«Последний блюзмен»

Андрей Дашков Последний блюзмен

Уезжая, человек в черном костюме обернулся и этим нарушил одно из своих главных правил.

Девушка сидела на веранде в инвалидном кресле – так же, как несколько часов назад, когда он увидел ее впервые. Правда, тогда в руках у нее была скрипка. Теперь скрипка лежала в багажнике его большой черной машины. Он не стал сжигать инструмент на глазах у девушки, ведь это было бы все равно что забрать последнюю игрушку у ребенка, а он не изверг.

На таком отдалении он уже не различал ее лица, но это к лучшему. И хотя он в точности выполнил инструкции своего работодателя, на душе у него появилась некая тяжесть. Честное слово, он предпочел бы взять несчастную калеку с собой и доставить ее по назначению, однако был абсолютно уверен, что она не выдержала бы долгого пути. То, что ей отпущено совсем немного времени, он определил сразу же – для этого не нужен был врач. Хорошо, что он по крайней мере успел сделать запись. Пусть любительскую, но зато уж точно неповторимую. Да, он сработал чисто – как всегда.

Вскоре дом с верандой исчез из виду. Когда спустя несколько минут сердце девушки перестало биться, человек в черном почувствовал это на расстоянии и окончательно успокоился.

* * *

Почти каждый вечер, незаметно переходивший в ночь, Слепой играл в маленьком придорожном кафе, которое называлось «Дерево Иуды». Название это было тем более странным, что на десяток километров вокруг не осталось ни единого дерева. Все их срубили и сожгли в страшную зиму пятьдесят четвертого, когда плевки замерзали на лету и, как утверждал старик Сварный, то же самое происходило с мочой, а это гораздо хуже, если удобства во дворе.

«Дерево Иуды» было гнусной дырой, однако заведения почище, подороже и более безопасные посещала публика побогаче, и там звучала совсем другая музыка, служившая анестезиологическим раствором для тех, кто не хотел иметь ничего общего с окружающей помойкой.

Так что у Слепого не было выбора. Он зарабатывал жалкие гроши, однако только здесь мог играть свой блюз. Делал ли он это для других? Черта с два, хотя играть ему приходилось для подонков всех мастей, бандитов, проституток, шоферов, наемников, фермеров, солдат, карточных шулеров, воров, вдов, стариков, забывших не только чем они занимались прежде, но и собственные настоящие имена.

Он и сам был подонком. Ему не давали забыть об этом ни на один день. Он знал, что если бы в кафе до сих пор работал музыкальный автомат, духу бы его здесь не было. Он знал и свое место – где-то в одном ряду с пивом, старыми порнографическими журналами, неприятными воспоминаниями, приятными воспоминаниями, шлюхами, похмельем, старыми ранами, подкрадывающимся безумием. Не больше, но и не меньше.

У него не было ничего, кроме гитары. Отоспавшись или не отоспавшись (в зависимости от обстоятельств), он появлялся в полутемном зале кафе, садился в углу на табурет и начинал терзать струны, запас которых подходил к концу. Когда порвется последняя запасная, он будет играть на пяти, затем на четырех и так далее. Он постарается изобразить что-нибудь и на одной. Когда же и ее не останется, он все равно будет играть, правда тихо и недолго, ибо тогда точно сдохнет с голоду.

Пел он редко, только если за это наливали. Или если приказывали петь те, ослушаться кого было бы вредно для здоровья. У него был хриплый ломкий голос, от которого становилось еще грустнее. Он пел старые забытые вещи и старые незабытые вещи, и новые вещи, которые сочинял сам, но едва ли кто-нибудь из постоянных посетителей «Дерева Иуды» улавливал разницу. А он платил им тем же, не различая лиц.

Его прозвали Слепым за то, что он всегда, даже в самый темный день, даже ночью, носил темные очки. На самом деле он не был слепым, но мало что из увиденного находил приятным или хотя бы нейтральным. Это кое-кого раздражало. Страна давно не была свободной. Однажды его заставили снять очки и избили до полусмерти. Все увидели, что у Слепого маленькие бесцветные глазки, смотревшие на мир по-собачьи грустно и немного испуганно. Никто не понял, что он носил очки не из высокомерия, а потому что всего лишь хотел спрятаться от враждебно настроенной своры и этим сильно напоминал ребенка, закрывающего глаза руками. Он хотел, чтобы его оставили в покое. Но не получалось. В другой раз очки хрустнули под бандитским сапогом, и лишь спустя месяц Слепому удалось купить почти такие же у шофера-дальнобойщика. Это стоило ему многих дней, прожитых впроголодь.

Так вот, он играл почти непрерывно. В паузах возникал вакуум, почти невыносимый для самого Слепого. Он должен был заполнять пустоту звуками, чтобы не свихнуться от всего того, что происходило вокруг него, а также внутри его рано поседевшей головы.

Время с восьми до десяти вечера было не очень благоприятным. Час всякого отребья. Плохие парни уже слишком пьяны; хорошие парни еще слишком трезвы. Хорошие отличались от плохих только тем, что не представляли непосредственной угрозы, хотя, бывало, все менялось в один момент.

Если Слепой выходил через черный ход, чтобы отлить, то вполне мог получить ногой по яйцам. А однажды получил и нож между ребер, но, к счастью, выжил. И на следующий вечер уже снова играл, зарабатывая себе на завтрак, играл, невзирая на дикую боль под тряпками, которыми его перевязали, играл до тех пор, пока открывшаяся рана не начала обильно кровоточить. Помнится, джинсы пропитались кровью спереди, и какая-то пьяная девка с хохотом вопила: «У Слепого менструация!»

Да, такие дела. Ближе к одиннадцати он чувствовал себя гораздо лучше. Раскованнее, что ли. Словно ночь брала его под свое черное крылышко, принимала в объятия, поглощала целиком, без остатка. Мрак снаружи и мрак внутри – это уравнивало шансы. И он играл, уже не думая ни о чем. Играл, чтобы пережить эту ночь; сама музыка, которую он извлекал, становилась жизнью. Он словно заклинал беспощадных демонов пустоты, которые в противном случае быстро прикончили бы его. Но когда-нибудь все равно прикончат – в этом можно было не сомневаться.

Около полуночи наступал его час – неизмеримый промежуток, которым он владел почти безраздельно. Он творил чудеса, затыкая ревущую от безысходности глотку тьмы. Он играл, как продавший душу дьяволу, ненадолго возвращая старухам молодость, потаскухам – невинность, всем проклятым – надежду. В это время гам в «Дереве Иуды» нередко стихал и рыдала только его гитара, а сентиментальные шлюхи обоих полов молча утирали слезы, опасаясь разрушить последнюю стену, отделявшую никчемную жизнь от позорной смерти.

Слепой помнил, что он ничем не лучше большинства из них, но за темными стеклами очков не было видно его глаз, и только пальцы иногда кровоточили, да в голосе прорывалось что-то совсем уж дьявольское. Когда однажды шлюху по кличке Мальвина нашли повесившейся в сортире, кое-кто утверждал, что причиной самоубийства явилась игра Слепого, который в предшествующую ночь был в ударе. Слепой не верил в это. Он-то, как никто другой, знал, что музыка совершенно бессильна.

С наступлением утра он стремительно терял энергию. Серый тоскливый дневной свет превращал его в то, чем он был на самом деле, – в жалкого музыкантишку со старой гитарой, который растратил впустую свою молодость и угробил скудный талант. И тогда он, сгорбившись, убредал в свою убогую каморку возле кухни, где обычно пережидал бесплодное, прямо-таки смертельное для него время. Здесь он спал на рваном матрасе, брошенном прямо на доски пола, и его соседями снизу были крысы, шуршавшие в подвале. Он засыпал под издаваемые ими шорохи – эти звуки казались ему гораздо более умиротворяющими, чем грохот кастрюль и лязг ножей, доносившиеся с кухни. И, кроме того, холодом близкой могилы тянуло из подвала сквозь щели между досками…

Он был абсолютно, непоправимо одинок. Он тоже почти забыл свое имя и дату своего рождения. Даже самые расчувствовавшиеся из пьяниц никогда не приглашали его выпить с ними. Должно быть, на каком-то животном уровне они воспринимали его как существо иной породы. Пусть даже низшее, но чуждое. Он был тайным врагом, потому что заставлял их вспоминать не только самое лучшее, но и самое худшее. То, что они хотели бы забыть навсегда. Он был хуже священника. В конце концов, священника можно послать подальше. У священника может быть нечистая совесть. А этот парень с черными безразличными стеклами вместо глаз, случалось, засовывал свои грязные пальцы в самые сокровенные раны. И ковырял, ковырял, ковырял…

И все же ему платили за то, чтобы он играл. Без него было бы скучно. Без него меньше пили бы (убыток заведению!), больше ломали (опять-таки убыток!) и больше убивали. Хозяин «Дерева Иуды» это понимал. И Слепой жил чуть лучше, чем бродячие музыканты, – он по крайней мере имел крышу над головой. Правда, в последнее время бродяги попадались все реже.

У него не было поклонников. Вокруг была земля без веры и без любви, да и кто мог полюбить этого монстра, крошившего своей музыкой осколки разбитых сердец. Пару раз шлюхи приходили к нему и предлагали себя, чтобы проведать, может ли он дать им хотя бы частицу того почти невозможного, на что смутно намекала подавленная разбуженная страсть, но уходили, горько разочаровавшись… до следующей полуночи. И все хорошее оставалось недоступным, точно звезды, чье тусклое сияние вызывает приливы щемящей тоски. Музыка Слепого была как сияние этих звезд – неутешающая, ускользающая, обманчивая, нездешняя, – и в то же время насквозь пропитанная страданием, чувством потери, отчаянием, несбыточной любовью. И еще всем тем, чего он не имел и никогда не будет иметь.

Гитара заменяла ему и мать, и жену, и друга, и любовницу. Почти такая же потертая, как его единственные джинсы, она всегда была рядом. Он держал руку на грифе, когда спал. Большой шутник и сплетник Сварный рассказывал, что Слепой трахает свою гитару, не получая удовлетворения, ибо отверстие слишком велико для его члена.

Слепой не обращал внимания на то, что болтают люди. Он не ждал ничего хорошего ни от них, ни от жизни. И ни люди, ни жизнь его в этом никогда не подводили.

