«Двойник»

Глава 1

Когда в кабак входит некто, похожий на расфуфыренную деревенщину, и при этом держится так, будто он пуп земли, значит, это не кто иной как космолетчик.

Это уж по логике вещей так выходит. Профессия заставляет его чувствовать себя как бы творцом всего сущего, а когда он попадает на нашу вшивую планетишку, ему представляется, что окружают его одни олухи. Что же до отсутствия портновской элегантности, то от человека, девять десятых своего времени носящего форму и более привычного к глубокому космосу, нежели к цивилизованному обществу, вряд ли можно ожидать умения одеваться со вкусом. Он — легкая добыча портных-халтурщиков, которые толкутся вблизи любого космопорта и навязывают прибывшим «последний писк» земной моды.

Похоже, что этот рослый широкоплечий парень одевался у самого Омара-Палаточника[1] — слишком широкие, подбитые ватой плечи, шорты, ползущие вверх по его волосатым ляжкам, когда он садился, плоеная шелковая сорочка, которая шла ему как корове седло.

Однако свое впечатление я вслух высказывать не стал и на последний полуимпериал поставил ему выпивку, рассматривая это как неплохое помещение капитала, ибо знал, как космолетчики относятся к деньгам вообще.

— Спокойной плазмы! — сказал я, когда мы сдвинули стаканы.

Он бросил на меня быстрый взгляд.

Именно с этой ошибки и началось мое знакомство с Даком Бродбентом. Вместо того, чтобы ответить «Чистого космоса» или «Мягкой посадки», как следовало бы, он оглядел меня с ног до головы и очень тихо произнес:

— Хорошо сказано, да только ко мне не относится. Никогда не бывал в космосе.

Тут мне бы опять придержать язык. Не так уж часто космолетчики посещают бар «Каса-Маньяна» — этот отель не соответствует их привычкам, да и от космопорта далеко. А уж если какой и пришел сюда в штатской одежде, да сел в самом темном уголке бара, да еще не признается, что он космолетчик, значит, зачем-то так нужно. Я и сам выбрал этот столик, чтобы видеть все, не будучи увиденным — я тут хожу в должниках, и хоть долг не бог весть какой, все же неприятно. Мне бы сообразить, что у него есть свои причины, и отнестись к ним уважительно… Но мой язык жил какой-то независимой от меня жизнью.

— Бросьте врать, дружище, — ответил я. — Если вы жукземлеед, то я — мэр Тихо-Сити. Держу пари, вам пришлось опрокинуть больше стаканов на Марсе, — добавил я, отметив ту осторожность, с которой он поднимал стакан — явный признак привычки к малой силе тяжести, — нежели на Земле.

— А ну-ка, засохни, — прервал он меня, почти не шевеля губами. — Откуда ты взял, что я вояжер[2]? Ты ж меня в первый раз видишь.

— Извините, — ответил я. — Вы можете выдавать себя за кого угодно. Но глаза-то у меня есть. Вы засветились сразу же, как вошли в бар.

Он что-то пробурчал себе под нос. Потом спросил:

— Чем же это?

— Не тревожьтесь. Сомневаюсь, чтобы еще кто-нибудь обратил на это внимание. А я замечаю вещи, которые другим не видны. — Тут я вручил ему свою визитную карточку, проделав это, может быть, с излишней помпой. Ведь Лоренцо Смизи единственный в своем роде — Труппа из Одного Актера. Да, я тот самый «Лоренцо Великолепный» — стерео, «мыльная опера», драма… Имитатор и Мим Невиданных Возможностей.

Он прочел карточку и опустил ее в нарукавный карманчик (меня это слегка разозлило — карточки обошлись мне в хорошую денежку — прекрасная имитация ручной гравировки).

— Понятно, — сказал он тихо. — Но что именно необычно в моем поведении?

— Я покажу вам, — ответил я. — Я пройдусь до двери походкой настоящего жука-землееда, а вернусь — вашей. Смотрите. — Так я и сделал, только на обратном пути почти незаметно утрировал его походку, чтобы его нетренированному глазу было яснее — ступни чуть скользят по паркету, будто по металлическим плитам палубы, центр тяжести тела слегка смещен наклоном туловища от бедер, руки немного расставлены и чуть-чуть вытянуты вперед, будто вечно готовы за что-нибудь ухватиться.

Было там еще с полдюжины деталей, которые трудно выразить словами. Надо быть космолетчиком, чтобы так двигаться, надо обладать настороженным телом космолетчика и бессознательной готовностью к сохранению равновесия, готовностью, ставшей частью его существа. Горожанин — тот всю жизнь шляется по гладким полам, полам неподвижным, да еще при земной силе тяжести, и все же падает, споткнувшись об окурок сигареты. А космонавт — ни за что!

— Понятно, что я имел в виду? — спросил я, опять усаживаясь в кресло.

— Боюсь, что да, — признал он без всякого удовольствия. — Неужели я так хожу?

— Да.

— Хмм… Может, взять у вас несколько уроков?

— Мысль недурна, — отозвался я.

Он сидел, оценивающе разглядывая меня, хотел было что-то сказать, передумал и сделал знак бармену наполнить наши стаканы.

Когда выпивку принесли, он заплатил, залпом прикончил свою порцию и выскользнул из кресла каким-то необычайно гибким движением.

— Подождите меня тут, — сказал он тихо.

С оплаченной выпивкой, еще стоявшей перед моим носом, я не мог отказать ему в этом одолжении. Да и не хотел — он меня заинтриговал. Пожалуй, он мне даже успел понравиться, хотя наше знакомство продолжалось всего десять минут. Он был из тех мужиков, в чьей внешней непривлекательности есть своеобразная красота, мужиков, которым женщины вешаются на шею, а мужчины беспрекословно повинуются.

Танцующей походкой он пересек зал и прошел мимо стола четырех марсиан, приткнувшегося у самого выхода. Не выношу марсиан. Мне противны эти типы, что выглядят как древесные пни с напяленными на них противосолнечными шлемами, а еще требуют человеческих привилегий. Мне не нравится, как у них растут псевдочлены — мне это напоминает змей, выползающих из норы. Мне отвратителен и тот факт, что они могут одновременно смотреть во всех направлениях, не поворачивая головы, разумеется, если допустить, что у них есть голова, чего на самом деле не наблюдается. А еще я не выношу их запах.

Никто не посмеет обвинять меня в расизме. Мне дела нет до того, какого цвета кожа у человека, какова его расовая принадлежность или религия. Но люди — это люди, а марсиане это просто существа. По моему мнению, они даже не животные. В любую минуту готов сменить их общество на компанию самой что ни на есть грязной свиньи. То, что им разрешили посещать бары и рестораны, где бывают люди, кажется мне просто чудовищным. Но Договор есть Договор, и я против него бессилен.

Этих четырех не было, когда я вошел в бар, иначе я почуял бы их запах. По той же причине их не могло быть и несколькими минутами раньше, когда я прошелся до дверей и обратно. А теперь они торчали тут у стола, покоясь на своих пьедесталах и притворяясь людьми. Я даже не слышал, чтобы систему кондиционирования включили на большую мощность.

Даровая выпивка, что стояла передо мной, сразу потеряла для меня интерес. Я просто дожидался своего благодетеля, чтобы вежливо с ним распрощаться. Неожиданно я припомнил, что он пристально посмотрел в направлении марсиан, прежде чем внезапно встать и уйти, и я подумал, не имеют ли они отношения к этому уходу. Я снова оглядел их, пытаясь подметить, не проявляют ли они повышенного интереса к нашему столику, но как можно определить, на что смотрит марсианин или о чем он думает?

В течение нескольких минут я сидел, поигрывая своим стаканом и размышляя, что могло случиться с моим другом космолетчиком.

Раньше я надеялся, что его гостеприимство распространится на ужин, если мы окажемся достаточно simpatico, а возможно, и на небольшой денежный заем. Ибо мои перспективы (признаю это!) были весьма непрезентабельны.

Последние два раза, когда я пытался дозвониться до своего театрального агента, автосекретарь просто зарегистрировал мой вызов, и поэтому если я не наберу монет, чтобы опустить их в дверной счетчик, моя комната сегодня вечером не откроется… Как видите, моя удача почти иссякла — я докатился до ночлега в каморке со счетчиком.

В самый разгар моих меланхолических раздумий официант тронул меня за рукав:

— Вас вызывают, сэр.

— Что? Ладно, друг, давай, тащи сюда аппарат.

— Сожалею, сэр, но я не могу принести его к столу. Двенадцатая кабинка в холле.

— Ах, так… Благодарю, — ответил я, стараясь держаться с ним дружелюбно, так как на чай ему дать было нечего. Идя к выходу, я дал большого кругаля, чтобы обойти столик марсиан.

Я тут же понял, почему аппарат нельзя было доставить к столу.

Двенадцатая кабина была максимально защищенной — звуко- и взглядо-изолированной и недоступной для «жучков». На экране изображение отсутствовало, оно не появилось даже когда за мной закрылась тяжелая дверь. Экран оставался пустым, пока я не сел, и мое лицо не оказалось на уровне экрана. Тогда опаловые облака разошлись, и я увидел перед собой лицо моего знакомца космолетчика.

— Извините, что пришлось сбежать, — быстро проговорил он, — но надо было спешить. Прошу вас немедленно приехать ко мне в отель «Эйзенхауэр», номер 2106.

Никакого объяснения он не дал. «Эйзенхауэр» так же мало подходит космолетчикам, как и «Каса-Маньяна». Я прямо-таки ощутил в воздухе запах неприятностей. Вряд ли вы подбираете первого встречного в баре, а потом приглашаете его в отель… ну, разве что он другого пола.

— Зачем это? — спросил я.

Сразу стало видно, что космолетчик человек, привыкший к тому, чтобы ему повиновались, не задавая лишних вопросов. Я наблюдал за ним с профессиональным интересом. Это был не гнев.

Нет, скорее грозовая туча перед наступающей бурей. Но тут он снова взял себя в руки и спокойно ответил:

— Лоренцо, у меня нет времени для объяснений. Вам нужна работа?

— Вы имеете в виду профессиональное предложение? — осторожно осведомился я. На один неприятный миг мне показалось, что он хочет предложить мне… сами понимаете какую работу… До сих пор моя профессиональная гордость не страдала, невзирая на удары, которые наносила мне злосчастная судьба.

— О, разумеется, профессиональное, — откликнулся он. Оно требует самого лучшего актера, какого только можно сыскать за деньги.

Я не позволил радости, которую чувствовал, отразиться на моем лице. Я и вправду был готов на любую профессиональную работу, я бы с восторгом пошел на роль балкона в «Ромео и Джульетте» — но показывать, что я заинтересован, не следовало.

— А что за предложение? — спросил я, — В настоящее время я довольно плотно занят.

Он жестом отмел мои слова в сторону.

— По телефону не могу объяснить. Может, вам это и не известно, но каждая закрытая линия может быть раскрыта, если есть нужная аппаратура. Приезжайте немедленно.

Он был нетерпелив, поэтому я мог себе позволить скрыть свое нетерпение.

— Вы что себе позволяете? — заупрямился я. — Вы что думаете — я мальчик на побегушках? Или начинающий юный статист, рвущийся на сцену, чтобы покрасоваться там с копьем? Я — Лоренцо! — Тут я задрал подбородок и постарался выглядеть оскорбленным. — Ваше предложение?

— Гм… Будь оно проклято, не могу я об этом по телефону. Сколько вы получаете?

— Что? Вы спрашиваете, каков мой профессиональный гонорар?

— Да, да!

— За один выход? Или за неделю? Или по длительному контракту?

— Черт!.. Не имеет значения! Сколько вы берете в день?

— Моя минимальная оплата за вечерний выход — сто империалов. — Это была истинная правда. Ох, иногда мне конечно приходилось давать большие взятки, но зато платежный лист всегда показывал достойную меня сумму. Должны же быть принципы у человека! Я, например, предпочту умереть с голода, чем опуститься ниже.

— Хорошо, — быстро согласился он. — Сотня империалов будет вручена вам в ту минуту, когда вы войдете в комнату. Но поторапливайтесь!

— А? — Я дрогнул, поняв, что мог запросить две сотни или даже две с половиной. — Но я же еще не согласился на ангажемент!

— Не имеет значения! Мы обговорим это, когда доберетесь. Сотня ваша, даже если вы откажетесь. Назовем ее премией или надбавкой к гонорару. Ну, теперь-то вы готовы прекратить болтать и ехать?

Я поклонился:

— Разумеется, сэр. Не кипятитесь.

К счастью, «Эйзенхауэр» близко от «Касы», так как вряд ли я наскреб бы мелочь на метро. Однако, хотя искусство пешего хождения почти утеряно, я получил удовольствие от прогулки, которая к тому же дала мне время собраться с мыслями. Я не дурак. Я понимал, что если человек изо всех сил старается всучить деньги другому человеку, то самое времечко этому другому заглянуть в свои картишки, потому как тут, без сомнения, замешаны или незаконные, или опасные, или одновременно и те и другие делишки. Ну о законности ради законности я не так уж беспокоюсь; я согласен с Великим Бардом, что Закон — зачастую круглый идиот. Но, в основном, я все же предпочитаю придерживаться правильной стороны улицы.

Однако я понимал, что сейчас фактов у меня маловато, а потому пока отложил беспокойство в сторону, перекинул плащ через правое плечо и широко зашагал вперед, наслаждаясь теплой осенней погодой и богатым ассортиментом запахов Метрополиса. Прибыв к месту назначения, я решил пренебречь парадным входом и прямо из полуподвала взлетел на лифте на двадцать первый этаж, смутно ощущая, что это не то место, где хочется, чтобы тебя запомнили в лицо. Мой друг впустил меня в номер.

— Не могли поскорее! — рявкнул он.

— Разве долго? — только и ответил я, оглядываясь вокруг. Это был дорогой номер, как я и ожидал, но изрядно замусоренный. А еще тут и там в беспорядке стояло около дюжины грязных стаканов и кофейных чашек. Не трудно было догадаться, что я был последним из многих визитеров. На кушетке развалился, мрачно поглядывая на меня, еще один мужчина, в котором я тут же определил космолетчика.

Я вопросительно взглянул на него, но он не представился.

— Ну ладно, добрался все-таки. Приступим к делу.

— Охотно. Но помнится мне, — добавил я, — что кто-то упоминал то ли о премии, то ли о надбавке к гонорару…

— Ах, да! — Он повернулся к человеку на кушетке: Джок, заплати ему.

— Это еще за что?!

— ЗАПЛАТИ!!!

Теперь я узнал, кто из них босс, хотя, как я потом выяснил, сомнений такого рода, если Дак Бродбент находится поблизости, никогда не возникает. Тот парень быстренько вскочил и, помрачнев еще больше, отсчитал мне одну бумажку в пятьдесят и еще пять десятками. Я небрежно сунул их в карман, конечно, не пересчитывая, и сказал:

— К вашим услугам, джентльмены.

Дак пожевал губами.

— Во-первых, я хочу, чтобы вы поклялись, что даже во сне не проговоритесь об этом деле.

— Если моего простого честного слова мало, то какова цена моей клятвы? — Я взглянул на того, что снова разлегся на кушетке. — Мне кажется, мы не знакомы. Меня зовут Лоренцо.

Он поглядел на меня и тут же отвернулся. Мой знакомый из бара быстро вмешался:

— Имена тут ни при чем…

— Вот как? Перед смертью мой почтенный папаша заставил меня дать ему три обещания: во-первых, никогда не смешивать виски ни с чем, кроме воды; во-вторых, никогда не обращать внимания на анонимки; в-третьих, наконец, не общаться с людьми, которые отказываются назвать себя. Прощайте, джентльмены. — Я повернулся к двери с сотней теплых империалов в кармане.

— Стойте! — Я задержался. Он продолжал: — Вы совершенно правы. Меня зовут…

— ШКИПЕР!!!

— Заткнись, Джок! Меня зовут Дак Бродбент, а тот, что так злобно поглядывает на нас, — Жак Дюбуа. Мы оба вояжеры первые пилоты, летаем на любые расстояния, при любых ускорениях.

Я раскланялся.

— Лоренцо Смизи, — сказал я скромно. — Жонглер и артист, член Лэмб-клуба. — Тут я вспомнил, что пора бы погасить задолженность в членских взносах.

— О'кэй. Джок, попробуй-ка улыбнуться для разнообразия, что ли… Лоренцо, вы согласны хранить нашу деловую тайну?

— Ну еще бы! Вы имеете дело с джентльменом.

— Вне зависимости от того, согласитесь вы на работу или нет?

— Вне зависимости от того, достигаем мы соглашения или нет. Но я только человек, и ваша тайна в безопасности, если оставить в стороне допрос с пристрастием.

— Дак, — нетерпеливо начал Дюбуа, — ты не так ведешь дело. Нужно по меньшей мере…

— Уймись, Джок. Нам сейчас не до гипноза. Лоренцо, нам нужно, чтобы вы сыграли роль одного человека. Сыграли так, чтобы никто, повторяю, никто не заметил бы подмены. Вы можете выполнить такую работу?

Я нахмурился.

— Вопрос не в том, смогу ли я, вопрос в том, захочу ли я. А каковы обстоятельства?

— Гм… К деталям мы вернемся позднее. Грубо говоря, это обычная роль двойника весьма известной в обществе личности. Разница лишь в том, что игра должна быть столь совершенной, чтобы можно было обмануть даже людей, с ним хорошо знакомых и находящихся рядом. Это вам не то, что стоять на трибуне во время парада или навешивать медали на грудь герл-скаутам. — Тут он посмотрел на меня очень серьезно. Для этого нужен настоящий артист.

— Нет, — сказал я, не раздумывая.

— Как? Вы же еще ровным счетом ничего не знаете о работе! Если вас беспокоит совесть, разрешите заверить, что ваши действия не причинят вреда человеку, которого вы будете изображать, и вообще не повредят ничьим законным интересам. Но это та работа, которую выполнить совершенно необходимо.

— Нет.

— Но, ради всего святого, почему?! Вы даже не знаете, сколько мы заплатим!

— Дело тут не в оплате, — твердо сказал я. — Я артист, а не двойник.

— Не понимаю. Уйма актеров извлекают дополнительные средства, появляясь на публике вместо знаменитостей!

— А я смотрю на них, как на проституток, и не считаю коллегами. Разрешите пояснить. Разве писатель может уважать себя, если он пишет книгу за кого-то? А вы сами будете уважать художника, который разрешит кому-то подписаться под своей картиной? ЗА ДЕНЬГИ? Возможно, вам чужд мир искусства, но я постараюсь объяснить вам на примере вашей профессии. Согласились бы вы только за деньги вести корабль, и чтобы другой человек, не обладающий вашим высоким искусством, носил бы вашу форму, получал бы благодарности и на людях разыгрывал из себя Мастера? Согласились бы?

Дюбуа пробурчал:

— Говорил бы сразу, сколько ты хочешь…

Бродбент хмуро глянул на него.

— Думаю, я понимаю вас.

— Для артиста главное, сэр, — творчество и слава. Деньги — лишь суетный металл, позволяющий ему заниматься своим искусством.

— Хм… Ладно, значит, вы не хотите заниматься этим делом за деньги… А не сделаете ли вы того же, но исходя их других побуждений? Если поймете, например, что это дело необходимое и что только вы можете выполнить эту задачу успешно?

— Такую возможность я допускаю. Однако подобных обстоятельств вообразить не могу.

— А их и не надо воображать. Мы вам сами все разъясним.

Дюбуа вихрем сорвался с кушетки.

— Слушай, Дак, ты не посмеешь…

— Засохни, Джок! Он имеет право знать.

— Он не должен знать ничего, во всяком случае сейчас… и здесь! И ты не смеешь ставить под удар остальных, доверяя ему эту тайну! Ты же о нем ничегошеньки не знаешь!

— Это оправданный риск. — Бродбент опять повернулся ко мне.

Дюбуа схватил его за руку и силой повернул к себе.

— Будь он трижды проклят — твой оправданный риск! Дак, я раньше всегда стоял за тебя, но сейчас, прежде чем позволю тебе выболтать чужой секрет, кому-то из нас придется на время потерять способность разговаривать вообще!

Бродбент удивился, потом холодно усмехнулся прямо в лицо Дюбуа.

— Думаешь, справишься, Джок, сынок?

Дюбуа ответил ему гневным взглядом, но на попятный не пошел.

Бродбент был на голову выше и килограммов этак на двадцать тяжелее. Сейчас Дюбуа мне нравился — меня всегда восхищает безумная храбрость крошечного котенка, боевая доблесть бентамского петушка или решимость маленького человечка умереть ради своих принципов, но силе не покориться… И хотя я не думал, что Бродбент убьет его, все же подозревал, что с Дюбуа сейчас обойдутся, как с ковриком для вытирания ног. Вмешиваться я не собирался. Каждый человек имеет право выбирать по своему вкусу время и место самоуничтожения.

Я видел, как нарастала напряженность. Потом совершенно неожиданно, Бродбент засмеялся и крепко хлопнул Дюбуа по плечу.

— Молодец, Джок! — Затем он повернулся ко мне: — Простите, нам придется на минуту прерваться. Мне с приятелем требуется раскурить трубку мира.

Номер был оборудован защищенной секцией, где стояли видеофон и диктофон. Бродбент взял Дюбуа под руку и отвел туда. Оба, продолжая стоять, горячо спорили о чем-то.

Такие удобства в общественных местах вроде отелей иногда бывают далеки от совершенства, но «Эйзенхауэр» — шикарная гостиница, и оборудование работало великолепно. Я видел, как двигаются их губы, но ничего не слышал. Лицо Бродбента было обращено ко мне, а Дюбуа отражался в стенном зеркале. Когда я начинал давать свои знаменитые сеансы чтения мыслей, я наконец понял, почему мой папаша лупил меня как Сидорову козу, пока я не научился читать по губам — сеансы я всегда проводил в ярко освещенном зале и носил очки, которыми… впрочем, неважно.

Важно, что я умел читать по губам.

Дюбуа говорил:

— Дак, идиот ты проклятый, так тебя и разэдак, ты что же хочешь, чтобы мы оказались в конце концов где-нибудь в каменоломнях Титана? Этот самовлюбленный недомерок тут же все выложит…

Я чуть не пропустил ответ Бродбента. Самовлюбленный, это надо же! Да если отбросить в сторону абсолютно непредвзятую оценку собственной гениальности, то я в высшей степени скромный человек!

Бродбент:

— … если в городе всего одна рулетка, то кому дело до того, что крупье — жулик? Джок, кроме Смизи нам не на кого рассчитывать.

Дюбуа:

— Ладно, но тогда вызови доктора Скорцца, пусть загипнотизирует его и накачает транквилизаторами. Но ничего не говори ему по существу дела… во всяком случае, пока он не пообвыкнет и мы не окажемся вдали от Земли.

Бродбент:

— Хмм… Скорцца сам говорил мне, что нельзя полагаться на гипноз и наркотики, особенно для того представления, которое нам потребуется. Мы заинтересованы в его сотрудничестве, сотрудничестве, основанном на понимании…

Дюбуа засопел:

— О каком понимании, о каком интеллекте ты говоришь! Ты только погляди на него! Вылитый петух, что самодовольно вышагивает по курятнику! Конечно, рост у него подходящий, да и формой головы похож на шефа — только в ней-то ни черта нет! Он струсит, наложит в штаны и продаст наше дело ни за грош! Да и сыграть эту роль он не сможет — он же просто театральная дешевка!

Если бы бессмертного Карузо обвинили в том, что он берет фальшивые ноты, он вряд ли оскорбился бы сильнее, чем я. Но я уверен, что именно в эту минуту я вполне оправдал свои претензии на равенство с такими талантами, как Бербедж[3] или Бут[4]. Я продолжал полировать ногти и ничем не обнаружил, что понял сказанное, однако решил, что когда-нибудь заставлю мистера Дюбуа лить слезы и хохотать с разрывом в двадцать секунд. Я выждал еще несколько минут, потом встал и направился к защищенной секции. Когда они увидели, что я собираюсь войти, оба замолчали.

Я тихо произнес:

— Хватит, джентльмены. Я изменил свое мнение.

Дюбуа явно обрадовался:

— Решили отказаться от работы?

— Наоборот, я принимаю предложение. Мой друг Бродбент заверил меня, что работа не войдет в противоречие с моей совестью, и я поверил ему на слово. Он заверил меня так же, что нуждается в актере, а потому проблемы режиссуры меня не должны волновать. Я принимаю предложение.

Дюбуа разозлился, но смолчал. Я ожидал, что Бродбент будет в восторге, но он почему-то наоборот встревожился.

— Хорошо, — согласился он. — Начнем сейчас же. Лоренцо, я не могу точно сказать, на какое время вы нам понадобитесь. Полагаю, на несколько дней. За это время вам придется раза два появиться на людях на час-полтора.

— Это не имеет значения, если только у меня будет достаточно времени, чтобы войти в роль — стать тем, кого я должен имитировать. И все же, хотя бы приблизительно, на какой срок я вам понадоблюсь? Мне придется известить своего агента.

— О нет! Ни в коем случае!

— Но я хочу знать — как долго. Неделя?

— Конечно меньше, иначе все пропало.

— Как это прикажете понимать?

— Не берите в голову. Вас устроят сто империалов в день?

Я заколебался, видя как легко он согласился на мои условия, но решил, что сейчас можно и пофасонить. Я сделал небрежный жест:

— Не будем говорить о таких мелочах. Не сомневаюсь, что вы предложите мне такой гонорар, который будет соответствовать моему творческому потенциалу.

— Ладно-ладно, — не скрывая нетерпения, отвернулся от меня Бродбент. — Джок, свяжись с космопортом. Потом позвони Лангстону и скажи, что мы начали работать по плану «Марди Гра». Сверь с ним часы. Лоренцо… — Он знаком приказал мне следовать за ним и открыл дверь ванной комнаты. Там он раскрыл маленький чемоданчик и грубовато спросил: — Из этого дерьма что-нибудь пригодится?

Это действительно было барахло — очень дорогой и совершенно профессионально непригодный гримировальный набор — из тех, что продаются чуть не в каждом магазине ушибленным сценой подросткам.

— Правильно ли я вас понял, сэр, что вам угодно, чтобы я немедленно приступил к перевоплощению? Не дав мне времени на изучение объекта?

— Что? Нет-нет! Я хочу, чтобы вы изменили свою внешность — и никто не мог бы узнать вас, когда мы будем уходить. Это возможно, не так ли?

Я холодно ответил, что быть узнаваемым публикой — тяжкий крест, который несут все знаменитости. И не стал добавлять, что существует бесчисленное множество людей, которые узнают Великого Лоренцо повсюду, где бы он не появился.

— О'кей. Тогда измените физиономию так, чтобы никто не узнал. — И он быстро вышел.

Я тяжело вздохнул и посмотрел на ту детскую игрушку, которую он мне дал, думая, что это и есть орудие моей профессии — жирные краски, пригодные разве что для клоуна, вонючие резиновые накладки, парики, сделанные из волос, вырванных с корнем из ковра, что лежит в гостиной вашей тетушки Мэгги.

И ни единой унции силикоплоти, ни одной электрощетки, ни одного приспособления гримерной техники сегодняшнего дня. Впрочем, настоящий артист способен творить чудеса с помощью одной-единственной горелой спички, еще кое-каких предметов, имеющихся в любой кухне и, разумеется, своего таланта.

Я наладил освещение и позволил себе погрузиться в творческое созерцание.

Есть много способов сделать так, чтобы тебя не узнали далее знакомые. Самый простой — отвлечь внимание. Оденьте человека в форму — и его никто не заметит. Разве вы помните лицо полицейского, мимо которого только что прошли по улице? Разве вы его узнаете, когда увидите в гражданском платье? На том же принципе основано и умышленное привлечение внимания к какой-нибудь определенной черте. Снабдите человека огромным носом, вдобавок обезображенным бородавкой, — и хам будет пялиться на него, вежливый — отвернется, но ни тот ни другой не запомнят лица. Я, однако, отказался от такого примитивного способа, так как решил, что мой наниматель скорее стремится, чтобы меня не заметили, чем запомнили бы по какой-нибудь примете, а потом не смогли бы узнать.

Вот это уже гораздо труднее. Сделаться бросающимся в глаза может каждый, а вот стать поистине незаметным — это уже искусство.

Мне нужно было лицо столь обыкновенное, что его просто невозможно запомнить, подобное настоящему лицу бессмертного Алека Гиннесса[5]. К сожалению, мои аристократические черты от природы слишком красивы и ярки — печальный недостаток для актера на характерные роли. Как говаривал мой папаша: "Ларри, уж слишком ты хорошенький, черт бы тебя побрал! Если ты не сдвинешь с места свою ленивую задницу и не начнешь учиться ремеслу, то лет пятнадцать тебе предстоит проторчать на сцене, играя мальчиков и воображая, что ты актер, а затем внезапно ты окажешься продавцом сластей в фойе. Быть «тупицей» и «ангелочком» — вот два наихудших порока в шоу-бизнесе. А ты обладаешь обоими". И тут он снимал свой ремень и принимался за воспитание. Папаша был психологом-практиком и верил, будто разогрев большой седалищной мышцы оттягивает кровь от мальчишеского мозга. Хотя теоретически это весьма шаткая доктрина, результаты ее применения на практике себя вполне оправдали. К пятнадцати годам я уже мог стоять вверх ногами на слабонатянутой проволоке и читать Шекспира или Шоу страницу за страницей, а мог вызвать и всеобщий фурор, закурив в этой позиции сигарету.

Я был глубоко погружен в творческое раздумье, когда увидел в зеркале лицо Бродбента.

— Господи! — рявкнул он. — Он, кажется, за все время ни черта не сделал!

Я окинул его ледяным взглядом.

— Я предполагал, что вам желательно увидеть образчик моего творчества, а в этом случае меня подгонять не следует. Это все равно, что потребовать от классного шеф-повара придумать новый соус, сидя на галопирующей лошади.

— Да будь они трижды прокляты, ваши лошади! — Он глянул на циферблат часов-перстня. — У вас еще есть шесть минут. Если за это время вы ничего не сделаете, нам придется рискнуть выйти просто так.

Хорошо же! Конечно, я предпочел бы иметь достаточно времени, но когда-то я репетировал с папашей его номер с молниеносным перевоплощением — «Убийство Хью Лонга», пятнадцать картин за семь минут, — и однажды даже дал ему фору в девять секунд.

— Не мешать! — гаркнул я. — Я буду готов через минуту. — И перевоплотился в Бенни Грея — бесцветного подручного убийцы из «Дома без дверей»: две быстро проведенные морщины от крыльев носа к углам рта, чуть намеченные мешки под глазами и легкий слой бледно-желтого крема номер пять, размазанный по всему лицу. На все это понадобилось не больше двадцати секунд — я мог бы проделать это и во сне. «Дом» выдержал девяносто два представления, прежде чем его записали на пленку.

Потом я посмотрел на Бродбента, который стоял с разинутым ртом.

— Господи, боже мой! Быть того не может!

Я не стал выходить из образа Бенни Грея и в ответ даже не улыбнулся. Чего Бродбент не мог оценить, так это того, что практической необходимости в креме не было вообще. Он, разумеется, облегчил задачу, но применил я его только потому, что Бродбент ожидал чего-то в этом роде. Будучи невеждой, он считал, что при гримировании краски и пудра обязательны.

Он продолжал любоваться мной.

— Послушайте, — сказал он почти молитвенно, — а для меня можно придумать нечто подобное? Только, чтобы по-быстрому.

Я уже хотел сказать «нет», но вдруг понял, какая интересная в профессиональном плане задача стоит передо мной. Я чуть не сказал ему, что если бы мой папаша занялся им, когда Бродбенту было лет эдак пять, то сейчас он, возможно, мог бы даже сыграть роль продавца «травки» на сборище панков.

— Вы просто хотите быть уверенным, что вас не узнают? спросил я.

— Да, да! Перекрасить там что-то, наклеить фальшивый нос и прочее в том же роде…

Я покачал головой.

— Что бы мы ни делали с гримом, вы все равно будете выглядеть как ребенок, собравшийся на школьный карнавал. Играть вы не умеете, научиться этому в ваши годы уже нельзя. Нет, трогать ваше лицо бессмысленно…

— Как, но ведь с моим клювом…

— Слушайте меня внимательно! Все, что я смогу сделать с этим величественным носом, лишь еще больше прикует к нему внимание, ручаюсь вам. Удовлетворит ли вас, если какой-нибудь знакомый, поглядев на вас скажет: «Слушай, этот рослый парень здорово смахивает на Дака Бродбента. Конечно, это не Дак, но здорово на него похож!» Ну, так как?

— Хмм… Думаю, да. Если он будет уверен, что это не я… Тем более что сейчас я должен быть на… Ну, скажем, не на Земле.

— Он будет абсолютно уверен, что это не вы, так как мы изменим вашу походку. Походка — ваша самая приметная черта. Если она будет иной — значит, это не вы, а кто-то другой крупный, широкоплечий мужчина, немного напоминающий вас.

— О'кей. Научите меня как надо ходить.

— Этому вы никогда не научитесь. Но я заставлю вас ходить как надо.

— Как?

— Положу пригоршню гравия или чего-то в том же роде в носки ваших сапог. Это заставит вас ступать на пятки и изменит осанку. Тогда вы не сможете ходить этой кошачьей походкой космонавта… ммм… а еще я стяну вам пластырем лопатки, чтобы напомнить о необходимости держаться прямо. И этого хватит.

— И вы думаете, что меня не узнают только потому, что я буду иначе двигаться?

— Разумеется. Ваш знакомый даже не поймет, почему он уверен, что это не вы, но сам факт, что это убеждение имеет подсознательный характер, поставит его в позицию, где сомнения просто не смогут возникнуть. О, я могу что-нибудь придумать и для лица, чтоб вы успокоились, хотя особой нужды в этом нет.

Мы вернулись в гостиную. Я все еще, разумеется, был Бенни Греем. Если уж вживаешься в роль, то требуется заметное психологическое усилие, чтобы выйти из нее. Дюбуа звонил по видеофону. Он поднял глаза, увидел меня, и рот у него раскрылся. Он выскочил из защищенной секции и закричал:

— Это еще кто такой?! А где тот актеришка?

Окинув меня взглядом, он тут же отвернулся и больше не глядел в мою сторону. Бенни Грей — такой усталый, такой незначительный человечишка, что смотреть на него дважды просто не стоило.

— Какой-такой актеришка? — отозвался я бесцветным глухим голосом Бенни. Это заставило Дюбуа снова посмотреть на меня. Он посмотрел, начал было уже отводить глаза, но потом вдруг вернулся взглядом к моей одежде.

Бродбент заржал и хлопнул его по плечу.

— А ты еще говорил, он не может играть! — И резко изменил разговор: — Ты со всеми договорился, Джок?

— Да. — Дюбуа снова посмотрел на меня, потом отвернулся. Он был поражен до глубины души.

— О'кей. Нам нужно выйти отсюда не позже, чем через четыре минуты. Посмотрим, что вы сумеете сделать со мной за это время, Лоренцо.

Дак успел снять только один сапог (куртку он снял раньше и задрал шелковую рубашку для того, чтобы я стянул пластырем лопатки), когда над дверью зажегся свет и зазвучал зуммер.

Дак замер.

— Джок, мы кого-нибудь ждем?

— Возможно, это Лангстон. Он говорил, что попробует заскочить до нашего ухода. — Дюбуа двинулся к двери.

— А может, это не он? Может, это…

Я не расслышал, кого назвал Бродбент, так как Дюбуа открыл дверь. В дверном проеме, похожий на кошмарный мухомор, стоял марсианин.

Какую-то растянувшуюся на века секунду я видел только его.

Стоявшего за его спиной человека я не заметил, не увидел и жезла — смертоносного марсианского оружия, зажатого в одном из псевдощупальцев.

Марсианин вплыл в комнату, человек шагнул за ним, дверь захлопнулась. Марсианин проквакал:

— Вечер добрый, джентльмены. Направляетесь куда-то?

Из-за острого приступа ксенофобии[6] я потерял способность двигаться и соображать. Дак запутался в своей наполовину снятой одежде. Но малыш Дюбуа действовал с тем инстинктивным героизмом, который в эту секунду сделал его для меня дороже родного брата, хоть он тут же и умер. Он кинулся прямо на жезл и даже не попытался от него уклониться.

Наверное он был мертв — с такой-то дырищей в кулак величиной, прожженой в животе, — еще до того, как рухнул на пол.

Но он успел ухватиться за псевдощупальце, которое стало растягиваться как резина, а затем лопнуло, порвавшись в нескольких дюймах от шеи чудища. Жезл Джок продолжал сжимать в своей мертвой руке.

Человеку, который сопровождал в комнату эту вонючую тошнотворную гадину, пришлось сделать шаг в сторону, прежде чем выстрелить. И тут он допустил ошибку. Ему бы сначала пристрелить Дака, а потом меня, а он вместо этого впустую истратил пулю на Джока. Второго выстрела он сделать не успел, поскольку Дак аккуратно влепил ему пулю прямо в лоб.

А я даже не подозревал, что Дак вооружен.

Обезоруженный марсианин не пытался бежать. Дак вскочил на ноги, скользнул к нему и сказал:

— А, Рррингрил! Я вижу тебя.

— Я тоже вижу тебя, капитан Дак Бродбент, — квакнул марсианин, а потом добавил: — Ты передашь моему Гнезду?

— Я передам твоему Гнезду, Рррингрил.

— Благодарю тебя, капитан Дак Бродбент.

Дак вытянул длинный костистый палец и ткнул им в ближайший глаз марсианина. Он вводил его все глубже и глубже, пока кулак не уперся в мозговую коробку. Дак вытащил палец, покрытый зеленой слизью, похожей на гной. Псевдочлены чудища в судорожной спазме втянулись в туловище, но и мертвым марсианин продолжав крепко держаться на своем пьедестале.

Дак кинулся в ванную — я слышал, как он моет руки.

Я же остался в комнате, прикованный к месту шоком.

Дак вышел, вытирая руки о рубашку и сказал:

— Придется чистить. А времени в обрез. — Он говорил так, как говорят о пролитом виски.

В одном единственном сбивчивом предложении я постарался дать ему понять, что не желаю участвовать в этом деле, что следует известить полицию, что я жажду убраться отсюда до ее прихода, что лучше бы он засунул эту работу себе в известное место и что в ближайшее время я намерен отрастить себе крылья и вылететь в окно.

Все это Дак начисто отмел:

— Не вибрируй, Лоренцо! У нас уже идет минусовой отсчет времени. Помоги оттащить трупы в ванную.

— Что? Бог мой! Давайте просто запрем дверь и смоемся. Возможно, нас никто не свяжет с этим делом.

— Весьма вероятно, что не свяжут, — согласился он, поскольку ни один из нас, по определению, тут быть не мог. Но они поймут, что Рррингрил убил Джока, а этого допустить нельзя. Особенно в данное время.

— Почему?

— Нельзя допустить, чтобы газеты раструбили, будто марсианин убил человека. А потому заткнись и помогай.

Я заткнулся и принялся помогать. Меня самого укрепила лишь мысль о том, что Бенни Грей был садистом-психопатом и обожал расчленять свои жертвы. Я предоставил Бенни Грею оттащить оба человеческих трупа в ванную, после чего Дак взял жезл и разрезал Рррингрила на куски достаточно мелкие, чтобы их уничтожить. Первый разрез он осмотрительно сделал ниже черепушки, так что работа оказалась менее кровавой, но тут я ему не помогал — мне показалось, что мертвый марсианин воняет еще хуже живого. Люк мусоросжигателя был спрятан за панелью в ванной, прямо возле биде.

Если бы это место не было отмечено клеверным листком обычным знаком повышенной радиации, мы бы его еще долго разыскивали.

После того как мы спустили куски Рррингрила в люк (мне невероятным усилием удалось сдержать позывы рвоты), Дак занялся более грязной работой — расчленением и спуском в люк человеческих тел, используя для этого жезл и, конечно, пустив воду из всех кранов.

Удивительно, как много крови в человеческом теле!

У нас все время работали краны, и тем не менее это было ужасно! Когда же Даку пришлось заняться останками бедного малыша Джока, он сошел с катушек.

Глаза его застлали слезы, почти ослепившие его, так что пришлось оттеснить Дака в сторону, пока он не отрубил себе пальцы, и призвать на помощь Бенни Грея.

Когда я закончил, и никаких следов пребывания в номере двух других людей и марсианского чудовища не осталось, я тщательно вымыл ванну и встал. Дак появился в дверях, хладнокровный как всегда.

— Я там занимался полом, теперь он в порядке, — объявил он. — Думаю, что криминалист с нужной аппаратурой сможет реконструировать события, но будем надеяться, что такой необходимости не возникнет. А потому давай-ка сматываться отсюда. Нам предстоит наверстать минут двенадцать.

Спросить — куда и зачем, у меня не хватило сил.

— Ладно, но только сначала займемся вашими сапогами.

Он покачал головой:

— Это помешает мне идти быстро. Сейчас быстрота важнее опасности быть узнанным.

— Как прикажете. — Я последовал за ним к двери.

Он остановился и сказал:

— Тут могут быть и другие. Если покажутся — стреляй первым, ничего другого не остается. — В руке он сжимал марсианский жезл, пряча его под полой плаща.

— Марсиане?

— Или люди. Или и те и другие.

— Дак, а что Рррингрил — он был среди тех четырех в бар??

— Разумеется. А иначе зачем нужно было мне удирать оттуда и вызывать тебя по видеофону? Они-то и навесили «хвост» или на тебя, или на меня. А ты что — не узнал его?

— Да нет же, господи! Для меня все эти чудовища на одно лицо.

— А они говорят, что это мы походим друг на друга. Эти четверо были Рррингрил, его собрат по Слиянию Ррринглат и еще двое из его же Гнезда, родственники, но более отдаленные. Однако лучше помолчи. Увидишь марсианина — стреляй. У тебя пистолет того парня?

— Да. Слушайте, Дак, я не знаю всех ваших дел, но раз эта мерзость против вас, я буду стоять за ваше дело. Не перевариваю марсиан.

Он был откровенно шокирован.

— Ты несешь окаянную чушь. Мы вовсе не воюем с марсианами. Эти четверо — ренегаты.

— Это как?

— Есть множество прекрасных марсиан, да они почти все такие. Даже Рррингрил во многих отношениях был неплох. Я с ним не раз сражался в шахматишки.

— Что? Но в таком случае я…

— Заткнись. Ты уже так увяз в этом деле, что пятиться назад поздно. А теперь шагай-ка к лифту. Я прикрою тебя сзади.

Я заткнулся. Я действительно увяз по уши, это было бесспорно.

Мы спустились в цокольный этаж и тут же отправились к экспресс-капсулам. Двухместная капсула как раз освобождалась. Дак толкнул меня внутрь так быстро, что я не разобрал набранную им комбинацию.

Однако нельзя сказать, что я особенно удивился, когда перегрузки, мешавшие мне дышать, исчезли, и я увидел мерцающую надпись: «КОСМОПОРТ ДЖЕФФЕРСОНА. ВСЕМ ВЫХОДИТЬ».

Да и вообще мне было до лампочки, что это за станция лишь бы подальше от отеля «Эйзенхауэр».

Тех нескольких минут, что я провел в капсуле, мне вполне хватило на выработку плана, очень расплывчатого, очень ненадежного и, безусловно, подлежащего, как пишут в примечаниях, обязательной корректировке, но все же плана. Его можно было выразить одним словом — затеряться.

Еще утром я счел бы подобный план трудноосуществимым в нашем мире человек без денег беспомощней новорожденного ребенка.

Однако с сотней империалов в кармане я мог перемещаться быстро и далеко. Я не считал себя чем-либо обязанным Даку Бродбенту. Из ведомых лишь ему соображений, к которым я не имел ни малейшего отношения, он впутал меня в историю, меня чуть не убили, потом заставили уничтожать следы преступления и, наконец, превратили в человека, скрывающегося от правосудия. К счастью, нам удалось обставить полицию, во всяком случае, временно, и теперь, стряхнув с себя опеку Бродбента, я мог бы позабыть обо всем случившемся, похоронив его как дурной сон. Казалось очень мало вероятным, чтобы меня связали с этим делом, даже если оно раскроется — ведь, благодарение Богу, джентльмены всегда носят перчатки, и свои я снимал, только когда накладывал грим и еще потом, когда занимался той кошмарной уборкой.

