«Последняя башня Трои»

Захар Оскотский Последняя башня Трои

В мыслях моих проходя по Вселенной, я видел, как малое, что зовется Добром, упорно спешит к бессмертью, А большое, что зовется Злом, спешит раствориться, исчезнуть и сделаться мертвым.

Уолт Уитмен. Листья травы

1

Табличку для офиса я заказал по собственному эскизу. На сверкающей золотом пластине полированной латуни вверху выгравирована эмблема ООН, а ниже идет надпись на двух языках:

«UNITED NATIONS. INFORMATION AND INVESTIGATION SERVICE. MISSION IN PETROGRAD/ОРГАНИЗАЦИЯ ОБЪЕДИНЕННЫХ НАЦИЙ. СЛУЖБА ИНФОРМАЦИИ И РАССЛЕДОВАНИЙ. ПРЕДСТАВИТЕЛЬСТВО В ПЕТРОГРАДЕ».

На посетителей все это, несомненно, производило бы впечатление, если бы не два обстоятельства. Во-первых, ослепительная табличка сияет на двери маленькой квартирки, на лестнице неказистой пятиэтажки, выстроенной на окраине города больше ста лет назад, где-то в шестидесятые годы прошлого века. (Правда, пятиэтажки прочной, кирпичной, да еще укрепленной в эпоху Правительства национального возрождения наружным каркасом.) А во-вторых, никаких посетителей в моем офисе никогда не было и скорее всего не будет.

В представительстве я единственный сотрудник, служба моя — чистейшая синекура, делать мне совершенно нечего. Разумеется, я знаю, что такие же представительства существуют во всех крупных городах Российской Конфедерации и работают в них отставные полицейские вроде меня. Я знаю устав Службы и содержание конвенций, подписанных Россией. Знаю, что в случае необходимости мне обязаны содействовать в расследованиях все отечественные силовые ведомства. Вот только и подобия этих самых случаев до сих пор тоже не возникало.

Конечно, мы, представители Службы, разбросанные по российским городам, обязаны время от времени посылать в наше нью-йоркское управление обзоры и сводки. Мы их и посылаем, добывая информацию из выпусков новостей и интернет-газет (самые трудолюбивые, вроде меня, просматривают еще и редкие газеты бумажные). И управление деловито принимает от нас всю эту чепуху, которую могло бы — стоит только в Нью-Йорке кому-то захотеть — получать в непрерывном режиме простым сканированием.

Но там почему-то не хотят на нас экономить. И я не желаю задумываться, почему именно. Почему нам вообще платят, хотя бы такие гроши? Почему нанимают исключительно из отставников МВД (ни единого бывшего эмгэбэшника или военного среди нас нет)? Пусть задумывается кто хочет, а для меня эти две вещи важны сами по себе: НАНЯЛИ и ПЛАТЯТ. «Когито, эрго сум: я мыслю, значит, существую», — сказал четыреста лет назад Декарт. Я не читал Декарта, но эти слова часто повторял дед Виталий. И я запомнил их и теперь повторяю, только по-своему: «Получаю деньги, значит существую».

Мой рабочий день начинается в девять. В это время я обязан быть в офисе (вдруг позвонят из Нью-Йорка, надо чтобы застали на месте). И каждое утро без четверти девять я оставляю свою машину на бетонной площадке, залитой рядом с нашей пятиэтажкой на месте другой пятиэтажки, оказавшейся ветхой и давно снесенной. Я поднимаюсь по узкой лестнице. Вежливо здороваюсь, встречая соседей — сотрудников мелких и мельчайших фирм, снимающих под офисы другие квартирки. Они раскланиваются со мною, и в их глазах, как и в моих, ни искорки насмешки над нашей убогостью, так контрастирующей с громкими надписями и блеском табличек на наших дверях.

Каждый зарабатывает на хлеб по-своему, и все мы сплетены в один клубок. В нынешнюю эпоху, когда генная медицина сделала нас то ли полубессмертными, то ли уже совсем бессмертными, когда толком никто не знает, сколько ему в действительности лет и сколько осталось впереди, нам друг от друга никуда не деться.

Я вхожу в тесную прихожую, захлопываю за собою дверь. С тех пор как я развелся с последней женой, я живу в гостинице с оплаченным питанием. Это удобно, ничего не скажешь, но гостиница — не дом. И мне всегда кажется, что мой настоящий дом — офис, вот эта квартирка: влево от прихожей — туалет, крохотная ванная, малюсенькая кухня, а прямо, одна за другой — две смежные комнатки. В первой, побольше, мой рабочий стол с компьютерами и книжные шкафы, полные настоящих, бумажных книг. Они остались от деда Виталия, и я перевез их сюда. Во второй, совсем маленькой комнате — диван для отдыха. В таком офисе можно пьянствовать с друзьями. Но я не делаю этого, потому что у меня нет друзей. В такой офис можно приводить женщин, и время от времени я их сюда привожу.

На стене над рабочим столом висит большая черно-белая фотография: вид ночного Петрограда начала семидесятых годов прошлого века. Тогда, два имени назад, город еще назывался Ленинградом, а деду Виталию было лет двадцать пять. Он с утра до ночи, как алхимик, сидел в лаборатории, пытаясь извлечь из сплетения огненных змеек на экранах осциллографов свой философский камень — высокотемпературную сверхпроводимость. А на выходные уезжал лазать по скалам и играть на гитаре у костра.

Я люблю смотреть на эту фотографию: цепочки огоньков вдоль набережных, цепочки огоньков на мостах; подсвеченные прожекторами Петропавловская крепость, Биржа, Ростральные колонны, отражающиеся в зеркально-черной Неве. Мне кажется, что старинные белые шарики светильников и белое прожекторное сияние гораздо красивее, чем нынешние разноцветные световые полосы. Мне иногда кажется, что я и сам — человек прошлого века.

Я родился в феврале двадцатого. Значит, по чисто арифметическому счету, мне сейчас шестьдесят пять, даже почти шестьдесят шесть, таков мой календарный возраст, КВ, как его сокращенно обозначают. Но Россию включили в зону генной профилактики, когда мне исполнилось ровно сорок, и я не знаю, насколько я биологически постарел за прошедшую с тех пор четверть века. Сам для себя я считаю, что лет на пять — на шесть. Те, кто моложе меня, своим биологическим возрастом вовсе не интересуются, а мне по старинке нужен какой-то ориентир. Наверное, я не слишком ошибаюсь и действительно выгляжу и чувствую себя так, как физически здоровый сорокапятилетний мужчина прежних, смертных времен.

А ведь как странно, как незаметно вползли мы во времена бессмертные! Медики говорят, что средняя ожидаемая продолжительность жизни пока возросла всего вдвое: лет до ста сорока — ста пятидесяти. Ничтожное приращение в космических масштабах, крохотное даже по меркам земной природы. Мы не сравнялись и с деревьями: обыкновенная сосна живет четыреста лет, а секвойя — две тысячи. Но психология сильнее арифметики. Добившись, пусть небольшого, продления своего естественного срока, мы перешли некий психологический порог.

Когда-то человек — я прекрасно помню себя самого в прежнюю эпоху — непрерывно измерял свою жизнь, и измерял ее не количеством прожитых лет, а перспективой того, что ему осталось. Дед Виталий однажды показал мне старый фильм о гибели «Титаника». Любой из нас был капитаном «Титаника». Любой знал, проживая день за днем, что в трюме его корабля — течь. В каком бы прекрасном настроении ни находился капитан, как бы ни радовался тому, что его корабль сейчас легок на ходу и отлично слушается руля, он все время помнил: течь нарастает, корабль неумолимо погружается.

Генная медицина не просто увеличила нашу жизнь на несколько десятилетий. В сознании капитана-человека произошел перелом, когда он понял: течь в его корабле, хоть не исчезла совсем, стала менее ощутимой, а главное, в трюме непрерывно работают помпы, которые с течью борются.

Научный прогресс в биологии и медицине продолжается. Каждый, у кого впереди пятьдесят, семьдесят, сто лет жизни, уверен, что за это время появятся новые разработки и обеспечат продление существования за пределы, исчисленные сегодня. Прирастут ли там, вдали, всего несколько дополнительных десятилетий или срок земного бытия увеличится скачком в несколько раз — для настроения не суть важно.

Люди остались смертными. Люди погибают в катастрофах. Люди иногда умирают от болезней, когда медицина — случается и такое — запаздывает или ошибается. Но это совсем иное ощущение смертности. Каждый несет свою жизнь, как тонкую вазу, вечную, но хрупкую, опасаясь ее разбить.

2

Свою спасительную работу в Службе я получил по чистой случайности. Полтора года назад, летом 2084-го, меня послали в Африку поддерживать порядок в ооновских лагерях для подопечных. Вообще в такие командировки полагается отправлять настоящих полицейских — следователей, оперативных работников, а я не был ни следователем, ни оперативником, тридцать лет просидел в научно-техническом отделе Петроградского полицейского управления. Однако мой новый начальник не терпел меня настолько, что не пожелал выносить мое общество даже в течение считаных месяцев, остававшихся до моего выхода на пенсию. Если бы не подвернулась Африка, он зашвырнул бы меня на это время хоть в Заполярье. В общем, мне повезло.

Но окончательно мне повезло потому, что мои имя и фамилия оказались легки для англоязычного произношения. В Хартуме нас, пятерых командированных из России, представили Беннету, главному инспектору африканских лагерей, который подбирал себе помощника. Мы выстроились перед ним, а Уолтер Беннет, рослый, седой, молодцеватый (потом я узнал его календарный возраст, он был всего на пять лет старше меня), изумленно всматривался ярко-голубыми глазами в экранчик карманного компьютера. Беннет пытался прочитать наши головоломные для американца фамилии: Переверзев, Корчмарев, Шарафутдинов, Серафимченко. Наконец он с облегчением воскликнул: «Витали Фомин!!» Впервые в жизни услыхав собственные имя и фамилию с ударениями на первом слоге, я не сразу и осознал, что речь — обо мне. И только когда стоявший рядом наш петроградец капитан Дима Серафимченко подтолкнул меня, я спохватился и вышел вперед.

Беннет с головы до ног осмотрел меня и опять уставился в свой «карманник»:

— Здесь не указано ваше звание, — сказал он. — Кто вы: лейтенант, капитан?

— У меня нет звания, — смущенно признался я.

Английские фразы я понимал и сам строил в ответ почти без затруднений, но акцент у меня был, конечно, варварский. Как всякому среднему русскому, мне приходилось читать английские тексты и слышать английскую речь гораздо чаще, чем самому разговаривать на этом языке.

— Черт возьми, — прорычал Беннет, — вы полицейский или нет?!

— Конечно, я служу в полиции, — сказал я, — но только в техническом отделе. Мне не положено звание, я не офицер, а инженер, эксперт, — и я поник в сознании собственной ничтожности.

Но Беннет, снова взглянув на меня, вдруг махнул рукой:

— Ладно, плевать на звание! Меня устраивают ваше имя и ваш английский. Я беру вас в помощники! Ступайте к лейтенанту Уайтмэну, пусть он вас экипирует. А если он тоже спросит звание, передайте ему, что на время командировки я своей властью произвожу вас в майоры.

Хозяйство лейтенанта Уайтмэна располагалось в самом центре ооновского городка, обнесенное по кругу бетонной стеной, над которой торчала вышка с пулеметами. Я прошел туда через огромный тамбур, где меня подвергли двойной проверке. Вначале, у внешней двери, электронное устройство прочитало мою идентификацию, просканировало лицо и папиллярные узоры на пальцах, а потом, в тамбуре, все заново долго изучал мордатый малый в форме сержанта «Ай-пи» — международных полицейских сил ООН. В завершение он позвонил Беннету, и только после разговора с ним отомкнул, наконец, внутреннюю стальную дверь. Я вышел на площадку, где, щурясь от солнца, дожидался лейтенант Уайтмэн.

Внешность лейтенанта странным образом гармонировала с его фамилией, хотя он оказался не белым, а светло-шоколадным красавцем мулатом, высоким, гибким, с выпуклыми темными глазами и аккуратной черной щеточкой усиков. Белыми, даже ослепительно белыми, у него были только зубы. Меня он встретил чрезвычайно дружелюбно:

— Я рад приветствовать коллегу из России! Говорят, вам повезло, будете работать с самим Беннетом!

— И в чем мое везение?

— Ну, — усмехнулся лейтенант, — уж скучать вам не придется. Прошу за мной! По такому случаю я сам экипирую вас, хотя обычно этим занимаются мои сержанты.

Я вошел вслед за ним в ангар из полупрозрачного пластика. Солнечный свет, проникавший сюда, обретал зеленоватый оттенок, словно мы оказались в подводном царстве. В несколько рядов стояли наглухо запертые железные шкафы. Чуть слышно гудели кондиционеры, навевая прохладу. Тянуло легким запахом машинного масла. Лейтенант Уайтмэн заведовал оружейным складом.

— Вы уже бывали в наших лагерях? — поинтересовался он.

— Нет, я впервые в такой командировке.

— Ну, тогда у вас будет много впечатлений, — по его красивому лицу пробежала легкая гримаска. — А какое оружие вы предпочитаете: лазерное или обычное, пулевое?

— Обычное, — сказал я.

За тридцать лет службы в полиции мне ни разу не довелось пострелять, но кое-что я слышал от знакомых, которым приходилось разбираться с последствиями выстрелов. К лазерному оружию, где использовались патроны без пуль, а энергия вспышки порохового заряда превращалась в световой луч, наши ребята относились скептически. Правда, из такого оружия легко прицелиться на любом расстоянии, не нужно учитывать кривизну траектории, меткость исключительная. Зато поражающее действие невелико. Тончайшая, мгновенная световая игла пронзает человеческое тело насквозь и сама прижигает пробитые ткани, останавливая кровотечение.

Уайтмэн кивнул:

— Полностью согласен с вами! Со старой, доброй пулей в стволе чувствуешь себя уверенней. А защищаться нам приходится. Старички моджахеды в целом смирный народ, но иногда с ними бывают проблемы. Только за прошлый год в африканских и азиатских лагерях и протекторатах погибли двенадцать ооновских сотрудников.

— Да, я знаю.

Уайтмэн внимательно посмотрел на меня и тут же вновь приветливо заулыбался:

— Ну, не будем о грустном. Что вы предпочитаете, мистер Фомин: револьвер или пистолет?

— Пистолет.

— Какой марки?

— Что-нибудь полегче. На такой жаре не хочется таскать лишнюю тяжесть.

— Могу предложить девять миллиметров, но с укороченным патроном. Согласны? — спросил Уайтмэн. — О'кей, в два счета подберем! — и он полез в один из своих шкафов: — Смотрите, такой годится?

— Вполне.

— Превосходно! Теперь поставим компьютерный прицел, индивидуальный. Знакомы с этой игрушкой?

— Слыхал, но никогда не видел. Сейчас в России полицейские вообще мало пользуются оружием. А компьютерные прицелы тем более редкость.

— То же самое и у нас в Штатах! — заверил Уайтмэн. — Во всех цивилизованных странах вооруженная преступность исчезает, а вслед за ней разоружается полиция. Что ни говори, мир движется правильным путем, к безопасности и бессмертию, верно?

Я пожал плечами:

— Если не считать лагерей и протекторатов.

— Справедливое замечание! — согласился Уайтмэн. — И поскольку мы с вами находимся в зоне исключения из правил, закончим наше дело, подгоним оружие к владельцу. Присядьте, мистер Фомин. Давайте правую руку, теперь левую, — он застегнул на моих запястьях браслеты с проводками. — Вот и все, можно снять. Пойдем проверим прицел.

Мы вышли из ангара под палящее африканское солнце.

— Прицел настроен на ваши биотоки, — сказал Уайтмэн, — никто другой воспользоваться пистолетом теперь не сможет.

— Очень хорошо.

— А задание в прицел я ввел такое, — продолжал он, — стрелять в человека, который находится на расстоянии до пятидесяти метров, в секторе тридцать градусов, в грудь. Не возражаете?

— Почему я должен возражать?

— Ну, некоторые хотят, чтобы прицел был настроен на голову. Но я предпочитаю — в грудь. Вероятность попадания стопроцентная, а бронежилетов наши подопечные не носят.

— Пусть будет так.

— В случае столкновения, — сказал Уайтмэн, — вам достаточно только выхватить пистолет и направить его в сторону противника, остальное он сделает сам. Вот смотрите, сейчас я отойду, а вы направьте пистолет на меня. Просто держите его, не целясь, где-нибудь на уровне пояса, и все. Видите? А теперь я сделаю несколько шагов туда-сюда…

Я знал, что оружие на предохранителе, а в стволе нет патрона, и все-таки испытал жутковатое ощущение, когда пистолет с насадкой компьютерного прицела, словно живое существо, зашевелился в моей руке, поводя стволом вслед за каждым движением Уайтмэна.

— Достаточно, — сказал я, — понятно.

— Только не забудьте главное! — Уайтмэн опять широко улыбнулся, влажные белые зубы ярко блеснули на солнце: — Пистолет сделает за вас все, кроме одного: нажать на спусковой крючок придется самому. Каждый сам, в последнюю секунду, решает — выстрелить ему или нет.

— Да, — сказал я, — конечно.

Следующим утром я ждал Беннета на аэродроме, откуда мы должны были отправиться в первый инспекторский полет. Я был в новенькой, песочного цвета форме «Ай-пи», сидевшей на мне, как гусарское седло на корове. На плечах у меня красовались майорские погоны (Беннет не шутил!), а пояс оттягивала кобура с пистолетом (вместе с компьютерным прицелом и запасным магазином он весил гораздо больше, чем мне бы хотелось).

Беннет явился без оружия и без всяких признаков формы — в белой рубашечке навыпуск и в шортах. Поздоровался со мной. С любопытством оглядел мою экипировку, но ничего не сказал. И мы пошли по летному полю. Встречные ооновские служаки приветствовали Беннета, некоторые по-военному отдавали честь. Он только небрежно кивал в ответ. А я шагал рядом с важным видом, сияя отраженным светом его величия.

Мы остановились возле небольшого двухместного вертолета.

— Умеете водить такую птичку? — спросил он.

— Нет.

— Ну, тогда придется мне! — хохотнул Беннет.

Мы с двух сторон забрались в кабину: Беннет на левое сиденье, я — на правое. И только я успел пристегнуться, как он уже запустил взревевший двигатель. Я ждал, что Беннет включит автопилот, но он и не подумал это сделать, а в тот же миг на ручном управлении бросил вертолет с места вверх так стремительно, что у меня оборвались все внутренности.

Я сразу понял, что это не простое ухарство. Беннет проверял меня. Конечно, сейчас многие боятся летать. Генная профилактика и продление жизни сделали свое дело, у людей развилась паническая боязнь любого риска. Сколько авиакомпаний разорилось за последние десятилетия, как опустели некогда многолюдные аэропорты, каким разреженным стало расписание авиарейсов! Зато железные дороги и судоходные компании расцвели пышным цветом. Уютные поезда и комфортабельные морские лайнеры забрали почти всех пассажиров, темп передвижений резко замедлился. Но к чему он вообще, когда у каждого впереди столько времени? К чему и сами передвижения, когда есть компьютеры и интернет?

Да, Беннет явно проверял меня. Тем более, что летели мы над зоной протектората ООН, где — чем черт не шутит — какой-нибудь бродячий, не до конца состарившийся моджахед мог послать вдогонку нашему вертолету пулеметную очередь или запустить с плеча переносную ракету.

Внезапно Беннет заложил такой глубокий вираж, что земля встала на дыбы. Я завалился и боком повис на ремнях. Желто-зеленая холмистая Африка с ураганной скоростью неслась справа подо мной, казалось, в нескольких метрах от моего немеющего плеча.

Беннет сверху, из своего кресла, смеялся:

— Не страшно?

— Нисколько. Я люблю летать.

От изумления он выровнял вертолет:

— Что, правда?

— Когда-то, когда у меня было немного свободных денег, я даже занимался дельтапланеризмом.

— А с парашютом прыгали? — поинтересовался Беннет.

— Нет, ни разу.

— Почему?

— Потому что прыгать с парашютом я боюсь.

Он расхохотался и заложил яростный вираж в другую сторону.

Уже тогда мне показалось, что свои вопросы Беннет задает неспроста, что он ловит и мгновенно оценивает каждое мое ответное слово. Хотя все и выглядело пустой болтовней, только ради того, чтобы занять время в долгом, скучном полете.

И в тот первый раз мы небрежно болтали о типах дельтапланов и спортивных аэростатов, пока Беннет вдруг не смолк. Лицо его посерьезнело, он крепче взялся за штурвал и движением подбородка указал мне направление: на горизонте появился лагерь.

С высоты двух тысяч метров лагерь напоминал парниковую ферму, какие строят у нас в России. Ряды жилых павильонов из полупрозрачного пластика, поблескивавшего на солнце, казались рядами крытых теплиц. Вот только сразу поражали гигантские размеры этой «фермы»: ее мертвенно сверкающая чешуя расползлась по пустыне на много километров, терялась в знойной дымке.

По заведенному порядку каждый ооновский лагерь носил имя своего первого коменданта. Тот, к которому мы приближались, назывался «лагерь Сиснероса». Значит, его основал какой-то Сиснерос, латиноамериканец или испанец.

В течение всего полета меня подмывало спросить у Беннета: на кой черт ему понадобился такой помощник, как я, абсолютный непрофессионал, непригодный даже в качестве телохранителя? Мне хотелось задать ему и вовсе непозволительный вопрос: зачем летит он сам, какой смысл в его инспекции? Компьютеры управления в Хартуме наверняка получают в непрерывном режиме подробнейшую информацию о том, что происходит во всех африканских лагерях, включая меню каждой лагерной столовой и состояние здоровья каждого обитателя.

Но я спросил только:

— В этом Сиснеросе, сколько там людей… живет?

Беннет чуть пожал плечами, сосредоточиваясь на управлении:

— Стандартный лагерь. Пять миллионов подопечных, десять тысяч обслуживающего персонала.

И начал плавно снижаться, одновременно уводя вертолет в сторону, обходя лагерь по кругу, словно для того, чтобы я мог лучше все разглядеть.

Этот лагерь ничуть не походил на сталинские и нацистские лагеря, какими их показывают в исторических фильмах. Его не опоясывали заграждения из колючей проволоки, не было никаких сторожевых вышек. По периметру жилых кварталов тянулась только символическая черно-зеленая полоска кустарника. Границы лагеря никто не охранял. Уйти отсюда, преодолеть сотни километров полупустыни, жаркой, почти безводной, и так было невозможно. Впрочем, если бы вокруг даже цвели сады и били источники с ключевой водой, никто из содержавшихся в лагере подопечных все равно не попытался бы сбежать.

Огибая лагерь, Беннет почти с геометрической точностью держался в нескольких сотнях метров от его внешней кромки (возможно, подлетать ближе просто запрещалось). Вертолет опускался. В самом лагере можно было уже разглядеть муравьиное копошение обитателей в проходах между стекловидными павильонами. А прямо под нами проплыли приземистые бетонные купола УТС-электростанции. В стороне открылись уходящие за горизонт зеленые квадраты полей с искусственным орошением. Кое-где по ним, точно красные божьи коровки, ползли трактора и грузовики. Большую часть продовольствия для населения лагеря выращивали на месте.

Неожиданно внизу замелькали бесконечные прямые ряды каких-то, как мне показалось в первое мгновение, одинаковых пеньков. Словно остатки правильно посаженного, а потом исключительно ровно срезанного леса. Я догадался: это — кладбище. В лагере Сиснероса не было крематория, здешних подопечных, уважая их религиозные традиции, хоронили в земле.

Под нашим вертолетом понеслись плиты аэропорта. Сбоку на полосе, распластав гигантские крылья, стояли два транспортника, полуторатысячетонные «Боинги-Карго». За ними — несколько самолетов поменьше и с десяток вертолетов. Беннет завис прямо перед командным пунктом — стеклянной башенкой, над которой развевался голубой флаг ООН. Плавно опустился на полосу, выключил двигатель.

Мы расстегнули ремни, открыли дверцы, в кабину хлынула африканская жара. Я сбросил откидную ступень и спустился, как мне показалось, прямо на сковородку: накаленный бетон аэродрома припекал ноги даже сквозь обувь.

Со стороны башенки к нам приближалась группа встречающих. Впереди шел высокий краснолицый полковник, следом — несколько офицеров, среди которых я заметил и женщин.

Беннет пожал полковнику руку и сказал:

— Привет, Микки!

— Привет, Уолт! Плановая проверочка? Будешь опять соби-рать жалобы у этих стариков? Поедем сначала ко мне в штаб. Отдохнешь, примешь душ.

— Микки, — сказал Беннет, — я недоволен тобой.

Полковник вздохнул:

— Понимаю.

— Слишком много самоубийств, Микки. Две с половиной ты-сячи за один прошлый месяц! Если об этом узнают в Совете Безопасности, с тебя сорвут погоны, а меня вытащат в Нью-Йорк и прямо перед зданием ООН распилят ржавой пилой.

— Черт возьми, — воскликнул полковник, — я же не могу запретить этим проклятым арабам вешаться! Сколько раз я просил, чтобы мне разрешили поставить приборы наблюдения в жилых помещениях!

— Микки, — сказал Беннет, — не воображай себя комендантом концлагеря! Эти люди — не заключенные, а подопечные. По закону они пользуются всеми правами человека, за исключением права на генную медицину. Ты не смеешь за ними подглядывать и нарушать их право на личную жизнь! Ищи другие методы, надавай пинков своим психологам!

Полковник только устало махнул рукой.

— Да, — спохватился Беннет, — я не представил своего помощника, познакомьтесь: майор Витали Фомин, прикомандированный, из России.

Он так и произносил мое имя и мою фамилию с ударениями на первом слоге, но я уже привык.

Встречавшие приятно улыбнулись мне. Я улыбнулся им.

К нам подъехали два пустых крытых джипа.

— Мистер Фомин, — сказал Беннет, — по инструкции вы обязаны сопровождать меня повсюду, но сейчас я могу вас отпустить часа на три. Я поеду прямо в штаб, а вы пока поглядите на лагерь. Вы здесь впервые, вам будет интересно. Микки, дай ему сопровождающего!

— Ради Бога. Лейтенант Нильсон!

Из-за плеча полковника вышла крупная, грудастая, коротко стриженная блондинка с прозрачными глазами и такими светлыми бровями, словно их вовсе не существовало. Признаться, крупные женщины — моя слабость, но эта была откровенно некрасива. С пышной фигурой никак не гармонировали мужские черты широкого лица. Мальчишеский ежик бело-желтых волос и униформа «Ай-пи» тоже не добавляли очарования. И все-таки мне стало любопытно: каков ее календарный возраст?

Беннет, полковник и остальные офицеры пошли к первому джипу, а я последовал за лейтенантом Нильсон ко второму. Она села за руль, указала мне на соседнее сиденье и первым делом отключила автонавигатор:

— В жилой зоне подопечных нам разрешается ездить только на ручном управлении. Кстати, вы можете называть меня Фридди.

В джипе работал кондиционер, было прохладно, пахло сосновым лесом.

— Фридди, Микки, — сказал я, — играете в детский сад?

— Скорее в большую и дружную семью, — ответила она, трогаясь с места. — Вы хоть представляете себе, как мы тут существуем? Жара, эти ужасные старики, их бесконечные смерти, самоубийства. Если еще соблюдать субординацию среди своих, можно вообще свихнуться. Вам-то что, вы командированный: покрутились несколько месяцев — и домой. А попробуйте прослужить здесь положенные два года. Уверена, вы быстро стали бы в нашей компании своим парнем Витти. Или сбежали бы отсюда.

— А вы сколько времени здесь находитесь?

— Уже три года, — сказала она, — и всего дважды летала в отпуск.

— Ничего не понимаю. Вам что, в отличие от остальных, здесь нравится?

— Профессиональный интерес, — ответила Фридди. — Я — филолог-арабист, пишу диссертацию. Ну и деньги. Одинокой женщине, — она выделила слово «одинокой», — приходится копить на жизнь. А здесь платят вдесятеро больше, чем в университете, поэтому я и продлила контракт. А вы из какого места России?

— Из Петрограда.

— О, тогда мы с вами почти земляки! Я — шведка из Стокгольма. Я бывала в вашем городе, он красивый.

В ней все же было некое обаяние, несмотря на грубые черты лица, солдатскую стрижку и здоровенные, мужские кисти рук, которыми она уверенно вертела руль. Ее распяленные под униформой могучие груди тоже подпрыгивали на руле, словно помогая в управлении. Я вдруг подумал о том, что случится, если я положу свою ладонь на эту грудь: схлопочу в ответ пощечину или нет?

Фридди будто уловила ход моих мыслей, улыбнулась:

— Попробуйте угадайте мой календарный!

— Тридцать лет?

— Тридцать пять. А хотите, угадаю ваш?

— Попытайтесь.

Она внимательно взглянула на меня:

— Ну… около пятидесяти.

— Добавьте еще пятнадцать, не ошибетесь, — сказал я.

— В самом деле? Теперь ничего толком не поймешь, да это и не важно. Генная медицина всех уравняла!

Фридди явно поощряла меня. Видно, здесь, в лагере, они все друг другу порядком надоели, а я был человеком новым. И я не то чтобы стал поддаваться ей, но невольно вспомнил о том, как давно у меня не было женщины. Я начал размышлять, стоит ли мне поэтому привередничать? Не искупает ли Фриддина уступчивость недостатки ее внешности?

Я не успел ничего решить: Фридди сделала крутой поворот, я завалился по инерции, и мне в бок, напомнив о себе, больно врезался мой пистолет. Кобура с таким же точно пистолетом висела, точнее, лежала, подпрыгивая, на широком бедре Фридди.

— Генная медицина уравняла не всех, — проворчал я, вы-прямляясь. — Вы забыли о своих подопечных.

— Ну, эти сами виноваты, — ответила Фридди. — Вы их никогда еще не видели? Так вот, любуйтесь!

Мы уже миновали административный квартал (он предусмотрительно был расположен не в центре лагеря, а на краю, рядом с аэропортом), и наш джип медленно въехал в улочку восточного города. Павильоны-дома из полупрозрачного зеленоватого пластика, теснившиеся по обеим сторонам, были украшены с фасадов затейливыми орнаментами. Вдоль тротуаров выстроились ряды пальм, их листья колыхались в потоках прохладного воздуха, поднимавшегося из решеток уличных кондиционеров. Под пальмами, словно яркие ковровые дорожки, тянулись газоны с цветами. Многочисленные вывески лавочек и небольших кофеен были написаны по-арабски и по-английски. На круглой площади бил фонтан.

Игрушечное изящество этого города могло бы вызвать умиление, но стоило взглянуть на его обитателей — тех, что брели куда-то по своим делам, стайками беседовали на тротуарах, сидели за уличными столиками кофеен, расступались на проезжей части перед нашим медленно катящимся джипом, — стоило только взглянуть на них, и в груди растекался жутковатый холодок. Одни старческие лица, темные и морщинистые, как печеные картофелины. Потухшие глаза. Гигантское скопление стариков, казавшихся мертвыми при жизни, может быть, оттого, что НИ ОДИН ИЗ НИХ НИКОГДА НЕ ИМЕЛ ДЕТЕЙ.

Я пытался представить себе этих несчастных такими, какими они были полвека назад — молодыми, полными сил. Многие из них становились тогда яростными воинами за веру. Их воодушевляла священная ненависть к иноверцам, погрязшим в неправедных богатствах и разврате, ничтожно малочисленным, трусливым, обреченным. Они верили, что в награду за свои подвиги попадут в рай. И вот теперь, одряхлевшие, с остывшей кровью, больные, они действительно доживали в раю. Но он был устроен для них милостью победивших врагов.

Игривое настроение у меня улетучилось. Мне больше не хотелось флиртовать с Фридди. Она тоже притихла за рулем. И вдруг сказала со странной распевностью:

— Были целые народы, которые вели непотребную жизнь. И посмотри, где они теперь? Господь истребил их.

— Что это? — не понял я.

— Коран, — ответила она.

Среди стариков кое-где были заметны старухи, одни с открытыми лицами, другие — в темных накидках. На наш джип словно никто не обращал внимания. Даже те, кто освобождал нам дорогу, отходили в сторону с отсутствующим видом. Но иногда мне казалось, что сквозь непробиваемое стекло я встречаю и живые взгляды, в которых горит откровенная ненависть.

А ведь большинство этих стариков и старух в той, прошлой, жизни не были ни моджахедами, ни террористами. Они просто родились и выросли в многодетных семьях, естественных для их народов. Они просто жили по обычаям своих предков и в свою очередь собирались родить много детей. Ничего не понимавшие и кроме этого ни в чем не повинные, поняли они хоть теперь то, что произошло?

Фридди искоса наблюдала за мной.

— Жалеете их? — спросила она. — А как вы думаете: если бы не мы, а они победили, они бы нас жалели? Вот именно. А мы все мучаемся комплексом вины, все возимся с этими стариками. В лагерных больницах обхаживают даже тех, кто в полном маразме. Суетятся вокруг до последнего вздоха. Кстати, самые сердобольные — ваши русские врачи.

— С теми, кто еще не попал в больницу, тоже возитесь? — спросил я, глядя на уличную толпу.

— Как с маленькими деточками, — ответила Фридди. — Бежим со всех ног выполнять любой каприз. Тем, кто хочет торговать, устраиваем лавки и кофейни, завозим товары. Ввели специальные деньги для обращения в лагерях. Тем, кто хочет заниматься ремеслом, оборудуем мастерские. Кто хочет работать на полях — пожалуйста. Кто хочет любить…

— Что-о?! — изумился я.

Фридди рассмеялась:

— Да у них любовь — самое главное развлечение, мы их кормим слишком хорошо. Их вера очень строго регламентирует отношения между полами, но здесь, в лагере, все запреты, конечно, ослабли. И уж какие среди этого старья кипят страсти — можно лопнуть со смеху! Тут и счастье, и отчаянье, и ревность, и измены. А последняя их мода — самоубийства вдвоем.

— Вдвоем? — переспросил я. И вдруг мне вспомнилось нечто странное, непонятное, услышанное мною сегодня.

— Ну да! — ответила Фридди. — Они же не могут без мистики, вот у них и родилось очередное поверье: мол, если старик со старухой, которые здесь полюбили друг друга, вместе удавятся, то вместе и попадут в рай. Посмотрели бы вы, как эстетично выглядит такая счастливая парочка в петлях.

— Не надо, Фридди! — взмолился я.

Она возмущенно колыхнула бюстом:

— А что? Они же вешаются. Или платят кому-то из своих, по-здоровее, чтобы тот их прикончил. Еще один местный бизнес. И это после всего, что мы для них делаем. Неблагодарные твари! Нечего было собирать их в лагеря, надо было оставить доживать там, где они и жили. Пусть бы дохли с голоду!

— Фридди, — упрекнул я, — вы все-таки специалист по их культуре. Неужели вам их не жалко? Неужели нет среди них ни одного, кто был бы вам симпатичен?

— Здесь рядом, в пятнадцатом квартале, — сказала она, — живет их поэт, очень талантливый, может быть, великий. Во всяком случае, последний. Али Мансур. Он хороший и забавный, приглашает меня в гости. В своей диссертации я использую много его текстов.

— Как красиво звучит — Али Мансур.

— Это псевдоним, поэты любят звучность. Его настоящее имя — Ибрахим, вполне обыкновенное.

— А о чем он пишет?

— Ну, о чем он может писать. Об одиночестве человека, о тщетности желаний, о смерти. Это же восточный поэт, и он не имеет права на генную медицину. — Фридди отпустила руль и потянулась, разминая свое большое засидевшееся тело. — Беннет освободил вас до трех, сейчас половина первого. Хотите, заедем ко мне? — Ее губы раздвинулись в улыбке, открывая белизну крупных, как клавиши, зубов.

— Фридди, — попросил я, — давайте лучше заедем к вашему Али Мансуру. Если, конечно, он не будет против.

Недовольная гримаса была мне ответом.

— Ну, пожалуйста, Фридди! Я никогда не видел живого поэта! Мы к нему заедем совсем ненадолго, а потом — сразу к вам.

Она пожала плечами, отвернулась от меня и немного прибавила скорость.

Али Мансур встретил нас приветливо и просто, без всяких восточных церемоний. Вообще, на первый взгляд, ничего специфически восточного не было ни в его облике (европейского вида седенький старичок в спортивном костюме), ни в обстановке квартиры. Я с любопытством разглядывал жилище поэта: сплошные застекленные полки с книгами, старыми, бумажными, на арабском и английском. На столе — такой же древний, как эти книги, компьютер.

Фридди явно не сомневалась, что одинокий старик будет рад посещению. Впрочем, она сразу дала понять, что мы спешим и заехали сюда только по моему капризу:

— Познакомьтесь, Али, это наш гость из России, которому захотелось посмотреть на вас.

Старичок поклонился, улыбаясь, но я заметил, как одновременно он скользнул взглядом по моей форме, погонам, тяжелой кобуре, и мне почудилось, что при слове «гость» в его светло-карих глазах сверкнули искры насмешки. Так в зоопарке наделенный разумом лев мог бы взглянуть сквозь прутья своей клетки на очередного любопытствующего посетителя.

— Я читал о России и смотрел русские фильмы, — сказал старичок. — Меня всегда интересовали морозы, снега. Я хотел побывать зимой в какой-нибудь северной стране — России или Швеции. Но запрещают врачи. В прошлом году они сделали мне шунтирование сердца, а гарантий, к сожалению, не дают.

— Побывать в России? — удивился я. — Вы хотите сказать, что вам разрешается покидать лагерь?

— Конечно! — ответила за него Фридди. — Только с сопровождающим. А почему бы и нет? Такому подопечному, как Али, администрация всегда пойдет навстречу.

— Но это значит, — все недоумевал я, — что можно и остальным?

— Остальные не хотят! — отрезала Фридди.

Старичок улыбался.

— Могу я почитать какие-нибудь ваши стихи? — спросил я.

Он вновь поклонился с самым доброжелательным видом, но мне опять почудились сверкнувшие в его глазах презрительные искры.

— Старые стихи, — сказал он, — это выросшие дети, у них своя жизнь. Вас, надеюсь, не шокирует такое сравнение в устах человека, которому не дали иметь настоящих детей? Как мать живет заботами о новорожденном, поэт всегда живет мыслями о новых стихах. Они у меня еще в рукописи. Если угодно, я прочитаю сам. А вы помогите мне, Фридди, я не доверяю машинному переводу.

Он открыл папку, выбрал листок, просмотрел написанное. И вдруг отложил листок, закинул голову и начал громко читать по памяти. У него оказался совсем иной голос — резкий, звенящий, гортанный. Фридди, с любопытством вслушиваясь, забормотала перевод:

Когда всемогущая сила, Которую иные называют Природой, А иные — Богом, Создала Человека для того, Чтобы он Ее познавал, Она зажгла в нем вместе с разумом Неутолимое стремление К первенству над собратьями. То был необходимый, но коварный дар! Именно этот огонь, Сжигающий души человеческих существ, Огонь вековечной борьбы Народа против народа, Обычая против обычая И каждого человека против всех остальных, — Этот огонь Дает энергию для познания и развития, И в то же время Своим непреодолимым жаром Сам ставит им гибельный предел. И победителям в минувшей войне, Победителям, уничтожившим мой несчастный народ За его детскую гордыню, За то, что он хотел первенствовать, Пренебрегая мудростью, Уповая на слепую веру и свое множество, — Этим победителям Суждено недолго Тешить гордыню собственную. Всемогущая сила, Которую одни называют Природой, А другие — Богом, Велит Человеку познавать себя, Но никогда не допустит, Чтобы существа человеческие, Возвышаясь в познании, обрели власть над Нею. И то же самое пламя, В котором победители Сожгли мой народ, Пламя междоусобной борьбы, Притихшее на время в душе каждого из них, Разгорится вновь, И разрушит их недолгое единство, И поглотит их самих. А на опустевшей Земле Всемогущая сила, Которую иные называют Природой, Иные — Богом, Из нашего общего пепла Создаст нового Человека Для того, чтобы он Ее познавал…

Старик остановился, тяжело и прерывисто задышал. Несмотря на прохладу в комнате, лицо его покрылось каплями пота. Он сел. Морщась и виновато улыбаясь, достал лекарство и бросил таблетку в рот.

Когда мы с Фридди вышли из его дома и сели в джип, она сказала:

— Старичок сходит с ума. Этот последний опус я, конечно, не стану включать в свою диссертацию.

— Не заметил ничего безумного.

— Потому что не знаете арабского. Беглый перевод со слуха — только тень. Бр-р, у меня так мороз по коже от его завываний!

— А где старик публикует стихи?

— Да большей частью просто читает в кофейнях. Ну, еще выставляет в сети. Здесь своя внутрилагерная сеть, без подключения к интернету.

— Фридди, — сказал я, — старик уже не выберется из лагеря, но выпустите отсюда хотя бы его стихи. Ведь есть и новые арабы, такие же бессмертные, как мы. Пусть немного, но есть. Все подопечные вымрут, лагеря закроют, а эти новые — будут жить в одном мире с нами. Так почему бы не опубликовать произведения старика у них? Они бы их сохранили.

— Новые арабы похожи на американцев еще больше, чем шведы или русские, — отмахнулась Фридди. — На кой черт им его стишки! Нет уж, из всех новых народов я уважаю только китайцев. Они даже не отдали своих стариков в лагеря. Двадцать миллионов новых китайцев сами тащат двести миллионов своих стариков. Молодцы, избавили нас от хлопот!

Поглядывая на часы, Фридди вела машину гораздо быстрее, чем прежде. Старики, слонявшиеся по проезжей части лагерных улиц, уже не отходили, а разбегались с нашего пути. О ее намерениях нетрудно было догадаться: она торопилась доставить меня к себе. Но мои-то мысли занимало совсем другое.

— Фридди, — спросил я, — какой календарный у Али Мансура?

— У подопечных нет календарного, — ответила она, — у них просто возраст. Ему семьдесят пять или семьдесят шесть, не помню точно.

Я задумался. Когда в Россию пришла генная профилактика, ее, как и в западных странах, делали всем, независимо от возраста. Конечно, пожилые не могли рассчитывать на такое продление жизни, как молодые. Но даже больные старики, обреченные на смерть в ближайшие годы, если не месяцы, жили после профилактики еще пять, десять, а то и двадцать лет.

— Фридди, — сказал я, — Али долго не протянет. Эти признаки болезни я помню по собственному деду.

— Ну и что?

— Фридди, если уж старик пользуется такой любовью администрации, почему бы не сделать ему генную профилактику? Он прожил бы еще лет пять-десять, написал новую книжку стихов, а мировой порядок от этого не рухнул бы.

— Что-о? — изумилась Фридди. — Подопечному сделать генную профилактику?! До такого не додумались даже ваши русские врачи, которые готовы рыдать над этими мумиями в лагерных больницах. Да вы с ума сошли! Как можно нарушать закон? Стоит сделать исключение для одного, самого прекрасного, как тут же объявится другой прекрасный, потом еще и еще. Только приоткроете щелочку, сквозь нее прорвется всемирный потоп! Или вы соскучились по террору? Нет уж, новый порядок, хорош он или плох, — все-таки порядок. И устоять он может на одном принципе: никаких исключений!

Лагерные улицы кончились, мы опять въехали в административный квартал. Фридди остановила джип:

— Здание штаба — вон там, через площадь. Видите флаг? А это — дом, где я живу. Так зайдем ко мне?

— Но у меня осталось совсем мало времени, меньше часа.

— Пошли! — скомандовала она.

Дом, где обитала Фридди вместе с другими офицерами, был внутри похож на гостиницу средней руки, в подобной я сам жил в Петрограде: в коридорах с рядами нумерованных комнат полыхали на стенах голограммы солнечных морских видов и горных пейзажей, в холлах и на площадках клубилась листва неизбежных садов — пальмы, цветущие кусты.

Мы уже поднялись на лифте на ее этаж, когда я вдруг вспомнил о том, что беспокоило меня. Возможно, то была мелочь, но она раздражала своей непонятностью. Она казалась одной из тех самых мелочей, которые, по словам Фридди, угрожали порядку. Если не мировому, то в моей собственной голове. Мне надо было кое-что проверить, одному, без чужих глаз, и притом как можно скорее, до встречи с Беннетом.

К счастью, в этот момент я увидел дверь с нарисованным человечком.

— Извини, — сказал я, — мне срочно нужно сюда.

Фридди засмеялась:

— У меня в номере тоже есть туалет, подожди минуту.

— Не вытерплю! — простонал я.

Фридди, хмыкнув, отстала.

Я нырнул в туалет, закрылся в кабинке. Надо было спешить, и поэтому, справляя свое дело, я одновременно достал свободной рукой «карманник» и подключился к интернету. Быстрей, быстрей! Так, ООН: структура — протектораты — лагеря. Вот, «Сиснерос»: построен в 2076–2078 годах, организатор и первый комендант — Фелипе Сиснерос, бывший министр внутренних дел Уругвая. Ладно, сейчас не до истории!.. Вот данные по лагерю на сегодняшний день, на ноль часов нью-йоркского времени: всего подопечных — четыре миллиона восемьсот семьдесят тысяч… Нет, мне нужны сведения за прошлый месяц! Вот они: количество поступивших подопечных… Поступивших? Ну да, их забирают в лагерь по достижении шестидесяти лет, а хронических больных — и того раньше. Но сейчас меня интересует не поступление, а убыль. Вот, нашел, нашел!

Я впился в цифры на экранчике «карманника». Так, общее число умерших за прошлый месяц — 29 353. Причины смерти, причины… Сердечно-сосудистые заболевания — большинство, понятно. Онкологические заболевания — ну, конечно, здесь есть еще и онкология. Заболевания органов дыхания… Вот, наконец-то, самоубийства — 416. Всего четыреста шестнадцать? Ого!.. Дальше идут несчастные случаи — 97. Даже если все эти случаи — не что иное, как нерасследованные самоубийства (какой-нибудь подопечный, собравшийся на тот свет, не стал вешаться, а залез на крышу и слетел оттуда, не оставив записки), даже если это так, все равно сумма получается впятеро меньше той цифры, которую Беннет назвал на аэродроме!

Я выключил и убрал «карманник», задернул молнию на брюках и вышел из туалета в коридор, где меня с самым решительным видом дожидалась Фридди.

— Ну пойдем! — низким голосом сказала она.

Мы вошли в ее номер. До момента, когда я должен был предстать перед Беннетом, оставалось минут сорок пять, причем десять — пятнадцать из них мне предстояло затратить на дорогу до штаба. Значит, мы располагали не более, чем получасом, из которого Фридди явно не собиралась потерять ни секунды.

Фридди отстегнула кобуру с пистолетом и отбросила в сторону.

— Пойдем под душ вместе, — сказала она. — Так будет быстрее. И лучше.

— Понимаешь, Фридди…

Она протянула свою лапищу и решительно взялась за мой пояс.

— Фридди, милая…

— Дурачо-ок, — проворковала она прерывающимся голосом и с силой потащила меня к себе, — ах ты, дурачок!

Фридди обхватила меня и вдавила в свое огромное, горячее тело. Я ощутил себя муравьишкой, утопающим в расплавленной смоле. Ее бездонный рот жарко раскрылся и, точно сильнейший насос, больно втянул мои губы. Хуже всего было то, что при этом верхняя губа Фридди, выворачиваясь, залепила мне и ноздри, я задыхался. А ее рука уже уверенно скользнула вниз от моего пояса. Фридди явно собиралась меня изнасиловать, и после нескольких энергичных манипуляций ее сильных пальцев я почувствовал, что замысел ее имеет все шансы увенчаться успехом. Кажется, она уже решила пренебречь душем и нацелилась просто закинуть меня на кровать.

В этот самый миг в моей форменной рубашке, почти раздавленный могучим бюстом Фридди, вдруг запищал «карманник», и голос Беннета резко произнес:

— Мистер Фомин! Судя по сигналу, вы уже где-то поблизости от штаба. Я прошу вас поторопиться, вы мне срочно нужны.

Я вырвался из объятий Фридди, достал «карманник» и с трудом произнес онемевшими губами:

— Сейчас буду.

Фридди в ярости топнула тяжелой ногой:

— Плевать, пусть подождет!

— Как можно, милая? Мы — офицеры, служба прежде всего.

Она схватила меня за плечи:

— Ты убегаешь, потому что я некрасивая?

— Ну что ты! — Я осторожно снял ее руки со своих плеч (там должны были остаться синяки), потянулся к ее лунообразной голове, погладил соломенный ежик волос, погладил толстую щеку, заглянул в круглые водянистые глаза и, отступая, сказал проникновенно: — Ты очаровательна.

— Врешь, врешь! — закричала она. — Я все понимаю! Конечно, красота стоит денег. Но ничего: я откладываю свое жалованье и через год вернусь в Стокгольм с хорошим банковским счетом. Перестрою лицо в лучшей клинике пластической косметики, я уже выбрала себе образец, подтяну фигуру. Ты увидишь, какой я стану… Нет, я позвоню тебе еще раньше! Я прилечу к тебе в отпуск!

— Буду ждать, — проворковал я, отходя к двери. Я не сомневался, что она никогда не позвонит. Надо было только постараться в «Сиснеросе», в оставшееся время, не оказаться с ней опять наедине.

В дверях я спохватился:

— Прости, дорогая, один пустяковый вопрос по службе.

— Пропади она пропадом!!

— Ну, совсем пустяк, просто у меня сегодня что-то голова не соображает. Беннет говорил, что если в Совете Безопасности узнают, сколько самоубийств совершают подопечные, у вас и у него будут большие неприятности.

— Разумеется.

— Но как там могут этого не знать, ведь есть интернет?

— Что-о? — у Фридди как будто даже ярость поутихла, так мой вопрос ее развеселил: — А ты не понимаешь? Нет, правда, не понимаешь? — она засмеялась: — Ах ты, дурачок! А кто, по-твоему, посылает сведения в интернет?

— Вы сами. Ты хочешь сказать?…

— Ну, конечно! Неприятности никому не нужны. Самоубийц раскидывают по графам смертности от всяких болезней. Да разве дело только в самоубийцах! Для чего, по-твоему, Беннет мотается по лагерям с личными инспекциями?

— Я думал, это часть ритуала, для успокоения совести победителей. Вроде содействия предпринимательству подопечных или заботы о них в лагерных больницах.

— Ритуал ритуалом, — сказала Фридди, — но большим начальникам нужна реальная информация. Им необходимо знать, что в действительности происходит в лагерях. А как это можно установить? Есть другой способ, кроме личной проверки?

Я молчал.

— А для чего, по-твоему, Беннет отослал тебя на несколько часов? — смеялась Фридди. — Тоже не понял? Ах ты, мой честный русский дурачок!

Беннет в штабе встретил меня с озабоченным видом:

— Вы не успели пообедать, мистер Фомин? Тогда слушайте: налево по коридору автоматы — сандвичи, хот-доги, кофе, сок. Даю вам десять минут на то, чтобы подкрепиться, и отправляемся на заседание совета старейшин.

Уже в машине, которой управлял сержант-водитель, я спросил Беннета:

— Кто придумал такое название — совет старейшин? В лагере для стариков.

Беннет задумался на секунду, потом рассмеялся:

— Действительно, абсурд! А мы и не замечали. Вы остроумный человек, мистер Фомин. — И пояснил: — Этот совет — орган самоуправления, мы должны приучать подопечных к демократии.

— Стоит ли тратить силы? У них осталось не так много времени, чтобы использовать ваши уроки.

— Стоит! — решительно сказал Беннет. — Демократия — самодостаточная ценность. А кстати, как вам лагерь?

— Если смотреть, ни о чем не задумываясь, — все вокруг замечательно, торжество гуманизма.

— А если задуматься?

— Ужас.

— Вы, русские, сентиментальный народ, — усмехнулся Беннет. — Хотя, когда попадаете в ситуацию, из которой нет выхода, кроме работы, работаете не хуже других. Но, мистер Фомин, вы дали совершенно точное определение происходящему здесь: торжество гуманизма!

— Повесьте этот лозунг на лагерном кладбище.

— Мы воздвигнем его на месте штаба, когда умрет последний подопечный и лагерь сровняют с землей… А ну-ка подумайте: если человечество уподобить единому организму, кем были наши подопечные полвека назад, когда начиналась Контрацептивная война?

Я пожал плечами:

— Ну, террористами уж точно были не все.

— Эти люди были раковой опухолью, — сказал Беннет, — которая стремительно разрасталась. А то, что одни клетки опухоли вели себя активней, другие спокойней, для организма не имело значения. — Он задумался, потом продолжил: — Аналогия, конечно, условная, сейчас генная медицина не позволяет опухолям даже начинать развитие. Но мы говорим о прошлом. Подумайте, подумайте, какими средствами располагали тогда цивилизованные страны? Терапия была уже бессильна. Ни уговорами, ни помощью мы не могли остановить размножение отсталых народов, а значит, и порождаемый им терроризм. Мы могли сделать хирургическую операцию — испепелить всю их многомиллиардную массу ядерным оружием. Но такая операция погубила бы нас самих, на Земле вообще никакой жизни не осталось бы. Вы согласны со мной?

— Согласен.

— Если вы помните, — продолжал Беннет, — у нас на Западе тогда раздавались голоса, призывавшие к христианскому непротивлению. Это означало, что мы должны были позволить нынешним подопечным, в то время кипевшим яростью и молодой силой, победить нас. Но раковая опухоль не может победить, мистер Фомин! Она может только убить организм, на котором паразитирует, и вместе с ним погибнуть сама. Или вы думаете, что, уничтожив цивилизованный миллиард и размножившись миллиардов до пятнадцати, эти люди благоденствовали бы на завоеванной ими Земле? С их-то средневековым сознанием, порождающим нетерпимость, лишающим их способности к научно-техническому прогрессу?

— Не думаю, чтобы они благоденствовали.

— Они истребили бы сами себя, мистер Фомин! Если бы мы тогда позволили им победить, ни одной из этих мумий, которые вызывают у вас такую жалость, — Беннет кивнул, указывая за стекло машины, — давным-давно не было бы в живых. Они все погибли бы молодыми, и погибли в мучениях — в междоусобных войнах, от болезней, наконец — просто от голода, потому что не смогли бы себя даже прокормить. Подумайте об этом, и вы по-другому посмотрите на комфортабельные лагерные больницы и даже на лагерные кладбища… Да, мистер Фомин, мы действительно исцелились от всепланетного рака гуманнейшим способом. Мы только остановили размножение раковых клеток. И это было наилучшим решением для всех, в том числе и для них самих.

Беннет помолчал, потом спросил:

— Вам известно понятие — конец истории? Наши философы предсказали его добрых сто лет назад, в конце двадцатого века. Они напророчили, что история закончится с повсеместной победой демократии и свободного предпринимательства. Философам следовало добавить сюда еще и бессмертие, уже в то время было ясно, куда идет наука. Они не додумали, жизнь их поправила. И сейчас можно уверенно сказать: через несколько десятков лет, когда умрут последние подопечные, родившиеся перед самой войной, долгожданный конец истории, наконец, настанет. Собственно, он уже наступил для большинства бессмертных обитателей Земли. Как вы считаете, многие из них помнят об этих стариках, доживающих в протекторатах и лагерях?… Вот именно! В лучшем случае наши бессмертные краем уха слышали о том, что существуют спецслужбы ООН, нечто вроде санитаров или ассенизаторов, которые где-то за горизонтом цивилизованного мира все еще копаются в последних людских отбросах минувшего. Вас не шокирует такое сравнение, мистер Фомин?

— Ну, не знаю…

— А я горжусь своей службой, — сказал Беннет. — Кто-то напоследок должен сделать и такую работу. И я не огорчен тем, что какой-нибудь простой обыватель из Нью-Йорка, Токио, Москвы или Сантьяго о нас, бедных ассенизаторах, не думает. А просто живет — без всяких социальных, национальных, религиозных потрясений. Живет на мирной планете, с однородной правовой системой, с условными границами, со свободным перемещением людей, капиталов, потоков информации. Живет, почти не старея, не испытывая страха перед болезнями и смертью. Да, мистер Фомин, это — конец истории!

Встреча с советом старейшин не произвела на меня никакого впечатления. В небольшом зале несколько десятков стариков (кстати, показавшихся мне куда более моложавыми, чем те, что слонялись по лагерным улицам) по очереди что-то говорили Беннету. Разговор шел по-арабски. Беннет слушал автоматический перевод, прижимая к уху «карманник», и через него отвечал старикам. Я тоже мог бы включить свой «карманник», но мне было неинтересно.

Интересное началось после совета старейшин, когда мы вышли оттуда и Беннет внезапно предложил:

— Давайте, отпустим машину и вернемся пешком.

— Пешком, через лагерь?!

Беннет с любопытством, сверху вниз посмотрел на меня:

— Вы, кажется, боитесь, мистер Фомин?

— Не настолько, чтобы забыть о своих обязанностях. Если не ошибаюсь, я должен вас охранять? Где прикажете маршировать, впереди вас или сзади?

— Просто идите рядом. Но не забывайте поглядывать по сторонам.

И мы пошли. Никакого удовольствия от прогулки я, разумеется, не получал. То, что я испытывал, не хочется называть страхом, но мне определенно было не по себе. Одно дело проезжать по лагерным улицам в герметичной машине с непробиваемыми стеклами и совсем иное — шагать ничем не защищенным в потоке здешних обитателей. Мы с Беннетом были слишком заметны. Я физически чувствовал, как волна узнавания катится перед нами, заставляя стариков подопечных (и что они только шляются туда-сюда?), подобно теням, соскальзывать с нашего пути. Расступаясь, они подчеркнуто не смотрели в нашу сторону, и все-таки я кожей ощущал, как они наблюдают за нами. Я ловил их шелестящие, гаснущие с нашим приближением обрывки разговоров. Я вдыхал особенный запах лагеря, в котором тоскливая кислота старческого пота и легкая резь дезинфекции смешивались с ароматами цветочных посадок, пряными испарениями какой-то еды, горячим кофейным духом. Если история действительно кончалась, она кончалась этим странным запахом — обреченной, истекающей жизни.

Беннет шел сквозь толпу, закинув голову, уверенно, словно океанский лайнер, перед форштевнем которого сами собой расходятся плывущие по волнам щепки. А я ступал как по минному полю. Предчувствие, что мы обязательно нарвемся на крупную неприятность, не оставляло меня. И только когда Беннет, сокращая путь, свернул с оживленной улицы в безлюд ный сквер, я немного успокоился и расслабился. Как оказалось, напрасно.

Неприятность поджидала именно в сквере. Его пустынная аллея вывела нас на окруженную кустами площадку с пестрыми скамеечками. Если бы в лагере были дети, эта площадка служила бы им идеальным местом для игр. За неимением детей возле одной из скамеечек возились несколько стариков, то ли боровшихся друг с другом, то ли как раз и занятых неким подобием игры. И только приглядевшись, я с ужасом понял, что происходит: два старика душили третьего. Вернее, душил один, здоровенный старик, расставив ноги, пыхтя и багровея от натуги, а второй — только удерживал обреченного, плотно его обхватив, хотя тот и не пытался сопротивляться. Две старухи в темных одеждах, не замеченные мной в первое мгновение, стояли рядом, спокойно наблюдая за убийством.

— Прекратить! — заорал я по-русски.

Сам не знаю, почему в миг потрясения из моей груди вырвался именно этот анекдотический крик российских полицейских.

— Прекрати-ить!! — вопил я, топая ногами, точно глуповатый полкан из комедийного фильма, внезапно для себя оказавшийся в центре пьяной драки.

Убийцы отпустили несчастного. Он секунду простоял, пошатываясь, хватая воздух открытым ртом, потом осел, боком повалился на песок. Я двинулся было к нему, но тут что-то промелькнуло в воздухе, и в землю у моих ног ударил камень величиной с куриное яйцо!

Неожиданно для самого себя я среагировал мгновенно, и среагировал именно так, как должен был в силу служебных обязанностей — загородил собою Беннета. Со стороны это, пожалуй, выглядело забавно: Беннет никак не мог укрыться за моей спиной, он был выше меня на голову и вдвое шире в плечах. Однако происходившее явно не показалось забавным тем сумрачным старикам, которые один за другим, невесть откуда, вдруг стали выходить из кустов на площадку. Их набралось не меньше двух десятков. Они окружили упавшего, закрыли его от нас, и молча, медленно, всей толпой двинулись в нашу сторону. Мы с Беннетом, пятясь, отходили по аллее. Я слышал, как Беннет что-то быстро говорил за моей спиной. Наверное, вызывал патруль.

Еще несколько камней просвистели рядом с нами. Черт возьми, во всем лагере нельзя было отыскать ни единого камня, здесь кругом были только бетон, пластик, искусственная почва на газонах, в крайнем случае — просеянный песок, как на этой площадке. Значит, тихие старички совершали тайные вылазки за периметр, в пустыню, и там запасались своими снарядами.

Еще один камень пролетел мимо. Старики надвигались. Беннет рявкнул над моим ухом:

— Очнитесь, остановите же их!

Как во сне, я вытащил из кобуры пистолет и, направляя его дулом в землю, сдвинул кнопку предохранителя и передернул затвор. Старики надвигались плечом к плечу. Они смотрели не на нас, а куда-то под ноги. Может быть, поэтому их камни летели неточно, хотя в таком движении — слепом, молчаливом — было что-то особенно пугающее.

Сам не веря в то, что делаю, я поднял пистолет. Он сразу ожил и упруго шевельнулся в моей руке, поводя стволом. Помню, я еще подумал: как же он выберет отдельную цель в таком плотном строю? Под указательным пальцем я почувствовал тугое сопротивление спускового крючка. В пистолете было пятнадцать патронов, столько же в запасном магазине, а стариков — всего-то человек двадцать — двадцать пять. Я мог перестрелять их всех меньше, чем за минуту. И они валялись бы здесь, на песке, умирая, захлебываясь кровью.

Старики надвигались. Я пытался отыскать среди них краснорожего душителя. В этого, пожалуй, я согласился бы выстрелить. Но как раз его не было видно. Да и все равно, пистолет сам выбрал бы цель, независимо от моего желания.

— Стреляйте! — крикнул Беннет.

В этот миг очередной камень ударил меня в колено так, что от боли потемнело в глазах, и последующее было уже не осознанным действием, а вспышкой слепой ярости. Я вбил пистолет обратно в кобуру и с древним боевым кличем своей родины «Сука! Блядь!!» схватил камень с земли и запустил в толпу. Я попал в одного старика, он взвизгнул, словно кошка, попятился, и это еще больше распалило меня. С неистовой скоростью, как машина, я стал подбирать и метать камни. Старики дрогнули, стали закрываться руками. А когда, потрясая сжатым в кулаке очередным камнем и надрывая глотку неистовой матерщиной, я двинулся на них, они окончательно смешались и бросились бежать. Поднялась пыль, затрещали кусты, и на площадке остался только спасенный нами полузадушенный старик. Он так и лежал на боку, чуть загребая руками и ногами в тщетных попытках подняться.

Вверху раздался рев вертолета. Он завис над площадкой, из него вывалился трап, и к нам скатились четверо патрульных в полной боевой амуниции, похожей на космические скафандры.

Лейтенант, командир патруля, озабоченно выслушал рассказ Беннета.

— Вы сумеете отыскать нападавших? — спросил Беннет. — Их можно опознать по травмам, которые нанес мой помощник.

Лейтенант с сомнением покачал головой:

— Боюсь, ничего не выйдет, сэр. Они не станут обращаться к врачам, свои синяки сами залечат какими-нибудь примочками. А врываться в дома и устраивать принудительный осмотр мы не имеем права.

Беннет указал на лежавшего старика:

— Так допросите его, когда придет в себя.

— И это безнадежно, сэр. Он станет уверять, что на него набросились неизвестные, хотя, конечно, сам уплатил за удовольствие быть задушенным. Вот если бы вам удалось подстрелить хоть парочку этих старых обезьян в момент нападения, мы легко опознали бы трупы. А по ним вычислили бы остальных. И все было бы по закону.

Прямо по аллее подъехала реанимационная машина, туда погрузили спасенного нами старика. Воздушные патрульные вывели нас с Беннетом из сквера и сдали наземному патрулю на бронированном джипе.

— Садитесь, сэр, — пригласил из кабины командир наземного патруля.

— Нет, — закапризничал Беннет, — мы с помощником завершим нашу прогулку.

— Но мне приказано доставить вас в штаб под своей охраной.

— Тогда поезжайте следом!

И мы продолжили прогулку. Известие о случившемся, как видно, разнеслось по этому району лагеря: все вокруг точно вымерло. На улице, по которой мы шли с Беннетом, теперь не было ни души. На столиках кофеен под навесами стояли недопитые чашечки кофе, двери самих кофеен и лавочек были закрыты. Я не мог отделаться от неприятного ощущения, что из всех окон подопечные наблюдают за нами. Но для проверки надо было подойти к полупрозрачному окошку вплотную, буквально ткнуться в него носом, а Беннет, чего доброго, посчитал бы такое поведение ребячеством. Он угрюмо шагал посреди улицы. Я, прихрамывая из-за ушибленной коленки, поспевал рядом с ним. А позади неспешно катил патрульный броневик.

— Я вами недоволен, мистер Фомин! — вдруг заявил Беннет.

— Не понимаю вас. Я честно выполнил свои обязанности, и вы нисколько не пострадали. В отличие от меня.

Колено у меня в самом деле болело.

— Мистер Фомин, вы должны были стрелять!

— На нас напали полоумные старики. Для того, чтобы отвести опасность, необязательно было убивать их.

— Но из-за вас теперь не найти преступников.

— Да что их искать? Здесь все преступники, все нас ненавидят.

— Мистер Фомин, вы должны были стрелять!

Тут уже я взорвался:

— Если вам так нравится стрельба, то почему вы сами не носите оружие и не стреляете?

— Потому что генерал ООН, да еще американец, не может стрелять!

— А русский временный майор может?

— Обязан! — закричал Беннет. — Русский обязан, уругваец Сиснерос обязан! Мы сохранили вас в Контрацептивной войне, мы уничтожили ваших врагов, мы приравняли вас к себе, сделали победителями, дали вам бессмертие! Вы все получили даром! Так если уж пользуетесь благами нового мирового порядка, извольте нести и свою долю ответственности! Постарайтесь это понять!

— Это вы, с вашей генеральской тупостью и вашей американской спесью, не в состоянии понять то, что понял бы любой русский полицейский сержант! — заорал я в ответ. — Старики ХОТЕЛИ, чтобы я начал стрелять, они только этого и добивались!

Беннет запнулся, а меня уже несло, и занесло дальше, чем следовало:

— Вот интересно: если бы я уложил десяток-другой ваших подопечных, по каким графам смертности вы бы их списали?

Беннет притих, странно взглянул на меня и ласковым тоном спросил:

— У вас есть какая-то интересная информация, мистер Фомин?

Я сразу остыл. Впервые мне пришло в голову, что Беннет в аэропорту с каким-то умыслом назвал цифру лагерных самоубийств специально для моих ушей. Ведь все остальные и так ее знали.

— Какая же у вас информация, мистер Фомин? — мягко настаивал Беннет.

Но я уже вполне контролировал себя. Если жизненный опыт чему-то и может научить, так только осторожности. И я не собирался играть в непонятные мне игры.

— Нет у меня никакой информации, — ответил я. — А если бы что-то и показалось мне странным, я не стал бы ломать над этим голову. В конце концов я только временно прикомандированный, а здесь служат профессионалы. Им виднее.

Беннет одобрительно кивнул:

— Вы сразу показались мне разумным человеком, Витали! — впервые он назвал меня по имени. К нему вернулось хорошее настроение: — Не обижайтесь на мою резкость. Вы — молодец. Как храбро вы прогнали этих старых бандитов!

— Ну да, — буркнул я, — безумству храбрых поем мы песню.

— What? — опешил Беннет. — We sing a song to madness?…

— Такая поговорка была у моего деда, — объяснил я.

— Надеюсь, он не сам ее придумал?

— Это строка нашего великого писателя!

Беннет покачал головой:

— Мне приходилось слышать, что русская литература — самая оригинальная в мире. Похоже, меня не обманывали.

Я собрался было вступиться за честь родной словесности, но Беннет рассмеялся и хлопнул меня по плечу:

— Вы — молодец, молодец, Витали! Не сердитесь на меня. Как вы смотрите на то, чтобы пропустить по рюмочке после наших трудов и побед?

— В такую жару я пью только пиво.

— Начнем с пива, — согласился Беннет. — А когда сядет солнце и станет прохладно, пойдет и виски. Увидите, как прекрасно пойдет!

3

Я отчетливо помню себя в возрасте лет шести-семи. Помню, как мы тогда ужинали с дедом Виталием перед включенным телевизором. Дед пояснял мне:

— С перестройки горбачевской ужинаю только с последними известиями. Сорок лет подряд, иначе не могу. Это у меня уже рефлекс, как у собачки Павлова.

Мне, маленькому, каждый раз казалось тогда: слова «последние известия» означают, что они действительно последние, больше не будет ни событий, ни известий. Конечно, я не знал, что такое горбачевская перестройка и, тем более, что за зверь собачка Павлова. Но дед всегда говорил со мной как с равным. А я капризничал за столом:

— Опять картошка, не хочу!

— Ладно, — соглашался дед, — завтра кашу сделаем.

— И кашу не хочу больше!

— Чего же ты хочешь? — строго спрашивал дед. — Ананас? Так на ананас мы с тобой не заработали.

Я не знал, что такое ананас, но хорошо понимал, что означает «не заработали». Мы жили вдвоем на грошовую пенсию деда. Мы не получали даже моего крохотного детского пособия: его пропивал неведомо где мой отец. И я умолкал.

А по телевизору, из вечера в вечер, показывали одно и то же: взрывы, взрывы, взрывы, на улицах, в супермаркетах, на станциях метро. Взрывы в Нью-Йорке, Париже, Гамбурге, Милане. Дым, разрушенные стены, осколки стекла, неподвижные тела убитых и шатающиеся, окровавленные раненые. Растерянные метания полицейских, бегущие санитары с носилками. Взлетающие с авианосцев самолеты, увешанные гроздьями бомб, и новые взрывы, только снятые с высоты: огненно-дымные клубки, вспыхивающие среди зелени джунглей или стремительно покрывающие склоны гор.

Все было привычным, и, поглядывая на экран, дед спокойно жевал беззубыми деснами вареную картошку. Только иногда, если случалось что-то особенное, он оживлялся и комментировал:

— Во молодцы, и в Мехико дом рванули! У этих никто не отсидится, джихад так джихад!

Или насмешливо качал головой:

— Хе, фосгену напустили! Это даже как-то и несерьезно, фосген. Что же им, с ихними деньжищами, зарина не купить?

— Деда, — спросил я однажды, — а кто такие террористы?

— Сумасшедшие.

— Это чего, сумасшедших столько?

— Хватает, — сказал дед.

— А у нас они чего-нибудь взрывали?

— Еще как взрывали!

— А теперь не взрывают?

— Теперь нет.

— А почему?

— Потому что правительство у нас такое.

— Хорошее? — допытывался я.

— Ну, такое… — сморщился дед. — Крепкое. Вот скоро в школу пойдешь, там тебе объяснят.

И мне объясняли. Я пошел в школу в последние годы Правительства национального возрождения — ПНВ, как сокращенно его называли не только в газетах, но и в школьных учебниках. Правда, тогда, в конце двадцатых, никто еще не догадывался, что эти годы ПНВ — последние. Портреты президента, генерала Глебовицкого, в кителе, с единственным орденом — белым скромным крестиком, висели во всех классах. Нашим первым чтением были рассказы о подвигах, которые он совершал еще молодым лейтенантом на афганской войне.

Сколько раз потом на моей памяти в России менялось отношение к ПНВ! Сразу после его падения, в тридцатые, в эпоху Второй Перестройки, ПНВ называли мафиозной группировкой, прикрывавшейся патриотической демагогией. Неопровержимо доказывали, что родилось оно из симбиоза сотрудников спецслужб с одним из самых мощных кланов криминального бизнеса.

Позднее, в ходе Контрацептивной войны, о ПНВ заговорили с уважением: раньше Запада начало оно решительную борьбу с мировым терроризмом и посреди всеобщей беспомощности впервые показало, какими средствами можно добиться победы. Еще позже, в шестидесятые, в эпоху надежд, когда в Россию пришли генная профилактика и бессмертие, те же действия ПНВ вспоминали с осуждением: нельзя было против жестокости бороться еще большей жестокостью. Теперь, в восьмидесятых, о ПНВ снова пишут одобрительно.

Впрочем, двойственное отношение к нему я помню с тех же начальных классов. Тогда я ловил с мальчишеским любопытством приглушенные разговоры взрослых о повальном воровстве министров и самого Глебовицкого. Слышал пересказываемые шепотком анекдоты, вроде того, что все свершения ПНВ на благо народа — это два переименования: милиции в полицию и Петербурга в Петроград. Но в школе, куда я ходил, в бедной, бесплатной государственной школе, где на уроках труда мы сами чинили свои ветхие столы и стулья, наши педагоги — такие же нищие, как мы, — рассказывали нам о великих делах ПНВ. Они говорили, какие мы счастливые, что родились в России после того, как ПНВ навело в ней порядок.

Под лозунгом наведения порядка ПНВ и пришло к власти в одичавшей стране, где бандиты и воры только что не ходили парадом по главным улицам. И выполнило обещания, начав действительно с уничтожения преступности. Историки могут сколько угодно обвинять ПНВ в корыстолюбии и жестокости, но никто и никогда не мог обвинить его в бездарности там, где речь шла о карательных действиях. Пожалуй, за всю нашу историю, богатую сверх меры всякими опричнинами и НКВД, не было в России правительства, которое готовило бы свои акции так тщательно, в такой абсолютной тайне, а потом проводило их так внезапно, стремительно и эффективно.

В 2016-м, вскоре после прихода ПНВ к власти, все силовые ведомства подверглись жестокой чистке. Народу предъявили несколько сотен офицеров и чиновников, обвиненных в том, что они состоят на содержании у мафии. Молниеносно прокрученные судебные процессы завершились поголовными казнями этих бедняг, выбранных в назидание остальным. Исцеление право-охранителей от коррупции было (хотя бы на время) достигнуто проверенным российским способом — наведением ужаса.

А затем настал черед самого криминала. В помощь полиции бросили курсантов военных училищ и воинские части. Юридические процедуры «на период спасения нации» упростили до предела. Массовые аресты пошли скребком прямо по базе данных, накопленных полицейскими компьютерами на участников криминальных группировок и просто на подозрительных лиц. Пересматривались приговоры сотням тысяч заключенных, уже отбывавших наказание в колониях. Трибуналы-«тройки» списками, на компьютерах штамповали приговоры нового образца: двадцатилетние сроки и — расстрелы, расстрелы, расстрелы.

В годы Второй Перестройки, когда были рассекречены документы и заговорили участники событий, стало известно, что приговоренных преступников в действительности тогда не расстреливали. На военном аэродроме под Архангельском им сковывали руки и ноги, привязывали груз, впихивали в пластиковый мешок с завязкой на шее, укладывали, как бревна, в транспортный самолет и сбрасывали над Белым морем. Все делалось ночью и с соблюдением особых предосторожностей, чтобы западные разведки не поняли, что происходит. Такой способ именовался «чилийским». Деятели ПНВ считали его, во-первых, более гуманным, чем массовые расстрелы, которые оказывают тяжелое моральное воздействие на солдат-исполнителей, а во-вторых, более экономным и экологичным: он позволял обойтись минимальными силами, не требовал ни громадных захоронений, ни крематориев.

В эпоху Второй Перестройки много писали и о том, что на самом деле в 2016-м были направленно уничтожены только мафиозные кланы и криминальные группировки, не вошедшие в систему самого ПНВ, что оно стремилось запугать страну, что, как всегда в России, в той грандиозной чистке пострадало много невинных. Скорей всего, именно так и было.

Но можно понять и пафос наших учителей: преступность съежилась в итоге до незримого состояния. Мы, петроградские дети, в конце двадцатых годов смотрели фильмы начала века о бандитских перестрелках в нашем городе как сюжеты из древней истории. Нам не верилось, что такое могло происходить на тех самых улицах, где мы живем. (Думаю, не зря эти фильмы, напоминание о прошлом, так часто крутили по бесплатным каналам. Пропагандистская служба знала свое дело.)

Одновременно с уничтожением преступности на тот же «период спасения нации» запретили все политические партии, кроме правящей. Прихлопнули даже сталинистские и националистические движения, которые бурно приветствовали приход ПНВ. Самые крикливые их вожаки и писаки пропали без следа. Культом ПНВ были организованность и порядок, оно не терпело никакой самодеятельности вообще, а к самодеятельности угодливой относилось с особым подозрением, потому что не верило в чью бы то ни было искренность.

Но главное, делиться доходами от захваченной страны ПНВ ни с кем не собиралось. Больше того, стремилось свои доходы увеличить, а для этого, кроме покорности, требовало от населения трудолюбия. Главари же националистов и сталинистов, как и их приверженцы, работать не собирались, да и не смогли бы ни при какой погоде. Они рассчитывали получать вознаграждение только за «идейную близость» к победителям, то есть за приветственные визги в честь новой власти и проклятья по адресу врагов. Вознаграждение пришло.

Народ, как неизменно бывает в России в таких обстоятельствах, приветствовал и одобрял все действия правительства. Самый горячий энтузиазм, в данном случае, похоже, не слишком преувеличенный, вызвало истребление прежней олигархии и чиновничей элиты, сопровождавшееся громкими разоблачениями финансовых афер, публикацией раскрытых банковских счетов и списков конфискованных ценностей.

Некоторые историки объясняли потом, что действия ПНВ были неминуемой реакцией на затянувшийся сверх всякой меры российский хаос. И что только такой — сверхметодичной, сверхорганизованной — могла явиться диктатура в состарившейся, малолюдной стране.

Подавив преступность, правительство взялось за «освобождение России от кавказского ига». Это словесное клише застряло у меня в памяти с детства. «Освобождение» считалось главной заслугой ПНВ, за которую наш спасенный народ обязан был возносить ему хвалу.

Вначале была закончена кавказская война, кровавая, безнадежная, тянувшаяся с небольшими перерывами свыше двадцати лет. Закончена в несколько месяцев, ошеломляющим образом. Весной 2017-го правительство объявило, что Россия больше не в состоянии контролировать мятежные регионы. Ее армия малочисленна из-за низкой рождаемости, ядерное или химическое оружие применить невозможно (гуманизм, общечеловеческие ценности), а денег на иностранных наемников нет (богатства страны расхищены при прежнем режиме). Все, что остается в такой ситуации, — отступить с гор на удобные для обороны рубежи и постараться их удержать под натиском многолюдных орд боевиков. Горцев, сохраняющих верность России, призвали уйти вместе с армией.

Военная группировка, отступавшая с Кавказа, насчитывала сто пятьдесят тысяч человек. К ней присоединились свыше полумиллиона беженцев. Уходили, собрав всех своих родственников, те, кто сотрудничал с российской властью и после победы фанатичных соплеменников был обречен на страшную смерть.

При перемещении таких масс всегда возникает опасность эпидемий, поэтому, естественно, солдатам и мирным жителям, двинувшимся в путь, были сделаны необходимые прививки. Совершенно логичным выглядело и то, что спешно развернутые медицинские пункты в несколько дней сделали те же прививки всему населению Ставропольского края, Краснодарского края и Ростовской области, куда выходили войска и беженцы.

Их колонны еще ползли по горным дорогам, снимая мины, натыкаясь на засады, отстреливаясь, когда случилось событие, произведшее гнетущее впечатление даже на фоне остального кровавого хаоса. На Кавказе испокон веков тлеют природные очаги чумы. Поэтому с советских времен там постоянно работали бригады эпидемиологов. С ельцинской поры им стали помогать иностранные специалисты. И вот, в сумятице исхода, одну такую бригаду врачей — трех русских и англичанина — захватили боевики.

Так и не было раскрыто: сами врачи остались на покинутой войсками территории, чтобы продолжать свою работу, или просто случайно отбились от походной колонны. Никогда не было и точно установлено, что за боевики с ними расправились: чеченские, какие-то другие местные или арабы, афганцы. Впрочем, к тому времени они уже только сами различали друг друга, а для населения России — не без помощи пропагандистской службы — все давно слились в одну плакатную звероподобную физиономию, бородатую, с оскаленной пастью и горящими безумной ненавистью глазами.

Так или иначе, врачей казнили. И видеокадры, где вокруг их отрубленных голов, насаженных на высокие колья, отплясывают смеющиеся боевики, заставили содрогнуться весь цивилизованный мир. (Фотография четырех голов на кольях была даже в нашем школьном учебнике. Правда, совсем маленькая, неразличимая в подробностях, чтобы не травмировать детскую психику.)

Такие случаи на Кавказе были не в новинку. Нечто подобное произошло в двухтысячном году, еще при Путине, в начале второй чеченской войны: боевики расстреляли машину врачей из волгоградского противочумного института. Но тогдашние власти ограничились глухим ворчанием. Теперь же сам президент генерал Глебовицкий выступил с обращением к народу России и к мировому сообществу. С обычной мимикой статуи своим тонким, ледяным голосом он объявил:

«До сих пор, несмотря на зверскую жестокость наших врагов, Россия делала все возможное для предотвращения эпидемий в мятежных регионах. Но всему есть предел. С сегодняшнего дня Правительство национального возрождения снимает с себя всякую ответственность за развитие событий…»

Ни в России, ни в мире его словам поначалу не придали особого значения, и какое-то время все шло своим чередом. Войска, отступившие из мятежных регионов, заняли новые рубежи — по берегам рек, по удобным горным рельефам — и стали их укреплять, явно готовясь к долгой обороне. На восстановленной боевиками полосе аэропорта в Джохаре-Грозном начали приземляться первые самолеты из Пакистана и с Ближнего Востока, набитые оружием и наемниками. Казалось, притихшая ненадолго война вот-вот разгорится с новой силой. Запад вздохнул с облегчением, понадеявшись в очередной раз, что весь натиск мирового терроризма удастся перенацелить против одной России, и приготовился наблюдать за следующим актом нескончаемой российской драмы.

Как вдруг сама сцена, на которой разыгрывалась эта драма, стала стремительно проваливаться в небытие. Случилось именно то, за что заранее отказался нести ответственность мрачный генерал Глебовицкий: на территории мятежных регионов, провозглашенных теперь «Кавказской исламской федерацией», вспыхнула эпидемия чумы.

Это была какая-то новая форма ее легочной разновидности, передающаяся без участия грызунов, только воздушно-капельным путем, через дыхание, от человека к человеку. Форма невиданно острая, с инкубационным периодом всего от двух до четырех часов, вместо обычных для этой болезни нескольких дней, и почти стопроцентным смертельным исходом в течение суток.

Современники вспоминали, что мятежные регионы в самом деле как будто мгновенно провалились во тьму: видеоинформация оттуда перестала поступать на телевизионные экраны. (Российских съемочных групп там и так не оставалось, а несколько западных корреспондентов, действовавших на свой страх и риск, быстро погибли вместе с боевиками и всем окружающим населением.) Только по радио некоторое время еще доносились крики о помощи.

Спастись из обреченных регионов не удалось никому. Российские солдаты, защищенные прививками, удержали свою часть периметра, не позволив чуме прорваться ни в равнинную Россию, ни к побережьям Черного и Каспийского морей. За их спинами второй, широкой полосой обороны ограждали страну области с поголовно вакцинированным населением.

Остальные участки периметра поневоле пришлось удерживать Грузии и Азербайджану. В первый же день эпидемии туда были отправлены из Москвы самолеты с вакциной. Но и не дожидаясь ее получения, Баку и Тбилиси бросили к границам с мятежными регионами все свои войска. Те создали с помощью местного ополчения сплошную заградительную линию и открывали ураганный огонь по всему, что двигалось в пределах видимости на сопредельных территориях.

Главную роль сыграл, конечно, исключительно короткий инкубационный период. Заразившийся человек был просто не в состоянии уйти далеко. Одному-единственному самолету, на котором, как говорили, спасалось руководство боевиков и наемников, удалось вылететь из Джохара-Грозного и дотянуть до Ближнего Востока. Ни одно государство, над которым он пролетал, не решилось сбить его в воздухе. Самолет даже приземлился в Саудовской Аравии. Но выйти из него не успел никто: едва он остановился на полосе, как его тут же с трех сторон сожгли огнеметами.

Никогда не всплыло на свет ни одно документальное, по-настоящему неопровержимое свидетельство того, что кавказская эпидемия была актом биологической войны. ПНВ с самого начала отвергало все обвинения. Какие-то западные эксперты считают, будто чумной микроб, уничтоживший население мятежных регионов, был выведен искусственно. Что ж, не исключено: его действительно вывели в каких-нибудь пакистанских или иранских тайных лабораториях и завезли на Кавказ, чтобы использовать против России, да Господь ее уберег. Почему российские солдаты и жители приграничных областей были вакцинированы именно от этой формы чумы? Не именно, а в том числе: вакцина была комплексная. К счастью, она оказалась эффективной и против такой болезни.

Категорически отрицая свою причастность к эпидемии, ПНВ никогда не ставило себе в заслугу и прекращение войны на Кавказе. Под «освобождением от кавказского ига» подразумевалось иное — то, что началось в самой России, когда по периметру вымирающих мятежных регионов еще гремели днем и ночью пулеметные очереди. Началось с обращения к народу генерала Глебовицкого.

То была самая знаменитая речь президента-диктатора, ее запись на моей памяти прокручивали множество раз в исторических телепередачах. Маленький, сухонький, прямой, с хохолком серебряных волос и неподвижным кукольным личиком, генерал, гордившийся своим сходством с Суворовым, не сидел, а стоял за письменным столом перед телекамерами, и голос его звенел пронзительней, чем обычно:

«Волею Провидения война завершается, но для того, чтобы измученна я Россия обрела мир и спокойствие, мы должны проявить собственную волю. И мы не можем больше терпеть то, что свыше половины всей торговли в стране находится под контролем этнических группировок, финансировавших мятежные регионы…

Всем горцам, покинувшим Кавказ с российской армией, предоставлено право селиться в любом месте страны. Мы рады принять в свою семью друзей. Но Россия на этом исчерпывает свои ассимиляционные возможности…

Более половины граждан России — пенсионеры, в российских семьях растет по одному, самое большее по два ребенка, а в семьях пришельцев, отказывающихся уважать наши ценности и наши законы, растут по восемь, по десять детей. Привыкшие жить работорговлей, они размножаются с расчетом не только на наши просторы, но и на то, что мы все, россияне, обратимся в их рабов…

Еще немного, и русская нация станет меньшинством в собственной стране, окажется под пятой беспощадных господ, исчезнет с лица земли…»

Генерал Глебовицкий был уникальным оратором. Отсутствие экспрессии и малейших проявлений артистизма, конечно, являлось приемом. Он подчеркнуто был монотонен, но его длинные, звенящие фразы точно пронзали слушателей:

«Если мы промедлим еще несколько лет, у нас уже не хватит сил, чтобы выполнить необходимые акции…

Слюнявые западные гуманисты, борцы за абстрактные права человека, станут обвинять нас во всех смертных грехах. Мало того, что Запад оказался не способен к настоящей борьбе против терроризма, он пытается связывать руки тем, кто борется. Однако пройдет немного времени, и даже на Западе поймут, что мы спасаем не только свое, но и их будущее…

От имени Правительства национального возрождения России ОБЪЯВЛЯЮ: все иммигранты из зарубежных исламских стран подлежат немедленной депортации в свои государства. Все уроженцы мятежных регионов, за исключением тех, кто делом доказал преданность России, будут интернированы и после прекращения эпидемии возвращены в свои регионы. А затем по периметру нынешнего противочумного кордона будет возведена нерушимая граница…

Нам ничего не нужно от Кавказа. Нам не нужны кавказские земли. Нам не нужна кавказская нефть. Нам нужно только спокойствие России…»

Депортация, начавшаяся в тот же день, явилась настоящим шедевром организованности. Ее главным действом стали не сами по себе аресты и выселения, они проводились по уже отработанной схеме. Сутью всей операции оказался мгновенный перехват собственности. Все банки, торговые фирмы, рынки, магазины, предприятия, принадлежавшие выселяемым, немедленно занимались подготовленными заранее новыми владельцами. (Совсем уж мелкие магазинчики, ларьки и кафешки, не возбуждавшие аппетита власть имущих, отдавали с большой помпой «представителям народа».)

Дело облегчалось тем, что бандитские этнические группировки, прикрывавшие бизнес своих земляков, были разгромлены еще в ходе кампании по борьбе с преступностью. Тогда национальное происхождение репрессируемых специально не подчеркивалось, средства массовой информации дозированно подавали русские и мусульманские фамилии осужденных, власть не хотела заранее спугнуть следующую жертву. Конечно, кое-кто из крупных воротил вовремя понял ход событий и предпочел сбежать, потеряв часть капитала. Но большинство предпринимателей-кавказцев и выходцев из Средней Азии, занятых главным образом всевозможной торговлей, остались. Без вооруженной защиты бандитов-соплеменников они сделались легкой добычей и потеряли все. Теперь ПНВ стало полновластным хозяином России и могло уже без всяких помех доить страну.

«Освобождение от кавказского ига» (понимаемого как исламское и инородческое вообще) широкими слоями населения было воспринято с энтузиазмом. На экраны телевизоров и страницы газет изливалась бурными потоками радость «освобожденных» простых людей. В хоре славословий никто и не пикнул о том, что малолюдная, отягощенная переизбытком стариков Россия вместе с «игом» избавилась и от нескольких миллионов работников, хоть тех же торговцев, добиравшихся со своими товарами в самые дальние уголки страны.

Генерал Глебовицкий безошибочно просчитал и вялую реакцию Запада на российские дела. Все ограничилось невнятным ворчанием по поводу «московской хрустальной ночи». (А французский Национальный фронт имени Ле Пена даже послал в Кремль приветствие.) В конце второго десятилетия XXI века Западу было не до России, ему хватало собственных проблем: разгоралась «всемирная интифада». Хаос и террор и так нарастали неуклонно вместе с умножением населения отсталых стран, а тут еще всепланетный взрыв ускорили сразу два фактора, соединившиеся в одно историческое время, как половинки критической массы.

Во-первых, в науке наметился, наконец, прорыв в деле управляемого термоядерного синтеза. Тогда — только наметился, мировая потребность в нефти еще не уменьшилась. Но энергетические корпорации уже стали переводить потоки инвестиций с развития нефтедобычи в сферу экспериментальной физики. Доходы мусульманских нефтяных режимов поползли вниз, и становилось ясно, что в недалеком будущем они просто обвалятся. А вместе с ними рухнет и вековая зависимость экономики Запада от ближневосточной нефти. Та, что заставляла Запад заискивать перед владельцами месторождений, к месту и не к месту защищать их единоверцев, бомбить Югославию, предавать Израиль и Македонию, сдерживать собственные ответные удары по террористам.

И вторую половинку критической массы тоже приготовила наука. Начатые еще в девяностых годах ХХ века работы по клонированию человеческих органов дошли в западных странах до внедрения в медицинскую практику. Запасные части для человека стали выращивать из клеток самого больного, что исключило иммунное отторжение. Замена старых органов — сердца, почек, печени — на новые позволила исцелять самые опасные болезни. Клонинговая медицина дала прирост средней продолжительности жизни лет на пятнадцать-двадцать. Не много по сравнению с пришедшей впоследствии генной медициной, но тогда и это было грандиозным прорывом. Все понимали: сделан первый шаг к бессмертию. Самым нетерпеливым грезилось, что уже достигнуто само бессмертие.

Но клонинговые технологии получились на первых порах весьма дорогими. То, что в государствах бедных, таких как Россия, они стали привилегией кучки власть имущих и богачей, казалось естественным и не вызывало протестов задавленного народа. Однако в странах Запада общественность не потерпела бы, чтобы продление жизни было доступно только избранным. Там привыкли к системе страховок, которые если и не обеспечивают всему населению равноценное медицинское обслуживание, то уж во всяком случае не допускают кричащих разрывов. А поскольку на этот раз без некоего неравенства было не обойтись, жертвой оказались иммигранты. Их становилось слишком много, и отношение к ним стремительно ухудшалось, причем не только из-за бытовой расовой неприязни и нарастания террора, но и по экономическим причинам. Слишком многие из них занимались неквалифицированным трудом, который с развитием техники становился все менее нужен западному обществу. Пособия же их многодетным семьям тяжким бременем давили на бюджет.

Во всех странах «золотого миллиарда» — в Европе, в США, в Канаде, в Австралии, в Японии и Корее — была принята согласованная многоступенчатая система страховой медицины. Высший приоритет получили коренные жители. А для иммигрантов — арабов, албанцев, выходцев из Африки и Юго-Восточной Азии — доступность клонинговых технологий зависела от срока натурализации их самих или их родителей. Исключение делалось для специалистов, занятых в научных программах. Практичный Запад не опускался до вульгарного расизма и ценил таланты независимо от происхождения. В самом невыгодном положении оказались иммигранты недавние, не говоря уже о незаконных.

Свершалось неизбежное. Неравенство в научном развитии между малочисленными западными нациями и многомиллиардными народами нищего Юга превращалось в неравенство главное — неравенство в самом праве на жизнь.

Критическая масса оказалась превзойдена. Если Россия двадцатых годов, скованная железной лапой ПНВ, существовала сравнительно спокойно, то все, что творилось тогда во внешнем мире, было одним нарастающим взрывом ненависти. Смертоносными осколками его гремели взрывы на улицах европейских и американских городов.

А в двадцать седьмом году на границе США и Канады была запущена первая промышленная УТС-электростанция.

(Я помню, как позже, в тридцатых, мы изучали в школе ее устройство, и дед Виталий, помогавший мне готовить урок по физике, объяснял:

— Вот видишь, весь секрет камеры этой — в сверхпроводящей обмотке. Мы такие сверхпроводники еще в девятьсот восьмидесятом получили, как раз перед тем, как нашу лабораторию разогнали. Да, точно, в восьмидесятом: тогда Высоцкий умер, а в Москве олимпийские игры шли. А два американца за такую же штуку Нобелевскую премию отхватили в две тыщи пятнадцатом. Вот и считай, насколько мы их опережали.

— Деда, — не понял я, — за что разогнали-то вас?

— Кому-то, значит, мешали.

— Да чем?!

— Вот этим самым и мешали, — серьезно ответил дед. — Тем, что работали.

И, видя мое недоумение, усмехнулся:

— Эх, Виталька! Да если б нам только работать давали, ты бы сейчас в Советском Союзе жил, при самом шикарном социализме. А я… — он задумался, приоткрыл проваленный рот и облизнул маленьким язычком голые десны, — а у меня бы сейчас были зубы… вот такие! — и он пальцами показал, какие именно: сантиметров пять.

Я хохотал, а дед все качал лысой головой, и морщился, и усмехался:

— Ого! Да если б нам только работать давали!..)

УТС-электростанции, в отличие от прежних атомных, были безопасны — никаких радиоактивных отходов. Их дешевая электроэнергия могла использоваться не только для снабжения городов и промышленности, но и для электролиза воды с выработкой громадных количеств водорода. А он уже был способен заменить бензин, керосин, солярку в автомобильных и авиационных двигателях. Сами двигатели при этом почти не требовали переделки, их работа на водороде становилась экологически безвредной: единственным выхлопным газом являлся чистый водяной пар.

Уже тогда, в середине двадцатых годов, было ясно, что при переходе на УТС-энергетику и водородное топливо мировая потребность в нефти упадет раз в десять, нефть останется нужна только как сырье для химической промышленности. Но этот великий переход требовал соответственных своему масштабу грандиозных инвестиций, он требовал согласованных действий всех развитых государств. А экономика Запада не была полностью свободна в своих маневрах, пока на нее тяжким грузом давили триллионы нефтедолларов, накопленных в предыдущую эпоху. Вовлечение их хозяев — шейхов, султанов, диктаторов, аятолл, зачастую скрытно финансировавших мировой терроризм, — в программы перестройки технических основ цивилизации грозило непредсказуемыми последствиями.

И страны «золотого миллиарда» провели единую финансовую реформу, включавшую в себя отмену банковской тайны и отсекавшую от новых глобальных проектов почти все исламские нефтяные капиталы. То был сокрушительный удар по элите развивающихся стран.

А клонинговые технологии продолжали совершенствоваться. И на горизонте науки просматривались контуры будущей генной медицины, в перспективе куда более дешевой, чем клонинговая, и сулившей несравненно большее продление жизни. Делиться бессмертием с «третьим миром» и в итоге раствориться, как щепотка соли, в его людском океане, Запад не желал. Были приняты законы, воспрещавшие передачу новых медицинских технологий в страны, где не осуществляется эффективный контроль над рождаемостью. Это било по интересам уже не только мусульманских наций, но и Индии, и Китая.

«Всемирная интифада» сменилась еще более яростным «всемирным джихадом» — террористической войной всего многомиллиардного афро-азиатского мира против окруженной им горстки развитых стран. Ежедневно гремели взрывы на улицах западных городов, разваливались в воздухе авиалайнеры, задыхались от ядовитого газа пассажиры на станциях метро. Самолеты с белыми звездами и трехцветными кругами на крыльях яростно бомбили в ответ горы и джунгли, пустыню и какие-то глиняные хибарки. А мы с дедом по вечерам наблюдали все это в «Последних известиях».

В тогдашнюю Россию террор почти не проникал, и за это полагалось воздавать хвалу мудрому ПНВ. Но больше благодарить власть нам было не за что. Мы жили в бедности, в нищете. Я, мальчишка, постоянно чувствовал себя голодным. К концу двадцатых годов цены на российский экспорт — нефть, газ, лес, металлы — скатились вниз, а спасительный бум редкоземельных элементов еще не начался. Безработицы не было, ее и не могло быть в стране, где старики составляли свыше половины населения и каждая пара рабочих рук числилась на счету. Но зарплаты, не говоря уже о пенсиях, были ничтожны, а цены в магазинах росли и росли.

В специальных торговых пунктах для пенсионеров сравнительно недорого продавали крупу, макароны, кое-какие концентраты, плесневеющую картошку. Туда надо было выстаивать огромные очереди, порой с утра до вечера. И в таких случаях я сам стоял вместо деда, пропуская занятия в школе. Старики и старухи в очереди ворчали. Они боялись при незнакомых людях бранить Глебовицкого, но вспоминали, как хорошо жилось при Ельцине и при Путине, когда повсюду, на рынках и в ларьках, обильно и дешево торговали «черные».

Дед Виталий со своим пенсионным удостоверением появлялся тогда, когда я уже подходил, наконец, к дверям торгпункта. Я тихонько пересказывал ему, о чем говорили в очереди. Он посмеивался:

— Да они же сами «черных» ненавидели — и кавказцев, и среднеазиатов. Сами нарадоваться не могли, когда тех выселяли.

— Так что же, — спрашивал я, — они все забыли или врут?

— Не забыли и не врут. Просто люди так устроены. Вырастешь, Виталька, — поймешь.

Сам дед не мог подолгу стоять в очередях, у него отекали ноги.

А бюрократическая машина ПНВ работала еще исправно. В тридцатом году нам переслали официальное известие о смерти моего отца и оставшиеся от него документы всего через две недели после того, как самого отца захоронили без гроба в общей могиле, в секторе для лиц БОМЖ на одном из подмосковных кладбищ. Бедняга отравился, выпив по ошибке вместо спирта какой-то растворитель.

Больше всего меня поразила тогда реакция деда. Дед не заплакал. Он несколько раз перечитал извещение, потом отложил его и полез в наш единственный платяной шкаф. Долго рылся там, в самом низу, под кучей старых свитеров и рубашек. Вытащил какой-то не виданный мною прежде пыльный альбом. Сел за стол и принялся спокойно, только чуть хмурясь, его листать.

Я подошел, заглянул. В альбоме были фотографии, совсем старые, черно-белые. Снимки какого-то мальчика. Сперва крохотного, наверное годовалого, потом — постарше, лет четырех-пяти. Нежное смеющееся личико, трогательные кудряшки колечками. И я догадался, кто это: мой отец в детстве.

Дед спокойно переворачивал картонные листы альбома.

— Тебе его не жалко? — спросил я.

— Жалко, — ответил дед. — Но с ним я никогда ничего не мог поделать. Может быть, если бы не умерла твоя мама, он бы и не допился до погибели. Она одна как-то умела его сдерживать. А теперь ничего не изменишь… Зато со следующего месяца мы сами будем получать твое детское пособие. Хоть лишний кусок хлеба в день сможешь съесть, все легче тебе будет выжить.

Я молчал, у меня выступили слезы. И дед, угадав мой невысказанный вопрос, быстро заговорил:

— Ну и я тоже! Куда я денусь, как тебя оставлю? Вместе будем тянуть! Мне помирать нельзя, не имею права.

Лысый, с круглыми выцветшими глазками, с большим носом, торчавшим словно клюв, с тонкой морщинистой шеей, он был похож на птицу, на старого грифа, которого я видел в зоопарке. Он улыбался и успокаивал меня, а я не чувствовал ни покоя, ни защищенности. Я понимал, как мы с ним слабы и уязвимы — десятилетний ребенок и восьмидесятидвухлетний старик. Но мы были вдвоем, только вдвоем, против всего остального мира. И все, что нам оставалось, — это держаться друг за друга.

Правительство национального возрождения пало в начале тридцать второго года. Вернее, ушло само, никто его не подталкивал. Не было ни демонстраций, ни митингов, ни забастовок. Просто была очень холодная зима, чуть теплые батареи отопления, протекающие по стыкам ржавыми каплями, пар от дыхания, лед на стеклах. А на улицах — бесконечные и недвижные на морозе очереди стариков к торговым пунктам с дешевой крупой.

В один из вечеров в «Последних известиях» как-то буднично объявили, что в России скоро состоятся свободные выборы, после которых ПНВ сложит с себя полномочия. На экране телевизора замелькали новые лица, на стенах домов появились плакатики с портретами кандидатов. Началось то, что с самого начала прозвали Второй Перестройкой.

Дед Виталий ходил и плевался:

— Эх, мать его ети, что за бестолковая страна Россия, ничего в ней построить не удается! Коммунизм строили — обосрались, капитализм строили — не получился, фашизм попробовали — опять ни хрена не вышло!

Кое-какие главари из тех, что явно или тайно ворочали делами ПНВ, перебрались за границу заблаговременно, когда решили, что из этой страны больше ничего не высосешь. Генерал Глебовицкий остался — и умер под домашним арестом. Говорили, что он отказался от пересадки клонированного сердца. Передавали его слова: «Я не хочу, чтобы меня лечили люди, которым я не доверяю, только для того, чтобы отдать под суд, которого я не признаю».

Кого-то еще из оставшихся собирались судить, да так и не собрались. С Запада потекла гуманитарная помощь (я до сих пор помню вкус той мясной тушенки). Символом надежды зазвучали слова «редкоземельные элементы, лантаноиды». Они оказались важнейшими компонентами для изготовления сплавов — поглотителей водорода. Пористые как губка, эти сплавы могли впитывать сотни объемов газа на единицу собственного объема, а потом, при работе двигателя, постепенно отдавать. Такое решение избавляло от перевозки водорода в баллонах, исключало опасность его утечки и образования взрывчатой смеси с воздухом. Для того чтобы выпускать автомобили, самолеты, корабли с двигателями на новом топливе, требовалось много, невероятно много лантаноидов. И России, владелице половины всех мировых запасов «редких земель», это сулило огромные доходы.

Посмеивались над ПНВ, у которого не выдержали нервы: чуть-чуть бедняги не дотянули до экономического подъема. Предвкушали, каким будет этот подъем теперь, когда Россия стала свободной страной и Запад нам доверяет. Но еще до того, как начался подъем, совсем скоро после крушения ПНВ, в Россию пришел террор.

Я помню, как мы, подростки, впервые бежали туда, где приглушенный корпусами домов раскатился удар взрыва. Помню ошеломление при виде покореженных, дымящихся автомобилей, выбитых окон, иссеченных осколками стен. Сквозь стекавшуюся толпу с воем сирен и вспышками мигалок выбирались машины «скорой помощи». Растерянные полицейские стояли над красными блестящими лужицами, в которых плавали клочки тряпья. Все то, что прежде казалось нам несчастьем одного Запада, все, что мы видели только на экранах телевизоров, пришло в российские города и стало повседневным ужасом.

Дед Виталий потерял голову. Он вздумал каждый день провожать меня в школу и встречать после занятий. А мне было уже тринадцать лет, одноклассники без того дразнили меня «дедушкиным сынком». Я сердился на деда: «Не смей за мной ходить! Чем ты поможешь, если на улице рванет? Тебя скорее, чем меня, прихлопнет! Дома сиди!»

Он соглашался, кивал, а когда я утром уходил, тихонько крался следом. И днем, когда мы гурьбой вываливались из школы после уроков, я замечал его, сидевшего в отдалении на скамеечке, понурого, совсем маленького, с круглой и блестящей, как у кегли, лысой головенкой.

Я приходил в ярость, я убегал с приятелями, зная, что дед на больных ногах за нами не поспеет и поневоле побредет домой. Чтобы его наказать, я нарочно болтался по улицам до позднего вечера и возвращался тогда, когда он сидел оцепеневший от страха за меня, с выключенным телевизором, с нетронутой едой в тарелке. Я кричал на него, я требовал, чтобы он больше никогда, никогда не смел за мной ходить! Он виновато моргал прозрачными глазками. А на следующий день все повторялось… То, что я испытываю, когда теперь вспоминаю об этом, даже нельзя назвать стыдом. Это приступы боли.

А по телевизору тогда часто показывали выступления идеологов террора. Дед Виталий их всех называл «шейхами». Одни шейхи были вполне благообразны: в округлых тугих чалмах, с холеными лицами, с гладкими бородами, зачесанными волосок к волоску. Они прекрасно говорили по-английски, они спокойно и чуть насмешливо объясняли, что требуют только справедливости. Заблокированные нефтекапиталы должны быть допущены в построение новой мировой энергетики, любые ограничения на распространение медицинских технологий — немедленно отменены. Все люди равны перед Всевышним; и арабы, африканцы, индонезийцы заслуживают продления жизни ничуть не меньше, чем европейцы, американцы, японцы. То, что происходит сейчас, есть нетерпимая дискриминация большинства населения планеты ничтожным меньшинством. Но воля большинства священна! Если западные лидеры такие убежденные демократы, как сами уверяют, они должны признать, что принципы демократии действуют без исключений в масштабах всего земного шара.

На экране появлялись и другие шейхи — в мятых чалмах, с измятыми лицами, с растрепанными, клочковатыми бородами. Они не говорили, а кричали. Они кричали, что только в исламе и только того направления, которое они исповедуют, — спасение всего человечества. Этот мир прогнил! Сотни миллионов истинно верующих и миллиарды тех, кто близок к истинной вере, живут в нищете, голодают, страдают и умирают от болезней. А в это время ничтожная кучка западных наций погрязла в роскоши и чудовищном разврате. Эти презренные дошли до того, что пытаются — вопреки своему неверию — превратиться в сатанински бессмертных существ. Мир прогнил, и исцелит его только очистительное пламя джихада! Тот, кто примет истинную веру, получит пощаду, все остальные будут уничтожены! Когда речь идет о спасении человечества, жалости места нет! А тот, кто за истинную веру погибнет, угодит прямо в райские сады, для вечного блаженства.

Отечественные телекомментаторы объясняли нам с дедом, что террор теперь проникает в Россию не с Кавказа, а из Средней Азии, и что он является своего рода платой за свободу. Нынешняя демократическая власть не может бороться против него такими драконовскими мерами, как фашистское ПНВ. Или кто-то хочет, чтобы мы опять ощетинились по всем границам? Чтобы на улицах опять хватали подряд всех прохожих с «неправильной» внешностью и отправляли в телячьих вагонах — кого на юг, на историческую родину, кого на север, на смерть? К тому же Россия просто слабеет с каждым годом — все больше стариков, все меньше молодых, способных быть защитниками.

Находились аналитики, излагавшие свои проекты спасения. Кто-то напоминал, что на нашем Дальнем Востоке живут не то десять, не то пятнадцать миллионов китайцев, их чуть не вдесятеро больше, чем оставшегося там русского населения. С китайцами и ПНВ ничего не могло поделать, а потому предпочитало их не замечать. Да и сами китайцы, остерегаясь ПНВ, вели себя тихо: занимались сельским хозяйством и местной торговлей, в европейскую часть страны без крайней необходимости не выезжали. «Надо признать реальность, — убеждал аналитик, — и дать им всем российское гражданство. Неважно, какую политику сейчас проводит Пекин. Китайцы — народ дисциплинированный. Когда нашим „хуацяо“ выдадут паспорта с двуглавым орлом, они станут честно служить новой родине. Мы получим прекрасный дополнительный контингент для армии и полиции!»

Шейхи грозили и насмехались, телекомментаторы судачили, а взрывы гремели и гремели. Они стали такой жуткой обыденностью, что их перечисление вместе со списком погибших приводили уже не в начале, а в конце ежевечерних «Последних известий». О еще более многочисленных взрывах в европейских, американских, японских городах и вовсе упоминали скороговоркой. Так же, мельком, проходила информация о бесчисленных требованиях западной общественности к своим правительствам: действовать, остановить террор любой ценой! Всем было ясно, что это — не более чем беспомощные крики отчаяния, что сделать ничего нельзя и страшная необъявленная война будет только разрастаться.

И вдруг — неожиданно, поначалу непонятно, а потом все более явно и сокрушительно — пошла война совсем иная. Та, что изменила лицо планеты сильнее, чем все предыдущие войны. Та, которую мой дед всегда называл Третьей Мировой, но которая вошла в официальную историю под нелепым аптечным названием Контрацептивной.

4

Мы с дедом принимали в той войне самое активное участие. В качестве болельщиков. Так он говорил, посмеиваясь. Но в действительности все было куда серьезней. И не только потому, что на экране нашего старенького телевизора, искажавшем цвета, развертывалась величайшая драма истории. Те месяцы и годы стали временем нашего с дедом настоящего сближения. Все, что я сейчас собой представляю — мои знания о мире, мой образ мыслей, — все оттуда, из тех вечеров, из разговоров с дедом, превращавшихся в его монологи.

— Двести лет назад, — рассказывал дед, — жил великий поэт немецкий Гейне. Вы, обормоты нынешние, даже имени такого не слыхали. И вот, он писал: «Под каждой могильной плитой лежит своя всемирная история». Да это самое точное определение человека, Виталька! Понимаешь? Каждый человек, даже тот, кто считает, будто ему плевать на прошлое и на все, что в настоящем его прямо не касается, — даже он, в конечном счете, итог собственного варианта всемирной истории.

— Это — как память у компьютера, — догадывался я. — Какие файлы и программы в ней скопились…

— Тьфу! — сердился дед. — Конечно, память. Только не компьютерная, а человеческая, осмысленная!

Спасибо, дед. Благодаря тем нашим разговорам, затягивавшимся до глубокой ночи, твой вариант всемирной истории не ушел с тобой в могилу. Хотя бы часть его осталась в моей памяти и вместе с моим телом, прошедшим генную профилактику, обрела продление жизни, которое в обиходе называют бессмертием. Впрочем, и бессмертие, ты сам учил меня, есть не что иное, как неограниченно долгое сохранение непрерывной и непрерывно пополняющейся памяти.

— Третья мировая была неизбежна, — объяснял дед. — Все можно было предвидеть заранее, по меньшей мере лет за семьдесят, в шестидесятых годах прошлого века. Предвидеть — и в то еще время понять, что России, тогдашнему Советскому Союзу, надо с Западом прекратить вражду и объединиться для общего спасения.

Как предвидеть за такой срок? Но ведь шли очевидные процессы, только их почему-то долго не желали замечать. Просто поразительно, что на решающее для всемирных судеб явление — демографический переход — обратили внимание лишь в самом конце двадцатого века, уже после двух мировых войн и после начала террора, который вел к третьей. Да и то поначалу смотрели на этот переход как на некое природное явление. И не могли толком объяснить: отчего это малочисленное и спокойное население какого-нибудь отсталого региона вдруг за считанные десятилетия увеличивается во много раз и извергается, точно лава из вулкана, сжигая все вокруг.

Как трудно далось понимание: в том, что происходит с человечеством, природа на вторых ролях, а главная причина всему — научно-технический прогресс. Находятся и сейчас такие дураки, что кричат: «Сколько зла от прогресса! Ах, если б не было его, и жили мы всегда, как в Древней Элладе!» Что с дураков возьмешь? Запретить прогресс — все равно что сказать ребенку: не расти! Как программа роста у младенца, так и научный прогресс у человечества заложены в генах. Ребенок растет и умножает свои возможности, точно так же и все человечество. Но рост, особенно быстрый, вызывает сопутствующие болезни. Вот и научный прогресс порождает уйму болезненных явлений. Самое опасное среди них и есть демографический переход.

— Тебе уже пятнадцать лет, Виталька, — говорил дед, — и ты, конечно, знаешь, откуда берутся дети. Не ухмыляйся, не ухмыляйся, в подробности мы не полезем! Главное — помнить принцип: дети берутся от матери и отца в процессе их совместной жизни. Так? А теперь слушай: любой народ, пока не захвачен потоком научно-технического прогресса, живет сельской жизнью, с низкой производительностью труда и высокой рождаемостью. Детей плодят не только от бескультурья (не ухмыляйся ты, черт!), но и оттого, что они — единственная гарантия на старость, и оттого, что царит огромная смертность, детская в особенности. Она-то и гасит прирост, население растет понемногу.

Но уже на ранних стадиях прогресса первые ручейки знаний, культуры, науки начинают размывать вековой уклад. В чем это проявляется прежде всего? Конечно, в элементарной гигиене, в борьбе с инфекционными болезнями, в прививках. Детская смертность сразу падает, население начинает расти! А прогресс уже изменяет и основы привычного хозяйства: вместо мотыги и деревянной сохи появляются стальные плуги, за ними — трактора, удобрения. Поднимается урожайность, растущему населению хватает продовольствия. Так естественные ограничители размножения устраняются прогрессом, в то время как новые, самим прогрессом создаваемые, не успели еще набрать силу. Происходит демографический взрыв — начальная фаза демографического перехода.

Несколько поколений подряд, пока при новой, сократившейся смертности сохраняется высокая — от прежней отсталости — рождаемость, идет бурный прирост населения. Потом постепенно, по мере роста образования, оттока из деревень в города, из сельского хозяйства в промышленность и сферу обслуживания, темпы прироста снижаются, и, наконец, численность населения стабилизируется на уровне, многократно превышающем первоначальный. Так — в идеальном варианте, без катастроф — заканчивается демографический переход.

В действительности этот переход нигде и никогда не проходит спокойно. Всегда и везде сопровождается страшными потрясениями. Любой народ в стадии демографического взрыва вскипает энергией и яростью громадных масс молодежи, переполненной гормонами и вдобавок неприкаянной, потому что старые жизненные устои сокрушаются, а новые — только создаются. Такой народ зачастую просто не в состоянии осмыслить свое поведение, речь идет о безумной стихии.

Движения, возникающие в этой стихии, направляются любой идеологией — социальной, религиозной, националистической, лишь бы она была достаточно радикальной, чтобы соответствовать душевному состоянию молодой толпы, очумевшей от ломки традиционных укладов, от неутоленных страстей, от собственного избытка, ощущаемого всесокрушающей силой. Здесь настоящее раздолье для авантюристов, жаждущих власти и крови, вождей, фюреров, аятолл, фанатиков и маньяков всех сортов и просто патологических насильников и убийц.

Самой первой из европейских стран свой демографический переход прошла Франция. В конце восемнадцатого века она опережала всех соседей и по развитию, и по рождаемости. Ее население составляло двадцать пять миллионов человек, вдвое больше, чем в тогдашней Англии. Результат известен: страна сорвалась в Великую революцию, пережила самоистребительный террор, эпоху захватнических войн. И потом еще долго ее сотрясали более мелкие революции и государственные перевороты, пока — уже к концу века девятнадцатого — она не пришла успокоенная, с низкой рождаемостью и постаревшим, стабильным по численности населением.

Из крупных европейских наций удачнее всех преодолели этот перевал англичане: энергия их демографического перехода израсходовалась на покорение всемирной империи (так же как у американцев — на освоение громадных просторов собственной страны). А демографический переход в остальной Европе, такой небольшой и самой развитой части планеты, стоил человечеству в двадцатом веке двух мировых войн, прошел через кровавое буйство нацистского и сталинского режимов, унес свыше ста миллионов жизней!

Почему самые страшные примеры дали Германия и Россия? Да потому, что самая высокая рождаемость в начале минувшего века распирала как раз эти две страны. Немецкие идеологи вопили тогда о завоевании жизненного пространства за счет соседей. Русские мыслители, радуясь бурному умножению своего народа, надеялись, что он и без войны добьется мирового первенства.

В безумном пожаре последовавших десятилетий немцы действительно пытались покорять и уничтожать другие народы, теряя при этом миллионы солдат на фронтах, а у себя дома — целые города, которые под бомбежками обращались в пепел вместе с населением. Русские же, вдобавок к внешним войнам, с невиданным размахом истребляли сами себя — в революциях, в гражданской войне, в коллективизации и терроре… К середине века обе страны прошли свой демографический переход.

А к концу двадцатого века демографический переход завершили все страны «золотого миллиарда», в том числе Япония, прошедшая через множество агрессивных войн, внутренних мятежей и военных путчей, разгромленная во Второй мировой, получившая для окончательного успокоения два атомных удара и увеличившая за сто лет, несмотря на все потери, свое население в три раза — с сорока до ста двадцати миллионов.

Во всех странах, завершивших переход, упала рождаемость, стало меньше молодежи, больше людей среднего и пожилого возраста. Численность населения стабилизировалась, даже начала сокращаться. Все эти государства были демократическими, с высоким уровнем жизни и двигались вровень друг с другом по пути научно-технического прогресса. А наша несчастная Россия, не вошедшая в «золотой миллиард», осталась после безумств минувшего века с таким переизбытком стариков, таким ничтожным количеством молодежи и такой мизерной рождаемостью, что попросту вымирала.

Но в то время, когда бесился, а затем успокаивался Запад, с которым сплелась и судьба дальневосточных Японии, Кореи, Тайваня, в демографический переход втягивался мировой афро-азиатский Юг. Вот теперь-то грянул настоящий взрыв, подобный цепной реакции! В 1930-м году на Земле жили два миллиарда человек, в 1965-м — три с половиной, в 2000-м — шесть, в 2030-м — свыше девяти миллиардов.

Как ни удивительно, политики и мыслители Запада, напуганные этой лавиной, боялись поначалу вовсе не того, чего следовало бояться. Боялись перенаселения, нехватки ресурсов, голода. Но при минимальном согласии между народами продовольствия на Земле хватило бы и на десятки миллиардов жителей. Научно-технический прогресс делал свое дело. Уже к концу двадцатого века западная наука совершила «зеленую революцию»: создав высокоурожайные злаки и эффективные удобрения, изгнала призрак голодной смерти из самых густонаселенных регионов Юга. Вот только благодарности спасителям от спасенных не последовало и спокойствия на планете не прибавилось. Напротив: ударная волна получившего подпитку демографического взрыва покатилась по всем континентам. И огненным ядром этой вспышки был стремительно разраставшийся исламский мир.

Сам по себе ислам, разумеется, ничем не хуже и не лучше любой другой традиционной религии. Неистовые волны террора, взметнувшиеся под исламскими зелеными знаменами, были следствием демографического перехода и порождаемого им безумного стремления к экспансии. Ярость террористов, которые взрывали бомбы в наших городах, ярость афганских талибов, которые, заучив несколько сур Корана, решили, что достигли вершин познания и получили право уничтожать всех, кто не признает в этих сурах высшей мудрости, ярость фанатиков-смертников, таранивших самолетами нью-йоркские небоскребы, ярость алжирских фундаменталистов, которые, не сумев захватить власть в стране, начали бессмысленно истреблять десятки тысяч своих же соплеменников, — одного происхождения.

— В том, что дело не в исламе, — говорил дед, — легко убедиться. Достаточно вспомнить, что русские, немцы, японцы в эпоху собственного демографического перехода безумствовали почище любой «Аль-Каиды». Или вот показывают, как в джунглях Африки воюют меж собою местные государства и племена. Редко показывают, остальному человечеству сейчас не до них. А они уже десятки лет сражаются, миллионы людей перебили. Почему убивают друг друга? И почему при этом на окружающих не кидаются? Все потому же. Успели ребятки приобщиться к научно-техническому прогрессу настолько, что начался и у них демографический взрыв. Да, слава Богу, еще не настолько, чтобы им на весь мир обрушиться…

— Дед, погоди! — сказал я. — Что получается? Так, как ты говоришь, выходит: все не виноваты.

— Кто не виноват?

— Да все! И Гитлер, и Сталин, и шейхи нынешние, и террористы. Если уж покатил этот переход, безумная стихия поднялась, так, пока народы не перебесятся, друг друга и сами себя не обескровят, хорошего все равно не жди.

— Что-о?! — закричал дед. — Как не виноваты! А живых людей можно убивать?! Не виноваты! — его трясло. — Виноваты, нелюди проклятые!

И, успокоившись немного, продолжал:

— Нет плохих народов и нет плохих религий, но есть эпохи безумия, эпохи преступлений. И есть то, что, как говорят политики, хуже преступлений: это — ошибки. В чем ошиблись идеологи террора, те, кого мы с тобой называем шейхами? В том, что они с их мистическим сознанием не понимали сущности научно-технического прогресса, а значит, и сущности западного мира, которому бросили вызов. Да, научный прогресс дает бурные, порою как бы неожиданные всходы, но в действительности его ростки пробиваются к свету долгими десятилетиями. И только тот, кто сможет проследить за их до времени скрытым развитием, сумеет предвидеть будущий ход мировых событий.

Шейхам казалось, что они навсегда сковали Запад цепями нефтяной зависимости. Но еще в годы Второй мировой войны в блокадном Ленинграде сотни автомобильных моторов, снятых с обычных грузовиков, работали на водородном топливе. Эти моторы вращали лебедки, поднимавшие и опускавшие на тросах аэростаты воздушного заграждения. Бензина для них в осажденном городе не хватало, а водород брали из тех же аэростатов.

И после той войны во многих странах появлялись экспериментальные автомобили, ездившие на водороде. Они не могли получить большого распространения из-за того, что водород приходилось хранить в тяжелых баллонах, а при утечках он создавал взрывоопасную смесь с воздухом, но эти машины были предвестниками будущего.

Незадолго до распада Советского Союза под Москвой даже летал на водороде пассажирский самолет, переделанный из обычного реактивного лайнера. На нем тоже стояли баллоны, хотя к тому времени уже открыли свойство некоторых сплавов поглощать огромные количества водорода, а затем — постепенно отдавать работающему двигателю.

И еще с середины прошлого века во всех развитых странах ученые бились над управляемым термоядерным синтезом. Поиски шли медленно, с тяжкими неудачами. Но тот, кто задумывался, понимал: прорыв неизбежен, и как только он произойдет, мир получит дешевую термоядерную электроэнергию вместе с безграничным количеством водорода. Нефтяные цепи лопнут, а массы нефтедолларов, накопленных шейхами, станут для экономики Запада вредным балластом.

Однако главной, катастрофической ошибкой всех шейхов было презрение к Западу, который казался им нерешительным и слабым противником. Их расчеты при подготовке терактов всегда строились на том, что Запад не ответит им тем же. Не станет взрывать бомбы на улицах мусульманских городов, не станет угонять самолеты, захватывать и расстреливать заложников. Собственная беспредельная жестокость представлялась маньякам вроде бен Ладена смелостью и силой, а западная скованность нормами закона и морали — бессилием и трусостью.

Шейхов воодушевляли неудачи западных союзников в военных операциях против них. Союзники, прежде всего американцы, в самом деле поначалу вели себя нелепо. Им казалось: стоит оккупировать страну вроде Афганистана или Ирака, установить в ней под своим контролем демократическое правительство, вложить в восстановление экономики определенную сумму долларов — и все пойдет на лад, как после Второй мировой в Германии или Японии. А когда в ответ пламя террора и партизанских войн разгоралось еще сильнее, стратеги из Пентагона и Госдепартамента терялись: неужто воинствующий исламизм страшнее германского нацизма и японского милитаризма?!

Однако шейхи ликовали зря. Западные аналитические центры, исследуя свои провалы, не могли не прийти к очевидным, далеко идущим выводам. Германию и Японию удалось повернуть в русло буржуазной демократии потому, что победу над ними Запад одержал в результате войны на уничтожение, которую вел, отбросив всякую гуманность. На фронтах и под бомбежками, сметавшими целые города, погибли миллионы немцев и японцев. Это было ускоренное, насильственное завершение демографического перехода, которое только и могло привести в чувство обезумевшие от стремительного прироста нации. И если в начале XXI века Запад имел дело не с восьмидесятимиллионными народами Германии и Японии, а с многомиллиардной массой мирового Юга, то, значит, и для победы нужна была не столько новая политика, сколько новые средства насилия, применимые во всепланетных масштабах.

А шейхам казалось вдобавок, что они разлагают противника изнутри, ведь мусульманские общины стремительно разрастались и в странах Запада. Конечно, многие иммигранты хотели только одного: спокойно трудиться и стать полноправными гражданами развитых государств. Но свои собственные шейхи находились везде, повсюду накапливались массы их молодых приверженцев, бурлящие темным неистовством. Это они поддерживали единоверцев-террористов по всему свету. Они презрительно смеялись над низкой рождаемостью западных наций и нетерпеливо подсчитывали, когда те превратятся в меньшинства на своей собственной земле. Они повторяли знаменитую шутку албанцев времен югославских войн: «Победим сербов детородным органом!», называя вместо сербов народы, приютившие их самих. Они вывешивали на лондонских улицах транспаранты «Ислам — будущее Британии!». Они бахвалились, что скоро сбросят с парижского собора Нотр-Дам скульптуры и превратят его в мечеть.

Их не насторожил даже пример нашей России, где ПНВ наглядно показало, какие возможности сортировки населения и выборочных репрессий дают сегодня компьютеры в руки властей, решивших пренебречь юридическими процедурами. Теми самыми процедурами, над которыми так потешались шейхи, не понимая, что только эти односторонне соблюдаемые Западом условности и спасают их до поры, до времени от гибели.

Тот, кто следил за развитием науки, понимал: терпимость, уступчивость и даже трусоватость Запада имеют предел. Умиротворению агрессора за счет малых народов — сербов, израильтян, македонцев — придет конец, решающее столкновение с Югом неизбежно. И произойдет оно тогда, когда научно-технический прогресс не только освободит Запад от нефтяной зависимости, но и откроет, наконец, пути к продлению человеческой жизни.

Легко было предвидеть, что Запад, островок в мире XXI века, не станет совершать самоубийство и делиться бессмертием с грозящим его затопить океаном южных народов.

Легко было предвидеть, какой ответный взрыв массовой ненависти грянет на планете.

И нетрудно было предугадать, что индивидуалистский, рациональный Запад в борьбе за самосохранение пойдет на любую жестокость, вплоть до полного уничтожения мистического, коллективистского Юга.

— Ты говоришь, они не виноваты, — рассуждал дед. — Шейхи виноваты безусловно. А что касается одурманенных ими народов, так, пожалуй, действительно не вина, а беда, трагедия этих людей в том, что они ОПОЗДАЛИ. Они отстали от прогресса, втянулись в демографический переход только тогда, когда все условия им создало опередившее западное общество, и сознание их заблудилось в потемках религиозного фанатизма. Как раз в тот момент, когда наука уже вышла на рубежи человеческого бессмертия и фактор времени стал решающим.

Европа в двадцатом веке имела половину столетия на то, чтобы перебеситься в мировых войнах и революциях и завершить свой демографический переход. У многомиллиардного мирового Юга в двадцать первом веке не было такого запаса времени, а у Земли не было достаточных ресурсов, чтобы выдержать демографический переход южных народов. С беспощадной ясностью обрисовывались только два возможных варианта: либо этот переход вызовет такие катастрофы, которые приведут к гибели цивилизации и самой жизни на Земле, либо… либо ему не дадут осуществиться.

Первые призывы насильственно ограничить рождаемость отсталых народов открыто зазвучали в девяностые годы двадцатого века. Заговорили об этом не одни только националисты и расисты, но и люди с безупречной репутацией гуманистов и либералов, такие как польский философ Лем. А сама подготовка Контрацептивной войны берет начало еще несколькими десятилетиями раньше. Эта война готовилась почти так же долго, как переворот в энергетике, только проследить за ее ростками было гораздо трудней, все скрывали покровы секретности. Но кое-что пробивалось и на поверхность.

Так, с самого начала было ясно, что в глобальном столкновении с Югом Запад не сумеет победить ни обычным оружием, ни с помощью отдельных атомных ударов, ни путем всеобщей ядерной войны. Первые два способа заведомо не могли остановить демографическую лавину, а третий был попросту немыслим. Для уничтожения людских масс Юга (без чего невозможна победа) потребовалось бы множество ядерных зарядов большой мощности. Все гибельные последствия такой войны давно были известны — радиоактивное заражение планеты, ядерная зима. Даже если бы Запад сумел избежать ответных ядерных ударов, он все равно не защитил бы свои территории и свое население от последствий многочисленных взрывов собственных боеголовок. На заведомое самоубийство и вообще на сколько-нибудь значительный риск Запад, конечно, не пошел бы.

Но еще на рубеже семидесятых-восьмидесятых годов двадцатого века в мировой печати стали всплывать странные сообщения о ведущихся на Западе работах по созданию генетического оружия. Имелось в виду биологическое оружие массового уничтожения для этнических чисток планетарного масштаба. Сущность его заключалась в том, что возбудитель смертельной болезни должен был действовать избирательно, поражая только носителей определенных генетических структур, свойственных конкретной расе или этнической группе.

Дед вспоминал, какое странное, двойственное впечатление производили тогда эти публикации в кругу его друзей физиков: тревожной достоверности и нарочитой абсурдности.

— Мы были молоды, — говорил он, — мы смеялись: вся, мол, штука в том, кто на кого первым такую бомбу сбросит: белые на черных, черные на белых или желтые на тех и других! Смеялись, а потом уже всерьез обсуждали нелепость самой идеи подобного оружия. Ну как могли бы применить его, скажем, против черной или желтой расы Соединенные Штаты, когда в числе их собственных коренных граждан — десятки миллионов чернокожих и потомков выходцев из Азии? Как могли бы использовать генетическую бомбу Япония против Китая, Израиль против этнически родственных арабов?

Да если бы рехнувшееся правительство любой страны, вообразив свою нацию абсолютно моноэтнической и ни на кого не похожей, решило сбросить генетическую бомбу на любых соседей по планете, взрыв неминуемым рикошетом выкосил бы изрядную долю его собственного населения. В котле истории тысячелетиями переплавлялись и перемешивались массы людей самого разного происхождения. Никто не может поручиться за то, что его личные генетические особенности, унаследованные от неизвестных ему предков, не обрекут его на гибель.

Шли годы, рассказывал дед, были приняты международные соглашения о запрете любых видов биологического оружия, а публикации о создающемся генетическом оружии как ни в чем не бывало все появлялись и появлялись. Иногда проскальзывала критика идеи. Повторялись буквально все те доводы против нее, о которых мы — физики, а не генетики! — говорили между собою давным-давно. Сообщалось, например, что в работе над оружием ученые установили: все значащие генные структуры у всех рас одинаковы. Генетические же особенности, в том числе и те, которые предопределяют расовые различия во внешности, настолько незначительны, что зацепиться за них и обеспечить избирательное действие оружия не удается. Как будто это не было ясно с самого начала!

И уже в первом десятилетии нового, двадцать первого века появление очередных сообщений о генетическом оружии стало поневоле наводить на мысли о том, что скрывается за ними в действительности. Несомненным было главное: военно-политическая элита Запада пришла к убеждению, что средство для решения конфликта «Запад — Юг» следует искать в сфере биологии. Именно здесь, на самом передовом направлении современной науки, Запад мог далеко обойти экстремистские силы Юга, пока те подбирали его вчерашние достижения вроде атомной бомбы, и получить решающее преимущество.

Тем более что ведение МИРОВОЙ БИОЛОГИЧЕСКОЙ ВОЙНЫ требовало такой всеобъемлющей организованности, на которую мог быть способен только методический Запад, но никак не фанатичный Юг. Не случайно же, террористы, предпринимая время от времени атаки с использованием препаратов вроде сибирской язвы — атаки, рассчитанные главным образом на создание паники, — никогда не рисковали применять инфекции, вызывающие массовые эпидемии, которые могли бы перекинуться к ним самим.

Еще на рубеже веков, рассказывал дед, можно было догадаться, что, несмотря на все международные запреты, на Западе ведутся интенсивные, глубоко засекреченные исследования в области нового биологического оружия. Прежде всего, конечно, в лабораториях США, сосредоточивших у себя девяносто процентов всемирной биологической науки. А в печать — сквозь покровы секретности — прорываются (или нарочно сбрасываются для дезинформации) только сведения о тупиковых направлениях, таких как генетическое оружие с расовой избирательностью.

Между тем еще в пятидесятые годы двадцатого века, после событий в Корее, где США впервые экспериментировали с бактериологическим оружием, широко обсуждался куда более реальный сценарий биологической войны. Согласно ему, правительство, которое задумало обрушить на своих противников некую убийственную болезнь, должно заранее, в мирное время, провести скрытую вакцинацию собственного населения. Ее предлагалось осуществить, например, под видом рутинных массовых прививок от гриппа или дифтерита. После этого на намеченные к уничтожению народы можно выпускать смертельную эпидемию.

Именно этот вариант осуществило наше родное ПНВ, когда выжгло чумой мятежные кавказские регионы. Но страшный успех его только подтвердил выводы, к которым, несомненно, задолго до того пришли западные аналитики: подобный план годится только для ликвидации населения в ограниченных, изолируемых на все время эпидемии анклавах. Решить с его помощью мировой конфликт невозможно. И дело не только в его чудовищности. Еще важнее то, что при разрастании до всепланетных масштабов такой сценарий, при всей видимой простоте и эффективности, оказался бы как раз слишком сложным и недостаточно эффективным.

Во-первых, в условиях демократии не удалось бы с соблюдением полной секретности охватить защитной подготовкой все собственное население. Чрезмерная назойливость властей в проведении каких-то медико-биологических манипуляций, при любой их маскировке, могла привлечь внимание и разрушить секретность. А ведь если бы незащищенными остались хоть десять процентов западных граждан, то в рамках всего «золотого миллиарда» это составило бы сто миллионов человек! После начала всемирной эпидемии они подверглись бы смертельному риску, что означало бы крах всего плана. И, вдобавок, принципиально неразрешимым оставался вопрос о тех государствах, которые, не входя в «золотой миллиард», были дружественны Западу и не вносили чрезмерного вклада в демографический взрыв и мировую нестабильность. Например, вопрос о государствах Латинской Америки.

Во-вторых, эпидемия смертельной болезни, распространяющейся воздушно-капельным путем, от человека к человеку, была бы обнаружена в странах, подвергшихся атаке, в первые же часы, после первых заболеваний. И если даже не сразу открылся бы искусственный и целенаправленный характер эпидемии, то уж борьба против нее началась бы немедленно. Самые отсталые государства, испо льзуя примитивные средства, наподобие тех, что применялись в эпоху Средневековья, да и сравнительно недавно — в восемнадцатом, девятнадцатом веках, — прибегая в том числе к самым жестоким мерам, вплоть до расстрела заболевших и вступавших с ними в контакт, смогли бы, потеряв миллионы или десятки миллионов жизней, в конце концов остановить эпидемию. Сама цель акции не была бы достигнута. А когда источник эпидемии раскрылся бы (что неизбежно), взрыв ненависти к Западу во всех атакованных странах привел бы к вакханалии террора, к тотальной войне, так что Запад оказался бы вынужден пойти на самую нежелательную меру — полномасштабное применение ядерного оружия.

Если же вместо распространения эпидемии была бы предпринята атака биологическим оружием типа сибирской язвы, которая не передается от человека к человеку и требует распыления возбудителя, источник нападения был бы обнаружен еще скорее, и дело только быстрее перешло бы в фазу ядерной войны на уничтожение.

И наконец в-третьих: вариант с использованием смертельного биологического оружия действительно чудовищен. Как бы ни были сильны в западном общественном мнении страх перед террором, ненависть к террористам и презрение к отсталым массам Юга, целенаправленное убийство сотен миллионов людей заставило бы общество ужаснуться и протестовать. Тем более что результаты такой биологической войны западный обыватель увидел бы и в стенах собственных городов, где неминуемо погибали бы нелегальные иммигранты и свои же соотечественники, не прошедшие защитную подготовку. Не удалось бы оправдаться и тем, что террористы начали биологические атаки первыми. Итогом стал бы морально-политический крах всего западного общества.

Тот любопытствующий, кто все это обдумывал и взвешивал, пытаясь понять, куда ведут скрытые работы западных ученых, приходил к выводу: вариант биологической войны Запада против Юга при использовании СМЕРТЕЛЬНОГО оружия оказывается нереализуемым.

Но простая логика уже подсказывала последние ходы в цепочке рассуждений, ведущей к разгадке: разве целью Запада является уничтожение народов Юга? Нет, его цель сводится лишь к тому, чтобы насильственно ограничить рождаемость. И разве западные стратеги отличаются кровожадностью? Нет, достаточно вспомнить, какой популярностью пользуется у них идея НЕСМЕРТЕЛЬНОГО оружия.

Поиски такого оружия шли во многих направлениях. В 1999 году в Югославии впервые применили графитовые бомбы, которые создают облака углеродных волокон и вызывают массовые электрические замыкания. А еще раньше, поскольку весь мир использовал компьютеры и программы по стандартам США, американские специалисты разработали несравненно более эффективные компьютерные бомбы. В типовые микросхемы, выпускаемые для компьютеров, стали закладывать своего рода логические мины: при воздействии специального сигнала эти микросхемы переставали работать. В компьютерные программы вводили разрушительные вирусы, также активируемые особым сигналом. Существование компьютерных бомб даже не слишком скрывали. Разработки такого размаха, в отличие от биологического оружия, невозможно сохранить в тайне.

Разумеется, несмертельное оружие было вовсе не безобидно. После применения графитовых бомб в обесточенных югославских больницах погибали больные, подключенные к аппаратуре, поддерживавшей их жизнедеятельность. А компьютерные бомбы, мгновенно разрушая всю информационную систему противника, могли ввергнуть вражескую страну в настоящий хаос и стать причиной гибели многих тысяч людей. Но все равно жертвы несмертельного оружия считались не прямыми, а косвенными. Совесть западных стратегов они не слишком отягощали, и западное общественное мнение чрезмерно из-за них не волновалось.

Вот при использовании вместо смертельного биологического оружия несмертельного план разрешения конфликта между Западом и Югом обретал черты реальности. Но каким должно быть подобное оружие?

В самом конце двадцатого века промелькнули сообщения о том, что создан возбудитель несмертельной болезни, вызывающей у людей расстройство нервных функций, вплоть до полной потери работоспособности. Этот вариант был не намного лучше смертельного и не устранял всех проблем. Он, видимо, тоже был признан неокончательным. Однако он уже не был тупиковым и показывал ход мысли его создателей. Враждебное население, превратившееся в калек, с трудом обслуживающих самих себя, не только не сумеет воевать, оно — что гораздо важнее — не сумеет размножаться.

Отсюда уже очевидным становился характер идеального оружия будущей войны, максимально эффективного и максимально гуманного, с точки зрения западных стратегов. Оружия, направленного исключительно на подавление рождаемости. Такую миссию мог выполнить только возбудитель несмертельной болезни, которая поражает органы размножения и, не причиняя никакого иного вреда, вызывает лишь одно необратимое расстройство: делает мужчин или женщин, либо тех и других, НЕСПОСОБНЫМИ К ЗАЧАТИЮ. Именно такое средство и разрабатывалось десятками лет — в строжайшей тайне и под прикрытием дезинформационных выбросов, наподобие сообщений о генетическом оружии…

— То, что громадный Юг, стремительно разрастающийся и впадающий во все большее безумие по мере своего роста, не уживется на одной планете с маленьким научным Западом, еще до войны поняли все, — говорил дед. — Гораздо меньше было тех, кто правильно оценивал соотношение сил и предвидел, что Юг обречен. И уж совсем немногие, — разумеется, кроме тех ученых и военных, что под покровом секретности готовили контрацептивное оружие, — совсем немногие, подобно мне, догадывались, к какой именно развязке идет дело.

Не думай, что я хвалюсь, Виталька: вот, мол, какой я аналитик и пророк! Чем хвалиться? Во время Второй мировой в разных странах тоже были люди, которые, не имея никакой информации о сверхсекретном «Проекте Манхэттен», просто в силу своих знаний понимали, что вот-вот будет создана атомная бомба. И никому от их предвидений не было ни жарко ни холодно, события шли своим чередом. И для самих-то этих умников взрывы над Хиросимой и Нагасаки грянули все равно полной неожиданностью…

5

Но эти разговоры с дедом были уже потом, в ходе Контрацептивной войны. А накануне ее две зимы подряд по планете прокатывались эпидемии тяжелейшего вирусного гриппа. Их сравнивали с эпидемией знаменитой «испанки», поразившей мир в 1918–1920 годах и унесшей двадцать миллионов жизней, вдвое больше, чем отгремевшая тогда Первая мировая. Теперь, в 2033–2034-м, смертельных исходов было гораздо меньше, но все-таки они случались, в основном среди пожилых людей в Северном полушарии.

Впрочем, западный мир, к которому уже относила себя и Россия, был куда больше, чем волнами гриппа, напуган распространившимися тогда же известиями, что террористы все-таки готовятся атаковать цивилизованные народы чумой. Отдельные голоса сомневавшихся, полагавших, что террористы хоть и безумцы, но не самоубийцы и не рискнут вызвать эпидемию, которая может перекинуться к ним самим, тонули в общем тревожном хоре. От террористов ожидали чего угодно. Разве не приходилось из-за них жителям западных стран периодически проходить вакцинацию от сибирской язвы? Разве не пришлось восстановить всеобщие прививки от оспы, которая распространяется так же, как чума?

Поэтому, когда осенью 34-го года, накануне новой зимы, во всех развитых государствах, а затем и в Латинской Америке, и в России, началась кампания комплексных прививок — одновременно против чумы и против гриппа, — ее встретили с радостью. Сообщалось, что кампания проводится скоординированно, по межправительственному соглашению, что разработали вакцину ученые в Соединенных Штатах и что латиноамериканским странам и России эта вакцина вместе с необходимым оборудованием поставляется бесплатно, в виде помощи.

Впоследствии много рассуждали о том, что было бы с Россией, если бы ПНВ по доброй воле и вовремя не ушло со сцены. Предоставил бы Запад спасительную вакцину этому правительству, считавшемуся тоталитарным и фашистским, как предоставил он ее демократическому правительству новой России? Или же весь наш народ, и без того вымиравший под властью ПНВ, был бы попросту списан Западом, как многие другие народы? На этот вопрос нет ответа, и лучше над ним не задумываться.

А тогда по всем каналам российского телевидения по нескольку раз в день стали передавать суровые предупреждения об угрозе биологического терроризма и напоминать о прививках. Вперемешку с ними крутили уморительные ужастики об опасности гриппа и снова напоминали о прививках. Кажется, недели через две я не выдержал и собрался на прививочный пункт в районной поликлинике. Дед не пошел: предупреждали, что после семидесяти лет прививки переносятся тяжело, а ему стукнуло уже восемьдесят шесть.

В прививочном пункте молодой врач потребовал у меня страховой полис и паспорт, бегло просмотрел их, сверился с компьютером и бросил медицинской сестре: «А-1». Та велела мне закатать рукав, щелкнул пневматический шприц, на коже образовалось слегка болезненное красное пятнышко, и в кабинет тут же позвали следующего.

Индекс «А-1» обозначал высшую категорию страхового полиса. В России, еще в годы правления ПНВ, по образцу западных государств ввели многоуровневую систему медицинской страховки, которая создавала коренным жителям преимущества перед иммигрантами, а последних делила в зависимости от срока натурализации.

И ни молодой, энергичный врач, ни безучастная ко всему медсестра, ни тем более я, подросток, даже не догадывались о том, что разновидность вакцины, вводимая по категории «А-1», не просто самая дорогая и самая эффективная от биологической атаки террористов и от гриппа. В действительности только эта вакцина и служила настоящим целям всей кампании. Защита моих легких от чумных микробов и моих дыхательных путей от гриппозных вирусов была для нее побочным действием. Она должна была — прежде всего — защитить мои гениталии от выведенного в секретных лабораториях США вируса «Си-Дабл-Ю» (создатели его не мудрствуя лукаво составили аббревиатуру CW по первым буквам английских слов Contraceptive Weapon — контрацептивное оружие).

Впоследствии стало известно, что «Си-Дабл-Ю» в то время мог считаться шедевром генной инженерии. Он распространялся воздушно-капельным путем, поражал как мужчин, так и женщин всех возрастов, от грудных младенцев до стариков и старух, и, вызывая свою разновидность болезни, соответственно, в мужском и женском организмах, почти гарантированно приводил к бесплодию. Что особенно важно, вирус был неспособен к самостоятельным мутациям, то есть не мог стать в будущем угрозой для своих же создателей.

После войны сообщалось и о том, что параллельно велись работы по созданию «Си-Дабл-Ю-Эй» — «CW-Аdjourn», контрацептивного оружия отложенного действия, — такого вируса, который поражал бы только женщин и после своего применения допускал однократное материнство, но пресекал возможность последующих зачатий. Если бы в войне использовали именно «Си-Дабл-Ю-Эй», все прошло бы куда спокойнее, с гораздо меньшими жертвами и не было бы трагического исчезновения целых народов. Именно «Си-Дабл-Ю-Эй» был заветной мечтой западных стратегов. К сожалению, получение его оказалось намного более трудной задачей. Для завершения работ над ним требовалось по меньшей мере еще несколько лет, если не десятилетий.

А времени больше не оставалось: «всемирный джихад» грозил осажденному Западу уже не простыми, а ядерными взрывами и полным уничтожением. Поэтому решились на применение хорошо отработанного, хотя и куда более жестокого варианта — «Си-Дабл Ю». (Грешно сказать, но, пожалуй, народам Юга все равно повезло. Если бы не успели создать и «Си-Дабл-Ю», в ход были бы пущены известные еще с прошлого века гораздо более страшные средства, вроде возбудителей болезней, вызывающих расстройство нервных функций.)

Несмертельный характер контрацептивного оружия отменял требование поголовной защиты собственного населения. Рождаемость у высокоразвитых народов и так колебалась на уровне простого воспроизводства. Аналитики, планировавшие войну, справедливо рассчитали, что если даже десять — двадцать процентов своего населения не захотят или не смогут подвергнуться прививкам, останутся незащищенными и будут поражены в ходе всемирной эпидемии, то это лишь еще немного снизит рождаемость, но не станет причиной катастрофы для западного общества. (Чувствами конкретных людей, для которых бездетность могла явиться личной трагедией, пришлось пренебречь.)

Самой сложной, поистине головоломной задачей была гибкая организация прививочной кампании по отношению к иммигрантским общинам в самих западных странах. Помогли многоуровневая система страховок и компьютерные базы данных, накопленные спецслужбами. Говорили, что западные деятели учились у нашего ПНВ. Но в действительности, если из российского опыта они что-то и позаимствовали, так только режим абсолютной секретности при подготовке акций. Демократические правительства показали, что в решающие моменты способны конспирировать ничуть не хуже тоталитарных.

Все прежнее западное поклонение человеческим правам и свободам, вся прежняя, почти безграничная терпимость, открытость общества, святость юридических норм — все, все с издевательской незримостью подытоживалось в компьютерах комбинациями электромагнитных импульсов, определявших, кому разрешается, кому запрещается продолжение рода.

Впоследствии западные политики отвергали все обвинения в расовой и религиозной дискриминации и уж тем более в развязывании гражданской войны. Они справедливо указывали, что гражданская война в странах Запада разгоралась и так, и разжигали ее именно экстремистские течения в иммигрантских массах. А корректировка системы страховок на основе полицейской информации, начатая заблаговременно и шедшая тайно, в непрерывном режиме, привела к тому, что высший приоритет к моменту кризиса получили все, кого власти считали законопослушными гражданами, без различия цвета кожи и вероисповедания. Их-то и защищали — неведомо не только для них, но и для медицинского персонала в прививочных пунктах, — полноценными прививками тройного действия: от вируса «Си-Дабл-Ю», чумы и новых разновидностей гриппа. Всем прочим, в эти пункты являвшимся, так же неявно, по идентификации, производимой компьютером, вводили вакцину, лишенную главного компонента, действующую только против гриппа и чумы.

Создатели «Си-Дабл-Ю» прекрасно понимали: болезнь, вызываемая контрацептивным оружием, в идеальном варианте должна протекать без симптомов, чтобы как можно дольше оставаться незамеченной. Это оказалось недостижимым, но удалось сделать так, что течение болезни сопровождалось, в основном, не слишком тяжелыми симптомами общего характера, подобными тем, что сопутствуют обычным вирусным инфекциям. Поэтому эпидемия, покатившаяся по свету в начале 2035 года, была сперва воспринята всего лишь как очередная волна гриппа.

То обстоятельство, что в этот раз она пошла преимущественно по теплым афро-азиатским странам, не слишком удивило: все знали, что богатый Запад успел вакцинировать от гриппа большинство своего населения. Даже необычно высокая, почти стопроцентная частота заболеваний — с температурой, опуханием желез, быстро проходящими местными болями — не вызвала на Юге чрезмерной тревоги. Даже то, что и на Западе среди заболевших оказывались прежде всего иммигранты из Африки и Азии, в том числе и те, кому были сделаны прививки, поначалу не показалось странным: известно, как изменчивы вирусы гриппа и как легко они обходят иммунную защиту.

У нас в России переболели все, кто прививок не сделал, в основном старики. Заболел и дед Виталий. В прошлые гриппозные зимы он при первых подозрительных симптомах сразу начинал лечиться тем, что называл «народными средствами» — водкой с луковицей, и болезнь отступала. Но в этот раз водка и луковица не помогли. Дед лежал в кровати, пунцовый от жара, и тихо бормотал:

— Ох, мать его ети, как худо мне… Во, зараза, даже мошонка болит и распухла как будто… Вот это грипп так грипп… Лучше бы, старый мудак, прививку сделал…

Я обмирал от страха за него, я умолял, чтобы он разрешил вызвать врача. Но дед только с трудом покачивал головой, утопавшей в подушке:

— Какие, на хрен, врачи! Забыл, сколько мне лет? Государственный врач за мою страховку со мной возиться не будет, а на платного мы с тобой не заработали… Ты вот лучше просто посиди со мной, мне полегче и станет…

Я садился рядом, я держал в своих пальцах его тонкую и легкую, как высушенный стебель, руку, от которой исходил пугающий жар. И через несколько дней деду в самом деле стало полегче. Он приободрился, слез с кровати, сам проковылял до туалета. А потом в ход пошли его народные средства, которые закрепили успех лечения.

Деду Виталию было уже почти восемьдесят семь, и болезнь, вызываемая вирусом «Си-Дабл-Ю», досталась ему тяжело. Молодые жители Азии и Африки переносили ее на ногах, часто и внимания не обращая на неприятные, но слабые симптомы. Прежде, чем была точно раскрыта главная направленность болезни — поражение органов размножения, прошло несколько месяцев. Если бы применялось контрацептивное оружие отложенного действия «Си-Дабл-Ю-Эй», этот срок составил бы целые годы. Но и нескольких месяцев хватило для того, чтобы эпидемия беспрепятственно прокатилась по всему земному шару. Первый, скрытый и решающий, этап конфликта был выигран Западом.

Затем конфликт неминуемо должен был перейти в открытую фазу. И в этот момент Запад, не дожидаясь, пока его тайная атака будет обнаружена и вызовет ответные действия, решительно сыграл на упреждение.

Однажды вечером (в Америке было утро) все каналы российского телевидения, прервав передачи, стали транслировать в прямом эфире выступление президента США Гринуэя. Широкоплечий, широколицый, бывший военный моряк, адмирал, президент явно нервничал. Он запинался, отводил взгляд куда-то в сторону — скорей всего, на экран монитора, по которому шел текст. Смысл его слов мне поначалу был непонятен. А дед, сразу смекнув, в чем дело, в возбуждении хлопнул себя по коленке и велел прибавить звук.

Президент с самого начала заявил, что говорит не только от имени американского народа, но от лица всех демократических наций. Он напомнил, что в течение полувека свободный западный мир борется с террором, а последние тридцать с лишним лет идет уже настоящая необъявленная война, приносящая множество жертв. Дальше так продолжаться не может. Вся человеческая цивилизация на краю гибели. Теракты с применением биологических средств и химического оружия стали обыденностью. Год назад на подходе к гаваням Нью-Йорка и Сан-Франциско были потоплены два неопознанных судна, и водолазы, обследовавшие их на дне, обнаружили компоненты ядерных взрывных устройств большой мощности. А полгода назад над Атлантикой был сбит летевший из Африки самолет с таким же устройством на борту.

«Бесчисленны были попытки переговоров с террористами и государствами, которые их поддерживают, бесчисленны и бесполезны, — говорил президент. — Нашу добрую волю презирают, нас ненавидят. Но давайте задумаемся: в чем истоки этой ненависти? Говорят, в том, что мы богаты, а они бедны. Но почему они так бедны? Причина всему — нескончаемый демографический взрыв. А ведь именно мы, западный мир, создали этим народам условия для размножения! Мы дали им спасительные медицинские средства для снижения смертности, мы дали им сельскохозяйственные технологии для поддержания жизни. Больше того, уже много лет подряд мы просто кормим этих людей. Сотни миллионов из них существуют только за счет нашей гуманитарной помощи. И вместо того, чтобы благодарить Запад, трудиться самим, разумно ограничивать рождаемость и таким путем двигаться к процветанию, они плодятся с безумной скоростью, не желают работать, нищенствуют, ненавидят нас и пытаются нас уничтожить. В таких условиях Женевская конвенция 1949 года, которая объявляет геноцидом насильственное ограничение рождаемости, утрачивает силу…».

— Сделали! — с восторженным ужасом сказал дед Виталий. — Сделали, что собирались, дьяволы! Вот тебе и грипп!

Президент Гринуэй покосился на монитор с текстом, вздохнул и продолжил:

«Демократические государства во главе с Соединенными Штатами, сознавая ответственность за судьбу цивилизации, были вынуждены предпринять действия по ограничению рождаемости народов, поддерживающих мировой терроризм…».

Называя целью контрацептивной атаки некое «ограничение», Гринуэй, конечно, осторожничал, чтобы не вызвать шок. Он лгал и не лгал. Болезнь, вызываемая вирусом «Си-Дабл-Ю», делала мужчин и женщин ПОЛНОСТЬЮ неспособными к зачатию. Другое дело, что в общей массе атакованного населения всегда находились люди — пусть немного, менее одного процента, — которые либо оказывались невосприимчивы к вирусу, либо переносили болезнь без последствий. При желании такое соотношение можно было назвать и ограничением.

«Для подкрепления того, что мы сделали, и для защиты цивилизации от последней, самой опасной вспышки террора, Соединенные Штаты и их союзники решили провести некоторые чрезвычайные акции, как на мировой арене, так и внутренние, в собственных странах… — Президент запнулся. Потом вскинул взгляд в объектив камеры и, взвинчивая себя, повысил голос: — До сих пор наши враги укрывались от возмездия за нашими же юридическими нормами. А потому, как ни прискорбно для демократии, на время акций мы вынуждены отбросить эти нормы!.. Я призываю наших противников к благоразумию. Не оказывайте сопротивления, примите свое поражение с достоинством! Тогда не будет лишних жертв, а мы с готовностью предоставим вам любую помощь…».

То, что президент Гринуэй стыдливо называл «некоторыми чрезвычайными акциями», уже развивалось полным ходом во время его выступления. Без объявления войны, без всяких предупреждений, на враждебные государства внезапно обрушились компьютерные бомбы. Об их существовании знали давно, во многих странах над защитой компьютеров трудились специальные службы. Но обезвредить все тайные мины, заложенные в микросхемы и программы самими создателями, конечно, было невозможно. И когда с американских военных спутников полился на землю поток активирующих сигналов, оказалось, что удар пробивает защиту. Были мгновенно выведены из строя информационные сети противников и автоматизированные системы управления. На пространствах почти целых континентов разразился хаос. Падали самолеты, сталкивались поезда, прервалась связь, начались катастрофы в промышленности, полностью разрушилась банковская система.

И сразу вслед за компьютерной атакой десятки крылатых ракет, пронизав ослепшую и оглохшую противовоздушную оборону афро-азиатских стран, нанесли точечные ядерные удары малой мощности по всем базам и местам производства оружия массового уничтожения.

Я помню карту Дальнего Востока на телевизионном экране и деловитый голос ведущего: «Радиационный фон в Хабаровском крае и в Приморье после ударов западных союзников по китайским военным объектам повысился незначительно. Угрозы для населения нет».

Дед качал головой:

— Ну чудеса, Виталька! Чтобы Россия вне мировой войны оказалась, как Швейцария какая-нибудь! А ведь, глядишь, так, сбоку отсидимся. — И щурился на экран, где в клубах дыма, пронизанных огненными всполохами, стартовали с кораблей крылатые ракеты: — А вы повоюйте, ребятки, повоюйте сами. Нету больше доброго Сталина, нету дядюшки Джо, которого только попроси — миллион русских уложит в неподготовленном наступлении, чтобы вы тысячу своих солдат сберегли. Да и самих миллионов русских больше нету, кончились. Так что, простите-извините, справляйтесь без нас!

На африканских и азиатских просторах западные союзники, не желая осрамиться перед моим дедом, справлялись неплохо. Но судьба войны решалась не только там. Главные сражения союзникам предстояло выиграть на собственной территории. «Чрезвычайные внутренние акции», о которых, конфузясь, говорил президент Гринуэй, попросту означали разгром экстремистских движений в иммигрантских общинах. Задача была невероятно трудной. Только во Франции и в Англии мусульмане составляли четверть населения. Многие иммигранты и так были озлоблены ограничениями на доступ к клонинговой медицине, а теперь внезапно открылось, что те из них, кто, по мнению властей, не отличался благонадежностью или просто был слишком плодовит, поражены вместе со своими близкими вирусом «Си-Дабл-Ю» и обречены на бездетность. Взрыв их ярости грозил, по крайней мере европейским странам, гражданской войной.

Президент Гринуэй не успел еще до конца считать свою речь с экрана монитора, а во всех крупных европейских и во многих американских городах отряды полиции и армии уже входили в кварталы, заселенные иммигрантами. Я помню первый прямой репортаж, кажется, из Бирмингема. Солдаты и полицейские в касках и бронежилетах, с автоматами группами двигались по улице. Катились броневики, поводя по сторонам тонкими стволами автоматических пушек. Закадровый голос английского корреспондента и русский синхронный переводчик обращали внимание зрителей на то, что все дома в этих кварталах стоят целыми. Здесь никогда не гремели террористические взрывы.

— Грамотно! — похвалил дед. — В самую тютельку пропаганда! Это тебе не Геббельс и не советский агитпроп. Умеют, сволочи!

Каких-то бородатых мужчин со скованными за спиной руками выволакивали из здания, украшенного транспарантами с арабской вязью, и впихивали в распахнутое чрево бронемашины. Где-то уже раздавались выстрелы.

И в первые, решающие недели той всемирной войны главным зрелищем на телевизионных экранах стали не военные действия союзников в Азии и Африке, а битвы, разыгравшиеся в западных городах. На улицах Парижа и Марселя пылали подожженные автомашины. В окнах домов, занятых иммигрантами-мятежниками, огненными бабочками пульсировало пламя автоматных очередей. Солдаты в противогазовых масках, похожие на марсиан, пускали гранаты, разрывавшиеся белесыми облаками шок-газа. Штурмовики ле-пеновцы с белыми лотарингскими крестами на рукавах черных курток выбивали какую-то дверь и один за другим ныряли в открывшийся темный проем.

— О, господи! — вздыхал дед. — Вот уж действительно клин клином вышибают, а фашизм — фашизмом. Что ж человек за тварь такая, что никак иначе у него не получается?

Американские полицейские (половина чернокожих) гнали по улице у подножия небоскребов колонну пленных. Голос ведущего деловито пояснял, что эти незаконные иммигранты будут интернированы в специальных лагерях, а после войны их депортируют на историческую родину, в афро-азиатские страны. И добавлял не без гаденькой иронии: теперь там хватит места, угрозы перенаселения больше не существует.

Лидер одной из иммигрантских общин, старик шейх с седой бородой и влажными от слез глазами, умолял своих сородичей прекратить сопротивление: «Хватит жертв, борьба не имеет смысла!»

— То-то! — ворчал дед Виталий. — На что ж вы надеялись, хуем победить? А им не победишь, только головой побеждают! Если б вместо хуя побольше головой работали, ничего бы с вами не случилось!

— Значит, хорошо они сделали? — спросил я.

— Кто? — не понял дед.

— Ну, американцы, западники.

— Хорошо-о? — маленькие глазки деда расширились, тонкая морщинистая шея вытянулась еще больше. — Хорошо?! Да они, считай, одним махом семь миллиардов человек кастрировали. Из которых абсолютное большинство ни в чем не виновато. Уж куда лучше!.. Это же нацистская идея: стерилизация тех, кого считаешь низшей расой.

— Значит, плохо сделали? — растерялся я.

— А как смотреть, — он вздохнул, — как считать. У каждого своя арифметика. По теоремам ихних шейхов нас с тобой не то что кастрировать, убить полагал ось. Не дозволяли они нам жить, Виталька. И что ты им возразишь?… Вот через два с половиной года тебя могут в армию взять. И, представь, поехал бы ты в закаспийские степи, куда ихняя орда лезет. Поехал бы на войну.

— А теперь они больше не полезут? — спросил я.

— Поначалу-то — страшнее прежнего полезут! Но это уж с отчаянья. Сколько бы с ними еще ни пришлось биться, дело их теперь все равно проиграно… Ах, детишек жалко, хоть арабских, хоть каких! Что поделаешь? Всегда за безумства шейхов отвечают дети их собственных народов. За детей, сожженных в Освенциме, сгорали дети в Дрездене и Кельне, за израильских детей — палестинские, за русских — чеченские. Теперь, видишь, прогресс: детей вражеских не убили, не сожгли. А все равно, ты представь, с каким сознанием будут они вырастать — последние. Вырастать в никуда… — И дед безнадежно махнул рукой.

В российских городах беспорядков было намного меньше, чем в западных. Кто-то утверждал, что за это следует благодарить ПНВ и его великие чистки. Деловитые молодые министры нового демократического правительства с гордостью объясняли, что законы военного времени дали им возможность эффективно ловить и уничтожать террористов. Я не знаю, кого ловили, кого уничтожали, но иммигрантов — легальных и нелегальных, не получивших полноценных прививок и пораженных «Си-Дабл-Ю», — у нас, как и на Западе, собирали в лагеря для интернированных.

Сообщали о попытках террористов нанести ответные удары: вызвать в Европе и Америке, хотя бы и с риском для самих себя, эпидемию чумы — той, которой нас и пугали власти, чтобы согнать на прививки. Но основная масса населения западных стран, защищенная вакцинацией, была неуязвима. Разжечь эпидемию не удалось.

А на экране вдруг появлялись горящие заросли африканских джунглей. Полуголые темные фигурки с автоматами перебегали, стреляя на ходу, падали. Кровь на широколистой зеленой траве блестела, точно красный лак.

— Ты смотри! — удивлялся дед. — Эти-то бедолаги все друг дружку убивают, не могут остановиться. Да что же они не понимают, что произошло? Не знают, чем переболели? Хоть радио-то они слушают?

— Как ты думаешь, — спросил я, — война продлится еще долго? Не в джунглях, а мировая, с террористами?

— Может, лет десять, — сказал дед, — а может, и полвека. Насколько агония растянется. Будут эти моджахеды погибать, будут уставать, да попросту будут взрослеть, потом стареть. Ну, еще нынешние груднички подрастут и встанут у них под ружье. Вот и все, приток молодежи и кончится. А тут западники днем и ночью станут уговаривать: сдавайтесь, хлопцы, все простим, сами покаемся, будем вас ананасами кормить! Ну и куда моджахеды денутся?

Дед оказался прав. Война, развившаяся постепенно, из скрытой формы, и закончилась не в один день подписанием перемирия или капитуляции, как прошлые мировые войны, а угасала еще несколько десятилетий. Сопротивление и террор медленно сходили на нет. Кто-то из пишущей братии даже назвал эту войну не Третьей мировой, а Второй Столетней.

Снова и снова приходилось жалеть о том, что не удалось вовремя создать контрацептивное оружие отложенного действия «Си-Дабл-Ю-Эй». После его применения сокращение громадного населения Юга прошло бы мягче, в большинстве семей было бы хоть по одному ребенку. Теперь же страшным итогом войны стали несколько миллиардов стареющих, одиноких людей при совсем уж малочисленном молодом поколении.

Это поколение составили дети тех, кто оказался невосприимчив к вирусу «Си-Дабл-Ю» либо перенес болезнь без последствий. Всех таких новорожденных с первого дня старались брать на учет западные гуманитарные миссии. Их растили и воспитывали в тепличных условиях. Для получения образования их увозили на Запад, где они пользовались всеми правами, включая право на появившуюся в середине века генную профилактику, то есть на бессмертие. Так создавались «новые» арабы, «новые» индонезийцы, нигерийцы, китайцы.

А на землях Азии и Африки были организованы несколько протекторатов ООН. Там доживали, в основном на гуманитарной помощи, побежденные. Состарившихся и больных переводили из протекторатов в лагеря — уже полностью на все готовое, под присмотр и опеку. Два с половиной миллиарда бессмертных землян могли позволить себе заботу о тех, кому не досталось ни бессмертия, ни просто будущего.

Впрочем, Беннет был прав: в нынешние, восьмидесятые годы мир протекторатов и лагерей для большинства западных благополучных обывателей давно уже существовал как бы за горизонтом. Даже я — не западник, а русский, далеко не благополучный, — даже я, до того как угодил в африканскую командировку, почти не задумывался о том, что где-то все еще догорает, постепенно остывая и погружаясь во мрак, эта обреченная Вселенная.

6

Почти два месяца мы с Беннетом летали по всем африканским лагерям. Он проводил свои инспекции, а я болтался при нем в роли спутника, охранника и, наконец, собутыльника, ибо каждая инспекция у него завершалась ритуальной пьянкой.

На нас никто больше не нападал, никаких иных происшествий тоже не случалось, и делать мне было, в общем-то, совершенно нечего. На свои секретные беседы с лагерным начальством Беннет меня под всякими предлогами не допускал по-прежнему, но их разговоры у меня и так не вызывали интереса.

Лагеря походили один на другой до неотличимости. Я томился, не зная, чем себя занять. Я не мог даже развлечься любовной интрижкой: все женщины из «Ай-пи» и медицинского персонала, которые мне встречались, были до того бесцветны и скучны, что я уже с некоторым сожалением стал вспоминать о могучих прелестях Фридди, которыми не воспользовался.

А Беннет был всегда энергичен, свеж и неутомимо разговорчив. Особенно во время перелетов, когда мы с ним вдвоем в тесной кабинке нашего вертолета плыли на двух-трехкилометровой высоте над африканскими просторами. Он все время о чем-то расспрашивал меня, что-то выяснял, оценивал. Порой его вопросы сбивали меня с толку:

— Вы знаете, Вит, у вас азиатский склад лица. Не то чтобы ярко выраженный, но заметный: скулы, разрез глаз… Вы случайно не мусульманин?

— Нет, просто в нас, русских, всяческих кровей намешано. Мой дед по отцу, который меня воспитал, был наполовину еврей, наполовину татарин. Он жил как раз в те времена, когда государство своих подданных сортировало по этническому происхождению, и до старости помнил, к какой категории относится. Так что среди моих предков, конечно, были и мусульмане. Но я их не знал. Все, кого я знал, были русскими. Во всяком случае таковыми себя считали даже тогда, когда это было невыгодно. А что касается веры… Я раньше ходил в церковь только на отпевания кого-то из знакомых. А сейчас и этого почти не бывает.

Беннет промолчал, сосредоточенно вглядываясь в отроги приближавшейся к нам горной цепи. Но я чувствовал, что он слушал меня внимательно и обдумывает мой ответ.

В другом полете он завел со мною и вовсе чудной разговор:

— У тебя невысокий рост, Витали.

— Средний.

— Я имею в виду — для полицейского.

— Да какой я полицейский! Сижу в лаборатории, делаю химические анализы, составляю справки и заключения.

— Все равно я бы на твоем месте подумал. Вытянуться на десять дюймов хлопотно, да тебе и не требуется. А прибавить себе дюйма три — это при нынешней медицине можно сделать быстро и недорого.

— В России любое изменение внешности оформить очень сложно, тем более — работнику полиции. А меня мой рост устраивает.

Он помолчал, казалось, поглощенный управлением вертолетом. Потом рассеянно сказал:

— Конечно, ты и со своим ростом привлекательный мужчина. Тебя, наверное, любят женщины?

— Я бы сказал по-другому: они в меня влюбляются.

— А в чем разница?

— Это значит, они любят меня до тех пор, пока не начинают со мной жить. Тут вся любовь быстро и проходит.

— Сексуальные проблемы? — спросил он. — Или характер? Секс сейчас хорошо излечивают.

— Характер, — ответил я. — Это не излечивается.

— Конфликтность, агрессивность?

— Нет. Просто по складу своему я — бирюк.

— What is biriuk?!

Насколько я понимаю, все решил наш разговор с Беннетом, когда мы с ним, закончив инспекцию в последнем лагере, остались там до утра. Мы вдвоем сидели под звездным небом, за раскладным столиком, освещенным переносной лампой, и пили. (Беннет обожал застолья на свежем воздухе.) Ооновские солдаты — в этом лагере служили японцы — прогуливались вокруг на удалении: чтобы охранять нас, но не мешать нашей беседе.

А подвыпивший Беннет изливал мне свои симпатии:

— Я рад, что познакомился с тобой, Вит! Ты — необыкновенный человек!

— Не преувеличивай. То, что я не побоялся разогнать несчастных стариков, то, что меня не укачивает в вертолете, и то, что я могу выпить бутылку виски и не свалиться, не делает меня необыкновенным.

А Беннет шумел:

— Нет, нет, я еще не встречал таких людей, как ты, честное слово! Я отправлю вашему министру внутренних дел благодарственное письмо от имени ООН. Мы так расхвалим тебя, что ты сразу получишь повышение!

— Повышение! — я засмеялся. — Через полгода мне стукнет шестьдесят пять календарных, и меня выкинут на пенсию.

— Как? — опешил Беннет. — Неужели у вас в России еще действуют ограничения по возрасту?

— В полиции действуют. Говорят, что готовится новый закон, но я его не дождусь. Мой начальник так меня любит, что выбросит на улицу прямо в день рождения.

— Какой негодяй!

— Ну почему. У него свой резон, и по-своему он, наверное, прав. Он считает, что я недостаточно инициативен.

— Кто твой начальник? — с презрением спросил Беннет. — Майор, полковник? Да я, если захочу, могу обратиться прямо к Евстафьеву!

— Ой, только ради Бога не трогай нашего президента, у него и без меня хватает проблем. Нет уж, тут ничего не изменишь, быть мне пенсионером.

— А пенсия? — забеспокоился Беннет. — Пенсия будет хорошая?

— Мой покойный дед в таких случаях говорил: с голоду не помрешь, но бабу не захочешь.

Беннет захохотал, мотая головой, налил мне еще виски и вдруг спросил спокойно и почти трезво:

— Но ты ведь найдешь себе новую работу, да, Вит?

Я пожал плечами:

— Кому в России может понадобиться инженер-химик с таким специфическим опытом, как у меня? Я не знаю ни производства, ни настоящей науки. Думаешь, я раньше не пытался уйти из полиции и куда-то устроиться? Сколько раз пытался! Все без толку.

На эту тему мне совсем не хотелось говорить. Самолюбие не позволяло рассказать Беннету, каких унижений я натерпелся в поисках нового места. Я рассылал десятки своих резюме в самые различные фирмы, частные и государственные, российские и иностранные. Я бился неделями над составлением каждого такого коротенького послания, несчетно переправлял и оценивал каждое слово, каждую запятую, даже размер шрифта, пытаясь предугадать, как они будут восприняты при беглом прочтении тем или иным адресатом. И лишь в единичных случаях эти адресаты вообще снисходили до того, чтобы удостоить меня небрежным отказом. Большинство отвечало презрительным молчанием. Когда же я пытался предложить свои услуги какому-то работодателю, явившись к нему собственной персоной, меня обычно прогоняли с порога.

Я понимал: меня отвергают не только из-за недостатка образования или опыта. Везде сложились свои кланы, и я, одиночка, ни к кому не прибившийся за всю жизнь, теперь, будь хоть трижды бессмертным, просто не мог никуда втиснуться, чтобы заново начать карьеру.

Правда, черную работу, за гроши при желании можно было найти и в восьмидесятые годы XXI века. Но даже в своем отчаянном положении, загнанный в угол, я почему-то все равно надеялся, что сумею этого последнего падения избежать. По сути, надеялся на чудо.

— А чего бы ты хотел? — спросил Беннет. — Какое занятие тебе по душе?

Я задумался:

— Не знаю. Конечно, я размышлял об этом… Только не смейся. Может быть, больше всего я хотел бы устроиться гувернером к какому-нибудь толковому мальчишке. В богатых семьях сейчас модно брать гувернеров. Должно быть, во мне говорят нерастраченные отцовские чувства, со своим-то собственным сыном я давно потерял всякую связь. Я бы всюду ходил с этим мальчишкой, обо всем ему рассказывал… Так было и с моим дедом: у него тоже не сложились отношения с сыном, моим отцом, и он все передавал помимо него, прямо мне.

— Но, Вит! Такой человек, как ты, и в роли гувернера!

— Какой бы я ни был, в гувернеры мне тоже, скорее всего, не устроиться.

— Почему?

— Слишком мало детей. Совсем мало. Когда в России вводили генную профилактику, боялись, что будет перенаселение, хотели даже принять закон об ограничении рождаемости. В стране жили тогда восемьдесят шесть миллионов. А за четверть века, без всяких законов, добавилось только пять с половиной, и это при такой низкой смертности.

— Я понимаю, Вит, понимаю, — сказал Беннет. — Но все равно я тебе пошлю благодарность. И с работой для тебя мы что-нибудь придумаем, вот увидишь!

А несколько месяцев спустя, в ноябре 2084-го, его «что-нибудь придумаем» отозвалось коротенькой заметкой Петроградского информационного агентства, которая появилась в нескольких городских интернет-газетах и даже в одной бумажной — «Невском обозревателе». Эту единственную за всю жизнь газетную заметку о себе я помню наизусть:

«В нашем городе наряду с несколькими другими крупнейшими городами Росконфедерации организуется представительство „Information and Investigation Service UN“ — „Службы информации и расследований ООН“, своего рода международной разведки, которая действует исключительно открытыми методами в интересах всего мирового сообщества.

Петроградское представительство возглавит Виталий А. Фомин (КВ — 64), один из опытнейших криминалистов России. Он прослужил более тридцати лет в научно-техническом отделе Петроградского полицейского управления, а совсем недавно блестяще зарекомендовал себя во время командировки в лагеря ООН для подопечных жителей африканского континента.

В руководстве Петропола нам заявили, что с большим сожалением отпускают столь ценного сотрудника, но, понимая всю важность его новой миссии, с готовностью идут навстречу и досрочно оформляют В. А. Фомину выход на пенсию по календарному возрасту.

Что ж, порадуемся тому, что наши петроградцы оказываются людьми столь заметными и необходимыми даже в масштабах всемирных организаций. И пожелаем г-ну Фомину успехов на его новом ответственном поприще».

7

То утро вторника 19 ноября 2085 года, мое обыкновенное рабочее утро, казалось, не предвещало ничего неожиданного. Без десяти девять я был в квартирке-офисе. До одиннадцати смотрел на большом и малом компьютерах, сразу на нескольких каналах, новости — мировые, московские, петроградские, регионов Росконфедерации (всюду будничная рутина, ни крупных катастроф, ни громких скандалов). Потом хотел взяться за газеты, да поленился. Некоторое время раздумывал, чего мне больше хочется — кофе или пива? Решил отказаться от кофе: я почувствовал желание поспать и взбадриваться было ни к чему.

Выпил баночку пива, выкурил сигарету и только прилег вздремнуть в маленькой комнате, как резко запиликал сигнал Интернет-вызова. Я мигом поднялся с дивана. Первая мысль: Служба опять вызывает российских сотрудников на конференцию. Покажут (конечно, в записи, в Нью-Йорке сейчас глубокая ночь) выступление Залински, начальника нашего департамента, с очередными инструкциями.

Но, подскочив к большому компьютеру, я с изумлением увидел почти сплошь темный экран, где не высветился номер вызывающего абонента. Зато в правом нижнем углу пульсировала, то опадая, то раздуваясь так, что казалось, вот-вот лопнет и брызнет искрами, лежащая огненная восьмерка.

С каждой секундой компьютер взвизгивал все громче, а я стоял перед ним в растерянности, пока наконец не вспомнил, отчаянным усилием не вытолкнул из памяти параграф инструкции, который никогда не принимал всерьез: горизонтальная восьмерка, символ бесконечности, означает, что вызов идет по специальному шифрканалу Службы, защищенному от перехвата. Да что такое творится?!

Я не сообразил, что прежде всего надо убавить громкость, и к тому моменту, когда ухитрился вспомнить код, необходимый для подключения к шифрканалу, компьютер заливался так пронзительно, что его могли услышать сквозь тонкие стены в соседних квартирках-офисах. Секретность у нас получалась хоть куда.

С нажимом последней клавиши кода визг оборвался, и, выступив из вспыхнувшего голографического экрана, со мной носом к носу оказался… Беннет. Вот уж кого я сейчас ожидал увидеть меньше всего! Последний раз он вызывал меня почти год назад, — разумеется, по обычному каналу, — чтобы поздравить с Рождеством (своим, западным). Тогда мы болтали о пустяках. Он немало потешался над тем, что у нас, в России, новый год встречают дважды, а Рождество отмечают посередине: «Целых две недели праздников! Смотри, не спейся, Вит!»

Сейчас он тоже начал в шутливом тоне:

— Хэлло, Вит! Давненько тебя не вызывал, все дела, дела. Но ты мог бы и сам вспомнить старого приятеля. Почему ты мне не звонил?

— По той же причине. Боялся помешать твоим делам.

Беннет засмеялся:

— Ну, хорошо. Так я тебя поздравляю, Вит!

— С чем? — в первый момент я почему-то опять подумал о Рождестве. Но даже до католического оставалось еще больше месяца.

— Черт возьми, да сегодня ровно год, как ты работаешь в нашей Службе! Неужели позабыл?

— Да как-то закрутился. Тоже, знаешь, дела.

Беннет сочувственно кивнул:

— Я понимаю… А как ты поживаешь, Вит? Не женился в очередной раз?

— Ищу невесту.

— И когда будет результат поиска?

— Пока что меня устраивает процесс.

Я старался подладиться под его тон, хотя по-прежнему не понимал, что происходит: мы обменивались шуточками по спецканалу, которым разрешалось пользоваться только в исключительных случаях, вроде падения астероида, и каждая секунда нашего трепа стоила Службе сумасшедших денег.

— А как там у вас, в Петрограде, с преступностью? По улицам-то хоть можно спокойно ходить?

— Да какая сейчас преступность, так, по мелочам, — ответил я и на всякий случай поспешно добавил: — Я обо всем пишу в своих отчетах!

— Не сомневаюсь, — улыбнулся Беннет. — Ну, а всякие чрезвычайные происшествия, катастрофы?

Я лихорадочно напрягал память:

— Тоже как будто ничего особенного. Позавчера был один сильный пожар, но оказалось…

— Вит! — перебил он меня. — Что там за история с двумя парнями, которые на своей машине влетели в речку? Ты слышал об этом?

Конечно, я слышал. На фоне вялой петроградской жизни такие события были яркими вспышками, и пресса их мусолила подолгу. Две недели назад, 5 ноября 2085 года, при странных обстоятельствах погибли двое мужчин, КВ — сорок восемь и тридцать пять, оба — сотрудники известной фирмы «ДИГО». Поздним вечером на набережной, недалеко от речного вокзала, они разогнались на своей машине до скорости чуть не двести километров в час, а затем водитель резко вывернул руль и направил машину прямо в Неву. Пробив, как снаряд, решетку ограждения, машина ухнула в реку.

Расследование ни к чему не пришло. Поведение погибших, как его удалось восстановить, казалось абсурдным. Сидевший за рулем Илья Жиляков, старший из двоих, за несколько минут до катастрофы не только отключил автонавигатор и перешел на ручное управление, но и выключил систему безопасности. Поэтому даже передние надувные подушки не выстрелили в момент удара о решетку, и оба несчастных погибли в тот же миг, обоим раздавило грудные клетки. Поэтому же в воде не закрылись воздухозаборники кондиционеров, и салон машины затопило.

Но если Жиляков вел себя как безумец, то его младший напарник, Александр Самсонов, явно не пытался ему помешать и вообще никак не реагировал на происходящее. Он преспокойно сидел рядом, пристегнутый к своему креслу, когда Жиляков разгонял машину и посылал ее на ограждение набережной. В крови у обоих не нашли никаких наркотиков, только незначительные следы алкоголя.

Первой версией было, конечно, самоубийство. Но кто теперь кончает с собой таким варварским способом? В наши бессмертные времена самоубийства не редкость, только для этого давно придуманы более изящные методы. Фармацевтические компании даже выпускают специальные таблетки, — конечно, совершенно невинные, успокоительные, снотворные, — но все прекрасно знают, сколько их надо принять, чтобы легко и без мучений разделаться со своим бессмертием. В Думе несколько лет крутился закон о запрете их свободной продажи, но дело ничем не кончилось.

И потом, самоубийство не совершают вдвоем. Так поступают только любовные пары, хотя бы и гомосексуальные, а погибшие не были гомосексуалистами, уж эту тему газеты облизали, как конфетку. И тот, и другой оказались вполне нормальными мужчинами. У старшего, Жилякова, даже остались жена и маленькая дочь.

В общем, помусолив сенсацию несколько дней, журналисты (и следствие) сошлись на том, что водитель, вероятно, внезапно сошел с ума — случай редчайший, но не сверхъестественный, — а его напарник в это время попросту спал.

— Мне известно только то, что было в газетах, — осторожно сказал я. — И потом…

— Витали! — Беннет перебил меня. — Ты работаешь в Службе целый год. Я думаю, ты успел отдохнуть? И подкормиться?

Я промолчал. Мне стало немного не по себе. Словно от страха, похолодело в желудке. Хотя в тот момент я ничего не боялся, я просто не понимал, что происходит.

— Витали! Мы все-таки — Служба расследований. Мне кажется, для тебя настало время оправдать нашу вывеску и отработать свое жалованье. Ты понимаешь меня?

— Пока нет.

— Витали, — сказал Беннет, — нужно, чтобы ты взялся за расследование этого дела.

— Какого?

— Черт побери, да с машиной, улетевшей в речку! Ты должен точно выяснить, кто прикончил этих ребят, за что и каким способом. Теперь понятно?

— И когда начинать? — спросил я нелепо. Голова у меня все еще шла кругом.

— Прямо сейчас! — отрезал Беннет. — Или у тебя сегодня выходной? Докладывать будешь лично мне, ежедневно, в любое время суток, по шифрканалу. Если пойдет интересный улов, можешь звонить хоть каждый час.

В бедной моей голове все понемногу начало выстраиваться. И я задал вопрос, пока еще не самый главный:

— Почему докладывать тебе? Ты ведь заведуешь в Службе африканским департаментом. Российскими делами командует Залински.

Он усмехнулся:

— Считай, что меня понизили. Интриги бывают не только у ваших, но и у наших бюрократов.

Тогда я задал следующий вопрос:

— А ты уверен, что я справлюсь? Конечно, я тридцать лет прослужил в полиции, я принимал участие в десятках расследований, но всегда — как эксперт, сидя в лаборатории, за приборами. Самостоятельное расследование я не вел ни разу в жизни.

— Мы знаем, что ты не профессиональный сыщик, — спокойно ответил Беннет. — Но у тебя есть другое бесценное качество: ты — надежный парень. И в наших глазах это перевешивает и твое неумение, — он добродушно улыбнулся, — и даже твою лень.

Я промолчал.

— Вит! — сказал он. — Я хочу, чтобы ты, наконец, понял: это приказ, его надо выполнять!

И тогда я задал главный вопрос:

— Послушай, но мы же не полиция какого-то государства. Мы даже не Интерпол. Мы — спецслужба ООН, всей ООН! Почему это вдруг мы решили заняться таким пустяковым случаем? Или ты считаешь, что тех двоих прихлопнули инопланетяне?

Он даже не улыбнулся:

— Мы получили кое-какие сигналы. Похоже, дело как раз в нашей компетенции. А что касается инопланетян, они здесь ни при чем. К сожалению.

— Почему — к сожалению? — изумился я.

— Мне кажется, — ответил Беннет, — разобраться с инопланетянами было бы легче.

— Хорошо, — сказал я, — раз ты вгоняешь меня в какую-то авантюру, я для начала должен знать все, что вам об этом известно. Рассказывай!

Беннет поморщился:

— Не стоит. Те обрывки сведений, что у нас есть, выглядят полным бредом. И я не хочу тебя заранее на что-то настраивать. Давай ищи. А мы будем сравнивать твою добычу с тем, что уже имеем.

Я попытался возразить, но он повторил:

— Это приказ, Вит! — И спросил озабоченно: — А сколько у тебя денег?

Все мои деньги были на карманном компьютере. Я полез в пиджак, висевший на стуле, вытащил «карманник» и набрал проверку баланса. На экранчике загорелись цифры: 5472/1520, мой капитал в рублях и долларах. На эти деньги я рассчитывал прожить оставшуюся до получки неделю.

— У меня полторы тысячи, — сообщил я.

Беннет кивнул:

— Мы сейчас же переводим тебе на «карманник» пятьдесят тысяч долларов.

— Сколько?! — переспросил я. Цифра показалась мне громадной.

Беннет истолковал мое восклицание по-своему:

— Конечно, немного. Но осторожность не мешает. Деньги на «карманнике» — почти то же, что наличные в старое время. Наши предки говорили: «Когда монеты в карманах звенят при ходьбе, это привлекает ненужное внимание». Тем более, если возникнут недоразумения с вашей русской полицией и она вздумает слегка тебя потрясти, лучше не давать ей повод для лишних вопросов. Отчего с тобой большая сумма, и все такое прочее… Но ты не стесняйся в расходах. Сколько бы ты ни потратил, мы автоматически будем пополнять твой баланс до пятидесяти тысяч. Непрерывно. Ты понял, Вит? А если понадобится сразу истратить больше, тебе стоит только позвонить.

Голографический Беннет исчез, экран компьютера погас, и только на «карманнике» в моих руках светилась надпись: РУБ/ДОЛЛ = 185472/51520, подтверждая, что наш разговор мне не приснился.

Я совершенно не представлял, что мне делать. Ни одной мысли о том, с какой стороны хотя бы подступиться к проблеме, не приходило в голову. Как бы ни подшучивал надо мною Беннет, он все равно преувеличивал мой опыт и мои способности. А я-то знал себе цену. Да, когда-то я участвовал в некоторых расследованиях, но в какой роли? В научно-техническом отделе полицейского управления существует строгая специализация. Я занимался исключительно химическими анализами с целью обнаружения ядовитых веществ, когда следствие подозревало умышленное отравление.

В начале своей службы я, бывало, сам выезжал с оперативной бригадой на место происшествия, чтобы взять пробы для исследований. Мы с нашим полицейским врачом Гошей Завлиным часто спорили над очередным покойником: отравление это или нет, а если отравление, то — несчастный случай или бедняге помогли. Потом меня перестали брать на выезды, пробы отбирали другие и приносили в лабораторию. А в последние годы и такой работы мне почти не доставалось: отравители в России, похоже, перевелись.

Гоша Завлин, который тоже все чаще сидел без дела, в конце концов уволился из полиции и открыл частную травматологическую клинику где-то в Приозерске. Я же никуда уйти не сумел, а на своем месте выдумывать себе занятие так и не научился, за что пользовался заслуженной нелюбовью начальства.

Итак, ни малейшего розыскного опыта я не имел, а надеяться мог только сам на себя. Формально все ведомства на всей территории Росконфедерации (в просторечии — Роскони) обязаны были оказывать мне, представителю Службы ООН, содействие. Но я прекрасно знал, что помогать мне никто не станет.

В чувствах России к Западу приливы чередуются с отливами, и только за последние полвека сменились несколько циклов. Сразу после того, как ушло со сцены Правительство национального возрождения, у нас был прилив симпатий ко всему западному. Этот прилив совпал с Контрацептивной войной, в ходе которой Россия оказалась под крылом Запада и, не воюя сама, избавилась от угрозы с Юга. Потом был отлив: мы сочли, что Запад, победив наших общих врагов, слишком зазнался. Потом — накатил новый прилив, он совпал с включением России в зону генной медицины, когда полученное бессмертие воспринималось как дар Запада и окончательное слияние с ним.

Но теперь, в середине восьмидесятых, как раз была пора очередного отлива, если не самая низшая точка. Я знал: если я предъявлю свои полномочия любому российскому чиновнику или полицейскому, те — самое большее — запросят для проверки базу данных МВД или МИД, убедятся, что перед ними не самозванец, вот и все. Интерполовцу они еще могли бы пособить, но помогать сотруднику ООН, которая давно воспринимается как символ власти Запада над миром, никто не будет. Больше того: своему, русскому, который служит западникам, постараются еще и напакостить. Беннет, как видно, это хорошо представлял, раз опасался недоразумений с российской полицией.

Противное чувство, вызывавшее пустоту в груди и холод в желудке, не оставля ло меня, и это все-таки был страх. Я знал Беннета: он мог производить впечатление болтуна, однако даром не говорил ни единого слова. И если уж он сказал, что тех двоих прикончили, значит, мне предстояло расследовать самое жестокое из всех возможных в бессмертном обществе преступлений — умышленное убийство. Да такое незаурядное, что оно получило международный резонанс и привлекло внимание нашей Службы.

Я не понимал, почему в таком случае к делу не подключили Интерпол, имевший все необходимое — базы данных, связи, агентурные сети. Однако Беннет не пожелал ответить на этот вопрос, молчание Беннета несло не меньший смысл, чем его слова, и, значит, мне суждено было работать в одиночку. А поскольку по уставу нашей Службы мы в отличие от того же Интерпола имели право действовать только открытыми методами, я с первых шагов расследования должен был оказаться на виду у неведомых мне, беспощадных преступников.

До сих пор я не то чтобы не считал себя трусом, но как-то не задумывался над проблемой собственной храбрости. А те ситуации, которые я сейчас припоминал, скорее говорили в мою пользу. Однажды, неудачно приземлившись на своем дельтаплане, я сломал ногу, да так, что от боли потерял сознание. А через месяц — уже летал снова. И хоть моя специальность — органический анализ — как будто не предполагает никакого героизма, в нашей полицейской лаборатории мне приходилось иметь дело с образцами сильнейших нервно-паралитических ядов, настолько убийственных, что невидимая капелька величиной с пылинку, случайно втянутая с дыханием или попавшая на кожу, могла вызвать мгновенную смерть. И я работал с этими жуткими веществами хотя и с необходимой осторожностью, но вполне спокойно. Работал, не испытывая не только страха, но даже волнения, отлично при этом сознавая, что любой разрыв защитной перчатки или неисправность дыхательной маски могут стоить мне жизни.

Но в том-то и дело, что в тех, прежних, испытаниях я был один, сам по себе, ни от кого не зависел. Мне угрожали только стихия и слепая случайность. Теперь же опасность была одушевленной, угроза исходила от других людей. И жизнь моя зависела от того, с какой ловкостью я вступлю в отношения с ними, с какой быстротой проникну в их психологию. А я никогда не умел ни того, ни другого. Поэтому давно уже чувствовал себя комфортно только в одиночестве. Поэтому сейчас мне было страшно.

И все-таки я знал, что не смогу отказаться от задания. Не только из-за денег, которые рисковал потерять вместе с работой в Службе. Виной всему был мой дурацкий характер. Я ни за что не согласился бы обнаружить свою неспособность — тем более слабость — перед другим человеком, хотя бы и перед Беннетом.

Что мне пригодилось бы, так это оружие. Но где его взять? Я мог только с грустью вспомнить пистолет с компьютерным прицелом, который носил в африканской командировке и там же сдал перед возвращением улыбчивому лейтенанту Уайтмэну. В мире бессмертных оружие было напрочь исключено из обихода, владение им считалось тягчайшим преступлением. За хранение какого-нибудь старого пистолета можно было схлопотать десяток лет тюрьмы. Даже охотникам в их обществах ружья выдавали только на считанные часы, в момент охоты, контролируя каждый патрон и каждый выстрел. В личном пользовании запрещалось иметь даже баллончик с шок-газом.

Немного подумав, я распахнул дверцы книжного шкафа, где на полках стояли бумажные книги, оставшиеся от деда Виталия, а в ящиках нижнего отделения хранилось кое-что из памятных мне вещей — дедовых и моих собственных. Я выдвинул один из ящиков, достал тяжелую деревянную шкатулку и поднял крышку. Там, внутри, полуутопали в зеленом войлоке поблескивающий вороненой сталью револьвер и шесть латунных патронов, углубление для седьмого патрона пустовало. Это была любимая игрушка моего детства — копия револьвера «наган», служившего когда-то в русской императорской, а потом и в советской армиях. Копия абсолютно точная — по весу, размерам, по мельчайшим подробностям, вплоть до нарезов в стволе, — но, конечно, не стреляющая.

Подобные макеты боевого оружия были в моде в самом начале нынешнего века. Дед, тогда уже немолодой, прельстился на эту, в сущности, безделушку и купил ее, потому что с таким наганом воевал во Вторую мировую его отец, мой прадед, Андрей Моисеевич Фомин. Он был артиллерийским офицером. Сначала отступал со своими гаубицами до самых предгорий Кавказа, потом долго шел на запад, до самых предместий Берлина, прокладывая огневым валом дорогу пехоте. А в блокадном Ленинграде ждала его невеста, моя прабабушка, высохшая от голода, как сухая травинка, кареглазая красавица Альфия. И дождалась, выжила, единственная из всей своей большой татарской семьи.

Я помню, как мне, маленькому, нравились и этот «наган», и патроны — гладкие желтые цилиндрики, в которых прятались тупоносые, как бочоночки, пули. Я спрашивал деда:

— А по-настоящему из него можно выстрелить?

— Конечно, нет. Сталь-то не оружейная, мягкая. Его от выстрела разорвет.

Дед запрещал мне показывать «наган» моим приятелям, потому что в годы правления ПНВ в России вместе с боевым и газовым оружием запретили и такие, чересчур натуральные, игрушки. А теперь они были основательно забыты.

Я взял «наган», откинул защелку барабана и, проворачивая его, вставил в гнезда один за другим шесть патронов. Потом закрыл защелку. Седьмое гнездо осталось незаряженным. Я прекрасно помнил, куда делся седьмой патрон. Я сам, девятилетний, отыскав среди инструментов деда настольные тисочки и пилку для металла, распилил этот патрон пополам: мне было интересно, что там, внутри, насыпано вместо пороха — опилки, песок? Но из распавшегося надвое латунного цилиндрика не высыпалось ничего, пуля-бочоночек была запрессована в пустую гильзу. Потом я долго боялся, что дед заметит пропажу патрона, однако дед, на мое счастье, ничего не заметил.

Я взвел курок, прицелился в экран компьютера и нажал на спусковой крючок. Курок щелкнул так сильно и звонко, «наган» так содрогнулся в моей руке, что это, пожалуй, в самом деле напоминало выстрел. Я решил взять «наган» с собой. Чем черт не шутит, возможно, удастся при случае напугать какого-нибудь простофилю. А попадусь полицейским, сумею выкрутиться — игрушка, мол, сувенир. И ничего другого полканы не докажут.

Что еще могло бы мне пригодиться в качестве оружия? Я порылся в ящике и вытащил старый, тоже доставшийся от деда, портсигар с облупленной никелировкой. В нем лежали спрятанные мною когда-то пять сигарет. На первый взгляд — самые обычные сигареты марки «Ява», такие выпускались полвека назад, когда я только начинал курить, и выпускаются по сей день. Однако табаком из портсигара не пахло: мои сигареты были вместо табака набиты составом, выделяющим при горении слезоточивый газ. А в фильтрах у них помещались миниатюрные электрозапалы, действующие от радиосигнала.

Тридцать лет назад, когда я только поступил на работу в полицию, спецсредства, вроде этих сигарет, мы сами делали в нашей лаборатории. По расчетам, нескольких пачек, подброшенных агентами, должно было хватить для создания легкой паники на собрании каких-нибудь радикалов. Поскольку политические радикалы перевелись в России еще раньше, чем убийцы-отравители, использовать хитрые сигареты по прямому назначению не пришлось. Зато молодые сотрудники Петропола тогда набаловались ими достаточно. Слезоточивую сигарету подкладывали в пепельницу в кабинете приятеля и подавали из коридора сигнал. Дело кончалось громкими матерными криками жертвы и запущенным на полную мощь кондиционером: действие одной сигареты, даже в небольшой комнате, было невелико.

В те давние времена, сам не знаю зачем, я притащил пяток этих сигарет домой. Сейчас я разложил их на столе, взял пинцет, расковырял фильтры, вытащил давно разрядившиеся микробатарейки, вставил новые и, как мог, поправил фильтры. Достал пачку настоящих сигарет, вытряхнул с одной стороны несколько штук и положил на их место слезоточивые. Мне представлялась сцена в духе старых кинобоевиков: я убегаю от преследования темным коридором или тоннелем. Если бросить за собой пачку и запалить слезоточивые сигареты сигналом с «карманника», возможно, погоня хоть немного замешкается. Больше вооружаться мне было нечем.

Еще раз, внимательно, я просмотрел на компьютере все, что сумел отыскать о происшествии у речного вокзала. Долго разглядывал фотографии тех двоих: водителя Жилякова Ильи Юльевича и его спутника Самсонова Александра Львовича. Сначала — фотографии живых. Как-то эти ребята мне не приглянулись, рожи у обоих были на редкость противные, самодовольные и тупые. Впрочем, на посмертных снимках, с полуоткрытыми мертвыми глазами и ощеренными окровавленными ртами, они понравились мне еще меньше.

Потом я заново пробежал информацию о чрезвычайных происшествиях в Роскони и в мире за последние несколько месяцев, отчеты нашего МВД и сводки Интерпола. Вот здесь картинка складывалась хоть куда. Казалось, бессмертное общество благоденствовало. Хватало, конечно, всевозможных катастроф, несчастных случаев, бытовых трагедий, вроде убийств из ревности. Объявлялся время от времени какой-нибудь сексуальный маньяк или садист, успевавший прежде, чем его поймают, хорошенько напугать мирных обывателей. Но преступность настоящая, профессиональная деградировала до полного ничтожества. Она как будто вся исчерпывалась мелкими хищениями да невеликими финансовыми аферами, не нанося ущерба стабильности и процветанию. Можно было подумать, и впрямь наступил конец истории.

Я прекрасно знал, что идилличность этого пейзажа слегка преувеличена. Одно дело обозревать его со стороны, из надежного укрытия, такого, как ооновская служба с твердым окладом, и совсем другое — самому вариться в кипении будней. Я не мог забыть своих поисков работы и перенесенных унижений. Я понимал: продление биологического существования отнюдь не добавило людям доброжелательности. Думаю, что и мои нынешние знакомые, мелкие предприниматели, снимавшие под офисы соседние квартиры в пятиэтажке и раскланивавшиеся со мной на лестнице, вмиг изменили бы выражение своих физиономий с дружелюбного на каменное, если бы в один далеко не прекрасный день я обратился к ним с просьбой о помощи.

Правда, и в самом отчаянном положении, гонимый с полицейской службы, с презрением отвергаемый везде, где пытался предлагать свои услуги, я продолжал надеяться на чудо. И это чудо, в конце концов, явилось ко мне в облике Беннета. Вот только самоуверенности мне оно не прибавило и прежние душевные раны не исцелило. Я же понимал, что мне случайно повезло.

Однако я отвлекся от расследования. Сейчас мне нужно было думать не о собственных обидах и не о социальных проблемах современного общества, а только о криминальном его состоянии. И вот здесь действительно не просматривалось ни малейших следов деятельности преступных организаций, способных на умышленное убийство, такое, какое у нас, в полицейском управлении, называлось когда-то «заказным» или «деловым».

Я посидел еще немного, осмысливая ситуацию. Настоящий следователь посмеялся бы над моими потугами, но я-то был абсолютным болваном, и мне приходилось самому изобретать все давным-давно известные велосипеды, начиная с деревянного трехколесного. Я разделил для себя загадочную автокатастрофу на две части: до определенного момента все выглядело как бы просто — два обыкновенных человека ехали на обыкновенной машине, а затем, внезапно, происходило необъяснимое. К необъяснимому я пока не мог подступиться, значит, надо было разбираться с первой половиной, выявляя все, что уже на этом этапе кажется странным и сомнительным. Отсюда должны тянуться нити к разгадке.

Хорош был такой прием или нет, во всяком случае додумался я до него сам. А додумавшись, быстро ухватил и главную неясность в первой части истории. Пресса, которая вывалила на экраны уйму подробностей катастрофы и дала интервью чуть не со всеми родственниками погибших, ничего не сообщила о том, куда и зачем ехали эти двое. Полицейские и представители фирмы «ДИГО», объяснявшиеся с корреспондентами, отделались общими словами вроде «служебной поездки». А журналисты, словно забыв про свою дотошность, этим удовольствовались.

Больше того, непонятно было, какие должности занимали эти двое на своей фирме, какие имели профессии. Переходившие из публикации в публикацию расплывчатые биографические сведения вроде того, что Жиляков был родом из Ростова-на-Дону, а Самсонов из Москвы, не говорили ровно ни о чем.

Почему Жиляков и Самсонов оказались в тот вечер именно возле речного вокзала? Судя по направлению движения, они возвращались с окраины в штаб-квартиру «ДИГО» на Лиговке. Но какие дела могли быть у сотрудников одной из могущественнейших фирм России в глухом петроградском предместье, где козы пасутся? И почему, почему пресса этим обстоятельством даже не поинтересовалась?!

Моим первым и самым естественным поступком в такой ситуации был бы звонок в фирму «ДИГО», в отдел по связям с общественностью. Пусть ответят на несколько вопросов. Я вытащил «карманник», но тут же подумал, что лучше позвонить с большого компьютера. Поднялся, направляясь к столу, и опять остановился. До меня вдруг дошло, что все попытки ухватиться то за «карманник», то за компьютер, отделаться звонками — следствие той же нерешительности. Я все еще боюсь лезть в это дело, боюсь даже выйти из квартирки-офиса, как боится черепаха высунуться из панциря.

Нет, черт побери, я не стану отсиживаться, я буду действовать! Назло Беннету, который надо мной смеется, назло неведомым пока противникам! Взлетал же я когда-то на своем моторном дельтаплане в ненастную погоду назло коллегам по аэроклубу. Взлетал тогда, когда они взлетать боялись, и специально для того, чтобы их подразнить. Так же не мог решиться сразу: на несколько секунд замирал в напряжении, пристегнутый к легкому сиденью, стискивая пусковой тумблер. Но потом — решался, включал двигатель, начинал разбег, и ветер хлестал мне в лицо и подхватывал меня.

Тогда я еще не был бессмертным и меньше боялся за свою жизнь? Зато благодаря бессмертию я с тех пор почти не состарился. Да и чего стоит бессмертие, если оно отнимает у человека волю!

Я надел куртку, нахлобучил шапку, собрал свое идиотское вооружение, выскочил из квартирки и с силой захлопнул за собою дверь.

8

Стоял необычный для ноябрьского Петрограда ясный, прозрачный денек. Было слегка морозно — градусов семь-восемь. Ветви елей, тянувшихся вдоль улицы, искрились от инея. Здесь, на окраине, обогревалось только покрытие на проезжей части, тротуары оставались холодными, и тонкие пластинки льда похрустывали под ногами.

Моя машина откликнулась на мое приближение подмигивающими вспышками фар. Я купил ее сразу, как только меня приняли в Службу ООН и выплатили пособие на обзаведение, — слегка подержанную, но великолепную «Цереру-82». В обводах ее серебристого корпуса виделось нечто неземное, напоминавшее, конечно, не о древней богине плодородия Церере-Деметре, а о межпланетной автоматической станции, которая несколько лет назад опустилась на изрытую кратерами поверхность одноименной малой планеты.

В современном обществе космические исследования не вызывают большого интереса, но та посадка вошла в историю: ее исключительно удачно сумели обыграть специалисты по рекламе и маркетингу. С их легкой руки у автомобильных фирм вошло в моду называть свою продукцию, особенно престижные модели, именами небесных тел. Бессмертные обыватели в своем большинстве, конечно, понятия не имели ни о греко-римской мифологии, ни об астрономии. Они знать не знали, где находится Пояс астероидов и что такое Галилеевы луны, однако с удовольствием разъезжали на «Вестах», «Юнонах», «Ганимедах». Какие-то болваны даже выпустили в продажу лимузин «Харон». Они слышали, что есть такой спутник Плутона, а откуда взялось его название — не представляли и не потрудились хотя бы проверить по Интернету. Впрочем, мне не следовало над ними смеяться. Много знал бы я сам, если бы не мой дед и не старые книги, к которым он меня приохотил?

Я сел за руль, бросил «наган» в бардачок и громко позвал:

— Антон!

Увы, фантазией я не отличаюсь. В России на водительском сленге все автонавигаторы — «Антоны», и, программируя блок акустического управления, я, как ни пытался, не выдумал для своего «Антона» более оригинальное имя. Так же незатейливо я поступил и с его речевым синтезатором. Иные весельчаки наделяли автонавигаторы женскими голосами с придыханиями и оргазменным постанываньем. А я просто ввел в синтезатор образец собственного голоса и теперь слушал, как, слегка измененный электроникой, этот голос привычно забубнил про состояние основных узлов машины перед поездкой и про запас водорода в семьдесят шесть процентов.

— Выезжаем, Антон, — внятно сказал я.

— Когда? — отозвался он. — Куда?

— Немедленно. Пункт назначения: правление фирмы «ДИГО».

Явиться к ним, не позвонив и не договорившись о встрече, конечно, было верхом бестактности. Но я спешил использовать свой порыв, я не хотел растрачивать его на звонки и предварительные беседы. Кроме того, мне казалось, что внезапное появление даст мне хотя бы начальное психологическое преимущество над теми, кто явно скрывает от следствия и прессы нечто важное. Хорошо, если не собственную вину.

— Маршрут? — спросил автонавигатор, и на его экране появилась карта Петрограда, пронизанная пучком огненных линий. Они расходились из одной точки на северной обитаемой окраине у железнодорожной станции Ланская, где находился мой офис, и вновь сходились в точку в южной части, в конце Лиговского проспекта, у значка, обозначавшего здание «ДИГО».

— Самый короткий, — сказал я, — через Каменный остров.

Я охотно выключил бы Антона и сам повел «Цереру», чтобы отвлечься от своих мыслей. Но путь пролегал через центральную часть города, а там разрешался проезд только на автонавигаторе под контролем системы «Центр». Обмануть ее было невозможно. Стоило в зоне ее действия перейти на ручное управление, как она тут же глушила твой двигатель.

— До Каменноостровского моста можешь вести сам, — напомнил моим голосом добросовестный Антон.

— Ладно, — ответил я, — веди ты, с самого начала. — И скомандовал: — Поехали!

Заурчал мотор. Антон вывел «Цереру» со стоянки, некоторое время двигался по пустынному Ланскому шоссе с его редкими уцелевшими домами и высокими деревьями, потом перебрался на параллельную Торжковскую улицу, сохранившую чуть больше построек, и прибавил скорость. На немногочисленных в окраинной части города рекламных экранах искрились и менялись какие-то сюжеты. Мелькнула узкая дымящаяся канава Черной речки, а затем с Ушаковского моста открылся простор Большой Невки. Посреди ее течения тоже парила темная вода, но у берегов кое-где уже белел заснеженный лед.

Руль слегка поворачивался передо мной туда-сюда. Чтобы чем-то заняться, я вытащил пачку сигарет, на ощупь выбрал настоящую (слезоточивые тверды, как карандаши) и закурил. Мы выехали на Каменный остров. Когда-то в здешнем парке находились резиденции городских чиновников и санатории, а теперь на их месте стояли гостиницы-пансионаты. В одной из них проживал я сам, отсюда каждое утро отправлялся в свой офис и сюда возвращался вечером.

Движение здесь становилось оживленнее. Я курил и разглядывал машины, катившие с окраины в город, в одном направлении со мною. Празднично сверкая в лучах низкого ноябрьского солнца, они вытягивали за собой белые, яркие в морозном воздухе струи пара. Сквозь тонированные стекла не было видно водителей. Наверное, одни из них, подобно мне, уже включили автонавигаторы, а другие, пока не пересекли городскую черту, ехали на ручном управлении. Но все держались ровно, без суеты и спешки, никто никого не пытался обогнать. В их совместном полете была достойная, разумная осторожность деловых людей, знающих цену своему бессмертию, ощущались оптимизм, уверенность, подчеркнутая взаимная корректность. И посреди этого великолепия мчался в неизвестность странноватый субъект: не то корреспондент, не то любитель-сыщик, вооруженный игрушечным револьвером, раздраженный и мрачный. Впрочем, со стороны в своей роскошной машине и я должен был выглядеть не хуже других.

«Церера» взлетела на Каменноостровский мост над пустынной Малой Невкой. За мостом начинался собственно город. Дед рассказывал, что в его время в Петрограде проживали до пяти миллионов человек. Сейчас осталось меньше полутора. Город сжался, как проколотый воздушный шарик, до своих границ первой половины прошлого века. Опустели и были заброшены громадные районы советских новостроек — от Шувалова до Мурина, от Пороховых до Веселого поселка, Лигово, Юго-Запад, Ульянка, Дачное, Купчино. Когда-то они назывались «спальными», в каждом обитало до полумиллиона народу. Теперь их именовали «собачьими»: по мере ухода людей в них разводилось все больше бездомных собак. В конце концов собак переловили и извели, а название осталось.

«Церера» скатилась с моста и втянулась в поток транспорта, чинно двигавшийся по Каменноостровскому проспекту. Здесь уже действовала навигационная система «Центр», которая вела каждую машину по заявленному маршруту.

С самых первых метров проспекта можно было почувствовать, что теперь мы действительно оказались в городе: то слева, то справа запрыгали, отделяясь от фасадов зданий, пестрые голографические рекламы. Они были рассчитаны на автомобилистов и короткими ударами били в подсознание. Навстречу тем, кто двигался по тротуару пешком, выскакивали рекламы более медленные, для осмысленного восприятия.

Когда-то один мой знакомый открыл, что в диапазоне скоростей свыше десяти километров в час и меньше тридцати вся эта чушь вообще не действует, и стал прорываться сквозь рекламные джунгли на велосипеде. Но потом велосипеды, как и любые средства передвижения, которые нельзя оснастить автонавигаторами, в центральной части города запретили.

У меня Каменноостровский проспект вызывал мрачные воспоминания. В моей памяти он связался навсегда с расположенной у здешних Пяти углов больницей медицинского университета. Сорок пять лет назад, летом 2040-го, в ней умер дед Виталий…

…«Скорую помощь» тогда я вызвал к нему с трудом. Едва заслышав про его возраст и пенсионный страховой полис, диспетчеры огрызались: «В поликлинику!» — и бросали трубку. Не помню, сколько раз я им звонил. Не помню, что я им кричал. Наконец, явилась бригада и увезла его в больницу, а я примчался туда следом. Ко мне вышел врач — полный, в белом халате и белой шапочке, с обвислыми, как складки теста, белыми щеками, похожий на сонного повара.

— Обширный инфаркт, — сказал врач. — Он без сознания. Пока мы его подключили к аппаратуре — искусственное кровообращение, вентиляция легких, но скоро придется отключить.

— Почему? — тупо спросил я.

Врач слегка пожал круглыми плечами:

— Ему девяносто два года и у него полис пенсионера.

— Не отключайте, я все оплачу!

Белый врач смотрел на меня без всякого интереса. Мне было двадцать лет, а выглядел я еще моложе.

— У меня есть деньги! — я вытащил кредитную карточку.

Врач покосился на нее, и впервые в его сонных глазах отразилось нечто, похожее на сочувствие. Это была карточка государственного кредита на высшее образование. Я только что закончил третий курс, мне оставалось учиться еще три года, а потом десять лет я должен был выплачивать свой долг, возвращая его государству с процентами. Карточка служила только для расчетов за обучение, но в исключительных случаях ей дозволялось оплачивать экстренные медицинские услуги.

— Да вы хоть представляете, сколько стоит каждый час работы такой аппаратуры?

— Не отключайте!

— Его все равно уже не спасти, а вам надо жить, учиться.

— Не отключайте, я буду платить!

Врач снова пожал своими полными плечами, колыхнулись его мучнистые щеки. Он повернулся и ушел.

Эта сцена повторялась потом ежедневно в течение целой недели. Менялись только дежурные врачи.

— Мы подсоединили его еще и к искусственной почке, — говорил очередной врач. — Теперь каждый час будет стоить на сорок процентов дороже. Вашей карточки надолго не хватит.

— Не отключайте, я буду платить!

И на следующий день, и через день, когда я снова и снова обреченно приходил в больницу, меня убеждали:

— Послушайте, он фактически давно уже мертв, вы бессмысленно губите свое будущее. Остановитесь.

— Нет, — твердил я, — нет, нет!

Один-единственный раз мне дали взглянуть на деда с порога реанимационной палаты. Среди мигающих огоньками приборов, среди сплетения разноцветных трубок и проводов я увидел только его неживое, глянцево-желтое лицо с плотно закрытыми и словно вдавленными в череп глазами. Врачи думали, будто я не понимаю, что дед уже ушел от меня. Но я понял это сразу, в первый день, в первый час беды. Просто я сам все никак не мог уйти от него. Может быть, пока в его высохшем теле теплилась хоть бессознательная жизнь, мне еще казалось, что я не один на свете? Или я пытался так искупить хоть часть вины за прежние страдания, которые по своей мальчишеской дурости ему причинил?…

А накануне, перед тем как это случилось, мы с дедом часто говорили о бессмертии. Он уже угасал, приступы сердечной боли шли один за другим. Он глотал таблетки и с трудом передвигался по квартире. Давно бы следовало сделать ему шунтирование или даже пересадку клонированного сердца, они давали хоть какую-то надежду. Но мы и думать не могли о таких операциях, у нас не было денег. Моя студенческая карточка здесь была бесполезна: шунтирование и пересадка сердца считались плановыми услугами, а не экстренными, и вольностей со своими кредитами российское демократическое государство не допускало. При этом мы знали, что на Западе после победы в Контрацептивной войне клонинговая медицина стала общедоступной. И там уже начиналась эра генной профилактики, более дешевой и куда более эффективной в продлении жизни.

— Ты успеешь, Виталька, — морщась и потирая левую сторону груди, говорил дед. — Еще лет пятнадцать-двадцать, освоят они у себя эту генную трихомудию и России с барского плеча ее сбросят. Раз уж не стали нас кастрировать и собираются с нами на одной планете жить. Ты будешь еще молодой.

— Может быть, и ты успеешь? — говорил я. — Вместе поживем, без всяких болезней.

Прищуриваясь, он отрицательно качал головой:

— Нет, мне не успеть… А жалко. Не хочется тебя одного оставлять. Боязно.

— За меня?

— А за кого же еще!

Он тяжело дышал, его пожелтевшее, осунувшееся лицо с выступившими скулами и провалившимися щеками, лысый череп и тонкая морщинистая шея были покрыты каплями пота. Он говорил с трудом:

— Знаешь, какой вопрос на свете самый глупый? О смысле человеческой жизни. Почему самый глупый? Да потому, что его все время задают и задают, хотя ответ всем известен. И, как ни вывертывай, о чем еще ни спрашивай — о цели прогресса, о смысле цивилизации, — все равно в ответе то же самое… Философы, которые над этими вопросами веками копья ломали и кричали, что они неразрешимы, либо сами дураки, либо нарочно публику дурили, чтобы пропитание заработать.

— Так уж и дурили? — сомневался я.

Дед устало махал рукой:

— Вся философия, все теории — одно шарлатанство. Обман, словоблудие! На деле все просто… Вот есть дробь: шесть разделить на три — равняется двум. Ясно, понятно. А любая философия — это грома-адная дробь, в числителе и в знаменателе миллионы с миллиардами складываются, вычитаются, перемножаются. А ты — решись, сложи-ка да перемножь все вверху и внизу, упрости. И получится у тебя то же самое: шесть разделить на три — равняется двум!.. И стоит любому нормальному человеку над вечными вопросами хоть раз своей собственной башкой задуматься, он к тому очевидному ответу неизбежно придет.

Я слушал его молча. Я понимал, что это — прощание.

— Бессмертие, — кряхтел дед, — вот тебе ответ единственный. Вся история к нему и только к нему стремилась… Чем выделился человек из всех живых существ? Разумом? А где мерка разума, где граница, чтобы сказать: до сих пор — животные, а дальше — люди? Да вот он, рубеж: че ловек — единственное существо, которое сознает неизбежность своей смерти!.. Понимаешь? Брось камень в кошку, она увернется и убежит. В ворону и бросить не успеешь: едва замахнешься, она взлетит с ветки. А человека — в отличие от зверей — инстинкт самосохранения заставляет не только от видимых опасностей защищаться, но и от главной, неощутимой, действительно одним разумом воспринимаемой… Вот сущность человека! В нем сильнейший природный инстинкт и разум, поднявшийся над природой, сплавляются воедино ради спасения! А что такое спасение? Да бессмертие же…

Он глотал очередную таблетку, немного выжидал, пока лекарство подействует, и снова начинал говорить, говорить, как будто спешил выговориться напоследок:

— Религия… Сейчас пошла мода ее высмеивать. А как бы сумели наши предки без нее обойтись? Пусть она давала только иллюзию бессмертия, но без этой иллюзии жизнь людей в прошлом была бы невыносимой от полной безысходности. Столетие за столетием религия человека поддерживала тем, что обещала посмертное продление бытия. И обеспечила-таки выживание цивилизации, помогла дотянуть до времен, когда начался научный прогресс и уже реальные цели открылись… А с другой стороны, сколько зла породила нетерпимость религиозная, сколько трагедий, кровавых рек… Вот и задумаешься: если иллюзия бессмертия такой ценой оплачена, то какую цену бессмертие настоящее потребует?

Он печально усмехался беззубым, проваленным ртом:

— Не понимаешь? Здесь, Виталька, диалектика! Инстинкт самосохранения гонит человека к бессмертию и движет прогресс, но в нем самом противоречие роковое. Человек, естественно, себя стремится сохранить в своем природном виде. А он — такой — для бессмертия не годится! Для борьбы, для движения к цели он действительно никаким другим быть не может. Но вот для ДОСТИЖЕНИЯ цели он должен сущность свою проклятую, эгоистическую изменить. Не сумеет? Ну тогда и бессмертие вместо спасения катастрофой для него обернется…

Дед уставал, голос его садился до сипящего шепота. Я помогал ему лечь в кровать, и он бормотал, прикрывая глаза:

— Мы с тобой еще поговорим. Подумаем. Как тебе жить бессмертному. Без меня…

А потом был этот страшный, ножевой приступ боли, яростная ругань со «скорой помощью», больница медицинского университета, перебегающие огоньки на приборах в реанимационной палате и безучастные лица выходивших ко мне врачей.

Деньги на моей карточке таяли стремительно. Каждый вечер я проверял остаток и в тупом отчаянии подсчитывал, на сколько дней его еще хватит. Цифры сменялись, как в обратном отсчете перед запуском в космос: шесть — пять — четыре — три… Я с ужасом думал о том, что произойдет, когда выскочит ноль. Врачи нажмут на кнопку или автоматика сама остановит аппаратуру, и они УБЬЮТ МОЕГО ДЕДА только потому, что на принадлежащем мне кусочке пластика ничтожная ферритовая полоска размагнитилась до конца.

В то утро на счетчике в моем сознании горела огненная «двойка». Я плохо спал, раньше обычного пришел в больницу и нестерпимо долго ждал выхода врача. А когда он появился — тот самый, полный белый доктор, что в первый раз, — я понял все по его отчужденному виду и закричал:

— Вы его отключили! Вы его отключили!!

Доктор стоял передо мной с невозмутимым лицом и только тогда, когда я вцепился в воротник его халата, перехватил мои руки:

— У него произошел инсульт, — сказал он, — и наступила смерть мозга. Вы слышите, что я говорю? Вы меня понимаете? Вместо того чтобы кричать, подумайте лучше, где возьмете деньги на похороны, вашей карточкой их не оплатишь. И перестаньте меня душить!

А потом я брел почти вслепую по этому самому Каменноостровскому проспекту и вспоминал, как дед, еще за несколько месяцев до смерти, вдруг сказал:

— Помру — спалишь меня в крематории.

Я пытался перевести разговор на другую тему, но дед, увлекшийся, как обычно, своей мыслью, стал ее развивать:

— Гниение в могиле отталкивает эстетически, значит, оно неестественно. А там, в пламени, температура высокая, горение органики идет до предела — до углекислого газа и водяного пара. Вот самое естественное! Возвращение к первоосновам бытия! К тем компонентам, из которых миллиарды лет назад возникла жизнь на Земле…

И теперь, шагая прочь из больницы, я знал, что исполню его наказ, чего бы мне это ни стоило. Где угодно, какой угодно ценой достану денег и добьюсь, чтобы его сожгли, а не зарыли без гроба в общей яме для бедняков. Я все исполню, хоть не понимаю, какое отношение к моему деду имеет облачко пара. И я никогда не пойму, как может весь этот мир — как ни в чем не бывало — продолжать свое существование, когда его оставил лучший из людей.

А тот петроградский мир 2040 года, залитый летним солнцем, пестрый и шумный, чувствовал себя превосходно. Только что появившиеся в России голографические рекламы, новинка сезона, отделяясь от витрин, мимо которых я проходил, били мне в лицо. Они предлагали тонизирующие напитки, белье с терморегуляцией, невероятно дешевые рейсы в Южную Америку, Австралию, Новую Зеландию (Африка и Азия, почти сплошь пораженные контрацептивным вирусом и еще бурлившие, были пока исключены из туристских маршрутов).

Навязчивей других выскакивала передо мной реклама «Менуэта» — нового средства для женщин, которое позволяло «абсолютно гигиенично иметь половые сношения во время менструаций». Вспыхивающие в воздухе красотки, вздымая обнаженные бюсты, огненными буквами кричали, как они счастливы оттого, что им не приходится прерывать сладостное общение со своими любимыми даже на несколько ночей. Какая-то всемирно известная деятельница феминистского движения, возникая в деловом костюме, похожем на военный китель, строгим плакатным текстом провозглашала: «Противозачаточная таблетка была только первым шагом к равноправию! А „Менуэт“ окончательно уравнял женщину с мужчиной!»

И я, двадцатилетний, только что потерявший единственного близкого человека, не имеющий ничего, кроме долгов и неизвестности впереди, шел сквозь эту вакханалию, наливаясь злобой. Я презирал своих соотечественников, празднующих победу в войне, в которой они не участвовали, восторгающихся чудесами техники, не ими созданными, ловящих с обезьяньей жадностью любые западные новинки, вроде голографических реклам, носков с терморегуляцией или тошнотворного «Менуэта». Я презирал весь этот мир, который, не заметив исчезновения моего деда, продолжал себе жрать, пить, совокупляться, изобретать новые развлечения. Мир, который уже предвкушал наступающее бессмертие, понимая его как бесконечное продление собственного свинства.

Именно тогда я решил, что не стану бороться за преуспевание в этом мире. Даже не из протеста и отвращения, из самой элементарной логики. Этот мир не заслуживал бессмертия, оно не могло пойти ему впрок, он был обречен. А раз так, все его соблазны ничего не стоили и бессмысленно было вступать из-за них в схватку. Бессмысленно, даже если знать, что он не погибнет у тебя на глазах, а исхитрится и просуществует немного дольше срока, отмеренного тебе самому…

Как давно это было! А в памяти сохранялось так ясно, словно произошло на днях. Совсем не ощущалась даль времени. Возможно, оттого, что перемены за эти годы оказались куда меньшими, чем ожидалось. Бессмертие получилось каким-то обыденным, да и окружающий мир ничуть не поумнел.

Моя «Церера» взлетела на вершину Троицкого моста. Наверное, не одну тысячу раз за свою жизнь я проезжал здесь, проходил, и все равно в этой срединной точке Петрограда, как всегда, перехватило дыхание при виде торжественного простора воды и неба в обрамлении набережных. Вместе с течением волн и полетом облаков стройно плыли по берегам царственные здания. Плыли сверкающие под морозным ноябрьским солнцем шпили Петропавловской крепости и Адмиралтейства, плыл красновато-золотистый резной Зимний дворец, плыли башенки, мосты, купола. Форштевнем рассекала течение Невы стрелка Васильевского острова, а Биржа и Ростральные колонны казались рубкой и мачтами этого гигантского корабля. Я снова на миг ощутил себя внутри драгоценной модели живой и соразмерной человеку Вселенной. Панораму не могли испортить даже несколько одиночных небоскребов, воздвигнутых в последние десятилетия. Они равнодушно высились, уходя под облака, точно меловые утесы, не имеющие отношения к городу у их подножия.

Да, этот странный город умудрялся веками сохранять единственное достоинство — свою красоту, непрерывно утрачивая, словно отторгая, все остальные сущности. Предназначенный быть столицей, он потерял державное главенство и больше к нему не возвращался, сколько бы вновь ни пытались ему навязать какую-то правящую роль.

Центр науки и промышленности, он без сопротивления покорился на рубеже нынешнего столетия новым хозяевам, ворам и разбойникам. Отдал на разграбление институты, обсерватории, заводы, равнодушно рассеял по свету своих инженеров и ученых. Тех воров и разбойников давно потопили в море еще большие разбойники — генералы из Правительства национального возрождения, потом сгинули и они сами. Но город уже разучился мыслить и производить.

Теперь он жил портом, торговлей, финансами, туризмом, развлечениями. Его величественная внешность больше не отвечала его сути, превратилась в обман, в декорацию. И все же колдовская сила этой красоты была еще так велика, что при виде ее сердце сжималось от восхищения и благодарности.

Может быть, причина в том, что сквозь эту вечную, вневременную красоту, равнодушную к людям и, кажется, способную существовать без людей, я видел живой, одухотворенный город, о котором рассказывал дед Виталий. Я понимал, что тот чудесный Ленинград-Петербург в большой степени тоже существовал только в его воображении, а реальный казенный мегаполис его молодости, где самого деда унижали и лишали работы, был все равно враждебен человеку. И все-таки я любил доставшийся мне в наследство от моего старика Петроград — пусть во многом придуманный, пусть обманувший надежды, но достойный признательности уже за то, что своей гармонией эти надежды разбудил. И я радовался, когда сквозь нынешний ликующий содом замечал в реальности отдельные черточки моего полувоображаемого города. И знал, что я — последний, кто вообще видит такой город.

Слева замелькали черные деревья Летнего сада, справа — такой же по-зимнему оголенный кустарник Марсова поля. Блеснул шпиль Михайловского замка, полыхнула в глаза реклама его ресторана «Император Павел», самого роскошного и самого дорогого в Петрограде. Я никогда там не бывал, с моим жалованьем — хоть прежним в полицейском управлении, хоть нынешним в Службе ООН — мне это было не по карману. Мелькнула шальная мысль: а что если взять и закатиться туда сейчас? С неограниченной финансовой подпиткой, которую мне открыли, я мог хоть попробовать шикарной жизни. Беннет явно не стал бы проверять, куда я спустил несколько лишних тысяч.

Правда, пока я был занят. Но я решил, что обязательно нагряну к «Императору Павлу», как только закончу расследование и прежде, чем Беннет перекроет свой финансовый кран. Я постараюсь изловчиться и использовать этот неповторимый момент. Если, конечно, добьюсь успеха. И если останусь жив.

Моя «Церера» втянулась в Садовую улицу и, повинуясь командам системы «Центр», сбавила скорость. Машины здесь двигались медленным сплошным потоком, облака пара от работающих двигателей не успевали рассеиваться и заполняли узкую Садовую как туман.

Мне надо было хоть немного подготовиться к визиту. Я наклонился и приказал:

— Антон! Сведения о фирме «ДИГО»!

На экране автонавигатора погасла карта Петрограда, по которой полз огонек, обозначавший наше передвижение, и мой слегка искаженный голос отозвался точно эхом:

— Подробные или экстракт?

Добросовестный Антон, подключившись к Интернету, засомневался, какой вариант выкачивать.

— Найди какой-нибудь краткий обзор, — сказал я. — Подробности — только об их отделе по связям с общественностью.

На экране замелькал рекламный ролик «ДИГО», выбранный Антоном, но я пока не спешил приступать к нему. «Церера» пересекла, наконец, сплошь запруженный машинами Невский и немного прибавила скорость. На Сенной площади мы свернули на Московский проспект. Когда переезжали Фонтанку, я оглянулся направо…

Плохо жить всю жизнь в одном городе: тебя повсюду, как мины, подстерегают знакомые места и воспоминания. В той стороне, на Вознесенском, недалеко от Фонтанки, в старенькой дешевой квартире я, тридцатилетний, после свадьбы поселился со своей первой женой. Здесь началось и закончилось мое недолгое семейное счастье. По этой самой набережной я гулял с Андрюшкой, своим единственным сыном.

Когда ему было годика два с половиной, мы специально приходили на Фонтанку кормить голубей. Я разбрасывал принесенные из дома хлебные крошки, давал ему, он тоже бросал их своими ручонками, подзывая: «Гули, гули!» Голуби слетались к нам, копошились на асфальте. Андрюшка следил за ними, потом на его мордашке разливалось неописуемое лукавство, и он вдруг начинал бить в ладоши и топать ножками. Голуби, шумно хлопая крыльями, взлетали. Андрюшке это нравилось больше всего, он смеялся. А я наклонялся к нему, брал его за плечи и, осторожно раскачивая, напевал: «Андрей-воробей, не гоняй голубей!».

В те годы мне казалось, что и я могу жить как все. Прошли времена, когда я хватался за любую, самую грязную работу, ходил вечно невыспавшийся и голодный. Я сумел закончить институт и расплатиться с долгами за обучение. Я женился на девушке, которую любил. Я нашел неплохое место на косметической фабрике. Пусть мне, химику-органику, было скучно смешивать лосьоны и кремы из готовых французских компонентов, но мой заработок позволял содержать семью. Марина, живя со мной, не проработала ни одного дня.

Ах, как она была красива! Как больно и сейчас вспоминать ее сияющие голубые глаза, медные волосы, белую кожу, мучительную полноту бедер. А ее нежный, звенящий смех! Она и в постели не стонала, а точно радостным смехом откликалась на мои порывы, вбирая в себя наслаждение. Конечно, с ней я всегда чувствовал тревогу, но подавлял дурные мысли. Нежность и любовь лишали меня рассудка.

Уже впоследствии я сообразил, что ее чувственность была поверхностной, а под ней скрывалось вполне холодное нутро. Понял и то, что по отношению ко мне она вела себя честно, — разумеется, в ее собственном понимании. То есть, будучи моей женой, не позволяла себе телесной измены, зато в уме — с самого начала — все время оценивала и сравнивала.

Во время нашего последнего разговора она держалась совершенно спокойно. Ей хотелось, чтобы я сам все осознал. Получалось даже, что наш разрыв спровоцировала генная медицина, еще не проникшая в Россию, но уже с нетерпением ожидавшаяся.

— Жизнь будет долгой, — объясняла Марина, — к жизни надо относиться серьезно. Ты на это не способен и ты не любишь меня. Да, конечно! В чем заключается твоя любовь? Только в том, что ты в любую минуту готов затащить меня в постель? Ты ничего не хочешь сделать для меня и Андрюши, ты согласен еще полвека просидеть в своей косметике ничтожным технологом… Да нет же, нет, дело не только в деньгах и престиже, дело в самом человеке! Ну как с тобой говорить? Если ты не в состоянии понять даже такие простые вещи, значит, надеяться не на что…

Ее новым мужем стал президент Балтийской судоходной компании. С тех пор я часто имел удовольствие видеть его в местных новостях. Иногда он выступал и в общероссийских. Обороты судоходных компаний росли год от года: к ним перетекали потоки бессмертных пассажиров, все больше опасавшихся летать и все меньше озабоченных скоростью передвижения. Как-то раз господина судоходного президента показали вместе с женой — моей Мариной.

Первое время мне отчаянно хотелось убить их обоих, но ведь по-настоящему это бы ничего не изменило. Марина была права: дело в человеке. Она сама — всего-навсего — искала и, наконец, нашла то, что соответствовало ее натуре. Она не могла быть иной. И если бы я проломил ей голову, то что сумел бы этим ей доказать?

При разводе я поставил единственное условие: возможность видеть Андрюшку. Но Марина — без явной нарочитости, находя всякий раз объяснения и причины, — искусно ограничивала мои свидания с ним в первые годы разлуки, пока он был ребенком. А когда, так же ненавязчиво и как будто сожалея о прошлых помехах, она перестала препятствовать нашим встречам, мой сын успел из малыша превратиться в мальчика со сложившейся в новой семье собственной жизнью, и у меня не осталось никаких шансов. Я пытался увлечь его хотя бы рассказами о своей работе в полиции, куда устроился после опостылевшей косметики. Но мои детективные истории его не интересовали. Он был переполнен гораздо более яркими впечатлениями. Например, от круизного плавания по Магелланову проливу на точной копии средневековой каравеллы.

Наши встречи происходили все реже, и чем старше он становился, тем труднее нам было находить общие темы для разговора. В последний раз мы встретились, когда он поступил в университет. Я ждал его на улице возле станции метро, а он подъехал на машине, приоткрыл дверцу и поманил меня рукой. Я покорно подошел, сел рядом с ним, поцеловал его в небрежно подставленную щеку и только тут обнаружил, что в машине мы не одни: на заднем сиденье расположилась яркая девица. Она как будто спала с открытыми глазами и не откликнулась на мое приветствие.

Мы поехали с Андреем по городу. Я уже смирился с тем, что нам почти не о чем говорить, и старался хотя бы насмотреться на него. Он вырос крупным и красивым — не в меня, а в Марину. Даже не верилось, что этот рослый парень с модной прической, похожей на львиную гриву, и есть мой маленький Андрюшка с его нежным лукавым личиком и золотистыми колечками волос.

А потом я сам все испортил. Мне не нравилась специальность, которую он выбрал — психология дизайна и рекламы. И я заговорил о том, как я всегда мечтал, чтобы он стал инженером или ученым, создавал, исследовал, совершал открытия.

Он только засмеялся в ответ:

— Много ты сам создаешь! — потом подумал и добавил уже с откровенной издевкой: — Хотя, коне-ечно, в своей полицейской лаборатории ты совершаешь откры-ытия!

Девица позади сидела недвижимо и неслышно, как восковая кукла.

Он высадил меня у той же станции метро, где мы встретились. Это было семнадцать лет назад. С тех пор мы не виделись, не звонили друг другу, и я не следил за его судьбой. Не пытался даже узнать через Интернет его нынешний адрес и место работы. Думаю, он точно так же не интересовался моей жизнью. Правда, ему на глаза могла попасть та прошлогодняя заметка, в которой Виталий А. Фомин был назван одним из опытнейших криминалистов России, востребованных самой Организацией Объединенных Наций. Но, мне кажется, прочитав этот панегирик, он только недоуменно пожал плечами.

Нужно было приниматься за дело. Я обратился к экрану автонавигатора и запустил выбранный Антоном сюжет с самого начала. Это оказалась реклама, яркая и хвастливая. Мне сообщали, что название фирмы «ДИГО» происходит от редкоземельных элементов, лантаноидов диспрозия и гольмия. Редкоземельность вовсе не означает особой редкости, в земной коре их содержится намного больше, чем, например, ртути. Но если ртуть добывать сравнительно легко, то получение лантаноидов из минерального сырья, их разделение и очистка требуют сложнейших технологических процессов.

Лантаноиды, рассказывали мне с экрана, известны человечеству уже несколько веков, однако их громадное значение оценили только в двадцатые годы нашего столетия, когда мировую энергетику стали переводить с тепловых и атомных электростанций на термоядерные, а двигатели внутреннего сгорания — с бензина, керосина, солярки на водородное топливо. Оказалось, добавки лантаноидов многократно повышают способность некоторых сплавов поглощать водород. Кассета, содержащая такой пористый сплав, насыщенный водородом, смогла заменить бак с горючим. Крупнейшие мировые компании занялись производством редкоземельных элементов. И россияне должны гордиться тем, что отечественная фирма «ДИГО», основанная после Второй Перестройки, в славную эпоху окончательной победы российской демократии, сумела сравняться с ведущими корпорациями Запада.

«В нынешнем 2085 году, — гремел за кадром торжествующий голос известного актера, — „ДИГО“ контролирует более шести процентов мирового производства диспрозия, гольмия, неодима, церия. И это означает, что почти каждый пятнадцатый автомобиль, самолет, корабль на планете несет в своих топливных кассетах продукцию нашей фирмы!»

На экране возникали величественные пейзажи Урала и Сибири, панорама действующих рудников, экскаваторы-великаны, потоки измельченной породы на транспортерных лентах. Я увидел гигантские заводы, плавильные печи, электролизные установки, лаборатории и офисы, сияющие лица работников. Под конец показали пестрое производство всевозможных бытовых товаров — от детских игрушек до посуды и спортивного инвентаря. Эту побочную продукцию фирма выпускала под игривой торговой маркой «ДИГО-ЛИГО», видимо, в честь местонахождения своей штаб-квартиры на Лиговке. «Мы работаем для вас!» — провозглашал голос за кадром.

Фильм не произвел на меня впечатления. В нем не сообщалось почти ничего сверх того, что большинству российских обывателей, и мне в том числе, не было бы известно из повседневных новостей и рекламы. А копаться в Интернете в поисках дополнительных сведений об этой фирме уже не было времени. Последние, считанные минуты пути ушли на то, чтобы просмотреть добытый Антоном сюжет об их отделе по связям с общественностью. И опять — никакой конкретной информации. На экране появился мрачноватый субъект и, странно глядя не в камеру, а куда-то мимо, произнес несколько общих фраз об открытости корпорации «ДИГО». Вот и все.

Моя «Церера» сбавила ход. Мы свернули на Лиговский проспект и приближались к зданию «ДИГО» — темно-красной усеченной пирамиде. Она была не так уж высока, этажей восемнадцать-двадцать, но пропорции придавали ей внушительность. Казалось, она незыблемо расположилась не только на петроградском асфальте, но и во времени. Я отключил Антона и на ручном управлении направил машину к спуску в подземную стоянку.

Въехать туда я не успел. На моем пути откуда-то вынырнул человек в оранжево-белой куртке гаражного служащего и яростно замахал руками. Я свернул к барьеру, затормозил, включил микрофоны и внешнюю трансляцию. До меня донесся голос:

— Стоять! Стоять!! Кто такой?!

Начало вышло обескураживающим, и от растерянности я не придумал ничего лучше, как закричать в тон гаражному хаму:

— Служба информации и расследований ООН! С дороги!

— К кому вы направляетесь? Почему едете без кода? Вы согласовали визит? — Оранжево-белый все-таки растерялся немного, раз перешел на «вы».

Я прибавил громкость, чтобы мой голос на улице звучал мощнее, и с набатными раскатами, от которых вибрировали стекла моей машины, заявил:

— Наша Служба имеет право являться с проверками куда угодно без предупреждения! (Это была совершенная чушь, но я понадеялся, что местные ребята не станут изучать устав Службы, даже если вытащат его из Интернета.) — Сперва я хочу посетить ваш Отдел по связям с общественностью, а там посмотрим!

Оранжево-белый отбежал на несколько шагов, подальше от наружных микрофонов моей «Цереры», и что-то быстро забубнил в свой «карманник». Мимо нас по уклону проехали вниз на стоянку несколько машин. Он не обратил на них ни малейшего внимания. Значит, в них сидели служащие фирмы или посетители, которых здесь ожидали. Эти машины несли пресловутый код, и аппаратура наблюдения пропускала их без помех. Такие меры предосторожности я видел только в ооновских гарнизонах в Африке. Но там, понятное дело, опасались недобитых моджахедов. А чего опасаются здесь?

Оранжево-белый спрятал «карманник», махнул мне рукой и крикнул:

— Включайте Антона!

Я понял, что меня решили пропустить, но под контролем, раз не позволяют даже въехать самостоятельно. Так и оказалось. Повинуясь командам здешней навигационной системы, «Церера» скатилась по уклону в ярко освещенный подземный зал и медленно поехала между рядами машин. Меня заводили на стоянку в самый дальний угол.

Здесь меня ждали. Когда я открыл дверцу, передо мной стоял мужчина в синем комбинезоне техника. Однако взгляд, которым он меня встретил, говорил, казалось, о другой профессии. Такой взгляд — настороженный, оценивающий — я видел у матерых сыщиков в первые годы своей службы в полиции, когда сохранялись еще остатки былой, жестокой преступности.

Встречавший молча кивнул в знак приветствия, подождал, пока я вылезал из машины и запирал ее, а затем жестом пригласил следовать за собой. Несколько эскалаторов в разных концах огромного зала вели наверх, но мой спутник остановился у неприметной металлической двери. Он открыл ее, и я увидел кабину лифта. Как только мы туда вошли, створки сомкнулись за нашими спинами, и мы стремительно вознеслись в недрах пирамиды «ДИГО» куда-то ввысь. Определиться точнее было невозможно: на счетчике этажей устойчиво светились два нуля, как на двери клозета. Сердце билось часто и гулко, но страха я не испытывал, только возбуждение.

Наконец, лифт затормозил, да так резко, что я чуть не взлетел в невесомости над полом, ушедшим из-под ног. Створки разъехались, выпустили меня, тут же сомкнулись снова, и лифт с молчаливым провожатым умчался вниз. А я оказался один в пустынном коридоре, куда выходили пронумерованные двери служебных помещений. Не успел я удивиться тому, что меня здесь не встречают, как одна из дверей напротив лифта открылась и мне навстречу шагнул улыбающийся мужчина.

— Здравствуйте, господин Фомин! — приветствовал он меня.

— Салют! — бодро отозвался я.

Они, конечно, успели отыскать в Интернете страничку представительства нашей Службы в Петрограде и знали теперь, что все это представительство состоит из одного человека.

Мужчина улыбнулся еще шире:

— Мы налюбовались на вашу голограмму в компьютере, но порядок есть порядок, нужна формальная идентификация.

Я достал свой «карманник», вывел на экран паспортные данные и показал ему:

— Проверяйте! Хоть через Петропол, хоть через МИД, хоть через ООН.

Мужчина кивнул и как бы невзначай, для того чтобы лучше все разглядеть, взял «карманник» у меня из рук, а мне жестом предложил пройти в открытую дверь. При всей своей неопытности смысл этого нехитрого приема я понял сразу: меня хотели пропустить сквозь рамку детектора, скрытую в коробке двери, чтобы проверить, нет ли у меня с собой какой-нибудь электроники помимо «карманника». Я мысленно похвалил себя за то, что оставил пачку со слезоточивыми сигаретами в машине: здешняя аппаратура, пожалуй, могла среагировать на их электронные запалы. Но для чего все эти меры предосторожности? Боятся промышленного шпионажа? В отчетах нашего МВД и в сводках Интерпола этот вид преступлений иногда встречался.

Я смело шагнул через порог и очутился в приемной какого-то местного начальника: столы с компьютерами и всевозможной офисной техникой, во всю стену — голографически-рельефная карта мира, над ней цепочкой огоньков — циферблаты, показывающие время по часовым поясам. Казалось, здесь должны трудиться вдумчивые секретарши. Но сейчас за столами никого не было. В комнате находился единственный человек, и при взгляде на него мне стало слегка не по себе.

У внутренней двери, ведущей, как видно, в кабинет босса, стоял мужчина ростом чуть выше меня, но с непропорционально широкими плечами и короткой, толстой шеей. Бугры его мышц проступали даже под свободным пиджаком, а руки, длинные как у обезьяны, доставали до колен. Самое же отталкивающее впечатление производила его мрачная физиономия с пронзительными черными глазами. Это был редкостный тип — «дутик», прошедший генетические изменения, а то и хирургические операции, для увеличения мускульной силы. В наш век запрета любого оружия таких красавцев готовили в качестве телохранителей.

Меня всегда поражало, что в бессмертную эпоху находятся люди, к оторые соглашаются так себя искалечить. Хотя, возможно, они-то как раз и рассчитывают на долгую жизнь и могущество медицины: авось, подзаработав, удастся вылепить новую, стройную фигуру и привлекательную внешность. Настоящий дутик стоил огромных денег. Завести его могли очень богатые люди. Да и они заводили только в том случае, когда чего-то определенно боялись.

Улыбчивый мужчина вошел вслед за мной, склонился к ближайшему компьютеру, быстро проверил идентификацию и отдал мне «карманник»:

— Все в порядке, господин Фомин! Итак, вы хотели встретиться с начальником отдела по связям с общественностью? Желание представителя ООН — для нас закон! Видите, я от волнения даже заговорил стихами. Прошу!

Дутик с явной неохотой отошел от двери, которую охранял, и на ней вспыхнула надпись:

«Начальник ОСО Вадим Викторович Чуборь».

— Ну, что же вы? — подбодрил сзади улыбчивый. — Входите!

И я вошел.

За столом в кабинете под большой картой Евразии сидел тот самый тип, которого я видел в сюжете, извлеченном Антоном из Интернета. Но если на экране он показался мне мрачноватым, то сейчас вид у него был скорее сонный. Вообще о внешности его трудно было сказать что-то определенное: невыразительное лицо, коротко подстриженные волосы какого-то серого цвета. Напрашивался даже каламбур, что главная черта его облика — безликость. Возможно, такое впечатление усиливалось оттого, что, здороваясь со мною, он странным образом смотрел мимо меня, так же, как в видеосюжете смотрел мимо камеры.

Я ожидал, что он начнет распрашивать о цели моего визита, но он, предложив мне сесть, сразу умолк, безучастно уставившись куда-то в угол. Пришлось начинать самому:

— Вы знаете, зачем я к вам приехал, Вадим Викторович?

Он помолчал, продолжая что-то изучать в углу кабинета. Потом невнятно выдохнул:

— Понятья не имею.

— Наше главное управление в Нью-Йорке, при штаб-квартире ООН, — я начал бить с козырей, чтоб вывести его из спячки, — заинтересовалось расследованием трагической гибели ваших сотрудников, Жилякова и Самсонова.

На лице его ничего не отразилось. Опять последовала долгая пауза, он все так же смотрел мимо меня. А когда я уже перестал ждать ответа, губы его шевельнулись и в воздухе пронеслось еле слышное:

— Делать вам нечего.

— Господин Чуборь, я не обсуждаю приказы своего начальства, я их выполняю! Да, в масштабах ООН катастрофа у петроградского речного вокзала — незначительное событие, однако наша Служба иногда расследует именно такие мелкие случаи, они добавляют ценные штрихи к картине состояния общества. Поэтому я и обратился к вам.

После обязательной задержки, правда, чуть более короткой, он выдохнул:

— Мы-то здесь при чем?

— Погибшие были сотрудниками вашей фирмы. Кстати, в каком отделе они работали?

Пауза. Бормотанье:

— А какая разница?

— Господин Чуборь, я уже объяснял вам наши методы: мелкие факты — штрихи — общая картина…

Глядя в сторону, он чуть-чуть кивал. То ли показывал, что слушает меня, то ли спал с открытыми глазами, с трудом удерживая голову.

— Так в каком отделе, господин Чуборь?

Пауза на сей раз вышла еще короче, а в скороговорке явственно прозвучало раздражение:

— Какая разница? Хотя бы в моем.

— В вашем?!

Я удивился искренне. Тупые физиономии Жилякова и Самсонова никак не соответствовали моему представлению о работниках пиара и паблисити. Впрочем, все, кого я до сих пор встретил в этой фирме, выглядели странновато. И самым удивительным казалось поведение моего собеседника. Если господин Чуборь хотел что-то скрыть, лучшим способом было заговорить меня, отвлечь, заморочить мне голову. Если уж он сам был на такое неспособен, кликнул бы кого-то из своих профессиональных говорунов. Но вместо этого он явно, пожалуй даже слишком, демонстрировал пренебрежение ко мне. Провоцировал? Хотел, чтобы я сорвался и показал, чего от меня ожидать?

Срываться было нельзя, но прилив раздражения дал мне энергию, и я, по наитию, перешел в атаку:

— Господин Чуборь, какова продолжительность рабочего дня в вашей фирме?

В глазах его, устремленных в угол кабинета, что-то дрогнуло. Похоже, от удивления он хотел даже взглянуть на меня, но сдержался. Прошелестело недоуменное:

— Как обычно… С девяти до шести.

— Господин Чуборь, полиция и пресса со ссылкой на вас сообщают, что погибшие находились в поездке по делам фирмы.

Взгляд его окаменел. Казалось, он лихорадочно просчитывал возможность допущенной ошибки. Послышалось осторожное:

— Ну…

— Катастрофа у речного вокзала произошла в девятнадцать тридцать семь. Получается, что вы эксплуатируете своих сотрудников сверхурочно. Как смотрят на это профсоюзы и гострудинспекция? Подобные вопросы также находятся в поле зрения ООН.

Молчание.

— Господин Чуборь, какими делами фирмы занимались Жиляков и Самсонов после окончания рабочего дня?

Молчание.

— Господин Чуборь, куда они ехали?!

Долгая пауза, потом — еле слышно — прежнее, уклончивое:

— А какая разница?

— Вадим Викторович, — я усилил натиск, — по-моему, за то время, что я сюда поднимался, вы успели познакомиться с моей биографией. Я тридцать лет был сотрудником Петропола. Мне ничего не стоит обратиться туда и выяснить эту подробность без вашей помощи.

Здесь я немного преувеличивал. Мне совсем не хотелось появляться в новом качестве на своей прежней полицейской работе.

На губах Чуборя обозначилась усмешка:

— Думаете, полканы знают?

Я понял, что промахнулся. Но разгон был уже взят, и я ударил с другой стороны:

— Господин Чуборь, если не ошибаюсь, основные потребители ваших редких металлов — западные корпорации?

Настороженное молчание.

— Как вы думаете, Вадим Викторович, что произойдет, если я доложу своему начальству в ООН о вашем запирательстве? Вы когда-нибудь слышали о санкциях Совета Безопасности в отношении нелояльных организаций? Вы не хотите, чтобы у вас возникли проблемы на западных рынках? — (Вот здесь я почти не блефовал. Беннет, если его разозлить, мог провернуть многое.) — Так куда они ехали в момент катастрофы?

Он чуть скривился, словно ощутив больной зуб:

— Возвращались. Сюда. На Лиговку.

— Откуда возвращались, господин Чуборь?

— Из… — он пробормотал что-то, похожее на ругательство.

— Откуда, откуда?! — я даже шею вытянул.

— Из Пидьмы.

— А что это такое?

Напряжение во взгляде его ослабло, лицо смягчилось. Я понял свою ошибку: нельзя было показывать, что я и понятия не имею о загадочной Пидьме. Возможно, хитростью удалось бы вытянуть из него больше информации. Но, поскольку на хитрость я оказался неспособен, оставалось только добиваться ответа в лоб:

— Что такое Пидьма?

Молчание. Потом вялое пожатие плечами:

— Поселок.

— Что там находится?

— Завод. «РЭМИ».

«РЭМИ», «РЭМИ»… А ведь я об этом что-то слышал. Что-то мелькало в экономических обзорах, которые, давясь, я читал по долгу службы. Ну, конечно, молодая, но довольно успешная фирма по производству лантаноидов.

— Они ваши конкуренты, господин Чуборь?

— Коллеги.

— А зачем к ним ездили Жиляков и Самсонов?

Пожатие плечами:

— Обычная поездка. Согласовать рекламную кампанию. Раз мы работаем в одной области, значит, должны учитывать интересы друг друга.

— А по компьютеру нельзя было договориться, обязательно посылать людей?

Он снова чуть пожал плечами:

— Живое общение. Лучше.

Я понял, что больше мне из него ничего не вытянуть.

— Благодарю вас, господин Чуборь!

Вялый кивок головой на прощанье. За все время нашей беседы он так и не взглянул мне в глаза.

Я вышел из кабинета в приемную. Ни звероподобного дутика, ни улыбчивого мужчины, проверявшего мою идентификацию, там уже не было. За компьютерами сидели две строгие секретарши. Одна из них поднялась и молча проводила меня до лифта.

Внизу на стоянке дожидалась «Церера». На всякий случай я огляделся. Остроглазый техник исчез, а люди, сновавшие между рядами машин — служащие фирмы, посетители, — не обращали на меня внимания. Я сел за руль и на ручном управлении осторожно выехал из подземного зала. Никто мне не препятствовал.

На обратном пути через город, пока машину вела система «Центр», я просмотрел все, что Антон сумел извлечь из Интернета о компании «РЭМИ» (полное название — «Редкоземельные элементы и изделия»). Она появилась несколько лет назад, внезапно, словно выскочила из небытия, развивалась стремительно и, хотя еще уступала огромной «ДИГО», успела завоевать прочное место на рынке. У нее был свой рудник в Сибири, причем на месторождении, которое раньше считали бесперспективным. Специалисты «РЭМИ» каким-то своим способом сумели эффективно использовать его бедные породы. А основной их завод находился действительно в Пидьме, на северо-востоке Петроградской области, за триста километров от города.

Если судить по карте, это был настоящий медвежий угол: безлюдье, леса, болота. Для завода, наверное, место выбрали удачно — рядом протекала большая судоходная река Свирь. Но какого черта в той же Пидьме расположилась и штаб-квартира компании? С теми оборотами, каких «РЭМИ» уже достигла, им бы красоваться в Москве и в Петрограде. Нет, как будто спрятались в глуши.

…Когда я вернулся в квартирку-офис, было уже около шести вечера. Я стал раздумывать, имеет ли смысл звонить Беннету. В Нью-Йорке начинался рабочий день, но Беннет, вполне возможно, отсыпался после того, как беседовал со мной глубокой ночью.

Что-то еще беспокоило меня. Вспомнилось, как улыбчивый мужчина, перехватив мой «карманник», предлагал пройти сквозь дверь с детектором. Я подумал, подумал и достал из сейфа небольшой сканер для обнаружения радиоизлучений. Мне прислали его из нью-йоркского управления вместе с прочим оборудованием, которое полагалось иметь в офисе нашей Службы. По инструкции я был обязан периодически проверять, нет ли в помещении подслушивающих «жучков». Мне это казалось абсурдом, и до сих пор я к сканеру даже не прикасался. Я просто не мог представить, что кому-то взбредет в голову меня подслушивать.

Сейчас, волнуясь, я впервые включил сканер и медленно обвел им стены, пол, потолок. Сканер даже не пискнул, его экранчик светился ровным светом: в офисе и в соседних квартирах все было чисто. Я подумал еще, засунул сканер в карман и вышел на улицу.

Уже темнело. «Церера», стоявшая на площадке, подмигнула мне фарами. Я обошел ее со сканером, но он молчал. Я подумал еще немного, открыл дверцу, включил в салоне телевизор на полную громкость (заканчивалась сводка новостей) и вновь стал обходить машину. Вот теперь сканер проснулся! Он улавливал четкий сигнал, исходивший от заработавшего «жучка»: на экранчике появилась контурная схема «Цереры» с пульсирующим огненным пятнышком под днищем кузова.

Все стало ясно. Мне прилепили так называемую дремлющую подслушку, включавшуюся только от звуков человеческого голоса, выделявшую его сквозь все посторонние шумы, даже сквозь гул мотора, и ретранслировавшую пойманный разговор на приемник своему хозяину. Такие устройства формально были запрещены, однако слишком строго за них не карали: все-таки не оружие. Ими охотно пользовались частные детективы, следившие за неверными супругами.

Я присел на корточки, долго шарил рукой под днищем, до локтя испачкался в грязи, но все-таки нашел и отодрал плоский кругляшок величиной с мелкую монетку. Какая же вы свинья, господин Чуборь! Мне очень хотелось высказать это мнение прямо в «жучок» и добавить несколько перлов из богатого арсенала ругательств, накопленного за всю жизнь. Однако благоразумие пересилило. Я промолчал и отвел душу только тем, что со всего размаха зашвырнул «жучка» через дорогу.

Потом я вернулся в квартирку-офис, почистил куртку, вымыл руки, снова взял сканер и, громко декламируя «Раз, два, три, четыре, пять, вышел зайчик погулять!», еще раз проверил помещение. Убедившись окончательно, что в доме подслушек нет, включил шифрканал и вызвал Беннета.

Он уже находился в своем рабочем кабинете и откликнулся немедленно. Выслушал мой рассказ с подчеркнутым вниманием, не перебивая. Потом кивнул:

— Неплохо для начала, Вит. Совсем неплохо. Значит, по-твоему, парни из «ДИ-ГОУ» (он выговаривал название на свой манер) чем-то напуганы?

— Да, это заметно. Пока не знаю причины. Я ведь впервые наблюдал жизнь крупной корпорации изнутри. Честно говоря, до сих пор я вообще не соприкасался с деловым миром. Поработал недолго на косметической фабрике, еще в добессмертные времена, только и всего. Потом был на государственной службе, теперь вот на ооновской. Так что с бизнесом и его коллизиями знаком лишь по сообщениям СМИ и кинофильмам… Наверное, это признание обесценивает прежние обзоры, которые я вам посылал?

Беннет поморщился:

— Вит, сейчас не время для всяких русских штучек — как они называются? — самого себя копание, самого себя критика. Оставь это. Лучше скажи, что ты собираешься делать дальше.

— Завтра с утра поеду с визитом в «РЭМИ».

— На машине?

— Да. Путь неблизкий, часа три в один конец. Но я не хочу заказывать вертолет.

— Чтобы не светиться?

— Конечно. Поэтому не стану и звонить в «РЭМИ», явлюсь без предупреждения.

— Все правильно, — согласился Беннет. — Только ради Бога будь осторожен, Вит.

Кажется, впервые мне послышалась в его голосе настоящая теплота.

— Я постараюсь, Уолт. Сам знаешь, я не герой.

— Будь осторожен, Вит, — повторил он, — будь осторожен!

9

На следующий день я выехал рано утром, затемно. Дорога предстояла дальняя, и на заправочной станции у Ланской я накачал в топливные кассеты столько водорода, сколько мог удержать поглотитель. На этот раз мне не хотелось пересекать центр города. Я двинулся на ручном управлении через Полюстрово и Охту.

Мой путь пролегал по «собачьим» районам. В утренних ноябрьских сумерках темнели мертвые, без единого огонька, прямоугольные коробки домов конца советской эпохи. Их, конечно, сносили, но медленно, реконструкция этих участков стоила дорого. Впрочем, кое-где посреди нежилых кварталов сияли в подсветке новые особняки, окруженные посадками декоративных деревьев и обнесенные затейливыми оградами. Предполагалось, что такие усадьбы постепенно охватят исторический центр города сплошным кольцом. По выражению местных борзописцев, обслуживавших строительные компании, окружат его, «как лепестки цветка чашечку». Меня это не волновало. Я знал, что денег на подобный дворец у меня не будет, даже если я проживу еще тысячу лет.

Наконец, я свернул на Мурманское шоссе и увеличил скорость до сотни километров. Петроград остался позади. Уже рассвело, небо затягивала облачная пелена. Мороз был слабей, чем вчера, градусов пять-шесть, зато поднялся сильный ветер. Я видел, как черные ветви придорожных деревьев колышутся от его порывов.

Здесь, в области, дороги, конечно, не обогревались. Правда, их расчищали от снега и поливали антиобледенительной жидкостью, но все равно попадались скользкие участки, на которых машину могло занести. Поэтому я приказал Антону помогать мне. Теперь мы вели «Цереру» вместе. Я управлял, а он следил за обстановкой и вмешивался время от времени, усиливая сцепление колес, сбавляя скорость или изменяя радиус поворота (я ощущал это по сопротивлению руля).

По сторонам, за стеклами машины, летел назад черный зимний лес, тянулись покрытые снегом поля. Мелькали давно покинутые людьми поселки с повалившимися заборами и мертвыми, заколоченными домами. Порой появлялись признаки современной жизни: корпуса новых животноводческих ферм, полупрозрачные павильоны парниковых хозяйств. Изредка возникала на холме дача какого-то богатого любителя сельского уединения — колонны, башенки. И снова плыли вокруг безлюдные пустоши, рябили от скорости на обочинах дикие перелески и болотный кустарник.

Время от времени по встречной полосе проносились к Петрограду машины, чаще всего — тяжелые фургоны с молоком, овощами, парным мясом. Иногда и позади «Цереры» появлялись автомобили, катившие в одном направлении со мной. На всякий случай я велел Антону за ними наблюдать. Но, похоже, меня никто не преследовал: помаячив немного на шоссе, мои недолгие попутчики сворачивали куда-то на боковые ответвления.

Вообще чем больше я отдалялся от Петрограда, тем меньше становилось на дороге машин, и встречных, и попутных. Я проскочил Лодейное Поле и Подпорожье, сонные маленькие городки. В обоих случаях у Антона срабатывала система опознавания, нас засекали посты дорожной полиции. К счастью, и у полканов моя «Церера» не вызвала большого интереса: определив ее номер, они сразу отключались, команды остановиться не последовало.

За Подпорожьем навстречу мне пронеслись два огромных грузовика с буквами «РЭМИ» на бортах, а потом шоссе в обе стороны окончательно опустело. По обочинам его теснился уж вовсе непролазный лес, скрывавший, судя по карте на экране Антона, бесчисленные болота и озера. Я ждал, когда появится нужный мне поворот, и наконец увидел его: влево от шоссе уходила широкая дорога с бетонным покрытием. Надпись на стреле указателя гласила:

«Акционерное общество РЭМИ».

Свернув туда, я помчался по великолепной трассе, проложенной, как по линейке, сквозь чащобу, да к тому же обогреваемой. Сразу бросалось в глаза, что здешние хозяева — люди с размахом. Но удивляться этому пришлось недолго. Очень скоро дорога на фирму «РЭМИ» преподнесла еще более поразительный сюрприз. По правую сторону от нее лес внезапно оборвался. Там открылось свободное пространство, оказавшееся аэродромом. Я сбавил скорость, чтоб лучше его рассмотреть, и даже присвистнул от изумления.

Аэродром был не закончен (кое-где застыла строительная техника). Он был пуст, безлюден и оттого еще сильнее поражал своими гигантскими размерами. Его бетонные полосы протянулись на много километров, такого простора я не видывал и в международных аэропортах. Но самым удивительным было то, что одна из полос в конце (или в начале?) изгибалась вверх, точно громадная лыжа, образуя бетонную горку высотой по меньшей мере в сотню метров. Что за чертовщина!

Аэродром уже остался позади, а я все еще думал об этой странной горке, когда фирменное шоссе, по которому я ехал, тоже пошло на подъем — приближался мост через Свирь. Я ожидал, что он будет большим, но он оказался просто циклопическим, его арка вознеслась так высоко, что под ней свободно могли проходить крупные суда. И с вершины моста мне открылся захватывающий вид: черно-белое пространство зимних лесов, покрывших землю до самого горизонта, рассекала мощная Свирь, такая же полноводная, как Нева, и еще не схваченная льдом. Впереди, на правом берегу, за мостом, раскинулись заводские корпуса. Я заметил бетонные купола УТС-электростанции, коробки цехов, переплетения наземных трубопроводов, газгольдеры. Немного ниже по течению тянулись сооружения порта с башенными кранами, там застыли у причальных стенок два больших корабля. А выше по течению, в стороне от завода, пестрели нарядные, разноцветные дома жилого поселка. Похоже, эти ребята совсем неплохо устроились в своей глуши.

Дорога после моста сама привела меня к правлению фирмы «РЭМИ» — скромному серебристому кубу высотой не больше десяти-двенадцати этажей. С трех сторон здание опоясывал крытый ангар, служивший автостоянкой. Не успел я затормозить у его ворот, как рядом с моей «Церерой» возник служащий фирмы. Он выбежал в легком комбинезоне, морщился и поеживался от порывов холодного ветра:

— Чем я могу вам помочь, господин?…

— Фомин. Виталий Фомин. Служба информации и расследований ООН.

— У-у! — воскликнул парень.

Было непонятно, означало это «у-у!» восхищение моей персоной или просто вырвалось от холода. Но в любом случае такая непосредственность мне понравилась.

— Я хотел бы встретиться с начальником отдела по связям с общественностью.

Парень кивнул, поморщился и сделал нетерпеливый жест: мол, двигай за мной, поговорим в тепле. Я въехал вслед за ним в ангар.

— Видите лифт? — спросил он, когда я выбрался из машины. — Поднимитесь на седьмой этаж, влево по коридору, семьсот двадцать девятый кабинет. А я пока про вас сообщу.

Да, нравы здесь, в отличие от «ДИГО», были куда проще. В воздухе совсем не чувствовалось страха. Никто, кажется, вообще не собирался проверять мою идентификацию.

Парень выполнил обещание, в номере 729 меня ждали. Только я подошел к этой двери, как она, щелкнув, открылась. Я думал, что вначале увижу приемную, но попал сразу в небольшой кабинет, где находилась одна-единственная женщина, явно не секретарша. У нее над головой висел портрет какого-то седобородого старика в очках.

Женщина встала за своим столом, приветливо улыбнулась:

— Проходите, господин Фомин, садитесь. Я — начальник здешнего ОСО, меня зовут Елена Александровна. Что вы на меня так смотрите? Ожидали увидеть в этом кресле мужчину? Вы случайно не мужской шовинист?

— Скорее наоборот, — ответил я.

Мой комплимент вышел неуклюжим, но женщина в самом деле была хорошенькая: высокая, стройная, с тонкими, нежными чертами смуглого лица. Ее коротко остриженные волосы, темные и блестящие, были уложены в задорную мальчишескую прическу. И самым удивительным для ее облика брюнетки были яркие голубые, вернее, синие глаза, опушенные черными ресницами. Я жалел, что не мог увидеть ее ноги, скрытые столом.

— Ну садитесь, наконец, господин представитель ООН! — засмеялась Елена Александровна. — Или мы будем разговаривать стоя?

Она, похоже, заметила мое волнение.

«Дурак, старый кобель!» — мысленно обругал я себя, опускаясь в кресло. Пусть даже «старый» в переносном смысле, пусть генная медицина всех уравняла, как говорила незабвенная Фридди, но приходить в мальчишеское смятение при виде симпатичной женщины битому мужику все равно несолидно.

— Мы польщены вниманием столь высокой организации, — сказала Елена Александровна. — Правда, не совсем понимаем, чем его заслужили. Так что вы хотите узнать?

«Ваш календарный возраст», — чуть было не ответил я, но, конечно, сдержался и начал разговор по плану, продуманному в дороге:

— Одна из обязанностей нашей Службы — наблюдение за тенденциями в экономике. Сейчас российские фирмы, производители лантаноидов, не используют их дальше сами, а поставляют другим корпорациям, прежде всего западным, которые выпускают сплавы-поглотители для топливных кассет.

Елена (про себя я сразу стал называть ее по имени) слушала с подчеркнутым вниманием, хотя мне все время казалось, что в ее синих глазах потаенно светится ирония.

— Нас интересует, — продолжал я, — нет ли у вас намерений расширить диапазон, самим производить не только лантаноиды, но и готовые поглотители, как, скажем, «Дженерал адсорбик эллойс»? Если это коммерческая тайна, можете не отвечать! Наша Служба работает открытыми методами, и мы используем только ту информацию, которую нам дают добровольно.

Елена пожала плечами:

— Самим производить сплавы? Но это другая отрасль. Надо строить новые заводы, привлекать огромные инвестиции. Нет, у нас никогда не было таких планов. Мы достаточно зарабатываем на одних лантаноидах.

— Достаточно?! Разве целью бизнеса не является неограниченное увеличение прибыли?

Елена улыбнулась:

— Безграничное расширение ведет к хаосу. Мы предпочитаем целенаправленный рост.

Улыбка у нее была очаровательная, хотя придирчивым взглядом и можно было отметить, что зубы немного крупноваты для тонкого лица. Вообще ее нельзя было назвать безупречно красивой. Пожалуй, через мои руки за долгую жизнь прошло немало женщин с более эффектной внешностью. Отчего же сейчас, перед ней, я чувствовал себя скованным? Отчего томился, сознавая, как она желанна для меня и как недосягаема?

Я с усилием заставлял себя продолжать разговор по плану:

— А нет ли у вас в таком случае намерений объединиться с какой-нибудь родственной фирмой, выпускающей лантаноиды? Например, с «ДИГО»? Вы ведь уже сотрудничаете с ней?

Удивление Елены казалось вполне искренним:

— Сотрудничество с «ДИГО»? Откуда вы это взяли?

— Наша Служба наблюдает и за всевозможными катастрофами. Помните, в начале месяца нашумела история с автомобилем, рухнувшим в Неву? Двое погибших были работниками «ДИГО», и я совершенно случайно узнал, что они в тот вечер возвращались от вас.

На лице Елены отразилась печаль:

— Да, да, припоминаю. Ужасный случай! Мы не сотрудничаем с «ДИГО», но погибшие в тот день, действительно приезжали к нам. Я с ними не встречалась, только слышала, что они хотели договориться о совместном выполнении какого-то заказа, и дело ничем не кончилось. Если хотите, для вас я могу выяснить подробности. — Она даже потянулась к компьютеру.

— Не надо, благодарю!

Увы, мне стало ясно, что эта симпатичная женщина лжет. Точно так же, как раньше лгал пакостный господин Чуборь. Вернее, не точно так же. Самым главным и было то, что они лгали о погибших по-разному. Катастрофа у речного вокзала явно скрывала тайну, опасную для обеих фирм, но сговора между ними при этом не существовало. Для такого бестолкового детектива, как я, головоломка начинала казаться непосильной.

Тревожил меня почему-то и портрет загадочного старика, исполненный в классической манере — масляными красками на холсте. Беседуя с Еленой, я время от времени на него посматривал. Подписи на раме не было. Строгое лицо, седая борода, пристальный взгляд сквозь стекла старинных очков в тонкой оправе казались знакомыми, но я никак не мог вспомнить, кто это. Можно было спросить у Елены, однако что-то меня останавливало.

В российских государственных учреждениях обязательны два портрета — Петра Великого и действующего президента. В частной фирме или в общественной организации каждый волен прилепить на стену кого захочет, но, судя по репортажам, в большинстве офисов красуется тот же патриотический набор. А вот лет тридцать-сорок назад, когда политические страсти еще были погорячее, а сам я был пообщительней и любопытней, мне приходилось видеть настоящую экзотику. Я видел портреты Николая Второго у монархистов, портреты Ленина и Троцкого у коммунистов, портреты Сталина у сталинистов, портреты Глебовицкого у державников. Даже портреты Толстого у толстовцев. Кстати, старик над головой Елены был похож на Толстого. Может быть, он? Да нет, не он. Толстой на портретах всегда без очков. Но, в любом случае, этот седобородый, сверливший меня взглядом из своего двадцатого, а то и девятнадцатого века, попал сюда не случайно. Он символизировал нечто важное для компании «РЭМИ», и если бы только я мог разгадать, что именно, в моем расследовании появился бы ориентир.

Елена, похоже, заметила, что я посматриваю на портрет, и ждала вопросов. Но я предпочел спросить о другом:

— По дороге сюда я видел строительство аэродрома. Надо же, кто-то создает новые аэродромы в то время, как воздушные перевозки везде сокращаются! Это случайно не ваш объект?

— Конечно.

— Однако у вас и размах! Самый крупный международный аэропорт, в котором я бывал по пути в африканские протектораты (все-таки не смог удержаться, щегольнул своей бывалостью), — французский «Блерио». Его летное поле в сравнении с вашим кажется детской площадкой.

Елена улыбнулась:

— Не надо преувеличивать. Хотя, разумеется, здесь мы не пожалели средств. Это нужно для ускорения оборотов. Мы — фирма динамичная, конкурентов побеждаем своей оперативностью. Водный, автомобильный, железнодорожный транспорт для нас слишком медлительны. Мы хотим доставлять руду из Сибири по воздуху и готовую продукцию тоже отправлять самолетами.

Нетрудно было догадаться, что Елена опять лжет, но лгала она с такой очаровательной улыбкой, синие глаза ее смотрели на меня с такой теплотой, что я нисколько не злился. Больше того — любовался ею. И вдруг я понял, отчего меня к ней так влечет: она, без сомнения, была очень умна.

До сих пор я считал глупость неотъемлемым женским качеством. Все долгие и недолгие подруги, промелькнувшие в моей жизни, были откровенно глупы и различались только степенью капризности да сексуальным темпераментом. Даже Марина — единственная, кого я любил, — при всей своей ядовитой хитрости была, в сущности, примитивна. Возможно, до сих пор мне просто не везло, но с Еленой я, пожалуй, впервые ощутил, какой магической, притягательной силой является для мужчины женский ум. Тот, кто пустил в оборот утверждение, будто ум женщины вреден для любовных отношений, ибо служит помехой в постели, ничего не понимал не только в любви, но и в сексе.

Дальнейший разговор с Еленой о делах становился бесполезным. Все мои попытки выудить хоть какую-то информацию она легко парировала своей очаровательной ложью. Я сознавал, что моя миссия в «РЭМИ» закончена, мне остается лишь с достоинством уйти, но не было сил оторваться от притяжения этой женщины.

— Вас что-нибудь еще интересует? — спросила она.

— Да нет, пожалуй, мои вопросы исчерпаны.

— Кажется, я вам не слишком помогла?

— Ничего, — ответил я, — как-нибудь отчитаюсь перед нью-йоркским начальством.

Повисла напряженная секундная пауза, надо было прощаться. В этот миг наши взгляды встретились, и, хотя она сразу опустила глаза, я успел заметить в них огонек любопытства. Оказывается, я тоже был для нее интересен! Разумеется, не в качестве представителя ООН (понимала же она, что я всего-навсего мелкий информатор). Нет, я прочитал в ее глазах тот самый, искренний интерес женщины к мужчине.

Черт возьми, я вырос в собственном мнении! Я готов был вернуться к прежнему высокомерию (самая умная женщина все равно не преодолеет естественную женскую слабость). Но как раз бахвальство следовало в себе подавить. Елена действительно волновала меня. Она действительно казалась необыкновенной. И начинать с ней игру надо было с предельной осторожностью. Хотя рискнуть, конечно, стоило.

— Разве только последняя просьба, — сказал я. — Не сочтите за назойливость…

— Да, слушаю, — благосклонно откликнулась Елена.

— Я три часа провел за рулем, добираясь к вам. Сейчас мне предстоит обратная дорога. Подкрепите бедного путника хотя бы чашечкой кофе.

Она улыбнулась:

— Ну, конечно! Сейчас принесу. — Поднялась и вышла из кабинета. Ноги ее мне увидеть не удалось, она была в брючном костюме, но я успел украдкой, сзади, оценить ее фигуру и походку. Бедра у нее были по-девичьи узковаты, двигалась она легко, стремительно и собранно. Так ходят вполне уверенные в себе, довольные собой люди. И эта полубогиня сама с готовностью отправилась выполнять мою просьбу, хоть, конечно, могла бы просто вызвать секретаршу!

Через несколько минут она вернулась и поставила на стол небольшой поднос: кофейник, две чашки, тарелка с бутербродами. Я непроизвольно дотронулся до этого подноса чуть раньше, чем Елена успела его отпустить, и мне показалось, что прикосновение с двух сторон к листу пластика на долю секунды соединило нас возбуждающим током. Есть нечто глубоко интимное в действиях женщины, приносящей мужчине еду. Нечто проистекающее из самой сути обоих полов, из вечности.

— Угощайтесь, господин представитель ООН! — засмеялась она. — Что, хлопотная работенка, приходится много разъезжать?

— Иногда случается. Вы ведь тоже не сидите безвылазно в этом медвежьем углу?

— Конечно. Я часто бываю в Петрограде.

— К сожалению, до сих пор я вас там не встречал.

— Что вы хотите сказать? — прищурилась Елена.

— Только то, что был бы рад вас снова увидеть.

В ее синих глазах я видел насмешку и поощрение. Пока она не отказывалась от игры:

— Мной так интересуется ООН?

— Нет, просто ОН.

Елена чуть нахмурилась, в голосе ее зазвучало высокомерие (однако без раздражения):

— Вы слишком вольно выходите за рамки служебных обязанностей. Вам не приходит в голову, что я могу быть замужем?

— О, простите, если так! Нам, холостякам, всегда кажется, что все вокруг свободны.

Упоминание о собственном холостом состоянии — обязательный элемент игры. Обычно это сразу смягчает женщину. С Еленой вышло иначе.

— Но ведь вы были женаты? — строго спросила она.

— Увы, два раза.

— Четыре! — вдруг сказала Елена и расхохоталась.

Я тоже рассмеялся:

— Откуда вы знаете?

Она все не могла успокоиться, даже раскачивалась от смеха и говорила с трудом:

— Пока мы с вами беседовали об экономике, наши ребята прочесали Интернет… Когда я вышла за кофе, мне показали справку… Архивы полиции, где вы служили, закрыты для доступа, но архивы мэрии открыты… Браки, разводы… Вы лгун, вы невозможный человек, господин Фомин!

— Виталий.

— И что вы скажете в свое оправдание, Виталий?

— Только одно: когда вы спокойны, вы просто красивы, а когда смеетесь, вы прекрасны.

Она посерьезнела (чуть притворно):

— Чего же вы хотите?

— Всего две вещи: номер вашего «карманника» и надежду на встречу.

Со снисходительной усмешкой она продиктовала номер и добавила:

— Только учтите: я ничего не обещаю!.. Чему вы улыбаетесь?

— От вас я ожидал иного завершения. Большинство женщин после того, как называют номер, произносят именно эту фразу, слово в слово.

— Ну так и ступайте к своему большинству!

— Не могу, — печально признался я. — С той минуты, как я вас увидел, все остальные женщины для меня не существуют.

— Убирайтесь вон! — закричала Елена.

Проезжая на обратном пути мимо строящегося аэродрома, я сбавил скорость, чтобы еще раз его осмотреть. Значит, сюда должны садиться самолеты с рудой из Сибири? В жизни не слыхал, чтобы руду, пусть самую обогащенную, концентрат, возили не кораблями, не поездами, а самолетами. Тем более в наше время, когда воздушные перевозки считаются опасными и страховые тарифы на них разорительны. Однако главное заключалось даже не в этом. Главной загадкой была горка в начале самой длинной полосы.

И вдруг я вспомнил, что где-то уже читал о подобных горках. Ну конечно, читал: в старых дедовых книгах. В книгах по истории авиации!.. Мне стало немного жутковато. Я впервые понял, что имел в виду Беннет, когда говорил: некоторые факты выглядят полным бредом. Хотя проплывавшая слева от моей «Цереры» многокилометровая бетонная полоса, загнутая как гигантская лыжа, явно была реальностью.

Я велел Антону провести поиск в Интернете. Он выдал ответ через несколько минут. Все подтвердилось, память меня не подвела. В тридцатых-сороковых годах прошлого века такие горки строили для того, чтобы облегчить взлет — не посадку, а именно взлет! — сверхтяжелых, перегруженных самолетов. Скатываясь вниз, они быстрее набирали скорость для отрыва. А потом, в годы Второй мировой войны, додумались применить для этих целей подвесные ракетные ускорители.

Ясности эта информация не прибавила, напротив, все только запутывалось. Я мог еще понять, почему специалисты из «РЭМИ» выбрали горку и не захотели связываться с ускорителями: взлет великана — вроде полуторатысячетонного «Боинга-Карго» — с ракетными подвесками, чего доброго, вызвал бы панику даже в малолюдной и сонной Петроградской области. Грохот разнесся бы на десятки километров, а сполохи были бы видны еще дальше. Скорей всего здесь я правильно угадал ход мыслей этих мудрецов. Но самое главное осталось для меня недоступным. Я никак не мог представить, чем собираются они так перегружать свои самолеты, чтобы те оказались не в состоянии подняться на собственных двигателях и для них вообще требовались хоть горки, хоть ускорители?!

Добавки лантаноидов многократно повышают адсорбцию водорода, но содержание этих добавок в сплавах-поглотителях совсем невелико. И огромные заводы, на которых получают редкоземельные элементы, дают — в весовом исчислении — не так уж много продукции: сотни тонн в год, самое большее — несколько тысяч. В год! Все, что произведет фирма «РЭМИ» за неделю, без труда поднимет в воздух средний транспортник. Для того же, чтобы набить с перегрузкой такую махину, как «Боинг-Карго», нашим труженикам придется копить готовые слитки несколько месяцев.

Но это выглядело уже полным абсурдом: сваливать продукцию на складе, оттягивать поставки по контрактам — и ради чего? Ради бешеных страховых выплат за рискованные взлеты и неприятностей с воздушной инспекцией?

И еще. Для строительства такого циклопического аэродрома, конечно, требовалось разрешение не только местных, но и самых высоких московских властей. В прессе, в том числе в правительственных сообщениях, должен был остаться след. Нашим петроградским журналистам, изнывающим от скуки, сам Бог велел накинуться на подобное событие. Наконец, его не могли обойти вниманием западные средства информации, ведь такое чудо света видно с любого спутника. Нет, в Интернет не попало об этом ни единого слова. А на картах области многокилометровое бетонное поле обозначалось, оказывается, условным значком «служебный аэропорт, строящийся» (я этот скромный значок прежде и не заметил), как будто речь шла о заурядной посадочной площадке для вертолетов и легких самолетов.

Меня окружали сплошные загадки, а вернее — окружала сплошная ложь. Мне лгали все. Лгал скользкий господин Чуборь, изображавший сонное равнодушие, пока под днищем моей машины устанавливали «жучок». Лгали на фирме «РЭМИ», инсценируя беззаботную открытость. Лгала Елена, источавшая любезности по поводу моего визита и морочившая мне голову сказками о воздушных перевозках руды, в то время как в соседней комнате ее сотрудники копались в моем прошлом.

Даже Елена… Она мне нравилась, меня влекло к ней. Сейчас самому неловко было вспоминать, как я уже раздулся было от возбуждения, когда она принесла мне кофе. Но здесь я ничего не мог с собой поделать. Меня волновали ее обаяние и несомненный ум. Однако я отчетливо понимал, что она — мой противник. Возможно, самый сильный и самый изощренный из всех. И, как бы ни были ничтожны мои шансы добиться любви этой великолепной женщины, шансов переиграть ее в ходе расследования было еще меньше.

Мой начальник Беннет ожидал рапортов об успехе. Ожидала в его лице вся наша спецслужба, и более того — Организация Объединенных Наций. Ожидали от меня. А я по-прежнему ничего не понимал в происходящем.

В таких раздумьях я проскочил Подпорожье и Лодейное Поле. Моя «Церера» летела по пустынной дороге. С обеих сторон тянулся редкий зимний лес. Если какие-то следы былой человеческой деятельности здесь и сохранились, сейчас они были скрыты под снегом. Наверное, так выглядели эти места и пятьсот, и тысячу лет назад.

Впереди на встречной полосе возникла мчавшаяся со стороны Петрограда машина, промелькнула черной молнией, исчезла позади. Я и внимания на нее не обратил бы, если бы в тот миг, когда мы с ней разминулись, у Антона не прозвенела система опознавания: кто-то определил номер моей «Цереры». Что за фокусы? Когда меня проверяли посты дорожной полиции, я не беспокоился, но внезапная проверка здесь, на пустынном шоссе, меня слегка озадачила.

— Антон, — спросил я, — кто нами интересуется? Полицейские?

— Частная машина, — ответил он, — «Тритон», восемьдесят четвертого года. Я тоже могу установить их номер.

— Не надо, — отказался я.

Конечно, мой Антон мог отплатить хулиганам той же монетой: система опознавания входит в комплект любого автонавигатора и закон не запрещает частному лицу определять номера встречных машин. Другое дело, что такая проверка, по правилам этикета, считается верхом бестактности, попросту хамством.

— Они затормозили! — вдруг сообщил Антон. — Разворачиваются!

И я увидел на экране заднего вида, как большой, приземистый лимузин — не черный, а темно-зеленый — переваливает через разделительный газон на нашу полосу, потом берет разгон и начинает догонять мою «Цереру». Все это выглядело сценкой из фильма в духе тех бандитских боевиков, что пачками снимали в начале века, а в стиле ретро иногда снимают и сейчас.

Я не прибавил скорость. В первые секунды, как ни странно, я даже не почувствовал настоящей тревоги. Мысли мои текли самым дурацким образом. Сперва мне вспомнилось, сколько боевиков я пересмотрел по телевидению мальчишкой, когда диктатура ПНВ любила напоминать, от какого кошмара нас избавила. Потом я стал размышлять о том, что Тритон — юноша с рыбьим хвостом вместо ног — был сыном бога морей Нептуна-Посейдона, а название автомобиля происходит от огромного спутника планеты Нептун, и потерял еще немного драгоценного времени, пытаясь припомнить, самая ли это крупная луна в Солнечной системе. И наконец, когда широченный, темно-зеленый и приплюснуто-скользкий «Тритон», настигая меня, заполнил весь экран и обозначился в боковом зеркальце, когда я уже забеспокоился и подумал о сигнале бедствия, меня вдруг совсем нелепо сковала мысль о Елене. Что-то вроде того, что если я собираюсь завоевать такую женщину, то мне не к лицу впадать в панику. Как будто она могла меня видеть!

И я промешкал последние мгновения. А когда «Тритон» поравнялся со мной и с явной угрозой стал подрезать мою «Цереру», прижимая к обочине, когда я все-таки всполошился и почти инстинктивно ткнул пальцем в красную кнопку, Антон бесстрастно сообщил мне, что сигнал бедствия не проходит.

— Как не проходит?!

— Заглушается направленным лучом, — отозвался Антон. И уточнил: — Источник — в соседней машине.

Черт возьми, об этом нетрудно было догадаться и без него! Рассудком я уже понимал: случилось именно то, чего я боялся, я угодил в ловушку, возможно, очень опасную. Но страх еще смешивался с ощущением нереальности, словно все происходило во сне. Глушение, даже локальное, аварийной частоты, на которую настроены приемники дорожной полиции и службы спасения — это же не баловство и не хулиганство, а уголовное преступление. Такого просто не могло быть!

Но это было. Наяву. Массивный, темный, зелено-глянцевый «Тритон» снова и снова накатывался сбоку на мою машину и сбавлял скорость, заставляя меня тормозить. Сквозь его тонированные стекла, подобные черным зеркалам, я не мог разглядеть, кто меня преследует. Они, в свою очередь, не могли увидеть мою физиономию за окнами «Цереры», но, похоже, не сомневались, что в ней сидит именно тот, кто им понадобился.

Наконец, я вынужден был остановиться. «Тритон», чуть выскочив вперед, взвизгнул тормозами и встал наискось, закрывая мне дальнейший путь. Дорога в обе стороны по-прежнему была мертвенно пуста — ни людей, ни машин. Короткий, пасмурный ноябрьский день вскоре должен был смениться сумерками, но пока еще было достаточно светло.

Дверца «Тритона» распахнулась. Оттуда вывалилось приземистое человекоподобное существо необъятной толщины и, чем-то размахивая, бросилось к моей машине с ревом:

— Открывай, сволочь!!

Уже потом, обдумывая все случившееся, я пришел к выводу, что в тот момент мне следовало бы рвануть с места задним ходом, попытаться выскочить из луча глушилки и все-таки подать сигнал бедствия. Но я опять показал себя круглым идиотом. Я уставился даже не на самого беснующегося громилу, а на предмет в его руке. И увидев, что это заостренный ломик, перепугался не столько за себя, сколько за свою ненаглядную «Цереру», которую он мог изуродовать. Я приоткрыл дверцу и закричал унизительно тонким голосом:

— Что вам от меня нужно? Я — представитель ООН!

Дверца немедленно распахнулась настежь от сильнейшего рывка, громадная ручища сгребла мою куртку на груди под самым горлом и, словно тряпичную куклу, выдернула меня из машины. При этом я больно ударился головой, локтем, коленом. Ручища поставила меня на дорогу, оттолкнула назад, так что я привалился спиной к «Церере», и закатила мне оплеуху, от которой в глазах стали взрываться фейерверки.

Но сквозь их вспышки, сквозь боль и ужас я наконец разглядел своего мучителя: это был тот самый дутик, чудовищный мешок мускулов, которого я видел в фирме «ДИГО». А из «Тритона» тем временем вылез и поспешал к нам не кто иной, как хозяин дутика, милейший Вадим Викторович Чуборь собственной персоной. Куда только подевалась его сонливость! Он деловито оглядел в обе стороны пустую дорогу и остановился передо мной. Сейчас он не был бесцветным, его лицо раскраснелось, раскаленное злобой:

— Вот так встреча! Едешь из «РЭМИ»? Ты на них работаешь или у них тоже что-то вынюхивал?

— Я — представитель ООН…

Дутик нанес мне сокрушительный, но тупой удар кулачищем в грудь. Я понял, что это предупреждение. Если бы он с такой мощью ударил меня в лицо или в живот, я бы уже не поднялся.

— Ну и что ты там разнюхал? — настаивал господин Чуборь.

— Ничего! Они все врут. Так же, как и вы…

Дутик дал мне еще одну оплеуху. Похоже, он сдерживал свою силу, чтобы я не потерял сознание.

— Мы-то не врем! — засмеялся господин Чуборь. — В отличие от тебя. Мы все делаем о-очень серьезно. Так что ты у них узнал?

— Не понимаю, чего вы от меня хотите…

— Я хочу знать, каким способом эти ублюдки грохнули наших ребят?! И на что они после этого надеются?!

— Они твердят то же, что и вы: несчастный случай.

— Несчастный случай будет с тобой, — посулил господин Чуборь. — Замечательная дорожная катастрофа. Образцовая. — И бросил дутику: — Пришпиль пока этого урода, я хочу посоветоваться!

Дверца моей машины по-прежнему была распахнута. Дутик положил свой ломик на дорогу и толкнул меня так, что я плюхнулся на сиденье «Цереры» боком к рулю. Потом он вытащил наручники, соединенные внушительной цепью, защелкнул один браслет у меня на правом запястье, а второй — на внутренней ручке дверцы. Господин Чуборь, что-то раздраженно ворча себе под нос, вынул «карманник», собираясь позвонить.

Все свершалось с невероятной скоростью, точно видеокадры мелькали при перемотке, но я вполне отчетливо осознал, что сейчас погибну. Погибну, как те жертвы аварий, катастроф, пожаров, известия о которых вызывали у меня сожаление, но всегда казались чем-то далеким, не имеющим отношения к моей собственной бессмертной жизни…

То, что произошло в следующую секунду, я даже не могу отнести на счет своей сообразительности. Инстинкт самосохранения, который дед Виталий называл сильнейшим из всех природных, сработал почти рефлекторно. Я только успел заметить, что цепь наручников спасительно длинна, сантиметров двадцать, и в тот же миг повалился на спину мимо руля, натягивая цепь и прикрывая за собой дверцу. Изогнулся, свободной левой рукой выдернул из бардачка «наган», сразу сел, опять отбросив дверцу нараспашку, и запястьем прикованной правой руки взвел высокий курок. Он щелкнул именно так, как я хотел, — громко и звонко. Щелкнул в полной тишине, потому что дутик и господин Чуборь при виде оружия окаменели.

Я так страстно желал, чтобы мой револьвер оказался настоящим, что сам почти готов был поверить в такое чудо. И вид у меня был настолько решительный, что мои противники, похоже, не усомнились: этот странный ооновец действительно имеет право разъезжать по Петроградской области с боевым оружием. А я — по их испугу — с облегчением понял, что у них самих ничего огнестрельного при себе нет. (Слава законам бессмертного общества, которые грозят лютыми карами даже за случайно завалявшийся патрон!)

— Три шага назад! — скомандовал я дутику. — Руки за голову! — Это из меня выходили просмотренные в детстве боевики. — А ты, — обратился я к Чуборю, — выключи свою гавкалку! Соединиться успел?

Он в ужасе замотал головой, поспешно убрал «карманник» и тоже сцепил руки на затылке.

Долго оставаться в моем положении — сидя в раскрытой машине, боком к рулю и ногами на дороге, с прикованной правой рукой и оружием в левой, — конечно, было нельзя. Я должен был изменить ситуацию как можно скорее, пока у противников не миновал шок. Вот теперь в дело включился и мой разум.

— Это наган, — предупредил я. — Спуск со взведенным курком очень легкий, палец чуть дрогнет — и все! (Дутик и господин Чуборь, стоя передо мной навытяжку с руками на затылке, точно в исходной позе для гимнастических занятий, внимательно слушали.) А пуля из мягкого свинца, — продолжал я, — и тупая, как бочонок. Она не пробивает человека, а разрывает, любое попадание смертельно. Так что, господа, не делайте резких движений! (Опять цитата из боевика.)

Ответом мне было напряженное молчание.

Подумав секунду, я скомандовал господину Чуборю:

— Возьми у этого орангутанга ключ от наручников и подойди ко мне. Медленно!.. И держись все время на одной линии с моим стволом и его тушей, чтобы я при малейшем сомнении мог одним выстрелом вывалить кишки из вас обоих!.. Так. Так. Отомкни браслет у меня на руке. Теперь на дверце. Возьми наручники и отходи.

Освобожденный, я встал у своей машины и перебросил «наган» в правую руку:

— Так!.. Бедняжка, у тебя, наверное, затекли лапы? (Дутик растерянно моргал.) Не спеша, только не спеша, опусти их и отведи локти за спину. А ты, — приказал я господину Чуборю, — застегни ему наручники повыше локтей! Не притворяйся, что не налезают, я немного разбираюсь в полицейской технике: браслеты чудно раздвигаются, а потом сами автоматически затягиваются… Вот, молодец! А еще пары наручников у вас в хозяйстве не найдется? Ну так сцепи ему еще и ножки. Для симметрии!

Господин Чуборь, двигаясь как в замедленной съемке, послушно все исполнил и опять сложил руки на затылке.

Если мне цепи наручников этой системы казались длинными, то дутику они явно были коротки. Он страдальчески согнул свою тушу из-за соединенных за спиною рук и не очень устойчиво удерживался на скованных толстенных ногах.

Дорога по-прежнему была пустынной. Ветер стих. Сумерки еще не начались, однако уже потемнело оттого, что небо заволокли серые тучи. Стал падать снег — редкими, мягкими хлопьями. После ударов дутика у меня болели ребра и звенело в ушах, но окружающий мир выглядел таким обыденным, спокойным, что все разыгравшееся здесь минуту назад казалось нереальным. Не хотелось верить в ненависть, вражду, угрозы. Непонятно было, что делать дальше.

Медленно и осторожно, придерживая большим пальцем, словно опасаясь случайного выстрела, я спустил курок «нагана». Господин Чуборь внимательно следил за моей рукой. Наши взгляды встретились. Мне показалось, что на его лице промелькнула презрительная ухмылка. Он явно истолковал мои действия как нерешительность, как неспособность убить.

И тут я взорвался! Боль от побоев, пережитый страх, отчаянье от собственной беспомощности слились в такой приступ ярости, какого я сам от себя не ожидал. Я схватил «наган» за ствол и со всего размаха ударил рукояткой. Мне хотелось расквасить господину Чуборю физиономию, но в последний миг я все-таки не смог метить человеку в лицо, изменил направление, и мой удар обрушился ему пониже плеча. Что-то хрустнуло. А я, вконец ошалев, продолжал бить, бить, бить. Дед Виталий был не совсем прав, когда говорил, что у игрушечного «нагана» мягкая сталь. Нестреляющее оружие оказалось прекрасной палицей, ствол ничуть не согнулся!

Господин Чуборь даже не пытался уклониться. Он покорно подставлялся побоям, держа руки на затылке, лишь вздрагивал при каждом ударе и побледнел. Я, кажется, сломал ему ключицу. Только тогда, когда я, запыхавшись, остановился, он тихо сказал с упреком:

— Вы меня убьете.

— Надо бы, — проворчал я.

Он кивнул, словно соглашаясь, и его вырвало на снег отвратительной, едко пахнущей зеленью. Я едва успел отскочить на шаг. Так они и стояли передо мной: склонившийся, скованный тесными цепями дутик и согнутый господин Чуборь, сотрясаемый рвотными спазмами.

Вспышка ярости у меня улеглась. Пришло понимание, что я ничего не выиграл, напротив, только теперь попал в настоящую беду, из которой надо как-то выпутываться.

Я снова взял «наган» за рукоятку, взвел курок и рявкнул:

— Говори, подонок!

И господин Чуборь заговорил — торопливо, невразумительно. Я с трудом улавливал смысл в потоке сумбурных слов, доносившихся до меня с запахом блевотины. Приходилось перебивать его, требовать объяснений, и в конце концов мне стал открываться подлинный ход событий.

Погибшие у речного вокзала Илья Жиляков и Александр Самсонов были никакими не пиарщиками, а бойцами службы безопасности корпорации «ДИГО». Этой службой командовал, по совместительству с отделом общественных связей, сам господин Чуборь. Фирма «РЭМИ» раздражала дигойцев давно: вынырнула откуда-то из небытия, рудник у нее в Сибири сомнительный, руды тощие, заводик в Пидьме тоже какой-то странный, технология непонятна. И в то же время эти новички выбрасывают на рынок все больше продукции высочайшего качества, теснят конкурентов.

Корпорация «ДИГО» давно уже — сперва по-хорошему, потом все более настойчиво — предлагала подозрительной фирме объединение (по сути — подчинение) на самых выгодных условиях. Там и слушать ничего не желали, все отвергали сразу.

Тогда, наконец, в «РЭМИ» послали Жилякова и Самсонова с последним ультиматумом: или раз-навсегда делим рынок, вы больше не перехватываете у нас заказчиков, или — берегитесь, будет плохо! Жиляков и Самсонов передали ультиматум и поехали домой, в Петроград. По дороге позвонили в «ДИГО», сообщили: руководство «РЭМИ» обещало подумать и дать окончательный ответ в ближайшее время. Вот он и вышел, ответ: ребята даже не доехали до дома!

Сегодня господин Чуборь с помощником (дутиком) отправились вовсе не с визитом в «РЭМИ». Они хотели только покрутиться вокруг этой фирмы, половить телефонные разговоры, вообще поразведать что можно. И за мной они специально не следили. Просто повстречали на пустынной дороге мою машину, засекли номер и увидели, что он им знаком: на этой машине вчера к ним приезжал странный тип с идентификацией ооновского сыщика. Сейчас он (то есть я) возвращался явно из «РЭМИ». Вот они и решили его (меня) остановить и порасспросить немного.

— А потом — убить? — усмехнулся я.

— Ну что вы! — воскликнул господин Чуборь. — Так, припугнуть немножко…

— А если бы я заявил в полицию?

Господин Чуборь смущенно умолк.

— Опусти руки! — приказал я ему.

Жалобно постанывая и морщась от боли, он выполнил команду. Левая рука его повисла, неестественно прижатая к телу. Ну так и есть, ключица.

Я лихорадочно обдумывал ситуацию. То, что я сумел узнать, было очень важно, расследование сдвинулось с места. Зато я угодил в настоящий капкан! Ведь теперь эта милая парочка, господин Чуборь и его боевой слон, сами наверняка поспешат в полицию с жалобой на меня. Показания двоих пострадавших окажутся весомей, чем показания одного, к тому же за их спинами будет вся мощь юридической службы гигантской корпорации.

Конечно, в суде я стану твердить, что они остановили меня на дороге, заглушили сигнал бедствия, напали первыми, что дутик меня избил. Но у меня как будто ничего не сломано, все кости целы. А вот то, что я сам проделал с господином Чуборем, в юридических терминах именуется тяжкими телесными повреждениями. И по нынешнему уголовному кодексу Российской Конфедерации мне за это причитается как минимум десять лет тюрьмы. Если же приплюсуют угрозу оружием (а приплюсуют обязательно, ведь Чуборь и дутик не знали, что мой револьвер не настоящий, у него даже патроны в барабане блестели), дело потянет, самое меньшее, лет на двадцать.

Надо было действовать. Я взял «наган» в левую руку, поднял с дороги ломик, подошел к «Тритону», распахнул его дверцу и, насколько смог размахнуться, ударил острием ломика по автонавигатору. Дутик и господин Чуборь настороженно за мной следили, но не шелохнулись: «наган» все время был направлен в их сторону.

— А ну, отверните морды, — закричал я, — здесь не стриптиз!

Они поспешно отвернулись, а я, обливаясь потом от натуги, продолжал бить и бить ломиком, пока не раскрошил их автонавигатор до полной непригодности. Потом отложил на секунду ломик, нашарил в кармане пачку сигарет, где вперемешку с нормальными лежали слезоточивые, хотел отобрать две-три штуки, тут же решил, что отбирать некогда, и забросил всю пачку за спинку заднего сиденья.

— Можете смотреть! — объявил я, возвращаясь от «Тритона» к своей «Церере».

Конечно, я шел на отчаянный риск, но у меня не осталось выбора. Торчать на дороге и дальше в нашей ситуации было немыслимо. А бросить этих двоих без присмотра я пока не мог.

— Сумеешь вести машину вручную? — спросил я господина Чуборя. (Он отрицательно покачал головой.) — Ладно, тогда сними со своего бронтозавра наручники, возьми у него «карманник» и вместе с наручниками принеси мне. Свой «карманник» давай тоже!

Охая, действуя одной правой рукой, господин Чуборь все исполнил. Я бросил оба «карманника», две пары наручников и ломик на пол «Цереры» у переднего сиденья. Дутик, разминая освобожденные руки и перетоптываясь на раскованных ногах, сверлил меня черными ненавидящими глазами.

— Садитесь в машину! — скомандовал я парочке. — Толстяк за руль, ты — рядом. Поедем в Петроград. Держитесь все время впереди меня, и без фокусов! У въезда в город я отдам «карманники», и мы расстанемся.

План у меня был самый простой: путь до города займет полтора-два часа; мои противники за это время никуда не сумеют позвонить, потому что я лишил их связи, а вот я успею обратиться к Беннету и рассказать, во что я вляпался. Вся моя надежда — только на Беннета. Пусть надавит по своим ооновским каналам, хоть на российский МИД, хоть на самого президента Евстафьева, чтобы прикрыть меня, прежде чем закрутятся полицейский и судебный механизмы.

— Все поняли, ребятки? — спросил я. — Тогда — в путь!

Я не зря торопился: едва мы отъехали, как по встречной полосе пронеслись два рефрижератора. Могу себе представить, что случилось бы, если б их водители застали дивную картину: меня, стоящего с револьвером, а передо мной — скованного дутика и господина Чуборя с руками на затылке.

Но после того, как рефрижераторы скрылись, дорога вновь опустела в обе стороны, и почти сразу начались те самые фокусы, которых я опасался. Я не успел еще набрать вызов Беннета, как «Тритон», кативший передо мной, резко увеличил скорость, словно пытался оторваться. Машинально я тоже дал газ, на спидометре замелькали цифры — 150, 160, 170, а проснувшийся Антон встревоженно заворчал:

— Опасно! Скользкое покрытие!

Опять в решающие секунды сказалась моя замедленность мышления. Нечего было гнаться за «Тритоном», я должен был прежде всего дозвониться до Беннета, а там — будь что будет. Но вместо этого я перепугался, что мои противники улизнут и примчатся в ближайший полицейский участок. Я дал себя спровоцировать — и кому! — безмозглому дутику, вконец обезумевшему от жажды мести.

«Тритон» внезапно ушел влево, чуть сбавив скорость, а когда я с разгона поравнялся с ним, резко накатил сбоку на мою «Цереру». На сей раз он не прижимал меня к обочине, а пытался сбросить с дороги, тем более что справа от нее тянулся глубокий откос. Инстинктивно я не затормозил, напротив, еще сильней нажал на газ и вырвался вперед. Мой Антон заверещал в панике, но только этот рывок и спас меня: массивный передний бампер «Тритона» прошел в нескольких сантиметрах от заднего бампера «Цереры».

Теперь мы поменялись ролями: я удирал, они преследовали, мы неслись на бешеной скорости, и это не могло продолжаться долго. Мощный «Тритон» все равно бы меня догнал. Я видел на экране заднего обзора, как вырастает его лягушачий темно-зеленый корпус, как он смещается влево, примеряясь для окончательного удара. И тогда, оторвав одну руку от руля, я трясущимися пальцами набрал на пульте Антона сигнал воспламенения слезоточивых сигарет. Тех, что неведомо для господина Чуборя и его дутика сейчас валялись в их машине за спинкой заднего сиденья…

Я не собирался убивать своих противников. Я надеялся только ошеломить их, задержать, чтобы уйти от погони и спастись. Если бы у них работала система безопасности, все так бы и получилось: кондиционер включился бы на полную мощность и продул салон от газа. Но я сам раздробил автонавигатор «Тритона» со всеми блоками безопасности, кондиционер не действовал. Те двое не успели даже открыть окна. Скорей всего они вообще ничего не успели понять, ослепленные и задыхающиеся. Шутка сказать: сразу пять слезоточивок на внутренний объем кабины!

Я видел на экране, как «Тритон» позади меня заюлил, заметался, потом его понесло вправо, словно он все еще пытался настигнуть мою «Цереру» и хоть самоубийственно протаранить. Не настиг, ему не хватило считанных метров. Со всей своей бешеной скоростью он врезался в ограждение дороги, пробил его, как картонное, взлетел над откосом. Кренясь в воздухе, далеко пролетел по дуге — и упал прямо в россыпь небольших гранитных валунов, какими богаты здешние места. Даже с выключенными наружными микрофонами я услышал в кабине «Цереры» тяжкий, хрусткий удар…

Я затормозил, остановил машину, выбрался на дорогу. Меня трясло от нервного озноба. Уже наступали сумерки, и расколотый корпус «Тритона» среди валунов казался темной массой. Над ним короной плясали трескучие бело-голубые огоньки: горел водород, выходивший из разбитых кассет с поглотителем. Бежать туда было бесполезно, мои преследователи наверняка погибли. Из-за того, что я устроил, у них даже не могли выстрелить защитные подушки. А впрочем, при таком ударе и подушки не спасли бы.

Задыхаясь, как будто сам наглотался слезоточивого газа, я сел за руль и рванул с места. Надо было поскорей оказаться как можно дальше отсюда.

— Катастрофа! — забеспокоился Антон. — Мы — свидетели! Надо сообщить…

— Молчи, дурак! — прервал я.

Моим первым побуждением было стереть в его памяти запись всей сегодняшней дорожной обстановки, словно мы никуда и не выезжали. Потом я вспомнил, что меня дважды засекали посты областной дорожной полиции, а значит, мое присутствие на трассе отмечено. Тогда я стер только запись нескольких километров — от момента встречи с «Тритоном» до момента его крушения — и подогнал хронометраж. При беглом просмотре такой разрыв в кадрах, где все несется и скачет, непросто будет заметить.

А больше я ничего не делал до самого Петрограда, только вел машину. Не хватило духу даже позвонить Беннету. Мне было страшно. Не могу сказать, чтобы я жалел погибших мерзавцев, но само сознание, что я стал причиной смерти двух человек, тяжко давило меня. Не говоря уже об опасениях за собственную голову. То, что я сотворил, по закону можно было расценить как полновесное умышленное убийство. За это полагалась смертная казнь с предварительным тюремным заключением от трех до восьми лет. (Отсрочка исполнения, по замыслу нынешних гуманных законодателей, должна была уменьшить риск судебных ошибок. Если за эти годы всплывут доказательства невиновности, осужденного успеют оправдать живым.)

Дорога в город привела меня к мосту через Неву, и на вершине его я остановил свою «Цереру». Уже совсем стемнело. На левом берегу, за речным вокзалом, где начинались заселенные кварталы Петрограда, зажглись оранжевые и белые светящиеся полосы вдоль набережных и над улицами. Я осторожно выбрался из машины, подошел к перилам моста, немного постоял, привалившись к ним, как бы в задумчивости. И убедившись, что вокруг ни души, бросил вниз, в черную искрящуюся воду, ломик, обе пары наручников и два «карманника» погибших бандитов. Корпуса «карманников» я предварительно расколол ломиком, чтобы, чего доброго, не всплыли.

Потом я сел в машину и съехал с моста назад, на правый берег. Никакая сила не могла сейчас заставить меня продолжить путь по левому берегу, мимо того места, где погибли Жиляков и Самсонов. И пересекать центр города мне тоже не хотелось. Двигаясь опять вкруговую, полутемными «собачьими» районами, я вернулся к Ланской. Всего в нескольких окнах нашей пятиэтажки горел свет: рабочий день закончился, большинство офисов опустели.

Меня все еще трясло от пережитого. Болели ребра, отбитые дутиком, ныли ушибленные скулы. Я поднялся в квартирку-офис, первым делом выпил большую стопку водки, потом выкурил сигарету. Надо было взять себя в руки и что-то делать. Хотя бы самое необходимое.

Превозмогая боль и усталость, я достал из сейфа сканер, спустился к «Церере», включил в ней телевизор погромче и поймал местные новости. Потом обошел вокруг со сканером в руке. Он молчал. Значит, подслушку к моей машине в фирме «РЭМИ» не прилепили. (Спасибо, Елена Александровна, хоть за это!) А в новостях, перечисляя дорожные происшествия, ни слова не сказали о катастрофе «Тритона». Видимо, его еще не обнаружили.

Я опять поднялся в офис, чуток отдышался, собрался с духом — и вызвал Беннета по шифрканалу. Он сумрачно выслушал мой рассказ обо всем, что случилось. Немного помолчал, оценивая информацию. И неожиданно спросил:

— Ты уверен, что эти парни погибли?

— Уверен.

— Оба?!

— Там просто невозможно было уцелеть.

Беннет покачал головой:

— Поздравляю, Вит, поздравляю. Ты делаешь успехи. Помнится, еще год назад ты не мог даже выстрелить в толпу террористов. А сейчас с такой изощренностью прихлопнул двух профессионалов. И убежден, что не засветился?

— Надеюсь на это. Погибшие никому не успели сообщить о встрече со мной. А полиция, самое большее, сможет установить, что я сегодня проезжал по той дороге. Доказать, что у меня был конфликт с разбившимися, почти невозможно.

— Твои отпечатки пальцев? — спросил Беннет.

— На «Тритоне» их нет. Когда я лез туда, чтоб расколотить автонавигатор, дверца была приоткрыта, и я распахнул ее не рукой, а ломиком. Отпечатки мои были только на пачке сигарет, которую я забросил им за сиденье. Но пачка наверняка сгорела. Да и сам «Тритон» обгорел… Вот что, — вспомнил я, — у погибших в легких должны остаться следы слезоточивого газа. Грамотный медицинский эксперт вместе с хорошим химиком на вскрытии могли бы это установить.

— Ты думаешь, ваше полицейское следствие полезет в такие тонкости? — усомнился Беннет.

— Не думаю. Скорей всего, если и обратят внимание на легкие, просто посчитают, что те бедняги умерли не сразу после удара и успели надышаться гарью.

Беннет кивнул:

— Хорошо, Вит! Не беспокойся за свою задницу. Если к ней начнет подбираться ваша полиция, мы сделаем все, чтобы тебя прикрыть. Действуй дальше. Меня сейчас больше всего интересует информация об этой загадочной фирме «РЭМИ».

— Подожди. Сначала я должен все обдумать.

— Что тебя еще беспокоит? — насторожился Беннет.

— Многое. Прежде всего то, что наша Служба по уставу может действовать только открытыми методами. А я превратился уже в секретного агента, который занимается тайными операциями, вплоть до убийства.

— Ну, Вит, — Беннет сморщился, — ты же понимаешь: закон — одно, а жизнь — это совсем другое.

— Понимаю, — сказал я. — И хочу тебя спросить о той же «РЭМИ»: как получилось, что строительство такого гигантского аэродрома ни единым словом не отозвалось в прессе? Ведь его нельзя не заметить со спутников. Наша Служба, да и комиссия ООН по разоружению, просто обязаны были всполошиться.

— Видишь ли, — замялся Беннет, — к нам, конечно, поступала информация об этом строительстве. Мы изучали спутниковые снимки. Но, поскольку выяснили, что объект не государственный и не военный, решили не поднимать шум.

— Договаривай до конца! — потребовал я. — Что значит — не поднимать шум? Получается, вы отслеживали и пресекали все сообщения на эту тему, чтобы они не попали в Интернет?

Он вздохнул:

— Можно считать и так. Мы не хотели преждевременной огласки. Но информация об аэродроме была одним из тех сигналов, которые заставили нас обратить внимание на фирму «РЭМИ». И заняться расследованием, казалось бы, заурядного случая с машиной их конкурентов, улетевшей в реку.

— Замечательно! — сказал я. — О чем ты еще умолчал, когда бросал меня в эту мясорубку?

— Вит, не пытай меня! — взмолился Беннет. — Мы здесь, в нью-йоркском Управлении, как на высокой горе: видим далеко, но не различаем деталей, а в них-то вся суть. Прошу тебя, действуй дальше! Любая поддержка тебе обеспечена.

— Я же сказал: сначала я должен все обдумать.

— И сколько ты собираешься думать?

— Не знаю. Может быть, два дня. А может быть, неделю. Не торопи меня!

— Ну, думай…

Голографическая физиономия Беннета провалилась в погасший экран компьютера.

А я после всего пережитого чувствовал себя смертельно усталым и еще — грязным. Не было сил даже доехать до гостиницы. Я решил заночевать в квартирке-офисе. Ванна здесь была, я мог принять душ. Правда, в гостинице действовало круглосуточное кафе, там я получил бы ужин. А здесь в холодильнике на крохотной кухне, кроме бутылки водки, стояли только банки с пивом. Да еще нашлись в тумбочке соленые орешки к тому же пиву, баночка кофе и сладкие сухарики. Но я от усталости почти не хотел есть.

С банкой пива и пакетом орешков я вернулся из кухни в комнату и опять уселся в кресло перед компьютерами. Поглядел на снимок ночного Петрограда прошлого века, он всегда меня успокаивал. Поглядел на фотографию деда (я увеличил ее с пенсионного удостоверения). Поглядел на висевший рядом, обязательный для моего офиса, портрет Генерального секретаря ООН Ричарда Хорна, «президента планеты», как льстиво называли его комментаторы, представительного темнокожего господина из австралийских аборигенов. Сама его внешность служила лучшим доказательством того, что победители в Контрацептивной войне вовсе не были шовинистами и расистами.

И тут я невольно подумал о портрете над рабочим столом Елены. И вспомнил, наконец, кто на нем изображен! Конечно, конечно, дед рассказывал мне об этом человеке, я читал о нем в дедовых книгах. Как я раньше не догадался!

Я достал из книжного шкафа том старинной энциклопедии советских времен, быстро перелистал, нашел нужную статью. Конечно, это он! Здесь, в энциклопедии, на крохотной фотографии, точно такой же, как в кабинете Елены на холсте в золоченой раме: лицо пророка, седая борода, строгий взгляд сквозь стекла очков.

Ну и ну! Чудные дела творятся в две тысячи восемьдесят пятом году в лесах на Свири под портретом Циолковского!

10

На следующее утро я съездил в гостиницу, плотно позавтракал, собрал кое-какие вещи. Потом вернулся в квартирку-офис. По дороге накупил всевозможных продуктов и набил ими холодильник на кухне. В ближайшие дни я собирался работать. По-настоящему, безвылазно. Так, как не работал со дня своего зачисления в спецслужбу ООН, а может быть, и за всю жизнь.

Включив оба компьютера, я первым делом внимательно просмотрел новостные передачи местных каналов. Все они дружно сообщили, что в Лодейнопольском районе, под откосом, недалеко от шоссе, найдена разбитая и обгоревшая машина марки «Тритон». Судя по номеру, она принадлежала некоему Эдуарду Просецкому (на экране появлялась толстая харя дутика), профессиональному охраннику, в последнее время нигде не работавшему. (Вот так здрасьте! Даже не знаю, что больше меня удивило: то, что этот безмозглый мешок мяса носил вполне нормальное человеческое имя, или то, что его служба в фирме «ДИГО» была тайной.)

В кабине «Тритона» спасатели обнаружили два раздавленных, обожженных трупа. Как ни поразительно, у обоих погибших не было при себе ни карманных компьютеров, ни вообще каких бы то ни было документов, которые могли бы послужить идентификации. Личность одного погибшего эксперты все же сумели установить: это владелец машины. (Еще бы не установить, по комплекции!) Опознать другого не удалось.

Автонавигатор при катастрофе был разбит вдребезги, даже аварийный маячок не успел подать сигнал тревоги. Защищенный блок записи дорожной обстановки уцелел, но никакой информации на нем не оказалось. Похоже, хозяин его вообще никогда не включал.

«Тем не менее, — утверждали ведущие, — причины катастрофы совершенно ясны. В крови у погибших найдены следы наркотика. Разрушенная дорожная ограда, расстояние, которое пролетел „Тритон“, характер его повреждений позволяют оценить скорость в момент падения под откос: двести тридцать — двести сорок километров в час. Безумное лихачество в состоянии наркотического опьянения, проклятье наших транспортных артерий, до каких пор будет оно губить человеческие жизни?! Вместе с тем нельзя не сказать и о низком качестве антиобледенительной обработки шоссейного покрытия. Дорожная служба области, как всегда, оправдывается недостатком средств и ссылается на малую интенсивность движения. Но наши налогоплательщики…»

Все комментаторы пели почти одно и то же. Явно озвучивали, с небольшими вариантами, единственную полицейскую версию. Но я не сомневался, что в фирме «ДИГО» случившееся поймут по-своему: как продолжение военных действий со стороны «РЭМИ». Опять разбитая машина, опять двое погибших.

Однако мне сразу бросились в глаза и настораживающие различия с катастрофой у речного вокзала. Если тогда городские телевизионные программы захлебывались подробностями, то сейчас все шло как-то под сурдинку. Никто не искал родных и знакомых погибшего Эдуарда Просецкого, чтобы взять у них интервью. (В архивах мэрии, куда я заглянул, дутик числился одиноким, но хоть какие-то близкие у него же, наверное, были?)

Еще любопытней выходило с покойным Чуборем. Никого из комментаторов почему-то не распаляла загадка его неопознанного трупа. (А уж чем не сенсация!) Никто из петроградских жителей не заявил в полицию о его исчезновении. (Правда, если верить архивам мэрии, он тоже не имел семьи.) Но самым поразительным было поведение фирмы «ДИГО». Я просмотрел в Интернете ее текущие сообщения: обычный поток деловой информации. Ни слова о том, что у них пропал сотрудник. (И какой! Начальник отдела по связям с общественностью, он же начальник службы безопасности!) Ни звука, ни малейшего намека. Что жил на свете господин Чуборь, что не стало его — никакой разницы. Неужели они собрались вообще скрыть его гибель? Но такое просто невозможно в бессмертную и компьютерную эпоху…

Я переключил большой компьютер с текущего приема в режим глубокого поиска информации. Последние новости были важны, и я собирался за ними следить, но главное сейчас скрывалось в дебрях Интернета. Задача, которую я сам себе поставил, подавляла масштабами. Я вовсе не был уверен, что мне она по плечу. Конечно, я мог бы связаться с нью-йоркским управлением и потребовать, чтобы там мобилизовали бригаду аналитиков. Раз уж Беннет обещал моему расследованию высший приоритет, пусть выполняет все мои капризы. Однако я был сердит на Беннета. Он скрывал от меня важнейшую информацию. Ему, видите ли, казалось, что так будет лучше для дела. В результате я чуть не погиб. И теперь, в свою очередь, я хотел доказать ему, что справлюсь со всей проблемой вообще без посторонней помощи.

Я вывел на экран компьютера карту мира и удалил с нее окрашенные голубым ооновским цветом зоны протекторатов и лагерей. За исключением этих аномальных регионов, вся обитаемая территория планеты, все страны, как единое целое, должны были стать объектом моего исследования.

Вначале я собирался установить глубину поиска в десять лет. Потом, испугавшись объема, сократил до пяти. И наконец, подумав, окончательно принял семь. Я должен был отыскать — ни много ни мало — все сообщения мировых и местных агентств, телевизионных каналов, периодических изданий, вплоть до самых захолустных, о случившихся за эти годы катастрофах, несчастных случаях, самоубийствах, загадочных исчезновениях. И проанализировать, сопоставляя с одновременными коллизиями экономической жизни: с колебаниями курсов акций, банкротством фирм, их слиянием и возникновением новых; с изменениями цен, течением товарных и денежных потоков, инвестициями, переделом рынков сырья и сбыта; с принятием законов, регулирующих предпринимательскую деятельность, с налогами, тарифами, учетными ставками; наконец, с политической борьбой, программами партий, результатами выборов.

Объем информации, который предстояло перемолоть, был чудовищным. Первые двое суток ушли у меня на составление программы, способной с ним справиться. Я говорю «суток», потому что работал днем и ночью. Когда усталость одолевала, валился на диван, забывался сном на несколько часов, затем вставал, пил крепкий кофе и опять садился к компьютеру. Беннет один раз попытался было вызвать меня по шифрканалу, но я огрызнулся на него так, что он вмиг исчез.

Мне помогло полученное когда-то высшее образование химика-технолога. Вернее, то, что от него осталось в памяти — не компьютерной, а моей собственной. По аналогии с моделированием химических реакций я сумел — для укрощения лавины информации — придумать нечто вроде текучего трехмерного графика событий. Влияние чрезвычайных происшествий должно было проявляться в нем яркими пятнами — препятствиями и завихрениями, изменяющими поток.

В середине третьих суток этой сумасшедшей работы, когда мне показалось, что отладить программу лучше чем есть я уже не смогу, я запустил ее в действие. Мой большой компьютер тихо заурчал, погружаясь в архивные глубины Интернета, просеивая, как песок, миллионы фактов, сообщений, комментариев, нащупывая связи, выстраивая последовательности. На экране успокоительно искрились бессмысленные звездные узоры. Теперь мне оставалось только ждать. Я не мог даже приблизительно представить, сколько времени займет весь процесс.

«Медленно тянулись часы…» Кажется, я начал мыслить фразами из плохоньких детективных романов своего детства. Но часы действительно тянулись и тянулись. Компьютер еле слышно стрекотал, перерывая недавнее всемирное прошлое. Я курил, поглядывая на фотографию старого Петрограда, на полки с книгами. Хорошее мне досталось наследство: русские классики, поэтические сборники. Дед любил поэзию.

На одной из полок, за томами, укрытые на всякий случай от любопытных взглядов подруг, которые порой посещают меня в квартирке-офисе, стояли несколько толстых тетрадей — дневники деда. Когда я был подростком, он, по его словам, провел их ревизию. Попросту говоря, выдрал то, что могло смутить мою неокрепшую душу. Наверное, там было кое-что о женщинах, которых мой добрый дед Виталий — в молодом, да и в немолодом возрасте — щедро одаривал своей любовью. (Бабушка никогда ни о чем не догадывалась. Дед, похоже, удивительным образом сочетал в себе нерушимую преданность семье с неутолимой влюбчивостью. Я сам, с немалым удивлением, узнал об этом лишь после его смерти, когда случайно наткнулся на кое-какие старые письма. И пожалел, что мне и здесь досталась только часть его таланта.) А все оставшееся в дневниках после удаления опасных страниц дед мне читать разрешил. Даже советовал: может пригодиться!

Он ведь мечтал, чтобы я занимался наукой. Но никогда, ни к чему меня не принуждал. Всегда говорил: думай сам, Виталька, выбирай сам. Из его дневников я понял, что это была мудрость, купленная горьким опытом. Со своим сыном, моим отцом, дед был далеко не таким терпимым. И потом всю жизнь мучился раскаянием.

А началось с того, что в год Московской олимпиады и разгоравшейся афганской войны деда выгнали из любимой физики не просто так, а с хорошим волчьим билетом. Теперь не то что в другой научный институт — на любой мало-мальски приличный завод ему не было хода навечно (казалось, именно такой срок отмерен тогдашней власти). Помогли приятели-скалолазы: устроили его мастером в телевизионное ателье, и он начал ходить по квартирам.

Нет худа без добра. Именно так, явившись по вызову с паяльником и тестером, холостой тридцатитрехлетний дед познакомился с клиенткой, которая стала моей бабушкой. Потом на свет появился мой отец. А потом — начало рушиться все вокруг.

Может быть, то, что детство отца пришлось на эпоху всеобщего распада, тоже сказалось на его психике? Говорят, для ребенка мир всегда устроен разумно, а взросление — постепенное познание неразумности мира. Но это относится к временам спокойным. Отцу, родившемуся в год смерти Брежнева и поступившему в первый класс в 1989-м, когда уже начинался голод, когда экран телевизора ежевечерне, как дверца адской топки, открывался в пылающий кошмар все новых национальных погромов, когда взрослые вокруг захлебывались от взаимной ненависти и яростных обвинений, — моему бедному отцу почти не досталось младенческих иллюзий мировой гармонии.

А тут еще — дед, который упрямо пытался лепить из него нечто прямо противоположное тому, что ежедневными, ежечасными ударами выковывала жизнь. Поблекшие каракули шариковой ручки на пожелтевших, истрепанных страницах дедовых тетрадей донесли до меня страсти тех далеких дней.

При Горбачеве дед вернулся было в науку, откуда уже бегом бежали в коммерцию травившие его когда-то партийно-комсомольские активисты и гэбэшные стукачи и где уцелевшие исследователи работали теперь за гроши, на одном энтузиазме. Но тут распался Советский Союз, начались злополучные рыночные реформы. Россия была отброшена в первобытный капитализм, научная система ее развалилась, да и сама наука вызывала у новых хозяев жизни — перекупщиков и бандитов — только презрение.

Руководители института, где трудился дед, советские ученые-номенклатурщики, недолго колебались в выборе между наличными долларами и туманными перспективами сверхпроводимости. Они распродали экспериментальные установки на цветной металл, а помещения лабораторий сдали коммерсантам под склады и офисы. Дед, которому было уже под пятьдесят, снова оказался на улице — мрачной и голодной питерской улице середины девяностых.

Он не хотел эмигрировать, не хотел ездить «челноком» за польскими рейтузами, не хотел разливать по бутылкам поддельную водку, служить сторожем или торговать в ларьке пивом и тайваньскими презервативами. И нашел, наконец, в родном городе работу по специальности: какой-то бизнесмен, оценив познания деда в физике и электронике, нанял его собирать металлоискатели. (В тогдашней очумевшей России целые отряды авантюристов кинулись просвечивать землю. Кто надеялся найти клады, кто — оружие на местах боев.)

Когда его сын-подросток, мой будущий отец, возвращался из школы, дед обычно сидел с паяльником или отверткой в руках, выполняя очередной заказ. И у них начинались разговоры о науке, быстро переходившие в споры.

— Интеллект движет историю, — говорил дед, — мыслью все создается! Додумался человек до паруса — будут корабли, торговля, географические открытия. Додумался до железобетона — будут небоскребы, тоннели, мосты. Что один раз придумано, вечно потом работает и пользу приносит. Вот это урожай! Только у мысли такое чудесное свойство! Нам семьдесят лет всякую чушь про классы талдычили. А на самом-то деле интеллигенция на свете — единственный класс-производитель!

Возражения моего отца дед записывал в дневник не так подробно, как собственные рассуждения, но я мог догадаться о причинах отцовского скепсиса. Бедность действовала на молодое сознание убедительней любого красноречия.

— Да, — горячился дед, сидя с отцом над скудным обедом, приготовленным бабушкой, — сейчас мы нищие, а торгаши и разбойники в роскоши купаются. Так это же безумие! Какие, к черту, реформы? Перевернули человеческое естество, брюхо и кишки поставили над мозгами — вот и все реформы! Кошку вместо наших реформаторов посадили бы, она бы такие реформы не хуже провела.

И начинал снова и снова уговаривать отца, которому хотелось после школы пойти учиться на юриста:

— Хочешь всерьез послужить России, иди в науку! Не может сумасшествие длиться бесконечно. Отрезвление придет — и оживет страна! При нашем безлюдье и наших просторах — одно у нас спасение: в высочайшей науке и технике. Не на кого России больше рассчитывать, кроме своей собственной интеллигенции… Да ведь если уничтожат ее сейчас, как Сталин крестьянство уничтожил, не только в России, во всем мире свет погаснет! Ну не полных же кретинов мы себе выбираем! Они поймут, наконец, поймут!

Один тогдашний ответ отца сохранили страницы дневников:

— Ты на меня так давишь, как будто выбор есть.

И дед сникал. Своей кустарщиной он зарабатывал семье на еду и на одежду из секонд-хенда. Оплатить учебу сына на юридическом факультете он и мечтать не мог.

Отец поступил на пока еще бесплатный радиотехнический факультет. Время перевалило рубеж нового века. А отрезвление России все не наступало. Одуревшая от нефти и крови, она, как по булыжникам, в тяжкой тряске, тащилась уже по двухтысячным годам, теряя остатки разума. Дед пытался еще бороться за душу отца, но, видно, что-то упустил.

И гром грянул. На старших курсах института отца занесло в какую-то националистическую партию. Он и домой стал таскать ее издания. Между страниц дневниковых тетрадей сохранился, спрятанный дедом, потемневший, сухой и ломкий газетный листок: над крикливым заголовком — васнецовские «Три богатыря» в шлемах, украшенных черными завитками, напоминавшими свастику.

Теперь споры отца с дедом обрели страшноватое звучание. От этих записей мне всегда становилось не по себе.

— Как ты не хочешь признать?! — кричал отец — Трагедия русская — дело одних евреев! Целый век они вертели Россией, как хотели! Сначала развалили империю, создали Советский Союз и социализм, потом передумали, развалили Союз, вернули капитализм, чтоб легче наживаться!..

Дед пытался возражать:

— Россию погубили не евреи и социализм, ее сгубила извечная русская бюрократия! Она сожрала революцию, она душила русских работников — от крестьянина до ученого! А как только ей удавалось хоть немного раздуться на их трудах, сразу начинала жаждать мирового господства, разорила страну безумной гонкой вооружений!..

Отец (мой отец!) впадал в истерику:

— Не смей защищать дельцов!!

Тогда и дед срывался на крик:

— Я презираю дельцов, хоть в кипе, хоть с крестом, хоть с полумесяцем! У них нет национальности, и это так же верно, как то, что твои новые приятели — фашисты!

— Они патриоты!!

— Они — фашисты и служат тем же самым дельцам! Только дельцам фашисты и нужны — то как пугало для народа, то как дубинка для него!.. Нашел себе идею, придурок! Не победит в России никогда ваш идейный фашизм, и не мечтай об этом со своими дружками! Слишком стар наш народ, обескровлен, не поднять его даже на гибельное буйство! Все, что вы сделаете, болваны, — приведете на наши и на свои головы фашизм бандитский!..

Отец ушел из дома. Потом — вернулся, плакал, просил прощения. Потом еще не раз уходил, порой на несколько лет, и снова возвращался. Он уже крепко пил. Дед с бабкой всякий раз принимали его.

Наконец, отец женился на моей матери. Оказалось, и при диктатуре ПНВ, при том самом бандитском фашизме, в бедности, в скудости, возможно семейное счастье. Больше того, бедность и скудость служили защитой. Грозное ПНВ не интересовалось теми, у кого нечего было взять. А мою мать отец любил, при ней он стихал. Кто знает, как все обернулось бы, если б она внезапно не умерла от инсульта, когда мне исполнилось всего два года. Отец какое-то время крепился, потом стал срываться в запои, потом — окончательно бросился в бега, оставив меня на руках деда и уже тяжко болевшей бабки…

Тихонько гудел мой большой компьютер. Его экран, словно подбадривая меня, осыпали огненные пылинки: меняли цвет, гасли, сменялись новыми. И вдруг я подумал, что мечта моего деда сбылась. Я все-таки занялся наукой. Да еще каким исследованием! Да еще по собственной инициативе! Если бы старик увидел меня сейчас, он бы от души порадовался.

Я открыл книжный шкаф и достал наугад одну из тетрадок дедова дневника. Бережно пролистал выцветшие страницы почти вековой давности. Дед говорил, что писал все это для себя, и, наверное, почти не лукавил. Почти — потому что любой, кто пытается отделить свою мысль, закрепить ее, хоть с помощью копеечной ручки в школьной тетради, — сознает он это или нет, — уже обращается к кому-то другому. К тому, кто может прийти, как в конце концов к деду пришел я, а может не прийти никогда:

«Июль 1992. Сегодня, к годовщине смерти Высоцкого, показали известную запись, где он поет „Купола“. Десятки раз слышал, знаю каждое слово, каждую модуляцию его голоса. И все равно, когда на тебя опять обрушивается:

В синем небе, колокольнями пр-роколотом, Медный колокол, медный колокол То ль возрадовался, то ли осерча-ал…

— стесняет дыхание в груди и перехватывает горло, как было впервые от этой песни.

Я уже не юноша, и то, что я испытываю, — отнюдь не мальчишеская восторженность, а какое-то очень взрослое, с житейским опытом и жизненной горечью возросшее чувство. Какое?

Оно неощутимо в ежедневной суете, беготне, усталости, будто дремлет в какой-то дальней клеточке. Но его так легко разбудить. Дать толчок могут строки нескольких стихотворений. Смешно и просто фальшиво называть их „любимыми“. Скорее это тяжелые, колючие крупинки металла, застрявшие в душе, в то время, когда все остальное, читанное, слышанное, непрерывно вымывается новыми впечатлениями.

Хотя бы вот это:

Сегодня ночью ты приснилась мне… Не я тебя нянчил, не я тебя славил, Дух русского снега и русской природы. Такой непонятной и горькой услады Не чувствовал я уже многие годы. Но ты мне приснилась как детству — русалки, Как детству — коньки на прудах поседелых, Как детству — веселая бестолочь салок, Как детству — бессонные лица сиделок. Прощай, золотая, прощай, золотая, Ты легкими хлопьями вкось улетаешь. Меня закрывает от старых нападок Пуховый платок твоего снегопада… Или это: Мой век был шумным, люди быстро гасли. А выпадала тихая весна, Она пугала видимостью счастья, Как на войне пугает тишина. И снова — бой. И снова пулеметчик Лежит у погоревшего жилья. Быть может, это все еще хлопочет Ограбленная молодость моя…

Только слова. Казалось бы, одни простые слова. А оно уже разрастается в груди, давит, но не сгибая, а поднимая тебя.

Или вот — вспомнилось все-таки детское: нечто подобное чувствовали мы, мальчишки, когда в начале шестидесятых, в праздничные майские дни смотрели на стоявшие посреди сверкающей Невы огромные и в то же время необычайно изящные и легкие, голубые „Киров“ и „Свердлов“. Остальные суда и подводные лодки, выстроившиеся вдоль всех невских набережных, тоже вызывали интерес, но так приковывали и волновали — только эти два великана.

Теперь, когда они оба давно ушли на слом, когда остались только на фотографиях, стало понятно, что эти спроектированные Масловым крейсера не только были лучшими военными кораблями своего времени, но были и навсегда останутся самыми КРАСИВЫМИ кораблями всех времен.

Что же это за чувство?… И только сейчас, когда Высоцкий пел, до мельчайшего струнного звона, до последней хрипотцы знакомое:

Грязью чавкая жирной да р-жавою, Вязнут лошади-и по стремена-а, Но влекут меня сонной дер-жавою… —

я вдруг ясно осознал: это ГОРДОСТЬ.

Такое крохотное и грязное существо — человек. Комочек слизи, непрерывно пачкающий все вокруг себя, для которого даже высшее из его природных проявлений — любовь — тоже в осуществлении своем грязь и слизь. Такой ничтожный в сравнении с окружающими его огненными и ледяными массами великолепно чистой мертвой материи. И вот он, оказывается, способен строить эти сверкающие купола, поднебесные колокольни, голубые корабли, чистые, прекрасные. Строить то, что будет существовать если не вечно, то несоизмеримо долго в сравнении с его жизнью. А мгновенность и убожество собственного бытия способен оплакать уже действительно вечными песнями…

Да, это — ГОРДОСТЬ. За творчество, в котором человек становится равным Богу. Не случайно среди всех имен Бога, рожденных разными народами, единственное, равно приложимое к человеку — ТВОРЕЦ, СОЗДАТЕЛЬ.

Потому так смешны становящиеся уже навязчивыми церковные службы, молебны, освящения, все эти карнавалом отдающие заменители прежних идеологических ритуалов. Потому с такой радостью (пусть горькой) ощущаешь в душе напряженный ток гордости при соприкосновении с ТВОРЧЕСТВОМ. Это голос того единственного Божества, от которого только и можно ожидать оправдания и спасения нам, скоропортящимся капелькам белкового студня, копошащимся в собственных нечистотах, ненавидящим и пожирающим друг друга».

Грязью чавкая жирной да р-жавою, Вязнут лошади-и по стремена-а, Но влекут меня сонной дер-жавою…

— я вдруг ясно осознал: это ГОРДОСТЬ.

Такое крохотное и грязное существо — человек. Комочек слизи, непрерывно пачкающий всё вокруг себя, для которого даже высшее из его природных проявлений — любовь — тоже в осуществлении своем грязь и слизь. Такой ничтожный в сравнении с окружающими его огненными и ледяными массами великолепно чистой мертвой материи. И вот он, оказывается, способен строить эти сверкающие купола, поднебесные колокольни, голубые корабли, чистые, прекрасные. Строить то, что будет существовать если не вечно, то несоизмеримо долго в сравнении с его жизнью. А мгновенность и убожество собственного бытия способен оплакать уже действительно вечными песнями…

Да, это — ГОРДОСТЬ. За творчество, в котором человек становится равным Богу. Не случайно среди всех имен Бога, рожденных разными народами, единственное, равно приложимое к человеку — ТВОРЕЦ, СОЗДАТЕЛЬ.

Потому так смешны становящиеся уже навязчивыми церковные службы, молебны, освящения, все эти карнавалом отдающие заменители прежних идеологических ритуалов. Потому с такой радостью (пусть горькой) ощущаешь в душе напряженный ток гордости при соприкосновении с ТВОРЧЕСТВОМ. Это голос того единственного Божества, от которого только и можно ожидать оправдания и спасения нам, скоропортящимся капелькам белкового студня, копошащимся в собственных нечистотах, ненавидящим и пожирающим друг друга.

11

Медленно тянувшиеся часы ожидания сливались в сут ки. Мне следовало бы покинуть квартирку-офис, хоть немного прогуляться по свежему воздуху. Но нервное напряжение и азарт в предчувствии результатов приковывали к месту. Пока большой компьютер трудился, выполняя программу, я то спал, то смотрел на маленьком компьютере последние известия — местные, московские, мировые.

На петроградских каналах шум вокруг катастрофы «Тритона» подозрительно быстро стихал. Зато промелькнули сообщения, что областное управление по борьбе с экономической преступностью затевает проверку компании «РЭМИ». Ее обвиняют в нарушении закона о конкуренции и прочих махинациях. Я понял, что корпорация «ДИГО» наносит своему противнику ответный удар.

На федеральных каналах ни «Тритон», ни фирма «РЭМИ» не удостоились даже беглого упоминания. Общероссийские новостные программы переполняла сенсация: красотка-кинозвезда разводилась с энным по счету мужем, режиссером, и собиралась выйти за недавно раскрученного певца. В сравнении с этим грандиозным, потрясающим событием все остальные новости отечества выглядели сущими пустяками. Президент Российской Конфедерации Георгий Михайлович Евстафьев принял верительные грамоты у нового посла Аргентины. Выборы губернатора Царицынской области назначены на воскресенье 12 января 2086 года. В Государственной Думе независимый депутат Милютин провел законопроект о разрешении частным компаниям деятельности в космосе…

Что такое? Стоп! Я быстро переключился на парламентский канал и нашел запись последнего заседания Думы: амфитеатр зала, сонные ряды депутатов. Кто-то, воткнув в ухо наушничек, смотрит фильм на экране карманного компьютера. Кто-то шепчется с соседом. Кто-то откровенно дремлет. На трибуне, под раскинутыми крыльями золотого двуглавого орла, выступает независимый депутат Василий Милютин, осанистый господин с умным, спокойным лицом.

Слушать его пришлось бы долго, поэтому я вывел на экран печатный текст законопроекта и историю вопроса. Оказывается, только в России космическая деятельность до сих пор оставалась монополией государства. В США и других странах эта монополия отмерла давно. Правда, штурм небес частными фирмами повсюду ограничивался запуском коммерческих спутников — связных, технологических, навигационных. Более серьезные проекты, такие как орбитальные станции, база на Луне и полеты автоматических зондов к планетам и астероидам, уже были делом государственным, даже международным. Частному капиталу просто незачем лезть в космические дали.

Я сравнил текст Милютина с соответствующими законами, принятыми в зарубежных странах, и, когда понял разницу, невольно присвистнул. Везде в мире эти акты содержали множество ограничений. Повсюду запрещалось поднимать на спутниках любые радиоактивные и некоторые химические вещества, культуры многих вирусов и бактерий. (Понятно, при сходе с орбиты они не должны попасть в атмосферу.) Повсюду запуски частными компаниями людей в космос могли производиться только с разрешения национальных космических агентств. В милютинском же проекте НИКАКИХ ОГРАНИЧЕНИЙ НЕ ПРЕДУСМАТРИВАЛОСЬ ВОВСЕ!

А существуют ли хоть какие-то барьеры на уровне ООН? Я заставил компьютер процедить все международные соглашения по космосу за последние пятьдесят лет. Оказалось, по-настоящему были проработаны только правовые аспекты деятельности на Луне. О других небесных телах упоминалось звонкими, но бессодержательными фразами вроде того, что они являются «собственностью всего человечества». Отыскался один-единственный конкретный международный запрет: на вывод в космическое пространство ядерного оружия. Всё прочее отдавалось на откуп национальным законодательствам.

Ну дела! До сих пор я и не слыхал, чтобы предприниматели нашей бедной России стремились вырваться за пределы земного притяжения. А тут — без всякого шума, тихо, неприметно — для них открывалось юридическое окошко в небесах, какого не было ни у кого в мире. Делай что хочешь! До Плутона, до самой Туманности Андромеды!.. Кому и зачем это понадобилось?

Но самым поразительным, просто невероятным казалось поведение Думы. Господин Милютин, сославшись на абсолютную ясность своего законопроекта, предложил принять его сразу в трех чтениях. И сонные депутаты согласились! И, словно загипнотизированные, без прений, без всякого обсуждения отдали за него более двух третей голосов! Это означало, что Совет Единства (верхняя палата) теперь обязан пропустить закон автоматически.

Я пробежал разбивку по фракциям Думы. Везде голосование не было солидарным, каждый депутат принимал решение самостоятельно. И тем не менее… В самой большой фракции — правящей Партии российского прогресса — семьдесят процентов проголосовали «за». У оппозиционной Демократической трудовой партии — та же картина. Мелкие партии: Земледельческая, Справедливости, социалисты-консерваторы — повсюду, с колебаниями в один-два процента, всё тот же результат!

Господин Милютин, как положено, поблагодарил высокое собрание, и Дума перешла к другим вопросам. Словно спешила забросать принятый закон ворохом будничных дел. В следующих выпусках федеральных последних известий о нем уже не упоминалось.

Я попробовал выяснить, откуда взялся независимый депутат Василий Милютин. Архив Думы с готовностью выдал мне на экран массу интересных сведений об этом экономисте из Петрограда, о его научных трудах, его спортивных увлечениях, его очаровательной жене и еще более очаровательной дочери. Неясным осталось только одно: кто, черт возьми, пропихнул его в Думу?!

В России, как во всех цивилизованных странах, законы разрешают кандидату не раскрывать источник финансирования его избирательной кампании при условии, что сумма затрат не превысит установленных пределов. Господин Милютин, избираясь в российский парламент, потратил ровно столько, сколько было дозволено. Источник этих средств он пожелал сохранить в тайне.

После четырех суток непрерывной работы мой большой компьютер просигналил, что готов выдать результат. Я уселся в кресло, закурил. Сердце билось учащенно, как перед взлетом на дельтаплане. Отчего-то вспомнилась песенка, которую любил мурлыкать дед:

«Он сказал: „Поехали!“ Он махнул руко-ой!..»

Я коснулся клавиши. На экране потекли вязкие потоки мировых экономических событий, пронося погруженные в них горящие ядра — обозначения смертей и катастроф. Моя методика оправдалась, хотя и не полностью. Кое-какие связи бросались в глаза, но охватить всё половодье было трудновато. Пришлось его прервать. И промучиться еще несколько часов над окончательной программой, способной его укротить. Зато уж после нового запуска результаты пошли в такой наглядной форме, словно провернулся гигантский калейдоскоп и миллионы разноцветных осколков сложились в ясную, ошеломляющую картину…

Об этом предупреждал накануне смерти дед. О чем-то подобном сочинял стихи Али Мансур. Если старый арабский поэт еще не умер в лагере, он мог бы сейчас посмеяться, глядя на экран моего компьютера. А мне было не до смеха. Я готовил себя к тягостному зрелищу, но действительность превзошла любые ожидания, я испытывал настоящий шок.

История вовсе не кончилась с уничтожением обезумевшего мирового Юга. Она не кончилась с полной победой на планете западной буржуазной демократии. И, тем более, не кончилась с приходом генной медицины и бессмертия.

Напротив. Полученные мной результаты говорили (да просто вопили!) о том, что все предыдущие кризисы, обусловленные законами поведения человеческих масс, кризисы, преодоление которых потребовало таких грандиозных усилий и жертв, были всего лишь прелюдией. Что главный, самый страшный кризис начинает развиваться только теперь, когда фанатичные массы исчезли, планета Земля стала просторной, энергия производится в изобилии, а жизнь представляется вечной.

Поразительным казалось не то, что два обреченных на смерть старика — мой собственный дед и Али Мансур — всё предвидели. Поразительной предстала самодовольная слепота нынешних победителей. Они не сумели понять, что буржуазная демократия — это не торжество человеческого разума над звериной человеческой первоосновой, а компромисс между ними. Но компромисс действует лишь в определенных условиях, он не мог длиться бесконечно.

Буржуазная демократия так долго была оптимальным способом выживания и развития цивилизации именно потому, что соответствовала природе человека — смешанной, фарсовой. Пока эта природа не претерпела изменений, пока ее важнейшая составляющая, средняя продолжительность жизни, оставалась прежней, буржуазное общество могло перестраиваться — организационно и психологически, — чтобы поддерживать равновесие с научным прогрессом. Но ведь целью прогресса и подлинным смыслом истории было не что иное, как достижение бессмертия…

То, что в конце XXI века мы привычно называем этим словом, в действительности пока означает всего двукратное — до ста сорока — ста пятидесяти лет — увеличение наших земных сроков. Но уже такая прибавка оказалась тем ПОРОГОМ, переход через который привел к необратимым изменениям. Весь ритм нашей жизни, установленный миллионами лет эволюции и тысячелетиями цивилизации, рассчитанный на «нормальное», — грубо говоря, семидесятилетнее, — существование, пришел в катастрофическое противоречие с новой реальностью.

Основа жизни буржуазного общества — конкуренция. Непрерывное соперничество кипит во всех сферах деятельности. Юридические установления понуждают пробиваться к успеху только цивилизованными методами, а неудачнику дают возможность выбыть из игры, сохраняя жизнь и достоинство. Эти законы, эти правила борьбы вырабатывались и шлифовались веками. Они достигли пределов совершенства. Еще несколько десятилетий назад их действие казалось безупречным.

Но в том недавнем прошлом, до наступления эры генной медицины, никто почему-то не видел, что дело заключалось не столько в мудрых законах, сколько в биологии: все соперники с равной скоростью старели. И потерпевший поражение в конце концов отказывался от борьбы просто потому, что у него не оставалось ни сил, ни времени переиграть партию заново.

Генная же медицина привела к такому замедлению процессов старения, что в течение долгого (недопустимо долгого) периода в игре стали оставаться ВСЕ. Выброшенные смогли возвращаться в нее снова и снова. И они, конечно, стремились вернуться, ибо невозможно представить того, кто, сохраняя силы, смирится с поражением, с отсутствием перспектив на всю оставшуюся — новой длительности — жизнь. К «возвращенцам» непрерывно добавлялись молодые, только вступающие в борьбу за место под солнцем (рождаемость, хоть сильно сократившаяся, не исчезла полностью).

В результате, при том, что о перенаселении планеты и речи быть не могло, в каждой отдельной профессиональной нише возникла жестокая давка. Тем более жестокая, что раньше сознание общей краткости жизни хоть как-то примиряло неудачников с их победителями, а бессмертие, напротив, стало разжигать неугасимую зависть и ненависть.

Мои графики показывали: сонное спокойствие последних лет было всего лишь видимостью. Под гладкой дневной поверхностью, в темной глубине, нарастала смертельная борьба кланов. Свободная конкуренция неминуемо превращалась в междоусобную войну: победа над конкурентом оказывалась возможной только путем его физического уничтожения. Террор, казалось бы, устраненный вместе с питавшими его внешними факторами — национальной, религиозной, социальной рознью, — начал разгораться ВНУТРИ отвыкшего от него общества. Защитные механизмы, выстроенные против фанатиков, не срабатывали, потому что черту закона переступали уже не фанатики-террористы, а самые что ни на есть люди системы.

Пока террористические акты маскировались под несчастные случаи и катастрофы. Пока еще растворялись в массе по-настоящему случайных аварий, взрывов, пожаров, внезапных смертей, самоубийств. Можно было подивиться, с какой изощренностью действовали новые преступники. Но скрытность, конечно, не продержалась бы так долго, если б не была потребностью самого бессмертного общества.

Наша цивилизация только что пережила самый решительный и самый болезненный перелом в своей истории. На несколько десятилетий растянувшаяся Третья мировая война, исчезновение с лица Земли огромных, густонаселенных государств, пришествие генной медицины и разрушение извечного психологического строя, основанного на сознании каждым человеком краткости его бытия, — всё это явилось сильнейшим коллективным стрессом. Вслед за великими потрясениями неминуемо должна была прийти столь же великая разрядка. Или хотя бы ее иллюзия.

Стремление к покою стало всеобщим. Оно порождало милость к побежденным народам (содержание протекторатов и лагерей немалым бременем ложилось на мировую экономику). Оно породило и невиданный самообман. Заказные убийства и диверсии так легко списывались на случайное стечение обстоятельств не только благодаря искусству киллеров. Еще сильней искажала картину готовность полиции и прессы к наиболее безобидной для всех трактовке фактов. Наверное, здесь играли роль и подкуп, и злой умысел, но прежде всего так проявлялась именно всеобщая потребность в успокоительной лжи «конца истории».

Поразительно! Еще в минувшие, смертные, времена люди осознали, что благополучие общества зависит от степени открытости. То, что мы называем социальным прогрессом, и было прежде всего ее нарастанием. Последний логический шаг подсказывал: переход к бессмертию потребует уже не просто значительной, но абсолютной правдивости, в иных условиях цивилизация бессмертных людей просто не сможет существовать. А на деле в недрах преображенного общества с самого начала стала разрастаться ложь.

И эта ложь становилась всё более осознанной и целенаправленной для тех, кто в ней участвовал. Я вспомнил и по-новому оценил собственную службу в полиции. Когда-то при малейшем подозрении на убийство с помощью яда меня посылали с оперативниками на выезд, чтобы я на месте взял пробы. Потом мне приказали сидеть в лаборатории, а пробы стали отбирать — и самое главное, решать, стоит ли их отбирать вообще, — другие люди. Сколько смертей от умышленных отравлений списали с тех пор в одном Петрограде на несчастные случаи и болезни?

Беннет, командуя африканскими лагерями, отлично знал, что поступающая оттуда статистика сфальсифицирована, и мотался по континенту с инспекциями. А получив повышение, сам уже манипулировал прессой в масштабах планеты. Неудобную и тревожную информацию попросту скрывал, как это было с аэродромом в Пидьме.

Ложь нарастала, но под ее покровом еще быстрей нарастали хаос и преступность. Близилось время, когда никаким обманом уже не удастся поддерживать в обществе иллюзию спокойствия. Мир попросту взорвется открытой войной всех против всех. Мне казалось, будто я заглянул в кратер вулкана и увидел, как из глубины неумолимо поднимается к поверхности огненная лава…

Я прибег к своим собственным, испытанным успокоительным средствам: выпил стопку водки, выкурил сигарету. Подумал еще немного. Потом подключился к шифр-каналу и вызвал Беннета.

Его первая реакция на мой доклад была именно такой, какой я от него ожидал:

— Вит, ты сошел с ума! Зачем ты вообще полез во вселенские дебри? Я поручил тебе расследовать деятельность конкретных компаний — «ДИГО» и «РЭМИ», а ты превысил свою компетенцию!

— Да пойми же, Уолт, баталии между этими двумя фирмами — только эпизод всеобщей грызни. Вот о чем надо беспокоиться нашей Службе! О главной опасности, угрожающей человечеству!

Он притих и смотрел на меня исподлобья, с каким-то странным, напряженным видом. А я повторял, я настаивал, пробиваясь к его сознанию:

— Когда вводили генную профилактику, боялись перенаселения. Боялись напрасно. Бездетные народы Юга вымирают от старости в лагерях, а у западных наций, получивших бессмертие, установилась ничтожная рождаемость. На Земле сейчас гораздо меньше людей, чем полвека назад. Но как раз бессмертие сделало нашу планету в МОРАЛЬНОМ отношении тесной, как никогда, породило небывалую ненависть друг к другу. Вся четырехсотлетняя буржуазная демократия была обречена в тот день, когда генная профилактика вышла из лабораторий и стала доступной хотя бы только для жителей развитых стран. Скоро наша цивилизация взорвется, как подожженный пороховой погреб!.. Ты слышишь меня? Ты понимаешь, о чем я говорю?

Беннет нахмурился. И внезапно произнес:

— Черт возьми, надо же было, чтобы до этого докопался именно ты!

Я опешил. Потом вскипел:

— Что значит — «именно ты»? Что значит — «надо же»? Хочешь сказать, что не верил в мои мозги? Представлял меня типичным русским из ваших анекдотов, ленивым и туповатым?

Беннет замотал головой:

— Не цепляйся к словам! Сейчас не время для обид и твоих национальных комплексов!

— Ты веришь мне или нет?! Он прикрыл глаза. Вздохнул:

— Я готов тебе поверить, Вит. Да что там, я тебе верю… — И вдруг вскинулся и быстро заговорил, словно оправдываясь: — Я сам это чувствовал, чувствовал, к нам поступали сигналы! Просто никто не догадался процедить Интернет так ловко, как исхитрился ты. Что делать, нашу Службу создали специально для того, чтобы отслеживать и предупреждать всеобщие опасности, а эти главные дураки в штаб-квартире ООН не в состоянии понять, откуда настоящая угроза идет. Они всё еще борются с исламизмом, коммунизмом и прочими призраками былого, а на серьезную работу даже не дают настоящих денег, трясутся над каждым миллионом долларов… — Он запнулся: — Так сколько, по-твоему, нам остается времени?

— Точно предсказать не могу. Десять, пятнадцать, двадцать лет. Может быть, немного больше. Во всяком случае, когда всё у нас заполыхает, последние старики-подопечные в лагерях будут еще живы. И посмеются над нами. Вот только веселиться им придется недолго: в общем развале они останутся без пищи, без медицинского ухода и вымрут в считаные дни.

— При чем здесь подопечные?! — изумился Беннет. — Что ты несешь?! Давай перекачивай мне свои материалы. Я пойду с ними на самый верх, я докажу нашим болванам…

— От тебя потребуют план конкретных действий, — охладил я его. — И что ты сможешь предложить? Запретить генную медицину?

Он умолк, насупился. Потом вкрадчиво спросил:

— А что ты предлагаешь, Вит? У тебя есть какие-то соображения?

— Пока я собираюсь продолжить расследование. И мне нужна твоя помощь.

— Всё, что угодно!

— Хорошо, слушай: мне надо узнать кое-какие подробности, явно секретные, о работе Государственной Думы, это наш парламент. В такие заоблачные выси меня, конечно, никто не пустит, несмотря на ооновский мандат. Поэтому тебе придется…

— Но мы не занимаемся политикой, Вит!

— Не морочь мне голову!! — закричал я. — Боретесь с коммунизмом, исламизмом, анархизмом и не занимаетесь политикой?!

— Но, Вит, речь идет о демократическом органе власти суверенной демократической страны. Мы не можем совать нос в чужую парламентскую кухню.

— Можете! Свяжись с ЦРУ, с Госдепартаментом, с разведками Англии, Германии, Японии, да тебе лучше знать, с кем связаться! Или ты хочешь сказать, что нынешняя ООН — это не коллективный штаб Запада по управлению миром? Так пытайтесь управлять всерьез, чёрт бы вас побрал, пытайтесь бороться, хоть что-то делать, пока и политика не вырвалась из ваших рук!

Беннет встрепенулся, зарычал:

— А как она может вырваться?!

— Ты еще не понял? — Всё-таки я чувствовал себя задетым его «надо же, именно ты» и сейчас мог с полным правом взять реванш: — Да самые гибельные конфликты запылают как раз в сфере политики! Буржуазная демократия с ее межпартийной борьбой была хороша только при людской недолговечности. Политические неудачники, как в бизнесе, выходили из игры, истратив отпущенные им природой силы и время. Сменяемость лидеров обеспечивали не столько выборы, сколько процессы старения… Ты понимаешь, о чем я говорю? Влияние активного деятеля на жизнь общества — находился он на государственном посту или в оппозиции — длилось до тех пор, пока он тоже не исчерпывал силы и не отправлялся на покой либо в небытие, освобождая сцену… Сейчас мы по-прежнему ограничиваем сроки пребывания у власти и хотим верить, что всё будет в порядке, но со сцены-то никто не уходит! На ней остаются и накапливаются все честолюбцы, жаждущие власти и славы, все одержимые, мечтающие о переустройстве мира по своим прожектам. Все — со своими идеями, принципами, а главное — со своими кланами… К тебе и к тем, кого ты называешь главными дураками, всё это тоже относится!

Мне хотелось уязвить его и окончательно рассчитаться, но Беннет уже овладел собой.

— Ты в самом деле считаешь, что положение так серьезно? — спросил он спокойно.

— Видишь ли, наверное, мне легче, чем тебе, представить масштаб угрозы. Я родился в России, историю моей страны я прожил и чувствую, как собственную жизнь. Конечно, бессмертия у нас не было, зато были времена, когда и естественная продолжительность жизни политика становилась для его конкурентов нестерпимо велика. Мы, русские, привыкли списывать всю мерзость и кровь, с этим связанные, на свою нецивилизованность. Но простая логика подсказывает, что и в самом цивилизованном, по вашим, по западным меркам, обществе переход к бессмертию означает гибель демократии. Политическая состязательность неминуемо обернется террором против соперников и подавлением несогласных.

— Если допустить, что ты прав, — сказал Беннет, — получается, что мы катимся к Четвертой мировой войне?

— Я бы назвал ее Всепланетной Гражданской.

— Звучит красиво, — угрюмо согласился Беннет. — И на оставшееся мирное время, ну относительно мирное, ты отпускаешь нам всего лет десять-двадцать? Ты большой оптимист, Витали, и у тебя щедрая душа… — Он помолчал немного, потом небрежно спросил: — Так чем тебе не угодил ваш уважаемый российский парламент?

Я быстро пересказал ему ситуацию с законопроектом Милютина.

— Действительно любопытно, — заметил Беннет. — Правда, в парламентах бывают всякие чудачества. И что именно в этой истории тебя заинтриговало?

— Во-первых, я хочу узнать, каким зельем господин Милютин так опоил своих коллег-депутатов, что эти сонные лентяи, которые годами пережевывают любой пустяковый вопрос, вдруг встрепенулись и одним духом перекинули через себя закон с непредсказуемыми последствиями.

— А во-вторых?

— А во-вторых: кто, черт возьми, вообще провел в Думу этого красавца Милютина?

— Как ты надеешься это разгадать? — осведомился Беннет.

— Очень просто: нужно выяснить, кто финансировал его избирательную кампанию.

— Хорошо, — сказал Беннет, — я постараюсь узнать всё, что тебя интересует. — И вдруг спохватился: — А ты случайно, от возбуждения, ни с кем не поделился своими прогнозами?

— Помилуй! Я знаю, что такое служебная тайна. Я не болтун. Да, наконец, у меня просто нет ни друзей, ни знакомых.

— Смотри, — проворчал Беннет, — высшая секретность!

— Я понял.

— Высшая! — он погрозил мне пальцем и, не попрощавшись, отключился от связи.

Я посидел немного у погасшего экрана, не чувствуя уже ничего, кроме усталости. Потом поднялся и поехал в гостиницу отсыпаться.

12

Когда на следующее утро я отправился из гостиницы в квартирку-офис, короткий изъезженный путь от Каменного острова до Ланской мне показался необычно долгим. Я переключил управление «Церерой» на Антона, а сам разглядывал попутные и встречные машины в облачках пара, немногочисленных прохожих, дома, рекламные экраны, где всё так же искрились и менялись непонятно кому адресованные сюжеты. Я пытался представить, во что обратится этот пейзаж, если сбудутся мои прогнозы. Всё здесь будет разрушено или что-то уцелеет?

Я жалел свой город. После смерти деда он был единственным, что на всем свете осталось мне близким. Этот город, отчасти ушедший, отчасти сохранившийся, отчасти придуманный дедом и дополненный моим собственным воображением, казался мне живым. Он был для меня символом всей России — прекрасным, несбывшимся обещанием. И сейчас мне даже не хотелось упрекать его в том, что он сам виноват в своей прошлой и будущей судьбе.

А реальный город за стеклами машины, проснувшийся, набирающий свой утренний деловой темп, еще не знал о том, что мне открылось. Да он и не желал ничего знать, кроме повседневных забот, я не смог бы до него докричаться. Бесполезно было проклинать его глухоту, еще наивнее — удивляться ей.

Если что-то и казалось мне удивительным, так это собственное состояние. Я не испытывал страха. Конечно, я чувствовал тревогу, тревогу и горечь. Я не только жалел свой город. Я сознавал, что в грядущей катастрофе мне самому, вместе с большинством людей, скорей всего не уцелеть. Но это знание не могло отбить у меня любопытства к происходящему.

Я вспомнил старый анекдот, рассказанный мне когда-то дедом, анекдот-загадку, который, наверное, не мог родиться нигде, кроме нашей России. Там был вопрос: «Путевой обходчик живет вместе со своим парализованным отцом в домике возле железной дороги. Вдруг он узнает, что по одной колее навстречу друг другу со страшной скоростью мчатся два поезда и сейчас столкнутся как раз напротив его домика. Предупредить машинистов он уже не может. И сам не может убежать — из-за отца. Что он должен сделать?» Правильный ответ: он должен вытащить отца из домика, усадить поудобнее и сказать: «Смотри, батя! Такого ты еще не видел!»

У меня не было ни отца, даже парализованного, ни деда, вообще никого из близких. Что ж, подбодрить словами «смотри, батя!» я мог хотя бы сам себя.

Всего несколько дней назад я полагал себя почти бессмертным. Отчего переход к состоянию опасности, даже обреченности, не поверг меня в отчаяние? Может быть, оттого, что в глубине души я никогда и не верил в прочность всего этого мира? А может быть, оттого, что понимал: открывшееся мне будущее ни в чем не изменит меня в настоящем. Я уже не стану ни умнее, ни глупее, ни лучше, ни хуже. В любом случае останусь таким, как есть, до всеобщего конца. Наверное, там, в самом финале, мне суждено будет пережить минуты ужаса, подобные тем, что я пережил недавно в схватке с бандитами на дороге. Но ведь финал настанет еще не завтра…

Словом, я стремительно вернулся к состоянию нормального человека минувших смертных времен. И заново обнаружил, что горькое ощущение смертности, как ни странно, отчасти является спасительным.

Вся философия мигом вылетела у меня из головы, когда я сел к компьютеру, чтобы осуществить главное дело, намеченное на сегодня. Я собирался позвонить Елене. После нашего знакомства прошла всего неделя, но, казалось, это было давным-давно, столько событий с тех пор случилось.

Я припомнил внешность Елены, ее улыбку, попытался вызвать в памяти ее голос, и у меня, как у влюбленного мальчишки, защемило в груди. Пальцы, которые уже легли на пульт, застыли в нерешительности. Я никак не мог набрать номер ее «карманника».

Чтобы получше подготовиться, я запустил в Интернете поиск сведений о Елене. Я знал ее имя и отчество, знал место работы и должность. Для большинства людей таких исходных данных более чем достаточно. Однако я догадывался, что с Еленой будет сложнее. Так оно и вышло. И центральная справочная служба, и архивы мэрии отказались дать ответ. На экране вспыхивала надпись: «Доступ к личному файлу закрыт. Введите пароль».

Засекреченные личные файлы в открытых для всех муниципальных архивах встречаются крайне редко. Ваш файл, конечно, может закрыть администрация, если вы — носитель государственных тайн. А вот, чтобы добиться такого засекречивания самому, надо не только иметь веские причины, но и, как водится, потратить уйму денег. В любом случае дело это весьма непростое. Даже господа Чу-борь и Просецкий, натуральные бандиты, имели открытые файлы.

Моим единственным уловом оказалась фамилия Елены, которую я (хорош влюбленный сыщик!) не потрудился до сих пор узнать: Александрова. Правда, и фамилия показалась мне фальшивой. Уж больно смахивала на псевдоним, образованный от отчества.

Я начал было набирать ее номер. Опять застыл. Потом обругал себя. Черт возьми, с моим-то календарным возрастом, с моим жизненным опытом — впадать в такую робость! Да, в конце концов, я нахожусь на службе и просто обязан использовать знакомство с Еленой в интересах расследования!

На первый мой вызов она не ответила, ее номер был выключен. Неужели еще спит? Нет, скорей всего уже находится на работе. Надо подождать. Деловая женщина могла отправиться на важное совещание, отключив свой «карманник». А может быть, она еще только прихорашивается у зеркала, чтобы появиться перед своими коллегами во всем блеске? Я невольно вздохнул, представив такую картину. Надо подождать…

Я просмотрел новости, выкурил сигарету и опять послал вызов. На этот раз она откликнулась почти мгновенно. Я вывел изображение на экран большого компьютера, и когда Елена там появилась (она сидела за своим столом, под портретом Циолковского), у меня перехватило дыхание. Голография немного искажает черты и краски, но Елена — с ее сияющими синими глазами, задорной улыбкой, мальчишеской стрижкой — и в голографии показалась мне очаровательной. Даже некоторые неправильности ее внешности вроде высокого лба и крупноватых для тонкого лица зубов только усиливали обаяние. Хотелось думать, что всё это дано ей от природы, а не является результатом пластической косметики. Впрочем, если над ее обликом и поработали косметологи, то надо признать, что они сделали свое дело великолепно. Итогом была полная неотразимость. Во всяком случае, для меня.

— Здравствуйте, Елена Александровна! — сказал я. — Вы меня еще помните?

— Господин Фомин! — обрадовалась она. — Ну наконец-то! Куда же вы пропали?

Я ожидал чего угодно, только не такого приветствия.

— Вы хотите сказать, что ждали моего звонка?

— Конечно!

— Однако, если мне не изменяет память, вы закончили нашу встречу напутствием «убирайтесь вон»?

Елена засмеялась:

— Ну, во-первых, как знаток женской психологии, вы должны знать: для женщины ничто не окончательно и любая фраза имеет много оттенков смысла.

— А во-вторых?

— А во-вторых, вскоре после нашего прощания вы показали истинное геройство. На нас, женщин, это всегда действует.

Я насторожился:

— Какой именно из моих подвигов произвел на вас впечатление?

— Скажем так: небольшое приключение, случившееся с вами на дороге.

Мужчина всегда остается мужчиной, и первая промелькнувшая у меня мысль была о том, что этой всеведущей бесовкой мне, похоже, никогда не овладеть. Лишь затем я почувствовал настоящее беспокойство: значит, правда о гибели тех двоих в «Тритоне» известна не только мне и Беннету, но еще и насмешливой красотке, а значит, всей ее подозрительной фирме.

— Вы хотите сказать, — начал я, осторожно подбирая слова (мы ведь говорили не по шифрканалу, а по обычной связи), — что следили за мной на обратном пути?

— Я назвала бы это по-другому, — она улыбнулась еще очаровательней. — Мы всего лишь выполняли долг хороших хозяев: проводить гостя до дома. И когда мы увидели, что у вас… э-э… возникли трудности, то были готовы прийти на помощь. К счастью, вы сами справились с проблемой.

— Это было геройство от страха, — признался я.

— Не вижу ничего унизительного, — ответила Елена. — Унизительно, когда от страха не сопротивляются, молят о пощаде, а вы вступили в схватку и победили.

— Мне повезло, ведь я тогда блефовал.

— Мы догадались и об этом, — спокойно сказала она. — Что ж, умный человек защитит себя и с помощью старой игрушки, раз дураки и трусы ее боятся.

Черт возьми, значит, помощники Елены, пока мы с ней беседовали в ее кабинете, ухитрились не только покопаться в моей биографии, но еще и вскрыть, и обыскать мою машину, иначе откуда бы они узнали, что «наган» — муляж! Мне не оставалось ничего другого, как растянуть свою физиономию в сладкой улыбке:

— Так значит, я не только храбрый, но и умный? Она слегка сощурилась:

— Не зазнавайтесь, господин Фомин!

— Как я могу зазнаваться, когда теперь моя голова в ваших руках?

Елена пожала плечами:

— Если вы опасаетесь, что мы раструбим по свету о вашей роли в некоем дорожном происшествии, то можете успокоиться. От нас никто ничего не узнает. Что случилось, то случилось, и результат нас вполне устраивает.

Конечно, фирме «РЭМИ» не имело смысла доносить на меня в полицию, ведь я, пусть невольно, уничтожил ее врагов. Хотя мне не слишком понравились и жесткие потки в голосе Елены. Какими бы мерзавцами ни были погибшие бандиты из «Тритона», речь всё-таки шла о двух человеческих жизнях.

Елена заметила, что я насупился, и улыбнулась новой улыбкой — доверчивой и ласковой:

— Что-нибудь не так, господин Фомин?

Сколько обличий было у этой женщины! Я понимал, что ее сочувствие — только игра, но — такая — она казалась мне особенно желанной. А еще за моей спиной маячила тень Беннета и требовала скорейшего внедрения в компанию «РЭМИ».

— Всё в порядке, — ответил я. — Всего лишь размечтался о продолжении нашего знакомства. Когда вы позволите мне увидеть вас, а не вашу голограмму?

— Вы действительно так сильно этого хотите?

— Больше всего на свете!

— Не знаю, где взять время, — она задумалась. — У меня настолько плотный рабочий график…

Это был долгожданный перелом, и я ринулся в атаку:

— Вы будете в ближайшие дни в Петрограде?

— Буду. Наверное, даже завтра.

— Великолепно! — воскликнул я. — Подарите мне завтрашний вечер!

— У меня много дел, — засомневалась она, — вечер наполовину занят.

— Стало быть, наполовину свободен! Когда мы встретимся?

— Всё зависит от того, что вы хотите предложить.

— Я приглашаю вас в ресторан.

— Как примитивно, фи!

— Ну, если «Император Павел» для вас примитивен…

— «Император Павел»?! — кажется, ее удивление было искренним. — Так вы еще и миллионер?

— Я только скромный служащий. Но я всю жизнь копил деньги, чтобы повести туда единственную, неповторимую, которую должен когда-нибудь встретить!

— И, по-вашему, этот час настал?

— Настанет. Завтра, в семь вечера, у главного входа.

— В половине восьмого.

— Лишних полчаса ожидания! — простонал я. — Где взять силы?

Она усмехнулась и отключила связь.

Потом я долго сидел перед погасшим экраном. Всё-таки от событий последних дней да от иронии Елены меня потянуло в мировую скорбь. Если даже я смогу завоевать Елену (к черту высокие слова: если сумею переспать с ней), то и это будет всего лишь победой в игре, такой же фальшивой, как все игры. А мне, с моим новым знанием, больше не хотелось никаких игр и никакой фальши.

Я попытался представить, что посоветовал бы мне дед Виталий. Наверное, он постарался бы меня подбодрить. Он сказал бы, что в любой ситуации надо прежде всего продолжать жить. Много или мало до конца света осталось времени, его следует как-то провести, не теряя человеческого облика. Да и к моему расследованию можно относиться не как к игре, а как к безнадежному, но необходимому усердию матроса, откачивающего воду ручной помпой из трюма всеобщего «Титаника».

В итоге своих раздумий, чтобы не пропадал рабочий день, я запустил по всем новостным программам поиск информации о «ДИГО» и «РЭМИ», а сам отправился пить пиво и дремать на диване.

Эти занятия оказались настолько целительными для моих усталых нервов и так увлекли меня, что я лишь к вечеру сел у компьютера просмотреть улов. Он оказался невелик, но любопытен: управление по борьбе с экономической преступностью начало-таки обещанную проверку фирмы «РЭМИ». Комиссию возглавил известный следователь, советник юстиции Хоботов, который уже пригрозил: если подтвердится, что фирма нарушала закон о конкуренции, она будет объявлена банкротом с назначением внешнего управляющего.

Я немедленно выудил из Интернета всё, что там было разбросано о знаменитом Хоботове. Нашлись даже видеоролики: его выступления в суде, работа в кабинете, отдых на пляже в кругу семьи. Внешность советника юстиции (особенно в плавках) впечатляла, толщиной он напоминал покойного дутика. Правда, был выше на целую голову, и там, где у дутика бугрились генетически измененные мышцы, у господина советника светилось розовое сало. Я узнал, что в юридических и предпринимательских кругах ему даже дали прозвище Розовый Слон. И это, мол, было связано не только с комплекцией и фамилией, но прежде всего — с чистотой и упорством в борьбе за соблюдение закона.

С любопытством я разглядывал на экране его необъятную физиономию, подобную пухлой подушке. В наше время похудеть на полсотни килограммов не сложно. Значит, господин советник сознательно поддерживал свои габариты. Считал, наверное, что это создает имидж тяжеловесной и справедливой мощи.

Мои размышления прервал пронзительный визг шифр-канала. Всё ясно: шесть вечера по петроградскому времени, в Нью-Йорке начался рабочий день, и Беннет первым делом вспомнил обо мне.

Это действительно был он, сосредоточенный и хмурый:

— Что нового, Вит? Докладывай!

— За истекшие сутки, — бодро отрапортовал я, — никаких чрезвычайных происшествий! Для того, чтобы выполнить твое задание и получить больше информации о фирме «РЭМИ», возобновил знакомство с их начальником общественных связей. Так что завтра вечером — по-вашему утром — не звони, мы с ней идем в ресторан.

— С ней? — переспросил Беннет. — Начальник — женщина? Да, вспоминаю, ты про нее рассказывал. Хорошенькая, наверное, если ты ее тащишь в питейное заведение. Ты действительно собираешься добыть информацию или просто нацелился трахнуть смазливую бабенку?

— Уолт! — возмутился я. — Когда это за личными делами я забывал о служебных?

— Ну ладно, ладно, — проворчал он. — Теперь послушай меня. Я доложил о твоих апокалиптических видениях руководству Службы.

— Видениях?! А ты им передал мои расчеты?

— Всё, всё я отправил наверх! Не собираюсь держать такую бомбу у себя, пусть главные умники в ней поковыряются. Ну, а теперь я должен тебе сказать… (для большей секретности он даже понизил голос и там, в Нью-Йорке, наклонился к объективу камеры, отчего здесь его изображение немного увеличилось) мы достали сведения, которыми ты интересовался.

— О чудесах в Государственной Думе?

— Тс-с! — зашипел он. — Не говори лишнего даже по защищенной связи! Я объяснял тебе, что мы не имеем права подглядывать за чужими парламентами и в самую узкую щелочку!

— Хорошо, перегони мне то, что вы раскопали, я сам разберусь.

— Нет! — воскликнул он. — Такое нельзя посылать по электронным каналам! Слушай внимательно: завтра утренним поездом из Москвы к тебе приедет человек. Запоминай условия встречи…

Я выслушал эти условия и рассмеялся:

— Вы что, решили поиграть в шпионов прошлого века? И кто же явится ко мне? Агент ЦРУ или какой-то другой разведки?

Беннет вскипел:

— Какая тебе разница?! Ты хотел для продолжения расследования получить информацию? Так вот — получай, действуй и не задавай глупых вопросов! Достаточно того, что мы все и так уже прыгаем по твоей команде!

13

На следующее утро я оставил «Цереру» на стоянке у Черной речки, а сам, как велел Беннет, отправился в город полутемным, разболтанным поездом старенького метро. Почему-то американские разведчики посчитали, что без машины я буду менее заметен для слежки.

Я доехал до Московского вокзала, прошел подземным переходом под Знаменской площадью и вышел на поверхность в центре ее, в крохотном сквере, где стоял памятник Александру Третьему. Мне никогда не нравился этот чугунный увалень, восседавший на коне, напоминающем бегемота, но дед считал его гениальным творением (хоть сам рассказывал, что сей монумент еще до революции прозвали «пугалом»).

Тот, кто составил сценарий моего свидания с агентом, явно знал Петроград только по Интернету. Для тайной встречи нельзя было придумать более неудачное место, чем скверик на вокзальной площади, который обтекают со всех сторон потоки машин. В это холодное, по-настоящему зимнее утро я оказался в скверике один-одинешенек, на виду у всех проезжавших. Маскировке несколько способствовало то, что пар от множества автомобильных двигателей обволакивал меня, словно туман. Я сел на скамеечку возле памятника, поднял капюшон куртки, засунул руки в карманы и стал ждать.

О прибытии московского поезда я мог догадаться, не глядя на часы: ярко-желтые машины такси, сгрудившиеся у вокзала, стали одна за другой отъезжать, вливаясь в общий поток. Значит, сейчас должен был появиться и мой агент. Действительно, через несколько минут из подземного перехода поднялся в скверик совершенно неприметный на вид человек, без всякого багажа, с одной только легкой сумкой через плечо. Он не торопился, но в движениях его сквозила слегка преувеличенная размашистость. Так, сами того не замечая, разминаются люди после трехчасового сидения в поездном кресле. Человек огляделся по сторонам, как бы выбирая место, куда присесть. И хотя в скверике, кроме моей, стояли еще три скамейки, опустился в итоге рядом со мной. Я не шелохнулся.

Человек достал сигарету, достал зажигалку, закурил, положил зажигалку на скамью между нами и с любопытством уставился на монумент. Я тоже вынул сигарету и стал, не спеша, разминать ее в пальцах.

— Какой красивый памятник! — сказал человек. — Я впервые в Петрограде и сразу наткнулся на такое диво. Наверное, это и есть знаменитый Медный всадник?

Его голос был плохо слышен из-за гула автомобильной реки в нескольких метрах, за оградой сквера. Чтобы не пропустить ни слова, мне приходилось напрягать слух.

— Медный всадник находится в другом месте, — ответил я, — у набережной.

— Ах да, — воскликнул человек, — на Фонтанке!

— Не совсем так, на Неве.

— У меня плохая память на географические названия, — пожаловался он. — Особенно часто путаю реки.

Это была концовка его пароля.

— Советую вам заказать экскурсию по городу в агентстве «Очарованный странник», — отозвался я, взял со скамьи зажигалку, прикурил и опустил зажигалку в свой карман.

Некоторое время мы сидели рядом, выпуская струйки дыма. Потом я встал, мы молча кивнули друг другу, и я направился к подземному переходу в метро.

Только у себя в квартирке-офисе я вытащил зажигалку из кармана. Лезвием ножа отделил от нее фальшивое донышко и достал крохотный, невесомый, как лепесток, компакт-диск. Беннет приказал после просмотра стереть с него всю информацию.

Я сел к компьютеру, вложил компакт-диск в приемное гнездо дисковода и от любопытства бегло пробежал запись. На экране замелькали какие-то несусветные кадры.

Загадочные сооружения, одни из которых были похожи на низкие цеховые корпуса, другие — на купола обсерваторий, извергали струи огня…

С неба стремительно падал горящий черный самолет. От него отваливались, тоже горящие, куски фюзеляжа, крыльев, оперения. Долетевшие до земли обломки взорвались на поле, покрытом кустарником. Последовал более крупный план, и я увидел, что это не кустарник, а ряды спиральной колючей проволоки…

По дороге двигались колонной странные танки с маленькими башенками. С обочины за ними наблюдала группа военных в длинных, чуть не до пят, плащах и диковинных фуражках с цилиндрическим верхом. Один из них, самый рослый, на голову выше остальных, вдруг обернулся к камере. У него было потрясающее лицо — яростные глаза с тяжелыми веками, огромный нос, маленькие усы, плотно сжатые губы…

Я вернулся к началу записи и пустил ее с нормальной скоростью.

Уже с первых минут мне стало ясно, почему так нервничал Беннет. Наша Дума действительно имела основания охранять свои секреты от чужих глаз. И если бы только стало известно, с какой легкостью эти секреты попадают в руки западных спецслужб, грянул бы страшный международный скандал.

В делах парламентаризма, как и во всех остальных, Россия умудрилась пойти своим путем. До революции Думу в любой момент, по собственному капризу, мог распустить царь. В советские времена Верховный Совет играл чисто декоративную роль и проштамповывал единогласно любые решения центрального комитета единственной партии. Только в первые постсоветские годы парламентарии получили на время свободу рук, но употребили ее по-идиотски: полезли в драку с правительством. Само правительство было не намного умнее, однако в глазах большинства населения всё же выглядело приличнее депутатов, которые связались с фашистами и в октябре 1993-го дошли до кровопролития. Понадобилось несколько выстрелов прямой наводкой из танковых пушек по парламенту, чтобы российская законодательная власть окончательно признала верховенство исполнительной.

В годы Правительства национального возрождения парламент был таким же карманным, как в советскую эпоху. После Второй Перестройки Думе возвратили максимум формальных прав, однако ее эволюция неминуемо катилась в прежнем направлении и достигла фантастического по западным меркам, но логичного для нас самих завершения. Депутаты, четко сознавая, что играют в государственной системе подчиненную роль, смирившись с нею, постепенно превратили всю свою деятельность… в игру. Это и было их главным секретом, который я с изумлением открыл! Судьба законов решалась не на публичных заседаниях, транслируемых на весь мир, а в закрытых «совещательных залах», которые стали, по существу, игорными салонами.

Законопроекты, вносимые правительством, конечно, принимались безотказно. С ними думская игра сводилась к простеньким манипуляциям, вроде подкидывания костей или выхватывания случайных чисел из компьютера. Так устанавливали процент голосов «за» и «против» (при обязательном общем перевесе «за»), который каждая фракция отдаст потом на открытом заседании.

Гораздо сложней обстояло дело с теми законопроектами, что выдвигали изредка сами фракции и отдельные депутаты. Если такие законы не бросали явный вызов правительству (в подобном случае их отвергали сразу), то их судьба определялась в ходе состязания. Началось когда-то, почти в шутку, с думского турнира по преферансу, где призом было решение — отклонить спорный закон или принять. Идея прижилась, стала развиваться. Не хуже карт подошли бильярд, боулинг и старое, доброе домино. Предложение одного из депутатов, экс-чемпиона по боксу, — решать вопросы на ринге — избранники народа отвергли единодушно. Они боялись боли, а перспектива появиться после секретного «совещания» перед телекамерами с разбитым носом или заплывшим глазом приводила их в ужас.

Ко времени правления действующего президента Евстафьева окончательное предпочтение думцы отдали компьютерным играм. По их заказу, в строжайшем секрете, были разработаны программы, позволяющие участвовать в игре одновременно трем сотням человек. Чаще всего такая игра представляла воспроизведение какого-либо знаменитого исторического события (депутатам очень нравилось изменять ход истории, хотя бы в виртуальной форме). В базу исходных данных закладывалось всё необходимое: реалии выбранного отрезка времени до мельчайших известных подробностей, характеры, интеллектуальные возможности и состояние здоровья всех исторических персонажей, погода по старым метеосводкам — день за днем.

Количество очков, набранных в игре автором законопроекта, пересчитывалось в количество голосов, которые обязаны были отдать ему фракции. А поскольку думские ветераны поднаторели в своих компьютерных забавах и отлично знали приемы друг друга, решительный результат достигался редко. Иные законы и даже простые резолюции годами крутились в парламентских стенах, то всплывая на время, то снова исчезая, но так и не выходя в свет.

Когда новичок, независимый депутат из Петрограда Василий Милютин выдвинул свой законопроект о свободной деятельности частных российских компаний в космосе, ему, естественно, предложили решить вопрос участием в игре. Дума как раз собиралась заново переиграть Вторую мировую войну. Собственно, она это проделывала уже не впервые, программа «1939–1945» была самой любимой у народных избранников. В прошлом, как правило, итоги игры в основном совпадали с действительностью. Хотя бывали и виртуальные неожиданности, вроде захвата немцами и итальянцами Гибралтара или потопления немецкой подводной лодкой парохода, перевозившего в США груз добытой в Катанге урановой руды, что задержало изготовление атомной бомбы, затянуло войну на полгода и привело к многочисленным жертвам союзников при высадке десанта на Японские острова.

Я увидел пресловутый «совещательный зал»: помещение без окон, круто поднимающиеся ряды кресел, разбитые на несколько разновеликих секторов. В креслах сидели, по меньшей мере, три сотни человек. Их лица были закрыты компьютерными масками. Всю торцевую стену перед ними занимала гигантская голографическая карта мира, на которой обозначались передвижения войск, кораблей, воздушных армад. На бесчисленных экранах мониторов, сплошь покрывавших боковые стены, сменялись эпизоды боевых действий, стилизованные под старую кинохронику. Фоном стоял рокочущий гул бомбежек и артиллерийской канонады.

Я узнал, что за Советский Союз, Германию, Англию, Америку и Японию играли, как всегда, команды, представлявшие основные фракции Госдумы. Василию Милютину, автору смехотворного, обреченного на провал законопроекта, предложили сыграть за одну из второстепенных воюющих держав — Францию, Италию, Польшу, Финляндию, Румынию или Венгрию, а команду составить из таких же, как он, независимых депутатов. Господин Милютин выбрал Францию, а от команды решительно отказался, заявив, что будет играть в одиночку.

Все виртуальные розыгрыши Второй мировой начинались так же, как началась когда-то настоящая война. Поводом к ней стала нацистская провокация. Вечером 31 августа 1939 года в немецком городке Глейвиц, пограничном с Польшей, команда эсэсовцев, переодетых в польские мундиры, напала на радиостанцию. Перед ее микрофоном произвели несколько выстрелов, и один из налетчиков, с сильным акцентом говоривший по-польски, призвал в эфире поляков расправиться с немцами. Потом эсэсовцы умчались, оставив на улице труп в польской военной форме. Это был заключенный из концлагеря, которого они привезли с собой и убили. Он должен был изображать участника налета, погибшего в перестрелке с полицией. Гитлер немедленно обвинил Польшу в агрессии, и на рассвете следующего дня германские войска обрушились на нее.

Англия и Франция, связанные обязательствами с Польшей, объявили Германии войну. 17 сентября, когда польское правительство уже сбежало за границу, но пылающая Варшава держалась еще под немецкими бомбами, Красная Армия вторглась в Польшу с востока: Советский Союз провозгласил, что берет под защиту ее украинское и белорусское население.

В конце сентября пала Варшава. Польское государство исчезло, поделенное договорившимися между собой Гитлером и Сталиным. Восточный фронт временно перестал существовать. А на Западном фронте отмобилизованная французская армия — 110 дивизий — стояла неподвижно. Ей на помощь с Британских островов перебрасывались понемногу английские войска и тоже замирали в бездействии. Началось то, что повсюду, кроме Германии, получило имя «странной войны». Немцы этот подаренный им многомесячный тайм-аут прозвали более образно: «зиц-криг», «сидячая война»…

Я остановил воспроизведение игры и отыскал в Интернете сведения о том, что дальше случилось в реальной истории. Конечно, когда-то я читал старые дедовы книги и помнил общий ход событий. Но сейчас важны были детали.

Итак, в исторической реальности «зицкриг» сменился «блицкригом»: в мае-июне 1940 года молниеносный разгром западных союзников и захват Франции Гитлером потрясли человечество. Свершившееся казалось невероятным. Еще свежи были воспоминания о Первой мировой войне, о железной стойкости французской и английской армий, одержавших победу в 1918-м. Французские пехотинцы, «пуалю», с тех пор считались лучшими солдатами в мире.

А ведь в начале Второй мировой западные союзники, хоть и воевали с Германией без помощи России, находились в положении ничуть не худшем, нежели в прошлом. По населению Франция вместе с Англией, даже без империй, превосходили Германию с поглощенной ею Австрией: 42 миллиона французов и 47 миллионов англичан против 79 миллионов немцев и австрийцев. Объединенная промышленная мощь союзных держав с учетом ресурсов, которые они могли получать со всего света, была тоже выше немецкой.

Союзники не уступали Германии ни по числу дивизий, ни по количеству танков и самолетов. Они имели существенный перевес в артиллерии, подавляющее превосходство в военно-морском флоте. И, наконец, в отличие от Первой мировой французам и англичанам было теперь гораздо легче удерживать свой фронт: вдоль значительной части его, по всей франко-германской границе, от Швейцарии до Бельгии, на протяжении четырехсот километров, за два мирных десятилетия была воздвигнута мощнейшая в мире система укреплений — знаменитая линия Мажино.

Ее составляли почти шесть тысяч фортов, дотов, броневых башен. Эти сооружения — чудо инженерной мысли двадцатых-тридцатых годов двадцатого века — перекрывали всё пространство между собою многослойным огнем орудий и пулеметов. Главные форты с бетонными сводами трехметровой толщины вьщерживали попадание любых снарядов и бомб, уходили на несколько этажей в глубину и со своими подземными погребами боеприпасов, запасами топлива, автономными электростанциями могли перенести многомесячную осаду. Их опоясывали полосы заграждений: надолбы, рвы, колючая проволока, минные поля, даже огромные зоны затопления.

Прорвать линию Мажино без применения ядерного оружия было почти невозможно. А поскольку в начале войны такое оружие еще и не снилось никому в мире, кроме нескольких ученых-физиков, в Германии специально для взламывания линии Мажино разрабатывали крупнейшие в истории пушки «Дора», стрелявшие семитонными снарядами. Но первые образцы этих чудовищных орудий (для перевозки каждого в разобранном виде требовалось несколько железнодорожных составов) должны были быть готовы не раньше 1942 года.

Однако севернее левого фланга линии Мажино, вдоль франко-бельгийской границы, от Лонгви до самого пролива Па-де-Кале, укреплений не было. Их не построили там отчасти из-за нехватки средств, отчасти из-за призрачной надежды, что немцы не осмелятся, как в Первую мировую, растоптать нейтралитет Бельгии и пойти сквозь ее территорию.

Конечно, после того как Гитлер с невиданной в истории наглостью спровоцировал войну, стало ясно, что нацисты презирают любые договоры. И западные союзники именно по франко-бельгийской границе, не защищенной броней и бетоном, развернули свои основные силы. Но они неправильно оценили направление германского удара. Союзное командование полагало, что немцы, как в 1914-м, главной массой войск вторгнутся во Францию вдоль побережья пролива, совершая маневр на окружение с севера на юг. Поэтому, готовясь к отпору, французские и английские генералы большую часть дивизий сосредоточили на северном участке фронта.

Они и представить не могли, что в мае 1940-го противник ударит узким клином танковых и механизированных соединений гораздо южнее, сквозь Арденны — холмистую возвышенность, покрытую лесами и торфяными болотами, которая до того считалась непроходимой для войск и техники. Когда же союзники обратили, наконец, внимание на арденнское направление, было поздно. Им не хватило, может быть, нескольких дней для переброски подкреплений на здешние рубежи, но эти считаные дни оказались роковыми для судеб мира.

Без труда прорвав арденнский участок фронта, занятый редкими французскими частями, немецкие подвижные соединения развернулись и ринулись в сторону пролива, обходя союзные армии с тыла, разрывая их коммуникации, нарушая снабжение и связь. Вообще-то легко вооруженные немецкие танки, мчавшиеся по дорогам, наводили больше страха, чем причиняли настоящего вреда. Стоило союзному командованию сохранить хладнокровие, и у него были бы все шансы рассечь и уничтожить этот растянувшийся по Франции тонкий ручей достаточно слабой, даже по меркам 1940 года, бронетехники. Такого исхода смертельно боялся сам Гитлер. Но французские и английские генералы, готовившиеся к позиционной войне, были повергнуты в шок самим фактом стремительного вражеского прорыва. Их охватила паника. Союзные армии покатились к побережью и позволили немцам сдавить себя там, как в мешке, на плацдарме у Дюнкерка.

В итоге английские войска, бросив тяжелое вооружение, на кораблях, катерах, даже на рыбачьих лодках под бомбежкой эвакуировались на Британские острова. А Франция 22 июня капитулировала. Гарнизоны нескольких фортов на линии Мажино сдаться отказались и держались еще много дней. Их с трудом уговорила прекратить сопротивление комиссия из французских и немецких офицеров.

В стане союзников был только один человек, с поразительной точностью предвидевший ход событий, — неуживчивый, нелюбимый начальством, а потому засидевшийся в полковниках сорокадевятилетний Шарль де Голль. Еще в мирное время он, теоретик, даже фанатик маневренной танковой войны, написал несколько пророческих книг о будущих сражениях (изданные крохотными тиражами, они остались незамеченными). А в январе 1940-го, пытаясь предупредить катастрофу, он пошел на отчаянный, немыслимый для офицера шаг: отбросив субординацию, разослал восьмидесяти крупнейшим политическим и военным деятелям Франции меморандум, где криком кричал о том, что затишье «странной войны» закончится убийственным прорывом немецкого танкового клина в обход линии Мажино (конкретно арденнский вариант в открытом документе он не называл). Де Голль требовал, чтобы три тысячи французских танков, разбросанных мелкими группами по пехотным частям, были немедленно собраны в такие же мощные соединения, как у противника, и выдвинуты на танкоопасные направления.

С библейских времен пророка в своем отечестве признают лишь после того, как его пророчества сбываются. Меморандум чуть всколыхнул французскую верхушку. Только в начале апреля (за пять недель до германского наступления), чтобы избавиться от настырного полковника, ему поручили самому сформировать танковую дивизию, щедро выделив 120 машин (он требовал 500). В мае, среди всеобщего разгрома, эта не до конца оснащенная дивизия под его командованием, единственная во всей французской армии, успешно сражалась с немцами.

Вот теперь де Голля оценили. В конце мая его произвели в генералы, в начале июня — назначили заместителем военного министра. Но в обстановке хаоса и всеобщего развала он уже ничего не мог спасти.

Историки утверждали: в 1940-м Франция пала потому, что являлась больным обществом. Победа в прошлой мировой войне была достигнута ею ценой таких жертв, что нация осталась обескровленной и деморализованной. Истощала ее и низкая рождаемость — один-два ребенка в семье, — поэтому население не росло и поэтому французские солдаты, призванные из запаса, в массе своей, в отличие от немецких, были немолоды. Все двадцатые и тридцатые годы страну разъедала чудовищная коррупция, потрясали финансовые аферы и скандалы. Прогнила ее демократическая система, любое живое дело тонуло в парламентментской болтовне и политических интригах. И, как это бывает, в ослабленном, разлагающемся обществе, которому грозило нашествие чужеземного фашизма, закопошились, как черви в грязи, собственные фашистские группировки.

Словом, Франция тридцатых во многом смахивала на ельцинскую Россию девяностых. Неудивительно, что в та-сой стране в дни решающих испытаний оказались у власть-бездарные и безвольные люди вроде премьера Даладье, которые не хотели сражаться и надеялись только на то, что им — авось — удастся, ничего не делая, как-нибудь отсидеться от беды. Но отсидеться не удалось.

Я вернулся к записи игры и пустил ее с того места, где остановился осенью 1939-го. Я уже понял, что в прежних депутатских розыгрышах Второй мировой события первых двух лет войны протекали почти так же, как в действительности. Ничего удивительного: участники были жестко привязаны к историческим фактам и могли отклоняться от них только в пределах реального. Никакие чудеса вроде падения Тунгусского метеорита на ставку Гитлера не допускались. Поэтому депутаты стремились проскочить 1939-й и 40-й, как шахматисты отработанный и надоевший дебют, чтоб поскорей добраться до решающих битв 41-го и 42-го. К тому времени допустимые отклонения скапливались, нарастали, и игроки могли действовать более раскованно.

И только последняя игра приняла неожиданный оборот. В январе 1940 года, когда на Западном фронте продолжалась «сидячая война», а на Карельском перешейке в сорокаградусные морозы советские войска с чудовищными потерями штурмовали финскую линию Маннер-гейма (в инженерном отношении куда более слабую, чем линия Мажино), виртуальный де Голль, как и его реальный прототип, выпустил свой меморандум. Никто из игроков и внимания не обратил на то, что игравший за Францию депутат Милютин ввел единственное, вполне допустимое отклонение: де Голль заказал машинисткам не 80, а 130 экземпляров меморандума. 80, как в истории, он отправил политическим и военным деятелям, а дополнительные 50 послал видным журналистам, писателям, философам.

Всплеск эмоций французской элиты получился чуть более сильным. И результат оказался предсказуемым. Если жесткая государственная система за подобную выходку стерла бы дерзкого полковника в порошок, то гнилая французская тех дней предпочла откупиться от него чуть большими уступками. Не в мае, как в реальной истории, а уже в феврале де Голля произвели в генералы и дали ему сформировать собственное механизированное соединение. Не дивизию, а целый корпус. Ему позволили собрать туда 500 танков, которых он добивался, и необходимое количество пехоты. И, наконец, ему разрешили (только отвяжись!) самому выбрать участок фронта, где он станет действовать. Вот и все невеликие преимущества, которые виртуальный де Голль получил в сравнении со своим реальным двойником. Но для такого человека и этого оказалось достаточно.

Человека? Виртуальный де Голль был всего лишь сгустком электромагнитных импульсов. Но в сгустке были с максимальной точностью закодированы интеллект и решимость настоящего де Голля. Тот, настоящий, и после поражения сумел спасти честь Франции, возглавив Сопротивление. Виртуальный де Голль сумел поражения не допустить.

Разумеется, по условиям игры он не мог знать заранее, что немцы готовятся нанести удар кинжальным танковым клином именно сквозь Арденны. Однако анализ обстановки неминуемо привел его к такому выводу. И местом формирования своего корпуса он выбрал деревушку на французских склонах Арденн, недалеко от Седана.

Главнокомандующий, флегматичный генерал Гамелен, выслушав его в своей резиденции в Венсеннском замке, недоуменно пожал плечами: «С чего вас туда потянуло, де Голль? Арденны непроходимы, немцы сквозь них не полезут. В случае обострения решающие события развернутся в северной Бельгии. А впрочем, мы всегда успеем перебросить ваш корпус, куда понадобится. Я не верю в ваши мобильные теории, эта война будет такой же медленной, как прошлая».

Сам де Голль, разумеется, не сомневался в своих теориях. Он всегда был идеологом стремительной моторизованной армии. Но, вырвав у бюрократии всё, что только удалось, и размышляя, как распорядиться полученными возможностями, он должен был многое переоценить. Французские танки превосходили немецкие по толщине брони и вооружению, но, в отличие от них, были слишком тихоходны. Для быстрых маршей и глубоких прорывов они не годились. Однако главная проблема заключалась не в конструкции танков. Истощенная, сама в себе разуверившаяся нация не могла вести наступательную войну. А раз так, преступно было бы сейчас звать в атаку. Первая же неудача могла сломить душу страны окончательно и обернуться катастрофой.

Пока еще (пока!) Франция была способна хотя бы обороняться. Что в такой ситуации мог сделать он сам, не министр, не главнокомандующий, всего лишь командир корпуса? Только одно: помочь своему народу выстоять под неизбежным ударом, принести ему первый успех, дать возможность снова поверить в свои силы.

8 затишье начала весны 1940 года о де Голле почти забыли, и он сам больше не хотел о себе напоминать. Журналисты, которых он недавно взбудоражил своим меморандумом, искали с ним встречи, но он не отвечал на их письма. Он знал, как это будет воспринято: недовольному полковнику бросили генеральское звание, и он сыто успокоился. Но пусть думают что угодно, лишь бы не привлекать внимание к тому, где он сейчас находится, куда стягивает для своего формирующегося корпуса — по батальону, по роте — танки (по возможности новых образцов) и солдат. Пусть как можно меньше людей знают, что он на арденнском участке фронта. А те, кто знает, пусть придают этому как можно меньше значения. Тем меньше будет опасность, что всё это обеспокоит немцев.

9 апреля 1940 года германские войска вторглись в Данию и Норвегию. Союзное командование стало понемногу просыпаться от спячки «странной войны», хотя всё еще надеялось, что Германия сможет действовать только малыми силами по окраинам Европы. Но де Голль воспринял падение Осло и Копенгагена как последний сигнал тревоги. Его корпус был уже почти сформирован. Многого не хватало, прежде всего артиллерии и воздушного прикрытия. Однако просить то и другое, лишний раз напоминать о себе и об арденнском направлении он не желал. Секреты в главном штабе держались плохо, не говоря о том, что кое-кто из генералов открыто симпатизировал нацизму.

Он изъездил, — где в штабной легковушке, где на грузовике — арденнские лесные дороги, а заодно и бездорожье. Ему, профессиональному танкисту, который сам когда-то провел в стальной утробе танка немало часов (каких мучений это стоило при его почти двухметровом росте!), рельеф местности и состояние грунта говорили о многом. Он намечал на карте самые вероятные пути вражеских бронированных колонн.

Офицеры корпуса, которых он собрал вокруг себя за несколько месяцев, успели его узнать и в него поверить. Поэтому, когда в первые дни мая он приступил к осуществлению своего плана, то мог быть уверен и в полном сохранении тайны, и в том, что его приказы не сочтут безумными и выполнят в точности.

Днем над Арденнами уже откровенно гудели германские воздушные разведчики, всё приходилось делать по ночам. Группами по двадцать-тридцать машин его танки в темноте выходили в намеченные им места огневых засад. Там их закапывали в землю так, что на поверхности оставалась только вращающаяся башня. Каждый экипаж получал свой сектор обстрела. Позади рыла окопы и ходы сообщения его немногочисленная пехота, устанавливала пулеметы, оборудовала блиндажи. Корпус превращался в эфемерное подобие линии Мажино: в цепочку укреплений, перекрывающих огнем танкоопасные дороги в самых стесненных местах. Прилетавшие утром немецкие самолеты ничего не замечали. Арденнские леса служили надежным укрытием, а для полной маскировки вырытую землю забрасывали дерном и свежими ветками…

Я остановил воспроизведение и вышел на кухню заварить кофе. Удивительная вещь: это была всего лишь игра, пляска электронных импульсов в молекулах микросхем, и только. Я понял уже, как депутат Милютин исхитрился подмять под себя коллег и получить их голоса, а лишние подробности мне для расследования не требовались. Но отчего меня так волновал сам ход игры? Она не имела никакого отношения к моим проблемам, не могла ничего изменить в окружающей меня реальности и вернуть мне бессмертие. Но она как будто что-то изменяла во мне самом и — непонятно почему — внушала надежду. Что ж, такова сущность любого искусства. Господин Милютин и те, кто за ним стоял, были, несомненно, людьми с творческим талантом.

Я выпил чашку кофе, выкурил сигарету, вернулся к компьютеру и пустил запись дальше.

В ночь с 9 на 10 мая 1940 года виртуальный Гитлер отдал тот же приказ, что и его реальный двойник: эскадрилья бомбардировщиков люфтваффе с закрашенными свастиками, крестами и бортовыми номерами совершила налет на свой собственный немецкий городок Фрейбург. Бомбы попали в женский пансионат и в больницу, убив десятки людей. Пропаганда Геббельса завыла о том, что Фрейбург бомбили бельгийские и голландские самолеты, и уже утром на следующий день германские войска вторглись в нейтральные Бельгию и Голландию, попутно раздавив крохотный Люксембург. «Странная война» кончилась, началась настоящая.

Медленно и тяжко англо-французские войска двинулись в северной и центральной Бельгии навстречу противнику. Они даже не подозревали, что углубляются в смертельный мешок, подставляя свои тылы под «Разрез серпом». Так именовался германский стратегический план. Прорыв узкого танкового клина сквозь Арденны, его поворот на север и выход к проливу за спиной союзных армий действительно напоминал на карте искривленное лезвие серпа.

И прорыв начался! Немецкая группа армий «А» тремя колоннами ринулась через Арденны по территории Люксембурга и юго-восточной Бельгии. Ревели танковые моторы, на лесных дорогах летели из-под гусениц комья земли с травой и песок. Вслед за танками катились тяжелые грузовики, набитые солдатами, и автоцистерны с бензином. Вперед, вперед! Глохли перегретые двигатели, забитые пылью, слетали катки, ломались коробки передач. Омертвевшие танки и автомобили мгновенно оттаскивали в сторону, движение не прерывалось. На четвертый день марша танковые колонны вышли к французской границе. Впереди, в считаных километрах, были Седан, переправы через Маас, прорыв фронта, выход в тылы союзников, блицпобеда!

И в этот миг в победную симфонию рева и лязга немецких моторов и гусениц резким диссонансом вмешались тугие хлопки французских 47-миллиметровых танковых пушек. Самым ошеломляющим, кроме внезапности, для немцев было то, что противник оказался почти невидим. Только вспышки выстрелов сверкали там и здесь на склонах придорожных холмов, да взлетали поднятые дульными газами облачка пыли, тут же уносимые ветром.

В первые минуты запылали десятки германских танков. Французские бронебойные снаряды пробивали даже новейшие средние Т-Ш и T-IV, которых в строю было еще совсем немного. А основные в ту пору у немцев легкие Т-П и T-I с их тоненькой броней они прошивали насквозь. Танкисты де Голля стремились с первых выстрелов поджечь в неприятельских колоннах как головные танки, так и самые дальние, какие только могли поразить их орудия, а потом, закупорив движение, расстреливали остальные машины, когда те пытались выбраться из огненной ловушки.

Вскоре сплошная пелена дыма стелилась над лесистыми холмами. В рассеченных на части немецких колоннах горели уже сотни танков и автомобилей. Горели деревья, горели торфяники. Немецкая артиллерия, которая могла бы помочь своим танкистам, далеко отстала на скверных арденнских дорогах.

Командиры колонн затребовали поддержку с воздуха. В небе загудели пикирующие бомбардировщики «Штука», одномоторные, угловатые, тихоходные, с хищно растопыренными лапами неубирающихся шасси. Они медленно разворачивались и с пронзительным воем пикировали на французские позиции. От бомбовых ударов сотрясалось всё вокруг. Погибала французская пехота, но вкопанные в землю французские танки выдерживали даже близкие разрывы фугасок, а прямые попадания были редкостью.

Конечно, один корпус де Голля не мог разгромить целую армейскую группу. Он мог лишь ослабить ее и задержать на считаные дни. Но и этого оказалось достаточно. Обломилось острие германского «серпа», не удалась внезапность. Сонное командование союзников поневоле продрало глаза и начало действовать. Подписанный уже приказ о переброске деголлевского корпуса в Бельгию был отменен. В Арденны спешно стягивались французские войска с соседних участков фронта. Началась гонка. Солдат везли на грузовиках, на городских автобусах, даже на реквизированных у населения легковушках. (Многие вспоминали о знаменитых «марнских такси», которые таким же образом спасли Францию в 1914-м.)

Когда после нескольких суток боев де Голль отвел остатки своего корпуса на левый берег прорезающего ар-деннские холмы Мааса, там уже окапывались французские дивизии. Потрепанные немецкие колонны, спустившиеся по его следу к реке, увидели перед собой взорванные мосты. С холмов из-за реки били французские батареи, не позволяя навести переправы, а в воздухе барражировали истребители с красно-бело-синими кругами на фюзеляжах и крыльях.

Французская авиация, хоть и понесла тяжелые потери в момент начала «блицкрига» от внезапного удара по аэродромам, не собиралась отдавать свое небо врагу. Ее асы на уцелевших самолетах сражались (как и в реальной истории) с отчаянной храбростью. Даже на старых «Блоках» и «Моранах-Сольнье» они упорно сопротивлялись более скоростным «Мессершмитам» и уверенно сбивали оказавшиеся без прикрытия тихоходные «Штуки». А на новых «Де-вуатинах-520» и с «Мессершмитами» можно было драться на равных.

Теперь, даже если бы немецкой группе «А» удалось форсировать Маас и захватить плацдарм на левом берегу, она всё равно увязла бы там в позиционных боях и не получила выхода на оперативный простор. Франция устояла.

Гитлер в приступах бешенства орал и топал ногами на своих растерянных генералов. Виртуальная (как и реальная) Германия в мае 1940-го не имела в резерве ни единого танка. Не хватало ни снарядов, ни бензина. Всё было вложено в «блицкриг», в один стремительный удар-маневр, а он провалился. И впереди маячил жуткий призрак долгой позиционной войны, которую Германия один раз проиграла и к которой сейчас была подготовлена еще хуже, чем в прошлом.

А в стане союзников, особенно во Франции, настроение поднималось. «Проклятые боши хотели ударить из-за угла, но французов не проведешь!» Предстояли тяжелые испытания, война только началась, но она уже обретала знакомые черты окопной обороны. В такой войне Франция однажды победила и после первого успеха была к ней готова вновь. Даже командующий английскими экспедиционными силами во Франции виртуальный генерал Горт (в отличие от реального, который после выхода немецких танков ему в тыл помышлял только об эвакуации в Британию) повеселел и требовал от Лондона одного: скорей формировать и посылать на континент новые дивизии.

Де Голль превратился в национального героя. Франция, как никогда, нуждалась в таком герое, и пресса превозносила сумрачного долговязого генерала до небес. Прославляли не только его арденнский подвиг. Вспоминали его пророческие предвоенные книги, его противостояние с бездарными консерваторами в военных и политических кругах, его гениальный январский меморандум. Общий хор: Франция обрела своего спасителя!

Де Голль немедленно был назначен заместителем военного министра. Месяц спустя он стал уже министром. А еще через три месяца, сменив Поля Рейно, сделался премьером, сохранив за собой военное министерство. Он сосредоточил в своих руках всё руководство страной и войной, точно так же, как в Первую мировую «старый тигр» Клемансо. В Англии тем временем недалекого «миротворца» Чемберлена сменил энергичный Уинстон Черчилль. Теперь Гитлеру вместе противостояли два крупнейших (и в реальной, и в виртуальной истории) политических и военных деятеля XX века.

Эти двое, Черчилль и де Голль, были абсолютно несхожи по характерам, по темпераменту и чисто по-человечески терпеть не могли друг друга. Но их, лидеров великих демократических стран, объединяла ненависть к нацизму. Оба прекрасно понимали, что ради жизни их собственных народов эту раковую опухоль необходимо выжечь.

Франция устояла, и Западный фронт стабилизировался. Он просто не мог не стабилизироваться при своей малой протяженности — всего триста километров по бельгийской территории (линия Мажино не в счет) — и огромной плотности войск, которые стали зарываться в землю. «Вот видите, господин военный министр, как я был прав!» — сказал отставленный от командования виртуальный Гамелен виртуальному де Голлю. Тот ничего не ответил.

Немцы, конечно, пытались наступать в Бельгии, но быстро убедились, что для прорыва такого фронта их слабые танки не годятся. Нужно было создавать новые, мощные машины с толстой броней, вроде будущих «пантер» и «тигров», а для этого требовались годы. Попытка же провести разведку боем на самой линии Мажино, едва форты ощетинились огнем, лишь подтвердила без того очевидное: пробить линию можно только ценой гигантских потерь, которые обескровят немецкую армию.

Боевые действия на время перенеслись в небо. В реальной истории летом 1940 года немцы вели воздушную «битву за Англию» и проиграли, потому что потери с обеих сторон были одинаковы, но английская промышленность выпускала больше самолетов, чем германская. В виртуальной истории развернулась воздушная «битва за Францию», и в ней германские люфтваффе выдохлись еще скорее: на восполнение потерь союзников работали не только английские, но и французские авиационные заводы. Главным результатом «битвы» стало страшное ожесточение французов: они не могли простить бомбежек и разрушений Парижа. Теперь они будут воевать до победы.

Франция устояла, и весь ход Второй мировой стал обретать немыслимые очертания. В реальной истории 10 июня 1940 года, вызвав насмешки Гитлера, фашистская Италия объявила войну погибающей Франции. (Муссолини боялся воевать, в течение польской кампании и «зицкри-га» он всячески уклонялся от выполнения «Стального пакта» о военной взаимопомощи с Германией, но под конец уверсзал в ее победу и, как шакал, попытался пристроиться к дележу добычи.) В виртуальной истории, несмотря на понукания и пинки своего приятеля фюрера, Муссолини предпочел и дальше сохранять нейтралитет. Он не хотел оказаться на проигравшей стороне и вовремя вспомнил, как в Первую мировую итальянцев били в хвост и в гриву (национальная обида!) немцы и австрийцы, которых потом благополучно задавили французы и англичане с американской помощью. После провала «блицкрига» дело явно клонилось к такому же исходу, а потому итальянский дуче счел самым благоразумным вообще наплевать на «Стальной пакт» и по примеру фашистского коллеги — испанского каудильо Франко — отсидеться в стороне.

Италия не вступила в войну, ее слабая армия осталась в казармах. Но гораздо важнее было то, что ее мощный — в отличие от армии — флот, деливший с французским флотом четвертое место в мире (после американского, английского и японского), тоже остался в своих гаванях! В Средиземном море не возник новый театр военных действий, союзникам не пришлось сражаться в Северной Африке. Английские военно-морские силы, не разбрасываясь, могли гораздо уверенней контролировать Атлантику и Северное море, тем более что в помощь им была переброшена со Средиземного моря часть французских кораблей. А поскольку к тому же гитлеровские кригсмарине не получили (в отличие от реальной истории) базы на западном побережье Франции, выход немецких подводных лодок в Атлантический океан был затруднен до предела. Они не могли создать серьезной угрозы транспортам, шедшим с военными грузами из Америки к союзникам.

Тем временем в самих виртуальных Соединенных Штатах (как и в реальных 1939–1940 годов) нарастали изоляционистские настроения. Мощные политические силы давили на президента и правительство, требуя ни в коем случае не вступать в войну. Страна только-только выползала из пропасти Великой депрессии, в которую, по убеждению большинства американцев, свалилась как раз из-за бывших союзников по Первой мировой. «Какого черта мы должны каждые двадцать лет посылать в Европу наших парней погибать за этих неблагодарных? Пусть сами разбираются в своих делах!» Президент Рузвельт сочувствовал подобным настроениям, но прекрасно понимал и необходимость уничтожения нацизма. Он хотел, чтобы, оставаясь в стороне от войны, Америка служила «арсеналом демократии». Поэтому наращивал поставки оружия и военных материалов англичанам и французам, а когда у них возникли трудности с оплатой, продавил через конгресс закон о ленд-лизе.

В Москве виртуальный товарищ Сталин раздраженно теребил прокуренные усы. Он заключил пакт с Гитлером в расчете на то, что германские фашисты и западноевропейские империалисты увязнут в борьбе друг с другом. Они, на первый взгляд, и увязли, да только что это за война? Сидят в окопах и перестреливаются, как последние трусы! Адольф — авантюрист. Его бредовый план — проткнуть Францию танковым клином, конечно, с треском провалился. (Как своевременно мы расстреляли всех этих Тухачевских, якиров, уборевичей, врагов народа, насаждавших в Красной Армии подобную ересь!) Теперь, получив от французов по морде, этот хвастливый ефрейтор попритих. Всадить бы ему, пока голова у него застряла в Бельгии, четырехгранный красноармейский штык в задницу, да боязно.

Виртуальный Сталин (как и реальный) не верит западным демократиям. Совсем недавно, во время финской кампании, многие английские и французские политики и генералы готовы были позабыть про «зицкриг» с Германией и начать настоящую войну против Советского Союза. Где гарантия того, что, если Красная Армия двинет через границу, враждующие между собой капиталисты не отбросят в сторону свои распри и не объединятся все вместе против одного СССР? Нет такой гарантии! Тем более Красная Армия еще слаба, это показали те же бои с финнами. Техника устарела, нет грамотных командиров (в тридцать седьмом — тридцать восьмом всё же чуть-чуть переборщили с репрессиями). Нет уж, лучше пока ублажать немцев, гнать им эшелонами нефть, зерно, лес, металлы, только пусть воюют и воюют на западе! А самому — копить новые танки и самолеты, готовить армию, ждать своего часа.

Рейхсканцлер, фюрер и убежденный вегетарианец Адольф Гитлер, прожевывая морковную котлетку, думает собственную думу. Война будет долгой. За спиной предавших германскую расу англичан и выродившихся лягушатников-французов стоит гнусная, объевреенная Америка с ее экономической мощью. Чтоб разгромить этот союз плутократов, надо перестроить всю промышленность и выпускать новые вооружения в невиданном количестве. Где взять сырье, нефть, продовольствие? Где взять миллионы рабов, чтобы заставить их трудиться в цехах и на фермах вместо молодых немцев, призванных в армию? Только на востоке! Тем более что проклятому азиату Сталину доверять нельзя. Сейчас он угодничает перед Германией, а завтра — того гляди — всадит ей нож в спину. Лучше ударить первым, а уж на восточных просторах «блицкриг» не провалится. Там, в отличие от европейской тесноты, будет полная свобода и для маневра немецких танков, и для гения немецких военачальников.

Да, но тогда Германия окажется в ситуации войны на два фронта? Чепуха! Англичане и французы не сдвинутся с места! Ведь стоит им только оторваться от линии Ма-жино и пойти вперед, как их собственный фронт фактически удлинится в два с половиной раза. Нет, к этим трусливым лавочникам и рантье можно спокойно повернуться спиной на несколько месяцев. Пока они соберутся с духом и вылезут из своих окопов и укреплений, Германия успеет подчинить себе все ресурсы Советского Союза и станет непобедимой.

На рассвете 29 июня 1941 года виртуальная Германия обрушилась на виртуальный Советский Союз. Танковые клинья пронзили Украину, Белоруссию, Прибалтику. Запылала земля, потянулись в плен миллионные колонны красноармейцев из котлов окружения.

Но почти сразу стали проявляться отличия от реальной истории. Замешкалась со вступлением в войну Финляндия. Ее правительство и военное командование во главе со старым маршалом Маннергеймом жаждали отомстить русским за 1940 год, но понимали, что при сложившемся раскладе сил Германия обречена. Если связать с ней свою судьбу, то после неминуемого краха Гитлера западные союзники (еще недавно сочувствовавшие финнам), чего доброго, отдадут всю несчастную маленькую Суоми на съедение Сталину.

В реальной истории Финляндия объявила войну Советскому Союзу через три дня после Германии, а боевые действия начала через неделю. В виртуальной финны протянули еще две недели. Они пропускали через свои северные области германские войска для наступления на советское Заполярье, они предоставляли аэродромы для самолетов люфтваффе, но уклонялись от официального вступления в войну до тех пор, пока деваться стало некуда: разъяренные их нерешительностью немцы уже готовы были оккупировать Финляндию и посадить в ней марионеточное правительство.

Когда же финские войска начали, наконец, наступление, оказалось, что их заминка была спасительной для судьбы Ленинграда. Части Красной Армии успели укрепить свои рубежи на Карельском перешейке и севернее Ладожского озера и, как в Заполярье, остановили врага неподалеку от границы. Сказалось и то, что финны, думая о будущем, сражались неохотно (как в реальной истории в 1943–1944 годах). В результате немцы, подошедшие к Ленинграду с юга, не смогли замкнуть вокруг него кольцо окружения. Город попал в осаду, но избежал полной блокады.

Англия и Франция подписали с Советским Союзом соглашение о совместных действиях в войне против Германии. Америка распространила на СССР действие закона о ленд-лизе. Сопротивление Красной Армии возрастало. Германские войска, истощая свой наступательный порыв, докатились до Москвы и там в декабре 1941 года потерпели сокрушительное поражение. Англичане и французы на Западном фронте стояли неподвижно (товарищ Сталин гневался на таких союзников), но всё же сковывали почти треть немецких дивизий. Французская промышленность наладила выпуск танков с повышенной скоростью и усиленным вооружением, этого добился де Голль. Теперь он мог формировать полноценные танковые армии. Его примеру последовали англичане.

Япония резко сбавила свою агрессивность. К концу виртуального 1941 года (в отличие от реального) будущее поражение Германии было очевидно для всех, кроме безумного нацистского руководства. А значит, куда бы Япония ни направила удар — в сторону советского Дальнего Востока, американских баз на Гавайях, Филиппин, английских и голландских колоний в Индийском океане, — ей предстояло после гибели Третьего рейха оказаться в одиночестве против всей коалиции союзников. Тут не до новых приобретений, тут лишь бы сохранить, уже захваченное в Китае!

Осторожность Японии смягчила и руководство США. Президент Рузвельт и его окружение, поняв, что им удастся без войны подавить экспансию тихоокеанской соперницы, не стали (как в реальной истории) провоцировать ее, предъявлять невыносимые ультиматумы о полном уходе из Китая, вводить эмбарго на поставки нефти. Они позволили Японии «сохранить лицо», и нападение на Пёрл-Харбор не состоялось.

Япония в войну не вступила, но ее милитаристский дух, питаемый энергией демографического перехода, не сумев прорваться во внешней агрессии, обратился внутрь собственной страны. Вспыхнул мятеж молодых офицеров, подобный путчу 1936 года, только более масштабный и кровавый. Благодаря личному вмешательству императора мятеж удалось подавить, начались аресты, казни и самоубийства заговорщиков. На время Японии стало совсем не до завоеваний.

В июне 1942 года германская армия начинает на южном крыле Восточного фронта грандиозное наступление с целью выхода к Волге и Северному Кавказу. Но в этот момент на Западном фронте англо-французские союзники, сохраняя опору правым флангом на линию Мажино, переходят в наступление в Бельгии. Их танковые клинья прорезают немецкую оборону, достигают Брюсселя. Здесь германское командование, проявив свое недюжинное оперативное искусство и перебросив резервы с востока, останавливает их продвижение. Однако на Восточном фронте сами немцы вынуждены остановиться у Ростова и Воронежа. Отныне Германия находится в тисках между двумя фронтами, которые будут неумолимо сближаться.

А с воздуха каждую ночь на города рейха обрушиваются тысячи тонн бомб. Английские пилоты прилетают на «Ланкастерах», «Галифаксах» и «Москито», французские — на своих «Лео» и на американских «Фортрессах» и «Либерейторах».

Взбешенный Гитлер объявляет войну Соединенным Штатам, и на этот раз американская правящая элита (которая до тех пор всячески удерживалась в стороне от боевых действий, проглатывала даже потопление немецкими подводными лодками своих кораблей) с готовностью принимает вызов. Чтобы председательствовать в послевоенном клубе победителей, мало считаться главным интендантом победы. Нужны хоть несколько тысяч героически павших американских солдат. Начинается, как в 1917–1918-м, переброска американских войск во Францию. В глубокой тайне развертываются грандиозные работы по созданию атомной бомбы.

Красная Армия движется на запад, отвоевывая свою землю, а союзники идут на восток. Их авиация уже полностью господствует в воздухе. Летом 1943-го французские танковые армии сходящимися ударами опять прорывают фронт, овладевают территорией западнее Рейна и создают угрозу Рурской промышленной области. Англичане и американцы освобождают всю северную Бельгию, южную часть Нидерландов, Норвегию и Данию. В начале 1944-го Красная Армия вступает в Польшу, а союзники всё глубже врезаются в Германию. В сентябре 1944-го Красная Армия выходит к Одеру, союзники окружают Берлин. Гитлер кончает самоубийством, уцелевшая политическая и военная верхушка Германии капитулирует.

Виртуальная Вторая мировая заканчивается, но не все виртуальные победители довольны своей победой. Сталин недоволен тем, что Красной Армии удалось занять только Польшу, Болгарию и Румынию (значит, лагерь социализма прирастет лишь этими тремя странами). Чехословакию, Австрию, Венгрию освободили западные союзники. Они же владеют почти всей Германией, и понесший наибольшие потери СССР вынужден с ними торговаться, добиваясь, чтобы ему выделили собственную оккупационную зону.

Элита Соединенных Штатов недовольна своими европейскими партнерами. Совсем недавно они зависели от американских военных поставок, теперь рассчитывают на помощь в послевоенном восстановлении, и всё же после победы их поведение резко изменилось. Особенно раздражает заносчивый де Голль с его почти маниакальной одержимостью идеей величия Франции. А между тем, хотя атомные работы в США далеко продвинулись, бомба еще не готова, и многие ученые после разгрома нацизма не хотят над ней трудиться (зачем она теперь?!). Наверное, и без этих дезертиров удастся, потеряв лишние полгода или год, довести бомбу до ума и испытать на полигоне. Но она не будет испытана над реальными городами с живыми людьми. Как в мирное время предъявить ее человечеству в качестве решающего аргумента «Паке Американа»?

В Европе диковинным реликтом сохраняется карикатурно-фашистская Италия (правда, страна уже бурлит, и Муссолини обещает реформы). На Дальнем Востоке уцелел и вовсе нелепый динозавр — милитаристская Япония со своими нетронутыми городами, но с отсталой промышленностью, громадным устаревшим военным флотом и нерастраченным духом экспансии, особенно озлобленная тем, что под давлением США, Англии и Франции ей пришлось-таки начать вывод войск из Китая. В поисках союзника для будущей борьбы с ненавистными западными демократиями Токио и Москва начинают с интересом посматривать друг на друга…

Словом, такое завершение Второй мировой войны породило массу неожиданных проблем. Но игра сыграна, над разрушенным виртуальным Берлином выше всех союзных флагов развевается трехцветный французский. И пересчет очков, набранных депутатом Милютиным, дает его законопроекту семьдесят процентов думских голосов, квалифицированное большинство.

Последняя информация на компакт-диске состояла всего из одной текстовой строки (видно, даже ЦРУ не сумело тут добыть никаких подробностей). Но и эта единственная строчка говорила о многом:

ИЗБИРАТЕЛЬНУЮ КАМПАНИЮ МИЛЮТИНА ФИНАНСИРОВАЛА ФИРМА «РЭМИ».

14

Я увлекся игрой, засмотрелся, а мне уже надо было торопиться к Михайловскому замку на встречу с Еленой. Стирать запись игры не хотелось, я охотно сохранил бы ее, чтоб на досуге прокрутить эпизоды отдельных боев (развлечение не хуже других для одинокого мужчины). Однако служба есть служба, я не мог нарушить приказ Бен-нета и обнулил диск. Потом наскоро сполоснулся под душем, тщательно побрился, оделся по-парадному (ослепительно белая рубашка и модный темно-синий костюм, похожий на форму капитана круизного лайнера), поглядел на себя в зеркало, остался недоволен, махнул рукой и побежал.

В машине сразу переключил управление на Антона, мне хотелось до встречи с Еленой кое-что обдумать. Просмотренная игра дала новое направление моим мыслям. Я, конечно, не сравнивал себя с великим человеком, однако выходило, что я был так же уверен в моих социальных прогнозах (по словам Беннета, апокалиптических), как некогда был уверен в своих военных прогнозах полковник де Голль. Мне, как и ему, досталась роль пророка-одиночки. И он, и я пытались обратить внимание на страшную угрозу, которой никто не желал замечать.

Но вот что не давало мне покоя: во времена де Голля не существовало компьютеров, любая аналитика была субъективной, прогнозы проверялись только самой жизнью. В таких условиях, естественно, точное предвидение было уделом гениев. Но в наши-то дни, когда можно смоделировать состояние целого общества и с высокой вероятностью проследить пути его развития, почему именно я оказался тем единственным, кто догадался перемолоть всем доступную информацию и вычислить сигнал тревоги? Потому что и я в своем роде гений, под стать французскому герою?

Да нет, конечно! Не мог я быть ни единственным, ни даже первым, напрасно Беннет мне польстил. То, что спецслужбы, включая нашу собственную, ооновскую, до сих пор не заметили опасность, как раз не удивляло. Спецслужбы во все эпохи одинаковы: копаются в мелочах, а общую картину разглядеть не могут. Но кому-нибудь, не связанному с официальными структурами, наверняка, хотя бы из любопытства, давно должна была прийти в голову идея обработать Интернет по сходной с моей программе. Кто-то (возможно, не один) задолго до меня прокрутил те же модели и пришел к тем же выводам. А если молчит о них, то либо потому, что не хочет сеять панику, либо потому, что надеется, тайно обладая этой информацией, получить некую прибыль. Хотя какой навар может принести знание о предстоящем конце света?…

Я оставил свою «Цереру» на подземной стоянке под Михайловским садом и в двадцать минут восьмого оказался возле главного входа в ресторан «Император Павел». У двери застыли двое рослых часовых в полной форме солдат павловского времени, с тяжелыми кремневыми ружьями, увенчанными огромными штыками. Я прохаживался перед ними взад-вперед по каменному крыльцу, но ни один из них не только глазом не повел в мою сторону, но, кажется, даже не моргнул. И ведь это были не манекены, а живые люди! Я не знал, какое жалованье платят им за такую работу, мог лишь догадываться, что платят немало. Их неподвижные, суровые фигуры говорили не то что о богатстве — о неслыханной роскоши заведения.

Елена, как я и ожидал, появилась на крыльце ровно в половине восьмого: стремительная походка, гордо вскинутая голова. Заметив меня, улыбнулась своей неотразимой улыбкой — задорной и слегка иронической:

— Надеюсь, я не заставила вас ждать, господин Фомин?

— Виталий, просто Виталий. Когда вы научитесь произносить мое имя, насмешница? — Я бросился ей навстречу, поймал и жадно поцеловал тонкую руку. От ее пальцев тревожно пахло чуть сладковатыми духами. Павловские солдаты стояли с каменными мордами.

У меня был вид ухажера, одуревшего от любви и вожделения. Хотя мысли мои оставались трезвыми. Я не мог не думать о том, что сотрудники фирмы «РЭМИ», включая эту красавицу, намного превзошли в криминальном мастерстве конкурентов из «ДИГО». Подручные господина Чуборя, пока мы с ним беседовали, сумели всего-навсего прилепить к «Церере» подслушку, которую я легко обнаружил. А помощники Елены в такой же ситуации ухитрились, не оставив ни малейшего следа, влезть в машину и тщательно ее обыскать. И на моем обратном пути из Пидьмы в Петроград они за мной следили так скрытно, что слежку не заметили ни я, ни Антон с его датчиками, ни двое бандитов, на меня напавших.

— Ви-та-лий… — произнесла она замедленно, как будто оценивая каждый слог. Покачала головой, усмехнулась.

— Наконец-то! — воскликнул я и опять осторожно взял ее за руку. (Самый примитивный прием соблазнителя — постоянные прикосновения. Похоже, это оказывало некоторое действие и на такую женщину, как Елена.) — А теперь пойдем в прошлое?

В вестибюле нас встретил метрдотель, облаченный в расшитый золотом старинный камзол. В интерьере Михайловского замка он выглядел совершенно естественно, а я в своей «морской форме» и Елена в брючном костюме казались нелепыми пришельцами.

Метрдотель важно поклонился — сначала Елене, потом мне:

— Сударыня. Сударь.

Из вестибюля в ресторанные залы вели три огромные двери с вензелеобразными цифрами: «XVIII», «XIX» и «XX».

— Простите за вопрос, любезные гости, — сказал метрдотель, — вы не супруги?

— Пока что даже не любовники, — ответил я.

Елена улыбнулась без всякого смущения.

Метрдотель с самым серьезным видом, одними глазами и уголками губ выразил понимание ситуации и торжественно объявил:

— Тогда рекомендую век восемнадцатый!

Мы прошли за ним в полутемный зал с редко расставленными столиками. В центре каждого из них высился бронзовый скульптурный канделябр с зажженными свечами. Никакого другого освещения не было.

— Сюда, сюда извольте пожаловать, — приговаривал метрдотель, подводя нас к свободному столику.

И едва мы опустились в кресла, как обнаружили, что не видим и не слышим никого из своих соседей. Мы были словно одни в зале. Только огоньки на других столиках светились, подрагивая, как далекие созвездия в ночи.

— Что это за горящие палочки? — спросила Елена. Впервые я услышал в ее голосе удивление.

— Это свечи, — сказал я. — И, судя по медовому запаху, из настоящего пчелиного воска. Мы с вами находимся в эпохе Екатерины Великой и ее сына Павла. Тогда еще не было ни лазерных световых полос, ни даже примитивного электричества.

— Да, припоминаю, — ответила она, — что-то подобное я видела в фильмах из старинной жизни. Значит, мы в восемнадцатом веке? Я плохо знаю историю.

Теперь эта надменная женщина впервые призналась, что чего-то не знает. Наверное, на нее действовала атмосфера древнего замка.

— Конец восемнадцатого, — ответил я, — почти триста лет назад.

Метрдотель исчез, точно растворился, а у столика возникли из темноты сразу трое официантов в нарядах придворных слуг. Перед нами появился фарфоровый сервиз, расписанный видами старого Петербурга и парусными кораблями, а к нему — серебряные ложки, вилки, ножи, какие-то щипчики. Тихонько лег на скатерть фолиант в кожаном переплете с золотым тиснением — список яств и напитков. Елена стала перелистывать его:

— Медвежье мясо, оленина, рябчики. Что такое рябчики?… Икра двенадцати сортов. Разве столько бывает?! Уха стерляжья, пирог архиерейский…

В ней на глазах исчезала надменная предводительница и проявлялась обыкновенная любопытная женщина:

— Я хочу попробовать это! И еще это! Нет, лучше это! Гусь, фаршированный черносливом!.. Нет, лосось в винном соусе!.. Нет, паштет по-брауншвейгски!

Я засмеялся:

— Ну, Елена Прекрасная, вы еще капризней, чем ваша знаменитая тезка!

— Кто это? — с иронией спросила она. — Одна из ваших жен или приятельниц?

Рядом со столиком появились трое музыкантов: скрипка, флейта и какой-то старинный рожок. Негромко полилась причудливая мелодия, проникающая в душу. Казалось, они играли только для нас двоих.

— Елена, — упрекнул я, — вспомните: историю Троянской войны вы изучали в школе. Ну «Илиада», Гомер!

— Гомер? — она слегка подняла брови. — А-а, Древняя Греция! Что-то припоминаю.

— Об этом легко справиться в Интернете.

— А зачем? — искренне удивилась она.

— Мне казалось, на вашей фирме интересуются историей.

— Не понимаю, Виталий. Какая история? Наш бизнес — редкоземельные элементы.

— Те из вас, кто готовил программу депутату Милютину, очень хорошо знают и чувствуют историю.

— Вот как? — она закрыла фолиант, голос ее зазвучал холодно. — Так вам это известно?

— Служба, знаете ли.

— А сюда вы меня пригласили тоже по службе? Или всё-таки потому, что я вам нравлюсь?

— Представьте, о том же спрашивал меня вчера мой нью-йоркский начальник.

— И что вы ему ответили?

— Ему я сказал, что за личными делами никогда не забываю о служебных. Вам повторю то же самое в обратном порядке.

Елена покачала головой:

— Вы поразительный циник! Значит, хотите совместить приятное с полезным? Выудить из меня информацию и соблазнить меня?

— Ладно, — примирительно сказал я, — со мной всё ясно. А вы зачем откликнулись на мое приглашение? Чем я-то вас притянул? Вы отлично понимаете, что как источник информации я вряд ли сумею вам пригодиться, зато как мужчина готов послужить с великим усердием. И вы сюда явились. Это значит…

Она рассмеялась:

— Это значит, что вы негодяй! Но почему вы так откровенны? Прием соблазнения?

— Нет, — честно признался я, — прием самозащиты. Для того, чтобы не влюбиться в вас по-настоящему.

Она притихла, посерьезнела. В слабом освещении ее синие глаза стали почти черными, в них отражались огоньки свечей. И мне показалось, что она посмотрела на меня с сочувствием.

Я сделал заказ. Нам принесли водку лучшей российской марки «Ледяной дом» в матовом с золотыми узорами стеклянном штофе, изображавшем очертания этого легендарного дома, и французское вино для Елены с портретом Вольтера на этикетке. Подали холодную осетрину, дымящееся — только с огня — оленье мясо, остро пахнущее пряностями, икру, паштеты, какие-то маленькие, необыкновенно вкусные пирожки. Впрочем, здесь всё было необыкновенно вкусно.

— За что мы выпьем? — спросила Елена.

— Как говорил мой дед, налив себе рюмку и чокнувшись с бутылкой: «Со свиданьицем!»

— Он был так одинок? — Своим быстрым и точным умом она сразу уловила главное.

— У него был я.

Музыканты тихо исчезли в полутьме. К столику подошел красивый седой старик в бархатном костюме. В наше время такие пожилые лица почти не встречаются, его декоративная старость, конечно, была результатом искусного грима. Но выглядел он великолепно. Старик остановился возле нас, откинул голову и начал — по видимости громко, а на самом деле вполголоса, чтоб не мешать сидевшим за другими столиками, — читать стихи:

Краса пирующих друзей, Забав и радости подружка, Предстань пред нас, предстань скорей, Большая сребряная кружка! Ты дщерь великого ковша, Которым предки наши пили; Веселье их была душа, В пирах они счастливо жили. Сосед! На свете всё пустое: Богатство, слава и чины. А если за добро прямое Мечты быть могут почтены, То здраво и покойно жить, С друзьями время проводить, Красот любить, любимым быть, И с ними сладко есть и пить…

— Что он читает? — тихо спросила Елена.

— Державина. Великого русского поэта тех времен, в которых мы с вами находимся.

— А почему вы стали так печальны, господин шпион? Это просто невежливо. Действуйте, продолжайте. Выпытывайте мои тайны, соблазняйте меня. Развлекайте, если уж пригласили!

Я махнул рукой, и старик, низко поклонившись, исчез.

— Понимаете, Елена Прекрасная, — мне трудно давались слова, — мы существуем в мире абсурда.

— Возможно, — улыбнулась она.

— Бессмысленно обижаться на стихийное бедствие, но можно предвидеть, к каким разрушениям оно приведет! Жизнь — это преодоление энтропии, бессмертие — победа над ней. И мы вообразили, что можем стать бессмертными, обеспечив свободу реализации единственному человеческому началу, самому энтропийному — эгоизму! В смертные времена, куда ни шло, он давал одним, за счет гибели других, возможность прожить куцую жизнь и оставить потомство. Но эгоизм и бессмертие — две половинки критической массы, пострашней урановых. Мы их сложили в идиотском самоослеплении и наслаждаемся результатом, не понимая, что цепная реакция уже идет. Она просто запаздывает на какие-то естественные микросекунды…

— И для уменьшения вселенской энтропии я должна немедленно лечь с тобой в постель? — насмешливо спросила Елена.

Я оттолкнул ее руку:

— Убирайся! Вы все играете, ты тоже играешь в какую-то свою игру! А я играть больше не желаю, вот в чем разница между нами!

У столика возник встревоженный официант в наряде придворного слуги:

— Наши дорогие гости чем-то недовольны?

— Всё в порядке! — сказал я. — Мы обсуждаем свои интимные проблемы. Дома для этого недостаточно романтичная обстановка.

Официант поклонился и отступил в темноту. Огоньки свечей чуть колыхнулись от движения воздуха.

— Разве ты сам не играешь? — сказала Елена. — Ты ведь не бросаешь свою службу.

— Всякая игра — иллюзия! А я уже объяснял тебе, что не питаю никаких иллюзий, служу только из-за денег. Почему я должен от них отказываться? Я намерен досмотреть этот всемирный спектакль с максимально возможным комфортом!

И тут случилось неожиданное. Она сама взяла меня за руку и чуть наклонилась ко мне:

— Ты становишься очень привлекательным, когда сердишься.

— Оценила мой прорвавшийся темперамент?

Она еще больше приблизилась, я почувствовал запах ее духов, потом ощутил на лице ее горячее дыхание:

— Перестань, — тихо сказала она. — От меня не нужно так защищаться.

Я попытался ее поцеловать, но она сама быстро коснулась моей щеки влажными губами и сразу выпрямилась, тонкая, упругая:

— А ты уверен в том, что любишь меня? По крайней мере в том, что хочешь именно меня? Ты ведь обо мне ничего не знаешь.

— Уверен! — сказал я. И добавил: — Хоть сам не понимаю почему.

Но в душе я догадывался, отчего так жаждал именно ее. Над всеми женщинами, промелькнувшими в моей судьбе после Марины, я неизменно чувствовал свое превосходство. Мне почти не приходилось их добиваться. Я принимал как должное их уступчивость, их покорность в начале отношений и легкость разрыва с ними в конце. Только таких я искал, компенсируя себя за поражение в первом браке, и находил без труда. Но сейчас мне нужна была другая компенсация. Рядом с этой великолепной женщиной я сгорал не столько от плотского голода, сколько оттого, что победа над ней была для меня последним самоутверждением в гибнущем мире. В чем-то — оправданием всей моей нелепой жизни.

Елена выпустила мою руку и задумалась. Ее застывшее лицо, озаренное огнем восковых свечей, казалось ликом скульптуры из чуть желтоватого мрамора. Напряженно блестели глаза.

— Мне нужно выйти! — вдруг заявила она.

— Да, конечно, — слегка растерялся я, — сейчас узнаем.

Я поднял руку. Из темноты вынырнул прежний официант:

— Чего изволите, сударь?

— Где у вас тут, ну-у… дамская комната?

— Сию минуту!

Официант, согнувшись в поклоне, исчез. Вместо него у столика тут же появилась официантка в расшитом цветами сарафане и золоченом кокошнике:

— Со мной, барыня, со мной пожалуйте!..

Елена вернулась со странной улыбкой. Села за столик, отпила вино. И вдруг сказала быстро, как о чем-то незначительном:

— Я отпустила охрану.

— Что?!

— Отпустила. Пришлось звонить из туалета. — Она погладила мою руку: — Из-за тебя, мой влюбленный шпион. Чтобы ты не подслушал разговор и не выудил еще капельку наших секретов.

Я вскочил, едва не опрокинув тяжеленный стул резного дерева:

— Едем ко мне! Сейчас же! Она засмеялась:

— Нет, посидим еще. Мне здесь очень нравится. Кто знает, удастся ли когда-нибудь снова попасть сюда. Чудесный ресторан, прекрасный замок. Неужели и он не уцелеет? Мне будет жаль, если его разрушат. А тебе?…

За расчетом подошел тот красивый старик, что читал нам Державина. Низко поклонившись, он положил на стол пергаментный листок, где фиолетовыми чернилами, старинной вязью была выписана убийственная сумма «171 000/ 47 500 РУБ/ДОЛЛ». Затем достал из-за пазухи бархатного камзола вполне современный «карманник» и приготовился. Я кивнул, вытащил свой «карманник», повернул к старику экранчиком, чтобы он увидел цифры моей наличности «180 000/50 000»:

— Снимайте всё. То, что сверх счета, вам и остальной команде на чай.

Старик опять поклонился и заработал кнопками на своем «карманнике». В окошечке моего «карманника» выскочили нули. Нужно было сразу опустить руку, но я замешкался, и старик успел подметить, как через мгновение вместо нулей вспыхнули прежние цифры: «180 000/50 000».

— О, сколь изящна и разумна сия предосторожность, сударь! — воскликнул он. — Дабы не привлекать к своим богатствам внимание алчных татей.

— Забудьте об этом! — строго сказал я.

— О чем, сударь?

Старик в самом деле был неплохим артистом. Его изумленный голос и ясный взгляд выражали полнейшее беспамятство.

— Прекрасно, — сказал я. — За это можете снять лишнюю тысчонку рублей себе лично.

Когда мы с Еленой вышли на крыльцо, нас хлестнул морозный ветер со снежной крупой. Павловские часовые у двери стояли как статуи. Мне вдруг захотелось подойти к ним и сказать, что они вовсе не бессмертны, что нам всем остались считаные годы, что терять бесценное время, превращая себя в манекены, — сущее безумие, какие бы деньги за это ни платили. Впрочем, они бы мне не поверили. А если бы даже и поверили, скорей всего не сдвинулись бы с места…

Я ошибся. Я слишком рано ощутил торжество. Хотя обмануться было нетрудно: я видел, что Елена охвачена неподдельным возбуждением. Она, не раздумывая, села в мою машину и весь путь до Ланской (я сразу решил, что повезу ее в квартирку-офис, а не в гостиницу) молчала, стискивая мою руку. Только когда Антон остановил «Цереру» возле темной пятиэтажки и распахнул дверцы, она нервно засмеялась:

— Какое захолустье!

— Забеспокоилась, как низко ты падаешь?

Вместо ответа она решительно выскочила из машины.

Мое торжество начало уже смешиваться с легким презрением: высокомерная богиня оказалась обычной женщиной. В квартирке, едва осмотревшись, она так же, как все они, сразу метнулась в ванную. И потом, в постели, так же, как все, истекала горячей влагой, вскидывала ноги, стараясь принять меня поглубже, стонала, вздрагивала.

Я готов был посмеяться и над собой, ожидавшим неземных чудес, а получившим обычный взрыв ощущений, не лучше и не хуже того, что мог бы испытать с любой случайной подругой.

Но едва всё закончилось, прежде чем было произнесено хоть одно слово, я понял свою ошибку. Елена приходила в себя, глаза ее были прикрыты. Казалось, она дремлет. И вместе с тем в слабом ночном свете я видел, как быстро меняются, твердеют черты ее лица, как в них прорезается прежняя ирония. Обнаженная, еще со следами моих неостывших поцелуев на шее и на груди, она опять становилась недосягаемой. Не было никакой моей победы. Эта бесовка, возомнившая себя небожительницей, по своей прихоти спустилась на землю, использовала меня, а теперь — возносилась обратно в свой мир, куда мне не было доступа.

Зато у меня вмиг исчезло подкатившее было пресыщение. Разумеется, я готов был Елену возненавидеть. Но при этом — если не телом, то душой — желал ее еще сильнее, чем прежде.

Она открыла, наконец, глаза и произнесла задумчиво, прислушиваясь к остаткам своих ощущений:

— Это было хорошо. Даже очень хорошо.

— Скажи еще спасибо! — разозлился я.

— Спасибо.

— Рад стараться!

— Ты снова сердишься? — лениво спросила она. — Тебе хотелось большего? Какой-то власти надо мной? Это невозможно.

— Просто я не понимаю, какого черта тебя занесло именно в мою постель! Если уж тебе приспичило, могла бы найти профессионального жиголо с искусственно увеличенным членом!

Она усмехнулась:

— Думаешь, у меня таких не было? Эти безмозглые профессионалы не могут дать самого главного. Мой милый шпион, я — женщина, а не самка, мне нужно настоящее. А настоящую страсть и настоящую нежность не подделать никакой хирургией.

Она встала, чтобы пройти в ванную.

— Елена! — окликнул я.

— Что? — Она стояла нагая, спиной ко мне, только чуть повернув голову.

— Ты действительно отпустила охрану, или кто-то следовал за нами тайком, как за мной на областном шоссе?

— Отпустила, отпустила, мой шпион! — бросила она через плечо и зашлепала босыми пяточками по, полу.

Потом мы лежали рядом, укрывшись одним одеялом. Она сама, устраиваясь поудобнее, прижалась ко мне.

— Расскажи о себе хоть что-нибудь! — потребовал я. — Могу я узнать хотя бы твой календарный?

— Это очень важно для тебя? Ну, сорок семь.

— Значит, генную профилактику ты прошла примерно в двадцать два года, и родители твои были еще молоды. Кто они, где они сейчас?

— Какая разница? — сонно пробормотала она. — Я их давно не видела, я их почти забыла.

— Разве так бывает? — удивился я. — Мне, одинокому, этого не понять.

— У нас на фирме свой порядок: тот, кого к нам принимают, должен оборвать все прежние связи.

— Родственные?

— Родственные, дружеские, какие еще бывают… — выговорила она, засыпая, и вдруг слегка очнулась, засмеялась: — Ну вот, кажется, я и выдала тебе один наш секрет.

— Уже второй.

— Правда? — она совсем проснулась. — Какой же первый?

— Ты нисколько не удивилась, когда я сказал, что бессмертная эпоха может скоро закончиться. Ты знала об этом. У вас на фирме кто-то основательно занимается прогнозированием. Видимо, та же группа, что готовила программу депутату Милютину. И ваши ребята вычислили примерно ту же картинку будущего, что и я.

Она повела под одеялом голым плечиком:

— Думай, что хочешь. Будущее всё равно у каждого свое. А сейчас давай хоть немного поспим…

Под утро я проснулся от ее прикосновений. Она осторожно и умело водила кончиками пальцев по моей шее, потом — по груди, потом — по животу. Всё бешенство любви и ненависти вскипело во мне и растеклось по жилам. Я навалился на нее, даже не поцеловав. Ее это нисколько не смутило. Она сама раскрылась и обхватила меня длинными, сильными ногами:

— Вот такой ты мне и нравишься… Сердитый… Только не торопись!

Потом, умытая, причесанная, подкрашенная, она пила кофе на моей крохотной кухне. А я сидел напротив и следил за каждым ее движением, за каждой гримаской ее прелестного лица. Она уже вызвала машину с охраной (просто включила на «карманнике» маячок наведения, не сказав ни слова, чтоб я не смог ничего подслушать). Истекали наши последние минуты.

Я чувствовал себя как выжатый лимон. Если бы на месте Елены была любая другая женщина, я мечтал бы только об одном: чтобы она поскорей исчезла. Но эта дьяволица с огненно-синими глазами, похоже, свела меня с ума. Я прощал ей уже и надменность, и снисходительную иронию. Одна мысль о том, что мы больше не увидимся, угнетала меня сильнее, чем грядущие мировые катастрофы.

Остатки гордости не позволяли мне задать прямой вопрос о будущем, и я осторожно пошел в обход:

— Значит, порядки в вашей фирме как в средневековом монастыре?

Она недоуменно подняла брови. Как видно, ее представление о монастырях было очень смутным.

— Тот, кто поступал в монастырь, — пояснил я, — отказывался от родственников и друзей. Да еще менял имя… Ты ведь не только порвала с родными, ты и фамилию сменила?

Она усмехнулась и отпила кофе.

— Ладно, — сказал я, — не хочешь — не отвечай. Но вот какая штука: обитатели монастырей давали обет воздержания. Любовные отношения у них считались смертным грехом. В вашей фирме до такого изуверства как будто не дошли.

— А ты сомневаешься? — засмеялась Елена. — Сегодня ночью ты получил мало доказательств?

— Я сомневаюсь в другом. Если, поступая на фирму, вы должны были оборвать все прежние привязанности, то почему вам позволяется заводить новые за ее стенами?

— Что ты имеешь в виду? — насторожилась она.

— Как раз сегодняшнюю ночь. Выходит, вас не обязывают выбирать любовников и любовниц только в своем коллективе? Это кажется нелогичным для тайного общества. К чему тогда строгости при поступлении?

Елена отставила пустую чашку и спокойно сказала:

— Пока нам разрешается иметь увлечения на стороне. Даже с известной долей риска.

Ее «карманник» залился мелодичной трелью. Она поднялась:

— Ну всё, машина у подъезда! Не провожай меня вниз, только выпусти из квартиры.

Я молча пошел за ней к двери. Никакая сила не заставила бы меня сейчас совершить последнее унижение и попросить о новой встрече. Я так и загадал: попросит она сама — увидимся, нет — значит нет.

Но Елена не попросила. Она приказала. Уже стоя на пороге, небрежно чмокнула меня в щеку:

— Ты больше не звони! Я сама позвоню, когда мне будет удобно. И приеду, когда смогу вырваться. А ты не звони!

Если бы мне посмела сказать что-нибудь подобное любая другая женщина, я послал бы ее к черту, я забыл бы о ее существовании прежде, чем за ней закрылась дверь. Но, когда эта дверь захлопнулась за Еленой, я остался стоять в крохотной прихожей и, презирая себя, тихо радовался: мы еще увидимся, сегодняшняя ночь повторится…

А потом — что-то словно подтолкнуло меня к компьютеру. Во мне всё же вырабатывался профессионализм сыщика, и даже моя идиотская влюбленность не могла этому помешать. Окна моей квартирки выходили на противоположную от подъезда сторону, однако над подъездом стояла видеокамера. Я подключился к ней.

Я увидел на экране, как Елена выходит на улицу. У тротуара ее ждала машина. Не какой-нибудь мощный «Тритон» или представительский «Ганимед» — всего лишь неприметный темно-серый «Оберон». Задняя дверца машины открылась. Елена наклонилась туда, что-то сказала. Ей что-то ответили. Она рассмеялась и села в машину. «Оберон» умчался.

Я выключил компьютер и задумался. Конечно, я испытывал обиду. Конечно, ревновал Елену к ее спутникам, с которыми она возвращалась в свою закрытую жизнь.

Но — независимо от моих чувств — мой мозг напряженно просеивал, снова и снова, наши разговоры. Что-то из сказанного ею было очень важным, задело меня, удивило, потом позабылось. Какое-то слово. Я пытался его отыскать.

И я вспомнил это слово, я оценил его значение. В сравнении с ним все прежние проговорки Елены казались пустяками. А вот теперь она проболталась по-настоящему. И ничего не заметила. Не поняла, что за тайну выдает простое, коротенькое слово «ПОКА».

15

Несколько следующих дней я почти не выходил из квартирки-офиса. Я валялся на диване, ждал звонка от Елены, пил пиво и предавался исконному русскому занятию, которое Беннет обозначил как «самого себя копание, самого себя критика». Чем больше банок с пивом я опустошал, тем больше угнетала меня собственная никчемность. Меня уже не утешала роль матроса с «Титаника». Что толку — неведомо для экипажа и пассажиров качать в темном трюме бесполезную помпу! Мне хотелось что-то предпринять. Но что я мог сделать? Выбежать на улицу и закричать об опасности? Сбросить свои прогнозы в Интернет? В первом случае меня отправили бы в психиатрическую больницу, во втором — на мои электронные вопли никто не обратил бы внимания. А жалованья в ооновской Службе я лишился бы наверняка.

На всякий случай я опять запустил большой компьютер на поиски в Интернете. Я не рассчитывал найти единомышленников, но, может быть, отыщется хоть какая-то подсказка. Через полчаса компьютер выбросил на экран всё, что сумел наловить. Это была в основном информация новомодных церквей, расплодившихся за последние, бессмертные десятилетия (ну, не могут люди обойтись без мистики и сверхъестественного!). Церковь Божественной Науки сообщала заповедь святого Норберта Винера: «Мы изменили мир так радикально, что теперь сами должны измениться, чтоб выжить в этом мире».

Значит, отец кибернетики Винер стал святым. Я был рад за него. И заповедь его из середины двадцатого века звучала великолепно. Вот только проку от нее было немного. Все религии требуют от человека, чтобы он изменился, по крайней мере соблюдал их правила, а это — всё та же ломка человеческого естества. Ни одна из религий (кроме, кажется, язычества) не доверяет людям. Заранее подозревает в них безумных скотов, которые — стоит оставить их без присмотра — вмиг уничтожат сами себя.

Винера, похоже, крепко испугали первые атомные бомбы. Ему казалось тогда, что люди докатились до самого края пропасти, и небывалая всеобщность угрозы исцелит их от помешательства.

Мой дед Виталий был снисходительней святого Винера. Он знал уже, что можно привыкнуть и к жизни на ядерных боеголовках. Он даже полагал (морщась и отплевываясь), что человеческое безумие, то бишь стремление к первенству и обогащению, по-своему полезно для прогресса. Но и дед был уверен в необходимости изменений. Он лишь отодвигал последний их рубеж до того момента, когда развитие науки, подталкиваемое среди прочего теми же эгоизмом и соперничеством, достигнет своей главной цели — бессмертия.

Мои расчеты подтвердили его правоту: теперь людям, уж совершенно точно, деться некуда. Чтоб не погибнуть, они должны измениться. Но как? Как им измениться, проклятым, да еще сразу всем двум с половиной миллиардам бессмертных жителей Земли, по крайней мере подавляющему большинству, иначе ни хрена не выйдет?!

Я ничего не мог придумать для спасения человечества, я страдал от своего бессилия. И тут уже одним пивом было не обойтись, пришлось доставать из холодильника водку.

От сорокаградусной добавки я размяк до полного самоуничижения. Какой из меня спаситель человечества, я хуже всех! Уж не лучше — наверняка. Взять хоть отношения с Еленой. Мне же недостаточно было получить от нее то, что нормальному мужику требуется от бабы. Мне приспичило утвердить свое превосходство над ней. Что это, как не та же проклятая жажда первенства, безумие, которое добивает наш мир!..

Я окончательно перешел на водку и стал с ненавистью думать уже о Елене, которая мне не звонит. Все женщины — дуры и шлюхи, и Елена такая же, как все, только гонору побольше.

Меня клонило в сон, я задремывал на диване. Время от времени просыпался, вспоминал, что я всё-таки на работе, поправлялся ледяной минералкой и через силу садился смотреть последние известия.

На международном канале под бойкую скороговорку русского синхронного перевода показали обсуждение в ООН вечного вопроса о допустимости генной профилактики для домашних животных, потом — заседание международного антимонопольного комитета в Женеве, потом — строительство океанского суперлайнера в Японии.

Затем пошли неизбежные новости из жизни кинозвезд (что в Голливуде, что в Москве у них, похоже, нет иного занятия, как разводиться и тут же вступать в новые браки, когда они только успевают сниматься!). Я собрался уже переключить программу, как вдруг начался главный сюжет выпуска: рассказ о новом веянии, охватившем мир, — обмене полами по договоренности.

Бестолковый переводчик (или плохо запрограммированный компьютер) так и ляпнул по-русски во множественном числе — «полами», как будто речь шла о паркете разных сортов. Но дурацкая оговорка привлекла мое внимание, я решил досмотреть до конца и не пожалел об этом.

Мне рассказали, что обычные операции по перемене пола, практиковавшиеся целый век, выходят из моды. Им на смену явился обмен между конкретными мужчиной и женщиной. Пары, меняющиеся полом и половыми органами (взаимное иммунное отторжение современная медицина легко преодолевает), находят друг друга с помощью специальных агентств. Подбор тщательнейший, учитываются все запросы обоих, операции предшествует личное знакомство, после которого стороны дают окончательное согласие.

Число «обменцев» стремительно растет. Провоцирующим фактором, по мнению психологов, является резко возросшая продолжительность жизни. (Мне стало смешно: бессмертным обывателям не на что употребить свое бессмертие, как только на поиски новых ощущений. Их самые смелые фантазии не вырываются из сферы секса, и при этом «обменцы» ничем не рискуют. Ведь насытившись впечатлениями в шкуре противоположного пола, всегда можно возвратиться в свой прежний.)

А комментатор увлеченно рассказывал, что у «обменцев» уже вырабатывается собственная этика. Первая, главная, заповедь для обоих участников пары: после обмена не вступать в любовную связь друг с другом. Это считается грехом пострашней кровосмешения.

Затем последовало самое интересное: интервью с одной такой парочкой. И только тут выяснилось, насколько я недооценил своих современников. Нет, примитивной защищенностью на сексе страдали далеко не все! Первой выступила новоиспеченная женщина (бывший мужчина), смуглая черноволосая мексиканка. Я узнал, что этому существу представилась возможность сделаться президентом Ассоциации бизнесвумен Центральной Америки, ворочавшей миллиардами долларов. Но возглавить Ассоциацию по уставу могла, естественно, только женщина. И горделивый мачо без колебаний превратился в эффектную гуапу (красавицу).

Когда же показали второго «обменца», бывшую женщину, теперешнего мужчину, я чуть не опрокинулся перед компьютером вместе с креслом. В облике здоровенного веснушчатого викинга с соломенными волосами и рыжей окладистой бородой на экране красовался «наш гость из Швеции» Фредерик (бывшая Фридди) Нильсон!!

Этот богатырь отвечал на вопросы корреспондентов рокочущим басом, с надменным выражением лица, явно бравируя обретенной грубоватой мужественностью. Что подвигло его на обмен? О, не только сексуальные мотивы, хоть и они исключительно важны. В своем прежнем, женском состоянии он всегда ощущал избыток активности в любовных отношениях и захватывал верховенство над партнером. Значит, уже тогда подсознательно в нем проявлялась психофизика сильного пола.

Но — главная причина, конечно, — его профессия ученого, филолога и литературоведа. Косное научное сообщество отвергает новые идеи и новых исследователей, окаменевшие профессорские кланы захватили все университеты. Женщине слишком трудно пробиться сквозь эту стену и занять достойное ее таланта положение. Но в своем нынешнем, мужском обличье он удвоит напор!

Чем же собирается Фредерик Нильсон удивить изрядно охладевшее к литературе человечество? Он приносит людям бесценный дар: творческое наследие открытого им величайшего поэта ушедшего восточного мира, недавно, увы, скончавшегося в ооновском лагере для подопечных Али Мансура. Философская глубина его стихов, их мелодичное совершенство просто потрясают. Вот, послушайте! И Фредерик, закатив бесцветные глаза к потолку, стал читать, громко подвывая и взмахивая в такт огромными кулачищами.

Меня затрясло, я судорожным движением переключился на местный канал. Значит, бедняга Али всё-таки умер. А огнедышащая Фридди решила сделать себе карьеру на раскрутке доставшихся ей текстов, для чего даже поменяла пол. И только благодаря таранной мощи этого рыжебородого дурня (бывшей дурехи) мудрые, горькие слова обреченного старика наконец-то прорвутся к читателям и слушателям. Что ж, ироничный Али воспринял бы такую ситуацию с юмором. И, застенчиво улыбаясь, кротко извинился бы за то, что всё равно ничего не может изменить своим творчеством в безумном мире…

А тем временем по местному каналу быстрым сюжетом показали, как Розовый Слон, советник юстиции господин Хоботов, проводит инспекцию фирмы «РЭМИ». Его пузлая, как подушка, физиономия под козырьком форменной фуражки проплыла на фоне знакомого мне пидьменского пейзажа. За спиной у него маячили еще двое богатырей в мундирах управления по борьбе с экономической преступностью и с дубинками в руках, явно охранники (иметь пистолеты и им запрещалось).

На ходу, вполоборота к объективу, советник Хоботов небрежно бросал: им скопированы все договоры фирмы «РЭМИ», ее переписка, счета, платежные поручения. Анализ он проведет в Петрограде, но уже сейчас почти убежден: «РЭМИ» преступила священный для каждого российского предпринимателя закон о конкуренции. Она вторгалась на чужие секторы рынка и захватывала их, используя демпинговые методы. Кара будет строгой, но справедливой: миллиардные штрафы, банкротство, внешнее управление! Директоров и главных акционеров ожидает суд!

Я даже развеселился немного, слушая его угрозы. А ведь этот болван и его свита проезжали туда и обратно мимо гигантского аэродрома с бетонной горкой, не могли не заметить такое чудище, но, похоже, ничего не поняли. Да если бы Розовый Слон вообще хоть в чем-то разбирался, кроме юридической казуистики, он должен был бы не копировать счета, а вцепиться в технологию: как это фирма «РЭМИ» из бросовой, тощей породы так дешево и сердито выплавляет чистейшие лантаноиды?

Я был уже сильно утомлен алкоголем, но тут — хочешь не хочешь — пришлось налить стопку водки и выпить за помин души советника Хоботова. Правда, он был еще жив, но я не сомневался, что ненамного опережаю события. А уж то, что денежки, которые корпорация «ДИГО» ухлопала ему на взятки, натравливая на своих конкурентов, немалые денежки, плакали горькими слезами, было яснее ясного.

Как раз в это время зазвенел сигнал шифрканала и голографический Беннет влез в мое уединение:

— Витали, куда ты пропал, почему не докладываешь? Что у тебя за вид, ты напился?

Он даже носом потянул, словно спутниковая связь могла донести до него запах.

— Скажешь тоже, напился! — я, как мог, изобразил обиду: — Несчастные сто грамм для промывки мозговых извилин…

— Докладывай! — разъярился Беннет. — Что ты узнал у этой чертовой бабы? Понял вопрос?! Я не спрашиваю, сколько палок ты ей поставил, я спрашиваю, что ты узнал!

— Твои вульгарные выражения, Уолт, оскорбительны для меня как джентльмена и для моей дамы.

— Докладывай!!

— Ну хорошо, хорошо! — я отхлебнул газированной минералки, она выгоняла из моей башки алкогольные пары. — Есть кой-какие пустяковые новости. Во-первых, «РЭМИ» — не фирма, а тайное общество.

— Что ты хочешь сказать? — нахмурился Беннет. — Что прибыль для них не самоцель? Что они ее тратят на финансирование каких-то секретных проектов? Черт побери, это уже и так ясно! Вопрос в том, что у них за проекты, политические?

— Нет, непохоже. Политические заговорщики старались бы проникнуть в разные слои народа, прощупывали настроения, вербовали сторонников. А команда из «РЭМИ» напоминает замкнутую секту. Им действительно нужны большие деньги, поэтому они возятся с производством и продажей лантаноидов. И поэтому терпят контакты своих сотрудников с окружающим населением. Но, как проговорилась моя знакомая, только до определенного момента.

— До какого?! — вскинулся Беннет. Всё же он был настоящим разведчиком и главное схватывал на лету.

— Пока точно не выяснил. Но есть намеки. Во-первых, эти ребята прекрасно знают, что надвигается мировой кризис. Перспективу Всепланетной гражданской они просчитали задолго до меня. И, возможно, именно поэтому обосновались в такой глуши, как Пидьма, на безопасном удалении от центров будущих потрясений. Думаю, свой «час икс» они определят по ходу событий: когда станет по-настоящему жарко, задрают люки и изолируются от всего мира.

— А нет намеков, что эти оригиналы не дожидаются катастрофы, а сами готовятся ее вызвать?

— Не думаю, — ответил я. — Они, конечно, жестоки, для них не имеет ни малейшей ценности жизнь людей, которые не принадлежат к их секте. Но они, насколько я понял, не бьют первыми, уничтожают только тех, кто сам пытается на них напасть. Не могу представить, чтобы они планировали какую-то провокацию.

— А ты узнал, для чего им нужен этот дьявольский аэродром?

— Ясно, что не для выгрузки руды, это сказка для дурачков. И не для старта самолетов с десантом, они не готовят военный переворот. Скорее всего дело связано с законом о свободной деятельности, в космосе, который они со свистом пропихнули сквозь Думу.

— Космодром? — удивился Беннет. — Частный космодром?

— А что, ребятки с размахом.

Беннет помолчал, соображая что к чему. Потом разразился проклятьями:

— Черт побери, у нас под носом орудует стая стервятников! Они же настоящие стервятники: дожидаются нашей гибели! Может, они задумали построить летающий Ноев ковчег?! Упорхнуть в космос, пока мы будем жечь друг друга, а потом вернуться на пепелище и завладеть всей Землей?! — Он перевел дух. — Что ты предлагаешь делать, Витали?

— Прежде всего я известил бы российское правительство о том, что творится на его территории. В конце концов, Россия — член ООН и платит взносы на содержание нашей Службы.

Ярость Беннета утихла. Он замялся:

— Конечно, Вит, по-своему ты прав. Ты рассуждаешь как русский, как гражданин своей страны…

— Вы не доверяете нашим властям? Беннет вздохнул:

— Я не хочу задеть твой патриотизм, но сам подумай: как можно им доверять? Чтоб получить разрешение на такой аэродром, стервятники должны были подкупить ваших министров. А чтобы сохранить его строительство в тайне — подкупить чиновников всех рангов, от Москвы до местных поселков, да еще полицию и прессу.

Мне стало обидно:

— Не только в России всё продается и покупается, иначе стервятники не точили бы клювы на наши будущие трупы.

— Наша Служба неподкупна, Вит! — с пафосом возразил Беннет. — Не забывай, мы действуем в интересах всего человечества, а они выше национальных! И поэтому… — тут он сбавил тон и опять замялся: — поэтому мы не заинтересованы в том, чтобы всякие технические ноу-хау, которые, видимо, есть у стервятников, оказались у российских властей прежде, чем сделаются достоянием всего мирового сообщества.

— Теперь понятно, — проворчал я.

— Витали, — нахмурился Беннет, — меня беспокоит твое настроение. Может быть, ты переутомился? Или тебя угнетает страх? Ты сам говорил, что стервятники жестоки.

— Не думаю, чтобы с их стороны мне грозила опасность.

— Потому что ты ублажаешь эту чертову бабу?

— Уолт! Мне надоели твои скабрезности!

— Ну, конечно, — сказал Беннет, — любовь придумали русские. Чтобы мужчины могли не платить женщинам, и наоборот. Шучу, шучу!

И он отключился.

16

Розовый Слон, советник юстиции господин Хоботов, погиб на следующее утро. Я ждал очередной автомобильной катастрофы, но произошло самоубийство. Бедняга выбросился из окна своего кабинета на десятом этаже Управления по борьбе с экономической преступностью. Видеокамера, стоявшая над подъездом, случайно запечатлела его в последнее мгновение жизни, в нескольких метрах над землей. Дневные выпуски петроградских новостей прокрутили потрясающую запись: господин советник в полной форме, только без фуражки, летел вдоль стены со счастливой улыбкой на лице и взмахивал руками, точно птица крыльями. Сам момент удара из гуманных соображений не показывали, милосердно затеняя нижнюю часть кадра. Но по тому, как вздрагивало изображение улицы в верхней части, можно было догадаться, с какой силой шмякнулась о брусчатку мостовой эта стапятидесятикилограммовая туша.

От рыдающей вдовы корреспонденты не добились ничего вразумительного. Она твердила только, что муж уходил на работу в прекрасном настроении. «Не было ли у него каких-нибудь проблем?» — допытывались журналисты. «Где провести рождественский отпу-уск!» — отвечала несчастная женщина, захлебываясь слезами и явно еще не до конца осознавая случившееся.

Кабинет самоубийцы был заперт изнутри, дверь пришлось взламывать. Никакой предсмертной записки советник Хоботов не оставил. Его рабочий стол был тщательно убран, на видном месте лежал единственный компакт-диск, тот, на который в Пидьме он скопировал документацию фирмы «РЭМИ». Когда содержание диска проверили, оказалось, что рабочая информация с него стерта полностью, а взамен записаны самые тошнотворные порнофильмы, какие только можно найти в Интернете. И все эти операции с диском, несомненно, проделал сам господин советник перед тем, как с блаженной улыбкой выпорхнуть из окна.

Вердикт следствия и прессы был единодушным: внезапное помешательство. Журналисты, врачи, знакомые мне полицейские чины из Петропола, сменяя друг друга на экране, сокрушались: даже генная медицина не дает гарантий от таких прискорбных случаев. Дело прямо-таки с неприличной быстротой загоняли в наезженную колею, объявляя очередного погибшего сумасшедшим.

А Елена всё не звонила и не звонила. Мой запой кончился. Я был трезв как стеклышко и зол как черт. Меня так и подмывало в отместку ей вызвать к себе одну из старых подружек и без всяких претензий на тонкие чувства разрядиться до опустошения. Хоть самому себе доказать, что на Елене, этой высокомерной дряни, свет клином для меня не сошелся.

Однако события не позволяли отвлекаться. Они мчались вперед, и я был вынужден исполнять служебный долг — следить, оценивать, посылать в Нью-Йорк сообщения. В петроградских новостях промелькнул новый персонаж: начальник улетевшего в лучший мир советника Хоботова старший советник юстиции Вячеслав Видман, большеголовый, лысый, бородатый. Вообще мода на лысины и бороды в духе позапрошлого века время от времени возникает среди российских чиновников. Наверное, господин Видман полагал, что такая внешность придает ему административное величие. Но сейчас вид у него был ошарашенный, а это никак не вязалось со здоровенной глянцевой плешиной да с клочковатыми зарослями на щеках. Его спрашивали о гибели Розового Слона. Он отвечал странными словами:

— Такое у нас в управлении никому не улыбнулось… И мне не улыбнулось…

Я понимал его потрясение. Операция по уничтожению фирмы «РЭМИ» была четко спланирована и разыгрывалась как по нотам. Сначала создали информационный фон, подготовили общественное мнение, потом вырвали у жертвы всю внутреннюю документацию, которую только и осталось обыграть как надо, чтоб нанести завершающий удар. И тут, неожиданно, главный исполнитель превращается в отбивную котлету, а заветный компакт-диск вместо договоров и счетов крупным планом выдает на экран сцены анального секса. Что делать? Ведь заказчик ждет результата и осечки не простит!

А в следующем выпуске, так же мельком, показали Елену. Елену! Она сидела за столом в своем кабинете (вместо седобородого Циолковского со стены смотрел официальный лик президента Евстафьева), была строга и деловита. Даже не верилось, что всего несколько дней назад она лежала в моей постели, выгибалась, стонала и впивалась мне в плечи поцелуями-укусами.

— Фирма «РЭМИ», — сухо говорила Елена, — абсолютно законопослушна. Все обвинения против нее — плод больной фантазии несчастного следователя, который закончил полным безумием. Какие после этого еще нужны аргументы, чтобы прекратить дело? Однако его пытаются продолжить. Старший советник Видман требует переслать ему электронной почтой документацию, уничтоженную Хоботовым в последнем припадке. Что ж, мы ничего не скрываем. Но, как гласит параграф шесть раздела четыре закона Российской Конфедерации о борьбе с экономической преступностью, копирование служебной документации проверяемой компании должно производиться на месте, в ее офисах. Поэтому тот, кто хочет получить наши договоры и счета, должен лично прибыть в Пидьму.

Несколько следующих дней прошли без событий. Елена мне по-прежнему не звонила. Выпуски новостей были пусты. Единственный раз, коротко, показали похороны советника Хоботова (гроб при прощании был закрыт), и все упоминания о его гибели на всех каналах разом оборвались. Я уже ездил, как в прежнее время, ночевать в гостиницу, а в квартирку-офис прибывал к положенным девяти часам. Казалось, вернулся привычный для бессмертного общества застой. Но теперь я знал цену этому обманчивому спокойствию. Я чувствовал — нервами, кожей, — как нарастает в воздухе напряжение, и ждал, когда грянет очередной удар грома.

Он грянул звонком шифрканала:

— Витали! — закричал Беннет. — Ты знаешь, что учудили стервятники? В ваших российских новостях этого не было? Они покупают у «Боинга» два «Скаймастера-Су-персоника»!

Я на секунду опешил, оценивая новость. А когда всё понял, смог только воскликнуть:

— Гениально!

— Ты не знаешь подробностей! — Беннет кипел. — «Су-персоников» во всем мире не больше трех десятков. Их не выпускают серийно, строят по спецзаказам, они же опаснее обычных лайнеров, а цена в несколько раз выше. Так вот, эти два заказала бразильская государственная авиакомпания. А когда «Суперсоники» были готовы, чертовы мулаты от них отказались и уступили фирме «РЭМИ», стервятникам! Те возместили бразильцам аванс, доплатили «Боингу» остаток и готовятся перегнать самолеты в Россию! На свой шикарный аэродром!

— Гениально, — повторил я, думая о технической стороне дела. Тысячетонный «Скаймастер-Суперсоник», летающий с тройной скоростью звука на двадцатикилометровой высоте, с его герметичными кабинами, авионикой, теплозащитой — готовый космический корабль. Нужно только заменить на нем воздушно-реактивные двигатели… На что? Энергетическая революция обошла космонавтику стороной. Нынешние термоядерные реакторы — величиной с многоэтажный дом — годятся только для электростанций. Создать малогабаритный и безопасный летающий реактор пока не удалось, и во всем мире, как век назад, всё еще используют ракеты на химическом топливе. Но, может быть, умельцы из «РЭМИ» и здесь обогнали официальную науку?

— Ты понимаешь, что это значит? — допытывался Беннет.

— Понимаю, — ответил я. — Главная проблема, если не считать двигателей, теплоизоляция. Для возвращения из космоса она у «Суперсоника» всё же слабовата. Но если они сумеют обеспечить достаточную энерговооруженность, будут входить в атмосферу с малой скоростью, под плоским углом…

— При чем здесь теплоизоляция?! — взорвался Беннет. — Это значит, что стервятники уже проникли на американский континент, они действуют в Штатах!

— Ну не расстраивайся. Они же не собираются свергать вашу демократию. Возьмут что им нужно и уберутся в Пидьму, в родные леса.

— Мы остановим эту сделку! — решительно сказал Беннет. — Комиссия Бернарделли наложит на нее запрет, и…

— Тогда они убьют Бернарделли.

— Как убьют?!

— Не поморщившись. Ты до сих пор не понял их методику? Они первыми никого не трогают, но в два счета уничтожают любого, кто пытается им помешать.

— Не говори чушь! — разозлился Беннет. — Даниэла Бернарделли — сенатор, до нее им так просто не добраться!

— Уолт, мое дело — предупредить. Беннет подозрительно сощурился:

— Хочешь доказать, что стервятники непобедимы? А может, они перевербовали тебя?

— Меня перевербовать невозможно, — сказал я. — Потому что нельзя ни увлечь идеями, ни запугать. Даже купить нельзя: лишних денег мне не надо.

Беннет криво усмехнулся и отключил связь, не попрощавшись.

Елена предоставила старшему советнику Видману выбор между жизнью и смертью. Если бы он закрыл дело, начатое против ее компании Розовым Слоном, то остался бы цел. Но старший советник попытался дело продолжить. Боялся ли он гнева своих заказчиков из корпорации «ДИГО» или не мог возвратить полученную от них сумму, а может быть, попросту был непроходимо глуп? Так или иначе, господин Вячеслав Видман не придумал ничего лучшего, кроме как собственной персоной отправиться в фирму «РЭМИ» заново снимать копии с документов. Какие-то опасения у него, похоже, были: он взял с собой не двух бойцов охраны, как Хоботов, а сразу четырех. Наверное, в службе Елены такая предосторожность вызвала веселье. На пустынном областном шоссе прикончить этого дурака было легче всего, и, разумеется, его тут же прикончили. Он не проехал и полпути до Пидьмы.

В вечерних выпусках новостей его потрясенные спутники поведали о случившемся. Их машина приближалась к Лодейному Полю. Господин Видман сидел за рулем, справа от него — охранник, на заднем сиденье — еще трое. Дорога шла по заброшенной, безлюдной местности. Внезапно господин Видман стал проявлять беспокойство, приказал автонавигатору остановиться и заявил, что ему необходимо выйти по малой надобности. Выглядел он растерянно и говорил запинаясь. Охранники отнесли это на счет стеснительности воспитанного человека в деликатной ситуации. Видеокамера блока записи дорожной обстановки запечатлела старшего советника в тот момент, когда он выбрался из машины и прикрыл за собой дверцу. У него были остановившиеся глаза, отрешенное лицо. Ветер трепал заросли его бороды, по лысине секли снежинки.

Здесь запись обрывалась. Охранники спохватились, что снимать начальника, собравшегося помочиться, недопустимо, и отключили блок. Дальнейшее известно только по их рассказам. Нет, они и не думали подглядывать, просто так получилось. Они видели, как господин Видман пошел в придорожные кусты. Двигался он медленно, и его как-то слегка заносило то в одну, то в другую сторону. Он продрался сквозь редкие ветви кустарника, по-зимнему голые и черные, которые не могли его скрыть. Остановился. Как будто попытался расстегнуть брюки. Потом шагнул вперед, потом куда-то вбок. Опять остановился. И вдруг — сделал еще один шаг вперед, взмахнул руками и исчез…

Оказалось, что рядом с шоссе в земле была вертикальная скважина, больше трех метров глубиной и около метра в диаметре. Ее вырыли в незапамятные времена для неясных теперь целей — то ли хотели устроить в этом месте колодец, то ли установить опору какого-то сооружения. Конечно, заброшенная скважина была заполнена водой, и, конечно, с поверхности эту воду прихватило коркой льда и замело снегом. Вот туда, в самую середину, и устремил старший советник Видман свой последний в жизни шаг.

Уже полицейская съемка представила жуткие кадры: в яме под толстым слоем воды чуть светится глянцевитая лысина. Вывод следствия был очевиден: несчастный случай. Пресса обрушила на областную дорожную службу очередной поток обвинений. Дорожники вяло отбрехивались, ссылаясь на недостаточное финансирование.

Прошло еще несколько дней. Где-то в хвостах информационных выпусков, в скороговорке малозначительной деловой хроники, мелькнула фраза о том, что Управление по борьбе с экономической преступностью закрывает дело, начатое им против компании «РЭМИ», факты не подтвердились. Значит, двух убитых глупцов хватило, чтобы остальные чиновники адекватно оценили ситуацию и выбрали жизнь. Я ждал какого-то, хоть краткого, выступления Елены с торжествующим комментарием, но она так и не появилась в эфире.

Зато жуткой сенсацией выпалил ближайший выпуск мировых новостей: «Гибель в Вашингтоне председателя сенатской комиссии по контролю над экспортом Даниэ-лы Бернарделли и ее секретарши!!» Я остолбенел. А комментаторы с экрана били подробностями, как кувалдами. Обнаженные тела обеих женщин нашли в постели, сплетенными клубком, в позе, недвусмысленно свидетельствовавшей о характере их отношений. Смерть обеих наступила от чудовищной передозировки наркотиков, принятых непосредственно перед актом лесбийской любви…

А на следующее утро у меня в квартирке-офисе компьютер заиграл «Гимн великому городу», сигнал местного вызова. Я дал соединение, но экран остался темным: звонивший заблокировал видеоканал. Я рассердился:

— Что за шутки?!

В ответ раздался голос Елены:

— Это логово шпиона? Госпбдин шпион догадался, кто его беспокоит?

У меня вмиг пересохло в горле, мои слова прозвучали натужно и хрипло:

— Как я могу не узнать главный объект слежки… Послышался смех, экран осветился, и Елена появилась на нем, сияющая:

— Я долго не звонила, ты сердишься, прости! Честное слово, я была очень занята!

— Видел я результаты ваших занятий. Людоеды. Она улыбнулась еще ослепительней:

— Ты грубишь, потому что знаешь, что такой мне больше всего нравишься! Послушай: я сейчас в Петрограде, вся в делах, но вечер у меня свободен. До самого утра.

Я молчал. Сердце у меня бухало, как молоток. Я и желал ее, и ненавидел до помрачения рассудка.

— Ты хмуришься? — насторожилась Елена. — Не хочешь меня никуда пригласить?

— Разве что в свой офис, — ответил я. — Во вторую комнату. (Где стоял диван.) Для допроса.

— Мы оба допросим друг друга, — усмехнулась она. — Без слов!

Весь день я промаялся в ожидании. Мне казалось, она не приедет. Но она приехала. С царственным видом внесла себя в квартирку, стройная, уверенная в собственной неотразимости. Безупречно уложенная короткая стрижка охватывала ее голову, как темная блестящая корона. Яркие синие глаза смотрели с обычной надменностью.

Она подставила мне щеку для поцелуя. Но я отступил на шаг:

— Подожди! У меня вопрос по работе.

Она недоуменно подняла брови. И я был рад, что заставляю ждать эту высокомерную дрянь, которая оторвалась ненадолго от своих темных дел, чтобы для отдыха, быстренько меня использовать.

— Мне ясно, — сказал я, — почему вы прикончили сенаторшу Бернарделли. Но какого дьявола вы убили секретаршу? Это уже перебор, и мне такая кровожадность не нравится.

Я задал вопрос внезапно, ударом в лоб, и ждал, как на него среагирует Елена. Признает, что ее фирма занимается убийствами, или начнет увиливать?

Но поразить ее мне не удалось. Она сама поразила меня тем, что и не подумала отпираться. Ответила совершенно спокойно, как будто речь шла о мелком эпизоде в потоке будничных дел:

— Так ты догадался, кто их ликвидировал? И про обоих советников юстиции догадался тоже? Хотя это было нетрудно… Так вот, мой догадливый шпион, учти: мы никого не устраняем зря, нам не нужны лишние жертвы. Например, сенаторшу нам пришлось убрать из-за ее должности, а секретаршу — по существу.

— Не понял.

— Именно секретарша составила тот документ, который нас не устраивал, — пояснила Елена. — Она вообще выполняла за сенаторшу всю работу. Сама Бернарделли не только писала, но и читала с трудом.

Я молчал.

Елена усмехнулась:

— Тебя удивляет моя откровенность? Если надумаешь передать то, что я сказала, своему шефу в Нью-Йорк, не забудь прибавить: пусть не пытается повесить на нас этих погибших. За руку нас никто никогда не поймает!

Я молчал.

— Может быть, мне уйти? — резко спросила Елена. — Ты, кажется, сегодня не в духе?

— Во время службы в полиции, — сказал я, — мне приходилось слышать, что у женщин-преступниц после очередного убийства обостряется тяга к сексу.

Елена пожала плечами:

— Я не считаю себя ни преступницей, ни убийцей. Но если бы всё и обстояло так, как ты говоришь, разве тебе от моего обострения было бы хуже?…

И тут нас словно швырнуло друг к другу. Это был настоящий приступ безумия. Стоя посреди комнаты, мы стискивали друг друга в объятиях, целовались, кусались, высасывали друг у друга языки. Я стащил с Елены ее деловой пиджачок, а она успела расстегнуть мои брюки. И в этот момент пронзительно, как пила, заныл вызов шифр-канала.

— Отключи! — задыхаясь, выкрикнула Елена.

— Не могу! — простонал я. — Начальство!

Она первая сообразила, что нужно сделать, и отбежала за компьютер, где ее не мог достать объектив видеосвязи. А я задернул молнию на брюках и дал соединение.

Разъяренный голографический Беннет вывалился из экрана:

— Витали! Погиб сенатор Соединенных Штатов!!

— Уолт, я предупреждал, что так будет.

— Я бы не поверил в то, что это убийство, если бы не знал обеих, они были достойнейшими женщинами! Какое издевательство — представить их наркоманками и лесбиянками! Старая дева Бернарделли вообще не имела никаких страстей, кроме политики и рюмочки, а секретарша была солидной замужней дамой!

— Уолт, — возразил я, — издевательство здесь ни при чем. Убивали не садисты, а прагматики. Им надо было прикончить сразу двоих, да так, чтобы расследование тут же захлебнулось. Вот они и сделали причину смерти абсолютно ясной и максимально скандальной. Кто вообще догадывается, что эти женщины убиты, а не погибли сдуру? Только ты и несколько высших чинов нашей Службы, которым ты всё объяснил? Но вы же не поделитесь своим знанием ни с прессой, ни с полицией. Чтобы не вызвать в обществе потрясение и не ускорить всеобщий взрыв.

Елена, стоявшая позади компьютера, внимательно слушала. Но я же не выдавал никаких секретов.

— Кстати, — спросил я, — как дела с «Суперсоника-ми»? После смерти Бернарделли их отдадут покупателям?

— Да, — понуро сказал Беннет, — скорей всего их теперь не станут задерживать в Штатах.

— Значит, те, кого ты называешь стервятниками, своего добились.

— Вит, — сказал Беннет, — ведь так в старое время действовала мафия: убивала конкурентов, сыщиков, судей. Расчищала себе дорогу.

— Чему ты удивляешься? Хоть в смертном обществе, хоть в бессмертном, убийство — самый надежный способ достижения цели. А побеждает тот, кто наловчился убивать безнаказанно.

Беннет пригорюнился:

— Ты хоть понимаешь, как они это проделывают? Елена, не отрываясь, с насмешливым любопытством смотрела на меня из-за компьютера.

— Догадываюсь, — сказал я. — И ты догадываешься. Беннет недоверчиво взглянул на меня:

— Скажи честно, Вит, ты действительно считаешь, что эта шайка умнее всех?

— В безумном мире человек умен только в одиночку. Организация умных людей невозможна по определению.

Беннет вздохнул:

— Иногда мне трудно тебя понять.

Он хотел сказать еще что-то. Потом безнадежно махнул рукой и отключился.

Елена кошачьими шажками двинулась ко мне:

— Мало того, что ты столько о нас узнал, ты еще посмел назвать нас безумцами! За такое оскорбление…

— Ты вызовешь команду убийц.

— Нет, — пообещала она, — я сама тебя замучаю. — И снова потянулась к молнии на моих брюках.

Утром, разнеженно гладя меня по щеке, она сказала:

— Можешь не верить, но после той нашей встречи у меня никого не было.

— Почему же, верю. Ты была слишком занята. Шутка ли, перебить столько людей!

Она фыркнула:

— Во-первых, активными операциями занимается другой отдел, хотя я, конечно, участвую в планировании.

— Значит, ты не командуешь по совместительству службой безопасности, как твой покойный коллега из «ДИГО»?

— Разумеется, не командую!

— Ты меня успокаиваешь, — сказал я и подсунул руку под ее крепкие, гладкие ягодицы. — Обнимать пиарщицу всё же приятней, чем капо бригады киллеров. Впрочем, это дело вкуса… Но я тебя перебил. Так что во-вторых?

— А во-вторых, те, кого нам пришлось устранить, — разве это люди?

— Удобная философия, — согласился я. — Правда, не оригинальная.

Но Елену сейчас волновало иное:

— А ты? — проворковала она.

— Что — я?

— Ты понимаешь, о чем я спрашиваю. У тебя за это время была какая-нибудь женщина?

— Куда там! Я тоже горел на работе. Следил за вашими подвигами.

Она опять начала ко мне ласкаться, но я был уже выдавлен до последней капли, и ей пришлось отступить.

— В следующий раз, — пообещал я, — приму стимуляторы.

— Зачем? Я не хочу ничего искусственного! У нас и так всё было чудесно.

— Ты смогла бы кончить еще несколько раз. Она нахмурилась:

— А вот такая грубость мне уже неприятна. Ты чем-то недоволен?

— Меня не устраивают отношения на манер связи римской матроны с рабом или русской барыни с крепостным слугой.

Как ни была Елена слаба в истории, она меня поняла:

— Тебе хочется равноправия? Но разве у нас не равноправие в постели? Каждый выполняет все желания другого.

Я молчал.

Елена приподнялась на локте, включила висевшую над диваном лампу, всмотрелась мне в лицо. Ее темные брови напряженно изломились, расширившиеся глаза казались серыми:

— Нам было так хорошо! — воскликнула она. — Зачем ты всё портишь?!

Впервые я увидел эту гордячку растерянной, зависимой. И, конечно, тут же размяк от нежности. Размяк настолько, что совершил недопустимое — задохнувшимся от волнения голосом спросил:

— Когда мы теперь увидимся?

Это была ошибка. Правда, Елена в порыве благодарности прижалась к моему плечу, но когда вслед за тем она поднялась с постели, в голосе ее зазвучали обычные нотки:

— В ближайшие дни я буду занята! Может быть, в Новый год.

— До Нового года еще больше двух недель.

Она наклонилась надо мной, голая, с трогательно взъерошенной прической и легонько щелкнула меня по лбу:

— Терпи, терпи! И веди себя хорошо, не вздумай мне в отместку притащить сюда какую-нибудь утешительницу! Если будешь хорошим мальчиком, не просто увидимся, а встретим Новый год вместе! — Склонилась еще ниже и, касаясь грудью моей груди, прошептала: — Встретим здесь, я не хочу ни в ресторан, ни в гостиницу. В твоей конурке есть какая-то романтика…

17

И я стал ждать Нового года. События развивались своим чередом, а меня на время словно выбросило из их потока. Я оказался сам по себе, сторонним наблюдателем. Даже Беннет не врывался ко мне звонками и молча проглатывал в Нью-Йорке мои короткие текстовые отчеты.

На петроградском областном канале в разделе «Новости бизнеса», между сюжетом о цветоводческих хозяйствах и репортажем с молочных ферм, промелькнуло сообщение об аэродроме в Пидьме. Громадное летное поле показывали всего несколько секунд и с такой точки, что его размеры могли показаться весьма скромными. На бетонных плитах стояли два обычных грузопассажирских вертолета и старенький транспортный «Ил» с кривыми сабельными лопастями воздушных винтов. Циклопическая горка, разумеется, в кадр не попала. Ведущий бодрым голосом поведал об успехах российской промышленности вообще и фирмы «РЭМИ» в частности. «Для ускорения производственного цикла, — заявил он, — перевозку руды и поставки готовой продукции потребителям фирма сможет выполнять и воздушным путем».

Всё ясно. По действующему закону, без сообщения в государственных СМИ нельзя начинать эксплуатацию любой транспортной системы. А теперь аэродром легализован.

Сквозь верхнюю палату нашего парламента — Совет Единства — автоматически, по результатам голосования в Думе, прошел милютинский законопроект о свободной деятельности частных российских компаний в космосе. Для превращения его в закон осталось только получить подпись президента Евстафьева.

В петроградском порту декабрьской темной ночью возник пожар. Запылал склад, где хранилась продукция фирмы «РЭМИ», подготовленная для отправки зарубежным заказчикам, — двести тонн неодима и церия в слитках. Пламя разбушевалось так, что в порт пришлось стянуть десятки пожарных машин.

В выпусках новостей и в городских газетах пошла перепалка. Журналисты кричали о том, что в портовом хозяйстве не следят за исправностью электрических кабелей и нарушают правила хранения грузов: под стеной склада свалили бочки с какой-то горючей органикой. Портовики пытались что-то объяснить. На кого-то наложили штраф, кому-то грозили судом. В шуме и гаме не слышно было только голоса пострадавшей стороны: фирма «РЭМИ» хранила невозмутимое молчание.

Я не сомневался, что пожар заказан корпорацией «ДИ-ГО», а то и просто организован ее штатными бандитами. Похоже, дигойцы были глупы, как классические мафиози. Они видели в конкурентах из «РЭМИ» свое подобие, были убеждены, что и тем ничего не нужно, кроме прибыли, и действовали ветхозаветными гангстерскими методами.

Ответный удар последовал через несколько дней. И не в Петрограде, а на одном из уральских заводов «ДИГО». Там собралось на торжественный пуск нового цеха почти всё ее руководство. Я наблюдал случившееся в прямом эфире. Вальяжные господа с надменными физиономиями неторопливо шагали вдоль технологической линии. Диктор заливался соловьем, расхваливая «новогодний подарок нашим акционерам». А потом, внезапно, изображение расплылось в зеленоватом тумане.

Оказалось, инженер, обслуживавший линию, открыл клапаны и выпустил прямо в цех густое облако фтора. На месте, с сожженными глазами и легкими, скончались президент корпорации «ДИГО», два вице-президента, два директора филиалов и сам виновник катастрофы. Ошеломленные эксперты сообщили, что он совершил немыслимое: хитроумнейшим способом перепрограммировал технологический компьютер и вывел из строя все системы безопасности. Причем, как установило следствие, проделал это, будучи вдребезги пьяным (анализ крови показал громадное содержание алкоголя). Что его толкнуло на самоубийственную акцию — у покойника не спросишь. Я уже готов был посчитать беднягу инженера, в отличие от остальных погибших, невинной жертвой, как вдруг мелькнуло сообщение, что накануне трагедии он ездил в Петроград, где выполнял какое-то поручение своей фирмы в морском порту…

Итак, количество трупов росло в геометрической прогрессии. Меня охватило отчаяние. Я ненавидел убийства. Я не мог, как Елена, оправдывать их необходимостью уничтожения врагов. И, наконец, нарастала угроза моей собственной жизни: ведь, если так пойдет дальше, всеобщий взрыв грянет куда скорей, чем я рассчитывал. (Забавно всё же устроен человек: мне легче было расстаться с бессмертием, чем принять уменьшение оставшегося куцего срока еще на несколько лет.)

А вот молодцов из «РЭМИ»; похоже, ничто не страшило. Они двигались напролом. На их стороне было научное превосходство, но и без того их уверенность в себе имела основания. Кишащая противоречиями людская масса неизменно оказывается беспомощной перед небольшой, но сплоченной кучкой заговорщиков. Так в прошлые века совершались военные перевороты и приходили к власти диктаторы. Так в начале века нынешнего подмяло под себя расхлябанную Россию Правительство национального возрождения. И то, что замкнутой секте, действующей под вывеской «РЭМИ», власть была как раз не нужна, лишь увеличивало ее шансы на достижение собственной цели.

Понятно и то, что эта цель была неизмеримо выше любой власти, хотя бы и всепланетной. И понятно, что такой целью могло быть только одно — ВЫЖИВАНИЕ. Стервятники, включая мою дорогую Елену, явно собрались сохранить свое бессмертие, отделившись от остального мира.

Были они так уж оригинальны? Не совсем. Я припоминал разговоры с дедом Виталием. Я опять листал его пожелтевшие бумажные книги и растрепанные дневниковые тетради. Весь смысл истории действительно заключался в движении к бессмертию, но на этом трагическом пути человечество не объединялось, а постепенно дробилось. Какая-то часть всё время вырывалась вперед, а тот, кто отставал, отставал навсегда и поглощался небытием.

Первый решительный раздел произошел в XVII веке. До этого на протяжении двух тысяч лет, со времен греческих философов и Евклида, вся европейская наука основывалась на методе формальных рассуждений и доказательств, а истины, изложенные в книгах древних мудрецов, таких, как Аристотель, считались вечными. И вдруг, среди малочисленных тогда ученых, этих никчемных приживалок, кормившихся от милостей светских и церковных князей, появились свои отщепенцы, вроде Галилея. Они отвергали средневековую схоластику и утверждали новый путь познания — метод экспериментальных доказательств. Оказалось, природу можно спрашивать, задавая ей вопросы-эксперименты, и она откликается, отвечает. Крохотный, пока еще смертный человек вступил в диалог со Вселенной, впервые ощутил свой разум равновеликим ее безграничности и вечности. Так в Европе, которая оставалась до тех пор лишь одной из провинций обитаемого мира, был открыт способ жизни, основанный на науке. Европейская цивилизация вырвалась из семьи традиционных культур, замкнутых в тесные рамки религии, и устремилась к бессмертию.

А последний, самый страшный, раздел произошел на моих глазах, в ходе Контрацептивной войны. Многомиллиардные общества, перенявшие у европейской цивилизации только ее материальные плоды, но не усвоившие ее духа познания и рационального мировоззрения, стали угрозой для нее, для самих себя — и были безжалостно выброшены из истории.

И вот теперь, когда и европейская цивилизация себя исчерпала, когда ее движущие силы — эгоизм и конкуренция — превратились в вулканическую магму, способную взорвать планету, появилась группа людей, пожелавших вырваться из общей судьбы. Черт возьми, да они просто должны были появиться!

А мог бы я сам к ним примкнуть? Я машинально взглянул на старинную фотографию ночного Петрограда, висевшую над столом: цепочки белых огоньков на мостах и вдоль набережных, подсвеченная прожекторами Петропавловская крепость. В этом городе и в этом мире я существовал одиночкой, бирюком, я мог их презирать, но всё же это были мой город и мой мир. Я не сумел бы отделить себя от них. Я не хотел бы их пережить. Меня бы не устроило такое спасение.

За неделю до Нового года, накануне западного Рождества, позвонил Беннет. Вид у него был совсем не праздничный:

— Витали, у нас неприятности!

— Что еще случилось? Убили очередного сенатора? Беннет разозлился:

— Твой дурацкий юмор иногда бывает невыносим!

— Прости. Это у меня нервное. Так кого же на сей раз прикончили?

— Никого. Но то, что произошло, некоторых больших начальников напугало не меньше убийства Бернарделли.

— Да говори ты толком!

Беннет придвинулся к объективу камеры, как будто собирался прошептать свой секрет мне на ухо:

— Пропала связь со спутником-разведчиком, нацеленным на «РЭМИ». Как раз тогда, когда он проходил над этой чертовой Пидьмой.

— Мало ли бывает всяких заморочек со спутниками! А кстати, почему я раньше о нем не слыхал? Еще одна тайна от меня?

Беннет, как всегда в таких случаях, замялся:

— Ну, понимаешь, Вит, его только-только запустили, я просто не успел тебе сообщить…

— Ладно, поверю. Но теперь уже выкладывай всё, если ждешь от меня помощи.

— Видишь ли, — сказал Беннет, — не обижайся, Вит, главным боссам казалось, что ты даешь слишком мало информации о стервятниках, а спутники из общей группировки недостаточно захватывают этот угол России. Вот они и приказали повесить над нашими приятелями из «РЭМИ» отдельный глаз. А всего на втором витке, на высоте четырехсот миль, сателлит слетел с орбиты черт знает куда.

— Что значит — слетел? Его сбили лазером?

— Если бы лазером! — Беннет вздохнул. — Тогда преступление было бы налицо. Лазерные установки такой мощности считаются оружием, больше того, оружием массового поражения, они не могут находиться в частных руках. Мы бы на законных основаниях раскрутили судебное дело. Нет, стервятники устроили очередной фокус, а мы опять не можем схватить их за руку!

— Что за фокус?

— Ну, ты знаешь, крупные спутники нашпигованы пиротехникой. Пиропатроны отстреливают крышки и люки, раскрывают антенны и солнечные батареи, замыкают и размыкают контакты, запускают двигатели.

— Понятно.

— Судя по тому, что засекли в центре управления, у нашего разведчика — в последний миг перед тем, как связь пропала, — ни с того ни с сего вдруг взорвались все оставшиеся пиропатроны сразу. Эффект был такой, как будто слон плюхнулся задом на клавиатуру компьютера. Хаотически сработали двигатели коррекции и все механизмы. Представляешь, как бедный спутник закувыркался!

— Сбой электроники? — предположил я.

— Исключено, — твердо сказал Беннет. — Разные по назначению заряды включены в разные цепи. Они никак не могли рвануть одновременно.

— И всё-таки рванули. Хороший фокус. — Я задумался. — Чертовщина! А ты уверен, что всё произошло именно так? Парни, управлявшие полетом, ничего не напутали?

— Вит, они не пьяницы и не сумасшедшие!

— Значит, взрывы… — Мне стало жутковато. Если то, о чем я подумал, было реальностью, то все прежние проделки «РЭМИ», вроде утопленного в яме советника юстиции или сенаторши, вколовшей себе в вену десятикратную дозу героина, были детскими шутками. А вот сейчас пидьменские затворники впервые оскалили зубы по-настоящему. И показали, что они — сверхдержава.

Беннета встревожило мое молчание:

— Ты меня слышишь, Витали? Ты не превратился в соляной столп?

— Чертовщина! — повторил я. — Мистика, бред! Этого просто не может быть! Неужели…

— Ты что-то понял, Вит? Говори скорей, что делать. Наши ребята собираются запустить следующий спутник.

— Ни в коем случае!

— Но ты о чем-то догадался? — настаивал Беннет.

— Возможно. Это похоже на привет из нашего русского прошлого. Не понимаешь? Потом поймешь. Тебе повезло, что у тебя есть такой агент, как я. Но сперва я должен кое-что проверить. Мне нужно несколько часов.

— Буду ждать, — ответил Беннет. — Звони в любое время.

Конечно, я мог и ошибиться, но очень уж катастрофа сателлита-шпиона была своеобразной. Я не представлял, что еще могло бы ее объяснить, кроме той давней, вспомнившейся мне истории. Этой великой загадкой когда-то интересовался дед Виталий — собирал сведения, пытался выполнить расчеты. Всё осталось в его дневниках.

Однако прежде чем заглянуть в старые тетради, я запустил поиск информации о человеке, имя которого так тревожно всплыло в моей памяти. Вот оно загорелось на экране: «Михаил Филиппов». И через несколько минут компьютер выбросил уйму сведений по меньшей мере о двадцати Михаилах Филипповых — русских, американцах и французах — бизнесменах, адвокатах, архитекторах, музыкантах. О том, кого я искал, в Интернете не нашлось ни слова. Похоже, к концу XXI века его совсем забыли. Тогда я полез в шкаф и достал записки деда:

«Пасмурным, дождливым летом 1903 года, вскоре после празднования двухсотлетия города, в Санкт-Петербурге случилось печальное событие: умер Михаил Михайлович Филиппов. Имя этого ученого-энциклопедиста, философа, писателя, автора романа „Осажденный Севастополь“, основателя и редактора знаменитого журнала „Научное обозрение“, знала вся образованная Россия.

Смерть бьла скоропостижной. Вечером 11 июня Михаил Михайлович предупредил близких, что собирается допоздна работать в своей лаборатории (находившейся здесь же, в квартире), а утром будет отсыпаться и просит его не будить. Поэтому только после полудня решились обеспокоенные родные заглянуть к нему. Филиппов лежал на полу возле стола, уставленного химическими и физическими приборами, колбами, ретортами. Все попытки вернуть его к жизни были безуспешны. Вызванный врач, осмотрев тело, затруднился с выводами и записал в медицинском свидетельстве: „Смерть от неизвестной причины“».

Зная, что сорокачетырехлетний ученый страдал пороком сердца, и не желая вскрытия, потрясенные горем близкие готовы были смириться с таким заключением. Но оказалось, посмертной судьбой покойного распоряжаются не они.

События развивались стремительно. Неизвестно кем оповещенные, в квартиру нагрянули агенты охранки. Начался лихорадочный обыск, в ходе которого изымалось всё подряд: переписка ученого, документы, записи опытов, приборы, химические реактивы.

1903 год в России — не 1937-й, даже не 1905-й, и такое поведение представителей власти казалось диким, невероятным. Конечно, покойный состоял под надзором полиции, когда-то даже был выслан из Петербурга (пересидел срок высылки в пятидесяти верстах от столицы, в финском курортном городке Териоки). Но за что? За связь с революционерами? Так ведь к кому он был близок! Не к террористам каким-нибудь, которые стреляют в сановников и швыряют в них бомбы. Всего лишь к марксистам-теоретикам, Плеханову, Ульянову и другим безобидным социал-демократическим эмигрантам и ссыльным. Печатал в своем «Научном обозрении» под псевдонимами их статьи, совершенно невинные, философские, экономические. Только-то и грехов… Откуда же такая полицейская осатанелость? При чем здесь научные записи и приборы покойного? Для чего в качестве эксперта вызван обследовать их полковник из Главного артиллерийского управления?

В охранном отделении царила какая-то необъяснимая паника. Вопреки воле родных тело Филиппова увезли для вскрытия в Мариинскую больницу. Якобы с целью установить подлинную причину смерти. Однако все действия властей были направлены как раз на то, чтобы ее скрыть. Первоначальное заключение полицейского врача «смерть от паралича сердца» отметается. Делается попытка представить случившееся самоубийством. Полковник-артиллерист (специалист отнюдь не по ядам, а по взрывчатым веществам и боеприпасам) весьма неубедительно пытается доказать, что свой последний опыт Филиппов поставил исключительно для того, чтобы получить синильную кислоту и покончить с собой путем «самоотравления». При этом не приводится никаких анализов найденных в лаборатории веществ и совершенно игнорируется тот факт, что на трупе не обнаружено изменений, характерных для действия цианидов.

В конце концов непонятная полицейская свистопляска над телом покойного закончилась, и его возвратили родным. 16 июня состоялись похороны. После церковного обряда, совершенного над гробом убежденного атеиста, на «Литераторских мостках» Волкова кладбища, неподалеку от могил Белинского и Добролюбова, возник новый могильный холмик с простой надписью на кресте:

«М. М. Филиппов. Основатель и редактор журнала „Научное обозрение“ (1858–1903)».

Жизнь скромного труженика русской науки завершилась. И родилась одна из самых удивительных загадок XX столетия.

Сенсация грянула вскоре после похорон, когда либеральная газета «Русские ведомости» опубликовала письмо Филиппова в редакцию, написанное и отправленное им 11 июня 1903 года, в последний день жизни:

«В ранней юности я прочитал у Бокля, что изобретение пороха сделало войны менее кровопролитными. С тех пор меня преследовала мысль о возможности такого изобретения, которое сделало бы войны невозможными. Как это ни удивительно, но на днях мною сделано открытие, которое фактически упразднит войну.

Речь идет об изобретенном мною способе электрической передачи на расстояние волны взрыва, причем, судя по примененному методу, передача эта возможна и на расстоянии в тысячи километров, так что, сделав взрыв в Петербурге, можно будет передать его действие в Константинополь. Способ изумительно прост и дешев. Но при таком ведении войны на расстояниях, мною указанных, война фактически становится безумством и должна быть упразднена.

Подробности я опубликую осенью в мемуарах Академии наук. Опыты замедляются необычайной опасностью применяемых веществ, частью весьма взрывчатых, частью крайне ядовитых».

Мой дед писал почти век спустя:

«Даже в эпоху атома, компьютеров, космических полетов текст письма звучит ошеломляюще. Как же оно воспринималось тогда? Я пытаюсь представить себе лето 1903 года. Корпуса заводских цехов, железные дороги, причалы — везде гул, свист, лязг, всё окутано облаками черного угольного дыма и белого пара бесчисленных работающих паровых машин. Новые двигатели — внутреннего сгорания, электрические — только-только завоевывают себе место. Первые автомобили на тонких колесах ненадежны и хлипки. Первые, примитивные искровые радиоаппараты способны передать отрывистые сигналы Морзе на десятки, в лучшем случае — на сотни километров. Чудом военной техники считаются пулемет Максима и трехдюймовая пушка, стреляющая шрапнелью. И еще полгода остается до того декабрьского дня, когда впервые на считаные секунды оторвется от земли полотняный биплан братьев Райт.

Да, в том мире письмо Филиппова не могло не вызвать потрясения у читающей публики. А лучшим подтверждением его правдивости являлось как раз то, что все записи и приборы ученого сгинули в недрах охранного отделения, где с ними проделывали что-то непонятное (у такого ведомства не больно-то спросишь).

Но охранка не в силах была помешать оживленной дискуссии, которая немедленно и началась. Друзья Филиппова рассказали, что первые опыты поставил он еще в Териоки, в годы высылки. Всего провел двенадцать опытов, которые дали ему уверенность в том, что задача разрешена, и собирался осуществить заключительный, тринадцатый(!) лабораторный эксперимент.

Вспоминали и о том, как Филиппов утверждал, что скоро сумеет одним нажатием кнопки взорвать все пороховые склады в радиусе нескольких тысяч километров. Значит, его прибор был направлен только против смертоносных военных запасов, и его нельзя было бы использовать против мирного населения.

Охранка, напряженно следившая за ходом дискуссии, пыталась сбить волну. В контролируемых ею черносотенных газетах появились явно инспирированные статьи, где доказывалась несостоятельность самой идеи изобретения.

И тогда в полемику вмешался Менделеев. Хорошо знавший Филиппова, не раз печатавшийся в его журнале великий химик (славный не только тем, что открыл Периодический закон и установил сорокаградусную крепость водки, но и тем, что создал отечественный бездымный порох) уверенно заявил: „В самой идее Филиппова нет ничего фантастического. Волна взрыва доступна передаче!..“

А время шло, и газетные страсти вокруг изобретения Филиппова стали утихать. Новые, грозные события завладели вниманием, а потом и самой жизнью России. Но куда же оно делось, изобретение? Ведь находилось в руках властей. Почему бы не применить его в начавшейся вскоре Русско-японской войне и не полюбоваться, как взлетают на воздух от взрыва собственных артиллерийских погребов японские броненосцы?

Немногочисленные историки, писавшие о Филиппове, расходятся во мнениях. Одни полагают, что документальные следы таинственного изобретения погибли в ходе Февральской революции, когда сгорели архивы охранки, подожженные самими ее сотрудниками. Другие считают, что документы и приборы Филиппова, изъятые из его лаборатории, были уничтожены немедленно по личному распоряжению Николая Второго, и даже уверяют, что русский царь тем самым спас человечество. Все сходятся на том, что открытие Филиппова навсегда останется неразгаданной загадкой истории, так же как тайна его смерти…»

Дальше записи деда чередовались с расчетами и формулами. Дед пытался понять хотя бы идею Филиппова. После слов «ударная волна детонации преобразуется в радиоволновый импульс, адресованный другим зарядам» шли несколько страниц вычислений и схем, не вполне для меня понятных. И заключительный бессильный вывод: «Невозможно! При уровне знаний двухтысячного года в области физики и химии, при нынешнем состоянии электроники — невозможно! А уж представить, чтобы такой прибор был создан на базе техники 1903 года и оказался при этом „изумительно прост и дешев“… Да это даже не фантастика, просто сказка! Нужны веские доказательства!»

И ниже, на той же странице дневника:

«Доказательство одно, зато уж действительно веское: личность самого Михаила Михайловича Филиппова. Никак не походил он на тех изобретателей-маньяков, что носятся с проектами вечных двигателей и прочими химерами. Был ученым высочайшей пробы, строгим и требовательным в оценке любых идей, и прежде всего своих собственных. Представить его в роли беспочвенного мечтателя, тем более мистификатора, — невозможно. А его дар научного предвидения! В последнем подготовленном им к печати перед самой смертью номере „Научного обозрения“ он успел опубликовать одну статью никому не известного провинциального учителя математики из за-холустнейшей Калуги. Прежде чем попасть в руки Филиппова, эта казавшаяся сумасбродной статья успела побывать в нескольких редакциях, где от нее с насмешками отказались. Учителя математики звали Константин Циолковский, а статья называлась „Исследование мировых пространств реактивными приборами“. С ее публикации в 1903 году началась на Земле космическая эра…»

Я отложил старую тетрадь. Мне было грустно. Мудрый человек, Филиппов всерьез верил, что сможет уничтожить войну с помощью изобретенного им прибора. Пожалуй, только в России мыслитель может сочетать в себе гениальность, опережающую века, с детской наивностью. Да если бы он и успел опубликовать свое открытие, неужели это смягчило бы жестокость демографического перехода хотя бы в одной только Европе, неужели бы ослабило вечную борьбу за первенство, удержало людей от взаимного истребления?

Ну отнял бы он у них тогда ружья, пушки и снаряды, что дальше? В мировых войнах двадцатого столетия они крошили бы друг друга мечами, придумали бы какие-нибудь автоматические арбалеты. А напалм, а отравляющие газы, а бактерии и вирусы? Доброму русскому гению такие виды оружия и в дурном сне не могли привидеться.

Но я, кажется, выполнил задание Беннета. Упоминание о Циолковском расставляло всё по местам. Рэмийцы, которые чуть ли не поклоняются калужскому старцу, не могли не знать и о Филиппове. Значит, они действительно воспроизвели его прибор или сами создали нечто подобное. Добились успеха там, где мой дед бессильно отступил. Правда, и возможности их были с дедовыми несравнимы.

А Беннет понял меня не сразу:

— Что ты несешь? Ты уверен, что к сбитому спутнику имеет отношение ваш пацифист, умерший почти два века назад?

— Пацифист, при всей своей мудрости, не понимал, что создал самое страшное оружие в истории. Даже такой недалекий человек, как наш последний царь, сразу это сообразил и приказал изобретение уничтожить. Вся система вооружений в последние шестьсот лет основывается на взрывчатых веществах. Филиппов задумал эту систему одним ударом обрушить. Император испугался, что лекарство подействует хуже болезни.

— Да, но стервятники из «РЭМИ»…

— О попадании прибора в собственность маленькой группировки никто в девятьсот третьем году и помыслить не мог. Филиппов хотел сделать свое открытие общим достоянием. Царь, может быть, и мечтал дать русской армии сверхоружие, но верно представлял, что такой секрет ни одно государство долго не удержит и сохранять его смертельно опасно.

— Получается, для государства опасно, а для кучки заговорщиков — нет? — усомнился Беннет.

— В том-то и дело, что рэмийцы — особые заговорщики. Им наплевать на целый мир. Пока они использовали свою жуткую машину еще очень деликатно, для самозащиты. Подумаешь, сбили спутник! Всё, хватит, не надо их больше дразнить. Я боюсь, если их допечь, они, чего доброго, выпустят филипповский ад на нас на всех.

— Как ты это представляешь?

— Да пойми же, Уолт, у них в руках абсолютное оружие! И одним нажатием кнопки — тем самым нажатием, о котором мечтал наш гуманист, — они могут взорвать все боеприпасы на Земле, до последнего пистолетного патрона. Ничего не останется. Даже боевые лазеры станут металлоломом, ведь их накачивают энергией взрывов. Даже ядерные боеголовки превратятся в бесполезный радиоактивный хлам, ведь их тоже инициируют зарядами обычной взрывчатки, а эти заряды взлетят на воздух. Еще хорошо, если не вместе с самими боеголовками. Государства лишатся вооруженных сил.

— Воевать друг с другом цивилизованные народы всё равно больше не будут! — упрямо сказал Беннет.

— А преступность? — возразил я. — Да, полицейские сейчас не носят огнестрельное оружие, но бандиты отлично знают: при малейшей необходимости оно у полиции опять появится, в гораздо большем количестве, чем у них. А за спиной полиции — армия… И вдруг все разом останутся с голыми руками. Конечно, их оснастят какими-нибудь пиками и саблями, но ты представляешь, как взметнется вал насилия в обществе, где решающим фактором станет животная мускульная мощь! (Я вспомнил кулачищи покойного дутика.) Послушай, мы и так потихоньку сползаем в войну всех против всех. Не провоцируйте рэмийцев, чтобы они нас в эту пропасть не сшибли одним пинком.

Беннет явно остался недоволен:

— Ты делаешь слишком много выводов из одного-един-ственного случая. У тебя разыгралась фантазия.

— Уолт, береженого Бог бережет! Не пытайтесь больше заглянуть стервятникам за шиворот из космоса. Используйте лучше пешую разведку в моем лице. Клянусь, я стараюсь, как могу!

— Стараешься ты, — проворчал Беннет, — в постели, обжимая свою бабу.

— Мало я выжал из нее информации?

Беннет помолчал с суровым видом и принял окончательное решение:

— Мы повесим над Пидьмой несколько малых спутников, без пиротехники и двигателей. А ты — старайся дальше!

18

За несколько дней до Нового года я сидел в кафе своей гостиницы на Каменном острове. Людей в зале было немного, большинство столиков пустовало. На единственном телевизионном экране шла с приглушенным звуком передача о праздновании Рождества в западных странах. Я уже закончил ужин и не спеша пил кофе со сливками, размышляя, как и положено русскому человеку, о мировых проблемах.

Может быть, соответствующее настроение навевали рождественские сюжеты, но думал я о судьбе человека-творца, человека-создателя, движущего своей мыслью весь ход жизни на планете. Того, кого мой дед называл в своих дневниках равным Богу. Этот божественный человек никак не проявил свою волю в катастрофах двадцатого и двадцать первого веков. Не было надежды, что он сумеет отвратить и грядущие катаклизмы.

Пожалуй, мой добрый дед немного идеализировал собственных коллег — ученых, инженеров. Творческие люди в массе своей всё равно остаются обыкновенными людьми. Их гонят по жизни всё те же примитивные позывы — стремление к первенству и обогащению. Человеколюбие, доброта, бескорыстное подвижничество — явления редчайшие. Во все времена гуманисты, казавшиеся чудаками, если не полусумасшедшими, вызывали насмешки. А ведь в действительности именно непрактичных гуманистов вел тот самый величайший природный инстинкт — самосохранения. Только не своего, утробного, а всеобщего.

Говорят, что таланты попадают в цели, в которые никто не может попасть, а гении — в цели, которых еще никто не видит. Гуманисты прошлого, знаменитые и безвестные праведники, были именно такими гениями. Они предчувствовали, что с моралью эгоизма и личной выгоды человечество неминуемо погибнет на переходе к бессмертному состоянию.

Но где же гуманисты нынешние? Незаметны? Это их естественное состояние. Однако незаметность не должна означать бессилия. А они, если существуют, оказываются беспомощней слепых котят перед ничтожнейшими из земных существ — шейхами, дельцами, бандитами…

— Вы позволите? — нарушил мое уединение женский голос.

Я недоуменно вскинул голову — и словно электрический разряд ударил мне в глаза и в сердце: рядом стояла женщина, поразительно похожая на Марину. Такие же волосы с медно-золотистым отливом, скульптурные черты лица, сияющие голубые глаза, яркие губы. И — молочно-белая кожа. И великолепная, хоть и немного полноватая, особенно в нижней части, фигура, туго облитая простым на первый взгляд, но подающим все ее формы с предельной откровенностью, серым искрящимся платьем.

— Вы позволите? — повторила она и взялась за спинку стула, показывая, что хочет сесть рядом со мной. Да, голос ее тоже напоминал голос Марины — глубокий, напряженный, звенящий.

Я пожал плечами:

— Вокруг полно свободных столиков. Но если вам нравится именно этот, я могу отсюда куда-нибудь перейти.

— Ни в коем случае! — воскликнула она, опускаясь на стул. — Мне нужно с вами поговорить.

— О чем?

Не могу похвалиться тем, что прожил чистую и нравственную жизнь, но с проститутками до сих пор я не имел дела ни разу. Из самой элементарной брезгливости. И, как бы эта пышная красотка, до боли похожая на мою первую жену, меня ни обольщала, ей тоже предстояло убраться не солоно хлебавши.

— Мне поручили взять у вас интервью, господин Фомин.

— Что-о?!

— Я корреспондентка «Норд-Вест-Ти-ви». — Она достала из сумочки «карманник»: — Можете проверить мою идентификацию.

— Не надо, я верю. Скажите только, как вас зовут.

— Марианна.

О, черт! Столько совпадений! Даже имя!

— А я — Виталий. Она улыбнулась:

— Это мне известно, ведь я готовилась к встрече. Мы собрали о вас всю информацию, какую только удалось найти в Интернете. Представитель спецслужбы ООН в Петрограде — настолько видная фигура, что наша телекомпания никак не могла вас обойти.

Впервые в жизни кто-то назвал меня видной фигурой! Наивность? Или рассчитанная лесть? С какой стати?

— Но я-то не готовился к интервью. Всё это несколько неожиданно.

Она улыбнулась еще ослепительней:

— Догадываюсь, за кого вы меня приняли.

— Помилуйте!

— Нет, нет, я сама виновата, следовало заранее вам позвонить, условиться о встрече. Я так и собиралась сделать, но внезапно увидела вас в этом кафе… Кстати, неужели я похожа на девицу легкого поведения?

— Ну что вы!

— Эта тема чрезвычайно волнует меня. Как журналистку, разумеется. Я даже пишу исследование о проституции в бессмертном обществе.

— В самом деле, целое исследование?

— О-о! — воскликнула Марианна. — Когда моя книга появится в Интернете, она вызовет сенсацию! Море фактов, поразительные выводы! Вот представьте: в смертную эпоху женщины уходили в секс-бизнес на короткий срок — пять, десять, пятнадцать лет, а дальше — биологическое увядание само выбрасывало их из профессии…

— Так, так, — заинтересовался я.

— А теперь, когда процессы старения замедлены, женщины остаются в сфере интимных услуг до тех пор, пока сами этого желают.

— Что вы говорите?! — я с притворным изумлением покачал головой.

Марианна как будто не заметила моей иронии:

— Да, женщины выиграли от бессмертия больше мужчин! Проституция — лишь частный случай. Если взглянуть шире, мы увидим, что женщина вообще обрела невиданную прежде свободу. Она вольна испробовать всё, к чему ее побуждают в разное время ее материальные, духовные и, наконец, сексуальные запросы. Вчера верная жена, сегодня — куртизанка, завтра — мужененавистница, не признающая никакой любви, кроме лесбийской, послезавтра — снова примерная супруга. Вспомните и о пластической косметике! Некоторые женщины каждую такую перемену закрепляют изменением внешности. Вот — новая степень свободы, в том числе от собственного недавнего прошлого!

— Вы всё это называете свободой? — усомнился я. — Не распущенностью?

— О, не разочаровывайте меня, Виталий! Мне казалось, у сотрудника ООН более широкие взгляды. Распущенность — одно из высших проявлений свободы. Точнее, именно распущенность и есть истинная свобода! Свобода следовать своим желаниям без боязни совершить ошибку! Ибо что означала в прошлом ошибка для смертного человека? Бесполезную потерю отрезка времени, части коротенькой жизни. А теперь мы можем отдаваться зову стихии, которая нас увлекает, без оглядки на время… Однако вернемся к моему исследованию проституции. Оно неопровержимо доказывает: в мире бессмертных личная свобода становится источником опасности.

— Для проституток? — я прикинулся тугодумом.

— Для общества! — воскликнула Марианна. И вдруг спохватилась: — Мы сидим за пустым столом. Вы, правда, уже поужинали, но разрешите для поддержания разговора хоть чем-то вас угостить? Не беспокойтесь, все расходы оплатит моя компания. И к тому же вы получите гонорар за интервью.

— Нет, нет, меня еще ни разу в жизни не угощала женщина. Позвольте мне остаться верным своим принципам.

Я взял со столика пульт вызова, нажал кнопку и попросил:

— Бутылку красного сухого, получше, и легкую закуску для двоих. — А Марианне пояснил: — Шампанского мы выпьем позже. Если интервью получится удачным.

Она согласно кивнула.

Через минуту официант подкатил тележку, расставил перед нами всё заказанное и с поклоном удалился.

— Выпьем за вашу будущую книгу! — сказал я, наполняя бокалы.

— Мне кажется, первый тост надо поднять за наше знакомство! — ответила Марианна и придвинулась ко мне поближе.

Я почувствовал, какой одуряющий аромат исходит от нее. Казалось, это не продуманный парфюм, а естественный запах великолепного, разгоряченного женского тела. И тут мне пришло в голову, что я совсем забыл, как пахло от моей Марины. Казалось, не забуду никогда, и вот всё-таки позабыл.

— Где мы проведем интервью? — спросила Марианна, коснувшись своим коленом моего. — Камера у меня в сумочке. Поднимемся к вам в номер или вы отвезете меня в свой офис?

Но у меня уже переменилось настроение. Воспоминания о Марине, что бы их ни вызвало, всегда в конце концов раздували в моей душе не угасшие под пеплом времени угольки злости. И активность этой свалившейся на мою голову Марианны теперь казалась мне подозрительной.

— У нас почти целая бутылка, — ответил я, — и вино слишком хорошее, чтоб выглотать его в спешке. Пока оно не кончилось, расскажите мне еще о своей книге. Мы остановились на том, что вам открылась некая угроза для общества.

— Да! — посерьезнела она. — Мое исследование посвящено древнейшей профессии, но выводы смело можно распространить на все сферы современной жизни. Итак, представьте ситуацию в нынешнем сексуальном бизнесе. Непрерывного обновления, при котором состарившиеся женщины уходят, освобождая дорогу молодым, больше нет. Добровольный отток, разумеется, существует, но он слабей былого, естественного. А новенькие девушки, как бы мало их ни было из-за низкой рождаемости, всё же подрастают и вынуждены втискиваться в забитые и без них ряды профессионалок. Прибавьте сюда хаотическое пополнение за счет женщин зрелого календарного возраста, на время устремляющихся на панель из-за финансовых проблем или внутренних порывов. Что мы увидим? Тесноту, давку, жестокую конкуренцию…

Нет, Марианна оказалась явно не чета моей Марине. Та была примитивна, а эта, при всей скорострельной болтливости, похоже, умна. Вот только своим ли собственным умом? Или кто-то хорошенько напичкал ее информацией перед тем, как послать на встречу со мной?

Я опять изобразил непонимание:

— Значит, вы видите опасность в чрезмерном перевесе предложения над спросом?

Марианна доверительно положила свою теплую, мягкую ладонь на кисть моей руки:

— Источник опасности в том, что люди не равны друг другу. В нашем примере бездарная женщина может пластической косметикой превратить себя в красавицу, освоить все приемы любви, имитировать буйный темперамент. И всё равно другая, которой талант очарования и подлинная страсть достались от самой природы, заберет себе мужское восхищение, успех и деньги… Вспомните и то, что в индустрии секса женщины трудятся не сами по себе, а в штате различных фирм. Ими командуют менеджеры, тоже различающиеся своими способностями. Представляете, какой возникает накал? А ведь ожесточение конкуренции в среде бессмертных — только полбеды. Еще важнее то, что срок борьбы теперь неограничен. Бездарные не хотят уходить, они сопротивляются. Чем дальше, тем яростней. Вы знаете, сколько скрытого насилия в этой среде? Избиения удачливых куртизанок стали обычным делом. Мало того, — она понизила голос, сообщая мне страшную тайну, — в последнее время совершается всё больше замаскированных убийств, например, путем отравления.

— И чем же их травят? — заинтересовался я, вспомнив свою полицейскую службу.

— Не знаю, — честно призналась Марианна. — Каким-то ядом. А менеджерам обычно устраивают автомобильные катастрофы. Да так ли важны детали? Проблема в том, что современное общество не желает замечать опасность. Его законы, как век назад, не делают различий между бездарями и талантами, слабыми и сильными. А значит, пожар будет разгораться. В своей книге я доказываю: в смертную эпоху сочетание природного неравенства людей с их юридическим равенством служило движущей силой прогресса. В бессмертную — такое сочетание ведет к катастрофе.

— Что вы предлагаете? — спросил я. — Отменить природное неравенство?

— Ценю ваше остроумие, — сказала Марианна. — Вы сами понимаете, это неосуществимо.

— Что же делать?

— То единственное, что остается: отменить юридическое равенство! Люди разных способностей, разной энергии больше не должны смешиваться в кучу и мешать друг другу.

— Сословия? — удивился я.

— Касты! — ответила Марианна. — Непроницаемо разделенные этажи общества. Как в Древней Индии. Каждая каста — со своими правами и обязанностями. Сверху вниз по ступеням — всё меньше прав, всё больше обязанностей. Только расслоившись, бессмертное общество сможет устойчиво существовать.

Она пристально смотрела на меня, и светлые глаза ее остро блестели. Нежная ладонь, накрывавшая мою руку, чуть напряглась. Я понял, что мы подбираемся к главному.

Похоже, интуиция меня не обманула. Телекомпания, журналистика, интервью — всё было только прикрытием. Кто-то, знавший историю моих отношений с Мариной, нарочно подобрал похожую на нее красотку (может быть, подправив ей внешность с помощью той же пластической косметики), заставил выучить разговор, в который она должна меня втянуть, и отправил сюда, в гостиницу. Какие дорогостоящие хлопоты! Кажется, я в самом деле стал видной фигурой.

Но чего от меня хотят хозяева Марианны? За что ей поручили так щедро со мной расплатиться — и деньгами под видом гонорара за интервью, и телом (надо признать, превосходно слепленным)? Кто ею управляет?

Если она явилась от фирмы «ДИГО», то я недооценил дигойцев. Не такими уж они оказались безмозглыми. Получается, что их аналитики тоже вычислили надвигающийся мировой кризис. Правда, программу спасения разработали вполне в духе бандитской психологии.

— Хорошо, — сказал я, — как вы себе представляете верхнюю касту, ваших брахманов?

— Здесь всё очевидно. Брахманами станут те, кто в силу своего таланта и энергии способен управлять производством и потоками информации в мире. Они имеют немало власти уже сейчас, их власть должна будет стать абсолютной. И с них должны свалиться последние юридические оковы, уравнивающие их с остальными людьми. Только и всего.

— Блистательные перспективы! — согласился я. — А как насчет возможных конфликтов между брахманами?

— Третейский суд равных, — ответила Марианна.

— Что же достанется тем, кто попадет в ряды самой низшей касты, вашим париям?

— Честный труд.

— И никакой свободы?

— Полная свобода. И удовлетворение всех потребностей. В кругу себе подобных.

— Они взбунтуются, — сказал я. — Не поможет никакой сверхтотальный контроль.

— Всё будет зависеть от того, насколько искусно мы проведем разделение, — возразила Марианна. — Представьте однородные слои людей, близких по интеллекту и жизненным интересам, изолированных в максимальной степени как от высших,' так и от низших. В своем быту они даже не будут ощущать давления чьей-то власти…

— И всё-таки они взбунтуются, потому что всё равно будут рваться наверх! Весь ваш слоеный пирог сгорит ярким пламенем!

— А вот здесь многое будет зависеть уже от нас с вами, — сказала Марианна, крепче сжимая мне руку и сильней придавливая свое колено к моему. — Я имею в виду профессии журналиста и агента спецслужб. Мы поможем превратить бессмертие из кошмарной угрозы в фактор стабильности. Поток нашей информации должен внедрить в сознание самых тупых париев простую истину: разделение является не ущемлением чьих-то прав, а всеобщим спасением! Бунтуя, низшие могут погубить высших вместе с собой, только и всего. Стоит ли терять из-за этого не просто жизнь, но бессмертие? Когда соблюдением новых правил его можно сохранить. У жизни и бессмертия — разная цена! Проблема в том, что не все из низших еще осознали это.

Я понял: наступает кульминация беседы. Сейчас я узнаю, чего от меня хотят хозяева красотки. Понять бы только, кто они такие.

Я слегка отодвинулся от Марианны. Прикосновения ее сдобного тела всё равно не возбуждали меня, больше того, становились неприятны. Тот, кто спланировал эту операцию, просчитался в главном: схожесть явившейся ко мне соблазнительницы с моей первой женой вместо порыва страсти могла вызвать у меня только отторжение.

Как бы вскользь, с небрежным любопытством я спросил:

— Где же в своей системе вы видите место государства? Марианна пожала плечами:

— Пока государство — плохой игрок в нашей игре. Оно пытается объединять всех своих подданных без разбора.

Ему нужны их голоса на выборах и просто численность, для престижа. На роль великого разделителя нынешнее правительство не годится. Я предвижу, что инициатива будет исходить от наиболее прозорливой бизнес-элиты. Когда же процесс наберет размах, государство втянется в него поневоле и перестроится!

Мне показалось, она выпалила это искренне. Значит, красавица явилась не из государственной спецслужбы. Значит, за ней всё-таки дельцы. Скорей всего, та же корпорация «ДИГО».

— О чем вы задумались, Виталий?

— Прикидываю, в какой из ваших каст для меня найдется местечко. В брахманы, то бишь во всемирные предприниматели, меня явно не возьмут. Кто там ступенькой ниже, кшатрии-воины? В нашем случае это будут охранники и гангстеры? Тоже мимо. Пожалуй, самое разумное для меня — сразу попроситься в парии!

«Гангстеров» Марианна пропустила мимо ушей. И засмеялась:

— Вы слишком торопитесь. Проект еще в зачаточном состоянии. (Вот как, уже в открытую: «проект»! О мифической книге больше ни слова.) И есть много возможностей заслужить себе достойное положение. Я ведь сказала: наша с вами деятельность в ходе великого раздела может оказаться весьма полезной.

— Да, да, внушать низшим…

— Речь пока не о низших, — перебила Марианна, — сейчас важней другое. Самые дальновидные из высших начинают понимать, что ради будущего им необходимо искать компромисс друг с другом.

— Какая мудрость! — восхитился я.

— Но, к сожалению, находятся и такие, что пытаются взорвать едва нарождающееся хрупкое согласие.

— Они преступники!

Мне показалось, Марианна даже вздрогнула от этих слов. Потом расплылась в торжествующей улыбке, опять притиснулась ко мне полным бедром и горячо задышала:

— Я рада это слышать от вас, Виталий! Я вами восхищаюсь! В борьбе с такими преступниками вы можете оказать обществу неоценимые услуги!

— Именно я?

— Кто же еще!.. — Она уже мурлыкала словно кошка, потирающаяся о ногу хозяина. — Так мы поднимемся к вам в номер?

— У меня там не убрано. А вы, кажется, хотите меня завербовать?

— Ну какая вербовка!.. — она стала слегка покачиваться на стуле, касаясь при этом своей крепкой грудью моего локтя. Взгляд ее затуманился. Слава Богу, редкие посетители кафе не обращали на нас внимания. Эка невидаль — парочка ласкается.

— Мне нужно так мало… — постанывала Марианна. — Только видеть вас иногда… Вы мне понравились с первого взгляда… Вот увидите, я умею хранить верность, вы будете моим единственным…

— И чем я должен буду платить за вашу любовь?

— Ну какая плата?… — бормотала она, ерзая на стуле и уже ритмично стискивая ноги. — Так мы пойдем к вам в номер? Я, правда, больше не могу, вы так на меня действуете… Какая плата? ВАМ будут платить! Скажите, сколько вы получаете от ООН, — и получите в десять раз больше!

— За что?

— За ту же самую работу… Ох, я вся промокла! Неужели вам меня не жалко?… Ту же информацию, которую вы отправляете в Нью-Йорк, будете передавать мне, вот и всё… Ох!..

Я не спеша допил вино, отставил бокал и ответил строго:

— Это невозможно!

Она на мгновение перестала вертеться и выпрямилась:

— Не понимаю! Почему?

— Присяга! — в это слово я вложил весь металл своего голоса.

— Вы шутите! — застонала она, пытаясь опять приникнуть ко мне.

— Святыми вещами не шутят!

Я резко высвободился и вместе со стулом отъехал прочь от ноющей красотки. Это был миг моего торжества. Казалось, я мстил не искусственному подобию моей Марины, а ей самой.

— Я ничего не понимаю… — растерянно бормотала Марианна. — Не понимаю…

Ну, конечно, заученного текста для такой ситуации у нее не оказалось.

Марианна постепенно перестала скулить. На ее лице отразились изумление и ужас. Она осознала, наконец, что провалила операцию. И взорвалась:

— Вы с ума сошли! Какая присяга? Я предлагаю вам деньги, огромные деньги! Мало того, предлагаю себя! Да вы хоть представляете, сколько я стою?!

— Деньги мне не нужны, — сухо ответил я, — просто не знаю, что с ними делать. А вы, к сожалению, не в моем вкусе.

— Сумасшедший! — прошипела она, вскакивая.

— Уже уходите? А как же интервью?

Мне показалось, разъяренная Марианна влепит мне пощечину. Однако она сумела взять себя в руки:

— Вы еще пожалеете о своей клоунаде!

— Где мне вас тогда искать?

— Вас найдут! — пообещала она. — Другие!

И, подхватив сумочку, стремительно удалилась. Я не смотрел ей вслед. Мог только отметить на слух, что походка у нее, судя по топоту, чересчур тяжела для такой красавицы.

Поднявшись в номер, я прямо с «карманника» вошел в Интернет и просмотрел список сотрудников «Норд-Вест-Ти-ви». Как я и думал, никакой корреспондентки по имени Марианна в этой компании не числилось.

Осталась тревога от ее последних слов. Она мне как будто угрожала. Подумав немного, я, несмотря на поздний час, поехал в квартирку-офис и там составил для Бенне-та подробный отчет о том, как меня пытались завербовать. Лишь о своих опасениях я не стал распространяться. Настоящий спецагент должен держать эмоции и страхи при себе.

19

Беннет позвонил мне вечером тридцатого декабря (в Америке было раннее утро):

— Послушай, Вит, мы повесили над Пидьмой парочку малых спутников. Пока что они целы. Правда, серьезной информации почти не дают, но утешает уже то, что их не сбили. Значит, стервятники не всесильны. Нужно только знать, как их обойти.

— Надейтесь, надейтесь! — проворчал я.

— Теперь вот что… История со шпионкой, которая терлась о тебя сиськами… Неужели ты считаешь, что это серьезно? Я имею в виду великое разделение, касты и прочее? Может, она явилась тебя вербовать, наколовшись наркотиками? И просто бредила?

— Она тараторила то, что ее заставили заучить. Складно и без запинки. Те, кто ее послал, хотели произвести на меня впечатление. Думаю, дельцы и главари криминала тоже чувствуют назревающий кризис и просчитывают спасительные варианты. В меру своей морали и своего интеллекта.

— Поистине, Россия — страна чудес! — воскликнул Беннет. — В ней даже мафиози мечтают о переустройстве Вселенной!

Мои патриотические чувства были задеты:

— На твоем месте я бы прощупал связи наших мечтателей с вашими. Привести в действие такой план могут только транснациональные корпорации, общими усилиями.

— И у них есть шансы?… — усомнился Беннет.

— Еще какие! Они могут здорово ускорить наступление Апокалипсиса.

Беннет вздохнул:

— Еще одна головная боль прибавилась. А ты уверен, что ваше уважаемое правительство пока вне этой игры?

— Как будто так.

— Ну, ладно… А теперь послушай главное, Вит: эта чертова баба, твоя любовница…

— Ты имеешь в виду Елену? Она мне не любовница.

— Кто же она тогда?

— Просто чертова баба.

— Тьфу! — разозлился Беннет. — Русская манера говорить загадками! Не представляю, как вы там, в России, друг друга понимаете!

— Нормально. Мы к загадкам с детства привыкаем.

— Ну, так для меня делай скидку! Короче: эта вампир-ша знает, что ты — агент ООН. Сообщи ей, что ты уполномочен вступить в переговоры с ее шайкой от имени… — Беннет вздохнул и громко закончил фразу: — генерального секретаря господина Хорна!

За спиной Беннета висела такая же официальная фотография генсека, что и у меня в офисе. Мне показалось, будто величавый темнокожий австралиец с обоих портретов прислушивается к нашему разговору. Я присвистнул:

— Даже так?!

— Да, Витали. Теперь уже всё — максимально серьезно. Ты должен заявить: если только их планы не угрожают цивилизации, они могут выйти из подполья. Все прошлые преступления, включая убийство сенатора, будут прощены. Больше того: в своих научных исследованиях они получат поддержку мирового сообщества. Мы предоставим в их распоряжение любые ресурсы!

— Они меня и слушать не станут.

— А ты не отступай! — горячился Беннет. — Может быть, они просто не понимают, что главная цель жизни — благо всего человечества? Так постарайся это им объяснить!

— Ладно, постараюсь. Будь здоров. Happy New Year!

— What? — Беннет не сразу сообразил что к чему: — Ах, да! Крепко же я заработался. Ну и тебе счастливого Нового года, Вит! Смотри: он может стать решающим в твоей судьбе!

— Я понимаю.

Когда утром тридцать первого декабря в квартирке-офисе раздались звуки «Гимна великому городу», а экран компьютера после соединения не вспыхнул, я сразу понял, что это — Елена. У меня перехватило дыхание, но только на миг. Волнение сменилось каким-то возбужденным спокойствием. Всё равно деться мне было некуда и терять нечего. А приобрести я мог еще хотя бы одну ночь с Еленой. Так что игра, которую я вынужден был доигрывать, стоила свеч.

— Это шпион Организации Объединенных Наций? — раздался насмешливый голосок.

— Нет, — ответил я, — это ее полномочный представитель.

— Даже так? И что означает новый титул?

— То, что один темнокожий генеральный секретарь дал мне карт-бланш на ведение переговоров с некоей российской фирмой. И я жду к себе ее делегацию.

Послышался смех Елены:

— Какие церемонии! А со стороны ООН вы будете в единственном числе?

— Разумеется.

— В таком случае и мы вышлем вместо делегации одного представителя. Устроит вас начальник отдела по связям с общественностью?

— Согласен.

— Тогда — до вечера, мой сердитый ооновский петушок!

Работать, то бишь следить за событиями, в этот день было бессмысленно: все выпуски новостей шли на предновогодней волне, с шутками и розыгрышами. Телевизионщики и журналисты поднимали, как могли, настроение народа, и тужиться им предстояло еще неделю с лишним. Серьезная информация должна была вернуться только после нашего русского Рождества, а то и после старого Нового года.

Я переключался на международный канал, но и там плескалось всё то же многоцветное праздничное веселье. Лишь однажды показали короткий сюжет о чрезвычайном происшествии в Германии: побоище между болельщиками двух футбольных команд. Я увидел громадный крытый стадион, заполненный беснующимися людьми. Изображение подпрыгивало вместе с камерой в руках оператора. Сквозь яростный вой тысяч голосов доносились звуки ударов, треск, полицейские свистки. Потом сразу в нескольких местах, на поле и на трибунах, взметнулись языки пламени, и обезумевшая толпа уже с другим, истерическим, воем стала давиться в проходах, пытаясь спастись от пожара.

Комментатор что-то потрясенно бубнил о немотивированном взрыве жестокости, о том, что буквально чудом удалось выпустить многотысячную массу сквозь аварийные выходы и избежать настоящих жертв. Но каковы гарантии на будущее? Даже психиатры не могут объяснить самоубийственное поведение тех, кто принес на матч бутылки с зажигательной смесью и стал метать их в закрытом помещении. А ведь это вполне благополучные, бессмертные люди!

Сюжет закончился внешней съемкой: гигантский граненый купол спортивного дворца сочился сквозь вентиляционные отверстия струйками черного дыма…

К вечеру погода испортилась. Из уличной темноты с порывами морозного ветра бил в окна мелкий, колючий снег. Но когда Елена появилась у меня на пороге, от нее веяло не холодом, а теплом и ароматом духов. Лишь в темных волосах истаивали несколько искристых снежинок.

— Здравствуй, — сказала она, — с Новым годом! Смотри, какой я принесла тебе подарок!

А я всё глядел на сверкающие кристаллики в ее мальчишеской прическе, превращавшиеся в капельки воды:

— Бегом бежала от машины до подъезда?

Она почему-то растерялась, кивнула. Сквозь ее иронию на один миг проглянуло девчоночье смущение, и этого мне было достаточно, чтобы потерять голову.

Я ринулся к ней. От неожиданности она стала отбиваться:

— Ты с ума сошел!.. Ну я не могу так сразу!.. Ты порвешь застежку!.. Пусти меня хоть в ванную!.. О! О-о!..

Всякий раз меня ошеломляло, как быстро Елена приходит в себя по окончании любовной схватки. Едва от-кричав и отстонав свое в постели, она тут же приподнялась, насмешливо взглянула на меня и спросила:

— Так на какие переговоры от имени своего генерального секретаря ты намекал?

— Почему — моего, а не нашего? Или ты уже не считаешь себя жительницей Земли?

Она только фыркнула и пожала голыми плечами.

Я подумал, что с точки зрения службы напрасно растратил свой первый, самый яростный любовный пыл. Переиграть Елену в спокойном состоянии было невозможно. Добиться от нее откровенности, а тем более уступок, я мог только в минуты ее женской слабости.

— Потом поговорим, — сказал я. — Сначала нужно встретить Новый год. Прошу к столу! Он не такой роскошный, как в «Императоре Павле», но я старался купить самое лучшее.

Елена охотно пробовала разные закуски, а вино пила осторожно, по глоточку. Я, в свою очередь, наливал себе водку на донышко рюмки. Пока мы болтали о пустяках, но сегодня ночью нам предстоял решающий разговор, и мы оба понимали это.

Компьютер я включил на государственный канал. Там, начиная с одиннадцати вечера, один за другим выступали с поздравлениями президенты российских республик. Мы их почти не слушали. А без десяти двенадцать на экране появился сам президент Российской Конфедерации Георгий Михайлович Евстафьев, стоявший с бокалом у сверкающей елки в своем кремлевском кабинете.

«Дорогие россияне! Соотечественники! — начал президент. — Время мчится вперед…»

Я не участвовал ни в каких выборах уже лет двадцать, не голосовал и за Евстафьева, но относился к нему неплохо. Во всяком случае он не вызывал у меня раздражения, хотя бы потому, что выступал очень редко и даже в официальной правительственной хронике мелькал с минимально возможной частотой.

«…Оглядываясь на уходящий 2085 год, мы с удовлетворением можем сказать, что прожили его достойно…»

Президент был по-своему красив строгой красотой мужской зрелости: высокий, прямой, широкоплечий. Крупные и немного резкие черты его постоянно смуглого (как видно, от спортивного загара) лица, светлеющие лучики морщинок в уголках глаз (свидетельство жизненного опыта и мудрости), густые седые волосы с серебряным отливом — всё это соответствовало облику скорее западного, чем российского политического деятеля.

«…Наша экономика преодолела кризисные явления, вызванные колебаниями всемирной конъюнктуры. Основные индексы по итогам года…»

Волевая внешность президента была не просто видимостью. В мировом сообществе его уважали. Твердостью характера он словно компенсировал экономическую слабость и бедность России в сравнении с Соединенными Штатами, Европейским Союзом, Бразилией.

Еще заметней проявлялся его стиль в жизни собственного отечества. По конституции, принятой в опьяняющие дни Второй Перестройки, государство российское уже полвека называлось конфедеративным, но прочность внутренних связей в нем всегда определялась не статьями старого закона, а личностью очередного правителя. И политологи сходились во мнении, что такой централизации, как в эпоху президента Евстафьева, страна не знала со времен диктатуры ПНВ. Причем, в отличие от прежней, это была, по их мнению, вполне разумная и жизнеспособная централизация.

Евстафьев находился на посту почти одиннадцать лет: заканчивался четвертый год его второго семилетнего срока. Никто не сомневался, что он будет избран и на третий, последний разрешенный срок. А в Думе шли уже разговоры то об увеличении этого срока до десяти-двенадцати лет, то вообще об отмене ограничений на количество сроков. Депутаты загодя приучали население к мысли, что пересмотр избирательных законов — дело само собой разумеющееся: бессмертие и мировая стабильность требуют новых масштабов политической деятельности.

«…Жизнь есть жизнь, дорогие друзья. Даже продлеваемая и оберегаемая современной наукой, она сохраняет свою сложность, испытывает человеческие характеры и человеческое достоинство. У каждого из нас в уходящем году были свои трудности, заботы. Остаются и общие проблемы, справиться с которыми можно только общими усилиями. Я имею в виду прежде всего аварии и катастрофы, особенно нетерпимые на фоне…»

Я поймал недоуменный взгляд Елены («Неужели тебе интересно всё это слушать?») и примирительно стал разворачивать золотистую фольгу на бутылке шампанского. А президент уже переходил к мажорным, заключительным аккордам:

«…Свобода, демократия, право каждого человека на всестороннее развитие личности были и остаются нашими главными ценностями. Мы гордимся тем, что многонациональный российский народ занимает достойное место в семье цивилизованных народов, а наша великая Россия — в содружестве демократических государств…»

Словосочетания «семья цивилизованных народов» и «содружество демократических государств» были эвфемизмами. Так на политическом жаргоне именовалась бессмертная часть населения Земли, в отличие от доживавших свой век обитателей протекторатов и лагерей.

Президент поднял бокал: «С Новым годом, дорогие россияне! С новым счастьем!»

— Ура-а! — закричал я. — Салют! Освобожденная пробка вылетела с громким хлопком, я налил шампанского Елене и себе. Раздался торжественный бой курантов, хор и оркестр грянули «Славься!» И вслед за финальным раскатом государственного гимна замелькал, заверещал, закривлялся на экране праздничный концерт.

Ночью, после новых объятий, когда Елена, разморенная любовной усталостью, задремала, лежа на спине, я потянулся и вполсвета включил над диваном лампу. Елена недовольно поморщилась.

— Тебе хорошо было? — тихо спросил я.

— М-м-м, — лукаво промычала она с закрытыми глазами.

— Хочешь, чтобы стало еще лучше?

Не открывая глаз, она подняла брови в знак удивления.

— Понимаю, ты спрашиваешь, что для этого нужно сделать? — вкрадчиво продолжил я. — Совсем немного: принять предложение генерального секретаря ООН о сотрудничестве!

Елена мгновенно открыла яростно сверкнувшие глаза и подтянула одеяло, прикрывая грудь.

Такая реакция нарушала мои планы. Я осторожно запустил под одеяло руку, пытаясь пробраться к ее самым чувствительным местам и приговаривая убаюкивающим тоном:

— Все грехи будут прощены, все убийства так и спишутся на несчастные случаи. Интересы вашей фирмы станет охранять юридическая служба ООН, и вам не придется больше никого убивать… В ваше распоряжение будут предоставлены все ресурсы планеты. Хотите строить космические корабли — стройте их открыто. Что может быть комфортнее жизни с чистой совестью и сознанием служения человечеству!

Я так вошел в роль, что даже подвывал, как плохой актер.

Елена решительно выбросила мою руку из-под одеяла:

— Ты всерьез предлагаешь мне всю эту чушь?

— Я выполняю приказ.

— Считай, что ты его выполнил. Передай своим ооновским бюрократам, что они — кретины! Мы никому не подчинимся!

— Честно говоря, я не ждал другого ответа.

— Значит, разговор окончен?

— Нет, — сказал я, — только начинается. Вашего отказа мне достаточно для доклада руководству. Но у меня есть в этой игре и кое-какой собственный интерес.

Елена засмеялась:

— Если ты рассчитываешь на вознаграждение…

— Мой интерес — не материального, а куда более высокого свойства.

— Что ты имеешь в виду?

— Любопытство, — ответил я.

— Ты и так уже много узнал, — сказала Елена. — Чего ты еще хочешь?

— Узнать ВСЁ.

Она остро взглянула:

— А ты не боишься, что в таком случае нам придется и тебя убить?

— Нет, не боюсь.

— Почему? — она усмехнулась. — Надеешься на мою защиту?

— Я не переоцениваю силу твоей привязанности. Но я уже понял, что вы убиваете только тех, кто пытается причинить вам вред. А я для вас не опасен.

— Как сказать. Чиновники и генералы в Нью-Йорке сейчас наверняка ломают головы, как нас одолеть, а информация — оружие.

— Я не стараюсь разведать, в чем вы уязвимы. Секретные технические подробности меня не интересуют. Я хочу понять главное: ваши цели и вашу логику. И сам буду решать, какими сведениями стоит поделиться с моим начальством, какими — нет.

Елена подумала немного, откинула одеяло и поднялась с постели:

— Надо одеться. Такие серьезные проблемы я не могу обсуждать голой.

Я попытался ее остановить: пока мы лежали рядом, сохранялась хоть какая-то моя власть над ней. Но Елена была непреклонна. Пришлось и мне встать, натянуть брюки и рубашку, заварить кофе. Мы снова сели к столу.

Начала она неожиданно:

— Когда ты впервые явился к нам на фирму, наши ребята определили твой интеллектуальный коэффициент.

Я опешил:

— Ну и…

— Невысокий, — снисходительно сказала она, — совсем невысокий. По нашим меркам. — И без всякого перехода: — А ты действительно любишь меня?

Я честно подумал и ответил:

— По-своему, по синусоиде: то желаю тебя до безумия, то ненавижу и мечтаю задушить.

Она кивнула:

— Хорошо. А как ты думаешь, почему я тебе уступила? Я пожал плечами:

— Каприз Клеопатры.

— Не знаю, кто такая Клеопатра, — сказала Елена, — но это был не каприз. Помнишь вечер у «Императора Павла»? Ты поразил меня своим видением грядущего. Конечно, я знала, куда летит современная цивилизация, но ведь у нас на фирме такие прогнозы рассчитывает целая группа аналитиков. И вдруг человек с мизерным ай-кью в одиночку угадывает ход событий! Ты словно прорвался в будущее. В чем твоя сила? Если не в интеллекте, значит, в том, что ты называешь любопытством. Я почувствовала, как в тебе кипит интерес к жизни, а это и есть темперамент! На нас, женщин, такие вещи действуют. Я промолчал.

— А теперь слушай, — сказала она. — Ты хотел узнать ВСЁ, я расскажу тебе то, что МОЖНО. Ты посмеивался над моим незнанием каких-то исторических мелочей, но мне известно главное. Нынешняя цивилизация действительно погибнет в ближайшие десятилетия!

Голос Елены зазвучал громко и резко, потемневшие глаза возбужденно блестели, от иронии не осталось и следа.

— Тебя удивил портрет в моем кабинете? — спросила она. — Да, Циолковский был величайшим пророком! Смысл его учения в том, что неодушевленная, мертвая материя повсюду стремится к зарождению жизни и через нее — к самопознанию. Мир возникает в пламени Большого взрыва, разлетающиеся осколки становятся звездами, рядом с ними появляются планеты, в их первичных атмосферах и океанах из кипения атомов образуются органические молекулы. Начинается эволюция, которая через миллиарды лет неминуемо порождает человеческий разум. А он уже создает цивилизацию и устремляется к познанию сотворившей его материи, к бессмертию и распространению в Космосе. В конечном счете к обретению того смысла собственного бытия, который возможен для него только в слиянии со Вселенной!

Красота Елены сейчас казалась страшноватой. Это было похоже на некое состояние экстаза, несравнимое с тем, что мне удавалось вызвать у нее своими ласками. Я невольно вспомнил о женщинах-кликушах, о религиозных и политических фанатичках.

— Это философия высшего гуманизма! — провозгласила она. — Хотя Циолковский был вовсе не благостным старичком, а суровым гением. Он сознавал трагичность прогресса. Он писал, что несовершенные существа — насильники, слабоумные, даже целые народы, если они становятся на пути научного развития, — должны быть устранены. Их надо лишить возможности давать потомство, а затем окружить исключительной заботой, чтобы они спокойно и безболезненно угасли. Западные стратеги, планировавшие Контрацептивную войну, скорее всего даже имени Циолковского не слыхали, но исполнили всё в точности по его замыслу!

— То стратеги, — возразил я, — а вы что-то плохо выполняете заветы старика. Он не учил убивать.

— И у гениев бывают просчеты, — невозмутимо ответила Елена. — Старик неверно оценил перспективы бессмертия. Ему казалось, что к такому рубежу человечество подойдет, избавившись от всех пороков. А само бессмертие виделось в отказе людей от телесных оболочек и переходе в состояние мыслящей лучевой материи. Наивно? Что делать. Он не представлял будущих успехов генетики. Если бы ему сказали, что всего через век с небольшим после его кончины люди добьются хотя бы двойного продления жизни в своем естественном облике, с сохранением всей их природной мерзости, физиологической и духовной, он от отчаяния схватился бы за седую голову. Он сразу бы осознал, какая это катастрофа… О том же свидетельствует молчание Космоса. Земная цивилизация никак не может быть единственной, однако небеса не откликаются, они пусты. Ученые давно догадались: срок жизни цивилизаций ограничен. Наша просто не совпала по времени со своими соседями в Галактике: одни еще не родились, другие уже погибли. Но отчего они погибают? Именно достижение индивидуального бессмертия и есть тот критический рубеж, который цивилизации почти невозможно преодолеть!

— Почти? — ухватился я за слово. — Значит, вы видите путь к спасению?

— МЫ, — подчеркнуто сказала Елена, — видим. ДЛЯ СЕБЯ!.. Ты называл нашу организацию тайным обществом? Если и так, мы — тайное общество нового типа. Все прежние заговорщики, все революционные движения ставили целью захват власти. Что-что, а это мне из истории известно! Неважно, для чего они стремились подчинить себе людскую массу, — для того, чтобы ее перевоспитать и осчастливить, или для того, чтобы загнать в рабство. Да хоть бы уничтожить, им всем эта масса была необходима! А мы с самого начала хотели ОТДЕЛИТЬСЯ ОТ НЕЕ. В условиях бессмертия эта каша из миллиардов личинок, способных только жрать, развлекаться и убивать друг друга в борьбе за еду и развлечения, ОБРЕЧЕНА. Спастись могут немногие: те, для кого цель жизни — познание, кто по своему интеллекту соответствуют пространству, времени, сложности Космоса!

В самом деле она веровала в то, что возвещала с такой страстностью, или всё же слегка наигрывала? Я слушал внимательно.

Самое интересное началось тогда, когда Елена стала рассказывать историю своей организации. Мне казалось, я улавливал в ее словах даже чуть больше, чем она хотела поведать: не просто ход событий, но их психологические мотивы, над которыми она сама, возможно, не задумывалась.

Я узнал, что движение зародилось еще в конце прошлого века. Тогда, в ельцинские девяностые, несколько бедствовавших, сравнительно молодых инженеров и ученых образовали нечто вроде кружка единомышленников. Цели их в то время были самыми безобидными: взаимопомощь, обмен идеями, оценка перспектив различных направлений науки и техники.

Они вполне могли бы действовать открыто. Но неприятие ими окружающей разбойничьей действительности было настолько велико, что с самого начала они строили свою работу по правилам конспиративного общества. Ближайшие родственники, жены, дети не имели права знать, какие собрания посещают их мужья и отцы. Отчасти, разумеется, это было игрой, дающей некую моральную компенсацию униженным. Однако такая игра быстро затягивала всерьез. Новых участников подбирали осторожно, на основе личных знакомств или контактов по входившему в силу Интернету, и вовлекали в дело только после долгой проверки.

На рубеже веков их было несколько десятков, к концу первого десятилетия нового века — уже несколько сотен. Среди них не оказалось никого из советских научных номенклатурщиков, бездарных интриганов, увенчанных титулами и званиями. Критериями отбора были талант, порядочность, признание жестких правил тайного содружества с подчинением Центральному совету. (Я подумал, что они, вполне возможно, пытались привлечь и моего деда, но после неявной для него проверки отказались. Он стал бы для них настоящим подарком по своим способностям, однако с его иронией и скептицизмом никак не подходил для конспирации.)

В итоге отбор, секретность и дисциплина оказались мудрой предосторожностью. Именно они в эпоху ПНВ спасли организацию. Если бы в ее рядах нашелся хоть один предатель, не уцелел бы никто. В то время разгону и разгрому подвергались любые негосударственные структуры, а уж спрятавшаяся от света компания странных типов, погруженных в какие-то заумные игры, подавно не оправдалась бы невинностью своих занятий. Карательные службы Глебовицкого подмели бы всех до единого.

Впрочем, и говорить о невинности под властью ПНВ уже не приходилось. Из клуба ученых чудаков организация всё явственней превращалась в оппозиционное движение, а члены ее — в профессиональных подпольщиков. Любые их дела — добывание информации о научных достижениях за рубежом, анализ положения в собственной стране, прогнозы — по законам тех лет считались тяжкими преступлениями.

К моменту падения ПНВ и начала Второй Перестройки в организации осталось менее полутора сотен участников: прием новичков в годы диктатуры был совсем невелик и не восполнял естественной убыли. Состарились и умерли отцы-основатели, романтики науки, идеалисты. К руководству пришли жесткие прагматики, закаленные десятилетиями нелегальной работы.

Новая демократия принесла в Россию новую волну свободного капитализма — неприглядного, но всё же менее криминального, чем ельцинский. В организации, всё еще не имевшей ни четких целей, ни устоявшегося названия, возникли было сомнения: не следует ли выйти из подполья? Все колебания решительно подавили вожаки из Центрального совета и его аналитической группы. Эти люди не просто вошли во вкус конспирации, дававшей им ощущение избранности, они и в будущее заглядывали намного дальше других. В преддверии назревавшей в те годы жестокой развязки конфликта между Западом и Югом они окончательно выработали свою программу: амбициозную, рассчитанную на много десятилетий и несовместимую с открытостью.

Конечной целью уже тогда провозглашалось сохранение собственной организации в любых предстоящих кризисах. Спаянная железной дисциплиной группа единомышленников, бессребреников, фанатиков познания должна была уцелеть даже во всепланетной катастрофе и в случае гибели нынешней больной цивилизации стать зародышем новой, разумной.

Цель, естественно, определила средства. Первой заповедью стало неучастие организации в любых формах политической жизни. Было признано, что абсолютное большинство человечества, будь то население Запада или Юга, — не более чем шлак эволюции. Принимать на себя ответственность за эту слепую массу, пытаться ее спасти — бессмысленно. Она должна быть предоставлена своей собственной судьбе.

Организация нуждалась в пополнении и стала понемногу расширяться, хоть правила приема ужесточили даже в сравнении с эпохой ПНВ. К потенциальным кандидатам тщательно присматривались, к ним подходили с огромной осторожностью и окончательно принимали только после многолетней проверки.

По-прежнему организация неотрывно следила за развитием мировой науки, мгновенно впитывая последние достижения. Однако этого было уже недостаточно. Постепенно развернулись — в глубокой тайне — собственные программы исследований. Елена в своем рассказе обходила технические подробности (секретность!), но ее возбуждала гордость за коллег, и по намекам я мог догадаться о сути дела.

Я понял, что в первую очередь создавались приборы, способные с помощью направленных излучений влиять на биотоки и нейронные взаимодействия головного мозга. Во всем мире над подобными штуками институты оборонных ведомств бились еще с середины прошлого века, но безуспешно. Ученым мужам из военно-промышленного комплекса не хватило таланта, да и создать они пытались психотронное оружие с широким охватом, для поражения войск противника, что, видимо, неосуществимо (слишком уж люди в психическом отношении отличаются друг от друга). А исследователи организации — отборные научные умы — не только обладали выдающимися способностями, но с самого начала не собирались манипулировать поведением масс. Они стремились получить устройство, которое могло бы подчинить их воле конкретно выбранный мозг, пусть на самое короткое время, пусть только для механического исполнения нескольких продиктованных действий. Такое снайперское средство индивидуального террора (отцы-основатели, идеалисты и гуманисты, наверное, перевернулись в своих гробах) должно было обеспечивать безопасность организации и устранять любые препятствия на ее пути.

Организации требовались деньги, и скрытно, через подставные фирмы, она развернула собственный бизнес, часто не связанный с наукой. Аналитические службы и здесь действовали мастерски, просчитывая малейшие изменения экономической конъюнктуры, так что подконтрольная коммерция почти всегда развивалась успешно.

Кроме того, в условиях свободы легко было пользоваться «тактикой кукушки»: устраивать своих людей на работу в российские и зарубежные научные центры. Участвуя там в выполнении различных открытых проектов, они получали для организации — без копейки ее собственных затрат — ценнейшие частные результаты, которые стекались в подпольные лаборатории, обобщались, двигали вперед тайные исследования.

А мировые события развивались своим чередом. Волнами эпидемий и вспышками точечных ядерных ударов по планете прошла Контрацептивная война. Западные политики, осуществляя неизвестные им предсказания седобородого русского пророка, собрали побежденные людские массы Юга в протектораты и лагеря для комфортного угасания. Остальному населению Земли, объявленному «семьей цивилизованных народов», была дарована генная профилактика. Счастливые граждане Запада, включившего в себя Японию, Россию и Латинскую Америку, праздновали «конец истории» — уничтожение терроризма, повсеместную победу буржуазной демократии, обретение почти бесконечной жизни… Аналитики организации доложили Центральному совету, что начался последний отсчет: цивилизация обывателей, дорвавшись до бессмертия, запустила механизм самоуничтожения. Пожар будет разгораться вначале потаенно, как на торфянике, пламя вырвется на поверхность планеты в первом десятилетии следующего, XXII века, а еще через десяток лет грянет всеобщий взрыв.

Эти прогнозы, сделанные в 2060-х, побуждали организацию к решительным действиям по всем направлениям — от подготовки к самоспасению до космических исследований. Сдерживающим фактором оказались деньги. Финансирование новых программ требовало гигантских средств, для их легального получения надо было подняться на высочайший уровень бизнеса.

Осуществить это с полным размахом удалось в конце семидесятых, когда в лабораториях организации не только были, наконец, созданы ее вооружения — приборы, воздействующие на человеческий мозг, но завершены еще несколько научных разработок из числа тех, над которыми во всем мире безуспешно бились целый век. Секретные ноу-хау позволяли получать колоссальные прибыли. Поскольку наибольшие доходы сулило производство редкоземельных элементов, была основана фирма «РЭМИ» (эта аббревиатура стала в итоге названием всей организации). Завод «РЭМИ» действительно работал на самых бедных рудах, но и такая руда служила для отвода глаз. Он мог работать хоть на песке: атомы лантаноидов получали в его цехах методом холодного ядерного синтеза из более легких элементов.

Строительство космических кораблей с нуля, от корпусов, сочли пока слишком хлопотным. Решили, что будет удобнее купить и переоборудовать готовые сверхзвуковые лайнеры, оснастив их малогабаритными термоядерными реакторами собственного изготовления. Да и тайну при этом рассчитывали сохранить подольше.

Впрочем, секретность трещала по швам. Сами дела фирмы «РЭМИ» набрали такой размах, что скрывать их становилось всё труднее. Движение вышло за пределы России. Новых участников теперь искали и вербовали во всех странах, похвально не проявляя ни малейших национальных предрассудков. Единственными критериями были научный талант кандидата и его моральные качества, которые, однако, трактовались уже не в романтическом духе отцов-основателей, но прежде всего как безоговорочная преданность организации. Недаром условия приема обязывали новичков обрывать за собой семейные связи. Елена заметила, что это, конечно, суровое испытание, но тот, кто его прошел, гордится собой и никогда не предаст.

Она потрогала остывшую чашку, поморщилась, включила кофейник:

— Вот, собственно, и всё, что тебе можно знать, мой шпион!

Я мысленно прикинул, что мне удалось узнать нового. О научных достижениях «РЭМИ» — почти ничего. Действие их психотронной установки и так было известно (столько погибших!), о технологии завода можно было догадаться. Елена ни словом не обмолвилась о приборе Филиппова, и это умолчание наверняка было не единственным. Зато она обрушила на меня политическую программу своей секты. Что я смогу передать сегодня Бен-нету? Да всё, поскольку Елена этого не запретила. Похоже, ее дозированная откровенность (или игра в откровенность, доходившая до кликушества) и была рассчитана как раз на такую утечку информации: через меня — к руководству ООН. Для полноты картины стоило попытаться выудить еще несколько деталей.

— Вы же сами нарушили свою секретность, — сказал я, — нахально и вызывающе: отгрохали сумасшедший аэродром! О нем пока не кричат на всех углах, потому что российских чиновников и журналистов вы купили, а спецслужба ООН повременила бить тревогу и запустила расследовать ваши фокусы одиночку-недоумка, то есть меня. Но после вашего первого космического старта об этом завопит весь Интернет.

— Разумеется, — спокойно ответила она. — Мы к этому готовимся, надо же когда-то выходить из подполья. — И опять, возбуждаясь, повысила голос: — Нас никто не остановит! У нас лучшие умы планеты, не титулованные карьеристы из государственных академий, не дельцы из университетов, гоняющиеся за грантами, не бизнесмены из научных центров корпораций, а настоящие гении. И мы никому не бросаем вызов. Наша сила как раз в том, что нам ничего не нужно от общества!

— А если общество чего-то захочет от вас?

— Оно ничего не получит! — уверенно сказала Елена. — И чем скорей это усвоит, тем лучше для него!

— Понятно, — вздохнул я. — Только не совсем ясно, к чему такая спешка с выходом в Космос? Мой шеф предположил, что вы строите летающий Ноев ковчег и собираетесь пересидеть на нем земную катастрофу.

— Летающий — что? — она запнулась: — Ноев… наев?… — И вдруг ее недоумение сменилось подозрительной усмешкой: — А, поняла, ты пытаешься выяснить численность организации. Не сомневайся, нас гораздо больше, чем в состоянии вместить корабли! Полеты нам нужны просто потому, что для них время настало. Мы уже можем проводить настоящие исследования планет, основать базу на Марсе, послать экспедицию к Юпитеру с посадкой на какой-нибудь из Галилеевых лун. Неужели мы должны отказываться от своего предназначения только потому, что окружающие нас на Земле несколько миллиардов существ низшего интеллекта хотят грабить и душить друг друга? Пусть занимаются этим без нас! А мы пойдем своим путем… И за наших людей, которые останутся на Земле, не беспокойся. Мы обеспечим их безопасность даже в ядерной войне!

— Сосчитать вас гораздо проще, чем ты думаешь, — возразил я. — Моего ай-кью на это хватит. Принимая новичков, вы заставляете их отказываться от семьи. В прошлом такое практиковали многие религиозные секты. Но сейчас — компьютерный век, неужели родные, а по их заявке полиция, не отыщут пропавшего? Значит, ваша фирма как-то прикрывает своих людей, изменяет и засекречивает личные файлы в архивах. Так можно баловаться только до тех пор, пока поголовье подпольщиков не достигнет известного предела, иначе возмущения в Сети станут явными. В России вас может быть максимум тысяч двадцать. И столько же — на всем Западе, у них порядки строже и большее число не укрыть. А на самом деле и здесь и там, скорей всего, вас еще меньше.

Елена, снисходительно улыбаясь, не ответила.

И тут я, неожиданно для себя, взорвался:

— Не выйдет у вас ничего! То, что вы затеяли, — очередная попытка построить коммунизм, пусть не для всех, а только для себя, — попытка обреченная, как все предыдущие! Коммунизм с его социальным равенством был бы идеальной системой, если б только люди без всякого насилия могли согласиться с природным неравенством между ними. Если б каждый был искренне готов занимать в иерархии — а она неизбежна — именно то место, которое позволяют занять его способности. Но люди никогда не примирятся с подчинением, они будут рваться наверх! Вы брезгуете коммерцией, брезгуете политикой, гордитесь своей наукой и не понимаете очевидного: в космических исследованиях конкуренция и междоусобная борьба так же неотвратимы, как в самом грязном бизнесе!

Улыбка Елены стала отчужденной. Я всё еще кипятился:

— У вас нет сейчас грызни за первенство только потому, что вы вместе противостоите окружающей массе и презираете ее. Но как только вы отделитесь от остального человечества, вы унесете с собой все его болезни! Ваша группировка сама станет для вас всем человечеством, да притом крохотным, замкнутым. Возникнет соперничество, а для сообщества бессмертных людей — это гибель, будь то большое сообщество или маленькое! Ваш пчелиный рой единомышленников, удравший от общей судьбы, сгорит в том же пламени, что и оставленный улей!

Елена непроницаемо молчала.

— А впрочем, плевать мне на ваше будущее! — я махнул рукой. — Меня тогда с вами не будет, и слава богу!

Я был уверен, что она вконец обозлится и уйдет. Но ее лицо вдруг как-то странно смягчилось, она тихо сказала:

— А мне жаль, что тебя не будет.

— Не понимаю.

— И не нужно ничего понимать… — Голос ее задрожал, она учащенно задышала: — Что-то мы с тобой сегодня говорим слишком много… — И потянулась ко мне.

Если она и наигрывала слегка, чтоб завершить ставшую неприятной деловую беседу, то расчет ее оказался безошибочным. Неожиданно покорная, — а не требовательная, как прежде, — страстность Елены помимо воли пробудила во мне ответную нежность. Мировые проблемы, противостояния, интриги, шпионство — всё провалилось на время в горячее, пульсирующее небытие. Остались только мужчина и женщина.

А потом, когда мы лежали, обнимая друг друга, еще слившиеся, но уже бессильные, она вдруг открыла глаза и странным голосом сказала:

— Ты знаешь, какая это ночь?

— Новогодняя, — пробормотал я.

— Глупый! Я сосчитала: это наша третья ночь. Всего третья.

— Роковое число?

Она поцеловала меня в щеку:

— Я с тобой всего третий раз. А кажется, будто знаю тебя давным-давно.

— Всё это очень трогательно, — сказал я. — Тем более что мы оба выполнили свой служебный долг. Ты передала ту дозу информации, которую твое начальство решило вспрыснуть моему, а я эту информацию принял.

Елена яростно замотала головой и попыталась сбросить меня с себя. Но я прижал ее сильнее и зарычал:

— Ты придешь ко мне сама?! Не по приказу, не с чьего-то разрешения! Сама?!

— Не знаю! — растерянно простонала Елена. — Не знаю!

— Но ты хочешь этого?! Хочешь?!

— Не знаю! — стонала она. — Хочу, хочу! Не знаю!..

Днем, после ухода Елены, я попытался заснуть, но у меня ничего не вышло, нервы были как под током. До вечера провертелся на диване, впитавшем запах ее духов, поднялся, вконец разбитый, и позвонил Беннету.

Он оказался не в офисе, а дома, начал было с шуток: «Похвально, Вит, даже в Новый год ты работаешь и не даешь покоя начальству!» Но, приглядевшись ко мне, тут же посерьезнел:

— Докладывай!

Пересказ того, что я узнал от Елены о фирме «РЭМИ», вышел неожиданно коротким, не было настроения. От-бубнил факты — и заткнулся.

Голографический Беннет, сощурившись, в упор смотрел на меня. Ноздри его крупного носа раздувались в шумном дыхании (казалось, я даже чувствовал движение воздуха). Он был по-настоящему взволнован:

— Ты уверен, Вит, что их во всем мире не больше тридцати-сорока тысяч?

— Да, разумеется. Но дело не в количестве, это серьезные ребята. Пусть не сплошные гении, как Елена их аттестовала, всё равно таланта им явно не занимать. Они верят в свою идею, как ранние христиане или первые большевики. И ты мог убедиться — по тому, как они уничтожают своих врагов и сшибают спутники, — что они действительно обогнали мировую науку, по меньшей мере на полвека. Точнее — навсегда. Просто потому, что еще полвека мировая наука не протянет. Вместе со всем миром.

— Черт побери! — взорвался Беннет. — Да ведь это самый страшный терроризм в истории!

— Ничего подобного. Террористы пытаются что-то навязать обществу, а наши приятели хотят одного: чтобы общество их не трогало. Надо их оставить в покое, тогда и они перестанут убивать. Похоже, Елена обрушила на меня свои откровения только для того, чтобы я довел эту нехитрую мысль до тебя.

Беннет задумался.

— Но такого просто не может быть, — сказал он, — взять и отшвырнуть всё человечество!

— Один раз мы сами уже отбросили большинство человечества. Потому что оно мешало нам достигнуть бессмертия. Помнишь мусульманских стариков в лагерях? А теперь, с точки зрения этих поклонников Циолковского, мы все точно так же не заслуживаем ничего, кроме вымирания. Правда, они — спасибо им — не собираются нас стерилизовать. Зато и содержать в комфортабельных лагерях, кормить, лечить, оплакивать тоже не будут. Мы для них — отгоревшая ступень ракеты, которая выводит их избранное общество к полноценной вечной жизни. Беннет всё еще размышлял:

— Витали, скажи честно: ты думаешь, они в самом деле смогут прорваться?

— Нет, я считаю попытку обреченной. Их компания протянет, в лучшем случае, на несколько десятилетий дольше, чем вся так называемая семья цивилизованных народов. Так же, как сама эта «семья» только на несколько десятилетий переживет уничтоженный ею мировой Юг.

— При чем здесь Юг? — раздраженно проворчал Беннет. — Как остановить стервятников — вот вопрос!

— Никак. Даже пытаться не стоит. Но Беннет уже принял решение:

— Это угроза всему миру, и мы их остановим! — заявил он. — Чтобы отделиться от человечества, стервятникам придется закупить еще уйму оборудования и материалов. Мы введем против них экономические санкции, заморозим их банковские счета. Они не смогут сбывать свои лантаноиды, они у нас не то что сверхзвуковых лайнеров, и ржавого гвоздя больше не приобретут!

— Будет огромная куча трупов, — устало сказал я. — Они начнут убивать подряд всех, кто им мешает, пока мы не отскочим с их дороги.

— Не только они умеют убивать! — загремел Беннет. — Мы свяжемся с российским правительством, и если ваш президент не справится своими силами, пусть пропустит в Петроград войска ООН! Применят против нас прибор вашего сумасшедшего пацифиста, взорвут наши патроны, снаряды и лазеры — плевать, пойдем с огнеметами! Танками будем давить, чугунные болванки с самолетов сбрасывать!

— Да пойми ты, — уговаривал я, — сражаться бесполезно. Даже если стервятников из «РЭМИ» уничтожить всех до единого, немедленно возникнут другие тайные общества, которые своими путями будут прорываться из нашей обреченности в то, что им покажется настоящим бессмертием. Скорее всего эти другие уже и существуют, просто «РЭМИ» удалось продвинуться дальше всех. Пусть делают что хотят, они нам не помешают и не помогут. А объявляя им войну, мы только сами приблизим всеобщую катастрофу.

— Перестань умничать, Витали! — закричал Беннет. — Хватит с меня твоих русских штучек! Ты должен немедленно сделать вот что…

— Не буду я ничего делать! Бесполезно. И просто не хочу.

20

Когда я проснулся утром второго января и вспомнил всё, что наговорил в Новый год Елене и Беннету, мне стало не по себе. Я же не собирался потерять службу, которая меня кормила! И надежду — хоть призрачную — на новые встречи с Еленой мне тоже хотелось сохранить.

Мало того, меня тяготило чувство, будто я перешел некую черту и оказался в опасности. Дед Виталий, не веривший ни в бога, ни в черта, верил в интуицию. Моя интуиция сейчас поднывала, как больной зуб. Но откуда исходят блуждающие токи тревоги, я не понимал.

Потянулись какие-то странные дни: я словно повис в пустоте. Елена не звонила. Беннет, которому я, виновато демонстрируя усердие, гнал сводки новостей, кое-как выжатых из кипящих рождественским весельем каналов, не откликался.

В эти дни я мог бы сколько угодно смотреть развлекательные шоу. Я мог привести в квартирку-офис женщину. Я мог, наконец, напиться до полного забытья. Но мне не хотелось ни развлекаться, ни валяться с женщиной (ведь с ней пришлось бы еще и разговаривать!), ни даже пить (разве что самую малость, несколько рюмочек). Мысли мои, помимо воли, устремлялись всё к той же, вечной русской теме — спасению мира.

Да, кризис, порожденный бессмертием, оказался всепроникающим, как сильнейшее ионизирующее излучение. Стали разрушаться самые глубинные структуры человеческой психологии. Еще Екклезиаст сетовал: «Все труды человека — для рта его, а душа его не насыщается». Но ведь именно труды «для рта», для выживания — своего собственного и близких — в прежние века наполняли смыслом короткое существование. В этих трудах и был заложен величайший смысл, раз они позволили от поколения к поколению дотянуть до бессмертия. А вот бессмертие уже потребовало смысла, для большинства доселе неизвестного и просто чуждого. Потребовало именно «насыщения души».

При этом вся прежняя философия, опирающаяся на постулат «философствовать — означает учиться умирать», утвержденный мыслителями прошлого, от древних греков до Монтеня и Толстого, философия, измеряющая человеческое совершенство приближением к стоицизму, оказалась не то чтобы устаревшей, но разреженной. А вместе с нею недостаточным для дыхания стало и ее благородство.

Порождаемое бессмертием в обывательском сознании ужасающее чувство бессмысленности неминуемо вело к такому падению нравов, какого в минувшем не бывало в самые темные эпохи нашествий варваров и разрушения культуры.

Я снова думал о той попытке прорыва, что затеяла компания «РЭМИ», оценивал возможности, пытался угадать вероятности. Елена и ее товарищи, разумеется, были обречены — уже потому, что начали расчищать себе дорогу, убивая противников, пусть трижды мерзавцев. Убивая не в пылу самозащиты, но продуманно и с явным злорадством. После таких побед еще можно избежать возмездия, недолгое время торжествовать, а затем наработанная на убийствах мораль, как инъекция трупного яда, рано или поздно погубит сообщество победителей изнутри.

Но если на время забыть о пролитой крови, чтоб не мешала логическому решению задачи? Если чисто умозрительно попытаться найти ответ: есть ли у поклонников Циолковского хоть какие-то шансы отделиться от ма-размирующего человечества и построить свой новый мир? Да, они раньше всех осознали простую истину: бессмертие тоже не цель, а только средство. Познание Вселенной — вот единственная цель, никакой другой не существует. (Даже художественное творчество, в конечном счете, — не что иное, как самопознание человека.) Эту истину можно посчитать банальной, но такова реальность природы. Она может нравиться или не нравиться, что поделать: и закон всемирного тяготения может нравиться или не нравиться, только его не отменишь.

Но ведь познание и творчество — путь не для всех, попросту для немногих. Цель жизни всех остальных — сама жизнь. В смертном обществе это обеспечивало выживание цивилизации, бессмертное — немедленно повело к катастрофе. Соратники Елены искусным отбором ничтожного меньшинства из всей массы населения смогли создать касту единомышленников. Однако что будет дальше, когда рано или поздно, хоть изредка, у этих избранников начнут появляться дети? Сможет ли самое совершенное воспитание направить сыновей (всех без исключения, иначе монолит разрушится!) в точности по духовному пути отцов и с ними вместе?

Если и сможет, цивилизация ученых всего лишь получит отсрочку на короткое время. А затем проблемы, порождаемые бессмертием, начнут разрушать и увлеченную познанием элиту. И не только в том дело, что в сфере науки, как во всех сферах деятельности бессмертных, любая иерархия, любое неравенство, любая конкуренция грозят острейшим, губительным кризисом. Непонятно, как вообще могут соединиться прогресс (движение) и долгожительство (стабильность). Еще в смертные времена было отмечено, что новые идеи в науке не побеждают: просто те, кто придерживался старых взглядов, постепенно умирают, а молодые, приходящие им на смену, уже воспринимают вчерашнее новое как нечто само собой разумеющееся. Как же преодолеть инерцию? Как добиться — каждому в собственной душе — постоянного обновления?

А уж что говорить о разрушении такого стимула творчества, как сознание краткости отпущенных сроков? О падении цены победы — того торжества прикосновения к вечности, которое приносила смертному творческая удача? О возможности пресыщения?

Значит, и наших исследователей ожидают застой, утрата интереса к познанию, гибель. По сравнению с отброшенным ими человечеством только и разницы, что обывателям грозит быстрое испепеление в огне междоусобиц, а отделившейся от него научной элите — постепенный упадок, вырождение, угасание…

От своих мыслей, от пустоты вокруг я впал в такую тоску, что мне уже просто ничего не оставалось, как только напиться. Но мне не дали этого сделать. Как раз в тот момент, когда на кухне квартирки-офиса я открыл баночки с закусками и водрузил на стол бутылку водки, компьютер в комнате заиграл «Гимн великому городу». Я метнулся туда, подгоняемый мыслью: «Звонит Елена!»

Но это была не Елена. Человека, появившегося на экране, я в первое мгновение не узнал: какой-то мужчина с тяжелым, скуластым лицом. За его спиной мелькали люди, вспыхивали разноцветные огни. Отдаленно слышались музыка и смех. Похоже, он звонил не со своего «карманника», а с таксофона в ресторане или баре.

— Ну, здравствуй! — сказал он. Запнулся на секунду и, усмехнувшись, добавил: — Поздравляю. С Рождеством!

От этой незабытой усмешки, отдававшей издевкой, сердце у меня оборвалось:

— Андрей, ты?!

Он покачал головой:

— Я думал, ты обрадуешься. Что-то ласковое скажешь, как когда-то. Сыночком назовешь.

— Андрюша, я просто не ожидал… Столько лет…

— Вот тебе и рождественский сюрприз, — он снова усмехнулся и едко добавил: — папа!

— Конечно, я очень рад…

— Подожди радоваться! — перебил Андрей. — Надо поговорить. Ты сейчас один? Так я приеду.

Когда он вошел в квартирку-офис, когда сбросил куртку и шапку, мне показалось вначале, что он почти не изменился за те семнадцать лет — половину его календарного возраста, — что мы не виделись (естественно, ведь он прошел генную профилактику юношей). Только волосы, которые я помнил золотистыми, стали темными (покрасил, наверное) да вместо модной в прошлом длинной прически, «львиной гривы», топорщилась короткая стрижка. Но, приглядевшись, я увидел перемены. Черты его лица, хоть и юношески свежего, стали малоподвижными и жесткими. А яркие голубые глаза — глаза Марины — казались неприятно сухими, точно в них исчезла влага.

Я не понимал, зачем он пришел. Я не знал, о чем с ним разговаривать.

— Андрюша, это такая неожиданность! Как ты живешь?

Он пожал плечами:

— Нормально.

— А как мама? — вопрос дался мне тяжело, но голос, кажется, не дрогнул.

Он снова пожал плечами:

— И мама нормально. В своем репертуаре. Блядь — она и есть блядь.

— Андрюша!!

Неужели с этим мальчиком я, задыхаясь от нежности, когда-то гулял по Фонтанке? «Андрей-воробей, не гоняй голубей!..»

— А ты о ней другого мнения? — усмешка его стала презрительной.

— Прекрати! Давай переменим тему. Послушай, может быть, мне тебя чем-то угостить? Все-таки Рождество. Выпьем по рюмочке?

— В другой раз! — отмахнулся он. И пояснил: — Сейчас я на работе.

У меня тоскливо заныло в груди. Я не то чтобы догадался, я почувствовал: мои тревоги последних дней начинают сбываться.

— Зачем ты пришел, Андрей?

— Сейчас поймешь! — Он придвинул к себе кресло, уселся, достал из кармана сканер (такой же, каким я отыскивал подслушивающие «жучки») и несколько раз громко повторил: «Поймешь! Поймешь!» — поглядывая то на экранчик сканера, то вокруг себя.

— Что ты делаешь, Андрей?

Не отвечая, он убрал сканер. Вытащил сигареты, зажигалку, закурил. Я метнулся и поставил перед ним пепельницу.

— Сядь, — тяжело сказал он, — не суетись. И слушай. Мне поручили тебе передать: ты вляпался в дерьмо. И в твоих собственных интересах побыстрей исправить положение. Пока не потонул совсем.

— Что всё это значит?!

— А сам не догадываешься? Ты должен помочь справиться с этой бандой ученых пауков. С так называемой фирмой «РЭМИ». — Он небрежным щелчком стряхнул пепел мимо пепельницы. — Кстати, у тебя всегда был неплохой вкус на баб. Только почему на одних голубоглазых? Что моя мамочка, что эта шлюшка из их компании.

Мне стало страшно. И я ничего не мог с собой поделать. Если бы тогда, на набережной Фонтанки, мне сказали, что я буду бояться своего собственного маленького сына… «Андрей-воробей, не гоняй голубей…»

Я вспомнил, как Марианна, не сумевшая меня завербовать, пригрозила на прощанье, что теперь меня найдут другие. Кого угодно я мог представить в этой роли, но Андрея… Тот, кто послал его ко мне, бил наверняка.

И вдруг мне пришло в голову, что это именно Андрей подал своим хозяевам мысль придать Марианне черты Марины. А когда ее попытка провалилась, отправился ко мне сам.

У меня пересохло в горле, я спросил с наждачной хрипотой:

— Ты пришел от компании «ДИГО»? Он посмотрел на меня как на недоумка:

— Я пришел от имени всех. От имени системы. «ДИГО» — часть системы. «РЭМИ» противостоит системе. А ты — должен определиться.

Я старался говорить с достоинством, но хрипота выдавала мое напряжение:

— Чего вы от меня хотите?

— Прежде всего ты должен узнать, как защититься от их облучения. От этой штуки, которой они бьют по мозгам. — Он фыркнул: — Главное, что заставить человека самому причинить себе боль — живот вспороть, вены перерезать — не могут. Или не хотят, эстеты херовы? А сделать так, чтобы человек свернул на машине в пропасть или сунул бомбу под собственную задницу и кнопку нажал — это у них развлечение. Потешаются гады!.. — Он раздавил в пепельнице сигарету и деловым тоном закончил: — Обычные электромагнитные экраны не помогают. Но какая-то защита наверняка есть. Они же сами чем-то прикрываются, когда своей пушкой орудуют. Раз крыша у них не съезжает. Вот и давай действуй!

Я машинально, краешком сознания отметил, что о приборе Филиппова хозяевам Андрея ничего не известно. А может быть, он просто их не интересует? Бандиты пока еще (пока) не пользуются пушками и ракетами. Им надо обезопасить себя от психотронной установки рэмийцев, а там они попытаются сделать свое дело — хоть дубинками, хоть ножами.

— Ты понял меня?! — повысил голос Андрей.

— Как я смогу всё это узнать?

— Как хочешь, — ответил он. — Синеглазке своей поглубже засади, чтоб от восторга проболталась.

— Не смей мне грубить!

Он посмотрел на меня с сожалением и неторопливо поднялся:

— Ну, мне пора. А ты шевелись, это в твоих же интересах. Не сделаешь дело, пеняй на себя. Я тебя отмазать не смогу, хоть мы и родственники. — И уже у двери, в куртке и шапке, бросил через плечо: — Адрес мой — в Интернете, я открыто живу. Чуть что разведаешь, сигналь, приеду. И никаких подробностей по компьютеру, только в личном разговоре. Пока!

Мне было страшно. Мне было очень страшно. Я не герой, я — нормальный человек. А для нормального человека любая трагедия его существования смягчается единственным утешением — возможностью ощущать себя таким же, как все. Недавно, за считаные дни, я как под гору скатился от размеренной жизни бессмертного обывателя к сознанию своей смертности среди других обреченных. И открытие не раздавило меня, не помешало жить дальше — во многом потому, что я попал в беду наравне со всеми. Даже для меня, одиночки, бирюка, это ощущение было спасительным… Но теперь всё изменилось. Кто-то, кого я не знаю, по праву, которого я ему не давал, выдернул меня из общей массы, отбросил от остальных людей, приговорил.

Я не сердился на Андрея. Не на кого было сердиться. Того мальчика с чудесной лукавой улыбкой, хлопавшего в ладошки голубям на Фонтанке, давно не существовало. Он остался в прошлом, там, где и я был совсем другим, потому что был еще молод — не по календарному возрасту, а душою. Я мог скорбеть о тех исчезнувших людях, отце и сыне, любивших друг друга. Но к сегодняшней реальности всё это уже не имело отношения.

И в новой реальности, перед выбором — служить неприятно похожему на меня скуластому парню и тем, кто за ним стоял, или погибнуть, — как-то само собой получалось, что для меня естественнее погибнуть. Я не храбрился и не разыгрывал (перед кем!) роль супермена. Цену своему суперменству я знал. Просто-напросто оказалось, что мое омерзение в конечном счете пересиливает все другие чувства. Даже терзавший мои внутренности страх.

Моей последней надеждой оставался Беннет. Он мог бы, если б только захотел, меня прикрыть. Но и эта надежда рухнула на следующий день, когда компьютер, как пилой по нервам, полоснул меня визгом шифрканала.

Беннет появился на экране хмурый:

— Витали, мне очень жаль. Я никогда не думал, что всё так кончится… — Он запнулся на секунду. Потом собрался с духом и выпалил: — Одним словом, ты уволен!

Я не ответил, но выражение моего лица, как видно, было красноречивей всяких слов, потому что Беннет передернулся, замотал головой и стал оправдываться:

— Я пытался тебя отстоять, Вит, я лез из кожи! Всё бесполезно. Большие начальники возмущены тем, что ты не хочешь бороться с врагами человечества, а твои рассуждения о политике привели их в ярость. Мне очень, очень жаль!

Я полетел в пропасть, мне больше не за что было уцепиться. Но даже в этом падении, от которого потемнело в глазах, у меня еще хватило сил ответить:

— Мне тоже очень жаль, Уолт! Мне будет тебя недоставать. Не так много у меня было приятелей.

Беннет сморщился:

— Витали, ты разрываешь мое сердце! Ну почему ты так упрямишься? Почему не хочешь потрудиться на благо человечества?

— Не знаю, Уолт. Наверное, дело в том, что мы с тобой по-разному представляем, каким должно быть человечество и что для него благо.

— Вит! — закричал он. — Люди таковы, каковы они есть! Не я превратил их в животных, не мое начальство, не мое правительство! В своей политике мы всего лишь следовали за реальностью!

Мне хотелось еще кое-что сказать Беннету на прощанье. Мне хотелось его спросить, не добрались ли уже корпорации, готовящие кастовый раздел человечества, до самой ООН, до нашей Службы? Не по их ли приказу меня изгоняют? Впрочем, даже Беннет мог об этом не знать. И я ничего не сказал. Я только согласился:

— Пусть так. Значит, меня не устраивает реальность. Он покачал головой:

— Тебе хочется утопии. Это всё твой русский идеализм.

Несколько секунд мы оба молчали. Потом Беннет первым отключил связь.

От чувства полной беззащитности трудно было даже дышать, словно я очутился в разреженном воздухе. И всё-таки мысли мои работали четко. Едва Беннет исчез с экрана, я первым делом вытащил свой «карманник» и набрал проверку баланса. Загорелись цифры «180000/50000» — сто восемьдесят тысяч рублей или пятьдесят тысяч долларов. Прощальный подарок Беннета: выходит, он до последней секунды пополнял мой счет. Совсем недавно я готов был истратить такую сумму за один вечер в ресторане. Теперь, если я буду экономно расходовать эти деньги, то смогу просуществовать на них больше года. Когда они закончатся, останется только нищенская полицейская пенсия.

Разумеется, я понимал, что меня могут убить гораздо раньше, чем через год, но не умирать же мне было прямо сейчас от такого понимания! А значит, бойся не бойся, приходилось как-то планировать ближайшее будущее. За аренду квартирки-офиса и за пансионат на Каменном острове было уплачено на несколько месяцев вперед. Потом пойдут скитания по совсем уж скверным гостиницам, одна хуже другой. А куда я дену книги?…

Оставалась еще одна попытка спастись, если не от бедности, так хоть от угрозы для моей жизни: кинуться за помощью к Елене. Рассказать, что меня пытаются использовать в борьбе против ее фирмы, предложить любые услуги в этой схватке. Ну, хотя бы передавать Андрею дезинформацию, да просто делать всё, что прикажут, лишь бы меня взяли под прикрытие!

Была минута, когда я потянулся к компьютеру набрать ее номер, но пальцы замерли на пульте. Я просто физически ощутил, что не смогу открыть другому человеку — Елене тем более — свой испуг. Не смогу признаться в слабости, молить о защите — это невыносимей для меня, чем смертельная опасность. Великий инстинкт самосохранения оказался слабее глупого самолюбия.

Но в такой глупости заключалось и горькое утешение. Дед Виталий когда-то объяснял мне основы психологии: нормальному человеку необходима референтная группа, мнение которой он учитывает в своих поступках. Она может быть реальной или воображаемой, как у людей религиозных. А если ее не осталось никакой, этой группой человек должен стать сам для себя. И, как бы я ни был жалок и беспомощен, дурацкая невозможность переступить через остатки собственного достоинства сейчас казалась мне последним оправданием — теперь уже только перед самим собой! — и моего существования в обезумевшем мире, и моего ухода из него.

21

Я мог попытаться сбежать. Путь за границу, конечно, был отрезан: агенты «ДИГО» без труда засекли бы меня при заказе билета на поезд или на корабль, не говоря об одном из редких международных авиарейсов. Но оставался шанс затеряться на просторах нашей бескрайней Рос-кони. Пока на моем «карманнике» не иссякли наличные, пока я мог не пользоваться своей пенсионной карточкой (чтобы ищейки, влезшие в сеть пенсионного фонда, не уловили, откуда пришел запрос), сохранялась возможность вырваться из Петрограда. Закатиться как можно дальше в глубь страны, за Урал, в Сибирь.

Я так и эдак обдумывал план побега. Правда, всё это походило на некое упражнение ума для отвлечения от горьких мыслей. В душе я прекрасно понимал, что никуда бежать не стану. И вовсе не потому, что перспектива превратиться в петляющего по-заячьи беглеца тоже казалась мне унизительной. Наоборот: для бегства, для игры с преследователями нужно было самому иметь характер азартного игрока, а уж на эту роль я годился меньше всего. Из собственной шкуры не вырвешься. Для меня — так опять получалось само собою! — было естественней оставаться дома, в привычных стенах, и ждать, что произойдет.

А не происходило пока ничего. Дни сменялись днями. Я продолжал по инерции свое прежнее существование. Ночевал в гостинице. Утром приезжал к девяти в квартирку-офис и часами тупо смотрел новости. Вот только обзоров больше не составлял, посылать их теперь было некому. Всё ждал (с ревностью и обидой) сообщения о том, что назначен новый представитель Службы информации и расследований ООН в Петрограде. А сообщение упорно не появлялось. Даже о моей отставке нигде не промелькнуло ни слова. Даже страничка нашего представительства в Интернете сохранялась без всяких изменений, украшенная моей физиономией. О статусе безработного мне напоминал только денежный счет на моем «карманнике»: сумма потихоньку начала уменьшаться вслед за ежедневными расходами.

Сияющую табличку с двери я отвинтил. Мои соседи по лестнице, арендовавшие остальные квартирки под офисы фирм и фирмочек, раскланивались со мной при встречах с той же равнодушной вежливостью. Никто не задал ни единого вопроса. Елена не звонила.

Страх не покидал меня, но оказалось, можно жить и с постоянным страхом. Он не ослаб, он просто сделался привычной составляющей моего бытия, как хроническая болезнь. Его нервное напряжение почти не мешало совершать необходимые житейские действия. Разве что давило и давило (при моем-то безделье) гнетущей усталостью, а по ночам не давало заснуть без снотворного.

В конце концов полупотайное сидение взаперти — то в гостинице, то в офисе, с короткими переездами между ними, — сделалось для меня невыносимым. Я стал выезжать в город. Без всякой цели, чтобы только занять время и немного размяться. Выбирал пешеходные зоны или просто малолюдные окраины и, припарковав свою «Цереру», подолгу там бродил. После таких прогулок по зимнему Петрограду мне лучше спалось. Никакой слежки за собою я пока не замечал.

Прошло уже больше двух недель после визита Андрея, а со мной всё еще ничего не случилось. И привычка к страху постепенно стала оборачиваться надеждой: бандиты поняли, что я не поддерживаю контактов с «РЭМИ», с меня нечего взять. Не идиоты же они, в самом деле, чтобы убить меня просто так! Наверное, это было не слишком достойно — надеяться на благоразумие негодяев. Но что мне еще оставалось? Я сам перед собой стыдился этих мыслей. Я никому, никогда бы их не открыл. Но я не мог от них отказаться.

Иллюзии мои были разбиты очень скоро и самым жестоким образом. В тот пасмурный январский день на пустынной набережной у Охтинского моста я вышел из «Цереры», чтобы пройтись. Стоял легкий мороз, падали редкие снежинки. Я привалился к чугунному ограждению и стал смотреть на Неву. Из-за мягкой зимы и теплых городских стоков она так и не покрылась льдом. Тускло блестела синевато-серая поверхность воды. Я подумал, что в старых книгах такой цвет называли свинцовым, и стал припоминать, видел ли когда-нибудь в своей жизни хоть кусочек чистого свинца…

В этот миг меня точно кнутом резко хлестнуло по левому плечу, перед глазами сверкнула вспышка и в реке, среди плывущего мусора взлетела струйка пара. Только в следующую секунду я почувствовал острую боль. Я схватился за плечо, развернулся, успел еще увидеть силуэт какой-то удаляющейся машины и крикнуть: «Сволочи!»

На ладони, которую я прижимал к плечу, осталась кровь. От прожженной куртки пахло едким дымком горелой синтетической ткани. «Процесс пошел», — нелепо вспомнил я поговорку деда Виталия. Процесс пошел! Всего два месяца назад напавшие на меня бандиты были вооружены только ломиком и могли испугаться муляжного револьвера. А теперь у них уже появились лазерные пистолеты. Если дело и дальше покатит в таком бодром темпе, всеобщий пожар запылает гораздо раньше, чем я рассчитывал.

Впрочем, это будут уже не мои заботы. Я получил последнее предупреждение. Именно предупреждение: хоть поражающая способность у лазерного оружия слабей, чем у пулевого, если бы меня сегодня хотели убить, убили бы и из него, стреляя в голову. Так они сделают в следующий раз, если я не начну на них работать. Сделают обязательно, потому что работать на них я не стану ни за что! Сволочи, сволочи!!

Кровотечение как будто остановилось, но левая рука висела плетью, и при попытке шевельнуть ею плечо обжигала адская боль. Я вспомнил перебитую левую ключицу господина Чуборя. Тогда мне повезло: я уничтожил двух подонков, а сам остался цел. Больше такое везение не могло повториться. Но и покорно подставлять себя под финальный выстрел я не собирался!

Во мне кипело бешенство. Вот теперь я готов был бежать — не в поисках спасения, мне всё равно не спастись, — для того, чтобы создать убийцам хоть какие-то проблемы. И хорошо бы, когда они рано или поздно меня настигнут, не дать захватить себя врасплох и попытаться подороже продать свою жизнь.

Неужто эти нелюди и вправду надеются без вселенского кровопролития осуществить «великий раздел» и сплотиться в высшую касту? Заменить свою грызню мирным третейским судом и уцелеть? Утопия дельцов и гангстеров! Если только они попытаются воплотить ее в жизнь, как раз и начнется та самая, настоящая, всеобщая гражданская. Потому что они умеют только убивать. И потому что в условиях бессмертия у них всё равно нет выбора. Они будут убивать тех, кого объявят низшими и начнут загонять в гетто для париев, вызывая ответную ненависть и бешеное сопротивление. Они будут убивать друг друга, пытаясь объединиться в свой мафиозный интернационал. И если даже один клан, частью истребив, частью подмяв под себя остальные, окажется наверху, он не установит и подобие вымечтанного порядка: его участники продолжат побоище между собой, до полного самоуничтожения.

Задыхаясь от боли, я добрел до своей «Цереры», кое-как втиснулся на сиденье:

— Антон, закрой дверцу, я не могу, я ранен!

Он захлопнул дверцу, мгновенно выбросил на экран карту Петрограда с горящим на ней созвездием больниц и затараторил:

— Ближайшее к нам травматологическое отделение находится…

— Отставить!

Добросовестный Антон истолковал это по-своему:

— Ближайшее отделение, в котором тебя обслужат бесплатно, по страховому полису, находится…

— Прекрати! Слушай маршрут! — и, вглядываясь в карту, я продиктовал ему кружной путь по «собачьим» районам, выводивший из города в северном направлении. — Веди сам, Антон, и следи за обстановкой. Если увидишь, что какая-то машина движется за нами слишком долго, сразу сообщи мне. Поехали!

Заурчал мотор, «Церера» сорвалась с места. Я достал из автомобильной аптечки обезболивающие таблетки и таблетки, дезинфицирующие кровь, проглотил сразу по две тех и других. Потом устроился полулежа на сиденье, расслабив раненую руку, и стал наблюдать, как на экране сменяются видеокадры кругового обзора. Антон, с его локатором и объективами, конечно, сам контролировал ситуацию, но мне надо было чем-то себя занять, чтобы отвлечься. Наша дорога пролегала по самым пустынным кварталам. Мы несколько раз пересекали свой собственный след и затем оказывались на открытом пространстве.

Мне казалось, так у меня больше шансов обнаружить преследование.

Наконец Петроград остался позади, а «хвоста» за нами как будто не было.

— Куда теперь? — спросил Антон.

— Гони в Приозерск. Там должна быть частная клиника доктора Завлина. Адрес не помню, где-то у Соборной площади, уточни сам в Интернете.

— До Приозерска сто тридцать километров, — доложил педантичный Антон, — а при ранении необходимо срочно…

— Гони, гони, Антоша, миленький!

Заметенный снегом городок Приозерск был погружен в сонное спокойствие. «Церера» остановилась у двухэтажного домика со скромной эмалевой табличкой на дверях:

«Доктор Завлин Г. С.».

Он сам, высокий, рыжеволосый, длиннорукий, в белом халате выскочил на крыльцо, когда я посигналил. Узнал меня сразу, хоть мы не виделись больше двадцати лет, с тех пор как он ушел из полиции:

— Виталий?!

Когда Гоша служил полицейским врачом, он вечно сетовал на нехватку денег, был худ, небрит и со своей рыжей щетиной и зеленоватыми глазами напоминал тощего дворового кота. Зато сейчас он прямо-таки лоснился сытостью и благополучием — розоволицый, весь какой-то округлый. Видно, дела у него шли неплохо.

— Меня подстрелили, Гоша. Лазерный пистолет. Несмертельно, но очень больно. Помоги.

В его зеленых глазах сверкнули опасливые кошачьи искорки:

— На тебя напали, с оружием?! Как ты мог явиться ко мне?! Ты должен обратиться в больницу, они должны сообщить в полицию…

— Гоша, я не хочу, чтобы меня добили.

— Так ты знаешь нападавших?! И мог привести их сюда?!

— Успокойся, за мной чисто от самого Петрограда. Несколько секунд он колебался. Потом сморщился и махнул рукой:

— Сможешь сам подняться в приемную? Выключи своего Антона и шагай! А я загоню машину в гараж, нечего ей стоять на виду!

Он сделал рентгеновские снимки моего плеча и местную томограмму, запустил их вместе с картой моей ДНК в диагностический компьютер.

— Сколько ты меня продержишь? — спросил я.

— Неделю, не меньше. Смотря как пойдет регенерация тканей. Сустав задет. В истории болезни я запишу несчастный случай при обращении со сварочным аппаратом. А почему ты всё-таки примчался именно ко мне?

— Мы же с тобой знакомые. И я помню, когда ты уходил из полиции в частную практику, то говорил, что собираешься заниматься травмами. Кстати, неужели в маленьком Приозерске для тебя хватает пациентов?

Он замялся:

— Ну, травмы — такая вещь… А у меня уже есть определенная известность… В общем, ко мне едут из Петрограда. Бывает, что и финны приезжают, здесь граница рядом.

— Всё ясно, Гоша.

— Что тебе ясно?! — вскинулся он.

— Ты растерялся при моем появлении, потому что я прибыл не по твоим каналам, без предупреждения. Так?

Он не ответил.

— Видишь ли, Гоша, за последнее время я многое понял. Даже кое-что просчитал. Не стану тебя пытать о подробностях, скажи только: много бывает клиентов вроде меня, раненных настоящим оружием?

Он помялся. Неохотно произнес:

— Ты первый.

— Так я и думал. Наконец хоть в чем-то мне досталось первенство. Зато, могу ручаться, в твоей практике потоком идут ушибы, переломы, колотые-резаные раны, и число их всё время нарастает.

Гоша угрюмо молчал.

— Но ты готовься, — подбодрил я, — вслед за мной скоро пойдут новые лучевые ранения. А там — и пулевые, минно-взрывные, осколочные. Ты выбрал перспективную специальность!

Гоша продержал меня под замком в одной из крохотных палат своей клиники десять дней, пока мое плечо не пришло в порядок. А на прощанье снял с моего «карманника» половину всех денег:

— Извини, старик, ты не представляешь моих расходов!

— Догадываюсь, — вздохнул я, разглядывая на экран-чике цифру остатка. — Полиция, госмединспекция, налоговая служба — от всех надо откупиться. Кстати, как ты оформляешь истории болезни покалеченным гангстерам? Проводишь их как разбившихся прыгунов с трамплина?

Он окрысился:

— В следующий раз я не стану тебя спасать!

— Боюсь, что в следующий раз я не смогу до тебя доехать.

Гоша смягчился:

— Не обижайся, прости меня.

— И ты прости!

На обратном пути в Петроград я приказал Антону ехать помедленнее. Я не знал, куда мне направиться. И в гостинице, и в квартирке-офисе могла ждать засада. Может быть, обогнуть город по кольцевой и сразу устремиться в бега?

Все последние дни мой «карманник» был выключен. Сейчас — сам не зная почему, повинуясь интуиции, — я перевел его в состояние приема. И неожиданно «карманник» резко зазвонил. У меня на миг оборвалось сердце: я подумал, что меня разыскивают бандиты. Звонки били, не смолкая. С опаской вытащив «карманник», я взглянул на номер вызывающего абонента. Это был номер Елены.

Я только что миновал Сосново, до Петрограда оставалось километров шестьдесят. Отвечать на вызов было рискованно, мой выход в эфир могли засечь. Но Елена хотела говорить со мной… С тем чувством рывка навстречу опасности, с каким, наверное, вставали из окопов под пули, я дал соединение.

— Куда ты пропал? — послышался ее голос. — Нам нужно встретиться!

Я отчетливо представил, как в это самое мгновение в секретной лаборатории где-то на верхнем этаже пирамиды «ДИГО» проснулся пеленгатор, записывая наш разговор, а на крыше над ним завертелась антенна, определяя направление и расстояние.

— За мной следят! — быстро сказал я. — Нас могут подслушивать! Говори коротко: где и когда?

— Лучше сегодня. И если можно, у тебя в офисе. Мне хотелось бы еще раз побывать там, потому что…

— Понятно! — перебил я. — Ровно через два часа, тебя устроит? Запоминай: на стоянку возле офиса въезжаем одновременно, и ты прибудешь с охраной! С хорошей охраной, чтобы прикрыть нас обоих!

Когда я подъехал к моей родимой пятиэтажке, уже стемнело. В сиянии оранжевой световой полосы, окаймлявшей стоянку, я увидел только несколько знакомых машин, принадлежавших арендаторам соседних квартирок. Мелькнула мысль: Елена подвела меня, из-за нее я попаду в ловушку! И в тот же миг кто-то постучал по боковому стеклу «Цереры». Я вскинулся, готовый защищаться, но с облегчением разглядел в полутьме Елену. Она стояла в легкой курточке, с непокрытой, как всегда, головой на зимнем ветру. Манила меня рукой — выходи!

Я выскочил, захлопнул дверцу.

— Мои сопровождающие остались за углом, — сказала Елена.

До угла, на который она указывала, было метров триста. Я предпочел бы видеть охрану поближе.

— Беспокоиться не надо, — подбодрила она, — всё вокруг под контролем.

— Приговоренные не беспокоятся, — усмехнулся я. — Им остается только ждать.

— Что случилось? Тебя пытаются использовать против нас? Тебе угрожают?

— Меня собираются убить. В качестве последнего предупреждения мне продырявили плечо.

— Даже так… — она задумалась на секунду. — Ну что ж, пошли!

Мы поднялись в квартирку-офис. В ней не было засады. В ней ничего не изменилось за те дни, что я отлеживался в клинике Гоши. Но вид привычных стен, обстановки, шкафов с книгами сейчас не успокаивал, а вызывал чувство утраты. Я знал, что теряю навсегда этот спасительный мирок.

И Елена осматривалась вокруг так, словно хотела всё получше запомнить. Когда она заговорила, в ее голосе не было обычной иронии:

— Я не смогу добиться, чтобы тебя включили в наше движение как полноправного участника. У тебя недостаточный коэффициент интеллектуального развития, у тебя низкие моральные качества…

— Одно из этих моих низких качеств, — перебил я, — совсем недавно тебе очень нравилось!

Ее опушенные черными ресницами голубые глаза посветлели до ледяной прозрачности:

— Сейчас не до шуток! Слушай меня: на заводе и в обслуживании фирмы трудится немало людей, не являющихся членами организации. Мы вербуем их с предельной осторожностью, они не догадываются, на кого работают. Если хочешь, я попытаюсь устроить тебя таким сотрудником. Да, это низший слой, простые исполнители. Но некоторые из них, самые прилежные, в будущем имеют шанс спастись вместе с нами.

— Самые прилежные, — усмехнулся я. — Имеют шанс… Город Солнца во все века не может существовать без рабства. Противники ваши хотят разбить человечество на касты, а вы обходитесь более простой и надежной структурой. Двоичной. Новые илоты и спартанцы.

Елена пропустила мимо ушей непонятные для нее сравнения. Волновало ее другое:

— Конечно, если это получится, тебе придется скрывать, как много ты знаешь о наших целях.

— От кого скрывать? От подобных мне рабов?

По ее лицу пробежала недовольная гримаска. Она сердилась на меня, значит, я в самом деле был ей небезразличен:

— От непосвященных, в кругу которых ты окажешься! Вот всё, что я могу для тебя сделать!

Она предлагала мне безопасность. Под прикрытием ее организации я был бы защищен от бандитов. Но вместо благодарности у меня невольно вырвалось:

— А ты останешься со мной?

Взгляд ее потеплел, в голосе зазвучали прежние, лукавые нотки:

— Ну, если ты сумеешь и здесь хранить тайну, кое-что иногда будет возможно…

И тут я окончательно сорвался:

— Ты только лишний раз подтверждаешь, что ваша затея обречена! В старину говорили: «Если бога нет, дозволено всё». Чушь! Как раз наоборот: ЕСЛИ БОГА НЕТ, НИЧТО НЕ ДОЗВОЛЕНО! НИЧТО, СПОСОБНОЕ ХОТЬ В МАЛЕЙШЕЙ СТЕПЕНИ УНИЗИТЬ ЧЕЛОВЕКА! Это абсолютный закон! Просто в смертные времена его действие смягчалось общей недолговечностью, а в бессмертные — его нарушение означает всеобщую гибель! Тебе кажется, что ты хочешь меня спасти, но ты начинаешь с того, что прямо предлагаешь мне унижение!

Она опустила голову.

— Уходи! — сказал я, успокаиваясь. — Уходи, мне нужно собраться в дорогу.

— Куда ты отправишься?

— Не знаю.

Она долго молчала, виновато глядя в пол. Я слышал только, как учащается ее дыхание. Нечто подобное в минувшем происходило с другими женщинами в моей судьбе. Когда они осознавали бесповоротность разрыва, их тоже напоследок охватывало возбуждение. Вот только ни от одной женщины я не уходил так, как от Елены, — в никуда.

Она подняла на меня взгляд и тихо спросила:

— Неужели мы сейчас расстанемся?

— Я предпочитаю уйти свободным человеком по собственной воле, чем дожидаться, пока ты бросишь меня, как надоевшего слугу.

Она медленно приблизилась, положила руки на мои плечи. Медленно потянулась к моему рту.

— А как же твои спутники, — спросил я, — оставшиеся за углом?

— Это как раз те, кого ты называешь рабами, — хрипловатым шепотом выговорила Елена, — они подождут, подождут…

Потом, в постели, она кусала мне губы и сжималась с такой силой, словно хотела навсегда оставить меня в себе. Наша последняя близость была не наслаждением, а горечью.

Я проснулся первым от внутреннего тревожного толчка. Елена спала рядом, свернувшись калачиком. Ей, видно, тоже снились беспокойные сны: темные брови подергивались, губы шевелились. На часах было четыре утра.

— Вставай, — сказал я, — одевайся, быстро! С закрытыми глазами она потянулась ко мне:

— Ляг… Еще на минуточку…

— Вставай, надо уходить! — я метался по квартирке, собирая вещи в сумку.

Мы оделись и вышли в морозную темень. Моя «Церера» одиноко стояла на совершенно пустой площадке. Я забросил сумку в багажник:

— Вызывай охрану, пусть подъедут за тобой сюда.

— Лучше проводи меня, — попросила Елена.

Ей хотелось до конца исполнить ритуал прощания. Мы пошли по ночной улице. Здесь, на окраине, с ее редкими домами, в это время суток не было ни машин, ни прохожих.

— Наверное, ты прав, — сказала она. — Мы всё равно не сможем быть вместе. И мне легче будет вспоминать тебя сильным. Я смогу думать, что ты, хоть немного, действительно любил меня.

Я не ответил. Мне тоже нелегко давалось расставание. Но Елена прощалась только со мной, а я — со всем, что составляло мою жизнь, и с самой жизнью.

За углом, тускло освещенные изнутри, дожидались знакомый мне «Оберон» и угловатый джип. Нет, конечно, из меня бы никогда не получился безропотный слуга на манер тех, что столько времени в них сидели.

Дверца «Оберона» распахнулась. На глазах своих людей Елена не осмелилась меня поцеловать. Только сжала мою руку и шепнула: «Беги!»

Я постоял немного. Посмотрел, как она села в машину, как «Оберон» и джип тронулись с места, набрали скорость. Еще какие-то нити, привязывавшие меня к жизни, натянулись вслед их исчезавшим в темноте рубиновым огонькам и, стегнув болью в груди, оборвались.

Я медленно двинулся назад, к «Церере». Я шел по тро-тУаРУ› черные деревья отгораживали меня от слабо освещенной проезжей части. Когда на дороге, сзади, возникло сияние и послышался гул мотора, я сперва подумал, что это возвращается Елена, однако на всякий случай укрылся за густыми ветвями ближайшей ели.

Это была не Елена. Какая-то незнакомая машина медленно катила по пустой темной улице. Она развернулась у стоянки, яркими лучами фар выхватила там на мгновение мою одинокую «Цереру» и так же не спеша поехала обратно.

Обострившимся до звериного чутьем я сразу уловил опасность. Сердце гулко забилось под самым горлом. Когда подозрительная машина скрылась в ночи, я перебежками, стараясь держаться неосвещенных мест, достиг «Цереры», свалился на сиденье, включил мотор. Я был так перепуган, что не стал терять время на обдумывание маршрута и его объяснение Антону, а тут же на ручном управлении рванул с площадки и понесся куда глаза глядят. Это спасло мне жизнь. Верней, продлило ее еще немного.

Я не пролетел и двухсот метров, как ночь вокруг озарилась огненной вспышкой, и через долю секунды, словно пытаясь настигнуть меня, на крышу «Цереры» обрушился сзади тяжкий, громовой удар воздушной волны. Я невольно пригнулся, но не сбавил скорость.

22

Петляя по глухим «собачьим» районам, я окраинами обогнул город и выскочил на Таллинское шоссе. Почему-то мне думалось, будто мои преследователи в этом направлении искать не догадаются. А в том, что они кинутся за мной в погоню, как только обнаружат, что «Цереры» не оказалось у взорванного дома, а значит, я не погиб в своей квартирке, можно было не сомневаться.

Яркой кометой в темноте промелькнул навстречу утренний автобус из Прибалтики. Следовать дальше на запад по оживленной трассе было рискованно. Я свернул на первый попавшийся проселок. Остановился. Долго разглядывал на экране Антона схему областных дорог, выбирая самые заброшенные, по которым развернусь и двинусь в восточном направлении, в глубь страны.

Потом я просмотрел шестичасовой выпуск местных новостей. (Вспомнилось, как мы с дедом смотрели когда-то «Последние известия». Вот и обернулось реальностью мое наивное детское понимание: теперь любая передача могла стать для меня действительно последней, и больше не будет ни событий, ни известий.) Первый же сюжет в новостях был о взрыве у Ланской. На маленьком экране появилась моя пятиэтажка, вернее, то, что от нее осталось: в центре дома зиял гигантский пролом — вся секция, где располагалась квартирка-офис, взлетела на воздух. У меня было такое чувство, будто я смотрю на тело погибшего близкого человека. Где-то там, среди битого кирпича и обломков бетона, обгорелые, раздавленные, сейчас валялись бумажные книги деда и его дневники.

«Полиция считает, — звенел бодрый голос ведущего, — что в подвале взорвалась старая мина, заложенная восемьдесят лет назад, во время кавказских войн, чеченскими террористами. Тогда, в начале века, эта пятиэтажка была обычным жилым зданием. Сейчас в ней находятся только офисы различных фирм, и поскольку взрыв произошел в предутренние часы, когда на рабочих местах не было сотрудников, к счастью, никто из людей не пострадал. Материальные убытки ориентировочно составляют…»

Это был мастерский ход. Если виноваты давно сгинувшие кавказские террористы, дело можно сразу закрывать.

— Антон, — скомандовал я, — слушай маршрут!

— Не могу, запас водорода критический, менее пятнадцати процентов, — скучно отозвался он.

Черт, как не вовремя!

Ближайшая заправка находилась на шоссе, пришлось опять выскочить туда, понадеявшись на раннее время и темноту. Сонный заправщик очнулся в своей освещенной будке на возвышении, в динамиках послышался его голос:

— Сколько?

Я включил внешнюю трансляцию, крикнул: «Пятьсот кубов!» — опустил боковое стекло и протянул руку с «карманником» к кассовому аппарату.

Суставчатая металлическая змея манипулятора подтащила ярко-оранжевый шланг, примкнула к моей машине. На экране Антона, в уголке, замелькали нарастающие цифры: 250, 300, 350… Последним загорелось число 440, и в тот же миг, лязгнув переходником, шланг отсоединился и скользнул прочь. Антон невозмутимо подтвердил: «Принято четыреста сорок кубометров водорода».

— В чем дело?! — крикнул я.

— У вас поглотитель старый! — с издевкой прогремело в динамиках. — Я качнул сколько просили, а он не удерживает!

Я задохнулся от ярости. Поглотитель у меня был свежий, после регенерации, а деньги за неполученные шестьдесят кубов кассовый компьютер уже слизнул с «карманника» (сейчас, когда каждый лишний рубль означал для меня продление жизни!). Если бы я не спасался бегством, я бы вылез и вытряхнул из наглеца свои кровные. Но у этой проклятой породы безошибочное чутье, воровской телепатией он точно уловил, что я не стану поднимать скандал. Я даже не мог врубить трансляцию на полную громкость и обматерить его на всю округу. Оставалось только стиснуть зубы и рвануть с места, прочь с открытого шоссе, в казавшуюся укрытием тесноту проселков.

Добросовестный Антон менял на своем экране одну карту автомобильных дорог за другой. То уменьшал, то увеличивал масштаб по моей команде. А когда не хватало данных, подключался к Интернету, выкачивая подробности о мостах, объездах, придорожных магазинах. Послушный и преданный, он остался моим единственным другом, больше мне не на кого было положиться. Мы с ним спасались вместе. Правда, иногда я ловил себя на совсем уж нелепой зависти к нему. Антону ничто не угрожало, охота шла за мной одним. Его электронный мозг никто не собирался продырявить, в отличие от моей невезучей головы.

Ощущение лихорадочного бегства накаляло нервы, хотя на самом деле я продвигался на восток не слишком быстро. Ведь я избегал выводить «Цереру» на главные автострады, тащился обходами, по шоссейкам местного значения. Телевизор в салоне всё время был включен на прием петроградских новостных программ, но никакой мало-мальски важной для меня информации они не сообщали, историю со взорванным домом власти явно спешили похоронить. Рядом с телевизором побрякивал в бардачке мой бесполезный «наган».

Я держал направление на Вологду, однако за первый день не добрался и до Череповца. Мотели, гостиницы мне были явно противопоказаны, поэтому, когда стемнело, я загнал машину в лес, перекусил тем, что удалось купить в ларьке-автомате у железнодорожного переезда, — хлебом, консервированной колбасой, баночкой саморазогревающегося чая — и заснул, откинув спинку переднего сиденья.

На следующее утро я проложил по карте Антона огибающий Вологду маршрут в сторону Великого Устюга. Я внедрился в настоящую российскую глушь. Выбранные мной окольные дороги, неровные, кое-как очищенные от снега, изматывали медленностью движения и тряской, зато были пустынны. Конечно, водители редких встречных машин могли обратить внимание на серебряную «Цереру», но я надеялся, что этим работягам хватает собственных забот, они не станут слишком глубоко задумываться над явлением дорогого лимузина в их захолустье. Говорят, ящерицы, спасаясь от врагов, легко обрывают и отбрасывают, как помеху, свой длинный хвост. У человека в такой же беде мигом отлетают все навыки и привычки цивилизации, без которых еще вчера он не мыслил своего существования. Оказалось, что можно обходиться и без горячей пищи, и без ежедневного душа, и без чистого белья. Можно терпеть голод, не обращать внимания на грязь и пот. Можно спать не в постели, а в кабине, пригодной для этого занятия не больше, чем земляные норы наших предков. А просыпаясь до рассвета, с мучительно затекшими поджатыми ногами, с ломотой во всем теле, можно найти в себе силы вновь продолжать бегство — прятаться, хитрить, страшиться и ненавидеть. Я больше не был бессмертным полубогом конца двадцать первого столетия, я возвратился в природное состояние смертного получеловека-полузверя, отчаянно борющегося за отсрочку неминуемой гибели.

За второй день я не успел доехать до Великого Устюга и, когда по-зимнему рано стемнело, опять свернул в лес и остановился — на ужин и ночлег. Наперченная колбаса вызывала резь в желудке, я старался хоть разжевывать ее потщательней. Снаружи, во мгле, посвистывал ветер. Сухие снежинки, как мелкая дробь, осыпали мою «Цереру». Иногда в стекла царапались черные ветви деревьев. Передо мной светились два экранчика — Антошин с картой местности и телевизионный с петроградскими новостями (звук я закрутил и лишь краем глаза наблюдал, как там сменяются сюжеты).

Я собирался на следующее утро, обогнув Устюг, взять курс на юго-восток, на Вятку. Было похоже, что враги пока потеряли мой след. Но ведь я не смогу всё время двигаться! А осесть где бы то ни было будет самоубийством. Значит, придется останавливаться только на короткое время в самых глухих провинциальных городках (слава Богу, они еще кое-где остались в обезлюдевшей Роскони). И каждый раз, возобновляя бегство, выдумывать непредвиденный для противника маршрут.

Погруженный в свои невеселые мысли, я не сразу среагировал, когда на экранчике телевизора вдруг появилась фотография Елены. А когда метнулся и прибавил звук, сюжет уже сменился, ведущий бубнил что-то о реформе городских налогов. Я начал поспешно переключать каналы. Почему показали одну фотографию? Если бы — выступление, интервью, всё было бы понятно: Елена ведь занимается пиаром. Но что означает фотография?! Звериная интуиция сигналила о случившейся беде такими биениями пульса, что они отдавались в глазах и висках, руки дрожали.

Прыжками на экранчике сменялись картинки разных каналов: зимняя ярмарка в Гавани, какой-то баскетбольный матч, реклама, реклама… Я уже решил, что будет лучше запустить поиск в Интернете, как вдруг — возникшая в одной из телестудий хорошенькая ведущая, вздымая грудки, стесненные декольтированным платьем, с восторженным ужасом сообщила: «Нам стали известны подробности трагического происшествия в почтовом отделении! (Интуиция заставила меня замереть.) Безутешные родители после многолетней разлуки обрели свою дочь только для того, чтобы потерять ее уже навсегда!!» И на несколько мгновений опять появилась Елена. Теперь не на фотографии, а в старой записи, той самой, где под портретом президента она бросала вызов сыщикам из экономической полиции…

Всё вокруг исчезло. Я больше не ощущал ни тесноты машины, ни кромешной тьмы ночного зимнего леса за стеклами. Весь мир сфокусировался в горящем экранчи-ке, я слушал — сквозь гулкие удары собственного сердца — возбужденный голосок ведущей.

А та, захлебываясь, рассказывала, как некая Елена Александровна Ратникова, календарный возраст — 44, семнадцать лет назад покинула родителей, живущих в Томске, и оборвала с ними все связи. Органы внутренних дел заявку на поиск не приняли (уход был явно добровольным, в демократическом государстве полиция не вмешивается в семейные дела), но мать и отец, разумеется, пытались найти беглянку с помощью частных сыскных агентств.

Бедные люди напрасно потратили на детективов уйму денег. Их дочь, осевшая в Петроградской области, спряталась надежно. Как теперь выяснилось, ей удалось оформить в архивах и справочной службе мэрии засекреченный личный файл, да и тот содержал фальшивые сведения: она взяла вымышленную фамилию и приписала три лишних года к своему календарному возрасту. Мало того, для гарантии она сделала косметическую операцию, существенно изменившую ее внешность. Вот какой в действительности была Елена Ратникова накануне бегства из дома… И на экранчике появилось незнакомое девичье лицо.

Я застонал от отчаянья и внезапной догадки. В простенькой, почти некрасивой девушке из прошлого, с доверчивым взглядом и смущенной улыбкой, трудно было увидеть будущую великолепную женщину, которую я знал.

Но, может быть, сквозь надменность и высокомерие Елены я мужским чутьем угадывал именно этот, вызывавший нежность полудетский облик. Может быть, поэтому в моей любви-ненависти было всё же больше любви!

А камера уже показывала место происшествия — какое-то помещение, каких-то людей, врачей, полицейских. Они отвечали на вопросы корреспондента, потом снова тараторила ведущая. Оказалось, Елена зашла в почтовое отделение, оставив сопровождающих на улице, и с таксофона позвонила родителям. Впервые после стольких лет! Мать и отец, разумеется, вначале не смогли ее узнать. А когда через несколько минут поверили, наконец, что говорят с дочерью, произошло несчастье: умолкнув на полуслове, Елена осела на пол.

Она скончалась от остановки сердца мгновенно, не успев подать сигнал бедствия со своего «карманника». Ее успели бы вернуть к жизни, если бы помощь пришла без промедления, но разговор происходил в закрытой кабинке, посетители почты ни о чем не догадывались. Пока родители в Томске, увидевшие, что она потеряла сознание, нашли номер петроградской «скорой помощи» и позвонили туда, пока реанимационная машина домчалась до места, были потеряны решающие минуты.

Врачи перед камерой наперебой подтверждали: смерть была естественной. Конечно, случай редчайший, но и в мире бессмертных чего только не бывает. Полицейский полковник сообщил, что вследствие полной ясности случившегося уголовное дело возбуждаться не будет. Слащаво-прилизанный тип, отрекомендовавшийся представителем «РЭМИ», с печалью во взоре и траурной монотонностью в голосе заявил: никому из сотрудников фирмы не была известна подлинная фамилия Елены, никто не знал, что она скрывается от семьи. Какие личные мотивы были тому причиной и что заставило ее через столько лет внезапно позвонить домой — обо всем этом теперь можно только гадать. Да стоит ли вообще прикасаться к тайне, которую так охраняла покойная? Главное — то, что компания глубоко скорбит о потере столь выдающегося топ-менеджера и выражает свои соболезнования родным и близким.

«Увы, современная медицина при кажущемся ее всемогуществе пока далеко не всесильна! — защебетала ведущая, округляя розовый ротик. — В броне нашей профилактики зияет еще немало подобных брешей! Только подкожный чип „Бодигард“ станет надежным хранителем вашего здоровья. Он вовремя известит врачей фирменной сети об опасных нарушениях жизнедеятельности. Вживление чипа обойдется всего в пятнадцать тысяч долларов, абонентная плата за месяц…»

Судорожным движением я выключил телевизор, выключил экран автонавигатора. Меня с головой потопила нахлынувшая в кабину черная тьма, но я непроизвольно еще и зажмурился. Мне хотелось умереть. Потому что Елена погибла из-за меня.

Ведь я догадывался, что в той комбинации, которую спланировали ее боссы, наша с ней встреча в новогоднюю ночь должна была стать финальной. Она передала мне всё, что верхушка «РЭМИ» желала довести до сведения ООН, и на этом отношения со мной следовало прекратить. А Елена, бедная, уже томилась без меня. Стала мне звонить (я как раз валялся в клинике у Гоши Зав-лина с отключенным «карманником»), стала тревожиться, куда я пропал. Значит, искалеченная идеей собственной избранности, презиравшая людей, она всё-таки, несмотря ни на что, меня любила!

Разумеется, она тут же попала под подозрение у своих коллег. Одно дело — время от времени пользоваться мальчиками по вызову для удовлетворения физиологических женских потребностей и совсем другое — влюбиться в человека из обреченного внешнего мира. Всё равно что в существо низшей расы. На последнюю встречу со мной она уже ехала не столько с охраной, как ей казалось, сколько под контролем. Возможно, за ней следил как раз один из тех, кого она с такой великолепной небрежностью называла рабом. Один из тех «способных и прилежных», кому в награду за усердие, может быть, потом даруют (а может, и нет) спасение вместе с господами.

И она еще хотела устроить меня на службу в «РЭМИ», чтобы тайком продолжать наши свидания! Связь спартанки с илотом — вызов, который другие благородные спартанцы не стали бы терпеть слишком долго. То, что я отказался и мы расстались, на время спасло меня, но уже не могло спасти Елену. Любовь растопила вымороженные, казалось, в ее душе человеческие чувства. Пусть простейшие, но и они повлекли ее к гибели.

Я же ощущал ее смятение, когда мы прощались! Но я был слишком озабочен спасением собственной шкуры. Я оттолкнул Елену прочь вместе со всем враждебным мне миром. А ей, бедной, после моего тепла стало тягостно в прежней рассудочной пустоте. И она совершила самый естественный поступок: позвонила родителям. И тем нарушила ТАБУ. Главный запрет своего подполья.

Ну, конечно, она отправилась в одно из редких сейчас почтовых отделений только потому, что там дают хоть мало-мальские гарантии конфиденциальности разговоров. Надеялась скрыть звонок от службы безопасности своей проклятой фирмы.

Как могла Елена так ошибиться? Так переоценить собственное значение в секте убийц? (И они уверены, что сумеют пережить человечество! Да они сожрут друг друга еще раньше, чем все остальные!) Как мог я сам не угадать то, что творилось у Елены в душе?

А если бы угадал? Неужели это принесло бы нам счастье? В каком, интересно, мире мы с ней смогли бы жить вместе, ничего не опасаясь? В бессмертном демократическом, который безумеет прямо на глазах, или в ее подполье идейных вурдалаков? Тогда уж разве что в ооновских африканских лагерях. Среди самых обреченных, ищущих последнее спасение в любви.

23

Всю ночь я проворочался в тесной утробе машины с ноющим сердцем, горящей головой, с теми же отчаянными мыслями о Елене и о своей судьбе. Заснуть не удалось.

Утром, весь разбитый, поднялся затемно. Чтобы взбодриться, растер лицо снегом, принял тонизирующую таблетку. Помогло плохо: боль в глазах и ломота в затылке остались. Через силу еще немного поразмыслил над предстоящим маршрутом и дал команду Антону. Машина тронулась. Начался следующий этап моего бегства.

Около девяти стало рассветать, но к этому времени сказалась, наконец, бессонная ночь. Меня сморило. Ведомая Антоном «Церера», слегка раскачиваясь, катила по плохо расчищенной от снега лесной дороге. А я то проваливался, как в теплую воду, в целительное сонное забытье, то просыпался от электрического удара тревоги и вглядывался с опаской в мелькавшие по сторонам, черные в полусвете зимнего утра ветви деревьев и кустарника.

Решающий момент, может быть к счастью для себя, я проспал. Я очнулся от резкого торможения — меня швырнуло вперед, — и первым достиг моего сознания голос Антона, повторявший: «Путь закрыт, путь закрыт!» Впереди, перегораживая узкую дорогу-просеку, боком стоял мощный джип «Титан» — чудовище стального цвета, а на экране заднего вида вырастала широченая морда второго такого же монстра. Моя «Церера» оказалась закупорена между ними. Чисто рефлекторно я распахнул дверцу, вывалился из машины и рванул было в лес, но дверцы обоих джипов открылись еще скорее, из них посыпались люди и налетели на меня со всех сторон.

Меня схватили, мне завернули руки за спину, мгновенно прощупали от плеч до ботинок. Я уже почти ничего не соображал, всё было кончено, и накатило спасительное безразличие. В своем отупении непогасшим краешком рассудка я только с вялым удивлением отметил, что меня пока не бьют, у меня даже не вытащили «карманник». Странным казалось и то, что напавшие на меня были одеты в одинаковые серо-зеленые куртки военного образца. Неужели бандиты ввели у себя униформу?

Один из них втиснулся на переднее сиденье «Цереры», быстро открыл бардачок и вытащил оттуда «наган». Повертел его в руках, ловко выщелкнул из барабана несколько патронов, оглядел их давным-давно продавленные капсюли, оглядел пули, хмыкнул, пожал плечами и закинул револьвер с патронами назад в бардачок.

Уверенно ступая по хрустящему снегу, подошел тот, кто, видимо, был здесь главным. Он улыбался, как мне показалось, без насмешки, приветливо. А впрочем, я нерезко видел черты его лица, всё в глазах слегка расплывалось.

Улыбавшийся остановился, сделал небрежный жест, и те, что держали мои руки сзади, тотчас отпустили меня.

— Как вы себя чувствуете, Виталий Андреевич? — спросил он.

— Спасибо, нормально.

Я в самом деле почти не испытывал страха. Только ощущал свое тело каким-то ватным, и меня слегка подташнивало.

Он вытащил голографическую карточку, показал мне. Вспыхнули и заплясали в воздухе переливающиеся радугой буквы. Я с усилием сложил их в слова: «РОССИЙСКАЯ КОНФЕДЕРАЦИЯ. МИНИСТЕРСТВО ГОСУДАРСТВЕННОЙ БЕЗОПАСНОСТИ. ВТОРОЕ ГЛАВНОЕ УПРАВЛЕНИЕ. ПОДПОЛКОВНИК ГУСТЫШЕВ АЛЕКСАНДР АЛЕКСЕЕВИЧ».

— Понятно, — сказал я.

Подполковник был, кажется, задет моим равнодушием.

— Вы можете проверить мою идентификацию со своего «карманника», — сказал он.

— Не нужно, я и так верю.

До моего сознания действительно дошло, что меня поймала не мафия, а государственная спецслужба. Но и это мне было уже почти безразлично.

— Ну, как вам будет угодно, — согласился подполковник. — А сейчас я должен просить вас вернуться в машину. — И он распахнул заднюю дверцу моей «Цереры».

Я забрался туда, устроился на середине сиденья. Слева от меня уселся подполковник Густышев, справа втиснулся еще один широкоплечий мужчина в серо-зеленой куртке. За рулем остался тот, кто проверял «наган». Первым делом он отключил моего Антона, потом запустил двигатель. Джип, закрывавший путь, окутался паром, развернулся на месте, покатил вперед. Вслед за ним двинулись и мы.

Я думал, что мы выедем на шоссе и направимся в ближайший город, но наша небольшая колонна — два «Титана», «Церера» между ними, — словно продолжая маршрут моего бегства, еще добрых полчаса петляла по каким-то лесным дорогам. Гэбэшники хранили молчание, а мне не хотелось ни о чем их спрашивать.

Внезапно перед нами открылась поляна, где стоял огромный военно-транспортный вертолет. Зияла пасть его грузового отсека с откинутой вниз створкой-челюстью. Головной «Титан» свернул в сторону, а «Церера» с ходу вкатила по этой наклонной створке в сводчатое чрево воздушного корабля. Встретившие нас внутри люди в синих комбинезонах и летных шлемах тут же закрепили мою машину специальными захватами. Створка-челюсть позади поднялась и захлопнулась. Взревели двигатели, гигантский корпус вертолета пронзила металлическая дрожь, за стеклами иллюминаторов забурлили белые струи пара. Мы оторвались от земли.

Подполковник, чуть улыбаясь, искоса наблюдал за мной. Как видно, ждал вопросов. Но я спросил только:

— Куда мы летим?

— В Москву.

Я кивнул и прикрыл глаза. Больше всего мне хотелось бы сейчас поспать хоть немного. Зачем выяснять заранее, в какой игре меня собираются использовать? Всё равно это будет чужая игра, в которой мне отводится роль пешки. Пространство моей свободы сузилось до последнего предела — до зазора между мощными торсами сдавивших меня стражей.

Но почему так случилось? Буржуазную идею свободы как простора для конкуренции я отверг еще в юности. Сам, добровольно, отказался лезть во всеобщую свалку. Свобода, которой я желал, означала для меня только независимость от общества. Я не хотел никому противостоять и в итоге оказался один против всех. Вернее, это они все оказались против меня, и злые бандиты, и ласковые гэбэшники. В смертную эпоху они бы, возможно, пропустили меня, позволили дотянуть в сторонке от их грызни куцее существование. В эпоху бессмертную — своеволие, подобное моему, как видно, стало для хозяев жизни нетерпимым.

Вертолет набрал высоту, лег на курс. Гремели турбины, со звонким посвистом рассекали воздух лопасти винтов. Под конец я всё же задремал.

Меня разбудил осторожным прикосновением деликатный подполковник Густышев:

— Тысяча извинений!

Я очнулся, с усилием сообразив, где нахожусь. Вертолет, подвывая, шел вертикально вниз и наконец, содрогнувшись, сел на бетонные плиты какого-то большого, похоже, военного, аэродрома. Двигатели начали стихать. Мы провели в воздухе добрых два часа.

Вертолетчики деловито освободили от захватов мою «Цереру», опустилась створка грузового отсека, мы съехали по ней задним ходом на летное поле. Вместо серо-стальных «Титанов» нас дожидались там два черных вытянутых лимузина вип-класса, на которых обычно раскатывают высокие чиновники и крупные дельцы. Один лимузин тут же вырулил вперед, другой пристроился сзади.

И я помчался дальше, пленником в собственной машине. За стеклами пролетали перелески Подмосковья, потом замелькали городские кварталы. Мне, конечно, не раз приходилось бывать в Москве, но шестимиллионный столичный мегаполис по площади неизмеримо больше Петрограда, без карты на экране Антона я никогда здесь не ориентировался. Сейчас я мог только догадываться, что мы приближаемся к центру: с обеих сторон, отделяясь от фасадов, заполыхали рекламы. Потом я стал узнавать самые приметные знакомые места. Мы пролетели мимо Сокола и Белорусского вокзала, свернули влево на Садовое кольцо, у Красных Ворот повернули на Мясницкую. Я уже решил, что меня везут на Лубянку, однако мы проскочили и Лубянскую площадь. В проеме какой-то улицы открылся вдали кусок Кремлевской стены с башнями, и в этот момент мы сбавили скорость, повернули вслед за головным лимузином, как мне показалось, в тупик между зданиями и неожиданно скатились вниз, под мостовую, в ярко освещенный тоннель.

Подполковник Густышев повернулся ко мне и тихо спросил:

— Надеюсь, у вас нет ко мне претензий?

— Какие могут быть претензии!

Тоннель оказался ответвлением целой системы подземных улиц. Мы поворачивали несколько раз и наконец остановились в подземной автостоянке, где вдоль стен сверкали шеренги лимузинов, еще роскошнее тех, что сопровождали мою «Цереру». Но людей в просторном зале не было, за исключением нескольких мужчин в штатском, дожидавшихся нас.

Подполковник поспешно выбрался из «Цереры», помог выйти мне и громко отрапортовал встречавшим: «Объект доставлен!»

Один из них, не обращая на него внимания, всмотрелся в меня и кивнул:

— Господин Фомин? Прошу вас!

Возникло ощущение дежа вю: нечто подобное происходило со мной в фирме «ДИГО», штабе мафии. Как тогда, мой провожатый повел меня мимо эскалаторов к неприметной двери в стене, за которой оказалась кабина лифта. Как тогда, мы понеслись куда-то вверх, и этаж назначения определить было невозможно — на счетчике ровно светились два нуля.

Я старался унять волнение, по крайней мере казаться спокойным. Выиграть в навязанной мне игре я никак не мог, но есть разница в понятиях — проиграть и сдаться. До сих пор, несмотря на страх, отчаяние, боль, мне как-то удавалось не сдаваться — и тогда, когда мне угрожали, и тогда, когда меня прострелили, и тогда, когда манили спасением в виде рабской жизни. Так, может быть, у меня хватит сил продержаться еще какое-то время? Ведь от меня требуется немногое — всего лишь оставаться самим собой. И если я сумею сохранить себя тем же человеком, каким прожил всю жизнь, я буду презирать своих победителей.

Лифт остановился, створки разъехались, выпустили меня, кабина с провожатым умчалась вниз. И на этом ощущение дежа вю оборвалось. Я очутился не в служебном коридоре, а в помещении, напоминавшем не то антикварный салон, не то ресторанный зал в стиле девятнадцатого века: диваны и кресла с атласной обивкой, на стенах картины в золоченых рамах — пейзажи, морские виды с парусными кораблями, в центре — накрытый снежно-белой скатертью стол, на нем в фарфоровой вазе — огромный букет живых цветов.

— Добрый день! — меня приветствовала воркующим голосом красивая полногрудая блондинка. — Вам хватит часа, чтобы привести себя в порядок? Прошу сюда, — она приоткрыла резную дверь, за которой оказалась вполне современная ванная комната. — Мы приготовили чистое белье вашего размера, на полочке — бритва и лосьоны. Я удаляюсь, чтобы вас не стеснять.

Она плавно повернулась и уплыла прочь, позволив мне оценить ее тяжелый, грациозно покачивающийся зад, рельефно обтянутый тугой юбкой. Как ни готовился я в дороге к неожиданностям, от такой встречи мне стало совсем не по себе. Непонятное вызывает самую большую тревогу, я испытал бы меньшее смятение, если б вместо подозрительной роскоши оказался в простом следственном кабинете. Но деваться было некуда, а туалет и душ мне действительно были необходимы. И я шагнул туда.

Ровно через час, вымытый и побритый, с приятным ощущением новенького чистого белья, я прохаживался вокруг стола с цветами. Теперь мне захотелось есть. Я подумал, что если в этой диковинной спецслужбе меня принимают с таким почетом, то обязаны и накормить.

— Простите, простите, заставил ждать! — раздался сзади странно знакомый голос.

Я обернулся. В зал, широко улыбаясь, входил мужчина, которого я и вправду где-то, когда-то видел. Чем-то, пожалуй, он напоминал президента Евстафьева, но казался гораздо моложе.

Человек подошел, протянул руку, представился:

— Евстафьев Георгий Михайлович.

У меня похолодело в моем голодном животе. Черт возьми, это действительно был наш президент! Я угодил из леса прямиком в гости к президенту России!! От такой фантасмагории голова пошла кругом. Спасала, как прежде, защитная реакция рассудка, она обволакивала, притупляла восприятие: президент так президент.

А он в самом деле резко отличался от своего телевизионного образа. Конечно, рост и осанка были те же, но внешность… Вместо выдубленной физиономии, прорезанной мужественными морщинками, у него было бледное лицо с гладкой, лоснящейся кожей. Вместо сверкающей, как серебряный шлем, благородной седины — растрепанные пряди мышиного цвета. Вместо взора, устремленного вдаль, — бегающие глаза. Этот живой президент выглядел неказистым сыночком себя самого, экранного. Нелепо вспомнился официант из ресторана «Император Павел», загримированный в мудрого старика.

Мне ничего не оставалось, как только представиться самому:

— Фомин Виталий Андреевич.

А президент всё не выпускал, всё тряс мою руку и похохатывал:

— Поздравляю! От всей души поздравляю!

Я понятия не имел, с чем может меня поздравлять глава государства. Показалось даже, что меня собираются наградить орденом «За заслуги перед Отечеством». На всякий случай ответил обтекаемо:

— Спасибо. Мне, право, неловко.

— Чего там неловко! — гремел президент. — Это ж настоящий юбилей! Две шестерки!

Вид у меня, наверное, стал совершенно безумный, потому что президент покатился со смеху. Но уже в следующую секунду я вспомнил, какое сегодня число, и сообразил наконец, в чем дело: пятое февраля, день рождения, о котором я напрочь запамятовал среди погонь и покушений! Всё правильно: мой календарный возраст достиг шестидесяти шести. Тут же я припомнил, что у Евстафьева KB лет на десять меньше, и догадался, что за чудеса творятся с его внешностью. Ну разумеется: генную профилактику он прошел где-то около тридцати, биологически ему сейчас всего тридцать пять — тридцать шесть, поэтому имиджмейкеры так тщательно и старят его для показа народу.

А он веселился:

— С божьей помощью и современной медициной вы у нас, дорогой, и до трех шестерок дотянете, до полной победы над всякой дьявольщиной! А пока и две отметим! Девочки!.. — президент выпустил мою руку, обернулся, похлопал в ладоши.

Вокруг нас ярким вихрем пронеслись пышнотелые, сияющие улыбками красотки в облаках духов. Стол стремительно покрылся бутылками, фужерами, тарелками с закуской.

— Уж простите, голубчик, своего президента, — сказал он, когда женщины исчезли и мы опять остались вдвоем, — что пригласил вас не по правилам политеса. Да ведь если бы чекисты вас не перехватили и ко мне не привезли, куда бы вы в своей гонке заехали?… А поспели бы вперед наших ребят те, от кого вы улепетывали, что тогда? — он сокрушенно вздохнул. — Не имел бы я удовольствия с вами познакомиться! — И вновь просиял дружелюбной улыбкой: — Так что будем пить за ваш юбилей — коньяк, водку, виски, текилу?

— Ну, если можно, водку.

— О, сразу видно русского человека! Прошу к столу! — Он откупорил промороженный, запотевший штоф «Ледяного дома», налил две объемистые рюмки: — За вас, дорогой!

С голода и усталости у меня от выпитого тут же сладко закружилась голова.

Президент заботливо придвигал угощенье:

— Селедочку попробуйте — нежнейшая! Пирожки с грибами рекомендую!

После второй, почувствовав, что могу совсем размякнуть, я честно предупредил:

— Георгий Михайлович, если у вас, кроме поздравления, ко мне еще и дело, не будем тянуть.

— И то правда! — согласился президент, опять наполняя рюмки. — Что вокруг да около ходить, свои же люди! А дело, конечно, есть, как без него. — Он чокнулся со мной, внимательно проследил за тем, как я выпил. И вдруг сказал совсем другим тоном, точно пилой провел: — Так за что же вас убить хотят, Виталий Андреевич?

Сразу потянуло холодным сквозняком, хмель у меня стал выветриваться. А президент как будто рассуждал сам с собой:

— Дом взорвать, не где-нибудь — в Питере, а расследование с ходу замять… Эдакий пируэт больших денег стоит, не на всякого так потратятся. Серьезным людям вы досадили!

Я молчал.

— Если б то коммерческие коллизии были, так и господь бы с ними, — продолжал он размышлять вслух.

Ну, убьют Фомина, станет одним Фоминым меньше, — да вы закусывайте, закусывайте! — не царское дело вмешиваться. Россия, слава Богу, страна демократическая, бизнес от власти у нас отделен… Так ведь не только из бизнеса в этом деле ноги растут.

Он снова налил мне и себе. Я попытался отказаться, но он лишь на мгновение сфокусировал на мне свой взгляд, и этого хватило, чтобы я послушно выглотал водку, не чувствуя уже ни вкуса, ни опьянения.

— Получил я письмо, — сказал президент, отдувшись после выпитой рюмки и зажевав ее листиком салата, — из ООН, от главного негритоса. Так, мол, и так, действует на российской земле чудовищная террористическая группировка. Угроза всему миру. А дальше — почти ультиматум: либо сами ее давите, либо пустите нас, мы разберемся… Вы, Виталий Андреич, когда на американцев работали, искали к этим террористам подходы? А ну, выкладывайте всё!

Я подумал, что не связан обетом молчания со своей бывшей службой, нет причин скрывать от властей информацию, которую, в конце концов, сам и добывал, рискуя головой. И я заговорил.

Начал с того, как получил из Нью-Йорка удивившее меня задание — расследовать бытовое, на первый взгляд, происшествие с машиной, рухнувшей в Неву. А дальше — поведал почти (почти!) всё, что мне стало известно об организации, укрывшейся под вывеской «РЭМИ». Я рассказал о ее происхождении и целях, о психотронном оружии для устранения неугодных (об этом знала теперь даже мафия), о космодроме и «Суперсониках». Разумеется, умолчал о своих отношениях с Еленой. Не стал говорить о приборе Филиппова (что-то меня удержало). И объясняя суть милютинского законопроекта о космосе, пощадил президента: не выдал ему, с какой легкостью копаются в секретных делах нашей Государственной Думы западные наблюдатели.

Президент слушал со сосредоточенным видом. От шутливости, с которой он меня встретил, не осталось и следа. Он как бы давал понять, что то была игра, необходимая ему для разрядки, а теперь он включился в работу и сразу стал похож на свой экранный облик. Черты лица его отвердели, взгляд застыл. Он и без грима сейчас казался умудренным годами правителем. Наверное, имиджмейкерам было с ним не так много хлопот: всего-то — подсмуглить лицо, навести морщинки да гладко зачесать волосы перед выходом в эфир (его шевелюра, переливающаяся странным мышиным цветом, на самом деле, конечно, была покрашена люминесцентной краской и в специальном освещении перед объективами сама сверкала серебром).

Когда я закончил рассказ, он помолчал немного, потом кивнул:

— Годится! Чекисты мне слегка по-иному докладывали, но и ваш вариант — принимаю. Видно, что не лжете, просто с вашей колокольни так увиделось… — Поразмыслил еще и сказал, подводя итог: — Значит, наши так называемые террористы стали проникать во внешний мир. Убили сенаторшу в Америке, ай-ай-ай!.. Но ведь центр их движения находится здесь? Во главе стоят русские? Они же русские?

Из тех, кто «во главе», я знал только Елену, однако искренне ответил:

— По-моему, додуматься до такой затеи — отбросить как негодный хлам всё человечество, — могли только у нас. Во всяком случае, додуматься раньше, чем где бы то ни было.

— Да-а, — согласился президент, — размах нашенский. Он опять наполнил обе рюмки, но дальше — словно позабыл о водке. Поднялся и стал в раздумье прохаживаться у стола:

— Итак, в России действует подпольная научная организация. Невиданной эффективности. Бомба под мировыми устоями. Как нам это оценить с точки зрения государственных интересов?…

Сделав несколько мягких шагов в одну сторону, он плавно разворачивался и неспешно двигался назад, продолжая монолог:

— Проблема заключается в том, что собравшиеся в подполье господа ученые отрицают интересы государства. Ну что ж, в порядке самокритики признаем: у них есть на то исторические основания…

Если не считать видеокамер, наверняка установленных в помещении, я был его единственным живым слушателем. Но он, не глядя на меня, обращался ко мне, словно лектор к большой аудитории:

— Власть и интеллигенция в России никогда не понимали друг друга. Интеллигенция раздражала своим фрондерством, с ней было хлопотно. Цари, генсеки, президенты опирались на армию, жандармерию, чиновников, олигархов. На кого угодно, только не на единственный класс, который создает реальное могущество страны… Что мы имеем в итоге? Катастрофу! Россия стала игрушкой враждебных ей сил. Скатилась до нынешнего заштатного состояния. Даже бессмертие получила из чужих рук, словно побирушка милостыню… Мы сами перестали ее уважать! Название отечества — Российская Конфедерация — не можем полностью выговорить! Росконь, Росконя — будто лошадь обзываем, тьфу!..

Он подошел к столу, взял рюмку. Выпил, не закусывая. Потом опять зашагал взад-вперед, поворачивая пустую рюмку в пальцах:

— Что мы видим теперь? Ученые отгородились уже не только от власти, но и от собственного народа. Ситуация могла бы показаться безнадежной, если бы не одно обстоятельство… Ну-ка, Виталий Андреевич, — он застыл в повороте и, прищурившись, указал на меня рюмкой, — в чем здесь источник оптимизма?

Я растерянно пожал плечами.

— Ах, господин криминалист! — президент поставил рюмку: — Вспомните самый большой грех русской интеллигенции. Какой? Да космополитизм, конечно! Она-то именовала его всечеловечностью. Ну, а поскольку сие понятие абстрактно и нужен реальный образец, куда она тянулась? Отвечайте!

— К западным ценностям? — попробовал я угадать. Президент усмехнулся:

— Уже лучше, господин аналитик! К фальшивым западным ценностям тянулась наша интеллигенция в смертную эпоху. А в бессмертную — получила достаточно времени, чтобы ее в конце концов от фальши затошнило… Говорите, ученые заговорщики не только собственное государство отрицают, но и всё человечество? Вот и прекрасно! Значит, возвращаются от иллюзий к естественному поведению, к эгоизму. Даже если убили кого-то — не беда. Только подтверждение, что процесс пошел необратимый. Только сигнал государству: теперь можно вмешаться! Чтобы эгоизм болезненный, групповой обратить в эгоизм здоровый, национальный.

Он сел к столу, жестом приказал мне наполнить рюмки и с добродушной ехидцей спросил:

— Обидели вас америкашки? Со службы погнали, от бандитов не защитили? Да что с них и взять! Это вам, голубчик, урок: не прислуживать иностранцам-засранцам!

Я оказался настолько глуп, что стал оправдываться:

— У меня не было выбора, меня увольняли из полиции, а жить на пенсию…

— Найдем для вас работу! — перебил Евстафьев, чокаясь со мной. — Звание полковника безопасности и должность начальника отдела в моей администрации устроят вас? Для начала, конечно.

Опьянение схлынуло совсем. Эта ловушка грозила стать последней. Когда меня окружили гэбэшники, я инстинктивно пытался удрать в лес. А здесь некуда было и бежать. Взвешивая слова, осторожно ответил:

— Не представляю, чем я могу быть полезен.

— Перестаньте! Вы — неглупый человек, всё поняли. Будете и дальше работать со своими знакомцами, с учеными-подпольщиками. Только уж не ооновским шпиком, а представителем российского правительства! — Президент ударил по столу так, что рюмки подскочили: — Промойте им их гениальные мозги! Может, они просто не понимают, в чем истинный смысл жизни? Так объясните, что он в патриотизме! Скажите: мы предоставим в их распоряжение все ресурсы государства. Их возможности вместе с нашими станут безграничны. Хватит нам быть второразрядной державой! Ведь сто лет потеряли, ровно сто лет!.. — Он поморщился, будто надкусил лимон.

Я молчал.

— Мы совершим величайшую из всех русских революций, — сказал президент, — сольем власть с интеллигенцией. Движущей силой нашей истории наконец-то станет интеллектуальная мощь. Наука вознесет Россию над миром, сделает первой страной, по-настоящему достойной бессмертия! Пусть другие на Земле копошатся, а мы себе — космос возьмем. Вот уж утрем нос Западу!.. А вам обещаю: приведете этих ученых бычков на веревочке в казенное стойло, не пожалею полцарства! — И сам засмеялся: — Ну, фигурально говоря… А без шуток — министерская должность в будущем научном министерстве, как вам глянется?

Дальше отмалчиваться было невозможно. Я начал издалека, тщательно взвешивая слова:

— Георгий Михайлович, я всегда слежу за вашими яркими выступлениями. Особенно запомнилось новогоднее…

— Ну? — насторожился президент.

— Вы так проникновенно говорили о месте России в содружестве демократических государств…

Президент расхохотался:

— Ах, вот вы о чем! Серьезно, что ли? Да бог с вами, голубчик! В политике главное — могущество. Это как деньги у человека: либо есть, либо нет. Есть деньги, можешь каждую ночь проводить с новой фэнни-моделью и плевать на то, что о тебе говорят. Нету денег — будешь спать с осточертевшей женой, а днем проповедовать святые семейные ценности… Конечно, приходится скулить о демократии и всемирном братстве, если Россия сейчас слабее какой-нибудь черножопой Бразилии. А появись могущество, мы — ого-го! — совсем другим языком заговорим!

Я осторожно продолжил, подбираясь к главному:

— Вы требуете от меня пойти и объяснить, как вы остроумно заметили, ученым бычкам, что они не понимают истинного смысла жизни. Который заключается в патриотизме.

— А вы другого мнения? — отпарировал президент.

— Я только вспомнил, как мой ооновский начальник — перед тем как выгнать меня со службы — требовал тем же бычкам объяснить, что цель жизни — благо всего человечества.

— Что ж американец еще мог сказать?

— Дело в том, — я собрался с духом, — что упрямые бычки больше не пойдут в стойло ни к какому пастуху.

Ни к национальному, ни к всемирному. Вы ошибаетесь, считая их интеллигенцией. Их предки действительно были русскими интеллигентами, видели свою цель в служении отечеству, мировому прогрессу — и не получали в награду ничего, кроме унижений и бедности. Но нельзя безнаказанно унижать разум! Тем более тогда, когда им же добытое бессмертие сделало унижение бесконечным. Свершилось неизбежное: он ощутил свою несовместимость и с властью, и с обывательской массой. У самых непримиримых мыслящих людей эволюция действительно пошла в естественном направлении, к эгоизму, только уж к своему собственному. И в итоге явилась горстка интеллектуальных монстров, которые хладнокровно готовятся наследовать Землю после нашего самоистребления… Слишком поздно вы спохватились со своей революцией, господин президент.

Повисло тягостное молчание. Потом Евстафьев медленно произнес:

— Не пойдут добром, можно и принудить. Для начала не подпишу закон о космосе, вот и будет им сигнал.

— Тогда они вас убьют, — ужасаясь собственной смелости, выговорил я.

— Пусть только сунутся, падлы! — взревел президент. — Я не американская лесбиянка, мне так просто мозги не вывернут! У меня тоже ученые есть, мне оборонщики докладывали: от ихнего излучения можно прикрыться!

— Психотронная пушка у них в арсенале не единственный сюрприз.

Президент поднялся, оттолкнув стол, и опять зашагал взад-вперед, только теперь нервно и быстро.

— А взять штурмом эту Пидьму? — вдруг сказал он, остановившись. — Тем более ООН просит. Ракетно-артил-лерийская подготовка — и несколько десантных полков со всех сторон. Сколько эти упыри солдатиков уложат? Ну тыщу, ну две, не страшно, даже полезно, Россия давно не воевала, а остальные прорвутся… А на худой конец, у нас еще, слава тебе Господи, и ядерное оружие кой-какое осталось! Как?

Я понял, что из ООН президенту тоже ничего не сообщили о приборе Филиппова. Изменится ли что-нибудь, если я расскажу ему об этом? Скорей всего — не изменится. Этот стратег бросит несчастных солдат на штурм и с одними штыками. И я ответил по-другому:

— В Пидьме окопались практичные люди. Чтобы не тратить силы на уничтожение массы рядовых, они для начала прихлопнут нескольких главарей. И вас, простите, опять-таки в первую очередь.

Лицо президента стало каменным:

— Что-то я не пойму, Виталий Андреевич, хотите вы помочь своему государству в борьбе с врагами или нет?

— Не вижу смысла в этой борьбе. А если честно признаться, то и не хочу.

Президент тяжко задышал, сверля меня взглядом:

— Вы так рассуждаете, потому что вы не русский! От потрясения у меня чуть язык не отнялся:

— Вот так здрасьте! А кто же я?

— Мы проверяли вашу родословную, — с брезгливой гримасой ответил президент. — Вас воспитал дед — еврей по отцу, вашему прадеду, и татарин по матери, вашей прабабке.

— Да мой дед был самым русским человеком из всех, кого я знал!

— Вы не можете об этом судить, — загремел президент, багровея, — потому что в вас течет его кровь! Есть генетическая память, есть особенности каждого этноса, которые только с кровью передаются и ничем не выводятся! Еврей, хоть в четвертом поколении, всё равно останется евреем! Он никогда не сделается патриотом и будет государственность вокруг себя разрушать! Да и татары, ваша вторая генетическая линия, тоже хороши. Величие России им всегда было чуждо. Их гены собственного величия требуют, всё о Золотой Орде тоскуют!

Он подошел к столу, быстро налил и выпил рюмку водки. Отдышался, не закусывая:

— Хотя евреи, конечно, хуже всех! Много преступлений совершили они перед русским народом, но самое страшное их преступление — то, что они, в конце концов, в России исчезли. Уехали, растворились, черт знает куда подевались! Это у вас мы случайно еврейский корешок выкопали, да ведь всех не перепроверишь по архивам. И где те архивы?… Вот уж действительно еврейская штучка, тут они сами себя превзошли: взяли и пропали! Бросили нас! Русский народ отходчив, он всё мог бы евреям простить, кроме этой последней подлости!!

Я слушал его уже не с изумлением, а с возвратившейся решимостью отчаяния. Вот и грянул последний, предчувствованный бой. Единственный мой шанс заключался в том, чтоб промолчать. Отказаться от попыток сохранить себя. Принять поражение…

— Это бред! — сказал я.

Президент застыл, возвышаясь надо мной во весь рост, а я продолжал сидеть. Мне хотелось говорить громко, но моей воли хватало уже только на то, чтоб находить слова, а дальше — голос подводил меня, звучал хрипло и тихо:

— Эгоизм — это энтропия и смерть, а эгоизм национальный, который вы проповедуете, — худшая его разновидность. Бессмертие могут создавать только две стихии — альтруизм и творчество. Впрочем, это одно и то же, потому что настоящее творчество и есть альтруизм. И Россия, с ее наукой, с ее литературой, действительно могла бы стать первой страной, достойной бессмертия. Она бы весь мир вытянула за собой к бессмертию, если бы эту творческую Россию не уничтожили фашисты вроде вас. Я — патриот не вашей химерической России, а той, настоящей, вами уничтоженной!

Настала неземная, вакуумная тишина, словно из помещения выкачали воздух. Я ожидал взрыва. Но президент постоял надо мной еще немного, сперва неподвижно, потом в раздумье покачиваясь с носков на пятки, и вдруг сказал со спокойной ехидцей:

— Раз так, не смею задерживать! — Вынул «карманник», бросил в него небрежно: — Проводите гостя! — повернулся и, мягко ступая, ушел.

Я понимал, что подписал собственный приговор. Казалось, из потайных дверей немедленно ворвутся разъяренные гэбэшники в форме, схватят меня, поволокут. Однако время шло, а я по-прежнему сидел в одиночестве за роскошным столом. Наверное, пауза длилась всего минут пять или семь, но мне она показалась бесконечной. Напряжение было настолько нестерпимым, что я, уже чисто рефлекторно, налил себе рюмку водки выпил, взял бутерброд с балыком, стал жевать, не чувствуя вкуса. И тут внезапно обнаружил, что передо мной стоит, словно возникший из воздуха, человек в штатском невзрачной внешности. Я застыл с набитым ртом.

— Ешьте, ешьте, — безразлично сказал человек. — Подожду.

Он действительно с сонной физиономией подождал, пока я проглотил последний кусок, потом повернулся и неторопливо зашагал в сторону лифта, как видно, не сомневаясь, что я покорно за ним последую.

Мы слетели в лифте вниз и вышли в подземной автостоянке. Сейчас в ее просторном зале было множество людей, въезжали и выезжали ослепительные лимузины. На нас никто не обращал внимания. Мой провожатый остановился в закутке у неприметного серенького «Япе-та», казавшегося уродцем на фоне окружающих великолепных машин.

— А где моя «Церера»?! — почти вскрикнул я.

— Сейчас к ней поедем, — вялым голосом ответил человек, усаживаясь за руль «Япета». — Располагайтесь где хотите.

Я выбрал заднее сиденье.

Мы выехали вверх, на улицу. За стеклами понеслись московские здания, засверкали рекламы. Точно видеозапись раскручивалась в обратную сторону: Лубянка, Садовое кольцо, Белорусский вокзал. Может быть, у них не принято арестовывать людей в президентских апартаментах и меня везут на какую-то загородную базу МГБ? Но почему тогда со мной отправили всего одного сопровождающего, да еще такого квелого? А впрочем, куда я от них денусь…

Москва осталась позади. Судя по дорожным указателям, мы мчались по Петроградскому шоссе. По сторонам мелькали черные зимние перелески, домики дачных поселков. И вдруг я действительно увидел впереди мою «Цереру»! Она стояла на обочине, у самого ограждения, направленная в сторону Петрограда. Наверное, меня потому и увели от президентского стола с задержкой, что в это время кто-то спешно выехал на ней вперед. Но зачем? Зачем ее отогнали так далеко?

Мой спутник притормозил возле «Цереры» и, не оборачиваясь, нажатием кнопки распахнул заднюю дверцу «Япета» с той стороны, где я сидел. В первое мгновение я даже не понял, что меня отпускают.

— Ну, выходите! — сказал человек.

— Я свободен?

Он равнодушно пожал плечами.

Едва я выбрался наружу, «Япет» сорвался с места, на развязке впереди развернулся и стремительно пронесся назад, в Москву.

Я подошел к брошенной «Церере» осторожно, интуиция улавливала исходившие от нее токи опасности. Да и без всякой интуиции я теперь ни за что бы не поверил в благородство президента и его команды. Не могли они так просто меня отпустить! Мелькнула даже мысль, что машину заминировали: как только потяну дверцу (она была приоткрыта) — грянет взрыв.

От волнения перехватывало дыхание. Я рывком распахнул дверцу — ничего не случилось. Сел за руль, захлопнул дверцу — всё в порядке. Осмотрелся вокруг, машинально заглянул в бардачок: даже нелепый «наган» и патроны, заброшенные туда гэбэшником после обыска, лежали на месте. Можно ехать?

Я позвал:

— Антон!

Мой автонавигатор не откликнулся.

Я включил его вручную и повторил речевой вызов:

— Антон! Антоша!!

Безжизненное молчание. Лишь осветился пустой экран.

Я попытался запустить тестовую программу — никакого ответа.

И только тогда я понял, наконец, что произошло: эти негодяи убили Антона! Уничтожили моего друга, стерли его память, превратили в мертвый ком металлопластика!..

По просторному шоссе в сторону Москвы и от нее проносились машины. «Церера», стоявшая на открытом месте, вдалеке от жилья, была хорошо заметна. Да и так можно было не сомневаться, что за мной наблюдают. Гэ-бэшники избрали самый простой вариант. Антон погиб раньше меня. А без Антона с его круговым обзором и мгновенной реакцией я был обречен. Где-нибудь подальше от столицы на повороте или перекрестке в меня врежется тяжелый грузовик, и мою гибель, как заведено в бессмертном обществе, с глубоким прискорбием спишут на очередную автокатастрофу. Вполне возможно, государственная спецслужба не станет сама и пачкаться моей кровью. Только просигналит охотникам из мафии, на время потерявшим след, где и в каком положении я оказался. А те уж без помех доделают свое дело.

Бежать стало некуда. Самый последний шанс продлить хоть на считаные часы свое существование заключался в том, чтобы стоять на месте. Не станут же меня давить на таком оживленном участке трассы!.. И вдруг я почти физически ощутил, как эту жалкую мысль с издевкой улавливает агент, наблюдающий из укрытия за моей неподвижностью. Волна ярости жаром ударила в лицо. Задыхаясь, матерясь, я запустил двигатель и ворвался в поток машин, идущих от Москвы.

Вот и всё… Я впервые пожалел, что не верю в Бога. У меня была бы надежда на посмертное бытие, на то, что где-то в небесах я встречусь с дедом Виталием.

— Прости меня, дед! — сказал я. — Ты так меня любил, а я не сумел выжить. Сейчас меня убьют.

На скорости сто двадцать без помощи Антона приходилось внимательно следить за дорогой. Мне вовсе не хотелось разбиться самому, избавив от хлопот моих палачей. Водительское напряжение немного отвлекало, не давало задохнуться от отчаяния. Мысли приходили короткие — отрезки, обрубки. Я мчусь к своему Петрограду, но вряд ли проеду хоть половину пути. Скоро стемнеет — придет самое удобное время для киллеров. Уже к ночи меня не станет, а всё на свете будет по-прежнему. В лагерях будут умирать побежденные старики. Бессмертные победители продолжат последнюю войну между собой. Наверное, дельцы транснациональных корпораций, мечтающие превратиться в высшую касту на Земле, и президент, мечтающий о мировом господстве для России, в попытке спасения постараются договориться друг с другом. Дельцы и фашисты всегда находят общий язык. Только вместо спасения они в прошлом губили собственные народы, а в этот раз — взорвут всю планету. Фирма «РЭМИ» продолжит чистку рядов, займет круговую оборону и запустит космолет к Марсу. Елену похоронят…

Почему из всех моих жен и подруг сейчас, на гибельном излете, я думаю только о ней? Почему мне так больно?

И женщина, единственная в мире, Она во время битвы проходила За черными зубцами чуждых башен. Она звалась красавицей Еленой.

Откуда это всплыло в памяти? Ах да, из старых дедовых книг, строки его любимого поэта. Не вспоминались много лет, а вспомнились теперь, когда жизнь истекает, да и та, что промелькнула, кажется не жизнью, а дурным сном. Весь безумный Двадцать Первый век — с его террором, его биологическими войнами, его бессмертием, обернувшимся катастрофой. Так в прежнюю эпоху смертельно больным казалось, что всё происходит не с ними, что всё им только привиделось.

То были сны — осада, голод, горе, Болезни, мор и дождь троянских стрел, И свет зари над речкою Скамандром, Густой и черной, словно бычья кровь.

Поток машин редел, они сворачивали с шоссе на боковые ответвления. Моя серебряная «Церера» становилась на дороге всё заметней. Я не сбавлял скорость.

Корабль идет, отмеченный судьбою…

Как там дальше?

Корабль идет, отмеченный судьбою, На родину, на родину, в Элладу, Чтоб никогда ее не увидать.

Дед говорил, что этот поэт был гением. Забыли его быстрее, чем других поэтов, его современников, потому что он оказался слаб духом и выжил в страшную эпоху, когда те, другие, становились мучениками. Еще одна русская судьба. Но от него остались хоть несколько строк, дотянувшихся спустя полтора столетия хоть до одного человека. А от меня, пусть я и пытался сохранить свое достоинство, не останется уж совершенно ничего.

Зачем ходил я к черным башням Трои, Зачем меня стрела кусала дважды, Зачем я десять лет видал на стенах Еленин красный, взвитый ветром плащ?

В зеркальце заднего вида стремительно вырос мощный, высокий джип: он шел на обгон с двухсоткилометровой скоростью. Бешено заколотилось сердце, я стиснул руль.

Зачем ходил я к черным башням Трои?…

Джип пролетел слева от меня, умчался вдаль, дорога впереди и сзади на сотни метров опять стала свободной. Я вновь получил отсрочку. Быть может, последнюю.

Гребцы, гребите! Напрягайтесь, греки! Вина немного, впереди — конец.

Нет, я не боялся. Я сам выбрал свою судьбу. Моя тоска была рождена не страхом. Я мучился оттого, что проиграл — не только собственную жизнь, весь мир, — и никак не мог смириться с поражением.

Всё могло быть по-другому. Всё должно было быть по-другому! Если бы моему деду, когда он был молод, давали работать. Если бы мой город, моя страна не покорялись бездарным, жаждущим только власти и наживы правителям, если бы не сдались совсем уж ничтожным ворам и бандитам, не утратили свой интеллект. Мир сейчас был бы иным, и я не ощущал бы себя последним вменяемым человеком среди вселенского сумасшествия.

Но ведь это просто немыслимо, чтобы я остался единственным! И если мне так кажется, то, значит, во всеобщей беде виноваты не город и не страна. Виноват я сам!

Де Голль — не виртуальный, а реальный, — даже после разгрома своей Франции продолжал борьбу за ее спасение и победил. Мой дед, в нищете, среди нашей российской ненависти всех ко всем, боролся за то, чтобы спасти единственного человека — меня, и спас. А я, еще в юности, полный сил, отказался от борьбы, оправдываясь брезгливостью к окружающему свинству. Я не боролся по-настоящему даже за собственного сына и потерял его. Я начал сопротивляться только тогда, когда добрались до меня самого, но было уже слишком поздно.

Конечно, я виноват. Как виноваты все нормальные люди, разобщенные друг с другом, распыленные в будничном хаосе. Каждый из нас теперь, должно быть, горько ощущает себя последним мыслящим в обреченном стаде, но где мы были раньше? Это мы не нашли разумных способов погасить террор, допустили Контрацептивную войну и вымирание целых народов. Из-за нас остальное человечество не выдержало испытания бессмертием. Мы виновны в том, что Двадцать Первый век станет последним веком цивилизации. Именно мы, а не шейхи, не президенты, не бандиты и не дельцы, ибо какой с них со всех спрос!..

И всё же, как это ни было нелепо, именно сейчас, думая о неизвестных мне единомышленниках, я почувствовал надежду. Быть может, кто-то из них всё-таки сумеет объединить усилия и прорваться. Хоть малая часть, спаянная человечностью и потому способная выжить в бессмертном состоянии? Я не знал, не видел этих людей, надежду-утешение давала мне только одна реальность: я сам не сдался! И пусть мои убийцы ничего не поймут, пусть те, кто способен понять, ничего не узнают, — я не сдался! — и в последние, исчезающие минуты мне целительно казалось, что этого не так уж мало.

Дорога в обе стороны опустела до горизонта. Я хорошо представлял, как далеко на ней сейчас видна моя одинокая «Церера». Но мне, если я хотел до конца сохранить себя человеком, уже не оставалось ничего иного, как просто продолжать свой путь.

Еще мгновенье! Вот взлетают скалы, Опять белеют челюсти прибоя. Вот это смерть, единая навеки. Молитесь Зевсу, греческие люди…

Я не молился Зевсу. Я только крепче сжимал руль, и каждое мгновенье, которое мне еще удавалось прожить, я продолжал оставаться бессмертным.

2000–2004

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

Реклама на сайте