* * *

Как-то в один из дней позднего лета в «Дереве Иуды» появился человек, которого никогда не видели здесь раньше. Вначале его приняли за проезжего чистоплюя, что на свое несчастье ошибся дверью. Но это было весьма обманчивое впечатление. Он был одет дорого и со вкусом, а в треугольнике, образованном лацканами строгого черного пиджака, сверкала золотая заколка с рубином. Кровавый камень переливался, как большая капля свежей крови. На любом другом человеке подобная побрякушка смотрелась бы словно метка на жертвенном баране.

Незнакомец вел себя совершенно свободно, но не нагло. Присутствие отъявленных головорезов его, по-видимому, нисколько не волновало, плохая кухня и дешевое пойло не потревожили его желудка, привычного к куда более изысканным блюдам, а бренчание Слепого не оскорбило его слуха, безусловно, привыкшего внимать несравненно более возвышенным звукам. Шуточки уличных девок не пробили броню его аристократизма, прямые вызывающие взгляды бандитов нисколько не поубавили его желания рассмотреть всех подряд со скучающим и даже несколько презрительным выражением. От него исходило нечто такое, что никто не захотел с ним ссориться. Эта эманация силы проникала даже сквозь пьяный угар. Она подавляла агрессию или загоняла ее глубоко во тьму яростных сердец. Человек в черном выглядел так, будто снаружи остался десяток его людей с автоматами.

Изучив здешнюю публику, он потерял к ней интерес. С этой минуты он целиком переключился на музыканта. Незнакомец непринужденно потягивал пиво из поданного ему грязноватого бокала, курил баснословно дорогую сигару, которых в «Дереве Иуды» не нюхали уже лет тридцать, и слушал игру гитариста с неослабевающим вниманием. Трудно было прочесть что-либо на его породистом и чрезвычайно ухоженном лице. Лишь один раз он выразил свое одобрение: когда Слепой спел старый блюз «Не чувствую боли», человек в черном костюме похлопал сложенными водительскими перчатками по ладони.

А потом поманил Слепого к своему столику. Очевидно, темные очки его не обманули, хотя никто не сказал ему ни слова о странностях гитариста.

Слепой не был гордым парнем. Его гордость умерла в тот день, когда он был вынужден продавать свое искусство, каким бы дешевым оно ни считалось. Незнакомец внушал уважение, а кроме того, от него за километр пахло деньгами. Большими деньгами.

Слепой отклеил задницу от табурета, а спину от стены, и взгляду незнакомца открылся старый картонный лист с полустершейся надписью «Не стреляйте в музыканта, он играет, как умеет». Картон был прострелен в нескольких местах. Зато другой, более оригинальный, опус этого жанра был виден от самого входа и гласил: «Выбитые зубы не возвращаем. Шкуру штопают в аптеке за углом. Похоронная контора – через два квартала. Ваша последняя рюмка – так и быть, за счет заведения».

Незнакомец жестом пригласил Слепого сесть, налил ему рюмку водки, затем угостил сигарой. Слепой старался вести себя с достоинством. Он не спеша взял сигару, не спеша достал из кармана складной нож, не спеша открыл его и отрезал кончик. Не спеша прикурил от протянутой человеком в черном золотой зажигалки.

Он ничему не удивлялся, ведь наступила полночь – его лучший час. Он глубоко затянулся. Давно забытый вкус. Вернее, незнакомый вкус. Таких сигар он не курил никогда. Но дым, попадая в легкие, напоминал о том, чего никогда и не случалось. А если и случалось, то не с ним. Дым разбудил воображение. За это Слепой готов был играть для человека в черном до утра. Все, что тот попросит. Он понял, что встретился с тем, кто понимает. С тем, для кого его музыка – не просто сотрясение вонючего воздуха, избавляющее от пронзительной тишины.

– Хорошая работа, – сказал незнакомец приятным баритоном, и Слепой подумал, что, исполненная таким голосом, отлично прозвучала бы «Прими это, как мужчина». Но в подобной мысли было что-то неуловимо неправильное, порочное, словно он пытался подтасовать реальность под только что возникшие иллюзии. Он понял, что незнакомец обладает опасным шармом.

Слепой пожал плечами и ответил грубее, чем следовало:

– Обычная работа.

– Тем лучше. Значит, мое предложение не должно застать вас врасплох.

Человек в черном изящным жестом запустил два пальца в боковой карман, выудил оттуда визитную карточку и бросил ее на стол.

Совершив несколько оборотов, словно балерина в белом, карточка замерла перед Слепым точно на краю отполированной локтями доски. Наклонившись и не снимая очков, тот прочел короткую надпись без всяких выкрутасов:

Г-н Домино

импресарио

Слепой криво ухмыльнулся, показав щербатые зубы. «Импресарио»! Это не тянуло даже на хохму. По его мнению, шутнику в черном было самое место в ресторане «Элизиум», где слащавые и жеманные сестрички Монд мяукали под слащавый и жеманный рояль педераста Луи. Но сигара… Сигара искупала все и заставляла иначе взглянуть на ситуацию. В противном случае злая шутка обходилась слишком дорого и удовольствие не окупалось. Слепой знал не понаслышке кучу гораздо более простых способов поиздеваться над нищим музыкантом.

– Что вы скажете насчет десяти тысяч за один концерт? Правда, играть придется далековато отсюда, но я берусь бесплатно доставить вас на место. Четверть гонорара вы получите в задаток, который я могу выплатить здесь и сейчас.

Слепой тупо глядел на тлеющую сигару. Названная сумма была слишком огромна, слишком нереальна для него, и потому происходящее казалось ему дурным сном. Дурным по той причине, что он уже представлял себе горечь пробуждения. Но не хотел просыпаться.

Да, сумма была запредельной. На эти деньги он мог бы безбедно жить несколько лет (при условии, что удастся их сохранить), а главное, он мог бы купить себе хороший инструмент. Шоферы-дальнобойщики рассказывали, что в столице есть антикварные лавки, где продается что угодно, даже… даже электрогитары. Ведь в столице была электростанция, и богатые люди могли позволить себе электрическое освещение по ночам, и еще там были элитные клубы, в которых, по слухам, супермузыканты играли для кучки избранных – играли так, как в старые добрые времена потерянного рая. Бас, ударные, орган Хэммонда, духовая секция. Это звучало фантастически – во всех смыслах. Легенды, эпос, городской фольклор… Слепой боялся даже думать о подобных вещах. Слишком болезненная штука – несбыточные мечты. Хуже этого только разбитые надежды. Нет, он не позволит, чтобы незнакомец причинил ему боль. Когда-то у него была сплошная рана вместо сердца, а теперь – рубец, который не расцарапать ничем. Разве что пробить ножом, но это будет означать окончательное избавление от мук.

– Спасибо за сигару, – сказал Слепой. – Господин Домино, что я могу сыграть для вас? До рассвета ваше время. Вы его купили – и меня впридачу со всеми потрохами. Но только на эту ночь. А потом катитесь к черту.

Господин Домино не обиделся, хотя, взглянув на него единственный раз, можно было смело утверждать, что тот, кто его оскорбит, горько об этом пожалеет. Но со Слепым он остался безупречно вежливым.

– Боюсь, вы меня неправильно поняли. Я плачу вам за единственный концерт, после чего вы можете вернуться в эту дыру и продолжать в том же духе.

После этих слов он сделал что-то совсем уж безумное – достал пачку крупных купюр и отсчитал две с половиной тысячи. Закончив, небрежно перебросил деньги на сторону Слепого.

В кафе воцарилась липкая зловещая тишина. Теперь Слепой ждал только одного – пули в голову. Он отдавал себе отчет в том, что никто из находившихся в «Дереве Иуды» не видел прежде таких денег за всю свою жизнь. И еще в том, что многие из этих людей были готовы прирезать собственную мать за пятидесятую часть его гонорара.

То, что в кафе не случилось кровавой бойни, впоследствии объясняли массовым гипнозом. И гипнотизером был человек в черном. Он легко манипулировал человеческими пороками и животными инстинктами, но делал это совершенно незаметно для окружающих.

– Почему я? – спросил Слепой голосом более хриплым, чем обычно. Он уставился на деньги, которые были, несомненно, реальны, – так же реальны, как кислые запахи пива и людского пота, как заплеванные доски пола, как вся эта сраная жизнь.

Господин Домино развел руками с неподдельным сожалением.

– Все очень просто. По сведениям моего гм… работодателя, вы – последний в своем роде. Да-да, не удивляйтесь. Я знаю, что говорю, ведь я объездил весь Юг. Увы, дерево засохло. Мы уже не в силах вдохнуть в него жизнь, но, если угодно, еще можем позволить себе полюбоваться последним побегом. Это придаст особую цену вашему концерту, и мы готовы платить. Возможно, даже удастся сделать запись. Разумеется, в таком случае мы предложим вам отдельный договор. Все ваши права будут строго соблюдены. В этом мире ценится только утраченное. Как ни печально, мертвая музыка стоит гораздо дороже живой.

Слепому потребовалось некоторое время, чтобы переварить последнюю фразу, и все равно он не был уверен в том, что правильно уловил ее смысл. Он обвел взглядом опостылевшие стены и рожи. Разве у него были причины отказываться?

– Когда нужно ехать?

– Если отправимся прямо сейчас, к следующему вечеру будем на месте. Хотите что-нибудь взять с собой? Может быть, захватите свою подругу? – Домино выглядел так, словно заранее знал ответ.

Слепой ласково погладил гриф гитары.

– Вот моя подруга.

– Отлично. Значит, вы свободнее многих из нас, хотя и не догадываетесь об этом.

Когда они рука об руку выходили из «Дерева Иуды», их провожала тишина.

* * *

Снаружи была тьма, и свист ветра, и звезды во тьме. Черная приземистая машина стояла, почти неразличимая, на обочине дороги, и почему-то никто еще не разобрал ее на части или хотя бы не разбил стекла, как случилось бы с любой другой неохраняемой тачкой. Но что-то ее, наверное, охраняло. Во всяком случае, не было видно даже подозрительных теней в подворотнях и назойливой попрошайки по прозвищу Заноза В Заднице, обычно клянчившей у входа в кафе. Слепого это вполне устраивало. Он не любил скандалов, шума и крика, если только гитарные струны не кричали о разбитой любви или не визжали от соприкосновений с бутылочным горлышком.

Машина оказалась достойна своего владельца. Столь же солидная, респектабельная и на вид надежная. Слепой уселся рядом с водителем, положив гитару на заднее сиденье. Он чувствовал себя слишком грязным и вонючим для этого мягкого кожаного салона, подсвеченного зеленоватым сиянием приборов.

– Заедем в мотель, – предупредил господин Домино, – и еще кое-куда.

Слепому было, в общем-то, все равно. Он наслаждался покоем, зная, что все хорошее быстро заканчивается. Он даже не спросил, где именно должен состояться концерт. В любом случае он взял задаток.

В машине имелась исправная магнитола, что само по себе было большой редкостью. Господин Домино нажал клавишу, и раздались пронзительные звуки скрипки. Слепого это пиликанье немного раздражало, а Домино явно наслаждался. В паузе между номерами он заметил:

– Великолепно, не правда ли? Между прочим, исполнительнице всего девятнадцать.

– Кто это? – буркнул Слепой из вежливости.

– Одна из моих несостоявшихся подопечных, – ответил господин Домино, как будто это хоть что-нибудь объясняло.

* * *

Городок, на южной окраине которого находилось «Дерево Иуды», насчитывал около четырех тысяч жителей и мало чем отличался от других провинциальных дыр, разбросанных по пустыне. Два мотеля, три-четыре ресторана, отделение столичного банка, казарма «сил самообороны», тюрьма, церковь, школа – вот и все достопримечательности. Две последние обычно пустовали по причине отсутствия клиентуры.

У мотеля, в котором остановился господин Домино, они задержались ненадолго. Домино вышел из машины лишь затем, чтобы оплатить счет. Слуга вынес его чемоданы и положил их в багажник. Судя по всему, импресарио уже давно колесил по округе, но и сейчас, после бессонной ночи, умудрялся выглядеть так, словно только что посетил массажный салон.

Следующую остановку Домино сделал на центральной улице возле «Элизиума», и вот это уже немало удивило Слепого. Но он удивился еще сильнее, когда импресарио, устремившийся к дверям ресторана со словами «Подождите, я скоро вернусь», и впрямь вернулся через пару минут, но уже не один, а в компании щебечущих и хихикающих сестричек Монд. Усадив обеих на заднее сиденье (Слепому пришлось взять на руки свою единственную подругу), Домино удовлетворенно пробормотал себе под нос: «Ну вот, теперь полный комплект», завел мотор и рванул на север по прямой дороге, пронзавшей захолустье насквозь, как копье судьбы.

Слепой не отличался особой разборчивостью в своих музыкальных пристрастиях, но от пения сестричек его тошнило по-настоящему. Вполне вероятно, те испытали бы то же самое, если бы их каким-то ветром вдруг занесло в «Дерево Иуды». А он услышал их случайно, когда у местных гангстеров возникла блажь взять его с собой в «Элизиум», чтобы бренчун постоянно был под рукой и пел им тюремные блюзы. Правда, в ресторане о нем вскоре забыли, и изрядно набравшийся Слепой дважды выходил в туалет блевать: в первый раз от непривычной пищи, во второй – пресытившись десятком номеров «грандиозных, суперпопулярных, жутко сексапильных» сестричек Монд, чьи фальшиво улыбавшиеся мордочки кружились перед его осоловевшим взглядом, будто в калейдоскопе. А вот гангстеры были от них в восторге. Слепой предполагал, что эти смазливенькие девушки оказывают не только вокальные услуги, причем за гораздо более высокую цену.

Как бы там ни было, сестрички брезгливо морщили носики, очутившись с ним в одной машине, и демонстративно проигнорировали отщепенца из трущоб, вцепившегося в свою нелепую гитару. Несмотря на жару, они кутались в розовые и голубые искусственные меха, будто те предохраняли от дурного запаха.

* * *

Машина летела сквозь ночь, вспарывая темноту двумя лучами фар. Господин Домино продолжал слушать скрипичные экзерциции, от которых обе Монд, как и Слепой, кажется, тоже были не в восторге. Мало-помалу мягкая подвеска, плавный ход, усталость и водка сделали свое дело – Слепой сначала задремал, а потом и уснул, растворившись в тепле и покое.

Ему приснилось, что он ласкает женщину без лица, от вагины до головы которой были натянуты то ли волосы, то ли струны. Впервые за много лет у него случилась эрекция. Женское тело страстно и податливо отзывалось на его ласки, и вибрации струн порождали немыслимую музыку, которую он ни за что не сумел бы воспроизвести наяву. Это была музыка из мира лунатиков, существующая только по ту сторону снов…

Постепенно ласки становились все более бурными, почти яростными, но когда дело дошло до соития, оказалось, что в руках у него не женское тело, а электрогитара, и сам он, уже наполовину обуглившийся, стоит на сцене, освещенный лишь ослепительно пылающей электрической дугой, и время остановилось, и короткое замыкание произошло не только в силовом кабеле, но и в его мозгах, и его эрекция – что-то вроде предсмертной судороги, а музыка – всего лишь электрический ток, который убивает. Медленнее, чем хотелось бы, зато наверняка.

* * *

Когда он проснулся, было уже далеко за полдень. Солнечный луч, отразившись от золотых часов на запястье господина Домино, бил ему в глаза, и очки не помогали. Слепой прищурился, чуть повернул голову и присмотрелся к циферблату. Стрелки показывали без пятнадцати два.

Он посмотрел назад. Сестрички спали, склонив друг к дружке свои прилизанные головки. На кукольных личиках почила лакированная пустота. Та, что сидела справа, расставила свои ладные ножки, и Слепому были видны кружевные трусики.

Домино по-прежнему имел свежий вид и вел машину, держа рулевое колесо одной рукой. В другой была сигара, и ароматный дым, навевающий грезы и ложные воспоминания, уносился в окно над опущенным стеклом.

Он без слов протянул Слепому флягу, в которой оказалась чистая ледяная вода. Тому оставалось только гадать, где Домино ее раздобыл, потому что вокруг была все та же выжженная солнцем пустыня.

Победив сушняк, Слепой некоторое время предавался вялым размышлениям о том, какого черта он оказался в одной упряжке с сестричками. Впрочем, найти подходящий ответ было не сложно. Вероятно, импресарио поставлял живой товар на все вкусы и не упустил случая убить одним выстрелом двух зайцев.

Затем Слепой начал думать о песнях, которые сыграет на концерте, если выбор будет зависеть от него. Он был готов играть где угодно, с кем угодно и для кого угодно, пусть даже это продлится двенадцать часов без перерыва. И дело тут не только в обещанных ему десяти тоннах. Дело, скорее, в мертвом дереве, о котором так поэтично распространялся импресарио…

Дорогу никак нельзя было назвать оживленной. За то время, пока Слепой бодрствовал, он насчитал лишь шесть грузовиков с джипами сопровождения, да десяток военных патрулей. Домино дважды останавливался, и мужчины выходили по малой нужде. Горячие струи поглощались раскаленным песком; через несколько секунд на поверхности не оставалось и признаков влаги. Стоя под палящим солнцем и поливая свою черную тень, Слепой думал, не совершает ли он некое мистическое самоубийство, если тень и впрямь заключает в себе его «ка».

После четырех проснулись сестрички и тоже попросились «пи-пи». Затем принялись пудрить носики и штукатурить вокруг глазок. От них пахло чем-то приторно-сладким, как поднадоевший грех. Господин Домино вел себя с ними безукоризненно вежливо, не позволяя и намека на фамильярность или иронию.

Уже в сумерках они въехали в небольшое охраняемое поселение, где была заправочная станция, а рядом – магазин и закусочная. О близости столицы свидетельствовали более цивилизованные нравы и отсутствие на улицах откровенного отребья. Казалось, металл здесь ржавеет медленнее и люди улыбаются чаще, чем на родине Слепого. В общем-то благостную картину лишь немного портил сгоревший школьный автобус на обочине.

Пока Домино и Слепой попивали кофе и курили в закусочной, сестрички отправились в магазин, где купили себе какие-то никчемные побрякушки, а затем остановились поболтать с офицером. При этом они стреляли глазками по сторонам и ломались, будто куклы на шарнирах. А ведь до настоящего шика еще было далеко, как до луны. Слепой с тоской подумал, что эти шлюхи точно будут иметь сумасшедший успех в столице, особенно когда с провинциальным пылом пустятся в загул и переспят со всеми, от кого этот успех зависит.

Лицо господина Домино оставалось непроницаемым. Он был профессионалом высшей пробы и, вполне вероятно, не делал различия между Слепым и сестричками, задвигая в дальний угол личные вкусы. Как и обещал, он платил за еду и заправил машину за свой счет. Кроме того, он наконец перестал терзать своих пассажиров классической музыкой и снизошел до народной, так что на последнем отрезке пути их слух услаждал какой-то визгливый хор.

Но прежде чем они отчалили из счастливого местечка, где кто-то когда-то поджарил в автобусе ребятишек, Слепому выпала странная и не сказать чтобы приятная встреча, которую он предпочел поскорее забыть, не понимая, что она означает.

Ему приспичило, и он заглянул в сортир позади закусочной. Там он увидел женщину, только что разрешившуюся от бремени. Грязно-розовый комок свисал у нее между ног на подрагивающей пуповине.

– Вали отсюда. Занято, – прошипела она, не понимая, что он зрячий.

Слепой стоял как истукан, думая, кем надо быть, чтобы утопить собственного младенца в нужнике. Даже по меркам «Дерева Иуды» это было бы расценено как легкая шизня. Она хотела сказать еще что-то, но захлебнулась болью и скорчилась над зловонной дырой.

И тут Слепой наконец разглядел то, что исторгло из себя ее чрево.

Он поспешно закрыл дверь и вернул природе все съеденное за последние четыре часа.

* * *

Настал момент, когда машина взобралась на вершину холма и оттуда неожиданно для Слепого открылся вид на далекий город, раскинувшийся на горизонте. Окрашенный закатом в пурпур, город казался стариком-миллионером, купающимся в крови девственниц в тщетных попытках вернуть себе юность. Золото электрических огней сверкало все ярче по мере того, как сгущались сумерки.

Город был огромен – чудом уцелевший кусок прошлого, символ безвозвратно минувших хороших времен. Увидев его, Слепой решил, что обязательно должен закончить концерт «Туманами времени». А если бы там оказался еще и клавишник с «хэммондом» впридачу…

Но ему не суждено было попасть в столицу и узнать столичную жизнь изнутри. По обе стороны шоссе уже тянулись ландшафты предместий, когда господин Домино резко свернул под каменную арку, на которой висел щит с надписью «Частное владение». Ниже имелось предупреждение: «Внимание! Вооруженная охрана. Лицензия на убийство № 13-562».

– Все в порядке, – сказал импресарио, предупреждая расспросы. – Концерт состоится на вилле моего работодателя. У него не бывает случайных людей. Только избранный круг истинных ценителей.

Слепой увидел ряды живых деревьев по обе стороны частной дороги. Их кроны переплетались вверху, образуя туннель, сквозь ажурный свод которого все еще просачивался кровавый свет заката. Домино включил фары. Вскоре они выхватили из сумерек огромную кованую решетку ворот с металлическим силуэтом ангела. Решетка была увита каким-то вьющимся растением (может быть, диким виноградом – Слепой вспомнил, что кто-то рассказывал ему о диком винограде), и издали это выглядело так, будто ангел пленен змеями или червями.

Несмотря на свой архаичный вид, ворота открылись без ржавого скрипа, почти бесшумно, и машина въехала в аллею старого парка, который показался Слепому дремучим лесом. Дом в конце аллеи был под стать парку и воротам. Такой же огромный, величественный, мрачный, с неразличимыми фигурами на фронтоне, высокими узкими окнами, за которыми лишь кое-где теплился свет.

Когда Домино заглушил двигатель, Слепому почудилось, что он слышит какую-то новую, незнакомую музыку, но это ветер тревожно шумел в верхушках деревьев. Слепой подумал: каково лежать в доме и слышать этот шум всю ночь напролет. Потом он увидел и охрану – людей, вооруженных автоматами, и тупомордых черных псов. Судя по фонтану, мирно журчавшему на исходе изнемогающего от жары вечера, хозяин виллы действительно был очень богатым человеком.

Зажглись висячие фонари, осветив широкую главную лестницу, мраморные статуи, каменные плиты, которыми был вымощен двор. От парка дохнуло влагой, а Слепой с непривычки заподозрил, что там находится помойка или кое-что похуже. Стрекот насекомых то стихал, то нарастал, как шум прибоя.

Господин Домино предложил приглашенным следовать за ним. Слуга во фраке и в белых перчатках распахнул высокие двустворчатые двери со стеклами, напоминавшими припорошенные пеплом церковные витражи. Гости оказались в просторном холле. Полы были устланы коврами; на стенах, обшитых деревянными панелями, висели картины, по большей части религиозного содержания и, по непросвещенному мнению Слепого, не без определенной доли мракобесия: сплошная истязаемая плоть, кровь, гвозди и мука; и лишь намеком – трещина в грозовых небесах, святость и искупление, подкрепленное разве что устным обещанием. Как видно, у дьявола во все времена делопроизводство было поставлено значительно лучше, чем в небесной канцелярии…

Две изогнутые лестницы с резными перилами уводили на второй этаж, но господин Домино указал на дверь между ними, через которую гости попали в длинный широкий коридор. Слепой понял, что хозяин не только ценитель, но и коллекционер. Обе стены были увешаны подлинными раритетами – золотыми, серебряными, платиновыми дисками знаменитостей прошлых лет, что, как Слепой слышал, означало какие-то немыслимые тиражи. Тут же имелись большие, в дорогих рамах, фотографии музыкантов с автографами. Их имена и лица ничего не говорили тому, кто всю свою жизнь играл в клоаке под названием «Дерево Иуды».

И вот господин Домино с театральной торжественностью распахнул перед ним и сестричками очередные двери, и Слепой вошел в большой, отлично оборудованный концертный зал. Сейчас подсветка была минимальной, но это лишь придавало здешнему интерьеру уютный вид, а сигаретный дым и приглушенные голоса сгущали атмосферу до некоторой приятной загадочности.

На слегка наклонном полу стояло около сотни мягких кресел. Слепого поразила сцена в глубине зала. Он никогда прежде не видел такого богатства, такого изобилия. Усилители, акустические системы, микрофонные стойки, барабаны, клавишные и, конечно, гитары. Одни только инструменты стоили, наверное, целое состояние. Люди в комбинезонах подключали аппаратуру; посреди зала был установлен пульт, возле которого колдовали звукооператоры.

Позже Слепой заметил в волшебной пещере и тех, кто выглядел не менее растерянным, чем он. Лысый пожилой человек держал футляр, в котором, судя по форме, находился саксофон. Еще четверо в монашеских одеждах, казалось, не имели отношения к происходящему, но господин Домино внес ясность, доверительно шепнув Слепому на ухо: «Это кастраты. Поют так, что черти начинают молиться». У Слепого, правда, мелькнула мыслишка, а чем же импресарио заманил сюда монахов, дававших обет бедности, однако думать об этом было поздновато. В третьем ряду скромно сидели люди со скрипками и виолончелями. Еще один стоял на сцене перед роялем, глядя на раскрытую черно-белую пасть, как на алтарь.

Господин Домино сказал Слепому и сестричкам: «Располагайтесь», а сам направился к звукооператорам и о чем-то беседовал с ними в течение минуты. Когда он вернулся, в руках у него уже был чрезвычайно плоский кожаный кейс. Импресарио попросил Слепого отойти в сторонку, чтобы, как он выразился, уладить формальности.

Они уселись в крайних креслах под светильником. Домино открыл кейс и протянул Слепому бланк договора, отпечатанный на голубоватой бумаге с водяными знаками.

– Как я и думал, они хотят записать вас «живьем». Мой работодатель неизменно предпочитает концертную работу студийной.

Слепой пробежал глазами текст договора. Насколько он мог судить, условия были более чем божеские. Отыграв концерт, получив гонорар и единовременную выплату за запись, он больше ничего никому не будет должен. Его мало волновало то, что в договоре не было ни слова о процентах с продаж (он не верил ни в какие продажи), а также наличие пункта со странным условием «не исполнять в ближайшие тридцать лет идентичную программу». Впрочем, как раз это условие было до смешного легко обойти, выбросив или добавив любую песню.

Господин Домино достал ручку с золотым пером и вписал в договор сумму цифрами и в скобках прописью. Если бы не пропись, Слепой еще долго пересчитывал бы нули, не веря своим глазам. В конце концов он подмахнул оба бланка, один из которых, сложенный вчетверо, лег в нагрудный карман его драной джинсовой куртки, а господин Домино, довольный собой и тем, как идут дела, отправился к сестричкам Монд – по всей вероятности, с аналогичным предложением.

Потом была музыка.

Много разной музыки.

Так много, что могло показаться, будто дерево все еще живо…

* * *

Шестичасовой концерт только что закончился (Слепой закрывал его «Туманами времени», а парень на органе был просто улет. И все это время катушки многоканальных магнитофонов непрерывно крутились, сохраняя для вечности уникальное звучание «последних побегов»). Потрясенная публика покинула зал. Музыкантов просили не расходиться. Компанию им составила вооруженная охрана.

Через несколько минут после того, как стихли аплодисменты, господин Домино поднялся этажом выше. Импресарио вошел в кабинет хозяина виллы, перед которым даже он испытывал благоговейный трепет, и замер в почтительном молчании.

За антикварным столом из ценных пород дерева сидел смуглый человек в безукоризненно белом костюме, подчеркивавшем черноту его волос и глаз. Человек был огромен. Пилочка для ногтей в его руках казалась стальной зубочисткой, а сами ногти – синеватыми когтями.

Домино не смог выдержать его взгляд дольше нескольких секунд и предпочел смотреть выше головы хозяина – на перевернутое распятие у того за спиной. А еще кабинет был заставлен книжными шкафами, заполненными на десять десятых, но отнюдь не книгами. Хозяин вообще не нуждался в книгах.

– Они великолепны. Ты отлично справился, – похвалил человек в белом человека в черном. – Надеюсь, это действительно последние? – уточнил он с тонкой улыбкой, в которой тем не менее сквозила смертельная угроза и которая леденила, как блеск опасной бритвы, хотя Домино и не мог бы сказать почему, собственно.

– Если нет, я готов отправиться на небеса, чтобы там поискать оставшихся, – ответил он, не отводя глаз от перевернутого распятия.

– Хорошо, – кивнул человек в белом. – Но на твоем месте я бы туда не торопился. Сначала тебе придется спуститься под землю. До меня дошел слушок, что в пещерах Иудеи завелся один бренчун…

С этими словами он выпрямился в полный рост, и в кабинете сразу стало тесно и будто даже душно. Домино поневоле встретился с хозяином взглядом и увидел нечто нестерпимое – багровые звезды пульсировали в глубине черных зрачков, словно далекие огни преисподней.

Человека в белом и импресарио разделяли стол и еще как минимум два шага, но хозяин протянул руку и, произнеся: «Отправляйся сейчас же, путь не близкий», поощрительно похлопал Домино по плечу, а затем покинул свой кабинет, чтобы послушать ту единственную музыку, которую любил по-настоящему.

Он спустился по лестнице и прошел по коридору, примыкавшему к концертному залу. Коридор заканчивался тупиком, забранным частой решеткой, за которой угадывались какие-то кошмарные тени, источавшие запах мертвечины. При его приближении тени всколыхнулись и задвигались, словно псы, почуявшие хозяина. А хозяин, словно утихомиривая своих псов обещанием кормежки, произнес гортанную фразу на древнем языке.

Здесь же, в тупике, стояло глубокое удобное кресло, обтянутое розовой человеческой кожей. Черные свечи горели вокруг, образуя кольцо пламени. Человек в белом перешагнул через них, уселся в кресло, закурил сигару и взял бокал коньяку с подноса, который держал перед ним обнаженный раб. Все было как в старые добрые времена. Ну, почти так.

Он дал знак начинать. И через секунду раздалась его любимая музыка, которая длилась всего несколько секунд, но эти секунды вобрали в себя таинство жизни и смерти.

Автоматные очереди прозвучали крещендо, а затем стихли. Некоторое время были слышны только слабые стоны раненых музыкантов.

А кодой стали хлопки контрольных выстрелов.

10-12 апреля 2004 г.