Если же забыть тот приступ щенячьего геройства, которое я проявил, когда решил, что Дак воюет с марсианами, то у меня к его плану полностью исчез всякий интерес, даже возникшая было симпатия и та пропала, как только я узнал, что Дак, в принципе, к марсианам благоволит.

О его предложении исполнить роль двойника я теперь и думать не желаю! Да ну его к чертовой матери, этого Бродбента! Все, что я хотел от жизни — это толику денег, чтобы душа не рассталась с телом, да приличные шансы в будущем на занятие своим искусством.

Вся эта игра в полицейских и воров меня ничуть не занимала — уж больно плох был сценарий у этой постановки!

Порт Джефферсона был как будто нарочно создан для выполнения моего плана. Он так набит людьми и грохотом, столько экспресс-капсул ежеминутно прибывает и отбывает по всем направлениям, что стоит Даку хоть на минутку зазеваться, как я сразу окажусь на пути к Омахе. Там залягу на несколько недель, а потом свяжусь со своим театральным агентом, чтобы узнать, не проявляет ли кто-нибудь ко мне нездорового любопытства.

Однако Дак предусмотрительно вылез из капсулы после меня, иначе я бы сразу захлопнул дверцу перед его носом и исчез в неизвестном направлении. Я сделал вид, что ничего не заметил и держался рядом не хуже верной собачки все время, пока мы поднимались на эскалаторе в главный зал, расположенный тоже под землей, и сходили с него возле касс «Пан-Америкен» и «Америкен Скайлайнс». Дак двинулся прямо в зал ожидания к кассам «Диана лимитед». Тут я заподозрил, что он собирается взять билеты на лунный шаттл.

Как он сможет протащить меня на борт корабля без сертификата о прививках и без паспорта, я не понимал, но знал, что Дак не теряется ни при каких обстоятельствах. Я решил попробовать затеряться среди многочисленных касс и уймы кресел, когда он начнет копаться в своем бумажнике — если человек считает деньги, всегда отыщется минута, когда его внимание будет целиком приковано к бумажкам.

Но мы миновали кассы «Дианы» и сквозь арку с надписью «Частные стоянки» вышли в коридор. Он был почти пуст, стены глухие. С тревогой и разочарованием я понял, что упустил свой шанс, пока мы находились в главном шумном зале. Я остановился.

— Дак, мы что — уходим в полет?

— Конечно.

— Вы с ума сошли, Дак! У меня нет паспорта, нет даже туристской карты, нужной для полета на Луну.

— А они тебе и не потребуются.

— Как же так?! Они ведь остановят меня на контроле. А потом огромный жирный полицейский начнет задавать всякие каверзные вопросы…

Лапища размером с хорошего котяру сжала мое предплечье.

— Не теряй времени. Зачем тебе проходить контроль эмиграционной службы, если официально ты никуда не выезжаешь? И зачем туда пойду я, если опять же официально меня на Земле нет? Шагом-арш, старина.

Вообще-то физически я развит неплохо, да и рост у меня приличный, но тут я чувствовал себя так, будто меня тащит из опасной зоны движения робот-регулировщик. И вдруг я увидел надпись: «Для мужчин» и сделал отчаянную попытку прорваться.

— Дак, минутку! Мне надо отлить.

Он осклабился.

— Вон чего придумал! Ты же в этом заведении побывал перед тем, как уйти из отеля. — Шага он не замедлил и руку мою не отпустил.

— Почки у меня слабые…

— Лоренцо, дружище, мне кажется, здесь попахивает медвежьей болезнью. Вот я тебе расскажу, что сейчас произойдет. Ты видишь того полицейского?

В конце коридора, ведущего к частным стоянкам, стоял огромный страж, порядка, облокотившийся о прилавок, чтобы дать отдых своим слоновьим ножищам.

— У меня обнаружится приступ обострения совести, и я почувствую срочную необходимость исповедоваться в том, как ты укокошил нашего гостя марсианина и еще двух землян, как под угрозой пистолета заставил меня уничтожить трупы и как…

— Вы с ума сошли!

— Точно! Это я обезумел от угрызений совести и моральных страданий, старина.

— Но… у вас же нет никаких доказательств!

— Ты так думаешь? Полагаю, моя версия окажется убедительнее твоей. Я знаю, о чем идет речь, а ты — нет. Я знаю о тебе все, а ты обо мне — ничего. Я, например, знаю… — Тут он упомянул пару деталей из моего прошлого, которые, готов поклясться, давно похоронены и забыты.

Хорошо, хорошо, у меня в репертуаре действительно есть несколько номеров, предназначенных для выступлений с аншлагом, «Только для мужчин», для семейного крута они, конечно, не подходят. Но жить-то надо! А эта история с Биб — вот тут уж все неверно — я же действительно не знал, что она несовершеннолетняя!

Что же касается того гостиничного счета, то хотя неуплата по нему в Майами-Бич почему-то и в самом деле приравнивается к вооруженному нападению, но я же обязательно уплатил бы… если бы у меня были бабки. Ну, а то печальное недоразумение в Сиэтле… Ну ладно, в общем, надо сказать, Даку удалось собрать неплохой матерьяльчик относительно моего прошлого, но весь он был подан под каким-то извращенным углом зрения. И все же…

— Итак, — продолжал он, — давай подойдем поближе к этому почтенному жандарму, и я признаюсь ему во всем. А потом ставлю семь против двух, что мне известно, кого из нас выпустят под залог первым.

И мы дошагали до копа — и прошагали мимо него.

Коп болтал с девушкой, обслуживающей турникет, и ни разу ни он ни она даже не взглянули на нас. Дак вытащил два билета, на которых было написано: «Пропуск на поле — разрешение на обслуживание — стоянка К-127». Он сунул их в монитор, машина проверила билеты, на экране засветилась надпись, разрешающая взять машину на верхнем уровне, код КИНГ-127. Турникет пропустил нас и тут же щелкнул за нашей спиной, а записанный на пленку голос произнес: «Пожалуйста, будте осторожны и следите за указателями уровня радиации. Администрация терминала не несет ответственности за несчастные случаи за турникетом».

Сев в крошечную машину, Дак набрал совершенно другой код, машина развернулась, взяла нужное направление и помчалась по подземному туннелю, проложенному под взлетным полем. Меня все это уже не интересовало — плевать я хотел на них всех. Как только мы вышли из машины, она снова развернулась и отправилась к своей стоянке. Перед нами была металлическая лестница, исчезавшая в вышине стального потолка. Дак подтолкнул меня к ней.

— Давай наверх!

Вверху находился люк, а на нем надпись: «РАДИАЦИОННАЯ ОПАСНОСТЬ. ОПТИМАЛЬНОЕ ВРЕМЯ ПРЕБЫВАНИЯ — НЕ БОЛЕЕ ТРИНАДЦАТИ СЕКУНД». Цифры были написаны мелом. Я встал как вкопанный. Не скажу, чтобы проблема потомства меня волновала особенно сильно, но все же я и не полный идиот.

Дак ухмыльнулся и сказал:

— Что, забыл напялить свои освинцованные трусишки? Открывай люк и быстренько по лестнице, что ведет на корабль! Если не будешь чесаться, то у тебя в запасе еще секунды три останется.

Уверен, что у меня их осталось целых пять. Футов десять я поднимался под открытым небом, а потом оказался внутри длинной трубы, соединенной с входным люком корабля. Я несся по ней, перепрыгивая разом через три ступеньки.

Корабль был невелик. Во всяком случае рубка показалась мне очень тесной. Снаружи я его не видел.

Два других корабля, на которых мне довелось побывать, были лунные шаттлы «Евангелика» и ее близнец «Габриэль». Это случилось, когда я неосторожно согласился на лунный ангажемент на кооперативной основе — наш импрессарио почему-то решил, что жонглеры, канатоходцы и акробаты будут очень хорошо смотреться при одной шестой земной силы тяжести, что в известной степени, вероятно, было справедливо, но он не отвел нам времени на репетиции и на привыкание к этой самой силе. В общем, возвращался я с Луны с помощью Фонда неимущих путешественников, потеряв весь свой гардероб.

В рубке были два человека. Один из них лежал в одном из трех противо-перегрузочных кресел, развлекаясь игрой с какими-то приборными стрелками, а другой совершал таинственные манипуляции с отверткой. Тот, что в кресле, молча поглядел на меня. Второй повернулся, явно чем-то встревоженный и, обращаясь к кому-то за моей спиной, спросил:

— А что с Джоком?

Дак почти влетел из люка в рубку.

— Об этом потом, — буркнул он. — Вы скомпенсировали массу?

— Да.

— Ред, разрешение на взлет получено? Из диспетчерской?

Человек в кресле ответил с растяжечкой:

— Каждые две минуты мы на связи с ними. С диспетчерской порядок. Взлет через сорок… э-э… сорок семь секунд.

— Тогда марш из кресла! Живо! Я хочу подняться чок-в-чок.

Ред лениво освободил место, и Дак сел в кресло первого пилота. Второй парень толкнул меня на место второго пилота и укрепил на мне пояс безопасности.

Потом повернулся и скользнул в выходной люк. Ред последовал было за ним, но задержался — голова и плечи торчали из люка.

— Ваши билетики, будьте добры, — сказал он, улыбаясь.

— О черт! — Дак ослабил пояс, достал из кармана пропуска на взлетное поле и сунул их Реду.

— Спасибо, — ответил Ред. — Увидимся в церкви. Спокойной плазмы и все такое прочее. — Он исчез с ленивым изяществом. Я слышал, как захлопнулся люк, и у меня заложило уши. Дак не ответил на слова прощания, его взгляд ни на мгновение не отрывался от компьютера, время от времени он вносил в программу полета поправки.

— Еще двадцать одна секунда, — бросил он мне. — Дополнительного отсчета не будет. Убери руки и расслабься. Полет пойдет как по маслу.

Я выполнил приказ, и мне показалось, что напряжение, которое испытываешь перед взлетом, растянулось на целые часы.

— Я занят!

— Только один вопрос — куда мы летим?

— На Марс.

Я увидел, как его палец нажимает красную клавишу, и… отключился.

Глава 2

Ну скажите, что смешного, если человек в космосе блюет? А ведь для многих здоровенных болванов с желудками из чугуна это зрелище представляется необыкновенно смешным. Впрочем, они будут ржать даже над собственной бабушкой, если она сломает себе обе ноги.

Меня начало тошнить сразу же после того, как ракета перешла в режим свободного падения. Оправился я довольно быстро, поскольку мой желудок был почти пуст — после завтрака я в рот и крошки не брал, но всю дорогу на протяжении этого ужасного полета я чувствовал себя отвратительно. Нам потребовалось час и сорок три минуты, чтобы оказаться в точке назначенного свидания с другим кораблем, что для такого типичного жука-землееда, как я, было все равно, что провести тысячу лет в чистилище.

Надо, однако, отдать Даку должное — он надо мной не издевался. Дак — профессионал, и к моему совершенно естественному состоянию он отнесся с безразличной терпимостью корабельной фельдшерицы — совсем не так, как те тупоголовые ослы, что частенько встречаются среди пассажиров лунных шаттлов. Если б это зависело от меня, этих ублюдков выбрасывали бы еще на полпути до места назначения — пусть бы ржали себе на орбите в полном вакууме.

В голове моей была полная каша, в ней мелькали десятки вопросов, которые мне хотелось задать, а мы должны были вот-вот встретиться с большим кораблем, который сейчас находился на постоянной околоземной орбите. К сожалению, к этому времени я еще не обрел в полной мере интереса к жизни. Сильно подозреваю, что если больного космической болезнью уведомить, будто на рассвете его собираются расстрелять, он ответит только: «Вот как? Будьте добры передать мне вон тот гигиенический пакет!»

В процессе выздоровления я достиг той точки, когда от острого желания умереть стрелка качнулась в сторону еле-еле мерцающего сознания возможности продолжать свой жизненный путь. Дак большую часть времени был занят возней с судовым коммуникатором, явно пользуясь узконаправленным лучом, так как руки его непрерывно вращали верньеры настройки, и он очень походил на артиллериста, готовящегося накрыть цель. Я не слышал, что он говорит, и не мог читать по губам, так как он сидел у переговорного устройства, низко наклонив голову. Я только понял, что он ведет переговоры с межпланетным кораблем, встречи с которым мы ожидали.

Когда он отодвинул в сторону коммуникатор и закурил сигарету, мне едва удалось сдержать позыв к рвоте, который спровоцировал запах табака, и спросить:

— Дак, а может, уже пришло время рассказать мне все?

— На пути к Марсу у нас будет сколько угодно времени.

— Черт бы побрал ваше нахальство! — слабо запротестовал я. — Не желаю я на Марс! Я бы начихал на ваше предложение сразу же, если б только знал, что нужно лететь на Марс!

— Как тебе будет угодно. Можешь и не лететь.

— ?

— Выходной люк прямо за твоей спиной. Выходи и шествуй пешочком.

Я даже отвечать не стал. А он продолжал:

— Конечно, если ты не умеешь дышать в вакууме, тогда тебе лучше все же отправиться на Марс — в этом случае я позабочусь, чтобы ты вернулся домой в целости и сохранности. «Деяние» — так называется это корыто — скоро должно встретиться с «Риском» — межпланетным космическим кораблем, идущим с огромным ускорением. Ровно через семнадцать секунд после стыковки с «Риском» мы отправимся прямиком на Марс ибо нам надлежит быть там к среде.

Я ответил с унылым упрямством больного:

— Не хочу я на Марс! Я хочу остаться на этом корабле. Кто-то же должен отвести его обратно на Землю? Так что вам меня не надуть.

— Верно, — согласился Бродбент, — но тебя-то на нем не будет. Те трое парней, что согласно документам в космопорте Джефферсона и сейчас предположительно составляют его команду, в данный момент находятся на борту «Риска». Этот же корабль, как ты видишь, рассчитан только на троих. Боюсь, что ты сочтешь их несколько несговорчивыми, когда речь зайдет о месте для четвертого. А кроме того, как ты собираешься пройти иммиграционный контроль?

— А мне наплевать! Хочу обратно на Землю — и все тут!

— Ну и попадешь в тюрьму по многим обвинениям — от нелегального въезда в страну до торговли «травкой» на космических линиях. В лучшем случае, если они не будут уверены, что ты контрабандист, тебя отведут в какое-нибудь укромное местечко и там загонят иглу под глазное яблоко, просто из любопытства, чтобы узнать, что ты за птица. Они там хорошо знают, какие надо задавать вопросы, а ты от ответов не сможешь удержаться. А вот меня в эту историю впутать не удастся, ибо старый добрый Дак давненько не появлялся на Земле, что подтвердит куча надежнейших свидетелей.

Мне с трудом удалось сконцентрироваться на проблеме как от страха, так и под влиянием космической болезни.

— Значит, ты донесешь на меня в полицию? Ах ты, грязный, подлый… — тут я замолчал, ибо никак не мог отыскать достаточно яркое и оскорбительное существительное.

— О нет! Послушай, дружище, я, понятное дело, способен слегка вывернуть тебе руку или намекнуть, что крикну копа, но я никогда не сделал бы ни того ни другого. Но вот Собрат Рррингрила по Слиянию — Ррринглат, тот безусловно знает, в какую дверь вошел старший «Грил» и из какой он забыл появиться. Он-то уж обязательно намекнет шпикам. Собрат по Слиянию — родство столь близкое, что мы его и понять не можем, ибо почкованием не размножаемся.

Мне дела не было, размножаются ли марсиане подобно кроликам или же их приносит в маленьком черном узелке аист. Но по словам Дака получалось, что мне уже никогда не видать Земли как своих ушей.

Я ему так и сказал. Он отрицательно покачал головой.

— Ничего подобного. Предоставь мне действовать, и мы так же ловко доставим тебя обратно, как ловко вытащили оттуда. Когда все кончится, ты выйдешь с поля этого или любого другого космопорта, появившись у турникета с пропуском в кармане, где будет написано, что ты механик, занимающийся срочным ремонтом. На тебе будет замасленный комбинезон, а в руках чемоданчик с инструментом. Уверен, что такой актер, как ты, сможет разыграть роль механика в течение нескольких минут.

— Как вы сказали? Ну еще бы! Но…

— Ну вот видишь! Держись доктора Дака, сынок, он о тебе позаботится. В команду этого лайнера, например, нам пришлось пропихнуть целых восемь ребят из нашей Гильдии только для того, чтобы доставить меня на Землю, а нас с тобой — с нее. Мы можем все это повторить, если потребуется, но без помощи вояжеров у тебя ничего не выйдет. — Он ухмыльнулся. — Каждый вояжер в глубине души торговец-авантюрист. Ввоз и вывоз людей контрабандой — высокое искусство, и каждый из нас готов помочь другому в такой невинной шутке — обвести вокруг пальца охрану космопорта. Но те, кто не входят в нашу Гильдию, на наше содействие рассчитывать обычно не могут.

Я пытался утешить желудочные спазмы и одновременно обдумывал услышанное.

— Дак, так значит, тут все дело в контрабанде? Потому что…

— Нет, нет. Контрабандой мы вывезли только тебя.

— Я только хотел сказать, что не считаю контрабанду преступлением.

— А кто считает? Исключение составляют лишь те, кто делает деньги, эксплуатируя нас путем ограничения свободной торговли. Но сейчас нам предстоит заняться благородным искусством дублирования, и ты — тот человек, который для этого необходим. Я же не случайно на тебя в баре наткнулся. Ты уже двое суток был у нас «под колпаком». Я как приехал, так сразу отправился туда, где находился ты. — Он нахмурился. — Мне очень хотелось бы верить, что наши достойные противники следили за мной, а не за тобой.

— Почему?

— Если они следили за мной, значит, им хотелось выяснить, что я затеваю, а это в общем о'кэй, поскольку весь сценарий был уже разработан, и им было известно, что мы враги. Но если слежка велась за тобой, следовательно, им уже известны наши планы — поиск актера, который смог бы сыграть совершенно определенную роль.

— Но откуда они могли это узнать? Не от вас же самих?

— Лоренцо, дело, о котором идет речь, — огромное дело, оно куда больше, чем ты можешь себе представить. Даже мне известно далеко не все, и чем меньше ты будешь знать о нем, прежде чем это станет необходимым, тем лучше для тебя. Я могу лишь сказать, что в огромный компьютер Мирового Бюро Переписей в Гааге было введено множество данных личностного плана, и машина сравнила их с персональными характеристиками всех ныне живущих актеров. Делалось это в полной тайне, но все-таки кто-нибудь мог догадаться — и проболтаться. Ведь по спецификациям можно идентифицировать и главное лицо, и актера, избранного на роль двойника, поскольку работа эта должна быть исполнена безукоризненно.

— О! И машина сказала, что этот актер — я?

— Да. Ты… и еще один человек.

Этот момент опять-таки относился к тем, когда мне следовало бы укоротить свой язычок. Но, даже если бы от молчания зависела вся моя жизнь, я бы все равно не удержался.

Мне было просто необходимо знать, кто тот актер, которого машина сочла достаточно подходящим, чтобы сыграть роль, для исполнения которой были необходимы мои уникальные способности.

— А этот другой… Он кто?

Дак окинул меня внимательным взором. Я видел, что он колеблется.

— Ммм… Парень по фамилии Троубридж. Знаешь его?

— Эта бездарь? — На мгновение я впал в такое бешенство, что даже забыл о тошноте.

— Вот как? А я слыхал — он очень хороший актер.

Я просто не мог переварить мысль, что кто-либо в здравом уме мог подумать об этом олухе Троубридже, как о замене на ту роль, что была предназначена мне.

— Этот жалкий фигляр! Этот визгливый ломака! — Я смолк, сообразив, что достойней просто игнорировать собрата по профессии, если только это слово тут применимо… Но этот хлыщ так чванлив, что… Да если бы ему по роли полагалось поцеловать даме ручку, Троубридж изгадил бы сцену, поцеловав свой собственный большой палец! Самовлюбленный Нарцисс, позер, задавака, да разве такой субъект сумел бы вжиться в роль!

Но уж таковы гримасы судьбы, что его прыжки и ужимки приносили ему неплохие деньги, тогда как истинные артисты погибали с голода.

— Дак, я просто понять не могу, как вы могли говорить о нем всерьез!

— Понимаешь, он и нам не нравился. К тому же он связан долгосрочным контрактом, так что его отсутствие на месте могло бы вызвать ненужные разговоры и расспросы. Нам повезло, что ты оказался, так сказать, на приколе. Как только ты дал согласие, я тут же распорядился, чтобы Джок отозвал группу, работавшую над Троубриджем.

— Я думаю!

— Но… Видишь ли, Лоренцо, я хочу, чтобы ты знал правду. Пока тебя тут выворачивало наизнанку и ты выдавал остатки завтрака в гигиенические пакеты, я радировал на «Риск», приказав им связаться с Землей и активизировать работу с Троубриджем.

— ЧТО?!

— Ты сам виноват в этом, старина. Видишь ли, если человек — участник нашей аферы — заключает контракт на поставку груза к Ганимеду, то он или доставит туда свое корыто, или погибнет, пытаясь это сделать. Он не струсит и не удерет с деньгами, пока корабль стоит под погрузкой. Ты сказал, что берешься за работу, сказал без всяких «но» или «если», ты принял безоговорочное обязательство. А через несколько минут началась та свалка. Ты тут же напустил в штаны. Позже попытался удрать от меня в космопорте. Только десять минут назад ты вопил и добивался возвращения на Землю. Допускаю, что как актер ты выше Троубриджа, хотя в точности мне это и неизвестно. Но зато я знаю, что нам нужен человек, на которого можно положиться, который не впадет в истерику, когда потребуется напрячь все силы. Мне сказали, что Троубридж именно таков. Поэтому если он согласится, мы возьмем его, тебе же заплатим деньги, ничего более говорить не станем и отправим обратно. Понял?

Еще бы не понять! Дак не воспользовался специальным термином, я сомневаюсь, что он его знал, но то, что он говорил, означало — я никуда не годный член труппы и плохой товарищ. И самое печальное — он был совершенно прав. Я не имел права обижаться.

Мне можно было только сгорать от стыда. Я был дураком, когда заключал контракт, не оговорив деталей. А теперь я пытаюсь, как жалкий любитель, испугавшийся выхода на сцену, удрать от исполнения своих обязательств.

«Представление не может не состояться» — старинная заповедь в шоубизнесе. Возможно, с философской точки зрения она и слабовата, но из всего, что делает человек, лишь немногое поддается логическому объяснению. Мой папаша свято верил в эту заповедь — я сам видел, как он играл два акта с приступом аппендицита и, лишь раскланявшись на авансцене, позволил отвезти себя в больницу. И сейчас мне представилось его лицо с написанным на нем презрением к актеру, который обманул доверие зрителей.

— Дак, — сказал я, с трудом подбирая слова, — извините меня. Я был не прав.

Он бросил на меня пронзительный взгляд.

— Ты выполнишь эту работу?

— Да. — Я говорил искренне. Потом внезапно вспомнил обстоятельство, которое делало мои шансы на дальнейшее столь же ничтожными, как надежда сыграть когда-нибудь роль Белоснежки в «Семи гномах». — То есть… я хочу играть… но…

— Что «но»? — сказал он сердито. — Опять твой дурацкий темперамент?

— Нет-нет. Но вы говорили, что корабль идет на Марс… Дак, мне что — придется быть двойником в окружении марсиан?

— Что? Ну, разумеется… А как же иначе, раз мы будем на Марсе?

— Но… Дак, я же не выношу марсиан. У меня от них мурашки по всему телу. Я хотел бы… Я, конечно, постараюсь… но ведь я могу просто выпасть из образа…

— Ну, если тебя беспокоит только это, можешь выкинуть из головы.

— Как? Я же не в состоянии просто выкинуть из головы, это не от меня зависит! Я…

— Я сказал — забудь! Старик, нам известно, что ты в таких делах хуже всякой деревенщины. Мы о тебе ведь все знаем. Лоренцо, твой ужас перед марсианами такой же детский и иррациональный, как страх перед змеями или пауками. Это мы предусмотрели, все будет хорошо. Так что — забудь.

— Ну, хорошо. — Я не очень-то поверил, но все же то, что, можно сказать, болело, теперь только чесалось. «Деревенщина»! Надо же! Да вся моя публика состоит из деревенщины! Поэтому я решил промолчать.

Дак пододвинул коммуникатор и, не прибегая к помощи специального устройства для глушения звука, сказал:

— Одуванчик — Перекати полю. План «Клякса» отменяется. Действуем по плану «Марли Грас».

— Дак! — позвал я, когда он отключился.

— Мне некогда. Надо уравнять орбиты. Стыковка может получиться грубоватой, времени для маневрирования нет. Поэтому помолчи и перестань отрывать меня от дела.

Стыковка действительно вышла довольно грубой. К тому времени когда мы очутились внутри космического корабля, я уже был рад снова испытать прелести свободного падения. Тошнота при перегрузках ничуть не лучше тошноты от невесомости. Но состояние свободного падения продолжалось не более пяти минут.

Те три парня, что должны были возвращаться на «Деянии», в ту минуту, когда мы с Даком вплыли в шлюз корабля, уже были там.

Дальше все смешалось в моей памяти. Уверен, что по натуре я настоящий жук-землеед, так как совершенно теряю ориентацию, когда разница между полом и потолком исчезает. Кто-то крикнул:

— А где он?

Ему ответил Дак:

— Тут.

Тот же голос воскликнул:

— Вот этот? — таким тоном, будто он глазам не верил.

— Он, он, — отозвался Дак, — только он в гриме. Да ты не беспокойся, все будет в порядке. Помоги мне заложить его в «давильню».

Чья-то рука схватила меня за кисть и потащила по узкому коридору в одну из кают. Вдоль стены, почти впритык к ней, стояли две койки для перегрузок, иначе именуемые «давильнями» — похожие на ванны сосуды с равномерным распределением давления, применяемые при больших ускорениях на кораблях дальнего радиуса действия. Я-то их раньше никогда в натуре не видел, но в пьесе «Нашествие на Землю» у нас были довольно приличные макеты.

На стенке, прямо над койками, была выведена по трафарету надпись: «ВНИМАНИЕ! ПРИ ПЕРЕГРУЗКАХ БОЛЬШЕ ДВУХ G ОБЯЗАТЕЛЕН АНТИПЕРЕГРУЗОЧНЫЙ КОСТЮМ. ПРИКАЗ…»

В эту минуту меня развернуло вокруг собственной оси, надпись исчезла из поля зрения до того, как я успел ее дочитать, и тут же кто-то впихнул меня в «давильню». Дак и другой парень привязали меня ремнями безопасности, и вдруг где-то совсем рядом страшно завыла сирена. Она выла несколько секунд, потом ее сменил рев человеческого голоса:

— ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ! ДВОЙНОЕ УСКОРЕНИЕ! ЧЕРЕЗ ТРИ МИНУТЫ! ДВОЙНОЕ УСКОРЕНИЕ! ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ! ДВОЙНОЕ УСКОРЕНИЕ! ЧЕРЕЗ ТРИ МИНУТЫ!

Сквозь этот шум я слышал, как Дак требовательно выспрашивал кого-то:

— Проектор подготовлен? Пленки доставлены?

— Конечно, конечно.

— Где шприц? — Дак проплыл надо мной и сказал: — Слушай, старина, мы сделаем тебе укол. Ничего такого в нем нет. Туда входит нульграв и стимулятор, потому как тебе придется пободрствовать и начать учить свою роль. У тебя сначала появится жжение в глазах, да еще, может, чесаться начнешь, а больше тебе ничего не грозит.

— Подождите, Дак, я…

— Времени нет. Мне еще надлежит раскочегарить эту стальную коробку. — Он оттолкнулся и исчез за дверью раньше, чем я успел ему возразить. Его помощник закатал мне левый рукав и прижал инъекционный пистолет к коже, так что я получил дозу, даже не успев опомниться. Потом исчез и помощник. Вой сирены вновь уступил место голосу:

— ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ! ДВОЙНОЕ УСКОРЕНИЕ! ЧЕРЕЗ ДВЕ МИНУТЫ!

Я попытался оглядеться, но наркотик затуманил мне зрение.

Глазные яблоки начали гореть, заныли зубы, возникло непреодолимое желание почесать спину. Однако ремни безопасности не оставили мне даже надежды добраться до нужного места, что, вероятно, спасло мою руку от перелома в момент начала перегрузок. Снова прекратился вой сирены, и на этот раз раздался уверенный баритон Дака:

— Последнее предупреждение! Двойное ускорение. Через минуту! Всем бросить заниматься чепухой и устроиться поудобнее на своих жирных задницах! Мы отправляемся!

На этот раз вместо воя сирены послышалась запись «К звездам» Акрезиана, опус 61, си-мажор. Это была весьма спорная версия Лондонского симфонического, где в четырнадцатом цикле все заглушается тимпанами.

В моем состоянии — измученный, замороченный, да еще напичканный наркотиком — музыка не вызывала особых эмоций ведь пописав в реку, трудно ждать наводнения.

Тут в каюту вплыла русалка. Конечно, чешуйчатого хвоста у нее не было, но это отнюдь не мешало ей походить на русалку. Когда мои глаза стали видеть получше, я обнаружил, что она отнюдь не дурна, с весьма пышной грудью, одета в шорты и безрукавку. А то, как она вплыла в каюту головой вперед, выдавало наличие у нее достаточного опыта пребывания в невесомости. Она взглянула на меня без улыбки, улеглась в другую «давильню» и крепко уцепилась за подлокотники — возиться с ремнями безопасности она не стала.

Музыка поднялась крещендо, и я почувствовал, что становлюсь тяжелее.

Вообще-то двойная сила тяжести не столь ужасна, особенно когда лежишь в гидравлической койке.

Пленка обивки «давильни» постепенно натягивается, охватывает вас и обтягивает каждый квадратный дюйм вашего тела, как бы поддерживая его на весу. Я чувствовал себя все тяжелее, труднее стало дышать.

Мне, разумеется, приходилось слышать про пилотов, выдерживающих десятикратные перегрузки и тем самым разрушающих себя, я не сомневаюсь в правдивости этих рассказов, но двойная перегрузка, перенесенная в «давильне» просто расслабляет и делает неспособным к движению.

Прошло какое-то время, прежде чем я обнаружил, что громкоговоритель на потолке обращается непосредственно ко мне:

— Лоренцо! Как себя чувствуешь, приятель?

— Ничего. — Усилие вызвало одышку. — Как долго будет продолжаться это безобразие?

— Примерно пару суток. — Должно быть, я застонал, так как Дак расхохотался: — Не дрейфь, приятель! Мой первый полет на Марс продолжался тридцать пять недель и каждая минута этого времени — в свободном полете по эллиптической орбите. Ты-то будешь прохлаждаться вроде бы в номере люкс, при жалких двух силах тяжести, всего пару дней, да еще с отдыхом в виде одного g при торможении. Да с тебя, счастливчика, деньги за это брать надо!

Я начал было излагать ему в отборных идиоматических выражениях, присущих сборищам любителей «травки», что я думаю о его юморе, да вовремя вспомнил о присутствии дамы. Мой папаша говаривал мне, что женщина может извинить все что угодно, включая изнасилование, но никогда не прощает непечатных выражений. Лучшая половина рода человеческого очень чувствительна к символике, что весьма странно, учитывая практичность женщин во всех других отношениях.

Во всяком случае, я никогда не позволяю себе произносить неприличные слова, если нахожусь в пределах слышимости дамских ушей, не позволяю с тех пор, как получил по губам тыльной стороной могучей папашиной руки. Да уж, папаша мог дать десяток очков вперед самому профессору Павлову по части воспитания условных рефлексов.

Дак опять заговорил:

— Пенни! Ты тут, милочка?

— Да, капитан, — ответила лежавшая рядом со мной.

— Ладно, тогда посади-ка его за домашние уроки. Я подгребу к вам, как только заставлю эту консервную банку катиться в нужном направлении.

— Слушаю, капитан. — Она повернула лицо ко мне и сказала глубоким, чуть хриплым контральто: — Доктор Капек советует вам расслабиться и несколько часов посмотреть кино. Я же буду отвечать на вопросы, которые у вас могут возникнуть.

Я вздохнул:

— Наконец-то появился кто-то, готовый отвечать на вопросы.

Она промолчала, с некоторым усилием протянула руку и повернула выключатель. Свет в каюте погас, раздался шум, и перед моими глазами возникло стереоскопическое изображение. Фигуру в центре его я сразу узнал — как узнал бы ее каждый из миллиардов граждан нашей Империи. Я узнал бы его где угодно — и тут я понял, как тонко и безжалостно Дак Бродбент заманил меня в ловушку.

Да, это был тот самый мистер Бонфорт — Достопочтенный Джон Джозеф Бонфорт — бывший Верховный Министр, лидер лояльной оппозиции, глава Экспансионистской партии — самый обожаемый и самый ненавидимый человек во всей Солнечной системе.

Пораженный внезапным открытием, я пришел, как мне показалось, к неопровержимым выводам. Бонфорт пережил три покушения на свою жизнь, во всяком случае так нам сообщали средства массовой информации. В двух из них ему удалось уцелеть просто чудом.

А если предположить, что чуда не было? Если предположить, что все покушения были удачны? Что милому старому дядюшке Бонфорту каждый раз удавалось подставить вместо себя кого-то другого?

Так ведь можно извести целиком неплохую актерскую труппу.

Глава 3

С политикой я никогда не связывался. Папаша вечно меня предостерегал. «Держись, Ларри, от нее подальше, — проникновенно говаривал он, — известность, которую ты приобретешь таким путем — это дурная известность. Настоящий мужик ее уважать не станет». И поэтому я никогда даже не голосовал, в том числе и после принятия 98-й поправки к Конституции, которая облегчила голосование кочующим (понятие, которое включает, разумеется, большую часть представителей нашей профессии).

Однако поскольку какие-то политические взгляды у меня все же были, то они, конечно, никак в пользу Бонфорта не склонялись. Я считал его человеком опасным, может быть, даже где-то предателем человечества. Идея занять его место и быть убитым вместо него выглядела для меня, как бы это выразиться, малопривлекательной, что ли…

Но… роль-то какова!

Я однажды играл главную роль в «L'Aiglon»[7], играл и Цезаря в тех двух единственных пьесах, которые достойны поместить это имя в своих названиях. Но сыграть такую роль в жизни — это может понять только человек, согласившийся добровольно занять место другого на гильотине просто ради счастья сыграть хоть бы в течение нескольких минут совершенно потрясающую роль — ради неистового желания создать высокое, совершенное творение искусства.

Я подумал о том, кто же были мои коллеги, что не смогли преодолеть искушение в тех — более ранних — случаях. Ясно одно — это были настоящие артисты — хотя сама их анонимность стала единственным результатом успеха их воплощения. Я попытался вспомнить, когда произошло первое из покушений на жизнь Бонфорта и кто из моих сотоварищей, обладавших нужным уровнем таланта для исполнения этой роли, умер или пропал без вести в это же время.

Ничего у меня не получилось. Во-первых, я недостаточно хорошо знал детали современной политической истории, а во-вторых, артисты исчезают из виду с обескураживающей частотой — эта профессия полна случайностей даже для самых лучших из нас.

И тут я обнаружил, что внимательнейшим образом слежу за поведением своей модели.

Я понял, что хочу сыграть его. Черт побери, да я бы мог сыграть его даже с привязанным к ноге ведром, даже во время пожара на сцене! Начать с того, что никаких трудностей с фигурой не возникало. Бонфорт и я запросто могли бы обменяться костюмами, и те сидели бы на нас без морщинки. Эти ребятки заговорщики, что так ловко уволокли меня с Земли, придавали, по-видимому, слишком большое значение физическому сходству, а оно само по себе ничего не решает, если не подкреплено искусством актера, и уж вовсе не должно быть таким близким, если актер талантлив и знает свое дело.

Впрочем, признаю — повредить делу оно не может, и их дурацкая возня с компьютером совершенно случайно привела к настоящему артисту и к тому же по фигуре и росту почти двойнику этого политического деятеля. Профиль у нас был схож, даже пальцы одинаково длинны, тонки и аристократичны. А руки куда сложнее «сыграть», нежели лицо.

Изобразить хромоту (судя по всему, результат одного из ранних покушений) было просто пустяком.

Достаточно было посмотреть на него несколько минут, чтобы, поднявшись с постели (при одном g, естественно), ходить так же, как он, при этом делать это совершенно автоматически. Тоже и с почесыванием кадыка, поглаживанием подбородка и с еле заметным тиком, которым сопровождалось начало каждой новой фразы, — все это сразу запало мне в память, подобно тому, как вода всасывается в песок.

Я мог бы сыграть его на сцене или произнести за него речь уже через двадцать минут. Но роль, которую я собирался сыграть, как я понимал, должна быть чем-то гораздо большим, нежели простое подражание.

Дак намекнул, что мне предстоит убедить людей, знавших его лично, может быть, даже интимно. Это куда труднее. Пьет ли он кофе с сахаром или без? Если кладет сахар, то сколько? Какой рукой зажигает сигарету и как ее держит? Я получил ответ на последний вопрос, даже не успев сформулировать его, и спрятал его в глубинах памяти. Объект подражания, сидевший передо мной, так раскурил сигарету, что стало ясно — он начал пользоваться спичками и вышедшими из моды сортами сигарет задолго до того, как сам вступил на стезю так называемого прогресса.

Хуже всего то, что человек — отнюдь не простая сумма привычек и мнений. Эта сумма поворачивается к каждому человеку, с которым знакома, каким-то своим боком. А это значит, что для успешного подражания двойник должен меняться для каждой индивидуальной «аудитории» — для каждого знакомого он обязан играть по-особому. Это не только трудно, это статистически невозможно. А ведь из-за одной такой мелочи может рухнуть все дело. Какие общие интересы связывали ваш прообраз с неким Джоном Джонсоном? А с сотней, с тысячью Джонов Джонсонов?

Откуда это знать двойнику?

Игра на сцене, как и другие виды искусства, строится прежде всего на процессе абстрагирования, на выделении лишь нескольких ведущих черт. Но для двойника важнейшей может стать любая черта.

Любая мелочь, ну, например, то, что он не поперчил салат, может испортить все дело.

И тут я мрачно, но вполне обоснованно подумал, что мне не придется напрягаться слишком долго — может быть, всего лишь до того момента, когда наемный убийца возьмет меня на мушку.

И все же я продолжал изучать человека, которого должен был сыграть (а что еще оставалось делать?), когда дверь отворилась и раздался голос Дака, спросившего в своей обычной манере:

— Кто-нибудь дома?

Свет зажегся, трехмерное изображение исчезло, а я как будто очнулся от глубокого сна. Повернул лицо — молодая женщина по имени Пенни с трудом пыталась оторвать свою голову от гидравлической постели, а Дак стоял в дверном проеме.

Я поглядел на него с удивлением и спросил:

— Как это вам удается стоять прямо? — Та часть моего мозга, что ведает профессиональными проблемами и работает независимо от других частей, заметила как он стоит, и поместила это впечатление в картотеку с надписью: «Как стоят космолетчики при двукратных перегрузках».

Он ухмыльнулся:

— Ничего хитрого. На мне специальный корсет.

— Черта с два!

— Ты тоже можешь встать, если захочешь. Обычно мы не советуем пассажирам вылезать из гидравлических коек, когда идем с ускорением более полутора g — уж слишком велики шансы, что какой-нибудь олух запутается в своих ногах и сломает одну из них. Но вообще-то два g — это пустяк, все равно, что снести на закорках другого человека. — Он взглянул на девушку: — Ты ему отвечаешь откровенно, Пенни?

— А он еще ничего не спрашивал.

— Вот как! Лоренцо, а я-то тебя держал за парня, любящего задавать вопросы.

Я пожал плечами.

— Не вижу в этом толку, поскольку все равно проживу недостаточно долго, чтобы насладиться вашей правдой.

— Что такое? Что-то ты скис, мой мальчик!

— Капитан Бродбент, — сказал я с горечью, — я, к сожалению, ограничен в выборе выражений присутствием этой леди. Поэтому не смогу с необходимой полнотой обсудить ваших родителей, ваши личные привычки, вашу мораль и то место, куда вы неизбежно когда-нибудь попадете. Давайте примем за данное, что я понял, в какую ловушку вы меня заманили, понял сразу же, как только увидел, кого мне придется изображать. Я удовлетворюсь одним вопросом — кто намеревается совершить покушение на Бонфорта? Ведь даже глиняный голубь для стрельбы влет имеет право знать, кто именно по нему выстрелит.

Впервые я увидел на лице Дака выражение растерянности. Затем он расхохотался так оглушительно, что две перегрузки оказались даже ему не под силу.

Он сполз на пол, прислонился к переборке и с наслаждением продолжал ржать.

— Не вижу ничего смешного, — гневно сказал я. Он перестал смеяться и вытер глаза.

— Лорри, старина, ты что, всерьез думаешь, будто я хочу тебя использовать как подсадную утку?

— Так это же и слепому ясно, — и я высказал ему свои соображения насчет предыдущих покушений.

На этот раз у него хватило ума не расхохотаться.

— Понятно. Ты, значит, предположил, что это работенка, как у пробовалыцика вин при дворе средневекового короля. Что ж, придется тебя разочаровать. Тем более что твоей игре вряд ли пойдет на пользу мысль, будто тебя вот-вот укокошат, не сходя с места. Слушай, я работаю с Шефом вот уже шесть лет. И мне известно, что за все эти годы он ни разу не прибегал к услугам двойника. И еще — я дважды был свидетелем покушений на его жизнь — один раз собственноручно прикончил наемного убийцу. Пенни, ты с Шефом дольше, чем я. Он когда-нибудь использовал двойников?

Она холодно покосилась на меня.

— Никогда. Сама мысль, что Шеф мог бы представить вместо себя другого человека в опасной ситуации, настолько… что я с удовольствием дала бы по физиономии этому…

— Спокойней, Пенни, — мягко одернул ее Дак. — Вам обоим предстоит общая работа, так что научись сдерживаться. Кроме того, его ошибочная догадка не так уж и глупа, если посмотреть на нее со стороны. Между прочим, Лоренцо, эту леди зовут Пенелопа Рассел. Она личный секретарь Шефа, что делает ее автоматически твоим тренером номер один.

— Счастлив познакомиться, мадемуазель.

— Не могу ответить вам тем же.

— Прекрати, Пенни, а то как бы мне не пришлось отшлепать тебя по твоей пышной попке, да еще при двукратной силе тяжести! Лоренцо! Я согласен, что изображать Джона Джозефа Бонфорта опаснее прогулки в инвалидном кресле; что и говорить, мы знаем, что несколько покушений на него чуть не закончились выплатой страховки наследникам. Но сейчас нам грозит нечто совсем иное. Дело в том, что по политическим соображениям, о которых ты вскоре узнаешь, мальчики, работающие против нас, не осмеливаются убить Шефа. Они не осмелятся убить и тебя, когда ты примешься его дублировать. Они прикончили бы меня или даже Пенни за милую душу при первом же удобном случае. Сейчас они с восторгом пришили бы и тебя, если бы смогли до тебя добраться, но стоит тебе появиться на публике в роли Шефа — и ты будешь в полной безопасности. Обстоятельства таковы, что они просто не могут позволить себе такой роскоши — прихлопнуть тебя. — Он внимательно посмотрел на меня. — Ну, что скажешь?

Я покачал головой.

— Не вполне понимаю вас.

— Ладно, потом поймешь. Дело сложное, включает в себя еще и марсианский образ мышления. А пока просто прими сказанное на веру. Остальное тебе станет ясно еще до прибытия на Марс.

И все же спокойней мне не стало. Правда, до сих пор Дак не выдавал мне отборной лжи — во всяком случае, насколько я мог судить об этом, но что он может врать распрекраснейшим образом, а еще лучше — утаивать правду — в этом я имел возможность убедиться на собственном горьком опыте.

Я сказал:

— Послушайте, у меня нет никаких оснований вам доверять, а еще меньше — верить этой леди, уж вы меня, мисс, извините. Но хотя я и не питаю нежных чувств к Бонфорту, мне все же известна его репутация человека кристально честного. Когда я могу поговорить с ним лично? Когда мы доберемся до Марса?

Некрасивое, оживленное лицо Дака затуманилось.

— Боюсь, нет. Разве Пенни тебе не сказала?

— А что она должна была сказать?

— Старик, именно по этой причине нам нужен двойник Шефа — они его похитили.

Голову у меня ломило, должно быть, от двойной перегрузки, а может — от моральных потрясений.

— Теперь ты понимаешь, — продолжал Дак, — почему Джок Дюбуа не хотел доверять тебе тайну, пока мы не вылетим с Земли. Это же величайшая сенсация со времен первой посадки на Луну, а мы придавили ее своими задницами и всеми силами удерживаем от распространения. Мы хотим использовать тебя до тех пор, пока не отыщем Шефа и не освободим его. Если хочешь знать, то свою работу ты уже начал. Этот корабль вовсе не «Риск», а частная яхта Шефа и одновременно его деловой офис — «Том Пейн». Что касается «Риска», то он сейчас крутится на постоянной орбите вокруг Марса, подавая позывные «Пейна», о чем знают только его капитан и старший связист, тогда как сам «Пейн» понесся к Земле, чтобы подобрать Шефу достойную замену. Начинаешь вникать, старик?

Я признался, что пока еще нет.

— Да… но послушайте, капитан, если политические противники мистера Бонфорта похитили его, то почему вы держите это в секрете? Я бы на вашем месте орал об этом со всех крыш.

— На Земле и мы бы так поступили. И в Новой Батавии. И на Венере — безусловно. Но мы имеем дело с марсианами. Ты знаком с легендой о Кккахграле-младшем?

— Как вы сказали? Боюсь, что нет.

— Придется тебе ею заняться. Это приблизит тебя к пониманию того, что такое марсиане. Если же кратко, то этот парень Ккках должен был появиться в определенном месте в точно назначенное время — а дело было тысячи лет назад — для получения высочайшей награды, что-то вроде посвящения в рыцари. Отнюдь не по собственной вине (как это расценили бы мы) ему не удалось прибыть вовремя. По марсианским обычаям оставалось сделать лишь одно — убить его. Но учитывая молодость и безупречный послужной список Кккаха, некие радикально мыслящие деятели внесли предложение, чтобы он вернулся туда, откуда прибыл и снова проделал бы весь путь. Но Кккахграль наотрез отказался. Он настоял на своем праве быть казненным и тем самым — очищенным, получил это право и был казнен. Благодаря этому он стал Святым и Покровителем Приличий на Марсе.

— Чушь какая-то!

— Ты так думаешь? Но ты не марсианин. Это очень древний народ, который выработал сложнейшую систему запретов и правил, охватывающую все возможные ситуации. Заядлые формалисты, это уж точно. В сравнении с ними древние японцы с их «гири» и «гиму» просто-напросто дикие анархисты. У марсиан не существует понятий «хорошо» или «плохо», а есть лишь «прилично» и «неприлично», где все к тому же возведено в квадрат или в куб, да вдобавок полито пикантным соусом. А говорил я тебе все это потому, что Шефа должны принять в Гнездо Кккахграля-младшего. Усек теперь?

Я все еще ничего не понимал. С моей точки зрения этот тип Кккахграль был одним из мерзейших персонажей Гиньоля[8].

Родбент же продолжал:

— Все очень просто. Наш шеф, возможно, самый крупный знаток обычаев и психологии марсиан. Этим делом он занимался много лет. В ближайшую среду, по местному календарю, в Лакус-Сити должна состояться церемония Усыновления. Если Шеф на ней появится, все будет о'кей. Если не появится, причем совершенно неважно, почему его имя на Марсе предадут поруганию в каждом Гнезде от полюса до полюса, и произойдет самый неслыханный планетарный и межпланетный скандал, какой только можно вообразить.

Больше того, скандал будет иметь множество последствий. Самым малым, как я предполагаю, был бы выход Марса из очень непрочного союза с Империей.

Гораздо более вероятно, что начнутся волнения, будут убиты земляне, может быть, все без исключения земляне, проживающие на Марсе. В ответ примутся орудовать экстремисты из Партии Человечества, и Марс присоединят к Империи насильно. Но это случится лишь после того, как будет убит последний марсианин.

И все это — следствие того, что Бонфорт не смог явиться на церемонию Усыновления. К таким делам марсиане относятся очень серьезно…

Дак ушел так же внезапно, как и появился. Пенелопа Рассел снова включила проекционный аппарат. К сожалению, мне с большим опозданием пришла в голову мысль узнать, что именно должно удержать наших противников от моего уничтожения, если для того, чтобы опрокинуть политическую телегу, достаточно только не допустить Бонфорта (лично или в моем лице) до посещения варварской марсианской церемонии. Но спросить я забыл, возможно потому, что боялся ответа.

В общем, я опять принялся изучать Бонфорта, пристально вглядываясь в его движения и жесты, в мимику его выразительного лица, пытаясь в уме повторять интонационные особенности его речи, погружаясь в эту бесконечную и всепоглощающую бездну художественного творчества. Да, можно сказать, я уже частично влез в шкуру Бонфорта.

Но вот когда изображение переключилось на показ Бонфорта в окружении марсиан, дотрагивающихся до него своими псевдочленами, тут я запаниковал. Я так вжился в образ, что вдруг внезапно ощутил и прикосновение щупалец, и непереносимый для меня запах.

Я сдавленно заорал и попытался оторвать щупальца от себя:

— УБЕРИТЕ ЭТО!!!

Вспыхнул свет, изображение исчезло. Мисс Рассел смотрела на меня во все глаза.

— Что это с вами? Припадок?

Я старался унять дрожь и вновь обрести дыхание.

— Мисс Рассел… очень сожалею… пожалуйста… не надо этого… не выношу марсиан…

Она посмотрела на меня так, будто услышала нечто совершенно невероятное, но тем не менее возмутилась.

— Я же им говорила, — отчетливо и неприязненно проговорила она, — что вся эта идиотская затея гроша ломаного не стоит.

— Мне очень жаль, но это от меня не зависит…

Она не ответила и с большим трудом выбралась из «давильни».

Двигалась она при двукратной перегрузке куда хуже Дака, но все же двигалась. Пенни вышла, не сказав ни слова и захлопнув за собой дверь.

Она так и не вернулась. Вместо нее в каюте появился человек в чем-то вроде огромных детских ходунков.

— Здрассьте, здрассьте, юноша, — проговорил он гулким басом. Было ему лет за шестьдесят, был он толст и лыс, как колено. И не требовалось даже спрашивать его о дипломе, чтобы угадать в нем домашнего врача.

— Здравствуйте, сэр. Как поживаете?

— Неплохо. Но поживал бы еще лучше при более скромных перегрузках. — Он критически оглядел поддерживающее его сооружение. — А как вам мой самодвижущийся корсет? Может, он и не так красив, но зато снимает лишнюю нагрузку с сердца. Кстати, меня зовут доктор Капек, я личный врач мистера Бонфорта. Кто вы — мне известно. Ну, так что у вас за проблема с марсианами?

Я постарался изложить ему суть дела предельно ясно и без эмоций.

Доктор Капек кивнул:

— Все это капитан Бродбент обязан был сообщить мне гораздо раньше. В своей области капитан Бродбент вполне компетентен, но у молодых людей мышцы нередко действуют раньше, чем ум… У него настолько сильна сконцентрированность на материальном мире, что иногда это просто пугает меня. Впрочем, ничего дурного не произошло. Я попрошу вас дать согласие на сеанс гипноза. Даю слово врача, гипноз будет использован только для помощи вам в этом деле, и я ни в коем случае не затрону глубин вашего сознания. — Он вытащил из карманчика старомодные часы, которые можно считать чуть ли не вывеской его профессиональной принадлежности, и нащупал мой пульс.

Я ответил:

— Такое разрешение, сэр, я охотно дам, но боюсь, ничего не получится. Я не поддаюсь гипнозу. — Я сам в свое время учился гипнозу, давая сеансы чтения мыслей, но моим учителям так и не удалось погрузить меня в транс. Моим сеансам чуть-чуть гипноза не помешало бы, особенно в тех городах, где полиция не слишком строго следит за выполнением всех правил, которыми связала нас по рукам и ногам Ассоциация врачей.

— Вот как? Что ж, тогда нам придется обсудить другие варианты. А пока расслабтесь, лягте поудобнее, и мы сможем более подробно побеседовать о ваших проблемах.

Он все еще продолжал держать в своей руке часы, покачивая их и вращая пальцами цепочку, хотя уже перестал измерять мой пульс. Я хотел напомнить ему об этом, потому что часы отражали свет от лампы для чтения, висевшей над моим изголовьем, но потом решил, что у него, должно быть, выработалась такая нервная привычка, о которой, возможно, он и сам не подозревает, и чужому человеку вовсе нет необходимости лезть в это дело.

— Я уже расслабился, — сказал я. — Спрашивайте, о чем хотите. Если угодно, начнем с ассоциативных связей…

— А вы постарайтесь вообразить себя как бы на плаву, ответил он тихо. — Ведь двойную силу тяжести переносить так трудно… верно? Я обычно в такое время стараюсь спать побольше… это содействует отливу крови от мозга… такое сонное состояние… корабль, между прочим, мне кажется, ускоряет ход… нам станет еще тяжелее… придется уснуть…

Я начал было говорить, что ему лучше бы убрать свои часы, иначе они вырвутся из его рук. А вместо этого взял да и заснул.

Когда я проснулся, то обнаружил, что другую койку для перегрузок занимает доктор Капек.

— Привет, дружок! — приветствовал он меня. — Эта дурацкая детская коляска мне осточертела, и я позволил себе вытянуться, чтобы правильно распределить напряжение.

— А что, мы вернулись к двукратному?

— А? Ну конечно. У нас сейчас перегрузка двукратная.

— Очень жаль, что я отключился. И долго это продолжалось?

— Нет, не очень. А как вы себя чувствуете?

— Отлично. Просто удивительно хорошо отдохнул.

— Да, такой побочный эффект известен. Особенно при больших ускорениях, я хочу сказать. Ну как, посмотрим картинки?

— Что ж, с удовольствием, если вам так угодно, доктор.

— О'кей! — он вытянул руку — и свет в каюте погас.

Я собрал всю волю в кулак, зная, что сейчас он начнет показывать мне марсиан. Про себя я решил, что паниковать ни за что не буду. В конце концов, бывали же случаи, когда мне удавалось представить, что их просто не существует. А ведь это — кино, оно никак не может мне повредить — просто в тот раз они уж очень внезапно появились.

Это действительно были стереоизображения марсиан как с Бонфортом, так и без него. И тут обнаружилось, что я могу смотреть на них как бы отвлеченно — без страха или отвращения.

Внезапно я понял, что мне приятно смотреть на них. Я издал какое-то восклицание — и Капек остановил фильм.

— Опять затруднения?

— Доктор, вы загипнотизировали меня?

— Так вы же разрешили.

— Но меня нельзя загипнотизировать!

— Весьма прискорбно это слышать.

— Но… но вам удалось! Я же не настолько туп, чтобы не заметить очевидного. — Я был поражен. — А может быть, мы еще раз прокрутим эти кадры? Мне просто не верится…

Он снова включил проектор, а я смотрел и удивлялся. Марсиане вовсе не были омерзительны, если смотреть на них без предубеждения. Их даже нельзя было назвать некрасивыми. Они обладают каким-то пикантным изяществом — ну, как китайская пагода, что ли.

Это верно, что по форме они не похожи на человека, но ведь и райская птица тоже не похожа на него, а она — одно из чудеснейших явлений природы.

Я начал понимать, что их псевдочлены могут быть очень выразительны. Их неловкие движения чем-то напоминали мне поведение добродушного щенка. Теперь я знал, что всю жизнь смотрел на марсиан сквозь призму ненависти и страха.

«Конечно, — размышлял я, — к их запаху надо привыкнуть, но…» И тут я внезапно обнаружил, что я обоняю их, я ощущаю этот ни с чем не сравнимый запах — и не имею против него ровным счетом ничего! Больше того, он мне нравится.

— Доктор, — пристал я к нему, — а у проектора есть приставка для передачи запахов?

— Что? Кажется, нет. Да и как ей быть — для яхты она слишком велика.

— Нет, есть! Я же чувствую их аромат, чувствую совершенно отчетливо!

— Ах, вот оно что! — Он выглядел весьма смущенным. Знаете, дружок, я должен повиниться перед вами, кое-что мне все же пришлось сделать, что, надеюсь, не доставит вам особого беспокойства.

— Не понимаю вас, сэр!

— Да пока мы зондировали ваш мозг, мы выяснили, что ваше невротическое отношение к марсианам во многом определяется запахом, присущим их телам. Ну, времени для внесения глубоких изменений у меня не было, так что пришлось этот запах просто заглушить. Я попросил Пенни — девицу, что занимала эту койку — одолжить мне духи, которыми она пользуется. Боюсь, дружок, что с нынешнего дня марсиане будут пахнуть для вас, как парижский парфюмерный салон. Если бы у меня было время, я бы воспользовался каким-нибудь более простым и приятным запахом — например, земляники или горячих пышек с сиропом. Однако пришлось импровизировать.

Я принюхался. Да, действительно, пахло сильными и дорогими духами. Черт побери, они и в самом деле отдавали запахом марсиан.

— Мне это нравится.

— А куда ж вам теперь деваться!

— Но вы, пожалуй, разлили тут целый флакон духов. Каюта прямо благоухает ими!

— Что? Нет-нет. Просто полчаса назад я поводил затычкой флакона у вас под носом, а потом вернул флакон Пенни, и она его убрала. — Он принюхался. — Да и запах-то уже выветрился. «Страсть в джунглях» — так написано на этикетке. По-моему, там слишком много мускуса. Я даже намекнул Пенни, что она собирается довести весь наш экипаж до любовного безумия, но она только хихикнула. — Доктор потянулся и выключил проектор. — Хватит пока. Надо заняться более важным делом.

Когда изображение погасло, вместе с ним стал слабеть и аромат, точно так же, как это бывает с приставками для запахов.

Мне пришлось доказывать себе, что все это лишь мое воображение.

Умом-то я это быстро усвоил, но когда несколькими минутами позже в каюту вошла Пенни, она благоухала точно марсианка.

И я пришел в полный восторг!

Глава 4

Мое дальнейшее обучение происходило в той же самой комнате.

Оказалось, что она служила мистеру Бонфорту гостиной. Я совсем не спал, разве что отдыхал под гипнозом, но, по-видимому, никакой нужды в сне не испытывал. Док Капек или Пенни всегда были рядом, готовые помочь, чем можно. К счастью, человек, которого мне предстояло играть, фотографировался и снимался на пленку куда чаще, чем многие другие политические деятели, а кроме того, я пользовался всесторонней помощью близких к нему людей. Материала была масса и проблема заключалась в том, сколько его я смогу усвоить как бодрствуя, так и под гипнозом.

Не знаю, в какой момент я почувствовал, что перестал относиться к Бонфорту с предубеждением. Доктор Капек уверял — и я ему верил — что никаких внушений на этот счет под гипнозом не было. Сам я об этом не просил, а что касается Капека, то я абсолютно уверен в его щепетильности и порядочности в вопросах этики врача и гипнотерапевта. Подозреваю, что это просто результат вживания в образ — думаю, что проникся бы симпатией даже к Джеку Потрошителю, если бы мне предложили его сыграть. Взгляните на это дело глазами актера: чтобы по-настоящему войти в роль, необходимо на время стать тем человеком, которого играешь. А человек либо нравится себе, либо кончает жизнь самоубийством — другого пути тут нет.

«Понять — значит простить», а я уже начал понимать Бонфорта.

Во время торможения мы получили возможность отдохнуть при нормальной силе тяжести, как и обещал Дак. Состояние невесомости не наступало ни на минуту. Вместо включения тормозных двигателей, к чему космолетчики не любят прибегать, корабль проделал то, что Дак назвал стовосьмидесятиградусной петлей.

Этот маневр позволяет двигателям работать в прежнем режиме, проделывается очень быстро и оказывает весьма странное действие на организм, как бы нарушая чувство равновесия. Называется это эффектом то ли Кориолана, то ли Кориолиса.

Все, что я знаю о космических кораблях — это то, что те из них, которые взлетают с Земли, хоть и являются настоящими ракетами, но вояжеры их зовут «чайниками» из-за той напоминающей пар струи воды или водорода, с помощью которой они движутся. Их нельзя считать настоящими атомными кораблями, хотя нагрев и производится атомным реактором. Межпланетные же корабли, как, например, тот же «Том Пейн», пользуются формулой, где то ли E равно mc в квадрате, то ли m равно EC в квадрате. Ну словом, той штуковиной, которую изобрел Эйнштейн.

Дак изо всех сил старался разъяснить мне все это.

Вероятно, это действительно интересно для тех, кто такими делами занимается. Я же, откровенно говоря, в толк не могу взять, какое дело настоящему джентльмену до таких вот вещей. По моему мнению, всякий раз, когда эти ученые парни со своими логарифмическими линейками берутся за что-нибудь, жизнь сразу же становится еще сложнее. И что им не понравилось в этом мире, каким он был раньше?

За те два часа, что мы пробыли при нормальной силе тяжести, я перебрался в личную каюту Бонфорта.

Там я надел его костюм и постарался во всем походить на него, а все окружающие обращались ко мне «мистер Бонфорт», или «Шеф», или (как доктор Капек) «Джозеф», чтобы помочь войти в роль.

Все, кроме Пенни. Она ни за какие коврижки не хотела звать меня мистером Бонфортом. Она вовсю старалась быть полезной, но принудить себя к этому не могла. Как божий день было ясно, что она безмолвно и безнадежно влюблена в своего босса, и что я вызываю у нее глубочайшую, совершенно нелогичную, но для нее в высшей степени естественную, неприязнь.

Это обстоятельство было одинаково тяжелым для нас обоих, особенно если учесть, что мне она казалась очень привлекательной.

Попробуйте-ка добиться успеха в деле, если с вами рядом постоянно находится женщина, вас презирающая! А я ей тем же ответить не мог.

Очень жалел ее, хотя не могу сказать, что ее поведение меня радовало.

В общем, это было что-то вроде генеральной репетиции, так как далеко не все на борту «Тома Пейна» знали, что я не Бонфорт.

Не знаю, кто именно был посвящен в историю с подменой, но расслабляться и задавать вопросы мне разрешалось только Даку, доктору Капеку и Пенни. Я почти уверен, что глава секретариата Бонфорта мистер Вашингтон знал о подмене, но ничем этого знания не обнаруживал. Это был худощавый пожилой мулат с крепко сжатыми губами на лице мученика. Были еще двое посвященных, но они находились не на «Томе Пейне», а на «Риске» и оттуда прикрывали нас, обрабатывая текущую почту и передавая различную информацию прессе. Это были Билл Корпсмен, отвечавший в аппарате Бонфорта за связь со средствами массовой информации, и Роджер Клифтон. По правде говоря, не знаю, как определить сферу деятельности Клифтона. Может быть, заместитель по вопросам политики? Если помните, он был министром без портфеля, когда Бонфорт занимал пост Верховного Министра. Впрочем, это ни о чем не говорит. А если коротко, то можно сказать так: Бонфорт разрабатывал политику, а Клифтон контролировал ее проведение в жизнь.

Эта маленькая группа людей знала все, а если кто-нибудь еще и был в курсе, то меня не сочли нужным уведомить об этом. Однако будьте уверены, что и другие сотрудники Бонфорта и члены команды его корабля понимали, что происходит нечто необычное, только не знали — что именно. Многие видели, как я появился на борту, но в обличии Бенни Грея. К тому времени, когда я встретился с ними снова, я был для них уже мистером Бонфортом.

У кого-то хватило ума запастись настоящими средствами для гримировки, но я к ним почти не прибегал.

На близком расстоянии грим всегда виден. Даже силикоплоть не обладает текстурой, присущей человеческой коже. Я ограничился тем, что придал коже более темный оттенок при помощи «Семиперма» и постарался удерживать на лице типично бонфортовское выражение.

Мне, разумеется, пришлось пожертвовать большей частью своей шевелюры, а доктор Капек умертвил корни моих волос. Я не слишком огорчился — ведь актер всегда может подобрать себе нужный парик, а кроме того, я был уверен, что эта работа принесет мне такой куш, который позволит удалиться от дел на весь остаток жизни, если я, конечно, захочу этого.

С другой стороны — мне нередко приходило на ум, что этот самый «остаток» может оказаться весьма скромным — вам же знакомы эти старинные поговорки насчет человека, который слишком много знал, и про покойника, который хранит секреты лучше всех.

Однако если говорить честно, то я все больше верил этим людям. Все они были чертовски славный народ, что говорило о Бонфорте не меньше, чем прослушивание его речей или просматривание кинолент. Политик — это не только он один, как я уже начал понимать, но и команда хорошо сработавшихся людей. И если Бонфорт сам не был честен, его бы не стали окружать такие люди, как эти.

Больше всего тревог мне доставлял марсианский язык. Подобно большинству актеров, я поднабрался слов марсианского, венерианского и даже внешнеюпитерианского языков, чтобы безбоязненно оперировать ими в случае нужды — на сцене или перед кинокамерой. Но эти раскатистые или трепещущие согласные дьявольски трудны для произношения. Человеческие голосовые связки, полагаю, не столь универсальны, как марсианские тимпаны, и в любом случае полуфонетическая передача этих звуков латинскими буквами — например «ккк», «ррр» или «жжж» имеет с реальными звуками общего не больше, чем звук «г» в слове «гну» с тем щелкающим придыхательным звуком, который издает, произнося это слово негр банту.

Марсианское «жжж» больше всего, например, похоже на шуточное приветствие, которое иногда можно услышать в Бронксе.

По счастью, Бонфорт не отличался особыми способностями к языкам, а я все же профессионал. Мои уши слышат отлично, а голос может имитировать любой звук — от взвизга пилы, наскочившей в старом бревне на ржавый гвоздь, до кудахтанья курицы-несушки, потревоженной в своем гнезде. Что же касается марсианского, то я должен был владеть им на том же уровне, что и Бонфорт. Он работал над языком упорно, стараясь прилежанием компенсировать недостаток таланта, и каждое слово или фраза марсианского языка, ему известные, фиксировались на бобинах, чтобы он мог исправить свои ошибки.

Я тщательно изучал эти ошибки, пользуясь звукоснимателем, перенесенным в его офис, а Пенни сидела рядом, разбирая касеты и отвечая на мои вопросы.

Языки Земли разделяются на четыре группы: флективные например, англо-американский; позиционные — например, китайский; агглютинативные, как старотурецкий, и полисинтетические, примером которых может служить эскимосский. К ним теперь добавили такие дикие и непостижимые для человеческого ума структуры, как венерианский. К счастью, марсианский, в какой-то степени, имеет аналоги человеческим речевым формам. Марсианский «бейсик» — торговый язык — является позиционным, он использует лишь простейшие конкретные понятия, вроде приветствия «Я тебя вижу».

«Высокий» марсианский язык относится к полисинтетическим, он очень стилизован и способен выразить каждый нюанс их крайне сложной системы поощрений и наказаний, приличий и табу. Пенни сказала, что Бонфорт мог с легкостью читать те бесконечные сочетания точек, которые им заменяют письменность, но из разговорных форм «высокого» марсианского умел произнести лишь несколько сот предложений.

Бог ты мой! Как же я вкалывал, чтобы выучить то, что знал Бонфорт!

Напряжение, в котором пребывала Пенни, было во много раз сильнее, чем у меня. Оба — и Дак, и она — немного знали марсианский, но вся тяжесть тренировки пала на ее плечи, так как Даку приходилось много времени проводить в рубке — гибель Джока оставила его без помощника. Мы перешли с двукратного ускорения на нормальное на те несколько миллионов миль, что остались нам для подхода к Марсу, и за все это время Дак ни разу не спускался к нам вниз. Я же с помощью Пенни разучивал сложнейший ритуал, сопровождающий церемонию Усыновления.

Я только кончил репетировать речь, в которой благодарил за оказанную мне честь быть принятым в Гнездо Кккаха, речь по своему духу несколько похожую на ту, что произносит еврейский ортодоксальный юноша, принимая на себя обязанности мужчины, только более стройную и столь же не подлежащую изменениям, как и монолог Гамлета. Я прочел ее со свойственными Бонфорту ошибками в произношении, сопровождая чтение типичным для Бонфорта лицевым тиком.

Кончил и спросил:

— Ну как?

— Вполне удовлетворительно, — серьезно ответила Пенни.

— Спасибо, Кудрявенькая. — Это было прозвище, заимствованное с катушек с записями языковых уроков Бонфорта. Так он называл Пенни, когда приходил в хорошее расположение духа. Применение его в данном контексте было вполне оправданно.

— Не смейте меня так называть!

Я взглянул на нее в полном изумлении и ответил, все еще не выходя из образа:

— Что с тобой, Пенни, детка?

— И так тоже не смейте! Вы… обманщик! Фальшивка! Жалкий актеришка! — Она вскочила и опрометью кинулась прочь, что в наших условиях означало — до двери, и остановилась там, спиной ко мне, закрывая лицо руками и сотрясаясь от рыданий.

Я сделал огромное усилие, чтобы выйти из образа — втянул живот, разрешил моему собственному лицу проступить сквозь ставшую привычной маску и своим обычным голосом произнес:

— Мисс Рассел! — Она перестала плакать, резко обернулась, посмотрела на меня, и рот ее раскрылся от удивленья. Я добавил, продолжая оставаться самим собой: — Подойдите ко мне и сядьте.

Сначала мне показалось, что она не подчинится, но потом она, видимо, передумала, медленно вернулась к стулу и села, сложив руки на коленях и сохраняя выражение лица маленькой девочки, решившей упрямиться до самого конца.

Я дал ей успокоиться, потом сказал:

— Да, мисс Рассел, я действительно актер. Но разве это причина, чтобы оскорблять меня?

Ее лицо по-прежнему выражало лишь упрямство.

— Как актер я здесь нахожусь для того, чтобы выполнить определенную актерскую работу. И вам прекрасно известно какую. Вы знаете также, что меня завлекли в это дело обманом, это ведь не та работа, за которую я взялся бы с открытыми глазами, даже если бы был смертельно пьян. Я ненавижу эту работу, ненавижу куда сильнее, чем вы ненавидите меня за то, что я ее исполняю, ибо невзирая на жизнерадостные заверения капитана Бродбента, я вовсе не уверен, что выйду из этого переплета с неповрежденной шкурой, а я ею ужасно дорожу — ведь она у меня одна. Но разве это основание, чтобы делать мою работу еще более тяжелой, чем она есть на самом деле? — Она что-то пробурчала. Я резко прикрикнул: — Отвечайте!

— Это нечестно! Это непорядочно!

Я вздохнул.

— Безусловно. Более того, это почти невероятно, особенно без всемерной поддержки всех остальных членов нашей труппы. Поэтому позовите сюда капитана Бродбента и скажите ему. И пусть все идет к чертям!

Она подняла глаза и сказала:

— О нет! Этого делать ни в коем случае нельзя!

— Это почему же? Гораздо лучше все бросить на нынешней стадии, чем довести дело до позорного провала у всех на глазах. Я, согласитесь, не могу выступать в таких условиях.

— Но… но… мы же должны… наконец, это просто необходимо…

— А почему необходимо, мисс Рассел? Из политических соображений? Так я совершенно равнодушен к политике и сомневаюсь, что вы питаете к ней такой уж глубокий интерес. Так зачем же тянуть?

— Потому что… потому что он… — Она замолчала, не в силах продолжать и задыхаясь от слез.

Я встал, обошел ее сзади и положил ей руку на плечо.

— Я понимаю. Потому что, если мы этого не сделаем, что-то, над чем он трудился долгие годы, рухнет и превратится в прах. Потому что он не в состоянии сделать этого сам, и его друзья пытаются прикрыть его и сделать это за него. Потому что его друзья верны ему, потому что вы сами верны ему. И тем не менее вам тяжело видеть другого человека на том месте, которое по праву принадлежит только ему. Кроме того, вы наполовину потеряли голову от горя и беспокойства за его жизнь. Разве не так?

— Так.

Я еле разобрал сказанное слово. Взял ее за подбородок и поднял лицо.

— Я знаю, почему вам так тяжело видеть меня на его месте. Вы любите мистера Бонфорта. Но и я изо всех сил стараюсь помочь ему. Будь оно все проклято, женщина! Вы что же, хотите сделать мое положение в шесть раз хуже, обращаясь со мной, как с дерьмом?

Это ее шокировало! В какое-то мгновение мне показалось, что я сейчас схлопочу по физиономии. Потом она тихо сказала:

— Я сожалею… я очень сожалею… больше это не повторится…

Я отпустил ее подбородок и деловито произнес:

— Тогда за работу.

Она не сдвинулась с места.

— Вы можете простить меня?

— Что? Тут нечего прощать, Пенни. Вы поступали так, потому что любите его и потому что встревожены. Ну, а теперь за работу. Я должен быть уверен в каждой букве, а нам остались какие-то жалкие часы…

Я снова вошел в образ.

Она взяла кассету и вновь запустила проектор. Я еще раз просмотрел пленку и опять произнес монолог, не включая звук и синхронизируя свою речь с движением его губ. Пенни смотрела, переводя взгляд с его лица на мое, и ее черты выражали только смятение.

Мы кончили, и я выключил проектор.

— Ну как?

— Великолепно.

Я улыбнулся его улыбкой:

— Спасибо, Кудрявенькая.

— Не за что… мистер Бонфорт.

Двумя часами позже мы встретились с «Риском».

Дак привел Роджера Клифтона и Билла Корпсмена в мою каюту сразу же после того, как их переправили с «Риска». Оба уже были мне знакомы по видеозаписи.

Я встал и сказал:

— Привет, Родж. Рад вас видеть, Билл. — Голос мой был приветлив и обычен. На том уровне отношений, которые их связывали, быстрый перелет к Земле и обратно означал лишь кратковременную отлучку и не более того. Я прохромал вперед и протянул руку.

Ускорение было меньше нормального, корабль переходил на орбиту поближе к Марсу.

Клифтон бросил на меня быстрый взгляд и подыграл мне. Он вынул изо рта сигару и тихо произнес:

— Привет, Шеф.

(Это был маленький человечек, лысый, средних лет, похожий одновременно и на адвоката, и на заядлого игрока в покер.)

— Что-нибудь произошло, пока меня не было?

— Нет, все как обычно. Папку с делами я передал Пенни.

— Отлично. — Я повернулся к Биллу Корпсмену и тоже протянул руку.

Он ее не принял. Вместо этого подбоченился, оглядел меня с головы до ног и присвистнул.

— Поразительно! Думаю, у нас есть шанс справиться с ситуацией. — Он снова оглядел меня и сказал: — А ну-ка, повернись, Смизи! И пройдись немного. Хочу проверить, как ты ходишь.

Я ощутил такое раздражение, которое, вероятно, ощутил бы сам Бонфорт, если бы с ним обошлись так же нахально. Разумеется, раздражение отразилось на моем лице.

Дак тронул Корпсмена за рукав и тихо сказал:

— Остынь-ка, Билл. Ты что, не помнишь, о чем мы договорились?

— Чушь собачья! — ответил Корпсмен. — Каюта непрослушивается. Все, что я хочу — это проверить его. Смизи, как твой марсианский? Можешь болтануть на нем?

Я ответил ему многосложным словом на «высоком» марсианском, которое имело значение «Правила хорошего тона требуют, чтобы один из нас покинул комнату», но глубинный смысл куда серьезнее — он означал вызов, который, как правило, кончался уведомлением одного из Гнезд о преждевременной смерти его сочлена.

Не думаю, чтобы Корпсмен понял, так как он ухмыльнулся и ответил:

— Что ж, должен признаться, что ты не разочаровал меня, Смизи. Сделано недурственно.

Дак, однако, понял все. Он взял Корпсмена за руку и произнес:

— Билл, я уже просил тебя оставить этот тон. Ты находишься на моем корабле и рассматривай эту просьбу как приказ. Мы договорились, что с этой минуты и до конца мы все участники одного представления.

Корпсмен ответил ему злым взглядом, потом пожал плечами.

— Ладно-ладно. Я просто проверял, идея-то была моя. Он криво улыбнулся и сказал: — Привет, мистер Бонфорт. Рад вашему возвращению.

Он сделал чуть большее, чем следовало бы, ударение на слове «мистер», но я оставил это без внимания:

— Приятно снова оказаться меж друзей, Билл. Есть какие-нибудь важные новости, которые мне нужно знать, прежде чем мы двинемся дальше?

— Пожалуй, ничего выдающегося. Пресс-конференция в Годдард-Сити состоится сразу же после церемонии.

Я видел, что ему любопытно, как я к этому отнесусь. Я кивнул:

— Что ж, хорошо.

Дак быстро вмешался:

— Слушай, Родж, это еще зачем? Разве в этом есть необходимость? С тобой это согласовано?

— Я вынужден добавить, — ответил Корпсмен, поворачиваясь к Клифтону, — пока у шкипа не начался родимчик, что я могу провести ее сам, сказав, что у Шефа ларингит после церемонии, или же ограничить ее ответами на письменные вопросы, заданные заранее, и на которые я заранее же подготовлю письменные ответы, пока идет церемония. Однако увидев, как он выглядит и как похоже разговаривает, я посоветовал бы рискнуть. Как вы насчет этого… мистер Бонфорт? Сможете провернуть?

— Нет проблем, Билл. — Я подумал, что если на марсианской церемонии у меня не произойдет какого-нибудь сбоя, то я смогу морочить головы целой своре земных репортеров столько времени, сколько они будут способны выдержать. К этому времени я уже хорошо овладел лексикой Бонфорта и имел общее представление о его политических взглядах и предпочтениях, а в детали мне ведь вникать не требовалось.

Но Клифтон разволновался. Однако прежде, чем он успел вмешаться, чей-то голос сказал по переговорному устройству:

— Капитана просят в рубку управления. Готовность минус четыре минуты.

Дак бросил:

— Ладно, в остальном разбирайтесь сами. А мне надо загнать эту банку на надлежащую полку, на подхвате же никого нет — один молодой Эпштейн. — И он кинулся к двери.

Корпсмен крикнул:

— Слушай, шкип! Мне надо сказать тебе… — И тоже исчез за дверью, даже не попрощавшись.

Клифтон прикрыл дверь, которую Корпсмен оставил открытой, вернулся к нам и медленно заговорил:

— Вы хотите рискнуть с этой конференцией?

— Решаете вы. Черную работу делаю я.

— Ммм… Тогда я склонен рискнуть, если мы воспользуемся практикой письменных вопросов с заранее подготовленными ответами. Но я сам проверю ответы Билла, прежде чем передать их вам.

— Отлично. — Потом я добавил: — Если вы найдете возможность дать мне их минут за десять или около того до конференции, то никаких трудностей не будет. Я учу быстро.

Он внимательно посмотрел на меня.

— Охотно верю, Шеф. Хорошо, я попрошу Пенни передать вам ответы сразу же после церемонии. Потом вы извинитесь, что вам нужно в туалет, и пробудете там столько, сколько будет нужно.

— Этого достаточно.

— И я так думаю. Да… должен сказать, что увидев вас, я почувствовал себя куда увереннее. Чем-нибудь могу вам быть полезен?

— Думаю нет, Родж. Впрочем, один вопрос есть. О Бонфорте есть новости?

— Что? Ах да! И да и нет. Он все еще находится в Годдард-Сити, в этом мы уверены. Его не вывезли ни с Марса, ни за город. Тут мы их заблокировали, конечно, если допустить, что у них такие намерения были.

— Но ведь Годдард-Сити не такой уж большой город, правильно? Не больше ста тысяч жителей. Так в чем же загвоздка?

— Загвоздка в том, что мы не можем признаться в том, что вы… что он, я хочу сказать, похищен. Как только мы справимся с проблемой усыновления, мы сможем спрятать вас, а затем объявить о похищении, будто бы совершенном сразу после церемонии. Городская администрация, конечно, в руках партии Человечества, но им придется сотрудничать с нами, особенно после того, как Усыновление состоится. И это будет самое тесное сотрудничество из всех, какие вам только приходилось наблюдать, так как им захочется найти мистера Бонфорта как можно скорее, пока все Гнезда Кккахграля не накинулись на них и не разнесли этот городишко по камешку.

— Вот как! Я еще очень мало знаю о марсианских обычаях и о психологии марсиан.

— Как и все мы.

— Родж… ммм… А почему вы все так уверены, что он еще жив? Разве для похитителей не было бы лучше… и риска меньше… если бы они его убили? — Тут я вспомнил, как совсем недавно мне самому пришлось убедиться, что если человек решителен, то отделаться от трупа — дело пустяковое.

— Я понимаю, о чем вы говорите. Но это тоже связано с марсианскими представлениями о приличиях (он употребил марсианский эквивалент этого слова). Смерть — единственная простительная причина невыполнения обязательства. Если бы Бонфорта просто убили, марсиане все равно усыновили бы его в своем Гнезде посмертно, а затем Гнездо, а возможно, и все марсианские Гнезда принялись бы мстить за него. Им вообще-то нет дела, пусть хоть вся человеческая раса будет уничтожена или вымрет, но убить того человека, который помешал Бонфорту быть усыновленным при жизни, — это уж дело совершенно иное. Такая ситуация относится к области приличий и обязательств, а они в некоторых отношениях столь автоматически определяют действия марсиан, что в соответствующих случаях о них можно говорить, как об инстинкте. Разумеется, это не инстинкт, поскольку марсиане в высшей степени разумны. Но иногда они совершают дьявольски страшные поступки. — Он нахмурился и добавил: — Иногда я очень жалею, что покинул родной мой Сассекс.

Предупреждающий вой сирены прервал наш разговор и заставил поторопиться к койкам. Дак организовал все чудесно как только мы перешли на режим свободного падения, к нам прибыла ракета-шаттл из Годдард-Сити, и мы — все пятеро перешли на нее, так что все пассажирские места оказались заняты, что опять-таки было результатом тонкого расчета, так как Резидент-Комиссар выразил намерение встретить меня; эту встречу удалось предотвратить лишь письмом Дака, где сообщалось, что нам нужны все пассажирские места на шаттле.

Я надеялся во время спуска получше рассмотреть поверхность Марса, поскольку из капитанской рубки «Тома Пейна» мне удалось повидать ее лишь краешком глаза, ибо предполагалось, что на Марсе я уже бывал неоднократно и демонстрировать туристское любопытство мне не следовало. Но и сейчас я увидел немногое — пилот шаттла развернул ракету так, что мы увидели Марс лишь в момент посадки, да и я все это время был занят надеванием кислородной маски.

Эта проклятая маска чуть было не испортила нам все дело. У меня не было времени с ней попрактиковаться, так как Дак об этом не подумал, а я не предполагал, что она может превратиться в проблему.

В свое время мне приходилось носить и акваланг, и космический скафандр, и я считал, что это примерно то же самое. А оказалось — маска на них совсем не похожа. Модель, которую предпочитал Бонфорт — она называлась «Тихий ветерок», производилась концерном Мицубиси — оставляла рот открытым, а обогащенный кислородом воздух подавался прямо в ноздри — носовой зажим, патрубок в ноздрях, трубки, идущие от каждой ноздри прямо за уши, где на затылке укреплялся смеситель. Я согласен, это превосходное изобретение, позволяющее разговаривать, есть, пить и т.д. прямо в маске, если, разумеется, к ней привыкнуть. Но я бы лично предпочел дантиста, засовывающего свои руки по локоть мне в рот.

Главная трудность овладения системой состояла в том, что нужно было научиться сознательно управлять мускулами рта и глотки.

В противном случае вместо речи получалось что-то вроде свиста кипящего чайника, ибо проклятущая маска работала на принципе разницы давлений.

К счастью, пилот, как только мы надели маски, тут же уравнял давление в каюте с марсианским, что дало мне почти двадцать минут для привыкания. Но был момент, когда я решил, что все кончено из-за простейшего дурацкого приспособления. И тогда я внушил себе, что уже сотни раз надевал эту штуковину, что привык к ней, как к своей зубной щетке. И в конце концов уверовал в это.

Даку удалось избавить нас от присутствия Резидента-Комиссара на борту шаттла, а меня — от разговоров с ним в течение целого часа, но освободиться от него полностью не удалось. Он встретил шаттл в космопорте. Отсутствие времени помешало мне пообщаться с другими людьми, так как я должен был немедленно отправиться в город марсиан. Очень трудно было представить себе, хотя это и истинная правда, что среди марсиан я буду находиться в большей безопасности, нежели среди своих соплеменников. Но еще более странным было ощущение, что находишься на Марсе.

Глава 5

Комиссар Бутройд был, конечно, ставленником партии Человечества, как и весь подчиненный ему аппарат, за исключением чисто технических работников Гражданской службы. Однако Дак уверял меня, что готов поставить шестьдесят против сорока, что Комиссар никакого отношения к заговору не имеет. Дак считал его человеком честным, хоть и глуповатым. И Дак, и Клифтон полагали непричастным к заговору и Верховного Министра Кирогу. Всю вину они возлагали на подпольную террористическую группировку, сложившуюся внутри партии Человечества и называвшую себя «Активисты». Среди последних было немало в высшей степени респектабельных и богатых людей, надеявшихся на получение колоссальных барышей.

Что касается меня, то я не смог бы отличить активиста от аукциониста.

В самый момент приземления, однако, случилось нечто, заставившее меня усомниться в том, действительно ли наш приятель Бутройд так честен и глуп, как полагал Дак. Это была мелочь, но из тех мелочей, из-за которых рушатся самые хитроумные планы заговорщиков.

Поскольку я был Очень Важным Лицом, Комиссар меня встречал.

Поскольку у меня не было никакого официального статуса, кроме звания члена Великой Ассамблеи, и путешествовал я частным образом, то протокольного приема мне не полагалось. Поэтому Комиссар был один, если не считать его адьютанта и девочки лет пятнадцати.

Комиссар был мне знаком по фотографиям, да и знал я о нем вполне достаточно. Родж и Пенни проинструктировали меня очень тщательно. Мы пожали друг другу руки, я спросил, как дела с его синуситом[9], поблагодарил за приятно проведенное время в прошлый приезд на Марс, перекинулся несколькими шутливыми словами с его адъютантом, на что Бонфорт, как известно, великий мастер. Затем повернулся к девочке. Я знал, что у Комиссара есть дети, знал, что одна из них девочка и примерно того же возраста. Но чего я не знал (возможно, этого не знали и Пенни с Роджем), так это того, встречался ли Бонфорт с ней раньше.

Бутройд спас меня:

— Мне кажется, вы не знакомы с моей дочерью Дейрдре? Она заставила взять ее с собой.

Ничто виденное мной на кинолентах, которые я изучал, не давало мне даже намека на то, как Бонфорт обращается с юными девицами, поэтому я принялся действовать так, как, по моему ощущению, должен был бы вести себя вдовец, переступивший за пятьдесят, бездетный, не имевший даже племянницы и, вероятно, никогда в глаза не видавший ни одной девчонки-тинэйджера, но зато обладающий огромным опытом общения с людьми самого разного сорта.

Я принялся обхаживать ее, будто она была вдвое старше. Даже ручку чмокнул. Она зарделась и казалась вполне довольной.

Бутройд сказал снисходительно:

— Ну что ж, детка, проси что хотела. Другого случая может и не быть.

Девочка покраснела еще больше и прошептала:

— Сэр, не могу ли я попросить у вас автограф? У нас все девочки в классе их собирают… У меня уже есть автограф мистера Кироги… И очень хотелось бы ваш… — И она протянула мне маленький блокнотик, который прятала за спиной.

Я почувствовал себя, как водитель коптера, у которого потребовали права на вождение машины, а он забыл их дома в других штанах. Как старательно ни обучался я подражать Бонфорту, мне и в голову не пришло научиться подделывать его почерк. Да будь оно все проклято — нельзя же усвоить все за каких-то жалких два с половиной дня!

Однако не мог же Бонфорт отказать девчурке в такой ерунде, а я был Бонфортом! Я весело улыбнулся и спросил:

— Значит, подпись Кироги у вас, говорите, уже есть?

— Да, сэр.

— Одна только подпись?

— Да, сэр. Он еще добавил «с лучшими пожеланиями».

Я подмигнул Бутройду.

— Всего только «с лучшими пожеланиями», это надо же! Таким юным леди я не пишу ничего другого, как «с любовью». Знаете, что я сделаю… — Я взял ее блокнот и перелистал его.

— Шеф! — нетерпеливо напомнил Дак. — Мы уже опаздываем!

— Успокойтесь, — сказал я, не поднимая глаз, — все марсиане, если нужно, обязаны уступать очередь молодым леди. Я передал блокнот Пенни. — Запишите, пожалуйста, размеры блокнота, а потом напомните мне, что нужно подобрать фото нужного формата, подписать его по всем правилам и отправить сюда.

— Будет сделано, мистер Бонфорт.

— Вы удовлетворены, мисс Дейрдре?

— Ух ты! Еще бы!

— Отлично. Рад приятному знакомству. Комиссар, это наша машина?

— Да, мистер Бонфорт. — С шутливой досадой он покачал головой. — Боюсь, вы склонили одного из членов моей семьи в свою экспансионистскую ересь. Разве это спортивно? Все равно, что на уток охотиться с подсадной.

— Что ж, это научит вас не водить девочек в дурные компании. Верно, мисс Дейрдре? — Я снова пожал ему руку. — Благодарю вас, что встретили, Комиссар. Видимо, нам пора поторапливаться.

— Да, конечно. Очень рад был повидаться.

— Большое спасибо, мистер Бонфорт.

— Это вам спасибо, милочка.

Я медленно повернулся, стараясь не выглядеть на стерео нервным или торопливым. Кругом было полно фотографов, репортеров, стереовизорщиков и тому подобных. Билл старался не допустить к нам репортеров, и когда мы двинулись, он махнул рукой, крикнув:

— Присоединюсь к вам попозже, Шеф! — и начал разговаривать с одним из них.

Родж, Дак и Пенни пошли к машине вместе со мной. Народу в космопорту было много, меньше, чем в земных, но все же много…

Мне до них дела не было — уж если Бутройд принял мою игру (хотя уверен, что среди присутствующих были несколько человек, отлично знавших, что я вовсе не Бонфорт). Но эти люди меня мало беспокоили. Никаких неприятностей доставить они не могли, не выдав себя при этом с головой.

Машина была «Роллс Аутландер» с регулируемым давлением внутри салона, но кислородную маску я снимать не стал, видя, что так поступили остальные. Я сел с правой стороны, рядом сел Родж, за ним Пенни, а Дак со своими длинными ногами притулился на откидном сиденье. Шофер посмотрел на нас через стеклянную перегородку и завел мотор.

Родж сказал тихонько:

— Была минута, когда я испугался.

— И напрасно, не надо нервничать. А сейчас помолчите, я должен повторить свою речь.

Вообще-то мне просто захотелось поглазеть на марсианский пейзаж — речь свою я и так знал отлично.

Шофер вез нас вдоль северной окраины взлетного поля космопорта мимо множества складов. Я читал вывески «Вервие Трейд Компания», «Диана Аутлайнс Лимитед», «Три Планеты», «И. Г. Фарбениндустри».

Марсиан тут было не меньше, чем людей. Нам, землянам, кажется, будто марсиане движутся медленно. Ну, как улитки, и это в самом деле так, но только для нашей планеты с ее большой силой тяжести. В их собственном мире они скользят на своих пьедесталах так же быстро, как умело брошенная плоская галька скользит по воде.

Направо — к югу от нас — за ровным полем космопорта уходил к странно близкому горизонту Великий Канал; его противоположный берег не просматривался. Прямо перед нами лежало Гнездо Кккаха — сказочный город. Я вглядывался в него, и сердце мое дрожало от этой хрупкой прелести, но тут Дак неожиданно рванулся вперед.

Мы только что миновали скопление транспорта у складов, и теперь впереди виднелась только одна машина, шедшая нам навстречу.

Я видел ее краем глаза, но особого внимания не обратил. А вот Дак — он, видимо, был готов к любой переделке — когда машина была уже совсем близко от нас, он рывком опустил перегородку, отделявшую — a от шофера, перегнулся через его плечо и схватился за баранку.

Машину швырнуло вправо, так что она едва не задела встречную, потом опять влево, причем она чудом не соскочила с шоссе. Нам здорово повезло — космопорт мы уже миновали, и шоссе шло прямо вдоль самой бровки Канала.

Пару дней назад — в отеле «Эйзенхауэр» — я был для Дака плохим помощником, но ведь тогда у меня не было оружия, и все произошло так неожиданно. Оружия у меня не было и сегодня — даже отравленных зубов — но к передрягам я был подготовлен куда лучше.

Даку и без того пришлось безумно тяжело, когда, перегнувшись через спинку переднего сиденья, он пытался вести машину. Шофер, сначала сбитый с толку, теперь изо всех сил рвал баранку из рук Дака.

Я метнулся вперед, обхватил левой рукой шею водителя и ткнул большой палец правой руки ему между ребрами.

— Только шевельнись — и тебе конец! — Голос принадлежал герою-злодею из пьесы «Джентльмен из второго рассказа», да и реплику я спер оттуда же.

Мой пленник замер.

Дак быстро спросил:

— Родж, что они там делают?

Клифтон поглядел назад и ответил:

— Разворачиваются.

Дак отозвался:

— О'кей. Шеф, держите этого типа на мушке, пока я перелезу. — Говоря это, он уже перелезал, что было делом нелегким, учитывая длину его ног и битком набитый салон автомобиля. Он уселся на место водителя и с удовлетворением произнес: — Сомневаюсь, чтобы что-то, имеющее колеса, могло обогнать «Роллс» на прямой. — Дак нажал педаль газа, и огромная машина рванулась вперед. — Как там наши дела, Родж?

— Они только-только развернулись.

— Прекрасно. А что мы сделаем с этим подонком? Выкинем его из машины?

Моя жертва дернулась и заверещала:

— Я же ничего такого не сделал!

Я еще сильнее ткнул ему под ребра пальцем, и он тут же успокоился.

— Конечно, ничего, — согласился с ним Дак, не отрывая глаз от дороги. — Все что ты сделал, это попытался организовать маленькую аварию, чтобы мистер Бонфорт опоздал на свое свидание. Если бы я не заметил, как ты замедляешь ход, чтобы столкновение не повредило тебе, дело наверняка выгорело бы. — Он взял поворот так, что покрышки взвизгнули, а гидрокомпас еле удержал нас от падения. — Как там дела, Родж?

— Они отстали.

— Еще бы! — Дак не стал снижать скорость, и мы делали никак не меньше трехсот в час. — Интересно, удержатся ли они от желания обстрелять нас, зная, что с нами — один из их компании? Что ты думаешь на этот счет, парень? Не спишут они тебя как дешевку?

— Не понимаю, о чем вы! Вам еще придется за все это ответить!

— Ты так полагаешь? А как же быть с показаниями четырех добропорядочных граждан против слова подонка с тюремным прошлым? Оно же у тебя есть, верно? И в любом случае мистер Бонфорт предпочитает, чтобы его машину вел я, так что, естественно, ты с радостью оказал ему эту ничтожную услугу — уступил мне место.

В это мгновение нас так подкинуло на каком-то камешке, случайно оказавшемся на гладкой поверхности шоссе, что мы с шофером чуть не прошибли крышу головами.

— Мистер Бонфорт! — в устах пленника это имя прозвучало как площадное ругательство.

Дак помолчал. Потом наконец сказал:

— Не думаю я, что нам следует выкидывать его из машины, Шеф. Правильнее будет, если, после того как вы выйдете, мы отвезем его в какое-нибудь укромное местечко. Думаю, он разговорится, если на него чуть-чуть поднажать.

Шофер опять сделал попытку вырваться, но я еще сильнее сжал ему глотку и снова ткнул пальцем под ребро. Может, палец по ощущению и не так уж похож на ствол пистолета, но какой дурак захочет проверять, так ли это. Шофер расслабился и мрачно сказал:

— Ну, уж наркотики вы мне колоть не посмеете!

— Господи, конечно же, нет! — Даже сама мысль об этом, похоже, шокировала Дака. — Ведь это было бы противозаконно! Пенни, девочка, не найдется ли у тебя булавки?

— Надо думать, найдется, Дак, — голос ее звучал удивленно.

Удивился и я. Любопытно, что она ничуть не испугалась, а я, признаться, сдрейфил.

— Вот и чудненько. Слушай, парень, а тебе, случайно, никогда булавку под ногти не загоняли? Говорят, от этого раскалываются даже те, кому под гипнозом приказано молчать. Вроде бы булавка им на подсознание действует. Единственный недостаток у этого метода состоит в том, что клиенты уж слишком противно кричат. Поэтому мы отвезем тебя в дюны, где ты никого, кроме песчаных скорпионов, потревожить не сможешь. А когда ты разговоришься — а теперь, парень, слушай внимательно, ибо начинается самое интересное — так вот, после того как ты разговоришься, мы отпустим тебя и ничего плохого больше не сделаем, просто отпустим на все четыре, и гуляй в город пешком. Но — ты слушай, парень, слушай — если ты будешь с нами мил и откровенен, то получишь за это приз! Мы тогда, парень, позволим тебе взять в эту прогулку кислородную маску!

Дак снова замолчал. На мгновение наступила тишина, нарушаемая лишь свистом разреженного марсианского воздуха, обтекающего корпус машины. Человек может, если, конечно, у него крепкое здоровье, пройти без кислородной маски не более двухсот ярдов. И то, если повезет. Я, помнится, читал где-то об одном случае, когда человек до того как умер, отшагал целых полмили!

Поэтому я бросил взгляд на спидометр и увидел, что от Годдард-Сити нас отделяют двадцать три мили.

Пленник с трудом выдавил из себя:

— Честное слово, я ничего не знаю! Мне заплатили только за аварию.

— Что ж, придется освежить твою память. — Пандус к воротам марсианского города был прямо перед нами. Дак начал сбрасывать скорость: — Тут вам выходить, Шеф. Родж, возьми-ка ты свой пистолет и освободи Шефа от заботы о нашем госте.

— Сию минуту, Дак! — Родж протиснулся мимо меня и ткнул шофера под ребро — опять же пальцем.

Я подвинулся, чтобы не мешать. Дак остановил машину у пандуса.

— На четыре с половиной минуты раньше срока, — сказал он, видно, очень довольный собой. — Отличная машина. Мне бы такую. Родж, ну-ка отклонись в сторонку, ты мне мешаешь.

Клифтон послушался, и Дак очень профессионально врезал водителю ребром ладони по шее. Тот обмяк.

— Это успокоит его на время, пока вы тут. Нежелательно, чтобы марсиане стали свидетелями подобных незапланированных событий. Сверим часы.

Так мы и поступили. У меня осталось еще три с половиной минуты.

— Вам надо войти точно в назначенное время. Минута в минуту — ни раньше ни позже.

— Понятно, — ответили хором мы с Клифтоном.

— На то, чтобы добраться до ворот, требуется секунд тридцать. Как вы хотите распорядиться своими тремя минутами?

Я вздохнул.

— Попробую привести нервишки в порядок.

— Твои нервы и так в порядке. Ты пока не допустил ни единой ошибки. Бодрись, дружище! Еще два часа — и ты окажешься на пути домой, с карманами, полными денег. Это последнее испытание.

— Хорошо бы. А были и тяжелые минуты. Послушайте, Дак…

— Что?

— Выйдем на минуточку. — Я вышел из машины и жестом попросил его отойти в сторону. — А вдруг я допущу ошибку? Там — внутри?

— Чего-чего? — Дак очень удивился, потом захохотал, как мне показалось, не очень естественно. — Никакой ошибки не будет. Пенни говорит, что ты выучил роль назубок.

— Это-то так, но вдруг…

— Никаких «вдруг» не будет. Твое состояние мне хорошо знакомо. Я чувствовал себя точно так же, когда впервые самостоятельно вел корабль на посадку. А как приступил к маневру, так тотчас забыл все тревоги — слишком уж много было дел, так что для ошибок просто не оставалось времени.

Клифтон окликнул нас, в разряженном воздухе голос его звучал глухо:

— Дак! За временем следишь?

— Времени еще навалом. Больше минуты.

— Мистер Бонфорт! — это был голос Пенни, Я повернулся и пошел к машине. Пенни вышла и протянула руку: — Удачи вам, мистер Бонфорт.

— Спасибо, Пенни.

Родж пожал мне руку, а Дак хлопнул по плечу:

— Осталось сорок пять секунд. Пора двигаться!

Я кивнул и стал подниматься по пандусу. Оставались еще секунда-другая, когда я достиг верха, ибо могучие створки ворот откатились, как только я к ним приблизился. Я глубоко набрал в грудь воздуха… и проклял эту кислородную маску.

А потом я шагнул на сцену.

Сколько бы раз в жизни вы ни выходили на сцену — неважно, все равно в минуту, когда делаешь первый шаг, когда занавес поднимается и начинается премьера, у вас захватывает дух и замирает сердце.

Да, конечно, ты знаешь свой текст. Конечно, ты просил помощника режиссера рассчитать все до точки с запятой. Конечно, ты уже сотни раз выходил на сцену.

Неважно. Когда ты делаешь этот первый шаг и знаешь, что все глаза направлены на тебя, что все ждут твоего первого слова, первого жеста, может быть, даже ждут, чтобы ты ошибся, произнося свой монолог, тогда, дружище, ты ощущаешь все это всем своим естеством.

Вот почему в театре необходимы суфлеры.

Я поднял глаза, увидел свою публику — и мне захотелось бежать со всех ног. Впервые за тридцать лет я почувствовал острый страх перед сценой.

Члены Гнезда заполнили все видимое мне пространство. Передо мной лежала узкая свободная дорожка, а по обеим сторонам — тысячи марсиан, стоявших плотно, как спаржа на грядке. Я помнил, что первым делом обязан пройти по самой середине дорожки до ее дальнего конца, туда, где начинается пандус, ведущий во Внутреннее Гнездо.

Я не мог сделать ни шагу. Тогда я сказал себе: «Слушай, парень, ты же не кто иной, как сам Джон Джозеф Бонфорт! Ты бывал тут десятки раз. Этот смешной народец — твои друзья. Ты находишься тут потому, что захотел этого сам, и потому, что они захотели того же. А раз так — шагай-ка ты по этой дорожке. Ать-два! Ать-два! Ну — вперед и до упора!»

Я снова стал Бонфортом. Я был дядюшка Джо Бонфорт, весь нацеленный на то, чтобы проделать все, что должно быть проделано ради чести и благосостояния моего народа и моей планеты и ради моих друзей-марсиан.

Я снова набрал в легкие побольше воздуха и сделал свой первый шаг.

Глубокий вдох спас меня — он донес до моего носа божественное благоухание марсиан. Тысячи тысяч марсиан, плотно прижатых друг к другу, пахли так, будто кто-то вдребезги разбил поблизости целый ящик духов «Страсть в джунглях»! Уверенность в том, что я чувствую именно этот аромат, была так сильна, что я непроизвольно обернулся, надеясь увидеть рядом с собой Пенни. Мне даже почудилось, что она ободряюще сжала мою ладонь.

Я захромал по дорожке, стараясь выдерживать скорость, равную той, с которой передвигаются марсиане на своей родной планете.

Толпа за моей спиной сомкнулась. Время от времени какой-нибудь юный марсианчик отбегал от родителей и скользил передо мной. Под «марсианчиками» я понимаю тех, кто только недавно отпочковался — масса у них наполовину меньше, чем у взрослых, а рост и того меньше. Они никогда не покидают Гнездо, а потому мы склонны забывать о существовании марсианчиков. Для достижения величины взрослого, полного развития мозга и восстановления родовой памяти марсианину требуется после отпочкования около пяти лет. В этот переходный период марсианина можно назвать идиотом, который учится на полоумного. Перестройка генов и регенерация, ведущая к появлению способности к Слиянию и почкованию, выводят марсиан из строя на долгое время.

Одна из бонфортовских кассет содержала целую лекцию на эту тему, сопровождаемую любительской стереосъемкой.

Детишки, будучи жизнерадостными идиотиками, не подпадают под правила Приличий и всего, что с последним связано. Но зато все их просто обожают.

Двое таких ребятишек, самые маленькие и для меня абсолютно одинаковые, вдруг перестали скользить и остановились передо мной как вкопанные; они были как две капли воды похожи на глупых щенков, попавших на полосу быстрого движения. Надо было или остановиться, или наступить на них.

Конечно, я остановился. Они придвинулись еще ближе, полностью заблокировав мне дорогу и, чирикая что-то друг другу начали отращивать свои псевдочлены. Я, разумеется, их чириканья не понимал. Они тут же принялись ощупывать мою одежду, а их крохотные щупальца полезли в мои нарукавные карманы.

Толпа была столь плотна, что я не мог даже обойти марсианчиков. Я просто разрывался между двумя противоположными желаниями. Во-первых, они были так очаровательны, что мне захотелось порыться в карманах и поискать возможно завалявшиеся там леденцы.

Но еще «первее» было знание того, что церемония Усыновления расписана заранее куда более строго, нежели балетное представление. Если я не пройду в назначенное время эту тропу до самого конца, значит, я совершу классический грех против Приличий, что, как известно, прославило в свое время Кккахграля-младшего.

Однако ребятишки вовсе не торопились убраться с моего пути. Один из них как раз обнаружил мои часы.

Я вздохнул и чуть не потерял сознание от запаха духов. Тогда я заключил сам с собой пари. Я поспорил, что ласковое отношение к детям — явление универсальногалактическое и должно перевешивать даже соображение необходимости соблюдения строгих марсианских приличий. Я опустился на колено, чтобы стать такого же роста, как марсианчики, и стал их ласкать, похлопывая и поглаживая их чешуйчатые тельца.

Затем встал и старательно выговаривая слова, произнес:

— Вот и все пока. Мне пора идти, — чем практически истощил свой запас марсианского «бейсика».

Малыши снова прильнули ко мне, но я осторожно и нежно отставил их в сторонку и пошел между двумя рядами марсиан, несколько ускоряя шаг, чтобы наверстать упущенное время. Ни один боевой жезл не поднялся, чтобы прожечь у меня дыру в спине. Я рискнул в надежде, что мое нарушение правил Приличий не выйдет за рамки, влекущие за собой суровое наказание. Наконец я достиг пандуса, ведущего вниз к Внутреннему Гнезду, и стал туда спускаться.

Церемония Усыновления состоит из целого набора таинств.

Почему таинств? Да потому, что они известны лишь членам Гнезда Кккаха. Это сугубо семейное дело.

Ну посудите сами: мормон может иметь очень близких и дорогих друзей немормонов, но разве эта дружба позволит «язычнику» запросто бывать в Храме мормонов в Солт-Лейк-Сити? Такого никогда не было и быть не может. Марсиане свободно обмениваются визитами между Гнездами, но во Внутреннее Гнездо может войти только член данного клана. Даже его собрачники лишены этой привилегии. Я же имею не больше права рассказывать посторонним о церемонии Усыновления, чем член масонской Ложи о ее специфических ритуалах.

Нет, общие-то принципы, конечно, не секрет — они одинаковы во всех Гнездах, равно как одинакова и роль всех усыновляемых. Мой «крестный» — старинный друг Бонфорта Кккахрреаш — встретил меня у входа, угрожая боевым жезлом. Я потребовал, чтобы он убил меня на месте, если я повинен в каких-нибудь проступках. Сказать по правде, я этого друга не узнал, хотя и изучал его портрет досконально.

Но надо думать, это он и был, раз того требовал ритуал.

Итак, поклявшись, что я стою на страже Материнства, Семейного Очага, Гражданского Достоинства и никогда не пропускаю занятий в Воскресной школе, я получил разрешение войти. Рреаш повел меня по всем инстанциям, и всюду мне задавали вопросы, и всюду я на них отвечал. Каждое слово, каждый жест были стилизованы будто в классической китайской пьесе, все держалось на зубрежке, иначе мне бы никогда не одолеть этой церемонии. Большую часть вопросов я вообще не понимал, равно как и половину собственных ответов.

Просто я зазубрил на память реплики и ответы на них. Дело отнюдь не облегчалось полутьмой, которую так любят марсиане и в которой я тыркался как слепой крот.

Мне как-то довелось играть с Хоуком Мантеллом — совсем незадолго до его смерти, но уже после того, как он окончательно оглох. Вот это был артист! Он даже не мог пользоваться слуховым аппаратом — слуховой нерв полностью атрофировался. Большую часть реплик он читал по губам, но это не всегда возможно.

Режиссером постановки был он сам, и все действие у него было рассчитано по долям секунд. Я видел, как он, произнеся свою реплику, уходил в глубь сцены, а затем внезапно поворачивался и как будто выстреливал в партнера другой репликой ответом на ту, которой он не слышал, но время произнесения которой он великолепно высчитал.

Тут была сходная ситуация. Я тоже отлично знал роль и играл соответственно. Если бы вся сцена провалилась, то виноват в этом был бы никак не я.

А вот что меня отнюдь не воодушевляло, так это постоянно направленные на меня полдюжины боевых жезлов. Я все время должен был уверять себя, что они все же не сожгут меня из-за одной единственной оговорки. В конце-то концов я же просто-напросто тупое человеческое существо, и учитывая это, они обязаны выставить мне проходной балл хотя бы за старание. Правда, сомнения в верности этих рассуждений у меня сохранились до самого конца.

Мне казалось, что прошло уже много дней (что было вовсе не так — вся церемония заняла точно одну девятую суточного оборота Марса, но время тянулось бесконечно), когда мы приступили к пиршеству. Не знаю, что я ел, да, может, это и к лучшему.

Важно лишь одно — я не отравился.

После того как старейшины произнесли свои речи, я тоже сказал слово, благодаря за честь, которую мне оказали, а затем мне дали новое имя и мой личный жезл. Теперь я стал марсианином.

Как пользоваться жезлом, я не знал, а мое новое имя походило на звук, издаваемый испорченным водопроводным краном, но с этого мгновения оно было моим юридическим именем на Марсе, и опять же юридически я стал кровным братом самого аристократического семейства этой планеты. И все это произошло спустя лишь пятьдесят два часа после того, как некий жук-землеед, оставшийся без гроша в кармане, истратил последний полуимпериал на угощение незнакомца в баре отеля «Каса-Маньяна»!

Полагаю, что это отнюдь не лишнее доказательство опасности, которой подвергаешься, приваживая к столику посторонних.

Я ушел сразу же, как только стало возможно. Дак сочинил мне небольшую речь, в которой объяснялась необходимость срочного ухода, и они отпустили меня.

Я нервничал, как человек, попавший в женскую уборную на митинге Ассоциации Американских Женщин, ибо не имел ни малейшего представления о ритуалах, определяющих мое дальнейшее поведение. Я хочу сказать, что любой, самый обыкновенный мой поступок был как бы окружен плотным частоколом весьма опасных для меня обычаев, о коих я не имел ни малейшего представления. Поэтому я прочирикал свои извинения и отбыл. Рреаш и еще один старейшина сопровождали меня. По пути мне посчастливилось поиграть еще с одной парой детишек — впрочем, может быть, это были те же самые. Когда мы подошли к воротам, старейшины пожелали мне на своем квакающем английском счастливого пути и отпустили меня с миром.

Ворота за моей спиной закрылись, и тогда наконец я смог перевести дух.

«Роллс» стоял на том же самом месте, где я его оставил несколько часов назад. Я подбежал к нему, дверца открылась, и я удивился, увидев там одну Пенни. Не могу сказать, однако, что это меня так уж разочаровало. Я крикнул:

— Эй, Кудрявенькая! Я со щитом!

— Я знала, что так и будет.

Я отдал ей шутливый салют моим жезлом и сказал:

— Зовите меня теперь Кккахджджджеррр! — И при этом произнес второй слог этого слова так, что заплевал бы первые ряды публики, если бы таковая тут, разумеется, была.

— Будьте поосторожнее с этой штукой, — сказала Пенни испуганно.

Я скользнул на переднее сиденье рядом с ней и спросил:

— А вы знаете, как с ним обращаться? — Наступила реакция, я чувствовал себя безмерно усталым и одновременно взвинченным.

Сейчас мне не повредили бы рюмки три хорошего виски и толстый-претолстый бифштекс, а уж потом, может быть, проснулся бы интерес и к отзывам критики.

— Не знаю, но будьте с ним осторожны.

— Мне кажется, надо просто нажать где-то тут. — И нажал, отчего в ветровом стекле сейчас же появилась аккуратная дырка дюйма два диаметром, а машина сразу потеряла свою герметичность.

Пенни так и ахнула, а я сказал:

— Черт побери, мне очень жаль. Отложу-ка я эту штуку подальше, пока Дак не объяснит мне, что к чему.

Пенни перевела дух.

— Ладно. Ничего страшного. Только не направляйте ее куда попало. — Она тронула машину, и я понял, что Дак вовсе не единственный, кто может лихо водить автомобиль.

Ветер врывался сквозь проделанную мной дыру.

— Почему такая спешка? Мне все равно нужно время, чтобы выучить свои ответы корреспондентам. Вы привезли их? А где все остальные? — Насчет захваченного в плен водителя машины я начисто забыл — не вспоминал о нем с той самой минуты, как передо мной открылись ворота Гнезда.

— Не привезла. А остальные не смогли приехать.

— Пенни, что с вами? Что случилось?! — Я засомневался, смогу ли я провести пресс-конференцию без поддержки. А может, лучше рассказать им об Усыновлении? Тут мне ничего не придется выдумывать…

— Это из-за мистера Бонфорта… Мы нашли его!

Глава 6

До этой минуты я как-то не обращал внимания, что Пенни ни разу не назвала меня мистером Бонфортом.

Просто, видимо, не могла себя заставить, поскольку я им больше не был. Я теперь опять был просто Ларри Смизи, актеришка, которого наняли, чтобы сыграть ее босса.

Я откинулся на спинку сиденья и вздохнул, а потом позволил себе расслабиться. Значит, дело это у нас все-таки получилось, и мы вышли из него с честью. Я физически ощущал, как сваливается с моих плеч этот тяжелейший груз. Я даже не подозревал, насколько он был тяжел, этот груз, пока не сбросил его. Даже моя «хромая» нога перестала ныть. Я наклонился, похлопал Пенни по руке, сжимавшей баранку, и заговорил своим собственным голосом:

— Как я рад, что все кончилось! Но мне теперь долго будет не хватать вас, дружок. Вы отличный товарищ. Однако все, даже самое лучшее, имеет конец, приходит время расставания и с самыми дорогими друзьями. Надеюсь, мы еще встретимся когда-нибудь.

— Я тоже надеюсь.

— Надо думать, Дак найдет какого-нибудь контрабандиста, чтобы спрятать меня на время, а потом тайком доставить на борт «Тома Пейна»?

— Этого я не знаю. — Голос ее звучал странно, я бросил на нее искоса взгляд и увидел, что она плачет, Пенни плачет? Сердце мое дрогнуло. Неужели из-за того, что мы расстаемся? В это я никак не мог поверить, хотя в душе страстно желал. Кто-нибудь, вероятно, полагает, что, благодаря красоте моего лица и безукоризненным манерам, женщины считают меня неотразимым, но грустная истина заключается в том, что огромное большинство их находит в себе силы противостоять моему обаянию. Пенни, по-видимому, это удавалось без особых усилий.

— Пенни, — сказал я быстро, — к чему эти слезы, дорогая? Так и машину разбить недолго.

— Ничего не могу с собой поделать.

— Ну хорошо… Тогда расскажите мне все. Что же все-таки случилось? Вы же сказали, что его нашли, а больше я ничего не знаю. — Внезапно мне в голову пришла ужасная, но вполне логичная мысль. — Его нашли живым, не так ли?

— Да… он жив… но они его изуродовали… — Рыдания снова сотрясли ее тело, и мне пришлось перехватить руль. Она тут же взяла себя в руки. — Извините меня.

— Может быть, вы хотите, чтобы машину повел я?

— Нет, я сейчас приду в себя. Кроме того, вы не умеете… Я хочу сказать — подразумевается, что вы не умеете водить автомобиль.

— Что?! Вот еще глупости какие! Я умею водить, а теперь уже не имеет значения, что… — И тут я замолчал, так как неожиданно понял, что значение это пока имеет, да еще какое! Если обращение этих негодяев с мистером Бонфортом было таким грубым, что оставило на нем видимые следы, то он, надо полагать, не сможет появиться на публике в таком состоянии, во всяком случае, не пятнадцать минут спустя после того, как его приняли в Гнездо Кккаха! Возможно, мне все же придется выступить на этой пресс-конференции и отбыть с Марса на глазах у почтеннейшей публики, а Бонфорта доставят на борт корабля тайком. Ну что ж, ладно, будем рассматривать это, как выход на публику после спуска занавеса.

— Пенни, Дак и Родж хотят, чтобы я еще некоторое время не выходил из роли? Мне придется выступить перед репортерами? Или нет?

— Ничего я не знаю! Не было времени, чтобы все это обговорить.

Мы приближались к складам на краю поля, и колоссальные полусферы Годдард-Сити, похожие на гигантские мыльные пузыри, были уж совсем рядом.

— Пенни, притормозите машину и давайте поговорим всерьез. Должен же я понимать, как действовать дальше.

Водитель машины, оказывается, разговорился и я не стал спрашивать, произошло это после применения иглотерапии или обошлось без нее. Потом его отпустили на все четыре стороны, и маску не отобрали.

Машина, имея Дака за рулем, тут же рванулась в Годдард-Сити.

Мне просто повезло, что меня в ней не было — космонавтам не следует разрешать водить что-либо кроме космических кораблей.

Они сразу же бросились по адресу, который им дал водитель — где-то в Старом Городе, под самым первым куполом. Я думаю, это нечто вроде каменных джунглей, образующихся во всех портах мира со времен, когда финикийцы на своих парусниках впервые обогнули Африку. Там гнездятся бывшие заключенные, проститутки, торговцы наркотиками, бандиты и прочий сброд, а полицейские туда заходят лишь парными патрулями.

Информация, выжатая из водителя, оказалась верной, но устаревшей на несколько минут. В комнате явно содержался пленник, стояла койка, в которой, судя по ее виду, он провел, не вставая, более недели; на столе стоял чайник — еще горячий, а на полке завернутая в полотенце лежала чья-то старомодная челюсть, в которой Клифтон опознал челюсть Бонфорта.

Самого Бонфорта не было и в помине, равно как и его похитителей.

Дак и другие уехали, намереваясь придерживаться ранее согласованного плана, то есть оповестить о похищении, будто бы имевшем место сразу же после церемонии Усыновления, и оказать давление на Комиссара Бутройда, угрожая ему обратиться за помощью к Гнезду Кккаха. И тут-то они и нашли Бонфорта.

Они просто наткнулись на него на улице, еще не покинув пределов Старого Города. У него был вид несчастного бродяги, обросшего щетиной недельной давности, грязного и явно не в своем уме. Мужчины его даже не узнали, но Пенни узнала и заставила их остановить машину.

Она снова разрыдалась, когда дошла до этой части своего рассказа, и мы чуть не врезались в колонну тягачей, волочивших грузы в один из доков, принимавших грузовые корабли.

Наиболее вероятная реконструкция того, что произошло, была такова: те парни, что были во второй машине и должны были устроить нам аварию, сообщили в свой штаб о том, что произошло, а таинственные лидеры наших противников решили, что идея похищения себя исчерпала и больше для их целей не годится.

Несмотря на аргументы, высказанные в свое время Даком, я очень удивился, что они просто не убили Бонфорта. Только позже я понял насколько тоньше был их замысел, насколько больше он соответствовал их целям и насколько он был жесток — куда более жесток, чем простое убийство.

— А где же он теперь? — спросил я.

— Дак отвез его в гостиницу для космолетчиков, в куполе номер три.

— Мы тоже направляемся туда?

— Я не знаю. Родж успел только приказать, чтобы я забрала вас, а потом они тут же исчезли в служебном входе гостиницы. Ох, боюсь, нам туда ехать опасно. Ума не приложу, что делать.

— Пенни, остановите машину.

— Зачем?

— Наверняка в ней есть телефон. Мы не сделаем ни одного шага, пока не выясним — или не догадаемся сами — что нам делать. Я уверен лишь в одном — я не должен выходить из роли до тех пор, пока Дак или Родж не решат, что мне пора слинять. Кто-то обязан выступить перед репортерами. Кто-то должен официально отбыть на борт «Тома Пейна». Вы уверены, что мистера Бонфорта нельзя подремонтировать так, чтобы он все это проделал?

— Что? На это нет ни малейшей надежды! Вы ведь не видели, каков он сейчас!

— Верно, не видел. Но готов поверить вам на слово. Ладно, Пенни, я снова мистер Бонфорт, а вы моя секретарша. С этого мы и начнем.

— Хорошо… мистер Бонфорт.

— А теперь, пожалуйста, попробуйте соединить меня по телефону с капитаном Бродбентом.

Нам так и не удалось найти в машине список телефонов Годдард-Сити, и Пенни пришлось прибегнуть к помощи справочной, но наконец она получила номер Клуба космолетчиков. Я хорошо слышал весь разговор.

— Клуб космолетчиков. У телефона миссис Келли.

Пенни прикрыла трубку ладонью.

— Мне представиться?

— Говорите правду, нам скрывать нечего.

— Говорит секретарь мистера Бонфорта, — сказала она деловым тоном. — Не у вас ли его пилот, капитан Бродбент?

— Я хорошо знаю его, милочка, — потом донесся крик: Эй! Эй, вы, трубокуры, никто из вас не заметил, куда подевался Дак? — Пауза. Затем: — Он, оказывается, пошел в свою комнату. Сейчас я вам позвоню.

Через несколько секунд Пенни сказала:

— Шкипер, это вы? С вами будет говорить Шеф. — И отдала мне трубку.

— Дак, это Шеф.

— Какого… Где вы находитесь, сэр?

— Мы все еще в машине. Пенни заехала за мной вовремя. Дак, мне кажется, Билл назначил пресс-конференцию? Где она должна состояться?

Он помедлил, прежде чем ответить.

— Я очень рад, что вы позвонили, сэр. Билл отменил пресс-конференцию. У нас тут произошли… произошли небольшие изменения в ситуации.

— Пенни мне рассказала. В общем, я таким решением доволен — уж очень устал. Я решил не оставаться тут на ночь. Нога сильно разболелась, и мне требуется хороший отдых в невесомости. — Я-то терпеть невесомость не мог, а Бонфорт это состояние очень любил. — Может быть, вы или Родж извинитесь за меня перед Комиссаром, ну и все такое прочее?

— Мы обо всем позаботимся, сэр.

— Отлично. Как скоро вы сможете организовать для меня шаттл?

— «Эльф» уже ждет вас в порту, сэр. Если вы подъедете к воротам номер три, я позвоню — и космодромная машина будет подана прямо туда.

— Отлично. Отбой.

— Отбой, сэр.

Я отдал трубку Пенни, чтобы она вложила ее в зажим.

— Кудрявенькая, мне неизвестно, можно ли организовать подслушивание на этой волне или вся машина уже раньше была набита «жучками». В любом случае им могут быть известны два обстоятельства: во-первых, где находится Дак, а следовательно, где находится и мистер Бонфорт. И во-вторых, что я собираюсь делать дальше. Это вас наводит на какие-нибудь мысли?

Она подумала, потом вынула свой секретарский блокнот и написала: «Пожалуй, нам лучше избавиться от машины». Я кивнул, взял у нее блокнот и написал: «Далеко ли отсюда до ворот номер три?» Она ответила: «Можно добраться пешком».

Мы молча вылезли из машины и двинулись вперед.

Машину мы бросили на стоянке какого-то начальника возле одного из складов. Без сомнения, ее в свое время обнаружат и вернут настоящему владельцу. Сейчас такие мелочи нас не должны были волновать.

Мы прошли около полусотни ярдов, когда я вдруг остановился. Что-то было не так. Нет, нет, не погода.

День был ослепителен, солнце ярко сверкало на пурпурном небосводе Марса. Ни машины, ни пешеходы не обращали на нас ни малейшего внимания, а если и обращали, то скорее на красивую молодую женщину, а не на меня. И все же я чувствовал себя не в своей тарелке.

— Что-нибудь не в порядке, сэр?

— А? Ах вот оно, значит, что!

— Сэр?

— Я перестал быть Шефом, вот что! Не в его характере пробираться тайком, как мы это делаем сейчас! Пенни, нам надо вернуться!

Она не стала спорить и послушно пошла за мной обратно к машине. На этот раз я устроился на заднем сиденье, стараясь выглядеть как можно внушительнее, и приказал ей отвезти меня к воротам номер три.

Это были не те ворота, через которые мы выезжали с космодрома. Думаю, Дак выбрал их по той причине, что через них проходили преимущественно не пассажиры, а грузы. Пенни пренебрегла всеми указателями и надписями и подогнала «Ролс» прямо к воротам.

Полисмен, охранявший вход в терминал, попытался было остановить ее, но она холодно бросила ему:

— Машина мистера Бонфорта. Будьте добры, передайте в офис Комиссара, чтобы ее забрали отсюда.

Полисмен растерялся, глянул на заднее сиденье, по-видимому, узнал меня и разрешил поставить машину.

— Наш лейтенант требует, чтобы территория перед оградой ничем не загромождалась, мистер Бонфорт, — извинился он, но я думаю, в данном случае он не станет возражать.

— А вы можете позвонить сразу же, чтобы машину забрали, — сказал я. — Мы с моей секретаршей убываем немедленно. Что, космодромная машина за мной уже пришла?

— Сейчас узнаю у привратника, сэр. — Он ушел.

Полисмена я рассматривал как «необходимое и достаточное» количество зрителей — достаточное, чтобы удостоверить факт прибытия мистера Бонфорта в правительственной машине и его же отбытия на свою космическую яхту. Я зажал под мышкой жезл, подобно наполеоновскому маршалу, и захромал вперед с Пенни, послушно шедшей за мной в кильватере.

Полицейский разговаривал с привратником, затем поспешил к нам, и лицо его расплылось в улыбке.

— Космодромная машина ждет вас, сэр.

— Большое спасибо. — В душе я поздравил себя с точным расчетом времени.

— Да, и еще… — Полицейский покраснел и торопливо добавил шепотом: — Я тоже экспансионист, сэр. Сегодня вы сделали доброе дело. — Он глянул на боевой жезл с явной завистью.

Мне было хорошо известно, как вел себя Бонфорт в подобных случаях.

— О, благодарю вас. Желаю вам побольше нарожать ребятишек. Нам они пригодятся, чтобы завоевать прочное большинство.

Он захохотал куда громче, чем того стоила острота.

— Это вы здорово сказали! Можно мне поделиться с друзьями?

— Ради бога! — мы пошли дальше, и я ступил на порог.

Привратник тронул меня за рукав.

— Э-э-э… позвольте ваш паспорт, мистер Бонфорт.

Надеюсь, я не дрогнул ни одним мускулом лица.

— Наши паспорта, Пенни!

Она окинула привратника ледяным взглядом.

— Всеми формальностями, связанными с отлетом, занимается капитан Бродбент.

Привратник взглянул на меня и тут же отвел глаза в сторону.

— Я не сомневаюсь, что все в порядке. Но в мои обязанности входит проверка паспортов и занесение в ведомость их серий и номеров.

— А-а, понятно. Что ж, полагаю, мне придется вызвать капитана Бродбента с летного поля сюда. У моего шаттла время взлета строго фиксировано? Тогда вам придется снестись с Центром управления полетами и договориться о задержке вылета.

Но Пенни, казалось, вышла из себя от гнева.

— Но это же просто чудовищно, мистер Бонфорт! Мы никогда раньше не подвергались такой проверке! Во всяком случае, на Марсе!

Тут вмешался и полисмен:

— Конечно, тут все в порядке, Ганс. В конце концов, это же мистер Бонфорт!

— Я понимаю, но…

Я прервал его с обаятельной улыбкой:

— Есть более простой выход. Если вы… кстати, как ваша фамилия?

— Хаслуонтер. Ганс Хаслуонтер, — крайне неохотно ответил он.

— Мистер Хаслуонтер, если вы позвоните Комиссару Бутройду, я поговорю с ним, и таким образом мы сэкономим время, которое придется потратить на приход сюда моего пилота — то есть мне это даст выигрыш в час или два драгоценного времени.

— Хмм… мне бы этого не хотелось, сэр. Может быть, я позвоню в офис Капитана Порта? — предложил он с надеждой в голосе.

— Дайте-ка мне номер Комиссара Бутройда. Я сам позвоню ему. — На этот раз я вложил в свой тон некоторое количество льда. Мое лицо и интонация соответствовали манерам занятого и важного человека, который долго пытался быть демократичным, но его уже стала раздражать мелочная бюрократическая придирчивость нижестоящих.

Это решило дело. Привратник сказал:

— Все в порядке, мистер Бонфорт. Прямо беда с этими правилами.

— Мне ли этого не знать! Благодарю вас, — и я пошел к турникету.

— Мистер Бонфорт! Постойте! Взгляните сюда! — Я оглянулся.

Эти проклятые крючкотворы служащие задержали нас как раз настолько, чтобы пресса смогла накинуться на меня. Один из репортеров уже опустился на колено, нацеливая на меня камеру стереосъемки.

Он оторвал от камеры взгляд и заорал:

— Возьмите жезл так, чтобы все его видели! — Несколько других, держа в руках всевозможные орудия своего ремесла, окружили нас. Один забрался на крышу «роллса».

Кто-то чуть ли не в рот пихал мне микрофон, кто-то наставлял на меня похожий на обрез микрофон направленного действия.

Я разозлился, как красавица, увидевшая в светской хронике свое имя напечатанным мелким шрифтом, но потом вспомнил, кто я такой. Улыбнулся и замедлил шаги. Бонфорт всегда учитывал, что движение передается на экране в ускоренном темпе. Мне следовало помнить об этом.

— Мистер Бонфорт, почему вы отказались от пресс-конференции?

— Мистер Бонфорт, известно, что вы намеревались потребовать от Великой Ассамблеи даровать марсианам полное Имперское гражданство. Прокомментируйте это!

— Мистер Бонфорт, когда вы намерены поставить вопрос о вотуме доверия правительству?

Я поднял руку, в которой держал боевой жезл, и усмехнулся.

— В очередь, пожалуйста! Так какой же вопрос был первым?

Все, конечно, опять заорали хором. Пока они там разбирались с вопросом о первенстве, подоспел Билл Корпсмен.

— Имейте совесть, друзья! У шефа был очень тяжелый день! Я отвечу на все ваши вопросы.

Тут я поднял руку.

— У меня найдется минута-другая, Билл. Джентльмены, я сейчас отбываю, но постараюсь ответить на самое главное из того, что вы спрашивали. Насколько мне известно, нынешнее правительство не планирует пересмотр отношений Марса с Империей. Поскольку я не имею никакого официального положения, мое мнение тут вряд ли имеет вес. Рекомендую задать этот вопрос мистеру Кироге. Что же касается того, когда оппозиция поставит вопрос о доверии, я могу только сказать, что мы не намерены этого делать, пока не будем уверены в победе. Это вы знаете не хуже меня, не правда ли?

— Немного же вы нам открываете! — выкрикнул кто-то.

— А я и не намеревался говорить вам много, — парировал я, смягчая слова улыбкой. — Задайте мне вопрос, на который я имею право ответить, и я на него отвечу исчерпывающе. Спросите меня, например, что-нибудь вроде «А-перестали-ли-вы-бить-свою-жену» и тут же получите соответствующий ответ. — Тут я слегка заколебался, вспомнив, что Бонфорт славится своей откровенностью и честностью, особенно в отношениях с прессой. — Но я не собираюсь водить вас за нос. Вы все знаете, зачем я прибыл сюда. Давайте поговорим об этом… И если хотите, можете цитировать все, что я скажу. Я покопался в памяти и выудил оттуда подходящий отрывок из речей Бонфорта, которые изучал. — Истинное значение того, что произошло сегодня, состоит не в том, что это величайшая честь когда-либо оказанная человеку (при этом я помахал боевым жезлом), а в том, что это доказывает возможность перебросить мост между двумя великими народами, мост через разделяющую их пропасть отчуждения. Наша раса прорвалась к звездам. Мы скоро узнаем, нет — мы уже знаем, что пока мы в меньшинстве. Если мы хотим, чтобы наше продвижение к звездам было успешным, мы должны быть честны, скромны и чисты сердцем. Мне приходилось слышать, что наши соседи-марсиане хотели бы добиться превосходства над нами и на Земле, если бы им представилась такая возможность. Это чушь — Земля не годится для марсиан. Так будем же защищать то, что принадлежит нам по праву и не станем, действуя под влиянием страха или ненависти, впадать в соблазн неразумных и скороспелых деяний. Звезды не могут быть завоеваны людьми с мелкими страстишками, для этого надо быть великими, как велик сам Космос.

Один из репортеров поднял бровь:

— Мистер Бонфорт, сдается мне, я уже слышал эти слова в речи, произнесенной в прошлом феврале?

— А вы услышите от меня то же самое и в следующем апреле. А так же в следующем январе, в следующем марте и во все прочие месяцы. Истины следует повторять как можно чаще. — Я оглянулся на привратника и добавил: — Боюсь, у меня больше нет ни минуты, иначе я задержу вылет.

Я повернулся и пошел через турникет, сопровождаемый верной Пенни. Мы втиснулись в маленький, покрытый свинцовой броней автомобиль, и дверь с громким стуком закрылась за нами. Машина была с автоматическим управлением, так что мне не пришлось брать на себя роль водителя. Я опустился на сиденье и наконец расслабился.

— Вы справились с этим просто замечательно, — серьезно сказала Пенни.

— Но я здорово испугался, когда тот парень поймал меня на повторении старой речи.

— Ничего, вы прекрасно вывернулись. Это было вдохновение в самом прямом смысле этого слова. Вы… вы… вы говорили совсем так, как сказал бы он.

— Там не было никого, кого я должен был бы называть по имени?

— Пожалуй, не было. Впрочем, если даже и были два-три человека, то они вряд ли могли ожидать к себе внимания с вашей стороны в такой суматохе.

— Да, попал я в положение! И еще этот копуша привратник со своими паспортами! Пенни, мне кажется, они должны храниться у вас, а не у Дака.

— А он их и не хранит. Мы всегда носим их при себе. Она порылась в сумочке и достала оттуда маленькую книжечку. — Вот мой, но я не посмела предъявить его.

— Почему?

— Его паспорт был при нем, когда его похитили. Мы тогда не решились подать заявление о выдаче дубликата — это было слишком опасно.

Внезапно я ощутил смертельную слабость.

Не получив инструкций ни от Дака, ни от Роджа, я продолжал разыгрывать роль Бонфорта и на борту шаттла, и на борту «Тома Пейна». Это было легко. Я просто прямиком направился в каюту хозяина и провел бесконечные омерзительнейшие часы в невесомости, грызя ногти и гадая, что же происходит сейчас там — внизу, на поверхности Марса. С помощью пилюль от космической болезни мне в конце концов удалось уснуть тревожным сном, но это была ошибка, так как снились мне кошмары, в которых я появлялся без штанов, репортеры тыкали в меня пальцами, полисмены хватали за руки, марсиане целились из своих жезлов. И все они знали, что я подделка, и все спорили меж собой, претендуя на право расчленить меня и спустить куски в канализацию.

Разбудил меня рев сирены, возвещавший о конце невесомости.

Мощный баритон Дака отдавался в ушах:

— Первое и последнее предупреждение! Одна треть земной силы тяжести! Через минуту!

Я поспешил перевалиться через борт своей антиперегрузочной койки и замер. Когда появилась сила тяжести, я почувствовал себя куда как лучше. Одна треть g — не так уж много, почти как на Марсе, но вполне достаточно, чтобы желудок встал на место, а пол повел бы себя как пол, а не иначе.

Пятью минутами позже, когда я встал и пошел к двери, в нее постучали — и сразу же вошел Дак.

— Привет, Шеф!

— Привет, Дак! Рад снова видеть вас на борту.

— Не больше, чем я рад здесь оказаться, — ответил он устало. Потом бросил взгляд на мою койку. — Ничего, если я прилягу?

— Будьте как дома.

Он так и сделал, а потом тяжело вздохнул:

— Черт, я просто разваливаюсь от усталости. Мог бы спать без просыпа эдак с недельку… Уверен, смог бы…

— Я бы тоже не отказался. А… его вам удалось доставить на борт? Это была та еще работенка.

— Ну еще бы… И все же наверняка ее было легче проделать тут — в таком небольшом порту. Вряд ли здесь потребовались такие хитрости, какие вам пришлось применить в Джефферсоне.

— Что? Вовсе нет, здесь было куда труднее.

— Почему?

— Да потому, что тут все знают друг друга, и сплетни начнут распространяться сразу же. — Дак криво усмехнулся. Мы доставили его на борт в ящике с замороженными марсианскими креветками из местных каналов. Пришлось, разумеется, даже пошлину платить.

— Дак, а как он себя чувствует?

— Ну, — нахмурился Дак, — доктор Капек считает, что Бонфорт полностью поправится — дело вроде бы только за временем. — И яростно выкрикнул: — Если бы только добраться до этих гнусных тварей! Ты бы посмотрел, во что они его превратили, так сам бы впал в истерику и завыл от жалости! А ведь нам пришлось оставить их в покое — ради него, понимаешь ты это!

Дак и сам был на грани истерики. Я мягко спросил:

— Из слов Пенни я понял, что они его сильно покалечили. Он изуродован?

— А? Нет, ты не так понял Пенни. Если не считать того, что он чудовищно грязен и небрит, то никаких физических травм на нем не было вообще.

Я ничего не понимал.

— Я думал, они избили его. Лупили бейсбольной битой или чем-то вроде того.

— Хорошо, если б так! Два-три сломанных ребра — пустяки. Нет-нет, вся штука в том, что они сделали с его мозгом.

— Ох! — Тут уж мне действительно стало плохо. — Промывка мозгов?

— Да. Вернее, и да и нет. В их цели не входило заставить его говорить, так как никаких секретов, которые бы имели значение для политики, он не знал. Бонфорт всегда действовал открыто, и это всем хорошо известно. Вероятно они прибегали к этому средству, чтобы держать его под контролем и предотвратить всякую попытку бегства. Доктор думает, что они ежедневно вводили ему минимальную дозу, достаточную, однако, чтобы держать его в заданном состоянии, а напоследок, перед самым освобождением, вкатили ему такое количество, которое и слона превратило бы в полного идиота. Передние доли мозга пропитаны этой дрянью как губка.

Мне стало так плохо, что оставалось лишь радоваться, что до этого у меня полностью пропал аппетит.

Случайно мне довелось кое-что прочесть на эту тему.

Сам предмет был настолько омерзителен, что чем-то даже заворожил меня. Думаю, что в попытках изменить человеческую личность есть нечто столь аморальное и низменное, что они предстают перед нами, как Зло поистине космического масштаба.

Убийство по сравнению с ним — дело «чистое», так себе пустячная эскапада. «Промывка мозгов» — термин, дошедший до нас из времен коммунистических движений Позднего Средневековья. В начале она применялась для того, чтобы сломить волю человека и изменить его сознание путем физических страданий и тонко продуманных пыток. Но на это уходили целые месяцы, и поэтому потом были открыты «лучшие» методы, в том числе и такой, который превращал человека в тупого раба буквально за несколько секунд — стоило лишь ввести ему в передние лобные доли мозга одно из производных кокаина.

Эта грязная практика была первоначально разработана для достижения вполне законных целей — для успокоения буйных больных, чтобы подготовить их к психотерапевтическому лечению. В таком качестве ее можно было рассматривать как нравственный прогресс, так как она заменяла лоботомию, а лоботомия — термин, внушающий не меньшее отвращение, чем «пояс целомудрия» — означала такое вмешательство в человеческий мозг с помощью скальпеля, когда человек переставал быть человеком, хотя его и не убивали. Да-да, именно так поступали тогда с больными людьми — не лучше, чем в глубокую старину, когда их избивали, чтобы «изгнать дьявола».

Коммунисты довели технику «промывки мозгов» с помощью наркотиков до высочайшего уровня, а когда коммунистов не стало, банды «Братьев» отшлифовали ее так, что могли с помощью ничтожно малой дозы привести людей в состояние, когда они бездумно подчинялись лидерам, а могли и накачать наркотиками так, что те превращались просто в кусок безмозглой протоплазмы — и все это во имя высшей цели — становления «Братства». В самом деле, о каком «Братстве» может идти речь, если человек упрям и хочет держать свои тайны при себе, верно? А разве есть лучший способ увериться, что он ничего против вас не замышляет, чем запустить ему иглу за глазное яблоко и ткнуть ею в мозг, введя туда препарат, превращающий его в идиота? «Нельзя приготовить омлет, не разбив яиц» — вот он, вечный софизм мерзавцев!

Разумеется, в наши дни эта практика уже давным-давно считается вне закона, конечно, кроме медицины, где она применяется по специальному решению суда.

Но преступники ею пользуются, да и полиция наита далеко не всегда чиста как лилия, ибо «промывка» заставляет преступника разговориться и при этом не оставляет следов. Жертве даже можно приказать забыть все, что с ней случилось.

Почти все это я уже знал ко времени, когда Дак рассказал мне о том, что сделали с Бонфортом, а остальное я извлек из бывшей на борту «Энциклопедии Батавии». Можете сами посмотреть там статьи «Психическая интеграция» и «Пытка».

Я покачал головой и постарался выкинуть оттуда эти кошмары.

— Но он поправится?

— Доктор говорит, что наркотики не изменяют структуру мозга, они ее лишь парализуют. Он утверждает, будто кровь постепенно подхватывает частицы наркотика и вымывает их из мозга. Потом они поступают в почки и таким путем уходят из тела. Но на все это нужно время. — Дак взглянул на меня. Шеф!

— Что? А не пора ли нам расстаться с этим обращением? Он ведь вернулся.

— Именно об этом я и хочу с вами поговорить. Не будет ли для вас слишком большой обузой побыть еще некоторое время двойником Бонфорта?

— Но зачем? Ведь на борту нет никого, кроме посвященных в тайну?

— Это не совсем так, Лоренцо, хотя мы и пытались держать все в полном секрете. Значит, так: есть ты, есть я, он считал по пальцам, — есть доктор, Родж, Билл. Ну и Пенни, разумеется. Есть еще человек по имени Лангстон, он на Земле, и ты его не знаешь. Думаю, что обо всем догадывается Джимми Вашингтон, но он даже собственной мамаше не проговорится, какой теперь час. Мы, однако, не знаем сколько людей принимали участие в похищении, хотя можно сказать с уверенностью, что их было немного. Во всяком случае, они все равно болтать не посмеют, а самое забавное, что у них сейчас нет никаких доказательств, что похищение имело место вообще, так что если бы они даже захотели оповестить об этом весь мир, то у них ничего не выйдет. Но вот в чем беда: тут — на борту «Тома» — есть еще экипаж и полно бездельников из секретариата. Старик, почему бы тебе еще немножко не побыть Шефом, чтобы тебя ежедневно можно было лицезреть и членам команды, и девицам Джимми Вашингтона, и всем прочим, пока он не поправится? А?

— Ммм… Почему бы, собственно, и нет. А надолго может затянуться процесс выздоровления?

— Надо думать, до конца полета. Мы будем идти медленно, с небольшим ускорением, так что ты будешь чувствовать себя как дома.

— О'кей, Дак. Вы все эти дни, пожалуйста, не включайте в платежную ведомость. Я буду работать бесплатно, ибо от всей души ненавижу «промывку мозгов».

Дак вскочил и крепко хлопнул меня по плечу.

— Вот таких людей я уважаю, Лоренцо! И не беспокойся о гонораре, мы о тебе сами позаботимся. — Его манеры вдруг резко переменились. — Отлично, Шеф. Увидимся завтра.

Итак, карусель завертелась. Включение дюз, которое произошло после возвращения Дака на корабль, означало лишь смену орбит — переход на более далекую от Марса, чтобы обезопасить себя от прибытия на шаттлах назойливых репортеров. Я проснулся в полдень, принял таблетку и даже, хотя с трудом, позавтракал. И тут же в каюту вплыла Пенни.

— Доброе утро, мистер Бонфорт.

— Доброе утро, Пенни. — Я кивнул в сторону гостевой каюты. — Есть что-нибудь новенькое?

— Нет, сэр. Капитан свидетельствует свое почтение и спрашивает, не сочтете ли вы возможным посетить его в капитанской каюте?

— С удовольствием.

Пенни отправилась со мной. Там уже были Дак, обхвативший длинными ногами ножки стула, чтобы удержаться на месте, и Родж с Биллом — оба пристегнутые к кушетке ремнями.

Дак обвел взглядом каюту и сказал:

— Спасибо, что зашли, Шеф. Нам нужна ваша помощь.

— Доброе утро. А в чем дело?

Клифтон ответил на мое приветствие с обычной уважительностью и назвал меня Шефом. Корпсмен ограничился кивком. Дак продолжал:

— Чтобы благополучно завершить дело, вам по традиции следовало бы еще раз появиться на экранах.

— Что? Но я думал…

— Минуточку, сэр. Дело в том, что средствам массовой информации дали понять, будто вы сегодня произнесете большую речь, в которой прокомментируете вчерашние события. Родж намеревался ее отменить, но у Билла уже есть подготовленный текст. Вопрос в том — захотите ли вы выступать?

— Что ж, как говорится, если ты подобрал кошку, так непременно жди от нее котят… А где состоится выступление? В Годдард-Сити?

— О нет! Прямо в вашей каюте. Мы транслируем выступление на Фобос, там его запишут для Марса и по линии срочной связи ретранслируют в Новую Батавию, откуда запись пойдет на Землю, а также на Венеру, Ганимед и так далее. За каких-нибудь четыре часа ваша речь обойдет всю Солнечную систему, а вам и шагу из каюты ступить не придется.

В огромности аудитории есть что-то завораживающее. Мне лишь раз пришлось принять участие в аналогичной передаче, и то мою роль почти целиком вырезали, так что моя физиономия маячила на экране ровно двадцать семь секунд.

Дак посчитал, что я колеблюсь и добавил:

— Особого беспокойства это не причинит, поскольку у нас на «Томе» есть аппаратура для стереозаписи. Мы сможем просмотреть пленку и вырезать то, что покажется неудачным.

— Ну… ладно. Текст речи у вас, Билл?

— Да.

— Дайте мне просмотреть его.

— Это еще зачем! Для этого у вас будет время перед выступлением.

— Это его вы держите в руках?

— Да, его, а что?

— Тогда позвольте мне прочесть.

Билл выглядел очень раздраженным.

— Вы получите его за час до выступления. Такие вещи производят более сильное впечатление, когда они кажутся импровизацией.

— Впечатление импровизации есть результат тщательной подготовки, Билл. Поверьте мне, ведь это моя профессия, и я знаю, о чем говорю.

— У вас вчера на космодроме получилось неплохо без всякой репетиции. В речи ничего нового нет, и я хочу, чтобы вы произнесли ее точно так же, как там.

Чем больше упрямился Корпсмен, тем больше во мне проступали черты характера Бонфорта. Думаю, Клифтон заметил, что я готов вспылить, потому что он сказал:

— О ради бога, Билл! Отдай ты ему текст, в самом деле!

Корпсмен фыркнул и швырнул мне листы. В невесомости они разлетелись по всей каюте. Пенни собрала их, сложила по порядку и передала мне. Я поблагодарил ее и стал читать.

Я просмотрел текст, затратив на это столько же времени, сколько потребовалось бы на произнесение речи. Окончив читать, поднял глаза и оглядел присутствующих.

— Ну как? — спросил Родж.

— Тут примерно пять минут на тему об Усыновлении. Остальное — аргументация в пользу политики партии Экспансионистов. В общем, очень похоже на те речи, которые вы мне давали для прослушивания.

— Да, конечно, — согласился Клифтон. — Усыновление крюк, на который мы повесили все остальное. Как вам известно, мы собираемся в недалеком будущем поставить вопрос о вотуме доверия.

— Это-то я понимаю. Вы не можете упустить шанс и должны забить во все барабаны. Так вот, все хорошо, но…

— Что вы хотите сказать? Вам что-нибудь не нравится?

— Все дело в форме выступления. В нескольких местах требуется кое-что перефразировать. Он просто не мог бы сказать так, как это значится в тексте.

Корпсмен взорвался, произнеся слово, которое никак не следовало бы говорить в присутствии дамы, за что я смерил его ледяным взглядом.

— Послушай-ка, Смизи! — продолжал он. — Кому должно быть лучше известно, как бы сказал или не сказал Бонфорт? Тебе? Или человеку, который пишет все его речи вот уже четыре года?

Я постарался взять себя в руки. В чем-то он был прав.

— Дело в том, — ответил я, — что фраза, которая хорошо выглядит на бумаге, иногда звучит фальшиво в устной речи. Мистер Бонфорт великий оратор, это я давно понял. Он стоит в ряду с Уэбстером[10], Черчилем или Демосфеном — самые высокие мысли он выражает самым простым языком. Вот, посмотрите, тут употребляется слово «бескомпромиссность», причем, даже дважды. Я, конечно, вполне способен произнести его правильно, у меня вообще слабость к многосложным словам, и я охотно демонстрирую свою эрудицию публично. Но мистер Бонфорт сказал бы «упрямство» или даже «ослиное упрямство», «тупоголовость» или нечто подобное. Причина, по которой он так поступил бы, лежит, разумеется, в том, что подобные выражения отлично передают эмоциональный настрой оратора.

— Вот что! Ты занимайся своим прямым делом — постарайся получше донести смысл речи до слушателей, а я уж как-нибудь позабочусь о словах!

— Вы не понимаете, Билл! Мне дела нет до того, правильна ли речь с политической точки зрения или нет. Но моя работа — верно передать манеру оратора. А я этого сделать не смогу, если в уста изображаемого мной персонажа будут вложены не свойственные ему выражения. Это прозвучало бы так же фальшиво, как если бы коза попробовала заговорить по-гречески. Но если я прочту речь, написанную теми словами, которые свойственны только Бонфорту, она автоматически произведет нужное впечатление. Он ведь великий оратор.

— Слушай, Смизи, тебя нанимали не для того, чтобы ты писал речи. Тебя нанимали…

— Полегче, Билл, — вмешался Дак. — И заодно отвыкни навсегда от всех этих «Смизи». Родж, что скажешь? Каково твое мнение?

— Насколько я понимаю, Шеф, речь идет только о нескольких выражениях?

— Да, конечно. И я бы еще предложил изъять личный выпад против мистера Кироги и намек на его спонсоров. Мне кажется, это не в духе мистера Бонфорта.

Клифтон как-то увял:

— Этот абзац я вставил сам. Но вы, вероятно, правы. Он всегда старается думать о людях хорошо. — Он на минуту задумался. — Сделайте изменения, которые сочтете нужными. Потом мы запишем выступление и просмотрим пленку. Всегда ведь можно вырезать то, что покажется неудачным. Можно и вообще отменить выступление «по техническим причинам». — Клифтон скупо улыбнулся. — Вот так мы и сделаем, Билл.

— Будь я проклят, если это не самая наглая…

— И все же, именно так мы и поступим, Билл.

Корпсмен пулей вылетел из каюты. Клифтон вздохнул:

— Билл не терпит даже мысли, что кто-то, кроме мистера Бонфорта, будет давать ему указания. Но человек он очень дельный. Гмм… Шеф, как скоро вы будете готовы для записи? Наше время — шестнадцать ноль-ноль.

— Не знаю. Но к этому времени я буду готов.

Пенни проводила меня до кабинета. Когда она прикрыла дверь, я сказал:

— В ближайший час или около того вы мне не будете нужны, Пенни, девочка. А пока попросите, пожалуйста, у доктора еще несколько таблеток, они могут потребоваться.

— Хорошо, сэр. — Она поплыла спиной к двери. — Шеф!

— Что, Пенни?

— Я только хочу сказать, не верьте, что Билл действительно писал все его речи.

— А я и не поверил. Я же слышал его речи… И прочел этот… текст.

— О, конечно, Билл частенько готовил нечто вроде черновика. То же самое делал и Родж. Даже мне приходилось этим заниматься. Он… он использовал любые идеи, откуда бы они ни шли, если считал их заслуживающими внимания. Но когда он говорил речь, она была его собственной — от первого слова и до последнего.

— Я уверен в этом. Хотелось бы, однако, чтобы он подготовил и эту — заранее.

— Все будет отлично, если вы захотите.

Так я и сделал. Я начал с того, что стал заменять синонимы, вставляя грубоватые гортанные германизмы на место выспренних утробных латинизмов, на произношении которых можно вывихнуть челюсть. Потом я вошел в раж, побагровел и порвал текст на кусочки.

Актеру ведь часто хочется повозиться с текстом своей роли, только шансов ему почти никогда не выпадает.

Я никого не допустил к прослушиванию своей речи, кроме Пенни, и потребовал от Дака устроить так, чтобы ее нельзя было услышать где-нибудь в другой части корабля, хотя и подозреваю, что он все же обвел меня вокруг пальца и подслушал. Пенни расплакалась уже после трех первых минут, а к тому времени, когда я кончил (речь длилась двадцать восемь с половиной минут — ровно столько, сколько мне выделили), она была на грани обморока. Я, конечно, не позволил себе вольничать со славной экспансионистской доктриной, провозглашенной ее официальным пророком — Джоном Джозефом Бонфортом. Я просто заново воссоздал и речь, и манеру, в которой она произносилась, используя для этого отдельные абзацы из других его речей.

И вот ведь какая странная штука — произнося ее, я верил каждому сказанному в ней слову.

Но какая же это была роскошная речь, друзья мои!

Потом мы все вместе прослушали эту запись, сопровождаемую моим изображением в натуральную величину. Среди нас был и Джимми Вашингтон, что заставило Билла Корпсмена держаться в рамках приличий. Когда все кончилось, я спросил:

— Что скажете, Родж? Надо ли что-то вырезать?

Он вытащил изо рта сигару и ответил:

— Нет. Если вам угодно выслушать мой совет, Шеф, я посоветую все оставить как есть.

Корпсмен снова выскользнул из каюты, но зато мистер Вашингтон подошел ко мне со слезами на глазах — а надо сказать, слезы в космосе в состоянии невесомости — большое неудобство, так как им некуда падать — и сказал:

— Мистер Бонфорт, это было прекрасно!

— Благодарю вас, Джимми.

А Пенни вообще не могла произнести ни слова.

После окончания прослушивания я был в полном отпаде. Триумфальный исход представления всегда превращает меня в выжатый лимон. Я проспал как убитый больше восьми часов и проснулся только от воя сирены. Еще перед сном я привязался ремнями к койке — терпеть не могу в состоянии невесомости болтаться во сне туда-сюда по каюте. Так что я продолжал лежать не двигаясь. Однако я и понятия не имел, что мы так скоро стартуем, а потому сразу же после первого предупреждения вызвал капитанскую рубку.

— Капитан Бродбент?

— Одну минуту, сэр, — услышал я голос Эпштейна.

— Слушаю, Шеф, — ответил мне тут же Дак. — Мы стартуем точно по расписанию. Согласно вашим распоряжениям.

— Что? Ах, да, разумеется.

— Думаю, мистер Клифтон сейчас зайдет к вам.

— Отлично, капитан. — Я снова откинулся на подушки и стал ждать.

Сразу же после старта, когда сила тяжести достигла одного g, в каюту вошел Родж Клифтон. Я никак не мог определить выражение его лица — на нем одновременно читались триумф, тревога и недоумение.

— Что случилось, Родж?

— Шеф! Они нас перехитрили! Правительство Кироги ушло в отставку!

Глава 7

Голова у меня была все еще затуманена сном, и мне пришлось как следует потрясти ею, чтобы понять, что произошло.

— Из-за чего шум, Родж? Разве не этого вы добивались все это время?

— Конечно, конечно, но… — он замялся.

— Что «но»? Ничего не понимаю. Вся ваша команда многие годы трудилась и хитрила, пытаясь добиться именно такого результата. Теперь вы его получили и почему-то разыгрываете из себя невесту, которая неожиданно потеряла уверенность в том, что ей действительно хочется идти под венец. В чем дело? Грешники вроде бы низвергнуты, праведники торжествуют. Разве не так?

— Сразу видно, что вы еще слабо разбираетесь в политике.

— Еще бы! После того как меня забаллотировали на выборах в звеньевые отряда бойскаутов, я потерял все свои амбиции.

— Тогда знайте, что правильный выбор момента действий в политике — это все!

— Мой папаша говаривал то же самое. Послушайте, Родж, прав ли я, предположив, что вы предпочитаете, чтобы Кирога пока оставался у власти? Вы сказали, что он перехитрил вас.

— Попытаюсь обьяснить. Мы надеялись поднять вопрос о вотуме доверия и, победив, добиться проведения всеобщих выборов, но все это в более удобное для нас время, когда мы будем полностью уверены в победе на выборах.

— Ага! А сейчас, значит, уверенности в победе у вас нет. Вы полагаете, что Кирога может обойти вас и снова встать у власти на следующие пять лет или, в крайнем случае, сохранить прочные позиции в Ассамблее?

Клифтон задумался.

— Нет, я считаю, что у нас недурные шансы на выигрыш.

— Что? Знаете, я плохо соображаю спросонья. Вы что же, не хотите победы?

— Конечно, хотим, но вы не понимаете, каковы последствия отставки правительства в данный момент.

— Действительно не понимаю.

— Видите ли, правительство, находящееся у власти, может назначить всеобщие выборы в любой день своего пятилетнего срока правления. Обычно оно выбирает для этого самый, по его мнению, подходящий момент. Однако оно никогда не уходит в отставку в промежуток между объявлением о сроке будущих выборов и самими выборами, если, конечно, его к этому не принудят. Это понятно?

Я, хоть политикой не интересуюсь, все же понял, что и в самом деле произошло нечто странное.

— Кажется, да.

— Сейчас же Кирога назначил всеобщие выборы, а затем весь его кабинет подал в отставку, оставив Империю без управления. В этом случае Императору не остается ничего иного, как поручить кому-то сформировать «переходное» правительство, которое будет функционировать до выборов. Согласно букве закона, он может поручить это любому члену Великой Ассамблеи, но если руководствоваться конституционными прецедентами, то никакой альтернативы у Императора нет. Когда правительство в полном составе уходит в отставку, не перераспределяя портфелей, а полностью, Император обязан поручить формирование «переходного» правительства лидеру оппозиции. Такой ход событий неизбежен, он вытекает из нашей конституционной практики, которая должна предотвратить использование угрозы отставки в качестве средства давления. В прошлом для этого прибегали к другим методам, но они приводили к тому, что правительства менялись как перчатки. Наша же нынешняя система гарантирует стабильность управления государством.

Я приложил такие усилия, чтобы вникнуть в эти детали, что чуть не пропустил следующую фразу.

— А поэтому Император, естественно, вызвал мистера Бонфорта в Новую Батавию.

— Что? В Новую Батавию? Господи! — Я подумал, что никогда еще не бывал в столице Империи. В тот раз, когда я летел на Луну, превратности моей профессии не оставили мне ни времени, ни денег на поездку в Батавию. — Так вот почему мы стартовали! Ну, что ж, я даже рад. Думаю, что у вас найдется возможность отправить меня на Землю и в том случае, если «Томми» попадет туда не скоро.

— Вот уж из-за этого вам совсем не стоит ломать голову. Да капитан Бродбент в одну минуту изыщет десяток способов переправить вас домой.

— Виноват! Я, конечно, понимаю, что сейчас у вас на уме гораздо более важные дела, Родж. Хотя, разумеется, именно сейчас, когда моя работа завершена, я бы не отказался поскорее оказаться дома. Впрочем, несколько дней или даже месяц пребывания на Луне не помешают. Меня ведь ничто не торопит. И большое спасибо, кстати, за то, что нашли время сообщить мне все эти новости. — Только тут я обратил внимание на выражение его лица. — Родж, вы чем-то дьявольски озабочены!

— Да неужели вы не понимаете?! Император вызвал мистера Бонфорта! Сам Император, человече! А мистер Бонфорт не может прибыть на аудиенцию! Они разыграли рискованный гамбит и, возможно, поставили нас перед неизбежным матом.

— Что-что? Подождите-ка минутку… Дайте сообразить… Так-так, я понимаю, о чем вы… Но постойте, мы же еще не в Новой Батавии, до нее же сто миллионов миль, или двести, или еще больше… Доктор Капек к тому времени подлатает мистера Бонфорта, и тот сможет распрекрасно сыграть свою роль. Разве не так?

— Ну… во всяком случае, мы надеемся на это.

— Но вы не уверены?

— А как можно быть уверенным? По словам Капека, в медицинской практике последствия применения таких огромных доз практически неизвестны. Многое зависит от индивидуальных особенностей хода биохимических процессов и от того, какой именно препарат применялся.

И тут я вспомнил, как один сукин сын подсунул мне однажды перед представлением таблетку сильнейшего слабительного. Я, конечно, провел свою сцену, что было явной победой духа над материей, но затем добился, чтобы мерзавца прогнали с позором.

— Родж! Значит, они сделали ему это последнее вливание — дали ему совершенно ненужную чудовищную дозу вовсе не из гнусных садистских побуждений, а с целью подготовить нынешнюю ситуацию…

— Я тоже так думаю. И Капек — тоже.

— Слушайте! Но тогда за всей этой историей с похищением стоит не кто иной, как сам Кирога! Значит, Империей управляет самый обыкновенный гангстер!

Родж покачал головой.

— Совсем необязательно. И даже маловероятно. Но это означает, что те же самые силы, которые направляют действия Активистов, контролируют и аппарат партии Человечества. Однако этим силам обвинение не предъявишь — они недосягаемы и респектабельны. И тем не менее именно они могли дать Кироге сигнал — пришло время свернуть дела, залечь в кусты и притвориться мертвым — и заставить его этот приказ выполнить. Почти наверняка, — добавил он, — даже не намекнув на действительную причину того, почему именно этот момент сочтен наиболее подходящим.

— Черт побери, уж не хотите ли вы сказать, что самый могущественный человек в Империи вот так запросто сложит лапки и подчинится? Только потому, что кто-то прикрикнет на него из-за кулис?

— Боюсь, что именно так я и думаю.

Я покачал головой:

— Политика — грязная игра.

— Нет, — решительно возразил Клифтон. — Такой вещи, как грязная игра, не существует вообще. Зато часто приходится иметь дело с грязными игроками.

— Не вижу разницы.

— Разница огромная. Кирога — человек весьма заурядный, и он лишь марионетка в руках негодяев. Бонфорт же личность выдающаяся и марионеткой никогда — в буквальном смысле этого слова — не был. В бытность свою простым членом Движелия он верил в его правоту, а став лидером, исходит из прочных идейных соображений.

— Поправка принята, — сказал я, извиняясь. — Ну хорошо, так как же мы поступим? Может быть, Даку следует вести «Томми» так, чтобы он еле-еле тащился, и к моменту прибытия в Новую Батавию Шеф успел бы полностью прийти в себя?

— Тянуть мы не можем. Конечно, идти с ускорением большим, нежели одно g, нет необходимости — никто не вправе ожидать, чтобы человек в возрасте Бонфорта подвергал бы сердце большим перегрузкам. Но и оттягивать аудиенцию мы не можем. Когда Император приглашает вас — вам остается только одно — прибыть к нему, и вовремя.

— Так что же делать?

Родж молча поглядел на меня. И тут я начал нервничать:

— Слушайте, Родж, попрошу вас обойтись без всяких там дурацких штучек! Ваши проблемы не имеют ко мне никакого отношения! Я с ними покончил, если не говорить об обещании несколько раз как бы случайно появиться там и сям на корабле! Грязная она или чистая, но политика — не мое дело, так что, будьте добры, раплатитесь со мной, отправьте меня домой, и я гарантирую вам, что никогда не подойду ближе чем на милю к избирательным урнам!

— Но вам же, вероятно, практически ничего не придется делать! Доктор Капек почти наверняка приведет его в порядок ко времени прибытия. И вообще — ничего трудного для вас не предвидется — ничего даже похожего на церемонию Усыновления… так, простенькая аудиенция у Императора…

— У Императора!!! — Я почти орал во весь голос.

Как и все американцы, я не видел в монархическом строе никаких преимуществ, в глубине души не одобрял его и в то же время испытывал тайное, уходящее корнями в самое сердце, благоговение перед королевскими особами. К тому же Америка вошла в Империю как бы с черного хода, сменив свой статус ассоциированного члена на преимущества полного членства, оговорив сохранение в неприкосновенности американских общественных институтов, собственной конституции и всего прочего. В частности, негласно было решено, что ни один из членов королевской семьи никогда не ступит на американскую землю. Возможно, это было плохо придумано.

Возможно, если бы мы немного присмотрелись к королевским особам, они не производили бы на нас такого сильного впечатления. Пока же всем известен факт, что именно американские дамы-«демократки» больше всех прочих лезут вон из кожи, стараясь добиться чести быть представленными ко двору.

— Остыньте, — ответил Родж. — Вполне вероятно, что ничего такого вам делать не придется. Мы только хотим, чтобы вы были наготове. Я пытался дать вам понять, что «переходное» правительство — в общем-то, дело пустяковое. Оно не принимает законов, оно не меняет политику. Так что деловую часть я целиком возьму на себя. Вам же придется — если придется — лишь официально появиться перед королем Виллемом и выдержать одну, возможно, две — в зависимости от того, как пойдет выздоровление — заранее подготовленные пресс-конференции. То, что вы сделали раньше, было гораздо труднее. А что касается оплаты — деньги будут вам выплачены независимо от того, понадобятся нам ваши услуги или нет.

— Черт вас возьми, оплата тут совершенно ни при чем! Дело совсем в другом… Короче, говоря словами одного из героев известной драмы — «Вычеркните меня из списков»!

Прежде чем Родж успел ответить, в каюту без стука ворвался Билл Корпсмен, окинул нас беглым взглядом и кинул Клифтону:

— Ну, ты ему уже сказал?

— Да, — ответил Клифтон. — И он отказался от работы.

— Как это? Что за чушь собачья!

— Это не чушь, — отозвался я. — И между прочим, Билл, на двери, через которую вы вошли, есть симпатичное местечко, куда можно постучать. В нашей профессии принято перед тем, как входить, постучать и спросить: «Можно войти?». Я хотел бы, чтобы вы запомнили это.

— Еще чего! У нас нет времени на все эти цирлихи-минирлихи! И что это еще за болтовня насчет отказа?

— Это не болтовня. За такую работу я не брался.

— Чушь! Может, ты слишком глуп, чтобы понять это, Смизи, но ты увяз в этом деле уж больно глубоко, чтобы пятиться назад. Смотри, тебе может не поздоровиться!

Я подошел к нему и крепко схватил за плечо.

— Вы мне угрожаете? Если да, давайте выйдем и выясним отношения.

Он сбросил мою руку.

— Ты что, забыл, что мы на космическом корабле? Совсем дурак, что ли? А ты попробуй понять своей тупой башкой, что именно ты — причина нынешней неразберихи.

— Что вы хотите этим сказать?

— Он хочет сказать, — вмешался Клифтон, — что убежден, будто падение кабинета Кироги есть прямой результат речи, произнесенной вами сегодня утром. Возможность, что он прав, не исключена. Но сейчас речь не об этом. Билл, попытайся сохранить хотя бы элементарную вежливость, ладно? Руганью мы тут ничего не добьемся.

Я был так поражен предположением, будто это я вызвал отставку Кироги, что позабыл даже страстное желание набить морду Биллу.

Неужели они всерьез так считают? Конечно, речь была отменная, но могла ли она вызвать такую реакцию? Если так, то скорость реагирования просто поразительна.

Я сказал с удивлением в голосе:

— Билл, должен ли я понимать, что вы недовольны моей речью, потому что она оказалась слишком сильно действующей?

— Чего? Черта с два! Это было препаршивое выступление!

— Вот как? Придется вам выбирать что-то одно. Вы же утверждаете, что это паршивенькое выступление оказалось столь сильным, что напугало партию Человечества и заставило ее правительство выйти в отставку. Тут что-то не очень вяжется.

Билл растерялся, начал было отвечать, заметил, что Родж прячет ухмылку, надулся, опять попытался что-то возразить, но, наконец, передернув плечами, пробормотал:

— Ладно, парень, будем считать, что ты прав — твоя речь не имеет отношения к падению кабинета Кироги. И тем не менее дело есть дело. Почему бы тебе не взять на себя часть общей ноши?

Я взглянул на него и снова обуздал свой гнев (тоже влияние Бонфорта — исполнение роли хладнокровного персонажа невольно воспитывает хладнокровие и в актере).

— Билл, вы опять нелогичны. Только что вы ясно дали понять, что считаете меня всего лишь простым наемником. Раз так, то никаких обязательств, сверх оговоренных ранее и уже выполненных, у меня нет. И вы не можете нанять меня на новую работу, если она мне не по нраву. А она мне явно не подходит. — Он начал было выступать, но я оборвал его. — Разговор окончен. Убирайтесь. В вас тут никто не нуждается!

Билл выглядел ошеломленным.

— Да кто ты такой, чтобы тут командовать!

— А никто! Ровным счетом никто, как вы мне только что указали. Но это моя каюта, отведенная мне капитаном. Поэтому или уходите сами, или я вас вышвырну. Мне не нравятся ваши манеры.

Клифтон тихо добавил:

— Тебе бы лучше испариться, Билл. Не говоря о прочем, в данный момент это действительно его личная каюта. Поэтому тебе лучше выйти. — Помолчав, Родж продолжил: — Думаю, что в присутствии нас обоих тут нет особой нужды. Видимо, договориться не удалось. С вашего разрешения… Шеф…

— Разумеется.

Я сел и несколько минут обдумывал происшедшее.

Жаль, что я позволил Биллу спровоцировать себя даже на такую, сравнительно бескровную ссору. Все равно она была ниже моего достоинства. Однако вороша в уме все детали этой перепалки, я удостоверился, что мои личные расхождения с Биллом никак не повлияли на решение — оно было принято до его прихода.

Раздался громкий стук в дверь. Я крикнул:

— Кто там?

— Капитан Бродбент.

— Входите, Дак.

Он вошел, сел и, по меньшей мере, несколько минут казался занятым исключительно состоянием своих ногтей. Наконец поднял глаза и сказал:

— Вы измените свое решение, если я посажу этого жулика в карцер?

— Как? Разве на вашем корабле есть карцер?

— Нет. Но соорудить его ничего не стоит.

Я бросил на него пытливый взгляд, пытаясь понять, что происходит в глубине этой черепной коробки.

— А вы что, действительно посадили бы Билла в карцер, если бы я попросил об этом?

Он взглянул на меня, заломил бровь и хитровато усмехнулся.

— Нет, конечно. Разве дойдешь до капитанского звания, если будешь действовать, исходя из таких шатких оснований? Подобного приказа я бы не выполнил, даже если бы он исходил от него. — И он кивнул в сторону каюты, где сейчас лежал мистер Бонфорт. — Есть решения, которые человек имеет право принимать только самостоятельно.

— Точно.

— Ммм… Я слышал, что вы уже решили нечто в этом духе?

— Верно.

— Так. За это время я стал уважать тебя, сынок. Когда мы с тобой встретились впервые, мне показалось, что ты просто напыщенный фигляр, у которого за душой ровным счетом ничего нет. Я ошибался.

— Очень признателен.

— Поэтому я не стану тебя упрашивать. Ты мне просто скажи — стоит ли нам с тобой тратить время на обсуждение всех сторон этого дела? Или ты уже обдумал все сам?

— Я твердо решил, Дак. Не мое это амплуа, вот что!

— Что ж, должно быть, ты прав. Очень жаль. Думаю, нам остается лишь надеяться, что он оправится ко времени прибытия. — Дак поднялся. — Кстати, тебя хотела бы повидать Пенни, если, конечно, ты не собираешься ложиться в постель.

Я рассмеялся, но смех был невесел.

— «Кстати», значит? А вы случайно не нарушили очередность? Разве сейчас не очередь доктора Капека выкручивать мне руки?

— Он уступил свою очередь. Слишком занят с мистером Б. Однако он велел тебе передать кое-что.

— Что именно?

— Сказал, чтобы ты проваливал ко всем чертям. Конечно, он высказался куда красочнее, но смысл был именно таков.

— Вот как?! Тогда передайте ему, что я займу ему местечко у адского огня.

— Так Пенни может войти?

— О разумеется. Но лучше скажите ей заранее, что она зря потеряет время. Ответ все равно будет отрицательный.

Ну, в общем, решение я, конечно, изменил. Черт возьми, и почему это аргументы кажутся куда более убедительными, если их подкрепляет аромат «Страсти в джунглях»? Сказать, что Пенни прибегла к каким-нибудь бесчестным приемам, нельзя она даже ни единой слезинки не проронила, да и я себе ничего такого не позволил, однако вскоре обнаружилось, что я уже сдал кое-какие из своих позиций, а потом оказалось, что и отступать-то уже некуда.

Да что там говорить, от Пенни не отобьешься — она из тех женщин, что готовы спасать всех подряд, а ее искренность прямо-таки заразительна.

Усилия, которые мне пришлось приложить во время полета на Марс, чтобы войти в образ Бонфорта, ничто по сравнению с тем, что мне предстояло сделать во время полета в Новую Батавию. Основные черты характера моего героя уже были мной усвоены, но теперь мне предстояло узнать об этом человеке все, чтобы чувствовать себя Бонфортом в любой ситуации.

Хотя готовился я преимущественно к королевской аудиенции, но когда мы очутимся в Новой Батавии, я могу столкнуться с сотнями и даже тысячами людей.

Родж надеялся оградить меня от грозящих опасностей ссылками на необходимость уединения, в котором время от времени нуждается каждый крупный политик, когда ему предстоит большая работа. Но как там ни крути, мне все равно не избежать встреч — общественный деятель — это общественный деятель, и уж тут никуда не денешься.

То хождение по туго натянутому канату, которое мне предстояло, стало возможным лишь благодаря бонфортовскому фэрлиархиву, возможно самому лучшему из когда-либо существовавших.

Фэрли — политический менеджер в двадцатом веке, насколько я помню, состоявший при Эйзенхауэре. И метод, который он изобрел, чтобы облегчить политическим деятелям личные связи с другими людьми, был столь же революционен, как и создание немцами Генерального штаба для планирования военных операций. Я-то, разумеется, об этом методе ничего не знал, пока Пенни не показала мне архив Бонфорта.

Это было собрание досье, содержавших самые различные сведения о людях. Ведь искусство политика заключается именно в знании людей. В досье находилась информация о многих тысячах лиц, с которыми Бонфсрт встречался на протяжении своей долгой карьеры общественного деятеля. Досье представляли собрание фактов, известных Бонфорту о каждом из этих людей и полученных в результате встреч с ними. Там было все что угодно, как бы тривиальны не были сами по себе эти факты (именно наиболее тривиальные обстоятельства заносились в досье одними из первых): имена и шутливые прозвища жен, детей, домашних животных, хобби, любимые блюда и напитки, предрассудки, причуды. За этим следовали даты, места и содержание разговоров каждой встречи, которая была у Бонфорта с этим человеком.

Если была возможность, прилагались фото. Иногда в досье включалась информация из других источников, то есть основанная не на личных впечатлениях Бонфорта, а полученная другим путем. В некоторых случаях такая побочная информация включала в себя целые биографические очерки — иногда на несколько тысяч слов.

И Бонфорт, и Пенни всегда носили с собой минимагнитофоны, работавшие от теплоты их тел. Если Бонфорт был один, он при первом удобном случае — в автомобиле, в туалете — надиктовывал запись сам.

Если же с ним была Пенни, она записывала нужные сведения на своем диктофоне, замаскированном под наручные часы. Пенни, повидимому, сама не занималась перепечаткой и микрофильмированием материалов — это входило в обязанности двух девиц из штата Джимми Вашингтона, и дел у них было по горло.

Когда Пенни показала мне фэрли-архив, показала целиком — а он был весьма объемист, хотя на каждой катушке помещалось до десяти тысяч слов — и когда она сказала, что все это личные впечатления о знакомых мистера Бонфорта, я издал звук, которому трудно подобрать название — нечто между воплем и стоном.

— Господи помилуй, детка! Я же говорил, что эта работа не по мне! Разве найдется человек, который может это все запомнить?

— Конечно, нет.

— Но вы же только что сказали, что здесь все, что он помнит о своих знакомых!

— Не совсем так. Я сказала, что здесь все, что он хочет о них помнить. Поскольку это физически невозможно, он прибегает к записям. Не волнуйтесь. Вам ничего не придется запоминать. Я лишь хотела, чтобы вы знали, что подобный материал всегда к вашим услугам, В мои обязанности входит следить за тем, чтобы у него всегда находилось несколько минут на просмотр досье перед встречей с конкретным лицом. Если возникнет необходимость, я всегда готова помочь вам подобными справками.

На выбор я просмотрел одно из досье, которое Пенни тут же запустила в проектор. Помнится, это был некий мистер Сандерс из Претории в Южной Африке. У него был бульдог по кличке Снафлз-Биллибой, несколько ничем не примечательных отпрысков, и он любил разбавлять виски содовой и лимонным соком.

— Пенни, неужели вы хотите сказать, что Бонфорт притворялся, будто помнит такую ерунду? Мне это кажется не очень честным.

Вместо того, чтобы рассердиться на меня за поношение ее идола, Пенни с серьезным выражением лица кивнула.

— Я сначала тоже так думала. Но вы смотрите на это не под правильным углом зрения, Шеф. Вам приходилось когда-нибудь записывать номера телефонов своих друзей?

— Что? Ну да, разумеется.

— Разве это нечестно? Неужели лучше извиняться перед другом за то, что он так мало для вас значит, что вы не можете запомнить его телефон?

— Хмм… Ладно, сдаюсь. Вы, конечно, правы.

— Все это вещи, которые он хотел бы помнить, если бы обладал абсолютной памятью. Ну, а поскольку ее у него нет, то подобное досье ничуть не более бесчестно, чем запись на перекидном календаре, чтобы не забыть день рождения друга. Это и есть гигантский перекидной календарь, который охватывает все. Но суть не только в этом. Вам приходилось когда-нибудь иметь дело с действительно очень важной персоной?

Я стал припоминать. Пенни, конечно, не имела в виду больших актеров, надо думать, об их существовании она даже не подозревала.

— Однажды я встречался с президентом Уорфилдом. Мне тогда было десять или одиннадцать.

— И вы помните какие-нибудь детали этой встречи?

— А как же! Он спросил: «И как это ты умудрился сломать себе руку, сынок?». Я ответил: «Упал с велосипеда, сэр». И тогда он воскликнул: «Со мной было то же самое, только я сломал ключицу».

— Как вы думаете, он вспомнил бы этот случай, будь он сейчас жив?

— Разумеется, нет.

— А мог бы, будь у него наш фэрли-архив. Он включает сведения и о ребятишках такого возраста, потому что дети растут и становятся взрослыми. Я хочу сказать, что крупные политические фигуры, вроде Уорфилда, встречаются с большим числом людей, чем они могут запомнить. Каждая из этих незаметных личностей хорошо помнит свою встречу со знаменитым человеком, причем во всех деталях. Но самая важная фигура в жизни даже самого маленького человечка — это он сам. И забывать об этом не следует. Со стороны политика помнить о мелочах его отношений с людьми, о тех мелочах, о которых они сами так хорошо осведомлены — это проявление вежливости, расположения, внимания. И это очень важно для политика.

Я попросил Пенни прокрутить на дисплее досье короля Виллема.

Оно оказалось очень маленьким, что сначало меня смутило, пока я не сделал вывод, что знакомство Бонфорта с королем не очень близкое и что они встречались лишь на официальных приемах — назначение Бонфорта Верховным Министром произошло еще до смерти старого Императора Фредерика.

Биографии тоже не было — была лишь сноска «см. «Дом Оранских»». Я этим советом пренебрег — не было времени рыться в миллионах слов по истории Империи и доимперского периода, да и в школе по истории мои оценки колебались от удовлетворительных до отличных. Все, что мне нужно было знать об Императоре, очерчивалось кругом того, что о нем знал Бонфорт.

Я сообразил, что фэрли-архив должен был включать сведения обо всех обитателях корабля, поскольку они: а) были люди и б) встречались с Бонфортом. Я попросил Пенни дать мне их досье.

Казалось, она ничуть не удивилась.

Удивился я. Оказалось, что на «Томе Пейне» находилось целых шесть членов Великой Ассамблеи. Это были, разумеется, Бонфорт и Клифтон, но в досье Дака первая строчка гласила: «Бродбент Дариус К., Достопочтенный член Ассамблеи от Лиги Свободных Путников, член ее президиума». Там еще упоминалась степень доктора философии по физике, факт, что девять лет назад он стал чемпионом Императорских Игр по стрельбе из пистолета, и публикация им под псевдонимом «Эйси Уилрайт» трех томиков стихов. Я поклялся, что никогда больше не буду судить о людях только по их внешности. Была там еще приписка почерком Бонфорта: «Практически неотразим для женщин. Соответственно и наоборот».

Пенни и доктор Капек тоже были членами парламента. Даже Джимми Вашингтон состоял в нем, представляя какой-то «надежный» округ, населенный преимущественно лапландцами и северными оленями, не говоря иж о Санта-Клаусе. Джимми был рукоположен в Истинной Первой Библейской Церкви Святого Духа, о которой я никогда и слыхом не слыхивал, но что полностью соответствовало его облику тонкогубого священнослужителя.

Особое удовольствие я получил от чтения досье Пенни Достопочтенной Пенелопы Талиаферро Рассел. Она была магистром искусств, получив эту степень за исследование в области теории государственного управления в Джорджтаунском университете, и бакалавром искусств — эту степень она получила в колледже Уэлсли, что меня, признаться, мало удивило. Она представляла в парламенте женщин с университетским образованием, которые избирательными округами не охватывались, но эта категория избирательниц была очень надежной опорой партии Экспансионистов — четыре из каждых пяти были ее членами.

Ниже этих сведений помещался размер ее перчаток и данные о прочих размерностях Пенни, любимые цвета — тут я понял, что ее вкус не слишком изыскан и кое-чему могу ее поучить, любимые духи — «Страсть в джунглях» и другая информация, по большей части вполне невинная. Было там и примечание: «Болезненно честна, слаба в арифметике, думает, что обладает чувством юмора, которого у нее нет ни на грош, соблюдает диету, но объедается засахаренной вишней, имеет повышенный комплекс материнства в отношении малых мира сего, склонна придавать слишком большое значение печатному слову». Ниже шла запись почерком Бонфорта: «Ага, Кудрявенькая! Опять подглядываешь! Я же вижу!».

Когда я возвращал эти досье Пенни, я спросил, знакома ли она с собственным. Она дерзко посоветовала мне не совать нос в чужие дела. Потом покраснела и извинилась.

Хотя большую часть моего времени занимала «учеба», я все же улучил несколько часов для совершенствования физического сходства с Бонфортом, для чего с помощью цветовой таблицы несколько изменил, пользуясь «Семипермом» оттенок кожи, затем тщательно отработал морщинки, добавил два-три родимых пятна и уложил волосы, прибегнув к услуге электрощетки. Впоследствии, когда я буду возвращать себе прежнее лицо, мне за все это придется заплатить шелушением кожи, но это скромная цена за грим, который не может быть испорчен, который нельзя смыть даже ацетоном и которому не страшны никакие салфетки и носовые платки. Еще я сделал себе на «хромой» ноге шрам, взяв за образец фотографию, приложенную доктором Капеком к истории болезни Бонфорта. Если бы у Бонфорта была жена или любовница, ей вряд ли удалось бы отличить оригинал от подделки по одной внешности. Работа была тонкая и сложная, но в то же время она не мешала мне обдумывать то, что составляло основную и труднейшую часть моей задачи.

Труднее всего мне далась попытка войти в мир мыслей и надежд Бонфорта — короче, попытка понять смысл политики партии Экспансионистов. В некотором смысле он сам олицетворял эту партию, был не только ее лидером, но и политическим теоретиком и величайшим деятелем. Ко времени основания партии, экспансионизм был вряд ли чем-то большим, нежели Движение Манифеста Предназначения — пестрая коалиция группировок, имевших только одну общую черту — веру в то, что освоение дальних космических просторов — важнейшее дело, с которым связано все будущее человечества. Бонфорт дал этой партии четкую цель и систему этических постулатов, содержанием которых являлась идея, что равные права и свободы должны следовать за Имперским стягом повсюду. Он неустанно повторял, что человеческая раса никогда не должна повторить ошибки, сделанные в свое время белыми людьми в Азии и Африке.

Меня очень смутил тот факт — а я в таких делах совершенно не искушен — что ранняя история партии Экспансионистов необычайно походила на нынешнюю историю партии Человечества. Я тогда еще не понимал, что политические партии со временем меняются, как меняются, взрослея, люди. Я смутно помнил, что партия Человечества начиналась как группа, отколовшаяся от Движения, но никогда об этом не задумывался. Практически же это было вполне закономерно — когда прочие политические партии, не принимавшие экспансию в космос всерьез, потеряли под воздействием объективных факторов былое значение и утратили места в парламенте, единственная партия, стоявшая на верном пути, была обречена на раскол. Она превратилась в две.

Но я слишком забежал вперед; мое политическое образование шло отнюдь не так последовательно. Я сначала насквозь пропитался политической риторикой Бонфорта. По правде говоря, этим я занимался еще на пути к Марсу, но тогда меня интересовала лишь манера, в которой произносились его речи, теперь же я стал вникать в их содержание.

Бонфорт был оратором в полном смысле слова, хотя иногда в пылу спора мог показаться излишне желчным — как, например, в той речи, которую он произнес во время дебатов в Новом Париже по поводу договора с марсианскими Гнездами, ставшего известным как Соглашение Тихо. Именно этот договор стал причиной его отставки.

Он все же протащил его через парламент, но последовавшая за этим реакция привела к вотуму недоверия. Тем не менее Кирога побоялся денонсировать договор. Эту речь я слушал особенно внимательно, поскольку договор был мне самому не по душе. Мысль, что марсианам должны быть дарованы те же привилегии на Земле, что и людям на Марсе, вызывала у меня тошноту… правда, то было до посещения Гнезда Кккаха…

«Мой оппонент, — говорил с насмешкой Бонфорт, — пытался внушить вам, что лозунг так называемой партии Человечества: «Правительство людей, избранное людьми и действующее в интересах людей» — есть не что иное как осовремененная перефразировка бессмертного изречения Линкольна. Но если голос тут и напоминает об Аврааме, то рука, написавшая лозунг, явно принадлежит Ку-Клукс-Клану. Истинное значение этого внешне совершенно невинного изречения таково: повелевать всеми расами будут только люди, и делать это они будут в интересах привилегированного меньшинства!»

Но мой оппонент возразит, что, дескать, сам Господь Бог вручил нам мандат на право нести в звездные просторы свет просвещения, навязывая «дикарям» ту форму цивилизации, которую мы создали у себя… Так ведь это не что иное, как социологическая школа известного дядюшки Римуса — хорошие негры распевают псалмы, а старый добрый хозяин их за это очень даже уважает. Что и говорить, картина получается трогательная, да только рамка у нее тесновата — в ней не умещаются ни бич, ни бараки рабов, ни колодки для нарушителей порядка".

Я чувствовал, что становлюсь если не экспансионистом, то во всяком случае, бонфортистом. Не уверен, что меня увлекла логика его рассуждений, я не уверен даже, что логика там присутствовала. Просто я находился в том состоянии, когда ум легко подчиняется услышанному. Мне так хотелось понять то, что он говорил, что я, если бы потребовалось, мог бы повторить все эти мысли уже как свои собственные.

Передо мной был человек, который знал, чего он хочет, и (что бывает куда реже) знал, почему он этого хочет. Естественно, это производило впечатление и заставляло пересмотреть свои собственные взгляды.

Чем ты жив, человек?

Во-первых, своей профессией. Я был вскормлен ею, любил ее, питал ни на чем не основанную уверенность, что искусство требует жертв, и, кроме того, это был единственный доступный мне способ заработать на хлеб. А что еще?

На меня никогда не производили серьезного впечатления формальные школы-ячeйки. В свое время я пробежал по ним общественные библиотеки — прекрасное место отдыха для актера без ангажемента — но нашел, что они так же бедны витаминами, как поцелуй тещи. Дайте философу побольше времени и вдоволь бумаги, и он докажет все что угодно.

С таким же презрением я относился к наставлениям, которые преподносятся подрастающему поколению. По большей части это чушь собачья, а те крупицы, которые что-то значат, предназначены для пропаганды священного принципа — «хороший» ребенок это тот, что не мешает мамочке спать по ночам, а «хороший» мужчина имеет солидный cчет в банке и ни разу при этом не был схвачен с поличными за руку… Нет уж, спасибо…

В общем-то, правила поведения есть даже у собаки.

А у меня какие правила? Как веду себя я, или хотя бы, как я оцениваю свое поведение?

«Представление должно состояться при любых условиях». В это я всегда верил и соответственно этому поступал. Но почему все-таки важно, чтобы представление состоялось, особенно учитывая, что большинство из них ужасная гадость? Вероятно, потому что ты добровольно согласился в нем участвовать, потому что публика ждет этого, потому что она заплатила за право смотреть, и ты обязан выложиться до последнего вздоха. Ты обязан делать это ради публики. Ты обязан сделать это ради рабочих сцены, ради режиссера, ради продюсера, ради других членов труппы, а так же ради тех, кто учил тебя ремеслу, ради тех, кто длинной вереницей уходят в глубь истории, туда — к театрам под открытым небом, с каменными сиденьями и даже к тем сказочникам, что восседают на корточках посреди пыльного базара. Noblesse oblige[11].

Я пришел к выводу, что все эти мысли годятся для любой профессии. «Плати добром за добро». «Строй прочно и без обмана». Клятва Гиппократа. «Не подводи товарищей». «Хорошая работа за хорошую плату». Это все аксиомы, не требующие доказательств. Они — неотъемлемая часть жизни, они сохраняют истинность повсюду — даже в самых отдаленных уголках Галактики.

И тут я неожиданно понял, к чему клонит Бонфорт.

Если существуют какие-то этические нормы, не зависящие от времени и пространства, то, значит, они верны одинаково и для людей, и для марсиан. Они верны для любой планеты, вращающейся вокруг своей звезды. И если человеческая раса не будет действовать соответственно этим нормам, она никогда не прорвется к звездам, ибо тогда какая-нибудь более развитая раса выбросит ее оттуда к чертям за двоедушие.

За экспансию придется платить добродетелью. «Обжуль жулика» — эта философия слишком узка, чтобы прижиться в просторах космоса.

Но Бонфорта никак нельзя считать чистым поборником мягкости и доброты. «Я не пацифист. Пацифизм — хитроумная доктрина, с помощью которой человек пользуется всеми благами, дарованными ему определенной социальной группой, и не желает платить за это, причем свою нечестность выдает за добродетель, требующую увенчания его нимбом святого. Господин Спикер, жизнь принадлежит только тем, кто не боится ее потерять. Этот закон должен быть принят!». С этими словами Бонфорт встал, пересек проход между рядами и сел среди тех, кто поддерживал идею возможности применения силы, — концепцию, которую Конгресс его собственной партии отверг.

Или вот еще: «Имейте на все собственное мнение. Всегда занимайте совершенно определенную позицию. Иногда вы можете ошибиться, но человек, который не имеет собственной точки зрения, ошибается постоянно. Боже упаси нас от дурней, не способных занять свою позицию. Давайте же встанем и посмотрим, сколько нас тут». Эти слова сказаны на закрытом заседании Съезда, но Пенни записала их с помощью своего минидиктофона, а Бонфорт сохранил запись. У Бонфорта обостренное чувство Истории. Он тщательно хранит все материалы. Если бы он не хранил их, мне пришлось бы работать куда меньше.

Я нашел, что Бонфорт — фигура как раз по мне.

Или во всяком случае, он тот человек, на которого я хотел бы походить. Он личность, и я гордился тем, что воссоздаю его образ.

Насколько я помню, после того как я пообещал Пенни быть на королевской аудиенции, если Бонфорт не сможет это сделать, я не спал ни минуты. Вообще-то я намеревался спать какой смысл появляться на сцене с глазами, опухшими от бессоницы, — но я увлекся материалами, которые изучал, да и в столе у Бонфорта обнаружилось вдоволь стимулирующих таблеток. Удивительно, как много можно сделать, работая по двадцать четыре часа в сутки, когда тебе никто не мешает, а наоборот, все стремятся помочь.

Однако незадолго до прибытия в Новую Батавию, доктор Капек пришел и сказал:

— А ну-ка, засучите левый рукав.

— Это еще зачем? — спросил я.

— А затем, что мы вовсе не хотим, чтобы представ пред очи Императора, вы бы хлопнулись в обморок от переутомления. Эта штука заставит вас спать до самой посадки. А потом я дам вам стимулятор.

— Э? Значит, вы не надеетесь, что он придет в норму?

Вместо ответа Калек вколол в меня иглу. Я попытался дослушать ту речь, что стояла в магнитофоне, но, видно, через секунду уже заснул. Следующее, что я услышал, был голос Дака, который почтительно повторял:

— Проснитесь, сэр. Пожалуйста, проснитесь. Мы совершили посадку.

Глава 8

Поскольку Луна лишена атмосферы, межпланетные ракетные корабли могут садиться прямо на нее. Однако «Том Пейн», хотя и относился к этой категории, был сконструирован так, что должен был оставаться на околопланетных орбитах и обслуживаться на орбитальных станциях. Поэтому ему пришлось садиться в «колыбель».

Жаль, что я в это время спал и не был свидетелем этой интереснейшей процедуры — говорят, что поймать на блюдце падающее яйцо и то легче.

Дак был одним из полдюжины пилотов, способных произвести такую посадку.

Мне не удалось посмотреть на «Томми» в его «колыбельке» и после посадки — все, что я видел, была внутренность пассажирского переходника, подсоединенного одним концом к шлюзовой камере корабля, а другим — к пассажирской капсуле, умчавшей нас в Новую Батавию. Эти капсулы движутся с такой скоростью, что при малой силе тяжести на Луне, мы примерно к половине пути оказались в состоянии невесомости.

Сначала нас доставили в апартаменты, предназначенные для лидера лояльной оппозиции, поскольку они должны были служить официальной резиденцией Бонфорту до тех пор, пока он не победит на всеобщих выборах, если, конечно, это произойдет вообще.

Роскошь этих апартаментов заставила меня призадуматься о том, сколь же ослепительна в этом случае должна быть резиденция Верховного Министра. Думаю, что Новая Батавия является самой пышной столицей из всех, когда-либо существовавших. Жаль только, что ее почти не видно снаружи, но этот ничтожный недостаток с избытком окупается тем обстоятельством, что Новая Батавия единственный город в Солнечной системе, который не может быть разрушен даже прямым попаданием водородной бомбы. Вернее будет сказать, он почти неразрушаем, так как на поверхности все же есть кое-какие структуры, которые и могут пострадать в таком случае.

Апартаменты Бонфорта, например, включали в себя «Верхнюю гостиную», встроеную в обрыв скалы, с балкона которой, прикрытого прозрачным колпаком, можно было любоваться и самой Матушкой Землей. Спальни же и кабинеты находились под защитой тысячефутовой толщи скального грунта, и туда надо было спускаться на частном лифте.

Осматривать апартаменты во всех подробностях у меня не было времени — пришлось тут же одеваться для аудиенции. Бонфорт не держал камердинера даже на Земле, но Родж настоял на том, чтобы «помочь» мне навести последний глянец, хотя он гораздо больше мешал.

Одежда была копией старинного придворного костюма бесформенные, похожие на трубы штаны; дурацкий сюртук с раздвоенными фалдами сзади, что превращало меня в портрет молотка-гвоздодера; и то и другое мрачного черного цвета; сорочка с туго накрахмаленной грудью, воротничком с отгибающимися уголками и белой «бабочкой».

У Бонфорта последние детали были сшиты воедино, я думаю, потому что он не пользовался услугами камердинера. По-настоящему же все это полагалось надевать в строгой очередности, а «бабочку» нужно было завязывать так небрежно, чтобы было видно, что это делается вручную — ведь трудно ожидать, чтобы человек одинаково хорошо разбирался и в политике, и в искусстве одевания.

Ужасно уродливый костюм, но зато на нем отлично смотрелся орден Вильгельмины, чья яркая лента наискось пересекала грудь. Я посмотрелся в большое зеркало и, в общем, остался доволен производимым эффектом. Единственное яркое пятно на фоне строгих черных и белых тонов смотрелось отлично. Быть может, традиционная одежда и не была красива, но она придавала мне достоинство, похожее на холодное величие метрдотеля. Я решил, что вполне могу претендовать на роль дворецкого на официальном обеде у Императора.

Родж Клифтон передал мне свиток, в котором, как предполагалось, находились имена кандидатов на министерские посты, а во внутренний карман моего сюртука он вложил отпечатанную на машинке копию того списка, оригинал которого, написанный рукой Джимми Вашингтона, был отправлен в секретариат Императорского Совета сразу же, как только наш корабль сел на Луну. Теоретически цель аудиенции заключалась в том, чтобы дать Императору возможность проинформировать меня, что он желает поручить мне сформировать кабинет министров, а мне почтительно высказать ему свои соображения по этому поводу. Предложения по части кандидатур считались секретными до тех пор, пока Император их не утвердит.

Фактически же выбор уже был сделан. Родж и Билл во время полета только тем и занимались, что формировали кабинет и получали согласие каждого кандидата, пользуясь для этого специальной линией почты. Я же внимательно изучал фэрли-досье каждого кандидата на соответствующие посты. Однако список все равно оставался секретным, в том смысле, что средства массовой информации не должны были даже подозревать о его содержании до окончания аудиенции у Императора.

Я взял свиток и протянул руку к боевому жезлу.

Тут Родж пришел в ужасное смятение.

— Господи, человече, с этой штуковиной вы не имеете права входить в покои Императора!

— Это еще почему?

— Почему? Да потому что это оружие!

— Это церемониальное оружие. Родж, любой герцог или вшивый дворянчик имеет право носить в присутствии короля свою придворную шпагу. Поэтому я возьму свой жезл.

Он яростно замотал головой.

— Им это положено. Разве вы не понимаете, с чем связан этот обычай исторически? Парадные шпаги символизировали долг их владельцев перед своим сюзереном — защищать его и поддерживать его власть как личным оружием, так и оружием своих вассалов. Вы же — простолюдин и по протоколу обязаны появляться перед королем безоружным.

— Нет, Родж. О, я, конечно, сделаю так, как вы мне скажете, но, по-моему, вы упускаете потрясающий шанс, который нам представился. В некотором роде это сценическое действие, и если вы посмотрите на ситуацию с этой точки зрения, то сразу поймете, в чем дело.

— Боюсь, я не понимаю, о чем вы говорите.

— Послушайте, разве слух, что я сегодня явился к королю с марсианским боевым жезлом в руках не долетит до Марса? Я хочу сказать — до Гнезд?

— Что ж, пожалуй, и долетит.

— Еще бы! Думаю, стереовизоры есть в каждом Гнезде. Я сам видел такой в Гнезде Кккаха. И они следят за имперскими новостями не менее внимательно, чем мы. Верно?

— Да. Во всяком случае, Старейшины.

— Значит, если со мной будет жезл, они об этом узнают. Если его со мной не будет — тоже. Для них это необычайно важно. Ни один взрослый марсианин не появится вне Гнезда без боевого жезла, а уж тем более во время церемониального приема. Марсиане и раньше появлялись на приемах у Императора. И, разумеется, с жезлами, не так ли? Я готов спорить на что угодно, что так.

— Да, это верно, но вы…

— Это вы забываете, что я теперь марсианин! — Тут выражение лица Роджа изменилось, а я продолжал. — Я ведь не просто Джон Джозеф Бонфорт. Я еще и Кккахджджджррр из Гнезда Кккаха. Если я появлюсь без жезла, то допущу величайшее неприличие и, откровенно говоря, даже не могу предположить, каковы могут быть последствия, когда известие о нем дойдет до Марса. Я ведь плохо знаком с марсианскими обычаями. А теперь взгляните на это с другой точки зрения: когда я пойду по проходу навстречу Императору, неся в руке жезл, это будет идти гражданин Марса, которого Его Императорское Величество собирается назначить своим Верховным Министром! Какое впечатление это произведет на Гнезда?

— Кажется, я это плохо продумал, — задумчиво проговорил Родж.

— Я бы наверняка тоже упустил это из виду, если бы не задумался — брать с собой жезл или нет. Но неужели вы думаете, что Бонфорт не рассчитал всех вытекающих отсюда последствий еще задолго до того, как отправился на церемонию Усыновления? Родж, мы поймали тигра за хвост, и теперь нам остается только одно — оседлать его и мчаться во весь опор. Другого нам не дано.

В этот момент в комнату вошел Дак, который полностью поддержал меня и, казалось, очень удивился, что у Клифтона сначала было другое мнение.

— Мы, конечно, устанавливаем новый прецедент, Родж, но кто знает, сколько нам их еще придется создать, пока мы достигнем цели? — Однако когда Дак увидел, как я держу жезл, он издал вопль ужаса: — Черт бы вас побрал, дружище! Вы что хотите прикончить нас или желаете проделать дыру в стене?

— Так я же не нажал кнопку!

— Возблагодарим же Господа за его неизреченную милость! У вас даже предохранитель не поставлен! — Он отобрал у меня жезл и сказал: — Вот тут есть кольцо… его надо повернуть и заправить вот в эту прорезь… Тогда жезл превращается в палку для прогулок. Ф-ф-фу!

— Извините меня.

Они проводили меня до королевских покоев и передали с рук на руки королевскому Конюшему, полковнику Патилу — индусу с ничего не выражающим лицом, великолепными манерами и одетому в живописный мундир Имперских Космических Сил. Его поклон был, судя по всему, рассчитан с помощью логарифмической линейки — он давал понять, что, возможно, я и буду назначен Верховным Министром, но пока еще таковым не являюсь, что я выше его по рангу, но в то же время — обычный шпак, значимость которого должна быть облегчена еще минимум на несколько граммов тем обстоятельством, что полковник носит на правом плече императорский аксельбант.

Он взглянул на жезл и тихо произнес:

— Это, если я не ошибаюсь, марсианский жезл, сэр? Любопытная вещица. Я думаю, вы захотите оставить его здесь, он тут будет в полной сохранности.

Я ответил:

— Я возьму его с собой.

Брови полковника полезли вверх, выражая надежду, что я сам исправлю столь явную ошибку.

Я пошарил в памяти среди любимых крылатых выражений Бонфорта и выбрал одно, при помощи которого он осаживал невеж:

— Сынок, давай-ка соли свою кашу по-своему, а я уж буду солить свою на свой вкус.

С его лица слетело всякое выражение.

— Слушаюсь, сэр. Будьте добры следовать за мной.

У входа в тронный зал мы задержались. Далеко, далеко на возвышении, куда вели ступени, стоял пока еще пустой трон. По обеим сторонам гигантского помещения толпились в ожидании придворные и знать.

Видимо, Патил подал какой-то знак, так как тут же зазвучал Императорский Гимн, и мы в молчании выслушали его: Патил, застыв как выключенный робот, я — несколько сутулясь, как то приличествует пожилому и уставшему от груза забот человеку, смиренно несущему свои обязанности перед обществом; придворные же застыли как манекены в витрине роскошного магазина. Очень надеюсь, что нам никогда не придется сокращать статью бюджета на содержание Императорского Двора — все эти разодетые в яркие одежды вельможи и доблестные копьеносцы создают необычайно живописное зрелище.

Еще звучали последние аккорды Гимна, когда откуда-то сзади появился и занял трон он — Биллем, Принц Оранский, Герцог Нассауский, Великий Герцог Люксембургский, Командор Рыцарей Священной Римской Империи, Генерал-Адмирал Имперских Вооруженных Сил, Советник Марсианских Гнезд, Защитник Сирых и Убогих и, по милости Господней, Король Нидерландов и Император Планет и Межпланетных Просторов.

Я не мог разобрать черт его лица, но вся эта символика внезапно разбудила во мне чувство симпатии. Я больше не ощущал в себе неприязни к монархическому строю.

Когда король Биллем сел, Гимн окончился. Он кивнул в знак благодарности за приветствия, и по толпе придворных прошел еле слышный шелест голосов. Патил куда-то испарился, и я, зажав под мышкой жезл, начал свой длинный путь к трону, сильно прихрамывая, невзирая на малую силу тяжести. Все это весьма смахивало на церемонию во Внутреннем Гнезде, с той разницей, что тут я ничего не боялся. Просто мне было жарко, да в ушах стоял отчего-то звон.

Мои шаги сопровождались мелодиями Империи — «Король Христиан» переходил в «Марсельезу», а та — в «Звезднополосатое знамя» и так далее.

У первой отметки я остановился и поклонился, у второй повторил то же самое и отвесил глубокий поклон у третьей, расположенной почти у начала ступеней. Я не преклонил колен — знать обязана становиться на них, но выходцы из народа пользуются теми же суверенными правами, что и сюзерены. В стереовизорах и в театрах это обстоятельство иногда неучитывается, но Родж предусмотрительно растолковал мне, как надо вести себя в подобной ситуации.

— Ave, Imperator![12] — Если бы я был голландцем, то сказал бы Rex[13], но я был всего лишь американцем.

Мы обменялись несколькими репликами на школьной латыни. Он спрашивал меня, что мне угодно, а я напоминал ему, что прибыл по его приглашению, и так далее. Потом мы перешли на англоамериканский, на котором он говорил с легким европейским акцептом.

— Ты верно служил Нашему отцу. Мы надеемся, что так же ты будешь служить и Нам. Что скажешь ты?

— Желание повелителя — приказ для подданного, Ваше Величество.

— Приблизься.

Наверное, я перестарался, но и ступени были слишком высоки, моя нога по-настоящему разболелась, а психосоматическая боль ничуть не лучше настоящей — и я чуть не упал, но король соскочил с трона и поддержал меня за локоть. Я слышал пронесшийся по рядам вздох. Король улыбнулся и сказал шепотом:

— Легче, легче, старина. Мы постараемся закруглиться поскорее.

Он подвел меня к подобию табурета, стоявшему возле трона, и заставил сесть на него, что было явным нарушением приличий, так как я оказался сидящим раньше, чем король вернулся на трон. Затем он протянул руку за свитком, и я подал его. Король развернул свиток и притворился, будто внимательно читает белую бумагу.

Раздавалась тихая музыка, двор разыгрывал сцену всеобщего оживления и веселья — смеялись дамы, благородные кавалеры шептали им комплименты, на которые дамы отвечали движением вееров. Никто не сходил со своего места, но, похоже, никто не оставался и неподвижным. Маленькие пажи, похожие на микеланджеловских херувимов, скользили между придворными, держа в руках подносы со сластями. Один из них преклонил колено возле короля Виллема, и тот, не отрывая взгляда от бумаги, взял что-то. Ребенок подал поднос и мне, и я взял нечто, не зная, правильно я поступаю или нет. Нечто оказалось одной из тех ни с чем не сравнимых шоколадных конфет, которые производятся только в Голландии.

Вскоре я обнаружил, что лица многих придворных мне знакомы по фотографиям. Здесь собралось большинство безработных членов королевских семейств Земли, скрывших свои прежние звания под псевдонимами герцогов или графов. Кое-кто поговаривал, что король Биллем держит их на пенсионе, чтобы украсить свой двор; другие — что он просто хочет держать их под присмотром, оберегая от соблазнов принять участие в политике и других столь же неблаговидных делах. И в том и в другом, надо думать, есть частица правды.

А еще тут толклось немало знатных людей, которые к королевским домам не принадлежали. Некоторым из них приходилось зарабатывать себе на кусок хлеба.

Вскоре я обнаружил, что выискиваю на лицах присутствующих губы Габсбургов и носы Виндзоров.

Наконец Биллем опустил свиток. И музыка, и разговоры тут же смолкли. В мертвой тишине он произнес:

— Ты предложил Нам славную команду. Думаем, ее следует утвердить.

— Вы очень милостивы, Ваше Величество.

— Мы обдумаем и известим тебя. — Он наклонился и сказал шепотом: — Не вздумайте спускаться по этим проклятущим ступенькам. Я сейчас исчезну.

Я шепнул ему:

— Благодарю вас, сир!

Он встал и, пока я с трудом поднимался на ноги, исчез в шелесте своей мантии. Я обернулся и встретил множество недоумевающих взглядов. Но музыка снова заиграла, и я смог спуститься вниз, ибо благородная знать опять занялась своими галантными пустячками.

В ту же самую секунду, когда я подходил к арке выхода, возле меня снова возник Патил.

— Прошу вас, сэр, пожалуйте за мной.

Показуха кончилась, начиналась настоящая аудиенция.

Он провел меня через маленькую дверь по почти пустому коридору в весьма просто обставленный кабинет. Единственной вещью, говорившей о королевской принадлежности этого помещения, был врезанный в стену герб Дома Оранских с девизом: «Я воздвигаю».

Там находился огромный письменный стол, заваленный бумагами.

На середине стола, придавленный пресс-папье в виде пары металлических детских туфелек, лежал оригинал того самого списка, копия которого находилась в моем кармане. В медной рамке висел портрет покойной Императрицы с детьми. У одной стены стоял довольно потрепанный диван, рядом с ним небольшой бар. Была тут еще пара мягких кресел и вертящийся стул возле стола. Остальная мебель была бы вполне уместна в кабинете известного, но скромного по достатку домашнего врача.

Патил оставил меня одного и закрыл за собой дверь. У меня не было времени даже решить, могу ли я сесть, не нарушив этикета, когда в дверь, что была напротив той, через которую я вошел, большими шагами почти вбежал Император.

— Привет, Джозеф, — воскликнул он, — я освобожусь через минуту!

Он быстро пересек комнату, сопровождаемый парой лакеев, которые на ходу помогали ему раздеваться, и вышел в третью дверь.

Вернулся он почти тотчас же, затягивая молнию своего рабочего комбинезона.

— Вас провели кратчайшим путем, а мне пришлось идти кружным. Все собираюсь отдать приказ придворному инженеру пробить другой туннель из дальней части тронного зала прямо сюда в кабинет, и, черт побери, давно уже пора это сделать! А то приходится тащиться по трем сторонам квадрата либо пользоваться коридорами, открытыми для всех, да еще разодетым в этот шутовский наряд. — Потом задумчиво прибавил: Ничего не ношу под этой дурацкой мантией, кроме нижнего белья.

— Не думаю, чтобы она была хуже, чем этот обезьяний костюм, который я ношу сейчас, сир.

Он передернул плечами.

— Ладно, каждому из нас приходится переносить неудобства, связанные с характером его работы. Хотите выпить? — Он взял список кандидатов в министры. — Налейте и себе, и мне.

— Что вы будете пить, сир?

— Что? — Он поднял на меня глаза и бросил острый взгляд. — Да то же, что и всегда. Шотландское со льдом, конечно.

Я ничего не ответил и налил нам обоим, добавив в свой стакан немного содовой. По коже у меня пробежал мороз. Если Бонфорт знал, что Император всегда пьет чистое шотландское виски со льдом, это должно было быть отражено в досье. А там ничего подобного не было.

Но Биллем принял свой стакан, ничего не сказав, кроме обычного «Горячей плазмы», и продолжал рассматривать список. Потом оторвался от него и спросил:

— Ну, а как вам самому, Джозеф, нравятся эти ребята?

— Сир! Это, так сказать, скелет кабинета, разумеется. Мы, где могли, сдваивали портфели — сам Бонфорт должен был кроме должности премьера занимать еще посты военного министра и министра финансов. В трех случаях мы вписали просто постоянных заместителей тех министров, которые только что ушли в отставку. Это были посты министров по делам наук, проблем населения и внешних территорий.

Люди, которые займут эти места после выборов, сейчас были нужны для ведения избирательной кампании.

— Да, да… второй состав… ммм… А что вы скажите об этом Брауне?

Я очень удивился. Я полагал, что Биллем утвердит список без лишних слов, хотя ему, вероятно, и захочется поболтать со мной о том, о сем. Такого разговора я не опасался. Человек может создать себе репутацию блестящего собеседника, просто дав другому возможность говорить без передышки.

О Лотаре Брауне говорили как о многообещающем государственном деятеле. Все, что я знал о нем, исходило из фэрли-досье и из разговоров с Роджем и Биллом. Он возник на политической арене уже после того, как Бонфорт вышел в отставку, и поэтому не занимал никаких постов, находясь, так сказать, на подхвате.

Билл настаивал, что Бонфорт будто бы планировал быстро продвинуть Брауна и что в «переходном» правительстве для него будет хорошая возможность показать себя. Он предложил его на пост министра внешних коммуникаций.

Родж Клифтон, казалось, колебался. Он сначала наметил на этот пост Энджела Хесус де ла Торре — постоянного заместителя министра. Но Билл возражал, говоря, что если Браун окажется пустышкой, то нынешняя ситуация даст возможность проверить его и в то же время не нанесет ущерба делу. Тогда Клифтон согласился.

— Браун? — ответил я. — Многообещающий юноша. Блестящий ум.

Биллем ничего не ответил, но снова пробежал глазами по списку. Я же отчаянно пытался припомнить, что дословно говорилось в досье Бонфорта. Блестящий… трудолюбивый… аналитический ум… Было ли там хоть что-то против Брауна? Нет… хотя… чересчур любезен… но чрезмерная любезность еще не бросает тень на человека. Правда, Бонфорт ни слова не сказал о таких важных качествах, как честность и лояльность.

Конечно, это могло ровным счетом ничего не значить, поскольку фэрли-досье — вовсе не собрание характеpистк, а досье фактов.

Император отложил лист.

— Джозеф, когда вы планируете включить марсианские Гнезда в Империю? Немедленно?

— Что? Разумеется, но не раньше проведения выборов, сир.

— Ну-ну, вы же понимаете, что я тоже имел в виду послевыборный период. А вы что, забыли, что меня зовут Биллем? Слышать, как тебя называет «сир» человек на шесть лет старше тебя, да еще когда мы наедине, по меньшей мере, глупо.

— Хорошо… Биллем.

— Как мы оба хорошо знаем, считается, будто я не должен вмешиваться в политику. Но оба мы знаем и то, что такое мнение не вполне правильно. Джозеф, вы потратили свои лучшие годы на то, чтобы создать обстоятельства, когда Гнезда единодушно пожелают войти в состав Империи. — Он ткнул пальцем в мой жезл. — Думаю, что это вам удалось. Если вы выиграете избирательную кампанию, вы сможете заставить Великую Ассамблею дать мне право провозгласить вхождение Марса в Империю. Я прав?

Я подумал.

— Биллем, — сказал я, тщательно выбирая слова, — вы же знаете, что именно так мы и собираемся поступить. Вероятно, у вас есть причины поднять этот вопрос именно сейчас?

Он поболтал свое виски в стакане и уставился на меня с видом ново-английского лавочника, готового отшить одного из своих летних клиентов.

— Вы хотите получить мой совет? Согласно Конституции, это вы должны подавать мне советы, а не наоборот.

— С радостью выслушаю ваш совет, Биллем, но не обещаю, что выполню его.

Он засмеялся.

— Вы вообще чертовски редко обещаете что-либо. Ладно, давайте предположим, что вы выиграли выборы и получили право сформировать правительство, но в парламенте у вас такое незначительное большинство, что вам будет исключительно трудно провести через него закон о даровании Гнездам полного равенства. В этом случае я не рекомендовал бы вам ставить вопрос о доверии. Если потерпите поражение, закусите губу и оставайтесь у власти. Постарайтесь удержаться у власти весь пятилетний срок.

— Зачем, Биллем?

— Затем, что вы и я — терпеливые люди. Видите это? — И он указал на герб своего Дома. — «Я воздвигаю». Не такой уж броский девиз, но ведь не королевское это дело — быть броским. Для короля — оберегать, предвидеть и хорошо «держать» удары. С конституционной точки зрения, мне наплевать, стоите вы у власти или нет. Но зато мне очень даже важно, чтобы Империя была крепка и едина. Я полагаю, что если вы потерпите поражение в вопросе о марсианах сразу же после выборов, то можете позволить себе роскошь ждать — другие реформы завоюют вам достаточную популярность, а на дополнительных выборах вы будете набирать голоса и неизбежно, рано или поздно, придете ко мне и скажете, что я могу добавить к своим прочим титулам титул Императора Марса. Так что — не торопитесь.

— Я обдумаю это, — сказал я осторожно.

— Валяйте, думайте. Теперь, а как насчет ссылки преступников?

— Мы запретим ее сразу после выборов, но резко ограничим функционирование этой системы сейчас же. — Это я мог обещать твердо — Бонсрорт ненавидел ссылку.

— Рад, что вы сохранили свой боевой дух, Джозеф. Мне лично отвратительно, что знамя Оранских развевается над кораблем, перевозящем преступников. А что вы скажете о свободной торговле?

— После выборов — да!

— А как вы думаете компенсировать потери в бюджете?

— Мы убеждены, что торговля и промышленность получат мощный толчок к развитию, а прочие виды обложения перекроют потери от снятия таможенных барьеров.

— А если предположить, что этого не произойдет?

В моих запасах ответа на этот вопрос не было — политическая экономия была для меня тайной за семью печатями. Поэтому я улыбнулся.

— Биллем, я обязательно подумаю над вашими вопросами. Но вообще-то, вся программа партии Экспансионистов основана на идее, что свобода торговли, свобода передвижения, общее гражданство Империи, общая валюта и минимальное вмешательство имперских законов и ограничений принесут пользу не только гражданам Империи, но и самой Империи. Если нам понадобятся деньги, мы отыщем их не путем дробления Империи на малые удельные княжества. — Все сказанное, кроме первой фразы, принадлежало лично Бонфорту и было лишь адаптировано применительно к данному разговору.

— Ладно уж, оставьте это для предвыборных выступлений, — буркнул король, — в конце-то концов я ведь только спросил. — Он снова взялся за список. — Вы уверены, что не хотите сделать в нем никаких изменений?

Я протянул руку, и он отдал мне листок. Черт побери, было совершенно очевидно, что Император пытается мне внушить в зашифрованной форме, насколько ему разрешала Конституция, свое мнение, будто Браун — не та фигура. Но ведь, будь оно проклято, я же не имею права менять списки, подготовленные Роджем и Биллом!

Но, с другой стороны, это же не список Бонфорта, это всего лишь то, что, как они полагают, хотел бы видеть Бонфорт, будь он compos mentis[14].

Как я жалел сейчас, что не порасспросил Пенни о Брауне и не выяснил, что она думает о нем!

И тогда я протянул руку, взял со стола Императора перо, вычеркнул Брауна и печатными буквами вписал туда де ла Торре.

Почерком Бонфорта я все еще не решался пользоваться.

Император заметил лишь:

— Мне кажется, команда недурна, Джозеф. Желаю вам счастья. Оно вам, безусловно, понадобится.

На этом деловая часть аудиенции кончилась. Я мечтал поскорее унести ноги, но от королей просто так не уходят это одна из их прерогатив. Он пожелал показать мне свою рабочую мастерскую и сделанные им самим новые модели поездов. Я полагаю, что он больше других сделал для возрождения этого старинного хобби. Лично мне, не очень-то понятно увлечение взрослых людей такой забавой, но я все же выжал из себя несколько вежливых восклицаний по поводу его нового игрушечного локомотива, предназначенного для «Королевского шотландца».

— Если бы мне повезло в жизни, — говорил король, ползая на четвереньках и заглядывая во внутренности локомотива, из меня получился бы очень толковый продавец отдела игрушек большого магазина, а может быть, даже главный механик секции механической игрушки. Но превратности судьбы не дали осуществиться моей мечте.

— Вы и в самом деле полагаете, что предпочли бы другой жребий, Биллем?

— По правде говоря, не знаю. Моя нынешняя профессия не так уж и плоха. Времени занимает немного, зарплата — хорошая, да и социальной защищенности такой — поискать, если, конечно, не говорить о возможности революции. Впрочем, как известно, моей династии в отношении революций всегда везло. Однако большая часть моих обязанностей — зеленая тоска, и их мог бы с успехом выполнить любой второразрядный актер. — Он посмотрел на меня. — А ведь я здорово выручаю вашего брата, освобождая вас от бесконечных церемоний по закладке зданий и по приему парадов?

— Я это знаю и очень высоко ценю.

— Время от времени, но очень редко, мне удается дать чему-то толчок в нужном направлении, или вернее, в том направлении, которое мне представляется нужным. Быть королем смешная профессия, Джозеф. Не советую вам браться за нее.

— Боюсь, что мне уже поздно заниматься ею, даже если бы и очень захотелось.

Он продолжал что-то совершенствовать в своей игрушке.

— Моя главная функция — не дать вам сойти с ума.

— Что?

— Ну, разумеется. Ситуационный психоз — профессиональная болезнь глав государств. Мои предшественники по королевскому ремеслу — те, что действительно правили, — почти все были хоть чуточку, да психопаты. А гляньте только на ваших американских президентов — эта работенка, как правило, ведет к преждевременной смерти. Но мне не приходится руководить процессами. Для этого у меня есть профессионалы вроде вас. И вам нет нужды доводить себя до убийственного кровяного давления. Вы или такие, как вы, всегда можете уйти со сцены, если дела пойдут уж совсем из рук вон плохо. И вот тогда Старый Добрый Император — а он обычно стар, так как на трон мы попадаем в том возрасте, когда нормальные люди уходят на пенсию — тут как тут, чтобы гарантировать стабильность, охраняя символы государственной власти, пока вы профессионалы — будете вырабатывать для нее Новый Курс. — Он хитровато усмехнулся. — Моя работа, может быть, и не так уж заметна, но, безусловно, полезна.

Потом он еще немного похвастал своими игрушками, и мы вернулись в его кабинет. Я думал, что сейчас он меня отпустит, и действительно король сказал:

— Мне кажется, пора вас отпустить к вашим делам. Поездка была тяжелой?

— Не очень. Но пришлось много работать.

— Надо думать. А между прочим, кто вы такой?

Вас может схватить за плечо полицейский; вы можете получить шок, не нащупав ногой ступеньку там, где она должна быть; можете во сне свалиться с кровати; вас может застать неожиданно вернувшийся муж; но любой из этих случаев я бы с радостью обменял на этот, заданный тихим голосом вопрос. Мне показалось, что от ужаса я постарел, сравнявшись возрастом с моим прототипом.

— Сир?

— Бросьте, бросьте, — сказал он нетерпеливо. — Мой пост сопряжен с рядом привилегий. Поэтому вам лучше говорить правду. Уже час, как я знаю, что вы не Джозеф Бонфорт, хотя допускаю, что вы могли бы провести даже его родную мать. В самых мелочах поведения вы — вылитый Бонфорт. Так кто же вы такой?

— Меня зовут Лоренцо Смизи, Ваше Величество, — еле слышно прошептал я.

— Не надо дрожать! Я уже давно мог кликнуть стражу, если бы намеревался вас схватить. Уж не подосланы ли вы, чтобы убить меня?

— Нет, сир! Я… верный… верный подданный Вашего Величества…

— Странный способ у вас доказывать верность. Ладно, налейте-ка себе стаканчик и выкладывайте.

И я рассказал ему все, с самыми мельчайшими подробностями.

Для этого потребовался еще стаканчик-другой, после чего я почувствовал себя куда лучше. Король ужасно рассердился, узнав о похищении, но когда я рассказал о том, что они сделали с мозгом Бонфорта, его лицо буквально почернело от ярости.

Наконец он сказал:

— Значит, для того чтобы Бонфорт пришел в норму, нужно еще несколько дней?

— Так, во всяком случае, утверждает доктор Капек.

— Не позволяйте ему работать до тех пор, пока он не поправится окончательно. Это очень большой человек. Вы сами-то это понимаете? Он стоит шести таких, как вы или я. Продолжайте быть двойником и дайте ему нужный отдых. Он необходим Империи.

— Вы правы, сир.

— Бросьте вы это «сир»! Поскольку сейчас вы — это он, то и зовите меня Виллемом, как он звал. А знаете, как я вас расколол?

— Нет, си… Нет, Биллем.

— Он зовет меня по имени вот уже двадцать лет. И мне показалось немного странным, что он перестал наедине обращаться со мной запросто, хотя, конечно, и находился здесь по государственной надобности. Но тогда я еще по-настоящему ничего не заподозрил. И все же, как бы поразительна ни была ваша игра, я призадумался. Когда же вы пошли смотреть мои поезда, тут уж я окончательно убедился.

— Извините, но почему?

— Вы были слишком вежливы, вот почему. Я ведь и раньше показывал ему свои машинки, и он постоянно расплачивался со мной за испытываемую скуку насмешками, грубовато проезжаясь насчет того, что вот, дескать, такой взрослый дядька, а занимается подобной ерундой. Эту маленькую сценку мы разыгрывали часто, она очень забавляла нас обоих.

— Ох, об этом я и не подозревал.

— Откуда ж вам было знать!

Я же подумал о том, что все же следовало сообразить, что этот проклятый фэрли-архив выдает в некоторых случаях в чем-то ненадежную информацию.

Только потом я понял, что досье вовсе не было дефектным и что принципы, на которых архив был основан, ничуть не нарушились.

Досье должны были давать видному общественному деятелю мелкие детали о привычках менее значимых лиц. А Императора таким незначительным лицом уж никак нельзя было считать: он известен никак не меньше Бонфорта, и, разумеется, последний не нуждался в записях, чтобы закрепить в памяти привычки короля Виллема. Тем более он не считал возможным помещать в досье сведения о своих личных взаимоотношениях с сюзереном, раз этим досье пользовались даже клерки!

Я не понял того, что было совершенно очевидно, хотя и не знаю, что бы я предпринял, если б уразумел с самого начала, что досье неполно.

А Император продолжал:

— Вы блистательно справились со своей задачей! И после того как вы рискнули жизнью в марсианском Гнезде, я ничуть не удивляюсь, что вы взяли на себя смелость попытаться обмануть и меня. Скажите, я когда-нибудь видел вас на сцене или на экране?

Я назвал ему свое настоящее имя, когда Император того потребовал, сейчас же, смущаясь, я выдал ему и свой театральный псевдоним. Он оглядел меня с ног до головы, всплеснул руками и громко расхохотался. Мне стало даже обидно.

— Вы никогда не слышали обо мне?

— Слышал ли я о вас? Да я один из самых горячих поклонников вашего таланта! — Он снова пригляделся ко мне. — Нет, вы же как две капли воды схожи с Бонфортом! Я не верю, что вы — Лоренцо!

— И тем не менее это я.

— Да верю я, верю! А вы помните ту сценку, где вы играли бродягу? Сначала еще вы пытались доить корову — и ничего не вышло. А кончается она тем, что вы едите из кошачьей миски, но приходит кот и вас прогоняет.

Я сказал, что помню.

— Я эту кассету чуть ли до дыр не затер. Смеюсь и плачу одновременно.

— Так это и было задумано. — Поколебавшись, я все же сказал, что скопировал замысел «Бедного Вилли» у знаменитого артиста совсем другой эпохи. — Однако мои любимые роли драматические.

— Такие, как эта последняя?

— Ну… не совсем так… Такая роль — одна на всю жизнь. И играть целый сезон я бы ее не смог.

— Думаю, вы правы. Ладно, скажите Роджу Клифтону… Нет, Клифтону ничего не надо говорить. Лоренцо, я не думаю, чтобы кто-нибудь выиграл узнав о нашем с вами разговоре. Если вы передадите его содержание Клифтону, ну даже хотя бы то, что я просил его не беспокоиться, это фактически только растревожит его. А перед ним еще уйма работы. А потому лучше промолчим, а?

— Как пожелаете, Ваше Величество?.

— Прошу вас, бросьте вы это… Мы будем хранить молчание потому, что так лучше для дела. Ах, как жаль, что нельзя тайком навестить Дядюшку Джо. Ему бы это, конечно, не помогло, хотя в прежние времена считалось, что королевское прикосновение творит чудеса. А потому ничего никому не скажем и притворимся, что я ни о чем не догадался.

— Хорошо… Биллем.

— А теперь, я думаю, вам пора идти. Я и без того слишком задержал вас.

— Как вам будет угодно.

— Я попрошу Патила проводить вас… Или вы уже знаете обратную дорогу? Одну минуточку… — продолжал король, роясь в бумажном завале на столе и что-то бурча себе под нос. Эта девка, должно быть, опять старалась навести у меня порядок… Ах, нет… вот она… — Он выудил небольшую книжечку. — Возможно, мы никогда больше не увидимся… Вы не откажетесь дать мне свой автограф перед уходом?

Глава 9

Билла и Роджа я нашел в Верхней гостиной Бонфорта. Оба прямо икру метали от беспокойства. Не успел я войти, как Билл накинулся на меня.

— Где вы шлялись столько времени, черт бы вас побрал?!

— Был у Императора, — ответил я холодно.

— Вы проторчали там в пять или шесть раз дольше, чем положено!

Я даже не потрудился ответить. Со времени ссоры из-за той речи Корпсмену и мне приходилось взаимодействовать, но это был явно брак по расчету, а не по любви. Мы сотрудничали, но томагавк войны не был зарыт, и можно было ожидать, что его в любую минуту всадят мне между лопатками. Я не делал попыток примириться с Биллом и не видел в том особой нужды — по моему мнению, его родители не слишком заботились об его воспитании — переспали где-то и все.

Я не люблю ссориться с другими членами труппы, но Корпсмена явно устраивало лишь одно положение для меня — положение слуги, при каждом обращении снимающего шляпу и к месту и не к месту величающего своего хозяина сэром. Я же был профессионал, согласившийся делать очень тяжелую профессиональную работу, и не привык, чтобы меня кормили на кухне — профессионалы требуют почтительности и уважения в обращении с ними.

Поэтому я проигнорировал Билла и спросил Роджа:

— А где Пенни?

— Она у него. Там сейчас находятся и Дак с доктором.

— Значит, его уже переправили сюда?

— Да, — Клифтон немного замялся. — Мы поместили его рядом с вашей спальней, в ту комнату, которая предназначалась бы для вашей жены, если бы она у вас была. Это единственное место, где можно обеспечить ему полный покой и нужный уход. Надеюсь, вы не будете возражать?

— Конечно, не буду.

— Вам это особых неудобств не доставит. Спальни соединены, как вы, вероятно, заметили, общей гардеробной, и мы закрыли дверь с его стороны. Кстати, дверь звуконепроницаема.

— Что ж, по-моему, все правильно. Как он себя чувствует?

Клифтон нахмурился.

— Лучше, гораздо лучше — если оценивать в целом. Большую часть времени в сознании. — Он снова замялся. — Если хотите, можете его навестить.

Я тоже помолчал.

— Как скоро, по мнению доктора Капека, мистер Бонфорт сможет появиться на публике?

— Трудно сказать. Довольно скоро.

— Как скоро? Дня три-четыре? Достаточно скоро, чтобы отменить все встречи и позволить мне на это время исчезнуть из виду? Родж, мне трудно это сформулировать, но, хотя мне и очень хочется его увидеть и выразить свое глубочайшее уважение, по моим ощущениям, этого не следует делать до того, как я в последний раз появлюсь в этой роли. Такая встреча может разрушить созданный мной образ. В свое время я сделал огромную ошибку, придя на похороны собственного отца. Долгие годы после этого я представлял его себе только таким, каким увидел его в гробу. И лишь постепенно мне удалось вытеснить это воспоминание другим и снова увидеть его жизнелюбивым, полным энергии, воспитавшим меня твердой рукой и передавшим мне все секреты нашего ремесла. Я боялся, что нечто в этом роде может произойти и в случае с Бонфортом. Я ведь играл здорового человека, человека в расцвете сил, такого, каким я видел его в стереозаписях. Я опасался, что если увижу его больным, то воспоминания об этом спутают меня и испортят мою игру.

— Я не настаиваю, — сказал Клифтон, — вам виднее. Возможно, нам удастся избавить вас от новых появлений на публике, но я хотел бы, чтобы вы были постоянно наготове до тех пор, пока мы не будем окончательно уверены.

Я чуть было не проговорился, что такое решение совпадает и с мнением Императора, но вовремя спохватился — шок от свидания с Императором чуть было не выбил меня из роли. Воспоминание об Императоре вернуло меня к нашей рутине. Я вынул из кармана пересмотренный список кабинета и вручил его Корпсмену.

— Вот вам утвержденный состав. Передайте его в средства массовой информации, Билл. В нем вы найдете только одно изменение — де ла Торре вместо Брауна.

— Что?

— Хесус де ла Торре вместо Лотара Брауна. Таково желание Императора.

Клифтон был ошеломлен. Корпсмен — ошеломлен и взбешен.

— Мало ли чего он захочет! У него, черт побери, никакого права на собственное мнение нет!

Вступил Клифтон, стараясь говорить спокойно:

— Билл прав, Шеф. Как юрист, специализирующийся на конституционном праве, могу заверить вас, что утверждение этого списка сюзереном — чистая формальность. Вы не должны были позволять ему вносить какие бы то ни было изменения.

Мне хотелось наорать на них, и лишь усвоенное мной бонфортовское хладнокровие удержало меня. У меня и без того был тяжелый день, так как невзирая на блестящую игру, меня все же постигла сокрушительная неудача.

Мне хотелось выкрикнуть прямо в лицо Роджу, что, если бы Биллем не был действительно великим человеком, королем в полном смысле этого слова, мы бы все сидели сейчас по уши в дерьме просто потому, что мне не обеспечили должного уровня подготовки. Вместо этого я спокойно ответил:

— Что сделано, того не переделаешь.

— Это вы так думаете! — взвизгнул Корпсмен. — Еще два часа назад я передал правильный список репортерам. Так что придется вам отправляться назад и исправлять свои ошибки! Родж, вам надо сейчас же созвониться с Дворцом и…

И тут я прикрикнул:

— А ну, тихо! — Корпсмен заткнулся. А я продолжал, чуть-чуть сбавив тон: — Родж, формально вы, должно быть, правы. Я этого просто не знаю. Зато я знаю, что Император имел моральное право поставить кандидатуру Брауна под вопрос. А потому если кому-то из вас угодно пойти к Императору и оспорить его мнение, то — на здоровье! Я же собираюсь немедленно снять эту старомодную смирительную рубашку, скинуть туфли и выпить добрый стаканчик виски. А потом завалюсь спать.

— Подождите, Шеф, — возразил Клифтон, — вам предстоит еще пятиминутное выступление по сети центрального стереовидения. где вы объявите о составе нового кабинета.

— Займитесь этим сами. Вы же мой первый вицепремьер.

Он только моргнул.

— Хорошо.

Корпсмен, однако, продолжал стоять на своем:

— А как же будет с Брауном? Мы ведь обещали ему этот пост!

Клифтон задумчиво посмотрел на него.

— Я этого ни в каких документах не читал. У него, как и у других, спросили, не хочет ли он заняться государственной деятельностью. Ты это имел в виду?

Корпсмен заколебался, как актер, что-то напутавший в своей роли.

— Конечно. Но это же и есть обещание.

— Не есть, раз не было официального объявления. Это совсем другое дело.

— Но ведь уже объявили, я же вам сказал! Два часа назад объявили!

— Ммм… Билл, боюсь вам придется связаться с ребятами из прессы и сказать, что произошла техническая ошибка; например, что по недосмотру список был им вручен раньше, чем его утвердил сам мистер Бонфорт. Так или иначе, но ошибку нужно исправить до того, как имперская сеть начнет передачи.

— Вы что же хотите, чтобы этому… сошло с рук такое дело?!

Надо думать, что под словом «этот» подразумевался скорее я, чем Биллем. Родж сделал вид, что он понял иначе.

— Да, Билл, сейчас не время вызывать конституционный кризис. Впрочем, и само дело того не стоит. Поэтому решайте, кто возьмет на себя исправление недоразумения — вы или я?

Своим поведением Корпсмен напоминал кота, которого тащат, чтобы ткнуть носом. Выглядел он мрачно, пожал плечами и сказал:

— Беру на себя. Надо все очень точно сформулировать, чтобы выбраться из этой неурядицы, не вызвав опасных кривотолков.

— Спасибо, Билл, — мягко отозвался Клифтон.

Корпсмен двинулся к двери. Я окликнул его:

— Билл, поскольку вы будете говорить с прессой, у меня для них есть еще одна информация.

— А? Что у вас там еще?

— Пустяки. — Дело в том, что я внезапно ощутил смертельную усталость как от роли, так и от связанного с ней напряжения. — Скажите им только, что мистер Бонфорт простудился и врач рекомендовал ему постельный режим на несколько дней. Я действительно безумно устал.

Корпсмен фыркнул.

— Тогда лучше назовем это пневмонией.

— Ваше дело.

Когда он вышел, Родж повернулся ко мне и сказал:

— Не расстраивайтесь, Шеф. В наших делах все идет то в горку, то под гору.

— Родж, мне в самом деле лучше объявить себя больным. Так что сообщите об этом вечером по стерео.

— Даже так?

— Да, я собираюсь лечь в постель и оставаться там некоторое время. Ведь нет причины, по которой Бонфорт не может простудиться и пролежать в кровати до того времени, пока он не будет в состоянии впрячься в свою упряжь? Всякий раз, как я появляюсь перед публикой, опасность того, что кто-нибудь что-то заметит, возрастает. И каждый раз после выхода этот проклятый Корпсмен выискивает, к чему бы ему придраться. Артист не может работать в условиях, когда его непрерывно подкусывают. Так давайте же лучше закончим на этом и опустим занавес.

— Успокойтесь, Шеф. Отныне я приму все меры, чтобы держать Корпсмена подальше от вас. Здесь, на Луне, это сделать проще, нежели на корабле, где все мы сидели чуть ли не на коленях друг у друга.

— Нет, Родж, мое решение окончательно. Поймите, я вовсе не собираюсь совсем выйти из игры. Я останусь с вами до тех пор, пока мистер Бонфорт не сможет выйти на сцену, останусь на случай, если возникнет острая необходимость. — Тут я с беспокойством вспомнил, что Император тоже просил меня остаться и, вероятно, уверен, что я так и поступлю. — И все же практически меня лучше держать в тени. До сих пор нам все сходило с рук, не правда ли, но они-то знают, кто-то ведь знает, что на церемонии Усыновления был вовсе не Бонфорт. Они только не осмеливаются поднять по этому поводу крик, так как не уверены, что смогут доказать свою правоту. Те же самые люди могут подозревать, что на сегодняшней аудиенции тоже был двойник, но полной уверенности в этом у них нет, так как всегда сохраняется вероятность, что Бонфорт уже оправился настолько, что смог выдержать прием у Императора. Я правильно рассуждаю?

Странное виноватое выражение появилось на лице Клифтона.

— Боюсь, они полностью убеждены, что вы — двойник, Шеф.

— Это еще почему?

— Мы несколько приукрасили истину, чтобы не нервировать вас понапрасну. Доктор Капек еще после первого осмотра был уверен, что только чудо способно поднять мистера Бонфорта на ноги к сегодняшней аудиенции. Люди, вкатившие ему такую чудовищную дозу, тоже должны это понимать.

Я нахмурился.

— Значит, вы обманули меня сегодня, когда расписывали, как он отлично чувствует себя? Как он на самом деле, Родж? Только на этот раз без вранья.

— На этот раз все было правдой, Шеф. Именно поэтому я предлагал вам навестить его, хотя раньше меня полностью устраивало ваше нежелание видеться с ним. — Помолчав, он добавил: — Может быть, вам все же лучше повидаться и поговорить с ним?

— Ммм… Нет. — Причины, породившие мой отказ, все еще сохраняли силу: если мне предстоят публичные выступления, то я не хотел бы, чтобы мое подсознание сыграло со мной злую шутку. Я должен был играть роль совершенно здорового человека. — Родж, все, что вы рассказали мне сейчас, только укрепляет мое мнение. Раз они убеждены, что на сегодняшнем приеме был двойник, нам никак нельзя рисковать новым публичным появлением. Сегодня мы их застали врасплох — или у них не было физической возможности разоблачить нас в данных обстоятельствах. Но они могут пустить в ход такую ловушку, которую мне не удастся обойти, и тогда — трах! — дверца захлопнулась, игра окончена! — Я подумал. — Лучше бы мне заболеть по-настоящему. Билл прав — пусть это будет пневмония.

Сила внушения такова, что на следующий день я проснулся с насморком и с болью в горле. Доктор Капек нашел время навестить меня и прописал что-то, отчего уже к обеду я вновь почувствовал себя человеком. Тем не менее он выпустил бюллетень о вирусном гриппе у мистера Бонфорта. В полностью изолированных и снабжаемых искусственным воздухом городах Луны страх перед инфекцией, передаваемой воздушным путем, исключительно силен. Поэтому никто и не пытался прорваться ко мне через заслоны. В течение четырех дней я бездельничал, читал позаимствованные из личной библиотеки мистера Бонфорта книги и сборники его статей. Я сделал открытие, что как политика, так и экономика — безумно интересное чтение. До сих пор я был очень далек от них. Император прислал мне цветы из своих оранжерей.

Интересно, не предназначались ли они лично для меня?

Впрочем, это неважно. Я бездельничал и прямо-таки купался в наслаждении снова ощущать себя актером Лоренцо и даже просто Лоренцо Смизи. Обнаружил, что могу мгновенно входить в роль при появлении кого-то из посторонних, причем проделываю это автоматически, независимо от воли, просто в силу необходимости. Я не видел никого, кроме Пенни и Капека, если не считать единственного визита Дака.

Однако даже жизнь лотофагов[15] приедается. На четвертый день мне так осточертела моя комната, как не надоедала ни одна приемная продюсера, и я почувствовал себя одиноким и заброшенным. Никто ко мне не заходил. Визиты доктора Капека были коротки и носили чисто профессиональный характер, Пенни забегала на минутку и редко. Она перестала звать меня мистером Бонфортом.

Когда появился Дак, я был вне себя от радости.

— Дак! Что новенького?

— Да очень мало. Одной рукой пытался наладить техосмотр корабля, другой — помогал Роджу в его политической стряпне. На этой кампании, где все запутано до предела, он наверняка наживет язву желудка. — Дак уселся в кресло. — Политика это еще та штучка!

— Хмм… Дак, а как вы ввязались в это дело? Мне казалось, что космолетчики так же далеки от политики, как и актеры. А уж лично вы — тем более.

— И да и нет. Большую часть времени космолетчикам глубоко наплевать, как действует вся эта кухня — была бы возможность перегонять свой металлолом с одной планеты на другую. Однако чтобы летать, надо иметь грузы, а раз груз, значит — торговля, а доходная торговля требует снятия таможенных пошлин, свободы выбора куда лететь и отказа от всяких таможенных барьеров и запретных зон. Свобода! И вот, пожалуйста, вы уже по самое горло в политике. Что касается меня, то я впервые занялся этим, когда попытался «протолкнуть» закон о Непрерывном Полете, чтобы не приходилось платить таможенные сборы дважды при рейсе между тремя планетами. Законопроект, конечно, был внесен Бонфортом. Ну, одно за другим, — и вот я уже шесть лет, как капитан его яхты и представитель нашей Гильдии со времени последних выборов, — Он вздохнул. — Сам не понимаю, как это все случилось.

— Надо думать, вам все это изрядно поднадоело? Вы не будете выставлять свою кандидатуру на следующий срок?

Он так и уставился на меня.

— Что?! Дружище, да если ты никогда не занимался политикой, значит, ты никогда и не жил!

— Но вы же только что сказали…

— Сам знаю, что я сказал… Это грубая, иногда грязная и всегда тяжелая работа, сопровождаемая уймой тоскливых и нудных мелочей. Но это единственный вид спорта, который годится для настоящего мужчины. Все другие игры — это для детишек. Все! — Он встал. — Пора идти!

— Ох, ну посидите еще немножко, Дак.

— Не могу. Завтра собирается Великая Ассамблея, и мне надо помочь Роджу. Тут и впрямь вздохнуть некогда.

— Вот как? А я даже и не знал. — Вообще-то говоря, я слышал, что уходящий состав Великой Ассамблеи должен собраться еще раз перед роспуском и утвердить «переходное» правительство. Но как-то об этом не думал. Дело-то было чисто формальное, такое же, как утверждение списка членов Кабинета Императором. — А он сможет там присутствовать?

— Нет. Но вам об этом не следует беспокоиться. Роджу придется извиниться за ваше… то есть, за его отсутствие и попросить утвердить полномочия, не открывая по этому поводу прений. Затем он зачитает речь Верховного Министра, вступающего на свой пост — ее как раз заканчивает писать Билл. Потом, уже в качестве вице-премьера, Родж попросит утвердить состав Правительства. Последует минута молчания. Дебатов не будет. Предложение примут. Собрание распустят. Все помчатся домой, чтобы поскорее получить возможность наобещать каждому избирателю пару баб в его постели и по сто империалов утром каждого понедельника. Рутина… — Он помолчал. — Ах, да! Кто-то из членов партии Человечества внесет резолюцию, выражающую личные симпатии Верховному Министру, и, разумеется, в зал втащат целую корзину цветов. От всего этого будет исходить аромат самого утонченного ханжества. Ведь с куда большим удовольствием они послали бы венок на могилу Бонфорта! Дак даже оскалился.

— Неужели все так просто? Ну, а что если предложение заслушать заместителя не пройдет? Мне казалось, что Великая Ассамблея не склонна принимать подобные решения?

— Как правило, да. Но на все есть своя хитрая парламентская механика. Ведь если они не выслушают заместителя завтра, им придется ждать неопределенное время, пока Бонфорт выздоровеет, и только тогда они смогут разъехаться и заняться серьезными делами — оболваниванием избирателей. А надо помнить, что и без того ежедневно, с самого дня отставки Кироги, в Ассамблее шли так называемые «фальшивые» заседания, состоявшие только из церемоний открытия и закрытия. Эта Ассамблея мертва куда больше, чем призрак великого Цезаря, но похоронить ее полагается согласно соответствующей статье Конституции.

— Пусть так… Но предположим, что какой-то идиот возразит?

— Никто не возразит. Видите ли, это могло бы вызвать конституционный кризис, а этого нельзя допустить ни при каких обстоятельствах.

После этого мы довольно долго молчали. Дак больше не делал попыток уйти.

— Дак, а что, дело пойдет легче, если я появлюсь там и произнесу эту речь?

— Что? Бог ты мой, я же считал, что этот вопрос решен окончательно! Вы пришли к выводу, что появление на публике небезопасно, если не будет каких-либо чрезвычайных обстоятельств.

В целом я с этим согласен. Есть же старая поговорка о кувшине, что повадился по воду ходить.

— Да. Но ведь это будет нечто вроде увеселительной прогулки, не так ли? Все расписано заранее, как в хорошей театральной постановке. Есть ли хоть один шанс, что возникнет ситуация, с которой я не справлюсь?

— Думаю, нет. В обычных условиях вам следовало бы потом встретиться с прессой, но ваша недавняя болезнь послужит извинением. Мы можем вывести вас через запасной туннель и избежать встречи с журналистами. — Он невесело усмехнулся. Конечно, всегда есть шанс, что какой-нибудь псих на галерке протащит с собой пистолет. Мистер Бонфорт шутя называл галефку своим тиром, после того как его достали оттуда.

Я сразу же ощутил в ноге острую боль.

— Хотите напугать меня до смерти?

— Нет.

— Тогда у вас странная манера будить мою смелость. Дак, перестанем играть в кошки-мышки. Вы хотите, чтобы я завтра занялся этим делом? Да или нет.

— Конечно, хочу. Иначе какого черта я торчал бы тут, когда дел у меня по горло! Чтобы потрепаться с тобой, что ли?

Спикер pro tempore[16] ударил молотком, капеллан произнес короткую проповедь, в которой постарался тщательно избежать конфронтации взглядов различных религий, после чего все смолкли. Депутатские места были заполнены лишь наполовину, тогда как балконы переполнены туристами.

Мы услышали передаваемый по внутренней трансляции церемониальный стук. Парламентский пристав с булавой загородил вход. Трижды требовал Император права войти, и трижды Пристав отказывал ему. Тогда он попросил о милости и был ко всеобщему удовольствию допущен. Мы встали, когда вошел Биллем и сел позади кресла Спикера. Он носил мундир Генерал-Адмирала и был без свиты.

Как и требовалось, его сопровождал лишь эскорт Спикера и парламентский Пристав.

После этого я взял свой боевой жезл под мышку, встал со своего кресла в первом ряду и, адресуясь к Спикеру, как будто сюзерена в зале и не было, прочел речь. Это была не та речь, что написал Корпсмен. Ту я отправил в сортир сразу же после того, как просмотрел ее. Билл написал речь, которая, возможно, подходила для избирательной кампании, но никуда не годилась для данного места и данного времени.

Моя речь была краткой и нейтральной, я составил ее из кусков, заимствованных из других речей Бонфорта, и она, в известной мере, повторяла ту, что он произнес, возглавляя предыдущее «переходное» правительство. Я твердо высказался в пользу хороших дорог, отличной погоды, пожелал, чтобы все возлюбили друг друга подобно тому, как мы — демократы, обожаем своего сюзерена, а он любит нас. Это была шикарная лирическая поэма в прозе слов этак на пятьсот, и если я отклонялся от речи, что служила мне образцом, то продолжал говорить от себя, исходя из роли, которую играл. Восторг балкона был таким, что его пришлось призвать к порядку.

Родж встал и предложил, чтобы кандидатуры, названные по ходу речи, были утверждены; возражений не последовало. Парламентский клерк объявил это решение единогласным. Когда я вышел вперед в сопровождении секундантов от моей партии и оппозиции, то увидел, что многие члены Ассамблеи поглядывают на часы, прикидывая, успеют ли они занять место в полуденном шаттле.

Затем я принес присягу верности моему сюзерену, ограниченную соответствующими статьями Конституции, поклялся защищать и расширять права и привилегии Великой Ассамблеи, охранять свободы граждан Империи, где бы таковые граждане ни находились, а заодно пообещал и исполнять обязанности Верховного Министра Его Величества. Капеллан, произнося слова присяги пару раз сбился, но я его поправил.

Мне казалось, что я говорю очень бойко, как на каком-нибудь застолье, и вдруг я обнаружил, что плачу и слезы застилают мне глаза. Когда я кончил, Биллем сказал мне еле слышно:

— Прекрасно сыграно, Джо.

Не знаю, думал ли он, что говорит со своим старым другом, да, впрочем, какое мне дело до этого. Я не стал вытирать слез.

Позволил им течь по щекам, когда повернулся лицом к Ассамблее.

Подождал, пока уйдет Биллем, а затем распустил Ассамблею.

«Диана Лимитед» в тот день пустила четыре дополнительных шаттла. Новая Батавия опустела — кроме двора и миллиона пекарей, мясников, свечников и государственных служащих в городе осталось только «скелетное» правительство.

После того как мой «грипп» был побежден и я появился перед обширной аудиторией Ассамблеи, больше уже не имело смысла оставаться. В качестве Верховного Министра я уже не мог, не вызывая нежелательных слухов, быть невидимкой. Как номинальный глава политической партии, начавшей предвыборную кампанию, я обязан был встречаться с людьми, во всяком случае с некоторыми. Поэтому я делал то, что нужно было делать, и ежедневно читал присылаемый мне доклад о том, что Бонфорт находится на пути к полному выздоровлению. Выздоровление шло хорошо, хотя и медленно. Капек сообщал, что в случае острой необходимости он мог бы появиться на людях почти в любую минуту, хотя лично он — Капек — против этого возражает. Бонфорт потерял почти двадцать фунтов веса, и его движения еще плохо координируются.

Родж делал все от него зависящее, чтобы прикрыть нас обоих.

Бонфорту уже было известно, что вместо него действует двойник, и после первого приступа гнева, он смирился с неизбежностью и одобрил такое решение. Родж тянул на себе всю выборную кампанию, консультируясь с Бонфортом только по вопросам высокой политики, а затем передавал мне ответы Бонфорта, чтобы я мог руководствоваться ими, когда в том возникнет нужда.

Меня оберегали не менее тщательно. Увидеть меня было потруднее, чем получить свидание с засекреченным агентом. Мой офис находился в горах, сразу же за апартаментами Лидера оппозиции — мы не стали переезжать в более пышные покои Верховного Министра, что было бы вполне законно, но, пока он был лишь главой «переходного» правительства, могло бы вызвать косые взгляды. Сюда нельзя было попасть прямо из нижней гостиной, а чтобы воспользоваться главным входом, нужно было пройти через пять контрольных пунктов. Это касалось всех без исключения, кроме тех, особо доверенных, кого Родж сам провожал обходным туннелем в кабинет Пенни, а уж оттуда и в мой.

Такая система обеспечивала мне возможность просмотреть фэрлидосье на каждого, кто должен был увидеться со мной. Я мог даже держать досье прямо перед собой в самый момент визита, так как мой стол был оборудован скрытым проектором, которого посетитель со своего места видеть не мог. Если же он оказывался любителем походить по кабинету, мне ничего не стоило мгновенно отключить дисплей. Он имел и другое назначение. Родж мог, например, привести ко мне посетителя, оставить меня с ним наедине, выйти в кабинет к Пенни, написать мне записку и передать ее на дисплей. Это были срочные заметки типа: «Заласкайте его до смерти, но ничего не обещайте»; «Все, что ему от вас надо — это представить его жену королевскому двору. Обещайте ему это и выпроваживайте»; «С этим будьте осторожны. Он из «трудного» округа и гораздо умнее, чем кажется. Передайте его мне, я все улажу».

Не знаю, кто в это время на самом деле руководил правительством. Думаю, «карьерные» заместители. Каждое утро на моем письменном столе появлялась кипа документов. Я ставил под ними свою корявую бонфортовскую подпись, а Пенни утаскивала все прочь. Меня просто заворожили масштабы бюрократической машины Империи. Однажды, когда нам пришлось проводить заседание за пределами наших офисов, Пенни провела меня, как она сказала, прямиком через Архив, где миля за милей тянулись бесконечные ряды стеллажей, каждый из которых представлял собой как бы соты с ячейками для хранения микрофильмов. За стеллажами проходили движущиеся дорожки, чтобы клеркам не тратить дни на поиски нужного досье.

Пенни сказала, что провела меня только по одному крылу Архива. Каталог всех досье, говорила она, занимает пещеру размером с Зал Заседаний Великой Ассамблеи. Услышав это, я порадовался, что знакомство с государственной деятельностью для меня, так сказать, скорее хобби, чем постоянная работа.

Встречи с посетителями были неизбежным злом и главное совершенно бесполезным, поскольку Родж или Бонфорт через Роджа сами принимали все решения. Для меня настоящая работа заключалась в написании речей для предвыборных выступлений. Был пущен слух, чти мой доктор опасается осложнений на сердце после вирусной инфекции и рекомендовал мне оставаться в условиях пониженной гравитации на все время предвыборной кампании. Я не хотел рисковать, выступая двойником на Земле, а еще меньше — на Венере.

От фэрли-досье, когда имеешь дело с толпой, толку было мало, не говоря уж об опасности, которую представляли террористические организации Активистов. Никому из нас, а мне особенно, не хотелось даже думать о том, что я мог бы наболтать, вкати они мне хотя бы минимальную дозу неодекокаина.

Кирога мотался по всем континентам Земли, выступая по стерео и с трибун перед огромными стечениями людей. Но Роджа Клифтона это не тревожило. Он пожимал плечами и говорил: «Пусть себе. Выступлениями на политических митингах голосов не соберешь. Только сам вымотаешься. На митинги-то ходят одни фанатичные приверженцы».

Оставалось лишь надеяться, что Родж прав. Предвыборная кампания была короткой — всего шесть недель с момента отставки Кироги до того дня, который он сам назначил для проведения выборов. Поэтому я выступал чуть ли не каждый день или по Имперской сети, где нам предоставили равное время с партией Человечества; или же в записи — ролики ежедневно отправлялись с шаттлами для последующей трансляции на митингах и собраниях со специфическим составом аудиторий.

Выработалась своего рода рутина — ко мне поступал черновик речи (возможно, его писал Билл, с которым я больше не встречался), я его перерабатывал, Родж просматривал переработанный вариант и возвращал его мне либо одобренным, либо, иногда, с незначительными изменениями, сделанными почерком Бонфорта, который стал таким корявым, что его почти невозможно было разобрать.

Я никогда не касался мест, выправленных Бонфортом, хотя остальной текст подвергал новой правке: когда вы начинаете «прокатывать» текст вслух, всегда обнаруживается, что то же самое можно сказать короче и живее. Я начал улавливать характер поправок Бонфорта — чаще всего они сводились к устранению всякой водянистости — выражения он предпочитал крепкие и определенные.

С Бонфортом я еще не встречался. Я чувствовал, что не смогу носить его личину, если увижу его на одре болезни. Но я был не единственным человеком из нашей маленькой команды, который его не навещал: Капек выставил Пенни — ради ее же блага. Я об этом узнал только позднее. А тогда знал лишь, что с тех пор, как мы прибыли в Новую Батавию, Пенни стала раздражительной, забывчивой и мрачной.

Под глазами у нее появились круги, как у енота. Всего этого я не мог не заметить, но приписал эти симптомы усталости от тревог, связанных с кампанией, и беспокойству за Бонфорта. Я был прав только отчасти. Доктор же Капек не только все понял, но и принял свои меры, подвергнув ее легкому гипнозу, задав ей ряд вопросов, а затем строго запретив посещать Бонфорта до тех пор, пока со мной не будет все кончено и меня не отправят на Землю.

Бедная девочка почти с ума сошла, разрываясь между посещениями чуть ли не умирающего человека, в которого была безнадежно влюблена, и работой в тесном контакте с другим мужчиной, который не только схож с первым как две капли воды, но и говорит, и действует так же и при этом абсолютно здоров. Она уже начинала ненавидеть меня.

Молодчина Капек понял, в чем корень зла, сделал ей кое-какие постгипнотические внушения, но категорически запретил входить к больному. Естественно, мне тогда об этом ничего не сказали, да меня это и не касалось. Пенни же ожила и снова стала дружелюбной и невероятно энергичной, какой я ее знал до этого.

Для меня же обстановка изменилась в корне. Надо честно признать — по меньшей мере раза два я был на грани разрыва с этой проклятой нервотрепкой, если бы не Пенни.

Мне нередко приходилось бывать на заседаниях Исполнительного Комитета по проведению кампании.

Поскольку Экспансионистская партия была партией меньшинства и, по сути дела, лишь фракцией коалиции нескольких партий, удерживаемых вместе только личностью и лидерством Джона Джозефа Бонфорта, мне пришлось изображать его там и вливать в глотки этих обидчивых примадонн сладенький успокоительный сиропчик. К таким действиям меня готовили особенно тщательно, рядом со мной сажали Роджа, чтобы он наставлял меня на путь истинный, если случится какая-то заминка. Явка на эти заседания была для меня обязательна.

Примерно за две недели до выборов должно было состояться заседание, на котором намечалось произвести распределение «надежных» округов. У нашей организации всегда в запасе были тридцать-сорок округов, в которых наверняка можно было провести тех кандидатов, что были нужны или для формирования Кабинета министров, или для других политических целей.

Например, такой человек, как Пенни, сразу же приобретал другой вес, если получал права члена Ассамблеи, и мог свободно появляться там, общаться с другими членами, присутствовать на закрытых заседаниях съездов и других мероприятиях.

Сам Бонфорт тоже проходил по такому «надежному» округу. Это избавляло его от необходимости выступать на низовых собраниях избирателей. Такой же округ предназначался и Клифтону. Другой мог получить Дак, если бы он в этом нуждался, но ему было достаточно поддержки членов своей Гильдии. Родж намекал даже, что если, став снова самим собой, я захочу заняться политикой, то стоит мне слово сказать — и меня тут же занесут на следующих выборах в соответствующий список.

Некоторые из таких местечек отводились старым партийным функционерам, которые готовы были уйти в отставку по первому слову, чтобы обеспечить партии с помощью дополнительных выборов место для человека, которого нужно провести в правительство или на другой важный пост.

Все это напоминало дележку кормушек, и, учитывая, что собой представляла коалиция, Бонфорту приходилось улаживать всякого рода распри, многие из которых носили остро конфликтный характер.

Соответствующий список он должен был представить Исполнительному Комитету. Делалось это в самый последний момент, перед публикацией избирательных бюллетеней, но пока еще в них можно было внести какие-то изменения.

Когда Родж и Дак вошли ко мне, я как раз работал над речью и распорядился, чтобы Пенни взяла на себя все остальные дела, а меня беспокоила только в пожарных ситуациях. Кирога в Сиднее накануне вечером выступил с совершенно диким заявлением, которое давало нам возможность уличить его во лжи и поджарить на медленном огне. Я собственно готовил ответ на эту речь, не имея на этот раз даже черновика. Мне очень хотелось, чтобы представленный мной вариант был одобрен без поправок.

Когда они вошли, я сказал:

— Ну-ка, послушайте, — и прочел им тот абзац, в котором заключалась вся соль. — Нравится вам?

— Что ж, вы прямо-таки распяли его шкуру на дверях, сказал Родж. — Тут список «надежных» округов. Не хотите ли взглянуть на него? Мы отправляемся на заседание через двадцать минут.

— Ох, уж эти мне проклятущие заседания! А зачем мне смотреть список? Разве там есть что-то заслуживающее особого внимания? — Тем не менее я заглянул в него и прочел с начала до конца. Всех кандидатов я знал по фэрли-архиву, а с некоторыми встречался и лично. Знал и причины, по которым они были включены в данный список. И вдруг я увидел в списке фамилию — Корпсмен, Уильям Дж. Я подавил чувство справедливого негодования и спокойно сказал: — Я вижу в списке Билла, Родж.

— Ах, да. Об этом-то я и хотел с вами поговорить. Видите ли, Шеф, как мы все знаем, у вас с Биллом отношения сильно подпорчены. Вас я не виню, во всем виноват сам Билл. Но ведь у всякой медали есть две стороны. Возможно, и вы не всегда учитывали колоссальный комплекс неполноценности, которым страдает Билл. У него это как чирий на заднице. А членство в Ассамблее послужит для него как бы лекарством.

— Вот как?

— Да. Он уже давно мечтает об этом. Видите ли, мы все имеем официальный статус, то есть я хочу сказать — все мы члены Великой Ассамблеи. Я имею в виду тех, кто тесно связан с… хм… с вами. Билл это переносит очень тяжело. Я сам слышал, как после третьего стаканчика он жаловался, будто он всего-навсего поденный батрак. И ему это представляется несправедливым. Вы не будете возражать? Партия от этого не обеднеет, да и сама цена за ликвидацию напряженности в нашем партийном штабе не так уж и высока.

К этому времени я уже полностью взял себя в руки.

— Меня это не касается. Какое значение имеет мое мнение, если того хочет мистер Бонфорт? — Я заметил, что Дак и Родж переглянулись, и добавил: — Ведь это желание мистера Бонфорта? Я правильно вас понял, Родж?

— Скажи ему, Родж, — резко бросил Дак.

— Это затеяли мы с Даком, — медленно ответил Родж. — Мы думаем, что так будет лучше.

— Значит, мистер Бонфорт этого не одобрил? Вы же наверняка интересовались его мнением?

— Нет, не спрашивали.

— А почему?

— Шеф, это было не такое уж важное дело, чтобы его беспокоить. Он старый, больной, усталый человек. Я не тревожу его ничем, что выходит за рамки главных политических решений. А это дело к ним никак не относится. Это касается избирательных округов, где мы полные хозяева, и кто именно их будет представлять, не имеет ни малейшего значения.

— Тогда зачем вы спрашиваете мое мнение?

— Ну… мне казалось, что вам следует знать… и знать, почему мы так думаем. Мы полагали, что вы одобрите наше решение.

— Я? Вы хотите получить решение, как будто я — мистер Бонфорт. Но я — не он. — Я нервно побарабанил пальцами по столу. — Или это решение относится к его компетенции, и вам следует спросить его самого, или это не его уровень и тогда решайте сами, не спрашивая моего согласия.

Родж пожевал свою сигару, потом произнес:

— Ладно. Тогда я беру свой вопрос обратно.

— НЕТ!!!

— Как это — нет?

— А вот так! Вы уже спросили меня. Значит, у вас самих на душе скребут кошки. Поэтому если вы хотите, чтобы я предъявил сегодня этот список Комитету, выступая в роли Бонфорта, то пойдите и спросите его самого.

Они сидели и молчали. Потом Дак проговорил:

— Расскажи ему, Родж. Иначе это сделаю я.

Я ждал. Клифтон вынул сигару изо рта и сказал:

— Шеф, у мистера Бонфорта четыре дня назад случился инсульт. Его нельзя беспокоить.

Я так и обмер, повторяя про себя строфы об «увенчанных облаками башнях и пышных палатах». Когда силы ко мне вернулись, я спросил:

— Он в сознании?

— Кажется, он в здравом уме, но страшно ослаб. Провести такую суматошную неделю на положении почти пленника оказалось выше его сил, чего мы не предусмотрели. Удар поверг его в кому на двадцать четыре часа. Он вышел из нее, но левая сторона лица парализована, да и вообще вся левая сторона тела действует плохо.

— Хмм… А что говорит доктор Капек?

— Он надеется, что тромб рассосется и все будет в полном порядке. Однако мистеру Бонфорту нужен полный покой, нужен еще более щадящий режим, чем был до этого. А сейчас. Шеф, сейчас он болен, и нам придется завершать кампанию без него.

Мне почудилось, что я снова ощущаю горечь потери, потери отца. Я никогда не видел Бонфорта, никогда не пользовался какими-то идущими от него благами, если не считать нескольких корявых пометок, написанных на полях черновика его рукой. Но я чувствовал в нем опору. То обстоятельство, что он был вот тут рядом, в соседней комнате, казалось, давало мне силы довести до конца эту невероятную игру.

Я набрал полную грудь воздуха, потом выдохнул и сказал:

— Ладно, Родж. Придется нам продолжать наши игры.

— Да, Шеф. — Он встал. — Пора ехать на заседание. Как же мы решим? — Он кивнул на список «надежных» округов.

— Ах, да! — Я на минутку задумался. Вполне возможно, что Бонфорт наградил бы Билла привилегией называться «Достопочтенный» только затем, чтобы Билл почувствовал себя счастливым. В таких делах Бонфорт не мелочился. В общем, не завязывал, как говорится, рта корове, попавшей в рожь. В одном из своих политических эссе он писал: «Я не интеллектуал. Если у меня и есть талант, то это умение находить людей, а затем предоставлять им свободу в выполнении порученной работы». — Как долго Билл работал с ним? — спросил я внезапно.

— Что? Да уж около четырех лет. Даже побольше.

Бонфорт, видимо, был доволен его работой.

— Значит, за это время уже прошли одни выборы. Почему он не сделал его тогда членом Ассамблеи?

— Господи! Откуда же мне знать! Этот вопрос никогда не поднимался.

— А когда Пенни вошла туда?

— Около трех лет назад, на дополнительных выборах.

— Вот вам и ответ, Родж.

— Не понял?

— Бонфорт мог сделать Билла членом Ассамблеи в любую минуту. И решил этого не делать. Дадим этот округ парню, который значится у нас как «подмена». Если мистер Бонфорт захочет сделать Биллу подарок, он сможет сделать это с помощью дополнительных выборов, когда поправится.

Лицо Клифтона не выразило ничего. Он просто взял лист и сказал:

— Очень хорошо, Шеф.

Вечером того же дня Билл уволился. Думаю, что Роджу пришлось ему сказать, что выкрутить мне руки не удалось. Но когда Родж известил меня об этом, я почувствовал тошноту, поняв, что моя непреклонность вовлекла нас в страшную опасность. Я так и сказал Роджу. Он отрицательно покачал головой.

— Но он все знает! Этот план был разработан им самим с самого начала. Подумайте, какую бочку дерьма он может продать ребятам из партии Человечества!

— Забудьте об этом, Шеф. Билл, может быть, и дрянь иначе я не могу говорить о человеке, дезертирующем в разгар кампании, порядочные люди так не поступают — но он все же не подонок. В нашей профессии секреты клиентов не продают, даже если с ними расходятся в разные стороны.

— Будем надеяться, что вы правы.

— Вот увидите. Не надо волноваться. Давайте делать свое дело.

Прошло несколько дней, и я решил, что Родж знает Билла лучше меня. Ни его самого, ни о нем ничего не было слышно, кампания набирала ход, как и полагалось, она становилась все более ожесточенной, но не было даже намека, что сведения о нашем сногшибательном обмане просочились наружу. Я уже начал успокаиваться, и мне удалось написать несколько самых лучших речей Бонфорта — некоторые из них с помощью Клифтона. Чаще же он просто хвалил их.

Мистер Бонфорт уверенно шел на поправку, но Капек полностью изолировал его от всяких забот.

На прошлой неделе Роджу пришлось улететь на Землю. Там требовалось залатать кой-какие дыры в нашей обороне, чего никак нельзя было сделать издалека. Потребность же в речах и выступлениях сохранялась. Я работал как вол с помощью Пенни и Дака, с которыми за это время сошелся еще ближе. Теперь мне все давалось куда легче. На большинство вопросов я мог отвечать, почти не задумываясь.

И так, то была обычная, проводимая регулярно два раза в неделю, пресс-конференция, совпадавшая по времени с днем возвращения Роджа. Я надеялся, что он прилетит к ее началу, но, в общем, причин сомневаться, что я сам доведу ее до благополучного конца, не было. Пенни вошла в кабинет первой, неся все орудия своего ремесла.

И тут за дальним концом стола я увидел Билла.

Я окинул кабинет спокойным взором и сказал:

— Доброе утро, джентльмены.

— Доброе утро, господин Министр, — ответили они хором.

— Здравствуйте, Билл — добавил я. — Вот уж не думал, что встречусь с вами здесь. Кого вы представляете?

Наступила пауза. Все знали, что Билл то ли уволился, то ли был уволен. Он ухмыльнулся мне прямо в лицо и ответил:

— Добрый день, мистер Бонфорт. Я представляю синдикат Крейна.

Тогда я понял — опасность рядом. Однако мне не хотелось, чтобы он почувствовал мою тревогу.

— Отличное место. Надеюсь, они платят вам столько, сколько вы заслуживаете. Ну, а теперь к делу… Сначала письменные вопросы. Они у вас, Пенни?

Быстро разделавшись с письменными вопросами, дав на них ответы, которые подготовил заранее, я откинулся на спинку кресла и как обычно сказал:

— Есть немного времени, джентльмены, чтобы поболтать. Будут ли у вас вопросы? — Их оказалось несколько. Один раз мне пришлось сказать «комментариев не будет» — ответ, который Бонфорт предпочитал уклончивому увиливанию. Наконец я взглянул на часы и сказал: — Ну, пожалуй, на сегодня достаточно, джентльмены. — И начал подниматься.

— СМИЗИ!!! — заорал Билл.

Я продолжал вставать, даже не взглянув в его сторону.

— Я к тебе обращаюсь, господин поддельный Бонфорт-Смизи, — злобно кричал Билл, еще больше повышая голос.

Теперь я посмотрел на него с удивлением, как должно было смотреть важное официальное лицо, грубо оскорбленное в обстановке, где ничего подобного просто не могло произойти, Билл тыкал в мою сторону пальцем, лицо его стало багровым.

— Ты… самозванец! Мелкий актеришка! Обманщик!

Репортер из Лондонского «Таймс», стоявший справа от меня, тихо спросил:

— Хотите, я вызову охрану, сэр.

— Нет, он в общем-то безобиден, — ответил я.

Билл расслышал.

— Значит, я безобиден, а? Ну, посмотрим!

— Я думаю, охрану все же лучше вызвать, сэр… — настаивал репортер из «Таймс».

— Не нужно! — резко ответил я. — Довольно, Билл. Вам лучше уйти без шума.

— Ишь ты, чего захотел! — И он с невероятной быстротой начал выкладывать перед присутствующими все обстоятельства дела.

Конечно, о похищении он ничего не сказал, о своей роли в разработке плана — тоже, но зато намекнул, что покинул нас, не желая принимать участие в столь подлом обмане. Возникновение идеи подмены он связал, отчасти справедливо, с болезнью Бонфорта, но намекнул при этом, что мы сами оглушили его наркотиками.

Я слушал совершенно спокойно. Большинство репортеров сначала принимали Билла с тем выражением лиц, которое появляется у людей посторонних, ставших случайными свидетелями семейного скандала, потом кое-кто стал записывать и даже что-то диктовать в свои минидиктофоны.

Когда он остановился, я спросил:

— Вы все сказали, Билл?

— А тебе что — мало, а?

— Больше чем достаточно. Мне очень жаль, Билл. Пока все, джентльмены. Мне надо работать.

— Одну минуту, господин Министр! — выкрикнул кто-то. Разве вы не хотите дать опровержение?

Другой прибавил:

— А вы не будете преследовать его по суду?

Сначала я ответил на второй вопрос:

— Нет, не буду. Кто же судится с больным человеком?

— Больной? Это я-то больной?! — выходил из себя Билл.

— Успокойтесь, Билл. Что же касается опровержения, то вряд ли в нем есть необходимость. Однако я видел, что кое-кто вел записи. Хоть я и сомневаюсь, чтобы ваши издатели взяли на себя смелость сообщить об этом печальном инциденте, но если они это сделают, то пусть воспользуются нижеследующим анекдотом. Вам когда-нибудь приходилось слышать о профессоре, отдавшем сорок лет жизни доказательству того, что «Одиссею» написал не Гомер, а совсем другой грек, но носивший то же имя?

Раздался вежливый смех, я улыбнулся и повернулся к дверям.

Билл кинулся ко мне, обежал стол и схватил за руку.

— Ты от меня не отделаешься смешочками!

Тогда корреспондент из «Таймс» — мистер Аккройд, кажется, оторвал руки Билла от меня.

Я поблагодарил его:

— Спасибо, сэр! — А Корпсмену сказал: — А что вы хотите, чтобы я сделал, Билл? Я уже и так постарался вести дело таким образом, чтобы вас не арестовали.

— Зови своих жандармов, лгун! Мы еще посмотрим, кто из нас проведет больше времени в тюряге! Посмотрим, что произойдет, когда у тебя возьмут отпечатки пальцев!

Я вздохнул и сыграл лучшую сцену в моей жизни.

— Это уже не шутка, джентльмены. Я полагаю, что с этим представлением пора кончать. Пенни, дорогая, будьте добры, пошлите кого-нибудь за оборудованием для снятия отпечатков пальцев. — Я полностью отдавал себе отчет, что иду ко дну, но если идешь на дно, стоя на палубе «Биркенхеда»[17], то уж стой по стойке смирно до самого конца. Даже злодей, и тот имеет право на красивый уход со сцены.

Билл, однако, не хотел терять ни минуты. Он схватил стакан, стоявший передо мной на столе — несколько раз я подносил его ко рту.

— Пошел ты ко всем чертям! Мне хватит и этого!

— Я уже раз говорил вам, Билл, чтобы вы следили за своим языком в присутствии женщин. Но стакан можете взять.

— Будь уверен, что возьму!

— Отлично. А теперь, пожалуйста, уходите. Если не уйдете, мне придется вызвать охрану.

Он вышел. Все молчали. Я сказал:

— Может быть, кому-нибудь еще захочется получить мои отпечатки?

Аккройд быстро ответил:

— О, я уверен, что они не понадобятся, господин Министр!

— А то — пожалуйста. Если вы полагаете, что в этой истории есть хоть капля правды, то надо проверить. — Я настаивал, потому что это, во-первых, соответствовало моему характеру, а во-вторых и в-третьих, потому что быть немножко беременной или слегка разоблаченным просто невозможно, и я не хотел, чтобы присутствующие здесь мои друзья оказались запуганными Биллом. Это было самое малое, что я мог для них сделать.

Нет, за настоящим оборудованием нам посылать не пришлось. У Пенни с собой оказалась черная копирка, а у кого-то нашелся вечный блокнот с пластиковыми страницами — на них получились отличные отпечатки.

Затем я пожелал им доброго утра и вышел.

Мы еле-еле дошли до кабинета Пенни. Оказавшись в нем, Пенни тут же упала в обморок. Я отнес ее в свой кабинет, положил на диван, а сам сел за стол, и в течение нескольких минут меня бил сильный озноб.

Весь остаток дня мы оба никуда не годились. Мы вели себя как всегда, только Пенни отказала в приеме всем посетителям, прибегнув к первому попавшемуся предлогу. Мне предстояло еще записать речь, и я всерьез подумывал о том, как от этого избавиться. Стерео я оставил включенным, но ни одного слова об утреннем инциденте оно не передало. Я понял, что все заняты проверкой отпечатков. Без этого писать было рискованно, ведь, в конце концов, я все же был Верховный Министр Его Императорского Величества.

Поэтому я все же решил записать речь, ибо она уже была готова, да и время для записи было назначено заранее.

Проконсультироваться я ни с кем не мог — даже Дак, и тот уехал в Тихо-Сити.

Это была моя самая лучшая речь. Я сделал ее в том духе, в котором выступает клоун, предотвращая панику в горящем цирке.

После того как запись была окончена, я просто спрятал лицо в ладони и заплакал, а Пенни в это время гладила меня по плечу. Суть сегодняшнего кошмара мы даже не обсуждали.

Родж прилунился в двенадцать часов по Гринвичу, как раз, когда мы кончали записывать. И зашел ко мне сразу же, как появился в апартаментах. Глухим монотонным голосом я изложил ему всю эту гнусную историю. Он слушал, жуя потухшую сигару, а лицо оставалось совершенно бесстрастным.

В конце я сказал жалким голосом:

— Я должен был дать им эти отпечатки. Хоть вы-то понимаете это? Отказать им в этом было бы не по-бонфортовски.

Родж ответил:

— Не волнуйтесь.

— Что вы сказали?

— Я сказал «не волнуйтесь». Когда заключение по этим отпечаткам придет из Информационного Бюро в Гааге, вы получите небольшой, но приятный сюрприз, а наш друг Билл — большой и куда менее приятный. А если он уже получил хоть часть своих сребрянников в задаток, то, надо думать, ему придется расплачиваться за них собственной шкурой. Очень надеюсь на это!

Я сразу понял, о чем идет речь.

— Ох! Но, Родж, они же на этом не остановятся… Есть еще десятки мест, где можно получить отпечатки. Общественная Безопасность, например, да мало ли еще где…

— Неужели вы думаете, что мы работаем так небрежно? Шеф, я знал, что нечто в этом духе может рано или поздно произойти. В ту самую минуту, как Дак радировал о вступлении плана «Марди Гра» в действие, началась и работа по обеспечению… Всюду… Но я не считал нужным посвящать в это Билла. — Он пососал свою стылую сигару, вынул се изо рта и внимательно оглядел со всех сторон. — Бедняга Билл.

Пенни тихонько вздохнула и опять хлопнулась в обморок.

Глава 10

В общем, мы как-то добрались до последнего дня перед выборами. О Билле никаких известий не поступало. Списки пассажиров свидетельствовали, что он улетел на Землю через сутки после своего фиаско.

Если какое-нибудь захудалое агентство новостей и опубликовало хоть строчку об этом деле, то я об этом ничего не слыхал, а в речах Кироги никаких намеков не было.

Мистер Бонфорт шел на поправку и можно было поспорить, что после выборов он приступит к исполнению своих обязанностей. Следы пареза еще сохранялись, но их можно было объяснить — сразу же после выборов он собирался отправиться в отпуск — практика обычная, к которой прибегают почти все политики. Отпуск намечалось провести на «Томми» — в полной безопасности и уединении. Во время этого рейса меня должны были тайно отправить на Землю, а у Шефа «намечался» микроинсульт, вызванный перенапряжением во время избирательной кампании.

Роджу предстояло снова повозиться с отпечатками пальцев, но это дело могло и подождать годик-другой.

В день выборов я был счастливее щенка, забравшегося в шкаф с хозяйскими туфлями. Кончилась моя роль, хотя еще одно выступление за мной оставалось.

Мы уже записали два пятиминутных спича для Имперской линии связи: один, в котором выражалось удовлетворение по поводу нашей победы, и другой, в котором мы также достойно признавали свое поражение.

Моя работа была завершена. Когда последняя запись кончилась, я схватил Пенни в объятия и расцеловал. Особого неудовольствия она не выказала.

И все-таки мне предстояло еще раз выступить в образе Бонфорта — мистер Бонфорт хотел увидеть меня в этой роли, прежде чем я навсегда перестану ее играть. Я не возражал. Теперь, когда напряжение спало, я мог увидеться с ним без всяких опасений.

Исполнение этой роли для его удовольствия можно было рассматривать, как водевиль, разыгранный на полном серьезе. Да и то сказать — серьезность и достоверность — основа всякой настоящей комедии.

Вся наша команда должна была собраться в Верхней гостиной, ибо мистер Бонфорт за все эти долгие недели еще ни разу не видел звездного неба, по которому истосковался. Там мы намеревались ждать результатов голосования, чтобы либо выпить за победу, либо утопить в виски горечь поражения и поклясться в том, что добьемся удачи в следующий раз. Только теперь уже без меня: я был по горло сыт политикой — хлебнул ее вдоволь за первые и последние в моей жизни Национальные выборы.

Я далее не был уверен, что захочу продолжать свою театральную карьеру. Играть ежеминутно на протяжении целых шести недель, это значит участвовать минимум в пятистах представлениях.

А это, знаете ли, весьма утомительно.

Мистера Бонфорта доставили на лифте в инвалидном кресле. Я не показывался, дожидаясь, пока его устроят поудобнее на кушетке — ведь человеку свойственно испытывать неловкость, когда его слабости выставляются напоказ перед незнакомыми людьми. А кроме того, мне хотелось войти с некоторой помпой.

Но меня чуть не выбило из роли! Он был похож на моего отца!

О, конечно, я имею в виду просто отдаленное сходство. Мы с ним больше походили друг на друга, чем каждый в отдельности на моего отца, но сходство было отчетливо. И возраст тот же, так как выглядел он очень старым. Я даже предположить не мог, что он так состарился! Он страшно исхудал и был сед как лунь.

Я отметил про себя, что во время предстоящего отдыха в рейсе должен помочь ему подготовиться к вхождению в его собственный былой образ. Бесспорно, Капек сумеет восстановить прежний вес, ну а если нет, то всегда найдется способ казаться более полным, даже не прибегая к легко обнаруживаемым прокладкам из ваты. Я сам покрашу ему волосы. Обявление о недавно перенесенном инсульте поможет объяснить многие другие изменения в его внешности. В конце концов, эти изменения действительно произошли за считанные недели.

Теперь надлежало постараться за такое же время скрыть их следы, чтобы избегнуть появления новых слухов о подмене.

Все эти практические соображения возникли у меня как бы независимо, где-то в самом укромном уголке мозга. Все мое существо переполняла буря чувств. Как бы тяжело он ни был болен, от него исходила сила — могучая сила интеллекта и физической мощи. Я ощутил то теплое, почти святое чувство, которое охватывает вас при виде гигантской статуи Авраама Линкольна. Я вспомнил еще одну статую, когда увидел его полупарализованного, лежащего на диване, с беспомощными ногами и с левой стороной тела, тщательно укрытой пледом. Он напомнил мне скульптуру раненого льва в Люцерне. Ей было присуще какое-то мощное достоинство — даже в бессилии.

«Гвардия умирает, но не сдается».

Он поднял глаза, когда я вошел, и улыбнулся мягкой, дружеской, понимающей улыбкой, чуть кривой из-за пареза левой стороны, и здоровой рукой поманил меня к себе. Он пожал мне руку с неожиданной силой и тепло сказал:

— Рад, что наконец познакомился с вами.

Его речь была слегка неразборчива, что же касается левой неподвижной стороны лица, то она была скрыта от моих глаз.

— Я счастлив и горд познакомиться с вами, сэр! — Большим усилием воли мне удалось удержаться от подражания невнятности речи — результата пареза.

Он внимательно оглядел меня с головы до ног и усмехнулся.

— А мне кажется, что со мной вы уже встречались неоднократно.

Я в свою очередь посмотрел на него и ответил:

— Я очень старался, сэр.

— Старались? Да вы добились колоссального успеха! Знаете, так странно смотреть на самого себя со стороны.

И тут я с болью в сердце понял, что он эмоционально не ощущает, как страшно изменился за эти дни и считает эти изменения временными последствиями болезни, которым не следует придавать ни малейшего значения.

А он продолжал:

— Не будете ли вы так добры, сэр, показать себя в движении? Я хочу посмотреть, как я… как вы… как мы… словом, мне хочется глянуть, что видят зрители.

Я встал, расправил плечи, прошелся по комнате, поговорил с Пенни (бедняжка переводила глаза с меня на него с совершенно ошеломленным видом), взял бумагу, почесал ключицу, потер подбородок, вынул из-под мышки боевой жезл и немного поиграл им.

Бонфорт смотрел с восхищением. Тогда я добавил «на бис» — стал на середину ковра и выдал отрывок одной из самых сильных его речей, не пытаясь воспроизвести ее дословно, немного варьируя, и кое-где позволяя голосу раскатиться громом, как сделал бы это он сам. Закончил я так: «Раба освободить невозможно. Только он сам может освободить себя. Этого нельзя сделать сверху, как и поработить свободного — его можно лишь убить.»

Наступила странная тишина, затем раздались аплодисменты, причем Бонфорт хлопал здоровой рукой по дивану и кричал: «Браво!».

Это были единственные аплодисменты, полученные за исполнение этой роли, но мне их было достаточно.

Он заставил меня принести стул и сесть с ним рядом. Я увидел взгляд, брошенный им на жезл, и протянул его:

— Он на предохранителе, сэр.

— Я знаю, как им пользоваться. — Он внимательно осмотрел жезл, потом вернул его мне. Я думал, что, может быть, он захочет оставить жезл у себя, но раз этого не произошло, решил отдать его Даку, чтобы тот сам передал его мистеру Бонфорту. Он расспрашивал меня о себе, сказал, что, по-видимому, никогда не видел меня на сцене, но видел моего отца в роли Сирано. С большими усилиями он старался контролировать движение лицевых мышц, и речь его была ясна, хотя слова давались с трудом.

Он спросил, что я собираюсь делать дальше. Я ответил, что пока конкретных планов у меня нет. Он кивнул и сказал:

— Мы подумаем вместе. Найдем вам место — работы у нас много.

Он не упомянул о деньгах, и я горжусь этим до сих пор.

Начали поступать первые итоги голосования. И Бонфорт обратился к стереовизору. Сведения поступали уже сорок восемь часов, поскольку Внешние Территории, а также избиратели, не охваченные округами, голосовали на сутки раньше Земли, да и на Земле избирательный день продолжался с учетом вращения вокруг оси. 30 часов. Сейчас уже передавали итоги по земным континентам.

По данным с Внешних Территорий, полученным еще вчера, мы шли далеко впереди, но Родж объяснил мне, что это ничего не значит — Экспансионисты всегда имеют большинство голосов на других планетах и спутниках. Решающее значение имели голоса миллионов избирателей на Земле, которые никуда не выезжают и даже не помышляют о космосе. Но нам был важен каждый голос и на Внешних Территориях.

Агарийская партия Ганимедов одержала победу в пяти из шести округов. Эта партия была частью Коалиции, и Экспансионистская партия как таковая там кандидатов не выставляла. Ситуация на Венере была сложнее, поскольку там действовало около десятка мелких партий, различающихся столь тонкими подходами к теологическим вопросам, что ни одному землянину их не дано было понять. Тем не менее мы рассчитывали, что большинство голосов туземцев будет отдано нам прямо или косвенно через коалиции, которые создадутся позже, равно как и все голоса живущих там землян. Имперские ограничения, гласившие, что туземцы обязательно должны выбирать людей, которые и будут представлять их в Новой Батавии, Бонфорт поклялся отменить. Это должно было дать ему перевес в голосах на Венере, но трудно сказать, сколько голосов он потеряет при этом на Земле.

Поскольку Гнезда посылали в Ассамблею только наблюдателей, то единственные голоса, о которых приходилось беспокоиться на Марсе, были голоса людей.

Мы пользовались там симпатиями простого люда, но на Марсе действовала полуфеодальная система Патронатов. Однако при честном подсчете голосов мы и там могли рассчитывать на приличный результат.

Дак что-то вычислял на логарифмической линейке, сидя рядом с Роджем. Родж на большом листе бумаги строил прогнозы по какой-то сложной средневзвешенной формуле, разработанной им самим. Десяток или более гигантских искусственных мозгов, рассеянных но всей Солнечной системе, занимались сегодня вечером тем же самым, но Родж предпочитал свои методы.

Он мне как-то сказал, что ему достаточно пройтись по избирательному округу, чтобы «расколоть» его и прогнозировать результат с точностью до двух процентов.

Я ему верил.

Доктор Капек развалился в кресле, сложив ручки на животе, чем-то похожий на разомлевшего земляного червя. Пенни сновала туда-сюда, поправляя какие-то вещи, стоявшие, по ее мнению, неправильно, и разнося нам напитки. Мне показалось, что она избегает прямо смотреть на меня и на мистера Бонфорта.

Мне до сих пор никогда не приходилось бывать на вечеринках, посвященных окончанию выборов. Эта на обычные сборища ничем не походила. Ее отличал какой-то особый уют, какой-то покой, наступивший после того, как бушующие страсти улеглись. В общем, как именно проголосовали избиратели, казалось даже неважным — мы честно сделали все что могли, мы были окружены друзьями и соратниками, и на какоето время прежние страхи и заботы отошли на задний план, хотя возбуждение и любопытство все еще жили в глубине сердца каждого из нас. Все это напоминало момент, когда торт уже испечен, но его еще предстоит украсить завитушками из крема.

Не помню, проводил ли я когда-нибудь время с большим наслаждением.

Родж поднял глаза, поглядел на меня, но обратился к мистеру Бонфорту:

— Континент выглядит как груда мозаики, не сложившейся в картину. Похоже, что американцы осторожничают, пробуя воду голыми пятками и не решаясь перейти на нашу сторону. Вопрос для них в том — не глубока ли водичка.

— А прогноз вы можете дать, Родж?

— Пока нет. О, у нас явное большинство голосов, но при распределении мест в Великой Ассамблее возможны изменения в ту или иную сторону на десятки кресел. — Он встал. — Прощвырнусь-ка я, пожалуй, в город…

Вообще-то говоря, мне тоже следовало бы появиться где-нибудь в качестве мистера Бонфорта. Лидер партии во время подсчета голосов обязательно должен был показаться хотя бы в штаб-квартире выборной кампании. Но я там за все эти шесть недель ни разу не был, так как там меня могли разоблачить быстрее всего. Тем более не имело смысла рисковать сегодня.

Родж вполне мог пойти туда вместо меня, пожать десяток рук, пошутить и позволить девчонкам из секретариата, на плечи которых легла бесконечная бумажная писанина, повисеть у себя на шее и оросить ее слезами.

— … Вернусь через часок.

В обычных условиях наша вечеринка должна была проходить в нижних офисах, включать всю канцелярию и уж обязательно Джимми Вашингтона. Но тогда пришлось бы изолировать от них самого мистера Бонфорта. Конечно, сейчас они тоже праздновали. Я встал.

— Родж, спущусь с вами и зайду навестить гарем Джимми.

— Что? Настоятельной надобности в этом нет.

— Но так будет лучше, верно? К тому же это не трудно, а риска никакого. — Я повернулся к Бонфорту: — Как вы полагаете, сэр?

— Я буду вам очень признателен.

Мы спустились на лифте, прошли через пустые и тихие жилые покои, через мой кабинет и кабинет Пенни. Там, за ее дверью, был сущий бедлам. Стереовизор, доставленный сюда на время, орал на полную мощность, пол покрывал бумажный мусор. Все пили, или курили, или пили и курили одновременно. Даже у Джимми, слушающего передачу итогов по округам, в руке был стакан с выпивкой. Правда, он ни разу не поднес его к губам. Джимми отродясь не пил и не курил. Просто кто-то сунул ему в руку стакан, и он продолжал держать его, позабыв обо всем на свете.

Джимми всегда отлично вписывался в любую компанию.

Я в сопровождении Роджа обошел всех, тепло и искренне поблагодарил Джимми и извинился, ссылаясь на то, что устал.

— Собираюсь пойти прилечь, надо же дать отдых старым косточкам, Джимми. Передайте мои извинения остальным, ладно?

— Конечно, сэр. Вам надо заботиться о своем здоровье, господин Министр.

Я вернулся наверх, а Родж пошел пройтись по городским туннелям.

Когда я вошел в Верхнюю гостиную, Пенни встретила меня приложенным к губам пальцем. Бонфорт, казалось, уснул, и громкость стереовизора была приглушена. Дак все еще сидел перед экраном, занося цифры в большую таблицу Роджа, в ожидании, когда тот вернется. Капек, по-видимому, за все это время даже не шевельнулся. Теперь он кивнул мне и поднял стакан в знак приветствия.

Я попросил Пенни смешать мне виски с содовой, а потом вышел на прикрытый колпаком балкон. Была ночь как по земным часам, так и по лунному времени, и полная Земля отлично смотрелась в газовом облаке звездного покрова. Я нашел Северную Америку. И попытался отыскать ту крохотную точку, которую покинул несколько недель назад. Эмоции у меня были самые что ни на есть смешанные.

Немного погодя я вернулся. Ночь на Луне — зрелище замечательное. Потом пришел Родж и, не сказав ни слова, занялся своей таблицей. Я заметил, что Бонфорт уже не спит.

Передавали данные по очень важным округам, все молчали, стараясь создать наилучшие условия Роджу для работы с его таблицей и Даку с его логарифмической линейкой. Наконец, нарушив долгую тишшгу, Родж откинулся в кресле.

— Все, Шеф, — сказал он, не глядя ни на кого из нас. Мы победили. Большинство не менее семи мест, вероятно, девятнадцать, а возможно, даже и тридцать.

После паузы Бонфорт произнес:

— Вы вполне уверены?

— Абсолютно! Пенни, переключите на другой канал и послушаем, что говорят там.

Я подошел и сел рядом с Бонфортом. Говорить я не мог. Он протянул руку и похлопал меня по плечу так, как это сделал бы отец, и мы оба перевели глаза на экран. Первая станция, которую нашла Пенни, передавала:

— … никакого сомнения, ребята! Восемь электронных мозгов сообщают, что да, мозг КУРИАК — что возможно. Экспансионистская партия выиграла бой и с большим перевесом…

Пенни переключилась на другую:

— … его временный пост превратился в постоянный на следующие пять лет. С мистером Кирогой нам поговорить не удалось, но его политический представитель в Чикаго признает, что полученные сведения нельзя игнорировать…

Родж встал и пошел к телефону. Пенни приглушила стерео так, чтобы оно не мешало разговору. Обозреватель беззвучно шевелил губами, видимо, повторяя то, что уже было всем известно. Вернулся Родж.

Пенни снова увеличила громкость, обозреватель оборвал начатую фразу на середине, прочел переданную ему записку и повернулся к зрителям, широко улыбаясь:

— Друзья и сограждане! Сейчас я передам слово Верховному Министру…

И передача переключилась на мою победную речь.

Я сидел и прямо-таки купался в ней, все мои чувства перепутались, но они были приятны и радостны до боли. Речь была отличная, я над ней хорошо поработал.

На экране я выглядел усталым и измученным, но спокойным и уверенным. В общем, все было тип-топ.

Я как раз дослушал до места «так пойдем же вперед, неся свободу всем…», когда услышал за спиной какой-то шорох.

— Мистер Бонфорт, — начал я… — Док! ДОК!!! Скорее! На помощь!

Мистер Бонфорт цеплялся за меня правой рукой и, напрягая все силы, старался сказать мне что-то, видимо, очень важное, но было поздно, губы не повиновались ему, а его казавшаяся непобедимой воля была бессильна перед слабостью плоти.

Я обнял его. Вздох перешел в дыхание Чейна-Стокса[18], и смерть наступила почти незаметно.

Дак и Капек спустили тело на лифте. Я им был не нужен.

Пришел Родж, похлопал меня по плечу и опять ушел. Пенни тоже пошла вниз. Я встал и вышел на балкон — мне нужен был свежий воздух, хотя воздух там был тот же, что и в комнате искусственный.

Они убили его. Враги убили его так же верно, как если бы воткнули нож в спину. Невзирая на все трудности и опасности, которые мы пережили, в конце концов они все же достали его.

«Гнуснейшее из всех убийств!»

Мне казалось, что внутри меня все мертво, все окаменело от шока. Я видел умирающим самого себя…

Я видел, как умирал мой отец. Теперь я понимал, почему так редко удаются операции по разделению сиамских близнецов. Вот и я тоже умер.

Не знаю, как долго я пробыл на балконе. Очнулся от голоса Роджа за спиной:

— Шеф!

Я обернулся.

— Родж! — сказал я зло. — Никогда больше не называйте меня так, прошу вас.

— Шеф, — настаивал он, — Вы же знаете, что вы обязаны сделать, не правда ли?

Голова у меня кружилась, лицо Роджа расплывалось перед глазами. Я не понимал, о чем он говорит, да и не хотел понимать.

— О чем вы?

— Шеф… Человек может умереть, но представление должно продолжаться. Вы не можете бросить нас в такую минуту.

Голова раскалывалась от боли, глаза не могли ни на чем сфокусироваться. Мне казалось, что он то подплывает ко мне, то отдаляется, хотя голос звучал одинаково громко.

— … отнять у него шанс завершить свой труд. Вы обязаны сделать это ради него. Вы должны его воскресить.

Я встряхнул головой и сделал мощное усилие, чтобы овладеть собой и ответить ему.

— Родж! Вы сами не понимаете, что говорите. Это же чудовищно! Это, наконец, просто нелепо. Я не государственный деятель. Я только жалкий лицедей. Мое дело — корчить рожи и потешать зрителей. Больше я ни на что не гожусь.

К своему ужасу я услышал, что говорю голосом Бонфорта.

Родж внимательно поглядел на меня.

— А по-моему, вы совсем неплохо справлялись с делом.

Я попытался изменить голос и вернуть себе способность контролировать происходящее.

— Родж! Вы просто не в себе. Когда вы успокоитесь, вы поймете, как смехотворно ваше предложение. Вы правы, представление должно продолжаться, но не так, как предлагаете вы! Сделать надо вот что — и это единственный выход — вам следует самому занять его место. Выборы выиграны. У вас большинство — занимайте его место и выполняйте обещанную программу.

Он посмотрел на меня и грустно покачал головой.

— Я сделал бы это, если бы мог. Сознаюсь в этом. Но не могу. Шеф, вы помните эти проклятые заседания Исполнительного Комитета? Ведь это вы удерживали их всех в рамках приличия. Вся Коалиция держалась лишь на одном — на личности и авторитете одного единственного человека… Если вы не возьметесь за дело сейчас же, все, ради чего он жил и умер, распадется на куски и рухнет.

Мне было нечего возразить. Может быть, тут он и был в чем-то прав. За эти полтора месяца я вник в кой-какие тайны политической машинерии.

— Родж! Если даже то, что вы говорите, верно, предложенное решение все равно никуда не годится. Нам удалось спастись от разоблачения только потому, что я показывался в тщательно подготовленной обстановке — и то мы чуть не попались. Но чтобы работать день за днем, неделю за неделей, месяц за месяцем, а может быть, и год за годом, как я понял вас… Нет! Это просто немыслимо, невозможно. Я на это не способен!

— Способны! — Он наклонился ко мне и с силой произнес: — Мы это уже обговорили. И знаем опасности не хуже вас. У вас будет возможность войти в курс дела, постепенно. Для начала две недели в космосе, нет, черт возьми! Месяц, если понадобится! Вы будете все время учиться. Прочтете его дневники, его детские школьные записи, его записные книжки. Вы пропитаетесь всем этим насквозь. А мы будем вам помогать. Я ничего не ответил, а он продолжал: — Послушайте, Шеф! Вы ведь уже поняли, что в политике личность — это не один человек, а команда. Команда, связанная единством целей и убеждений. Мы потеряли нашего капитана, и нам нужен другой. А команда цела.

На балконе оказался Капек. Я даже не заметил, как он тут появился. Я повернулся к нему.

— Вы тоже за это?

— Да.

— Это же просто ваш долг, — добавил Родж.

— Ну, я не стал бы так далеко заходить, — медленно произнес Капек, — я только надеюсь, что вы это сделаете. Но, черт побери, я не хотел бы, чтобы ваше решение лежало на моей совести. Я верю в свободу воли, как бы смешно это не звучало в устах человека медицинской профессии. — Он повернулся к Клифтону: — Лучше оставить его одного, Родж. Ему решать.

Хотя они и ушли, я недолго оставался в одиночестве. Появился Дак. К моему великому облегчению и радости, он не стал величать меня шефом.

— Привет, Дак.

— Привет. — Он помолчал, пуская дым и любуясь звездами. Потом повернулся ко мне, — Старина, нам пришлось плечом к плечу пройти через кой-какие дела. Теперь я знаю тебя как облупленного и с радостью приду тебе — помощь с оружием ли, с деньгами ли или просто с кулаками, даже не спрашивая, зачем она тебе понадобилась. Если ты решил бросить это дело, я ни слова не скажу в осуждение и ни на йоту не изменю своего мнения о тебе. Ты и так уже совершил почти невозможное.

— Х-м-м. Спасибо, Дак.

— Еще одно слово, и я смываюсь. Помни вот что: если ты решишь отказаться от этого дела, то та сволочь, что погубила его — она победит. Победит, несмотря ни на что.

И ушел с балкона.

Я чувствовал, что мой мозг прямо разрывается. И тут мне стало нестерпимо жаль себя. Все было так несправедливо. У меня была своя жизнь, которую я хотел прожить по-своему. Я был в расцвете сил, впереди меня ждали высочайшие триумфы моей карьеры.

Как можно было требовать, чтобы я похоронил се бя, — и возможно на долгие годы — став анонимным исполнителем роли другого человека, а в это время публика забывала бы обо мне, и продюсеры, и режиссеры — тоже. Эти-то наверняка решили бы, что я умер.

Нет! Это было нечестно! Даже просить меня об этом было невероятно жестоко.

Потом я немного успокоился, и чувство обиды притупилось. В небе висела большая, прекрасная и вечная Мать Земля. Я подумал о том, как отмечается там сейчас ночь победы на выборах. Хорошо были видны Марс, Юпитер и Венера, горевшие ярко на фоне Знаков Зодиака.

Ганимед, конечно, был не виден, как и та крошечная колония на Плутоне.

«Миры Надежды» называл их Бонфорт.

Но Бонфорт был мертв. Его больше не существовало. Они отняли у него священное право на жизнь.

Отняли, когда он был в расцвете сил. Он мертв.

А эти хотят, чтобы я воскресил его, дал бы ему новую жизнь.

Гожусь ли я для этого? Могу ли соответствовать тем благородным целям, которые он ставил перед собой? Если бы он был на моем месте, как бы он поступил? Сколько раз за время избирательной кампании я ставил перед собой такой вопрос как бы поступил на моем месте Бонфорт.

Кто-то стоял за моей спиной. Я обернулся и увидел Пенни. Посмотрел и спросил:

— Это они прислали тебя? Тоже будешь меня уговаривать?

— Нет.

Она ничего не добавила и, по-видимому, не ждала ответа. Друг на друга мы не смотрели. Молчание становилось невыносимым. Наконец я прервал его.

— Пенни, если я попробую, ты мне поможешь?

Она быстро повернулась ко мне.

— Да. О да, Шеф! Я помогу!

— Тогда я попытаюсь, — чуть слышно сказал я.

Все это я написал двадцать пять лет назад, пытаясь привести в порядок свои мысли. Я старался говорить правду и не щадил себя, тем более что читать это должны были только я и мой личный врач — доктор Капек. Как странно спустя четверть века читать эти наполненные эмоциями и не очень умные слова юноши. Я помню его хорошо, но мне трудно даже представить, что и он — это тоже я. Моя жена Пенелопа поддразнивает меня, утверждая, что помнит его лучше, чем я, и что никогда его не любила. Время меняет нас.

Я нахожу, что помню ранние годы Бонфорта лучше, чем настоящую жизнь этого довольно жалкого субьекта Лоренцо Смизи или, как он любил себя величать, Лоренцо Великолепного. Значит ли это, что я сошел с ума? Стал шизофреником? Если так, то это благородное сумасшествие, необходимое для исполнения той роли, которую мне выпало сыграть. Потому что, для того чтобы сделать Бонфорта опять живым, мне пришлось придушить этого ничтожного актеришку, придушить навсегда.

Безумный или нет, но я знаю, что он существовал когда-то и что я был им. Он никогда не пользовался успехом как актер, хотя я и уверен, что иногда в нем пробуждалось благородное безумие. Свой уход со сцены он оформил вполне в своем духе — где-то у меня сохранилась пожелтевшая вырезка из газеты, где сказано, что его нашли мертвым в отеле «Джерси-Сити», скончавшимся от слишком большой дозы снотворного, принятой, вероятно, в припадке отчаяния, так как его агент сообщил, будто в течение нескольких месяцев он не мог получить ни одной роли. Лично мне кажется, что не следовало писать, будто он был безработным. Это если и не клевета, то просто излишняя жестокость. Дата на вырезке свидетельствует, что он никак не мог быть в Новой Батавии или где-либо еще во время избирательной кампании пятнадцатого года.

Наверное, лучше эту вырезку сжечь.

Впрочем, сейчас уже нет в живых почти никого из тех, кто знает правду, — только Дак и Пенелопа.

Конечно, есть еще те, кто убил тело Бонфорта.

Три раза становился я Верховным Министром и уходил в отставку, вероятно, нынешний срок — последний. Первый раз мне пришлось уйти, когда мы добились выборов в Великую Ассамблею туземцев — венерианцев, марсиан и жителей спутников Юпитера.

Я ушел, туземцы — остались. А потом я снова вернулся на этот же пост. Людям нужно долго отдыхать после реформ, реформы же — остаются. Вообще-то люди не любят никаких изменений, вообще никаких, а ксенофобия пустила в их душах глубокие корни. И все же мы идем вперед и должны идти дальше и дальше — если только хотим приблизиться к звездам.

Снова и снова я задало себе вопрос: «А что сделал бы на моем месте сам Бонфорт?»». Я не уверен, что ответы всегда верны, хотя и считаю себя самым прилежным учеником Бонфорта во всей Солнечной системе. Но стараюсь никогда не выходить из роли. Кто-то давным-давно — может, это был Вольтер — сказал: «Если бы Дьявол сверг Бога, ему пришлось бы возложить на себя все атрибуты святости».

Нет, я никогда не скучал по оставленной профессии. Да и оставил ли я ее? Биллем был прав. Есть и другие знаки одобрения, кроме рукоплесканий. А хорошее представление всегда бросает на зрителей свой мягкий отблеск. Я думаю, что мной двигала идея создать Идеальный Спектакль. Возможно, полностью мне это и не удалось, но полагаю, что мой папаша назвал бы его сносным представлением.

Нет, я ни о чем не жалею. Хотя в те далекие времена я был, наверное, счастливее… Во всяком случае, спал крепче и спокойнее.

Но есть скромное удовлетворение в том, что кое-что для блага восьми миллиардов людей я сделал.

Возможно, их жизни и не имеют космического значения, но зато у них есть чувства, и они страдают…

Примечания

1

Т. е. костюм мог быть сшит еще Омаром Хайямом. Хайям на фарси означает "шьющий палатки". (Здесь и далее, кроме отмеченных, прим. перев.)

(обратно)

2

Буквально — путешественник, бродяга, землепроходец (англ.).

(обратно)

3

Ричард Бербедж (1567 — 1619) — английский актер, друг Шекспира (прим. ред.).

(обратно)

4

Эдвин Томас Бут (1833 — 1893) — американский актер. Выдающийся исполнитель роли Гамлета. Лучшие роли — Ричард III, Лир, Отелло (прим. ред.).

(обратно)

5

Английский актер и режиссер. Много работал в театре. Снимался в фильмах «Мост через реку Квай», «Комедианты» и пр. (прим. ред.).

(обратно)

6

Навязчивый страх перед незнакомыми лицами (прим. ред.)

(обратно)

7

«Орленок» — пьеса Эдмона Ростана (прим. ред.).

(обратно)

8

Гиньоль — спектакль, основанный на изображении злодейств, избиений и др. (прим. ред.).

(обратно)

9

Синусит — воспаление придаточных пазух носа (прим. ред.).

(обратно)

10

Джон Уэбстер (1500 (?) — 1625 (1634 ?) ) английский драматург (прим. ред.).

(обратно)

11

Положение обязывает (фр.).

(обратно)

12

Приветствую тебя, император! (лат.)

(обратно)

13

Король (лат.).

(обратно)

14

В здравом уме (лат.).

(обратно)

15

Жители сказочной страны, питающиеся лотосом. В переносном смысле — праздные мечтатели (прим. ред.).

(обратно)

16

Временно назначенный (лат.).

(обратно)

17

Английский корабль, потерпевший крушение в 1852 г. Находившийся на нем полк морской пехоты героически погиб, пытаясь спасти корабль.

(обратно)

18

Один из видов периодического дыхания, нарушение нормального дыхательного ритма (прим. ред.).

(обратно)

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10 . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте