когда он думал о том, как он, отделавшись от Д'Уччии, будет шататься в поисках другой, лучшей работы, его пронизывал страх. Его заработка хватало, чтобы снимать меблированную комнату на четвертом этаже и кое-как прокормиться. Но главное – у него была возможность находиться рядом с этими обломками искусства, которые он, если говорить честно, любил. Он называл это «театр», не имея в виду ни место, ни бизнес, ни название рода искусства. Его театр был состоянием их души и сердца. Жадэ Ферн и Иан Фириа принадлежали к тем людям, которые отождествляли себя с театром. Мела тоже, пока не связалась со Смитфилдом. Лишь немногие были так привязаны к театру, прочие ушли уже давно. Но эти все еще были здесь, и даже после того, как театр был проглочен машиной технологического прогресса, они остались с ним. И некоторые из них, вроде Жадэ Ферн, Фирии, да и Мелы приспособились и наживались на агонизирующем проституированием театре, приобретая заодно язву и нечистую совесть. И все же они олицетворяли собою театр и, поскольку все они еще были здесь, здесь же был и он, Торнье, мыл пол, по которому они ходили, и чувствовал себя хоть как-то причастным к театру. Но теперь и этому пришел конец, и он снова почувствовал прежнюю горечь, острую, почти болезненную.

«Если бы я только мог дать один, последний спектакль, – подумал он. – Еще одна, последняя роль…»

Но эта мысль опять сводилась все к тем же фантастическим планам мести всем подряд и к несбыточным мечтам. Бессмысленно. Никакого шанса у него не будет. Он стиснул зубы и поехал на склад Смитфилда.

Войдя, Торнье увидел, что кладовщик уже приготовил упакованную в ящик куклу-манекен. Вдвоем они оттащили ящик, похожий на гроб, вниз к машине.

– Пока грузить нельзя, – прошепелявил кладовщик, мусоля окурок сигары. – Эта кукла не новая, нужно будет подписать одну бумагу.

– Какую еще бумагу?

– Об ответственности за скрытые дефекты. Если кукла сломается на сцене, то Смитфилд не несет никакой ответственности. Так всегда делается при прокате кукол, уже бывших в употреблении.

– Почему же в таком случае не прислали новую?

– Потому что эту модель больше не выпускают. Если вас устраивает, берите эту и подписывайте обязательство.

– А если я не подпишу?

– Нет подписи – нет куклы.

– Понятно, – Торнье задумался. Очевидно кладовщик принял его за кого-то из постановочной группы. Его подпись абсолютно ничего не значила. Но было уже довольно поздно, и к тому же Жадэ ждала его. Он взял бланк.

– Минутку, – сказал кладовщик. – Сначала взгляните, за что расписываетесь.

Он взял черные кусачки и разрезал металлические ленты, опоясывающие ящик.

– Кукла недавно из ремонта, – продолжал он, – заменили соленоид и кое-что подновили. Собственно, все детали на месте. Несколько подпорчен верх и нет одного пальца на ноге. Да вы сами можете посмотреть. – Ломиком он открыл верх ящика и подошел к распределительному щиту. – У нас здесь нет настоящего «маэстро», – объяснил он, – только контрольный передатчик и несколько катушек с лентами. Но для проверки сойдет.

Он повернул несколько выключателей, и за щитом послышалось гудение. Торнье с нетерпением ждал.

– Посмотрим, – пробормотал кладовщик. – Я думаю, мы возьмем сцену из Франкенштейна.

Из дощатого гроба донеслось гудение. Крышка начала подниматься и показалась женская рука. Она открыла крышку так, что та упала и загремела. Женщина села и улыбнулась Торнье. Торнье побледнел. «Мела!» Он поднял руку, как бы защищаясь. «Нет…» Женщина медленно встала. Она была без одежды, но это было наготой витринного манекена. Кукла не переставала улыбаться.

– Что с вами? – спросил кладовщик. Он отключил куклу, закрыл ящик крышкой и принялся искать молоток и гвозди. – Вам дурно?

– Я… я знал ее, – еле выдавил из себя Торнье. – Мы вместе раб… – он раздраженно покачал головой и замолк.

Кладовщик прибил доски. Они оттащили ящик к погрузочной рампе и погрузили в автокар.

Торнье шепотом ругался, пристраиваясь в поток медленно идущих автомобилей. Возможно, Жадэ Ферн неспроста послала именно его за куклой Мелы. Жадэ, должно быть, еще помнила, что было между Мелой и Торнье, если она еще могла заставить себя немного подумать. Торнье и Стоун – пара, которой охочие до сплетен журналисты посвящали бесчисленные газетные полосы. Слухи о помолвке, тайной свадьбе, ссорах, примирениях и сценах ревности. И некоторые из этих сплетен были почти правдой. Наверное, Жадэ показалось забавным послать его на склад за этим манекеном.

Да нет, – его гнев постепенно улетучился, пока он ехал, – она просто не подумала. Возможно, она вообще не вспоминает о прошлом.

Тоска опять одолела его. Ее образ, то, как она встала и улыбнулась ему, – все это стояло у него перед глазами. Мела… Мела…

Вместе они испытали и горе, и радость. Вторые роли и консервированные бобы в меблированных комнатах. Главные роли и бифштексы от Сарди. А любовь? Была ли она? Он думал об этом с неохотой. Взаимное восхищение, опьянение успехом, но навряд ли любовь. Любовь должна быть чем-то надежным, прочным и непоколебимым, за нее нужно платить ежедневной самоотдачей и готовностью к жертвам. А Мела платить не хотела. Она предала и его, и любовь. Она ушла к Смитфилду и, пожертвовав принципами, купила себе обеспеченное будущее. Среди актеров таких людей называли штрейкбрехерами.

Он встряхнулся. Бессмысленно думать о прошлом. Сейчас люди платили около девяти долларов, чтобы вместо Мелы видеть статую, которая была наделенную ее лицом и жестами, копирующую ее манеру. И кукла была все еще молодой, хотя сама Мела постарела на десять лет, годы, которые она безбедно прожила на проценты от сделки со Смитфилдом.

«Великие актеры обретают бессмертие», – это был один из рекламных лозунгов Смитфилда. Но сейчас, как сказал кладовщик, он прекратил производство манекенов Мелы Стоун.

Обещание относительного бессмертия было дополнительной приманкой. Профсоюз актеров до последнего боролся с автодрамой – ведь с самого начала было ясно, что малоизвестные актеры и исполнители вторых ролей станут никому не нужны. Поскольку изготавливались десятки и даже сотни копий ведущих звезд, для любой роли можно было подобрать самых лучших актеров, и манекен одного актера мог играть одновременно на сценах десяти или двадцати разных театров. Профсоюз боролся, но Смитфилд был кровно заинтересован в малом количестве исполнителей, те не могли долго противостоять искушению. Не только фантастические гонорары, но и обещанное «бессмертие» через серийное производство их манекенов заставляли актеров подписывать контракт. Писатели, художники, всевозможные творцы пережили столетия, а об актерах помнили лишь немногие, да и тем это было необходимо по долгу службы. Пьесы Шекспира переживут еще тысячу лет, а кто сейчас помнит о Дике Барбидже, который в шекспировские времена путешествовал по Англии с бродячим театром? Инструментами актера были его тело и его дух, а они не могли пережить человека.

Торнье было знакомо желание славы, и его ненависть к тем, кто продался, с годами утихла. Он и сам получил выгодное предложение от производителей автодрамы, но отказался. Отчасти из гордости, а отчасти из уверенности в том, что в конце тестов предложение будет взято обратно. Некоторые исполнители были «некибернетичны», они не поддавались прямому переводу на язык чисел. И это были как раз те, кто создал театру незабываемую славу. Они были портретистами, их искусство состояло в передаче внутреннего Состояния; они не играли, они жили на сцене. Никакая машина не была способна растиражировать их талант и передать его роботам. Торнье знал, что он из таких, он знал это всегда. Естественно, что он не мог терпеть автодраму.

На углу Восьмой улицы он вдруг вспомнил, что забыл про ленту. Если он вернется за ней, то репетиция затянется и Жадэ будет в бешенстве. Он обругал себя болваном и поехал ко служебному входу театра. Там он передал упакованный манекен рабочим сцены и помчался обратно на склад.

– А, это снова вы, – сказал кладовщик. – Звонил ваш босс, он недоволен.

– Кто? Д'Уччия?

– Нет… то есть, и он тоже. Он как раз был всем доволен, только ругался как сапожник. Я имел в виду мисс Ферн.

– О! У Вас есть ее телефон?

– Там, на стене. Она была близка к истерике.

Наморщив лоб, Торнье направился к телефону. Жадэ была неплохим человеком, и если из-за его рассеянности вся ее работа идет насмарку…

Торнье нервно набрал номер.

– Слава богу, – простонала Жадэ. – Нам нужна сцена с Андреевым. «Маэстро» запорол еще одну пленку Пелтье, и главная роль пойдет вообще без актерского сходства. Я не выживу!

– Извини, Жадэ, я знаю, что все это из-за меня.

– Ладно. Главное, чтобы ты привез новую пленку. И будь осторожен, поезжай без лихачества. Сейчас два, вечером спектакль, состав еще не укомплектован, и уже нет времени просить у Смитфилда замену.

– В общем-то ничего не изменилось, не так ли, Жадэ? – сухо спросил он. Он думал о вечной неразберихе, происходящей за кулисами, пока в зале не погаснет свет и тоща, словно по мановению волшебного жезла, хаос сменяется гармонией и порядком.

– Отправляйся назад и не философствуй! – оборвала она и повесила трубку.

Управляющий вручил ему пакет с пленкой.

– Будьте осторожны с этим, – заметил он. – Это последняя, что есть у нас на складе. Заказанный дубликат придет только через несколько дней.

Торнье уставился на пакет. Последняя пленка Пелтье? Он вспомнил о своем плане. Теперь его было просто осуществить. Конечно, план этот был всего лишь фантазией, бредом, порожденным желанием мести. Он не мог так поступить: если спектакль провалится, это будет предательством по отношению к Жадэ.

– Мисс Ферн попросила еще пленку Вильсона-Гранже и несколько трехдюймовых химпакетов. – он услышал свой собственный голос как бы со стороны.

– Гранже? – удивленно переспросил кладовщик. – Он же не участвует в постановке. Торнье покачал головой:

– Наверное, она хочет сделать пробу для следующей пьесы.

Кладовщик пожал плечами и пошел за заказом. Торнье судорожно сжал и разжал кулаки. Разумеется, он не доведет это дело до конца. Это всего лишь вывих фантазии, не больше.

Кладовщик вернулся.

– На пленку я должен выписать отдельную накладную.

Торнье неловко расписался и отправился к автокару. Он проехал три квартала, припарковался и осторожно открыл коробки перочинным ножиком. Он аккуратно отклеил полоски клейкой ленты, так, чтобы потом можно было незаметно приклеить их обратно, достал обе катушки с перфорированной лентой из металлических кассет, удалил контрольные ярлычки и временно приклеил их к приборному щитку. Затем он размотал первые двадцать сантиметров пленки Пелтье.

Этот отрезок был неперфорирован и содержал инструкции, фабричный номер и опознавательный код. К счастью эта пленка не была новой; Торнье видел царапины и другие следы использования. Вряд ли кто-то заподозрит что-нибудь неладное, если увидит, что ее резали.

Он отрезал язычок с опознавательным кодом ножом и отложил кусок в сторону. Потом сделал то же самое с пленкой Гранже.

Гранже было за пятьдесят, он был толстый и жизнерадостный комик, и его манекен играл преимущественно комические роли. Пелтье был молод, худощав и угрюм – интеллектуальный фанатик, вполне подходящий на роль Андреева.

Руки Торнье делали все как бы сами по себе. Он взял один из запечатанных химпакетов и разорвал нитку, что вызвало бурную химическую реакцию. Он отсчитал пятнадцать секунд, открыл пакет и вложил туда концы пленки Гранже и опознавательного язычка Пелтье так, чтобы они соприкасались, и закрыл пакет. Когда дымок перестал идти из пакета, он снова открыл его и обследовал спайку. Она была чистой, едва заметной на гладкой поверхности пленки. Личность Гранже, обозначенная кодом Пелтье. Он свернул пленку и вставил катушку в кассету. Наконец он закрыл упаковку так же аккуратно, как и вскрыл, и приложил к ней соответствующую накладную. Пленку Пелтье, опознавательный язычок Гранже и вторую накладную он засунул в другой пакет.

Отъехав, он помчался на бешеной скорости, лавируя в потоке машин. На мосту он выбросил упаковку с пленкой Пелтье в реку. Путь назад был отрезан.

Жадэ и Фириа сидели в оркестровой яме и смотрели последний акт с дефектным Андреевым. Когда к ним подошел Торнье, Жадэ вытерла со лба несуществующий пот.

– Слава богу, наконец-то! – прошептала она, когда он показал ей пакет. – Будь так добр, отнеси его сейчас же Рику. Торни, я чуть не умерла…

– Прости. – Он поспешил уйти, испугавшись, что чем-нибудь выдаст себя. Он прошел за сценой и отдал пакет в операторскую. Рик сидел нагнувшись над «маэстро». Увидев Торнье, он слабо кивнул ему.

Торнье поплелся назад по старым мрачным коридорам, мимо неиспользующихся костюмерных внутренней сцены. Сейчас они были завалены костюмами и всякой рухлядью – остатками прежней театральной жизни.

Ему следовало взять себя в руки, унять нервное напряжение. Он шел мимо заброшенных помещений, открывал скрипучие двери и заглядывал в темные затхлые комнаты, где когда-то давно готовились к выходам на сцену и звезды первой величины, и никому не известные участники массовок. Сейчас здесь валялись пыльные ящики, слепые зеркала, старый реквизит, списанные манекены. Его шаги гулко раздавались в безжизненных коридорах. Со сцены сюда проникал лишь глухой шум – истеричные вопли Марки, топот революционных гвардейцев, отзвуки музыки. Внезапно Торнье повернул обратно. Не стоило прятаться. Нужно было вести себя нормально, выполнять свою обычную работу. Подмененная пленка проявит себя только после первой пробы, когда Рик вставит ее в «маэстро» и подготовит машину ко второй репетиции. До этого не следовало себя ничем выдавать, а потом…

Потом все будет так, как он задумал: Жадэ будет вынуждена придти к нему, если захочет спасти спектакль.

Он прошел через электроцентраль, мимо тихо гудящих преобразователей, которые питали током сцену. Возле выхода на сцену он остановился и посмотрел начало следующей сцены. Андреев – кукла Пелтье – был на сцене один и со свирепым видом расхаживал по своей комнате из угла в угол, в то время как управляемая «маэстро» звуковая система воспроизводила приглушенный уличный шум и отдаленную пулеметную стрельбу. Понаблюдав за куклой некоторое время, он заметил, что ее движения были не напряженными и резкими, а неуклюжими и механическими. Манекен, управляемый без помощи пленки, выполнял все предусмотренные движения, но без малейшего чувства. Торнье услышал, как рассмеялся кто-то из постановщиков, и сам улыбнулся.

Внезапно кукла остановилась и повернула в его сторону пустое лицо. Она подняла кулаки и бессильно их опустила.

– На помощь, – сказала она равнодушным тоном. – Иван, где ты?.. Конечно, это они. Они должны придти, рано или поздно.

Кукла говорила ровно и невыразительно. Она прижала оба кулака к вискам и продолжила механическое движение по сцене.

В нескольких метрах от Торнье вдруг проснулись два манекена, остававшиеся до этого незамеченными. Их мышцы – эластичные мешки, наполненные плавающим в жидкости магнитным порошком и в оболочке из гибких волокнистых спиралей – напрягались и опадали под плотью из пористой резины, повинуясь полихроматическим командам ультракоротких волн «маэстро». На их лицах отразилась смесь страха и злобы. Они наклонились, дико осмотрелись вокруг и, «тяжело дыша», уставились на сцену.

– Она пришла, она здесь! – закричала одна из них. – Она пришла с Борисом!

– Что? Она его арестовала? – вопрос был задан совершенно апатично.

– Нет. Нас предали! Она на их стороне, она изменница!

Андреев отвечал все так же монотонно, без чувства, словно диктор, сообщающий плохие новости.

Действие на сцене захватывало Торнье помимо его воли. Манекены двигались живее людей, казалось, они были без костей. Это были не громыхающие и скрипучие роботы, не грубые марионетки. Они без труда проделывали такую гамму движений и жестов, что живого актера это быстро бы измотало, а «маэстро» координировал их игру с совершенством, невозможным даже для идеально сыгранной труппы из гениальных актеров.

Все было как всегда. Сначала он смотрел с содроганием, как вместо существ из плоти и крови роли исполняли машины, заменяя собой актерские средства выражения. Но постепенно отвращение проходило, игра начинала захватывать его и исполнители больше не были машинами. Он сам жил в роли Андреева и хорошо знал других: Мелу и Пелтье, Сэма Диона и Питера Реллвейта. Он сжимал кулаки в ожидании напряженных пассажей, дублировал фразы, тихо ругал Андреева за его ошибки и даже не замечал электрического потрескивания, которое сопровождало каждое движение актеров. Увлеченный, он едва слышал гудение и скребущие звуки, идущие из глубины сцены, и постепенно усиливающиеся. Услышав шум голосов, он непроизвольно нахмурился, но не отвлекся от действия.

Вдруг он почувствовал, как что-то влажное ударило его в лодыжку, и повернулся.

Блестящий металлический паук высотой почти восемьдесят сантиметров медленно двигался прямо на него на шести лапах, вытянув две клешни вперед, как для атаки. Он вновь с шипением выбросил тонкую струю жидкости на пол, схватил одним щупальцем ведро, вылил под себя мыльную пену, отставил ведро и принялся тереть пол круговыми движениями своих лап-щеток.

Торнье вскрикнул от страха, перепрыгнул через чудище и упал, поскользнувшись на намыленном полу. Паук протер пол до кулис, развернулся и снова двинулся на него. Со стоном Торнье приподнялся на корточки и услышал кудахтающий смех. Он взглянул: над ним стояли директор театра и агент по продаже этих автоматов. Агент не смог удержаться от ухмылки, а Д'Уччия, фыркая, бил себя по ляжкам.

– Так его, – орал он. – Поделом ему! Все время смотрит спектакли и забывает про работу, а потом просит выходной. Ха!

Д'Уччия нагнулся и ласково похлопал паука по корпусу.

– Эй, рагаццо[3], – сказал он Торнье, – я хочу познакомить вас с моим новым помощником. В отличие от вас он не смотрит каждую репетицию.

Торнье поднялся, белый как мел, и пробормотал что-то невразумительное. Д'Уччия искренне радовался эффекту, его лицо расплылось в широкой улыбке. Торнье некоторое время смотрел на него, потом повернулся и, пошатываясь, вышел. При этом он едва не столкнулся с манекеном Мелы Стоун. Он уклонился, хотел пройти мимо, но вдруг замер: манекен Мелы был на сцене в заключительном эпизоде третьей сцены, а этот выглядел старше и как будто осунувшимся.

Пораженная, она оглядела его с ног до головы, затем в испуге поднесла руку ко рту.

– Торни! – прошептала она растерянно.

– Мела! – Хотя рядом шла репетиция, он буквально выкрикнул это. – Мела, как здорово!

Тут он заметил, что она сторонится его грязного и насквозь мокрого комбинезона. Она была вовсе не рада их встрече.

– Однако, Торни… – наконец произнесла она и протянула ему руку жеманным жестом. На ее пальцах и запястьях блестели украшения.

Он коротко и вяло пожал ее руку, посмотрел в лицо невидящим взглядом и поспешил уйти. Внутри у него все сжалось. Что ж, теперь он мог играть до конца. Теперь он мог держаться и к тому же находить в этом удовольствие. Пусть другие думают, что хотят, теперь ему было все равно.

Мела пришла на премьеру своей куклы, словно это был ее собственный дебют.

«Я позабочусь, – с горечью подумал он, – чтобы это представление не было скучным».

Со сцены донесся неестественный монотонный протест Андреева: «Нет, нет, нет». Это была последняя сцена. Затем грохнул револьвер Марки и кукла Пелтье упала на пол. На этом игра, за исключением короткой заключительной сцены триумфа революционеров, была закончена.

Она бегала по служебным помещениям, пока не нашла его в костюмерной. Он рылся в старом шкафу и что-то бормотал себе под нос. Она улыбнулась и с силой захлопнула дверь. От испуга он выронил старый цилиндр и пачку холостых патронов. Выпрямляясь, он торопливо спрятал руку в карман.

– Жадэ! Я не ждал…

– Что я приду? – Устало вздохнув, она упала в старый пыльный шезлонг, обмахнулась своей программкой и сбросила с ног туфли. – Куча идиотов. Я их всех ненавижу!

Она состроила гримасу, как маленькая девочка. Как маленькая девочка, переезжавшая с Торнье и другими из города в город. Актриса Жадэ Ферн, клянчившая когда-то вторые роли, досаждавшая антрепренерам и компенсировавшая недостаток таланта беспрерывной зубрежкой ролей и бесконечными репетициями. Сейчас это была маленькая ловкая женщина, бизнесменша с хитрыми глазами, легкой проседью и резкими чертами рта.

Она посмотрела на часы.

– Пятнадцать минут, чтобы придти в сознание, Торни.

Он присел на ящик, чтобы успокоиться. Казалось, она не заметила его нервозности или слишком устала, чтобы придавать этому значение. Если она почует что-то неладное, она выдаст его. «Ведь тебе не будет жалко, Жадэ, – подумал он. – А если произойдет небольшой скандал, это не повредит шоу, хотя тебе, может, и не понравится».

То, что он делал, он делал для театра, который они знали и любили. И в этом смысле, сказал он себе, он делал это и для нее тоже.

– Как прошла репетиция, Жадэ? – спросил он как бы между прочим. – Андреев, разумеется, не в счет.

– Великолепно, просто великолепно, – автоматически ответила она.

– Я тоже так думаю.

– Как всегда, Торни, как всегда. – Она скривила рот. – Тошнотина. Лажа и китч, как раз то, что надо для толпы болванов, жующей жвачку и сосущей леденцы. Идиоты, они любят, когда по-топорному, чтобы не думать о том, что им хотят сказать. Они слишком ленивы, чтобы заставить себя понять чувства и смысл; им это даже омерзительно. Меня от них тошнит.

Он слегка удивился.

– Главное, кассир доволен, – пробормотал он. Она обняла свои колени, положила на них подбородок и подмигнула ему. – Ты не считаешь меня подлючкой за то, что я занимаюсь этим?

Он помедлил.

– Иногда меня бесит от этой карикатуры на искусство, но ты здесь не причем.

– Это хорошо. Иногда мне хочется с тобой поменяться. Временами мне кажется, что лучше бы я была уборщицей и скоблила полы для Д'Уччии.

Он рассмеялся, коротко.

– Лови момент. Скоро шансов у тебя не будет. Родичи «маэстро» забирают у нас и эту работу.

– Я знаю. Уже слышала. Слава богу, теперь конец твоей службе. Сможешь заняться чем-нибудь другим.

Он покачал головой.

– Я не знаю, чем. Я умею только играть, больше ничего.

– Глупости. Уже завтра я подыщу тебе работу.

– Где?

– У Смитфилда, в отделе доставки заказов. Они там охотно берут на работу старых актеров.

– Нет, – отрезал он.

– Не спеши, Торни. Это дело новое. Фирма расширяется.

– Да ну?

– «Автодрама в каждый дом. Двухметровая сцена в каждой гостиной. Миниатюрные манекены, высотой двадцать пять сантиметров. Централизованный „маэстро“-сервис. Большой театр в вашем доме. Простое подключение с помощью концентрического кабеля. Позвоните Смитфилду, и узнаете подробности». Ну как, здорово звучит?

Он холодно посмотрел на нее.

– Самая большая сенсация в шоу-бизнесе со времен Сары Бернар, – заметил он сухо.

– Торни! Не будь таким злюкой.

– Извини… Но что здесь нового? Автодрама уже давно завоевала телевидение.

– Я знаю, но это же совершенно другое. Дети будут на седьмом небе. Но этому еще надо сделать рекламу, прежде чем ставить на поток.

– Прости, но тебе следовало бы знать меня получше. Она пожала плечами, устало вздохнула и закрыла глаза.

– Да, верно. Ты – исполнитель характерных ролей, идеалист, жупел для любого театрального директора. Ты не можешь играть роль, не живя ею, и не можешь ею жить, не веря в нее. Продолжай в том же духе и скоро умрешь с голоду. – Она сказала это со злостью, но он почувствовал, что за этим крылось невольное восхищение.

– Ничего, как-нибудь выживу, – сказал он и добавил про себя: «После вечернего представления».

– Я ничем не могу помочь?

– Можешь. Дай мне роль. Я мог бы заменять вышедший из строя манекен.

– Ты знаешь, я бы доверила тебе это, – сказала она после недолгого молчания.

– А почему бы нет. – Он пожал плечами. Она в раздумье посмотрела на свои колени.

– Хм, это выглядело бы классно. Настоящий актер, инкогнито выступающий в автодраме.

– Так уже делают в некоторых комедиях.

– Да, но зрители знают об этом, и контраст придает спектаклю особый колорит. Если куклы находятся на сцене вместе с людьми, они выглядят слишком гибкими, слишком ловкими, словом, какими-то гуттаперчевыми. Без людей это так не бросается в глаза.

– А если зритель не предупрежден…

– Мне интересно, догадались бы они или нет. Конечно, какое-то различие они бы отметили, – улыбнулась Жадэ.

– Они бы решили, что это интерпретация «маэстро».

– Возможно, – согласилась она. – С условием, что человек, играющий с ними на сцене будет осторожен и сумеет приноровиться к токоносителям.

– И если б этим можно было провести критиков, – кисло усмехнулся он.

– Какой-нибудь осел назвал бы это «вопиюще нереалистичной интерпретацией» или «явно бьющим в глаза автоматизмом», могу поспорить. – Она посмотрела на свои туфли. – Но бессмысленно делать что-либо подобное, – продолжала она изменившимся голосом. – «Маэстро» способен обеспечить лучшую постановку, чем любой режиссер.

Эти ее слова отозвались такой болью в душе Торнье, что он даже застонал. Она глянула на него и рассмеялась.

– Не страдай так, Торни. Автодрама держит публику на том уровне, на котором она сама хочет быть.

– Но…

– Точно так же, – продолжала она, – как это делало большинство прежних театров.

– Но…

– Не смотри на меня такими страшными глазами, Торни. Это никакое не издевательство. Я не имела в виду истинный театр. Если тебе нужен такой, поезжай в Европу. – Она встала. – Единственное, что противно в автодраме, так это то, что она прочно настроена на уровень восприятия слабоумных, но в дешевом шоу-бизнесе сроду по-другому не бывало. Это приходится принимать, даже если не нравится. – Она улыбнулась и погладила его по щеке, – Жаль, что я тебя расстроила. Чао, Торни. Всего хорошего.

Он перебирал в кармане холостые патроны и смотрел в пустоту. Неужели все они напрочь потеряли гордость? И Жадэ тоже продала свои принципы, да еще и по дешевке. А он всегда был уверен, что она против своей воли была вынуждена пойти на компромисс, чтобы не умереть с голоду. А она, оказывается, всерьез полагает, будто «маэстро» постановка удается лучше, чем человеку…

Нет. Она говорила все это лишь затем, чтобы упростить положение вещей, чтобы оправдать то, что она делает. Он вздохнул, закрыл дверь и достал из шкафа старый сценарий. Руки у него дрожали.

Когда он вышел из комнаты, он уже не был домашним рабом Д'Уччии, шутом и мальчиком для битья. Он был Райеном Торнье, звездой, героем многочисленных театральных триумфов, превозносимым критикой и любимым публикой, уверенным в блестящем будущем. Закрыв за собой дверь склада реквизита, он легким шагом пошел по опустевшему коридору. В руке он нес щетку, одет был в грязный комбинезон, но ведь это уже был лишь маскарад.

Манекен Пелтье уродливой кучей лежал на сцене. Техники и постановщики возбужденно спорили, обступив куклу. Райен Торнье прислушивался к разговору с равнодушным выражением лица.

– Я не знаю…

– Нет, пока нельзя сказать…

– Вышел на сцену, шатаясь и хихикая, словно пьяный, пытался удержаться за стол и упал лицом вниз…

– Я сначала подумал, что перепутали пленку, но Рик проверил. Это действительно пленка Пелтье.

Торнье всмотрелся в зрительный зал. Жадэ, Фириа и другие, взволнованно жестикулируя, стояли в центральном проходе перед оркестровой ямой. Все говорили, перебивая друг друга. Никто не обратил на него внимания, когда он вышел на сцену и остановился возле лежащей куклы, засунув руки в карманы комбинезона и мрачно наморщив лоб. Он слегка тронул куклу ногой. Краем глаза он увидел, что Жадэ взглянула на сцену и замолчала на половине фразы.

Теперь, когда он знал, что она его увидела, он сымпровизировал сцену с воображаемым приятелем, которого он представил себе на краю сцены. Он бдительно оглянулся вокруг, опустился на колени рядом с куклой. Потом он пощупал у нее пульс, выразительно кивнул приятелю, поднял кукле голову, прислушался к ее дыханию и состроил гримасу. Затем осторожно перевернул куклу.

Он сунул руку в карман манекена, взяв перед этим в руку свои часы. Поднял голову, улыбнулся воображаемому сообщнику и вытащил часы. Показывая их, будто для экспертизы, своему партнеру, он покачал часы на браслете.

В зале засмеялись и этот смех напугал вора. Он засунул часы обратно, боязливо осмотрелся и снова пощупал у куклы пульс. Затем он обменялся взглядом с сообщником, помог кукле встать на ноги и, шатаясь, пошел прочь – друг, ведущий домой пьяного собутыльника. В полутьме кулис он остановился, еще раз трусливо посмотрел вокруг, быстрым движением вытащил часы из кармана жертвы, бросил куклу и исчез со сцены.

Жадэ смотрела на это, открыв рот.

Три техника, наблюдавшие пантомиму из глубины сцены, со смехом похлопали его по плечу, когда он проходил мимо. Спутники Жадэ тоже добродушно поаплодировали, когда Торнье, весело напевая что-то вполголоса, уносил куклу.

Без пяти шесть Рик и техник по обслуживанию клиентов из фирмы Смитфилда спустились из операторской. Жадэ и Иан Фириа поспешили им навстречу.

– Ну что там?

– Пленка, должно быть, с дефектом, – сказал Рик.

– Но уже поздно искать новую! – в отчаянии закричала Жадэ.

– В любом случае, все из-за пленки, – пожал плечами Рик.

– С чего вы это взяли?

– Потому что есть только три возможности: кукла, пленка и компьютер, считывающий данные с пленки. Мы очистили базу данных компьютера и ввели в него информацию с пленки другого актера. Он работает безупречно. И кукла тоже работает, если она играет без интерпретации, то есть без пленки. Так что все дело в ней.

Жадэ застонала, повалилась в кресло и закрыла лицо руками.

– А что, разве нельзя достать другую пленку? – спросил Рик.

– Мы обзвонили все склады Смитфилда в радиусе пятисот миль. Они могут сделать с матрицы новый дубликат, но на это уйдет слишком много времени.

– Мы отменим спектакль, – покорно заявил Фириа. – Премьера переносится на завтра, билеты действительны или возвращаются по требованию.

– Стоп! – перебила его Жадэ. – Все билеты распроданы, не так ли?

– Да! – обозленно отозвался Д'Уччия. – И что вообще происходит? Вы не можете справиться с «маэстро», а мы должны из-за этого терять деньги?

Жадэ вдруг вскинула руки.

– У меня есть идея. Мы перенесем начало на девять часов. Кто не захочет ждать, получит деньги обратно. Иан, распорядись, чтобы все было готово к девяти. Есть еще возможность… Я кое-что попробую.

Она пошла к выходу.

– Эй! – крикнул Фириа.

– Объясню позже, – крикнула она через плечо.

Она застала Торнье за сменой перегоревших лампочек. Он улыбнулся ей сверху, вставляя плафон янтарного цвета на прежнее место.

– Я опять вам для чего-нибудь нужен, мисс Ферн? – насмешливо спросил он со стремянки.

– Возможно, – зло бросила она. – Ты не шутил, когда предлагал заменить сломавшийся манекен?

Перегоревшая лампочка выпала из рук Торнье и с громким хлопком разбилась у нее под ногами. Он медленно спустился на пол.

– Ты шутишь?!

– Ты сможешь сыграть Андреева?

Он облизнул пересохшие губы и недоуменно уставился на нее.

– Ну что, сможешь?

– Прошло десять лет, Жадэ, и я…

– У тебя есть еще время просмотреть сценарий, и к тому же можно вставить в ухо маленький приемник. Рик будет тебе суфлировать из операторской.

Она предложила это между прочим, как будто за этим не было ничего особенного. Это был театр – хладнокровно требовать невозможного, делая вид, что так и должно быть.

– Но зрители? Они ведь ждут Пелтье.

– Пока что я тебя спрашиваю, сможешь ли ты разок прорепетировать. Потом посмотрим. Это наш единственный шанс спасти спектакль.

– Андреев… – прошептал он. – Главная роль.

– Ну пожалуйста, Торни, ты же можешь хотя бы попробовать.

Он посмотрел мимо нее в зал и медленно кивнул.

– Я пойду и перечитаю сценарий, – сказал он тихо и кивнул с выражением, которое, как он надеялся, придавало ему благородную смесь бескорыстной скромности и самоотверженной решимости.

«Я должен сыграть, как бог, – подумал он. – Это будет особое представление. Мой последний шанс, последняя большая роль».

Резкий свет рампы, тихий шепот в ухе, холодное оцепенение первых секунд. Оно пришло и быстро улетучилось. А потом сцена стала закрытым помещением и зрители – обслуживающий персонал и постановщики – были не больше чем четвертой стеной, где-то за рядом огней. Он был Андреевым, шефом полиции, преданным слугой царя, оказавшимся в эпицентре революции. Теперь он жил не своей жизнью, роль целиком поглотила его. И его партнеры по сцене, – хотя у них из под ног раздавалось потрескивание, когда они передвигались, – были для него живыми людьми, против которых и вместе с которыми…

Зачарованный магией игры, водоворотом драмы, он снова ощущал себя частью действа, которое вело его от сцены к сцене. Как будто не было долгих потерянных лет между далекими полузабытыми репетициями и этой премьерой. И только в конце акта, когда он забыл свою реплику и Рик подсказал ему, волшебство на какой-то миг исчезло, и он почувствовал, что его переполняет невыразимый страх, он внезапно осознал, что окружен машинами, что губы, которые он только что целовал, принадлежали не женщине, а резиновой кукле.

Когда пришло время уходить со сцены, он дрожал всем телом. Увидев, что на сцену поднимается Жадэ, он вдруг почувствовал невыразимый ужас – сейчас она скажет ему: «Торни, ты играл великолепно, почти как манекен».

Но она ничего не сказала, просто протянула ему руку.

– Ну, как, Жадэ? Не очень плохо?

– Ты остаешься! Продолжай играть так и все будет нормально. Иан тоже согласен.

– Ты серьезно? А как диалог с Петром?

– Великолепно. Это был высокий класс, Торни.

– Так значит, все решено?

– Пойдем. Никогда ничего не решено, пока не поднимется занавес. Ты ведь сам знаешь… – Она засмеялась. – Нам было очень весело, но, пожалуй, лучше не говорить об этом.

– Да? – Он замер. – И над чем же вы потешались?

– Над Мелой Стоун. Она увидела, как ты выходишь на сцену, побледнела, как простыня, и вышла. Не представляю, почему.

– Ты прекрасно знаешь, почему.

– Она здесь, потому что по договору обязана присутствовать на премьере. Она должна сказать пару вступительных слов об авторе и о пьесе. – Жадэ весело подмигнула. – Пять минут назад она позвонила и попыталась от этого отвертеться. Естественно, у нее ничего не вышло. И не выйдет, пока она получает деньги от Смитфилда.

Она пожала ему руку и вернулась в партер. Торнье спросил себя, что у Жадэ могло быть против Мелы. Наверное, ничего серьезного. Обе в прошлом были актрисами. Но Мела получила предложение от Смитфилда, а Жадэ – нет. И этого было достаточно.

Он не успел долистать следующую сцену – пора было выходить.

Все шло гладко. Во втором акте он запнулся только три раза на репликах, которые он разучивал десять лет назад. Голос Рика бормотал ему в ухо и «маэстро» компенсировал незначительные отступления от текста. На этот раз он не дал себе полностью увлечься игрой, и ему больше не мешало сознание того, что он стал частью автоматически работающего механизма.

– Не совсем то, Торни, – крикнул Иан Фириа. – Немного натянуто. Последние две-три реплики прогоним еще раз! Андреев – не дикий медведь из-за Урала. Постой пока, сейчас выход Марки.

Торнье кивнул и окинул взглядом застывших кукол. Он должен забыть, что они автоматы. Необходимо было смешаться с ними, даже если это означало, что он и сам уподобится манекену. Это ему немного мешало, хотя он давно привык подчиняться указаниям режиссера и требованиям сцены. Почему-то он ждал смеха из зала, но никто не смеялся.

– Все ясно! – крикнул Фириа. – Продолжай!

Торнье снова окунулся в игру, но неприятный осадок остался: какая-то зажатость и постоянное ожидание смешков из зала. Он не мог понять причины, но все же…

Во втором и третьем акте он играл с таким напряжением, что даже вспотел. Во всем этом чувствовался какой-то компромисс с самим собой. Он играл чрезмерно подчеркнуто, пытался приноровиться к игре кукол и одновременно убедить Жадэ и Фириа, что он владеет ролью, хорошо владеет. Но понимают ли они, почему он это делает?

Для второй репетиции времени уже не было. Нужно было успеть перекусить, немного отдохнуть и переодеться к спектаклю.

– Это было ужасно, Жадэ, – простонал он. – Я играл паршиво, я знаю.

– Глупости. Сегодня вечером ты будешь в хорошей форме. Я знаю, как это бывает, хорошо знаю.

– Спасибо. Я постараюсь.

– Да, еще насчет заключительной сцены, где Андреева убивают…

Он внимательно посмотрел на нее.

– А что там особенного?

– Револьвер будет, конечно, заряжен холостыми патронами, но ты должен будешь упасть.

– И что?

– Смотри, куда падаешь. Сцена под током. Сто двадцать вольт тебя не убьют, но нам не нужен умирающий Андреев, который дергается и искрит. Рабочие сцены пометят нужное место мелом. И еще…

– Да?

– Марка будет стрелять в упор. Будь осторожен, не обожгись.

– Хорошо.

Она собралась уйти, но задержалась и озабоченно осмотрела его с головы до ног.

– Торни, у меня странное чувство. Это трудно выразить словами…

Он спокойно смотрел на нее и ждал, что она скажет дальше.

– Торни, ты задумал провалить премьеру?

Его лицо не выдало ничего, но внутренне он вздрогнул. Она смотрела на него спокойно и доверительно, но явно чувствовала что-то неладное. Она рассчитывала на него и хотела ему верить.

– Почему я должен провалить спектакль, Жадэ? Когда это я намеренно портил представление?

– Ты меня спрашиваешь?

– Послушай… Ты получишь самого лучшего Андреева, которого я могу сыграть. Я обещаю. Она медленно кивнула.

– Я тебе верю. Я не сомневаюсь.

– Так в чем же дело? О чем ты беспокоишься?

– Не знаю. Я лишь знаю, какого ты мнения об автодраме. У меня неприятное чувство, что ты замышляешь что-то недоброе. Вот и все. Прости… Я понимаю, ты слишком горд, чтобы загубить собственный спектакль, но… – Тряхнув головой, Жадэ замолчала. Она испытующе смотрела на него своими темными глазами. Она все еще не успокоилась.

– Ах да, – сказал он сухо. – Я хотел прервать пьесу на третьем акте. Я хотел продемонстрировать зрителям свой шрам от операции аппендицита, показать пару карточных фокусов и объявить, что начинаю забастовку.

Он укоризненно пощелкал языком и обиженно посмотрел на нее. Она слегка покраснела и деланно рассмеялась.

– Я уверена, что ты не способен на гадость. Но я знаю, что ты не упустишь возможность поиздеваться над автодрамой, хотя, возможно, сегодня вечером ты и не сделаешь ничего такого. Извини, но это меня тревожит.

– Не беспокойся. Если ты и потеряешь деньги, то не по моей вине.

– Я тебе верю, но…

– Что еще?

– Ты выглядишь слишком довольным, вот что! – прошипела она, приблизившись. Затем потрепала его по щеке.

– Ну, а как же иначе… это моя последняя роль. Я…

Но она уже ушла, предоставив ему время на обед и короткий отдых.

Сон не приходил. Он лежал на диване, ощупывая в кармане патроны и думал о том, как он хлопнет дверью, и какой это вызовет фурор. Мысли эти были приятны.

В полудреме ему вдруг пришло в голову, что это назовут самоубийством. Как наивно! Какой эффект! Какой трагический случай! И реакция публики. У манекенов не течет кровь. И позже – заголовки газет: «Кукла убивает старого актера», «Жертва механической сцены». И все же они назовут это самоубийством. Как примитивно!

А может, самоубийца на карнизе двадцатого этажа тоже думает о реакции публики? Не метит ли каждый удар, который наносишь себе, в совесть окружающих?

– Пятнадцать минут до начала спектакля, – прохрипел динамик, – пятнадцать минут.

– Эй, Торни, – послышался нетерпеливый голос Фириа, – бегом в костюмерную. Тебя уже ищут.

Торнье устало поднялся. Он направился в костюмерную, мельком взглянув на сутолоку техников и рабочих. Ясно было одно: назад пути нет.

Зал был далеко не переполнен. Треть зрителей предпочла получить обратно деньги, чем ждать целый час и потом смотреть на подделку Андреева. Но для большинства посещение театра было запланировано заранее, и они остались, хотя их раздражение трудно было не заметить. Люди демонстративно поглядывали на часы, а некоторые и более явно выражали свое недовольство, а голос диктора тем временем под музыку русских композиторов зачитывал заранее подготовленные извинения. И вот наконец…

– Дамы и господа, сегодня мы представляем вам одну из самых популярных актрис, хорошо известную вам по театру, телевидению и автодраме… Мелу Стоун!

Торнье смотрел из-за кулис, как она появилась в свете рампы, Мела казалась неестественно бледной, но специалисты по макияжу, в общем, поработали неплохо, Она выглядела лишь чуть старше, чем ее кукла, и все еще была красива, хотя я не той вызывающей красотой прежних лет. На ней было простое темное платье с глубоким декольте и без всяких побрякушек. Ее огненные волосы были уложены в высокую прическу и открывали изящную линию ее шеи.

– Десять лет назад, – начала она, – я готовилась к постановке сегодняшней пьесы «Анархия», но она так и не состоялась. Я участвовала в репетициях вместе с человеком, которого зовут Райен Торнье, актером, который сегодня вечером исполнит главную роль, С грустью я вспоминаю время… – она запнулась, потом продолжила, но уже скованно и менее убедительно. Очевидно, речь была подготовлена Жадэ Ферн, причем создавалось впечатление, что Мела произносила слова только потому, что невежливо было пропускать их. Мелу оштрафовали за попытку отказаться от выступления, и Жадэ сломила ее сопротивление, пригрозив поставить перед микрофоном ее куклу в седом парике и запустить фонограмму.

Вступительные слова Мелы были написаны с целью убедить публику, что увидеть в главной роли Торнье вместо Пелтье – большая удача. Но в речи не было ни намека на то, что играть будет человек из плоти и крови. Отсутствовали также определения типа «кукла» или «манекен». Публике предоставили предполагать все что угодно, ничем, однако, не поддерживая ее предположений. Речь была короткой. После нескольких сплетен из истории самой первой премьеры, что была восемьдесят лет назад, Мела закончила:

– А теперь, дорогие друзья, мы представляем вам «Анархию» Прушева.

Она с улыбкой поклонилась, грациозно упорхнула за занавес и там разрыдалась. Торжественная музыка известила о начале первого акта. За кулисами она заметила Торнье и сдержала рыдания, закусив губу. Занавес начал подниматься. Она подбежала к нему на несколько шагов, остановилась и посмотрела на него.

– Ты ничего не хочешь мне сказать? – прошептала она.

– Я… – ледяная улыбка вдруг сошла с его лица. Это была его первая маленькая победа над Мелой, терзаемой кошмарами Мелой, купившей себе безопасность ценой чего-то более важного и все еще, как сейчас, доплачивающей за нее в рассрочку. Мелой, которую он когда-то любил. Его маленький триумф был – теперь он это видел – не того сорта, чтобы его можно было смаковать. Она хотела продолжить, но он остановил ее.

– Мне жаль, Мела, – хрипло сказал он.

– При чем здесь ты?..

Тут она ошибалась. Она, конечно, не знала, что он сделал; не знала, что он подменил пленки, чтобы стоять на сцене рядом с кукольным подобием Мелы, которая перестала для него существовать десять лет назад. И сейчас она была вынуждена терпеть его насмешку над карикатурой прошлого.

– Мне жаль, – прошептал он еще раз.

Она тряхнула головой, вырвалась и скрылась в дверях. Предыдущая встреча с ней расстроила его, и он едва не отступился от своего плана. Возможно, горечь помешала ему увидеть истину: ее резкость не имела ничего общего с заносчивостью и снобизмом; это была смесь отчаяния и страха. В здании, которое и без того было наполнено воспоминаниями, перед нею внезапно возник старый призрак в грязном комбинезоне. Призрак, чье лицо она, вероятно, старалась забыть. Возможно, он был символом ее вины перед собой. Он знал, что производит на других актеров именно такое действие. Счастливчики актеры, получавшие большие гонорары от Смитфилда, имели обыкновение поспешно отворачиваться, едва завидев его с ведром и щеткой. Когда такое случалось, он испытывал удовольствие, воображая, что они думают: «Торнье не продался, Торнье не пошел на компромисс». И как же они его за это ненавидели! Но чтобы и Мела ненавидела его… Этого он не хотел. Кто-то толкнул его в бок.

– Твоя очередь, Торни, твой выход!

Он очнулся. Фириа держал его за руку и подталкивал вперед. Он собрался с духом, сбросил оцепенение как пальто и уже Андреевым вышел на сцену.

Первую сцену он полностью смазал. Он понял это задолго до конца по лицам зрителей. Он пропустил две реплики и несколько раз воспользовался суфлерскими подсказками Рика. Он играл словно в путах и хорошо это чувствовал.

– Ты в норме, Торни, все в порядке, – сказала Жадэ, не решаясь во время представления говорить ему что-то другое. На репетиции актера можно ругать как угодно, у него достаточно времени впереди, чтобы успокоиться. Но те же самые слова во время представления выбьют его из колеи, и он провалит спектакль.

– Ты только не нервничай. Все идет прекрасно! – Но за ее бодрящей улыбкой он заметил беспокойство.

Он прислонился к стене, уставился в пол и обругал себя: «Ты, ни к черту не годный жалкий актеришка, помешанная на театре поломойка, ты…»

– Внимание, Торни, твоя реплика!

И он снова был на сцене, снова, запинаясь, произносил свои фразы, избегая смотреть в сторону зала и безуспешно пытаясь подавить нарастающее предчувствие провала.

Мела ждала его после второго выхода. Со сцены он вышел бледный и дрожащий, воротник был пропитан потом. Он прислонился к стене, закурил сигарету и угрюмо посмотрел на нее. Она молчала. Затем взяла его руку в свои ладони, сжала ее и склонила голову к его плечу. Словно оцепенев, он смотрел на нее. Она больше не чувствовала себя задетой – она увидела, как он там выставлял себя на посмешище. Напротив, теперь она жалела его. Он стоял оглушенный, испытывая отвращение к самому себе. Это было невыносимо.

– Мела, я лучше это тебе скажу: Жадэ меня не…

– Ничего не говори сейчас, Торни. Просто делай то, что в твоих силах. – Она взглянула на него. – Ты ведь постараешься?

Это его удивило. Ей-то какое дело?

– Разве для тебя не лучше, если я провалю роль? Она энергично помотала головой, затем опустила глаза.

– Может быть, какая-то часть меня охотно бы посмотрела на это, Торни. Та моя часть, что жаждет мести. Я должна верить в этот автоматизированный театр. И я верю в него. Но я не хочу, чтобы ты провалился. Ты не знаешь, что для меня значит видеть тебя там, среди этих… этих… – Она подняла голову. – Это как злая насмешка, Торни. Твое место не там. Но пока ты на сцене, тебе нельзя сдаваться. Постарайся, ладно?

– Да, конечно.

– Это опасно. Я имею в виду, если зрители заметят, что ты не кукла… – Она отвернулась.

– И что тогда?

– Тогда они начнут хохотать, и своим смехом сгонят тебя со сцены.

Такая мысль не приходила ему в голову, но она подтверждала все его недобрые предчувствия.

– Больше я ничего не скажу, Торни. Это все, о чем я беспокоилась. Мне безразлично, хорошо ты сыграешь роль или плохо, лишь бы люди не заметили, кто ты и что ты. Я не хочу, чтобы тебя подняли на смех. Ты и так уже достаточно натерпелся.

Он покачал головой. Этого не могло быть.

– Другие актеры тоже играют с роботами, – запротестовал он. – На небольших сценах, но все-таки…

– Ты хоть раз видел подобную постановку?

– Нет.

– А я видела. Публика заранее знает, какие роли играют люди, поэтому им это не кажется ни странным, ни смешным. Послушай меня, Торни, играй хорошо, но не пытайся сыграть лучше, чем это делает кукла.

Он ощутил прежнюю горечь. И это все, о чем она беспокоится? Она надеется, что он станет подражать куклам, машинам, и не более того?

Она увидела, что он огорчился, и снова взяла его за руку.

– Торни, не сердись на меня за то, что я говорю это тебе. Я хотела бы, чтобы ты понял что здесь нужно, а что нет. Я надеюсь, что ты разберешься. Где-то внутри ты боишься, что они примут тебя не за того, кто ты есть на самом деле, а это делает твою игру не такой, как у кукол. Ты бы лучше боялся того, что тебя могут узнать, Торни.

Он смотрел в ее глаза и помалу осознавал, что она еще оставалась той самой женщиной, которую он знал и любил. Она хотела уберечь его от провала, но почему?

– Мела…

– Да?

– Боюсь, у меня ничего не получится. Почти гневно она тряхнула головой.

– Торни, ты живешь в прошлом, а я нет. Может быть, то, что происходит сейчас, мне тоже не очень нравится, но я живу здесь, в этом времени. Я не смогу вернуть прошлое, даже если захочу. Впрочем, и десять лет назад мы жили не в своем времени. Мы жили в магически-мифическом чудесном будущем. Мы жили радужными мечтами, но будущее оказалось другим. Я не хочу жить в воздушном замке. Я хочу душевного спокойствия, пусть даже за него приходится платить.

– Как глупо, что мы встретились именно сегодня, – тихо сказал он.

– Ах, Торни, я имела в виду не то, что ты подумал. Я не стала бы так говорить, если бы эти мечты и планы ничего для меня не значили.

– Я хотел бы, чтобы ты была со мной там, – сказал он с усилием. – Без кукол и без «маэстро». Я знаю, как бы тогда было.

– Прекрати, Торни! Пожалуйста! – Она повернулась, чтобы уйти. – Мы увидимся после спектакля. Но я не хочу, чтобы ты так говорил.

– По-другому я не умею.

– Хорошо. Пока, Торни. Удачи тебе.

Первый акт полностью провалился. Фириа, Ферн и Рик совещались, сидя в плотном сигаретном дыму. Торнье слышал возбужденные голоса, но не мог понять ни слова. Жадэ позвала рабочего сцены, поговорила с ним и куда-то отправила. Рабочий вскоре вернулся, нашел среди спорящих Мелу и что-то ей сказал, показывая на совещавшихся. Торнье видел, как она ушла, и прошел за кулису. Стараясь ни о чем не думать, он взял сценарий и пробежал глазами первые попавшиеся строчки. Кто-то дернул его за рукав.

– Жадэ… – Он расстроенно посмотрел на нее, пытаясь найти слова и объясниться, но так и не нашел. Она это заметила и махнула рукой.

– Мы подробно разобрали первый акт, – сказала она. – Рик, вы лучше сможете это объяснить.

– Это была не твоя вина, Торни. – Рик Томас невесело улыбнулся. – Или ты этого не заметил.

– Что ты хочешь сказать? – недоверчиво спросил Торнье.

– Возьмем, к примеру, пятую сцену, – вмешалась Жадэ.

– Допустим, в актерском составе были бы одни люди. Как бы ты отреагировал в перерыве?

Торнье закрыл глаза и мысленно прокрутил сцену.

– Вероятно, я бы рассердился, – медленно ответил он.

– Я упрекнул бы Коврина за то, что он едва давал мне говорить. И Аксинию, за то, что смазала эффект моего ухода со сцены. – Грустно улыбаясь, он добавил: – В качестве собственного оправдания. Но кукол я ни в чем не могу упрекнуть. Украсть у актера сцену может только актер, но не куклы.

– Ошибаешься, дорогой, – возразил техник. – Еще как могут. И твое наблюдение совершенно верно.

– Что?!

– Да. Ты испортил первые две сцены, и публика на это отреагировала. «Маэстро» же реагирует на реакцию публики, изменяя свою установку другим актерам, то есть куклам. Он видит всю сцену как единое целое, включая и тебя. Для него ты – та же марионетка, без личных характеристик, обусловленных пленкой, вроде куклы Пелтье, которую мы использовали на репетиции. Он посылает тебе сигналы, обусловленные только сценарием, без личностной интерпретации. Если бы не было публики, все это не имело бы никакого значения. Но поскольку он воспринимает и реакцию публики, то начинает выравнивать игру, исправлять. А так как на тебя он не может воздействовать, то делает это с куклами.

– Этого я не понимаю, – сказал Торнье.

– Короче, Торни, первые две сцены были плохими. Публике ты не понравился. «Маэстро» попытался это исправить и переключился на других персонажей, чтобы с помощью других актеров улучшить эффект от твоей игры.

– Моей? Разве это возможно?

– Все очень просто, Торни, – сказала Жадэ. – Когда Марка говорит: «Я его ненавижу. Он зверь», она может это выразить так, словно чувствует это на самом деле. Но она может сказать и так, что ненависть покажется зрителю лишь мимолетной вспышкой гнева. Это влияет на то, каким публика воспринимает тебя. Другие актеры влияют на восприятие твоей роли. Вспомни, как это было в старом театре. Здесь то же самое.

Он беспомощно посмотрел на них. – Можно что-нибудь изменить? Разве нельзя перенастроить «маэстро»?

– Нельзя, иначе отключится вся система. Эффект нарастает, как снежный ком. Чем сильнее влияние компьютера, тем труднее тебе. Чем труднее тебе, тем хуже спектакль в глазах зрителей. Чем они недовольней, тем больше вмешивается в игру «маэстро».

Торнье нервно взглянул на часы – две минуты до начала второго акта.

– Что же мне делать?

– Держаться, – ответила Жадэ. – Программист Смитфилда уже выехал.

– Мы попробуем отключить датчики, замеряющие реакцию в зале, – добавил Рик. – Правда, я не знаю, как это скажется на работе «маэстро».

Световой сигнал известил о начале второго акта.

– Удачи, Торни.

– Ее-то мне и не хватает.

Эта штука в операторской понаблюдала за ним, обработала полученную информацию и нашла, что он оставляет желать лучшего. «Возможно, – подумал он, – она меня даже ненавидит». Машина исследовала, контролировала и подавляла его.

Лица кукол, их руки, их голоса были частью этой машины. Это настраивало всех их против него, потому что он не подчинялся командам. Торнье подумал об извечном конфликте между режиссером и актером. Здесь был все тот же конфликт, только усугубленный органической неспособностью этого режиссера понять разницу между человеком и куклой. Для него было бы лучше, если бы он не имел собственного представления о том, как играть свою роль, если бы он был абсолютно пассивным. Но он был Андреевым, таким Андреевым, как он его понимал. Андреев стал его вторым я. Торнье не просто играл роль, но отождествлял себя с ней, иначе он просто не мог.

Словно изваяние, он стоял за своим письменным столом и холодно выслушивал, как оправдываются арестованные революционеры.

– Клянусь, генерал, я не имею с ними ничего общего, – закричал один из них. – Ничего!

– Вы его хорошо допросили? – недовольно спросил Андреев подпоручика, который привел к нему задержанного. – Он еще не подписал признания?

– Это излишне, господин генерал! Его сообщник во всем признался, – ответил подпоручик. Но произнес он это с неправильной интонацией. Его слова прозвучали так, словно он подозревал за задержанным что-то чудовищное, словно он еще надеялся выжать из него признание, возможно, даже под пыткой, в то время как налицо был достаточный повод для ареста. Слова были верные, но их значение было искажено интонацией. По сценарию это было простое утверждение: «Этого не требуется, господин генерал. Его сообщник во всем признался».

Торнье покраснел от злости. Его следующей фразой было: «Позаботьтесь о том, чтобы признался и этот». Но он не хотел ее произносить. Это только оправдывало бы ошибочную интонацию подпоручика, и без того вызывающую удивление. Он лихорадочно соображал. Подпоручик был второстепенным персонажем и снова появлялся только в третьем акте. Если он чуть-чуть подкорректирует его поведение, это не повредит.

Сузив глаза, он пристально посмотрел на куклу и холодно спросил:

– А что вы сделали с его сообщником?

«Маэстро» не мог сам составлять фразы и отклонения от текста определял как функциональные нарушения, которые необходимо компенсировать. «Маэстро» вернулся на строчку назад и заставил лейтенанта повторить реплику, слегка изменив ее.

– Я ведь уже доложил – он признался.

– Так! – разозлился Андреев. – Вы его убили, да? Он не вынес вашего допроса, не так ли?

– Он признался, – беспомощно повторил подпоручик.

– Торни, – тревожно зашелестел в ушном динамике голос Рика. – Что ты несешь?

– Вы арестованы, Николаев! – пролаял Андреев. – Доложите майору и доставьте арестованного в его камеру. – Он сделал паузу. «Маэстро» не мог продолжать, пока не было реплики из текста, но сейчас ее уже можно было произнести.

– И чтоб этот признался тоже.

– Есть, господин генерал. – Поручик щелкнул каблуками и вышел. Но прежде Торнье позволил себе маленькое удовольствие, крикнув ему вслед и тем самым смазав его уход:

– Позаботьтесь о том, чтобы этот после допроса остался в живых!

Повинуясь команде «маэстро», тот вышел вместе с заключенным, не повернув головы. Торнье был доволен собой. У выхода на сцену он увидел Жадэ. Она подавала ему ободряющие знаки, но он не мог импровизировать без конца.

Больше всего он боялся выхода Марки. Ее роль «маэстро» выводил на первый план и оправдывал ее в ущерб Андрееву. Роль Марки была слишком важной, чтобы обращаться с ней как захочется.

Занавес упал. Сцена повернулась. Сейчас предстоял эпизод в жилой комнате, обставленной в мещанском вкусе. Торнье занял свое место, и занавес снова поднялся.

– Больше никаких арестов! – пролаял он в телефон. – После наступления комендантского часа применять оружие!

Он повесил трубку.

Когда он повернулся, она стояла на пороге. Она подслушивала, но, ничуть не смутившись, пожала плечами и прошла вперед, в то время, как он недоверчиво наблюдал за ней. Она вернулась к нему, но уже как шпионка Петра, вождя рабочих. Но он подозревал ее лишь в неверности, а не в предательстве. Это была критическая сцена, «маэстро» мог представить Марку либо коварной продажной девкой, либо народной героиней, обращенной в революционную веру, что автоматически делало из Андреева грубого сатрапа.

– Ты не хочешь даже поздороваться со мной? – спросила она, походив по комнате.

Он только улыбнулся в ответ. С высокомерным и вызывающем видом она встала перед зеркалом и начала приводить в порядок растрепанные волосы. Она говорила нервно и отрывисто, чувствуя возможность разоблачения и пытаясь спрятаться за общими фразами. Выглядела она уставшей и измученной, даже больше, чем некогда настоящая Мела Стоун. «Маэстро» мастерски управлял ее мимикой.

– Что тебе надо?! – неожиданно взорвался он.

Все еще стоя перед зеркалом, она замерла, прервав свое занятие, целью которого было, скорее, унять нервную дрожь, чем исправить прическу.

– Я все еще живу здесь, или нет?

– Ты сбежала!

– Только потому, что ты меня вынудил.

– Ты ясно дала понять, что не хочешь здесь больше оставаться.

– Неправда!

– Это ты лжешь!

Так они говорили еще некоторое время, затем он начал вытряхивать содержимое ящиков стола в чемодан.

– Я живу здесь и я здесь останусь! – закричала она.

– Делай все, что хочешь.

– А что собираешься делать ты?

– Я ухожу.

Спор продолжался. «Маэстро» не делал ни малейших попыток изменить сцену. Неужели у них все же получалось? Может быть, экспромт в сцене с подпоручиком повлиял на машину?

Что-то изменилось. Это была удачная сцена, пока что самая лучшая.

В гневе она продолжала что-то выкрикивать. Тем временем он закрыл чемодан и пошел к двери. Она замолчала на середине фразы, выкрикнула его имя и, зарыдав, упала на диван. Он остановился, повернулся вполоборота. Постепенно его холодная неприязнь проходила. Он поставил чемодан и подошел к ней.

Ее рыдания стали затихать. Она боязливо взглянула на него, увидела, что он не в состоянии оставить ее, и робко улыбнулась. Затем она встала и обняла его за шею.

– Саша… мой Саша.

Ее руки были теплыми, губы влажными. Женщина в его руках жила. В какое-то мгновение ему показалось, что он сошел с ума. Она тихо и коротко рассмеялась и прошептала:

– Ты мне сломаешь ребра.

– Мела…

– Тихо, не глупи… играй! – Громко она спросила:

– Я могу остаться, любимый?

– Навсегда, – ответил он хриплым шепотом.

– И ты не будешь меня ревновать?

– Никогда.

– И ты не станешь меня расспрашивать, если час или два меня не будет дома?

– Или шестнадцать… Прошло шестнадцать часов.

– Прости! – Она поцеловала его.

В комнате заиграла музыка, сцена закончилась.

– Как ты это сделала? – прошептал он. – И зачем?

– Они меня попросили. Они испугались, что «маэстро» провалит и эту сцену. – Она засмеялась. – Ну и вид был у тебя! Можешь отпустить меня.

Занавес опустился.

Они вышли со сцены. Жадэ уже ждала их.

– Превосходно, – сказала она взволнованно и пожала им руки. – Все было просто великолепно.

– Спасибо, – сказала Мела, – спасибо за то, что обратились ко мне.

– Было бы неплохо, если бы ты сыграла и в других сценах, Мела, хотя бы в тех, где играет Торни.

– Я не знаю… – неуверенно прошептала Мела Стоун. – Столько времени прошло. Сцену ссоры сыграть было несложно. Ее бы всякий смог сымпровизировать.

– Ты так же превосходно справишься и с другими, – настаивала Жадэ. – Техник уже здесь и возится с «маэстро». Но если он увидит парочку таких сцен, то ему придется исправлять самого себя.

Второй акт был спасен, с этим все согласились. Торнье и Мела прошли в уборную, чтобы, воспользовавшись маленькой паузой, снять нервное напряжение.

– Это было, конечно, не «потрясающе», – вздохнул он, упав на диван, – но вполне сносно.

– Третий акт будет еще лучше, Торни, – пообещала Мела. – Мы вытащим спектакль. Глупо, что первый акт так смазали.

– А я хотел сделать из этого нечто грандиозное, – пробормотал Торнье. – Хотел сделать так, чтобы это надолго запомнили. А сейчас мы выбиваемся из сил, чтобы спасти спектакль от полного провала.

– Разве так было не всегда? Ты собираешься произвести фурор, а затем выкладываешься как сумасшедший, чтобы это выглядело хотя бы терпимо. – Она устало покачала головой. – Торни…

– Что?

– Я знаю, что завтра буду жалеть, но сегодня мне это нравится. Я имею в виду – пережить все это еще раз. Но это гибельно. Это… опиум.

Он удивленно посмотрел на нее, но ничего не сказал. Возможно, для Мелы это был опиум, но с сегодняшним вечером она не связывала сумасшедших надежд на то, что это должно стать апогеем всей ее актерской карьеры. Она согласилась играть, чтобы спасти спектакль, не более того.

– Как ты думаешь, кто-нибудь в зале заподозрил неладное?

– Я ничего такого не заметила, – сонно пробормотала она. – Но завтра все равно все будет в газетах.

– Почему?

– Из-за сцены с подпоручиком. Ты ведь начал импровизировать, чтобы ее спасти. Среди публики всегда найдется какой-нибудь писака или умник, прочитавший пьесу до ее постановки, и он что-то заподозрит. Придя домой, он перечитает сцену и все поймет. Вот и готова сенсация. Тайное стало явным!

– Тогда это уже не будет иметь значения.

– Да…

Что-то похожее на горькое разочарование овладело им. Было приятно снова оказаться на сцене, даже только на один вечер. И, пожалуй, было нормально, что он не получил того, на что надеялся. Что ж, если заветная цель недостижима, весь план становился бредом больного фанатика. Зачем он поддался этому нелепому наваждению? Воли, удобного случая, горечи и надежды на предстоящие перемены было достаточно, чтобы оживить его мечтания и заставить его поверить, что эта детская мечта осуществима. А потом легкомысленно запущенный механизм потащил его за собой. Подмененные пленки, заряженный револьвер, все эти хитроумные уловки… и вот сейчас отрезвление и судорожные усилия, чтобы представление не сорвалось.

У него мороз прошел по коже. То, что он смог так легко забыться, напугало его. Что с ним сделали годы? Что он сам сделал с собой?

Возможно, он сохранил свой талант и свои идеалы, но какая от всего этого польза, если вокруг вакуум? Он отдал всего себя старому живому театру и заботливо ухаживал за его могилой, ожидая скорого воскрешения.

«Старый дурак, – подумал он, – ты взял за руку призрачную мечту, галантно прошел с ней через опасность и отчаяние и, наконец, женился на ней, не замечая, что она давно мертва». Вероятно, было уже слишком поздно предпринимать что-либо в том будущем, которое ему отводилось. Был только один путь понять это. И первый шаг на этом пути – навсегда расстаться со сценой.

«Если какой-нибудь маленький черный ящик отнимет у меня работу, – сказал Рик, – я стану устанавливать эти самые ящики».

И сейчас Торнье убедился, что техник говорил всерьез. Так поступила и Мела, но по-своему. Но для него такое решение уже было невозможно. Он слишком долго просидел у могилы, скорбя об ушедшем. Сейчас нужно было решительно и навсегда порвать с прошлым. Завтра он исчезнет, просто уйдет и начнет что-нибудь новое, и сделает это так, будто ему снова двадцать один. Проблема была только в том, что пока не на что было жить. Неквалифицированных рабочих было полно, и свободных мест на рынке труда для них не хватало. А продать свой талант он сможет лишь тогда, когда найдет достойного покупателя. И даже в этом случае нужна цель, в которую можно верить, для которой можно жить.

Внезапно Мела очнулась от дремоты. Динамик на стене прохрипел ее имя. Она быстро надела туфли и встала.

– Увидимся на сцене, Торни.

Она выбежала из уборной, позабыв закрыть дверь. Он посмотрел ей вслед и почувствовал себя виноватым. Он стоил этим людям денег, стараний и нервов, и от этой премьеры зависело, долго ли проживет эта пьеса. Дело было гиблое, и как ни жаль, но изменить он уже ничего не мог. Оставалось только хорошо отыграть третий акт и исчезнуть, прежде чем все обнаружится.

Через открытую дверь он мог видеть людей, среди которых были Мела, Фириа и Жадэ. Он закрыл глаза и попытался вздремнуть, но это ему не удалось. Он сел и снова посмотрел на разговаривающих. Было в них что-то странное, но он не мог понять что. Жадэ, Фириа, Мела, Рик и трое неизвестных. Тощий тип с внешностью педанта, это, вероятно, техник-программист. Крупный плотный мужчина в темном деловом костюме выглядел за сценой явно не на своем месте. И наконец там был коренастый субъект без галстука, с торчащей изо рта сигарой, который, казалось, был больше заинтересован происходящим за сценой, чем дискуссией. Здоровяк-бизнесмен все время задавал ему вопросы, на которые тот коротко отвечал, наблюдая за рабочими сцены. Вдруг он вынул сигару изо рта и бегло посмотрел в сторону Торнье. Тот обомлел. Затем похолодел. Коренастый был кладовщиком со склада Смитфилда.

Это он дал ему запасную пленку и химпакеты. Он, наверное, уже понял, в чем дело, и, возможно, уже сообщил, кому следует.

«Я должен исчезнуть, – в панике подумал Торнье. Здоровяк был или из полиции, или частным детективом, из тех, кто работает на Смитфилда. – Я должен исчезнуть, спрятаться…»

– Не в эту дверь, приятель, это на сцену! Что? А, Торни! Тебе еще рано.

– Ах, да, извини.

Он свернул в сторону.

Тут зажглась лампочка и раздался звонок.

– Теперь пора! – крикнул ему вдогонку рабочий сцены. – Эй, Торни! Звонок! Давай назад! Когда поднимется занавес, ты должен быть на сцене.

Он остановился и повернулся. Потом прошел на сцену и занял свое место. Мела была уже здесь и как-то странно на него смотрела.

– Торни, ты ведь не делал этого? – шепотом спросила она.

Он молча взглянул на нее, стиснул зубы и кивнул головой.

Она озадаченно и удивленно посмотрела на него. Она рассматривала его, как будто он был не человеком, а какой-то диковиной.

– Мне кажется, я тогда сошел с ума, – сказал он вяло.

– Мне тоже.

– Ладно, не так уж много я наворотил, – сказал он с надеждой в голосе.

– Те люди не остались на третий акт, Торни. Они ушли.

– Какие люди?

– Критик и двое газетчиков.

– А-а.

Он стоял, оцепенев. Она отвела взгляд от него и стала ждать, когда поднимется занавес; ее лицо не выражало ничего, кроме удивления и грусти. Это было не ее представление, с ним ее связывала лишь кукла, приносящая ей гонорар. Печалиться следовало бы ему. Он, пожалуй, лучше бы понял презрение.

Занавес поднялся. За огнями рампы простиралось море расплывчатых лиц. Он снова был Андреевым, шефом, царской полиции, верным слугой обреченного на гибель режима. В этот раз ему было легче слиться с личностью русского жандарма и немного пожить в прошлом столетии, потому что так он чувствовал себя лучше, чем в шкуре Райена Торнье. В шкуре, которую с него вскоре сдерут, если он правильно понял взгляды тех людей. «Хорошо бы и после спектакля остаться Андреевым», – мельком подумал он. Но это была верная дорога получить в соседи по палате Наполеона Бонапарта.

Газетчики ушли, не дождавшись окончания спектакля. Завтра пьесу снимут с репертуара, если в культурном разделе Таимо не появится впечатляющий хвалебный гимн, а это было в высшей степени невероятным. Первого акта ему не простят.

– Почему ты это сделал, Торни? – раздался у него в ухе голос Рика.

Торни поднял голову и увидел лицо Рика за стеклом операторской. Он развел руки и пожал плечами, как бы желая сказать: «Как тебе это объяснить, я и сам этого не знаю».

Им овладела какая-то апатия. Планы рухнули, и ему оставалось наблюдать рушащиеся вокруг обломки, пока не появится возможность выбраться из груды руин.

Первые две сцены удались. Не блестяще, но достаточно для того, чтобы зрители забыли про свою жвачку и завороженно уставились на сцену.

В третьей сцене революционные массы осадили здание полиции, Андреев ждал известий от Марки, и ответом на предложенное перемирие было «нет».

Это был его смертный приговор. Слово, отдающее его на растерзание взбешенной толпе. Но он не собирался так просто сдаваться и позволить разорвать себя на куски. Здание защищали верные правительству войска, и оно было хорошо укреплено. Так что у него было достаточно времени, чтобы самому свести счеты с жизнью. Но он медлил. Он ждал вестей от Марки.

А ее все не было.

В комнату ворвались два человека в форме. Они сказали, что она пришла, что она провела врагов через черный ход в подвал, что предала его и государство. Этого не могло быть! Но офицеры твердили свое.

Он не мог этому поверить. Ослепленный яростью, он выхватил пистолет и выстрелил в одного из офицеров.

Кукла упала. Грохот выстрела заставил Торнье придти в себя, и он вспомнил, что второй патрон в магазине был не холостой. Он забыл заменить его в последнем антракте.

Он решил было хотел выстрелить в упавшую куклу и тем самым разрядить патрон, но было уже поздно, действие несло его дальше. Он посмотрел на свою жертву, ссутулился и выпустил пистолет из руки. Шатаясь, он подошел к окну и посмотрел на площадь. Он закрыл лицо ладонями и подождал, пока опустится занавес. Занавес опустился ненадолго, обозначив короткую паузу. Торнье обернулся и хотел поднять пистолет.

– Нет, Торни, нет, – послышался испуганный шепот Рика. – К иконе! К иконе!

Он остановился. Времени, чтобы подобрать и разрядить пистолет не оставалось – занавес поднимался.

«Я должен подать знак Меле», – подумал он, прошел через сцену, сорвал на ходу воротничок и взъерошил волосы. Затем он упал на колени.

В этом положении он стоял, пока не вошли Марка, Борис и Петр. Потом он медленно повернулся и отрешенно посмотрел на них. Со смехом и издевками они повалили на пол некогда всесильного шефа царской полиции.

Мела подняла пистолет.

– Если ты хочешь помолиться, то сейчас самое время. Приблизившись к ней и улучив момент, он торопливо прошептал:

– Пистолет, Мела. Вынь первый патрон, быстро!

Казалось, она его поняла, хотя и не подала виду. Может, она просто не расслышала. Через минуту представилась еще одна возможность.

– Следующий патрон – не холостой! – прошептал он. – Вытащи магазин. У тебя еще есть время!

Петр снова ударил его. Он налетел на комод, упал на него и обратил искаженное страхом лицо к своим мучителям. Петр подошел к окну, открыл его и что-то крикнул собравшейся внизу толпе. Она ответила ему многоголосым ревом. Они подтащили его к окну, чтобы показать всем, как трофей.

– Посмотри туда, царский лакей! – прорычал революционер. – Твой верный народ ждет тебя.

Марка протиснулась между ними и захлопнула окно.

– Я этого не вынесу! – крикнула она.

– Сбрось его вниз, – приказал Борис.

– Нет! – Марка подняла пистолет. – Я не допущу этого! Я не хочу, чтобы они затоптали его. Петр засмеялся:

– Народ хочет сам рассчитаться со своим угнетателем. Так или иначе, он этого не избежит. Они его найдут.

Торнье в замешательстве посмотрел на Мелу. Она не собиралась открывать магазин и вынимать патрон, хотя стояла спиной к публике. А времени оставалось все меньше. Его ждала милосердная пуля, избавляющая от худшей участи. Последняя милость женщины, которая сначала увлекла его, затем использовала, и наконец предала.

Она направила пистолет на него, он попятился.

– Хорошо, Петр. Если они так или иначе его получат…

Он отступал, а она шла за ним. На лбу у него выступил пот. Потом ее нога скользнула по медной полоске токоносителя и он увидел, как проскочила маленькая голубая искра. Стеклянные глаза, тело из пористой резины и пластика, нервные импульсы, управляемые с помощью электроники.

Мелы не было. Здесь была ее кукла. Возможно, настоящая Мела не смогла играть, узнав о его поступке. Или ее вернула Жадэ после первой сцены третьего акта. Пластиковая рука судорожно сжимала пистолет и палец на спусковом крючке ждал лишь электрического импульса на крошечный соленоид. Его передернуло от страха.

– Твоя реплика, Торни, – услышал он шепот Рика. Кукла должна была дождаться его протеста, только потом она могла выстрелить. Без его реплики она не была способна что-либо ему сделать. Он обвел взглядом сцену в поисках выхода. У него было только несколько секунд на размышление.

Он мог подойти и вырвать у куклы пистолет, не произнося реплики. Но это значило провалить весь спектакль буквально на последней минуте.

Он мог сказать реплику, отпрыгнуть в сторону и уповать на то, что кукла промахнется. Если проделать это достаточно ловко и сразу после этого упасть, публика, возможно, ничего и не заметит.

Но тогда он упадет на полоску меди, находящуюся под током, и с криком вскочит.

– Ради бога, Торни! – взмолился в микрофоне голос Рика. – Реплику! Реплику!

Он не отводил взгляда от пистолета и покачивался, словно в трансе, ствол пистолета следовал за его движением, несколько запаздывая. Пожалуй, на секунду, не больше.

– Ради бога, Марка… – крикнул он.

Ее палец на крючке напрягся. Оружие поворачивалось вслед за его движениями. Это было рискованно. Следовало уловить нужный момент. Это был танец с коброй. Он должен был вырваться.

«Ты подменил пленку, – пронеслось у него в мозгу, – ты завалил спектакль и оказался еще глупее, чем вся эта дурацкая система. Ты даже не разрядил пистолет». Он стиснул зубы и, все так же качаясь из стороны в сторону, крикнул:

– Ради бога, Марка… нет, нет, нет!

Стальной палец ударил его куда-то в область желудка, развернул и с силой бросил на пол. Потом до него дошел резкий хлопок выстрела. Он лежал, скорчившись, в очерченном мелом квадрате, истекал кровью и тихо стонал. Сцена продолжалась. Ему захотелось крикнуть, но он подавил этот импульс мучительным напряжением воли. Как сквозь туман он видел финальную сцену. Его ослепил свет рампы, и он не мог видеть, что творится в зале. Со стоном он перевернулся на бок. Вот так… Не двигаться. Нельзя, чтобы мертвый Андреев бился, как выброшенная на берег рыба. Всего лишь одну минуту… одну минуту… нужно вытерпеть.

Он осторожно ощупал рану. Одежда была влажной и липкой. Он подумал, что надо бы остановить кровотечение, но этого он не мог, даже если бы нашел в себе силы. Несколько слабых движений еще сойдут за предсмертную агонию, но не больше. А кровь? Манекены ведь не истекают кровью. Может быть, они уже увидели? Едва ли это спрячешь… они, должно быть, видели. Что ж, они решат, что это ловкий трюк, какой-нибудь пакет с красной жидкостью. Реализм – стихия автодрамы.

Он примерно знал, куда попала пуля, но было трудно определить, где она вышла. Сильной боли не было; внутри он все еще ничего не чувствовал, как под местной анестезией. Он попытался сосредоточиться на финальной сцене, забыть про свою агонию.

Раздалась музыка. Статисты столпились на сцене, с ликованием размахивая красным флагом. Где-то за кулисами раздался тихий вскрик. Мела! Что бы ей не подождать хотя бы с полминуты? Наверное, она увидела кровь. Но музыка заглушила ее крик.

Петр, сияющий юный герой революции, уселся за огромный письменный стол и победно улыбнулся.

– Теперь все это принадлежит нам, – сказал он. – Народу.

Торнье услышал грохот зрительских оваций; одновременно занавес пошел вниз.

Вокруг него слышались шаги. Он несколько раз прохрипел: «Помогите», но никто не остановился. Это куклы направлялись к своим ящикам.

Собрав все силы, он встал на нога. У него потемнело в глазах, но вскоре он снова смог видеть. Шатаясь, он пошел со сцены. Навстречу ему уже бежали Мела, Рик и несколько рабочих сцены. Они хотели его поддержать, но он уклонился от их рук.

– Я могу идти сам, – пробормотал он.

Но ему не позволили. Он заметил бледное, как мел, лицо Жадэ и мускулистого мужчину с бычьей шеей и, нетвердо ступая, двинулся к ним. Он хотел им все объяснить. Жадэ побледнела еще сильнее и отпрянула от него.

– Я хотел увернуться, – хрипло выдавил он. – Я не хотел…

– Не говори ничего, – прервал его Рик. – Я все видел.

Они положили его на ящик и он услышал, как кто-то позвал врача. Затем он ощутил, что на нем расстегивают одежду и ощупывают бок.

– Мела…

– Я здесь, Торни.

И потом она тоже была рядом, но в окно светило солнце и пахло больницей. Несколько секунд он просто смотрел – на нее, пока не почувствовал, что может говорить.

– Пьеса? – прошептал он.

– Ей здорово досталось, – тихо ответила она. Он закрыл глаза и застонал.

– Но это принесет деньги. Он моргнул.

– Рекламный эффект просто колоссальный. Прочитать тебе отзывы?

Он слабо кивнул и она развернула перед собой газету. После того, как она прочитала половину первой статьи, он движением руки показал, что достаточно. Публика где-то в конце последней сцены заподозрила неладное и это подтвердилось, когда сразу после спектакля позвали врача.

– За сценой был какой-то бедлам, – сказала она. – Жаль, что ты ничего не видел.

– А пьесу не снимут?

– Теперь это просто невозможно: все газеты подхватили сенсацию, и билеты распроданы на неделю вперед.

– А Жадэ?

– Бесится. Злая как собака. Ты ее осуждаешь?

– Нет, – пробормотал он. – Мне её жаль. Я никому не хотел причинять вреда.

Она с сочувствием посмотрела на него.

– Если рубишь лес, Торни, даже бутафорский, то все равно щепки летят. И это не всем нравится. Иначе просто не бывает.

Она была права. Если изо всех сил цепляешься за прошлое, то причиняешь боль только себе. Но чтобы пробить дорогу прошлому в настоящее надо растолкать окружающих.

– Твой театр умер, Торни. Сейчас ты это понял?

Он подумал об этом и устало покачал головой. Театр не умер. Изменилась только форма, да и то, пожалуй, временно.

Театр, актер – понятия такие же древние, как сама человеческая цивилизация. Они пережили все формы, приемы и технологии. И они переживут сегодняшний модный культ машины… Эти мысли поправили настроение и теперь его поступок представал в героическом свете. Подавленное состояние прошло.

Рик, навестивший его в тот же день, почувствовал это первым.

Увидев его на пороге палаты, Торнье широко улыбнулся.

– О, Ричард! Проходи… – Его прервал приступ кашля. – Садись сюда. Ты поможешь мне подыскать новую работу?

Он махнул газетным листом с объявлениями о найме и усмехнулся.

– Ну, как твои маленькие черные ящики, старик? Он умолк. Лицо Рика оставалось холодным, и он остался стоять. Помолчав, он сказал:

– Я всегда думал, что в любое время найдется простак, который захочет повторить подобное соревнование.

– Соревнование? – не понял Торнье.

– Да. В прошлом веке состязались китайский математический гений и компьютер Ай-Би-Эм. Вот это было зрелище, скажу я тебе.

– Но послушай…

– А за сто лет до этого было соревнование между секретарем с пером и чернилами и пишущей машинкой.

– Если ты пришел, чтобы….

– А перед этим были ткачи против ткацких станков.

– Спасибо, что навестил, Ричард. Когда пойдешь, скажи, пожалуйста, медсестре…

– Положим, ты ломаешь станки, объявляешь бойкот пишущим машинкам, разрушаешь их. Ну, а дальше что? Ты хочешь быть лучшим инструментом, чем любой другой?

– Ладно, я ошибся. Чего ты, собственно, хочешь, полюбоваться на меня? Прочитать мне мораль? – Торнье отвернулся к стене.

– Нет. Мне просто интересно… Специалист пытается вступить в соревнование с более эффективным механизмом. А зачем?

– Более эффективным? – Торнье хотел было приподняться, но застонал от боли и опустился на подушку.

– Только тише, – сказал Рик. – Извини. Я хотел сказать – с более специализированным. Зачем тебе это? Торнье долго молчал. Наконец, он решился:

– Из ревности. Даже ястребы оберегают свои места охоты от других ястребов. Боязнь конкуренции.

– Но ты не ястреб, а машина – не конкурент.

– Перестань, Рик. Ты технарь и ни черта не понимаешь в искусстве. Искусство могут творить только люди, но уж никак не машины. Поэтому театр машин просто не имеет ничего общего с искусством. – Он устало поднял руки и снова опустил их на одеяло. – Зачем ты пришел?

Рик склонил голову, помедлил и подошел к его кровати.

– Я хотел помочь тебе… если ты ищешь работу, – сказал он. – Когда я вошел и увидел, как ты лежишь тут, будто король Артур на смертном одре, меня всего передернуло. – Он сел на стул и посмотрел на вдруг постаревшего Торнье.

– Ты хочешь помочь мне найти работу?

– Возможно. Не уходить же тебе на пенсию… еще поработаешь.

– Для меня уже слишком поздно.

– Ты вообще опоздал родиться. Уже сотню лет все вокруг идет по-другому. Какую бы ты не получил специальность, прогресс либо поглотит тебя, либо найдет способ тебя заменить. А если ты найдешь что-нибудь похожее на пенсионный приработок, тебя там похоронят, да еще и эпитафию напишут. Ты думаешь, у инженера-электронщика больше гарантий, чем у актера или чернорабочего?

– Не знаю. Это несправедливо. Все, чему учился, карьера…

– Но у тебя специальность, которая надежна всегда.

– И что же это за специальность?

– Специальность творить новые специальности. Постоянно. Свои собственные.

– Но это же абсурд. – Он хотел сказать, что такое – удел немногих людей, породистой технической элиты, которым не нужно заботиться о хлебе насущном. А на кого ему переквалифицироваться в своем возрасте?

– Ладно, не будем ссориться, Торни, – примирительно сказал Рик. – В общем, что касается твоей работы…

– Да, моей работы… Может, мне и впрямь не придется начинать с самых низов. Я наверняка смогу начать где-нибудь на уровне между шимпанзе или орангутангом и «маэстро»… если я вообще смогу начать…

Примечания

1

Дарстеллер – актер, приглашаемый на ведущую роль из другого театра или с другой киностудии.

(обратно)

2

До свидания, хозяин (итал.)

(обратно)

3

Рагаццо (итал.) – парень.

(обратно)

Реклама на сайте