«Сабля и крест»

Сабля и крест (fb2) - Сабля и крест (Казацкие небылицы - 2) 1175K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Олег Иосифович Говда

Олег Говда Сабля и крест

«Я не ангел, я не бес — я усталый странник…»

А. Гоман.

Глава первая

Хуже нашествия саранчи, может быть только засуха.

Ослепительно-жгучее июльское солнце безжалостно подмяло под себя степь, обдавая нестерпимым жаром ее обнаженные просторы. Обезвоженная земля в поисках влаги раскрылась извилистыми трещинами, местами достигавшими двухсаженной глубины. Даже обмелевшие реки отделились от собственных увядающих берегов широкими полосами окаменевшего ила, скаредно приберегая для себя слишком быстро испаряющуюся воду. Высокие, в рост человека, травы на корню превращались в пересушенное сено, которым пренебрегали даже лошади. Достаточно было одной молнии или слишком далеко откатившегося от кострища уголька, чтобы вспыхнул огонь и выпустил на свободу степной пожар, — алчный и беспощадный, уничтожающий на своем пути все живое и поглощающий мили быстрее самой резвой скаковой лошади.

В бесконечной веренице лет, вот уже в который раз, Дикое поле засыпало и умирало, чтобы непременно воспрянуть после первого же прикасания к его задубевшей коже целительного арапника, свитого из дождевых струй. Но сейчас — в расплавленных зноем небесах — не было ни единого облачка. Даже легкой полупрозрачной дымки. И от этой невыносимой жары вся Степь словно вымерла, прячась по норам и гнездам, в ожидании вечерней прохлады. Затаилось все живое… Кроме человека.

В конце июля, года одна тысяча шестисот какого-то от рождества Христова, далеко уже после полудня, в направлении ближайшей переправы к правому берегу Днепра медленно приближался большой отряд конницы.

Странное это было воинство. Одетые в вывернутые наизнанку короткие и изрядно потертые кожухи, вооруженные большей частью самодельными луками и привязанными витой кожаной бечевой к цепам конскими челюстями, они так ловко сидели на своих низкорослых лошаденках, что казались с ними единым целым. А маленькие раскосые глазенки мужчин с одинаковой алчностью поблескивали из-под низко нахлобученных малахаев.

Крымчаки! Людоловы…

Во главе чамбула[1], на породистом высоком и тонконогом аргамаке[2] ехал юноша, едва перешагнувший рубеж отрочества. И хоть молодой воин напускал на себя вид надменного безразличия, изо всех сил пытаясь выглядеть значительно, его круглое и безусое лицо так и лучилось счастьем и восторгом. Младший сын Великого Хана[3], повелителя Крымской и Буджацкой орды[4] Джанибек-Гирея — Салах-Гирей шел на Русь брать свой первый ясырь.

В отличие от большинства воинов возглавляемого отряда, молодой хан был одет не в овчинный тулупчик, а в богатый, обильно расшитый серебряными нитями халат. А эфес заткнутого за широкий кушак дорогого хивинского ятагана играл хоть и не слишком крупными, но настоящими самоцветами. Время от времени юноша посматривал по сторонам с таким высокомерием, будто все Дикое Поле принадлежало ему одному, и копыта его коня ступали здесь по праву завоевателя или первопроходца.

Вокруг вытянувшегося длинной змеей чамбула на расстоянии полета стрелы, выискивая снулую добычу и возможную казацкую засаду, носились парные разъезды, а впереди — десяток Ибрагима, да только юный Салах-Гирей обращал на них внимания не больше, чем, к примеру, на парящего в небе орла. А то и меньше… Ведь птица была свободной, а все воины отряда принадлежали к роду Баурджи — данников хана, и на время похода — стали рабами его сына.

Настоящих воинов, прошедших хоть одну битву, сумели набрать только на должность десятников. Первый набег младшего сына — событие важное и почетное, но трудное, кровопролитное и не сулящее богатой добычи. Особенно, буквально накануне большого похода. Вот и отправляли стойбища по зову хана в безбунчужный поход всех тех, кого было не слишком жалко. Вступивших в зрелость последних отпрысков из многодетных семей; неугодных и провинившихся слуг; неплатежеспособных должников; доживших до почтенного возраста младших или единственных сыновей, восхотевших, пока дряхлость окончательно не приковала их к стойбищу, хоть раз в жизни попытать воинского счастья. По той же причине не сопровождал чамбул юного хана ни боевой шаман, ни даже первогодок, только что принятый в чародейское обучение.

В этом была суровая правда жизни, выстраданная вековым опытом кочевого и воинственного народа. Сумеет молодой хан, даже с таким воинством, вернуться с добычей, значит, боги милостивы к нему, и его правление принесет роду достаток и благоденствие. А погибнет — так тому и быть — не велика потеря. Ни он сам, ни сопровождающие его люди, не многого стоили.

Замыкал чамбул, извивающийся, словно тянущийся по пыльной дороге размотанный аркан, одинокий всадник. Уверенная осанка, недорогой, но добротный доспех, быстрый взгляд и отмеченное несколькими шрамами лицо, выдавали в нем бывалого воина. Это Кучам — воспитатель молодого хана в ратной науке. Аталык[5], приставленный к Салах-Гирею с самого раннего детства. И, если его выученик не пройдет испытание, аталыка ждет смерть. В бою или от рук палача. Плохой наставник никому не нужен.

Вот он внимательно огляделся, подержал над головой послюнявленный палец, посмотрел на солнце из-под приставленной ко лбу ладони, а потом тронул своего бахмата[6] коленями и погнал вдогонку молодому хану.

— Останови отряд, повелитель! — крикнул еще издали, тем характерным для бывалого воина гортанным голосом, слышимым издалека и не создающим эхо даже в горах.

— Что случилось, Кучам? — придержал коня юноша. — Ты чем-то встревожен?

— Хоть молодой господин уже давно переступил тот порог, когда нуждался в моих советах, я все же дерзну напомнить, что до Тивильжанского брода осталась всего пара верст[7].

— Спасибо за заботу, но нельзя напомнить то, что не забыто, — надменно ответил молодой хан. — Неужели мой наставник думает: я не ведаю, куда веду чамбул?

— Нет, светоч моих глаз, я так не думаю, — с легким поклоном спокойно ответил воин. — Но ты не меняешь шаг и не отдаешь распоряжения на отдых. Вот я и осмелился вмешаться в твои мысли.

— Не понимаю, почему ты хочешь остановить меня на полпути к славе?! — удивился юноша, и мягкая улыбка на его лице сменилась выражением нетерпимости. Он ведь уже видел себя со сверкающим ятаганом в руке, которым налево и направо рубит русые головы. Воспаленное воображение юноши живо рисовало ему захваченные урусские селения, горы золота и самоцветов… В его объятиях извивались прекрасные пленницы… А тут — какое-то досадное недоразумение, явно нарочито придуманное придирчивым наставником.

— Потому, что сумерки только начинают опускаться на степь, и если мы будем двигаться дальше, то выйдем на речной берег задолго до наступления тьмы. А русы зорко стерегут свои земли. Казаков можно ненавидеть и презирать, но пренебрегать их дозорами нельзя.

— «Волк любит ночь»?

— Да, мой повелитель, — изобразил поклон аталык. — Слова, произнесенные твоим прославленным прадедом, пусть станут путевой звездой всем правоверным воинам, на пути к победе. Я уже достаточно стар и поэтому не так бесстрашен, как мой господин, а кроме того — давно не был здесь…

— Чего ты хочешь, Кучам? Говори яснее!

— Прежде чем соваться к переправе, пусть чата Ибрагима поглядит: что там и как? Мне так будет спокойнее.

Юноша на мгновение задумался, покачивая головой в такт собственным размышлениям, а затем поднял кверху десницу с зажатым в кулаке кнутом. Очертил им над головой круг и рывком кинул вниз. Чамбул с некоторым замедлением остановился, а десятники опрометью ринулись к хану за приказами.

— Тут где-то рядом, чуть левее, должен быть небольшой буерак, — подсказал аталык.

— Нет, — решительно отмахнулся юноша. — Зачем? Прятаться нам не от кого. А долго ждать не придется. Переправимся на урусский берег этой же ночью. Выслать к броду разведчиков. Выставить дозорных. Остальным — отдыхать. Коней расседлать и напоить. Воды не жалеть. Река рядом. Огонь не разводить. Ждем наступления сумерек. Все. Аллах с нами.

— Аллах с нами…

Десятники низко поклонились и рассыпались по отряду, а вскоре только с высоты птичьего полета можно было заметить среди пожухлых трав четыре сотни дремлющих лошадей и две — людей.

Юный хан разлегся навзничь на подстеленном слугой ковре, подложив под голову мягкую подушку, а рядом, на горячую, как печь, землю, присел аталык.

— Хочешь еще что-то сказать, Кучам? — заметил нерешительность на лице старого воина Салах. — Говори, мои уши всегда открыты для твоих мудрых слов.

— Даже не знаю, как объяснить, достойный, — начал тот. — Тем более что я сам советовал направить чамбул к Тивильжану…

— А теперь твое решение изменилось?

— Не подумай, о светоч глаз моих, будто в душу старого воина закрался страх, и что я верю своим предчувствиям больше чем разуму. Но они возникают не на пустом месте, а выписаны по моей шкуре казацкими саблями.

— Ни мой отец, ни я сам, никогда не сомневались в твоей храбрости, достойный Кучам. Что же касается твоего опыта, то долго придется искать в наших степях багатура, знающего о запорожцах больше тебя. Говори, что тревожит твой дух?

— На Тивильжанскую переправу нельзя идти, повелитель. Чувствую, там нас будут ждать!

— Ну и что? Ты же сам рассказывал, что казаки никогда не держатся вместе большими отрядами. Так чем же нам сможет помешать горсточка гяуров? Вырежем столько, сколько сможем, а остальных — возьмем в плен. Нам нужны сильные рабы…

— К сожалению, это не так легко сделать, достойный Салах-Гирей. Казаки хорошо вооружены и к битве привычны. Много твоих воинов погибнет. Тогда как старый хан больше всего гордился бы своим сыном, если б ты и ясырь богатый привел, и отряд сохранил. Как и подобает истинно великому воителю. Поэтому нам следует, не встревая в открытый бой, незаметно перебраться на левый берег и захватить врасплох какое-то селение. Не бедное, но и не слишком большое. А если с запорожским дозором сцепимся, неприметно подобраться уже не удастся. Нас везде поджидать будут. Седмицы две по буеракам таиться придется, пока тревога поутихнет. А отряд не брал припасов на столь длительный поход. Но и это еще полбеды. Если казаки заметят нас, то пропустив сейчас, могут поджидать на обратном пути. Когда мы возвращаться с добычей станем. Вот поэтому я считаю, что нам лучше обойти переправу стороной. Выше по течению, в дне пути отсюда, еще один брод есть. Он не такой удобный, как Тивильжанский, зато о нем мало кто знает, а значит — и стерегут не так тщательно. И если будет на то милость Аллаха, там мы перейдем реку, никого не потревожив…

Салах-Гирей понимал, что совет опытного аталыка хорош, но ему уже надоели разные задержки. И горячность юноши брала верх над рассудительностью, что явно читалось по лицу молодого хана. Он уже начал подбирать слова, которыми, помимо прямого приказа, смог бы убедить своего наставника в беспочвенности тревог, когда послышался топот копыт. А мгновение спустя один из воинов высланного в дозор десятка, круто осадив коня, птицей слетел на землю и упал к ногам хана.

— Чата Ибрагима поймала гяура, повелитель! — выдохнул гонец.

«Мой первый пленник»! — сверкнула радостная мысль в голове юноши, но он не подал виду, а наоборот, как можно безразличнее, произнес:

— Так ведите его сюда… Послушаем, что он нам расскажет.

— Слушаюсь, повелитель. Только он… — воин замялся в непонятной растерянности.

— Что?

— Странный он какой-то.

— Говори ясней! — недовольно прикрикнул на гонца Кучам.

— Появился неизвестно откуда и убегать не стал, когда мы к нему кинулись… А всего имущества при нем — одно только старое седло.

— Коня не уберег, вот и оседлал самого себя, — хохотнул Салах-Гирей. — А убегать не стал, потому, что оцепенел от испуга… и забыл себя пришпорить.

— Га-га-га! — подобострастно рассмеялись все немудреной шутке.

— Нет, мой господин, не похоже, — отрицательно покачал головой воин, когда смех поутих. — Похоже, этот гяур и самого шайтана не боится. А самое странное, что он сразу попросил провести его к тебе.

— Ко мне?!

— Да, повелитель. Он так и сказал: «Проведите меня к Салах-Гирею. У меня к нему важный разговор имеется. И побыстрее…»

Юноша удивленно моргнул и взглянул на аталыка. Этот поход готовился со всеми необходимыми предосторожностями. А потому появление у самой переправы странного гяура, ожидающего именно его отряд, настораживал.

— Чего тут гадать? — ответил на немой вопрос Кучам, удивленный не меньше своего высокородного ученика. — Пусть ведут… Сейчас он сам все расскажет.

— Слушаюсь, — поклонился гонец, одним прыжком взлетел в седло и погнал к дозору. А вскоре вернулся в сопровождении еще двоих нукеров, которые спешились неподалеку, поднесли ближе жалкого, щуплого человечка и бросили его, как куль соломы, к ногам повелителя. А рядом с ним — старое седло. Совсем негодящую кульбаку, изрядно потрепанную, с разошедшейся по швам, обшивкой.

От незнакомца воняло неприятно и странно, будто перед Салах-Гиреем оказался не человек, а трухлявый пень, побитый гнилью и обильно поросший поганками. Раздавленными поганками…

Странный гяур был одет в несусветную рванину, а его лицо по самые брови покрывала густая нечесаная поросль цвета мокрой ржавчины. А из этих зарослей на хана посверкивала пара хитрых и дерзких, как у хорька, глаз.

— Кто такой? Куда шел? Откуда? Отвечай! — грозно бросил Кучам, для убедительности чуть-чуть обнажая саблю, а потом с треском загоняя клинок обратно в ножны.

— Здешний я, — пожал плечами человечек, от чего исходящая от него вонь гнилья и тлена сделалась еще невыносимей. — Кличут Паньком, а шел я к достойному Салах-Гирею, чтобы предложить ему свою помощь. В обмен на союз…

— Какой еще союз? — опешил от такой неимоверной наглости незнакомца юноша.

— Ведомо мне то, что старый хан отправил тебя впереди всей орды, за первым ясырем. Как ведаю и о том, что если вернешься победителем, то ожидают тебя многие почести и славное будущее. Зато — коли не оправдаешь надежд Великого Хана — лучше б тебе, молодой батыр, в бою погибнуть, да навеки в степи остаться. Верно? — Панько цепко взглянул в глаза юноши и, увидев там нужный ответ, удовлетворенно продолжил. — А мне, как раз такой союзник подходит. Очень важное дельце провернуть надобно. Причем, желательно человеческими руками. О священной реликвии православных, небось, слыхал? Той самой, за которую султан щедро наградить обещал любого, кто ему ее доставит?

Салах-Гирей непроизвольно кивнул.

— Вот и хорошо. Есть у меня одна задумка, как святыню заполучить, но сам не осилю. Поэтому предлагаю тебе свою помощь в обмен на твою поддержку. Не сомневайся, юный хан, если сделаем все по уму, то и ясырь хороший возьмешь, и воинов уберечь сумеешь. А в стойбище вернешься с большой славой и богатством. В селениях станут слагать песни о твоей доблести и мудрости. Мужчины — уважительно кланяться и уступать дорогу. Лучшие батыры прискачут под твой бунчук[8], когда ты решишь собирать следующий поход. И не только по праву рождения, а из личного уважения и доверия к твоей невероятной удаче… А меня, хан, отблагодарить не трудно будет. Причем вся слава и добыча тебе достанется, чтоб мне в святой купели искупаться.

Суеверные татары настороженно переглянулись.

— Шайтан, — прошептал аталык, делая пальцами «козу». Жест, за поверьем, имеющий силу отгонять злых духов.

— Да, нет же, — небрежно отмахнулся странный человечек. — Шайтаны и прочие джины больше вашему Аллаху да его пророку Магомету служат, вернее — пакостят, а в православии, — при этом он с опаской, скосил глаза на небо, будто опасался оттуда разящей молнии и, немного понизив голос, закончил. — Существ, подобных мне, православные христиане называют бесами, или — чертями. А то кличут и вовсе попросту — Нечистым, Лукавым или Босоркуном. Хотя мне самому больше посердцу, когда Паньком называют. Рудым Паньком… Так каким будет твое решение и воля, Салах-Гирей, сын Махмуда? Ударим по рукам?

Вызывающе панибратское поведение неимоверно вонючего и, судя по всему, сумасшедшего гяура настолько возмутило молодого хана, что разом вывело из оцепенения. Он вскочил на ноги и велел, стоявшим рядом, нукерам:

— А-ну, причешите эту баранью падаль против шерсти! Да пожестче! Чтобы не забывался, с кем говорит!

Воины незамедлительно выполнили приказ, и два кнута одновременно потянули Панька по щуплой спине.

— Ой-ой-ой! — заверещал тот от боли, а затем свирепо повел глазами с одного басурманина на другого. — Чтобы вам к земле прирасти, голомозые дурни! — и как-то странно махнул левой рукой. Потом шагнул вперед и наклонился к самому лицу седого аталыка. — Кучам-ага[9], успокой своего чересчур вспыльчивого ученика. Я же к вам с миром пришел, а он меня, словно пса шелудивого — кнутами велел угостить… Не хорошо это, неправильно.

— Да как ты смеешь, вонючий кусок дерьма подыхающего верблюда! — взвился от этих слов юный хан. — Эй, вы, чего застыли?! Взять его и проучить, как следует!

Но оба верных нукера даже не пошевельнулись, а только таращились в ужасе и беззвучно разевали рты.

Нечистый криво улыбнулся, оскаливши белые и острые, словно волчьи клыки, зубы и неожиданно веско приказал:

— Сядь, Салах! Веди себя, как положено каждому из славного рода Гиреев, воину и мудрому повелителю! Не уподобляйся блажью глупой бабе на сносях! Если хочешь вернуться в орду с почетом и богатым ясырем, слушай меня! А коли считаешь, что постиг все знания и опыт, то мне здесь делать ничего… Пропадайте… Иблис с вами!

Вмешательство умудренного жизнью наставника не понадобилось. При виде столь разительной перемены в поведении странного незнакомца, юноша до того растерялся, что едва не бросился наутек. Но в последний миг сумел совладать с необъяснимой паникой и остался на месте. Будучи суеверным, как и все кочевники, он понял, что видит перед собой кого-то, чье сверхъестественное могущество гораздо сильнее ханской власти. И неказистый внешний вид всего лишь маска…

— Хорошо, Панько-ага, — пробормотал тихо юноша. — Я внимательно тебя слушаю. И готов последовать твоему мудрому совету…

— Вот и ладушки, — довольно кивнул бес, подошел и присел неподалеку на свое седло. — Хотя, если вдуматься, ничего чрезвычайного в моих словах не будет. Собственно, и не советовать я хочу, а попросту предложить свою помощь. Подождите здесь до полуночи, затем смело выступайте к Тивильжанскому броду и ничего не опасайтесь. Казацкая чата к этому времени будет крепко спать.

— Да может ли такое быть? — недоверчиво переспросил Кучам. — Если уж запорожцы стерегут переправу, то делают это, как должно. Ведь уснуть на посту для сечевика — вечный позор и бесчестье! Хуже — только откровенная трусость. За такую провинность в Сечи, я знаю точно, даже не смертью наказывают, а — изгнанием из товарищества!

— А вот это — мои хлопоты, уважаемый Кучам. Для начала я уже и так слишком много сказал…

— И все-таки, с какой стати, шайтан гяуров, мы должны тебе верить? — не дал убедить себя до конца бывалый воин. — А, может, все обстоит как раз наоборот, и ты нас в засаду заманиваешь? Мы в реку войдем, а казаки нас с берега мушкетным огнем и примут.

— Жизнь прожил, а ума не нажил, — буркнул Панько. — Зачем мне вас куда-то заманивать, если вы и так, будто на ладони… Бери голыми руками. И будь я запорожским лазутчиком, то за время, пока мы лясы точим, ваш чамбул уже б давно окружили и перестреляли, как куропаток. Одним словом — будем считать, что договорились, верно, хан? И постарайтесь не задерживаться, потому что надолго я казаков усыпить не смогу. С первыми петухами дозорные проснутся.

Сказав все это, он сделал какое-то неуловимое движение пальцами и пристально поглядел юному хану в глаза. Тот дернулся и поспешно отвел взгляд.

— Я верю тебе, шайтан… — отозвался юноша чуть погодя. — И для того, чтобы Великий Хан мог гордиться своим сыном, сделаю так, как ты советуешь.

— Вот и славно. — Рудый Панько поднялся с земли. — Будь уверен, Салах-Гирей, что не пожалеешь о принятом решении. Слава и почести ждут тебя столь же неизбежно, как близкий закат. Ну, я пошел исполнять свою часть уговора, а ты не торопись, но и не медли!

Произнеся эти слова, Босоркун подхватил с земли свое седло, шагнул немного в сторону, и в то же мгновение сильный порыв ветра сыпанул татарам пылью в глаза. А когда они наконец-то протерли веки и смогли оглядеться, то их неожиданного союзника уже и след простыл.

— Ей! Панько-ага! А как же мои нукеры?! — воскликнул досадливо Салах-Гирей, но уже и сам видел, что обездвиженные чародейством воины вместе со всеми протирают глаза.

— Шайтан! — с полной уверенностью произнес Кучам и зашептал слова Корана, которые должны защищать правоверного от козней нечистой силы.

А молодой хан подумал:

«Что ж, если понадобится, — я не только с шайтаном, но и мангусами[10] мог бы союз уложить… Я обязан любой ценой достичь успеха! И если не простая добыча, а священная реликвия христиан окажется в моих руках, тогда отец сможет по праву мной гордиться. И ради этого я на все согласен. А там — поглядим!.. Неужто не смогу расплатиться с нечистым духом? Душа правоверного мусульманина христианскому бесу вряд ли нужна, а души гяуров пусть хоть тысячами забирает, рабам они без надобности…»

Глава вторая

Сумерки, прохладные и влажные, как собачий нос, для утомленной летней жарой степи стали целебным бальзамом, заботливо наложенным на воспалившуюся рану. А когда умытое вечерней росой и усеянное блестками, словно девушка на вечерницах, небо низко склонилось к дремлющей земле, все укутала уютная тишина, навевающая сладкий сон под, убаюкивающий стрекот цикад. Ни одна былинка, ни один листочек, не колыхнется без особой надобности. Даже легкий ветерок не смеет дыхнуть. Забьется где-то в буераках и замрет до рассвета…

В такое время исключительно хорошо лежать в благоухающих травах, смотреть на огромные, подмигивающие звезды, и мечтать…

О чем?

Да, о чем угодно! Слава, Богу, у каждого человека завсегда найдется про запас хоть одно заветное желание!

Вот и сейчас, на левом берегу Днепра, как раз напротив островов Тивильжан и Перун, на невысоком кургане сидит молодой казак. Глаза у парня закрыты, по затемненным пушком губам блуждает улыбка, и хоть рукой он при этом поглаживает лежащего рядом здоровенного гепарда, явно не шум битвы или победоносные походы грезятся молодому запорожцу, а что-то более желанное и приятное на ощупь, нежели мягкая шерсть зверя.

Это Остап Байбуз — низовой казак и, несмотря на юный возраст, полный товарищ Корсунского куреня… Он сам, Семен Лис и Максим Гарбуз — летний дозор Тивильжанской переправы. Сегодня, с полуночи и до рассвета — бдеть за тем, чтоб под покровом тьмы через реку не переправились супостаты, выпало Остапу. А его товарищи, завернувшись в конские попоны, улеглись спать с противоположной стороны кургана подальше от сырости и комаров. Там же руками дозорных выстроен просторный шалаш, — но залезать в его душное нутро в такую ласковую ночь станет только сумасшедший.

Неподалеку, держась вблизи отблесков тлеющих в кострище углей, пасутся казацкие кони. Умных животных и стреноживать нет надобности — сами далеко не уйдут. Знают, что человек, хоть и натруживает спину седлом а губы удилами, но — и от волков защитит, и накормит. Особенно зимой, когда в засыпанной снегами степи голодно и холодно.

Дозорный казак удобно разлегся возле «фигуры» — высокой треноги из связанных жердин, увенчанной, как тын горшком, огромным снопом из щедро облитого смолой камыша — и мечтает! Но не в ущерб службе, как может показаться со стороны, а доверив наблюдение за бродом чутью Пайды, — куда более острому, нежели человеческое зрение. Шестилетний зверь хорошо знает, что на том берегу начинается чужая степь… Что именно оттуда приходят пропахшие смесью дыма, бараньего жира и лошадиного пота смертельные враги его друга.

На мгновение мелькнувшая в голове зверя мысль о врагах заставила Пайду вздыбить загривок и недовольно заурчать.

В то же мгновение молодой запорожец открыл глаза и рывком приподнялся, насторожено прислушиваясь к ночным звукам. Но на реке все спокойно… Не только не плеснет, но даже тень не закрывает яркие звезды, отраженные в воде.

— Чудиться тебе что-то, Пайда, — проворчал недовольно Остап. — Такое чудесное сновидение спугнул. Ну, да ладно, чего там. Служба — не тетка. Перекусим, что ли, если не спится?

Байбуз опять удобно уселся и вынул из-за пазухи ржаной калач. Гепард тут же поднялся, повернул круглую голову к казаку и принюхался.

— Что, утроба ненасытная, опять проголодался? Держи… — улыбнулся Байбуз и протянул своему четвероногому другу на ладони пайду хлеба. Почти такую же, как та горбушка, что дала гепарду кличку.

Шесть лет тому, увидев в руках Остапа повизгивающего щенка гепарда, куренной кашевар заявил, что не станет кормить звереныша за счет товарищества. Хватит и без диких котов нахлебников. Но, атаман засмеялся и сказал, что курень не обеднеет на пайду хлеба, а щенок — глядишь еще и пригодится запорожцам. И — как в воду глядел. Не было в Сечи надежней стражи и удачливее охотников, чем та ватага, к которой присоединялись Байбуз с верным Пайдой.

— Бери, чего ты? — удивился Остап, видя, что гепард не обращает внимания на гостинец, а продолжает беспокойно принюхиваться, слегка обнажая клыки.

— Тихо ж вокруг? Или и в самом деле чуешь что-то? — удивился казак, недоверчиво прислушиваясь к замершей ночи, но на всякий случай спрятал хлеб и взял в руку саблю.

— Чужой? Враг? — переспросил шепотом. В ответ Пайда негромко заурчал, а кончик хвоста зверя при этом нервно вздрогнул.

Полный месяц, буквально только что выползший на небо, достаточно ярко осветил все вокруг, но как Остап не напрягал глаза, на водной глади Днепра видны были только отблески обычной ряби, от играющих рыбин, и неспешно скользящие к морю, речные волны.

— Чудишь? — Байбуз потрепал за уши зверя, но Пайда не поддался любимым ласкам, а отпрыгнул в сторону и беззвучно оскалил клыки, не сводя глаз с укрытого в ночной тьме берега.

— Вот как! — Остап привстал и весь превратился в слух. Подобное поведение гепарда, могло означать только одно: берегом идет кто-то чужой.

— Тихо, Пайда! Лежать! Ждать!

Гепард припал к земле, как перед прыжком, и замер.

Остап терпеливо ждет, готовый к любой неожиданности. Так проходит миг, другой, третий… Сердце тревожно учащает свой бег, но тишину не нарушает ни один посторонний звук. Молодой казак, уже совсем успокоившись, манит к себе зверя и как раз в этот момент слышит шаги. Идет один человек. Он приближается, шаркая по земле ступнями, устало подволакивая ноги и особенно не таясь, — но, кто знает, что за этим кроется? Поэтому Байбуз уже настойчиво манит гепарда и вместе с ним тихо пятится за курган. Ближе к товарищам. Ночью никакая предосторожность не бывает лишней. Он еще раз, на всякий случай, бросает взгляд на брод через Днепр, но там по-прежнему только звезды плещутся…

Товарищи, широко разметавшись, места хватает, шумно сопят носами. Огненно-рыжий и остроносый Лис при этом негромко похрапывает, а тощий, как жердь, Гарбуз — сладко причмокивает во сне губами.

— Семен! Максим! Вставайте! — прошептал на ухо каждому Остап. — Кого-то к нам в гости несет… Со стороны реки!.. И его запах не нравиться Пайде.

Оба казака, толком так и не проснувшись, привычно схватились за оружие и поползли подальше от огня. Если кто из своих заплутал в пути, то объявиться ему никогда не поздно, а врагу лучше не знать, сколько казаков в дозоре.

— Пугу, пугу, пугу! — трижды, согласно древнейшему казацкому обычаю, доносится тем временем от фигуры голос невидимого во тьме человека. И после минуты молчания:

— Агов! Есть рядом живая душа, или отсвет угольков мне мерещится? Отзовитесь, люди добрые! Я — свой!

— Пугу, пугу, пугу, — согласно тому же обычаю, отвечает и Байбуз, потом поднимается на ноги и, положив руку на эфес сабли, строго спрашивает. — Кому это ночью на одном месте не сидится? В предрассветную пору добрые люди по свету не бродят. Назовись-ка, странник божий!

— Казак с Луга! А что до поздней или ранней поры… — тише, но уверенно ответил голос все еще невидимого человека. — Верь мне: когда бежишь с каторги, на солнце не смотришь. Даже, если басурмане тебя еще не ослепили. Так-то…

Байбуз облегченно вздохнул и потрепал за холку по-прежнему неспокойного ворчащего гепарда.

— Это свой, Пайда. Свой! А ты, земляк, подходи ближе к огню, не бойся. Зверь ручной, без команды не тронет…

Человеческий силуэт четко вырисовывается на фоне звездного неба, но, путник не спешит приближаться. Он тоже хочет удостовериться, что у костра действительно запорожцы. И только спустя некоторое время, сутулясь под тяжестью заброшенной на спину кульбаки и от того кажущийся еще ниже ростом нежели на самом деле, из темноты выступает неказистый, чуть кособокий человечек. Путник одет в такую несусветную и вонючую рванину, что и глядеть неловко.

— Сало, гу-гу! — поздоровался он неожиданно глухо и невнятно, словно перекатывал языком горсть гороха.

— Слава навеки Богу нашему, — ответил, не задумываясь, на столь странно прозвучавшее приветствие Байбуз. Людям вообще свойственно слышать то, что им хочется, а не — произнесенные слова. Тем более, когда звуки кажутся привычными и соответствуют данному моменту. — Присаживайся, незнакомец, будь добр. В ногах правды нет.

— Не спорю, — проворчал человечек, положил рядом с костром свою ношу и довольно неловко уселся на седло сверху, протягивая к огню закоченевшие руки и ноги. — Всю истинную правду люди давно засунули в то место, откуда эти самые ноги и произрастают.

Остап вежливо хохотнул и, видя, что Пайда, хоть и продолжает брезгливо принюхиваться к незнакомцу, от которого, к слову сказать, шел еще тот дух, но смирно умостился рядом, чего умный зверь никогда бы не сделал, ощущая прямую угрозу, — поднял вверх руку, призывая к костру товарищей.

Лис с Гарбузом вышли из засады и тоже подсели к огню. Чутью гепарда казаки доверяли безоговорочно. И если Пайда лежит спокойно, значит, в округе никого чужого больше нет.

— Да разве ж я похож на басурманина, панове запорожцы? — обижено скривился человечек.

— Береженого и Бог бережет, — рассудительно ответил Лис, крепкий, высокого роста двадцатилетний парень, с ниточкой рыжих усов под носом и такого же цвета пышным «осэлэдцэм*» (*особым образом выстриженным чубом на обритой голове). И прибавил, обращаясь к незнакомцу. — Ты и сам, по всему видать, человек бывалый и от жизни досыта лиха натерпелся, поэтому — и других, за разумную предосторожность, корить не должен. Накорми гостя, Остап. Видишь, у человека от холода и голода глаза, словно у хорька, посверкивают.

От этих слов незнакомец вздрогнул, будто его кнутом по спине перетянули, и торопливо потупил взгляд.

— Можно и накормить, если гость не побрезгует нашей вечерей, — ответил Байбуз и придвинул ближе к гостю котелок с остатками загустевшей и окончательно разопревшей на углях тетерей.

— Такой пан, как я, и обглоданной кости рад бывал не раз, — попытался изобразить благодарную улыбку на лице гость, доставая из-за пазухи абы как выструганную ложку. Да, то ли и в самом деле слишком продрог, то ли с лицом у него было что-то неладно, но гримаса, искривившая губы и пробившаяся наружу сквозь дебри зарослей, походила скорее на звериный оскал, нежели на искреннюю улыбку.

Поспешно проглотив предложенный казаками, чего там, весьма скудный ужин, он вытер травой ложку, сунул ее обратно, но руку не вынул, а усердно зашарил ею в своих лохмотьях.

Казаки, улыбаясь, переглянулись промеж собой. Мол, глядите, братцы, роется за пазухой, словно богач в мошне, а у самого, наверняка, окромя блох нет ничего, да и блохи от такой жизни давно на лучшие «хлеба» перебрались. Но незнакомец не зря терял время и знал, что искал — потому что вытянул из-под остатков одежды неожиданно довольно пухлый тючок.

— Вот такой из меня казак, — промолвил с неприкрытой гордостью. — Сам гол, как сокол, зато седло и ложка своя. А также — папуша табака имеется… Да еще и не какого-нибудь самосада. Настоящий Трапезундский! Угощайтесь, — торжественно протянул сверток Гарбузу, по внешности и степенности манер признавая его старшим над более молодыми запорожцами. — А я вам пока о себе расскажу.

— Спасибо, — казак чуть брезгливо развернул грязную тряпицу, пропитанную застарелым конским потом и еще чем-то, куда более вонючим. И даже присвистнул от удивления, когда в его руках очутился изящно расшитый мелким речным жемчугом замшевый кисет.

— Вот так цяцька, — присвистнул Лис. — Да за нее в базарный день, можно пару жеребых кобылиц сторговать.

— Возможно, — равнодушно пожал плечами человечек. — Я в этом мало понимаю… Да и зачем мне табун? Вот если б кто взамен небольшую пасеку предложил, — он мечтательно прищурил глаза… — Эх, люди, если бы вы знали, какая у меня когда-то была пасека, — он опечалено покачал головой. — Все с дымом пустили, басурмане проклятые… Ага, — вдруг опомнился он, — я же так и не сказал своего имени… Рудым Пасечником Паньком меня кличут, или — Нечистым. Это кому, как больше нравится, а мне — без разницы. Может, приходилось слыхать?

Казаки отрицательно помотали чубами.

— Ну и ладно, — махнул рукой человечек. — Вольная Степь большая, всех знать и упомнить — голова треснет. Курите, курите, — спохватился, видя, что казак не спешит натаптывать люльку* (*укр., - трубку), а продолжает внимательно рассматривать кисет.

— Обязательно, — пробормотал Гарбуз, распуская шнуровку и доставая из мешочка пучку табака. — Странно, но чудится мне, что я уже когда-то видел похожую цяцьку. Вот только никак не припомню, в чьих руках именно.

— А ну-ка… — заинтересованно потянулся к кисету Лис. Оглядел внимательно и к явному облегчению Панька отрицательно помотал головой. — Нет, мне этот кисет точно не знаком. Потом сунул пальцы внутрь и со словами: — А тут еще что-то есть! — вытащил наружу большой нательный крестик на толстой серебряной цепочке.

— Вот это да! — удивленно воскликнул Гарбуз, окидывая Панька внимательным взглядом из-под прищуренных век. — А чего это ты, добрый человек, крестик не на шее, как положено всякому христианину, а в кисете с табаком носишь? Или это не твой? И ты его вместе с кисетом с мертвого казака снял? От того и вышивка мне знакомой кажется? Ну, признавайся, вражина! Да всю правду говори, как на исповеди! Не то… — пригрозил кулаком, — хуже будет.

— Придумал тоже, — с обидой в голосе потянулся за кисетом Панько. — Я ж не из церкви иду, а из басурманского рабства сбежал. Будто сам не знаешь, что за крестик на шее, там голову мигом, по эту самую шею, снимут. А в табак спрятал, поскольку он для татарина самая бесполезная вещь. Никогда не тронет… И потому это самое надежное место, если хочешь уберечь от их лап что-то ценное. Понятно? Отдавайте мой кисет обратно, если уважить не хотите…

— Ну, извини, пасечник, — Лис примирительным жестом протянул Рудому Паньку нательный крестик. — Не хотели обидеть. Но, согласись: странно находить святыню, спрятанную в табаке?

Тот что-то невнятно проворчал в ответ и демонстративно напялил цепочку на шею, прямо поверх лохмотьев, как поп поверх риз. Как будто хотел сказать: я теперь на своей земле, так пусть все видят и больше не сомневаются в том, что перед ними христианин! Во всяком случае, запорожцы подумали именно так.

А спустя пару минут казаки дружно набили табаком трубки, но не спешили закуривать, вежливо дожидаясь, когда к ним присоединится хозяин угощения.

— На меня не смотрите, панове-товарищи, — сказал Панько, — я и от еды так захмелел, будто горилки хлебнул. Да и люльки у меня своей нет. Завтра найду подходящий корень и вырежу себе… — а потом вынул из огня тлеющую веточку и поднес ее Лису.

Это объяснение более чем понятное: люлька не ложка — свою чужому никто не предложит. Побратиму только, да и то. Запорожец сочувственно покивал, а потом принял огонь и стал раскуривать табак.

— А ты, парень, чего ж, не угощаешься? — обратился Рудый к Байбузу, заметив, что юноша единственный, кто не потянулся к кисету. — Не обижай, горемыку… Я же от всего сердца предлагаю. Или ты еще годами на казака не вышел, и тебе мамка дымить не разрешает? — поддел насмешливо. — Курите, братцы, курите — а я тем временем вам о своей бесталанной доле поведаю. Если интересно будет послушать…

Остап неуверенно хмыкнул, потому что и в самом деле не любил смолить табак, а трубку носил для того, чтобы придать себе вид бывалого казака. Но теперь, после подобной шпильки, и он отказываться не стал. Зачем выставлять себя на посмешище и почем зря обижать хорошего человека? Парень неумело натоптал филигранно вырезанный дедом Карпом чубук, прикурил, затянулся разок, так, чтоб увидела вся компания, и поднялся.

— Иду караулить, — объяснил встревожено вскинувшемуся, Паньку. — Мы тут все ж не на рыбалке, а в дозоре… Максим не забудь меня сменить, на рассвете.

Пайда больше для порядка, еще раз рыкнул на неприятного ему незнакомца и мощным прыжком метнулся за хозяином. А нечистый украдкой проводил их настороженным взглядом, пока молодой запорожец и негостеприимный зверь не скрылись за вершиной кургана.

— Не обидишься на нас, — спросил у Панька Лис, зевая во весь рот, — если мы еще подремлем немного? Совсем не выспался.

— Буду только рад, — искренне ответил тот. — Я ведь и сам едва на ногах держусь… Да и куда нам спешить? Днем успеем наговориться.

— И то верно, — кивнул Гарбуз. — Тогда бери Остапову попону и ложись, где хочешь. А хоть и в шалаш забирайся, если продрог… Утром, как искупаешься, подберем тебе чего из одежды, а то — смотреть срам.

Панько еще раз сонно поблагодарил запорожцев за оказанное гостеприимство, завернулся с головой в предложенную попону и прикорнул прямо там, где сидел. Со стороны должно было казаться: человек так умаялся, что уже и улечься удобнее не в силах. Глядя на него, запорожцы только головами сочувственно покачали. Эка, мол, злая судьбина человека заездила…

А еще через несколько минут и сами крепко и беззаботно уснули. Слишком беззаботно и чересчур крепко…

Когда костер потух настолько, что жар в нем едва теплился, Панько тихонько поднялся и подкрался к сладко сопящим казакам.

— Лис! Гарбуз! — позвал громко. — Эгей, казаки! Спите, что ли?!

Но те даже не ухом не повели.

Тогда Панько наклонился ближе, какое-то мгновение прислушивался к их размеренному дыханию, а потом с силой дернул рыжеволосого казака за плечо.

— Вставай! Тревога! Татары!

Но, Лис и не думал просыпаться.

Тогда плюгавый человечек изо всех сил пнул запорожца под ребра и зло рассмеялся, когда тот, проворчав что-то невнятное, перевернулся на другой бок.

— Ну что, панове запорожцы, воины православные, по нраву ли пришлось вам мое угощение?.. Хе-хе-хе… Теперь будете спать, пока мои узкоглазые приятели каленым железом вас не разбудят. Ишь, удумали со мной шутки шутить. Один прячет, всякий хлам в седло, другие — каверзные догадки строят… — приговаривая все это, Рудый Пасечник брезгливо, словно грязь, двумя пальцами, морщась и сопя, как от зубной боли, стащил с себя крестик и снова сунул его в кисет с табаком.

— Так-то лучше… — вздохнул облегченно. — Ф-фу, словно тысяча взбесившихся клопов искусала… — потер шею… — Думал, не вытерплю больше. Ну, вы спите, спите. А я пойду, взгляну, как там ваш товарищ?.. Надеюсь, ему мой табачок тоже понравился.

Панько неспешно выбрался на вершину кургана, огляделся и, уже не таясь, довольно захохотал в полный голос. Остап Байбуз тоже крепко спал, одурманенный сонным зельем, которое Панько заранее подмешал в курительный табак.

Один только Пайда скалил клыки на подлого человечка и тихо рычал. Он бы охотно разодрал в клочья это противное и вонючее существо, но хозяин не отдавал такого приказа, а гепард никогда бы не посмел нападать на человека по собственному усмотрению. Несмотря на исходящие от него недобрые флюиды, которые зверь ощущал не менее отчетливо, чем устойчивый запах гнили.

— Что смотришь? — плюнул в сторону гепарда Панько. — Хочешь сказать, что у тебя ума больше, нежели у всех твоих хозяев, вместе взятых? Вполне возможно. А толку? Все равно ты ничем им не поможешь… Скоро с того берега переправятся татары Салах-Гирея и повяжут казачков, как кутят. Только, чего это я с тобой время теряю? — спохватился бес. — Надо же, совсем одичал, со зверем, как с человеком разговаривать начал. Видимо, и в самом деле пора где-то свой угол заводить. Хоть немного в человеческом обличии и обществе пожить, а то — совсем как нежить[11] стану. А может, в самом деле, пасеку завести? Пасека Рудого Панька?.. Или лучше придорожную корчму открыть? Вот выполню задание, обязательно отпрошусь годков на пятьдесят у… — Нечистый суеверно бросил взгляд себе за спину и смачно сплюнул. — Ладно, размечтался… Сначала милость заслужить надо. Вроде я на этот раз обмозговал все как следует, но вдруг опять какой-нибудь конфуз приключится? Хорошо, посмотрел сперва, что в седле зашито, а не кинулся на радостях к ногам… — Рудый опять суеверно сплюнул. — Пойду, взгляну, что хорошего из пожитков запорожцы при себе возят, пока голомозые их до нитки не обобрали. Может, сгодятся кое-какие вещички в новой-то жизни? Га-га-га…

И Панько, круто развернувшись, быстрым шагом направился в сторону шалаша и смирно пасущихся казацких лошадей.

* * *

Едва сутулая фигура Панька скрылась за холмом, гепард жалобно заскулил и стал тормошить крепко спящего Байбуза, хватая зубами за жупан[12] и шаровары. Но все его усилия ни к чему не привели. Тогда зверь опять схватил хозяина за шиворот и потащил к Днепру. Несмотря на то, что запорожец весил вдвое против антилопы, обычной добычи гепарда, сильный зверь довольно быстро приволок Остапа ближе к воде. После чего забрел передними лапами в воду и стал что-то ворчать и мяукать. Не слишком громко, но требовательно, время от времени с силой похлестывая себя по бокам хвостом. И не прекращал этого до тех пор, пока посреди Днепра не образовался небольшая воронка, а из нее не высунулась по пояс стройная девичья фигурка.

И всем была пригожа возникшая из глубины вод девица, — и статью и лицом, вот только кожа ее лазурная больше напоминала стеклянную вазу, заполненную водой, нежели живое тело.

— Зачем звал, четвероногий братец? — напевно спросила бродница. — В чем нужду имеешь, что право призыва использовал? На засуху не похоже, — и шаловливо брызнула на гепарда водой.

Но Пайда только заворчал в ответ.

— Ой, какой тут красавчик лежит! — воскликнула тем временем шалопутная девица, заметив Байбуза. — Спит? Сейчас я его поцелую, и станет сон у казака сладким-сладким, крепким-крепким… — и стала приближаться к берегу.

Гепард молниеносным прыжком оказался между Байбузом и бродницей. Недовольно заколотил хвостом по бокам и оскалил клыки.

— Что такое? — опешила от неожиданности лазурная девица, уже шагнувшая на берег. — Ты защищаешь человека? Странно, но интересно. Неужели ты из-за него меня позвал, четвероногий брат? Тогда объясни, что я должна сделать. Потому что угрозы для его здоровья я не ощущаю. Казак и сам вскоре проснется.

Пайда наклонил к запорожцу лобастую голову и нежно лизнул его в лицо.

— Разбудить? — удивилась бродница. — Зачем? — и опять повторила почти дословно свои резоны. — Злой магии я не чувствую, а поутру он и сам проснется. Вернее, даже до рассвета…

Гепард громко фыркнул и еще раз лизнул Остапа, чуть сдвигаясь в сторону, чтоб девица смогла подойти к казаку ближе.

— Да, ты прав, — согласилась та, возложив прохладную руку на пышущий жаром лоб парня. — Теперь и я вижу, что без злого умысла не обошлось. Вот только сон-зелье какое-то странное, не здешнее… но и не опасное совсем. Всего лишь голова, как встанет, немного поболит, будто с перепою.

Пайда коротко рыкнул.

— Настаиваешь? Ну, будь по-твоему. Может, я и в самом деле чего-то не знаю, или не понимаю. О-хо-хо, заругается староста водяной[13], что я опять не в свое дело влезла, — вздохнула бродница и стряхнула с кончиков пальцев несколько капель воды. Да так ловко, что две из них упали на глаза Остапу, а одна — самая крупная, свалилась прямо в приоткрытый рот парня.

Это помогло… Байбуз, отплевываясь и кашляя, подхватился с земли, смачно выругался и конфузливо захлопал глазами, услышав рядом с собой звонкий девичий смех. Обернулся на голос, чтоб извиниться, но бродница столь молниеносно, что даже Пайда не успел заметить ее движения, чмокнула парня в щеку, крутнулась на пятках и, шаловливо обдав всех брызгами, прямо с берега плюхнулась в реку.

— За тобой должок, казак… Помни! Если не я, то одна из сестер его обязательно стребует! — крикнула на прощание, весело хохоча, и сгинула в глубине.

Байбуз растерянно провел рукой по мокрому лицу и помотал головой.

— Что за напасть? Неужели я задремал? Вот незадача… Хорошо, что не видел никто. А то б в жизнь не отмылся от позора. Только, как это я на самом берегу реки очутился? Скатился с кургана что ли?..

Осмотрев следы, Остап сумел бы разобраться в случившемся, но в это время из-за Днепра, со стороны брода отчетливо донеслось негромкое конское ржание.

Позабыв обо всем, дозорный, в несколько прыжков взлетел на вершину холма, поглядел вдаль и обмер. В ярком отражении звезд, на дальней отмели, между островами Тивильжан и Перун, отчетливо виднелось множество лошадей и людей. Не меньше нескольких сотен… Людоловы! Орда!

Страха Остап не ощутил. Собственно, ничего сверхъестественного не случилось, именно для этого и выставлен дозор у брода, чтоб предупреждать о появлении татар. Но в любом случае следовало поторопиться, теперь важна каждая минута.

Байбуз громко свистнул, швырнул в товарищей первым подвернувшимся под руку камнем и заорал что было мочи:

— Лис! Максим! Вставайте! Татары!!! Тревога!

Но товарищи даже не пошевелились, а Панька вообще нигде не было видно.

Понимая, что каждое потерянное мгновение может стоить ему, да и не только ему, жизни — молодой запорожец прибегнул к жестокому, но испытанному способу. Он зачерпнул рукой из очага горсть тлеющих угольков, раздул их на ладони, и всыпал полыхнувший жар за голенища сапог своим товарищам. И пока те, ругаясь и размахивая обожженными ногами, приходили в себя, бросился разжигать сигнальный огонь на «фигуре».

Не сразу, но все же боль от ожогов, как прежде капли воды, победила злое колдовство, и оба казака с воплями вскочили на ноги, — но тут же резво брякнулись наземь и стали стаскивать сапоги.

— Совсем сдурел, Остап?! — заорал возмущенно Максим. — Что за ребячество?!

— Какого лешего? — вторил ему рыжий Лис. — Вот погоди! Сейчас я тебе задам перцу!

Но, как только щедро пропитанный дегтем и облитый смолой тростник на сигнальной вышке занялся густо чадящим пламенем, оба запорожца притихли.

— Эй! Что случилось?!

— Неужто татары? — первым опомнился Гарбуз.

— Орда, братцы!.. Много… Уже к Перуну доплывают, — ответил Остап, ткнув пальцем в сторону Днепра, а сам приказал гепарду:

— Пайда, ищи Нечистого! Чтоб мне с этого места не сойти, если без его рук тут не обошлось.

Зверь растерянно затоптался на месте, потому что вредный незнакомец, который вонял, словно падаль в жару, теперь исчез, не оставив по себе даже легкого запаха. У гепардов, охотящихся преимущественно из засады, чутье существенно уступает волчьему или собачьему, но не настолько, чтоб не взять след такой вонючки.

— Странно, — покрутил головой молодой запорожец, заметив недоумение четвероногого друга. — Ладно, брось, после разберемся.

— Зачем он тебе сдался? — удивился Максим. — Если ушел раньше, его счастье, а нет — выкрутится как-нибудь. Не маленький…

— Думаю, что этот песий сын нам какую-то гадость в табак подмешал, вот мы и уснули, как убитые.

— Да, так могло быть, — подумав немного, кивнул Гарбуз. — Но теперь это не важно. Слава Богу, «фигуру» зажечь мы успели, люди предупреждены, — пора самим ноги уносить. Айда, хлопцы! По коням!

Дозорные бросились к лошадям. Взметнулись в седла и с места в карьер рванули в степь.

— Алла! Алла! — заверещали у них за спинами несколько басурман из передового десятка, заметивших, что добыча ускользает.

— Ну, теперь держись! — заорал себе и товарищам Гарбуз. — Выносите, родимые! Спаси и помилуй нас, Матерь Божья!

— И про угодников не забудь, Максим! — чуть насмешливо прибавил Лис. — Вместе им сподручнее будет.

— Ничего, ничего… Нам бы только до плавней доскакать. А там спрячемся так, что сам дьявол не сыщет! — прокричал в ответ Гарбуз. — Лошадей жаль! Пропадут ни за понюх табаку! Басурмане обязательно выловят!

— А Пайда зачем?! — проорал в ответ Остап. — Не бойся, выручит зверюга! Ему не впервой…

Грозно порыкивающий гепард мчался огромными прыжками чуть позади казацких коней, и это подгоняло их лучше самых острых шпор. Тогда как бахматы татар, чуя впереди дух хищника, бежали не так прытко, как могли бы.

— Погоняйте, братцы! Погоняйте! — завопил Лис, который уловил миг и оглянулся. — Басурмане луки вытаскивают! Поняли, что не догонят! Быстрее!

И тут же в воздухе фыркнуло с десяток стрел. К счастью, все мимо.

С каждой минутой поросшее камышами речище и спасение было все ближе. И как только под копытами заплескалась вода, казаки вскочили на седла и, оттолкнувшись, от конских спин, со всего маху сиганули подальше от берега, на глубину. Но, только двое…

Держась обеими руками за конскую шею, Гарбуз остался в седле. Не отпустила казака смерть. Последняя стрела нашла свою цель и жарко клюнула Максима под лопатку…

— Пайда, паси! Паси, паси! — второпях крикнул гепарду Байбуз, и умный зверь погнал, чуть приостановившихся лошадей дальше, в степь.

Камыши еще не сомкнулась за ними, а запорожцы — то вплавь, то вброд — ринулись в самые густые заросли. Вода сковывала их движения, ил засасывал ноги, норовил стащить сапоги, а времени оставалось все меньше — вот-вот поспеют ордынцы!

Когда вода достала до подбородка, казаки остановились. Оба быстро вырезали себе по камышинке и, взяв один ее конец в рот, погрузились с головой, так что второй конец трубочки немного выступал над поверхностью. Прятаться таким способом был обучен каждый запорожец. В Сечи даже новые сапоги, жупан и шапку выдавали из кошевой казны тем, кто в праздник равноапостольных Петра и Павла смог высидеть под водой от восхода и до заката. Тут другая трудность и опасность подстерегала: как угадать, сколько времени прятаться? Ушел враг, потеряв надежду отыскать казаков, или стоит, притаившись, у тебя над головой? Сквозь толщу мутной воды совершенно ж не видно, что вокруг делается… А значит, все зависит только от собственной выдержки, вражеского терпения и… везения.

* * *

«А, была — не была…» — не знамо и когда, не вытерпел бесконечного ожидания Лис.

Казак еще несколько ударов сердца напряженно прислушивался к тишине, но, как и прежде, ничего не плескалось и нигде не хлюпало.

«Не мокнуть же нам здесь вечно! Наверняка уже полдень скоро. Ну, чего я жду? Так и жабры вырастут. Нет давно тут никаких татар. Голомозые, небось, уж и забыли о нас. Что им несколько казаков, когда они на ловы вышли?..»

Но как не убеждал себя Лис, а выныривать не торопился. Кто спешит, тот в рабском ярме старость встретит. Если доживет, само собой. И вдруг Семен увидел перед собой широко осклабившееся одутловатое, зеленое лицо, — эдакую тошнотворную помесь утопленника и лягушки! Казак от чрезмерного изумления даже выпустил изо рта камышинку…

Глотнув воды, Лис заполошно взмахнул руками и буквально выпрыгнул на поверхность реки. К счастью, вокруг и в самом деле не было ни души, а только клокочущий хохот водяного стихал в глубине вод, поднимаясь наверх большими пузырями.

Оглянувшись по сторонам, Лис по-настоящему оценил выдержку, свою и товарищей. Нырнули-то они еще в потемках, а сейчас — до полудня, конечно, далековато, но и утром это время суток если и можно назвать, то очень поздним.

А в следующее мгновение, неподалеку показался из-под воды белобрысый чуб, густо облепленный тиной и ряской…

— Вылезайте, вылезайте, — засмеялся Лис, который к тому времени уже успел хорошенько осмотреться, а теперь с удовольствием дышал полной грудью и, с превосходством бывалого вояки, поглядывал, как настороженно озирается товарищ. — Не видать голомозых. Так что можем больше не пугать жаб, а то водяной уже сердиться начал. Наверно, ордынцы впопыхах за лошадьми погнались, а место, где мы спрыгнули, не приметили.

— Ну и, слава Богу, — искренне перекрестился Байбуз.

— Давай, Остап, подзывай Пайду. Пусть коней пригонит. Да и нам пора выбираться на сухое место. Пока у меня не возникло желание икру метать, — продолжал шутить Семен. — А Гарбуз что-то не торопится. Небось, нашел себе какую-то русалку[14] попригожее…

— Интересно бы взглянуть на тех головастиков, что вылупятся из его икры, — хохотнул Остап, оглядываясь вокруг и пытаясь обнаружить вершок срезанной камышинки.

Вообще-то шутить Байбузу не хотелось. Самый молодой из троицы запорожцев, он все еще переживал случившееся у брода. Но виду не подавал, не пристало такое казаку, — а потому вытер лицо и тихонько свистнул. Один раз длинно, а следом, три раза особым способом щелкнул языком.

Ему ответило хриплое мяуканье, а вскоре послышался громкий плеск, и над камышами показались головы казацких лошадей. Недовольно пофыркивающих и озирающихся. А с берега на них незлобно порыкивал Пайда. При этом зверь недовольно глядел на мокрую воду, искренне недоумевая: как это людям может нравиться там сидеть? Да еще так долго.

— Молодец! — похвалил гепарда Остап. — Заслужил лакомый кусочек. Слов нет — заслужил. Но с наградой придется подождать, дружок. Совершенно ничего при себе не осталось… Да ты не волнуйся: за мной не пропадет.

Пайда что-то проурчал в ответ и большим прыжком метнулся подальше от вздымающих брызги, сунувшихся в реку лошадей.

— Нет, ну ты погляди на него! — возмущенно заорал еще не понявший, что случилось, Лис. — Мы тут мокнем, как кости на холодец, а он даже с седла не слезал!

— Погоди, Семен… — Остап стоял ближе к берегу и лучше видел. — Что-то случилось…

Что именно случилось, объяснять нужды не было. Такова доля казацкая. Не от стрелы или пули, так от ятагана.

Запорожцы поспешили на берег. Бросились к товарищу, но тот уже не дышал.

— Прими, Господи, душу раба своего, — перекрестился Лис. — Справный был казак. Заслужил на покой… — потом закрыл глаза покойному и прибавил. — Ну, а если и не пустят тебя в Рай, Максим, тоже ничего. Ты где-то там, на перекрестке, дождись нас. Вместе мы чертям такую взбучку зададим, что они сами из Ада сбегут. Помоги, Остап. Чего замер? Похоронить товарища надо…

Глава третья

— Куница, я понимаю, что все твои помыслы устремлены только в одном направлении! Но зачем так откровенно? Возьми себя в руки. Мы же на Запорожье собирались, а не обратно в Михайловку!

Возмущенный голос раздался на противоположном от села берегу неторопливой Волчанки, почти как раз в тот момент, когда в этом месте прямо из воздуха возникла странная компания.

Молодой казак, судя по приметной для этого сословия одежде и вооружению. Белобрысый здоровяк, одетый как купец средней руки. Не бедствующий, но и не загребающий деньги лопатой. Высокий и худой мужчина, но не изможденный, а словно свитый из одних сухожилий, осанкой и острым взглядом напоминающий стальной клинок или хищную птицу. Он был одет в обычные штаны и рубаху с безрукавкой, но если вглядеться внимательнее, то казалось, что одежда его соткана не из простого полотна, а как бы из уплотнившегося тумана. Поскольку то ли она сама, то ли воздух над ней дрожал, словно марево над раскаленной степью. Четвертой в этой компании была стройная, миловидная девушка, с травяным венком на заплетенных в толстую косу светло-русых волосах.

Ворчал здоровяк, тыкая при этом пальцем в виднеющиеся вдали крыши хат.

— Хотя, если мы уже здесь, то, может, пообедаем? Небось, тесть не пожалеет для дорогих гостей парочку гусей? Особенно, если сделать вид, что интересуемся, как он кладом распорядился…

— На тебя не угодишь, Степан, — смущенно ответил казак. — Сам же предложил использовать перенос. Мол, и быстрее, и лапы трудить не придется. А я предупреждал, что не умею еще им пользоваться, как следует. Один раз ведь только попробовал, да и то — случайно.

— Не слушай его, атаман Тарас, — отозвалась девушка. — Такие здоровяки всегда чем-то недовольны. Они любят только когда их к накрытому столу зовут, а еще — когда спать не мешают.

— В точку, Галлия! — усмехнулся худощавый мужчина. — Из тебя, Небаба, отличная свекровь бы получилась. Если бы ты только не был парнем, к тому же еще таким сильным и умным…

Здоровяк открыл рот, чтобы резко ответить, но последние слова сильно поубавили его пыл и даже смутили немного.

— Да будет тебе, Василий. Тоже умника нашел. Я же недоучился у Оха. Силы есть немного, это да, а…

— Гляньте! — воскликнула девушка, прерывая рассуждения Небабы, указывая в сторону близкого леса. — Что это там?

— Всадник! — для остроглазого, как орел Василия, верста не расстояние. — И судя по посадке, Галия, из твоих сородичей.

— Басурман?! Здесь? — Тарас, что раньше стоял к лесу спиной, развернулся и приложил ладонь козырьком ко лбу. — Мне это не нравится…

— И правильно, что не нравится, — подтвердил Василий. — Что-то у него поперек лошади лежит. Большое. На человека не похоже, но соразмерно. Догоним?

— Обязательно!

— Опять? — Небаба недовольно посмотрел на уздечку в руке Куницы. — Может, как сюда?

— А если опять мимо?

— Тогда, пусть Галлия, — не сдавался здоровяк. — А я лучше Василию помогу.

Пока они спорили, тот уже успел обернуться беркутом и, не теряя ни мгновения, рванулся ввысь.

Куница хотел возразить, — ну, не нравилось ему седлать девушку, — но Небаба уже тоже кувыркнулся через голову и следом за орлом в небо взлетел мощный ястреб-ягнятник.

— Не надо сомнений, атаман Тарас, — ласково и чуть просительно отозвалась Галлия. — Ты подарил мне жизнь и сохранил честь. Позволь же и мне, хоть что-то для тебя сделать.

— Но ты не рабыня! — отшатнулся Куница.

— Не важно, кем считают человека другие, — ответила шаманка, забирая у казака волшебную уздечку. — Важно, что он сам обо всем этом думает…

А в следующий миг рядом с Куницей призывно била копытом и выгибала шею породистая кобылка. Молодой ведун вздохнул, покраснел, но на спину ей запрыгнул. Правда сделал это так осторожно, словно кобылка была стеклянная. Куда скакать и с какой скоростью, Галлие приказывать нужды не было, она сама с места рванула таким галопом, словно ей в бока вонзили шпоры. Запорожцу, еще не ухватившему повод, чтоб не сжимать колени и удержаться, пришлось припасть к гриве и крепко обнять кобылку за горячую, шелковую шею.

Примерно в эту же минуту и татарин заметил погоню. Он что-то зло выкрикнул и круто свернул в сторону, торопясь укрыться в лесу, где у него было гораздо больше шансов уйти от преследователя.

Но басурманин не знал, что главная опасность для него сейчас не сзади, а сверху.

Беркут напал внезапно и зло. Превратившись в живую, но от этого не менее смертоносную стрелу. К тому же и татарин, пытаясь наддать ходу, нагнулся вперед, припадая к холке лошади, и тем самым подставляя затылок под удар клюва. Небаба только сдернул его с седла, уже неживого. Добивать не пришлось…

Разгоряченный конь татарина пробежал еще с полсотни шагов и остановился. Видимо, был приучен далеко не убегать от хозяина. Оглянулся, подождал немного но, не услышав призывного свиста или какого другого условного знака, — возвращаться не стал, а мотнул головой и потянулся к траве. Странный мешок, уложенный поперек хребта, свалился на землю, и оттуда послышался слабый стон.

— Ясырь брал, голомозый! — зло сверкнул глазами Куница, быстро спрыгнул со своего «скакуна», приблизился и стал осторожно разворачивать дерюгу.

— Так и есть, девушка… И лицо знакомое.

Та открыла глаза и испуганно посмотрела на склонившихся над ней мужчин.

— Эй, живая? Ты, чья будешь, зорька, — спросил ласково Небаба. — Зовут тебя как?

Девушка разглядела казацкие чубы, одежду, дольше всего ее взгляд задержался на Кунице, после чего она явно успокоилась.

— Я из Михайловки, — ответила более уверенно. — А зовут меня Оксаной. Тарас! Куница! Неужто совсем не признаешь? Оксана я, Кожухова дочь…

— Петра Кожуха дочь? — удивился Куница, помнивший девушку еще малой егозой, а тут — совсем заневестилась.

Впрочем, последний год-два, после исчезновения отца, он никого кроме хозяйства и Ребекки не видел, а еще раньше — был все лето на Запорожье, а потом в казацком дозоре. Да, три года для юности, особенно в пору расцвета, срок огромный. Не удивительно, что не признал.

— Ну, да… — засмеялась девушка. — Неужели совсем не похожа?

Тарас хотел ответить шуткой, но оглянувшись, заметил, что басурман пошевелился.

— Подождите, братцы, добью голомозого. А то это такие живучие твари, что и с самой тяжелой раны вылизаться сможет, а после снова добрым людям пакостить станет.

Куница подошел к татарину и перевернул его ногой на спину. Тот, хоть лежал с закрытыми глазами и в луже собственной крови, но все еще дышал.

— Дай я.

Небаба вынул притороченную к седлу саблю татарина, хекнул, словно собирался расколоть полено и одним махом отсек обритую голову. Та, подпрыгнула словно мяч, немного откатилась, а потом… стала медленно придвигаться обратно к туловищу.

— Святой Боже, святой крепкий, — перекрестился Степан. — Василий! — позвал третьего товарища. — А поди-ка сюда, посмотришь на чудасию. Похоже, еще один из нечистого племени.

Пока Орлов подошел, голова басурмана уже доползла почти до самой шеи. Небаба снова отодвинул ее сапогом в сторону и показал опричнику:

— Глянь, сама на свое место лезет.

Тот посмотрел и кивнул.

— Да, не простой разбойник нам подвернулся, а настоящий оборотень.

— Оборотень, так оборотень… — пожал плечами Куница. — Делать что с ним будем? Говори, ты в этом больше нас смыслишь. Станем опять голову в болоте топить, или что попроще придумаешь?

— Приходилось слышать, — вспомнил Небаба, — что лучше свяченой воды ничего нет.

— Попробуем, — согласился Куница. — У меня как раз есть немножко. Прихватил из дому. В Иорданской полынье набрана.

— Годится, — поддержал предложение Степана Василий. — Тащи сюда…

Голова вновь приблизилась к туловищу и, когда Небаба попытался отпихнуть ее ногой, яростно оскалила зубы. Тот отпрянул от неожиданности, и она прижалась к телу так, что даже рубца не видно было.

— А теперь как быть? — озадачено посмотрел на опричника Небаба. — Еще раз рубить?

Ответить Василий не успел. В один миг, как-то со всех сторон сразу, задул сильный ветер, с реки набежал небольшой смерч и заплясал, закружился вокруг, с каждым оборотом разрастаясь вширь и ввысь, уплотняясь и набирая силы. Небо враз потемнело, загрохотало, сверкнула молния — одна, другая, и убитый харцыз[15] стал медленно приподниматься.

Куница ругнулся, совсем не набожно, и так рубанул саблей, что располовинил нечисть поперек. Потом бросился к Галлие, которая все еще пребывала в лошадином теле, и выхватил из переметной сумы манерку со свяченой водой…

Ветер взвыл громче, загрохотало еще сильнее, а смерч, словно ребенок тряпичную куклу, подхватил тело оборотня, закрутил им и был таков. Исчез, словно померещился… И, сразу все угомонилось и просветлело.

— Вот так напасть, — дружно вытерли воины рукавами невесть от чего покрывшиеся испариной лица.

— Похоже, нам теперь на каждом шагу с нечистью воевать, — пробормотал Куница, бездумно открыл манерку и глотнул из горла. Потом передал побратиму… — Даже в горле пересохло. Оно, вообще-то, не страшнее татарвы будет, хотя — жутковато.

— Если мы с тобой, гм… встревожились, — произнес Небаба, попивая свяченую воду, — то что должна чувствовать Оксана?

Парни развернулись к девушке и ужаснулись. Лицо у той побледнело, губы посинели, а саму трясло, словно в приступе лихорадке.

— О Господи! — бросился к ней Небаба. — Василий, подсоби! Как бы с ней родимчик не случился!

Девушке с трудом разжали зубы и влили в рот глоток все той же освященной воды.

Оксана натужно закашлялась, видимо не в то горло пошло, но немножко порозовела.

— Что… что… что это было? — выстучала зубами, испуганно заглядывая казакам за спину.

— Ерунда, — успокоил ее Небаба, прижимая девушку к себе покрепче, чтоб унять дрожь. — Ничего не было. Тебе почудилось… Когда смерч налетит, и не такое узреть можно… Я вон помню, мы с Василием как-то…

Казаки в три голоса, перебивая друг друга, принялись морочить девушке голову, потом закутали в жупан, дали хлебнуть настоянной на меду горилки, усадили на лошадь и неторопливо двинулись в сторону брода возле села.

— Слышишь, Куница, — произнес Василий. — А тебе не кажется, что все это неспроста?

— Что именно?

— Оборотень, Михайловка, девица…

«Опричник прав, атаман Тарас, — мысленно присоединилась к их разговору Галия. — Это знак. И я не стала бы им пренебрегать. Боги не любят, когда люди не слушают предупреждения».

— И что вы предлагаете? — помотал головой Куница. — Отказаться от поисков отца, и сидеть сиднем в деревне, опасаясь, как бы еще чего не приключилось? Простите, братцы, но все, что со мной… с нами, — поправился ведун, — происходит в последние дни, это одно сплошное предупреждение. А опасности ходят за нами гуськом, как утята за уткой.

— Сидеть не надо, — успокоительным жестом притронулся к его руке Василий. — Но и оставлять Михайловку без присмотра не стоит. Я предлагаю поручить это Небабе. Глянь, как у него хорошо с Оксаной получается.

— Опыт, — хмыкнул Тарас. — Мне кажется, что и с Аревик у него не хуже дела шли.

«А за это можно и подзатыльник схлопотать, — тоже мысленно отозвался Степан, не отходя от спасенной девушки. — Не смотря на чин и возраст».

— Да шутим мы, медведь ты наш обидчивый… — засмеялся Василий. — Но, согласись, что идея неплохая. Тебе остаться — лучше всех. Меня тут попросту не знают, а о Галлие и разговора нет. Зато Тарас будет спокоен и, не отвлекаясь больше ни на что — займется поисками отца и реликвии.

— Ну, хорошо… — признал правоту опричника недоученный чародей. — Останусь. Только, чур, если наметится какая-то серьезная заварушка, обо мне не забывать. Уж в Михайловку-то Тарас откуда угодно перенесется — не промахнется… Так что без отговорок! А то — крепко обижусь. Очень крепко.

— Договорились.

Куница подошел к Небабе и обнял его слегка.

— Мы быстро. Ты и соскучиться не успеешь.

— Хотелось бы… — проворчал тот. — Ладно, с Богом. Увидимся, братцы… Делайте свое дело. Не в бирюльки играем.

* * *

— Ну, и где мы теперь очутились, пан атаман? — чуть насмешливо поинтересовался Василий Орлов у Куницы. — Похоже, что и на этот раз, друг Тарас, ты перенес нас не туда, куда хотел, а в те места, где и Макар телят не пас. И что примечательно, вокруг ни души, чтоб разузнать: куда нас запроторило! Правильно сказывают, что спешка нужна только при ловле блох и при поносе. А еще… — Василий поймал исполненный ехидного любопытства взгляд Галии и поперхнулся. — В общем, сам знаешь когда. Не маленький…

— Погоди, Василий, не шуми. Ты же тоже немножко чародей и должен знать, что перенестись можно только в ту местность, которую хорошо знаешь. Туда, где бывал раньше. Дай оглядеться… Что-то мне вон тот холм, где дымок, напоминает смутно… — ткнул пальцем в горизонт Куница.

— Неужто опять дозорные где-то тревогу подняли? — Василий посмотрел в указанном направлении. — Только вялый он какой-то. Даже не огонь догорает, а угли тлеют. Поди, казаки еще ночью фигуру зажгли? Или мы на прежнее место вернулись? Тогда, где-то тут, неподалеку, в ложбинке, должен твой «журавль» с вином стоять. Сейчас, сверюсь с солнцем…

— Нет… — неожиданно отозвалась Галия. — Я хорошо помню винный колодезь посреди степи. Мы в другом месте. И воздух здесь сырой… большая вода должна быть совсем рядом…

«Нечего гадать, атаман, сейчас оглядимся… — и, оборотившись беркутом, сильно взмахивая крыльями, Василий стал медленно подниматься в небо. — Угу-угу… — забормотал вскоре. — Вижу широкую реку, два острова характерно расположенные поперек русла. Гм… Ага!.. Ну, что ж, если я не ошибаюсь, други мои, мы оказались у Тивильжанской переправы».

— Бывал я тут пару раз, с отцом — вот и всплыло, наверное, в памяти, когда место выбирал, — пробормотал Куница. — И что теперь? Попробуем в третий раз?

«А что там за дым? — поинтересовался мысленно в опричника. — Ордынцы?»

«Они самые, атаман Тарас… — подтвердил Василий. — Но чамбул небольшой. Что-то около двух сотен… И уходят уже. Да так поспешно, словно гонится кто за ними. А я, кроме двоих всадников, — вероятно, уцелевший казацкий дозор, больше никого в округе не вижу».

— Есть загадки, которые лучше и не разгадывать… — тихо промолвила шаманка.

— Волков бояться — с печи не слезать, — проворчал Тарас и повернулся к девушке. — Не уподобляйся Степану, Галлия. Хватит того, что он все время советовал быть осторожнее. Скажи лучше: это уже разведка или опять кто-то из молодых да ранних поперед батьки Хана в пекло спешит? Норовит самый лакомый кусок у войска изо рта выхватить?

— Разведка? Нет, не думаю… — отрицательно мотнула головой девушка, от чего ее толстая коса тут же переползла из-за спины на грудь. — Когда вся орда сдвинется с места, ей некого будет опасаться. Скорее всего добытчики… Либо чей-то младший сын личную удачливость и доблесть перед главным походом показать хочет. А может, кому-то не терпится стать названным братом Солнцеликого. Но второе предположение, о юном батыре, мне кажется, наиболее верное. Я не чувствую рядом проявления магической ауры. А ни один опытный ага не пустился бы на поиски священной реликвии с таким небольшим отрядом, без поддержки шамана. То же самое, и разведчики.

«Да нам-то какая разница? — влез в разговор Василий. — Или вы опять надумали с голомозыми догонялки затеять? Понравилось? И куда теперь басурман заманивать станем? К лешему или — водяному, водяницам да бродницам[16] на потеху? Как дети малые, право слово. Все наиграться не могут. О важных делах думать надо, а не транжирить время попусту…»

— Что-то меня сегодня все от опрометчивых поступков уберечь норовят. Ты тоже не с той ноги встал, друг опричник? Гляди, в беззубую старуху обернешься. Даже семечки чем щелкать не останется.

«Те всадники, что я упоминал, повернули лошадей в нашу сторону. Похоже, запорожцы. Одеться, конечно, по-всякому можно, но у одного на голове точно казацкий оселедец. Рыжий, далеко видно».

— Неплохо было бы их перехватить, да расспросить… — оживился Тарас. — В общем-то, судьба, конечно, любит над человеком покуражиться, но порой и правильный путь указывает… Главное, суметь ее подсказку вовремя заметить. Может, и во второй раз нас сюда не просто так забросило? Не проморгаем указующий перст?

«Почему бы и нет? — подумав, согласился Василий. — С двумя, даже если они, против ожидания, харцызами окажутся, мы уж совладаем как-нибудь. Решайте: в каком облике им покажемся?»

Глава четвертая

— Если этот Рудый Панько когда-нибудь попадет в мои руки, — первым прервал угрюмое молчание Остап Байбуз. — Возьму, заразу, за одну ногу, наступлю на вторую и разорву пополам, как лягушку! Не иначе, как в сговоре с голомозыми был, гад ползучий! И ведь знал, чем пронять, чем отвести подозрение. Какой казак не возрадуется горемыке, сбежавшему с басурманского рабства.

— Чего теперь кулаками размахивать… — в который уже раз широко перекрестился Лис, оглядываясь на стелящийся над курганом дым, уже не такой густой и черный, как сразу, но все еще вполне заметный даже издали. — Жаль Максима, но главное — мы фигуру поджечь успели!.. Знак вовремя подали!.. Значит, селяне и живность попрячут и сами укрыться успеют. Не поживиться на сей раз людоловам, с пустыми руками восвояси вернуться. Выходит, Остап, не зря Гарбуз погиб, — вздохнул Максим и вдруг подпрыгнул в седле, да еще и присвистнул негромко.

— Ты, чего свистишь?.. Как дурень на Пасху возле плащаницы? — удивился Байбуз такому странному поведению старшего товарища.

— А вон, глянь, — худой и длинный, а значит, видящий в ровной, как стол степи, чуть дальше товарища Лис ткнул пальцем прямо перед собой. — Паныч какой-то к фигуре скачет. Заплутал, наверно, бедолага, — вот и хочет с пригорка оглядеться. Айда, заворотим его, от греха подальше… Ведь прямиком в петлю к басурманам лезет.

— Да ну, — отмахнулся Остап. — С панами только начни, потом уцепится так, что и с мясом не отдерешь. А с чего ты решил, что паныч?

— Ты не прав, хлопче. Не по-христиански это, людей в беде бросать… — неодобрительно проворчал Лис. — Гарбуз так никогда бы не сделал. А почему паныч?.. Ну, во-первых, кто в здравом уме станет по степи в одиночку разъезжать, разодевшись так пышно, что даже отсюда в глазах пестрит? Во-вторых, знаешь, сколько хорошо обученный беркут стоит? Вон, над головой у него кружит… Паныч — тут и гадать нечего. К тому ж, явно не из нашей голозадой, мелкопоместной шляхты. Поторопись. Спасем дурня от плена, а он нам за это пару злотых на магарыч подкинет. И… последние новости расскажет.

Поскольку Байбуз видел перед собой лишь расплывчатое темное пятнышко, то недоверчиво глянув на товарища, подстегнул коня и погнал вперед. Но вскоре, молодой запорожец убедился, что и на этот раз острота зрения не подвела Семена. В нескольких верстах от них, по направлению к реке, неторопливо двигался одинокий, живописно и пестро разодетый всадник. А рядом, не забирая в высоту, держался большой степной орел.

— А если это, какой-то мурза[17] к своим поспешает? Или лазутчик ордынский… — предположил Байбуз. — Вот здорово было бы поймать.

— Лазутчик вряд ли стал бы так наряжаться, — помотал головой Лис. — А вот какой-нибудь иудушка, очень даже запросто. Среди богатеев предатели водятся… Разузнал что-то важное, вот и спешит к месту встречи. Басурманам помочь и мошну набить.

— Чего гадать? Сейчас переймем этого павыча и обо всем разузнаем от него самого. Погнали, пока басурмане его с холма не заметили. Опередить они нас не смогут, но поговорить по душам не дадут, это уж точно…

И как раз в этот момент странный всадник остановился, потом привстал в стременах и три раза, как положено по обычаю, громко прокричал:

— Пугу-пугу! Пугу-пугу! Пугу-пугу!

— Казак? — опешил Семен.

— Угу, сегодня ночью тоже один пугача изображал… — проворчал Остап.

— Э нет, так не годиться, — не поддержал товарища Лис. — Что ж нам теперь, из-за одного Нечистого, старинные казацкие обычаи нарушать? Да каждого встречного в подлости подозревать?

И приложив ладони ко рту, тоже трижды крикнул в ответ:

— Пугу-пугу! Пугу-пугу! Пугу-пугу!

— Кто здесь? — долетело издали.

— Казаки из Луга! А ты кто будешь?

Перекрикиваясь условными, издревле заведенными в Диком Поле, фразами всадники неторопливо сближались.

— Да такой же, как и вы человек Божий, обшитый кожей! — все еще достаточно громко, но уже не криком ответил незнакомец.

— Что-то наряд у тебя не шибко казацкий, сиромаха ты наш, горемычный.

— Наряд не важен, его и сбросить не долго. Главное, чтоб душа перед Богом была чистая…

— Тоже верно. Даже заяц шкурку меняет. А уж змея-то…

— Сами-то, чего полуголыми по степи разъезжаете? Просто жарко, или в одном месте припекло где-то? Шапки, гляжу, и то поснимали… Рыжий волос на солнце, как церковный купол отсвечивает. Видели, откуда я вас заприметил?

— Мы-то о себе сами все знаем, — проворчал уязвлено Лис. — А вот ты кто таков будешь? Обзовись, странник…

— Тарас Куница, вот те истинный крест! — размашисто перекрестился разодетый как павлин воин. — Может, вам, панове-товарищи, еще и «Отче наш» прокричать? Или — сразу к «Богородице» и «Верую» перейти?

— Что крещеный, вижу, — отозвался и Остап. — И прости такую недоверчивость, но только сегодня нас один православный едва до погибели или плену агарянского не довел. Спасибо Пресвятой Богородице, заступилась за своих сыновей, не дала свершиться черному делу. Из какого же ты куреня, такой расфуфыренный будешь? Что-то ты не слишком на куницу похож, скорее — павыч* (*павлин) заморский.

— Отец мой, Тимофей Куница — реестровый казак, — понимая, что запорожцы в своем праве спрашивать, стал обстоятельно объяснять Тарас. — А меня — к Уманскому куреню приписали. Только, пока отец службу нес, да бабуся Аглая жива была, я в Сечи редко показывался. Все больше дома, по хозяйству управлялся, или с отцом в дальние дозоры ходил.

— То-то, я тебя, Павыч, совсем не помню… — проворчал уже не так настороженно Лис.

— Куница… — поправил казака Тарас.

— Знаешь присказку? Дед казак, отец — сын казачий, а ты х… собачий!.. — засмеялся Семен. — Это отец твой — Куница, а ты — как есть, вылитый Павыч. Лучше скажи, Тарас, откуда у тебя такой орел славный. И чего это они с нашим Пайдой, друг на дружку никакого внимания не обращают?

Услышав свое имя, гепард глянул на Лиса, но так как не умел разговаривать, то и не стал объяснять молодому казаку, что человек может облачиться хоть в кунтуш[18], хоть в тулуп, но пахнуть при этом по-другому все равно не станет. Как и тот, второй, который в перьях, или женщина — нарядившаяся в конскую шкуру. А раз так, то для Пайды все они, по-прежнему, остаются людьми и — совершенно не интересны. Вообще-то те люди, коих он знавал раньше, предпочитали одеваться в шкуры овечьи, волчьи или лисьи, но мало ли какая блажь может прийти в голову двуногим. Вот и вырядились, кто во что горазд…

Ну, а орел на такой вопрос, только лениво снизился и пролетел, едва не задевая когтями за головы. Как бы объясняя, что обращать внимание на любого зверя, размерами меньше медведя, ему даже неприлично.

— Отец подарил.

Тарас ответил первое, что пришло в голову, чтобы не вдаваться в подробности, но голос его при этом предательски дрогнул.

— Щедрый он у тебя был…

— Почему был? — вскинулся Тарас. — С чего ты решил, что он погиб? Откуда тебе это ведомо?

— Да ты что, товарищ… — поднял примирительно руки Лис. — Дай Бог всем Куницам длинную и счастливую жизнь. Просто, ты о нем говорил с такой грустью, что мне невольно подумалось, будто он… Извини, я не хотел обидеть, и уж тем более — беду накликать.

— Ты тоже меня извини… — Тарасу самому стало неловко за излишнюю горячность. — Мой отец и в самом деле, еще два года тому, сгинул без вести. И ни слуху о нем, ни духу… Вот потому и подумал.

— Не горюй, брат… — притер вплотную к его кобылке своего коня Остап, и дружески похлопал по спине. — Запорожцы такой народ, что и в воде не тонут, и в огне не горят… — тут он тоже замялся, вспомнив, что за спиной осталась могила Гарбуза. — Если жив казак — обязательно объявиться. Скажи лучше, куда путь держишь? Потому как в ту сторону, куда твоя кобылка смотрит, соваться не стоит. Ордынцы спозаранку на наш берег переправились. Прямо в руки к ним и попадешь… Мы вон, тоже не убереглись. Похоронили товарища только что…

— Да я, собственно, на Сечь собирался. А вспомнил, что тут неподалеку фигура у брода стоит, хотел с дозорными словом перемолвиться. Новости разузнать. Трубкой в приятной компании подымить…

— Упаси Бог, — даже отшатнулся Байбуз.

— Чего это? — удивился Тарас.

— Курить бросает, — подмигнул Лис, не торопясь посвящать нового знакомца в историю с Пасечником Паньком. — Можешь не торопиться. Весь дозор, как есть, перед тобой. Я — Семен Лис, покойного нашего товарища — Максимом Гарбузом звали, а сосунок с гепардом — это Остап Байбуз. Все мы, включая и Пайду, приписаны к Полтавскому куреню.

— Ну, а я — Тарас Кун…

— …Павыч! — докончил вместо него со смехом Остап. — Извини, брат, но на Сечи имена новикам не мать с отцом дают, а товарищество. И, если ты хочешь настоящим казаком стать, от своего нового прозвища отказаться не можешь. Обычай знаешь?..

— Да, называйте хоть горшком, только в печь не суйте, — махнул рукой Тарас и полез в чересседельную суму. А мгновение спустя вытащил оттуда литровый куманек. — Чего зря такую тяжесть с собой возить, только спину лошади натирает? Опустошим за знакомство? — предложил неуверенно. — Я не в походе… А вас, от дозора, басурмане освободили…

— Вот это по-нашему, по-казацки! — воскликнул радостно Лис. — Сразу видно, что не басурманин, а свой хлопец.

— Угу, видно… — вздрогнул от неприятного воспоминания Остап. — Ты, Павыч, сперва сам отхлебни. А то Панько, вчера, нас тоже знатным табаком потчевал, Трапезундским… Да только, после такого угощения, мы едва вечным сном не уснули…

— Верно говоришь, — поддержал не по годам осторожного товарища Семен. — Не обессудь, Тарас, но пригуби первым. А уж потом промежду нас больше никаких неясностей не останется.

— Вам же хуже, — пожал плечами Куница-Павыч, и так смачно приложился губами к куманьку, что уже спустя мгновение Лис громко крякнул и отобрал у него посудину.

— Ну, будет, будет тебе… Чай, не бездонная бочка… Надобно ж и меру знать!.. Ну, за упокой души раба божьего Максима. Вечная тебе слава и память, друже Гарбуз. Не скучай без нас.

Правда, какую именно меру запорожец имел в виду, он не объяснил, и теперь вызволять полупустой куманек пришлось Остапу.

— Пусть земля ему будет пухом.

Потом помолчали. Как раз, чтобы успеть произнести мысленно «Отче наш» и «Верую».

— Так вы говорите, — вернулся после того, как был соблюден обычай, к заинтересовавшей его теме Тарас. — Некий Панько усыпил вас всех этой ночью?

— Ну, а чем еще можно объяснить приключившуюся с нами напасть? — пожал плечами Лис. — Если б кто один задремал, а то — все разом. Подмешал что-то в табак, крапивное семя, не иначе.

— А можно мне взглянуть на любую из ваших трубок?

— Зачем это?

— Запах сонного зелья долго хранится.

— Не веришь нам, что ли? — вскинулся Байбуз. — Думаешь: проспали хлопцы, а теперь чудят. Оправдание себе ищут? Так?

— Ну, во-первых, я не кошевая старши́на[19], и вы передо мной не обязаны ответ держать, — серьезно объяснил Тарас. — А во-вторых, неужели вам самим не хочется, чтобы чужой человек, со стороны, подтвердил ваши домыслы? Совсем не гложет сомнение? Нет?

— Ты прав, Павыч, гложет… Еще как гложет, прямо до крови, — кивнул Остап и протянул новому знакомцу свою трубку. — Смотри внимательно. Я в спешке даже не прочистил как следует. Правда, сомневаюсь я, что хоть какой-то запах мог там остаться, после того, как мы в плавнях несколько часов мокли?

— Ничего, ничего… Я умею нюхать…

Куница, или Павыч, как его теперь упорно называли запорожцы, взял красиво вырезанную, но толком не обкуренную трубку, поднес чубук к носу и неспешно вдохнул едва различимый, смешанный аромат. Закрыл глаза, прислушиваясь к собственным ощущениям. Потом, глянул ведовским зрением, нюхнул еще раз и уверенно подтвердил:

— Все верно, братцы. Сон-травы к табаку изрядно подмешано… Да не простой, а злым волшебством усиленной. Нечистое дело.

— Это ты, товарищ, все из пустой трубки унюхать сумел? — недоверчиво покрутил головой Лис. — Что-то мне раньше не приходилось слышать, о таком умении…

— Бабушка моя покойная, царствие ей небесное, знатной травницей была. Научила кое-чему… — выдал часть правды Тарас.

— А-а-а… — понимающе протянул Семен. — Тогда спасибо тебе, успокоил совесть… Чтоб этому Рудому аспиду ни дна, ни покрышки! Чтоб его подняло, да…

— Кстати, а куда он после подевался? Или вы не искали?

— В общем-то, оглянулись вокруг, — ответил Байбуз, — но не увидели. Да и не до него было, самим бы ноги вместе с головой унести. Ордынцы уже за плечами алалакали, да арканы раскручивали…

— Бывает… — понимающе кивнул головой Тарас и больше для приличия поинтересовался. — Куда теперь путь держите?

— Выбор-то у нас не богат, — выразительно пожал плечами Лис. — Здесь бдеть больше нечего, фигура вчистую сгорела… Домой, на Сечь двинемся. Доложим все, чин по чину. А если старши́на решит перехватить басурман, когда те возвращаться станут, и отряд к броду отправит, к нему пристанем.

— А не хотите на следы, оставленные голомозыми взглянуть? Может, что интересное разузнаем? Численность отряда прикинем… Все толковее ваш рассказ будет.

— Дело говоришь, Павыч… Но басурмане могли засаду оставить. Попадем к ним, как кур в ощип, — засомневался Байбуз.

— Нет там никого, — уверенно ответил Тарас и указал пальцем в небо. — Видишь, мой Василий спокойно над фигурой завис.

— И что с того?

— Беркут — птица умная, и хорошо знаком с луками кочевников. Если б там оставался хоть один ордынец, орел кружил бы гораздо выше.

«Спасибо за похвалу, атаман, — хохотнул Василий. — Доброе слово, оно и кошке приятно. А басурман и в самом деле рядом не видать. Быстро убрались. Похоже, очень торопятся… Но осмотреться внимательнее и в самом деле не помешает. Судя по рассказу дозорных, над ними колдун подшутил. Но я никакой магии не чувствую. Вот когда б нам умение Призрака-то[20] пригодилось, друг Куница. Оседлать упругое девичье тело более приятно, чем мощи старого разбойника, но — иногда не так полезно».

«Кто о чем, а вшивый о бане… — отозвалась Галлия. — Все ему упругое тело мнится. Угомонись, птица, не про твою честь… А по поводу магии, не спеши с выводами. Атаман Тарас, если мне будет разрешено заметить, то витает тут что-то, похожее на ауру, что была в деревни мангусов».

«Неужели снова нечисть?! Случайность, или на наш след вышли? Но как, если мы и сами не знали, где окажемся? И зачем? Ведь седло отцовское Босоркун у нас похитил?»

«Наверное, причина прежняя… — предположила Галия. — И значит, опять прав ты, атаман Тарас, — не нашли они в украденном седле того, что искали».

«Получил, тайный опричник? — хохотнул Куница. — В следующий раз следи за тем, что думаешь… Мысль, хоть и не слово, а тоже не воробей. Спасибо, Галя. Обнадежила ты меня…»

А вслух промолвил, обращаясь к запорожцам:

— А этот, Панько, ничем вам не показался странным?

— Да, в общем-то, нет… — задумчиво пробормотал Лис. — Не знаю, ничего особенного. Вонял разве что, как трухлявый пень, поросший поганками. Но с беглыми невольниками и не такое случается. Особенно с теми, которые многие годы просидели в яме. Перестаешь ощущать свой запах, да и привычка умываться пропадает.

— Как же, ничего! — воскликнул Остап. — А нательный крестик?!

— Крестик? — удивленно дернул бровью Тарас. — Что странного может быть в крестике?

— Панько хранил его в кисете с табаком.

— Где-где? — словно глухой переспросил Куница-Павыч, удивляясь еще больше.

— Да в табаке, представляешь?

— Действительно — странно. И как он это объяснил? Или вы даже не спросили?

— Обижать не надо, — проворчал Семен Лис. — Не вчерашние… Конечно, спросили. А он ответил, что мол, идет с басурманской стороны, а там башибузуки[21] символ христианства могут с шеи вместе с головой снять…

— Ну, вообще-то он прав… — кивнул Куница. — Могут.

— Прав-то, прав… Но я только сейчас вспомнил, что за весь разговор он не перекрестился, ни разу. И когда поздоровался с нами, то бормотал слова так невнятно, словно держал что-то во рту.

— Гм, — поскреб подбородок Тарас. — Что ж, похоже, назвавшийся Паньком — не иначе, как басурманский шаман. И благодарите Бога, хлопцы, что сумели от него уйти живыми.

— Все в твоей воле, Господи, — склонил голову Лис. Потом закрыл глаза и зашептал. — Отче наш, иже еси на небеси…

К благодарственной молитве присоединился и Остап.

— Ангел-хранитель мой, ты всегда при мне стой. И днем, и ночью не откажи мне в помощи… — прочитав все положенные молитвы, Семен трижды размашисто перекрестился и вопросительно взглянул на нового знакомого.

— Ты, как я погляжу, в этом понимание имеешь? Верно? И бабушка травница только часть объяснения… Признавайся, мил человек, уж не характерник ли ты, часом?

— Твоя правда, Семен, — не стал отрицать слишком очевидного Тарас. — Есть у меня толика ведовских знаний. Только умение это очень неожиданно на меня свалилось. До сих пор не пойму — в награду, или в наказание.

— Господь ничего не делает зря, парень, — назидательно ответил Лис. — И не нам грешным обсуждать его дела и задумки.

— А многое умеешь? — восторженно поинтересовался Остап, которого, по молодости лет, не волновала разная душевная сумятица. — Я слышал, что характерники язык зверей понимают? Правда? Эх, я бы многое отдал, чтобы хоть раз мысли своего Пайды узнать.

— Мысли? — переспросил, улыбаясь, Тарас. — Ну, это просто. Сейчас гепард думает о том, что из-за глупых человеческих забав он дважды вымок, а обещанной награды все нет и нет. Но он готов подождать, ведь ты раньше никогда его не обманывал. И он тебе верит…

— Дважды? — переспросил Лис. — Один раз — это когда он коней спасал, а второй?

— Наверно, когда русалку на помощь звал… — негромко пробормотал Остап и прибавил. — Я не успел о том случае рассказать. Уснули не только вы с Максимом, меня тоже колдовской сон сморил. А разбудила — бродница. Я сперва подумал: со сна почудилось, а теперь все отчетливей припоминаю, что это именно она мне водой в лицо брызгала.

— А мне водяной подал знак, когда пришла пора вынырнуть… — задумчиво докинул Семен.

— Что ж, думаю, нам тем более стоит вернуться к фигуре, — решительно произнес Тарас. — Чем ближе я окажусь к тому месту, где басурманский колдун свою волшбу творил, тем легче мне будет его силу понять. Вперед, казаки! Поищем как следует проклятого вражину!

И гепард, словно только и ждал этой команды, огромными прыжками бросился к кургану, радуясь возможности хоть с кем-то просто побегать наперегонки.

Глава пятая

Юноша срывал ярость на своем скакуне. Несчастная животина хрипела, прядала ушами и бешеным карьером, надрывая сердце, пыталась убежать от безжалостного кнута, змеиными укусами жалящего круп. Но всадник не замечал ее мучений, в затмении разума продолжая нахлестывать ни в чем неповинную лошадь.

Горечь поражения жгла душу молодого хана. Собственно, вроде бы ничего особенного не случилось, велика беда — не взяли пленных. Сколько их тут было? Трое, четверо?.. Совсем другое приводило юношу в бешенство. Шайтан Панько, или кто он там, не выполнил своего обещания!.. Гяуры успели зажечь сигнальный огонь. И теперь в каждом урусском селении известно, что ордынцы вышли на ловы. Не излитая на вражеские головы, желчь жгла нутро юного хана. И он полосовал и нагайкой аргамака, подсознательно стремясь поскорее оказаться как можно дальше от места своей первой неудачи. А благородное животное от резкой боли било копытами землю и, вытянув шею, в неистовом галопе рассекало грудью степной сухостой.

Остальные воины, вынужденные держаться рядом с повелителем, тоже стали нахлестывать своих лошадей, и вскоре, вполне разумное желание: быстрее уйти от переправы, превратилось в бессмысленную, сумасшедшую погоню. Вот только — кто от кого бежал и кого догонял? Эта ловля призраков растянула чамбул на добрую милю[22], зависимо от резвости и возраста лошадей. Понимая, что в такой безумной скачке они загонят и погубят коней, свое единственное достояние, недавние табунщики возмущенно роптали. Еще немного и кто-то обвинит молодого хана в безумии, а тогда вся эта разномастная толпа, так и не ставшая воинским отрядом, завернет обратно… Хуже позора — и не придумать.

Кучам прошептал про себя несколько слов из Корана и, очень надеясь, что первый, самый слепой и бешеный гнев его высокородного ученика уже поутих, пришпорил свою лошадь, чтоб догнать, роняющего хлопья розовой пены, ханского скакуна.

— Чего тебе?! — окрысился на аталыка Салах-Гирей, когда наставник поравнялся с ним стремя в стремя.

— Не позволит ли, светоч моих глаз, приказать воинам, чтобы они дали роздых лошадям. А то эти собаки готовы загнать до смерти горемычных животных, лишь бы угодить своему повелителю. Но от такого старания только вред. Гяуры не зря придумали поговорку о башибузуке, который в намазе готов лоб об пол расшибить…

Юноша запутался в ливне слов мудрого наставника, которые к тому же слышал через одно, но сумел понять главное: воины ожидают приказа — а, следовательно, остаются покорными и продолжают верить в воинское счастье своего хана! Эта мысль сразу вернула юноше ускользающее самообладание.

«И чего я так взъярился?! — подумал он, успокаиваясь. — Ведь поход только начинается!»

Салах-Гирей взглянул на аталыка и утвердительно кивнул, переводя измученного аргамака с убийственного галопа на легкий шаг.

Кучам немедленно подал условный знак десятникам, и весь чамбул замедлил движение, подтягиваясь и приобретая подобие воинского отряда. А еще чуть погодя, когда дыхание животных стало ровнее и тише, аталык подал еще один знак, приказывая всем остановиться.

Обеспокоенные пастухи-коневоды тут же спешились и принялись обихаживать коней. Заботливо обтирали им потные бока пуками сухой травы, отпускали подпруги, осматривали копыта. Вместе с кумысом каждый степняк впитал непреложный закон Дикого Поля: с добрым конем — домой вернешься, а с увечным — навек в степи останешься.

Пока воины приводили в порядок сбрую и себя, Салах-Гирей отозвал в сторону Кучама.

— Мне, как и прежде, нужен твой совет, наставник, — начал без обиняков юный хан. — Ближайшие селения урусов предупреждены о нас. Значит, люди и сами попрятались, и добро унесли… Что лучше — переждать, пока тревога уляжется, или пробираться в глубь страны? Как по мне, то оба варианта плохи. Долго ждать — нет провианта, а соваться дальше — воинов маловато. Да и какие это воины, — Салах-Гирей махнул пренебрежительно рукой.

— Ну, о еде, мой повелитель, я волновался бы в последнюю голову. Летом степь всех прокормит. Если не дичью, то рыбой. Поэтому, если б не близкий поход Солнцеликого султана, можно бы спокойно ждать своего часа, хоть и до первого снега. Но сейчас лучше поспешить. Если только ты, светоч моих глаз, все еще хочешь нести впереди орды семихвостный бунчук Гиреев. Поэтому я посоветую пробираться дальше. Осторожно, ночью, выслав далеко вперед и по сторонам дозорных. А там — на все воля всемогущего Аллаха! Чуть раньше, или чуть позже, нам подвернется беспечное селение. Ведь гяуры завсегда на «авось» рассчитывают. Уверен: нам даже слишком далеко ходить не придется.

— Очень мудрые и правильные слова, уважаемый учитель, — негромко одобрил выводы аталыка чей-то картавый голос. — А вместе со мной вы проделаете этот путь и быстрее, и проще.

Юный хан с наставником настолько были увлечены разговором, что и не заметили, как на утоптанную лошадьми плешь, вышел давешний неказистый мужичонка, назвавшийся бесом и так уверенно пообещавший Салах-Гирею свою помощь. Здешние травы, хоть и не такие высокие, как на побережье, все еще поднимались выше пояса, и невысокого Панька, сутулившегося под грузом старого седла, до последнего момента укрывали с головой.

Салах-Гирей, как увидел его, даже вздрогнул от прилива ярости.

— Ишак паршивый! Падаль, негодная даже для червяков! — рыкнул едва сдерживаясь. — Ты! Ты… смеешь показываться мне на глаза?! Эй! Кто там! Возьмите его! Жечь огнем! Драть на ремни! Конями разорвать!

Хан порывисто обнажил лезвие ятагана и, совершенно позабыв о прежнем неудачном опыте общения со злым духом, казалось, готов был собственноручно срубить взлохмаченную голову Рудого Панька. Но тот раболепно поклонился и уважительно промолвил, неестественно и страшно выворачивая голову:

— Твое право карать и миловать, сын Повелителя Степи. Но, прошу тебя: умерь свой праведный гнев и выслушай меня сначала… В том, что произошло на переправе, моя вина ничтожно мала. Не провинность даже, а так — глупая легкомысленность. Я не могу утверждать наверняка, но все указывает на то, что у одного из запорожцев, совершенно неожиданно для меня, оказался слишком сильный ангел-хранитель. Очевидно, он и разбудил уже усыпленных казаков. А я, будучи уверен, что все сделано, не проследил до конца. Именно в этом моя вина, и больше ни в чем. Но, уверяю тебя, молодой хан, если доверишься мне еще раз — то не пожалеешь…

— Что?! — затопал ногами юноша. — После того, как запорожцы зажгли сигнальный огонь и переполошили всех на сто верст вокруг, я должен опять доверять тебе? Чтобы мой отряд нашел окончательную погибель в землях неверных? Никогда этому не бывать! Безумец, ты заслуживаешь самое тяжкое наказание и можешь быть уверен: оно упадет на твою голову! Будь ты хоть трижды… шайтан!.. — правда, последние слова Салах-Гирей произнес уже не столь уверенно, наконец-то вспомнив, с кем разговаривает.

— Позволь напомнить тебе кое-что, свирепый и справедливый… — спокойно ответил Рудый Панько, даже не пытаясь освободиться из рук воинов, которые, хоть и с опасением, но повинуясь ханскому приказу, крепко взяли его за локти. — Ведь ты отправился в поход за добычей?.. Так в чем же дело? Возьми ее! Я предлагаю тебе богатое село, которым ты овладеешь без малейшего сопротивления, как самой покорной наложницей. И если захваченные пленники, скот и прочее добро, не удовлетворят тебя — о, надежда рода Гиреев, вот тогда секи мою голову. Ну, что — по рукам? Поклянусь, чем захочешь, — бес призадумался на мгновение и очень серьезно прибавил. — А чтоб мне до скончания веков только по земле ходить и в человеческом облике томиться, если брешу хоть словом…

У всякого ордынца теплеет на сердце, когда он слышит о богатой добыче. Кроме того, юный хан еще не успел позабыть о чародейском могуществе Панька, поэтому он без особого сопротивления позволил бесу уговорить себя.

— Хорошо, Панько-ага, я попытаюсь еще раз поверить тебе, но — клянусь Аллахом, это в последний раз. И если ты обманешь мое доверие…

— Можешь не продолжать, наимудрейший сын своего великого отца, — с едва прикрытой насмешкой прервал Салах-Гирея бес. — Этого не случится. В аду индульгенций нет. И рушить клятву не принято.

— Ты сказал, шайтан… — поднял указующий перст аталык, как бы ставя точку в разговоре. — Мы тебя услышали.

— Да, — кивнул хан. — И где же это село? Как далеко отсюда?

— Всего лишь в каких-то пяти днях пути.

— Пять переходов? — переспросил Салах-Гирей и призадумался. Так далеко забираться в земли неверных он не хотел. В ожидании большого похода слишком мало воинов доверил своему сыну Джанибек-Гирей. — Далековато… Ты уверен, что…

— Вот и хорошо! — довольно воскликнул Панько, распрямляясь совершенно непринужденно и без каких либо усилий, словно и не удерживали его за руки мускулистые нукеры, телохранители хана. — Так далеко от порубежья вас никто не ждет. К тому же, дальше на север начинаются такие пущи, где отряду в пару сотен сабель, затеряться проще простого. Даже если все что ни на есть казаки, ляхи и русичи кинутся вас искать и ловить.

— Что ж, — после достаточно долгих размышлений не слишком уверенно согласился Салах-Гирей. — Попытаю счастья. Но помни: если попытаешься обмануть, я придумаю для тебя такую адскую казнь, что ты себе и вообразить не сможешь.

Во второй раз выслушав столь наивную угрозу, Пасечник Панько криво улыбнулся, но благоразумно смолчал. Он, конечно же, мог заставить этого сосунка повиноваться себе и другим способом, но зачем использовать Силу там, где вполне достаточно обычной хитрости и лести.

— Я велю подать тебе коня… Но, при одном условии, урус-шайтан: ты сейчас же объяснишь мне свой интерес в этом деле… — вмешался в разговор аталык. — Настоящую причину, по которой берешься нам помогать. И постарайся, чтобы я тебе поверил с первого раза. Иначе — клянусь, приложу все усилия, чтоб отговорить хана от сделки пока не поздно! А то и вовсе посоветую: завернуть коней обратно!.. И о своей лютой ненависти к вере христовой лучше не начинай…

— Благодарю за заботу, воин, это лишнее. Я о лошади… Мне на своих двоих, куда ловчее будет, — уважительно, но не подобострастно поклонился Кучаму Панько. — И, если тебе так угодно, объяснюсь. Но, думаю, ты не будешь возражать, что засиживаться здесь — не самое мудрое решение?.. Я ощущаю неподалеку присутствие довольно сильного чародея. Послушайся доброго и дармового совета. Когда ваши кони восстановят дыхание, двигайтесь прямо на север, никуда не сворачивая. Я буду ждать вас в том месте, где ваш хан захочет остановиться на дневку. Вот там и поговорим обо всем более подробно. А для твоего спокойствия сейчас скажу только одно: если все задуманное мною удастся, то юный Салах-Гирей станет живой легендой в исламском мире! И названным братом Солнцеликого султана.

Хан недоверчиво вскинул брови, бросил быстрый взгляд на Кучама, а потом махнул рукой: мол, делай, как знаешь!.. С этими шайтанами только хлопоты одни. Все не как у людей…

А убеленный жизненным опытом аталык, проводив задумчивым взглядом небольшой вихрь, уносящийся прочь, приминая на пути сухую траву и вздымая пыль, негромко произнес:

— Интересно, что же ты, мангус, в этом седле прячешь?

— С чего ты решил, что у него там вообще что-то есть? — удивился Салах-Гирей, с трудом разобрав слова наставника.

— Конь ему без надобности, а со старым, негодным седлом шайтан носится, как пастух с зимним жеребенком. Нет, повелитель, неспроста это. Уж поверь моему чутью. Надо будет обязательно разузнать!.. Помнишь персидскую сказку о джине, заточенном в лампу? Может, и наш шайтан покорится тому, кто сможет его оседлать?.. Не такая уж и глупая мысль, как может показаться сразу. Не такая…

* * *

Разбросанные ордынцами головешки фигуры дотлевали в траве, вздымая вокруг кургана легкую дымку и горькую вонь пожарища. Смола и деготь горят долго, и потушить их не так-то просто. Басурманам надо было заарканить треногу, свалить ее и затащить в реку, а не пытаться затоптать ногами. Тогда она, если б и не перестала сразу дымить, так уплыла б вниз по течению, унося с собой и сигнал тревоги. Все ж в предрассветной мгле дым видно не так далеко, как днем, могли следующие дозорные и проворонить сигнальный огонь, вспыхнувший у Тивильжанского брода. Но бывалые воины тем и отличаются от недавних табунщиков, что сами знают: что и как надлежит делать, а не ждут, пока им прикажут. Задержавшись возле хана, аталык Кучам не успел вовремя перебраться на эту сторону реки, а собирать разметанные вокруг кургана тлеющие остатки фигуры было хлопотно и долго.

Срывая зло, басурмане также разбросали и любовно возведенный казаками шалаш. А, заодно прихватили оставленные в спешке казанок и мешок с припасами. Из всего казацкого имущества на земле, возле кострища, валялся только изгвазданный в грязи и золе кисет, не замеченный или не интересный татарам. В отличие от оседлых турок, кочевые татары не больно привечали зелье, о котором не упоминается в Коране. По причине отсутствия табака во времена пророка Магомета.

Теперь рядом с кисетом, с самым безразличным видом чинно возлежал гепард Пайда.

— Гляньте! — воскликнул Остап. — Это ж, кажись, тот самый кисет, из которого Панько, чтоб его подняло да гепнуло, нас табаком угощал!

Тарас шагнул ближе, но гепард недовольно зарычал.

— Белены объелся, что ли? — возмутился Остап. — Пайда, что за фокусы?! Прекрати немедленно! Что ты, как маленький? Перед людьми меня позоришь. Даже неудобно…

Гепард положил голову на передние лапы и демонстративно отвернул морду, будто враз потерял к кисету всякий интерес, а потом и вовсе отошел в сторону.

— Точно, тот самый, — заверил всех Байбуз, поднимая с земли кисет. — Только затоптан сильно. Видимо, после того, как Панько его выбросил, он не только под сапогами побывал, но и под копытами.

— Покажи! — скорее потребовал, чем попросил Тарас.

— Держи, — удивился такой порывистости нового знакомца Байбуз, но вида не показал. Мало ли какая причина у человека может быть.

Тарас принял от запорожца кисет и бережно вытер с него налипшую грязь.

— Он самый, отцовский… — прошептал негромко.

— Узнаешь вещицу, что ли? — Лис тоже спешился и подошел ближе.

— Моего отца кисет, — подтвердил Тарас. — Вот тут, в углу, видите? Буква «К» улеглась спиной на перекладину «Т». Отец подшучивал еще: мол, лучший герб для дозорного даже придумать трудно. Вся сущность сторожевой службы, как на ладони — взгромоздиться повыше, да ноги задрать.

— И опять таки, у меня не выходит из головы тот нательный крестик… Наверняка не пасечников был… — задумчиво поскреб грудь Остап.

— Тот, что в кисете хранился? — уточнил Тарас.

— Ну, да. Я же рассказывал уже… Когда мы спросили Панька — православный ли он, — так этот сучий сын, крестик из кисета достал. Мне тогда это всего лишь странным показалось, а теперь, думаю, что и крестик у Рудого тоже чужой. Свой, уж точно, в табаке хранить не стал бы, верно?

— Если свой вообще имелся когда-либо… — прибавил хмуро Лис. — Эх, и как мы так опростоволосились…

— Верно, — не менее сумрачно согласился Остап. — И как мы сразу не сообразили? Не зря говорят: если Господь хочет наказать человека, то отбирает у него разум.

— Ну, судя по тому, что вы все остались живы и даже целы — Всевышний вас только пожурил немного, вразумил, так сказать… — шутейно произнес Куница-Павыч, а сам тем временем распустил шнурок и сунул руку в кисет.

— Есть! — воскликнул в тот же миг радостно и вытащил наружу нательный крестик. — Братцы, гляньте! Клянусь всеми апостолами, это моего отца! Значит, жив отец, жив!

«Так вот что спину Призраку жгло! — сообразил Василий. — Ох, и многогрешен был разбойничий атаман, если даже такую малую святость хребтом чувствовал. Прости и помилуй его душу, Господи».

— Не спеши радоваться, парень, — осадил Тараса Лис. — Я не хочу сказать ничего дурного, но с чего ты взял, будто батька твой жив? Крестик-то с живого казака вряд ли бы кто снять сумел…

— Вот именно, — не совсем внятно подтвердил Куница-Павыч. — Отец тоже так думал, когда хотел мне знак подать. Потому что никому, кроме него самого, не пришло бы в голову спрятать крестик в кисет, зашить в седло и — передать вместе с остальными вещами домой.

— Не понятно говоришь… — помотал головой Семен.

— Да, ну как же… — торопливо заговорил Тарас, с той же поспешностью желая убедить и самого себя. — Если казак погибнет, и есть время на погребение, то товарищи похоронят его вместе с нательным крестиком, верно? Верно. Ни одному христианину даже в голову не придет такое богохульство — снять с покойника крестик. Хоть бы тот был из чистого золота и весил изрядно. А если казак завещал реликвию сыну передать, то в кисет, чтоб не потерять, могут и спрятать, да и то — сильно сомневаюсь. Но уж, как не крути, а в кульбаку зашивать все это точно не станут.

— А если похоронить не смогли? Некому было, — и тело нашли басурмане или харцызы? — задумался Остап.

— Глупость говоришь, — отмахнулся от товарища Лис, отвечая вместо Куницы-Павыча. — Эти, конечно, могли б засунуть крестик куда угодно, но уж точно не передали б добро сыну ограбленного ими мертвеца! Я, Тарас, вот чего в толк не возьму. По всему выходит, что Панько Пасечник шел к тебе?

— А что? — удивленно вскинулся Байбуз. — Очень даже… Седло ведь у него и в самом деле с собой было. Только, откуда ты об этом прознал, если вы с ним еще не встречались? Странно, однако?

— Не так все, — отмахнулся Тарас. — Седло отцовское мне товарищ его, казак Иван Непийвода передал. Уже два года как… Только я заглянуть под подкладку не догадался. Вернее, догадался, но только позавчера… А Босоркун его у меня из рук выхватил, и был таков. Кстати, вот вам и ответ: кто на самом деле Панько Рудый. Раз все мое имущество у него оказалось…

— Неужели сам черт?! — всплеснул руками Остап.

— По всему выходит, что так… Либо кто-то очень ему близкий. Родня, так сказать… по бабушке.

— Странная история… — хмыкнул Байбуз. — Но, зачем твоему отцу все эти прятки затевать понадобилось? Неужто нельзя было как-то по-другому весточку домой передать? Менее запутанно?

— Значит, была у него такая надобность, — отозвался, задумчиво супя брови, Лис. — Я не очень хорошо знал Тимофея Куницу, но столь глупо шутить ни один казак бы не стал… А если не шутил, значит, хотел, чтоб весь мир, кроме родного сына, считал его погибшим.

— Это ж каких могущественных врагов надо себе нажить, чтоб самолично — собственную кончину организовывать? — удивленно покрутил головой Байбуз. — Может, за ним тоже черти гнались? Если до сих пор успокоиться не могут? Вот только, чем запорожец сатане так насолить сумел? Интересно…

— Эка невидаль, — не согласился с парнем Семен. — Черти, не черти, а грехи перед панским законом почитай за каждым запорожским товарищем водятся. И никому, кроме кошевого исповедника, о том не ведомо. А иначе, зачем бы на Низовье, всем прибывшим, новое прозвище давали?

— Чтоб равными промежду собой казаки стали, хоть шляхтич, а хоть панский холоп.

— И чтоб ни одна ищейка не смогла разузнать: кем человек в прежней жизни был, — уточнил Лис. — Каждый, принятый в Кош[23], новую жизнь начинает, и только его товарищам по куреню решать — достойный он человек, или ничтожество. Имеет право ряст топтать, или лучше самим утопить его, как слепого кутенка, — от греха подальше и для успокоения совести. Вот и выходит: раз затаился казак, значит, веские причины на то имел. А сыну дал о себе знать, потому как ниоткуда больше помощи не ждет. И только на него одного всю надежду возлагает.

— Вот здорово!.. — восхитился Остап. — Точь-в-точь, как в излюбленной байке деда Карпа!.. — и глядя на недоумевающее лицо товарища, продолжил. — Ну, помнишь, в которой говорится, как казак Иней спускался в ад, чтоб освободить от вечных мук душу своего отца.

— А-а-а… — протянул Лис. — Понял. Только он Инеем уже после возвращения стал. Потому что поседел весь за одну ночь, проведенную в аду. Похоже, — поскреб бритый затылок Семен. — Ты как, парень, в подземное царство заглянуть не собираешься? Компании не ищешь? А то мы радо пристанем, верно, Остап?

— Благодарствую, — поклонился казаку с усмешкой Тарас, у которого при мысли, что отец жив, сразу потеплело на душе и чуточку отлегло от сердца. — Я в ад не тороплюсь. Но, если придется, будьте уверены — казацкой чести не посрамлю. А если и вы мне подмогнете чуток в этом деле, то мы такого жару рогатым зададим, что им от серы тошно станет. Ха-ха-ха…

Вслед за Куницей-Павычем рассмеялись и запорожцы. Только Пайда, на всякий случай, отошел чуть в сторону от молодого ведуна. Зверь хоть и не понимал значение слова «ад», но чувствовал, что место это наверняка, такое же вонючее, как давешний обманщик гость, и не хотел попасть туда даже случайно.

* * *

— А если серьезно? — отсмеявшись и утерев выступившие на глазах слезы, поинтересовался Лис. — Где искать отца станешь? Имеются какие-то соображения?

— Хороший вопрос, — пожал плечами Тарас. — Мне б кто ответ подсказал…

— И все же? — не отставал Семен. — Куда-то же ты направлялся, прежде чем нас встретил?

— Вообще-то я уже говорил: на Сечь ехал. Думал найти Ивана Непийводу. Расспросить подробнее про тот бой, в котором мой отец как будто бы погиб. Где это было, как именно произошло? Видел ли он сам его тру… — Тарас невольно запнулся, — тело?.. А теперь — даже не знаю. Может, Босоркуна сперва поймать? И от него все разузнать… Прав Остап, без нечистой силы тут не обошлось.

— Ловить черта в поле — это по-казацки! — весело воскликнул Лис. — Славное дело! Я с тобой, друг Павыч! Располагай мной, как посчитаешь нужным. Будь мне атаманом… Вручаю тебе свою го…

— Погоди, Семен… — остановил запорожца Тарас. — Прежде, чем произносить слова присяги, послушай меня. Я ведь пока еще всей правды вам не открыл…

— Помочь сыну отца из беды вызволить, святое дело… — присоединился к Лису Остап Байбуз. — А от кого и как — не столь важно.

— Но…

— Мудро сказал, — поддержал младшего товарища Семен. — Поможем. Но, и ты, коль уж решил исповедаться — продолжай. Не останавливайся. Охотно послушаем. Может, и мыслишка путная в голову заглянет…

«А ведь старшой дозора дело говорит, атаман Тарас, — отозвалась Галлия. — Поведай казакам о хоругви архангельской… Слишком большой отряд тебе ни к чему, но еще несколько острых сабель делу не помеха».

«Вот только о нас троих рассказывать не торопись… — вмешался осторожный опричник. — Сохрани в секрете… Не то, чтоб я опасался подвоха со стороны запорожцев, но — береженного и Бог бережет. Нам еще какое-то время личины поносить не в тягость, а для врага — когда он, наконец, объявится, неожиданность…»

«А ты, Галя, что скажешь? — поинтересовался Куница-Павыч. — По поводу личин. Василию хорошо из-под облаков вещать, ему под седлом не ходишь. Ты хоть и недавно к нам присоединилась, но коль уж так случилось, тоже право голоса имеешь».

«Спасибо тебе, атаман Тарас. Большая у тебя душа, если плененного в бою врага вровень с собой ставишь… — после небольшой заминки ответила татарская шаманка. — Скажу: прав царский опричник. Мудрый военачальник всегда часть силы от глаз противника прячет. Только помни: наш настоящий облик не от всех скрыт. Чародей наведенную личину всегда распознает…»

«Ну, мы тоже не лыком шиты, — хмыкнул Василий. — В случае чего набросим друг на дружку еще по одной одежке. Пусть тогда супостат удивляется: кто и зачем одних зверей в других запрятал, ха-ха-ха. Не бери в голову, Тарас, справимся».

«Ладно, пусть будет по-вашему…» — согласился с друзьями казак и, оглядевшись, уселся на траву, жестом приглашая запорожцев, присоединится к нему.

— Тулитесь ближе, други… Рассказ может долгим получиться, умаетесь, стоя меня слушать.

И, дождавшись пока те присядут рядом, Тарас Куница или, как его теперь все чаще называли — атаман Павыч, слово за слово стал пересказывать новым товарищам историю священной реликвии, доверенной его отцу архистратигом небесного воинства — архангелом Михаилом.

Лис с Байбузом слушали внимательно, с трудом удерживаясь от восклицаний, которые то и дело готовы были сорваться с их губ. И только когда Тарас закончил рассказ, Семен произнес озабоченно:

— Трудное нам досталось дело, братцы. На авось хапнуть этот куш не удастся. Хорошенько обмозговать предстоящую баталию требуется. Ишь ты, как оно все завернулось, прямо как гусеница в листок… Стало быть, сам архистратиг православному воинству помощь оказать решил. О-хо-хо… Славно и печально это, хлопцы.

— Ты чего, Семен?! — удивился Байбуз. — Сами небеса на нашей стороне, а ты кудахчешь, словно наседка над цыплятами.

— Цыплята вы и есть, — вздохнул еще удрученнее Лис, доставая кисет и трубку. — Желторотые и пушистые… Неужто стал бы архангел Михаил в земные дела вмешиваться, если б мы своей силой могли с напастью справиться? Вот и выходит, по всему, что ждет нас битва с врагом многократно могущественнее, чем мы думаем. И хоругвь эту — обязательно найти надо. Иначе несдобровать… Вот только… — казак пристально посмотрел в глаза Тарасу. — Все ли ты нам рассказал, атаман? Не обижайся, но поведанная тобой история так и пестрит дырами, да на скорую руку приделанными заплатами.

— Ох, востер ты умом, Семен, — восхитился Куница-Павыч. — Лис, да и только. Лукавить не стану, кое о чем умолчал. Но, клянусь честью, с того боку беды не ждите. А только помощь, в нужную минуту. Ну, а что тайны до самого донышка не раскрываю — не обессудьте, она не только моя.

— Это ты меня, атаман, прости, — повинился Семен. — Язык, он хоть и в голове, рядышком с мозгами вырос, а бестолочь полная. Помело без костей, одним словом… Раз ты атаман, значит, только тебе решать: что остальным надобно знать, а о чем и промолчать не грех. Думаешь, кошевая старши́на обо всем на свете с нетягами да сиромахами советуется? Подставляй шапку… Иной куренной больше тайн с собой в могилу уносит, чем исповедник.

— Верно, — поддержал товарища Остап. — На то он и атаман, чтобы знать и кумекать: что к чему, зачем и когда?.. А наше дело, казацкое: сабелькой помахивай, люльку смоли, да — помалкивай…

— Вот-вот… — тяжело вздохнул Тарас и удрученно добавил. — В том-то и вся закавыка, что кумекать надо… А если все сразу, в одночасье навалилось и ничегошеньки понять невозможно? Тогда как? Разорваться мне что ли? И за Паньком уследить не помешает, и на Запорожье — с Непийводой повидаться тоже — спешно… Что посоветуешь, Лис? Скажи… коль, умнее…

— А чего тут сложного? — пожал плечами Семен. — Ты езжай себе на Запорожье, а мы с Остапом, тем временем постараемся Пасечника Панька выследить и поймать. Уверен: этот черт рядом с басурманами вертится. Одного не соображу: как потом тебе весточку передать? Где нам друг друга искать? Ведь ни того, что тебе Непийвода расскажет, ни куда следы беса заведут, я предсказывать не берусь.

«А я на что? — отозвался парящий в небе Василий. — Скажи казакам, что оставляешь меня с ними. И если надобность возникнет, то либо их к тебе, или тебя к ним, я привести сумею».

— Беркута с вами оставлю… — повторил вслух Тарас. — Василий меня везде найдет. Скажете только: «Ищи Тараса», а сами — следом скачите. Или меня дожидайтесь. Заодно, он вам выследить ордынцев поможет. Ему сверху далеко видать.

— Как же он узнает, что делать нужно? — удивился Семен Лис.

— Да все просто, — улыбнулся Тарас. — Если орел не беспокоится, значит — все в округе в порядке. А заметит опасность — заклекочет, а то и к вам спустится. Поймете, одним словом, не волнуйтесь. А если вам что от него понадобится, машите руками, а потом — и говорите с ним, как с человеком. Только слова выбирайте проще. Ум у птицы все же не человеческий.

«Но, но, атаман… — притворно возмутился опричник. — Не надо мне перья ерошить!.. А то обижусь и улечу… в ирей. Хотя, нечеловеческий ум можно трактовать и в том смысле, что огромный…»

— Ишь ты, — покрутил головой Байбуз. — Еще и орел ученый. Да, хорошо быть характерником. Жаль, научиться этому нельзя…

— Как знать… — пожал плечами Тарас. — Вон, с Пайдой у тебя самого все как хорошо получается. А я, к примеру, только месяц назад еще был свято уверен, что нежить и нечисть существуют только в бабушкиных сказках да суевериях. Даже домового[24] и то ни разу толком не видел… — ведун помолчал, а потом задумчиво прибавил. — И, если честно, друг Остап, не отказался бы сменять все свое умение обратно — на прежнюю спокойную, размеренную жизнь. И чтоб бабушка жива была…

Глава шестая

Что-то было не так! Куница подошел к самому берегу реки и принюхался. Странно, но глаза его не обманывали — ни гарью, ни пороховым дымом в околице Сечи не пахло. И все-таки на душе у молодого ведуна было слишком неспокойно, чтобы совсем не обращать внимания на тревожное предчувствие. Прищурив правый глаз, Тарас попытался окинуть возвышавшуюся на острове крепость колдовским взглядом, но уже в следующее мгновение был вынужден отказаться от своего намерения. Он-то и пользовался этим умением всего пару-тройку раз, а тут были собраны вместе, даже не сотни — тысячи людей, которым по определению не суждено умереть от старости. Из-за такого количества всевозможных знаков и знамений, у него аж голова закружилась. Но то, что самой Запорожской крепости в ближайшее время ничего не угрожает, Куница все-таки сумел разобрать.

— И что ты по этому поводу думаешь? — поинтересовался ведун вслух, обращаясь к изящной, тонконогой кобылке, которую вел в поводу.

— Слишком тихо… — не очень внятно пробормотала в ответ кобылка, неспокойно вертя точеной головой с пышной, золотистой гривой. — Я бы даже сказала, атаман Тарас: тоскливо. Ускакать хочется…

«Прости, я мысленно. Говорить таким ртом слишком трудно… неудобно… — мгновение спустя возник в голове казака голос Галлии. — Чересчур много силы вокруг. Столько всего разного намешано, что и не разберешь сразу. Тут тебе и истовая вера в Спасителя, и откровенное степное шаманство, и нечисть…»

— Где нечисть? — встревожился Куница. — В Сечи?

«Нет, в саму крепость бесам не проникнуть. Там святое место. Искреннее. Меня и то прошибает… А вон там, у излучины, что-то притаилось в воде. И это не русалки, и не водяной… Видишь?».

Тарас взглянул левым глазом на реку и отчетливо разглядел в полутора сотне шагов, за частоколом, в том самом месте, где запорожцы по обыкновению топили приговоренных к позорной смерти преступников, поднимающееся из глубины реки на поверхность мутное, багрово-красное свечение.

— Да, вижу… — подтвердил. — Плохое место. Надо будет сказать отцу Никифору, чтоб отслужил там молебен по загубленным душам и очистил от скверны… Ну, да ладно. За всем не уследишь. Да и некогда. Я пойду в крепость и попытаюсь найти Ивана Непийводу. Сам не понимаю, откуда берется эта уверенность, но явно чувствую: именно он поможет найти моего отца. А ты — жди здесь. По казацкому обычаю — женщинам вход на Сечь запрещен. И то, что ты, Галя, лошадкой обернулась, значения не имеет. Любой характерник вмиг обман раскроет, а тогда нам всем не поздоровится. И если для меня наказание может ограничиться киями, то тебя, как и любую другую девушку, запорожцы казнят без разговоров.

«Сурово… — невольно вздрогнула кобылка. — А если б я была твоей женой?»

— Ну, во-первых, ты мне не жена… — слегка покраснел молодой казак, — и не будешь, поскольку я уже с другой девушкой помолвлен. А во-вторых, это не имеет значения. Женщинам на Сечи делать нечего!..

«За что ж казаки так женщин невзлюбили?»

— Потому, что от вас все раздоры идут. Даже из Рая Адам был из-за Евы изгнан. А о том, что красивая девушка может даже побратимов поссорить, лучше вообще не упоминать. Ну, а войску подобная морока совсем ни к чему. Вот и ввели на Низу такой закон. От греха подальше…

«Жаль. Мне кажется, что когда воин знает, что рядом есть та, которая и раны перевяжет, и за добром приглядит, покуда он отдыхает, ему больше сил для сражения остается. И что помолвлен ты с другой, не беда… — мысли девушки звучали в голове Куницы вроде всерьез, но и с легкой насмешкой. Так, как девушки разговаривают с понравившимися им парнями, мол, понимай сказанное, как хочешь, а правду только я знаю. — У нас, атаман Тарас, каждому мужчине Коран четырех жен разрешает. А такому багатуру, как ты, еще и гарем наложниц завести можно».

— Тьфу на тебя, душа басурманская, — сплюнул в сердцах Куница. — Баба есть баба. Одно на уме. Только ты забыла, что жениться я на тебе смогу, только если ты христианство примешь. Вот. А эта вера многоженство запрещает. Так что не морочь мне голову и жди здесь!.. Ничего не опасайся, конокрадов, как и всех иных воров, на Запорожье нет. Помимо всеобщего презрения, всякий, уличенный в посягательстве на чужое добро, будет привязан к позорному столбу на сутки, и каждый казак волен один раз ударить его по спине кием. Еще не было случая, чтобы кто-то из осужденных выжил. Вот и не воруют… — Тарас помолчал, задумавшись, к чему это он. — Ага, ну вот. А я обернусь так быстро, как только сумею…

«Хорошо, атаман Тарас. Как скажешь…»

— Вот и славно… — Куница поправил пистоли и зашагал к парому.

Немного вниз за порогами, как раз там, где впадает в Днепр неторопливая Томаковка, угнездился высокий остров. Говорили старики, что это не в меру проказливая по весне речка приносила вместе с вешними водами песок и камни и словно в шутку взгромоздила кусок суши посреди быстрого и широкого речища Днепра. Точно так, как порой малые дети, озорничая, делают пакости старшим.

С северной стороны остров омывал пролив Ревун, закрывали от непрошеных гостей два болотистых озера и такой же илистый Чернышевский лиман. А с юга шмат суши огибало неторопливое, но глубокое Речище и очень широкие, раскинувшиеся на несколько верст плавни. Понравился остров запорожцам своей неприступностью, вот и остановились они здесь, после того, как пришлось покинуть, уничтоженный басурманами городок на Хортице. Остров Буцким[25] назвали, а выстроенную на острове крепость — Сечью Томаковской[26].

Обычно в это утреннее время, когда летний зной еще не слишком докучал, жизнь в казацкой крепости бурлила, как кулеш в котле. Все запорожцы находили себе какое-то занятие, откладывая безделье на более позднее, послеполуденное время, когда от жары и сытного обеда станет лень не только заниматься чем-то стоящим, а даже в шинок сходить или в воду окунуться. Но сегодня все было иначе…

В кузницах, где только сейчас и работать, пока в воздухе еще витает остаток ночной свежести, кузнецы даже не разжигали горны, а всего лишь вяло постукивали молотками по холодному железу. А сами казаки то там, то сям толпились небольшими кучками, при этом — без присущего их бесшабашной натуре раскатистого хохота и зубоскальства, а всего лишь негромко переговаривались промежду собой.

Дед Карпо, самый старый и уважаемый кошевой кобзарь, хоть и сидел на своем неизменном излюбленном месте, напротив корчмы Мойши, но тоже перебирал струны бандуры не в залихватском «гопаке» или искрометной «метелице», а так, словно покойника отпевал.

А причиной столь необычного поведения запорожцев был кряжистый седоусый казак, который, опустив гладковыбритую голову и сильно прихрамывая обеими ногами, понуро брел к лобному месту. Казака, обнажив сабли, сопровождали два сердюка. Что делалось только в самых исключительных случаях, чтоб не допустить самосуда над преступником. Хотя вряд ли нашелся бы во всей Томаковской Сечи кто-либо, желающий смерти Ивану Непийводе, несмотря на нелепое и страшное обвинение, которое старый запорожец сейчас нес на своих плечах.

Засмотревшись на зловещую процессию, Куница не заметил, как налетел на другого казака.

— Тю, Куница, ты шо глаза дома забыл? — услышал Куница знакомый голос.

Тарас оторвал взгляд от согбенной фигуры Непийводы и с удовольствием заключил в объятия давнего приятеля Андрея Цыпочку, вместе с которым его принимали в новики.

— Здорово, Андрейка! Забудешь тут… Что у вас случилось? Почему Ивана под саблями ведут?

— Беда, Тарас… — вздохнул запорожец. — Веришь, язык сказать не поворачивается…

— Ну же, не томи.

— Иван… вчера ночью… с пьяных глаз… Остапа Несмачного убил… Побратима своего.

— Брешешь! — воскликнул ведун. — Быть того не может! Ни в жизнь не поверю: чтоб Непийвода мог такое содеять! Ошибки нет?

— Если б так. Все на него указывает… Да что там говорить, — махнул рукой Цыпочка. — Судья уже и приговор вынес. А кошевой утвердил.

— И что присудили?

— Да ты что, Куница, совсем при хозяйстве обабился? — возмутился Цыпочка. — Обычаи позабыл? Сам не знаешь?! А пока Непийвода постоит до вечера у позорного столба, чтоб каждый желающий мог ему в лицо плюнуть.

— Да знаю я… — проворчал Тарас. — Просто подумал, может, старши́на учтет былые заслуги казака. А что сам Иван говорит?

— Клянется, что невиновен… Но на Библии присягу давать отказался. Говорит, что сильно пьян был, а потому до конца не уверен, а раз так — то отягощать душу еще одним грехом не хочет.

— Слушай, а если он действительно невиновен? Это ж не какой-нибудь приблуда, а сам Непийвода!

— То-то и оно… Никому не верится, но слишком уж многое на Ивана указывает. А сам он, когда его нашли, был пьян, как чоп от винной бочки.

— А подробнее?

— От подробностей, Куница, у меня в горле пересохнет…

— Обязательно налью, — пообещал Тарас. — Только давай сперва с Иваном разберемся. Хоть убей, не верю я, что Непийвода мог на казака руку поднять. А тем более — на побратима. Каким бы пьяным он при этом не был. Рассказывай, Андрейка, рассказывай…

— Ну, в общем так… Под утро, еще затемно, дед Карпо поднял шум своей бандурой. Ты же знаешь, он в басурманском плену не только зрение, но и голос потерял, шепчет еле слышно. Но уж если захочет, то и мертвого своим бренчанием разбудит. Первым на переполох подоспели Павло Карапуз и Дмитрий Швырка. Им и поведал дед Карпо, что слышал, как казак казака убил! Старый даже указал, в какой стороне труп искать. Кинулись туда — а там и в самом деле мертвый Остап Несмачный лежит. С ножом Непийводы в спине. Ты же знаешь Иванов нож, другого такого нигде нет. Козья ножка вместо рукояти и окованное серебром копытце. А по упору для пальцев надпись «Храни мя Господи». Спутать невозможно.

— И все? — удивился Тарас. — Заслуженного казака признали убийцей только из-за ножа?

— Знаю, знаю, что ты хочешь сказать… — остановил Куницу Цыпочка. — Нож могли украсть. Или потерял где…

— А то…

— Нет, Иван сам признал, что вчера вечером нож еще был у него. Но и это не самое важное. Кому, как не казакам знать, что в корчме иной раз такое случается, что и не разберешь. Но в кулаке покойника был зажат нательный крестик с оборванным шнурком. А на шее у Непийводы — вместо крестика, еще свежий, не утративший красноты рубец.

— Это серьезнее… — согласился Тарас. — Неужто Иван и в самом деле во хмелю рассудок потерял?

— Похоже на то… — пожал плечами Андрей.

— И все же не верится! Не мог Иван этого сделать, не такой он человек!

— Не горячись, друг, — положил Цыпочка руку Кунице на плечо. — Я ведь еще не закончил… Самая большая беда в том, что дед Карпо хорошо слышал шаги идущих людей, и уже поклялся на библии, что одним из двоих был именно Непийвода. И в этом случае, как и с ножом, подвела Ивана характерная деталь в одежде. Помнишь серебряные рубли, в которые они с Максимом Секачом стреляли на спор со ста шагов?

— Помню. Непийвода тогда выиграл у Максима двенадцать целковых…

— Верно. Десять пропил в шинке с братчиками, а из двух оставшихся смастерил себе шпоры. Вот их звон и распознал дед Карпо.

— М-мм да, — поскреб подбородок Тарас. — Не повезло Ивану. Все супротив него указывает.

Непийвода тем временем уже доковылял до лобного места, и сердюки принялись привязывать его к столбу.

— А чего Иван так хромает? Били? — поинтересовался Куница.

— Да ты шо, Тарас, окстись… Кто ж на Непийводу руку подымет? Его и к столбу привязывать не хотели, все равно никто не ударит и не плюнет… А хромает? Говорит — сапоги жмут…

— Угу… Ну, пойдем к Ивану что ли?

— Зачем? — посуровел лицом Цыпочка, цепко хватая Куницу за локоть.

— Теперь ты сдурел, Андрейка, если решил, что я Ивану бесчестье словом или делом нанести смог бы. Поговорить мне с ним надо. Важно это…

— Так нельзя же, Тарас. Сердюки все равно прогонят.

— Не прогонят. Я волшебное слово знаю… Ты только, это, Андрейка, ничему не удивляйся и не вмешивайся. Даже если тебе мои слова глупыми или странными покажутся. А равно — и поступки. Хорошо?

— Что ты задумал, Куница? — загородил шлях товарищу Цыпочка. — Погибнешь, дурень! И Ивана не спасешь, и сам головой поплатишься!

— Да не волнуйся так, братка, все будет хорошо… Я ж не глупого батьки сын, чтоб на рожон переть.

— Эх, где наше не пропадало, — решительно ударил руками об полы молодой запорожец. — Была, не была! Я с тобой, Тарас! Пошли! Я ведь, как и ты, тоже не верю, что Непийвода каином братоубийцей стал.

— Ты только наперед батьки не суйся, а то все испортишь… Добро?

— Считай, что обзавелся еще одной тенью, — уверил Тараса тот. — Куда пойдешь — я следом. И не обращай на меня внимания. Можешь даже наступить, если для дела понадобится.

* * *

Иван Непийвода, за несколько последних часов потемнел лицом и наверняка поседел бы еще больше, если б и так не был белым, как лунь. А в обычно веселых, насмешливых глазах казака поселилась необъятная печаль.

— Здорово, дядька Иван, — поздоровался с ним Куница, приглядываясь старому запорожцу левым глазом и с радостью отмечая, что нет на нем Каиновой печати. — Как же ты так опростоволосился-то?

— Не виновен я, хлопец… — неизвестно в который уже раз за сегодня, и совершенно безнадежно пробормотал Непийвода.

— А ну, осади! — вскинулся один из сердюков. — Хочешь плюнуть или ударить — это можно… Закон не возбраняет, а лясы точить с татем запрещено.

— Больно надо мне с убивцем разговаривать, — отмахнулся от стража Куница. — Сапоги с него хочу снять…

— Зачем? — удивился Богдан Комар, второй охранник. Рослый и сильный, но не слишком смышленый.

— Ну как же, — охотно объяснил Тарас. — Разве ты, Богдан, не знаешь, что вещи казненного приносят удачу? А Ивановы сапоги как раз мне по ноге будут.

— Почему не знаю? — сделал обиженное лицо Комар. — Конечно знаю… В городах, слыхал, веревка повешенного очень дорого ценится. Вот после казни и приходи…

— Хорош совет… — вытаращил глаза Куница, постучав при этом себя кулаком по лбу. — Друг ты мой сердечный Богдан, а не напомнишь при случае: как на Сечи поступают с теми, кто своего товарища убил?

— Знамо как, — степенно ответил тот. — Хоронят вместе с убитым, живьем под гроб покойника положив.

— Ну, и как я потом, по твоему совету, после казни из могилы сапоги достану? Соображение имеешь?

— Незадача… — согласится тот и усмехнулся, довольный собственной догадливостью. — Так вот зачем ты их с него заранее снять хочешь. Ох, и хитер ты, Куница! А с виду и не скажешь…

— Ты, Богдан, тоже неплохо простачком прикидываешься… — грубовато подольстился к недалекому сердюку Куница. — А сам как легко меня раскусил?.. Так что, не возражаешь: я возьму обувку?

— Бери, — махнул рукой разомлевший от похвалы Комар. — Разговаривать с татем нельзя, а раздевать его никто не запрещал. Эх, вот незадача. Почему мне первому в голову не пришла мысль добрыми сапогами разжиться?.. Может, поделимся?

— Это как? — изумился Куница. — Тебе левый, а мне правый?

— Можно и наоборот…

— А много ли толку в такой обновке? Кому, кроме одноногого калеки один сапог в прибыток станет? Или ты в ближайшей битве рассчитываешь ногу потерять? К ворожее ходил? И что она тебе предсказала? Какую именно ногу тебе отрубят? Или ее ядром оторвет?..

— Тьфу-тьфу-тьфу! Типун тебе на язык, Куница! Скажешь же такое… Аж жаром проняло!

— Нет? А я было подумал… Ну, ладно, тогда я вот что предлагаю… — не стал спорить с сердюком Тарас. — Чтоб по справедливости… Я возьму сапоги, все-таки тебе они малы будут, а мне — как раз впору, а на твою долю придутся серебряные шпоры. Годится?

— Годится… — повеселел Комар.

Не теряя больше ни минуты, а то вдруг сердюк еще что надумает или передумает совсем, Тарас присел у ног Непийводы и быстро стащил с приговоренного к смерти казака оба сапога.

— Благослови тебя Пречистая Дева, парень… — облегченно вздохнул тот, недоуменно взирая на свои, покрученные и побелевшие от недостачи крови, пальцы ног. — Ума не приложу, что с ними случилось. Но жали изверги так, что я уже о казни, как об избавлении от мучений думал. Не казацкая обувка, а истинно испанское приспособление для пыток.

— Мужайся, дядька Иван, теперь все хорошо будет… — быстро шепнул взбодрившемуся запорожцу Тарас и отступил раньше, чем сердюк успел открыть рот.

— Разговаривать…

— Забудь, Богдан, — подмигнул насупившемуся Комару ведун. — Пойду обновку примерять. Если окажется впору — вечером с меня магарыч. Приглашаю… Заодно и шпоры заберешь.

— Добро, — кивнул тот, озабоченно поглядывая на серебряные украшения сапог. — Не забудь только…

Но Куница уже его не слушал, шагая прочь и увлекая за собой Андрея Цыпочку, так ничего и не понявшего из разыгранной перед ним сцены.

— Куда ты спешишь? — попытался вырваться из рук Тараса тот. — Мы же ничегошеньки не сделали! И зачем тебе Ивановы сапоги? Я как-то раньше не замечал за тобой такой страсти к наживе.

— Терпи, Андрейка. Я еще не до конца уверен, но думаю, что именно в сапогах мы и найдем ответ на один из вопросов. Только, наши с тобой голоса будут слишком тихие на Кошевой Раде… Поэтому, Цыпочка, дуй за отцом Никифором и тащи его в наш курень. А я тем временем куренного атамана подготовлю. Вот когда они оба свое слово на защиту Непийводы выскажут, шансов на то, что его услышат, будет гораздо больше.

— А если поп не пойдет? Они ж в церкви Остапа отпевают…

— Скажешь: дело жизни и смерти! А упираться станет — тащи за шиворот! Под спасение собственной души, прошу! Нам в бирюльки играть некогда, вот-вот похорон начнется!..

Глава седьмая

— Ой, люди добрые! Вы только поглядите, что деется! Совсем девки стыд потеряли! — завопила какая-то тетка, едва завидев Степана с Оксаной, словно ее в одно место шилом ткнули. Аж перекособочилась вся. — Одна, в чужом доме хозяйничает, словно мужняя жена! А вторая — ни свет, ни заря из лесу на лошади с казаком едет!

Она встала посреди улицы, аккурат напротив корчмы, картинно уперев руки в боки. При этом, победно озиралась, словно призывала все село в свидетели столь неблаговидного поведения упомянутых девушек.

— А тебя, Мотря, завидки берут, да?! Никто кривобокую не то что замуж, на сеновал не поманит, вот и разоряешься почем зря. Да?

Мать Ребекки словно выросла у калитки. Поскольку еще мгновение тому там никого не было.

— Что ты сказала, жидовка пархатая?! — взвизгнула Мотря.

— Тихо, бабы, — не повышая голоса, проворчал Степан. — А то обоих нагайкой поперек основы перетяну. А потом атамана сельского кликну. Он вам еще и от себя добавит. Совсем сдурели или заняться нечем?

Мотря дернулась. Пару раз открыла рот, словно рыба, выброшенная на сухое, но так и не отважилась что-либо сказать. С запорожцем не поспоришь. У них с женщинами разговор короткий. Чуть что не так — сразу за нагайку берутся. Еще и шутят: «Пса и бабу не перебрешешь».

— Степан? — узнала побратима Куницы тетя Циля, старательно отводя глаза от пыльной, изгвазданной травяным соком, одежды девушки. — Ты как здесь? А Тарас где?

— Тарас на Запорожье подался, а меня вот случай задержал, — он указал подбородком на притихшую в его объятиях Оксану, ее даже на вопли Мотри не оживили. — Мы ее у харцызов отбили. Тарас велел домой отвезти. Да и приглядеть тут за всем. Пока его не будет…

— Беспокоится? — улыбнулась тетя Циля.

— А то… — кивнул Небаба. — В прошлый раз инквизиция была. Теперь — харцызы. А чего завтра ожидать? Так и сказал: «Езжай, побратим, в Михайловку и береги моих пуще глаз!»

— О, Степан! Здоров! — привлеченный шумом, высунулся на улицу с подворья и шинкарь. — Ты откуда здесь взялся? Тарас тоже здесь?

— Тарас уехал на Запорожье, — засопел Небаба, но все еще спокойно. — А я вот Оксану домой везу. Натерпелась бедняжка страху, не всякому мужику под силу. А потом к Ребекке наведаюсь. От мужа весточку передам. Кстати, я у Куницы в хате ни разу не был, не укажете, как туда проехать?

— Чего там указывать, — усмехнулся Ицхак и ткнул пальцем вправо от Степана. — Вон она, как прыщ на лбу торчит. На самый пригорок Тимофей свою хату вытащил. Только зачем туда ехать? Поставишь коня у нас… — он получил чувствительный тычок от жены в бок и быстро поправился: — … у Кожухов, а сам тропинкой и чеши в гору. А после вечери и к нам заходите. Вместе с Ребеккой. Посидим, погуторим…

— Спасибо за приглашение, дядька Ицхак, — едва удержался от смеха Степан. — Обязательно загляну в гости. Может, даже к обеду управлюсь… — и пришпорил коня, чтоб не дать болезненно скупому тестю побратима времени собраться с мыслями и ответить.

* * *

От сплетенных умелыми женскими руками венков и букетов, калитки и ворота в каждый двор синели васильками, багрянились маками, белели ромашками, желтели купавкой. А круглобокие коробочки мака, спелые колосья овса, ржи и пшеницы, придавали всему этому буйству красок спокойную торжественность и пышность щедрого застолья.

Возле дома Кожухов Степан осадил коня и соскочил на землю. Повод хотел передать девушке, но увидев, что та и сама едва держится, намотал его на луку седла и пошел снимать запорный брус с ворот.

На возню из окна выглянула худощавая женщина, присмотрелась, тихо охнула и заспешила навстречу, то прижимая руки к груди, то поднимая их к лицу.

— О, Господи! Что с тобою, доченька?! — бросилась к Оксане. — Да на тебе лица нет. Что с нею приключилось, пан казак?!

— Испугалась она… — пробормотал Небаба. — Очень сильно испугалась. Вроде, как отошла немного, а теперь — вижу, снова страх ее в плен взял, — и едва успел подхватить на руки, валящуюся наземь девушку. — М-да, видно успела нечисть порчу навести. Надо бы, матушка, поскорее этот сглаз с нее снять, а то со временем, только хуже будет.

Женщина поспешила к дочери, и попыталась привести ее в чувства, но та была, как тряпичная кукла. Только что дышала.

— Господи Иисусе, да что ж за напасть такая?.. — перекрестилась мать. — Придется за старым Вересом бежать. Аглая ведь померла на Иванов день. Теперь только он испуг или порчу снять может… — объяснила Степану.

Потом выглянула на улицу и позвала какого-то мальчугана, что попался ей на глаза:

— Иванку! Сбегай, дитятко, к деду Вересу. Скажи: тетка Одарка просила прийти… Передай: Оксане нашей плохо. Сомлела…

Хлопец крутнулся на одной ноге и стремглав бросился в дальний конец села.

— А чего это мы стоим посреди двора? — продолжила так же громко Одарка, словно боялась замолчать и впустить на подворье тишину.

— И то верно, — согласился Небаба. — Надо бы Оксану в дом занести. Разрешите?

— Гостям в нашей хате всегда рады, — немного невпопад ответила та. — Извините, пан казак, не знаю: как вас звать-величать?

— Крестили Степаном, прозывают Небабой. Я — Тараса Куницы побратим. Приехал Ребекке весточку передать…

— А где ж вы мою Оксанку… — тетка Одарка запнулась, подбирая слова, — встретили?

— Может, все же в хату зайдем? — спросил Степан. — Мне не трудно ее держать, она стройная у вас, легкая… — парень смутился немного. — Но зачем оповещать все село о том, что с девушкой приключилось? Хотя, я так понимаю, что на завтра и так все всем известно станет…

— Да, да, конечно, — засуетилась тетка Одарка. — Входите, пан казак.

Она пропустил Небабу вперед, придерживая дверь.

В небольших сенях не было ничего, кроме кадки с водой и развешанной на колышках упряжи. Одна дверь из сеней вела на кухню, другая в горницу. Переступив порог комнаты, Степан повел глазами по стенам и, увидев в правом углу небольшую икону Пречистой Девы, чуть склонил голову. Удерживая девушку на руках, перекреститься он не мог.

У окна стоял широкий стол, возле него у стены, дубовая скамья с перилами, а с другого боку — два резных табурета. В противоположном углу примостилась широкая кровать с аккуратно сложенными подушками и перинами, застеленная куском белого полотна с вышитыми по долу мальвами. Рядом — большой сундук, в котором хранился, наверное, весь домашний скарб вместе с Оксаниным приданым… Слева от двери, из общей с кухней стены, выдавалась печь, а рядом с нею — висело несколько полок с праздничной утварью.

Долго не разглядываясь по светлице, Степан уложил Оксану на сундук.

— Присаживайтесь и вы, пан казак, — пригласила его хозяйка. — Наша девка еще не просватана…

Степан улыбнулся и присел на лавку. Чтоб обозначить, так сказать. Вот ведь бабы!.. Дочь едва живая, а они все об одном заботятся.

— После посижу, а сейчас коня гляну…

— Сама, — метнулась к дверям Одарка, которой непременно нужно было найти себе занятие. Но выйти не успела. Наружная дверь резко отворилась, и густой бас загрохотал на всю хату:

— Ну, где тут больная? Чего у вас приключилось, что старым ногам покоя не даете?

Вслед за этим ливнем слов, послышалось громкое топанье, и в комнату вошел… небольшой, сухонький старичок. Он был такой маленький, что Степан невольно взглянул еще раз на дверь, ожидая, что из них появится настоящий хозяин столь показного, воистину дьяконского голоса.

— А это что за казак на меня глаза таращит, как жаба с болота?! — загудел снова дедусь, подошел к Небабе и очень крепко пожал ему руку. — Жених? Любо, любо!.. Давно, Одарка, пора твоей красавице замуж… Шестнадцатый год уже девчонке, если я со счета не сбился. Совсем заневестилась, — и, не дожидаясь ответа, шагнул к девушке. — Так что там, с тобой, красавица? С милым поругалась, или матушка замуж не велит?

В движениях дедушки было столько молодецкого задора и огня, что Степан и сам невольно почувствовал, как куда-то уходит усталость от долгой дороги, и в тело возвращается сила.

— Угу, понятно… — проворчал старичок недовольно и сунул что-то Оксане под нос.

Девушка не ответила. Да и не могла… Ибо хоть и очнулась, но от всего пережитого у нее все еще дергались губы, и Оксана только со страхом таращилась на знахаря.

— Вот как… — протянул знахарь. — Похоже на сильный испуг. Придется воск выливать… Ты вот что, суженый-ряженый… Или иди во двор покурить, или сядь где-то в уголке и не вертись под ногами! — прикрикнул недовольно на парня, который встал за плечами и глазел, как он достает из наплечной сумки разные непонятные принадлежности.

Здесь были и сальная свеча, и выщербленная миска, странно расписанная по каемке и на донышке. К этому добавились манерка с бесцветной жидкостью и несколько пучков сушеных трав.

Сперва знахарь зажег свечу, налил в миску свяченой воды, всыпал туда немного какой-то травы, дал все это девушке в руки и приказал держать над головой. Позже вытащил из сумки кусок воска, чашку и вышел на кухню. Не было его каких-то пару минут, после чего он вернулся в комнату, быстрым шагом подошел к Оксане и тихо сказал:

— Думай о том, чего ты испугалась, — а сам тихо-тихо и быстро-быстро что-то зашептал и вылил расплавленный воск в воду в миске, которую девушка по-прежнему держала у себя над головой.

Закончив шептать заговор, дед Верес затушил огарок и взял у Оксаны миску.

— Вот и все, деточка, — сказал ласково, — теперь тебе станет лучше.

Степан подошел к нему и с любопытством заглянул в миску. Выливание воска на испуг проводилось часто, особенно детям, поэтому парень знал, что форма слитка должна указать на причину страха. И не ошибся. С миски на него лукаво косилась чертячья рожа, образовавшаяся из застывшего воска. И Степану даже показалось, что изображение вдруг подмигнуло насмешливо и на мгновение высунуло язык.

— Вот это да! — не удержался от восклицания Небаба. — Да чтоб мне первым вареником задавится! Черт! Ну, точь-в-точь! Как на иконах малюют…

Знахарь посмотрел на изумленное лицо парня и сам заглянул в миску.

— Чего только не деется на свете божьем, — сказал тихо и перекрестил восковую маску. — Раньше такое диво только в Купальскую или Рождественскую ночь приходилось видеть, а теперь и на Маковея узреть сподобился.

Потом аккуратно достал сгусток из воды, положил на тряпицу, присыпал сверху сухим листом, отчетливо пахнувшим на всю горницу мятой. Завернул и сунул себе за пазуху.

— Потом уничтожу, — молвил негромко и спросил. — А мне никто ничего объяснить не хочет?

— Я скажу, дедусю, — отозвалась Оксана. Хоть и слаб еще был голосок, но выглядела девушка значительно бодрее. Даже румянец на щечки вернулся. Видно, на пользу пошла ворожба. И прибавила твердо. — Только пусть казак сначала из хаты выйдет… При нем говорить не стану.

— Ишь, чего удумала!.. — ударила руками об полы Одарка, что только вошла и ничего не поняла. — Гостя из хаты гнать? Сперва лежала, как неживая, а глаза открыть не успела — чудить начинаешь?

— Не шуми, Одарка, — цыкнул на нее знахарь. — Так надо. А казаку не помешает на коня глянуть.

— Да чего там глядеть? Я уж сделала все… — растерянно пробормотала Одарка.

— Ну, надо, так надо, — усмехнулся хозяйке Небаба. — Я же не насовсем уйду. И не надейтесь. Покурю во дворе и вернусь. Вы даже стол накрыть не успеете… — и, под одобрительный хохоток деда Вереса, вышел в сени.

* * *

— Одарко, может, тебе тоже, того… лучше с гостем? — как бы невзначай заметил знахарь.

Но та, не говоря и слова, прошла в комнату и присела у изголовья дочери с таким видом, что любому стало понятно: отсюда ее вынесут только вперед ногами.

— Ладно, сиди… — разрешил дед Верес. — Но чтоб, ни гу-гу. Говори, красавица: чего поведать одному мне хотела?

— Гадали мы с девчатами… — все еще опасливо поглядывая на двери, начала Оксана. — На суженого…

— Не вы первые, — пожал плечами ведун. — И что в этом такого страшного? Каждый год девки гадают… И не только в Иванову ночь. На Андрея, бывает, еще и не такое узреть случается.

— А то, — голос девушки немного окреп. — Что лицо мне в венке показалось, точь-в-точь, как у этого казака, что от оборотня меня спас. Вот…

Одарка только охнула.

— Какого еще оборотня? — проворчал старик. — Померещилось тебе, пока без сознания свалилась? Видел я дурных девок, но ты Оксанка всех перещеголяла. Мало ли чего показаться могло? А если даже и так? Тьфу на тебя еще раз! Вот скаженная. И мне старому памороки забила!

— Кровь текла ему по лицу… — не обращая внимания на слова старого знахаря, прошептала девушка. — И сам он как неживой был.

— И опять ты глупости говоришь, — рассердился дед Верес. — Не каждому ведуну дадено будущее зреть, тем более — толковать, а ты вон куда повела. Забудь!.. Казацкое дело без крови не бывает. Воин возле смерти денно и нощно ходит. А о ранениях я и вспоминать не хочу. Сладится что промежду вас, если гаданию веришь, — совет да любовь. Но тут я тебе не подмога. Позабыл уже, когда за девками бегал… или — они за мной? — словно призадумавшись, хмыкнул знахарь. — Это больше по женской части. Матушка лучше объяснит. Верно, Одарка?

— Отстегать крапивой по одному месту, мигом все болячку пройдут, — насупилась мать. — И любовь, и слабость. Казацкая нагайка тоже хорошо лечит. Может, гостя нашего позвать? Ей, Степан!

— Мамо, не позорьте! — как ошпаренная подхватилась Оксана. Но слаба еще была. Пошатнулась, опять побледнела и села без сил обратно на сундук.

— Что ты, что ты, доченька… — обняла ее мама. — То я так, сгоряча, брякнула. Шутейно…

— Звали? — сунулся в хату Небаба.

— Звали, — подтвердил дед Верес. — Все тревоги остались позади. Теперь ты нам расскажи, что за оборотня девица поминает?..

— Так рассказывать особо нечего, — пожал плечами Степан. — Увидели всадника, что от села поспешал с большим свертком поперек конского хребта. Окликнули. Он удирать стал. Догнали… наши стрелы, а потом и мы сами подоспели. Развернули холст, и нашли Оксану.

Одарка опять охнула.

— Ну, собаке и смерть собачья, — сурово насупил брови дед Верес и наказным тоном продолжил. — А ты, Одарко, и ты, Оксано, не забудьте, за здоровье казаков помолится в воскресенье. Вовремя они успели. И главное, ангела-хранителя поблагодарить не забудьте, за то, что помощь позвал. Ну, а пока, мечите на стол все, что в печи есть. Надо дорогого гостя от души чествовать. Благодарность человеческая тоже Господу нашему угодна.

И пока мать стояла, растерянно вытирая фартуком и без того чистые руки, Оксана, что уже почти полностью ожила, бросилась накрывать на стол.

Пока Небаба с дедом Вересом умывались, девушка принесла горшок дымящегося борща и полную миску гречаников. Отдельно — гарнец густой сметаны. Нашелся к праздничному столу и кувшин сливянки. Запахло так, что слюна сама потекла…

За казаком и старым знахарем ухаживали, как за маленькими детьми. Разве что из ложки не кормили. И только когда все было съедено и выпито, дед Верес позвал Небабу.

— А пойдем-ка, проводишь меня. Хочу еще тебя кое о чем расспросить…

— Охотно, — вскочил тот, понимая, что пора и честь знать.

— Я с вами, — крикнула им вслед Оксана и, торопливо выскочила во двор, опасаясь оставить ведуна наедине с казаком. Мало ли что он ему сболтнуть может? Но зря опасалась. Дед и не собирался встревать между ними. Так и не спросив ни о чем, пригласил к себе в гости, взял со Степана обещание непременно зайти, чинно раскланялся и шагнул за ворота.

Оксана, сама того не ожидая, оказалась одна рядом с Небабой.

«Вот не было печали, — выругался про себя Степан. — Только взбалмошной девчонки мне для полного счастья и не хватало».

Вообще-то он лукавил, ощущая непонятную радость от того, что девушка рядом, но растерянность, которая возникала при ней, раздражала парня. А еще почему-то совестно становилось перед далекой, но наверняка думающей о нем, и ждущей возвращения, черноокой красавицей Аревик.

«Что бы ей такого сказать, чтоб и не обидеть и заставить уйти?».

Но Оксана, непостижимым женским чутьем уже ощутила свою власть над молодым казаком, поэтому только глазами сверкнула, развернулась, так что взвился подол и, сделав озабоченное лицо, ушла в хату.

«Вот, незадача, — потер подбородок Степан. — Влюбилась девка, что ли? Или мне мерещится только? Ладно, засиживаться не буду. Попрощаюсь, да и пойду к Ребекке. Отобедать, как велел дядька Ицхак, я уже успел, — усмехнулся невольно. — Осталось только о коне договориться. Чтоб приглядели за ним, значит, покуда вернусь…»

— Степан! — окликнула его тем временем с порога тетка Одарка. — Где ты там? Иди к нам.

Предчувствуя подвох, Небаба осторожно, словно в холодную воду, вошел в хату.

А тут его уже ждали. И только Степан переступил порог, навстречу вышла Оксана, неся на вытянутых руках что-то белое.

— Прошу моего спасителя, принять, — поклонилась низко. — В благодарность и от всего сердца.

Небаба потянулся было рукой к затылку, но опомнился, смущенно кашлянул и взял из рук девушки новую сорочку. Было во всем этом, что-то не совсем правильное. Но что именно, от растерянности и избытка чувств Степан так и не смог сообразить.

Глава восьмая

Куренной атаман уманцев Терентий Копыто сидел на скамье перед куренем пасмурней самой грозовой тучи и нещадно дымил длинной трубкой. Время от времени сплевывая горькую слюну в горку пыли, которую мимоходом нагреб возле себя босыми ступнями. Ни для кого не было секретом, что Копыто души не чаял в Непийводе и, где только мог, ставил умелого запорожца в пример всем новикам. Вот и грустил атаман, все больше впадая в тоску и уныние от понимания собственного бессилия. Попал бы товарищ в плен, атаман из кожи б вывернулся, а придумал, как его из неволи вызволить. Но против общества и закона не попрешь…

— Челом тебе, батька! — поклонился куренному Куница.

— И тебе не хворать, сынаш… — тяжело взглянул на молодого казака Копыто. — Давненько тебя на Низу не было видно. С чем пожаловал? Товарищей проведать, или службу нести?

— Отца ищу…

— Отца? — переспросил куренной. — Так, говорили мне: погиб Тимофей… Или нет? Неужто брехали?

— Вот я и хотел подробнее расспросить обо всем Непийводу. Ведь это он, в том последнем для отца бою был с ним рядом.

— О-хо-хо… — вздохнул Терентий Копыто. — Натворил делов наш Иван. Боюсь, что теперь уж только на том свете поговорить с ним удастся. Как он мог? Как он мог?.. А все проклятый хмель! Скольких братчиков сгубил ни за понюх табака. Стерегись зеленого змея, Тарас, пуще бабы стерегись.

— Погодите, батька Терентий, хоронить Ивана. Не виновен он в убийстве Остапа Несмачного.

— А я разве говорю, что виновен? Все горилка треклятая… Небось, померещилось что-то с пьяных глаз, вот и ткнул ножом. Только для казацкого закона это ничего не значит. И платить за глупость самым дорогим придется. Жизнь за жизнь…

— Да погодите вы! Кто о чем, а вшивый о бане! — Тарас от волнения забыл о почтительности, за что тут же получил чубуком люльки по лбу. — Ой! Простите, батька… Оговорился я. Но невиновен Непийвода! Совсем не виноват! Не убивал Иван Остапа! И близко его там не было! Другого убивца искать надо!

— Понимаю, — сочувственно кивнул куренной. — Мне тоже не верится… Но, ничего не попишешь, все на Непийводу указывает. Не отстоять нам, хлопче, Ивана…

— Ну, и зачем ты меня сюда притащил, ирод окаянный? — густым басом, словно в пустую бочку, загудел рядом отец Никифор. — Где горит? Кого тут спасать надобно?

— Отпели уже? — увидев одного из кошевых попов, угрюмо спросил атаман. — Значит, скоро казнь…

— Нет еще… — проворчал отец Никифор. — Вот, халамыдник, прибежал в церковь, уцепился в рясу и потащил меня сюда. И ничего толком объяснить не может. Талдычит лишь, что спасать кого-то надо. Сейчас же говори толком, харцыз, не то прокляну, Христом Богом клянусь!

— Его спрашивайте… — Цыпочка облегченно ткнул пальцем в Куницу и отступил в сторонку. — Он лучше скажет…

Теперь на Тараса уставились оба — куренной и поп.

— Я могу доказать, что Непийвода не виновен. Остапа убил кто-то другой… — Куница говорил медленно, стараясь веско произносить каждое слово, чтобы смысл сказанного быстрее дошел до сознания священника и атамана. И, похоже, достиг цели. Некоторое время оба задумчиво молчали, потом переглянулись и, не сговариваясь, одновременно отрицательно мотнули головами.

— Старый Карпо не мог ошибиться, — промолвил отец Никифор. — Он каждого казака в Сечи по шагам узнает. А уж Иванов серебряный перезвон и подавно ни с чем не спутать. Кстати, а чего это ты его сапоги под мышкой носишь?

— Так, чтоб перезвон послушать… — невнятно буркнул Куница. — У вас, батька Терентий, с Иваном, кажись, один размер ноги. Не хотите примерить?

— С ума сошел, сучий потрох?! — мигом вскочил атаман со скамьи? — Ты что мне суешь?! Запорю!

И так страшен он был в своем гневе, что даже отец Никифор отшатнулся, но быстро пришел в себя и шагнул между куренным и молодым казаком.

— Угомонись, Терентий… Хлопец не дурного отца сын, чтоб подобную гнусность тебе предлагать. Ведь по глазам видно — задумал что-то.

— Все равно не стану… — немного успокаиваясь, проворчал атаман.

— А и не надо. У меня нога тоже не из маленьких…

С этими словами поп взял из рук Тараса один сапог и попытался в него обуться.

— Не лезет… — пробормотал удивленно. — Странно. А с виду, вроде должны быть впору.

Отец Никифор приложил подошву к ступне и опять хмыкнул.

— Ну да. Вот же, самое оно — мой размер. Даже с запасом. Дай-ка другой примерить…

К тому времени куренной немного остыл и стал с интересом приглядываться к действиям попа. И когда тот не смог и второй сапог натянуть, протянул руку:

— Попробую…

Но и у него ничего не вышло.

— Быть того не может, — удивился Копыто. — Мы же с Иваном не один раз, бывало, сапогами менялись.

— Ну, вьюнош востроглазый, — обратился к Кунице поп. — Теперь расскажешь, в чем секрет?

Вместо ответа Тарас сунул руку в голенище, немного пошуровал пальцами внутри сапога и вытащил оттуда какой-то подковообразный серый комок.

— Что это? — протянул ладонь отец Никифор, а куренной сам полез во второй сапог.

— О, и тут тоже самое есть! — воскликнул немного погодя, вытаскивая наружу странную находку. — Что это такое?

— Хлебный мякиш… — ответил поп, к тому времени успевший рассмотреть непонятную подкову, задумчиво поглядывая на Куницу. — Хитро… Как догадался?

— Иван сильно хромал на обе ноги и жаловался, что сапоги жмут…

— Верно, — кивнул головой священник. — Я тоже слышал. Да только внимания не обратил. Как-то не до того было.

— О чем это вы? — вмешался куренной атаман. — Говорите внятно.

— Видишь ли, Терентий… — степенно оглаживая бороду, промолвил отец Никифор, — этот хлопец сумел узреть то, что не только мы с тобой, но и все Товарищество проглядело. А потому приговорило совершенно невиновного человека, не только к смертной, но и позорной казни. Вот оно как получается. Не Ивана слепой Карпо признал, а только его сапоги… Которые, пока пьяный Непийвода в корчме валялся, кто-то другой носил. А что был тот человек Ивана пожиже, то пришлось ему, чтоб обувка на ноге не болталась, подложку сделать.

— Но почему из хлеба?

— Торопился убивец. Опасался, что Иван очнется раньше и пропажу заметит. А чего в корчме всегда под рукой в достатке? То-то же. Но именно спешка, благодаря сметливости Куницы, каина этого и подвела. Когда бандурист гвалт поднял, он, надевая сапоги на Непийводу обратно, впопыхах о мякише позабыл.

— Складно выходит… Но что-то не слишком убедительно.

— Отчего же. Вот ты стал бы совать себе в обувку, которая как раз по ноге, что-то существенно уменьшающее ее размер? Так, чтоб ходить мешало. Глупо, правда?

— В общем, да… — согласился куренной. — А как все остальное? Нож, нательный крестик?

— А ты сам головой подумай… — усмехнулся отец Никифор. — Теперь, когда с сапогами разобрались, у меня словно полуда с глаз упала. Что нож… Поспрошаем у тех, кто в то время в корчме был, и я уверен, обязательно отыщется казак, который припомнит, как Иван просил одолжить ему нож, так как свой задевал куда-то.

— Это, ладно. А крестик?

— Удивляюсь я тебе, Терентий… — осуждающе хмыкнул священник. — Ты же запорожец, а не деревенская баба. Часовых басурманских не раз собственноручно снимал. Вот и скажи мне, много ли тебе доводилось зреть врагов, которые, когда им одной рукой всаживают нож под левую лопатку, а другой зажимают рот… Крика же дед Карпо не слышал?! Так вот, многие ли исхитряются прожить достаточно долго, чтоб успеть повернуться лицом к врагу, вытащить у него из-под рубахи нательный крест и сорвать себе на память?

— Ни одного, — сморгнул атаман. — Ах, ты ж, дьявол, как же я сразу-то не сообразил? И впрямь пелена какая-то глаза застила. Так чего ж мы сидим? Надо бежать, Ивана освобождать!..

— Вот как раз теперь, торопиться незачем… — остановил его поп. — Ивану позорный столб только на пользу пойдет. Совсем к старости сопьется, если не опомнится. Вот пусть и подумает как следует дурной своей головой…

— Сурово… — покачал головой куренной. — Он ведь к смерти готовится! Ему каждый час…

— Вот-вот, — оборвал атамана отец Никифор. — Заодно и о душе вспомнит. Но я не поэтому тебя удерживаю. Епитимию можно б и иную наложить. Ты, Терентий, на радостях о другом позабыл. Ведь, если Иван не виноват, то кто же тогда Остапа Несмачного убил? Вот о чем подумать надо…

— Ну, если сразу не поймали, то теперь уж и подавно не сыскать, — развел руками куренной.

— Думаю, я мог бы попытаться… — отозвался Куница. — Если б мне кто рассказал всю историю с самого начала и поподробнее. А то я только со слов Андрея о случившемся знаю.

— После того, как ты снял обвинение с Ивана, я уже ничему не удивлюсь… — куренной обнял Тараса за плечи и усадил его рядом с собой на скамье. — Закуривай и спрашивай. Я сам на все вопросы отвечу. А если ошибусь в чем, — кивнул на священнослужителя и Цыпочку, — они поправят.

Курить трубку, сидя рядом с куренным атаманом, — честь, которой удостаивались не многие. Поэтому Куница не стал отказывать себе в удовольствии. И только как пыхнул несколько раз дымом, спросил:

— Я вот о чем думаю: за что можно человека убить? При этом рискуя собственной головой. Зная, что если попадешься — пощады не будет. Ну, был бы покойник купцом заморским с мошной толстой или молодым парубком, наставившим кому-то ветвистые рога, а так? За что убивать пожилого казака, которому и так недолго ряст топтать оставалось. В саму пору в монастырь собираться.

— Он и собирался… — подтвердил догадку Тараса поп.

— И в самом деле, странно… — согласился куренной. — Человек не курица, а и той, без надобности, голову не сворачивают. Значит — мешал он кому-то. Знал или видел что-то тайное…

— И что? Столько лет хранил ее, нигде ни словом не обмолвился, а теперь убийца испугался, что Остап проболтается? — промолвил Цыпочка.

— Тоже верно… — согласился с молодым казаком отец Никифор. — Гм, а если он только вчера, здесь кого-то увидел? Например, человека, которого считал мертвым, и потому не упоминал о нем? Несмачный долго в плену у басурман был. Мог, например, лазутчика их заприметить?!

— Или наоборот, — оживился атаман, — тот, кого он мог в чем-то уличить, заметил старого казака первым!.. И убил, исхитрившись при этом свалить вину на Ивана!.. Гм, а ведь все сходится, други!.. Я тоже был в корчме, как раз в то время, когда в нее вошел Несмачный. И припоминаю, что переступив порог, он как-то дернулся и произнес что-то типа: «Да это же…». Но тут к нему подскочил Непийвода, — он как раз забирал у шинкаря кубки с вином, — сунул побратиму один в руку, обнял за плечи, повлек за собой к столу… Ну, а чем все закончилось — вам известно. Вот только кого именно Остап мог узнать, не соображу. Даже не припомню толком, в какую сторону он при этом глядел. Что делать?

— Надо рассадить всех так, как они сидели, когда внутрь вошел Несмачный, — предложил Куница. — Мне тут кое-какое умение по наследству досталось. Думаю, я сумею татя опознать…

— Гм, — оценивающе взглянул на парня куренной, — тогда можно попробовать… Вот только в шинке были казаки со всех куреней, и только моей власти не хватит на то, чтобы собрать их всех вместе.

— А тут власти и не надо, — мотнул головой отец Никифор. — Пойдем, сперва переговорим с Кошевым, объясним ему что, к чему. А потом объявим Товариществу, что Непийвода невиновен, и настоящий убийца, один из тех, кто прошлым вечером был вместе с ним в шинке. После чего попросим всех, добровольно, рассесться по тем же местам, где они гуляли вчера. Как думаешь, все придут?

— Еще бы, — хмыкнул Терентий Копыто. — Отказаться — то же самое, что признаться в убийстве.

* * *

Когда Тарас Куница переступил порог корчмы, на него из полутьмы помещения с интересом, ободряюще и настороженно уставились шесть или семь дюжин глаз. Тарас умышленно выбрал то же время дня, когда появился Остап и сразу понял, что все сделал верно.

Днем прижимистый шинкарь огня не зажигал, считая, что для его посетителей дневного освещения вполне достаточно, чтобы не пронести кухоль мимо рта. Поэтому в корчме царил густой полумрак, и только две полосы света от окон ложились на пол.

Тарас внимательно огляделся и кивнул в такт своим мыслям. Всех, сидящих справа от прилавка, можно было сразу отпускать. Свет из окон туда почти не достигал, и, стоя у порога, не только лиц казаков нельзя было различить, но даже очертания их фигур угадывались с трудом.

Те, что слева, были освещены немного лучше, но и тут сходу узнать человека, можно было только на трех местах, одно из которых сиротливо пустовало.

Куница оглянулся на стоявшего рядом с ним Кошевого.

— Понимаете?

— Да уж, ничего мудреного. Всё, как на ладони. Справа одни агнцы, а среди тех, кто слева, — козлище.

— И кто не пришел?

— Все тут… Пустое место занимал Непийвода. Давай, ведун, решай, кто из двоих оставшихся? Только смотри — раз мы уже обознались. Второй ошибки не должно случиться! Мне ясно, что один из них убивец, но который именно? Как наказать татя и при этом не казнить невиновного?

Сидящие в корчме казаки не могли слышать их разговора, но куда были дольше всего направлены взгляды Куницы и Кошевого, конечно же заметили. В особенности те, на кого хоть немного падал свет. Находившиеся по правую руку облегченно вздохнули, а остальные насупились и стали подозрительно поглядывать друг на друга. Но и то, что вот так просто, без веских доказательств, кого-то из них объявят убийцей, все же не верили.

Тарас призадумался.

Ведь Куница в основном рассчитывал на то, что понять, кто обагрил руки в крови, ему поможет колдовское зрение, но просчитался. У каждого сидевшего в шинке запорожца за плечами было не одно сражение, и, соответственно — не один десяток вражеских трупов на счету. И определить, кто из них совершил злодеяние, волшебство было бессильно. Убийцу следовало искать как-то иначе.

Итак, Остап вошел в корчму, издал возглас, а после этого его отвлек Непийвода. Непийвода, который не сидел за столом, а стоял у стойки. Стоял, и отбрасывал тень, загораживая собой одно из окошек…

— Батька атаман, — попросил Тарас громко куренного уманцев, занимавшего одно из мест за правым столом. — Не могли бы вы встать туда, где вчера стоял Иван. Что-то больно много света внутри…

И в тот же миг прогремел пистолетный выстрел. Трудно сказать, в кого целился Ефим Галушка, в Куницу или в Кошевого, но пуля ушла в тростниковую крышу, лишь слегка запорошив глаза тем, кто поднял глаза вверх. Сидевший рядом с Ефимом казак ловко подбил Галушку под локоть, а мгновением позже пудовый кулак Кремня расквасил убийце нос и лишил воли к сопротивлению. Ефим лишь спрятал лицо в ладони и забубнил, как заведенный:

— Бес попутал… Простите, братчики… Бес попутал… Простите, братчики… Бес попутал…

Посылание на нечистого вряд ли облегчило бы участь убивца, если б опять не Тарас. Сегодня Куница пользовался заслуженной славой, и даже Кошевой был готов исполнить почти любое его желание. Поэтому, когда ведун шагнул к Галушке и вполне серьезно спросил: «Где ж ты беса в Сечи повстречать умудрился?», никто не стал ему препятствовать в расспросе.

— Не в Сечи, нет… — быстро затараторил тот, радуясь каждой отсрочке неизбежного конца, отчаянно цепляясь даже за самую призрачную надежду.

— А где? На берегу Речища?

— Д-да… — кивнул тот, слегка заикаясь.

— Место показать сможешь?

— Смогу…

— Эй, Куница! — окликнул парня Кошевой. — Ты, случаем, не Сатану на живца ловить собрался?

— Я бы попытался, да не по чину простому сироме с тенью самого Господа тягаться. Это дело гетманское… А вот одного из его слуг пугнуть бы не мешало. Чтоб козни не строил и казакам жить не мешал. Вообще-то я место, где он затаился и сам заприметил, но вернее будет если еще и убивец то же самое укажет.

— Добро, ведун. Тащи его куда хочешь. Потом решу, что с ним делать. Обычай обычаем, но класть такого говнюка в одну могилу с настоящим казаком, вроде как оскорбление памяти Остапа Несмачного получится. А еще велю отцу Никифору тебя сопровождать. Если и в самом деле бесы завелись, так ему и кадило в руки…

— Пустите, меня, братцы!.. — влился в общий гомон голос Ивана Непийводы. — Дайте спасителя обнять!

— Обнять и сапоги забрать… Пришли, отвязали… А мне кто скажет: стеречь его дальше, или пусть себе катится на все четыре стороны? — проворчал негромко идущий следом за ним сердюк. Но в общей тишине, воцарившейся в шинке в тот момент, когда седоусый казак крепко обнял молодого ведуна, слова Комара прозвучали достаточно отчетливо. И уже через минуту еще довольно крепкие стены питейного заведения тряслись от громогласного хохота, как старая лачуга на свирепом ветру.

* * *

Уверенность Куницы в том, что Галушка ведет его именно к уже примеченному ведуном еще с противоположного берега месту, крепчала с каждым шагом. И когда убивец остановился напротив поднимающегося с глубины реки, зловещего свечения, Тарас только перекрестился. А потом, как бы невзначай, шагнул ближе к отцу Никифору.

— Простите, братчики… Бес попутал… — вновь затянул свою заунывную песню убивец, не теряя безумной надежды, что все еще обойдется.

— Как же он тебя попутал, гнида ты последняя?.. — презрительно процедил, не отступающий ни на шаг от Куницы, Иван Непийвода. Спасенный буквально за минуту до позорной казни, запорожец никак не мог сообразить, чем бы таким особенным отблагодарить своего избавителя. Вот и топтался рядом, словно молочный телок возле мамкиного вымени.

— Я рыбу ловил… — с превеликим усердием стал объяснять Галушка, стараясь своей услужливостью задобрить казаков. — Сперва совсем не клевало, а потом — только забросил удочку, оно как дернет! Я подсек и потащил… Гляжу: на крючке перстень золотой покачивается. Забросил второй раз — сережки клюнули. Третий — монисто дорогое. Одни талеры да дукаты…[27] Вот я и подумал, что это течение какой-то старинный клад вымыло. Сунулся лицом в воду — а оттуда, из глубины, на меня глаза смотрят. Да что там смотрят… — он непроизвольно зажмурился, но перекреститься не посмел, опасливо косясь на реку. — Прямо в душу впились! Я дернулся назад, а тело, словно и не мое стало. Совсем не слушается… А страшные глаза все ближе и ближе. Я чуть не уср…ся с перепугу-то.

«Любишь золото?» — спрашивает тот, который из-под воды глядит.

«Кто ж его не любит?» — отвечаю как-то, сам не понимая даже как. Голова-то моя с макушкой в речке.

«А хочешь много-много золота?».

«Хочу…».

«Тогда, сделай так, чтоб молодой Куница не смог с Иваном Непийводой встретиться и приходи на это же самое место. Не пожалеешь…».

«Убить что ли?» — спрашиваю.

«А это, уж как сам хочешь…», — засмеялся искуситель и вытолкнул меня на берег.

— И тогда ты, паскуда, решил сделать так, чтоб меня казнили? — сверкнул глазами седоусый запорожец. — Для этого и в шинок позвал? Мол, разговор важный имеется.

— Нет, — опустил голову Ефим. — Тогда я хотел тебя просто напоить… Потом, под каким-то предлогом сюда привести и в омут столкнуть. Но, когда Остапа увидал — передумал.

— Несмачный знал о тебе что-то постыдное? — быстро спросил Куница.

— Я… Мне… Он…

— Ну, — пнул его в голень Непийвода. — Чего заблеял? Худшего злодеяния, чем ты в Сечи совершил, придумать сложно. Так что не бойся, дважды тебя не казнят. Отвечай: чем Остапу нагадил?

— Мною… выкуп за него… еще тогда… А я… не довез… Цыгане в Коростыне украли… — Галушка вмиг приободрился. — Истинный крест!

— Не пачкай имя Господнее своим поганым ртом! — рявкнул на убивца Иван, но это было излишним. Только Ефим поднес руку ко лбу, пожелав осенить себя крестным знамением, как из зловещего омута выметнулась пятипалая когтистая лапа. Сцапала окаменевшего от испуга иуду за горло и утянула в воду. Только булькнуло…

— Господи, спаси и помилуй…

Отец Никифор шагнул к реке и выплеснул в нее из посеребренного ведерка, свяченую воду, одновременно осеняя расходящиеся круги, нагрудным целовальным крестом.

Ровная гладь Речища в тот же миг вспенилась, вздыбилась и плюнула в попа струей, состоящей из придонного ила, тины и жабьей икры. Но выставленный попом крест, лучше всякого щита отразил бесовскую атаку. И вся эта зловонная жижа упала обратно в реку, даже не долетев до берега.

— Иван, — чуть напряженным голосом обратился поп к Непийводе. — Бери молодого Куницу и уводи его прочь отсюда. Коли нечисть так сильно хотела помешать вашей встрече, значит, вам и в самом деле есть о чем поговорить. И если ты знаешь что-то важное, но молчал, скованный клятвой, или каким иным обетом, расскажи Тарасу все, без утайки. Я отпускаю тебе этот грех. Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа — аминь!.. И еще — пошлите кого-то за отцом Кириллом. Пусть поторопится. Силен бес, один я его долго не удержу… В общем, спасибо тебе, ведун, что указал место, где нечистый дух прячется. Теперь все — идите с миром… Благословляю.

Глава девятая

Запорожцы осмотрели одежду, амуницию, наполнили фляги водой, оседлали отдохнувших коней и неторопливо двинулись следом за басурманами, ориентируясь по следам, оставленным чамбулом, и поглядывая на парящего высоко в небе беркута. И хоть в спины еще веяло речной прохладой, степь сразу же дохнула казакам в лицо обжигающим, колючим зноем. А орел, никуда не сворачивая, летел на север, пока не превратился в едва различимую точку у самого среза неба и там завис, поджидая медлительных всадников.

— Куда же их нечистый ведет? — удивился Лис. — Прут и прут, как голые в баню.

— Кажется, я догадываюсь… — задумчиво сказал Байбуз.

— Так говори, чего за хвост тянешь?

— Мы сигнальный огонь зажечь успели, значит — людей предупредили. Верно? Верно. Вот и хотят голомозые забраться как можно дальше… Чтоб и ясырь взять, и воинов не потерять. Туда, где их никто не ждет.

— Весьма, — с уважением взглянул на парня Лис. — Быть тебе, Остап, кошевым… Как считаешь, Пайда?

Гепард, услышав свое имя, повернул голову, но промолчал. Наверно, тоже так думал.

— Правильно, — продолжил шутку Лис. — Остап станет кошевым, а тебя, Пайда, есаулом сделает.

— А тебя, — делая вид, что обиделся, ответил Байбуз, — велю из Сечи палками гнать, чтоб не болтал много.

Товарищи весело захохотали над немудреной шуткой.

А чего печалиться? Сегодня живы казаки, вот и ладно, вот и славно. Глядишь, и дальше вывезет кривая… Погибшим же — вечная память и слава…

— Треклятые басурмане, — ругнулся Остап чуть погодя. — Сколько годов бьем их, где только не поймаем, а они все прут и прут на наши земли. Соберутся в кучу и вновь лезут.

— А ты хотел, чтоб лис перестал в курятник хаживать? — зло сказал Лис, в сердцах не заметив, как комично это слышать именно от него. — Шалишь, брат! Пока разбойнику псы голову не оторвут, ничего не поможет… Хоть хвост отрежь…

— Значит, надо оторвать, — сплюнул Байбуз. — Может, для того архистратиг и передал Тимофею стяг, чтобы запорожцы смогли исполнить предназначение?

— Это вряд ли, — не согласился с ним Семен. — Безусловно — Войско Низовое Запорожское самое что ни на есть православное воинство, но… — пожилой казак немного помолчал, задумчиво теребя ус. — Вспомните, что завещал людям Господь? Любовь и всепрощение! Вот я и не уверен, что Иисус доволен тем, что христиане проливают реки крови. Да еще во имя святой веры и с именем Господним на устах…

— Мудрено говоришь… — покрутил головой Остап. — Я и не пойму всего… Замириться что ли с басурманами надо? Так без толку это. Сам знаешь. Они послов примут, в вечной дружбе поклянутся, даже потерпят немного, если дары им ценные поднести или пригрозить крепко. А как только саранча пастбища побьет, или в Кафе[28] цены на невольников поднимутся — они тут как тут. Нагрянут тайком, и вновь польются кровь и слезы.

— Да, это отец Никифор так говорил, — тряхнул рыжим чубом Лис. — Я тоже запомнил… Вот и кумекаю иногда: слова вроде верные, а вдуматься — полная бессмыслица получается. Если Господь хотел создать на земле царствие мира и покоя, зачем надо было делать людей такими разными?

— То ж не Господь, — аж вскинулся Остап. — Сатана всех разъединил и друг на дружку науськал! Когда люди вместе ту… бабскую вежу строили.

— Не бабскую, а Бабилонскую… — поправил его Лис и негромко продолжил. — Может, и Сатана… Только я так скажу тебе, хлопец: тот кошевой, у которого есаул или писарь людей баламутят, долго пернач в руке не удержит…

— Все это очень интересно, — хмыкнул Остап. — Но давай оставим разговоры и домыслы богословам и философам. Их в одной только Киевской академии добрый полк набрать можно. А наше дело — ветер в поле ловить… И неплохо бы поторопиться, если хотим тот треклятый чамбул хотя бы к вечеру догнать. Беркут вон уже где, скоро и не различим в небе.

Байбуз толкнул коня коленями, и тот перешел с неторопливой рыси в галоп. Пайда жалобно мяукнул, так как не любил долго бегать, все же гепарды по характеру ближе к кошкам, чем псам, но так как с ним никто не считался, пришлось держаться вровень с прибавившими шагу лошадьми.

Скакали так, пока солнце не взобралось на самую вершину небесной горы. А там и беркут Василий вдруг заложил большой круг и почти неподвижно завис на одном месте. При этом поднявшись гораздо выше.

— Ну, вот и нашлись голомозые… — оценил маневр орла Остап. — Видишь, вверх забирает. Значит, стрелы басурманской опасается. Остановились они, что ли?

— Хотят вечерней прохлады дождаться… — посерьезнел Лис. — Что ж, это нам на руку. Теперь наверняка нагоним… А если они заночевать решат, то и подкрасться попытаемся. Может, услышим чего интересного?.. Глянь, беркут хоть и поднялся выше, но не беспокоится. Значит и нам пока опасаться нечего. Точно спать укладываются голомозые. Умаялись, сучьи дети!

Верно угадал казак. Кони ордынцев, преодолевшие довольно неблизкий путь, и без последней сумасшедшей скачки изрядно притомились, — и Салах-Гирей решил дать им передохнуть до рассвета. Тем более что и загадочный урус-шайтан не торопился на встречу, и буерак попался славный. Скорее даже размытая в яр ложбина… Не слишком глубокая, зато просторная, с ручейком на дне. И что не менее важно — со склонами, поросшими мягкой травой, а не можжевельником, он же верес, и колючим шиповником. Сами кусты росли только по одному склону буерака, да и то лишь по самому верхнему краю. Здесь можно было переждать какое-то время, не беспокоясь о топливе для костров, выпасе для лошадей и воде.

Подъехав поближе к татарскому лагерю, запорожцы стреножили коней и, оставив их на попечении Пайды, сами двинулись в разведку.

Не такая жухлая, как в открытой степи, сказывалась близость подземных вод, — высокая трава хорошо скрывали их от чужих глаз. Достаточно пригнуться и внимательно глядеть, чтоб не шуршали под ногами старые стебли, да не всполошить ненароком какое-то зверье или птицу.

Вдалеке от Запорожской Сечи и гарнизонов больших городов ордынцы чувствовали себя достаточно безопасно. Вот и выставленный дозор больше прислушивался к урчанию в собственных желудках, чем к звукам вечерней степи.

Никем не замеченные, казаки пробрались к краю оврага и притаились под развесистым кустом терна. К тому времени ордынцы в основном уже крепко спали, и только кое-где изредка шелестел ленивый разговор.

— Смотри! — возбужденно зашептал на ухо Лису Остап, еще и локтем ткнул.

— Что такое?

— Да вон же! — указал взглядом направление тот. — Слепой ты, что ли?

— Точно он, Рудой Пасечник! — скрипнул Семен зубами, распознав среди попивающих чай басурман Панька. — Сволочь! Иуда…

— Надо его как-то схватить, — прошептал Остап. — А то век нам краснеть перед товарищами, если не поквитаемся. А бес он, или не бес — там будет видно…

— Правильно говоришь, друже, — кивнул Лис. — Как все угомонятся… — он сделал движение рукой, будто сжимал кого-то за горло.

— Жаль, не слышно, о чем они шепчутся…

— Ничего, когда притащим его к нам в гости, сам все расскажет. Будь он хоть самим Бельзебубом…

— Да, хоть чертовой бабушкой…

* * *

К вечеру пламя костров погасло, и блеклые язычки едва проблескивали из-под толстого слоя золы и пепла. Ордынцы все реже слонялись по табору[29], а вскоре и вовсе уснули. Бодрствовали только двое часовых, выставленных у пологого края буерака. Но, теперь они больше всматривались вдаль, а на спящих товарищей даже не оглядывались. Внутри лагеря, в другом конце, где берег круче — паслись несколько сотен лошадей, а те чужака лучше псов учуют и тут же тревогу поднимут.

Лис с Остапом еще засветло заприметили место, где примостился на отдых Рудой Панько.

— Черт, или кто, а тоже бережется… — зашептал на ухо товарищу Максим. — Улегся так, что и не вытащить.

— Вообще-то я не знаток нечистой силы, но, похоже, наш бес не так уж неуязвим. Иначе, с чего б ему осторожничать? Как брать будем?

— Хороший вопрос… — засопел Лис. — К нему-то мы подберемся, а вот, когда вытаскивать станем — шуму не избежать. И сами погибнем, и не разузнаем ничего. Может, подождать другого более удобного случая?

— Разумно говоришь, Семен, — насупился более молодой и пылкий Остап. — Каждое слово — истинная правда… Но, как-то не по-казацки, перед опасностью отступать. Что, если второго раза не случится? А мы даже не попытаемся?

— Отлить против ветра много ума не надо, — проворчал Лис. — Только как при этом не забрызгаться? Слепой ты что ли? Сам не видишь? Не вытащить нам Панька, не переполошив при этом всех басурман.

— Но и отпускать бесовское отродье нельзя!

— Это верно… — Лис покосился на товарища. — Отпускать нельзя. Говори, что задумал?

— Убить его надо. А за басурманами проследить. Он, если хотел чего от них, то наверняка уже рассказал. Вот, идя по их следу, все и поймем.

— Вообще-то атаман иного хотел.

— Да помню я, Остап. Не ворчи. Но вот о чем думаю: если б Босоркун действительно что-то знал о стяге архангельском или месте, где Тимофей Куница прячется, разве стал бы он у Тараса седло похищать?

— Нет, конечно. Зачем оно ему? Бесы, как я слышал, на лошадях не ездят… Вроде.

— Вот. И выходит по всему, что Пасечник Панько следил за Павычем, как мы сейчас — за ним. И когда все решили, что реликвия спрятана в кульбаке, — Босоркун ее и похитил. А теперь, не обнаружив в седле нужной вещи, зачем-то связался с татарами. Я так думаю, помощь ему нужна. Видимо, что-то он сам взять не может…

— Сходится, — согласился Лис. — А что ж ты раньше молчал?

— Так я только сейчас и додумался. И знаешь что еще?

— Что?

— Раз бес к людоловам пошел, то и цель у него — человек!..

— Ух, и умная у тебя голова, Остап, — восхитился старший товарищ и прибавил по-дружески чуть насмешливо. — Может, прозвищами поменяемся?

— Надо подумать… Ну, так что: берем выродка?

— Ох, не нравится мне эта затея. Как бы хуже не вышло. Ну, да ладно, уговорил. Только, доверь это мне, — попросил Лис. — А сам — возвращайся к лошадям. Будет удача на моей стороне — вернусь с добычей. Поднимется переполох — уходи. Если сможешь — после выручишь. А нет — знать судьба такая. Заодно проверю: бес он, или человек. Нечистого наверняка не так просто убить, — и пока Остап обдумывал его слова, Лис взяла в зубы нож и неслышно, как уж, заскользил вниз.

Утомленные татары крепко спали, костры окончательно погасли, и только изредка ночную тьму вспаривали пурпурные сполохи дотлевающих углей, от которых тьма вокруг делалась еще гуще.

Казак незаметно приблизился к тому месту, где лежал Панько.

Рудой спал навзничь, запрокинув вверх заросшее волосами лицо, и сквозь сон смачно причмокивал губами. Словно титьку сосал…

Не выдумывая ничего нового, Семен осторожно встал над спящим бесом на колени и с силой саданул его в висок рукоятью ножа. Панько только всхрапнул чуть громче, дернул ногой и утих.

«И все? — даже удивился запорожец. — А столько разговоров. Бес, нечисть… Кусок дерьма».

Зато теперь Лису предстояло провернуть трюк и в самом деле куда сложнее: вытащить тело, не переполошив при этом весь лагерь. Но, еще более сгустившаяся ночная тьма подтолкнули казака на, казалось бы, безумный поступок. Он медленно, не делая резких движений, встал, подхватил Панька на руки и плавно, словно перетекая из одного положения в другое, совершенно бесшумно двинулся прочь из лагеря. Вернее, к ближайшему островку густой темноты, куда не доставали даже отблески костров.

Лошади ордынцев опасливо косились на Семена, неспокойно переминались и раздували ноздри. К счастью смрад, распространяемый Паньком, забивал все прочие запахи, — а к нему кони уже успели привыкнуть.

Шаг за шагом казак приближался к спасительному краю оврага, а в татарском лагере по-прежнему царил безмятежный покой, и исчезновение шайтана оставалось незамеченным.

Лис остановился под самым обрывом, опустил увесистую ношу на землю, перевел дух и стал прикидывать: как ему взобраться на крутой склон. Но это уже было пустячной проблемой. Самое сложное осталось позади. Теперь Панька могли хватиться не раньше утра. Да и то вряд ли. Каким бы важным и нужным союзником он не был, а все ж не свой. А значит, никому из татар и в голову не придет искать пропажу. Даже если сам хан его хватится. Мало ли куда чужак подевался?.. Может, струсил и решил сбежать не попрощавшись? Ну и пес с ним, — не велика потеря. Неужто воины аллаха не обойдутся без помощи какого-то вшивого гяура? Хоть и беса…

Пока Семен думал, Байбуз подполз к самому обрыву и, свесившись вниз, протянул руки.

— Подавай…

Лис поднатужился и приподнял пленника над головой. Остап ухватил того покрепче за воротник и пояс.

— Держу. Сам вылезай…

Без неудобного груза Лис взобрался наверх ловчее хоря. Потом взял товарища за ноги и тихонько, по вершку, по пяди поволок вместе с добычей дальше от буерака…

* * *

— А ведь не зря, Семен, тебя братчики Лисом прозвали, — одобрительно проворчал Байбуз. — Ну, прям, как курицу из курятника утащил беса. Даже не пикнул вражина. Может, правду сказывают, что ты из цыганского племени? Странно только что рыжий.

— Да, какой из него бес, — презрительно хмыкнул Семен, оставив подначку о своем родстве без ответа. — Дитя из люльки труднее вынуть, чтоб не расплакалось… — и обеспокоенно прибавил. — Слышь, Остап, глянь внимательнее: не пришиб ли я его совсем, не ровен час? Я ж его, как мужика бил. Взаправду…

— Сопит… — успокоил товарища Байбуз. — Сомлел надежно, но живой.

— Это главное. А что сомлел, не страшно… Ножичком пощекочу, враз буркала свои откроет. И не только… — Лис нагнулся и ухватил Панька за руки. — Еще просить придется, чтоб помолчал. Давай, берись за ноги, потащили его к лошадям. Отъедем чуток, прежде чем дружескую беседу начинать… А то он, на радостях, на всю степь орать начнет, как нас вновь узрит.

Несмотря на кажущуюся тщедушность, весил Панько изрядно. Теперь, когда опасность не была столь явной и азарт немного схлынул, казаки почувствовали это в полной мере. И, пока донесли пленника до лошадей, даже запыхались.

— Тяжелый, песий сын, — немного отдышавшись, заметил Остап. — А с виду не скажешь. И где этот вес в нем прячется? Вот бесовское отродье.

— Видимо, слишком много в нем дерьма, — нашел подходящее объяснение Лис.

— Не, — не согласился с товарищем Байбуз. — Дерьмо легкое, оно даже не тонет. Наверное, грехи ему весу придают.

— О! А вот это правильно… — оживился Семен, добывая из-за голенища острый нож. — Вот мы сейчас его и исповедуем. Облегчим душу, поганцу…

— Доброе дело и богоугодное, — опять возразил Остап. — Но только давай, все же отъедем подальше. Как и собирались. Не ровен час, не уследим: заорет, — мигом ордынцы примчатся. Хочешь сам в путах оказаться? На его месте? Зачем судьбу опять испытывать? Или мало тебе вчерашних приключений? Эй, Пайда! Уснул ты, что ли? Подгони лошадей.

Доводы товарища были резонны, а потому пришлось Семену смирить нетерпение. Негромко чертыхнувшись, он спрятал нож обратно и нагнулся над Паньком, собираясь подхватить бесчувственное тело и погрузить его на лошадь, которую уже пригнал гепард.

— Бог в помощь, панове казаки. Избу где-то неподалеку строить затеяли или плот, что прямо отсюда бревно кантуете?

Сколь бы неожиданно не прозвучал тихий и чуть насмешливый голос, но оба запорожца, мгновенно выдернули сабли из ножен и, мягко пружиня на полусогнутых ногах, развернулись в его сторону, хищно поводя клинками. И только Пайда даже усом не шевельнул. Гепарду все объяснил знакомый запах. А что человек наконец-то сбросил перья, так и давно пора. Не дитя малое играться.

Видя такое безразличие зверя, немного успокоились и казаки. Шагах в пяти от них стоял молодой мужчина, — совершенно нагой, а худобой тела имеющий все шансы переспорить даже покойного Гарбуза.

— Бог в помощь, говорю… — повторил он чуть громче, демонстрируя по очереди пустые ладони.

— Спасибо, помоги Господь и тебе, — привычно ответил Лис. — Ты откуда тут такой… красивый? Купался, а русалки тем временем одежку сперли? Так я что-то речки неподалеку не заметил. А ты, Остап?

— Погодь ты, с речкой, — отмахнулся настороженно тот. — Какая тебе разница? Первый раз голого мужика видишь? Может, нравится ему так. Хоть комары заедают, так зато не жарко… Ты, мил человек, лучше поведай: о каком сейчас бревне упомянул?

— Ну, так вот же оно… — незнакомец ткнул пальцем в беса, неподвижно лежащего у ног Семена. — Или вы что-то другое вместо бревна видите?

Услыхав такое, Байбуз сплюнул и перекрестился. А потом быстро забормотал «Верую». Лис тоже перекрестился и присоединился к молитве. И как только казаки один за другим произнесли «аминь», полуда спала с их глаз, и оба узрели то же, что и, принявший человеческий облик, Василий Орлов, — обычное десятивершковое бревно, чуть длиннее косой сажени* (*стар., - примерно 2,5 метра).

— Обдурил черт! Отвел глаза! — топнул в сердцах ногой Лис, хватаясь руками за голову. — Как сосунка провел. Засмеют хлопцы…

— Не засмеют… — успокоил его Остап. — Кто, кроме святых отцов, у нас безгрешен настолько, чтоб на бесовскую уловку не поддаться? Вопрос в ином: если ему известно, что мы тут, тогда почему Панько поиграть решил, вместо того, чтоб басурман предупредить? И схватить тебя, когда ты в лагерь залез? Странно, нет?

— Странно, — согласился Лис. — И что ты об этом думаешь? Есть догадка?

— Есть, — кивнул Остап. — Но сперва с гостем познакомиться не мешает. И поблагодарить. А то мучились бы мы с тобой сейчас, бревно допрашивая. Ты кто будешь, человек перехожий обшитый кожей? И с какого резону нагишом по степи бродишь? Харцызы ограбили, что ли? Али отшельник какой, что бесовские козни узрел? Токмо для отшельника ты больно телом бел и гладок…

— Все объяснять слишком долго, а если кратко: то я Василий Орлов, друг Тараса Куницы и тот самый орел-беркут, который вас на татарский лагерь вывел.

— Беркут?.. Ты?..

— Ну да. Вы что никогда про оборотней не слышали?

— Вообще-то…

— Чему ж тогда удивляетесь? Дали б лучше, чем прикрыться. Зябко в степи ночью становится. Скоро осень…

— Держи, Василь, — сбросил с плеч безрукавку Лис. — Остап, у тебя шаровары старые были…

— Сейчас, — Байбуз вернулся к лошадям и полез в седельную суму.

— Спасибо, — от души поблагодарил казаков царский опричник. — А что до беса, думаю: он просто не знает, что вам о нем все ведомо. Как и то — пойдете вы его следом дальше, или нет. Но, зная упорство и казацкий нрав, предполагает: что запорожцы, коль уж уцелели, захотят поквитаться с обидчиком. Вот и подготовил им, то есть вам, сюрприз. Решил поиграть в кошки-мышки. Отплатить за то, что планы его сорвали. Заодно и унизить, продемонстрировав, что не считает вас опасными противниками.

— Это хорошо, что не считает… — дернул себя за ус Семен. — Значит, таиться не станет. А мы не торопимся, подождем: куда он нас выведет. Там и поглядим, кто чего стоит! А ты, орел степной, что делать будешь? С нами останешься, или к Павычу полетишь?

— Да вот думаю, — Василий принял от Байбуза латанные-перелатанные шаровары. Зато целые, чистые и сухие. — Слетаю, наверно. Погляжу, может, и там на что пригожусь. Судя по всему, вам за ними еще долго плестись. В том направлении, куда басурмане скачут, на полторы мили никакого жилья не видел. Да и вообще, пустынная тут местность. Одно слово, Дикое Поле. Так что успею обернуться. Дня через два-три ждите. Кстати, я там зайчишку поймал… Вы как, не прочь отужинать? Вернее — пополуночничать?.. Я бы не отказался слегка перекусить на дорожку. А там и полечу, покуда гроза не разгулялась… Чувствуете, как в воздухе сыро становится? Примета верная.

* * *

Салах-Гирей брезгливо посматривал на то, как жадно, по-волчьи, обгрызает поданную на завтрак баранью лопатку его временный союзник. Отвратительный облик нищего гяура никак не вязался с тем могуществом, которое скупо, исподволь демонстрировал ордынцам злой дух. Вполне справедливо опасаясь подвоха с его стороны, молодой хан с огромным удовольствием избавился бы от урус-шайтана любым доступным способом, если б тот не был ему так нужен.

Словно уловив его мысли, Рудый Панько оторвался от кости и недобро взглянул на юношу.

«Шайтан, возможно, и мысли умеет читать? — встревожился Салах-Гирей. — Надо быть с ним еще осторожнее… Вот уж оседлал тигра на свою голову: и скакать опасно, и слезать нельзя… О, Аллах всемогущий, не совершил ли я непоправимую ошибку?»

В то же мгновение в воздухе тонко свистнула стрела и проткнула бесу шею. Насквозь. Так что окровавленное острие вместе с древком показалось с противоположной стороны. На ширину ладони.

— Опять?! — захрипел тот, роняя наземь мясо и вскакивая на ноги. Потом ухватился обеими руками за стрелу, отломил оперенье, рывком вытащил обломок из раны и швырнул его в огонь. — Не надоело? Вот прицепились, неугомонные… Ей, запорожцы! — крикнул во тьму. — Неужели трудно понять, что вам меня не достать? Отцепитесь, по-доброму прошу… Не до вас мне, право слово.

Хан шевельнул пальцами и несколько воинов нырнули в предрассветную мглу. В ту сторону, откуда прилетела стрела.

— Не стоит овчинка выделки… — пренебрежительно усмехнулся Босоркун, усаживаясь обратно и, как ни в чем не бывало, вновь принимаясь за завтрак. — Это ж те дозорные, что у брода были. Злятся сиромахи, что я их усыпил обманом и это… перед товарищами опозорил… Пусть себе забавляются детишки. Они нам не помеха.

— Змееныш жалит также смертельно, как и старый змей… — произнес Салах-Гирей. — И мне не нравится, когда на огонь моего костра, как ночные мотыльки, слетаются вражеские стрелы.

— Ерунда… Сегодня они больше не сунутся, а завтра мы уже будем далеко. — Тут Рудой Панько заметил недовольство на лице юного Гирея и быстро добавил. — Но, если ты считаешь, что воинам не мешает размяться — пусть. Ты хан — тебе и повелевать. А хочешь, я этих сосунков волками затравлю? Тут как раз неподалеку одна стая бродит… Шепну вожаку, что легкая добыча…

— Нет, — отрицательно мотнул головой Салах-Гирей, даже не дослушав до конца.

— Жалеешь гяуров? — удивился бес.

— Не в казаках дело…

— А в чем, прости мое любопытство?

— Думаешь, шайтан, я не знаю, что за каждое мое желание, исполненное тобой, — придется расплачиваться? Поэтому с пустяками пусть справляются слуги. Они дешевле злого духа.

— Ты прав, хан: именно так и говорится в легендах… — ухмыльнулся Босоркун, покосившись на аталыка. — Но не в этот раз. Клянусь Адом, если ты поможешь мне добыть… — бес запнулся. — Нечто нужное мне… и не только мне, — он вновь запнулся и чисто по-людски оглянулся себе за левое плечо… — Обещаю: благополучие рода Гиреев будет обеспечено до скончания веков. Поэтому, пока ты со мной, юный хан, не беспокойся о мелочах… И пара-тройка длинночубых нетяг-оборванцев сейчас не опаснее, чем вошь в кожухе. Допекут — прихлопнем, даже мокрого пятна не останется.

— И все же я хочу напомнить тебе наш уговор, — угрюмо пробормотал Кучам.

Аталык уже понимал, что ни отвязаться от шайтана, ни переубедить юного хана уже не сможет, но хотелось хотя бы прояснить ситуацию.

— О моей выгоде? — переспросил Босоркун.

— Да! — Кучам посмотрел на беса прямо и не отвел глаз.

— Ад с вами, — махнул рукой тот. — Слушайте, басурмане… Да, я бес. Самый настоящий. И могуществом обладаю воистину адским, но… есть ограничения, которые мне, увы, неподвластны. Особенно, когда имею дело с христианами, на освященной земле, вблизи храмов. Тогда мои силы примерно равны обычному человеку схожей комплекции. А то, что даже не мне, а Хозяину необходимо, находится в большом и богатом селе. То есть, с церковью. Да, чего уж там, девка мне одна нужна… Хочу ее сменять на… Ладно, об этом еще рано. Так вот, я вам помогу то богатое село без боя взять, а вы мне — девку передадите. И моя выгода в том, ага, что коль она не обманом или силой схвачена мною будет, а в подарок получена — то и власть моя над ней гораздо больше станет. Ну что, я понятно объяснил…

Вместо Кучама ответил Салах-Гирей. Юноша посмотрел на беса задумчиво и негромко, так чтобы никто кроме них троих не расслышал, сказал:

— Пусть простит Аллах, мы заключили союз… — татарин не договорил, но выразительно посмотрел на небо. — Надеюсь, что не пожалею. Великий Хан ждет сына с победой, и у меня нет выбора. Я вверяю тебе свою жизнь и судьбу, а также — жизни всех моих воинов по праву их господина.

И как только он произнес эти слова, в глазах Босоркуна, будто огонь полыхнул. Бес выпрямился, приосанился, — неопрятные, вонючие лохмотья, надетые на нем, превратились в добротную красную свитку, перехваченную в поясе широким, украшенным блестящими медными бляхами, цыганским поясом. А еще мгновением позже, солнце, словно в испуге, нырнуло за тучу, грохнул гром, сверкнула молния, а следом хлынул такой дождь, будто из ведра окатили.

— Ты сам это сказал, — торжественно проговорил бес. — Наконец-то! Давно жду! Теперь ваши души в моей власти и я с большим толком могу использовать данную мне силу!

Панько громко захохотал и ударил себя кулаком в грудь так, что там загудело не хуже грома. А потом крикнул, перекрывая шум дождя и рев ветра:

— Закройте глаза! Держите лошадей!

И как только растерянные ордынцы выполнили приказ, сказанный так, что его поняли все, и никто не посмел ослушаться, — нечто жарко и смрадно пахнуло им в лица. Вокруг засвистело, загудело, жалобно застонало… и — затихло.

— Смотрите! — чуть погодя нарушил тревожное молчание веселый голос Босоркуна.

Салах-Гирей осторожно приоткрыл один глаз и от удивления чуть не сполз с седла. Весь чамбул стоял на опушке, пред неведомой ему рекой, а на противоположном берегу виднелось село не менее чем в пятьдесят хат. Тихое и беспечное…

— Вот она, треклятая Михайловка, — торжествующе произнес бес. — Сейчас всем укрыться в лесу и ждать. Недолго… Еще этой ночью она станет вашей… Обещаю. Но сперва мне надо кое-что разузнать.

* * *

В первый момент, когда целый татарский отряд в один миг пропал с глаз, Байбуз даже не понял, что случилось. Густая пелена внезапно налетевшей грозы отделила его от басурман, поэтому запорожец видел только размытые контуры большой гурьбы людей и лошадей, а потом они все как сквозь землю провалились. Сначала Остап решил, что это дождь припустил сильнее, оттого и не видать ни зги. А когда распогодилось, сам не зная, как близок был к ответу, — решил, что татар чертяка в ад забрал и перекрестился. Потом выбрался из кустарника и со всех ног припустил обратно, к лошадям.

Увидев несущегося наперегонки с гепардом Байбуза, Лис сперва встревожился, но, не видя за ним погони — успокоился.

— Эй, Остап! За тобой что, черти гонятся?! Вон, даже Пайда запыхался. Наверняка, засадил стрелу прямо в ханский зад…

— Чего зубы сушишь? — остановился Остап, тяжело переводя дыхание. — Попал я… А толку?

— Ага, даже так? — хмыкнул Лис. — Я так понимаю, что теперь и ты убедился?

— Да, — кивнул тот. — Это была не самая удачная мысль.

— Отчего же, — возразил товарищ. — Убить ты Панька, конечно, не убил, — зато все сомнения развеял. Верно?

— Вот что я скажу, Семен, — Байбуз истово перекрестился. — Это самый настоящий дьявол. Вынул стрелу из шеи, а потом и сам исчез, и унес с собой весь чамбул голомозых… До единой лошади.

— Как унес? — переспросил Лис. — Куда унес?

— А я почем знаю? Налетел дождь, вихрь, а потом все пропало… Ты что, сам не видел? Вот диво… — Остап только теперь заметил, что из них двоих только он один в мокрой одежде. Да и земля вокруг совершенно сухая.

— Так, может, он басурман в преисподнюю утащил? — предположил Семен. — Если б он такое доброе дело сотворил, я бы лично Паньку свечку в церкви поставил. За спасение заблудшей души…

— Сомневаюсь… — помотал головой Остап. — Хан вроде как сам его попросил об этом.

— Занятно, — потер переносицу Лис. — Сам, говоришь, попросил.

— Ну, я каждое слово не слышал… Но мне так показалось.

— Что ж, тогда это многое объясняет, — кивнул своим мыслям казак.

— Да? — взглянул на него Семен. — Так объясни и мне.

— Понимаешь, Остап… Я и сам во всем этом не больно кумекаю. Но слыхал от людей умных, да и Гарбуз, царствие ему небесное, — перекрестил лоб Семен, — как-то рассказывал, что по уложению между Правью, Явью и Навью, ни нежить, ни нечисть не могут использовать… ммм, колдовскую силу по своему хотению. А только в том случае, если ее об этом их прямо попросит человек. Цена услуги разная — но у бесов уж точно одна — душа.

— Чья?

— Ну, ты прям дитя, Остап. Ясно же, как божий день: того, кто с бесом союз заключит.

— А-а-а… Тогда, пес с ним. Чего нам голомозого жалеть?

— Это ты правильно сказал, басурману на небо дороги нет. А вот нам с тобой что теперь делать? Возвращаться на Запорожье? Следов на земле татары не оставили. И где их искать?

— Эх, не вовремя Василий улетел. Авось увидал бы сверху что интересное? Самим-то нам никак не управится. Может, позвать его, как Тарас учил?

— Теперь вряд ли. Крылья не ноги, он уж далече. Да и на дождь, вроде как, собирается. Думаю, вскоре и в самом деле, гроза разгуляется, а тогда и вовсе никаких следов не останется. И не найти их, хоть и с колдовским умением.

— Как сказать… — раздался неожиданно рядом хрипловатый, старческий голос. Казаки оглянулись и увидели, как из ближайшего кустарника выбирается крупный лохматый мужик. Его могучий облик так не соответствовал раздавшимся звукам, что запорожцы невольно заглянули ему за спину, пытаясь разглядеть там заговорившего с ними дедуся.

— Кто здесь?

— Никак, леший?

— Он самый, — проворчал тот, отряхиваясь от налипшей листвы. — Век бы вас не видеть с вашими бесконечными передрягами. Но у меня перед атаманом вашим, Тарасом Куницей должок имеется, а я не люблю долго ходить в должниках. Вижу: без меня не справитесь, вот и пришел подсобить. Молодой ведун далеко, а бес супротив него плохое дело задумал.

— И не боишься?

— А что он мне сделает? — усмехнулся леший. — У меня души нет… И вообще, не так страшен черт, как его люди малюют. Помогу. Только вы потом, при случае, не забудьте Тарасу передать, привет от Лесного хозяина. И что мы с ник квиты…

— Будем очень благодарны, — сказал Семен. — И непременно все честь по чести расскажем. Не сомневайся.

А Остап за весь короткий разговор только поглядывал на диво дивное и молчал. То ли глазам своим не верил, то ли никак опомниться не мог. Виданное дело: лесовик — людям сам помощь предлагает.

— Тогда, хватайте поводья и зажмурьтесь. Отправлю вас следом за басурманами.

— А зачем глаза закрывать? — все же сподобился отозваться Байбуз, подзывая к себе гепарда. Присущее парню любопытство пересилило оторопь. — Тайное что-то узрим, запретное, да?

— Чтоб не повылазили… — буркнул леший.

В ушах тонко засвистело, сильный порыв ветра рванул полы кафтанов, испуганно всхрапнули лошади. Ощущение сродни тому, когда в водоворот затягивает, только чуть быстрее. Потом послышался вздох, словно великан дохнул, и все затихло. А когда казаки открыли глаза, то увидели, что очутились в каком-то неведомом им месте. В лесу…

— Это куда нас… — начал было Байбуз.

— Тихо, — цыкнул на него Лис. — Там, — показал рукой левее и вперед, — татары.

— Те самые?

Семен пожал плечами.

— Давай за мной. Я вроде просвет вижу. Только осторожно…

Но особо таиться нужды не было. Басурмане и сами, как не старались соблюдать тишину, а шуму поднимали достаточно, чтоб ничего вокруг не слышать. Двум сотням людей, а главное четырем сотням лошадей — не прикажешь замереть и не дышать.

Лис не ошибся, и шагов через сорок казаки вышли на опушку у речки. А на противоположном берегу красовалось, судя по корчме у пристани, кузнице у дороги и наличии своей церкви, совсем небедное село.

— Так вот что они задумали, — прошептал Байбуз.

— Ничего особенного, — ответил Семен. — Обычное для басурман дело — грабеж… Но, только в этот раз мы им помешаем.

— Как? Нападем вдвоем на две сотни башибузуков?

— Не егози, когда старший говорит, — одернул парня Лис. — У меня в этом деле больше опыта. Татары будут дожидаться, пока люди не уснут. Значит, у нас достаточно времени, чтоб переправиться на тот берег, предупредить селян, и вместе с ними приготовить «дорогим» гостям достойную встречу. А тебе, друг Остап, придется на Сечь спешить.

— Почему? — возмутился парень. — Я ведь неплохой воин. Могу пригодиться…

— Одной саблей больше, одной меньше, в таком бою — разница небольшая… — положил руку на плече товарищу Семен. — А я хочу, чтоб ты и атамана нашего Куницу, и запорожцев о татарах предупредил. Чтобы поторопились с помощью, а нет — так хоть ждали возвращения басурман у Тивильжанского брода. И если что — выручили нас из татарского плена. Потому как все в руке Божьей, и никому не ведомо: каким боком оно повернуться, может. Кумекаешь, о чем я?

— Но…

— Я, брат Остап, у людей первая надежда, а ты — последняя. Сделай, как прошу. Может, и мою голову тем самым спасешь. Привык я уже жить… — пошутил неуклюже Лис, обнимая товарища покрепче. — И поторопись… Очень тебя прошу!

Глава десятая

Молния острой саблей щедро отхватила кусок неба, и вскоре где-то неподалеку загрохотало так, словно тот не удержался на месте и рухнул. И почти сразу густые струи дождя, жгучие, будто вымоченная в рассоле таволга, захлестали по плесу так неистово, что брызги шваркнули во все стороны.

— Не знаю, что видел старый Ной из окна Ковчега, но — или я не Василий Орлов, или нынешняя гроза ничем не хуже той. А хоть бы и поклясться, прости, Господи.

Голос доносился из головы, которая торчала, словно последний арбуз на баштане, прямо посреди бурлящей, вздымающей пузыри реки. Вот только, потому как лицо его было запрокинуто к небу, — угадать какого берега пустился опричник, а к которому хотел прибиться, — было совершенно невозможно. Пока Орлов сам вдоволь не налюбовался безумной яростью молний и не повернулся носом и усами в левую сторону. На восток.

Речка Гнилая Липа получила свое имя не из-за избытка трухлявых деревьев, что густо покрыли оба берега, а за ленивость и неспешность. В тихий, безветренный день в нее можно было смотреться, как в зеркало, и даже рябь не потревожила бы, не исказила отображение. Глядя на эту, присущую только прудам и лужам неподвижность, никто б и подумать не смог, что перед ним та самая река, которая всего лишь в дюжине верст дальше на север, с неистовым ревом раздирала грудь гранитного склона, пробивая себе путь к свободе. Казалось, что разорвав каменные оковы и распластавшись по равнине, она решила отдохнуть, набираясь сил перед далекой дорогой к Черному морю. А что воды реке на всю, сгоряча захваченную, площадь не хватало, то и в самом глубоком месте Гнилой Липы взрослому мужчине было только-только по усы.

Не помышляя об осторожности, а всего лишь прикрывая от неистовства стихии левой рукой бритую голову, Василий прямиком побрел к берегу. Да и чего таиться? Свою часть неприятностей и даже смертельной опасности он уже получил. Уцелел, слава Богу… А считать, что он настолько важен и опасен для нечисти, что она не ограничится первым нападением и вышлет еще и засаду — значит, пришла пора исповедаться и прятаться в монастырь. С такими мыслями на тайной службе царя Иоанна долго не протянуть.

Откуда взялась та стая воронья Василию оставалось только гадать. Скорее всего, виноваты грозовые облака, что затянули все небо. Вот и не заметил черное на черном, еще и ночью. Но налетели круки* (*укр., - вороны) на него не как птицы, а словно псы, натасканные на дичь. Сразу со всех сторон ударили. А клювы, что пики стальные… Обычному беркуту тут и пришел бы конец, даже более крупному. Но Василий вывернулся, — никому в этом мире с человеческим умом и хитростью не тягаться. Хоть живому, хоть и не совсем… Извертелся, как угорь на сковороде, а победил всю стаю. Считал сначала, но после шестого ворона сбился, и больше не отвлекался… Зато и сил потерял изрядно. Чуть не камнем свалился вниз, особенно когда слепящая молния мелькнула совсем рядом, едва не опалив перья. Вот и угодил в реку. Но, как говорится, нет худа без добра… Прохладная вода омыла измученное тело, освежила, придала сил. Да и пить хотелось так, словно пустыню наискосок преодолел…

Выбравшись на берег, опричник приложил козырьком ладонь к глазам и попытался осмотреться. Но яркие всполохи молний, хотя и давали достаточно света, при этом так мельтешили, что уже через несколько минут у Василия от слепящих вспышек на веках выступили слезы, а кроме красных кругов и пятен, он все равно ничего не узрел.

Тогда опричник изменил способ. Он дал глазам немного отдохнуть, а потом стал вглядываться вдаль в те короткие мгновения, когда ночная темень перенимала у грозы свои права. И уже при третьей попытке заметил то, на что в хорошую погоду, скорее всего, не обратил бы внимания, принимая увиденное за низко висящую над горизонтом звезду.

Достаточно далеко, может за версту или две, мерцал слабый огонек. А при такой бешеной грозе, это мог быть только светильник в окне, либо — костер под надежным навесом. И то и другое указывало на присутствие людей. Вполне возможно, что даже приветливых и гостеприимных! Впрочем, подумать над этим у него еще будет достаточно времени. Для начала нужно хотя бы дойти до того места. А посреди ночи, в такую бурю, да еще в совершенно незнакомых местах, это бывает не так просто…

Не зря говорят, знал бы, где упадешь, так соломы подстелил бы. Ну что ему стоило хоть одним глазом взглянуть на землю, когда еще парил в воздухе? Теперь не сопел бы носом, прикидывая: что ждет впереди?

Конечно, степь не горы, где, как всем известно: глазам близко, а ногам далеко, но и здесь путника подстерегает достаточно неприятных неожиданностей. Глубокий овраг, топкий ручей, или еще какая другая пакость могут преградить путь. И черт его знает, как лучше поступить: переться напролом, не зная броду, или — поискать обход? А если искать, то в какую сторону ближе? Не окажется ли так, что ты станешь обходить овраг с правого боку, и отмахаешь черти какой крюк, тогда как слева овраг заканчивался всего в десяти шагах? Тогда возникает вопрос: продолжать идти в избранную сторону или вернуться назад, попытать счастье в другом направлении? Не дойдя при этом до края преграды те самые десять шагов?

Но выбирать не приходилось. Василий вздохнул и зашагал в направлении, хоть и квелого, но вполне четко различимого в ночной тьме, огонька.

* * *

То ли судьба решила, что Василий на сегодня достаточно хлебнул лиха, то ли Пресвятая Покрова и прочие заступники наконец смилостивились над ним и сами цыкнули на шалунью, но более никаких преград на пути он не встретил. И глубокие буераки вгрызались в степь где-то в другом месте, и каверзные ручьи текли в сторонке.

По мере приближения огонек становился более отчетливым, а вскоре сами молнии подсветили опричнику полуразрушенную мазанку, в окошке которой поблескивал желтый, уютный светлячок. Чуть сбоку виднелось нечто, похожее на недостроенный, а скорее всего — полуразрушенный навес. Оттуда даже сквозь густую завесу дождя доносились резкий запах конского пота и тихое фырканье. Это давало Василию определенную надежду на благополучный исход дела.

Во-первых, — татары, встречаться с которыми ему сейчас, совсем не хотелось, не лошадей поставили бы под навес, а сами укрылись там от непогоды. Степняки терпеть не могут замкнутого пространства и толстых стен, поэтому, когда имеют возможность выбирать, предпочитают в доме не сидеть. А во-вторых, — навес был так мал, что даже в лучшие свои времена не вместил бы больше четырех-пяти лошадей. Значит, и в мазанке всего несколько путников, застигнутых грозой. А с двумя или тремя, если те задумают что плохое, Василий как-нибудь управится. В этом молодой и крепкий опричник не сомневался.

Уже смелее, не пригибаясь к земле при каждом сполохе, Орлов пошел к хижине. Но, крепко помня первейшую заповедь воина тайного указа, что осторожность не помешает нигде, никому, никогда и ни в чем, безжалостно освеженную в памяти коварной речкой, — он не сунулся сразу в двери, а присел у окошка и осторожно заглянул внутрь.

В комнате на столе горел не ночник, как думал Василий, а обычный огарок толстой свечи. Зато в других предположениях опричник не ошибся. Возле огонька за столом разговаривали двое мужчин, одетых в добротные жупаны синего сукна. В такие, как правило, любят одевать своих гайдуков[30] знатные вельможи. Днем по цвету обшлагов и вставкам в рукава можно было бы узнать род хозяина, но в темноте все казалось бледным или серым.

Один из мужчин, коренастый, старший летами, чтобы не сказать пожилой, опираясь плечами на стену и повернув изборожденное глубокими морщинами лицо к окну, — благодаря чему Орлов смог предположить его возраст, — негромко, но упрямо от чего-то отказывался. И, похоже, делал это не в первый раз, потому что собеседник — статный, широкоплечий парень, примерно его, Василия, возраста, от такой неуступчивости спутника сильно злился. До бешенства… Он стоял, перегнувшись через стол, тяжело опираясь на него сжатыми кулаками и, едва сдерживая ярость, говорил пожилому:

— Ну, что ты рожу воротишь, пенек трухлявый?! Или тебе денег не надо?! Ты же по утрам едва в седло садишься! Вот, чтобы мне с этого места не сойти, если господин тебя еще этой зимой со службы не прогонит. А что ты выслужил у него за полвека? Кроме рубцов на теле от сабель и панской нагайки? Дулю с маком? А тут, — он сделал неопределенный жест, — три сотни цехинов! Три сотни! Слышишь, Семен? Старый ты дурень!..

— Я не глухой, Тихон… — пожилой гайдук заговорил громче, и Орлов наконец-то расслышал его голос. — Знаешь, ты ведь угадал мои худшие страхи, которые стали терзать меня с того самого дня, когда я впервые узнал о приближении непогоды не глазами, а собственными костями. И если бы эти деньги были предназначены на что-то другое, скорее всего, я дал бы себя уговорить, но не в этот раз. Извини, парень, но не будет тебе моего согласия…

Гром ударил так громко, что полностью заглушил слова старика и тут же повторился, не давая Василию расслышать и последние доводы младшего. А уже в следующее мгновение тот выхватил из-за пояса нож. Затем левой ладонью придержал руку пожилого гайдука, дернувшуюся к пистолю за поясом, и с криком: «Ну, так пропадай!», — воткнул лезвие товарищу в живот, по самую рукоять.

Семен охнул, дернулся вперед, схватился обеими руками за нож, потянул сгоряча его из раны… Но мокрая от крови рукоять, выскользнула из слабеющих пальцев, и старик со стоном, бессильно уткнулся лицом в столешницу.

Убийца постоял над неподвижным телом, потом, словно в растерянности от содеянного преступления, присел на край скамьи. Но, похоже, близость покойника раздражала его. Так как мгновение спустя Тихон вскочил, схватил со стола большой кошель, в котором, видимо, и находились те самые триста цехинов, с пола — седло и, бормоча проклятия, бросился в дверь. А еще чуть позже по лужам заплескали конские копыта…

Не теряя времени, Василий быстро перелез через подоконник и подступил к раненому.

Тот еще дышал, но по бледному лицу и по тому, как вдруг заострился нос, приобретая вид посмертной маски, было понятно, что старик нежилец. Из угла за его плечами повеяло холодной гнилью, и тьма соткалась в странную, размытую фигуру. Хотя, возможно, это только так причудливо ложилась на стену тень от свечи.

Орлов, как и каждый опытный опричник, хорошо разбирался в смертельных ранениях и сразу увидел, что любая помощь бесполезна. И лучшее, что можно сделать — это не бередить рану. Первая жгучая боль уже схлынула, и если нож не трогать, то раненый вскоре отдаст Богу душу без лишних страданий. Но старика, похоже, терзала не только телесная боль.

— Кто здесь? — спросил чуть слышно. И так как Василий замешкался с ответом, настойчиво повторил вопрос. — Христианская душа или басурманин?

— Православный… — ответил Орлов.

Старый гайдук попытался встать, но движение отозвалось такой острой резью в ране, что он со стоном уронил голову обратно на стол.

— Тебе, Семен, лучше не шевелиться… За что тебя тот разбойник подрезал? Скажи мне: что это за сучий сын и считай, что петля уже наброшена на его шею. Ты его, вроде, Тихоном называл? Я не ослышался?

— Знаешь меня? Ничего не вижу… — почти шепотом пробормотал старый гайдук. — Головы не поднять и в глазах темнеет. Холодно… Кто ты? Молитву произнеси над телом…

— Не переживай, — сочувственно пообещал Орлов. — Как дождь закончится — и похороню должным образом и заупокойную молитву скажу…

— Да мне все равно… — неожиданно твердо произнес умирающий гайдук, перебивая опричника. — Пусть хоть псы под плетнями таскают кости Семена Вихрастого, если я лучшего не достоин. Сейчас молитву произнеси! Хочу точно услышать, что христианин рядом.

— А ты не сомневайся… — хмыкнул Василий. — Тех, кто иным богам молятся, в Кош не принимают.

— Казак, запорожец? — явно обрадовался старик. — Правда? — и потребовал. — Побожись самым дорогим для себя.

— Да пусть каждая кварта горилки, которую мне поднесут добрые люди, в смолу превращается, если вру! — уверенно поклялся Орлов, вполне искренне считая, что совместное приключение в компании Куницы и его самого уже сделало казаком. Да и кем он только не был…

— Хорошо… хорошо, — еще больше обрадовался умирающий.

Он так утешился, что даже голос стал заметно бодрее. Еще одной попытки подняться гайдук не сделал, но заговорил отчетливее и больше не соскальзывал в присущий тяжелораненым сиплый шепот.

— Видимо все же есть в этом подлючем мире хоть какая-то справедливость. Как тебя зовут, казак?

— Родители Василием нарекли, а братчики — Орлом прозывают.

— Вот что, Василий, — стараясь придать своим словам как можно больший вес, гайдук заговорил еще внятнее. — Раз Господь именно тебя сюда направил, то прошу исполнить мою просьбу. Сделаешь?

— Последняя воля священна… — пожал плечами Орлов. — Если в моих силах, то почему нет? Двум смертям не бывать, сделаю. Говори…

— Черешнянский сотник послал нас отвезти мурзе Ибрагим-бею выкуп за дочь. Мурза со своими людьми еще неделю будет ждать деньги у Рогатой могилы. Знаешь где это?

— Нет, — покачал головой Василий. — Не приходилось бывать. Я не тутошний…

— Найдешь. Трудно заблудиться… Дорога не сложная… Отсюда — прямо на восток, аж до самой Кривой Балки. Ее не объезжай — а как уткнешься, поворачивай на юг. Могилу с двумя каменными глыбами на верхушке издалека видно. Только поторопись, опричник. Не успеем — девушку переправят в Крым, а там ее уже ничто не спасет. По глупости отцовской Аленка тарам в руки попала. Если б ливень не загнал нас в эту мазанку, я бы уже послезавтра утром отдал деньги мурзе и забрал девушку домой… Эх, судьба!

На такую длинную речь старый гайдук затратил слишком много сил, поэтому замолчал, переводя дыхание. Но поскольку боялся умереть, не исповедавшись до конца, вскоре продолжил.

— Тихон сразу начал намекать, что хорошо бы поживиться за панский счет. Мол, девчонка диво, как хороша — такая и в гареме горя не узнает. А нам эдакое богатство — и воля, и сытая старость. Кто станет искать двух гайдуков? Сгинули в Диком Поле и весь сказ. Не мы первые, не мы и последние… Но я же ее еще маленькой… — голос раненого постепенно угасал. — Тихона прощаю… Не его в том вина — а только голодранства нашего… Деньги многим мир застили. Отдаст добром — пусть живет. Главное, дитя спаси… сними пояс… в нем найдешь… твое все. Прощай, казак… Жаль, что…

Последним усилием старый гайдук все-таки выпрямился и посмотрел на Василия уже невидящими глазами.

— Панночку не бросай, про…

Договорить Семену не хватило ни сил, ни времени. И просить он еще раз хотел Орлова, или проклясть грозился, то уже только ангелам или демонам будет ведомо.

Старик глотнул воздуха, застонал, булькнул кровавой пеной и умолк. Навек. А о столешницу, в последнем поклоне, бухнул лбом уже покойник.

В тот же миг удовлетворенная тьма в углу мазанки исчезла, да и в доме как-то внезапно посветлело. То ли оттого, что в вечность улетала просветленная душа, или — потому, что на дворе занимался очередной рассвет.

Бушевавшая всю ночь гроза тоже как-то незаметно закончилась, оставив после себя щедро напоенную влагой землю. И сонная степь, не выспавшаяся из-за раскатов грома и мелькания молний, довольно укуталась в густое покрывало тумана, силясь еще немного вздремнуть. Хоть часок. Пока летнее солнце окончательно не разгонит мглу.

* * *

Василий уложил покойника на стол, всунул ему в деревенеющие пальцы огарок свечи… Под голову подложил сложенную попону, уста мертвецу запечатал его же нательным крестиком, а веки прижал двумя сребрениками. Хватило бы посмертному паромщику и пары медных денежек, но среди монет, зашитых в пояс Семена, было только десяток серебряных гривен и четыре золотых дуката.

— Если не потеряешь, то и не найдешь… — глубокомысленно пробормотал Орлов. — Хотя лучше б я себе и дальше летел, а старик Вихрастый — жил, да поживал… Надеясь, что добрый пан все-таки не прогонит его на улицу…

Перекрестив лоб мертвецу, Василий бережно засунул цехины обратно в пояс, но подпоясываться не стал. Положил на лавку и вышел во двор. Под ногами захлюпало, словно не по суше ступал, а брел краем болота. О том, чтобы выкопать могилу в такой хляби и думать не стоило. Была бы еще какая-то лопата или мотыга, а так…

Василий огляделся и направился к развалинам навеса. Если на разграбленном дворе где-то и сохранились остатки нехитрого крестьянского инвентаря, то только там. Слабая надежда, но прежде чем начинать рыть землю саблей, пусть и чужой, посмотреть не мешало.

От сгоревшего навеса осталось полторы стены, два столба и три обожженных стропила. Странно, как это пожарище вообще держалось. Под всем уцелевшим верхом сухой земли было столько, что ладонью накрыл бы. Похоже, гайдуки не слишком жалели господских лошадей. Только что от ветра укрыли. Зато, в углу, присыпанная землей и мусором, нашлась старая ржавая мотыга. Бывший хозяин ею разве что навоз выгребал, но и такому инструменту Василий обрадовался, как новехонькой лопате.

Могилу Орлов решил выкопать в углу мазанки. Вряд ли еще кому-то придет в голову поселиться именно в этих руинах. А в доме, может статься, что и земля освящена. Все спокойнее будет лежаться усопшему. Но только Василий наклонился, чтобы поднять с земли мотыгу, как громкий крик и вопли заставили его опрометью броситься в единственный уцелевший угол навеса.

Отголосок битвы невозможно спутать ни с чем иным, кому доводилось его хоть раз услышать! На дворе сожженной усадьбы бушевала жестокая сеча. Кто напал, на кого и как это могло произойти незамеченным — Орлов не знал. Но сабля гайдука осталась в мазанке, и опричнику оставалось только как можно осторожнее выглянуть из своего ненадежного укрытия.

Во дворе перед мазанкой аж роилось от вооруженного люда. Опытному опричнику хватило одного взгляда, чтобы понять, что это не османские воины, а обычные башибузуки. Потому, как и одетые, кто во что, и вооружены преимущественно лошадиными щеками. Однако было их тут слишком много. Трое-четверо сечевиков еще могли бы с ними сладить, — разбойники сильны только в группе, — но одному не устоять.

Как стая волков терзает медведя, налетая одновременно со всех сторон, так и башибузуки вертелись по двору, один наперед другого, размахивая зубастыми цепами и копьями. Мгновение и невесть откуда взявшийся, как и степняки, пожилой казак, защищавший дверь, не уберегся от коварного удара. Твердая лошадиная челюсть с сухим треском врезалась ему в затылок, и крепкий мужчина, как подкошенный упал ничком, а его седой оселедец подплыл темной лужицей.

Нападающие возбужденно заалалакали и всей гурьбой кинулись к мазанке, на пороге которой, сжимая в руке колодку засапожного ножа, замерла перепуганная девица. Бледная, как полотно, ее же рубахи.

И только теперь Василий осознал, что видит перед собой не полуразрушенную, обшарпанную руину, а новенькие, недавно побеленные стены и еще не потемневшую крышу. Но обдумать такую диковинку ему не дали времени.

Как только защитник хаты пал под ударами башибузуков, девушка пронзительно вскрикнула, шагнула вперед, протягивая руку к телу погибшего мужа или, что более вероятно, отца, пошатнулась, но устояла. А в следующий миг, без слез и проклятий — с силой чиркнула себя ножом по горлу…

Василий, уже не заботясь о собственной безопасности, вскочил на ноги, готовый ринуться в само пекло, и… замер. Видение исчезло так же внезапно, как появилось. Перед ним была все та же, давно покинутая на произвол, заброшенная мазанка. Способная своим видом породить одну только грусть, да уныние. Зато у порога, именно там, где покончила с собой почудившаяся опричнику девушка, смутно угадывалось некое подобие человека. Странная мгла покачивалась, словно развешенная для просушки рубашка, а через беловатую муть тела проступал темный дверной косяк.

— Свят, свят, свят! — пробормотал Василий. — Матерь Божья, спаси и сохрани. Только привидений мне для полного счастья не хватало. Как будто одного обета данного покойнику недостаточно. Я же здесь не по своей воле прохлаждаюсь…

Призрак промолчал и не сделал попытки приблизиться. Но и не исчезал.

— Умерла ты, девонька, преждевременно, — продолжал Орлов. Привычка разговаривать с собой присуща многим людям, которым довелось длительное время оставаться в одиночестве. — С этим не поспоришь. Но я чем помогу? Убийцу Семена, того старика, что в доме лежит, хоть догнать можно. Правда, гайдук простил харцыза. Оставил грехи Тихона высшему судье… — Василий помолчал. — А тех голомозых, которые заставили тебя с собой покончить — где искать? Я же даже лиц их как следует не разглядел… Таких узкоглазых образин в каждом кочевье несколько дюжин. Да и, по совести говоря, не одна ты такая, сердешная. Чтоб за всех вас отомстить — орду в пень вырезать придется. Вот беда… — вздохнул тяжело. — Человек, чтобы уберечься от поругания и неволи, смерть принял, что за военным обычаем только уважения достойно, а церковь — самоубийство грехом считает. Одним из смертных грехов. И даже место для захоронения отводит этим горемыкам за кладбищенской оградой.

Соглашался призрак с опричником или нет, неведомо, но и не возражал. Стоял, лишь немного развернулся в его сторону. Может, внимательнее прислушиваясь к словам Василия, а может — желая лучше приглядеться.

— В дом пустишь? — шагнул ближе Орлов. — Или опять в окно лезть придется? Я с тобой с удовольствием поговорил бы, да времени мало. Мне еще такую же девчонку из плена вызволять надо, а времени совсем в обрез. Кто знает, что с Куницей без меня приключиться может? Тогда, хоть и в самом деле казаковать придется, чтоб Феофану и на глаза не показываться. А еще усопшего без последнего пристанища бросить нельзя. Не по-христиански это. Сама, небось, ведаешь?.. Иначе чего б тебе тут мыкаться? Не по своей ведь охоте твой дух этих руин держится.

Призрак не ответил и на этот раз, но заметно подался в сторону, освобождая проход.

— Спасибо, — как живой поклонился призраку девушки Орлов. — Мне действительно жаль, что с тобой такая беда приключилась. Не знаю твоего имени, девонька, но поверь: имел бы возможность — собственной грудью заслонил бы, а в обиду не дал.

«Аленушка…» — прошелестело тихонечко, словно прошептал кто прямехонько в ухо Василию.

— Что? — встрепенулся опричник. — Кто здесь? Покажись!

Но никто не отозвался. Разве что солнце, привлеченное громким окриком, заинтересованно выглянуло сквозь редеющий туман. И в его лучах все стало более обыденным. Даже призрак приобрел более характерные черты и больше не казался лоскутом потусторонней мглы. Теперь он еще отчетливее напоминал обычную девушку. Но видел ее Василий как сквозь густой дым от костра. Ветерок повеет — вот и лицо проглянуло. Еще раз повеял — вышитый рукав рубашки показался, а там — и вся фигура мелькнула на мгновение. И казалась девушка такой несчастной, такой одинокой, что слезы сами на глаза наворачивалась. То ли от жалости, то ли от того самого дыма…

— Извини, Алена… если я правильно расслышал твое имя, но мне действительно надо поторопиться…

Орлов с трудом оторвал взгляд от призрака и поспешно заскочил в дом.

Тяжело поддался только верхний слой старательно утрамбованного глинобитного пола, а как мотыга продолбила окаменелую глину — дальше пошло гораздо легче… И уже час спустя последнее пристанище для Семена Вихрастого было готово.

Дно могилы Василий застелил попоной. Некоторое время раздумывал над шапкой, но потом и ее пристроил старику под голову.

— Пистоли, саблю, сапоги, штаны и жупан возьму… — произнес, извиняясь. — Если душа чистая, то святые угодники в рай и без пистолей пустят, а что воин перед ними — по глазам узнают. Седло тоже пригодится… Сам знаешь: конский табун в степи легче встретить, чем хорошего шорника. Хотя, тебе теперь одна забота — на небесном перекрестке дорогой не ошибиться… Ну да ничего, если ангелы не пособят, ищи нашего брата — воина. Хоть казака, хоть опричника. Их там много должно быть и, небось, не прогонят.

Орлов перекрестился и стал читать заупокойную молитву. А как сказал «…со духи праведных», то запечатал углы могилы пригоршней пороха, а за отсутствием святой воды — окропил захоронение водкой.

— Ну, спи спокойно, раб божий Семен. Не знаю, какого ты роду-племени, и хорошим или паршивым человеком был при жизни, но то, что на злой уговор не пристал, пусть перетянет чаши весов в твою пользу.

Василий примерял жупан гайдука и покачал удрученно головой — покойник был гораздо щуплее в сравнении с ним. Затем прорезал широкие дыры подмышками и просунул туда руки.

— Был кафтан, стал кунтуш… — буркнул недовольно. Повел плечами — ткань обиженно затрещала по швам, но выдержала. — Не беда что на груди не сходится, зато в спину не дует.

Туго подпоясался поясом покойного гайдука, заткнул пистоли, саблю, последний раз перекрестился на свежую могилу, подхватил седло и вышел из мазанки, которая его стараниями превратилась в усыпальницу.

* * *

Призрак терпеливо ждал за порогом.

Василий хотел сперва обойти его, вернее ее, стороной, но потом раздраженно дернул щекой и решительно подошел ближе. Так, что даже почувствовал лицом дуновение промозглого, могильного холода.

— Послушай меня, девонька. Аленка, верно? Поверь, я догадываюсь, что тебе тут одиноко и грустно, но при всем желании ничем не смогу помочь. Оставаться дольше, нет времени, и с собой взять нельзя. Ведь вам, оседлым, запрещено по миру блуждать.

«Если позовут без принуждения, то можно…» — прошелестело в ответ.

— Как это? — немного растерялся оборотень.

«А ты думаешь, что призраки держатся места смерти потому, что оно нам нравится? Нет, дух, хотя и бестелесный, тоже требует пищи. А здесь земля вобрала в себя нашу жизненную силу. Вот и приходится кружить рядом, пока источник окончательно не иссякнет».

— Вот оно как… — Орлов положил седло на траву и задумчиво почесал затылок. — Весьма интересно и поучительно. Не понял только: причем тут моя добрая воля?

«Чтобы существовать дальше, дух должен найти себе другую пищу».

Словно стесняясь сказанного, призрак девушки склонил голову.

— Проще говоря, человека — чьей силой он сможет питаться? — хмыкнул Василий. — Я правильно понял?

«Да», — еще больше потупилась «Аленка».

— Именно поэтому возле кладбищ, и в других подозрительных местах, иногда находят мертвых людей. Без ран и других признаков насилия, но совершенно седых от ужаса. Ты тоже уже проголодалась, да? Так в чем же дело стало? И зачем тебе мое согласие?

«Не так все, — возразило привидение. Василию даже показалось, что в ее словах мелькнуло возмущение. — Люди гибнут, только если дух хочет отомстить живому. Или — если человек повстречается сразу с несколькими голодными призраками. Ты вот упомянул о кладбищенской ограде. А знаешь, сколько там, рядом неупокоенных душ — самоубийц, утопленников или повешенных? А уверен, что каждый из них сам покончил с собой? То-то и оно! Вот и нечего пенять… Но совсем иное дело, когда все происходит добровольно. Тогда призрак может постоянно находиться рядом с живым человеком и не хватать все подряд, а только снимать излишек».

— Какой еще излишек? — совершенно опешил Орлов.

«А вот рассердишься ты, к примеру, так что даже покраснеешь, или — испугаешься чего до дрожи в теле, это и будет избыток твоей духовной силы. Я его моментально подберу, а ты — успокоишься, совладаешь с собой. Обоим хорошо».

— Мягко стелешь, девонька, как бы еще и выспаться не хуже удалось…

«Попробуй. Отказаться никогда не поздно… А за твою благосклонность я не раз пригодиться смогу».

Призрак с надеждой подался ближе, и опричник почувствовал как его, все еще влажная, одежда мгновенно остудилась, словно на ветру.

— Эй, эй! Осторожнее! Мы еще ни о чем не договорились…

Дух девушки тотчас отшатнулся назад.

«Прости… я подумала…».

— Ничего, — буркнул Орлов. — А, где наше не пропадало. Двум смертям не бывать… Давай попробуем. Вот чудасия… М-да. Если б своими глазами не видел, как ты погибла, никогда б не пристал на такое соглашение. А так — язык не поворачивается отказать. Ты, небось, кроме своего хутора, и света божьего не видела?

«Ты прав».

— Скажи хоть, сколько лет тебе, Аленка?

«Всех вместе, или прожитых в человеческом обличье?»

— Судя по пожарищу, разница не слишком велика, — отметил Василий. — Когда на вас напали? Прошлым летом? Или еще за год до этого?

«Два года тому».

— Неужели за столько времени здесь никто не останавливался на ночлег? Что ты именно меня выбрала?

«Тех, кто столь близко принял бы к сердцу чужое горе, пока не случалось, — просто ответила девушка. — С харцызами и басурманами я бы и сама не заговорила, а купцы или опричники — своими заботами слишком заняты. Вот и выходит, что ты первый такой искренний и добрый».

— Гм, — немного смутился оборотень и перешел в наступление. — Довольно обо мне. И чего вы женщины всегда такие хитрющие? Хоть живые, хоть… не совсем. Лишь бы голову заморочить, а сколько тебе лет — так и не сказала!

«Пятнадцать могло исполниться…»

Опричник отчетливо услышал, как зазвенели слезы.

— Что ж, я согласен, девонька… — проговорил торопливо и, как можно бодрее. — Хватайся за полу жупана, и пойдем. Мне еще Тихона искать. А солнце уже вон как высоко. Еще немного, земля подсохнет, трава поднимется — пропадут следы. Лови тогда ветер в поле.

«Не надо его искать, сам обратно придет».

— Вот как! — воскликнул Василий, и тот час почувствовал, как по его затылку провели прохладной ладошкой. — Сила Божья! — не сдержал изумления, и невидимая ладошка опять погладила его. — Гм… Должен признать, что такое успокоение очень даже приятно. Ты только не переусердствуй, ладно?.. Почем знаешь, что Тихон сам сюда вернется? Духам будущее открыто?

«Не так, чтоб очень, но кое-что мы видим. Но про убивца гайдука я и без заглядывания в будущее могу угадать. Он как на коня вскочил, так прямо перед собой и погнал, верно?».

— Следы на север ведут, — согласился Орлов. — И что из этого?

«Там дальше сплошные топи. Версты через четыре в них упрется и начнет туда-сюда по берегу шататься. А потом и обратно вернется».

— А если брод найдет?

«Не найдет. Туда даже дед мой не совался. К нам только с востока и запада лошадьми подъехать можно. С юга — вплавь или на лодке. А с северной стороны — нет дороги. Хочет, не хочет, а если жизнь дорога — вернется гайдук».

— Ну, не сидеть же мне камнем, — хмыкнул Василий. — Давай, хоть навстречу ему выйдем?

Призрак промолчала, давая опричнику возможность самому принять решение.

Оборотень немного потоптался, переминаясь с ноги на ногу, словно застоявшийся конь, а потом сказал такое, чего вероятно и сам от себя не ожидал.

— Алена, а ты всегда так, ммм… выглядишь? Или можешь, ммм… как-то… ну, это…

«Принять человеческий облик?»

— Точно.

«Могу. Но на это мне больше жизненной силы зачерпнуть понадобится».

— Бери, — махнул рукой Орлов, садясь на землю. — Если никого догонять не надо, то, может, не сомлею? А то мне как-то неловко общаться то ли с облаком, то ли с туманом. Поневоле станешь о здравии собственного рассудка задумываться, хоть и повидал на своем веку всякого разного, а все никак не привыкну. Оборотни, чародеи, нежить всякая, куда не шло, а души неупокоенные — это нечто иное. Не правильное, что ли. Согласна?

«Да».

— Ну и ладно, договорились. Давай, попробуем.

Призрак ничего не ответил, а Василий почувствовал, как он все-таки устал за прошедший день и бессонную ночь. Бой со стаей воронов, путешествие под грозой, когда и раны еще, как следует, не затянулись, убийство, копание могилы сказались даже на его железном здоровье. И если бы не опасения упустить убийцу Семена Вихрастого, он охотно сейчас подремал бы, хоть до полудня.

Мгновением позже Орлов с трудом продрал глаза и присвистнул от удивления. Перед ним стояла прехорошенькая девчонка. С тех бутонов, что вот-вот распустят лепестки. Ставная, русоволосая, чуть курносая, с задорно надутыми губками. И только не подпоясанная, белоснежная сорочка, свободно спадая вниз и закрывая ступни, напомнила запорожцу, что перед ним привидение.

— За подобную красоту и целой жизни не жалко, — сказал Орлов, вздыхая. — Не то, что щепотки… Проклятые людоловы, какой цветок сгубили!

* * *

Все-таки не зря беспокоился Василий и сопротивлялся сну. В иных условиях мог и пропустить Тихона. Назад убийца возвращался медленно, потихоньку, дремля в седле. Не найдя брода в топях, он пустил поводья, доверив лошадям самим выбирать дорогу. А те, измученные безумной скачкой и грозой, уныло брели с опущенными головами, совершенно равнодушные от усталости ко всему на свете. Поэтому, когда к их мордам метнулось белое облачко, они не шарахнулись от испуга, не взвились на дыбы, а просто остановились.

— Не трогай его! — подхватился Орлов. — Это не женское дело!

Аленка и не возражала. Бесшумно уплыла за спину опричника, предоставляя живым самим разбираться в своих правах.

Тихон был так уверен в собственной безопасности, что вовсе не берегся. Он даже не понял спросонья — что это за человек ухватил и держит его коня за недоуздок.

— Ты кто такой, голодранец? — произнес удивленно, еще не разобрав спросонья, во что одет незнакомец, но заметив, что одежка явно с чужого плеча. — И чего тебе от меня надо?

— Возможно, я твоя потерявшаяся совесть… — ответил Орлов. — Слезай, Тихон, приехал.

— Совесть? — узнавая цвета жупана, встревоженно переспросил гайдук, дергая узду. Но Василий крепко держал лошадь. — Эй! Не знаю, кто ты такой, да и знать не хочу, но лучше уйди с дороги по-доброму.

— Меня ты не знаешь, верю, — кивнул Орлов. — А Семена Вихрастого — тоже забыл?

— Семена? Какого еще Семена? — пробормотал тот, испуганно тараща глаза на призрак, присутствие которого только что заметил, и заметно побледнел.

— Не помнишь, значит… — хмыкнул Василий. — Ну, и черт с тобой. Покойник тебя простил, а я не ангел-мститель. И хоть наказать негодяя — дело богоугодное, отдай мне те деньги, что Черешнянский сотник на выкуп дочери доверил, и убирайся хоть прямиком в ад, к черту лысому. Не стану мараться…

— Деньги! — взвизгнул харцыз, хватаясь за эфес сабли. — Деньги?! Так получи!..

Орлов быстро отпустил уздечку, схватил гайдука за ногу и сильно толкнул вверх. Не ожидая такого подвоха, Тихон потерял равновесие, не удержался в седле и грохнулся на землю с другого боку лошади.

— Господь мне свидетель, — очень серьезно произнес оборотень, приступая ближе к гайдуку. — Мне не нужна твоя никчемная жизнь. Но я обещал покойному освободить дочь сотника, а для этого необходимы деньги. Давай сюда кошель, лошадь Семена я тоже заберу, и разойдемся миром.

Но Тихон даже не думал так легко распрощаться с добычей, ради которой убил товарища. Гайдук упруго вскочил и вынул оружие. Саблю и кинжал. Видимо, не слишком опытному парню казалось, что чем больше железа в руках, тем легче достать врага. Или видел при господском дворе, как фехтует знать. Но тяжелая казацкая сабля — не деликатная шпага. Ее полет дагой[31] не остановить. Да и испанская позитура — внешне лихая и привлекательна для женского глаза — для настоящего, смертного боя не годится. Не дуэль…

Всего лишь трижды звякнула сталь, а левый рукав гайдука уже потемнел ниже локтя, а на примятую траву с безвольно разжатого кулака вслед за кинжалом упали тяжелые, черные капли.

Шипя сквозь зубы, Тихон стал в классическую сабельную позицию, пытаясь спрятать раненую руку за спину, но скользким от крови пальцам никак не удавалось зацепиться за тугой пояс.

— Последний раз предлагаю… — мрачно промолвил Орлов, делая шаг назад. — Отдай деньги, песий сын, одну лошадь и проваливай к чертовой матери. От Божьего Суда все равно не убежишь и не спрячешься!.. А там пусть Семен решает, какого наказания ты заслуживаешь…

Тихон зарычал, словно бешеный пес, и кинулся на опричника.

Снова застучала сталь. Раз, второй — и гайдук отпрянул от жгучей боли в груди. Теперь темное пятно расползалось по кафтану и спереди. А в проеме широкой пазухи, заалела нательная рубаха.

— Больше щадить не буду, — предупредил Василий. — Еще раз поднимешь оружие, убью! Клянусь всеми угодниками…

И была в его голосе такая уверенность, что гайдук поверил. Он горестно застонал и бессильно опустился на колени. Искреннее отчаяние Тихона, вырвавшееся из его уст, могло бы и зверя разжалобить, но только не опричника.

— Ну, хватит ныть… Не трать попусту мое время. Мурза вечно ждать не будет. А я не люблю нарушать свое слово. Тем более обещание, данное умирающему.

— На коне… — с трудом проговорил разбойник. — Сам возьми… я не смогу…

Орлов сквозь тонкую выворотку нащупал тугой кошелек и снял с лошади тяжелую седельную суму.

— Все возьму… Дорога неблизкая. А мне спешить надо.

— Хоть что-то оставь, — взмолился тот, все еще не веря, что кровавая добыча ускользает из его рук.

— Не пропадешь. Лето на дворе. Двум смертям не бывать, а одной не миновать… А если и подохнешь — не велика потеря. Семья то у тебя есть?

— Один, как палец.

— Значит, горевать некому. Мне, Тихон, больше на глаза не попадайся. Как, по казацкому обычаю, за убийство наказывают, знаешь?

Гайдук смолчал.

— Вижу, что знаешь… А лучше, мой тебе совет, поселись подальше от людей, да и замаливай грехи. Вон, хоть и в этой мазанке. Заодно, за могилой своей жертвы присмотришь. Тоже зачтется… Ну, все, прощай, Тихон. Если ты только раз с пути истинного свернул, то это еще не велика беда. Золото не одному тебе разум затмило. Покайся искренне — Господь всеблаг и человеколюбец, простит…

«Не слишком легко убийца отделался? Разреши, я тоже его накажу? Хоть немножко… Он сейчас в ужасе и бешенстве, и сила из него ручьем льется. Совершенно напрасно…»

Голос Алены звучал только для Василия, но ответ услышал и Тихон.

— Не надо, дитя. Мне будет неприятно знать, что в тебе есть хоть капля жизненной силы этого негодяя. Если проголодалась уже, то лучше снова ко мне прижмись… Чуток успокоиться не помешает. Только подожди, пока дальше отъедем пару верст. Не хочу, чтобы гайдук мне нож в спину воткнуть попытался, или еще что удумал. А передремать я и в седле могу…

Примечания

1

ЧАМБУЛ — (тур. czapul — отряд) — мобильный отряд татарской конницы, что удалялся от главного табора (коша) и совершал неожиданные нападения на мирное население с целью грабежа. С награбленным добром чамбул возвращался к кошу, от которого вместо прибывшего отряда отправлялся следующий отряд. Таким образом, постепенно все татарское войско, не останавливая движения, собиралось вместе возле главных сил. В связи с наличием скота и пленных (ясыря) отступление становилось медленным, и мобильные отряды (чамбулы) успевали делать по несколько налетов за поход, что существенно повышало эффективность нападения.

(обратно)

2

АРГАМАК — породистая лошадь, скаковой конь.

(обратно)

3

ХАН — 1) один из титулов падишаха османов; 2) титул верховного правителя крымских татар.

(обратно)

4

БУДЖАЦКАЯ ОРДА — автономное образование ногайцев, которые поселились на территории Буджака. Повелитель орды (сераскир) подчинялся Крымскому хану, а также являлся вассалом Османского султана.

(обратно)

5

АТАЛЫК — дядька-воспитатель у ногайцев, крымских татар и некоторых других тюркских народов.

(обратно)

6

БАХМАТ — порода резвых степных коней. Отличавшихся невысоким ростом, но очень выносливых.

(обратно)

7

ВЕРСТА — 500 саженей или 1067 метров (3500 футов).

(обратно)

8

БАТЫР — у тюркских и монгольских народов искусный всадник, смельчак, богатырь. Аналогично понятию и званию «герой».

БУНЧУК — древко с золоченым шаром и пучком волос из конского-хвоста на конце. Знак отличия достоинства паши: однобунчужного (мир-лива), двухбунчужного (мирмиран) и трехбунчужного (везир).

(обратно)

9

АГА — следующее после эфенди офицерское звание. В частности, вежливое обращение к человеку неграмотному, но вышестоящему на общественной лестнице.

ЭФЕНДИ — (тур. efendi, господин, повелитель) — титул, офицерское звание в Османской империи и других странах Востока. Использовалось как вежливое обращение к образованному человеку.

(обратно)

10

МАНГУСЫ — (мангасы) в эпосе монголов, бурят и близких им народов чудовища, способные похищать души людей. В сказках мангус иногда — небольшое черное подвижное существо, а иногда его описывают как гигантское чудовище, в утробе которого вмещаются проглоченные им стада животных и толпы людей. Мангусы не имеют имен, их обозначают описательными прозвищами, и судя по большинству описаний, это существа, похожие на драконов.

(обратно)

11

НЕЖИТЬ — все, что не живет человеком, что живет без души, но в виде человека. Нежить — особый разряд духов, это не пришельцы с того света, не мертвецы, не привидения, не морока и не чертовщина. Знается с нежитью знахарь. Есть поверье, что у нежити своего обличия нет, она ходит в личинах.

(обратно)

12

ЖУПАН — верхняя одежда (разновидность пиджака или куртки). Носился поверх рубашки.

(обратно)

13

ВОДЯНОЙ — в русской мифологии род нежити, нечистый, бес, сидящий в омутах и бучалах, под мельницей. Ходит нагой или косматый, бородач, в тине, иногда с зеленой бородой. Водяной товарищ Лешему и Полевому, недруг Домовому, но злее всех их и ближе в родстве к нечистой силе. Он же Водяной Дедушка, Водяник.

(обратно)

14

РУСАЛКА — дева вод, по иным преданиям, жена водяного. Это высокая, красивая девушка, живущая на дне водоема. Рыбьего хвоста русалка не имеет. Ночью она вместе с подругами плещется на поверхности воды, садится на мельничное колесо, ныряет. Прохожего дева вод может защекотать до смерти или увести с собой. Как правило, русалками становятся девушки, утопившиеся от несчастной любви или утопленные мачехами. Русалка может выйти замуж за человека, но брак этот всегда неудачен. Постепенно из Берегинь, Русалки стали превращаться в утопленниц и умерших не крещеных, детей. Считалось, что они всегда опасны для людей в русальную неделю (19–24 июля) перед Иваном Купалой, особенно в четверг (Перунов день).

(обратно)

15

ХАРЦЫЗ — разбойник. Харцызкие ватаги, как правило состояли из беглых крестьян и изгнанников казаков, которые не хотели подчиняться ни господской власти, ни запорожским обычаям.

(обратно)

16

ЛЕШИЙ, лесовик, лешак, боровик — воплощение леса как враждебной человеку части пространства. ЛЕШИЙ — хозяин леса и зверей, его представляют одетым в звериную шкуру, иногда со звериными атрибутами — рогами, копытами; ЛЕШИЙ может изменить свой рост — становиться ниже травы или выше деревьев; перегоняет стада зверей из одного леса в другой; ЛЕШИЙ может пугать людей своим смехом, увести ребенка, сбить с пути. Для защиты от ЛЕШЕГО уведенный им человек ничего не должен есть или должен носить с собой лутовку (очищенный от коры кусок липового дерева), перевернуть стельки у обуви и т. п.

ВОДЯНИЦА — жена водяного, утопленница из крещеных девушек, а потому и не принадлежит к нежити. Водяницы предпочитают лесные и мельничные омуты, но больше всего любят пади под мельницами, где быстрина мутит воду и вымывает ямы. Под мельничными колесами они собираются на ночлег вместе с водяными. Водяницы вредничают: рвут сети, портят жернова.

БРОДНИЦЫ — у древних славян духи охранительницы бродов, миловидные девушки с длинными волосами. По преданиям, бродницы живут вместе с бобрами в тихих заводях. Они охраняют броды, сделанные из хвороста, подправляют их, стерегут. Когда же враг тайком подбирается — бродницы незаметно разрушают брод, направляя неприятеля в топь или в омут.

(обратно)

17

МУРЗА (мирза) — (перс., амир-заде, «принц») — звание члена владетельной феодальной семьи в Крымском ханстве, на Кавказе, у ногайских татар и некоторых других народов.

(обратно)

18

КУНТУШ — тип верхней одежды (своими качествами ближе к плащу или пальто). Одевался поверх кафтана. Характерная деталь — прорезные рукава.

(обратно)

19

СТАРШИ́НА: — офицерский чин казачьих и малороссийских (украинских) военных формирований. Старши́ны делились на воинские, полковые, генеральские.

(обратно)

20

ПРИЗРАК — «Кладбищенский сторож» — призрак человека, которого первым похоронили на данном кладбище. Охраняет тела погребенных на этом кладбище, от всяких посягательств и злых духов. «Оседлый» — призрак, появляющийся каждый раз, в одном и том же месте. Подобное может происходить где угодно. Своим происхождением, призрак обязан какому-либо трагическому событию, например — чьей-то смерти, произошедшей, на этом самом месте. Становится как бы «видимой памятью» этого события. «Висельник» — так называется призрак человека, повешенного, за совершенное им, преступление. По поверью висельники — остаются на месте казни. «Перекрестный» — в старину — перекресток был излюбленным местом казни, где, призраки казненных и остаются после смерти. «Тени мертвых» — темные, неясные силуэты, в виде которых, души умерших являются живым. «Развеивающийся» — «оседлые» привидения часто со временем развеиваются и исчезают. Однако, существуют истории о призраках, встречающихся, в некоторых местах, по меньшей мере, 1600 лет. «Двойник» — точная копия живого человека, предзнаменование грядущей беды. В русской мифологии — Безымень.

(обратно)

21

БАШИБУЗУК — (тур. basиbozuk — дословно «больная голова») — название отрядов иррегулярной турецкой пехоты, времен Османской империи. В переносном смысле — разбойник.

(обратно)

22

МИЛЯ — (от лат. Mille passuum — тысяча двойных шагов). Древнерусская миля равнялась 7 верстам, или около 7467 м.

(обратно)

23

КОШ — 1. Стан кочевников. 2. Временный казачий военный лагерь, обоз, казачий табор. Кошем называли также Запорожскую Сечь — постоянное местопребывание запорожских казаков.

(обратно)

24

ДОМОВОЙ — в восточнославянской мифологии демонологический персонаж, дух дома. Представлялся в виде человека, часто на одно лицо с хозяином дома, или как небольшой старик с лицом, заросшим белыми волосами, и тому подобное. Тесно связан с представлениями о благодетельных предках, благополучием в доме.

(обратно)

25

от буць* — беглец.

(обратно)

26

В действительности, к описываемым в романе событиям, Запорожская Сечь находилась уже на острове Базавлук, в месте впадения в Днепр, Чертомлыка, — но мне очень нравиться именно это место. Прим. автора.

(обратно)

27

ДУКАТ, или цехин (итал. ducato) — золотая монета, которая копировала по весу флорентийский флорин, но имела оригинальный внешний вид. На монете был изображен Христос, а легенда гласила: «Sit tibi Christe datus, quem tu regis iste ducatus» («Это герцогство, которым ты правишь, тебе, Христос, посвященное»). От последнего слова легенды и пошла общее название монеты — дукат. После того, как в 1543 году Венеция стала чеканить серебряную монету, которые также называли дукатом, золотая монета получила название цехина. Золотой дукат весил 3,5 г и чеканился почти из чистого золота (986-й пробы). Вес и качество монеты сохранялись более 700 лет, что способствовало широкому распространению цехинов.

(обратно)

28

КАФА — провинция Османской империи. Административный центр — город Кефе (средневековая Кафа, современная Феодосия). В ее состав входили юго-запад Крыма (южнее реки Кача), весь Южный берег до Судака включительно, район Кефе, северо-восточный угол Керченского полуострова, вся Тамань и местность возле крепости Азов.

(обратно)

29

ТАБОР — укрепленное место, где можно укрыться во время боевых действий.

(обратно)

30

ГАЙДУК — вооруженный слуга.

(обратно)

31

ДАГА — до 1400 года оружие простолюдинов. Распространение дуэлей привело к появлению стиля «Эспада и дага» (исп. espada y daga), когда шпага в правой руке использовалась для атаки, а дага в левой — для защиты. Поэтому важнейшей частью даги является гарда, на которую приходятся основные удары противника.

(обратно)

Оглавление

Глава первая

Глава вторая

Глава третья

Глава четвертая

Глава пятая

Глава шестая

Глава седьмая

Глава восьмая

Глава девятая

Глава десятая Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg