«Медведь и Соловей»

Медведь и Соловей (fb2) - Медведь и Соловей [litres] (пер. Татьяна Львовна Черезова) (Зимняя ночь - 1) 2539K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Кэтрин Арден

Кэтрин Арден Медведь и Соловей

Katherine Arden

The Bear and The Nightingale

© 2016 by Katherine Arden

© Т. Черезова, перевод на русский язык, 2018

© ООО «Издательство АСТ», 2018

* * *

Моей матери с любовью

У лукоморья дуб зеленый; Златая цепь на дубе том: И днем и ночью кот ученый Все ходит по цепи кругом; Идет направо – песнь заводит, Налево – сказку говорит… А. С. Пушкин

Часть I

1. Морозко

На Севере Руси наступил конец зимы: воздух пропитался влагой, которая не была ни дождем, ни снегом. Яркие февральские картины сменились унылым серым мартом, и все домочадцы Петра Владимировича шмыгали носом от сырости и совсем отощали после шестинедельного поста на одном только черном хлебе и квашеной капусте. Однако все забыли про цыпки и мокрые носы, и даже не вспоминали тоскливо про кашу и жаркое: Дуня собралась рассказывать сказку.

Этим вечером старушка устроилась на самом подходящем для рассказов месте: на кухне, на деревянной лавке у печи. Печь была огромная, сложенная из обожженной глины, выше человеческого роста и такая большая, что внутрь вполне могли бы влезть все четыре чада Петра Владимировича. Плоская верхняя часть, полати, служила спальным местом, а разведенный внутри огонь давал возможность приготовить еду и обогревал кухню. Там же можно было устроить баню для хворающих.

– Что вам рассказать сегодня? – спросила Дуня, с удовольствием грея спину.

Дети Петра сидели перед ней на табуретах на скамьях. Они обожали сказки, даже второй сын, Саша, который старался быть набожным и заявил бы (если бы его спросили), что предпочитает провести вечер в молитвах. Однако в церкви было холодно, а на улице не прекращалась морось. Саша высунул было голову за дверь, но, получив в лицо шлепок мокрого ветра, сдался и вернулся на скамью чуть в стороне от остальных, где и устроился, изобразив на лице благочестивое равнодушие.

Остальные на вопрос Дуни ответили возгласами:

– Финист Ясный Сокол!

– Иван-царевич и серый волк!

– Жар-птица! Жар-птица!

Маленький Алеша вскочил на сиденье и замахал руками, чтобы перекричать старших, так что волкодав Петра проснулся и поднял свою крупную, покрытую шрамами башку.

Но Дуня не успела ничего им сказать: входная дверь с шумом распахнулась, впуская в дом рев бури. В дверях появилась женщина, стряхивавшая влагу с длинных черных волос. Лицо у нее покраснело от холода, она казалась даже более худой, чем дети: огонь отбросил тени на запавшие виски, щеки и ямку на шее. Ее глубоко посаженные глаза отразили пламя. Нагнувшись, она подхватила Алешу на руки.

Ребенок радостно завизжал.

– Матушка моя! – крикнул он. – Маменька!

Марина Ивановна устроилась на скамье, придвинув ее ближе к огню. Алеша, оставшийся у нее на руках, вцепился обеими руками в ее косу[1]. Она дрожала, впрочем, под теплой одеждой это было не очень заметно.

– Хоть бы эта несчастная овца сегодня разродилась! – сказала она. – Иначе, боюсь, нам вашего отца больше не увидеть. Рассказываешь сказки, Дуня?

– Если будет тихо, – лукаво отозвалась старуха.

Когда-то давно она была нянькой и у Марины.

– Я хочу сказку, – сразу же откликнулась Марина. Голос ее звучал беззаботно, но во взгляде сквозило беспокойство. Дуня пристально посмотрела на нее. На улице рыдал ветер. – Расскажи нам про Морозко, Дуняша. Расскажи о ледяном чудище, о зимнем царе Карачуне. Он сегодня бродит вокруг и злится на оттепель.

Дуня медлила. Старшие дети переглянулись. На Руси хозяина зимы называли Морозко: он был повелителем холодов. Но когда-то давно народ называл его Карачуном, богом смерти. Под этим именем он властвовал темными зимами, приходил за непослушными детьми ночью и морозил их. Это имя было дурным знаком, и его не следовало произносить, пока царила зима. Марина прижимала к себе сына очень крепко. Алеша заерзал и дернул мать за косу.

– Хорошо, – согласилась Дуня, немного поколебавшись. – Я расскажу вам про Морозко – про его доброту и жестокость.

Она чуть выделила голосом это имя: безопасное, которое не могло накликать на них беду. Марина усмехнулась и разжала руки сына, освободив косу. Остальные не стали протестовать, хотя это была старая сказка, которую все они уже много раз слышали. Рассказанная красивым ясным голосом Дуни, она не могла не радовать.

– В некотором княжестве… – начала Дуня и, замолчав, укоризненно посмотрела на Алешу, который верещал, словно летучая мышь, и подпрыгивал у матери на коленях.

– Тихо, – шикнула на него Марина и снова отдала ему конец своей косы в качестве игрушки.

– В некотором княжестве, – снова повторила старушка с важностью, – жил крестьянин, у которого была красавица-дочь.

– А как ее звали? – пробормотал Алеша.

Он уже достиг того возраста, когда достоверность сказок проверяют, выпытывая у рассказчика точные подробности.

– Ее звали Марфа, – ответила старушка. – Крошка-девонька Марфа. И она была прекрасна как солнечный июньский денек, и к тому же отважная и добросердечная. Вот только матери у Марфы не было: ее матушка умерла, когда она была еще младенчиком. Хотя отец Марфы снова женился, Марфа оставалась без матери, словно настоящая сирота. Потому что, пусть мачеха у Марфы и была хороша собой, как рассказывают, и пекла чудесные пироги, ткала тонкие холсты и варила вкусный квас, сердце у нее было холодное и злое. Она ненавидела Марфу за ее красоту и доброту, и во всем потакала своей родной уродливой и ленивой дочке. Сначала мачеха пыталась превратить саму Марфу в уродину, поручая самую тяжелую работу по дому, чтобы руки у нее стали корявые, спина согнулась, а лицо сморщилось. Вот только Марфа была девочка сильная и, возможно, немного была чародейкой, потому что делала всю работу без жалоб, и с каждым годом становилась все красивее и красивее. И потому ее мачеха… – Тут Дуня увидела, что Алеша снова открывает рот, и добавила: – Дарьей Николаевной ее звали – увидев, что не удается ей сделать Марфу злой и уродливой, решила раз и навсегда избавиться от девушки. И вот как-то раз в разгар зимы Дарья обратилась к своему мужу и сказала: «Муженек, по-моему, пора нашей Марфе выйти замуж».

А Марфа тогда была в избе, пекла блины. Она посмотрела на мачеху с радостным удивлением, потому что та раньше на нее внимание обращала только для того, чтобы отругать. Вот только ее радость быстро обернулась испугом. «И я нашла ей хорошего мужа. Посади ее на сани и отвези в лес. Мы выдадим ее за Морозко, повелителя зимы. Разве может девица мечтать о лучшем женихе? Он же повелитель белого снега, черных елей и серебряного инея!»

Муженек ее, а звали его Борисом Борисовичем, уставился на жену с ужасом. Борис ведь свою дочку любил, а холодные объятия зимнего бога не для смертных девиц. Но, наверное, Дарья и сама немного ворожить умела, потому что муж ни в чем ей отказать не мог. Со слезами посадил он дочку на сани, завез в глухой лес и оставил у большой ели.

Долго девушка сидела одна, тряслась и дрожала, и замерзала все сильнее. Наконец она услышала громкий топот и треск. Подняла она голову и увидела, что сам Морозко к ней идет: скачет между деревьев и прищелкивает пальцами.

– Но какой он с виду? – спросила Ольга.

Дуня пожала плечами.

– Что до этого, то все разное сказывают. Кто-то говорит, что он просто холодный трескучий ветер, шелестящий между елей. Другие говорят, что он – старик на санях, со сверкающими глазами и ледяными руками. А еще другие твердят, что он похож на воина в расцвете сил, только одет во все белое и оружие у него изо льда. Никто не знает. Но что-то пришло к Марфе, пока она там сидела: ледяной ветер ударил ей в лицо, и стало ей еще холоднее. А потом Морозко заговорил с ней голосом зимней вьюги и бурана: «Тепло ли тебе, красавица?»

Марфа была девушка воспитанная и все свои беды сносила, не жалуясь, и потому ответила: «Тепло, спасибо, государь Морозко». Тут демон хозяин зимы захохотал – и ветер стал еще сильнее. Верхушки деревьев застонали, а Морозко снова спросил: «А теперь? Тепло ли тебе, милая?» Хоть Марфа едва могла говорить от холода, она снова ответила: «Тепло. Мне тепло, спасибо». Тогда начался настоящий буран: ветер выл и хлестал по лицу так, что бедняжка Марфа уже ждала, что ей всю кожу сорвет. Но Морозко уже больше не смеялся, и когда он снова спросил: «Тепло ли тебе, моя милая?», она ответила, еле шевеля закоченевшими губами, хоть у нее в глазах уже стало черным-черно: «Да… тепло. Мне тепло, государь мой Морозко».

Тогда тот восхитился ее отвагой и сжалился над ее бедой. Он завернул Марфу в свою шубу из синей парчи и посадил на сани. Выехав из леса, он высадил девушку у дверей избы: она так и осталась в великолепной шубе, а в руках держала шкатулку с самоцветами, золотыми и серебряными украшениями. Снова увидев дочку, отец заплакал от радости. А вот Дарья и ее дочь пришли в ярость при виде Марфы, богато одетой и сияющей, да еще и с княжескими богатствами. Так что Дарья повернулась к мужу и сказала: «Муженек, быстрее! Вези мою дочку Лизоньку на своих санях. Те подарки, что Морозко дал Марфе, померкнут рядом с теми, что подарит он моей дочке!»

Хоть в душе Борис и был против этой глупости, он посадил Лизу на сани. На девушке было самое нарядное платье, куталась она в теплые меховые шубы. Отец завез ее далеко в лес и оставил под той же елью. Лиза тоже просидела там долго. Она стала уже сильно замерзать, несмотря на шубы, когда Морозко, наконец, вышел из-за деревьев, прищелкивая пальцами и чему-то смеясь. Пританцовывая, он подошел прямо к Лизе и дохнул ей в лицо – и дыхание его было северным ветром, который промораживает до костей. Он улыбнулся и спросил: «Тепло тебе, милая?» Дрожа всем телом, Лиза ответила: «Конечно, нет, дурень! Неужто не видишь, что я помираю от холода?»

Ветер завыл еще сильнее, дуя резкими до боли порывами. Перекрикивая шум, Морозко спросил: «А теперь? Согрелась ли?» Девица заверещала в ответ: «Нет, идиот! Я замерзла. Мне еще никогда не было так холодно! Я жду моего жениха Морозко, но этот увалень еще не пришел». Когда Морозко это услышал, глаза у него стали жесткими как адамант. Он обхватил ее шею пальцами, наклонился и прошептал девушке на ухо: «А теперь тебе тепло, голубка?» Но девушка не смогла ответить: когда он ее коснулся, она умерла – и теперь лежала замерзшая на снегу.

Дома ждала Дарья, расхаживая туда-сюда. «Две шкатулки золота, не меньше, – говорила она, потирая руки. – Подвенечное платье из лучшего бархата и свадебные одеяла из тонкой шерсти». Ее муж молчал. Тени становились все длиннее, а ее дочери так и не было видно. Наконец Дарья отправила мужа за девушкой, приказав поосторожнее обращаться с ее шкатулками с сокровищами.

Когда Борис приехал к ели, где утром оставил дочь, никакого сокровища там не оказалось – только сама девушка лежала мертвая на снегу.

С тяжелым сердцем он поднял дочь на руки и привез домой. Мать выбежала встречать их. «Лизонька! – окликнула она ее. – Милая моя!»

И тут она увидела тело дочери, лежащее в санях. В это мгновение палец Морозко дотронулся до сердца Дарьи, и она упала замертво.

Все немного помолчали, оценив услышанное.

А потом Ольга жалобно спросила:

– А что же стало с Марфой? Она вышла за него? За царя Морозко?

– Вот уж и правда, холодные руки, – пробормотал Коля с ухмылкой, ни к кому в особенности не обращаясь.

Дуня строго на него посмотрела, но ответом не удостоила.

– Да нет, Олюшка, – сказала она девочке, – не думаю. Зачем Морозко смертная девушка? Скорее всего, она стала женой какого-нибудь богатого крестьянина, принеся ему самое богатое приданое на всей Руси.

Похоже, Оля собиралась возмутиться таким неромантичным концом, но Дуня уже встала, хрустя костями, и собралась идти спать. Полати были широкими, как большая кровать, и на ней спали старики, малые дети и хворые. Дуня устроилась там с Алешей.

Остальные поцеловали мать и разошлись. Наконец встала и сама Марина. Несмотря на зимнюю одежду, Дуня опять заметила, насколько та исхудала – и сердце у старушки заныло.

«Скоро весна, – утешила она себя. – Леса зазеленеют, а скотина станет давать жирное молоко. И я испеку ей пирог с яйцами, капустой и дичью, и на солнышке она снова станет здоровой».

Однако взгляд Марины наполнял старую нянюшку тревогой.

2. Ведьмина внучка

Ягненок наконец-то вышел: лохматый и тощий, черный, словно мертвое дерево под дождем. Овца принялась решительно вылизывать малыша, и вскоре крошечное создание уже стояло, покачиваясь на своих малюсеньких копытцах.

– Молодец, – сказал Петр Владимирович овце и тоже встал. Ноющая спина запротестовала, когда он ее распрямил. – Но ночку могла бы выбрать и поудачнее.

Ветер за стенами завывал как домовой. Овца равнодушно помахала хвостом. Петр ухмыльнулся и оставил их. Отличный барашек, родился в лоне запоздалого зимнего бурана. Добрый знак.

Петр Владимирович был важным человеком: боярином с богатыми угодьями и множеством людей, готовых выполнять его приказы. Проводил он ночи с рожающими животными исключительно потому, что сам так решил. Однако он неизменно присутствовал при том, как новое существо появлялось на свет, пополняя его стада – и часто извлекал его на белый свет собственными измазанными в крови руками.

Ледяной дождь прекратился, небо начало расчищаться. Несколько отважных звезд уже показались сквозь тучи, когда Петр вышел на двор, закрыв за собой двери хлева. Несмотря на сырую погоду, его дом был почти по крышу погребен скопившимся за зиму снегом. Только островерхая крыша и трубы остались снаружи, да еще пространство у двери, которое дворовые Петра старательно расчищали.

В летней части его просторного дома были большие окна и открытый очаг. Вот только с приходом зимы эту часть закрывали – и сейчас она выглядела совсем заброшенной, засыпанная снегом и скованная льдом. В зимней части дома были громадные печки и маленькие, высоко расположенные окна. Из труб постоянно струился дым, и при первых же заморозках Петр вставлял в оконные рамы куски льда, чтобы останавливать холод, но пропускать свет. Сейчас огонь, горевший в спальне его жены, отбрасывал колеблющуюся полосу золотого света на снег.

Подумав о жене, Петр ускорил шаги. Марина будет рада узнать про ягненка.

Переходы между дворовыми постройками были перекрыты крышами и вымощены бревнами, защищая от снега и грязи. Однако ледяной дождь шел с рассвета, и задуваемая ветром влага пропитала дерево и замерзла. Дорога была коварной, мокрые сугробы, выщербленные каплями дождя, были в рост человека, однако ноги Петра, обутые в валяные и отороченные мехом сапоги, ступали уверенно. Задержавшись на сонной кухне, он полил воды на грязные руки. На печи Алеша заворочался и всхлипнул во сне.

Комната его жены была небольшой – из-за морозов, – но ярко освещалась и, по меркам севера, была роскошной. Деревянные стены были обиты тканью. Прекрасный ковер (часть Марининого приданого) проделал долгий и непростой путь из самого Царьграда. Фантастическая резьба покрывала деревянные скамьи, одеяла из волчьего и заячьего меха лежали дымчатыми грудами.

От небольшой печурки в углу шел яркий свет. Марина еще не ложилась: она сидела у огня, закутавшись в халат из белой шерсти, и расчесывала волосы. Даже после рождения четырех детей волосы у нее оставались густыми и темными, и доходили почти до коленей. В сумеречном свете огня она казалась очень похожей на ту невесту, которую Петр привез в свой дом так много лет назад.

– Все закончилось? – спросила Марина.

Отложив гребень, она начала заплетать косу. Взгляд ее не отрывался от печки.

– Да, – ответил Петр рассеянно. В приветливом тепле он сбросил с себя кафтан. – Красивый барашек. И мать тоже здорова: добрый знак.

Марина улыбнулась.

– Рада, это нам понадобится, – сказала она. – Я жду ребенка.

Петр вздрогнул, запутавшись в рубашке. Он открыл было рот – и снова его закрыл. Такое, конечно, могло быть, вот только она уже стара для этого, а этой зимой настолько похудела…

– Опять? – спросил он.

Выпрямившись, он отложил рубашку в сторону.

По голосу Марина поняла, что он расстроен, и ее губы тронула грустная улыбка. Она закрепила конец косы кожаным шнурком, и только потом ответила.

– Да, – подтвердила она, забрасывая косу на спину. – Девочку. Она родится осенью.

– Марина…

Его жена услышала невысказанный вопрос.

– Я ее хотела, – сказала она. – И сейчас хочу. – А потом совсем тихо добавила: – Хочу такую дочь, какой была моя мать.

Петр нахмурился. Марина никогда не говорила о своей матери. Дуня, жившая с Мариной в Москве, упоминала о ней крайне редко.

В правление Ивана Первого молодая нищенка въехала в ворота кремля – одна, если не считать рослого серого коня.

Она была грязная, голодная и усталая, но за ней по пятам шли слухи. Люди говорили, что она была необычайно грациозная, и глаза у нее были как у сказочной девы Лебедь. В конце концов, слухи достигли ушей великого князя.

– Приведите ее ко мне, – приказал Иван, которого россказни слегка позабавили. – Никогда не видел девицы-лебедушки.

Иван Калита был жестоким князем – властолюбивым, холодным, хитроумным и жадным. Иначе ему было бы не выжить: Москва быстро убивала своих князей. И все же, как потом рассказывали бояре, как только Иван увидел эту девушку, то застыл как вкопанный и сидел, не шелохнувшись. Кое-кто из самых наблюдательных клялся, что, когда он подошел к ней и взял за руку, глаза у него были влажными.

К тому времени Иван был уже дважды вдовцом, и его первый сын был старше его юной возлюбленной, однако спустя год князь женился на этой таинственной девушке. Вот только даже великий князь не смог прекратить пересуды. Княгиня не говорила, откуда явилась – ни тогда, ни потом. Служанки шептались, будто она способна укрощать зверей, видеть будущее и вызывать дождь.

* * *

Петр поднял свою верхнюю одежду и повесил рядом с печкой. Будучи человеком практичным, он всегда отмахивался от слухов. Однако сейчас его жена сидела странно неподвижно и смотрела в огонь. Только пламя плясало, покрывая позолотой ее руку и шею. Петру стало тревожно. Он начал расхаживать по комнате.

Русь была христианской с той поры, как Владимир крестил весь Киев в Днепре и протащил поверженных идолов по улицам. Тем не менее, страна была огромной и менялась медленно. Даже спустя пятьсот лет после появления монахов в Киеве Русь все еще кишела непонятными силами – и какие-то из них мелькали в мудрых глазах странной княгини. Церкви это не нравилось. По требованию епископов Марину – ее единственного ребенка – выдали замуж за боярина из вьюжной глуши, во многих днях пути от Москвы.

Петр часто благодарил свою счастливую судьбу. Его жена была столь же мудрой, сколь и красивой. Он любил ее, а она – его. Однако Марина никогда не говорила о своей матери. А Петр никогда не спрашивал. Их дочь, Ольга, была обычной девочкой, хорошенькой и послушной. Им не нужна была еще одна девочка – и уж точно не нужна была наследница непонятных способностей странной бабки.

– Ты уверена, что у тебя на это хватит сил? – спросил, наконец, Петр. – Даже Алеша стал нежданным, а ведь это было три года назад.

– Да, – ответила Марина, поворачиваясь к нему. Ее рука медленно сжалась в кулак, но он этого не увидел. – Я увижу ее рожденье.

Наступило молчанье.

– Марина, твоя мать была…

Жена ухватилась за руку Петра и встала. Он обхватил ее за талию и почувствовал, как она напряглась.

– Я не знаю, – сказала Марина. – У нее были такие силы, которых нет у меня. Я помню, как в Москве шептались боярыни. Но дар передается женщинам ее рода. Ольга больше твоя дочь, чем моя, а вот эта… – Маринина свободная рука приподнялась, согнувшись так, словно качала ребенка, – …эта будет другая.

Петр обнял жену еще крепче. Она прижалась к нему с неожиданной силой. Ее сердце стучало у его груди. Она была такой теплой в его объятиях! Он почувствовал аромат ее волос, чисто вымытых в бане. «Уже ничего не изменить, – подумал Петр. – Зачем накликать беду?» Он успокаивал себя тем, что женское дело – рожать детей. Жена уже подарила ему четверых, но, конечно же, сумеет родить и еще раз. Если у младенца окажется какая-то странность… ну, совсем не обязательно думать об этом сейчас.

– Тогда носи ее в добром здравии, Марина Ивановна, – сказал он. Его жена улыбнулась. Она сидела спиной к огню, так что он не увидел ее мокрых ресниц. Чуть приподняв ей подбородок, он поцеловал ее. У нее на шее билась жилка. Она была такой худой – хрупкой, словно птичка – под своим плотным халатом. – Ложись в постель, – предложил он. – Завтра будет молоко: овца сможет немного поделиться. Дуня его тебе протомит. Тебе надо думать о малышке.

Марина прижалась к нему. Он подхватил ее на руки, как во времена жениховства, и немного покружил. Она со смехом обняла его за шею. Вот только ее глаза на мгновение устремились за его спину, заглянули в огонь, словно она могла прочесть будущее в языках пламени.

* * *

– Скинь плод, – говорила Дуня на следующий день. – Мне нет дела до того, кого ты носишь: девочку, князя или пророка древности.

С рассветом ледяной дождь нахлынул обратно и сейчас барабанил за окном. Обе женщины жались у печки – ради тепла и ради света, чтобы заниматься штопкой[2].

Дуня сердито воткнула иглу в ткань:

– И чем быстрее, тем лучше. У тебя ни тела, ни сил нет, чтобы выносить дитя, а если каким-то чудом и выносишь, то роды тебя прикончат. Ты уже подарила мужу трех сыновей, и дочка у тебя есть, зачем тебе еще одна?

Дуня была Марининой нянюшкой в Москве, приехала с ней в дом ее мужа и нянчила всех ее четырех детей. Ей было дозволено говорить все, что вздумается.

Марина чуть насмешливо улыбнулась.

– Что за речи, Дуняшка, – сказала она. – А что скажет отец Симеон?

– Отец Симеон родами не помрет, так ведь? А вот ты, Маринушка…

Марина смотрела на свое рукоделие и ничего не отвечала. Однако когда она встретилась взглядом с прищуренными глазами своей нянюшки, Дуня увидела бледное, как снег, лицо, и ей показалось, что она видит, как кровь медленно отступает по ее шее все дальше. Дуня похолодела.

– Деточка, что ты увидела?

– Это не важно, – ответила Марина.

– Скинь его! – повторила Дуня почти с мольбой.

– Дуня, я должна ее родить: она будет как моя мать.

– Твоя мать! Та нищенка, что выехала на коне из леса? Та, которая превратилась в собственную тень, потому что ей невыносимо было всю жизнь прятаться за византийскими ширмами? Забыла, какой посеревшей каргой она стала? Как ковыляла в церковь, закрывая лицо? Как сидела у себя в комнатах и жрала, пока не стала круглой и жирной, с совершенно пустыми глазами? Твоя мать! Неужели ты такого пожелаешь своему ребенку?

Дуня каркала, словно вещая птица: она, на свое горе, помнила ту девушку, которая попала в палаты Ивана Калиты: растерянную, хрупкую и до боли прекрасную, в облаке чудес. Иван потерял голову. Княгиня… ну, возможно, она нашла рядом с ним покой – по крайней мере, ненадолго. Однако ее поселили на женской половине, одели в тяжелую парчу, окружили иконами, прислугой и сытной едой. Понемногу огненное сияние – свет, от которого дух захватывало – померк. Дуня оплакала ее смерть задолго до того, как ее положили в могилу.

Марина горько улыбнулась и покачала головой.

– Не пожелаю. Но помнишь, что было до того? Ты, бывало, мне рассказывала.

– И много ей проку было от волшебства или чудес, – заворчала Дуня.

– У меня только малая часть ее дара, – продолжила Марина, не обращая внимания на свою старую няньку. Дуня достаточно хорошо знала свою госпожу, чтобы услышать в ее голосе сожаление. – А вот у моей дочери будет больше.

– И ради этого стоит оставлять остальных четырех без матери?

Марина опустила глаза.

– Я… нет. Да. Если понадобится. – Ее голос стал еле слышным. – Но я могу и выжить. – Она подняла голову. – Ты дашь мне слово, что о них позаботишься, правда?

– Маринушка, я старая. Я могу тебе пообещать, но когда я умру…

– С ними все будет хорошо. Они… Им придется. Дуня, я не вижу будущее, но до ее рождения я доживу.

Дуня перекрестилась и больше ничего не сказала.

3. Оборванец и чужак

Первая вьюга ноября с воем трепала голые деревья, когда у Марины начались схватки. Крик ее ребенка смешался с завыванием ветра. Марина смеялась, радуясь рождению дочки.

– Ее зовут Василиса, – сказала она Петру. – Моя Вася!

На рассвете ветер унялся. Марина тихо вздохнула – и умерла.

Снег падал на землю, словно слезы в тот день, когда Петр с окаменевшим лицом уложил жену в могилу. Его новорожденная дочь кричала все время похорон – жутковато подвывала, словно унявшийся к тому времени ветер.

И всю ту зиму в доме раздавался детский плач. Дуня с Ольгой не раз совершенно отчаивались: малышка была тощенькой и бледной, одни глаза да дергающиеся ручки и ножки. И не один раз Коля почти всерьез грозился выкинуть ее из дома.

Однако зима прошла, а дитя осталось жить. Девочка прекратила кричать и хорошо росла на молоке крестьянских кормилиц.

Года улетали, словно листья.

В день, очень похожий на тот, в который она появилась на свет, черноволосая Маринина дочка прокралась на зимнюю кухню. Приложив ладони к печке, она вытянула шею, чтобы заглянуть внутрь. Глаза у нее блестели. Дуня снимала плюшки с противня. Весь дом пропитался ароматом меда.

– Плюшки готовы, Дуня? – спросила она, заглянув в печку.

– Почти, – ответила Дуня, оттаскивая девочку подальше, пока у нее не вспыхнули волосы. – Если тихо посидишь на месте, Васочка, и заштопаешь свою сорочку, то получишь одну, целиком.

С мыслями о плюшках Вася послушно пошла на место. На столе уже остывала целая гора – с коричневой корочкой, чуть припорошенной золой. Краешек одной отломился прямо у девочки на глазах. Внутри она оказалась солнечно-золотой – и от нее вверх поднялся парок. Вася проглотила слюнки. Ей казалось, что утренняя каша была съедена чуть ли не год назад.

Дуня бросила на нее предостерегающий взгляд. Вася добродетельно поджала губы и взялась за шитье. Вот только прореха на сорочке была большой, ее голод – громадным, а терпение – ничтожным даже при более благоприятных обстоятельствах. Стежки становились все крупнее и крупнее, словно провалы между зубами старика. Наконец Вася больше не смогла выдержать. Она отложила сорочку и начала подкрадываться к исходящему парком блюду на столе, совсем рядом. Дуня стояла к ней спиной, нагибаясь к печи.

Девочка подкралась еще ближе, бесшумно, словно котенок, охотящийся на кузнечика. А потом она метнулась вперед. Три плюшки исчезли в ее полотняном рукаве. Дуня развернулась, успела увидеть лицо девочки…

– Вася!.. – строго начала она, но та, одновременно испуганная и хохочущая, уже выскочила за порог под хмурое небо.

Осень заканчивалась: серо-коричневые поля были покрыты стерней, припорошенной снегом. С набитым сладким мякишем ртом и мыслями о надежном убежище Вася перебежала через двор, пронеслась мимо крестьянских изб и выскочила за ворота усадьбы. Погода стояла холодная, но Вася об этом не задумывалась. Она родилась в холод и для холода.

Василиса Петровна была уродливой девочкой: худой, как тростинка, с длинными пальцами рук и громадными ступнями. Глаза и рот у нее были непропорционально большими. Ольга прозвала ее лягушонком, совершенно не задумываясь. Однако глаза у девочки были такого же цвета, как лес под весенней грозой, а широкий рот имел чудесную форму. Она могла быть благоразумной, когда хотела, и хитроумной – настолько, что родные могли только изумленно переглядываться, когда она в очередной раз отбрасывала здравомыслие и вбивала себе в голову какую-то безумную идею.

На самом краю убранного ржаного поля куча рыхлой земли резко выделялась на заснеженном фоне. Накануне ее там не было. Вася пошла посмотреть, в чем дело. На бегу принюхавшись к ветру, она поняла, что ночью пойдет снег. Тучи висели над лесом, словно мокрая овечья шерсть.

Маленький мальчик, девяти лет от роду и уменьшенная копия Петра Владимировича, стоял у края впечатляющей ямы, копая промерзшую землю. Вася подошла к нему и заглянула вниз.

– Это что, Лешка? – спросила она с набитым ртом.

Ее брат навалился на лопату и, щурясь, посмотрел на нее.

– А тебе-то что за дело?

Алеше нравилась Вася, которая была готова на всякие шалости, так что могла считаться почти не хуже младшего брата, но, будучи почти на три года старше, он считал необходимым ставить ее на место.

– Не знаю, – призналась Вася, продолжая жевать. – Плюшку будешь?

Она продемонстрировала оставшуюся половину – не без сожаления, потому что та была самая пышная и меньше других испачкана в золе.

– Давай сюда! – сказал Алеша, бросая лопату и протягивая грязную руку, но Вася встала подальше.

– Скажи, что ты делаешь, – потребовала она.

Алеша возмущенно посмотрел на нее, а она сделала вид, что сейчас съест плюшку. Брат моментально сдался.

– Это – крепость для жилья, – сказал он. – Когда явятся татары. Чтобы можно было здесь спрятаться и утыкать их стрелами.

Вася никогда не видела татар и не представляла себе, какого размера нужна будет крепость, которая от них защитила бы. Тем не менее, она с сомнением посмотрела на яму.

– Не очень-то большая.

Алеша картинно закатил глаза.

– Потому я и копаю, зайчишка, – сказал он. – Чтобы сделать ее больше. Ну что, отдашь?

Вася протянула было плюшку, но остановилась.

– Я тоже хочу копать яму и стрелять в татар.

– А не сможешь. У тебя нет ни лука, ни лопаты.

Вася нахмурилась. Алеша получил собственный нож и лук на седьмые именины, но сколько она ни умоляла, ей оружия не давали.

– Ну и что, – буркнула она. – Копать я могу палкой, а лук батюшка подарит мне попозже.

– А вот и не подарит.

Однако Алеша не стал возражать, когда Вася вручила ему полплюшки и пошла искать палку.

Несколько минут они даже работали рядом в дружелюбном молчании. Вот только копание палкой быстро надоедает, даже если ты то и дело выпрыгиваешь наверх и высматриваешь злобных татар. Вася начала подумывать о том, не получится ли уговорить Алешу бросить строительство крепости и пойти полазить по деревьям, когда вдруг на них пала тень: это явилась их сестрица, Ольга, запыхавшаяся и сердитая. Видно, ее согнали с места у огня, чтобы отыскать сбежавших братца с сестрицей. Она окатила их гневным взглядом.

– В грязи по уши! И что скажет Дуня?..

Тут Ольга прервалась, чтобы стремительным движением схватить более неуклюжего Алешу за шкирку в тот момент, когда оба ребенка выпорхнули из ямы, словно пара вспугнутых перепелок.

У Василисы были длинные ноги (особенно для девочки) и двигаться она умела быстро, и решила, что пусть ее потом и отругают, но зато она доест последние крошки в тишине. Поэтому она, не оглядываясь, зайцем побежала по пустому полю, огибая пни с радостными воплями, пока, наконец, лес ее не поглотил. Ольга осталась стоять, тяжело дыша и удерживая Алешу за воротник.

– Вот почему ты никогда не ловишь ее? – возмущенно вопросил Алеша, когда Ольга поволокла его назад, к дому. – Ей же всего шесть!

– Потому что я – не Кощей Бессмертный, – ответила Ольга сердито. – И у меня нет коня, который был бы быстрее ветра.

Они зашли на кухню. Ольга поставила Алешу у печи.

– Васю я поймать не смогла, – сообщила она Дуне.

Старушка только глаза закатила. Васю было чрезвычайно трудно поймать, если она не желала быть пойманной. Только Саше это порой удавалось сделать. Дуня обратила свой гнев на съежившегося Алешу. Раздев мальчика, она вытерла его тряпицей, которая, по мнению Алеши, была сделана из крапивы, после чего одела в чистую рубаху.

– Что за безобразие, – ворчала Дуня, оттирая его. – Знай, в следующий раз я все скажу вашему отцу. Вы у него до конца зимы будете носить хворост, рубить дрова и убирать навоз. Полное безобразие! Весь в грязи, ямы копает…

Однако на середине тирады ее прервали. Два рослых Алешиных брата с топотом заявились на зимнюю кухню, принеся с собой запах дыма и скотного двора. В отличие от Васи, они не стали прибегать к уловкам: двинулись прямо к плюшкам, и каждый засунул себе в рот по одной.

– Ветер южный, – сообщил старший брат, Николай Петрович (которого все звали просто Колей), сестре. Слова у него получались невнятными из-за набитого рта. К Ольге вернулось ее обычное спокойствие, и она сидела с вязаньем у печки. – Ночью пойдет снег. Вот и хорошо: всю скотину завели внутрь, крышу покрыли.

Коля бросил промокшие зимние сапоги у огня и плюхнулся на лавку, прихватив по пути еще одну плюшку.

Ольга с Дуней посмотрели на его сапоги с одинаковым недовольством. Замерзшая грязь заляпала чистый пол. Ольга перекрестилась.

– Если погода меняется, то завтра полдеревни заболеет, – сказала она. – Надеюсь, батюшка успеет вернуться до снегопада.

Она нахмурилась, считая петли.

Второй юноша ничего не говорил: он положил принесенную охапку дров, проглотил плюшку и тут же встал на колени в углу перед иконами. Теперь он перекрестился, встал и поцеловал образ Богородицы.

– Опять молишься, Саша? – бросил Коля с веселой издевкой. – Помолись, чтобы снег был не сильным, а батюшка не простудился.

Юноша пожал худыми плечами. У него были большие серьезные глаза с густыми, как у девушки, ресницами.

– Я и правда молюсь, Коля, – сказал он. – Ты и сам мог бы попробовать.

Он прошел к печи и размотал мокрые онучи. Едкий запах мокрой ткани добавился к уже царящим на кухне запахам грязи, капусты и скотины. Свой день Саша провел с лошадьми. Ольга наморщила нос.

Коля на его выпад не ответил. Он рассматривал промокший сапог: меховая оторочка начала отпарываться. С отвращением хмыкнув, он снова бросил его рядом со вторым. От обоих начал исходить пар. Печь возвышалась надо всеми ними. Дуня уже поставила томиться ужин, и Алеша следил за горшком, словно кот у мышиной норки.

– Ты чего тут шумела, Дуня? – спросил Саша, который вошел на кухню первым и успел услышать ее гневную речь.

– Вася, – коротко ответила Ольга, после чего рассказала про плюшки и бегство сестры в лес.

Рассказывая, она не переставала вязать. В уголках ее губ притаилась едва заметная улыбка. Она все еще была пухленькой после летнего изобилия – круглолицая и хорошенькая.

Саша рассмеялся:

– Ну, Вася вернется, когда проголодается, – сказал он и перешел к более важным вещам. – В горшке сегодня щука, Дуня?

– Линь, – отрывисто бросила Дуня. – Олег принес на рассвете. Но эта твоя странная сестра слишком мала, чтобы бродить по лесам.

Саша с Ольгой переглянулись, пожали плечами и ничего не ответили. Вася исчезала в лесах с тех пор, как научилась ходить. Она придет домой к ужину, как обычно, принеся горсть кедровых орехов в качестве извинения, раскрасневшаяся и виноватая, ступая в своих сапожках мягко, словно кошка.

Однако на этот раз они ошибались. Холодное солнце скользнуло к земле, тени деревьев стали чудовищно длинными. Уже и сам Петр Владимирович вернулся домой, принеся фазаниху со свернутой шеей. А Вася все не возвращалась.

* * *

Ощущая начало зимы, лес затих. Снега между деревьями лежало больше, чем на полях. Василиса Петровна, наполовину стыдясь, наполовину радуясь своей свободе, доела остатки плюшки, растянувшись на холодной ветке дерева и прислушиваясь к тихим звукам дремлющего леса.

– Я знаю, что ты спишь, когда ложится снег, – сказала она громко, – но, может, проснешься? Смотри, у меня плюшки.

Она протянула руку с доказательством своих слов (там оставались только крошки) и замерла, словно в ожидании ответа. Его не было – только теплый ветер прошумел ветками по всему лесу.

Тогда Вася пожала плечами, собрала языком крошки от плюшки и какое-то время побегала по лесу в поисках кедровых орехов. Однако их уже подъели белки, а в лесу было холодно даже для девочки, которая была рождена для мороза. В конце концов Вася отряхнула одежду от льдинок и кусочков коры и повернула к дому, почувствовав первые угрызения совести. В лесу пролегли густые тени: укорачивающиеся дни стремительно переходили в ночь, так что она заспешила. Ее будет ждать суровая выволочка, но Дуня оставит ей ужин.

Она шла и шла – а потом остановилась и нахмурилась. Повернуть налево у серой ольхи, обогнуть страшный старый вяз – и уже покажутся отцовские поля. Она ходила по этой тропе тысячи раз. Однако теперь тут не оказалось ни ольхи, ни вяза – только несколько елей с черной хвоей и небольшая заснеженная поляна. Вася повернулась и попробовала идти в другую сторону. Нет: тут ей встретились белые березки, стройные, словно девушки, оголенные зимой и дрожащие. Васе стало тревожно. Она не могла заблудиться: она никогда не теряла дороги. С тем же успехом можно заблудиться в собственном доме! Ветер усилился, раскачивая деревья, но теперь это были деревья, которых она не знала.

«Заблудилась», – подумала Вася. Она заблудилась на пороге зимы – и вот-вот пойдет снег. Она снова повернула и попробовала сменить направление. Однако в этом волнующемся под ветром лесу не оказалось ни одного знакомого ей дерева. На глаза навернулись слезы. «Заблудилась, я заблудилась!» Ей захотелось, чтобы рядом были Оля или Дуня, чтобы рядом были отец или Саша. Ей хотелось, чтобы были суп, одеяло и даже штопка!

У нее на пути возвышался дуб. Девочка остановилась. Это дерево было не таким, как все остальные. Оно было больше и чернее других, и корявое, словно злобная старуха. Ветер тряс его громадные черные ветки.

Начиная дрожать, Вася осторожно подошла к дубу. Она прижала ладонь к стволу. Кора была такая же, как у всех деревьев – шероховатая и холодная даже сквозь меховую варежку. Вася обошла его, разглядывая ветки. А потом посмотрела вниз – и чуть не упала.

У корней дерева лежал человек, свернувшийся, словно зверь, и крепко спал. Ей не видно было его лица: он прикрыл его руками. Сквозь прорехи в одежде виднелась холодная бледная кожа. Он не шелохнулся при ее приближении.

Ну, нет: ему нельзя тут лежать и спать: ведь с юга надвигается снегопад! Он умрет. И, может, он знает, где находится дом ее отца. Вася протянула было руку, чтобы потрясти его и разбудить, но передумала. Вместо этого она громко сказала:

– Дедушка, проснись! Скоро начнется снегопад. Проснись!!!

Минуту или две человек не шевелился. Но когда Вася уже собралась было с духом, чтобы положить руку ему на плечо, послышалось шумное ворчание. Мужчина поднял голову и заморгал одним глазом.

Девочка отпрянула. Одна сторона лица у оборванца была красивой, хоть и чуть грубоватой. Один глаз был серым. А вот второго глаза не было: глазница была зашита, а вся другая сторона лица была сплошь исполосована голубоватыми шрамами.

Здоровый глаз недовольно моргнул – и мужчина сел на пятки, словно для того, чтобы лучше рассмотреть девочку. Он оказался ужасно худым, оборванным и грязным. Сквозь прорехи в рубахе Васе были видны обтянутые кожей ребра. Однако, когда он заговорил, голос у него оказался сильным и низким.

– Ого! – сказал он. – Давненько я не видел русских девиц.

Вася ничего не понимала.

– Ты не знаешь, где мы? – спросила она. – Я заблудилась. Мой батюшка – Петр Владимирович. Если ты приведешь меня домой, он распорядится, чтобы тебя покормили, и даст тебе место у печки. Скоро пойдет снег.

Одноглазый неожиданно улыбнулся. У него оказалось два клыка, гораздо более длинные, чем остальные зубы, и при улыбке они зацепили его губу. Он поднялся на ноги, и Вася увидела, что он высокий и широкой кости.

– Знаю ли я, где мы? – сказал он. – Да, конечно, девочка. Я отведу тебя домой. Но ты должна подойти сюда и помочь мне.

Васю баловали с самого рождения, так что у нее не было особых причин для недоверчивости. Тем не менее, она с места не сдвинулась.

Серый глаз прищурился.

– Что за маленькая девочка пришла сюда совсем одна? – И уже мягче он добавил: – Такие глазки! Я почти вспомнил… Ну, подойди же. – Его голос стал вкрадчивым. – Твой батюшка будет тревожиться.

Он устремил на нее свой серый глаз. Хмурясь, Вася сделала к нему маленький шажок.

Внезапно снег захрустел под копытами коня, который всхрапывал на ходу. Одноглазый отпрянул. Девочка попятилась назад, подальше от его вытянутой руки, а сам оборванец упал на землю в корчах. Лошадь со всадником выехала на поляну. Лошадь была белой и сильной, а когда всадник спешился, Вася увидела, что он худощавый, с резкими чертами лица. Кожа на шее и щеках была туго натянута. На нем была богатая шуба из тяжелого меха, синие глаза сверкали.

– Это что такое? – вопросил он.

Оборванец поежился.

– Не твое дело, – заявил он. – Она пришла ко мне. Она моя.

Пришелец смерил его спокойным холодным взглядом. Его голос заполнил вырубку.

– Да неужели? Спи, Медведь, ведь уже зима.

И хоть тот и попытался протестовать, но снова упал на прежнее место в корнях дуба. Серый глаз закрылся.

Всадник повернулся к Василисе. Девочка попятилась, готовясь броситься наутек.

– Как ты сюда попала, девочка? – спросил мужчина.

Он говорил быстро и властно.

По Васиным щекам потекли слезы смятения. Жадный взгляд одноглазого ее испугал, но яростный напор пришельца тоже был страшен. Однако было в его взгляде что-то такое, что заставило ее перестать плакать. Она посмотрела ему в лицо.

– Я – Василиса Петровна, – сказала она. – Мой батюшка – господин Лесного Края.

Несколько мгновений они смотрели друг на друга. А потом краткий прилив отваги Василисы испарился: она развернулась и бросилась бежать. Незнакомец не стал пытаться ее преследовать, но когда белая кобылица подошла к нему, он повернулся к ней. Они обменялись долгим взглядом.

– Он становится сильнее, – заметил мужчина.

Кобылица дернула ухом.

Всадник больше ничего не сказал, только посмотрел в ту сторону, куда убежала девочка.

* * *

Выбравшись из-под тени дуба, Вася поразилась тому, насколько быстро наступила ночь. Под деревом царил неясный сумрак, а вот теперь ее окружала ночь, глубокая ночь перед снегопадом, с отяжелевшим воздухом. Лес был наполнен факелами и отчаянными криками. Васе не было до них дела: ей снова начали попадаться знакомые деревья, и ей хотелось только одного: оказаться в объятиях Ольги и Дуни.

Из ночи вынеслась лошадь, всадник которой был без факела. Кобыла заметила ребенка на миг раньше своего седока и резко встала, вскинувшись на дыбы. Вася откатилась в сторону, ободрав ладонь. Она закусила костяшки пальцев, чтобы подавить крик. Всадник выругался знакомым голосом, и в следующее мгновение она уже очутилась на руках у брата.

– Сашка! – зарыдала Вася, утыкаясь лицом ему в плечо. – Я заблудилась. Там в лесу был человек. Два человека. И белая лошадь, и черное дерево… и я испугалась.

– Что за люди? – вопросил Саша. – Где, девочка? У тебя что-то болит?

Он чуть отодвинул ее от себя и начал ощупывать.

– Нет, – дрожащим голосом сказала она. – Нет. Только замерзла.

Саша ничего не сказал. Она чувствовала, что он зол, хотя и посадил ее на лошадь очень бережно. Усевшись позади, он набросил на нее полу плаща. Вася, почувствовав себя в безопасности, прижалась щекой к ухоженной коже его перевязи и постепенно перестала плакать.

Обычно Саша был снисходителен к своей маленькой сестренке, которая вечно увязывалась за ним, пытаясь поднять его саблю или дернуть тетиву лука. Он баловал ее, даже мог подарить огарок свечи или горсть лещины. Однако сейчас страх его перешел в ярость, и в пути он с ней не разговаривал.

Саша бросил клич по сторонам, и постепенно весть о Васином спасении обошла вышедших на ее поиски мужчин. Если бы ее не нашли до начала снегопада, она умерла бы этой ночью, и нашли бы ее только после того, как весна распустила бы ее саван… если бы вообще нашли.

– Дура, – проворчал Саша, когда, наконец, закончил окликать остальных. – Дурочка, что на тебя нашло? Убежала от Ольги, спряталась в лесу! Ты что, решила, будто ты лесная дева, или забыла, что сейчас за время года?

Вася помотала головой. Теперь ее била крупная дрожь. У нее стучали зубы.

– Я хотела доесть плюшку, – сказала она. – Но я заблудилась. Никак не могла найти ствол ольхи. А у дуба встретила человека. Двух людей. И лошадь. А потом стало темно.

Саша хмуро смотрел поверх ее макушки.

– Расскажи-ка мне про этот дуб, – попросил он.

– Он очень старый, – сказала Вася, – и корни торчат высоко. И один глаз. У человека, не у дерева.

Ее затрясло еще сильнее.

– Ладно, не надо пока об этом думать, – решил Саша, и дал шенкеля усталой лошади.

Ольга и Дуня встретили их на пороге. Добрая старушка была вся в слезах, а Ольга бледностью могла поспорить со Снегурочкой из сказки. Они выгребли из печи угли и плеснули на горячие камни воды, чтобы получился пар. Васю бесцеремонно раздели и запихнули под пар, чтобы согреть.

Выволочка началась, как только она вылезла обратно.

– Украла плюшки, – перечисляла Дуня. – Убежала от сестры. Как можно нас так пугать, Васочка?

Она снова заплакала.

Вася, сонная и виноватая, пролепетала:

– Прости, Дуня. Прости меня, прости.

Ее растерли отвратительной горчицей и нахлестали березовым веником, чтобы разогнать кровь. А потом завернули в шерстяное одеяло, перевязали сбитую руку и напоили отваром.

– Это было очень дурно, Вася, – проговорила Ольга.

Она пригладила сестре волосы и устроила ее у себя на коленях. Вася сразу же заснула.

– На сегодня хватит, Дуня, – сказала Ольга, обращаясь к нянюшке. – Завтра успеем поговорить.

Васю положили на полати, и Дуня легла рядом с ней.

Когда сестру, наконец, уложили, Ольга устало присела у печки. Ее отец и братья расправлялись с ужином в углу. Лица у всех были одинаково мрачными.

– С ней все будет хорошо, – сказала им Ольга. – Не думаю, что она простудилась.

– Но заболеть может любой, кого позвали из дома, чтобы ее искать! – огрызнулся Петр.

– Или я могу, – подхватил Коля. – Когда весь день чинишь отцовскую крышу[3], хочется поужинать, а не ехать в ночь с факелами. Я бы ее завтра выпорол.

– И что? – хладнокровно возразил Саша. – Ее и раньше пороли. Не мужское это дело, заниматься девочками. Это должна делать женщина. Дуня старая. Ольга скоро выйдет замуж, и тогда старухе придется растить ребенка одной.

Петр ничего не сказал. Шесть лет прошло с тех пор, как похоронил жену, и он до сих пор не думал о другой женщине, хотя его сватовство приняли бы многие. Вот только дочь его пугала.

Когда Коля ушел спать, они с Сашей остались сидеть в темноте, глядя, как перед иконой догорает свеча. Наконец Петр спросил:

– Ты бы хотел, чтобы твою мать забыли?

– Вася ее не знала, – ответил Саша. – Но рассудительная женщина – не сестра и не добрая старая нянюшка – была бы ей полезна. Скоро с ней невозможно будет сладить, батюшка.

Последовало долгое молчание.

– Вася не виновата в том, что матушка умерла, – добавил Саша совсем тихо.

Петр ничего не ответил. Саша встал, поклонился отцу и задул свечу.

4. Великий князь Московский

На следующий день Петр выпорол дочь, и она плакала, хоть он и не был чрезмерно жесток. Ей запретили уходить из деревни, но в кои-то веки это не было ей в тягость. Она все-таки подхватила простуду, и ее мучили кошмары, в которых она снова видела одноглазого, лошадь и незнакомца на лесной поляне.

Саша, никому не рассказывая, обошел весь лес на западе от усадьбы в поисках одноглазого и дуба с вылезшими на поверхность корнями. Однако он не нашел ни человека, ни дерева. А потом три дня шел снег, очень сильный, так что на улицу никто не выходил.

Их жизнь свелась к повседневной рутине, как всегда бывает зимой: чередование трапез, сна и неспешных мелких дел. Снег собирался в сугробы. Как-то холодным вечером Петр сидел на лавке и обрабатывал прямую ясеневую палку под топорище. Лицо у него застыло, словно окаменело: он вспоминал то, что прежде постарался забыть. «Позаботься о ней, – сказала Марина так много лет назад, когда мертвенная бледность уже растекалась по ее прелестному лицу. – Я ее выбрала, она очень важна. Петя, обещай мне».

Петр, убитый горем, обещал. И тогда жена отпустила его руку и откинулась на подушку, глядя куда-то мимо него. Она коротко улыбнулась – нежно и радостно, – но Петр понимал, что эта улыбка предназначалась не ему. Она больше не говорила и умерла в серый предрассветный час.

«И тогда, – думал Петр, – для нее стали копать могилу, а я наорал на женщин, которые пытались увести меня от мертвой. Я сам, своими руками, обернул саваном ее холодное тело, от которого все еще разило кровью, и сам положил ее в могилу».

Всю ту зиму его маленькая дочь кричала, а ему невыносимо было даже смотреть на младенца, потому что ее мать выбрала ребенка, а не его.

Ну что ж: теперь ему придется это искупать.

Петр прищурился на топорище.

– Я поеду в Москву, когда встанут реки, – объявил он молчаливой комнате.

Там моментально разразились восклицаниями. Вася, которая дремала, отяжелев от жара и горячей медовухи, ойкнула и свесила голову с полатей.

– В Москву, батюшка? – удивился Коля. – Опять?

Петр сжал губы. Он ездил в Москву в ту первую горькую зиму после Марининой смерти. Иван Иванович, единокровный брат Марины, был великим князем, и ради своих детей Петр постарался по возможности сохранить родственные связи. Однако он не взял женщины – ни тогда, ни позже.

– Ты на этот раз намерен жениться, – сказал Саша.

Петр резко кивнул, ощущая на себе взгляды своего семейства. На окраинах женщин хватало, но знатная москвичка принесет связи и деньги. Благосклонность Ивана к мужу своей единокровной сестры не вечна, да и ради маленькой дочери ему нужна жена. Но… «Марина, что я за глупец, раз думаю, что мне этого не вынести».

– Саша и Коля, вы поедете со мной, – распорядился он.

Осуждение на лицах его сыновей моментально сменилось восторгом.

– В Москву, батюшка? – переспросил Коля.

– Ехать туда две недели, если все идет хорошо, – сказал Петр. – Вы мне будете нужны в дороге. И вы никогда не были при дворе. Великому князю следует знать вас в лицо.

Тут на кухне воцарилась сумятица: парни обменивались радостными восклицаниями. Вася и Алеша стали требовать, чтобы их тоже взяли. Ольга стала просить привезти ей украшения и дорогие ткани. Старшие братья злорадно отказывались – и в спорах, мольбах и планах вечер пролетел незаметно.

* * *

Снег падал трижды, ложился плотно и высоко, а после последнего снегопада наступил сильнейший мороз – такой, когда у людей дыханье перехватывает, а слабые телом и духом то и дело мрут в ночи. Это означало, что санный путь открыт, что дороги, которые идут по покрытым снегом рекам, стали глаже стекла, и сверкают снегом колеи, где летом сплошные рытвины и сломанные оси. Братья наблюдали за небом, ощущали холод, метались по дому, смазывали сапоги и натачивали наконечники копий.

Наконец день отъезда настал. Петр с сыновьями встали затемно и вышли на двор, как только начало светать. Их люди уже собрались. На утреннем морозе лица раскраснелись, кони били копытами и храпели, выпуская облачка пара. Конюх заседлал Бурана, норовистого жеребца Петра, и теперь с трудом удерживал его под уздцы. Петр потрепал коня, увернулся от его зубов и взлетел в седло. Конюх с радостью отскочил назад, облегченно вдохнув.

Вполглаза следя за своим норовистым конем, Петр наблюдал и за кажущейся неразберихой, царящей вокруг.

На конюшенном дворе мельтешили люди, кони и сани. Меха кучами лежали рядом с ящиками воска и свечей. Кувшины с брагой и медом соседствовали с тюками сушеных продуктов. Коля с покрасневшим от утреннего мороза носом распоряжался погрузкой последних саней. У него были материнские черные глаза: служанки проходили мимо него с хихиканьем.

Какая-то корзина упала со стуком, подняв облако снежинок, почти под ноги запряженного в сани коня. Животное прянуло вперед и в сторону. Коля успел отскочить, а Петр бросился к нему, но Саша его опередил. Он слетел со своей кобылы с кошачьей ловкостью, и в следующий миг уже остановил коня, шепча ему что-то на ухо. Животное успокоилось и выглядело пристыженным. Петр наблюдал за тем, как Саша выставил указующий палец и что-то сказал. Мужики поспешно взяли коня под уздцы и схватили корзину, вызвавшую переполох. Саша с ухмылкой добавил что-то еще, и все захохотали. Парнишка вернулся в седло. Посадка у него была лучше, чем у брата: он отлично ладил с лошадьми и ловко управлялся с саблей. «Прирожденный воин, – подумал Петр, – и предводитель. Марина, с сыновьями мне повезло».

Ольга выбежала из дверей кухни, а за ней поспешила Вася. Вышитые сарафаны девочек ярко выделялись на снегу. Ольга поддерживала обеими руками фартук, на котором горой лежали темные пышные ковриги, еще горячие после печки. Коля с Сашей уже устремились к ней. Вася дернула второго брата, уплетающего ковригу, за полу.

– Но почему мне нельзя с вами, Сашка? – заканючила она. – Я бы готовила вам ужин. Дуня меня научила. Я могла бы ехать с тобой на твоей кобыле, я ведь маленькая.

Она цеплялась за него обеими руками.

– Не в этот год, лягушонок, – ответил Саша. – Ты, и правда, маленькая – слишком маленькая. – Поймав ее грустный взгляд, он встал на снег на колени и вложил ей в руку остаток хлеба. – Ешь и становись крепче, сестренка, – сказал он, – чтобы подготовиться к путешествиям. Да хранит тебя Бог. – Он положил ладонь ей на голову, а потом запрыгнул на свою бурую лошадь по кличке Мышь.

– Сашка! – воскликнула Вася, но он уже отъехал, отдавая быстрые приказы людям, загружавшим последние сани.

Ольга поймала ее за руку и потянула за собой.

– Пошли, Васочка, – позвала она упирающуюся девочку.

Сестры подбежали к Петру. Последняя коврига уже начала остывать.

– Счастливого пути, батюшка, – пожелала Ольга.

«Как же моя Олечка не похожа на свою мать, – подумал Петр, – хоть лицо у нее точно такое же. Вот и хорошо: Марина была словно ястребица в клетке. Ольга мягче. Я найду ей хорошего мужа». Он улыбнулся дочерям.

– Храни Бог вас обеих, – сказал он. – Может, я привезу тебе мужа, Оля.

У Васи вырвался звук, похожий на тихое рычанье. Ольга засмеялась и покраснела, чуть было не выронив ковригу. Петр успел наклониться с седла и подхватить ее – и порадовался этому: дочь надрезала корку и налила внутрь меда, который потек от жара. Он оторвал большой кусок (зубы у него все были целы) и с наслаждением стал жевать.

– А ты, Вася, – добавил он строго, – слушайся сестру и не уходи далеко от дома.

– Да, батюшка, – отозвалась Вася, все с такой же завистью глядя на коней.

Петр вытер губы тыльной стороной руки. В толпе обозначилось некое подобие порядка.

– Прощайте, дочери, – сказал он. – Мы трогаемся. Держитесь подальше от саней.

Ольга кивнула с легкой печалью. Вася никак не ответила: вид у нее был мятежный. Раздались крики, защелкали бичи – и они уехали.

Молча стояли Ольга и Василиса: они застыли на дворе, слушая звон колокольчиков под дугами, пока утро его не проглотило.

* * *

Через две недели после отъезда, со множеством задержек, но без неприятных оказий, Петр с сыновьями миновал наружные кольца Москвы – этого стремительно разросшегося центра торговых связей на берегах Москвы-реки. Они почуяли город задолго до того, как увидели, потому что он был затянут дымом от десяти тысяч очагов. Но вот, наконец, яркие купола – зеленые, алые и синие – начали проступать сквозь дымку. Наконец, они увидели и сам город: восхитительный и убогий, словно красивая женщина с облепленными грязью босыми ногами. Высокие золотистые колокольни гордо возносились над отчаявшейся беднотой, а убранные золотом иконы наблюдали бесстрастно за князьями и крестьянками, которые подходили поцеловать их застывшие лики и помолиться.

Улицы представляли собой месиво из грязного снега, взбитое бесчисленными прохожими и проезжими. Нищие с почерневшими от мороза носами хватали братьев за стремена. Коля отталкивал их ногами, а Саша пожимал их грязные руки. Улицы изгибались, уходя в разные стороны. Ехать приходилось медленно, и красное зимнее солнце уже начало клониться к западу, когда они, усталые и заляпанные грязью, наконец, оказались у тяжелых деревянных ворот, окованных медью, с башнями по обеим сторонам. Десяток копейщиков следили за дорогой, на стене выстроились лучники.

Они неприязненно смотрели на Петра, его сани и его сыновей. Однако Петр передал их десятнику кувшин доброй браги, и суровые лица моментально смягчились. Петр поклонился сначала десятнику, а потом его людям, и стражники пропустили его в ворота со словами благодарности.

Кремль был городом в городе: терема, избы, конюшни, кузницы и бесчисленные строящиеся храмы. Хотя первые стены были построены из двурядного дуба, за долгие годы бревна истлели до щепок. Единокровный брат Марины, великий князь Иван начал их заменять еще более мощными стенами. В воздухе стоял запах глины, которой облепляли бревна в качестве слабой защиты от огня. Всюду перекликались плотники, стряхивая опилки с бород. Слуги, священники, бояре, стражники и купцы толкались и ругались. Татары верхом на своих сильных конях оказывались бок о бок с тяжело груженными санями купцов. Все начинали осыпать друг друга громкой бранью по малейшему поводу. Коля глазел на эту толчею, стараясь скрыть неуверенность за гордой осанкой. Его конь дергался от резких движений уздечки.

Петр уже бывал в Москве. Несколько небрежных слов – и нашлись конюшни для их лошадей и место, куда можно было поставить сани.

– Позаботься о конях, – приказал он Олегу, своему самому надежному человеку. – Не отходи от них.

Тут повсюду были ничем не занятые слуги, остроглазые купцы и варварски разряженные бояре. Лошадь могла исчезнуть в мгновение ока, и найти ее было бы невозможно. Олег кивнул и коснулся шершавыми пальцами рукояти длинного кинжала.

Они заранее сообщили о своем приезде, и теперь посланец встретил их у конюшни.

– Вас зовут, господин мой, – сказал он Петру. – Великий князь за столом и приветствует своего брата с севера.

Дорога от Лесного Края была долгой; Петр был грязный, замерзший и усталый.

– Хорошо, – отрывисто бросил он, – мы идем. Оставь это.

Последнее было сказано Саше, принявшемуся вычищать комок льда из копыта своей лошади.

Они плеснули ледяной воды себе на лица, надели кафтаны из толстой шерсти и шапки из блестящего соболиного меха и отстегнули сабли. Кремль представлял собой лабиринт из церквей и деревянных палат, под ногами хлюпало грязное месиво, от повисшего в воздухе дыма резало глаза. Петр быстро шагал за посланцем. Идущий следом Саша щурился на позолоченные купола и разноцветные колокольни. Коля вел себя еще менее сдержанно, но его внимание привлекали в первую очередь прекрасные кони и вооружение их всадников.

Они подошли к двустворчатой дубовой двери, за которой оказался пиршественный зал, набитый людьми и собаками. Громадные столы ломились от роскошных яств. В дальней части зала на высоком резном троне сидел светловолосый мужчина, поедавший ломти мяса, которые отрезал от стоящего перед ним куска, исходившего соком.

Ивана Второго прозвали Иваном Красным, то есть Иваном Красивым. Он был уже немолод – ему было лет тридцать. До него правителем был его старший брат Семен, но и он сам, и все его дети, одной холодной весной умерли от чумы.

Великий князь Московский действительно был очень красив. Его блестящие волосы имели цвет светлого меда. Женщин влекло к золотой красоте князя. А еще он был прекрасным охотником и умело управлялся с гончими и конями. Сейчас его стол ломился под тяжестью блюда с громадным жареным кабаном, приправленным пряными травами.

Сыновья Петра шумно сглотнули. После двух недель пути голод давал о себе знать.

Петр прошел по громадному залу в сопровождении сыновей. Князь не стал отрываться от еды, хотя на них со всех сторон устремлялись расчетливые или просто любопытные взгляды. Громадный очаг, в котором можно было бы зажарить быка, находился прямо за возвышением с княжеским столом, так что лицо Ивана оказывалось в тени, а лица гостей были освещены. Петр с сыновьями подошли к возвышению, остановились и поклонились.

Иван наколок кусок мяса на кончик ножа. Кровь запятнала его светлую бороду.

– Петр Владимирович, верно? – медленно проговорил он, не переставая жевать. Оставаясь в тени, князь окинул его взглядом с ног до головы. – Тот самый, что женился на моей единокровной сестре? – Он глотнул медовухи и добавил: – Да почиет она в мире.

– Да, Иван Иванович, – подтвердил Петр.

– С приездом, брат, – сказал князь и швырнул кость псу, сидевшему подле его трона. – Что тебя привело в такую даль?

– Хотел представить вам моих сыновей, государь, – ответил Петр. – Ваших племянников. Они выросли, им скоро жениться. И, если будет на то воля Божья, я также желал бы найти себе женщину, чтобы мои младшие дети больше не оставались без матери.

– Достойная цель, – согласился Иван. – И это – твои сыновья?

Его взгляд скользнул по юношам, стоявшим у него за спиной.

– Да. Николай Петрович, мой старший, и мой второй сын, Александр.

Коля и Саша шагнули вперед.

Великий князь осмотрел их точно так же, как недавно – их отца. Его взгляд задержался на Саше. У паренька только начала пробиваться бородка, и он был по-мальчишечьи угловат. Однако поступь у него была легкой, и серые глаза смотрели смело.

– Рад встрече, родичи, – сказал Иван, не спуская глаз с младшего сына Петра. – Ты, мальчик, – ты похож на мать. – Смущенный Саша только поклонился и промолчал. Уже громче Иван добавил: – Петр Владимирович, ты желанный гость в моем доме и за моим столом, пока твои дела не завершатся.

Князь быстро кивнул и снова занялся мясом. Отпущенная троица уселась на поспешно освобожденные для них места за главным столом. Коля не нуждался в дальнейшем предложении: бока зажаренного кабана все еще истекали горячим соком. Пирог был начинен сыром и сушеными грибами. Круглый каравай стоял в центре стола вместе с княжеской серой солью. Коля тут же принялся за еду, а вот Саша медлил.

– Как великий князь на меня смотрел, батюшка, – сказал он. – Словно знал мои мысли лучше меня самого.

– Они все такие, выжившие князья, – сказал Петр, беря кусок исходящего паром пирога. – У них слишком много братьев, и все рвутся за очередным городом, за богатой добычей. Либо они хорошо разбираются в людях, либо умирают. Опасайся живых, сынок: они опасны.

С этими словами он сосредоточил все свое внимание на пироге.

Саша нахмурил лоб, но решил наполнить тарелку. В пути им трапезой служили однообразные варева в котелке, да жесткие тонкие лепешки, которыми порой с ними делились гостеприимные соседи. У великого князя стол был отличный, так что они пировали, пока больше уже не влезало.

После этого приезжим отвели три комнаты, холодные и полные насекомых, но они настолько устали, что им было не до этого. Петр распорядился разгрузить сани и устроить всех своих людей на ночь, а потом рухнул на кровать и погрузился в сон без сновидений.

5. Святой с холма Маковец

– Батюшка, – сказал Саша, которого бросало в дрожь от возбуждения, – священник говорит, что к северу от Москвы, на холме Маковец есть святой. Он основал монастырь и уже набрал одиннадцать учеников. Говорят, он беседует с ангелами. Каждый день множество людей отправляются к нему за благословением.

Петр хмыкнул. Он провел в Москве уже неделю, терпеливо изыскивая благосклонность высокородных особ. Его последним предприятием, только что завершившимся, был визит к посланнику татар, баскаку. Ни один человек из Сарая, этого прекрасного города, построенного Золотой Ордой, не соизволил бы восторгаться жалкими подношениями северного правителя, но Петр упрямо заваливал его мехами. Груды лисьих, горностаевых, беличьих и соболиных шкурок проходили мимо расчетливых глаз посланника, пока, наконец, он не растерял часть своего высокомерия, поблагодарив Петра с явной благосклонностью. Такие меха приносили немало золота при ханском дворе и южнее, у византийских аристократов.

«Это было не зря, – думал Петр. – Однажды мне может понадобиться друг в стане завоевателей».

Петр устал и вспотел в своих шитых золотом одеждах. Однако отдохнуть не удавалось: явился его второй сын, взволнованный и нетерпеливый, с рассказом о святых и чудесах.

– Святые не редкость, – сказал Петр Саше, однако неожиданно почувствовал тоску по спокойствию и простой пище: москвичи увлекались византийской кухней, а ее сочетание с исконно русскими продуктами не особо радовало его желудок.

Сегодня их ожидал очередной пир и очередные интриги: он все еще продолжал искать жену себе и мужа Ольге.

– Батюшка, – не отступился Саша, – мне бы хотелось поехать в этот монастырь, если можно.

– Сашка, в этом городе куда ни плюнь – попадешь в храм, – проворчал Петр. – Зачем тратить три дня на то, чтобы съездить к еще одному?

Саша поморщился.

– В Москве священники любят только свое положение. Едят жирное мясо и проповедуют несчастным о нестяжательстве.

Это было правдой, однако Петру, хоть он и был хорошим господином для своих людей, было чуждо абстрактное стремление к справедливости. Он пожал плечами:

– Твой святой может оказаться точно таким же.

– И все-таки мне хотелось бы проверить. Пожалуйста, батюшка!

Хотя глаза у Саши были серые, он унаследовал от матери соболиные брови и длинные ресницы. Сейчас они опустились, придав его худому лицу неожиданную утонченность.

Петр задумался. На дорогах было опасно, однако людный тракт, шедший от Москвы на север, особо опасным не считался. У него не было желания вырастить сына трусом.

– Возьми пять человек. И две дюжины свечей: это должно обеспечить тебе радушный прием.

Лицо парня просияло. Петр стиснул зубы. Маринины кости давно покоились в суровой земле, но он видел на ее лице точно такое же выражение, когда душа освещала ее лицо, словно пламя очага.

– Спасибо, батюшка! – сказал паренек.

Юноша бросился к двери, гибкий, словно куница. Петр услышал, как он на дворе перед теремом созывает людей и требует оседлать ему лошадь.

– Марина, – тихо проговорил Петр, – спасибо тебе за сыновей.

* * *

Троицкая лавра была отвоевана у леса. Хотя ноги паломников уже протоптали дорогу по заснеженному лесу, деревья по-прежнему подступали к ней со всех сторон, заставляя казаться низкой колокольню простой деревянной церкви. Саше вспомнилась его родная деревня в Лесном Краю. Монастырь окружала крепкая ограда, а сам он состоял из небольших деревянных строений. В воздухе пахло дымом и свежим хлебом.

Олег поехал с Сашей, возглавив его свиту.

– Всем внутрь заходить нельзя, – сказал Саша, придерживая лошадь.

Олег кивнул. Все всадники спешились, позвякивая походными уздечками.

– Ты, ты и ты, – распорядился Олег, – следите за дорогой.

Выбранные им люди устроились рядом с дорогой, распустив подпруги. Двое начали собирать хворост. Остальные проехали под перекладиной простых незапертых ворот. Громадные деревья отбрасывали легкие тени на необработанные бревна церквушки.

Худощавый мужчина вынырнул из двери, вытирая испачканные в муке руки. Он был не слишком высок и не особенно стар. Довольно широкий нос, крупные влажные глаза, зеленовато-коричневые, словно лесное озерцо. На нем была грубая монашеская ряса, присыпанная мукой.

Саша его узнал. Монах мог бы одеть рубище нищего или епископское облачение – и Саша все равно его узнал бы. Паренек упал на колени прямо на снег.

Монах замер от неожиданности.

– Что тебя сюда привело, сын мой?

Саша едва осмеливался поднять на него взгляд.

– Благословите, отче! – с трудом вымолвил он.

Монах выгнул бровь.

– Не надо меня так называть: я не рукоположен. Мы все – Божьи дети.

– Мы привезли свечи для алтаря, – пролепетал Саша, не поднимаясь с колен.

Худая, смуглая, мозолистая рука взяла Сашу под локоть и подняла на ноги. С монахом они оказались почти одного роста, хотя паренек уже был шире в плечах, но еще не закончил расти и был голенастым, словно жеребенок.

– Мы здесь преклоняем колена только пред Богом, – сказал монах. Он несколько мгновений вглядывался в Сашино лицо. – Я пеку просфоры для ночной литургии, – неожиданно заявил он. – Идем, поможешь мне.

Саша безмолвно кивнул и взмахом руки отпустил свиту.

Кухня была примитивной и жаркой от натопленной печи. Мука, вода, соль и закваска: их надо было вымесить и испечь на поду. Какое-то время они работали молча – но это молчание не было тягостным. Тут царило умиротворение. А потом монах начал задавать вопросы – так мягко, что паренек даже не заметил, что его расспрашивают. Немного неумело, но очень старательно, он раскатывал тесто и делился своей историей: отцовская знатность, смерть матери, путь в Москву…

– И ты приехал сюда, – завершил за него монах. – Чего ты ищешь, сын мой?

Саша открыл было рот – и тут же снова его закрыл.

– Н…не знаю, – со стыдом признался он, наконец. – Чего-то.

К его удивлению, монах рассмеялся.

– Значит, ты хотел бы остаться?

Саша молча уставился на него.

– Мы ведем здесь суровую жизнь, – уже серьезно продолжил монах. – Тебе пришлось бы самому построить себе келью, посадить огород, печь хлеб, при необходимости помогать братьям. Но здесь царит мир – такого нигде нет. Я вижу, что ты это почувствовал. – Видя, что Саша не может опомниться от изумления, он добавил: – Да-да, сюда приходит много паломников, и многие из них просят разрешения остаться. Но мы принимаем только ищущих, которые не осознали еще, что именно они ищут.

– Да, – проговорил Саша, наконец, очень серьезно. – Да, я хотел бы остаться. Очень хотел бы.

– Вот и хорошо, – сказал Сергий Радонежский, снова принимаясь за выпечку просфор.

* * *

На обратном пути в Москву они усердно погоняли коней. Олегу показалось подозрительным восторженное выражение лица молодого господина. Он держался рядом с Сашей – и принял решение по приезде поговорить с Петром. Однако молодой господин добрался до отца первым.

Они въехали в столицу в момент краткого яркого заката: колокольни и башенки теремов четкими силуэтами смотрелись на фоне лилового неба. Саша оставил свою взмыленную лошадь во дворе и сразу же побежал вверх по лестнице в отцовские покои. Он застал отца и Колю за переодеванием.

– Добро пожаловать, братец, – сказал Коля вошедшему Саше. – Ну что, еще не закончил церковные дела? – Бросив на Сашу беглый снисходительный взгляд, он снова занялся своей одеждой. Прикусив кончик языка, он пристроил себе на черноволосую макушку черную соболью шапку. – Ты вовремя. Смывай с себя дорожную вонь. Сегодня у нас пир, и, возможно, родня покажет нам женщину, на которой женится наш батюшка. У нее все зубы целы (я узнал это у людей осведомленных) и она славная… Что-что, Саша?

– Сергий Радонежский позвал меня к себе в монастырь на холме Маковец! – повторил Саша громче.

Коля посмотрел на него недоуменно.

– Я хочу стать монахом, – объявил Саша.

Теперь уже внимание обоих принадлежало ему целиком. Петр, натягивавший сапоги с красными каблуками, так резко развернулся к сыну, что чуть было не упал.

– Зачем? – вскричал Коля в полном ужасе.

Саша стиснул зубы, чтобы не ответить что-нибудь резкое: его брат уже успел покуролесить с женской прислугой царских хором.

– Чтобы посвятить свою жизнь Богу, – сообщил он Коле несколько высокомерно.

– Как я вижу, твой святой произвел немалое впечатление, – заметил Петр, прежде чем Коля успел опомниться.

Он уже вернул равновесие и натягивал второй сапог… возможно немного более энергично, чем необходимо.

– Я… да, это так, батюшка.

– Хорошо, я разрешаю, – сказал Петр.

Коля изумленно открыл рот. Петр поставил ногу на пол и выпрямился. На нем был кафтан, охряный и ржаво-коричневый, золотые перстни на пальцах блестели при свете свечей. Волосы и бороду он расчесал с благовонным маслом и выглядел одновременно внушительно и неловко.

Саша, ожидавший долгих сражений, изумленно воззрился на отца.

– С двумя условиями, – добавил Петр.

– Какими?

– Во-первых, ты не станешь посещать этого святого, пока не отправишься поступать в его монастырь. А это произойдет только после следующего сбора урожая, чтобы у тебя было время на размышления. Во-вторых, ты должен помнить, что если станешь монахом, то твоя доля наследства отойдет твоим братьям, так что жить тебе придется только на твои молитвы.

Саша судорожно сглотнул:

– Но, батюшка, если бы я только мог еще раз с ним увидеться…

– Нет! – отрезал Петр тоном, не допускающим возражений. – Ты можешь становиться монахом, если пожелаешь, но сделаешь это с открытыми глазами, а не зачарованный словами какого-то отшельника.

Саша неохотно кивнул.

– Хорошо, батюшка.

Петр, чуть более мрачный, чем обычно, повернулся, не говоря больше ни слова, и зашагал вниз, туда, где их уже ожидали кони, задремавшие в сумерках.

6. Бесы

У Ивана Красного был всего один сын: маленький светловолосый постреленок Дмитрий Иванович. Алексию, митрополиту Московскому, верховному иерарху Руси, поставленному самим патриархом Константинопольским, было поручено обучать мальчика грамоте и управлению государством. Бывали дни, когда Алексию казалось, что это посильно только чудотворцу.

Мальчишки уже три часа корпели над берестой: Дмитрий и его старший двоюродный брат, Владимир Алексеевич, юный княжич Серпуховской. Они пихались, то и дело что-то роняли. «С тем же успехом, – думал Алексий, отчаиваясь, – можно было просить кошек сидеть и слушать».

– Батюшка! – закричал Дмитрий. – Батюшка!

Иван Иванович переступил через порог. Мальчишки тут же вскочили с лавки и поклонились, толкая друг друга.

– Ступайте отсюда, сыны, – сказал Иван. – Я желаю поговорить с Его Высокопреосвященством[4].

Мальчишки тут же исчезли. Алексий опустился в кресло у печи и щедро плеснул себе меда.

– Как мой сын? – спросил Иван, устраиваясь напротив него.

Великий князь и митрополит знали друг друга давно. Алексий был ему предан еще до того, как смерть Семена сделала Ивана правителем.

– Смелый, красивый и привлекательный, ветреный словно мотылек, – ответил Алексий. – Он станет хорошим князем, если доживет до этого момента. Почему вы ко мне пришли, Иван Иванович?

– Из-за Анны, – коротко ответил Иван.

Митрополит нахмурился:

– Ей стало хуже?

– Нет, но ей никогда не станет лучше. Она уже в таких годах, что ей не след бродить по терему и пугать людей.

Анна Ивановна была единственным ребенком от первого брака Ивана. Мать девицы умерла, а мачеха ее ненавидела. Встречаясь с княжной, люди что-то бормотали и спешно крестились.

– У нас монастырей хватает, – заметил Алексий. – Несложное дело.

– Только не московский монастырь, – сказал Иван. – Жена слышать о таком не желает. Она говорит, что если девица будет поблизости, это вызовет пересуды. Безумие – неслыханное дело для княжеской семьи. Ее следует отослать подальше.

– Я это устрою, если хотите, – проговорил Алексий устало. Ему уже очень многое приходилось улаживать по просьбе этого князя. – Она может отправиться на юг. Если дать настоятельнице достаточно золота, она примет Анну и к тому же скроет ее происхождение.

– Благодарю, отче, – сказал Иван, подливая в кубки.

– Однако как мне кажется, у вас есть и более серьезная проблема, – добавил Алексий.

– И не одна, – отозвался великий князь, опустошая свой кубок залпом. Он вытер губы тыльной стороной руки. – О которой говорили вы?

Митрополит коротко кивнул в сторону двери, через которую ушли юные княжичи.

– О юном Владимире Андреевиче, – сказал он, – княжиче Серпуховском. Его семья собирается его женить.

Ивана это не заинтересовало.

– До этого еще далеко: ему всего тринадцать.

Алексий покачал головой.

– Они думают о княжне Литовской, второй дочери правителя. Не забывайте: Владимир – тоже внук Ивана Калиты, и он старше Дмитрия. Если он удачно женится и повзрослеет, то у него будет больше прав на Москву, чем у вашего сына в случае вашей безвременной кончины.

Иван побелел от гнева.

– Не посмеют! Я – великий князь, а Дмитрий – мой сын!

– Ну и что? – бесстрастно отозвался Алексий. – Хан учитывает права князей только тогда, когда это ему на руку. Ярлык получает сильнейший из князей: именно так Орда обеспечивает мир на своих землях.

Иван задумался.

– И что тогда?

– Позаботьтесь, чтобы Владимир женился на другой женщине, – моментально ответил Алексий. – Не на княжне, но чтобы она не была особо незнатной, чтобы это можно было бы посчитать оскорблением. Если она красива, то парнишка достаточно юн, чтобы такое проглотить.

Иван задумался, попивая мед и кусая ногти.

– У Петра Владимировича обширные земли, – проговорил он наконец. – Его дочь – моя племянница, и за ней дадут богатое приданое. Она не может не быть красавицей. Моя сестра была прекрасна, а ее собственная мать настолько очаровала отца, что он на ней женился, хоть она и явилась в Москву нищенкой.

У Алексия загорелись глаза. Он дернул себя за каштановую бороду.

– Да! – подхватил он. – Я слышал, что Петр Владимирович приехал в Москву, чтобы к тому же найти себе жену.

– Да, – согласился Иван. – Он всех удивил. Со смерти моей сестры прошло семь лет. Никто не ожидал, что он снова женится.

– Ну вот, – сказал Алексий, – раз он ищет жену, то почему бы вам не отдать ему свою дочь?

Иван от неожиданности со стуком поставил кубок на стол.

– Анна будет спрятана далеко в северных лесах, – продолжил свою мысль Алексий, – а разве Владимир Андреевич сможет в этом случае отказаться от дочери Петра? От девушки, которая так крепко связана с троном? Это означало бы оскорбить вас!

Иван нахмурился:

– Анна совершенно определенно хотела поступить в монастырь.

Алексий пожал плечами.

– Ну и что? Петр Владимирович жестокостью не отличается. Она будет достаточно довольна. Подумайте о своем сыне, Иван Иванович!

* * *

Демоница сидела в углу за шитьем, но видела ее только она одна. Анна Ивановна сжала крест, висящий у нее на груди. Зажмурившись, она прошептала:

– Уходи! Уходи! Пожалуйста, уходи!

Она открыла глаза. Демоница по-прежнему оставалась на месте, но теперь две прислужницы уставились на Анну. Все остальные с неестественным интересом пялились на собственное рукоделие. Анна пыталась удержаться, чтобы снова не посмотреть в тот угол, но ничего не смогла с собой поделать. Демоница так и сидела на месте, не обращая ни на что внимания. Анна содрогнулась. Плотная льняная рубашка лежала у нее на коленях, словно мертвая тварь. Она сунула руки в ее складки, стараясь спрятать их дрожь.

Еще одна служанка скользнула в светелку. Анна поспешно схватилась за иглу – и была глубоко удивлена, когда стоптанные лапотки замерли перед ней.

– Анна Ивановна, вас требует к себе ваш батюшка.

Анна непонимающе уставилась на нее. Отец не вызывал ее к себе уже почти год. Мгновение княжна сидела в растерянности, а потом вскочила на ноги. Она быстро сменила некрашеный сарафан на ало-охряный, натянув нарядную одежду прямо на грязное тело, и постаралась не обращать внимания на вонь, исходившую от ее длинной каштановой косы.

На Руси любили чистоту. Зимой недели не проходило, чтобы ее единокровные сестры не посещали баню, но там обитал низенький толстобрюхий бес, который ухмылялся им сквозь пар. Анна пыталась на него указывать, но ее сестры ничего не видели. Сначала они принимали это за фантазии, потом – за дурость, а потом просто косо смотрели на нее и вообще ничего не говорили. Тогда Анна приучилась ничего не говорить про соглядатая в бане, как и не упоминать о лысой демонице, которая шила в углу. Однако время от времени она на них смотрела – ей не удавалось с собой справиться, – и, кроме того, она не ходила в баню, если только мачеха не волокла ее силой, или не принуждала, заставив стыдиться себя.

Анна распустила и заново заплела сальную косу и прикоснулась к кресту у себя на груди. Она была самой набожной из всех сестер. Все так говорили. Чего все не знали, так это того, что в церкви присутствовали только неземные лики на иконах. Бесы там не появлялись – и она поселилась бы в церкви, если бы можно было, под защитой ладана и написанных на иконах глаз.

В светлице ее мачехи печка была жарко натоплена, и рядом с ней стоял великий князь, потея в своих зимних богатых одеждах. На его лице было обычное кислое выражение, однако глаза у него блестели. Его жена сидела у огня, и жиденькая коса выбивалась из-под высокого убора. Иголки лежали забытые у нее на коленях. Анна остановилась в нескольких шагах от них и склонила голову. Супруги молча осмотрели ее, а потом отец обратился к ее мачехе.

– Бога ради, женщина, – проговорил он раздраженно, – неужели нельзя заставить эту девицу мыться? Вид у нее такой, словно она живет в свинарнике.

– Это не имеет значения, – ответила ее мать, – если она уже просватана.

До этого Анна смотрела в пол, как подобает воспитанной девушке, но тут вскинула голову.

– Просватана? – прошептала она, с отвращением услышав, насколько визгливо-пронзительным стал ее голос.

– Ты выходишь замуж, – сообщил ей отец, – за Петра Владимировича, одного из северных бояр. Он – человек богатый, и он будет к тебе добр.

– Замуж? Но я думала… надеялась… я собиралась уйти в монастырь. Я бы… я бы молилась за вас, батюшка. Я хотела бы этого больше всего на свете.

Анна судорожно стиснула руки.

– Глупости, – отрывисто бросил Иван. – Тебе понравится рожать сыновей, а Петр Владимирович – человек хороший. Монастырь для девицы – слишком холодное место.

Холодное? Монастырь был надежным! Надежным, безопасным, спасением от ее безумия. Сколько Анна себя помнила, ей всегда хотелось принять монашеские обеты. Сейчас она побледнела от ужаса и, метнувшись вперед, упала на колени и обхватила ноги отца.

– Нет, батюшка! – вскричала она. – Пожалуйста, не надо! Я не хочу замуж.

Иван поднял ее, довольно мягко, и поставил на ноги.

– Не будем об этом, – сказал он. – Я уже решил, и так будет лучше. У тебя будет большое приданое, конечно, и ты родишь мне сильных внуков.

Анна была низенькой и щуплой, и по лицу мачехи было заметно, что у той на этот счет есть большие сомнения.

– Но… прошу вас! – прошептала Анна. – Какой он?

– Спроси у своих женщин, – снисходительно сказал Иван. – Они наверняка уже слышали сплетни. Жена, проследи, чтобы ее вещи были в порядке. И, Бога ради, заставь ее перед свадьбой вымыться.

Получив приказ уходить, Анна поплелась обратно к своему шитью, глотая рыдания. Замужество! Не уединение, а управление хозяйством своего господина и супруга. Ей не стать монашкой под защитой монастыря, ей предстоит жизнь свиньи, приносящей господину приплод. А северные бояре – мужчины горячие, как сказали служанки: они носят шкуры и имеют сотни детей. Они грубые, воинственные и… как утверждали некоторые… отвергают Христа и поклоняются дьяволу.

Дрожащая Анна стянула через голову нарядный сарафан. Если ее греховное воображение вызывает бесов в относительно защищенной Москве, то каково будет оказаться одной в поместье дикого боярина? Северные леса полны духов, как говорят женщины, а зима длится восемь месяцев в году. Об этом даже думать было невыносимо. Когда девушка снова села за шитье, то руки у нее тряслись так сильно, что она не могла сделать ни одного ровного стежка – и, несмотря на все ее усилия, полотно покрылось пятнами от беззвучных слез.

7. Встреча на рынке

Петр Владимирович, не подозревающий о том, что его судьбу уже решили великий князь и митрополит Московский, на следующее утро встал рано и отправился на рынок на главной площади Москвы. Во рту у него стоял вкус старых грибов, голова болела от выпивки и разговоров. И – «глупый старик дал мальчишке волю!» – его сыну захотелось стать монахом. У Петра на Сашу были большие надежды. Паренек был рассудительнее и умнее старшего брата, лучше разбирался в лошадях и ловчее управлялся с оружием. Петр не представлял для него худшей судьбы, чем поселиться в какой-то лачуге и растить огород к вящей славе Божьей.

«Ну что ж, – утешал он сам себя, – пятнадцать лет – это очень мало». Саша еще образумится. Набожность – это одно, а вот отказ от семьи и наследства ради лишений и холодной постели – совсем другое.

Гул множества голосов заставил его прервать размышления. Петр встряхнулся. В холодном воздухе стояли запахи лошадей и костров, сажи и медовухи. Мужики с ковшами на поясе расхваливали качество этого напитка, стоя у своих липких бочек. Лоточники с пирожками уже ходили по рядам, а продавцы тканей, самоцветов, воска и редких сортов древесины, меда и меди, чеканной бронзы и золотых украшений старались отвоевать себе побольше места. Их крики возносились к небу, пугая утреннее солнце.

«А рынок в Москве ведь совсем небольшой», – подумал Петр.

Хан жил в Сарае. Именно туда ехали крупные торговцы, чтобы продать диковинки придворным, пресыщенным тремя сотнями лет грабежа. Даже рынки, располагавшиеся южнее, например, во Владимире, или западнее, в Новгороде, были крупнее московского. Однако некоторые купцы все-таки отправлялись на север от Византии, забирались далеко на восток, соблазняясь ценами, которые давали за их товары варвары, – а еще более соблазняясь тем, какие деньги готовы были платить в Царьграде за северные меха.

Петру нельзя было возвращаться домой с пустыми руками. Подарок для Ольги выбрать было легко: он купил ей убор из шелка, расшитого жемчугом, который будет сиять на ее темных волосах. Для троих сыновей он выбрал кинжалы, короткие, но массивные, с инкрустированной рукоятью. Однако как он ни старался, подарок для Василисы ему найти не удавалось. Она не ценила украшения, бусы или уборы. Но и кинжал он ей подарить не мог. Хмурясь, Петр не сдавался – и как раз оценивал увесистые броши, когда заметил странного человека.

Петр не смог бы четко сказать, что в этом человеке было странного, не считая того, что тот был как-то… неподвижен, чем сильно выделялся среди всей этой суеты. Одежды на нем были по-княжески богатыми, сапоги украшены шитьем. На поясе у него висел кинжал с горящими на рукояти белыми камнями. Его черные кудри не были покрыты, что было непривычно для мужчины, особенно в разгар белой зимы: яркое небо и скрипящий под ногами снег. Он был гладко выбрит, что было практически неслыханным на Руси, и издалека Петр не мог определить, молод он или стар.

Петр поймал себя на том, что открыто глазеет, и отвернулся, однако ему было любопытно. Подававший украшения купец доверительно проговорил:

– Любопытствуете, кто тот человек? Вы в этом не одиноки. Он иногда приходит на рынок, но никто не знает, из какого он народа.

Петр посмотрел на него недоверчиво, а купец ухмыльнулся.

– Я правду говорю, господин. Его никогда не видят в церкви, и епископ хотел бы, чтобы его побили камнями как язычника. Однако он богат, он всегда выставляет на продажу совершенно удивительные вещи. И потому князь заставляет церковь молчать, а этот человек появляется – и снова исчезает. Может, он и вовсе дьявол. – Это было брошено почти со смехом, однако купец тут же нахмурился. – Ни разу не видел его в весеннее время. Всегда, всегда он появляется зимой, ближе к смене года.

Петр хмыкнул. Он сам вполне готов был верить в существование дьяволов, но сомневался в том, чтобы они стали прогуливаться по рынкам, что летом, что зимой, наряженными по-княжески. Он покачал головой, указал на браслет и объявил:

– Дурной материал: серебро по краю уже позеленело.

Купец принялся возражать, и они взялись торговаться всерьез, совершенно позабыв про черноволосого чужака.

* * *

Тот самый чужак остановился у лотка шагах в десяти от того места, где стоял Петр. Он провел тонкими пальцами по груде вышитого шелка. Прикосновения ему было достаточно, чтобы определить качество товара, он почти не смотрел на лежащую перед ним ткань. Его светлые глаза быстро скользили по людному рынку.

Продавец тканей наблюдал за чужаком с подобострастной настороженностью. Купцам он был известен, и кое-кто даже считал его таким же торговцем, как они все. Он и раньше привозил в Москву диковины: оружие из Византии, воздушно-легкий фарфор. Купцы об этом помнили. Однако на этот раз у чужака была иная цель – иначе он не приехал бы на юг. Ему не нравились города – и пересекать Волгу было опасно.

Сверкающие краски и чувственная тяжесть материи внезапно показались ему неинтересными – в следующее мгновение чужак оставил ткани и зашагал через площадь. Его лошадь стояла на южной стороне, пережевывая клочки сена. Старик со слезящимися глазами держал ее под уздцы – бледный, худой и странно-невесомый, тогда как белая кобыла была величественна, словно высокая гора, а уздечка на ней была украшена теснением и чеканным серебром. Проходящие мимо мужчины глазели на нее восхищенно. Она кокетливо прядала ушами, вызвав у своего хозяина слабую улыбку.

Внезапно из толпы вынырнул громадный мужик с потрескавшимися ногтями и схватил лошадь за узду. Лицо ее всадника потемнело. Хотя он не ускорил шага, в этом не было нужды. По толпе пронесся порыв холодного ветра. Мужчины стали хвататься за шапки и распахнувшиеся полы шуб. Конокрад вспрыгнул в седло кобылы и ударил ее в бока пятками.

Однако кобыла не шевельнулась. Не шевельнулся и ее конюх, как это ни странно: он не закричал, не поднял руки. Он просто смотрел, и по его лицу ничего нельзя было прочесть.

Конокрад вытянул лошадь плеткой. Она и копытом не шевельнула, только дернула хвостом. Мгновение растерянный вор промедлил, а потом стало поздно. Хозяин кобылы подошел и сдернул его с седла. Конокрад завопил бы, но вот горло у него перехватило. Хватая ртом воздух, он попытался дотянуться до деревянного нательного креста.

Хозяин лошади жестко улыбнулся:

– Ты покусился на то, что принадлежит мне. И ты думаешь, что вера тебе поможет?

– Государь, – пролепетал тот, – я не знал… я думал…

– Что такие, как я, не ходят среди людей? Так вот: я хожу там, где мне вздумается.

– Пожалуйста! – выдавил вор. – Государь, умоляю…

– Не скули, – проговорил чужак с холодным смешком. – И я пока отпущу тебя ходить на свободе под солнцем. Однако… – Спокойный голос стал тише, а смех ушел из него, словно вода из разбитой чашки. – На тебе моя метка, ты мой, и когда-то я снова к тебе прикоснусь. Ты умрешь.

Конокрад рыдающе вздохнул и внезапно остался один со жгучей словно от огня болью в руке и шее.

Уже сидящий в седле (хотя никто не видел, как он туда вскочил) чужак развернул кобылу и направил ее через давку. Конюх коротко поклонился и растаял в толпе.

Кобыла двигалась быстро и уверенно. Гнев ее седока постепенно утихал.

– Меня сюда привели знамения, – сказал чужак своей кобыле. – Сюда, в этот зловонный город, когда мне не следовало покидать мои земли. – Он провел в Москве уже месяц – в неустанных поисках, вглядываясь в бесконечные лица. – Ну что ж: знамения тоже ошибаются, – заключил он. – И, в конце концов, оно было мимолетным. Возможно, час уже миновал. Возможно, час так и не настанет.

Кобыла развернула ухо к своему седоку. Он сжал губы.

– Нет, – заявил он, – я так легко не сдамся!

Кобыла шла ровной рысью. Мужчина покачал головой. Он еще не проиграл. Волшебство дрожало у него в горле, трепетало на ладони – наготове. Ответ лежит где-то в этом жалком деревянном городе – и он его найдет.

Он направил кобылу на запад, переводя в широкий галоп. Прохлада, царящая среди деревьев, поможет его мыслям проясниться. Он не проиграл.

Пока.

* * *

Запахи браги и собак, пыли и людей встретили чужака, когда он прибыл на великокняжеский пир. Бояре Ивана были крупными мужчинами, привычными к боям и к непростой жизни в стране морозов. Чужак ростом не мог сравняться даже с самым невысокими из них. Многие вытягивали шеи и разворачивались, чтобы посмотреть на него, когда он скользнул в гридницу. Однако никто из них – даже самые храбрые или самые пьяные – не могли встретиться с ним взглядом, и никто не попытался бросить ему вызов. Чужак занимал место за главным столом и пил медовуху, никем не потревоженный. Одна из прислужниц княгини сидела рядом с ним, глядя на него из-под длинных ресниц.

Иван, прищурившись, принял подарки от чужака и предложил ему пировать в его тереме. Приближался Великий пост, так что празднества были шумными. Но… «Тут все одинаковое, – думал чужак. – Все эти тупые сосредоточенные лица». Сидя в шуме и вони, он впервые ощутил… нет, не отчаяние, но готовность смириться.

Именно в этот момент в гридницу вошел мужчина с двумя рослыми сыновьями. Все трое заняли места за главным столом. Взрослый мужчина был совсем обычным, но хорошо одетым. Его старший сын держался горделиво, а второй ступал тихо и взгляд у него был спокойным и серьезным. Совершенно обычные…

И все же.

Взгляд чужака изменился. С этой троицей пришел порыв ветра, северного ветра. В промежутке между двумя вздохами ветер поведал ему историю – о жизни и смерти, о ребенке, родившемся с уходящим годом. А потом, чуть слабее, чужак расслышал рев и удар, словно волна разбилась о скалу. На кратчайшее мгновение в этом душном помещении он ощутил запахи солнца, соли и влажного камня.

– Кровь сохраняется, брат, – прошептал он. – Она жива, я не ошибался.

На его лице отражалось торжество. Он вернулся за стол (хотя на самом деле даже не пошевелился) и с внезапным восторгом улыбнулся, глядя в глаза сидящей подле него женщины.

* * *

Петр совсем забыл про чужака с рынка. Однако когда тем же вечером он пришел на пир к великому князю, то быстро о нем вспомнил: этот же чужак сидел среди бояр, рядом с одной из прислужниц княгини. Она взирала на него, и ее накрашенные веки трепетали, словно раненые птицы.

Петр, Саша и Коля были усажены слева от этой женщины. Хотя именно за ней сейчас ухаживал Коля, она даже не посмотрела в его сторону. Разъярившись, юноша пренебрег едой ради того, чтобы прожигать ее взглядом (чего она не замечала), играть рукоятью кинжала (с тем же успехом) и расхваливать брату красоту некой купеческой дочери (чего зачарованная даже не услышала). Саша старался держаться невозмутимо, как будто притворная глухота могла прекратить эти неблагочестивые речи.

У них за спиной осторожно покашляли. Петр оторвался от столь интересного зрелища – и обнаружил рядом одного из слуг.

– Великий князь желает с вами говорить.

Петр нахмурился и кивнул. После того первого вечера он почти не виделся со своим бывшим шурином. Он разговаривал с бесчисленными дворянами, щедро раздавал мзду и в ответ получал заверения в том, что если он будет и дальше делать подношения, то сборщики дани его не побеспокоят. Кроме того, он вел переговоры относительно женитьбы на скромной приличной женщине, которая стала бы заниматься его домом и растить его детей. Все шло своим чередом. Так что могло понадобиться князю?

Петр прошел вдоль главного стола, заставив псов, крутившихся у Ивана в ногах, щерить зубы. Князь сразу перешел к причине своего внимания.

– Мой юный племянник, Владимир Андреевич, княжич Серпуховской, желает взять в жены твою дочь, – объявил он.

Если бы князь сообщил ему, что его племянник решил заделаться сказителем и играть на гуслях, Петр и то удивился бы меньше. Он покосился на упомянутого княжича, который сидел и пил чуть ниже по столу. Племяннику Ивана было тринадцать лет: паренек, который вот-вот станет мужчиной, подвижный и прыщавый. При этом он приходился внуком Ивану Калите, покойному великому князю. Разве же он не мог рассчитывать на более знатную невесту? Все честолюбивые семейства, приближенные к князю, подсовывали ему своих юных дочерей, оптимистично предполагая, что за одну из них он зацепится. Зачем предлагать этот брак дочери человека, пусть даже и богатого, но не особо знатного – девушке, которую этот юноша даже не видел и которая к тому же живет довольно далеко от Москвы?

«О!» Петр отбросил свое изумление. Ольга издалека. Иван будет настороженно относиться к местным девицам, которые приведут с собой целую армию родичей: союз между влиятельными семьями обычно дает потомкам царственные амбиции. Прав у юного Дмитрия ненамного больше, чем у его двоюродного брата, а Владимир на три года старше наследника. Князья назначаются волей хана. За дочерью Петра дадут богатое приданое – но этим дело ограничится. Иван старается обуздать московских бояр… к вящей выгоде Петра.

Петр был доволен.

– Иван Иванович, – начал было он.

Однако князь еще не закончил.

– Если ты отдашь свою дочь в жены моему племяннику, я готов выдать за тебя мою собственную дочь, Анну Ивановну. Она прекрасная девушка, кроткая, как голубица, и, конечно же, сможет родить тебе еще сыновей.

Петр изумился во второй раз – и обрадовался несколько меньше. У него и так было трое сыновей, между которыми ему придется разделить свое имение, так что новых ему не нужно было. С чего это князю вздумалось тратить дочь-девственницу на человека, не имеющего большого влияния, которому нужна всего лишь разумная женщина для ведения хозяйства?

Князь выгнул бровь. И все-таки Петр продолжал колебаться.

Да: она Маринина племянница, дочь великого князя и двоюродная сестра его собственных детей, так что ему не подобало спрашивать, что же с ней не так. Даже если она больная, пьющая или гулящая, или… да, даже в этом случае польза от согласия на подобное супружество будет немалой.

– Разве я могу отказаться, Иван Иванович? – промолвил Петр.

Князь важно кивнул.

– К тебе завтра придет мой человек, чтобы обсудить приданое, – сказал он, и снова вернулся к своему кубку и своим псам.

Петру, который понял, что разговор закончен, осталось только вернуться обратно на свое место и сообщить сыновьям новости. Колю он нашел мрачно уставившимся в кубок. Темноволосый чужак ушел, а женщина осталась смотреть ему вслед с выражением такого ужаса и мучительной тяги на лице, что Петр, несмотря на все свои заботы, невольно поймал себя на том, что тянется за саблей… которой при нем не было.

8. Слово Петра Владимировича

Петр Владимирович взял невесту за холодную руку, покосился на ее напряженное личико и задумался о том, не совершил ли он ошибку. Детали его женитьбы спешно обсуждались неделю (чтобы брак можно было заключить до Великого Поста). Все это время Коля заигрывал со служанками, пытаясь разузнать побольше о возможной невесте отца. Прийти к какому-то мнению никак не получалось. Кто-то называл ее хорошенькой. Кто-то утверждал, что у нее на подбородке бородавка, а половина зубов выпала. Говорили, будто отец держит ее взаперти – или что она прячется у себя в покоях и никогда оттуда не выходит. Говорили, что она больная, сумасшедшая, печальная или просто робкая, и, наконец, Петр решил, что в чем бы проблема ни заключалась, дело обстоит хуже, чем он опасался.

И вот теперь, глядя на невесту, которой открыли лицо, он терялся в догадках. Она оказалась миниатюрной, примерно одного возраста с Колей, но вела себя так, что казалась гораздо моложе. Голос у нее был тихий и неуверенный, держалась она покорно, губы были приятно пухлыми. Хотя у них с Мариной и был общий предок, она ничем ее не напоминала – и этому Петр был рад. Коса теплого каштанового цвета обрамляла ее круглое лицо. При более внимательном взгляде можно было заметить напряженные мышцы вокруг глаз – словно с годами ее лицо сожмется, наподобие кулачка. На ней был крест, который она непрерывно теребила, и глаз она не поднимала, даже когда Петр пытался заглянуть ей в лицо. Как Петр ни старался, ничего явно неправильного он в ней не заметил – если не считать, возможно, зарождающуюся раздражительность. Она определенно не казалась пьяной, пораженной проказой или безумной. Возможно, девушка просто была стеснительной и замкнутой. Возможно, князь, и правда, предложил ему этот брак в знак доброго расположения.

Петр прикоснулся к милым очертаниям губ своей невесты и пожалел, что не может поверить в такую возможность.

После венчания был пир в гриднице ее отца. Столы ломились от рыбы и хлеба, пирогов и сыров. Люди Петра кричали, пели и пили за его здоровье. Великий князь со своей семьей улыбались – более или менее искренне – и желали им много детей. Коля с Сашей говорили мало и не без возмущения посматривали на свою новую мачеху – двоюродную сестру, которая была не старше их самих.

Петр поил жену медом и пытался ее успокоить. Он старался не вспоминать о Марине, которой в момент их женитьбы было шестнадцать: она смотрела ему прямо в лицо, произнося обеты, смеялась, пела и с аппетитом ела на свадебном пиру, и бросала на него косые взгляды, словно приглашая ее напугать. Петр уложил ее в постель, сходя с ума от желания, и целовал до тех пор, пока ее строптивость не уступила место страсти. На следующее утро они встали, чуть пьяные от неги и разделенного наслаждения. А вот это создание, казалось, неспособно было на строптивость – и, возможно, даже на страстность. Голова у нее клонилась под тяжестью убора, на его вопросы она отвечала односложно, и только крошила пальцами кусок хлеба. В конце концов, Петр со вздохом отвернулся от нее и мысленно перенесся на дорогу, вьющуюся по зимнему темному лесу, к снегам Лесного Края и простым занятиям вроде охоты или починки – подальше от этого города улыбчивых врагов и колючих знаков расположения.

* * *

Спустя шесть недель Петр со своим сопровождением были готовы отправиться в путь. Дни становились длиннее, снег в столице начал оседать. Петр с сыновьями посмотрели на снег – и ускорили свои сборы. Если лед станет тоньше до того, как они переедут через Волгу, им придется менять сани на телеги и ждать, пока через реку можно будет переправиться на плоту.

Петр беспокоился о своих землях и хотел поскорее вернуться к охоте и земледелию. А еще он смутно надеялся на то, что чистый северный воздух успокоит то, чего пугается его жена. Анна хоть и была тихой и послушной, но постоянно озиралась по сторонам, широко раскрывая глаза и касаясь нательного креста. Иногда она вдруг начинала что-то бормотать в пустые углы. Петр каждую ночь приходил к ней в постель – по правде говоря, скорее по обязанности, чем ради удовольствия, но она так ни разу и не посмотрела ему в лицо. Он слышал, как она плачет, когда думает, будто он спит.

Число путешествующих значительно увеличилось с прибавлением вещей и сопровождения Анны Ивановны. Их сани заполнили весь двор, многие слуги держали под уздцы вьючных коней. Сыновья Петра собирались ехать верхом. Сашина кобыла поднимала то одну ногу, то другую, и вскидывала темную голову. Лошадь Коли стояла неподвижно, а сам Коля сутулился в седле, щуря покрасневшие глаза на утреннем солнце. В Москве Коля пользовался немалой популярностью среди боярских сыновей. Он победил их всех в борьбе, и очень многих в стрельбе из лука, перепил почти всех, и покрутил шашни со множеством дворцовых женщин. Короче говоря, он отлично проводил время и совершенно не радовался предстоящей долгой дороге, в конце которой его будет ждать только тяжелая работа.

Что до Петра, то он был доволен их поездкой. Ольгу обручили с таким знатным мужчиной… ну, вообще-то еще пареньком… о каком он даже и мечтать не мог. Сам он тоже женился во второй раз, и пусть его супруга и оказалась довольно странной, но хотя бы не была распутной или больной, и к тому же опять была дочерью великого князя. Так что Петр был рад видеть, что все готово к отъезду. Он осмотрелся в поисках своего серого жеребца, чтобы сесть в седло и уехать.

У головы коня стоял чужак – тот самый мужчина с рынка, который потом пировал за столом великого князя. В суматохе приготовлений к свадьбе Петр и думать забыл о том чужаке, однако вот он тут: гладит Бурана по носу и оценивающе смотрит на жеребца. Петр ждал с некоторым злорадством, когда чужака укусят, потому что Буран терпеть не мог фамильярности, однако спустя несколько мгновений изумленно понял, что конь стоит совершенно неподвижно, повесив уши наподобие старого крестьянского осла.

Недоумевая и злясь, Петр шагнул к ним, но Коля оказался быстрее. Сын нашел объект, чтобы выместить свою ярость, головную боль и общее недовольство. Дав шенкеля своему коню, он остановился всего в одном шаге от чужака – достаточно близко, чтобы копыта мерина заляпали голубое одеяние незнакомца грязным снегом. Мерин прянул в сторону, кося глазом.

– Что ты тут делаешь? – вопросил Коля, справляясь с конем умелой рукой. – Как ты посмел прикоснуться к коню моего отца?

Чужак стер пятно грязи со щеки.

– Очень хороший конь, – отозвался он совершенно спокойно. – Подумываю его купить.

– А не выйдет.

Коля спрыгнул на землю. Старший сын Петра был сильным и широкоплечим, словно тур. Чужак, более низкий и худой, должен был бы показаться рядом с ним хлипким, но это оказалось не так. Возможно, дело было в его взгляде. Встревожившись, Петр ускорил шаги. Коля был то ли еще нетрезвым, то ли просто невнимательным: он принял спокойствие чужака за податливость.

– И как ты рассчитываешь справляться с таким конем, человечишко? – добавил он презрительно. – Беги отсюда к своей милой и предоставь езду на боевых конях сильным мужчинам.

Тронув рукоять кинжала, он шагнул вперед, оказавшись нос к носу с соперником.

Чужак улыбнулся, кривя губы в скромной улыбке. Петр хотел было предупреждающе крикнуть, но слова застыли у него в горле. Мгновение чужак был совершенно неподвижен.

А потом он пришел в движение.

По крайней мере, Петр предположил, что он пришел в движение. Он этого не увидел. Он видел только какой-то отблеск, словно свет на птичьем крыле. Коля вскрикнул, зажав пальцами запястье, а мужчина оказался у него за спиной, захватив шею рукой и приставив кинжал к его горлу. Это произошло настолько быстро, что даже кони не успели испугаться. Петр рванулся вперед, хватаясь за саблю, но замер, как только чужак посмотрел на него. У того оказались очень странные глаза, Петр таких еще никогда не видел: очень-очень светло-голубые, как ясное небо холодным днем. А руки у него оказались ловкие и твердые.

– Твой сын меня оскорбил, Петр Владимирович, – сказал он. – Мне потребовать его жизнь?

Кинжал шевельнулся. Тонкая красная линия прошла по Колиной шее, окрасив его пробивающуюся бородку. Парень судорожно вздохнул. Петр на него даже не посмотрел.

– Ты в своем праве, – признал он. – Но я тебя прошу: позволь сыну искупить свою вину.

Чужак бросил на Колю презрительный взгляд.

– Пьяный мальчишка, – бросил он, снова крепче сжимая кинжал.

– Нет! – прохрипел Петр. – Возможно, я смогу искупить его вину. У нас есть золото. Или, если желаешь, бери моего коня.

Петр приложил все силы, чтобы не взглянуть на своего прекрасного серого жеребца. Слабая едва заметная улыбка затеплилась в ледяных глазах чужака.

– Щедро, – заметил он. – Но нет. Я подарю тебе жизнь твоего сына, Петр Владимирович, в ответ на одну службу.

– Что за служба?

– У тебя есть дочери?

Вопрос был неожиданным.

– Да, – настороженно ответил Петр, – но…

Искры смеха заплясали в глазах чужака уже заметнее.

– Нет, я не возьму одну из них в наложницы и не овладею ей в сугробе. Ты ведь везешь детям подарки, так? Ну, так у меня есть подарок для твоей младшей дочери. Ты возьмешь с нее клятву никогда с ним не расставаться. А еще ты дашь клятву никогда ни единой живой душе не рассказывать о том, как мы встретились. На таких – и только на таких условиях – я пощажу твоего сына.

Петр на мгновение задумался. «Подарок? Что это за подарок, если его надо вручать, угрожая моему сыну?»

– Я не стану подвергать дочь опасности, – сказал он. – Даже ради сына. Вася еще маленькая девочка, последний ребенок моей жены.

Тем не менее, ему пришлось с трудом сглотнуть, стараясь избавиться от ставшего в горле кома. Колина кровь текла медленным алым ручейком.

Мужчина посмотрел на Петра, сощурившись. Долгое мгновение длилось молчание, а потом чужак сказал:

– Никакого вреда ей не будет. Я в этом клянусь. Льдом, снегом и тысячью человеческих жизней.

– Тогда что это за подарок? – спросил Петр.

Чужак отпустил Колю. Тот стоял, словно лунатик, со странно пустым взглядом. Чужак подошел к Петру и достал из поясного кошеля какую-то вещь.

В самых диких фантазиях Петр не мог бы представить себе то, что ему протянул незнакомец – драгоценный камень, сверкающий серебристо-голубым, опутанный нитями из светлого металла, похожий на звезду или снежинку, был подвешен на цепочку, тонкую, словно шелковая нить.

Петр вскинул голову, собираясь задать вопросы, но чужак его опередил.

– Вот он, – объявил он. – Украшение, и только. А теперь – твое слово. Ты отдашь его дочери и никому не расскажешь о нашей встрече. Если ты свое слово нарушишь, я приду и убью твоего сына.

Петр оглянулся на своих людей. Они стояли с пустотой в глазах, и даже Саша на своей кобыле опустил отяжелевшую голову. У Петра кровь застыла в жилах. Он никогда никого не боялся, но этот жуткий чужак заворожил его людей, и даже его храбрые сыновья были беспомощны. Подвеска показалась ему ледяной и тяжелой.

– Я даю слово, – сказал Петр.

Незнакомец коротко кивнул, повернулся и зашагал прочь по грязному двору. Как только он скрылся из вида, люди Петра зашевелились. Он поспешно спрятал сверкающий предмет в свой поясной кошель.

– Батюшка! – позвал его Коля. – Батюшка, что случилось? Все готово. Мы поедем, как только ты скажешь слово.

Петр молчал, недоверчиво уставившись на сына: пятна крови исчезли, а Коля смотрел на него спокойными покрасневшими глазами, в которых не было и следа от недавнего происшествия.

– Но… – начал было он, но замолчал, вспомнив о своем обещании.

– Батюшка, что случилось?

– Ничего, – ответил Петр.

Он подошел к Бурану, сел в седло и пустил коня шагом, решив забыть об этой странной встрече, однако этому помешали две вещи. Во-первых, когда они этим вечером стали разбивать лагерь, Коля обнаружил у себя на шее пять округлых белых пятен, словно он обморозился, несмотря на то, что борода у него была довольно густая, а шея хорошо укутана. А во-вторых, как Петр ни прислушивался к разговорам своих людей, он не услышал ни единого слова о странном происшествии на дворе. Так что он вынужден был неохотно признать, что является единственным свидетелем, помнившим все.

9. Безумная в храме

Путь домой оказался гораздо более долгим, чем дорога в Москву. Анна была непривычна к поездкам, так что они двигались почти с пешей скоростью и часто останавливались отдохнуть. Несмотря на медленное движение, путешествие оказалось не слишком унылым: они уехали из Москвы с обильным запасом провизии, а также гостили в деревнях и боярских усадьбах, попадавшихся им по дороге.

Как только отряд выехал из города, Петр стал посещать ложе жены с новым пылом, вспоминая ее мягкие губы и нежное юное тело. Вот только каждый раз она встречала его не с гневом или жалобами (с этим он справился бы), а с непонятным безмолвным плачем, со струящимися по пухлым щекам слезами. Одной такой недели хватило, чтобы отвадить от нее Петра – отчасти обозленного, отчасти растерянного. Он начал днем оставлять обоз, охотясь пешком или углубляясь в лес на Буране, так что мужчина и конь возвращались исцарапанные и усталые, и Петр был достаточно утомлен, чтобы думать только о постели. Однако и сон не приносил успокоения: в снах ему являлось сапфировое ожерелье и по-паучьи тонкие белые пальцы на шее его первенца. Он просыпался в темноте, криком вызывая к себе Колю.

Ему нетерпелось оказаться дома, но торопиться было нельзя. Несмотря на все его старания, Анна становилась бледной и слабой и умоляла о прекращении пути все раньше и раньше, чтобы люди поставили шатры и служанки подали ей горячего отвара и согрели онемевшие руки.

Однако, в конце концов, они переехали через реку. Когда Петр решил, что обозу осталось до Лесного Края меньше дня пути, он вывел Бурана на заснеженную дорогу и дал ему волю. Большей части отряда предстояло ехать с санями, а вот они с Колей помчались к дому, словно подхваченные ветром призраки. С невыразимым облегчением Петр вырвался из-под полога леса и увидел собственный дом, серебристый и невредимый под ясным зимним солнцем.

* * *

С отъезда Петра, Саши и Коли Вася каждый день незаметно выскальзывала из дома, как только появлялась такая возможность, и убегала, чтобы залезть на свое любимое дерево: то, которое простирало мощную ветвь над дорогой, ведущей к югу от Лесного Края. Иногда с ней ходил Алеша, но он был тяжелее нее и не так ловко умел карабкаться по деревьям. Так что Вася была в одиночестве в тот день, когда увидела блики от копыт и упряжи. Она соскользнула с дерева с ловкостью кошки и побежала со всех маленьких ножек. Оказавшись у ограды, она начала кричать:

– Батюшка! Батюшка! Это батюшка!

К тому моменту это уже не было новостью: двое всадников двигались быстрее маленькой девочки и уже стремительно скакали по полю, так что все обитатели деревни, стоявшей на взгорке, ясно их видели. Люди переглядывались, гадая, где же остальные, опасаясь за своих близких. Но тут Петр с Колей (Саша остался с санным обозом) ворвались в деревню и осадили коней. Дуня попыталась поймать Васю (та надела Алешину одежду, чтобы залезть на дерево, и к тому же вся перемазалась), но она вывернулась и выбежала на двор.

– Батюшка! – крикнула Василиса. – Коля! – И радостно рассмеялась, когда они по очереди ее подхватили. – Батюшка, ты вернулся!

– Я привез тебе матушку, Васочка, – объявил Петр, осматривая ее и выгибая бровь. Она была вся в древесном мусоре. – Хотя я не говорил ей, что она получит лесную чародейку вместо девочки.

При этом он поцеловал ее испачканную щечку, а она захихикала.

– Ох! А где тогда Саша? – воскликнула Вася, осматриваясь с внезапным испугом. – И где кони с санями?

– Не бойся, они едут за нами, – ответил Петр и добавил погромче, чтобы слышно было всем собравшимся: – Они будут здесь еще до сумерек, надо приготовиться, чтобы их принять. А ты, – снова обратился он к Васе уже тише, – отправляйся на кухню и попроси, чтобы Дуня тебя переодела. Я бы все-таки хотел познакомить с мачехой дочку, а не лесную чародейку.

Он поставил дочку на землю и чуть подтолкнул. Ольга сразу же утащила сестру на кухню.

Сани подкатили на закате. Они с усталой неспешностью протащились по полям и заехали в ворота деревенского палисада. Прибывших встретили радостными криками, дивясь красивому закрытому возку, в котором приехала новая жена Петра Владимировича. Почти вся деревня собралась, чтобы на нее посмотреть.

Анна Ивановна вылезла из саней, спотыкаясь – закоченевшая, бледная как снег. Вася решила, что на вид она чуть ли не младше Оли, и совсем не такая старая, как их отец. «Ну, вот и хорошо, – подумала девочка. – Может, она будет со мной играть».

Она постаралась улыбнуться как можно приветливее, но Анна не ответила ни словом, ни знаком. Она ежилась под чужими взглядами, и Петр запоздало вспомнил, что в Москве женщины жили отдельно от мужчин.

– Я устала, – прошептала Анна Ивановна и поплелась в дом, цепляясь за Ольгину руку.

Люди недоуменно переглядывались.

– Ну, дорога-то была долгая, – решили они, наконец. – Со временем все будет хорошо. Она – дочь великого князя, как была Марина Ивановна.

Местные жители гордились тем, что такая женщина приехала жить среди них. Они вернулись в свои избы, чтобы разжечь огонь и поесть жидких щей.

Но в доме Петра Владимировича все сели пировать, насколько это можно было во время поста и к тому же в конце зимы, когда с припасами становится туго. Получилось вполне прилично: рыба и каша. После этого Петр с сыновьями рассказали о своей поездке, а Алеша скакал вокруг, угрожая поранить пальцы прислуги своим великолепным новым кинжалом.

Петр собственноручно надел на черноволосую головку Ольги новый убор и сказал:

– Надеюсь, ты его наденешь на свадьбу, Оля.

Ольга зарумянилась и побледнела, вспыхнула, и затем побледнела, а Вася молча устремила на отца свои бездонные глазищи. Петр повысил голос, чтобы его услышали все:

– Она станет княгиней Серпуховской. Ей нашел жениха сам великий князь!

С этими словами он поцеловал дочь. Ольга улыбнулась, ликующе и чуть испуганно. Тихого безнадежного вскрика Васи никто не услышал.

Как только пир подошел к концу, Анна отправилась в постель. Ольга пошла ей помогать, а Вася увязалась следом. Постепенно кухня опустела.

Сумерки перешли в ночь. Угли в печи подернулись золой, воздух на кухне охладился. Наконец Петр и Дуня остались вдвоем. Старуха плакала, сидя на своем месте у печки.

– Я знала, что этот день наступит, Петр Владимирович, – проговорила она. – И если какая-то девушка и заслуживает стать княгиней, то это моя Оля. Но это так тяжело! Она будет жить в Москве, в тереме как ее бабка, и я больше никогда ее не увижу. Я слишком стара, чтобы куда-то ездить.

Петр сел у огня, теребя украшение, которое он переложил себе в карман.

– Это случается со всеми женщинами, – сказал он.

Дуня не ответила.

– Вот что, Дуняшка, – объявил Петр таким странным голосом, что старая нянька тут же повернулась, чтобы посмотреть на него. – У меня есть подарок для Васи.

Он уже подарил ей отрез хорошей зеленой ткани на нарядный сарафан. Дуня нахмурилась.

– Еще один, Петр Владимирович? – переспросила она. – Она разбалуется.

– Ну и что, – ответил Петр. Дуня щурилась на него в полумраке, удивленная выражением его лица. Петр сунул Дуне подвеску, словно стремясь поскорее от нее избавиться. – Отдай это ей сама. Следи, чтобы она всегда была при ней. Пусть она пообещает, Дуня.

Вид у Дуни стал еще более озадаченным, однако она взяла холодное голубое украшение и, щурясь, стала его рассматривать.

Петр нахмурился еще сильнее и протянул руку, словно для того, чтобы забрать вещь назад. Однако пальцы у него сжались в кулак, и движение осталось незаконченным. Он резко развернулся и отправился спать. Дуня, оставшись одна на темной кухне, уставилась на подвеску. Крутя его так и эдак, она забормотала себе под нос:

– Ну-ну, Петр Владимирович, – пробубнила она, – и как это мужчина в Москве мог заполучить такую драгоценность?

Качая головой, Дуня спрятала подвеску в карман, решив надежно ее припрятать, пока девочка не подрастет настолько, чтобы ей можно было доверить дорогую вещицу.

Спустя три дня старой няне приснился сон.

Во сне она снова была девушкой и шла одна по зимнему лесу. По дороге разнесся чистый звон бубенцов. Она обожала кататься на санях – и поспешно обернулась. К ней приближался белый конь. Им правил мужчина с черными волосами. Он не стал останавливаться рядом с ней, а поймал за руку и грубо втащил на сани. Его взгляд не отрывался от дороги. Вихрь ледяного январского ветра кружил вокруг него, несмотря на зимнее солнце.

Дуне вдруг стало страшно.

– Ты взяла то, чего тебе не давали, – объявил он. Дуня содрогнулась: в его голосе слышалось завывание вьюги. – С чего это? – Зубы у нее стучали так сильно, что она не могла выговорить ни слова. Мужчина повернулся к ней вспышкой холодного зимнего света. – Эта подвеска предназначалась не тебе! – прошипел он. – Почему ты ее взяла?

– Отец привез ее Василисе, но она еще маленькая. Я ее увидела и поняла, что это оберег, – пролепетала Дуня. – Я ее не крала, нет!.. Но я боюсь за девочку. Помилуйте, она еще слишком мала, слишком мала для колдовства или внимания старых богов.

Мужчина захохотал. Дуня услышала в этом звуке обжигающую горечь.

– Богов? Теперь Бог всего один, дитя, а я всего лишь ветер в голых ветвях.

Он замолчал, а дрожащая Дуня ощутила вкус крови из прикушенной губы.

Потом он кивнул.

– Хорошо: тогда храни его для нее, пока она не вырастет, но не дольше. Думаю, нет нужды говорить тебе, что случится, если ты меня обманешь.

Дуня обнаружила, что быстро кивает и трясется еще сильнее. Мужчина щелкнул кнутом. Конь ускорил свой бег, помчавшись по снегу еще быстрее. Дуня почувствовала, что не может удержаться в санях, попыталась за что-нибудь схватиться, но упала, завалилась назад…

Она проснулась с криком на собственной постели на кухне. Лежа в темноте, она продолжала дрожать и очень не скоро смогла согреться.

* * *

Анна неохотно просыпалась, смаргивая сны с ресниц. Сон был хороший наконец-то: там был теплый хлеб и кто-то с добрым голосом. Но как она ни старалась удержать воспоминание, сон ускользнул, оставив ее опустошенно кутаться в одеяло, чтобы защититься от утреннего холода.

Она услышала шуршание и повернула голову. Бес сидел на ее собственном месте и штопал одну из рубах Петра. Серый свет зимнего утра бросал полосы тени на корявое существо. Она содрогнулась. Супруг храпел рядом с ней, ничего не замечая, и Анна попыталась не обращать внимания на потустороннее существо, как делала все семь дней, просыпаясь в этом отвратительном месте. Она отвернулась и зарылась в одеяла, однако согреться ей не удавалось. Ее муж сбросил с себя одеяло, а ей здесь все время было холодно. Когда она просила, чтобы огонь разожгли посильнее, служанки смотрели на нее молча в вежливом недоумении. Она хотела было подползти поближе, чтобы воспользоваться мужниным теплом, но тогда он мог решить, что снова ее хочет. Хоть он и старался быть мягким, но не отступался, а ей почти всегда хотелось, чтобы ее оставили в покое.

Она рискнула снова посмотреть на свой стул. Бес уставился прямо на нее.

Анна больше не могла это выносить. Она соскользнула с постели, кое-как оделась и замотала шарфом полураспущенные волосы. Пробежав по кухне, она привлекла изумленный Дунин взгляд: та всегда вставала рано, чтобы поставить печься хлеб. Серый рассвет начал розоветь, земля сверкала, словно усеянная драгоценными камнями, но Анна не замечала снега. Она видела только деревянную церквушку всего в двадцати шагах от дома. Ни на что не обращая внимания, она подбежала к ней, распахнула дверь и оказалась внутри. Ей хотелось плакать, но она сжала зубы и кулаки и справилась со слезами. Она и так слишком много плачет.

Здесь, на севере, ее безумие стало сильнее, намного сильнее. Дом Петра кишел бесами. Существо с глазами-углями пряталось в печи. Мужичок в бане подмигивал ей сквозь пар. Бес, похожий на кучу хвороста, слонялся по двору.

В Москве бесы на нее не смотрели – ни единого взгляда не бросали, а здесь они на нее глазели! Некоторые даже подходили совсем близко, словно собирались заговорить, и каждый раз Анне приходилось убегать, навлекая на себя ненавистное изумление мужа и его семейства. Она видела их все время, повсюду, за исключением церкви.

Благословенная, тихая церковь! Ее, конечно, нельзя было сравнивать с московскими храмами. Здесь не было золота или даже позолоты, и службы отправлял всего один священник. Иконы были маленькие и плохо написанные. Однако здесь Анна не видела ничего, кроме стен и пола, икон и свечей. В полутени не появлялось никаких лиц.

Она задержалась там надолго, то молясь, то просто уставясь в пространство. Уже давно рассвело, когда она, наконец, приплелась обратно в дом. На кухне было тесно, огонь ревел. Здесь непрестанно пекли, томили, чистили и сушили что-то, от темна до темна. Женщины не обратили внимания на проскользнувшую в дом Анну, никто даже головы не повернул. Анна приняла это в первую очередь как осуждение ее слабости.

Первой подняла голову Ольга.

– Хотите хлеба, Анна Ивановна? – спросила она.

Ольга не испытывала теплых чувств к жалкому созданию, которое заняло место ее матери, но она была девушкой доброй и жалела мачеху.

Анна была голодна, но в устье печи сидело крохотное седое существо. Борода у него светилась жаром, и оно глодало подгоревшую корочку.

Губы у Анны Ивановны зашевелились, но она не смогла ничего сказать. Крохотное существо отвлеклось от хлебной корки и наклонило голову. В его ярких глазах светилось любопытство.

– Нет, – прошептала Анна. – Нет, мне не надо хлеба.

Она повернулась и убежала под сомнительную защиту собственной комнаты, а женщины на кухне переглянулись и медленно покачали головами.

10. Княжна Серпуховская

Следующей осенью Колю женили на дочери соседнего боярина. Она была толстая здоровая светловолосая девица, и Петр построил им отдельный дом с хорошей глиняной печью.

Однако все ждали пышной свадьбы, после которой Ольга Петровна станет княжной Серпуховской. О ней сговаривались почти год. Подарки прибыли из Москвы еще до того, как дороги превратились в непролазную грязь, а вот детали заняли гораздо больше времени. Путь из Лесного Края в Москву был нелегким. Гонцы запаздывали или исчезали: они ломали шеи, их грабили, их кони начинали хромать. Однако, наконец, все было обговорено. Юный княжич Серпуховской должен был приехать сам со свитой, жениться на Ольге и увезти ее с собой в Москву.

– Будет лучше, если она станет женой до поездки, – сказал гонец. – Ей будет не так страшно.

А еще, мог бы добавить гонец, Алексий, митрополит Московский, желал, чтобы брак был заключен до того, как Ольга приедет в город.

Княжич приехал в тот момент, когда бледная весна перешла в ослепительное лето, с мягким, капризным небом и блеклыми цветами в море летних трав. За год он возмужал, прыщи исчезли. Хотя красавцем он так и не стал, а свою стеснительность скрывал за бойким добродушием.

С княжичем Серпуховским приехал и его двоюродный брат, светловолосый Дмитрий Иванович, радостно поздоровавшийся со всеми. Княжичи путешествовали с соколами, гончими и конями, с женщинами в резных возках и привезли много подарков. А еще с юношами был опекун: ясноглазый монах, не слишком старый, который больше молчал, чем говорил. Кавалькада подняла немалый шум, пыль и бряцанье. Вся деревня сбежалась поглазеть на них, и многие выражали готовность предложить приезжим гостеприимство в своих избах и отвести усталых лошадей пастись. Юный княжич Владимир смущенно надел Ольге на палец кольцо со сверкающим зеленым бериллом, и в доме воцарилось веселье, которого не видели со смерти Марины.

* * *

– По крайней мере, он юноша добрый, – сказала Дуня Ольге в одну из редких тихих минут.

Они сидели вместе у широкого окна летней кухни. Вася устроилась у Ольгиных ног, прислушиваясь к разговору и делая вид, будто занята штопкой.

– Да, – согласилась Ольга. – И Саша поедет со мной в Москву. Он проводит меня в мужнин дом перед тем, как поступить в свой монастырь. Он обещал.

Кольцо с бериллом сияло у нее на пальце. Ее жених также огрузил ей шею бусами из крупного янтаря и подарил отрез чудесной ткани, яркой словно маки. Дуня уже обметывала ее, чтобы сшить сарафан. Вася только делала вид, будто шьет: ее ручонки были стиснуты на коленях.

– У тебя все будет хорошо, – твердо сказала Дуня, перекусывая нитку. – Владимир Андреевич богат и достаточно молод, чтобы прислушиваться к советам жены. Очень благородно, что он приехал и женился на тебе здесь, у тебя дома.

– Он приехал потому, что его заставил митрополит, – уточнила Ольга.

– И великий князь к нему благоволит. Он – лучший друг юного Дмитрия, это хорошо видно. Он займет высокое место, когда Иван Красный умрет. Ты будешь влиятельной госпожой. Лучшего и желать нельзя, Оля.

– Да-а… – медленно протянула Ольга. Вася у нее в ногах понурилась. Ольга наклонилась и погладила сестру по голове. – Наверное, он добрый. Но я…

Дуня усмехнулась:

– Ты надеялась, что появится принц-ворон, как в той сказке, где он явился за сестрой князя Ивана?

Ольга покраснела и засмеялась, но ничего не ответила. Зато она подняла Василису – хоть та уже была слишком большой девочкой, чтобы ее брали на руки, – как маленького ребенка, и начала укачивать. Вася замерла на руках у сестры.

– Ш-ш, лягушонок, – сказала Ольга сестре, словно успокаивая младенца. – Все будет хорошо.

– Ольга Петровна, – напомнила ей Дуня, – милая моя Оля, сказки для детей, а ты уже женщина, и скоро станешь женой. Выйти замуж за приличного человека и чувствовать себя в безопасности у него в доме, молиться Богу и рожать здоровых сыновей – это правильно, это и есть настоящая жизнь. Пора отбросить мечты. Сказки приятно слушать зимними ночами, но и только. – Дуне вдруг вспомнились светлые холодные глаза и еще более холодная рука. «Хорошо, пока она не выросла, но не дольше». Она вздрогнула и добавила уже тише, глядя на Васю: – Даже девиц в сказках не всегда ждет счастье. Аленушку превратили в утку, и ей пришлось смотреть, как злая ведьма убивает ее утяток. – Заметив, что Ольга все еще с грустным видом гладит Васю по голове, она добавила уже довольно сурово: – Девочка, такова женская доля. Думаю, ты не хочешь стать монашкой. Ты можешь его полюбить. Твоя мать до свадьбы вообще не видела Петра Владимировича, и я помню, как она боялась, а ведь у твоей матушки хватило бы храбрости сразиться с самой Бабой-ягой. Но они полюбили друг друга с первой же ночи.

– Матушка умерла, – сказала Ольга мрачно. – Ее место заняла другая. А я уезжаю навсегда.

Василиса уткнулась ей в плечо и глухо завыла.

– Она никогда не умрет, – решительно возразила Дуня, – потому что жива ты, и ты так же прекрасна, как она, и станешь матерью князей. Будь смелее. Москва – красивый город, и братья будут тебя навещать.

* * *

Этой ночью Вася залезла к Ольге в постель и горячо попросила:

– Не уезжай, Оля! Я больше не буду безобразничать. Даже на деревья лазить не буду.

Дрожа, она вытаращила на сестру громадные глазищи. Ольга невольно рассмеялась, хоть под конец смех ее стал похож на рыданье.

– Надо, лягушонок, – ответила она. – Он княжич, он богатый и добрый, Дуня правду говорит. Я должна выйти за него или уйти в монастырь.

А я хочу родить детей, десять лягушат, таких же, как ты.

– Но у тебя ведь есть я, Оля! – возразила Вася.

Оля притянула ее к себе.

– Но однажды ты и сама вырастешь и больше не будешь ребенком. И зачем тебе тогда будет нужна дряхлая старшая сестра?

– Ты всегда будешь мне нужна! – с жаром выпалила Вася. – Всегда! Давай убежим и станем жить в лесу.

– Не думаю, что тебе понравилось бы жить в лесу, – сказала Ольга. – Нас может съесть Баба-яга.

– Нет! – совершенно уверенно заявила Вася. – Там есть только одноглазый человек. Если не подходить к дубу, он нас не найдет.

Оля не знала, как это понимать.

– У нас будет избушка среди деревьев, – добавила Вася. – И я стану приносить тебе орехи и грибы.

– У меня есть идея получше, – предложила Оля. – Ты уже большая девочка, а через несколько лет станешь женщиной. Я пришлю за тобой из Москвы, как только ты вырастешь. Мы будем двумя княгинями в тереме, и ты найдешь себе князя. Что скажешь?

– Но я уже выросла, Оля! – тут же воскликнула Вася, глотая слезы и садясь в постели. – Смотри: я стала намного больше.

– Еще нет, по-моему, сестренка, – мягко ответила Ольга. – Но потерпи, слушайся Дуню и ешь побольше каши. Когда батюшка скажет, что ты выросла, я за тобой пошлю.

– Я спрошу батюшку, – решительно заявила Вася. – Может, он скажет, что я уже выросла.

* * *

Саша узнал монаха, как только тот зашел на двор. Среди суматошных приветствий и передачи подарков и пиршественных приготовлений под по-летнему зелеными березами он бросился вперед, поймал руку монаха и поцеловал ее.

– Отче, вы приехали! – воскликнул он.

– Как видишь, сын мой, – с улыбкой ответил монах.

– Но путь такой далекий!

– Вовсе нет. Когда я был моложе, то обошел всю Русь, и Слово было мне путем и щитом, хлебом и солью. Теперь я стар и живу в лавре. Но мир по-прежнему добр ко мне, особенно на севере летом. Я рад тебя видеть.

Чего он не сказал (по крайней мере, в тот момент), так это то, что великий князь болен и поэтому женитьба Владимира Андреевича стала еще более срочной. Дмитрию только-только исполнилось одиннадцать лет, и веснушчатый мальчишка был очень избалован. Мать не спускала с него глаз и даже спала у его постели. Маленькие наследные княжичи частенько исчезали, если их отцы умирали раньше срока.

Той весной Алексий вызвал святого Сергия Радонежского к себе в кремлевские палаты. Сергий и Алексий были давно знакомы.

– Я отправляю Владимира Андреевича на север, жениться, – сказал Алексий. – И как можно скорее. Он должен жениться до того, как Иван умрет. Юный Дмитрий поедет со свадебным кортежем. Так он окажется вне опасности: его мать опасается за жизнь сына, если он останется в Москве.

Отшельник и митрополит пили разбавленную медовуху, сидя на деревянной скамье на огороде.

– Так Иван Иванович серьезно болен? – спросил Сергий.

– Кожа у него серая и желтая, он потеет, от него воняет, и глаза у него мутные, – ответил митрополит. – Если будет на то воля Божья, он останется жив, но если нет – я буду готов. Я не могу оставить город. Дмитрий так юн! Я попрошу тебя поехать со свадебным кортежем, проследить за ним и позаботиться, чтобы Владимир женился.

– Владимиру предстоит жениться на дочери Петра Владимировича, так ведь? – уточнил Сергий. – Я познакомился с сыном Петра. Его зовут Сашей. Он приезжал ко мне в лавру. Никогда таких глаз не видел! Он станет монахом, святым или героем. Год назад он хотел принять постриг. Возможно, и сейчас хочет. Лавре пригодился бы такой брат.

– Ну, так поезжай и посмотри, – посоветовал Алексий. – Уговори сына Петра вернуться в лавру с тобой. Дмитрию придется пожить у тебя в монастыре, пока он не повзрослеет. Очень хорошо, если с ним рядом окажется Александр Петрович, кровный родственник, преданный вере. Если Дмитрий станет великим князем, ему понадобятся как можно больше умных союзников.

– И тебе тоже, – отозвался Сергий. Вокруг них гудели пчелы. Северные цветы источали головокружительные ароматы, доживая свою недолгую жизнь. Сергий неуверенно добавил: – Так ты станешь его соправителем? Соправители тоже долго не живут, если их юного подопечного убивают.

– Неужели я такой трус, что не встану между мальчишкой и убийцами? – возмутился Алексий. – Встану, пусть даже это будет стоить мне жизни. Господь с нами. Но после моей смерти митрополитом должен стать ты.

Сергий рассмеялся:

– Я скорее предстану перед Богом и буду ослеплен его славой, чем приеду в Москву и стану управляться с твоими епископами, брат. Но я поеду на север с княжичем Серпуховским. Я давно не путешествовал и хочу снова увидеть настоящие леса.

* * *

Петр заметил среди приезжих монаха и сразу помрачнел. Однако до следующего после их приезда вечера он говорил одни только любезности. Тем вечером, когда все попировали до сумерек и со смехом и с зажженными факелами сытые гости направились в деревню, Петр вышел из полумрака и схватил Сергия за плечо. Они смотрели друг на друга, стоя у быстрого ручья.

– Так ты явился украсть моего сына, божий человек? – спросил Петр у Сергия.

– Твой сын не конь, чтобы его красть.

– Нет, – огрызнулся Петр, – он хуже. Коня хоть уговорить можно.

– Он прирожденный воин и Божий слуга, – сказал Сергий.

Его голос оставался все таким же мягким, так что гнев Петра разгорелся жарче и он, поперхнувшись, ничего не смог сказать.

Монах нахмурился, словно обдумывая какое-то решение, и сказал:

– Выслушай меня, Петр Владимирович. Иван Иванович умирает. Возможно, сейчас он уже мертв.

Петр этого не знал. Вздрогнув, он отступил на шаг.

– Его сын Дмитрий – гость вашего дома, – продолжил Сергий. – Когда мальчик отсюда уедет, то отправится прямо ко мне в монастырь, где и укроется. На княжеский престол есть такие претенденты, для которых жизнь одного мальчика ничего не значит. Князю нужны кровные родичи, которые стали бы его учить и охранять. Твой сын Дмитрию двоюродный брат.

Изумленный Петр молчал. В небе появились филины. В юности ночи Петра были наполнены их криками, но теперь в сгущающихся сумерках они скользили над ними бесшумно.

– Мы не просто печем просфоры и читаем каноны, вся наша братия, – добавил Сергий. – Вы здесь в безопасности: этот лес может укрыть хоть целую армию – но мало кто может сказать о себе то же самое. Мы печем хлеб для бедноты и поднимаем мечи в их защиту. Это – благородное призвание.

– Мой сын будет махать саблей в защиту своей родни, змий! – бездумно огрызнулся Петр.

Теперь он злился еще больше, потому что был растерян.

– Именно так и будет, – согласился Сергий, – в защиту своего собственного двоюродного брата, юноши, которому предстоит в будущем управлять всей Московией.

Петр опять промолчал, но его гнев утих.

Почувствовав горе Петра, Сергий склонил голову.

– Я сожалею, – проговорил он. – Вам тяжело. Я за вас буду молиться.

Он скрылся среди деревьев, и плеск ручья заглушил его шаги.

Петр остался стоять неподвижно. Было полнолуние, и край серебряного диска уже поднялся над вершинами деревьев.

– Ты бы знала, что надо сказать, – прошептал он. – А вот я не знаю. Помоги мне, Марина! Даже ради великого князя я не готов лишиться сына.

* * *

– Я разозлился, когда услышал, что ты запродал мою сестру в такую даль, – сказал Саша отцу. Он говорил прерывисто, потому что объезжал молодого скакуна. Петр сидел верхом на Буране, и серый жеребец, хоть и не был деревенской лошадкой, не без удивления косился на кульбиты конька. – Однако Владимир довольно приличный человек, хоть и очень молод. Он хорошо обращается со своими конями.

– Я этому рад, из-за Оли. Но даже будь он пьяницей и развратником, и притом старым, я ничего поделать бы не смог, – отозвался Петр. – Великий князь не спрашивал.

Саша неожиданно подумал о своей мачехе – женщине, которую отец сам никогда не выбрал бы: слезливая, вечно молящаяся, вздрагивающая и пугающаяся.

– Ты тоже не мог выбирать, батюшка, – сказал он.

«Похоже, я уже старый, – подумал Петр, – раз сын меня жалеет».

– Это не имеет значения, – сказал он.

Золотые лучи солнца косо пробивались сквозь кроны стройных осин, и их серебристые листья дрожали. Конь Саши, недовольный мерцанием света, попытался встать на дыбы. Саша резко натянул узду, заставив его присесть. Буран шагнул к ним, словно демонстрируя жеребцу, как надо вести себя приличному коню.

– Ты уже выслушал монаха, – медленно проговорил Петр. – Великий князь и его сын – наши родичи. Но, Саша, я прошу тебя одуматься. Монашеская жизнь тяжела – постоянное одиночество, бедность, молитвы и пустая постель. Ты нужен здесь.

Саша покосился на отца. Его обветренное лицо внезапно стало совсем мальчишеским.

– У меня есть братья, – возразил он. – Мне надо поехать и испытать себя, встать против мира. Здесь, в лесной глуши, мне тесно. Я поеду сражаться за Господа. Я для этого родился, батюшка. И потом князю… моему двоюродному брату Дмитрию… я буду нужен.

– Горькая доля, – в сердцах сказал Петр, – стать отцом сыновей, которые его оставляют. Или человеком без сыновей, которые бы оплакали его уход.

– Меня будут оплакивать братья во Христе, – ответил Саша. – А у тебя есть Коля и Алеша.

– Ты ничего с собой не возьмешь, Саша, если уедешь, – отрезал Петр, – одежду, которая на тебе, твою саблю и норовистого коня, которого объезжаешь, – ты больше не будешь моим сыном.

Саша казался совсем юным. Под загаром лицо его побледнело.

– Я должен ехать, батюшка, – сказал он. – Не надо ненавидеть меня за это.

Петр не ответил: он направил Бурана к дому быстрым галопом, так что Сашин конек безнадежно отстал.

* * *

Вечером Вася прокралась на конюшню, где Саша ухаживал за долговязым жеребчиком.

– Мышь грустит, – сказала Вася. – Она хотела бы ехать с тобой.

Бурая кобыла высунула голову из своего стойла.

Саша улыбнулся сестре.

– Она уже слишком стара для такого долгого пути, эта кобыла, – объяснил он, потрепав ее по холке. – Да и в монастыре племенная кобыла ни к чему. Этот мне вполне сойдет.

Он хлопнул мерина, и тот дернул острыми ушами.

– Я могу стать монахом, – сказала Вася.

Саша заметил, что она снова стащила у брата одежду и стоит с тощим мешком в руке.

– Не сомневаюсь, – отозвался Саша, – но монахи обычно больше.

– Вечно я слишком маленькая! – с огромной обидой воскликнула Вася. – Я же вырасту. Не уезжай, Сашка. Еще годик.

– А ты про Олю забыла? – спросил Саша. – Я обещал проводить ее до дома мужа. И потом, меня призывает Бог, Васочка, с этим не поспоришь.

Вася секунду подумала:

– А если бы я пообещала проводить Олю до дома ее мужа, мне можно было бы тоже поехать?

Саша ничего не ответил. Она смотрела себе под ноги, возя носком по пыли.

– Анна Ивановна меня отпустила бы! – вдруг выпалила она. – Ей хочется, чтобы я уехала. Она меня ненавидит. Я слишком маленькая и слишком чумазая.

– Дай ей время, – посоветовал Саша. – Она же выросла в городе. Она не привыкла к лесам.

Вася надулась:

– Она тут и так уже давно. Лучше бы она уехала в Москву!

– Полно, сестренка, – сказал Саша, глядя в ее бледное личико. – Идем, покатаемся.

Когда Вася была помладше, она обожала ездить перед ним на луке седла, подставляя лицо ветру, опираясь на сгиб его руки. Она и сейчас рассиялась, и Саша посадил ее на коня. Выведя его на двор, он вскочил в седло позади сестры. Вася подалась вперед, учащенно дыша, и они рванули с места в карьер, полетели галопом под глухой стук копыт.

Вася с восторгом тянулась вперед.

– Еще, еще! – закричала она, когда Саша слез с коня и повел его обратно к дому. – Давай поедем в Сарай, Сашка! – Она повернулась к нему. – Или в Царьград, или на остров Буян, где живет царь морской со своей дочерью, девицей-лебедушкой. Это же не очень далеко! На восток от солнца, на запад от луны.

Она чуть прищурилась, словно уточняя направление.

– Далековато для ночной скачки, – отозвался Саша. – Будь смелой, сестренка, и слушайся Дуню. Когда-нибудь я вернусь.

– А это будет скоро, Саша? – шепотом спросила Вася. – Скоро?

Саша не ответил – да в этом и не было нужды. Они уже вернулись к дому. Он остановил мерина и ссадил сестру во дворе.

11. Домовой

После отъезда Саши и Ольги Дуня заметила в Васе перемену. Во-первых, она стала исчезать даже чаще, чем прежде. А еще она стала гораздо меньше разговаривать. И порой, когда все-таки что-то говорила, люди изумлялись. Девочка становилась слишком взрослой для ребяческих речей, и все же…

– Дуня, – спросила Вася однажды, вскоре после Ольгиной свадьбы, когда жара тяжелой дланью легла на леса и поля, – что живет в реке?

Василиса хлебала пустые щи. Сделав большой глоток, она выжидающе посмотрела на свою няню.

– Рыбы, Васочка. И если ты будешь весь день себя хорошо вести, то мы наловим свежей и приготовим с травами и сливками.

Вася обожала рыбу – но на этот раз она покачала головой.

– Нет, Дуня: что еще живет в реке? Что-то с глазами, как у лягушки, волосами, как водоросли, и со стекающим по носу илом.

Дуня бросила на девочку пристальный взгляд, но Вася в это время вылавливала со дна остатки капусты и не заметила этого.

– Ты наслушалась деревенской болтовни, Вася? – спросила Дуня. – Это водяной, царь рек, который вечно высматривает малышек, чтобы утащить их в свой замок под берегом.

Вася рассеянно скребла ложкой по дну миски.

– Вовсе у него не замок, – пробурчала она, облизывая пальцы. – Просто нора под обрывом. Но я раньше не знала, как его называют.

– Вася… – начала было Дуня, глядя в яркие глаза девочки.

– М-м? – откликнулась Вася, отставляя пустую миску и вскакивая на ноги.

Дуню так и подмывало открыто предостеречь ее… против чего? Разговоров о сказках? Дуня прикусила язык и сунула Васе завязанную тряпицей корзинку.

– Держи, – сказала старуха. – Это отцу Симеону. Он хворает.

Вася кивнула. Комната священника была частью общего дома, но с отдельным входом с южной стороны. Она схватила вареник, сунула его в рот быстрее, чем Дуня успела ее одернуть, и выскочила из кухни, громко и фальшиво напевая – как это, бывало, делал ее отец.

Медленно, словно под принуждением, Дуня запустила руку в карман, подшитый к изнанке ее юбки. Звезда вокруг синего камня сверкала безупречной снежинкой, а камень в руке был обжигающе-холодным, несмотря на то, что она все это жаркое утро трудилась у печи.

– Еще не пора, – прошептала она. – Она еще совсем маленькая. Ох, пожалуйста, еще не пора!

Украшение мерцало на ее сухой ладони. Дуня в сердцах сунула его обратно в карман и повернулась помешать в горшке с совершенно не свойственным ей раздражением, так что прозрачный отвар перехлестнул через край и зашипел на горячем печном поду.

* * *

Спустя какое-то время Коля наткнулся на сестру, выглядывающую из-за травянистой кочки. Он поджал губы. Право же, никто из всех десяти деревень не ухитрялся с таким постоянством лезть под ноги, как это делала Вася.

– Разве ты не должна быть на кухне, Вася? – спросил он недовольно.

День выдался жаркий, его потная жена пребывала в раздражении. У их маленького сына резались зубы, и он орал, не переставая. В конце концов, Коля, скрипя зубами, схватил удочку и корзину и ушел к реке. И вот теперь младшая сестра явилась ему досаждать!

Вася чуть сильнее высунулась из травы, но до конца свое убежище не покинула.

– Ничего не могу поделать, братец, – сказала она жалобно. – Анна Ивановна и Дуня друг с другом ругаются, а Ирина опять плачет. – Ириной назвали их маленькую единокровную сестренку, которая родилась чуть раньше Колиного сына. – И все равно я не могу шить, когда рядом Анна Ивановна. Сразу забываю, как.

Коля фыркнул.

Вася зашебуршила в своем укрытии.

– А можно я помогу тебе удить рыбу? – с надеждой спросила она.

– Нет.

– А можно мне смотреть, как ты удишь рыбу?

Коля собрался было запретить ей и это, но передумал. Если она будет сидеть на берегу, то не станет безобразничать где-то еще.

– Так и быть, – согласился он, – если будешь сидеть вон там. И тихо. Следи, чтобы твоя тень не упала на воду.

Вася покорно переползла на указанное место, и Коля больше не обращал на нее внимания, сосредоточившись на воде и подрагивающей леске.

Спустя час Вася по-прежнему сидела, как ей было велено, а у Коли в корзинке лежали шесть прекрасных рыбин. «Может, жена и простит мое исчезновение», – подумал он, глядя на сестру и гадая, как ей удалось сидеть неподвижно так долго. Она смотрела на воду с глубоким восхищением, которое его встревожило. Что она там разглядела, если сидит с таким видом? Вода текла с обычным тихим журчанием, листья стрелолиста колыхались в ней по обоим берегам.

Тут его леса резко натянулась и, забыв про Васю, он стал выводить клюнувшую рыбу. Однако не успел он вытащить ее на берег, как деревянный крючок обломился. Коля выругался. Быстро вытащив лесу, он заменил крючок. Готовясь снова забросить его, он оглянулся. Корзинки на месте не оказалось. Он выругался снова, уже громче, и посмотрел на Васю, однако девочка сидела на камне шагах в десяти.

– Что случилось? – спросила она.

– Где моя рыба? Наверное, какой-то деревенский дурак пришел и…

Вася больше его не слушала. Она подбежала к самому краю воды.

– Она не твоя! – закричала она. – Отдай! – Коле показалось, будто он слышит в журчанье воды странные ноты, как будто речка отвечает. Вася топнула ногой. – Сейчас же! Сам налови себе рыбы!

Из глубины пришел низкий стон, словно от скрежещущих друг о друга камней, а потом из ниоткуда вылетела корзина, ударив Васю в грудь и толкнув ее назад. Девочка беззаботно подхватила ее и повернулась к брату с широкой улыбкой.

– Вот твои рыбы! – объявила она. – Этот жадина просто…

Тут она увидела лицо брата и замолчала, безмолвно протягивая ему корзину.

Коле хотелось бы убежать в деревню, бросив здесь и свой улов и свою странную сестру. Однако он был мужчиной и боярским сыном, и потому на одеревеневших ногах подошел за корзиной. Кажется, он хотел что-то сказать: рот у него несколько раз открывался и закрывался (Вася подумала, что брат стал немного похож на рыбину), но потом, не говоря ни слова, резко повернулся и зашагал прочь.

* * *

Наконец пришла осень, опустив прохладные пальцы на летние иссохшие травы, свет из золотого превратился в серый, а облака стали влажными и мягкими. Если Вася все еще и плакала по брату и сестре, она делала это там, где родные ее не видели, и перестала каждый день спрашивать у отца, не достаточно ли она большая, чтобы ехать в Москву. Однако кашу она съедала с волчьим аппетитом и часто спрашивала у Дуни, не стала ли она больше. Она пряталась от шитья и своей мачехи. Анна топала ногами и отдавала визгливые приказы, но Вася их не слушала.

Тем летом она бродила по лесам до самых сумерек. В отсутствии Саши ловить ее во время бегства стало некому, и она часто сбегала, несмотря на Дунину ругань. Однако дни становились короче, погода портилась, и в непогоду Вася иногда сидела в доме на своей лавке. Там она жевала кусок хлеба и болтала с домовым.

Домовой был маленький, коренастый и коричневый. У него была длинная борода и яркие глаза. По ночам он выползал из печи, чтобы перетереть тарелки и вымести сажу. Раньше он и штопкой занимался, если ее ему оставляли, но Анна принималась вопить при виде брошенной рубашки, так что служанки не решались навлечь на себя ее гнев. До приезда Васиной мачехи они оставляли ему угощение: блюдце молока или кусок хлеба. Но Анна и тогда вопила. Дуня и служанки стали прятать свои подношения в те уголки, куда Анна редко заглядывала.

Вася говорила и жевала, лягая пятками ножки лавки. Домовой шил: она украдкой отдала ему штопку. Его пальчики мелькали, словно комариные крылья летним днем. Их разговор как всегда был довольно односторонним.

– Откуда ты взялся? – спросила у него Вася с набитым ртом.

Она уже задавала этот вопрос, но порой его ответы менялись.

Домовой не прекратил работать и не взглянул на нее.

– Отсюда, – ответил он.

– То есть ты не один тут такой? – уточнила девочка, оглядываясь.

Казалось, такая возможность домовому не понравилась.

– Нет.

– Но если ты единственный, то откуда ты взялся?

В философских беседах домовой был не силен. Его морщинистый лоб пошел складками, а руки стали двигаться чуть медленнее.

– Я здесь, потому что дом здесь. Не будь здесь дома, не было бы и меня.

Вася из этого ответа ничего не поняла.

– Значит, – сделала она новую попытку, – если бы татары сожгли дом, ты бы умер?

Судя по виду домового, он встал в тупик перед чем-то невообразимым.

– Нет.

– Но ты же только что сказал, что…

Тут домовой резким взмахом рук дал понять, что не желает больше говорить. Впрочем, Вася как раз доела хлеб. Озадаченная, она слезла с лавки, рассыпая крошки. Домовой бросил на нее сердитый взгляд. Она виновато попыталась собрать крошки, но только еще сильнее их разбросала. Сдавшись, она решила убежать, но споткнулась о расшатанную половицу и налетела прямо на Анну Ивановну, которая застыла в дверях с выпученными глазами и раскрытым ртом.

Надо признать, что Вася не собиралась отталкивать свою мачеху на дверной косяк, но она была сильная и жилистая для своего возраста, и умела бегать очень быстро. Вася вскинула голову, собираясь попросить прощения, но изумленно замерла. Анна побелела как полотно, и только на щеках горели красные пятна. Грудь ее вздымалась. Вася отступила на шаг.

– Вася, – заговорила Анна придушенно. – С кем ты разговаривала?

Ошеломленная, Вася промолчала.

– Отвечай, девчонка! С кем ты разговаривала?

Смутившись, Вася дала самый безопасный ответ:

– Ни с кем.

Анна бросила быстрый взгляд Васе за спину. Рука ее резко взлетела вверх, и она отвесила Васе оплеуху.

Вася прижала ладонь к щеке, побледнев от ярости. Из глаз у нее брызнули слезы. Отец достаточно часто ее порол, но серьезно, в качестве наказания. Ее еще ни разу не били по злобе.

– Повторять вопрос не буду! – рявкнула Анна.

– Это же просто домовой, – прошептала Вася. Глаза у нее округлились. – Просто домовой.

– И что это за бес, – визгливо вопросила Анна, – этот домовой?

Растерянная Вася старалась справиться со слезами и молчала.

Анна подняла руку, чтобы снова ее ударить.

– Он помогает по дому, – поспешно пролепетала Вася. – Он ничего плохого не делает.

Пылающий взгляд Анны устремился в комнату, лицо побагровело.

– Убирайся, ты! – завопила она.

Домовой вскинул голову, обиженно и недоуменно.

Анна резко развернулась обратно к Василисе.

– Домовой? – прошипела Анна, наступая на падчерицу. – Домовой? Никаких домовых нет!

Разъяренная и перепуганная Вася открыла было рот, чтобы возразить, но увидела лицо мачехи и поспешно его закрыла. Она еще ни разу не видела такого испуга.

– Убирайся отсюда! – крикнула Анна. – Убирайся, убирайся!

Последнее слово перешло в визг. Вася повернулась и сбежала.

* * *

Тепло от животных поднималось снизу, подогревая сладко пахнущий сеновал. Вася зарылась в сено – замерзшая, побитая, растерянная.

Домовых нет? Еще как есть! Его же все каждый день видят! Он всегда здесь.

Но вот видят ли его? Вася не могла припомнить, чтобы с домовым разговаривал кто-то, кроме нее самой. Но, конечно, Анна Ивановна его видела. Она крикнула ему: «Убирайся!» Так ведь? А может… может, домовых и правда нет? Может, она сошла с ума? Может, ей предстоит стать юродивой и побираться по деревням? Но нет: юродивым покровительствует Христос, они не такие порченые, как она.

От всех этих размышлений у Васи заболела голова. Если домового нет, то как же остальные? Водяной в реке, леший среди деревьев? Русалка, полевик, банник? Она их всех придумала? Она сумасшедшая? Или это Анна Ивановна сумасшедшая? Как бы ей хотелось посоветоваться с Олей или Сашей! Они бы все знали, и никто из них не стал бы ее бить. Вот только они были очень далеко…

Вася уткнулась лицом в ладони. Она не знала, сколько времени так лежала. По полутемной конюшне скользили тени. Она немного подремала, как это бывает с усталыми детьми, а когда проснулась, свет стал совсем серым, и ей дико хотелось есть.

Вася с трудом разогнулась, открыла глаза и обнаружила, что смотрит прямо в глаза странному человечку. Она горестно застонала, снова свернулась клубочком и втиснула кулачки в глазницы.

Однако когда она снова подняла голову, глаза по-прежнему остались рядом, все такие же большие, карие и спокойные. К ним прилагалось широкое лицо, красный нос и косматая седая борода. Существо было совсем небольшим – не выше самой Васи – и сидело на охапке сена, разглядывая Васю с сочувствием и любопытством. В отличие от аккуратно одетого домового, этот человечек был одет в разномастные обноски, а ноги у него были босые.

Все это Вася успела разглядеть до того, как крепко зажмурилась. Однако нельзя же было вечно сидеть тут, в сене: наконец она собралась с духом, снова открыла глаза и робко спросила:

– Ты бес?

Тот ответил не сразу.

– Не знаю. Может, и так. А что такое бес?

Голос маленького человечка был похож на ржание добродушной лошади.

Вася немного подумала.

– Громадное черное существо с бородой из пламени и раздвоенным хвостом, которое хочет завладеть моей душой и утащить меня на муки в яму с огнем.

Она снова уставилась на человечка.

Чем бы он ни был, под это описание не подходил. Борода у него была совершенно белая и не горела. Он выворачивал голову, изучая заднюю часть своих штанов, словно ему нужно было убедиться в отсутствии хвоста.

– Нет, – ответил он, наконец. – По-моему, я не бес.

– А ты и правда здесь? – спросила Вася.

– Иногда, – безмятежно ответил человечек.

Это Васю не слишком успокоило, но чуть подумав, она решила, что «иногда» предпочтительнее, чем «никогда».

– А! – сказала она, утешившись. – А кто ты тогда такой?

– Я смотрю за лошадьми.

Вася глубокомысленно кивнула. Если есть маленькое существо, присматривающее за домом, то, конечно, должно быть и еще одно на конюшне. Тем не менее, девочка уже научилась быть осторожной.

– А… тебя все могут видеть? Люди знают, что ты здесь?

– Конюхи знают. По крайней мере, они оставляют мне угощение холодными ночами. А вот видеть меня никто не может. Кроме тебя. И еще одной, но она никогда не приходит.

С этими словами он чуть ей поклонился.

Вася все с большим изумлением смотрела на него.

– А домовой? Его тоже никто не может видеть, да?

– Не знаю, кто такой домовой, – мирно ответил человечек. – Я при конюшнях и тех, кто в них живет. Я отсюда выхожу, только чтобы прогулять лошадей.

Вася хотела было спросить, как он это делает: он ведь был не выше нее самой, а лошадиные спины были гораздо выше ее головы, но в этот момент она услышала хрипловатый Дунин голос. Няня звала ее. Она вскочила.

– Мне пора, – сказала она. – Я еще тебя увижу?

– Если хочешь, – ответил тот. – Я раньше никогда ни с кем не говорил.

– Меня зовут Василиса Петровна. А тебя как?

Человечек задумался.

– Мне еще никогда не приходилось называться, – признался он.

Снова подумав, он, наконец, сказал:

– Я… вазила, дух конюшни. Наверное, ты можешь звать меня так.

Вася уважительно кивнула.

– Спасибо, – сказала она.

Перевернувшись, она быстро спустилась по лесенке с сеновала, утаскивая в волосах солому.

* * *

Проходили дни и месяцы, сменялись времена года. Вася повзрослела и научилась быть осторожной. Она следила за тем, чтобы разговаривать только с людьми, если в этот момент она не одна. Она приняла решение меньше кричать, меньше бегать, меньше беспокоить Дуню и, самое главное, избегать Анну Ивановну.

У нее это даже более или менее получалось: почти семь лет прошли мирно. Если Вася слышала в ветре голоса или видела в листве лица, она не обращала на них внимания. По большей части. Исключением стал вазила.

Он был очень простым существом. По его словам, он, как и все домашние духи, возник, когда были построены конюшни, и не помнил ничего, что было раньше. Однако он обладал великодушной простотой всех лошадей, а за всей Васиной проказливостью скрывалась уравновешенность, которая, хоть сама она об этом не подозревала, привлекала маленького духа конюшен.

При каждом удобном случае Вася исчезала в стойлах. Она могла наблюдать за вазилой часами. Его движения были нечеловечески легкими и ловкими, а по лошадиным спинам он лазил, словно белка, и даже Буран стоял при этом совершенно неподвижно. Спустя какое-то время стало казаться вполне естественным, что Вася бралась за нож и гребень и принималась ему помогать.

Поначалу уроки вазилы состояли только в его собственном ремесле: уходе за конями, их лечении, починке упряжи. Однако Вася была полна рвения, так что очень скоро он начал обучать ее более странным вещам.

Он учил ее разговаривать с лошадями.

Это был язык взгляда и осанки, звуков и жестов. Вася была достаточно юной, чтобы быстро все усваивать, так что очень скоро стала забираться на конюшню не только ради запаха сена и тепла от коней, но и ради разговоров с ними. Она сидела в денниках часами и слушала.

Конюхи ее прогнали бы, если бы увидели, вот только находили они ее на удивление редко. Порой Васю тревожило то, что ее никогда не могут найти. Ей достаточно было просто прижаться к какой-нибудь перегородке, а потом поднырнуть под конское брюхо и броситься бежать, а конюх даже головы не поворачивал.

Часть II

12. Златовласый священник

В тот год, когда Василисе Петровне исполнилось четырнадцать, митрополит Алексий начал строить планы по передаче всей власти князю Дмитрию Ивановичу. Семь лет митрополит правил от его имени: он интриговал и прощупывал почву, заключал союзы и разрывал их, призывал людей к оружию и снова отправлял по домам. Однако Дмитрий вырос, и Алексий, видя, что он отважен, проницателен и рассудителен, сказал: «Ну что ж: молодого коня не след оставлять на пастбище» и начал строить планы торжественного утверждения на княжение. Были сшиты парадные одежды и отправлены гонцы в Сарай, за ханским позволением.

И Алексий продолжал, как обычно, негласно проверять, нет ли рядом тех, кто может воспротивиться приходу князя к власти. Именно так он узнал о священнике, которого звали отец Константин.

Константин был довольно молод, не поспоришь, но он был благословлен (или проклят) поразительной красотой: волосы цвета червонного золота и глаза, как голубая вода. В Москве он славился своей набожностью и, несмотря на молодость, много поездил: на юг даже до самого Царьграда, а на запад – до Эллады. Он читал по-гречески и мог обсуждать тонкие вопросы богословия. Более того, он читал молитвы ангельским голосом, так что, слушая его, люди плакали и устремляли свой взор к Богу.

Но прежде всего Константин был иконописцем. Люди говорили, что подобных икон в Московии не видывали: к ним наверняка прикоснулся сам Господь, благословляя этот греховный мир. Его иконы уже копировались в монастырях северной Руси, и соглядатаи Алексия докладывали о восторженных мятущихся толпах и женщинах, которые со слезами целуют написанные лики.

Эти слухи тревожили митрополита.

«Ну что ж: я избавлю Москву от этого златовласого священника, – сказал он себе. – Если его так любят, то его голос, если он того пожелает, сможет настроить людей против князя».

Алексий стал обдумывать, как это можно будет сделать.

Пока он размышлял, от Петра Владимировича прибыл гонец. Митрополит сразу же велел его привести.

Гонец немедленно явился, все еще пропыленный и усталый, потрясенный великолепием палат. Однако он держался достаточно решительно и попросил благословения, почти не заикаясь.

– Да благословит тебя Бог, – сказал Алексий, осеняя его крестным знамением. – Что привело тебя в такую даль, сын мой?

– Священник Лесного Края умер, – объяснил посланец, переводя дыхание. Он рассчитывал, что поведает о своем поручении не столь высокопоставленному человеку. – Благочестивый отец Симеон отошел ко Господу, и мы остались без кормчего, говорит госпожа. Она умоляет вас прислать нам нового, чтобы он наставлял нас в этой глуши.

– Ну что ж, – тут же отозвался митрополит, – благодари Бога, ибо ваше спасение близко.

Отпустив гонца, митрополит Алексий послал за Константином.

Молодой человек предстал перед иерархом – высокий, бледный, с горящим взором. Темная ряса подчеркивала красоту его волос и глаз.

– Отец Константин, – объявил ему Алексий, – тебя Господь призывает на благое дело.

Отец Константин ничего не ответил.

– Женщина, – продолжил митрополит, – родная сестра великого князя, прислала нам мольбу о помощи. Паства ее деревни осталась без пастыря.

Лицо молодого человека не изменилось.

– Ты – именно тот, кому следует отправиться туда и совершать богослужения для этой госпожи и ее близких.

– Батюшка, – отозвался отец Константин. Голос у него оказался на удивление низким. Прислужник, стоявший подле Алексия, ойкнул от неожиданности. Митрополит прищурился. – Это большая честь. Но у меня уже есть работа среди жителей Москвы. И мои иконы, которые я написал к вящей славе Божьей – они все тут.

– Нас, тех, кто окормляет москвичей, много, – возразил митрополит. Голос молодого священника был одновременно успокаивающим и пугающим, так что Алексий смотрел на него с немалой настороженностью. – А у тех бедняг в глуши нет никого. Нет-нет, туда должен отправиться именно ты. Поедешь через три недели.

«Петр Владимирович – человек рассудительный, – подумал Алексий. – И года не пройдет, как этот выскочка умрет или, по крайней мере, перестанет быть таким красавчиком. Это лучше, чем убивать его прямо сейчас, чтобы люди не сочли его святым и не начали поклоняться его мощам».

Отец Константин открыл было рот, но встретился с глазами митрополита: взгляд у того был твердым, как кремень. По обе его стороны стояли рынды, а у входа – еще пара с внушительными секирами. Константин проглотил то, что собирался сказать.

– Не сомневаюсь, – мягко проговорил Алексий, – что до отъезда тебе надо немало сделать. Да пребудет с тобой Господь, сын мой.

Бледный Константин прикусил алые губы, наклонил голову и резко повернулся. Его плотная ряса развевалась и хлопала на ходу.

– Туда ему и дорога, – проворчал Алексий, хоть до конца и не успокоился.

Он плеснул в чашку холодного кваса и выпил его залпом.

* * *

В разгар лета дороги были сухими, поросшими травой. Теплое солнце ласкало душистую землю, теплые дождики рассыпали по лесу цветы. Однако Константин ничего не замечал: он ехал рядом с посланцем Анны, гневно кусая губы. Пальцы у него ныли от желания сжать кисть, он тосковал по краскам и иконным доскам, по своей прохладной тихой келье. Но больше всего ему не хватало людей: их любви, жажды и полуиспуганного восторга – по протянутым к нему рукам. На свою беду встретил он этого всевластного митрополита! И теперь изгнан просто потому, что люди предпочитали именно его.

Ну что ж. Он обучит какого-нибудь деревенского паренька, позаботится о его рукоположении, и тогда сможет вернуться в Москву. А может, он уедет дальше на юг, в Киев, или на запад, в Новгород. Мир велик, и он, Константин, не намерен гнить на какой-то лесной заимке.

Неделю Константин злился, но потом природная любознательность взяла верх. Чем дальше они уезжали от обжитых земель, тем величественнее становились деревья: необхватные дубы, сосны высотой с колокольню. Светлых лугов становилось все меньше, лес подступал к обочинам дороги. Свет был зеленым, серым и лиловым, тени ложились мягче бархата.

– Какие они, земли Петра Владимировича? – спросил как-то утром Константин у своего спутника.

Гонец вздрогнул. Они ехали уже неделю, и до этого красивый священник размыкал уста только для того, чтобы поесть.

– Очень красивые, батюшка, – уважительно ответил посланец. – Деревья выше храмов, повсюду светлые ручьи. Цветы летом, плоды осенью. Но вот зимой холодно.

– А твои господин и госпожа?

Константину невольно стало любопытно.

– Хороший он человек, Петр Владимирович, – отозвался гонец с явной теплотой в голосе. – Иногда суров, но справедлив, и его люди никогда не терпят нужды.

– А госпожа?

– О, хорошая женщина, хорошая. Не такая, как прошлая госпожа, но все равно хорошая. Я ничего дурного о ней не знаю.

С этими словами он опасливо покосился в сторону, и Константин задумался, о чем именно гонец не договаривает.

* * *

В тот день, когда к ним приехал священник, Вася сидела на дереве и болтала с русалкой. Когда-то эти разговоры Васю смущали, но сейчас она привыкла к наготе зеленокожей женщины и постоянной капели со светлых волос, похожих на водоросли. Странное создание сидело на ветке с кошачьим спокойствием, непрестанно расчесывая длинные пряди. Гребень был самым главным сокровищем русалки: если бы ее волосы высохли, она умерла бы, а вот гребень наколдовывал воду где угодно. Если Вася смотрела внимательно, то видела, как с зубцов гребня течет вода. Русалка любила полакомиться мясом: она утаскивала пришедших на водопой оленят, а порой и молодых мужчин, решавших поплавать в разгар лета. Однако Василиса ей нравилась.

Время было довольно позднее, но солнце длинных северных дней заливало светом их обеих, заставляя Васины волосы сиять и превращая русалку в зеленоватого призрака. Водяное существо было таким же древним, как само озеро, и порой изумленно взирало на Васю – дерзкое дитя нового мира.

Они подружились при странных обстоятельствах. Русалка утащила деревенского паренька. Вася, видевшая, как юнец пошел ко дну, пуская пузыри, и как метнулись зеленоватые пальцы, кинулась в озеро за ним. Хоть она и была еще ребенком, в ней пылала сила ее смертности, так что она могла потягаться с русалкой. Схватив парнишку, она вытащила его на поверхность. Они благополучно добрались до берега и паренек, в ссадинах, нахлебавшийся воды, смотрел на Васю с благодарностью и ужасом. Он вырвался из ее рук и бросился в деревню, как только почувствовал под ногами землю.

Вася пожала плечами и тоже направилась домой, отжимая из косы воду: ей пора было поесть. Однако долгим весенним вечером, когда каждый листик, каждая травинка черными силуэтами рисовались на фоне окрасившегося в синий цвет воздуха, Вася вернулась к озеру. Она села на берегу, опустив пальцы ног в воду.

– Ты хотела его съесть? – спокойно обратилась она к воде. – Другого мяса найти не могла?

Наступило короткое молчание, наполненное шелестом листвы, а потом журчащий голос ответил:

– Нет.

Вася вскочила на ноги, всматриваясь в листву. Это была почти случайность, что ее взгляд поймал гибкие очертания обнаженного женского тела. Русалка свернулась на толстой ветке, сжимая в руке что-то белое и блестящее.

– Не мясо, – сказала она, передергиваясь. Волосы струились у нее по спине, словно маленькие волны. – Страх… и страсть… то, что тебе не знакомо. Они придают воде вкус и питают меня. Умирая, они, наконец, меня узнают. Иначе я была бы всего лишь озером, деревом и камышами.

– Но ты их убиваешь! – возмутилась Вася.

– Все когда-нибудь умирает.

– Я не позволю тебе уничтожать моих людей.

– Тогда я исчезну, – равнодушно проговорила русалка.

Вася на мгновение задумалась.

– Я знаю, что ты здесь. Я тебя вижу. Я не умираю и не боюсь, но… я тебя вижу. Я могу с тобой дружить. Этого хватит?

Русалка смотрела на нее с интересом.

– Может быть.

И, верная своему слову, Василиса приходила встречаться с водяным созданием, а весной бросала в озеро цветы, и русалка не умирала.

В ответ русалка научила Василису плавать так, как могут немногие, и лазить по деревьям не хуже кошки. Так и случилось, что они оказались вместе, устроившись на ветке, с которой было видно дорогу, по которой к Лесному Краю подъезжал отец Константин.

Русалка заметила священника первой. Ее глаза заблестели.

– Вот едет подходящий для еды!

Вася всмотрелась в дорогу и увидела мужчину с тускло-золотыми волосами в темном одеянии священника.

– Почему?

– Он полон страсти. Желания и страха. Он не знает, чего именно желает, и не признается в своем страхе. Но он их ощущает, так сильно, что задыхается.

Мужчина приближался. Лицо у него действительно было голодное. Высокие резкие скулы отбрасывали серые тени на запавшие щеки. У него были глубоко посаженные голубые глаза и мягкие пухлые губы, которые он плотно сжимал, словно желая скрыть их мягкость. Один из людей ее отца ехал с ним рядом, и оба их коня были запыленными и усталыми.

Вася просияла.

– Я ухожу домой, – объявила она. – Если он приехал из Москвы, то у него есть известия о моем брате с сестрой.

Русалка смотрела не на нее, а на дорогу, по которой уехал священник, и в ее глазах горел голод.

– Ты же обещала, что не будешь! – резко сказала Вася.

Русалка улыбнулась, показав острые зубы, обычно прятавшиеся за зеленоватыми губами.

– А может, он желает смерти, – сказала она. – Если это так, то я смогу ему помочь.

* * *

Залитый золотым вечерним солнцем двор перед домом был полон суеты, словно разворошенный муравейник. Гонец расседлывал усталых коней, но священника нигде не было видно. Вася бросилась к двери на кухню, и встретившая ее Дуня зашипела на веточки у нее в волосах и пятна на обрезанном сарафане.

– Вася, ну где… – начала было она, но тут же сказала: – Ладно. Идем, поскорее.

Она потащила девочку причесываться и сменять грязную одежку на рубаху и вышитый сарафан.

Раскрасневшаяся и обиженная, но более-менее пристойно выглядящая Вася вышла из комнаты, в которой она жила с Ириной. Алеша ждал ее за дверью. При виде нее он ухмыльнулся.

– Может, тебя все-таки получится выдать замуж, Васочка.

– Анна Ивановна говорит, что нет, – спокойно ответила Вася. – Слишком высокая, худая как хорек, а ноги и лицо лягушачьи. – Она сжала руки и подняла глаза к потолку. – Увы, только сказочные князья женятся на лягушках. А они могут колдовать и становиться красавицами. Боюсь, мне такого князя не достанется, Лешка.

Алешка фыркнул.

– Я бы пожалел князя. Но не слушай Анну Ивановну: она не хочет, чтобы ты была красивая.

Вася ничего не ответила, но лицо у нее помрачнело.

– А у нас новый священник, – поспешно добавил Алеша. – Тебе интересно, сестричка?

Они выскользнули на улицу и обошли вокруг дома.

Взгляд, которым она ему ответила, был ясным, как у ребенка.

– А тебе нет? – ответила она. – Он из Москвы. Может, у него есть вести.

* * *

Петр со священником сидели на прохладной летней траве и пили квас. Услышав приближающихся детей, Петр повернулся, и при виде второй дочери взгляд его стал внимательным.

«Она почти созрела, – подумал он. – Я давно к ней не присматривался. Она так похожа на мать – и так не похожа!»

По правде говоря, Вася все еще была не оформившейся, но постепенно ее черты становились соразмернее. Руки и ноги у нее по-прежнему казались слишком крупными и угловатыми, а рот – слишком широким и большегубым, но она притягивала взгляды: сменяющиеся настроения облачками скользили по чистой зеленой воде ее взгляда, и что-то в ее движениях, изгибе шеи и уложенных в косу волосах привлекало внимание и удерживало его. Когда на ее черные волосы падал свет, они не отливали бронзой, как у Марины: в них появлялись темно-красные блики, словно в шелковых прядях запутались гранаты.

Отец Константин смотрел на Васю, распахнув глаза и чуть хмурясь.

«И не удивительно», – подумал Петр. В девочке ощущалось нечто хищное, несмотря на аккуратное платье и тщательно причесанные волосы. Она казалась диким зверьком, которого только что поймали и толком не приручили.

– Мой сын, – поспешно сказал Петр. – Алексей Петрович. А это моя дочь, Василиса Петровна.

Алеша поклонился священнику и отцу. Вася воззрилась на священника с неприкрытым интересом. Алеша с силой ткнул ее в бок локтем.

– О! – охнула Вася. – Добро пожаловать к нам, батюшка. – И без передышки добавила: – У вас нет известий о наших брате и сестре? Мой брат уехал семь лет назад, чтобы принять постриг в Троицкой лавре. А моя сестра – княгиня Серпуховская. Скажите, вы ведь их видели?

«Матери надо ею заняться», – мрачно подумал Константин.

Женщине приличествовало обращаться к священнику тихим голосом и склонив голову. Эта девица нахально смотрела ему в лицо колдовскими зелеными глазами.

– Прекрати, Вася, – строго сказал Петр. – Отец Константин проделал долгий путь.

Константин был избавлен от необходимости отвечать: по летней траве прошуршали шаги. К ним подходила запыхавшаяся Анна Ивановна в своем лучшем наряде. Ее маленькая дочка Ирина следовала за ней – как всегда идеально чистая и хорошенькая как куколка. Анна поклонилась. Ирина сосала палец и круглыми глазами смотрела на незнакомца.

– Батюшка, – сказала Анна, – мы вам так рады!

Священник в ответ кивнул. Эти две женщины вели себя как подобает. Мать покрыла голову платком, девочка была аккуратная, маленькая и почтительная. Однако Константин невольно покосился вбок и поймал на себе заинтересованный взгляд второй дочери.

* * *

– Пигменты? – переспросил Петр, хмурясь.

– Пигменты, Петр Владимирович, – подтвердил отец Константин, стараясь, чтобы голос не выдал его нетерпения.

Петр сомневался, правильно ли он расслышал священника.

Обед на летней кухне проходил шумно. Лес был щедр в эти лучшие месяцы года, и огороды давали обильный урожай. Дуня превзошла себя, приготовив нежные и сочные блюда.

– И мы сбежали, словно зайцы, – проговорил Алеша на дальнем конце стола. Сидевшая рядом с ним Вася покраснела и спрятала лицо в ладони. Кухню огласил хохот.

– То есть красители для ткани? – догадался Петр, начиная улыбаться. – Ну, насчет этого можно не волноваться: женщины все покрасят, как вы пожелаете.

Он широко улыбнулся, полный благожелательности. Петр был доволен жизнью. Его поля зеленели под ясным теплым солнцем, обещая хороший урожай. С приездом золотоволосого священника его жена стала гораздо меньше плакать, вопить и прятаться.

– Конечно! – вставила Анна взволнованно. Она забыла про свою еду. – Что пожелаете. Вы еще голодны, батюшка?

– Пигменты, – отозвался Константин. – Не красители для ткани. Я хочу изготовить краски.

Петр оскорбился. Карнизы его дома были покрашены алым и голубым, и краска была яркая и в хорошем состоянии, и если этот человек решил вмешиваться…

Константин указал на красный угол с иконой.

– Чтобы писать иконы, – отчеканил он. – Во славу Господа. Я знаю, что мне нужно. Но я не знаю, где найти это в ваших лесах.

«Чтобы писать иконы». Петр воззрился на Константина с уважением.

– Как у нас? – спросил он.

Он прищурился на потемневший от времени и не слишком хорошо выписанный лик Богородицы в углу с огарком свечи перед ним. Он привез домашние иконы из Москвы, но никогда не видел иконописцев. Иконы писали монахи!

Константин собрался было что-то сказать, но тут же передумал, хмурое лицо его просветлело, и он ответил:

– Да, примерно как у вас. Но мне нужны краски. Пигменты. Часть я привез с собой, но…

Иконы были священными. К его дому будут относиться с еще большим уважением, когда узнают, что он приютил у себя иконописца.

– Конечно, батюшка, – согласился Петр. – Иконы… писать иконы… Ну, что ж: мы достанем вам краски. – И он громко позвал: – Вася!

На дальнем конце стола Алеша что-то сказал и засмеялся. Вася тоже смеялась. Солнечные лучи пронизывали ее волосы и освещали веснушки, украшавшие ее переносицу.

«Неуклюжая, – подумал Константин. – Неловкая, еще не до конца выросла. Но половина дома следит за тем, что она станет делать».

– Вася! – снова окликнул ее Петр, уже резче.

Василиса прекратила шептаться и подошла к отцу. На ней был зеленый сарафан, волосы на висках выбились из косы и завитками легли на лоб под красным с желтым платком.

«Она – уродина», – подумал Константин, и сам себе удивился.

Какое ему дело до того, что какая-то девица уродлива?

– Да, батюшка? – спросила Вася.

– Отец Константин желает пойти в лес, – сказал ей Петр. – Он ищет пигменты. Ты пойдешь с ним. Покажешь ему растения, которые используются для окраски.

Во взгляде, который она устремила на священника, не было девичьего кокетства или смущения: он был ясным как солнечный свет, ярким и любопытным.

– Хорошо, батюшка, – ответила она Петру, и, обращаясь уже к Константину, добавила: – Завтра на рассвете, батюшка. Лучше их рвать рано утром.

Анна Ивановна поспешно подложила гостю еще тушеного мяса.

– С вашего позволения, – проговорила она.

Константин не отрывал взгляда от Васи. Почему бы какому-нибудь деревенскому мужику не помочь ему в поисках пигментов? Почему это поручено зеленоглазой ведьме? Он внезапно понял, что прожигает ее взглядом. Лицо девочки посмурнело. Константин опомнился.

– Благодарю тебя, девица.

Он поднял руку, благословляя ее.

Вася неожиданно улыбнулась.

– Значит, завтра, – сказала она.

– Ступай прочь, Вася, – чуть раздраженно бросила Анна. – Ты святому отцу больше не нужна.

* * *

Следующим утром на земле лежал туман. Восходящее солнце окрашивало его в огненные дымящиеся клубы света, прорезанные тенями деревьев. Девочка встретила Константина с настороженным разрумянившимся лицом. В дымке она казалась волшебным существом.

Леса Лесного Края были непохожи на тот лес, что рос вокруг Москвы. Они были более дикими, более суровыми, более красивыми. Громадные деревья перешептывались высоко над головой, и повсюду Константин ощущал на себе чьи-то взгляды.

«Взгляды… чепуха!»

– Я знаю, где растет мята, – говорила Вася, пока они шли по узкой тропе. Деревья смыкались над ними, словно свод собора. Босые ноги девочки изящно ступали по земле. За спину она забросила торбу. – А если повезет, мы наберем бузины и смородины. Ольхи для желтой краски. Но этого не хватит для лица святого. Вы напишете нам иконы, батюшка?

– У меня есть охра, растертые камни, и сиена. Есть даже порошок лазури, для покрова Богородицы. Но у меня нет зеленого, желтого и лилового, – ответил Константин.

Он запоздало заметил, что говорит с нетерпеливым предвкушением.

– Это мы найдем. – Она пошла вприпрыжку как ребенок. – Никогда не видела, как пишут иконы. И никто не видел. Мы все станем приходить и просить у вас разрешения помолиться, чтобы наблюдать, как вы работаете.

Люди так и раньше делали. В Москве вокруг его икон собирались толпы…

– Так вы все-таки человек, – заметила Вася, видя, как на его лице отражаются мысли. – А я уже сомневалась. Вы порой сами как икона.

Он не знал, что именно она прочла по его лицу, и разозлился на себя.

– Вы слишком много себе позволяете, Василиса Петровна. Лучше бы сидели тихо дома с маленькой сестрой.

– Вы не первый мне это говорите, – ответила Вася без всякой обиды. – Но если бы я так и сделала, кто бы пошел с вами на рассвете собирать листочки? Вот…

Они остановились, чтобы набрать березы, а потом дикой горчицы. Девочка ловко орудовала небольшим ножом. Солнце поднялось выше, разгоняя туман.

– Я задала вам вопрос вчера, когда не следовало, – сказала Вася, отправив листья горчицы в суму. – Но я спрошу сегодня снова, уж простите девице ее нетерпение, батюшка. Я люблю брата и сестру. Мы давно не имели от них известий. Моего брата теперь зовут брат Александр.

Священник поджал губы.

– Я о нем слышал, – ответил он после недолгих колебаний. – Был шум, когда он принял постриг под прежним именем.

Вася чуть улыбнулась.

– Имя ему выбирала наша матушка, а мой брат всегда был упрямым.

Слухи об упрямой и неподобающей настойчивости брата Александра по этому поводу расползлись по всей Москве. Однако Константин напомнил себе, что монашеские обеты – не тема для разговоров с девицей. Та уставила на него свои глазищи. Константину стало не по себе.

– Брат Александр приезжал в Москву, когда утверждали на княженье Дмитрия Ивановича. Говорят, что он получил определенную известность, служа по деревням, – чопорно сообщил священник.

– А моя сестра? – спросила Вася.

– Княгиню Серпуховскую почитают за ее набожность и здоровых деток, – ответил Константин, желая закончить этот разговор.

Вася закружилась, вскрикнув от радости.

– Я о них тревожусь, – объяснила она. – Отец тоже, хоть и не подает вида. Спасибо вам, батюшка.

Она повернула к нему лицо, которое буквально осветилось изнутри, так что Константин был поражен и, вопреки самому себе, очарован. Его лицо стало холоднее. Наступило молчание. Тропа стала шире, так что они пошли рядом.

– Мой отец говорит, что вы были во всех концах земли, – сказала Вася. – В Царьграде и дворце тысячи царей. В храме Премудрости Господней.

– Да, – подтвердил Константин.

– Вы мне про это расскажете? – попросила она. – Отец говорит, что в сумерках там поют ангелы. И что царь правит всеми людьми Божьими, словно он сам – Бог. Что у него комнаты полны драгоценных камней и тысяч слуг.

Ее вопрос его поразил.

– Не ангелы поют, – помолчав, ответил Константин. – Только люди, но люди с такими голосами, что ангелам впору. С приближением ночи зажигают сто тысяч свечей, и всюду золото и пенье…

Он резко замолчал.

– Наверное, это как рай, – предположила Вася.

– Да, – ответил Константин. От воспоминаний ему стало трудно дышать: золото и серебро, музыка, ученые мужи и свобода… Лес словно душил его. – Этот разговор не для девиц, – отрезал он.

Вася недоуменно выгнула бровь… Им попались заросли ежевики. Вася набрала горсть.

– Вы не хотели сюда ехать, да? – спросила она с полным ртом ягод. – У нас нет музыки и светильников, и очень мало людей. А разве вам нельзя снова уехать?

– Я иду туда, куда меня направляет Господь, – чопорно заявил Константин. – Если для меня здесь есть работа, я останусь здесь.

– А какая у вас работа, батюшка?

Вася перестала жевать ежевику, и на мгновение ее взгляд метнулся в кроны деревьев над ними.

Константин проследил за ее взглядом, но там ничего не оказалось. По его спине проползло странное ощущение.

– Спасать души, – сказал он.

Он мог бы пересчитать все веснушки у нее на носу. Эта девица как никто нуждалась в спасении. От ежевики у нее потемнели пальцы и губы.

Вася чуть улыбнулась.

– Так вы собираетесь нас спасти?

– Если Бог дарует мне силы, то спасу.

– Я простая деревенская девочка, – сказала Вася. Она снова потянулась за ежевикой, стараясь не оцарапаться. – Я никогда не видела Царьграда или ангелов, не слышала Божьего гласа. Но, по-моему, вам надо внимательно следить, батюшка, чтобы Бог не заговорил голосом ваших собственных желаний. Нас раньше не нужно было спасать.

Константин уставился на нее. Она улыбнулась – скорее ребенок, чем девушка, высокая, худая, вымазанная ягодным соком.

– Быстрее, – сказала она, – солнце скоро поднимется совсем высоко.

* * *

Этой ночью отец Константин лежал на своей узкой кровати, дрожал и никак не мог уснуть. На севере ветер после заката морозил даже летом.

Он повесил свои иконы в красном углу. Богородица занимала центральное место, Троица была чуть ниже. С приближением темноты хозяйка, робкая и услужливая, дала ему толстую восковую свечу, чтобы поставить перед иконами. В сумерках Константин зажег ее и наслаждался золотым светом. Однако в лунном свете свеча стала отбрасывать на лицо Девы мрачные тени и заставила странные фигуры пуститься в дикий пляс между тремя Божественными ипостасями. В ночном доме ощущалось нечто враждебное. Казалось даже, будто оно дышит…

«Что за дурость», – подумал Константин.

Он встал с досадой, намереваясь задуть свечу. Проходя по комнате, он вдруг ясно услышал щелчок закрывающейся двери. Не задумываясь, он бросился к окну.

Закутанная в теплый платок женщина перебежала через двор дома. Она показалась ему толстой и бесформенной, и Константин не смог понять, кто это. Фигура добежала до церковной двери и приостановилась, но потом взялась за тяжелое кольцо, открыла створку и исчезла внутри.

Константин смотрел туда, где она исчезла. Конечно, ничто не мешало кому-то пойти молиться среди ночи, но в доме были собственные иконы. Перед ними спокойно можно было молиться, не выходя на холод и сырость. И было в той женщине нечто скрытное, почти виноватое.

Снедаемый любопытством и досадой, Константин отошел от окна и надел рясу. В его комнате была дверь на улицу. Он бесшумно прошел в нее, не трудясь обуваться, и зашагал по траве к церкви.

* * *

Анна Ивановна стояла в темноте перед иконостасом и старалась ни о чем не думать. Запах пыли и краски, воска и старого дерева омывал ее бальзамом, испарина от очередного кошмара высыхала на прохладном воздухе. На этот раз она шла по полуночному лесу, окруженная черными тенями. Странные голоса звучали вокруг нее.

– Хозяйка! – кричали они. – Хозяйка, ну, пожалуйста. Заметьте нас. Узнайте нас, иначе ваш очаг останется без защиты. Пожалуйста, хозяйка!

Она не желала смотреть. Она все шла и шла – а голоса настигали ее. Наконец, отчаявшись, она побежала, сбивая ноги о камни и корни. Горестный вопль все нарастал. Внезапно тропа закончилась. Она вбежала в никуда – и упала обратно в свое тело, задыхаясь и обливаясь потом.

Сон, и больше ничего. Однако лицо и ноги у нее болели, и, даже проснувшись, Анна все еще слышала эти голоса. Наконец она бросилась в церковь и скорчилась перед иконостасом. Она останется в церкви и прокрадется домой с рассветом. Она уже не раз так делала. Ее муж был человеком снисходительным, хотя исчезновения на всю ночь объяснять было неловко.

Тихий скрип дверных петель украдкой скользнул ей в уши. Анна резко выпрямилась и обернулась. Фигура в черном одеянии, подсвеченная вставшей луной, тихо прошла в двери и направилась к ней. Анна так испугалась, что не смогла пошевелиться. Она стояла столбом, пока тень не приблизилась настолько, что можно было различить блеск золотистых волос.

– Анна Ивановна, – сказал Константин, – с вами все хорошо?

Она изумленно воззрилась на священника. Всю жизнь окружающие задавали ей гневные вопросы или досадливые вопросы. «Что с тобой такое? – говорили они, и: – Что ты делаешь?» Но никто не справлялся о ее самочувствии таким мягким тоном. Лунный свет играл на его лице.

Анна начала лепетать:

– Я… Да, конечно, батюшка. Все хорошо, я просто… простите меня, я…

Она задохнулась от подступающего рыдания. Дрожа, не решаясь встретиться со священником взглядом, она отвернулась, перекрестилась и снова опустилась на колени перед иконостасом. Отец Константин мгновение безмолвно постоял над ней, а потом четко повернулся, перекрестился и тоже встал на колени по другую сторону врат, перед безмятежным ликом Богородицы. Анна едва слышала его голос, читающий молитву: неспешный звучный рокот, слов в котором она разобрать не могла. Спустя какое-то время ее всхлипывания затихли.

Она поцеловала образ Христа и покосилась на отца Константина. Сжимая руки, он рассматривал тусклые образа. Когда он заговорил, голос его зазвучал негромко, звучно и нежданно.

– Скажите мне, – спросил он, – что заставляет вас искать утешения в этот час?

– Разве вам не сказали, что я сумасшедшая? – с горечью спросила Анна неожиданно для себя.

– Нет, – ответил священник. – А это так?

Она едва заметно кивнула.

– Почему?

Она вскинула голову, чтобы посмотреть ему в глаза.

– Почему я сумасшедшая? – переспросила она хриплым шепотом.

– Нет, – терпеливо ответил Константин. – Почему вы так о себе думаете?

– Я… вижу разное. Нечистых, бесов. Везде. Постоянно.

Ей показалось, будто она оказалась вне собственного тела. Что-то овладело ее языком и отвечало за нее. Она никогда раньше никому об этом не рассказывала. Большую часть времени она даже сама себе в этом не признавалась, даже когда бормотала в углах, и женщины начинали перешептываться, прикрываясь ладонями. Даже добрый, пьяный, неуклюжий отец Симеон, который бесчисленное количество раз молился вместе с ней, не смог вырвать у нее это признание.

– Но почему это должно говорить о том, что вы безумны? Церковь учит, что бесы ходят вокруг нас. Разве вы отвергаете учение церкви?

– Нет! Но…

Анну одновременно бросило в жар и в холод. Ей хотелось снова посмотреть ему в лицо, но она не решилась. Вместо этого она опустила глаза долу и увидела слабое очертание его ступни, неуместно босой под плотной рясой. Наконец, ей удалось прошептать:

– Но они же не… настоящие, не могут быть настоящими. Больше никто не видит… Я сумасшедшая. Я знаю, что я безумна. – Она замолчала, а потом медленно добавила: – Вот только порой мне кажется… моя падчерица Василиса. Но она же еще ребенок, наслушавшийся сказок.

Взгляд отца Константина стал пристальнее.

– Она говорит об этом, да?

– Нет… в последнее время – нет. Но когда она была маленькая, порой мне казалось… Ее глаза…

– И вы ничего не сделали?

Голос у Константина был гибким, как змея, и владел он им не хуже певчего. Анна содрогнулась, услышав в нем презрительное изумление.

– Я била ее, когда могла, и запретила об этом говорить. Мне показалось, что если я возьмусь за нее достаточно рано, то безумие ею не овладеет.

– И вы думали только об этом? О сумасшествии? А вы не боялись за ее душу?

Анна открыла рот, снова закрыла его, и воззрилась на священника в полном недоумении. Он прошел к центру иконостаса, где Христос восседал на троне в окружении апостолов. Лунный свет сделал отливающие золотом волосы серовато-серебряными. Его тень черным пятном ползла по полу.

– Бесов можно изгнать, Анна Ивановна, – сообщил он, не отрывая взгляда от икон.

– Из… изгнать? – робко переспросила она.

– Разумеется.

– Как?

Анне казалось, что мысли ее тонут в трясине. Всю жизнь она несла это проклятье. То, что оно может просто исчезнуть… ее голова не могла осмыслить такой идеи.

– Церковными обрядами. И усердной молитвой.

Наступило недолгое молчание.

– Ах! – выдохнула Анна. – Ах, пожалуйста. Прогоните его. Прогоните их всех!

Возможно, он улыбнулся, но в неверном лунном свете она могла и ошибиться.

– Я буду молиться и размышлять. Возвращайтесь в дом и ложитесь спать, Анна Ивановна.

Она устремила на него широко распахнутые изумленные глаза, а потом повернулась и заковыляла к двери, неловко ступая по голым доскам.

Отец Константин простерся перед иконостасом. Весь остаток ночи он не спал.

Следующий день был воскресным. В зеленовато-сером рассвете Константин вернулся в свою комнату. Веки у него были тяжелыми, так что он полил себе на голову воды и вымыл руки. Скоро ему предстояло провести службу. Он был усталым, но спокойным. В долгие часы бдения Господь дал ему ответ. Он понял, что за зло царит на этой земле. Оно было в знаках солнца на переднике няньки, в ужасе этой глупой женщины, в колдовских звериных глазах старшей дочери Петра. Эти места были наводнены бесами – демонами старой веры. Эти глупые дикие люди днем поклонялись Богу, а втайне – прежним богам. Они пытались идти одновременно по двум путям, и делали себя недостойными пред очами Отца. Неудивительно, что зло творит здесь свои дела.

По его жилам бежало возбуждение. Он думал, что будет здесь, в глуши, покрываться плесенью. Однако вот она, битва – битва за души мужчин и женщин, где на одной стороне зло, а на другой – он как Божий посланник.

Люди уже начали собираться. Он ощущал на себе их любопытство. Здесь пока не как в Москве, где люди жадно ловили его слова и ласкали его своими испуганными глазами. Пока не так.

Но будет так.

* * *

Вася дернула плечом, жалея, что нельзя снять кокошник. Ради появления в церкви к этому тяжелому убору из ткани, дерева и самоцветов добавился еще и покров. Однако это и сравниться не могло с Анной, которая нарядилась как на праздник, повесив на шею усыпанный драгоценными камнями крест и унизав пальцы кольцами. Дуня только взглянула на госпожу и сразу начала тихо ворчать себе под нос насчет набожности и золотых волос. Даже Петр кинул на жену удивленный взгляд, однако он промолчал. Вася вошла в церковь следом за братьями, почесывая голову.

Женщины стояли слева от алтаря, перед иконой Богородицы, а мужчины справа, напротив Христа. Васе всегда хотелось стоять рядом с Алешей, чтобы во время службы можно было пихаться и толкаться. Ирина была такая маленькая, что ее пихать было не интересно – да и потом Анна всегда это замечала. Вася сцепила руки за спиной.

Алтарные врата раскрылись, и на амвон вышел священник. Шепотки прихожан стихли, и только какая-то девица хихикнула.

Церковь была маленькой, и казалось, будто отец Константин целиком ее заполнил. Золото его волос притягивало взгляды сильнее, чем драгоценности Анны. Голубые глаза пронзали присутствующих словно кинжалы, каждого по очереди. Он заговорил не сразу. Взволнованная тишина растекалась среди присутствующих как распространяется звук, и Вася заметила, что прислушивается, чтобы уловить их тихое заинтересованное дыхание.

– Благословенно царство, – возгласил, наконец, Константин, и его голос захлестнул их всех, – Отца и Сына и Святого Духа, ныне и присно и вовеки веков!

Вася подумала, что он говорит совсем не похоже на отца Симеона, хотя слова литургии были теми же. Его голос напоминал гром, и в то же время он размещал каждый слог так же точно, как Дуня размещала стежки. Под его прикосновением слова оживали. Голос у него был глубоким словно весенняя река. Он говорил им о жизни и смерти, Боге и грехе. Он говорил о вещах, которых они не знали: о бесах, муках и соблазнах. Он оживлял все это перед их глазами, так что они покорялись Божьей воле и видели себя осужденными и низвергнутыми в ад.

Напевно читая молитвы, Константин притягивал внимание собравшихся к себе так, что они повторяли за ним слова, пребывая в туманном состоянии испуга и очарования. Он тянул их все дальше и дальше на гибком поводу своего голоса, пока их ответные голоса не стали срываться. Люди слушали словно дети, перепугавшиеся в грозу. И когда они оказались на грани истерики… или восторга… его голос смягчился.

– Помилуй и спаси нас, яко благ и человеколюбец.

Наступила тяжелая тишина. В этом молчании Константин воздел правую руку и благословил собравшихся.

Они расползались из церкви, словно лунатики, цепляясь друг за друга. Вася не могла понять, почему у Анны на лице написано возбуждение и ужас. Остальные казались ошеломленными или даже измученными, и в глазах их еще таились остатки испуганного восторга.

– Лешка! – позвала Вася, кидаясь к брату.

Когда он обернулся к ней, то оказался таким же бледным, как все остальные, и смотрел на нее словно издалека. Испугавшись его отсутствующего взгляда, она отвесила ему оплеуху. Алешка моментально пришел в себя и так толкнул ее, что она должна была бы плюхнуться на пыльную землю, однако Василиса была ловкая как белка и к тому же надела новый наряд. Она отскочила, устояла на ногах, и они застыли друг перед другом, сверкая глазами, тяжело дыша и сжимая кулаки.

Оба опомнились одновременно, рассмеялись, и Алеша сказал:

– Так это правда, Вася? Бесы вокруг нас, и нас ждут муки, если мы их не изгоним? Но черти… он говорил про чертей?.. А женщины всегда оставляют хлеб домовому. Какое Богу дело до этого?

– Что бы кто-то ни рассказывал, с чего нам выгонять наших домашних духов по слову какого-то там священника из Москвы? – огрызнулась Вася. – Мы всегда оставляли им хлеб с солью и воду, и Бог не гневался.

– Мы не голодали, – неуверенно проговорил Алеша. – И пожаров и болезней не было. Но, может, Бог ждет, чтобы мы умерли, чтобы наше наказание никогда не кончалось?

– О, господи, Лешка… – начала было Вася, но тут ее позвала Дуня: Анна задумала особо роскошную трапезу, так что Васе надо было раскатывать тесто и помешивать суп.

Они ели на улице – яйца, кашу, летнюю зелень, хлеб и мед. Обычная веселая суета притихла. Молодые крестьянки стояли кучками и перешептывались.

Константин задумчиво жевал и светился довольством. Петр хмурился и поворачивал голову из стороны в сторону, словно бык, почуявший опасность, но пока не заметивший волков, притаившихся в траве.

«Отец разбирается в диких зверях и разбойниках, – подумала Вася. – А с грехом и вечными муками сражаться нельзя».

Остальные взирали на священника с ужасом и жадным восхищением. Анна Ивановна сияла неуверенной радостью. Казалось, их пыл подхватывает Константина и несет его подобно резвому скакуну. Вася не знала, что в тишине, когда из церкви все разошлись, священник направил это чувство на изгнание бесов – бросил целиком, так что даже человек, лишенный способностей, мог поклясться, что слышит, как бесы с криком спасаются бегством, бегут прочь от дома Петра.

* * *

Этим летом Константин ходил по избам и выслушивал жалобы местных жителей. Он исповедовал умирающих и благословлял младенцев. Он слушал, когда к нему обращались, а когда звучал его низкий голос, все замолкали и внимали ему.

– Покайтесь! – призывал он их. – Иначе будете гореть в аду. Огонь очень близко. Он ждет вас и ваших детей всякий раз, когда вы ложитесь спать. Приносите свои плоды Богу – и только Ему одному. Это – ваше единственное спасение.

Люди шептались между собой, и их шепот становился все более испуганным.

Константин каждый вечер ел за столом Петра. От его голоса по медовухе шли волны, а деревянные ложки начинали подскакивать. Ирина начала прикладывать ложку к кружке и хихикала, когда они начинали дребезжать. Вася ее в этом поощряла: детское веселье приносило облегчение. Разговоры о вечных муках Ирину не пугали: она была еще слишком маленькая.

А вот Вася боялась.

Не священника, не бесов, не адского огня. Она видела этих бесов. Она видела их каждый день. Среди них были злые, были добрые и были озорные. Все были по-своему так же человечны, как и люди, которых они оберегали.

Нет: Вася боялась своих людей. Они больше не перешучивались по дороге в церковь, они слушали отца Константина в тягостном жадном молчании. И даже вне церкви многие искали предлоги, чтобы зайти к нему в комнату.

Константин выпросил у Петра воску, который он плавил и смешивал с пигментами. Когда в его комнату заглядывало солнце, он брался за кисти, открывал склянки с порошками и принимался писать. Под его кистью появлялся Святой Петр. Борода у святого была курчавой, одеяние желтое и темно-коричневое, странная рука с длинными пальцами поднималась в благословении.

В Лесном Крае только об этом и говорили.

Как-то в воскресенье совершенно отчаявшаяся Вася притащила в церковь горстку сверчков и выпустила их среди паствы. Их стрекотание стало забавным сопровождением низкого голоса отца Константина. Вот только люди не смеялись: они вздрагивали и шептали о дурных знамениях. Анна Ивановна этого не видела, но заподозрила, чьих это рук дело. После службы она вызвала Васю к себе.

Вася неохотно вошла в горницу мачехи. Анна Ивановна уже приготовила ивовый прут. Священник сидел у открытого окна, измельчая в ступке кусок синего камня. Казалось, он не прислушивался к тому, как Анна допрашивает падчерицу, но Вася прекрасно понимала, что все вопросы задаются ради священника, чтобы показать, что ее мачеха праведна и является хозяйкой в своем доме.

Вопросы все не кончались.

– Да я и снова бы это сделала! – отрезала вышедшая из себя Вася, забыв об осмотрительности. – Разве не Бог сотворил все живое? Почему нам одним позволено возносить хвалу? Сверчки славят Бога песнями, точно так же, как мы.

Голубые глаза Константина на секунду скользнули по ней, но разгадать их выражение она не смогла.

– Дерзость! – взвизгнула Анна. – Богохульство!

Высоко подняв голову, Вася молчала, даже когда прут в руке мачехи с силой опустился. Константин наблюдал за ними, серьезный и непостижимый. Вася поймала его взгляд – и не стала отводить глаз.

Анна заметила, как девочка и священник смотрят друг на друга в упор, и ее злобное лицо побагровело еще сильнее. Она всю силу вкладывала в удары прута. Вася стояла неподвижно, до крови прикусив губу. Однако, несмотря на все ее усилия, слезы навернулись на глаза и быстро потекли по щекам.

Константин наблюдал за поркой из-за Анниной спины, не говоря ни слова.

Ближе к концу Вася все-таки вскрикнула: скорее от унижения, чем от боли. А потом все закончилось: Алеша с побелевшими губами разыскал отца. Петр увидел кровь и бледное лицо дочери и поймал Анну за руку.

Вася не сказала ни слова ни отцу, ни кому-то еще: она тут же убежала прочь, не обращая внимания на попытки брата позвать ее, и спряталась в лесу, словно раненный зверек. Если она и плакала, то это слышала только русалка.

– Пусть узнает цену греха! – гордо заявила Анна, когда Петр укорил ее за жестокость. – Пусть лучше научится сейчас, чем будет гореть в аду, Петр Владимирович.

Константин ничего не сказал. Свои мысли он ничем не выдал.

Когда рубцы зажили, Вася стала ступать тише и придерживать язык старательнее. Она много времени проводила на конюшне и строила планы, как переоденется мальчиком и поедет к Саше в монастырь или отправит тайного гонца Ольге.

Алеша, ничего ей не говоря, стал следить за ее перемещениями, чтобы она никогда не оставалась с мачехой наедине.

И все это время Константин осуждал подношения в виде хлеба и медовухи, которые люди предназначали духам домашнего очага.

– Приносите дары Господу, – твердил он. – Забудьте своих бесов, чтобы не гореть в аду.

К нему прислушивались. Даже Дуня почти уверилась: бормоча себе под нос и качая седой головой, она спорола символы солнца с передников и платков.

Вася этого не видела: она скрывалась в лесу и на конюшне. А вот домовой очень сожалел об ее отсутствии, потому что теперь ему доставались только крошки.

13. Волки

Осень пришла ворохом ярких красок, которые стремительно выцвели до серого цвета. Молчание уходящего года дымкой легло на земли Петра Владимировича, а под рукой отца Константина множились иконы. Деревенские мастера трудились над новым иконостасом, чтобы их установить: Святого Петра и Святого Павла, Богородицу и Христа. Люди задерживались в комнате Константина и с благоговением смотрели на законченные иконы, на фигуры и сияющие лики. Константин писал новый иконостас, образ за образом.

– Ваше спасение придет от Господа, – говорил Константин. – Смотрите в Его лицо и спасайтесь.

И они никогда не видели ничего похожего на большие глаза его Христа, его бледной кожи и длинных тонких рук. Люди смотрели, становились на колени и порой плакали.

«Что такое домовой, – стали говорить они, – как не сказка для непослушных детей? Мы сожалеем, батюшка, мы каемся».

И никто не принес дары, даже в осеннее равноденствие. Домовой стал слабым и вялым. Вазила похудел, осунулся и дико блестел глазами. Из его свалявшейся бороды торчала солома. Он стал красть ячмень и овес, заготовленные для лошадей. А сами лошади стали бить копытами у себя в стойлах и шарахаться от каждого ветерка. Деревенские стали раздражительными.

* * *

– Ну, это точно не я, парень, и не конь, не кот и не привидение, – рычал Петр на конюха холодным утром.

Ночью снова исчезло зерно, и Петр, и без того раздраженный, пришел в ярость.

– Я не видел! – воскликнул паренек, шмыгая носом. – Я никогда бы…

В такие ноябрьские дни воздух обжигал, а промерзшая земля словно гудела под ногами. Петр посмотрел на паренька в упор и ответил на его протесты кулаком. За звуком удара раздался вопль.

– Не смей меня обворовывать! – рявкнул Петр.

Вася, которая в этот момент выскальзывала из конюшни, нахмурилась. Ее отец никогда не был вспыльчивым. Он даже Анну Ивановну не бил. «Что с нами происходит?» Вася нырнула обратно в конюшню и забралась на сеновал. Ей не сразу удалось найти вазилу: тот свернулся клубком, зарывшись в сено. При виде его глаз она вздрогнула.

– Почему ты ешь ячмень? – спросила она, собравшись с духом.

– Потому что подношений не было.

Горящие глаза у вазилы стали пугающе черными.

– Это ты пугаешь коней?

– Их настроение – мое, а мое настроение – их.

– Значит, ты очень зол? – прошептала девочка. – Но мои люди ничего плохого не хотели. Они просто напуганы. Священник когда-нибудь уедет. Так будет не всегда.

Глаза вазилы мрачно сверкнули, но Васе показалось, что в них виден не только гнев, но и печаль.

– Я голодный, – сказал он.

Васе стало его жаль. Ей самой часто случалось голодать.

– Я могу приносить тебе хлеб, – сказала она решительно. – Я не боюсь.

Глаза вазилы замерцали.

– Мне надо немного, – сказал он. – Хлеб. Яблоки.

Вася старалась особо не задумываться о том, что ей придется отдавать часть собственной еды. Во второй половине зимы продуктов всегда было немного: очень скоро ей придется жалеть каждую крошку. Но…

– Я буду приносить тебе еду. Даю слово, – пообещала она, искренне глядя в круглые карие глаза конюшенного существа.

– Благодарю, – отозвался вазила. – Выполни свое обещание, и я не стану трогать зерно.

Вася сдержала данное слово. Ее подношение всегда было небольшим. Сморщенное яблоко. Обкусанная корка. Капля медовухи, принесенная на ладони или во рту. Однако вазила брал все охотно, и когда он ел, лошади успокаивались. Дни становились пасмурными и короткими. Выпавший снег словно запечатал их своей белизной. Однако вазила был теперь румяным и довольным, и зимние конюшни стали сонными, как в прежние времена. Что радовало.

Зима оказалась долгой, а в январе морозы так усилились, что даже Дуня не смогла припомнить такого.

Безжалостная зима разгоняла людей по домам. У Петра появилось много свободного времени, чтобы смотреть на осунувшиеся лица домочадцев. Они жались к огню, жуя хлеб и кусочки вяленого мяса, время от времени подкладывая дрова в огонь. Даже ночью они не решались прекращать топить печи. Старики ворчали, что дрова сгорают слишком быстро, что нужно класть три полена, чтобы огонь хорошо горел, а раньше хватало одного. Петр и Коля объявили, что это чепуха, однако поленницы быстро таяли.

Середина зимы наступила и миновала. Дни снова начали удлиняться, но мороз только усилился. Он убивал овец и кур, отмораживал запоздавшим пальцы до черноты. Дрова в такие холода были совершенно необходимы, так что когда запасы стали заканчиваться, людям пришлось отправляться в молчаливый лес под жестким светом зимнего солнца. Вася с Алешей, выехав на лошадке с санями и вооружившись небольшими топориками, увидели на снегу следы лап.

– Может, надо устроить на них охоту, батюшка? – спросил Коля у отца тем же вечером. – Часть убьем и сдерем шкуры, а остальных прогоним.

Он чинил косу, щуря глаза в тусклом свете. Его сын Сережа прижался к матери, неподвижный и тихий.

Вася бросила на громадную корзину со штопкой унылый взгляд и взялась за топорик и точило. Алеша, занимавшийся своим топориком, бросил на нее насмешливый взгляд.

– Видите? – сказал отец Константин Анне. – Оглянитесь вокруг. Ваше спасение в милости Божьей.

Анна не отрывала глаз от его лица. Забытое шитье лежало у нее на коленях.

Петра жена удивляла. Никогда раньше она не казалась настолько спокойной – и это в самую лютую зиму!

– Думаю, не стоит, – ответил Петр сыну. Он проверял свою обувь: зимой из-за дырки можно было остаться без ноги. Поставив один сапог к огню, он взялся за второй. – Они крупнее наших волкодавов, эти северные волки. Они уже лет двадцать не подходили настолько близко. – Петр погладил сидевшего у его ног тощего пса, а тот уныло лизнул ему руку. – Это показывает, что они в отчаянном положении, будут охотиться на детей, если смогут, или резать овец у нас под носом. Большая группа охотников могла бы справиться со стаей, но в такой мороз с луками охотиться не получится: нужны будут копья, и не все останутся целы. Нет: надо присматривать за детьми и скотиной, а в лес ходить только днем.

– Можно было бы поставить капканы, – вставила Вася, чиркая точилом.

Анна бросила на нее мрачный взгляд.

– Нет, – возразил Петр. – Волки – не зайцы. Они почуют твой запах на капкане. И никто не станет ходить в лес при такой слабой надежде на удачу.

– Да, батюшка, – покорно отозвалась Вася.

Эта ночь выдалась убийственно холодной. Все домочадцы жались на полатях, накрывшись всеми одеялами, какие только нашлись в доме. Вася спала плохо: отец храпел, а острые Иринины коленки впивались ей в спину. Она ворочалась, стараясь не лягнуть Алешу, и наконец, ближе к полуночи, задремала. Ей приснился волчий вой, зимние звезды, тонущие в теплых облаках, и тощий, как скелет, старик с красными глазами, и, в самом конце, бледный мужчина с тяжелым подбородком, с голодным и злобным выражением лица, ухмыляющийся и подмигивающий единственным глазом. Она проснулась со стоном в лютый предрассветный час и увидела, как кто-то идет по комнате на фоне сияющих углей в печи.

«Показалось, – подумала она. – Это сон, это кухонный кот». Но тут фигура остановилась, словно ощутив ее взгляд, и чуть повернулась. Вася затаила дыхание: она увидела лицо – бледное пятно в полумраке. Глаза на нем цветом походили на зимний лед. Она втянула в себя воздух, чтобы заговорить или закричать, но тут пришелец исчез. В щели кухни уже сочился дневной свет, а из деревни принесся горестный крик.

– Это Тимоша, – назвал Петр имя деревенского мальчугана. Петр встал до рассвета, чтобы позаботиться о скотине. Сейчас он быстро вошел в дверь, топоча ногами, чтобы отряхнуть снег, и смахивая льдинки с бороды. От холода и недосыпа у него запали глаза. – Он умер этой ночью.

Кухня заполнилась вскриками. Вася, просыпаясь на печи, вспомнила фигуру, промелькнувшую в темноте. Дуня ничего не сказала, только поджала губы и принялась за готовку. Ее встревоженный взгляд часто скользил по Васе и Ирине. Зима была безжалостна к детям.

Ближе к полудню женщины пришли в баню, чтобы обмыть истощенное тело и завернуть в саван. Вася, вошедшая следом за мачехой, успела увидеть Тимошино лицо с остекленевшими глазами и застывшими на ввалившихся щеках слезами. Его мать прижимала к себе окоченевшее тельце и что-то ему шептала, не обращая внимания на соседок. Ни уговорами, ни просьбами отобрать у нее ребенка не получалось, а когда женщины просто вырвали трупик у нее из рук, она начала вопить.

В бане воцарился хаос. Мать стала кидаться на соседок и звать сына. У большинства женщин тоже были дети, так что они шарахались от ее взгляда. Мать царапалась, никого не жалея. В бане было очень тесно. Вася толкнула Ирину себе за спину и схватила вытянутые вперед руки. Она была сильная, но тоненькая, а мать обезумела от горя. Вася пыталась держать ее и что-то ей говорить.

– Отпусти меня, ведьма! – завопила женщина. – Пусти!

Растерявшись, Вася чуть ослабила хватку и получила удар локтем в лицо. У нее из глаз посыпались искры, и она разжала руки.

В этот момент в дверях возник отец Константин. Нос у него покраснел, лицо обветрилось, но он моментально оценил происходящее, в два шага оказался на месте и поймал выставленные когтями пальцы женщины. Она один раз отчаянно рванулась и застыла, дрожа всем телом.

– Он ушел, Яра, – строго сказал Константин.

– Нет! – хрипло крикнула она. – Я держала его на руках, не спускала с рук всю ночь, когда огонь прогорел. Он не мог уйти, он не уйдет, если я буду его держать. Отдайте его мне!

– Он принадлежит Господу нашему, – сказал Константин. – Как и все мы.

– Он мой сын! Единственный сын! Мой…

– Замолчи, – приказал он. – Сядь. Это непристойно. Идем. Женщины положат его у огня и нагреют воды для мытья.

Его низкий голос был мягким и ровным. Ярослава позволила ему увести себя к каменке и села рядом с ним.

Все это утро, да и весь этот короткий хмурый зимний день, Константин говорил, а Яра взирала на него, словно подхваченная бурным течением. Тем временем женщины раздели мальчика, омыли тело и завернули в простое полотно. Священник так и остался с ней, когда Вася вернулась домой после очередной холодной вылазки за хворостом: она увидела, что он стоит в дверях бани и глотает холодный воздух, словно воду.

– Хотите меда, батюшка? – предложила она.

Константин вздрогнул от неожиданности. Вася подошла совершенно бесшумно, а ее серая шуба растворялась в наступающих сумерках. Однако чуть помолчав, он сказал:

– Хочу, Василиса Петровна.

Его прекрасный голос потерял обычную звучность и стал едва слышным. Она без улыбки вручила ему свой бурдючок с медом. Он глотал питье с отчаянной жадностью, а потом утер рот рукой и, возвращая ей бурдючок, увидел, что она внимательно смотрит на него, сдвинув брови.

– Вы будете сегодня ночью читать над ним молитвы? – спросила она.

– Это мой долг, – ответил он ей довольно высокомерно: ее вопрос был дерзким.

Заметив его раздражение, она улыбнулась, а он нахмурился.

– Я вас за это уважаю, батюшка, – сказала она.

Она повернула к дому и растаяла в темноте. Константин проводил ее взглядом, поджав губы. Приторный вкус меда остался на языке.

Той ночью священник остался молиться над умершим. Его худое лицо было неподвижно, губы шевелились в молитве. Вася, вернувшаяся поздно ночью, чтобы провести свое собственное бдение, не могла не восхититься его твердой решимостью, хотя до его приезда воздух никогда не наполняло столько рыданий и молитв.

Было слишком холодно для того, чтобы задерживаться у могилки мальчика, которую с немалым трудом вырубили в твердой как камень земле. Как только позволили приличия, люди разошлись по своим избам, оставив беднягу одного в его ледяной колыбели. Отец Константин уходил последним, почти силой волоча за собой убитую горем мать.

Люди начали сбиваться в меньшее количество домов: родичи съезжались вместе, чтобы топить только одну печь и экономить дрова. Тем не менее, поленья исчезали стремительно, словно их сжигала чья-то злая воля. Чтобы набрать топлива, им приходилось уходить в лес, несмотря на следы лап: женщин гнало воспоминание о застывшем лице Тимоши и жутком взгляде его матери. И вполне предсказуемо кто-то обратно не вернулся.

От Олегова сына Данилы нашли только кости, раскиданные по истоптанному и окровавленному снегу. Его отец принес огрызки костей Петру и безмолвно выложил перед ним.

Петр смотрел на них и молчал.

– Петр Владимирович… – хрипло начал Олег, но Петр качнул головой.

– Похорони сына, – сказал он, задержавшись взглядом на собственных детях. – Завтра я созову людей.

Алеша всю долгую ночь проверял древко своего кабаньего копья и точил охотничий нож. Его по-юношески гладкие щеки чуть зарумянились. Вася наблюдала, как он работает. Какая-то часть ее души рвалась схватить копье и отправиться геройствовать в зимнем лесу, а какая-то хотела хорошенько стукнуть брата по голове за его глупое предвкушение.

– Я принесу тебе волчью шкуру, Вася, – пообещал Алеша, откладывая свое оружие.

– Оставь шкуру себе, – возразила Вася. – Главное, пообещай принести обратно собственную шкуру и не отморозить ноги.

Ее брат ухмыльнулся, сверкнув глазами.

– Боишься, сестричка?

Они сидели в стороне от всех, кто сгрудился у печи, но Вася все равно понизила голос:

– Мне это не нравится. Думаешь, мне хочется отрубать тебе отмороженные пальцы ног? Или рук?

– Но ничего ведь нельзя поделать, Васочка, – проговорил Алеша, проверяя свой валенок. – Нам без дров нельзя. Лучше идти и сражаться, чем замерзнуть до смерти у себя в домах.

Вася поджала губы и промолчала. Ей вдруг вспомнился вазила с почерневшими от ярости глазами. Она вспомнила, как носила ему корки, чтобы умерить его гнев. «А может, злится и кто-то еще?» Этот кто-то мог находиться только в лесу, где дул холодный ветер и выли волки.

«Даже не думай, Вася!» – сказал голос рассудка у нее в голове.

Вася обвела взглядом родных: мрачное лицо отца, скрытое возбуждение брата.

«Ну, можно же попробовать. Если завтра Алеша пострадает, я вечно стану себя корить за то, что не попробовала». Больше не задумываясь, Вася взяла валенки и шубу.

Никто не побеспокоился спросить, куда она собралась. Никому бы и в голову не пришло подобное.

Вася перелезла через ограду, хоть ей и мешали варежки. Звезды были редкими и тусклыми: луна ярко освещала смерзшийся снег. Вася задержалась на опушке леса, чтобы глаза после лунного света привыкли к темноте, а потом быстро пошла вперед. Было жутко холодно. Снег скрипел у нее под ногами. Где-то завыл волк. Вася старалась не думать о горящих желтых глазах. Зубы у нее стучали так сильно, что, казалось, вот-вот сломаются.

Внезапно Вася остановилась. Ей показалось, что она слышит какой-то голос. Затаив дыхание, она прислушалась. Нет: это просто ветер.

Но что это тут? Оно походило на огромное дерево, которое она очень смутно помнила: воспоминание то возвращалось, то снова ускользало. Нет: просто тень, отброшенная лунным светом.

С вершин сорвался пробирающий до костей ветер.

В его шипенье и треске Васе внезапно послышались слова. «Тепло ли тебе, дитя!?» – спросил ветер, смеясь.

По правде говоря, Васе казалось, что кости у нее вот-вот треснут, словно убитые морозом ветки, но она спокойно отозвалась:

– Кто ты? Это ты присылаешь мороз?

Молчание было очень долгим. Вася уже стала думать, что голос она просто придумала. Но тут она услышала насмешливое: «А почему бы и нет? Я тоже злюсь».

Казалось, голос пробудил эхо, так что весь лес подхватил этот крик.

– Это не ответ! – возмутилась девочка.

Разум подсказывал ей, что, наверное, когда имеешь дело с едва слышимыми голосами посреди ночи, следовало бы проявить кротость, однако от холода ее начало клонить ко сну. Всю силу воли ей пришлось тратить на борьбу с дремотой, так что на кротость ничего не оставалось.

«Это я приношу мороз», – подтвердил голос.

Внезапно он обвил ее лицо и шею ледяными ласковыми пальцами. Холодное прикосновение, словно от кончиков пальцев, заползло ей под одежду и обернулось вокруг сердца.

– Тогда, может, перестанешь? – прошептала Вася, сражаясь со страхом. Сердце ее словно колотилось о чужую ладонь. – Я говорю за моих людей. Им страшно, они сожалеют. Скоро все будет, как прежде: наши церкви и наши черти вместе, и больше не будет страха и разговоров о бесах и нечистой силе.

«Будет поздно, – ответил ветер, и лес подхватил его слова. – Поздно, слишком поздно».

А потом он добавил: «И потом, тебе надо бояться не моего мороза, девушка. Надо бояться огня. Скажи-ка: огонь горит слишком быстро?»

– Дрова быстро сгорают из-за холода.

«Нет, это грядущая буря. Первый признак – страх. Второй – неизменно огонь. Твои люди начали бояться, а теперь пылает огонь».

– Поверни бурю вспять, умоляю тебя, – сказала Вася. – Смотри: я принесла тебе дар.

Она запустила руку к себе в рукав.

Это была малость: кусочек высохшего хлеба и щепотка соли, но стоило ей протянуть их, как ветер стих.

В тишине Вася снова услышала волчий вой – уже очень близко – и его подхватил целый хор. Однако в то же мгновение из-за деревьев выступила белая кобылица, и Вася забыла думать про волков. Длинная грива кобылицы свисала сосульками, ее всхрапывание создавало в ночи облачка.

У Васи перехватило дыхание.

– Ох, как ты хороша! – сказала она, и услышала в своем голосе страстную тоску. – Это ты приносишь мороз?

Был ли у кобылицы всадник? Вася не могла разобрать. На миг ей казалось, что был, но в следующий миг кобылица передернула боками, и силуэт у нее на спине оказался просто игрой света.

Белая кобылица повернула аккуратные ушки вперед, к хлебу с солью. Вася протянула их на ладони. Она ощутила теплое лошадиное дыхание на своем лице, заглянула в ее черный глаз. Внезапно ей стало теплее. Даже ветер, обвевавший ее лицо, казался более теплым.

«Я приношу мороз, – произнес голос. Вася решила, что говорила не кобылица. – Это мой гнев и мое предостережение. Но ты храбрая, девушка, и я смягчусь. Ради подношения. – Наступило короткое молчание. – Но страх не от меня, и пламя тоже. Буря приближается, и по сравнению с ней мороз покажется пустяком. Отвага спасет вас. Если твои люди будут бояться, они пропадут».

– Что это за буря? – прошептала Вася.

«Опасайся конца зимы, – казалось, ветер вздохнул. – Берегись…»

Голос исчез. А вот ветер остался. Он дул все сильнее и сильнее, уже без слов, гоня тучи по луне. И ветер, к счастью, пах снегом. Сильный мороз уйдет во время снегопада.

Когда Вася, почти падая, вернулась к себе домой, снежные хлопья, покрывающие ее шаль, и заиндевевшие ресницы стали поводом положить конец гневным крикам ее родни. Онемевший от радости Алеша обнял ее, а Ирина со смехом выбежала на двор, чтобы поймать горстку снежной белизны.

В ту ночь мороз действительно отступил. Снег шел неделю. Когда снегопад, наконец, прекратился, им еще три дня пришлось себя откапывать. К этому моменту волки воспользовались относительным теплом, чтобы полакомиться жилистыми зайцами и уйти глубоко в чащу. Их больше никто не видел, и только Алеша был разочарован.

* * *

В эти зимние ночи Дуня плохо спала, и не только из-за холода и ноющих костей, беспокойства из-за Ирининого кашля или Васиной бледности.

– Пора! – сказал ей хозяин зимы.

На этот раз в Дунином сне не было саней, солнечного света и морозного зимнего воздуха. Она стояла в мрачном, полном шорохов лесу. Казалось, где-то в темноте таится еще более густая тень. Ждет. Бледные черты хозяина зимы были четкими, словно нарисованными, глаза совсем бесцветные.

– Уже пора, – повторил он. – Она женщина, и она сильнее, чем сама подозревает. Может, я и смогу оградить вас от зла, но я должен получить эту девицу.

– Она еще дитя! – запротестовала Дуня. «Бес, – подумала она. – Соблазнитель. Лжец». – Совсем ребенок! Выпрашивает у меня коврижку, хоть и знает, что ее нет. И она за эту зиму так побледнела, только глаза до кости. Как я могу сейчас ее отпустить?

Тьма словно надвигалась, шипела. Хозяин зимы что-то резко сказал на незнакомом Дуне языке. Яркий ветер пробежал по поляне, и тень отступила. Вышла луна, заставив снег засиять.

– Прошу тебя, хозяин зимы, – униженно взмолилась Дуня, сжимая руки. – Еще год. Еще одно лето: она окрепнет под дождем и солнцем. Я не могу… не стану… отдавать мою девочку Зиме сейчас.

Из зарослей неожиданно раздался хохот: древний продолжительный смех. Внезапно Дуне показалось, что лунный свет проходит сквозь хозяина зимы, что он – только игра света и тени.

А в следующее мгновение он снова стал человеком, с весом, очертаниями, четким обликом. Он повернул голову, пристально глядя в заросли. Когда он снова посмотрел на Дуню, лицо его было мрачным.

– Тебе лучше ее знать, – сказал он. – Я не могу взять ее неготовой: она умрет. Значит, еще год. Но я против.

14. Мышь и девица

Анна Ивановна той зимой страдала вместе со всеми. Руки у нее отекали и плохо двигались, зубы ныли. Она мечтала о яйцах и свежей зелени, а есть приходилось кислую капусту, черный хлеб и копченую рыбу. Ирина, которая никогда не была крепкой, превратилась в слабую тень, и Анна, страшась за свое дитя, почувствовала странную близость с Дуней: они вместе поили девочку отварами с медом и кутали ее.

Но теперь она хотя бы не видела бесов. Крошечный бородатый мужичок не слонялся по дому, коричневый оборванец из веток не расхаживал по двору. Анна видела только мужчин и женщин и страдала только от обычных неприятностей, свойственных тесному дому в плохую погоду. И рядом был отец Константин: ангелоподобный человек, каких она прежде не видела, с бархатным голосом, нежным ртом и благословенными иконами, рождавшимися под его сильными руками. Той зимой, когда все были вынуждены сидеть дома, она видела его каждый день. Для нее возможность растворяться в его присутствии стала всем – и она ничего другого не желала. Ее мысли были спокойными, она даже могла заставить себя улыбаться пасынкам и терпеть Василису.

Однако, когда пошел снег и морозы прекратились, спокойствие Анны разлетелось вдребезги.

Серым днем, когда со свинцового неба чуть сыпал снег, Анна примчалась в комнату к Константину.

– Бесы все еще здесь, батюшка! – закричала она. – Они вернулись. Прежде они просто прятались. Они хитрые, они лгут! Чем я согрешила? Отче, что мне делать?

Она плакала и дрожала. Как раз этим утром домовой, упрямый и дымящийся, выполз из печи и взял Дунину корзинку со штопкой.

Константин ответил не сразу. Сжимавшие кисть пальцы были перепачканы белой и голубой краской: он удалился к себе, чтобы писать. Анна принесла ему щей. Они плескались в ее трясущихся руках. «Капуста», – с отвращением отметил Константин. Капуста ему надоела до смерти. Анна поставила миску на стол, но не ушла.

– Терпение, Анна Ивановна, – сказал священник, когда стало ясно, что она ожидает его слов. Он не повернулся к ней, продолжая быстро и уверенно класть мазки. Он уже несколько недель не брался за кисть. – Это была давняя страсть, подкармливаемая отходом от веры множества людей. Просто подождите – и я верну их ко Господу.

– Да, батюшка, – проговорила Анна. – Но сегодня я видела…

Он зашипел, стиснув зубы.

– Анна Ивановна, вы никогда не избавитесь от бесов, если и дальше будете ходить и их высматривать. Разве это подобает доброй христианке? Лучше помните о страхе Божьем и проводите время за молитвой. За усердной молитвой.

Он выразительно посмотрел на дверь.

Однако Анна не ушла и теперь.

– Вы уже сотворили чудеса. Я… не считайте меня неблагодарной, батюшка.

Дрожа, она качнулась к нему. Ее рука легла ему на плечо.

Константин бросил на нее нетерпеливый взгляд. Она отдернула руку, словно обжегшись, и ее лицо залилось темным румянцем.

– Благодарите Господа, Анна Ивановна, – посоветовал Константин. – Оставьте меня с моей работой.

Она мгновение постояла, безмолвно, а потом убежала.

Константин схватил миску с супом и залпом все выпил. Вытерев губы, он снова попытался обрести то умиротворение, которое было необходимо для того, чтобы писать икону, однако слова хозяйки дома задели его. «Нечисть. Бесы. Чем я согрешила?». Константин задумался. Он наполнил сердца этих людей страхом Божьим и наставил на путь спасения. Они в нем нуждались – любили и боялись его в равной мере. И правильно: он ведь посланник Божий. Они преклонялись перед его иконами. Все, что возможно было сделать словами и гневными взглядами, призывающими повиноваться Божьей воле и смиряться, он сделал. Он ощутил результат.

И все же.

Константин невольно вспомнил о второй дочери Петра. Он наблюдал за ней этой зимой: за ее детской грацией, ее смехом, ее небрежным нахальством и тайной грустью, которая порой появлялась на ее лице. Он вспомнил, как она однажды вынырнула из сумрака, не опасаясь холода и наступающей темноты. Он сам принял мед из ее рук, думая только о благословенной возможности утолить жажду.

«Она не боится, – кисло подумал Константин. – Она не боится Бога, она не боится ничего». Это видно было по ее молчанию, ее колдовскому взгляду, по тому, сколько часов она проводила в лесу. Да и вообще, у доброй христианской девицы не могло быть таких глаз, да и так ловко двигаться в темноте она не могла.

Константин подумал, что ради спасения ее души и ради всех душ этих пустынных мест, ему следует добиться от нее смирения. Она должна осознать, что она такое – и бояться этого. Если он спасет ее, то спасет их всех. А если этого не получится сделать…

Константин не обращал внимания на свои пальцы: он писал как в тумане, обдумывая свою задачу. Наконец он пришел в себя и увидел, что именно изобразил.

На него смотрели непокорные зеленые глаза, а ведь он намеревался сделать их мягкими и голубыми. Длинный покров женщины вполне можно было принять за волну черных с рубиновыми бликами волос. Она словно смеялась над ним, запечатленная на дереве и навсегда свободная. Константин с криком отбросил доску. Она со стуком упала на пол, оставляя пятна краски.

* * *

Весна выдалась слишком влажной и холодной. Ирина, обожавшая цветы, плакала: подснежники так и не расцвели. Пахать пришлось под потоками совершенно не соответствующего этому времени года дождя, и несколько недель ничего не высыхало, ни в доме, ни на улице. Вася от отчаяния попыталась засунуть чулки в печку, отодвинув угли в один угол. Извлеченные оттуда, они оказались значительно более теплыми, но суше не стали. Половина деревенских кашляли, и когда ее брат пришел одеваться, она хмуро его осмотрела.

– Ну что ж, по сравнению с другими твоими опытами, скажу, что могло быть и хуже, – заметил Алеша, разглядывая чуть обуглившиеся чулки.

Глаза у него покраснели, голос стал хриплым. Натягивая на ногу теплую влажную шерсть, он поморщился.

– Да, – согласилась Вася, тоже натягивая чулки. – Могла все испечь. – Она снова внимательно всмотрелась в него. – Сегодня на ужин будет горячее. Не умри до конца дождей, братец.

– Не могу обещать, сестрица, – мрачно ответил Алеша и раскашлялся.

Поправив шапку, он вышел из дома.

Из-за дождя и сырости отец Константин начал изготавливать свои кисти и толочь камни на зимней кухне. Там было значительно теплее и немного суше, чем у него в комнате, хотя и намного более шумно: тут толклись собаки, дети и слабенькие козлята. Вася очень жалела об этом перемене. Он ни разу не обратился к ней, хотя достаточно часто хвалил Ирину и наставлял Анну Ивановну, однако даже в этой суматохе Вася ощущала на себе его взгляд. Перешучивалась ли она с Дуней, месила ли хлеб или крутила колесо прялки, постоянно она чувствовала его неотступное наблюдение.

«Лучше прямо скажите, в чем моя вина, батюшка».

Она пряталась на конюшне, когда только удавалось. Ее появление в доме означало безостановочную работу, в то время как Анна то вопила, то молилась. И как всегда, там ее ждало молчание священника и его серьезный взгляд.

Вася никогда никому не говорила, куда ходила в ту холодную январскую ночь. Потом ей порой казалось, что это был сон: голос в ветре и белая кобылица. Под взглядом Константина она осторожничала и не обращалась к домовому. Тем не менее, священник продолжал за ней наблюдать. Почти отчаиваясь, она думала, что рано или поздно все-таки ошибется, и он на нее накинется. Однако дни шли, а священник так и хранил молчание.

Наступил апрель. Однажды Вася оказалась на выпасе, обихаживая Мышь, бывшую когда-то Сашиной лошадью. Теперь Мышь была племенной кобылой и принесла уже семь жеребят. Хоть она и была не первой молодости, но оставалась сильной и здоровой, и ее мудрые глаза все замечали. Лучшие кони – и в том числе Мышь – проводили зиму в конюшне и отправлялись на пастбища к остальным, как только из-под снега пробивалась трава. Из-за этого всегда возникали некие разногласия, и у Мыши на боку обнаружилась рана в форме копыта. Вася штопала плоть гораздо более ловко, чем ткань. Алая рана под ее руками уменьшалась в размере. Лошадь стояла неподвижно и только время от времени вздрагивала.

– Лето – лето – лето! – напевала Вася.

Солнце снова дарило тепло, дождь прекратился, позволяя ячменю вырасти. Померившись ростом с кобылой, Вася обнаружила, что за зиму стала еще выше.

«Ну что ж, – с невеселой усмешкой подумала она, – не всем же быть такими маленькими, как Ирина.

Крошечную Ирину уже признавали красавицей. Вася старалась об этом не думать.

Мышь прервала размышления девочки. «Нам хотелось бы сделать тебе подарок», – сказала она.

Опустив голову, она стала щипать молодую травку.

Васины пальцы замерли.

– Подарок?

«Ты зимой приносила нам хлеб. Мы у тебя в долгу».

– Вам? Но вазила…

«Мы все вместе, – ответила кобыла. – Иногда и еще кто-то, но в основном он – это мы».

– О! – вымолвила озадаченная Вася. – Ну, тогда спасибо.

«Не стоит благодарить за траву, пока ты ее не съела, – проговорила кобыла, фыркнув. – Наш подарок вот какой: мы желаем научить тебя ездить верхом».

На этот раз Вася действительно застыла, вот только кровь стремительно прилила к ее сердцу. Она могла ездить верхом на толстой серой лошадке, которая была у них с Ириной общей, но…

– Правда? – прошептала она.

«Да, – подтвердила кобыла, – хоть в этом может оказаться не только хорошее. Такой подарок может отдалить тебя от твоих людей».

– Моих людей, – откликнулась Вася еле слышно. «Они плакали перед иконами, пока домовой голодал, – подумала она. – Они изменились, а я – нет». Вслух она добавила: – Не страшно.

«Хорошо, – сказала кобыла. – Начнем, как только земля высохнет».

* * *

В следующие недели Вася почти забыла о том, что ей обещала кобыла. Весна приносила многие недели отупляющего труда, так что когда день подходил к концу, Вася съедала кусок плохого хлеба из остатков прошлогоднего зерна с мягким творогом и нежной молодой зеленью, плюхалась на полати и спала сном младенца.

Но внезапно настал май, и земля скрылась под молодой травой. В яркой зелени одуванчики сияли, словно звездочки. От коней падали длинные тени, а месяц стоял высоко в небе в тот день, когда Вася, потная, исцарапанная и измученная, зашла на выпас по дороге с ячменного поля.

«Иди сюда, – сказала ей Мышь. – Садись мне на спину».

Вася была настолько усталой, что даже ответить толком не могла: она тупо уставилась на лошадь, а потом сказала:

– У меня седла нет.

Мышь фыркнула.

«И не будет. Учись обходиться без него. Я тебя повезу, но я тебе не служанка».

Вася заглянула кобыле в глаза. В карих глубинах мерцали искорки смеха.

– А у тебя бок не болит? – неуверенно спросила она, кивая на поджившую рану.

«Нет, – ответила Мышь. – Садись».

Вася с тоской подумала о горячем ужине и своем месте у печки, но стиснула зубы, разбежалась и плюхнулась животом кобыле на спину. Немного поерзав, она неуверенно устроилась сразу за жесткой холкой.

Ее возня заставила кобылу отвести уши назад.

«Тебе надо практиковаться».

Вася так и не вспомнила, куда они отправились в тот день. Им пришлось, конечно, углубляться далеко в лес. Однако езда верхом приносила боль: это Вася хорошо запомнила. Они шли рысцой, пока у Васи от напряжения не начали трястись ноги и спина. «Не ерзай, – проворчала кобыла. – Ты словно не одна, а трое». Вася старалась, но соскальзывала то в одну сторону, то в другую. Наконец раздосадованная Мышь резко встала. Вася скатилась с лошадиной спины и, моргая, приземлилась на мягкий лесной суглинок.

«Вставай, – приказала кобыла. – Будь внимательнее».

Когда они вернулись на пастбище, Вася была вся грязная и в синяках – и думала, что даже идти не сможет. А еще она пропустила ужин и получила выволочку. Однако на следующий вечер она сделала это снова. И снова. С ней не всегда была Мышь: кони учили ее по очереди. Да и ей удавалось приходить не каждый день. Весной она работала, не переставая – все они работали, – чтобы все посеять и посадить.

Тем не менее, Вася приходила достаточно часто, и постепенно ее ноги, спина и живот стали болеть меньше. Наконец, пришел день, когда они вообще не заболели. И за это время она научилась сохранять равновесие, запрыгивать коню на спину, поворачивать, трогаться с места, останавливаться и брать препятствия, так что больше не могла сказать, где кончается конь и начинается она сама.

Тем летом небо казалось огромным, а облака плыли по нему лебедями. Ячмень на полях зеленел, хоть и уродился невысоким, так что, глядя на поля, Петр только качал головой. Вася с корзинкой на локте исчезала в лесу каждый день. Дуня порой косо смотрела на приношения девочки: в основном это была березовая кора или крушина для окраски тканей, да и то в довольно скудных количествах. Однако Вася стала румяной и сияла от радости, так что Дуня только хмыкала, но ничего не говорила.

Однако постепенно жара нарастала, становясь медово-густой. Слишком жарко. Несмотря на все молитвы деревенских, в пересохшем лесу начались пожары, да и колосья наливались очень медленно.

В раскаленный добела августовский день Вася шла к озеру, стараясь не хромать. На верховую прогулку ее взял Буран. Серый жеребец (уже поседевший) все равно оставался самым крупным верховым конем, и чувство юмора у него было особое. Васины синяки это доказывали.

Озеро сверкало под солнцем. Когда Вася к нему подходила, ей показалось, будто что-то шуршит в деревьях, окаймлявших воду. Однако, когда она задрала голову, то зеленая кожа там не мелькнула. Потратив несколько мгновений на безрезультатные поиски, Вася сдалась, разделась и зашла в озеро. Вода из-за подземных ключей была холодной даже в разгар лета. У Васи перехватило дыхание, и она с трудом сдержала крик. Она сразу же нырнула: от ледяной воды руки и ноги немели. Она покружила под водой, заглядывая то туда, то сюда, однако русалки нигде не оказалось. Почувствовав неопределенную тревогу, Вася вернулась к берегу, стащила одежду в воду и там хорошенько отбила на камнях. Развесив мокрые вещи на кустах, она и сама забралась на дерево и по-кошачьи разлеглась на ветке, чтобы высохнуть на солнце.

Примерно через час Вася очнулась от усталой дремоты и посмотрела на наполовину высохшую одежду. Солнце уже прошло через зенит и начало клониться на запад, а в длинные летние дни это говорило о том, что полдень давно миновал. Анна будет зла, и даже Дуня окатит ее недовольным взглядом, когда она войдет в дом. Ирина наверняка сгибается над жаркой печью или стирает пальцы за штопкой. Чувствуя себя виноватой, Вася сползла на ветку пониже и застыла.

На траве сидел отец Константин. Его можно было бы принять за красивого деревенского парня, а вовсе не за священника. Свою рясу он сменил на полотняную рубаху и свободные порты с прилипшей к ним ячменной соломой, а его непокрытая голова сверкала под солнцем. Он смотрел на озеро. «Что он здесь делает?» Васю скрывала листва дерева. Зацепившись коленями за ветку, она свесилась вниз с ловкостью белки и схватила свою одежку. Неловко усевшись на высокую ветку, опасаясь упасть и сломать руку, она натянула на себя рубаху и штаны (украденные у Алеши) и постаралась пальцами немного расчесать волосы. Перекинув конец лохматой косы за спину, она ухватилась за ветку и спустилась на землю.

«Может, удастся улизнуть незаметно…»

И тут Вася увидела русалку. Та стояла в воде. Волосы плавали вокруг нее, полускрыв обнаженную грудь. Она чуть улыбалась отцу Константину. Зачарованный священник встал и шагнул к ней. Не задумываясь, Вася бросилась к нему и схватила за руку, но он оттолкнул ее, оказавшись сильнее, чем можно было подумать.

Вася обернулась к русалке:

– Оставь его в покое!

– Он всех нас убьет, – проговорила русалка мягким тоном, не сводя глаз со своей жертвы. – Это уже началось. Если он продолжит, все хранители чащи исчезнут. Придет буря, а земля останется без защитников. Разве ты сама не видишь? Сначала страх, потом пламя, потом голод. Он уже заставил людей бояться. Сначала огонь пылал, а теперь палит солнце. Когда наступят холода, вы будете голодать. Хозяин зимы слаб, а его брат уже очень близко. Он придет, если защита спадет. Хуже этого ничего нет. – Ее голос дрожал от гнева. – Лучше я заберу этого сейчас.

Отец Константин сделал еще шаг. Вода уже лизала ему сапоги. Он стоял на самом краю озера.

Вася тряхнула головой, стараясь собраться с мыслями.

– Не смей!

– Почему же? Неужели его жизнь ценнее, чем жизнь всех остальных? А я точно тебе говорю: если он останется жить, умрут многие.

Вася колебалась – как ей показалось, очень долго. Она невольно вспомнила, как священник молился над окоченевшим Тимошкой, проговаривая слова одними губами, когда голос ему отказал. Она вспомнила, как он поддержал мать мальчика, когда она с плачем упала бы на снег. Девочка стиснула зубы и покачала головой.

Русалка запрокинула голову и завопила. А потом она исчезла: остались только солнце на воде, камыши и тени деревьев. Вася схватила священника за руку и потащила от воды. Он посмотрел на нее, и в его глаза вернулся разум.

* * *

У Константина замерзли ноги… и он ощущал странную потерю. Холод объяснялся тем, что он стоял почти по колено в воде у берега озера, а вот острое одиночество оставалось непонятным. Он никогда не чувствовал себя одиноким. Какое-то лицо вырисовывалось все четче… Он не успел вспомнить имя: этот человек схватил его за руку и вытащил обратно на сухой край. Свет красным бликом отразился от черной косы, и он внезапно ее узнал:

– Василиса Петровна.

Она выпустила его руку, повернулась и посмотрела на него:

– Батюшка.

Он почувствовал, как сильно у него промокли ноги, вспомнил женщину в озере и ощутил подступающий страх.

– Что ты делаешь? – вопросил он.

– Спасаю вам жизнь, – ответила она. – Озеро для вас опасно.

– Бес…

Вася пожала плечами:

– Или хранитель озера. Называйте ее, как хотите.

Он начал было поворачиваться обратно к озеру, одной рукой потянувшись за наперсным крестом.

Василиса вскинула руку, схватила крест и оборвала шнурок, на котором он висел.

– Оставьте его. И ее оставьте! – яростно потребовала девочка, отводя крест подальше от руки Константина. – Вы уже достаточно навредили. Неужели нельзя оставить их в покое?

– Я хочу тебя спасти, Василиса Петровна, – сказал он. – Я спасу вас всех. Здесь действуют темные силы, которых тебе не понять.

К его изумлению (и возможно, к своему собственному), она засмеялась. Веселье сгладило ее резковатые черты. Завороженный, он взирал на нее с невольным восхищением.

– Сдается мне, батюшка, что не понимаете-то вы: ведь это вашу жизнь пришлось спасать. Возвращайтесь на поле и не ходите больше к озеру.

Она повернулась, не проверяя, следует ли он за ней, и пошла, бесшумно ступая по мху и опавшей хвое. Константин пошел рядом с ней. Она так и держала его крест двумя пальцами.

– Василиса Петровна, – заговорил он снова, проклиная собственную неловкость. Он ведь всегда знал, что говорить! А стоило этой девочке устремить на него свои ясные глаза, как вся его уверенность становилась туманной и глупой. – Тебе следует оставить эти дикие привычки. Ты должна вернуться к Богу в страхе и искреннем раскаянии. Ты дочь доброго христианина. Твоя мать сойдет с ума, если мы не прогоним бесов от ее очага. Василиса Петровна, обратись. Раскайся.

– Я хожу в церковь, батюшка, – ответила она. – Анна Ивановна мне не мать, а ее безумие – не мое дело. Так же как моя душа – не ваше. И мне сдается, что до вашего появления у нас все было хорошо: пусть мы и меньше молились, зато и плакали меньше.

Она шла быстро. За деревьями уже видны были деревенские ограды.

– Запомните, что я скажу, батюшка, – проговорила она. – Молитесь за усопших, утешайте больных, утешайте мою мачеху. Но оставьте меня в покое, иначе, когда в следующий раз кто-то из них придет за вами, я и пальцем не пошевелю, чтобы этому помешать.

Не дожидаясь ответа, она сунула крест ему в руку и направилась к деревне.

Крест хранил тепло ее руки – и Константин неохотно сжал его в пальцах.

15. Они приходят только за непокорной девой

Слепящее полуденное солнце сменилось медово-золотым, а потом – янтарным и охряным. Тусклая половинка луны показалась прямо над бледно-желтой полосой неба. Дневная жара ушла вместе с солнцем, и работавшие на ячменном поле начали дрожать от остывающего пота. Константин забросил косу на плечо. Кровавые мозоли появились под загрубевшей кожей у него на ладонях. Придерживая косу кончиками пальцев, он держался подальше от Петра Владимировича. От желания перехватывало горло, от ярости пропал голос. «Это был бес. Это твое воображение. Ты не изгнал ее: ты полз к ней».

Господи, как ему хотелось вернуться в Москву… или уехать в Киев… или еще дальше. Вдоволь есть горячий хлеб, а не голодать по полгода, оставить хлебопашество деревенским жителям, обращаться к тысячам, никогда не лежать без сна, в сомнениях.

Нет. Господь дал ему дело. Нельзя бросить его незаконченным.

«Ах, если бы только его можно было закончить».

Он стиснул зубы. Он закончит. Он должен. И перед тем, как умереть, он снова будет жить в том мире, где девицы не непокорствуют, а бесы не разгуливают под христианским солнцем.

Константин миновал убранное поле и обошел выпас с конями. Край леса отбрасывал голодные тени. Он отвел взгляд и устремил его на щиплющих высокую траву животных. Какое-то яркое пятно мелькнуло между серыми и гнедыми боками. Константин прищурился. Один конь, боевой жеребец Петра, застыл неподвижно, высоко вскинув голову. Тоненькая фигурка стояла у его передней ноги темным силуэтом на фоне заката. Константин тут же ее узнал. Жеребец наклонил голову и прикусил кончик ее косы, а она по-детски засмеялась.

Константин никогда не видел Васю такой. Дома она была то серьезной и настороженной, то небрежной и очаровательной: сплошные глаза, угловатость и бесшумные стопы. Но сейчас, под небом и одна, она была хороша, как годовалая кобылка или только полетевший сокол.

Константин придал лицу маску холодности. Ее люди одаривали его воском и медом, молили о советах и молитвах. Они целовали ему руку, лица их светлели при его появлении. А вот эта девица избегала его взгляда и его шагов, однако какая-то лошадь, бессловесная тварь, способна была вызвать у нее это сияние. Это сияние должно было бы предназначаться ему… Богу, и ему, как Божьему посланнику. Анна Ивановна правильно о ней говорила: жестокосердая, непокорная, лишенная девичьего стыда. Она беседует с бесами и посмела хвастливо заявить, будто спасла ему жизнь!

Однако его пальцы зудели от желания схватить доску, воск и кисти, чтобы запечатлеть любовь и одиночество, гордость и зарождающуюся женственность, которые читались в очертаниях девичьей фигурки. «Она спасла тебе жизнь, отче Константин».

Он решительно прогнал и эту мысль, и этот порыв. Кисти и краски нужны для прославления Бога, а не восхваления немощи этой временной плоти. «Она призвала нечистую силу, а спасла меня десница Божья». Но даже когда он заставил себя отвернуться, картина слово запечатлелась на его веках.

* * *

Вася зашла на кухню в лиловых сумерках, все еще румяная от дневного солнца. Схватив миску и ложку, она положила себе еды и отошла с ней к окну. В сумерках ее глаза стали еще зеленее. Она жадно ела, время от времени замирая, чтобы полюбоваться долгими летними сумерками. Твердыми неспешными шагами Константин подошел к ней. От ее волос пахло землей, солнцем и озерной водой. Она не отрывала взгляда от окна. Деревня сияла освещенными окнами, бледная луна парила в небе среди кружевных облаков. Молчание между ними затягивалось, особенно заметное среди кухонной суматохи. Его нарушил священник.

– Я принадлежу Господу нашему, – тихо проговорил Константин, – но мне было бы жаль умереть.

Вася бросила на него быстрый удивленный взгляд. В уголке ее губ мелькнула тень улыбки.

– Не могу поверить, батюшка, – отозвалась она. – Разве я не лишила вас быстрого пути на небо?

– Я благодарен тебе за то, что остался жив, – продолжил Константин чопорно, – но Бог поругаем не бывает. – Он неожиданно положил на ее руку теплую ладонь. Улыбка сбежала с ее лица. – Запомни, – завершил он.

С этими словами он вложил ей в руку какой-то предмет. Натруженная косой ладонь скользнула по ее пальцам. Он ничего не сказал, только посмотрел ей прямо в глаза. Вася внезапно поняла, почему все женщины просят его молитв, поняла и то, что его теплая рука, четкие черты его лица – это оружие, которое можно пускать в ход, когда не работает сила слова. Он хочет так добиться ее повиновения: своей шероховатой рукой, своими прекрасными глазами.

«Неужели я такая же дура, как Анна Ивановна?» Вася вскинула голову и отдернула руку. Он не стал ее удерживать. Она не заметила, что его пальцы дрожали. Он пошел прочь, и его тень заплясала по стене.

Анна подрубала простыни на своем месте у огня. Она встала, и ткань соскользнула с ее коленей, упав на пол, забытая.

– Что он тебе дал? – прошипела она. – Что это было?

На заострившемся лице выступили пятна.

Вася понятия не имела, что это было, но подняла вещицу так, чтобы мачеха увидела. Это оказался деревянный крест с двумя тянущимися руками, вырезанный из гладкой сосны. Вася посмотрела на него не без удивления. «Что это, отче? Предостережение? Извинение? Вызов?»

– Крест, – сказала она.

Анна схватила его.

– Он мой! – заявила она. – Он хотел отдать его мне! Убирайся!

Вася могла бы сказать многое, но выбрала самое безопасное:

– Конечно, хотел.

Однако она не стала уходить, а вместо этого подошла с миской к столу, чтобы выпросить у Дуни еще порцию и стащить у отвлекшейся сестры горбушку хлеба. Еще несколько минут – и Вася уже вытирала миску куском хлеба и смеялась над растерянной Ириной.

Анна больше ничего не сказала, но и за шитье не стала браться. Вася, несмотря на смех, ощущала на себе обжигающий взгляд мачехи.

* * *

В ту ночь Анна не спала, а металась от своей постели к церкви. Когда синюю летнюю ночь сменил ясный рассвет, она отправилась к мужу и растолкала его.

За эти девять лет Анна ни разу добровольно не приходила к Петру. Петр очень решительно начал ее душить, и только потом понял, кто это. Волосы у Анны упали серовато-коричневыми прядями ей на лицо, платок сбился на сторону. Глаза напоминали два речных голыша.

– Милый! – ахнула она, растирая шею.

– Что случилось? – вопросил Петр. Оставив теплую постель, он принялся спешно одеваться. – Что-то с Ириной?

Анна пригладила волосы и поправила платок.

– Нет-нет.

Петр натянул рубаху через голову и завязал кушак.

– Тогда что? – вопросил он не слишком ласково.

Она его напугала, и сильно.

Анна дрожала, потупив глаза.

– Вы заметили, что ваша дочь Василиса сильно выросла за этот год?

Руки Петра замерли. Зарождающийся день бросил на пол бледно-золотые полосы. Анна никогда не интересовалась Васей.

– Вот как? – сказал он недоуменно.

– И что она стала вполне привлекательной?

Петр моргнул и нахмурился.

– Она еще ребенок.

– Женщина! – огрызнулась Анна. Петр был ошарашен. Она никогда прежде ему не перечила. – Невоспитанная девица, одни руки и ноги, но за ней будет хорошее приданое. Лучше бы прямо сейчас выдать ее замуж, Петр Владимирович. Если она потом подурнеет, то может и вовсе не найти мужа.

– За год не подурнеет, – отрезал Петр. – И уж конечно, не за ближайший час. Зачем ты меня разбудила, жена?

Он ушел из спальни. Сладкий аромат свежевыпеченного хлеба уже наполнял дом, и есть ему хотелось.

– Ваша дочь Ольга вышла замуж в четырнадцать!

Анна поспешила за ним. Ольга вышла замуж удачно: она уже была важной госпожой, пухлой княгиней с тремя детьми. Ее муж был в милости у великого князя.

Петр схватил свежий каравай и разломал его.

– Я подумаю над этим, – сказал он, чтобы заставить ее замолчать.

Вырвав хороший кус мякиша, он набил себе рот. Порой у него болели зубы, так что мягкий теплый хлеб был весьма кстати.

«Ты старик», – сказал себе Петр.

Он закрыл глаза и попытался заглушить голос жены чавканьем.

* * *

На рассвете мужчины ушли на поле. Все утро они косили волнующиеся на ветру стебли мощными свистящими взмахами, а потом стали раскладывать накошенное сушиться. Грабли мерно двигались, монотонно шурша. Солнце словно живое существо прижимало горячие руки к их шеям. Их слабые тени прятались у них под ногами, лица блестели от пота и солнечного ожога. Петр с сыновьями работал наравне с крестьянами[5]: во время уборки урожая трудились все. Петр трясся над каждым зернышком. Ячмень уродился невысоким, колосья были тощими и легкими.

Алеша выпрямил ноющую спину и притенил глаза грязной ладонью. От деревни приближался всадник, шедший галопом на бурой лошади.

– Наконец-то, – проворчал он, вкладывая два пальца в рот.

Протяжный свист разорвал полуденную тишину. На всем поле люди откладывали грабли, смахивали травинки с лиц и шли к реке. Ярко-зеленые берега и журчащая вода немного смягчали зной.

Петр оперся на грабли и сдвинул влажные начавшие седеть волосы со лба, но с поля не ушел. Всадник приближался, скача на надежной кобылке. Петр прищурился. Он разглядел черную косу своей второй дочери, развевающуюся у нее за спиной. Вот только ехала она не на своей спокойной лошадке. Белые чулки Мыши сверкали в пыли. Вася увидела отца и приветственно махнула рукой. Хмурый Петр ждал, когда дочь подъедет ближе, чтобы ее отругать.

«Она когда-нибудь сломает себе шею, эта безумная».

Но до чего же хорошо она держалась на лошади! Кобыла перескочила через канаву и поскакала дальше, а ее всадница даже не пошевелилась, только волосы развевались. Лошадь и наездница остановились у кромки леса. Вася держала перед собой корзинку. В ярком свете Петр не мог разглядеть ее лица, но вдруг заметил, как сильно она вытянулась.

– Ты не голоден, батюшка? – окликнула его она.

Кобыла застыла, готовая снова прийти в движение. И она была без уздечки, только с веревочным недоуздком. Вася ехала, обеими руками удерживая корзину.

– Иду, Вася, – отозвался он, непонятно почему помрачнев, и вскинул грабли на плечо.

Солнце высветило золотые волосы: отец Константин не ушел с поля: он провожал стройную всадницу взглядом, пока она не скрылась за деревьями. «Моя дочь похожа на мальчишку-степняка. Что он должен о ней подумать, наш добродетельный священник?»

Мужчины обливали головы водой, пили ее из сложенных ладоней. Когда Петр подошел к речке, Вася уже спешилась и отдала бурдюк с квасом. Дуня испекла громадный пирог с крупой, творогом и летними овощами. Мужчины подходили и отрезали себе куски. Лица у них лоснились от жирного пота.

Петр вдруг подумал, как странно Вася выглядит среди крупных, грубых мужиков – тонкокостная и изящная, с широко поставленными громадными глазами. Марина тогда сказала, что хочет такую дочь, какой была ее мать. Ну что ж, вот она, словно сокол среди коров.

Мужики с ней не разговаривали: они поспешно съедали пирог, не поднимая головы, а потом возвращались на пышущее зноем поле. Мимоходом Алеша дернул сестру за косу и улыбнулся ей. Но Петр заметил, что уходившие мужчины то и дело оглядывались.

– Ведьма, – проворчал один из них так, чтобы Петр его не услышал. – Заколдовала лошадь. Священник говорит…

Пирог был съеден, мужчины разошлись, а Вася задержалась. Она отложила бурдюк из-под кваса и пошла сполоснуть руки в ручье. Двигалась она по-детски. «Ну конечно. Она же еще девочка: мой лягушонок». И в то же время она обладала прирожденной грацией дикого существа. Отойдя от ручья, Вася пошла к отцу, забрав по дороге корзину. Взглянув ей в лицо, Петр был потрясен – возможно, именно поэтому он нахмурился настолько мрачно. Ее улыбка погасла.

– Вот, батюшка, – сказала она, подавая ему квас.

«Ох, Спаситель! – подумал он. – Возможно, Анна Ивановна не так уж ошиблась. Если она еще не женщина, то скоро ею станет». Петр заметил, что взгляд отца Константина снова задержался на Васе.

– Вася, – сказал Петр резче, чем намеревался. – Что это значит: ты взяла кобылу и ехала на ней так, без седла и уздечки? Сломаешь руку или вообще свою дурную голову!

Вася густо покраснела.

– Дуня велела взять корзину и поторопиться. Мышь оказалась ближе всех, а ехать тут недалеко, чтобы возиться с седлом.

– Или уздой, дочка? – довольно строго уточнил Петр.

Вася покраснела еще сильнее.

– Со мной ничего плохого не случилось, батюшка.

Петр молча смерил ее взглядом. Будь она мальчишкой, он бы похвалил ее умение ездить верхом. Однако она – девочка, сорванец, но вот-вот станет девушкой. Петр снова вспомнил взгляд молодого священника.

– Мы об этом еще поговорим, – пообещал он. – Возвращайся к Дуне. И не скачи так быстро.

– Хорошо, батюшка, – покорно согласилась Вася.

Однако она с явной гордостью взлетела на спину лошади, выгибающей шею, и с такой же гордостью развернула ее и отправила легким галопом обратно к дому.

* * *

День сменился сумерками, а потом и темнотой, и только бледное сияние освещало небо словно утром.

– Дуня, – проговорил Петр, – как давно Вася стала женщиной?

Они остались вдвоем на летней кухне. Все домашние уже спали. Однако у Петра в светлые ночи была бессонница, а беспокойство о дочери ее только усилило. У Дуни ныли суставы, так что она не спешила лечь на свое жесткое ложе. Она вращала прялку, но очень медленно. Петр вдруг заметил, насколько она исхудала.

Дуня неприязненно посмотрела на Петра.

– Полгода назад. Началось под Пасху.

– Она недурна собой, – заметил Петр, – хоть и дикарка. Ей нужен муж, чтобы она стала спокойнее.

Однако когда он это сказал, перед ним вдруг встала картина: его дикарка, отданная замуж и познавшая мужчину, потеет у печи. Это наполнило его странным сожалением, которое он поспешил прогнать.

Дуня бросила прялку и медленно проговорила:

– Она пока не думала о любви, Петр Владимирович.

– И что? Она будет делать, что ей скажут.

Дуня рассмеялась.

– Правда? Вы забыли Васину матушку?

Петр промолчал.

– Я бы посоветовала вам подождать, – сказала Дуня, – вот только…

Все лето Дуня смотрела, как Вася исчезает на рассвете и возвращается в сумерках. Она видела, как в Марининой дочери растет мятежность и… отстраненность… которая стала чем-то новым: словно девочка только наполовину живет в окружающем ее мире посевов, скотины и шитья. Дуня наблюдала, тревожилась и боролась сама с собой. Теперь она приняла решение и запустила руку в карман. Когда она ее вынула, у нее на ладони лежала синяя драгоценность, неуместная на огрубевшей коже.

– Помните, Петр Владимирович?

– Это был подарок Васе, – резко сказал Петр. – Это предательство? Я велел тебе передать его ей.

Он смотрел на подвеску так, словно это была ядовитая змея.

– Я хранила ее для Васи, – ответила Дуня. – Я умоляла – и хозяин зимы мне разрешил. Это была слишком тяжелая ноша для ребенка.

– Хозяин зимы? – гневно переспросил Петр. – Ты что – ребенок и веришь в сказки? Никакого хозяина зимы нет!

– Сказки? – отозвалась Дуня не менее гневно. – Я такая подлая, что буду придумывать такую ложь? Я тоже христианка, Петр Владимирович, но я верю тому, что вижу. Откуда взялся этот камень, достойный великого хана, – камень, что вы привезли своей маленькой дочке?

Тяжело дыша, Петр промолчал.

– Кто вам его дал? – не отступалась Дуня. – Вы привезли его из Москвы, а дальше я не спрашивала.

– Это просто украшение, – ответил Петр, однако гнева в его голосе больше не было. Петр пытался забыть того мужчину с бледными глазами, кровь на Колиной шее, застывшие без памяти люди… «Это был он, хозяин зимы?» Теперь он вспомнил, насколько быстро согласился отдать своей дочери подарок от этого незнакомца. «Древнее волшебство, – словно услышал он Маринин голос. – Наследница дара моей матери. – И уже тише: – Береги ее, Петя. Я ее выбрала: она нужна. Обещай мне».

– Не просто украшение, – хрипло отозвалась Дуня. – Это оберег, да простит меня Бог. Я видела хозяина зимы. Это его подвеска, он придет за Васей.

– Ты его видела?

Петр вскочил.

Дуня кивнула.

– Только во сне. Но сны посылает он, они настоящие. Он говорит, что я должна отдать ей подвеску. Он придет за ней в разгар зимы. Она больше не ребенок. Но он обманщик – все они такие. – Слова так и рвались наружу. – Я люблю Васю как родную дочь. Она слишком храбрая. Я за нее боюсь.

Петр прошел к большому окну и встал спиной к Дуне.

– Ты сказала мне правду, Авдотья Михайловна? Женой заклинаю: не лги мне!

– Я видела его, – повторила Дуня. – И, думаю, вы тоже его видели. У него черные волосы, кудрявые. Светлые глаза, бледнее зимнего неба. У него нет бороды, и он одет в синее.

– Я не отдам дочь нечистому. Она – христианка.

Страх в голосе Петра был новым – порождением проповедей Константина.

– Тогда ей нужен муж, – сказала Дуня просто. – И чем скорее, тем лучше. Духам мороза не интересны смертные женщины, вышедшие замуж за смертных мужчин. Во всех историях князь-птица и злобный колдун – все они приходят только за непокорными девами.

* * *

– Васю? – переспросил Алеша. – Замуж? Этого зайчонка? – Он засмеялся. Сухие стебли ячменя шуршали: он работал граблями рядом с отцом. В его каштановых кудрях запутались травинки. Он пел, чтобы разогнать полуденную тишину. – Она же еще девчонка, батюшка: я сбил с ног крестьянина, который на нее глазел, а она ничего не заметила. Даже когда этот увалень неделю ходил с синяками.

Он сшиб и того крестьянина, который назвал ее ведьмой, но отцу про это говорить не стал.

– Ей просто не встретился мужчина, который бы ей понравился, вот и все, – сказал Петр. – Но я намерен это изменить. – Петр говорил твердо: он уже принял решение. – Кирилл Артамонович – сын моего друга. Он получил богатое наследство, когда умер его отец. Вася молодая и здоровая, и приданое у нее хорошее. Она уедет еще до снега.

Петр снова принялся работать граблями.

Алеша помедлил.

– Она этому не обрадуется, батюшка.

– Обрадуется или нет, но будет делать, что ей скажут, – заявил Петр.

Алеша хмыкнул.

– Вася? – сказал он. – Хотел бы на это посмотреть.

* * *

– Тебя выдают замуж, – сказала Ирина Васе с завистью. – Дадут большое приданое, и ты поедешь жить в большом деревянном доме и родишь много деток.

Она стояла у грубой ограды, но не опиралась на нее, чтобы не запачкать сарафан. Ее голова с длинной каштановой косой была повязана яркой косынкой, маленькая ручка легко касалась перекладины. Вася чистила Бурану копыто, грозя страшными карами, если он пошевелится. Жеребец смотрел на нее так, словно выбирал, за какое место укусить. Ирина его опасалась.

Вася отпустила конскую ногу и посмотрела на младшую сестру.

– Я не выйду замуж, – заявила она.

Ирина скривила губы в полузавистливом осуждении, когда Вася перепрыгнула через ограду.

– Нет, выйдешь, – сказала она. – Приезжает один боярин. За ним Коля поехал. Я слышала, как батюшка сказал об этом матушке.

Вася нахмурила лоб.

– Ну… наверное, мне надо будет выйти замуж… когда-то, – сказала она и быстро улыбнулась сестре. – Но как мне кому-то понравиться, когда рядом есть ты, птичка?

Ирина смущенно улыбнулась. О ее красоте уже говорили во всех деревнях отцовского удела. Но…

– Ты же не пойдешь в лес, Вася? Скоро ужин. Ты вся грязная.

Русалка сидела над ними, зеленой тенью на дубовой ветке. Она поманила Васю. Вода капала с ее распущенных волос.

– Скоро приду, – ответила сестре Вася.

– Но батюшка говорит…

Вася подпрыгнула, уперлась ногой о ствол и сильными руками поймала ветку у себя над головой. Перекинув через нее колено, она повисла вниз головой.

– На ужин не опоздаю. Не беспокойся, Иринка.

В следующую секунду она скрылась в листве.

* * *

Русалка исхудала и вся дрожала.

– В чем дело? – спросила Вася. – Что случилось? – Русалка затряслась еще сильнее. – Ты замерзла?

Трудно было в это поверить: земля отдавала дневное тепло, ветра почти не было.

– Нет, – ответила русалка. Струящиеся волосы закрыли ее лицо. – Мерзнут маленькие девочки, а черти – нет. О чем говорило это дитя, Василиса Петровна? Ты оставишь лес?

Вася вдруг поняла, что русалка испугана, хоть это было и нелегко заметить: ее интонации были не такими, как у обычных женщин.

Вася никогда об этом не задумывалась.

– Когда-нибудь я уеду, – медленно проговорила она. – Когда-нибудь я выйду замуж и уеду к мужу в дом. Но я не думала, что это будет так скоро.

Русалка была какой-то бледной. Сквозь ее осунувшееся лицо видны были листья.

– Тебе нельзя уезжать! – сказала русалка. Она оскалила свои зеленые зубы. Рука, расчесывавшая волосы, дернулась, так что бегущая по ним вода потекла по носу и подбородку. – Мы не переживем эту зиму. Ты не позволила мне убить того голодного мужчину, и твоя защита слабеет. Ты всего лишь ребенок, твои кусочки хлеба и капли меда не могут поддержать домашних духов. Надолго – не могут. Медведь проснулся.

– Какой медведь?

– Тень на стене, – ответила русалка, часто дыша. – Голос в темноте. – Лицо у нее двигалось не так, как у человека, но зрачки расширились и стали черными. – Берегись мертвецов. Запомни мои слова, Вася, потому что я больше не приду. Не приду собой. Он меня позовет – и я отвечу, он потребует моей верности – и я обращусь против вас. Я иначе не смогу. Листья облетают. Не покидай лес!

– Как это – «берегись мертвецов»? Как ты обернешься против нас?

Но русалка только выбросила вперед руку с такой силой, что ее влажные туманные пальцы показались плотью, сомкнулись на Васином запястье.

– Хозяин зимы поможет тебе, обязательно, – сказала она. – Он обещал. Мы все это слышали. Он очень стар, и он враг твоего врага. Но ты не должна ему доверять.

У Васи появилось множество вопросов, и они так стремительно рвались наружу, что встали комом в горле и лишили ее дара речи. Она посмотрела русалке в глаза. Сияющие волосы водяной жительницы падали на ее обнаженное тело.

– Я доверяю тебе, – с трудом выговорила Вася. – Ты мне друг.

– Мужайся, Василиса Петровна, – проговорила русалка печально.

В следующую секунду перед девочкой осталось только дерево с колышущимися серебряными листьями, словно русалки никогда здесь и не было. «Может, я и правда сумасшедшая», – подумала Вася. Она ухватилась за нижнюю ветку и спрыгнула на землю. Ноги у нее были легкими, и она бежала домой в великолепных сумерках позднего лета. Лес вокруг нее словно шептал. «Тень на стене. Ему нельзя доверять. Берегись мертвецов. Берегись мертвецов».

* * *

– Замуж, батюшка?

Ясный зеленый сумрак дышал прохладой на пересохшую, жаждущую землю, а огонь в печи давал покой, но не терзал. В полдень они ели один только хлеб с творогом или солеными грибами: отрывать время от работы было нельзя. Однако вечером на стол подали похлебку и пирог, печеную курицу и зелень, посыпанную щепоткой драгоценной соли.

– Если кто-то согласится тебя взять, – отозвался Петр довольно жестко, отодвигая миску.

Сапфиры и блеклые глаза, угрозы и непонятные обещания неприятно мельтешили у него в голове. Вася пришла на кухню с мокрым лицом – и, судя по всему, попыталась вычистить грязь из-под ногтей – однако только все размазала. Она была одета по-крестьянски в тонкое платье из некрашеного льна, ее непокрытые волосы кудрявились. Глаза у нее были огромные, дикие, полные беспокойства. «Было бы легче выдать ее замуж, – раздраженно подумал Петр, – если бы ей удавалось больше походить на женщину, а не на крестьянскую девчонку… или лесного духа».

Петр видел, как череда возражений вертится у нее на языке, и исчезает. Все девушки выходили замуж, если не шли в монастырь. Вася знала об этом не хуже других.

– Замуж, – повторила она снова, подбирая слова. – Сейчас?

У Петра снова сжалось сердце. Он увидел ее беременную, согнувшуюся над печью, сидящую за ткацким станком, потерявшую все изящество…

«Не дури, Петр Владимирович. Такова женская доля».

Петр вспомнил Марину, нежную и послушную в его объятиях. Но вспомнил он и то, как она ускользала в лес, легкая, словно призрак, и глаза у нее были такими же мятежными.

– И за кого меня выдают, батюшка?

Петр понял, что его сын не ошибся. Вася и правда была зла. Зрачки у нее расширились, голова была вскинута, словно у юной кобылки, которая не желает надевать узду. Девушки радуются замужеству. Ольга сияла, когда жених надел ей на палец кольцо и увез с собой. Может, Вася завидует старшей сестре? Но его дочери в Москве мужа не найти. С тем же успехом ястреба возьмут на голубятню.

– За Кирилла Артамоновича, – ответил Петр. – Мой друг Артамон был богат, и его единственный сын получил все. Они разводят отличных коней.

Глаза у нее стали на пол-лица. Петр нахмурился. Это хороший союз, у нее нет причин так ужасаться.

– Где? – прошептала она. – Когда?

– Неделю на восток на хорошем коне, – сказал Петр. – Он приедет, когда соберем урожай.

Васино лицо словно окаменело. Она отвернулась. Петр добавил, увещая ее:

– Он сам сюда приезжает. Я отправил к нему Колю. Он станет тебе хорошим мужем, ты родишь детей.

– Зачем так спешить? – резко спросила Вася.

Горечь, прозвучавшая в ее голосе, сильно его задела.

– Хватит, Вася, – холодно сказал он. – Ты – женщина, а он богатый мужчина. Если тебе хотелось князя, как у Ольги, так они любят женщин попышнее и не таких дерзких.

Он успел заметить вспышку боли, но она тут же ее скрыла.

– Оля обещала, что пошлет за мной, когда я вырасту, – сказала она. – Она говорила, что мы будем жить в тереме вместе.

– Лучше тебе выйти замуж сейчас, Вася, – моментально сказал Петр. – Сможешь поехать к сестре, когда родишь первого сына.

Вася закусила губу и отошла. Петр поймал себя на том, что с опаской гадает, что Кирилл Артамонович подумает о его дочери.

– Он не старый, Вася, – сказала Дуня, когда девочка плюхнулась на скамью у печки. – Он славится как хороший охотник. Он подарит тебе сильных детей.

– Чего отец мне не говорит? – вопросила Вася. – Все слишком внезапно. Я могла бы год подождать. Ольга обещала за мной послать.

– Глупости, Вася, – возразила Дуня чересчур резко. – Ты уже женщина, тебе нужен муж. Кирилл Артамонович наверняка позволит тебе поехать навестить сестру.

Зеленые глаза подозрительно прищурились.

– Ты знаешь, почему отец так решил. С чего такая спешка.

– Я… я не могу тебе сказать, Вася, – призналась Дуня, внезапно съежившаяся и постаревшая.

Вася ничего не сказала.

– Так будет лучше, – добавила ее няня. – Постарайся понять.

Она плюхнулась на скамью, словно лишившись всех сил, и Васе стало немного стыдно.

– Да, – сказала она. – Прости, Дуняша.

Она положила ладонь на руку старой няни, но больше ничего не стала говорить. Проглотив свою порцию каши, она призраком скользнула за дверь и исчезла в ночи.

* * *

Месяц был тоненьким серпиком, свет его отдавал голубизной. Вася бросилась бежать в панике, которой сама не понимала. Жизнь, которую она вела, сделала ее сильной. Она мчалась вперед, позволяя прохладному ветру выдуть привкус страха изо рта. Однако она убежала недалеко: свет отцовского дома все еще бил ей в спину, когда она услышала оклик.

– Василиса Петровна!

Она хотела было убежать, позволить ночи себя скрыть. Но куда было идти? Она остановилась. Священник стоял в тени церкви. Было уже темно: она не узнала бы его в лицо. Ощутив соленый вкус, она поняла, что у нее на губах сохнут слезы.

Константин как раз уходил из церкви. Он не видел, как Вася убегала из дома, но не узнать ее стремительную тень было невозможно. Он окликнул ее, не успев опомниться, и обругал себя, когда она остановилась. Однако вид ее лица его потряс.

– В чем дело? – хрипло спросил он. – Почему ты плачешь?

Если бы он говорил холодно и властно, Вася не ответила бы, а так она устало проговорила:

– Меня выдают замуж.

Константин нахмурился. Он тут же увидел, как и Петр, дикарку, запертую в доме, суетящуюся и пыхтящую, такую же, какими бывают все женщины. Как и Петр, он испытал странное сожаление и отогнал его. Не задумываясь, он шагнул ближе, чтобы увидеть ее лицо, и с изумлением понял, что ей страшно.

– И что? – спросил он. – Он – человек жестокий?

– Нет, – ответила Вася. – Нет, по-моему.

«Так будет лучше», – чуть было не сорвалось у священника с языка. Однако он снова вспомнил о долгих годах беременностей и глубокой усталости. Дикарство исчезнет, грацию ястреба скуют… Он судорожно сглотнул. «Так будет лучше».

Необузданность греховна.

Однако, даже зная ответ, он все-таки спросил:

– Почему ты испугана, Василиса Петровна?

– А вы не знаете, батюшка? – проговорила она. Ее смех был тихим и отчаянным. – Вам было страшно, когда вас сюда послали. Вы почувствовали, как мороз сковывает вас, словно сжимает в кулак: я это прочла по вашим глазам. Для Божьего человека открыт весь мир, а вы уже испили воды Царьграда и видели солнце на море. А я…

Он увидел, как в ней снова поднимается паника, и, шагнув вперед, схватил ее за локоть.

– Полно, – сказал он. – Не глупи. Ты сама себя запугиваешь.

Она снова засмеялась.

– Вы правы, – признала она, – я говорю глупости. Я ведь родилась, чтобы оказаться в клетке: монастырь или терем, что еще может быть?

– Ты женщина, – сказал Константин. Он продолжал держать ее за руку. Вася отступила назад, и он ее отпустил. – Со временем ты это примешь, – пообещал он. – Будешь счастлива.

Она почти не видела его лица, но голос его звучал как-то непонятно. Ей показалось, что он старается сам себя убедить.

– Нет, – хрипло выдавила Вася. – Молитесь за меня, если захотите, батюшка, но мне надо…

И она снова бросилась бежать, нырнув между дворовыми постройками. Константин остался стоять, борясь с желанием позвать ее обратно. Ладонь, которой он к ней прикасался, горела.

«Так будет лучше, – подумал он. – Так будет лучше».

16. Бес при свечах

Настала осень с серым небом, желтой листвой, внезапными дождями и неожиданными полосами бледного солнечного света. Боярский сын приехал вместе с Колей, когда урожай был надежно спрятан в погреба и на сеновалы. По распутице Коля выслал вперед гонца, так что в день приезда гостя Вася с Ириной провели утро в бане. Банник – пузатенький человечек с глазками-смородинками – добродушно ухмылялся девочкам.

– А ты не можешь спрятаться под лавку? – тихо спросила Вася, когда Ирина вышла в предбанник. – Мачеха тебя увидит и будет вопить.

Банник усмехнулся, изо рта вырвались струйки пара. Он был ей по колено.

– Как хочешь. Но не забудь обо мне этой зимой, Василиса Петровна. С каждым месяцем меня все меньше. Не хочу исчезнуть. Пожиратель уже начал бродить: в эту зиму не след терять своего банника.

Вася замерла в растерянности. «Но я выхожу замуж. Я уезжаю. Берегись мертвецов».

Она сжала губы.

– Не забуду.

Он улыбнулся шире. Пар окутал его тело, так что вскоре она не смогла разобрать, где туман, а где плоть. Красный свет загорелся у него в глазах: цвет раскаленных камней.

– Тогда выслушай пророчество, дева морская.

– Почему ты так меня назвал? – прошептала она.

Банник переместился на лавку и устроился рядом с ней. Его борода была завитками пара.

– Потому что у тебя глаза твоего прадеда. Итак, слушай. Ты поедешь верхом туда, где земля встречается с небом. Ты родишься трижды: один раз из видений, один раз из плоти, и один – духом. Ты соберешь подснежники в разгар зимы и умрешь по собственному желанию.

Несмотря на пар, Васе стало зябко.

– Почему это я пожелаю умереть?

– Три рождения. Одна смерть, – ответил банник. – Разве это не честно? Не забудь меня, Василиса Петровна.

А потом на его месте остался только пар. «Пресвятая Дева, – подумала Вася, – хватит с меня их безумных предостережений!»

Сестры сидели в парилке, пока не раскраснелись и заблестели от пота, нахлестали друг дружку березовыми вениками, а потом полили холодной водой разгоряченные головы. Когда они отмылись, Дуня с Анной пришли расчесать и заплести их длинные косы.

– Как жаль, что ты так похожа на мальчишку, Вася, – заметила Анна, водя сандаловым гребнем по каштановым прядям Ирины. – Надеюсь, твой муж не слишком сильно разочаруется.

Она покосилась на свою падчерицу. Вася вспыхнула, прикусив язычок.

– Зато какие у нее волосы! – резко возразила Дуня. – Лучше на всей Руси не сыскать, Васочка.

Они, и правда, были гораздо длиннее и гуще, чем у Ирины, густо-черные с мягкими красными отсветами.

Вася заставила себя улыбнуться няне. Ирине с младенчества твердили, что она сказочно хороша. Вася была уродливым ребенком, и ее часто сравнивали с изящной единокровной сестрицей, и всегда не в Васину пользу. Однако в последнее время, благодаря многим часам верховой езды, когда ее длинные руки и ноги оказывались очень кстати, Вася стала лучше к себе относиться. Да и вообще у нее не было привычки рассматривать собственное отражение. Единственным зеркалом в их доме был бронзовый овал, принадлежавший ее мачехе.

Однако теперь все женщины в их доме стали смотреть на нее оценивающе, словно она была козой, которую откармливают для продажи. Вася впервые задумалась о том, не стоит ли все-таки быть красивой.

Наконец сестры оделись. Васе убрали волосы под девичий кокошник, с которого свисали серебряные нити, обрамлявшие ее лицо. Анна никогда не допустила бы, чтобы Вася затмила ее собственную дочку, пусть даже Вася и была невестой, и потому Иринины убор и рукава были расшиты речным жемчугом, а светло-голубой сарафанчик имел белую кайму. На Васе сарафан был зеленым и темно-синим, без жемчуга и со скудной белой вышивкой. В простоте своего наряда была виновата она сама, поскольку свалила почти все шитье на Дуню. Однако эта простота ее только красила. При виде одетой падчерицы Аннино лицо стало кислым.

Девочки вышли на двор, где грязи было по щиколотку: шел мелкий дождичек. Ирина держалась рядом с матерью. Петр уже дожидался на дворе, застыв в богатых мехах и шитых сапогах. Колина жена пришла со своими детьми, и маленький Васин племянник Сережа с криками носился вокруг взрослых. На его полотняной рубашке уже красовалось громадное пятно. Отец Константин тоже стоял рядом и молчал.

– Странное время для свадьбы, – негромко сказал Васе Алеша, становясь рядом с ней. – Засушливое лето и плохой урожай. – Его каштановые волосы были чистыми, короткая бородка расчесана с душистым маслом. Голубая вышитая рубаха была подпоясана голубым же кушаком. – Ты очень хороша, Вася.

– Не смеши меня, – попросила сестра и уже серьезнее добавила: – Да… и отец это чувствует. – Действительно: хоть Петр и казался веселым, морщины между бровями были глубокими. – У него такой вид, будто он должен выполнить неприятную обязанность. Видимо, ему отчаянно нужно меня отослать.

Она попыталась превратить это в шутку, но Алеша бросил на нее понимающий взгляд.

– Он старается тебя оберегать.

– Он любил нашу мать, а я ее убила.

Алеша ответил не сразу.

– Это так. Но, право, Васочка, он старается тебя уберечь. Кони уже мохнатятся, а белки жрут так, словно от этого зависит их жизнь. Зима будет тяжелая.

В ворота ограды галопом влетел всадник, направив коня прямо к крыльцу. Грязь из-под конских копыт разлеталась во все стороны. Резко осадив коня, он спрыгнул на землю: мужчина средних лет, невысокий, но крепко сложенный, с обветренным лицом и темной бородой. Уголки губ скрывали нерастраченный молодой задор. Зубы у него были целы, а улыбка – по-мальчишечьи светлой. Он поклонился Петру.

– Надеюсь, я не опоздал, Петр Владимирович? – спросил он со смехом.

Мужчины сжали друг другу запястья.

«Не удивительно, что он обогнал Колю», – подумала Вася.

У Кирилла Артамоновича оказался великолепный молодой конь. Даже Буран с его выдающимися статями казался грубоватым рядом с этим чалым жеребцом, идеально сильным. Василисе захотелось провести руками по его ногам, оценить крепость мышц и костей.

– Я говорил отцу, что это плохая мысль, – сказал Алеша у ее уха.

– Какая? И почему? – рассеянно спросила Вася, поглощенная созерцанием коня.

– Выдавать тебя замуж так рано. Потому что скромным девицам положено жадно смотреть на господ, добивающихся их руки, а не на резвых коней этих господ.

Вася рассмеялась. Между тем Кирилл с преувеличенной любезностью кланялся крошечной Ирине.

– Грубая оправа, Петр Владимирович, но какая же жемчужина! – проговорил он. – Подснежничек, тебе надо отправиться на юг и цвести в наших цветниках.

Он улыбнулся, а Ирина зарумянилась. Анна взирала на дочь с немалым удовлетворением.

Кирилл повернулся к Васе с непринужденной улыбкой на губах, которая мгновенно исчезла, когда он ее увидел. Вася решила, что ее внешность ему не понравилась, и чуть вызывающе подняла голову. «Тем лучше. Найди себе другую жену, раз я тебе не нравлюсь». Однако Алеша этот потемневший взгляд понял правильно. Вася смотрела людям прямо в лицо и больше была похожа на юную необъезженную кобылку, а не на воспитанную в тереме боярышню, и Кирилл уставился на нее зачарованно. Он поклонился ей, и на его губах снова заиграла улыбка, однако совсем не такая, какую он адресовал Ирине.

– Василиса Петровна, – сказал он, – ваш брат сказал, что вы красивы. Это неправда. – Она замерла, а его улыбка стала еще шире. – Вы великолепны.

Он обвел ее взглядом с кокошника до обутых в туфельки ног.

Рядом с ней Алеша сжал кулак.

– С ума сошел? – прошипела ему Вася. – Он имеет право: мы помолвлены.

Алеша смотрел на Кирилла очень холодно.

– Это мой брат, – поспешно сказала Вася, – Алексей Петрович.

– Очень рад.

Казалось, Кирилла все это позабавило. Он был почти на десять лет старше Алеши. Его взгляд еще раз неспешно прошелся по Васе. У нее по коже пробежали мурашки. Она услышала, как Алеша скрипнул зубами.

В этот момент раздался короткий крик и хлюпанье. Все стремительно обернулись. Васин племянник Сережа подкрался к жеребцу Кирилла и попытался забраться в седло. Вася его понимала: ей и самой хотелось на нем проехаться. Однако от неожиданности молодой жеребец встал на дыбы, дико выкатив глаза. Кирилл стремительно рванулся, чтобы схватить коня под уздцы. Петр вытащил внука из грязи и отвесил ему увесистый подзатыльник. В этот момент на двор галопом въехал Коля, еще больше усилив суматоху. Сережина мать унесла орущего мальчугана. В самом конце дороги показался первый возок обоза, став ярким пятном на фоне серого осеннего леса. Женщины поспешили в дом, чтобы выставить на стол еду.

– Вполне понятно, Вася, что он предпочел Ирину, – заявила Анна, пока они сражались с громадным чугунком. – Дворняжка никогда не сравнится с породистым псом. Хорошо хоть, что твоя мать умерла – так проще забыть о твоем печальном происхождении. Ты сильная, как лошадь. Это чего-то стоит.

Домовой вылез из печки, шатающийся, но решительный. Вася украдкой плеснула ему немного меда.

– Смотрите, мачеха, – сказала она. – Это кот?

Анна обернулась, и ее лицо посерело. Она пошатнулась. Домовой хмуро на нее посмотрел, и она тут же упала в обморок. Вася увернулась, схватив горячий чугунок. Еда осталась цела, а вот об Анне Ивановне этого сказать было нельзя: у нее подломились ноги, и она рухнула на пол с радующим слух грохотом.

* * *

– Он тебе нравится, Вася? – спросила Ирина, когда они вечером легли спать.

Вася уже почти спала: они с Ириной встали до света, чтобы приготовиться к приезду гостя, а пир затянулся допоздна. Кирилл Артамонович сидел рядом с Васей и пил из ее кубка. У ее нареченного оказались мясистые пальцы и сотрясающий стены хохот. Ей понравилось его сложение, но не его бесцеремонность.

– Он – человек приятный, – ответила Вася, но про себя взмолилась всем святым, чтобы он исчез.

– Красивый, – подхватила Ирина. – И улыбка у него добрая.

Вася повернулась, хмуря брови. В Москве девицам не разрешалось встречаться с возможными женихами, но здесь, на севере, нравы были проще.

– Может, улыбка у него и добрая, – возразила она, – а вот конь его боится.

Когда пир подходил к концу, она ускользнула на конюшню. Жеребца Кирилла по кличке Огонь поставили в стойло: его нельзя было выпускать пастись.

Ирина засмеялась:

– Откуда ты знаешь, что думает конь?

– Знаю, – сказала Вася. – И потом он старый, птичка. Дуня говорит, ему почти тридцать.

– Но он богатый. У тебя будут красивые украшения и мясо каждый день.

– Вот и выходи за него сама, – снисходительно посоветовала Вася, ткнув сестру в живот. – Будешь толстая как белка, и станешь целыми днями сидеть на печи с шитьем.

Ирина захихикала.

– Может, будем видеться, когда выйдем замуж. Если наши мужья будут жить недалеко друг от друга.

– Обязательно будут, – заявила Вася. – Сможешь откладывать для меня свое жирное мясо на тот случай, когда я приду побираться со своим нищим мужем, а ты будешь женой важного господина.

Ирина снова хихикнула:

– Но ведь это ты выходишь замуж за важного господина, Вася.

Вася ей не ответила: она вообще больше ничего не говорила. В конце концов, Ирина отступилась, свернулась у сестры под бочком и заснула. А вот Вася долго лежала без сна. «Он очаровал моих родных, но вот его конь боится его руки. Берегись мертвецов. Зима будет суровая. Ты не должна уезжать из леса». Мысли неслись стремительным потоком, и ее подхватило этим течением. Однако она была юная и усталая, так что все-таки тоже повернулась и заснула.

* * *

Дни проходили в играх и пирах. Кирилл Артамонович за ужином наполнял Васину миску и поддразнивал ее. От его тела исходил звериный жар. Вася злилась на себя, краснея под его взглядом. По ночам она долго не засыпала, пытаясь угадать, каково будет ощущать все это тепло у себя под ладонями. Однако его глаза никогда не становились веселыми. Время от времени в ней поднимался страх, от которого перехватывало дыхание.

Дни шли, и Вася не могла понять себя.

«Ты должна выйти замуж, – твердили ей все женщины. – Все девушки выходят замуж. Он хотя бы не старый и к тому же хорош собой. Тогда чего бояться?» Однако ей все равно было страшно, и она старалась избегать своего нареченного, мечась по дому, словно птица в неуклонно сжимающейся клетке.

– Почему, батюшка? – спросил Алешка у Петра, далеко не в первый раз, в самом начале шумного пира.

Длинная сумрачная комната была пропитана запахами мехов и меда, жаркого, похлебки и потеющих тел. Кашу разносили в огромной миске. Мед черпали и выпивали одним глотком. В комнату набились их соседи. Дом был переполнен гостями, некоторых пришлось селить у крестьян.

– Три дня до свадьбы. Надо почтить нашего гостя, – ответил Петр.

– Почему ее выдают замуж именно сейчас? – не отступился его сын. – Разве нельзя было подождать год? Почему после суровой зимы и плохого лета нам надо тратить еду и питье вот на них?

Он кивком указал на стол, за которым гости уничтожали плоды летних трудов.

– Потому что так надо, – отрезал Петр. – И если хочешь быть полезным, уговори свою сумасшедшую сестрицу, чтобы она не оскопила своего мужа в первую же ночь.

– Он жеребец, этот Кирилл, – проворчал Алеша. – У него пятеро детей от крестьянок, да и с нашими он не стесняется заигрывать, будучи гостем у тебя в доме. Если моя сестра сочтет нужным оскопить мужа, батюшка, у нее будут на то причины, и я ее отговаривать не стану.

Словно сговорившись, они посмотрели туда, где сидели сговоренные. Кирилл что-то говорил Васе, широко и неловко махая руками. Вася смотрела на него таким взглядом, что Петру и Алеше стало тревожно. Кирилл, похоже, ничего не замечал.

– И я оказался один, – говорил Кирилл Васе. Он снова наполнил их кубок, чуть расплескав его. Его губы оставили на краю жирные пятна. – Спиной прижался к скале, а кабан несется на меня. Мои люди разбежались – все, кроме мертвого, с громадной красной дырой.

Это было не первым повествованием, посвященным геройству Кирилла Артамоновича. Вася начала отвлекаться.

«Где священник?»

Отец Константин не пришел на пир, а ему не свойственно было оставаться одному.

– Кабан помчался прямо на меня, – продолжал Кирилл. – Под его копытами земля тряслась. Я вручил свою душу Богу…

«И помер на месте, захлебнувшись кровью, – с отвращением подумала Вася. – Ну, почему мне так не везет».

Она положила ладонь на его руку и посмотрела на него (как ей хотелось надеяться, жалобно).

– Не надо больше… Я этого не могу вынести.

Кирилл озадаченно воззрился на нее. Вася показательно содрогнулась всем телом.

– Я не выдержу этой истории до конца. Боюсь лишиться чувств, Кирилл Артамонович.

Кирилл был в полном недоумении.

– Дуня гораздо более стойкая, чем я, – добавила Вася. – Думаю, вам стоит закончить свой рассказ ей. – Со слухом у Дуни все было в порядке (как, впрочем, и с Васиной выдержкой). Старуха демонстративно возвела очи горе и предостерегающе посмотрела на Васю. Однако Вася уже закусила удила, и даже гневный взгляд отца ее не мог остановить. – А сейчас, – Вася с наигранным изяществом встала из-за стола, прихватывая с собой краюху хлеба, – сейчас прошу меня простить: мне надо исполнить богоугодную обязанность.

Кирилл открыл рот, чтобы запротестовать, но Вася поспешно попятилась, спрятала хлеб в рукав и сбежала. После переполненной комнаты двор показался прохладным и тихим. Она немного постояла на дворе, просто дыша.

А потом она пошла и тихо постучала в дверь священника.

– Войдите, – произнес Константин после неприветливой паузы.

Вся его комната словно дрожала от света свечей. Он писал икону. Крыса обглодала корку хлеба, который лежал рядом с ним нетронутым. Когда Вася открыла дверь, священник к ней не повернулся.

– Благословите, отче, – сказала она. – Я принесла вам хлеба.

Константин напряженно выпрямился.

– Василиса Петровна. – Он положил кисть и осенил ее крестным знамением. – Да благословит тебя Господь.

– Почему вы не пируете с нами? Вы больны? – спросила Вася.

– Я пощусь.

– Лучше ешьте. Такой еды зимой не будет.

Константин ничего не ответил. Вася заменила обглоданную корку на свежий хлеб. Молчание затягивалось, но она не уходила.

– Почему вы дали мне свой крест? – спросила Вася внезапно. – После нашей встречи у озера?

Он стиснул зубы и ответил не сразу. По правде говоря, он и сам толком не знал. Потому что надеялся, что этот символ дотянется до нее, когда это не удалось ему. Потому что захотел прикоснуться к ее руке и посмотреть ей в глаза, смутить ее, возможно, увидеть, как она станет ерзать и хлопать глазами, как другие девушки. Поможет ему избавиться от греховного очарования.

Потому что он не смог бы смотреть на этот крест и не видеть на нем ее пальцы.

– Святой Крест сделает твой путь прямым, – сказал он, наконец.

– Правда?

Священник промолчал. Теперь ночами ему снилась женщина в озере. Ему не удавалось разглядеть ее лица. Но в его сне волосы у нее были черными. Они шевелились и скользили по обнаженному телу. Просыпаясь, Константин долго молился, пытаясь изгнать эту картину из памяти. Однако ему не удавалось этого сделать: каждый раз, когда он видел Васю, он понимал, что у той женщины из сна были ее глаза. Ему было беспокойно, стыдно. Это она виновата, что соблазняет его. Но еще три дня – и она уедет.

– Зачем ты здесь, Василиса Петровна?

Вопрос прозвучал громко и нервно, и он разозлился на себя.

«Приближается буря, – подумала Вася. – Берегись мертвецов. Сначала страх, потом огонь, потом голод. Ты виноват. Мы верили в Бога и до твоего приезда, но и в домашних духов тоже, и все было хорошо».

Если священник уедет, то, может, ее людям снова перестанет грозить опасность.

– Зачем вы здесь остаетесь? – спросила Вася. – Вы ненавидите поля, лес и тишину. Вы терпеть не можете нашу грубую голую церковь. И все-таки вы по-прежнему здесь. Никто не винил бы вас, если бы вы уехали.

На скулах отца Константина появился тусклый румянец. Он бездумно перебирал краски.

– У меня есть дело, Василиса Петровна. Я должен спасти вас от вас самих. Бог наказывает тех, кто сходит с прямого пути.

– Вы сами придумали себе это дело, – возразила Вася, – в угоду собственной гордыни. Почему это вы решаете, чего хочет Бог? Люди так не почитали бы вас, если бы вы не внушили им страх.

– Ты – невежественная сельская девица. Что ты можешь знать? – огрызнулся Константин.

– Я верю своим глазам, – заявила Вася. – Я видела, как вы говорите. Я видела, как страшно моим людям. И вы знаете, что я говорю правду: вас трясет.

Он взялся за плошку с не домешанной краской. Разогретый воск пошел рябью. Константин поспешно ее поставил.

Она подошла ближе… и еще ближе. При свете свечей стали видны золотые крапинки у нее в глазах. Его взгляд скользнул к ее губам. «Изыди, сатана!» Но ее голос был голосом юной девушки, в котором звучала тихая мольба.

– Почему бы вам не вернуться обратно? В Москву, или Владимир, или Суздаль? Зачем оставаться здесь? Мир велик, а наш уголок так мал!

– Бог поручил мне дело!

Он бросал каждое слово подобно плевкам.

– Мы – мужчины и женщины, – возразила она, – мы не «дело». Возвращайтесь в Москву и спасайте людей там.

Она стояла слишком близко. Его рука метнулась, и он ударил ее по щеке. Она попятилась, прижимая ладонь к лицу. Он сделал пару быстрых шагов, чтобы смотреть на нее сверху вниз, однако она больше не отступала. Его рука поднялась для новой пощечины, но он перевел дыхание и удержался. Бить ее недостойно. Ему хотелось схватить ее, поцеловать, сделать ей больно… сделать что-то.

Сатана.

– Убирайся, Василиса Петровна, – процедил он сквозь зубы. – Не смей меня поучать. И больше сюда не приходи.

Она отошла к двери, но, уже взявшись за ручку, повернулась обратно. Коса у нее змеилась вдоль шеи. Отпечаток ладони на щеке был синевато-белым.

– Как скажете, – проговорила она. – Пугать людей во имя Бога – жестокое дело. Оставляю вас этим заниматься. – Она чуть поколебалась и добавила, очень тихо: – Вот только я не боюсь, батюшка.

* * *

Когда она ушла, Константин начал метаться по комнате. Тень прыгала перед ним, нанесшая удар рука горела. От ярости у него перехватывало дыхание. «Она уедет еще до того, как ляжет снег. Уедет, далеко уедет: мой позор и мой провал. Но так лучше, чем видеть ее здесь».

Свеча оплывала перед иконами, пламя отбрасывало кривые тени.

«Она уедет. Должна уехать».

Голос исходил от земли, от света свечи, от него самого. Он был мягким, ясным и сияющим.

– Мир тебе, – сказал он. – Хоть я и вижу, что ты неспокоен.

Константин застыл на месте.

– Кто это?

– Хочешь вопреки самому себе и ненавидишь то, что любишь. – Голос вздохнул. – Ах, ты прекрасен.

– Кто это говорит? – рыкнул Константин. – Ты надо мной смеешься?

– Не смеюсь, – моментально получил он ответ. – Я друг. Господин. Спаситель.

Голос вибрировал от сочувствия.

Священник стремительно обернулся, ища своего собеседника.

– Выйди! – потребовал он, с трудом заставив себя не двигаться. – Покажись!

– Это что такое? – теперь в голосе появилась доля гнева. – Сомнения, мой слуга? Ты не знаешь, кто я?

В комнате не было ничего, кроме кровати и икон, а в углах собирались тени. Константин вгляделся в них до рези в глазах. Там… что это? Тень, которая не двигается в мерцающем свете. Нет: это его собственная тень, отброшенная свечой. Никого нет на улице, никого нет за дверью. Тогда кто же?..

Константин устремил взгляд на иконы, всмотрелся в странные серьезные лики. Его собственное лицо переменилось.

– Отче, – прошептал он. – Господь. Ангелы небесные, после столь долгого молчания Ты, наконец, со мной говоришь?

Он трясся всем телом, напрягал все свои чувства, всю волю, чтобы снова услышать этот голос.

– А разве можно сомневаться, дитя мое? – Голос снова стал мягким. – Ты всегда был моим верным слугой.

Священника сотрясали беззвучные рыдания, и слезы текли ручьем из широко распахнутых глаз. Он упал на колени.

– Я давно за тобой наблюдаю, Константин, – продолжил голос. – Ты отважно трудился ради меня. Однако теперь эта девица соблазняет тебя и отвергает твои слова.

Константин стиснул руки.

– Мой позор, – лихорадочно признался он. – Только ее мне спасти не удается. Она одержима, она – бесовка. Я молюсь, чтобы Ты в Твоей мудрости показал ей свет.

– Ей предстоит усвоить много уроков, – ответствовал голос. – Много… много. Не страшись. Я с тобой, и ты никогда больше не будешь один. Мир падет к твоим ногам, познает мои чудеса через твои уста – ибо ты был верен.

Казалось, этот голос должен сопровождаться гласом трубным. Константин дрожал от восторга, слезы продолжали литься.

– Только не оставляй меня, Господь мой! – взмолился он. – Я всегда был верен.

Он стиснул кулаки с такой силой, что вспорол ногтями ладони.

– Будь верен, – промолвил голос, – и я никогда тебя не оставлю.

17. Конь по имени Огонь

Кирилл Артамонович обожал охотиться на северных кабанов – клыкастых, быстрых как кони. За день до свадьбы он потребовал устроить охоту на кабана.

– Поможет скоротать время, – сказал он Петру и подмигнул Васе, а та промолчала.

Петр возражать не стал. Кирилл Артамонович был знатным охотником, а кабанятина осенью была прекрасная: животные успевали нагулять жир. Хороший окорок украсит свадебный стол и поможет бледной дочери стать румянее.

Весь дом поднялся еще до рассвета. Копья на кабана уже были сложены сверкающей грудой. Псы услышали, как их точат, и всю ночь метались по псарне и скулили.

Вася встала раньше всех. Она не стала есть, а прошла на конюшню, где кони нервно били копытами, растревоженные поднятым псами шумом. Молодой жеребец Кирилла дрожал при каждом новом звуке. Вася подошла к нему и обнаружила рядом вазилу: тот залез жеребцу на спину. Вася улыбнулась крошечному человечку. Жеребец всхрапнул и прижал уши.

– Ты плохо воспитан, – сообщила ему Вася. – Наверное, Кирилл Артамонович слишком сильно дергает уздечку.

Жеребец развернул уши к ней.

«Ты не похожа на лошадь».

Вася ухмыльнулась:

– Слава Богу! Тебе не хочется на охоту?

Конь задумался.

«Я люблю скакать. Но свиньи гадко пахнут, а человек будет меня бить, если я испугаюсь. Лучше бы попастись на поле».

Вася успокаивающе потрепала коня по холке. Если Кирилл продолжит в том же духе, то погубит чудесного молодого коня, еще почти жеребенка. Огонь ткнулся ей в грудь носом, оставив на платье потеки зеленоватой жижи.

– Ну вот, теперь я еще больше похожа на пугало, – заметила Вася, ни к кому особенно не обращаясь. – Анна Ивановна будет в восторге.

– Кабан тебя не ранит, если ты будешь быстрым, – снова обратилась она к жеребцу, – а быстрее тебя никого на свете нет. Тебе не надо бояться.

Конь ничего не ответил – только положил голову ей на плечо. Вася погладила его шелковистые уши и вздохнула. Ей ужасно хотелось бы промчаться верхом по осеннему лесу, желательно, на длинноногом Огне, который, судя по всему, мог бы даже зайца в чистом поле обогнать. Вместо этого ей предстояло отправиться на кухню, месить тесто и слушать сплетни множества гостий. Все это время Ирина демонстрировала свои многочисленные умения, а Вася просто старалась ничего не сжечь.

– Обычно я назвал бы дурой девицу, подошедшую к моему коню, – произнес голос у нее за спиной. Огонь вскинул голову, чуть не сломав Васе нос. – Но вы умеете обращаться с животными, Василиса Петровна.

Кирилл Артамонович подошел ближе с улыбкой и поймал жеребца за недоуздок.

– Тише, безумец, – сказал он.

Жеребец косил глазом, но стоял на месте и дрожал.

– Вы рано вышли, господин мой, – проговорила Вася, опомнившись.

– Как и вы, Василиса Петровна.

От их дыхания образовывались облачка пара: в конюшне было прохладно.

– Дел много, – объяснила Вася. – Женщины приедут к вам по окончании охоты, если день выдастся ясный. А вечером мы пируем.

Он ухмыльнулся:

– Можете не извиняться, боярышня. Мне нравится, когда девушка встает рано и интересуется хозяйством мужчины. – В уголке его губ появилась ямочка. – Я не скажу вашему батюшке, что нашел вас здесь.

Вася уже совершенно успокоилась.

– Можете сказать, если хотите, – отозвалась она.

Он улыбнулся:

– Мне нравится ваш норов.

Она пожала плечами.

– Ваша сестра красивее, чем вы, – размышлял он вслух. – Через несколько лет из нее получится удобная жена: цветочек. Не из тех, от кого у мужчины беспокойные ночи. А вот вы… – Кирилл поднял руки, притянул ее к себе и провел ладонью по спине оценивающим жестом. – Слишком худая, – сказал он. – Но я люблю жилистых. И родами не помрешь. – Он обращался с ней уверенно, рассчитывая на повиновение. – Хочешь рожать мне сыновей?

Он поцеловал Васю, не дав времени опомниться, пока она все еще была ошеломлена его сильными объятиями. Поцелуй у него был под стать его прикосновениям: твердый, умело получающий удовольствие. Вася попыталась оттолкнуть жениха, но безрезультатно. Он заставил ее запрокинуть голову, надавливая на мягкое место под подбородком. У нее закружилась голова. Он него пахло мускусом, медом и лошадьми. Лежащая у нее на спине ладонь была крупная. Вторая рука тем временем скользнула по ее плечу, груди и бедру.

Обнаруженное, похоже, ему понравилось. Когда он ее отпустил, грудь у него вздымалась, а ноздри раздувались, словно у жеребца. Вася застыла, борясь с тошнотой. Она посмотрела ему в лицо. «Я для него кобыла, – внезапно очень ясно поняла она. – А если кобыла не дает себя объездить, ее волю ломают».

Улыбка Кирилла немного потухла. Вася не знала, насколько ясно он распознал ее гордость и презрение. Его взгляд снова скользнул по ее губам, по ее телу – и она поняла, что страх ее он точно заметил. Мимолетное беспокойство его покинуло. Он снова потянулся ее обнять, но Вася была проворнее. Она оттолкнула его руку и, не оглядываясь, убежала из конюшни. Добравшись до кухни, она выглядела настолько бледной, что Дуня усадила ее у печки и заставила выпить горячего меда, чтобы вернуть на лицо румянец.

* * *

Днем над землей стелился холодный туман, курившийся вокруг деревьев. Охота закончилась ближе к полудню. Вася, с мрачной сосредоточенностью вымешивавшая тесто, услышала далекий вопль умирающего зверя. Он вполне подходил под ее настроение.

Женщины выехали из дома под серым небом с чередой вьючных лошадей. Константин поехал с ними: в осеннем свете его лицо было бледным и восторженным. Мужчины и женщины наблюдали за ним с почтением и тайным восхищением. Избегая священника, Вася держалась с Ириной в конце кавалькады и сдерживала свою кобылу так, чтобы не обгонять Ирининого конька.

Туман расползался по земле. Женщины жаловались на холод и кутались в накидки.

Внезапно Мышь встала на дыбы, и даже флегматичный конек под Ириной прянул в сторону, так что девочка сдавленно вскрикнула и вцепилась в поводья. Вася поспешно заставила кобылу встать и поймала конька за уздечку. Проследив за разворотом ушей обоих животных, она увидела между двух высоких берез белокожее существо. Оно походило на человека с блеклыми глазами. Его волосами служило переплетение лесного подроста. Тени у него не оказалось.

– Все хорошо, – сказала Вася Мыши, – коней они не едят. Только глупых путников.

Кобыла повела ушами и нерешительно зашагала вперед.

– Леший, лесовик, – пробормотала Вася, проезжая мимо, и поклонилась, сидя в седле.

Хранитель леса, леший, редко подходил так близко к людям.

– Хочу с тобой поговорить, Василиса Петровна.

Голос хранителя леса был шелестом листвы на рассвете.

– Попозже, – пообещала она, справившись с изумлением.

Держась рядом с ней, Ирина спросила тоненьким голоском:

– Ты с кем говоришь, Вася?

– Ни с кем, – ответила она. – Сама с собой.

Ирина промолчала. Вася мысленно вздохнула: сестра непременно все расскажет своей матушке.

Охотники обнаружились у кромки леса: они удобно устроились под огромным деревом. Лесную свинью уже подвесили за задние ноги на толстой ветке. Из перерезанного горла кровь стекала в подставленное ведро. По лесу разносились хохот и хвастливые возгласы.

Сережу, считавшего себя уже взрослым, с большим трудом уговорили ехать с женщинами. Сейчас он спрыгнул со своего коня и, выпучив глаза, уставился на подвешенную тушу. Вася соскользнула с Мыши и передала поводья одному из слуг.

– Отличного зверя мы завалили, правда, Василиса Петровна?

Вопрос прозвучал из-за ее плеча. Она обернулась. В ладони Кирилла Артамоновича въелась засохшая кровь, но мальчишеская улыбка была все такой же ослепительной.

– Мясо будет очень кстати, – ответила Вася.

– Приберегу печень для вас. – Он смотрел оценивающе. – Вас не мешает откормить.

– Вы очень щедры, – сказала Вася.

Склонив голову, она отошла прочь, словно робкая девица, которая стесняется разговаривать. Женщины начали доставать из вьюков угощение. Вася осторожно отходила все дальше и дальше по направлению к купе берез, а потом скрылась за ними.

Она не заметила, как Кирилл, улыбнувшись сам себе, пошел следом.

* * *

Лешие были опасны. По своей прихоти они могла водить путников кругами, пока те не падали без сил. Иногда тем хватало ума надеть свою одежку задом наперед и этим себя защитить, но такое бывало редко. Чаще они погибали.

Вася нашла его в центре березовой рощицы. Леший смотрел на нее горящими глазами.

– Есть новости? – спросила Вася.

Леший издал скрипучий возглас неудовольствия.

– Твои люди заявились с шумом, пугая мой лес и убивая моих тварей. Раньше у меня спросили бы разрешения.

– И мы снова его у тебя просим, – поспешила сказать Вася.

У них хватает неприятностей и без разгневанного лесного хранителя. Она развязала вышитую ленту и вложила ему в руку. Он стал разглаживать ее своими длинными сучковатыми пальцами.

– Прости нас, – попросила Вася. – И… не забывай меня.

– Я попросил бы о том же, – отозвался хранитель леса, смягчаясь. – Мы блекнем, Василиса Петровна. Даже я, видевший, как эти деревья вырастают из сеянцев. Твои люди дрогнули, и черти стали усыхать. Если сейчас явится медведь, вы окажетесь без защиты. Придется расплачиваться. Берегись мертвецов.

– Что значит «берегись мертвецов»?

Леший склонил седую голову.

– Три знака, а мертвецы – четвертый, – ответил он.

А потом он исчез, и она слышала только чириканье птиц и шорох ветвей.

– Хватит уже, – проворчала Вася, не рассчитывая на ответ. – Почему никто из вас не говорит прямо? Чего вы боитесь?

Из-за деревьев вышел Кирилл Артамонович.

Вася напряженно выпрямилась.

– Вы заблудились, господин мой?

Он фыркнул:

– Не больше чем вы, Василиса Петровна. Никогда еще не видел, чтобы девушка ходила по лесу таким легким шагом. Но вам не следует оставаться без защиты.

Она ничего не ответила.

– Пройдемтесь вместе, – позвал он.

Отказаться было невозможно. Они пошли рядом по толстому слою влажного перегноя, а вокруг них на землю летели листья.

– Вам понравятся мои земли, Василиса Петровна, – сказал Кирилл. – Кони скачут по полям, конца которых глазу не видно, а купцы привозят нам украшения из Владимира, города Богоматери.

Вася вдруг ярко представила себе не нарядный терем боярина, а себя, скачущей галопом на коне, по земле, не ограниченной лесом. На мгновение она замерла, застыв неподвижно и улетев мыслями далеко. Кирилл погладил ее длинную косу, лежащую на ее груди. Опомнившись, она вырвала ее у него из рук. Он с улыбкой зажал ее конец в кулаке, заставляя подойти ближе.

– Полно, без этого. – Василиса попятилась, но он пошел за ней, наматывая ее косу себе на руку. – Я научу тебя меня хотеть.

Он стал искать ее губы.

Пронзительный крик разрезал лесную тишь.

Кирилл отпустил ее. Между деревьев мелькнуло что-то коричневое, и Вася бросилась бежать, проклиная длинный подол. Однако даже в неудобной одежде она двигалась быстрее, чем массивный мужчина позади нее. Она обогнула колючий куст и в ужасе остановилась. Сережа цеплялся за шею Мыши, а каурая кобыла лягалась и крутилась, словно годовалый жеребенок. Дико выкаченные глаза окружала белая полоса.

Вася ничего не понимала: мальчишка и раньше ездил на этой кобыле, а Мышь отличалась спокойным нравом. Тем не менее сейчас она скакала, словно ее оседлали бесы. Ирина жалась к стволу на краю поляны, прижав к губам обе руки.

– Я ему говорила! – проскулила она. – Сказала, что он безобразничает, а он ответил, что уже взрослый и может делать, что хочет. Он решил устроить скачку. Он меня не послушал!

Поляна, окруженная ольхами, была полна теней, слишком больших для полудня. Одна из них словно рванулась вперед. На секунду Васе показалось, что она видит безумную ухмылку и один подмигивающий глаз.

– Мышь, стой, – приказала она лошади.

Кобыла резко остановилась, прижимая уши. На мгновение все застыло.

– Сережа, – сказала Вася, – ну-ка…

Сквозь кусты проломился Кирилл. В тот же миг тени словно выпрыгнули сразу из трех мест. Кобыла опять не выдержала: она развернулась и понесла. Ее длинные ноги взрывали лесную тропу, и она чуть было не скинула своего наездника в дикой скачке между стволами. Сережа завопил, но все-таки удержался в седле, цепляясь за шею Мыши.

Где-то кто-то захохотал.

Вася бросилась к остальным лошадям, выхватывая поясной нож. Кирилл спешил за ней, но она была быстрее. Проскочив мимо ошеломленного отца, она оказалась рядом с Огнем.

– Ты что делаешь? – заорал Кирилл.

Вася не ответила. Жеребец был привязан – но одним взмахом ножа веревка была перерезана, и девушка прыжком вскочила на голую спину, запуская пальцы в рыжую гриву.

Конь помчался следом за Мышью. Кирилл остался стоять с разинутым ртом. Вася подалась вперед, подстраиваясь под ритм движения, крепко сжимая ногами конские бока. Она жалела, что не успела избавиться от многослойных юбок. Они промчались между деревьями, словно ураган. Вася низко наклонялась к шее коня. Перед ними возник упавший ствол. Огонь перескочил через преграду с легкостью оленя.

Они вырвались из леса на раскисшее поле, отставая от понесшей кобылы всего на десять корпусов. Сережа чудом продолжал цепляться Мыши за шею. У него не было выбора: падение на такой скорости грозило смертью: все поле было усеяно сотнями низких пеньков. Огонь быстро сокращал расстояние: он был гораздо быстрее, тем более что кобыла в панике делала зигзаги и дергалась, стараясь сбросить мальчишку со своей спины. Вася приказала Мыши остановиться, но кобыла ее не услышала или не послушалась. Вася ободряюще кричала Сереже, но ветер уносил слова прочь. Они с Огнем постепенно сокращали расстояние. С губ обоих животных летела пена. На дальнем конце поля была канава, выкопанная весной, чтобы отвести воду от посевов. Даже если Мышь сможет через нее перескочить, Сереже на ней ни за что не удержаться. Вася закричала Огню. Несколько мощных прыжков – и он поравнялся с беглянкой. Канава стремительно приближалась. Вася одной рукой потянулась к племяннику.

– Отпускай! Отпускай! – закричала она, хватая его за шкирку.

Сережа успел бросить на нее перепуганный взгляд, но Вася тут же выдернула его из седла и перекинула поперек холки Огня. У мальчишки в кулаках осталось по клоку черной гривы. В тот же момент Вася переместила свой вес, давая жеребцу сигнал отвернуть от оказавшейся прямо перед ними канавы. Огонь каким-то чудом сумел исполнить ее приказ, напрягши ноги и развернувшись так, чтобы сделать еще несколько скачков вдоль канавы. После чего он остановился, проскальзывая по грязи и дрожа всем телом. Мыши повезло меньше: в панике она попала в канаву и теперь билась на ее дне.

Вася соскользнула с Огня и пошатнулась: ноги у нее подгибались. Она стащила рыдающего племянника вниз и быстро его осмотрела. Нос и губы он расквасил о жесткое плечо жеребца.

– Сережа! – сказала она. – Сергей Николаевич! С тобой все хорошо. Тише.

Ее племянник рыдал, трясся и хихикал одновременно. Вася шлепнула его по окровавленной щеке. Он вздрогнул и замолчал, и она крепко его обняла. Сзади послышался шум: кобыла пыталась встать.

– Огонь, – сказала Вася стоявшему рядом жеребцу. Он был весь в мыле. – Стой на месте.

Конь дернул ухом, соглашаясь. Вася отпустила племянника и съехала на дно канавы. Мышь лежала в воде глубиной в локоть, но Васю это не остановило. Она встала на колени у мокрой головы кобылы. Чудом та не сломала себе ноги.

– Все хорошо, – прошептала Вася, – все хорошо.

Она стала дышать в такт дыханию лошади – и внезапно Мышь под ее горячей ладонью затихла. Вася встала и отошла подальше.

Кобыла собралась, неловко, словно жеребенок, и встала, широко расставив ноги. Вася, которая теперь сама начала дрожать, обняла кобылу за шею.

– Дурочка, – прошептала она. – Что на тебя нашло?

«Увидела тень, – сказала кобыла. – И у нее были зубы».

На большее времени не хватило: на краю канавы раздался шум множества голосов. Небольшой обвал из комьев глины возвестил появление Кирилла Артамоновича. Мышь прянула в сторону. Кирилл выпучил глаза.

Вася жарко покраснела.

– Кобыла испугалась, – объяснила она, схватив Мышь за уздечку. – От вас пахнет кровью, Кирилл Артамонович. Лучше не подходите.

Кирилл и не собирался съезжать в грязь и воду, однако Васины слова не улучшили ему настроения.

– Ты увела у меня коня!

У Васи хватило ума изобразить смущение.

– Кто научил тебя так ездить?

Вася задержала дыхание, оценивая жар его возмущения.

– Меня учил отец, – сказала она.

К ее немалому удовольствию, ее нареченный явно ужаснулся.

Она вылезла из канавы. Кобыла следовала за ней словно собачонка. Девушка остановилась на самом краю. Кирилл одарил ее холодным взглядом.

– Наверное, мне можно будет ездить на всех ваших конях, когда мы поженимся, – невинным тоном проговорила Вася.

Кирилл не ответил.

Вася пожала плечами, только теперь почувствовав, насколько устала. Ноги у нее стали слабыми, словно веточки, а левое плечо (она сдернула Сережу Огню на шею левой рукой) болело.

Целая группа всадников уже скакала по неровному полю. Петр был первым на своем надежном Буране. Васины братья почти от него не отстали. Коля спрыгнул на землю первым и сразу бросился к сыну, который продолжал тихо плакать.

– Сережа, ты цел? – вопросил он. – Сынок, что случилось? Сережа!

Ребенок не ответил. Коля набросился на Васю:

– Что случилось?

Вася не знала, что говорить, и пролепетала что-то невнятное. Ее отец и Алеша спешились следом за Колей. Петр быстро обвел взглядом ее, Сережу, Огня и Мышь.

– Ты цела, Вася? – спросил он.

– Да, – с трудом выдавила Вася.

Она покраснела. Их соседи – одни только мужчины – уже подскакали к ним и уставились на нее. Вася внезапно с глубоким стыдом заметила свою непокрытую голову, порванное платье и грязное лицо. Ее отец что-то тихо сказал Коле, подхватившему на руки плачущего сына.

Во время своей отчаянной погони Вася потеряла накидку, но спешившийся Алеша накрыл ее плечи своим плащом.

– Идем, дурочка, – сказал он, когда она с радостью закуталась в широкий плащ. – Уведем тебя с глаз долой.

Вася вспомнила о гордости и упрямо вздернула подбородок.

– Мне не стыдно. Лучше было сделать хоть что-то, чем смотреть, как Сережа сломает себе шею.

Петр ее услышал.

– Иди с братом, – рыкнул он неожиданно резко. – Сейчас же, Вася.

Вася воззрилась на отца, а потом безмолвно позволила Алеше посадить себя в седло. Соседи о чем-то переговаривались и жадно ее разглядывали. Вася сжала кулаки и не стала опускать голову.

Однако у соседей не было особо много времени, чтобы на нее глазеть. Алеша сел позади нее, дал коню шенкель и поскакал прочь.

– Тебе за меня стыдно, Лешка? – спросила Вася с глубоким презрением. – Ты теперь запрешь меня в погребе? Пусть лучше наш племянник погибнет, но я не осрамлю нашу семью?

– Не глупи, – отрезал Алеша. – Все быстрее забудется, если у них перед глазами не будет твоего порванного платья.

Вася ничего не ответила.

Уже мягче ее брат добавил:

– Я везу тебя к Дуне. Похоже, ты готова была упасть, где стояла.

– Отрицать не стану.

Ее голос стал мягче.

Алеша немного помялся.

– Васочка, а что ты все-таки сделала? Я знал, что ты умеешь ездить верхом, но… вот так? На этом безумном жеребце?

– Меня научили наши лошади, – ответила Вася, чуть помедлив. – Я уводила их с пастбища.

Она не стала вдаваться в подробности. Ее брат долго молчал.

– Мы увозили бы нашего племянника мертвым или искалеченным, если бы его не спасла ты, – медленно проговорил он. – Я это понимаю и благодарен за это. Отец тоже, конечно.

– Спасибо, – прошептала Вася.

– Вот только, – добавил он с легкой иронией, – боюсь, что тебя ждет избушка посреди леса, если только ты не захочешь уйти в монастырь или выйти за крестьянина. Твоя воинственность оттолкнула нашего соседа. Кирилл почувствовал себя униженным, когда ты забрала его коня.

Вася рассмеялась, но довольно жестко.

– Очень рада, – сказала она. – Теперь мне не понадобится сбегать со свадьбы. Я бы скорее вышла за крестьянина, чем за Кирилла Артамоновича. Вот только наш батюшка зол.

Перед самым домом их догнал Петр. На его лице читалась смесь облегчения, досады, злости – и чего-то еще. Возможно, то была тревога. Он откашлялся.

– Ты цела, Васочка?

Он так не обращался к ней очень давно.

– Да, – ответила она. – Но мне жаль, что я вас опозорила, батюшка.

Петр покачал головой, но ничего не ответил. Молчание было долгим.

– Спасибо тебе, – сказал, наконец, Петр, – за внука.

Вася улыбнулась.

– Благодарить следовало бы Огня, – сказала она, немного повеселев. – И то, что у Сережи хватило сообразительности так крепко держаться за холку Мыши.

Они доехали до дома молча. Вася быстро ушла, чтобы спрятаться в бане и пропарить ноющие руки и ноги.

Тем же вечером после ужина Кирилл подошел к Петру.

– Я думал, что получу благовоспитанную барышню, а не дикарку.

– Вася – хорошая девочка, – отозвался Петр. – Упрямая, но это можно…

Кирилл фыркнул:

– На моем коне можно было удержаться только черным колдовством, а не умением смертных.

– Это только сила и отчаянность, – возразил Петр, пытаясь все исправить. – Она родит тебе здоровых сыновей.

– Какой ценой? – мрачно вопросил Кирилл Артамонович. – Мне в доме нужна женщина, а не ведьма или лесной дух. И потом – она опозорила меня перед всеми вашими гостями.

И хотя Петр пытался его урезонить, он был тверд.

Петр редко бил детей, но когда Кирилл разорвал их помолвку, он выпорол Васю – возможно, чтобы дать выход своему страху за нее.

«Неужели она хоть раз в жизни не могла сделать, что ей велено?»

«Забирают только непокорных девиц».

Вася выдержала порку с сухими глазами и ушла, бросив на него укоризненный взгляд. Он не видел, что потом она плакала, свернувшись у Мыши в ногах.

Однако свадьба не состоялась. На рассвете Кирилл Артамонович уехал.

18. Гость на исходе года

После отъезда Кирилла Анна Ивановна снова пришла к мужу. Осенние дни стали уже намного короче: домашние вставали в темноте и ужинали при свечах. Этим вечером Петр сидел у печи один. Его дети уже разошлись по постелям, а к нему сон не шел. Угли давали красный свет. Петр смотрел в мерцающее устье и думал о дочери.

У Анны на коленях лежало рукоделье, но она не шила. Петр не поднимал головы и не видел лица жены – жесткого и бескровного.

– Значит, Василисе замуж не выйти, – сказала она.

Петр вздрогнул. Его жена говорила властно и впервые напомнила ему ее собственного отца. А ее слова совпадали с его размышлениями.

– Ни один знатный человек ее не возьмет, – продолжила она. – А за крестьянина вы ее отдадите?

Петр молчал. Он и сам обдумывал этот вопрос. Гордость не позволяла ему выдать дочь за простолюдина, однако у него в ушах звучало Дунино предостережение: «Что угодно лучше хозяина зимы».

«Марина, – подумал Петр, – ты оставила мне эту безумную девочку, и я очень ее люблю. Она храбрая и необузданная, почище моих сыновей. Но к чему это женщине? Я поклялся ее оберегать, но как мне уберечь ее от нее самой?»

– Ее надо отправить в монастырь, – заявила Анна. – И чем скорее, тем лучше. Разве есть иной выбор? Ни один родовитый мужчина ее не возьмет. Она одержима. Она угоняет коней, она довела лошадь до безумия, она ради развлечения рисковала жизнью своего племянника.

Петр изумленно воззрился на жену и нашел, что в своей решимости она стала почти прекрасной.

– В монастырь? – переспросил Петр. – Васю?

Он и сам не понимал, что его так удивило. Дочерей, которых не удавалось выдать замуж, постоянно отправляли в монастыри. Однако представить себе Васю монашкой он просто не мог.

Анна сжала руки. Поймав его взгляд, она не дала ему отвести глаза.

– Жизнь среди святых сестер могла бы спасти ее бессмертную душу.

Петру снова вспомнилось лицо того незнакомца в Москве. Несмотря на все обереги, хозяин зимы не сможет явиться за девицей, которая принесла обет Богу.

Однако он продолжал колебаться. Добровольно Вася не поедет.

Отец Константин сидел в тени рядом с Анной. Лицо у него было осунувшимся, блестящие глаза потемнели и напоминали ягоды терновника.

– Что скажете, батюшка? – сказал Петр. – Моя дочь отпугнула женихов. Мне отправлять ее в монастырь?

– У вас нет выбора, Петр Владимирович, – изрек Константин. Он говорил медленно и хрипло. – Она не боится Бога и не слушает увещаний. Вознесенский монастырь создан для знатных девиц и расположен в стенах Московского кремля. Сестры ее примут.

Анна поджала губы. Когда-то – очень давно – она мечтала поступить в этот монастырь.

Петр колебался.

– Стены кремля надежные, – добавил Константин. – Она будет в безопасности и не будет голодать.

– Ну что ж, я подумаю, – пообещал Петр, обуреваемый сомнениями.

Васю можно было бы отправить с санным обозом, который повезет дань. Но кого можно было бы послать вперед, чтобы предупредить о ее приезде? Его дочь не будет доставлена, словно ненужная посылка, а сейчас, в конце осени, отправлять гонцов уже поздно.

Оля! Он может отправить ее к Оле, а та все устроит. Но нет… Васю надо выдать замуж или поселить в монастырских стенах до середины зимы. «В середине зимы он за ней явится».

Вася… Вася в монастыре? Куколь на ее черных волосах, девственность до самой смерти?

Но ее душа! На первом месте должна быть ее душа. Ее будут ждать спокойствие и изобилие. Она станет молиться за всех родных. И она будет ограждена от всех бесов.

«Но она не поедет добровольно. Это станет для нее таким горем!»

Константин видел, как мучается Петр, и молчал. Он знал, что с ним Бог. Петра убедят, способ найдется. И священник оказался прав.

Вечером третьего дня Вася доставила домой промокшего и простуженного монаха, которого нашли заблудившимся в лесу.

* * *

Она приволокла его вскоре после заката, под ливнем. Дуня рассказывала сказку.

– Их отец чах от тоски, – говорила она, – и княжичи Алексей и Дмитрий отправились искать яркокрылую жар-птицу. Долго они ехали, за тридевятое царство и тридесятое государство, пока не попали на перекресток дорог. У дороги лежал камень, на котором были выбиты слова…

Дверь со стуком распахнулась, и в комнату вошла Вася, держа за рукав рослого оборванного монаха.

– Это брат Родион, – объявила она. – Он заблудился в лесу. Он из Москвы, от двора великого князя. Его к нам послал Саша.

Удивленные домочадцы моментально засуетились. Монаха надо было обсушить и накормить, найти ему новую рясу, дать в руки чарку с медом. Несмотря на суматоху, Дуня успела заставить протестующую Васю сменить промокшую одежду и сесть у огня, чтобы просушить волосы. И все это время монаха забрасывали вопросами: о погоде в Москве, об украшениях, которые там надевают боярыни для выхода в церковь, о конях татарских ханов… Но в первую очередь все желали узнать о княгине Серпуховской и брате Александре. Вопросы сыпались в таком количестве, что монах не успевал на них отвечать.

Наконец вмешался Петр, растолкавший детей.

– Уймитесь вы все, – потребовал он. – Дайте человеку поесть.

Кухня постепенно затихла. Дуня взялась за прялку, Ирина – за иголку. Брат Родион сосредоточенно занялся ужином. Вася взяла ступку и принялась толочь сушеные травы. Дуня продолжила сказку.

– У дороги лежал камень, на котором были выбиты слова. «Прямо поедешь – будешь голодать и холодать. Направо поедешь – коня потеряешь. Налево поедешь – сам головы не снесешь». Все это не особенно радовало, так что братья свернули в сторону, раскинули шатры в зеленом лесу и стали время коротать, позабыв, зачем ехали.

«Княжич Иван поехал направо, – подумала Вася, которая слышала эту сказку уже тысячу раз. – Серый волк убил его коня. Он плакал, потеряв его. Но в сказках не говорится, что его ожидало, если бы он поехал прямо. Или налево».

Петр негромко разговаривал с братом Родионом на другом конце кухни. Васе хотелось бы услышать, о чем идет речь, но дождь слишком громко барабанил по крыше.

Она ушла с рассветом, чтобы чего-нибудь набрать в лесу. Она была готова на что угодно, даже вымокнуть под ливнем, лишь бы на несколько часов вырваться на свежий воздух. Дом на нее давил. Анна Ивановна, Константин и даже ее отец следили за ней какими-то непонятными взглядами. Крестьяне что-то бормотали, когда она проходила мимо. Случай с конем Кирилла так и не забылся.

Она обнаружила монаха, который ехал кругами на крепком белом муле.

Вася удивилась, что нашла его живым. Бродя по лесу, девочка порой натыкалась на голые кости, но ни разу ей не встречался живой человек. Лес был опасен для путников. Леший водил их кругами, пока они не падали замертво, или водяной вперялся в них своими холодными рыбьими глазами и утягивал в реку. А вот этот кряжистый добродушный монах отважился в него войти и выжил.

Васе вспомнилось предостережение русалки. «Чего испугались черти?»

* * *

– Вам повезло, что моя безрассудная дочь отправилась в лес в такую погоду и нашла вас, – сказал Петр.

Брат Родион, утолив голод, украдкой бросил быстрый взгляд в сторону печи. Упомянутая дочь толкла какие-то травы, и огонь обводил ее стройный силуэт золотом. На первый взгляд она показалась ему уродливой, да он и сейчас не считал ее красавицей. Но чем дольше он на нее смотрел, тем труднее было отвести взгляд.

– Я рад, что так получилось, Петр Владимирович, – поспешно ответил брат Родион, поймав вопросительный взгляд Петра. – У меня послание от отца Александра.

– От Саши? – вскинулся Петр. – Какие вести?

– Брат Александр – советник великого князя, – ответил послушник весомо. – Он стяжал славу добрыми делами и защитой малых сих. Он мудр и рассудителен.

– Как будто мне хочется слышать о доблестях, которые Саша мог бы лучше применить как господин собственных земель, – проворчал Петр, но Родион расслышал в его голосе нотки гордости. – Ближе к делу. Такие новости не привели бы вас сюда поздней осенью.

Родион посмотрел Петру в лицо.

– Вы уже отправили свою дань хану, Петр Владимирович?

– Она пойдет по снегу, – рыкнул Петр.

Урожай был скудным, дичи было мало. Петру было жаль каждого зернышка, каждой шкурки. Приходилось резать овец, его сыновья выматывались на охоте, женщины уходили на сборы лесных даров в любую погоду.

– Петр Владимирович, а если бы вы не были должны платить эту дань? – продолжил Родион.

Петр не любил подходов издалека, и так и сказал монаху.

– Хорошо, – спокойно отозвался молодой монах. – Князь и его советники спрашивают себя, почему мы все еще должны платить дань и кланяться язычнику. Последнего хана убили, а его наследники не успевают посидеть на троне и года, как тоже становятся жертвами убийц. В Орде царит смятение. Почему оттуда должны приказывать добрым христианам? Мы собираемся воевать с Ордой, и брат Александр просит вас о помощи, потому что когда-то был вашим сыном.

Вася увидела, что ее отец переменился в лице. Ей было любопытно, что именно сказал молодой монах.

– Война, – бросил Петр.

– Свобода, – возразил Родион.

– Здесь, на севере, иго нас не тяготит, – заметил Петр.

– Но все-таки оно на вас лежит.

– Лучше иго, чем удар Золотой Орды, – не согласился Петр. – Им даже не обязательно вступать с нами в открытую битву, достаточно просто подослать людей ночью. Десять зажженных стрел – и Москва сгорит дотла. А мой дом тоже деревянный.

– Петр Владимирович, брат Александр просил меня сказать…

– Извините, – оборвал его Петр, резко вставая, – но я слышал достаточно. Прошу меня простить.

Родион вынужден был кивнуть и уткнуться в свой мед.

* * *

– Но почему бы нам не повоевать, батюшка? – вопросил Коля.

Он держал за уши двух убитых зайцев. Отец с сыном воспользовались перерывом между ливнями, чтобы проверить силки.

– Потому что я предвижу мало хорошего и много плохого, – ответил Петр уже в который раз. Оба сына не давали ему покоя с тех пор, как монах вскружил им головы рассказами об известности их брата. – Твоя сестра живет в Москве: ты хотел бы, чтобы она оказалась в осажденном городе? Когда татары захватывают город, живыми никого не оставляют.

Коля отмахнулся от такой возможности, так что зайцы у него в руке нелепо задергались.

– Но, конечно же, мы дадим им бой далеко от ворот Москвы!

Петр наклонился к следующему силку, который оказался пустым.

– К тому же, батюшка, – добавил Коля, горячась, – мы могли бы отправлять на юг товары, а не дань. Мой двоюродный брат не станет никому кланяться, он будет настоящим князем. Твои собственные внуки могут стать великими князьями!

– Вместо возможного славного будущего моих неродившихся потомков я бы предпочел, чтобы мои сыновья остались живы, а дочери были в безопасности. – Видя, что сын снова готовится возражать, Петр добавил уже мягче: – Сынок, ты ведь знаешь, что Саша уехал против моей воли. Я не унижусь до того, чтобы сажать собственного сына на привязь: если желаешь сражаться, то тоже можешь уезжать, но я не стану благословлять безрассудную войну и не дам тебе ни кусочка ткани, ни серебряной монетки, ни коня. Саша, как ты помнишь, хоть и прославился, но должен выпрашивать хлеб и выращивать собственный огород.

Что бы ни собирался ответить Коля, это сменилось радостным возгласом: в силке оказался еще один заяц: его линяющая на зиму шкурка была в пятнах грязи. Пока сын наклонился, чтобы его забрать, Петр выпрямился и застыл на месте. В воздухе пахло недавней смертью. Сопровождавший Петра волкодав заскулил, словно щенок, и прижался к хозяйской ноге.

– Коля! – позвал Петр.

В голосе отца прозвучало нечто такое, что заставило молодого мужчину вскинуть голову, сверкнув черными глазами.

– Чую, – сказал он спустя мгновенье. – А что с собакой?

Пес скулил, дрожал и выразительно оборачивался в сторону деревни. Петр тряхнул головой. Он поводил носом из стороны в сторону, словно и сам был ищейкой.

Не говоря ни слова, он вытянул руку, указывая на кровавое пятно на опавшей листве рядом с ними. Кровь была не заячья. Петр повелительно махнул псу, и тот, скуля, поплелся вперед. Коля держался чуть левее, двигаясь так же бесшумно, как и его отец. Они осторожно вышли из-за деревьев на небольшую поляну, засыпанную черной прелой листвой.

Это был лось. Задняя нога валялась почти у ног Петра, в крови, с вырванными сухожилиями. Основная часть туши лежала чуть дальше. Из вспоротого брюха вывалились внутренности, от которых, несмотря на холод, сильно воняло.

Кровавое зрелище мужчин не смутило, хотя рогатая голова с вываленным языком лежала прямо перед ними. Они обменялись выразительными взглядами: ничто в этих лесах не могло вот так растерзать животное. Да и какой зверь стал бы убивать отъевшегося к осени лося, оставив при этом все мясо?

Петр опустился на корточки, осматривая следы.

– Лось убегал, а охотник за ним гнался. Лось бежал быстро, но прихрамывал на переднюю ногу. Он выскочил на поляну вот здесь. – Петр двигался по следу, наклонившись вперед. – Прыжок, еще один – а потом удар сбоку сбил его с ног.

Петр помолчал. Пес лежал на брюхе на краю поляны, не отрывая глаз от хозяина.

– Но кто нанес удар? – пробормотал он.

Коля прочел на земле точно такую же историю.

– Следов нет, – сказал он. Его длинный кинжал со скрежетом вышел из ножен. – Никаких. И никаких признаков того, что их пытались замести.

– Посмотри на собаку, – бросил Петр.

Пес поднялся на лапы и смотрел в просвет между деревьями. Вся шерсть у него на загривке встала дыбом, и он тихо рычал, скаля зубы. Мужчины резко развернулись, а Петр при этом еще и обнажил кинжал. Ему показалось, будто он мельком видит какое-то движение, более темную тень в полумраке, но она тут же исчезла. Пес один раз гавкнул, отрывисто и визгливо: в этом звуке были страх и вызов одновременно.

Петр щелчком пальцев подозвал пса. Коля пошел с отцом. Они прошли по заляпанной кровью поляне и направились в деревню, не обменявшись больше ни словом.

* * *

Когда день спустя Родион постучал в дверь к Константину, тот при свете свечей проверял свои краски. От сырости остатки красок покрылись плесенью. На улице стоял день, но окошко у священника было маленькое, а из-за шумных ливней солнца давно не было видно. Если бы не свечи, в комнате было бы темно.

«Слишком много свечей, – подумал монах. – Ужасная расточительность».

– Благослови, отче, – попросил Родион.

– Храни тебя Господь, – сказал Константин.

В комнате было холодно: священник кутал худые плечи в одеяло. Родиону он одеяла не предложил.

– Петр Владимирович с сыновьями уходили на охоту, – сказал Родион, – но они ничего не говорили о том, на кого. Они при тебе про это не говорили?

– При мне – нет, – ответил Константин.

На улице шел ливень.

Родион нахмурился.

– Не могу понять, зачем было брать копья против кабанов, но оставлять собак. Да и погода для всадников отвратительная.

Константин ничего не стал говорить.

– Ну, да Бог им в помощь, что бы они ни делали, – не отступался Родион. – Мне через два дня уезжать, и не хотелось бы столкнуться с тем, из-за чего Петр Владимирович так смотрит.

– Я буду молиться о безопасной дороге для тебя, – пообещал Константин.

– Да хранит тебя Бог, – отозвался Родион, не обращая внимания на намек. – Я знаю, что тебе не нравится, когда твои размышления прерывают. Но я хочу попросить у тебя совета, брат.

– Проси, – разрешил Константин.

– Петр Владимирович желает, чтобы его дочь принесла монашеские обеты, – сказал Родион. – Он передает со мной весточку и деньги, чтобы я поехал в Москве в Вознесенский монастырь и предупредил о ее приезде. Он говорит, что отправит ее с приданым, как только установится санный путь.

– Благое дело, брат, – промолвил Константин – однако теперь он оторвал взгляд от своих красок. – И зачем тебе совет?

– Потому что она не из тех девиц, что рождены для монастырей, – ответил Родион. – Это и слепому видно.

Константин стиснул зубы. Родион с изумлением увидел, что лицо священника пылает гневом.

– Она не сможет выйти замуж, – заявил Константин. – В этом мире ее ждет только грех. Лучше, чтобы она ушла в монастырь. Она станет молиться о спасении своего отца. Петр Владимирович человек старый, он будет рад ее молитвам, когда отойдет к Господу.

Все это было так, тем не менее, у Родиона на сердце было неспокойно. Вторая дочь Петра напомнила ему брата Александра. Хоть Саша и был монахом, в Лавре он подолгу не жил. Он ездил по всей Руси на своем отличном боевом коне, интригуя, очаровывая и сражаясь. Он носил саблю и давал советы князьям. Однако для женщины, принесшей обеты, такая жизнь невозможна.

– Ну что ж, я пойду, – неохотно проговорил Родион. – Петр Владимирович принял меня у себя в доме, отказывать ему я не могу. Но, брат, мне бы хотелось, чтобы ты его отговорил. Василисе Петровне можно было бы найти мужа. Не думаю, что она долго проживет в монастыре. Дикие пташки в клетке умирают.

– Ну и что? – огрызнулся Константин. – Благословенны те, кто ненадолго задержался в этой юдоли скорбей, прежде чем предстать пред лицом Бога. Надеюсь только, что ее душа будет готова к этой встрече. А теперь, брат, я хочу помолиться.

Не говоря больше ни слова, Родион перекрестился и выскользнул за дверь. Слабый дневной свет заставил его заморгать.

«А мне девушку жалко», – подумал он.

А потом встревоженно: «Какие плотные в той комнате тени».

* * *

До того, как лег снег, Петр и Коля водили людей на охоту, и не один раз, а несколько. Дождь не прекращался, только становился все холоднее, и долгие дни, проведенные в сырости, высасывали из них силы, однако как они ни старались, но не нашли ни следа того существа, что порвало лося на части. Люди начали ворчать, и потом и громко протестовать. Усталость сражалась с преданностью – и никто не огорчился, когда из-за заморозков охоту пришлось прекратить.

Именно тогда исчезла первая собака.

Это была рослая сука, приносившая хороших щенят и бесстрашная при встрече с кабаном. Ее нашли у ограды, безголовую и окровавленную. Единственными следами рядом с ее застывшим трупом были отпечатки ее собственных бегущих лап.

Люди стали уходить в лес по двое, с топорами за поясом.

Однако лошадка исчезла прямо из упряжи дровней. Сын ее хозяина, вернувшийся с охапкой дров, увидел пустые постромки и громадную алую полосу, прочертившую грязный снег. Он выронил поленья и даже топор и бегом бросился в деревню.

Страх сковал деревню: цепкий страх, липкий, словно паутина.

19. Кошмары

Ноябрь примчался с черными листьями и серым снегом. Как-то утром, похожим на грязное стекло, отец Константин стоял у окна, водя кистью по стройной ноге белого скакуна Святого Георгия. Он был поглощен работой, все было спокойно. Однако тишина словно прислушивалась. Константин поймал себя на том, что напрягает слух. «Господь мой, ты не желаешь со мной говорить?»

Когда в его дверь тихо поскреблись, у Константина так дернулась рука, что он чуть было не размазал краску.

– Входите! – крикнул он, отшвыривая кисть.

Это, конечно же, Анна Ивановна с топленым молоком и обожающим, надоевшим взглядом.

Однако это оказалась не Анна Ивановна.

– Благословите, батюшка! – попросила Агафья, дворовая служанка.

Константин осенил ее крестным знамением:

– Господь с тобой.

Однако он был зол.

– Не обижайтесь, батюшка, – прошептала молодая женщина, стискивая натруженные руки и застыв на пороге. – Можно мне на минутку?

Священник стиснул зубы. Перед ним на дубовой доске Святой Георгий охранял землю. У его скакуна было всего три ноги. Четвертая, которую только предстояло написать, будет поднята в изящном изгибе, чтобы попрать главу змия.

– Что ты хотела мне сказать?

Константин старался, чтобы его голос звучал мягко. Ему не удалось этого добиться: она побледнела и съежилась, однако, не ушла.

– Мы были добрыми христианами, батюшка, – пролепетала она. – Мы ходим к причастию и чтим иконы. Вот только нам никогда не жилось так тяжело. Летние дожди утопили наши огороды. Мы начнем голодать даже раньше середины зимы.

Она замолчала и облизнула губы.

– И я подумала… не могла не подумать: а вдруг мы оскорбили древних? Может, Чернобога, который любит кровь? Моя бабка всегда говорила, что если он обернется против нас, то будет беда. И теперь я боюсь за сына…

Она посмотрела на него с мольбой.

– Правильно боишься, – прорычал Константин. Пальцы у него свербели от желания взяться за кисть. Он старался сохранить терпение. – Это показывает, что ты искренне раскаиваешься. Сейчас время испытаний, во время которых Бог узнает своих верных слуг. Надо хранить твердость – и вы увидите царства, каких даже вообразить невозможно. То, о чем ты говоришь, лживо: это мороки, которые соблазняют чересчур доверчивых. Держись истины, и все будет хорошо.

Он отвернулся, протягивая руку за красками. Однако ее голос зазвучал снова:

– Мне не нужны царства, батюшка, а только чтобы хватило прокормить сына зимой. Марина Ивановна блюла прежние обычаи, и наши дети никогда не голодали.

Выражением лица Константин стал похож на копьеносца на иконе. Агафья отшатнулась к двери.

– И теперь Бог требует расплаты, – прошипел он. Его голос тек, словно черная вода, подернутая льдом. – Думаешь, из-за того, что у вас была отсрочка в два года или в десять, Господь не гневался на такое богохульство? Бог правду видит, хоть и нескоро скажет.

Агафья затрепетала, словно попавшая в силки птица.

– Смилуйтесь! – прошептала она и, схватив его руку, поцеловала испачканные краской пальцы. – Вы помолитесь о нашем прощении? Не ради меня, а ради сына!

– Насколько смогу, – проговорил он уже мягче, кладя ладонь на ее склоненную голову. – Но сначала ты должна попросить сама.

– Да… да, батюшка, – сказала она, глядя на него с глубокой благодарностью.

Когда она, наконец, выбежала в серый день и за ней хлопнула дверь, тени на стене потянулись, словно просыпающийся кот.

– Отлично! – Голос отдавался у Константина в костях. Священник замер, все жилы в его теле дрожали, словно струны. – Прежде всего, они должны меня бояться, и тогда их можно будет спасти.

Константин бросил кисть и упал на колени.

– Мое единственное желание – угодить тебе, Господь мой.

– Я доволен, – объявил голос.

– Я пытался наставить этих людей на путь истины, – проговорил Константин. – Я только спросил бы, Господи… то есть мне хотелось попросить…

Голос стал невыразимо мягким:

– О чем ты хочешь просить?

– Пожалуйста, – пролепетал Константин, – позволь мне завершить здесь мой труд. Я готов нести Твое Слово по всем концам земли, если Ты того пожелаешь. Но лес так мал!..

Он склонил голову, ожидая ответа.

Однако голос рассмеялся с такой ласковой радостью, что Константин почувствовал, как сердце в восторге рвется у него из груди.

– Конечно, ты отправишься отсюда, – пообещал он. – Еще одна зима. Только жертвуй собой и будь верен. И тогда ты явишь миру мою славу, а я пребуду с тобой вечно.

– Только говори, что мне делать! – сказал Константин. – Я буду верен.

– Я желаю, чтобы ты призывал меня всякий раз, когда будешь говорить, – произнес голос. Посторонний слушатель уловил бы в нем нетерпение. – И когда будешь молиться. Призывай меня с каждым вздохом, зови меня по имени. Я – несущий бурю. Я буду присутствовать среди вас и дарую тебе милость.

– Все будет сделано, – ответил Константин с жаром, – все будет сделано по Слову Твоему. Только не оставляй меня больше!

Пламя всех свечей качнулось с чем-то очень похожим на вздох удовлетворения.

– Повинуйся мне всегда, – добавил голос, – и я никогда тебя не оставлю.

* * *

На следующее утро солнце утонуло в полных влаги тучах, заливая призрачным светом лишившийся всех красок мир. На рассвете пошел снег. Домочадцы Петра отправились в церковь, дрожа от холода, и там жались друг к другу. В церкви было бы совсем темно, если бы не свечи. Васе подумалось, что она почти слышит, как за стенами валит снег, погребая их до весны. Он не давал свету проникнуть в церковь, но свечи освещали священника. Его скулы и нос отбрасывали изящные тени. Лицо было даже более отстраненным, чем лики на его иконах, и он никогда еще не был столь прекрасен.

Иконостас был закончен. Воскресший Христос – последняя икона – восседал на троне над Царскими вратами. Он вершил суд над охваченной бурей землей, и выражение его лица было непонятным.

– Я взываю к Тебе, – произнес Константин негромко и ясно, – Богу, призвавшему меня служить Ему. Голос из Тьмы, повелитель бурь. Пребудь среди нас.

А потом уже громче он начал службу.

– Благословен Бог! – возгласил Константин.

Его глаза были огромными черными провалами, но голос трепетал пламенем. Служба длилась и длилась. Когда священник говорил, люди забывали о холодной сырости и скалящемся призраке голода. Земные заботы казались ничем, пока их касались его слова. Христос над входом словно воздевал руки в благословении.

– Слушайте! – начал Константин проповедь. Его голос стал таким тихим, что всем пришлось напрягать слух. – Среди нас есть зло. – Прихожане начали переглядываться. – Оно вползает в наши души в ночи, в тишине. Оно ждет неосторожных.

Ирина придвинулась к Васе, и та обняла ее за плечи.

– Только вера, – продолжал Константин, – только молитва, только Бог могут вас спасти. – Его голос становился громче с каждым словом. – Страшитесь Господа и кайтесь. Это ваше единственное спасение от вечного проклятия. Иначе вы будете гореть, гореть в аду!

Анна завопила. Ее крик разнесся по церкви, глаза выкатились из-под синеватых век.

– Нет! – завопила она. – О, Боже, не здесь! Не здесь!

Казалось, ее голос врезается в стены и множится, словно кричат сотни женщин.

За миг до того, как в церкви воцарилась неразбериха, Вася проследила, куда указывает пальцем мачеха. Над Царскими вратами восставший Христос, который до этого был серьезным, теперь им улыбался, и два клыка выступали над его нижней губой. А еще вместо двух глаз у него был только один. Вторая сторона его лица была испещрена синими шрамами, а веко второго глаза было зашито наглухо.

Сражаясь с перехватившим горло страхом, Вася подумала, что уже где-то видела это лицо.

Однако размышлять дальше было некогда. Стоявшие рядом с ней зажимали уши ладонями, ничком валились на пол или пробивали себе путь к притвору. Анна осталась стоять одна. Она хохотала и рыдала, царапая воздух. К ней никто не хотел прикасаться. Ее вопли эхом отражались от стен. Константин протиснулся к ней и отвесил ей оплеуху. Она замолчала, задыхаясь, но казалось, что шум не прекращается, словно возроптали сами иконы.

В самом начале суматохи Вася успела подхватить Ирину, чтобы ее не сбили с ног. Спустя мгновение Алеша подскочил к Дуне и заключил ее в сильные объятия. Их нянюшка стала маленькой как ребенок, и хрупкой словно ноябрьские листья. Они четверо цеплялись друг за друга. Вокруг мельтешили и кричали.

– Мне надо к матушке! – пискнула Ирина, пытаясь вырваться.

– Погоди, птичка, – сказала Вася. – Тебя просто затопчут.

– Пресвятая Дева! – выдавил Алеша. – Если станет известно, что у Ирининой матери такие припадки, на сестренке никто не женится.

– Никто об этом не узнает! – отрезала Вася, увидев, что девочка страшно побледнела, и бросила на брата негодующий взгляд.

Их оттеснили к стене. Они с Алешей заслоняли собой Дуню и Ирину.

Вася снова посмотрела на иконостас. Теперь он стал таким, каким был всегда. Иисус восседал на троне над миром, подняв руку в благословении. Может, то, другое, лицо ей привиделось? Но если так, то почему завопила Анна?

– Молчать!

Голос Константина гудел, как дюжина колоколов. Он встал пред алтарем и поднял руку живым отражением Христа у него над головой.

– Глупцы! – прогремел он. – Разве вы дети, чтобы испугаться женского крика? Встаньте, вы все! Молчите. Бог защитит нас.

Они сползались к центру, словно наказанные дети. Чего не смог добиться своими окриками Петр, сделал голос священника. Все теснились к нему. Анна стояла, содрогаясь и рыдая, серая, словно небо перед восходом. Единственный, кто был бледнее нее самой в этом храме, это сам священник. Горящие свечи заполнили неф странными тенями. И вот, снова – упавшая на иконостас тень явно не была человеческой.

«Господи! – подумала Вася, когда служба возобновилась. – Здесь? Черти не заходят в церкви, они – существа этого мира, а церковь – часть иного».

И, тем не менее, она видела ту тень.

* * *

Петр постарался как можно скорее увести жену домой. Ирина раздела ее и уложила в постель, однако Анна рыдала, задыхалась, корчилась в спазмах и никак не желала успокаиваться.

Наконец Ирина отчаялась и вернулась в церковь. Отца Константина она нашла отбивающим поклоны перед иконостасом. После окончания службы люди целовали ему руку и умоляли их спасти. В тот момент он выглядел умиротворенным. Даже ликующим. Однако теперь Ирине показалось, что она видит самого одинокого в мире человека.

– Вы не зайдете к моей матери? – прошептала она.

Константин резко выпрямился и обернулся.

– Она плачет, – объяснила Ирина, – никак не перестает.

Константин не ответил: он напрягал все свои чувства. После того, как из храма все ушли, Бог явился ему в дыму потушенных свечей.

– Прекрасно. – От шепота дым закручивался у пола водоворотами. – Они так испугались!

Голос был почти ехидным. Константин молчал. На миг ему подумалось, что он безумен, а голос выползает из его собственного сердца. Но… «Нет, конечно. Твои сомнения – плод твоей собственной порочности, Константин».

– Я рад, что Ты пришел к нам, – прошептал священник чуть слышно, – вести свой народ к праведности.

Однако голос не ответил. И сейчас в церкви стояла тишина.

Уже громче Константин сказал Ирине:

– Да, я приду.

* * *

– Здесь отец Константин, – объявила Ирина, заведя священника к матери в спальню. – Он тебя успокоит. Я пойду готовить ужин: у Васи уже подгорает молоко.

Она выбежала из комнаты.

– В церкви, батюшка? – прорыдала Анна Ивановна, когда они остались вдвоем. Она лежала на постели, кутаясь в меха. – В церкви… никогда раньше – в церкви!

– Что за глупости вы говорите, – заявил Константин. – Церковь хранит сам Бог. Только Бог обитает в церкви, со своими святыми и ангелами.

– Но я видела…

– Вы ничего не видели! – Константин приложил ладонь к ее щеке. Она дрожала, словно испуганная лошадь. Его голос стал ниже, завораживая. Он прикоснулся к ее губам указательным пальцем. – Вы ничего не видели, Анна Ивановна.

Она подняла трясущуюся руку и дотронулась до его руки.

– Я не буду ничего видеть, если вы мне так скажете, батюшка.

Она покраснела, словно девица. Волосы у нее потемнели от пота.

– Вот и не надо ничего видеть, – сказал Константин и убрал руку.

– Я вижу вас, – прошептала она, словно выдохнула. – Иногда я вижу только вас. В этих ужасных местах, где холод, чудовища и голод. Вы для меня единственный свет. – Она снова поймала его руку и приподнялась на локте. Ее глаза были полны слез. – Прошу вас, батюшка! – прошептала она. – Я хочу только быть рядом.

– Вы безумны, – отрезал он. Он толкнул ее на постель и отошел. Она была квелой и старой, изъеденной страхом и несбывшимися надеждами. – Вы замужем. Я посвятил себя Богу.

– Не так! – воскликнула она в отчаянии. – Совсем не так! Я хочу, чтобы вы меня видели. – Жилы у нее на шее вздулись, она заикалась. – Видели меня. Вы видите мою падчерицу. Вы на нее смотрите. Как я на вас смотрела… как смотрю. Почему не за мной?.. Почему? – провыла она.

– Полно. – Он взялся за дверную ручку. – Я вас вижу. Но, Анна Ивановна, смотреть не на что.

Дверь была массивная. Закрывшись, она заглушила женский плач.

* * *

В тот день люди сидели у печей, пережидая снегопад, однако Вася улизнула проведать лошадей.

«Он идет», – сказала Мышь, дико выкатывая глаза.

Вася пошла к отцу.

– Надо завести лошадей на двор, – сказала она. – Сегодня, до сумерек.

– Почему ты здесь, у нас на шее, Вася? – сорвался Петр. Снег валил густо, ложась им на шапки и плечи. – Ты должна была уехать. Давно уехать в надежный дом. Но ты отпугнула жениха, и теперь ты здесь, а уже зима!

Вася не ответила: она вдруг ясно увидела, что ее отец боится. Она еще ни разу не видела отца в страхе. Ей захотелось спрятаться в печку, как маленькой.

– Простите, батюшка, – сказала она, справившись с собой. – Эта зима пройдет, как прошли все предыдущие. Но мне кажется, что теперь по ночам лошадей надо оставлять на дворе.

Петр глубоко вздохнул.

– Ты права, дочь, – признал он. – Права. Идем, я тебе помогу.

Когда за лошадьми закрылись ворота, они немного успокоились. Вася сама завела Мышь и Бурана в конюшню, а менее ценные кони остались на дворе. Маленький вазила взял ее за обе руки.

– Не оставляй нас, Вася.

– Надо взять еды, – ответила Вася. – Дуня уже зовет. Но я вернусь.

Она съела свой ужин, уютно устроившись в дальнем конце узкого денника Мыши, а хлеб отдала кобыле. После этого Вася завернулась в попону и стала считать тени на стене конюшни. Вазила сидел рядом с ней.

– Не уходи, Вася, – попросил он. – Когда ты рядом, я помню свои силы, помню, что не боюсь.

И Василиса осталась. Она дрожала, несмотря на сено и попону. Ночь выдалась холодная. Ей казалось, что она вообще не сможет заснуть.

Однако, видимо, она все-таки заснула – потому что после захода луны проснулась, совершенно окоченев. В конюшне было темно. Даже Вася со своим кошачьим зрением, едва могла разглядеть стоящую над ней Мышь. Мгновение все было тихо, а потом внезапно послышался негромкий смех. Мышь захрапела и попятилась, мотая головой. Вокруг ее глаза снова появилось белое кольцо.

Вася молча поднялась, сбрасывая попону. Холодный воздух впился в нее острыми иглами. Она прокралась к двери конюшни. Луны не было, пухлые облака заслонили звезды. Снег все еще шел.

По снегу совершенно бесшумно скользил человек. Он перебегал от тени к тени. Выдыхая, он гортанно смеялся. Вася подкралась ближе. Она не видела лица, только рваную одежду и копну жестких волос.

Человек подошел к дому и приложил ладонь к двери. Вася громко вскрикнула как раз в тот момент, когда незнакомец бросился на кухню. Она не услышала, чтобы он открыл дверь: он просочился сквозь древесину словно дым.

Вася метнулась через двор. Нетронутый снег искрился: незнакомец не оставил следов. Снег был рыхлым и лег толстым слоем: Васины ноги словно отяжелели. Однако Вася с криком побежала вперед, но не успела она добраться до дома, как человек выпрыгнул обратно на двор, по-звериному приземлившись на четвереньки. Он хохотал.

– Ах, – сказал он. – Это было так давно! Какая сладость в этих человеческих домах, ах, как она вопила…

Тут он увидел Васю. Девушка споткнулась. Она узнала эти шрамы, этот единственный серый глаз. Это было лицо с иконы, лицо… лицо спавшего в лесу, много лет назад! Как такое возможно?

– Ого, а это что? – сказал уродец. Она прочла на его лице узнавание. – Я помню маленькую девочку с твоими глазами. А теперь ты женщина. – Он устремил на нее такой взгляд, словно хотел добраться до тайны ее души. – Ты – та маленькая ведьма, что соблазняет моего служителя. Но я не видел…

Он подходил все ближе и ближе.

Вася хотела убежать, но ноги ее не слушались. Его дыхание разило горячей кровью, оно волнами ударяло ей в лицо. Она собралась с духом.

– Я никто, – сказала она. – Убирайся, оставь нас.

Влажные пальцы быстрым движением ухватили ее за подбородок, подняв выше голову.

– Кто ты, девочка? – И чуть тише добавил: – Смотри на меня!

В его взгляде таилось безумие. Вася не желала смотреть – знала, что этого делать нельзя, – но его пальцы были подобны стальному капкану. Еще миг, и…

Но тут ледяная рука схватила ее, оттащила назад. Она ощутила запах холодной воды и мятой хвои. Над ее головой прозвучал голос:

– Еще не время, брат. Уходи.

Вася не видела говорившего, только край черного плаща. Зато она видела другого, одноглазого. Он ухмылялся, ежился и хохотал – все сразу.

– Еще не время? Но дело сделано, брат, – сказал он. – Сделано.

Здоровым глазом он подмигнул Васе – и исчез. Черный плащ обернулся вокруг Васи, став ее миром. Ей было холодно, какая-то лошадь ржала, где-то далеко кто-то кричал…

А потом Вася пришла в себя, закоченевшая и дрожащая, на полу в конюшне. Мышь прижимала мягкий храп к ее лицу. Но хотя сон ушел, крик все равно был слышен. Кто-то вопил непрерывно. Вася вскочила на ноги, трясясь от недавнего кошмара. Кони в денниках ржали и лягались, выбивая из стен щепки. А те, что остались на замерзшем дворе, метались в панике. Никакого незнакомца не видно было.

«Сон, – подумала Вася. – Это мне просто приснилось».

Она промчалась мимо коней, уворачиваясь от их копыт.

Кухня напоминала осиное гнездо. Ее братья протиснулись внутрь, полусонные, но вооруженные. Ирина и Анна Ивановна стояли во внутренних дверях. Слуги бегали туда-сюда, крестились, молились, хватались друг за друга.

Тут явился ее отец, большой и надежный, с саблей в руке. Ругаясь, он пробивался между перепуганными слугами.

– Тише! – приказал он толпящимся домочадцам.

Следом за ним прибежал отец Константин.

Кричала служанка, Агафья. Она сидела на своем матрасе, обеими руками вцепившись в одеяло. Из прокушенной нижней губы на подбородок лилась кровь, немигающие глаза выкатились. Вопли рвали воздух, словно сосульки, падающие с крыши.

Вася протолкнулась мимо перепуганных слуг и схватила женщину за плечи.

– Агафья, послушай меня, – заговорила она. – Послушай… Все в порядке. Ты цела и невредима. Все хорошо. Тише. Тише, успокойся. – Она крепко обнимала бедняжку. Очень скоро Агафья со стоном замолкла. Ее широко раскрытые глаза постепенно стали видеть Васю. Она судорожно глотала и пыталась что-то сказать. Вася прислушалась.

– Он пришел за мои грехи, – выдавила та. – Он…

Она стала ловить ртом воздух.

Через толпу пробился мальчуган.

– Мама! – крикнул он. – Мама!

Он приник к ней, но она не реагировала.

Ирина внезапно оказалась рядом, ее личико было озабоченным.

– Она без сознания, – серьезно объявила девочка. – Ей нужно воды и побольше воздуха.

– Это просто кошмарный сон, – сказал Петру отец Константин. – Пусть женщины ею займутся.

Возможно, Петр и ответил, но этого никто не услышал: в этот момент Вася громко вскрикнула: потрясенно и яростно. Все содрогнулись, заново испугавшись.

Вася смотрела на окно, но тут же…

– Нет, – сказала она, заметным усилием взяв себя в руки, – простите меня. Я… нет, ничего. Это все ничего.

Слуги посмотрели на нее с нескрываемым подозрением и начали тихо переговариваться.

Дуня прошаркала к Васе, тяжело дыша.

– С переменой погоды женщинам всегда снятся кошмары, – сипло сказала няня достаточно громко, чтобы все ее услышали. – Давай-ка, девочка, принеси воды и медовухи.

Она бросила на Васю суровый взгляд.

Вася ничего не сказала. Ее взгляд еще раз обратился на окно. На миг ей показалось, что она увидела там лицо. Но такого быть не могло: это же было лицо из ее сна, в синеватых шрамах, с одним глазом. Оно ухмыльнулось и подмигнуло ей сквозь заледеневший проем.

* * *

На следующее утро, как только рассвело, Вася отправилась искать домового. Она продолжала высматривать его, и когда встало солнце, и весь короткий день, увиливая от работы. Солнце уже почти село, когда ей удалось незаметно вытащить это создание из печи. Борода у него обгорела. Он исхудал и согнулся, одежда на нем обтрепалась, и выглядел он унылым.

– Вчера ночью, – сказала Вася без обиняков, баюкая обожженную руку, – мне приснилось одно лицо… а потом я увидела его в окне. У него один глаз, и он ухмылялся. Кто это?

– Безумие, – промямлил домовой. – Голод. Спящий, пожиратель. Я не смог его отогнать.

– Плохо старался! – крикнула Вася.

Но взгляд у домового был мутным, губы обвисли и не закрывались.

– Я ослаб, – пролепетал он. – И хранитель леса ослаб. Враг расшатал цепь. Скоро он освободится. Я не могу его остановить.

– Враг – это кто?

– Голод, – снова повторил домовой. – Безумие. Ужас. Он хочет сожрать мир.

– Как мне его победить? – настойчиво спросила Вася. – Как защитить дом?

– Дары, – прошептал домовой. – Хлеб с молоком меня подкрепят… и, может, кровь. Но ты только одна, девочка, и я не могу тянуть жизнь из тебя. Я растаю. Пожиратель снова придет.

Вася схватила домового и встряхнула с такой силой, что у него зубы клацнули. Мутный взгляд прояснился, вид стал изумленным.

– А вот и не растаешь! – отрезала Вася. – Ты можешь брать жизнь у меня. И будешь. Одноглазый… пожиратель… он больше не войдет. Ни за что.

Молока в доме не было, но Вася стащила кусок хлеба и сунула его домовому в руку. Она повторила это вечером, и потом делала каждый вечер, урезая собственную порцию. Она резала руку и смазывала кровью подоконник и пол перед печью. Она прижимала окровавленную руку к губам домового. У нее выступили ребра и запали глаза, а ночью ее преследовали кошмары. Однако ночи проходили – одна, две, дюжина – и больше никто не вопил при виде того, чего нет. Слабенький домовой держался, а она подпитывала его своей силой.

Однако Агафья больше не говорила ничего осмысленного. Порой она обращалась с мольбой к тем, кого никто не видел: святым, ангелам и одноглазому медведю. Потом она в бреду говорила о мужчине и белом коне. А однажды ночью она выбежала из дома, рухнула с посиневшими губами в снег и умерла.

Женщины приготовили ее тело со всей допустимой поспешностью. Отец Константин провел рядом с ней ночь. Он был бледен и стоял коленопреклоненным, опустив голову, с непонятным выражением глаз. Хотя он несколько часов простоял рядом с ней на коленях, он ни разу не помолился вслух. Казалось, слова застревали у него в горле.

Агафью похоронили в недолгий зимний день, под стоны леса, окружающего кладбище. В стремительно сгущающихся сумерках все спешили собраться у своих печей. Сын Агафьи со слезами звал маму: его плач висел над затихшей деревней, словно туман.

* * *

Ночью после похорон сон свалил Дуню, словно болезнь, словно хищный зверь. Она стояла посреди мертвого леса, усеянного черными пнями. Маслянистый дым застилал содрогающиеся звезды, костер мигал на снегу. Лицо хозяина зимы было похоже на череп, туго обтянутый кожей. Его тихий голос напугал Дуню сильнее крика.

– Почему ты промедлила?

Дуня собрала все свои силы.

– Я люблю ее, – сказала она. – Она мне как родная дочь. Ты – зима, Морозко. Ты – смерть, ты – холод. Ты ее не получишь. Она отдаст свою жизнь Богу.

Повелитель зимы горько рассмеялся.

– Она умрет во мраке. С каждым днем силы моего брата прибывают. А она видела его, когда ей не следовало бы. Теперь он знает, что она такое. Он убьет ее, если сможет, присвоит ее. И тогда тебе впору будет говорить о проклятье. – Голос Морозко чуть смягчился. – Я могу ее спасти, – добавил он. – Могу спасти вас всех. Но она должна получить тот камень. Иначе…

И тут Дуня поняла, что мерцающий костер – это ее собственная догорающая деревня. Лес заполнили знакомые ей лица. Но самым заметным среди них был ухмыляющийся одноглазый мужик, а подле него стояла еще одна фигура: высокая, тонкая, мертвенно-бледная, с тусклыми волосами.

– Ты позволила мне умереть, – сказал призрак Васиным голосом, и между окровавленных губ сверкнули зубы.

Дуня обнаружила, что схватила подвеску и протягивает ее. От нее в мире без форм и света исходил крошечный огонек.

– Я не знала, – пролепетала Дуня. Она потянулась к мертвой девушке, зажав в кулаке качающуюся подвеску. – Вася, возьми ее. Вася!

Однако одноглазый захохотал, а девушка не шевельнулась.

А потом хозяин зимы встал между ней и этим ужасом, схватил ее за плечи сильными ледяными руками.

– Времени у тебя не осталось, Авдотья Михайловна, – объявил он. – Когда ты в следующий раз меня увидишь, я тебя поманю – и ты пойдешь. – Его голос был шумом леса, он отдавался у нее в костях, дрожал в горле. Дуня почувствовала, что живот у нее свело от страха и неизбежности. – Но ты можешь спасти ее, прежде чем уйти, – закончил он. – Ты должна ее спасти. Отдай ей подвеску. Спаси их всех.

– Сделаю, – прошептала Дуня. – Будет так, как ты сказал. Клянусь. Клянусь!..

А потом ее разбудил ее собственный голос.

Однако холод от сгоревшего леса и прикосновения хозяина зимы остался. Тело Дуни сотрясала неуемная дрожь. Она видела только зимнего призрака, сурового и отчаявшегося, и хохочущее лицо его брата, одноглазой твари. Два лица сливались в одно. Синий камень у нее в кармане словно сочился ледяным пламенем. Когда она сжала его в кулаке, кожа ладони почернела и растрескалась.

20. Дар незнакомца

В эти короткие жестокие дни Вася каждое утро с первым светом шла к лошадям почти следом за отцом. В этом они были едины – в страстной тревоге за животных. По ночам всех лошадей заводили на двор, за надежную ограду, а всех, кого можно было поместить – в крепкую конюшню. Однако днем им предоставляли самостоятельно кормиться, бродя по серым пастбищам и выкапывая траву из-под снега.

Однажды светлым морозным утром незадолго до середины зимы Вася верхом на неоседланной Мыши с гиканьем выгнала лошадей на поле. Однако когда животные остановились, девушка спешилась и хмуро осмотрела кобылу. У Мыши сквозь шкуру стали проступать ребра – не из-за голода, а из-за постоянной тревоги.

«Он снова придет, – сказала кобыла. – Разве ты не чуешь?»

У Васи не было лошадиного чутья, но она принюхалась к ветру. На секунду в горло ей забился запах гниющей листвы и мора.

– Да, – мрачно признала она, закашлявшись. – И собаки тоже это чуют. Они скулят, когда их выпускают, и спешат убежать на псарню. Но я не дам тебя в обиду.

Она принялась за привычную работу, переходя от коня к коню с усохшими яблочными огрызками, припарками и ласковыми словами. Мышь следовала за ней собачонкой. На краю поля Буран рыл землю копытом и тревожно ржал в сторону затаившегося леса.

– Успокойся, – сказала Вася.

Подойдя к жеребцу, она положила руку на его горячую холку. Буран ярился, как жеребец, увидевший соперника среди своих кобыл, и чуть было не лягнул ее, но вовремя опомнился.

«Пусть только придет! – он встал на дыбы, молотя копытами передних ног по воздуху. – На этот раз я его убью».

Вася увернулась от рассекающих воздух копыт и прижалась к его боку.

– Жди, – сказала она ему в ухо.

Конь извернулся, щелкнув зубами, но Вася встала так, чтобы оставаться вне его досягаемости. Она продолжала говорить спокойным тоном:

– Береги силы.

Жеребцы подчиняются кобылам. Буран опустил голову.

– Когда он появится, ты должен быть сильным и спокойным, – объяснила ему Вася.

«Твой брат», – предупредила ее Мышь.

Повернувшись, Вася увидела бегущего к ней по двору Алешу, даже не надевшего шапки.

В следующую секунду Вася оперлась Мыши на холку и оказалась у нее на спине. Кобыла промчалась по полю, разбрасывая комки мерзлой земли. Перед ними возникла крепкая ограда, но Мышь перепрыгнула через нее.

Вася встретила Алешу у ворот.

– Дуня, – сказал Алеша. – Не приходит в себя. Твердит твое имя.

– Садись, – приказала Вася, и Алеша запрыгнул к ней за спину.

* * *

На кухне было жарко. В открытом устье печи ревел огонь. Дуня лежала на полатях с открытыми невидящими глазами, и только пальцы у нее дергались. Она то и дело принималась что-то бормотать. Сухая кожа обтянула ей кости так туго, что Васе показалось, будто она видит текущую под ней кровь. Она быстро забралась на печь.

– Дуня! – позвала она. – Дуня, проснись! Это я. Это Вася.

Открытые глаза медленно моргнули, но и только. Вася почувствовала прилив паники, но подавила ее. Ирина с Анной стояли на коленях перед иконами и молились. У Ирины по щекам струились слезы: когда она плакала, то вся ее красота исчезала.

– Горячей воды! – крикнула Вася, оборачиваясь. – Ирина, ради Бога: молитвами ее не согреть. Сделай отвар!

Анна подняла на падчерицу ненавидящий взгляд, но Ирина с удивительным проворством вскочила и налила воды в горшок.

Весь этот день Вася провела рядом с Дуней, скорчившись на полатях. Она закутала иссохшее тело няни в одеяла, пыталась напоить горячим отваром. Однако жидкость вытекала у старушки изо рта, и в себя она не приходила. Весь день собирались тучи, и становилось все темнее.

Ближе к вечеру Дуня втянула в себя воздух так, словно собиралась проглотить весь мир, и схватила Васю за руки. От неожиданности Вася отшатнулась. Сильная хватка старой няни ее ошеломила.

– Дуня! – позвала она.

Взгляд старухи куда-то убегал.

– Я не знала, – прошептала она. – Я не видела…

– Все будет хорошо, – заверила ее Вася.

– У него один глаз. Нет, у него голубые глаза. Они одинаковые. Они братья. Вася, запомни…

Тут ее руки упали на одеяло, и она застыла, что-то бормоча.

Вася дала Дуне горячее питье, Ирина продолжала топить печь. Однако жизнь из старушки уходила вместе с дневным светом. Она перестала бормотать и теперь лежала с широко открытыми глазами.

– Еще нет, – сказала она, обращаясь к темному углу.

Время от времени она принималась плакать.

– Не надо, – сказала она потом. – Пожалуйста!

Слабый дневной свет померк, дом и деревню окутала тишина. Алеша ушел за дровами. Ирина отошла позаботиться о своей раздосадованной матери.

Когда тишину нарушил голос Константина, Вася чуть не подскочила.

– Она жива? – спросил он.

Тени окружали его, словно тканая мантия.

– Да, – ответила Вася.

– Я помолюсь вместе с ней, – объявил он.

– Нет! – отрезала Вася, слишком усталая и испуганная, чтобы соблюдать вежливость. – Она не умрет.

Константин подошел ближе.

– Я могу облегчить ее боль.

– Нет! – повторила Вася. Она готова была заплакать. – Она не умрет. Ради любви к Господу, умоляю вас, уйдите.

– Она умирает, Василиса Петровна. Мое место здесь.

– Не умирает! – выкрикнула Вася. – Не умирает она. Я ее спасу.

– Она не доживет до утра.

– Вы хотели, чтобы наши люди вас любили, и потому заставили всех бояться. – Вася побледнела от ярости. – Я не допущу, чтобы Дуне было страшно. Убирайтесь!

Константин открыл было рот, но тут же снова его закрыл и, резко развернувшись, ушел с кухни.

Вася тут же про него забыла. Дуня в себя не приходила. Она лежала неподвижно, пульс у нее едва прощупывался, дыхание почти не ощущалось на дрожащей Васиной руке.

Наступила ночь. Вернулись Алеша и Ирина. Кухня ненадолго наполнилась приглушенной суетой: подали ужин. Вася есть не могла. Позднее кухня снова опустела, пока там не остались только четверо: Дуня и Вася, Ирина и Алеша. Эти двое, в конце концов, задремали на полатях. Вася и сама начала клевать носом.

– Вася! – позвала Дуня.

Василиса моментально проснулась с коротким всхлипом. Дуня говорила еле слышно, но осмысленно.

– Тебе лучше, Дуняша! Я была уверена, что ты поправишься!

Дуня беззубо улыбнулась.

– Да, – сказала она. – Он ждет.

– Кто ждет?

Дуня не ответила: она старалась отдышаться.

– Васочка, – проговорила она, – у меня то, что твой отец поручил мне для тебя сохранить. Сейчас я должна это тебе отдать.

– Потом, Дуняша, – возразила Вася. – Сейчас отдыхай.

Но Дуня уже пыталась запустить в карман непослушную руку. Вася сама залезла ей в карман и достала нечто твердое, завернутое в тряпицу.

– Разверни, – прошептала Дуня.

Вася послушалась. Украшение было изготовлено из какого-то светлого блестящего металла, более яркого, чем серебро, и имело форму снежинки или многолучевой звезды. Серебристо-синий камень горел в самом центре. У Анны не было ничего, что могло бы сравниться с этой вещью: Вася никогда в жизни ничего более красивого не видела.

– Но что это? – недоуменно спросила она.

– Оберег, – ответила Дуня, задыхаясь. – В нем сила. Храни его в тайне. Никому не говори. Если отец спросит, отвечай, что ничего не знаешь.

«Безумие».

Василиса нахмурилась, между бровями пролегла морщинка, но она надела цепочку на шею. Подвеска оказалась у нее между грудей, и под одеждой ее было не видно. Внезапно Дуня напряглась, вцепившись сухими пальцами в Васину руку.

– Его брат! – прошипела она. – Злится, что ты получила камень. Вася, Вася, ты должна…

Она поперхнулась – и замолкла. С улицы донесся протяжный, дикий хохот.

Вася замерла. Сердце у нее колотилось. «Опять? В прошлый раз это был сон». Тут она услышала шуршание, тихий звук шаркнувшей ноги. А потом еще и еще. Вася прерывисто вздохнула и бесшумно соскользнула с печи. Домовой скорчился в углу, изможденный и сосредоточенный.

– Он не сможет войти, – яростно бросил домовой. – Я его не пущу. Не пущу!

Вася погладила его по голове и прошмыгнула к двери. Зимой на улице гнилью не пахнет, однако на пороге она ощутила смрад, от которого скрутило пустой желудок. А потом камень, прижатый к ее грудине, полыхнул холодом. Она тихо застонала. Разбудить Алешу? Перебудить весь дом? Но что это такое? Домовой сказал, что не впустит это в дом.

«Пойду, посмотрю, – решила Вася. – Я не боюсь».

Она скользнула за кухонную дверь.

– Нет! – выдохнула Дуня на печи. – Вася, нет! – Она чуть повернула голову. – Спаси ее, – прошептала она в пустой угол. – Спаси, пусть даже твой брат за мной придет.

* * *

Что бы это ни было, воняло от него, как ни от чего другого: смертью, мором и горячим металлом. Вася пошла за шаркающими шагами. Вон там, быстрое движение в тени от дома. Она увидела нечто похожее на женщину, сгорбленную, кутающуюся в белое покрывало, тащившееся по снегу. Нечто двигалось по-паучьи, словно у него было слишком много суставов.

Вася собралась с духом и подкралась поближе. Существо стремительно перебегало от окна к окну, приостанавливаясь у каждого и порой неуверенно протягивая руку, но не прикасаясь к оконной раме. Однако у последнего окна, того, что вело в комнату священника, оно застыло. В глазах загорелся красный свет.

Вася бросилась вперед. «Домовой говорил, что оно не войдет!» Однако взмах бескровного кулака выбил лед из рамы. Вася успела увидеть, как в лунном свете мелькнула серая плоть. Волочащееся белое покрывало оказалось саваном, под которым существо было обнаженным.

«Мертвая, – поняла Вася. – Эта тварь мертвая».

Серые, сочащиеся гноем руки ухватились за край окна и это… эта тварь запрыгнула в окно. Вася только и успела увидеть длинные спутанные волосы. Вася задержалась под окном, но проследовала за тварью внутрь, с трудом протиснувшись в оконный проем. Внутри стоял мрак. Тварь с рычаньем согнулась над мечущимся на постели человеком.

Тень на стене словно разбухла, готовясь вырваться наружу. Васе показалось, что она слышит голос.

«Тут девица! Оставь его, он и так мой. Забери девицу, забери…»

Боль в груди понукала Василису – камень пылал лютым холодом. Не задумываясь, она вскинула руку и закричала. Тварь у постели стремительно развернулась: ее лицо было черным от крови.

«Забери ее!» – снова прорычал голос тени. Блеснув белыми зубами в лунном свете, тварь изготовилась к прыжку.

Внезапно Вася поняла, что рядом с ней есть кто-то еще: не мертвая женщина и не голос, состоящий из теней, а мужчина в темном плаще. В темноте она не смогла разглядеть его лицо. Но кто бы ни был этот другой, он схватил ее за руку, впиваясь пальцами в ладонь. Вася с трудом подавила крик.

«Ты мертва, – сказал вновь пришедший женщине, – а я по-прежнему господин. Уходи».

Его голос напоминал полуночный буран. Мертвая тварь на кровати с воем отшатнулась. Тень на стене вздыбилась в возмущении и ярости: «Нет, не слушай его, он ничто. Я твой господин. Забери ее, забери…»

Вася почувствовала, что кожа на ее руке лопнула, и кровь капает на пол. Она испытала дикое торжество.

«Уходи, – сказала она мертвой твари, словно всегда знала нужные слова. – Моею кровью тебе сюда путь закрыт».

Вася обхватила пальцами руку, которая держала ее, почувствовав, что она скользкая от ее крови. На мгновение та рука казалась настоящей – холодной и твердой. Она вздрогнула и повернулась посмотреть, но рядом никого не оказалось.

Тень на стене внезапно начала съеживаться, дрожа и вскрикивая, а мертвая тварь ощерила длинные тонкие зубы. Она завизжала на Васю и бросилась к окну, перелезла через подоконник, спрыгнула в снег и помчалась к лесу, быстрее идущего галопом коня. Спутанные грязные волосы развевались у нее за спиной.

Вася не смотрела, как она убегает. Она уже подскочила к кровати и, отодвинув замаравшиеся одеяла, стала искать рану на шее у священника.

* * *

В тот вечер Глас Божий с Константином не говорил. Священник молился в одиночестве, час за часом. Однако его мысли все время убегали от истрепавшихся слов. «Василиса ошибается, – думал Константин. – Чем плох страх, если он спасает их души?»

Константин чуть было не вернулся на кухню, чтобы ей так и сказать. Однако он был утомлен и остался у себя в комнате, стоя на коленях даже после того, как темнота сгустилась настолько, что не стало видно растрескавшейся позолоты на иконе.

А перед восходом луны он лег в постель и увидел сон. В этом сне Дева с добрым взглядом сошла со своей деревянной доски. Ее лик сиял неземным светом. Она улыбнулась. Больше всего на свете ему хотелось, чтобы она прикоснулась к его лицу, дала свое благословение. Она склонилась над ним, но прикоснулась к нему не ее рука. Ее губы скользнули по его лбу, тронули веки. А потом она приподняла пальцем его подбородок и припала к его губам. Она целовала его снова и снова. Даже во сне стыд в нем боролся с желанием, и он вяло попытался ее оттолкнуть. Однако голубые ризы оказались тяжелыми, а ее тело пылало, подобно углю. Наконец он сдался, поднимая лицо навстречу ее поцелую со стоном отчаяния. Она улыбнулась прямо у его губ, словно наслаждаясь его мукой. Ее рот быстро скользнул к его шее, словно падающий на добычу ястреб.

А потом она завопила, и Константин проснулся под сотрясающимся грузом.

Вздохнув глубже, священник задохнулся в рвотном позыве. Женщина зашипела и скатилась с него. Он успел заметить свалявшиеся волосы, полузакрывшие глаза, похожие на рубины. Тварь бросилась к окну. Он увидел в комнате еще две фигуры: одна была окружена голубым сиянием, вторая оставалась темной. Голубая протянула к нему руки. Константин попытался нашарить нательный крест. Однако лицо с голубым сиянием принадлежало Василисе Петровне: острые скулы и громадные глаза. На секунду их взгляды встретились: его глаза выкатились от испуга. А потом она протянула руки к его шее, и он лишился чувств.

* * *

Он остался цел: горло, рука и грудь были без отметин: Вася смогла убедиться в этом на ощупь… а потом в дверь забарабанили. Вася метнулась к окну и неловко выскочила на двор. Луна заливала светом нетронутую поверхность снега. Она скорчилась у стены в тени дома, дрожа от холода и пережитого ужаса.

Ей было слышно, как мужчины ворвались в комнату. Подтянувшись, Вася смогла заглянуть к Константину в окно. В комнате воняло разложением. Священник сидел на постели, схватившись за шею. Васин отец нависал над ним с фонарем в руках.

– С вами все в порядке, батюшка? – спросил Петр. – Мы слышали крик.

– Да, – промямлил Константин, дико озираясь. – Да, простите меня. Наверное, я закричал во сне. – Оставшиеся у дверей мужчины переглянулись. – Лед разбился, – объяснил Константин. Он слез с кровати и встал, чуть шатаясь. – От холода приснились кошмары.

Вася поспешно спряталась, угадав, что сейчас все повернутся к окну. Сжавшись у стены, она старалась не дышать.

Ей было слышно, как ее отец хмыкнул и подошел к раме, из которой вывалился целый кусок льда. Тень от его головы и плеч упала на нее: он выглянул во двор. К счастью, вниз не посмотрел. На дворе никакого движения не было. Петр закрыл ставни и забил между створками клин.

Вася этого уже не слышала: как только ставни закрылись, она бесшумно понеслась к зимней кухне.

* * *

На кухне было тепло и темно, словно в утробе. Вася неслышно проскользнула в дверь. У нее все тело ныло.

– Вася? – сонно позвал Алеша.

Вася забралась на полати. Алеша приподнялся рядом с ней.

– Все в порядке, Дуня, – сказала Вася, беря няню за руки. – Теперь у нас всех все будет хорошо. Мы в безопасности.

Дуня открыла глаза. Улыбка тронула ее морщинистые губы.

– Марина будет гордиться, Васочка моя, – прошептала она. – Я ей расскажу, когда увижу.

– Ничего подобного ты делать не будешь! – заявила Вася. Она старалась улыбаться, но на глаза у нее навернулись слезы. – Ты снова поправишься.

Тут старушка подняла холодную руку и с неожиданной силой отстранила Васю.

– Нет, не поправлюсь, – сказала она тихо, но со своей прежней колкостью. – Я дожила до того дня, когда все мои малыши выросли, и хочу только умереть, пока подле меня последние трое детишек.

Ирина уже тоже проснулась, и Дуня ей протянула вторую руку. Алеша обнял их всех и заговорил прежде, чем Вася успела снова начать возражать:

– Вася, она права. Ты должна ее отпустить. Зима будет тяжелая, а она устала.

Вася замотала головой, но рука у нее дрогнула.

– Прошу тебя, милая моя, – прошептала старушка. – Я так устала!

Вася мгновение колебалась, но потом чуть заметно кивнула.

Няня с трудом высвободила вторую руку и сжала Васины пальцы обеими руками.

– Твоя матушка благословила тебя при расставании, а теперь это сделаю я. – Она помолчала, словно прислушиваясь. – Вспомни старинные предания. Сделай кол из рябины. Вася, будь осторожной. Будь отважной.

Ее руки упали, она замолчала. Ирине, Алеше и Васе пришлось самим взять ее холодные руки и прислушиваться к ее дыханию. Наконец Дуня собралась с силами и снова заговорила, так тихо, что им пришлось склониться над ней, чтобы услышать ее слова.

– Лешка, – прошептала она. – Споешь мне?

– Конечно, – шепнул Алеша. Чуть помедлив, он глубоко вздохнул.

– В стародавние времена Цветы цвели весь год, Были долгими дни И звезды сияли в ночи, А люди страха не знали…

Дуня улыбнулась. Глаза у нее сияли, словно у ребенка, а в улыбке Вася разглядела ту прежнюю девушку, которой та когда-то была.

– Но сменялись весны и зимы, Ветра подули с юга, Пришли костры, бураны и копья, Печаль и тьма…

На улице поднялся ветер – холодный ветер, предвещающий снегопад. Однако трое детей на полатях этого не замечали. Дуня слушала, широко раскрыв глаза и устремив взгляд на что-то, чего не видела даже Вася.

– Но где-то далеко есть место, Где яркие цветы растут, Где утреннее солнце Падает на каменистый берег Обливает золотом пену, Где все должно завершиться И все…

Алешу прервали. Ветер ударил в дверь кухни и с воем пронесся по комнате. Ирина тихо взвизгнула. С ветром явилась фигура в черном плаще, хоть видела ее только одна Вася. Девушка затаила дыхание. Она уже видела этого человека! Пришедший одарил ее долгим взглядом, а потом поднял руку и положил тонкие пальцы Дуне на шею.

Старушка улыбнулась.

– Мне больше не страшно, – сказала она.

В следующий миг появилась тень. Она упала между пришельцем в черном плаще и Дуней, словно топор.

– Ах, братец! – сказал голос тени. – Так неосторожно?

Тень ухмыльнулась щерящейся усмешкой и, потянувшись, схватила Дуню двумя громадными лапами. Дунино умиротворение сменилось ужасом, глаза выкатились из орбит, лицо побагровело. Вася обнаружила, что стоит на коленях, ошеломленная, сотрясающаяся от рыданий.

– Что ты творишь? – закричала она. – Нет! Отпусти ее!

Ветер еще раз с воем пронесся по комнате – первый зимний ветер, – а потом его сменил влажный ветер, предвещающий летнюю грозу.

Однако ветер стих так же внезапно, как налетел, забрав с собой и тень, и мужчину в черном плаще.

– Вася! – позвал Алеша в наступившей тишине. – Вася!

Петр с Константином вбежали на кухню, а следом все домочадцы мужского пола. Петр раскраснелся на морозе: после переполоха со священником он не лег спать, а отправил людей ходить дозором по спящей деревне. Васин крик слышали все.

Вася посмотрела на Дуню. Дуня умерла. Лицо у нее налилось кровью, в уголках губ пенилась слюна. Выкаченные темные глаза плавали в лужах крови.

– Она умерла в страхе, – сказала Вася еле слышно, вся дрожа. – Умерла в страхе.

– Давай-ка, Васочка, – позвал ее Алеша, – слезай.

Он попытался закрыть Дуне глаза, но они слишком выпучились. Последнее, что увидела Вася, слезая с печи, было выражение ужаса, застывшее на мертвом Дунином лице.

21. Жестокосердное дитя

Дуню перенесли в баню. И на рассвете пришли женщины, шумно кудахча, словно куры. Они обмыли дряхлое Дунино тело, завернули его в саван и сели рядом, чтобы помолиться о ней. Ирина стояла на коленях и плакала, уткнувшись лицом в материнские колени. Отец Константин тоже опустился на колени, но, казалось, не молился. Лицо у него было белее полотна. Трясущейся рукой он снова и снова щупал свою совершенно целую шею.

Васи там не было. Когда женщины стали ее искать, то нигде не нашли.

– Она всегда была постреленком, – прошептала одна из них, – но не думала, что все настолько плохо.

Ее подруга мрачно кивнула, поджимая губы. После смерти Марины Ивановны Дуня заменила Васе мать.

– Это у нее в крови, – сказала женщина. – По глазам видно. Глаза у нее ведьминские.

* * *

С первым светом Вася выскользнула из дома с лопатой на плече. Лицо у нее было решительное. Она сделала кое-какие приготовления, а потом пошла искать брата. Алеша колол дрова. Он опускал топор с такой силой, что чурбаки раскалывались с одного удара, и поленья разлетались по снегу.

– Лешка, – сказала Вася, – мне нужна твоя помощь.

Алеша повернулся к сестре, часто моргая. Он плакал: кристаллики льда блестели на его темной бородке. Было очень холодно.

– Какая, Вася?

– Дуня оставила нам поручение.

Юноша стиснул зубы.

– Сейчас не время, – сказал он. – Почему ты здесь? Женщины пошли над ней помолиться. Тебе следовало быть с ними.

– Прошлой ночью, – горячо сказала Вася, – приходила мертвая тварь. В дом. Упырь, как в Дуниных историях. Приходил, когда она умирала.

Алеша молчал, сжимая топорище побелевшими пальцами.

– А ты, конечно, прогнала чудовище, да? – спросил он с издевкой между двумя ударами. – Моя маленькая сестренка, без всякой помощи.

– Дуня мне сказала, – не отступилась Вася. – Велела не забывать предания. Сделай кол из рябины, сказала она. Помнишь? Прошу тебя, братец!

Алеша опустил топор.

– Что ты предлагаешь?

– Надо от упырицы избавиться. – Вася глубоко вздохнула. – Поискать разрытые могилы.

Алеша нахмурился. Вася была бледна, глаза у нее запали.

– Ну что ж, посмотрим, – ответил он чуть насмешливо. – Пойдем, раскопаем кладбище. Право, отец давненько меня не порол.

Он отнес дрова на поленницу и положил топор на плечо.

Перед самым рассветом прошел снег. Под сверкающим покрывалом на кладбище видны были только бесформенные холмики. Алеша взглянул на сестру.

– И что теперь?

Вася невольно ухмыльнулась.

– Дуня всегда говорила, что поиски неупокоенных лучше всего удаются юношам-девственникам. Ходишь кругами, пока не споткнешься о нужную могилу. Начнешь, братец?

– Боюсь, тебе не повезло, Васочка, – бросил Алеша едко. – И уже давно. Надо похитить деревенского мальчонку?

Вася изобразила добродетельное негодование.

– Когда главная добродетель пала, придется положиться на меньшую, – заявила ему она, и первой зашагала между запорошенными могилами.

Честно говоря, она сомневалась, что девственность играет здесь какую-то роль. Запах висел над кладбищем, подобно мерзкой мороси. И вскоре Вася, задыхаясь, остановилась у знакомого места. Они с Алешей переглянулись, и ее брат принялся копать. Земля оказалась не смерзшейся, как должна была бы, а влажной и рыхлой. Как только Алеша сгреб снег, вонь поднялась с такой силой, что он отвернулся, давясь. Однако он справился с позывами на рвоту и, стиснув зубы, вогнал лопату в землю. Неожиданно быстро им удалось открыть голову и туловище, замотанные в саван. Вася достала небольшой ножик и срезала ткань.

– Матерь Божья! – ахнул Алеша и отвернулся.

Вася ничего не сказала. Кожа у Агафьи была серовато-белой, как у трупа, а вот губы оказались малиново-красными, пухлыми и нежными, какими никогда не были при жизни. Ресницы кружевом лежали на ввалившихся щеках. Ее можно было счесть мирно спящей в земляной постели.

– И что теперь? – спросил Алеша.

Он был бледен и старался дышать как можно реже.

– Кол в рот, – сказала Вася. – Я вырезала кол сегодня утром.

Алеша содрогнулся, но опустился на колени. Вася встала на колени рядом с ним. У нее дрожали руки. Кол был грубо вытесанным, но острым, и она взялась за тяжелый камень, чтобы его вбивать.

– Ну что, братец, – спросила Вася, – будешь держать голову или вбивать кол?

Алеша был бледен, как снег, но сказал:

– Я сильнее тебя.

– Это верно, – согласилась Вася.

Она передала ему кол и камень, и раздвинула нежити челюсти. По-звериному острые зубы блестели, напоминая костяные иглы.

Это зрелище вывело Алешу из оцепенения. Скрипнув зубами, он просунул кол между ярких губ и с силой ударил камнем. Жидкая кровь вытекла изо рта и побежала по серому подбородку. Глаза распахнулись – огромные и пугающие, – но тело не шевельнулось. У Алеши дернулась рука. Он ударил мимо кола, так что Вася еле успела отдернуть руку.

С мерзким треском камень раздробил правую скулу. Тварь издала пронзительный вопль, хоть по-прежнему не шевелилась.

Васе показалось, что из глубины леса доносится яростный рык.

– Быстрее! – взмолилась она. – Быстрее, быстрее!

Алеша закусил губу и крепче сжал свои инструменты. Камень превратил лицо в бесформенное месиво. Он колотил по колу снова и снова, вспотев, несмотря на холод. Наконец кончик кола проскреб по кости, и последним мощным ударом юноша пронзил череп насквозь. Свет в открытых глазах трупа погас, и Алеша выронил камень из ослабевших пальцев. Задыхаясь, он отшатнулся от могилы. У Васи с пальцев капала кровь и что-то еще похуже, но она выпустила Агафью, почти не замечая этого. Ее взгляд был устремлен в лес.

– Вася, что там? – спросил Алеша.

– Мне показалось, что я что-то увидела, – прошептала Вася. – Посмотри туда.

Она поднялась на ноги. Белый конь с темным всадником галопом скакал прочь и почти моментально скрылся среди деревьев. Позади них ей привиделась еще одна настороженная фигура, похожая на громадную тень.

– Тут никого кроме нас нет, Вася, – сказал Алеша. – Ну-ка, помоги мне ее закопать и разровнять снег. Быстрее. Женщины будут тебя искать.

Вася кивнула и взялась за лопату. Она все еще хмурилась.

– Я уже видела эту кобылицу, – сказала она самой себе. – И ее всадника в черном плаще. У него голубые глаза.

* * *

После того, как упыря закопали, Вася не стала возвращаться домой. Она смыла с рук землю и кровь, ушла на конюшню и свернулась у Мыши в деннике. Кобыла ткнулась ей носом в макушку. Вазила сел рядом с ней.

Вася сидела там долго и пыталась плакать – о том, с каким лицом умерла Дуня, о кровавом месиве вместо лица Агафьи. Даже об отце Константине. Однако хоть она просидела там очень долго, слезы так и не пролились. Внутри нее были только пустота и глубокая тишина.

Когда солнце склонилось к западу, девочка присоединилась к женщинам в бане.

Женщины накинулись на нее, все как одна. Они назвали ее равнодушной, невоспитанной, жестокосердной. А еще она услышала, как они уже тише говорили друг другу: «Ведьма. Как ее мать».

– Ты – неблагодарная маленькая тварь, Василиска, – злорадствовала Анна Ивановна. – Но я ничего другого от тебя и не ждала.

Этим же вечером она уложила Васю на лавку и отходила березовым прутом, хоть Вася и была слишком взрослой для порки. Только Ирина промолчала, но в ее покрасневших глазах читался укор, который ранил девушку гораздо сильнее сказанных женщинами слов.

Вася все вытерпела, но не нашла слов, чтобы оправдаться.

На закате Дуню похоронили. Во время короткой церемонии на морозе люди не переставали перешептываться. Ее отец выглядел усталым и бледным: никогда прежде он не казался таким старым.

– Дуня любила тебя, как родную дочь, Вася, – сказал он потом. – Что за время сбегать!

Вася молчала, а думала о своей пораненной руке, о холодной звездной ночи, о подвеске у себя на груди, об упырице в темноте.

* * *

– Батюшка, – сказала она тем вечером, когда крестьяне разошлись по домам.

Она села рядом с Петром. Пламя в печи плясало алыми языками, а Дунино место пустовало. Петр вытачивал рукоять для охотничьего ножа. Он снял древесную стружку и посмотрел на дочь. Даже при свете очага было видно, что лицо у нее осунулось.

– Батюшка, – повторила она, – я бы не стала исчезать без нужды.

Она говорила так тихо, что никто из собравшихся на кухне ее не услышал.

– И что это была за нужда, Вася?

Петр отложил нож.

Вася вдруг поняла, что он боится услышать ее ответ, и поспешно сдержала рвущееся из груди путаное признание. «Упырица убита, – подумала она. – Я не стану обременять его только ради того, чтобы потешить собственную гордость. Ему приходится быть сильным ради нас всех».

– Я… пошла на могилу к матушке, – поспешно придумала она. – Дуня попросила меня пойти помолиться за них обеих. Она ведь сейчас уже с матушкой. А там… было легче молиться. В тишине.

Вид у ее отца был невероятно усталый.

– Хорошо, Вася, – сказал он, снова берясь за охотничий нож. – Но не следовало уходить одной, к тому же никому ничего не сказав. Это породило толки. – Вася стиснула руки. После недолгого молчания он уже мягче добавил: – Мне очень жаль, дитя. Я знаю, что Дуня была тебе вместо матери. Она тебе перед смертью ничего не давала? На память? Украшение?

Вася колебалась в растерянности. «Дуня велела мне ему не говорить. Но это же его подарок!»

Она открыла рот…

В дверь громко забарабанили, а потом в дом ввалился полузамерзший мужчина, рухнувший у их ног. Петр тут же вскочил, но момент был упущен. Кухню наполнили изумленные возгласы. Борода мужчины покрылась сосульками от его дыхания, щеки были в пятнах. Он лежал на полу, сотрясаясь от дрожи.

Петр его явно узнал.

– В чем дело? – вопросил он, наклоняясь и хватая дрожащего мужчину за плечо. – Что случилось, Николай?

Мужик не ответил – так и лежал на полу, скорчившись. Когда с него стащили рукавицы, то оказалось, что его замерзшие пальцы свело и кисть похожа на когтистую лапу.

– Нужна горячая вода, – сказала Вася.

– Постарайтесь, чтобы он поскорее заговорил, – сказал Петр. – До его деревни два дня пути. Не могу понять, что за несчастье могло привести его сюда посреди зимы.

Вася с Ириной целый час растирали замерзшему руки и ноги и отпаивали горячим отваром. Даже придя в себя, он мог только жаться к печи и хватать воздух ртом. Наконец он сумел поесть, жадно глотая обжигающе-горячую пищу. Петр старался справиться с нетерпением. Поев, гонец утер губы и с опаской посмотрел на своего господина.

– Что тебя сюда привело, Николай? – вопросил Петр.

– Петр Владимирович, – прошептал мужик, – мы все умрем.

Петр потемнел лицом.

– Два дня назад деревня загорелась, – сказал Николай. – Там ничего не осталось. Если вы над нами не сжалитесь, мы все умрем. Многие уже умерли.

– Пожар? – переспросил Алеша.

– Да, – подтвердил Николай. – Из печи вылетела искра, и вся деревня вспыхнула. Дул дурной ветер… странный, слишком теплый для середины зимы. Мы ничего не смогли сделать. Я отправился сюда, как только мы откопали выживших из пепелища. Я слышал, как они вопили, когда их кожи касался снег… может, лучше бы им было умереть. Я шел весь день и всю ночь… что это была за ночь!.. под жуткие голоса из леса. Казалось, те вопли меня преследуют. Я не смел останавливаться из-за мороза.

– Это был отважный поступок, – сказал Петр.

– Вы нам поможете, Петр Владимирович?

Последовало долгое молчание.

«Ему нельзя уезжать! – подумала Вася. – Только не сейчас!» Однако она знала, что ответит ее отец. Это его земли, он господин этим людям.

– Мы с сыном завтра поедем с тобой, – тяжело промолвил Петр. – Возьмем столько людей и животных, сколько можно отдать.

Погорелец кивнул. Взгляд у него был отсутствующим.

– Спасибо, Петр Владимирович.

* * *

Следующий день выдался ослепительным, белым и небесно-голубым. Петр приказал оседлать коней с рассветом. Те, кто не мог ехать верхом, привязывали к валенкам снегоступы. Зимнее солнце заливало все холодным светом. Огромные белые клубы пара валили из конских ноздрей, словно они были сказочными змиями, а с их мохнатых подбородков свисали сосульки. Петр принял повод Бурана у конюха. Конь вытянул верхнюю губу и тряхнул головой, звеня налипшими льдинками.

Коля присел на снег, чтобы оказаться лицом к лицу с Сережей.

– Возьми меня с собой, батюшка, – уговаривал мальчишка. Волосы лезли ему в глаза. Он пришел с бурым коньком на поводу и надев все свои теплые вещи. – Я уже большой!

– Недостаточно большой, – отвечал Коля, которому это уже надоело.

Ирина спешно вышла из дома.

– Идем, – сказала она, взяв мальчишку за плечо. – Твой отец уезжает. Идем.

– Ты же девчонка! – огрызнулся Сережа. – Ты не понимаешь! Батюшка, ну, пожалуйста.

– Иди в дом, – строго приказал Коля. – Отведи конька в конюшню и слушайся тетку.

Но Сережа слушаться не собирался: он разревелся, бросился бежать, заставив коней шарахнуться, и скрылся за конюшней.

Коля потер лицо.

– Вернется, когда проголодается.

Он взгромоздился на своего коня.

– Храни тебя Бог, братец, – сказала Ирина.

– И тебя, сестрица, – отозвался Коля.

Он чуть сжал ее руку и отвернулся.

Отправляющиеся подтягивали подпруги и проверяли ремешки снегоступов, подмерзшая кожа скрипела. Выдыхаемые облачка пара облепляли волоски в бородах льдом. Алеша стоял на краю двора, и его добродушное лицо было мрачным.

– Тебе придется остаться, – сказал ему Петр. – Кто-то должен присматривать за твоими сестрами.

– Я буду нужен тебе там, батюшка, – возразил он.

Петр покачал головой.

– Я буду спать спокойнее, если ты останешься беречь моих девочек. Вася безрассудна, а Ирина слаба. И, Лешка, ты должен удерживать Васю дома. Ради нее самой. В деревне дурное настроение. Прошу тебя, сын.

Алеша молча покачал головой, но проситься поехать больше не стал.

– Батюшка! – сказала Вася. – Батюшка! – Она встала у головы Бурана: напряженное лицо, черные волосы резко выделяются на фоне белой оторочки шапки. – Тебе нельзя уезжать! Только не сейчас.

– Я должен, Васочка, – устало ответил Петр. Она умоляла его и накануне вечером. – Это моя вотчина и мои люди. Постарайся понять.

– Я понимаю, – согласилась она. – Но в лесу прячется зло.

– Сейчас дурные времена, – подтвердил Петр. – Но я господин своим людям.

– В лесу мертвые твари… мертвецы встают. Батюшка, лес опасен.

– Чепуха, Вася! – рявкнул Петр.

«Пресвятая Дева! Если она начнет рассказывать такие истории в деревне…»

Петр сжал ей плечо с такой силой, что она поморщилась. Вокруг ожидали собравшиеся ехать люди.

– Ты слишком взрослая для подобных сказок, – отрезал он, надеясь, что она поймет.

– Сказок! – отозвалась Вася. Это прозвучало сдавленным криком. Буран вскинул голову. Петр крепче сжал поводья и сдержал коня. Вася стряхнула отцовскую руку. – Ты ведь видел у отца Константина разбитое окно! – сказала она. – Тебе нельзя бросать деревню. Пожалуйста, батюшка!

Люди не слышали всего их разговора, но услышали достаточно. Бородатые лица заметно побледнели. Они смотрели на юную девушку, а потом их взгляды устремлялись на стоящих поодаль жен и детей, таких маленьких и отважных. Петр понял, что если его глупая дочь не уймется, с ними невозможно станет справляться.

– Ты не ребенок, Вася, чтобы пугаться сказок! – заявил Петр. Он говорил ровно и твердо, чтобы успокоить своих людей. – Алеша, угомони сестру. Не бойся, дочка, – сказал он уже тише и мягче, – мы не сдадимся. Эта зима минует, как и все предыдущие. Мы с Колей к тебе вернемся. Не обижай Анну Ивановну.

– Но, батюшка…

Петр сел в седло. Вася ухватилась за узду Бурана. Любого другого тут же сшибли бы с ног и затоптали, но сейчас жеребец только дернул ушами и застыл на месте.

– Отпусти, Вася, – сказал Алеша, становясь рядом с ней. Она не сдвинулась с места. Он положил руку на ее вцепившиеся в уздечку пальцы и, наклонившись, прошептал на ухо: – Не время. Люди сломаются. Они боятся за свои дома, боятся бесов. И потом, если отец к тебе прислушается, станут говорить, будто им командует незамужняя дочь.

Вася шумно втянула в себя воздух, но отпустила Бурана.

– Зря вы мне не верите, – пробормотала она.

Как только она разжала пальцы, отважный стареющий жеребец взвился на дыбы. Понуро люди тронулись следом за Петром. Коля помахал брату с сестрой, и отряд выехал в побелевший мир, оставив этих двоих на дворе.

* * *

После отъезда отряда в деревне стало очень тихо. Холодное солнце ярко сияло.

– Я тебе верю, Вася, – сказал Алеша.

– Ты же своей рукой вгонял тот кол! Еще бы ты мне не верил, дурень. – Вася металась, словно посаженный в клетку волк. – Мне надо было все рассказать отцу.

– Но мы ведь убили упыря, – возразил Алеша.

Вася беспомощно покачала головой. Ей вспомнились предостережения русалки и лешего.

– Все еще не закончилось, – проговорила она. – Меня предупреждали: берегись мертвецов.

– Кто тебя предупреждал, Вася?

Вася резко прекратила метаться и увидела, как лицо ее брата застыло от недобрых подозрений. Она почувствовала настолько острый укол отчаяния, что нервно засмеялась.

– И ты тоже, Лешка? – бросила она. – Истинные друзья, старые и мудрые, меня предостерегали. Ты веришь священнику? Я – ведьма?

– Ты – моя сестра, – очень твердо заявил Алеша. – И дочь нашей матери. Но тебе не стоит ходить в деревню, пока отец не вернется.

* * *

В тот вечер дом постепенно затихал, как будто молчание наползало вместе с ночным холодом. Домочадцы Петра жались к печи: кто-то шил, кто-то вырезал из дерева, кто-то штопал.

– Что это за звук? – вдруг спросила Вася.

Все постепенно замолчали.

На улице кто-то плакал.

Это были сдавленные рыдания, еле слышные. Но постепенно сомнений не осталось: они слышали приглушенный женский плач.

Вася с Алешей переглянулись. Вася привстала с места.

– Нет, – твердо запретил ей Алеша. Он сам подошел к двери, открыл ее и долго всматривался в ночь. Наконец он вернулся, качая головой. – Там ничего нет.

Однако плач продолжился. Во второй, а потом и в третий раз Алеша подходил к двери. Наконец Вася пошла сама. Ей показалось, что она видит белое мерцание, перелетающее между избами деревни. А потом она моргнула – и все исчезло.

Вася подошла к печи и заглянула в устье. Домовой сидел там, среди горячей золы.

– Она не сможет войти, – выдохнул он среди потрескивания пламени. – Клянусь, не сможет. Я не впущу ее.

– Ты уже так говорил, а упырь все равно влез, – тихо пробормотала Вася.

– Комната того труса – это другое, – прошептал домовой. – Ее я защитить не могу. Он наложил на меня запрет. А вот сюда сейчас той не войти. – Домовой стиснул руки. – Она не войдет.

Наконец луна зашла, и все пошли спать. Вася с Ириной жались друг к дружке, завернувшись в меха, вдыхая черную тьму.

Внезапно плач раздался снова, совсем близко. Обе девочки замерли.

В окно заскреблись.

Вася посмотрела на Ирину: та неподвижно застыла рядом с ней, широко раскрыв глаза.

– Это похоже на…

– Только не говори! – взмолилась Ирина. – Не надо!

Вася скатилась с кровати. Ее пальцы машинально нашли подвеску на груди. Камень обжег ей руку холодом. Окно было расположено высоко. Вася потянулась и с трудом открыла ставни. Сквозь лед двор был виден нечетко.

Однако за льдом оказалось лицо. Вася увидела глаза и рот – громадные черные провалы – и костлявую руку, прижатую к оконной пластине. Тварь рыдала.

– Впусти меня! – прохрипела она.

Раздался пронзительный скрип ногтей по льду.

Ирина захныкала.

– Впусти меня! – прошипела тварь. – Мне холодно!

Вася не удержалась, сорвалась с подоконника и плюхнулась на пол.

– Нет… нет!

Она снова залезла на окно, но теперь за ним было пусто и тихо: на снегу во дворе никого не было.

– Что там? – шепотом спросила Ирина.

– Ничего, Иринка, – отрезала Вася. – Спи.

Она заплакала, но Ирине этого не было видно.

Вася снова забралась в постель и крепко обняла сестру. Ирина больше ничего не говорила, но еще долго дрожала. Когда сестра, наконец, заснула, Вася осторожно расцепила ее руки. Слезы у нее высохли, лицо было полно решимости. Она прошла на кухню.

– По-моему, если ты исчезнешь, мы все умрем, – призналась она домовому. – Мертвецы встали.

Домовой высунул из печи усталую голову.

– Я буду их отгонять, покуда могу, – пообещал он. – Посиди со мной сегодня. Когда ты рядом, у меня больше сил.

* * *

Три ночи Петр не возвращался, и Вася оставалась в доме и сторожила его вместе с домовым. В первую ночь ей вроде бы слышался плач, но к дому никто не приближался. Во вторую ночь царила полная тишина, и Васе смертельно хотелось заснуть.

На третий день она решилась просить Алешу сторожить вместе с ней. В тот вечер кровавый закат быстро померк, сменившись синими тенями и молчанием.

Домочадцы задержались на кухне: спальни казались ужасно холодными и далекими. Алеша при свете углей точил свое копье. Листообразный наконечник отбрасывал тусклые блики.

Огонь почти догорел, и кухню наполнила красная полумгла, как вдруг за дверью раздался протяжный тихий вой. Ирина сжалась у печки. Анна вязала, но всем было видно, что она покрылась испариной и дрожит. Отец Константин так широко открыл глаза, что вокруг всей радужки появился белок: он негромко шептал молитвы.

Послышались шаркающие шаги. Они становились все ближе и ближе. А потом голос заставил окно задрожать.

– Здесь темно, – сказал голос. – Мне холодно. Откройте дверь. Откройте.

А потом – стук в дверь.

Тук. Тук. Тук.

Вася встала.

Алеша стиснул древко копья.

Василиса подошла к двери. У нее отчаянно колотилось сердце. Домовой сопровождал ее, стиснув зубы.

– Нет, – вымолвила Вася, с трудом двигая онемевшими губами. Она снова впилась ногтями в пораненную руку и прижала окровавленную ладонь к двери. – Извини. Дом только для живых.

Тварь по ту сторону двери взвыла. Ирина уткнулась головой матери в колени. Алеша вскочил, поднимая копье. Однако шарканье возобновилось и затихло вдали.

А потом раздался визг перепуганных насмерть коней.

Не задумываясь, Вася распахнула дверь, не обращая внимания сразу на четыре вопля.

– Бес! – вопила Анна. – Она его впустит!

Вася уже выскочила за дверь. Белая фигура пронеслась между лошадьми, расшвыривая их, словно мякину. Однако один конь слишком замешкался. Белая фигура впилась животному в горло и повалила на снег. Вася с криком мчалась вперед, забыв свой страх. Нежить подняла голову и зашипела, и ей на лицо упала полоса лунного света.

– Нет! – ахнула Вася, останавливаясь. – Ох, нет, нет! Дуня! Дуня…

– Вася, – прошепелявила тварь. Голос был хриплым сипеньем упыря, но это все-таки был Дунин голос. – Вася.

Это была она, и не она. Это был ее облик, форма и саван. Однако нос обвис, губы провалились. Глаза превратились в горящие провалы, рот – в черную яму. Кровь свернулась на подбородке, носу и щеках.

Вася собралась с духом. Подвеска холодно горела у нее на груди, и она взялась за нее здоровой рукой. Ночь пахла горячей кровью и могильным тленом. Ей показалось, что рядом стоит черная фигура, но она не стала оглядываться и проверять.

– Дуня, – снова сказала Вася, стараясь, чтобы голос не дрогнул. – Уходи. Ты уже сотворила здесь достаточно зла.

Дуня прижала руку ко рту. Ее пустые глазницы наполнились слезами, но при этом она оскалила зубы. Дуня качалась и тряслась, кусая губу. Казалось даже, что она хочет заговорить. Она с рычанием двинулась вперед, и Вася попятилась, уже ощущая ее зубы на своем горле. Но тут упырица завопила, отшатнулась и по-собачьи понеслась к лесу.

Вася провожала ее взглядом, пока она не растворилась в лунном свете.

У Васиных ног хрипло дышали. Это был последний отпрыск Мыши, еще совсем молодой конек. Она упала рядом с ним на колени. У жеребенка было разодрано горло. Вася прижала ладони к ране, но черный поток продолжал струиться. Она ощутила смерть спазмом в животе. Из конюшни донесся горестный крик вазилы.

– Нет! – прошептала Вася. – Пожалуйста, нет!

Жеребенок не шевелился. Черный поток бежал все медленнее.

Белая кобылица выступила из темноты и очень бережно прижалась носом к мертвому коню. Вася ощутила у себя на шее теплое лошадиное дыхание, но когда оглянулась, то увидела только звездный свет.

Отчаяние и усталость были подобны черному потоку, подобны конской крови у нее на руках, и они поглотили Васю без остатка. Она обнимала коченеющую, измазанную кровью голову жеребенка и плакала.

* * *

Когда Алеша вернулся на кухню, время было позднее, и всем уже давно пора было разойтись по постелям. Лицо у него посерело, одежда была забрызгана кровью.

– Одна из лошадей мертва, – тяжело бросил он. – Ей вырвали горло. Вася сегодня ночует на конюшне. Я ее отговорить не смог.

– Но она же замерзнет! Она умрет! – воскликнула Ирина.

Алеша чуть улыбнулся.

– Только не Вася. Попробуй сама с ней поспорить, Иринка.

Ирина сжала губы, отложила штопку и пошла ставить в печь глиняный горшок. Никто толком не понял, что она задумала, пока она не выложила оттуда топленое молоко, смешанное с застывшей кашей. Взяв миску, она пошла к дверям.

– Ирина, вернись! – крикнула Анна.

Алеша точно знал, что Ирина ни разу в жизни не шла поперек материнского слова. Однако на этот раз девочка молча шагнула за порог. Алеша выругался и пошел за ней. «Отец был прав, – мрачно подумал он. – Сестер нельзя оставлять одних».

Было морозно, двор пропах кровью. Жеребенок так и остался лежать там, где упал. Труп за ночь промерзнет, но разделать его можно будет и завтра днем. Когда Алеша с Ириной вошли в конюшню, им показалось, что она пуста.

– Вася! – позвал Алеша.

Его охватил страх. Что если…

– Я здесь, Лешка, – сказала Вася.

Она вышла из денника Мыши, неслышно, словно кошка. Ирина тоненько ойкнула и чуть не выронила свою ношу.

– С тобой все хорошо, Васочка? – дрожащим голоском спросила она.

Они не могли разглядеть Васиного лица, только бледное пятно под темными волосами.

– Достаточно хорошо, птичка, – хрипло ответила она.

– Лешка говорит, что ты сегодня проведешь ночь на конюшне, – сказала Ирина.

– Да, – ответила Вася, явно делая над собой усилие. – Придется. Вазиле страшно.

Руки у нее были черными от крови.

– Ну, раз уж надо. – Ирина говорила мягко, словно обращаясь к любимой безумице. – Я принесла тебе каши. – Она неловко протянула сестре миску. Вася приняла ее. Тяжесть и тепло посуды придали ей сил. – Но лучше бы ты пошла в дом и поела у огня, – добавила Ирина. – Если ты здесь останешься, пойдут разговоры.

Вася покачала головой:

– Это уже не важно.

Ирина поджала губы.

– Пойдем, – позвала она. – Так будет лучше.

Алеша изумленно смотрел, как Вася позволила увести себя в дом, усадить у печи и накормить.

– Иди спать, Иринка, – сказала Вася потом. Бледность немного сошла с ее лица. – Поспи на полатях. Сегодня мы с Алешей посторожим.

Священник ушел к себе. Анна уже храпела у себя в спальне. Ирина, у которой слипались глаза, послушалась.

Когда Ирина заснула, Вася с Алешей переглянулись. Вася была бледна как полотно, вокруг глаз стало черно. Платье ее было залито конской кровью. Однако еда и тепло придали ей сил.

– Что теперь? – тихо спросил Алеша.

– Сегодня ночью нам надо посторожить, – ответила Вася. – А на рассвете надо пойти на кладбище и попытаться при свете дня сделать, что можно. И да поможет нам Бог.

* * *

На восходе Константин пришел в церковь. Он метнулся через двор, словно спасаясь от ангела смерти, запер дверь и простерся перед иконостасом. Когда солнце поднялось выше, и по полу пополз серый свет, он не обратил на это внимания. Он молился о прощении. Он молился, чтобы голос вернулся и унес все его сомнения. Однако весь этот бесконечный день молчание ничем не нарушилось.

Только в печальных сумерках, когда в церкви теней стало больше, чем света, голос зазвучал.

– Так низко пал, бедное мое создание? – вопросил он. – Уже дважды нежить являлась за тобой, Константин. Они разбивают твое окно, стучат в твою дверь.

– Да! – простонал Константин. Во сне и наяву он видел теперь лицо нежити, ощущал ее зубы на своем горле. – Они знают, что я пал, и преследуют меня. Молю, смилуйся! Прости меня. Сними с меня грех.

Константин стиснул руки и прижался лбом к полу.

– Хорошо, – мягко проговорил голос. – Такую малость ты у меня просишь, служитель Божий. Видишь: я милосерд. Я тебя спасу. Не надо плакать.

Константин закрыл ладонями мокрое лицо.

– Но, – добавил голос, – я кое о чем попрошу взамен.

Константин поднял голову.

– О чем угодно, – сказал он. – Я Твой ничтожный слуга.

– Та девица, – объявил голос. – Ведьма. Во всем этом виновата она. Люди это знают. Они перешептываются между собой. Они видят, как ты следишь за ней взглядом. Они говорят, что это она сбила тебя с пути праведности.

Константин ничего не ответил.

«Ее вина. Ее вина».

– Мне угодно, – завершил голос, – чтобы она покинула мир. И это должно случиться раньше, а не позже. Она навлекла зло на этот дом, и этого не исправить, пока она здесь остается.

– Она отправится на юг с санным обозом, – напомнил Константин. – Ее увезут в середине зимы. Петр Владимирович так решил.

– Раньше, – настаивал голос, – это должно произойти раньше. Это место ждут огненные муки. Но отошли ее, и ты сможешь спастись, Константин. Отошли ее, и сможешь спасти их всех.

Константин колебался. Казалось, из темноты раздался протяжный тихий вздох.

– Будет по слову Твоему, – прошептал Константин. – Клянусь.

После этого голос исчез. Константин остался опустошенным, ликующим и замерзшим, один на полу церкви.

* * *

Этим же вечером Константин пришел к Анне Ивановне. Она слегла, и дочь принесла ей питье.

– Вам надо отослать Васю немедленно, – объявил Константин. Лоб его был влажным от пота, пальцы дрожали. – Петр Владимирович слишком мягкосердечен: она еще может его уговорить. Но ради нас всех эта девушка должна уехать. Бесы являются из-за нее. Видели, как она убежала в ночь? Это она их вызвала, вот и не боится. Возможно, следующей умрет ваша собственная дочь, маленькая Ирина. Бесы любят не только коней.

– Ирина? – прошептала Анна. – Вы думаете, что Ирине грозит опасность?

Она дрожала от любви и страха.

– Я это знаю, – подтвердил Константин.

– Выдайте Васю людям, – тут же решила Анна. – Они закидают ее камнями, если вы им скажете. Петра Владимировича нет, он их не остановит.

– Лучше пусть едет в монастырь, – сказал Константин, чуть поколебавшись. – Я не хочу отправить ее к Богу без шанса на раскаяние.

Анна поджала губы.

– Обоз не готов. Лучше пусть умрет. Я не допущу, чтобы моя Ирина пострадала.

– Двое саней уже собраны, – возразил Константин. – Людей хватит. Кое-кто будет очень рад отправить ее отсюда. Я все устрою. Если Петр захочет, он сможет поехать повидаться с дочерью, когда она уже будет в Москве. Он не станет сердиться, когда все узнает. Все будет хорошо. Будьте спокойны и молитесь.

– Вам лучше знать, батюшка, – недовольно проговорила Анна, подумав: «Сколько заботы! И все ради зеленоглазого бесовского отродья. Но он мудр: он понимает, что ей нельзя остаться здесь, совращая добрых христиан». – Вы милосердны. Но я скорее отправлю эту девицу на смерть, чем позволю подвергать мою Ирину опасности.

* * *

Все устроилось. Олег, грубый старик, будет управлять санями, а родители Тимошки, чьи сердца опустели со смертью сына, станут Васе слугами и охранниками.

– Конечно, мы поедем, батюшка, – сказала Яра, мать Тимоши. – Господь отвернулся от нас из-за этого бесовского дитяти. Если бы ее отослали раньше, я не осталась бы без сына.

– Вот веревка, – сказал Константин. – Лучше связать ей руки, чтобы она не забывалась.

Перед ним предстал образ оленя, загнанного на охоте: ноги связаны, взгляд недоумевающий, кровь пятнает снег… Он ощутил прилив похоти, стыда и гордого удовлетворения. Наутро она уедет, за полмесяца до середины зимы.

22. Подснежники

Вечером Анна подозвала Васю к себе.

– Васочка! – визгливо крикнула Анна, заставив девушку вздрогнуть. – Васочка, иди сюда.

Вася повернула к ней осунувшееся лицо. На рассвете они с Алешей сходили на кладбище, но когда с содроганием разрыли Дунину могилу, то нашли ее пустой. Они смотрели друг на друга над холодной ямой: Алеша потрясенно, Вася мрачно, но без удивления.

– Не может быть! – сказал Алеша.

Вася вздохнула:

– Но есть. Пойдем. Нам надо защитить дом.

Замерзшие и усталые, они разровняли снег и вернулись домой. Деревенские женщины разделали жеребенка, чтобы приготовить мясо в печи с вялой морковкой, а Вася ушла подальше: ее долго и мучительно рвало. Сейчас приближалась ночь, и Дуня должна была снова заявиться и терзать их рыданиями. Отца все еще не было, и Вася изводилась от тревоги.

Она неохотно подошла к Анне. Рядом на полу оказался небольшой деревянный сундучок, окованный полосами меди.

– Открой! – предложила ей Анна.

Вася вопросительно посмотрела на брата. Алеша пожал плечами. Она опустилась на колени и подняла крышку. Внутри лежала… ткань. Большой аккуратно сложенный отрез прекрасного некрашеного полотна.

– Полотно, – недоуменно сказала Вася. – Этого полотна на дюжину рубах хватит. Вы хотите, чтобы я всю зиму шила, Анна Ивановна?

Анна невольно улыбнулась.

– Нет, конечно. Это – алтарный покров. Ты его подрубишь и подаришь своей настоятельнице. – Видя, что Вася так ничего и не поняла, она добавила, улыбаясь еще шире: – Утром ты уезжаешь в монастырь.

На мгновение у Васи потемнело в глазах и закружилась голова. Она с трудом встала.

– Отец знает?

– О, да, – подтвердила Анна. – Тебя должны были отправить с приданым. Но с нас хватит призванных тобой бесов. Ты уедешь на рассвете. Мужчины уже собрались в путь, и женщина, чтобы позаботиться о твоей невинности. – Анна ухмыльнулась. – Петр Владимирович этого пожелал бы. Возможно, сестры смогут добиться от тебя повиновения, которого не смогла добиться я.

Ирина явно встревожилась, но промолчала.

Вася отшатнулась, словно норовистая лошадь. Она дрожала всем телом.

– Мачеха, нет!

Анна перестала улыбаться.

– Будешь возражать мне? Все решено, а если сама не пойдешь, тебя свяжут.

– Перестаньте! – вмешался Алеша. – Что за безумие? Отца нет дома, и он никогда бы не согласился бы…

– Неужели? – сказал Константин. Сейчас как никогда его негромкий глубокий голос заставил всех замереть и слушать. Его звуки наполнили кухню вплоть до темноты у стропил. Все замолчали. Вася увидела, как домовой скорчился и забился подальше в печь. – Он уже дал свое согласие. Жизнь в святых стенах может спасти ее душу. Ей небезопасно оставаться в деревне, где она причинила зло стольким людям. Они называют тебя ведьмой, Василиса Петровна, ты об этом знаешь? Называют бесовской дщерью. Если ты не уедешь, тебя забросают камнями еще до конца этой жестокой зимы.

Даже Алеша смолк.

А вот Вася заговорила хрипло, отчаянно.

– Нет! – отрезала она. – Никогда и ни за что. Я никому не вредила. Ноги моей в монастыре не будет. Лучше уйти жить в лес и наняться на работу к Бабе-яге.

– Мы не в сказке, Вася, – визгливо прервала ее Анна. – Твоего мнения никто не спрашивает. Это ради твоего же блага.

Вася подумала о слабеющем домовом, о нежити, подкрадывающейся к дому, о едва предотвращенном несчастье.

– Но что я вам сделала? – вопросила она, с ужасом чувствуя, что на глаза навернулись слезы. – Я никому не вредила. Я старалась вас спасти! Батюшка, – обратилась она к Константину, – я же спасла вас от русалки, когда она зачаровала вас у озера. Я прогнала мертвецов, вернее, старалась…

Она замолчала, задыхаясь, хватая ртом воздух.

– Ты? – выдохнула Анна. – Прогнала? Ты пригласила сюда свою бесовскую рать! Ты навлекла на нас все беды. Думаешь, я не видела?..

Алеша открыл было рот, но Вася его опередила:

– Если этой зимой меня отошлют, вы все умрете.

Анна шумно втянула в себя воздух:

– Как ты смеешь нам угрожать?

– Я не угрожаю! – отчаянно воскликнула Вася. – Это правда!

– Правда? Правда? Лгунишка, в тебе правды нет!

– Я не поеду! – заявила Вася с таким жаром, что даже потрескивающее пламя покачнулось.

– Да неужели? – откликнулась Анна. Глаза у нее были совершенно безумные, но что-то в ее осанке напомнило Васе, что ее отцом был великий князь. – Хорошо, Василиса Петровна. Даю тебе выбор. – Ее взгляд метнулся по комнате и остановился на белых цветах, украшавших Иринин платок. – Моя дочь, моя родная, послушная красавица-дочь, среди этих снегов томится по зелени. Ты, уродливая ведьма, сослужишь ей службу. Отправляйся в лес и принеси ей корзину подснежников. Если ты это сделаешь, то сможешь впредь делать все, что захочешь.

Ирина разинула рот. Встревоженный Константин явно собрался протестовать.

Вася ошарашенно уставилась на мачеху.

– Анна Ивановна, сейчас разгар зимы.

– Убирайся! – заорала Анна, дико хохоча. – Прочь с глаз моих! Принеси мне цветы – или отправляйся в монастырь! А сейчас убирайся!

Вася обвела взглядом лица присутствующих: торжествующее Анны, перепуганное Ирины, разъяренное Алеши, бесстрастное Константина. Стены словно навалились на нее, огонь выжег весь воздух в груди, так что как она ни вдыхала, облегчения не получалось. Ее охватил ужас – ужас дикого зверя, попавшего в капкан. Повернувшись, она бросилась прочь из дома.

Алеша поймал ее у двери. Она уже натянула валенки и варежки, надела шубу и покрыла голову платком. Он схватил ее за обе руки и заставил повернуться.

– Вася, ты с ума сошла?

– Отпусти меня! Ты слышал Анну Ивановну. Я лучше рискну пойти в лес, чем буду заперта навсегда.

Ее трясло, глаза у нее сверкали.

– Это все глупости. Дождись возвращения нашего батюшки.

– Батюшка дал на это согласие! – Вася старалась проглотить слезы, но они все-таки бежали у нее по щекам. – Иначе Анна не посмела бы. Люди говорят, что в наших бедах виновата я. Думаешь, я не слышала? Меня забросают камнями как ведьму, если я останусь. Может быть, батюшка и правда хочет меня уберечь. Но я лучше уйду в лес, чем в монастырь. – У нее сорвался голос. – Я никогда не стану монахиней, слышишь? Никогда!

Она попыталась вырваться, но Алеша крепко держал ее.

– Я буду охранять тебя, пока отец не вернется. Я заставлю его одуматься.

– Ты не сможешь меня уберечь, если вся деревня встанет против нас. Думаешь, я не слышала шепотки, братец?

– И ты решила пойти в лес и умереть? – заорал на нее Алеша. – Благородная жертва? И чем это кому-то поможет?

– Я помогала, как могла – и заслужила от всех только ненависть, – возразила Вася. – Если даже это будет моим последним решением, это будет мое решение! Отпусти меня, Алеша. Я не боюсь.

– А я боюсь, дурочка! Думаешь, мне хочется тебя лишиться из-за этой причуды? Я тебя не пущу.

Он так сжимал ей плечи, что наверняка наставил синяков.

– И ты тоже, братец? – разъяренно вопросила Вася. – Я что, ребенок? Всегда за меня решают другие. Но это решение я приму сама.

– Если бы отец или Коля сошли с ума, я бы тоже не дал им самим что-то решать.

– Отпусти меня, Алеша.

Он покачал головой.

Ее голос стал мягче.

– Может, в лесу есть волшебство, достаточно волшебства, чтобы я смогла не послушаться Анну Ивановну. Ты об этом не подумал?

Алеша отрывисто хохотнул:

– Ты уже выросла из сказок!

– Разве? – отозвалась Вася.

Она улыбнулась ему, хотя губы у нее дрожали.

Алеше неожиданно вспомнились все те моменты, когда ее взгляд перемещался, следя за тем, чего он сам видеть не мог. Он разжал руки. Они посмотрели друг другу в глаза.

– Вася… обещай, что я снова тебя увижу.

– Оставляй домовому хлеб, – попросила Вася. – Сторожи у печи ночью. Отвага может тебя спасти. Я сделала, что могла. Прощай, братец. Я… я постараюсь вернуться.

– Вася…

Но она уже скользнула за дверь.

Отец Константин ждал ее у двери церкви.

– Ты с ума сошла, Василиса Петровна?

Теперь ее зеленые глаза смотрели на него с насмешкой. Слезы высохли: она была хладнокровна и тверда.

– Но, батюшка, я же должна слушаться мачеху.

– Тогда отправляйся и прими обеты.

Вася засмеялась.

– Ей надо, чтобы меня не стало – умру я или уйду в монастырь, ей не важно. Ну, так я сделаю то, что по нраву и мне, и ей.

– Забудь свое глупое безумство. Ты принесешь обеты. Будет по воле Господа, а Он пожелал именно этого.

– Разве? – отозвалась Василиса. – А вы возвещаете его волю, надо полагать. Ну, так мне дали выбор, и я его сделаю.

Она повернулась к лесу.

– Нет, не сделаешь! – заявил Константин, и в его голосе было нечто, заставившее Васю резко повернуться.

Из теней вышли двое мужиков.

– Отведите ее на ночь в церковь и свяжите ей руки, – приказал Константин, не отводя от Васи глаз. – Она уедет на рассвете.

Вася тут же бросилась бежать, однако мужики были всего в трех шагах, и они были очень сильные. Один из них выбросил вперед руку и поймал полу ее шубы. Она споткнулась, шлепнулась и покатилась, пытаясь ударить, паникуя. Мужик навалился на нее, прижал к земле. Снег холодил ей шею. Она ощутила на запястьях шершавую ледяную веревку.

Василиса заставила себя обмякнуть, словно лишившись от испуга чувств. Мужику было привычнее связывать убитых животных, чтобы их нести: он чуть разжал руки, возясь с веревкой. Вася услышала приближающиеся шаги священника и второго мужика.

Тут она резко дернулась и с бессловесным воплем ткнула пальцами в глаза своего преследователя. Он отшатнулся. Она вывернулась из-под него, вскочила на ноги и побежала так, как еще никогда в жизни не бегала. Позади нее раздались крики, шумное дыхание, топот. Однако она не позволит себя снова поймать. Никогда.

Она все бежала и бежала, не останавливаясь, пока ее не поглотили лесные тени.

* * *

Ясная ночь освещала плотно слежавшийся снег. Вася вбежала в лес, избитая, задыхающаяся. Распахнувшаяся шуба развевалась. От деревни послышались крики. Ее следы были хорошо видны на нетронутом снегу, так что надеяться можно было только на скорость. Она стремительно перебегала от одной тени к другой, пока крики не стали стихать, а потом и вовсе смолкли.

«Они не решатся пойти следом, – подумала Вася. – Они боятся ночного леса. – И уже мрачнее: – И правильно делают».

Ее дыхание стало выравниваться. Она пошла дальше по лесу, стараясь не думать о горечи потерь и страхе. Она прислушалась и громко крикнула, но кругом было тихо. Леший не отозвался. Русалка спала и видела сны о лете. Даже ветер не шевелил деревья.

Время шло. Она не могла сказать, сколько уже так шла. Лес стал гуще, скрывая звезды. Луна поднялась выше и отбрасывала тени, а потом набежали облака и погрузили лес в темноту. Вася шла, пока у нее не начали слипаться глаза, но жуткая боязнь заснуть помогла ей снова взбодриться. Она поворачивала то на север, то на восток, то снова на юг.

Ночь все тянулась. Вася шла и дрожала. У нее стучали зубы. Пальцы ног начали неметь, несмотря на теплые валенки. У нее еще была слабая надежда на то, что в лесу найдется какая-то помощь. Какая-то судьба… какое-то волшебство. Она надеялась на появление жар-птицы, или златогривой кобылицы, или ворона, который на самом деле окажется князем… «Глупышка, еще веришь в сказки!» Зимнему лесу не было дела до мужчин и женщин, черти зимой спали, а князя-ворона просто не существовало.

«Ну, так умри. Все лучше, чем монастырь».

Но Васе все-таки не хотелось в это поверить. Она была юной, в ее жилах текла горячая кровь. Она не могла заставить себя лечь в снег.

Вася ковыляла дальше, но постепенно слабела. Она боялась, что силы ее истощатся. Ее пугали коченеющие руки, холодные губы.

В самый темный час ночи Вася остановилась и посмотрела назад. Анна Ивановна будет издеваться над ней, если она вернется. Ее свяжут, словно олениху, запрут в церкви и отправят в монастырь. Но ей не хотелось умирать, и она очень сильно замерзла.

Тут Вася всмотрелась в деревья вокруг и поняла, что не знает, где оказалась.

Ну и что. Она вернется по своим следам, туда, откуда пришла. Она снова обернулась.

Ее следы исчезли.

Вася подавила всплеск ужаса. Она не заблудилась. Она не могла заблудиться!

Она повернула на север. Снег скрипел под усталыми ногами. Ее снова начали манить сугробы. Конечно же, ей можно прилечь. Только на минуточку…

Темная тень воздвиглась перед ней: дерево. Корявое, невообразимо огромное. Смутное воспоминание пробилось сквозь туман в голове. Ей вспомнилась заблудившаяся девочка, громадный дуб и одноглазый спящий. Она вспомнила давний кошмар. Кроме дерева она уже ничего не видела. «Подойти ближе? Бежать прочь?»

Она слишком замерзла, чтобы повернуть обратно.

И тут она услышала плач.

Вася остановилась, почти не дыша. Стоило ей замереть, и звук тоже прекратился. Однако, когда она снова пошла, плач последовал за ней. Бледная луна вышла из-за туч и начертила на снегу странные узоры.

Вот: какой-то белый проблеск между деревьями. Вася пошла быстрее, неуклюже переставляя онемевшие ноги. Она не сможет убежать обратно домой, не сможет надеяться на поддержку от вазилы. Ее отвага затухала, словно догорающая свеча. Дерево словно заполнило собой весь мир.

«Иди сюда, – выдохнул тихий голос. – Подойди ближе».

Скрип! У нее за спиной – чей-то шаг. Вася быстро обернулась. Никого. Но когда она двинулась дальше, чужие шаги не отставали.

До корявого дуба оставалось шагов двадцать. Шаги приблизились. Стало трудно думать. Дерево заполняло собой все. «Ближе». Словно ребенок в кошмарном сне Вася не смела оборачиваться.

Шаги у нее за спиной перешли на бег, а потом раздался пронзительный сухой визг. Вася тоже побежала, тратя последние силы. Фигура в лохмотьях возникла перед ней под деревом, протянув руку. Единственный глаз горел жадным торжеством.

«Я первым тебя нашел».

И тут Вася услышала новый звук: стук копыт в галопе. Фигура под деревом яростно прикрикнула на нее: «Быстрее!» Дерево было перед ней, какая-то тварь позади нее, но чуть левее скакала белая кобылица, быстрая, словно пламя. Ослепшая, перепуганная, Вася повернулась к лошади. Уголком глаза она увидела, как метнулся упырь, сверкнув зубами на старом мертвом лице.

В то же мгновение белая кобылица оказалась рядом. Всадник протянул руку. Вася ухватилась за нее и была переброшена поперек лошадиной холки. Упырь приземлился на снег в том месте, где она только что стояла. Кобылица рванула прочь. Позади них раздался двойной вопль: один – боли, второй – ярости.

Всадник молчал. Задыхающаяся Вася только одно мгновение чувствовала благодарность. Она повисла на лошадиной холке вниз головой, и они поскакали. Девушке казалось, что каждый удар копыт выбивает из нее кишки, однако они скакали все дальше и дальше. Она перестала ощущать лицо и ноги. Сильная рука, подхватившая ее со снега, продолжала ее удерживать, но всадник не промолвил ни слова. От кобылицы пахло так, как ни от одной лошади на Васином веку: странными цветами и теплым камнем – совершенно неуместно в эту холодную ночь.

Скачка продолжалась, пока, наконец, Вася больше не смогла терпеть.

– Прошу вас! – просипела она. – Прошу!

Они остановились так резко, что кости у нее затрещали. Вася сползла с лошади и упала, скорчившись на снегу: замерзшая, задыхающаяся, сжимающая отбитые ребра. Кобылица застыла неподвижно. Вася не слышала, как ее всадник спешивался, но в мгновение ока он уже стоял на снегу. Вася с трудом поднялась на ноги, которых больше не ощущала. Платок она давно потеряла. Шел снег, и снежинки запутывались в ее косе. Она уже больше не дрожала: она отяжелела и отупела.

Мужчина смотрел на нее, а она – на него.

Глаза у него были очень светлые, как вода или зимний лед.

– Прошу вас, – прошептала Вася, – мне холодно.

– Тут все холодное, – ответил он.

– Где я?

Он пожал плечами.

– Позади северного ветра. На краю света. Нигде.

Вася вдруг пошатнулась и упала бы, но мужчина ее поймал.

– Назови мне свое имя, девушка.

Его голос разбудил в лесу странное эхо.

Вася тряхнула головой. Его прикосновение оказалось ледяным. Она высвободилась, хоть и плохо держалась на ногах.

– Кто вы?

Снежинки задерживались в его черных кудрях: голова тоже была непокрыта. Он улыбнулся, но ничего не ответил.

– Я уже вас видела, – сказала она.

– Я прихожу со снегом, – отозвался он. – Прихожу, когда люди умирают.

Она поняла, кто он. Поняла в тот миг, когда его рука сжала ее руку.

– Я умираю?

– Возможно.

Он взял холодными пальцами ее подбородок. Вася почувствовала, как сердце колотится под его прикосновением. А потом неожиданно пришла острая боль. Она задохнулась и упала на колени. В ее крови словно зарождались осколки кристаллов. Он встал на колени рядом с ней.

«Карачун, – подумала Вася. – Морозко, хозяин зимы. Смерть, это смерть. Меня найдут замерзшей в снегу, как ту девушку из сказки».

Она втянула в себя воздух, и почувствовала, как холод сковывает легкие.

– Отпустите, – прошептала она. – Вы не стали бы спасать меня у того дерева, если бы собирались убить.

Морозко опустил руку. Василиса завалилась на снег, ловя ртом воздух, сложившись пополам.

Он выпрямился во весь рост.

– Не стал бы, глупая? – вопросил он сиплым от гнева голосом. – Что за безумие привело тебя этой ночью в лес?

Вася заставила себя встать.

– У меня не было выбора. – Белая кобылица подошла к ней сзади, дыша теплом в щеку. Вася запустила замерзшие пальцы в длинную гриву. – Мачеха собралась отправить меня в монастырь.

Его голос наполнился презрением:

– И поэтому ты убежала? От монастыря спастись проще, чем от медведя!

Вася посмотрела ему прямо в глаза.

– Я не убегала. Ну… убегала, но только…

Она больше не могла вымолвить ни слова, только цеплялась за лошадь из последних сил. У нее кружилась голова. Кобылица выгнула шею. Запах камня и цветов немного оживил Васю: она выпрямилась и сжала губы.

Хозяин зимы подошел ближе. Вася безотчетно вскинула руку, чтобы он не приближался, однако он зажал ее руку в варежке между обеими ладонями.

– Ну-ка, – сказал он. – Смотри на меня.

Он стянул с нее варежку и приложил ладонь к ее ладони.

Она напряглась всем телом, опасаясь боли, но боль не пришла. Его рука была твердой и холодной, словно речной лед, и даже показалась нежной ее промерзшим пальцам.

– Скажи мне, кто ты.

Его голос обдал ее лицо волнами обжигающе холодного воздуха.

– Я… Василиса Петровна.

Казалось, его глаза буравят ей череп. Она прикусила язык и выдержала его взгляд.

– Ну что ж: рад встрече, – сказал зимний дух. Он отпустил ее руку и отступил на шаг. Из его голубых глаз летели искры. Васе показалось, что она прочла на его лице торжество. – А теперь еще раз скажи мне, Василиса Петровна, – добавил он чуть насмешливо, – с чего это ты бродишь по черному лесу. Это – мой час. Мой и только мой.

– Меня на рассвете должны были отправить в монастырь, – объяснила Вася. – Но мачеха сказала, что я смогу не ехать, если привезу ей белых весенних цветов – подснежников.

Дух зимы удивленно посмотрел на нее, а потом захохотал. Вася бросила на него изумленный взгляд и добавила:

– Мужики пытались меня остановить. Но я вырвалась. Убежала в лес. Я так испугалась, что ни о чем думать не могла. Я хотела повернуть обратно, но заблудилась. Увидела корявый дуб. А потом услышала шаги.

– Глупо, – сухо проговорил Морозко. – В этих лесах моя власть не единственная. Тебе не следовало уходить из дома.

– Мне пришлось, – откликнулась Вася. В глазах у нее замелькали темные мушки. Краткий прилив сил заканчивался. – Меня собирались отправить в монастырь! Я решила, что лучше замерзну в сугробе. – По ее телу пробежала дрожь. – Ну, это было до того, как я начала замерзать на снегу. Это больно.

– Да, – подтвердил он. – Больно.

– Мертвецы выходят из могил, – прошептала Вася. – Если я уеду, домовой исчезнет. Если меня отошлют, то все мои родные умрут. Я не знаю, что делать.

Морозко молчал.

– Мне надо домой, – выдавила Вася. – Но я не знаю, где он.

Белая кобылица топнула ногой и тряхнула гривой. У Васи внезапно подломились ноги, словно у новорожденного жеребенка.

– К востоку от солнца, к западу от луны, – ответил Морозко. – За соседним деревом.

Вася ничего не сказала. У нее опустились веки.

– Ну, тогда идем, – добавил Морозко. – Здесь холодно.

Он поймал начавшую было заваливаться Васю. Они остановились рядом с тесно стоящими старыми елями, сцепившимися ветвями. Он подхватил девушку на руки. Голова и рука у нее бессильно свесились, сердце билось слабо.

«Мы еле успели», – сказала кобылица своему всаднику, выдувая в лицо девушки облако парящего дыхания.

– Да, – согласился Морозко. – Она сильнее, чем я мог надеяться. Другая умерла бы.

Кобылица фыркнула.

«Тебе не было нужды ее испытывать. Медведь это уже сделал. Еще миг – и он добрался бы до нее первым».

– Ну, этого не случилось, и нам надо радоваться.

«Ты ей расскажешь?» – спросила кобылица.

– Все? – уточнил хозяин зимы. – Про медведей, колдунов, чары, созданные из сапфира, и морского царя? Нет, конечно. Я расскажу ей как можно меньше. И буду надеяться, что этого хватит.

Кобылица тряхнула гривой и прижала уши, но Морозко этого не заметил. Он шагнул в ельник с девушкой на руках. Кобыла протяжно выдохнула и пошла следом.

Часть III

23. Дом, которого нигде не было

Спустя несколько часов открывшая глаза Вася обнаружила, что лежит на чудеснейшей кровати. Одеяло было из белой шерсти, теплое и мягкое как снег. По переплетениям нитей скользили бледно-голубые и желтые отсветы, похожие на солнечный январский день. Спинки кровати и опоры балдахина были украшены резьбой так, чтобы напоминать стволы живых деревьев, а накрывал ее громадный шатер из ветвей.

Вася попыталась понять, где находится. Последнее, что она помнила, были цветы: она искала цветы. Почему? Сейчас ведь декабрь! Однако цветы найти было нужно.

Задыхаясь, Вася села, путаясь в сугробах одеяла.

Увидев комнату, она упала обратно, задрожав.

Комната… Ну, если кровать была великолепная, то комната была просто странная. Васе даже показалось, будто она лежит среди громадных деревьев. Высоко над ней был бледный небосвод. Однако уже в следующее мгновение она оказалась в помещении – в деревянном доме, потолок которого был выкрашен в светлый небесно-голубой цвет. Однако она не могла понять, которая из картин истинная, а от попытки разобраться у нее закружилась голова.

Тогда Вася уткнулась лицом в одеяло и решила, что снова заснет. Наверняка она проснется дома, и подошедшая Дуня спросит, не привиделся ли ей дурной сон. Нет… все не так: Дуня умерла. Дуня бродит по лесу, закутанная в саван, в котором ее похоронили.

Мысли у Васи метались. Она никак не могла вспомнить… а потом вспомнила. Мужики, священник, монастырь. Снег, Морозко, его пальцы на ее шее, холод, белая кобылица. Он собирался ее убить. Он спас ей жизнь.

Василиса снова попыталась сесть, но смогла только подняться на колени. Как она ни щурилась, ей не удавалось заставить комнату застыть неподвижно. Наконец она закрыла глаза и обнаружила край кровати, свалившись с нее. Плечом она ударилась об пол. Ей показалось, что она чувствует легкое прикосновение влаги, словно рухнула в сугроб. Но… нет, теперь пол стал гладким и теплым, как хорошо оструганные доски рядом с печью. Кто-то снял с нее валенки и чулки. Она отморозила ноги: пальцы на них были белыми и обескровленными.

У нее не получалось рассмотреть дом. Это была комната – это были тесно стоящие ели под открытым небом: она никак не могла понять, что к чему. Крепко зажмурившись, она с трудом встала на больные ноги.

– Что ты видишь? – спросил ясный, странный голос.

Вася повернулась в сторону голоса, не решаясь открыть глаза.

– Дом, – прохрипела она. – И ельник. Одновременно.

– Прекрасно, – произнес голос. – Открой глаза.

Поежившись, Вася послушалась. Морозко, хозяин зимы, стоял в центре комнаты, и хотя бы на него она смотреть могла. Темные непослушные волосы доставали ему до плеч. Лицо с ироничным выражением глаз могло принадлежать и двадцатилетнему юнцу, и пятидесятилетнему воину. В отличие от всех знакомых Васе мужчин, он был гладко выбрит: возможно, именно поэтому его лицо и казалось странно молодым. Глаза у него точно были старые. Посмотрев в них, она подумала: «Не знала, что можно быть настолько старым и все-таки живым». От этой мысли ей стало страшно.

Однако ее решимость была сильнее страха.

– Прошу вас, – сказала она, – мне надо вернуться домой.

Его светлые глаза скользнули по ней – вверх и вниз.

– Тебя выгнали, – напомнил он. – Тебя отправят в монастырь. И все-таки ты хочешь домой?

Она с силой прикусила губу.

– Если меня там не будет, домовой исчезнет. Может, мой отец уже вернулся, и я смогу его уговорить.

Дух зимы внимательно на нее посмотрел.

– Может быть, – проговорил он, наконец. – Но ты ранена. Ты устала. Твое присутствие мало чем поможет домовому.

– Я должна попытаться. Мои родные в опасности. Сколько я проспала?

Он покачал головой. Его губы тронула сухая улыбка.

– Здесь есть только сегодня. Ни вчера, ни завтра. Ты можешь пробыть здесь год и вернуться домой сразу после того, как ушла. Не важно, сколько ты проспала.

Вася помолчала, осмысливая услышанное, и потом уже тише спросила:

– А где я?

Ночь в снегу померкла в воспоминаниях, но ей казалось, что тогда она видела на его лице смесь равнодушия, злонамеренности и печали. Сейчас он выглядел просто развеселившимся.

– У меня в доме, – ответил он. – В таком, какой он есть.

«Это ничем мне не помогло». Вася проглотила слова, не произнеся их вслух, но, наверное, ее мысли отразились у нее на лице.

– Боюсь, – добавил он совершенно серьезно, хоть глаза у него и искрились, – что тебе повезло (или очень не повезло) иметь то, что твой народ называет ясновидением. Мой дом – ельник, а ельник – мой дом, и ты видишь одновременно и то, и другое.

– И что мне с этим делать? – процедила Вася сквозь зубы.

Она совершенно не в состоянии была соблюдать вежливость: еще немного – и ее вырвет прямо ему на ноги.

– Смотри на меня, – посоветовал он. Его голоса невозможно было ослушаться: он словно заполнял ее мозг. – Смотри только на меня. – Она встретилась с ним взглядом. – Ты в моем доме. Верь, что это так.

Вася неуверенно повторила это себе самой. Прямо у нее на глазах стены становились настоящими. Она оказалась в примитивном просторном жилище с потертой резьбой и потолком цвета полуденного неба. От большой печи у одной из стен исходил жар. На стенах висели тканые картины: волки на снегу, спящий медведь, темноволосый воин, правящий санями.

Она заставила себя оторваться от этих картин.

– Почему вы меня сюда привезли?

– Моя лошадь потребовала.

– Вы надо мной смеетесь!

– Разве? Ты слишком долго брела по лесу, у тебя отморожены руки и ноги. Наверное, тебе следовало бы гордиться такой честью: у меня редко бывают гости.

– Ну, тогда горжусь, – сказала Вася.

А потом замолчала, не придумав, что еще говорить. Хозяин дома еще какое-то время ее разглядывал.

– Ты голодная?

Вася услышала в его вопросе неуверенность.

– Это тебе тоже подсказала твоя лошадь? – не удержавшись, спросила она.

Морозко рассмеялся – и ей показалось, что он выглядит слегка удивленным.

– Да, конечно. У нее было немало жеребят. Я прислушиваюсь к ее мнению.

Внезапно он наклонил голову, и его голубые глаза вспыхнули.

– Мои слуги о тебе позаботятся, – бросил он. – Мне придется на какое-то время уйти.

В его лице не осталось ничего человеческого: на мгновение Вася вообще перестала видеть человека – был лишь ветер, хлестнувший по ветвям древних деревьев, взлетающий с торжествующим воем. Она моргнула, прогоняя странное видение.

– Прощай, – сказал хозяин зимы и скрылся.

Ошеломленная его уходом Вася осторожно осмотрелась. Ее внимание снова привлекли тканые картины. Поразительно живые волки, человек и кони словно были готовы спрыгнуть на пол в вихре холодного воздуха. Она стала обходить комнату, внимательно рассматривая картины, а потом подошла к печке и потянулась к ней обмороженными пальцами.

Звук копыта по полу заставил ее стремительно обернуться. Белая кобылица шла к ней, свободная от упряжи. Ее длинная грива пенилась, словно весенний водопад. Казалось, она вошла через дверь в дальней стене, но та была закрыта. Вася воззрилась на нее. Кобылица тряхнула головой. Вася вспомнила о вежливости и поклонилась.

– Спасибо тебе, госпожа. Ты спасла мне жизнь.

Кобыла дернула ухом.

«Это был пустяк».

– Не для меня, – поспешно возразила Вася.

«Я не об этом, – уточнила кобылица. – Я о том, что ты такое же существо, как мы все, созданное из сил земли. Ты и сама себя спасла бы. Ты создана не для монастырей, и не для того, чтобы превратиться в послушную медведю куклу».

– Вот чем бы я стала? – спросила Вася, вспомнив свой бег, свой ужас и шаги в темноте. – У меня это не очень хорошо получалось. Но как это – из сил земли? Нас всех создал Бог!

«А нашей речи тебя научил этот самый бог?»

– Нет, – конечно, – признала Вася. – Это вазила. Я приносила ему дары.

Кобыла чиркнула копытом по полу.

«Я помню больше тебя и вижу больше, – сказала она. – И так будет еще достаточно долго. Мы мало с кем разговариваем, и лошадиный дух мало кому показывается. В твоей плоти волшебство. Ты должна это учитывать».

– Значит, я проклята? – испуганно прошептала Вася.

«Я не понимаю, что такое «проклята». Ты есть. А раз ты есть, то можешь уйти, куда захочешь: в покой, забвение, огненную бездну, но у тебя всегда будет выбор».

Они помолчали. У Васи болело лицо, зрение стало дробиться. Краем глаза она начала видеть заснеженную землю.

«На столе стоит мед, – сказала кобылица, видя, как у девушки поникли плечи. – Тебе надо попить, а потом снова лечь. Когда проснешься, будет еда».

Вася не ела с ужина, после которого убежала в лес. Желудок моментально и решительно ей об этом напомнил. Рядом с печью стоял деревянный стол, темный от старости, богато изукрашенный резьбой. Серебряную бутыль, стоявшую на нем, обвивали серебряные цветы. Чарка из чеканного серебра была усеяна ярко-красными каменьями. На мгновенье девушка позабыла про голод. Взяв чарку, она поднесла ее к свету. Вещь была прекрасна. Вася вопросительно посмотрела на кобылицу.

«Он любит вещи, – объяснила она, – хоть мне не понятно, почему. И он дарит отличные подарки».

В бутыли действительно оказался мед: крепкий и какой-то колкий, словно зимнее солнце. Выпив его, Вася моментально захотела спать. Глаза у нее так слипались, что едва хватило сил поставить чарку на стол. Она молча поклонилась белой кобылице и побрела обратно в кровать.

* * *

Весь тот день на землях северной Руси свирепствовала буря. Деревенские жители попрятались в домах, заперев двери. Даже в московском тереме Дмитрия огонь в печах метался и затухал. Старые и больные чувствовали, что их час настал, и возносились в порывах рыдающего ветра. Живые крестились, когда ощущали их уход. Однако с темнотой ветер успокоился, и небо заполнилось предвестниками снега. Те, кому удалось устоять перед призывом, улыбались, зная, что теперь будут жить.

Темноволосый человек вышел из-за деревьев и поднял лицо к небу, покрытому зимними тучами. Его глаза сияли неземным голубым светом, он вглядывался в громоздящиеся тени. На нем была шуба из меха и темно-синей парчи, хоть он и пришел на сумеречную границу, где зима отступала перед нарождающейся весной. Земля была покрыта подснежниками.

Новорожденную ночь прорезала песня: нежная, переливистая и сладкая. Оборачиваясь на нее, Морозко ощутил темную сторону начатого им волшебства, ибо мелодия напомнила ему о печали – о долгих часах, отягощенных сожалениями. Этой печали он не ощущал – не в состоянии был ощущать – уже тысячу лет.

Он все-таки пошел дальше, пока не оказался у дерева, на котором в темноте пел соловей.

– Малыш, ты вернешься со мной? – спросил он.

Пташка перепрыгнула на ветку пониже и склонила набок коричневатую головку.

– Чтобы жить так, как жили твои братья и сестры, – ответил на молчаливый вопрос Морозко. – У меня есть для тебя спутница.

Птица издала тихую трель.

– Иначе ты не войдешь в силу. А она щедрая и отважная.

Птичка чирикнула и расправила коричневые крылышки.

– Да, там будет и смерть, но только после радости или победы. А ты предпочтешь остаться здесь и петь целую вечность?

Птица подумала, а потом с криком сорвалась со своей ветки. Морозко проводил ее взглядом.

– Тогда следуй за мной, – тихо проговорил он, и вокруг него снова поднялся ветер.

* * *

Когда хозяин зимы вернулся, Вася еще спала. Кобылица дремала у печи.

– Что скажешь? – спросил он тихо у своей лошади.

Кобылица собиралась ответить, но ей помешало ржание и топот. Гнедой жеребец со звездой на лбу ворвался в комнату. Он храпел и бил копытами, стряхивая снег с крупа.

Кобыла прижала уши к голове.

«Скажу, – ответила она, – что мой сынок явился туда, куда ему не следовало».

Жеребец был грациозен как олень, но еще не потерял остатки подростковой долговязости. Он опасливо посмотрел на свою мать.

«Я слышал, тут есть витязь», – сказал он.

Кобылица махнула хвостом.

«Кто тебе это сказал?»

– Я сказал, – вмешался Морозко. – Я захватил его с собой.

Кобылица посмотрела на своего всадника, навострив уши и раздувая ноздри.

– Ты привел его для нее?

– Мне нужна эта девушка, – сказал Морозко, сурово посмотрев на кобылицу. – Как ты прекрасно знаешь. Если у нее хватает глупости ночью бродить по медвежьему лесу, ей понадобится спутник.

Он мог бы и еще что-то сказать, но его прервал грохот. Вася проснулась и упала с кровати из-за своей непривычки к постели, которая одновременно была сугробом.

Рослый конь, чья темно-гнедая шкура отливала черным при свете огня, осторожно подошел к ней, чутко прислушиваясь. Вася, еще полусонная и растирающая ушибленное плечо, подняла голову и оказалась нос к носу с громадным жеребцом. Она замерла.

– Привет! – сказала она.

Конь был доволен.

«Привет, – ответил он. – Ты будешь ездить на мне».

Вася поспешно вскочила, чувствуя себя гораздо бодрее, чем при предыдущем пробуждении, однако щеку у нее кололо, и ей пришлось напрячь усталые глаза, чтобы видеть только жеребца, а не трепещущие вокруг него тени, напоминающие перья. Когда картинка перед ее глазами стала четкой, она с некоторым сомнением посмотрела на его спину, которая была почти на локоть выше ее головы.

– Я сочту за честь ехать на тебе, – вежливо ответила она, хотя Морозко, уловив сухость ее тона, прикусил губу. – Но, возможно, я отложу это на более поздний момент: мне бы хотелось надеть на себя побольше одежды.

Она обвела взглядом комнату, но ее шубы, валенок и рукавиц нигде не видно было. На ней была только мятая нижняя рубаха, да Дунин талисман, который холодил ей грудь. Во время сна коса у нее расплелась, и густая черная с красными отсветами грива волос падала до пояса. Она смахнула пряди с лица и с напускной храбростью пошла к огню.

Белая кобылица стояла у печи, а рядом возвышался хозяин зимы. Васю поразило то, как похоже они на нее смотрят: дух полуприкрыл глаза, лошадь насторожила уши. Гнедой дохнул теплом ей в макушку. Не задумываясь, Вася положила ладонь ему на шею. Конь повел ушами от удовольствия, и она улыбнулась. Перед печью оказалось достаточно просторно, несмотря на неуместное присутствие двух рослых и сильных коней. Вася нахмурилась: когда она в прошлый раз просыпалась, комната казалась не такой большой.

На столе стояли две серебряные чарки и изящный кувшин. Комнату наполнял аромат теплого меда. Рядом с тарелкой свежей зелени оказался каравай черного хлеба, пахнущего солодом и анисом. Сбоку были выставлены миска с грушами и еще одна – с яблоками. Дальше всех лежала корзинка белых цветов со скромно опущенными головками. Подснежники!

Вася изумленно застыла.

– Ты же за ними пришла, правильно? – сказал Морозко.

– Я не надеялась их найти!

– Значит, тебе повезло, что нашла.

Вася смотрела на цветы и ничего не говорила.

– Иди, поешь, – распорядился Морозко. – Поговорим потом.

Вася открыла было рот, чтобы поспорить, но тут ее пустой желудок громко забурчал. Она справилась с любопытством и села за стол. Хозяин устроился напротив нее, откинувшись на плечо кобылицы. Заметив, каким взглядом она окинула еду, он чуть улыбнулся.

– Это не отрава.

– Наверное, – отозвалась Вася с сомнением.

Он отломил кусок горбушки и вручил Соловью. Жеребец охотно его принял.

– Давай, – поторопил ее Морозко, – иначе твой конь все съест.

Вася осторожно взяла яблоко и откусила кусок. Ледяная сладость обожгла ей язык. Она потянулась за хлебом. Не успела она опомниться, как зелень и половина хлеба исчезли. Сытая, она сидела, скармливая двум коням кусочки фруктов и хлеба. Морозко к еде не прикоснулся. Когда Вася поела, он разлил мед. Вася пила из своей серебряной чарки, наслаждаясь вкусом холодного солнечного напитка с привкусом подснежников.

Его чарка была такой же, только камни по краю оказались голубыми. Вася пила молча, но, поставив, наконец, чарку на стол, посмотрела хозяину дома в глаза.

«Сильная, – подумал Морозко, чуть встревожившись, когда рассмотрел ее в зеленых глубинах. – Старик Черномор сразу ее признал бы. Но она такая юная!»

– Что будет теперь? – спросила она у него.

– Это зависит от тебя, Василиса Петровна.

– Мне надо домой, – сказала она. – Мои родные в опасности.

– Ты пострадала, – сообщил ей Морозко. – Сильнее, чем думаешь. Ты останешься здесь, пока не поправишься. Твоей родне от этого хуже не станет. – Чуть мягче, он добавил: – Ты вернешься домой на рассвете, который наступит после той ночи, когда ты ушла. Я обещаю.

Вася ничего не сказала, и отсутствие возражений показывало, насколько сильно она утомлена. Она снова посмотрела на подснежники:

– Почему вы мне их принесли?

– Тебе ведь дали выбор: принести мачехе эти цветы или уйти в монастырь. – Вася кивнула. – Ну вот: они у тебя есть. Ты может поступать, как захочешь.

Вася неуверенно вытянула палец и погладила шелковистый влажный лепесток.

– Откуда они?

– С границы моих земель.

– А где это?

– У оттепели.

– Но это же не место!

– Разве? Это много всего разного. Так же как ты и я – это много разного, и мой дом – это много разного, и даже этот конь, который тычется носом тебе в колени, – это много разного. Твои цветы здесь. И довольно.

Зеленый взгляд снова устремился на него, но теперь он был не робким, а возмущенным.

– Я не люблю половинчатые ответы.

– Тогда не задавай половинчатых вопросов, – посоветовал он, улыбаясь с неожиданным обаянием.

Вася вспыхнула. Жеребец придвинул морду еще ближе. Она поморщилась, когда он тронул губами ее обмороженные пальцы.

– А! – сказал Морозко. – Совсем забыл. Больно?

– Немножко.

Однако она не стала встречаться с его взглядом.

Он обошел стол и опустился на колени, так что их лица оказались на одном уровне.

– Можно?

Она судорожно вздохнула. Он взял ее за подбородок и повернул лицо к свету. На щеке – там, где он дотронулся до нее в лесу – остались черные следы. Кончики пальцев на руках и ногах побелели. Он осмотрел ее руки, провел пальцем по отмороженной стопе.

– Не двигайся! – приказал он.

– С чего бы…

Но тут он приложил ладонь к ее щеке. Его пальцы внезапно стали горячими, невероятно горячими, так что Вася ожидала ощутить запах своей сожженной плоти. Она попыталась отстраниться, но вторая рука легла ей на затылок, зарылась в волосы, удерживая. Ее дыхание стало прерывистым и хриплым. Его рука переместилась ей на горло, и теперь жжение стало еще сильнее. Она была так потрясена, что даже кричать не могла, а когда ей показалось, что больше она не выдержит, он ее отпустил. Она тяжело привалилась к гнедому. Жеребец утешающе дышал ей в волосы.

– Прости меня, – сказал Морозко.

Воздух вокруг него был холодным, несмотря на жар рук. Вася почувствовала, что дрожит. Она прикоснулась к своей поврежденной коже. Щека оказалась гладкой и теплой, без всяких отметин.

– Больше не болит.

Она заставила себя говорить спокойно.

– Да, – подтвердил он. – Кое-что я могу излечивать. Но не могу лечить бережно.

Она посмотрела на погубленные пальцы рук и ног.

– Лучше так, чем стать калекой.

– Ты права.

Однако когда он касался ее ног, она не смогла сдержать слезы.

– Ты дашь мне руки? – спросил он.

Вася медлила. Кончики пальцев у нее обморозились, одна кисть была неловко перемотана тряпицей, чтобы закрыть рваную дыру на ладони, оставшуюся с той ночи, когда упырица приходила за Константином. Воспоминание о боли было ошеломляющим. Он не стал ждать ее ответа. Все ее силы ушли на то, чтобы не кричать, пока кончики ее пальцев становились теплыми и розовыми.

Наконец он взял левую руку и начал разматывать повязку.

– Это ведь вы меня ранили, – сказала Вася, чтобы отвлечься. – В ту ночь, когда пришла упырица.

– Я.

– Почему?

– Чтобы ты меня увидела, – объяснил он. – Чтобы запомнила.

– Я же уже вас видела. Я не забыла.

Он склонялся над ее рукой, но она видела изгиб его губ – невеселая горьковатая улыбка.

– Но ты сомневалась. Стоило мне исчезнуть – и ты перестала бы верить себе. Сейчас в домах людей я всего лишь тень. Когда-то я был гостем.

– А кто тот одноглазый?

– Мой брат, – отрывисто ответил он. – Мой враг. Но это долгая история и не на сегодня. – Он отложил тряпицу, и Васе пришлось бороться с желанием сжать руку в кулак. – Это залечить будет труднее, чем обморожение.

– Я ее то и дело бередила, – призналась Вася. – Это вроде помогало защитить дом.

– Должно было помочь, – подтвердил Морозко. – В твоей крови есть сила. – Он прикоснулся к ране. Вася вздрогнула. – Но совсем немного, потому что ты очень юная. Вася, я могу это залечить, но у тебя останется отметина.

– Ну и ладно, – сказала она, но справиться с дрожью в голосе у нее не получилось.

– Хорошо.

Он потянулся к полу и зачерпнул пригоршню снега. Вася на мгновение растерялась: она увидела ели и снег на земле – синий от сумерек и красный от огня. Но тут дом снова возник вокруг нее, а Морозко вдавил снег в рану у нее на ладони. Все ее тело окаменело, а потом пришла боль – еще более сильная, чем раньше. Она проглотила крик и сумела не шевельнуться. Боль стала невыносимой, и у нее все-таки вырвалось рыдание.

А потом боль резко исчезла. Он выпустил Васину руку, и она чуть не упала на пол. Ее спас гнедой: она завалилась на его теплый бок и удержалась за гриву. Жеребец повернул голову и ткнулся храпом в ее дрожащую руку.

Вася оттолкнула его морду, чтобы взглянуть на руку. Рана исчезла: осталась только холодная бледная отметина, безупречно круглая, в самом центре ладони. Когда девушка повернула ее к свету, она заблестела, словно под кожей у нее прятался кусок льда. Нет… ей просто кажется.

– Спасибо.

Она зажала руки между коленей, чтобы спрятать их дрожь.

Морозко встал на ноги и отступил, глядя на нее с высоты своего роста.

– Все заживет, – сказал он. – Отдыхай. Ты – моя гостья. Что до твоих вопросов… Ответы будут. В свое время.

Вася кивнула, продолжая рассматривать свою руку. А когда она снова подняла голову, он уже исчез.

24. Я видел твое сокровенное желание

– Найдите ее! – потребовал Константин. – Приведите обратно!

Однако мужики идти в лес отказались. Они преследовали Васю до его кромки, но там остановились, бормоча про волков и бесов. И о жутком морозе.

– Теперь Бог ей судья, батюшка, – сказал Тимошкин отец, и Олег согласно кивнул.

Константин колебался, не зная, что делать. Темнота под деревьями казалась непроницаемой.

– Вы правильно сказали, дети мои, – промолвил он весомо. – Бог ей судья. Идите с Богом.

Он осенил их крестным знамением.

Мужики направились в деревню, о чем-то тихо переговариваясь. Константин вернулся в свою холодную неуютную комнату. Вечерняя каша комом лежала у него в желудке. Он зажег свечу перед иконой Богородицы, и сотня теней яростно запрыгала по стенам.

– Дурной раб! – прорычал голос. – Почему ведьмочка свободно ушла в лес? Когда я сказал тебе, что ее надо запереть? Что ее надо отправить в монастырь? Я недоволен, раб мой. Я очень недоволен.

Константин упал на колени и съежился.

– Мы сделали, что могли! – попытался оправдываться он. – Она – сатанинская дочь.

– Эта ведьма сейчас у моего брата, и если у него хватит ума разглядеть ее силу…

Свеча затрещала и оплыла. Скорчившийся на полу священник застыл.

– Твой брат? – прошептал Константин. – Но ты… – Тут свеча погасла, и осталась только дышащая темнота. – Кто ты?

После долгого изматывающего молчания голос захохотал. Константин не был уверен, что он это услышал: может, только увидел в колебании теней на стене.

– Приносящий бурю, – пророкотал голос не без удовлетворения. – Потому что именно так ты один раз меня призвал. Но когда-то давно люди называли меня медведем.

– Ты дьявол! – прошептал Константин, сжимая кулаки.

Все тени захохотали.

– Как тебе угодно. Но в чем разница между мною и тем, кого ты называешь Богом? Я тоже наслаждаюсь делами, творимыми во имя мое. Я могу осенить тебя славой, если ты будешь следовать моей воле.

– Ты, – снова прошептал священник. – Но я считал…

Он считал себя отмеченным Богом, особенным. А оказался облапошенным и действовал по указке беса. «Вася…» У него перехватило дыхание. Где-то в глубине его сердца жила гордая девушка, скачущая на коне под летним солнцем, смеющаяся вместе с братом на лавке у печи.

– Она умрет! – Он прижал кулаки к глазам. – Я сделал это, служа тебе…

Еще говоря это, он подумал: «Никто не должен узнать».

– Ей следовало отправиться в монастырь. Или прийти ко мне, – проговорил голос обыденным тоном, в котором еле заметны были нотки гнева. – Но теперь она у моего брата. Со Смертью, но не умершая.

– Со смертью? – еле слышно пролепетал Константин. – Не умерла?

Ему хотелось, чтобы она умерла. Хотелось, чтобы она была жива. Хотелось самому умереть. Если голос не замолкнет, он сойдет с ума.

Молчание затянулось, но когда он почувствовал, что больше не выдержит, голос снова зазвучал.

– Чего ты больше всего желаешь, Константин?

– Ничего, – ответил он. – Я ничего не желаю. Убирайся.

– Ты как разобиженная девица, – недовольно проговорил голос, но потом смягчился. – Не важно. Я знаю, чего ты хочешь. – И со смехом продолжил: – Хочешь очистить душу, человек Божий? Хочешь вернуть невинную девицу? Ну, так знай: я могу забрать ее из рук самой Смерти.

– Пусть лучше умрет и покинет этот мир! – прохрипел Константин.

– Она будет жить в муках, прежде чем умрет. Я могу ее спасти – я один.

– Тогда докажи это, – потребовал Константин. – Верни ее.

Тень хмыкнула:

– Какое нетерпение, человек Божий.

– Чего ты хочешь?

Константин с трудом выдавил из себя этот вопрос.

Голос тени стал громче:

– Ах, Константин, до чего же хорошо, когда дети человеческие спрашивают меня, чего я хочу!

– Так чего же? – резко бросил Константин.

«Как я могу быть праведным, если у меня в ушах звучит этот голос? Если он ее вернет, я снова стану чистым».

– Мелочь, – ответил голос. – Пустяк. За жизнь надо платить жизнью. Если хочешь, чтобы малышка-ведьма вернулась, я тоже должен получить ведьму. Приведи мне такую же, и я отдам тебе твою. И тогда я тебя оставлю.

– Это как?

– На рассвете приведи ведьму в лес, на границу, к дубу. Ты узнаешь нужное место, когда его увидишь.

– И что будет, – спросил Константин еле слышно… почти как вздохнул, – с этой… ведьмой… которую я тебе приведу?

– Ну, умереть она не умрет, – ответил голос и расхохотался. – Что мне даст смерть? Смерть – это мой брат, которого я ненавижу.

– Но здесь нет других ведьм, кроме Васи.

– Ведьмы должны видеть, человек Божий. Разве видит только юная девица?

Константин молчал. Мысленно он увидел толстую неуклюжую фигуру, стоящую на коленях перед иконостасом, сжимающую его пальцы своей влажной рукой. Ее голос прозвучал у него в голове: «Батюшка, я вижу бесов. Везде. Всегда».

– Подумай хорошенько, Константин, – сказал голос. – Но мне надо получить ее до восхода.

– И как я тебя найду?

Слова падали тише снежинок: смертный их не уловил бы. А вот тень услышала.

– Зайди в лес, – прошипела тень. – Ищи подснежники. Тогда поймешь. Отдай мне ведьму и забери свою. Отдай мне ведьму и получи свободу.

25. Птица, полюбившая девушку

Васю разбудил упавший на лицо луч солнца. Она открыла глаза и увидела светло-голубой потолок… нет, свод небес. Ее восприятие размывалось, она не могла вспомнить… а потом вспомнила. «Я в доме среди елей». В ее подбородок ткнулись колючие усы. Она открыла глаза, и оказалась нос к носу с гнедым жеребцом.

«Ты слишком много спишь», – укорил ее конь.

– Я думала, ты мне приснился, – сказала Вася удивленно.

Она успела забыть, каким громадным был тот конь из ее сна, и каким огненным был его взгляд. Она оттолкнула его нос и села.

«Обычно я не снюсь», – ответил ей конь.

На Васю нахлынули воспоминания прошлой ночи. Подснежники посреди зимы, хлеб и яблоки, яркий вкус меда на языке. Тонкие белые пальцы на ее лице. Боль. Она выдернула руку из-под одеяла. В центре ладони оказалась белая отметина.

– И это тоже не приснилось, – пробормотала она.

Конь смотрел на нее чуть озабоченно.

«Лучше считай, что все наяву, – посоветовал он, словно обращаясь к сумасшедшей. – А если это будет сон, я тебя предупрежу».

Вася засмеялась.

– Договорились, – сказала она. – Сейчас я не сплю.

Она слезла с кровати – на этот раз не так болезненно, как в предыдущие разы. Дом был тих, словно полуденный лес, только жаркий огонь трещал и стрелял искрами. Перед устьем стоял дымящийся горшочек. Внезапно ощутив сильный голод, Вася прошла к печи, где обнаружилась настоящая роскошь: каша, молоко и мед. Она ела, а жеребец держался рядом.

– Как тебя зовут? – спросила она у коня, когда поела.

Жеребец деловито вылизывал ее миску. Развернув одно ухо, он ответил:

«Меня зовут Соловей».

Вася улыбнулась.

– Маленькая птичка. Странное имя для большого коня. Как ты его получил?

«Я родился в сумерках, – ответил он совершенно серьезно. – А может, вылупился… не помню. Это было очень давно. Иногда я бегу, а иногда не забываю лететь. И отсюда мое имя».

Вася воззрилась на него:

– Но ты же не птица!

«Я не знаю, что ты такое. А откуда тебе знать, что я такое? – возразил конь. – Меня зовут Соловей, и разве важно, почему?»

У Васи ответа не нашлось. Соловей доел ее кашу и поднял голову, чтобы посмотреть на нее. Более красивого коня она в жизни не видела. Мышь, Буран, Огонь – они все были как воробушки рядом с соколом.

– Прошлой ночью, – неуверенно сказала Вася, – прошлой ночью ты сказал, что позволишь мне на тебе ездить.

Жеребец заржал и простучал копытами по полу.

«Матушка велела мне быть терпеливым, – сказал он. – Но обычно я нетерпеливый. Пойдем, поедешь на мне. На меня еще никто не садился».

У Васи тут же появились сомнения, но она переплела растрепавшуюся косу и надела шубу, варежки и валенки, которые нашлись у печи. Она вышла за конем на ослепительно яркое солнце. Снег лежал на земле толстым слоем. Вася посмотрела на высокого коня. Она проверила свои руки и ноги и обнаружила, что они вялые, как распаренная лапша. Конь стоял в гордом ожидании – сказочный конь.

– Кажется, – сказала Вася, – мне нужен пенек.

Навострившиеся уши прижались к голове: «Пенек?»

– Пенек, – твердо повторила Вася.

Она прошла к подходящему: какая-то ель переломилась и упала. Конь плелся за ней: похоже, он уже пожалел о том, какую всадницу выбрал. Однако он с недовольным видом встал рядом с пеньком, а Вася, забравшись на него, осторожно пересела жеребцу на спину.

Все его мышцы напряглись, он вскинул голову. Вася, которая и раньше объезжала молодых коней, ожидала чего-то в этом духе и сидела неподвижно.

Спустя несколько мгновений громадный жеребец шумно выдохнул.

«Ладно, – сказал он. – Ты хотя бы маленькая».

Однако когда он начал двигаться, то пошел косыми шажками и через каждые насколько шагов поворачивал голову, чтобы взглянуть на девушку у себя на спине.

* * *

Они занимались ездой весь этот день.

– Нет, – сказала Вася в десятый раз. После проведенной в заснеженном лесу ночи она оказалась слабее, чем ожидала, что еще больше усложняло и без того непростую задачу. – Тебе надо опускать голову и работать спиной. Сейчас сидеть на тебе – все равно что сидеть верхом на бревне. Большом и скользком бревне.

Жеребец обернулся, чтобы бросить на нее возмущенный взгляд.

«Я умею ходить».

– Но не умеешь ходить под всадником, – возразила Вася. – Это другое.

«Очень странное чувство», – пожаловался конь.

– Могу себе представить, – согласилась Вася. – Можешь не брать меня, если не хочешь.

Конь не ответил, только тряхнул черной гривой. Но потом…

«Я буду тебя брать. Матушка говорит, со временем становится проще. – Похоже, он не очень-то этому поверил. – Ладно, хватит. Давай посмотрим, на что мы способны».

И он пустился с места в карьер. Вася, захваченная врасплох, наклонилась вперед и сжала ногами его бока. Жеребец несся между деревьями. Вася заметила вдруг, что громко улюлюкает. Он был легок, словно хищная кошка, и двигался так же бесшумно. На такой скорости они стали единым целым. Конь стелился по земле, и весь мир принадлежал им.

– Надо возвращаться, – сказала, наконец, Вася, раскрасневшаяся, запыхавшаяся и весело смеющаяся. Соловей перешел на рысь, вскинув голову и раздувая ноздри. Он лягнулся от избытка жизнерадостности, и цепляющаяся за его шею Вася понадеялась, что ему не вздумается ее скинуть. – Я устала.

Соловей недовольно развернул к ней уши. Он даже не вспотел. Однако он вздохнул и повернул обратно. Неожиданно оказалось, что они уже подъезжают к ельнику. Вася соскользнула на землю. От удара ногами о землю у нее по всему телу прошла волна боли, так что она, ахнув, упала на снег. Залеченные пальцы на ногах онемели, а многочасовая скачка только усилила общую слабость.

– Но где же дом? – спросила она и, стиснув зубы, встала на ноги.

Она видела одни только ели. Весенние сумерки окутали лес лиловым мерцанием.

«Поиски не помогут, – объяснил ей Соловей. – Надо чуть отвести взгляд».

Вася послушалась и краем глаза увидела, как среди деревьев стремительно проявился дом. Конь пошел рядом с ней, и ей было немного стыдно, что приходится опираться о его теплый бок. Он ласково протолкнул ее в дверь.

Морозко не вернулся, но у горячей печи обнаружилась еда, приготовленная невидимыми руками, и какой-то горячий пряный напиток. Она обтерла Соловья тряпицей, почистила щеткой гнедую шкуру, расчесала гребнем длинную гриву. До этого его никто не обихаживал.

«Глупости какие! – проворчал Соловей, когда она принялась за дело. – Ты устала. Нет никакой разницы, почистили меня или нет».

Однако он выглядел необыкновенно довольным, когда Вася особенно тщательно расчесала ему хвост. Когда она закончила, он ткнулся губами ей в щеку, а пока она ела, обследовал ее волосы и лицо, словно проверяя, что она ничего не утаила.

– Откуда ты? – спросила Вася, наевшись до отвала и угощая ненасытного коня кусочками хлеба. – Где ты появился на свет? – Соловей не ответил. Вытянув шею, он с хрустом начал перемалывать яблоко своими желтыми зубами. – Кто был твой отец?

Вася не отступалась, но жеребец так ничего и не сказал. Он стащил у нее остатки хлеба и неспешно отошел, продолжая жевать. Вася вздохнула и сдалась.

* * *

Вася с Соловьем практиковались в скачках три дня подряд. С каждым днем конь нес ее все более ловко, а к Васе постепенно возвращались силы.

Когда они вернулись в дом на третий день, там их ждали Морозко и белая кобылица. Вася проковыляла в дом, радуясь, что уже может идти, ни на что не опираясь, и замерла при виде них.

Кобыла стояла у печи и лениво лизала ком соли. Морозко тоже сидел у огня. Вася скинула шубу и прошла к печи. Соловей направился к своему привычному месту и остановился в ожидании. Никогда не знавший ухода конь очень быстро к нему привык.

– Добрый вечер, Василиса Петровна, – сказал Морозко.

– Добрый вечер, – отозвалась Вася.

Она с удивлением увидела в руках у хозяина зимы нож: он что-то вырезал из куска тонковолокнистой древесины. Под его ловкими пальцами появлялось нечто вроде деревянного цветка. Он отложил нож, и его голубые глаза быстро прошлись по ней. Ей стало любопытно, что он видит.

– Мои слуги о тебе хорошо заботились? – спросил Морозко.

– Да, – ответила Вася. – Очень хорошо. Спасибо за гостеприимство.

– На здоровье.

Пока она обихаживала Соловья, Морозко молчал, хоть она и ощущала на себе его взгляд. Вася вытерла коню шкуру и расчесала запутавшуюся гриву. Когда она умылась, а стол был накрыт, она впилась в еду с жадностью волчонка. Стол ломился от яств: незнакомых плодов и шипастых орехов, сыра, хлеба и творога. После того как Вася выпрямила спину и стала есть медленнее, она поймала ироничный взгляд Морозко.

– Я проголодалась, – объяснила она виновато. – Мы дома не так хорошо едим.

– Да уж, верю, – последовал ответ. – К середине зимы ты напоминаешь бесплотного духа.

– Правда? – переспросила огорчившаяся Вася.

– Почти.

Вася промолчала. Поленья рассыпались углями, и свет от огня из золотого стал красным.

– А куда вы ездите, когда вы не здесь? – полюбопытствовала она.

– Куда мне вздумается, – ответил он. – В мире людей сейчас зима.

– А вы спите?

Он покачал головой:

– В твоем представлении – нет.

Вася невольно покосилась на громадную кровать с черной рамой и горой одеял, лежащих сугробом. Она прикусила язык, пока вопрос с него не сорвался, но Морозко уловил ее мысль и приподнял изящную бровь.

Вася густо покраснела и уткнулась в свою чашу, чтобы спрятать запылавшие щеки. Когда она подняла голову, то увидела, что Морозко смеется.

– Нечего смотреть на меня с такой чопорной миной, Василиса Петровна, – сказал он. – Эту кровать сделали для тебя мои слуги.

– А вы… – начала Вася, еще сильнее покраснев, – вы никогда…

Он снова взялся вырезать, сняв стружку с деревянного цветка.

– Часто, когда мир был молод, – кротко проговорил он. – Для меня оставляли в снегу девиц. – Вася содрогнулась. – Иногда они умирали, – добавил он. – А иногда оказывались упрямыми или храбрыми – и не умирали.

– И что бывало с ними? – спросила Вася.

– Возвращались домой с сокровищами, – суховато бросил Морозко. – Разве ты не слышала сказки?

Вася, все еще краснея, открыла рот и снова его закрыла. Ей хотелось сказать одновременно дюжину разных вещей.

– Почему? – только и смогла выговорить она. – Почему вы спасли мне жизнь?

– Меня это развлекло, – ответил Морозко, не отрывая взгляда от резьбы.

Цветок вчерне был закончен. Он отложил в сторону нож, взял кусок стекла… или льда… и начал его полировать.

Вася невольно поднесла руку к щеке – там, где она была обморожена.

– Правда?

Он ничего не ответил, но их взгляды встретились. Она судорожно вздохнула.

– Почему вы спасли мне жизнь, а потом попытались меня убить?

– Храбрые остаются живы, – повторил Морозко. – Трусы умирают в снегу. Я не знал, которая из них ты. – Он положил цветок и протянул руку. Его изящные пальцы прикоснулись к тому месту, где оставили повреждения на ее щеке и подбородке. Когда его большой палец скользнул по ее губам, она прерывисто вздохнула. – Кровь – это одно. Ясновидение – другое. Но храбрость – это самая большая редкость, Василиса Петровна.

Вся кровь прихлынула к лицу Василисы, так что она стала ощущать малейшее движение воздуха.

– Ты задаешь слишком много вопросов, – резко бросил Морозко, опуская руку.

Вася смотрела на него, широко раскрыв глаза.

– Это было жестоко, – сказала она.

– Тебе предстоит долгий путь, – ответил Морозко. – Если у тебя не хватит отваги, чтобы его принять, то лучше, гораздо лучше, спокойно умереть в снегу. Возможно, я хотел тебе добра.

– Не спокойно, – возразила Вася. – И не добра. Мне было больно.

Он покачал головой и снова взялся за резьбу.

– Это потому что ты боролась, – объяснил он. – Боль не обязательна.

Она отвернулась, привалившись к Соловью. Молчание было долгим.

А потом он сказал, очень тихо:

– Прости меня, Вася. Не бойся.

Она посмотрела ему прямо в глаза.

– Я не боюсь.

* * *

На пятый день Вася сказала Соловью:

– Сегодня я заплету тебе гриву.

Жеребец не так чтобы остолбенел, но она почувствовала, как все его мышцы напряглись.

«Ни к чему ее заплетать», – сказал он, тряхнув этой самой гривой. Тяжелая черная завеса завивалась, словно женские локоны, и спускалась чуть ли не до его колен. Это было неудобно и красиво.

– Но тебе понравится, – начала уговаривать Вася. – Разве не лучше будет, если она перестанет лезть тебе в глаза?

«Нет», – ответил Соловей очень твердо.

Девушка сделала новую попытку:

– Ты будешь выглядеть, как повелитель всех коней. У тебя такая красивая шея, не надо ее закрывать.

Вопрос о том, как он выглядит, заставил Соловья мотнуть головой. Он был довольно-таки тщеславен: все жеребцы такие. Вася почувствовала, что он колеблется. Вздохнув, она обвисла у него на спине:

– Ну, пожалуйста!

«Ах, ну ладно», – уступил конь.

Тем же вечером, когда конь был вычищен и расчесан, Вася встала на лавку и начала заплетать ему гриву. Опасаясь его возмущения, она отбросила планы уложить ему косы корзинкой, завить локоны или использовать сложные плетения. Вместо этого она собрала его гриву в одну толстую перистую косу вдоль холки, так что изгиб его шеи стал казаться еще более крутым, чем раньше. Вася пришла в восторг. Тайком она попыталась взять часть подснежников, которые так и стояли совершенно свежими на столе, и вплести их ему в косу. Жеребец насторожился:

«Что ты делаешь?»

– Добавляю цветы, – виновато призналась Вася.

Соловей топнул копытом.

«Никаких цветов!»

Вася справилась с собой и со вздохом положила подснежники обратно.

Закрепив последние пряди, она отступила посмотреть на то, что у нее получилось. Коса подчеркнула гордую шею и изящную голову. Воодушевившись, она перетащила лавку, чтобы взяться за хвост.

Конь печально вздохнул:

«И хвост тоже?»

– Когда я закончу, тебе среди коней не будет равных! – пообещала Вася.

Соловей оглянулся, безуспешно пытаясь увидеть, что она делает. «Ну, как скажешь». Похоже, он начал менять свое отношение к уходу. Не обращая на это внимания, Вася принялась заплетать ему хвост, мурлыча что-то себе под нос.

Внезапно холодный ветер рванул гобелены, а огонь в печи затрещал. Соловей навострил уши. Вася обернулась к открывающейся двери. Морозко шагнул через порог, а следом протиснулась белая кобылица. В теплом доме от ее шкуры повалил пар. Соловей дернул хвостом, вырывая его из Васиных рук, величественно кивнул и не стал смотреть на свою мать. Та наставила уши на его заплетенную гриву.

– Добрый вечер, Василиса Петровна, – сказал Морозко.

– Добрый вечер, – отозвалась Вася.

Морозко снял свою синюю шубу. Она выскользнула из его пальцев и исчезла, осыпавшись облачком легкого снега. Он снял сапоги – и те оплыли, оставив на полу влажное пятно. Он босиком прошел к печи. Белая кобылица шла следом. Он взял пук соломы и начал протирать ее шкуру. В мгновение ока пук соломы превратился в щетку из кабаньей щетины. Кобылица застыла на месте, развесив уши и расслабив губы от удовольствия.

Зачарованная Вася подошла ближе.

– Вы изменили солому? Это волшебство?

– Как видишь.

Морозко продолжил обихаживать кобылицу.

– А вы мне не скажете, как это делается?

Вася встала рядом с ним и внимательно всмотрелась в щетку у него в руке.

– Ты слишком привязана к вещам, как они есть, – объяснил Морозко, приглаживая лошади гриву. Он лениво посмотрел на щетку. – Ты должна позволять вещам становиться тем, что лучше всего подходит к твоим нуждам. Тогда они так и будут служить тебе.

Недоумевающая Вася ничего не ответила. Соловей фыркнул, напоминая о себе. Вася тоже взяла солому и начала обтирать коню шею. Но как бы пристально она ни смотрела, солома оставалась соломой.

– Ее нельзя превратить в щетку, – уточнил Морозко, видя ее старания, – потому что тогда надо считать, что сейчас она солома. Просто позволь ей сейчас быть щеткой.

Вася недовольно уставилась на бок Соловья.

– Не понимаю.

– Ничто не меняется, Вася. Вещи или есть или их нет. А волшебство состоит в том, чтобы забыть, что что-то было не тем, чем ты пожелала.

– Все равно не понимаю.

– Это не значит, что ты не можешь научиться.

– По-моему, вы надо мной шутите.

– Думай, как хочешь, – сказал Морозко, однако при этом он улыбнулся.

Тем вечером, когда еда кончилась и поленья прогорели, Вася напомнила:

– Вы обещали мне историю.

Морозко сделал большой глоток из своей чарки, а потом ответил:

– Какую историю, Василиса Петровна? Я знаю множество.

– Вы знаете, какую. Историю про вашего брата и вашего врага.

– Я действительно обещал тебе эту историю, – неохотно признал Морозко.

– Я дважды видела тот корявый дуб, – сказала Вася, – и четыре раза видела одноглазого человека, и видела ходячих мертвецов. А вы думали, я спрошу про что-то другое?

– Тогда пей, Василиса Петровна. – Негромкий голос Морозко разливался по ее жилам вместе с медом. – И слушай.

Он разлил мед, и она выпила немного. Казалось, он стал старше, непонятнее и ушел куда-то далеко.

– Я – Смерть, – медленно проговорил Морозко. – Сейчас, как и в самом начале. Давным-давно я родился в умах людских. Но я родился не один. Когда я впервые посмотрел на звезды, рядом со мной стоял мой брат. Мой близнец. И когда я впервые увидел звезды, он тоже их увидел.

Тихие хрустальные слова падали в Васины мысли, и она видела, как небеса чертят огненные круги незнакомых ей форм, а снежная равнина целует мрачный горизонт, синяя на черном.

– У меня было человеческое лицо, – продолжил Морозко, – а у брата была медвежья морда, потому что человек страшится медведя. Это – роль моего брата: он внушает людям страх. Он поглощает их страх, нажирается им и засыпает до той поры, пока снова не ощутит голод. Больше всего он любит неустроенность: войну, мор и ночные пожарища. Но когда-то давно я его связал. Я – Смерть и хранитель порядка вещей. Все проходит передо мной: так уж устроено.

– Но если вы его связали, но как?..

– Я связал своего брата, – Морозко говорил, не повышая голоса. – Я его страж, его охранник, его тюремщик. Порой он просыпается, а порой спит. Он ведь все-таки медведь. Но сейчас он проснулся и стал сильнее, чем когда-либо прежде. Настолько сильнее, что рвется на свободу. Он не может покинуть лес. Пока – не может. Но он уже ушел из тени того дуба, чего не делал в течение сотни людских поколений. Твои люди стали бояться. Они отвернулись от домовых, и теперь твой дом лишился защиты. Он уже сейчас утоляет свой голод вашими страхами. Он убивает твоих людей по ночам. Он заставляет мертвецов ходить.

Вася немного помолчала, переваривая услышанное.

– И как его можно победить?

– Порой хитростью, – ответил Морозко. – Когда-то давно я победил его с помощью силы, но тогда у меня были помощники. Теперь я один, и я поблек. – Он немного помолчал. – Однако он еще не освободился. Чтобы окончательно вырваться на свободу, ему нужны жизни, несколько жизней, и страх мучающихся мертвецов. Жизни тех, кто его видит – самые сильные. Если бы он захватил тебя в лесу в ночь нашей встречи, он освободился бы, хотя в то время все силы мира стояли против него.

– А как его снова связать? – спросила Вася чуть нетерпеливо.

Морозко слабо улыбнулся.

– У меня осталась одна последняя хитрость. – Ей показалось, или его взгляд задержался на ее лице? Ее оберег стал тяжелым. – Я свяжу его на переломе зимы, когда я сильнее всего.

– Я могу вам помочь.

– Да неужели? – молвил Морозко, чуть развеселившись. – Еще почти ребенок, полукровка, необученная? Тебе не даны мудрость, боевые умения, волшебство. Чем именно ты можешь мне помочь, Василиса Петровна?

– Я поддержала жизнь домового, – возразила Вася. – Я не пустила упырей к нам на порог.

– Молодец, – с иронией похвалил он ее. – Одна новорожденная упырица убита при свете дня, один бледный домовой цепляется за жизнь… и девица, которая глупо убежала в снега.

Вася судорожно сглотнула.

– У меня есть оберег, – сказала она. – Мне его передала няня. От отца. Он помогал в те ночи, когда приходили упыри. Может и снова помочь.

Она вытащила сапфир из-за пазухи. Когда на синий камень упал свет, он вспыхнул шестилучевой звездой.

Ей показалось, или лицо хозяина зимы стало чуть бледнее? Губы у него были сжаты, глаза казались глубокими и бесцветными, как вода.

– Мелкий талисманчик, – бросил Морозко. – Старое, хилое волшебство для защиты маленькой девочки. Жалкая штучка, чтобы выставить ее против медведя.

Однако его взгляд задержался на подвеске.

Вася этого не заметила. Выпустив из пальцев оберег, она подалась вперед.

– Всю мою жизнь, – заявила она, – мне говорили: «иди туда» или «иди сюда». Мне говорят, как я буду жить, и говорят, как я должна умереть. Мне надо стать служанкой мужчины и ублажающей его кобылой или спрятаться за высокими стенами и отдать свою плоть холодному безмолвному богу. Да я даже в пасть ада пойду, если это будет путь, который я сама выбрала! Я лучше умру завтра в лесу, чем сто лет буду жить той жизнью, которую мне предназначили. Прошу! Я прошу позволить мне вам помочь.

Секунду Морозко словно колебался.

– Ты меня не услышала? – спросил он, наконец. – Если медведь получит твою жизнь, ну… тогда он освободится, и я ничего не смогу поделать. Лучше тебе держаться подальше от него. Ты всего лишь девушка. Возвращайся домой, где ты будешь в безопасности. Это мне поможет, так будет лучше всего. Носи свой камень. Не уходи в монастырь. – Она не заметила жестких складок у его губ. – Для тебя найдется жених. Я об этом позабочусь. Я дам тебе приданое – настоящее сокровище, как предписывает сказка. Как тебе это понравится? Золото на руках и шее, лучшее приданое во всей Руси?

Вася так резко встала, что лавка с шумом опрокинулась. Она не находила слов и молча убежала в ночь, босая, с непокрытой головой. Соловей негодующе посмотрел на Морозко и бросился за ней.

«Это получилось плохо», – сказала кобылица.

– Разве я не прав? – возразил Морозко. – Ей лучше отправиться домой. Брат ее защитит. Медведь будет связан. Для нее найдется муж, и она будет в безопасности. Она должна носить подвеску. Она должна долго жить и помнить. Я не допущу, чтобы она рисковала жизнью. Ты ведь знаешь, что стоит на кону.

«Значит, ты не отвергнешь саму ее суть. Она увянет».

– Она юна. Приспособится.

Кобылица ничего не ответила.

* * *

Вася не могла сказать, сколько они скакали. Соловей вышел за ней на снег, и она, не задумываясь, забралась ему на спину. Она скакала бы целую вечность, но, в конце концов, конь вернулся к ельнику. Дом среди елей шатался у нее перед глазами.

Соловей тряхнул гривой.

«Слезай, – сказал он. – Там тепло. Ты замерзла, ты устала, ты испугалась».

– Я не испугалась! – огрызнулась Вася, но все-таки соскользнула с коня.

Когда ее ступни ударились о снег, она содрогнулась. Еле ковыляя, она протиснулась между елями и перешагнула знакомый порог. Огонь в печи взметнулся. Вася стянула с себя влажную верхнюю одежду, не замечая, как бесшумный слуга ее забирает. Как-то ей удалось добраться до огня. Она плюхнулась на лавку. Морозко и белой кобылицы не было.

Выпив чарку меда, она задремала, прижав замерзшие ступни к боку печки.

Огонь прогорел, но девушка не проснулась. В самый темный час ночи ей приснился сон.

Она оказалась в комнате у Константина. Воздух провонял землей и кровью, а над дергающимся телом священника скрючилось чудовище. Когда оно подняло голову, его губы и подбородок оказались заляпаны кровью. Она подняла руку, чтобы его изгнать, и оно с воплем выскочило в окно и исчезло. Вася присела у кровати, срывая изорванное одеяло.

Однако лицо у нее под руками не было лицом отца Константина. На нее уставились мертвые серые Алешины глаза.

Вася услышала рык и обернулась. Упырь вернулся, и это оказалась Дуня. Мертвая Дуня уже наполовину протиснулась в окно: рот стал зияющим провалом, кости торчали из кончиков пальцев. Дуня, которая была ей матерью! А потом тени у священника на стене слились воедино в одноглазую тень, которая хохотала над ней. «Плачь! – приказала тень, – тебе страшно. Как вкусно!»

Все иконы в углу ожили и одобряюще закричали. Тень раззявила рот, чтобы опять засмеяться, но тут же перестала быть тенью, став медведем – громадным медведем с голодной пастью. Он с ревом дохнул огнем… и стена загорелась – ее дом загорелся! Откуда-то донесся Иринин вопль.

Между языками пламени возникла ухмыляющаяся морда с громадной темной дырой на том месте, где должен быть глаз. «Пойдем, – сказала она. – Ты будешь с ними, и будешь жить вечно». Ее мертвые брат и сестра стояли рядом с этим существом и словно манили ее из-за огня.

Васю что-то ударило по лицу, но она не обратила на это внимания.

Она протянула руку. «Алеша, – позвала она. – Лешка!»

Снова пришла краткая боль, острее, чем в прошлый раз. Васю вырвало из сна. Она издала сдавленный звук, одновременно похожий на рыданье и вопль. Соловей встревоженно тыкался в нее храпом. Он укусил ее за плечо. Она вцепилась в его теплую гриву. Руки у нее были ледяными, зубы стучали. Она уткнулась лицом в конскую шкуру. В ее голове метался вопль и тот смеющийся зов: «Приходи, иначе больше никогда их не увидишь».

А потом она услышала другой голос и ощутила волну ледяного воздуха.

– Отодвинься, бык неуклюжий!

Соловей возмущенно заржал, и тут же к Васиному лицу прикоснулись холодные руки. Она попыталась смотреть, но видела только горящий отцовский дом и одноглазого, который манил ее к себе.

«Забудь его, – говорил одноглазый. – Иди сюда».

Морозко отвесил ей оплеуху.

– Вася! – позвал он. – Василиса Петровна, смотри на меня!

Она словно притащилась откуда-то издалека, но, наконец, смогла увидеть перед собой его глаза. Она не видела дома в ельнике: были только ели, снег, кони и ночное небо. Вокруг нее обвивался ледяной ветер. Вася постаралась выровнять испуганное дыхание.

Морозко прошипел что-то, но она не поняла, что именно. А потом он сказал:

– Вот. Выпей.

К ее губам поднесли мед: она ощутила его запах. Она судорожно вздохнула и начала пить. Когда Вася снова подняла голову, чарка опустела, а дышать она стала медленнее. Она снова смогла увидеть стены дома, хотя на краю зрения они колебались. Соловей потянулся к ней своей крупной головой, трогая губами волосы и лицо. Вася слабо засмеялась.

– Со мной все в порядке, – сказала было она, но ее смех моментально перешел в слезы.

Она разрыдалась, закрывая лицо ладонями.

Морозко наблюдал за ней, прищурив глаза. Она все еще ощущала след от прикосновения его рук, и щека болела от пощечины.

Наконец слезы перестали течь.

– Мне приснился страшный сон, – призналась Вася.

Она упорно на него не смотрела: сгорбилась на лавке, замерзшая и смущенная, липкая от слез.

– Не надо так, – сказал Морозко. – Это был не просто страшный сон. Это была моя ошибка. – Заметив, как она дрожит, он нетерпеливо хмыкнул. – Иди ко мне, Вася.

Она не решилась послушаться, и он отрывисто добавил:

– Я не причиню тебе боли, дитя, но ты успокоишься. Иди сюда.

Недоумевая, она распрямилась и встала, сражаясь с новым приступом плача. Он закутал ее в плащ. Вася не знала, откуда Морозко его взял – может, наколдовал прямо из воздуха. Он взял ее на руки и, усевшись на теплую приступку печи, посадил к себе на колени. Он был очень осторожен. Его дыхание было зимним ветром, но тело было теплым, и сердце билось у нее под ладонью. Васе хотелось отстраниться, обжечь его взглядом, полным гордости, но она замерзла и перепугалась. В ушах гулко билась кровь. Она неловко пристроила голову ему на плечо. Он провел пальцами по ее распустившимся волосам.

Постепенно ее дрожь проходила.

– Со мной уже все в порядке, – проговорила она спустя некоторое время, но голос был не слишком тверд. – А почему вы сказали – ваша ошибка?

Она скорее почувствовала, чем услышала его смех.

– Медведь – хозяин кошмаров. Гнев и страх его питают, и таким образом он пленяет умы людей. Прости меня, Вася.

Вася ничего не сказала.

Спустя несколько мгновений он попросил:

– Расскажи мне свой сон.

Вася рассказала. Заканчивая, она снова начала дрожать. Он обнимал ее и молчал.

– Вы были правы, – сказала Вася через некоторое время. – Что я могу знать о древнем волшебстве, давнем соперничестве или еще о чем-то? Но мне надо домой. Я смогу защитить свою семью хотя бы на какое-то время. Отец и Алеша поймут, я им объясню.

Образ мертвого брата рвал ей сердце.

– Хорошо, – согласился Морозко.

Она не смотрела на него и потому не увидела, как он помрачнел.

– Можно мне взять с собой Соловья? – нерешительно спросила Вася. – Если он захочет пойти?

Соловей услышал ее и тряхнул гривой. Опустив голову, он посмотрел на Васю сбоку.

«Куда ты, туда и я», – заявил жеребец.

– Спасибо, – прошептала Вася, погладив его по носу.

– Отправитесь завтра, – решил Морозко. – Проспи эту ночь.

– Зачем? – удивилась Вася, отстраняясь. – Если медведь ждет меня в моих снах, я спать не собираюсь.

Морозко усмехнулся.

– Но на этот раз я буду здесь. Даже в твоих снах медведь не посмел бы проникнуть в мой дом, если бы я не отлучился.

– А как вы узнали, что я вижу сон? – спросила Вася. – Как вы успели вернуться вовремя?

Морозко приподнял бровь.

– Узнал. А вернулся вовремя, потому что под луной нет никого быстрее белой кобылицы.

Вася хотела задать следующий вопрос, но усталость накрыла ее, словно волна. Она вырвалась из сна, снова испугавшись.

– Нет, – прошептала она. – Не надо… я этого еще раз не вынесу.

– Он не вернется, – сказал ей Морозко. Голос у ее уха был ровным. Она ощутила его годы, его силу. – Все будет хорошо.

– Не уходите, – прошептала она.

На его лице мелькнуло какое-то выражение, которого она не смогла разгадать.

– Не уйду, – пообещал он.

А потом это уже не имело значения. Сон стал темной водой, которая залила ее, пролилась сквозь нее. Ее веки опустились.

– Сон сродни смерти, Вася, – прошептал он у нее над головой. – И оба принадлежат мне.

* * *

Когда Вася проснулась, Морозко был дома, как и обещал. Она выбралась из постели и прошла к огню. Он сидел совершенно неподвижно и смотрел на языки пламени. Казалось, он все это время не двигался с места. Если внимательно приглядеться, то можно было увидеть вокруг него лес, а он сам тогда становился громадным белым безмолвием посредине него. Но когда она уселась на лавку, он повернулся к ней, и его лицо перестало быть таким отстраненным.

– Куда вы ездили вчера? – спросила она. – Где вы были, когда медведь узнал, что вы далеко?

– Много куда, – ответил Морозко. – Я привез тебе подарки.

У печки лежала груда свертков. Вася посмотрела на них. Он выгнул бровь, приглашая ее посмотреть, а она была еще достаточно юной, чтобы тут же броситься к сверткам. Вася с волнением развернула первый: там оказалось зеленое платье с алой отделкой и плащ на собольем меху. В других свертках нашлись сафьяновые сапожки с вышивкой в виде малиновых ягод. Были там и убор для волос, и кольца – масса колец. Вася взвесила их на ладони. А еще среди подарков были кожаные седельные сумы с золотом и серебром, серебряная парча и богатая мягкая ткань, названия которой она даже не знала.

Вася рассмотрела все подарки.

«Я девушка из сказки, – подумала она. – Это же настоящие сокровища. Теперь он отвезет меня обратно домой, осыпанную дарами».

Она вспомнила его руки в ночи, редкие мгновения нежности.

«Нет, это пустое. История звучит иначе. Я просто девушка из сказки, а он жестокий хозяин зимы. Девица уезжает из леса, выходит замуж за красавца и забывает про волшебство».

Тогда почему ей так больно? Она отложила ткань.

– Это мое приданое?

Ее голос звучал тихо. Она не знала, что написано у нее на лице.

– Тебе же оно понадобится, – объяснил Морозко.

– Не от вас, – прошептала Вася и увидела, что он изумился. – Я привезу ваши подснежники мачехе. Соловей отправится со мной в Лесной Край, если захочет. Но я больше ничего у вас не возьму, Морозко.

– Ты ничего от меня не примешь, Вася? – спросил Морозко, и на этот раз его голос звучал совсем по-человечески.

Вася попятилась, споткнувшись о сокровища, разбросанные у ее ног.

– Ничего! – Она знала, что плачет, но старалась говорить разумно. – Свяжите своего брата и спасите нас. Я уезжаю домой.

Ее шуба висела у печи. Она надела валенки и подхватила корзинку с подснежниками. Втайне она надеялась, что он станет протестовать, но он не стал.

– Тогда ты окажешься у своей деревни на рассвете, – сказал Морозко. Он уже поднялся на ноги. Чуть помолчав, он добавил: – Верь в меня, Вася. Не забывай меня.

Но она уже шагнула за порог, ушла.

26. У оттепели

«Она же просто сумасшедшая дурочка, – думал Константин. – Он сказал, что не убьет ее. Мне надо, чтобы он меня оставил. Об этом никому знать нельзя».

Серый рассвет, восход красного солнца.

«Что это за граница, о которой он говорил? В лесу. Подснежники. Старый дуб перед рассветом».

Константин прокрался к Анне в комнату и прикоснулся к ее плечу. Ее дочь Ирина спала рядом с ней, но даже не пошевелилась. Он накрыл Аннин рот ладонью, чтобы заглушить ее вскрик.

– Идем со мной, – сказал он. – Бог зовет нас. – Он поймал ее взгляд. Она лежала неподвижно, раскрыв рот. Он поцеловал ее в лоб. – Идем, – повторил он.

Она устремила на него глаза, которые внезапно наполнились слезами.

– Да, – сказала она.

Она пошла за ним, словно собачонка. Он приготовился шептать, говорить глупости, но хватило одного взгляда, чтобы она последовала за ним. Было еще темно, но на востоке небо уже посветлело. Было очень холодно. Он закутал ее в ее шубу и вывел из дома. Анна уже несколько месяцев не выходила на улицу, даже днем, но сейчас она шла с ним, и только дыхание у нее чуть участилось, когда они вышли за деревню.

Старый дуб нашелся почти сразу же за границей леса. Прежде Константин никогда его не видел. Вокруг них стояла зима: саван хрусткого снега, каменная земля, лед на реке, как голубой мрамор. Однако под дубом снег растаял и… Константин шагнул ближе… земля была усыпана подснежниками. Анна сжала ему локоть.

– Батюшка, – прошептала она, – ох, батюшка, что это тут? Сейчас же еще зима, для подснежников слишком рано.

– Оттепель, – ответил Константин, усталый, разбитый и уверенный. – Идем, Анна.

Она переплела их пальцы. Ее прикосновение было совершенно детским. В свете раннего утра ему видны были у нее во рту черные провалы от нескольких выкрошившихся зубов.

Константин повел ее ближе к дереву по ковру чересчур ранних подснежников. Ближе и ближе.

И неожиданно они оказались на поляне, которой никогда раньше не видели. Одинокий дуб стоял в самом центре, а у его древних ног теснились подснежники. Небо было белым. Земля оказалась раскисшей, превращающейся в грязь.

– Молодец, – похвалил голос.

Казалось, он раздается прямо из воздуха, из воды. Анна издала захлебывающийся крик. Константин увидел на снегу тень, которая стала чудовищно огромной, длинной и кривой: тень, чернее которой он никогда не видел. Однако Анна смотрела не на тень, а на воздух за ней. Указывая трясущимся пальцем, она непрерывно вопила и вопила.

Константин посмотрел туда, куда смотрела Анна, но ничего не увидел.

Тень вытягивалась и дрожала, словно пес, оглаживаемый хозяином. Вопли Анны раздирали пустой воздух. Свет стал тусклым и пресным.

– Молодец, слуга, – сказала тень. – Она – именно то, что мне нужно. Она может меня видеть, и она боится. Кричи, ведьма, кричи!

Константин ощущал себя опустошенным и стран-но-спокойным. Он оттолкнул Анну от себя, хоть она царапалась и цеплялась за него, впиваясь ногтями в его рукав.

– А теперь, – потребовал Константин, – выполняй свое обещание. Оставь меня. Верни девушку.

Тень застыла, словно кабан, услышавший далекие шаги охотника.

– Иди домой, человек Божий, – сказала она. – Возвращайся и жди. Девушка к тебе придет. Даю слово.

Испуганные вопли Анны стали еще громче. Она рухнула на землю и стала целовать священнику ноги, обнимать его колени.

– Батюшка! – молила она. – Нет, прошу вас! Не оставляйте меня, молю вас. Умоляю! Это же дьявол! Это дьявол!

Константина заполнило усталое отвращение.

– Хорошо, – сказал он тени.

Он оттолкнул Анну.

– Советую тебе молиться.

Она зарыдала еще громче.

– Я ухожу, – сказал Константин тени. – Я буду ждать. Не нарушай своего обещания.

27. Зимний медведь

Вася вернулась в Лесной Край с первыми лучами ясного зимнего рассвета. Соловей подвез ее к ограде рядом с домом. Встав ему на спину, она смогла дотянуться до заостренного края кольев.

«Я буду тебя ждать, Вася, – сказал жеребец. – Если я тебе понадоблюсь, просто позови».

Вася огладила его шею, а потом спрыгнула в снег по другую сторону ограды.

Она застала Алешу одного на зимней кухне, вооруженного, одетого и обутого. Он нервно расхаживал по комнате, а при виде нее остановился как вкопанный. Брат с сестрой уставились друг на друга.

А потом Алеша в два шага пересек кухню, сграбастал ее и крепко прижал к себе.

– Господи, Вася, как ты меня напугала! – пробормотал он ей в макушку. – Я решил, что ты погибла. К черту Анну Ивановну и упырицу, я собирался идти тебя искать. Что случилось? Ты… ты даже вроде и не замерзла. – Он чуть ее отстранил. – И ты выглядишь по-другому.

Вася вспомнила лесную избу, обильную еду, сладкий сон и тепло. Она вспомнила бесконечные скачки по снегу и Морозко, и то, как он смотрел на нее вечерами у огня.

– Возможно, я и стала другой.

Она бросила цветы на стол.

Алеша раскрыл рот.

– Где? – пролепетал он. – Как?

Вася усмехнулась.

– Подарок, – ответила она.

Алеша протянул руку и потрогал нежный стебелек.

– Это не поможет, Вася, – сказал он. – Анна не сдержит слова. В деревне все уже перепуганы. Если об этом услышат…

– Мы им не скажем, – решительно заявила Вася. – Достаточно того, что я свою часть договора исполнила. После перелома зимы мертвецы опять уснут спокойно. Отец вернется домой, и мы с тобой заставим его передумать. А тем временем надо защищать дом.

Она повернулась к печи.

В этот момент на кухню ворвалась Ирина и радостно вскрикнула.

– Васочка! Ты вернулась! Мне было так страшно! – Она обняла Васю, а та погладила ее по голове. А потом Ирина отстранилась. – Но где матушка? – спросила она. – Ее не оказалось в постели, хотя обычно она просыпается так поздно! Я думала, она на кухне.

Вася невольно вздрогнула, хоть и не поняла, почему.

– Может, в церкви, птичка, – сказала она. – Пойду, посмотрю. А пока вот тебе цветы.

Ирина схватила подснежники и прижала их к губам.

– Так рано! Уже весна наступила, Васочка?

– Нет, – ответила ты. – Это только обещание. Спрячь их. А мне надо найти твою мать.

В церкви оказался только отец Константин. Вася тихо прошла к иконостасу. Иконы словно взирали на нее.

– Ты, – устало проговорил Константин. – Он сдержал свое слово.

Он не отрывал взгляда от икон.

Вася обошла его так, чтобы встать между ним и иконостасом. В его запавших глазах тлел странный огонь.

– Я все за тебя отдал, Василиса Петровна.

– Не все, – возразила Вася, – поскольку ваша гордыня явно цела, как и ваши заблуждения. Где моя мачеха, батюшка?

– Нет, я отдал все! – повторил Константин. Он повысил голос и, казалось, говорил против собственной воли. – Я думал, что голос был Богом, а оказалось, что нет. И я остался со своим грехом – я тебя желал. Я послушался дьявола, чтобы отослать тебя прочь. И теперь мне уже никогда не очиститься.

– Батюшка, – сказала Вася, – что это за дьявол?

– Голос в темноте, – ответил Константин. – Призывающий бурю. Тень на снегу. Но он сказал мне…

Константин закрыл лицо ладонями. У него затряслись плечи.

Вася встала на колени и оторвала руки от лица священника.

– Батюшка, где Анна Ивановна?

– В лесу, – ответил Константин. Он смотрел ей в лицо, как завороженный, почти так же, как смотрел на нее и Алеша. Васе стало любопытно, какую же перемену сотворил в ней дом в лесу. – С тенью. Цена моих грехов.

– Батюшка, – осторожно осведомилась Вася, – в том лесу вы видели огромный дуб, черный и корявый?

– Конечно, тебе это место должно быть знакомо, – бросил отец Константин. – Там же обитают бесы.

Тут он вздрогнул: Вася смертельно побледнела.

– Что такое, девица? – вопросил он почти с прежними властными интонациями. – Ты же не можешь жалеть ту сумасшедшую старуху! Она хотела твоей смерти.

Но Васи уже не было рядом: вскочив, она бросилась к дому. Дверь за ней громко хлопнула.

Она вспомнила, как ее мачеха, выпучив глаза, смотрела на домового.

«Больше всего он жаждет жизней тех, кто способен его увидеть».

Медведь заполучил свою ведьму, а сейчас как раз рассвет.

Она вложила в рот два пальца и пронзительно свистнула. Из труб в деревне уже поднимались струйки дыма. Ее свист вспорол утро, словно стрелы разбойников, и люди высыпали из домов. «Вася! – донеслось до нее. – Василиса Петровна!» Однако все тут же замолчали, потому что Соловей перелетел через ограду. Он подскакал к Васе и не замедлил бега, когда она оказалась у него на спине. Она услышала изумленные возгласы.

Конь резко остановился у дверей господского дома. От конюшни донеслось ржанье. Алеша выбежал из дома с обнаженной саблей. Ирина испуганно замерла в дверях. Они застыли, глядя на Соловья.

– Лешка, едешь со мной! – бросила Вася. – Сейчас же. Времени нет.

Алеша посмотрел на сестру и гнедого, потом – на Ирину и деревенских.

– Ты возьмешь и его тоже? – спросила Вася у Соловья.

«Да, – ответил Соловей. – Если ты меня попросишь. Но куда мы едем, Вася?»

– К дубу. К поляне медведя, – объяснила Вася. – Как можно быстрее.

Алеша молча устроился у нее за спиной.

Соловей вскинул голову: боевой жеребец, почуявший близкую битву. Однако он возразил:

«Ты одна не справишься. Морозко далеко. Он сказал, что должен ждать середины зимы».

– Не справлюсь? – переспросила Вася. – Должна справиться. Быстрее.

* * *

У Анны Ивановны голоса больше не было. Связки были порваны. Она все равно пыталась кричать, но с губ срывался только хрип. Одноглазый сидел рядом с валяющейся на земле женщиной и улыбался.

– Ах, красавица моя, – сказал он. – Покричи еще. Это так красиво! Вопль помогает твоей душе созреть.

Он наклонился ниже. Только что она видела мужчину с кривыми синеватыми шрамами на лице, а в следующий миг к ней уже нагибался скалящийся одноглазый медведь, чья голова и плечи словно раскалывали небо. А потом он вообще стал ничем: бурей, ветром, летним пожаром. Тенью. Она скорчилась, сотрясаясь от позывов к рвоте, и попыталась подняться на ноги. Однако тварь ухмыльнулась над ней – и силы покинули ее. Она осталась лежать, вдыхая смрадный воздух.

– Ты великолепна, – сказала тварь, наклоняясь ниже и пуская слюну.

Он провел грубыми руками по ее телу. У его ног скорчилось еще одно существо, закутанное в белое, щуплое. Лицо создания почти исчезло: только близко поставленные глазенки, впалые виски и рот, раззявленный и алчущий. Оно скорчилось на земле, пригнув голову к коленям. Время от времени оно посматривало на Анну, и его темные глаза горели голодным огнем.

– Дуня! – прошептала Анна, рыдая. Ибо это была она, обряженная так, как ее похоронили. – Дуня, не надо!

Но Дуня не ответила. Она открыла свою громадную пасть.

– Умри, – сказал медведь с глубокой нежностью, отпуская Анну и отходя от нее. – Умри и живи вечно.

Упырица прыгнула. Анна попыталась слабо отмахнуться от нее.

И тут с дальней стороны поляны донесся звучный клич жеребца.

* * *

Пока Соловей нес их через лес, Вася рассказала Алеше, что мачеху захватило чудище и что если оно ее убьет, то освободится и выжжет страхом всю страну.

– Вася, – проговорил Алеша, едва переварив услышанное, – где ты побывала?

– Я гостила у хозяина зимы, – ответила Вася.

– Тогда ты должна была вернуться с сокровищами, – тут же заявил Алеша, и Вася засмеялась.

Наступал день. Странный запах, горячий и мерзкий, расползался между деревьями. Соловей уверенно мчался вперед. На таком коне мог бы скакать сын божества, но у Васи руки были пустыми и сражаться она не умела.

«Ты не должна бояться», – сказал Соловей, и она молча погладила его по шее.

Впереди показался громадный дуб. Алеша у Васи за спиной напрягся. Двое всадников миновали дерево и оказались на поляне, в месте, которое было Васе незнакомо. Небо было белым, воздух теплым, так что она моментально вспотела.

Соловей встал на дыбы, бросая боевой клич. Алеша ухватил Васю за пояс. Нечто белое валялось на раскисшей земле, а под ним билась еще одна фигура. Их окружала громадная лужа крови.

А над ними, предвкушая и ухмыляясь, нависал медведь. Однако это больше не был тщедушный человек со шрамами на лице. Теперь Вася увидела настоящего медведя, но гораздо более крупного, чем бывают обычные медведи. Шкура у него была плешивая, цвета лишайников, блестящие черные губы обрамляли громадную ощерившуюся пасть.

Когда он их увидел, легкая ухмылка появилась на этих черных губах, а между ними показался красный язык.

– Две! – сказал он. – Тем лучше. Думал, мой братец тебя уже заполучил, девица, но, надо полагать, ему хватило глупости тебя не оставить. У тебя глаза морского царя… разве у смертной девицы могут быть такие?

Краем глаза Вася увидела, как на поляну ступает белая кобылица.

– Ах, нет – вот и он! – сказал медведь, однако его голос стал жестче. – Привет, братец. Пришел меня проводить?

Морозко бросил на Васю быстрый обжигающий взгляд, и она почувствовала, как в ней вспыхивает ответный огонь: сила и свобода, сразу и вместе. Громадный гнедой жеребец был под ней, разъяренный взгляд хозяина зимы был здесь, а между ними стояло чудовище. Она запрокинула голову и захохотала, и тут же почувствовала, как пылает подвеска у нее на груди.

– Ну что ж, – заговорил Морозко голосом, подобным ветру, – я ведь пытался оставить тебя в безопасности.

Поднялся ветер. Это был несильный ветер: легкий, быстрый и свежий. Часть белых облаков унесло прочь, и Вася увидела чистое рассветное небо. Она услышала, что Морозко заговорил, негромко и четко, однако слов она не понимала. Его взгляд был устремлен на что-то, невидимое Васе. Ветер усилился и завыл.

– Надеешься меня испугать, Карачун? – спросил медведь.

– Я могу выгадать время, Вася, – сказал ветер Васе на ухо, – но не знаю, сколько именно. В середине зимы я был бы сильнее.

– Времени не было. У него моя мачеха, – объяснила Вася. – Я забыла: она тоже может видеть.

Внезапно она заметила, что в лесу появились новые лица, на самом краю поляны. Там оказалась нагая женщина с длинными влажными волосами и существо, похожее на старика с древесной кожей. Там был водяной, повелитель рек, с громадными рыбьими глазами. Там были и полевик, и болотник. Были и другие – дюжины других. Существа, похожие на воронов, и существа подобные камням, и грибам, и сугробам. Многие ползли туда, где белая кобылица встала рядом с Васей и Соловьем, собирались у их ног. У нее за спиной удивленно присвистнул Алеша.

– Я их вижу, Вася!

Однако медведь тоже заговорил голосом, подобным человеческим воплям. И часть чертей пошли к нему. Болотник, злобное существо трясин.

И… у Васи оборвалось сердце… русалка с диким, пустым, похотливым выражением на милом лице.

Черти выбирали сторону, и Вася видела, как напряжены их лица. «Хозяин зимы. Медведь. Мы придем». Вася чувствовала, что все они готовы ринуться в бой – кровь у нее вскипела. Она слышала их голоса. И белая кобылица тоже ступила вперед с Морозко на спине. Соловей вставал на дыбы и рыл копытом землю.

– Уходи, Василиса, – сказал ветер голосом Морозко. – Твоя мачеха должна жить. Скажи брату, что его сабля не возьмет мертвую плоть. И… не умирай.

Девушка подалась вперед, и Соловей рванулся с места в карьер. Медведь встал на задние лапы, и на поляне воцарилась неразбериха. Русалка набросилась на водяного, своего отца, и впилась в его бородавчатое плечо. Вася увидела, как ранили лешего: из его вспоротого туловища полилось что-то вроде живицы. Соловей несся вперед. Доскакав до лужи крови, он резко остановился.

Упырица подняла голову и зашипела. Анна с посеревшим лицом лежала под ней, заляпанная глиной, неподвижная. Дуня была покрыта кровью и грязью, а по ее лицу пролегли дорожки от слез.

Анна медленно выдохнула, что-то булькнуло внутри нее. Горло было разорвано. За спиной раздался торжествующий рев медведя. Дуня пригнулась, словно готовая к прыжку кошка. Вася поймала ее взглядом и соскользнула со спины Соловья.

«Нет, Вася! – запротестовал жеребец. – Садись обратно».

– Лешка, – сказала Вася, не отрывая взгляда от Дуни. – Иди и сражайся с остальными. Соловей меня защитит.

Алеша спрыгнул с Соловья.

– Нет уж, я тебя не брошу, – заявил он.

Часть тварей медведя окружили их. Алеша издал воинственный клич и замахнулся саблей. Соловей нагнул голову, словно готовый к нападению бык.

– Дуня! – позвала Вася. – Дуняша!

Она смутно слышала, как крякнул рядом Алеша, вступая в бой. Откуда-то донесся вой, похожий на волчий, крик, похожий на женский. Однако они с Дуней оказались словно в коконе тишины. Соловей рыл землю копытом, прижав уши к голове.

«Эта тварь тебя не узнает», – сказал он.

– Узнает! Я точно знаю, что узнает! – Ужас на лице упырицы боролся с жадной жаждой крови. – Я просто объясню, что ей можно не бояться. Дуня! Дуня, послушай! Я знаю, что тебе холодно и страшно. Но разве ты меня не помнишь?

Дуня тяжело дышала, а в ее глазах горело адское пламя.

Вася вытащила нож и с силой полоснула по венам на запястье. Кожа чуть сопротивлялась, но поддалась, и хлынула кровь. Соловей инстинктивно попятился.

– Вася! – вскрикнул Алеша, но она его не слушала.

Она сделала большой шаг вперед. Ее кровь алым дождем упала на снег, на глину, на подснежники. За спиной Соловей встал на дыбы.

– Вот, Дуняша, – проговорила Вася. – Вот. Ты голодная. Ты часто меня кормила. Помнишь?

И она протянула мертвой кровоточащую руку.

А потом думать стало поздно. Существо схватило ее руку, словно жадный ребенок, впилось ей в запястье и принялось пить.

Вася замерла неподвижно, отчаянно стараясь не упасть.

Существо кормилось и скулило. Оно скулило все сильнее и сильнее, а потом вдруг резко оттолкнуло ее руку и попятилось. Вася пошатнулась: у нее кружилась голова, в глазах мелькали темные мушки. Однако Соловей оказался за спиной и не дал упасть, встревоженно подталкивая носом.

Запястье у нее оказалось погрызено, словно попавшая к собаке кость. Стиснув зубы, Вася оторвала тряпицу от рубахи и туго перетянула рану. Она слышала свист Алешиной сабли. Напор врагов подхватил ее брата и оттеснил от нее.

А потом раздался крик ярости.

Адское пламя в глазах упырицы потухло. Кровь на лице потрескалась и осыпалась хлопьями.

– Моя Марина, наконец-то. Ты так долго!

– Дуня! – откликнулась Вася. – Я рада тебя видеть.

– Марина, Маришка! Где я? Мне холодно. Мне было так страшно…

– Все хорошо, – сказала Вася, стараясь не заплакать. – Все будет хорошо. – Она обняла существо, пахнущее смертью. – Теперь уже можно не бояться. – Вдали раздался рев. Дуня дернулась у Васи в объятиях. – Ш-ш! – сказала Вася, словно успокаивая ребенка. – Не смотри туда.

На губах у нее ощущался вкус соли.

Внезапно рядом с ней возник Морозко. Он часто дышал, и вид у него был такой же исступленный, как у Соловья.

– Ты – сумасшедшая дура, Василиса Петровна, – сказал он.

Захватив горсть снега, он прижал его к ее кровоточащей руке. Снег тут же смерзся, останавливая кровь. Смахнув лишнее, Вася обнаружила, что ее рану защищает тонкий слой льда.

– Что случилось? – спросила Вася.

– Черти держатся, – мрачно ответил Морозко, – но так будет недолго. Твоя мачеха умерла, так что медведь освободился. Он вырвется скоро, очень скоро.

Сражение снова вернулось на поляну. Духи леса рядом с громадным медведем казались детьми. Он вырос: казалось, его плечи рвут небо. Он схватил полевика своими мощными челюстями и отшвырнул в сторону. Русалка стояла рядом с ним, издавая невнятный вопль. Медведь запрокинул громадную косматую голову.

– Свободен! – взревел он, рыча и хохоча.

Он схватил лешего, и до Васи донесся треск расщепляемого дерева.

– Значит, вы должны им помочь! – огрызнулась Вася. – Зачем вы здесь?

Морозко прищурился и ничего не ответил. На мгновение Васе пришла в голову нелепая мысль, будто он вернулся, чтобы помешать ей погибнуть. Белая кобылица прижалась носом к морщинистой Дуниной щеке.

– Я тебя знаю, – прошептала старушка лошади. – Ты такая красивая!

А потом Дуня заметила Морозко, и в ее взгляде снова появился страх.

– И тебя я тоже знаю, – сказала она.

– Ты больше меня не увидишь, Авдотья Михайловна, как мне очень хочется надеяться, – сказал Морозко, однако голос его был мягким.

– Заберите ее, – поспешно попросила Вася. – Дайте ей по-настоящему умереть, чтобы ей больше не бояться. Смотрите: она уже начала забывать.

Это было так. Понимание начало исчезать с Дуниного лица.

– А ты, Вася? – спросил Морозко. – Если я ее заберу, мне придется покинуть это место.

Вася представила себе, как окажется одна против медведя, и дрогнула.

– А сколько вас не будет?

– Мгновение. Час. Предсказать невозможно.

У них за спинами медведь созывал своих сторонников. Дуню затрясло.

– Я должна идти к нему, – прошептала она. – Должна. Маришка, прошу…

Вася решилась.

– У меня есть идея, – сказала она.

– Будет лучше…

– Нет, – отрезала Вася. – Заберите ее сейчас же. Пожалуйста. Она была мне матерью. – Она обеими руками схватила хозяина за локоть. – Белая кобылица назвала вас приносящим подарки. Сделайте это сейчас для меня, Морозко. Умоляю.

Молчание затягивалось. Морозко посмотрел на сражение, продолжающееся чуть в стороне. Потом снова на Васю. На долю мгновения его взгляд устремился в лес. Вася посмотрела туда же, но ничего не увидела. А потом хозяин зимы вдруг улыбнулся.

– Хорошо, – согласился Морозко. Неожиданно он протянул руки, привлек ее к себе и поцеловал быстро и жадно. Она устремила на него ошеломленный взгляд. – Тогда тебе придется держаться, Вася, – сказал он. – Как можно дольше. Будь храброй.

Он отступил на шаг.

– Иди сюда, Авдотья Михайловна. Отправься в путь со мной.

В следующий миг они с Дуней оказались верхом на белой кобылице, а у Васиных ног осталось только истерзанное, окровавленное, опустошенное нечто.

– Прощай! – прошептала Вася, борясь с желанием позвать его назад.

А потом они исчезли – белая кобылица и два ее всадника.

Вася глубоко вздохнула. Медведь отбросил последних своих противников. Сейчас у него снова было обезображенное шрамами лицо человека, но теперь это был высокий и сильный мужчина с беспощадными руками. Он расхохотался.

– Молодец! – сказал он. – Я и сам все время пытаюсь от него избавиться. Он – холодное существо, девушка. А вот я – огонь. Я тебя согрею. Иди сюда, маленькая ведьма, и живи вечно.

Вася испуганно втянула в себя воздух. Однако Соловей был рядом: она ощутила под рукой его сильную шею, и тут же, не глядя, взлетела ему на спину.

– Лучше тысячу раз умереть, – сказала она медведю.

Кривая губа приподнялась, сверкнули длинные зубы.

– Как хочешь, – холодно бросил он. – Раба или верная служительница – выбор за тобой. Но ты в любом случае моя. – Говоря это, он увеличивался в росте, и внезапно человек снова стал медведем, пасть которого могла поглотить весь мир. Он ей ухмыльнулся. – А, тебе страшно. В итоге они все боятся. Однако страх храброго – это самое лучшее.

Васе показалось, что сердце у нее вот-вот выпрыгнет из груди. Однако вслух она сказала тихим, сдержанным голосом:

– Я вижу здесь лесной народец. Но как же домовой, банник, вазила? Придите ко мне, дети очагов моих людей, ибо нужда моя велика.

Она сорвала с раненой руки корку льда, так что ее кровь потекла снова. Синий камень у нее под одеждой сиял.

– Придите ко мне! – отчаянно позвала Вася. – Я всегда вас любила, а вы любили меня. Вспомните кровь, которую я лила, хлеб, который я дарила.

Однако ответом было молчание. Медведь царапнул землю громадными передними лапами.

– А теперь ты будешь отчаиваться, – сказал он. – Отчаяние даже лучше страха.

Он по-змеиному высунул язык, словно пробовал воздух на вкус.

«Глупая девчонка, – подумала Вася. – Как сюда могли бы явиться домашние духи? Они же привязаны к нашим очагам!»

Во рту стоял вкус горьковато-соленой крови.

– Мы можем спасти хотя бы моего брата, – сказала Вася Соловью, и конь вызывающе заржал.

Медведь махнул одной из лап, заставая их врасплох, и конь еле успел увернуться. Он попятился, плотно прижав уши к голове, а громадная лапа снова ушла назад, готовясь к удару.

Внезапно домовые, банники и дворовые духи из всех жилищ Лесного Края столпились у их ног. Соловью пришлось аккуратно ставить копыта, чтобы не наступить на них. Вазила запрыгнул Соловью на холку. Маленький домовой из ее дома размахивал горящим угольком, зажатым в измазанной сажей руке.

Впервые медведь казался растерянным.

– Не может быть, – пробормотал он. – Не может быть. Они не покидают своих домов!

Домашние духи выкрикивали странные оскорбления, Соловей рыл копытом землю.

И тут Васино сердце ушло в пятки и отчаянно заколотилось. Русалка повалила Алешу на землю. Вася увидела, как отлетает в сторону его сабля, как он застыл, зачарованно глядя на обнаженную женщину, а ее пальцы обхватили его горло.

Медведь захохотал.

– Застыли на месте, вы все! Или этот умрет.

– Вспомни! – крикнула Вася русалке, отчаянно, через всю поляну. – Я бросала тебе цветы, а сейчас лью свою кровь. Вспомни!

Русалка замерла в полной неподвижности, только вода капала с волос. Пальцы, сжимавшие Алешину шею, разжались.

Алеша забился, сопротивляясь, но медведь был слишком близко.

– Вперед! – крикнула Вася Соловью и всей своей разметавшейся армии. – Вперед! Это мой брат!

И в этот момент крик ярости раздался на дальней стороне поляны.

Вася посмотрела в ту сторону – и увидела там своего отца с копьем в руке.

* * *

Медведь был вдвое или даже втрое больше обычного животного. У него был один глаз, а морда исполосована шрамами. Здоровый глаз сверкал, цветом напоминая упавшую на снег тень. Глаз не был сонным, как у обычного медведя: он горел жаждой и тошнотворной злобой.

Перед медведем стояла Вася, тут ошибиться было нельзя – крошечная перед этим чудищем, верхом на темном коне. А вот Алеша, его сын, лежал почти у самых лап зверя, и громадная пасть тянулась…

Петр вложил в свой крик любовь и ярость. Медведь обернулся.

– Сколько гостей! – сказал он. – Тысяча жизней тишины, а потом на меня обрушивается весь мир. Ну что ж, возражать не стану. Только не все сразу. Сначала юнец.

Но в это мгновение нагая женщина с зеленой кожей и блестящими от воды длинными волосами с визгом запрыгнула медведю на спину, вонзаясь в него руками и зубами. И почти тут же дочь Петра громко крикнула – и громадный конь рванулся вперед, нанеся удар зверю передними ногами. С ними бросились вперед и разные странные создания – высокие и худые, крошечные и бородатые, мужчины и женщины. Они все вместе накинулись на медведя, крича пронзительными странными голосами. Медведь под их напором попятился.

Вася скатилась с конской спины, схватила Алешу и потащила прочь. Петр слышал ее рыдающий голос:

– Лешка! – выкрикивала она. – Лешка!

Жеребец снова ударил передними копытами и попятился, заслоняя девушку и паренька. Алеша ошеломленно моргал, лежа на земле.

– Вставай, Лешка! – умоляла Вася. – Вставай, прошу!

Медведь встряхнулся, и почти все духи были сброшены. Метнулась громадная лапа – и жеребец еле увернулся от удара. Нагая женщина упала на снег, с ее волос разлетелись брызги воды. Вася закрыла собой не успевшего прийти в себя брата. Чудовищные зубы тянулись к ее незащищенной спине.

Петр не помнил, как бежал, но, тяжело дыша, внезапно оказался между детьми и зверем. Он был тверд, несмотря на учащенное сердцебиение, и двумя руками сжимал древко копья. Вася смотрела на него, словно на привидение. Он увидел, как шевельнулись ее губы: «Батюшка».

Медведь резко остановился.

– Убирайся! – прорычал он.

Он вытянул когтистую лапу. Петр отбил ее копьем, не трогаясь с места.

– Моя жизнь – это ничто, – сказал Петр. – Я не боюсь.

Медведь раззявил пасть и заревел. Вася вздрогнула. А Петр по-прежнему стоял на месте.

– Отойди, – приказал медведь. – Я получу детей морского царя!

Петр неспешно шагнул вперед.

– Я никакого морского царя не знаю. Это мои дети.

Зубы медведя щелкнули в пальце от его лица, и Петр все равно не сдвинулся с места.

– Убирайся! – приказал он. – Ты – ничто, ты всего лишь сказка. Оставь мои земли в покое.

Медведь фыркнул.

– Эти леса теперь мои.

Однако его глаз смотрел настороженно.

– Какова твоя цена? – спросил Петр. – Я тоже слышал старые истории, и там всегда есть цена.

– Как хочешь. Отдай мне твою дочь, и у тебя будет покой.

Петр посмотрел на Васю. Их взгляды встретились, и он увидел, как она судорожно вздохнула.

– Это – последнее дитя моей Марины, – заявил Петр. – Это моя дочь. Мужчина не откупается чужой жизнью. Тем более, жизнью своего собственного ребенка.

На мгновенье воцарилась полная тишина.

– Я предлагаю тебе свою, – сказал Петр и бросил свое копье.

– Нет! – завопила Вася. – Батюшка, нет! Нет!

Медведь прищурил свой единственный глаз: он медлил.

Внезапно Петр с голыми руками кинулся на грудь цвета лишайников. Медведь действовал инстинктивно: он отшвырнул мужчину ударом лапы. Раздался громкий треск. Петр отлетел тряпичной куклой и упал на снег лицом вниз.

* * *

Медведь взвыл и прыгнул к нему, однако Вася уже вскочила, забыв свой страх. Она издала вопль ярости, и медведь снова обернулся.

Вася запрыгнула Соловью на спину. Они понеслись прямо на медведя. Девушка плакала; она забыла о том, что у нее нет оружия. Камень на ее груди горел холодным огнем и бился, как еще одно сердце.

Медведь широко ухмыльнулся, по-собачьи выкатив язык наружу.

– О, да! – сказал он. – Иди сюда, ведьмочка, иди сюда. Ты пока недостаточно сильна против меня и никогда не станешь достаточно сильна. Иди ко мне и присоединись к своему бедному батюшке.

Однако говоря эти слова, он стремительно уменьшался в размере. Медведь стал человеком – щуплым, ежащимся мужичком, смотревшим на них снизу вверх единственным слезящимся глазом.

Белая фигура возникла рядом с Соловьем, и белая рука коснулась напряженной шеи жеребца. Конь вскинул голову и замедлил бег.

– Нет! – крикнула Вася. – Нет, Соловей, не останавливайся!

Однако одноглазый съежился на снегу, и она почувствовала, как Морозко прикоснулся к ее руке.

– Хватит, Вася, – сказал он. – Видишь? Он связан. Все позади.

Она уставилась на щуплого человечка, ошеломленно моргая.

– Как?

– Такова сила людей, – объяснил Морозко со странным удовлетворением. – Мы, живущие вечно, не знаем отваги, и не любим настолько сильно, чтобы отдать свою жизнь. Петр Владимирович умрет, как он и пожелал бы. Все позади.

– Нет! – сказала Вася, высвобождая руку. – Нет…

Она спрыгнула с Соловья. Медведь с ворчанием отпрянул, но она о нем уже забыла. Она бросилась к отцу. Алеша оказался рядом с ним раньше нее. Он отодвинул край отцовской шубы. От удара у Петра сломались все ребра на одном боку, и на губах пузырилась кровь. Вася прижала ладони к ране. Ее руки стали горячими. Слезы капали прямо на закрытые глаза отца. Посеревшее лицо Петра чуть порозовело, глаза открылись. Когда его взгляд упал на Васю, он оживился.

– Марина! – прохрипел он. – Марина!

Он тихо выдохнул – и больше не дышал.

– Нет, – прошептала Вася. – Нет!

Она погрузила кончики пальцев в обмякшую плоть отца. Его грудь внезапно расширилась, словно кузнечные мехи, но глаза остались погасшими, неподвижными. Вася чувствовала вкус крови от прокушенной губы и боролась со смертью так, словно она была ее собственной, словно…

Холодные руки схватили обе ее руки, отбирая у них тепло. Вася попыталась высвободиться – и не смогла. Голос Морозко холодным дуновением коснулся ее щеки.

– Оставь, Вася. Он это выбрал. Ты не можешь это изменить.

– Нет, могу! – прошипела она, задыхаясь. – Это должна была быть я. Отпусти!

Ее руки внезапно освободились, и она стремительно обернулась. Морозко уже отстранился. Она посмотрела в его лицо – бледное, равнодушное, жестокое… и чуть-чуть доброе.

– Слишком поздно, – сказал он.

Вокруг ветер подхватил эти слова: «Поздно, поздно…»

А потом хозяин зимы вскочил на спину белой кобылицы позади еще одной фигуры, которую Вася смутно видела только краем глаза.

– Нет! – крикнула она, бросаясь им вслед. – Подождите! Батюшка!

Но белая кобылица уже умчалась в лес и растаяла в темноте.

* * *

Тишина наступила внезапно и была абсолютной. Одноглазый ускользнул в кусты, черти исчезли в зимнем лесу. Русалка на ходу прикоснулась мокрой рукой к Васиному плечу.

– Спасибо, Василиса Петровна, – сказала она.

Соловей ласково трогал ее губами.

Вася ничего не замечала. Она невидящим взором смотрела перед собой, сжимая медленно холодеющую отцовскую руку.

– Посмотри, – хрипло прошептал Алеша, не вытирая мокрых глаз, – подснежники умирают.

Он был прав. Теплый, тошнотворный, пропахший смертью ветер похолодел и усилился, и цветы никли, падая на мерзлую землю. Еще не наступила середина зимы, до их поры было еще далеко. Вскоре останется только громадный дуб с кривыми ветвями. Деревня лежала за ним: теперь ее было хорошо видно, и до нее было рукой подать. Рассвет уже наступил, день был холодным.

– Связано, – сказала Вася. – Чудовище связано. Батюшка это сделал.

Она протянула руку и сорвала поникший подснежник.

– Как батюшка здесь оказался? – в тихом изумлении спросил Алеша. – Он… так смотрел. Словно знал, что делать, как и почему. Он сейчас с матушкой, по Божьей милости.

Алеша перекрестил тело отца, разогнулся, прошел к Анне и повторил этот жест.

Однако Вася не шевелилась и не отвечала.

Она вложила цветок отцу в руку. А потом положила голову ему на грудь и беззвучно заплакала.

28. В конце и в начале

Всю ночь над Петром Владимировичем и его женой читали псалтирь. Их похоронили рядом, и Петра положили между первой женой и второй. Хотя люди и горевали, но они не отчаивались. Миазмы смерти и безнадежности ушли с их полей и из их домов. Даже оборванные погорельцы из наполовину уничтоженной деревни, которых привел измученный Коля, никого не напугали. Мороз только пощипывал, а солнце ярко светило, усеивая снег бриллиантами.

Вася стояла со своими родными, укутанными от мороза, и стойко терпела перешептывания. «Василиса Петровна исчезала. Она вернулась на крылатом коне. Лучше бы она умерла. Ведьма». Вася вспомнила ощущение стянутых веревкой запястий и холодный взгляд Олега, человека, которого она знала с детства, и приняла решение.

Когда все разошлись, Вася в сумерках стояла у могилы отца, одна. Она чувствовала себя постаревшей, усталой и унылой.

– Ты меня слышишь, Морозко? – спросила она.

– Да, – ответил он и тут же оказался рядом с ней.

Она прочла на его лице легкую настороженность, и у нее вырвался смешок, похожий на рыдание.

– Боишься, что я попрошу вернуть отца?

– Когда я свободно ходил меж людьми, живые на меня кричали, – спокойно отозвался Морозко. – Они хватали меня за руку, мою кобылицу за гриву. Матери умоляли, чтобы я взял их, когда я забирал их детей.

– Ну, с меня возвратившихся мертвецов довольно.

Вася старалась говорить с холодной отстраненностью, но голос ее дрогнул.

– Да, наверное, – согласился он, однако настороженность покинула его лицо. – Я буду помнить его отвагу, Вася, – пообещал он. – И твою тоже.

Она горько усмехнулась в ответ.

– Всегда? Когда я стану, как мой отец, прахом в холодной земле? Ну что ж, это неплохо, когда тебя помнят.

Он ничего не сказал, и какое-то время они молча смотрели друг на друга.

– Чего ты от меня хочешь, Василиса Петровна?

– Зачем мой отец умер? – вырвалось у нее. – Он нам нужен. Если уж кому-то и надо было умереть, то лучше бы это была я.

– Это был его выбор, Вася, – сказал Морозко. – Это было его право. Он не хотел бы, чтобы это было иначе. Он умер ради тебя.

Вася покачала головой и беспокойно покружила по кладбищу.

– Как батюшка вообще узнал? Он появился на той поляне. Он знал. Как он смог нас найти?

Морозко помедлил, а потом осторожно ответил:

– Он вернулся домой раньше других и обнаружил, что ты и твой брат исчезли. Он пошел в лес вас искать. Та поляна заколдована. Пока дерево на ней живо, она будет делать все возможное, чтобы не выпустить медведя. Поляна знала, что необходимо, даже лучше меня. Она притянула к себе твоего отца, как только он вошел в лес.

Вася долго молчала, глядя на него прищурившись. Наконец она кивнула и торопливо сказала:

– Мне надо кое-что сделать. Мне нужна твоя помощь.

* * *

«Все пошло не так», – думал Константин.

Петр Владимирович был мертв: его убил дикий зверь совсем рядом с родной деревней. Анна Ивановна, как говорили, убежала в лес в припадке безумия.

«Ну, конечно же, так оно и было, – говорил он себе. – Мы все знали, что она сумасшедшая и дура». Однако он по-прежнему видел ее обескровленное, отчаянное лицо. Оно постоянно вставало перед его мысленным взором.

Константин отпел Петра Владимировича, плохо соображая, что говорит, и присутствовал на поминках, почти не отдавая себе в этом отчета.

Однако в сумерках в дверь его комнаты постучали.

Когда дверь открылась, он шумно выдохнул и отшатнулся. В дверном проеме стояла Василиса, и свечи ярко освещали ее лицо. Она стала невероятно прекрасной – бледная и отстраненная, изящная и неспокойная.

«Моя, она моя! Господь вернул ее мне. Это его прощение».

– Вася! – сказал он и потянулся к ней.

Однако девушка была не одна. Когда она скользнула через порог, из теней за ее плечом соткалась закутанная в черное фигура, плавно шагнувшая в дом вместе с ней. На этом человеке был плащ с капюшоном, отбрасывавшим тень. Константин не мог разглядеть его лица – увидел только, что оно бледное. Кисти его рук казались очень изящными и тонкими.

– Кто это, Вася? – спросил он.

– Я вернулась, – ответила Вася. – Но не одна, как видите.

Константин не смог разглядеть глаз пришельца, настолько глубоко они были посажены. Руки были невероятно костлявыми. Священник облизнул пересохшие губы.

– Кто это, девочка?

Вася улыбнулась.

– Смерть, – сказала она. – Он спас меня в лесу. Или, может, и не спас, и я – привидение. Сегодня я чувствую себя призраком.

– Ты безумна, – сказал Константин. – Незнакомец, кто ты?

Незнакомец ему не ответил.

– Но живая я или мертвая, я пришла сказать, чтобы вы отсюда уезжали, – промолвила она. – Возвращайтесь в Москву, во Владимир, в Царьград или в ад, но вы должны уехать еще до того, как расцветут подснежники.

– Моя работа…

– Ваша работа завершена, – заявила Вася. Она шагнула вперед. Темный человек рядом с ней словно вырос. Его голова была черепом, в запавших провалах глазниц горел синий огонь. – Вы уедете, отец Константин. Или умрете. И ваша смерть не будет легкой.

– Я не уеду.

Однако он вжался в стену своей комнаты, и зубы у него громко стучали.

– Уедете, – сказала Вася. Она прошла вперед, оказавшись так близко, что до нее можно было дотронуться. Он видел линию ее скулы, безжалостный взгляд ее глаз. – Или мы позаботимся о том, чтобы перед смертью вы оказались таким же безумным, какой была моя мачеха.

– Бесы! – выкрикнул Константин, тяжело дыша.

Его лоб покрылся холодным потом.

– Да, – подтвердила Вася и улыбнулась, это сатанинское отродье.

И темная фигура рядом с ней тоже улыбнулась жуткой ухмылкой черепа.

А потом они ушли, так же беззвучно, как появились.

Константин упал на колени перед тенями на стене, униженно протягивая к ним руки.

– Вернись! – взмолился священник. Он замолчал, прислушиваясь. Руки у него тряслись. – Вернись! Ты меня вознес, а она меня отвергла. Вернись.

Ему показалось, что тени чуть шевельнулись. Однако услышал он только тишину.

* * *

– Он так и сделает, – сказала Вася.

– Скорее всего, – согласился Морозко. Он смеялся. – Я еще никогда так не делал по чьей-то просьбе.

– И, видимо, ты постоянно пугаешь людей по собственному желанию, – откликнулась Вася.

– Я? – изумился Морозко. – Я же просто сказка, Вася!

И теперь уже смеяться пришлось Васе, но почти сразу же у нее перехватило горло от нахлынувшего волнения.

– Спасибо тебе, – сказала она.

Морозко наклонил голову, а в следующее мгновение ночь словно поймала его в свои силки и поглотила, так что на том месте, где он был, осталась только тьма.

* * *

Все домочадцы ушли спать, и только Ирина с Алешей сидели на кухне. Вася скользнула в дверь, словно тень. Ирина плакала, Алеша ее обнимал. Вася молча опустилась на лавку у печи и обняла их обоих.

Какое-то время они молчали.

– Я не могу здесь оставаться, – проговорила Вася очень тихо.

Алеша посмотрел на нее, плохо соображая от горя и усталости.

– Ты все еще думаешь про монастырь? – спросил он. – Ну, так можешь забыть. Анна Ивановна умерла, и отец тоже. У меня будут собственные земли, мое наследство. Я о тебе позабочусь.

– Тебе надо показать себя господином и хозяином, – возразила Вася. – К тебе станут хуже относиться, зная, что у тебя живет твоя сумасшедшая сестра. Ты ведь знаешь, что многие станут во всем этом винить меня. Я же ведьма. Разве священник не сказал так?

– Забудь об этом, – проворчал Алеша. – Тебе некуда идти.

– Ты так думаешь? – сказала Вася. Ее глаза сверкнули, морщины горести немного разгладились. – Соловей умчит меня на край земли, если я его попрошу. Я ухожу в мир, Алеша. Я не буду ничьей невестой – ни человеческой, ни Божьей. Я поеду в Киев, в Сарай, в Царьград, увижу, как море блестит на солнце.

Алеша воззрился на сестру:

– Ты, и правда, сумасшедшая, Вася.

Она рассмеялась, но глаза ее затуманились от слез.

– Совершенно сумасшедшая, – согласилась она. – Но мне нужна свобода, Алеша. Ты мне не веришь? Я привезла мачехе подснежники, хотя должна была погибнуть в том лесу. Батюшки больше нет, меня никто не удержит. Скажи мне честно: что меня ждет, кроме стен и клеток? Я буду свободна, и готова заплатить любую цену.

Ирина вцепилась в сестру.

– Не уезжай, Вася, не надо! Я буду хорошей, обещаю.

– Посмотри на меня, Ирина, – ласково сказала она. – Ты и так хорошая. Ты самая лучшая на свете девочка. Гораздо лучше меня. Но, сестренка, ты-то не считаешь меня ведьмой. А другие считают.

– Это правда, – вынужден был признать Алеша.

Он тоже видел мрачные взгляды крестьян, слышал их перешептывание на похоронах.

– Ненормальное ты создание, – сказал брат, но скорее печально, чем гневно. – Неужели ты не можешь успокоиться? Со временем все это забудется, а то, что ты называешь клетками – удел женщины.

– Но не мой! – заявила Вася. – Я люблю тебя, Лешка. Я вас обоих люблю. Но я так не могу.

Ирина снова расплакалась, прижимаясь к Васе.

– Не плачь, Иринка, – сказал ей Алеша, пристально глядя на Васю. – Она вернется. Правда, ведь, Вася?

Она быстро кивнула:

– Когда-нибудь. Даю слово.

– Ты не будешь замерзать и голодать в дороге, Вася?

Вася вспомнила домик в лесу и ожидающие ее там груды сокровищ. Теперь это не приданое, а драгоценности для обмена, шуба, чтобы не мерзнуть, сапоги… все, что нужно в пути.

– Нет, – ответила она, – вряд ли.

Алеша неохотно кивнул. На лице сестры он прочел непоколебимую решимость.

– Не забывай нас, Вася. Держи.

Он снял с шеи кожаный шнурок с деревянной подвеской и вручил ей. Это оказалась вырезанная из дерева птичка с распахнутыми потертыми крыльями.

– Батюшка сделал ее для матушки, – объяснил Алеша. – Носи ее сестренка, и помни.

Вася поцеловала их обоих и крепко сжала деревянную вещицу.

– Даю слово, – еще раз повторила она.

– Езжай, – приказал Алеша, – пока я не привязал тебя к лавке и не оставил силком.

Однако глаза у него тоже были влажными.

Вася выскользнула за дверь. Когда она ступила за порог, до нее снова донесся голос брата:

– Ступай с Богом, сестренка.

И даже захлопнувшаяся за спиной дверь не смогла заглушить Иринин плач.

* * *

Соловей ждал ее за оградой.

– Поехали, – сказала ему Вася. – Ты ведь отвезешь меня на край земли, если наша дорога ляжет именно так?

Она плакала, но конь губами собрал слезы с ее щек. Его ноздри раздулись, ловя вечерний ветер.

«Куда угодно, Вася. Мир велик, а дорога доведет нас куда угодно».

Она прыгнула на спину жеребца, и он поскакал, быстрый и бесшумный, словно ночная птица.

Очень скоро Вася увидела ельник и свет, который мерцал между стволами, бросая на снег золотые блики.

Дверь открылась.

– Заходи, Вася, – позвал Морозко. – Холодно.

Послесловие автора

Владеющие русским языком несомненно обратят внимание и, возможно, осудят мое вольное обращение с транслитерацией.

Я почти слышу сетования читателей на то, что, например, слово «водяной» я передаю как vodianoy, но при этом «домовой» – как domovoi, хотя у них одинаковое окончание.

Дело в том, что при транслитерации я преследовала две цели.

Во-первых, я стремилась передать русские слова так, чтобы сохранить их экзотический оттенок. Вот почему мой персонаж зовется Konstantin, а не Constantine, а Дмитрий я пишу как Dmitrii, а не Dmitri.

Второе (что даже важнее) – мне хотелось, чтобы русские слова были произносимыми и эстетически приятными для англоговорящих людей. Возможно, правильнее было бы передавать слово Метель как Myetyel’, а не Metel[6], но такое написание выглядит нелепо и только вносит путаницу.

Мне нравится, как выглядит на странице слово vodyanoy, так же как вид имени Aleksei, но я предпочла передать кличку Соловей как Solovey.

Я отказалась от попытки обозначать твердые и мягкие согласные, так как это не имеет никакого значения для большинства англоговорящих читателей. Единственным исключением стало слово Rus’, где частое употребление этого написания в историографии сделало его знакомым любому читающему по-английски.

Изучавшим русскую историю я могу только сказать, что старалась как можно точнее описывать этот мало документированный период истории. Там, где я позволила себе отступления от исторической правды (например, сделав княжича Владимира Андреевича старше Дмитрия Ивановича, хотя на самом деле он был на несколько лет моложе, и женив его на девушке по имени Ольга Петровна), то это было сделано ради сюжета, и я надеюсь, что читатели меня простят.

Словарь

[7]

Баба-яга – старая ведьма, персонаж многих русских сказок. Она ездит в ступе, управляя пестом и заметая следы березовой метлой. Она живет в избушке, которая крутится на куриных ногах.

Банник – хранитель бани в русском фольклоре.

Батюшка – буквально «маленький отец»[8], используется как почтительное обращение к православным священникам.

Богатырь – легендарный славянский воин, нечто вроде западноевропейского странствующего рыцаря.

Болотник – житель болота, дух трясин.

Боярин – представитель киевской, или, позже, московской аристократии; выше – только князь.

Буян – таинственный остров в океане, в славянской мифологии ему приписывалась способность появляться и исчезать. Фигурирует в нескольких русских сказках.

Вазила – в русском фольклоре защитник конюшен и домашней скотины.

Верста – единица расстояния, равная примерно одному километру.

Великий князь – титул правителя крупного образования, княжества, на средневековой Руси, например, Москвы, Твери или Смоленска. Слово «царь» стало употребляться только после венчания Ивана Грозного в 1547 году.

Водяной – в русском фольклоре дух воды мужского рода, часто злобный.

Господин – уважительное обращение к мужчине, более официальное, чем английское «мистер». Можно переводить как lord.

Государь – обращение, которое можно передать как «Ваше Величество».

Домовой – в русском фольклоре хранитель дома, домашний дух.

Дворник – в русском фольклоре хранитель двора.

Иконостас – стена из особо расположенных икон, которая в православной церкви отделяет алтарь от нефа[9].

Кокошник – русский головной убор, имевший множество форм в зависимости от места и эпохи. Обычно этим словом обозначается убор замужних женщин, но девушки тоже носили кокошники, открытые сзади. Ношение кокошников ограничивалось благородным сословием. Обычным головным убором для русских женщин в период средневековья были платки и шали.

Кремль – укрепленный комплекс в центре русского города. Хотя в английском языке слово kremlin используется только в отношении знаменитого Московского кремля, на самом деле кремли можно увидеть в большинстве старинных русских городов.

Лапти – обувь, сплетенная из внутренней части березовой коры[10].

Леший – также называемый «лесовиком», это лесной дух в славянской мифологии, защитник лесов и зверей.

Мед, медовуха – перебродивший раствор меда.

Митрополит – высший чин православной церкви. В Средние века Митрополит русской церкви был верховным иерархом на Руси и назначался Византийским патриархом.

Патриарх – глава православной церкви с центром в Константинополе (ныне Стамбул).

Печь – огромное сооружение, которое широко распространилось в пятнадцатом веке, как для готовки, так и для обогрева. Система труб обеспечивала равномерное распределение тепла, и часто вся семья спала на печи, чтобы не замерзнуть зимой.

Россия – с тринадцатого по пятнадцатый века не существовало единого государственного объединения, которое бы называлось Россией. Русью управляли соперничавшие между собой князья, которые находились в вассальной зависимости от монгольских властителей. Слово Россия вошло в обиход только в семнадцатом веке. Таким образом, в средние века никто не говорил «Россия», а только «земля Русов» или «Русь».

Русалка – в русском фольклоре водяная нимфа, нечто вроде суккуба.

Русский – в русском языке есть два прилагательных: «русский» и «российский». Первый относится в русскому народу и его культуре без обозначения границ. «Российский» относится исключительно к современному государству.

Русь – русы исходно были скандинавским народом. В девятом веке н. э. по приглашению воевавших славянских и финских племен они установили правящую династию Рюриковичей, которая в итоге состояла из огромных территорий, которые сейчас являются Украиной, Беларусью и Западной Россией. Земли, которыми они правили, в итоге назвали их именем, как и людей, живших под их династией. Слово «Русь» сохранилось до настоящего времени, как видно из названий Россия и Беларусь.

Сарафан – платье, напоминающее джемпер или фартук, с лямками. Надевался поверх блузки с длинным рукавом. На самом деле этот вид одежды стал распространенным только в начале пятнадцатого века. Я включила его в роман несколько преждевременно, так как эта одежда у западного читателя прочно ассоциируется с русскими сказками.

Упырь – вампир.

Царь – слово «царь» произошло от латинского слова «цезарь» и первоначально использовалось в церковнославянских текстах для обозначения римского императора, а позднее – византийского императора. Поэтому в данном романе слово «царь» обозначает византийского императора в Константинополе (или Царьграде, то есть городе царя), а не русского правителя. Иван Четвертый (Иван Грозный) стал первым великим князем, который стал зваться Царем Всея Руси, почти через двести лет после вымышленных событий книги. Русские правители стали называться царями, потому что после захвата Константинополя оттоманами в 1453 году стали считать Москву «Третьим Римом», наследницей духовной власти Константинополя в отношении православных церквей.

Царьград – город царя.

Юродивый – Божий дурак, человек отказывавшийся от всего мирского имущества и ведущий жизнь аскета. Их безумие (реальное или напускное) считалось божественным даром. Часто они говорили те истины, которые остальные произнести не решались.

Благодарности

Писать первую книгу – это почти все равно, что сражаться с мельницей в надежде, что она окажется великаном. Я невыразимо благодарна всем тем, кто готов был играть роль Санчо Пансы в этой длительной и странной атаке.

Иначе говоря, спасибо всем, кто верил в меня. Это была безумная скачка.

Папе и Бет спасибо за первое прочтение, за массу вкусных обедов и за готовность поселить свою сумасшедшую у себя в мансарде. Маме – за то, что углядела вымышленную лопату, которую больше никто (включая меня саму) не заметил. Кэрол Доусон – за то, что читала, хвалила и помогала задолго до того, как это стали делать другие (не родители). Эбхей Моррисси за то, что вытаскивала меня на солнце, когда я готова была торчать за компом, пока не пущу корни. Крис Джонсон и Р. Дж. Эдлер за фильмы и песни соответственно, и жуткие веганские шуточки от вас обеих. Фил Кэст – за органический шоколад и инсайдерскую издательскую информацию. Кейтлин Максфилд – за то, что не оставляла в покое пачку листков, пока они не стали походить на черновик. Эрин Хейвуд – за поразительные часы фантазий: если мне не хватает идей, я звоню тебе. Робин Райс – за то, что плакала над Хорошей Частью и помогла мне поверить в себя. Татьяне Смородинской, Сергею Давыдову и всей русской кафедре колледжа Миддлбери за великолепное образование, которое, надеюсь, я не полностью дискредитировала. Карлу Сиберу, Константину, Антону и всем ребятам «Карбон12 Криэйтив» за самый чудесный веб-сайт. Девери Фернандез за готовность вести съемки под дождем. Крису Арчеру за съемки на солнце и многие часы с безумными навыками Фотошопа. Поле Хартман за добрые слова в самом начале, которые помогли мне пережить кое-какие трудные моменты. Энн Дубинет за вкуснейшие обеды и полуночные советы. Всем работникам издательства «Рэндом Хаус», начиная с гениального редактора Дженнифер Херши, которая умеет находить простые решения, невероятно улучшающие рукопись. А еще спасибо Энн Спейер, Винсенту Ла Скала и Эмили ДеХафф. Моему удивительному агенту Полу Лукасу, который заставил меня остаться в игре, когда я уже готова была сдаться, и потом доказал, что его уверенность была обоснованной. Моя благодарность не знает границ. А еще спасибо Дороти Винсент, Бренне Инглиш-Лоуб, Майклу Стегеру и всем в агентстве «Дженклоу и Несбит».

Я вам всем невыразимо благодарна.

Об авторе

Кэтрин Арден родилась в Остине, штат Техас, а один год в средней школе провела во Франции, в Ренне. Поступив в колледж Миддлбери, она отложила начало учебы на год ради того, чтобы жить и учиться в Москве. В Миддлбери она специализировалась на французской и русской литературе. Закончив бакалавриат, Кэтрин переехала на Гавайи, на остров Мауи, где бралась за самую разную работу, в том числе была гидом у верховых групп и персональным гидом у приезжих иностранцев, пекла блины в уличном кафе, и составляла заявки на гранты. Прожив на острове год, она подписала годовой контракт на преподавание английского языка в старших классах школы в Бриансоне (Франция). Она преподавала девять месяцев, а потом вернулась на Мауи. Сейчас все ее имущество помещается в коробку или в спортивную сумку, и она сочетает два своих любимых занятия: путешествует и пишет.

Примечания

1

На Руси замужние женщины заплетали волосы в две косы и укладывали их венцом на голове. Обязательно покрывались платком. Но в фэнтези допустимы расхождения с историческими фактами. (Прим. ред.)

(обратно)

2

Штопкой занимались крестьянки. Боярыни и княгини владели искусством вышивания, церковным золотым шитьем. Возможно, здесь боярыня штопает от скуки. (Прим. ред.)

(обратно)

3

Боярские дети не работали как мастеровые, но в фэнтези допускаются расхождения правды с вымыслом. (Прим. ред.)

(обратно)

4

Ваше Высокопреосвященство – обращение к митрополиту, лицу, носящему второй после патриарха духовный сан. (Прим. ред.)

(обратно)

5

Исторически невероятно, но в фэнтези допустимо. (Прим. ред.)

(обратно)

6

В русском переводе у коня Петра Владимировича кличка «Буран», а не «Метель». (Прим. ред.)

(обратно)

7

В русском издании словарь приведен в сокращенном виде во избежание дублирования транслитерированных слов. (Прим. ред.)

(обратно)

8

Типичное заблуждение носителей английского языка, когда суффикс «ушк/юшк» толкуется исключительно как уменьшительный; переводчик использовал это слово также при обращении детей к Петру, поскольку «отец» был бы стилистически неверным, а слова «папа» в обиходе вообще не было. (Прим. пер.)

(обратно)

9

В православных храмах такого понятия нет, есть приделы. (Прим. пер.)

(обратно)

10

Как правило, для плетения лаптей использовали лыко липы. (Прим. ред.)

(обратно)

Оглавление

Часть I

  1. Морозко

  2. Ведьмина внучка

  3. Оборванец и чужак

  4. Великий князь Московский

  5. Святой с холма Маковец

  6. Бесы

  7. Встреча на рынке

  8. Слово Петра Владимировича

  9. Безумная в храме

  10. Княжна Серпуховская

  11. Домовой

Часть II

  12. Златовласый священник

  13. Волки

  14. Мышь и девица

  15. Они приходят только за непокорной девой

  16. Бес при свечах

  17. Конь по имени Огонь

  18. Гость на исходе года

  19. Кошмары

  20. Дар незнакомца

  21. Жестокосердное дитя

  22. Подснежники

Часть III

  23. Дом, которого нигде не было

  24. Я видел твое сокровенное желание

  25. Птица, полюбившая девушку

  26. У оттепели

  27. Зимний медведь

  28. В конце и в начале

Послесловие автора

Словарь

Благодарности

Об авторе Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg