«Отряд: Разбойный приказ. Грамота самозванца. Московский упырь»

Отряд: Разбойный приказ. Грамота самозванца. Московский упырь (fb2) - Отряд: Разбойный приказ. Грамота самозванца. Московский упырь [трилогия] (Отряд тайных дел) 3134K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Андрей Анатольевич Посняков

Андрей Посняков Отряд

Книга 1 РАЗБОЙНЫЙ ПРИКАЗ

Пролог A la guerre comme a la guerre

Дон Антонио сказал нам, что было бы большим затруднением брать сундуки с подарками на этот старый фламандский корабль, который он не считает достаточно надежным…

Из рассказов Дона Хуана Персидского «Путешествие персидского посольства через Россию от Астрахани до Архангельска в 1599–1600 гг.»

Август 1591 г. Река Тихвинка

Темные воды реки неслышно расступались под носом приземистого плоскодонного судна — байдака. Едва-едва шевелились весла, с затянутого тяжелыми тучами черного ночного неба моросил дождь. Казалось, в такую погоду никак нельзя было плыть, не рискуя нарваться на мель или камни, — и все же плыли.

— Ну и ночка, прости Господи, — набожно перекрестился сидевший на носу монашек в длинной, подпоясанной веревкою рясе. Склонившись к самой воде, он-то как раз и высматривал возможные камни, прощупывал путь длинной, вытянутой вперед слегою.

— Ниче, Евстрат, брате, Бог даст, выплывем, — откликнулся один из гребцов — дюжий бородач, одетый в такую же рясу, что и Евстрат. Остальные четверо человек, плывшие на сем небольшом судне, тоже принадлежали к монашескому братству.

Впереди в ночной тьме вдруг показались оранжевые искорки костров. Рыбаки? Или воинские «немецкие» люди?

— А там не наши, часом, а? — оглянулся чернец Евстрат. — Может, пристали к бережку да нас ждут?

— К бережку? Ночью? — глухо откликнулись с кормы. — Да что они, с ума сошли, что ли? Скорее, это как раз свеи! С Сермаксы, со Свири реки пришли, встали лагерем… Видать, прознали что-то.

— Прознали? Да ты что, брат Касьян? — возмутился бородач. — Кто б им сказал-то? А от наших мы зря отстали. Кто говорил — переждать, переждать, пусть, мол, проскачут всадники? Вот и переждали. Где теперь наши? Что о нас думают?

— Да ждут, — успокоил Евстрат. — Завтра поутру их и нагоним.

— Хорошо б, коли так, — бородач размашисто перекрестился.

Темно было кругом, и сама река, и ее холмистые берега, казалось, дышали опасностью. Везде, за каждым кустом, мог притаиться шведский воинский человек или какой-нибудь шпион-соглядатай. Их отряд уже добрался до Сермаксы на Свири-реке, разрушил Сиверскую рыбную заводь — тоню, — принадлежащую Тихвинскому Богородичному монастырю; вот монастырские старцы, устрашенные рассказами тонного монаха Касьяна, решили, не дожидаясь осады, отправить подальше, в Новгород, всю монастырскую казну — богатство немалое. На нескольких судах отправили, под охраной, да все те корабли вперед ушли, покуда чуть подотставший последний байдак от невесть откуда взявшихся всадников за излучиною таился. Пока выжидали — завечерело, и караван уже уплыл далеко вперед. Так и было договорено — по ночам никого из отставших не ждать, мало ли? Лучше уж часть казны сохранить, чем потерять всю.

А тонник Касьян, как нарочно, много чего об алчности свейской рассказывал, будто и до него про то не знали. С ним, Касьяном-то, послушник был, Серафим, человек немолодой уже, белесый, круглолицый, немой. Видать, на старости лет решил в чернецы податься. Что ж, бывает и так. И часто. Как вот только он молитвы Господу возносить будет, немой-то? Отец Касьян пояснял, что — по-своему, в мыслях. Господь ведь не дурак, разберет. И правда.

А дождь припустил с новой силой. И не видно стало ни зги!

— Ну что, братие? — снова обернулся Евстрат. — Придется, чую, заночевати.

— К самому берегу не приставать! — распорядился бородач. — Встанем рядом. Утром, едва рассветет, поплывем.

Тонник Касьян улыбнулся:

— Тако, брат, тако!

Выставив сторожа, повалились меж сундуков, не столь больших, сколь тяжелых. Оно и понятно — золото! Первым сторожил Евстрат, да, похоже, ему и последним суждено было стать — летом в здешних местах светало быстро. А сейчас темно было кругом, тихо. Лишь слышно, как хлестал по воде дождь. Чу! Вот кто-то встал, проснулся. Сменщик? Нет, немой послушник, как его? Серафим.

— Ты чего, брате? Сменить? Так вроде рано еще…

— Ммы-ы-ы, — Серафим замычал, улыбнулся. Показал — хрр-хрр — мол, спи, давай.

Евстрат хмыкнул:

— Не, брате, ты за меня сторожить не будешь! Ежели что, как знак подашь? Немой ведь?

— Ммы-ы-ы.

— Вот те и м-мы… То-то же.

Пожав плечами, послушник осторожно подошел к краю лодки и, подняв рясу, стал шумно мочиться в реку. Евстрат отвернулся… И словно что-то огненное ударило в спину прямо под сердце. Монах не успел и вскрикнуть — еще бы, удар был умелый.

Придержав труп, немой убийца ловко вытащил из раны кинжал и, неслышно ступая босыми ногами, так же умело зарезал и остальных чернецов. Спокойно, словно свиней на бойне. Вымыв в воде руки, взялся за весло. Словно бы знал, куда плыть. А ведь и знал!

Неповоротливый байдак был хоть и поменьше карбаса, да все равно тяжеловат для одного. Тем не менее послушник управлял небольшим судном довольно умело. Живо направил по течению вдоль заросшего камышом берега. Как чуть рассвело, замедлил ход, вытянул шею, что-то высматривая. Высмотрев, решительно направил байдак в заросшее камышами жерло оврага. Поморщился — не очень-то хорошо здесь пахло. Зашуршав, суденышко ткнулось носом в берег. Послушник закашлялся, отхаркиваясь кровавой слюною. Поморщился: страшную, неизлечимую болезнь подхватил он в королевских рудниках. Хорошо, повезло убежать. Затем была полная веселья и опасностей жизнь на корабле под мирным названием «Добрая Марта». А потом «Марту» взял на абордаж королевский галион. Светила виселица, если б не обязательство сотрудничать с властью. Многие тогда подписали, многие. И молодой шкипер Свен Снорисен, прозванный Кровавым Свеном, и даже Юхан, белобрысый мальчишка юнга. Что ж, и не на такое еще пойдешь, чтобы спасти свою шкуру. Боже! Да разрази дьявол!

Открыв первый попавшийся сундук, послушник восхищенно выругался по-шведски. Нестерпимый блеск золота застил глаза в сиянии восходящего солнца. Да, тут было из-за чего рисковать, было из-за чего три года — целых три года — притворяться немым монахом. Раз, два, три… Десять. Десять сундуков, полных монастырских сокровищ! Хватит на десять жизней. Впрочем, прожить бы одну, в Стокгольме или в каком ином городе, все равно: Ревель, Рига, Выборг. Долго все равно не проживешь — проклятые рудники. Да и сокровища — ведь сейчас их не увезти. Их вообще не увезти все. Остается спрятать, утопить, чтобы потом возвратиться. Швед усмехнулся — хорош же он будет, два-три раза в год — больше не унести — шастать сюда из Стокгольма или Ревеля. Хотя… А зачем ему тот же Стокгольм, когда можно спокойно жить и в близлежащем Тихвине под видом почтенного негоцианта. Тем более, Бог даст, Тихвин очень скоро станет шведским. Тогда, разрази дьявол, какая разница — Тихвин или Стокгольм? Провести остаток жизни в покое и достатке, ни в чем себе не отказывая, — чем плохо? Родственников у него нет, не считать же за полноценного родственника племянника, сына нелюбимой сестры, белобрысого Юхана? Впрочем, мальчишку можно взять в качестве слуги… Вот именно — слугой, и ни в коем разе не наследником. Что ж, так и следует сделать. А потом, перед смертью, выкинуть какую-нибудь забавную штуку… Нет, и в самом деле, неплохо придумано, разрази дьявол! Так, теперь притопить сундучки… и пустить на дно этих… Швед взглянул на убитых. Безразлично, без всякой ненависти. Он вообще никогда не ненавидел русских, наоборот, даже в чем-то любил. А уж уважал — несомненно. Слишком уж долго пришлось с ними общаться. Забавный народ — добрый, бесшабашный, веселый.

Быстро утопив сундуки, швед выгнал заметно полегчавший байдак из камышей и, отыскав топор, продырявил в трех местах днище, после чего, выскочив на берег, с силой оттолкнул суденышко. Подхваченный течением, байдак с мертвецами поплыл на середину реки, все больше проваливаясь в пучину.

— Славные люди, — швед пожалел убитых им же монахов. — Да обрящете вы достойную жизнь в лучшем мире.

Не было в нем ни ненависти, ни злобы, ничего — лишь холодный расчет. Все просто: монахи стояли между ним и золотом, а значит, должны были умереть. В конце концов, ничего личного, a la guerre comme a la guerre, как говорят французы.

А la guerre comme a la guerre!

Глава 1 Коровушку увели, ироды!

Раньше они (богатые люди) забирали с собой в монастырь все свое имущество, вследствие чего большая часть земли попала под власть монастырей… У некоторых монастырей по этим причинам богатые доходы, между тем как иные совершенно бедны.

Адам Олеарий. «Описание путешествия в Московию»

Апрель 1603 г. Тихвинский посад

— Да что ж вы последнюю-то коровенку уводите, ироды!

Размазывая по щекам злые слезы, Митька, сжав кулаки, бросился на обидчиков — дюжих монастырских служек. Те даже не заметили парня, отмахнулись, будто от мухи. Один накинул на рога тощей коровы Пеструшки веревку, другой обернулся и, как-то виновато посмотрев на застывшую возле избы девчонку, лишь развел руками: мол, ничего не поделаешь, вовремя надо было с недоимками рассчитаться, заплатить монастырю бобыльщину. Митька, а полностью — Дмитрий Терентьев сын по прозвищу Умник, как раз из них и был, из бобылей, непашенных; батюшка Терентий когда-то знатным бондарем слыл, такие бочонки делал — любо-дорого смотреть: досочки дубовые да ясеневые, одна к одной, обручи крепкие, лыковые, не рассыхались почти бочонки-то, купцы-гости их с охотою брали — и свои, тихвинские, и олонецкие, и с Новгорода, и даже со свейского града Стекольны, в коем тихвинские купчишки издавна торг вели. Хорошим бондарем был Терентий, да вот беда, запил после того, как сгинули в лихоманке жена да детушки малые, один вот Митька остался да Василиска — сестрица дальняя, сирота с погоста Спасского, что за болотами, за лесами — на Шугозерье. Запил Терентий да сгинул — как-то возле самого кабака сгубили лихие людишки, долго ли. С тех пор, второй год уже, вековали вдвоем — Митька да Василиска. Митьке пятнадцатое лето пошло, а Василиске — незнамо сколько, видно только было — заневестилась девка, округлилась, захорошела вся. Как за водой пойдет — все парни на малом посаде оглядываются, да и не только на малом, вон хоть того же Платошку взять, большепосадского дружбана.

— Охолони, братец. — Подойдя ближе, Василиска тронула Митьку за плечо. — Так и так уведут Пеструшку нашу… Чего уж теперь.

Один из служек — чернобородый, похожий на цыгана парень — внимательно посмотрел на девчонку и нехорошо ухмыльнулся, показав мелкие желтые зубы. Прищелкнул языком:

— Хороша дева!

Протянув руку, служка огладил Василиску по спине, осклабился охально… Митька бросился было к сестре, да наткнулся на кулак, отлетел в сторону. Долго не лежал — сестрице уже задирали юбку, — вскочил, размазывая злые слезы, и, схватив валявшееся рядом полено, изо всех сил огрел охальника по загривку.

— Ой! — как-то совсем по-детски вскрикнул тот и медленно повалился наземь.

— Убили, — отбежав в сторону, испуганно захлопал глазами второй. — Как есть убили! На Божьих слуг руку подняли?! Ах, вы ж…

Митька не стал дожидаться дальнейшего развития событий, схватил сестрицу за руку — и бежать со всех ног!

Миновав Введенскую слободку (бывшую деревушку Иссад), беглецы понеслись мимо Введенской обители к реке, к мосту, выскочили на широкую Белозерскую улицу, длинную, в шестьдесят восемь дворов, вплотную примыкавшую к обширной торговой площади Преображенского прихода. Площадь, торговые ряды, таможня и весовая-важня, впрочем, как и весь тихвинский посад вместе со всеми жителями, принадлежали знаменитому Большому Богородице-Успенскому монастырю, не так давно получившему от царя Федора Иоанновича тарханную грамоту, освобождавшую посад от всех государственных податей — только монастырские, да монастырский же суд, да управление. Архимандрит — вот она, власть, и никто более. Даже государевым воеводам, что еще раз подтвердил уже нынешний царь Борис Федорович Годунов, доступа на тихвинский посад не было. А и нечего делать — чай, не государственная землица кругом, монастырская!

У Преображенского собора Митька остановился, покрутил головой. Нет, вроде бы никто за ними не гнался.

— А чего нас ловить-то? — невесело усмехнулась Василиска. — Нешто куда денемся? Ой, спаси Господи!

Повернувшись, она истово перекрестилась на деревянную Преображенскую церковь, затем, чуть пройдя, остановилась в виду большого монастыря, окруженного могучими бревенчатыми стенами с мощными башнями. Из-за стен виднелись пятигнездная каменная колокольня и — рядом с ней — маковка Рождественской церкви, а чуть подале вздымались в хмурое апрельское небо луковичные купола Успенского собора.

— Матушка Богородица, Пресвятая дева Тихвинская, — крестясь и кланяясь, Василиска зашептала молитву, — помоги!

На звоннице, на колокольне Преображенского собора, в Введенском женском монастыре и в церкви Флора и Лавра вдруг разом забили колокола. На Успенской звоннице — басовито, густо, в Введенской обители — ласково, переливчатой трелью, а на соборе и в церкви Флора и Лавра — радостным малиновым звоном — бом-бом-бом, бом-бом-бом… Взлетев высоко в небо, колокольный звон разогнал злые серые облака, сквозь которые, отразившись в стеклянных окнах богатых домов большого посада, ласково проглянуло солнышко. А звоны не умолкали, растекались по соборной площади, по торговым рядкам, улицам — широким и не очень, — уносились в заречье, на монастырские пашни, и дальше, на всю округу, в непроходимые леса и топи. И, словно отзываясь на глас главных церквей, забили колокола на дальних окраинах — в обители Николо-Беседной, Николо-Боровинской, Дымской…

— Чего это они? — прошептал Митька. — Праздник, что ли, какой?

Василиса оглянулась, в недоумении пожала плечами:

— Ты что, Митрий, забыл, что ли? Сегодня ж святого великомученика Георгия день!

— Ах, да! — Отрок шлепнул себя ладонью по лбу. — И впрямь — позабыл, что сегодня Егорий Храбрый. Пришел Егорий — весне не уйти. Ишь, галок-то!

— То не галки, грачи, — тихо засмеялась девушка. — А вон там, у реки, — ласточки.

Митрий прочитал нараспев:

По колено ноги в чистом серебре, По локоть руки в красном золоте, Голова у Егорья вся жемчужная, Во лбу-то солнце, в тылу-то месяц…

— Да-а… — Василиса вздохнула, опустив долу длинные загнутые ресницы. — Как раз на Егория отогнали бы нашу Пеструшку на летний выпас… Эх… Жалко. Коровушка — она коровушка и есть. Богатства не принесет, но и помереть не даст. Жалко…

— Жалко, да что поделать? Эх, жи-и-изнь…

Махнув рукой, Митька дернул сестрицу за рукав и обреченно побрел в сторону торговых рядов. Зачем — и сам не знал.

Что-то нужно было делать — что?

Глава 2 Героические деяния Пантагрюэля

У них нет ни одной школы, ни университета. Только священники учат молодежь читать и писать, что привлекает немногих.

Жак Маржерет. «Состояние Российской империи и великого княжества Московии»

Апрель 1603 г. Тихвинский посад

Странно, но за ними никто не гнался — то ли слишком уж сильно Митрий приложил поленом цыганистого служку, то ли — и впрямь — монастырские надеялись, что никуда беглецы не денутся, тем более корову-то все ж таки со двора свели. Ну а за то, что на Божьих слуг руку подняли, наказание будет. Эх…

Митька оглянулся на родную слободу, вздохнул:

— Наверное, зря я его поленом… Не сдержался.

Василиска вдруг повела плечами и, скривив губы, негромко сказала:

— Не зря… Тот, на цыгана похожий, третьего дня ко мне приставал у колодца. Едва коромыслом не огрела… Видать, затаил зло, тать.

Митрий присвистнул:

— То-то я и смотрю — больно рано они за коровой явились. Игуменья и старцы обещали до осени подождать. Стало быть, настропалил кто-то… наверное, тот, цыганистый.

— Да ну тебя, — девчонка махнула рукой. — Станет игуменья всяких там служек слушать!

— Так, может, это и не игуменья вовсе их послала, может, сами по себе явились?! Или волею архимандрита посланы?

Митька сверкнул глазами, но тут же сник: ясно было — уж сами по себе монастырские никак не могли явиться. Отрок посмотрел на сестру:

— Так, говоришь, цыганистый к тебе вязался?

— Да, вязался. — Василиска вздохнула. — А как укорот получил, угрожал даже, дескать, смотри, дева, как бы хуже не было… Вот, змей, своего и добился. И поленом — ты правильно его, поделом! А что сбегли мы — так не переживай, Митря! Коровушку увели, так что у нас осталось-то? Избенка-развалюха да старый птичник? Тю! Есть о чем плакать! Да, может, оно все и к лучшему! Пойдем на Шугозерье, к погосту Спасскому, там мои дальние родичи живут — примут. Я всякое рукоделье знаю, да и к работе привычная, а ты у нас грамотей, глядишь, и в помощники старосты выйдешь.

— Да уж, — Митька опустил глаза и покраснел. Что и говорить, слова сестрицы были ему куда как приятны. Грамотей — оно верно. Спасибо Филофею-старцу, монашку покойному, что когда-то пригрел сироту-отрока, Царствие Небесное человеку Божьему во веки веков. И устав знал Митрий, и полуустав, и даже скоропись — письмо не простое, где каждая буквица одна к другой стремится, а иные друга на дружку лезут, а некоторые так и вообще набок валятся — поди разбери, что понаписано. Зато быстро — тут уж ничего не скажешь.

Прошлым летом, как помер Филофей-старец, навострился было Митька на весовую-важню или на таможню… Куда там! Тихвинский посад на свейские да ливонские рубежи известен, грамотеев много, все хлебные места заняты. И в таможне, и на весовой, да и вообще везде, где только можно, успенские монахи сидели — грамотны гораздо. А он, Митрий, из бобылей введенских — конкурент. Вот и гнали. А ведь Митька только на грамоту свою и надеялся — отец-то рановато умер, не успел ремеслу как следует обучить, а того умения, что у Митрия было, не хватало. Поучиться бы…

Дядько Ермил, староста бондарей тихвинских, предлагал, конечно, в ученики — поработать годок-другой забесплатно, но кто тогда Василиску кормить будет? Да и коровенка была — бросать жалко. Уйдет Митрий к Ермилу, как Василиска одна с коровой управится? Ну, на выпас отогнать, подоить, покормить, прибрать — ладно, а сенокос? Участок ведь выделен в заовражье — самая неудобь. Вот так подумал-подумал Митька и решил немного с бондарем обождать — может, и повезет еще на таможню пристроиться, да и Василиска чуток подрастет — замуж выйдет. Если, конечно, возьмет кто бесприданницу… Впрочем, не совсем бесприданницу — коровушку-то Митька бы за сестрицей, так и быть, отдал.

Еще одна задумка у Митри была — бить челом матушке игуменье введенской Дарье да на новый оброк в толмачи податься, к лоцманам, али так, к свейским торговым людям — их на посаде много бывало, да и сами тихвинцы в свейскую сторону на больших карбасах хаживали по Тихвинке, по Сяси-реке, через Ладогу, через Неву — в Варяжское море. В град Стекольны — Стокгольм — кожи везли, да меха — рухлядь мягкую, да медок с воском, да прочее, по мелочи, а обратно — медь да хорошо выделанное железо в слитках-укладах, а бывало, что и оружие — мушкеты — пищали свейские. Неплохие деньги делали, за сезон на ноги можно было встать крепко… Правда, можно было и сгинуть — от лихих людишек, от бурь-ураганов, да и просто замерзнуть на злом диком ветру; как правило, возвращались из Стокгольма лишь поздней осенью — раньше товары распродать не удавалось.

После войны, по Тявзинскому миру, свейская торговлишка развивалась бурно — толмачей не хватало. Вот Митька и решил попытать счастья. Шатался три дня по торговым рядам, присматривался — кроме свейских купцов, были еще на торгу любекские немцы — их язык тоже бы выучить не помешало. Ну, пока хотя бы свейский. Митрий действовал осторожно, знал — конкуренты дремать не станут, изобьют или камнем по голове шлепнут. Так и бродил по площади неприметливо, прикидывался, что товарец смотрит. Ходил, ходил — на третий день повезло, познакомился с одним свейским приказчиком, молодым усмешливым парнем, неплохо болтавшим по-русски. Свеи как раз разгружали карбас, и Митрий пристроился, народишку у купцов явно не хватало, к вечерне дело шло — в церквях уж и колокольцы ударили.

Как истинный православный человек, и Митрий должен бы был сейчас не со свейскими немцами якшаться, а бежать поскорей на службу. Но вот не побежал, как свеи позвали, махнул рукой — а, прости Господи! — и давай вместе со всеми тюки таскать. Вымотался — сил-то мало, но с Юханом — так приказчика звали — познакомился, разговорился.

Был Юхан высок, нескладен — этакая верста, однако весел и разговорчив — болтал без умолку. Митька ему посад с монастырями показывал — молодой швед оказался в Тихвине впервые, так все больше в Орешек да в Новгород хаживал, там и русскому выучился. Уж до чего усмешлив был, казалось, палец покажи — расхохочется. Митьке такие люди нравились, он и сам был посмеяться горазд, жаль вот только поводов для веселья в жизни его оказывалось не очень-то много. Короче, Митрий, осмелев, попросил поучить языку хотя бы немного. Юхан задумался, почесал белобрысую башку, а потом, засмеявшись, от души хлопнул отрока по плечу — согласился.

И не обманул, целый месяц в Тихвине пробыл и каждый день с Митькой на бережку встречался, учил. А уж Митрий горазд стараться — все слова старательно на распаренной берестине записывал, учил. Да перед ученьем Юхан строго-настрого наказал, пока никому про учебу не рассказывать и ни с кем из свеев не говорить — мол, не очень-то разрешают русских свейскому говору обучать. Митька перекрестился, обещал уговор держать. И держал — до тех самых пор, пока Юхан и купчишка его не отъехали. А потом расхрабрился, подошел к свеям, недавно прибывшим к тем, что на посаде лавки держали, поздоровался чинно, как дела спросил:

— Бонжур, месье. Камон са ва?

Шведы поглядели на парня… Переглянулись. И дружно грянули хохотом.

— Са ва, са ва, — покивал один, Карла Иваныч. — Ти чьто, в Париж-город собрался?

— Куда? — Митька поначалу не понял.

— Молодой чьеловек, ти только что говориль по-французски.

По-французски? Ах, вон оно что… Ну, Юхан, ну, удружил, морда свейская. Это вместо шведского языка он, Митрий, целый месяц французский учил? Вот так дела! Обидно — какой в Тихвине толк от речи французских немцев? Французское королевство — сторонушка дальняя, это вам не Швеция, куда сплавать, как в собственный огород сходить. Ни кораблей из Франции, ни купцов на посаде отродясь не видали. Французские немцы — незнаемые, не то что ливонские или, там, свеи. Ну, Юхан, шутничок чертов! То-то хохотал, когда прощались. Прямо ржал лошадью.

Немного погоревал Митька, а после махнул рукой и уж веселого шведского приказчика больше злом не поминал. Все ж таки хоть чему-то научил… Времени вот только жалко!

А Карла Иваныч, купец свейский, как-то встретил Митрия на торжище у книжного рядка. Узнал, улыбнулся в усы — длинные, чуть подкрученные, — поздоровался — бон жур, мол, мсье Димитри. Митька тоже отозвался — бон жур. Разговорились. Хороший человек оказался Карла Иваныч, хоть одет чудно: туфли, чулочки черные, на бедрах — пышные широкие буфы, кафтанчик куцый — камзол называется, длинный, подбитый мехом, плащ. Живот кругленький выпирает, седые волосы завиты, ноги чуть кривоватые — если б не одежка, и незаметно бы было, а так… Хотя тихвинцы давно уже на иноземную одежку не косились — привыкли. А кое-кто — говорят! — в Стекольнах и сам таковую нашивал! Ну, нашивал и нашивал — кому какое дело? Правда, некоторые чернецы осуждали: неча, мол, душу платьем поганым марать!

Зазвал Карла Иваныч Митьку в гости к себе, на постоялый двор, где свейские гости снимали почти полдома. Хорошая горница оказалась у свея. Митрий, как вошел, аж глаза зажмурил. По стенам не лавки, не сундуки — резные, обитые темно-голубым бархатом креслица, небольшой овальный столик, шкафчики с посудой и книгами, стеклянные окна — ну, то в Тихвине не невидаль, как и зеркала, и дорогая посуда. Пошарил Карла Иваныч в шкафу, снял с полки книгу, протянул Митьке.

— На, — сказал. — Читай. Только вернуть не забудь. Какие слова непонятные — выписывай, опосля спросишь.

Митрий обрадовался было — эко, сейчас свейский выучит, — ан нет, книжица-то французской оказалась, некоего Франсуа Рабле, «Героические деяния и речения доброго Пантагрюэля» называется. Но тем не менее заинтересовался Митька. Начал слова выписывать — поначалу каждый вечер к Карле Иванычу бегал, а потом все реже, реже — и без того уже многое понимал. Правда, и некогда особо было — сенокосы пошли. Уматывался Митька: не только для своей коровенки сено косил, а и обители Введенской женской, к коей, как все «бобыли иссадские», приписан навечно был. Иссад — так деревенька введенская называлась, на той стороне реки, супротив Большого Богородичного монастыря, который — он, а не Введенский — в Тихвине и есть самый главный! Хватало работы. И все же находил для книжицы время, по ночам читал, благо, светло было.

А по осени отъехал Карла Иваныч на родную сторонушку в свейский город Стокгольм, что у нас Стекольною кличут. С тех пор и не суждено было свидеться. Зимой Митрий на Введенскую обитель работал — по хозяйству больше: то дровишек из лесу привезти, то еще что. Хозяйка-сестрица, мать Гермогена, — согбенная горбоносая дева со злым взглядом маленьких, запрятанных под кустистые брови глазок — Митьку почему-то невзлюбила и все время старалась посылать на самую черную работу: чистить хлева, птичники, по весне — разбрасывать на поле навоз. Уставал отрок сильно, что поделать, таким уж уродился — сухоньким, слабым. Однако от труда непосильного словно бы сильней становился Митька, жилистым, выносливым, даже несколько раздался в плечах. Но как ни работал, а коровку-то увели — за осенний оброк-бобыльщину взяли. Да вот еще и со служкой неважно вышло! А и правильно — нечего к Василиске приставать! Эва, как бы он посейчас Богу душу не отдал! Убийство — грех тяжкий… Да нет, не должен бы — не так-то много у Митьки сил, чтоб насмерть завалить здорового молодого лба. И все же следует сейчас поберечься.

— На Шугозерье идти надоть, — словно подслушав Митькины мысли, опять напомнила Василиска.

Митрий задумчиво взглянул на нее и вдруг невольно залюбовался — уж больно хороша была сестрица! Синеокая, стройная, с темно-русою толстой косою. Вся хороша — и лицом, и фигурой, даже старая телогрея поверх длинной сермяжной рубахи до пят ничуть не скрадывала красоту Василиски. Поясок узенький, самолично цветастыми нитками вышитый, в ушах синие — под цвет глаз — сережки-кольца, убрус на голове хоть и старенький, да чистый, узорчатый. На ногах — кожаная обувка, поршни, такие же и у Митьки; чай, не в деревне, чтоб босиком-то ходить, да и не дети уже.

— На Шугозерье, так на Шугозерье, — подумав, согласился Митрий. — Попутчиков бы только сыскать.

— Сыщем, Митенька, сыщем. — Василиска обрадованно улыбнулась. — Как не сыскать, когда праздник сегодня? Знамо дело, уж хоть кто-нибудь да приехал из дальних погостов, не со Спасского, так с Пашозерского или с Паши-Кожелы.

— Скажешь тоже — с Паши-Кожелы, — усмехнулся Митрий. — Где Шугозерье, а где Паша-Кожела?! Да и не поедут с дальних погостов на праздник, время-то какое стоит — сеять скоро.

Девушка опустила ресницы.

— Что же тогда делать будем? Нешто одни доберемся?

— Одни не доберемся, и думать нечего, — веско заявил отрок. — Разбойного люда по лесам много. Сама знаешь — голод на Руси-матушке, сколько народишку на север с голодных мест подалось, слыхала?

— Да слыхала, как не слыхать? — Василиска махнула рукой. — Голод — он везде голод. И в наших краях, чай, народишку поубавилось, на торгу люди сказывали — где раньше выселки да починки были, там теперь одни пустоши. Ох, и за что такое наказание православному люду? Нешто этак Господа прогневили? Два лета неурожайных подряд — видано ли? Морозы в июне, в июле на реках лед — не слишком ли?

— Господа не гневи, дщерь, — передразнивая отца-келаря, прогнусавил Митька и добавил уже обычным голосом, правда, понизив его до еле различимого шепота. — На паперти шепчутся — знаешь, почему на Руси такой голод, да мор, да неустройство?

— Почему же?

Митрий оглянулся вокруг и, притянув сестрицу за шею, прошептал в самое ухо:

— Да потому что царь-то, говорят, ненастоящий!

Василиска вскрикнула, в ужасе зажав рот ладонью.

С Преображенской соборной церкви снова ударил колокол, подняв с росших рядом лип целую тучу галдящего воронья.

— Ну что, пойдем поищем попутчиков? — Митька дернул сестру за рукав.

— Так ты ж говорил, что не найдем!

— Ничего я такого не говорил, — невозмутимо усмехнулся отрок. — Сказал только, что с дальних погостов мы здесь вряд ли кого найдем. Но ведь, кроме них, нам и с холмогорцами по пути, и с архангелогородцами, и с мезенцами.

— Ой, а ведь и верно! Ну и умный же ты у меня, Митенька. Не зря Умником и кличут.

— Постой пока здесь, у паперти, а я по рядам прошвырнусь.

С малого посада вдоль по Белозерской улице в сторону прихода Флора и Лавра проскакали вооруженные всадники — в черных, украшенных серебряной канителью кафтанах, с болтавшимися у пояса саблями и саадаками за спиной. Государевы люди.

— Глянь-ко, Митрий, — Василиса с тревогой посмотрела им вслед. — Не по наши ли души?

Отрок задумчиво чмокнул губами и покачал головой:

— Вряд ли. Не успели б они так быстро. Да и в розыск нас объявить только Богородичный игумен может, он-то уж своих людей и послал бы.

Митрия внезапно вдруг затрясло — отрок только сейчас осознал, в каком незавидном положении они с сестрой очутились. Тяглые люди, бобыльщики — и вдруг подались в бега! Преступники — по закону государственному и божескому! Не боярские людишки, монастырские, да и Юрьев день давно отменен: стремясь спасти мелких землевладельцев — дворян и детей боярских, — царь Борис ввел заповедные лета, запретив крестьянам переход от одного владельца к другому. По закону Митрий и Василиска сейчас считались беглыми — со всеми вытекающими отсюда последствиями.

— А может, пойти к игуменье… даже не к ней, к архимандриту, броситься в ноги? — несмело предложил отрок.

— Ага, бросся… Сразу тебя же и в железа! Потом будут кнутом бить, ноздри вырвут и в вечное холопство. — Василиска теперь была настроена куда как решительнее братца. — Нет уж, милый. Коль решили бежать — так уж не отступимся.

— А вдруг догонят, найдут? Не сейчас — так позже. Шугозерье, чай, тоже на монастырских землях.

— Там и черные земли есть, — возразила девушка. — И беломосцы — владельцы мелкие. Ну, будем государево тягло платить не хуже, чем монастырское. Иль ты в железа хочешь? На чепь, в подземелье? Давай, пройдись по рядкам, а я здесь, у паперти, поспрошаю. Бог даст, и сыщем попутчиков.

Молча кивнув сестре, Митрий обошел Преображенскую церковь и, миновав весовую избу — важню, — направился к торговым рядам. А уж там-то чем только не торговали, хотя, казалось бы, не лучшие наступили времена в царстве-государстве российском, откровенно говоря, плохие времена — голод. В центральных уездах — да в самой Москве — говорят, людей ели. А вот здесь, на севере, благодаря давно налаженным промыслам и торговле, голод чувствовался в гораздо меньших масштабах, хотя, конечно, его нельзя было не заметить. Больше стало нищих, им, соответственно, меньше стали подавать, в лесах, ближних и дальних, промышляли ватаги лихих людишек, цены на зерно — несмотря на строгий запрет государя — взлетели до самых небес. Да и мало его было, зерна-то. У кого было — засеяли, ну а уж у кого нет, тому оставалось надеяться лишь на Бога, собственную голову и руки.

В лавках, перед рядками, торговали английским сукном — товар добрый, пошьешь рубаху или кафтан — сносу нет, да и по цене приемлемо. Рядом — ткани бархатные, аксамит, камча, камка, тут же и пуговицы на любой вкус — деревянные, оловянные, жемчужные. Чуть поодаль — пояса, наборные, златошвейные, шелковые, с кистями и гладью, за ними — кошельки-«кошки», серебришко хранить, не какие-нибудь медяхи. Из кошачьих шкур шитые, те шкуры самыми крепкими считались, потому и кошельки — «кошки». Хотя оно, конечно, народ посолиднее все ж таки кожаные предпочитал, это молодежь все больше «кошками» баловалась. Дальше, за суконным рядом, шли кузнечные: как сырье — крицы, уклад, — так и изделия: дверные и воротные петли, наконечники рогатин, ножи, замки на любой вкус. Пройдя шапочников и серебряников, Митрий поздоровался со знакомыми свечниками и остановился у северян меховщиков:

— Не с Архангельского ли городка будете?

— С Холмогор.

— А домой скоро возвернетесь?

— Как товар купят. Может, через пару недель, а может, и через месяц. А ты чего спрашиваешь-то, паря? — Купец (а скорее, приказчик, уж больно скромно одет для купца) пригладил рыжеватую бороду.

— Да вот попутчиков ищу, до Шугозерья, — честно признался отрок.

— Так подожди с месяц.

— Не, — Митрий с грустью покачал головой. — Мне поскорей надоть.

Он отошел в сторонку, поглядел на собор, перекрестился истово:

— Господи, Иисусе Христе, сыне Божий! Только бы он не умер, только бы… Сделай, чтоб остался жив, а я… я уж как-нибудь… Это ж надо — на живого человека руку поднял, пусть и на нехорошего… Грех, грех-то какой, Господи!

— Эй, паря!

Митрий вздрогнул и, обернувшись, увидел перед собой рыжебородого приказчика-холмогорца.

— Ежели тебе на Шугозерье надоть, попробуй с московскими купцами договориться, во-он их обоз, видишь? — приказчик кивнул куда-то в сторону зарядья, где виднелся с десяток покрытых рогожею возов, запряженных выносливыми мохнатыми лошадьми. — Они как раз на днях в Архангельский город поедут.

— С московскими? — Отрок закусил губу. — Угу, попробую. Благодарствую… — Отойдя, он запоздало повернулся, но рыжебородого холмогорца уже давно простыл и след.

— Значит, московские… — Приняв деловой вид, Митрий подошел к обозникам и, спросив старшего, поинтересовался насчет дороги.

Обозные московские мужики — все, как один, какие-то тощие и хмурые — недобро взглянули на подошедшего отрока и дружно покачали давно нечесанными головами.

— Не знаем мы ничего. Разрешит хозяин — тебя с собою возьмем. У него спрашивай.

— А где ж хозяин-то ваш?

— Вона, у таможни стоит, с дьяком.

— То не дьяк, монах таможний. У нас здесь нет дьяков.

— Ну, короче, там. Толстый такой, борода через все пузо.

Московский купец, в отличие от своих обозников, и впрямь оказался чрезвычайно упитанным. Окладистая, какая-то серовато-пегая борода его — бородища даже! — важно возлежала на объемистом животе. Одет торговец был словно боярин: шелковый, желтого цвета зипун, поверх — синий аксамитовый полукафтанец, поверх — бархатный зеленый кафтан, а уж поверх того — узорчато-переливчатая ферязь с разрезными, завязанным за спиной рукавами. Для полного сходства с боярином не хватало только высокой горлатной шапки, но уж тут купчина явно понимал, что переборщил бы, а потому довольствовался обычной круглой мурмолкой, отороченной по краям рыжим беличьим мехом. Зато золоченых блях — оламов — на шапке было нашито с лихвою, аж глазам больно. Купец явно о чем-то упрашивал таможенника, льстиво улыбался, чуть ли не кланялся, даже тряс тяжелой, приятно позвякивающей мошною, однако монах, похоже, оставался непреклонным. Митрий про себя усмехнулся — вот в этом-то и есть отличие таможенного монаха от обычного таможенника. На что монаху деньги и посулы?! Так что вряд ли что тут у пегобородого выйдет.

Московский гость и сам пришел к тому же выводу, поскольку, простившись с таможенником, злобно сплюнул на землю и, задумчиво наморщив широкий лоб, зашагал к своему обозу. Тут-то, по пути, его и перехватил Митрий, поклонился:

— Здрав будь, гость московский.

— О! — удивился купец. — А ты кто такой? Чего тебе от меня надо?

Он пристально осмотрел отрока с головы до ног. Собственно, нечего было особо рассматривать: узкие полотняные штаны, кожаные поршни с ремнями, серенькая сермяжная рубаха, подпоясанная простым кушачком, а поверх нее — короткая суконная куртка, какие носили жители приморских городов: лоцманы, шкиперы, матросы. Удобная вещь, собственно, Митрия в таком наряде сочли бы за своего и в Новгороде, и в Орешке, и в Копорье, и даже где-нибудь в Гамбурге или Любеке, не говоря уже о Стокгольме, — везде. Везде, но только не в Москве и вообще не в центральных областях Российского царства.

— Я Димитрий, Иванов сын, — быстро соврал отрок. — Успенский служитель — добираюсь по делам в Спасский погост. Это в Шугозерье, вам по пути.

— Кто это тебе сказал, что нам по пути? — презрительно хохотнул купец.

— Но… Но вы же едете в Архангельск?

— Кто тебе сказал, что в Архангельск?

— Да… говорят… — Митрий уже понял, что вряд ли у него здесь хоть что-нибудь получится с этим подозрительным московитом. — Я бы мог быть вам проводником… гм… на первое время.

— У нас есть проводник, — глухо бросил торговец. — И мы не едем в Архангельск. Да и вообще, а ну-ка, пошел отсюда, иначе велю прогнать тебя палками. Пошел, кому говорю!

— Да ухожу, ухожу, не больно-то и надо, — усмехнувшись с ничуть не меньшим презрением, нежели сам купец, Митрий пожал плечами и повернулся к торговцу спиной.

— Ишь, нацепил на себя поганую одежку, христопродавец! — зло бросил ему вслед московит.

Митрий немедленно обернулся — все ж таки обидели:

— От христопродавца слышу!

Купец взбеленился, подбежал к обозникам, заорал:

— А ну, догоните-ка его, ребята, да как следует угостите палками!

Обозные мужики поспешили выполнить приказание… Однако Митрия уже простыл и след. Станет он их дожидаться, как же! Ну, надо же — обозвать удобную свейскую куртку поганой одежкой! Только московит такое и может ляпнуть. Вообще Митрий слыхал еще от отца Филофея, что многие московиты — и вовсе не только знатные — считают себя людьми особенными, истинно правильными, а вот всех остальных, особенно иностранцев, — погаными. Говорят, даже после встречи с каким-нибудь аглицким или немецким гостем тщательно моют руки, а потом отмаливают грех в церкви. А ну, как и тихвинцы б так? Церквей бы не хватило! Да, конечно, средь иноземцев всякого люда хватает — есть и мерзавцы, а есть и совсем хорошие люди, вроде Карлы Иваныча. Впрочем, как и среди русских.

— Эй, Митька, погодь! Да подожди, говорю, Умник.

Митрий остановился, дожидаясь подбегавшего к нему смешного лопоухого парня чуть постарше себя, одетого в длинный щегольской кафтан и лапти, Онисима Жилу. Дождавшись, приветствовал:

— Здоров будь, Онисим. Чего бежишь?

— Дело к тебе важное есть, — уклончиво отвечал тот. — На деньгу!

— Еще бы сказал — на копейку! — усмехнулся Митрий. — Откуда у меня столько?

— Ну, как знаешь… — Лениво махнув рукой, Онисим повернулся, якобы захотел уйти.

— Не хочешь, не говори, не больно-то надо. — Митрий хорошо знал Жилу и выстраивал беседу вполне уверенно. — Серебрях-то — копеек да денег — у меня, конечно, нет, но вот медная мортка, пожалуй, для тебя и найдется.

— Фи, мортка! — скривил тонкие губы Онисим. — Ну, хотя бы «полпирога»? Ну, «полполпирога», а?

— Гм… Ну, так и быть! — Митрий порылся в подоле куртки, нащупывая пальцами мелкие медные монетки с непонятными, давно истершимися знаками. Размером с ноготь большого пальца — «полпирога», с ноготь среднего — «полполпирога», с ноготь мизинца — мортка.

— На, держи, Жилище! — Пара мелких медях — морток — перекочевала в потную ладонь Онисима.

— Ну вот, другое дело, — довольно осклабился тот. — А говорил — нету. Ну, слушай теперь. Постоялый двор на Большом посаде знаешь? Ну, где свеи да прочие немцы обычно живут?

— Знаю. А что?

— Там приехал один черт, приказчик из Стекольны!

— Из Стекольны?!

— Во-во! Так он сказал хозяину, что один свей оставил кое-что для некоего отрока Димитрия, введенского бобыля.

Митрий озадаченно почесал затылок:

— Говоришь, приказчик… А как его зовут?

— Вроде Якоб. Да-да, точно Якоб. Длинный такой, носатый. Да там найдешь, а мне некогда — дела.

Махнув рукой, Онисим Жила исчез в торговой толпе, радостно зажимая в ладони мелкие медные монетки. Не только на полпирога, но и на квас вполне хватит! И на сбитень, и на огурец, и на то, чтобы заплатить за грешные утехи Гунявой Мульке, жительнице одной веселой избенки, что тайно содержала бабка Свекачиха в недалекой от большого посада деревеньке Стретилово.

Отыскав у паперти Василиску, Митрий без слов схватил ее за руку и потащил за собой.

— Куда мы?

— Недалеко. Есть тут один постоялый двор. Там и перекусим.

— Так ты договорился с кем-нибудь?

— Подожди, потом.

— То есть, как это — потом?

Не отвечая, отрок свернул на утопавшую в ивняке и ольховых зарослях Береговую улицу и так же молча вошел в широкие ворота одного из многочисленных постоялых дворов.

— Что угодно? — Митрий и Василиска едва вошли в гостевую горницу, как к ним тут же с порога подскочил служка — рыжий разбитной парень.

— Угодно видеть некоего господина Якоба, — негромко пояснил отрок. — Приказчика, недавно прибывшего из Стокгольма.

Название шведской столицы отрок выговорил правильно, на шведский манер.

— Да, есть такой, — служка кивнул. — Идем, провожу. Тебя и твою деву. Скажу честно, — он доверительно понизил голос, — на Москве бы очень косо смотрели, если б дева пошла — даже и с кем-то — на постоялый двор, да еще к мужчине, да еще к иноземцу! Ужас!

Митрий усмехнулся:

— Так у нас, чай, не Москва.

— И слава Богу! — Приказчик вполне серьезно перекрестился на образ, висевший в дальнем углу длинной гостевой залы. — Я сам год как из Москвы.

— Ах, вон что… — сочувственно кивнул отрок. — Как там?

— Голодно… — рыжий вздохнул. — Ну да ничего, столица еще и не то терпела! Выдюжит и на этот раз.

— Дай-то Бог.

При других обстоятельствах Митрий, конечно же, поболтал бы со служкой, просто так, из чистого любопытства, и про Москву бы побольше выспросил, и про Кремль, и про царя Бориса Федоровича. Поболтал бы, да вот только сейчас был не тот случай — следовало спешить.

— Пришли. — Поднявшись по узкой лестнице на второй этаж, служка постучал в горницу. — Господин Якоб! Эй, господине…

Дверь тут же отворилась, явив за собой длинное, вытянутое лицо шведского приказчика, обрамленное светлыми волнистыми волосами. Нос был породистый, орлиный, больше бы подошедший какому-нибудь дворянину-авантюристу, благородному разбойнику или пирату, но уж никак не мирному помощнику негоцианта.

— Вы кто такие? — Приказчик очень хорошо говорил по-русски, лишь изредка смягчая согласные звуки.

— Добрый день, гере Якоб, — склонив голову, по-шведски (научил-таки Карла Иваныч) поздоровался Митрий. — Я по поводу некоей вещи, оставленной…

— А, ты Дмитрий?! — обрадовался приказчик. — Прошу в комнату… И вашу спутницу — тоже.

Тщательно прикрыв за собой дверь, гере Якоб уселся за стол и, вытащив из-за пазухи какой-то свиток, принялся внимательно разглядывать гостя.

— Итак, господин Дмитрий, — заглядывая в свиток, промолвил он. — Лет четырнадцати, роста среднего, худощавого телосложения, кожа чуть смуглая, лицо овальное, чистое, волосы темно-русые, немного вьющиеся, нос прямой, глаза большие, серые… На левой руке — родинка у большого пальца… Ага, вижу, вот она. Ну, тогда, пожалуй, все. Что ж, в качестве части наследства господин Нильсен завещал вам одну из своих книг… Да-да, в качестве части наследства. Что вы так смотрите? Гере Карл Йоганн Нильсен, к сожалению, не так давно умер, оставив меня своим душеприказчиком.

— Умер? — с удивлением воскликнул Митрий. — Карла Иваныч умер? Жаль… Он был хороший, очень хороший человек. Хороший и добрый.

— Вот эта вещь. — Приказчик положил на стол книгу.

— Франсуа Рабле, — шепотом прочитал отрок. — «Героические деяния и речения доброго Пантагрюэля».

Глава 3 Прохор

Юноши, наравне с подростками, сходятся обычно по праздничным дням… и вступают в рукопашный бой, начинают они борьбу кулаками, а вскоре без разбору и с великой яростью бьют ногами…

Сигизмунд Герберштейн. «Записки о московитских делах»

Апрель — май 1603 г. Тихвинский посад

Нет, не оказалось на торгу подходящего уклада, даже криц — и тех не было. Пронька-молотобоец все глаза проглядел, да так ничего и не высмотрел. Может, поздновато пришел? Колокола на Преображенской церкви уж к обедне звонили. Да, верно, что поздно. Ух и ругаться будет хозяин, Платон Акимыч, и рука у него тяжелая — здоров, чертов сын!

Платон Акимыч из всем известной семьи, Узкоглазовых, что издавна на тихвинской земле кузнечным делом промышляла. Узкоглазовых всякий знает, хоть и не такие они богачи, как, к примеру, Чаплины, которые с десяток кузниц держат. У Платон Акимыча поменьше — три, но и то дело! Сам-то Пронька гол как сокол, отца-матери не помнил, знал только, что приходились они Узкоглазовым дальними-предальними родичами-приживалами. В общем, седьмая вода на киселе.

Так бы и мыкался Проша в прислужниках, коли б не уродился таким здоровым. Прямо богатырь — Илья Муромец. В четырнадцать лет уже запросто подковы гнул, в пятнадцать — знатным кулачным бойцом стал, за большой посад против введенских бился, силушку накопил немереную, да и вид имел осанистый, представительный — кряжистый, мускулы буграми, в плечах — сажень косая, так его и прозвали на посаде — Пронька Сажень. Лицо у Проши круглое, добродушное — по натуре своей был он парнем незлым, — кудри рыжеватые из-под шапки вьются, бородка кудрявится, усики, — по виду и не скажешь, что едва шестнадцать исполнилось, куда как старше выглядит вьюнош.

Силен Пронька да покладист, а уж хозяина своего, Платона Акимыча, боится пуще черта, еще бы — всем ему обязан, не черту, Платон Акимычу Узкоглазову. Как стал в силу входить, определил его хозяин на дальнюю кузницу, что у самой реки, в молотобойцы к сродственнику своему, расковочному кузнецу дядьке Устину. Строг был Устин, и учеников, и подмастерьев, и молотобойца держал так же — в строгости, чуть что не так, охаживал вожжами без всякой жалости. Однако и учил на совесть всему, что сам знал.

Не так силен был дядько, как ловок да жилист, а молот в руках его будто пел, да все на разные голоса, смотря по заказу: на подковах — тихонько, динь-динь, на лемехах — наоборот, басовито, словно соборный колокол, на петлях воротных — не тихо, но и не громко, средненько этак, ну а ежели наконечники рогатин приходилось ковать — нечасто, на то оружейные кузнецы были, — то уж тут звук был совсем другим, въедливо-громким, визгливым, таким, что хоть затыкай уши. Прошка в кузне был на особливом положении — не только кувалдой махал, но и — время от времени — посылал его самолично Платон Акимыч к криничным да укладным кузнецам за крицами и укладом. Коли нет уклада, так брали крицы — укладная кузня, где крицы, из болотной руды «выдутые», в хорошие железа (уклад) перековывали, у Узкоглазова имелась, а уж из уклада расковочные кузнецы ковали разные нужные в любом хозяйстве вещи: топоры, лемеха, гвозди… Вот за такими крицами или укладом и посылал Проньку хозяин, как сейчас вот послал… И что же теперь Пронька ему скажет? Нет, мол, ни укладу, ни криц? А Платон Акимыч его за это кулачищем промеж глаз, да так, что только искры посыплются! И между прочим, правильно. Раньше надо было выходить, раньше. Так ведь Проша и вышел раньше… вернее, почти что вышел. Выбрался из курной избенки, где с другими подмастерьями жил, тут-то хозяин, на задний двор за приглядом зайдя, его и приметил: подь, говорит, сюда, Прохор, на вот тебе две деньги, беги на торжище, там шомушские мужики крицы должны привезти. Купи, выбери, какие получше. Да-а… Легко сказать — выбери. Шомушские-то сначала на Большую Романицкую к Чаплиным завернут, а уж потом только — с тем, что останется, — к торгу. Ну и чего? Хозяйским поручением Пронька, конечно, горд был, да не успел и за ворота выйти, как пришлось телегу из грязи вытаскивать. Дедко Федот, возница узкоглазовский, так к парню и кинулся, едва завидел — помоги, мол, Пронюшка! Пронюшка и помог, а куда бы делся? Пока возился да потом от грязи одежонку отчищал — вот и пролетело времечко. На торжище к соборной церкви пришел, а шомушских уж давно и след простыл. Станут они его дожидаться, как же! Однако уходить с площади Пронька не торопился. Шомушских нет, так вдруг да сарожские приедут, в Сароже-деревеньке на болотцах тоже руды знатные. Сторговать да бежать на усадьбу за подводой. Дедко Федот, поди, опять в грязюке застрянет… хотя нет, уж поди засыпали лужицу.

Бродя меж торговых рядов, Пронька распахнул сермягу — всего-то конец апреля, а солнце, гляди ж ты, печет почти что по-летнему. Так вот и в прошлолетось было — а затем вдруг морозы грянули. Вот и неурожай, вот и глад, и мор, на Москве, говорят, людей едят — дожили, прости Господи! Да и здесь, в северных волостях, тоже хлеба не было… Впрочем, конечно, был, да дорог — не всякому своеземцу под силу, не говоря уже о простых мужиках. Рыбой перебивались, дичиной — а уж так хотелось духмяную краюху хлебушка! Да не было. Хотя, благодарствие Господу, в озерах да реках рыбы было полно, а в лесах — дичи. Частенько и кузнечные закидывали сети, тут было главное — не ловить у монастырских тоней, да и так, монахам-тонникам — рыбных обительских ловен блюстителям — на глаза не попасться, иначе потом греха не оберешься — хороший штраф выпишет судебный старец, а то как бы и не батогов.

Походил по торжищу Пронька, так нужного товару и не нашел, пригорюнился. Уселся под березкой у паперти, задумался. Легкий ветерок гнал белые облака по голубому небу, облака отражались в темной воде реки не успевшими растаять льдинами, пахло старым сеном, навозом и молодой листвой. Вокруг соборной церкви зеленела трава, весело желтели мохнатые цветки мать-и-мачехи, а рядом, под забором, напоминая о морозной зиме, еще чернели съежившиеся от весеннего солнца сугробы. Хороший березозол-апрель выдался, теплый, сухой, такой бы и май-травень — ужо успели бы с севом… если было у кого чего сеять. Ну, хоть травы нарастет на сено — и то хорошо.

Прошка вдруг почувствовал голод и, поглядев на обжорные рядки, сглотнул набежавшую слюну. Торговали, конечно, не как в былые времена — калачами, пирогами, блинами, — нет, нынче все больше жареной да печеной рыбкой, вяленым мяском, сушеными грибами, ягодной — с прошлогодней клюквы — бражкою, но все равно поесть было что. Прохор иногда задумывался: как же это так получается, что по всей святой Руси страшный голод, такой, что люди кору на деревьях едят и сами на себя охотятся? Ну, неурожай, оно понятно — ни полбы, ни гречихи, ни хлебушка. Но что, в реках да озерках рыбы меньше стало? Или зверь лесной да птицы все перемерли? Ну, нет хлеба, так ведь не единым хлебом сыт человек — можно и грибами, и ягодами, и рыбой с дичиной подкрепиться. С чего ж тогда такой голод? Вопрос этот Пронька даже дружку своему, Митьке Умнику, известному грамотею, задал.

Митька аж закашлялся:

— Ну ты и спросил, Проша! Вот скажи-ка, сколько на большом посаде дворов?

— Гм… — Пронька задумался. — Ну, может, около сотни…

— «Около сотни», — передразнил Митька. — Еще двадцать лет назад сто сорок пять было, а сейчас, считай, сотни две.

— Ну, пусть так, — согласился Прохор. — Только я чего-то не пойму — при чем тут голод?

— А при том, Прошенька, что в Москве-то, во Владимире, Курске не сотнями, тысячами дворы считают! Ты прикинь — столько людей! И деревни там не в один двор, земли-то благодатные, народу — тьма. И все житом кормились. А как не стало жита? Рыбу да дичину всю быстро съели. А потом?

Прохор вздохнул:

— Друг за дружку принялись, сыроядцы. Ох, прости, Господи.

Вспомнив приятеля, Пронька встрепенулся. Вот бы к кому и зайти! Уж Митрий-то живо придумает, как с крицами быть. Умный. Правда, прежде чем совет дать, попеняет, мол, привыкай своим умом жить, не все кулаками. Да что тут самому думать — тут и думать нечего. Коли криц на торжище нет, так вернуться домой да обо всем по честности доложить хозяину, мол, так и так, не успел к шомушским. Платон Акимыч, конечно, разорется, угостит тумаками, ну, не то страшно, что побьет, а то, что доверять перестанет, ужо в следующий раз не Прохора, а кого другого по делам важным пошлет. Плохо. Инда, и впрямь к Митьке зайти, посоветоваться? Ох, неохота на малый посад, через речку, перебираться — там же, почитай, все враги, введенские. Ух, сколько их попадало под горячую руку во время боев кулачных, всяко бывало, и так, один на один, и стенка на стенку. Ну, ничего, если и нападет по пути пара-тройка — отбиться легко, вот только бы десяток с кольями не набег. Да не набегут, поди, все ж каждый при деле. Да, надо, надо к Митьке зайти!

Решив так, Прохор повеселел, поднялся на ноги и, весело насвистывая, направился к броду. Широкая Белозерская улица истекала пылью, поднимавшейся из-под неспешно пробирающихся возов. По левую руку шумел большой посад, по правую — высились мощные деревянные стены Богородичной Успенской обители. За стенами поднимались в небо шатры недавно выстроенной пятигнездной звонницы и луковичные купола собора. Впереди блестела река Тихвинка. Красиво было кругом, благостно. Прохор на ходу подумал было, что ведь, наверное, напрямик, вброд-то, сейчас и не перейдешь — разлив… Однако березозол месяц сухим выдался, так что, может, и можно пройти, тем более, говорят, люди недавно ходили. Радостно было Проньке. Чего перед собой таиться? Не так Митьку хотел увидеть, как дальнюю сестрицу его, Василиску. Ох, и красива ж была дева, Прошка допрежь никогда таких красавиц не видывал! Темно-русая коса, сурьмяны брови, ресницы долгие, а в глазах — озерная синь без конца и края! Давно уже запала Василиска в Пронькино сердце, с тех самых пор, как познакомился он с Митькой Умником. А знакомство сие произошло при обстоятельствах грустных, для Прошки, можно сказать, прискорбных. Что и говорить, побили его тогда введенские. Дело так было…

На Масленицу — не в ту, что в этот год, в прошлогоднюю — уговорились подраться. Как всегда — сначала у себя на посаде: Преображенский приход против прихода Флора и Лавра, а уж потом выставились охотники за весь большой посад супротив введенских бобылей, заречных. Сошлись у мостика, на речке — снежок вокруг ровненький, беленький, по обоим берегам толпы людские чернеют, на левом — свои, большепосадские, на правом — враги, введенцы. Сошлись стенка на стенку, как положено — дюжина с дюжиной. Прежде чем в драку лезть, договоры промеж собой подтвердили, чтоб все по-честному, по справедливости — свинчатки, кистени, ножи в рукавах не прятать, по лицу и срамным местам не бить. Выпустили для затравки мальцов — те, как петухи, заходили друг за другом, заругались — о-па! — уже и удары пошли, полетела на снег красная юшка. Это кто ж кого так уделал? Да, кажись, нашего, посадского! А ну, братцы, покажем введенским, где раки зимуют!

Сошлись…

Как бежали друг к дружке — ругались, а затем тихо стало, лишь слышалось злое сопение да ухающие удары: н-на, н-на, н-на!

Дрались истово, покамест, попервости, покуда никто из драки не выбыл, каждый себе соперника отыскал — с ним и метелился. Прошке здоровенный парень достался — кулаки с голову, борода лопатой, носище здоровенный, красный. Прохор сразу не бил, прощупывал… Вот чуть отклонился… Вж-жик! Кулак соперника пролетел мимо носа, а второй тут же ударил в грудь! Пронька того удара ждал, уклонился, но так, чтоб не очень заметно было, закашлялся, видя, как вновь замахивается обрадованный соперник. Тут уж ждать не стал, ка-ак двинул в грудину — носатый так и полетел в сугроб! Правда, сразу вскочил на ноги и, злобно выругавшись, снова бросился в схватку. Тем временем Пронька чуть отдышался, осмотрелся — что-то не везло сегодня посадским, трое уже валялись в снегу, а введенских — лишь двое.

— А ну, робятушки, постоим за Большой посад! — С этаким криком Прохор метнулся в самую гущу драки, с ходу отоваривая одного, другого, третьего… На его пути вновь возник прежний враг — носатый, — ухмыляясь, с размаху нанес удар… Прохор принял его в кулаки и, наклонив голову, боднул соперника в грудь, с удовольствием глядя, как тот ошарашенно захлопал глазами. И тут же зазвенело в левом ухе! А не надо было отвлекаться. Прохор разъяренно развернулся, увидев, как дернулся от него в сторону высокий цыганистый парень. Интересно, кто это? Что-то раньше его Пронька не видел. Видать, из новых введенских служек-приказчиков, а то и целовальник. Все может быть, бывает, и богатые купчины не прочь помахать кулаками, разогнать кровь. Хэк! Снова поднялся носатый… Ага, и цыганистый подкрался сзади… Ну-ну, ухари, давайте. Посмотрим еще, как тут у вас выгорит — двое на одного.

Со всех сторон раздавались удары, кто-то стонал, кто-то, опустившись на колени в снег, харкал кровью. Сосредоточив все свое внимание на непосредственных соперниках, Прохор следил за общим ходом схватки лишь краем глаза. Отвлекся, приняв на грудь мощный удар носатого, устоял на ногах, врезал и тут же развернулся, перехватив удар «цыгана». Ухватил, дернул за руку, крутанул — парень взвыл, люто, как волк, из разжавшейся ладони его что-то выпало в снег. Свинчатка! Ах ты гад!

Прошка не нарушил правила, просто, не выпуская врага, нанес ему несколько сильных ударов в грудь и живот. Цыганистый скрючился, застонал, и Прохор брезгливо откинул его в сторону. А носатый так и не встал! Видать, хорошо отоварил его посадский молотобоец!

Пронька и не заметил, как закончилась схватка. Закончилась победой посадских, хотя и введенские держались достойно. Только вот таких сук, как этот «цыган», зря в свою ораву взяли!

Прохор так и заявил введенскому главарю, как стали расходиться. Главарь — молодой угрюмый мужик из пашенных крестьян — лишь покачал головой да буркнул, мол, не знаю никакой свинчатки, за руку не пойман — не вор. Но пообещал разобраться. Прошка махнул рукой да вместе со своими пошел на посад, там и разошлись, у Знаменской деревянной церквушки. Кто куда пошел — кто по домам, кто в кабак, а Прохор — на постоялый двор завернул, кваску попить, больно уж квасок тамошний нравился — зело вкусен. Попил не заходя — на улице продавал служка, — вытер рукавом губы да направился не торопясь к себе, на Береговую. Свернул в подворотину — путь срезать, — там-то его и отоварили колом по башке. Очнулся в снегу — спине холодно, в глазах круги зеленые, рядом какие-то ребята суетятся, охают. Присмотрелся — парень с девкой, примерно его, Прошкиного, возраста.

— Ой, очнулся! Встать можешь? Может, к нам, в Иссад? Сейчас подвода пойдет.

— Не, робя. — Прохор через силу улыбнулся. — Я уж лучше домой. А за заботу — благодарствую.

Встал… Да тут же и повалился бы снова, коли б новые знакомцы не подхватили. Спасибо, довели до усадьбы, иначе так бы и сгинул, замерз бы ночью, место-то малолюдное. Вот огрели так огрели, собачьи дети. Интересно кто? Цыганистый или носатый? Так и не дознался Пронька. Оклемался скоро, сразу и пошел на введенскую сторону, с визитом — купил на «полпирога» сладостей, спросил у первого попавшегося, где изба бобыля Митьки, сына Терентьева, — показали, нашел. Ну и изба! Курная избенка! Черная, замшелая, в сугробе — внутри свету белого не видать, угарно, да еще и корова тут же, от морозов со двора заведена. Бедно! Ну, так ведь и сам Прошка не из богачей. Митька ему обрадовался, а уж девка — оказалось, сестра, правда, не родная, дальняя, Василиской звали — засуетилась у печки со щами, поставила на стол миску — кушай, гостюшка дорогой!

Пронька не стал отказываться — голоден был. Опростал миску в одну харю и не заметил, да и не наелся — не больно-то насытишься щами пустыми. Потом, правда, сконфузился, да, вспомнив, высыпал из котомки гостинцы — мед в сотах, сладкий жмых да морошку-ягоду, в лопуховых кореньях сваренную. Василиска попробовала.

— Вкусно!

Поболтали о том о сем. Митька грамотен оказался, много чего интересного рассказывал про святых старцев, да про древних князей, да про страны разные. Ну, грамотеи — то для Тихвина не невидаль.

— Вам бы на Расею податься. В Москву, во Владимир, в Суздаль, — оглядев избенку, покачал головой гость. — Там, слыхивал, грамотных людей мало.

— Ага, в Москву. — Василиска тихонько засмеялась. — Оттуда ж, наоборот, все бегут — неурожай страшный, говорят, голод будет.

Как вышли во двор прощаться, глянул Прошка на девку и понял — пропал. С тех пор частенько захаживал на Введенскую сторону. Правда, лихих людей пасся — до темноты не засиживался, девка девкой, а своя голова дорога тоже.

А бродок-то затоплен оказался. Хорошо, лодочник знакомый попался, на ту сторону перевез, к тоне введенской, к Иссаду. Поблагодарив лодочника, перекрестился Пронька на Введенскую церквушку, поклонился проходившим мимо монахиням да направился к знакомой избенке, где жили друзья — Митька Умник да Василиска, девушка с сияющими синью глазами. Вон, от дороги, первая изба — квасника Филофея, за ним — Василия Третье Око, тот из пашенных, а уж за его домом как раз и Митькина оградка притулилась… Что такое? Что-то много людей на дворе — введенские служки в темных кафтанах, стрельцы, даже седобородый старец с Большой Богородичной обители, помощник самого настоятеля — архимандрита — по судейским делам! Однако это что ж такое делается-то, а?

— А, ничего особенного, — охотно пояснил пробегавший мимо сопленосый мальчишка. — Пришли поутру к Митьке Умнику коровенку забрать за недоимки, а он служек возьми да и угости поленом, так-то!

— Что, насмерть угостил? — не поверил Прохор. — Это Митька-то?

— Насмерть не насмерть, а угостил. Они, служки-то, говорят, сестрицу его домогались.

— Ах, вон оно что… — Пронька насупился. — Что за служки?

— Да не знаю я, пусти, паря, — заканючил малец. — Служки как служки. Один — чернявый такой, противный, на цыгана похож.

Вырвавшись наконец, мальчишка умчался, а Прохор, задумчиво уставившись на суетившихся у Митькиного двора людей, вдруг понял, что самого главного-то и не спросил: а где же, собственно, Митька с сестрой?

Делать нечего, подошел ближе, хоть и не любил монастырских — да кто их на посаде любил? Одно дело — чернецы-монахи, другое — настоятель и прочая братия: алчны, сребролюбивы, мстительны. Монастырь, как паук, все земли под себя подмял, всякий посадский человек ему должен!

— Чего уставился, паря? — Стрелец — худой длинный мужичонка в темном кафтане, с бердышом и саблей — неодобрительно посмотрел на Проньку.

— Любопытствую, дядько! — широко улыбнулся тот. — Грят, убивство тут было! Введенских служек живота лишили. Так им и надо, введенцам!

Стрелец усмехнулся уже куда более благосклонно, ну как же, введенские бобыли завсегда посадским конкурентами были.

— Не убили, а побили крепко. И не служек, а одного служку, другой страхом отделался.

— Во как! — Пронька покачал головой. — И что ж теперича тем ворам, кто бил, будет? Неужель казнят?

— Не, не казнят. — Стрелец задумчиво поковырял в носу. — Батогом побьют да ноздри вырвать могут — всего-то делов. Правда, если поймают.

— Если поймают? — Пронька почувствовал, как бешено заколотилось сердце. — Так они, что же, сбегли?

— А ты думал! — глухо расхохотался воин. — Станут правеж дожидаться? Жди! Руки в ноги — и бежать. Ищи их, свищи. Хотя далеко не убегут — ужо разошлют по монастырским селам да тоням бирючей. Куда беглецам податься? Придут куда — тут же их и схватят. А схватят обязательно. Тут дело не в том, что служку отоварили, а в том, что от тягла сбегли!

— А ежели они в свейскую землю рванут? — допытывал словоохотливого стрельца Прохор. — Тогда тоже поймают?

— До свейской земли еще добраться надоть! Путь-то неблизок, только богатому человеку под силу. А эти что? — Стрелец с презрением кивнул на избенку. — Голь да шмоль сиволапотная! Не, такие к свеям не побегут.

Озадаченный услышанным, Прошка повернулся и медленно направился обратно. Интересно, куда могли побежать Митька и Василиска? Может быть, во-он в тот дальний лес? Или в ту рощицу? А еще рядом урочище, ручей, болото. Недаром говорят, у беглецов сто дорог. Однако это только до холодов, до первого снега. Да и летом в пути чем-то подкрепляться надо. Ну, рыба, само собой, может, дичь — тетерев там, глухарь. До зимы в лесах продержаться можно — а дальше? Без теплой одежки, без жилья — пропадешь, сгинешь. Хотя, с другой стороны, пустошей сейчас много — такие уж невеселые времена. Отыскать в глухомани избенку, подлатать — провести зиму. Пока кто-нибудь дым не увидит. А потом наведаются пристава: кто вы, отроче, да откуда? А не вы ль служек введенских изобидели и от монастырского тягла бежали? Не вы? Ой ли… А ведь по всем приметам — схожи…

— Не было, говоришь, шомушских? — Хозяин, Платон Акимыч, недоверчиво посмотрел на поникшего головой Проньку. — А может, все ж таки были, да ты проспал? Ух, балбесина!

Отвесив проштрафившемуся молотобойцу увесистый подзатыльник, Платон Акимыч несколько успокоился и задумчиво потеребил бороду:

— Ин ладно, завтра с утреца поедете с Федотом за крицами к Козьме, в Сарожу. Знаешь Козьму-то?

— Знаю, батюшко, — радуясь, что буря миновала, кивнул Прохор. — Чернобородый такой, по осени на усадебку заезжал.

— Вот-вот, к нему и поедете. Купите криц, Козьма-то — по ним мастер, ну и там поспрошаете, буде кто из сарожских уклад предложит, возьмите и уклад — да только глядите, чего брать будете.

— Уж погляжу, Платон Акимыч, не изволь беспокоиться! — Пронька зачем-то перекрестился.

— Зря-то рожу не перекрещивай, — ухмыльнулся хозяин. — С Устином-ковалем да с подмастерьями поедете, да еще дед Федот, о двух возах. Смотрите токмо осторожнее, возы мне не ушатайте.

— Да сладим, батюшко!

— Сладим… — Платон Акимыч заворчал. — Ты уж мне сегодня сладил… Почитай, цельный день шатался незнамо где.

— Так ведь крицы искал…

— Искал он… Я уж без тебя нашел, в Сароже… Постой. — Хозяин вдруг осекся. — А ты у кого про крицы спрашивал?

— Да у многих. — Прошка махнул рукой. — По всему торжищу шлялся. Исподволь этак про шомушских выпытывал, они ж чаплинские, не наши…

Платон Акимыч вдруг упер руки в бока и густо, со смаком захохотал.

— Ой, уморил, — сквозь смех проговорил он. — Не наши, говорит, шомушские. А сарожские-то, что, наши, что ли?

— И правда! — До Проньки наконец дошло, на что посылает его хозяин кузниц. Причем не только его, но и расковочного кузнеца Устина с подмастерьями, и деда Федота… Сарожские-то укладники с кричниками на Синезубовых работали, то ж семейство известное. А вот Козьме, видать, платили не очень, либо подзаработать еще захотелось — видать, утаил крицы-то да решил запродать Узкоглазову, с чем наверняка и прислал своего человечка. И ведь как вовремя! Вот и объяснение тому, что хозяин сегодня не больно-то злился. Однако с Козьмой этим, опасное дело. А ну как прознают Синезубовы? В обитель зачнут жаловаться, судному старцу. А то и проще поступят — не говоря худого слова, пошлют людишек на сарожскую дорожку, а уж там… Мало ли убийств случается в окрестных лесах? Разбойных людей в нынешние времена много.

— Что, страшно? — Посмотрев на Проньку, хозяин вновь хохотнул. — Не боись, вам, главное, туда незаметно доехать. Выйдете засветло, с купцами московскими, типа и вы с ними. Хозяин, мол, Узкоглазов, одну кузню решил продавать, а лишних людишек — вас — в Тойвуйский погост отправил, за кожами.

— А возьмут нас с собой московские?

— Возьмут, — хмыкнул Платон Акимыч. — Все уж договорено с ними, одна малость осталась… И эту малость тебе, Прошенька, ладить!

Хозяин бросил на него такой жутковато-разбойничий взгляд, что Прохор вздрогнул. Чего еще попросит от него батюшко?

Платон Акимыч начал издалека, увел Проньку со двора в избу, в верхнюю, на подклети, горницу, с широким слюдяным окном в свинцовой раме, усадил на лавку напротив стола, самолично налил в стеклянный бокал романеи. Ой, не нравилась Прохору подобная ласковость, ой не нравилась!

Силясь, выхлебал полбокала, так и не почувствовав вкуса вина, все ждал подвоха. А хозяин не торопился, сидел, ухмыляясь, перебирал на животе четки. Наконец начал.

— Один ты, Проня, сиротинушка. — Узкоглазов притворно вздохнул, напомнил: — Кабы не я, так сгинул бы.

— За то век буду за тебя Бога молить, Платон Акимыч, — перекрестился на икону в углу Прохор. — За доброту твою, за приветие.

— То так, — степенно кивнул владелец кузней. — Пригрел я тебя, хлеб-соль дал. Всегда ты, Проня, сыт, всегда при деле. Так?

— Истинно так, батюшко!

— Ну, а раз так… вот тебе поручение. Слушай внимательно, а как лучше сладить — про то сам думай.

Пронька затаил дыхание.

— Пойдешь севечер к реке, к обрыву, что у обительской тони… Знаешь место-то?

Молотобоец кивнул.

— Затаишься там в кусточках, будешь ждать знака… Ведаешь ли, как утица селезня подзывает?

— Слыхал — кря-а, кря-а.

— Ну вот, как услышишь три кряка — так скоренько выскакивай из кустов и бей с размаху в скулу того, кто по тропинке идти будет. Да так ударь, чтоб тот, кого бьешь, в реку с обрыва свалился.

— Ой, батюшка! — услыхав предложенное, Прохор вдруг не на шутку испугался. — А ну как смертоубийство выйдет?

— А ты уж думай. — Платон Акимыч нехорошо прищурился. — Бей так, чтоб не вышло. Главное, чтоб он в реку свалился, — а уж там, чай, не утонет. Ну, понятна задачка?

— Да уж понятна, — со вздохом откликнулся Прохор и тряхнул рыжеватыми кудрями. — Хоть и не по мне такое дело, но уж для-ради тебя, Платон Акимыч, что хошь слажу!

— Ну, вот и молодец! — Хозяин довольно осклабился и подлил в бокал романеи. — Пей, пей, Проша. Чую, еще не раз с тобой хорошего винца попьем. Да ты не думай, человечишко тот подленький, гнусный — за чужими женками приглядывал, вот и решили его проучить, тут и про тебя вспомнили — боец кулачный ты славный, — пришли ко мне, упросили, а уж я думал-думал да согласился. Ну как хорошим людям не угодить?

Прохор чего-то не понял. Вроде бы сначала про московских купцов разговор зашел, мол, что-то для них сделать надо, а тут вышло, что вроде и не для них вовсе, так, для каких-то «людей хороших». А, ладно, пусть и нехорошее дело, а все ж не смертоубийство, стукнуть легонечко, чтоб только с обрыва — кувырк, и пускай себе плавает.

— Ну, вот и славно, — подвел итоги Платон Акимыч. — Иди себе с Богом, а сразу после вечерни и подходи к реке-то. Да смотри, кого попало не бей, сперва дождись кряка.

Поклонившись, молотобоец вышел, осторожно прикрыв за собой дверь.

— Ну, вот и хорошо, — прошептал про себя Узкоглазов и, покосившись на икону, потянулся к бокалу. Хапнул единым махом, закряхтел… — Может, и зря так с парнем делаю, — пробормотал угрюмо. — Ну да деньги и связи — они по нонешним временам вещь не лишняя. А вот едоки — совсем даже наоборот. Ну а не выйдет ничего — тоже неплохо, привяжу кровью, вместо пса цепного мне будет. Прав Акинфий-гость — этакому молодцу можно не только кувалдой махать. Мечом — оно куда как сподручнее!

Место на берегу Прохор отыскал сразу. Вот он — обрыв, вот — тропа, а вон, на реке, тоня. Загородки, садки, сети. Спрятался, как велено, в кусточки, затаился и принялся ждать. Чтоб не скучно было и не заснуть невзначай, стал в звуки посадские вслушиваться да представлять: а что это там происходит? Вот где-то на ручье залаял пес — видать, почуял кого-то. На Романицкой улице истошно завыла баба — наверное, муж бил, за дело или так, для порядку. За кустами, на дороге, слышались голоса и скрип тележных осей — возвращающиеся с торжища крестьяне из ближних деревень — Стретилова, Кайваксы, Шомушки — бурно обсуждали прошедший день. Ругали какого-то Миколу-весовщика да поминали лихом монастырских старцев. Вот замычали коровы — пора доить, вот снова залаял пес… нет, два… сначала один, потом другой, ясно — сучка с кобельком перекликаются. А вот… А вот и шаги! Пронька едва не пропустил, как где-то рядом три раза крякнули, и тут же зашуршали кусты на тропке. Изготовился… Из-за деревьев показалась фигура в рясе, свернула к реке, к тоне… А Прошка уж тут как тут — ка-ак зарядил с левой! Прохожий даже вскрикнуть не успел — так и полетел кубарем с обрыва в реку, только брызги кругом. Прохор, после того как ударил, тоже к обрыву кинулся, высунулся из-за кустов — увидал, как ходко плывет к берегу поверженный в реку незнакомец. Впрочем, какой незнакомец? Прохор узнал — светло еще было — Ефимий то, монах с таможни. Так вот, значит, на кого он руку поднял? На человека Божьего! Хотя хозяин, Платон Акимыч, говорил, что человек тот — подлец, каких мало, да еще вязался к чужим женкам. Это монах-то? Хотя, конечно, всякого народу хватало в обители. Иные чернецы поклоны бьют да Господа молят, а иные и во все мирские дела лезут. Ефимий-то, кстати, на посаде считался честным, однако Платон Акимыч другое говаривал. И все равно, хорошо хоть, выплыл таможенник. Ну, видно было, как плыл…

Пакостно было на душе у Прохора, когда выходил он с берега реки на большую Белозерскую улицу, пакостно и постыло. Хозяин его, конечно, похвалит, а все же как-то не по себе. Пойти выпить, что ли? Медяшка с «полпирога», в шапке спрятанная, как раз подходила для такого дела. Зайти, хватануть чарку ядреного перевара, закусить луковицей — много ли надо? Поговорить с народом малость — да на усадьбу, завтрева вставать рано.

Остановившись на углу у корчмы, Платон, сняв шапку, достал монетку, сжал в кулаке…

Опа! Корчемные двери распахнулись, и в тот же миг из них на улицу вылетел взъерошенный мужичонка в стареньком армяке. Пролетел пару саженей — хорошо кинули, видать, сперва раскачали! — и тяжело ухнул в холодную лужу.

— Гады! — выбравшись из лужи, жалостливо запричитал мужичонка. — Христопродавцы. Пиявцы ненасытные.

Выйдя из корчмы, остановился в дверях высокий парень, сплюнул презрительно и, скрестив на груди мускулистые руки, бросил:

— Помолчал бы уж лучше, Егошка. Сам знаешь, пускать тебя в кабаки судебным старцем не велено.

— Да знаю, что не велено… — Мужичонка попытался встать на ноги, встал-таки, зашатался и обозленно сплюнул. — А, все равно выпью! Крест тельной пропью — а выпью!

— Иди, иди, богохульник, — испуганно закрестился парень. — А то не ровен час…

Пошатавшись, мужичонка — тощий, растрепанный, с кудлатой сивенькой бороденкой — рванул на груди рубаху и, вытащив медный крестик, зажал его в кулаке.

— И выпью! Не у вас, так на горе, на Фишовице!

И пошел себе шатаясь, загорланил песни.

— Тьфу! — сплюнул вслед питуху парень.

Тут и Пронька вышел из полутьмы, узнал знакомца — еще бы не узнать, в паре с ним сколько раз с введенскими дрался. Мефодий то был, корчемный служка.

— Здрав будь, Мефодий.

— А, Проня! Здоров и ты. Зайдешь?

— Что за мужик-то?

— Да Егошка Окунь, питух стретиловский. Был мужик как мужик, а как жена с детишками от лихоманки сгорела, совсем ум потерял. Пить стал по-черному — все пропил: и избу, и челнок, и снасть рыбацкую. Посейчас на Стретилове у бабки Свекачихи кормится, там и живет. Думаю, сдохнет скоро.

— Да… — Прохор сокрушенно покивал головой. — Хуже нет, когда человек с горя пить начинает. Лучше б работал или молился.

— Вот и я тако ж мыслю. — Мефодий сжал губы. — Насмотрелся, прости Господи. Ну, заходи, усажу, где получше.

— У вас чего там, царева водка?

Мефодий расхохотался:

— Да ты что, родимый! На Руси уж два года, как хлебушек не родился, а ты говоришь — водка. Перевар с прошлогодних ягод — ядреный, с ног так и валит. Вообще-то, по дружбе, я бы его не советовал.

— М-да, — Пронька задумался. Случайная встреча с пропойцей сильно поколебала его желание выпить.

— Если хочешь чего хорошего выпить, иди на постоялый двор, у них мальвазея имеется, недешевая, правда.

— Недешевая? — Прохор шмыгнул носом. — Жаль. У меня всего-то «полпирога».

— Ну, на полчарки хватит. И то дело. Все лучше, чем наш перевар жрать.

Корчемный служка презрительно сплюнул. Сам он, как достоверно знал Прохор, не употреблял ни капли — берегся.

Простившись с приятелем, молотобоец потерянно побрел по Белозерской улице. И чем дальше шел, чем тоскливее становилось у него на душе. Ну одно к одному! Монаха ударил, теперь питух этот… А, ладно!

Миновав распахнутые ворота, Прохор вошел в гостевую комнату постоялого двора и, перекрестившись на висевшую в углу икону с изображением седобородого Николая Угодника, нос к носу столкнулся с Митькой Умником! То есть не нос к носу — глаза в глаза, так будет вернее.

Пронька улыбнулся, махнул рукой… Митька приложил палец к губам и отрицательно качнул головой. От кого-то хоронится? Ах, ну да…

Немного постояв в дверях, Прохор отмахнулся от подбежавшего служки и, словно раздумав, вышел. Встал, прислонившись спиною к стене, и стал ждать. Скрипнула дверь, и вырвавшийся из гостевой горницы тусклый свет сальных свечей тоненьким лучиком упал на черную землю. Мелькнула тень.

— Я здесь, Митрий.

— Вижу. Ну, здрав будь, друже! Рад встрече.

— Я тоже… Ты, я знаю, в бегах? С сестрицей?

— Откуда знаешь? Неужто к нам заходил?

— Заходил… почти.

Пронька кратко рассказал о том, что видел и что услышал от стрельца.

— Вот, значит, как… — тихо, словно бы сквозь зубы, промолвил Митрий. — Вообще я хотел было повиниться, пасть в ноги архимандриту, судебному и прочим старцам… Но…

— Я бы на твоем месте лучше отсиделся где-нибудь, — шепотом заметил Прохор. — Засудят вас, тебя — в железа, а сестрицу… Эх, да что там… Она с тобой?

— Да, в горнице, наверху. Эту ночь, верно, проведем здесь. Василиска предлагает на Спасский погост податься.

— На Спасский погост? А где это?

— На Шугозерье.

— Да-а, неблизко. — Пронька присвистнул и вдруг обрадованно хлопнул приятеля по плечу. — Знаешь что, Митяй?

— Что? С чего это ты так обрадовался?

— Да с того… Мы, ну, узкоглазовцы, завтра поутру в Сарожу за крицами едем.

— В Сарожу? — Митрий хлопнул глазами. — Так это ж почти полпути… ну, треть…

— А я о чем? — весело расхохотался Прошка. — Так что не вешай голову и смотри веселей.

Митька улыбнулся, застенчиво, как и сестра.

— Вот славно, что ты едешь… Постой-ка, ты вообще как здесь?

— Да так… — Пронька замялся. — Зашел вот, вина выпить…

— Экий питух, — осуждающе покачал головой Митрий. — Вина ему… Что ж, ну, пойдем выпьем. С «полпирога» у меня есть.

— И у меня «полпирога»! На две чарки хватит, эва!

Они вошли в гостевую и уселись там же, в дальнем углу, где до этого сидел Митька. Сальная свеча треща горела на столе рядом, но толком ничего не освещала, а лишь еще больше сгущала тьму. Лиц сидевших за столом — не столь уж там много сидело — не было видно вовсе, мелькали только руки, выхватывавшие со стола чарки с напитками и нехитрую закусочную снедь. В отличие от корчмы, кругом было чисто — пол выметен, ни на столе, ни под столом не валялось ни объедков, ни пьяниц, по крайней мере насколько можно было разобрать в полутьме.

— Я тут не зря сижу, — держа чарку в руках, шепотом повествовал Митрий. — Ловлю попутных, да пока вот никого не поймал. Уж думал — одному, с Василиской. А чего, дошли бы!

— Если б к лихим людишкам не попались, — усмехнулся Прошка. — Их в лесах, говорят, тьма. Понабегли с юга. С тебя-то что взять, а вот Василиска…

— Вот и я за нее боюсь…

— И ты еще не знаешь, как тебе повезло. Ты не только до Сарожи, ты почти до Спасского погоста попутных нашел. Один московский гость едет в Толвуйский погост по Кузьминскому тракту!

— По Кузьминскому? — Митрий так обрадовался известию, что чуть было не опрокинул чарку, а в ней, между прочим, еще плескалось вино, вкусное, недешевое.

— По Кузьминскому, — засмеялся Прохор. — Это ж по пути?

— Да это не по пути, это рядом!

— Ну, вот видишь! Благодари Господа.

Обернувшись, парни дружно перекрестились на Николая Угодника.

— Ты только смотри, Прохор, — тихо продолжил разговор Митрий. — Нас ведь, наверное, ищут…

— Да не «наверное», а точно. Своими ушами слышал!

— Тем более… А вдруг опознают на тракте? Как бы и тебе, и сотоварищам твоим это боком не вышло.

— А, не выйдет! — Пронька беспечно махнул рукой. — Переоденем Василиску в парня… Или, нет, лучше тебя — в девку. У Устина, кузнеца нашего, кажись, две сродственницы в Толвуйском погосте есть. Ежели что, скажем — на богомолье ездили, а посейчас вот — обратно с оказией.

— Ой, Проша, — Митрий вздохнул. — Знаешь, как таких, как мы с тобой, в немецких книжках обзывают?

— Как же?

— Авантюристы! Вот как.

— А-ван… Ну и словцо — не выговоришь, одно слово — немцы.

— Как московит рассуждаешь.

— Ла-адно.

За «московита» — а словцо было ругательное, еще с новгородских свободных времен осталось — Прошка хотел было обидеться, да не стал: не до пустых обид сейчас.

Выпив по чарке, стали прощаться до утра. Обнялись даже. Прохор поднялся с лавки… И в этот самый момент в гостевую ввалились трое знакомых стрельцов с большого посада. При саблях, с бердышами, а один даже с тяжелым ружьем — пищалью.

— Эва! — выкрикнул кто-то. — Здрав будь, Кавзя! Никак на войну собрались? Что, свеи Тявзинский мир порушили?

Один из стрельцов — тот, кого назвали Кавзей, — прищурившись, старательно всматривался в полумрак залы. Не дойдя взглядом до вжавшегося в угол Митьки, стрелец вдруг улыбнулся и махнул рукою, видать, узнал приятеля:

— И тебе поздорову быть, Федор. Не хочу пугать, но кого-то женка весь вечер искала.

— Что, вправду?

— Да врать не буду!

— Ой, ой…

Один из мужиков, до того поклевывавший носом, — по виду мелкий торговец — быстро вскочил на ноги и двинулся к выходу.

— Федя, шапку забыл! — со смехом подначили сзади.

— Ты, Федор, жене скажи — на Стретилове задержался, у бабки Свекачихи!

— Шутники, мля. — Федор затравленно обернулся и, махнув рукой, вылетел из корчмы под общий хохот.

Кто-то подозвал служку:

— Эй, паря, налей-ка служивым. А вы, ребята, что встали? Сажайтеся да расскажите про свеев!

Стрельцы с удовольствием уселись за стол.

— Не, не в свеях дело, — выпив, пояснил Кавзя. — Те смирно сидят. Другая беда: Ефимия, таможенного монаха, убили.

— Как Ефимия? За что? Где? Кто?

— За что, не знаю, кто — тоже еще пока не ясно. А убили — на речке, у монастырской тони. С обрыва в реку скинули — да головой о камень. Так он, Ефимий-то, на мели и лежал с пробитой башкою, покуда тонникам на глаза не попался.

Ефимий — убит! Но ведь… Не может быть! Однако с чего бы врать стражникам?!

Убит!

В ужасе раскрыв глаза, Прошка привалился к двери.

Глава 4 Двойной удар

…поступки этих варваров мне опротивели, и мне было крайне неприятно быть невольным свидетелем всех смятений и раздоров, имевших там место…

Де ла Невилль. «Любопытные и новые известия о Московии»

Май 1603 г. Нагорное Обонежье: деревня Сарожа

— Чаво запоздались?

Московский гость явно нервничал, ходил вокруг возов, постегивая плеткой по красным, с подковками, сапогам. Тщательно расчесанная окладистая борода его билась о толстое брюхо, словно попавшаяся в невод рыбина. Маленькие глазки смотрели подозрительно, мутно, с тем самым явно заметным презрением, что так отличало московских бояр. Бояр — но не купцов, а вот поди ж ты…

Солнце еще не встало, и над посадом нависала предутренняя туманная полумгла, похожая на густой ячменный кисель, белый и липнущий к ложке. Тихо было кругом, даже птицы не пели — рано, — лишь поскрипывали колеса тронувшихся с места возов, да, прядая ушами, хрипели лошади, из тех, что по два рубля за штуку, — неказистые, но выносливые.

Пронька ничего не ответил купцу, лишь усмехнулся — ничего они и не запоздали, явились вовремя, это московский гость привередничает, ячество свое напоказ выставляет, мол, я тут главный, а вы все — навоз и не более.

— Что за девки? — он хмуро кивнул на Василиску и переодетого Митьку. Брат с сестрой были в одинаковых темных платках и длинных сермяжицах, сысканных Прошкой на хозяйском дворе. Так себе были сермяжицы, рваненькие, так ведь и не бояр из себя изображали, сойдет.

— То Платон Акимыча родственницы, — пояснил Прохор. — Приживалки с погоста Тойвуйского.

— Эвон! — купец прищурился. — Издалека забрались. Чай, на богомолье?

— На богомолье. С Пасхи тут жили, а посейчас вот домой возвертаются, коли уж случилась оказия.

— Ин ладно. — Московит с презрением сплюнул. — Коль такие замарашки, пущай на последней телеге едут.

Пронька обрадовался:

— Так мы и так собирались последними приткнуться.

— Ага, приткнетесь, — желчно осклабился гость. — А кто дорожку показывать будет?

— Так это я посейчас… — Прохор засуетился. — Это я мигом…

Купец восседал на переднем возу на медвежьей шкуре, брошенной поверх прошлогодней соломы, — нового-то сена еще не было. Впереди, на облучке, пристроился тощий угрюмый мужик — возница, — рядом с которым и уселся Пронька. Дальше за ними следовали еще десяток московских возов, а уже потом — две узкоглазовские телеги: одна с подмастерьями и кузнецом дядькой Устином, другая — с дедом Федотом и беглецами.

Ехали медленно, но все же уже въезжали в лесок, когда позади вдруг звонко ударил колокол. За ним — другой, третий, — малиновый звон поплыл надо всей округой, поднимая в серое небо тучи галдящих птиц.

— Что? Что такое? — заволновался купчина.

— Заутреня, Акинфий Ильментьевич, — обернувшись, почтительно пояснил возница и натянул вожжи, объезжая случившуюся на дороге яму.

— Тьфу ты. — Купец сплюнул в траву, пожаловался самому себе: — Уже каждого звука пасусь… Эй, паря! — Он легонько пнул Проньку сапогом в спину. — Стража монастырская когда будет?

— Да скоро уже, — Прохор повернул голову. — Версты через две, у Шомушки-речки.

Возница попался неразговорчивый, злой какой-то, впрочем, и все купеческие людишки особой разговорчивостью не отличались. А было их много, на каждом возу по четыре человека, и это еще не считая возниц. Полсотни! Целое войско, с которым никакие разбойники не страшны. В лесах лихих людей, конечно, много, но шайками мелкими — по пять человек да по десятку, большему-то составу прокормиться трудней, а на то, чтоб деревни да погосты щипать, и десятка достаточно.

Вокруг расстилался лес, казалось, без конца и без края, хотя нет, кое-где частенько-таки попадались уже распаханные поля, луга, поскотины. Средь ветвей деревьев весело перекликались птицы, радуясь только что взошедшему солнцу. Предутренний промозглый холод сменился не то чтоб теплом, но эдакой приятной прохладцей. Туман уползал в ручьи и овраги, прятался от теплых лучей в густом подлеске среди слежавшихся ноздреватых сугробов, исходивших талой водицей. Однако дорога была сухой, лишь иногда приходилось объезжать лужи, а у неширокой речушки — той самой Шомушки — так и вообще вынуждены были остановиться, нарубить тонких стволов да веток, больно уж было топко.

Вот как раз у этой топи и поджидала монастырская стража — двое пищальников и востроглазый монашек с узким вытянутым книзу лицом.

— Здравы будьте, путники, — ласковым голоском приветствовал монах. — Кто такие будете, куда и зачем?

— И ты будь здрав, святой отче. — Купец слез с телеги и, вытащив из-за пазухи грамоту, лично протянул чернецу. — Вот подорожная…

— Гли-ко! — прочитав, изумился тот. — Самим поместного приказу дьяком подписана!

— Так мы ить в Архангельский городок не только с торговлишкой едем, — важно пояснил торговый гость. — А и с государевым поручением. На то и грамотца.

— Ну, в добрый путь. — Чернец поклонился, с почтением протянув грамоту владельцу. — Господь в помощь.

— И вам того же, — осклабился купчина и стукнул возницу по плечу рукояткой плети. — Поезжай, Антип.

Возы тронулись, покачиваясь, миновали только что замощенную гатью топь. Митька обернулся, надвинув платок на самый лоб, бросил взгляд на стражей. Те, не отрываясь, смотрели вослед обозу.

— Во как! — обернувшись, подмигнул «девкам» дед Федор. — Даже не проверяли. Хорошая у московского гостя грамотца, целый тархан!

Митрий с Василиской переглянулись, но ничего не сказали — еще раньше договорились не болтать почем зря. Вообще еще на постоялом дворе порешили сказаться по-разному: для московских — узкоглазовскими, а для узкоглазовых — добрыми знакомцами Проньки. Пока выходило неплохо. Да и кому какое дело было сейчас до каких-то девок? Ну, едут и едут, есть, слава Богу, не просят, а попросят — так пусть их Прошка кормит, его ведь знакомцы. Вот только молчуньи — плохо! Дедко Федор поболтать любил. Вот и сейчас, едва миновали сторожу, завел свои побасенки-сказки. Про каких-то зверей рассказывал, про охоту, про рыбную ловлю, про «во-от таких форелин», якобы лично пойманных за монастырскими тонями. Потом, когда надоело рассказывать, вполголоса завел песню:

Лен ты мой, лен, при горе крутой, При горе крутой…

Василиска улыбнулась, подсела к деду поближе, подтянула чистом голоском:

Уж мы сеяли, сеяли ленок, Сеяли — приговаривали, Ты удайся, удайся, ленок, Ленок беленький, Ленок беленький…

Митька не пел, еще бы — голосок-то давно ломаться начал, то на бас выходил, то на петушиный крик. Улегся на соломе, вытянув ноги, подложил котомку под голову, смотрел на проплывающие по небу облака — хорошо! На ухабах укачивало, но, странно, в сон почему-то совсем не тянуло. Может быть, потому, что ситуация выглядела какой-то подозрительной. Да-да, не сказать за других, а в Митькиных глазах именно так и выглядела. Вот и не спал, думал.

Почему московский купчина не взял их с собой сразу, когда просились? О чем он шептался с таможенным монашком Ефимием, которого вскоре убили? Не связана ли странная смерть таможенника с его разговором с купцом? И что за охранная грамота у московита, такая, что его обоз даже проверять не стали, а обоз весьма подозрительный. По крайней мере, Митрий как ни старался, а никак не мог определить: что же все-таки такое везут московские людишки? Все возы — кроме первого, хозяйского, — тщательно закрыты рогожами, около каждого — по четыре неразговорчивых парня с рогатинами и саблями, — вот уж, действительно, если и попадутся в лесу разбойные люди, так это еще как сказать — кто на кого нарвется. Зачем столько оружных? Странно. Кстати, и дружбан, Прошка, тоже себя очень странно ведет. Какой-то притихший, словно пыльным мешком по голове ударенный. Отвечал невпопад, все словно бы думал о чем-то. Может, просто не выспался? Может…

Что же касается обозных, так с этими нужно держать ухо востро. Оно, конечно, разбойников с ними можно не опасаться, спокойно доехать до самого Спасского погоста, если позволят. Позволят ли? Вот вопрос. Да и стоит ли с ними ехать? Может, лучше обождать да идти дальше одним? Три десятка верст — не слишком-то много. Был бы один, Митька так бы и поступил — шел бы себе и шел по лесной дорожке, ловил бы по пути рыбу, пек бы на костре — огниво есть, вот только соли маловато. Так бы и поступил, если б не Василиска. Уж больно красива дева, да и не красивая б была, все одно — лесные тати до девок жадные. Сохальничают в складчину да живота лишат — вот и вся недолга. Нет, уж с Василиской одним ну никак не можно. Придется купчину упрашивать. Хотя а зачем? Может, лучше потихонечку пойти позади, на глаза не попадаясь? А ежели вдруг разбойники — к обозным живо прибиться. Наверное, так и нужно сделать.

Митька пошевелился, поудобнее устраивая котомку под головой. Кроме конского волоса и крючков — рыболовной снасти, — там была еще малая толика соли, огниво и, конечно, французская книжка «Пантагрюэль» — нежданное наследство свейского купца Карлы Иваныча. Хороший человек был Карла Иваныч, добрый. Жаль — умер.

Они напали внезапно, когда потянулись по левой стороне дороги озера со светлой водой и песчаными берегами. Заскрипев, упала на дорогу сосна, с лихим посвистом выскочили из лесу лихие людишки с рогатинами и саблями, заскакали, заулюлюкали, беря на испуг. Однако не на таких нарвались! Прошка пригнулся, соскочил с воза, услыхав, как засвистали в воздухе стрелы. То стреляли обозные люди, как видно, давно ожидавшие нападения. Саадаки — лук и стрелы — оказались у всех под рукою, как и палаши, и копья, и бердыши. А возница Антип, сунув под рогожку руку, вытащил оттуда пищаль и берендейку — перевязь с порохом и пулями. Заскрежетал огнивом, раздул фитиль да принялся заряжать. Никто ему не мешал — лихие людишки, столкнувшись с неожиданно сильным сопротивлением, не стали испытывать судьбу и поспешно скрылись. Тем не менее Антип зарядил тщательно пищаль и выстрелил в сторону исчезнувших в лесу вражин. А чтоб знали!

Митька передернул плечами и посмотрел на Василиску, которая, похоже, так и не успела испугаться, слишком уж быстро закончилось нападение. Нелепое какое-то, скорее всего — вовсе не московский обоз здесь поджидали.

Лес постепенно редел, становился светлее, сумрачные мохнатые ели сменились стройными соснами, осинами, липой. Вот, на ближнем пологом холме, потянулась березовая рощица, рядом с которой виднелась пашня, а за ней — изгороди и избы деревни Сарожи.

— Ну, мы приехали. — Обернувшись к купцу, Прошка соскочил на повертку. — Уж дальше сами доберетесь — до Тойвуйского погоста девчонки дорогу знают, ну а там наймете кого-нибудь.

— Наймем, — оглянувшись на подошедших «девок», нехорошо ухмыльнулся купец и приказал возчику: — Трогай.

— Эй, эй! — заволновался Прошка. — А девки как же?

Московит ухмыльнулся:

— А мы насчет них не сговаривались.

— Да как же это? Да что же… — Пронька покраснел. — Да ведь с утреца-то говорили…

— Ладно, — смилостивился наконец гость. — Пущай идут к заднему возу. Токмо из уважения к господину твоему, Платону Акимычу.

Прохор обернулся к беглецам, подмигнул:

— Слыхали? Ну, вот и сладилось. Ну, я побег…

— Прощай, — пристроившись на возу сзади, помахала рукой Василиска. — Бог даст, свидимся.

Улыбнувшись, Пронька махнул на прощание шапкой и, повернувшись, побежал к своим.

Дедко Федот встал на телеге, закричал:

— Счастливого пути, девоньки!

— И вам…

Попрощались, поехали.

Митька с Василиской сидели на облучке, едва помещались, а когда затекали ноги, спрыгивали да шли вслед за обозом — размяться. Не отставали — не так уж шибко и ехали тяжелые загруженные возы, да и дорожка была та еще. День уже клонился к полудню, когда остановились на перекус. Развели костры, сварили похлебку, чему Митька несказанно удивился, увидев, как воду заправляют мукой. А говорили — в Москве голод страшенный, совсем хлеба нет! Выходит, кое у кого все ж таки есть, и немало. Похлебать горяченького никто попутчиков не позвал; хорошо, Митрий успел сбегать к ручью да запромыслил рыбку — испек на угольях. Поели, напились из того же ручья водицы — тем и сыты. Едва успели попить, как купчина велел отъезжать.

И вновь по сторонам дороги потянулись леса — ель, сосна, осина. На редких полянках радостно зеленела трава, а в низинах еще лежал снег, и чем дальше, тем его было больше. Ну, понятно, север. Пели птицы, даже прожужжал шмель, а вот за кустом прошмыгнул заяц. Ближе к вечеру, не раз и не два уже, завыли невдалеке волки. Василиска испуганно повела плечом, но тут же и усмехнулась — ну и что, волки? С этакой-то силищей! Разбойники — и те не страшны, а уж тем более какие-то волки.

Солнце уже скрылось за деревьями, лишь золотило макушки, когда дорога привела обозных к слиянию рек. Здесь и решили заночевать, у брода, что, надо сказать, произвело на Митьку не очень хорошее впечатление. Нет, место-то было выбрано правильно, но это говорило о том, что в услугах проводников московиты вовсе не нуждаются, видать, был у них кто-то знающий весь этот путь, скорее всего, Антип, а может, и сам купчина. Тогда зачем они привечали Прошку? Загадка… Хотя, может быть, и нет здесь никакой загадки? Дорога-то одна — уж никак не свернешь в сторону с веками накатанной телегами колеи.

К ночлегу готовились основательно — устроили шалаши, растянули рогожки — мало ли, вдруг дождь? До того угрюмые обозники оживились, сходили к реке, напоили коней, вымылись сами да уселись вечерничать у костров.

Наломав лапника, Митька тоже сделал шалаш да вместе с сестрицей направился было к речке, половить рыбки.

— Стой, — выскочил наперерез из кустов вооруженный обозник. — Хозяин, Акинфий Ильментьевич, велел предстать перед очи. Да не бойтесь вы, он добрый.

Обозник нехорошо засмеялся и велел обеим «девахам» умыться. Пожав плечами, беглецы спустились к реке.

— Ой, не нравится мне что-то это приглашенье, — умываясь, опасливо пожаловалась Василиска. — Обозники эти всю дорогу меня рассматривали, ажно чуть шеи не свернули. Боязно! Может, в лес убежим?

— Ага, убежим. — Митька вздохнул. — Они почитай под каждым кустом сторожу поставили, и у брода. Да и купец этот, конечно, с виду — собака собакой, но ведь раньше-то не приставал. Может, и посейчас лишь дорогу поспрошать хочет?

— Может, и так, — Василиска кивнула. — Да только неспокойно мне что-то.

— Тогда вот что, сестрица, — немного подумав, решительно зашептал отрок. — Я к купчине один пойду, а про тебя скажу, будто занемогла, утомилась немного. Ты же в шалаше маленько посиди, а потом пойди к речке, к кусточкам. Ежели что — сигай, там мелко, да потихоньку выбирайся вниз по течению. Там и встретимся.

— Гм… — Девушка с сомнением пожала плечами и, вскинув глаза, спросила: — А как я узнаю, что надо бежать?

— А… А я запою песню. Какую-нибудь хороводную, а?

— Ладно… — Василиска вздохнула. — Ой, Митрий, а сам-то ты как?

Митька отмахнулся:

— Не беспокойся, выберусь, чай, не последний дурень. Да и что им с меня взять?

— Ой, не говори, Митенька, люди разные бывают.

Часовой подошел поближе:

— Эй, скоро вы там?

— Посейчас идем.

Вернувшись к обозу, Митька проводил сестрицу до шалаша, к купчине же направился один, как и договаривались. Вышел к костру, поклонился:

— Звал, гость московский?

Купчина как раз догрызал истекавший жиром кусок мяса, да и вообще от стоявшего у костра котелка несло вкуснотищей — видать, подстрелили-таки зайца или рябчика. По левую руку купчины сидел возчик Антип, такой же хмурый, как и всегда, по правую же — плотный кряжистый мужичок с улыбчиво-сладким взором.

— Звал, звал, девица, — увидав Митьку, заулыбался купец. — Да ты не стой, садись, красавица, рядком да покушай ладком. Эвон, рябчик-то как разварился! Кушай…

— Благодарствую, — Митька с видимым наслаждением впился зубами в белое разваристое мясо. — Умм, и вправду вкусно…

— Хэк, вкусно ей! А где сестрица твоя? Чего не идет?

— Да чуть попозжей придет. Устала, говорит, прилегла.

— Хм, попозжей, говоришь? — Купец переглянулся с Антипом. — Ин ладно. Ну, рассказывай! Про родителев своих да про все…

— Батюшка наш на Толвуйском погосте известный — староста причта, — вдохновенно врал Митька. — А братец его, наш дядюшка, — в ближних деревнях часовенный приказчик.

— Да уж, — покивал головой купец. — Ничего не скажешь, большие люди. Да ты, дщерь, ешь, ешь… мальвазеицы выпьешь?

— С охотою!

— Вот хороша дева! Сколь годков-то тебе?

— Пятнадцать…

— Хороша, хороша… — Купчина, как бы невзначай, присел поближе, погладил отрока по плечу. — Худа вот только больно. Ну да ништо, зато на лицо загляденье — ресницы долгие, очи большие, серенькие… Ну, деваха, поела, попила, теперь пошли-ко ко мне в шатер, хе-хе, не обижу!

Московит, осклабясь, подмигнул обозникам, те напряглись, в любой момент готовые потащить Митьку силой. А это в его планы не входило.

— В шалаш, говоришь? — Отрок жеманно прищурил глаза и ласково погладил купеческую бороду. — А почему б не пойти? Мужичина ты видный…

Московит несколько опешил от подобной наглости. Вообще, видать, не ожидал такого поведения от дочки церковного старосты. А Митька не давал ему прокрутить ситуацию в уме, наглел все больше, прижался к купчине щекой, зашептал что-то глумливое…

— Чего-чего? — усмехаясь, переспросил торговый гость. — С какого Стретилова… Ай, не говори, слыхал, слыхал… Так вы курвы, что ли? Ой, шучу, шучу — не курвы, девахи веселые. А говорила — старостина дочка, приличной прикидывалась. Врала, что ли?

— Врала… Кому ж приятно, когда курвой обзывают?

— Ну, ладно, ладно. — Купец обнял Митьку и неожиданно поцеловал в губы, да с такой силой, что парень едва не задохнулся. — Не буду ругаться… Идем в шатер-то… Тебя как звать-то?

— Дарья… А можно я сперва песню спою? Что-то запьянела, больно петь хочется!

— Ой, тоща ты, дева… Может, хоть сестрица твоя получше… Песню? Да пой! Только не долго.

— А мальвазеицы-то налей!

— Налью. Антип, плесни мальвазеицы.

Митька хлебнул из кружки. Повязанный на голове его сиротский платок сбился на шею.

— Ой, чего ж ты обстрижена-то?

Отрок усмехнулся:

— Чего-чего… Сам же говорил — курва. Поймали вот…

Намахнул кружку, чувствуя, как приятно гудит в голове, запел, громко, как только мог:

Ай, у воробушка головушка болела, Болела, болела, болела. Ретивое сердечко защемило, Защемило, защемило, защемило…

— Эк, голосок-то у тебя хриплый.

— Простыла…

— Вылечим! Ну, хватит петь, пошли…

Притворившись пьяным, Митька ухнул купчине на руки, и тот сноровисто сунул парня в шатер:

— Пока полежи, я сейчас.

Митрий подергал дальний подол — ага, вполне можно выскользнуть — и, навострив уши, услышал глуховатый шепот купца.

— Как закончу с этой, возьмете ее себе, затем отдадите прочим. Мне приведете вторую, с ней — тако же. Поутру обеих — в землю.

— Так, может, подержим их еще, Акинфий Ильментьевич? Хотя бы до Шугозерья, а лучше — до погоста Толвуйского. Все равно курвы, кто их искать-то будет? А уж опосля…

— Ан нет, робяты. Хоть и хотно девок — да береженого Бог бережет! Дело-то у нас дюже тайное… Что ж до девок — то хорошо хоть эти попались. Что похощем с имя, то и проделаем, эко! Ты, Антипко, можешь и кнутовищем побить…

— Не, господине, пусть бьет, да только не сразу. Сперва, Антипе, дай и другим попользоваться.

Митька похолодел. Надо же — как свободно говорят о всяких гнусностях. Даже не опасаются, что в шатре все слышно. А впрочем, чего опасаться? Коль человека не видно, в шатре он иль в шалаше, так тем, кто снаружи, кажется, что его и вообще нет и никто ничего не услышит — ну, не берут в расчет, что в шатре стенки полотняные, тонкие. Зря, зря он девкой переоделся, уж лучше бы Василиску одели парнем, косу бы остригли, нацепили старый подрясник… Эх, все одно формы девичьи не утаить. Ну, уж раз так вышло, то надобно выбираться, и чем скорее, тем лучше. Василиску-то поди уж — ищи-свищи. Теперь бы и самому убраться по-тихому…

По-тихому не получилось. Едва Митька, приподняв шатровый подол, юркнул наружу, как вошедший в шатер купчина схватил его за ногу:

— Ась?! Ты куды это, дщерь?

Свободной ногой беглец что есть силы пнул купчину в лицо и, стрелой вылетев из шатра, что есть мочи бросился в лес, чувствуя, как за спиной ломает кусты погоня. Темно было кругом, страшно и ни черта не видно. Этим и воспользовался Митрий, затаился за ореховым кустом, собак-то у московитов не было — ну-ка, поищите-ка! Хоть и сияла в звездном небе луна, да освещала лишь дорогу, реку, полянки, в самом-то лесу темень стояла, хоть выколи глаз. Вокруг слышались треск сучьев, ругань и крики. Митька ухмыльнулся: э, братцы, прятаться-то в ночном лесу куда как сподручнее, чем искать. Вообще-то на месте купца он, Митрий, плюнул бы на беглецов густой тягучей слюною да забыл бы, как и звали — ну их, этих гулящих девок, чай, дела и посерьезней найдутся. Похоже, к такому выводу пришел и купчина — криков да суеты стало заметно меньше, а вскоре и вообще все угомонились, лишь у реки мирно потрескивали костры. Туда-то, к реке, и направился отрок. Шел со всей осторожностью, старался зря не хрустеть, впрочем, не так шума опасался, как невзначай глаз об сучок выколоть. А что? Бывали случаи, рассказывали люди.

Выйдя из-за кустов к обрыву, Митрий едва не свалился в реку, хорошо, увидел внизу отраженные в воде звезды, ухватился рукой за березину, упасся. Посидел немного, пришел в себя да собрался было идти вдоль берега, как вдруг — почти совсем рядом — услыхал приглушенные голоса. Затаился, подполз осторожненько. Ага! Во-он они, прямо под обрывом, на камнях — двое обозников в черных кафтанах. При поясах, но без сабель — несподручно в лесу с саблей-то. Обозники… Или кто другой? Может, местные из какой-нибудь ближней деревни?

— А не показалось тебе, Силантий? — глухо произнес один из… обозников. — Не могла девка так далеко уйти — это ж как бежать надо!

Ну точно — обозники! Митька насторожился.

— Да она, она это, больше некому, — возбужденно убеждал собеседника Силантий. — Точно тебе говорю, вот как вышел из-за облака месяц, так я и увидал — идет себе по воде, коса распущена, подол задран и ноги — белые-белые. Ух… — Он громко сглотнул слюну. — Пойдем, говорю, глянем!

— Так, может, то русалка была? Ну ее к ляду — утянет еще в омут, потом поминай как звали.

— Да какая русалка, она, она это! Не та, тощая, другая… ух, в самый раз. Давай-ка нагоним ее, Тимофей. Неужто тебе бабы не хотца?

— Бабу, врать не буду, охота. — Тимофей крякнул. — А вот русалку — что-то не очень.

— Да мы, ежели что, помолимся! Ну, пошли, а, а то ведь уйдет… Словим, потом на двоих, по очереди… А уж затем хозяину отведем. Ну, пошли, пошли же… О! Вон, вон она у камней сидит, словно ждет кого-то!

Силантий показал куда-то рукой, и любопытный Митрий, выглянув, и в самом деле увидел невдалеке, у самого плеса, Василиску. Ну, правда, кому еще там быть? Девчонка сидела на большом камне, одинокая, с распущенными волосами и, казалось, молилась. Видать, дожидалась братца. Что ж она, глупая, на самом виду уселась? Иль не слыхала погони? Хотя нет, погоня-то как раз в другую сторону ушла, а эти двое, видать, прибегли позже. То-то дышат, отдышаться не могут. А ведь словят сейчас Василиску, как пить дать словят! Ишь, пошли уже… тихонько так идут, крадучись. Крикнуть Василиске, чтоб в лес бежала? Нет, пожалуй, можно и похитрей сделать…

Не таясь, Митька пробежал по краю обрыва и, якобы сорвавшись, повис над рекою, держась за кусты. Ага! Снизу его точно заметили. Зашуршали землею, поднимаясь все ближе, ближе… Пора!

Митька подтянулся — и давай деру! А позади ломали ветви кустов двое обозников.

— Эй, дева! Остановись, ничего не сделаем.

Кто это кричал, Силантий или более осторожный Тимофей, Митька не разобрал, да и неинтересно ему это было. Как бы в ямину какую не угодить, побегай-ко по ночному лесу! Ну, бежали — это громко сказано, так, делали перебежки по светлым местам, через полянки иль вдоль дороги от чащи к чаще. Один перебег, другой. Митька петлял, словно заяц, дернулся вправо, влево, затем опять вправо — и почувствовал, как под ногами недобро зачмокала, зашаталась почва. Болотина! Эх, черт, вот незадача-то… А эти двое где? А совсем рядом! Тоже зачавкали… остановились.

— Здесь она где-то, Тимоха, — сипло прошептал Силантий. — Некуда ей больше деться. Эй, дева, девица!

Митрий застыл, со всей отчетливостью ощущая, что преследователи, как ни крути, правы. Сам виноват, нечего было лезть черт-те куда! Но с другой стороны — как не лезть, ведь погоню хотелось увести подальше от Василиски. Увел… Теперь бы самому выбраться.

Сапоги прошуршали травой совсем рядом, едва не наступив на распластавшегося в мокрой траве Митьку. Сейчас увидят, вот-вот, сейчас… ну, больше ждать нечего!

Словно большая болотная птица, метнулась из-под ног обозников стремительная тень отрока.

— Вона! Лови, лови!

Митька уловил глазами дорогу — туда и бросился, а куда еще-то, не обратно же в трясину! Почмокал, почмокал ногами и, ага, выскочил-таки на сухое место. Оглянулся… Ох, лучше бы не оглядывался — вражины-то позади так и прут. Осклабились — при луне-то хорошо видно, — вот-вот схватят. Быстроногие, черти. А Митькин-то длинный подол ох как бежать мешает! Намок, за кусты цепляется, держит… Все ближе преследователи, все ближе… Подбадривают друга дружку, шутки кричат охальные, издеваются. Довольные — жуть. Ну-ну. Посмотрим, как ваши рожи вытянутся, когда увидите, кого поймали. Хотя, конечно, лучше б вовек этих рож не видеть!

Митька бросил затравленный взгляд по сторонам. Так… болотце, похоже, кончилось. Вон и кусты… Вот до них добежать… вот и рвануть, и в сторону, резко, в кусты, в лес, упасть в траву, затаиться, может, и не найдут, проскочат… Опа! Вот он, куст… Йэх! Кто-то из обозников ухватил-таки за плечо! Беглец рванулся изо всех сил, чувствуя, как трещит на плече ткань, а сам он летит кувырком в густую травищу.

А из-за кустов тем временем выскочила вдруг черная здоровущая фигура лесного татя.

Бац! Бац!

Всего-то пару раз и махнул кулачищами тать — а обозники так и кувырнулись, так и повалились снопами по обеим сторонам дороги. Красиво так упали, лежат, бороды в небо уставя, щенки… Профессионал бил, видно сразу. Эх, теперь бы от этого татя уйти… А впрочем, черт его, пусть грабит. Митрий выбрался из травы.

— Ежели б не луна, нипочем бы не узнал тебя, Митька, — уперев руки в бока, спокойно сообщил тать.

Глава 5 Хороводная

В содержании песен при этом не было ничего специфически девичьего… Пели то, что всегда.

М. М. Громыко. «Мир русской деревни»

Май 1603 г. Нагорное Обонежье

— Прошка! Ты как здесь! — Митрий в изумлении хлопал глазами. Ко всему он был готов сегодняшней ночью, но только не к этой встрече.

— Да так… все время за вами шел, — невразумительно отозвался Прохор. — А сеночь, слышу: крики да вроде как ловят кого-то… Ну и вышел на дорожку посмотреть, а тут ты…

— Слушай, а эти сейчас не очнутся? — Митрий опасливо посмотрел на распластавшихся по траве обозных.

Пронька пожал плечами:

— Очнутся — еще добавим.

— А ты их не…

— Да не переживай, нешто я бить не умею?!

Митька улыбнулся:

— Да я и не переживаю… Ой, вот что. Нам бы нужно Василиску найти.

— Что с ней?! — не на шутку встревожился Прохор. — Она что, не с тобой?

— Да была со мной, а дальше уж мы разделились… Пойдем-ка к реке. — Митька потянул друга за рукав. — По пути расскажу.

Приятели наконец обнялись и быстро зашагали по дороге обратно к реке. Лежавших позади обозников не опасались: пока они еще очнутся, а уж как очнутся, так пока сообразят, что к чему.

— Не раньше утра к своим выберутся, — авторитетно заявил Прохор. — Уж я-то знаю.

Митька склонен был ему верить — уж в чем в чем, а в мордобитии-то его приятель специалист.

— Ты, прежде чем меня слушать, сперва расскажи, о чем вы с Василиской условились, — не доходя до реки, попросил Прошка.

Митька кивнул и, кратко рассказав про побег, добавил:

— На восходе солнца договорились встретиться с ней у реки. Не на том, на этом бережку, вниз по течению.

— А, ближе к Куневичскому погосту?

— А ты откуда знаешь? — удивился Митька.

Молотобоец хохотнул:

— Еще б не знать, возили нам и оттуда крицы. Только вот как мы ее найдем?

— А так и найдем, — беспечно отозвался Митрий. — Василиска не дура, посейчас наверняка в леса подалась, а уж потом, как обоз пройдет, выйдет. Тогда и сыщем ее.

— Да как же? Места-то шибко глухие!

— Как-как! — Введенский отрок обозлился. — Вот рассветет — увидишь!

А рассвело скоро — вот только что стояла ночная тьма, потом вдруг раз — и как-то резко погасли звезды, лишь бледная поганка луны уныло повисла над лесом, кланяясь яркому восходящему солнышку. Утро выдалось росным, но каким-то радостным, светлым. Было прохладно, но, судя по чистому небу, начинавшийся день обещал быть теплым и ясным.

— Кажись, уходят, — поглядев на обоз, шепнул приятелю Митрий. Оба парня сидели сейчас на высокой березе, что росла на вершине одного из холмов. Вокруг, сколько хватало глаз, лежали леса, близкие — темно-зеленые, и дальние, пропадавшие в голубовато-сизой дымке. Леса, леса, леса, без конца и без края. Лишь впереди, на востоке, переливались рассветным солнцем две реки, Капша и Паша, сливавшиеся как раз у брода. Через брод под раздававшуюся на всю округу ругань и переправлялся сейчас хорошо охраняемый обоз московского купца Акинфия.

Митрий перекрестился:

— Ну, слава Богу, уехали. Так я и думал — не с руки им за нами гоняться. Не велики боярыни — две вертихвостки.

— Однако уж пора бы и Василиску сыскать, — напомнил Прохор. — Как бы не заплутала.

— Да не заплутает, — Митька махнул рукой, и от столь резкого движения едва не сверзился вниз. И сверзился бы, коли б Прошка не ухватил за шиворот своего незадачливого приятеля.

— Ты это, Митяй… Вниз-то не стремись шибко. Там твердо.

— Знаю, что твердо. Тоже мне, шутник отыскался… Ну, отпускай, отпускай, хватит. Дальше как-нибудь и сам слезу.

Очутившись внизу, ребята споро побежали к реке, а уж там пошли краем берега вниз по течению. Темная торфяная вода играла на острых камнях буровато-белесой пеной, на излучине шумел на ветру камыш, а рядом, у плеса, играла, выпрыгивая из воды, рыба. На том берегу вдруг затрещали кусты, друзья вздрогнули, увидев, как, раздвигая могучей грудью заросли ивы, спустился на водопой хозяин здешних лесов, огроменный рогатый зверь — лось. Опустив в воду горбатую морду, сохатый принялся шумно пить, недобро посматривая по сторонам желтыми колючими глазами. Ветер был от ребят, и лесной великан вряд ли мог сейчас их учуять, а вот если бы высмотрел, так, может, и кинулся бы, что ему перемахнуть узкую речку! Это волк, пока сытый, мирный, а лось — другое дело, может и просто так, за здорово живешь, наподдать копытом, чтоб не шлялись тут некоторые. Известное дело — этакой-то копытиной живо черепушку срубит.

— О, смотри, смотри, ну и губищи! — не выдержав, зашептал Прошка. — Закоптить — знаешь, как вкусно.

— Смотри, как бы он сам тебя не закоптил… Ну-ко, спрячемся-ка в траве, ишь, косит глазом.

Ребята дружно опустили головы, да так и лежали, не шевелясь, дожидаясь, пока сохатый напьется да уйдет себе по своим лосиным делам — может, к лосихе, может, поглодать мягкой осиновой коры, а может, и нажраться пьянящих грибков-мухоморов. Ох, и не позавидуешь же тогда всему лесному царству! Пьяный лось — это уж такая бедища, хуже медведя-шатуна!

Однако пора было искать Василиску.

— Как же мы ее теперь сыщем? — который раз уже недоверчиво спросил Прошка.

Митрий пожал плечами — давно уже, с самой ночной встречи, прямо-таки распирало его узнать, каким же это образом объявился здесь Прохор, который вроде как в Сароже должен быть. Но молотобоец, похоже, пока не горел желанием все немедленно объяснить, старательно уводя разговор в сторону, и Митька решил не форсировать события, захочет — расскажет. Спросил только:

— Ты песни хороводные знаешь?

— Песни? Гм… — Прошка задумался, зачесал рыжеватые кудри. — Ну, так, немножко. А что, петь, что ли, сейчас будем?

— Именно! И во всю глотку! Про лен слова помнишь?

— Нет.

— Ну, тогда давай про воробушка.

У воробушка головушка болела, Болела, болела, болела… —

затянули вразнобой оба. Любой певчий бы от этих жутких звуков скривился, хуже чем от прокисшей браги, а приятелям ничего, нравилось:

Уж как стал наш воробышек садиться, Садиться, садиться, садиться…

— Тьфу ты, черт, прости Господи! Дальше-то позабыл… — Митрий с досадой тряхнул головой.

— И я не помню. — Пожав плечами, Прохор вдруг приложил палец к губам, прислушался, и на пухлых губах его зажглась, засияла радостная улыбка, словно бы осветившая грубое лицо молотобойца. На щеках кулачного бойца заиграли ямочки, взгляд стал такой наивный, детский, что Митрий, посмотрев на него, фыркнул и засмеялся. В общем-то было чему радоваться — из-за лесочка выплывал, приближался звонкий девичий голос:

Уж как стал наш воробышек порхати, Порхати, порхати, порхати…

И вот наконец из-за кустов на лугу показалась Василиска. Завидев ребят, замахала руками, припустила бегом, так, что распущенные волосы ее забились по спине водопадом, падая темной болотной водицей на старое сермяжное платье.

— Милые вы мои, — подбежав, девушка обняла сразу двоих, — други! Прошенька, а ты-то как здесь?

— Да так… — отмахнулся молотобоец. — Проходил вот мимо, гляжу — Митька. Ты лучше скажи — как ты?

— А эти? — Василиска вдруг напряглась. — Обозники. Уехали?

— Уехали. Станут они по лесам за нами таскаться, чай, и другие дела имеются. Где пряталась-то, в лесу?

— В орешнике. — Девушка улыбнулась. — Поначалу у реки ждала, будто русалка. Потом шум какой-то почудился — вроде как бежал кто-то. Вот и я долго не думала, в лес подалась, затаилась. Вас как услыхала, обрадовалась.

— Да, уж мы старались, — горделиво приосанился Митрий. — Выводили громко, как певчие в Преображенской церкви.

— Да уж, — Василиска кивнула. — Ничего не скажешь, орали премерзко — далеко слыхать.

Оба «певца» переглянулись и дружно расхохотались, после чего Митрий пристально посмотрел на дружка:

— Так ты, Проша, выходит, проводить нас пришел?

— Да нет, други, не проводить, — со вздохом отозвался Прохор. — С вами теперь пойду.

— Вот славно как! — обрадованно воскликнула Василиска и от избытка чувств чмокнула парня в щеку. Тот покраснел, сконфузился, но было видно, что поцелуй сей ему дюже приятен.

Митька тоже обрадовался и, задумчиво покачав головой, предложил пробираться к броду.

— А по пути ты бы, Проша, рассказал нам, что да как. Чай, мы тебе не чужие.

Молотобоец снова вздохнул, еще тяжелее прежнего, повел плечом, словно примериваясь для удара, и, с шумом выдохнув, с какой-то обреченностью махнул рукой:

— Так и быть, слушайте. Кому и рассказать, как не вам?

Выслушав Прохора, Василиска ахнула, а Митрий поскреб заросший затылок и нараспев протянул:

— Ну и дела-а-а…

Однако тут же взял себя в руки и продолжил уже самым деловым тоном:

— Значит, таможенный монах Ефимий убит при твоем содействии. Не вздыхай, ты ведь ничего не ведал! А вот хозяин твой, Платон Акимыч, похоже, тот еще змей. Ты, Прохор, думал — кого-то просто-напросто проучить придется, а вишь — дело до убийства дошло. Видать, поджидали Ефимия на бережку, у омута, куда ты его сверзил. Так?

— Ну да, — шепотом согласился Проша. — Так.

Он виновато шмыгнул носом.

— А перед этим, если я правильно понял, хозяин твой упоминал московского купца, дескать, что-то он для него должен сделать… — Митрий задумчиво намотал на палец свой длинный темно-русый локон.

Прохор кивнул, и Митька неожиданно улыбнулся:

— Тогда тут, выходит, прямая связь — между московским гостем и убийством таможенника. Я, кстати, как раз в тот день и видел, как купчина шептался с Ефимией, видно, подговаривал на какое-нибудь темное дельце. Но, — отрок важно поднял вверх указательный палец, — таможенный монах Ефимий — человек ответственный, честный и неподкупный, о чем все хорошо знают. А из этого следует что?

— Что?! — хором поинтересовались Прохор и Василиска.

— А то, что московит ни о чем с Ефимием не договорился и решил его убрать. Видать, слишком много наговорил такого, после чего ну никак не можно было оставлять чернеца в живых. И тогда выходит, что заказал убийство московский торговый гость Акинфий, а исполнил заказ твой хозяин, известнейший на посаде человек, владелец кузниц Платон Акимыч Узкоглазов! Вопрос: зачем ему это было надо? Я имею в виду Узкоглазова. Что за дела у них с московским купцом? Почему московит имел на Узкоглазова такое влияние, что заставил пойти на убийство?

— Н-не знаю… — растерянно протянул Прохор.

Митька кивнул:

— Правильно, не знаешь. И никто пока не знает, исключая московского гостя и твоего дорогого хозяина. Кстати, и убийство какое-то странное. Ты точно видел, как монах выплыл?

— Вот те крест! — Прохор истово перекрестился. — Христом-Богом клянусь и заступницей нашей, Пресвятой девой Богородицей Тихвинской! Да ведь и бил я не сильно — как бы не выплыть?

— Угу… — Митрий задумался, но ненадолго. Усмехнулся нерадостно, молвил: — Ежели все, как ты говоришь, Проша…

— Так! Так!

— …то, выходит, твой хозяин тебе не очень-то доверял! Еще и других людишек послал — они чернеца-то внизу, на реке, поджидали. Как вылез монах из воды — треснули по башке каменюкой… Н‑да-а… Жаль Ефимия, хороший человек был. И тебя, Прошка, жаль.

— Меня-то чего? — обиженно прогудел Прохор.

— Да пойми, ведь Платон Узкоглазов тебя со свету сжить хочет! — вступила в разговор Василиска. — За убийство чернеца знаешь что бывает?

— Верно говоришь, сестрица, — Митрий одобрительно кивнул. — Только вот однобоко мыслишь. Да, может быть, и по-твоему — Узкоглазов за что-то Прошку подставить хочет. Или не за что-то, а вместо кого-то… Но тут и другая возможность есть — к себе Прошеньку привязать, аки пса верного. Кровью! А чего? Ты, Проша, боец известный. Так что и так может быть, и эдак. Одно ясно: на посаде покуда показываться нельзя ни тебе, ни нам. Но и Спасский погост — место ненадежное, дознаться чернецы могут. Не на погост нам надо, а в деревни мелкие, в пустоши, уж они-то всяко на Шугозерье должны быть.

— Да есть…

— Вот там и отсидимся — край дикий.

— А… до каких пор сидеть?

— Ох, Прохор… Кабы я знал!

Немного не дойдя до брода, они остановились на месте покинутого лагеря московитов. Конские катыши, обглоданные кости, остатки костров. Ничего интересного. Переглянувшись, ребята пошли к реке, только вот Митька задержался возле одного кострища, присмотрелся и, опустившись на колени, вытащил из золы обгорелую книжицу. Кинулись в глаза латинские буквы — «Пантагрюэль». Не так уж и обгорела, только крайние страницы да угол маленько. Ну, все равно — сволочи!

Очистив книжку от пепла, Митрий бережно спрятал ее за пазуху и побежал догонять своих спутников. Над лесом, отражаясь в реке, ярко светило солнце.

Глава 6 Кузьминский тракт

…правительство смотрело на поместье как на государственную собственность, находящуюся во временном условном владении помещика. Служилый дворянин изначально был поставлен в положение временщика.

М. Зарезин. «Последние Рюриковичи и закат Московской Руси»

Май 1603 г. Шугозерье

Беглецы шли целый день, до самого вечера. Передвигались осторожненько, опасаясь нарваться на московский караван, однако и сильно отдаляться от него в планы ребят не входило — а вдруг да опять объявятся разбойные люди? На хорошо охраняемый обоз напасть побоятся, а вот трое путников вполне сойдут за добычу. Хоть брать с них нечего, да зато самих силком в холопы поверстать можно, запродать какому-нибудь помещику-беломосцу или — что касается парней — еще можно заставить их стать участниками шайки. Ну а уж Василиску… Про то Митрий старался не думать.

Дорога шла вдоль реки — то взбиралась на холмы, а то, наоборот, припадала к самому берегу, и тогда хорошо было видно, как играли на перекатах волны. Начало месяца травня — опасное время для местных рек. Летом, бывает, их и курица вброд перейдет, брюхо не замочив, а вот сейчас, по весне, от талых снегов набирают малые речки великую злую силу, такую, что заливает островки и луга, крутит омуты да запросто разбивает об острые камни неосторожные лодки. Страшно и глянуть.

Вот и сейчас широко разлилась Паша-река, рядом с которой тянулась дорога. Паша — это по-местному, по-весянски, и значит — «Широкая». Весяне — лесные жители, потомки когда-то грозного, а ныне измельчавшего да таившегося по дальним селищам-весям племени. В Шомушке, в Кайваксе, в Сароже таковых много было, правда, они давно уже обрусели, забыв свой язык и обычаи. И только в лесах, на Шугозерье, и дальше, к северу, еще можно было встретить многолюдные весянские деревни. Тамошние люди — многие — даже не ведали русской речи и, на словах признавая Иисуса Христа, молились своим диким богам, поклоняясь деревьям, камням, рощам. Хотя, в общем-то, весяне были народом не вредным, некоторые жили и в Тихвине, перемешиваясь с русскими, так что уже и непонятно было кто где. Ну да не весян сейчас следовало опасаться…

Денек выдался славный, солнечный, светлый. Даже росшие по краям дороги сосны и ели, казалось, почти совсем не давали тени. На лугах трепетала на ветру свежая трава, высокая и нежно-зеленая, мохнатыми осколками солнца желтели цветки мать-и-мачехи, а кое-где появлялись уже и одуванчики, такие же желтые, яркие, озорные. В другое время Василиска обязательно сплела бы себе веночек, ну а сейчас, понятно, некогда было. И так поспешали почти без отдыха. Обозным-то хорошо — на телегах, а тут иди на своих двоих; до Спасского погоста, почитай, верст двадцать — двадцать пять, концы не маленькие, пока дойдешь, ноги стопчешь. А за день обязательно нужно было дойти, ночь она и есть ночь — всякое может статься. Вот и поспешали.

Почти всю дорогу Митрий не чувствовал усталости, настроение у парня было приподнятое, веселое: и денек славный выдался, и попутчик нечаянный — Прошка, дружок, кулачный боец знатный — как двинет кому, мало не покажется! Да уж что и говорить, втроем куда как веселее идти, нежели на пару. Правда, веселиться-то особо нельзя было — могли услыхать, не лихие людишки, так обозники. Потому шагали молча, громко не разговаривали и песен не пели. Лишь Митрий потихоньку выспрашивал у сестрицы о дальних родичах.

— Да я и не помню-то их, — сокрушенно качала головой Василиска. — Сколько раз уже говорила! Знаю только — дядько Кузьма да тетка Настена. Починок их — версты две от погоста, на самом озере.

— Озеро-то, поди, обители Богородичной принадлежит? — старательно обходя лужу, осведомился Митря.

Василиска на ходу отмахнулась:

— Не знаю… наверное. Кому еще-то? Ну да, так… Там где-то и тоня имеется. Ловят для обители рыбу.

— Эвон как, — насторожился Митрий. — Тоня! Вот ее-то нам и не хватало для полного счастья. Ежели тоня к починку близко — прознают про нас старцы.

— Да говорю же, не ведаю я, где уж там эта тоня, — девушка невольно повысила голос. — Добраться бы по-хорошему, а уж там посмотрим.

Митрий ничего не ответил, однако задумался. Дальние родичи Василиски, конечно, с удовольствием примут ребят — тем более что и он, Митрий, им вроде как не чужой получается. Примут, примут, кому лишние работники помешают? Уж в этом-то можно не сомневаться. Вот только насчет монастырских рыбных ловен — тони… Раз есть тоня, имеется и тонный монах, тонник. За рыбной ловлей приглядывает, да за инвентарем, да за работниками, ежели есть, а если тоня маленькая, то и сам ловит. Одновременно сообщает с оказиями монастырским старцам обо всем, что в дальних лесах делается. Вот и о вновь прибывших сообщит, ежели дознается. Ну, вообще-то покуда дознается, да пока сообщит, да пока старцы скумекают что к чему — там и осень, распутица. Так что, по всему, до зимы всяко отсидеться можно, а уж там видно будет. В архангельский городок с рыбным иль соляным обозом податься можно — город торговый, всяко грамотеи нужны, о Прошке и говорить нечего — эта оглобина да не прокормится? Вот только что с Василиской делать? Девку с собой таскать уж больно нехорошо, опасно. Пристроить бы ее где-нибудь. Впрочем, что сейчас рассуждать? Сначала до починка добраться надо.

Вечерело, и по-весеннему яркое солнце понемножку скрывалось за дальними, поросшими синим лесом холмами. Стало заметно прохладнее, черные тени деревьев легли на дорогу, где-то в кустах прошмыгнула рыжевато-серая тень — лиса? Волк?

— Ой, ребятушки… — Тяжело вздохнув, Василиска остановилась и неожиданно уселась прямо в траву. — Устала, сил нет. Отдохнем, а? Поди, уже и погост близехонько?

— Да уж, — обернувшись, улыбнулся Прошка. — Должен бы. А то идем-идем — все никак не придем! А, Митька?

Митрий задумчиво покачал головой. Вообще-то спутники его были правы. Спасский погост уже должен быть где-то совсем рядом, быть может, как раз во-он за тем холмом. Митька так и предложил — идти до холма, хотя и сам валился с ног от усталости.

— Ну, Митенька, — заканючила Василиска. — Ну, что нам какой-то там холм? А вдруг да и нет там за ним ничего? Вдруг да еще с полночи пути до погоста? Так ведь и впрямь на разбойных нарвемся.

— А и пожалуй, — Прохор поддержал девчонку. — Слышь, Митрий. Мыслю, куда уж лучше ночь-то где-нибудь тут переждать. Пока светло, выбрать местечко, устроить шалаш, наловить рыбки…

— Ага, рыбки, — грустно усмехнулся Митрий. — В ночи-то костер знаешь как далеко видать?!

— Да знаю, — Прошка досадливо отмахнулся.

— Ну, Митрий, — вновь взмолилась Василиска, в уголках глаз ее вдруг показались слезы. — Ну давай заночуем, ну давай, а! А завтра поутру и пойдем, вот как только солнышко встанет.

— А обоз? — напомнил отрок.

— Да что нам обоз? — вполне резонно возразила девчонка. — Мы-то ведь пришли уже, а им все одно дальше.

— Да еще и не ясно, кто из них для нас хуже! — Пригладив рыжие кудри, Пронька негромко расхохотался. — Обозники или разбойники?

— Ладно, уговорили, — подумав, согласился Митрий. В конце концов он тоже устал не меньше других, но из последних сил не показывал вида.

Как-то так само собой получилось, что именно Митрий стал в их небольшом отряде за старшего. С ним советовались, его спрашивали, именно от него зависел выбор места и времени привала, да и вообще все дальнейшие планы. Может быть, это оттого, что он знал грамоту? Да и вообще, само прозвище — Умник — говорило о многом. Прохор, конечно, был постарше и уж куда как сильней и выносливей… однако молодой молотобоец молча признавал главенство Митрия. Еще бы — ведь тот знал об окружающем мире гораздо больше его!

— Так. Василиска, вон там, в овражке, мы с тобой разложим небольшой костерок — не так будет заметен дым, — выбрав место, деловито распоряжался отрок. — А ты, Проня, тем временем наловишь в реке рыбы — испечем на углях. Потом наломаем лапника, устроим ша…

Какой-то странный звук донесся вдруг в отдалении… Впрочем, не столь уж и далеко. Все трое застыли, прислушались.

— Батюшки святы, — не в силах поверить, прошептала Василиска. — Никак, колокол!

— И правда, колокол! — улыбнулся Митрий.

Друзья радостно переглянулись.

— Вот вам и Спасский погост! — Митька выглядел победителем. — Говорил же вам — во-он за тем холмиком. Теперь уж передохнем чуток — и пойдем.

— Интересно, это к вечерне звонят? — вслух предположила девчонка. — Или, может быть, праздник какой?

Пронька улыбнулся, пробасил:

— Так ведь и праздник — Мавра-молочница и Тимофей.

— Мавра — зеленые щи, — засмеялась Василиска. — В огородах да на лужках сейчас и крапива-молодица, и щавель с лебедою — есть с чего щей наварить, хоть и мясопустных, а все ж не так голодно.

— Сейчас и черемуха зацветет — холодно станет.

— Да не всегда, Проня, от черемухи холода стоят, бывает, что и тепло.

— Никакая сегодня не Мавра, — вмешался в беседу Митрий. — День мучеников Тимофея и Мавры как раз позавчера был, а сегодня… — Он ненадолго задумался, что-то высчитывая и шевеля губами. — А сегодня у нас — великомученица Ирина!

— Ага, — дружно кивнули Прохор и Василиска. — Ирина-рассадница. Пора капусту садить. Садить-приговаривать: не будь голенаста, будь пузаста, не будь пустая, будь тугая, не будь красна, будь вкусна, не будь стара, будь молода, не будь мала, будь велика!

— Да уж, — кивнул Митрий. — Хорошо бы сейчас капустных щей!

Прохор облизнулся.

— А я б так и от крапивных не отказался. Или от щавелевых.

— Ишь, — звонко засмеялась Василиска. — Губа не дура!

— Тихо вы! — шикнул на них Митрий. — Распоясались. Еще ведь не дошли… Ну, отдохнули?

— Да, пожалуй.

— Тогда идемте.

Все поднялись, переглянулись весело, словно и не было никакой усталости, Прошка закинул на плечи котомку…

— Ой, — вдруг запечалился Митька. — Что же это я, так и пойду девкой? — Он потеребил подол длинного платья. — Порты-то в суме остались. А где сума? У обозников выпотрошена. Едино утешеньице — книжица, да и та обгорелая. Не потерял книжицу, Проша?

— Не потерял, — молотобоец усмехнулся. — Да не переживай ты так из-за одежки девичьей, подумаешь, эко дело! Плат повяжи покрепче, а как к починку пойдем, придумаем что-нибудь.

С вершины пологого холма открывался чудеснейший вид на всю округу. Везде, сколько хватало глаз, шумели леса: вблизи — темно-зеленые, хвойные, с белоствольными вкраплениями березок, вдалеке — голубоватые, густо-синие даже, словно бы покачивающиеся в туманной дымке. Слева протекала река, а впереди, за перелеском и березовой рощицей, средь блестящих зеркал озер поднимался к небу купол Спасской церкви. Купол, как и церковная крыша, был крыт осиновой дранкой, никогда не темневшей, светившейся в солнечном свете, словно самое настоящее серебро!

— Господи, красота-то какая! — не удержался Митрий. — Ну наконец-то пришли.

Беглецы дружно упали на колени и, перекрестясь, возблагодарили Господа за окончание пути.

— Интересно, — поднимаясь на ноги, озаботился Митька. — Что же гости московские, завернут к погосту иль прямо поедут? Дорожка-то во-он, — он кивнул вперед, — в заозерье ведет. А погост-то, видать, на отшибе.

— Эвон, не завернули, — прищурив глаза, прошептал Прошка. — Прямо поехали… во-он их возы видать.

Митрий тоже всмотрелся:

— Вижу…

Московские возы, словно букашки-жуки, неторопливо забирали вправо от погоста, куда и вела дорога, казавшаяся издалека желтой песчаной нитью. Там, на холме, меж двух озер, виднелась какая-то деревенька… не одна, с выселками.

— Кузьминки, — вспомнив, пояснил Митрий. — Кажется, так называется… А дорожка — Кузьминский тракт. На Архангельский городок, да есть и повертка на север — к погосту Тойвуйскому вкруг Онеги-озера, а дале — к Сумскому острогу, а уж там Белое море — и Соловки.

Прошка уважительно покачал головой:

— И откуда ты, Митька, все это знаешь?!

— Да был у меня один знакомец, монах, Царствие ему Небесное. Научил, что сам знал. — Митрий вздохнул и перекрестился, после чего добавил и про Карлу Иваныча, «доброго свея», у которого как-то во все глаза рассматривал «чертеж земли русской». Не просто так смотрел, много чего и запомнил, особенно что к Тихвинскому посаду близко.

— Ну, что? — взглянула на ребят Василиска. — Идем, что ли? Солнышко-то, чай, скоро закатится.

Невелик оказался Спасский погост — церковь, кладбище да пяток изб, мимо которых вдоль поскотины тянулась дорожка на выселки. Вокруг церкви шумели березы, дальше, у подножия холма, синело озеро, еще дальше рос густой орешник, а уж за ним виднелись сосны и ели. Посовещавшись, беглецы решили к церкви не подходить, а выяснить о починке дядьки Кузьмы у какого-нибудь пастушонка. Как раз у околицы, на поскотине, паслось стадо коров. Рядом, под старой раскидистой березой, подложив под голову руки, лежал малец лет двенадцати — босой, белобрысый, веснушчатый, — рядом, в траве, валялся длинный пастуший кнут. Никакой собаки, слава Богу, не было — была бы, так давно б выскочила, почуяв чужих.

— Эй, парень, — выйдя из-за деревьев, тихо, чтобы не напугать пастушонка, промолвила Василиска.

Парнишка испуганно вздрогнул, перевернулся, но, увидев перед собою девчонку, облегченно вздохнул:

— Ты чего здесь?

— С Пашозерья я, — влегкую соврала Василиска. — Родичей иду навестить на починок, да вот заплутала.

— А, с Пашозерья, — пастушок лениво улыбнулся. — Знаю. А чей починок ищешь?

— Дядьки Кузьмы…

— Эвон! — Парнишка покачал головой и присвистнул. — А говорят, он уж давно в запустенье, починок-то.

— Да что ты?! Неужто правда?

— Ну, точно-то не скажу, а так, слухи ходили. Ты, дева, совсем не в ту сторону забралась. Починок Кузьмы во-он за тем озером, — пастушонок махнул рукой. — Видишь — дорога?

— Угу, вижу. Там и избы.

— Избы — это Кузьминки, деревня с постоялым двором, а тебе еще верст пять подале надо, за холм да за лес… Ну, добредешь до Кузьминок, там спросишь — покажут.

Поблагодарив пастушка, Василиска улыбнулась и, перекрестившись на Спасскую церковь, ходко пошла в указанную сторону, моля Господа, чтобы не столкнуться с кем-нибудь из причта — дьячком иль пономарем. Расспросы всякие начнутся, а духовным врать — последнее дело.

Позади послышались торопливые шаги — то догоняли девчонку ее спутники.

— За Кузьминками, оказывается, починок-то, — оглянувшись, сообщила Василиска. — Верст пять. Если стоит, если не в запустении.

— Да слышали мы, — Митрий усмехнулся и с тревогой посмотрел в небо. — Эх, не успеем до темноты. Придется в лесу ночевать.

— Да может, и успеем, всего-то пять верст! — уверенно заявил Прошка. — А ну-ка, прибавим ходу.

— Ежели кого встретим — мы с Пашозерья идем, — оглянувшись по сторонам, в который раз уже напомнил Митрий. — В монастырь, к Богородице Тихвинской приложиться. А что не в ту сторону путь держим — так заплутали малость.

Он еще что-то хотел сказать, да не успел — позади послышался скрип тележных колес. Ребята собрались было юркнуть в придорожный лесок — да уж больно редок он был, ну и запряженная парой лошадок телега уже выскочила из-за поворота.

— Эгей, люди добрые! — придержав коней, засмеялся возница — молодой круглолицый парень с чуть кучерявившейся бородкой и длинной, падавшей прямо на глаза челкой. — Куда путь держите?

— Здрав будь, — путники чинно поклонились. — На богомолье идем, к Богородице Тихвинской, да вот заплутали.

— Хорошее дело, — одобрительно кивнул парень, внимательно осматривая беглецов.

Митька поежился — почему-то не понравился ему этот взгляд, больно уж пристальный был, липучий. Хотя, может, это просто так показалось.

— Вам лучше б заночевать, — между тем продолжал незнакомец. — В Кузьминках как раз и постоялый двор есть — с паломников не возьмут много, а то и так, за молитву переночуете.

— Да у нас тут родичи дальние, на починке, — осторожно сообщил Митрий. — Починок дядьки Кузьмы, не знаешь?

— Дядьки Кузьмы?! — Парень присвистнул. — Да это ж за лесом, верст семь с гаком. Не советовал бы я вам туда идти — дорожка-то там не очень, не дорожка — тропа, потемну уж точно заплутаете. Да и волков там много, в починке-то уж третью собаку сожрали, ироды!.. Да не думайте, садитесь, вон, на телегу, подвезу до Кузьминок. Там заночуете. А уж потом, с утречка — и на починок. Эвон, гляньте-ко, экая синь идет!

Путники повернули головы — и в самом деле, с востока, медленно пожирая на глазах темневшее небо, наползала огромная черно-синяя туча, сулившая ближе к ночи ливень, а то и грозу. Беглецы переглянулись и дружно полезли в телегу.

— Ну, вот и славно! — Ухмыльнувшись, возница тронул вожжи.

— Тебя как звать-то? — усевшись, спросил его Митрий.

— Никодим я. Николы-охотника сын. Н-но, милаи! Пошли!

Подгоняя лошадей, Никодим щелкнул языком. Заскрипели колеса.

Митрий исподволь разглядывал и телегу, и возчика — вроде бы ничего необычного, интересно только, куда этот Никодим на ночь глядя ездил? Что-то отвозил? А почему так поздно? И улыбка у него какая-то… словно бы приклеенная. Что еще там за постоялый двор, в этих Кузьминках? Наверное, немалый — тракт-то людный. О Боже! Так ведь там же, наверное, обозники!

Митрий тут же задал вопрос вознице.

— А, гости московские, — усмехнулся тот. — Не, они у нас не остановились. Сказали — маловато места. Странные какие-то — места-то полно, и не такие обозы останавливались. Ну, не хотят, как хотят — насильно мил не будешь. Хотят в лесу мокнуть — пожалуйста, на здоровье!

Вот как, оказывается! Митька такому известию подивился — и в самом деле, странные люди эти московиты.

Опасливо покосившись на тучу, Никодим подогнал лошадей, и телега, заметно прибавив ходу, затряслась на ухабах.

Проехав березовую рощицу и орешник, обогнули корявую, одиноко стоящую сосну и свернули на повертку к деревне. Кузьминки — пять дворов плюс шестой, постоялый двор — располагались на вершине пологого холма, в полуверсте от одноименного тракта. Распаханных полей вокруг было мало — что и понятно: основной доход жители имели вовсе не с жита, а с проезжих да с промыслов. Во многих дворах мычали коровы, видать, только что пригнанные с выпасов на дойку; навстречу телеге, выскочив, заблажил пес. Никодим прикрикнул, и пес тут же убежал прочь, опасливо косясь на приезжих. Смеркалось, солнце уже давно скрылось за дальним лесом, и окутанная вечерней синью деревня казалась безлюдной. На улице никого не было, лишь во дворах слышались голоса да собачий лай. В общем-то, и понятно — ложились в те времена рано, с заходом солнца, и так же рано, с восходом, вставали.

Постоялый двор был окружен мощным частоколом, однако широкие, на больших железных петлях ворота оказались распахнутыми, словно бы здесь давно ждали гостей. Да ведь, похоже, и ждали!

Завидев телегу, спустился с высокого крыльца дородный чернобородый мужик в красных сафьяновых сапогах, портах темно-бордового бархата и синем кафтане с серебряными блестящими пуговицами. Поверх кафтана была небрежно накинута длинная, без воротника, однорядка добротного сукна темно-зеленого цвета. Небольшие, прятавшиеся под густыми бровями глаза незнакомца смотрели властно, на губах играла широкая улыбка.

— Рад, рад, что заехали, гостюшки дорогие! — подойдя к телеге, громко произнес мужик, судя по виду и поведению, он и был хозяином постоялого двора. Ну, или управителем, ежели двор принадлежал Богородичному Успенскому монастырю. Нет, кажется, не принадлежал; по крайней мере, Митька того не помнил.

Путники слезли с телеги, поклонились:

— Здрав будь, господине!

— Да какой я вам господин?! — засмеялся мужик. — Демьян я. Самсонов сын, беломосец здешний и владелец вот этого вот хозяйства.

Новый знакомец с видимым удовольствием обвел рукою обширный двор, на котором, кроме колодца и коновязи, Митрий заметил несколько амбаров, баньку, пару черных изб и овин с гумном и пелевней. Позади них, у самой ограды, похоже, располагалась конюшня, а напротив — еще пара сараев, коровник и — судя по клекоту — птичник. Ничего не скажешь, хозяйство богатое.

Поклонившись хозяину, Никодим подхватил лошадей под уздцы и повел их к конюшне. Сам Демьян Самсоныч упер руки в бока и, склонив голову на левое плечо, спросил, цепко оглядывая приезжих:

— А вы откель будете?

— С Паш-озера мы, — быстро отозвался Митрий. — Богомольцы.

— Славно, — хозяин одобрительно кивнул. — На посад Тихвинский путь держите?

— Знамо дело. Только у нас, мил человек, средствов маловато, почитай — и совсем нет. Чем же мы тебе за ночлег платить будем? — прикинулся простачком Митька.

— Да не беспокойся, дщерь, — Демьян Самсоныч басовито расхохотался, так, что затряслась борода. — Нешто я с богомольцев малых мзду буду брать? Помолите за мое здоровье Тихвинскую — и на том спасибо. Ну, что во дворе-то стоять? Проходите… Супружницы у меня нет, вдовый, ну да вас кому покормить, чай, найдется. Опосля вас, дщери, в горнице положу, а уж ты, паря, в людской.

Едва зашли в людскую — обширное, расположенное в нижнем этаже помещение с лавками и длинным столом, как снаружи с шумом грянул дождь.

— Хорошо, что зашли, — прошептала на ухо Митрию Василиска. — Сподобил Господь. Эвон, дождище!

Крупные капли дождя бились о крытую дранкой крышу. Подбежавший служка — не Никодим, другой, неразговорчивый и такой… словно бы пришибленный чем-то — поставил на стол миску крапивных щей и печеную рыбу.

— Вот славно!

Обрадованные беглецы живо сотворили молитву и принялись уплетать угощение так, что за ушами трещало. Едва наелись, как в людскую заглянул хозяин, улыбнулся:

— Не хотите ли в баньку? С утра топлена. Мои-то помылись, так водица осталась еще.

— В баньку? — тихо переспросил Митрий. — Так ведь дождь! Покуда дойдем — все вымокнем.

— Да не успеете, недалече. — Демьян Самсоныч засмеялся. — Мигом обернетеся, тем более такие девицы шустрые. Давайте, давайте, идите… А уж парень — опосля.

— Ну, пойдем, Мить, — зашептала Василиска. — Банька-то куда как хороша с дороги. А мыться по очереди будем, кто-то в предбаннике посидит.

Уговорила. И в самом деле — почему б не помыться, ежели предлагают? Что в этом такого страшного?

Лишь Прошка, искоса взглянув на Митрия, ухмыльнулся. Ну, ясно — завидует. Он бы и сам, наверное, не отказался с Василиской в баньке помыться. Улучив момент, Митька показал приятелю язык.

Баня оказалась хорошей, просторной. Естественно, топилась по-черному, но уже, конечно, остыла — не попаришься. Так, хоть дорожную грязь смыть. Усевшись на лавку в узком предбаннике, Митрий закрыл глаза, дожидаясь, когда Василиска, сбросив одежку, скроется в мыльне. Не утерпел, приоткрыл глаз и сразу зажмурился, увидев белое девичье тело. Хлопнула дверь. Слышно стало, как заплескалась вода в кадках. А снаружи, на улице, по-прежнему молотил дождь.

Вымывшись, девчонка стукнула в дверь, и Митька поспешно отвернулся к стенке. Подождал, пока Василиска оденется, и, скинув одежку, вошел в мыльню, освещаемую скудным огарком сальной свечи, таким же, что горел и в предбаннике. Войдя, отрок поежился — холодновато было. Что бы там ни говорил хозяин, а выстыла банька. Митька подошел к бадейке, зачерпнул корцом водицы, облился… Парня почему-то не покидало стойкое ощущение чужого недоброго взгляда, словно бы не один он находился тут, в мыльне, словно бы кто-то подсматривал. Митрий подошел к оконцу — замызганному, слюдяному — собственно, таковых имелось аж целых два. Не слишком ли жирно для деревенской бани? Да и смысл закладывать окна слюдой? Волоковые-то у самой крыши, так и эти б свободными сделать, все не так дымно. Темно было за оконцами, что за одним, что за другим, слюда отражала лишь темный Митькин силуэт, выхваченный из полутьмы тусклым светом свечи. Но… вот показалось, словно бы там, за окном, дернулся кто-то! Впрочем, нет, это сам Митька дернулся, попав ногой в стылую лужу. Дернулся, махнул рукой — и лезет же в голову всякое! Облился напоследок да стукнул кулаком в дверь — теперь пришел Василискин черед отворачиваться.

А вот Прошка вообще не пошел в баню! Не успел — поначалу гнул подкову на спор с хозяином, потом боролся на руках со служками, ну а уж затем и время спать приспело.

— Ничего. — Демьян Самсоныч с самым довольным видом похлопал молотобойца по плечу. — Чего тебе мыться, Проша? Экая темень, да и дождь. Захочешь — завтра поутру вымоешься.

Вот так… А «девок»-то в баньку почти силком отправлял! Зачем? Что, такой уж хлебосольный хозяин?

Митрий пихнул Василиску кулаком в бок:

— Благодарствуйте за баньку, Демьян Самсоныч. Хороша водица-то, не горяча и не холодна, летненькая.

Оба — Митька и Василиска — поклонились в пояс.

— Вот и славненько, что понравилось, — улыбнулся хозяин. — Инда, идите почивать… гхм… — он закашлялся, — …девы. Вона, в горницу подымайтеся, Никодим проводит.

Ласково выпроводив гостий, Демьян Самсоныч повернулся к Прохору:

— А к тебе, паря, у меня едина просьбишка есть, уж не откажи.

— Да говори, — Прошка махнул рукой. — Что за просьбишка?

— В подклети бревнышко гнилое. Заменить бы, да силушка нужна. Нам-то втроем не справиться, а ты вон какой молодец, подмогнул бы.

— Подмогну, чего там…

Разговор этот Митька услыхал краем уха, когда вслед за круглолицым хозяйским прислужкой Никодимом поднимался наверх, в горницу. И чего это хозяину вздумалось на ночь глядя бревна в подклети менять? Нешто утра не дождаться?

— Прав Демьян Самсоныч, — на ходу обернулся Никодим. — Поутру вы уйдете — кто тогда нам поможет? А дружок ваш — парнища здоровый! Поди, родич?

— Братец двоюродный.

— Поня-а-атно. Ну, проходите…

Гостеприимно распахнув дверь, Никодим остановился на пороге.

— Эвон, лавка с подскамейкой да постелька, соломой накропанная, — обе как раз и поместитесь, — служка вдруг бросил любопытный взгляд на Митьку. Словно бы ожег… Иль показалось?

— Ну, почивайте с Богом.

Никодим затворил дверь… к которой тотчас же на цыпочках подобрался Митрий. Прислушался, приложив ухо к толстым сосновым доскам, пожал плечами…

— Чего выслушиваешь-то, Митя?

— Тсс! — Митрий шикнул. — Чего — не знаю, а только сердце у меня не на месте. Показалось, будто в бане на меня кто-то смотрел.

Василиска вдруг вскрикнула:

— Знаешь, и мне так показалось.

— Может, конечно, и напрасно мы с тобою волнуемся, — шепотом протянул отрок. — Да только лучше б еще до утра отсюда спроворить.

— Только предупреди.

— Знамо дело…

Митька осторожно толкнул дверь — та не поддавалась. Толкнул посильнее — тот же результат. Вдвоем с Василиской налегли плечами изо всех сил — никакого эффекта.

— Заперли! — озабоченно шепнул Митрий. — Вот те и постоялый двор. И, глянь-ко, Василиска, с этой-то стороны никаких запоров нет, ни те щеколдочки, ни засовца какого. Во попались-то, а?

— Попались? — Девушка покачала головой. — А я б на месте хозяина точно так же и поступила. Ну кто мы для него? Невесть кто! Люди, как есть, незнаемые. А незнаемым людям доверять опасно. Так что ложимся-ка лучше спать, братец, утро вечера мудренее. Да и, думаю, отопрут нас поутру, выпустят.

— Хорошо бы, коли так… — укладываясь рядом с сестрицей, недоверчиво прошептал Митрий.

Неспокойно было у него на душе, ох, неспокойно. Банька эта, странный взгляд слуги, запертая дверь… Окна?

Отрок живо бросился к оконцу — маловато, да и свинцовым переплетом забрано. Впрочем, если постараться… Осторожненько подошел — Василиска уже спала, умаялась, бедная, — подергал руками переплет. Кажись, поддался… Ну, еще чуток, еще…

Митька и сам не знал, зачем он это делает. Ведь, кроме каких-то смутных и наверняка совершенно безосновательных подозрений, против хозяина постоялого двора у него ничего не было. И скорее всего, абсолютно права была Василиска. Скорее всего… И все же стоит вылезти, хоть ненадолго, посмотреть, послушать, прикинуть что тут к чему.

Ага! Поддалась!

Стараясь не скрипеть, отрок вытащил переплет из рамы. В глухую тьму горницы ворвался шум ливня. Митька уважительно посмотрел наружу — ишь, как шпарит дождина. Тем лучше. Вылезти, посмотреть, как тут да что. И в первую очередь переговорить с Прошкой. Вылезти… Однако задачка та еще! Свинцовый переплет здесь явно играл декоративную роль, оконце было столь мало, что сквозь него не стоило и пытаться пролезть нормальному человеку. Взрослому. Или такому широкоплечему, как Прохор. Даже Василиске — и той не пролезть, девичьи прелести помешают. А вот что касается самого Митрия… Худющий, узкоплечий, верткий… Эх, жаль портки в котомке остались! Той, что сгорела в костре у обозников, вместе с портками и книжкой. Нет, благодаренье Господу, книжка все же не до конца сгорела и посейчас находилась в котомке у Прошки. Во! Ежели что, можно будет сказать, мол, к Проше за книжкою шел. Вернее, шла. Эх, грехи наши тяжкие — лезть-то надо.

Поежившись, Митрий решительно стянул с себя девичье платье и, кровяня плечи, ужом ввинтился в оконце. Голова прошла — уже хорошо! Значит, пройдет и все тело. Так, упереться руками… Еще, еще… Опа!!!

Вывалившись из окна, словно пробка из бочонка, отрок рухнул на мокрую землю. Конечно же — прямо в лужу! Тут же вскочил, прислушался, осмотрелся. По голым плечам туго молотил дождь. Эх, одежку-то не прихватил, хотя б и девичью. Куда теперь голым? Да вот хотя б под крыльцо — эвон, в хозяйской светлице огонек горит, видать, еще спать не ложился. Может, и во двор выйдет, со слугами переговорит? Или погасит огонь да уляжется — вот тогда можно и к Прошке в людскую пробраться и с той стороны горницы прийти, Василиску выпустить да одеться. Как раз до утра возни. Зря? Может, и зря… Только уж больно предчувствия были недобрыми. И постоялый двор этот странный, что бы там ни говорила Василиска, и хозяин странный, и слуги его. Ведь, окромя всего прочего, что будут на постоялом дворе у гостей расспрашивать? Кто, да откуда, да как живут, да какие новости — и это при том, что беглецы выдавали себя за местных… ну, или почти местных: паш-озерские селенья не так уж отсюда и далеко, всего-то два десятка верст, их обитателей хозяин двора обязательно знать должен, пусть даже и не накоротке, а потому — расспросить все сплетни, интересно же, любопытно! Да и что еще тут делать, в этакой-то дыре сидючи, как не сплетни сводить? Вот и расспросил бы, а уж Митяй загодя еще придумал, как половчее соврать — дескать, пришлые мы с погоста Тойвуйского, родичей на Паш-озере проведали и вот теперь — на богомолье. Неплохая придумка была, да вот только не пригодилась. Почему? Неужто не любопытно?

Где-то рядом вдруг истошно залаял пес, до того лишь глухо ворчавший. Загремел цепью — хорошо хоть не так был выпущен бегать по двору, а то бы… Митька боязливо передернул плечами, покрывшимися «гусиной кожей». Хоть дождь и не доставал под крыльцо, но под ногами натекла уже целая лужа, холодная и грязная, не очень-то приятно было стоять, хотя куда приятнее, нежели если бы псина была отпущена бегать.

Наверху скрипнула дверь. Отрок затаил дыхание.

— Эй, Никодим, Васька! — послышался озабоченный голос хозяина. — Где вы запропастились, чтоб вам икалось, иродам! Никодим!

— Здесь мы, Демьяне Самсоныч, — прокричали в ответ откуда-то с заднего двора. Послышались торопливо приближающиеся шаги. — Здесь мы, амбары осматривали.

— Осматривали они, — глухо буркнул хозяин. — Сказали б лучше — господскую бражку пили.

— Как можно?

— Почто собачину не выпустили?

— Так, Демьяне Самсоныч, сам знаешь, кобель уж два дня не кормлен, как ты велел. А ну как на нас кинется?

— А и кинется, так что ж? — Демьян Самсоныч явно повеселел. — Эка потеха будет! Ишь, лает бедолага, надрывается. Не пробрался ли кто на двор? Или те — не выбрались ли?

При этих словах Митька насторожился.

— Да не выберутся, — захохотал кто-то из слуг. — Там и белке-то не пролезть.

Вот так! Значит, не зря неспокойно билось сердце. Все ж таки словили их, словили… Интересно, откуда узнали, что беглые? Или так догадались? И что теперь…

Слуга — кажется, Никодим — вдруг задал хозяину тот же вопрос. Демьяну Самсонычу, видать, хотелось поговорить, пусть даже и с собственными слугами. Митька слышал, как скрипнула на крыльце скамеечка. Да что там говорить — ведь не так и поздно еще было. А темень кругом непроглядная — так это оттого, что дождь.

— Что, девка понравилась, Никодиме?

— Понравилась, — согласился слуга. — Фигуристая деваха, кожа гладкая, белая…

Ага, все же подсматривали в баньке-то! То-то оконца там такие странные, необычные.

— Не засматривайся, — охолонул служку хозяин. — Девку, как наши с сарожских лесов возвернутся, отправим на Матренины выселки, в Заозерье. Сыну Матрениному как раз жениться приспела пора. Вот и женим! Матрена за выкупом не постоит — баба честная.

— Честная, — Никодим согласился. — Только сынок ейный, говорят, дурень. Тридцать лет, а все в штаны писается.

Демьян Самсоныч хохотнул:

— А нам какое дело, что дурень? Наше дело — девку в кабалу сбыть да с того поиметь. И ведь поимеем! Повезло нам с этими беглыми. Ишь, паш-озерскими прикинулись, змеи… Отродясь там таких не бывало!

— Ну, девку — Матрене, того здорового — беломосцу заболотскому Ивану в боевые холопы, а куда содомита?

Содомита! Митька закусил губу — это вот как раз про него. Видать, тоже разглядели в бане, сообразили что к чему.

— А содомит, Никодиме, — главная наша добыча! — явно похвалился хозяин. — Акулина Блудливы Очи помнишь ли?

— Это с Заборья, что ли?

— Его.

— Жуть человечишко! — Никодим, судя по паузе, перекрестился. — И как такого препоганца земля носит?

— А то не наше дело, — снова засмеялся Демьян Самсоныч, пребывавший, похоже, в отличнейшем расположении духа. — Давненько Акулин у меня мальца-содомита просил. Вот, дождался. Заплатит щедрейше!

— То я гостюшек на наш двор привез, — не преминул напомнить Никодим. — Что, так и будем их посейчас держать? А ну как иные гости нагрянут? Людишки-то наши когда еще с Сарожского лесу придут? Может, зря мы их туда послали?

— Не глупи, Никодим. — Хозяин постоялого двора желчно сплюнул. — Куда ж еще за зипунами посылать? Не на Пашозерье же? Чай, в тихвинских-то краях навар куда как жирнее.

Оба — господин и слуга — засмеялись.

«В сарожских лесах… за зипунами… — в смятении думал Митрий. — Так вот почему на постоялом дворе столь малолюдно — людишки-то по сарожским да тихвинским лесам лиходейничают, промышляют. Не постоялый двор это, а самое настоящее разбойничье гнездо! Вертеп! Как бы вот теперь отсюда выбраться-то, помоги Господи».

Митька хотел было перекреститься, да не успел — снова жутко залаял пес.

— Да что он все блажит?! — недовольно буркнул хозяин. — Ладно, плесни-ка ему вчерашних щец, Никодиме. Да опосля спустишь с цепи — пущай по двору побегает.

Услыхав такое, отрок похолодел — выбраться из-под крыльца у него сейчас не было никакой возможности: Никодим и второй слуга находились где-то совсем рядом, а на крыльце сидел на скамейке хозяин.

Загремела цепь. Раздалось глухое ворчание, лай и громкий голос слуги:

— Господине, а он рвется куда-то!

— Ну, рвется — так пусти, — засмеялся Демьян Самсоныч.

Митька сжал кулаки и приготовился бежать. Мокрая грудь его тяжело вздымалась. Вот сейчас, вот-вот… Никогда допрежь не пробовал остроты собачьих зубов, как-то до сей поры Господь миловал. Интересно, велик ли пес? Наверное…

Пес зарычал, взлаял и наконец бросился… Только вовсе не под крыльцо, а — судя по лаю — к воротам! Однако…

— Тут какой-то монах, господине! — прокричал Никодим. — Просит приютить до утра.

— Приютим, раз просит, — сипло отозвался Демьян Самсоныч. — Ты придержи пса-то…

— Так лучше его обратно на чепь, не то вырвется.

— На чепь, так на чепь, — к вящему Митькиному облегчению согласился хозяин. — Давай монаха сюда… Ага, бредет, вижу. Бог в помощь, человеце Божий! Пошто в этаку непогодь странствуешь?

— Анемподист я, монах с онежских ловен, тонник, — голос ночного гостя оказался силен и благозвучен — легко перебивал дождь. Только вот говорил чернец как-то не совсем по-русски, с каким-то чуждым, смягчающим звуки выговором. Весянин?

То же самое спросил и Демьян Самсоныч.

— Я по рождению карел, — пояснил гость. — С рождения и крещен в обители Шуйской. Беда у нас, Господи! Неведомы люди, ночью напав, разграбили тоню, многих рыбаков убили, иных разогнали кого куда.

— Что за люди? — хозяин проявил любопытство. — Да ты проходи, проходи, святой человече, на дожде-то не стой.

По ступенькам прогрохотали шаги. Стихли. Загремела цепь. Правда, пес уже больше не лаял, видно, привык к чужому запаху, и лишь иногда глухо ворчал. Немного выждав, Митрий осторожно выбрался из-под крыльца — пес, зараза, залаял!

— Тихо, тихо, собаченька, — пробираясь мимо собачей будки, ласково прошептал отрок. — Ну, полаял — и будет. Эвон, лучше покушай.

Наклонившись, Митрий пододвинул к будке деревянную плошку с каким-то холодным, щедро разбавленным дождевой водицею, варевом. Пес довольно заурчал, даже вильнул хвостом. Ну и псина — огроменная, как дождевая туча! Но, кажется, зверина не злая. Кушай, собаченька, кушай.

Благополучно пробравшись мимо пса, отрок подошел к воротам и вдруг замер. Ну, выберется он отсюда, и что? Первоначальная идея — позвать людей со Спасского погоста — по здравому размышлению показалась ему не особенно хорошей. Ну, допустим, приведет он людей. И что им скажет хозяин постоялого двора? А то и скажет — поймал беглых! И будет со всех сторон прав. Так что никакой это не выход. А что же тогда делать? Что делать? И ведь обратно-то не залезешь, никак!

Дождь чуть уменьшился, из прохудившихся туч глянули вниз желтые звезды.

Друзья, захваченные в полон коварным хозяином-татем, на стороне которого закон, пара преданных слуг и здоровенный пес, да еще разбойный отряд, вот-вот должный вернуться. А что Митрий? Безоружен, гол, жалок. И как же ему теперь?

Что делать?! Вразуми, Господи!

Глава 7 Болезный

В России вообще народ здоровый и долговечный. Недомогает он редко, и если приходится кому слечь в постель, то среди простого народа лучшими лекарствами, даже в случае лихорадки с жаром, являются водка и чеснок.

Адам Олеарий. «Описание путешествия в Московию»

Май 1603 г. Шугозерье

Дрожа от холода, Митька привалился к воротам — безоружный, жалкий, нагой. В доме — враги, рядом, у будки, собака — сейчас доест, лаять начнет, а то и бросится. За ворота, конечно, выбраться можно — а дальше что? Как друзей-то спасти? Пока добежишь до Спасского… Да и не поверят там, хуже только будет. И помочь-то совсем некому — Василиска заперта, Прошка тоже, наверняка в подклети сидит. Нет у Митьки союзников… Отрок перекрестился, и слабая улыбка вдруг тронула его уста. Как это нет? А монах-тонник? Как бы только вот с ним переговорить? Подстеречь в сенях… Неплохая мысль, по крайней мере, лучше-то нету. Тогда и нечего больше думать, пора действовать!

И-и-и… р-раз! Помоги, Господи!

Оттолкнувшись от ворот, Митька стрелой промчался мимо собачей будки, ловким пинком опрокинул миску. Пес обескураженно заворчал и тут же зашелся злобным истошным лаем, рванулся на цепи — да отрок уже был далеко, на крылечке. Прижался к косяку, моля Бога, чтоб не заметили.

Не заметили! Выскочили на лай, посмотреть, все трое — хозяин и оба слуги. Закричали на собаку, забегали. Воспользовавшись суматохой, Митрий нырнул в сени — нос к носу столкнувшись с чернецом, в руках которого был зажат маленький свечной огарок, освещавший помещение тусклым дрожащим светом. Видать, и чернецу любопытно стало.

— Что еще… — начал было чернец, да Митька не дал ему договорить.

Взмолился, пав на колени:

— Тише! Христом-Богом молю — тише. Выслушай, Божий человече!

— Ну…

— Хозяин и служки его — разбойники, тати. Подкарауливают одиноких путников да продают в холопы по лесным беломосцам. Дружек моих уже схватили, теперь и до тебя черед придет. Все так — Богородицей клянусь Тихвинской!

— Так ты из Тихвина? — неожиданно обрадовался тонник. — А мне ведь туда и надо. Знаешь дорогу? Покажешь?

— Знаю, покажу, — заверил отрок. — Моих только освободить надо.

— Освободим… ежели не врешь.

— Клялся же! Я вот что… я вон тут, за старый сундук спрячусь. А ты…

— Понял, приду незаметненько. Жди с Богом.

Услыхав на крыльце тяжелые шаги, Митька юркнул в свое убежище. Поверил ли ему монах? Если нет — схватят, как пить дать схватят. Одно хорошо — убивать не будут, не для того хватали, чтобы убить. А из любой кабалы и сбежать недолго, ежели места знать да подготовиться хорошенько.

— Никодим, пса с цепи спусти, — обернувшись на пороге, распорядился Демьян Самсоныч. Грузная фигура его на миг закрыла проглянувшие в небе звезды. Ливень почти закончился, лишь моросило.

— Почто не спишь, Божий человек? — снова пробасил хозяин.

— Обет дал, покуда молитв да поклонов не сотворю — не спати, — со смешным акцентом отозвался монах. — Все — под открытым небом. Вот и сейчас на двор выйду…

— Так дождь же!

— И хорошо, что дождь. Тем и благостней.

Монах направился к выходу, но Демьян Самсоныч придержал его властною сильной рукою:

— Погодь. Сейчас распоряжусь. Никодим! Эй, Никодиме! Пса спустил ли? Нет еще? Тогда не спускай. Помолится тонник, опосля и спустишь.

Все затихло, скрипнув, захлопнулась дверь. Митька приподнялся… и тут же спрятался обратно — протопав по крыльцу, в дом ворвался служка, отворил дверь в людскую.

— Хозяин-батюшка!

— Что еще? — из глубины помещения донесся недовольный бас.

— Чернец-то этот, тонник, видать, до утра молиться собрался!

— Ну так пусть его молится.

— А как же мы его…

— Вот утром и сымаем. Молитву-то святую обрывать — грех! Да никуда он от нас не денется… Ежели ты, Никодим, не проспишь.

— Уж не просплю, батюшка. Чай, с кажного пойманного мне — две деньги.

Демьян Самсоныч гулко расхохотался:

— Это с той троицы — по две деньги, по копейке, так. Потому, как ты их и привел. А тонник-то сам пришел, так-то!

— Так мне ж, батюшка, еще с пастушонком делиться…

— А это уж твои дела, Никодиме. Ну, ступай, ступай, паси чернеца. Так и быть, деньгу накину.

Дверь захлопнулась.

— «Деньгу накину», — гунявым шепотком передразнил Никодим. — Больно много — одна деньга! Хоть бы копейку, а лучше — алтын. Ох-ох-ох… — Он потянулся, зевнул. — Теперь вот не спи, стереги тонника. А чего его стеречь-то, коли собака имеется?

Еще раз зевнув, служка вышел на крыльцо, так и не закрыв за собою наружную дверь. С улицы несло сырым холодом и псиной. Уныло моросил дождь, но вроде как посветлело — по крайней мере, уже можно было хорошо различить забор, пристройки, деревья. То ли разошлись тучи, то ли просто уже наступало утро. Скорее, второе. В этакое-то время как раз самый сон.

— Ох-ох-ох, — Никодим снова заохал, прошел к людской, отворил дверь, позвал: — Господине, спишь ли? Эй, Демьян Самсоныч. Спит, слава те, господи! Сейчас и я…

Принеся из людской какую-то рвань — то ли тулуп, то ли побитую молью волчью шкуру, — Никодим подстелил ее на старый сундук, за которым прятался Митька, и, еще раз зевнув, улегся, подтянув под себя ноги. С улицы доносились молитвы. Глуховато так, слов не разберешь, но слышно.

— Ну, молись, молись, — довольно прошептал слуга. — А мне-то уж под дождем неча делати.

Замолк. И вскоре захрапел, на радость Митрию. Отрок осторожно пошевелился — храп тут же прекратился, видать, чуткий сон оказался у служки. Снова храп. Ветер шевельнул открытую дверь — скрипнули петли. Ага, Никодим не шелохнулся и храпеть не перестал, видно, на скрип не реагировал, звук-то напрочь привычный! Очередной порыв ветра швырнул на крыльцо холодную морось. Снова скрипнула дверь. Митька улучил момент — приподнялся… Застыл, дожидаясь нового скрипа. Дождался. Сделал пару шажков. Потом — во время скрипа — еще. Служка не шевелился. Так, осторожненько, согласовывая каждое свое движение с дверным скрипом, отрок наконец выбрался на крыльцо и, спустившись по ступенькам, облегченно вздохнул.

Монах вопросительно оглянулся, замолк.

— Ты говори, говори, человече Божий, — испуганно попросил Митька. — Что хочешь говори — да только нараспев, как молитву. Помни, времени у нас мало — до утра только. А утром… — Отрок горестно махнул рукою.

— Возьми рядом со мною мешок за-ради Господа-а-а, — как и велено, нараспев произнес тонник.

Митька поднял с земли мокрую котомку, развязал.

— Бери одежку мирскую-у-у…

Одежда! Порты и сермяжная рубаха! Вот славно-то!

Отрок вмиг оделся, улыбнулся — одежка болталась на нем, словно на огородном пугале. Еще бы не болтаться — чернец-то вон, высок да плечист, такому не поклоны класть — в кузнице молотом работать.

— Про друзей своих рассказывай, отроче!

— Про друзей… Василиска, сестрица, в верхней горнице заперта, — тоже протяжно затянул Митька. — Не знаю, как туда и пробратися-а-а… Второй, Прошка, в подклети где-то-о-о.

— Подклеть-то эту отыщи-ка-а-а… Вокруг дома походи-ко-о-о-о.

Митрий так и сделал: сначала пошарил у крыльца, по фасаду, потом завернул за угол. И вовремя — на крыльце показался заспанный Никодим. Слуга — холоп дворовый — постоял молченько, посмотрел на усердно кладущего поклоны монаха, широко зевнув, перекрестил рот и вновь скрылся в сенях. Хорошие сени были пристроены к постоялой избе — просторные, с большими слюдяными окнами, в этаких сенях, случись надобность, не стыдно и свадебный стол накрыть. Так ведь и накрывали, верно…

Обойдя вокруг избы, Митька довольно быстро нашел вход в клеть — низенькие, запертые на прочный засов воротца. Остановился, нащупал засов с усмешкой — и зачем снаружи клеть запирать? Ладно, еще на замок — понятно, но на засовец? Ясно, для чего та клеть надобна.

Чуть сдвинув засов, вымолвил:

— Прошка!

В ответ — тишина, лишь шум вновь усилившегося дождя.

Покачав головой, отрок отодвинул засовец совсем.

— Прохор!

Вву-уух! — просвистел мимо уха кулак.

— Митька, черт! А я уж думал — помстилось. Ушатал бы — хорошо, кулак придержал.

Обрадованный до глубины души Прошка изо всех сил обнял приятеля, так, что у того, казалось, хрустнули кости.

— Тише ты, черт… Да не блажи, нам еще Василиску освобождать да бежать отсюда.

— Василиска?! Что с ней?

— Не блажи, говорю. Сейчас придумаем, как все половчее обделать. Идем…

— Тихо! — на этот раз прислушался Прошка. — Вроде как молится кто-то?

— То наш человек. Чернец один, тонник.

Пошептавшись, оба подошли к крыльцу. Монах скосил глаза, однако молитвы не бросил и все так же кланялся. Митька махнул ему рукой — мол, все нормально — и вместе с Прохором спрятался под крыльцо. Можно было, конечно, подняться в сени — да больно уж чуткий сон оказался у слуги Никодима, Митька это хорошо запомнил.

— Ну, — перекрестившись, Митька подмигнул приятелю. Зря, наверное, подмигивал — темновато, не видно, ну да что ж. — Делаем!

Стукнул снизу в доски. Сначала слабенько, потом чуть посильнее. Ага, зашевелился служка! Зевая, вышел на крыльцо, подойдя к перильцам. Свесил голову вниз — мол, что там еще… Опа! С быстротой молнии взметнулись откуда-то снизу ухватистые сильные руки — не руки, оглобли! — сгребли ничего не понимающего служку за шею, сдернули с крыльца кубарем, только ноги кверху — кувырк. И служка уже под крыльцом.

— Ну, здрав будь, тать. Где хозяин? Тсс! Пикнешь — прибью.

Прошка приставил к носу слуги свой огромный кулак:

— Чуешь, чем пахнет?

Никодим испуганно закивал.

— Хозяин это… в избе, в горнице…

— Там же девка!

— Еще одна горница есть, рядом. А может, господин, хе-хе, и девку навестить решил, — осмелел служка. — Или, верней, девок.

— Ах ты, тля! — Прошка поднял кулак, и Митрий едва успел удержать приятеля от удара.

— Постой, Прош. — Отрок перевел взгляд на Никодима. — Второй холоп где?

— На заднедворье, в избенке.

— Та-ак… Ладно, после с тобой потолкуем. Прохор, давай-ка его в подклеть. А ты не вздумай вопить, иначе…

— Молчу, молчу…

Водворив служку в подклеть, где до того томился Прошка, друзья вернулись к крыльцу. Вновь взметнулся с лаем успокоившийся было пес. А чернец-тонник все так же клал себе поклоны, бормоча слова молитвы.

— Эй, человече Божий, — позвал Митрий. — С одним справились, теперь хозяин и еще один служка остался.

Светало уже. Не торопясь закончив молитву, монах подошел к ребятам и пристально взглянул на Митьку.

— Ты ведь, кажется, друзей освобождать собрался, а не самоуправствовать. Зачем тебе хозяин? Выручай сестру и уходим. Эвон, рассветет скоро.

Прохор улыбнулся:

— Смешной у тебя говор, чернец.

— Смешной, — поддакнул Митрий. — Словно у ливонских немцев.

— Я карел по рождению, — неожиданно улыбнулся монах. — Брат Анемподист. А вы?

— Я — Митрий, а вот он — Прохор. Люди посадские, тихвинские… — Отрок вдруг осекся. — Ладно, хватит болтать. Пошли в избу.

Миновав сени, поднялись на второй этаж — не простая изба была у Демьяна Самсоныча, хоромина целая, с высоким крыльцом, со светлицею, с галерейками-переходами, светлой осиновой дранкой крытыми.

Вот и дверь в горницу. Ага, на засовце. Монах поднес ближе прихваченную из людской свечу…

Первым в горницу вбежал Прохор и, упав на коленки, склонился над спящей девчонкой:

— Василисушка…

Девушка открыла глаза, хлопнула изумленно ресницами.

— Проша! Что, уже пора вставать? А Митенька где?

— Здесь я…

Митрий вдруг усмехнулся. А ведь не так уж и много времени прошло с тех пор, как он, скинув девичье платье, метнулся в оконце. Да-а, совсем мало. Василиска вон и выспаться-то не успела. А казалось — год пролетел!

Собрались быстро — а чего собирать-то? Вышли к лестнице…

— Кто это тут шляется? — раздался вдруг громкий басовитый голос.

Хозяин! Демьян Самсоныч! Главный тать!

Осанистая дородная фигура его замаячила у самой лестницы. В левой руке Демьян Самсоныч держал ярко горевшую свечку, в правой — короткий кавалерийский пистоль!

— А ну, стоять! — разглядев беглецов, нехорошо усмехнулся хозяин. — Живо все в горницу! Ну! Головы прострелю!

Все застыли.

Митрий ткнул Прохора в бок и тут же заблажил:

— Бей его, Никодиме!

— Что? — вздрогнув, Демьян Самсоныч обернулся назад.

Никакого Никодима там, естественно, не было. Зато Прохор больше не стал ждать подсказок. Прыгнул вперед, взмахнул рукою… Бах! Хозяин постоялого двора, выпустив из рук пистоль и свечку, тяжело осел на пол. Звякнув, упал пистоль, дернулся, сорвался курок — и глухую предрассветную тишину разорвал громкий выстрел. Слава Богу, никого не зацепило. Ребята дернулись в стороны. Запахло пороховым зельем и дымом.

— Этого — в горницу, — первым пришел в себя Митрий. — Затащим, запрем… Интересно, второй слуга что-нибудь слышал?

— Вряд ли, — покачал головою монах. — Добрая изба. Бревна на стенах толстые, в обло рубленные. Да и не слышно ничего на задворье.

— То верно, — подхватив бесчувственное тело хозяина, хмуро кивнул Прошка. — Однако тяжел, черт. Подмогни-ко, Митря.

Вдвоем они живо затащили хозяина в горницу и, закрыв дверь на засов, спустились вниз.

— Спасибо тебе, человек Божий, — повернувшись к монаху, поблагодарил Митрий. — Не ты бы, не знаю, как все и сладилось бы.

Чернец улыбнулся:

— Не меня благодари, отроче, — Господа! На все Его воля.

Прихватив из людской какие нашлись припасы, беглецы вышли во двор. Сквозь густые темно-серые тучи слабенько брезжил рассвет. Спрятавшийся от дождя в будку пес загремел цепью, однако даже не высунул на улицу носа — видать, за ночь-то надоело лаять.

— А в избенке-то никого нет! — успев сбегать на задний двор, доложил Прошка. — И куда второй холоп делся?

— Да и пес с ним, — Митрий отмахнулся. — Все одно уходить побыстрей надо.

Прохор подмигнул Василиске:

— А чего пешком уходить? У хозяина, татя, чай, лошаденки имеются и телега.

— А по лесной тропинке проедет твоя телега? — охолонил приятеля отрок. — Да и всего-то пяток верст до починка Кузьмы — и пешком доберемся.

— А зачем вам на починок? — поинтересовался монах, оказавшийся вовсе не старым — высоким, плечистым, светловолосым… Нет, даже не так. Волосы у него были не просто светлые, и даже не белесые, а белые-белые, словно выцветший на солнце лен. Такого же цвета борода и усы. А лицо — смуглое, обветренное. Что и понятно — чай, не в келье поклоны бил, заведовал онежской тоней.

— На починок-то? — Митька подивился вопросу, уж больно любопытен чернец. — Да так, родичей дальних навестить.

Тонник покачал головой:

— Не советовал бы… Хозяин-то, беломосец, видать, недюжинную силу в здешних местах имеет. А вы говорите — починок. Достанет он вас на починке, не сам, так людишки его.

— Так, может… — Прошка посмотрел на приятеля и запнулся.

— Нет, — шепотом отозвался Митрий. — Кровью человеческой руки марать — грех это. Ладно, пошли. Придем на починок — там и будем думать.

Перекрестясь, пошли со двора. Прохор задержался в воротах.

— Пистоль. Может, его прихватить? С припасами.

— Зачем тебе пистоль, парень? — удивился монах. — От лиходеев обороняться? Так всего один выстрел и успеешь сделать, не более, и то, если порох не отсыреет. Толку-то!

Выйдя на Кузьминский тракт, простились. Монах, поправив на плече мешок, направился к Спасскому погосту и дальше, на Тихвин, остальные принялись искать в кустах повертку на починок Кузьмы. Пасмурно кругом было, хмуро. Мелко моросил дождик, и ребята уже давно промокли до нитки, на что, впрочем, не обращали никакого внимания. Над озерами стоял густой туман, затянувшие небо облака были настолько плотными, что даже не позволяли видеть Спасскую церковь, а ведь та стояла на холме, так что в обычные дни видать на всю округу.

Немного поискав, нашли повертку, грязную и заросшую травой. По обе стороны от нее вздымался лес — ореховые кусты, осины, березы. Чем дальше, тем деревья становились гуще, вот уже пошел бурелом, а за ним и ельник. Стало кругом темно, словно ночью, правда, сверху не моросило — не давали плотные еловые лапы.

— Чего-то уж больно долго идем, — с трудом вытаскивая из грязи ноги, посетовал Прошка. — Ты ведь, Василиска, говорила — пять верст.

Девушка усмехнулась:

— Да это не я говорила, а пастушонок тот. Может, врал?

— Да ты сама-то дорогу помнишь?

Василиска вздохнула:

— Откуда, коли я тут никогда не была? А дядьку Кузьму с теткой Настеной помню. Правда, они тогда еще на деревне жили.

Митька внимательно посмотрел по сторонам. Что-то не очень похоже было, чтоб подходили к жилью, наоборот, казалось, забирались в самую глухомань. Кое-где приходилось перебираться через поваленные на тропу деревья — вот уж точно, на телеге не проедешь! Пару раз промелькнули по левую руку заросшие молодым подлеском пустоши — бывшие поля? пастбища? покосы?

— Смотрите-ка, дворище! — останавливаясь, воскликнул идущий впереди Прохор. Чуть поотставшие спутники его скоренько подбежали ближе, увидев прямо перед собой, за ивой, за кустами, серые покосившиеся строения, окруженные невысокой изгородью из тонких жердей. Изба, овин, хлев, — все в запустении. Сорванная с изгороды калитка — уже успевшая порасти травой — валялась на земле; покосившись, повисла на одной петле дверь. Во дворе покачивались высокие папоротники.

— Похоже, вот он, починок, — облизав губы, тихо промолвил Митрий.

Прошка недоуменно моргнул.

— Какой же это починок? Пустошь!

— Ну, что так стоять? Идемте-ка взглянем.

Внутри, как, впрочем, и снаружи, давно покинутая изба производила гнетущее впечатление: провалившиеся лавки, поваленный на давно нескобленный пол стол. В красном углу пустовало местечко для икон.

— С собой, видать, забрали божницу, — тихо произнесла Василиска. — Знать, сами ушли, никто не гнал. Бог даст — живы.

— Может, и живы, — кивнув, согласился Митрий. — Однако где их теперь искать? И самое главное — нам-то что делать, об этом вот думать нужно!

— Думаю, хорошо бы хоть немножко тут передохнуть, — начал было Прохор и тут же осекся, стукнул себя по лбу. — Ой, глупость сказал. Тати-то кузьминские нас именно здеся искать и будут!

— Верно, — с усмешкой заметил Митька. — Тогда — в путь. Только вот куда?

Посовещавшись, решили идти по тракту до самой Онеги-озера, а уж там, с попутным обозом, до Холмогор или Архангельска.

— Я — на карбасы наймусь. Митька, грамотей, в приказную избу, а ты, Василиска, хозяйствовать будешь, нешто от трудов своих на плохонькую избенку к осени не наскребем?

— А еще можно к доброму вотчиннику в кабалу податься, — немного подумав, предложила Василиска.

Если разобраться, не столь уж и плохое было предложение. В большой-то вотчине у именитого, сильного боярина крестьянам куда как привольней жилось, чем у какого-нибудь захудалого своеземца. Уж тот-то все у своих людишек выгребет, не то что сильный и богатый хозяин, который и людишек своих от любого недруга оборонит — кто будет связываться? — и, в случае чего, с господского подворья в долг жита выделит. Справный хозяин, он понимает, что за счет своих крестьян живет, бедности людишек своих не допустит — этак и сам в бедность скатишься. Мелочь-то — своеземцы-помещики по одному, много — три — дворишка имеющие, тоже не дураки, тоже все понимают, только вот не могут так поступать, как крупный боярин, денег у них ни на что нету — ни на помощь, ни, частенько, и на себя даже. Вот и примучивают крестьян высоким оброком да лютой барщиной. А лютуй не лютуй, коль мало землицы, так мал и доход — и больше не станет. А у богатого-то боярина землицы много, сам хозяин за всем не уследит, на то мир имеется — община крестьянская. Вот она-то — через старосту выборного — пред вотчинником за всех крестьян отвечает. Чем больше земель у боярина, тем больше крестьян, тем большую власть мир имеет. И чем меньше ее, землицы-матушки, у дворянчиков разных да детей боярских — потомков измельчавших родов, — тем, соответственно, и крестьянин бесправнее. Ведь для чего царь-государь урочные лета учредил? Пять лет велел сыскивать беглых. И Юрьев день отменен, когда каждый — уплатив пожилое — волен был хозяина поменять, к тому уйти, у кого лучше. А у кого лучше? Уж конечно, у столбового боярина! Вот к ним, к боярам-то, и бежали либо на Дон да в Сибирь дальнюю — на свою волю. Оттого, чтоб совсем не обезлюдели поместьица, и издал государь столь суровый указ. Оно и понятно — с чего мелким государевым слугам кормиться? Не будет крестьян — так и не с чего. Тем более голод сейчас.

— Не, сестрица, — улыбнулся Митрий. — Не попадем мы к именитому вотчиннику. Нет на севере таковых!

— Нету? — Василиска недоверчиво поджала губы. — И как же мы тогда будем? Кто ж за нас, сирых да убогих, заступится?

— Много за тебя старицы введенские заступались? Сами будем жить. Своим умом!

— Сами…

Вышли во двор, запущенный, густо заросший папоротниками и бурьяном. Митрий вздохнул, вот ведь незадача, шли, шли — и на тебе, все по новой! Прошка лениво пнул валявшуюся в траве калитку. Пнул и, подняв глаза, вздрогнул: прямо ему в лоб было направлено торчащее из-за кустов дуло пищали. Остро пахло тлеющим фитилем.

— А ну стой, паря, — громко посоветовали из кустов. — И вы все — стойте. Онуфрий, эти?

— Эти, Ермиле, они и есть.

Беглецы и глазом не успели моргнуть, как из лесу, из-за деревьев, полезли вооруженные саблями и рогатинами люди. У некоторых даже имелись ручные пищали — длинные, убойной силы ружьища. Ребят живо окружили и, угостив парой тумаков, проворно связали. Кто-то из разбойничков плотоядно огладил Василиску:

— А хороша девица! Испробовать бы, а?

— Я вам испробую! — Тот, кого называли Ермилом, — жилистый коренастый мужик с всклокоченной истинно разбойничьей бородищей, одетый в длинный польский кафтан, отделанный витым шелковым шнуром, погрозил татям саблей. Те послушно отошли в сторону. Похоже, Ермил и был главой этой шайки.

— Демьян Самсонычу отведем, — споро распорядился он. — Уж пускай сам решает.

Демьян Самсонычу?! Митька ужаснулся — так вот, значит, кто это! Те самые людишки, что отправились за зипунами в сарожские леса. Вернулись, значит. Ой, как не вовремя-то.

Пойманных беглецов под скабрезные шутки повели обратно той же дорогой. Снова потянулись по сторонам мохнатые ели, буреломы, заросшие пахотные поля-ледины. К постоялому двору вышли как-то уж очень быстро, куда быстрее, нежели шли к починку. Или это просто казалось?

Не по-хорошему радостный служка Никодим встретил пленников подзатыльниками и угрозами.

— Уймись, паря, — сквозь зубы пробурчал Прошка.

Всю троицу пинками загнали в клеть, ту самую, где томился Прохор, а после него — Никодим.

— Ну вот, — молотобоец вздохнул и ухмыльнулся. — Опять на старое место.

— С прибытием, — тут же приветствовали из темного угла.

Пленники вздрогнули.

— Кто здесь?

— Да я это, Анемподист, чернец тонный.

— Анемподист! — Митька еле сдержался, чтоб не хихикнуть, — не та была ситуация. — Ты-то как здесь?

— Словили у Спасского. Шел себе, никого не трогал. Остановился на повороте, знамение крестное сотворить. Тут и налетели… Губу разбили, собаки! Ох, недаром про Кузьминский тракт слухи нехорошие ходят! Тати тут живут, разбойники.

— Ладно, брат Анемподист, кончай ругаться. Что делать-то будем?

Анемподист задумчиво засопел:

— То нынче от хозяина, лихоимца, зависит. Что он-то от нас похощет? Иль, как раньше, запродати в холопство, либо — по-новому — еще и сам сперва издеваться будет.

Ситуация казалась хуже некуда. И не сбежишь — теперь уж не так, как прежде, стеречь будут. Ну, пока не трогают, так хоть выспаться. Василиска-то ничего, а все прочие умаялись — прошлую ночку ведь так и не сомкнули глаз. Улеглись прямо на сыру землю — куда еще-то, лавок да мягких постелей нету. Немного полежав, Митька вдруг почувствовал озноб, затрясся, заклацал зубами, так, что даже напугал сестрицу.

— Что с тобой? — протянув руку, негромко спросила та. — Ой, да ты никак горишь весь!

— Да, горячий. — Проснувшийся чернец потрогал Митькину голову ладонью. — Ничего удивительного, нагим-то под ливнем скакать — любой простынет. Отвару б тебе малинового или из морошковых листьев. В един миг бы прошло все…

— Д-да уж, — облизывая губы, усмехнулся отрок. — Дождешься от них отвару. Кабы раньше времени на тот свет не спровадили…

— Что, Митенька, совсем тебе худо? — Василиска участливо погладила братца по голове. — Бедный.

— Худо? Даже не знаю…

Честно сказать, Митрий вовсе не чувствовал себя словно на смертном одре. Ну, знобило, ну, заложило нос, бывало такое и раньше. Ничего, отлеживался без всяких там лекарей. К лекарю — так неси курицу, а то и две. Где ж столько куриц напастись? Нигде. Вот и лечились сами — отварами травяными да настоями разными. А кто, как раньше Митька, так и вовсе ничем. Так, сам собой выздоравливал, без отваров и лекарей, упаси Боже!

Покачал головой Митрий:

— Да нет, не так уж и плохо мне. Просто приболел малость.

— Вот то и плохо, что малость, — загадочно отозвался монах.

— Чего-чего? — Митька поначалу не понял.

— Да есть одна мысль, — чернец понизил голос. — А ну, придвинься-ка поближе, отроче. Слушай. С неделю назад отплыл по Онеге-озеру от погоста Тойвуйского караван торговый. Холмогорские гости струги на погосте наняли, а я их обошел, с рыбаками, на карбасе. Большой обоз — на десяти стругах. Хотел подождать у Свири-реки на пристани, да уж больно долгонько показалось, вот и не утерпел — один на дорожку вышел… Хороший обоз — и людей там много, и стрельцы для охраны, даже, сказывали, приказной дьяк есть с целовальником! Государевы люди — одно слово. В здешних местах не сегодня завтра должны проходить.

— И что с того? — невесело усмехнулся Митрий. — Они там, а мы здесь, в темнице. Не больно-то дозовешься.

— Дозовемся, — чернец откликнулся эхом. — Только большой риск для тебя есть.

— Для меня?!

— Да, для тебя. Есть одна задумка… но можно и сгинуть.

— Ну-ко, ну-ко, — забыв про озноб, зашевелился отрок. — Давай, Божий человек, высказывай-ка свою задумку!

Онуфрию Красные Уши завсегда не везло. Даже в этом походе. Другие-то ужо, малый обозец ограбив, похватали добычу, а Онуфрий так в засаде и просидел, не пришлось в общем набеге поучаствовать, не сложилось как-то. Хорошо, все награбленное в общий котел шло, вернее в хозяйский. А уж теперь, как Демьян Самсоныч решит, тако и будет. А Демьян Самсоныч во первое дело Иванку Атаманца выслушает, ну а уж тот расскажет, как дело было да кто чем выделился — кто храбростию своею, кто — сметкой, а кто — как вот Онуфрий — так за кустами и просидел. М-да-а… И не его вроде вина — так поставили. А все ж не очень-то и рвался Онуфрий в открытый бой. Да то не беда, что не рвался, беда в том, что другие это заметили, чем почти всю дорогу, насмехаясь, и попрекали. Онуфрий и без того конфузлив без меры — уши, чуть что, так алым огнем и пылают. С ушами тоже не повезло парню — у всех уши как уши, а у него — большие, оттопыренные, лопухастые, да еще краснеют. Так вот и прозвали с детства — Красные Уши. Невезучий был. Вот и теперь все вместе с хозяином на погост Спасский, на праздник — День праведника многострадального Иова — пошли, а он, Онуфрий, как дурак, пленников сторожить остался. Хорошо, не один — еще с тремя пареньками. Такими же невезучими. Естественно, Онуфрия старшим не поставили. Иванко Атаманец назначил Петьку Занозу, длинноносого парнягу годом помладше Онуфрия. Хорошо еще не совсем уж мелкого Офоньку Гуся. Того в шайке так держали — для связи да на всякий случай, авось пригодится. Онуфрий, правда, по значимости своей мало от Офоньки ушел. Поначалу Онуфрий вроде бы и обрадовался — в деревню он не любил ходить, девок стеснялся, да и дождь — ну, пущай идут, мокнут, а он уж лучше здесь, под галерейкою. Не тепло, но и не мокро. Даже мухи с комарьем не кусают, маловато еще развелось кровососов этих — рано. А дождик-то к вечеру взял да утих! Мало того, и солнышко выкатилось, да такое жаркое — ровно летом! Травища мокрая вся изошла на туманец, небо сияло — чистое-чистое, голубое. Птички в кусточках запели — радостно так, заливисто. Да-а, пожалуй, удастся сегодня праздник. Зло прищурившись, Онуфрий сплюнул. Ну вот, всегда так. Вот если б он сам на деревню пошел — обязательно бы дождище лил, а так… Вот и плевался теперь Онуфрий, завидовал. Был он из Заозерья выходец, а там народец завсегда завистливый к добру да счастью чужому. Если кому-то хорошо, то заозерцам плохо. Бедно жили, худо. Так, бывает, у кого, к примеру, две телки есть, а косить некому, так никогда соседу своему коровенку лишнюю не продаст — это что ж, он богаче жить будет? Да ни в жисть! Пусть лучше сдохнет от бескормицы телка, но никому не продам! Удавлюсь, но другому лучше не сделаю. Вот так и жили заозерцы. Да и на Шугозерье от них мало чем отличались. Куркули — одно слово. Завидовали друг дружке да друг перед дружкой даже малым достатком кичились, а уж как соседям косточки перемывать любили! Этот не в том на село пришел, та не так посмотрела, а у старостихиной-то дочки платье как у какой-нибудь курвы!

Из Заозерья был Онуфрий, потому и не радовал его погожий теплый вечер. С чего ж радоваться-то, ежели другим хорошо? Ладно, надобно и для себя хоть что-нибудь хорошее сладить. Скамейку из избы принести, что ли? А и правда, чего ж стоймя-то стоять? Потянувшись, прислонил Онуфрий к забору малое копьецо — рогатину не доверяли, вещь недешевая, — сходил, притащил скамеечку, уселся, вытянул ноги — хорошо! Только глаза от солнца прикрыл, как тут же голосок гаденький:

— Петро сказал, чтоб ты, Онуфрий, заснуть не вздумал, иначе все Атаманцу доложит.

Тьфу ты, Господи! Петька Заноза. И ведь усмотрел же с крыльца, глазастый. А того пуще — завистливый, тож с Заозерья, тож не любит, когда другим хорошо. Ишь, не по нраву пришлась скамеечка. Ну, Петечка, ну, упырь. Ладно, еще припомнится, не все тебе командовать.

Онуфрий с нарочитой ленцой приоткрыл левый глаз и снова сплюнул.

— А, это ты, Гусь. Чего пришел?

Офонька Гусь — круглолицый, губастый, курносый — удивленно захлопал белесыми ресницами.

— Так это… Петро просил передать, чтоб не заснул, не то…

— Да не засну, — отмахнулся Онуфрий. — Пущай за собой смотрит да еще за тобой приглядывает. Копьецо-то где потерял, а?

— Да мне не дали.

— Не дали ему, ишь… — Онуфрий очень хотел сказать что-нибудь этакое, обидное, но, как назло, ничего подобного не придумывалось, не шло на ум. Подумал-подумал Красные Уши, да только и выдавил:

— Пес.

— Кто пес, Онуфрий?

— Кто надо — тот и пес! — Красные Уши совсем разозлился. — Смотри, как бы…

И тут послышался сильный стук. Изнутри, из подклети. Сторожа переглянулись, Онуфрий придвинул поближе копьецо, насторожился. Ждал.

— Кажись, стучали, — осторожно напомнил Гусь.

— Стучали… — передразнил Онуфрий. — Когда кажется, креститься на…

Договорить он не успел, не дали. Заорали, заблажили в подклети. Красные Уши — в который раз уже — сплюнул. Не так зло, как досадливо.

— Да что еще им надо-то?

— Может, откроем да спросим?

— Откроем?! — Онуфрий в ужасе глянул на напарника. — Ты что, хозяйского приказу не слышал? Господин строго-настрого запретил подклеть открывать — зря туда, что ль, поганую бадью принесли? «Откроем…» Я те открою!

— Эй, сердечные! — Узники никак не хотели оставить караульных в покое. — У нас тут един в лихоманке горит. Как бы на всех не перекинулась лихоманка-то! Вы б сказали хозяину.

— Нету хозяина, — соизволил отозваться Онуфрий. — К ночи приедет — так и быть, скажем про вашу печаль.

— Нет, парень, — в подклети обидно засмеялись. — Теперь это уж ваша печаль. Огневица шутить не любит, покосит всех. Не только нас, но и вас достанет.

— Чтой это там за шум? — подойдя, по-хозяйски осведомился носатый Петька Заноза. Ух и нехороший же был парень — ко всем приставал обидно, потому Занозою и прозвали.

Онуфрий его приходу обрадовался, ага, раз ты старшой, так вот и думай, что делать.

— Лихоманка у них, — пояснил, обернувшись. — Ну, у тех, кто в подклети.

— Сам вижу, что не у вас. — Усмехнувшись, Заноза наклонился к воротцам. — Эй, чего орете?

— Сотоварищ наш в огневице горит!

— Гм… — Петька нахмурился. — И сильно горит?

— Да мы не подходим, боимся.

— Боятся они… — Заноза с шиком сплюнул, куда как лучше, нежели получалось у Онуфрия. Даже Офонька заметил, сказал льстиво:

— Хорошо ты плюешься, Петро, звонко. Научил бы меня, а?

— Опосля научу, за «полпирога». — Старшой задумался.

— За «полпирога» дорого, Петро, — заканючил Офонька. — Давай вполовину меньше.

— Да пошел ты со своими «пирогами», — к вящей радости Онуфрия внезапно разозлился Заноза. — Вот что, Офоня. Давай ноги в руки и беги на погост. Найдешь там наших, обскажешь Атаманцу, что да как, а уж он пущай Демьян Самсоныча найдет да спросит — что делать.

Разумно рассудил Заноза, ничего не скажешь, Онуфрия аж завидки взяли. Правда, вида он не показал, отвернулся с деланным безразличием, мол — мне-то что? Я человечек маленький.

А Офонька Гусь уже бросился было бежать, да Петро придержал за шкребень:

— Погодь.

Снова наклонился к двери, спросил:

— Так который из вас болезный-то?

— Раб божий Димитрий.

— И кто там из них Димитрий? — Выпрямившись, старшой пожал плечами. — Кто его разберет? А, ясно, что не девка. Запомнил имя-то, Гусь?

— Запомнил.

— Ну, беги… Да смотри там, шустрее.

Офонька умчался, смешно сверкая босыми пятками. Псинище — Кавдуй — вскинулся было полаять, да, узнав своего, замахал хвостом. Ну и пес, здоровущий, корова целая, а не пес, такого прокорми попробуй.

— Ну, сторожи, Онуфрий, — уходя в избу, не преминул распорядиться Заноза. Чтоб помнил Красные Уши, кто тут посейчас главный!

Онуфрий обиженно шмыгнул носом. Проводив глазами Занозу, уселся на скамеечку, пригрелся на вечернем солнышке, только глаза закрыл, как…

— Эй, сторожа! Помирает, кажись, парень-то наш. Открыли б!

— Я вам что, лекарь? — взорвался Красные Уши. Вот ведь гниды пучеглазые — отдохнуть да помечтать не дают. И что за караульство такое беспокойное выдалось? Ну, как всегда, не везет.

Не поленился, подошел к самым воротцам, склонился:

— Еще орать будете — ос к вам запущу, ясно?

— Да ясно, родимец… Не будем больше, только б уж поскорей ваш хозяин приехал. Кончается Митька-то! Священника бы или дьячка.

— А архимандрита не надо? — пошутил Онуфрий и сам собой загордился: хорошая выдалась шутка, смешная, жаль, мало кто слышал.

Уладив вопрос с непоседливыми пленниками, Красные Уши привалился к стеночке, теплой, нагретой солнышком, задремал вполглаза, все ж таки опасался Занозы. Тот ведь гад известный — заложит Атаманцу, потом семь шкур спустят. Вполне мог наябедничать Заноза, вполне… Его-то хозяин ценит, не то что других, невезучих!

Сказать по-честному, Онуфрий зря завидовал Петьке. Не очень-то ценили в шайке их всех троих — пока не за что было. Даже службы серьезной не доверяли, оставили вот не столько пленников сторожить — куда те из запертой на засов подклети денутся? — сколько за двором приглядывать, да и так, для порядку. Нешто можно, чтоб уж совсем никакого присмотру не было?

— Эй, Онуфрий, ты там заснул, что ли?

Красные Уши встрепенулся, мотнул головою, да как-то неудачно, зацепился ногой за копьецо да так со скамейки и сверзился — прямиком в лужу! Ну, не везет!

А уж Занозе да прибежавшему с погоста Гусю была потеха — ржали, как лошади! Ну, еще бы… А за ними-то, за ними — еще двое парней, насмехаясь, стояли. Пищальники. Видать, их хозяин для подмоги прислал.

А Гусь-то, Гусь! Вытащил из-за пазухи рыбину жареную, в тряпицу завязанную, с поклоном протянул Занозе:

— Выкушай, друже Петро, самолично для тебя прихватил.

Взяв рыбину, Заноза довольно ухмыльнулся.

— И ничего тут смешного нетути, — поднявшись на ноги, обиженно буркнул Онуфрий. — Скажите лучше, что с теми буянами делать?

— А с ними-то дело простое — хозяин болезного вытащить велел да утопить в болотце. Тебе, Онуфрий, везти. Демьян Самсоныч телегу разрешил взять, с лошадью.

— Эвон как! — испугался Красные Уши. — А чего — мне-то?

— Так больше некому, — охотно пояснил Петька. — Пищальники — для охраны, пока дверь в подклети открывать будем, Гусь для такого дела мелковат, а я старшой, мне не положено.

Онуфрий вздохнул. Вот так всегда. Старшой он, видите ли, не положено. И ведь не откажешься — хозяйский приказ. Что поделать, исполнять надобно…

— Сейчас вытащим болезного вашего, к лекарю отвезем иль к дьякону, — наклонился к подклети Заноза. — Дверь откроем — вы его и вытолкните. Предупреждаю сразу — сами наружу полезете, тут же и пулю в лоб!

— Вот это верно! — Пищальники уже сходили в амбар за пищалями и сейчас заряжали — заталкивали в ствол порох, пыжи, пули. Самые простые были пищалицы — не с кремневым, с фитильным дешевым замком. Фитилек вставили новый, не вымокший, затлел сразу, как запалили.

— Ну… — Заноза оглянулся на пищальников. — Готовы?

Те кивнули, положили под пищали скамейку, уперлись, нацелились прямо на подклеть. Петька махнул рукой Офоне:

— Открывай, Гусь!

Отъехал в сторону смазанный прошлогодним салом засовец.

— Куда? — вдруг зарычал один из пищальников. — А ну назад! Враз пальну!

Высунувшаяся было Василиска испуганно отпрянула. Анемподист с Прошкой осторожно пододвинули к выходу лежащего Митрия.

— Ходить-то может? — со страхом осведомился Заноза.

— Куда там ходить, — донеслось из подклети. — Он и на ногах-то стоять не может. Да ты пощупай, как горит!

— Ага, пощупай… — Заноза опасливо отодвинулся. — Да где там этот Онуфрий? Онуфрий, эй, Онуфрий, ты скоро там?

— Да иду уже…

Онуфрий вывел из конюшни запряженную в телегу лошадь. Перекрестился, огнеманка, вещь заразная. Правильно хозяин поступил — лучше болезного в болоте оставить, куда никто не ходит, нежели где-нибудь здесь закопать рядом. Поди знай потом, что за водицу из колодца пить будешь?

Дотронувшись сапогом до лежащего на земле больного, Онуфрий обвел глазами собравшихся:

— Подмогнули б, а? Мне-то одному не сладить.

— Гусь, — отодвигаясь, быстро распорядился Заноза.

С помощью Офони удалось перенести болезного на телегу. Сам Онуфрий туда не сел, пошел впереди, ведя под уздцы лошадь.

— Смелей, смелей, паря! — смеясь, подбадривали пищальники. Твари!

Солнце уже садилось, когда Онуфрий подвел лошадь к болоту. Зачавкала под тележными колесами жижа.

— Эй… — Онуфрий ткнул болезного тупым концом копьеца. — Слышь… ты живой ишо?

— Кончаюсь… — Болезный — темноволосый тощой парень — приоткрыл глаза. Жаром от него пылало — это Онуфрий чувствовал. Потому отпрыгнул в сторону, набираясь храбрости. Огнеманка шутить не любит!

Постоял, вздохнул глубоко, отбросил копье.

— Господи, спаси и помилуй!

Схватил болезного за шиворот — и в болотину его, в болотину! Во, пусть так и лежит, к ночи затянет. Ишь, стонет…

Тщательно вытерев руки о мох, Онуфрий завернул лошадь. Слава Богу, вроде бы сладилось. Хотя… Заноза велел болезного обязательно копьецом проткнуть — для верности. Велел… Имели мы таких велельщиков! Пущай сам протыкает, коли ему надо. Выведя лошадь на прямую дорогу, Онуфрий снова перекрестился и прибавил шаг. В спину ему светило оранжевое, прячущееся за дальний лес солнце. Жалко было себя — упарился да и натерпелся страху, — а вот болезного парня — нисколько. Ну, лежит и лежит в болотине, не все одно, где помирать? Не жилец, сразу видно. А что без отпевания помрет, так невелика птица, подумаешь! Эх, как славно он, Онуфрий, столь трудное дело сладил. И ведь заразы не испугался, как некоторые.

Раздув ноздри, Онуфрий повеселел и, весело насвистывая, направился ближе к дому.

Глава 8 У корявой сосны

…для язычника нет неживых и неразумных объектов. Живые и разумные горы, деревья, реки, поляны, рощи, леса, камни. У всего сущего есть душа.

А. Буровский. «Несбывшаяся Россия»

Май 1603 г. Шугозерье

Дождавшись, когда скрип тележных колес затихнет вдали, Митька быстро поднялся на ноги и выбрался на сухое место. Сняв, выжал порты и рубаху, тут же и натянул — некогда сушить. Нужно было идти, вопрос только — куда? Тонник утверждал, что холмогорский обоз уже точно должен быть где-то совсем рядом, быть может, даже подходить к Кузьминскому тракту. Если так, торговые гости никак не могут миновать постоялый двор, наверное, завтра-послезавтра как раз к нему и выйдут. И за это время Демьян Самсоныч должен решить вопрос с пленниками, чтобы не попались на глаза купцам, средь которых, как заметил Анемподист, был и государев дьяк — чин немаленький. Однако, с другой стороны, чего было волноваться разбойникам? Ну, купцы, ну, дьяк — и что с того? Подумаешь, беглые холопы в подклети сидят! Сидят себе и сидят, кого интересуют чужие дела? Так что верно рассчитал чернец: с торговцами надо обязательно переговорить заранее, убедить, хотя бы заинтересовать, особенно государева дьяка. Сказать— де, посадских людей тихвинских и с ними инока обманным путем похватали в кабалу поверстать. Именно обманным, на то и давить, а уж потом вместе с торговцами возвращаться в Тихвин… если не получится по пути сбежать. Нет, обратно на посад ясно что не хотелось бы, да вот только без посторонней помощи вряд ли можно было освободиться из цепких рук местных лиходеев. Купцы были злом куда как меньшим. Тем более и Анемподист обещал подтвердить каждое слово ребят — дескать, да, посадские люди по поручению архимандрита посланы подыскивать места для новых тоней. А девка с ними так, за компанию увязалась, к родичам. По сути — так оно и было, ну, почти так, если в подробности не вдаваться. Поверят купчины? Анемподист заверял, что да. Естественно, не столько ребятам, сколько ему — у монаха в караване имелся знакомый купчишко. Значит, надо искать купцов, ничего не остается делать.

К слову сказать, Митрий сейчас чувствовал себя намного лучше, нежели утром. И сердце билось ровно, и нос чисто дышал, даже озноба — и того не было. Все это с того, что некогда болеть было — дело нужно делать, друзей из беды выручать!

Отрок выбрался на дорогу, немного постоял в кустах, посмотрел и, убедившись, что на пути никого нет, быстро зашагал по Кузьминскому тракту. Шел уверенно — других дорог в здешних местах не было. Заходящее солнце светило отроку в спину, и длинная тень его смешно корявилась на ухабах.

Позади остались Кузьминки с их воровским постоялым двором, длинное, тянувшееся по правую руку озерко тоже закончилось, зато впереди появилось еще одно, круглое, маленькое, прятавшееся в ложбинке посреди высоких холмов, поросших рябиной.

На вершине холма Митрий огляделся по сторонам — позади, окрашивая малиновым светом купол Спасской церкви, полукружьем пламенело солнце, медленно опускавшееся за черный частокол деревьев. Сбоку, вдоль тракта, казавшегося узенькой нитью, притулились избенки — постоялый двор и чуть поодаль деревня. Со всех других сторон вообще ничего не было, кроме покрытого синеватою дымкой леса, тянувшегося до самого горизонта. Где-то там, меж пустошей и холмов, петляла дорога, исчезая в непроходимых дебрях тайги.

Туда и направился отрок, надеясь на скорейшую встречу с торговцами. Да-а… Хорошо бы с кем другим не встретиться — с медведем, волками или лихими людьми. Впрочем, все лиходеи, похоже, предавались сейчас кутежу на Спасском погосте. Отмечали день Иова Многострадального.

Наверное, многие из татей были женаты, имели семьи в Спасском или в тех же Кузьминках. Любили своих жен, растили детей, почитали родителей… и время от времени промышляли страшным кровавым делом! Как же они не боялись Божьего гнева? Или надеялись откупиться богатыми пожертвованиями в монастыри? Кто их ведает? Интересно, а жены разбойников и детишки знают о недостойном промысле своих близких? Знают — и поддерживают? Тоже не боятся Божьего гнева.

Митрий вдруг задумался — а как бы он относился к своим родичам, коли б они у него имелись да промышляли кровавым воровством и татьбою? Да как вообще самому-то жить с этим? Знать, что вот эта однорядка с золоченым шитьем с пограбленного купца снята, а то жемчужное ожерелье, что так весело сверкает на шее супруги, — с убитой купеческой дочери! А вон тот красивый плащ — не плащ вовсе, а слезы умученного в лесу приказчика! А закопанные в кубышке монеты — не монеты, а кровавые сгустки. И кругом все — людская безвинная кровь. Все кровь, все… Шикарный хоромы — кровь, богатый двор — кровь, кони, стадо коров, приобретенное на воровские деньги, — тоже кровь, кровь безвинно умученных! Не снятся они по ночам? Снятся? То-то страшно…

Так и не поняв, как они вообще живут, эти лиходеи, Митрий вдруг замедлил шаг, а потом и остановился, вглядываясь в сгущавшуюся тьму. Вроде там, впереди, вдруг блеснул огонек. Показалось? Иль то сверкали глаза ночного зверя? Вот опять блеснуло. И еще — рядом. Костры?! Неужели обоз?! А может, разбойники? Да нет, не прокормиться в здешних глухих местах двум разбойничьим шайкам, одной и то трудно. Значит, торговые люди. Никого других тут, по заверению тонника Анемподиста, быть не могло.

А сумерки между тем все сгущались. На темно‑синее небо высыпали мерцающие желтые звезды, серебряный месяц повис над старой осиною, в ближних кустах захлопала крыльями какая-то ночная птица. Дорога под ногами еле проглядывалась, хорошо, свет месяца отражался в многочисленных лужах, которые отрок старательно обходил и все же угодил пару раз в холодную грязную жижу. Брр!

Передернув плечами, Митрий начал размышлять уже о более конкретных вещах. Если впереди обоз — а больше, похоже, некому, — то наверняка обозники выставили сторожу. Хорошо, если сторожа спросят, кто такой. А если нет, если они сперва по башке стукнут, а уж потом спрашивать станут? Бывали случаи. Тогда лучше подобраться как-нибудь незаметно, присмотреться. Ага, черта лысого там, в темноте, увидишь. Уж тогда точно за лазутчика примут. Нет уж, лучше, наоборот, как можно заметнее быть. Ага, а если это все-таки не обоз? Если лихие люди? Да-а, задачка. Ладно — Митрий махнул рукой — подойду поближе, а там посмотрим! Дойти хоть во-он до той кривой сосны, дальше совсем немножко останется.

Рассудив так, путник прибавил ходу, уже не обращая внимания на лужи, — не очень-то их было и видно, слишком высокие да густые деревья росли кругом. Однако кривая сосна впереди, на лысом холме, оставалась хорошо видимой. Экие кривые ветки!

Насторожив самострел на крупную дичь, Юсси закрепил вязки и прутья и, неслышно уйдя с тропы, направился через орешник к холму. Такие же самострелы он насторожил по всем тропинкам, жаль вот только на дороге не оказалось удобного местечка. Да и кого там пронзить тяжелой стрелой — запряженных в телеги коней? Тоже, конечно, хорошая жертва, но только не для Юсси! Слишком уж сильно оскорбили его «веняла» — русские, да оскорбили — это еще слабо сказано. Напали, как волки, в предрассветный туманный час, сожгли выселки, убили младшего брата. Хорошо хоть супруга и дети Юсси отсутствовали — ушли погостить к родичам на Черную речку. Но за брата нужно было отомстить! И за сожженный дом, и за уведенных коров, и за то унижение, что испытал сам, вынужденный прятаться по урочищам. Не прятался бы, принял открытый бой и погиб с честью, прихватив с собой на тот свет немало «веняла», да только кто тогда отомстит за смерть брата?

Юсси выбрался на дорогу — вот, теперь хорошо. Захотят «веняла» сойти с пути — напоить коней, умыться, — сойдут с тракта на тропинку, ведущую к призывно блестящему за деревьями озеру, тут и поразит их тяжелая стрела мстителя. Получайте! Кто вам сказал, «веняла», что можно безнаказанно убивать, жечь, грабить?

Юсси улыбнулся, поправил на плече мешок с охотничьими припасами и, бесшумно выбравшись из кустов, направился к холму с одиноко росшей сосной. Все весяне знали — сосна эта не простая, божественная. В праздники собирались вокруг, приносили жертвы — привязывали к кривым ветвям разноцветные ленточки, коровьи колокольчики-боталы, добытую в лесу дичь. Вот и Юсси шел к священной сосне не с пустыми руками — болтался в заплечной суме недавно подстреленный рябчик.

Выйдя на пересекавший его путь тракт, Юсси вдруг резко насторожился, прислушался. Кто-то шел по дороге! И шел, не скрываясь. С другой стороны, противоположной той, куда направлялся заночевавший в лесах обоз.

Весянин спрятался за кустом — неведомый путник приближался, даже насвистывал что-то. Совсем обнаглели эти «веняла», идут по чужому лесу без всякой опаски! Ну иди, иди… Сегодня добрые — и не очень — духи леса и озера напитаются человеческой кровью! Кровью врага, «веняла»! Больно уж удобный для того момент, никак нельзя упускать. Накинуть беспечному дурачку на шею веревку, придушить, связать, оттащить к священной сосне… Славная месть! Она понравится погибшему брату.

Приказчик и доверенное лицо холмогорского купца Еремея Хвастова Иван Леонтьев — совсем еще молодой юноша, однако самого серьезного вида — подбросил в костер хворосту. Занялось, рассыпалось желто-красными искрами притихшее было пламя, выхватывая из темноты лица сидящих. Сторожу несли по очереди, сначала людишки архангельского гостя Фомы Акундинова, затем холмогорцы. Они-то и сидели сейчас у костра.

— Не пора, Иване? — тихонько спросил маленький светлобородый мужик в потасканном, но аккуратно заштопанном армячишке, Авдей Светлояров сын. Хитер был Авдей, себе на уме, хоть и прикидывался простачком да человечишком бедным — и армяк носил рваненький, и вообще одевался понеприметней. Но все знали — деньжата у Авдея водились.

Иван посмотрел в небо и качнул головой:

— Нет, не пора. Эвон, месяц над той березиной встанет — тогда и верно пора.

Третий караульщик, кудлатый нелюдимый мужик Никифор Фомин, посмотрев на луну, молча кивнул — согласился с Иваном. Силен был Никифор, осанист. И не говорлив, как тот же Авдей. Иван таких людей уважал, не суетливых, себе цену знающих. И сам старался таковым быть. Без нужды разговоры не заводил, больше слушал, а уж если вступал в разговор, то всегда по делу и говорил умно — не в бровь, а в глаз. Вот зашел как-то раз разговор об аглицких немцах, коих немало в Архангельском городке бывало, так мужики все смеялись, говорили, что у них не королева и не король, а мужики торговые правят. Авдей против выступил — дескать, не может такого быть, чтобы мужики, нешто они направят? Тут Иван не выдержал, кашлянул, вступил в разговор — мол, не прав ты, Авдей Светлояров, но и вы, мужики, не совсем правы. Королева Лизавета Англией долгое время правила — а ей в помощь бояре английские да торговые гости законы удумывали. Не все скопом, а особо избранные люди — парламент называется.

Чудно! Мужики головами качали да на Ивана уважительно посматривали. Потом беседа на веру перекинулась — опять Авдей выделился, всякие небылицы рассказывал, о том, что в земле аглицкой, как и у всех немцев, истинной веры нет, одни костелы стоят поганые, да кирхи, да мечети, да капища. Тут уж Иван тоже не сдержался, выступил — нет, мол, в королевстве английском ни мечетей, ни кирх, ни капищ. А вера там особенная, ни папежная, ни лютерская, а что-то среднее. Костелы, как у папежников, и монахи есть, но вот папу римского не признают, вместо папы у них королева или король. Дивились тому мужики, к Ивану пристали — откуда де сие знаешь? Откуда-откуда… С гостями аглицкими много дел вел, вот откуда.

Авдейко не поверил, засмеялся:

— Так, может, ты и речь аглицкую знаешь?

Иван плечами пожал.

— Yes, — сказал. — Конечно, знаю.

После этого его еще сильнее зауважали, хоть и молод был Иван — шестнадцати годков не исполнилось. Молод, да знающ. Много чего умел — и будущую прибыль просчитать, и аглицкие монеты — фунты серебряные — на деньги да копейки перевести, и пищаль зарядить споро. Выстрелить вот только не довелось, а то бы и выстрелил.

И собой был пригож Иване — высок, строен, тонок в кости, может, не слишком силен, зато ловок, глаза имел блестящие, карие, а волос волнистый, светлый. Уважение проявлял не только к старшим по положению, но и со всеми старался держаться ровно, хотя пробивалась иногда у холмогорского приказчика этакая насмешливость. Вот, над Авдеем любил подшучивать, да так, что тот и не понимал, что над ним подсмеиваются, все слова Иванковы за чистую монету принимал.

Молодой приказчик, по его словам, ехал в Тихвин и Новгород установить торговые связи да прикинуть возможный рынок для доброго английского сукна — представителем англичан выступал его хозяин, холмогорский гость Еремей Хвастов. Честно сказать, в Холмогорах Хвастова не очень знали — человек он был новый, архангельский, да вот переехал, выстроил торговый двор, дела вести начал. Авдей-то с Никифором Фоминым, купца Афанасия Коробкина люди, ехали в Тихвин о десяти возах — рыба в бочках, соль, кожи, — товар нешуточный, тем и гордились. Афанасий-то Коробкин — купчина известный, сам по торгам не ездит, зато сразу несколько караванов снарядить может, с верными-то людьми да по разным местам. Еще от Коробкина совсем уж мелкие люди были да — из холмогорцев — от Красильникова, от Евстигнеева, а вот от Хвастова один Иван Леонтьев сын. Молодой приказчик, да знающий.

Пока у костра сидели, месяц как раз над старой березой завис.

— Пора, — поднимаясь, негромко промолвил Иван.

Поправил на поясе пистоль, Авдей за саблю схватился, Никифор Фомин — за топор. Приладил за поясом — ежели что, уж ничуть не хуже палаша или сабли сгодится. Костерок чуть притушили, пошли.

Черный ночной лес обступил караульщиков, протягивая кривые ветви. Чавкала под ногами грязь, где-то совсем рядом прошмыгнул какой-то небольшой зверь, то ли куница, то ли лиса; плошкоглазая сова, пролетая, захлопала крыльями. Вот, наконец, и тракт…

— Кто там? — спросили из темноты.

— Холмогоры, — тут же выкрикнул Авдей, с облегчением услышав ответ:

— Архангельск.

— Ну как, спокойно все? — Авдей все держал себя за старшего.

— Да пока, хвала Господу, — выбрался из кустов молодой мужик — Федор. За ним, с рогатинами на плечах, маячили еще двое.

Сменились. Спрятались в кустах, у повертки, что вела на поляну, где расположился обоз. Не переговаривались, службу несли честно — сами ж себя и охраняли. В черном высоком небе россыпью сверкали звезды, лучился серебром месяц, отражался в озерке, освещал высокую кривую сосну, росшую невдалеке на вершине холма. Отгоняя сон, Иванко тряхнул головой, несколько раз глубоко вздохнул и вдруг замер, услышав чей-то слабый крик. Показалось? Нет, крик повторился…

— Кажись, у сосны кричат, — треща кустами, пробрался к Ивану Авдей. — Пойти, разбудить наших…

— Погодь… — Приказчик задумался. — А вдруг там зверь кричит, в капкан угодивши, или птица какая? Посмотреть бы надо.

— Посмотри, — пожал плечами Авдей. — А мы с Никифором здеся покараулим. Ежели что, стреляй.

— Да уж выстрелю, услышите, — выхватив из-за пояса пистолет, Иван исчез в темноте. Что бы там ни говорили мужики, а пистоль в данной ситуации — штука удобная. Замок не фитильный, кремень разжигать не надо, и полочка с затравочным порохом специальной пластинкой закрывается, уж никак зелье не высыплется. Недешевый, правда, замочек, зато надежный. Жаль вот, заряжать пистоль долго, да и попасть хоть куда-нибудь — дело сложное. Иное дело — пищаль, тяжелая, длинная, упер в бердыш, так хоть как-то прицелиться можно, а тут… Впрочем, сейчас и не нужно ни в кого попадать, достаточно просто выстрелить.

Митька вновь застонал, когда неведомый ночной тать крепко сдавил льняной веревкой запястья.

— Будешь кричать, отрежу язык, — коверкая слова, предупредил тать — жилистый широкоплечий парень. Весянин! Ну конечно же, весянин! Здесь, в окрестных лесах, много их деревень.

Весянин натянул веревку, привязывая Митьку к сосне. Язычник! Подстерег в темноте путника и теперь готовится принести жертву своим поганым божкам! Ну и попал, сохрани Боже!

— Эй, парень… — Отрок опасливо покосился на торчащий за поясом весянина нож — полированная костная рукоятка блестела в призрачном свете луны. При Митькиных словах язычник тут же выхватил нож, приставив к горлу несчастного пленника холодное злое железо:

— Молчи!

Молчать? Митрий даже усмехнулся: вот уж молчать в его положении — самое последнее дело. Говорить, говорить надо, может, кто и услышит? Как бы только обмануть этого поганца идолопоклонника, вернее — соснопоклонника.

— Хорошо, я молчу… — вздохнув, покладисто согласился Митька. — Ты меня не больно убьешь?

— Не больно. — Весянин крепко связал отроку ноги.

— А… А помолиться напоследок можно?

— Помолиться? — Язычник, похоже, был озадачен. Вообще-то в этой просьбе была какая-то справедливость. — Молись! Только тихо.

— Господи Иисусе Христе, милостию твоею живаху… Прости этого язычника, поистине не ведающего, что творит, дай ему долгую и счастливую жизнь, и ему, и его родичам…

— Ваши люди убили моего брата! — застыв на месте, зло прошептал язычник. — Теперь не будет у него долгой и счастливой жизни. Как не будет ее и у тебя… — Он поднял нож.

— Постой, постой, — заволновался Митрий. — Мои родичи никого здесь не убивали. Я вообще не из этих мест!

— Ты — русский, «веняла»! — возразил весянин. — «Веняла» убили моего брата… и ты тоже будешь убит.

— Вряд ли душа твоего брата обрадуется убийству простого путника. — Митька вдруг улыбнулся. — Хочешь, покажу тебе род убийц?

— Что? — Язычник явно заинтересовался. — Род убийц? Так ты их знаешь?

— Не знаю, но предполагаю. Это хозяин постоялого двора и его люди — похоже, больше некому. Подумай, вот сейчас ты убьешь меня, простого, никому не нужного отрока — и что, твоему брату будет приятно? А хозяин постоялого двора — совсем другое дело! Лицо значительное.

Весянин задумался, опустил нож… Митрий шепотом благодарил Господа — как хорошо, что этот язычник понимает русскую речь! Не понимал бы — давно уже зарезал бы. Ночной тать оказался парнем решительным, думал недолго.

— Хорошо, — негромко сказал он. — Я убью главного в роде убийц. Но если ты…

Договорить он не успел, ночную тишину разорвал громкий выстрел.

Глава 9 Зашить паволоки

…сообразно его желанию, меня стерегли как шпиона, поместили так, что всякая гадина ползала у меня на постели и по столу.

Джером Горсей. «Сокращенный рассказ, или Мемориал путешествий»

Май 1603 г. Шугозерье

Куда делся весянин? Наверное, убежал, скрылся в непроходимых лесах, как только услышал выстрел, или спрятался неподалеку и теперь сидит, выслеживает. Неведомый спаситель быстро разрезал стягивающие Митрия путы острым засапожным ножом, потянул освобожденного пленника к тракту, спросил на ходу:

— Сколько их было?

— Один, — отозвался отрок, вглядываясь в своего неожиданного спасителя.

Тот, по виду ровесник или чуть постарше Митрия, был одет в узкий полукафтан, подпоясанный узорчатым поясом, за который был заткнут пистоль. Такие же узкие штаны, заправленные в сапоги, голова не покрыта, лицо — насколько удалось рассмотреть в свете луны — молодое, если не сказать — юное, приятное, стан тонкий. В плечах незнакомец оказался чуть-чуть — именно что чуть-чуть — пошире Митрия, а вот ростом на полголовы выше.

— Ваш обоз у озера? — полюбопытничал отрок.

Незнакомец чуть замедлил шаг, спросил с удивлением:

— Откуда ты знаешь, что я из обозных?

— Догадаться не трудно, — хмыкнул Митька. — Явился ты в одном кафтанце, без ферязи или епанчи, или еще чего, ни шапки у тебя, ни берендейки с зарядами для пистоля, ни сабли длинной — все для того, чтоб по лесу было бродить удобней. Значит, кто ты? Караульщик! А откуда здесь караульщики — ясно, обозные, костры-то я еще раньше приметил.

— Молодец, — улыбнувшись, похвалил спаситель. — Сейчас пойдем к нашим, расскажешь, как ты вообще здесь появился.

— Расскажу, не сомневайся, — Митрий кивнул. — Только хотелось бы побыстрее.

— А к чему спешка?

— Други мои в узилище сидят, дорожными татями брошенные. С ними Анемподист, монах тонный с Онеги-озера. Он-то про вас и сказал — иди, мол, зови на помощь.

— Что за тати? — Незнакомец явно оживился. — Ну-ка расскажи все подробненько.

— Старшему обознику расскажу, — усмехнулся отрок. — Ты, парень, все одно тут ничего не решаешь — тогда и мне нечего зря языком трепать.

— Смотрико-сь! — Парень покачал головой. — Да ты, братец, не глуп.

— Был бы глуп — давно бы сгинул. За освобожденье благодарствую и век тебя не забуду, но сейчас… Давай, побыстрее к старшому веди!

— Будет тебе старшой. — Спаситель хмыкнул и, выйдя на тракт, громко произнес: — Холмогоры!

— Архангельск, — тут же отозвались из-за кустов.

Что-то затрещало, и на дорожку выбрались еще двое караульщиков — плюгавенький мужичонка и здоровенный облом.

— Шпыня лесного спымал, Иване? — неприязненно оглядев Митьку, осведомился плюгавец.

— Да нет, — Иван качнул головой. — Похоже, он сам от шпыней пострадал.

— А вид у него будто у беглого! Я б его заковал, чтоб не сбег.

— Бороденку свою закуй, — нагло посоветовал Митрий. — Чем тут разглагольствовать, ведите быстрей к дьяку, сообщение важное для него есть.

Караульщики удивились:

— Откуда ты знаешь…

— Что государев дьяк с вами? — невежливо перебил отрок. — Знаю. Монах тонный сказал. Он, монах-то, сейчас в узилище, татями местными схвачен. Надо бы выручить поскорей.

— Ой, надо ль? — Плюгавый хитро прищурился.

— Ну, вот что, Авдей, — немного подумав, решительно заявил Иван. — Ты и Никифор оставайтесь здесь, а я этого отведу к дьяку. Монах-то, видать, дьяков знакомец.

— Ой ли? — Авдей осклабился. — А не брешет ли все этот беглый?

— Сам ты беглый, бороденка сивая, — обиженно отозвался Митрий. — Решенья в обозе принимать — не твоего ума дела.

— Во-во! — Авдей окрысился, заблажил: — Ишь, тать, еще и лается!

— Ладно. — Иван дернул отрока за рукав. — Идем.

Пройдя чуть заметной тропкой, они свернули в орешник и через некоторое время вышли к лесному озерку, вокруг которого кое-где вполсилы горели костры. Митрий с видимым удовольствием уселся к костру, протянул руки — погреться. Иван же, попросив чуть обождать, отошел в сторону и словно бы растворился в сгущаемой тлеющими кострами тьме. Поляна, где ночевал обоз, располагалась среди высоких сосен, и свет месяца был здесь не так заметен, как на открытом холме. Отрока вдруг потянуло в сон, он даже клюнул носом, ощутив вдруг навалившуюся слабость, но быстро вскочил на ноги, попрыгал — нет, рано еще расслабляться, дело еще не сделано, друзья-товарищи не освобождены, а значит, не стоит обращать внимание ни на вновь навалившийся озноб, ни на ломоту и слабость, ни на тупо пульсирующую в висках боль.

— Не уснул еще? — Иван появился так же внезапно, как и пропал.

Митрий невесело улыбнулся:

— Ты же знаешь, мне не до сна.

— Это верно. Идем.

Кивнув, отрок пошел следом за новым знакомым мимо укрытых рогожами возов, мимо стреноженных лошадей, шалашей и низеньких походных шатров. Кое-кто из людишек попроще спал прямо под телегами, завернувшись в овчину.

— Мелентий Дементьевич, привел. — Иванко остановился напротив шатра, полог которого тут же раскрылся, выпуская наружу плотно сбитого человека с узенькой черной бородкой, одетого в накинутый на рубаху кафтан, — по всей видимости, государева дьяка.

— Рассказывай, — велел Иванко. — То, что рассказал мне.

Митрий хотел было покочевряжиться, дескать, с чего бы это он должен хоть что-то рассказывать неизвестно кому, ведь этот Мелентий так и не был представлен — дьяк он или нет, еще вопрос!

— Говори, говори, парень, не стесняйся, — подбодрил… гм… ну, скажем — дьяк. — Не бойся, мой шатер на отшибе — лишних ушей нет.

— А я и не боюсь, — с деланным безразличием пожал плечами отрок.

Дьяк неожиданно рассмеялся:

— И верно! Чего боятся тому, кого только что едва не принесли в жертву!

Однако… Митрий скосил глаза на Ивана — быстро же тот ввел дьяка в курс дела. А Мелентий Дементьевич хоть и улыбался, но смотрел настороженно, цепко. Впрочем, Митьке и некогда было кочевряжиться, наоборот, следовало говорить как можно более убедительно. Что он и проделал, естественно, опустив подробности ухода из Тихвина. Пояснил только, что он и его плененные татями друзья — тяглые люди Тихвинского Успенского Богородичного монастыря.

— Шли по своим делам, на тоню… Так нас схватили в холопы верстать! Хозяин постоялого двора в Кузьминках — закоренелый тать, людишки его во многих местах орудуют, в Сароже на московских купцов напали, правда неудачно, не рассчитали сил.

— Монастырские, говоришь? — задумчиво переспросил дьяк и вдруг ни с того ни с сего налился злобой. — Не много ль воли взяли себе чернецы? Тарханных грамот набрали, сами свой суд творят, сами оброк берут — и мытом их не тронь… На что ж государству Российскому жить? — Мелентий немного помолчал, успокаиваясь, потом перевел взгляд на Ивана. — Ну? Как мыслишь? Выручить монастырских?

— Уж придется выручить, Мелентий Дементьевич, — быстро отозвался юноша. — Придется… Не позволять же татям беззаконство чинить?

— Да уж, так, — согласно кивнул дьяк. — Тогда бери людей и поезжай. Думаю, пару десятков конников тебе хватит. Выручишь, привезешь сюда… Эх, некогда над татями суд чинить, да отопрутся — скажут, приняли за беглых.

Иванко усмехнулся, кивнул:

— Отопрутся, то верно. Однако если есть возможность восстановить справедливость — почему бы не сделать? Времени-то почти и не потеряем. Да, думаю, — и людей. Если до утра все сладить… Огненный бой не возьмем, самострелов довольно. По-тихому все и сладим.

— Делай, — просто сказал дьяк.

Иванко отошел от шатра, сунулся под телегу, кого-то растормошил, шепнул что-то… Разбуженный — сильный молодой парень — проскользнул к следующему возу, потом к шалашу, потом…

Буквально в один миг перед шатром дьяка выстроились два десятка молодцов в темных кафтанах, с палашами и саблями. У некоторых были за спиной самострелы — не хуже пищалей, а в некоторых случаях еще и лучше — лишнего шуму не делают.

Дьяк сказал пару слов, Митрий не слышал — Иванко сунул ему в руки миску ухи и деревянную ложку:

— На, похлебай. Только быстро.

От этой неожиданной заботы Митька немного смутился, однако ушицу — окуневую, едва теплую, но вкуснющую! — выхлебал в единый присест. И сразу вроде как и голова перестала болеть, и озноб прекратился, и…

— Ну, поел? Едем!

Митрий с Иванкой поехали на одном коне, впереди, за ними — все остальные. Двигались споро и почти совсем бесшумно, лишь когда выезжали на тракт, приказчик крикнул знакомое «Холмогоры!» и, услыхав в ответ «Архангельск», обернувшись, подмигнул Митрию. Отрок улыбнулся, поблагодарил за уху и, покачиваясь на крупе коня, задумался. Вот ведь, оказывается, не все дьяки сребролюбивы да лихоимны, как про них говорят, бывают и честные, и справедливые, как вот этот, Мелентий Дементьевич. Другой бы — да большинство на его месте — отказал бы в помощи неизвестно кому, а этот, вишь, даже и не задумывался почти, выслал отрядец. Ишь, как уважительно приказчик называл дьяка — Дементьевич! С «вичем», как не всякого дворянина иль сына боярского кличут. А приказчик все же немного странный. Нет, видно, что и он хороший человек, но… Как бы это сказать? Он ведь поверил Митрию первым. Сразу, ничего не проверяя. Впрочем, а что сейчас происходит, если не проверка? Самая настоящая проверка и есть. Освободят — сейчас на постоялом дворе никого и нет-то, кроме нескольких оставленных для сторожи придурков, расспросят каждого по отдельности, а уж потом зачнут хозяину претензии предъявлять. Или не зачнут? Дьяк вроде проговорился, будто времени у него мало. Да и выкрутится разбойник, все видоки-послухи за него будут… Однако… Что там сказал дьяк насчет справедливости? Можешь — делай. Примерно так. Хорошие слова, лишь бы и дела с ними не расходились. Ну, пока не расходятся.

Впереди послышался глухой собачий лай.

— Подъезжаем? — приказчик обернулся назад.

— Почти… — кивнул Митька. — Там, впереди, деревня, постоялый двор чуть в стороне. Скоро повертка — месяц светит, увидим. Да вон она!

— Заворачиваем! — приказал Иванко.

Конники стегнули лошадей и настилом помчались через брошенное поле.

Онуфрий Красный Уши горюнился — так никто его и не похвалил. Рискуя, можно сказать, жизнью, ну, не жизнью, так здоровьем — точно, отвез горящего в огнеманке в болотину, и никакой признательности! Петька с Офонькой Гусем даже спасибо не сказали, сволочи!

Онуфрий взглянул на небо — серебристый месяц мерцал над самым коньком крыши. А пора бы и смене быть! Ну да, пора… Где ж этот чертов Офонька? Неужели спит, гад болотный? А ведь и спит! Не идет, змеище! Ну, раз не идет, так надо самому в людскую пойти — там и Гусь, и Петюня. Жрут, наверное, псищи, рыбу, что им какой-то Онуфрий.

Красные Уши так распалился от гнева, что, споткнувшись о ступеньку крыльца, едва не выронил копьецо. А и выронил бы — так не велика потеря. Выругался, потер зашибленную ногу, пробежав сени, распахнул дверь… Ну, так и есть, дрыхнут! Петро — на лавке, Офонька — под столом. А чего это на столе, а? Что за кувшинчик? Неужто бражка?

Прислонив к стенке копье, Онуфрий тут же хлебнул из кувшина и улыбнулся. Не, не бражка, березовица! Пьяная, двойной перегонки. Видать, пищальники с собой принесли.

— Эй, Офоня! — Нагнувшись, Онуфрий потряс спящего за плечо. Тот что-то забурчал, замахал руками… А пахло-то от него… У-у! Пьян, сволочь! Вот гадюка злоковарная! Это что же получается, ему, Онуфрию, теперя всю ночь стоять караулить?! Вот уж нет!

— Эй, просыпайся, гадина ты болотная! Чего упился?

— О! Онуфрий! — пьяно улыбнулся приподнявшийся на лавке Петро. — Да отстань ты от Гуся, пущай выспится.

— Я ему, собачине, высплюсь, я ему так высплюсь, эдак, что…

— Ты вот что, Онуфрий… — Усевшись, Петро громко икнул. — Вместо чтоб блажить, березовицы хлебни — знатная, Офонька принес. Пищальникам не показал, ну их — лишние рты. Убралися несолоно хлебавши. Ну, чего глаза выпучил? Пей!

— А… служба как же? — опасливо отозвался Онуфрий. Он бы, конечно, хлебнул и еще, да опасался последствий — вдруг Петюня его специально поит?

— Пей, пей. — Петюня лихо разлил березовицу по кружкам. — Не боись — кого там караулить-то? Двух дураков да одну девку… Девку… О-о!

Выпив, он вдруг запнулся, задумался, скривив тонкие губы в мелкой гаденькой ухмылочке, словно вот-вот собирался устроить какую-то пакость.

— Девка! — поднимаясь на ноги, подмигнул Петро. — Онуфрий, ты когда-нибудь девку пробовал? Ой, сладко-о… — Он зажмурился, покачнулся и едва не упал, но вовремя ухватился за стену. — Пойдем в подклеть, а?

— Да ты что?! — ужаснулся Онуфрий. — А вдруг иматые людишки сбегут?

— Да не сбегут, у нас пищаль есть, парни оставили… Понимаешь, там же девка… Кругленькая, белокожая, сладкая… умм.

— Девка… — Онуфрий облизал губы. Девку, конечно, хотелось. — Да вот не осерчал бы хозяин!

— Не осерчает, — замахал руками Петро. — Чего ему серчать? Он и сам ее, небось, отпробует, как деревенские надоедят. А что не девственна… так девственность ее, скажем, иматые и порушили, чего им еще в подклети делать-то? Или вот он, — Петька указал под стол. — Офонька.

Пришедшая в голову идея так развеселила Петро, что он громко расхохотался и снова заикал:

— А что? И-ик… Снимем с Гуся портки… Самого…и-ик… положим у подклети… и-ик… Опосля посмеемся… и-ик.

— Замерзнет у подклети-то. Да и девка — какая ж она девственна? Хозяин сказал — курва, — Онуфрий усмехнулся. Вообще-то идея с девкой начинала ему нравиться. Особенно если потом все свалить на дрыхнувшего Гуся.

— А Офоньку все же вытащим, — икнул Петро. — Пусть знает, как спать. Мы его… и-ик… к утру во двор вытащим. А девку — сейчас… Бери вон, пищаль… и-ик… Нет, я сам возьму… Только чур я первый! Счас вытащим, а не подчинится… и‑ик…

— Не, Петро, силком тащить не будем, — чуть подумав, возразил Красные Уши. В голове его уже родилась одна неплохая мыслишка… — Ну, взял свою пищаль? Идем…

В темном подклете было сыро и холодно, что, в общем-то, ничуть не смущало Прохора и монаха — оба дрыхли, словно на лавке у себя дома. А вот Василиске что-то не спалось — и холодно было, и тоскливо. Да и муторно — как там Митька? Удастся ли ему отыскать обоз? Согласятся ли помочь обозные? Ох, помоги Господи! Девушка шепотом принялась читать молитву. И вдруг замолкла, услыхав приближающиеся снаружи шаги.

— Эй, дева, не спишь?

Кажется, кто-то из стражников. Ну-ка, что еще спросят?

— Мы тут вам поесть принесли…

Надо же! Поесть…

Ширкнул засов. Распахнулась малая створка. Проснувшийся Анемподист высунул голову…

— А ну назад! — Петро повел дулом пищали. Яркой красной искоркой грозно тлел в темноте зажженный фитиль. — Дева проснулась ли?

— А чего надо? — откликнулась Василиска.

— Шить умеешь? — ступил в переговоры Онуфрий.

— Шить? — Девушка в недоумении пожала плечами. — Умею, а что?

— Да, понимаешь, мы тут хозяйские паволоки изорвали случайно. Зашила б аккуратненько… — просительно скривился Красные Уши. — Мы б вас рыбкой покормили и березовицы бы плеснули — не жаль.

— Паволоки, говоришь… — Василиска переглянулась с чернецом и проснувшимся Прошкой. Похоже, кроме этих двоих парней на постоялом дворе больше никого не было. А это шанс! Еще один, кроме Митьки. Глупо было не воспользоваться!

— Только не вздумай… — начал было Прохор, да девчонка его не послушала, живо вынырнула наружу.

И створка тут же захлопнулась, мягко въехал в пазы смазанный салом засов.

— Только уж сделай милость, зашей получше.

— Зашью… Где ваши паволоки-то?

— Да в горнице… Ой, побыстрей бы — скоро хозяин вернется.

Василиска поднялась в горницу следом за парнем с пищалью. Другой страж, красноухий, неотрывно шел сзади.

Вот и горница. Тьма. Лишь тлеет зеленовато лампадка.

— Вона, паволока-то… Нагнись, дева…

Василиска всмотрелась…

Накинутый ременный аркан вдруг сдавил горло так, что потемнело в глазах. Потные руки с силой дернули ветхое платье, обнажив грудь и живот, похотливо прошлись по бедру…

— Ну что, попалась, дева?!

Глава 10 Приказчик

А яз им божился, и с ног свалился, и на бок ложился: не много у меня ржи, нет во мне лжи, истинно глаголю, воистину не лжу.

Послание дворянина к дворянину

Май 1603 г. Шугозерье — Тихвин

Свернув к постоялому двору, конники помчались вскачь — а нечего уже было таиться: едва почуяв чужих, на разбойном дворе вскинулся лаять пес. Встал на задние лапы, натянув цепь, рвался… А в остальном все было тихо! Никто из избы не выходил. Странное дело, что они там все, поумирали, что ли?

Спешившись, Иванко, Митрий, а следом за ним еще с полдесятка парней быстро поднялись на крыльцо, рванув в избу через сени… В людской оказалось пусто. Хотя не совсем пусто — при ближайшем рассмотрении на полу под столом обнаружился спящий отрок.

— Э-эй, паря! — Иван ткнул его носком сапога, потом наклонился, принюхался. — Да он пьян, собака! В лежку.

— Вверху есть горницы, — шепотом напомнил Митрий.

Приказчик кивнул и, вытащив палаш, вышел в сени, откуда наверх вела узкая лестница. Ловко взобрался и вдруг застыл, обернулся:

— Тсс!

Митька и сам услыхал где-то наверху не совсем понятный звук — то ли чей-то вскрик, то ли звон.

— А, — чуть подумав, махнул палашом Иванко. — Лезем! Там разберемся.

Неширокая галерейка — дверь — горница. Иван рванулся вперед, за ним — Митрий. Жалобно скрипнув, дверь распахнулась от удара ноги… И ворвавшиеся в горницу люди удивленно застыли на пороге.

В свете трех восковых свечей, воткнутых в массивный бронзовый подсвечник, хорошо были видны распластавшиеся у самого порога тела, а посередине горницы — дева в разорванной на груди одежонке и с большой сковородой в руках. От сковороды вкусно пахло жареной рыбой. Увидев вбежавших, дева со вздохом взмахнула сковородой, и Иванко инстинктивно пригнулся — кому ж понравится, коли тебя вот так вот встречают? Остальные парни озадаченно попятились, рассмеялся лишь один Митрий.

— Василиска, — негромко попросил он. — А ну-ка, положь сковородку на стол.

— Митька! — Синие глаза девушки вспыхнули радостью. — Так тебе удалось все же…

— Удалось, — улыбнулся отрок. — Отыскал вот, привел. Это все наши люди… Ой, — он двинулся было к сестрице, но едва не споткнулся о лежащее тело. — Это что ж тут деется-то, а?

— Вот именно, — поддакнул во все глаза таращившийся на девчонку приказчик. — Интересно даже.

— Да, — Василиска все так и держала в руках сковороду. — Эти вон, — она кивнула на тела, — рыбы нам в подклеть принесли да меня вызвали — поволоку зашить. Ишь, нашли дуру! Будто не знаю, чего им надо! Ну, думаю, схожу… авось чего и выгорит — народу-то на дворе мало. Едва взошла — как эти набросились, стянули вожжами, волчины… Ну, я ведь и назвалась курвой стретиловской — хватит, говорю, насильничать, я вам и так любовь покажу, да такую, что искры из глаз полетят. Тут эти прощелыги переглянулись, ага, раз курва, ломаться не будет — уселись на лавку послушненько, а уж я… ой, грех и говорить-то…

Девчонка вдруг сконфузилась, посмотрев на приказчика, зарделась даже. Отвернулась к стене.

— Ничего боле говорить не буду!

Митрий засмеялся:

— Пойдем-ка наших из подклети выпустим. А по пути доскажешь, больно уж интересно!

— Интересно ему… — Девушка еще пуще зарделась.

В этот момент, застонав, уселся на полу прощелыга — тощий, смешной, с красными оттопыренными ушами. Схватился за голову, недоуменно оглядываясь вокруг.

— Вы… вы кто это?

— Государева приказного дьяка люди, — подбоченясь, сквозь зубы пояснил Иван и мигнул своим. — Вяжи его, парни!

Красноухий и понять ничего не успел, как был уже крепко спеленут. Та же участь постигла и его пришедшего в себя сотоварища. Обоих покуда там и оставили, в горнице, под присмотром одного из дьяковых воинов.

— После наведаюсь к вам, — нехорошо улыбаясь, пообещал приказчик. — Поговорим, посудачим.

Светало. Выпущенные из темной подклети узники, улыбаясь, щурили глаза от утреннего света. Судя по чистому небу, денек сегодня ожидался погожий.

— А что с хозяином? Чай, сей тать не монастырский тяглый мужик — беломосец. — Тонник Анемподист пристально взглянул на приказчика. — Дьяк его на суд повезет или сам судить будет?

— Судить? — скривил губы Иванко. — Ты полагаешь, есть смысл? Ведь выкрутится, разбойная рожа, за ним бы понаблюдать тайно, доказательств собрать, послухов. А какие сейчас послухи?

— Как это — какие? — вступил в беседу Прошка. — Мы!

— Вы? — Приказчик засмеялся. — А про вас он скажет, что за беглых принял и честно хотел вернуть монастырским старцам! Поди докажи обратное. Думаю, его слова и кузьминские все подтвердят, и причт с церкви Спасской. Ведь так?

Вздохнув, Анемподист положил руку на широкое плечо Прошки и согласно кивнул:

— Так… Умен ты, гость торговый. И — смотри-ка — отрядец-то какой у тебя! Все умелы, конны, оружны…

— А, ты про них, — Иванко посмотрел на конников. — То вовсе и не мои люди, дьяка. Мелентий Дементьевич — человек занятой, важный, в приказе каменных дел служит. Всем крепостным строительством ведает, каменоломнями, каменщиками, кирпичными. Сейчас вот на этот счет Тихвинский посад проверит, обитель Успенскую, а потом и Новгород, Псков.

— Вот как? Ну и ну! — Смешно выговаривая слова, чернец озабоченно покачал головой. — Что же, война, что ль, скоро? И — не иначе — со свеями, больше-то здесь соперников нет. Что же они, Тявзинский уговор нарушили?

— Да не знаю, — с деланным равнодушием пожал плечами приказчик. — Не нарушили, так нарушить могут — так дьяк говорит.

Резко прикусив язык, Иванко отвернулся, подошел к своим, спросил что-то. Вид у приказчика был такой, словно он сболтнул лишнее.

А освобожденные, включая Митрия, искренне радовались свободе, лошадиному хрипу, чистой колодезной воде и быстро светлеющему утреннему небу, окрашенному оранжево-золотыми лучами восходящего солнца.

— Эвон и наши, Иване! — Привстав в стременах, один из воинов показал плетью на тракт.

И в самом деле, там как раз появились возы, конники, люди. На постоялый двор не свернули, ехали мимо, да и зачем? Во-первых, дьяк торопился поскорее прибыть в Тихвин, а во-вторых, в это голодное время купцы не очень-то доверяли постоялым дворам. Вполне свободно их могли там убить и ограбить, и чем ближе к центру России, тем вероятнее. Даже по московским улицам с наступлением темноты шастали многолюдные разбойничьи шайки, да и в светлое время невозможно было выйти без кистеня или охраны. Исстрадался народ, потеряв всякое людское достоинство пред лицом великого голодного мора. Матери поедали своих детей, а их отцы, сбившись в стаи, охотились на одиноких путников, словно на боровую дичь. Господь отвернул свой светлый лик от несчастной страны, и казалось, не было ему никакого дела до страданий и бедствий народа. И это все неспроста. Царь-то — не настоящий, не природный государь, помазанник Божий, а людьми да боярами избранный! Страшный голодомор охватил центральные районы страны, а вот здесь, на северных окраинах, он все же чувствовался не с такой силой — слишком уж малолюден северный лесной край, изобилен дичью и рыбой.

Дьяк спешил, спешили и купцы, да и что им было за дело до какого-то мелкого погоста? Не останавливаясь, возы проехали мимо, конники догнали их уже у реки, что блестела за кустами слева от тракта. Возчики погоняли коней — видать, хотели поспеть до темноты к броду. Тому самому, у слияния Капши-реки с Пашою, где к переодетому девицей Митьке нагло приставал московский торговый гость. Да-а, ничего не скажешь, «веселенькое» было дело, от таких бы всю жизнь подале держаться.

Митрия, Василиску и Прошку Иванко-приказчик быстро уговорил ехать с ними до Новгорода. Дескать, чего тут в здешних лесах промышлять? Разве что мести хозяина постоялого двора, татя лесного.

— Ну, сами поймите, он ведь вас найдет и убьет, — искоса посматривая на Василиску, убеждал Иван. — И — смею заверить — весьма даже быстро. Где вы тут от него спрячетесь? Всю жизнь по лесам таиться не будете, скучновато, да и навыка охотничьего у вас нет. Тетки-дядьки ваши, что на починке, давно сгинули, о чем — если слышали — говорил мне один из плененных татей, красноухий Онуфрий. Он же поведал и о мстительности хозяина.

— Ну, а в Новгороде мы кому нужны? — потупив глаза, спросила Василиска.

— Мне! — тут же отозвался приказчик. — И, честно сказать, не так в Новгороде, как в Тихвине. Вернее, поначалу в Тихвине, а потом, может быть, в Новгороде… А может и не быть, если в Тихвине дело сладим…

Прошка фыркнул:

— Загадками говоришь, паря!

— Но в Тихвине точно понадобитесь. Пошто сникли? — Иван хитровато прищурился и, осмотревшись вокруг, понизил голос: — После поговорим. Ну же, решайтесь! А все ваши возможные трудности я возьму на себя. Ежели беглые, так вот они вы, вернулись, на меня за оброк работать будете — Успенской обители архимандрит моему хозяину-купцу благоволит, так что уладим все в лучшем виде, даже не сомневайтесь.

— Архимандрит-то благоволит, а Введенская игуменья? — не выдержал Митька.

— Инокиня Дарья? — Иван усмехнулся. — Имеется у меня к ней письмецо… Да все уладим, не переживайте.

И ведь уговорил, черт сивый! А и то — как в здешних местах после всего случившегося оставаться? Если только себе на погибель, да ведь отчего-то не очень гибнуть хотелось вот так вот, ни за что, ни про что в самом расцвете лет.

Примкнувшие к торговому каравану беглецы, с разрешения дьяка, когда уставали, ехали на возах — уж устраивались, как могли, хоть и маловато было свободного места, что и понятно: многие товары везли в Тихвин торговые гости — соль из северных соляных варниц, копченую и вяленую рыбу, лосиные кожи, меха, рыбий зуб, купленное у аглицких немцев сукно, серебро, олово.

Вообще, сильно на то походило, что главным в караване был, как ни странно, дьяк — вовсе человек не торговый. Митька сразу заметил, что к нему обращались по всякому поводу, ну, и что касается кратких остановок на отдых — все решал он. Казалось, с чего бы? Митрий присматривался, мотал на ус и вскорости понял с чего. Вообще-то догадаться было не трудно: вся охрана — солидный, вооруженный пищалями и саблями отрядец — как раз и принадлежал дьяку, а вовсе не торговым гостям. Видать, при посещении приказным Архангельска и Холмогор местные купцы смекнули, что можно послать караван до Тихвина, и еще дальше — в Новгород, да быстренько насобирали возы и людишек. Вот только как те собирались возвращаться обратно? На свой страх и риск? Ну-ну… И все же интересно.

Вопрос этот Митька, словно бы невзначай, задал Ивану, ехавшему рядом на коне. Тот сразу же ухмыльнулся:

— Ага, на свой страх и риск, как же! В июне месяце к Архангельскому городку из самой Москвы ба-альшой караванец пойдет! За рыбой, да за дичиной, да за всем прочим. Давно уж собирались в дальние северные края московские торговые гости.

— Московские гости? — изумился Митрий. — А они уже туда не прошли часом?

Тут пришел черед удивляться приказчику:

— Как так?

— А так. — Отрок улыбнулся, немножко радуясь, что озадачил своего спасителя. А не корчи из себя всезнайку, поскромней будь! — Мы-то ведь все, — пояснил, — я, сестрица моя, Прошка, как раз с московскими гостями на Шугозерье и ехали.

— Так… — задумчиво скривился Иванко. — Вот что, Дмитрий, ты мне, как на ночлег станем, все хорошенько расскажешь, лады?

— Лады, расскажу, — Митрий пожал плечами. — Не особо много там и рассказывать-то.

Когда возы подъехали к броду, уже смеркалось. Небо по-прежнему оставалось светлым, но на лесную дорогу опустилась глухая полутьма. Бледно-белый месяц зацепился рогами за вершины сосен, рядом с ним высыпали такие же белые звезды. На небольшой полянке возы составили в круг; стреножив, лошадей пустили пастись, развели костры, выставили караулы. От кого, спрашивается? Нешто нападут на такой обоз мелкие разбойничьи шайки? Самим же дороже и выйдет! Митрий вспомнил, как лихо оборонялись от татей московиты. Вот и здесь будет все точно так же, ежели вдруг нападут. Но пока, похоже, никто нападать не собирался.

Митькин рассказ о московских обозниках Иванко выслушал в мрачной задумчивости. Потом кое-что уточнил: что за товары были в возах и как выглядел купец. Про купца Митрий обсказал: толстый такой, немолодой уже, бородища лопатой и как боярин одет; а вот насчет товаров замялся — не видал он товаров, все возы рогожками затянуты и под охраной были.

— И большая охрана? — тут же переспросил приказчик.

— Большая, добрая, такая, как и здесь. Даже пищали и те были. Правда, не очень дорогие, с фитильными замками.

— А ты, я вижу, в огненном бое разбираешься?

— Не то чтобы разбираюсь, а уж это-то вижу.

— А что еще видишь? Смотрю, у тебя книжица… Разрешишь взглянуть?

Митька усмехнулся, протягивая приказчику обгорелого Рабле, коего с вечера таскал с собою, пока Прошка зашивал свой прохудившийся заплечный мешок.

Иван взял в руки книгу, пролистнул…

— Ого! — воскликнул он с нешуточным удивлением. — Латиница. Чья речь?

— Французских немцев.

— И ты… ты ее понимаешь?

Митрий скривился, словно от зубной боли:

— Не, просто так таскаю! Конечно, понимаю. Правда, не все.

— Откуда у тебя эта книга?

— Так… Купец один подарил.

Отрок не стал вдаваться в подробности, слишком уж навязчивым показалось ему поведение приказчика, прилип, можно сказать, как репей.

— Ты волком-то не смотри, вьюнош. — Ушлый Иван сразу заметил сменившееся настроение собеседника. — Я ж не просто так спрашиваю, а для твоего же блага. На службу-то ко мне пойдешь?

Митька хмыкнул:

— А куда теперь деться?

— Верно мыслишь! — хохотнул приказчик.

— Только ты еще так и не объяснил, что делать надобно. В чем служба-то состоять будет?

— Уже состоит, Дмитрий! — Иван рассмеялся. — Вот из вопросов и ответов на них и состоит.

Отрок покачал головой:

— Чудно! Только знай: я один, без Прошки…

— Прохор, кажется, молотобоец? — быстро перебил Иванко. — По крайней мере, он именно так говорил.

— Да, молотобоец, — подтвердил Митька. — И еще — добрый кулачный боец. За Большой посад постоянно стоит, супротив наших, введенских.

— Боец, значит? — Приказчик явно обрадовался, даже потер руки. — Славно! А ну-ка, зови его сюда.

— А чего его звать? — Митрий засунул в рот два пальца и, свистнув, махнул рукой. — Эй, Прошка! Давай сюда, дело есть.

Сидевший у костра Прохор как раз жарил на прутиках только что выловленную рыбку — окуней или хариусов. Услыхав зов, закрутил рыжеватой башкой, словно ошпаренный.

— Да не вертись, Проша, — засмеялась сидевшая рядом на еловом лапнике Василиска. — Эвон, с реки Митька зовет.

Прохор поднялся на ноги:

— Ну, пойдем, коли зовет.

— Ну нет! — Во многих вещах Василиска разбиралась куда лучше молотобойца, вот как сейчас. — Не пойду, тебя же зовут — не меня. Да и не один там Митька, с приказчиком этим… — Девушка еле заметно вздохнула. — А ты иди, Проша, иди. Я за рыбкой-то пригляжу — ужо к вашему приходу изжарится. Вон, и Анемподист-инок из лесу выходит, все веселее.

— Ну, смотри сама…

Иванко-приказчик и Митька сидели на камнях на берегу реки, невдалеке от брода. Чуть выше по течению, в небольшом омутке, обозные затеяли купаться, а пониже, у плеса, мыли и поили коней. И вроде, казалось бы, у реки было светло, уж, по крайней мере, светлее, чем в лесу, однако, отойдя от костра, Прошка долго привыкал к нахлынувшей вечерней мгле, синей и неожиданно теплой.

— Пойдешь ко мне на службу, Прохор? — едва юноша подошел, негромко поинтересовался Иван.

— На службу? — Прошка хмыкнул. — А ты кто хоть такой?

— Да говорил же, холмогорского гостя Еремея Хвастова приказчик и компаньон.

— Кто?

— Компаньон — это, Проша, слово такое, — пояснил Митрий. — Означает, что они с купцом дела ведут вместе.

— О, хорошо объяснил, — обрадованно поддакнул приказчик. — Так я вам вот что предлагаю — вы на меня работаете, то есть исполняете разные поручения и прочее, а я за это обеспечиваю вам и Василисе спокойную жизнь в Тихвине. Ну, и плачу.

— Что-что? — не поверил Прохор. — Еще и жалованье платить будешь?

— Конечно, — Иван важно ухмыльнулся. — Да не бойтесь, все на оброк не уйдет, вам и самим достанется. Ну, так как?

Ребята переглянулись.

— Только чтобы Ва…

— Да я ж сказал! Все по добру будет.

— Ну, тогда… — Прошка грянул шапкой о землю. — А, по рукам! Э… Только ежели с кузнецом Платон Акимычем Узкоглазовым сладишь!

— Уж с кузнецом точно сладим, — с улыбкой заверил Иван. — Так как, согласны?

Ударили по рукам, расцеловались, как принято. Никто никого в кабалу не верстал, просто холмогорскому торговому человеку Иванке Леонтьеву нужны были на некоторое время порученцы, хорошо знающие Тихвинский посад и округу. Вот за выполнение разовых поручений он и собирался платить.

— А потом что? — допытывался дотошный Митька. — Снова в введенскую кабалу?

— Потом? — Приказчик хитро прищурился. — А потом видно будет!

Путешествие закончилось благополучно. На следующий день, к вечеру, впереди показались луковичные купола Успенского собора Большого монастыря. Тихвин!

— Ну, добрались, слава Богу, — облегченно перекрестился Прохор.

Митька усмехнулся:

— Не радуйся раньше времени, паря! Еще как здесь все сложится-то.

Торговый тракт незаметно перешел в широкую улицу Большого посада, тянувшуюся до Соборной площади. Оранжевое солнце клонилось к закату. Колокола многочисленных церквей благовестили к вечерне.

— А сегодня ведь твоей заступницы день, сестрица, — посмотрев на Василиску, улыбнулся Митрий. — День святой мученицы Василиски. Соловьев пойдем слушать? — Это отрок спросил просто так, разговора ради — уж конечно, не до соловьев сейчас было, хотя как раз в этот вечер, на Василиску-мученицу, молодежь ходила слушать соловьев — примета такая была: «От Василиски до соловьев близко».

Проехав до Соборной площади, обоз остановился у амбаров, но разгружаться пока не спешили, ждали в очереди к весовой-важне да заплатить мыто. Государев дьяк Мелентий сразу поехал к архимандриту и теперь задерживался: то ли осматривал деревянные монастырские стены, то ли имел с архимандритом долгую беседу. Иванко, кстати, вызвался сопровождать дьяка. Ушлым парнем оказался этот приказчик — вовсюда лез, все высматривал, ну оно и понятно, торговый человек живет с выгоды.

А закат был чудесный, ярко-оранжевый, пламенеющий, отражающийся в слюдяных и стеклянных окнах блистающими сполохами пожара. Густо-голубое небо оставалось светлым, а наступающий вечер — спокойным, тихим и теплым. Пахло сладким клевером и сосновой смолой. В соборной Преображенской церкви и в соседней церкви Флора и Лавра как раз окончилась служба. Народ повалил с вечерни, густо, не торопясь, наслаждаясь закатом и тихим вечерним теплом. Разодетые в расшитые опашни и ферязи, словно бояре, осанисто шествовали по домам именитые тихвинские гости-купцы: Самсоновы, Некрасовы, Остратовы, Корольковы. В окружении жен, чад, домочадцев и слуг, они, словно нож в масле, скользили в толпе постоянно кланявшихся прихлебателей и знакомых.

— Доброго здоровьица, Яков Прокофьевич!

— Бог в помощь, Иван Еремеич!

— Счастия и удачи, Епифан Кузьмич!

Купцы знали себе цену — шли гордо, лишь изредка кивали знакомцам, правда, когда шли мимо таможни, все, как один, приветствовали нового таможенного монаха, поставленного заместо прежнего, умертвленного неведомыми лиходеями Ефимия.

Увидев нового таможенника, Пронька опустил глаза и вздохнул, видать, неспокойно было на его душе — помнилось, что Ефимий-то был убит при его, глупня, посредстве. Интересно стало парню: а как вообще, хоть что-нибудь прознали по сему разбойному делу? Может, новый таможенник что слыхал?

Митька-то с Василиской сидели себе неприметненько на возу, опасаясь попасться на глаза введенским людям, а вот Прохор решил-таки дойти до таможни. Силен был молотобоец, враз дорожку проложил сквозь многолюдство, уже до самой важни дошел, вот и таможня, рядом — да не тут-то было!

Чья-то сильная рука схватила парня за плечо. Тот обернулся, готовый в один момент нанести хороший удар, от которого неведомый наглец покатился бы вверх тормашками, занес кулак… И тут же застыл в страхе, узнав в наглеце старого своего хозяина Платона Акимыча Узкоглазова.

— Ты что же это от меня сбег, Проня? — нарочито ласково произнес Узкоглазов. — Али я тебя не кормил, не лелеял?

— Да не сбег я, — Прошка передернул плечами. — Просто у Сарожи налетели тати.

— Тати? — Платон Акимыч недобро усмехнулся. — Ну-ну, говори, говори…

— А я ведь и еще кое-что могу рассказать, — с угрозой напомнил Прохор. Ведь это Платон Акимыч поручил ему ударить таможенного инока, и никто другой. Так что и нечего тут теперь выпендриваться. Ишь — беглым обзывает.

— Ла-адно, Проня. — Узкоглазов осклабился, силясь изобразить на бородатом лице самую радушную улыбку. — Пошутил я. Разве ж мы с тобой чужие? Рад, рад, что вернулся! Дай обниму.

Обнялись, чего уж. Прохор и напрочь позабыл про заключенный с холмогорским приказчиком договор, рад был, что все по-прежнему будет… Нет, все же вспомнил!

— Платон Акимыч, дозволь с дружками парой слов перемолвиться, а уж к ночи на твой двор приду!

— С дружками? — подозрительно прищурился Узкоглазов. — Что там еще за дружки? Поди, беглые?

А ведь угадал, псинище!

— Не, Платон Акимыч, — Прошка ухмыльнулся. — Нешто можно с беглыми-то дружиться? Я быстро сбегаю… К ночи приду, а с утра поди и работать?

— Хм… — Платон Акимыч вроде как что-то просчитывал про себя, думал, после чего, придержав Прохора за рукав, доверительно отвел в сторону, к важне. Оглянувшись по сторонам, понизил голос: — Вот что, Проша, коль ты уж все равно с дружками встречаться будешь, так заодно и порученьице мое исполни.

— Исполню, господине, — парень приложил руку к груди и поклонился. То не худо — хозяйское порученье исполнить, лишь бы оно таким, как в прошлый раз, не оказалось!

Узкоглазов словно прочел вспыхнувшую в голубых глазах молотобойца тревогу.

— Не, — успокоил. — Морды бить никому не надо. Должок отнесешь. Эвон…

Платон Акимыч достал из висевшего на поясе кошеля-«кошки» горсть мелких серебряных монет — денег, отсчитал прямо в подставленные ладони парня.

— У часовни за Вяжицким ручьем переулочек знаешь, Собачье устье называется?

Прохор задумался:

— Ну, кажись, знаю. А не знаю, так спрошу.

— Сыщешь там дом Онашкиных, скажешь, что от меня, деньги вручишь лично хозяину, Тимофею Руке. По левой руке его и узнаешь — она у Тимофея обожженная. Как сполнишь, доложишь. Да не торопись сейчас идти, дождись темноты. Ну, ступай.

Кивнув, Прохор направился обратно к обозу. Проводив парня пристальным взглядом, Узкоглазов живо подозвал к себе пробегавшего мимо мальчишку:

— Заработать хошь, паря?

— Знамо, хочу, милостивец!

— Дуй на Стретилово, к бабке Свекачихе. Скажешь — от Платона Акимыча. Пусть как можно скорее подошлет Ваську Москву на постоялый двор Акима Королькова, что супротив гостиного двора. Запомнил? А ну повтори!

— Значит, так… На Стретилове сказать бабке Свекачихе, что от Платон Акимыча, пусть пришлет Ваську Москву на постоялый двор Королькова. Так?

— Так… Ну, голова!

— А раз так, то гони пуло, милостивец!

— Пуло? — Узкоглазов усмехнулся. — Ну ты, парень, и хват. Вот тебе «полпирога», — он бросил мальчишке медяху. — Как все сполнишь, придешь к Королькову, там получишь еще столько же. Ну, беги!

Засверкав босыми пятками, мальчишка вприпрыжку припустил вдоль по широкой Белозерской улице.

Улыбнувшись, Платон Акимыч перекрестился на соборную церковь, пригладил бороду и неспешно пошел к паперти.

— Ой, господине! — углядев хозяина, кинулись к нему слуги. — А мы-то думали, куда наш родимец делся?

— Куда надо, туда и делся! — Узкоглазов желчно сплюнул наземь. — Так, вы двое — пшли к дому, а ты, Федька, и вот, Терентий, — со мной.

Федька с Терентием — рослые молодые парни — поклонились и вслед за хозяином направились на постоялый двор Акима Королькова.

Когда Прохор вернулся к возам, Иванко-приказчик уже был там.

— Ну вот, — весело подмигнул он. — Все и сладилось. Имеется грамота архимандрита к Введенской игуменье Дарье — это для вас, — Иван посмотрел на Митрия и Василиску. — Ну, а насчет тебя, Прохор… Монастырский старец Пимен завтра сразу после заутрени зайдет к хозяину твоему, Узкоглазову. Я полагаю, договорится.

— Ой, — Прохор хотел было сказать, что только что, позабыв уговор, согласился вернуться в работники к Платону Акимычу, но прикусил язык, постеснялся. Эко, скажут, удумал. Хозяин хозяином, но уговор-то дороже денег! Эта мысль крепко сконфузила парня, и теперь он мучительно соображал, как выкрутиться. Нет, поручение Узкоглазова нужно было выполнить, деньги передать — это вне всяких сомнений, ведь Прохор был человек честный и вовсе не хотел прикарманить чужое серебро. Значит, отдать, отнести — это во-первых, а во-вторых… возвращаться ли потом к Платону Акимычу? Это еще посмотрим! Коли не врет приказчик, так, быть может, и впрямь уговорит хозяина монастырский старец Пимен? На Узкоглазова-то, в учениках, считай, бесплатно горбатишься, за еду да конуру, аки пес цепной, а здесь приказчик все ж какую-то деньгу обещал. Интересно только, что делать заставит? Как бы не морды кому бить! Ну, уж Митьку-то — точно не морды.

— Ну, братцы, — Иванко потер руки, — теперь бы и на ночлег. Где тут поблизости постоялый двор, не слишком дорогой, но и не из дешевых?

— Постоялый двор? Да эвон, напротив, у Королькова, — махнул рукой Прохор.

— Не, Проша, — Митрий деловито вмешался в беседу. — У Королькова двор приличный, то верно, однако ведь и многолюдный весьма. А нам, — он хитро взглянул на приказчика, — как я понимаю, лишняя сутолока и ни к чему бы.

Иванко захохотал:

— Верно понимаешь, Дмитрий. Ну, так тогда где?

— На Береговой улице неплохой двор есть, монастырский, — подумав, порекомендовал Митька. — Тихо, спокойно, нелюдно… Правда, купцов туда могут и не пустить, там все больше для знатных паломников. Хотя, — отрок усмехнулся, — если кой у кого грамоты архимандричьи имеются, то, думаю, того хоть в какой двор пустят.

— Ох, умен ты, Димитрий, — приказчик качнул головой. — Аж страшно!

— Так его сыздетства Умником кликали! — громко расхохотался Прохор.

Принадлежащий Богородичному монастырю постоялый двор, один из многих, оказался, как и говорил Митька, весьма приличным: в людской зале, небольшой, на два длинных стола, и уютной, висели иконы в серебряных окладах, под образами горели лампадки, а на столе в подсвечниках настоящие восковые свечи, что, конечно, совсем не то что чадящие сальные. Управитель двора, чернец Аристарх — импозантный, с красивой черной бородкой и в рясе дорогого сукна, встретил гостей приветливо, но в приюте вежливо отказал: дескать, постоялый двор этот лишь для духовных особ, а торговым гостям сюда уж никак невмочно. Сказал и улыбнулся, посоветовав двор Королькова.

Выслушав чернеца, Иванко тоже улыбнулся, еще вежливее, обернулся — людская была пуста — и, по-свойски подхватив брата Аристарха под руку, отвел к дальней стене, пошептаться. Через некоторое время вопрос был улажен: все трое получили в свое распоряжение просторную светлицу, а Василиска — небольшую горницу с печью.

— Ночесь-то и морозец может грянуть, — пояснил Аристарх. — Вы-то перебьетесь, а вот девица… Не в послушницы ль собралась, дщерь? Тогда б тебе лучше в Введенской обители ночевать.

— Не, не в послушницы, — потупив глаза, отозвалась девушка и, вздохнув, призналась: — Сама не знаю куда.

Покачав головой, чернец велел служкам проводить ребят, сам же отвлекся на новых гостей, коим оказались старые знакомцы: дьяк Каменного приказа Мелентий с троицей служилых людей и с ними — Анемподист-тонник!

— Вот так встреча! — спустившись вниз, Иванко не поверил своим глазам. Поклонившись дьяку, придержал за рукав чернеца. — Ты-то каким чудом здесь, монаше?

— Господним соизволением и милостью отца настоятеля назначен в помощники государеву дьяку, — быстро пояснил тонник, вернее теперь уже бывший тонник. — Обители Тихвинские на ратный уклад проверять будем, да и вообще.

— Непростое дело, — заметил приказчик. — И не очень-то легкое. Многих знаний требует — математики, баллистики, геометрии…

— Все в руце Божией. — Перекрестившись на иконы, Анемподист поспешил вслед за дьяком.

— Странный говор у чернеца, — задумчиво протянул Иванко. — Странный.

Митька как раз в это время спустился в людскую, переспросил:

— Странный? Это ты про монаха? Так он карел.

Приказчик махнул рукой:

— Знаю.

И, понизив голос, добавил:

— Как все уснут, соберемся у нас, поговорим.

— Поговорим, — улыбнулся Митрий. — Не долго того ждать, солнышко-то вон село. Только вот Прохор куда-то сбирается на ночь глядя. Говорит — надо.

— И надолго ему надо? — Иван недовольно скривился.

Отрок ухмыльнулся:

— А это ты у него самого спроси. Вона, как раз идет!

В ответ на вопрос приказчика Прохор лишь усмехнулся и, пояснив, что быстро вернется, покинул постоялый двор.

— Ну вот, — уныло хмыкнул Митрий. — Теперь дожидайся его… Может, без Прошки поговорим? А ему потом все обскажем.

— Без Прошки? — Приказчик задумался, наморщил лоб и сразу стал словно на пару-тройку лет старше, не безусым пятнадцатилетним юношей, а человеком опытным, много чего повидавшим, бывалым. — Послушай-ка, — он вдруг вскинулся, — а кому это Прохор сегодня кланялся у соборной церкви?

— Кланялся? — Митька задумчиво закусил нижнюю губу. — Да черт его… Я и не видал, если честно. Постой-ка! — Отрок вдруг хлопнул себя по лбу. — А ведь ежели кланялся, то, может, бывшему своему хозяину, Платону Акимычу Узкоглазову?

— Логично. — Иванко неожиданно насторожился. — А ты его знаешь?

— Узкоглазова-то? — Митька неприязненно скривился. — Сам не знаком, а вот с чужих слов много чего слыхать приходилось. Тот еще хмырь!

— Хмырь, говоришь? И чего это наш Прохор в ночку сорвался? Ни с того ни с сего… Вроде, пока ехали, никуда и не собирался, — вслух рассуждал приказчик. — А потом вдруг засобирался… Не после ли встречи?

А Прохор быстро шел к Вяжицкому ручью, время от времени проверяя спрятанные за пазухой деньги, аккуратно замотанные в тряпицу. Стемнело, улицы быстро пустели, и запоздавшие прохожие спешили поскорее добраться под защиту родных стен. Во всех российских городах — впрочем, и не только в российских — в ночную пору шалили разбойники, и Тихвинский посад — хоть и, собственно, не город — отнюдь не являлся счастливым исключением. Шалили, и еще как!

Вот и сейчас подвалила было троица мелких шпыней из подворотни, но, узнав в свете луны Прошку — знаменитого кулачного бойца, — тут же скрылись в первой попавшейся подворотне. Вот и ручей, узенький, грязный, рядом невысокая часовенка, вокруг — обнесенные изгородями дворы, десятка два. Кривоватые улочки, переулки… Где ж тут Собачье устье? Черт ногу сломит!

Прошка вдруг насторожился: показалось, будто кто-то осторожно крадется сзади. Парень сделал пару шажков — и замер. Ну точно, крадется, тать ночной! Ладно… Свернув на узенькую тропинку, идущую средь растущих по берегам ручья кустов, Прохор наклонился к воде, успев заметить черную, на миг отразившуюся тень… Ударил с охоткой, с разворота, наотмашь! Лишь слабый вскрик прозвучал в тишине, да еще всплеснула вода. Ага, вот тебе! Так и надо, покупайся! Утонуть не утонешь, мелко. В другое время Прошка, конечно, не преминул бы посмотреть на поверженного лиходея, но сейчас не до того было. Да и неохота — больно надо, берега тут скользкие, запросто можно и самому угодить в ручей. Ладно, пес с ним, с татем… Однако ж где тут нужный проулок? И спросить-то, как назло, не у кого. Кругом заборы, заборы — а за заборами глухо брешут псы. Э, вот, кажется, чья-то речь!

— Православные, Собачье устье где? — останавливаясь у закрытых ворот, громко выкрикнул Прохор.

Тишина… Нет, вот ответили:

— Сюда, сюда заворачивай!

Подозрительный какой-то мужик… С чего бы это он за кустиком прятался? А в руках… Господи! Никак самострел! Ну, точно…

Отменная реакция кулачного бойца спасла Прошке жизнь — он не раздумывая рухнул в грязь, и тяжелая арбалетная стрела-болт просвистела над самой макушкой.

— Ниче! — цинично заявил стрелок, отбрасывая самострел в сторону… И тут же вытаскивая из кустов второй, снаряженный! — Ниче…

Убийца пошел прямо на застывшего в грязи Прохора, и яркая луна светила ему в спину. Парень дернулся было, но понял — зря… Куда убежишь-то? Лучше здесь выждать и быстренько откатиться, вот хоть в ту лужу, больше-то некуда. Ну, только дернись, выстрели, а уж там еще посмотрим… Смажешь — тут тебе и конец.

Ночной тать, похоже, хорошо понимал это, поэтому остановился на полпути, застыл, тщательно выцеливая несчастного парня. А тот собрался, словно натянутая тетива, ждал… Главное — угадать выстрел…

Не угадал!

Убийца вдруг захрипел и, схватившись за левый бок, с шумом повалился наземь. Выпавший из его рук самострел, подняв брызги, утонул в луже. Позади упавшего татя вдруг показалась темная фигура в коротком польском полукафтанце. Так, значит…

— Ну, Прохор, вставай, — произнесла фигура знакомым насмешливым голосом. — Хватит, ровно свинья, в грязи-то валяться.

Незнакомец подошел ближе, и быстро поднявшийся на ноги Прохор с облегчением признал в нем приказчика Иванку Леонтьева. В свете луны хорошо было видно, как с одежки его стекают капли, а когда приказчик повернулся — стал заметен и быстро расплывающийся под левым глазом синяк.

— Здорово ты меня шандарахнул, — скривив губы, признался Иван. — Прямо в ручей сбил, молодец! Хорошо, не пистоль с собой взял — палаш да ножик.

Глава 11 Хлеб — всему голова

Современники имели все основания упрекать монахов, богатых дворян и купцов в том, что они спекулировали хлебом и обогащались за счет голодающего народа.

Р. Г. Скрынников. «Россия в начале 17 в. „Смута“»

Май — июнь 1603 г. Тихвинский посад

Иванко не стал ни о чем расспрашивать Прохора. Оба быстро возвратились на постоялый двор и тут же улеглись спать. А вот уж когда выспались…

— Ну? — Отправив Митрия к двери следить, чтобы никто не подслушал, приказчик пристально уставился на молотобойца. — Давай рассказывай, Проша.

— Об чем? — Прохор невесело усмехнулся. — Подумаешь, лиходей ночной напал, эко дело! Тут таких лиходеев…

— Постой, постой, — жестко скривив губы, перебил его Иван. — Дело твое только на первый взгляд простое, вернее — таким кажется. Не всякий тать с двумя самострелами по посаду таскается! Да и на случайного прохожего засаду устраивать — не слишком ли глупо?

Молотобоец воспрянул духом:

— Вот и я мыслю, что глупо! Лиходей-то меня, верно, спутал.

— Спутал? — задумчиво переспросил приказчик. — Может быть… А если не спутал? — Он перевел взгляд на внимательно прислушивающегося к разговору Митрия и вдруг улыбнулся: — А ну, Мить, представь, что это именно на нашего Прохора устроили засаду. Подумай-ка, почему б так?

Митька почесал затылок, немного посидел в тишине, пару раз кашлянул, а уж потом не торопясь, рассудительно и размеренно, изложил свои мысли. А мысли были такие: если засада была устроена именно на Прохора (а все говорило об этом), то явно не с целью ограбления — чего возьмешь с нищего молотобойца? Тогда зачем? А затем, что Прошка чем-то кому-то не угодил иль помешал. Иль знал что-нибудь этакое, что кому-то спокойно спать не давало.

— А что ты мог знать такого тайного, Проня? — Митрий искоса посмотрел на приятеля. — Ну, поведай, что мне рассказывал о таможенном монахе Ефимии — вряд ли у тебя еще какая тайна найдется, за которую башки можно лишиться.

— О таможенном монахе? — Иванко резко вскинул голову. — Что-то ты, Прохор, мне об этом не рассказывал.

А Прошка ничего не ответил, лишь бросил на Митьку презрительный взгляд — мол, выдал, пес, а ведь обещал молчать.

— Ты глазами-то на меня не сверкай, — немедленно возмутился Митрий. — Не предаю я тебя, а, наоборот, спасаю. Ты, Проня, мне вместо брата родного, я тебя живым видеть хочу, а не мертвым. Дело-то, смотри, каким боком вышло! Ежели б Иван за тобой не пошел…

— «Не пошел», — передразнил Прохор. — Как же ты, Иване, так ходить научился, что я тебя за собой и слыхом не слыхивал… ну, почти.

— Учен. — Скривившись, приказчик осторожно потрогал рукою синяк. — Только, видать, плоховато.

— Надо же! — заинтересовался Митрий. — Ты вообще много чему учен: и конной скачке, и палашному да пищальному бою, и речи аглицкой. Экие ушлые приказчики в Холмогорах! Не приказчики, чуды ходячие.

Отрок неожиданно поднялся с лавки и подбоченился — видать, все ж таки обидел его Прошкин взгляд, — правда, смотрел он сейчас не на старого своего приятеля, а на холмогорского торгового человека Иванку.

— Все-то ты умеешь, — понизив голос, продолжал Митрий. — Всему-то учен. И пищальники обозные тебе подчинялись, словно ты им родной отец-воевода, и вопросы ты все время задаешь — для торгового человека странные. О московском обозе расспрашиваешь, о таможеннике убитом. И грамот у тебя полно, да все — к важным людям: к архимандриту, к Дарье-игуменье… В общем, так… — Отрок немного помолчал, глядя прямо в карие глаза приказчика. — Ты, Иване, про нас все знаешь, а мы про тебя, получается, ничего. Кому служим — один Бог знает. Нет, нет, только не ври больше, что ты человек торговый, видывали мы торговцев, а ты… Ты, может, соглядатай свейский, а?

При последних словах Митьки Прохор сжал кулаки. Приказчик дернулся.

— Сиди! — угрожающе бросил молотобоец. — Не успеешь и палаш выдернуть — припечатаю к стенке.

— Да знаю, припечатывал уже! — К удивлению Прохора и Митьки, Иванко вдруг откинулся спиной к стенке и зашелся в смехе.

— Ой, не могу, — утирая выступившие на глазах слезы, удивлялся приказчик. — Послух, говоришь, свейский? Ну, Митрий, ну, уморил… А вообще, да. — Он вдруг резко оборвал смех и обвел двух приятелей совершенно серьезным взглядом. — Вот что, парни, никакой я не приказчик, ты, Митрий, прав — четко все уловил, молодец. Но со свейским соглядатаем, конечно, погорячился…

— Да кто ж ты такой?! — не выдержав, закричал Прохор и вдруг тут же сконфузился. — Хотя оно, конечно, жизнь ты мне спас, то так…

Приказчик снова улыбнулся:

— Кто я такой, спрашиваете? А ну-ка, Димитрий, подопри дверь… Вот так…

Нагнувшись, Иванко медленно стянул с левой ноги сапог и протянул Прохору:

— Оторви-ка подметку.

Пожав плечами, молотобоец, напрягшись, исполнил требуемое и с удивлением вытащил наружу спрятанный кусочек пергамента.

— Митрий, возьми, — распорядился Иван. — Прочитай.

— «Грамота сия дана Ивану Леонтьеву сыну, разбойного приказу дьяка Тимофея Соли товарищу…» Ну ничего себе! — Митька негромко присвистнул. — Дьяка разбойного приказу товарищ! Так ты, никак, беломосец?! Иль того больше — боярин?

— Из детей боярских, — скромно пояснил Иванко. — Почти так же был нищ, как и вы. Больше года уже, после смерти батюшки, служу государству Российскому, как и вы, надеюсь, теперь служить будете, ибо только власть государева маленькому человеку заступа… Впрочем, и не только маленькому…

— Из детей боярских, — покивал Митрий. — То чин не московский, городовой. А ты, чай, на Москве служишь?

— На Москве, — подтвердил Иван.

— Самого дьяка товарищ… — Митька задумчиво почесал затылок. — А что же не «жилец»?

— У дьяка приказу разбойного товарищей-помощников много, и все по разным делам, — охотно разъяснил «приказчик». — Я покуда самый незаметный. А «жилец» — первый московский чин, его еще заслужить надо!

— Угу, — понятливо кивнул Митрий. — Потом, глядишь, за службишку твою государь землицей испоместит — тут и следующий чин: дворянин московский, потом, даст Бог, стряпчий, стольник… А от стольника и в чины думные недалеко.

— Недалеко, — Иванко хмыкнул. — Скажешь тоже! В думные… Эко хватил! Хотя… твои бы слова, Митрий, да Богу в уши! В общем так, други: хотите государству Российскому послужить?

— Да ты что спрашиваешь?! — возмутился Прохор. — Нешто мы немцы какие? Нешто нам, православным, за родную землицу живота жалко?! Уж конечно, послужим, верно, Митька?

Молотобоец с силой ударил кулаком в ладонь:

— Любого вражину под орех разделаю!

— Не сомневаюсь! — Иванко хохотнул. — А теперь — на полном серьезе. — Он обвел враз притихших приятелей посуровевшим взглядом и поднялся с лавки. — Именем государя нашего Бориса Федоровича, властию, данной мне дьяком разбойного приказу Тимофеем Солью, верстаю тебя, Димитрий Тереньтев сын по прозвищу Митька Умник, и тебя, Платон Патрикеев прозваньем Сажень, на службу государству Российскому! Поклянитесь же для борьбы с врагами ее и злыднями не жалеть ни сил своих, ни жизни!

— Клянемся! — опустившись на колени, ребята дружно перекрестились на висевшую в углу икону.

Новый таможенник, чернец Варсонофий, заменивший убитого Ефимия, оказался человеком далеко не старым, но чрезвычайно худым, согбенным. Длинной чахлой бородкой и каким-то унылым морщинистым лицом он напоминал древних мучеников, как их себе представлял Митька. Отрок, так уж вышло, оказался сейчас единственным, кого товарищ дьяка разбойного приказа мог использовать для решения своих — вернее, государственных! — дел. Прошке после здравого размышления было пока велено безвылазно сидеть на постоялом дворе и, по возможности, не казать из гостевой горницы носа. Труп убийцы с самострелами был благополучно спущен в Вяжицкий ручей, а вот исчезновение молотобойца должно было заставить Платона Акимыча Узкоглазова перейти хоть к каким-то действиям. И в самом деле, если Прохор не был убит, то тогда почему не вернулся к хозяину? Почему не передал долг Тимофею Руке? Что-то почувствовал, прознал? Или все ж таки был убит? А тогда — где тело? Тоже в Вяжицком ручье?

Ручей был неглубок, и Иван с Митрием не сомневались, что мертвый убийца будет вскорости обнаружен. А раз обнаружен — так сразу же пойдут слухи, посад-то не особо велик. А где их услыхать, эти самые слухи? Естественно, на торговой площади возле Преображенской соборной церкви, где и амбары, и ряды, и важня с таможней. Там-то и шатался сейчас Митька, прикидывающийся отпущенным на оброк служкой, — «а где чего-кому помочь-принести?». Оделся парень соответственно — сермяжная рубаха, порты с заплатками, лицо грязью измазано, ноги босые, в цыпках.

Заутреня уже закончилась, и медленно, степенно поднималось солнце, отражаясь в стеклянных окнах богатых домов Большого посада. Стоял конец мая — Иванов день, или, по-церковному, Третье обретение главы святого Иоанна Предтечи. По сему празднику звонили в колокола, и благовест, поднимая в небо тучи воробьев и галок, неспешно скользил над улицами, монастырями и площадью. Торговлишка едва только начиналась, неспешно подъезжали возы, однако Митьке туда было пока не сунуться, там и своих грузчиков хватало, чужому могли запросто морду набить или, как выражался Прошка, начистить рыло. Впрочем, Митрий отнюдь и не рвался чего-нибудь разгрузить, совсем другие у него задачи были. Во-первых, выявить и запомнить нужные слухи, а во-вторых, прогуляться до переулка Собачье устье, к дому Тимофея Руки, кое-что посмотреть да вынюхать. Узкоглазова и ход следствия по делу убитого таможенника Иванко решил взять на себя, так что Митрий сейчас присматривался к новому таможенному монаху лишь от нечего делать.

Чернец Варсонофий, немного постояв на крыльце, завидел приближающиеся возы и поспешно скрылся в таможенной избе — где это видано, чтоб таможенники к купцам бегали, а не наоборот? Митрий почесал затылок и, подумав, направился к торговым рядам, на которых как раз раскладывали товары. Ночные сторожа — все сплошь дюжие угрюмые мужики — уводили прочь свору цепных псов, кои по ночам охраняли амбары и лавки. Щурясь от солнца, Митька неспешно прохаживался вдоль рядков. Сперва прошелся по большому ряду, вдоль всех пятнадцати лавок, затем свернул на серебряный, к знаменитым тихвинским мастерам Погудиным, Голубевым, что выделывали из серебра удивительной красоты вещи — распятия, диадемы, блюда, зеркала. Здесь Митька даже остановился, постоял, любуясь, пока не прогнали, — мол, шел бы ты отсюда, паря, не украл бы чего! Отрок пожал плечами — нужно мне ваше серебришко, как же, чай, и поважнее заботы есть. С левой стороны вдруг послышался шум — ругались какие-то мужики, ржали кони. На рядок сгружали соляные круги с заонежских варниц. Митрий постоял, послушал — ничего интересного, одна божба да ругань на медвяные росы. Так уж считалось, что медвяные росы — худые, вредные, с которых и заболеть недолго. Вот и у заонежских мужиков пара лошадей по пути пала, не иначе как на медвяные росы забрели.

— Эй, шпынь! — Отвлекшийся на ругань Митрий вдруг почувствовал сильный толчок в бок. Обернулся, увидев перед собой знакомого парня Онисима Жилу — смешного, круглолицего, лопоухого. Судя по задиристому взгляду, Онисим был настроен решительно:

— Ты чего это, гнида пучеглазая, на нашем месте вертишься? Небось, украсть что задумал?

Вообще-то на посаде Онисим считался отроком трусоватым и так расхрабриться мог только с чужим, и то при наличии поддержки.

— Но-но! — Митрий вскинул глаза. — Ты что, Онисим, на своих-то, ровно пес худой, кидаешься?

— На своих? — Жила сузил глаза, присмотрелся. — Тю! Никак, Митька Умник! А я-то смотрю — похож. Говорили, ты в бега подался! Врали, что ль?

— Конечно, врали, — деланно хохотнул Митрий. — Я-то — вот он. Куда там в бега?

— Ну-ну… — Онисим Жила высморкался. — Эк и грязен ты! Поди, бедствуешь?

Подобный вопрос Митьку насторожил. Не такой был человек Онисим, чтобы запросто так, без своей выгоды, интересоваться чьей-то там жизнью.

— Угадал, бедствую, — нарочно вздохнув, Митрий поник головою. — Коровенку за недоимки свели, Василиска сестрица к родичам на Шугозерье подалась. Один и остался… Иногда и куска хлебушка во рту не пребудет.

Сказал и выжидательно посмотрел на собеседника — как-то тот отреагирует? Онисим осклабился и покровительственно похлопал отрока по плечу.

— После вечерни подходи на Романицкую, поговорим. Может, и разживешься хлебушком.

— Приду, — обрадованно похлопал ресницами Митрий. — А где тебя там ждать-то?

— Да хоть у церкви. Я к тебе сам подойду, не думай.

А Митрий и не думал, знал — не так просто позвал его Онисим, явно не для хорошего дела.

— Да, — отвалив в сторону, на ходу оглянулся Жила, — а дружок твой, Пронька Сажень, где?

— Давненько уж его не видал.

— А то б и его привел… Нашлось бы дело. Ну, ин ладно…

Махнув рукой, Онисим Жила свернул в междурядье, где — как правильно догадался Митька — его дожидалось человек с полдесятка. Все молодые да хитроглазые. Шпыни — одно слово. И зачем им Митька Умник понадобился?

— А, вечером и узнаю! — Усмехнувшись, Митька покинул площадь и, свернув на одну из нешироких улочек, зашагал к Вяжицкому ручью.

После обеда, как и уговорились, встретились с Иванкой на постоялом дворе.

— Тимофей Рука-то, верно, там, на ручью, и живет, — доложил информацию Митрий. — Мужик дельный, ни в чем таком не замечен. Должен ему был Узкоглазов иль нет — вызнать не удалось, однако узкоглазовские людишки на двор к Тимофею не заходили, вообще, похоже, они и не приятельствовали вовсе — Тимофей с Узкоглазовым.

— Коли так, странно, — помощник дьяка пожал плечами. — С чего бы это Тимофею Руке давать взаймы малознакомому человеку, пусть даже небольшие деньги? Ты же говоришь, они не общались?

— Не общались, — кивком подтвердил Митрий. — Я всех дворовых порасспросил. Они как раз ворота чинили, так я…

— Обожди-ка с воротами. — Иван прищурил глаза. — Больно уж вид у тебя хитрющий. Еще чего вызнал?

— Да не сказать, что вызнал, — ухмыльнулся отрок. — Однако придумка одна есть.

— Ну-ну, давай выкладывай свою придумку! В чем суть-то?

— А в Тимофея Руки доме. Не в доме даже — в усадьбе.

— И что с ней?

— А она самая дальняя, да деревьями густо-густо обсажена, да кустами непроходимыми… Там и днем-то темно, не то что ночью. Одно слово — Собачье устье.

— Так-так… — Иван вдруг улыбнулся. — Так, ты думаешь, Узкоглазову было все равно, куда послать Прошку, лишь бы на ночь глядя, лишь бы местечко оказалось поукромнее, так?

— Так. Ты еще и то уразумей, Иване, что Узкоглазову убивца того еще на то местечко надобно было вызвать. А убивец-то непрост — ишь, с самострелами.

— Верно мыслишь, Димитрий, верно. Значит, убивец тоже это местечко знал — и засаду устроил. Как успел только, а? Хотя, постой, сам отвечу… Прохор встретился с Узкоглазовым днем… Что ж, время было. Чувствую, Митрий, наше предположение верное — Прохора должны были убить именно из-за таможенника, больше-то ничего такого наш кулачный боец и не знал. Итак… — Иван возбужденно поставил в центр стола глиняный кувшин сбитня. — Вот — Платон Узкоглазов. Вот — покойный инок Ефимий, таможенник, честный и благочестивейший человек. — Помощник дьяка поставил рядом с кувшином деревянную миску, а рядом с ней положил еще и ложку. — Это Прохор. Значит, получается, что Ефимий чем-то мешал Узкоглазову и тот нанял Прохора и убийц… или убийцу… возможно, того самого… Ты чего глазами хлопаешь, Митрий?

Отрок покачал головой:

— На столе-то, чай, еще места хватает… Эвон!

Взяв с лавки подсвечник, Митрий поставил его на стол рядом с кувшином и улыбнулся:

— Московский торговый гость Акинфий Ильментьев сын, прошу любить и жаловать! Ну, тот, про которого я рассказывал.

— Так-так-так, — задумчиво протянул Иван. — Торговый гость, говоришь? Поясни!

— Именно он взял со своим обозом людей Узкоглазова… А допрежь того не брал никого, сколько бы ни просились. И не только нас с Василиской.

— Так, ты полагаешь, к смерти таможенника причастен московский купец? — Иванко всплеснул руками. — Эх, жалко я с этим гостем опоздал встретиться. Впрочем, твое предположение — пока одни домыслы.

— Так у нас все — одни домыслы, — хохотнул Митрий. — Иль не так?

— Так, что поделать? — Иван вздохнул и вдруг улыбнулся. — Зато с вами мне повезло. Ты, Дмитрий, далеко не дурак…

— Так не зря ж и прозвали Умником!

— А Прохор — умелый боец, силен и отважен, как лев. Ему и оружие-то не нужно, одним махом всех супостатов свалит.

— Да уж, — рассмеялся Митрий. — Это точно! Где он сейчас-то?

— В обители Богородичной, в келье. Там все ж такого парнища куда как удобней прятать, да и силушку есть куда приложить — дров для братии поколоть, умаешься.

— Это мы умаемся, а для Проньки то — тьфу!

Митька громко захохотал, явно гордясь дружком. Потрогав почти рассосавшийся уже синяк, улыбнулся и Иван.

— Ладно. Давай-ка теперь о вечере подумаем. Ты и в самом деле хочешь встретиться с этим, как его… Онуфрием?

— С Онисимом Жилой. Конечно, надо встретиться. Если кто и знает все, что происходит на посаде, — то это Онисим. Нельзя такую возможность упустить, никак нельзя.

— Что ж… — Иван кивнул. — Только я буду рядом. Да ты не думай, не заметит никто. Был у нас в приказе такой старый подьячий, дядько Мефодий, — он меня, да не только меня, многих, на хожденье да слежку натаскивал. Бывало, пойдет по Москве — мы за ним, — а кого заметит, того по бокам палкой. Я поначалу уж так от него натерпелся, до самой глубокой обиды, а теперь вот вижу — хороший был учитель дядько Мефодий! Когда следишь за кем тайно, главное — с ним взглядом не встретиться, даже случайно: встретился — все.

К вечеру погода ухудшилась, потянуло на дождь, небо заволокли темно-серые тучи, которые и проглотили маленький желтоватый мячик солнца, слямзили, даже и не заметив. Вместо белой майской ночи на посад и монастыри навалилась тьма, густая, липкая, обволакивающая, плачущая мелким дождем и коричневой жирной грязью луж. Старательно перешагивая лужи, народ повалил с вечерни. У паперти церкви Флора и Лавра, что у Большой Романицкой улицы в так называемой Кузнецкой слободке, давно уже прохаживался Митрий — босой, мокрый и грязный. Прохаживался, бросая вокруг нетерпеливые взгляды, — где же этот Онисим, черт бы его побрал? Говорил — сразу после вечерни, а где ж сам? Ну…

— Иди за мной! — Онисим внезапно выглянул из-за угла звонницы. — Да побыстрее, эвон, дождина-то!

— Побыстрее ему… — Митрий послушно потопал к звоннице. — По этакой-то дорожке идти — да кабы в лужу не завалиться.

— А и завалишься, так не велика печаль, — обернувшись, засмеялся Онисим. — Не больно-то ты и чистый!

Митька собрался сказать что-то в ответ, да не успел, побоялся отстать. А тьма вокруг казалась непроглядной, и казалось, будто совсем рядом кто-то громко сопит в спину. Иванко? Хорошо б, коли так. А если не он? Отрок зябко передернул плечами. Нет, бояться нельзя. Там, на Кузьминском тракте, не боялся — по крайней мере, за себя, — а здесь уж тем более, ведь уже не себе принадлежал, Родине, России-матушке! Не сам по себе теперь Митька Умник, а на государеву службу поверстанный!

От осознания сего словно сами собой расправились плечи, ушел, сгинул неведомо куда нахлынувший было страх, и Митрий, усмехнувшись, уверенно прибавил шагу. Не простой он ныне оброчник. Верстан!

Пройдя по Белозерской улице, бродом пересекли речку и, оставив за собой оба монастыря — Большой Богородичный, мужской, и Введенский, женский, — выбрались на самую окраину посада. Глухо было кругом, неласково. Всюду темень — хоть глаз коли, из туч попрыскивало мелким дождичком, и Митька поежился — зябко. Отрок давно уже сообразил, куда ведет его Онисим Жила — в деревушку Стретилово, расположенную не так-то и далеко от посада. Именно там находилась «веселая изба» бабки Свекачихи, известная на весь Тихвин гулящими девками. Как ее — и саму бабку, и ее избу — терпел архимандрит, одному Богу известно. Может, руки не доходили; может, платила бабка обители мзду; а может быть, как любой умный человек, понимал игумен: невозможно разом избавить людей ото всех грехов. Приходилось выбирать между большим злом и меньшим: пусть лучше заезжие гости на Стретилове с гулящими девками тешутся, чем с чужими женами прелюбодеянье творят.

Моросящий до того дождь припустил сильнее, под ногами зачавкали лужи, Митька даже пару раз, поскользнувшись, чуть не свалился в какой-то овраг, хорошо, уцепился за куст чертополоха. Специально — для Онисима — захныкал, заныл:

— Долго еще идти-то?

— Да недолго. — Онисим хохотнул. — Почти пришли уж.

— Ну, слава те…

Лязгнув цепью, вдруг залаял пес — такое впечатление, что совсем рядом. Митрий замедлил шаг и попятился — как бы не бросился.

— Не боись, — обернувшись, потрепал его по плечу провожатый. — То наш псинище, свой. Эй, Коркодил, Коркуша… Тихо, не блажи, я это.

А пес, несмотря на все уговоры, не унимался, исходил злобным лаем, покуда кто-то не вышел из избы, не протопал сапожищами по крыльцу да, осадив собаку, не крикнул зычно, кого, мол, там принесло на ночь глядя.

— То я, Онисим.

— А, Жила… — За оградой, в которую Митька едва не уперся лбом, вспыхнуло пламя — видать, зажгли факел, — скрипнул засов…

— Входи, чего встал? — недобро оглянулся Онисим.

Митька пожал плечами и, с любопытством озираясь вокруг, вошел на просторный двор. Хотя, конечно, мало что можно было разобрать в дрожащем свете факела, однако все ж виден был и обширный дом, сложенный из толстых бревен на каменном подклете, и — рядом — амбары и несколько изб поменьше, то ли для гостей, то ли для челяди. У коновязи махали хвостами две лошаденки.

— С уловом? — Тщательно заперев ворота, к путникам подошел невысокий, но чрезвычайно широченный в плечах парень с куцей бородкой и большим приплюснутым носом. Лицо его — круглое и плоское — было похоже на блин, и Митрий вспомнил, что именно так незнакомца и кликали на посаде — то ли Котька Блин, то ли Федька Блин. Как-то так. Ну да — стретиловский парень. Драться когда-то хаживал, до тех пор пока нос не сплющили.

— Да какой сейчас улов, Федя? — громко вздохнул Онисим. — Эвон, дождинище. Ротозеев мало — все по избам попрятались.

— Смотри-и-и, — Федька Блин нехорошо прищурился. — Твои дела, а хозяйка навар спрашивала…

Упоминание о хозяйкином интересе явно смутило Жилу: он враз съежился, словно стал меньше ростом, забубнил, заканючил, дескать, все будет путем, нечего бабусе беспокоиться.

Загремев цепью, вышел из темноты пес — огромный, черный, с пастью, полной острых зубов, — вот уж поистине Коркодил, выбрали имечко! Уселся, вывалив язык, задышал, поглядывая на незваных гостей зоркими желтыми глазами.

— А это кто с тобой? — Федька Блин сделал вид, что только сейчас заметил Митьку.

— А это Митрий, из введенских, человек верный, — быстро пояснил Жила. — Завтра вместе промышлять выйдем…

— Сначала об ем хозяйку спросим!

— Так ить… для того и пришли. Нам бы это, Федя… — Онисим жалобно сморщил нос. — Ночку бы скоротать, а?

— Ночку им, — усмехнувшись, проворчал Федька. — Ходют тут голодранцы всякие.

— Ну, хоть в какой избишке!

— Было б серебришко, нашлась бы и избишка, — с хохотом отозвался Блин, и Митьке вдруг подумалось, что не так уж и туп этот плосколицый парень, как показался на первый взгляд. — А так и не знаю, куда вас деть… разве что в будку, к псинищу? Эй, Коркуша, пустишь гостей?

Пес зарычал, осклабился — тоже вроде бы как посмеялся. Ну-ну, мол, лезьте — враз разорву в клочья!

А дождь не унимался, барабанил по крышам. Онисим с Митькой давно уже промокли насквозь, а Федька отошел чуть подальше, под козырек крыльца, чтоб дождь не капал. Стоял, гад, издевался.

— Ну, Феденька, — поклонился Онисим. — Ну, я те пуло дам.

— Пуло? — Федька сплюнул. — Ловлю на слове! Эвон, в дальнюю избенку идите. Поназадворье.

— К Гунявой Мульке, что ль? — Онисим ухмыльнулся.

Федька кивнул:

— К ней, к ней. Да не вздумайте забесплатно приставать к девке — враз зубищи вышибу, — поднимаясь по ступенькам крыльца, на прощание пообещал Блин.

Онисим после этой фразы вдруг как-то сразу поскучнел, осунулся и шепотом предупредил:

— Ты это… берегись Мульки. Она ведь такая — сама напасть может, а после соврет, что мы. Федька зубы сразу повышибает, не сомневайся.

— Да я и не…

Онисим не дослушал, свернул за навозную кучу, и Митька прибавил шагу — боялся отстать. Двор-то большой, в темноте и заплутать недолго, эдак выйдешь потом псинищу Коркодилу в пасть!

— Ишь, гад, вызверился, — останавливаясь перед низенькой, еле угадываемой во мраке избенкой, выругался Жила.

— Кто вызверился, пес?

— Хм, пес… Федька, вот кто! Он-то и есть пес, хуже Коркодила. — Онисим сплюнул и, подойдя ближе к избе, напористо застучал в дверь.

— Недавно, едва Васька Москва сгинул, силищу в себе и почуял Федька, — обернувшись, шепотом пояснил Жила. — При Ваське-то небось боялся и рта разевать.

— А кто такой этот Васька?

— Васька? Это… гм… Сурьезный человек, не нам чета! — Онисим вдруг прикусил язык. — Короче, много будешь спрашивать — язык отрежут. Эй, Мулька, ты там спишь, что ли? А ну, открывай гостям!

Внутри избы послышались какие-то странные звуки, словно бы мычала корова, затем шаги. Скрипнув, чуть приоткрылась дверь, и узенькая тусклая полоса света упала на мокрую землю — видать, зажгли лучину.

— Это я, Мулька, Онисим, и парень один со мной. Федька сказал, чтоб у тебя ночевали. Но денег у нас нет, даже пула — и того…

— Уммм… — Дверь приоткрылась чуть шире, и Митька увидел возникшую на пороге согбенную фигурку в глухом платке и с горящей лучиной в левой руке.

— Ммы-ы-ы, — видно, узнав Онисима, существо призывно махнуло рукой, исчезая в темном нутре избенки.

— Идем, — Онисим шмыгнул носом. — Хоть поспим немного… Эх, было бы серебришко! У тебя, Митька, часом не завалялось?

— Не-е-е…

— Жаль… А то бы сейчас с Гунявой Мулькой на пару загулеванили. Ну, ин ладно, будет еще время.

Хозяйка избы лучину больше не зажигала, и пробираться приходилось на ощупь. Впрочем, и недалеко — едва сделали пару шагов, как уперлись в лавку. На ней и спали — валетом: на полу было зябко, а ничего иного никто и не предложил. Почувствовав где-то рядом тепло, Митька нащупал печку — вернее, небольшой, сложенный из круглых камней очаг. Стащив мокрую рубаху, отрок примостил ее сушиться, а уж потом растянулся на лавке, укрывшись непонятно чем — то ли плетенкой, то ли изъеденной молью шкурой. Снаружи по крытой дранкой крыше вовсю молотил не на шутку разошедшийся дождь. А здесь было как-то уютно, спокойно, сухо. И тихо. Лишь Онисим Жила храпел, гад!

Митька проснулся от солнца. Маленький такой, проникший в узенькое оконце лучик щекотал глаза, затем спрыгнул с лавки на пол, пробежался к очагу, к каким-то висевшим на веревке плетенным из тряпья занавесям-циновкам, разделявшим избенку на две половины. В той половине, где спал Митрий, у двери стояла кадка с водою и деревянным корцом в виде утицы. На лавке, кроме самого Митьки, никого больше не было — Онисим, видать, куда-то смылся. Что ж не разбудил, пес?

Потянувшись, отрок поднялся на ноги и прошлепал к кадке. Зачерпнув корцом водицы, напился, утер губы. Рядом с кадкой притулилась плоская шаечка — видать, тут же можно было и помыться. Митька зачерпнул воды, полил в левую ладонь — неудобно, да что ж поделать? И…

— Умм!

Кто-то хлопнул его по спине. Отрок враз обернулся, едва не выпустив из руки корец с водой. Перед ним стояла девчонка — светленькая, светлоглазая, с длинными темными ресницами и капризными розовыми губками. Очень даже не страшненькая на вид, скорее даже наоборот.

— Умм! — требовательно произнесла девчонка и, отобрав у Митьки корец, по-хозяйски кивнула — нагнись, мол, солью.

Отрок наклонился, подставил руки, прогоняя остатки сна, ополоснул лицо и шею. Опа! Девчонка принесла полотенце. Чистое, льняное, вышитое, одно удовольствие таким вытираться. Отдавая полотенце назад, Митька улыбнулся:

— Благодарствую, краса девица!

Краса девица тоже улыбнулась, замычала и, зачерпнув воды, протянула корец отроку — теперь, мол, ты полей.

Митька понятливо кивнул… да так и застыл ошарашенно: не долго думая девчонка стянула с себя длинную, почти до пят, рубаху и, оставшись в чем мать родила, склонилась, требовательно взглянув на отрока. Оправившись от конфуза, Митрий плеснул воды в подставленные ладошки, не в силах оторвать глаз от стройного девичьего тела — худощавого, с тонкой линией позвоночника и двумя ямочками у ягодиц. Грудь у девчонки оказалась небольшой, но… Ох! Митька мысленно перекрестился да хотел было отвести глаза в сторону — но не смог. Знал, что грех, а смотрел, смотрел, смотрел… Покуда вода в корце не закончилась.

— Умм! — Девчонка толкнула его в грудь, и Митька быстро зачерпнул воду. Снова полил…

Юная краса — похоже, это и была Гунявая Мулька, — фыркая, с удовольствием обмывала холодной водою тело. Потом вдруг выпрямилась, улыбнулась лукаво, обняла Митьку за плечи… и резко отпрянула, услыхав снаружи приближающийся шум шагов. Схватив рубаху, нырнула за занавеску, исчезла, словно видение, — была ли, нет ли…

— Спишь долго, паря! — войдя, заругался Онисим. — Одевайся! Хозяйка тебя пред светлы очи требует!

Ну, насчет хозяйки Митрий и не сомневался, уж ясно, кто это — бабка Свекачиха, кому ж еще-то? Много о ней был наслышан, интересно теперь взглянуть. Наверное, крючконосая карга старая.

Не было никакой старой карги, не было носа крючком, вообще никаких ведьминских причиндалов не было, а была старушка — божий одуванчик: невысокого росточку, но бодренькая, с лицом умным, веселым, с хитрым таким прищуром. Одета опрятно — в телогреечку вышитую, поверх шушун теплый, суконный, нашивка поверх зеленая, с золотом — богата, видать, старушка, инда все знают, не бедная. Да и убрус на голове знатный: плат тафтяной длинный, серебром вышитый. Боярыня, а не бабка Свекачиха! Да и как иначе-то? Знал Митька — а то и многие знали, — не только гулящих девок содержит Свекачиха, но еще и сводничает: не один десяток свадеб по ее указке справили, да не какая-нибудь голь перекатная, а купцы-гости важные — Самсоновы, Некрасовы, Корольковы. Богаче их, чай, на посаде Тихвинском нету, так с чего Свекачихе-то в бедности маяться?

Бабуся сидела на крыльце в специально вынесенном резном полукреслице. Чуть позади, по правую руку ее, важно стоял Федька Блин, дальше, в сенях, бестолково бегали девки.

— Ну? — завидев Митьку, умильно улыбнулась бабуля. — И подойди-ка поближе, отроче!

Митька сделал шаг вперед, не доходя крыльца, поклонился:

— Дай Бог здравьица!

— Да Бог-то дает, дает, — хрипловато расхохоталась Свекачиха. — А ты не стой под крыльцом, иди ближе, вот так…

Митрий поднялся к самому креслу, поклонился… Бабка цепко ухватила его рукою за подбородок:

— Не дрожи, отроче… Дай-ко хоть посмотрю на тебя.

Взгляд у Свекачихи оказался неприятный, оценивающий, словно у конокрада, глаза бесцветные, рыбьи. А в остальном — бабуся как бабуся. Опрятная такая старушечка.

— Так чьих будешь, паря?

— Введенский…

— Угу… беглый, значит…

— Да я…

— Цыть! — Свекачиха притопнула ногой, обутой в изящный красный сапожок. — Когда я говорю — слушай, не перебивая. И не пасись! Что беглый — оно и к лучшему. Я верных людей не выдаю… А вот уж ежели не будешь верным, — старуха почмокала губами, — Коркодилу велю отдать на растерзание! Ты, чай, видал Коркодила-то?

— Да видал…

— Худ ты больно. А так — пригож. Сиротинушка, значит… То тоже неплохо. Не знаю, что с тобой посейчас и делать? Откормить, что ли? А, ладно… Инда, с Онисимом хочешь быть?

— С ним.

— Ну, будь, — Свекачиха наконец отпустила подбородок парня. — Понадобишься — кликну.

Не глядя больше ни на кого, поднялась с кресла и, повернувшись, скрылась в избе. Федька Блин поклонился вослед хозяйке и, обернувшись, выругался:

— Чего тут стоите, зенки таращите? Идите работайте. На сегодня с вас — по две деньги.

— Это всего четыре получается? — нехорошо скривился Жила. — А всегда вполовину меньше было!

— Что было, то быльем поросло, уразумел, паря?! — Подойдя ближе, Федька сунул к самому носу Онисима красный мосластый кулак. — Чуешь?

Вздохнув, Онисим, а следом за ним и Митька покинули двор бабки Свекачихи и направились к Большому посаду. Шли молча — да и чего было болтать? И без всяких лишних вопросов все с Онисимом Жилою было предельно ясно — промышлял он мелкими кражами, да не от себя, а от Свекачихи — с ней и делился. Затем и нового члена шайки привел — показать хозяйке. Ну, показал… Митька передернул плечами — уж больно нехорошее впечатление осталось у него после бабкиного осмотра. Ровно коня выбирала или, там, борова!

А вокруг под ногами в густой зеленой траве стояли хрустальные росы. Сияло голубизной небо, сладко пахло клевером, и в каждой росинке отражалось сверкающее желтое солнце. На монастырских полях крестьяне заканчивали сев. Еще немного — и станут в полный свой рост травы — начнется покос, и там, на монастырском лугу, и здесь, на лесной поляне — тоже монастырской. Весь посад, все лавки, все жители — все вокруг принадлежало Тихвинскому Богородичному монастырю. Ему и только ему — на что у монасей имелась еще от царя Федора тарханная грамота.

Онисим шагал, насупившись, а вот Митрию быстро прискучило идти молча. Да и, честно говоря, не все он еще и вызнал, что мог бы.

— Онисим, а Онисим?

— Чего тебе?

— А этот Федька Блин, я смотрю, гад ядовитейший!

— Да какой еще гад-то! Всем гадам гад.

Ага… Митька был рад, что напал на такую благодатную тему. Быстро — пока не дошли — продолжил:

— И всегда на него управы, окромя Васьки Москвы, не было?

— Хм… — Онисим замялся и, обернувшись, пристально посмотрел на отрока. — А ты-то откуда Ваську Москву знаешь?

— Да так, слыхал, — лениво отмахнулся Митрий и, вспомнив вчерашний разговор, добавил: — Человек в своем деле знатный.

— Знатный, — испуганно оглядевшись по сторонам, передразнил Жила. — Меньше болтай, дольше проживешь. С неделю уж как сгинул Василий. Может, в чужедальнюю сторонку подался, а может, и вовсе пропал — при его-то делах всякое может быть.

— Да уж, — тихонько хохотнул Митька. — Уж теперь-то Федька Блин силу почуял. Небось, к нему теперь обращаться будут, заместо Васьки?

— Ага, как же! — Онисим злобно ощерился. — Ты и сравнил тоже. Кто Васька и кто Федька? К Ваське и уважаемые люди не брезговали обращаться, а Федька кто? Шпынь, понимать надо!

— Уважаемые? — подначивая собеседника, презрительно сплюнул Митрий. — Это кто, Узкоглазов, что ли?

— Не только он… Постой-ка! А ты откуда про Узкоглазова знаешь?

— Откуда надо, — осадил Онисима отрок. — Сам же говоришь — меньше болтаешь, дольше живешь.

— Я смотрю, ты много чего ведаешь… — Онисим прищурился и хотел было что-то добавить, да передумал и махнул рукой.

Впереди, по Тихвинке-реке, плыли на плоту какие-то люди с баграми, веревками и еще какими-то странными приспособлениями, напоминавшими садки для рыб.

— Тсс! — замедлив шаг, Онисим потянул Митьку в траву. Отрок удивился:

— Ты что?

— Лежи молча! — змеей прошипел Жила и, пригнув к земле Митькину голову, добавил: — Лежи, не то утопят.

— Утопят? — не поверил отрок. — Это кто, эти рыбачки-плотовички, что ли?

Скинув руку Онисима, он приподнял голову и присмотрелся: на плоту плыли в основном молодые, сильные парни самого подозрительного вида, у многих за поясом виднелись ножи, а кое у кого — и сабли. Особенно выделялся один — постарше других, с бородищей черной, со шрамом через все лицо.

— Башку-то пригни, — снова зашептал Онисим. — Не дай Боже, заметят да подумают, что следим.

— А чтоб не подумали, надо было не прятаться в траву, а идти себе как ни в чем не бывало, — вполне резонно возразил Митрий, вызвав у своего сотоварища новый приступ злобы.

— Сиди уж, Умник!

И в самом деле, высовываться было опасно. Митька давно уже заметил, какие волчьи взгляды метали по берегам стоявшие на плоту парни, и теперь наконец догадался, кто это. Ну конечно же — искатели утопших сокровищ. Лет двенадцать тому назад, когда тихвинские чернецы в страхе дожидались нашествия «немецких людей», всю монастырскую казну, погрузив на карбасы, повезли в Новгород, а что не смогли увезти — затопили в реке Тихвинке. До Тихвина «немецкие люди» тогда не дошли, лишь разорили принадлежащую Богородичной обители отдаленную сиверскую тонь, что же касаемо утопленной части казны — кто ее только с тех пор не искал — даже иностранцы! Ходили упорные слухи, что монахи подняли со дна лишь малую часть затопленных сокровищ. К тому же время от времени на прибрежный песок выносило то серебряные монеты, то распятия, то украшенную самоцветами панагию. А сколько фальшивых карт продавалось ушлыми людишками еще лет пять назад! С тех пор, конечно, страсти поутихли, но, как видно, не совсем. Скрывшиеся за излучиной реки искатели сокровищ произвели на Митрия впечатление людей дела — ножи и сабли говорили сами за себя.

— Ну, слава Богу, уплыли. — Онисим поднялся с земли и, отряхнув колени, перекрестился на видневшиеся по левую руку луковичные купола Успенского собора.

— Слава Богу, — так же перекрестился и Митрий. — Чего сегодня делать будем?

Жила усмехнулся и, покровительственно похлопав отрока по плечу, веско сказал:

— Увидишь!

Дело оказалось не столь уж сложным: в числе других мальцов из шайки Онисима создавать толпу вокруг колпачников, катавших для ротозеев горошину, — поди-ка, угадай, под каким колпачком? Угадаешь — получишь деньгу, а то и копейку — что поставишь. Из самих-то тихвинцев — людей в большинстве своем ушлых и мало склонных доверять кому бы то ни было — на такой дешевый развод ловилось мало, из сопленосых отроков разве что, а вот приезжие частенько бывали недовольны. Эко — хотели выиграть да поднажиться, а что вышло? Последнюю лошаденку — и ту проиграли вчистую!

— Эй, кручу-верчу, обмануть не хочу! — ловко переставляя блестящие колпачки, во всю ивановскую орал «колпачный мастер» — крещеный татарин Авдейка, продувная бестия, каких мало. У него и рожа-то была вполне соответствующая — узкоглазая, хитрая, круглая, как бубен, нос широкий, бородавчатый, а на левой щеке — родинка чуть ли не в пол-лица, вот уж поистине: Бог шельму метит!

Рядом с Авдейкой мельтешили угрюмые парни, охранники, и пара подставных игроков: Лешка по прозвищу Куриный Хвост и седой благообразный старик — дед Кобылин. Лешка — рыжий, вертлявый, нахальный — был пару лет назад попавшись на краже дров где-то в районе Вяжицкого ручья. Вяжицкие мужики его тогда и побили, после чего раздели, изваляли в навозе и, засунув в задницу куриные перья, подожгли. Так вот Лешка и бежал, орал благим матом, отсюда и прозвище. Ну, прозвище и прозвище, не хуже любого другого, подумаешь — Куриный Хвост. Ну а дед Кобылин, тот всю жизнь конюхом был, а знающие люди говорили, что не только конюхом, но и конокрадом, причем не из последних. Украденных лошаденок надувал да перекрашивал, вот потому и Кобылин.

Как раз с утра на торг приехали заозерские мужички с солью да кодами — людишки зажиточные, лесные, таких грех упустить. Вот и не упускали.

— Кручу, верчу, обмануть не хочу! — надрывался татарин Авдейка. — Подходи, налетай, угадай — богатым стань!

— А и угадаю! — щерил щербатый рот дед Кобылин. — А и…

— Погоди, дед, дай-кось мне попробовать! — Лешка Куриный Хвост, перекрестясь, бросил шапку оземь. — А ну-ка…

— Кручу-верчу…

— Этот!

Лешка накрыл один из колпачков шапкой:

— Ставлю четыре деньги!

— Точно этот? — ухмыльнулся татарин.

— Гм… — Якобы задумавшись, Куриный Хвост оглянулся на любопытствующих мужичков. — Точно этот, православные?

— Этот, этот! Открывай, татарская рожа!

— Опа!

Отбросив в сторону шапку, Авдейка поднял колпачок — есть! Вот она, горошина.

— Выиграл, получай! — Широко улыбаясь, татарин отсчитал подельнику четыре деньги.

— Вот, — нарочито громко воскликнул Онисим, — свезло парню!

— Так и ты играй, — тут же посоветовал Авдей. — Везет тому, кто играет. А, так, православные?

— Да ты-то хоть сам крещеный, рожа?

— А как же! Могу и крест показать, вона!

— Иди-ка, и вправду крещеный. А ну, крути…

— Мне, мне дайте сыграть, — дед Кобылин умело нагнетал обстановку. — Чувствую, должен сегодня выиграть, должен.

— Успеешь еще, наиграешься. — Один из мужиков вытащил из-за пазухи тряпицу с серебряными монетами. — Ставлю четыре деньги! Крути, татарская морда.

Как ни странно, мужик выиграл. Впрочем, отчего же странно — Авдей не пальцем деланный, заманивал остальных, от которых уже и отбою не было. Заозерские мужички, а следом за ними и какие‑то обозники образовали вокруг колпачника плотный, едва продираемый круг. Тут же шарилась и малолетняя шатия Онисима Жилы. У кого денежки за пазухой, тому, конечно, спокойней, ну а у кого в кошеле на поясе — тот сам дурак. Опа! Митька едва успел моргнуть, как какой-то рыжий парнище ловко срезал кошель у обозника-ротозея. А не зевай!

А там, в кругу, уже кто-то голосил басом, кто-то ругался, а кто-то, наоборот, радостно хохотал во всю глотку. Татарин Авдей дело свое знал хорошо — вмешательства парней-охранников почти не требовалось.

— Кручу-верчу, обмануть не хочу!

Вдруг — совсем рядом, кажется, что над самым ухом — заржали кони!

— Стрельцы!

Пронзительный заливистый свист рассек воздух, куда-то исчез рыжий, да и Онисим спешно улепетнул за угол Преображенской церкви — остались одни заозерские мужички да обозники. Кто-то злой, а кто-то и радостный.

— Паисий, Паисий едет, — увидев появившийся из-за поворота возок, запряженный парой гнедых лошадей, зашептались в толпе. — Старец судебный.

Многие потянулись к возку.

— Благослови, отче!

Возница остановил лошадей прямо напротив весовой избы — важни. Паисий — высокий худой, вовсе не старый еще мужчина, с длинной черной бородой и умным пронзительным взглядом — поправив клобук, выбрался из возка, перекрестил собравшихся.

— Ну, чады, ужо разберу делишки ваши. Ждите, на важню вот только зайду.

Голос у чернеца оказался приятный, громкий, да и вид судебный монах имел представительный — ряса простая, черная, а вот нагрудный крест — золотой, и цепь такая же — толстая, златая. Оно и понятно — в лице Паисия сама обитель Богородичная суд творила!

Немного побыв в важне, судебный старец вышел на крыльцо и зорко оглядел низко поклонившихся ему мужичков.

— Почто, православные, челом бьете?

Православные, стараясь соблюдать хоть какой-то порядок, бросились к старцу с жалобами. На весовщика — дескать, обвешивает, на амбарных стражей — в три шкуры дерут, на колпачника — ну, это, само собой, проигравшие.

Паисий покивал, выслушал, присел на вынесенное из важни креслице. По обе руки его встали стрельцы — с бердышами, при саблях, некоторые и с пищалями.

— Не ломитесь, ровно скот, православные, — успокоил чернец. — Всех приму, по каждому вашему делу.

Молодец оказался старец! Ишь, как действовал — напрямую, без челобитных. Ну, всякую мелочь только так и нужно разбирать — быстро и действенно. Так Паисий и делал. Митька приблизился — больно уж любопытно стало.

В первую очередь старец резко уменьшил количество обиженных, разом отметя пострадавших от колпачника ротозеев.

— То ваша вина, — грозно предупредил монах. — Ежели какая глупая дурачина разумеет, что колпачки, карты игральные, кости и прочая нечисть для того только созданы, чтобы ему, глупцу, выиграть, — так не так это!

Митрий одобрительно кивнул — хорошо сказал старец, кто бы спорил!

— Однако и колпачников обнаглевших найдем и накажем! — пообещал Паисий. — В этом не сомневайтесь. Что там далее? Весовщик? Неправильно взвесил? А ну, выберете троих… При них — ваших выборных — пусть весовщик весы да гири перевесит. Ежели неверно — наказан будет, а ежели все добро — так нечего и роптать, ведь мыто с каждого — давно известно. Справедливо реку, православные?

— Справедливо, отче! Реки дале.

Так же быстро и — надо отдать ему должное — справедливо судебный старец разделался и с другими делами, только что касается нескольких жалоб, на каких-то приказчиков, отложил для дальнейшего разбирательства. Вообще же Паисий произвел хорошее впечатление, и не только на Митьку.

— Судебный старец Паисий, — выслушав подробный доклад Митрия, протянул Иван. — Так ты говоришь, он умен и ухватист? Что ж… — Юноша потер руки и улыбнулся. — Именно судебный старец нам, Митрий, сейчас и нужен!

— Нам-то он зачем? — не понял Митька.

— А затем… — Иван попытался замять тему, однако не получилось — Митрий проявил настойчивость и даже высказал некоторую обиду.

— Как же так получается? — шмыгнув носом, произнес отрок. — Ты нас с Прохором на государево дело поверстал, а сам не доверяешь!

— Я не доверяю?!

— Ну, если и доверяешь, то не полностью.

— С чего ты это взял, Митрий?

— С чего взял? Изволь, поясню.

— Да уж, будь так любезен.

— Изволь, изволь… — Митька явно был обижен и — наверное, под влиянием инока Паисия — жаждал справедливости. — Ты ведь даже нам самого важного не сказал — в чем наше главное дело? Используешь, как медведь пчел. А ведь не грех нам то знать, а?

Иванко хотел было что-то ответить, но внезапно сконфузился, покраснел. А ведь и впрямь — прав Митька! Новым своим людям ничего-то толком не рассказал товарищ разбойного приказу дьяка. Не рассказал, потому как, наверное, где-то в глубине души считал их гораздо ниже себя. И в самом деле — кто он, Иван Леонтьев? И кто — они. Служилый человек из детей боярских — рода, пусть крайне обедневшего, зато древнего, и — мелкие монастырские людишки-оброчники. Однако без этих оброчников вряд ли можно было что сладить здесь, в Тихвине. А дело важное, главное — и сам дьяк разбойного приказу Тимофей Соль многого от Ивана ждал. Главное дело…

— Главное дело — хлеб, Митрий, — покусав нижнюю губу, просто сказал Иван. — Хлеб, понимаешь? В Москве. Да по всей Руси-матушке, окромя северов, — голод страшный.

— То я слыхал… Хлеб, значит… А тот купчина московский…

— Гад, каких мало! Понимаешь, он не так сам по себе важен, как… — Иванко, волнуясь, сбивался, начинал сначала, стараясь не отступать от главного. — Царь Борис Федорович что только не делает во спасение голодающего народа русского. Работы на Москве устроил — дабы хоть какую-то деньгу людям заплатить, хлеб велел по одной — разумной — цене продавать. Так разве ж наши купцы-сволочи тако поступать будут? Такие гады среди них есть — если могут на смертушке людской нажиться, наживутся, псинищи! Не хотят жито по установленной цене продавать, все свою выгоду ищут… вот и тот московский купчина, Акинфий его зовут, Акинфий Козинец… тоже выгоды ищет, да не для себя одного — нелюдью купеческой послан торговые пути вызнать. Ой, чую — запродаст посевной хлеб свеям!

— Нешто у свеев своего хлеба мало?

— Пусть и не мало, так все сделают, чтоб врага своего — нас — ослабить. Акинфий Козинец — предателя хуже. Я запозднился чуть, думал, купчишки своего человечка к осени ближе пошлют, с урожая. Одначе на тебе — и посевным житом не побрезговали. Им-то что — пусть на Руси люди друга дружку поедом едят, у них, купцов, своя выгода — людоедская. И надо эту выгоду им поломать, не допустить сей гнусной продажи, сорвать, да все пути тайные вызнать. Ничего задачка?

Митька покачал головой:

— Трудная…

— И много чего от нее зависит!

— Постой… — Отрок вдруг наморщил лоб, задумался. — Нешто жито свое московские купцы где-нибудь поближе продать не могут? Эва махнули — в Швецию!

— Поближе? — Иванко усмехнулся, хотя карие глаза его по-прежнему оставались серьезными. — Могут и поближе. И продают. Только там, поближе, опаснее — государевы слуги не дремлют. А здесь… Вроде никто и не подумает. Акинфий Козинец тот еще черт, думаю, и смерть таможенника с ним связана.

— Ну, теперь-то мы этого Козинца не достанем, — протянул Митрий.

Иван ухмыльнулся:

— Не достанем? Как знать, как знать. Не думаю я, чтоб Козинец со своим обозом в Архангельский городок пошел, — так и в самом деле слишком уж длинный путь получается. Зачем, если через Тихвин все уладить можно? Козинец ведь и послан улаживать.

— Почему ж ушел?

— Ушел? А кто тебе сказал, что он ушел? Скрылся на время в дальних лесах — я так мыслю. Видать, напугали… А кто его мог напугать?

— Кто? — эхом переспросил Митрий, хотя сам уже догадывался кто.

— Судебный старец Паисий — больше некому. Что-то он там такое раскопал.

— Так пойди к нему да спроси, — посоветовал Митрий.

Иван улыбнулся:

— Не так-то все просто, парень. К Паисию сперва приглядеться надо — я затем и Прохора в монастырь отправил. Как думаешь, справится Прохор?

— Прошка-то? — Митька засмеялся. — Конечно, справится! Он ведь не только кулаками махать, у него и ум имеется… правда, ленивый вельми. Но справится. Только ему все об главной цели обсказать надо. И про хлеб, и про купца этого, Козинца.

— Обскажем, — потянувшись, заверил Иван. — Завтра в шайку свою пойдешь, к этому, ушастому…

— Онисиму Жиле.

— Вот-вот, к Онисиму. Настропалишь там его, есть у меня одна придумка…

Придумку свою Иванко тут же и обсказал Митрию. Отрок слушал внимательно, не перебивая. Только вот улыбки сдержать не смог — слишком уж все несерьезно выходило. Впрочем, кому несерьезно, а кому и… Митрий шмыгал носом — почему-то очень уж смеяться хотелось. И еще одно хотелось…

Спросить, а правда ли говорят, будто царь на Москве — ненастоящий?!!

Так и не спросил про то Митька, постеснялся. Не о царе надобно было сейчас думать, о хлебе. Хлеб — всему голова!

Глава 12 Судебный старец

Паки же древле враг наш диявол, не хотя роду християнского видети в добре, вложил в человецы лукавство, еже есть лихоимествовать, и введе многих людей в пагубу.

Новый Летописец. «О разбойницех и о посылке на разбойников»

Июнь 1603 г. Тихвинский посад

Хэк!

Прохор словно игрушку опустил тяжелый колун на кряж. Чуть посопротивлявшись для вида, кряж недовольно скрипнул и развалился на две половины. А уж дальше дело пошло — располовиненные-то поленья куда как легче колоть. Прохор ими и не занимался, откидывал послушникам, сам же махал колуном — половинил кряжи. Ловко это у него получалось, ухватисто — будто морды в сходящей драке бил.

Хэк! Хэк!

Только летели по сторонам щепки.

Мимо проходившие чернецы невольно остановились полюбоваться:

— И ловок же ты, паря!

— Да уж, силой Господь не обидел! — Прошка обернулся, тряхнул рыжеватой прядью — красавец парень: силен, статен, голубоглаз, на подбородке бородка курчавится. А как дрова колет — любо-дорого посмотреть. Вот монахи и смотрели, правда недолго, — по делам шли.

— В послушниках у нас? — уходя, обернулся один, скромненький, умноглазый, иеромонах Варфоломей. Прошка знал уже — те чернецы, что грамотны и слово Божие истово проповедовать могут, священниками-иеромонахами становятся. Не все, конечно, а отцу архимандриту угодные. Вот и Варфоломей был из таких — большое влияние имел в обители Богородичной, с Паисием, старцем судебным, приятельствовал.

Улыбнулся Варфоломею Прохор, поклонился, перекрестясь:

— В послушниках, отче!

Иеромонах тоже улыбнулся в ответ, покивал:

— Инда тако работать будешь да молитвы Господу творить денно и нощно — скоро и рясофором станешь.

— Дай-то Боже! — Молотобоец снова перекрестился и, схватив колун, подошел к очередному кряжу.

Монахи разошлись по кельям, а послушники все кололи дрова, от заутрени и до самой обедни. Можно, конечно, было и на зиму заготовку оставить, по морозцу-то куда как веселей топором махать, да архимандрит свое видение имел — послушников испытывал не только в постах да молитвах, но и в трудах тяжких. Вот и орудовал колуном Прохор — аж употел. Ну да ничего, колол в охотку, чувствуя, как наливается крепостью тело. Эх, еще бы морды кому-нибудь сокрушить! Знать не думал Прошка, что будет вот так тосковать по доброй — стенка на стенку — драке, а вот, поди ж ты, пришлось! Эко бы сейчас сойтись со стретиловскими — выбрать кого посильней, помосластее, отбить пару ударов, а какой и пропустить для затравки, чтоб потом, улучив момент, двинуть от души правой в челюсть! Ну, не обязательно правой, можно и левой — Прохор и левой не хуже бил. Жаль, давно драки хорошей не было. Да и не поучаствовать: Прошка Сажень сейчас не пойми кто, то ли и в самом деле послушник, то ли беглый. А подраться хотелось, отвести душу…

Господи!

Прохор опустил колун и, вытерев со лба пот, перекрестился на Успенский собор. Господи прости, что за мысли-то греховные в голову лезут?! Ишь, подраться вдруг захотелось, плоть свою поганую потешить. Грех, грех! Отбросив колун, Прохор сотворил молитву и замер, прислушиваясь к тому, что делалось у него внутри. Желание подраться так и не проходило, вот ведь глубоко сидел в парне кулачный боец! Эх, Господи-и-и…

На звоннице затрезвонили колокола, созывая братию к обедне. Прохор огляделся вокруг — а дрова-то почти все уже и перекололи. По крайней мере, сучковатых кряжей не осталось вовсе, так, всякая мелочь.

Проходивший мимо отец келарь, взглянув на послушников, одобрительно хмыкнул и благословил будущих иноков, не забыв напомнить:

— Ино, после обеда в трапезной задержитеся.

Задержаться так задержаться, Прохор знал зачем. Святое Писание изучать да труды книжные о жизни святых старцев подвижников. О Сергии Радонежском, о святых князьях-мучениках Борисе и Глебе, да о многих. И сегодня-то как раз день мученицы Акулины, Акулины — вздерни хвосты, как ее называли. А потому так кликали, что в это время оводов да слепней в воздухе кружило тучами. Незнамо как и пасти скотинку — на поле оводы да мухи, в лесу комары, вот и тощали коровушки, сбавляли удои. За неделю до Акулины сеяли гречиху, вот и в этот год посеяли, что осталось, — мало, да все в руце Божией. В монастырской трапезной сегодня, по обычаю, варили кашу для нищих — коих многонько набралось уже, не только свои, тихвинские, но и из московских земель, от голода да мора убежавшие.

Дожидаясь каши, нищие смирненько сидели на заднем дворе, время от времени крестясь на луковичные купола собора и кланяясь всем встречным-поперечным.

Прохор, проходя мимо, улыбнулся:

— Без хлеба да без каши ни во что труды наши! Как на Москве-то, православные?

— Плохо, мил человек, голодно, спаси Господи!

Нищие снова закрестились, запричитали, закланялись.

Подойдя к собору, Прохор вдруг увидал старых знакомцев — приказа каменных дел дьяка Мелентия и с ним — тонника Анемподиста, белоголового, высокого, сильного. Тонник, похоже, в чем-то помогал дьяку, поскольку не отставал от него ни на шаг, на поясе имел чернильницу, а через плечо — суму, из которой торчали какие-то пергаментные свитки. Интересная карьера получается у этого Анемподиста: был себе тонником, разводил для обители рыбу, а ныне — на тебе, при дьяке. Как же так получилось, что архимандрит его отпустил? Дьяк ведь по государеву делу здесь — сегодня Тихвинские монастыри осматривает, а завтра возьмет да уедет куда-нибудь в Новгород, Ладогу, Орешек или вообще в Копорье. Иванко, кстати, наказывал докладывать обо всем подозрительном. Разобраться бы вот только: тонник в помощниках у дьяка — это подозрительно или нет? Впрочем, чего тут подозрительного? Анемподист-тонник — инок грамотный, его-то архимандрит и дал в помощь дьяку Мелентию, тем более что они знакомы — чернец и дьяк.

Прохор решил даже подойти к Анемподисту поближе — отойдя от дьяка, инок как раз разговорился с каким-то монахом. Странная беседа была для чернецов — о каких-то нарядах. Куда им наряжаться-то?! Ряса да власяница — вот для чернеца самый пристойный наряд. Прохор придвинулся поближе, хотел понезаметнее, а получилось как всегда — ну-ка, этакого-то молодца да не заметить?! Тут уж совсем слепым надо быть.

Анемподист резко обернулся и, узнав Прохора, разулыбался:

— Рад тебя видеть, парень! Никак решил постриг принять? Богоугодное дело.

А говорил все так же, смешно, глухо — «покоукотное тело». Карел и есть карел — чухня белоглазая.

Прохор тоже растянул губы:

— А ты что же, при дьяке теперь?

— При дьяке? — Инок хлопнул глазами. — Ах, да… Помогаю тут, кое-что, волею отца настоятеля. Недолго, скоро в паломничество отправлюсь, в Кирилловскую обитель за Белоозеро.

— Ну, Господь в помощь.

— И тебе, и тебе, Проша… Да, ты вот что… — Анемподист отвел парня в сторонку. — Ежели словечко какое замолвить — не стесняйся, скажи. Я тут многих знаю.

— Да ладно, — Прошка отмахнулся было, но тут же передумал. Словечко? А почему бы и нет — чай, не сам по себе сейчас был парень, службу государеву исполнял, отчего сердце наполнялось гордостью, а ум… ум должен был бы наполниться хитростью, исключительно в интересах дела, но вот что-то никак не хотел наполняться. Вот и предложение Анемподиста едва не пропустил, а ведь бывший тонник мог бы кое в чем здорово помочь, если и впрямь здесь всех знает… если не врет.

— Слышь, иноче…

— Ну-ну, — Анемподист явно был рад оказать услугу старому знакомцу. — Говори, не стесняйся.

— Ты отца Паисия знаешь?

— Судебного старца? — переспросил тонник. — Знаком. А тебе он зачем?

— В рясофоры хочу поскорее, — схитрил Прошка. — А Паисий, говорят, в обители влиятелен зело.

Анемподист усмехнулся:

— Влиятелен, тут ты прав. Хорошо, при случае обязательно замолвлю словечко.

Инок отошел — высокий, белоголовый, истинный карел, ненавистник шведов. Прохор вспомнил вдруг, как Анемподист упоминал, что шведы вырезали всю его семью, сожгли дом. Где ж он жил-то? Кажется, где-то в лесах под Корелой.

После обедни послушники расположились в трапезной. Наскоро пообедав — стол был постный: крапивные щи да полба, — принялись со вниманием слушать согбенного седобородого схимонаха. Отец Пимен, так его звали. Надо признать, рассказывал монах интересно, все больше о святых мучениках — о чем же еще-то?

Потом — к вящему удовольствию Прохора — схимника сменил судебный старец Паисий. Явился он не один, со служкой, тащившим целый мешок книг, кои отец Паисий с благоговением истого книжника аккуратно разложил на столе.

— Грамотеи есть? — оглядев послушников, поинтересовался старец.

Из десятка человек откликнулось двое, и Паисий недовольно пожевал губами. Потом, правда, улыбнулся:

— Ин ладно, хоть узнаете Божьим соизволением книжицы. Вот это, — он поднял со стола небольшую книжку, — Псалтирь, в коем все псалмы имеются. Книжица сия библейская с языка греческого монасями-подвижниками Кириллом и Мефодием переведена. Важнейшая книжица, указует, как службы вести. А вот, — он взял в руки другую книгу, посолидней, потолще, с застежками тусклого серебра, — Часослов, ну, он для певчих больше, в нем и молитвы, и песнопения. А это вот Святцы — все святые там и их во славу Господа подвиги. А вот — Шестоднев, истолкования, ну, это еще вам знать рано…

Отец Паисий так бережно брал в руки книги, словно те были сделаны из хрупкого венецианского стекла, сразу было видно, что судебный старец знает толк в книжицах, и, наверное, не только в богослужебных. Книжник! Вот это было важно, вот это обязательно нужно было передать Иванке, и как можно скорее. Ведь зачем-то нужен был помощнику приказного разбойного дьяка этот немаленький монастырский чин. Судебный старец — должность великая, из одного названия ясно. Вот только — «старец»… Прошка едва сдерживал смех, глядя на далеко не старого еще монаха, осанистого, высокого и, видать, сильного. Если один на один схлестнуться, еще неизвестно, кто кого на кулачках уделает — Прохор старца или старец Прохора?!

Перекрестившись на киот, молотобоец отогнал греховные мысли и, придав лицу соответствующее ситуации постное выражение, обратился к отцу Паисию с каким-то глупым вопросом. Что спросил — потом и сам не помнил, кажется, что-то о первых святых-мучениках. А старец вопросу обрадовался, отвечал подробно и о первых святых рассказал — будто сам видел, как они мученическую смерть за веру Христовую принимали — и об императорах, царях римских не забыл: Нерона какого‑то упомянул, Калигулу, Гелиогабала — имен таких Прошка в жизни своей и слыхом не слыхивал! С Митькой бы отцу Паисию поговорить — вот с кем одного поля ягоды.

Хорошо говорил старец, красиво, познавательно, интересно — так бы и слушал, не отрываясь. Однако все имеет конец — окончился и час просвещения. Отец Паисий ушел, на прощание благословив послушников, ну а те вознесли молитву да отправились обратно на задний двор — доколоть дровишки да сложить поленницы стогом. Стогом-то сложенная поленница и красива, и ветер ее не берет, и дрова лучше сохнут. Складывали не торопясь, на совесть, даже после вечерни еще пришли прибраться. Темнело, хоть и стояли ночи белые, а все ж уже не день. Разговорились. Прохор все про Паисия выспрашивал да — на всякий случай — про Анемподиста-тонника, мало ли кто где чего слышал. Про Паисия-то никто ничего особенного и не знал, а вот про тонника… Прохор ушам своим не поверил! Дескать, белявый монах про наряды какие-то говорил.

— Про наряды?! — вскинул глаза один из послушников, Василек Утри Сопли, совсем еще мальчик, дите безусое. — Ой, братцы, слыхал я, прости Господи, будто в обителях дальних такие монаси есть, что рыла себе бритвой скоблят поганым образом, а промеж собою как жена с женою живут! Рясы носят шелковые, все нарядами интересуются.

— Да-да, — подал голос другой послушник, длинный, несколько угрюмый парень, имени его Прохор не помнил. — И я слыхал, как белявый чернец про наряды выспрашивал. Тайно так, тихонько, да все по сторонам оглядывался. Меня не заметил, я за кучей навозной был. А говорил смешно, будто не русский.

— Так он и есть не русский, — качнул головой Прохор. — Карел. Будто он содомит? Ну уж, скажете тоже.

— А чего ж он тогда про наряды выспрашивал? Не, нечистое тут дело. Я с этим белявым в одной келье спать не лягу!

— И я не лягу!

— И я…

В общем, поговорили. Уж немного времени оставалось до всенощной чуть покемарить, Прохору только не до сна было. Проводил своих в братскую келью, сам выскользнул — будто бы по нужде — и к Варнаве-будильщику. Будильщик — это должность такая, не особо высокая, поутру всю братию будить. С Варнавой этим Прошка еще по прибытию уговорился, чтобы тот его в мир выпускал за малую — в «полпирога» — мзду. В общем-то, не особенно и трудно было из монастыря выйти, никто особо и не следил за послушниками — чего следить-то, коли люди сами, по доброй воле, от жизни мирской и соблазнов всех отреклися?

Оглянувшись, Прошка кивнул будильщику и, скользнув в калиточку, оказался за стенами монастыря. Позади остались ворота, сложенные из крепких бревен стены, мощные деревянные башни угрюмо зачернели за спиною. Богородичный монастырь — велика крепость, если надо — не пройдет враг, будет всей земле русской заступа, не только волею Богоматери Тихвинской, но и стенами неприступными, и тюфяками-пищалями-пушками.

— Книжник, говоришь, Паисий? — Выслушав Прохора в горнице на постоялом дворе, Иванко потер руки. — Это хорошо, что книжник, это очень хорошо. Чего еще узнал? Ну, говори, говори, вижу ведь — сказать хочешь.

— Да не знаю, — парень замялся. — Важно ли…

— Ты скажи, а уж потом решим — важно иль нет.

— Анемподиста, монаха тонного, помнишь?

— Это карела, что ль? Ну.

— Так вот, он… — Прошка понизил голос до шепота.

А в ответ услыхал лишь громкий Иванкин смех:

— Ой, Проша, ну, уморил. Что же, считаешь, Анемподист — содомит?

— А чего ж тогда про платья выспрашивал? И со мной так говорил, разлюбезно… А поначалу-то не придал виду. Но, Иван, знай — коли этот тонник ко мне приставать полезет, содомит он там или нет, ка-ак дам по сусалам — мало не покажется!

— Да уж, — Иван спрятал улыбку. — К тебе, пожалуй, пристанешь.

Выпроводив Прохора, помощник приказа дьяка разбойного, сняв сапоги, заходил по горнице, в которой в последнее время жил один, — Прохор был в монастыре, а Митька ночевал на Стретилове, в усадьбе бабки Свекачихи, к которой Иван чувствовал сильный интерес, особенно после доклада Митрия о некоем Ваське Москве — неведомо где сгинувшем «деловом человеке». Не этот ли Васька подстерегал с двумя самострелами Прохора на берегах Вяжицкого ручья? И что с трупом этого незадачливого убийцы? Унесло в Тихвинку, выбросило на берег? Эх, черт! Надо было раньше поинтересоваться утопленниками. Ничего — пожалуй, и сейчас еще не поздно. Но пока в первую очередь — Паисий, судебный старец. Интересно, чем он так напугал московского купца Акинфия Козинца? И продолжает ли расследование дальше? Наверное, да. По крайней мере, должен. Убийство таможенного монаха — это вам не шуточки. Итак, сойтись с этим Паисием поближе. Лучше всего — на почве книжности. Как именно — придумать. С утра придет Митька, с ним и покумекать, парня не зря Умником прозвали — голова варит, аж пар идет! Господи, как хорошо, что на пути встретились эти двое — Митька и Прохор. Местные, все вокруг знают. Митька — ум, Прошка — сила. Как было бы трудно без них!

Книжная лавка купца Ерофея Остратова находилась на большом гостином дворе, сразу же за рядами суконников. Остратов, как и любой другой купец, естественно, торговал не только книгами, но и лесом, и пенькой, и воском, и многим другим товаром. А книги — это уж были так, для души. Да мало кто и покупал — товарец-то не дешевый. Гости заморские изредка брали, старосты — пыль в глаза пускать, — ну и монастырские, из высшей братии, уж те частенько наведывались, как, к примеру, отец Паисий, судебный старец. Любил отче в книжицах покопаться, дед Кузема, приказчик остратовский, ему завсегда рад был. Вот и сегодня с утра ждал старца Кузема, уж все глаза проглядел — давненько не захаживал отец Паисий. Да и сегодня что-то не было. Зато другие были. Один — высокий красивый юноша в зеленом бархатном полукафтанье давно уже рассматривал все подряд книжицы, вопросы дельные задавал, книжника издалека видать, то деду Куземе зело приятственно было. Второй посетитель оказался немцем — длинный, худой, белоголовый — судя по засаленному платью, из простых — кормщик или приказчик. Говорил по-русски смешно, но правильно — видать, из свейской немчуры парень. Первый-то посетитель, вьюнош кареглазый, вскорости и ушел, а этот, вишь, остался, огляделся да принялся про книгу какую-то выспрашивать.

— Так что за книга-то? — выпытывал дед Кузема. — Евангелие, Месяцеслов аль светская какая книжица?

— Светская, так, — закивал свей. — Авантюра. Рабле, Франсуа Рабле — «Пантагрюэль».

— Хм, — дед пожал плечами. — Пантягрюель какой-то. Не, не бывало такой книжицы.

— А купить, купить? — Свей пощелкал пальцами. — Никакой отрок не продавал?

— Отрок? — удивился торговец. — Да нет, не бывало такого. А книжица-то чудна! Чай, не русская?

— Француз автор. Вот что, дед… — Посетитель снова осмотрелся, как будто лавка была полна людей. — Нельзя ли вызнать хоть что-нибудь про эту книжицу? Очень уж она хозяину моему нужна, за деньгами б не постоял.

Кузема солидно кивнул:

— Поспрошаю… Книгочеев на посаде не так уж и много.

— Вот-вот, и я про то говорю! — обрадовался свей. — Может быть, и есть у кого эта книга. Запомнил автора? Рабле, Франсуа Рабле.

— Да запомнил, чего уж, — дед усмехнулся в бороду. — Чего не запомнить? Рабле — хранцузский немец.

— Ну, хорошо. — Посетитель достал из кошеля деньгу, протянул деду. — Это тебе задаток. А я наведаюсь дня через три.

Едва странный посетитель ушел, как в лавке наконец появился давно ожидаемый отец Паисий.

— Ой, слава Господу, отче! — не скрывая радости, бросился к нему дед Кузема. — Давненько не захаживал, святой отец. Я уж, грешным делом, подумывал — не случилось ли чего? Вот, новое Евангелие имеется, могилевской печати, с картинками, а из латынных книг — сам смотри, отче, я ведь поганых наречий не ведаю.

— Не стоит хулить чужое, Кузема, — попенял монах. — Латынцы, бывает, и неплохие книжицы пишут. Давай-ка, показывай свои закрома!

Кузема и рад стараться. Про просьбу недавнего свея тоже не забыл — уплачено! — исподволь осведомился насчет Рабле.

— Рабле? — удивился Паисий. — Нет, о такой книжке не слыхивал.

Ну, не слыхивал так не слыхивал, дед пожал плечами. Отобрав для монастыря пару книжиц, Паисий расплатился серебром и, выйдя из лавки, подозвал служку. Тот и протянул уже было за покупками руки… Да вдруг из-под суконного рядка, словно черт, выскочил шпынь — хвать книжицу, и бежать со всех ног, только пятки засверкали.

Паисий на миг дар речи потерял от такой наглости — не кого-нибудь, его, судебного старца, ограбили! Да как нахально-то — оттого и обиднее. Ну, тати поганые, ну, подождите…

Нерасторопный служка повалился в ноги:

— Прости Христа ради, батюшка, не уследил.

А уже по всему рядку заорали:

— Лови татя, держи! Эвон он, эвон, рыжий! К реке побежал.

— Не, к реке — это Игнатка-сбитенщик, уж он красть не станет.

— Лови, лови рыжего!

По всему торжищу вдруг бросились врассыпную мальчишки. Все одновременно, словно бы кто знак подал. А и подал — но об этом те, кто ловил вора, не ведали. Шум, гам, суета, пыль под ногами вьется. Глянь — а в пыли уже и сукна, и серебряного ряда товар.

— Какой же гад рядок-то перевернул, православные?!

— Уж я того гада!..

— Лови, лови, во-он он!

— Да где?

— Да эвон, у паперти! Бежит! А чего честному человеку бежать? Не с чего!

— Так вон и этот бежит! И тот…

Суета. Так никого и не поймали… Не поймали б, если б не красивый юноша, блондин с карими блестящими глазами в полукафтанце зеленого бархата, серебряной плющеной проволочкой — битью — украшенном. Видать, его-то и сбил с ног ворюга! Ничего, встал молодой вьюнош, ноги от пыли отряхнул, в правой руке — книжица. Подошел к Паисию, поклонился в пояс:

— Не твоя ли, святой отец, книжица?

— Моя, моя! — Уж как обрадовался судебный старец, перекрестился. — Ишь, сподобил Господь удержать татя.

— А татя-то я как раз и упустил, — виновато признался юноша. — Вот, книжку только удалось отнять.

— Ничего, ничего, — Таисий замахал руками. — Пес с ним, с татем. Какого, молодой вьюнош, роду-племени? Как звать-величать?

— Иван, приказчик архангельский.

Так и познакомились, разговорились. Слово за слово, Иван старца к себе на постоялый двор пригласил, есть, мол, одна книжица. Правда, обгорелая вся, зато, говорят, редкая. Редкая? Вот тут и запал старче! Хотя какой там старче? В самом соку мужчина. Татя вот только пропустил, ну, так уж это от удивления — кто ж знал, что посмеют вот так, нахально…

Завидев судебного старца, чернец Аристарх — тот, что приглядывал за постоялым двором на Береговой, — сначала удивился, а потом сразу растянул губы в улыбке и, поклоняясь, приветствовал:

— Здрав буди, отче.

— И тебе не хворать, — кивнув чернецу, Паисий важно прошествовал в гостевую горницу. Идущий впереди Иван с удовольствием отметил свой поднявшийся в глазах Аристарха статус. Чернец прямо-таки пожирал постояльца глазами. И правильно — не к каждому приказчику судебные старцы в гости жалуют, далеко не к каждому!

— Ну, показывай твою диковину! — как любой занятый человек, отец Паисий не стал тратить время на предисловия.

Иван улыбнулся, кивнул, вытаскивая из сундучка обгорелую книжицу.

— Угу… — Старец хмыкнул, прочел вслух титульную страницу: — Франсуа Рабле. Э! Да не иначе как про эту книжицу меня сегодня Кузема расспрашивал!

— Кузема? Торговец? — удивился Иванко. — А что именно расспрашивал?

— Да так, — святой отец отмахнулся, жадно пожирая глазами текст. — Неплохо написано, — сказал он несколько погодя. — Смешно и неглупо. Ты чего так смотришь, вьюнош Иван? Нешто дивишься, что знаю французскую речь?

— Дивлюсь, отче, — кивнув, признался Иван. — Уму твоему дивлюсь, любви книжной…

Юноша оборвал речь на полуслове — что-то промелькнуло вдруг на миг в глазах у Паисия, что-то властное, гордое, мирское. Не иноки смиренные так смотрят — князья! Впрочем, кто знает, кем этот Паисий был в мирской жизни? Уж никак не меньше, чем столбовым боярином, а то и из княжат. Может быть, из сосланного Грозным царем рода? Или пострадал не так давно, при Борисе? Хотя… почему именно пострадал? Не только из-за страданий уходят в монастыри, а и для того, чтобы стать ближе к Богу.

— Сколь хочешь за книжицу, вьюнош?

Иванко покачал головой:

— Не могу продать, не моя. Парня одного, приятеля… Почитать вот дам, если нужно.

— Давай! Давненько французских романов не читывал! — Старец расхохотался — тоже не по-монашески, по-мирскому. — Да не только я не читывал, а и инокиня Дарья. Думаю, и ей приятно будет.

— Инокиня Дарья? Так она…

Паисий осадил собеседника вдруг вспыхнувшим огнем взглядом. Словно ожег! Спросил гневно:

— А не слишком ли ты любопытен, чадо?!

Иванко потупился. Он знал, конечно, что настоятельница Введенского женского монастыря Дарья — лицо очень знатного рода, когда-то приближенного к князьям Курбским. А Тимофей Соль, дьяк разбойного приказу и непосредственный Иванкин начальник, намекнул как-то, что инокиня Дарья — бывшая супруга самого Грозного царя, так-то! Много страшных тайн хранили тихвинские монастыри, лучше и не знать.

— А вообще, рад был знакомству, — вполне светски улыбнулся вдруг гость. — Честное слово, рад. Вижу, ты вьюнош начитанный и скромный. Книжку твою прочту с удовольствием и скоро верну.

Иван вдруг улыбнулся:

— А у меня еще кое-что почитать есть.

— Еще? Так что ж ты стоишь? Давай показывай!

Все так же улыбаясь, юноша снял сапог и, поддев ногтем, вытащил грамотку. Протянул с поклоном:

— Прочти, отче.

Усмехнувшись, старец покривил губы:

— Иван Леонтьев, из детей боярских… так-так… разбойного приказа дьяка Тимофея Соли товарищ! Однако! Далеко пойдешь, вьюнош… Если крылья не оборвут. Знавал я когда-то Тимофея Соль — человек страшный.

— Так он, отче, для врагов государевых страшный.

— Для врагов? Ну-ну… Вот и я о том… — Паисий усмехнулся. — А ты не глуп, отроче. Впрочем, что я? В разбойном приказе дураков не держат. Признайся, сегодняшняя кражонка — твоя затея?

— Моя, — кивнул Иван. — Очень нужно было с тобой встретиться, поговорить, а архимандриту я не хотел открываться. Я для него — богатый торговый гость и не более.

— Небось мзду давал настоятелю? — стрельнул взглядом Паисий. — Людишек своих, чай, пристраивал?

Иванко потупился и ничего не ответил.

— И хорошо, что настоятелю не открылся, — строго произнес гость. — Человек-то он неплохой, но… много вокруг сброда разного вертится. С чем послан — спрашивать не буду, догадываюсь, что не с глупостями разными. Чаю — в хлебе дело, а? Не отвечай, не надо, не велик-то и секрет, если подумать. Что от меня нужно? Помощь?

— Угу… — Иван кивнул и твердо посмотрел в глаза старцу. — Смерть таможенного чернеца Ефимия. Узнать хотелось бы.

— Узнать, кого зацепил? — хохотнул Паисий. — Узнаешь. Откуда я только узнаю, что грамота твоя не поддельная? — Темные глаза монаха обдали лютым холодом. — Может, лучше тебя в железа заковать да в Москву? Или в клеть да пытать? А? Что молчишь?

— Можно и в клеть, — тихо отозвался юноша. — Можно и в железа. Только это все ворогам на руку будет. А ты, то ведаю, честен.

— Кто это тебе сказал? Уж не Тимофей ли Соль?

— Нет.

— Ишь, «честен»…

Судя по изменившемуся лицу старца, эпитет сей был ему приятен.

— Инда ладно, хватит пустое пороть. О смерти таможенника хотел узнать? Слушай…

Многих, многих зацепил своим расследованием судебный старец, жаль, доказательств маловато было, да и свидетели как-то разом перемерли — кто в реке утонул, кого возом переехало, кто в царевом кабаке упился до смерти. Однако все следы к московскому купцу Акинфию вели, не иначе.

— Против Узкоглазова у меня прямых улик нет, — тихо пояснял гость. — Человек он на посаде не из последних, зазря тронь — вони не оберешься. А московит тот — чужой, его не жалко, я его человечка взял да по дурости в монастырский подвал бросил — там он и околел в ту же ночь. А московит скрылся. Думаю, не вернется теперь.

— Не вернется? — Иван недоверчиво покачал головой. — А может, он лишь залег на дно, затаился? Те, кто послал купца, бездействия не простят!

— Что, столь властные люди?

Иванко молча кивнул.

— Да, — посетовал Паисий. — И куда ты, матушка-Русь, катишься? На Москве мор, люди друг дружку едят, а купцы да бояре на горе да жизнях людских жиреют, богатством неправедным чванятся! Все им, змеям подколодным, мало… Так ты думаешь, вернется московский гость?

— Вернется, — убежденно отозвался юноша. — Некуда ему боле деться! И тут главное — не спугнуть.

— Не спугнем, не бойся. Теперь уж ученые. Еще бы за новым таможенником проследить.

— Да, хорошо бы, — обрадованно поддакнул Иван.

— Хорошо ему, — Паисий невесело усмехнулся. — Таможенник сей — самого архимандрита ставленник. Келарь за него просил, старцы. Нет, тут так просто не подберешься.

Разговор затянулся, но и ему пришел конец. Простившись с Иванкой, судебный старец, сопровождаемый чернецом Аристархом и всеми служками, прошествовал по двору и забрался в возок. Возница тронул вожжи.

Иван наблюдал за всей этой суетой в оконце, после чего, проводив глазами скрывшийся в туче дорожной пыли возок, растянулся на лавке. Почувствовал вдруг, что устал. Еще бы, разговор-то был не из легких. Иванко даже сейчас не мог бы сказать точно — поверил ли ему Паисий? Может, поверил, а может, решил просто использовать в каких-то своих целях. Интересно, кто это интересовался у деда Куземы французской книжицей? Очень интересно, кому она вдруг понадобилась? Французский — язык для Тихвина не очень-то распространенный, это не шведский, не немецкий даже. Пожалуй, изо всех знатоков один Митька да вот, Паисий. И вот, оказывается, нашелся кто-то еще. Кто? А что, если узнать? Так, на всякий случай, через того же Кузему, времени-то, чай, не займет много.

Юхан столкнулся с ним случайно, но — дьявол разрази! — почти что нос к носу. Узнал сразу же, хотя, казалось бы, узнай попробуй. Юркнул в толпу — и ощутил, почти физически ощутил спиной чей-то недобрый пристальный взгляд. Чей-то? Свен Снорисен! А он-то, Юхан, думал, уж не придется встретиться. И вот, на тебе! Не иначе, дьявольские козни. И главное — где? Здесь, в Руссии! Ну надо ж так… Впрочем, а чем ему помешает Кровавый Свен? Если все пройдет хорошо, надо будет поставить свечку в стокгольмской церкви. Из самого лучшего воска — уж тогда денег хватит, лишь бы отыскать книгу. Кто бы подумал, что старый бродяга Нильсен может так пошутить? Старик, в общем-то, не был склонен к шуткам, особенно к таким. Оставить в наследство родственникам — пусть даже дольним — кукиш с маслом, а книгу, в которой… тсс… подарить какому-то дрянному мальчишке! Старый дурак. Нет, Нильсен-то как раз не дурак, это он, Юхан, дурак. Кто ж знал, что… Искать, искать, искать! Найти бы… Не знать, кого и просить — святую Деву Марию или того постно-улыбчивого Бога, которому молятся сторонники Лютера? Он-то, Юхан, католик, а их в Швеции осталось мало, очень мало. Может, потому и не везет? О Боже, пошли удачу!

Юхан еще раз воздал молитву и, опасливо оглядевшись, свернул на боковую улицу — обойти церковь, чтоб выйти к рынку с другой стороны. Стоял чудесный летний денек — солнечный, светлый, тихий. Легкий ветерок лениво тащил по небу редкие белые облака, гнал по реке белые барашки, такие же, как на далеком озере Меларен. Или океанские волны! И стремительный корабль «Добрая Марта», и бессильно повисшие паруса, а рядом — королевские галионы. И трупы, висельники на мачтах! И мерзкая улыбающаяся рожа Кровавого Свена. Нет, нет! Прочь! Не время сейчас для подобных воспоминаний. Юхан тщательно осмотрелся вокруг — нет, никого из знакомых не было. Дай Бог, чтоб показалось, помоги, Святая дева!

Вот она, книжная лавка. И тот самый старик, как его? Ку-зе-мма! Что-что? Есть такая книжица! И желают продать? Слава тебе… Где, где же искать продавцов? Береговая улица, постоялый двор… Конечно, знаю! Спасибо, добрый старик, пусть пребудет с тобой торговое счастье. Итак, Береговая. Кажется, это к реке. Ну да, к реке. Береговая — это ведь от слова «берег», а берег — это… Вот, кажется, и постоялый двор…

— Ну, здравствуй, Юхан!

Что? Кто? Значит, не показалось!

— Поговорим?

— Нам… нам не о чем разговаривать, гере Сно…

— Молчать! Не смей называть мое имя. Отойдем. Вон туда, к кустам.

— Я не…

Острое жало стилета уперлось в бок Юхана. Что ж, делать нечего, придется идти — ему ли не знать, как владеет оружием Кровавый Свен! Он не убил сразу… Это радует. Значит, может быть, он, Юхан, еще зачем-то нужен…

— Рассказывай!

— О чем, гере…

— Почему ты здесь? Только не говори, что тебя преследуют тени преданных тобой моряков! Да, они были пираты, но все же, наверное, и у них были души… отправившиеся прямо в ад именно с твоей помощью, Белобрысый Юхан!

— Нет-нет, это не так!

— Так, и ты прекрасно это знаешь. Говори, зачем следил за мной!

— Я не…

— Только не лги. Ты же знаешь, как я умею убивать. Ну? Ну же?

— Я… я приехал по торговым делам и…

— Прощай, Юхан!

— Нет, не надо, не убивай! Я скажу все, клянусь Святой девой!

— Святой девой? Ах, ну да, ты же у нас католик. Говори!

— Видишь ли, мой наниматель и дальний родич, Карл Нильсен…

— Да знаю я старика Нильсена. Забыл — мы же ходили когда-то на одном корабле? Короче!

Короче, не на шутку испуганный Юхан рассказал все! Впрочем, это его не спасло. Удар стилета был быстр и силен.

Раз!

И словно сверкнула молния.

И в глазах вспыхнул последний луч солнца.

И крутой берег реки вдруг оказался близко-близко, и черные воды…

И всплеск.

Глава 13 Питухи

Напиваться допьяна каждый день всю неделю у них дело весьма обыкновенное.

Дж. Флетчер. «О государстве русском»

Июнь 1603 г. Тихвинский посад

— Умм! — увидав Митьку, воскликнула Гунявая Мулька, заулыбалась, видать, и вправду рада была видеть отрока. Митрий улыбнулся в ответ, шапку сняв, поздоровался:

— Счастия тебе, Муля.

Мулька в ответ что-то замычала, закивала, затрясла головою. Хорошая девка, на Митькин взгляд — и красивая, и добрая, только вот от рождения немая, говорить не может, все мычит что-то по-своему, гунявит, ну и до мужеска полу страстная — за что бабка Свекачиха ее и не гнала, держала, хоть и большинству ходоков посадских не очень-то глянулась девка — тоща больно, ухватиться не за что. А Митьке вот казалось, что не тоща, а в самый раз. Вообще, он Мульку стеснялся, конфузился — а той, видно, это нравилось, как увидит Митрия, так бежит со всех ног да, ровно бы невзначай, прижмется, по голове, по плечам погладит — отрока от таких ласк в жар бросало. А Мульке веселуха, знай себе улыбается! На бабкином дворе ее не обижали, но и не очень жаловали, окромя Мульки были и еще девки — Матрена, Христина, Фекла — все в теле, грудастые, задастые, объемистые, они-то и завлекали главных гостей, а уж Мулька так, сбоку припека, коза тощая. Потому и дешевле стоила. Онисим Жила, когда деньга вдруг заводилась, сразу к Мульке и бежал, хотя, черт, все ж таки посматривал на остальных дев — грудастых — да вздыхал тяжело. Ясно было — коли б не жадность, так, конечно, лучше б завалился с Матреной или Феклою, а так… Одно слово — Жила.

Девки Мульку гоняли — то в подклеть сбегай за квасом, то в баньку за теплой водицей, то волоса расчеши гребнем. Мулька все выполняла честно: и за квасом бегала, и в баньку, и волосы девкам чесала. Улыбалась. Ан, нет-нет, да и вздыхала тяжко — это ж надо, какую красу господь Матренке с Христинкой да Феклой дал! Все при всем, дородные все, белокожие, не то что она — смугла, тоща, как веник, аж косточки под кожей прощупываются.

— Ну, хватит чесать, — махнув рукой, лениво молвила Фекла. — Теперь косу заплети, да потолще. Ух! Чего волос дергаешь, козища гунявая?

Не со зла дернула Мулька, нечаянно, а Фекла ка-ак треснет ладонищей по щеке, лениво так, словно надоедливую муху согнала. Мулька и с ног долой! Ну, ничего, поднялась и с улыбкою вышла. Остановилась у крыльца, набежавшую слезу рукавом вытерла — тут как раз и Митька явился, с Онисимом. Ну, Онисим-то девке ни к чему — плохой парень, жадный и злой, вот Митрий — совсем другое дело: по всему видать, добрый, смешной, конфузливый, да и лицом пригож — Мульке нравился.

— Гы-ы, — потрепав отрока по плечу, разулыбалась Мулька, показала жестом, будто пьет, за собой потянула, мол, пойдем, угощу сбитнем.

— Иди-иди, — похабно ухмыльнулся Онисим. — Как раз свое пуло потратишь.

Пуло — монетку медную — Митька к сегодняшнему вечеру заработал, когда дневную добычу на всех делили. Поначалу, после ограбления судебного старца, дела плохо шли — старцевы оружные люди по всему рынку шныряли, пришлось затаиться почти до обедни, а уж потом, к полудню ближе, пошли всей ватагой к кабаку, что на Кабанова улице, пьяниц-питухов щипать. Ничего, медях нащипали. Сказать честно, Митрия от такой жизни мутило — не так он представлял себе служенье Отечеству, совсем не так. А Иванко все наставлял — мол, понравься бабке или кому-нибудь на ее усадьбе влиятельному, стань своим человеком, тогда и будешь все, что в веселой избе творится, знать — глядишь, и к Узкоглазову потянется ниточка и, может быть, еще кой к кому. В общем, «полови рыбку в мутной водице, может, что и вытянешь» — Митрий это так понимал. Действовал, конечно, как мог, старался, только если кому и стал своим человеком, так только Гунявой Мульке. Нечего сказать, нашел влиятельную. Правда, и не искал — Мулька сама к нему вязалась. Ну хоть что-то… Вот и сейчас позвала сбитень пить. Пойти, что ли? Почему нет? Пить и в самом деле хотелось, день-то жаркий выдался.

Митька обернулся — Онисим уже поднимался по крыльцу, на доклад к бабке или, скорей, к Федьке Блину, — вот бы с кем скорешиться для дела. Уж Федька-то наверняка в курсе всех бабкиных дел, не то что Гунявая Мулька. Хотя и та может что-то знать, вот только жаль, сказать ничего не может… Впрочем, как это не может? Митрий задумался. Ведь не дура же она, далеко не дура. Ну и что с того, что говорить не может, да и грамоту вряд ли ведает? Можно ведь и другие способы для общения отыскать. Ай, молодец Митрий, верно размыслил!

— Ладно, — отрок улыбнулся. — Пожалуй, пойду, попью с тобой сбитню. А бабка не узнает?

Мулька засмеялась — гы-гы — обвела подворье рукою, мол, смотри, что тут творится, до нас ли? Митька даже покраснел, заругал себя — вот балда, не заметил, что не так все кругом, ну не так, как всегда. Обычно по вечерам тишь да гладь да Божья благодать, а нынче слуги бабкины так и мелькают, все приодетые, в рубахах вышитых. Кто бочонок с медком в избу тащит, кто окорок лосиный с амбара. Суета. Видать, к бабке нешуточный гость пожаловал. Ну да, не до Мульки теперь, похоже, вон и остальные девки простоволосые по заднему двору ходят. Интересно, что ж они-то не набелились, не нарумянились, брови не подсурьмили? Иль гость не за тем приехал? Ага… А если и правда не за тем?!

Митька насторожился, задумался, а Мулька уже тянула его за руку в свою избенку.

Войдя, отрок перекрестился на висевшую в углу икону и, откинув занавеси, уселся за стол.

— Ну, наливай свой сбитень.

Девчонка юркнула за очаг и появилась не сразу, а через некоторое время, в течение которого Митрий размышлял о необычном госте, — как бы вызнать? А потому и вздрогнул, увидев перед собой Мульку с глиняным горшком в руках. Светлые волосы девчонки были распущены по плечам, вместо платка их украшал сплетенный из ромашек венок. Митрий вдруг покраснел — кроме венка ничего другого на Мульке не было.

— Умм! — Девчонка осторожно налила из горшка в деревянную кружку, кивнула — пей.

Митька выпил, а Мулька, примостившись рядом на лавке, принялась целовать его с таким жаром, что… В общем, Митька сопротивлялся недолго.

— Умм, — довольно приговаривала девчонка. — Умм!

— Да что ты все мычишь да мычишь? — Митрий растянулся на лавке, стыдливо прикрывшись рогожкой. — Давай хоть поговорим, да?

Мулька с готовностью закивала.

— Вот смотри, к вам ведь гость приехал, так?

— Умм.

— И гость непростой, не из Тихвина?

Девчонка кивнула.

— А зачем приехал, не знаешь?

— Гы-ы…

— Не знаешь… Поня-атно. А Платона Узкоглазова с Романицкой улицы знаешь? Он к вам захаживал?

Мулька задумчиво закусила губу, замычала — видать, хотела бы что-то пояснить, да не знала как. Митька встрепенулся, оперся на руку.

— Ладно, попроще. Значит, ты Узкоглазова знаешь?

— Гы-ы…

— Нет? Ну, тогда, про него слышала?

— Умм!

— Молодец, молодец, Мулечка! А вот парня, который у вас на усадьбе раньше жил да куда-то сгинул, ты уж наверняка должна знать, Васька Москва — так ведь его зовут?

Девчонка вдруг задрожала, и в округлившихся светло-серых глазах ее вспыхнул на миг такой ужас, что и самому Митьке стало страшно.

— Да не дрожи ты! Этот Васька, он убийца? Скажи!

Вместо ответа Мулька спрыгнула с лавки и, натянув платье, схватила Митьку за плечи.

— Умм! — девушка повелительно кивнула на дверь. Уходи!

— Да ладно тебе…

— Умм! Умм! Умм!

И ведь выгнала! Митька едва успел порты натянуть, рубаху уже надевал во дворе. Надел, волосы рукой пригладил…

— Митька, забубенная твоя башка!

— Ась?

Отрок оглянулся и увидал бегущего от избы Онисима. И чего разорался, знает ведь, где Митьку искать.

— Давай иди скорей в избу, хозяйка зовет!

Ну, хозяйка так хозяйка. Жаль вот, с Мулькой нехорошо получилось… и все же кое-что вызнал! Васька Москва — точно убивец, вот еще узнать бы, были ли у него самострелы и, самое главное, связан ли он с Узкоглазовым?

— Так, погоди-ка… — На полпути к избе Онисим остановил Митьку и, чуть отойдя, критически осмотрел. — Ой, чушка грязная! Иди хоть к колодцу, морду ополосни. Да быстрее, быстрее.

Пожав плечами, отрок пошел к колодцу, ополоснулся, снова пригладил волосы, длинные, темно-русые, густые.

— Ну, вот, — теперь Онисим вроде бы остался доволен. — Эх, рубаха-то у тебя грязна.

— Ну уж другой нету, — обиделся Митрий. — Да и сапог не припас.

— Эх, голь-шмоль перекатная.

— Эй, вы там скоро? — донесся с крыльца повелительный голос Васьки Блина. — Быстрее, шпыни ненадобные, поспешайте, ежели плетей не хотите отведать!

Плетей не хотелось, а потому поспешили. Да так, что Митька споткнулся на крыльце, расквасив до крови нос. Пришлось Онисиму бежать за водицей, уняли кое-как юшку.

В горнице на широкой лавке, развалившись, сидел богато одетый толстяк с бритым лицом, или, как принято было говорить, — «со скобленым рылом». В левой руке толстяк держал увесистый серебряный кубок, в правой — плетку, коей время от времени похлопывал себя по зеленым сафьяновым сапожкам. В сапожки были небрежно заправлены алые шелковые шаровары, поверх которых была выпущена лазоревая рубаха, тоже шелковая, с узорчатой вышивкой по вороту и подолу, поверх рубахи красовался бархатный ярко-красный зипун с золочеными пуговицами, а сверху внахлест — зеленая суконная чуга — узкий кафтан для верховой езды с короткими, по локоть, рукавами, украшенный тонкой винтообразной проволочкой из черненого серебра — канителью. Под стать чуге и струящийся желтым шелком пояс с позолоченными варварками — шариками на тесьме — и кистями. Рядом с этаким франтом на лавке валялась отороченная беличьим мехом шапка с большим, размером почти что с ладонь, оламом — вызолоченной кованой бляхой с изображением корабля, плывущего по бурному морю под всеми парусами. Корабль этот и привлек в первую очередь внимание Митьки, больно уж был необычен, да и красив. Интересно, сколько вся эта красота могла стоить? Наверное, немало. Значит, незнакомец богат, и весьма. Какой-нибудь заезжий боярин? Скорее всего…

— Этот? — толстяк ткнул пальцем в Митькину сторону и недовольно поджал губы, жирные, лоснящиеся, словно он только что закусывал жирным мясом. А и закусывал, что с того?

— Этот, этот, друже Акулин! — откуда ни возьмись выскочила бабка Свекачиха в обычном своем шушуне, несмотря на теплую погоду, отвесила отроку подзатыльник — кланяйся, мол. Отрок послушно поклонился.

— Подь сюда! — поманил толстяк.

Митрий подошел ближе, остановился, внимательно рассматривая незнакомца. Лицо у того оказалось какое-то бабье, рыхлое, пухлощекое и, кажется, даже беленое! Ну да, беленое! И щеки горят — не сами по себе, румяна! Ну и ну…

— Черен, как ворон, черен! — с каким-то придыханием, явно недовольно, простенал толстяк и, махнув рукою, пожаловался: — Ну не глянутся мне чернявые, ты ж знаешь, бабуля!

— Во прошлое-то лето тебе всякие глянулись, только подавай, — вполголоса произнесла Свекачиха. — А нынче, гляжу, — чистый князь!

— Да-а, — сладко ухмыльнулся гость. — Нынче я многое могу себе позволить… и многих. Не чернявых, а каких хочется! Впрочем… — Он строго посмотрел на Митьку. — Сыми-ка рубаху, отроче!

— Сымай, сымай, — подтолкнула бабка.

Пожав плечами, Митька медленно стащил рубаху, прикидывая, как половчее удрать. А ловчее выходило — через сени к воротам, те как раз были распахнуты, видать, ждали косцов — Свекачиха, кроме девок, держала еще и небольшое хозяйство: коровы, козы, бычок.

— Ой, так и знал, так и знал — тощой-то какой! Ровно диавол! — Толстяк захохотал, манерно прикрыв рот ладонью.

— Да что ж тебе не угодить-то никак, Акулиша?! — не выдержав, плюнула бабка. — Смотри, отрок-то лицом пригож, глазки сереньки… волос и правда темен… но уж не так, чтобы очень.

— Черен, черен, — снова завыл толстяк.

Митька, быстренько натянув рубаху, на всякий случай сделал несколько шагов к двери.

— Словно диавол. Черт, черт, чистый чертушко. Ой, бабуля, что ж ты мне все чертей-то подсовываешь? Беленьких хочу, светлокожих, ласковых.

— Где ж я тебе их возьму? — Свекачиха задумчиво покачала головой.

А толстяк-то — содомит! — проняло наконец Митрия.

Привстав с лавки, содомит живенько подбежал к бабке и, встав на одно колено, молитвенно сложил пред собой руки:

— Найди, найди, бабуля! Приведешь — заплачу златом. У меня есть, ты не думай.

— Да вижу, что есть, — кивнула старуха. — Эвон, платье-то на тебе баское!

— Да уж, не дешевое! — Гость подбоченился и капризно надул губы. — Так приведешь?

— Приведу, приведу, куда от тебя деваться? Брысь, паря! — последнее слово относилось уже к Митьке, который, естественно, не заставил себя долго упрашивать, вмиг скатившись по крыльцу во двор.

— Что, не понравился? — ехидно осведомился околачивавшийся у ворот Онисим Жила.

— Не понравился… — Митрий бросил на него подозрительный взгляд. — А ты откуда знаешь?

— Да кто ж здесь Акулина не знает? — Онисим усмехнулся. — Акулин Блудливы Очи — известный содомит, слыхал?

— Слыхал… может быть, — Митька пожал плечами, силясь припомнить — слыхал ли? — А вообще кто это? Из бояр иль богатых купцов? Эвон, приодет как!

— Это Акулин-то боярин?! — расхохотался Жила. — Однодворец, живет себе в лесах. Ну, оброчники, чай, есть — но не так, чтобы много.

— Откуда ж тогда?

— Платье-то богатое? Да вот только что платье. Акулин любит пыль в глаза пустить.

— Интересно, откуда у него столько денег?

— Хм, — Онисим неожиданно показал Митьке кулак. — Откуда — не твоего ума дело. Ты здесь таковы вопросы не задавай!

— Да ладно, — Митрий махнул рукой. — Так просто спросил…

Выглянувший с крыльца Федька Блин жестом позвал Онисима. Тот побежал, а Митрий задумался, размышляя о богатом содомите Акулине Блудливы Очи. Однодворец, живет в лесах, видать, там и усадьба. Откуда богатство? Наверное, ограбил кого-нибудь… Так не шляются по лесам такие людишки, с которых на этакое платье срубить можно. Правильно сказал толстяк — не дешевое платье-то. На обоз напал? Силенок не хватит. А может, этот Акулин с разбойным народцем знается? С тем же Демьян Самсонычем с Кузьминского тракта. Вместе и делишки обделывают, сволочи, — отсюда и деньги. Митрий почесал за ухом: э, да ведь Акулиново богатство недавнее, будто только вчера куплено. Да и пошито на скорую руку — чуга явно маловата, портки морщинят, на поясе шов видать. Не притерлась еще одежонка, сидит коряво, словно с чужого плеча.

— Эй, парень, — от дальнейших размышлений отрока отвлек спустившийся с крыльца Онисим. — Подь.

Жила огляделся по сторонам, словно находился сейчас не на усадьбе бабки Свекачихи, а где-нибудь на многолюдной площади у соборной церкви. Огляделся, подождал, когда пройдут мимо дворовые девки с ведрами, потом шепнул:

— Отойдем.

Отошли за избу, на заднедворье, к овину.

— Вот что, паря, — Онисим заинтриговал, понизив голос, — выгодное дело для нас с тобой бабуся удумала. Хорошо заплатит.

— А чего делать-то?

— Парней подыскать, отроков. Только не всех подряд, а таких, белявых, пухленьких, ну, чуть помоложе тебя. И самое главное, чтоб ничьи были.

— Как это — «ничьи»? — удивился Митрий.

— Ну, вроде тебя, бродяжки.

— Где ж таких сыщешь, чтоб бродяжка — и пухленький? С голоду если только.

— Ну, неужто у тебя знакомцев нет, а? Ведь давненько уже в бегах, с весны почитай.

— Так а ты сам-то что? — мучительно соображая, как поступить, возразил Митька. — В нашей-то шатии…

— В нашей шатии все постарше тебя будут, — с ходу осадил Жила. — Не подойдут, тут и говорить нечего. Искать надо! Бабка сказала — к завтрашнему вечеру не найдем — на себя пеняйте.

— И что сделает?

— Выпорет! Федька Блин знаешь, как порет?! Шкуру запросто спустит. Да и сама бабка здорово кнутом управляется — всласть помахать любит, не одну уж девку…Ой… — Поняв, что сболтнул лишнего, Онисим прикусил язык.

Новое задание Митьке не понравилось, что еще за дела — отроков содомиту искать! Расставшись с Онисимом у Преображенской церкви, Митрий шустро побежал на Береговую доложиться Ивану.

Государев человек Иванко выслушал парня хмуро, вполуха. Видно, был чем-то озабочен, и Митрий догадывался чем. Сколько времени уже в Тихвине, а дело все не сдвинулось с мертвой точки: ну, узнали точно, что таможенного монаха Ефимия убили по приказу Платон Акимыча Узкоглазова, а вот связь последнего с московским гостем Акинфием Козинцем — поди-ка установи, попробуй! С Прошкой тоже как-то не получилось: по уму — его бы к Узкоглазову и приставить, а вон оно как вышло — приходится в монастыре держать, от того же Платон Акимыча прятать. Хорошо хоть о Паисии вовремя вызнал, вот еще б о новом таможеннике разузнать, Варсонофии. Что он за человек, этот чернец? Давно ли в обители, пользуется ли уважением у братии? Наверное, пользуется, таможенник — должность важная, кого попало на нее не поставят. Что же касается московского гостя… Неужели и впрямь ушел в Архангельск? Нет, не может быть, уж больно далеко, через Тихвин-то куда как ближе. Затаился где-нибудь неподалеку, выжидает, когда все уляжется.

Иван вдруг улыбнулся и подмигнул Митьке:

— А что бы ты, Димитрий, на месте московского купчишки сделал? Как бы узнал, что пришла пора обратно на посад сунуться?

Митрий пожал плечами:

— Наверное, поосторожничал бы. Для начала человечка верного послал — покрутиться, вызнать.

— Человечка верного — это ты прав, — согласился помощник дьяка. — Я тоже так мыслю. Ну, давай дальше думать. У Акинфия обозники — все из Москвы, здешних ходов-выходов знать не ведают, слепы, как котята, примерно так же, как я бы без тебя с Прошкой…

Митька зарделся от похвалы, опустил очи долу.

— Значит, какой смысл кого-нибудь из обозников посылать? — задумчиво продолжил Иванко. — Просто так — походить по торжищу, сплетен послушать? Оно, конечно, можно и так, коли больше послать некого…

— Акулин! — прервав собеседника, громко воскликнул Митрий. — Акулин Блудливы Очи! Да ты не морщись, Иване, послушай. И что с того, что Акулин — известный всем содомит, это даже и лучше: на посад приехал — ясно зачем, вернее, за кем, никто ведь ничего другого и не подумает. А сам посуди, откуда у небогатого однодворца черт-те из каких лесов вдруг да завелись денежки? И немаленькие!

— Так ты полагаешь, этот самый Акулин Блудливы Очи и есть посланец? — Иван недоверчиво покачал головой. — Нет, вряд ли — приметлив больно.

— Зато появился как раз вовремя! Не поздно и не рано — как раз когда с убийством таможенника вроде бы все улеглося.

— Ой, вряд ли, вряд ли…

— И все равно я б за этим содомитом присмотрел, — уже менее убежденно протянул Митрий.

— Ну присмотри, — нехотя согласился Иван. — Худа не будет. Говоришь, бабка Свекачиха послала для Акулина отроков собирать?

— Ну да, — Митька кивнул. — Потому и не хочу больше на Стретилово возвращаться — опасно. Онисим сказал: ежели к вечеру никого не найдем — плетей отведаем. Честно говоря, собственную-то шкуру жалко. Да и что там высматривать, на Свекачихиной усадьбе? Чего там такого для нас интересного происходит? Да ничего. Срам один, прости Господи!

— Как же ты тогда за Акулином посмотришь, коли к Свекачихе не вернешься? — с усмешкой поинтересовался Иван. — Никак, получается…

— А вот и нет! — Митрий ненадолго задумался. — Я вот что, я за Онисимом послежу — вдруг да он отыскал кого-нибудь, тогда и вернусь, а ежели не выйдет… Ежели не выйдет, можно содомита монашеской братии сдать — пущай в железа закуют, да на правеж его, на правеж!

— На правеж? Для того его с поличным взять надо. И вот что я тебе скажу, Митрий, — Иван понизил голос. — Хотели бы — давно всех взяли. И содомита этого, и бабку Свекачиху. Однако сделать так — неумно поступить. Прав отец Паисий — лучше притон явный, чем тайный — уследить легче. О бабке Свекачихе он мне много чего порассказывал — знать, есть там у братии и глаза, и уши. Притон, он как чирей — в одном месте выдавишь, в другом обязательно новый появится, а то и не один, народец-то грешен, особенно у вас, на посаде Тихвинском!

— Да уж, — обиделся Митька. — Уж каких только слухов о нас, тихвинцах, не ходит по Руси-матушке! И драчливы-то мы, и злы, и завистливы. Можно подумать, в других местах все сплошь богоугодные странники проживают.

Иван неожиданно рассмеялся:

— Ты губы-то не дуй, парень! В словах тех доля правды есть. Вот я. К примеру, не так давно на Тихвинском посаде живу, а и то заметил — люди здесь, по сравнению с теми же ярославичами, москвичами, владимирцами, куда как свободнее себя ведут, несмотря на то что каждый обители платит. И окна в домах делают на манер немецких, и мебель — не одни сундуки да лавки, многие и бороды бреют, и платье шведского покроя носят, и себя уважают — подойди-ка, хоть и монастырский служитель, обратись непочтительно — могут и в морду!

— Уж это само собой, — улыбнулся Митрий. — Если есть за что — обязательно в морду зарядят, спроси хоть у Прошки.

— Да, тихвинцы — народ ну если и не свободный, то себя таковым чувствующий! Мне кажется, все потому, что они мир иначе видят. Много с иноземцами знаются, много ездят. Для тихвинского купца, хоть и мелкого, летом в Стокгольм смотаться — все равно как за угол помочиться сходить. И шведы для вас вроде как и враги, а вроде и партнеры торговые. Не поймешь!

— Так мир-то, Иване, он разный. Не простой, сложный.

— Вот то-то и оно, что вы именно так и мыслите! — Иванко хлопнул себя ладонями по коленкам. — А на Москве вовсе не так! Там — не для всех, правда, но для очень многих — мир просто устроен: есть Святая Русь, и есть поганцы — немцы-латынники. На Руси все правильно, все справедливо, а в иных странах, соответственно, погано. И ездить-то туда — грех страшный, как и с иноземцами знаться.

— Чудно! — удивился отрок. — Нешто и впрямь так?

— К сожалению, так, Митрий. Думаю — и не я один — нехорошо то. Нечего от иных стран закрываться. Согласен, порядки там странные, во многом нам непонятные, но ведь и хорошее есть, чему и поучиться не грех. Вот, к примеру, хозяйство…

— Э, Иване, — Митька замахал руками. — О хозяйстве ты не говори, даже и сравнивать нечего. Был у меня знакомый свей, Карла Иваныч, ну, который книжку подарил, так мы с ним много беседовали. В той же Швеции весна, лето, осень теплые, без заморозков, а у нас? Бывает, в начале апреля снег сойдет, а бывает, лежит еще и в мае. Или вообще — сначала теплынь, а потом вдруг морозец грянет! А про последнее время я уж и не говорю…

Иван усмехнулся:

— Думаю, и в Швеции в последнее время не слаще. Урожай плоховат, иначе зачем наш хлеб покупать собрались? Акинфий Козинец ведь им продать хочет. Вот только через кого? Старый таможенник не согласился помочь, за что и поплатился, а вот новый… Они, Митрий, нового обязательно прощупывать будут.

— А могут ведь и в обход таможни!

— Могут, конечно… Но это больше возни. Стражи стоят и в Сермаксе на Свири-реке, и в Орешке, у выхода с Нево-озера. Как на карбасах проплыть? Была бы Корела шведской, тогда ясно, спустились бы по Ояти да через озеро и махнули. Красота! Но вот только Корела-то нынче не шведская, наша! Значит, и незачем им туда идти, значит, один путь у лиходеев — по Свири через Сермаксу, дальше — по озеру, через Орешек, а там везде стража! Без таможенной грамоты не проедешь! Да и грамота нужна особенная — чтоб не сунулись проверять, что везут. На Руси голод, царь Борис Федорович строго‑настрого хлеб за рубежи продавать запретил. А лиходеи эти что вытворяют? Людям сеять нечем, а они зерно возами вывозят! И ведь это только первая ласточка!

— Угу, — согласно кивнул Митрий. — Тогда они должны карбасы нанять. Ежели, конечно, с корабельщиками свейскими не договорились.

— Не думаю, чтоб договорились. Свеев-то на границах ой как проверять будут! Зачем им лишний риск? Нет, Акинфий на свеев сам выходить будет, а значит, ты, Митрий, прав — и баркасы ему понадобятся, и лоцман. Много на посаде лоцманов, что свейский путь знают?

— Полно.

— Вот видишь. За каждым не проследишь. А вообще, где мореходный народ по вечерам собирается?

Митька ухмыльнулся:

— Ясно где — в корчме у Бастрыгина либо на Кабанова улице, в царевом кабаке.

— Славно! — Иванко потер руки. — Вот туда-то я сегодня и отправлюсь.

— Смотри не упейся там, — пошутил Митрий и уже серьезным тоном добавил: — И не худо б было Прошку с собой взять, для верности.

— Ну уж, — скривив губы, Иванко поправил на поясе нож. — Как-нибудь и своими силами обойдусь.

— Смотри-и-и…

Простившись, Митька покинул постоялый двор и первым делом направился в гостевую избу Введенского монастыря, навестить сестрицу Василиску, ну а уж от нее планировал пойти на торжище, поискать Онисима… и в Большой монастырь неплохо было б зайти, так, на всякий случай.

Вечер выдался дождливым, серым. Вроде бы до полудня небо было лазурным, чистым, и вдруг к вечеру на2 тебе — появились поначалу маленькие облачка-тучки, быстро собравшиеся в сожравшую небо синь. Ждали грозы, однако ничего подобного не было: не гремел гром, не сверкали молнии, а просто полил дождь и лил весь вечер, мелко, нудно и не переставая. Иногда, правда, почти прекращался, словно сбираясь с силами, чтоб немного погодя хлынуть опять. Дороги быстро раскисли, превратились в месиво из песка и глины, в многочисленных лужах, довольно похрюкивая, разлеглись свиньи — дождь-то был теплый, грибной.

Сквозь призывно распахнутую дверь царева кабака пробивался тусклый свет дрожащих свечей. Прямо над дверью был прибит известный всякому питуху кабацкий знак — еловая ветка. Под навесом, у коновязи, топталось с полдесятка лошадей, там же стояли и слуги, болтали, по очереди прикладываясь к большой плетеной баклажке.

— Эй, православные, — сворачивая с улицы, обратился к ним Иванко. — Царев кабак здесь ли?

— Здесь, здесь, — закивали парни. — Эвон, ворота распахнуты.

Поблагодарив, Иван поправил на плечах суконную однорядку и, сняв шапку, вошел в питейное заведение. Изнутри кабак оказался довольно просторным, с украшенной поливными изразцами печью — чтобы зимой питухи не мерзли — и тремя длинными столами, сколоченными из крепких досок. Вдоль столов стояли такие же крепкие скамейки, к стенам были прибиты лавки, на которых, впрочем, никто не сидел, а каждый вновь входящий сбрасывал туда мокрую одежку — кафтан или армячишко, — оставаясь до неприличности раздетым — в зипунах и рубахах. Впрочем, подобные вольности здесь, кажется, никого не смущали.

Иван тоже сбросил мокрую однорядку и, одернув полукафтан, скромненько присел в уголку, заказав целовальнику перевара. Кроме перевара — вещицы жутко хмельной, кою гнали чуть ли не из навоза, — никакого другого напитка в кабаке не было, что и понятно: цареву водку, квасы, медовухи — все делали из зерна, а зерна-то в нынешние времена было мало — неурожаи, голод. Вот и пили питухи что придется.

Сивоволосый служка живо спроворил новому посетителю глиняную кружку ядреного напитка и маленькую мисочку кислой прошлогодней капусты — зажевать. Больше никакой еды в кабаках не полагалось, хочешь щей похлебать — иди в корчму или на постоялый двор, а сюда не есть — пить приходят. И пьют крепко! С того питухам разоренье, а царевой казне прибыток, о том присмотрщик за кабаком заботится, не красть да питухов не обирать обещав, на чем и крест целовал, клялся, оттого — целовальник. А в помощниках у него юркие парни — кабацкая теребень — они и перевар подливают, и капустку подносят, а если кто перебрал, так и домой отведут за особую плату. Пока, правда, перебравших вроде бы не наблюдалось, рановато еще… хотя, нет, вроде бы похрапывал кто-то под лавкой, определенно — похрапывал.

За столами сидело уже десятка полтора человек, судя по одежке — мелкие купцы, припозднившиеся с торгов однодворцы, артельщики — плотники или мастеровые. Наверняка имелись и лоцманы, и матросы с баркасов, оставалось лишь их выявить да разговорить, зацепиться языками. Денег пока вроде хватало… Иван тяжко вздохнул, вспомнив это «пока». Чего душой кривить — деньги таяли, как снег жарким майским днем. Ну, на прожитье да на пропитание, положим, уходило немного, зато отбить все претензии Введенского монастыря к Митьке и Василиске стоило немаленьких денег. Да, выданное дьяком разбойного приказа серебро неумолимо подходило к концу. Приходилось экономить — еще пара недель, и, пожалуй, хоть на паперть иди христарадничать, а ведь еще дела делать да потом до Москвы добираться. Тут призадумаешься, завздыхаешь.

— Что, мил человек, вздыхаешь? — На скамью рядом с Иваном опустился здоровенный мосластый мужик с пегой всклокоченной бородой и красными мозолистыми руками. Мокрый армяк мужик так и не снял, лишь распахнул на груди и теперь дожидался служку с заказанным переваром.

— Чего вздыхаю? — Иван улыбнулся. — А грустно чего-то, да дождь, собака, льет — на улицу, носа не замочив, не выйдешь.

— Да уж, — охотно согласился мужик. — Мефодий сегодня. А на Мефодия дождь — так сорок ден дождь, примета такая.

И в самом деле, как раз сегодня был очередной церковный праздник, день священномученика Мефодия, епископа Патарского, известного на Руси как Мефодий-перепелятник. С этого дня люди, охотившиеся на перепелов, — их так и называли, перепелятники — специально наблюдали за озимыми: ежели над полем летят паутины да носится мошкара — там и будут перепела собираться, так и жди удачи охотничьей.

К столу подбежал служка, поставил с поклоном кружицу:

— На здоровьице!

— Козьма Куцее Вымя, артельный староста, — подняв кружку, улыбнулся мужик. — Ну, за знакомство!

— Иван, Леонтьев сын, торгового гостя приказчик, — в свою очередь представился Иванко. Выпили. В голове зашумело.

Козьма с укоризной качнул головой:

— Чтой-то ты мало пьешь, Иване!

— А я вообще… — Выдохнув, юноша справился с нахлынувшим опьянением. — Вообще малопьющий.

— Малыми кружечками, что ль, пьешь? — хохотнул артельщик. — Поня-а-атно.

И больше как отрезало — с выпивкой не приставал. Сам-то пил сколько хотел, а знакомца нового не неволил. Дальше, слово за слово, пошла беседа. Козьма оказался не местным, из Новгорода, однако в Тихвине бывал не впервой и многих здесь хорошо знал. Этим и воспользовался Иванко: сославшись на указ мифического купца — своего хозяина, — стал выспрашивать подробненько про лоцманов да баркасы.

— А купчине твоему в которую сторону плыть-то? — полюбопытствовал артельный староста. — По Волхову аль по Мологе да Чагодоще — к Волге?

— В Стокгольм, — негромко отозвался Иван.

— А, в Стекольны, — по-своему обозвал шведскую столицу плотник. — Знаем сей град.

— Бывал, что ли? — Юноша недоверчиво моргнул.

— И не раз, — спокойно, без всякого хвастовства, отозвался собеседник. — Нашим гостям торговым избы там ладили да амбары. Ино до осени не успели, остались и на зиму — с подрядчиком познакомились, вот как с тобой, в корчме, после и свеям домишки рубили. Энгельберт Хазер, подрядчик, хоть и лютерской веры, а человек оказался честный. На верфях подрабатывали, где корабли рубят. Ух, я тебе скажу, и кораблищи — огромные, не то что наши карбасы. Океанских плаваний суда, понимать надо!

— Так ты, чай, и лоцманов знаешь, и карбасных?

— Знаю, — Козьма улыбнулся. — Не всех, но многих. Вишь, во-он, у дальней стены, на лавочке, человечек сидит. Не, не тот, что башкой пьяной к стене привалился, другой, рядом, в немецком кафтане.

— Белобрысый такой?

— Угу. То Терентий Ухо, как раз из заморских лоцманов будет. Свести тебя?

— Давай.

— Ну, обожди немного.

Похлопав чуть захмелевшего Ивана — а захмелеешь тут, куда деться, какими бы порциями ни пил! — по плечу, Козьма Куцее Вымя вразвалочку подошел к лоцману, что-то сказал, кивая на молодого «приказчика». Лоцман Терентий проворно поднялся на ноги и чуть погодя уже сидел на лавке между Козьмой и Иваном.

— Ты его, друже, угости, — шепнул Ивану Козьма.

Юноша так и сделал: подозвал кабацкую теребень, протянул серебряную деньгу — а на все давай, петь, гулять, веселиться будем!

— Ну, вы веселитеся, — ближе к ночи попрощался Козьма, — а мне завтра на Бастрыгина амбарец достраивать да новые сени рубить. Пошел я.

— Удачи тебе, Козьма!

— И вам всем того же.

Артельный староста — хороший мужик! — ушел, сгинул в дождевой пелене, а вместо него в кабак завалило сразу пятеро — все молодые, наглые, с гнусными такими ухмылочками. В другой-то раз Иванко бы попасся — ну, не миновать драки, — а тут опьянел, расслабился, и все вокруг вдруг показались такими хорошими, родными.

— Эх, Терентий, — пьяно улыбнулся Иван. — Давай-ка еще намахнем, что ли?

— Давай, Иване, — лоцман махнул рукой. — Эй, кабацкая теребень, наливай!

И намахнули. Еще по одной, и еще… Иванко никогда не думал, что питухам вот этак весело! Всех вокруг хотелось обнять, сказать что-нибудь такое радостное или уж, на худой конец, затянуть удалую песню.

— А и споем! — обрадованно поддакнул Терентий. — Еще по одной — и споем. Запросто!

Сказано, сделано — выпив, затянули на пару:

То не гром гремит, не молонья бьет, То молоденькой Добрынюшка Микитинец, Он поехал по раздольницу чисту полю. Чисту полю! Еще день-то за день будто дождь дождит, А седмица за седмицей, как река, бежит! Бежит![1]

Ух, как здорово петь оказалось! И все кругом, кажется, подпевали, когда Иванко дирижировал кружкой. Хорошо стало, благостно, и люди вокруг — уж такие хорошие, нигде таких людей больше нет. И эти пятеро… такие славные парни. Да, похоже, кроме них в кабаке больше и нет никого. Интересно, а где все-то?

— Эй вы, скоморохи, — нехорошо осклабясь, поднялся один из пятерки. — А ну, кончай гунявить, не то враз по сусалам огребете!

— Чего-чего? — глупо улыбаясь, не понял Иван. А потом и до него дошло, что вяжутся. Что ж, драка так драка, раз уж не миновать. — А ну повтори, че сказал!

— Я всякой осляти тугоухой повторять не буду, — подбоченился оскорбитель. Молодой, высокий, морда нахальная, круглая, под горшок стрижка. Под стать ему и дружки — встали, нехорошо похохатывая, подоставали ножи.

— Цыть, — оглянулся на них кругломордый. — Ножики уберите, мы с этими сопленосыми и так потешимся. А ну-ка…

Единым прыжком молодой нахал подскочил к Иванке и с размаху влепил кулаком по уху. Иван и с лавки долой. Следом за ним на пол полетел и собутыльник. Последнего, кстати, узнали.

— А, это Тереха с Белозерской — шпынь.

— Белозерские завсегда вяжицких боялись! — безапелляционно завопил кругломордый, он, похоже, и был тут вожаком. — А ну, робята, покажем этим шпыням, кто такие парни с Вяжицкого ручья! Отмутузим?

— Отмутузим!

— Верно сказал, Кирюха!

И пошла потеха. Для начала Иванку саданули в бок, потом схватили за руки, за ноги, раскачали — тут бы ему и конец, да протрезвел, вывернулся, хватил подвернувшегося под ногу сапогом в морду — вяжицкий балбес так и отлетел к стенке, заблажил, вытирая рукавом юшку.

Не давая нахалам опомниться, Иван сильным ударом сбил с ног еще одного из вяжицких и схватил скамейку… Схватил бы, отбился, да не хватило силенок — для неполных-то шестнадцати лет несподручно тяжелой скамейкой махать. Ну да ничего! Иван улыбнулся, увидев, как, выплевывая изо рта выбитый зуб, поднялся на ноги Терентий Ухо, закричал радостно:

— Эй, лоцманюга! Хватай, что под руку попадется!

Терентий схватил со стола пару увесистых кружек и запустил их в нападавших… Впрочем, те уже давно не нападали, а, встретив неожиданный отпор, очумело переглядывались.

Гляделки эти прекратил кругломордый — выхватил из-за пояса кривой кинжал, скомандовал:

— В ножи их!

И сделал первый выпад, стараясь достать Ивана. Ну, уж что-что, а фехтовать Иванко умел, спасибо разбойного приказа дьяку Тимофею, научил. Жаль вот только сражаться было нечем — вытащенный из-за голенища сапога нож хоть и длинен, а все же не палаш и не сабля, размаху того нет. Тем не менее и ножом Иванко орудовал вполне успешно — первым же выпадом раскровянил кругломордому руку. Тот заверещал и резво отпрыгнул в сторону. А другие в схватку не очень-то торопились, похоже, это были те ребятки, что только с пьяными хватки.

Криво улыбнувшись, кругломордый что-то просипел одному из своих. Понятливо кивнув, тот скрылся за дверью. Остальные четверо, повинуясь приказу вожака, встали у двери, загораживая врагам выход. Иванко и Терентий переглянулись: прорвемся? А, чем черт не шутит! И бросились бы, и, может, прорвались бы, кабы в дверях вдруг не появились шпыни: еще с полдесятка парней с дубинами!

— Бей их, ребята! — Едва завидев подмогу, кругломордый Кирюха выставил вперед нож и, злобно замычав, бросился на Ивана. Уклонившись от выпада — отбить было невозможно, лезвие вражеского кинжала неминуемо скользнуло бы по клинку и поранило пальцы, — «приказчик» бросился на пол, стараясь проскользнуть у противников между ног… и получил дубиной по руке! Хорошо, удар пришелся по касательной, вскользь, и все же от боли позеленело в глазах, а выбитый нож бессильно покатился по полу.

— Ага! — заверещал кругломордый. — Не жалей вражин, братцы!

— Эй, эй, мертвяков сами выносить будете! — предупредил целовальник.

Кирюха покривил губы:

— Не боись, дядько Петро, вынесем! Первый раз, что ли? Когда мы тебя подводили?

«Ага! — запоздало подумал Иван. — Так у них тут все схвачено. Ничего, пробьемся…»

Однако пробиться было легче сказать, чем сделать — парни с Вяжицкого ручья были настроены весьма решительно и, похоже, вовсе не собирались размениваться на шутки. На Ивана шли сразу трое — посередине кругломордый Кирюха с окровавленной рукой, а по бокам — двое с дубинками. Шли, приговаривали:

— Ну-ну, щас…

Круглое лицо Кирюхи лоснилось от пота. От парня тяжело пахло чесноком, потом и грязным, давно не мытым телом. Маленькие белесые глазки смотрели с угрозой, выпяченная нижняя губа выражала презрение, в левой руке поигрывал кинжал.

— Щас, щас… дождетеся…

И — йэх!

Обернувшись, Иванко подмигнул Терентию и бросился на левого дубинщика, а как только тот замахнулся, сразу отпрянул вправо, ударив незадачливого Кирюху ногой в живот. Послышались вопли и грязная ругань; чувствуя позади себя тяжелое дыхание лоцмана, Иванко нырнул вниз: прокатиться, ударить врагов по коленкам… и понял, что не успеет! Те просто-напросто отошли назад на полшага — катайся себе, сколько влезет, вернее, сколько позволят. А позволили немного.

Взметнулась вверх дубина…

Иванко боролся до конца, отпрянул, дернулся в сторону, краем глаза заметив, как Терентий все же ухватил скамейку… Ну, лоцманюга. Давай! Давай же!

И тут вдруг распахнулась вышибленная с ноги дверь, в кабак, отряхиваясь от дождевых брызг, ворвалась здоровенная фигура с огроменными кулаками и, не говоря ни слова, принялась охаживать вяжицких.

— Бац! — грохнулся прямо на стол один из дубинщиков.

— Бах! — скуля, впечатался в стенку Кирюха.

— Бум! — приземлился под лавкой еще один, за ним другой.

Ах, как бил здоровяк! Не дрался — песню пел: стукнет раз — улочка, стукнет другой — переулочек. Любо-дорого было смотреть, как разлетались по кабаку вражины. Они, кстати, и узнали здоровяка первыми.

— Господи, да это ж Пронька Сажень, знаменитый кулачник!

— Прошенька, ты почто на нас осерчал-то? Мы ведь тебя завсегда уважали!

А Прохор никого не слушал — бил. А когда отвел душу, молча выкинул нахалов на улицу. Те не сопротивлялись, даже угрозы не высказывали — хорошо знали, уж Прошка так осерчать может! Мало потом никому не покажется. Так что не до угроз — быть бы живу. А завалишь его ножом или дубиной — уж тогда точно всей вяжицкой шатии конец придет, за Прошку-то все кулачники вступятся, отомстят — народишко этот нехристолюбивый, буйный. Ну их к лешему, связываться!

Хэк! Прошка подступился было к Терентию.

— Проша, это свой, — предупредил Иванко. — Ты-то сам как здесь?

— Митька заходил, сказал, ты в кабак пошел, — Прошка улыбнулся и пожал плечами. — Вот и мне подумалось — чего в монастыре скучать? Схожу тоже, развеюсь.

— И как, развеялся? — скрывая смущение, осведомился помощник дьяка.

Прохор заулыбался еще шире:

— Да уж, отвел душу. Давненько этак не тешился!

— Ну, что же… — Иван еще хотел что-то сказать, но не смог: в голове вдруг зашумело с новой нешуточной силой, перед глазами забегали, залетали какие-то зеленые искорки, букашки, ромашки…

— Ой, мама! — только и успел пролепетать парень, прежде чем уронил голову на стол. Хорошо, успел руки подложить. А Терентий-лоцман уже давно храпел.

— Да-а, — глядя на спящих, покачал головой Прохор. — С Ивашкой Хмельницким тягаться, это вам не с кем-нибудь! Еще никто не выигрывал, никто!

Глава 14 Иван Купала

Накануне праздника Рождества великого Иоанна Предтечи и в ночь под самый праздник, а также весь день до следующей ночи отмечали на Руси Ивановскую ночь весело, с размахом.

Э. О. Бондаренко. «Праздники христианской Руси»

Июнь 1603 г. Тихвинский посад

Огромный полосатый зверь о двух головах, ощерив дышащие смрадом пасти, косился на Ивана двумя парами злых, круглых, словно плошки, глаз, бил хвостом, садился на задние лапы и наконец, подобравшись поближе, прыгнул. Иван бросился в сторону, побежал по густой высокой траве, чувствуя за плечами смрадное дыхание зверя. Вроде и бежал изо всех сил, так, что не хватало дыхания, а оказалось — стоял на месте, не сдвинувшись ни на шаг. А зверь все ближе, ближе, вот как сейчас прыгнет, навалится, вонзит острые зубищи в шею… Из последних сил Иванко дернулся вперед, побежал, словно бы заскользил над травою, да так, что душа радовалась, — все быстрее, быстрее. Зеленое небо искрилось золотистыми сполохами, вокруг росли какие-то папоротники, колючие кусты, елки, а впереди… впереди ждала пропасть, срывающаяся глубоко вниз золотым водопадом. В водопад этот со всей-то скорости и ухнул Иван, провалился, увлекаемый сильным течением, заколотил ногами, пытаясь выплыть — ан никак не получалось — густая, словно ягодный сироп, вода подступила к самому горлу, влилась внутрь, так, что стало невозможно дышать… Иван дернул головой…

И проснулся, больно ударившись о каменную стену. Пришел в себя, сел, пошуршав свежей соломой. Ужасно болела голова, прямо раскалывалась — ну, это ясно от чего, не от тигрища двухголового, от другого зверя, зеленого. Кое-как припомнив вчерашнее, юноша застонал, обхватив голову руками. Посидел так немного, чуть отошел, осмотрелся. И вздрогнул, увидав слева от себя безмятежно храпящего парня. Молодой, белобрысый, с узким приятным лицом, явно знакомым с бритвою, парень был одет в узкие порты и белую, распахнутую на груди рубаху. На ногах — высокие сапоги-бахилы, пояс чудной, немецкий, с большой ярко начищенной пряжкой. В левом ухе — пиратская серьга-кольцо. Вообще, видок-то не русский. Швед, что ли? Или ливонский немец?

Иван присмотрелся и заметил на груди парня крест. Свой крест, православный. Значит, русский… Господи, да это ж Терентий-лоцман!

— Эй, Терентий! — Иван затормошил нового знакомца. — Вставай, просыпайся, паря!

— А? — Терентий заморгал глазами. — Гутен таг, герр…

— Сам ты хер! — озлился Иванко. — Что, со вчерашнего вообще ничего не помнишь?

— Так, кое-что, — привстав, признался Терентий. — Ух, как башка трещит. Чем это нас вчера опоил тот проклятый целовальник?

— Переваром, чем…

— Эх, кваску бы сейчас холодненького или, лучше, пива… Мы, вообще, где?

— Спросил… — Иван усмехнулся. — Я почем знаю?

Оба с интересом осмотрелись. Узилище — а именно так, скорее всего, и можно было назвать этот каменный мешок — оказалось довольно комфортным: на земляном полу лежала свежая солома, источавшая запахи медвяного клевера и мяты, высоко, почти под самой крышей, имелось забранное решеткой окошко, довольно большое, сквозь которое в узилище проникали яркие лучи солнца. В общем, нельзя было сказать, что приятели томились в темнице… не в темнице, но томились, точно. Впрочем, сами виноваты — нечего было так пить, причем неизвестно что.

— А вон — дверь, — показав пальцем, прошептал Терентий. — Открыта, кажется.

Иван почесал голову:

— Ну, раз открыта, так пойдем выйдем, что ли?

— Пошли, — вставая на ноги, согласился лоцман. — Может, там у кого квасок есть?

Приятели подошли к полуоткрытой двери и, немного постояв, осторожно высунули головы в щель.

— А, питухи! Проспались?

Прямо напротив двери, за залитым солнцем столом, в небольшом креслице сидел веселого вида монашек в черном клобуке, седенький, с острой небольшой бородкой, всем своим видом напоминавший постаревшего ангела, — аж лучился добротою и умилением. Впрочем, в черных живеньких глазках чернеца сквозила изрядная доля насмешливости.

— Проспались, отче, — осторожно ответствовал Терентий. — Встали, глядим, дверь-то открыта…

— А чего вас запирать? — рассмеялся монах. — Разве ж вы тати какие? Ну, упилися, со всяким бывает. Виру за пианство свое платить готовы?

— Готовы. — Лоцман скорбно повесил голову. — Куда ж деваться?

— Вот и молодцы. — Монашек потер ладошки. — Тебя, Терентий-лоцман, я знаю, а вот дружок твой кто? Эй, парень, тебя спрашиваю!

— Иван я, приказчик.

— С тебя, Иван-приказчик, на первый раз — две денги, что значит — одна копейка. Чай, найдется копейка-то?

— Да найдется…

— И славно.

В этот момент в дверь — не в ту, что вела в узилище, а в другую, уличную, — почтительно постучали. То есть, сказать по правде, стучавший хотел сделать это почтительно, только получалось-то у него не очень — то и дело срывался на такие удары, что дверь едва не срывалась с петель.

— Ась? — приложив руку к уху, монашек повернулся к двери. — Входи, мил человек, неча ломиться-то!

Дверь отворилась, и на пороге, смущенно комкая в руках снятую шапку, возник Прохор.

— А, Проша! — обрадовался монашек. — Слыхал про твое усердие, слыхал. Тако б и все послушники. Гляди, скоро рясофором станешь. Да ты садись, не стой, сейчас я этих питухов выгоню. Чего заглянул?

— Не знаю, как и сказать-то, отец Гермоген…

— Да говори, говори, чего уж!

— Эти-то двое, — Прохор кивнул на «питухов», — дружки мои. Я их тут ночесь и положил, в башенке, думаю, к утру проспятся, как раз и разбужу, а тут и ты, отче, пожаловал…

— Ах, дружки?! — Монашек дружелюбно улыбнулся. — Вот оно что, значит. Ну, это же совсем другое дело! А я-то их наказать хотел, ну, раз уж дружки, то пущай так идут… Но смотрите у меня, — отец Гермоген погрозил пальцем, — больше так не пианствуйте, грех то!

— Не будем, отче! — разом заверили оба «питуха».

— Ну, идите, Господь с вами. Проша, давно попросить хотел, ты б мне дровишек поколол да принес в келью.

— Сладим, святый отче, нешто велик труд?

— Да и печечку бы к зиме переложить не мешало.

— Переложим.

— Вот и славненько, славненько. Ну, да хранит тебя Боже!

Простившись с дружелюбным отцом Гермогеном, все трое вышли на улицу. Ах, какое утро стояло! Солнечное, веселое, с ласковым ветерком, качающим ветви растущих в монастырском саду яблонь, со стрекотаньем кузнечика в разнотравье и радостной песней иволги в малиннике почти у самой реки. По синему небу медленно проплывали величавые облака, отражаясь в коричневатой речной водице, на противоположном берегу, на мостках, бабы, подвернув подолы, полоскали белье.

— Эх, хорошо-то как! — не выдержав, Иванко раскинул руки. — И храм красив, и звонница, и речка… А воздух какой медвяной — так бы и пил.

— Да, я вам тут припас одну корчажку, — как бы между прочим произнес Прохор. — Эвон стоит, в лопухах.

— Корчажку? — живо заинтересовался лоцман. — А что в ней?

— Так ты иди, попробуй.

Терентий не заставил себя долго упрашивать, подняв из лопухов корчагу, поднес к губам…

— Ух! Березовица… пьяная… Господи, как хорошо-то!

Иван такими большими глотками не пил, стеснялся, однако тоже видно было, что доволен. Прохор ухмыльнулся, потер кулаки.

— Эх, и хорошо ж мы вчера размялись!

— Хорошо? — Иван чуть не поперхнулся березовицей. — Ну, это кому как. Нам с Терентием — так не очень. Если б не ты, Проша, едва бы и выбрались.

— Не меня, Митьку благодарите.

— И здорово ты дрался, Прохор! — похвалил лоцман. — Я ж тебя знаю, бои бывали знатные. Помнишь, как ты по зиме Хлопку Введенского завалил? Вот это удар был — я такого никогда больше не видел!

Прохор ничего не ответил, лишь покраснел от удовольствия. Видать, и ему был тот бой памятен.

Иван тоже молчал, лишь искоса посматривал на Прошку и думал, что хорошо б тому обучить и его, и Митьку — в общем, всю компанию — кулачному бою. Уменье сие, вон, иногда как пригождается! А он бы, Иван, обучил обоих бою оружному — сабельному, палашному, огневому, — что тоже по нынешним лихим временам нелишне. Мысль эта так понравилась юному помощнику разбойного приказу дьяка, что тот даже разулыбался мечтательно, да так и стоял, растянув губы, покуда Терентий не потянул за рукав.

— Ты, кажется, про наших, про лоцманов спрашивал?

— Спрашивал, а как же, — незаметно подмигнув Прохору, отозвался Иван. — Они мне по торговому делу надобны. Дело тайное, но тебе, Терентий, как другу, скажу… Только ты языком не болтай.

— Ну, вы поговорите, а мне пора отцу Гермогену дровишки рубить. — Прохор забрал опустевшую корчагу. — И не только ему, еще и — за березовицу — купчине одному с рядка мясного.

— Что ж, иди… — Иван кивнул. — В полдень на заливной луг приходи. Ждать буду. Да Митрия, если увидишь, с собою тащи.

Молча кивнув, молотобоец повернулся, но, остановившись на полпути, повернул голову.

— Предупредить хочу. Праздник сегодня — Рождество предтечи и крестителя Господня Иоанна, Иванов день, по-старому — Иван Купала.

— Ах, да, — смутился Иванко. — Как же я мог забыть? Праздник!

— На дальних лугах, за рекою, сатанинские игрища устроят, — понизив голос, предупредил Прохор. — Наши хотят облаву сделать, да потом пойманных за ведовство судить строго, чтоб остальным неповадно было. Так вы это… берегитеся!

Иван скривился:

— Нешто мы на бесовские игрища пойдем, душу поганить? Делать-то больше нечего!

— Мое дело — предупредить. — Проша пожал своими широченными плечами, вот уж действительно — Сажень — в самую точку прозвище! — У излучины точно облава будет!

Предупредив, Прохор скрылся в воротах обители, а новые друзья неспешно направились в сторону торговой площади.

— Ты про бесовские-то игрища зря зарекался, — оглядываясь на монастырскую звонницу, тихонько сказал Терентий. — Иван Купала — веселый праздник. Сходить — душу потешить, через костры попрыгать, повеселиться, с девками голыми в ночной росе искупаться.

— Нет уж, друже, — сурово оборвал приятеля Иван. — Не до веселья сейчас, да и то сказать — мы уж с тобой вчера повеселились.

— Да уж, от души, — поддержал шутку лоцман. — Хорошо хоть Господу Богу души не отдали.

— Не Богу уж тогда — диаволу, — хохотнув, перекрестился на Преображенскую церковь Иван. — А вообще, я давно тебя спросить хотел, как к вам обращаются? Ну, те, кому по торговым делам в Стокгольм надо.

— К старосте идут, — пояснил Терентий. — А уж тот назначает кого-нибудь из свободных. Затем и баркасников нанимают, и грузчиков, и всех прочих.

— А тайно все это проделать можно?

Терентий наморщил лоб, задумался:

— Со старостой-то, а потом с лоцманом можно и тайно. А вот с баркасниками сложнее — больно уж много народу, а на каждый роток не накинешь платок. Разве что в последний момент с ними договориться — так то рискованно, могут и не найтись баркасы-то.

— Ага, — покивал Иван. — Вот, значит, как… Слушай, Терентий, не в службу, а в дружбу — у моего купца соперники торговые имеются, московиты. Так вот, ежели кто из московских гостей лоцмана в Швецию искать будет, так ты мне шепни по дружбе, а? Я на постоялом дворе обретаюсь, Богородичном…

— А, на Береговой. Знаю. Шепну, что поделать? Коли уж так для тебя это важно.

— Ой, важно, Терентий, важно! Ты даже не представляешь как! Ну и с кем-нибудь из баркасников бы меня познакомил — вот бы хорошо было!

— Познакомлю, — пообещал Терентий. — Не сам, через кого-нибудь передам, что ты дружок мой. Есть у меня хороший знакомец — баркасный староста Евлампий Угрюм.

По-праздничному, в честь рождества Иоанна Крестителя, благовестили колокола на всех тихвинских церквях и в обителях: Богородичной, Введенской, Николо-Беседной. На монастырском лугу, у излучины, со свистом махали косами косари — «На Ивана — первый покос». Конечно, косили и ранее, но так, вполсилы, — постель накропать или постелить свежего сенца на стол. Косари были одеты в белые льняные рубахи с вышивкой, за ними с песнями ворошили граблями скошенную траву девки, то и дело нетерпеливо поглядывая на солнышко — скоро ли вечер? Вечером, ясно, готовиться нужно будет к веселию на Купальскую ночь. Ночь эту обязательно отпраздновать надо, чтобы рожала, не оскудевала землица-матушка, искупаться в росе на лугах, хороводы поводить, через костры попрыгать. Ну а перед Иваном Купалой и на суженого погадать не грех.

Громко поздравив с праздником косарей: «До солнышка вам два покоса, да не ходить босо!» — Иванко обошел луг и уселся на пеньке, напротив излучины, смотря, как отражаются в воде реки плакучие ивы. Сладко пахло клевером и смородиновым листом, на кустах, в изобилии росших вдоль речки, уже образовались завязи, недели через три-четыре грозившие перейти в терпкую ягоду. В кустах пели жаворонки, рядом, в ольховнике, перепархивали с ветки на ветку воробьи, малиновки и еще какие-то мелкие птички.

Иван растянулся в траве и, закусив краем губ травинку, смотрел в синее небо. Пекло солнышко, слышно было, как неподалеку жужжал шмель, как шуршали тревожимые легким ветерком листья. Хорошо было кругом, солнечно — благодать! Юноша прислушался — кажется, кто-то шел лугом. Встав, приложил руку к глазам, защищаясь от солнца, всмотрелся… Ага, идут — оба. Впереди вприпрыжку — худенький Митька, за ним вразвалочку — Прохор. Сыскал все ж таки молотобоец отрока, то славно.

— Эгей! — Иванко замахал рукою. — Эгей, сюда сворачивайте!

Путники тоже углядели приятеля и, свернув с тропки, пошли по траве, лугом.

— Ну, как? — Иван похлопал по плечу Митрия. — Нашли со своим Онисимом отроков содомиту?

Прохор гулко захохотал, а Митька обиженно отмахнулся:

— Да он сам нашел. Акулин этот. Старого знакомца привел — разодетого, жеманного, нарумяненного. И не поймешь, парень иль девка. Тьфу ты, срам-то какой, прости Господи!

Митрий перекрестился и нетерпеливо спросил: зачем звали?

Иван ухмыльнулся:

— Увидишь.

Жестом позвав приятелей за собой, он спустился к реке, к выжженной огнем проплешине меж густых ольховых зарослей — видать, загорелось от рыбацкого костра. Хорошее было место, укромное — ни с луга не видать, ни с реки, ежели не очень присматриваться.

Митька с Прохором переглянулись — и чего именно сюда пришли?

Остановившись, Иванко подмигнул обоим:

— Ну, Проша, помнишь, я просил тебя показать несколько ударов?

— Конечно, помню! — обрадованно отозвался парень. — Враз покажу! Ну-ка, встаньте-ка друг против друга… Да кафтанцы с рубахами скиньте, чтоб не изгрязить.

Иван скинул одежку быстро, а вот Митька — с явной неохотой. Буркнул что-то себе под нос, мол, будто заняться нечем, как только морды друг дружке бить.

— А и бить! — спокойно сказал юноша. — Наука сия зело пригодиться может. Давай, Прохор, не стесняйся, показывай!

А Прохор и не стеснялся, даже радости своей не скрывал — дружков драке обучить, чего ж лучше-то? Перво-наперво приказал в стойку встать, вынести чуть вперед опорную ногу. Иванко понятливо кивнул — так же и при оружном бое делалось, а вот Митька замялся, все никак не мог в толк взять — какая нога у него опорной будет?

— Да вот ты какой рукой сподручней действуешь? Правой?

— Ну, правой.

— Значит, правша. Вытяни руку вперед, — Прохор потянул отрока за руку. — Во-от. Теперь попробуй правую ногу тоже вперед поставить. Встал? А теперь…

Хэк!

Вроде бы и не сильно толкнул Прохор Митьку, один тычок — а тот уже завалился наземь.

— Ну как? — засмеялся молотобоец. — Остойчиво?

Митрий недовольно шмыгнул носом, поднялся.

— Нешто сам не видишь, дубинище стоеросовое? Едва ведь порты не порвал!

— Ну-ну, не ругайся. — Иван потрепал парня по плечу. — Ума набирайся — Прохор не худому учит.

Молотобоец кивнул, пригладил пятерней рыжеватые кудри.

— Значит, какая нога у тебя опорная, Митрий?

— Ой, тоже, спросил. Знамо — левая!

— Вот ее впереди и держи, опирайся… А если левой рукой вдруг захочешь ударить, на другую ногу тяжесть переноси, не то враз собьют.

Прохор учил на совесть, чувствуя нешуточное к себе уважение. Обоим хорошо досталось — и Митрию, и Ивану. У Ивана на обоих кулаках была рассажена кожа, у Митрия под левым глазом сиреневой блямбой наливался синяк. Устали уже парни кулаками махать, то в паре с Прошкой, то сами с собой, — упарились, употели все. А Прохор не унимался! Дав парочке немного перевести дух, поразмыслил, какие удары еще в первую очередь показать, отточить, довести до ума. Таких много было, это только на первый взгляд кажется, что кулаками махать — наука нехитрая. Нет уж! И многое здесь вовсе не от силы зависит, от ловкости, от усердия, от хорошей такой настырной злости.

— Не так, не так бьешь, Митька! Сильнее надо.

— Уф… Да не могу я сильнее!

— Можешь! Иван, отойди… Митрий — удар! Удар, я сказал! Еще! Еще!! Еще!!!

Бах! Сопящий от напряжения отрок от души зарядил учителю прямо в скулу! Несколько опешив, тот помотал головой, улыбнулся:

— Ну вот! Другое дело. А говорил — не можешь!

Митька польщенно улыбнулся.

А Прохору все было мало! Вспомнив, как опытные кулачные бойцы обучали молодежь, вздумал ставить удар. Тут уж оба неофита заскакали козлами: выпад левой — раз, правой — два! Левой! Правой! Левой! Правой! Левой, левой, левой…

Прохор довольно кивнул.

— А теперь — защита. Иван, вытяни руки! Нет, не так, чуть согни в локтях. Ага… Смотри, ежели чей кулак на тебя летит, вот этак руки подставь! Отобьешь, затем сразу бей… Давай-ка попробуем! Митька, смотри внимательней!

— Тьфу ты, Господи, да когда ж это кончится?

— Не кончится, пока не научитесь! Иван… И-и… Р-раз!

Бац!

Иванко, словно пушечное ядро, улетел в кусты. Остальные встревоженно переглянулись и тут же захохотали, увидев, как, выбираясь из кустарника, Иван показал обоим язык.

— Н-да, — поскребя затылок, задумчиво протянул Прохор. — А ведь ты, Иване, все правильно сделал… Вот что: ежели соперник у вас такой, как я, тогда удары не ловите — уклоняйтеся. Да про опорные ноги не забывайте. Вот, сейчас покажу как.

Уже под конец Прохор научил ребят паре «подлых» приемов — в низ носа и в кадык, — строго-настрого предупредив, чтобы «этаку пакость» в «честной драке» не применяли.

— Буде жизнь ваша от того зависеть, тогда не думайте — бейте! Медведя свалите.

Утомившиеся парни уселись в камышах у самой реки. Немного посидели, отдышались и, сбросив остатки одежки, кинулись наперегонки в теплую, нагретую солнцем воду. Брызги, суета, гам!

— Эх, Господи, — переворачиваясь на спину, счастливо засмеялся Митрий. — Хорошо-то как!

Освежившись, принялись плавать до другого берега и обратно, потом, довольные, выбрались в камыши, улеглись на песочке, подставив солнцу плечи.

Чу! Позади, за кустами, вдруг послышалась песня. Нет, не песня, а какое-то радостное мычание, что ли… Парни разом обернулись, увидев, как, промелькнув за кустами, пробежала на ту сторону излучины юная светловолосая дева. Вот еще раз мелькнула, вот вошла в камыши, выбралась на излучину, встав всего лишь саженях в пяти от притихших ребят. Потянулась и, живо стащив через голову дырявое, в заплатинах, платье, вытянула к солнцу руки. Покачиваясь, постояла так немного, расплела косу и, взвизгнув, — бегом в речку. Проплыла до того берега и, вернувшись обратно, снова застыла у воды прекраснейшей древней статуей, подставив солнцу изящное, покрытое капельками воды тело.

— Красива, — восхищенным шепотом протянул Иван.

— Да нет, — Прохор хмыкнул. — Тоща больно!

Один Митрий ничего не сказал, потому как давно уже узнал девицу. Еще бы, ему-то да не узнать Гунявую Мульку! Смотрел сейчас на нее отрок да задумчиво покусывал сорванную камышинку. Это было неправильно, что Гунявая Мулька здесь купалась. Двор бабки Свекачихи где? На Стретилове, совсем в другой стороне. А здесь, берегом реки, от Стретилова только к монастырю тропинка. Что ж, Мулька в обитель ходила? Грехи замаливала? Верилось в это с трудом. И все же она была здесь, эта девчонка-грешница, купалась, загорала и выглядела явно довольной чем-то. Интересно знать чем? Странно. Ого… А они не одни подглядывают! Вон, в ивняке чья-то рожа! Жаль, не разглядеть кто — далековато. Ага, спряталась…

Натянув платье, девчонка ушла уже, поднялись и ребята, а Митька все лежал, думал, пока не позвали.

— Эй, Митрий! Держи нож, срежешь в ивняке палку.

Палку? Отрок почесал лоб. Это зачем еще?

— А ты что думал, уже все закончилось? — мигнув Прошке, засмеялся Иван. — Нет. Теперь я вас оружному бою зачну учить. Вырубил палку? Молодец. Становитесь так, как ты, Проша, показывал. Холодным оружием бой мудреный, во многом от оружного вида зависит. Есть палаш — тяжелый, правда, полегче меча, но все-таки. Лезвие с двух сторон заточено, а бывает: одна сторона — полностью, а другая лишь наполовину — так и называется, полуторная заточка. Им, палашом, и колоть, и рубить можно. Другое дело — сабля. У нее одно лезвие, для рубки, клинок, как вы, думаю, видали, изогнутый, хорошо ударить можно! Сабля палаша чуть полегче, еще легче — шпага, что в немецких землях используют. Шпагой, как и палашом, и рубить, и колоть можно, только не в пример изящнее, чем палашом. Видал я, как настоящие мастера шпагой орудуют, — фехтование называется, — и сам тому учился. В странах немецких и у фрязин целые фехтовальные школы есть. Вот у шпаги точно — не сила, ловкость нужна. Ну, еще и пальцы длинные, цепкие… вот как у тебя, Митрий.

Отрок недовольно покосился на свои пальцы. Пальцы как пальцы, не особенно-то и длинные. К его удивлению, обучение оружному бою оказалось менее утомительным и куда как более интересным, нежели умение махать кулаками. Может, это оттого, что заместо настоящего оружия покуда держали в руках палки, на которых и отрабатывали показанные Иванкой удары. Все эти защиты, отбивы, обвивки были для Митрия в новинку.

— Неважно что — сабля или, там, шпага, — не сама по себе колет-рубит, а управляется двумя пальцами, большим и указательным, — учил Иван. — Шпагою действуете так: если атакуете — сперва наносите противнику укол, затем отбиваете клинок противника, сменяете позу, и снова почти то же самое. Саблей иначе действуют — рубят, и тут главное — крепость клинка. Ну и ловкость, конечно, точность и быстрота. Ну-ка, попробуем… Становитесь в позу, вот вам палки… Выпад! Отбив! Укол! Так… Еще раз! Молодец, Митрий! А ты, Проша, не силой, ловкостью действуй. Ну, скажи на милость, на что тебе указательный палец? Что ж ты его так скрючил-то?

После таковых занятий опять употели и бросились было к реке… Да так и застыли, увидев на плесе недвижное, прибитое волною тело.

— Эвон что! — тихо промолвил Митрий. — Утопленник.

Все трое перекрестились.

— Посмотрим? — Подойдя ближе к лежащему лицом вниз трупу, Иван оглянулся на приятелей. — Вдруг да живой?

Прохор опасливо повел плечом:

— Ага, живой, как же!

— И все же посмотрим!

Иван наклонился и с помощью подбежавшего Митьки перевернул тело. Так и оказалось — утопленник, и пролежавший в воде уже несколько дней, — кожа размякла, набухла, а лицо было объедено рыбами. Белобрысые волосы лениво покачивались набежавшей волной.

— Одежка немецкая, простая, — задумчиво произнес Иван. — Полукафтан, пояс… Оба-на! А кафтан-то на груди разрезан! Прямо под сердцем. Кровь, правда, вода вымыла — но, видать, хорошо саданули кинжалом. И даже кошель не сняли… Ну-ка, посмотрим.

Немного повозившись, юноша вытащил из кошеля утопленника несколько серебряных монет, средь которых оказалась и пара больших — талеров.

— Значит, не ограбить хотели, — тихо сказал Прохор. — Из-за чего ж тогда убили немца?

— А немец-то — из свейских краев, — подняв глаза, заметил Митрий. Что-то больно знакомым показался ему утопленник. Белобрысый… Юхан-приказчик? Жаль, лица не разберешь. — Эвон, пуговицы-то на кафтане посеребренные — так в Швеции носят.

— Тихо! — вдруг шепотом скомандовал Прохор. — И пригнитесь все. Да пригнитесь, кому говорю, — эвон, лодка!

— И что — лодка? — начал было Митька, но, разглядев плывущих в лодке людей, прикусил язык, послушно укрывшись за камышами. Больно уж угрюмыми выглядели гребцы, про таких свеи говорили — «висельники».

— Ну и хари, — всматриваясь в лодочников, прошептал Прошка. — Ну их, пущай проплывут. Скажут еще — мы этого свея убили.

— Так он же давно в воде!

— Угу… Ограбили, убили, утопили, а сейчас в другое место решили мертвяка перепрятать. Судейские-то старцы так и порешат! Хотите разбирательства?

Разбирательства никому не хотелось.

— Тогда и сидите молча, — сурово подытожил молотобоец, глядя, как лодка с подозрительными гребцами споро поднимается вверх по течению реки.

— А я, кажется, знаю этих парней! — неожиданно произнес Митрий. — Ну, не то чтобы знаком, а видал, запомнил. Особенно вон того, чернобородого, со шрамом. Это ныряльщики, ну, те, что утопленные сокровища ищут из монастырской казны. Правильно мы спрятались, они чужих не любят. Интересно, и чего их вверх по реке понесло? Казна-то внизу где-то.

— Может, схрон у них там тайный? — предположил Иван.

Прохор согласно кивнул:

— Все может быть. А не наведаться ли нам туда как-нибудь?

— Вот-вот, — поджал губы помощник дьяка. — Только чужих сокровищ нам и не хватало для полного счастья… А вообще-то да, — он вдруг тяжко вздохнул. — Серебришко-то наше кончается.

— Вот и я о том же! — воодушевился молотобоец. — Надо бы за этими ныряльщиками проследить. В случае чего, позовем монастырских — это ж их казна-то!

— Интересное предложение… — Иван отошел от трупа. — И главное — своевременное! Да не смейся ты, Митрий, вовсе и не шучу я. Денег-то у нас в обрез. Боюсь, и до Москвы не хватит.

— До Москвы? — Митрий и Прохор переглянулись. Митька внимательно посмотрел прямо в глаза Ивану: — Так ты, что же, и в Москву нас возьмешь?

— А вы как думали? Нешто здесь брошу — на правеж, на расправу. Тебя, Митька, стретиловские точно со свету сживут. Ну а о Прохоре и говорить нечего — такого врага, как Платон Узкоглазов, никому и нарочно не пожелаешь — силен, богат, влиятелен.

— Да уж… — Прошка поник головою.

— Ну-ну, не кручиньтесь, парни! Вы ведь теперь служилые люди. Не мне, государству Российскому служите, Руси-матушке! А что от того у нас пока одни убытки, так то дело временное. Погодите, придет еще и наш час — распутаем хлебное дело, не дадим зерно за рубеж вывести, явимся на Москве в приказ с доказательствами вин изрядных — вот тогда и будем награждены преизрядно! Меня в жильцы, а то в дворяне московские пожалуют, ну а вас — в городовые чины. Может, даже сам царь-государь Борис Федорович златыми ефимками нас наградит! Эх… — Иванко вдруг отбросил весь пафос и сказал уж совсем просто: — А в общем-то, и не в наградах дело. Разве ж есть еще для русского человека другая награда, как Руси-матушке верою-правдою послужить?!

— Твои слова, Иван, да Богу в уши! — сжав кулаки, сурово сказал Прохор. — За Русь-матушку, за православную веру любого ворога на части порву!

Митька кивнул и, сглотнув подкативший к горлу комок, тихонько спросил:

— Нешто и мы с Пронькой из бедняков-быдла выберемся? Нешто чин какой выслужим?! Не верится даже… Постой-ка! — Он вдруг напрягся. — Мы-то уж как-нибудь, а что ж с Василиской будет?

— Покуда здесь поживет, при обители Введенской, — мягко улыбнулся Иван. — Отец Паисий игуменье Введенской Дарье — друг, попробуй-ка кто Василиску обидь, с такими-то покровителями! Да и врагов у нее, таких, как у вас, нету. Проживет тихонько, а там и замуж выдадим.

При слове «замуж» Прохор почему-то вдруг покраснел, отвернулся, и это его поведение отнюдь не укрылось от внимательных глаз друзей. Иванко лишь усмехнулся про себя, а Митька те слова, кои вот прямо сейчас сказать хотел, придержал. Потом уж высказал, когда возвращались лугом обратно к посаду и Прошка, простившись, свернул к обители.

— Слышь, друже, — взяв Ивана за рукав, тихонько произнес отрок. — Василиска на тебя в обиде. Навещал ее, спрашивала — почто ж не заходишь? Аль позабыл?

— Да не позабыл… — Иванко закусил губу. Как же, позабудешь ту косу темную, тонкий стан, кожу шелковую и глаза, словно море-океан, синие.

Вспомнил, покраснел и признался:

— Сегодня же навещу!

Василиска вчера гадала. На Аграфену-купальницу отпросилась у матушки-настоятельницы, насобирала по лугам двенадцать трав — васильков, порею, чертополоха с папоротником — уж эти-то две травины для гадания обязательны. Ночесь положила травицы под подушку, загадала на суженого — он и приснился, не обмануло поверье. Будто бы зима на улице, снег лежит белый-белый, а на посаде, у соборной церкви, — свадебный пояс. Возки бубенцами украшены, цветные ленты лошадям в гривы вплетены. И будто бы выходит из возка она, Василиска, в подвенечном наряде. А колокола так и благовестят, благостно, напевно, звонко, и от возка к церкви — ровно бы ковер из луговых цветов — васильков, колокольчиков, купальниц. А по ковру тому, протянув руки, идет навстречу Василиске суженый в атласном кафтане с золотой канителью. Воротник стоячий на плечах — козырь — шапка бобровая, а лица-то не видно! Обнялись, поцеловались — ан по-прежнему лицо как будто в тумане. И захочешь, да не разберешь кто. Колокола звонче забили, вокруг какие-то незнакомые люди, все нарядно одетые, с подарками, в церкви — батюшка в золоченой ризе. Остановилась Василиска, на икону Богоматери глянула, скосила глаза — а вот он, жених-то, и показался! Иванко Леонтьев, тот самый, по которому Василиска давно уже сохла, чувства свои в душе глубоко затая. С первого взгляда понравился ей этот красивый юноша, светловолосый, с карими блестящими глазами. Скромен, улыбчив, а как посмотрит… Так и захолонуло, запропало девичье сердце. И сама не поняла, как так случилось? Был раньше один воздыхатель, Прошка, ну да того Василиска братом считала. А вот Иванко — совсем другое дело. И ведь не зайдет, не проведает. Митька говорит — занят очень. Занят… От того же Митрия знала девушка — это благодаря Иванке пристроилась она в паломнический дом при обители Введенской. Сама матушка игуменья Дарья ласково с ней разговаривала, однако в послушницы не звала, лишь к молитве кроткой призывала. Умна была Дарья, мирскую жизнь понимала куда как лучше многих. Вот и Василиску привечала, хоть та и никто для обители — так, паломница, гостья. На игуменью глядя, и другие монашенки синеглазой паломнице благоволили, молитвам новым учили, псалмам и иногда — от матушки-настоятельницы в тайности — вспоминали прежнюю мирскую жизнь. Хохотали даже, хоть и грех это. Однако гаданье свое Василиска и им не доверила, сама по себе трав на лугу насобирала… Вот и приснился суженый. Митька с утра забежал, попросила его напомнить приказчику, дескать, навестить обещал, а глаз не кажет! Инда, усовестится, придет. Хоть одним глазком взглянуть, поговорить, посидеть рядом, руки невзначай коснуться. А между тем дело к Иване Купале шло — празднеству особенному, греховному даже. Хотя, по народным поверьям, грех не в грех на Купалу считался, чем многие девки и парни пользовались, Василиска-то раньше ночью в росе не купалась, да и в реке поутру — только вместе с другими девками, мала была, да и суженого не было… А что, если Иванку на Купалу позвать? На тот дальний луг, за рекою, где самые игрища? Подумала так Василиска, а лицо будто ожгло крапивой — до чего стыдно стало! Бросилась пред иконами на колени, знамение крестное сотворив…

Молилась… Вдруг почувствовала — стоит позади кто-то. Обернулась — и покраснела еще больше. Господи, Боже ж ты мой!

— Здравствуй, девица, — улыбнулся Иван. — Все ли подобру-поздорову?

— Благодарствую, — Василиска чуть поклонилась, зарделась вся. — Все хорошо, твоими молитвами.

Иванко усмехнулся:

— Отчего ж только моими? Нешто некому боле за тебя молиться?

Ничего не ответив, девушка уселась на лавку, жестом пригласив гостя присаживаться рядом. Так они и сидели в небольшой горнице, даже скорее келье — друг против друга, потупив очи.

А сквозь небольшое оконце с улицы доносились песни и хохот — народ деятельно готовился к ночи Ивана Купалы.

— Хорошо им, — прислушавшись, Василиска вздохнула. — Весело.

Ивану подумалось вдруг — до чего же здесь скучно этой веселой красивой девчонке! Ей бы хороводы водить, венки вить с подружками, а она вынуждена в тесной келье скрываться, и еще хорошо, что так обошлося. А келья-то, будто тюрьма, темная, оконце узенькое, лампадка под иконами еле теплится. Сидел, сидел Иванко, незнамо, что и сказать, а потом возьми да и брякни:

— А давай на праздник сходим?

Василиска встрепенулась, старательно пригасив промелькнувшую в глазах радость:

— Так ведь грех то!

— Так, чай, не большой — отмолим!

Юноша улыбнулся, взял в свою руку девичью ладонь — Василиска аж затрепетала, — зауговаривал:

— Ну правда, пойдем! Хоть одним глазком на веселье взглянем. А здесь скажем, будто родичи к тебе с дальнего погоста приехали, повидать. Вот, мол, к ним на постоялый двор и ушла.

Девушка опасливо вздохнула:

— Ой, Иване, страшно!

Иван уж дальше — с места в карьер:

— Страшно? А хочется? Ну скажи, ведь хочется хоть одним глазком…

— Искуситель ты, Иване, — Василиска расхохоталась. — Прямо райский змей!

— Змей? Ну уж, скажешь тоже… Ну пойдем, а?

И ведь уговорил бедную девушку, куда деваться? Сделали, как уговаривались, — Василиска сказала служкам, что нынче ночует с родичами, так, для порядку больше сказала, кто где паломниц неволил, чай, не послушницы, не монашки!

Иванко ушел первым, подождал за углом, Василиска на пути оглянулась — не следит ли кто? Да кому надо?

Пристроились к большой группе молодежи — нарядно одетые парни и девушки с венками на головах шли вдоль реки к дальнему лесу. Введенский-то монастырь был как раз на нужном берегу, напротив Большой обители и посада, так что не надо было и переправляться.

День как зачался с утра чудесным, таким и оставался до самого вечера, да и ночь обещала быть сухою и теплой. Чуть стемнело, как и всегда в это время, не день и не ночь, что-то среднее; Введенский монастырь остался далеко за спиной, черный еловый лес придвинулся к самой реке, становясь все гуще и гуще. Однако страха не было — не одни шли, да и видно было, как по другому берегу реки тоже идут люди, а по реке плывут лодки.

Идущие на праздник весело перекликались:

Девки, бабы, — На купальню! —

кричали идущие впереди парни.

Им отвечали с того берега:

Ладу-Ладу, На купальню!

А эти снова:

Ой, кто не выйдет На купальню, Ладу-Ладу, На купальню.

Тут подхватили и с лодок:

А тот будет Бел-береза! Ладу-Ладу, Бел-береза!

Однако парни не останавливали перекличку, смеясь, кричали еще громче:

Ой, тот будет Пень-колода, Ладу-Ладу, Пень-колода!

Иванко с Василиской уже догнали ребят и теперь тоже подпевали во все горло:

Ладу-Ладу, Пень-колода!

Меж нарядными юношами и девушками шныряли мальчишки, тоже с венками на головах, народу постепенно становилось все больше — видны были и совсем взрослые мужики, и женщины, и даже старики со старухами — всем хотелось как следует отпраздновать Ивана Купалу. По старинным поверьям, как отпразднуешь, такой будет и урожай, такой и покос, такое и солнышко.

За вершины елей зацепился серебристый рогатый месяц, на белесое небо высыпали такие же белесые полупрозрачные звезды. Впереди, за деревьями, показались огни — видать, подходили к главной поляне. И правда, совсем скоро разгоряченная песнопениями толпа вышла к горящим кострам. Молодежь завела хороводы, затянула песни, кое-кто уже начал прыгать через костры. Иван взял Василиску за руку, улыбнулся, шепнул: это, мол, чтобы не потеряться. Девушка вдруг усмехнулась, кивнув на костер:

— Прыгнем? А, вдвоем, на пару?

Иванко, рассмеявшись, махнул рукой:

— А и прыгнем! Бежим?

— Бежим!

Разбежавшись, сиганули через костер вдвоем, взявшись за руки. Чувствовалось, как ожгло ноги пламя, — и вот уже матушка сыра-земля.

— Эй, молодцы! — закричала молодежь. — Кто следующий?

Шумно было кругом, весело, водили хороводы, пели песни, славили солнышко. Устав, Иванко и Василиска уселись прямо в траву, среди молодежи. Кто-то — все равно кто — протянул им венки из желтых купальниц, пустили по кругу объемистый корец с брагой. Ядреная оказалась бражка, а уж вкусна! Интересно, из чего делали? Ягод еще вроде нет. Неужто с прошлого года осталась?

— Ой, Иванко, а я и захмелела чего-то… — Василиска прижалась к парню, и тот почувствовал сквозь одежду тепло ее разгоряченного тела. Обняв девушку за плечи, прижал к себе — так многие здесь сидели, подобные вольности были сегодня в порядке вещей. — Жаль, Митьки нету…

— А может, и есть? Здесь ведь не разберешь, народу-то — тьма.

— И правда…

Со стороны реки донеслись раскаты громкого смеха. Василиска встрепенулась:

— Пойдем посмотрим, что там?

Иван улыбнулся:

— Пойдем. Только я буду держать тебя за руку, а то потеряемся.

— Держи…

Только они подошли к берегу, как какой-то голый парень, дико смеясь, окатил их грязной водой из большого ушата. Все вокруг заголосили, засмеялись.

— Получили водицы? А теперь — купаться, эвон, на реке-то что деется!

Река у излучины вся кипела от юных нагих тел. Василиска передернула плечами.

— Что-то не хочется мне в эту воду… Знаешь что, а говорят, еще можно искупаться в ночной росе!

— В ночной росе?! Вот славно, — обрадованно воскликнул Иван. — Так что же мы здесь стоим? Бежим к лугу!

— Бежим!

Снова взявшись за руки, они выбежали на заливной луг, в густой траве которого тут и там виднелись веселящиеся парочки. Иванко хотел было остановиться, но девушка тащила его дальше, почти к самому лесу.

— Ну вот, — наконец остановилась она. — Здесь и тише, и трава гуще! А роса-то, роса… Что ж ты стоишь, раздевайся! Хочешь, я помогу?

— Помоги… А потом я тебе, ладно?

Ласковые руки Василиски сняли с Ивана кафтан, а затем и рубаху, провели по груди, плечам… Юноша дрожащими пальцами расстегнул мелкие пуговицы Василискиного саяна, сбросил его в траву, через голову стащил с девчонки рубаху…

— Ну? — Та шутливо отстранилась. — Давай-ка, теперь в траву, разом! И-и раз-два…

Прыгнули, завалились, ощутив кожей звонкую прохладу росы. Вынырнув из пахучего разнотравья, Иван привлек к себе Василиску и, обняв, жарко поцеловал в губы.

— Еще, еще… — затрепетала дева. — Целуй меня крепче, любый… И не только целуй… Сегодня ведь нет грехов!

А Иванку и не надо было упрашивать. Обнявшись, они повалились в траву… Ух и сладко же было!

Утомленные первым любовным пылом, разлеглись, подложив под головы руки, и молча смотрели на звезды. Кто-то тяжело прошагал мимо. Иванко привстал, дернулся, увидев широкие плечи незнакомца. Тот, услыхав шевеление, обернулся — чернобородый мужик со шрамом! Ныряльщик!

— Веселитесь, веселитесь, — ощерив зубы, негромко сказал мужик. — Я вам не мешаю, и вы не вздумайте мешать мне, ясно?

Погрозив влюбленной парочке кулаком, он скрылся в лесу.

Василиска обняла Иванку за плечи, прижалась, зашептала:

— Знаешь, кто это?

— И кто же?

— Он ищет цветок папоротника — тот открывает все клады.

— Вот как? — Иван улыбнулся, подумав, что такой цветок никак не помешал бы и ему — серебришка-то осталось совсем мало.

Девушка погладила его по плечам, поцеловала в шею, повалила в траву… Ох, сладко!

Потом встали, переглянулись.

— Ну что, теперь на реку?

— Одежку надевать будем?

— А зачем? Возьмем с собой, все равно снимать.

Они вышли к реке значительно выше, не там, где купались все. Но и здесь было хорошо, тихо, спокойно; на широком плесе играла рыба, а снизу доносились песни и смех.

— Эх, хорошо!

— Тсс!

Вынырнув, Иванко прижал палец к губам. С того берега доносились какие-то звуки, словно бы таясь шло много народу.

— Давай-ка неслышненько в камыши, — схватив Василиску за руку, скомандовал юноша.

— А ты?

— А я здесь послушаю.

Дождавшись, когда девушка спрячется, Иванко осторожно подплыл к противоположному берегу, заросшему густым ивняком и ольхою. Выбрался, затаился, прислушался.

— И где они? Что-то не видно, — произнес чей-то сипловатый голос, казалось, прямо над головой затаившегося в кустах Ивана.

— Не видно? — кто-то мерзко захохотал, словно базарная баба. — А ты, кормилец, прислушайся-ка! Слышь, как регочут?

— А и впрямь, — согласился сиплый. — Слышно! Утра подождем, сейчас темновато больно, упустим.

— Отец настоятель наказывал, чтоб особо не зверствовали, — вмешался в разговор третий голос, как видно, принадлежавший молодому парню. — Велено проследить.

— Да ладно тебе, брате! Всего-то отымем парочку-другую двоеверок — от них не убудет, эко дело. Ну а остальных, кто попадется, в поруб!

— Вы ждите, — со смешком произнес бабьеголосый. — А я с людишками кое-какие пути перекрою. Кого сможем — имаем, верно, Федя?

— Верно, верно! На святое дело идем.

— Инда, идите с отрядцем малым. Справитесь?

— Божьею волей.

— Ну а мы все ж света дождемся.

Ага! Значит, будут дожидаться утра — тут же смекнул Иван. Осторожненько спустился вниз, нырнул, не поднимая брызг, доплыл до камышей, зашептал:

— Василиска, ты где?

— Здесь, тебя дожидаюсь, — так же шепотом отвечала девушка. — Что там такое?

— Одевайся, идем. Предупредить надо.

— Предупредить? Кого?

— Кого надо. Идем!

Когда, уже ближе к утру, монастырские и просто охочие укрепиться в вере люди, вооруженные копьями и дубинами, выбрались на поляну, их разочарованным взорам предстала лишь пара догоравших рыбацких костров.

— Неужто не было? — хмуро произнес сиплый.

— Да как же не было! Эвон, в кустах-то, гляньте… Да и на деревьях тоже, и внизу, в камышах…

Сиплый нервно прикусил губу: в кустах, в камышах, на ветках деревьев, словно в насмешку, висели желтые купавские венки.

Глава 15 Соглядатаи

Средневековый человек умел каяться, умел и притворяться.

Ю. Г. Алексеев. «Государь Всея Руси»

Июнь 1603 г. Стретилово

Митька так и не смог выбраться ночью на праздник — некогда было. Бабка Свекачиха всерьез взялась за слуг, досталось и попавшим под горячую руку Онисиму с Митькой. Дворовые слуги носились по двору, чего-то таскали, парили, жарили — видать, готовились к пиру, который, впрочем, на бабкином подворье устраивался почти каждую ночь, естественно, ежели приходили гости. Вот и сейчас готовились.

Воспользовавшись суматохой, Митька смыкнул было к воротам, да нарвался на бабку.

— Эй, отроче! — Свекачиха поманила его пальцем. — Чего без дела околачиваешься? Иди, вон, парням помоги.

Дюжие парни-оброчники, матерясь, ворочали приготовленные для частокола бревна. Они уж давно лежали, еще с весны, толстые сосновые бревнища, кои, по уму, надо было б давно обтесать да вкопать вместо покосившегося бабкиного заборчика, но вот пока как-то руки не доходили. А теперь вот дошли.

Крякнув, двое парней, поднатужась, перевернули бревно. Подошедшему Митьке вручили скребло да поставили на ошкурку, куда ж еще-то? Нешто слабосильный отрок способен этакие бревнища ворочать? За всеми работниками пристально наблюдала сама хозяйка — попробуй-ко чего не сделай! Митрий быстро употел, упарился — не привык скреблом действовать, не было навыка, вот и уставал быстрее других. Сжав зубы, потихоньку оглядывался — Онисима нигде не видел, вот ведь, прохвост, сбежал все-таки! Наверняка на Купальскую ночь, на праздник, ужо завтра будет хвастать! Странно, что и главный надсмотрщик, плоскорылый Федька Блин, тоже нигде не отсвечивал. Неужто и он на праздник сбег? Да ну, не может быть — уж больно заметная фигура, а отпроситься — так не отпустила бы бабка. Эвон, работы-то!

— Быстрее, быстрее, курвищи! — Свекачиха заставила работать даже веселых девах, и те, вполголоса ругаясь, тащили на коромыслах наполненные водой ведра. Кажется, уж натаскали воды на две бани, а бабка все равно подгоняла: бегала, орала, суетилась. И вообще шум кругом стоял страшный. Свою лепту вносил и пес Коркодил — прыгал, натягивая цепь, вставал на задние лапы да лаял, гад, не умолкая. Надоел всем до чертиков, а поди-ко его успокой — только бабку и слушал, а той сейчас вовсе не до пса было.

Вечер перед Иваном Купалой выдался светлый, небо оставалось безоблачно-голубым, лишь чуть поблекло уже ближе к ночи. Снова отправив девок за водой, Свекачиха велела оброчницам вычистить птичник, а парням — перетащить бревна на другое место, ближе к амбару.

— И что ей все неймется? — зло ощерился кто-то. — Будто здесь эти чертовые бревна плохо лежали? Нет, давай к амбару. Ну, хозяйскому слову не поперечишь… Взялись, братцы!

Между тем приноровившийся к ошкурке Митрий потихоньку присматривался ко всему, происходившему на дворе, и пришел к весьма парадоксальному и неожиданному для себя выводу: никакой видимой потребности во всех этих работах не было! Бревна — прав оброчник — можно было и на месте оставить, да и ошкуривать их удобнее днем, а не на ночь глядя, как и птичник чистить. Воды в баню натаскали столько, что та уже лилась через край бадеек, наполнили и ушаты, и малые пустые бочонки, что были приготовлены для солений. Некоторые бочонки оказались с трещинами, и налитая вода вытекала, что нисколько не смущало Свекачиху. Та только злобствовала да подгоняла — скорей, скорей. Вот скрылась ненадолго в избе, вышла — уже с плеткой! — ухмыльнувшись, зашла в птичник, откуда сразу же послышались звуки ударов и девичий вой — видать, бабуся задала работницам хорошую трепку! А к чему, спрашивается? Сколько Митька тут был, так только и видел, как оброчницы от безделья изнывали. Что, раньше их на работы настропалить нельзя было? Странно…

Уж месяц закачался над крышами изб, когда Свекачиха наконец смилостивилась, отпустила всех молиться да почивать. На Митьку указала пальцем особо:

— А ты, паря, с оброчниками на сеновале спи, да смотри у меня — доиграетесь с Мулькой. Ужо шкуру спущу с обоих.

За спиной хохотнули, а Митька вздрогнул: откуда бабка узнала про их отношения с Мулькой? Неужто сама девчонка и нажаловалась? Так она ж немая. Значит, кто-то другой сболтнул. Ну а кому что за дело? Разве что Онисиму? Да, похоже, что больше некому! Тот ведь мог, змей, чисто из зависти наябедничать, мог. Хотя и с Мулькой-то в прошлый раз нехорошо вышло — обиделась девка, явно обиделась. Не донесла б про расспросы… Не донесет — немая. Кстати, тоже интересно, где ее носит? Что-то на дворе не видать.

Этим же вопросом вдруг озаботилась и Свекачиха. Почесала задумчиво подбородок, зыркнула на всех собравшихся.

— Чтой-то я Мульку не вижу. Неужто запропала куда?

— Матушка, вели слово молвить, — подала голос какая-то замызганная гусиным пометом оброчница.

Бабка милостиво кивнула:

— Инда, Катерина, молви.

— А Гунявая Мулька, матушка, поутру еще о чем-то шепталась с Федором да все кланялась, видать, отпрашивалась на посад.

— Отпрашивалась? Чтой-то Федор мне не сказал? Забыл, наверное. Инда, спрошу опосля — чего этой дщери на посаде делать? Ладно, молитеся да спать! Завтрева разрешаю отдохнуть, в честь праздника.

Все радостно поклонились:

— Да возблагодарит тебя Господь, матушка!

— Ладно, ладно, — довольно оскалилась бабка. — Помните мою доброту!

Завалившись вместе с оброчниками на сеновале, Митька не засыпал — думал. Сена было немного, покосы только еще начинались, и не очень-то удобно лежалось — жестко, хотя оброчников сие обстоятельство ничуть не смущало — храпели так, что, казалось, снесет крышу. А вот Митрию не спалось, и не потому вовсе, что жестко. Очень уж хотелось докопаться — с чего б это именно сегодняшним вечером бабка Свекачиха организовала подобную суету?

Что суета была организована специально, у Митьки сомнений не было — видел, сопоставлял, размышлял, — не зря ведь прозвали Умником! Зачем, зачем бабке все это? Что хорошего в суете да гаме? Неразбериха, вот что! Никто никого не замечает, все орут, носятся, как заполошные. Спроси кого — видали ли где… ну, хоть того же Федьку Блина? Так точно ответят, что вроде как где-то рядом бегал, да вот отошел куда-то. А, скажем, о содомите Акулине Блудливы Очи никто и не вспомнит — есть он на усадьбе, нет ли? Кому какое дело. Ага! Так, может быть, именно в этом и дело?

Если вдруг спросит кто — хоть монастырский контролер-служка, — где в ночь на Ивана Купалу был тот-то и тот-то — никто ведь и не ответит наверняка. Только приблизительно — вроде как был, а может, и не было. Хитра бабка Свекачиха, ой, хитра! Скрывает на всякий случай какое-то дело. Вроде бы и не очень это надо — скрывать: кому тут доносить-то?

А может быть, как раз и надо?! Может быть, и есть кому доносить, неужто судебный старец Паисий совсем уж без присмотра сей притон оставил?! Не оставил, тут и гадать нечего. Значит, есть, есть здесь у Паисия верный человечек, как говорится — глаза и уши, только бабка не знает кто и на всякий случай пасется. Паисий умен, доброхота своего Иванке не выдал, что понятно: тот тут ненадолго, выполнит задание и уедет. Уедет…

Так и они с Иваном уедут, и он, Митрий, и Прохор. Господи, неужто удастся из нищего жития вырваться, вольным человеком себя почувствовать?! Впрочем, Митрий и сейчас вроде как вольный…

Только если б не Иванова заступа, так давно б словили, заковали бы в железа, клеймили б, как беглого. А может, и казнили бы лютой смертию другим в назидание.

Слава те, Господи, не оставил, сподобил в государевы люди выбиться! Государству Российскому послужить — то славно! Вот как раз сейчас и послужить — вызнать все, за тем и послан! Так что не спи, не спи, Митрий! Федьки Блина на усадьбе нет, Мульки, еще нескольких холопов, самых здоровых, да и содомит Акулин что-то носа не кажет. Где они все? А может быть, вот как раз к утру и вернуться должны? Притаиться у ворот, посмотреть…

Стараясь не шуметь, Митька поднялся на ноги и, приоткрыв воротца, выскользнул в ночь. В молочно-кисельном небе висели белые звезды. Тихо было кругом, лишь вдруг загремела цепь. Коркодил, псинище! Как же Митька про него не подумал?! Сейчас вскинется, гад хвостатый, лаять начнет — пробуй тут проберись хоть куда тайно. Эх, делать нечего, придется до утра выжидать.

Странно, но пес почему-то не лаял. Заинтригованный отрок замедлил шаг, присмотрелся… и не поверил своим глазам! Напротив ворот, у собачей будки, на корточках сидела Гунявая Мулька и, что-то ласково мыча, чесала псинищу брюхо. А тот развалился, повизгивая от удовольствия, махал хвостом да все норовил лизнуть девчонку в нос.

Вдруг что-то почувствовав, Мулька резко обернулась и вздрогнула. Пес тут же поднял голову, зарычал.

— Тихо, тихо, — негромко произнес отрок. — То ж я, Митрий.

— Умм… — Мулька кивнула, успокаивая собаку.

Митька присел рядом:

— Ты знаешь, прости, что тебя, может быть, чем-то обидел.

Девчонка не отозвалась, все гладила пса.

— И вот еще, — оглянувшись, продолжил Митрий. — Про тебя сегодня Свекачиха спрашивала — мол, куда это запропастилась Мулька? А и правда — где все? И Федьки Блина нет, и холопов, и гость куда-то запропастился.

Так просто спросил, понимал — не ответит девчонка. И хотела бы, да никак — немая. Интересно, как она на реке оказалась? А, наверное, в обитель ходила, грехи замаливала. В общем-то, если разобраться, несчастная девка эта Гунявая Мулька. Митька осторожно положил руку девчонке на плечо, погладил. Мулька не отпрянула, а, скосив глаза, улыбнулась.

Пес Коркодил вдруг снова поднял голову, навострил уши. Митрий тоже прислушался — к усадьбе явно кто-то ехал. Хрипели лошади, поскрипывали колеса телеги. И копыта по высохшей дорожке — цок-цок.

Митька дернулся — куда б спрятаться? Обратно на сеновал? Так что оттуда увидишь? И не услышишь ничего. Мулька между тем тоже вскочила на ноги и, схватив отрока за руку, потащила за собой.

— Умм!

Сказать по правде, в Мулькину избенку Митрию сейчас хотелось еще меньше, чем на сеновал — уж из избы-то и вовсе ничего не увидишь. Ну хоть где-нибудь притаиться. Вон хоть за бревнами!

Неожиданно для отрока девчонка тоже приняла решение — резко повернула на бегу, едва не упав. Спрятались оба, затаились.

А между тем во двор через калиточку вошел Федька Блин, осмотрелся и самолично отпер ворота, отодвинув тяжелый засов. Вот те на! Что ж, бабка и воротника на ночь не выставила? Забыла, что ли? А скорее всего, спал воротник, понадеясь на Коркодила, на этакого-то псинища вполне можно было надеяться. Вот и сейчас пес пару раз гавкнул, но, узнав Федьку, помахал хвостом.

— Цыть, псина! — обернувшись, прикрикнул Федор.

В распахнутые ворота на пегом коньке торопливо въехал Акулин Блудливы Очи, за ним проскрипела накрытая рогожкой телега. Последними, закрыв ворота, во двор вошли здоровенные хмурые парни — холопы Свекачихи. У каждого из них за поясом было заткнуто по большому ножу, а у Акулина — ну надо же, Митька это и не сразу заметил — болталась кривая татарская сабля. Тоже еще, Аника-воин! Интересно, что под рогожкой, в телеге? Что такое?! Митька присмотрелся — и не поверил глазам: рогожка-то шевелилась! И даже, казалось, постанывала. Жалобно так, по-детски…

— Тележку — в амбар, — спешившись, по-хозяйски распорядился Блудливы Очи. Ох, и мерзкий же у него был голос — с каким-то придыханием, словно у старой бабы…

В ворота неожиданно раздался стук, словно бы кто-то молотил кулаками:

— Эй, эй, пустите!

— Да кого там черт принес на ночь глядя? — неласково отозвался Федька Блин. — Свои давно все дома.

— То я, Онисим Жила.

— А, ты, паря… Вона, к калитке иди.

Митька навострил уши.

— Ну? — впуская парня, требовательно произнес Федька. — Проследил?

— Угу! — радостно и вместе с тем как-то гадко отозвался Онисим. — Эвон, что отыскал…

Что он там проследил? Чего отыскал?

— Идем в избу, расскажешь, — Федька махнул рукой. — Чего так долго? Поди, на Ивана Купалу, на луга, шастал?

— Что ты, что ты, Феденька, давно здесь, у ворот сижу — пса боюся. Вот, хорошо хоть вас дождался.

Ничего больше не сказав, Федька Блин поднялся на крыльцо. Следом за ним зашагал и Онисим.

На дворе все затихло, даже Коркодил залез в свою будку и смачно, клацнув зубами, зевнул.

— Интересно, что у них там в телеге? — шепотом произнес Митрий.

— Умм, — Мулька отозвалась так же тихо и потянула отрока за руку, мол, идем, посмотрим.

Шустро пробежав мимо бабкиной избы, они вышли на задний двор… и застыли, увидев у дальнего амбара высокого парня. Сторож!

— Видать, что-то ценное привезли, коль своим не доверяют, — буркнул себе под нос Митька. — Ишь, сторожа выставили. Ну, ладно. — Он повернулся к девчонке. — Пора и спать, утро вечера мудренее.

Мулька неожиданно улыбнулась и потянула парня к своей избенке. Митька хотел было сказать насчет бабкиного предупреждения, но почему-то раздумал. В конце концов, как она узнает-то?

В избе Мулька зажгла огарок свечки — сразу стало словно бы теплее, уютнее. Девчонка скинула телогрею, наклонилась, поправляя овечью кошму на широкой лавке. Митька подобрался сзади, обнял, провел рукой по спине. Девчонка выпрямилась, обернулась — и Митрий крепко поцеловал ее в губы. А руки его уже распускали поясок на Мулькиной длинной рубахе.

— Умм!

Девчонка отпрянула и, с улыбкой сняв одежку, распустила косу…

— Уй, — тяжело дыша, прошептал Митька. — Ты… Ты такая красивая! Краше всех… краше…

Бах!

Резким ударом ноги вышибли дверь, и в Мулькину избенку ворвалось сразу несколько человек, средь которых был и Онисим, и плосколицый Федька.

— Ага! Вот они, полюбовнички! — Размахнувшись, Федька ожег плетью голую Митькину спину. Потом ударил еще, рассекая кожу!

Митрий мужественно терпел боль, обнимая девчонку, — только бы не досталось ей, только бы… Эх, стыд-то какой. Все же дозналась бабка!

— Ну, хватит! — обернувшись, громко сказал он. — Это я виноват — сам пришел. Я перед хозяйкою и отвечу.

— Ты?! — неожиданно загоготал Федька Блин. — Да ты тут ни при чем, шпынь! Хотя, впрочем, сойдешь за компанию. Гы-гы-гы…

Онисим тоже смеялся, мерзкая рожа! Еще и спросил, носом шмыгнув:

— Может, мы, пока хозяйку ждем, с девкой поразвлечемся? Эвон, и раздевать не надо!

Вытянув руку, он ущипнул Мульку за бок.

— А?

В ответ Митька коротко и сильно, как учил Прохор, ударил парня в скулу. Тот только хмыкнул и, дернув головенкой, ударился затылком о притолоку. Отброшенный Федькой Митрий отлетел в противоположную сторону.

— Молодец, — скривясь, похвалил его Блин. — Хорошо лопоухого уделал.

— Да я его… я его… — размазывая по лицу сопли, хорохорился Жила. — Ты, Феденька, мне его дай пытать…

— Вот его-то как раз пытать не за что… Эй! — Федька повернулся к отроку. — Порты надень, не позорь хозяйку.

Быстро натянув штаны, Митька оглянулся на Мульку — та так и стояла, нагая, бледная, а в серых блестящих глазах ее словно бы горело пламя. Митька не вовремя, но подумал вдруг, что Мулька очень походила в этот миг на какую-то святую великомученицу.

— Ну, спымали? — войдя в избенку, проскрипела Свекачиха и, увидев Митьку, мерзко заулыбалась. — Ой, родненький! И ты здесь. Ну и славно, вот и поразвлечемся… Ну? — Опустившись на лавку, она требовательно взглянула на Федьку. — Чего хотел сообщить?

— Онисим, говори! — кивнул Блин.

Онисим откашлялся, утер рукавом сопли:

— С утра еще Феденька меня услал за Мулькой следом…

— Эта Мулька у меня сранья на посад отпрашивалась, мол, родичи дальние на праздник приедут. А я-то и смекнул — откуда у нее родичи, коль полная сирота она? А? Вот и подумалось — а ведь не зря отпрашивается, да настойчиво этак. Может, думаю, просто поразвлечься хочет? Или что другое замыслила? Вот на всякий случай и послал следом Онисима. Онисим, говори — что видал?

— Скажу…

Митрий украдкой перевел взгляд на Мульку: та застыла, словно статуя, про которые писано в греческих книгах.

— Никуда на посад Мулька не пошла, — объяснял Онисим. — По тропке, вдоль реки, к обители побежала. Там, в стене, меж бревнищами, щелка есть, мохом заткнутая… Обернулась дщерь — язм в лопухи спрятался, — потянулась. Оп — и уже обратно пошла, в реке купатися. А я не будь дурак, походил вдоль стены-то, потрогал мох… И отыскал кое-что.

— И что же? — живо заинтересовалась бабка.

— А вот! — вступивший в беседу Федька вытащил из-за пазухи свернутую в трубочку бересту и с поклоном протянул бабке.

— Эвон что! — Свекачиха, развернув бересту, зашевелила губами, грамотная оказалась, к Митькиному вящему удивлению. — Аку-лин… Акулин… Блудливы Очи… приедоху и сказаху… отроков искаху… Ах ты змея!

Поднявшись на ноги, бабка Свекачиха отвесила несчастной девчонке увесистую пощечину. Мулька дернулась, но холопы крепко держали ее за руки.

— А я-то, дура неразумная, думаю-гадаю, кто на меня доносит? Эвон кто! Ну, пригрела на груди змеюку! — Свекачиха еще пару раз ударила девчонку по щекам, после чего с угрозой в голосе пообещала, что уж теперь-то вызнает от Мульки все: на кого шпионила, зачем, с какой целью, чего писала.

— Расскажешь — тихонько помрешь, по-доброму, — увещевала бабка. — Ну а не расскажешь, мы тебя живьем в котле смоляном сварим… — Пожевав губами, Свекачиха обернулась к Федьке: — В яму ее! Пущай посидит, подумает, нагая, с червями да с крысами.

Федька щелкнул пальцами, и холопы сноровисто утащили девку.

— А с этим что делать? — он кивнул на Митьку.

— С этим? — Свекачиха вдруг глухо захохотала, словно бы вспомнила вдруг что-то очень веселое. — А этого мы засолим! Пока же — в подпол его, в клеть!

Засолим? Митька недоуменно захлопал глазами. Послышалось? Пошутила бабка?

Глава 16 Тонник

Печаль велику имам в сердце о вас, чада. Никако же не премените от злобы обычая своего; все злая творите в ненависть Богу, на пагубу души своей[2].

Серапион, епископ Владимирский. XIII век

Июнь 1603 г. Тихвинский посад

Иванко был крайне рад, что им с Василиской удалось-таки выкрутиться из той щекотливой ситуации, которая могла бы образоваться в случае их поимки монастырскими людьми на «бесовских игрищах» во время Купальской ночи. Отчетливо помнилось все — и купание в ночной росе, и первый поцелуй, и… Юноша мечтательно улыбнулся и покраснел. Нельзя сказать, чтоб Василиска была его первой девушкой, в Москве имелось немало дворов с веселыми девками — жрицами продажной любви, — коих холостое население города и посада отнюдь не чуралось. Не являлся исключением и Иван — хаживал по злачным местам, хаживал, пусть нечасто, изредка, но хаживал. Однако здесь, с Василиской, было совсем по-другому.

Внезапно нахлынувшее на молодого человека чувство оказалось сильным, притягательным и незнакомым. Да-да, незнакомым, ведь продажная и легкодоступная любовь — это ведь и не любовь вовсе, а нечто другое, срамное, стыдное. А здесь… Иванко чувствовал, что и он сам, и Василиска вовсе не стыдились того, что произошло на лугу, во время купания — все сложилось словно бы само собою, и так, что у обоих захватило дух. А это значит… Это значит, наверное, что охватившее молодых людей чувство было обоюдным и отнюдь не сводилось к похоти.

Хотя, чего греха таить, Иван был бы не против повторить эту ночь еще, и не один раз, а много-много. Интересно, а Василиска бы не отказалась? Наверное, нет. Но, тсс… Думать об этом пока рано. Одно дело — согрешить во время всенародного праздника, пусть даже несколько и того, «бесовского», языческого, когда это делали все… ну, почти все, кроме разве что стариков да малолетних детей, и совсем другое — согрешить тайно. Кто ему, Ивану Леонтьеву, эта девушка с толстой темно-русой косой и глазищами, синими, как океан-море? Ни жена, ни невеста. Подружка? Нет, подружек бывает много, а Василиска одна… Любимая! Да, именно это слово и будет самым подходящим для их отношений! Любимая…

Иван перевернулся на спину и, широко раскрыв глаза, заулыбался. Боже, как хорошо, что ты сподобил все, что случилось!

Юноша так и пролежал до утра на широкой лавке в узенькой гостевой горнице и поднялся на ноги, лишь когда колокола церквей забили к заутрене, а в узорчатый переплет окна заглянул первый луч солнца. Смешно прищурив глаза, Иван вышел во двор, к рукомойнику, сполоснул лицо, потянулся, мысленно планируя наступающий день. Перво-наперво следовало сходить на пристань, к баркасникам, благо дружок лоцман обещал замолвить словечко, чтоб хорошо встретили.

Затем вернуться и ждать с докладом Митьку — что-то давно не прибегал парень на постоялый двор, как бы не попал под дурное влияние, не вляпался бы куда-нибудь. Да нет, не должен бы вляпаться, недаром Умником кличут. А что не идет, так на то многие причины есть. Может, пока не улучить момент, не вырваться? Интересно, выйдет ли что-нибудь с Акулином? Посланец ли содомит или так, пустышка? Скорее всего — последнее, хотя Митька, кажется, думает по-другому. Ну вот, пусть и проверяет свою идею!

Да, еще с книгой этой, «Пантагрюэлем»… Судебный старец Паисий обещался как раз на днях вернуть книжку с курьером. А вдруг в это время он, Иван, будет отсутствовать? Следует предупредить управителя двора чернеца Аристарха, пусть, ежели что, ему и оставят книжицу.

Да, и тот странный немец, что так интересовался «Пантагрюэлем» у старика-книготорговца, что ж он до сих пор не зашел? Ведь книготорговец сказал, где искать владельцев книжки. Что же никто не приходит? Изменилась ситуация? Навалились дела? И что такого в этой книжице? Как вернет Паисий, надо будет повнимательнее ее проглядеть…

Эх, да как проглядишь-то?! Книжица по-французски написана, а его только Митька знает, и то не очень-то хорошо. Вот пусть Митька и посмотрит, заодно в языке еще раз потренируется, вспомнит, ведь лишних знаний не бывает. Ладно, когда придет, надо будет обязательно заставить парня снова прочесть книгу, ведь кому-то она очень нужна! Знать бы зачем? Ничего, даст Бог, узнаем.

Теперь о ловушке для московского гостя подумать, о баркасниках — уж их-то он — как и лоцмана — никак не минует, не на себе же зерно в Швецию потащит.

И еще таможенник. Что он за человек? Так ведь и не выяснено. Паисий сказал только, что скрытный. А Прошка докладывал — в монастыре нового таможенного монаха считают человеком богобоязненным и скромным. Ни с кем особо не водится, если не в таможне, так все сидит в своей келье да молится. В стремлении к книгам или учености не замечен, в отличие, скажем, от убиенного Ефимия.

Эх, вот бы кого допросить — да только, увы, на том свете. Как и тот странный утопленник, белобрысый свей, о котором Прохор должен был обязательно доложить судебному старцу. Да уже и доложил, наверное. Паисий умен и деятелен, враз установит личность. Ну и похороны организует, нешто можно тело так оставлять, все ж таки человек, не зверюга лесная.

Итак, что еще осталось сделать? Да, пожалуй, пока все… Все, а к цели-то пока ни на миг не приблизились! Все в темноте блуждаем. Эх…

Поднявшись к себе, Иванко опустился на лавку и обхватил голову руками. Господи, а ведь и впрямь, что для главного-то дела сделано? Ничего! А сам он, Иван сын Леонтьев, только перед Митькой да Прохором вид делает важный, всезнайкой прикидывается, а на самом-то деле… Послал его дьяк Тимофей Соль, понадеялся. А ведь ни опыта у Ивана в таких сложных делах, ни умения. Да откуда им взяться-то, и умению, и опыту, в шестнадцать-то лет, да и те неполные?!

Господи, на тебя вся надежа! Ну, и на себя тоже, не зря ведь говорится — на Бога надейся, а сам не плошай. И еще на парней надеяться можно, на Митьку с Прохором, ну разве ж справился бы здесь, в чужих-то местах, без них? Славные ребята, особенно Митька. Умный, черт, рассудительный не по годам. А Прохор… Как он учил ударам — любо-дорого смотреть. И ум проявил, и смекалку. Молодец! И с такими парнями да дела не сделать? Да не может такого быть!

Нечего унывать — действовать, действовать, действовать! Сейчас быстро на пристань, потом в обитель, к Паисию, может, еще чего-нибудь вспомнит про чернеца Варсонофия? Да и вообще, не худо и самому понаблюдать за новым таможенником, хотя б и даже совсем небольшое время. Как держится, как принимает посетителей, как разговаривает с людьми, таможенник — должность общественная, считай, целый день на людях. Вот и посмотрим.

Сказано — сделано. Облачившись в вычищенный дворским служкой полукафтан, Иван для солидности прицепил к поясу палаш и, насвистывая что-то веселое, отправился к пристани. Причем, словно бы по пословице «Бешеной собаке триста верст не крюк», нарочно сделал круг, заглянув на Соборную площадь. А чего бы не заглянуть? День замечательный, солнечный — гм, не зря с лоцманом Терентием Ухо, согласно традиции, в кабаке погоду направляли, в такой денек пройтись куда — самая радость.

Вот и шагал Иванко, вот и насвистывал, по пути подмигивая всем попадавшимся на глаза девкам. Нет, плохого или чего срамного не думал, упаси Господи. Так просто подмигивал, вовсе без задней мысли. Свернув с Береговой, прошелся тенистым проулочком, вот уже и площадь, эвон, впереди, деревянная Преображенская церковь, рядом с которою торговые ряды, лавки и таможня с весовой-важней. Иванко к таможенной избе не пошел, притулился неподалеку, у важни, делая вид, что в числе прочих зевак увлеченно рассматривает пригнанных на продажу коней. Сам же нет-нет да и косил на таможню глазами, куда как раз подъехал очередной обоз, небольшой, в три телеги.

Таможенный монах Варсонофий — не старый, но согбенный, морщинистый, с глазами, сияющими и выпученными, как у первых святых, — самолично проверял груз: пеньковые канаты, восковые круги, большие деревянные бочки.

— Ты уж побыстрей, батюшка, — кланялись монаху купцы. — Пока ведро стоит, хотим до Стекольны добраться.

— К свеям, значит, собрались? — сипло переспросил Варсонофий.

Иванко непроизвольно вздрогнул — больно уж голос показался знаком. Не этот ли голос он слышал совсем недавно, в ночь на Ивана Купалу? Совпадение? А может, нет? Спросить у Паисия? Нет, уж лучше поручить Прошке — пусть разузнает, не привлекая внимания. Да, так и следует сделать.

Еще раз взглянув на таможенника, Иван повернулся и быстро зашагал к пристани.

На реке у мосточков покачивалось с полдесятка карбасов — вместительных, неглубоко сидящих судов, довольно неповоротливых, зато надежных. Случалось их и по льдам перетаскивать, и по мелям. На бережку, напротив карбасов, дымили костры — матросы варили похлебку. Ближе к реке, на песочке, двое полуголых парней деловито конопатили варом перевернутую кверху дном лодку. Пахло смолой, солью и еще чем-то таким мерзким, чему даже и названия не было. Наверное, так могло пахнуть в аду! Иван поморщился, принюхался и вдруг увидал сидевшего на краю мостков старого знакомца — чернобородого угрюмого мужика со шрамом через все лицо! Того самого, ныряльщика и искателя кладов.

Мужик этот не просто сидел и болтал в воде ногами, он еще и выпускал из ноздрей и рта густой, отвратительно пахнущий дым! Господи Иисусе! Иван машинально перекрестился, да так и остался стоять, раскрыв рот, позабыв про всю свою солидность и важность. Чернобородый наконец заметил его, однако, естественно, не узнал — мудрено узнать было, чай, ночью все кошки серы.

— Чего уставился, паря? — с хохотом спросил он. — Табака не нюхивал?

— Так это табак? — удивленно переспросил юноша.

О табаке он, конечно, слыхал, правда, как курили — не видел, только слыхал пару раз рассказ дьяка Тимофея Соли о том, как курил табачище иностранный лекарь. Судя по рассказу, это был не лекарь, а исчадие ада.

— Ну, посмотрел? — Мужик сплюнул в воду желтой тягучей слюной. — Тогда проходи, неча тут шляться.

— Как это проходи? — возмутился Иван. — Я по делу пришел, старосту баркасного ищу… э… — Юноша тщетно вспоминал названное лоцманом Терентием имя, наконец, после больших усилий, вспомнил. — Евлампий Угрюм, так его зовут, кажется…

Мужик перестал курить и, выбив о мостки трубку — о, вот он где, дьявол-то, прячется! — подозрительно воззрился на парня:

— А кто тебе сказал про Евлампия?

— Да дружок один… лоцман Терентий Ухо, может, знаешь такого?

Имя Терентия Ухо произвело на неприветливого мужика прямо-таки волшебное впечатление. Он улыбнулся! Улыбка, правда, оказалась хищной, но все же это было лучше, чем подозрительно угрюмая рожа.

— Ах, Терентий? Дружок, говоришь? Постой-постой, не ты ли будешь холмогорский приказчик Иван Леонтьев сын?

— Ну я, — настала Иванкина очередь удивляться. — А что такое?

Вместо ответа мужик вдруг захохотал. Громко, что называется, от души. Хохотал долго, Ивану даже наскучило, потом, отсмеявшись, подозвал тех, кто сидел у костров, и даже тех, кто конопатил лодку. Иван даже смутился от такого внимания. А мужик… мужик показал на него рукой, словно демонстрировал какую-то особенную, принадлежащую лично ему вещь, словно бы хвастался:

— Гляньте, парни, кто к нам пришел. Терентия Уха новый дружок — Иван-приказчик!

Тут уж грохнули хохотом все. Правда, смеялись довольно дружелюбно и, надо отдать должное, недолго. Интересно только с чего? Ну, вообще-то была у Ивана одна догадка… блестяще подтвердившаяся.

— Слыхал я, — мужик со шрамом почесал под рубахой заросшую густым жестким волосом грудь, — как вы с Терентием в царевом кабаке гулеванили! Хорошее побоище устроили, молодцы! Кабацкая теребень до сих пор крестится.

— Ах, вон оно что, — с деланной ленцою отмахнулся Иван. — Да, было дело. Но вот насчет драки и выпитого — сильно преувеличено.

— Ничего-ничего, скромник какой! Ишь — преувеличено! Терентий рассказывал, как вы в башне очнулись.

Обступившие парня матросы вновь засмеялись.

— Нечего зубоскалить, — внезапно оборвал их мужик. — Давайте работайте, скоро в море идти. А ты, Иване, не скромничай. Ну, выпили и выпили, с кем не бывает. А вот то, что вы вяжицких упырей побили, — вот за это молодцы! Так их! Давай знакомиться, — он протянул руку. — Я и есть Евлампий Угрюм, староста местный. Почто пожаловал?

Разговаривали в каморке — кормовой каюте одного из баркасов: Иван сослался на то, что беседа предстоит тайная, не для многих ушей. Уж конечно, пришлось и выпить с Евлампием, а куда денешься, когда так настойчиво предлагают, да еще и насмешничают, дескать, где уж мне, сирому, с этаким «питухом» тягаться!

Выдохнув, Иван хватанул кружицу… и едва не задохнулся, настолько крепким оказалось предложенное баркасником зелье.

— Что-о, что-о это-о? — хватая широко открытым ртом воздух, только и смог осведомиться Иван.

— Ром, — охотно пояснил Евлампий, оказавшийся не таким уж и угрюмым. — На островах южных из тростника делают.

— Хорошо — не из навоза… Так просьбишку мою выполнишь?

Староста ухмыльнулся:

— Смотря какую. Вот ежели попросишь курить тебя научить…

— Что ты, что ты, упаси Господи!

Вместе и посмеялись, после чего Иван, не вдаваясь особо в подробности, изложил суть дела.

— Ха! — неожиданно хохотнул Евлампий Угрюм. — Соперники, говоришь? Так уже приходили.

Иван от волнения чуть было не прикусил язык:

— И кто же?

— Служка один со Стретилова, — пояснил Евлампий. — Не от себя приходил, посланцем. Сказал, человече один насчет плаванья в свейскую сторону договориться хочет, да чтоб — навроде тебя, Иван, — все тайно обделано было. Как раз к вечеру сегодня и придет договариваться.

— А куда придет?

— Сюда, к баркасам. Хочешь, так приходи, посмотри, кто таков. Ну что, — староста ухмыльнулся, — тяпнем еще по полкружки?!

— Ой, нет, — скривился Иван. — Уж лучше вечером.

— А и правда! Вечером-то куда лучше будет. Эх, употребим под ушицу! Ну, жду!

Простившись с Евлампием до вечера, Иван быстро зашагал обратно на постоялый двор, размышляя о неожиданной пользе пьянства. А ведь и в самом-то деле, ежели б не выпили тогда с лоцманом, вряд ли баркасный староста хоть что-нибудь рассказал, ведь, судя по виду, это и не человек — кремень! Недаром Угрюмом прозван. На протяжении всей беседы с баркасником Иванку так и подмывало спросить про цветок папоротника и клад. Удержался, не дурень же, понимал — всякому спросу свое место и время. Есть у любого человека такие тайны, коими он ни с кем и ни за что делиться не будет. Так нечего и спрашивать зря, отношения только портить.

На полпути Иван вдруг остановился и, немного подумав, резко свернул направо, к площади и дальше, к Богородичному монастырю. Пока до вечера было время, которое следовало использовать с максимальной отдачей, — встретиться с Прохором, а если повезет, и с Паисием. Может, что-нибудь и прояснится насчет Варсонофия и утопленника.

Солнце уже взобралось к середине неба, сверкало, жарило, на Соборной площади многие купцы закрывали лавки, собираясь после обеда поспать. Обычай этот, якобы исконно присущий всем православным людям, соблюдали вовсе не все, а только тот, кто мог себе позволить без ущерба для деятельности провести пару часов в безделье. Иван к таковым не относился, да и судебный старец Паисий не производил впечатления человека, легко тратившего время. Вряд ли спит, вряд ли… До обедни бы только успеть, иначе ждать придется.

Юноше повезло: едва он вошел в ворота монастыря, как нос к носу столкнулся с возвращавшимся откуда-то Паисием. Судебный старец сам и окликнул, высунувшись из возка:

— Эй, Иване, тебя ли вижу?

— Здрав будь, святый отче! — улыбнувшись, вежливо поклонился Иван.

— И тебя храни, Господи, — выйдя из возка, отец Паисий осенил парня крестным знамением. — Никак в наш храм на моленье собрался? Хорошее, богоугодное дело.

Иван сконфузился:

— Врать не буду, отче, не так на моленье, как к тебе шел. Переговорить бы чуть.

— Переговорить? — Паисий усмехнулся, пронзив собеседника быстрым пристальным взглядом. — Что ж, идем в келью. Инда, до обедни успеем.

Келья судебного старца, располагавшаяся в правом крыле обители, напротив звонницы, сочетая качества приемной и рабочего кабинета, представляла собой довольно просторную горницу с покрытой поливными изразцами печью и узкими окнами, в переплет которых было вставлено цветное стекло. После летнего зноя в келье царил приятный полумрак. В красном углу, как и положено, висели иконы в золотых окладах, освещаемые изящной лампадкою. Напротив икон, почти посередине кельи, стоял стол, на европейский манер покрытый зеленым бархатом, на столе виднелись яшмовый прибор для письма, несколько перьев и аккуратная стопка плотной писчей бумаги, судя по белизне — немецкой. По левую сторону от стола, между окнами, располагалась длинная лавка для посетителей, а справа стоял резной шкаф с застекленными дверцами, за которыми виднелись книжные корешки. Книг было много — целое состояние.

— Ну, присаживайся, друже, — удобно устроившись за столом в резном полукресле, кивнул на лавку монах. — Говори, что хотел. У здешних стен ушей нет.

Выслушав краткие вопросы Ивана, Паисий ненадолго задумался и, потеребив бороду, улыбнулся.

— Ну, на первый твой вопрос, про который ты сказал, что зело труден, ответствовать легче легкого. Утопленника этого я тебе сразу назову — свейский приказчик Юхан, о пропаже которого третьего дня заявили стокгольмские гости. Все сходится — и платье, и рост примерно такой же, как ты говоришь, и белобрысый, кому и быть, как не этому Юхану? Тем более на шее — распятие по римскому образцу, а Юхан, как пояснили свеи, как раз был папист, а не лютеранин.

— Угу, — кивнул Иван. — Юхан, значит.

— Говоришь, дырища у него в груди?

— Прямо под сердцем. Проткнуто ловко. Шпага или узкий кинжал.

Паисий задумчиво посмотрел в потолок:

— Для русского — оружие странное. Наши бы ножом завалили…

— Нет, не нож там точно, не похоже, больно уж рана узкая.

— Значит, кто-то из своих… Кто? Зачем? Наверное, гостям свейским самим в этом легче разобраться будет. Ну и мы, со своей стороны, поможем, чем сможем.

Старец вздохнул:

— Теперь о Варсонофии. Сам понимаешь, подноготную чернеца чужому человеку выдавать — дело не очень хорошее, а в отношении Варсонофия — еще и сложное. Скрытен очень! Он ведь в нашу обитель из Загорска пришел — почему, зачем? Говорит, дабы ближе быть к почитаемой Богоматери Тихвинской. Причина убедительная. К тому ж Варсонофий сделал в обитель изрядный взнос — видать, в миру был небеден. На звоннице три колокола — на его серебришко отлиты. Взамен об одном попросил — не расспрашивать ни о чем. Ну и не расспрашивали, раз человек просит. А что таможенником его поставили — так это оттого, что скромен да честен. Другие чернецы и не рассматривались… Теперь вот думаю — почему?

— Почему? — эхом переспросил юноша.

— Не знаю. Догадывайся, парень, сам.

Видно было, что тема эта старцу неприятна. Еще бы, кому захочется выносить сор из собственной избы?

— Тогда последний вопрос. — Иван растянул губы в улыбке. — Варсонофий принимал участие в облаве на Ивана Купалу?

— Вот как? — Отец Паисий неприязненно посмотрел на парня. — Ты и это знаешь? Наверное, и сам в игрищах участвовал? Что покраснел? Дело молодое… Но грех сей замоли!

— Замолю, отче!

— На вопрос твой отвечу — да! Сам Варсонофий и вызвался руководить охочими людьми, несмотря на то что простужен еще с Троицы. Не говорит — сипит. Все. Боле ничего тебе не скажу, извиняй. И без того наболтал немало.

Иван встал с лавки и низко поклонился:

— Благодарствую, отче!

Колокола на звоннице заблаговестили к обедне.

— Постой, постой, не уходи. — Отец Паисий вышел из-за стола. — Я тебе все рассказал, теперь и мне от тебя кое-что узнать надо.

Иван удивленно моргнул.

— Спрашивай, что хочешь, святый отче!

— Для затравки: не слыхал ли ты чего про пропавших после Иоанна отроках?

— А что, пропали? Нет, не слыхал.

— Ладно. Садись-ка вот в кресло… Смелей. Вот тебе перо, вон бумага. Чернильница перед тобой.

— А как же обедня?

— Я за тебя помолюсь, — ехидно осклабился старец. — А ты, Иване, пиши. Все пиши, что знаешь, с подробностями, даже пускай малозначительными. О человечке некоем, чернеце Анемподисте, тоннике бывшем.

— О тоннике? — юноша удивился еще больше. — Но я его и не знаю почти.

— Что знаешь, пиши. Ты ж с ним по лесам шлялся.

Паисий ушел, аккуратно прикрыв дверь, — кажется, даже закрыл ее на замок. Иван задумчиво покусал кончик пера. Вообще, что он знал о тоннике? Крещеный карел, шведский ненавистник, от шведов же и пострадавший. После разрушения тони шведским отрядом бежал, прибившись к другим беглецам — Митьке, Василиске, Прошке. Все трое, а вместе с братом Анемподистом — четверо, попали в лапы разбойных людишек с Кузьминского тракта и выбрались из западни, в общем-то, благодаря монаху — ведь тот вывел их на купеческий караван, охраняемый людьми каменных дел приказного дьяка Мелентия Дементьевича. И как-то так получилось, что потом уж очень быстро Анемподист стал помогать дьяку в обмерах монастырских стен. Ну да, кому ж еще и помогать-то, как не ему? Тонник-то как-то хвастал, что и геометрию знает, и баллистику… Мелентий-дьяк не нарадовался на такого способного помощника! Хм… Интересно, писать ли о подозрениях на то, что Анемподист — тайный содомит?

— Содомит? — Войдя, Паисий внимательно прочел написанное и удивленно вскинул глаза. — Это еще почему?

— Да Прохор говорит — тонник кого-то тайно о нарядах выпытывал, видать, не зря?

— О нарядах? — Паисий напрягся. — А ты ничего не путаешь?

— Не я — Прохор, — Иван улыбнулся. — Какой же монах будет о нарядах думать? Тайный содомит разве что… Ну, вообще-то это только слухи!

— Слухи?! — внезапно вскричал старец. — Бывший тонник знает баллистику?! Откуда? Как оказался при дьяке каменного приказа, следящего за всеми нашими крепостями? Что это, простая случайность или нечто более? Тонкий расчет. Сам подумай, взяли бы дьяк в караван приблудного, невесть откуда взявшегося чернеца? Может, конечно, и взял бы по доброте душевной — но точно держал бы на подозрении. А кому дьяк Мелентий больше всего доверял? Тебе! А кто спас отроков с девицею, а заодно и тонника? А ведь мог и не спасти, не вызволить. Чистый случай или… Вот, наверное, и дьяк так решил, что случай… И счастливый — тонник-то каким знающим оказался, ему бы не за тоней, за военным приказом присматривать! Да и этот странный говор… карел? И пристальный интерес к крепостному наряду… пушечному наряду, Иване, вовсе не к платьям! Ты, кажется, понимаешь английскую речь… есть там такое слово — «спай».

— Спай?! — Иван ахнул. — Шпион, соглядатай! Чей же? Свейский?

— А больше некому. — Паисий нервно заходил по келье. — Ну все, все сходится… Если не помстилось.

— Так проверить надо!

Старец усмехнулся.

— Само собой! Эй, отроче! — приоткрыв дверь, он позвал послушника. — При дьяке Мелентии помощник есть, чернец Анемподист, бывший тонник, знаешь?

— А, сивый такой, смешно говорит! — послушник кивнул.

— Живо лети — скажешь, отец келарь зовет. Приведешь в мою келью.

Отрок пожал плечами:

— Не смогу, отче!

— То есть как это не сможешь? — не понял Паисий.

— А так. Вчера еще, до вечерни, отъехал Анемподист, сказал, что к Мелентию.

— Так дьяк ведь давно уже в Новгороде!

— Ну. Вот и Анемподист сказал, что туда поедет. Вчера попрощался со всеми, веселый такой, радостный.

Отец Паисий без сил опустился за стол.

— Опоздали… — одними губами чуть слышно прошептал он. — Опоздали, Господи, опоздали! А я ведь давно подозревал, давно… Все недосуг было проверить.

— Нечего причитать, отче, — вдруг улыбнулся Иванко. — Действовать надо!

— Ты еще меня поучи! — весело ощерился старец. — Сейчас, погорюю немножко — враз погоню организую. Самолучших людей пошлю. Никуда он от меня в Новгороде не денется, никуда!

Судебный старец с грохотом треснул кулаком по столу.

Забрав у отца Паисия «Пантагрюэля», Иван, так и не поговорив с Прохором — некогда было, — бегом метнулся на пристань. Баркасный староста Евлампий Угрюм дожидался его у дальних мостков.

— Ну, не опоздал? — отдышавшись, спросил Иванко.

Баркасник ухмыльнулся:

— Не опоздал, не опоздал, парень. Как солнце наполовину сядет, так твой соперничек и придет, покажется. Но уговор — ту цену, на какую мы с ним сговоримся, пусть твой хозяин купец и заплатит, на меньшую не соглашусь, и не проси. Вообще-то мне все равно, чьи товары везти — а в деньгах терять неохота.

Со стороны дороги послышался вдруг чей-то заливистый свист, и Евлампий Угрюм довольно кивнул:

— Идет. Ты, Иван, в карбасе за бортом спрячься. Он, карбас-то, — со стороны солнышка, — на закате не так заметен будешь.

Иван так и сделал — пробежав по мосткам, прыгнул в карбас, распластался на днище и, услыхав приближающиеся шаги, высунул голову… По заросшей травою тропинке навстречу баркаснику шагал разряженный в пух и прах толстяк с бритым жеманным лицом. На шапке его сверкала в лучах закатного солнца большая, почти что с ладонь, бляха — олам. Постойте-ка… Да ведь это… это… Акулин Блудливы Очи! По крайней мере, именно так его описывал Митька.

Неслышно двигаясь следом, Иван проводил содомита почти до самого края посада и, убедившись, что он идет именно на Стретилово — где находится эта деревушка Иван уже знал, — отправился на постоялый двор. Завтра, как только появится, следовало напрячь Митьку. И где только его черти носят? Когда не нужен, так вот он — всякие интересные вопросы задает, рассуждает, а как нужен — так поди его сыщи! Не дело это, не дело. Ужо придется устроить завтра отроку хорошую выволочку. Жалко — а что поделать?

На постоялый двор Иван вошел, можно сказать, в хорошем, приподнятом настроении. Душа его активно жаждала действий, мозги, словно сами по себе, строили планы на завтрашний день, сердце пело.

— Иване, — едва юноша вошел в залу, дернул его за рукав служка. — К тебе тут гость — книжкой хранцузской сильно интересуется.

— Ну наконец-то! — Иван радостно потер руки. — Господи, какой же день сегодня удачный! И где ж сей книжник?

— Эвон, сидит… Вона уже, повернулся, — служка махнул рукой.

Иван тоже поднял руку… да так и застыл на месте, узнав в повернувшемся книжнике бывшего тонного чернеца Анемподиста.

Глава 17 Праздник святой иконы Богоматери Тихвинской (Тихвинская)

А о скорбех, постигших нас, не вем, что изрещи. Зрение нас устрашает, но, мню, и стихия нам зболезнует. Не единех бо нас постигоша злая, но и всю страну нашу.

Послание дворянина к дворянину

26 июня 1603 г. Стретилово.

— Богородица-Матушка, Пресвятая Дева, смилуйся, помоги, настави на путь истинный, укрепи духом, укажи заблудшему свет! — Митька шепотом молился в узилище — глухом, сложенном из толстых бревен амбаре. Со вчерашнего дня осмотрелся, насколько мог, пришел в себя, прикинул, высчитал: выходило, что как раз сегодня — через два дня после Ивана Купалы — новый святой праздник, да еще какой — Образа Богородицы Тихвинской, иконы, самим евангелистом Лукою написанной и чудесным образом в земле Тихвинской объявившейся. Ну неужто в честь праздника да не поможет икона-заступница? Ведь он-то, Митрий, тоже коренной тихвинский житель… как и Гунявая Мулька. Надо же, как не повезло девке! Онисим Жила, прощелыга лопоухий, проследил, гад. А вообще умна девка — сам-то Митрий, наверное, вряд ли так скоро догадался, что Мулька — глаза и уши монастыря. Ишь ты, немая, а грамоту ведает! Интересно, кто ее в монастыре опекал? Наверное, судебный старец, больше вряд ли кто.

— Что, молишься, шпынь?! — откуда-то сверху донесся злорадный голос. — Молись, молись — только не поможет твоя молитва!

Митька усмехнулся — узнал говорящего: Онисим Жила, кто же еще-то. Вспомни дурака, он и объявится.

— Хозяйка тебя засолить решила! — жизнерадостно напомнил Онисим. — Жди, к завтрему прибудет твой бочонок. Один день остался! Эх, жалко, что ты не в Акулиновом вкусе, не то б потешились.

— Сочувствую вашему содомиту. — Митрий издевательски сплюнул. — Кормить будете или как?

— Мне-то что? Как хозяйка прикажет, — отозвался Онисим. Ага, вон его тень, в щелке поверх ворот; высоко, видать, лестницу притащил, шпынь, не поленился. — А что до Акулина, — Жила рассмеялся, — так о нем и без тебя позаботились.

— Нашли-таки отроков? Ну, будет вам, когда родители хватятся.

— Когда хватятся, тогда поздно будет, — туманно заметил Онисим. — Для них тоже бочонки припасли. Ну, ин ладно, неча тут с тобой, псом, зубоскалить.

— Сам ты пес! — огрызнулся отрок, мучительно размышляя над странными словами юного негодяя.

Что значит — «засолим»? Какая-то пытка или, упаси Господи, казнь? И при чем тут бочонок? А, в бочонке, наверное, соль — иначе чем же засаливать? Ну, казнить не казнят — не за что да и незачем, а вот сечь наверняка будут, и сильно. Плетью-то орудовать не только Федька Блин, но и сама бабка Свекачиха мастерица. Ужо потешутся оба. А потом соли на рубцы насыплют — «засолят» — ух и больно же! Матушка-Богородица, Заступница Тихвинская, помоги ту боль претерпеть… Господи! Митька так и застыл на полуслове! Что ж он просит-то? Нет, не то, совсем другое просить надо. Не боль претерпеть, а вырваться, да не одному, а с Гунявой Мулькой, как же иначе-то? Вот главная на сейчас задача. О ней и думать надо, на Богородицу надейся, а сам не плошай. Действовать надо, действовать, тогда и поможет Тихвинская, тогда ей это значительно легче будет сделать. А то тому, кто духом пал да сиднем сидит, помоги-ка попробуй! Не так-то легко, даже и Богородице!

— Ой, прости Господи! — Отрок размашисто перекрестился, устыдившись своих еретических мыслей. Эвон, чего удумал — в Богородице едва ли не усомнился! Этак много до чего додуматься можно. Ладно, хватит богословских исканий, пора о насущном подумать. Итак… Митька поскреб затылок. Чего имеем плохого? Крепкое узилище — раз, нехорошие перспективы — два… Ага, похоже, и все! Двух пальцев на плохое хватило — уже хорошо. Теперь хорошее посчитаем. Руки не связаны — раз, над воротами какая-то щель, которую, может, расширить можно, — два. Иванко с Прохором о нем беспокоиться будут и, где искать, знают — три! Лишь бы только не запоздали с поисками, ну, это уж не от Митьки зависит. Гм… А почему не от Митьки? А что, если знак какой своим подать? Хорошая мысль! Очень даже. И не только своим знак, но и, скажем, в обитель старцам — от имени Гунявой Мульки. Ну, не бросят же они свою девчонку на верную гибель, а гибель ей грозит, тут уж без всяких туманностей… Так что тут сразу два пальца можно загибать, насчет Мульки: с одной стороны, плохо то, что ей угрожает смерть, а с другой — хорошо, что шансы на спасение увеличиваются, — не только своих друзей, но и монастырь привлечь можно. Теперь только поразмыслить хорошенечко — как?

Митька прошелся по амбару — увы, тот оказался пуст. Ни досочки, ни рассохшегося бочонка, ни какой-нибудь старой заржавленной косы. Лишь остатки старой соломы валялись в дальнем углу. Митрий нагнулся к полу, потрогал — нет, не сыра земля, высохшая, плотно утрамбованная глина — такую не возьмешь голыми руками, подкоп не сделаешь. Ворота тоже крепки, сколочены из толстых досок, да так, что ни одной щелочки, лишь наверху, у притолочной доски, щель — небольшая, примерно в три пальца, через такую-то тоже не выберешься. Стены… Митрий их тщательно ощупал, даже простучал — тщетно. Надежны, как крепость. Остается крыша. Может быть, там какая-никакая досочка прогнила, прохудилась? Может быть… Да только вот как до нее добраться? Митька призадумался: а что, если допрыгнуть до верха ворот, зацепиться за щель пальцами? Сказано — сделано. Отрок приложил к воротным доскам ухо, прислушался — на дворе гоготали гуси, изредка доносился приглушенный лай Коркодила, приглушенный, потому как амбар, в котором заперли Митрия, находился на заднем дворе.

Подпрыгнув несколько раз, отрок наконец уцепился за щель, подтянулся и с любопытством осмотрел двор, насколько это было возможно в его положении. Двор оказался пуст, лишь лениво ковырялись в траве гуси. Нет, вот пробежал кто-то из бабкиных холопов. Босой, но в нарядной рубахе, надо же! Устав, Митька спрыгнул вниз и усмехнулся: ну, еще бы не нарядиться, чай, праздник — Тихвинская. Наверняка скоро все обитатели усадьбы пойдут на Большой посад отстоять службу, погулеванить, так что вряд ли им сегодня будет до Митьки или Мульки — что и говорить, некогда, да и не очень-то хорошо в святой праздник кого-то хлестать плетьми. Значит, есть время до завтра или, по крайней мере, до глубокой ночи. И за это время нужно как-то выбраться или подать весточку, придумать что-то. Думай, Митька, думай, не зря ведь прозвали Умником!

Интересно, когда все уйдут на посад, кто в усадьбе останется? Кого бы он, Митька, на бабкином месте оставил? Конечно, самого провинившегося — остальным-то, ясно-понятно, на праздник хочется, уж против этого Свекачиха возражать не будет, да и грех это — своих дворовых на Тихвинскую не отпустить. Хорошо бы, Онисим остался… Митька вдруг сам удивился этой своей мысли. Почему это Онисим — хорошо? Почему так подумалось-то? Из мести, из зависти или… Нет-нет, не из-за этого, вернее, не только из-за этого. Ведь Онисим Жила, пожалуй, — единственный здесь, кого Митрий хоть как-то знает. Знает его желания, характер, возможности — а это ведь не так уж и мало.

Снаружи послышались чьи-то тяжелые шаги, загрохотал засов. Не дожидаясь, пока распахнутся ворота, Митька скакнул в дальний угол, приняв самую жалкую позу, и, как только в амбар вошли двое слуг, запричитал, захныкал:

— Ой, батюшки мои, да чего я такого сделал? Ой, да смилуйтесь, отпусти-и-ите, братцы…

Размазывая по лицу слезы, отрок на коленях подполз к вошедшим — здоровенным парнягам, бабкиным верным холопам, — заплакал, повалился в ноги. Пусть видят, что он подавлен, что ничего крамольного не замышляет, пусть не ждут пакостей.

— Ишь, разревелся, — ухмыльнулся один из парней и, словно собаке кость, бросил Митьке лепешку и вареное яйцо. — На, покормись за-ради праздника да благодари хозяйку за доброту!

Нарочно глотая большими кусками, Митька быстро слопал принесенную пищу и снова захныкал:

— А попить бы…

— Попить ему! — Парни загоготали, кинули плетеную из лыка баклажку. — На, пей.

Водица оказалась студеной, ключевою, видать, только что набрали из колодца. Грязной ладонью отрок размазал ее по лицу — так выходило жальчее. Заканючил:

— И за что меня сюды-ы-ы-то? Онисим, ирод, сам виноват, не токмо я-а-а… Ой, гад-то какой, змей премерзостный, пес преподлейший…

— Поругайся, поругайся, — парням стало забавно.

Митька не стал обманывать их ожиданий и, шмыгнув носом, продолжил ругать Жилу:

— Шпынь ненадобный этот Онисим, коркодил бесхвостый, шишига! Ужо б я ему показал, гадине подколодной! Нос бы расквасил, ногами бы попинал, уши бы лопухастые оторвал да гвоздями к воротам прибил…

Посмеявшись, парни забрали баклагу и, усмехаясь, вышли, закрыв за собой ворота. Митька сразу перестал ругаться да хныкать, вскочил, на цыпочках подобрался к выходу, навострил уши. Оно, конечно, может, и зря старался, уж тут теперь не от него зависит, а от высшей воли. Помоги, Богородица Тихвинская!

— Ну, как там пес? — негромко спросил кто-то, по-видимому, обращаясь к парням. Наверное — Федька Блин, больше некому. Ну да, голос, похоже, его.

— Хнычет, в ноги кидается, — ответил один из холопов. — Отпустить просит.

— Ну-ну, пускай и дальше хнычет.

— И еще ругательски ругает парня того, Онисима. Уши, говорит, ему отрезать надо да к воротам прибить.

Федька — если это был он — расхохотался, позвал:

— Онисим, эй, Онисим, поди-ка! Хм… Да где его, шпыня, носит?

— Поди, на посад собирается…

— Собирается? А нечего ему собираться, инда до вечера подождет. Пусть вражину своего охраняет!

Митька возликовал и от всего сердца возблагодарил Тихвинскую, ведь помогла, помогла все-таки. Правда, отрок еще не придумал, какой ему от Онисима толк, но… Но обязательно придумает, ведь день у него есть. Не так уж много, конечно, но не так уж и мало.

Онисим Жила сполоснул под рукомойником во дворе рожу и тщательно пригладил волосы мокрой пятерней. Волосенки были так себе, белесые, жиденькие, и — хоть Онисим их специально отращивал — никак, сволочи, не хотели прикрывать торчащие баранками уши. Лицо у парня было длинное, вытянутое, унылое даже, глазки узковатые, маленькие, неопределенного беловато-серого цвета, коротенькие ресницы белые, как у поросенка, — ну никак красавцем не назовешь. Это бы и ничего, кабы серебришко в достатке водилось, многие девки не на лицо, на богатство да на подарки клюют. Правда, насчет подарков Онисим скуповат был, прижимист, потому так и прозвали — Жила. Не везло с девками, одна Гунявая Мулька только… и та не за просто так. Ну а в последнее время с Митькой, шпынем поганым, связалась, змеюка ядовитейшая. Ну, недолго ей жить осталось — смерть примет лютейшую. Как и Митька-гад. Ничего, сыщутся и другие девки — как раз сейчас появилось серебро, за добрую службишку Свекачиха заплатила, к празднику! Можно и гульнуть.

— Онисим, друже, останься-ка до полудня на усадьбе за старшего, — подойдя, огорошил Федька Блин, ухмыльнулся, гад, плоским своим рылом. — Дружок твой бывший, Митька, дюже тебя поносил. Уши, грит, отрежу Онисиму, псу, и на ворота гвоздями прибью.

— Уши отрежет? — Онисим почувствовал быстро поднимающуюся откуда-то изнутри злобу. — Так и сказал?

— Так, так, — с ухмылочкой покивал Федька. — Эвон, робяты много чего в амбаре про тебя наслушались, аж уши завяли.

Онисим оскалился:

— Ну, псинище, погоди, дай срок!

— Вот и покарауль дружка своего. Недолго, до полудня только.

Жила поначалу обиделся, затосковал — нешто больше покараулить некому? Потом пораскинул мозгами, успокоился. Ну ладно, покараулит до полудня, пропустит службу церковную, да и черт с ним! Самый-то праздник на посаде как раз после полудня и начнется. А до того времени можно и здесь поразвлечься, пса Митьку ногами попинать. Одному, конечно, в амбар заходить боязно: хоть и слабосилен Митька, да вдруг вырвется, убежит? Лови его потом. Эх, зря этого гада на чепь надежную не посадили!

Дождавшись, когда все обитатели усадьбы во главе с хозяйкой отправились на посад, Онисим подозвал к себе оставленных слуг — двух дюжих холопов. Поковырял в носу, призадумался, ткнул одного пальцем:

— Ты к воротам иди.

Повернулся к другому:

— А ты — на заднем дворе карауль, у дальней калиточки.

Парни поклонились, разошлись, а Онисим, немного постояв у крыльца, направился к амбару. Подошел, пнул ногою ворота.

— Спишь, змей? Ну-ну, спи, недолго осталось.

— Как знать, как знать, — откликнулся из амбара Митька. — Зато я-то пожил, а ты-то, шпынь, считай что и нет!

Онисим оскорбился:

— Ты кого шпынем обозвал, пес?

— От пса слышу!

А дальше Митька пошел крыть такими гнусными словесами, что Онисим даже покраснел, — до того уж изощренной оказалась ругань. Дальше — больше. Всласть изругав Онисима, Митька перешел к обсуждению его личных качеств, а затем стал расписывать свои любовные встречи с Гунявой Мулькой, постоянно напирая на никчемность и любовную несостоятельность Жилы. Вот этого-то Онисим никак не мог стерпеть! Тем более что Митька упомянул Мульку, которая, скрывать нечего, вряд ли была довольна Жилой.

— Ах ты, ах ты ж псина! — Онисим едва не захлебывался слюною от гнева. — Ну, погоди, погоди… Сейчас, сейчас я с тобой то сделаю, что Акулин Блудливы Очи с отроками проделывает! Жди, пес…

Митька и в самом деле ждал — притаился в углу, у самого входа, приготовился, сжал кулаки… И с ходу изменил задуманную было тактику, едва только услышал, как Онисим кого-то позвал. Ах, сволочуга, не решился-таки один на один. Это худо. Но вполне поправимо.

Когда пылающий праведным гневом Онисим распахнул ворота, Митька, скорчившись, лежал в дальнем углу.

— Ишь, — Онисим обернулся к шедшему за ним парню, — разлегся, змей. А ну, вставай, морда поганая!

Кого Митьке было немного жаль, так это бабкиного холопа, дюжего, но вполне добродушного на вид парня. Да-а… жаль, что он слишком здоровый, это для него сейчас не очень хорошо. Ну да теперь не до жалости.

Словно поддавшись словам Онисима, Митька дождался, когда сторожа подойдут ближе, и резко, слово разжавшаяся пружина, вскочил на ноги и головой боднул Онисима в подбородок. И тут же прямо сразу ударил холопа в кадык костяшками пальцев — так, как показывал Прошка. Пусть подлый прием, да больше сейчас никак! Холоп захрипел, скрючился… Митька стрелой бросился мимо и, захлопнув ворота, всадил в пазы тяжелый засов. Сердце радостно билось — успел, успел, помогла Богородица Тихвинская!

А в амбаре орали, били ногами в ворота пришедшие в себя сторожа. Митька не стал долго раздумывать, действовал, не теряя набранной скорости — от нее, родимой, сейчас все и зависело. Некогда было искать яму с Мулькой — наверняка на усадьбе и еще кто-то есть, кроме тех, что заперты в амбаре, сейчас услышат крики, прибегут, кинутся… Значит, бежать! И бежать как можно быстрее — что Митька сейчас и делал, вынырнув из усадьбы сквозь маленькую калиточку на заднем дворе — бежал так, что только пятки сверкали. Еще бы — ведь от этого зависела жизнь, и не только его самого.

Второй холоп, прохаживающийся у самых ворот, почти сразу же услыхал подозрительный шум и, удивленно пожав плечами, заглянул на задний двор, сразу определив, что кричали из амбара. Неужели это пленный хныкающий шпынь этак вот разорался? Парень подошел к амбару:

— Эй! Почто орешь, пес?!

— Открывай, Мишка! — обрадованно заголосили изнутри. — То мы…

— Кто это «мы»? — подозрительно поинтересовался холоп.

— Онисим с Евстафием.

Надо признать, Мишка не раздумывал долго. Быстро сообразив что к чему, распахнул ворота.

— Где он? — сверкал глазами Онисим. — Через ворота не пробегал?

— Нет.

— Значит, через калитку ушел, гад! Евстафий, скорей в погоню!

Евстафия не надо было упрашивать — он давно пылал конфузливо-праведным гневом. Это ж надо, какой-то стручок его, не самого слабого на усадьбе парня…

— Ух, разорву шпыня!

Выбегая из калитки, Евстафий прихватил старую, давно валявшуюся в траве оглоблю.

— Р-разорву-у-у!

Выбежав из усадьбы, Онисим остановился, задумался: куда бежать-то? А куда направится беглец? Ясно, к посаду, тут и раздумывать особо нечего, дорожек-то других нет.

— Бежим, Евстафий, бежим! Ужо шпыня словим!

Удобно устроившись на ветке корявой сосны, Митька с большим интересом наблюдал, как, поднимая пыль, несутся по дороге к посаду двое незадачливых сторожей. Онисим что-то возбужденно кричал, а здоровенный холоп угрожающе размахивал над головою оглоблей. Интересно, кого хотел напугать?

— Ну, бегите, бегите, парни. — Усмехнувшись, отрок слез с дерева и направился к реке прямо некошеным лугом. Со стороны посада послышался малиновый колокольный звон.

Выйдя на крутой берег, Митька остановился, скинул одежку и, прежде чем броситься в реку, перекрестился:

— Благодарствую, матушка Богородица Тихвинская. Помогла!

Глава 18 Тихвинская (продолжение)

Несмотря на это, они хитрее, нежели можно думать…

Дж. Флетчер. «О государстве Русском»

26 июня 1603 г. Большой посад

Иван изобразил на лице улыбку:

— Анемподист?! Вот не ждал. Рад, рад, проходи в горницу.

— И я рад, — монах рассмеялся вполне дружелюбно, но в светлых, каких-то рыбьих глазах его застыла лютая злоба.

— Что ж ты, — Иван повернул к лестнице, — никак в книжники подался?

Анемподист хмыкнул:

— Не для себя стараюсь, для приятеля старого. Скоро вот в Новгород ехать — хочу подарок сделать. Он, приятель-то, зело как до немецких книжек охоч. Аристарх-чернец сказывал, ты хотел книжку одну продать, как ее, позабыл?

— «Пантагрюэль», — впуская тонника в горницу, напомнил Иван. — То не моя книжица, Митьки-отрока, да ты его знаешь и книжицу, верно, видал. Обожженная вся.

— Обожженная? Да, видал у Митьки такую… — В глазах чернеца на миг промелькнуло сожаление.

Ага, отметил про себя Иван, знать, ты про книжку не так давно прознал что-то такое важное, что она вдруг тебе понадобилась. Раньше-то сколько возможностей имел выкрасть — и ничего. Знать, и не нужна была. А вот теперь… Учитывая предупреждение Паисия, с тонником следовало быть очень осторожным. Во-первых, потянуть время, не дать ему понять, что книга здесь, в заплечной суме.

— Да, Митька давно книжицу ту продать хочет. — Небрежно бросив суму под лавку, Иван сел и предложил усаживаться гостю. — Коль в цене сойдетесь — продаст.

— А сколько он хочет? — немедленно поинтересовался монах.

— Гм… — Юноша взъерошил затылок. — Думаю, с полтину — уж точно!

— Полтину?! — Анемподист покачал головой. — Дороговато…

— Так и книжица недешевая…

— Но, сам же сказал, обгорелая! Ее еще в порядок привести надо. Эх, кабы не приятель старинный, ни за что б не купил… Ну, думаю, с Митькой и поторговаться можно. Книжица здесь? Митька ведь тоже здесь живет.

— Нет, — широко улыбнулся Иван, а дальше почти не соврал. — Отец Паисий, старец судебный, взял почитать. Завтра к вечеру обещал принести.

— К вечеру, вот как? — Монах поиграл желваками, бледное лицо его выглядело осунувшимся и усталым.

— Да, к вечеру, — Иван повторил.

— К вечеру меня не устраивает, — не раздумывая, решительно заявил тонник. Судя по всему, люди Паисия наступали ему на хвост, и шпион и в самом деле не мог ждать ни дня. Но зачем, черт побери, ему книга?! Что в ней такого написано?

Иванку внезапно осенило: он вспомнил убитого шведа, кажется, Юхана, который тоже интересовался «Пантагрюэлем». Может, именно из-за этой книги он и был убит? Скажем, тем же тонником, шпионом. Почему бы и нет? Анемподиста, спору нет, отпускать сейчас никак нельзя, ишь как глазами зыркает, наверняка почуял слежку и не поедет он ни в какой Новгород — уберется в Стокгольм со всеми сведениями: и о северных русских крепостях, и о пушечном наряде Богородичного монастыря, и о многом другом, тайном, что в случае войны может очень сильно помочь шведскому войску. Нельзя отпускать шпиона, нельзя. Вообще, лучше б его захватить, связать да послать слугу за Паисием.

— Вот что, — Иванко поднялся с лавки. — Коли так уж тебе нужна книжица, обожди малость — сейчас пошлю к Паисию служку, пусть принесет.

— К Паисию?! Служку? — возбужденно перебил тонник. — Нет-нет, не надо. Я не доверяю слугам. Давай лучше сходим вместе.

— Вместе? — Юноша не почувствовал в предложении чернеца ничего особенно угрожающего. — Что ж, пойдем… Только, э… не на ночь же глядя? Обождем до утра. Сейчас велю принести…

Иванко повернулся к двери.

— Сидеть! — повелительно приказал тонник.

Иван обернулся и увидел направленный на себя ствол пистоля!

— Ты чего это, Анем…

— Хватит играть в прятки! — жестко усмехнулся шпион. — Думаешь, я не догадываюсь, о чем ты говорил с Паисием в его келье? И даже знаю, о ком и что написал!

Однако! Юноша не смог скрыть удивления. Это что же, выходит, в монастыре имеется еще один соглядатай?! Или даже несколько?! И это не простой монах, а вхожий в высшие круги обители.

— Ну-с, — улыбнулся лжетонник. — Продолжим торговлю? Я дам за книгу самую дорогую цену. Вот!

Он сунул левую руку за пазуху и швырнул собеседнику… отрезанную девичью косу! Толстую, темно-русую…

— Да-да, — ухмыльнулся швед. — Это именно Василиска. Девочка красивая, даже очень. Неужели не жаль будет получить вместо этой косы ее голову? Волосы отрастут, а отрезанную голову обратно не приставишь. Книгу!!!

— Согласен, — твердо отозвался Иван. — Только без обмана — девушка против книги. Назначь место встречи.

— Нет, — шпион покачал головой. — Вовсе незачем заходить к Паисию самолично, ты прав, достаточно послать слугу. Только его пошлю я, а не ты! Ты же напишешь записку. Под мою диктовку, естественно.

Пистоль! Иванко не отрывал глаза от пистолета. В полутьме горницы хорошо был виден взведенный курок. Неужели шпион решится стрелять? Ведь поднимется шум… Так это и хорошо, что шум, пока тут расчухаются, швед сумеет ускользнуть, и положение его отнюдь не ухудшится — судя по всему, шпион прекрасно осведомлен о том, что его ищут. Нельзя сказать, что Иванко не боялся смерти, боялся, конечно же, как и всякий нормальный человек, однако смерть его дала бы сейчас волю врагу, а потому умирать было рано. Нужно было обязательно задержать шпиона и выручить Василиску.

Вежливо стукнув в дверь, служка принес писчие принадлежности и бумагу.

— Отцу Паисию Иван Леонтьев сын челом бьет, — быстро продиктовал швед. — И скромно просит срочно передать с посланцем взятую французскую книжицу. Написал? Прекрасно. На вот, присыпь песком…

Поклонившись, служка бегом спустился по лестнице.

— Постой! — резко крикнув, шпион обернулся к Ивану. — Спускайся, мы идем за ним — я не очень-то доверяю тихвинским ночным улицам. Народу лихого много — все может случиться. И попрошу без шуток, — пряча пистолет под темный, с капюшоном, плащ, предупредил швед. — Помни, судьба девушки только в твоих руках.

Иван усмехнулся:

— А не обманешь?

— Какой смысл мне тебя обманывать? Девушка против книги. Эй! — Шпион махнул слуге. — Иди чуть впереди.

Слуга поклонился и живо зашагал в сторону Богородичного монастыря. Идти было недолго, всего ничего, и за это время Иванко должен был на что-то решиться. Швед вряд ли оставит его в живых, зачем ему лишний свидетель? Но главное было вовсе не в этом, а в Василиске. Как быть с ней? Ведь вот сейчас, совсем скоро, слуга отнесет записку судебному старцу, и тот, конечно же, догадается, что здесь дело нечисто, ибо книгу-то он уже отдал. Значит, будет действовать. Наверняка расспросит слугу, предпримет какие-то меры — Паисий умен и расчетлив. А вот Василиска… Может, стоило все же сразу отдать шведу книгу? Ага, и тут же расстаться с жизнью. Шпион бы спокойно ушел, а что стало бы с девушкой? Вряд ли он оставит свидетеля. Интересно, Василиску кто-нибудь караулит? Или швед ее где-то запер? И как он узнал, что девушка так дорога для Ивана? Ведь раньше, в лесах, по ней если кто и вздыхал, так один Прохор. Иван, конечно, тоже обращал внимание, но так, смущаясь.

Улицы большого посада были пустынны. Лишь когда миновали площадь, выскочили из-за угла двое шпыней, подскочили к слуге, но, увидав идущих позади людей, быстро ретировались в направлении Вяжицкого ручья.

Вот и монастырские стены, за ними на фоне белесого ночного неба — черные силуэты звонницы, луковиц Успенского собора, башен. Встали неподалеку в зарослях ивы — выжидали. Надо было выбрать момент, до заутрени… Иван повернул голову — на востоке, за рекой, забрезжили первые лучи солнца.

— Пора! Не забудь — книгу отнесешь на постоялый двор, мы будем там. — Шпион подтолкнул служку, и тот, подбежав к воротам, изо всех сил забарабанил в них кулаками.

— Чего стучишь, паря? — недовольно отозвались с воротной башни.

— Отцу Паисию, судебному старцу, записка!

— Записка? Ну давай сюда, передадим…

— Так я жду ответа.

— Жди.

В ивовых зарослях тоже ждали. Ага… вот ворота раскрылись. Позвали служку. Тот вошел, пробыл не так уж и долго и вышел. На звоннице, прямо над головой, ударили в колокола; за дальним лесом медленно вставало солнце. Отряд вооруженных всадников вырвался из монастырских ворот и наметом понесся в сторону Стретилова.

Швед застыл, провожая всадников долгим подозрительным взглядом. Затем, ткнув пистолетом Иванку в бок, свистом подозвал служку. Протянул руку — давай.

Слуга, пожав плечами, передал сверток.

— Свободен, — махнул рукой швед, и служка, кивнув, быстро зашагал на Береговую.

И в этот момент Иван изо всех сил лягнул отвлекшегося на книгу шпиона в живот. Тот скрючился, пистолет упал на землю и с грохотом выстрелил. Разом залаяли окрестные псы. Быстро совладав с собой, швед проворно вытащил длинный узкий стилет — р-раз! Острое лезвие распороло Иванкин кафтан и рубаху, разрезало кожу. Иван не чувствовал, как текла по груди горячая кровь, не до того было. Резким выпадом он ударил шведа в скулу, тот отпрянул, однако стилет не выронил и нанес удар, едва не попавший юноше в сердце.

— Наверное, именно таким ударом ты убил несчастного Юхана, — моментально уклонившись влево, издевательски бросил Иван. — Не жаль было убивать земляка?

— Паписты мне вовсе не земляки! — Осклабившись, шпион выбирал момент для смертельного удара. Острое жало стилета маячило на расстоянии вытянутой руки от Ивана, не давая возможности для маневра. Что оставалось? Правильно! Снова ногой в пах — что Иван и проделал, однако на этот раз промахнулся, попал врагу по коленке — в общем-то, тоже неплохо. И едва успел пригнуться, как смертоносный клинок просвистел у самого уха.

И вот тут уже Иван прыгнул — все так, как показывал Прохор. На лету вынес вперед кулак, ударил снизу да прямо в нос — брызнула красная юшка, и шпион, застонав, тяжело повалился на спину. Стилета из рук не выпустил, пес, и почти сразу очнулся, но было уже поздно — Иван навалился на него стремительным леопардом, выбил кинжал, схватил за горло. То же самое проделал и враг, оба покатились по жухлой уличной траве, изрыгая проклятия. Иван был более ловок, но швед оказался сильнее, силы юноши быстро таяли, все вокруг поплыло, а перед глазами зажглись вдруг яркие зеленые звезды…

— Добрый день, гере Свен, — сказал кто-то по-шведски.

Мелькнули темные тени — хватка вражины ослабла и затем вовсе сошла на нет. Иван отдышался, сел и, улыбаясь, смотрел на отца Паисия и его людей, споро вязавших шпиона крепкой пеньковой веревкой.

— Или вам лучше подойдет имя Кровавый Свен? — не отрывая от шведа довольного взгляда, язвительно осведомился Паисий. — Кажется, именно так вас именовали на судне «Добрая Марта». Славное было судно, голландцы до сих пор жаждут видеть на виселице весь его экипаж.

Кровавый Свен ничего не ответил, лишь, опустив глаза, злобно зарычал.

Наклонившись, судебный старец поднял с земли книгу, стряхнул пыль.

— «Азбуковник», полезная вещь, — засмеялся Паисий. — Видать, наш друг Свен решил заново поучиться читать. — В поруб его! — посерьезнев, распорядился он и повернулся к Ивану. — А ты, вьюнош, пойдешь со мной. О, да ты никак ранен!

— Нет! — Иванко упрямо покачал головой. — Я не все… Не все успел. О Господи! — Он обхватил голову руками и застонал. — Василиска! Как ее теперь отыскать?

— А чего ее искать-то? Прохор, дружок твой, вчерась еще отпрашивался сегодня поутру за Василиской-девой сходить, привести на праздник. Э… — Старец посмотрел куда-то поверх Иванкиной головы. — Эвон, не они ли идут-то? Они!

— Где?!

Превозмогая боль, юноша вскочил на ноги и, увидев знакомые лица, бросился навстречу.

— Василиска, — подбежав, он обнял девушку, глотая набежавшие слезы. — Василиска… люба…

Девушка улыбнулась и, что-то нежно шепча, погладила парня по голове.

Прохор недовольно покосился на них и тяжело вздохнул.

— Так, значит… значит, ты все время в обители Введенской была? — радостно допытывался Иванко. — И никто к тебе не приходил? И эвон, коса целая!

— Да никто не приходил, — девушка негромко смеялась. — Кому ко мне приходить-то? Разве что Проша зашел с утра, привел вот на праздник. А коса… Что с моей косой случится-то?!

— Ох, — Иванко застонал, зло стиснув зубы. Ну надо же, как развел его проклятый швед — просто как последнего недотепу! Ладно, все хорошо, что хорошо кончается, спасибо заступнице Пресвятой Богородице Тихвинской!

Источников своей осведомленности о шведском шпионе-пирате отец Паисий так и не выдал, как Иван ни выспрашивал. Сказал только, что есть у него хорошие знакомцы на шведском подворье, а потом перевел разговор на книгу:

— И почто она свею сдалася? Если б не она, так, может, и сбег бы… до Новгорода, никак не дальше.

— Здесь, в обители, у свея есть кто-то, — напомнил Иван. — Ловко они мою бумагу прочли. Не знаю и как.

— Предателя сыщем, — сумрачно сдвинув брови, заверил судебный старец. — Кровавый Свен говорить не захочет, так и без него, сами вычислим. Не столь уж и много людей ко мне вход имеют. Вот что! Мы прям сейчас ему записку напишем! Когда, говоришь, московский купец баркасникам зерно привезет?

— Сегодня вечером должен, — чуть сконфузившись, вспомнил о главном своем деле Иван. — Думаю засаду устроить, у тебя, отче, хотел людей попросить.

— Засаду-то мы устроим, — Паисий хитро улыбнулся. — Туда же, на карбасы, и предателя позовем — чтоб брать, так уж всех скопом!

— А как же мы предателя позовем? — резонно усомнился юноша. — Коли мы не знаем, кто он?

Старец взглянул на него, словно на несмышленыша.

— Я ж говорю, мы ему сейчас записку писать будем. Здесь, в келье моей, и оставим, коли он сюда доступ имеет. Пусть прочтет, от нас не убудет. Садись вон за стол и пиши, я продиктую. Как рана-то, сильно болит?

— Да нет, только щиплет.

Устроившись за столом, Иван взялся за перо.

— Отцу Паисию Иван Леонтьев сын челом бьет, — продиктовал старец совершенно такие же слова, как совсем недавно швед. — Баркасный староста Евлампий Угрюм — предатель и соглядатай свейский…

— Что-о?!

— Пиши, пиши. — Отец Паисий положил юноше руку на плечо. — Не раз встречался с монахом тонным Анемподистом, который есть свейский человек именем Кровавый Свен. Ночью, после Тихвинской, надо хватать обоих и того, кто в обители им помогает, под пыткою выведать. Написал, что ли?

— Написал, — кивнул Иван.

Старец усмехнулся:

— Ну, а теперь иди, договаривайся с баркасником. К вечеру я людишек пришлю.

— Так Евлампий не…

— Конечно, не соглядатай. А ты что, поверил?

Иван опустил глаза.

— Вот и предатель наш должен поверить. Должен!

Постучав, вошел послушник. Поклонился. Взглянул искоса на Иванку.

— Говори, говори, что там стряслось, — махнул рукой старец. — Кругом свои.

— Отрок из реки вылез и к нам прямо так, голышом, прибежал. Тебя, отче, похощет видеть как возможно срочнее!

— Отрок? Голышом? — удивился Паисий. — Ну что ж, зови… Э, да только пусть накинет на себя что-нибудь, прикроет срам.

— Уже прикрыл, — послушник улыбнулся. — Мы ему рясу старую дали.

Послушник вышел, и почти сразу же за дверью послышались шаги босых ног. Вот кто-то постучался.

— Входи, входи!

Оба — и Иван, и старец — с любопытством уставились на дверь.

Та распахнулась…

— Митька! — удивленно-радостно вскрикнул Иван.

Глава 19 Коркодил

Битье кнутом в наших глазах было варварским наказанием…

Адам Олеарий. «Описание путешествия в Московию»

Июнь 1603 г. Тихвинский посад

Бабка Свекачиха смотрела на привязанную к столбу девчонку столь умильно, как, наверное, не смотрела бы и на собственную внучку, если б та у нее имелась.

— Проверь-ка щипчики, Феденька, — с улыбкой попросила бабуля. — Поди, нагрелись?

Федька Блин наклонился к углям раздутой кузнечными мехами жаровни и, вытащив щипцы, с поклоном протянул их хозяйке.

— Сейчас зачну тебе груди рвать, Муленька, — ухмыльнувшись, негромко сказала Свекачиха. — Затем — ноздри, потом — глаза… Больно — спасу нет!

Смуглое обнаженное тело девчонки покрылось испариной.

Старуха, словно истая ведьма, клацнула щипцами прямо перед носом несчастной.

— Ну, кто тебя к нам послал?

— Ммм, — отчаянно замычала Мулька.

— Что, говоришь — немая, сказать не можешь? — Свекачиха покачала головой. — А мы так сделаем — я сама за тебя отзовуся, а ты, как правду почуешь, так и кивни.

С ужасом покосившись на щипцы и жаровню, Мулька часто-часто закивала.

— Ага… — Отдав щипцы Федьке, бабка удовлетворенно потерла руки. — Боишься, знать, пытки-то? Это правильно, что боишься. Нешто можно боль этаку вытерпеть? Ну, начнем… — Свекачиха немного подумала и продолжила допрос, вперившись в девушку пристальным недоверчивым взглядом. — Сам архимандрит тебе заданье за мной приглядывать дал?

Мулька отрицательно дернула головой.

— Не он? А тогда кто же? Старцы?!

Вздохнув, девчонка кивнула.

— Старцы… — Старуха усмехнулась. — Ну, я так и думала. Который же старец, верно, судебный?

Мулька снова кивнула.

Подойдя ближе, Свекачиха ласково погладила девчонку по распущенным волосам.

— Вот и славно, касатушка, вот и ладненько. Ты ведь у нас грамотна? Вот посейчас велю тебя отвязать — так и напишешь, сколько уже за мной следишь: полгода, год иль больше — да чего вызнала, да что старцу судебному сообщила. Напишешь ведь, так?

— Умм…

— Вот и умница. Федька, неси перо да чернила, а вы, парни, развяжите ее, да пока придерживайте — кабы бежать не бросилась. Оно-то ясно, что отсюда не убежишь, одначе девки-то — дуры, что уж тут скажешь? Возьмет да и кинется, лови ее потом по двору, теряй время.

Двое бабкиных холопов, развязав веревки, встали по обе стороны девчонки, крепко ухватив ее за руки.

— Ммы-ы-ы, — замычала та: мол, не бойтесь, не убегу.

Парни откровенно пялились на раздетую Мульку, ухмылялись, один даже ущипнул девчонку за бок, пока бабка не видела. А бабка увидела — глазастая — и, выпятив губу, погрозила холопам пальцем, дескать, смотрите у меня. Парни потупились и с собачьей преданностью посмотрели на свою хозяйку. Тут как раз явился и Федька с писчими принадлежностями. Следом за ним двое слуг тащили стол.

— Чтоб писать удобнее, — с ухмылкой пояснил Федька.

— Молодец, Феденька, догадался! — Свекачиха засмеялась и снова повернулась к жертве. — Ну, видишь, Муленька, — все для тебя. Подойди-то к столику-то, пиши.

Вздохнув, девчонка размяла пальцы и, взяв в правую руку перо, принялась со скрипом водить им по испачканному листу дешевой бумаги.

Остальные терпеливо ждали.

— Госпожа, — вдруг что-то вспомнив, Федька подошел к бабке. — Те двое вернулись, Онисим с Евстафием.

— Вернулись? — довольно осклабилась Свекачиха. — Молодцы, быстро! Пусть и отрока сюда приведут!

— Э… — Федька Блин озадаченно скривился. — Так они это, пустыми вернулись. Так и не смогли беглеца словить, сказали — в болоте утоп.

— Врут! — убежденно отозвалась старуха и приказала: — Давай их обоих сюда… Ну, что написала, дщерь? Месяц только и следишь? Заставили? Обо всех посетителях докладала? Ой, не верю я, что ты, Муленька, всю правду мне написала, ой, не верю. Что поделать, такая уж недоверчивая я! — Бабуся гулко захохотала. — Сейчас мы тебя попытаем малость, — жестко сказала она. — Да так, чтобы ты, дщерь, знала, что мы тут с тобой не шутки собрались шутковать! А вот как глаза лишишься, так посмотрим, что еще нам поведаешь. А ну, вздерните-ка ее на дыбу, робята!

«Робята» сноровисто завели руки несчастной за спину, связали и, продев конец веревки через притолочную балку амбара, навалились на другой конец.

— Ай-у-у-у! — Вздернутая в воздух девчонка завыла, затрепетала от боли, красивое лицо побледнело…

— А ну, чуть спустите, — тут же крикнула бабка. — Околеет еще раньше времени!

Холопы проворно выполнили указание, так что Мулька смогла коснуться земли пальцами ног.

— Может, ее того, снасильничать? — осклабившись, предложил вошедший в амбар Федька. — Всем по очереди, одному за другим.

Свекачиха тут же огрела его по башке подвернувшейся под руку палкой.

— Снасильничать? Тю, что удумал, пес похотливый! Будто не знаешь, что это ей только в радость будет! Нет уж, никаких радостей, пущай мучится.

Федька сконфуженно опустил глаза.

— Ну, где эти охламоны? — строго поинтересовалась бабка. — Пришли?

— Пришли. У амбарных ворот ждут.

— Ждут? — Свекачиха ехидно ухмыльнулась. — Чай, второго пришествия? Зови немедля!

Федька кинулся к чуть прикрытым воротам, заорал…

Онисим с Евстафием — незадачливые ловители беглеца — сконфуженно поклонились:

— Звала, хозяйка?

— Звала-звала, нешто непонятно?

Налетевший вдруг ветер распахнул створку ворот, сразу стало заметно светлее, и яркая голубизна неба отразилась в светлых глазах несчастной девчонки, быть может, в последний раз…

— Знать, грите, тать Митька в болоте утоп? — Недоверчиво прищурясь, бабка кивнула на валявшуюся рядом с собой плеть. — Бери сперва ты, Онисим. Видишь на дыбе курвищу?

Онисим осклабился, кивнул.

— Вот и постегай ее маленько, ожги… Только смотри, глаза не выбей, у нас для того щипцы есть. Ну, что стоишь? Давай жги!

Онисим поудобнее перехватил в руке плеть, подошел, примерился, размахнулся… гнусная ухмылка заиграла на тонких губах его, глаза зажглись похотью и злобой.

Р-раз!

Первым же ударом — поперек живота — Онисим рассек кожу, и широкий рубец тут же налился кровью. А новоявленный палач не останавливался, зашел сзади, начал охаживать по спине, по плечам. Бил, бил, бил, приговаривая:

— На тебе, на тебе, н-на-а!

Девчонка орала, извиваясь от боли, и, наверное, распалившийся Онисим забил бы Мульку до смерти, да вмешалась старуха:

— Эй, эй, хватит. Не порть нам веселья!

По бледным щекам жертвы катились крупные слезы, девчонка дрожала и, казалось, уже не в силах была кричать.

— Жаль, Акулин отказался прийти, — усмехнулась бабка. — Ну, у него есть кого умучить, чай, сегодня и позабавится.

— Уже забавится! — с ухмылкой пояснил Федька Блин. — Всех своих отроков приказал к лавкам привязать да в людской со стены кнут взял. Довольный!

— Это какой же кнут? — Свекачиха насторожилась. — Неужто воловий, батюшкин? Как бы не поломал, ирод! Эй, парни, а ну-ка сбегайте приглядите… Евстафий, с ними пойди.

Холопы поклонились и тут же ушли. Скрипучей воротной створкой играл ветер. Жалобно так: «Скирлы-скирлы, скирлы-скирлы…»

— Ой, не стоило об Акулине беспокоиться, — Федька Блин покачал головой. — Чай, поломает кнут, так заплатит! Сам хвастал — московиты, мол, с лихвой серебришка отсыпали.

— Э, чучело ты огородное, Феденька, — с осуждением посмотрела на него бабка. — Тут ведь не в деньгах дело, в памяти, понимать надо, дубина ты стоеросовая! Ой, никак отошла девка! Ох, Муля-Мулечка, я ль тебя не любила да не голубила? Пригрела змею ядовитейшую на груди, выкормила! И-и-и, как бы ране-то знати-и… А ты вот знай, боле-то мне от тебя ничего не нужно. Я и сама, без тебя, скумекаю, что ты могла рассказать, а что нет. Так что пошутила я — смертушка тебя ждет лютая, всем остальным в назидание. Все свои тут осталися, — Свекачиха обернулась. — В тебе, Феденька, я и раньше была уверена, а теперь вот еще и Онисима в деле вижу — силен.

Онисим покраснел от удовольствия — похвала, она и собаке приятна.

— Остальных-то холопей я потому услала, что нет пока веры им в кровавом деле, — шепотом пояснила бабка. — Присматривалась к ним — ишь, побледнели, кто и слюну глотал… Пусть идут, ну их. Мы и сами с девой нашей справимся, повеселимся уж от души, верно, Онисим?

Онисим молча кивнул.

Свекачиха ухмыльнулась, мерзко так, пакостно. Молвила:

— Вот и хорошо, вот и славненько. Ты, Онисим, чем столбом-то стоять, возьми-ко с жаровни щипчики. Бери с опаскою, смотри, сам не ошпарься! Взял? А теперь подойди к деве нашей золотой, ненаглядной. Глянь, глазки-то у нее какие? Большие, красивые, блестящие… А ну-ка, вынь правый! Феденька, а ты голову ей подержи, чтоб не моталась!

Услыхав, Мулька дернулась, да напрасно — сильные руки Федьки Блина обхватили ее голову, словно тиски. В глазах несчастной отразились ухмыляющаяся лопоухая рожа Онисима Жилы и раскаленные клещи… В лицо пахнуло нестерпимым жаром. Дернувшись всем телом, девушка закричала, громко, тоскливо, протяжно, и крик ее разнесся по всей усадьбе.

Онисим примерился, раздвинул жала щипцов…

Огромная черно-серая тень, рыча, ворвалась в распахнутые ворота амбара, сбив с ног молодого палача, вцепилась в горло! Раскаленные щипцы отлетели в угол, разочарованно клацнув.

Онисим захрипел, так до конца и не поняв, что последний час наступил, увы, не для Гунявой Мульки, а для него самого. Захрипел, дернулся пару раз и умер, захлебнувшись собственной кровью. Загремев обрывком цепи, пес Коркодил поднял окровавленную морду, зарычал и тут же бросился на Федьку. Так они и покатились вдвоем: Федька, крича, пытался оттолкнуть от себя разъяренного зверя, с ужасом чувствуя, как все сильнее сжимаются на его горле острозубые челюсти…

Проявив недюжинное хладнокровие, бабка Свекачиха не стала дожидаться развязки, а, подобрав подол, выскочила из амбара наружу, тут же захлопнув за собой тяжелую створку ворот. Налегла всем телом, навалилась, дернула засов… Уфф! Утерев пот рукавом, только теперь перевела дыхание, закричала:

— Эй, холопы, мать вашу за ногу! Ко мне, верные слуги! Да тащите пистоли — Коркодил, пес, сбесился!

Бабкины холопы обступили амбар, навели на ворота пистолет — аж целых два, — попавшие на усадьбу неведомо какими гнусными путями. Изнутри доносилось рычание.

— Чур мне, чур. Может, пес и на девку бросился, разорвал на куски? — Перекрестившись, Евстафий отодвинул засов и приоткрыл ворота.

К удивлению собравшихся, взбесившийся пес, помахивая хвостом, лизал Мульке ноги. Рядом на земле, истекая кровью, валялись истерзанные тела. Холопы попятились.

— Господи, спаси и сохрани!

— Ну, что стоите, ироды? — язвительно усмехнулась бабка. — Стреляйте, покуда и вас не порвал.

Бабахнули выстрелы, и пес, рванувшийся было на новых врагов, заскулив, завертелся волчком, вытянулся да так и застыл навеки.

По щекам висевшей на дыбе девчонки снова полились слезы. «Матушка, пресвятая Богородица Тихвинская, заступись за меня, грешницу, — мысленно молила Мулька. — Пошли скорую смерть, пошли…»

Подойдя к мертвому псу, Свекачиха пнула его ногой и обернулась:

— Ну, что стоите? Чай, на усадьбе делов мало? На праздник сходили, теперь и за работу пора! Птичник вон до конца не прибран, над овином крыша течет… Пшли все! Эй, паря… — старуха придержала какого-то парня. — Слетай-ка в сарай за рогатиной.

«Богородица, Пресвятая Дева…» — продолжала молиться Мулька, про себя-то у нее выходило складно, а в голосе получалось одно:

— М-мы-ы, м-мы-ы…

Взяв в руки рогатину с острым, сверкающим на солнце жалом, бабка Свекачиха отправилась к амбару. Шла одна — больше ей никто и не нужен был сейчас. Сама знала, как убьет Мульку: сначала ударит в живот, выпустит кишки, чтоб помучилась девка, повыла, потом можно попытаться достать и глаза, а уж затем… Кровавые мысли застилали жуткие глаза старухи, из приоткрытого рта капала наземь слюна. Услышав вдруг резкий звук, она и не поняла — что такое. Лишь остановилась, обернулась…

Бабах!!!

Первый же выстрел монастырской пушки разнес в щепки ворота усадьбы! Тут же — для устрашения — прозвучал и второй. Чугунное ядро, с воем пролетев над крышами, ухнуло где-то за частоколом, в лесу.

А затем во двор усадьбы ринулись вооруженные пищалями и саблями люди.

— Стоять! — Пищальники навели ружья на холопов. — А ну, все к стене!

Бабкины людишки не заставили себя долго упрашивать. А вот сама Свекачиха…

— А ну-ка, постой, бабуля! — Догнав старуху, Митька попытался вырвать у той рогатину. Не тут-то было! С виду — бабушка божий одуванчик, Свекачиха оказалась жилистой и упертой, едва не поразив парня в грудь резким выпадом. Слава Богу, успел увернуться и от души лягнул бабку в брюхо. Нехорошо, конечно, со старушками драться, ну да здесь случай особый. Господь простит!

— В железа ее! — сурово глянув на бабку, распорядился Паисий, а Митька с Иваном уже наперегонки влетели в амбар.

— Мулечка, — не скрывая жалости, плакал Митрий. — Ты никак жива, жива…

Отвязав, девчонку осторожно опустили наземь.

— Ходить можешь? — тут подошел и Паисий.

— Ммм… — девчонка не могла даже мычать.

— На телегу ее, смажьте раны, оденьте!

Монастырские кинулись исполнять.

У амбара внезапно появился Прохор, бледный, без шапки, с окровавленными костяшками пальцев на правой руке:

— Там, в подклети…

— Сейчас, — оглянувшись, кивнул Паисий. — Ужо идем, посмотрим.

Дворовые люди Свекачихи не оказали никакого сопротивления — пищальникам-то подставляться охотников не нашлось. К тому же у нападавших имелась и пушка, да и были они не разбойниками, а законной монастырской властью, с которой спорить — себе дороже выйдет.

Паисий, Иван и подбежавший Митька быстро пошли вслед за Прохором. Завернув за угол, обошли крыльцо и сразу же уперлись в открытую дверь подклети. В сыром помещении полуподвала неярко горели свечи, выхватывая из полутьмы длинные лавки с привязанными к ним голыми отроками — у каждого на спине, вдоль позвоночника, змеилась кровавая полоса. Пахло мясной лавкой.

— Вот и пропавшие мальцы, — перевел дух Паисий, нагнулся к одному. — Дышит!

— Надругался над ними содомит, успел все же, — тихо произнес Митрий. — А я-то думал, что это там под рогожкой шевелится?!

— Надругался? — Паисий внимательно осмотрел надрезы. — Нет, пожалуй, тут не только в надругательстве дело. Гляньте разрезы-то! Как на свиньях, что для убоя.

— Там, у дальней стены, какие-то бочонки, соль, — вынырнув из полутьмы, доложил Иван.

— Бочонки? Соль? — Митька вдруг дернулся и шмыгнул носом. — Засолим! — воскликнул он. — Вот что они мне говорили! Так, значит, об этом и речь шла! Это ж… Это ж они их на мясо! И меня хотели… Людоеды! Сволочи! Каты! — Отрок зашелся в рыданиях.

— Прохор, а ты Акулина не видел? — озабоченно поинтересовался Иван. — Неужели сбег?

— Никуда он не делся, — Прохор хмуро подул на раскровяненный кулак. — Эвон, за бочками валяется, никак в себя не придет. Слабак! Я его всего-то один раз и двинул… Правда, от души.

— Грузите содомита в телегу, — распорядился Паисий.

— А может, допросить здесь? — возразил Иван. — Нам ведь еще на пристань идти.

— Здесь? — Паисий насмешливо посмотрел на Прохора. — А он говорить-то сможет? Ты, парень, ему челюсть не выставил?

— Не, — неожиданно обиделся молотобоец. — Нешто я не понимаю? В грудину бил.

Отвязав от лавок, выносили на двор отроков. Привели и Акулина — пришедший в себя содомит держался нервно, то и дело опасливо косясь на Прохора.

— А ну, привяжите его к лавке! — подмигнув Ивану, громко распорядился Паисий. — Сейчас разделаем, как он хотел отроков несчастных… на мясо… Ведь так? Отвечай, подлый содомит! Ну?!

— Не своей волею, не своей, — в страхе залопотал Акулин. — Это не я, не я, клянусь! Это все бабка придумала, мол, чего зря отроков ловить, используем, засолим да отправим в Москву обозом, там продадут на пироги — голод ведь.

— Обоз! — не давая содомиту опомниться, закричал Иван. — Что про обоз знаешь? Когда придет, сегодня?

— Д-да… к вечеру… Я не виноват, не виноват, это все…

— Кто выписал таможенную грамоту? Варсонофий?

— Он…

— За мзду?

— Не только… Он ведь тоже отроков любил, пока монасем не стал. И бабка ему про то напомнила. Но это еще до моего появления было, я тут не при делах.

— Тебя послал Акинфий, московский купец?

— Да-да, он. Да вы все и так знаете!

— Почему Варсонофий должен был тебе поверить? Был какой-то знак?

— Был… Олам с кораблем, на шапке. Мне его Акинфий дал, сказал, чтоб после вернул.

— Заплатили щедро?

— Да… Но уже все кончилось.

— И ты захотел поправить дела человечьим мясом?!

Содомит завизжал, упал на колени:

— Это не я, не я. Это Свекачиха все придумала, все-о-о!

Связанного Акулина увели, бросили в телегу. Отец Паисий, Прохор, Иванко вышли из подклети наружу. Митька убежал еще раньше и теперь искал по двору Гунявую Мульку.

— Ну, Варсонофий, — тяжело вздохнув, судебный старец покачал головой. — Ну и ну… Мало нам шпиона, так еще и тайный содомит в обители окопался.

— Так, может, он и есть шпион? — слово «шпион» Иванко произнес на английский манер — «спай».

— Не думаю, — Паисий покачал головой. — Слишком уж много для одного человека. Впрочем, сегодня вечером увидим.

— Так уже вечер!

И впрямь, воздух вокруг стал холоднее, небо сделалось белесым, туманным, по разгромленному двору пролегли, протянулись длинные тени, а солнце спряталось за дальним холмом. Монастырские колокола забили к вечерне.

— А сегодня ведь Тихвинская, — тихо протянул Иван. — Праздник. Что это? Что за звуки?

Все напряглись, оглянулись, услыхав позади чей-то громкий плач, даже, скорее, стон. В углу, у самых ворот, вернее у того места, где не так давно еще были ворота, ныне превращенные в щепы метким пушечным выстрелом, в пожухлой траве лежал мертвый пес Коркодил. Рядом с ним, обняв собаку за шею, громко рыдала Гунявая Мулька. Митрий, сидевший на корточках рядом, тщетно успокаивал девушку.

А над рекою плыл колокольный звон.

— Ну, пора, — негромко сказал Паисий. — Пойдем теперь к пристани.

— А не рано? — усомнился Иванко, поглядев в небо.

Старец усмехнулся:

— В самый раз.

Глава 20 Цветок папоротника

…папоротник расцветает в полночь на Ивана Купалу чудесным огненным цветком, который указывает все клады…

Э. О. Бондаренко. «Праздники христианской Руси»

Июнь 1603 г. Тихвинский посад

Herbe — что это за слово такое? Ведь помнил же, еще у покойного Карлы Иваныча спрашивал. Митька напряг память, еще бы — именно это словечко и было написано чернилами примерно в середине «Пантагрюэля», так, чуть заметненько, по типу — умный поймет. Да нет, пока не понималось что-то, ну никак! Можно, конечно, и потом посмотреть, завтра, но… Вряд ли и завтра будет достаточно времени, да и вообще. Отрок перевернул листок и вздохнул.

Вечерело, и клонящееся к закату оранжевое солнце отражалось в реке, пылающей таким же оранжевым жаром. В бледно-синем небе висели грязно-белые, золотистые снизу облака, на фоне небесной синевы и оранжевого пожара заката четко выделялись черные силуэты баркасов.

Пищальники отца Паисия расположились полукругом вдоль всей пристани, затаившись в ивовых зарослях. Сам старец вместе с Иваном спрятались на баркасе старосты, Евлампия Угрюма, Митька же и Прохор устроились на соседнем судне, стоявшем с другой стороны мостков. Не так уж и темно было — белые ночи, — с карбасов хорошо просматривались дорога, идущая вдоль реки к пристани, скрывающиеся за кустами пищальники и спрятанная за амбаром пушка. А как же! Все по-серьезному, у Акинфия Козинца в обозе, чай, не ангелы — головорезы, один другого гнуснее.

Ну, когда ж они появятся? Когда же? Иль московит что-то заподозрил, решил не рисковать? Все может быть…

Митька вновь всмотрелся в книжку, пролистнул — буквицы расплывались перед глазами черно-оранжевым пламенем. «Трава», «трава»… Может, она еще где-нибудь упоминается? Ну да, упоминается, вон — глава «о том, как Пантагрюэль…» гм… готовится к… voyage… mer… Мер, кажется, — море… А вояж? А, путешествие… «К морскому путешествию»… «…а также и о траве — о траве! — именуемой пантагрюэлин». Да, похоже, именно в этой главе как раз и написано о траве… Знать бы только где да попытаться понять — что? Митька внимательно просмотрел на свет каждый листок… и вдруг увидел напротив нескольких предложений дырочки. Словно бы кто наколол булавкой. Ну-ка, ну-ка…

«Листья у пантагрюэлина в три раза больше в длину, нежели в ширину… кончики их напоминают… копье или ланцет хирурга». Что такое ланцет? Хирург? Да и перед «копьем» какое-то непонятное слово. Ага — македонское. И вот еще — «пахнут его листья сильно и для тонкого обоняния не весьма приятно».

— Ну, что тут у вас? — перебравшись через мостки, поинтересовался Иванко. Видать, изнывал, маялся, вот и решил поболтать с друзьями, хоть немного расслабиться, ибо верно говорят: ждать да догонять — хуже нету.

— Да вот, книжицу пересматриваю, — охотно отозвался Митрий. — Пока еще видны буквицы…

Он кратко рассказал об итогах поисков, зачитав найденные абзацы.

— В три раза больше, — задумчиво повторил Иван. — Напоминают какое-то македонское копье или ланцет, пахнут сильно и неприятно. И при чем тут эта трава? Ладно, потом на досуге подумаем, поразмышляем…

В придорожных кустах вдруг громко засвистала малиновка.

— Идет кто-то! Прохор, будь начеку, мало ли — побежит.

— Побежит — догоним, — хмуро бросил Прохор и ударил кулаком в ладонь.

Покосившись на него, Иван хотел было что-то сказать, но лишь вздохнул и, вернув книгу Митьке, перебрался на карбас старосты.

— Эй, есть тут кто? — пройдя на мостки, сипло осведомился путник. Согбенный, с узкой длинной бородкой… Варсонофий! — выглянув из-за мачты, сразу узнал Иван. Вот те раз! Наш пострел везде поспел: и лиходеям московским помощь оказывает, и шведам! Хотя, может, таможенник и по каким-то своим, вполне обычным делам зашел… Может.

— А тебе кто нужен-то? — как можно беспечней откликнулся переодетый в крестьянское платье Иван.

— Староста ваш, Евлампий Угрюм, здесь ли?

— Эвон, в каморке, — Иванко беспечно кивнул на кормовую каютку. — Спит, наверное. Разбудить?

— Да не сплю я! — глухим голосом отозвался Евлампий. — Кого там черт принес?

Иван шмыгнул носом:

— Ты кто, паря?

— К старосте я, — уклончиво ответил монах. — По важному делу.

— Ну, раз по важному, заходи. — Баркасник гостеприимно распахнул дверь. — Извиняй, темновато тут, да и тесно. Зато лишних ушей нет.

— Это хорошо, что нет, это хорошо…

Немного погодя в каморке послышался шум, впрочем, быстро стихший. Иван бросился было туда, нос к носу столкнувшись с Паисием.

— Взяли гниду, — тихо сказал старец. — Как открылся Евлампию: я, мол, как и ты, человек свейский, так я из-под лавки и вылез. Едва кинжалом в шею не получил, лиходей-то верток да злобен оказался! Хорошо, баркасник помог скрутить.

— Надо было Прохора к вам подсадить, — улыбнулся Иван.

— Ага, — Паисий глуховато рассмеялся. — Уж этого-то детинушку в каморку точно не вместишь!

Монах посмотрел в небо.

— Пожалуй, пора бы и гостям жаловать… Если не заподозрили чего.

В кустах громко закрякала утка — кря-а, кря-а…

— А ведь едут! — передернул плечами Паисий. — Едут, Иване, едут! Ну, начнем, благословясь.

Старец, а следом за ним и Иван, и вышедший из своей каморки Евлампий, размашисто перекрестились.

— Помоги, Богородица Тихвинская!

Отец Паисий с Прохором и Митькой побежали к пищальникам, туда же дернулся и Иван.

— Постой, друже, — баркасник дернул его за рукав, обернулся, понизил голос. — Чувствую, в опасное дело ты меня втянул.

Иван пожал плечами:

— А жить вообще опасно. Чего сказать хочешь?

— Вот, — карбасник снял с пояса кошель-«кошку», — тут серебришка немного. Ежели что, супружнице моей, Анфисе Ивановне, передай. Она на Бастрыгина живет, а где изба — спросишь.

— Передам… — Юноша улыбнулся. — Если сам выживу.

— Я кошель-то в каморке на лавке оставлю, — пояснил Евлампий. — Не ты, так кто-нибудь из карбасников передаст.

— Эй, карбасные! — закричали с мостков.

Иван поспешно отвернулся — купец Акинфий Козинец мог помнить его в лицо еще по Москве.

— Чего надо? — хмуро осведомился баркасный староста.

— Акулин Блудливы Очи за нас договаривался, — подойдя ближе, негромко пояснил купец. Толстый, одетый в глухую однорядку поверх аксамитового кафтана, он выглядел, словно истый боярин.

— Акулин? Да, приходил такой.

— Так можно перегружать?

Пока они разговаривали, Иван исподволь всматривался в обоз. Крепкие, закрытые рогожами возы, сытые кони. Вокруг возов тускло сияют красные искры — запальные фитили пищалей. Не дурак Акинфий, не дурак, осторожен. Запросто может уйму народу положить в случае непредвиденных осложнений.

— Акулин ничего не передавал? — как бы между прочим осведомился купец.

— Нет… А что, должен был?

— Да нет. Просто так спросил — мало ли. Так разгружаем?

— Грузите…

Повернувшись, Акинфий Козинец быстро направился к своим:

— Разворачивай…

Возы быстро развернулись, вызвав недоумение Ивана, — с его точки зрения, так было не очень-то удобно их разгружать. Не торопясь, возы подъехали к амбару и непонятно как встали, полностью перегородив дорогу. Красные искорки тлеющих фитилей вытянулись за возами в единую линию…

— Пали! — жестко скомандовал Паисий.

Подпрыгнув, жахнула пушка, вздыбив впереди возов землю. Встали на дыбы, заржали, попятились кони.

— Бей вражин! — с криками, с посвистом вылетели из засады монастырские люди.

Ответом были выстрелы. Четкие, слаженные, они проделали в рядах нападавших изрядную брешь.

— Не давайте перезарядить! — хватая палаш, бросился в схватку Иван.

И снова залп — на этот раз стреляли свои пищальники. Трое вражин повалилась в траву, остальные ответили выстрелами. Зарядить пищаль — долгое, непростое дело, а потому схватка скатилась к рукопашной.

— Врассыпную, — размахивая саблей, деловито командовал отец Паисий. — Двумя шеренгами наступать. Окружаем! Главное — не дать уйти.

Командовал старец на редкость умело: часть бойцов уже ввязалась в бой, остальные быстро пошли в окружение. Выскочив, набросились с тыла и флангов:

— Бей лиходеев! С нами Заступница Тихвинская!

С палашом в руках Иванко взобрался на воз, ударом ноги отпихнул сунувшегося было туда же вражину, спрыгнул, одновременно нанося удар, — выронив бердыш, подвернувшийся под руку московит со стоном повалился в траву. Ага!

Со всех сторон звенели клинки, слышались надсадные хрипы, стоны и ругань. На юношу накинулись сразу двое — один с саблей, другой с бердышом. Пусть, пусть… Иван спокойно смотрел словно бы сквозь врагов, четко фиксируя любое движение… пусть мешают друг другу. Однако радовался парень рано — вражины как раз действовали на редкость слаженно: если один наносил удар, другой чуть отступал, давая соратнику простор для маневра.

Опа! Иван со звоном отбил вражескую саблю и едва увернулся от просвистевшего над головой бердыша. Присел, бросился вперед, вытянув руку… Ага, похоже, задел!

— Ах ты, шпынь, — выругался тот, что с саблей. — Ништо-о…

Ловко перекинув саблю в левую руку, он снова ринулся в нападение, поддержанный своим хмурым товарищем с бердышом.

Хэк! Хэк!

Иван чувствовал, что пусть немного, но устает, теряет взятый напор, а вот враги, наоборот, словно бы становились сильнее. Юноша не видел, что творилось вокруг, для него были важны эти двое.

Хэк! Хэк! — с довольной ухмылкой орудовал бердышом вражина, пока его сотоварищ с саблей набирался сил, чтобы внезапным выпадом достать Ивана. Достал уже пару раз, раскровянил кожу, так, неглубоко, царапинами. Но если б Иванко не увернулся, могло быть и хуже! Вот снова атака! И смеющаяся бородатая рожа! Звон и скрежет встретившихся клинков. И противный хруст… И обломок палаша — некачественной оказалась сталь.

Иван отскочил в сторону, подпрыгнув, рыбкой влетел в кусты. Те двое, не отставая, бросились следом…

Ух! — просвистело над кустом что-то тяжелое… Оглобля? Да нет, похоже, бревно!

Нападавшие отлетели в сторону, словно надоедливые мухи.

— Спасибо, Проша! — переведя дух, поблагодарил Иван.

— Ништо, — Прохор улыбнулся и, поудобнее перехватив бревнище, бросился в гущу врагов. Схватив валявшуюся в траве саблю, Иван тут же последовал за ним.

На! Н-на!

С противным хлюпаньем острый клинок разрубил чью-то шею. Дымящаяся горячая кровь брызнула юноше в лицо, поверженный захрипел, упал на колени… Иван не добивал его — некогда, — да и так, похоже, с этим все было кончено. Количество сражающих уменьшилось, видать, почти все враги уже были выбиты либо предпочли сдаться. За возами, сгрудившись в кучу, лениво отмахивалось бердышами человек пять обозников, да еще звенели клинки у амбара.

— Сдавайтесь! — махнув саблей, крикнул отец Паисий. — Христом-Богом клянусь — обещаю жизнь.

Обороняющиеся переглянулись и молча отбросили бердыши в траву. Ну, слава Богу. Иван улыбнулся, поискал глазами своих. Ага, вон Прохор — стоит, потирает руки, бревнище лежит под ногами рядом. Такого парня нельзя не заметить. А где же Митька? А нету! Не видать нигде! Господи, неужели убили?! Его ж предупреждали, чтоб не лез, Аника-воин.

Иван, закусив губу, подбежал к Прохору:

— Митьку не видел?

— Там он, в кустах, — Прошка махнул рукой. — У речки.

Иванко спустился к реке и сразу заметил худенькую фигуру Митрия. Зайдя по колено в воду, отрок стоял согнувшись. Парня рвало… Бывает…

Иван подошел ближе:

— Митька, как ты?

Отрок резко выпрямился, обернулся, и бледное, мокрое от слез лицо его озарилось улыбкой.

— Иване! Иване! Жив!

— Прохор тоже не умер.

— Ну, Прохора-то я видел, а вот тебя… — Митька снова нагнулся и, зачерпнув в ладони воды, сполоснул лицо. — Главный-то их, купец, ускакал, похоже, — пояснил он. — Я, как увидал с мостков, что он коня повернул, к амбарам побежал, к старцу. Да на пути вдруг вражина! Да с саблей! Размахнулся, так бы голову и отрубил, да я уклонился, как ты учил. Ну и споткнулся, земли-то не видел. В ямищу упал, хорошо, успел кинжал выдернуть, что мне Паисий на всякий случай дал. Этот-то вражина кинжала не увидел — захохотал, гад, замахнулся над головой саблей — на две половины, видать, меня хотел разрубить, да не вышло — я его кинжалом в брюхо пырнул… Пырнул — а оттуда кишки полезли, сизые, склизкие, брр! До сих пор в себя прийти не могу, вывернуло всего, чуть ли не наизнанку.

— Бывает.

Добыча оказалось богатой: десять больших возов, доверху груженных зерном. Хлебный обоз, несмотря на прямой запрет царя, предназначенный для вывоза из голодающей страны хитрым купцом, от которого теперь наверняка потянется ниточка к алчным московским чиновникам и боярам. Загнанный в угол Акинфий Козинец вместо смерти предпочел сдаться в плен, о чем, кажется, нисколько не сожалел, судя по его довольному виду. Вот она — ниточка! Теперь бы распутать клубочек!

— Чей хлеб? Кто послал? — Акинфий рассмеялся прямо в лицо Ивану. — Здесь такие лица замешаны, о которых только в Москве в разбойном приказе говорить можно, и то один на один с дьяком.

— Он прав, — хмуро заметил Паисий. — Придется везти в Москву.

— Ну, так и обоз тоже нужно в Москву возвращать, в казну! — решительно заявил Иван. — Сколько голодных накормить можно.

Судебный старец согласно склонил голову.

Отмыв забрызганное вражеской кровью лицо, Иван зашел на карбас, в каморку, — прежде чем уехать, нужно было еще переговорить с Евлампием Угрюмом, уточить кое-какие финансовые дела. Ведь получается, что Иван невольно подставил баркасников, оставив их без заработка, на который те рассчитывали.

Каморка оказалась пуста, и юноша решил подождать Евлампия там; что староста не убит, он знал, не так давно видал баркасника между своих. На лавке в полутемной каморке сиротливо лежал кошелек из кошачьей шкуры. Серебришко Евлампия. Слава Богу, теперь уж не придется его передавать вдове старосты — сам передаст. Иван машинально подкинул на ладони кошель. Звякнуло, но так, чуть-чуть, видать, не очень-то большое наследство получила бы безутешная вдова. Странно… Сжав в ладони кошель, юноша нащупал в нем какую-то скрученную бумажку или кусочек пергамента… Из чистого любопытства достал — в бумажку были завернуты три серебряные деньги. Прямо сказать, невелика сумма, весьма невелика. Еще и в бумажку завернута! В бумажку… а ведь баркасник не так уж прост — все клады ищет со своими ныряльщиками. А ну-ка…

Бросив быстрый взгляд на дверь, Иван развернул бумагу, с удовлетворением увидев начерченный на ней план — река, с волнами, пристанями и промерами глубин, схематичное изображение Богородичного монастыря с характерной пятигнездной звонницей — значит, и река, ясно, Тихвинка — какие-то таинственные значки — крестики, птички, кружочки. А это что еще за ответвление, похожее на… на «македонское копье или ланцет хирурга»! Ну, явно похоже, особенно если перевернуть листок боком. И — если здесь все правильно нарисовано — длина «копья» — небольшого заливчика или оврага — ровно в три раза больше ширины у впадения в реку… Интересно…

— Интересно?! — Евлампий Угрюм, ударом распахнув дверь в каморку, навис над входом темной угрожающей тенью. В руке его поблескивал длинный рейтарский пистолет со взведенным курком.

Иван машинально потянулся к сабле, заткнутой за пояс вместо сломанного палаша.

Баркасник левой рукой почесал шрам и нехорошо усмехнулся:

— Я хорошо стреляю.

— А как хорошо ныряешь? — улыбнулся Иван. — Садись, нам ведь надо поговорить об упущенных тобою деньгах. Признаю — по моей вине упущенных, а я не люблю ходить в должниках. И я не купец…

— Я догадался.

— Это — карта утопленной монастырской казны? Да не смотри ты на меня так, я полагаю, вы ее так и не нашли?

— А вот уж это не твое дело, парень.

— Не мое? А если я помогу отыскать сокровища, скажем… гм… за одну десятую часть, ты согласишься?

Евлампий опустил пистолет.

— Что ж, десятина — вполне справедливое требование. Только с нами пойдут мои люди, и вряд ли тебе удастся схитрить!

— Что ты, что ты, — замахал руками Иван. — Если б я хотел схитрить, так с вами бы не сидел.

— И я не дам тебе ни с кем переговорить! — заявил баркасник. — Идем сейчас, прямо отсюда.

— Согласен, — Иван кивнул. — Разреши лишь мне взять с собою двоих.

— Говори — кого именно? Я сам пошлю за ними людей.

— Прохора-молотобойца и Митьку Умника. Митька пусть захватит с собой книгу.

— Какую книгу? — ощерился Евлампий Угрюм. — Не советую обделывать за моей спиной какие-то свои дела.

— Митька знает какую… А вообще, это не столько книга, Евлампий, сколько цветок… маленький такой, алый… цветок папоротника, указующий путь к кладу!

Баркасный староста вздрогнул, в темных, глубоко посаженных глазах его на миг промелькнул страх.

— Дьявол! Да ты сам дьявол! Иначе б откуда прознал?

— Откуда-откуда, — Иван откровенно смеялся. — Меньше по лугам шляться надобно, любви купальской мешать.

— Тьфу ты, Господи…

Едва взошло солнце, как они уже были у цели: Иван со своей командой и ныряльщики во главе с Угрюмом. Истекая быстро тающим утренним туманом, сверкала на плесе река.

— Вон, впереди, за кустами.

По знаку Евлампия вместительная лодка круто повернула к берегу, вернее, к густо заросшему камышами оврагу, дно которого было заполнено грязной вонючей водой.

— Ну и запашина, — Прохор заткнул пальцами нос.

— Золотари моют здесь свои бочки, — с усмешкой пояснил баркасник.

— Как там в книжице, Митрий? — Иван хлопнул отрока по плечу. — Пахнет сильно и для тонкого обоняния неприятно? Прохор, у тебя, похоже, тонкое обоняние!

Протиснувшись сквозь камыши в жерло оврага, лодка остановилась.

— Ну, кто будет нырять? — осведомился Иванко. — Могу я, я не из брезгливых.

— Нет, — Евлампий отрицательно качнул головой. — Архип, давай!

Архип — молодой, лет семнадцати — двадцати, парень со светлыми волосами и круглым приятным лицом — вмиг скинул на дно лодки одежду и, перекрестившись, мягко, без брызг, опустился в воду. Все застыли в немом томительном ожидании. Ныряльщик не показывался долго… наконец вынырнул и помотал головой.

— На середине — пусто. Сейчас попробую ближе к берегу.

Баркасник скривился и бросил на Ивана пронзительный недобрый взгляд.

Архип отдышался и вновь нырнул, на этот раз прихватив с собою конец веревки.

— Дно илистое, кругом топляк. Не застрять бы. Дерну — тащите.

— Вытащим.

И снова — лишь круги по воде. И мерзкий запах. И плотный туман. И тишина — даже птицы не пели.

Ныряльщик снова долго не показывался. Нет, вот вынырнул чуть в отдалении… Снова нырнул… Дернулась веревка — видать, застрял.

— Тянем, — скомандовал Евлампий. — Только осторожно, потихонечку…

— Тяжелый какой этот ваш Архип, — перебирая веревку, заметил Митрий. — Едва вытягивается.

Всплеск!

Все вздрогнули, напряглись.

Из тумана выплыл к лодке Архип. Ухватился руками за борт, улыбнулся:

— Тяните, тяните!

Господи, неужели?!

Потянули еще и наконец подняли на борт небольшой — в обхват — сундучок, обитый позеленевшей медью.

— Глядите-ка — замок!

Евлампий умело сбил замок обухом топора. Открыл крышку… И зажмурил глаза, и сглотнул в горле ком, и произнес с глупой ухмылкою:

— Господи!!!

Есть!

Иван, Прохор, Митька, да и все ныряльщики с любопытством вытянули шеи. Разогнав туман, взошло солнце, вспыхнуло, загорелось на покатых боках золотых чаш, отразилось в драгоценных камнях окладов, в серебряных монетах монист, в перламутровом жемчуге окладов…

— Архип, — повернув голову, хрипло спросил Евлампий. — Там еще много таких сундуков?

— С десяток будет! — ныряльщик пожал плечами и улыбнулся.

Иван перевел взгляд на Прохора и чуть заметно кивнул. Прохор усмехнулся. Напрасно, напрасно господа ныряльщики взяли с собой кулачного бойца! На ограниченном пространстве лодки что толку в их палашах, саблях, рогатинах? Такому мастеру, как Прохор, достаточно только пару раз махнуть кулаком и, как говорится, все концы в воду.

— Вы получите целый сундук, — обернулся Евлампий.

Иван улыбнулся — похоже, вмешательство Прохора не понадобится, ныряльщики решили играть честно.

Так и вышло: никто никого не обманывал. Как только в лодке оказалось шесть сундучков — остальные пришлось вытащить на берег, не помещались, — староста приказал плыть к посаду. Там и остановились, как раз недалеко от Береговой. Иван и его люди вышли на берег, закинув за плечи приготовленные, набитые найденным золотом мешки, и неспешно отправились на постоялый двор.

— Господи, тяжело-то как, — обливаясь потом, сетовал Митька.

Эпилог Мы вернемся!

Учителя немецкой школы в Москве располагали достоверной информацией об образовательном проекте Годунова… русские студенты были посланы не только в Англию и Любек, но и во Францию. Однако никаких подробностей о лицах, посланных во Францию, не сохранилось.

Р. Г. Скрынников. «Россия в начале XVII в. „Смута“»

Конец августа 1603 г. Москва

Дьяк разбойного приказа Тимофей Соль, заместитель боярина, а по сути, фактический управитель приказа — чернобородый, мрачный, с длинными, словно оглобли, руками — еще раз перечитал донесение и недобро усмехнулся. Оторвав взгляд от грамоты, взял стоящий на столе бронзовый колокольчик, позвонил.

— Да, батюшка? — В горницу тут же вошел служка, маленький, плюгавенький, неприметный и преданный, словно пес. Поклонился, тщательно прикрыл за собой дверь.

— Ну? — Дьяк раздраженно бросил донесение на пол. — Что? Опять опростоволосились? Ну и людишки у тебя, Епифан. Десять здоровяков с тройкой мальцов не смогли справиться! Видано ли дело?

— Не такие уж они и мальцы, ушлые, — негромко возразил слуга. — Иванку ты сам обучил на свою голову, ну а те, что с ним прибыли, тоже не лыком шиты. Особенно тот, молотобоец. Мы ж не знали, что он кулачный боец, ты, батюшка, не предупредил! Только подошли с кистенем, он ка-ак махнет кулачищами… Тут и Иванко развернулся, пистоль выхватил — пришлось бежать, а что было делать?

— Вот-вот, — покривился дьяк. — Только бегать вы и умеете. Так когда? — Он требовательно посмотрел на Епифана.

Слуга не отвел глаз, лишь чуть прищурил маленькие, непонятного цвета, глаза.

— Государь-батюшка снова про черторыйских людоедов спрашивал, мол, поймали ли?

— Только их сейчас и не хватало, — угрожающе произнес Тимофей Соль, хотел было рассердиться, рявкнуть на слугу, да опомнился, придержал язык. Епифан никогда зря не говорил, ни одного слова. — Ты, Епифане, чего стоишь? Садись вон на лавку, в ногах правды нет.

— И то… Благодарствую, господине.

— Ну? Говори, что хотел!

— Вот, — привстав, слуга вытащил из-за пазухи свиток и протянул дьяку. — Прочти-ко.

Бросив на Епифана быстрый вопросительный взгляд, Тимофей Соль развернул грамоту, вчитался: «Приметы с Чертолья людоедов таковы верными людьми даденные: вожак Иванко Коропят — высок, строен, светловолос, глаза карие, зело знает оружный бой, Прошка Охлупень — здоров, кулачник, особо опасен, третий — Дмитрий Упырь, черноволос, худ, из беглых холопов, особая примета — родинка на левой руке у большого пальца, все трое молоды, злобны…»

Дьяк оторвался от грамоты.

— И что? Мало ли, что приметы, их, людоедов-то, еще ведь поймать нужно! Батюшка-государь завтра спросит, а я что отвечу? Вот, мол, приметы?

Ничего не ответив, слуга лишь хитро ухмыльнулся. Тимофей Соль насторожился и, еще раз пробежав взглядом «приметы», громко и довольно расхохотался! Ну, молодей, Епифане. Не сказать, чтоб я сам до такого бы не додумался… но не сразу, не сразу… А если государь на них взглянуть пожелает? А они вдруг болтать зачнут, что не надо?

Епифан ухмыльнулся:

— Мы им допрежь того языки отрежем. Пускай себе мычат, пока головы не отрубят.

— И то дело. — Выйдя из-за стола, дьяк заходил по горнице. — Иванко как раз сегодня с докладом явится. Эх, жаль, слишком уж толковым оказался!

— Не то жаль, что толковый, а то — что не с нами, — вполне резонно поправил дьяка Епифан. Никакой важной должности у него в разбойном приказе не было: не судья, не подьячий, не пристав, не писарь даже и уж тем более не ярыжка! А поди ж ты — приказные все с ним считались, знали — самого Тимофея Соли преданнейший человек! К тому же умен, черт, и хитер, как… как Васька Шуйский!

Вспомнив именитого боярина, известного на Москве своей подлой хитростью, дьяк ухмыльнулся. Шуйский — боярин знатный, уж куда знатнее, и ежели такой человек, как он, во главе всего этого дела, то… То чего бояться? Умного на свою голову Иванку и его помощничков, глупых провинциальных парней? Да-да, вот именно что глупых — умные-то давно бы сообразили, что надо поскорей убираться. А эти, вишь, не хотят! Задумали правду найти? Дурни! Нет на Москве правды, нет!

В то самое время как дьяк разбойного приказа Тимофей Соль вел тайную беседу с верным своим слугою, неразлучная троица — Иван, Прохор и Митька — сидели за столом в захудалой корчме на Черторылье, обедали, вернее — вечеряли. Усевшись в дальнем углу, хлебали крапивные щи с сельдереем да думали тяжкую думу. Особенно тяжело приходилось Ивану, это ведь он завлек сюда парней. Торжественно поверстал на службу, обещал каждому чуть ли не чин московских жильцов, а что вышло? Вот уже больше недели вся Иванкина компания сиднем сидела в корчме где-то на самой окраине Москвы, на Черторылье, известном на всю столицу ухабами, оврагами и ручьем Черторыем, в коем какой только гадости не плавало! С наступлением сумерек из корчмы, как, впрочем, и из всех московских домов, нельзя было высунуть и носа без риска получить кистенем по башке. В лучшем случае разденут догола, ограбят, в худшем же — мясо неосторожных путников на следующий же день попадет на торговые ряды. Страшно кругом, мерзко — одно слово, голод. Да и царь-то, говорят, ненастоящий — выбранный! Оттого-то и разгневался Господь на Русь-матушку.

Митрий с Прохором исподволь оглядывали редких посетителей — после того как три раза подряд их чуть не убили, парни стали заметно осторожнее. Иван тоже время от времени бросал быстрые взгляды на корчемную теребень, иногда что-то односложно отвечал на вопросы товарищей, не выходя из состояния глубокой задумчивости. Что и говорить, было над чем задуматься.

Купец Акинфий Козинец всю дорогу молчал, заявив, что расскажет все только самому дьяку в Москве, никаких попыток сбежать не делал и вообще выглядел вполне довольным жизнью. Акулин Блудливы Очи, бабка Свекачиха и таможенный чернец Варсонофий, дожидаясь расследования и суда, сидели в монастырском порубе, и, зная отца Паисия, можно было не сомневаться, что мерзавцы получат по заслугам. Труднее было с Платоном Узкоглазовым — прямых улик против него не имелось, а без этого тронуть одного из представителей влиятельного кузнечного клана было б опасно. Подумав, Паисий просто-напросто приставил к Узкоглазову своего человечка — пусть приглядывает, глядишь, что и вынюхает.

Гунявая Мулька, отойдя от пережитого, много и долго молилась, изъявив сильное желание принять монашеский сан, к чему судебный старец отнесся весьма положительно, замолвив словечко перед игуменьей Дарьей. В Введенской женской обители новую послушницу встретили ласково, и несчастная оттаяла душою, что радовало всех… пожалуй, кроме Митрия. Нет, в общем-то, он тоже радовался за Мульку, но…

Что же касается Василиски — та приобрела небольшую усадебку на тенистой улочке у самой реки. Крепкая изба на подклети, амбар, земельный участок с яблонями, терном и огородом. Усадебка сия относилась к выморочному имуществу и после смерти хозяина перешла во владение Богородичного монастыря, который и продал ее «служилому человеку Димитрию Терентьеву» за вполне приемлемую сумму. И на усадьбу, и Василиске на прожилое скинулись все трое — Иван, Прохор, Митрий. Каждый выложил из своей доли, а Прохор при том так смотрел на Ивана, так смотрел, что просто необходимо было объясниться. Объяснение произошло у реки, где обе стороны признались друг другу в уважении и выяснили, что любят одну и ту же девушку — Василиску, которая, прознав о назревающем конфликте от Митрия, спешно спустилась к реке и бросилась целовать Прохора… Ему же потом и заявила, что он, Проша, ее любимый братец и что она без него жизни не мыслит и очень любит, только любовью сестринской, а вот к Иванушке испытывает совсем другие чувства.

— Ты, Проша, мне брата вместо, — поцеловав парня в щеку, еще раз призналась девушка. — А Иван… Иван — любый… Так вот случилось, что уезжаете оба, да и Митрий с вами. И Митрий, и вы оба мне дороги, потому перед путем дальним поклянитеся друг дружке во всем помогати… Ну! Ну же!

Парни переглянулись. Прохор тряхнул головой и с грустной улыбкой протянул руку Ивану…

Василиска нагнала молотобойца в саду, взяла за плечо, прижалась.

— Есть у меня одна просьбишка к тебе, Проша.

Юноша усмехнулся:

— Говори, сполню.

— Я ведь сирота, а ты мне заместо братца старшего. Будь же посаженым отцом на нашей с Иваном свадьбе!

Прохор опешил даже. Посаженым отцом быть — почет великий. Однако не слишком ли он для того молод?

— Не слишком, — улыбнулась Василиска. — Свадьба-то у нас еще не так скоро будет.

Так вот и объяснились. Прохор с тех пор изменился, раньше бесшабашный был, озорной — эх-ма, где бы кулачищами помахати! А теперь задумчивым стал, всю дорогу с Митькой на разные умные темы общался, сам, правда, не говорил, больше слушал…

До Москвы доехали без приключений, если не считать засады уже под самым Тушином. Ко всему были готовы путники, да только не к этому, ждали засады, да не такой. Как въехали в густой подмосковный бор, так вдруг повалились на дорогу подпиленные деревья, а со всех сторон из кустов показались нацеленные стволы пищалей… Не десяток и не два — на сотни счет шел. Иванко приказал готовиться к бою, сам же не знал, что и думать, — больно уж многолюдны оказались разбойники. Мало того, прямо к возам верхом на белом коне направился всадник в ярко начищенном колонтаре — кольчуге с пластинами — и золоченом шишаке с узорочьем. На плечах алая ферязь небрежно накинута, сапоги черевчатые, сабля драгоценными камнями украшена. Ну и разбойник! Ни дать ни взять — воевода! А он так и представился:

— Атамана Хлопка Косолапа воевода Алексей Косой! Платите-ка купцы-братцы за проезд — треть товара.

Хорошо сказал, умно. Треть товара, конечно, не хухры-мухры, однако ведь силы уж больно неравные, запросто можно и все потерять.

Что ж… Иванко полез было за приказной грамотой… да тут неожиданно вмешался Акинфий Козинец.

— Ты цареву грамоту не показывай, — быстро зашептал он. — Всех перебьют! Вона, на Митьке-отроке шапка моя, на ней олам, бляха с корабликом. Возьми — ее покажи лиходеям.

Чуть подумав, Иван так и сделал, очумело выпялив глаза на внезапное превращение, случившееся с разбойным воеводой.

— Ну, так бы сразу и сказал, — рассмотрев бляху, сразу подобрел тот. — Платите за всех рубль — и проезжайте.

Рубль — тоже сумма не маленькая, одначе все же не треть. Заплатили, проехали… Иван потом все пытался расспросить Козинца, что это за бляха такая? Да тот молчал, лишь глазами сверкал нагло.

Дьяк Тимофей Соль встретил их шумно и радостно. Обнял, похлопал каждого по плечу, обещал скорую награду. Только вот, показалось Ивану, будто отводил глаза дьяк. И Акинфий Козинец как-то уж очень смотрел радостно. По приказу дьяка купца тут же увели, скорее всего — в поруб, куда же еще-то? А Ивана и людишек его определили на постой в дальнюю — на Черторылье — корчму. И словно бы позабыли.

Лиходеев у Черторыя-ручья оказалось хоть пруд пруди — вечером, да и днем даже без опаски не выйдешь. Буквально в тот же вечер и напали, едва отбилися. А уж потом были начеку — без пистолета на улицу не выходили. И тем не менее снова напали! И даже у самых кремлевских стен — и там чуть было не поразили стрелою. Хорошо, Прохор вовремя усмотрел самострельщика, оттолкнул Иванку в сторону — жизнь спас.

Сидя в корчме, Иван загнул пальцы, подсчитывая нападения. Получилось — почти каждый день. Не слишком ли часто? А жили-то они, между прочим, под видом небогатых купцов.

Вот только сегодня Бог миловал, что-то никто не напал. Может, потому, что целый день в корчме просидели? Туда, в корчму-то, уже ближе к вечеру и прискакал гонец из приказа — велел срочно собираться да предстать пред светлые очи начальства. Иван усмехнулся: им собираться — только подпоясаться. Жаль, лошадей не было, пришлось пешком идти, ну да ничего — не так и далече.

Красив был град Москва, величественен, тут уж ничего не скажешь! Красно-кирпичные кремлевские стены, золотые купола церквей, разноцветный, как пряник, собор Василия Блаженного, недавно выстроенная по приказу царя колокольня — Иван Великий. Много строилось в городе — царь Борис Федорович велел организовать большое строительство, дабы бедные, нищие люди, стекавшиеся в Москву, казалось, со всей России, смогли бы заработать себе на кусок хлеба. Умен был государь, сердоболен, но уж больно невезуч оказался — и глад в его царство, и мор, и разорение. Да и слухи ходили поганые: царь-то — ненастоящий! Истинный-то царь, Рюрикович, говорят, в литовской земле объявился — царевич Димитрий, Иоанна Грозного сын, чудесным образом от смерти упасшийся.

— Врут все, — отмахивался от Митькиных вопросов Иван. — Умер царевич Димитрий в Угличе, еще лет двенадцать назад. То и расследование новое подтвердило — государь-то ведь для того целую раду назначил во главе с Василием Шуйским — знатным из знатнейших боярином.

— А как же… — Митька еще хотел что-то спросить, да не успел — подходили к приказу.

— Обождите, — неспешно ехавший впереди на коне посыльный спрыгнул с седла, шмыгнул в дверь приказной избы.

Вечерело, однако на обширной площади возле торговых рядков еще толпился народ, слушая царского глашатая — бирюча.

— Ну, вы ждите, — Митька с любопытством навострил уши. — А я схожу послушаю. Ежели что — крикнете…

Крикнули его почти сразу — Митька быстро подбежал, какой-то задумчиво-грустный, ничего не говоря, молча проследовал по крыльцу за всеми…

— Сдайте оружие! — улыбнувшись, протянул руку дьяк Тимофей Соль. — Сам государь вас видеть желает!

Кивнув, Иван вытащил из-за пояса пистолет, отцепил палаш, положив все это на стол, взглянул на дьяка и замер — тот как раз надевал шапку, хорошую, дорогую, отороченную собольим мехом и украшенную золочеными бляшками… средь которых Иван вдруг заметил одну — с корабликом. Странно…

— А ты? — Дождавшись, когда Митрий выложит на стол кинжал и кистень, Тимофей Соль нетерпеливо посмотрел на Прохора. — А ты?

— А у меня нет ничего! — распахнув кафтан, осклабился молотобоец.

— Не припрятал ли где кистень?! Смотри-и-и, — протянул дьяк. — В палатах царских все одно обыщут, не пришлось бы краснеть.

Митька откровенно усмехнулся, и Иван незаметно показал ему кулак, хотя и самому, честно сказать, было смешно: ну зачем Прошке кистень с такими-то кулачищами да умением? У него каждый кулак как кистень, а то и получше и уж куда как опаснее!

Выйдя на улицу, пошли, направляясь к Кремлю. Словно сами собой возникли вокруг вооруженные бердышами стрельцы — почетная охрана? Конвой? Дьяк Тимофей Соль деловито шагал впереди.

— Иван, а где здесь пыточная изба, поруб? — тихо поинтересовался Митрий.

— Да во-он, — Иван махнул рукой… и похолодел. Ведь как раз в ту сторону они сейчас и направлялись! Интересно зачем? Ведь сказали, что идем к царю! А Грановитая палата вон, за рвом, за мостиком, вовсе не здесь… Нет, есть развилочка. Если направо повернуть — как раз к кремлевскому мостику, если налево…

Дьяк обернулся, призывно махнув рукою, и повернул налево. Та-а-ак…

— Митька, ты чего такое от бирюча услышал, что сам не свой стал? — быстро спросил Иван.

— Приметы людоедов, — так же быстро ответил отрок. — Все молодежь, вот как! Один — кареглазый, светленький, другой — здоров и кулаками машет отменно, третий волосами темен, и у большого пальца — вот здесь, — Митька показал руку, — родинка!

— Вот как?

Корабельный олам на шапке у дьяка — опознавательный знак и пароль тайных торговцев зерном. Так вот почему так стремился в Москву Акинфий Козинец! Вот почему их хотели убить. Не вышло, так задумали другое?! Нет, не может быть…

До пыточной избы оставалось с полсотни шагов, думать и рассуждать было некогда — лучше уж готовиться к худшему.

— Вот что, Прохор, — зашагав рядом с молотобойцем, шепнул Иван, — стрельцов видишь?

Прохор молча кивнул.

— Как зайдем за угол — бей!

Дойдя до угла, дьяк Тимофей Соль остановился, дожидаясь своих чуть поотставших спутников. Темнело, в Кремле зажглись факелы. Из приоткрытой двери пыточной избы несло пламенем и жаром — палач раздувал мехи. Жаль все-таки… Однако что делать?

Ну, вот они, наконец…

Дьяк улыбнулся… И довольная улыбка его так и застыла на устах, когда он увидал, как, дойдя до угла, развернулся здоровенный облом Прохор. Как треснул кулачищами стрельцов — одного, второго, третьего, — откуда и прыть взялась?! Как Иванко с темноволосым отроком сноровисто отобрали бердыш у оставшегося стрельца, как… Дальше Тимофей Соль не смотрел — рванулся к пыточной избе, заорал:

— Измена-а-а!!!

— Бежим, — распорядился Иван.

Не нужно было уговаривать, все и так рванули, не дожидаясь, когда придут в себя поверженные стрельцы. А те оклемались быстро, да и ядовитейший гад — дьяк — тоже внес свою лепту, послав людей перекрыть улицы. И позади, и по бокам бежали, топали, орали стрельцы. Хорошо, темно уже было… Однако нагоняли!

— И куда теперь? — на ходу бросил Митрий.

— К кремлевским стенам! — ни секунды не сомневался Иван. — Если и будут где сейчас искать, так только не там. Бог даст — отсидимся.

У кремлевских ворот стояли стрельцы с факелами, а рядом, у башни, в полутьме, толпился какой-то богато одетый народ, слышались плач и стенания. Туда-то, в темноту, и нырнули запыхавшиеся беглецы. Отдышаться, перевести дух. Потом можно попробовать рвануть и по Неглинной, доплыть до Москвы-реки, а уж там выбраться на берег…

Крики погони стали ближе и доносились теперь вполне отчетливо. Как бы их не расслышали вот эти людишки. А то ведь залюбопытствуют да проявят вдруг ненужное рвение. Надо бы их отвлечь!

— Чего воете, братцы? — Одернув кафтан, Иван подошел к плачущим. За его плечами маячили Митрий с Прохором.

Ага! Интересные тут людишки стенали, вовсе не из простых: трое молодых парней, судя по парчовым одеждам, из боярских или, по крайней мере, купеческих семей. Рядом толпились с утешениями людишки победнее, по всей вероятности — слуги.

— Ой, горе нам, беда пришла, откуда не ждали‑и-и-и, — еще сильнее завыл разодетый в парчу отрок, на вид чуть постарше Митьки. — Ой, велит царь-государь в неметчину ехать, в поганские страны-ы-ы… Ой, бедные наши отцы-матушки-и-и-и…

Еще двое отроков — высокие молодцы с унылыми лицами — так открыто не ревели, но, судя по всему, были полностью согласны со своим младшим товарищем.

— Что-что? — заинтересовался Иван, отводя в сторонку одного из слуг — на вид посмышленее других. — Куда отправляют?

— Да в неметчину, — пояснил слуга. — Энтот вон, младшенький, что плачет, — боярина Ивана Прозоровского сын, с Серпухова, а те двое — с Устюжны, купецкие дети. Случайно попались — царь Борис Федорович приказал с боярских да купеческих семей отроков отправлять в латынские страны в ученье… Ой, спаси, Господи!

— Не хотят, видать, ехать-то? — усмехнулся Иван.

— Да кто же захочет к немцам-то? Все одно, как на тот свет. Ой, Господи, не своей волей… Вон, вон, идет, поганец! Ондрюшка Делявер, ему государь отроков доверил. Не вы, молвил, первые, не вы и последние. Выучитесь — вернетесь.

Повернув, Иван увидел, как из ворот Кремля вышел какой-то господин в смешном немецком платье — куцем кафтане и широких, до середины бедер, штанах с буфами. Остановившись, он что-то спросил у стрельцов — те показали в сторону плачущих.

— Вот что, ребята, — вмиг сообразил Иван. — Хотите, от неметчины вас спасем?

Унылые парни сразу заинтересовались, а плачущий боярчик живо перестал плакать.

— Да как же, милостивец?

— Мы за вас съездим… Не за так, конечно.

— Ой, Господи! Так ведь разве выйдет тако?

— Выйдет, — убежденно заверил Иван. — Не думаю, что этот Делявер вас в лицо запомнил.

— Да вряд ли…

— Так мы сейчас за вас с ним пойдем, а вы под видом слуг и спасетеся. Отсидитесь в дальних своих краях!

— Ужо отсидимся! — враз обрадовались парни. — Ни в жисть боле на Москву не поедем, ни в жисть!

— Ну, тогда снимайте кафтаны, меняемся! Да, и серебришка нам дать не забудьте, думаю, дело того стоит.

— Ой, дадим, только бы все сладилось!

— Сладится! Живее давайте. Митька, ты еще французскую речь не забыл?

— Да нет.

— Кликни-ка немца! Как его… ммм — Делявер.

— Monsieur de la Ver, ayez l’obligeance!

— A votre servise… Quelle surprise! А я вас повсюду искать. А вы здесь… Ну, быстрее, быстрее, за мной… Не знал, что вы parle французски… C’est tres, tres bien! Наш добрый король Анри будет рад видеть столь знающих юношей в рядах студентов Сорбонны!

Через пару дней обоз французского посланника уже подъезжал к Можайску. Беглецов никто не преследовал, видать, все прошло гладко, можно было, отъехав еще чуть-чуть, возвращаться кружным путем в Тихвин. Что только там делать, на что существовать? Всю жизнь скрываться в дальних лесах, зная, что в столице торжествуют предательство и подлость?!

— Нет, мы еще вернемся в Москву, — шагая рядом с возом, оглянулся Иванко.

— Конечно, вернемся, — на губах Митрия заиграла улыбка. — Ужо наведем там порядок, верно, Прохор? Кому и наводить, как не нам? Ведь мы же русские люди, к тому же верстаны в государеву службу! Клятву давали Руси-матушке послужить!

— Послужим! — кивнул Иван. — Обязательно послужим, Митрий. И не корысти ради, но чести и верности для!

А Прохор ничего не сказал, лишь мечтательно улыбнулся. Ярко светило клонившееся к закату солнце, перелетные птицы собирались в стаи, по обеим сторонам дороги улыбались припозднившиеся васильки. Синие, как глаза у Василиски.

Книга 2 ГРАМОТА САМОЗВАНЦА

Пролог In Perator

Крупнейший знаток «смутного времени» С. Ф. Платонов полагал, что вопрос о личности Лжедмитрия Первого не поддается решению.

Р. Г. Скрынников. «Россия в начале XVII века. „Смута“»

Март 1604 г. Краков

Папский нунций Александр Рангони, еще не старый и довольно привлекательный для женщин мужчина с посеребренными сединой висками, в задумчивости прошелся по кабинету. Небольшой, с полом, устланным ворсистым персидским ковром, с резным столом и тремя креслами, кабинет, как и все прочие помещения трехэтажного дома на тихой Дубовой улице, были предоставлены посланцу местным отделением ордена иезуитов в Кракове, столице Речи Посполитой, государства, являющегося, пожалуй, единственным восточным оплотом католической веры, а потому — крайне важного для Ватикана особенно сейчас…

Нунций уселся в кресло, в который раз уже пробегая глазами секретные донесения одного из краковских иезуитов, Лавицкого — человека, несомненно, умного, но явно себе на уме. Впрочем, эти поляки все были себе на уме, и доверять им без особой нужды не стоило. Вот и Лавицкий — вроде бы на первый взгляд предан ордену и Папе, но… Кто знает, что он там думает о происходящих сейчас событиях? Событиях, крайне важных для Речи Посполитой, Швеции, России… и для самого Папы.

— «Некий молодой человек… при загадочных обстоятельствах объявился в имении князя Андрея Вишневецкого, — шепотом перечитал Рангони. — Затем по прошествии некоторого времени открылся князю в том, что является не кем иным, как Димитрием Иоанновичем — чудесно спасшимся сыном московского государя Иоанна, прозванного Грозным». М-да-а…

Честно сказать, нунций не очень-то верил всем этим сказкам — мало ли бывало самозванцев, достаточно вспомнить Жоана и Мануэля Португальских. Однако… Однако все же что-то его зацепило. Нунций был неглуп, очень неглуп, да Папа Климент Восьмой и не послал бы в Польшу глупца, тем более со столь деликатным поручением.

Колокола Мариацкого костела пробили полдень. Рангони вздрогнул и, встав с кресла, подошел к окну, вглядываясь сквозь тонкое венецианское стекло в весеннюю синь неба. Ничего себе — весна! Промозгло, холодно и сыро. Иное дело — в благословенной Италии. Нунций вздохнул. Лавицкий… Он вскоре должен прийти. Пусть разъяснит, расскажет. Что-то задерживается этот хитрый иезуит, подвизающийся при королевском дворе под видом врачевателя-бенедиктинца. Придет ли? Должен, ведь вчера обещал. И — тем более — обещал устроить встречу. Очень важную встречу.

В дверь чуть слышно постучали. Ну, наконец-то! Рангони поспешно спрятал довольную улыбку:

— Войдите, сын мой.

— Здравствуйте, монсеньор! — Вошедший — юркий мужчина лет тридцати пяти, с узким лицом и плутоватым взглядом — поклонился и, поцеловав руку нунция, растянул тонкие губы в улыбке. — Как вы узнали, что это я?

— А я сегодня не жду никого, — усмехнулся Рангони и, подумав, уточнил: — Никого, кроме вас, синьор Лавицкий и… еще одного человека. Вы понимаете, о ком я?

— О да.

— Он придет?

— Да, ближе к вечеру. Такова договоренность.

— Что ж. — Нунций милостиво кивнул. — Посмотрим, посмотрим… Знаете, Лавицкий, я бы хотел задать вам несколько вопросов относительно донесения. Не совсем понятно, что означает фраза «объявился при загадочных обстоятельствах». Как это понимать?

— А так и понимать, монсеньор. — Усаживаясь в предложенное кресло, Лавицкий пожал плечами. — Никто ничего точно не знает. Ну, объявился в работниках у князя Вишневецкого какой-то там парень, да и ладно. Мало ли работников у такого магната, как князь Андрей?

— Вишневецкие, кажется, не католики?

— Нет. — Иезуит покачал головой. — Схизматики. Сами себя они называют православными. Впрочем, думаю, вы об этом осведомлены.

— Схизматики — богатейшие люди католического королевства! — Рангони вздохнул. — О времена, о нравы! Король Сигизмунд что, ничего не может с этим поделать?

Лавицкий с сожалением причмокнул губами, но тут же улыбнулся:

— Вы же знаете, у нас короля выбирают. Да и не так быстро делаются дела, монсеньор. Личное войско Вишневецких раз в пять больше королевского. И это я еще не говорю о таком православном магнате, как киевский князь Константин Острожский. Схизматики сильны… но, к счастью, не вечны. Их дети, внуки… О, эти смотрят на королевский двор — балы, развлечения, женщины, знаете ли! Наконец, университет, ученость! И все это, заметьте, связано именно с католичеством — все передовое, красивое, веселое. К тому же католики имеют большие привилегии, очень большие, монсеньор. И, не забывайте, схизматики не одни в Речи Посполитой, есть еще и сторонники Лютера и ариане. Их довольно много.

— Знаю. — Рангони кивнул и цепко взглянул на собеседника. — А что король? Двор? Как там отношение к этому… Дмитрию?

Лавицкий ухмыльнулся:

— Сказать по правде — не очень. Его величество что-то не очень хочет влезать в столь сомнительное предприятие. Ведь признание Дмитрия означает войну с Россией, а ее далеко не все хотят.

— К тому же наследник Иоанна Грозного, Рюрикович, будет иметь права и на корону Польши, — вскользь заметил нунций.

Иезуит хмуро кивнул:

— Вы, как всегда, проницательны, монсеньор.

— А это открывает большие возможности для интриги, о-очень большие, — не слушая Лавицкого, продолжал посланец. — Как там ваш виднейший интриган, пан Юрий Мнишек? Небось, уже начал обхаживать новоявленного русского государя?

Лавицкий дернул шеей — поистине, очень похоже на то, что папский легат имеет при дворе и других информаторов, кроме иезуитов. Больно уж четко представляет себе расстановку сил. С тем же Мнишеком, к примеру…

— Да, пан Мнишек поддерживает Дмитрия. А его красавица дочь без труда вскружила молодому человеку голову.

— Мнишек богат?

— Был. Но все промотал и даже должен королю деньги… которые его величество милостиво разрешил потратить на военную помощь самозванцу.

— Вот как? — Нунций прикусил губу. — Значит, все ж таки король поддержал его?

— Не совсем. Дмитрия поддерживают крупнейшие магнаты и Мнишек, а также множество всякого сброда, вроде приговоренного к казни разбойника Лисовского с его бандой и казаков.

— Вероятно, война с Московией может даже оказаться выгодной королю Сигизмунду, — усмехнулся нунций. — По крайней мере, будет куда сплавить весь этот ненадежный сброд — казаков, мелкую шляхту, разбойников. Ну а в случае победы… — Рангони вопросительно взглянул на Лавицкого.

— В случае победы Дмитрий обещал королю Смоленск и иные земли, а также войну со Швецией, гнусным врагом Польши и всей католической веры, — четко доложил иезуит. — Мнишеку и его семье обещаны большие деньги, а также Новгород и Псков.

— У старого авантюриста губа не дура! — искренне восхитился Рангони. — Надо же! Новгород и Псков. А королю Сигизмунду — Смоленск и наступление на Швецию! Думаю, на таких условиях король согласится оказать поддержку Дмитрию.

— По крайней мере, не будет мешать…

— Угу, как Понтий Пилат. — Папский посланец расхохотался.

— Вы меня восхищаете, монсеньор. Однако не все так просто. При дворе имеются влиятельные силы, настроенные против войны. К примеру — коронный гетман Ян Замойский, сравнивший сие смутное предприятие с игрой в кости — может и повезти, а может и нет. Как выразился гетман, «обычно не советуют ставить на кон дорогие и важные вещи».

— И все же король поддержит?

— Не будет мешать. И в случае успеха…

— Ясно…

Встав с кресла, нунций подошел к окну и некоторое время в задумчивости смотрел на небо. Потом вдруг резко обернулся:

— Так вы сказали — самозванец?

Лавицкий хохотнул:

— Ждал этого вопроса, монсеньор. Вот…

Он достал из-за пазухи кипу бумаг и протянул их Рангони:

— Здесь опросы свидетелей рождения и воспитания Дмитрия. Листы из церковных книг… Его нашли младенцем возле мертвой женщины…

— Значит, все же — самозванец…

— Это единственные документы, больше нет.

— Но — очень удобный самозванец… Удобный для магнатов, для шляхты, для короля… Почему б ему не стать удобным и для Святого престола, а, Лавицкий?

Иезуит хитро прищурился:

— Думаю, об этом и пойдет речь во время сегодняшней встречи, монсеньор?

Явившийся ближе к вечеру «царевич Димитрий» — пусть даже и самозванец — произвел на Рангони какое-то двойственное впечатление. С одной стороны, обаятельный молодой человек лет двадцати двух — двадцати пяти, аккуратно подстриженный, с тщательно выбритым подбородком, глубоко посаженными глазами и большой бородавкой у самого носа. Впрочем, бородавка отнюдь не портила общего впечатления, наоборот, добавляла шарма… А с другой стороны, Дмитрий, несомненно, был весьма хитроумен. Нунцию не очень-то понравились его слова, вроде бы самые благоприятные для Ватикана.

Крестить Русь по католическому обряду? Да пожалуйста, экая безделица! Вот стану царем, так сразу всех и покрещу. Костелов понастрою, монастырей — францисканцев, бенедиктинцев, цисцерианцев… Кажется, всех перечислил.

Хорошие вроде бы слова, приятные… Однако слишком уж легко произнесены. Сказал — словно бы отмахнулся — и тут же попросил денег.

Присутствовавший при встрече Лавицкий даже поперхнулся от такой наглости, но все добросовестно перевел — самозванец хорошо говорил по-польски и по-немецки, а вот ни латыни, ни итальянского не знал.

— Денег? — Рангони с улыбкой почесал затылок. — Хорошо, вы получите деньги. Но — только после благословления Папы. Если позволите, я напишу грамоту с ваших слов. Относительно утверждения в Московии католической веры. Думаю, дело не ограничится одними аббатствами и церквями, со временем в Русии можно будет открыть университет, и даже не один.

— Насчет университетов — очень хорошая идея, — неожиданно улыбнулся Дмитрий. — Русский народ от природы умен, но ему так не хватает просвещения!

— Вот. — Рангони тщательно присыпал песком чернила, чтобы скорей высохли, и, подув на грамоту, протянул ее самозванцу. — Прошу поставить подпись… ваше величество.

Дмитрий кивнул с таким истинно царским достоинством, что у нунция вдруг ни с того ни с сего закралось подозрение: а что, если этот приятный молодой человек и в самом деле истинный русский государь, чудесно спасшийся сын Иоанна Грозного?

«In Perator Demeustri», — коряво вывел гость вместо правильного написания — Imperator Dimitrius.

Рангони подавил ухмылку — в конце концов, какая разница, как именно подписывается само… нет, будем считать — царевич? Главное, чтобы потом выполнил обещанное. Если ему повезет, если все сложится, если… Дева Мария, как много «если»!

— Я буду молиться за вас, друг мой, — сворачивая грамоту, вполне искренне пообещал нунций. — За вас и за успех вашего предприятия.

— Молитвы — хорошо, — немного цинично улыбнулся Дмитрий. — Но хотелось бы получить и деньги.

Рангони кивнул:

— Часть дукатов я смогу выдать вам уже сейчас.

— И вы не прогадаете, сеньор! — с непоколебимой уверенностью в успехе воскликнул самозванец.

Гм-гм… самозванец ли? Хотя документы свидетельствовали…

Нунций лично проводил гостя до самого порога и, вернувшись, подозвал Лавицкого:

— Кажется, вы еще что-то нашли? Больно уж довольный у вас вид.

Иезуит поклонился:

— Вы, как всегда, правы, монсеньор. Верные люди доставили мне одну вещь.

Лавицкий расстегнул висевший на поясе кошель:

— Это список с грамоты князя Адама Вишневецкого, год назад записанной им со слов самозванца. Вам перевести?

— Да, пожалуйста…

Иезуит принялся негромко читать список, временами запинаясь, уж больно неразборчиво было написано, видать, тот, кто копировал грамоту, очень спешил, опасаясь вызвать гнев всемогущего магната.

— Так-так. — Внимательно выслушав, Рангони сложил на груди руки. — Занятное чтение. Обратите внимание, Лавицкий, как подробно Дмитрий описывает жизнь царского двора в Угличе, однако, как только речь заходит о конкретных обстоятельствах его чудесного спасения, больше никаких подробностей, все размыто, расплывчато, туманно. Вот Дмитрий говорит о том, что его спас какой-то воспитатель — какой? Как его звали? Как звали того мальчика, на которого якобы подменили царевича? Нет ответа! Никаких имен. Ничего конкретного. Пожалуй, этот список работает на версию о том, что Дмитрий никакой не царский сын, а все же самозванец. Дайте-ка его сюда, Лавицкий. Приложу к тем вашим грамотам, что уже имеются. Ума только не приложу, что с ними делать? Отправить в Ватикан вместе с подписанной самозванцем грамотой и подробнейшим донесением? Впрочем, к чему плодить лишние сущности? Его святейшество Папа Климент вовсе не глуп и весьма, весьма подозрителен. Боюсь, его подозрительность только усилится после прочтения собранных вами доказательств самозванства. И никакой помощи Дмитрию Папа не окажет, ни материальной, ни — что не менее важно — моральной. А выгодно ли это святому престолу, а?

— Думаю, что нет, монсеньор, — усмехнулся Лавицкий. — Самозванец наш юный друг или нет — дело десятое. Особенно если он добьется успеха.

— А вот в этом случае, сын мой, эти документы станут опасны, очень опасны! — Нунций возбужденно всплеснул руками, так, что тени от рукавов его сутаны дернулись на стене, словно крылья исполинской птицы. — Опасны — но необходимы. В том случае, если новый русский государь вдруг попытается забыть все свои обещания. Впрочем, усесться на московский трон — дело далеко не быстрое, даже при поддержке магнатов, а до тех пор компрометирующие Дмитрия документы нам вряд ли понадобятся. Куда же их деть — вот вопрос! В Ватикан? Нет. Усиливать подозрительность Папы нет никакой необходимости, так?

— Все так, монсеньор. — Лавицкий неожиданно улыбнулся. — К тому же у меня появилась вдруг одна мысль… Мы ведь давно с вами дружим, не так ли?

— Ну-ну? Говорите, к чему вы там клоните?

— Да ни к чему, собственно, не клоню, — хитро прищурился иезуит. — Просто хочу напомнить очевидный факт: в случае успеха… гм… предприятия какие-то там Мнишеки получат Новгород, Псков, деньги… А ведь мы с вами ничем не хуже Мнишеков, монсеньор! По крайней мере, уж куда как честней и порядочней.

— Совершенно с вами согласен, сын мой! Так вы думаете, стоит…

— Стоит, монсеньор. Но не сейчас, после.

Рангони вновь задумался. Лежащие на столе документы — доказательства самозванческой интриги — вдруг показались нунцию свернувшимся клубком ядовитых змей. Могут ужалить врага, а могут — и своего хозяина. Держать их при себе опасно, очень опасно — кто знает, не дошли ли уже слухи о них до Мнишека или Вишневецких? Кто сможет поручиться?

— Никто, — хмуро признал Лавицкий. — В имении Адама Вишневецкого совсем недавно без вести пропал слуга. Тот самый, что переписал для нас свиток… Если он был подвергнут пыткам по приказу князя… Я не поручусь за нашу безопасность, монсеньор, тем более — за безопасность принадлежащих нам вещей. У Вишневецких много денег, очень много, вполне хватит, чтобы подкупить всех наших слуг. И ведь не узнаешь, кто именно подкуплен. С виду — вполне предан, а на самом деле только и ждет, чтобы вонзить кинжал в спину.

Нунций непроизвольно поежился — слишком уж эмоционально говорил Лавицкий. Кинжал в спину — ну, надо же выдумать! Кто о чем думает, тот и… Впрочем, этому хитрому иезуиту можно доверять, с оглядкой, правда. Уж слишком многое их теперь связывает! И сильнее всего — общая тайна. Бумаги, грамоты! Куда б их только деть, разрази дьявол?

Мысленно помянув дьявола, Рангони тут же перекрестился на висевшее над камином распятие:

— Предчувствую, за бумагами наверняка скоро начнется охота. Больно уж многим они нужны: Вишневецким, Острожским, Мнишекам — чтобы уничтожить, шведам и русским — чтобы предать огласке. Таким образом, мы с вами меж двух огней, сын мой.

— Грамоты надо немедленно спрятать!

— Так-так…

— В каком-нибудь отдаленном аббатстве, не в Польше… и не в Ватикане.

— Ну-ну, продолжайте, Лавицкий! Вижу, у вас что-то есть на примете.

— Есть, монсеньор. — Иезуит с улыбкой развел руками. — Признаюсь, я уже думал над этой проблемой. Преданный мне человек давно собирается совершить паломничество в один из нормандских монастырей…

— Нормандия? — удивленно перебил нунций. — Почему именно Нормандия?

— Он там родился, монсеньор.

— Но ведь это же почти край света! И как мы, в случае необходимости…

— Нормандия вовсе не так далеко, — на этот раз перебил Рангони Лавицкий. — И если плыть по морю… Неделя! Всего неделя, а при благоприятных погодных условиях и того меньше. Правда, мой человек, чтобы не привлекать внимания, отправится в паломничество пешком. Не один. С верными людьми.

Нунций недоверчиво хохотнул:

— Я смотрю, у вас все люди — верные, а, Лавицкий?

— Брату Гилберту — так его зовут — я вполне доверяю. И мое доверие он уже не раз оправдывал.

— Я должен говорить с ним!

— Да, монсеньор. — Лавицкий встал с кресла и поклонился. — Я представлю вам брата Гилберта сегодня же. Но… лучше не здесь.

— Естественно, не здесь! — Рангони взмахнул рукой. — Сейчас наброшу плащ, и отправимся — ведь уже темнеет.

— Как вам будет угодно, монсеньор.

Встреча произошла на постоялом дворе, близ небольшой деревянной церквушки Святой Инессы, что располагалась почти на самой окраине города. Впрочем, и отсюда был виден Мариацкий костел и здания коллегий университета. Рангони непроизвольно улыбнулся — свет католической учености имел прочные позиции в Польше.

— Прошу сюда, монсеньор. — Лавицкий жестом показал путь.

Задний двор, заставленный возами с рыбой и кожами, большая куча навоза, около которой, чертыхаясь, возились бородатые мужики с вилами. Узенькая, с резными перильцами лестница, ведущая на галерею. Такая же узкая дверь.

— Входите… Сейчас я зажгу свечи.

Послышался стук кресала — Лавицкий высекал огнивом искру. Наконец потянуло паленым… Зажглись три свечи в бронзовом подсвечнике, стоявшем на небольшом столе. Ярко, нестерпимо ярко, так, что на миг стало больно глазам! Или — это просто с непривычки, с темноты?

— Ну, и где ваш брат Гилберт? — недовольно осведомился нунций.

— Ожидает за дверью, монсеньор.

— За дверью? Ну так пусть войдет!

— Войди, брат!

Скрипнула дверь, и на пороге возникла высокая фигура в коричневатой рясе бенедиктинца с накинутым на голову капюшоном.

— В помощь вам святая дева Мария, — откинув капюшон, низко поклонился монах. Высокий, мускулистый, сильный. Молодой — вряд ли старше тридцати. Рангони с любопытством всмотрелся в угрюмое, даже несколько фанатичное лицо. Квадратный волевой подбородок; крупный, с горбинкой нос; кустистые, нависшие над глубоко запавшими глазами брови. Тонкие, пожалуй, слишком тонкие для столь широкого лица, губы усиливали впечатление мрачной силы, чему способствовала и прическа монаха — тот был абсолютно лыс.

— Ты звал меня, брат, — посмотрев на Лавицкого, негромко промолвил монах. — Я пришел.

— Я хочу разрешить тебе паломничество, брат Гилберт, — улыбнулся иезуит. — То самое, о котором ты очень просил.

В глубоко запавших глазах монаха промелькнула на миг бурная радость. Промелькнула и тут же погасла — брат Гилберт, несомненно, умел владеть собой.

— Да благословит тебя Господь, брат! — Монах поклонился. — Я готов отправиться в путь хоть сейчас.

— Отправишься, — усмехнулся Лавицкий. — Заодно — выполнишь мое поручение.

— Приказывай. И не сомневайся в успехе!

Иезуит перевел взгляд на нунция, и тот поставил на стол небольшую шкатулку:

— Эту вещь надо надежно спрятать в одном из аббатств Нормандии. И оставаться рядом, присматривать, ожидая посланца.

— Не такая уж и трудная задача, брат… э…

— Можешь называть меня — монсеньор.

— Монсеньор?!

— Именно. — Лавицкий строго взглянул на монаха. — Подробные инструкции получишь от меня позже. Помни — за то, что находится там, — он кивнул на ларец, — ты отвечаешь даже не головой — душою!

— Я исполню все! И так, как будет приказано. — Монах снова поклонился.

— Ты француз? — неожиданно спросил Рангони по-французски.

— Да, француз.

— Тогда почему — Гилберт? Лучше зваться — Жильбер!

— Именно так меня и зовут братья, монсеньор.

— Ты бенедиктинец?

— Я служу ордену Иисуса! — с затаенной гордостью ответил монах.

— И, видит Бог, служит неплохо, — с улыбкой пояснил Лавицкий.

— Что ж. — Рангони тоже улыбнулся. — Ты произвел на меня неплохое впечатление, брат Жильбер. Ступай же и исполни все в точности. Знай, ты получишь за это сторицей не только на том свете, но и на этом. Думаю, несомненно найдется монастырь, которому потребуется именно такой аббат, как ты, брат!

Монах с достоинством поклонился и, испросив разрешения, поцеловал руку нунция.

— Благословляю тебя, брат! — на прощанье перекрестил его Рангони. — И да поможет тебе Святая Дева.

Шаги удаляющегося монаха застучали по лестнице.

— Я передам ему ларец утром, вместе с инструкциями, — тихо пояснил иезуит. — Брат Жильбер — верный человек и исполнит все в точности.

— Не сомневаюсь, брат. А что за аббатство ты подобрал?

Оглянувшись на дверь, Лавицкий нагнулся к самому уху нунция, прошептал.

— Ого! — изумился Рангони. — Поистине, этот монастырь — самая неприступная крепость из тех, что я знаю! Да благословит нас Иисус, аминь!

— Аминь, — негромко повторил Лавицкий.

Грузно спрыгнув с лестницы, брат Жильбер накинул на голову капюшон и быстро пошел к воротам. Какой-то бородач, из тех, что возились с навозной кучей, метнул ему вслед быстрый взгляд и, что-то бросив напарникам, крадучись зашагал следом…

А папский посол, монсеньор Александр Рангони, вернулся домой в приподнятом настроении. Слава Пресвятой Деве, дело, кажется, сладилось — компрометирующие «ин ператора» документы будут находиться в столь хорошо укрепленном месте, что лучше и желать нечего! И, в общем-то, не столь уж далеко. Нунций закрыл глаза, представив себе неприступные скалы, беснующиеся волны и ветер, пронизывающий и злой. Да-да, именно так: скалы, волны и ветер. Волны и ветер.

Глава 1 Дружеские предложения

Когда окоем Мы, как жемчугом, Расцвечиваем стихами, Пусть тот, кто живет, Не зная забот, Не скалит зубы над нами. Шарль Кро. «Дуракам»

Май 1604 г. Париж

Иван сдвинул шляпу на затылок, а затем, подумав, кинул ее в траву. Крупные капли пота тараканами сползали по лбу, текли по щекам и шее. Совсем по-летнему, немилосердно палило солнце, на блекло-синем небе ни облачка, ветки вязов, росших у самых стен аббатства, застыли недвижно в знойном полуденном мареве — ни ветерка, ни малейшего дуновения, даже листья — и те не шевелятся. Жарко.

— Оп! — Жан-Поль играючи подбросил вверх шпагу и, ловко поймав ее за эфес, шутливо поклонился Ивану. — Продолжим, месье?

Иван стиснул зубы и улыбнулся:

— Продолжим!

Кажется, ни жара, ни сам черт не брали этого хитрого нормандца — Жан-Поля д’Эвре — потомка измельчавшего и обедневшего дворянского рода. Жилистый, худой и верткий, Жан-Поль не очень-то походил на потомков викингов — нормандцев, скорее являл собой тот чистый тип француза, что так любят описывать путешественники. А вот волосы его — белые, словно выгоревший на солнце лен, — вот они-то как раз и были вполне нормандскими, северными, чем Жан-Поль очень гордился.

— Ну, Жан? — Нормандец улыбнулся, выписал в воздухе свое имя кончиком шпаги. — Хочу показать тебе еще пару приемов. Хотя ты недурно фехтуешь, недурно для поляка или русского… Но — не для француза, мой друг! А ну, готовься к атаке! Оп-ля!

Молнией сверкнул клинок. Раз-два… Чуть подавшись назад, Иван едва успел отразить натиск и тут же сам ринулся в атаку, стараясь выбить оружие из рук насмешливого соперника. Смейся, смейся, Жан-Поль! Не так-то легко вывести из равновесия русского служилого человека, с детства знакомого с оружным боем.

Раз! Длинный выпад…

Два! Укол…

Нет, мимо! Увернулся-таки чертов нормандец.

— Стоп, Жан!

Д’Эвре опустил шпагу и покачал головой:

— Ты хорошо бьешься, но почему-то забываешь о кинжале в своей левой руке! Отбивай удары не только шпагой… Тут целый простор для разного рода комбинаций, сказать честно, даже я знаю далеко не все, хотя и посещал фехтовальную школу, да и мой покойный батюшка тоже кое-чему меня научил.

— Plus lentement, s’il tu plait. — Помотав головой, Иван выдавил из себя французскую фразу. — Помедленнее, Жан-Поль. Все ж таки я еще не настолько хорошо знаю французский, чтобы понимать все, что ты только что протрещал.

— Ага, понял. — Нормандец кивнул. — Я говорю — почему ты не пользуешься кинжалом?

— Забываю, — честно признался Иван. — Знаешь, у себя на родине я привык действовать палашом, саблей… шпагой как-то не приходилось, лишь чуть-чуть пробовал. И вот эта пара, «шпага — кинжал», пока вызывает у меня затруднения.

Жан-Поль расхохотался и хлопнул приятеля по плечу:

— Не переживай, Ив-ван, ты очень понятливый ученик. К тому же и учитель у тебя — хоть куда!

Нормандец с притворной гордостью выпятил грудь:

— Сказать по секрету, ты бьешься куда лучше своих друзей — Ми-ти и Про-хо-ра… О, у вас, русских, такие трудные имена!

Иван утер пот рукавом рубахи.

— О! — Жан-Поль отбросил в сторону шпагу и вытянулся на траве, раскинув в стороны руки. — И в самом деле — жарко. Вот что, Ив-ван… А давай не пойдем сегодня на лекцию! Ну его к черту, этого занудливого богослова Мелье! От его муторных речей мне почему-то всегда хочется спать.

— Мне тоже, — улыбнулся Иван.

— Вот видишь! — обрадованно встрепенулся нормандец. — Так прогуляем?

— Хм… — Иван задумался.

Прогуливать лекции в университете, конечно же, не хотелось, не для того их послал во Францию государь Борис Федорович… Впрочем, не их послал, а совсем других юношей, вместо которых — так уж вышло — уехали Иван с друзьями. Волею обстоятельств, спасаясь от страшного предательства и смерти. Французский посланник Андрэ де ля Вер был очень доволен юношами и честно доставил их в Париж, пред очи короля Генриха — Анри, как называли своего властелина французы. Бородатый и волосатый Генрих оказался весьма смешливым и склонным к решительным действиям, враз определив ребят в Сорбонну, как и просил царь Борис в сопроводительной грамоте. И вот уже с осени Иван, Прохор и Митрий — студенты юридического факультета Сорбонны. Владевший французским языком Митрий еще в пути обучал говорить сотоварищей, в чем преуспел, по крайней мере, в отношении Ивана. Что же касается Прохора — бывшего молотобойца и знатного кулачного бойца, — то тому иностранная речь давалась с большим трудом, что, впрочем, отнюдь не мешало ему подмигивать зеленщицам, цветочницам и прочим парижским «les femmes», добиваясь вполне определенных успехов.

Предательство, страшное предательство собственного начальника — дьяка разбойного приказа Тимофея Соли — вынудило Ивана и верстанных им же на службу Прохора с Митрей бежать из Москвы, воспользовавшись сложившейся ситуацией: царь Борис хотел отправить на учебу в дальние страны нескольких отроков, а вот те никуда отправляться не хотели. Иван предложил поменяться — что и сделали. Путь до Парижа оказался неблизким, а впечатлений было столько, что дух захватывало! Польша, германские земли: небольшие уютные городки, таверны, незнакомый уклад жизни — все это сильно интересовало Ивана и Митрия. Что же касается Прохора, то тот сразу же предложил поскорее бежать — податься на юг, к казакам.

— Если они нас там примут, эти казаки, — насмешливо откликнулся Иван. — К тому же не забывайте — мы с вами на государевой службе. И пусть сейчас мы оболганы и вынуждены бежать, но настанет день возвращения — ведь предательство должно быть раскрыто! Полгода-год — и можно будет вернуться в Москву. Враги забудут о нас, а мы возникнем, словно из небытия — явимся пред очи государя, как вернувшиеся из обучения!

— Полгода? Год? — в ужасе воскликнул Прохор. — Что же мы будем делать все это время здесь, на чужбине?

— А то же, что должны были делать те парни, место которых заняли мы, — учиться! Да-да, учиться и перенимать новое. Не зря же их посылал государь! Значит, и мы должны оправдать доверие…

— Но нас же считают разбойниками, лиходеями, ворами!

— Так говорит Тимофей Соль, купец Акинфий и их подручные — но не Россия, которой мы служим… вернее — служили. Так послужим же и здесь, благо есть возможность кой-чему поучиться. Поучиться тому, чему мы никогда бы не научились дома!

Так вот решили в пути. И стали учиться. Не только для себя, но в первую голову — для-ради Отечества.

И вот теперь… Прогулять лекцию? Так богослов Мелье и в самом деле зануден, а от лекций его не больно-то много пользы… Впрочем, Митьке нравится… Вот пусть и сидит, слушает.

— Эй, Иван, ты там не заснул часом? — въедливо осведомился Жан-Поль.

— Да не заснул — думаю.

— Ну, и чего надумал?

— Черт с ним, с этим занудой Мелье.

— Правильно! Пошли-ка лучше пройдемся.

— Пошли. А куда пойдем?

— Для начала — в таверну, что на улице Зеленщиков, ну, в ту, что принадлежит хромому Ферни.

— Знаю! Но это ж не близко — почти у Гревской площади.

— Да, далековато, — согласился Жан-Поль. — Зато вино там хорошее и, что самое главное, недорогое. У тебя найдется несколько су?

— Да пожалуй, найдется.

— Во! И у меня звенит в кошеле кое-что. Погуляем!

Иван быстро натянул на рубаху узкий камзол из тонкого синего сукна с длинными — по новой моде — разрезными рукавами и воротником-жерновом.

Нахлобучив на голову берет, Жан-Поль скептически осмотрел приятеля.

— Что? — озаботился тот. — Шпага топорщится? Или гульфик не завязан?

— Нет, с гульфиком все в порядке. А вот твой воротник — другое дело.

— А что с моим воротником? — удивился Иван. — Очень даже красивый воротничок, неудобный, правда.

— Красивым он был лет двадцать назад, — насмешливо поведал нормандец. — Не обижайся, Жан, но сейчас такие только старики носят да всякие там торговцы рыбой и прочие недостойные уважения личности. Брабантские кружева — вот что теперь на острие моды! Знаю по пути одну лавку, зайдем.

— Кружева? — подозрительно переспросил Иван. — Их ведь только женщины носят.

— А теперь — и мужчины, — расхохотался Жан-Поль. — Из тех, что не хотят прослыть деревенщиной. Потратишь несколько су — пока еще кружева дешевы, — не обеднеешь!

— Ну ладно, — махнул рукой Иван. — Идем, показывай свою лавку.

От Сен-Жерменского аббатства, у стен которого друзья упражнялись в фехтовании, до Нотр-Дама, рядом с которым располагалась упомянутая Жан-Полем лавка, идти оказалось далеко — почти через полгорода. Извилистые мощеные улочки, трех— и четырехэтажные дома, высокие и узкие, лавки, мастерские, закусочные — приятели, конечно же, не удержались, пропустив по пути по стаканчику красного бордосского вина, которое, увы, оказалось кислым, зато дешевым. Девчонки‑цветочницы, поставив на мостовую корзины со своим товаром, призывно поглядывали на проходивших мимо людей, особенно — на молодых. Увидев вышедших из таверны приятелей — заулыбались.

— Купите цветы, господа! Подарите вашим дамам.

— Обязательно купим, — поклонился Жан-Поль. — Только на обратном пути.

— А ваш братец, наверное, другого мнения?

— Братец? — Нормандец расхохотался, кивнув на Ивана. — А, вы про моего кузена! Он от природы неразговорчив. Но его молчание вовсе не означает его согласия.

Иван ухмыльнулся — тоже еще, братец нашелся. Вообще-то да, они с Жан-Полем были похожи, и даже очень. Оба высокие, стройные, Иван, правда, чуть выше нормандца, оба блондины, только Жан-Поль чуть посветлее, ну и глаза у обоих разные, у Ивана — карие, а у нормандца — синие, словно море, вернее, как пролив Манш, на берегу которого Жан-Поль и родился. Да и по возрасту парни почти одинаковы — Ивану семнадцать, а нормандец на год старше.

Невдалеке от Нотр-Дама приятели перешли по мостику на остров Сите, в старый город, шли с опаской, оглядывались — не встретить бы кого из знакомых профессоров: Латинский квартал, где университеты, вот он, за спиной, рядом. Ну, Бог милостив, пронесло — никого не встретили, так и добрались почти до самого собора, то ли еще недостроенного, то ли постоянно перестраиваемого — но, в общем, ничего, красиво, Иван даже засмотрелся, пытаясь разглядеть сидевших на фронтоне химер.

— Ну, что уставился, будто в первый раз Нотр-Дам увидел? — Жан-Поль невежливо схватил приятеля за рукав. — Вон она, лавка-то, — там!

Кружевная лавка — впрочем, в ней продавались и перевязи, и плащи, и пуговицы, и еще какие-то галантерейные мелочи — и в самом деле располагалась недалеко от собора, на одной из многочисленных улочек, стиснутых домами так, что едва можно было разойтись двум встречным прохожим. Вот и Иван, уже на выходе из лавки, чуть было не столкнулся с какой-то знатной дамой в бирюзовом нарядном платье и желтой шелковой накидке на плечах. Естественно, дама была не одна, со служанками — видать, кружевная лавка и впрямь начинала пользоваться популярностью.

— Excusez-moi, madame, — едва не наступив даме на ногу, сконфуженно извинился юноша.

— О, non! — Дама, оказавшаяся совсем еще молоденькой девушкой с милым приятным лицом и большими серыми глазами, засмеялась, шутливо нахмурив брови. — Non madame! Mademoiselle!

— Pardont-moi, mademoiselle.

Иван приложил руку к сердцу, а прекрасная незнакомка, фыркнув, прошла мимо, едва не задев парня грудью. И, вдруг задержавшись на пороге лавки, чихнула… уронив на мостовую платок.

— Что ты стоишь, как пень, Жан? — тут же зашептал на ухо нормандец. — Видишь — платок! Подбери и галантно верни хозяйке. Какая симпатичная у нее мордашка! Эх, и повезло же тебе, парень!

— В чем же это повезло?

— А в том, что платки по Парижу просто так никто не разбрасывает! Иди, давай быстрей поднимай.

Иван так и сделал, правда сомневаясь — а правильно ли он поступает? От насмешника Жан-Поля можно было ожидать любой шутки. Впрочем, сейчас он, кажется, не шутил…

— Мадам… ой… Мадемуазель, вы, кажется, потеряли одну вещь… — Иван вошел в лавку и покраснел.

— Что? — Девушка в бирюзовом платье обернулась. Действительно — красавица! И очень юна. — Ах, это…

Взяв платок двумя пальцами, как показалось Ивану, небрежно, кивнула и отвернулась. Юноша постоял еще немного, переминаясь с ноги на ногу, но, больше ничего не дождавшись, вышел из лавки на улицу.

— Ну, как? — нетерпеливо осведомился Жан-Поль.

Иван лишь пожал плечами.

— Так она тебе понравилась? А?

— Гм… Скорее всего — да.

— Ну и наверняка ты ей.

— А вот в этом я совсем не уверен…

— Слушай, Иван! Не будь деревенщиной — платки даром не падают.

— Так, может, стоит подождать?

— О, нет! Как раз ждать и не следует — слишком уж это будет невежливо. Просто не торопясь пройдемся до Нотр-Дама.

— И что?

— Увидишь. Поверь, я в таких делах человек опытный.

Они уже подходили к площади, когда позади раздался вдруг нежный голосок. Иван обернулся — служанка. Черноглазая, в белом чепце, с остренькой хитрой мордочкой.

— Месье дворянин?

— Да. — Иван улыбнулся.

— А где месье проживает?

Юноша назвал адрес.

— Цветочная улица? — уточнила служанка. — Та, что между Латинским кварталом и аббатством Святой Женевьевы?

— Да, именно там. Доходный дом господина Будена. Каменный, четырехэтажный — он там один такой.

— Знаю. Спасибо, месье.

Поклонившись, служанка убежала… И, кажется, где-то позади мелькнуло бирюзовое платье.

— Тебе следует ждать визита, — хохотнул нормандец.

— Визита? — Иван неожиданно ощутил испуг. — Неужели эта девушка — явно не из простых — явится в наши апартаменты? Нет, они, конечно, неплохи, но…

— Ох, Жан, друг мой. — Жан-Поль притворно вздохнул. — Не обижайся, но видно, что ты из глубокой провинции и рассуждаешь как замшелый провинциал! Скажи на милость, с чего ты взял, что прекрасная незнакомка нанесет тебе визит? Конечно же, она пошлет за тобой служанку! Как вовремя мы купили тебе кружевной воротник — сразу видно столичного человека. Гм… — Нормандец вдруг замолчал, задумался, искоса посматривая на приятеля. — Плащик у тебя, конечно, тот еще… но покупать новый и дорогой ни к чему, плащ попросим у Мелиссье, ну, ты его знаешь, ларошелец, что снимает комнату этажом ниже.

— А, Рене! — кивнул Иван. — Приятель нашего Митрия.

— Да-да, Рене Мелиссье дружит с Мити. — Как и все студенты, Жан-Поль довольно смешно называл Митьку — Мити, с ударением на последний слог. — Тем более — не откажет! Этот Мелиссье — хороший парень, несмотря на то что гугенот.

— Ты не любишь гугенотов, Жан-Поль, — негромко констатировал факт Иван. — А ведь ваш король Анри еще лет шесть назад подписал эдикт в Нанте…

— Да-да, — недовольно прервал нормандец. — Подписал. Так было нужно ради единства страны и прекращения гражданских войн. И какое же единство он получил?! — По всему чувствовалось, что своими словами Иван задел приятеля за живое. — У гугенотов осталось двести крепостей! Двести! Они пользуются привилегиями, налоговыми льготами и у себя на юге и юго-западе, по сути, творят, что хотят. Так что у нас теперь две Франции, Иван. Одна — добрых католиков и другая — гугенотская.

Жан-Поль немного помолчал и продолжил:

— Я, конечно, не истовый католик… грешен. Но что касается любви или нелюбви к гугенотам… Знаешь, Иван, мне было десять лет, когда гугеноты ворвались в наш городок. Осквернили и разрушили церковь, убили кюре… да много чего творили… До сих пор в дрожь бросает от всех этих мерзостей.

— Понимаю, — тихо отозвался Иван. — Но ведь ты сам только что сказал, что Рене — неплохой парень. А ведь он гугенот!

— Да — Рене неплохой парень. — Жан-Поль согласно кивнул и — уже шепотом — добавил: — Только он был бы еще лучше, если б сменил гугенотскую веру на католическую.

Таверна хромого Ферми, что на улице Зеленщиков, неподалеку от моста Шанж, и впрямь оказалась на удивление уютной и недорогой. Заказав под вино парочку жирных каплунов, друзья уселись за стол и в ожидании заказа неспешно потягивали сидр из больших деревянных кружек.

— Как Париж? — неожиданно поинтересовался Жан-Поль. — Нравится?

— Красивый город. Особенно — Нотр-Дам, Сите, Ратуша.

— О! Видел бы ты Нормандию! Море, рыбацкие лодки, вечнозеленые поля с пасущимися тучными стадами, вязовые и буковые рощицы, желтые гнезда омелы.

— Ну, омелы везде у вас много. И вот насчет красоты…

— Постой-ка, Иван. Можно тебя кое о чем попросить?

По тому, как нормандец прикусил губу, по прищуру глаз Иван понял, что просьба окажется непростой. Тем не менее готов был выслушать.

— Видишь ли, Жан… — Жан — так обычно здесь называли Ивана, и только близкие друзья правильно выговаривали имя. — Что ты делаешь в субботу, в день святого Матиаса?

— В субботу? — Иван почесал затылок. — Еще не знаю. А что?

— Не согласился бы ты вместе со своим другом Прохором постоять некоторое время у дверей одного дома в Сите близ Нотр-Дама. Видишь ли, я хотел бы проучить одного наглеца…

— И ты просишь в этом о помощи?!

— О, нет, нет: если б можно было проткнуть его шпагой — я бы вас ни о чем не просил. — Жан-Поль натянуто улыбнулся. — Сей наглец — подлого звания, но он оскорбил меня… А я ведь неплохо дерусь… Но боюсь, как бы не помешали стражники.

— Стражники?

— Да, вот бы вы с Прохором устроили там, у дома, хорошую свалку сразу же после мессы. Недолго, но мне бы вполне хватило этого времени. А?

— Ну и просьба у тебя! — Иван покачал головой. — Драку какую-то устроить. Что ж, дело нехитрое. Поговорю с Прохором — уж тот согласится поразмять кулаки, тут и думать нечего.

— Да, Прохор отличный боец! Как-то показал мне пару ударов.

— Нас с Митькой тоже учил. Одно слово — кулачник.

— Так, значит, поможете?

— Да поможем, чего там…

— Эй, трактирщик! Как там наши каплуны?

Каплун оказался вкусным, как и вино, и Иван отдал должное местной кухне. Жан-Поль что-то говорил, смеялся, махал рукой знакомым; Иван его не особо слушал, жевал молча — думал. Вообще, кажется, нормандцу можно было доверять. Они все подружились за зиму: те, кто квартировал в доме господина Будена. А все началось еще в октябре, когда приехали и королевской волею определились в университет. В университет-то определились, а вот с жильем оказалось хуже. Можно было бы, конечно, снять недорогой пансион, но все упиралось в деньги — а их приходилось экономить, ведь было неизвестно, как долго ребятам придется прожить во Франции. Кто-то из братьев-студентов посоветовал поискать небольшие апартаменты в доходных домах, и тут нарисовался Жан-Поль, у которого как раз имелся на примете подобный домишко, вернее — апартаменты. Господин Буден с охотой сдавал студентам комнаты на двух верхних этажах, правда, на одного цена — полсу в день — выходила все ж таки дороговатой, а вот если поделить на двоих…

В общем, Жан-Поль уговорил. И ребята о том не пожалели — апартаменты у господина Будена в самом деле оказались славными. Уютные комнатки с цветами, ширмами и двумя деревянными кроватями — почти совсем без клопов! — а после полудня в распахнутые ставни вовсю светило солнце.

Одну комнатку заняли Прохор с Митькой, другую, соседнюю, — Иван и Жан-Поль. Столовались все вчетвером, ну и языковая практика была богатой. Нормандец поначалу смеялся над выговором новых друзей, но потом ничего, привык и даже похваливал иногда Ивана, приговаривая: «bien», «bien», «tres bien».

Вообще, занятный оказался тип, этот Жан-Поль д’Эвре. Потомок разорившегося дворянского рода — из так называемых «людей шпаги», — он, будучи парнем храбрым, оказался к тому же и весьма неглуп, здраво рассудив, что искать богатств на королевской службе без покровителей — дело долгое и, можно даже сказать, гиблое. От махания шпагой на поле брани богаче не станешь — да и крупных войн король Генрих сейчас не вел, так, одни мелкие стычки, в которых не добудешь ни богатства, ни особой славы. Другое дело — взять в свои руки какую-нибудь государственную должность, скажем, прокурора или начальника канцелярии провинции. Уж тут и почет, и деньги. Превратиться, так сказать, из «дворянина шпаги» в «дворянина мантии», как называли богатых буржуа, покупавших придворные должности, земли, дворянство. Правда, таких «выскочек» истинные аристократы презирали… что ничуть не трогало хитрого нормандца. Как он любил говорить:

— Из окон собственного особняка легко плевать на любое презрение!

Такой вот не совсем типичный был дворянин. Денег на покупку любой, даже самой маленькой должности у Жан-Поля, естественно, не было — приходилось искать обходные пути. И такой путь он нашел — учеба на юридическом факультете Сорбонны. Надо сказать, это был неплохой выбор. Правда, каким образом он скопил на учебу деньги — нормандец умалчивал, впрочем, на эту тему его особо и не расспрашивали. Не хочет человек говорить — не надо, мало ли у кого какие тайны имеются? Вон, хоть те же Прохор с Митькой — по сути, беглые тяглые людишки Тихвинского Богородичного монастыря!

— Ну, так не забудешь про день святого Матиаса? — еще раз спросил Жан-Поль, заедая вино овечьим сыром. — Ведь скоро уже.

— Да не забуду, — хохотнул Иван. — Правда, надо еще с Прохором поговорить. Ну, уж тот не откажет. Ему драку устроить — в радость. Поди, соскучился по кулачным боям. В Тихвине-то частенько стенка на стенку сходился.

— Тик-вин? — переспросил нормандец.

— Это его родной… эээ… не вилль — город… посад… Как же по-вашему — посад? А, пусть будет — «город». Послушай-ка, Жан-Поль, а ты бывал в Алансоне?

— Бывал, конечно. Ведь это очень близко от моих родных мест.

— Там есть королевские оружейные мануфактуры, хотелось бы их посмотреть. Так, из чистого любопытства.

Жан-Поль хохотнул:

— Хочешь — посмотришь! Съездим в июле. Мне и самому хочется, давненько уже не был на родине.

— Ну и славно, — подвел итог Иван. — А Прохора я уговорю, ты не сомневайся.

На том и порешили. Просидели в таверне почти до самого вечера, а едва солнце склонилось где-то над воротами Сен-Мишель, поспешили домой — улицы Парижа с наступлением темноты были небезопасны, а понапрасну рисковать не хотелось.

Дома Иван не удержался, похвастал нежданным знакомством, вернее, начал-то тему Жан-Поль, едва уселся за стол немного перекусить перед сном. На этот раз всех угощал Митрий — сумел заработать переводами с латыни, которую деятельно изучал наравне с французским.

— Этот увалень Робер такой забавный, — рассказывая, потешался Митрий. — В латыни — ни в зуб ногой, а ведь уже третий год учит.

— Он и в других науках так же, — засмеялся Жан-Поль. — Пикардийцы — они ж тупые, все равно как валлоны. Рассказывают, даже время по часам определять не умеют — придут к Часовой башне и у прохожих спрашивают. Потеха!

— Неужто такие тупые? — изумился Иван. — Болтовня все это.

— Не скажи — зря-то болтать не будут.

Митрий, улыбаясь, откупорил небольшой бочонок вина, с важностью разлил по кружкам — еще бы, он ведь угощал-то, на собственные, заработанные на чужбине деньги. Своим умом заработанные, не чем-нибудь, недаром ведь с детства прозвали — Митька Умник. Худой, темно-русый, с серыми большими глазами, Митрий был самым младшим из русской троицы — не так давно ему едва миновало пятнадцать. Тем не менее с ним все считались — ум, он и в Африке ум, тем более такой въедливый, как у Митьки. Сестра еще была у Митрия, Василиска, а кроме сестры, никого и ничего не было. Хотя нет — домик-то сестрице все же купили. Эх, и красива была дева — статная, синеокая, с толстою темно-русой косою. Иван, взглянув на Митьку, вспомнил вдруг Василиску, взгрустнул, искоса посмотрев на только что вошедшего Прохора. Прохор был старше его на целый год, высоченный, крепкий, кулаки что пушечные ядра, косая сажень в плечах, кулачные бойцы его так и прозвали — Пронька Сажень, дрался Прохор знатно, да и не дурак был, только вот не очень-то глянулась ему всякого рода ученость. Чем книжицы-то читать, так лучше лишний раз кулаком помахать — все веселее!

Прохору тоже нравилась Василиска, сильно нравилась. Однако девчонка избрала Ивана, а Проню, при расставании, нарекла братом, так вот…

— Садись, братец Проша! — приветствовал друга Митька. — Поведай, где бродил, что поделывал?

— Старине Пьеру ворота чинить помогал, — потеребив окладистую рыжеватую бородку, довольно отозвался Прохор. — Он, Пьер-то, хоть и знатный кузнец, а все ж не молод уже — сила в руках не та.

Все это, естественно, Прохор произнес по-русски, ибо французскую речь меж своими не жаловал, поскольку плохо ее знал, а узнать лучше ничуть не стремился, не было у него такого желания — иное дело кулаками помахать или, вот, помочь кому по кузнечной части — Прохор ведь в прежней своей, тихвинской жизни молотобойцем служил у Платона Акимыча Узкоглазова, кузнеца, спору нет, знатного, правда, как оказалось, страшного интригана, ну, да это уж другая история. Короче, свое ремесло парень туго знал, чем, не без основания, и гордился.

Любопытный Жан-Поль хотел было попросить Митрия или Ивана перевести Прохоровы слова, да не успел — в дверь как раз постучали.

— Все свои давно дома сидят, — пошутил Иван. — Ну, заходи, кто там…

— Не помешаю? — в приоткрывшейся двери показалась круглая физиономия ларошельца Рене Мелиссье. Иссиня-черные кудри, темные глаза, крупный породистый нос, небольшие усики — Рене был парнем видным и нравился девушкам, в особенности — цветочницам и служанкам, и даже небольшой рост его не был в этом помехой.

— Ого, вижу, все в сборе, даже Жан-Поль здесь, — войдя, поклонился Рене. — Что-то не видал сегодня на лекции ни тебя, ни Жана. Небось, решили предпочесть общество веселых девиц скучнейшим словесам старого черта Мелье?! Я бы тоже так сделал, только вот не с кем было, а одному — скучно. Жаль, вас не встретил.

— Мы у Сен-Жермена фехтовали, Рене.

— Ах, вы еще и фехтовали? Ну, молодцы, ничего не скажешь.

— Да ты садись, садись, — пригласил Митька. — Выпей вот с нами вина.

— Вкушать вино — грех. — Рене резко посерьезнел, потом не выдержал, фыркнул. — Впрочем, в хорошей компании — можно. Собственно, я зашел переговорить с Прохором…

Нормандец открыл было рот — наверняка сказать что-нибудь обидное, нет, не лично про Рене, а про гугенотов вообще, — но Иван быстро пресек подобную опасность, заговорив о парижских лавках. Заодно похвастался обновкой — воротником брабантского кружева.

— Ну, — поцокал языком Рене. — Теперь все аристократки в Париже — твои! Можешь даже иногда этак прогуливаться около Лувра, главное, чтоб воротник был издалека виден.

— К такому б воротнику еще и плащ, и шитую серебром перевязь, — поддакнул хитрый нормандец. — Не знаешь, где все это взять, хотя бы на время?

— Плащ могу одолжить. — Рене усмехнулся. — А вот перевязь… О! Спросите-ка у Робера Перме, он живет на…

— Знаю я, где он живет, — махнул рукой Митька. — Этот Робер Перме — потешный такой увалень, так?

— Так, так, правильно ты сказал — увалень.

— Ну, стало быть, перевязь раздобудем.

Раздобыли и перевязь, и плащ, и даже новые перья на шляпу — всем этим охотно занимался Жан-Поль, поставивший дело так, что его русский друг быстро приобрел весь внешний лоск молодого парижского аристократа из довольно небедной семьи. Парень стал — хоть куда, вот только «belle inconnu» — прекрасная незнакомка — что-то не давала о себе знать до самого четверга. Но вот в четверг, в день поминовения Орлеанской девственницы Жанны…

Вообще-то был уже не день, но и не совсем вечер, а то, что французы называют «de l’apres midi» — после полудня. Иван как раз вернулся из университета, вернулся быстрее всех — Прохор остался помогать кузнецу Пьеру, Митрий задержался по пути в книжной лавке, а Жан-Поль, по своему обыкновению, торчал в какой-то таверне. Звал и Ивана, да тот отказался в тайной надежде — а вдруг прекрасная мадемуазель подаст хоть какую-то весточку? Вдруг?

И в дверь постучали. Легко так, даже, можно сказать, пикантно. Иван давно уже научился определять, кто как стучит: Митька — сухо, сдержанно, Жан-Поль, наоборот, трескуче-эмоционально, Рене — четко разделяя удары: тук-тук-тук, ну а Прохор — громко и неудержимо, словно кулаком в лоб. Ну а сейчас все было иначе, совсем иначе…

— Кто там?

Сердце юноши дрогнуло.

— Не здесь ли проживает месье Иван из Русии?

— Да, это я. — Иван рывком подскочил к двери.

Служанка! Та самая! С хитрой лисьей мордашкой.

— Моя госпожа хочет вас видеть, молодой господин, чтобы лично выразить свою признательность и благодарность! Конечно, если это возможно и если у вас нет более неотложных дел.

— Дел? Нет-нет. — Иван вдруг ощутил, как пересохло в горле. — Я… готов. Куда прикажете идти?

Служанка улыбнулась:

— Идите за мной месье. Это не так далеко.

Не забыв накинуть на плечи роскошный, голубой, затканный золотом плащ гугенота Рене, Иван вслед за служанкой спустился по скрипучей лестнице доходного дома и растворился в сгущающейся полутьме узеньких улиц Латинского квартала. Шли и правда недолго — миновав Старый город, прошли рядом с часовней Сен-Шапель, затем по мосту Шанж перебрались на правую сторону Сены, где селились в основном богатые аристократы и приобретшие дворянство и должности буржуа — «люди мантии». Там и остановились, где-то между Гревской площадью и Шатле, остановились у богато украшенного входа в один из особняков с резным фронтоном и большими застекленными окнами.

— Прошу вас, мой господин, пройдите во-он по той улочке. — Служанка кивнула куда-то вбок. — Немного подождите там.

Иван пожал плечами: подождать так подождать — даже интересно. Долго ждать не пришлось — в увитой плющом стене вдруг распахнулась небольшая дверца.

— Сюда, месье Иван!

Юноша не заставил себя долго упрашивать, оказавшись вдруг в небольшом прелестном саду с тщательно подстриженными кустами, беседками и бегущим неизвестно куда ручьем.

— За мной, месье.

Пройдя сад, Иван поднялся по неширокой лестнице на галерею, потом, войдя в высокие резные двери, оказался перед целой анфиладой роскошно обставленных комнат, обитых разноцветным шелком — голубым, розовым, желтым.

— Ты привела его, Аннет? — внезапно послышался нежный голос.

— О да, госпожа.

— Так пусть войдет!

Обернувшись, служанка откинула портьеру, за которой виднелся уютный альков с парой резных полукресел и широким турецким диваном. На диване, опираясь на левую руку, возлежала «belle inconnu» в переливающемся муаровом платье с обширнейшим декольте, почти не скрывавшем изящную грудь. Золотистые волосы красавицы ниспадали на плечи, серые искрящиеся глаза излучали смешанную с любопытством признательность.

«Ну, надо же! — непроизвольно подумал Иван. — Всего-то навсего платок поднял».

— Входите же, славный юноша. — Девушка сделала широкий жест рукой. — Садитесь и будьте как дома. Признаюсь, как только услышала на улице ваш акцент, так сразу же захотела познакомиться с вами. Простите мне мое любопытство, надеюсь, оно не оторвало вас от важных дел?

— О, что вы, что вы…

— Служанка сказала — вы русский?

— Да, из России.

— О, как это интересно! Скажите что-нибудь по-русски.

— Вы — очень красивая!

— Кра-си-ва… А что это значит?

— Tres belle… — Иван покраснел.

— О! — Незнакомка шутливо погрозила ему пальцем. — Давайте выпьем вина. За наше знакомство. Вас зовут Иван, так?

— Так. Иван, Леонтьев сын. Служилый человек.

— Да-да, я знаю со слов Аннет. Вы дворянин.

— Из детей боярских. У нас это чуть выше, чем просто дворянин.

— Интересно. Пейте, пейте же… Расскажите мне о России.

Иван стал рассказывать. Сначала немного, потом, увлекаясь, все больше и больше. О золотых куполах церквей, о Красной площади, о Преображенском соборе и Грановитой палате, о многих деревянных церквях, настоящем резном чуде, которые пришлось повидать. Девушка слушала с интересом, иногда с восхищением хлопала в ладоши, по всему видно было — рассказ гостя ее занимал, вызывая иногда весьма непосредственную реакцию, чересчур непосредственную для знатной дамы, коей, несомненно, являлась «бель анконю». Впрочем, почему — незнакомка?

— А вас как зовут? — решился наконец Иван. — Позволено ли мне будет узнать?

— Камилла, мадам де… Впрочем, лучше называйте меня мадемуазель, я ведь еще не очень стара, не правда ли?

— О…

— А мой муж… поверьте, вам совсем ни к чему знать его имя… Он совсем чужой для меня человек. Я здесь как птица в золотой клетке. Не улетишь, и не только потому, что — клетка, но во многом — потому, что из золота. О, из золота куются самые крепкие цепи! Впрочем, что об этом? Чему вы учитесь?

Иван улыбнулся:

— Можно сказать — всему. Всему, что может быть полезно моей родине. Юриспруденция, финансы, мануфактуры, добыча угля и металлов, корабельное дело — все. Конечно, я понимаю, что не получится охватить все, поэтому больше времени уделяю юриспруденции, экономике и финансам.

— Да, это все так сложно! Вы надолго у нас?

— Думаю, еще полгода, год.

— Что ж, не сомневаюсь, что за это время вы многому сможете научиться. — Камилла моргнула и улыбнулась настолько очаровательно, что у юноши заныло сердце.

— Вы умеете танцевать?

— К сожалению, еще не успел овладеть сим тонким искусством, — честно признался гость.

— О, это просто, я вас сейчас научу. Вставайте же!

— Почту за честь…

Камилла подошла к небольшому столику, раскрыв стоявшую на нем небольшую шкатулку — тут же послышалась нежная музыка: динь-динь-динь, динь-динь-динь…

— Дайте мне вашу руку, — шепотом попросила красавица. — Нет, не ту, левую. Правой обнимите за талию. Крепче… И — раз… И — два… Левая нога вперед… Теперь правая… Теперь все вместе — налево… ап! Ой!

— Прошу извинить. — Иван покраснел — все ж таки наступил девчонке на ногу.

— Нестрашно, — засмеялась та. — А вы способный ученик, Иван! Еще пара-тройка занятий — и будете блистать на балах. У вас в Русии есть балы?

— К большому сожалению, нет.

— Ах, как это грустно! И-и — раз, два, три… Раз, два, три… Хорошо-хорошо, молодец… Не стесняйтесь, держите меня крепче.

Ох, куда уж было крепче — Иван чувствовал под тонкой тканью жар трепетного молодого тела и краснел. А Камилла смеялась, видать, ей доставляло несказанное удовольствие вводить молодого человека в краску. С юноши градом катился пот.

— Жарко, — улыбнулась красавица.

Взяла со стола веер, обмахнулась, потом повернулась к гостю спиной:

— Знаете, Иван, лиф такой тугой… Немножко ослабьте завязки… Видите их?

— О, да…

Дрожащими руками Иван развязал шелковые шнурки, прикоснувшись пальцами к шелковистой коже.

— Еще, еще… Смелее!

Юноша оголил всю спину красавицы, и лиф теперь держался лишь чудом… Впрочем, уже не держался — резко обернувшись, Камилла явила пылкому взору гостя все свои стати — налитую любовным соком грудь, тонкую талию, плоский живот с темной ямочкой пупка.

— Целуй меня… — облизав губы кончиком языка, прошептала молодая женщина. — Нет, не сюда. Сначала — в грудь… Так…

Она застонала, ловко освобождаясь от корсета; миг — и туда же, на пол, полетела одежда Ивана…

Камилла оказалась настоящим фонтаном страсти, то ревущим, как водопад, то нежным, как мягкий апрельский дождик. Стеная и изгибаясь, красавица, казалось, воплощала в жизнь все свои тайные желания и греховные мечты, причем ничуть не стесняясь, так что и Иван скоро перестал стесняться тоже.

— О, ты хороший любовник, Иван, — улыбаясь, похвалила Камилла. — Лишь кое-чему тебя подучить… А ну, хватит спать! Иди-ка ко мне, милый…

Уже под утро женщина подошла к окну — обворожительно нагая и совершенная, словно статуя греческой богини.

— Солнце встает, — обернувшись, улыбнулась она. — Тебе пора.

— Я… я еще увижу тебя?

— Быть может… Да, чуть не забыла, у меня есть к тебе одна просьба…

— Я исполню любую!

— Ничуть не сомневаюсь. Знаешь дом Равильяка на площади у Нотр-Дама? Впрочем, не важно, знаешь ли… Аннет тебе покажет. В субботу, сразу после обедни, устрой там хорошую потасовку!

— Чего? — Ивану показалось, что он ослышался.

— Ну, драку или как там у вас это называется? Так, чтобы стражники некоторое время не смогли бы подняться в дом, понимаешь? Это нужно мне… и моей доброй подруге.

— Хорошо. — Иван кивнул. — Просишь — сделаю. А теперь, похоже, мне пора уходить?

— Да… Впрочем, нет… Что бы ты хотел от меня на память?

— Только один поцелуй!

— Так иди же сюда, милый!

А потом Камилла долго смотрела в окно, наблюдая, как, выйдя из переулка, ее ночной гость пошел вдоль по улице, направляясь к мосту Шанж. Оглянется — или нет? Оглянулся! Камилла поспешно задернула штору и вздохнула. Славный мальчик… Жаль, что придется его… Жаль…

Целый день Иван не мог прийти в себя, все вспоминал, думал. Отошел лишь к вечеру, когда явились друзья. Митька, как всегда, принялся рассказывать очередную парижскую байку, которые во множестве собирал на городском рынке, Жан-Поль поошивался немного, а потом, заняв у Митьки несколько су, ушел, наверняка в какую-нибудь таверну или лупанарий — веселый дом. Прохор отсутствовал — верно, все еще чинил ворота вместе с кузнецом Пьером.

— А история ух и страшенная, — наливая вино, увлеченно повествовал Митрий. — Лет полтораста, а то и двести назад жил да был некий барон Жиль де Рэ по прозвищу Синяя Борода, сподвижник Орлеанской девы Жанны. После того как Жанну сожгли, барон отошел от дел и заперся у себя в замке. Жил себе да поживал, только вот местный люд начал вдруг примечать, что в окрестностях замка де Рэ начали ни с того ни с сего пропадать дети. Ну, когда цыганские ребятишки пропадали или там у кого из бедняков, тогда, конечно, никто ничего не замечал, а вот когда пропали детки богатых купцов… вот тогда зачесались! А тут вдруг слухи прошли, что этот самый барон де Рэ занялся, пес, черной магией. Не знаю уж, философский ли камень он там искал, иль чего похуже, а только заинтересовалась им инквизиция. Сильно заинтересовалась, особенно когда купцы хорошо заплатить пообещали. Ну, раз обещали — вот вам и расследование. Оцепили замок… надо сказать, барон и не сопротивлялся, то ли не хотел, а скорее всего, чувствовал, что зажился он на этом свете, тем более в таких жутких руках — у самого дьявола.

— Ну, ты дьявола-то не приплетай, — глотнув вина, заметил Иван. — Рассказывай, как дальше было.

— Да как дальше… Нашли у этого барона сотню, а то и больше детских костей да маринованные сердца, желудки, головы…

— Тьфу ты, Господи!

— Вот и я говорю — не к столу будь сказано.

— И что с бароном?

— Да ничего. Сожгли, не говоря худого слова. Говорят, барон перед смертью очень доволен был, радовался.

— Радовался? Чему?

— Так ведь из диавольских лап вырвался — мученическую смерть принял.

— Ох, и расскажешь же ты, Митрий! И обязательно на ночь надо, чтоб, значит, этот самый де Рэ приснился.

— Ну уж. — Митрий развел руками. — За что купил, за то и продаю. Вино еще будешь?

— Давай… Слушай, давно спросить хочу: Рене о чем с Прохором гутарил?

— Да помочь просил. Обидчики у него, вишь, есть — так попросил отколошматить. А нашего Проню, сам знаешь, хлебом не корми, но подраться дай. Согласился, конечно…

— Так-так! — насторожился Иван. — Переговоры через тебя велись?

— А то через кого же?

— Тогда скажи-ка: где и когда будет драка?

— Хм… — Митька ненадолго задумался. — Когда — помню. В день святого Матиаса, сразу после обедни, а вот где…

— Случайно, не у Нотр-Дама?

— Ну да, там! А что?

— Да так, ничего… — Иван задумчиво покачал головой и лишь шепнул сам себе: — День святого Матиаса, Нотр-Дам… Чудны дела твои, Господи!

Глава 2 День святого Матиаса

Красавцы, розы с ваших шляп Вам снимут вместе с головою, Коль в краже уличат хотя б, Не говоря уж о разбое. Сержанты набегут гурьбою, Суд живо сделает свое… Франсуа Вийон. «Добрый урок пропащим ребятам»

14 мая 1604 г., Париж

Дом оказался угловым, над дверьми Иван разглядел маленькие баронские короны, впрочем, весьма тусклые. Вероятно, не так давно здание принадлежало разорившемуся аристократу, а вот теперь, судя по всему, было выкуплено кем-то из нуворишей. Хотя за окнами виднелись портьеры, общее впечатление говорило о том, что дом, скорее всего, пока еще нежилой.

Славная погодка выдалась в этот праздничный день. Хотя с утра небо хмурилось и, казалось, вот-вот разразится дождь, но часам к одиннадцати налетевший ветер разогнал облака и тучи и, расчистив лазурь небес, утих, словно бы прилег отдохнуть после тяжелой работы. Яркое, палящее от Нотр-Дама солнце слепило глаза, и Иван приложил ладонь козырьком ко лбу, силясь разглядеть: что за толпа собралась на площади у собора? Богато одетые люди, дамы и господа, в шляпах с пышными плюмажами и разноцветных плащах, солдаты в блестящих кирасах — это все в центре, у входа в собор, по краям же собрался народец попроще — мелкие торговцы, ремесленники, небогатые буржуа.

— Чего они там собрались-то? — потирая руки, весело поинтересовался Прохор. Парня можно было понять — опытный кулачный боец, он давно томился без любимой забавы — мелкие драки в тавернах не в счет — и теперь рад был показать все свое умение. Митрий с Иваном вовсе не разделяли его веселья, Митька вообще бы не пошел сюда и не пустил бы друзей — уж больно подозрительным казалось ему затеянное предприятие. И, главное, затеянное-то — кем? Католиком Жан-Полем д’Эвре и — независимо от него — гугенотом Рене Мелиссье. Вот уж поистине странная парочка! Хотя, похоже, они вовсе не догадывались о том, что попросили друзей об одном и том же. Ну, конечно же, не догадывались, ведь Жан-Поль просил устроить потасовку Ивана, а Рене — Прохора. О том, что имелась еще одна заинтересованная в этом деле особа, Иван, подумав, никому не сказал. Зачем? Однако сам, как и Митрий, считал все обстоятельства крайне подозрительными. И тоже не пошел бы, и отговорил бы Прохора, если бы не данное слово. Ведь обещал! И не только Жан-Полю, но и «бель анконю» Камилле. О Камилла! При одном воспоминании о проведенной с красавицей ночи юношу до сих пор бросало в дрожь.

— Эвон, кажись, заходят, — поглядев в сторону Нотр-Дама, негромко заметил Митрий. — Не пора нам начинать?

— Пожалуй, рановато.

Иван задумчиво поправил на плечах плащ — тот самый, голубой, с затейливым золотым шитьем, который так и не успел еще вернуть Рене — пытался, но ларошельца в последнее время трудно было застать дома. И где его носило? Наверное, там же, где и Жан-Поля.

Стоявший чуть в стороне Прохор небрежно оттеснил плечом парочку прохожих, едва не наступивших ему на ногу, — у дома постепенно собиралась толпа из тех, кто не смог попасть в Нотр-Дам на мессу. Рылом не вышел или еще по каким причинам… Судя по одежке собравшихся — скорее первое. Не полные клошары, конечно, но и не очень-то приличные люди, так, серединка на половинку. Уж, конечно, было с кем подраться! Прохор скосил глаза на друзей. Те выглядели как истинно благородные шевальёе, особенно Иван в щегольском плаще, со сверкающей на груди перевязью, в широкополой шляпе с плюмажем. Впрочем, и Митрий старался не отставать от него — такого шикарного плаща у отрока, конечно, не было, как и перевязи, и шляпы, зато имелся ярко-голубой берет, украшенный длинным павлиньим пером, и короткий камзольчик дивного ядовито-желтого цвета, от которого у неподготовленного человека запросто могло свести скулы. Где он раздобыл этот камзол — Митька не рассказывал. Но смотрелся неплохо, этаким провинциальным дворянчиком с юга — гасконцем или беарнцем.

А публика вокруг одевалась куда как проще. И уже не раз и не два толпившиеся у дома люди — не клошары, но что-то вроде — кидали на всю компанию весьма недоброжелательные взгляды.

А и хорошо! А того и надо!

Прохор снова потер руки и нетерпеливо взглянул на Ивана — пора?

Иван хотел было кивнуть, что — пожалуй, но не успел: какие-то оборванцы вдруг ни с того ни с сего привязались к Митьке — один схватил его за руки, другой сбил наземь берет.

Не говоря ни слова, Прохор вмиг оказался рядом с парнем и, схватив обоих забияк за шиворот, ударил лбами. Те в изумлении завалились на мостовую. Кто-то из толпы попытался протестовать… только попытался… Вернее — попытались немного, так, человек пять, шесть…

Эх, как разошелся Прохор! Любо-дорого смотреть! Первого, кто выскочил, встретил смачным ударом слева, следующего угостил правой — да так, что бедняга, пролетев саженей пять, прямо-таки впечатался в стену.

Тут уж налетели остальные — пошла потеха! Прохор постепенно входил в раж, но бился с умом, постоянно контролируя, что делается сзади. А там кто-то пытался наскочить с кинжалом — Иван быстро просек это и выхватил шпагу. Звякнув, выбитый из руки клошара кинжал полетел на мостовую. Толпа быстро сгущалась, привлеченная азартом хорошей драки, и вот уже стало не пошевелить рукой, хотя Прохор все еще пытался действовать…

— Иванко, берегись! — вдруг завопил Митрий и, осклабясь, вцепился зубами в руку человека в сером плаще. Тот ударил отрока кулаком в лицо. Иван рассвирепел, пытаясь в свою очередь достать «серого», что, однако, было весьма затруднительно сделать. Толпа шумела, кричала, дралась… Отпустив Митьку, «серый» вдруг неожиданно возник рядом с Иваном. Ловкий малый. И ему определенно что-то надо. Ага, вон что-то блеснуло в руке. Кинжал? Кистень?

Собрав силы, Иван рванулся в сторону, ощутив, как острое лезвие вспороло одежду. Ах ты, гад! Юноша попытался перехватить шпагу, словно копье — иначе ею невозможно было сейчас действовать…Но «серый» ужом ввинтился в толпу… оп… и возник уже в другом месте. Что-то поднял… Арбалет! Небольшой, со стальным луком, такой удобно прятать под одеждой. Иван резко пригнулся. И вовремя! Над головой его со свистом пролетела стрела, насквозь пронзив какого-то уличного мальчишку — торговца водой или разносчика. Парень закричал, задергался, на губах его появилась кровавая пена…

И тут вдруг громыхнул выстрел!

Потом — еще один!

Толпа затихла на миг, чтоб разразиться громом.

— Король! — закричали рядом. — Кто-то стрелял в короля!

— Во-он с этого дома палили. Я сам слышал!

— Нет, вон с того!

— Смотрите-ка — стражники!

— Сматывайся, ребята! Эти уж, кто прав, кто виноват, разбирать не будут, похватают всех.

Толпа враз пришла в движение, повинуясь каким-то своим особым законам. Иван ощутил вдруг, что он сам никоим образом не может противостоять взорвавшемуся инстинкту толпы, словно бы она была сейчас огромным живым существом, а он, Иван, как и Прохор, и Митька, как и все здесь, являлся лишь частью этого существа — мускулами, ушами, ногами и, может быть, кровью. Толпа несла своих членов, как освободившаяся от зимнего панциря река несет льдины. И неизвестно — куда.

Иван помотал головой, силясь освободиться от навалившейся власти исполинского, состоявшего из множества людей существа. Высвободив руки, оперся на плечи соседей, подпрыгнул, оглядывая узкую, запруженную народом улицу. Ага! И в конце, и в начале ее сверкали панцири стражников. Окружили! Заперли! Теперь либо перебьют всех, либо… либо будут искать зачинщиков. Стреляли в короля?! Иван закусил губу. Боже! Если так, то в какую же гнусь они вляпались! Вернее, не вляпались — их втянули. Жан-Поль, Рене и… «бель анконю» Камилла! Так вот в чем… Впрочем, сейчас не время для размышлений — выбраться бы, унести ноги!

Иван внимательно осмотрелся по сторонам, к вящей радости своей обнаружив не столь уж и далеко от себя Прохора с Митькой.

— Эй, парни! — громко закричал он по-русски. — Давайте вон к той стене. Проша, помоги Митьке.

Прохор кивнул, зацепил отрока рукою, потащил, раздвигая плечом мятущийся люд. Иван, чувствуя, как рвется на плечах плащ, поспешно пристроился друзьям в кильватер. Не так уж и далеко казался дом — но как трудно было до него добраться, пронзить, проникнуть, проскользнуть сквозь толпу. Где-то внизу раздались крики ужаса и боли — видать, кого-то затоптали, — а солдаты в блестящих панцирях, захватив всех в ловушку, остановились, выставив вперед алебарды.

— Проходи по одному!

Оп! Трое друзей наконец оказались у стен дома, вдоль нее и пошли… пока вдруг кто-то не схватил Ивана за руку.

— За мной, быстрее…

— Я не один…

Незнакомец — кряжистый, в черном плаще — не оглядываясь, расталкивал плечом попадавшихся на пути людей. Иван кивнул своим — чем черт не шутит? И все трое быстро — насколько это было возможно — зашагали вслед за неведомым проводником. Шли недолго — в стене вдруг обнаружилась дверца, на миг распахнувшаяся, как раз успевая пропустить всех, кого надо. Впрочем, провожатый тут же захлопнул ее и наконец обернулся.

— Господи! Ты не Рене?! — с досадой воскликнул он.

— Мы его друзья, — быстро сообщил Иван. — Видишь, на мне его плащ.

— Он-то меня и спутал…

Лицо у незнакомца оказалось неприятное, скуластое, с широким носом и маленькими, подозрительно смотревшими глазками.

— Мы помогали Рене, — негромко произнес Митрий. — Он нас просил.

— Ладно. — Немного подумав, незнакомец кивнул. — Видите, там, за кустами, дверь?

— Ну да.

— Это черный ход. Идите в дом, а уж там попытайтесь выбраться сами. Я бы посоветовал вам уйти через крышу. Да побыстрее, здесь, в саду, очень скоро будет королевская гвардия.

— А вы, месье?

Незнакомец не ответил, лишь ухмыльнулся и, распахнув дверцу, нырнул обратно в толпу.

— Что-то не нравится мне все это, — задвигая засов, угрюмо пробормотал Прохор.

— Драться зато, верно, нравилось, — потирая разбитую скулу, съязвил Митрий. — Ну, что делать будем? Пойдем в дом?

— А похоже, тут больше и некуда, — вздохнул Иван и, решительно махнув рукой, добавил: — Идем! Помоги нам, Богородица Тихвинская!

Все трое перекрестились и быстро направились к двери черного хода.

В доме, как Иван уже догадался раньше, как раз производился ремонт. Повсюду стояли деревянные леса, какие-то корыта с известкой и глиной, валялись малярные кисти, лопаты, ветошь — запросто можно было споткнуться, что и проделал Митька, едва не угодив в какую-то бочку.

— Осторожней! — обернувшись, предупредил Иван и вздрогнул, услыхав глухой удар в дверь. Хорошо — успели закрыть на крюк!

— Именем короля, открывайте!

— Наверх! — увидев широкую лестницу, крикнул Иван.

Впрочем, уговаривать никого не пришлось — вся троица вмиг оказалась на последнем этаже. Внизу послышались крики и топот — гвардейцы все же ворвались в дом. Быстро, ничего не скажешь!

Вот и четвертый этаж, последний. Анфилада комнат. В одной — распахнутое настежь окно… и запах пороха, и небрежно брошенный мушкет. Так вот, значит, откуда стреляли!

А шаги королевских солдат приближались!

— Туда! — Митька первый углядел ведущую на чердак приставную лестницу, и вся троица немедленно полезла наверх.

Оказавшийся последним Прохор чуть задержался и, нагнувшись, втянул лестницу в потолочный проем.

Иван чихнул — пыльно. И тут же внизу громыхнул выстрел!

Пуля попала в балку рядом с головой Митьки.

— Бежим, — махнул рукой Иван.

Понеслись, не разбирая дороги, ориентируясь на видневшийся где-то впереди свет. Там, через мансарду, выбрались наконец на крышу. Боже, какая вокруг открывалась красота! Впереди — Дворец Правосудия с часовней Сен-Шапель, Часовая башня, слева — Латинский квартал, позади — Нотр-Дам, за которым в синеватой дымке угадывалась крепость Бастилия — восточный рубеж столицы.

Некогда было любоваться всем этим, некогда. Загромыхала под ногами скользкая черепица — вперед, с разбега — ап! — на следующую крышу, затем на другую, потом, может быть, дальше…

Ап! — и снова прыжок через узкую улицу — так, что на миг захватило дух!

Иван обернулся, дожидаясь своих: Прохор — этакий верзила — перепрыгивал с крыши на крышу с неожиданной удалью и проворством. Судя по безмятежной улыбке, ему даже нравилось это приключение, чего уж никак нельзя было сказать о Митрии, у которого перед каждым прыжком холодом сжимало сердце.

— Господи! — мысленно крестился отрок. — Помоги! Помоги, Пресвятая Богородица Тихвинская! Да когда же уже кончатся эти проклятые крыши!

Позади громыхнул выстрел. Противно просвистела пуля. Ага — преследователи наконец выбрались на крышу. Впрочем, они были еще далеко. И тем не менее, пожалуй, нужно было уже спускаться.

— Проверь ту мансарду, Прохор, — распорядился Иван. — А я эту… Митрий… Черт! Митька где?

А Митька в это время болтал ногами над узким ущельем улицы, силясь зацепиться за черепицу. Стиснул зубы, прищурил глаза — только не волноваться, не волноваться… потихоньку… так, так… А руки противно скользили, и внизу поджидала смерть. А сзади, громыхая по крышам, приближались гвардейцы.

— Господи…

Иван и Прохор, не сговариваясь, метнулись к Митрию.

— Митька, держись!

Митька и рад бы — да вот черепица слишком уж скользкая, слишком… Эх, Господи, неужели…

— Митька-а-а-а!

Иван в ужасе понял, что ни он, ни Прошка уже ничем больше не помогут отроку, просто не успеют.

И тут…

Чья-то ловкая фигура выскочила из-за ближайшей трубы, изогнулась, бросилась животом на черепицу — оп! Ухватила Митьку в последний момент! Но и сама заскользила, заскользила…

Ага! Иван ухватил незнакомца за ноги. Тот обернулся…

Жан-Поль!

Как оказался здесь этот хитрый нормандец?!

— Что ты остановился, Жан? Тащи, только осторожно…

Иван и подбежавший Прохор живо подтащили к трубе обоих — Жан-Поля и Митрия. Едва отдышались… Бабах! Очередной выстрел разлетелся осколками кирпичей.

— Видите ту мансарду? — Нормандец показал рукой. — Быстрее туда.

Парни проворно бросились в указанном направлении. Лишь Иван на полпути обернулся:

— А ты, Жан-Поль?

— А я позже.

— Хотелось бы получить объяснения!

— Получите…

Добравшись до мансарды, Иван молча полез в окно.

— …если останусь жив, — вытаскивая из трубы пистоль, грустно закончил нормандец.

Прицелился.

— Бах!

Да, не очень-то попадешь в бегущих людей из кавалерийского пистолета, по правде сказать, Жан-Поль на это и не надеялся, а лишь пытался несколько задержать погоню, в чем и преуспел — преследователи попрятались за трубами.

Нормандец улыбнулся:

— Вот теперь, пожалуй, можно и уходить.

Он добрался до самой мансарды, когда меткая пуля ожгла злым свинцом бедро.

— Черт!

Не так опасна была сама рана — навылет, — как потеря крови. А перевязывать некогда, да и несподручно одному. Что ж… Жан-Поль закусил губу. Видно, пришла пора умирать…

— Эй, парень! Ты скоро?

— Иван?! Ты еще здесь?

— Ого! Вижу, ты ранен… Эй, Прохор!

Через пару минут вся процессия оказалась в безлюдном переулке. Иван в разодранном камзоле — плащ юноша давно потерял, Митька с разбитой скулой и Прохор со стонущим Жан-Полем на плече.

— Ну? — Иван почесал голову. — И куда теперь?

— К Сене, парни, к Сене! — простонал нормандец. — Пешком не уйдем.

— Да, — согласился Иван. — Видимо, нам лучше побыстрее спуститься к реке.

Так и сделали, и со всей возможной скоростью. Выскочили прямо под мост. Повезло — обнаружили невдалеке рыбачью лодку.

— Эй, рыбачок! Подкинь до Сен-Жермена!

— Ась? — Рыбак — смуглый черноволосый мальчишка в коротких штанах и накинутой на голое тело жилетке — приложил ладонь к уху.

— Куда-куда?

— В Сен-Жермен!

— Нон проблем! Десять денье!

— Да хоть двадцать. Только быстрей подгребай, парень.

Ой, как медленно двигалось время! Казалось, прошли часы, пока утлый рыбачий челн наконец ткнулся носом в прибрежный песок.

— Ложитесь на дно, — оглядываясь на удалявшийся берег, приказал Иван. — Мало ли…

Но нет, берег по-прежнему оставался пуст. Лишь когда лодка уже выплывала к излучине, за мостом появились люди в сверкающих панцирях. Гвардейцы…

— Слава те, Господи! — перекрестился Иван. — Помогла Пресвятая Богородица Тихвинская.

— Скорее уж — святой Матиас, — с усмешкой возразил Жан-Поль.

Глава 3 Дуэль

Патриции с картин работы Тициана Идут по мрамору дворцовых галерей… Жозе-Мариа де Эредиа. «Догаресса»

Май 1604 г. Париж

Камилла! Да, похоже, эта юная красавица оказалась для Ивана роковой. То есть почти роковой, если бы не внезапная помощь неизвестного гугенота и Жан-Поля. Все трое — Камилла, Жан-Поль и куда-то запропастившийся после всех произошедших событий Рене — при всей их несхожести преследовали общую цель: убийство короля! Страшно подумать. Лучше спросить, тем более что нормандец быстро приходил в себя и уже имел вполне веселый и даже довольный вид. Лекаря не приглашали, просто промыли рану да наложили повязку — все исполнял Митрий, вполне добросовестно и вдумчиво, как и положено прилежному студенту медицинского факультета Сорбонны. К тому же, в отличие от многих, отрок хорошо помнил добро — если б не помощь Жан-Поля, уж точно загремел бы с крыши на мостовую. Насмерть, может, и не убился бы, но кости бы поломал, да еще бы наверняка попал в лапы преследователям. А дальше… Дальше и представлять не хотелось — пытки и медленная мучительная смерть. А как же иначе? Заговор против короля — это вам не шутки!

Ребят так никто и не трогал, хотя по всему городу, включая Латинский квартал, естественно, ходили слухи о неудавшемся покушении. Король Генрих — Генрих Наваррский, Генрих Бурбон — казалось, не придал сему происшествию особого резонанса: ну, подумаешь, покушение — одним больше, одним меньше, что же теперь — затаиться, укрыться в Лувре, словно рак-отшельник, и сидеть там до конца своих дней, отказавшись от всех радостей жизни? Но ведь это — та же смерть, только не от пули и кинжала, а от скуки. Потому в Париже по-прежнему гремели балы.

— Ну, как? — Войдя в комнату, Иван взглянул на лежащего в постели Жан-Поля.

— Замечательно, — улыбнулся тот. — Все благодаря стараниям Мити. Вот уж из кого получится прекрасный врач! Даже целый профессор.

— Ну, уж ты скажешь! — засмущался Митрий.

Нормандец состроил уморительную рожу:

— Уважаемый господин профессор, как скоро я смогу танцевать?

— Танцевать? — Митька ухмыльнулся. — Думаю, через неделю-другую — вполне.

— О, я вам крайне признателен, уважаемый доктор.

Иван присел на край кровати и пристально взглянул в хитрые глаза раненого:

— Танцевать тебе и впрямь еще рано, Жан-Поль. А вот поговорить — в самый раз.

— Признаться, давно ждал ваших расспросов. — Нормандец сразу стал серьезным. — Давайте так — сначала я расскажу все, что знаю, а затем уж вы зададите вопросы, буде таковые возникнут. Идет?

— Идет, — кивнул Иван. — Давай рассказывай.

Жан-Поль снова улыбнулся и пожал плечами…

Его эмоциональный рассказ оказался весьма познавательным и интересным, и оба — Иван и Митрий (Прохор еще с утра ушел к кузнецу Пьеру) — слушали нормандца затаив дыхание.

Внешнее спокойствие французского государства было обманчивым — король Генрих хоть и примирил враждующие стороны — католиков и гугенотов, — тем не менее по-прежнему вызывал недовольство и тех, и других. Гугеноты были недовольны недостаточными уступками, которые католики, наоборот, считали чрезмерными. Вражда между двумя конфессиями отнюдь не закончилась королевским эдиктом в Нанте, слишком уж долгим и кровавым было противостояние. Гугеноты так и не простили католикам ночь святого Варфоломея, преследования за веру, пытки и костры инквизиции. Католикам тоже было чем посчитаться — поруганные церкви, издевательства, вырезанные от мала до велика городки и деревни. Кровь, с обеих сторон была кровь — и еще неизвестно, с какой стороны ее пролили больше. Наверное, все — одинаково много. Кроме простых католиков и гугенотов имелась и третья сила — аристократия, пытавшаяся влиять на короля в своих интересах. «Дворянство шпаги» частенько бунтовало, желая выжать у власти максимум подачек и привилегий, и не прочь было напугать монарха. Именно это и попросили сделать Жан-Поля некие люди, имена которых он не назвал, будучи связанным данным словом. Верный человек должен был выстрелить из мушкета по окончании мессы, выстрелить вовсе не в короля, и затем скрыться, бросив на видном месте мушкет с еще дымящимся фитилем и распятие, — это должно было послужить хорошим предупреждением Генриху, предостеречь его от слишком больших уступок гугенотам.

— Так значит, просто напугать? — хмуро переспросил Иван.

— Да-да, — закивал нормандец. — Именно так! Иначе б я не втянул в настоящий заговор случайных людей — слишком многое было бы поставлено на кон.

— А так, значит, можно? — Иван постепенно накалялся. — А мы-то считали тебя другом, Жан-Поль! А ты так подло подставил нас под пули гвардейцев, под пытки и смерть!

— Да никто б на вас не подумал! — приподнявшись, яростно возразил Жан-Поль. — Вы же иностранцы! С чего вам лезть в чужие дела? Тем более я был рядом, в толпе, и вывел бы вас прочь потайным ходом… Нет-нет, не возражайте, вывел бы, клянусь святым Дионисием! Я уже пробирался к вам, когда вы вдруг так внезапно исчезли… Я уж не знал, что и думать. Полез на крыши и вот…

Иван с сомнением покачал головой:

— Не знаю, можно ли тебе теперь верить. Кто знает, где бы мы все сейчас были, если б не плащ Рене!

— Рене? — удивился нормандец. — А он-то тут при чем?

Русские переглянулись:

— Сказать ему?

— Умоляю, говорите по-французски! — взмолился Жан-Поль.

Иван еле заметно кивнул.

— Вот что, Жан-Поль, — негромко произнес Митрий. — Хочу тебе сказать, что незадолго до произошедших событий месье Рене Мелиссье обратился к Прохору с точно такой же просьбой, что и ты — к Ивану! Затеять свалку у определенного дома.

— Что?! — вскинулся нормандец и тут же, скривившись от боли, осел. — Значит, и гугеноты тоже… Что ж, следовало ожидать — случай удобный. Так вот кто чуть не попал в короля!

— Ага, так Генриха чуть было не пристрелили?! — Митрий всплеснул руками. — Вот так попугали! Ты, кстати, это откуда знаешь, Жан-Поль?

— Заглядывал толстый Робер, я ему сказал, что пострадал на дуэли.

— Робер?! — не на шутку озаботился Иван. — А он не донесет?

— Не донесет. — Нормандец усмехнулся. — Ничего необычного — не впервой мне случается пострадать на дуэли.

— Ну, ты прямо этот… забияка, бретер! — покачал головой Митрий.

— Благодарю за лестные слова, — как мог, приосанился раненый. — Однако что касается гугенотов… им нет никакого смысла убивать короля. Напугать — да, но не убивать. Клан Медичи — католический клан, и вместо малолетнего наследника страной бы стали править католики, да еще самые упертые! Нет, убить хотели не гугеноты…

— Тогда, значит, ваши, католики.

— Католики, — серьезно кивнул Жан-Поль. — Но — не наши.

— Как это — не ваши? — удивился Иван. — А какие же?

— Аристократы! — негромко пояснил нормандец. — Потомки и родичи самых известных родов — Конде, Гизов. О, это та еще клоака! Вот они-то как раз и могли рассчитывать усадить регентом своего человека. Постойте-ка… — Жан-Поль внезапно осекся. — Значит, кроме нас и гугенотов в засаде был и кто-то третий. Он и стрелял на поражение. Не попал — спугнули. Третий… Да, этот дом — больно уж удобное место… Вас больше никто ни о чем не просил?

— Нет, никто! — поспешно — слишком поспешно — откликнулся Иван. А у самого уже давно засело в голове: Камилла! «Бель анконю». Так вот зачем все, оказывается… У юноши было такое чувство, будто его использовали, как губку — вытереть кровь. Использовали — и выкинули. Верней — не успели. Вспомнился вдруг тот человек в сером плаще, с холодными глазами убийцы. Ох, не зря он так сноровисто махал кинжалом… И если б не плащ…

— Вот что, парни, считайте, что мы счастливо отделались, — откинув со лба волосы, заключил Жан-Поль. — Я вас втянул — тебя, Иван, — и в этом признаюсь, виноват. Но Мити и Прохора втянул ларошелец Рене. Вы с ним говорили?

— С тех пор — даже не видели, — признался Митрий. — Ни на лекциях нет, ни дома. Его сосед по апартаментам, толстый Робер, ничего не знает.

— Это плохо, что не знает, плохо. — Нормандец поджал губы. — Эх, скорее бы выздороветь! У меня много друзей в Латинском квартале — если кто-то будет про нас выспрашивать, узнаю сразу.

— Будем надеяться, — усмехнулся Иван.

Он хотел было еще раз напомнить, что это именно Жан-Поль втянул его в чужие опасные игры… Но осекся. Ведь выходило — не только Жан-Поль. Да и вообще, нормандец сыграл во всем случившемся отнюдь не главную роль, отнюдь…

Камилла! Использовала — во всех смыслах использовала — и за ненадобностью выкинула. Вот змея! И все же Иван не чувствовал к ней такой ненависти, какую, наверное, должен был ощущать, ведь воспоминания о встрече с «бель анконю» были окрашены в столь романтические тона… Сказать по чести, юноша не отказался бы и от еще одной встречи… И даже — не от одной. Пусть это опасно, пусть грозит смертью, но ведь Камилла настолько… Иван покраснел вдруг, устыдившись собственных мыслей, — а не слишком ли быстро он забыл Василису?! Синеглазую девушку с толстой темно-русой косою, что ждала его в далеком Тихвинском посаде… О нет, не забыл, как можно было такое подумать! Василиса — это то, настоящее, ради чего стоит жить, а вот… а вот Камилла… Да, красивая, интересная… Но чужая! Увлечение — ничуть не более… как и он для нее. Впрочем, нет, он для Камиллы оказался отнюдь не простым увлечением… Был использован! Ловко и цинично использован. Так же, как и Жан-Полем. Или Прохор с Митькой — гугенотом Рене. Господи, как же надоело играть в чужие игры!

В университете, на лекциях, было довольно спокойно. Нет, конечно же, слухи о покушении на короля вовсю обсуждались, но без особого остервенения, на обычном, так сказать, эмоциональном уровне. Незаметно пролетела неделя — и ничего. Правда, так и не объявился Рене Мелиссье — и вот это тревожило. А что, если он схвачен? Подвергнут пыткам? Тогда следующие — Митька с Прохором. Впрочем, пока их никто не трогал. Значит, Рене бежал или убит… Или — еще не пойман, скрывается. А вдруг попадется, и что тогда? Весьма, весьма неприятное чувство. Теперь получалось, что именно Рене по-настоящему подставил ребят, ведь от исполнения просьбы Жан-Поля сейчас больше не было никаких хлопот, все они остались в недавнем прошлом — потасовка, беготня по крышам, мужик в сером плаще. Впрочем, «серый», по всему видно, не от Жан-Поля, нормандец божится, что не от него, и, похоже, вполне искренен. Значит…

Значит, это привет от Камиллы! Привет, который мог бы стать для Ивана последним. Если б не плащ, если б не неизвестный гугенот, если б не неожиданная помощь Жан-Поля. Эх, Камилла, Камилла, «бель анконю»… И все же — как ты обаятельна, обворожительна, красива! И именно от тебя — или от тех, кто за тобой стоит, — нужно в любой момент ожидать удара! Выследить, отыскать, устранить нежелательного свидетеля — что может быть необходимей? За Камиллой наверняка стоит третья сила — аристократия, весьма неразборчивая в средствах. Впрочем, здесь в средствах все неразборчивы.

Итак, две линии опасности. Рене и Камилла. Еще оставался Жан-Поль, но тому, кажется, сейчас можно было верить. И вообще, если бы не он, где бы сейчас был Митька? А может, хитрый нормандец таким изощренным образом просто-напросто втирается в доверие? Хотя — зачем? Что толку ему от пришлых людей — иностранцев? Сегодня они здесь, в Париже, а завтра возьмут да уедут. Уехать… А не настал ли этот момент — вернуться? Ведь почти год прошел с тех самых пор, как случились те странные и страшные события, в эпицентре которых оказались ребята. Дьяк разбойного приказа Тимофей Соль, пославший Ивана расследовать злоупотребления в хлебной торговле, сам оказался причастным к этим самым злоупотреблениям! А Ивана послал для отвода глаз, выбрав самого неопытного и молодого. И, как оказалось, на свою голову выбрал: несмотря на молодость, Иван-то оказался весьма даже толков и сноровист, с помощью Митрия и Проши едва не выведя на чистую воду многих московских бояр и богатых купцов. Но слишком уж высокого полета оказались птицы — потому и пришлось Ивану сотоварищи поспешно отправиться в изгнание. А вот теперь, похоже, наступала пора вернуться. Может быть… Вот еще бы посмотреть, как устроены оружейные мануфактуры в Алансоне, и как с помощью вязальных машин делают шелковые штаны в Кане, и как… В общем, много всего можно было бы вызнать. Так, может, и не стоит пока торопиться? В конце концов, похоже, что непосредственной опасности нет. Хотя, конечно, нужно быть осторожным, очень осторожным, очень…

— Уехать? — Митька хлопнул глазами. — Вот так, бросить все и уехать? А может, все же лучше немного подождать? К примеру, я скоро получу степень бакалавра медицины! Ты представляешь, что это такое, Иван? Ведь у нас, в России, я смогу не только лечить, но и учить! Основать медицинскую школу. Да и ты много бы поспособствовал отечеству, преуспев в изучении экономики, юриспруденции, финансов! Ведь именно за этим нас и послал сюда государь… вернее, не нас, а тех, вместо которых мы поехали. Но ведь поехали же! И ты сам говорил, что должны послужить родине. Не боярам, не монастырям, не государю даже — родине. Всему народу русскому! Иль ты считаешь — ему не нужны врачи, учителя, финансисты?

— Ну-ну, разошелся, — улыбнулся Иван. — Я и сам думаю так же, как ты. И самое главное, что так же мыслит государь Борис Федорович!

— Да уж… — согласился Митрий. — Не повезло ему только с погодой, а еще больше — с боярами, больно уж вороватые да гнусные попались.

— Ой, Митька, — Иван хохотнул, — отрежут тебе когда-нибудь язык за твои речи.

Они сидели вдвоем в небольшом кабачке на улице Белых Плащей, что на левом берегу Сены, и, потихоньку потягивая вино, беседовали, время от времени исподволь оглядывая входящих. Дожидались Прохора — удобное было местечко для откровенного разговора, в конце концов, молотобойца давно уже было пора ввести в курс дела, а то ведь он вполне искренне считал именно себя виноватым в том, что случилось. Ну, как же — ведь кто дал себя уговорить неизвестно куда теперь сгинувшему гугеноту Рене Мелиссье? Вот потому-то, наверное, Прохор и сторонился сейчас друзей — стыдно было смотреть им в глаза.

— Разрешите присесть за ваш столик, господа? — Невысокого роста мужчина с незапоминающимся простоватым лицом вопросительно остановился напротив русских.

Места, конечно, имелись и за другими столами, но этот практически был пуст. Что же…

— S’il vous plait, monsieur, pour sure.

— Спасибо…

Незнакомец уселся напротив Ивана и, улыбнувшись, представился:

— Ален Дюпре, свободный художник.

— Художник?!

— Ну, не такой, как, скажем, Тициан или Микеланджело. Так, рисую вывески.

— Тоже неплохое занятие. Верно, хорошо платят?

— Как когда… Могу угостить вас вином, молодые люди?

— Конечно.

Дюпре жестом подозвал слугу, проворно наполнившего бокалы красным тягучим вином.

— За знакомство! Вы, я смотрю, студенты?

— Вы не ошиблись, месье Дюпре.

— И, судя по выговору, иностранцы?

— Поляки, месье.

— О, Полонь! — одобрительно усмехнулся художник. — Добрая католическая страна. Никаких проблем с гугенотами, да?

— У нас есть и лютеране, и ариане, и ортодоксы, называющие себя православными. Но мы к ним не относимся!

— Рад, что вы оказались католиками! — Дюпре засмеялся, показав мелкие зубы. — Очень рад. Думаю, наша вера — самая радостная, веселая! Вы только посмотрите на этих гугенотов — ну до чего ж унылые рожи, смотреть тошно! Выпьем за Сен-Дени?!

Друзья тут же подняли бокалы.

А дальше художник спросил такое, от чего оба чуть не поперхнулись вином. Понизив голос, поинтересовался вдруг, не видели ли они среди студентов высокого сильного парня с рыжеватой бородкой и огромными кулаками.

— Весьма колоритная фигура, знаете ли, — пояснил Дюпре. — Раз увидишь — запомнишь. Говорят, он тоже студент.

— Верзила с рыжеватой бородкой? — задумчиво переспросил Иван. — Кажется, видел где-то. Да-да, определенно видел… Только вот не помню где. А зачем вам он?

— Он неплохо бьется, — с улыбкой поведал художник. — А я, знаете ли, занимаюсь иногда устройством боев. Нет-нет, все по-честному, этот парень смог бы заработать неплохие деньги. Если увидите, передайте ему, хорошо? Пусть заглянет… гм… ну, хотя бы в эту закусочную, я здесь бываю почти каждый вечер. Так передадите?

— Если увидим — обязательно, — клятвенно заверил Иван, наступив под столом Митьке на ногу. Вообще-то тот самый «рыжебородый верзила», о котором столь навязчиво расспрашивал художник, должен был вот-вот прийти.

Художник… Возможно, он и в самом деле устраивал кулачные бои. А возможно — и нет. Шпик?! Очень может быть. А может, и нет. Но лучше уж принять меры.

— Ой, — сжался вдруг Митька. — Пойду отолью — уж больно приспичило.

Он тут же ускакал, держась за живот, а Ивану пришлось извиняться:

— Увы, мой младший приятель еще недостаточно воспитан.

— Ничего-ничего, — благодушно хохотнул Дюпре.

Но взгляд его — Иван это хорошо заметил — вдруг на миг вильнул в сторону уходившего Митрия. С чего бы художнику так интересоваться отроком? Или он тайный содомит?

Иван украдкой осмотрел закусочную. За крайним столом собралась компания зеленщиков или мелких торговцев, где бурно обсуждались цены на овощи и сыр, рядом, за средним столиком, сидели какие-то старики, у стены — еще трое мужчин, которых уж никак нельзя было принять за студентов — явно возраст не тот. Значит, если это шпик, ищут среди студентов. Уже ищут. Рене признался под пытками? Но почему тогда спрашивают только Прохора? А потому что он самый заметный — эх, как махал кулачищами, слепой заметит! Вот и приметили. Значит, это не Рене, просто случай. Если этот Дюпре и в самом деле — соглядатай…

Радостный, за стол уселся Митька. Улыбнулся довольно:

— Фу-у, думал — лопну! Теперь можно и вина попить, а, месье художник? Вы какими красками пишете, масляными или, может быть, киноварью?

— Давайте-ка лучше выпьем. Вы мне очень понравились, парни!

Ага! Не ответил на вопрос о красках. Никакой это не художник — шпик! Интересно, Митрий предупредил Прохора? Судя по довольной физиономии — предупредил. Теперь бы и самим уходить, только как избавиться от соглядатая?

— Значит, вы каждый вечер здесь? — поднимая бокал, уточнил Иван.

— Да-да, пусть этот рыжий парень приходит. Он не пожалеет, клянусь Пресвятой Девой! Да и вам, — художник неожиданно подмигнул, — кое-что перепадет!

— Да, — алчно улыбнулся Митрий. — Десяток-другой су нам бы не помешали!

— Су?! — насмешливо ухмыльнулся Дюпре. — Речь идет о ливрах, мои юные господа!

— О ливрах?! Ну надо же!

— Да-да! Кулачные бои — очень выгодное дело, знаете ли. И за хорошего бойца не жалко никаких сумм.

— Ну и повезло же нам, а, Жан?! — Митька хищно потер руки. — Вот уж не знаешь, где найдешь, а где потеряешь. Обязательно отыщем вашего рыжего, месье художник. Отыщем, чего бы нам это ни стоило. Только сразу предупреждаю — не забудьте об обещанных ливрах!

— Да-да, не забудьте, — озабоченно поддакнул Иван. — А то, знаете, есть такие, что поначалу обещают, а как доходит дело до расплаты…

— О, не беспокойтесь, я не из таких! — Художник горделиво выпятил грудь. — Если уж сказал — заплачу, так заплачу, можете не сомневаться! Только приведите мне кулачника.

— Уж постараемся… До скорой встречи, месье Дюпре. Было приятно познакомиться.

— До встречи… Вообще, мне очень нравится ваш настрой, парни!

Едва юноши вышли, как месье Дюпре пересел за столик к зеленщикам. Те сразу прекратили спор:

— Ну как? Что нового выведал?

— Этот рыжий верзила — точно студент. Парнишки обещали его сюда привести.

— Хм… Мало ли, чего они обещали. Ты сам-то как думаешь, приведут?

— Приведут, — осклабился Дюпре. — Или я плохо знаю людей. Видели бы вы их рожи, когда я упомянул о ливрах. Заметьте — только упомянул.

— Не знаешь, тот пойманный гугенот не заговорил?

— Нет. Умер под пытками.

— Жаль… Кто ж так пытал? Не иначе — братец Клотар?!

— Он… Что и говорить — перестарался. Уж останется теперь без половины жалованья, если вообще не выгонят.

— Не выгонят. Где еще такого палача найдут?

— Это верно…Эй, Ганье, кабатчик! А ну, тащи сюда вина. Да только не того пойла, что подавал студентам!

А парни — Иван, Митька и дожидавшийся их за углом Прохор — живо припустили домой. Было о чем подумать! Тем более что Прохор сообщил не очень-то радостную вещь — оказывается, на кафедрах интересовались сразу двое!

— Один, судя по одежке, гугенот, другой — аристократ, одетый как испанский гранд. Оба уже немолоды, с одинаковыми седыми бородками.

— Этого еще не хватало! — Иван с чувством сплюнул на мостовую. — Не понимаю только, с чего бы нами интересоваться гугенотам?

— Именно нами интересовались? — уточнил Митрий.

— Сказали — русскими. — Прохор скрипнул зубами. — Видать, Рене не выдержал, выдал.

— Так ты думаешь, его схватили?

— А иначе как объяснить?

— Да-а… дела…

— Бежать надо, ребята! Бежать! И так уже здесь засиделись.

Оба — и Иван, и Митрий — склонялись к тому, чтобы согласиться с Прохором. Бежать… Похоже, это оставалось теперь единственным выходом — ведь кольцо сжималось: фальшивый художник Дюпре интересовался Прохором, а двое — сразу двое незнакомцев — всеми тремя русскими. Значит, догадались… Значит, Рене… Или… Камилла? Нет, откуда она могла знать о Прохоре и Митьке? Ничего такого Иван ей не рассказывал.

Бежать! И — немедленно. Не хватало еще оказаться втянутыми в чужие дела — больно оно надо! Возвратиться на родину, коли уж на то пошло… Но — как? Не зная страны… Ведь Париж это еще не вся Франция. Жан-Поль! Вот кто должен помочь! В конце концов, и он приложил руку к этим событиям.

— Вернуться на свою родину? — почесав белесую шевелюру, переспросил нормандец. — Это не так просто устроить… понадобятся средства… Но — можно. А что случилось?

Друзья рассказали о встречах с Дюпре и о расспросах на кафедрах, чем вызвали озабоченность нормандца.

— Узнать о вас могли только через Рене! Значит, он схвачен. Черт… Ладно. — Жан-Поль улыбнулся. — Придумаем что-нибудь, главное, что вы все же не гугеноты. Однако меня очень тревожат эти расспросы на кафедрах. А ну, поподробнее — что за люди туда приходили?

— Прохор говорит — двое, — пояснил Митрий. — Оба с седыми бородками, только один гугенот, а другой вроде как из аристократов.

— С чего вы взяли, что один из них — гугенот?

— Одет как гугенот… А второй — как испанский гранд.

— Ах, одет… Одинаковый возраст, бородка… Гугеноты обычно одеваются в черное… как и испанские гранды. Это не один и тот же человек, часом, а?

— Не знаем, — честно признался Митька. — Сами-то мы их не видели, только со слов.

Иван в это время стоял у окна, с интересом рассматривая прохожих. Был тот самый восхитительный предвечерний час, «апре миди», когда еще не навалились сумерки, но полуденный зной уже спал и ласковое майское солнце спокойно улыбалось посреди мягкой лазури небес. Приятно было пройтись в такой час по узеньким парижским улицам, посидеть в многочисленных кабачках, выпив с друзьями пару-тройку бокалов вина, прогуляться по набережной, подставив лицо свежему ветерку, покормить птиц у Нотр-Дама. Сверху было хорошо видно, как Цветочная улица постепенно заполнялась народом — студентами, булочниками, зеленщиками, возвращающимися домой рыбаками. Кое-кто из кабатчиков уже выставил на небольшой площади столы и скамейки, тут же занятые гуляющими. Кто-то пел, кто-то кричал, размахивая шляпой, двое мальчишек, привлекая зевак, от души мутузили друг друга прямо посреди улицы.

— А ну, наддай ему, парень!

— Справа, справа заходи!

— Ставлю два су на того, что слева!

— Два су? Против моих трех, идет?

Иван и сам с интересом следил за драчунами, покуда вдруг не увидал рядом… человека в сером плаще! Тот самый? Или — нет? Показалось? Во всяком случае, стоило это проверить.

— Я сейчас, — бросил Иван друзьям и, схватив шляпу, бегом бросился к лестнице.

Когда он спустился на улицу, драчуны уже разошлись, к вящему огорчению столпившихся зрителей. «Серого» тоже нигде видно не было, может быть, и впрямь показалось.

Иван прошелся по улице, доброжелательно улыбаясь прохожим. Улочки кругом были старинные, узенькие, едва разойтись, в середине — глубокие, канавкой, по краям — выше. Когда-то ходить по высоким и сухим краям улиц считалось привилегией знатных и уважаемых людей, впрочем, и сейчас это правило исполнялось. Иван почтительно посторонился, сошел на середину, пропуская медленно бредущего старичка с палкой. Потом снова поднялся на край… И был нагло сбит каким-то нахалом.

— Позвольте, сударь! — Иван немедленно схватился за шпагу — иначе его просто сочли бы трусом.

Обидчик — высокий худощавый мужчина лет сорока пяти с узенькой седоватой бородкой — лишь ухмыльнулся в ответ.

— Ваш возраст, месье, вовсе не дает вам право вести себя вызывающе! — вполне вежливо заметил Иван. — Вы бы вполне могли попросить меня уступить дорогу, я б уступил… из уважения к вашим сединам.

— Не тебе, воробышек, щебетать о моем возрасте, — желчно отозвался незнакомец, явно напрашивающийся на скандал. Рука его, затянутая в тонкую коричневую перчатку, покоилась на эфесе внушительной шпаги; затянутая в черный бархат фигура, несмотря на возраст, дышала ловкостью и силой. Вообще, седобородый был явно не из простых — накрахмаленные брыжи, черный, усыпанный мелким жемчугом камзол, узкие вязаные штаны с панталонами-буфами, на ногах — изящные туфли. Гранд! Одет как испанский гранд! Или — если убрать жемчуг — как гугенот! Однако…

— О, птенчик совсем потерял дар речи! — откровенно потешался незнакомец. — Видать, сомлел.

— Сомлел, — сжав кулаки, отозвался Иван. — От удивления наглостью столь пожилого человека!

— Ах ты, щенок!

Седобородый не на шутку разозлился и, сняв перчатку, на глазах у многочисленных зевак бросил ее в лицо Ивана. Правда, не попал, но это не имело никакого значения — оскорбление было нанесено.

Юноша подбоченился:

— Вы ищете ссоры, сударь? Считайте, что уже нашли.

— Ого! Воробышек топорщит перья? Послезавтра в полдень, в воскресенье, жду тебя у тополей рядом с аббатством Сен-Жермен.

— У Сен-Жермена? Договорились. Всенепременно приду.

— Надеюсь, достойные секунданты найдутся?

— Найдутся. И вполне достойные, смею вас уверить. Да завтра, сударь.

— До завтра.

Обменявшись поклонами, оба разошлись в разные стороны.

— Напрасно ты с ним связался, парень, — предупредил один из знакомых студентов. — По всем повадкам это либо прожженный авантюрист, либо бывший пират, ускользнувший от виселицы неведомо каким чудом.

— Ну и что с того? — Иван пожал плечами. — Пират так пират. Нанижем на шпагу пирата.

Выпив вина в одной из закусочных, Иван просидел со студентами до самой ночи, и, когда вернулся домой, все уже спали. На душе было скверно.

Субботним утром Митрий проснулся рано и первым делом пересчитал деньги — от переводов и от помощи на кафедре скопилось уже не так мало — вполне хватало на какую-нибудь стоящую книгу по медицине, философии, истории, коими молодой человек частенько любовался в ближайшей книжной лавке, принадлежавшей веселому старичку Перинье. Вот и сейчас собрался туда, знал: месье Перинье пташка ранняя, лавка наверняка откроется с первыми лучами солнца — самое хорошее время для того, чтобы там вдумчиво покопаться, пока не стало слишком людно, в обычное-то время народу в лавке хватало, книжников в Париже имелось много. Поправив на голове берет, не тот, голубой, что потерялся во время известных событий у Нотр-Дама, а другой, малиновый, с двумя страусиными перьями, Митрий поправил желтый камзол, чтобы не очень топорщился, разгладил на шее воротник с кружевами, купленный по совету Ивана, и, набросив на плечи куцый ярко-голубой плащ, быстро спустился на улицу.

О утро! Чудесное парижское утро, еще прохладное, еще дышащее свежестью ночи и остатками снов. Первые прохожие — зеленщики и торговцы водой… первое щебетание птиц, первый солнечный лучик, золотивший фронтоны крыш. Славное утро! Солнечное, веселое, свежее — и таким же, скорее всего, будет и день.

Купив у разносчика пирожок, Митрий сжевал его на ходу — а кого тут стесняться? — напился воды из случившегося на пути фонтана и, дурашливо подмигнув собственному отражению в воде, насвистывая, зашагал дальше… вовсе не замечая, что за ним уже давно пристроился некий человек в черном испанском платье с крахмальными брыжами.

Над ущельями улиц голубело небо. На подоконниках и прямо на улицах, на цветочных клумбах и в кадках, радужным разноцветьем сияли цветы — ярко-желтые, оранжевые, карминно-красные, нежно-голубые. Митрий на миг даже позавидовал парижанам — и чего на Руси-матушке такого не встретишь? Нет, если выйти на луга, в поле — уж там-то подобной красоты полно, но вот в городе, на посаде — увы. Если и росли где цветы, так только дикие, полевые.

Так вот, любуясь парижскими улочками, юноша и сам не заметил, как чуть было не миновал лавку. Хорошо, остановился вовремя, повернул обратно, едва не столкнувшись с каким-то седобородым господином… А, кажется, он тоже направляется в лавку!

— Прошу вас, месье. — Митька галантно придержал дверь.

Незнакомец вежливо поблагодарил коротким кивком и вошел в лавку. Следом за ним в нетерпении проследовал и молодой человек.

— Доброе утро, месье Перинье!

— А, Ми-ти! — Хозяин лавки — бодренькой старичок, закутанный в бордовую шаль, — радостно закивал, увидав постоянного гостя. — Что-то давненько вы не захаживали, месье Ми-ти? Что-то конкретное ищете?

— Даже не знаю, — честно признался юноша. — Поначалу так посмотрю… Да, сочинения господина Парацельса у вас имеются?

— Парацельс? Гм-гм… — Старик Перинье поскреб подбородок. — Думаю, сейчас нет, месье Ми-ти. Но со временем можно будет поискать. А вы что хотели, месье? — Букинист обернулся к первому посетителю.

— Знаете, ищу Галена, — улыбнулся тот.

— Галена? Так вы — врач?

— В некотором роде… А вот с Парацельсом я бы мог помочь молодому человеку, у меня как раз имеется лишний экземпляр. Вам очень нужна эта книга?

— Ну… — Митрий замялся. Вообще-то Парацельс бы пригодился, особенно там, дома. — Если не очень дорого…

— Не очень, — как-то по-доброму засмеялся незнакомец. — Я бы даже сказал — очень и очень недорого. Всего двадцать су!

— Ого!

— Я же говорю — дешево. Просто хочется, чтобы книга досталась знающему и достойному человеку. А вы, я вижу, вполне достойный юноша. Наверняка студент-медик.

— Да… А как вы догадались?

— Опыт, мой юный друг, опыт. Так что приходите завтра ближе к полудню к Сен-Жерменскому аббатству, там, где тополя, знаете?

— Знаю. — Митька передернул плечами. — Сказать по правде, не очень-то приятное местечко.

— А мне нравится. Тихо там, спокойно. И живу я недалеко. Так приносить завтра книгу?

— О, месье! Всенепременно! Меня зовут Мити, а вас?

— Очень приятно, месье Мити. Я — Перишен. Огюст Перишен. Можно даже с приставкой «де».

— Так и знал, что вы дворянин, месье.

— Как, наверное, и вы, сударь?

— Гм… ну да, месье… Конечно. До встречи, до встречи, месье де Перишен.

— До встречи, друг мой. Рад буду оказать услугу столь вежливому юноше.

Митрий поклонился и, выпрямившись, отбросил с лица волосы — длинные, по молодежной моде. Люди постарше стриглись и носили короткие бородки — с испанскими воротниками длинные волосы не смотрелись, иное дело с новомодным кружевом. Вот уж тут — да. Не то чтобы Митрий был записным модником, но если выпадала возможность — почему бы не следовать моде? Тем более здесь, в Париже, все больше отбиравшем пальму первенства у Мадрида, Толедо или Кордовы.

В последнее время Прохор был очень зол на себя. Еще бы — так легко поддался на уговоры Рене Мелиссье и подставил друзей. Нечего сказать, развлекся, помахал кулаками — едва Митрия не угробил, старинного своего дружка. Эх, жизнь! Вообще-то не сказать, чтобы Прохору в Париже не нравилось: и улицы нравились, и забегаловки, и вино, и даже веселые парижские девки, среди которых молодой здоровяк пользовался неизменным успехом. Однако вот французская речь парню давалась с трудом, да и, честно говоря, к учебе прилежания не было. Ну их к ляду, эти лекции, все одно ни черта не понятно. Другое дело с какой-нибудь механикой повозиться — с пушками там или самозакрывающимися воротами, что как раз сейчас чинил кузнец, дядюшка Ремье. Он же был еще часовщиком и оружейником, да и бог знает кем еще! Один раз даже конструировал диво-машину — одно слово-то чего стоит — машина! — взял полый металлический шар, насадил на ось, наполнил через загнутые трубки водой, стал нагревать на горелке — опа! Под воздействием пара шар закрутился, да как быстро! Куда как быстрее, чем крутят мельничные колеса даже самые быстрые реки! Сказал наставительно:

— Вот она, Про-ша, великая сила пара! Когда-нибудь она закрутит мельничные жернова, будет поднимать многофунтовые молоты, гнать корабли по морям и океанам. Когда-нибудь… Верю, так будет.

Прохор лишь молча кивал. Много всяких механических диковин имелось в каморке Пьера Ремье.

Вот туда-то и поспешал Прохор солнечным субботним утром. Собственно, и не утро уже было, а самый настоящий день — солнце давно уже сверкало в самой середке неба. Прохор даже вспотел и, сняв плащ, повесил его на согнутую в локте руку.

Вот уже и знакомая мастерская, увитый зеленым плющом забор, ворота. Одна створка распахнута.

Прохор осторожно заглянул:

— Эй, дядюшка Пьер!

Никакого ответа. Лишь из-за распахнутых ставень высунулась кудрявая головенка малыша Антуана, внука старого мастера:

— А дедушка на рынок ушел. Сказал, что не скоро вернется.

— Да уж ладно! — Прохор подмигнул мальчонке, уселся у ворот на траву. — Я тут посижу, подожду.

— Напрасно сели, можете не дождаться, — вскользь заметил проходивший мимо прохожий — не старый, но и далеко не молодой мужчина в черном плаще и высоких ботфортах. Лицо волевое, с седой бородкой клинышком, тщательно накрахмаленные брыжи…

— Почему — не дождусь? — Уж самые-то простые фразы Прохор понимал, только произносил их коряво.

— А потому, что старик Ремье может пойти посмотреть на механическое судно.

— Что… что вы сказали, месье? Механическое судно? Когда? Где?

— Как, вы разве ничего не слышали? Его должны испытать на Сене у Сен-Жермена, как раз сегодня утром и еще завтра в полдень. Я бы и сам не прочь посмотреть, да сегодня уж не успеть. Пойду завтра.

— А там… — заволновался Прохор. — Там всех пускают смотреть?

— Да всех, — беспечно рассмеялся прохожий. — Только вот мало кто пока еще знает. Вы тоже языком не болтайте, молодой человек, иначе точно сквозь толпу не пробьемся.

— Я — молчок, — клятвенно заверил Прохор. — Так, значит, завтра в полдень у Сен-Жермена?

— Да, там. Думаю, увидимся.

— Обязательно, сударь!

Прощаясь, молодой человек вежливо приподнял шляпу.

Назавтра вся троица отправилась к Сен-Жермену. Вышли загодя, еще поутру, больно уж боялись опоздать, особенно — Иван. Прохор с Митькой посматривали на него искоса, но расспрашивать о будущей дуэли не решались, справедливо полагая, что если приятель захочет, так сам расскажет, а не захочет — так нечего и в душу лезть, спрашивать. Так и прошагали молча почти до самого аббатства. Лишь, завидев тополя, Прохор забеспокоился:

— У тебя когда дуэль, Иване?

— В полдень.

— Ну, ты уж это, постарайся укокошить своего старичка побыстрее. Мне тут нужно кое-что посмотреть.

— Да и у меня важная встреча, — поддакнул Митрий.

— Ага! — Иван только руками развел. — Так вот почему вы оба так сюда рвались. А я-то думал — лишь мне помочь.

— Ну и тебе помочь, а как же?! — рассмеялся Прохор. — Ты, главное, не беспокойся, ежели что… — Он решительно сжал кулаки. — Так твоего задиру отметелим, никакой шпаги не нужно!

— Ну вот. — Иван остановился у зарослей. — Кажется, пришли… Что-то мой старец задерживается. Ага… Вон, кажется, он.

Все разом обернулись.

По тополиной аллее, в сопровождении двух дюжих слуг, не спеша шествовал седобородый человек в черном испанском платье, усыпанном мелким жемчугом и при шпаге. Завидев компанию русских, он радостно улыбнулся и помахал рукою.

— Господи! — удивленно воскликнул Митрий. — Это ж месье Перишен, книжник! Обещал сегодня принести мне Парацельса.

— А мне сказал, что здесь, на реке, пройдут испытания механического судна! Хочется посмотреть на такое диво.

— Так ты, Иван, значит, с ним дерешься?!

— Здравствуйте, господа! — подойдя ближе, церемонно поклонился седобородый. — Думаю, вопросы с книгой и механическим судном мы обсудим чуть позже. Сейчас же — дуэль. Готов дать удовлетворение, правда, не здесь… Неподалеку имеется более уединенное место. Пройдем?

— Извольте, — коротко кивнул Иван. Седобородый почему-то сейчас не вызвал в нем никакой ненависти, да и особого желания драться не было. А все же придется — к тому все идет. Что ж… Пусть будет как будет!

— Ваша шпага чуть длиннее моей, — с улыбкой заметил соперник. — Но меня это не смущает. Если не против — начнем?

Острый клинок просвистел в воздухе.

— Начнем, — согласно кивнул Иван.

— Да, я бы попросил господ секундантов расположиться во-он у той клумбы… Там бывают прохожие. Редко, но бывают.

Все четверо — Митрий с Прохором и секунданты седобородого — послушно отошли к клумбе, усаженной красивыми желтыми и ярко-красными цветами.

Оба бойца приняли боевые позы — встали друг к другу грудью, в правой руке — шпага, в левой — кинжал.

Начали!

Оп!

Иван атаковал первым. Нанес удар непростой, с выпадом, так, чтобы поскорей со всем этим покончить. Соперник ловко отскочил в сторону, уклонился, в свою очередь нанес удар, который юноша тут же парировал, надо сказать, довольно изящно. Ап! Удар — налево — а гош! Затем сразу — а друат — направо, потом — ту друа — прямо в грудь! Отбивка! Скрежещущий звук стали. Снова удар… И еще, и еще… Седобородый вроде бы только защищался, и Иван, обрадованный, решил взять его на измор, измотать, довести до усталости. Однако соперник, такое впечатление, оказался из стали! И словно бы играл с юношей, нанося то один удар, то другой. Опытный человек, сразу видно. И опыт этот явно был приобретен не в фехтовальных салонах, а в боевых стычках, в войнах или на палубе пиратского корабля.

Оп!

Иван внезапно пропустил особо хитрый выпад… Странно, но соперник его не заколол, хотя мог бы. Просто остановил атаку и посоветовал в подобных случаях опустить клинок чуть ниже. Учитель нашелся!

Обозленный, Иван снова кинулся в атаку.

— А вот это ты зря, — без труда отбивая наскок, промолвил седобородый. — Никогда не маши шпагой, как мельница крыльями. Это только со стороны смотрится эффектно, на самом же деле клинок в руке неустойчив… его легко выбить… Оп!

Иван и сам не заметил, в какой именно момент его шпага птицей упорхнула в небо, выбитая хитрым ударом соперника. Что ж… Если так…

Седобородый вдруг воткнул клинок в землю. Надо же, какое благородство!

— Ну, не дуйся, фехтуешь ты неплохо, — улыбнулся враг. — Иван, Леонтьев сын, разбойного приказу служилый человек!

Глава 4 Задание думного дворянина

Когда б добиться в жизни цели Одним ударом мы умели, Миг улучив, рискнув собой И банк сорвав в игре с судьбой. Пока во рту все зубы целы, И голова не облысела, И возраст в вас не охладил Недолгий юношеский пыл! Робер де Монтескиу-Фезанзак «Шах и мат»

Май 1604 г. Париж

— Ну, что выпялился, Иван, Леонтьев сын? Зови своих людей — дела решать будем.

Седобородый подбоченился и неожиданно весело подмигнул опешившему от такого поворота Ивану.

— Эй. — Юноша растерянно обернулся к секундантам. — Митька, Прохор… Зовут!

— Ага, ну, конечно! Митька и Прохор, кто же еще-то? — с усмешкой промолвил недавний вражина. — Оба, я так понимаю, Тихвинского Богородичного монастыря тяглые люди?

Услыхав русскую речь, подошедшие парни насторожились.

— Мы-то из Тихвина и того не скрываем, — негромко промолвил Митрий. — А вот ты, мил человек, кто таков?

— Ах, ну да, совсем забыл представиться… Думный дворянин Андрей Петрович Ртищев, боярскому роду Ртищевых дальний родич и доверенный человек государя Бориса Феодоровича!

Услыхав имя царя, парни, не раздумывая, поклонились.

— Вот моя грамота. — Ртищев жестом подозвал слугу и, взяв у того свернутый пергаментный лист, протянул Ивану. — Читай, знаю — грамотен. Понимаю — в такое можно и не поверить, потому кое-что сейчас расскажу. Место удобное, глухое — никто не подслушает.

— Так за вами следят?!

Думный дворянин кивнул:

— Еще с Польши. Едва сумел оторваться от соглядатаев, выйти на вас… Ох, и нелегко было! Присядем вон тут, под кусточком.

Парни покорно опустились на траву. Ртищев окинул их жестким взглядом и улыбнулся:

— Смотритесь орлами. Вижу, даром времени не теряли. Постой, Митрий, все ваши вопросы — чуть погодя. Во-первых, хочу вам сообщить одну вещь — в марте, в Москве, приказом царя Бориса Феодоровича схвачен и брошен в темницу Тимофей Соль, дьяк разбойного приказу, теперь уже — бывший.

— Что?! — округлив глаза, воскликнул Иван. — Тимофей Соль схвачен?!

— Да. Идет следствие. За что — говорить надо?

— Да нет. — Юноша покачал головой. — Чай, сами догадываемся… Но как…

— Как я вышел на вас? — Думный дворянин хитро прищурился. — И главное — зачем? Это ведь вас сейчас волнует?

Все трое разом кивнули.

— Как вышли, дело не столь уж хитрое. Когда зачали пытать Тимофея, заодно спросили — куда верстанные в приказ людишки делись, вы то есть. Списки, вишь ли, в приказе имеются, а вот вас, увы, не нашли. Копнули дальше, узнали — оказывается, дьяк Тимофей Соль и его сообщники пытались от вас избавиться, как раз после возвращения из Тихвинского посада… Пытались, но не сумели. Больно хитро вы извернулись, уж пришлось поломать голову, пока на Париж вышли.

Митька восхищенно присвистнул:

— И как же, интересно, догадались, Андрей Петрович?

— Хороший вопрос, вьюнош, — хохотнул Ртищев. — Вы ведь по осени сгинули… Вот и опросили стражников, что в то время караулы несли. Один и припомнил французского посланца… с которым этак ловко балаболил кто-то из отроков. Французской речи стражник не знал, но что не по-русски балаболили — усек точно. А ведь никто из отобранных для учебы в иных державах отроков чужих языков, увы, не знал. Давай сличать, кого послали… Глянь — а все посланцы-то — дома! Проверили на заставах списные книжицы — опа, — а по книжицам-то все верно выходит! Уехали вместе с посланцем французским Андре де ля Веером трое наших отроков, на учебу царским велением отправленные. Справились у тех французов, что недавно в Москву приехали, — те подтвердили: да, мол, учатся в Сорбонне русские, о том много слухов ходило — лично король Генрих их принимал и милость оказывал. Было дело?

— Было, — скромно отозвался Иван. — Выходит, нашли…

— Эй, чего пригорюнились?! — Ртищев неожиданно расхохотался. — Думаете, царю-государю и мне больше заняться нечем, как вас изобличать да наказывать? Нет, парни, тут дело сложней будет, куда как сложней! Ты, Ваня, сейчас в каких чинах ходишь? Ну, что смотришь? Ходишь, ходишь, никто тебя со службы государевой не изгонял, как и вас всех. Предатель и вор Тимофей Соль — не в счет. Ну?

— В городовых чинах был, — тихо пояснил Иван. — Язм из детей боярских.

— Знаю, знаю. — Думный дворянин отмахнулся и перевел взгляд на Прохора с Митькой. — Ну а вас и спрашивать не буду — не о чем.

Оба парня поежились под пристальным взглядом. Почему-то показалось, что Ртищев знал о них все, а ведь ребята-то, по сути, считались беглыми, Иван поверстал их на службу в приказ на свой страх и риск.

— Скажу так, — снова улыбнулся Ртищев. — Тебе, Иван, — чин дворянина московского глянется, а то и бери выше — стряпчего! Вам же, парни, придется в городовых дворянах походить, насчет землицы не сомневайтесь — испоместим за службишку, и не самыми захудалыми деревеньками. Ну, что уставились? Спросите, с чего бы такие милости?

— Спросим, батюшка.

— А вот с чего… — Посланец с далекой родины вновь стал серьезным. — Сказать по правде, нам очень повезло, что здесь, во Франции, оказался хоть кто-то… Впрочем, не «кто-то», а вон какие орлы! А коль вы со службы не изгнаны, так и должны будете послужить.

— Послужим, Андрей Петрович! — Все трое разом вскочили на ноги. — Животы свои положим за-ради Отечества нашего!

Ртищев покивал:

— Рад таковы речи слышать. А насчет животов… уж их щадить не придется — задание, не скрою, опасное. А ну-ка садитесь… Так… Так вот, вам надлежит как можно скорее — хотя бы за год — отыскать в одном из французских монастырей несколько грамот, хранящихся в вырезанном из рыбьего зуба ларце. Обращаю внимание — искать нужно грамоты, а не ларец, мало ли, в чем они теперь хранятся. Грамоты написаны по-польски… сию речь кто-нибудь из вас понимает?

— Нет, — покачал головой Иван.

— Но, если надо, я могу выучить! — тут же добавил Митька.

— Молодец, вьюнош, — посмотрев на него, одобрительно отозвался посланец. — Однако некогда уже учить. Будете смотреть на подпись, по-латыни, «In Perator Demeustri» — запомнили?

— Странная какая-то надпись. — Митрий пожал плечами. — Может быть, не «ин ператор», а «император»?

— Верно, так и должно было быть. Просто подписывающий грамоты человек плохо знал латынь. Так запомнили?

— Да чего уж проще, — улыбнулся Иван. — «Ин ператор Демеустри». Так в каком монастыре грамота?

— А вот тут, вьюноши, я вам не очень хороший помощник. — Ртищев поморщился. — Ведомо только одно, монастырь тот — в Нормандии или где-то с ней рядом, скажем, в Пикардии или Бретани. Знаете такие волости?

— Да знаем, у нас даже приятель есть — нормандец! — не выдержав, похвалился Митрий. — Уж разыщем вашу грамоту, Андрей Петрович, и не сомневайтесь.

Думный дворянин покачал головой:

— Хочу сразу предупредить, о грамоте — никому ни слова. Молчать даже под пытками — а их могут к вам применить. Все, что в грамоте этой записано, для России, для Отечества нашего, важно настолько, что даже не знаю, как и сказать. Верьте на слово. Клясться в соблюдении тайны не нужно — не дети малые, понимаете, ради пустячных дел я бы сюда не приехал.

— Да мы выполним все, не сомневайтесь…

— Василиса-дева, что на Тихвинском посаде живет, передавала вам всем поклон, — неожиданно сообщил Ртищев.

— Василиска! Так вы и ее знаете? Видали? Как она там?

— Сам не видал, врать не буду, — улыбнулся посланник. — Говорю со слов Паисия, Богородичной обители старца.

— Паисий! А он…

— Был в Москве. Правда, недолго.

Думный дворянин поднялся на ноги и неспешно зашагал по узкой дорожке, идущей вдоль стен аббатства к Сене.

— Пообедаете с нами? — предложил Иван. — Знаю одно неплохое местечко.

— Нет, парни. — Ртищев невесело улыбнулся. — Мы сюда явились порознь, порознь и уйдем. Уйдем и больше не свидимся… Ну, разве что — дома, в России. Грамоту, буде удастся, доставите лично в канцелярию Посольского приказа — мне либо дьяку Филофею Арцыбашеву. Запомнили?

— Да. А если…

— А если что с нами случится… лично государю!

— Господи…

— Доложитесь челобитчиками с французских земель. Он поймет. Ну… — Ртищев внезапно остановился. — Прощайте. Мне пора уезжать и как можно быстрее — больно уж приметен. И все же… — Он вдруг усмехнулся. — Все же ловко я выскочил из Кракова! Теперь бы так же ловко заскочить обратно. Вы тоже не сидите долго в Париже, могут дознаться, с кем вы встречались.

— Кто? — тут же переспросил Иван. — Кто именно может дознаться?

— Иезуиты, — тихо уточнил Ртищев. — Опасайтесь папского нунция Александра Рангони… Впрочем, вы с ним вряд ли столкнетесь, разве что на обратном пути. Пуще же берегитесь некоего брата Гилберта — высок, мосласт, лыс, лицо угрюмое, словно у лесного татя. Если случайно увидите его — то для вас знак: грамота где-то неподалеку. И еще… Монастырь вы должны искать большой, старинный. Скорее всего — бенедиктинский, хотя — не уверен.

— Большой старинный монастырь, — смешно наморщив лоб, шепотом повторил Митрий. — В Нормандии или рядом — в Пикардии, Бретани… Есть у меня на примете один пикардиец, Робер. Толстый такой, не особо умный…

— Рангони. — Иван, запоминая, наморщил лоб. — Монах Гилберт.

— Ну, все… — подойдя берегу реки, резко остановился Ртищев. — Во-он моя лодка. Сегодня же покину Париж и — как можно быстрее — Францию. Хотя… — Он вдруг улыбнулся. — По пути не буду особо торопиться, пусть иезуиты побегают… Ну, вьюноши, храни вас Господь и Богородица Тихвинская!

Думный дворянин перекрестил ребят и, махнув на прощанье, с неожиданной прытью спустился к реке. Молчаливые слуги его, кивнув парням, последовали за своим хозяином. На мачте вместительного челна затрепетал парус.

— Наверное, в Гавр поплывут, — глядя вслед удаляющейся лодке, негромко заметил Митрий. — Там порт, корабли, море.

— Интересно, — подал голос до того молчавший Прохор, — откуда он про Василиску прознал?

— Откуда? — Иван почему-то вздохнул. — Служба у них такая — все про всех знать. Ну, — он вдруг улыбнулся, — идем домой, господа городовые дворяне?

Митька расхохотался:

— Идем, господин стряпчий!

Смеялся, а самому приятно было — не каждый день бывших тяглых людей во дворянство верстают! Правда, пока еще не поверстали, но… Но все равно — было приятно.

Повернувшись, Митрий с Иваном быстро зашагали назад. Уже когда дошли почти до самого аббатства, обернулись: Прохор все так же стоял у реки, словно не в силах отвести взгляд от ее бирюзовых, с белыми барашками волн.

— Эгей, ты чего там застрял?

— Да так… — Прохор нагнал друзей в три прыжка. — Смотрю, может, и впрямь покажется механическое судно?

Митька с Иваном переглянулись и, громко захохотав, повалились в траву.

Когда они явились домой, уже темнело, и в синеющем небе зажигались первые звезды. Где-то на крышах, мяукая, дрались коты, в тавернах веселились и пели, а на втором этаже дома напротив кто-то играл на лютне. Приятно так играл, с душевностью.

— Завтра хорошо бы расспросить знакомых про монастыри, — поднимаясь по лестнице, обернулся Иван.

— Завтра? — Митька улыбнулся. — А чего до завтра-то ждать? У нас ведь в доме и нормандец имеется и пикардиец. Вы поговорите с Жан-Полем, а я спущусь к Роберу. Встретимся у нас с Прохором.

— Молодец, Митрий, — одобрительно отозвался Иван. — Так и поступим.

Сосед, Жан-Поль д’Эвре, встретил их удивленно-весело. Он уже почти совсем выздоровел, лишь немного прихрамывал — все-таки рана еще давала о себе знать.

— Вон!

Едва парни успели войти, Жан-Поль кивнул на небольшой сундучок, стоявший на полу посередине комнаты. Интересный такой сундучок — раньше Иван его что-то не видел.

— Какие-то люди оставили его для тебя, Иван!

— Для меня? — Юноша несказанно удивился.

— Да-да, для тебя! Так и сказали — для месье Ивана, студента из Русии!

— Однако… А что за люди?

— Дюжие такие парни. Не очень разговорчивые. Сказали только, что от какого-то Ры…Ри-сче-ва…

— Может, от Ртищева?

— О-ля-ля! Именно так и сказали. Ну и язык у вас… Не обижайтесь.

— Ну, что, Прохор? — присев у сундучка, обернулся Иван. — Посмотрим, чем нас порадовал Андрей Петрович? Кажется, тут замков нет… А не открывается!

— Там, сбоку, должна быть особая кнопка, — подсказал Жан-Поль. — Я не открывал, не думайте. Но, честно сказать, любопытством терзался!

— Что ж…

Ивану, конечно, хотелось открыть сундук без лишних глаз, но… потом пришлось бы что-то придумывать для Жан-Поля, а насчет него имелись теперь кое-какие планы. К тому же, если бы в сундуке имелось нечто такое этакое, люди Ртищева уж никак не оставили бы его нормандцу.

— Опа!

Сбоку и в самом деле оказалась кнопка. Чуть слышно щелкнула пружина, крышка откинулась…

— Ну, ничего себе! — ахнул Жан-Поль, увидев золотые и серебряные монеты. — Тут по крайней мере на пару десятков ливров!

— Это очень много?

— Для кого как. — Нормандец усмехнулся. — Но для вас, наверное, много. Неплохой сундучок. Его прислал ваш покровитель?

— Земляк.

— Ага, понятно. Мне б таких земляков.

Иван поднял глаза:

— Знаешь, Жан-Поль, я бы хотел поговорить с тобой о нормандских монастырях.

— О чем, о чем? — Нормандец удивленно хлопнул ресницами и признался: — Уж от кого-кого, а от тебя, Иван, я никак не ожидал такого вопроса!

— И тем не менее…

— Что ж. — Жан-Поль развел руками. — Изволь.

Митрий явился в свои апартаменты раньше ребят и, запалив свечу, утомленно растянулся на узкой кровати с подложенным вместо одной из ножек камнем. Разговаривать с пикардийцем Робером — все равно что таскать камни на крутую горку — семь потов сойдет! Робер и говорить-то толком не умел, щедро перемежая и без того не очень-то внятную речь целым потоком «как бы», «короче», «это самое» и прочих слов-паразитов, служивших тупым невеждам для облегчения коммуникации, которую они вовсе не облегчали а, наоборот, делали весьма затруднительной. Митрий едва пробился через частокол подобных фраз и междометий. А как пикардиец отвечал на вопросы! «Да нет», «ну, это самое, может быть», «как бы есть».

— Господи! Да объясни ж ты мне наконец, что значит «как бы есть»? — не выдержав, кричал Митька. — Так имеется у вас большое старинное аббатство или нет?

— Да, как бы сказать, наверное, это самое, короче, что-то такое есть. В Амьене точно есть — собор, такая громадина…

— Так аббатство или собор?

— Короче, собор. И как бы аббатство.

Тьфу! Вот и попробуй пойми!

Хорошо хоть Иван с Прохором добились от Жан-Поля куда большего! Короче, это самое, как бы узнали. Лягушки в прудах этак вот «как-бы-квакают», а не люди!

— В общем, так, — выслушав Митьку, кивнул Иван. — Давай-ка, запиши все, что вызнали. Посидим, подумаем. После запись сожжем.

А получилось следующее: крупных старинных монастырей — аббатств — на севере насчитывалось вовсе не много, гораздо больше было мелких или больших, но не таких уж старинных. Самого пристального внимания были, несомненно, достойны аббатство Фонтенель, аббатство Савиньи, мужской и женский монастыри в Кане, аббатство Гингам в Бретани и аббатство на горе Сен-Мишель.

Расположенный в дельте Сены монастырь Фонтенель принадлежал монахам-бенедиктинцам, как и Сен-Мишель, Савиньи относился к цистерианским обителям, а в Гингаме всем заправляли августинцы. Кому же принадлежали аббатства в древней столице Нормандии — Кане, — Жан-Поль, увы, не помнил. Кажется, бернардинцам.

Иван обхватил голову руками:

— Теперь бы еще узнать, чем они друг от друга отличаются, эти бернардирцы, августинцы и прочие.

— О! — Митька на французский манер закинул ногу на ногу. — Тут и знать нечего. Начнем по порядку. Августинцы — монашеский орден, приписывающий свое основание блаженному Августину. Очень древний орден, нищенствующий, там есть черные монахи, белые монахи, какие-то босоногие братья-отшельники… В общем, нестяжатели — так получается… Францисканцы. Созданы святым Франциском Ассизским, тоже бедные, бедность — одно из их основных правил. Участвуют в инквизиции, преподают в университетах, странствуют, проповедуя слово Божье. Монастырей у них мало. Теперь цистерцианцы — эти богаты, влиятельны, многочисленны… Из них как раз и выделились бернардинцы… есть еще доминиканцы… но в Северной Франции у них монастырей нет. И, наконец, бенедиктинцы. Тоже древний орден. Много монастырей, послушание, воздержанность. Пожалуй, все. Не знаю, правда, чем все эти сведения могут нам помочь?

— Может, и не помогут, — усмехнулся Иван. — Но и не будут лишними. Ты же сам все время твердишь, что лишних знаний не бывает.

— Это верно! — улыбнулся Митрий. — Я спущусь к булочнику? А то что-то так есть хочется, аж просто выпить нечего!

— Ну, вино мы найдем! — расхохотался Иван. — У Жан-Поля был где-то заныкан кувшинчик. А за едой, изволь, сходи… Вот тебе деньги.

— Ого! — Отрок подкинул на ладони большую серебряную монету. — Откель серебришко?

— Ртищева подарок. Не на баловство — на дело.

— Оно понятно, что на дело, — несколько обиделся Митька. — Спаси Бог Андрея Петровича. Так я пошел?

— Давай. Смотри только, недолго.

Махнув рукой, Митрий умчался. Слетел по лестнице чуть ли не вниз головой и, выскочив на улицу, едва не сбил с ног человека с неприметным лицом и пристальным взглядом. На ходу извинившись, бросился к булочнику, рядом, через улицу. Подбежав, заколотил кулаками в ставни:

— Месье Периго, месье Периго!

— Кого там черти принесли?

— Это я — Ми-ти, дядюшка Периго! Хочу вернуть вам вчерашний долг и еще кой-чего прикупить.

— Ми-ти? Долг, говоришь, отдать?

Ставни вдруг резко распахнулись, едва не зашибив отрока, хорошо — тот вовремя отскочил в сторону.

— Ну? — высунулся на улицу вислоусый булочник Периго, торговавший кроме булок еще и всякой прочей снедью. — А, вот он ты, Мити. Ну, иди к дверям, открою.

Митрий послушно подошел к обитой железными полосками двери.

— Заходи, Мити! — Булочник тут же захлопнул дверь, едва посетитель успел войти.

— Шляется тут какой-то черт целый вечер, — пояснил месье Периго. — Все выглядывает, вынюхивает, выспрашивает чего-то.

— А, — отсчитывая долг, безразлично промолвил Митрий. — И про кого выспрашивает?

— Да не бойся, не про тебя, — хрипло расхохотался булочник. — Вынюхивал тут про одного молодого нормандского дворянина, дескать, не живет ли такой где-нибудь поблизости?

— Вот как? — насторожился отрок. — И что, вызнал? Вы-то ему что сказали, дядюшка Периго?

— А ничего не сказал, — буркнул булочник. — Отмахнулся и все… Ветчины взвесить?

— Угу… И еще творогу!

— Творогу ему на ночь глядя… Я-то знаю, кем тот хлыщ интересовался — каким-то раненым. А кто у нас ранен? Жан-Поль! Кто Жан-Поля не знает? Какого-нибудь важного черта пришиб на дуэли — вот и ищут теперь. Сказать по правде, — месье Периго наклонился к самому уху Митьки, — я бы на месте Жан-Поля сбежал от греха куда-нибудь к аббатству Святой Женевьевы, там бы и поснимал жилье некоторое время, пока все уляжется. Ты-то его увидишь?

— Кого, Жан-Поля?

— Ну да, его.

— Увижу, как не увидеть? — задумчиво протянул Митрий. — И обязательно все ему передам. Вот вам денье за сведения, дядюшка Периго!

Хлопнув дверью, юноша выскочил на улицу и осмотрелся. Неприметного незнакомца поблизости не было.

— Ну, Жан-Поль, — на ходу прошептал Митька, — видать, и ты наследил где-то, видать, и ты…

Глава 5 Тетушка

Со зла красавица решила, Что дать мне следует урок, И вот она, не чуя ног, Спешит с доносом… Клеман Маро. «Против той, что была подругой поэта»

Май-июнь 1604 г. Нормандия

Иван проснулся от щебетания птиц. Поморщился — сквозь приоткрытые ставни прямо в глаза било солнце. Который сейчас час?! Может, уже дело к полудню?

— Эй. — Он потряс за плечо Митрия. — Просыпайтесь! Уже день!

— Не день, а всего-навсего раннее утро, — лениво отозвался Жан-Поль. — Слышите колокольчики? Гонят на пастбище стадо.

Иван прислушался — и впрямь…

Все четверо, включая Жан-Поля, находились сейчас на втором этаже небольшого постоялого двора, располагавшегося в деревушке Монфор-сюр-Рисль, что на полпути из Руана в Лизье. Славный город Руан друзья облазили весь, но никаких неприступных аббатств, увы, не обнаружили, те, что имелись, выглядели вполне мирно, можно даже сказать — тривиально, и зубчатые стены имели скорее для красоты, нежели для обороны. Распахнутые настежь ворота, обширные цветники — красиво, конечно, жили руанские монахи, да и сам город путникам показался красивым, только вот задерживаться в нем лишний день времени не было.

Митька, правда, как раз предложил задержаться и «все тщательно обследовать» — а вдруг повезет? Вдруг грамоты спрятаны именно здесь? Иван лишь покачал головой, напомнив, что Ртищев говорил о каком-то весьма отдаленном аббатстве, а вовсе не о тех, что располагались почти посреди крупного города. Рассудив таким образом, решили больше не задерживаться и ехать до Кана, тоже крупного города, правда, по словам Жан-Поля, гораздо меньшего, чем Руан.

Естественно, нормандца в тайну поисков не посвящали, использовали «втемную», тем более к этому имелся хороший повод — получилось, что именно Жан-Полю нужно было срочно убираться из Парижа. А куда? Конечно, на малую родину. Ну и Иван с компанией, конечно же, напросились в спутники — мол, им так удобней добираться в Россию: сесть в каком-нибудь маленьком порту на корабль и… Хиленькая, конечно, версия, но нормандец в подробности не вдавался вообще, наоборот, ужасно обрадовался неожиданным спутникам.

— Только мы бы хотели осмотреть по пути некоторые монастыри, — заранее предупредил Иван. — Видишь ли, Жан-Поль, по возвращению нам нужно будет написать подробный отчет о какой-нибудь из французских провинций. Думаю, Нормандия с ее древними городами и храмами как раз подойдет.

Нормандец аж подскочил:

— Это просто здорово, парни! Вы сделали верный выбор, о котором не пожалеете, клянусь святым Клером!

— Кем-кем клянешься? — не удержавшись, переспросил дотошный Митрий. — Что-то не слыхал я про такого святого.

— Потому и не слыхал, что святой Клер — это наш, нормандский святой, местный. Неподалеку от Кана есть старинная церковь, куда, по преданию, явился святой, неся под мышкой собственную отрубленную голову.

— Свят-свят-свят, страсти-то какие. — Митька мелко перекрестился. — А что, в самом Кане монастыри есть?

Жан-Поль улыбнулся:

— Есть, как не быть! Целых два аббатства — мужское и женское.

— А они хорошо укреплены?

— Хм… Думаю, достаточно хорошо, по крайней мере стены там толстые, почти такие ж, как и у крепости.

— А можно ли считать, что Кан — весьма отдаленное место?

Нормандец почесал затылок:

— Отдаленное? Ну, наверное, да. Кан — почти на самом берегу моря, вернее, пролива — Манша, — и до Англии от него куда ближе, нежели до Парижа. Именно в Кане похоронен Гийом Ле Конкеран — нормандский герцог, правивший Англией под именем Вильгельма Завоевателя!

— Славно, вот славно, — потер руки Митрий. — Верно, Иване?

Вот так, вчетвером, и поехали в этот самый Кан. Сначала плыли на барке до Руана, а уж потом, по совету Жан-Поля, приобрели лошадей и отправились в Кан посуху.

— Конечно, морем было бы быстрее, — садясь в седло, задумчиво пробормотал нормандец. — Но сушей — куда безопаснее.

— Безопаснее? — хохотнул Иван. — Что, лихие людишки в лесах повывелись?

— Лесов мало, — серьезно ответил Жан-Поль. — И места кругом людные. Иное дело — море. Да, мы могли бы спуститься на барке по Сене вниз, до Онфлера, а там сесть на какой-нибудь корабль — добраться до Уистреама, городка, деревушки даже, откуда до Кана рукой подать. Но… Слишком уж разбойничий городок этот Онфлер, и про тамошних морячков разные нехорошие слухи ходят не зря. Так что лучше по суше. Смотрите: верхом день пути до Лизье — ну, пусть полтора, — и от Лизье до Кана — еще столько же, ну, чуть больше. За три дня уж всяко будем!

— Значит, в Кане точно имеется укрепленное и отдаленное аббатство?

— Да имеется, говорю вам. Аж целых два.

Жан-Поль сел на ложе, стряхивая прилипшую к волосам и одежде солому. На ней, на соломе, и спали — чай, не Париж, белья с пуховыми перинами нет. И тем не менее хорошо выспались, может, потому, что устали за день, а может, как раз в соломе дело — уж больно духовитая попалась, видать, нового укоса.

Иван понюхал соломину — ну да, мятой пахнет. А вот та — чабрецом.

— Ты прям как лошадь, Иван, — засмеялся нормандец. — Может, еще на вкус попробуешь?

— Все хочу спросить тебя, Жан-Поль. — Юноша улыбнулся. — Что ты собираешься делать в Кане? Ведь, насколько мне известно, близких родичей у тебя там нет, а дальние явно не обрадуются бедному родственнику.

— Это уж точно, не обрадуются, — зло ухмыльнулся нормандец. — Да я к ним и не пойду… Так, есть одна задумка. Поможете?

— Деньгами или чем еще?

— Деньгами, конечно, да… Нужно не так уж и много. Главное — все рассчитать. Мы ведь с тобой, дружище Иван, не зря штудировали экономику и финансы! Мозгами поможешь?

Иван расхохотался:

— Вот мозгами — точно! Нет, определенно их пора будить. Эй, Прохор, Митря! Кончай ночевать, в дорогу пора!

Неохотно заворочавшись, парни продрали глаза:

— Что, уже утро?

— Утро, утро, вставайте… День уже!

Расплатившись с хозяином, путники попили вчерашнего молока и, оседлав лошадей, продолжили свой вояж. Утро выдалось славное — теплое, солнечное, пахнущее клевером и иван-чаем. По обеим сторонам неширокой дороги тянулись засеянные пшеницей поля, то и дело перемежаемые ярко-зелеными лугами с пасущимися овцами и коровами. Частенько попадались деревни в пять, шесть, а то и десяток домов, по русским меркам — большие. Беленые, крытые красной черепицей дома, церковь с остроконечным шпилем, ближе к околице — какие-то чумазые, совсем уж бедняцкие хижины, в которых, кажется, и не зайти-то никак, а если уж зашел, то не выпрямишься.

— Как же они там живут? — вдруг озаботился Митрий. — Словно кроты в норах. Неужели боярину за своих людишек не стыдно?

— О. — Махнув рукой, Жан-Поль усмехнулся. — Все эти крестьяне — свободные люди, сами по себе, ничьи. А вот земля принадлежит господину — извольте платить оброк!

— Как у нас, — с грустью покачал головой Митрий.

— Нет, Митя, — повернувшись в седле, вмешался в беседу Иван. — У нас беглецам ноздри рвут, а здесь… иди куда хочешь. Так, Жан-Поль?

— Так… Только вот идти-то чаще всего некуда. Закон о бродягах весьма жесток. Но для нас это как раз неплохо.

— Для нас? — Иван удивленно моргнул.

— Ну да, для нас. — Как ни в чем не бывало нормандец пожал плечами. — Я же говорил — есть у меня одна задумка. Приедем в Кан — обмозгуем. Небось, деньжат у вас мало осталось?

— Да уж меньше, чем хотелось бы. Лошади, корм, дорога…

— Вот и заработаете! Вернее, заработаем.

— Надеюсь, не с кистенем на большой дорожке?

— С кистенем? Ха-ха! Нет, дело исключительно честное.

Иван покивал. Хотя поначалу подкинутых Ртищевым денег и казалось много, но таяли они словно залежавшийся снег жарким майским днем. Интересно, что там придумал Жан-Поль? Спросить? Впрочем, торопить нечего, придет время — расскажет.

Змейкой сбежав с холма, дорога пошла перелесками — высокие пирамидальные тополя и ивы сменились рощицами дубов и вязов. В небольших дубравах во множестве паслись свиньи. Ух, и матерые: не свиньи — вепри!

— Эх, сейчас бы поросеночка да на вертеле! — сглотнул слюну Жан-Поль.

— Верно говоришь, парень, — обрадованно поддакнул Прохор. — Давно пора бы чего-нибудь перекусить, а то аж кишки сводит. Интересно, дорогие у них поросята?

— Пастухи точно не продадут — свиньи-то не их, деревенские, — задумчиво пояснил Жан-Поль, намекнув, что в какой-нибудь ближайшей деревне они, наверное, смогли бы разжиться окороком и куда дешевле, нежели в городе.

— А давайте, спросим у пастушонка! — тут же предложил Митрий, углядев на небольшом лужке босоногого мальчишку с длинной, вырезанной из орешника палкой. Палкой этой паренек деловито подгонял свиней, видать, решил перегнать их куда-то в другое место.

— Эй, парень, как называется ближайшая деревня? — подъехав ближе, надменно — как и положено дворянину — осведомился Жан-Поль.

Резко обернувшись, пастушок поклонился:

— Что вы спросили, ваша милость? Ах, про деревню… А вы куда едете?

— Не твое дело. Отвечай на вопрос, пока не заслужил хорошей трепки!

Мальчишка, казалось, ничуть не испугался угрозы — лишь шмыгнул носом и подтянул дырявые и в заплатках штаны. На вид ему было лет двенадцать-тринадцать; темноволосый, вихрастый, смуглый, с черными, как маслины, глазами и круглым лицом, он скорее напоминал южанина, беарнца, провансальца или гасконца, нежели потомка некогда основавших Нормандию викингов.

— Деревня тут недалеко, господа, во-он по той дорожке. — Парень махнул палкой куда-то влево. — Два с половиной лье, живо доскачете.

— А окорок там можно купить?

— Окорок?! О, конечно… И очень дешево, всего за несколько су.

— Видали? — обернувшись, весело подмигнул Жан-Поль. — Всего за несколько су! Едем!

— Постойте, постойте, господа, — внезапно озаботился пастушонок. — Сейчас я вам точно объясню, у кого покупать. Там, на самой окраине, есть один домик, небольшой такой, с зелеными ставнями… Запомнили?

— Запомнили — дом с зелеными ставнями. Кого там спросить?

— Э-э… я бы вам не посоветовал заявиться в дом всей толпой, господа! — предупредил мальчишка. — Там живет одна старушка, тетушка Мари-Анж, так вот, она очень пуглива… Если будете стучать, может и не открыть — живет ведь одна, а домашней прислуги у нее нет, одни пастухи, это ведь ее свиньи.

— О, так она богата, эта твоя Мари-Анж?!

— Да, что и говорить, не бедная. Окороки коптит самолично, да так, что во рту тают! Из самого Кана к ней приезжают. А какой она делает сыр! И тоже недорого.

— Я смотрю, она прямо добрая волшебница, эта твоя хозяйка!

— О да, тетушка очень добра… И очень, очень пуглива. Старый человек, сами понимаете… Лучше бы, чтоб к ней пошел вот он. — Пастушонок кивнул на Митьку. — Он молод и не внушает страха.

— А мы, значит, внушаем?! Ах ты, плут!

— Нет, нет, господа. Я вовсе не то хотел сказать. — Мальчишка на всякий случай отпрыгнул в сторону. — Да, как войдете в дом тетушки, скажете, что от Жака. Жак — это я.

— Скажем… Как деревня-то называется?

— Пласне. Запомните?

— Да уж не дурни.

— Вон по этой дорожке. Всего два лье.

— Ну, уж удружил, вот тебе…

Жан-Поль швырнул мальчишке мелкую монетку.

— О, благодарю, месье, — изогнулся в поклоне тот. — Удачного вам пути.

Ивану вдруг показалось… только показалось… что хитрые глаза пастушонка как-то уж слишком задорно блеснули. Мелкая монета — повод для такой радости? Или тут дело в чем-то другом? И свиньи… Как-то странно они себя вели: паслись себе спокойненько компактной кучкой — такое впечатление, что им совсем и не нужен был пастух. Странно… А впрочем, что им за дело до какого-то нищего нормандского пастуха?

Иван пришпорил коня, нагоняя своих.

Надо сказать, вряд ли до деревни было два или даже два с половиной лье, как сказал пастушонок, скорее — все пять. Дорога петляла, сужаясь порой до размеров звериной тропы, да и вообще вся заросла густой высокой травою, как будто этим путем никто и не пользовался вовсе! Иван пристально вглядывался в придорожные кусты, почему-то ожидая какой-нибудь пакости. Почему? А просто предчувствие было такое, нехорошее, и, когда впереди, за деревьями, показался острый шпиль колокольни, Иван обрадовался даже больше других. Ну наконец-то приехали. А вон и дом с зелеными ставнями — не обманул пастушонок!

Небольшой домик с соломенной крышей располагался у самой околицы, рядом с липовой рощицей и, честно сказать, не производил впечатления жилища весьма обеспеченной женщины. Ну, разве что та была скуповата… Впрочем, тогда бы она не продавала окороки и сыр по дешевке. Невысокая ограда, сад — яблони, сливы, вишни — напротив двери, у самого входа — клумба с цветами, ярко-желтыми, словно жаркое майское солнышко. Вообще, довольно уютно, это со стороны рощицы — неприглядно, но с той стороны, похоже, в деревню мало кто и ходил.

— Ну, Мити, — Жан-Поль спешился, — иди, да смотри, не обижай старушку.

— Да уж не обижу! — Митрий отмахнулся и, вручив поводья Прохору, направился к дому. С полдороги вернулся, попросил у Ивана денег — вдруг да не хватит тех, что есть.

— Смотри, долго там не задерживайся, — бросил вдогонку нормандец. — И про сыр не забудь спросить.

Митрий лишь махнул рукой и, подойдя ближе, постучал в дверь:

— Есть кто-нибудь?

Показалось, что из-за двери откликнулся приглушенный женский голос.

— Тетушка Мари-Анж, меня прислал Жак, пастушонок. Сказал, что у вас можно недорого купить окорок и сыр. Эй, тетушка? Ты меня слышишь?

Некоторое время стояла полная тишина, даже слышно было, как рядом, в птичнике, кудахтали куры. И словно бы кто-то приглушенно выругался, причем — басом. Именно там, в птичнике! Интересно… Впрочем, наверное, показалось…

Юноша поправил на голове берет и тщательно разгладил ворот. Страусиное перо, брабантские кружева, длинные вьющиеся волосы — этакий парижский щеголь. Вот только камзол слегка подкачал — уж больно потертый. Зато цвета красивого, желтого, как вот эта вот клумба.

— Эй, тетушка Мари-Анж! — снова закричал Митрий.

И на этот раз — о, чудо! — его потуги были вознаграждены — дверь открылась! Осторожненько, не настежь, так, еле-еле протиснуться, что Митька и сделал.

— Идите за мной, месье.

Какая-то женщина в накинутом на голову платке или шали вдруг сразу от порога бросилась к очагу — закипая, выплеснулось на огонь варево. Верно, хозяйка варила кашу.

— Ох ты, святой Клер! Чуть молоко не убежало!

Сняв платок, женщина проворно накинула его на руки и уже таким образом сняла кипящий горшок с очага. В помещении было темновато — оба окна прикрывали зеленые ставни.

— Вы ко мне, месье? — Управившись с молоком, хозяйка наконец обернулась.

— К вам, тетушка… Ой! — Митька ахнул, разглядев хозяйку дома поближе.

Какая там тетушка! Перед ним в клетчатой длинной юбке и расшитой жилетке поверх белой рубахи стояла девчонка на вид лет шестнадцати — двадцати. Уж это-то можно было определить и в полутьме.

— Э… — Митька слегка замялся. — Мне сказали, здесь живет тетушка Мари-Анж. Жак сказал, пастушонок.

— Я и есть Мари-Анж, — неожиданно улыбнулась девушка. — А Жаку обязательно надеру уши. Вы, месье, ведь не из наших мест будете?

— Нет, не из ваших.

— Верно, южанин, из Лангедока? Говорите как-то не так.

— Не так? — Юноша даже обиделся. — А я считал, что хорошо говорю…

— Нет-нет, хорошо, конечно. Только временами, знаете, проскальзывает что-то такое… этакое… Слушайте, месье, вы мне не поможете? Я тут с утра еще пыталась открыть ставни… Что-то заело. И сразу оба окна, как назло. Там надо во-он те болты посмотреть…

— Посмотрим! — Потерев руки, Митрий резво подошел к окну.

— Ой, нет, месье. Там так пыльно. Снимите перевязь и камзол… Да не бойтесь, снимайте же — я дам вам накидку. Давайте сюда вашу шпагу. Так… Вы здесь покрутите, а я пойду помогу с улицы…

Конечно же, Митрий разбирался в механике слабо. Но и имевшихся познаний хватило, чтобы легко починить ставни — просто чуть-чуть подправил петли. Оп — и открылись! Было темно, стало светло! Ого… Юноша быстро обвел взглядом комнату, обратив внимание на огромную, с накрахмаленными подушками кровать — целое ложе.

— Ой, я вам так благодарна, месье, так благодарна! — Мари-Анж вбежала с улицы. — Прямо не знаю, что бы без вас и делала. Ох, аж употела вся…

Расстегнув жилетку, она небрежно бросила ее на кровать. Ничего оказалась девчонка! «Тетушка», прости Господи. Светлорусая, курносенькая, с милым приветливым личиком и наивными голубыми глазами. Этакая простоватая деревенская девушка. И все щебетала, щебетала, не умолкая:

— Вы спрашивали про окорок, месье? О, у меня найдутся для вас и окороки и кое-что еще, ведь вы мне так помогли, так помогли… А хотите сидру? Он, правда, из прошлогодних яблок, забористый, но вкусный, прохладный. Вот…

Взяв с полки кувшин, Мари-Анж проворно плеснула сидр в деревянную кружку и с улыбкой подала гостю.

— Пейте… Да вот, садитесь прямо на кровать, по-простому, мы ж не в Париже с вами, где все фу-ты, ну-ты…

Митрий, ничуть не смущаясь, на кровать и уселся. Сидр оказался вкусным, прохладным.

— Мерси, — напившись, поблагодарил юноша. — Мерси боку, мадемуазель.

— Ой… Вы такой галантный кавалер…

Мари-Анж уселась на кровати рядом, повернулась… И вдруг ни с того ни с сего рванула свою рубашку, да так сильно, что обнажилась не только грудь, но и пупок!

Митька даже удивиться не успел, как девчонка прижалась к нему голой грудью, рванула рубаху, теперь уже его, Митькину, прошлась острыми ногтями по спине… и пронзительно заверещала! Слыхал Митька, как свиней резали — вот, примерно так…

И тут же распахнулась дверь…

И ворвалось человек пять: трое дюжих парней, кюре и еще какой-то пожилой человек в синем камзоле, наверное староста.

— Помогите! — Толкнув Митрия на подушки, бросилась к ним Мари-Анж. — Помогите! Ой, как хорошо, что вы зашли, ой, как хорошо, слава святому Клеру!

— Не трещи ты как сорока, Мари-Анж. Толком говори, что да как. Да наготой не сверкай, прикройся чем-нибудь, вон хоть покрывалом. Ну? Что тут у тебя случилось?

— Что-что… Этот вот хлюст меня чуть было не изнасиловал!

Мари-Анж с размаху закатила Митьке звонкую, оглушительную пощечину.

За яблонями, взлетев на забор, закукарекал петух.

Глава 6 Как Митьку выручали

Статью мне суд вменяет за статьею, И прокурор часов уж восемь кряду, Ближайшей даме в грудь вперяя взгляды, Зал сотрясает болтовней пустою. Шарль Кро. «В уголовном суде»

Июнь 1604 г. Нормандия

Иван вздрогнул от петушиного крика. Ишь, раскукарекался тут. Хотя он-то, петух, у себя дома, можно и покричать. А вот Митрий что-то долгонько не возвращается, неужели в цене не сошлись? Ага, вот вроде как свинка взвизгнула… И снова тишина.

Щурясь от солнца, Иван сделал несколько шагов к дому.

— Напрасно ты смотришь на эту дверь. — Подойдя, Жан-Поль положил руку юноше на плечо. — Это черный ход. Мити наверняка выйдет с той стороны.

— Так лучше там его и встретить.

— И то правда, — согласился нормандец. — Чего тут по кустам сидеть?

Сказано — сделано. Все трое, подхватив под уздцы коней, обошли дом, остановившись у парадной его стороны, смотревшей в сторону церкви. Жан-Полю все вокруг казалось привычным, а вот Иван с Прохором с любопытством глазели на засеянные люцерной поля и цветники, разбитые перед каждым домом. Красная и коричневая черепица, яблони, остроконечная церковь. Перед церковью, на небольшой площади, валялись в пыли свиньи, а рядом, на лужайке, паслась парочка белых коров, наверняка принадлежавших местному кюре или кому-нибудь из церковного клира. Изумрудная зелень полей и лугов простиралась до самого горизонта, лишь изредка прерываясь тонкими линиями пирамидальных тополей и раскидистых вязов. Кое-где поблескивали озерки, а в нескольких лье к югу серебрилась река с верхнебойной мельницей. К мельнице вела довольно широкая дорога, по которой неспешно двигались тяжелые крестьянские телеги. В синем, чуть тронутом небольшой облачностью небе весело сияло солнце.

— Уж пора бы и в путь, — взглянув на солнце, пробурчал Прохор. — И чего там Митька задерживается? Нашли кого послать, прости Господи! Он и торговаться-то не умеет.

— Верно, потому и долго, — согласно кивнул Иван.

И в этот момент распахнулась парадная дверь. И на улицу наконец вышел… нет, не Митрий, сначала какой-то важный сгорбленный старичок с небольшой бородкой, одетый в фиолетовый испанский костюм с большим воротником фасона «мельничий жернов», испанского же покроя шляпу с узенькими полями и тупоносые туфли, бывшие в моде, наверное, еще во времена правления доброго короля Франциска. За старичком показался румяный толстячок в рясе — кюре, а за ними уже шествовал Митька — красный, в разодранной рубахе и с заложенными за спину руками. За Митькой, крича, выскочила какая-то юная девица, тоже в рваной рубахе, а уж за ней — трое дюжих парней с угрюмо-непроницаемыми лицами.

— Ого, — негромко присвистнул Прохор. — Чую — нечистое тут дело. А не выручить ли нам Митьку? Сейчас, враз всех по мордасам…

— Подожди. — Иван поморщился. — Морды будем после бить, сперва выясним — что тут да как?

— Верно, выясним, — закивал Жан-Поль и, сдвинув шляпу набекрень, направился наперерез процессии.

— Бог в помощь, добрые люди. Боюсь показаться навязчивым, но хочу спросить: чем вам не угодил наш друг?

— Ах, это ваш друг, месье? — как показалось Ивану, довольно осклабился старичок. — А позвольте узнать ваше славное имя?

— Шевалье Антуан Мария Жан-Поль д’Эвре! — положив руку на эфес шпаги, с гордостью произнес нормандец. — А это мои друзья, дворяне и студенты Сорбонны. Так что там с нашим другом?

— Так вы, говорите, дворяне? — закивал старичок. — Это очень хорошо, очень… Всегда приятно иметь дело с благородными людьми, знаете ли. А я — Анри Батисьен, местный прево…

— Прево?! — Жан-Поль и Иван озабоченно переглянулись. — Может, поясните все-таки — при чем здесь вы, судейские?

— Пояснить? Охотно. Прошу за мной, господа. Только прошу вас пока не разговаривать с арестованным.

— Вот как?! Наш друг арестован? Интересно, в чем же его обвиняют?

— Вы все узнаете в доме старосты. Как раз туда мы и идем, — с улыбкой пояснил кюре.

— Ой, не нравятся они мне, — по-русски произнес Прохор. — Ой, кулаки чешутся… Эх, сейчас бы…

— Нет, Проша, никаких мордобоев! — резко осадил его Иван. — Не хватало нам еще затеять драку с представителями местного правосудия — этак ни до какого Кана не доберемся, а сгнием в какой-нибудь тюрьме. Здесь тебе не Русь-матушка, спрятаться негде. Придется играть по их правилам… по крайней мере пока не разберемся, в чем тут дело. А там — посмотрим.

Трое оглоедов — у каждого, оказывается, за поясом торчал пистолет! — отвели несчастного Митьку в амбар, расположенный около добротного дома, окруженного цветами, яблонями и шиповником. Похоже, здесь и проживал староста деревни.

— Прошу вас, господа, — обернувшись, учтиво пригласил прево.

— Что ж… — Жан-Поль обернулся и ободряюще подмигнул друзьям. — Зайдем.

Войдя в дом, прево кивнул хозяину — длинному сутулому мужику в черном камзоле и белых полотняных чулках — и незамедлительно уселся в предложенное кресло.

— Господин прево… — вбежав в комнату, неожиданно заголосила юница в изодранной рубашке, однако судейский чиновник осадил ее строгим взглядом:

— Подожди пока во дворе, Мари-Анж.

— Но, господин…

— Я сказал — подожди! Да не вздумай опять голосить.

Девчонка, видать не на шутку испугавшись старичка, проворно выбежала прочь.

— Понадобишься — позовем, — сварливо прокричал ей вослед прево и, повернувшись к приглашенным, пояснил: — Это Мари-Анж, потерпевшая.

— Потерпевшая?!

— Увы, господа… Да вы не стойте, присаживайтесь на скамью… Может быть, стаканчик вина?

— Охотно, но чуть позже. В чем именно обвиняется наш друг?

— В изнасиловании, господа, в изнасиловании!

— Что-о?!

Иван дернулся к шпаге, а Прохор, с угрозой сжав кулаки, шагнул к судейскому…

— Хочу вас предупредить, господа, что всего в трех лье отсюда находится сам господин губернатор с военным отрядом, — ядовито-насмешливо произнес старичок. — Не советую вам нарушать законы! Особенно вам, сударь. — Он посмотрел на Ивана, а затем перевел взгляд на Прохора. — И вам. Судя по выговору, вы ведь из Лангедока? А у нас здесь, на севере, не любят чужаков. Очень не любят. Так что не советую хвататься за шпаги и сжимать кулаки — потом горя не оберетесь. Думаете, зря угрожаю? А гляньте-ка в окно!

За окном из-за церкви показался небольшой отряд солдат — в кирасах и железных шлемах-морионах, с мушкетами и алебардами в руках.

— Это солдаты господина де Намюра, капитана ордонансной роты, — охотно пояснил кюре. — Остановятся на ночлег в нашей деревне.

— Ах, значит, так? — Жан-Поль закусил губу. — Вы, значит, посмели обвинить нашего друга, молодого дворянина, черт знает в чем? А не боитесь апелляции в Генеральные штаты?

— Апелляция — есть неотъемлемое право обвиняемого, — желчно проскрипел прево. — А чем выше суд, тем больше мороки. Сами знаете, дела иногда могут длиться годами. Даже в бальяже — уже не те сроки, что у нас.

— Что такое бальяж? — дернув Ивана за рукав, шепотом поинтересовался Прохор.

Юноша обернулся:

— Судебный округ. Включает несколько превотств.

— Да и наш бальи, господин Аршамбо, — невозмутимо продолжал старичок, — любит расследовать дела со всей тщательностью, вовсе не считаясь со временем. Так что лучше уж договариваться с нами…

— Как же с вами — если это не ваша подследственность?! — Иван показал все свое знакомство с законами Франции. — Насколько я знаю, изнасилование, в чем вы, я думаю, без достаточных оснований обвиняете нашего друга, есть не что иное, как самый прямой «королевский случай», сиречь — тяжкое, особой опасности преступление, вовсе не подвластное решениям суда превотства, да даже и бальяжа.

— Ого! — усмехнулся прево. — Вижу, вы разбираетесь в праве! Тогда должны знать и наказания. Ваш друг дворянин?

— Вне всяких сомнений!

— Тогда его ожидает солидный штраф и конфискация имущества. Как вы думаете, где штраф будет большим — у нас или в королевском суде? А, догадываетесь?! То-то… Ну, так что? — Судейский красноречиво пошевелил пальцами. — Будем договариваться или как?

— Что ж, — вмешался в беседу Жан-Поль. — Попробуем договориться. Но для начала хотелось бы выслушать потерпевшую и свидетелей.

— А вот в этом я охотно пойду вам навстречу, сударь! Эй, парни… — Прево высунулся в окно. — Давайте сюда потерпевшую.

В дом снова вошла давешняя растрепанная девчонка — светленькая, курносая, с заплаканными голубыми глазками. Этакая «мадемуазель невинность».

— Ну, Мари-Анж, — улыбнулся прево. — Рассказывай, как все было. Да сперва поклянись на Библии, что не будешь врать.

— А чего мне врать-то? Да разве ж я когда врала? Да никогда! Сами ведь знаете, господин прево, что такой честной девушки, как я, и нет-то нигде во всей округе аж до самого Лизье, а в Лизье, не знаю, может, и есть такие, а может, и нету, а…

— Помолчи ты, Мари-Анж! — заругался судейский. — Говори по существу дела… Отец Далазье, дайте ей Библию, пусть поклянется.

— Клянусь… — Положив руки на Священное Писание, девчонка затараторила слова клятвы. — Ну, слушайте, как дело было. Правда, я все это уже рассказывала и господину прево, и господину кюре, и всем другим господам, и…

— Мари-Анж!!!

— Ой, молчу, молчу… То есть говорю, как вы изволили выразиться, господин прево, по существу дела. С самого утра сегодня сидела я себе дома… Потом слышу — стучит кто-то в заднюю дверь, и уж так настойчиво барабанит, так настойчиво, господин прево, что ведь пришлось пойти посмотреть — кто.

— Так. И кто же?

— Это был молодой парень, господин прево. Совсем молодой, темноволосый, в желтом таком камзоле. Попросил меня продать ему окорока, а потом — ни с того ни с сего — как набросится на меня, как набросится — едва вырвалась! Если бы не господин кюре… И не вы, господин прево, он, наверное, меня бы убил — до того оказался страстный. Слава святому Клеру, вы вовремя появились, небось, услышали, как я кричала. Вон и сорочка вся на мне разорвана…

Девчонка распахнула рубаху.

— Цыц, Мари-Анж! — тут же шуганул ее судейский. — Не бесстыдствуй. Пойди-ка лучше домой, переоденься — а разорванную сорочку принесешь нам в качестве вещественного доказательства.

— Да какие тут еще нужны доказательства? Ежели он налетел, схватил, завалил на ложе…

— Цыц! Иди, говорю, переоденься. Да, насильник таки успел совершить свое черное дело?

— А как же, господин прево? Как же ему было не успеть, когда вы там по двору тащились, прошу прощения, словно беременные улитки — нога за ногу, сопля за щеку…

— Ты уймешься наконец, Мари-Анж?! Иди живо, переодевайся. Да позови там, во дворе, свидетелей.

— Кого-кого позвать, господин прево?

— Сви… Мишеля с Кловисом.

— Ах, этих…

Мари-Анж наконец ушла, а вместо нее появились свидетели — простоватые деревенские парни, похоже вообще не обладающие способностью к связной и членораздельной речи, в большей степени полагаясь на глаголы и междометия.

— Ну, мы это… шли на покос… или с покоса… Да, это, с покоса. Коса сломалась, так мы и… И вот слышим — верещит кто-то, будто подсвинка режут. Так ведь рано еще резать-то! Заглянули, а там — Мари-Анж верещит. Лежит на кровати, заголившись, а рядом какой-то хлыщ.

— Тот самый, что сейчас сидит в амбаре?

— Точно тот самый, господин прево.

— Что ж, дошла очередь и до него. Идите, парни. Скажите, чтобы привели.

Войдя, Митька хмуро обвел глазами помещение, вздохнул, но, увидев своих, несколько воспрянул духом.

— Ваше имя и общественное положение, месье? — осведомился прево.

— Я уже говорил — это наш друг, дворянин из Лангедока. — Жан-Поль возмущенно фыркнул.

— Я помню, господин д’Эвре, — холодно кивнул судейский. — Но все же хочу сейчас говорить лично с обвиняемым. Итак. Вы, месье, — приезжий. Как ваше имя?

— Димитри… Димитри Тере.

— Странное имя… Впрочем, понятно — южанин. Каким ветром занесло в наши края?

— Я учусь… учился в Сорбонне.

— Ах, вот как? В Сорбонне. Ученый, значит, человек. Извольте ответить на несколько моих вопросов.

Юноша пожал плечами:

— Задавайте.

— Вопрос первый: вашу сорочку разорвала Мари-Анж? Ну, та девушка…

— Да… именно она и разорвала, я даже сам не…

— Достаточно, месье. Вопрос второй: вы лежали на кровати вдвоем?

— Вначале сидели. А потом она вдруг резко набросилась на меня и…

— Так лежали?

— Потом — лежали. Но…

— Благодарю, вполне достаточно. Уведите обвиняемого!

— То есть как это — уведите? — опешил Иван. — Он же еще ничего толком не рассказал?

— А вы полагаете, он такой дурак, что сознается? О-хо-хо… Поверьте моему жизненному опыту, господа, — такое случается редко, крайне редко. А ваш друг вовсе не производит впечатления глупца.

— И все же мы намерены подать апелляцию!

— Ой! — Прево поморщился, словно от зубной боли. — Я ж вам уже говорил… Итак, подведем итоги?

Приятели переглянулись:

— Попробуем. Интересно, что из всего этого выйдет?

— Как видите, господа, кроме вас и меня с господином кюре, здесь больше никого нет, — вкрадчиво произнес судейский. — Потому можно быть откровенными, а?

— Можно, — неожиданно усмехнулся Иван. — Разрешите, я выдвину свою версию?

Прево развел руками:

— Пожалуйста! Только, если можно, кратко.

— Хорошо, — согласился Иван. — Кратко так кратко. Как мне кажется, дело обстоит так: имеется подставной человечек, некий пастушонок Жак, который почему-то не был допрошен…

— Не понимаю, при чем тут Жак? — Прево и кюре переглянулись.

— Ах, не понимаете? — Иван издевательски покачал головой. — Позвольте продолжить?

— Ну, конечно…

— Так вот, этот самый пастушонок Жак, сказав, что у некой Мари-Анж можно недорого приобрести съестные припасы, нарочно указал нам окружную дорогу, которой мало кто пользуется, специально, чтобы у этой якобы потерпевшей девицы по имени Мари-Анж и ее сообщников было время подготовиться. Далее, когда наш друг вошел в дом, Мари-Анж набросилась на него, разорвав и свою сорочку, и сорочку нашего друга, потом закричала… как раз вовремя, для того, чтобы подошли сообщники, явно допрошенные недостаточно подробно. Я полагаю, это не первый такой случай в вашей деревне, и если поднять все прошлые дела…

— А может, не стоит с этим спешить? — нехорошо ухмыльнулся прево. — Посмотрите, что мы имеем по этому делу. Со стороны вашего друга — только его собственные показания. Со стороны обвинения: показания потерпевшей — раз, показания свидетелей, пусть даже косвенных, но тем не менее — два, вещественные доказательства — разорванные сорочки, измятая постель, царапины — три. Догадываетесь, какая чаша весов перевесит?

— Догадываемся, — посмотрев в окно на маячивших во дворе солдат, хмуро кивнул Жан-Поль. — Похоже, нам остается решить лишь один вопрос: сколько?!

— Вот! — Прево с нескрываемой радостью всплеснул руками. — Вот с этого и надо было начинать. Шестьсот су, думаю, хватит для утешения несчастной малышки Мари-Анж.

— Шестьсот су? — Жан-Поль покачал головой. — Это же получается — тридцать ливров. Дороговато будет!

— Хорошо. Ваша цена?

— Пятнадцать ливров и ни денье больше!

— Пятнадцать?! Да побойтесь Бога! Давайте хотя бы двадцать пять.

После бурной торговли сошлись на двадцати двух ливрах. Привели из амбара Митьку, усадили за стол, распили кувшинчик вина. Странно, но у Ивана не было никакого предубеждения ни к кюре, ни к лжесвидетелям, ни к «потерпевшей» — больно уж ловко они все проделали. Мораль — не будьте наивными дурачками и не ищите дешевых окороков там, где их нет. И в самом деле, надобно признать, парни еще дешево отделались, если б в деле был замешан бальи — уже попахивало бы не двумя десятками ливров. Так что, все, что ни делается, — к лучшему.

— Может, заночуете у нас? — после второго бочонка предложил прево. — Дорого не возьмем — больно уж симпатичные вы люди.

— Нет уж, спасибо, — дружно отказались друзья. — Мы лучше поедем и без того сколько времени здесь потеряли.

— Ну, тогда — бон вояж, счастливого путешествия!

Солнце уже стояло в зените, когда путники наконец тронулись в дальнейший путь. Парило, и по краям неба ходили сизые тучи, грозившие скорым дождем. Однако нет, дождь так и не собрался — тучи разнес вдруг налетевший ветер.

— Да, Митрий, дорогонько ты нам обошелся, — усаживаясь на небольшой полянке на перекус, хохотнул Иван. — Двадцать два ливра, однако.

— Надо было по мордасам им, по мордасам! — заерепенился Прохор. — Я уж едва сдержался.

— Вот и молодец, вот и правильно. Ну, побили бы их всех, освободили б Митрия — а дальше куда? Прево ведь не врал про ордонансную роту. — Иван покачал головой. — Попали бы в розыск — тогда уж точно дела бы не сладили.

— Ой, умный ты стал, Ваня! — Прохор, хмыкнув, почесал бородку. — Раньше бы ведь силой Митьку освобождать бросился, так?

— Может, и так, — улыбнулся Иван. — И сейчас бы бросился, коли б иного решения не было. Эй, Митрий, чего пригорюнился, денег жалко?

— Нечего их жалеть, — вдруг улыбнулся Жан-Поль. — Приедем в Кан, лошадей продадим, амуницию… Заработаем!

— Вообще, правильно, — поняв нормандца, одобрительно кивнул Прохор. — Главное — живы все и вместе. Руки, ноги, головы есть — чего еще надо?

— Золотые слова, Проша, золотые! Эй, Митька, ты, вместо того чтобы грустить-кукситься, за водичкой б на озерко сбегал… А как придешь, нам про девку расскажешь! Пощупал хоть? Успел?

— Да ну вас, чертей, — улыбнувшись, отмахнулся Митрий и, подхватив котелок, побежал к поблескивающему за кустами озеру.

Озерко оказалось мелкое, пришлось снять башмаки. Юноша с удовольствием прошелся по песчаному дну — хороший оказался песочек, мягкий, теплый. И вода — на загляденье, было бы время — искупался бы…

— Эй, месье!

Митька оглянулся и вздрогнул, увидев на берегу… ту самую разбитную девицу — «потерпевшую» Мари-Анж.

— Чего пришла? А ну, иди отсюда, змея!

Ругательства, казалось, девчонку вовсе не трогали. Улыбаясь, она вдруг сняла юбку… затем сорочку и — обнаженная — неспешно пошла в воду.

— А это мое место, — обернувшись, лукаво подмигнула она. — Я здесь всегда купаюсь.

— Ну и купайся себе, — буркнул Митька. — А я пойду…

— Так давай вместе поплаваем!

— Ага, поплаваешь тут с тобой. Спасибо, наплавался. На двадцать два ливра!

— Так то работа была… А сейчас… — Девчонка нырнула и подплыла прямо к Митьке, уцепилась за ногу. — А здесь я — на отдыхе. Ты мне очень понравился, честное слово… Ну — поплыли вон до того островка!

Юноша лишь вздохнул и отвернулся: несмотря ни на что, больно уж хороша была дева — курносенькая такая, ладная, голубоглазая.

— Ну, не стой же! Сейчас вот возьму и прямо в одежде завалю в озеро! Оп!

Мари-Анж вдруг обняла юношу, с жаром поцеловав в губы…

— Подожди… — оглядываясь, прошептал он, чувствуя, как бешено колотится сердце. — Сейчас… разденусь… Сплаваем на островок, сплаваем…

Миг — и оба наперегонки поплыли к острову. Выбравшись на плоский берег, завалились в траву…

— А где-то наш Митрий? — вдруг забеспокоился Прохор. — Что-то уж больно долго он за водой ходит, не утонул бы!

Глава 7 Коммерческое предприятие г-на д’Эвре

Для начала там и сям Перепродает он хлам С выгодой отменной… …Денежный его запас Возрастает во сто раз В тайне сокровенной… Шарль Кро. «Собственник»

Июнь 1604 г. Кан

Когда путники добрались до Кана, денег оставалось так мало, что, казалось, их и не было никогда. Продав лошадей, ведомые Жан-Полем приятели направились на постоялый двор, располагавшийся около большой площади напротив собора. За собором, на зеленом холме, возвышались зубчатые башни и стены — то был замок, выстроенный еще Вильгельмом Завоевателем, Гийомом Ле Конкераном, как его здесь величали и очень им гордились. Собственно, как пояснил Жан-Поль, если бы не Вильгельм и его жена, Матильда Фландрская, то не было бы ни крепости, ни собора, ни двух аббатств — вообще не было бы самого Кана.

Город Ивану понравился — узорчатое кружево собора, аббатства, небольшие опрятные домики, тут же — у крепости — небольшой луг с ромашками, клевером и васильками, а чуть позади — раскидистые деревья с сорочьими гнездами омелы. На рыночной площади близ собора торговали всякой всячиной — конской упряжью, галантереей, привезенной из соседнего Уистреама рыбой, еще какими-то украшениями, бочонками, посудой, ну и, конечно, солью. Сукна на рынке было мало — его продавали в лавках, куда путники и пошли, слегка перекусив на постоялом дворе. Лавки располагались тут же, на площади, либо совсем рядом, впрочем, тут все находилось рядом — Кан был небольшим городом с центром на укрепленном островке у слияния двух нешироких речек — Орна с Одоном.

— И зачем нам эти суконные лавки? — шепотом возмущался Прохор. — Лучше б занялись делом — монастырями.

— Делом, говоришь? — обернувшись, улыбнулся Иван. — Для любого дела, Проша, деньги нужны. А где их взять? Неужто на большой дороге грабить?

— Некоторые здесь так и делают, — отозвался Митрий. — Взять хоть тех деревенских — прево, кюре, Мари-Анж…

— Ну, ты и вспомнил. — Прохор хохотнул. — Ничего, будет и на старуху проруха — нарвутся когда-нибудь… Э-эй, Митрий. Ты чего притих? Вспомнил что?

— Да нет, — поспешно отозвался Митька. — Так просто, задумался.

До вечера успели обойти шесть суконных лавок — переговорили с торговцами, прикинули цены. Вот здесь-то Жан-Поль показал всю свою хитрость — в той лавке, где явно находились хозяева, он задерживался недолго, а вот там, где за прилавком стоял приказчик, — уж давал волю языку, выспрашивая буквально каждую мелочь, даже то, какой цвет популярен в этом сезоне. Правда, на этот вопрос нормандец конкретного ответа так и не получил — может, приказчики не очень заботились цветом, а может, дело было в чем-то другом.

— Ничего, — успокоил приятеля Иван. — Завтра утром еще раз пройдемся, уже четко посмотрим, какие цвета покупают, а какие нет. Сукно-то добротное, ничего не скажешь, ничем не хуже английского.

— Да уж, не хуже, — согласно кивнул Жан-Поль.

Пока дошли до постоялого двора, измотались — это на первый взгляд в городе было все близко, а походи-ка ногами, попробуй!

— Эх, надо было оставить пару лошадок, — усаживаясь за стол в общей трапезной, вздохнул Митрий. — Чай, пригодились бы.

— Да, лошадь нам понадобится, — неожиданно поддержал его нормандец. — Только лошадь не скаковая, а тяжеловес — запрягать в телегу.

— И что же ты собрался возить, Жан-Поль?

— А ты еще не догадался?

Митрий покачал головой:

— Неужели сукно?

— Сукно для начала выткать надобно, — рассмеялся Жан-Поль. — Вот мы сегодня посидим ночку, прикинем.

Иван одобрительно кивнул и тут же не преминул напомнить, что им еще обязательно нужно осмотреть оба аббатства: Аббе-оз-Ом — мужское, и Аббе-о-Дам — женское. Собственно, за тем в Кан и явились.

— Осмотрите, — разливая вино, заверил нормандец. — Мужское — запросто, сведу вас с одним монахом, старым своим знакомцем… А вот с женским потруднее будет — знакомых монашек у меня, увы, нет. Но вы не переживайте, придумаем что-нибудь. Сейчас главное — деньги сделать. Завтра же этим и займемся…

Иван вдруг засмеялся:

— А, похоже, мы уже этим занялись. И еще ночь впереди!

— Да, это верно, ночь.

Расплатившись с трактирщиком, друзья направились к дубовой, с резными перилами лестнице, что вела на второй этаж, в опочивальни. Митрий с Прохором уже поднялись, а вот Иван не успел — шагавший сзади нормандец ухватил его за перевязь:

— Постой-ка! Видишь, там, за угловым столом, молодежь?

— Ну?

Иван, присмотревшись, увидел четверых молодых людей лет по восемнадцати-двадцати на вид. Двое — явно дворяне, в потертых колетах, при шпагах, с лихо закрученными усами, а вот двое других, судя по богатому платью, скорее относились к «людям мантии», если не чистым буржуа. Платьишко, конечно, богатое. С жемчугом и цветами, но какого-то старинного покроя, что, наверное, больше пошло бы солидным пожилым людям, но уж никак не молодым. Иван усмехнулся, глядя на подобный союз, — у него почему-то не было никаких сомнений относительно того, кто здесь кого угощал.

— Позвольте представиться, господа, — шевалье Жан-Поль д’Эвре. — Нормандец запросто подошел к столу и, сняв шляпу, галантно поклонился. — А это, — он обернулся, — мой друг, шевалье Жан, студент Сорбонны. Можем ли мы отвлечь ненадолго ваше внимание?

— А в чем, собственно, дело, господа? — удивленно осведомился один из дворян.

Иван окинул его внимательным взглядом — одет бедновато, но с претензией: на бедрах широченные буфы, брыжи, перевязь расшита шелковой нитью… грубой, правда, но все же шелковой. Не то чтобы модник, но очень старается им быть и, кажется, очень ревниво относится к тем взглядам, что бросают на его одежонку. Что ж, в чем-то он прав — по одежке встречают.

Жан-Поль тоже обратил внимание на примоднившегося шевалье:

— Мы с другом совсем недавно приехали из Па… С юга… И совсем отвыкли от светской жизни. Даже не знаем, что и одеть. Вы нам поможете, месье? Просто несколько советов относительно того, что сейчас носят.

— Несколько советов? — По всему было видно, что парень польщен. — Господа, вы обратились по адресу! Меня зовут Анри Аршан, маркиз де Полиньяк, и… прошу вас присесть за наш столик.

— А ваши друзья, месье?

— О, нет-нет, мы совсем не будем против.

— Тогда позвольте заказать на всех вина?

Сели. Выпили. Заговорили. Вернее, больше говорил новый знакомец, де Полиньяк, — чувствовалось, что именно он являлся в этой компании заводилой.

— Я вам так скажу, господа, хорошо одеваться — это большое искусство! Да-да, искусство. И, как всякое искусство, красота требует жертв. Вот вы думаете, мне очень удобно таскать на шее такой воротник или ходить в этих широченных буфах? Ничего подобного! Но — вынужден, ибо — дворянин! Извините меня, господа, но вы явно поизносились в дороге. Знаете, для начала я бы вам порекомендовал плащ. Да, именно плащ — из хорошего голубого сукна.

— Почему именно из голубого? — удивленно переспросил Иван. — Мне кажется, красный куда как красивее. Ну или там зеленый.

— А вот здесь вы не правы, господа! — Де Полиньяк аж прихлопнул ладонью по столу — до того разошелся. — И, смею вас уверить, в корне не правы. Верно, парни?

Его приятели дружно кивнули.

— Ну, скажете тоже — красный, — забыв про вино, продолжал свою речь маркиз. — Вот вы пройдитесь по улицам и что увидите?

— Что же?

— А полгорода ходит в красных плащах, вот что! И знаете почему? Потому, что местные сукновалы как-то по дешевке закупили множество бочонков красной краски…

— Ну, нельзя сказать, что закупили, — неожиданно подал голос один из буржуа, этакий стриженный в кружок здоровяк, очень похожий на гугенота. Ну да, убери с камзола жемчуг — чистый гугенот.

— Ну, не закупили, да. — Де Полиньяк заговорщически подмигнул. — Просто вблизи Уистреама сел на мель английский торговый корабль… Вернее даже — ему помогли сесть. Вот все сейчас и ходят в красном.

— Ясно, — кивнул Жан-Поль. — А зеленый чем плох?

— Слишком уж неприметен… В лесу там или на лугах. Отправитесь с дамами на природу, так они вас потом не найдут! К тому же ливреи у слуг почти все — зеленые. Не знаем, как у вас, на Юге, а в Нормандии — точно.

— Ну, спасибо. А камзол? Камзол лучше из какой ткани пошить?

— Конечно из серой! Серый переливающийся шелк с голубыми либо синими вставками — это сейчас очень модно. Да… — Маркиз подозрительно оглядел новых знакомцев. — Воротники у вас… как у каких-нибудь свинопасов или судейских. Извините за прямоту!

— Ничего себе — как у свинопасов! — несколько обиделся Жан-Поль. — С чего вы взяли?

— А с того, что в дворянских кругах принято носить брыжи! Конечно, не «мельничий жернов», поменьше, но все-таки.

— Учтем, всенепременно учтем. — Жан-Поль незаметно, под столом, наступил Ивану на ногу. — А теперь, извините, нам пора. Большое спасибо за ценные сведения!

— Всегда к вашим услугам, господа!

Придя в опочивальню, приятели зажгли свечи и попросили хозяина принести перо, чернильницу и бумагу. Уселись и, разбудив Митрия — может, и поможет чем, — стали долго переговариваться, что-то чертить, рисовать, записывать.

— Вот — сукно, — негромко пояснял Жан-Поль. — Для его производства требуется: первое — шерсть, то есть овцы; второе — пряжа; третье — ткацкий станок; четвертое — сушка и окраска; пятое — сбыт. И все это нам предстоит найти и организовать! Мити, пряжу и шерсть кидаем на вас с Прохором, остальным займемся мы. Сейчас вот только рассчитаем затраты и цену, а уж завтра с утра — начнем…

Жюль Ферье пригнал овец на поляну и, удостоверившись, что все животные принялись дружно жевать траву, завалился под тенистое дерево с явным намерением немного поспать. Не то чтобы очень устал, просто вчера поздно лег, а вставать пришлось рано, и вот теперь клонило в сон. Сняв с себя безрукавку, Жюль подстелил ее под себя, улегся… И тут же вскочил! Эх, черт — и росы же кругом, не оберешься! Этак весь мокрый будешь. Делать нечего, придется подождать, когда росу высушит солнце, — денек-то вроде бы неплохой выдался, только бы ветер не пригнал с моря тучи, так ведь бывает, и часто, когда с раннего утра вовсю светит солнце, а потом — глянь-поглянь — откуда ни возьмись наползут тучи да зарядит ливень или — что еще хуже — мелкий нудный дождик.

— Святой Клер, не допусти дождика! — на всякий случай перекрестился Жюль. — Ну, к вечеру уж ладно, пусть пойдет, а днем не надо бы, а, святой Клер?

Поглядев на небо, Жюль улыбнулся — вроде бы никаких туч не видать. Значит, роса скоро высохнет, и уж тогда можно будет поспать… если не придет кто-нибудь из приятелей — Жан-Пьер, Рене, Жорж… С ними вчера и засиделись — именины праздновали — его, Жюля, именины, — целых тринадцать лет стукнуло. Матушка Агнесса уж расщедрилась, накрыла стол — сыр, выпечка, сидр. Хоть и не богато жила семья Ферье, а и не сказать, чтобы бедно: и отара овец имелась немаленькая, и коровы, и свиньи. Было с чего праздники отмечать. Многие, правда, завидовали, особенно те, кто победнее, хотя, если разобраться, чему завидовать-то? Все в семье — матушка Агнесс, Жюль, его старшие братья и сестры — в трудах с раннего утра и до позднего вечера. За коровами присмотри, подои, почисти, за свиньями тоже глаз да глаз — того и гляди, уйдут в господскую рощу, одни овцы вот поспокойнее, потому Жюль за ними и приглядывал, младшенький. Да и полянка недалеко от дома — мало ли, забредет кто чужой, за овцами-то немало охотников, так всегда можно собаку кликнуть. Молодой-то кобель, Ашур, коров да свиней охраняет, а старый пес Моиск — тот у самого дома ошивается, не любит уже далеко ходить. Но что случись — прибежит, полает. Вообще-то надо бы еще одну собаку завести, об том и матушка давно уже поговаривала. С собакой-то вообще хорошо будет овец пасти — улегся себе под куст да дрыхни без просыпу.

Жюль еще раз потрогал траву — нет, покуда не высохла, рано — и вдруг услыхал голоса. Насторожился, прислушался… Ну да, кто-то разговаривал там, за деревьями. Ага! Вот показались двое! Чужие, не деревенские… Жюль уже совсем намылился закричать — известное дело, от чужаков один вред, да не успел — те уж совсем рядом были. Один — здоровенный такой, с рыжеватой бородкой, а кулачищи — с овечью голову, второй — помладше, в желтом камзоле, при кружевном воротнике, волоса длинные, темные, завитые — ишь, модник! Поди, из господ… Он и заговорил первым:

— Бог в помощь, молодой человек. Твои овцы?

— Не мои. — Жюль повертел головой. — Матушкины.

— Стрижете часто?

— Да как когда.

— А шерсть кому сдаете?

— Шерсть? — Парнишка задумался, зачесал голову. — Приезжает тут один, из Руана.

— Из Руана? — Незнакомцы переглянулись. — И не лень же ездить! А сколько платит?

— Да не знаю, — прищурился Жюль. — Вы лучше у матушки спросите. Пойдемте, я вас провожу.

— Что ж, спасибо, идем. Постой! А овцы как же?

— Да куда они денутся?

С матушкой Агнессой договорились быстро — не только пообещав на несколько су больше, но и предварительно заплатив. Увидев перед собой деньги, матушка Агнесса резко подобрела и даже послала Жюля в погреб за сидром:

— Испейте с дороги.

— Вот спасибо, с удовольствием. А что, кроме вас в округе еще кто-нибудь овец держит?

— Да держат… Сейчас вот только вспомню — кто.

Три девушки, три сестрицы — Алисон, Агнет, Альма — сидели во дворе перед домом и деловито сучили пряжу. Каждая — на своей скамейке, у каждой — прялка с особым узором, не дай боже, какая не свою возьмет — скандалу не оберешься. Хотя, в общем-то, промеж собой дружно жили — после смерти родителей-то никого не осталось, вот и приходилось самим крутиться. Конечно, хорошо бы замуж за справных мужиков, да где их только найдешь, справных-то? Все какие-то никудышные попадаются, взять хоть Мишеля Боди, жестянщика…

— Кажется, неплохой парень этот Мишель Боди, — задумчиво пробасила Агнет — сестрица младшая, коей не так давно исполнилось тридцать. Средняя сестра, Альма, была старше ее ровно на три года, а Алисон — на все пять. Все трое дородные, мосластые, сильные — и сена накосить, и с хозяйством управиться — все сами, работников не нанимали — это ж этим бездельникам да объедалам еще и платить надо! Всем удались сестры — и дородством, и статью, вот только на лицо… Глазки маленькие, щеки толстые, подбородки квадратом. Ну да с лица воды не пить — в женихах-то и по сю пору отбою не было — больно уж справное хозяйство сестрицы вели. Овец, правда, мало держали, больше коров, но и прядильщицами слыли знатными. Сядут, бывало, за прялки — никто не угонится, уж напрядут, так напрядут! Вот как сейчас… Заодно и женихов обсудят, косточки перемелют, нрава-то сестрицы были недоброго, про то вся округа знала.

— Мишель Боди — неплохой парень? — с усмешкой переспросила Алисон, старшая.

Средняя сестрица, Альма, тоже поддержала ее, правда, много не говорила, лишь только произнесла:

— Ха!

— Ты что, Агнет, с крыши упала? — продолжала старшая. — Мишель Боди, все знают, бездельник из бездельников.

Агнет задумалась:

— А говорят, у него свой дом в Кане.

— Дом? Да это кто говорит-то? Наверняка его дружки — Ансельм и Поль.

— Ну да, они.

— Врут!

— Врут, врут, Агнет, и не думай!

— Да я и не думаю, — отмахнулась Агнет. — Просто так сказала, на язык этот Мишель Боди подвернулся. А подумала-то я не о нем, об Эжене, ткаче.

— А, вон о ком ты подумала!

— Да, о нем.

— Нечего и говорить, Эжен — мужик работящий, — одобрительно отозвалась Алисон. — И ткацкий станок у него не простаивает, и хозяйство большое держит — два десятка дойных коров, да еще бычки!

— И как только все успевает?

— Да успевает… А семья-то у них небольшая — он сам, да две дочки, да жена. Работают — аж кости скрипят!

— А жена-то его, Эжена, говорят, хворая, — вскользь заметила Агнет.

— Хворая?! — Старшие сестрицы даже на миг перестали прясть, до того заинтересовало их это известие. — Это с каких же пор она хворая? Неделю назад в церкви была — хоть куда.

— А третьего дня! — Агнет усмехнулась и потерла руки. — На сенокосе копны кидала — вот и надорвалася. Мальчишка Жюль, тетки Агнессы сын, вчера рассказал соседскому мальчишке, Рене, что сам лично слыхал, как старуха Клотильда говаривала, что уж долго теперь Марго не протянет. Что там такое у ней в утробе лопнуло.

— У кого лопнуло — у Клотильды?

— Да не у Клотильды, дурища, у Марго, Эжена-ткача супружницы.

— Это кого ты дурищей обозвала, козища непотребная?

— Козища? Это я-то?! А ну-ка…

Агнет сноровисто подобрала валявшуюся рядом палку.

— Эй, эй, — замахали руками сестры. — Ты не очень-то.

— Здравствуйте, красавицы!

Бросив ссору, сестрицы разом обернулись к воротам, за которыми стояли двое — один так себе, малолетний, тощий, в желтом щегольском камзольчике, а вот второй, сразу видать, справный парень — осанистый, сильный.

— Чего надо? — оглядев незнакомцев, неласково осведомилась Алисон.

— Так, мимо шли, — отозвался тот, что в желтом камзоле.

— Ну и идите себе, чего встали? У нас тут чужаков не любят, смотрите, как бы палок не огребли!

— Что-то не очень-то вы любезны, девушки! Однако я смотрю: работящи — эвон пряжи-то! Успеете ли спрясть к вечеру?

— Не твое дело, парень.

— Как раз — мое, красавицы! Вернее, наше.

Сестры переглянулись:

— Как это — ваше?

— А так, хотим вам кое-что предложить… У нас предприятие имеется в Кане. Скупаем пряжу — вот бы и вы на нас поработали! О плате договоримся — уж не обидим.

— Да мы и сами пряжу в Кан отвозим, сдаем в одну лавку.

— Заплатим на пять су больше. Лавочник-то наверняка вас обманывает — эти городские, они ведь такие прохвосты! К тому же и ездить вам никуда ненадобно будет. Ну как, договорились? Шерсть мы подвезем.

— А много ли будет шерсти?

— Прясть — не перепрясть!

— Вон как… А ведь у нас еще и коровы.

— А с коровами скоро совсем плохо будет, девицы! Эдикт короля и главного контролера финансов — каждую вторую корову забрать, на мясо в войска, собранные для войны с Англией.

— Ох, ты, святой Клер! Так война-то все ж таки будет?!

— Да будет, как не быть?

— И коров заберут?

— А как же! Так что забейте-ка вы их лучше сами да займитесь пряжей. Да, кстати, вы тут поблизости никого из ткачей не знаете?

— Ткачей? Да есть тут один в соседней деревне — Эжен Ру.

Жан-Клод, красильщик, вчера попал в очень неприятное положение, такое неприятное, что не знал теперь, как из него и выпутаться. А ведь всего-то навсего, будучи слегка навеселе, похвалил английскую шерсть — дескать, очень уж хороша, качественная. Трактирщик, собака, взял да донес в отделение торговой палаты — туда теперь Жан-Клода и вызывали на предмет обсуждений: где это он берет английскую контрабандную шерсть? Дело пахло долгим разбирательством, нешуточными расходами и — в самом нехорошем случае — тюрьмою. Конечно, все можно было уладить — месье Жанрико, недавно купивший должность председателя отделения торговой палаты, был человеком не злым и очень любил деньги. А это как раз и означало те самые нешуточные расходы, о которых бедняга красильщик начал уже подумывать. Вообще, он бы, конечно, заплатил, да вот как раз сейчас с деньгами оказалась некоторая проблема — короче говоря, совсем не было денег, поистратился на прошлой неделе, прикупил жене бархат на платье.

Теперь вот сидел, думал: у кого бы денег занять? Пойти к ростовщику Розенфельду? Так тот семь шкур сдерет и не поморщится. Потом как отдать? Куда лучше было бы попросить у шерстобита Мерсье предоплату — потом бы уж как-нибудь выкрутился. Или — новое супружнино платье продать? Нет, нельзя, ведь только что поженились — и двух месяцев не прошло. Красива Катерина, нет слов, и в постели справна — как не побаловать такую женушку? Да и тестю с тещей пыль в глаза пустить — первое дело! Чтоб не попрекали, что вышла за бедняка. Нет, платье никак нельзя продавать, никак…

Погруженный в невеселые мысли, красильщик и не слыхал, что в дверь его хижины давно уже колотили.

— Эй, есть кто дома?

— Кто там? — вздрогнул Жан-Клод.

— Нам сказали, что здесь проживает некий Жан-Клод Колье, красильщик шерсти!

— Да, это я. — Жан-Клод распахнул дверь и, увидев перед собой явных шевалье, при шпагах и в шляпах с перьями, учтиво поклонился. — Что привело вас, господа, в мой скромный дом?

— Дела, уважаемый месье Колье, дела! А вы, небось, думали — зашли выпить с вами вина? А мы по делу…

— По делу?

— Хотим дать вам денег!

Красильщик где стоял, там и сел — так удивился!

— Да-да, денег. Но — не за красивые глаза, а за работу. За большую работу.

— Я готов!

— Обычно вы красите в какой цвет?

— Красный, желтый, коричневый… иногда — зеленый.

— О! — Гости разочарованно переглянулись. — Это нам совсем не подойдет. Нам нужен голубой. И — немного — серый.

— С голубым будет труднее… — задумчиво почесал бородку Жан-Клод. — Не знаю даже, что и сказать.

— Ну, тогда до свидания, месье Колье! Поищем других красильщиков.

— Постойте! Я… Я выполню ваш заказ, господа, чего бы мне это ни стоило!

— Золотые слова — приятно слышать. Наверное, вы хотели бы получить предоплату?

— О, да… Если можно.

— Можно, можно, месье Колье!

Буквально через неделю коммерческое предприятие г-на д’Эвре принесло первую прибыль. Пусть не очень большую — накладные расходы были весьма велики — но вполне приличную для тихого провинциального городка, каким являлся Кан. Получив дивиденды, компаньоны съехали с постоялого двора, сняв недорогие апартаменты на рю Сен-Пьер, совсем недалеко от мужского аббатства. С аббатством пока никак не получалось, хотя Жан-Поль и обещал свести Ивана с неким монахом, своим давним знакомым, однако, весь погруженный в дела, нормандец, казалось, совсем забыл про свое обещание. Пришлось за обедом напомнить.

— Монах? Ах, да. — Жан-Поль качнул головой. — Ну, конечно, помню. Завтра вот заберем окрашенную шерсть и вечером, клянусь святым Николаем, обязательно отыщем брата Жерома.

— Смотри, — поднялся из-за стола Иван. — Аббатство нам обязательно надо осмотреть, иначе хоть домой не возвращайся.

— Домой? — Нормандец моргнул. — Ты имеешь в виду — в Россию?

— Ну да, чего же еще? Не в Польшу же, в самом-то деле!

Жан-Поль хитро прищурился:

— А зачем вам домой? Чем тут плохо? Тем более — дело налаживается. Подкопить деньжат, завести семью — что еще надо?

— Нет, Жан-Поль, — как-то устало отозвался Иван. — Хоть у вас тут и хорошо, а дома — лучше. Верно, Митрий?

Отрок молча мотнул головой. Сегодня друзья обедали втроем — Прохор как с утра привез на лошади пряжу бригаде красильщиков, так с тех пор где-то запропастился. Да и вечерами частенько не казал носа, приходил за полночь и очень довольный, из чего Жан-Поль с Иваном немедленно сделали сам собой напрашивающийся вывод. Где, говорите, Прохор? Шерше ля фам!

Вечером, покончив со всеми делами, Жан-Поль наконец-то приступил к выполнению своего обещания. По его просьбе друзья оделись поскромнее и, прихватив специально купленные молитвенники, направились к воротам аббатства. Пока шли, стемнело, в узеньких городских улочках фиолетились сумерки, а вот небо по-прежнему, как и днем, сияло яркой лазурью. Правда, недолго: когда подходили к монастырю, на небосклоне уже вспыхнули первые звезды.

— Брата Жерома? — выслушав Жан-Поля, кивнул послушник в длинной коричневой рясе. — Сейчас доложу. Вы-то кто будете?

— Я — Жан-Поль д’Эвре, брат Жером знает, а со мной — паломники из Лангедока.

— Ого, Лангедок! Они, чай, не гугеноты?

— Что ты, что ты, брат! Добрые католики, да такие истовые — всю дорогу псалмы читали.

— Ладно, сейчас доложу отцу настоятелю, может, и выпустит к вам брата Жерома. Только, предупреждаю, ненадолго!

— Само собой. — Жан-Поль, а следом за ним и Иван с Митрием приложили руку к сердцу.

Небо между тем уже сделалось темно-синим, ночным, и узкий золотистый месяц закачался над шпилем собора, отражаясь в черных водах Орна. Легкий ветерок раскачивал ветви шиповника и акаций, пахло цветами и яблоками, а над стенами аббатства порхали какие-то птицы.

Ждать пришлось недолго, ворота монастыря открылись, пропуская к гостям невысокого крепенького монашка с круглой кудрявой физиономией записного пройдохи.

— А! Жан-Поль! — Увидав старого друга, монах распахнул объятия. — Ну, здравствуй, дружище! Небось, в своем Париже ты совсем позабыл старых приятелей?

— Да не позабыл! — Обняв, нормандец похлопал монашка по спине. — Видишь вот, вспомнил. Ну, как жизнь, Анри… тьфу-ты… брат Жером?

— Все в постах да в молитвах, благодаренье Иисусу. — Брат Жером состроил настолько постную рожу, что сам же и не выдержал — расхохотался, после чего, словно бы между прочим, поинтересовался, верны ли слухи о том, что Жан-Поль открыл свое дело.

— Открыл, открыл — ничего от тебя не скроешь, — пожал плечами Жан-Поль и наконец представил своих спутников, отрекомендовав их как компаньонов.

— Компаньоны, говоришь? — Монах потер руки. — Это хорошо, хорошо… Смею спросить — а прибыльное ли дело?

— Да пока — тьфу, тьфу, тьфу! — перекрестился д’Эвре и тут же прищурился. — А ты ведь не зря спрашиваешь, а, брат Жером? Признавайся — что-то задумал?

— Да так… — ухмыльнулся монах. — Не скрою, есть одна мыслишка. Если время есть, так пошли, обмозгуем?

— Где обмозгуем? — не понял Жан-Поль. — У тебя в обители?

— Да нет, не в обители. Есть тут поблизости один кабачок.

— Ну, ты даешь, монах! По кабакам шляешься!

— Вот только умоляю: не прикидывайся ханжой, Жан-Поль!

Кабачок, куда отправились ведомые монахом приятели, находился не так уж и далеко от монастыря, на набережной Орна, в тени высоких тополей и лип. Неприметное заведение сие совсем не бросалось в глаза, и, если бы не провожатый, путники вряд ли отыскали бы его среди мрачных темных домов.

Особым образом постучав — ого, сюда, оказывается, еще и не всех пускали! — монах обернулся и призывно махнул рукою. Сквозь приоткрывшуюся дверь упал в темноту узенький лучик света.

— Входите, — гостеприимно кивнул брат Жером. — Я сказал хозяину, что вы — верные люди и мои старинные друзья. Чужих сюда не пускают.

Спустившись по невысокой лестнице в уютный полуподвальчик, друзья с интересом осмотрелись. Исходя из всего, Иван, грешным делом, ожидал увидеть какой-нибудь непотребный вертеп с разудалыми посетителями и полуголыми веселыми девками, однако ничего подобного вовсе не наблюдалось. Наоборот, все вокруг было чинно, пристойно. Сводчатый потолок, обитые синим бархатом стены, серебряные подсвечники с ярко горящими восковыми свечами, позолоченное распятие в углу. Посередине — большой круглый стол, а вдоль стен, в альковах, столы поменьше — и все полные посетителей, в отличие от того, что посередине — пустого. Шитые золотом камзолы, шелковые рясы, негромкие разговоры… Ничего не скажешь, вполне уютное местечко.

Хозяин — кругленький толстячок с длинным несколько унылым лицом, украшенным куцей бородкой, — лично проводил только что пришедших гостей в один из альковов, приветливо указав на небольшой столик. Дождался, пока все усядутся, и, наклонившись к монаху, что-то негромко спросил.

— Да-да, все — как всегда, месье Вернье, — лучезарно улыбнулся брат Жером. — Все, как всегда.

Уже не хозяин — слуга принес кувшинчик вина и закуски: жареных в шафранном соусе перепелов, мясной бульон, рыбу.

— Что-то здесь как-то необычно тихо, — заметил Иван.

Брат Жером усмехнулся:

— А здесь никогда и не бывает шумно. Сюда приходят не веселиться — делать дела. Не только местные, приезжают и из Руана, Ренна, Сен-Мало. Ну, дружище, — монах перевел взгляд на Жан-Поля, — рассказывай про свое предприятие. Да имей в виду, есть у меня насчет него одна задумка… Келарь в аббатстве уж очень плох, не сегодня-завтра предстанет перед Всевышним.

— Ага, — понятливо ухмыльнулся Жан-Поль. — И новым келарем станешь ты, друг мой!

— Ну-ну, не будем пока подгонять события… Итак, что за предприятие? Каков оборот? Проблемы?

Вообще, у Ивана складывалось такое впечатление, что хитрые нормандцы — Жан-Поль и его дружок-монах — встретились лишь для обоюдной выгоды, а вовсе не для того, чтобы оказать услугу каким-то там русским. Жан-Поль кратко, но вполне толково изложил суть своей коммерции, монах внимательно выслушал, задав пару вопросов относительно сбыта, улыбнулся, услыхав о модной голубой краске, а потом, хлебнув вина, откинулся к стенке и весело подмигнул компаньонам:

— Вижу, вы с нетерпением ожидаете моего предложения? Спору нет, дело у вас хорошее… Но вскоре могут появиться и конкуренты. А также возникнут обиженные — ведь все эти красильщики, ткачи, шерстобиты когда-то работали на кого-то другого, у которого — так уж получается — вы их переманили.

— Ты это к чему клонишь, братец?

— А к тому, что вам нужны покровители, — заметил монах. — Всенепременно нужны покровители, и очень влиятельные… к примеру, такие, как наше аббатство! Что ты так сверкаешь глазами, дружище Жан-Поль? Или я не прав? Да не думай, делиться доходами, конечно, придется, но не так, как, скажем, с кем-нибудь из аристократов или «людей мантии». К тому же я открою для вас большой рынок сбыта, просто огромный!

— Неужели — в монастыре? — скептически ухмыльнулся Жан-Поль.

Монах кивнул со всей возможной серьезностью:

— Да, именно там. Ты знаешь, сколько доброго сукна идет на рясы, сутаны, праздничное и обычное облачение и прочее? Ну-ка, прикинь на всю братию? Плюс еще имеется и священнический клир, и женское аббатство! Ну, что смеетесь? Золотое дно я вам всем открыл, господа новоявленные буржуа, — вот что!

— Ну, допустим, не только нам, но и себе, — покачал головою Жан-Поль.

— И себе, а как же! Но — вместе с вами. Вы что же, не возьмете меня в компаньоны?

— Тебя? — Жан-Поль обвел взглядом друзей. — Ну, как полагаете, господа, — возьмем?

Вопрос оказался риторическим.

Вообще-то за «буржуа» полагалось бы возмутиться… но Жан-Поль был не совсем обычный дворянин. Гораздо, гораздо умнее! И очень хорошо знал, чего ему в жизни надобно, а чего — нет. Приобрести солидный капитал — это да, а вот проливать кровь за короля в какой-нибудь заварушке — извините, подвиньтесь. Мало его подставили совсем недавно у того особнячка напротив Нотр-Дама? Уж второй раз не выйдет! Если с кем и сражаться, то исключительно за собственные интересы.

— Брат Жером, можно тебя спросить кой о чем? — улучив момент, поинтересовался Иван.

Монах улыбнулся:

— Конечно, спрашивай, дружище. Чем смогу — помогу.

Иван тут же задал вопрос об аббатстве. Дескать, ищет одного знакомого монаха по имени брат Гилберт, высокого, лысого, с крупным носом.

— Брат Жильбер? — задумчиво переспросил монах. — Нет. Ни имени такого не знаю, ни людей с подобными приметами. Впрочем… постой-постой… Говоришь, лысый, высокий?

— Да, да, именно так! — Иван с Митрием переглянулись.

— Наверное, около месяца тому назад или еще раньше про подобного типа как-то рассказывала матушка Женевьева, настоятельница женского аббатства.

— Вот как?! И что рассказывала? Он, этот брат Гилберт-Жильбер, о чем-то просил?

— Не знаю… — Монах почмокал губами. — Матушка не рассказывала. Говорила только, что имела с гостем долгую беседу… а потом его выпроводила.

— А куда выпроводила?

— Вы меня спрашиваете? — расхохотался брат Жером. — Я и эти-то ее слова услышал случайно. Да и забыл бы, кабы не ваши расспросы.

— Как бы с ней переговорить, с этой аббатисой?

— А никак, — подумав, промолвил монах. — Со светскими лицами она вообще никогда не разговаривает, да и с нами-то — не особо. Так что дело это трудное.

— А может быть, есть в женском монастыре еще кто-нибудь, кто знаком со всеми делами матушки настоятельницы? — предположил Иван. — Какая-нибудь ключница или что-нибудь в этом духе?

— Боюсь тебя огорчить, дружище, но матушка Женевьева руководит аббатством сама, безо всяких помощниц! В ежовых рукавицах всех держит.

— А что она за человек? — быстро поинтересовался Митрий. — Что любит, чем увлекается… ну, кроме молитв, понятно.

— Что любит? — Брат Жером вздохнул. — Не знает никто, что она любит. А увлекается… Как-то еще по осени целую стопку книг из нашей библиотеки выпросила — «Молот ведьм», «Экзорцист»… все — посвященные изгнанию вселившегося в человека диавола. Не на ночь чтиво, опасное. Да матушка Женевьева храбра и верует настолько истово, что, пожалуй, смогла бы и потягаться с врагом рода человеческого! Вот вам и увлечение!

— Да-а. — Иван поскреб затылок. — И что мы со всем этим делать будем, Митя?

— Да разберемся завтра — утро вечера мудренее!

А назавтра неожиданно исчез Жан-Поль. То есть с утра он еще был, ушел договариваться со сбытчиками, но к обеду не вернулся. Не пришел и вечером, когда Митька с Иваном ездили по окрестным хуторам — забрать сделанную работу, ну и заодно расплатиться. Вернулись, думали — уж теперь-то компаньон, ясное дело, на месте. А ничего подобного! Еще и Прохор, как назло, куда-то запропастился. Но насчет Прохора Митька хоть знал — куда.

— Появилась у него одна зазноба, Иване, — доверительно поведал отрок за ужином. — Я, правда, ее не видал, да и Прохора не расспрашивал — но догадался.

— Догадался? Интересно, каким образом?

— А носовые платки у нашего Прохора появились. Да не простые, шелковые, с такой, знаешь ли, вышивкой. Такие сам себе покупать не будешь — явный подарок. А чей? Ну, ясно, женский. Ну и — иногда замечаю — не очень-то охотно Проня кушает. Иногда и нос воротит — с чего бы? Значит, кормит кто-то. И еще — неожиданно франтом заделался, у меня все выспрашивал, что да с чем носят, да где перевязь помоднее купить. Гребень приобрел, усы стал закручивать — все один к одному. Правда, что у него за зазноба — не знаю, пока не спрашивал.

— Ну, сегодня вернется — спросим. Однако где же Жан-Поль шляется? Тоже загулял? Не похоже, для него сейчас дело — главное. Ладно, будем надеяться — явится завтра. Ну, или к ночи.

К ночи не явился никто, ни Жан-Поль, ни Прохор. Последний, правда, объявился утром, весь такой загадочный и довольный.

— Богатая у тебя перевязь, Проня, — завел разговор Иван. — Небось, немаленьких денег стоит?

— Да уж, недешевая!

— Подарил кто?

— Сам купил.

— А платочек шелковый? Ладно, ладно, не ерепенься. Дама?

Прохор улыбнулся:

— Она.

— Добрая хоть девушка-то?

— Добра… Вдовица, две лавки у нее своих — зеленщица, овощами торгует. И дом справный.

— Вон оно что! А ты-то как с ней зацепился?

— Да как. — Прохор чуть смущенно пожал плечами. — Обыкновенно. Возвращался как-то с рынка, с тех рядков, куда мы обычно товар сгружаем, слышу: из подворотни крик женский. А темновато уже было — я и заглянул в подворотню-то. Ну, не подворотня то оказалась, улочка узенькая, мне прямо не пройти — дома плечами задену. Присмотрелся — а там три каких-то хмыря деву зажали. Двое уже охальничают, под юбку лезут, третий — на стреме. Меня увидал, игранул ножичком, глазами зыркнул — иди, мол, куда шел. Вот я и удумал — путь спрямить. Протиснулся этак бочком — шпыня этого отодвинул тихонечко — тот так в стенку и впечатался. Двое других обернулись враз, тоже повытаскивали ножички, целые сабли… Да что мне их ножички? Сунул по разу обоим в рыло — так и закувыркались, собаки, любо-дорого смотреть. Ну а даму пришлось проводить.

— А дальше? — заинтересованно вытянул шею Митрий.

— А дальше — известно дело. Встречаться стали. Женщину, вдовицу эту, Жерменой зовут. Хорошая баба, справная и не старая совсем — тридцати нет. Мужик ее, плотник, лет семь назад умер — в лихоманке сгорел. Жермена погоревала-погоревала — нечего делать, троих детей кормить-выращивать надо, — пошла работать. Смастерила, как смогла, тележку — утром засветло шасть по деревням — накупит овощей, редиски там, огурцов, репы, днем на рынке продаст — тем и жила. Не ленилась, вот и выбилась в люди — и лавки приобрела, и дом починила. Теперь уж, слава богу, сама по деревням не ездит — работник нанят, да скоро и детишки совсем подрастут, два парня у нее и девчонка. Добра женщина… И не то чтобы я ей очень нужен, а так, привечает.

— Ясно. Ты, чай, жениться-то не надумал?

— Говорю ж, не нужен ей никто. Вот, сказывала, детей вырастит, уж тогда можно и жениха выбрать. Какого-нибудь солидного человека, желательно пожилого, небедного.

— Да, — покачал головой Иван. — Что и говорить, умная женщина. Ну, хоть ты нашелся…

— А я и не пропадал… Что, еще кого потеряли? Жан-Поля?

— Его… Может быть, оно и ничего, а может… Вот что, парни, вы поработайте сегодня одни — лавки проверьте, за шерстью съездите, а я все ж таки Жан-Поля поищу. Похожу по рынку, по закусочным, поспрошаю — мало ли?

— И то дело, — согласно кивнул Прохор. — Жан-Поль ведь нам не чужой — так получается. Значит, все верно, искать надо.

Проводив друзей, Иван мысленно составил план и приступил к поискам. Поначалу прошелся по рынку, поговорил с торговцами — и с теми, что работали на новоявленных коммерсантов, и со всеми прочими. Никто ничего толком сказать не мог — ну, не видели они Жан-Поля, что с того? Мало ли где тот шатается?

Пройдясь по рю Сен-Пьер, юноша дошел до аббатства, попросив послушника позвать брата Жерома. Слава богу, тот оказался на месте, вышел, выслушал и, покачав головой, улыбнулся — ничего страшного не произошло, Жан-Поль и раньше зависал по нескольку дней у какой-нибудь симпатичной девицы, так что пока искать его нечего — объявится сам. Вот если через пару дней не объявится — тогда другое дело.

Иван и сам думал так же, однако нельзя сказать, что слова монаха его успокоили. Да, конечно, спору нет, любой молодой человек может на какое-то время увлечься особой женского пола, но… Но все же что-то неспокойно было у Ивана на сердце, очень неспокойно.

В тот же самый день, едва не столкнувшись с Иваном, быстро шагал по рю Сен-Пьер человек с неприметным лицом. Остановившись, спросил у прохожих дом господина прокурора и, получив ответ, постучал в дверь.

— Здесь проживает господин королевский прокурор?

— Да, именно здесь, — отозвался из-за двери слуга.

— Мне нужно срочно видеть его.

— Как доложить, месье?

— Скажите, помощник королевского лейтенанта господин Дюпре явился по важному делу.

Глава 8 Парижский куафер

Оргон:

Смотрю, нет ли кого случайно в гардеробной; Чтобы подслушивать, здесь уголок удобный… Жан-Батист Мольер. «Тартюф, или Обманщик»

Июнь 1604 г. Кан

Жан-Поль все не объявлялся, и друзья немедленно приступили к его активным поискам, включив в орбиту своих расследований всех, кого знали, — брата Жерома, торговцев, трактирщиков и собственных наемных работников.

Куда делся нормандец — сказать было трудно. Мог и в самом деле зависнуть у какой-нибудь дамы, мог стать жертвой недобросовестных конкурентов, да на худой конец ввязаться в какую-нибудь глупую дуэль, где и погибнуть. Все нужно было проверять, все. Прохор больше склонялся к первой версии — о любовнице, а Иван и примкнувший к нему Митрий — ко второй, о происках недобросовестных конкурентов. Вот их-то они и пытались вычислить и разработать.

Собственно, вычислить их особого труда не составило — всего-то и нужно было, что сходить на рынок да составить список оптовых покупателей шерсти. Таковых набралось аж целых три человека: г-н Жали, г-н Мердо и г-жа Экюлье, тоже, кстати, вдовица. Вот с ними и предстояло поработать — как можно скорее выяснить, не имели ли они отношения к таинственному исчезновению новоявленного предпринимателя г-на д’Эвре. Иван с Митькой почему-то были уверены, что имели. Ну, понятно, не все, а кто-то из этой троицы — точно. Иван и раньше-то удивлялся — уж больно гладко протекало становление их предприятия, словно бы и не было в Кане никаких других суконников. Расследование расследованием, но, кроме того, приходилось думать и о женском аббатстве — как влезть в доверие к матушке-настоятельнице и вызнать все, что можно, о ее недавнем посетителе, странствующем монахе Гилберте, о котором еще в Париже особо предупреждал Ртищев.

Да и о деле не нужно было забывать — развивать производство, изучать рынок, давать взятки королевским чиновникам, платить рабочим, закупать сырье и краску, организовывать продажи — в общем, забот хватало. Еще бы, в конец обнищать уж никак не хотелось — с деньгами-то любые дела куда как легче делаются, что дома, в России, что здесь, во Франции! Вот и крутились как белки в колесе. Доставку продукции и оплату Иван с Митрием пока переложили на Прохора, сами же все силы бросили на поиски пропавшего приятеля. А как же! Ведь не чужой человек, хоть и, честно говоря, своеобразный — одна парижская подстава чего стоит! Не забывали и о женском аббатстве, поручив брату Жерому собрать как можно больше сведений о настоятельнице, матушке Женевьеве.

Ну а пока занялись конкурентами. Первым по списку стоял г-н Жали — потому как жил ближе всех, здесь же, на рю Сен-Пьер, буквально через три дома.

— Вот и славно, — потер руки Иван. — Там как раз напротив корчма — посидим, послушаем, понаблюдаем. Правда, одеться надо будет попроще…

Так и сделали. Располагавшаяся на первом этаже доходного дома корчма оказалась небольшой и нельзя сказать что уютной — больно уж в ней было тесно, особенно сейчас, ближе к вечеру. Что и сказать, народу набилось изрядно — мастеровые, какие-то моряки в широких коротких штанах, зажиточные крестьяне из ближних деревень, торговцы скотом и прочие. Иван с Митрием едва отыскали свободное местечко и, взяв по кружечке сидра, навострили уши. Приятелям повезло — за столом, рядом с ними, сидели местные завсегдатаи, с неподдельным интересом смаковавшие подробности утренней драмы — опрокидывания телеги с рыбой.

— А коты-то, коты! Со всех сторон слетелись!

— Не слетелись, а сбежались, Жак-Ив, разве ж коты с крыльями?

— Да, Жак-Ив, и где ж ты видал котов с крыльями? Может, расскажешь, а?

— Да ну вас! — Жак-Ив, плотненький парень лет двадцати пяти с простоватым крестьянским лицом и кудрявой бородкой, постучал по столу костяшками пальцев. — Я ж не к тому говорю, что коты летают, а к тому, что больно уж много их собралось.

— Что и говорить, Жак-Ив. — Один из собеседников парня, маленький худой мужичок с редкими седоватыми волосами, налил приятелям из большого кувшина. — Если б кто из вас был котом, неужели к рыбе бы не прибежал?

— Да уж, прибежали бы! Еще б и подрались.

— Вот и я о том же.

— А котов господина Жали там не было? — улыбнувшись, скромно поинтересовался Митрий.

Все разом обернулись к нему.

— Как же не было, парень?! — усмехнулся седой. — Ведь этот Жали такой скряга, что вообще своих кошек не кормит — они у него постоянно что-нибудь воруют. То курицу чужую сцапают, то еще что-нибудь, а тут вот вдруг так повезло — рыба!

— Так господин Жали — скупой? Вот не знал. — Митрий разочарованно покачал головой. — А мы-то с приятелем собрались наняться к нему в работники.

— В работники?! К этому скупердяю? Сразу видно, что вы не местный. Впрочем, и слышно, по говору.

— Что, непонятно говорим?

— Да нет, понятно. Просто немного чудно2.

— А к кому бы вы посоветовали наняться? — форсировал тему Иван. — Может быть, к господину Мердо? К госпоже Экюлье? Или, к кому-нибудь еще? Кстати, я слыхал, эти господа меж собой не дружат.

— Еще бы! — хохотнул Жак-Ив. — С чего им дружить-то? Соперники! — Он вновь повернулся к седому. — Как думаешь, дядюшка Люка, куда ребятам пойти?

— Не к Жали — точно, — махнул рукой тот. — От этого скупердяя все люди ушли, один старый слуга остался — так что никакой работы для вас у Жали не будет, он уж давно ничем не занимается — деньги жалеет. Но их, денег-то, говорят, у него много. Правда, лежат они в кубышке безо всякого толку.

— Ага, — живо сообразил Митрий, — значит, господин Жали нам не подходит. А что скажете о господине Мердо?

— О Мердо? — Дядюшка Люка покачал головой. — Тот еще франт. Пыжится, словно жаба, пытается казаться благородным, будто никто не знает, кто он на самом деле.

— Да его папаша навозом торговал! — воскликнул Жак-Ив. — Так его и звали — Жан-Навозник. А сынок, вишь, чуть ли не благородным сделался. Все деньги на развлечения да на тряпки тратит, да на причуды — скоро совсем разорится, дурень. Нет, Мердо — это тоже не для вас. К тому же — и семейка у него та еще! Явно с приветом!

— Ну, Жак-Ив, тут ты не совсем прав, — улыбнулся дядюшка Люка. — Если б Мердо был вертопрахом — давно б разорился. Хотя да, многие считают его сумасшедшим. Но то, как он ведет дела, скорее говорит о недюжинной смекалке. Я как-то сталкивался с его людьми… К тому же Мердо после смерти жены один воспитывает сына. Вообще, он себе на уме.

— Значит, вполне способен устранить соперника, — шепотом резюмировал Митрий.

А Иван громко поинтересовался, где им этого господина Мердо отыскать.

— На Одоне он живет, — махнул рукою Жак-Ив. — Прямо на набережной, двухэтажный такой дом, с колоннами.

— А госпожа Экюлье? — вспомнил Митрий. — Может, нам лучше сразу к ней пойти?

Кто-то из компании засмеялся:

— Зря только время потратите. Без рекомендации Элен Экюлье никого не возьмет. Да и условия у нее те еще.

— Это как понимать?

— Сами увидите.

Поблагодарив завсегдатаев корчмы за ценные сведения — и в самом деле ценные! — друзья покинули питейное заведение и — благо было еще не так уж и поздно — направились на набережную реки Одон.

Еще совсем недавно, днем, в блекло-голубом небе жарко палило солнышко, но к вечеру погода испортилась — ветер принес с моря низкие серые тучи, полил дождь, по-осеннему нудный и мелкий, но вовсе не холодный, а теплый, приятный, «грибной», как пошутил Митрий.

Дом господина Мердо заметили еще издали, он тут один был с колоннами. Перед самым домом был разбит сад — сливы, смородина, яблони, — вокруг которого тянулась изящная кованая ограда, ценой, как быстро определил Иван, не менее пяти су за один фут. Впрочем, кованой ограда была лишь в том месте, в котором выходила на улицу, ближе к дому, по бокам же и вовсе маячил какой-то покосившийся плетень.

— А этот господин Мердо и впрямь любит пустить пыль в глаза, — усмехнулся Иван. — Ну что, Митя, так и будем мокнуть или все же попробуем зайти?

— Зайти? А что скажем?

— То же, что и недавно в корчме, — пришли наниматься на работу. Прямо сейчас и позвоним, вон, тут, на воротах, и колокольчик имеется! — Иван подергал за цепочку.

На мелодичный звон колокольчика из дому тут же выскочил несколько странноватый субъект — длинный, тощий, сутулый, с вытянутым, словно лошадиная морда, лицом, — одетый в яркий красно-желтый камзол с пышными буфами и почему-то босой.

— Ах, ах! — Отворяя ворота, странный тип буквально затащил во двор несколько опешивших от подобной встречи посетителей. — Наконец-то, господа, вы явились! Скорей, скорей, господин Мердо уже давно ждет.

— Э, постойте, месье… — Иван безуспешно попытался отцепиться от длинного. — Вы, верно, приняли нас за кого-то другого?

— О! Как это чудесно! Сразу чувствуется столичный выговор. Вы ведь из Парижа, так?

— Ну, так, — разом кивнули друзья.

— Ага! Что я говорил!!!

— А что вы говорили, месье? — осторожно полюбопытствовал Митрий.

— А то, что по моему заказу сюда приедут лучшие парикмахеры из Парижа!

— Но мы вовсе не…

— Да, мой друг — знаменитый парижский куафер, — любезно осклабился Иван, незаметно толкнув локтем приятеля. — А я его сопровождаю. Сочиняю, знаете ли, книжку об искусстве причесок. Так мы не очень задержались?

— Нет, нет, не очень. В самый раз!

— Видите ли, наши костюмы еще не прибыли… Даже не знаю, удобно ли будет так, по-простому?

— О, бросьте, господа! Вот, входите в приемную, а я быстренько доложу.

Оставив гостей в узкой прихожей, обитой зеленым шелком, босоногий проворно взметнулся по лестнице на второй этаж, откуда тотчас же послышались возбужденные голоса.

— Митька, ты стричь умеешь? — тихо поинтересовался Иван.

— Нет.

— И я — нет. Это плохо.

— Да понимаю… Думаешь, побьют?

— Если смогут! — Иван горделиво подбоченился и зачем-то перешел на высокий штиль. — Не трепещи перед зигзагом судьбы, младой вьюнош, ибо все, что ни делается, — к лучшему.

— Хорошо тебе говорить, — вздохнул отрок. — Подстригать-то мне. Все ж таки это я — парижский куафер, а ты так, сочинитель.

— Ладно, прорвемся! — Иван хлопнул приятеля по плечу. — В крайнем случае, как говорит Прохор, — набьем всем морды да свалим.

— Да уж, — улыбнулся Митька. — Вот Прохора-то нам как раз сейчас и не хватает.

В этот момент вниз по лестнице сбежал сутулый — по-прежнему босиком — и, любезно улыбаясь, предложил:

— Поднимайтесь за мной, господа.

Приятели переглянулись и, усмехнувшись, направились вслед за провожатым. Надо сказать, изнутри дом производил какое-то двойственное впечатление — блеска и нищеты одновременно. Старая скрипучая лестница — и обитые дорогим шелком стены, украшенный лепниной потолок — и прогнившие доски пола, беломраморные статуэтки в нишах — и мышеловка почти у самой двери.

Открывшаяся их взору расположенная на втором этаже зала, однако, больше дышала богатством, нежели бедностью. Стены так же были обиты шелком, только уже не зеленым, а ярко-желтым, причем самого дорогого фасона — в мелкий карминно-красный цветочек. С потолка свисала люстра на двенадцать свечей, из которых все двенадцать и горели, как видно, хозяин не экономил на освещении. Напротив входного проема краснел угольками камин, хотя окна были распахнуты от жары. Мебель — два резных книжных шкафа, полочки, канапе, полукресла и овальный столик — казалась бы довольно милой, если б не топорщилась кое-где щепками. Было очень похоже на то, что проживающие здесь люди имели странную привычку метать в меблировку ножи, а то и топоры!

— Нет, это след алебарды, — поднявшись навстречу гостям, с улыбкой пояснил невысокий человек с приятным холеным лицом, обрамленным длинными темными локонами, и тоже — босой! Видимо, это и был сам хозяин. Красно-желтый — как у слуги, только из более дорогого сукна — костюм его являл собою столь же разительную двойственность, как и все жилище: с одной стороны, фасон камзола с многочисленными разрезами и буфами наводил на мысль об итальянских походах славного короля Франциска, управлявшего Францией лет сто назад, а с другой — воротник и манжеты бросались в глаза наимоднейшим кружевом, работы лучших кружевниц Брюсселя или Брабанта. В углу висело распятие, а в другом курился магометанский кальян.

— Мы имеем честь лицезреть господина Мердо? — так и не дождавшись, пока хозяин дома представится, осведомился Иван.

— Да, я — Ален Мердо, — кивнул хозяин. — А это — мой слуга Батистен. Видите, ходим по дому босыми — по новой методе парижского эскулапа Филиппа де Ло, утверждающего, что именно так в землю или в пол уйдут все болезни. Вы, кстати, его не знаете?

— Нет.

— Жаль, жаль… Ну что ж, я, со своей стороны, весьма рад видеть перед собой знаменитых куаферов! У нас тут хоть и не столица, но, знаете ли, имеется какое-никакое общество, приходится, так сказать, соответствовать… Вы нюхаете табак? Нет? Ну, тогда не стану и предлагать. Сам-то я больше предпочитаю кальян. Ну, будем делать прическу?

— Да, — хмуро отозвался Митрий. — Пожалуй. Присаживайтесь вот сюда, в полукресло, господин Мердо.

Мердо вдруг громко расхохотался, захихикал слуга, и вообще смеялись они довольно долго: едва унимал смех господин, как не мог себя сдерживать слуга, а когда он сдерживался, с новой силой хохотал хозяин.

— О, нет, нет, — наконец утихомирился господин Мердо. — Подстригать нужно отнюдь не меня.

— Слава богу, — искренне обрадовался Митрий.

Иван же быстро поинтересовался — кого же?

— Моего сына Оливье, — утерев набежавшие на глаза слезы, пояснил хозяин. — Сейчас Батисьен его приведет.

Вообще, господин Мердо в некоторые моменты казался явно умалишенным, а иногда же рассуждал вполне здраво. Вот и пойми…

— Звали, отец? — Из смежной комнаты в залу вошел подросток лет четырнадцати или около того, по крайней мере на вид он был чуть младше Митрия. В какой-то серой хламиде, естественно, босой, с рассеянным взглядом, он напоминал сумасшедшего куда больше, нежели его родитель. Бледное, такое же красивое, как и у отца, лицо, большие темные глаза, длинные белокурые волосы — и какой-то туманный непонятный лепет. Первые слова его, наверно, были единственными, из которых можно было хоть что-то понять.

— Это парикмахеры, Оливье, — пояснил господин Мердо. — Лучшие парикмахеры, из самого Парижа. Садись, они тебя подстригут.

— Собака, — послушно усаживаясь в кресло, ни с того ни с сего вдруг произнес мальчик. — Она бегает вокруг, лает, кусает… А корабли плывут.

— Да, корабли плывут, — улыбнулся хозяин. — И луна светит.

— Солнце так палит. Душно, душно! — Оливье вдруг рванулся из кресла, словно бы хотел выскочить из окна… но тут же осел и вяло махнул рукою. — Луна светит.

— Несчастный отрок, — чуть слышно шепнул Иван. — Вообще, думаю, мы зря подозревали этого Мердо. Ему уж точно не до Жан-Поля — тут совсем другие проблемы. Ну, что встал, Митька? Стриги да пойдем отсюда.

Подойдя к сидящему в кресле мальчику, Митрий задумчиво поклацал ножницами… Потом взял гребень, расчесал Оливье волосы. Снова немного постоял и, обернувшись к хозяину, спросил, нет ли поблизости какого-нибудь подходящего для парикмахерского искусства предмета, к примеру ночного горшка.

— Горшок? — Господин Мердо повернулся к слуге. — Конечно есть. Принеси, Батисьен.

Поклонившись, слуга тут же исполнил приказ, торжественно вручив Митрию позолоченную посудину, которую лжекуафер, недолго думая, нахлобучил мальчишке на голову.

— Ну, вот, — довольно сказал Митрий, быстро обрезая ножницами торчащие из-под горшка пряди. — Самая новейшая прическа! В Париже вся королевская семья стрижется именно так.

Иван еле сдержал подступивший к самому горлу хохот. Хорошо хоть Митька делал свое дело, как мог, быстро.

«Клац-клац, клац-клац, — стучали ножницы. Клац-клац…»

Господин Мердо и его слуга Батисьен синхронно кивали головами. Вверх-вниз, вверх-вниз, вверх…

— Все! — Отхватив наконец последний клок, Митрий снял со своей жертвы (иного слова не подберешь) ночную посудину и, зажав ее под мышкой, небрежно взмахнул рукой. — Вуаля!

Нельзя сказать, чтобы подстриженный под горшок Оливье вдруг резко подурнел, но что стал смотреться куда как смешнее — факт.

— С вас два с половиной ливра, господин Мердо, — вконец обнаглел Митька.

К вящему удивлению Ивана, хозяин дома беспрекословно отсчитал деньги и горячо поблагодарил «парижского куафера». А несчастный, только что подстриженный — вернее, обкорнанный — сын его лишь тупо смотрел вперед да все поминал какую-то собаку — лает, мол. Да, жаль парня…

— Ну, мы, пожалуй, пойдем, — светски улыбнулся Иван. — Дела, знаете ли.

— Рады будем видеть вас еще раз, — учтиво поклонился хозяин и, зачем-то подпрыгнув, велел слуге проводить гостей. Ну да те и сами рады были поскорее убраться — жалко вот только было напрасно потраченного времени. Хотя… два с половиной ливра за полчаса — весьма недурно, господа, весьма!

Попрощавшись, приятели вышли из дома и едва не столкнулись в воротах с каким-то верзилой в ботфортах и с окладистой бородой. Резко пахнуло табаком и ромом. Сгустившуюся темноту разгонял льющийся из окон дома свет, но в саду было где спрятаться, а неожиданный визитер показался Ивану столь подозрительным, что он придержал за рукав Митрия:

— Постой-ка… Поглядим, раз уж пришли.

Спрятавшись за акацией, друзья наблюдали, как верзила что-то пробурчал слуге и, когда тот скрылся в доме, по-хозяйски распахнул ворота, заведя в них запряженную парой лошадей повозку, вернее крытый рогожей фургон.

Из дома навстречу бородачу метнулась быстрая фигура.

— Ты с ума сошел, Расилье! — прозвучал нервный, ломающийся, как у всех подростков, голос. Весьма решительно прозвучал, совсем не похоже на бред сумасшедшего!

— Вот так вот, Митрий, — прошептал Иван. — А мы думали — парень-то дурачок!

— Здравствуйте, господин Оливье, — басом отозвался бородач. — Понимаю, что чуть было вас не подвел, но… — Он развел руками. — Этот новый королевский лейтенант такой дотошный… Все ж не поверил, выслал наперерез баркас. Едва ушли.

— А товар? — перебил мальчишка. — Товар — цел?

— Да вот же он, господин, в телеге.

— В телеге, — насмешливо передразнил Оливье. — Хорошо, не попались страже.

— Так ведь не зря сгрузили весь товар в Уистреаме. Пришлось. Зато успели до темноты.

— За вами никто не следил?

— Нет, клянусь святым Николаем!

— Нет, значит… Так… А вот сейчас, прямо перед домом, вам никто не встретился?

— Нет, — отрицательно мотнул головой бородач. — А что, кто-то должен был?

Иван с Митрием затаили дыхание.

— Двое, — пояснил отрок. — Один чуть старше меня, темноволосый, другой лет восемнадцати, светлый… Впрочем, в темноте не особо-то разберешь. Так не проходили?

— Да нет, никого не видели. Хотя, сейчас спрошу у ребят…

— Постой. — Оливье по-хозяйски остановил бородатого. — Кто там с тобой?

— Как и всегда. Жан Кривой Глаз и Венсан Душитель. Так позвать их?

— Не надо, я сам к ним подойду. Ты пока подведи лошадей к складу.

— Слушаюсь, месье Оливье.

Бесшумно — оси были хорошо смазаны — фургон проехал мимо притаившихся за акациями парней и резко повернул влево. Чуть скрипнув, закрылись ворота. В доме хлопнула дверь — видно, поднялся к себе Оливье. Свет наверху вдруг внезапно погас, сделалось темно — как раз очень удобно для того, чтобы незаметно выскользнуть, что Иван с Митрием немедленно и проделали, вернее, попытались проделать… У самых ворот вдруг резко вспыхнули факелы! Вынырнувший из темноты бородач схватил за шею Митрия, Иван же вдруг почувствовал между лопатками холодный ствол аркебузы.

— А, господа парикмахеры! — выйдя из-за яблони, нехорошо усмехнулся Оливье Мердо. — Страсть как не терпится узнать — какого черта вы заявились в наш дом?

Глава 9 Песня Прохора

А что, почтеннейший, коли вам здесь слегка Почистят палкою сутяжные бока? Жан-Батист Мольер. «Тартюф, или Обманщик»

Июнь-июль 1604 г. Кан

— Так вы так и не смогли достать для меня эту книгу, брат Жером? — Аскетического вида монахиня в темно-коричневой рясе пронзила собеседника пристальным тяжким взглядом, словно бы подозревала его во всех семи смертных грехах.

Монах поежился — вот ведь, никогда б не стал лишний раз встречаться с этой стервой, кабы не просьба приятеля… кстати неизвестно куда сгинувшего.

— Попробую еще поискать в библиотеке замка, — пробубнил брат Жером. — Кстати, матушка Женевьева, не встречали ли вы некого брата Гилберта, бенедиктинца? Сей паломник должен нашему монастырю кое-что…

— Брат Гилберт? — Аббатиса зло поджала тонкие сухие губы. — Нет, не знаю такого. Не видела.

«Врет, — подумал монах, опытным, привыкшим ко всякой лжи взглядом наблюдая, как ноздри матушки-настоятельницы раздуваются гневом. — Определенно врет. По словам послушницы Марго, встречалась она с этим Гилбертом, встречалась».

— Как я могла принимать в аббатстве мужчину, пусть даже монаха? — Настоятельница резко повысила голос и без того неприятный, скрипучий — словно гвоздем по стеклу. — Да и вам, брат Жером, нечего делать у нас без особой на то нужды!

Последние слова аббатиса произнесла таким ледяным тоном, как будто брат Жером пришел в женское аббатство не для разговора с матушкой-настоятельницей, а исключительно в гнусных, развратных целях — задумав склонить к прелюбодеянию какую-нибудь миловидную монашенку. Черт, и угораздило же! И ведь не скажешь, будто заглянул по пути — женский и мужской монастыри располагались в противоположных концах города.

Поспешно простившись, брат Жером покинул «abbaye aux dames» и, мысленно крестясь, быстро зашагал по Нижней улице. От хмурого лица его, казалось, шарахались даже встречные кошки. Еще бы не хмуриться! Такая вот она и была, матушка Женевьева, — легко могла испортить настроение любому.

Навалившаяся на город ночь пахла смородиной и малиной. Ветер разогнал тучи, кончился надоедливый дождь, и в темном глубоком небе засияли звезды. Тонкий серп месяца повис, закачался над шпилем собора, отражаясь в сливающихся водах Одона и Орна.

— Ну? — Оливье Мердо пристально посмотрел на схваченных в саду «куаферов». — Так кто вас послал? Председатель торговой палаты? Или месье королевский прокурор? Молчать не советую — мои люди неплохо умеют развязывать языки.

Маячившие позади рожи — другого слова не подберешь — гнусно осклабились.

Пленники, как и те, кто их только что прихватил, с относительным комфортом расположились на заднем дворе в старом сарае. Оливье Мердо — а все говорило о том, что именно он и был здесь главным, — уселся на копну соломы, пленники со связанными за спиной руками стояли посередине, остальные — вдоль стен. Потрескивая, горели в воткнутом в землю подсвечнике недешевые восковые свечи, освещая кучу тряпья в дальнем углу — какие-то обрывки одежды, старые прохудившиеся башмаки, сломанную удочку с леской из конского волоса… Хлам.

— Прежде можно один вопрос, господа? — вполне учтиво поинтересовался Иван.

Оливье вскинул глаза:

— Смотря какой… Впрочем, извольте. Спрашивайте — я отвечу. Право, надеюсь, что и вы поступите так же. Оно вам же и лучше будет. Ну?

— Как вы узнали, месье, что мы вовсе не парикмахеры?

— Как? — Подросток хохотнул и зябко потер руки. — Ну, вы уж совсем меня за идиота приняли. Да проще простого! Во-первых, ваш выговор вовсе не парижский, видал я парижан, скорее так говорят южане; во-вторых, вы, молодой человек, — Оливье перевел взгляд на Митьку, — похоже, первый раз взяли в руки ножницы — честно говоря, иногда было так больно, что я еле терпел…

— Извините, — обиженно просил Митрий.

— И наконец, в-третьих, — продолжал юный хозяин. — Вы задавали множество излишних вопросов и слишком пристально осматривали дом. Теперь мой вопрос — кто вы такие?

Иван пожал плечами, прикидывая, сможет ли он резким движением ноги достать подсвечник. Выходило, что сможет… особенно если подвинуться, ну, хотя бы на совсем маленький шажок, такой, еле заметный… вот…

— Думаю, вам не стоит пытаться бежать. — Оливье с ухмылкой поднялся и переставил подсвечник поближе к двери. Могу вас заверить, наши пистолеты заряжены и — еще раз напоминаю — все мы довольно метко стреляем.

— Хорошо, — кивнул Иван. — Думаю, мы расскажем вам всю правду, но предупреждаю — вам вряд ли удастся извлечь из нее выгоду.

— Ну, это уж не вам решать, — резонно заметил подросток. — Рассказывайте!

— Начнем с того, что мы, как вы догадались, не парижане…

— Ну, это мы давно поняли!

— … и даже не французы… а русские!

— Русские?! — Удивлению собравшихся не было предела. — И можете это доказать?

— Можем… У нас здесь друзья, которым прекрасно известна наша история.

— Хорошо. — Оливье погрыз ногти. — К доказательствам перейдем позже, а сейчас поясните — каким ветром вас сюда занесло?

— Мы учились в Сорбонне…

— Ого!

— И недавно приехали в гости в Кан, к… одному нашему другу.

— Имя! — повелительно бросил Оливье. — Имя вашего друга! Имейте в виду, не скажете, так мы у вас его вырвем. Верно, Венсан?

— Да уж, ваша милость, обязательно вырвем!

Иван прищурил глаза:

— Думаю, обойдемся и без угроз. Нашего друга зовут Жан-Поль д’Эвре.

— Ах вот оно что! Слыхал про такого.

— Именно из-за него мы и проникли в ваш дом, месье Мердо. Жан-Поль, видите ли, пропал. Исчез, и мы подумали…

— А с какого боку здесь я? — неподдельно изумился юный хозяин. — Мне-то какое дело до вашего пропавшего дружка?

— Так ведь он — суконник. А таковых в городе еще трое: господин Жали, госпожа Экюлье и вы.

— А, — понятливо кивнул Оливье. — Вы полагали, что я пришил конкурента! Напрасно, смею вас уверить. Я давно уже не занимаюсь сукном… А мой бедный отец только… Впрочем, вам это знать ни к чему. — Поднявшись на ноги, подросток прошелся вдоль дальней стены. — Допустим, я вам поверил, — резко обернулся он. — Но из сарая не выпущу! По крайней мере недели две-три. Вы, господа, увидели здесь кое-что лишнее…

— Это телегу-то неизвестно с чем?

— И потому задержитесь… гм… ненадолго.

— Но как мы тогда отыщем нашего друга?

— Ваши дела.

— Тогда еще один вопрос — госпожа Экюлье, она…

— Нет, — юный Мердо ухмыльнулся. — Элен Экюлье тоже ни к чему никого убирать — предприятие у нее неплохое, все под одной крышей, как в Голландии или Англии. Сбыт давно налажен… Нет, ваш Жан-Поль ей не соперник, даже не думайте.

— Тогда где же он? — вскрикнул Митрий.

— Это вы меня спрашиваете?

Оливье рассмеялся — громко, беззаботно, совсем по-детски, после чего приказал:

— Уходим. Ты, Венсан, покуда останешься здесь — сторожить.

Кивнув пленникам, молодой господин покинул сарай вместе со своими весьма подозрительными компаньонами. Скрипнув, ударилась о косяк дверь. За ней кто-то завозился, видать, припирал бревном.

— Эко… — начал было Митрий, но Иван тут же на него цыкнул: — Тсс! Может, еще чего услышим?

Не услышали, как ни старались, слишком уж далеко отошли пленители, слишком уж тихо говорили. А интересно было бы послушать: и вопрос бородача Расилье, и — особенно — ответ юного господина Мердо.

— Они и вправду русские? Ты веришь?

— Не знаю. Да и какая разница? Все равно к утру их необходимо того… — Оливье чиркнул по шее большим пальцем. — Русские — не русские, все равно они видели и фургон, и вас. Могли слышать наш разговор, могли догадаться. Не мне вам говорить, контрабанда — дело королевского суда, а он редко выносит оправдательные приговоры. Вам очень хочется обвенчаться с петлей, господа? Вот и мне не очень. А потому эта ночь должна стать последней для русских, или кто там они есть еще.

— Как думаешь, Иван, они нас отпустят? — тихо спросил Митрий.

— Думаю, нет. Скорее всего вряд ли мы доживем до утра.

— Но почему?! Мы ж им не соперники и не враги!

— А потому, что это для них самое простое, Митька. Прирежут да кинут в реку — плывите до самого моря, или что там у них?

— Пролив Манш.

— Вот-вот — до Манша. Это контрабандисты, Митрий, целая шайка. Возят из Англии запрещенный к прямой продаже товар — ирландскую водку, виски… да хоть ту же шерсть. Дело подсудное. На плаху вполне можно отправиться.

— Я понимаю.

— Так что и насчет нас тоже пойми — зачем им рисковать?

— Тогда что же мы сидим, Иван? Надо ведь что-то делать!

— Умные слова приятно слышать. — Иван ободряюще улыбнулся, правда, улыбки его в темноте было не видно. — Делать! Делать, дружище! Только не «что-нибудь», а вполне конкретные вещи. Я, к примеру, приглядывался во-он к тому хламу…

— К какому еще хламу? Тут ведь хоть глаз коли.

— Вот потому и приглядывался, пока свет был. Ну-ка, пошли, пошарим…

— А руки? Попробуем развязать?

— Конечно попробуем… Только сдается мне, они нас так связали, что не развяжешься. Какими-нибудь особыми морскими узлами. Впрочем, это покуда не важно…

— То есть как не важно?

— Позже объясню… Пошли к куче…

Венсан Душитель посмотрел на свои огромные заскорузлые ладони и усмехнулся:

— Нет, братец Жан, мне вовсе не понадобится ни нож, ни веревка. А ты можешь даже не напрягаться — успокою обоих.

— Нет уж! — Жан Кривой Глаз — высокий бельмастый парень с длинным мосластым лицом — почесал кадык. — Я уж на всякий случай ножичком. Милое дело — чик, и готово.

— Ладно, — хохотнул Венсан. — Пошли, а то скоро утро.

Тихо было кругом, тихо и благостно. Ни кошки не мяукали, не лаяли городские псы — спали. Позднее было время, точнее сказать — уже раннее, вот-вот должны были прокукарекать первые утренние петухи.

Контрабандисты подошли к сараю и остановились, прислушиваясь. Из-за тщательно припертой тяжелым бревном двери раздавался мерный умиротворенный храп. Душитель и Кривой Глаз довольно переглянулись и подступили к бревну. Поднатужились — оп! — и тяжелая деревина мягко легла в жирную черную грязь. Душитель взялся за дверь своей огромной лапой…

— Постой-ка! — прошептал его напарник. — Может, свечку зажечь? Там же темно, не увидим!

— Да увидим! — Душитель отмахнулся и, бесшумно открыв дверь, шагнул в темноту сарая. Следом за ним, тут же, зашел и Жак Кривой Глаз…

Услыхал чей-то предсмертный хрип, кивнул — все правильно, так оно и должно быть… И с размаху полетел на пол, споткнувшись о прочную нить! Получил по шее чем-то тяжелым и какое-то время больше уже ничего не чувствовал…

Как и Венсан Душитель, упавший лицом в земляной пол…

— Ну, помоги, Богородица Тихвинская! — выбираясь наружу, перекрестился Иван. — Давай-ка, Митрий, дверь бревнышком припрем.

Оба подошли к валявшемуся в грязи бревну, поднатужились…

— Ох, ничего себе, бревнище! Тяжелое.

Ну, да ничего, справились.

Оглядевшись по сторонам, парни ловко перебрались через ограду в том ее месте, где изящная чугунная вязь заменялась плетнем, и, оказавшись на набережной, на миг замерли.

— И куда теперь? Так, связанными, по улице и пойдем?

— Нет, так негоже… Давай-ка к реке.

Они спустились к Одону — от реки поднимался густой туман, что было беглецам на руку.

— Кажись, нам направо…

— Угу…

А позади, на набережной, вдруг послышался шум. Явно кто-то бежал, ругался… Кто-то? Легко было догадаться — кто.

— Хорошо, по улице не пошли, Иване! Не ушли б далече.

— Тсс! Давай-ко пока тут посидим.

Чу! Из тумана донесся вдруг скрип уключин. Погоня? Или — обычная лодка? Какой-нибудь рыбачок или перевозчик… Это было бы здорово, да вот как ее захватить? Поискать бы какую-нибудь железяку, разрезать стягивающие запястья веревки. Да как назло ничего подходящего нет. А, вон, кажется, что-то блестит в траве… Нет, не то. Что ж, придется так…

Лодка, судя по скрипу уключин, шла рядом с берегом, то приближаясь, то удаляясь. Зигзаги какие-то выписывала.

— Пьяный, что ли? — удивился Иван. — Нет, похоже, — погоня! С обеих сторон обложили, сволочи. Ну…

И тут вдруг посередине реки зазвучала песня!

Василиса хороша, Все у батюшки росла, Она тропочку тропила, Она Боженьку молила!

Ну, кто еще здесь мог такое петь?

— Проша! — позабыв про осторожность, закричали беглецы. — Прошенька!

— Ого! — кончив петь, произнесли в тумане. — Эй, робяты, это вы, что ли?

— Да мы!

— И где ж вы?

— Здесь, на бережку сидим. А ты-то хоть как здесь?

— Как-как… Цельну ноченьку вас ищу!

Разогнанная веслами лодка с ходу приткнулась носом к низкому бережку Одона.

Глава 10 Вирлуве

— Oui, oui, mon petit Rouet, tu bien sais mon nom! Et la jenne fille pour rien au monde ne le devinera pas!

«Virlouve’», le conte de la Normandie [3]

Июль 1604 г. Кан

Благополучно добравшись домой, друзья переоделись и через некоторое время уже обсуждали дела. Ивана с Митрием, конечно, интересовало, каким образом Прохор так удачно оказался в нужном месте. Откуда узнал?

— Да легче легкого, — парень усмехнулся. — Вы ж с утра уже твердили, что срочно необходимо зайти к некоему Жали, потом — к Мердо, затем — к какой-то мадам Эсилье.

— Экюлье.

— Ну, не важно, как там ее зовут. Вот я вас пождал до вечера, а потом беспокоиться начал. Вы, ребята, конечно, людишки ушлые и наверняка сами бы выкрутились из любой гнуси, однако ж у меня сердце не на месте было, мысли разные нехорошие в голову лезли. Вот, думаю, сначала Жан-Поль пропал, теперь — вы. Спать и не ложился — все одно не уснул бы. Походил-походил по горнице, на улицу вышел, думаю, дай-ка за вами пройдусь, по всем людишкам, по очереди. Первым вы, кажись, Жали называли, я и спросил у прохожих, где этакий живет. Рядом с его домом корчма оказалась, в ней мужики сидели, уже веселые. Поспрошал их про вас — вспомнили, сказали, мол, заходили такие, про господина Мердо спрашивали, наверное, к нему и пошли, на набережную. Один из мужичков, Ксавье, лодочник, меня даже проводить вызвался, ежели я ему помогу лодку с мели спихнуть. А чего ж не помочь хорошему человеку? Спихнул ему лодку, чего уж. Правда, уж повозиться пришлось, не без этого. А потом я его, Ксавье этого, лодочника, про дом Мердо спросил. Как, мол, быстрее добраться? Тот и объяснил, что на лодке — куда как удобно. Да‑а, хороший человек Ксавье-лодочник: и дом показал, и меня подождал в лодке, покуда я там все осматривал — двор да сараи. Поначалу осторожничал — думал, собака, а потом… В общем, поошивался по двору, вижу — вас нет. Нет, думаю, пора к мадам… тьфу ты, как ее?

— Экюлье.

— Да, к ней. Спустился к лодке — поплыли. Туман на реку лег, едва не заплутали, причалили к каким-то мосткам, там много лодок было. А эта Эти… Эку…

— Экюлье.

— Экулье, да. Она тоже где-то рядом с рекой проживала. Вот думаю, чего пешком идти, да еще ночью? Возьму-ка у Ксавье лодку… Не, просить не стал, чего человека тревожить? Так взял — ведь ненадолго. Колышек вместе с замком и цепью выдернул и…

— Ну, это мы видели. А песни зачем пел?

Прохор расхохотался:

— Нет, братцы, не пел!

— Да как же не пел?!!

— Не пел. Горланил! Что есть мочи горланил — разве ж это пение? Думаю: а вдруг вы по набережной навстречу пойдете? Ведь туман кругом, ничего не видно — а ну как разминемся? Потом так и будем всю ночь друг за дружкой бегать.

Иван весело улыбнулся:

— Ох, и умен же ты, Проша.

— Да ну вас…

— Умен, умен… Правда, ум свой не показываешь, за кулаками прячешь. Но мы-то с Митькой знаем, правда, Митрий?

— Конечно! Ой, Прохор, как ты нам попался вовремя! Едва ведь не сгинули… И, главное, зря все — о Жан-Поле так ведь ничего и не узнали.

— Зато я кое-что вызнал, — негромко промолвил Прохор.

Митька с Иваном вздрогнули:

— Что?

— Не про Жан-Поля, про настоятельницу. Жером заходил, монах. Посидели с ним, вина выпили, он все на настоятельницу злился, словами нехорошими обзывал. Возомнила, говорит, о себе больно много. Книжек начиталась, теперь хвастает — могу, говорит, изгонять бесов. Запросто — такое дело. Очень Жером таким ее поведением недоволен, да и не только он, но и игумен ихний.

— Аббат, Проша.

— Ну да, аббат… Она, настоятельница-то, всем своим монашкам да послушницам велела — ежели кто прознает об одержимом бесами человеке, чтоб сразу ей докладали.

— Да-а… — задумчиво протянул Иван. — Значит, говоришь, совсем возгордилась матушка-аббатиса? Одержимых ищет? Ай, нехорошо, ай, нехорошо. Духовное лицо, а туда же — суетной славы алчет.

— Скорее — власти и денег, — заметил Митрий. — Ежели слава о ней пойдет как о бесогонительнице, сколь многих примет в свое лоно обитель! Сколь много пожалований будет!

— Ой, нет. — Иван покачал головой. — Думаю, ты не прав, Митя. Настоятельница — из таких людей, которым деньги и не нужны вовсе — лишь бы возвыситься верой! Опа! — Юноша вдруг просиял. — Вот мы-то с вами ее и возвысим!

— Это как же?

— А слушайте!

Предложение Ивана было со вниманием выслушано и принято с некоторыми дополнениями и поправками. Ничего себе было предложение, вполне даже толковое, только авантюрное малость. К тому же все необходимое для его претворения в жизнь имелось — сажа в очаге была, перья достать — тоже не проблема, осталось лишь подобрать кандидата на роль одержимого бесами. Ну и самого беса — тоже.

— Вирлуве, — выслушав, вдруг произнес Прохор.

— Что — Вирлуве? — заинтересовался Иван.

— Да сказочка такая есть, Жермена-зеленщица детям рассказывала. Про то, как мачеха над падчерицей измывалась, задавала ей немеряно пряжи прясть, а тут — оп, диавол! Давай, говорит, помогу, дева. И помог! Да не запросто так, а хотел уж было забрать падчерицу к себе, ежели б она не узнала его имя — так и договаривались. А девчонка не дурой оказалась, проследила, подслушала — Вирлуве диавола звали, Вирлуве.

— Вирлуве, — повторил Иван. — Страшноватая сказочка… Да! И она нам тоже поможет!

Прохор на роль одержимого бесами не подошел. Не подошел и Иван, да и вообще, как пояснил заглянувший к приятелям брат Жером, связываться с мужчиной матушка-настоятельница не будет, ибо считает их недостойными никаких милостей.

— Так что ищите женщину, друзья мои. Шерше ля фам!

Легко сказать — шерше ля фам! Где ж ее найдешь-то? Тут не всякая женщина годится, а только та, на которую положиться можно, ну и чтоб сыграть, словно роль в театре, смогла.

— Не, Жермена-вдовица не сможет, — перехватив вопрошающий взгляд друзей, замахал руками Прохор. — Она не такая! Да и, сами посудите, какие слухи пойдут об этой честной женщине? Дескать, Жермена-зеленщица путалась с самим дьяволом! А ей, между прочим, еще детей растить.

Иван согласно кивнул. Нет, Жермена на столь ответственную роль явно не подходила — слишком уж она дорожила своим добрым именем, слишком уж была многим известной и слишком уж честной. Нет, это не для честной женщины дело. А где искать нечестных?

Да ясно где — в лупанаре, пристанище веселых продажных девиц! Туда-то, в лупанар, Иван с Митрием и отправились, ну а Прохор, наотрез отказавшись, занялся коммерческими делами — пряжей, краской, сбытом, что тоже было важным.

Ярко светило солнце, и друзья пожалели, что прихватили с собой плащи. Дойдя до собора Святого Петра (Сен-Пьер), повернули к Шато, а уж от него — к рынку. Ни Иван, ни Митрий вовсе не хотели бросать на себя тень, выспрашивая о лупанарах у хозяина дома или соседей, куда как лучше было бы поинтересоваться злачными местами в толчее, на рынке.

Для виду пошатавшись между рядков, Иван огляделся — нет ли поблизости знакомых? — тут же осведомился насчет лупанара у одного из торговцев рыбой.

— Не знаю, — неприветливо буркнул тот. — На Иль-Сен-Жан, кажется, есть такой.

И повернулся к покупателям.

Иль-Сен-Жан — остров Святого Иоанна — так называлось довольно обширное, в несколько кварталов, местечко, окруженное водами Орна, Одона и прорытых меж ними каналов. И в самом деле — остров. С главной частью города островок соединялся довольно широким мостом, названным без особых затей Понт де Кан, Канский мост, по которому почти строго на юг проходила одна из главных городских улиц — рю Эзмуазин, за рекою переходившая в пригородную рю де Вукель. Где-то в тех местах, на острове Святого Иоанна, кстати, проживала и пассия Прохора, зеленщица Жермена.

Прикинув, что к чему, Иван оглянулся узнать, как там дела у Митрия. Однако отрока позади не было, как видно, уже успел затеряться в толпе. Ладно, найдется…

Иван снова оглянулся… и вдруг нос к носу столкнулся с толпой молодых нахалов во главе с записным модником маркизом де Полиньяком.

— Ого! Какая встреча! — радостно кивнул маркиз. — Не забываем старых друзей? Как Жан-Поль?

— Плохо Жан-Поль, — невесело отозвался юноша. — Вернее, не знаю — как. Уж несколько дней как пропал, сгинул куда-то.

— Ну, не беда, найдется! — Де Полиньяк расхохотался и, подмигнув, понизил голос. — Бьюсь об заклад, наш приятель Жан-Поль сейчас наверняка неплохо проводит время у какой-нибудь дамы либо у веселых девиц.

— Вот-вот! — встрепенулся Иван. — Как раз о девицах… Не подскажешь, где в городе самые шикарные девки?

— Ого! — Маркиз весело хлопнул юношу по плечу. — Конечно подскажу! Запоминай адреса лупанаров…

Де Полиньяк с ходу назвал целых три публичных дома и две бани, в которых вместе мылись и мужчины и женщины таким образом, что эти бани мало чем отличались от лупанаров.

— Самое шикарное — это, конечно, заведение барона де Руэ! — мечтательно прикрыл глаза маркиз. — Ох, какие там девки! Все на подбор красавицы, каждая умеет поддержать светскую беседу. Правда, дороговато.

— Что, прямо этому барону лупанар и принадлежит? — не поверил Иван.

— Принадлежал раньше, лет двести назад, а может, и триста. Сейчас-то уж давно владелец не тот, а вот в те далекие времена поговаривали, что король Луи Сварливый лично пожаловал барону Альфонсу де Руэ этот вот лупанар. А с полученных за счет лупанара доходов барон должен был в случае войны выставлять в королевское войско трех конных воинов. Представляешь, какие доходы были?!

Иван качнул головой:

— Да уж.

Конечно, его не очень интересовали чересчур шикарные заведения. Хватило бы и чего попроще. Да и Жан-Поля там искать, увы, нечего. Был бы там — дал бы знать. Обязательно дал бы…

Вежливо поблагодарив маркиза за сведения, Иван не спеша направился по Гран-рю к собору Сен-Пьер — именно там в случае чего и должен был дожидаться Митрий. Он и дожидался, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, — желтый камзол был хорошо заметен издалека. Завидев Ивана, замахал рукой, закричал… Ну неужели эдак вот соскучился?

Нет, не соскучился, тут другое…

— Ну, Иване, знаешь, кого я только что видел?

— И кого же? Хорошо б, конечно, Жан-Поля.

— Увы, не его. Мари-Анж! Ну, помнишь ту самую девку, что так ловко нас окрутила почти на полсотни ливров?

— И не на полсотни, а что-то около двадцати, — усмехнулся Иван. — Ну да, помню. Хитренькая такая девица.

— Вот-вот, и я о том же — хитрая!

— Постой… — Иван напрягся. — Уж не хочешь ли ты сказать…

— Именно! — радостно воскликнул отрок. — Мари-Анж — это именно та, кто нам нужна! И нечего искать всяких там веселых девиц — тот еще вопрос, справятся ли. А эта уж точно — справится!

— Да, но захочет ли? И наверняка ей придется заплатить…

— Думаю, что не очень много. Так привести ее? Во-он она, на углу, в красной юбке.

— Веди!

Иван присмотрелся и в самом деле увидал на углу Гран-рю и небольшого проулка стройную девушку в длинной красной юбке с рюшами, кружевной белой рубашке с расписным жилетом и деревянных сабо. Увидев подбежавшего Митьку, девчонка дернулась, но не убежала, а вроде бы стала довольно мирно беседовать… Ну, надо же — засмеялась. Ага, идут…

— Добрый день, месье Иван, — с улыбкой приветствовала девушка. Светлые волосы, голубые глаза, приветливое симпатичное личико, носик такой… как на Руси — курносенький. И не скажешь, что аферистка!

Иван слегка поклонился:

— Бон жур, Мари-Анж.

— Ой, вы меня тоже помните, месье?!

Забудешь тебя, как же! Именно так и хотел ответить Иван, но сдержался — вообще, никогда не следовало обижаться на девушек, тем более — на таких миленьких.

— Рады, очень рады встретить тебя.

— В самом деле? — Девчонка вздернула носик. — С чего бы это? Уж не хотите ли сдать меня господину королевскому прокурору?

— Конечно же нет, Мари-Анж. Просто у нас к тебе есть одно важное дело.

— Дело? Ах, да, Ми-ти тоже что-то такое толковал, верно, Ми-ти?

Митька кивнул. А улыбался-то — словно маму родную встретил! Ой, нечистое дело…

Иван оглянулся по сторонам и заговорщически подмигнул:

— Не найдется ли у тебя для нас дней трех-пяти?

Мари-Анж задумалась:

— Ну, не знаю… А зачем?

— Кое в чем помочь. Проучить одну дурную старуху.

— Вон оно что…

— Разумеется, не бесплатно.

Девчонка неожиданно расхохоталась:

— Вот те раз! А я-то думала — где раздобыть хотя бы пару су? Вовремя мы с вами встретились.

Быстро спрятав улыбку, Мари-Анж перешла на деловой тон:

— Может, лучше пойдем куда-нибудь? Обсудим и дело, и размер оплаты. А то торчим здесь, у всех на виду, словно копна навоза.

— Верно, нечего тут стоять! Идем.

— Только подождите малость — сбегаю, предупрежу своих.

Выслушав пришедшую в головы друзей идею, Мари-Анж пришла в полный восторг и хохотала так, что у Ивана возникли нешуточные опасения о ее здоровье.

— Нечего сказать, здорово придумали! — сквозь смех восторженно кричала девчонка. — Черти вы, настоящие черти. Как там в сказке-то? Вирлуве!

— Ну вот, — переглянувшись с Митрием, Иван довольно потер руки. — Теперь переговорим с Прохором насчет его пассии — она в нашем деле тоже потребуется, — и все, можно действовать.

— Золотые слова, Иване!

Следующий день — день святого Бенуа — неожиданно выдался дождливым. Затянутое низкими серыми тучами небо истекало мелким дождем, холодным и мерзким, над реками — Орном, Одоном и Одоньком — клубился туман. Редкие прохожие старались побыстрее закончить свои дела и оказаться дома, а еще лучше — в какой-нибудь веселой таверне, со стаканчиком подогретого вина в компании добрых друзей. Даже рынок — и тот был полупуст, а уж про западную окраину города — у церкви Святого Гийома, что рядом с женским аббатством, — и говорить нечего. Пусто, как в кружке у запойного пьяницы!

— Ох-хо-хо, — откашлявшись, протянула настоятельница аббатства матушка Женевьева. — Грехи наши тяжкие, помоги, Пресвятая Дева и святой Бенуа.

Поднявшись с неудобного высокого кресла, она поправила сутану и подошла к окну, за тусклыми стеклами которого уныло лил дождь. Вообще-то погода ее обычно не трогала, но только не в такой день. Особый был сегодня денек, специально выделенный для мирян, которые раз в месяц, одиннадцатого июля, в день святого Бенуа, могли приходить к матушке-настоятельнице с различного рода просьбами. Естественно, речь шла только о женщинах, добрых прихожанках церкви Святого Гийома или соседней церкви Святой Троицы. Иногда кто-то приходил с просьбами, в общем-то, дурацкими — помолиться за здоровье мужа или еще с чем-нибудь подобным. Настоящего дела не было! А ведь именно к нему, к настоящему делу, аббатиса давно уже была готова, так сказать, морально и теоретически — прочитав уйму книг по изгнанию из людей дьявола. Она знала, конечно, что многие над ней почти открыто насмехаются, но терпела, свято веря, что наконец настанет когда-нибудь день… И каждый месяц — в день святого Бенуа, да и не только в этот — ждала.

Дождь расстроил настоятельницу, она по опыту знала — в такую погоду мало кто явится, скорее всего — вообще никто.

Приоткрылась дверь, сырым сквозняком обдуло ноги. Аббатиса обернулась. Лидия. Так, кажется, зовут эту послушницу. Ишь, стоит, глаз поднять не смея. Еще бы, уж, поди, рассказали про крутой характер настоятельницы.

Матушка Женевьева хорошо знала, что в обители ее недолюбливают, а многие так и откровенно боятся. И правильно! Коль пришли в монастырь — так жить должны по его уставу, а нет — так вон Бог, а вон — порог. Строга была настоятельница, строга аж до злости и далеко не всегда справедлива. Бог не дал ей особой красоты, но то и к лучшему — высокая, худая, с длинным, высохшим, словно череп, лицом и крючковатым носом, матушка аббатиса, конечно, производила впечатление. Как поведет носом, как зыркнет! Недаром Орлицей прозвали!

— Что стоишь, сестра? Входи.

Гулкий голос настоятельницы угас под высокими сводами.

Послушница вошла, поклонилась:

— К вам посетительница, матушка.

— Посетительница? — Матушка Женевьева поспешила скрыть радость, не к лицу ей радоваться, не кто-нибудь — аббатиса! — И кто она?

— Говорит — Жермена, зеленщица с рю Нев.

— Рю Нев? Это, кажется, на Иль-Сен-Жан, не так ли?

— Так, матушка.

— Зеленщица… ты ее знаешь, сестра?

— Знаю. Добрая христианка.

— Что же ее сюда привело? — Аббатиса на миг задумалась, потом резко махнула рукой. — Ну да не будем гадать. Зови!

Посетительница оказалась довольно молодой миловидной женщиной с синими большими глазами. Впрочем, она прятала взгляд, что и понятно — в таком-то месте. Жермена Салье, вдова. Зеленщица. Что ж, не всем же быть клириками и дворянами, не всем воевать и молиться, надо кому-то и торговать, и работать.

— Что у тебя случилось, сестра во Христе?

— Не знаю, как и сказать…

— Говори, сестра, не бойся. Для того ведь и пришла.

— Не со мной… С моей дальней родственницей. Она недавно приехала к моему… к моему кузену из деревни. Падает, заговаривается, иногда бросается на людей — потом сама ничего не помнит.

— Так-так, — задумчиво промолвила аббатиса. — Она что-нибудь выкрикивает, когда… ну, когда буйствует?

— Ох, выкрикивает, матушка. Одно только слово и кричит: Вирлуве!

— Как ты сказала, сестра? — Настоятельница подалась вперед.

— Вирлуве, матушка.

— Вирлуве… — Аббатиса тихо ликовала в душе. — А знаешь ли ты, сестра, что означает это слово?

— Догадываюсь… Боюсь признаться, матушка. В одной детской сказке…

— Ты правильно догадалась, сестра! Вирлуве — одно из имен дьявола!

— О, святой Николай! — Посетительница мелко перекрестилась.

— Не печалься, сестра, — как можно любезнее улыбнулась настоятельница. — Я помогу тебе в твоем горе!

— Да хранит тебя Иисус, матушка.

В помещении было довольно темно, лишь, чуть разгоняя ночь, теплились по углам свечи, расставленные именно так, как указала матушка Женевьева. На узком ложе, посередине комнаты, связанная шелковыми веревками, лежала страждущая — одержимая бесом девушка. Да, похоже, именно одним бесом — ибо уже выкрикнула одно только имя: Вирлуве. И тем не менее все равно, лучше считать, что бесов в ней несколько. Лучше ошибиться в эту сторону, чем в иную.

И без того небольшая комната казалась еще меньше из-за каких-то ширм, кресел и прочего ненужного мирского хлама. В закрытых ставнях колотился ветер. Словно бы кто-то жуткий стоял там, за окном, посмеивался — мол, ничего-то у тебя не выйдет.

Матушка Женевьева перекрестилась. Что ж, посмотрим — кто кого!

— Пусть все уйдут! — обернувшись, попросила она.

Поклонившись, оба молодых человека — вполне приятные и богобоязненные юноши — без лишних слов покинули помещение, оставив настоятельницу наедине… нет, не с несчастной девушкой — с тем, кто сидел в ней, пытаясь погубить душу!

С холодной улыбкой хирурга аббатиса разложила на небольшом столике священные книги, взяла в руки распятие…

— О, меус Деус…

Слова молитвы лились из уст монахини легко и свободно, распятие казалось незыблемым в твердой руке. Нет, вот рука чуть дрогнула… И лежавшая на ложе девушка вдруг изогнулась, сбросила одеяло и, страшно сверкая глазами, забилась в конвульсиях, выкрикивая самые гнусные ругательства и лишь одно имя — Вирлуве!

— Изыди, князь тьмы!

Подойдя ближе, монахиня с силой положила распятие на голый живот несчастной. Та снова выгнулась, закричала, смуглое обнаженное тело ее покрылось потом.

— Изыди, сатана! — ничуть не испугавшись, продолжала настоятельница. — Прочь, прочь, Люцифер! Вельзевул, изгоняю тебя…

Так и перечислила все имена нечистого, присовокупив к ним еще и Лютера с Кальвином, — а девчонка все изгибалась, визжала, рычала, плевалась слюною… Свечка, упав, подожгла какую-то тряпку. Дым и зловоние быстро распространились по комнате. Аббатиса хорошо знала, что это было за зловоние и что это был за дым!

Подойдя к окну, она распахнула ставни… Чтобы было куда уйти изгнанным. Подойдя к одержимой, снова прочла молитву… Вроде никого не забыла… А девчонка между тем успокоилась, хоть еще и хрипела… Это было обманчивое спокойствие, ведь главного-то имени настоятельница еще не назвала! Хитер враг рода людского, затаился, притих в девичьем теле… Что ж — тем сильнее будет последний удар!

Прочитав до конца молитву, монахиня с улыбкой возложила распятие девушке на грудь и громко, с неописуемым торжеством воскликнула:

— Вирлуве! Вирлуве! Уходи, именем Святого Духа, изыди.

И только она произнесла эти слова, как вдруг случилось чудо! Откуда ни возьмись, вдруг выскочило мерзкое рогатое существо, черное и омерзительно голое, заскакало по комнате, закружилось, завыло, зашипело и, страшно вращая глазами, выпрыгнуло в окно.

— Вирлуве… — устало улыбнувшись, прошептала монахиня. — Так вот ты какой, господин дьявол!

Глава 11 Палач, падшие женщины и козел

Сансон отставлен был за то, что ухитрился Нож гильотины сдать в заклад, и я слыхал, Что он до синевы на дню два раза брился, Употреблял кольд-крем и весь благоухал. Робер де Монтескиу-Фезанзак. «Парижские палачи»

Июль 1604. Нижняя Нормандия

Авторитет матушки Женевьевы после изгнания беса из Мари-Анж укрепился настолько, что настоятельница даже согласилась на встречу с «обрадованными родственниками» избавленной от нечисти девы, сиречь, с Иваном и Прохором. Митрий ей и раньше не был представлен, да и вообще, во всей этой операции выступал в роли самого Вирлуве, а потому имелась вероятность — пусть даже малая, — что аббатиса его узнает. Так что Митрий сидел себе спокойно дома, смывая с себя сажу с помощью Мари-Анж. Уж что они там делали кроме омовений, наверное, можно было догадаться, но Иван с Прохором подобными догадками себя не утруждали, не до того было. Недаром говорится: куй железо, пока горячо. Вот друзья и спешили воспользоваться моментом и надавить на настоятельницу. Сперва пришли с подарками, среди которых была и кой-какая книжица, разысканная Иваном в книжной лавке на рю Экуйер, — естественно, в книжке говорилось о борьбе с дьявольскими происками. Увидев вспыхнувшие неподдельной радостью глаза аббатисы, Иван понял, что своим подарком попал в самую точку. И тут же не замедлил поинтересоваться неким странствующим монахом, братом Гилбертом.

— Да что вы все про него расспрашиваете? — Настоятельница удивилась, но книгу из рук не выпустила — и это, несомненно, значило, что ее расположение к мнимым родственникам мнимой одержимой никуда, слава святому Клеру, не улетучилось.

— Брат Гилберт нам кое-что обещал, — уклончиво отозвался Иван и тут же вновь рассыпался в благодарностях. — О, матушка Женевьева, если бы не вы, если бы не ваши познания и неустрашимость, если бы…

— Ой, бросьте! На все воля Иисуса, — засмеялась монахиня, однако по чуть покрасневшим щекам ее было видно, что похвала пришлась ей по душе. — А про брата Жильбера так скажу — можете его здесь не искать, он давно уже отправился на гору Святого Михаила.

— Куда-куда?

— В монастырь Мон-Сен-Мишель. О, это очень красивое и великолепно укрепленное аббатство, на небольшом островке меж Нормандией и Бретанью. Брат Жильбер как-то поминал, что хочет именно туда отправиться, а вот когда вернется — не сказывал. В нашу-то обитель он заглянул по пути — передать поклон от одного старого знакомца…

Матушка Женевьева поджала губы, глаза ее затуманились, и перед глазами возник облик молодого и красивого прелата. Отец Александр. Александр Рангони… Да, тогда, в Риме, они были так молоды…

Мон-Сен-Мишель. Замок и монастырь на крутой скалистой горе посреди серо-голубых волн. Именно туда и лежал теперь путь трех друзей. Но прежде нужно было отыскать Жан-Поля д’Эвре, ведь своих не бросают, а нормандца все они давно уже считали своим — так уж вышло. И значит, нужно было выручать.

Иван, Прохор и Митрий уселись втроем вокруг небольшого стола у себя в комнате. Мари-Анж, получив оговоренный расчет и поцеловав на прощание всех троих, отправилась обратно в родные места, так что друзьям никто не мешал. Тем лучше думалось…

Рассуждать начали по новой, с того, о чем уже не раз думали. Куда мог запропаститься Жан-Поль? Происки конкурентов, слава Господу, можно было спокойно отбросить как версию, не выдержавшую проверки. Значит, оставались неудачная дуэль, дама и лупанар. Последние два места, впрочем, сразу отбросили — уж оттуда-то Жан-Поль мог бы подать весточку. Оставалась дуэль… Если так, то, конечно, жаль. Хотя нормандец ведь мог и не погибнуть, а просто получить тяжелое ранение.

— Лежит сейчас где-нибудь, — грустно предположил Прохор. — Чахнет.

— Придется искать. — Иван кивнул.

— Поначалу хорошо бы спросить того модника, маркиза де Полиньяка, — подумав, напомнил Митрий. — Хотя…

— Хотя… — повторил Иван. — Хотя в этом сейчас нет никакого смысла, ведь мы разговаривали с ним совсем недавно, как раз о Жан-Поле и спрашивали. Уж если была бы какая дуэль, не может того быть, чтоб такой человек, как маркиз, ничего бы о ней не знал. Город-то маленький!

— Да, значит, не дуэль. Тогда что же? — Митрий почесал за ухом. — Предположим, Жан-Поль не убит, но не может ни дать о себе знать, ни выбраться. Тогда где он, спрашивается?

— Ну, конечно же в тюрьме! — обрадованно воскликнул Иван. — Молодец, Митька! И как это мы раньше об этом не подумали?

Вот в этом направлении и стали теперь размышлять. Естественно, для начала нужно было собрать подробные сведения обо всех имеющихся в Кане узилищах, на что и ушел почти весь день. Собственно, тюрем-то в городе имелось немного, всего три, но ведь каждую нужно было осмотреть, хотя бы издали, составить, так сказать, общее представление.

Немного подумав, Прохор выбрал для себя небольшую каторжную тюрьму на Иль-Сен-Жан, расположенную совсем недалеко от дома зеленщицы Жермен, Митрию досталось узилище для городских недоимщиков, что напротив церкви Сен-Этьен-ле-Вье, ну а Ивану — самое трудное — замок, шато.

Вечером встретились, обменялись впечатлениями. Первым выслушали Прохора, описавшего каторжную тюрьму с ухмылками и частым пожиманием плеч. Было от чего и пожимать, и ухмыляться — по мнению молотобойца, тюрьма для каторжников даже названия-то такого не стоила, «тюрьма», и представляла собой обычный амбар, правда, с крепкой дубовой дверью, охраняемый добродушным пожилым стражником самого мирного вида. Узников Прохору тоже удалось рассмотреть — их как раз к вечеру привели из каменоломни, всего-то пять человек, правда — все в кандалах. Как пояснил охотно распивший с Прохором кувшинчик вина тюремщик, кандалы предназначались вовсе не для предотвращения побега, а служили в целях лучшего собирания милостыни, являющейся, пожалуй, основной составляющей тюремного бюджета. Закованных в кандалы узников жалели больше, соответственно и подавали.

— В общем, не тюрьма, а богадельня, — с усмешкой заключил Прохор. — Оттуда только ленивый не сбежит.

Нечто подобное сквозило и в рассказе Митрия, с той лишь разницей, что недоимщики кормились не только подаянием сердобольных горожан, но и передачами родственников. А так — все один к одному: и ветхое помещение, и ленивая стража, которую с узниками связывали — даже можно сказать — вполне приятельские отношения. Ну, правильно, и те и другие ведь были горожанами Кана, соседями.

— Да. — Выслушав друзей, Иван покачал головой. — Похоже, что только мне повезло, если это можно назвать везением. В замок я не попал, но где расположена тюрьма, узнал. Место неприступное, охраняется строго — кроме тюремных стражей еще и солдатами замка, а уж те службу свою туго знают — мышь не проскользнет. Даже мост подвесной, и тот на ночь поднимают.

— Что ж, совсем нет никакого слабого места?

— Не знаю.

— А Жан-Поль? Он там?

— Тоже пока не вызнал. Но если он в узилище, то точно в шато! Интересно, кто только его туда закинул? Ведь эта тюрьма — для особо опасных государственных преступников.

— Значит, наверное, в ней. Ты придумал, как вызнать?

Иван пожал плечами:

— Так, есть кое-какие мысли. Караул сменяется раз в сутки, вечером, после чего часть отстоявших смену стражников идет в ближайшую корчму. Но гуляют своим кругом — никого чужого за стол не пускают. Видели бы вы их жуткие рожи! Настоящие висельники! — Юноша поежился и вдруг улыбнулся. — Хотя нет, был среди них один вполне приятный и веселый человек, да и тот — палач.

— Палач?!

— Ну да. Завтра вот с ним и встречаюсь. Я ведь там, в корчме-то, громко себя вел: кричал, что студент, вагантов читал… Думаю, раз самому к стражам не подойти, так пусть хоть ко мне кто-нибудь интерес проявит.

— Ну и что, проявили?

— Да проявили… Я ж вам и говорю — палач, — усмехнулся Иван. — Зовут — мэтр Огюстен мне представился как стихотворец, это уж потом, как уходил, кто-то шепнул — палач, мол, это палач. Вот с этим Огюстеном и встречаемся завтра в таверне на рю Эзмуазин, прямо рядом с мостом — вина попьем, стихи почитаем. Как сказал мэтр — очень ему приятно будет пообщаться с ученым человеком.

Выслушав, Прохор покачал головой:

— Ой, боюсь я за тебя, Иване. Не с простым человеком встречаешься — с палачом!

— Ничего, — расхохотался Иван. — Чай, на виселицу он меня сразу-то не потащит!

Таверна называлась незатейливо — «У моста». Небольшое, но вполне уютное заведение: три стола, прилавок, на стенах — золоченые канделябры меж расписных тарелок. Когда Иван заглянул туда, мэтр Огюстен уже сидел за дальним столом и, увидав вчерашнего знакомца, приветливо помахал рукой. Канский палач казался человеком приятным — не высокий, но и не низкий, не худой, но и не сказать чтобы толстый, лицо красивое, круглое, тщательно, до синевы, выбритое, нос слегка вздернут. Высокий чистый лоб с тонкою ниточкою бровей, густые черные кудри — что характерно, ни единого седого волоска, несмотря на возраст: лет тридцать пять — сорок. Блестящие тепло-карие глаза смотрят открыто и прямо, улыбка прямо-таки дышит обаянием. Что еще? Одет добротно, даже с некоторой изысканной небрежностью: камзол темно-синего бархата, крахмальный отложной воротник, расстегнутые на груди — чтобы было видно кружевную сорочку — пуговицы. Нет, определенно — приятнейший человек, весьма и весьма приятнейший.

— Рад с вами встретиться, господин студент! — с искренней радостью приветствовал мэтр. — Мне очень и очень приятно, что вы пришли, клянусь святым Николаем. Садитесь же, выпьем вина, оно здесь очень недурное, смею вас уверить. Сейчас закажу кувшинчик. Эй, Николя! Трактирщик!

Заказ был выполнен очень быстро, причем лично самим хозяином — сухоньким, чрезвычайно подвижным старичком с молодо блестевшими глазами.

— Пейте на здоровье, почтеннейший мэтр Огюстен, угощайтесь. Осмелюсь рекомендовать к вину тушеное с шафраном мясо с овощами.

— Что ж. — Месье Огюстен добродушно усмехнулся. — Неси, дядюшка Николя, попробуем, что у тебя за мясо.

— Рекомендую к мясу чесночную подливку.

— Подливку, говоришь? Так-так… А к подливке наверняка посоветуешь еще что-нибудь недешевое, уж я тебя знаю. Ладно, не обижайся, неси.

В таверне было довольно людно, но Иван для себя отметил тот факт, что к их столу никто не подсаживался. Входившие посетители, заметив мэтра, раскланивались с ним весьма почтительно, однако близко не подходили, видать, все ж таки брезговали или боялись.

— Не меня они боятся, друг мой, — перехватив взгляд Ивана, усмехнулся палач. — А того, что называют общественным мнением. Уважают — да, но ни за что не подойдут, не сядут за один стол — зазорно.

В словах мэтра юноше почудилась тщательно скрываемая горечь.

И как раз в этот момент в таверну заглянул еще один посетитель — здоровенный бородатый малый, судя по походке — моряк. Увидав его, посетители тут же притихли, как показалось Ивану — испуганно. Лишь один мэтр Огюстен как ни в чем не бывало продолжал есть мясо. То же самое делал и Иван, лишь иногда кидая кругом любопытные взгляды.

А верзила, подозрительно оглядев зал, направился именно к ним. Среди посетителей пролетел испуганный шепот.

— Здравствуйте, мэтр. — Остановившись перед палачом, здоровяк почтительно поклонился.

— А, это ты, Жак, — подняв глаза, улыбнулся мэтр. — Садись, выпей.

Верзила покачал головой:

— Не имею времени, месье Огюстен, спешу. Вот услыхал, что вы здесь, и зашел поблагодарить… Вы знаете за кого.

Палач молча кивнул.

— Разрешите пожать вашу руку, мэтр! — с неожиданным чувством произнес Жак и протянул свою широкую ладонь, больше похожую на огромную клешню краба. Пожав палачу руку, он еще раз поклонился и тихо сказал: — Если у вас когда-либо будут проблемы, мэтр… просто шепните Черному Жаку. И я приду.

Мэтр Огюстен улыбнулся, а Черный Жак, быстро повернувшись, вышел, окинув на прощание сидящих в таверне людей быстрым подозрительным взглядом. В дверях его поджидал такой же верзила с жутким рваным шрамом через все лицо. Неприятный тип. Вернее, типы. Те еще…

— Занятный господин, — глотнув вина, улыбнулся Иван. — И его, кажется, не остановило никакое общественное мнение.

— Еще бы. — Мэтр подвинул бокал поближе. — Что бывшему пирату до общества?

— Пирату?!

— Тише, тише, мой друг. Я же сказал — бывшему. Он давно раскаялся.

Иван ухмыльнулся — уж кем-кем, а раскаявшимся Черный Жак вовсе не выглядел, скорее наоборот.

— Интересно, за что он вас благодарил?

— Вам действительно интересно? — поднял глаза палач. — Что ж, извольте. Примерно месяц назад я по приговору королевского суда казнил одного из их шайки. Отрубил голову.

— И за это он вас благодарил?!

— Именно. — Мэтр Огюстен плеснул из кувшина вина в оба бокала.

Выпили.

— Знаете, как приятно сидеть за столиком не одному, а с кем-нибудь, — неожиданно признался палач. — Особенно со студентом Сорбонны.

— О, вы делаете мне честь, мэтр.

— Ничуть… Вы тоже не боитесь чужого мнения?

Иван философски пожал плечами:

— Я гость в вашем городе. Всего лишь гость.

— И тем не менее приятно… — Палач посмаковал вино и прищурился. — Вы полагаете, отрубить человеку голову так уж легко?

— Кх-х. — Юноша едва не поперхнулся. — Н‑нет, наверное, не так уж.

— Оно, конечно. Со стороны кажется — махнул топором или, там, двуручным мечом, всего-то и делов. А на самом-то деле… Неопытный палач человека мучает, совершенно без нужды мучает, ведь несчастный чаще всего уже подвергался пыткам в ходе следствия — зачем же добавлять ему еще и мучительную смерть? Нет, надо ударить так, чтобы приговоренный не испытал напоследок никаких мучений. Чтоб — раз! — и все… Не у всех так получается, далеко не у всех, друг мой.

— А у вас, значит, получается? — шепотом осведомился Иван.

Палач усмехнулся:

— Недаром же меня называют — мэтр! Впрочем, что мы о грустном? Давайте-ка почитаем стихи. Вот вы вчера, кажется, читали Вийона? Сейчас… ммм… вспомню… Ага, вот.

Лишь для забот нам отдых нужен, Лишь от врага придет покой, Лишь ворох сена — лучший ужин, Лишь спящий — верный часовой, —

с выражением продекламировал мэтр.

Иван тут же продолжил, хотя вообще-то к стихам относился равнодушно, но вот Вийона знал:

К добру приводит лишь измена, Лишь трус — заведомый смельчак, Всего незыблемее пена, И лишь влюбленный — не дурак.

— Замечательные стихи, — одобрительно кивнул месье Огюстен. — Люблю Вийона и вообще вагантов, хотя дочери мои говорят, что они уже давным-давно устарели и… Как это они выразились-то? Ага, «не отражают современного мира», вот!

— У вас есть дочери? — осведомился юноша.

— Да, целых три, — с гордостью промолвил мэтр. — Старшая, Колетт, правда, уже замужем. Осталось еще двух выдать. Вы давно учитесь?

— В общем-то, да.

— И, верно, посещаете поэтические салоны? Ах, как я мечтаю об этом!

— А вы, мэтр Огюстен, наверное, и сами пишете? — с улыбкой поинтересовался Иван. — Прочли бы хоть что-нибудь, а?

— Гм… — Мэтр несколько сконфузился. — Видите ли, я ведь только еще начинающий поэт… Впрочем, если хотите…

По небу плыли злые тучи, Но солнце было в вышине, Лучами к осени зовущее…

Иван не очень-то прислушивался к чтению мэтра, все думал, как бы половчей перевести разговор на темницу и узников. И в этом ему неожиданно помогли появившиеся в таверне девицы, судя по манерам и одежде — с обширными декольте блузам, — явно из какого-нибудь лупанара.

К удивлению юноши, девицы первым делом подошли к палачу, разом поклонились, а уж потом, дождавшись милостивого кивка, подсели за соседний столик, где уже порывались петь песни.

— У них вы тоже казнили родственников? — полюбопытствовал Иван.

Мэтр улыбнулся:

— Как раз нет. Эти девушки были приговорены к битью кнутом. Знаете, друг мой, можно ведь ударить по-разному — перешибить позвоночник или так, слегка погладить. Ну, разве ж я могу причинить боль столь юным созданиям, пусть даже и не очень порядочным?

— А часто… — Иван откашлялся, взглянув прямо в глаза палача. — Часто вам приходится… перебивать позвоночник?

— Один раз пришлось, — тихо отозвался мэтр. — Когда злодея, насиловавшего и убивавшего детей, приговорили лишь к битью кнутом. Всего лишь…

— И много в замковой тюрьме подобных злодеев? — еще тише поинтересовался Иван.

— Сейчас — нет.

— А кто же там сидит?

— Государственные преступники, друг мой! — Палач хохотнул.

— Преступники? — нарочито недоверчиво хмыкнул юноша. — Да какие у вас, в Кане, могут быть преступники? Украл кто-нибудь пару куриц — вот и весь злодей.

— Не скажи… — Палач огляделся. — Сейчас вот сидит один. Совсем молодой парень, из местных, кстати, — тоже студент. Говорят, он участвовал в покушении на короля!

— Да вы что!

— То-то!

Иван заволновался, даже, неловко потянувшись за бокалом, опрокинул, разлив вино по столу:

— И что, его скоро казнят?

— Нет, — помотал головой мэтр. — Повезут в Париж для дальнейшего следствия. Кто его знает, может, парень-то и не виноват вовсе? У нас там многие так считают. Все же свой, местный, нормандец, не какой-нибудь там бретонец или пикардиец.

— Вы говорите — студент… — Не замечая того, юноша поставил локти в вино. — Так, может, я его знаю?

— Может, и знаешь. — Месье Огюстен пожал плечами. — Вроде бы парня зовут Жан. Или — Поль. Или — Жан-Поль.

— Жан-Поль… — шепотом повторил Иван.

Мэтр Огюстен проводил своего слегка опьяневшего собутыльника почти до самого дома, где и откланялся, уговорившись встретиться завтра, только уже не в таверне, а на свежем воздухе — прогуляться вдоль реки, мэтр обещал потрясающий по красоте закат.

— Ну, как? — Митрий с Прохором еле дождались, когда их припозднившийся приятель поднимется по лестнице. — Узнал что-нибудь?

— Да, узнал, — устало улыбнулся Иван. — Вы что, уже спать собрались?

— Так время-то…

— Ну, уж нет, не спать — поработать нужно. Впрочем, это касается только тебя, Митрий.

— А чего сделать-то?

— Да пустяк — всего-то к завтрашнему дню стихи сочинить.

Митькины стихи — которые, Иван, естественно, выдал за свои собственные — мэтру Огюстену понравились, особенно строчки про «сорочьи гнезда омелы» и люцерну, зреющую на «изумрудноглазых полях». В свою очередь, и сам господин палач не преминул прочесть парочку собственных творений, конечно же удостоившихся весьма лестных эпитетов со стороны «восторженного парижского сочинителя». Вообще-то если честно — то половину того, что с таким вдохновением читал мэтр, Иван просто не понял — не настолько хорошо еще знал язык, — что отнюдь не мешало ему бурно восхищаться красотой рифмы и слога.

Обещанный мэтром Огюстеном закат и в самом деле оказался изумительным по своей красоте. Оранжевое, купающееся в золотисто-палевых облаках солнце, как в зеркале, отражалось в спокойных водах реки, средь черного кружева акаций и ивы. И облака, и небо, и солнце, и росший у противоположного берега камыш удивительно спокойно гармонировали друг с другом, создавая впечатление легкости, надежности и покоя.

— Очень, очень красиво, — улыбаясь, кивал головою Иван. — Нет, не зря вы меня сюда привели! Вы случайно не пишете картины, месье Огюстен? Нет? Напрасно… А то запечатлели бы всю эту красоту. Клянусь, она этого достойна.

— Картины? — На лице мэтра появился легкий налет задумчивости. — А что? Может, и вправду стоит попробовать? В конце концов, не так уж и дорого стоят краски и кисти.

— Вот-вот, — одобрил Иван. — Попробуйте. У нас в Сорбонне, кстати, многие рисуют, очень многие…

Иван специально завел разговор об университете: поговорил о науках, о профессорах, о студентах… и тут же, словно бы невзначай, вскользь поинтересовался тем самым студентом, что томится сейчас в замковой тюрьме.

— Как бишь его? — Юноша щелкнул пальцами. — Жан-Пьер, кажется.

— Жан-Поль, — поправил мэтр. — Недолго уж ему осталось томиться — в пятницу повезут в Париж. Да не как-нибудь, а в карете, под особой охраной, словно какого-нибудь пэра! Весь замок об этом судачит.

— Неужто — в карете? — похлопал глазами Иван. — Ну и ну! И не боятся где-нибудь застрять? Ведь карета-то далеко не везде проедет.

— Да не застрянут, не впервой. — Палач улыбнулся. — Почтовым трактом поедут, через Лизье. Там дорога хорошая. А стража будет не наша — парижская.

— Ага… — прошептал юноша. — Через Лизье, значит… В пятницу…

Осталось три дня.

Всего три дня.

Целых три дня!

Весь следующий день друзья посвятили разработке нового плана. Думали долго, до хрипоты спорили и даже ругались. Прохор с ходу предложил, не мудрствуя лукаво, просто-напросто подстеречь тюремную карету где-нибудь в тихом и безлюдном месте да, разогнав стражу, освободить пленника.

— Ага, разгоним мы стражу, как же! — тут же засомневался Митрий. — Мы ведь даже не знаем, сколько их там будет, стражников. Наверняка где-то около десятка, а может, и побольше. Все на сытых конях, с оружием. А нас всего трое… К тому же стражники могут иметь приказ стрелять без предупреждения во всякого, кто подойдет слишком близко.

— Очень даже может быть, — поддержал Иван. — Нет, с наскоку тут ничего не выйдет, и говорить нечего. Посмотрим-ка еще раз: что мы имеем? Карета — раз, стража — два… Стражники. Между прочим, не местные, из Парижа прибыли, так что в случае осложнения обстановки палить будут в каждого встречного-поперечного — ни родственников, ни друзей у них здесь нет.

— Как и у нас, — нахмурился Прохор.

Митрий тут же насмешливо вскинул глаза:

— Кто бы говорил! Ладно…

— Между прочим, Прохор совершенно прав. — Иван задумчиво покачал головой. — Таких друзей, кому бы можно было довериться без оглядки, у нас здесь и в самом деле нет, ну, не считая самого Жан-Поля. А люди нам понадобятся, причем именно местные, хорошо знающие округу.

— Откуда ж мы их возьмем?

— Возьмем, — неожиданно улыбнулся Иван. — Есть одна мыслишка.

— Ну-ка, ну-ка! — разом посмотрели на него Прохор и Митрий.

— Для начала нам понадобится хорошая дорогая бумага, ну, знаете, на которой принято писать официальные отчеты, жалобы и все такое прочее.

— Бумага?!

— Ну да… Митя, ты ведь умеешь красиво выписывать буквы?

Отрок кивнул:

— Не беспокойся, напишем. Изобразим в лучшем виде. Только вот что писать-то?

— Что — это как раз понятно. Не понятно только, куда потом отсылать. Это-то как раз и нужно вызнать. Адресок одного человечка… — Иван неожиданно усмехнулся. — Думаю, это не столь и сложно — его здесь каждая собака знает. Ну, почти каждая…

Записной модник и бретер Анри Жан Антуан Мари-Жо д’Эстрем, маркиз де Полиньяк поднялся в этот день поздно и долго никак не мог сообразить — где он? Какая-то комната, обитая голубыми шелковыми обоями, портрет пожилой дамы в узорчатой рамке, цветущая герань в распахнутых окнах. Кровать широкая… О-ба! Это кто еще здесь? Девчонка! Грудастая, толстопопая, ух — кровь с молоком! А, да это же Жаннет! Ничего не скажешь, хорошо вчера погуляли.

Сев на кровати, Анри потеребил спящую девушку за плечо:

— Эй, Жаннет, просыпайся.

— А что такое? — бесстыдно перевернувшись на спину, улыбнулась девчонка. — Что, уже вечер?

— Да нет. — Накинув на плечи батистовую рубаху, маркиз подошел к окну. — Судя по всему — день. Солнце-то — ишь, сверкает.

— Лучше уж солнышко, чем дождь.

Жаннет в чем мать родила встала рядом и, ничуть не стесняясь, выглянула из окна. Даже показала язык проходившим мимо прохожим, после чего обернулась и, обняв молодого человека, с нешуточной страстью поцеловала в губы. Затем усмехнулась:

— Ну, так и будем стоять?

Подхватив девушку на руки, маркиз де Полиньяк проворно унес ее в постель…

Домой он явился уже к обеду. Еще издалека увидев хозяина, по дому забегали слуги: кто принялся рьяно драить медные ручки дверей, кто — выбивать матрас, кто — чистить кастрюли. Впрочем, большинство слуг лишь имитировало бурную деятельность, бестолково суетясь и размахивая руками.

— Бездельники! — поднимаясь по лестнице, вполне справедливо обозвал их маркиз и, погрозив кулаком, добавил: — Вот, погодите, скоро всех вас повыгоняю! Найму других. Эй, кто-нибудь! Скажите, чтоб накрывали на стол, я сейчас спущусь… Да, и покличьте Симона, пусть подойдет в столовую залу.

Быстро переодевшись, Анри де Полиньяк с удовольствием посмотрел в большое зеркало — ярко-желтый камзол с красными шелковыми лентами (желтый и красный были родовыми цветами Полиньяков), накрахмаленный воротник, манжеты, голубые подвязки, рейтузы цвета первой весенней травы — да, было на что посмотреть, было чем гордиться — немалых денег стоило это убранство. Хотя, конечно, — пыль в глаза. Восемь — десять тысяч ливров годового дохода, получаемого в основном за счет сдачи в аренду земель, — не так уж и много, есть люди и побогаче, куда как богаче! В Париже, уж конечно, умер бы с голоду, но здесь, в провинции, этих денег вполне хватало на жизнь и удовольствия. Даже более того: позволяло содержать уйму друзей-приятелей — мелких нетитулованных дворянчиков — экюйе, — чей годовой доход вряд ли превышал тысячу ливров. Вот эти-то точно ходили бы голодными, если б не маркиз Анри де Полиньяк!

— Здравствуйте, господин маркиз. Звали?

Секретарь, Симон Сарди, пожилой, седовласый, с длинным худым лицом и уныло повисшим носом, поклонился, прижимая к груди какие-то бумаги.

— Что это у тебя там, Симон? — небрежно кивнул на бумаги маркиз. — Опять какая-нибудь муть?

— Да как сказать…

— Ладно, ладно, заходи, посмотрим. Надеюсь, они уже успели накрыть на стол?

В столовой зале вовсю шла суета — туда-сюда, от стола на кухню — сновали с подносами слуги. Анри покрутил носом, уловив запах мясного бульона и жареной на вертеле курицы. Неплохо будет пообедать, совсем неплохо!

— Ну, давай, Симон, докладывай. — Отхлебнув налитое в высокий бокал вино, маркиз махнул рукой.

Подойдя ближе, секретарь почтительно остановился, не доходя трех шагов до стола.

— Напоминание от фискальных служб, список тех арендаторов, что еще не уплатили налоги в королевскую казну…

— И какого черта они мне его присылают? — возмутился де Полиньяк. — Уж лет триста как крепостных нет! Я за своих арендаторов не ответчик — все они свободные люди, сами себе головы. Вечером кинешь это письмишко в камин, Симон.

— Так и поступлю, сударь. — Секретарь вновь поклонился и продолжил: — Уведомление из торговой палаты — по поводу закупок вина.

— Тоже туда же!

— Письмо от сельского кюре, месье Лакруа. Просит помочь с ремонтом колокольни.

— В камин… Впрочем, постой. Поможем. Сотни ливров, думаю, ему вполне хватит. Завтра же отправь с нарочным. Следующее!

— А тут и вовсе странное послание, — неожиданно улыбнулся Симон. — Написано — от помощника парижского бальи. Я не стал распечатывать.

— Правильно. — Маркиз снял с серебряной супницы крышку и с наслаждением вдохнул горячий бульонный пар. — Ах, нектар, нектар… Так что там с письмом? Давай его сюда… Нет, прежде распечатай.

Сломав восковую печать с тремя королевскими лилиями, секретарь с почтением протянул письмо господину.

— Бумага хорошая, дорогая, — вскользь заметил тот. — Ну, что пишут? «Вам надлежит немедленно явиться…» Совсем с ума сошли судейские! Мне?! Надлежит?! Да еще и немедленно! Нет, ты слышал, Симон?

Секретарь кивнул:

— Согласен — беспрецедентная наглость. Но, думаю, она неспроста.

— Ты полагаешь, выплыли дела с английской шерстью? Этот сопляк Мердо проболтался? Хм, не должен бы, он производит впечатление вполне сообразительного и весьма предусмотрительного типа, несмотря на свой юный возраст. Ведь так, Симон?

— О, да. Молодой Мердо — человек серьезный. С ним можно иметь дело.

— В отличие от его идиота папаши! Нет, Мердо не должен ни проболтаться, ни донести — ему же самому потом хуже будет. Я все же — дворянин, а он — внук торговца навозом. Кому, в случае чего, петля светит? Ну, ясно, не мне. Однако ж, что с письмишком делать? Каков наглец этот помощник парижского бальи! Ну, попадись он мне где-нибудь в безлюдном местечке… Ох, ну и соус! Нектар, нектар! Умм…

— Так что с письмом?

— В камин! В камин! Куда же еще-то? Нет, ну это оскорбление — всякому судейскому выскочке разговаривать со мной в таком тоне!

Вечером все трое друзей — Иван, Митрий и Прохор — вышли прогуляться. Ласковое солнышко заливало лучами широкую площадь у собора Сен-Пьер, было многолюдно — горожане прогуливались после напряженного трудового дня.

— Эй, месье Мериго, вас ли вижу? Купили новый камзол? Вам очень идет.

— Как торговлишка, Рене-Жак? Матиас-плотник передавал тебе поклон.

— Куда так спешишь, Жан-Клод?

— Да так, дела. Не видал нигде этого прощелыгу Жака Мериго?

— О, правильно ты его назвал — прощелыга! Видал, проходил только что. Новый камзол себе купил — вот умора! Он ему идет, как курице лошадиный хвост.

Анри де Полиньяка приятели углядели еще издали. Тот, в окружении прихлебателей, стоял у моста, заигрывая с проходившими мимо дамами.

— Добрый вечер, господин маркиз! — раскланялся Иван. — Шел мимо, смотрю — вы. Как поживаете?

— О, месье Жан? Как там Жан-Поль, не объявился еще?

— Да нет, знаете ли.

— Объявится, всенепременно объявится.

— Ваши бы слова… Может, пропустим по бокалу вина?

— Хорошая мысль! Мы как раз тоже собрались. Идемте же, Жан. Ваши друзья — с нами?

— А как же, а как же, маркиз! Провести вечер в обществе веселого и остроумного человека — что может быть лучше?

Всей компанией — шумной, молодой и задиристой — завалили в расположенный неподалеку кабачок «У моста».

— Вина! — едва войдя, закричал маркиз. — На всех! И — самого лучшего.

— Есть красное бордосское, принести?

— Тащи, тащи, трактирщик! Да не забудь про закуску — спаржу, сыр, салат!

Выпили, пошла беседа — если было можно так назвать поднявшийся всеобщий гвалт, впрочем частенько прерываемый тостами за здоровье маркиза.

Улучив момент, Иван подсел к нему ближе и завел разговор о судейских чиновниках, пожаловавшись на произвол, который они творят, не считаясь ни с титулом, ни с древностью рода.

— Вот-вот, совсем обнаглели! — с азартом поддержал тему де Полиньяк. — Совсем краев не видят, сволочи. Так они и тебя успели достать, дружище?

— Ничего. — Иван сжал кулаки. — Я тоже их скоро достану, есть одна задумка.

— Ну-ка, ну-ка? — Маркиз явно заинтересовался. — Признаться, и я всю жизнь мечтал насолить судейским.

Ага, мечтал, как же! — про себя усмехнулся Иван. Говори, говори… Судя по содержанию письма, ты сейчас еще и не такие песни петь будешь!

— Вот что. — Он со всей серьезностью посмотрел на маркиза. — Послезавтра, в пятницу, насоливший мне помощник парижского бальи уезжает восвояси. Не один — везет преступника, какую-то важную птицу. Вот бы устроить так, чтоб эта птичка вылетела из клетки! Тогда уж судейскому — полный каюк! Не будет больше ни наглеть, ни допекать солидных людей разными гнусными вопросами.

— Хорошая идея, клянусь святым Николаем! — с жаром поддержал де Полиньяк. — Только вот как ее выполнить? Не хотелось бы стрелять в стражников — это уже чистым разбоем попахивает.

— А стрелять ни в кого и не надо! Слушай сюда… Есть у тебя знакомые продажные девки?

Судейский чиновник месье Ален Дюпре, сидя на облучке рядом с возницей, предвкушал будущую победу. Да-да, победу, ибо только он один — один! — смог ухватить ниточку заговора, ведущего страшно подумать куда! Тюремная карета — вполне надежный приземистый экипаж на стальных осях — неторопливо переваливалась на ухабах. Впереди скакали шестеро всадников из ордонансной королевской роты и столько же ехало позади, вдыхая поднимавшуюся из-под колес и копыт дорожную пыль. Жарко. Проклятое солнце. И проклятая пыль.

— Н-но, милые. — Возница подогнал лошадей.

— Быстрее, — приказал Дюпре. — Мы должны быть в Лизье затемно.

— Будем, господин помощник лейтенанта. Н‑но!

Скакавшие впереди всадники удалились от кареты на вполне приличное расстояние, но командовавший ими капрал, оглянувшись, велел придержать коней.

— Чего встали? — когда карета подъехала ближе, недовольно осведомился судейский.

Капрал весело блеснул зубами:

— Думаю, не слишком ли быстро едут мои парни?

— Нет, не быстро, — отмахнулся Дюпре. — Держитесь лишь на дистанции видимости. И повнимательней поглядывайте по сторонам. От местных уродов можно всего ожидать.

— Слушаюсь, господин помощник.

Почтительно кивнув, капрал махнул своим, и охранники быстро умчались вперед, подняв тучу пыли. Собственно, пыль-то и являлась основной причиной недовольства Дюпре — что за радость скрипеть ею на зубах? Поехал бы впереди, да вот беда, не слишком-то умело судейский держался в седле — боялся насмешек. Потому и притулился тут, на облучке вместе с возницей, якобы в целях наилучшей охраны преступника. Не простой был преступник — ниточка! Обращаться с ним следовало вежливо, во-первых — дворянин, а во-вторых — кто знает, как оно еще все там, в Париже, обернется? Разрешит ли государь подвергнуть преступника пыткам? Или просто сгноит в казематах какой‑нибудь крепости от греха подальше, а то и вообще отпустит, решив проявить показную милость. С таким государем, как славный король Анри, всего можно ожидать. Говорят, этот бывший гугенот несколько раз менял веру! «Париж стоит мессы!» — не зря ведь приписывают ему эти слова. О, святой Николай! Устрашившись собственных мыслей, чиновник перекрестился на шпиль деревенской колокольни.

Дорога тянулась посреди ровной изумрудно-зеленой равнины, с тучными пастбищами и полями, засеянными пшеницей и люцерной. Повсюду, насколько хватало глаз, виднелись разноцветные цветы — нежно-синие колокольчики, васильки, фиалки и — почти повсеместно — желтые одуванчики и пылающе-красные маки. Пейзаж успокаивал — уж в этой-то пасторали трудно было себе представить таящихся в засаде разбойников. Да и негде им таиться было — кругом поля, луга да резкие полоски вязов. Правда, впереди, примерно в двух лье, синел небольшой лесок — как раз в нем-то и скрылись передовые всадники охраны. Ну и правильно, нечего тут пылить перед самым носом!

Капрал — дядюшка Оноре, как звали его солдаты, — несколько приотстал по причине насквозь житейского свойства: заворотив в подходящие кусты коня, спешился, развязал гульфик…

И тут же услышал нарастающий топот копыт — видать, возвращался кто-то из своих. Тьфу ты, черт! Неужто случилось что?

— Ну? — Застегнув штаны, капрал хмуро взглянул на солдата. — Что там у вас, Франсуа?

— Осмелюсь доложить — девки, господин капрал.

— Девки? — Капрал распушил усы. — И чего они делают?

— Осмелюсь доложить, косят сено. Наши там все стоят.

— А чего стоят, девок не видели?

— Так они того, господин капрал. Осмелюсь доложить — голые.

Дядюшка Оноре удивленно вскинул глаза:

— То есть как — голые?

— Да так, как есть, безо всякой одежки. Там, рядом с лугом, река, девки-то, видать, в ней и купаются — жарко ведь. Ну и чтоб по сто раз на день одежку на себя не натягивать…

Капрал уже не слушал, вмиг вскочив в седло.

И в самом деле на лугу оказались девки. Правда, в одежде — рубахах да подоткнутых юбках, обманул Франсуа, стервец! Девки уже не косили траву, а, похоже, любезничали с солдатами. Нет, это безобразие, по уставу надо было срочно прекращать!

— А ну, разойтись! Немедленно по коням, мать вашу!

— Ого! — Девчонки дружно засмеялись. — Это и есть ваш строгий капрал? Не поможете ли нам вытащить из болотца телегу? Застряла, и ни туда, ни сюда.

— Мы при исполнении!

— Да это ж быстро! Во-он телега-то, рядом, — показала одна из девчонок — а все они, как на подбор, были красивыми, аппетитными и такими… разбитными, что ли. В груди капрала приятно колыхнулось какое-то чувство. Вообще-то карета сюда доберется не так уж и быстро. Так что время есть…

— Гм… — Капрал подкрутил усы. — Ладно, разрешаю помочь! Но только быстро.

— Вот спасибо! — обрадованно загалдели девушки — одна другой краше. Особенно одна — объемистая, дородная, с необъятной грудью. — А мы вас за это угостим сидром.

— А вот за сидр спасибо. — Дядюшка Оноре улыбнулся, глядя, как его солдаты споро вытаскивают застрявшую в болотной жиже телегу. — В самый раз по такой-то жаре.

— Пейте, господин военный! — Та самая, большегрудая, протянула капралу кувшин.

Дядюшка Оноре спешился; не торопясь, напился:

— Вкусный у тебя сидр, красавица! Жаль, быстро кончился.

— Хотите еще, господин военный? — улыбнулась девица. Ух, и грудь же у нее! Так и выпирает из-под рубахи! — Пойдемте, у нас там, за кустами, — бочка.

— Пойдем…

Покрутив усы, дядюшка Оноре направился вслед за грудастой красоткой. Впрочем, у нее не только грудь, у нее и все прочие стати были ничуть не хуже. Так и тянуло ущипнуть! Особенно когда дева нагнулась.

Капрал с шумом выдохнул.

— Ого, — обернувшись, лукаво подмигнула красотка. — Какой вы мужичина!

— Какой же?

— Прямо ох! А у нас в деревне, как назло, и мужиков-то почти нет. Тем более таких…

Дядюшка Оноре и не вспомнил, кто из них первым полез с поцелуями — он или девица? Да и некогда было вспоминать — уж больно место оказалось удобным: тихо, укромно, вокруг зеленые такие кусточки…

— Тебя как звать-то? — с придыханием спросил капрал, задирая красотке юбку.

Та не ответила, лишь призывно подалась всем горячим телом…

Тем временем, пока капрал обнимался в кустах с грудастой, его подчиненные мигом вытащили телегу.

— Ой, — дружно захохотали девчонки. — Какие вы теперь грязные! Вот что — а пошли на речку, вымоетесь?

— Пожалуй, пойдем! — подмигнул Франсуа. — Только — чур, и вы с нами.

— А запросто!

И все со смехом понеслись по поляне, на ходу сбрасывая одежду…

Примерно то же самое произошло и с арьергардом, мигом ставшим добровольным пленником девиц, ну а с главным персонажами — месье Дюпре и Жан-Полем — картина была несколько иная, хотя и все равно подобная.

Просто, внезапно выскочив из кустов, набросились на карету красивые голые девки! Задастые, грудастые, с пухлыми от поцелуев губами. Месье Дюпре даже вскрикнуть не успел, как — оп! — оказался без штанов на траве, за кустами. И — сразу с тремя девицами! А две — прямо на козлах ублажали возницу. И никто не кричал, лишь сладострастно постанывал. Всем бы сдаваться такому врагу — давно бы все войны кончились и наступил бы тот самый золотой век, о котором говорят люди, именующие себя придворными историками.

Под весом вспрыгнувшего на подножку человека в маске колыхнулась карета. Распахнув дверцу, он заглянул внутрь.

— Жан-Поль! Ну, что ты сидишь, вылезай!

— Не могу, цепь…

— Цепь? Ах, ну да… Сейчас. Эй, Прохор!

Р-раз! Один рывок — и нет никакой цепи!

— Слава святому Николаю! Господи… Иван! Анри! Мить-ка! О, святой Клер…

— Благодари лучше Богородицу Тихвинскую! Где козел? Давайте побыстрее козла.

— Да он упирается.

— А вы его по рогам, по рогам…

Девы исчезли так же внезапно, как и появились. Дюпре, правда, попытался было задержать хоть одну — допросить, выяснить, для чего все. Но куда там. Пока надевал штаны… Эх… Все равно не успеть.

Охваченный нехорошим предчувствием, судейский бросился к карете. Слава святителю Николаю — в карете явно кто-то ворочался. Слава Иисусу, не сбег!

— Эй, парень, ты там как, не спарился? — Дюпре рванул дверцу… и отпрянул, увидев вытаращившуюся на него рогатую козлиную морду.

— Мме-е-е!!!

Глава 12 Паломники

На другой день с рассветом я направился к нему через пески, не сводя глаз с этой грандиозной драгоценности, огромной, как гора, изящной, как камея, воздушной и легкой, как кисея. Чем ближе я подходил, тем больше восхищался, потому что в мире, может быть, нет ничего более поразительного и совершенного.

Ги де Мопассан. «Легенда о горе Святого Михаила»

Июль 1604 г. Мон-Сен-Мишель

Она была видна еще за десяток лье, гордо возвышающаяся над плоской изумрудно-голубоватой равниной, — скалистая, рвущаяся к небу гора, сотворенная человеческим гением и природой. Гора Святого Михаила — так называли ее по именованию аббатства, воздвигнутого в темные времена епископом Авранша Обером. Монастырь, и окруживший его город, и крепостные стены с мощными бастионами — все это некогда принадлежало общине бенедиктинцев, а ныне — королю Франции, ведь именно он назначал аббата.

— Долго еще? — утирая рукавом выступивший на лбу пот, осведомился Митрий. — Что-то жарковато.

— Подожди, — улыбнулся Жан-Поль. — Сейчас налетит ветер — живо остудит. А спешить нам нечего — все равно не успеть до прилива. Уж тогда вода поднимется на добрую сотню локтей — а зачем нам зря платить лодочникам, когда можно подождать отлива и — как все делают — пройти посуху. Правда, нужно быть осторожным — там иногда встречаются зыбучие пески.

— Ничего, дружище! — Иван махнул рукой и засмеялся. — Не страшны нам никакие зыбучие пески! Осмотрим аббатство, город и — в обратный путь.

Освобожденный из лап судейских, Жан-Поль сразу же изъявил желание сопровождать приятелей до самой горы, даже купил за свой счет лошадей. Нормандец хорошо понимал, что ни в Кане, ни в Париже ему какое-то время показываться нельзя, и решил податься на юг — в Прованс или Лангедок, переждать некоторое время.

— А может, и там удастся неплохо устроиться, — улыбнулся Жан-Поль. — Жаль, вы со мной не поедете.

— Не, мы, скорее всего, к себе. — Митрий покачал головой и вздохнул. — Жаль только, не удалось доучиться.

— Да, жаль, — вполне искренне поддержал парня Иван. — Но… — Он придержал коня, дожидаясь, пока нормандец отъедет вперед, и, перейдя на русский, добавил: — И все же радостно, что уже совсем скоро мы вернемся домой! И не изгоями, а вполне достойными награды людьми, исполнившими труднейшее дело!

— Остается только найти ларец с грамотами, — скептически ухмыльнулся Прохор. — Сдается мне — не такое это простое дело.

— Да как же! — не согласился Митрий. — Мы же его уже почти нашли! Монаха Гилберта — Жильбера — отыскали. Сейчас вот приедем в монастырь, расспросим… глядишь, как раз на него и выйдем, ну а дальше… — Отрок замолк.

— А дальше — придумаем что-нибудь, не впервой! — весело подмигнул Иван. — Эко дело!

Прохор лишь головой покачал, глядя на своих веселящихся спутников. Похоже, эти двое ничуть не сомневались в успехе. А вот у него, Прохора, что-то неспокойно было на душе, больно уж мудреные дела разворачивались — с какими-то аферами, переодеваниями, загадками. Нет, уж лучше бы попроще — бац в морду — и все дела! Кстати, вот и с этим братом Жильбером можно будет поступить по-простому, ежели вдруг говорить не захочет…

— Кто знает, может, именно так и сделаем? — Иван согласно кивнул и подогнал коня. — Н-но…

Лошадки под ними были, конечно, не рыцарские, и даже не иноходцы, но все же — довольно приличные, выносливые и резвые, да и с виду не какие-нибудь деревенские клячи.

Ускакавший вперед Жан-Поль обернулся и, дожидаясь друзей, придержал коня. Конечно, нормандца во все тонкости не посвящали, сказали лишь о том, что им необходимо хорошенько осмотреть все укрепления замка и даже переговорить с кем-нибудь из монахов, буде представится такая возможность. Жан-Поль, услыхав эту просьбу, лишь хохотнул да обозвал ребят шпионами. Впрочем, сам же и рассмеялся — ну, какие, к чертям собачьим, шпионы? Где Франция, а где Россия? Как им меж собой воевать и, главное, из-за чего? То-то же.

Пару раз друзья останавливались у живописных домиков — покупали сидр и сыр у местных крестьян. Немного передохнули, подкрепились — и поехали дальше, двигаясь по плоской, как стол, равнине в междуречье Селуна и Сэ. Зеленая трава, пастбища с тучными стадами коров и овцами, на горизонте — белые паруса рыбацких челнов. И — гора! Грандиозное творение человеческих рук, Мон-Сен-Мишель, приблизилась уже настолько, что в какой-то момент всадники придержали коней, благоговейно замерев перед таким чудом. Монастырь и окружавший его город вставали из воды сказочным островом. Мощные круглые башни, стены, здания аббатства — все было сложено на века, но вовсе не казалось грузным, а, наоборот, словно бы парило над голубеющей морской гладью. Над крепостной стеною торчали коричневые треугольники крыш, виднелись многочисленные лестницы, башни и зеленые кроны деревьев, и над всем этим рвалось к самому небу каменное пламя собора.

— Боже мой, — восхищенно шепнул Митрий. — Какая величественная красота!

Жан-Поль приосанился, словно бы похвалили его лично, словно это он, шевалье Жан-Поль д’Эвре, и был архитектором и строителем всего этого чуда. Впрочем, конечно, нормандец имел к нему самое непосредственное отношение, ведь Мон-Сен-Мишель принадлежал Франции, а Жан-Поль, как ни крути, все-таки был французом.

Дождавшись отлива, друзья перебрались на чудесный остров по обнажившемуся морскому дну. Они отнюдь не были единственными паломниками — туда же, в аббатство, направлялись еще человек тридцать. Всего тридцать, а ведь были когда-то времена, когда число паломников исчислялось сотнями. Но, увы… Лет тридцать назад, как пояснил Жан-Поль, аббатство Святого Михаила явилось горячим сторонником Католической лиги, его несколько раз безуспешно штурмовали англичане и гугеноты, кое-что разрушили, а что-то рухнуло само, да вот еще насчет доходов аббатства — не вполне было ясно, куда все девалось? Многие грешили на аббата — и эти дрязги дошли уже и до мирян, совершенно не способствуя повышению их набожности.

Войдя в призывно распахнутые ворота, окруженные мощными бастионами, паломники оказались на небольшой площади, заканчивающейся у еще одних ворот, еще более старинных, с гербами короля, аббата и города Сен-Мишель. Вообще, весь город представлял собой лишь одну улицу, она так и называлась — Большая, — пологой дугой поднимавшуюся к широким лестничным маршам аббатства. Сдавленная крепостными стенами, скалой и домами, узенькая улочка почти не получала солнечного света, ну, разве что когда светило поднималось высоко в небо или, наоборот, на закате зависало в районе передних ворот. Каменные и дощатые домишки горожан — мастеровых, рыбаков, строителей — соседствовали с двух— и трехэтажными зданиями постоялых дворов, на первых этажах которых гостеприимно распахнули двери таверны. В одну из них — «Ла Ликорне», «Единорог», — и зашли несколько подуставшие путники.

Узенькая, но довольно длинная зала, освещенная горящими в бронзовых канделябрах свечами, длинный дощатый стол, расплывшаяся в улыбке физиономия хозяина — патлатого круглолицего толстяка лет сорока пяти.

— Желаете снять уютную комнату, господа? Нет-нет, что вы, сорок су — вовсе не дорого, вряд ли вы здесь найдете дешевле, разве что в гостевой зале, но там ведь никаких условий, а вы, я вижу, люди молодые, веселые… Понимаете, да?

— И все же, мы хотели бы побывать в аббатстве.

— Конечно, конечно — ведь за этим вы сюда и пришли. Завтра обязательно побываете, а сейчас — прошу отдохнуть. Добро пожаловать в «Единорог»! Вкусная еда, отличный сидр, мягкие, набитые свежей соломой постели — что еще надо усталому путнику? Ваших лошадей, я надеюсь, уже принял слуга? Как — нет? Сейчас… Катерина, моя племянница и здешняя домоправительница, проводит вас на второй этаж, в комнату… Что? Вы хотите снять две комнаты? Прекрасное решение! Катерина, проводи дорогих гостей и на второй этаж, и на третий.

Домоправительница Катерина оказалась стройной смешливой девицей лет двадцати, темноволосой, черноглазой, со смуглым приятным лицом. Вообще, как заметил Жан-Поль, она сильно походила на испанку.

— Поднимайтесь за мной, господа. — Поддернув юбку, она бесстрашно ступила на узенькую ступеньку крутой лестницы. — Второй этаж. — Распахнув дверь, она показала рукой — комната на шестерых, на третьем — более просторная, на двоих, правда, она и дороже.

Собственно, по своим размерам комнаты ничем друг от друга не отличались, только что верхняя казалась несколько просторней за счет того, что в ней имелись две широкие кровати, а не шесть узких. Застекленные окна, обитые добротной тканью стены, небольшой круглый столик в углу — вполне уютно.

— И сколько мы будем должны? — еще раз уточнил Жан-Поль.

— Ой. — Катерина наморщила лоб. — Вам бы лучше переговорить с дядюшкой Шарлем. Сейчас я его позову, месье. Позвольте пройти?

Иван посторонился, пропуская девушку, и та вдруг на миг прижалась к нему всем телом, лукаво улыбнулась, спросив, из каких краев месье.

— Из дальних, мадемуазель, из очень и очень дальних.

— Ой, как здорово! — обрадованно воскликнула девушка. — Обожаю слушать о дальних краях! Вы мне расскажете, месье… к сожалению, не знаю вашего имени…

— Жан. Зовите меня месье Жан.

— А я, как вы, наверное, уже изволили заметить, — Катерина. Вот и познакомились. Помните, месье Жан, вы обещали мне рассказать.

Иван прижал руку к груди:

— Всенепременно, мадемуазель Катерина, всенепременно.

Она ушла, покачивая стройными бедрами, а Иван еще долго задумчиво смотрел прямо перед собой рассеянным затуманенным взором.

— Эй, дружище! — прямо перед его глазами помахал рукой Жан-Поль. — О чем ты шептался со служанкой? Нет-нет, можешь не говорить, только учти — здесь не только бенедиктинцы, но и иезуиты, так что лучше придержи язык, парень.

— Иезуиты? — Иван вскинул глаза. — Что ж ты раньше не предупредил?

— А ты и не спрашивал.

Расположившись, спустились вниз, в гостевую залу, где и сговорились с хозяином насчет комнат, вернее — насчет комнаты: попросту заплатили за шестерых, но поселились лишь вчетвером, предупредив дядюшку Шарля о том, чтобы больше никого к ним не подселял. Итак, самый простой вопрос — с жильем — был счастливо разрешен. Теперь нужно было заводить связи в аббатстве, что, естественно, требовало и времени, и расчета.

Жан-Поль предложил для начала, по примеру паломников, завтра подняться в аббатство, как раз к обедне. Помолиться, ну и заодно посмотреть да прикинуть, что тут к чему.

Так и порешили — ничего другого пока и невозможно было придумать, ну, разве что подробнейшим образом поговорить с трактирщиком и его племянницей Катериной, которая, кстати, так больше в этот день и не зашла — наверное, дядюшка загрузил работой.

Утро выдалось ненастным, дождливым. В закрытые ставни всю ночь колотил дождь, и неясно было — откуда же взялись тучи, ведь не далее как вчерашним вечером все было солнечно? Впрочем, здесь и море, и влага, и ветер — тучам собраться раз плюнуть. Вот как сейчас.

Накинув на плечи плащи, четверо друзей покинули постоялый двор и зашагали по скользким от влаги булыжникам. С обеих сторон улицы, в лавках, торговали иконами, крестиками и чем-то съестным, судя по запаху — пирожками с жареной рыбой по два денье за штуку. Прельстившись дешевизной, Митрий купил один — на двоих с Прохором, разломил пополам, протянул кулачнику:

— Кушай, Проша.

— А ничего! — пожевав, одобрительно кивнул тот. — Рыба вроде как на нашего леща или сазана похожа.

— Да, — согласился Митрий. — Что-то вроде.

— Вот проглоты! — обернувшись, нарочито укоризненно произнес Иван. — Вместо того чтоб проникнуться святостью, им жратву подавай.

Оба парня громко расхохотались, вызвав неодобрительные взгляды идущих следом паломников.

Улица неожиданно уперлась в длинную каменную лестницу, поворачивающую вверх и направо почти под прямым углом. Дальше, у башни, лестница делала еще один крутой поворот и, таким образом, шла дальше параллельно Большой улице — и все вверх, вверх, вверх…

— Ху-у-у, — утер пот Митрий. — Теперь понятно, почему до монастыря не добрались враги! Тут и паломникам-то… Покуда дойдешь, не одни лапти сносишь.

Остановившись перед воротами аббатства, подождали, пока угрюмые стражники их откроют, и уже после этого прошли внутрь караульного помещения — просторного, с гулким сводчатым потолком и трехуровневым полом. Стражников было не так уж много, человек шесть, вооруженных какими-то ржавыми алебардами и парой кавалерийских пистолетов с колесцовыми замками. К дальней стене были небрежно прислонены три мушкета… нет, судя по небольшим размерам, это были аркебузы, да еще и фитильные — экое старье! Да, похоже, аббатство переживало далеко не лучшие времена. Что же король Генрих Бурбон? После Нантского эдикта о веротерпимости уже не опасается больше ни гугенотов, ни англичан? Или больше надеется на неприступность крепостных стен, нежели на мастерство и боеспособность ее гарнизона?

— Э-э, — выслушав Ивана, усмехнулся Жан-Поль. — Ты не путай Божий дар с яичницей, а охрану аббатства — с крепостным гарнизоном. Это только формально все здесь принадлежит монастырю, на самом-то деле аббат давно назначается королем, так вот. Даже преступников здесь содержат важных… как, к примеру, я…

Нормандец вздохнул — грустная получилась шутка.

Покинув караульное помещение, друзья снова поднялись по лестнице и оказались на широкой открытой площадке — террасе Со-Готье, как пояснил Жан-Поль.

— А ты нам не рассказывал, что здесь уже был, — попенял ему Митрий.

— Да когда это было? — Нормандец отмахнулся. — Лет шесть назад, а то и все восемь. С покойной матушкой, помнится, приезжали… — Он перекрестился на аббатскую церковь, у которой на паперти уже толпился народ в ожидании мессы.

— Ого! — Митрий подбежал к каменному парапету террасы и, присвистнув, подозвал друзей. — Боже ж ты мой!

И впрямь посмотреть было на что: с террасы открывался поистине изумительный вид на залив. Зеленовато-лазурные, с золотыми проблесками вышедшего из-за туч солнца волны бились о скалы внизу, исходя ослепительно белой пеной. Поднявшийся ветер гнал по небу серые, белые, желтые облака, освобождая от их власти нежную голубизну небосклона. Острая тень горы Сен-Мишель четкой синевой проступала на морских водах.

На колокольне забил, затрезвонил колокол, из распахнутых дверей церкви донесся утробный звук органа.

— Идем? — позвал нормандец.

— Идем.

Друзья еще вчера успели обсудить между собой этот вопрос: стоит ли православному христианину входить в католический храм? И, более того, принимать участие в мессе! Подумав, решили, что если надо, то стоит.

— Иезуиты вон, все делают, что им выгодно, — вспомнил вдруг Митрий. — А мы чем их хуже?

— Ладно. — Иван согласно кивнул. — Выполним приказ, вернемся домой, а там к отцу Паисию подадимся, в обитель Богородичную Тихвинскую. Ужо отпустит грехи.

— Да, — с ним согласился и Прохор. — Отец Паисий точно отпустит. Особенно как узнает, что мы тут, в сторонушке чужедальней, делали.

И тут вдруг оба — Иван и Прохор — вспомнили об одном человеке, очень дорогом для них человеке, оставшемся в далеком Тихвинском посаде. О Василиске, синеокой красавице деве с толстой темно-русой косою.

Иван вздохнул… Ах, когда еще придется свидеться? Да что там свидеться — обвенчаться да вместе жить!

Вздохнул и Прохор… Эх, Василиска, Василисушка… Предпочла ты другого, а меня братом своим назвала. Братом…

— Ну, так вы чего там? — дойдя до паперти, обернулся Жан-Поль.

И все четверо зашли в церковь.

Зал… Огромный, сводчатый, улетающий в небеса. Узкие окна, низенькие скамеечки, по правую руку — орган. А по обеим сторонам — мощные колонны и арки. И словно бы давило вокруг — слишком уж толстые стены, слишком уж узкие окна. Хотя высокий потолок со сходившимися наверху сводами вообще-то создавал впечатление определенной легкости. Только для этого нужно было задрать голову.

Повсюду толпились монахи, паломники, вот к алтарю прошел священник в парадных одеждах, вероятно, сам аббат. В белой кружевной рубахе — стихаре, в шитой серебром и золотом накидке — ризе, с перекрещенной на груди богато украшенной лентой — епитрахилью, на голове — четырехугольный берет черного бархата. Лицо довольно молодое, бритое, вполне приятное с виду, вот только взгляд… Черные бегающие глазки никак не гармонировали со всем остальным благонравным обликом аббата.

Жан-Поль, как добрый католик, молился, а вот его русские приятели слушали латинские слова молитв и песнопений вполуха, более поглощенные рассматриванием внутреннего убранства церкви и органа.

— Гляди-ко, — тихо шепнул Прохору Митрий. — Экая диковина!

— Тю, — отмахнулся кулачник. — У нас-то колокольный звон уж куда как благостнее!

— Да уж. — Митрий кивнул. — Это уж точно.

Едва дождавшись окончания мессы, друзья незаметно проскользнули в давно присмотренную Иваном дверь. Не в ту, что вела обратно на террасу. Взорам их внезапно открылся залитый солнцем дворик с зеленой, тщательно подстриженной травкой и двумя розовыми кустами. Друзья даже ахнули, не думая обнаружить подобное на такой высоте. И вот, поди ж ты… Со всех четырех сторон дворик окружала изящная галерея с тоненькими рядами колонн, выстроенная в каком-то мавританском стиле. Наверное, из галереи можно было попасть и во внутренние покои аббатства, правда, проверить это друзья не успели — к ним почти сразу же подошел какой-то монах или послушник— смуглолицый и очень молодой, вряд ли намного старше Митрия:

— Вы заблудились, господа?

— Нет, мы ищем гостевой зал, — тут же соврал Жан-Поль.

— А вам назначена аудиенция настоятелем? Если нет, то можете записаться на завтра, сегодня же, увы, отец Раймонд вас принять не сможет — дела. — Монах развел руками и напряженно ждал. Было хорошо заметно, что присутствие посторонних во внутреннем дворике аббатства ему не очень приятно. Впрочем, кому бы понравилось, если бы в его дом явились незваные гости?

— Что ж, мы, пожалуй, запишемся на завтра. Как это сделать?

— А вот здесь же, в церкви, у брата-секретаря. Пойдемте, я вас провожу.

Монах… или послушник?.. нет, судя по рясе, все-таки монах — положил на дорожку большие ножницы, которые до того держал за спиной.

Так он садовник! — догадался Иван. Теперь понятно, почему недоволен — бережет сад. Однако мы вовсе не похожи на садовых воров! И зачем же прятать сад от чужих глаз? Наоборот, надобно всем показывать, чтобы восхищались! А этот, вишь, явно недоволен, что мы сюда зашли. Странно.

Записавшись на прием к настоятелю, отцу Раймонду, друзья покинули аббатство точно таким же путем, как и пришли, — через террасу, лестницу, караульную.

— Наверное, у них здесь есть и более короткий путь вниз, — шагая позади всех, задумчиво пробормотал Митрий. — Не может того быть, чтобы не было.

Вернувшись в «Единорог», приятели первым делом хорошенько перекусили — жареная рыба, мясной бульон, пшеничные лепешки и — во множестве сыр, сыр, сыр, — после чего отправились в свою комнату — спать, больно уж утомились.

— Ну, что скажете? — растянувшись на узкой кровати, осведомился Митрий. — Я пока что-то никакого просвета не вижу. Садовник вот только какой-то слегка подозрительный…

— Ты тоже заметил? — Иван присел на край столика. — Ладно, пока бог с ним, с садовником, посмотрим других. Завтра мы с Жан-Полем отправимся на встречу с аббатом, вы же… вы же пошатайтесь по городку, посидите в тавернах, пообщайтесь с рыбаками, в общем, смотрите сами. Мы сейчас как рыбаки с сетью — что туда попадет, бог знает. Однако что-нибудь ведь попадет! Должно!

Друзья и сами не заметили, как уснули. Собственно, Жан-Поль давно уже храпел, пропустив всю беседу… которая все равно велась по-русски.

Глава 13 Забавы привратника

Злопамятна в делах и чувственна на ложе, Охотница до тайн и сплетен погрязней, В церквах поет она на хорах, и важней Нет в мире для нее забот, чем вера Божья. Робер де Монтескиу-Фезанзак. «Служанка-госпожа»

Июль 1604 г. Мон-Сен-Мишель

Иван и сам незаметно задремал вместе со всеми и вздрогнул лишь от легкого прикосновения чьей-то руки.

— Кто здесь? — Резко открыв глаза, он потянулся к висевшей на стене шпаге… и тут же тихонько рассмеялся. — А, это вы, мадемуазель Катерина!

Девушка зарделась:

— Прошу прощения, я вовсе не собиралась вас разбудить, хотела лишь отогнать муху, клянусь святой Катериной, моей покровительницей.

— Ну, не стоит предавать такое значение этому пустяку, мадемуазель, — широко улыбнулся Иван. — Право же, не стоит. К тому же я как раз намеревался вечером спуститься вниз — обещал ведь рассказать вам про дальние страны! А вы, небось, думали — забыл?

— Ой, что вы, что вы, милостивый государь, ничего я подобного и не думала. А рассказы ваши и впрямь послушаю с удовольствием. Дядюшка Шарль говорит — я от рождения такая любопытная!

— Так и я любопытен! — оглядываясь на спящих, шепнул юноша. — Давайте уж баш на баш, мадемуазель, — я вам расскажу про дальние страны, а вы мне — про все местные дела. Страсть как любопытно будет послушать. Лады?

— Лады! — усмехнулась девчонка. — Можно прямо сейчас и начать, пока посетителей мало… Тсс! Не здесь. Не будем мешать вашим друзьям, сударь. Лучше пойдемте… тут, рядом.

— С большим удовольствием, мадемуазель! — приложив руку к сердцу, галантно поклонился Иван.

Они спустились по лестнице вниз и, миновав общую залу, прошли черным ходом на задний двор — очень небольшой такой дворик, притулившийся к крепостной стене. Тем не менее в нем имелись уютная скамеечка, клумба с цветами и даже кусты сирени.

— Чудесное местечко! — Юноша всей грудью вдохнул аромат цветов. — Поистине маленький рай.

— Вам понравилось? Я очень рада.

Улыбнувшись, Катерина поправила на голове крахмальный чепец и, между прочим, пояснила, что это она самолично разбивала клумбы и садила цветы, только вот скамейку дядюшка Шарль сделал.

— Чудесно, чудесно, мадемуазель Катерина, — поклонился Иван. — Да и наряд ваш так соответствует всему этому — иве, сирени, цветам.

— Я сама шила… — скромно призналась девушка и, стрельнув взглядом, попыталась уловить произведенное впечатление.

И в самом деле, впечатление она, конечно же, производила, если не сказать большего: длинная бордовая юбка с желтым шелковым поясом, кожаные башмаки с блестящими пряжками, ослепительно белая кружевная сорочка, выгодно оттенявшая смуглый оттенок кожи. Поверх сорочки была накинута короткая суконная курточка без воротника — синяя, с затейливой вышивкой, застегивающаяся на три овальные пуговицы. Верхняя пуговица была нарочно расстегнута, открывая шею и низкий вырез сорочки, где в аппетитной ложбинке поблескивал серебряный крестик.

— Что вы так смотрите, сударь? — неожиданно шепотом осведомилась Катерина. — Пойдемте-ка лучше присядем.

Иван еще сильней покраснел и, кивнув, присел на самый краешек скамейки.

— Ну? — Девушка придвинулась к нему ближе. — Рассказывайте же!

— А вы хорошо понимаете меня, мадемуазель? Ведь я южанин, и моя речь оставляет желать лучшего.

— О, вы хорошо говорите, месье! Правда, иногда путаете слова, но все равно понятно.

— Рассказать вам про Париж?

— О, да, да! Про Париж! Знаете, я никогда там не была, никогда… А ведь так хочется.

Взгляд девушки затуманился, на чуть припухлых губах появилась мечтательная улыбка.

— О, Париж, Париж… — с неожиданной грустью протянул Иван. — Нотр-Дам, Сен-Шапель, Сорбонна… А есть еще аббатство Сен-Жермен — там так красиво! А Сена? Мне всегда казалось, что ее волны имеют разный цвет, в зависимости от места: у Нотр-Дама, вообще у острова — голубые, у Бастилии — фиолетовые, напротив Сен-Жермена — бархатно-синие. Ну, знаете, есть такая ткань…

— Вот, кстати, о тканях… — Катерина шмыгнула носом. — Расскажите мне о модных лавках, о том, что носят, как одеваются.

— Конечно, конечно…

Битый час, пока совсем не стемнело, Иван рассказывал Катерине о нарядах парижских модниц. Девушка слушала внимательно, частенько переспрашивая, как именно выглядит то или иное платье и из какой ткани шьется. Видать, хотела соорудить что-нибудь подобное и здесь, для себя, представляя, какой фурор произведет в здешних уединенных местах скроенное по последней парижской моде платье.

— Знаете что, месье Жан? — вдруг встрепенулась Катерина. — А давайте-ка поднимемся ко мне в каморку. Я живу высоко, в мансарде, — там у меня имеются кое-какие ткани, хотелось бы прикинуть с вашей помощью — как их скроить? Поможете?

— Почту за честь, мадемуазель!

В таверне на первом этаже уже собирался народ, правда, не в таком множестве, как бывает осенью, после сбора урожая. Судя по умиротворенному виду трактирщика, тот вполне управлялся с посетителями и сам, без помощи племянницы.

Та, подбежав, обняла его за плечи, что-то шепнула. Дядюшка Шарль ухмыльнулся и с чувством отвесил шлепка по заднему месту девушки. Иван даже застыл от зависти — он был бы весьма не прочь очутиться сейчас на месте трактирщика.

Обернувшись к Ивану, Катерина предостерегающе скосила глаза на дядюшку и приложила палец к губам — не спеши, мол. Молодой человек улыбнулся и весело подмигнул в ответ — понял. Остановился у входа, делая вид, что раздумывает, куда бы пойти.

— Э, месье Жан! — тут же окликнул его трактирщик. — Будете ужинать?

— Гм… Думаю, чуть попозже.

Взобравшаяся на лестницу Катерина призывно кивнула.

— Да-да, чуть попозже, — озаботился Иван. — Побегу-ка, разбужу друзей.

— Вам подать в комнату?

— Спасибо, месье, мы спустимся сами.

Кивнув дядюшке Шарлю, молодой человек со всех ног бросился по лестнице за мадемуазель Катериной. Первый этаж, второй, третий… Вот и чердак, вернее — мансарда. Небольшая, уютная, чистенькая, с узкой кроватью, сундуком и резным шкафчиком.

— Отвернитесь, месье. — Девушка зажгла свечи. — Я наброшу ткань на себя, а уж потом посмотрим, прикинем… Заодно — прикройте-ка дверь на щеколду… Вот так…

Иван послушно отвернулся к стене, впившись взглядом в соблазнительно изгибавшиеся тени. Угадывал… да что там угадывал — видел: вот красавица сняла куртку… вот — юбку… вот сбросила на пол сорочку… Нагнулась к сундуку… Боже!

— Можете повернуться, месье.

Юноша молча выполнил просьбу… и восхищенно вздохнул, увидев перед собой Катерину, задрапированную в отрезы разноцветных тканей. Зеленая шелковая ткань, низко опоясывая бедра, оставляла обнаженным соблазнительный плоский живот с темной ямочкой пупка, грудь же была прикрыта падающим с левого плеча полупрозрачным палевым покрывалом, правое же плечо и руку девушки вообще ничего не прикрывало, кроме водопада вьющихся темных волос, да на запястье тускло серебрился браслет.

— Ну, как? — Катерина приняла грациозную позу.

— Нимфа! — шепотом отозвался Иван. — Греческая нимфа, про которых еще писал Гомер.

— Не знаю такого… Так красиво?

— Очень!

— А так?

Загадочно улыбаясь, девушка сделала изящный пируэт и одним движением сбросила на пол покрывало, явив восхищенному взгляду Ивана налитую соком грудь с темными торчащими сосками.

— О, богиня! — простонал Иван и, рванувшись, заключил девчонку в объятия, страстно целуя ее в шею и грудь. Полетели на кровать перевязь, камзол, сорочка… С бедер красавицы мягко соскользнул шелк…

— О, месье Жан! — задыхаясь от поцелуев, томно выдохнула Катерина. — Целуйте же меня, целуйте… Так… Так… Так…

Они угомонились нескоро, со всем пылом отдавшись вспыхнувшему жару плотской любви, и не обращали никакого внимания ни на скрипучую кровать, ни на духоту, ни на свалившуюся на пол свечку.

Яркое пламя вмиг объяло портьеру…

— Однако горим! — Схватив камзол, Иван быстрыми ударами принялся сбивать пламя, и это ему в конце концов удалось.

— О, мой отважный рыцарь! — Катерина обняла его сзади за плечи, крепко поцеловав в шею. — Твой камзол! — с тревогой произнесла она. — Боюсь, он теперь испорчен.

— Да и черт с ним, — улыбнулся молодой человек. — Надеюсь, ты подскажешь мне, где пошить новый? Кстати, ты ведь до сих пор так и не рассказала мне ни о городке, ни об аббатстве.

— Ты и в самом деле желаешь послушать?

— Просто локти себе кусаю от нетерпения! — вполне искренне признался Иван.

— Что ж. — Девчонка пожала плечами. — Слушай… Только не сейчас, чуть позже… Сейчас же… иди сюда… Обними меня… Погладь мне грудь… живот… ниже…

И только потом, после очередного прилива страсти, Катерина наконец принялась рассказывать. Оказавшись девушкой довольно остроумной, она так преподносила все городские сплетни, что Иван громко хохотал почти после каждой ее реплики.

— У нас ведь здесь городок маленький, не Париж. — Катерина вытянулась на кровати. — Человек сто всего и живет, ну и в аббатстве монахов — десятка три, включая послушников.

— Всего-то? — удивился Иван.

— А ты, видать, думал — у нас тут вавилонское столпотворение? Все про всех все знают, а если чего и не знают точно, так представят, домыслят, придумают, чего и не было. Вот, к примеру, мы с тобой случайно подожгли портьеру — бывает, — а скажут, будто на постоялом дворе дядюшки Шарля случился пожар, да такой страшный, что сгорело пять постояльцев, и останки несчастных были с прискорбием преданы морю, потому как в земле-то уже хоронить было нечего. А еще скажут… Впрочем, это — пусть… Пусть завидуют. Теперь об аббатстве. Как ты, верно, уже слыхал, в незапамятные времена оно заложено епископом Обером, а точнее сказать, самим архангелом Михаилом…

— Вот даже как!

— Да, так. Короче, этот Михаил-архангел все являлся Оберу да твердил — построй да построй аббатство на горе, построй да построй. Обер наказы слушал, да ни черта не делал, ленив, видать, был изрядно. В конце концов архангелу надоело уговаривать, и он ка-ак треснет епископа кулаком по башке — тот и с копыт долой! Испугался — чем, говорит, прогневил тебя, святой Михаил? А тот ему — чем, чем? Будто не знаешь? Аббатство когда построишь, пес худой?! Сколько раз уже обещал? Ну, Обер, конечно, испугался — святой Михаил вообще архангел воинственный, а тут еще и рассердился! Стал канючить: дескать, денег нет ни на песок, ни на камень, ни на рабочих, ни — уж тем более — на архитектора, ведь гора же, скалы — абы как не построишь, рассыплется все как карточный домик.

— Не было тогда карт, — вскользь заметил Иван. — Они гораздо позжей появились.

— Чего-чего?

— Да так… Рассказывай дальше, Катюша, больно уж интересно у тебя выходит — заслушаешься!

— Да ну уж! — Девушка хмыкнула, но видно было, что похвала ей приятна. — Ну, что сказать? Выстроил-таки Обер аббатство, а куда ему было деться, коли сам архангел Михаил приказал? Монахи появились, затем церкви выстроили, домишки — это уж те, кто к аббатству прилип: всякие там торговцы да трактирщики, как дядюшка Шарль. С тех пор и пошел Мон-Сен-Мишель — аббатство и город. Самый знаменитый аббат был Робер де Ториньи, про то все знают. Много чего построил и про себя не забыл — апартаменты выстроил: стены — во! В три локтя — я как-то видала.

— И кто же это тебя пускал?

— Да так. — Катерина неожиданно покраснела. — Один человек… Ну, это к делу не относится.

Ивану, конечно, очень не хотелось смущать рассказчицу, однако этот ее знакомец, «один человек» — может быть, даже сам аббат, прости, Господи, за греховную мысль, — явно имел доступ ко многим тайнам аббатства, коли уж показывал какой-то там девчонке-трактирщице комнату настоятеля.

— Ой! — Хитро прищурившись, юноша полез с поцелуями. — Ох, и красива же ты, Катерина! Еще и умна — а такое сочетание уж очень большая редкость, можешь мне поверить…

— Ой, отстань… Отстань, щекотно…

Иван улыбнулся: ага, говорит — отстань, а тем не менее шею обхватила крепко — не вырвешься! Ну и не стоит вырываться… Зачем? Когда тут… Обняв девчонку за талию, Иван крепко прижал ее к себе и перевернул на спину…

— Ой, какой ты… — придя в себя, тихо промолвила девушка. — Приставучий!

— Так что там у нас с жилищем монаха? — живо поинтересовался молодой человек. — Говоришь, сама лично его апартаменты видала?

— Да видала… — Катерина вдруг усмехнулась. — Ой, ну и хитер же ты, Жан! Просто — сама хитрость! — Показав язык, передразнила: — «Апартаменты», «апартаменты»… Просто скажи, хочется спросить, с кем я еще дружила. А я ведь отвечу! Нам с тобой воды вместе не пить… жаль, конечно, но что поделать? Я ведь не дура, понимаю, что ты здесь ни за что не останешься, ни за что… И не только ты! О святой Михаил, как уже надоело прозябать в этой дыре! Скучища — страшная, собеседника приличного — и то днем с огнем не найдешь. Хотя, конечно, встречаются иногда вполне занятные типы. Вот как ты, например… Что и говорить — грешница я, прости уж, Пресвятая Дева.

— Так ты, значит, с аббатом?! — присвистнул Иван. И тут же получил шлепок по лбу.

— Ага, с аббатом, как же… Конечно, мне, может, и хотелось бы… так, из чистого интереса… Постояльцы про них иногда такое рассказывают… аж завидки берут. Но дружок-то мой бывший не аббат, нет… Бери уж ниже — привратник. Но мужчина хоть куда — видный! Кулачищи как у архангела Михаила и подраться страсть любит. Ты чего смеешься? Не веришь?

— Да нет, верю… — Юноша подавил смех. — У меня вот точно такой же дружок имеется — хлебом не корми, дай кулаками помахать.

— Зря смеешься, — покачала головой Катерина. — Говорю же, Юбер-привратник — мужчина серьезный. Врагов за десять лье носом чует, словно сторожевой пес!

— Вот бы с ним пообщаться!

— И не мечтай — с чужаком Юбер уж ни за что говорить не будет. Жаль, конечно, что у нас так все с ним…

— А что так? — осторожно поинтересовался Иван.

— Да я ж говорю — городок у нас больно маленький: и чиха не утаишь. А я мужчин уж больно люблю грешным делом. Ненавижу, когда долго одна. И, если уж покажется кто симпатичным — вот как ты, например, — ничего не могу с собою поделать… Что замолк? Осуждаешь?

— Наоборот — приветствую! Думаю, и у твоего бывшего дружка проблем немало, коли он так подраться любит.

— Ой, тоже мне, проблема — подраться! — Катерина громко расхохоталась. — В корчме Хромого Мориса постоянно какие-нибудь драки случаются. Юбер там завсегдатай.

— И как он выглядит, твой Юбер? Небось, угрюмый такой громила?

— А вот и нет! Юбер — очень красивый мужчина. Высок, строен, силен… И с черными таким усами…

— А лет, лет-то ему сколько?

— Гм… ну, лет тридцать, наверное. А что это ты про него выспрашиваешь? — Девушка подозрительно прищурилась.

Иван улыбнулся, как мог, широко и тут же пояснил:

— Не выспрашиваю — удивляюсь! Такое святое место — аббатство Мон-Сен-Мишель — и вдруг драки?

— Э, ты не путай, Жан! Аббатство аббатством — а город городом. А Юбер, привратник, он ведь даже не послушник еще — мирянин. Но собирается… Ой, Господи, какой же он дуралей!

Катерина опустила голову и вдруг зарыдала.

— Ну, ну, не плачь, — гладя по спине, утешал ее Иван. — Уймись, говорю! Разве ж можно так плакать?

А сам ведь подумал, что вовсе не зря плакала сейчас Катерина и что все рассказы ее о многих мужчинах — так, показная дребедень, как и вот эти отношения с ним, с Иваном. Прихоть, внезапно нахлынувшая страсть — и никакое не чувство. Чувство эта девушка испытывала лишь к одному человеку — Юберу! Интересно, что там меж ними произошло, почему расстались? Впрочем, можно себе представить…

А в дверь, между прочим, давно уже стучали, и рассерженный голос дядюшки Шарля требовал от племянницы скорее спуститься вниз, в таверну.

— Да не плачь ты, Катюша. Собирайся — пора.

Успокоив наконец девушку, Иван помог ей одеться и даже вытер слезы батистовым носовым платком.

Девчонка чмокнула его на прощание в щеку и поблагодарила:

— Спасибо.

— И тебе также! — эхом отозвался Иван.

Войдя в свои апартаменты, он услыхал лишь мерный храп.

— Эй, парни! — негромко промолвил юноша. — А ужинать что, не будем?

— Как это не будем? — тут же проснулся Прохор. — А ну-ка, пошли! Эй…

Быстрыми движениями он тут же растолкал Жан-Поля и Митрия. Те проснулись нехотя, но собрались быстро — натянули башмаки, камзолы — видать, проголодались.

— Вот что, Прохор, — позвал Иван, спускаясь по лестнице. — Завтра пойдешь в корчму Хромого Мориса, где такая — спросишь.

— И чего я там забыл? — придержал шаг парень.

— Будешь искать встречи с неким Юбером, привратником. Лет тридцати, высокий, сильный, красивый, с длинными такими усами. Особая примета — любит подраться.

— Подраться? — оживился Прохор. — Ну, тогда мы с ним сладим.

— Да, — вдруг озаботился Иван. — Ты ж язык не очень хорошо знаешь… Вот что, возьмешь с собой Митьку — вдвоем и пойдете. Вечером подробно вам обскажу — что к чему… Мы же с Жан-Полем отправимся на аудиенцию к аббату. Может, и там с чем повезет?

— Дай-то Бог! — Молотобоец улыбнулся и потер кулаки. — Помоги, Пресвятая Богородица Тихвинская.

Настоятель монастыря отец Раймонд принял посетителей неожиданно быстро. Впрочем, их у него оказалось совсем немного, этих самых посетителей. Очень и очень немного. Честно сказать, окромя Ивана с Жан-Полем, и вообще никого не было. Под сводчатым потолком гостевой залы гулко отдавалось эхо. Длинный стол перед отцом настоятелем был застелен темно-зеленым сукном, позади, на стене, висело распятие, а чуть в стороне от него — большая подзорная труба. Иван не удержался, хмыкнул — ну надо же, сочетание!

— Мы — парижские студенты, — без обиняков начал нормандец. — И хотели бы, если это возможно, познакомиться с открытыми архивами аббатства в целях подготовки к ученому диспуту.

— Ах, к диспуту?! — воскликнул отец Раймонд — здесь он почему-то показался Ивану куда как доброжелательнее, нежели во время вчерашней мессы. — Что ж, не вижу смысла препятствовать. А знаете ли вы, молодые люди, как я сам люблю участвовать в диспутах! Боэций, блаженный Августин, Фома Аквинский — это же не имена — эпохи! Да-да, самые настоящие эпохи в виденье Божественного устройства мира! Увы, в последнее время я поглощен чисто мирскими проблемами… финансы, знаете ли. Требуется кое-что построить, кое-что подправить, чтобы не развалилось… да вы и сами видели… Эх…

— Что ж, — улыбнулся Иван. — Находите утешение в «Утешении философией», святой отец. Или в сравнениях «Града земного» и «Града Божьего».

— О, дети мои! Если б вы знали, как приятно беседовать с образованными людьми. Боже! Ведь некоторые невежды — их, увы, хватает и здесь, в аббатстве, — обвиняют наши университеты в распространении ересей и пороков. Вижу, что это не так. С каким бы удовольствием я побеседовал с вами и о двух градах, и о царстве Божием, и еще о чем-нибудь из блаженного Августина. Но, видит Бог, мешают дела. — Аббат с искренним огорчением развел руками.

— Так как насчет архива? — напомнил Жан-Поль.

— Насчет архива? Ммм… Ах, ну да, вы же хотите готовиться… А на какую тему диспут?

— На тему паломничества, — быстро ответил Иван. — Хотим посмотреть, сколько паломников посетило в последнее время обитель, из каких мест.

— Ну, мы далеко не всех регистрируем, — засмеялся отец Раймонд. — Только самых знатных… или вот — как вы — самых ученых. Я скажу брату Николя, нашему архивариусу, он вас проводит… А сейчас не соблаговолите ли немного подождать… Ой, чуть было не сказал — во внутреннем дворике. Знаете, наш садовник так не любит пускать туда чужих! Прихоть… Но все же он, несмотря на молодость, — мастер своего дела, и великолепные сады аббатства — его заслуга. Даже во дворике — земля да чахлая травка — умудрился посадить пару розовых кустов, и цветут там не иначе, как Божественным чудом. Это на такой-то высоте!

— Мы подождем на террасе, напротив церкви.

— А, на Со-Готье? Хорошо, я велю брату архивариусу прийти за вами туда.

Друзья встали и низко поклонились настоятелю:

— Благословите, святой отец!

Аббат с улыбкой перекрестил посетителей и, дождавшись, когда за ними захлопнется тяжелая дверь, негромко позвал послушника:

— Пусть брат Николя зайдет ко мне.

Послушник исчез бесшумно, словно бесплотная тень. И так же бесшумно явился на зов архивариус.

— Вот что, брат Николя… — Благостная улыбка давно сошла с тонких губ настоятеля. — У нас появились гости. Интересуются архивом, а именно — паломниками… Кто когда приехал, откуда…

— Вот как? — Монах усмехнулся. — Вы полагаете, они…

— Да, они, иезуиты! Иезуиты, вне всяких сомнений. О, я сразу их опознал — уж слишком блещут познаниями: рассуждают о граде земном, о граде Божьем… ну, помните, наверное, у Августина? Учились в университетах. А кто открывает лучшие университеты? Ясно кто — отцы-иезуиты. Нет, я против них ничего не имею, но… Не слишком ли настойчиво они вмешиваются в дела нашей обители?

Архивариус кивнул. Длинный, сутулый, худой, с изможденным, истинно монашеским лицом, брат Николя, как никто другой, хорошо понимал аббата.

— Вы думаете, отец Раймонд, они посланы разыскать своего… пропавшего…

— Думаю, да. И не столько паломники их интересуют, сколько финансовые отчеты. Вы, брат Николя, спрячьте их куда подальше!

— Уже спрятал, отец Раймонд. А насчет этих «студентов»… — Отец Николя поднял глаза к небу. — Может, их лучше того…

— О, нет, нет, брат! Не так радикально. Ссориться с иезуитами нам не с руки, хотя, скажу без ложной скромности, мы, бенедиктинцы общины Святого Мавра, уже и так добились многого. А ведь еще лет десять назад иезуиты считали себя здесь главными!

— Слава Иисусу, те времена давно прошли.

— Слава, во веки веков, аминь!

— Аминь.

Монахи немного посидели, молитвенно сложив руки. Первым подал голос отец Николя:

— Может, нам стоит усилить охрану нашего пленника?

— Не думаю, зачем привлекать внимание? Вот вы, к примеру, уверены во всех наших братьях? Кто из них тайный иезуит?

— Любой может быть, — пожал плечами архивариус. — Их сложно вычислить.

— Вот и я о том же, брат Николя, вот и я о том же. — Аббат деловито потер руки. — И все же одного нам уже удалось обезвредить!

Архивариус вдруг передернул плечами:

— На время, святой отец, всего лишь на время. Как вы думаете от него избавиться?

— А никак! Пусть пока посидит, быть может, мы выйдем на его сообщников?

— Так уже вышли, сами говорите — «студенты».

— Это пришлые. — Аббат с досадою покачал головой. — А нужно искать своих. И очень осторожно искать — нам совсем ни к чему ссориться с руководством их ордена и с самим Папой.

— И все же, я бы хотел заранее проработать вопрос о пленнике…

— О, не волнуйтесь так, брат Николя! — Настоятель неожиданно расхохотался. — Может быть, мы даже устроим ему фиктивный побег — пусть катится! А начнет жаловаться, скажем — ошиблись!

— Как ошиблись?

— А так… Приняли за гугенота!

— За гугенота? — Брат Николя удивленно вздернул брови. — Католика-иезуита — за гугенота?

— А что такого? Не ошибается лишь один Господь Бог, верно?

Архивариус только покачал головой.

— Ну, полноте, — усмехнулся отец Раймонд. — Не такой уж я и авантюрист, как вы сейчас думаете. Пленник обязательно должен подать весточку кому-то из наших… вернее — из своих. А этого «своего» — или своих — обязательно нужно вычислить, иначе нам, скорее всего, придется отвечать на нелицеприятные вопросы, типа того, почему мы заказали камень для строительных нужд в Кане, а не привезли с соседнего островка? Да, наш добрый король Генрих, хвала Святой Деве, не жалует иезуитов… но кто помешает ему поверить их гнусным доносам? И что я буду отвечать? Что мадам… э-э… одна добрая женщина продает нам камень гораздо дешевле, чем это записано в отчетах? И что половина материала оседает в других местах? Да, мы с вами занимаемся финансовыми махинациями, брат Николя. Но ведь не для себя же, а для вящей славы аббатства! И не надо, чтобы в наши внутренние дела нагло лезли иезуиты. Совсем это нам ни к чему.

— Ясно, ни к чему, святой отец, — согласно кивнул архивариус. — А что со студентами делать?

— Дайте им какие-нибудь безопасные бумаги — пусть роются. Может, мне показалось, может, это и не иезуиты вовсе.

— Да, может случиться и так.

— Но. — Отец Раймонд наставительно поднял указательный палец. — Лучше уж перекипятить воду, чем не докипятить. В общем, присмотрите за ними, брат Николя. Поговорите, вдруг да они чем-нибудь себя выдадут?

— Исполню, святой отец! — Встав, монах поклонился и быстро покинул келью.

Отец Раймонд с усмешкой посмотрел ему вслед. Верен, трудолюбив, усерден. Но — дура-а-ак! Наивный, уповающий на Бога дурак! В век рационализма и научных открытий нельзя быть таким наивным идиотом. Впрочем, то, что он верен, — уже хорошо. Хоть есть на кого положиться!

Настоятель неспешно прошелся по келье, вертя в руках изящные жемчужные четки, подарок некой особы… Отец Раймонд улыбнулся и томно закатил глаза. Спору нет, он, конечно, многое делал для восстановления былой славы аббатства… но и себя, надо сказать, тоже не забывал. А, собственно, почему должен был забывать? Ох уж эти проклятые иезуиты!

С террасы открывался потрясающий вид на залив. Ярко-синее, залитое солнцем небо, черные точки островов, бирюзовые волны, выглядевшие с высоты словно исполинская вогнутая линза. Белые и палевые облака у самого горизонта сливались с парусами рыбачьих баркасов.

— Любуетесь? — подошел сзади длинный и сутулый монах. Представился: — Я — брат Николя, архивариус. Отец настоятель просил меня показать вам архив.

— О, да, да, — закивал Иван. — Это очень любезно со стороны господина аббата и с вашей, брат Николя.

Они прошли в архив через внутренний дворик с двумя розовыми кустами, нельзя сказать, что здесь чувствовалась высота, скорее наоборот — закрытый с четырех сторон изящной галереей, дворик направлял взгляды вверх, в небо, заставляя отрешиться от земной суеты и поразмышлять о вечном.

Помещение архива располагалось в узенькой пристройке, примыкавшей к рыцарскому залу, откуда, чуть вверх, вела извилистая каменная лестница, настолько крутая, что Жан-Поль даже пошутил вполголоса насчет того, что после бутылки хорошего вина здесь лучше не ходить.

— Да уж. — Согласно кивнув, Иван вслед за архивариусом вошел в невысокую дверь.

Пока друзья сидели в архиве — надо сказать, безо всякого для себя толку, — Прохор с Митрием зашли в корчму Хромого Мориса, выстроенную между одним из бастионов и приходской церковью. Денек выдался солнечный, славный, и в городке было полно людей — пользуясь случаем, жители окрестных городков спешили посетить аббатство.

Отыскав корчму, приятели заняли угловой столик, откуда прекрасно просматривалась вся зала, и, заказав кувшинчик вина, принялись ждать. Пока никого похожего на описанного Иваном привратника — высокий, красивый, черноусый — не наблюдалось. За соседним столиком пили сидр двое селян в праздничных нарядных одеждах — короткие, чуть ниже колен, штаны черного бархата, такие же камзолы, белые чулки, шляпы. У самого входа какой-то малолетний оборванец лениво переругивался с хозяином — Хромым Морисом, унылого вида мужичком с вислым носом и длинными седыми усами.

— Да верну я тебе твои три денье, дядюшка Морис, — божился гаврош. — Сегодня же и верну — вот как только выиграю…

— А если опять проиграешь? — сквозь зубы буркнул корчмарь. — Тогда переколешь мне все дрова.

Подобному предложению оборванец, казалось, только обрадовался — заулыбался во весь щербатый рот, почесал грязную шею:

— Согласен, дядюшка Морис. Только я сегодня не проиграю — поставлю на Юбера-привратника и обязательно выиграю.

— Если тот победит. — Хромой Морис меланхолично потеребил усы.

— Победит, обязательно победит! — громко воскликнул гаврош. — Так что придется тебе самому колоть свои дрова, дядюшка!

Трактирщик усмехнулся в усы:

— Уж не беспокойся, найду, кто поколет.

Он окинул зал быстрым взглядом и тихо предупредил:

— А ты прикрой рот, Жано, больно уж у тебя голосок громкий. Смотри, как бы язык не отрезали!

— А я что? Я ничего! — Оборванец испуганно заморгал глазами. — Чего я такого сказал-то?

— Не болтай, говорю, почем зря, — снова предупредил Хромой Морис. — Особенно о привратнике Юбере.

— Ха! Да про него уж наверняка все знают. Еще бы — такой боец! — Жано восхищенно присвистнул.

— Все — да не все, — угрюмо заметил корчмарь. — Не дай боже, дойдет до аббата.

— И что тогда — выгонит?

— Со свистом!

— Не сомневаюсь, что такой человек, как привратник Юбер, найдет себе более достойное место! — напыщенно заверил Жано.

Митрий внимательно слушал весь разговор. Точнее сказать — пытался слушать, все ж было далековато, однако отдельные реплики до него долетали.

— Похоже, мы с тобой не зря сюда пришли, Проша, — наполнив бокал красным вином, негромко сказал отрок. — Этот привратник Юбер здесь точно сегодня будет.

— Главное — его узнать. — Прохор почесал бородку и усмехнулся.

Митрий в ответ лишь тряхнул головой:

— Узнаем. Видишь во-он того оборванца?

— Ну.

— Вот как он куда засобирается — так и мы за ним. Прямо к Юберу нас и приведет, верней — к драке.

— К драке? — мечтательно улыбнулся Прохор. — Драка — это хорошее дело. Эх, с удовольствием бы размялся!

Митька укоризненно хмыкнул. Нет, Проша неисправим! Как был кулачным бойцом, так и остался.

Между тем ближе к вечеру в корчме становилось все более многолюдно. Паломники — крестьяне, мелкие торговцы, мастеровые, — помолившись в древних стенах аббатства, считали свой духовный долг выполненным и на обратном пути были вовсе не прочь чуток расслабиться — выпить вина, посудачить… или посмотреть нешуточную кулачную драку. И первый боец, похоже, здесь уже появился — здоровенный малый с круглым красным лицом и светлыми, реденькими, чем-то похожими на паклю волосами. Окруженный приятелями — судя по одежке, простыми деревенскими парнями, — он вовсе не притрагивался к вину, видать, не хотел расслабляться. Даже, наоборот, хорохорился:

— Ну, и где этот знаменитый Юбер? Клянусь святым Михаилом, я разделаюсь с ним одним пальцем!

Митрий навострил уши, то и дело кидая взгляды на широко распахнутую входную дверь. И все же, как ни старался, появления привратника он не заметил, отвлекся на спросившего что-то Прохора. И только по тому, как стих приглушенный гул, как в пьяном воздухе корчмы повисло вдруг какое-то благоговейное молчание, отрок понял — тот, кого они так ждали, пришел.

Высокий, красивый, черноусый, Юбер вовсе не походил на привратника, каким их рисовало богатое воображение Митрия. Скорее он напоминал рыцаря, одного из паладинов святой Орлеанской девственницы Жанны. Широкое волевое лицо, прямой нос, умные, чуть прищуренные с этакой еле заметной насмешкой глаза, упрямый чисто выбритый подбородок с ямочкой. Приятный тип. И сильный — вон как перекатываются мускулы под короткой кожаной курткой.

— Да, — уважительно прошептал Прохор. — Этот — боец, видать сразу.

Большая часть собравшихся вдруг как-то незаметно переместилась на задний дворик, туда же прошли и деревенские во главе со своим силачом, и вовсе не отказавшийся от предложенного корчмарем бокала вина привратник.

А вот приятелям оказалось труднее — у двери черного входа их задержал сам хозяин, Хромой Морис:

— Куда вы, господа? Выход — там! — Он кивнул в противоположную сторону.

Митрий улыбнулся как можно шире:

— А мы не собираемся уходить. Наоборот, хотим кое-что увидеть.

— Не понимаю вас, господа. — Трактирщик был непреклонен.

— Видите ли, нам сказал Жано…

— Ах, этот болтливый сопленосый щенок!

— С условием, что мы заплатим за него долги.

При этих словах угрюмое лицо хозяина корчмы вдруг резко подобрело, даже, казалось, морщины разгладились.

— Долги? — быстро переспросил он. — А вы хоть знаете, сколько у этого мальчишки долгов?

— Да, он что-то такое говорил. Правда, не очень внятно…

— Ровно два ливра, шесть су и восемь денье! — торжественно провозгласил Хромой Морис. — Будете платить, господа?

Митрий уже отсчитывал деньги.

— Что ж. — Тщательно пересчитав серебро, трактирщик улыбнулся. — Идите за мной… Да, на кого будете ставить?

— Конечно на Юбера! А кто принимает ставки?

— Давайте мне. Обычно ставят один к десяти.

— Что ж, не будем нарушать традиции.

Трактирщик обернулся в дверях:

— Хочу только предупредить, господа. Ксавье Оглобля, соперник Юбера, очень силен, очень. В своей деревне, говорят, чуть ли не быка поднимал!

— Неужели быка? — засомневался Митрий. — Врут, наверное.

Хромой Морис лишь пожал плечами и гостеприимно распахнул дверь черного хода.

Весь внутренний дворик был полон народа. Вдоль стен, переговариваясь, стояло человек двадцать, вроде бы не очень солидно, однако для столь небольшого пространства и того казалось слишком уж много.

Ксавье-Оглобля уже скинул рубаху и, поигрывая мускулами, прохаживался посередине двора, горделиво поглядывая по сторонам. Его соперник, привратник Юбер, тоже обнажился до пояса и, размяв кисти, галантно поклонился зрителям.

— Давай, Юбер, покажи этой деревенщине!

— Эй, Оглобля, намни-ка ему бока!

Оба бойца, чуть наклонившись, встали друг перед другом. Крики болельщиков стихли, и во дворе установилась та самая благоговейно-напряженная тишина, какая бывает, пожалуй, лишь во время казней.

Р-раз! Оглобля рванулся первым — прыгнул вперед, на лету нанося удар… Привратник быстро уклонился и в свою очередь перешел в атаку, быстро нанеся сопернику несколько ударов в грудь. Тот даже не поежился, похоже, все эти удары были для деревенского силача не существенны. Да и вообще, он выглядел гораздо сильнее своего соперника — этакая гора мускулов и мяса. Ухмыльнувшись, Оглобля снова ринулся в атаку… И, пропустив сильный удар в скулу, замотал головой, что позволило привратнику нанести ему еще целый ряд ударов, один из которых расквасил деревенскому силачу нос. Красные капли крови упали на каменистую землю, Оглобля что-то пробурчал и, свирепо сопя, принялся махать кулачищами. Надо сказать, он проделывал это настолько быстро, что у Митрия сложилось стойкое впечатление ветряной мельницы. Бам! Бам! Бам!

Юберу пришлось несладко — он уклонялся, парировал, но все же схлопотал пару ударов и держался теперь куда как осторожнее, чего уж никак нельзя было сказать о его сопернике.

— Дурак, — негромко резюмировал Прохор.

— Кто дурак? — Митрий скосил глаза. — Привратник?

— Нет, этот как раз молодец. Деревенщина! Он что, не понимает, что его специально злят?

Похоже, что Оглобля как раз этого и не понимал либо не хотел понимать, яростно молотя кулаками.

Оп! Он пропустил еще один удар по носу и заревел словно разъяренный бык! Чуть наклонился, выкатив налитые кровью глаза, рванулся… казалось, это сама гора Сен-Мишель пришла в движение! Ничто и никто не мог бы сейчас остановить Оглоблю. А Юбер и не пытался это проделать. Просто сделал шаг в сторону, пропустив мимо себя разошедшуюся не на шутку мельницу, и быстрым, словно молния, движением ударил в шею.

Оглобля на миг застыл… и грузно повалился наземь. Правда, почти сразу же сел, тупо вращая головой.

— По условиям поединка победа присуждается привратнику Юберу! — выйдя к обоим бойцам, торжественно провозгласил Хромой Морис. — Благодарю всех, кто сделал ставки. Бойцам от меня — по бочонку вина.

Разочарованно гудя, люди начали расходиться…

— Эй! — Прохор проворно расстегнул камзол и бросил его на землю. Затем стянул и сорочку. — Я хочу сразиться! Же… Же вудре…

Оп! Трактирщик тут же просек тему — Митька даже вмешаться не успел, не ожидал такого финта от приятеля, хотя, сказать по правде, можно было ожидать.

— Господа, попрошу не расходиться! — громко возопил Морис. — Наш молодой друг желает попробовать себя в поединке с самим Юбером! Ты как, Юбер, не устал?

— Не устал. — Привратник с презрительной ухмылкой оглядел нового соперника. — Думаю, и не устану.

Он слегка поклонился и жестом показал Прохору на середину двора:

— Прошу вас, месье. Ничего не могу поделать, коли уж вам в голову взбрело расквасить себе лицо.

Бойцы сошлись… Юбер лениво махнул правой рукой. Прохор усмехнулся, он хорошо знал этот трюк — отвлечь внимание противника и тут же нанести сокрушительный удар правой. Прямо в подбородок. Привратник и в самом деле произвел молниеносный выпад справа… увы, не достигший цели! Наоборот, промахнувшись — Прохор, улучив момент, просто отпрыгнул в сторону, — Юбер получил увесистый удар по хребту и кувырком полетел на землю, неловко приземлившись на правую руку. Митрию показалось, что что-то хрустнуло. Тем не менее побледневший привратник тут же вскочил на ноги и с удвоенной яростью бросился в бой. Бац! Бац! Бац!

Отбив пару ударов и невзначай пропустив один — а ничего бьет привратник, солидно, — Прохор вдруг отчетливо осознал, что правая рука соперника не работает! Правда, тот здорово управлялся и левой, но все же… все же…

Бах, бах, бах!!! — бывший молотобоец тоже не худо бил слева, в чем и имел сомнительное удовольствие убедиться привратник. И все же противник оказался куда более ловким! И знал некоторые финты, которые были неведомы Прохору. Один из таких хитрых закрученных ударов и достиг цели — молотобоец закачал головой и под дикий рев зрителей тяжело опустился на землю.

— Прошенька, Проша! — Ошалевший от всего случившегося Митрий со слезами на глазах бросился к парню. — Что ж ты ввязался-то, что ж ты…

— Ничего, Митька! — внезапно улыбнувшись, подмигнул Прохор. — Зато уж отвел душу. Давно с таким хорошим бойцом не дрался!

— Ваш проигрыш, месье, — подойдя, сообщил трактирщик. — И все же вы замечательно бились. Прошу в корчму.

— А привратник Юбер уже там?

— О, нет. — Хромой Морис улыбнулся. — Юбер никогда не остается — не любит лишних сплетен.

— Жаль, — с искренним сожалением качнул головой Прохор. — Очень жаль. Тогда и мы, пожалуй, пойдем. Верно, Митька?

— Да уж. — Отрок махнул рукой.

Хромой Морис лично проводил их до дверей заведения:

— В следующий раз обязательно приходите. Надолго у нас?

— Скоро уедем, — быстро ответил Митрий. — Совсем скоро. Но если будет время, зайдем.

— Буду рад, — изогнулся в поклоне хозяин корчмы.

Покинув питейное заведение, друзья направились по Большой улице вверх — Прохору захотелось вдруг прогуляться, подышать свежим воздухом — и Митрий это желание понимал.

— Загляните в лавку, месье! — чуть ли не силком затаскивали торговцы. — Самые лучшие распятия! Самые красивые обереги!

— Ах, отстаньте, парни, — за двоих отбивался Митрий. — Мы уже не первый день здесь и все давно купили.

— Давай-ка постоим где-нибудь на башне, — попросил Прохор. — Воздухом подышим, на море полюбуемся.

— Ого! — радостно удивился Митька. — А ты стал большим эстетом, друг мой!

Он произнес эту фразу по-французски, но Прохор вполне уловил смысл и шутя треснул приятеля по шее.

— Вот-вот, — притворно скукожился отрок. — Только и знаешь, как обижать старых друзей.

Улица уже перешла в лестницу, по которой приятели поднялись до открытой площадки меж Малым замком аббатства и Северной башней. Оперлись на каменный парапет и долго смотрели вдаль на окрашенное оранжевым светом заката море, на возвращающиеся в бухту рыбацкие суда с золотисто-красными от солнца парусами, на таких же золотистых чаек, во множестве круживших над пенным прибоем.

— Красиво как! — Прохор подставил лицо налетевшему ветру. — Как говорят французы — tres beao!

— Я всегда подозревал, что ты знаешь французский куда лучше, чем кажется, — усмехнувшись, произнес Митрий.

— Господа, можно вас? — послышался за спиной звонкий голос.

Приятели разом обернулись, с удивлением обнаружив на площадке того самого оборванца, Жано.

— Чего тебе, парень?

Жано огляделся по сторонам и пристально посмотрел на Прохора:

— Господин Юбер очень хотел бы встретиться с вами, месье.

Глава 14 Тридцать три

Скапен:

Ах ты, Господи! Уж очень вы мудрено толкуете мои слова…

Жан-Батист Мольер. «Плутни Скапена»

Июль-август 1604 г. Мон-Сен-Мишель

Отпустив Жан-Поля, Иван просидел в архиве почти целый день, до самого вечера. Чихал от пыли, таскал толстенные фолианты, в общем, мучился как истинный книжный червь и не раз уже пожалел, что не отправил вместо себя Митрия, уж тот-то был бы весьма рад углубиться в чтение документов, которыми архивариус буквально завалил стол. Чего тут только не было! Разнообразные справки, отчеты, договора с подрядчиками о поставке камня — почти все грамоты почему-то датировались временами аббата Робера де Ториньи, впрочем, именно он, наверное, больше всего здесь и строил. Но это, извините, был двенадцатый век, а Ивана интересовали времена куда как более близкие.

Подвинув очередную кипу пергамента, молодой человек вздохнул и, бросив быстрый взгляд на появившегося архивариуса, попросил чего-нибудь более современного.

— Видите ли, брат Николя, меня как исследователя больше интересует сегодняшний день, нежели столь глубокая старина, коей вы меня от щедрот своих одарили.

— Сегодняшний день? — Монах задумчиво поскреб подбородок. — А вот, посмотрите-ка во-он в той пачке.

Он кивнул на стеллаж, и пытливый юноша живенько притащил оттуда тяжеленную кипу бумаг. Именно бумаг, а не пергаментов, что, несомненно, вселяло надежды. Поглядев на Ивана, брат Николя скривил тонкие губы в улыбке — читай-читай, студент, авось и вычитаешь что-то интересное в продуктовых отчетах отца-келаря, отличавшегося, надо сказать, изрядной аккуратностью и предусмотрительностью — комар носа не подточит.

— А эту старину я отнесу в скрипторий, некоторые братья решили взяться за историю нашей обители.

— Вот как? — удивился Иван. — Похвальное и, несомненно, угодное Господу дело!

— И мы думаем точно так же.

Довольно кивнув, архивариус живенько забрал с полки те бумаги, которые еще не успел припрятать и обнаружил только сейчас. Переписка с канскими коммерсантами. Не бог весть что, конечно, но все-таки лучше и ее убрать с глаз подальше. Пусть студиозус копает в продуктовых ведомостях, их ему как раз до самого вечера хватит и еще на завтра останется, если придет.

— Не темно? — подхватив под мышку увесистую подшивку, участливо осведомился монах. — Может быть, зажечь еще одну свечу?

— Нет-нет, спасибо, брат Николя. — Молодой человек с улыбкой оторвал глаза от ведомостей. — Достаточно и той свечки, что уже горит.

— Ну, смотрите! — Архивариус вдруг озабоченно нахмурился и, обернувшись уже в дверях, предупредил, что посторонние могут находиться в аббатстве лишь до вечерни. — Я за вами зайду, проводить.

Он вышел, и Иван с усердием погрузился в чтение. Честно сказать, сие занятие давно уже стало казаться юноше унылым и скучным. Никаких интересных документов, проливающих свет на постояльцев и паломников, в архиве аббатства не оказалось. То ли монахи не вели подобные записи, то ли сочли нужным спрятать. А почему? Об этом тоже следовало подумать. Может, сейчас плюнуть на все да идти домой? Юноша посмотрел в распахнутое окно, где виднелся изрядный кусок моря и плоский серо-желтый, как плохо пропеченный блин, песчаный берег. Интересно, долго еще до вечера? Судя по всему, не очень. Тогда чего уж… можно и досидеть, все равно зря день пропал.

Вздохнув, Иван сдул пыль с очередного листа и, конечно, тут же чихнул.

— Думаю, вы уже достаточно надышались пылью? — войдя, поинтересовался брат Николя. — Придете еще и завтра?

— Думаю, нет. — Юноша улыбнулся. — Не вижу необходимости.

Ему вдруг показалось — всего лишь показалось, — что монах как-то уж слишком пристально взглянул на тот листок, что лежал сейчас на столе перед молодым человеком. Взглянул — и с явным облегчением отвел глаза. Ну, ясно, подумаешь — структура питания.

— К сожалению, отец Раймонд не может сегодня встретиться с вами. — Архивариус с искренним сожалением приложил руки к груди. — Однако по его совету… — Он с улыбкой вытащил из складок сутаны какой-то небольшой предмет, протянул. — Возьмите на память о нашей обители. Пусть это принесет вам счастье.

— Премного благодарен, святой отец! — встав, с чувством поблагодарил Иван, с нескрываемым восхищением рассматривая маленькое, покрытое темным лаком распятие, с большим мастерством вырезанное из самшита. — Замечательная вещь!

— И к тому же духовная, — вскользь заметил монах. — Берите, берите!

— Еще раз благодарю… — Юноша расстегнул висевший на поясе кошель и задумчиво наморщил лоб.

— Боитесь поцарапать? — Брат Николя небрежно кивнул на валявшийся на столе листок. — Можете завернуть. Заворачивайте, заворачивайте, не стесняйтесь — аббатство не обеднеет, слава Иисусу.

— Аминь, — молитвенно сложив руки, промолвил Иван.

Привратник Юбер с улыбкой посмотрел на вошедших и, поправив висевшую на перевязи правую руку, доброжелательно пригласил к столу:

— Присаживайтесь… Спасибо, Жано, можешь идти.

— А… — Юный оборванец озадаченно застыл на пороге.

— Да не забыл, не забыл, — усмехнулся Юбер. — С меня причитается… Получишь чуть позже.

Гаврош кивнул и, изобразив церемонный поклон, покинул таверну. Небольшое, а пожалуй, даже лучше сказать, маленькое заведение прилепилось к крепостной стене неподалеку от Королевских ворот. Два небольших столика, увитые плющом стены, резная дверь, гостеприимно распахнутая наружу. Посетителей, кроме самого Юбера и Митрия с Прохором, в заведении не наблюдалось, что и понятно — таверна располагалась у самого выхода с горы, а к вечеру количество паломников падало. В темном углу, за деревянным прилавком, хлопотал низенький сгорбленный старичок с белой, как лунь, бородой, вероятно — хозяин.

— Подать еще вина, Юбер? — улыбнувшись гостям, осведомился он.

Привратник отрицательно покачал головой — вина пока хватало. Три кувшина, бокалы из толстого цветного стекла, на серебряном блюде — несколько сортов сыра, лук, устрицы.

Юбер поднял бокал:

— За знакомство!

— Или — за вашу победу? — улыбнулся Митрий.

— Можно и так сказать. — Привратник кивнул и, единым махом опростав бокал, посмотрел на Прохора.

— Почему ты ни разу не ударил правой? — негромко спросил он.

Прохор усмехнулся, судя по всему, он прекрасно понял вопрос, даже ожидал его.

— Видишь ли… — Парень почесал бородку. — Упав, ты повредил руку, правую руку, я это сразу заметил… Воспользоваться этим было бы нечестно, а я не люблю нечестных побед. Митька, перетолмачь!

— Угу. — Выслушав отрока, Юбер улыбнулся. — Рад видеть перед собой смелого и благородного человека, рад. Надолго к нам?

— Нет, — быстро ответил Митрий. — Мы студенты и очень скоро уедем.

Привратник снова кивнул и тут же вскинул глаза:

— Вы ведь не французы?

— Нет… Полония.

— А, Полонь, — понимающе хохотнул Юбер. — Когда-то там был королем наш принц Генрих Анжуйский… Правда, почему-то быстро сбежал, видать, не очень понравился трон.

— Вот тот удар, которым ты меня ошарашил, он как идет — с оттяжкой или без? — После третьего бокала Прохор свел едва начавшийся разговор к кулачным боям.

Митька озадаченно почесал затылок — никак не мог сразу сообразить, как же перевести слово — «оттяжка». Немного помолчал, подумал, потом вспомнил, сказал.

— С оттяжкой, — улыбаясь, отозвался привратник.

— С оттяжкой, — перевел Митрий.

— С оттяжкой? — Прохор пригладил растрепавшиеся волосы. — Я так и думал. А вот еще скажи-ка, Юбер, как у вас обычно бьются…

И пошло-поехало: удары, отскоки, уловки — Митька еле успевал переводить. Завязавшаяся беседа, естественно, была интересна обоим — и Прохору, и Юберу, — а вот что касается Митрия, то тот явно предпочел бы что-нибудь интеллектуальное, вроде философского анализа педагогических воззрений Монтеня или обсуждения гелиоцентрической системы мироустройства.

— А вот когда бьешь в грудь, главное — ударить на выдохе…

— Ах, вот оно что!

— Да-да, на выдохе, а потом…

Митрий закатил глаза — боже, как ему все это надоело! Все эти — «бум», «бац», «бах». Вот тоже нашли о чем разговаривать — как людям ловчее физиономии бить. Улучив момент, отрок предпринял отчаянную попытку перевести разговор в более приличное русло:

— Следует заметить, друзья, ваша жизненная философия — вот эти все драки и прочее — чрезвычайно напоминает эгоизм, выражаемый у Монтеня как одна из главных причин всех человеческих действий.

Но больше всего Митрия поразил ответ.

— Не столько эгоизм, — вскользь, как само собой разумеющееся, заметил Юбер. — Сколько — стремление к счастью. Ведь человек, как написано у Монтеня, живет вовсе не для нравственных идеалов, а для того, чтобы быть счастливым.

— И вы с этим согласны, месье?

Привратник усмехнулся:

— Отчасти. И хотя у меня еще нет семьи… пока нет — я вполне разделяю его идеи о воспитании.

— О, да-да, — закивал Митька. — Делать из ребенка не юриста, врача, дворянина — а прежде всего умного, духовно развитого человека. Кстати, а как вы относитесь к взглядам Монтеня на государство? Ведь он утверждает, что существующее правительство — всегда самое лучшее…

— Ибо кто знает, каким будет следующее? — с хохотом продолжил привратник.

Ничего себе, привратник! С этакими-то познаниями!

Почувствовав перед собой достойного собеседника, Митрий выплеснул на него все, над чем не так давно размышлял, спорил: идеи монархиста Жана Бодена и «евангелиста» Лефевра д’Этапля, поэтическое своеобразие «плеяды» — Ронсара и Дю Белле — и безымянные трактаты о фехтовании. Даже живописцев, и тех припомнил, поинтересовавшись, кто больше нравится собеседнику — Жан Кузен Старший или Франсуа Клуэ?

— Скорее Клуэ. — Юбер улыбнулся. — «Ева — первая Пандора» Кузена меня вообще не трогает. Слишком уж равнодушная, холодная, гордая, не женщина, а мертвое изваяние, кусок камня. Другое дело — Клуэ, портрет Елизаветы Австрийской. Вы видели?

— К сожалению, нет…

— Жаль. Понимаете, перед вами юная девушка с явной печатью нежной задумчивости, словно бы не от мира сего.

Наверное, привратник, к удовольствию Митьки, сейчас пустился бы в длинные философские рассуждения о живописи вообще и «школе Фонтебло» в частности, а может, и о чем другом, но пустился бы, вне всяких сомнений, если бы не вмешался Прохор.

— А вот тот удар слева… Ты мне можешь его показать?

— Ну, конечно! — с хохотом воскликнул Юбер. — И не только его. Вы когда уезжаете?

— К сожалению, уже очень скоро. — Митрий покачал головой. — Думаю, дня через три-четыре, когда дождемся приличных попутчиков.

— Что ж. — Привратник развел руками. — Тогда давайте встретимся прямо завтра. Где бы вот только…

— На улице не хотелось бы, — тут же промолвил Митрий. — Много свидетелей, да и все же как-то странно это будет выглядеть — аббатство и приемы кулачного боя.

— Совершенно с тобою согласен, дружище, — Юбер наконец-то перешел с Митькой на «ты», что давно уже сделал в разговоре с Прохором.

— Вот что… — Привратник ненадолго задумался. — Давайте-ка, приходите прямо ко мне! Каморка у меня небольшая, но стены толстые… Да-да, там, у монастырских ворот, и встретимся. Жаль, конечно, что вы так скоро покинете наши места.

— И расскажем всем об их потрясающей красоте! — воскликнул отрок. — Она того стоит.

— Вне всяких сомнений, дружище, все всяких сомнений!

Едва Иван вошел в комнату, как сразу же почувствовал: что-то не то. Вот плащ — он вовсе не так висел… И шкаф для одежды — Иван точно помнил, что плотно закрывал дверцу, а сейчас она приоткрыта. А, наверное, заходил Жан-Поль! Ну, конечно! Интересно, где это сейчас нормандца носит? Как и Митьку с Прохором.

Спустившись вниз, в таверну, юноша перекинулся парой слов с хозяином, дядюшкой Шарлем.

Погода замечательная? О, да-да, чудесный вечер, месье! Нет, из ваших друзей никого не было. Нет, точно никого — ни Жан-Поля, ни остальных. Никто не заходил. Я, правда, вздремнул после обеда часок, но здесь была Катерина. Сейчас мы ее спросим!

— Да нет, месье Жан. — Девушка пожала плечами. — Никто из ваших не приходил, как вы ушли все с утра, так и не было.

— А больше никто не приходил? Ну, может, кто чужой или, там, новые постояльцы?

— Нет-нет! Новых постояльцев у нас пока нет, а чужие уж никак не пройдут мимо таверны. А что вы так беспокоитесь, месье? У вас что-то пропало?

«У вас что-то пропало?» — Иван хмыкнул: ну, Катерина, ну, хитра — ведет себя так, будто между ними ничего и не было. Совсем-совсем ничего. Впрочем, оно, конечно, так и надобно. Зачем зря нервировать дядюшку?

— Да нет, ничего не пропало, не беспокойтесь, — заулыбался молодой человек. — Просто волнуюсь за своих друзей — где-то они запропали?

— Да, — согласно кивнул трактирщик. — Пора бы уж им появиться.

И только он это произнес, как заявились Прохор и Митрий. Оба довольные, несмотря на растекающийся по скуле молотобойца синяк.

— Ну, наконец-то! — обрадованно воскликнул Иван. — Как успехи?

— Замечательно!

— Ладно, расскажете потом. Жан-Поля не видели?

— Нет. А он не с тобой разве?

Нормандец нарисовался лишь поздно вечером, хмельной и веселый.

— Ну, — с порога заявил он. — Если б вы только знали, с какой женщиной я сегодня познакомился!

Сказать по правде, Ивану не очень-то было интересно слушать сейчас хвастливый рассказ Жан-Поля, с куда большей радостью он бы еще раз подробно проанализировал все то, что только что поведали Прохор с Митрием… Впрочем, нет — Митрий с Прохором, именно в такой последовательности. Что ж, все подробные обсуждения пришлось отложить на утро, а пока все узкое пространство апартаментов заполонили слова нормандца.

Покинув аббатство, он, оказывается, решил прогуляться по Большой улице вниз, до самых ворот, благо чудесный солнечный день весьма способствовал прогулке. И вот там-то, у первых ворот, он и увидел паломницу — красивую молодую даму, к сожалению, не дворянку, но особу весьма богатую, про которую, наверное, лучше было бы сказать: «пока еще не дворянку» — ибо Жан-Поль вскоре не сомневался, что дворянство эта богатая и, надо сказать, на редкость красивая мадам приобретет очень и очень скоро. Просто-напросто купит землю и титул — всего-то делов! Мадам Кларисса — так ее звали — оказалась супругой оптового торговца рыбой, причем не из тех молодых безмозглых дурочек, кои ничего, кроме известных женских прелестей, из себя не представляют, о, нет, мадам Кларисса как раз была не из таких! Умная — пожалуй, даже слишком умная — полностью посвященная во все торговые дела супруга, более того — лично она их и вела, по крайней мере большую часть, затем и явилась в аббатство лично договориться о закупке, ну а заодно немного развлечься, мадам вовсе не собиралась отказывать себе в маленьких радостях жизни — и симпатичный повеса Жан-Поль д’Эвре, надо сказать, повстречался ей весьма кстати.

Ну а дальше — вполне банально и проверено временем. Дерзкий — из-под вуали — взгляд, всего лишь один, но какой! Упавший на мостовую шелковый платок… Вы уронили, мадам! Разве? Ах, да. Спасибо, любезный юноша. Прогуляться с вами по пляжу? Да, пожалуй, ведь здесь, в этих каменных стенах, так душно. О, какие прекрасные поля! А море? Вы не находите? Как там у одного поэта? Нет, не у дю Белле, у кого-то попроще… Ну, не суть. Ах, как жарко! Надо было захватить с собой веер. Искупаться? Что, прямо здесь? За теми камнями? Да, там безлюдно… Не знаю, стоит ли? Ох, какая холодная вода. Впрочем, нет, не холодная. Расстегните мне платье… А теперь — корсет, юбку… Нет, мне не шестнадцать лет, гораздо больше… нет — немного больше… О, какой вы льстец, Жан-Поль… Что вы делаете? Перестаньте… Вдруг кто увидит? О! Что же мы здесь будем… Прямо в песке? А я ведь порядочная женщина… Пойдемте-ка лучше вон на ту лужайку! Крестьяне? И что с того? Пусть смотрят, завидуют! Ну, это мы еще посмотрим, кто кого в краску введет!

— Волшебная женщина! — вздохнув, заключил Жан-Поль. — Очень красивая… и столь искушена в любви, что…

— Интересно, — заинтересовался вдруг Митрий. — Сколько же твоей красавице лет?

— О, сущая ерунда… Лет тридцать пять — сорок. Да какая разница? Дело ведь не в годах, отнюдь не в годах… Впрочем, Ми-ти, станешь постарше — поймешь. — Нормандец загадочно улыбнулся. — Она славная, эта мадам Кларисса, очень славная.

— Так ты говоришь, она — торговый партнер аббатства? — быстро спросил Иван.

— О, да. Давний партнер. Хвалила аббата, отца Раймонда, сказала — удачливый коммерсант.

— А что еще говорила про монастырь?

— Да так… Все сокрушалась о его былом величии. Жалела, что на острове мало людей — в городке около полусотни жителей и в монастыре — тридцать два, включая привратников.

Митька рассмеялся:

— Тридцать два! Надо же, какая точность.

— А она во всем точность любит, иначе б давно разорилась.

— Тридцать два, — задумчиво протянул Иван. — Тридцать два.

Наконец улеглись спать. Легкое дуновение ветерка, проникая сквозь щели в закрытых ставнях, приносило приятную прохладу в накалившийся за день дом. Где-то близко — на подоконнике или под кроватью — затрещал сверчок. Иван поворочался — что-то не спалось. То Прохор храпит, то Митька во сне ворочается, то вот сверчок этот. Тут, пожалуй, поспишь!

И Катерина, как назло, сегодня не позвала, вообще какая-то хмурая была, невеселая. Видать, грустит по своему привратнику, а уж тот, судя по рассказам парней, крайне подозрительный тип! Во-первых, умеет хорошо драться и не боится делать это, развлекая определенного пошиба публику — наверняка с ведома аббата, иначе давно вылетел бы со своего места. Во-вторых — а не слишком ли образован привратник Юбер? Монтень, Боден, «школа Фонтебло», дю Белле с Ронсаром! Ничего себе, интересы у простолюдина!

Да и сам по себе этот Юбер… Красив, силен, образован — с чего бы с такими талантами ошиваться в привратниках? Что это, несчастная любовь или что-то другое? И кто сам Юбер? Привратник, читающий наизусть философские стихи дю Белле и с охотой рассуждающий о космогонии. Нет, тут явно что-то нечисто! И, наверное, на этом можно попытаться сыграть. Как именно? Нужно подумать.

Может быть, просто спросить напрямик — не знает ли уважаемый мсье Юбер некоего брата Жильбера, паломника? И не оставлял ли вышеупомянутый паломник на хранение в аббатстве резной ларец с грамотами? Да-а… если бы так просто все было: спросил — ответил. Ответить-то привратник ответит, да вот только что? Нет, вот так, прямо в лоб, — нельзя, можно все испортить. Коль скоро уж завязались дружеские отношения, так их нужно постараться использовать. Ребята говорили, что завтра идут к привратнику в гости? Отлично, просто замечательно! Пусть сходят, заодно и расспросят кое о чем, так, невзначай…

Все равно не спалось. Подойдя к окну, Иван осторожно, чтобы не разбудить спящих, распахнул ставни. Пахнуло прохладной сыростью и горячим камнем. Обкусанный с краю месяц повис над шпилем аббатской церкви, в черном небе загадочно мерцали звезды. Надоедливый комар вдруг загудел перед самым носом. И откуда он взялся, ведь не было же! Оп!

Прихлопнув кровососа, Иван растянулся в кровати. И все равно сон не шел, в голове засела какая-то не дававшая покоя мысль. Поднявшись, юноша достал из кошеля завернутое в бумагу распятие — подарок архивариуса. Развернул, поднес к окну, любуясь изящной вещицей… Порыв ветра сдул со стола бумагу прямо на лицо спящему Митьке. Иван осторожно снял листок, намереваясь выбросить его в окно… Или — не выбрасывать, а лучше снова завернуть в него распятие? Хорошая бумага, плотная… Иван развернул листок — даже сейчас, в медном свете месяца, были хорошо различимы крупные буквы и цифры:

«…рыбы засоленной в бочках — 12, по два ливра и пять су за бочку, сукна английского — 3 штуки по одному ливру каждая, вина красного из Бордо — 33 малых бочонка, хлеба пшеничного — 16 с половиной краюх, сидра яблочного в малых бочонках — 33».

Тридцать три… Так-так…

Иван взволнованно опустился на кровать. Тридцать три… А та ушлая женщина, мадам Кларисса, с которой столь удачно познакомился Жан-Поль, кажется, говорила о тридцати двух обитателях аббатства? А здесь — тридцать три! И вина, и сидра… Впрочем, может, это аббат лично употребляет по два бочонка, а не по одному. Да — и хлеб! Шестнадцать с половиной краюх. Краюхи у них небольшие, как раз на двоих… Шестнадцать с половиной на два — тоже ведь получится тридцать три! Что это, обычное совпадение? Может быть… А может быть, в этом что-то есть. И тогда получается, что в аббатстве сейчас — ведь запись-то свежая — находятся не тридцать два человека, как официально считается, а тридцать три!

Тридцать три…

Было о чем подумать.

Глава 15 Привратник

Когда речь идет о попавших в беду достойных людях, те, кто часто оказывает помощь, будут, вероятно, оказывать ее всегда…

Эжен Сю. «Парижские тайны»

Август 1604 г. Мон-Сен-Мишель

Ох, что ж ты такая зареванная-то, девочка? Щеки мокры, веки припухли — совсем никуда не годится, совсем. Иван не выдержал, улучив момент, подошел к Катерине, шепнул:

— Случилось что?

Девчонка отрицательно покачала головой и натужно улыбнулась:

— Будете завтракать, месье Жан?

Иван усмехнулся:

— Да, наверное… Знаете ли, мадемуазель, я не очень-то люблю есть в одиночестве, а мои друзья еще спят. Не составите компанию? Просто посидим во дворе, выпьем вина — ведь посетителей сейчас нет. Вон и дядюшка Шарль за прилавком дремлет. А день-то какой чудесный, вернее — утро. Так пойдем?

— Утро и впрямь чудесное, — шмыгнув носом, согласилась Катерина. — Но что-то не хочется мне сейчас пить вино. Нет настроения.

— Понятно. — Юноша грустно кивнул. — Что ж, нет так нет, не смею навязываться. Кстати, двое моих приятелей свели вчера знакомство с отличным кулачным бойцом!

— Что?! — Девушка явно вздрогнула, но тут же постаралась напустить на себя безразличный вид. — С кулачным бойцом? Надо же, тут даже такие имеются? Кто же это, интересно знать… так, из чистого любопытства.

— Представьте себе, его зовут Юбер, он служит привратником в аббатстве. — Иван специально опустил глаза, чтобы не смущать девчонку. — Кажется, вы мне про него что-то рассказывали.

— Рассказывала? Я? Что-то не припомню…

— Впрочем, это не важно, — вполне светски улыбнулся молодой человек. — День сегодня и впрямь хоть куда… да и вообще, вся неделя. Пойду, пожалуй, пройдусь.

Поправив на голове шляпу, он поклонился и, повернувшись на каблуках, направился к выходу… Ну? Останови же! Ну!

— Месье Жан!

— А? — Юноша тут же обернулся. — Мне показалось, будто вы меня звали?

— Вы очень сейчас торопитесь, месье Жан? — В голосе Катерины зазвучали просительные нотки. Ага…

Иван поспешно устремил взгляд в потолок:

— Ну, вообще-то тороплюсь…

— Жаль…

— Но не так чтобы уж очень.

— Да?

— Точнее сказать, вообще не тороплюсь. А что?

— Просто я… я могла бы… Вы ведь просили посидеть с вами во дворике, месье Жан?

— Ах, да-да! Так вы согласны?

— Вы идите, а я захвачу вино и бокалы.

Они уселись на скамеечке в небольшом садике, на той самой, что сидели во время первой встречи, закончившейся жаркими объятиями. Нельзя сказать, чтобы Ивану не хотелось повторить произошедшее, но куда важнее было сейчас расспросить девчонку, да и вообще побольше узнать о загадочном господине Юбере. О нем-то как раз и зашел разговор — о ком же еще? Катерина как раз и начала первой — устремив очи долу, спросила, словно бы невзначай:

— Значит, ваши друзья свели знакомство с Юбером-привратником?

Иван хохотнул:

— Да уж, свели. Хороший, говорят, боец, да еще и образован. Непонятно, с чего бы такому человеку прозябать в служках? Он ведь мог бы составить себе неплохую карьеру в государственных органах.

Юноше стоило, чуть скосив глаза, бросить самый мимолетный взгляд на прекрасную собеседницу, чтобы тут же стала понятна причина столь странного поведения Юбера. Вот она, причина, — сидит сейчас на скамейке, краснеет да кусает губы! Дураку ясно…

— Оба моих приятеля сегодня приглашены к привратнику в гости, — ничуть не кривя душою, продолжал Иван. — Кстати, они рассказали ему, где живут, и упомянули про вас…

— Что?! — Девчонка аж подпрыгнула. — Про меня? И что же они сказали?

— Сказали, что у хозяина постоялого двора есть очень красивая племянница, которую зовут Катерина.

Молодой человек, конечно, не знал точно, упоминали ли о девушке Прохор и Митрий, но… если и не упоминали, то ведь вполне могли упомянуть, и именно в таком вот контексте.

— А Юбер, что сказал Юбер?

— Юбер? А, привратник… Беседовал с ними о поэзии и искусстве.

— А…

— Ах, ну да. О вас тоже упоминал, причем с явным одобрением и — я бы сказал — с грустью.

— Что вы говорите, месье Жан!

— Да-да, — продолжал нагло врать Иван. — С грустью. Очень, говорит, хорошая девушка, эта Катерина, жаль только нечасто заходит.

— Нечасто захожу?! О! — Катерина вдруг обхватила голову руками с такой силой, что побелели пальцы, а у Ивана появились серьезные опасения за целостность ее черепа — как бы не раздавила. — Так он же сам, сам… Так, значит… И отец Урбан, он вчера заходил, сказал, чтоб я… О, Боже… — Девчонка уронила голову на руки и зарыдала.

— Ну, вот, — искренне огорчился ее собеседник. — Опять слезы! Ну что вы, девушки, за народ такой? Хлебом не корми — дай поплакать! Ну-ну, не печальтесь, Юбер о вас все время говорит, прямо не умолкая…

— А отец Урбан… — рыдая, простонала девушка. — Он вообще вчера сказал, чтобы я убиралась из городка — и чем скорее, тем лучше. А Юбер — он так сказал — вскоре станет послушником, а затем — и монахом. О, горе мне, горе!

— Да не реви ты! Ну! — Повернувшись, Иван сильно тряхнул девчонку за плечи. — Так этот отец Урбан, он, значит, вчера приходил?

— Угу. — Катерина кивнула, размазывая по щекам слезы.

— А что же ты про него не сказала, когда я спрашивал? Забыла?

— Да не забыла… Он ведь ко мне приходил, а не к вам.

— И что, сразу тебя отыскал? — настойчиво допытывался Иван.

— Ну, не сразу. — Девчонка постепенно успокаивалась. — Я как раз убирала в комнатах… Ну да, в вашей и была, когда туда заглянул отец Урбан. Он еще разрешил мне убрать четвертый этаж, а сам там сидел, у вас, ждал — в таверне-то невместно монаху.

— Ах, вот оно что, — нахмурился молодой человек. — Значит, отец Урбан. И он посоветовал тебе убираться?

— Он… именно это и посоветовал. И еще добавил, что привратник Юбер очень рад этому будет.

— Тихо, тихо! — Увидев, что девушка вновь собирается плакать, Иван шустро подал ее бокал вина. — На-ка вот, выпей… Во-от, молодец, так-то лучше. Слушай-ка, Катерина, а чего ты слушаешь разных уродов? Мои друзья о Юбере совсем другое рассказывали.

— Но ведь отец Урбан… Он ведь говорил правду. Что Юбер узнал, что я со многими уже переспала, что это ему, конечно же, не понравилось, что он видеть меня не хочет… Верно все, верно. Да, я была неверна…

— Но ведь Юбер тебе не муж!

— Но девушек осуждают за подобные вещи.

— А тогда почему за то же самое никто не осуждает мужчин?

— Ну… не знаю, — честно призналась девчонка. — Что же мне теперь делать? Уйти? — Она тяжко вздохнула. — А ведь, наверное, придется…

— А давно ты знакома с Юбером?

— Да, верно, года два. Ну да, он как раз появился в аббатстве два года назад. И мы… и мы познакомились… Да, я встречалась со многими… Но теперь поняла, что люблю только его! Только его… — Катерина вновь всхлипнула.

— Э-эй! Только не вздумай тут опять разводить сырость… Вот что! А напиши-ка ты письмо этому своему привратнику!

— Письмо? — В темных заплаканных глазах девушки вспыхнули искорки заинтересованности. — А что? Неплохая идея. И напишу! Сейчас вот пойду и напишу.

— Давай-давай, — подбодрил Иван. — Все напиши — и о том, что любишь и что жить без него не можешь, а главное, об этом поганце-монахе не забудь, как его?

— Отец Урбан.

— Во-во! Побыстрее пиши, Прохор с Митькой в гости к Юберу пойдут — передадут. Да и вообще, я бы вам, может быть, посоветовал свалить отсюда куда-нибудь подальше. Ну, скажем, в Испанию.

— В Испанию? Да ведь у меня там дальняя родня!

Каморка привратника Юбера располагалась в западной части монастыря, у ворот, прямо под тяжеловесными апартаментами, выстроенными когда-то знаменитым аббатом Робером де Ториньи, и представляла собой небольшую комнатку с полукруглой стрельчатой аркой и высоким сводом. Именно в ней, угощаясь свежим сидром, и сидели сейчас недавно пришедшие гости — Митька и Прохор.

— Ох и ядреный у тебя квасок, Юбер! — крякнув, похвалил Прохор и, повернувшись к дружку, добавил: — Смотри, Митька, много не пей, а то запьянеешь.

— Поучи тещу щи варить. — Митрий засмеялся, показав мелкие ровные зубы, и уже попытался было задать какой-нибудь очередной умный вопрос, да Прохор вовремя пихнул его локтем, попросив хозяина показать пару ударов.

— А вот, выйдем-ка из-за стола! — явно обрадовался привратник.

Прохор тоже был доволен, в конце концов, именно за этим он сюда и пришел. Оба бойца отошли к стенке, и Юбер продемонстрировал ряд ударов левой — правая рука его пока еще не очень слушалась.

— Вот — раз! А потом снизу вверх — опа! А дальше…

Митька заскучал, от нечего делать разглядывая каморку. Толстые голые стены, два небольших окна, арка. Отрок покрутил головой, силясь усмотреть что-нибудь этакое, необычное, что можно было бы, наверное, предположить, исходя из познаний хозяина, ну, например книги или чернильница с пером. Ан нет, ничего подобного не наблюдалось, ну, разве что на первом этаже, в спальне. Туда-то бы Митрий с любопытством заглянул незаметненько, да вот незадача — бойцы-то как раз и переместились к лестнице.

— Ну, вы тут занимайтесь, — выйдя из-за стола, разочарованно промолвил Митрий. — А я у ворот постою, подышу воздухом.

— Давай. — Прохор махнул рукой и улыбнулся. — Только недолго.

— Да уж не заблужусь, не переживай.

Поднявшись на террасу, отрок некоторое время любовался морской гладью, после чего спустился по лестнице обратно к воротам. Сквозь распахнутое окно на втором этаже отчетливо доносились все комментарии кулачников:

— А ты ему так — слева… А если он так… ты вот этак…

Ох, и не надоест же им!

Митрий вздохнул, потянулся, снова посмотрел на окна… и еще раз, уже более пристально. Нет, тут явно была какая-то несуразица, с этими окнами, вернее — с этажами. Внимательно всмотревшись в узкий фасад пристройки, юноша мысленно разделил ее на несколько примерно равных частей — получилось почему-то три. Верхний ярус занимали комнаты аббата, средний — с распахнутыми ставнями окон — каморка привратника. Однако оставался еще и третий ярус, самый нижний, вообще без окон… впрочем, нет, маленькое оконце имелось, скорее даже не оконце — вытяжка. И что там такое? Подвал? Склад?

Пока Митька разглядывал здание снаружи, внутри, в каморке, похоже, прекратили обсуждение приемов, притихли… и вдруг зачитали молитвы. Ну да, молитвы, Митька хорошо различил слова — «Мизерере меи, Деус», переводимые с латыни как «Помилуй меня, Господи». Судя по глуховатому голосу, молитву читал привратник… ну а кто же еще, Прохор, что ли?

Усмехнувшись, юноша поднялся по лестнице и заглянул в дверь:

— Молитесь?

— С чего ты взял?

Оба — Прохор и Юбер — с самым довольным видом, не торопясь, потягивали сидр из больших деревянных кружек. Однако ведь Митрий явственно слышал… Показалось? Да нет…

— Ну, чего встал? Проходи, пей.

— Спасибо. — Поблагодарив, юноша задумчиво выцедил кружку.

У привратника друзья просидели примерно до обеда и, уговорившись встретиться здесь же завтра, распрощались с гостеприимным хозяином.

Погода портилась прямо на глазах: небо быстро затягивали разноцветные тучи — изумрудно-зеленые, темно-фиолетовые, малиновые, — за которыми опасливо спряталось сиявшее с самого утра солнце. На камни мостовой упали первые капли, громыхнул гром, и тут же ударил ливень! Слава Богу, приятели успели вовремя укрыться под какой-то аркадой.

А дождь колотил все сильнее, разбиваясь о скользкие камни сверкающей радугой брызг. Блистала молния, раскатами прокатываясь по небу, грохотал гром; редкие прохожие торопливо крестились и спешили поскорее убраться с улицы. А по мостовой… по мостовой текла самая настоящая река — бурная, темно-коричневая, грязная.

— Ну и ну, — с опаской глядя на небо, посетовал Митрий. — Эх, и попали же мы с тобой, Проня!

— Это еще не попали, — усмехнулся тот. — Успели, вон, спрятаться… Э, смотри-ка, кто-то еще сюда бежит! Босиком! А вымок-то весь, бедолага…

— Да это же Жано! — присмотревшись, узнал Митька.

И в самом деле, юный оборванец со всех ног мчался под арку. Добежав, перевел дух, выругался и, увидев знакомые лица, радостно улыбнулся:

— Ну и дождина, клянусь Пресвятой Девой! Давненько такого не было.

Вода стекала с парня ручьем, начиная с черной, с оборванными опущенными полями шляпы и копны спутанных длинных волос, однако в серых глазах блестел задор, видать, не очень-то напугал Жано этот дождик.

— Ты бы снял одежку-то, выжал, — посоветовал Митрий, на что оборванец лишь покрутил головой:

— Зачем? Дождь-то теплый — заодно и помоюсь, а потом уж на солнышке высохну. А вы как здесь? Гуляли?

В ожидании окончания ливня Жано явно был настроен поболтать, чем тут же воспользовался хитрый Митька:

— Жано, а ты привратника Юбера давно знаешь?

— А что вам до него? — настороженно переспросил гаврош.

— Так он же теперь наш друг! Ты не знал?

— Н-нет. — Мальчишка быстро вскинул глаза. — А что, вы все-таки подружились?

— Как раз от него сейчас и идем, от Юбера, — подбоченился Митрий. — Были в гостях. Завтра снова пойдем… можешь и ты зайти, коль Юбер тебя жалует.

— Забавно, — неожиданно улыбнулся Жано. — Были вроде враги, бились друг с другом и вот — на тебе, подружились.

— Юбер — хороший человек, — одобрительно заметил Прохор. — Рад, что мы с ним познакомились.

— Вы иностранцы? — Юный клошар с любопытством прищурил глаза.

Митрий шмыгнул носом:

— А что, заметно?

— У тебя — нет. — Жано покачал головой, от чего во все стороны полетели брызги. — А вот он…

— Я — поляк, — усмехнулся Прохор.

— А вообще, мы учимся в университете. В Сорбонне. — Митрий горделиво приосанился.

— В университете?! — присвистнул Жано. — Ну, надо же! То-то я и смотрю — с чего б это вы с Юбером спелись? Он ведь тоже из бывших студентов, ученый. Иногда такое рассказывает… земля говорит — шар! Слыхали?!

— Само собой.

— А я его спрашиваю, ежели земля — шар, так отчего ж тогда люди с нее не сваливаются? А он только смеется.

— Что земля — шар, это еще полдела, — усмехнувшись, заявил Митрий. — А вот не рассказывал ли Юбер, что она вращается вокруг солнца, а не наоборот, как это многим кажется?

— Земля? Вокруг солнца? — Оборванец был поражен. — Да быть такого не может! Хотя, да, помнится, Юбер как раз что-то подобное и говорил. Неужто такому в университетах учат?

— Ну, не во всех. — Митрий передернул плечами. — И не всех, только особо одаренных, как вот мы с Прохором. Хороший парень Юбер, только вот почему-то слишком часто молится, грехи, что ли, замаливает?

— Часто молится? — Жано недоумевающе хлопнул ресницами. — Вот уж чего не замечал, того не замечал. Юбер и к мессе-то редко ходит, говорит, что некогда.

— А ты частенько к Юберу захаживаешь?

— Да так, иногда. — Мальчишка неожиданно вздохнул. — Обычно зимой. Он меня не гонит, подкармливает, когда паломников мало. Да и самому веселей, у нас ведь здесь очень скучно, особенно в холодные да дождливые времена.

— И давно ты здесь, на горе?

— Лет с пяти, — пожал плечами Жано. — Меня тетка сюда привела… тут и бросила. А раньше мой отец жил в Лионе, и дед там же жил. Они были нищими — отец и дед, и, говорят, прадед. Прадед просил милостыню у городского собора, выстроил хороший дом, дед потом пристроил к нему еще один этаж, а отец и все мои родичи умерли от чумы. Дом за долги забрали… Не повезло. А ведь как хорошо жили! Ничего, я здесь тоже деньги откладываю — когда-нибудь куплю дом.

— Дом? — удивился Митрий. — А что, так много подают?

— Как когда, — философски заметил оборванец. — В теплые времена — не жалуюсь.

— А что Юбер, он давно здесь?

— Да года два уже. Он очень хороший человек, очень.

— И — наш друг, — с улыбкой поспешил добавить Прохор.

Ливень между тем прекратился так же внезапно, как и начался, поднявшийся верховой ветер утащил за горизонт тучи — изумрудно-зеленые, темно-фиолетовые, малиновые, и на чисто вымытой сверкающей лазури неба вновь засияло солнце.

— Ну, вот и славно, — довольно улыбнулся Жано. — Пойду на террасу, обсохну.

— Придешь завтра к Юберу?

— Может быть, и приду.

Махнув рукою, гаврош, поднимая ногами брызги, пошлепал к лестнице прямо по лужам и мокрой от дождя мостовой. В лужах радостно отражалось солнце.

Иван был теперь рад, что не успел передать ребятам письмо, написанное Катериной для Юбера. Чем дальше, тем сильнее интересовал его этот странный привратник, особенно в свете новых, сообщенных Митрием сведений.

Оказывается, привратник Юбер хорошо знаком с гелиоцентрической системой мира. Это первое. И не очень-то часто посещает мессу. Это второе. Значит, он вовсе не является ревностным католиком — и это третье.

Тогда вопрос — кто читал молитву? А тот, кто содержится в подвале, под каморкой привратника! Узник! Вот он, тридцать третий обитатель аббатства! Ну, больше-то некому, если все это не почудилось Митьке. И — судя по молитве — этот томящийся в темнице узник как раз добрый католик, в отличие от того же Юбера.

Зачем католическому аббату держать в заключении доброго католика? За какие такие провинности? Юбер, привратник Юбер — вот ключ к этой тайне. И что про него известно? Появился в аббатстве два года назад. Отличный кулачный боец. Умен. Хорошо образован. Явно не фанатик католической веры. Гугенот? Вряд ли, слишком любит славу: не любил бы, не бился — это грех. И еще — Юбер явно неравнодушен к Катерине, чем можно — и нужно — воспользоваться.

— Да вообще-то с появлением Юбера здесь, в монастыре, думаю, тоже не все чисто, — положив на спинку кровати обутые в башмаки ноги, задумчиво заметил Митрий. — Он ведь явно учился в университете, может быть, даже в Париже — слишком уж жадно про него слушал. И что-то такое произошло два года назад, что-то такое случилось, что заставило Юбера бежать из столицы и скрываться теперь здесь. Полагаю, что Юбер — вовсе не настоящее его имя.

— Так ты думаешь, привратник — аристократ? — Иван повернулся к приятелю.

— Все говорит именно об этом! И его манеры, и образование, и… Ну, если Юбер и не из древнего аристократического рода, то точно уж — дворянин, какой-нибудь барон или шевалье.

— Или — полунищий экюйе.

— Может быть, и так.

— Однако — кулачные бои… Как-то это не очень-то вяжется с обликом дворянина. Вот если б фехтование… — Покачав головой, Иван посмотрел на свою шпагу, что висела на перевязи, небрежно переброшенной через высокую спинку кровати. — И все же ты во многом прав, Митрий. Интересно, что же такое случилось в Париже два года назад?

— А давай у Жан-Поля спросим! — тут же предложил Митька. — Он, кстати, где? Опять подался к своей мадам?

— А то к кому же? Но скоро должен прийти.

Нормандец вернулся к вечеру — как и в прошлый раз, довольный и сияющий, словно молодой месяц. Оказывается, из-за него мадам-коммерсантка изменила свои планы и задержалась в городке лишний день.

— Сняла целый этаж у Этьена, — радостно похвастал Жан-Поль. — Это шикарная такая гостиница у самых ворот.

— Что ж ты там не остался?

— Да дела… Не у меня, у нее. Но ближе к ночи пойду. Сейчас вот, только переодену рубаху.

Иван с Митькой переглянулись.

— Пока не ушел, скажи-ка — не произошло ли чего-нибудь необычного в Париже два года назад?

— Два года назад? — недоуменно переспросил нормандец. — В Париже? Необычное? Гм… Дайте-ка вспомнить…

Он так и не вспомнил ничего путного, и приятели разочарованно улеглись подремать до ужина. Жан-Поль надел новую кружевную сорочку, колет, прицепил на роскошной перевязи шпагу и, пристроив на правое плечо легкий щегольской плащ, вылетел из комнаты на крыльях любви.

— Ну, наконец-то ушел, — потянувшись, смачно зевнул Митрий. — Вертится тут, поет, свистит, спать мешает. Хорошо Прохору — дрыхнет себе, забот не зная, а я вот так не могу.

Поворочавшись, Митька поудобнее взбил подушку и только закрыл глаза, как внизу, с лестницы, вдруг послышался топот.

— Ну, кого еще черт несет? — страдальчески поморщился отрок.

Дверь распахнулась.

— Эй, парни!

На пороге стоял Жан-Поль.

— А ведь вспомнил, что такого необычного случилось два года назад в Париже. То же самое, что было чуть не произошло с нашей помощью, — покушение на короля! И как раз два года назад казнили главу заговорщиков — истового католика и блестящего аристократа Бирона, маршала Франции! Причем ходили упорные слухи, что кое-кому из его свиты удалось ускользнуть.

Глава 16 Часовня Святого Обера

Меня в Нуэ, узилище сыром, Завистники сгноить давали слово… Клеман Маро. «Совершенное рондо»

Август 1604 г. Мон-Сен-Мишель

Маршал Бирон! Вот это была новость. Словно обухом по голове. Значит, привратник Юбер, как и следовало ожидать, никакой не привратник, а самый что ни на есть истовый заговорщик! Если это правда было так.

— А вдруг — нет? — засомневался Митрий. — Вдруг привратник тут ни при чем? Да и вообще, если даже он уцелевший заговорщик — нам-то что с этого? Сможем надавить? Сомнительно.

— Лишних знаний не бывает, Митя, — поднимаясь с кровати, наставительно заметил Иван. — И все же, думаю, мы сможем это как-то использовать… как, впрочем, и не только это.

— Как?

— Пока еще не придумал.

Иван не спал почти всю ночь, несколько раз будил Митьку — ум хорошо, а два лучше, — а к утру растормошил и Прохора, четко указав, что каждому из парней делать. Заверив, что все будет исполнено, как надо, Прохор снова повалился спать, да так и продрых почти до обеда — как раз до того времени, когда пришла пора идти в гости к привратнику.

Погода стояла солнечная, но по краям неба ходили грязно-белые перистые облака и небольшие зеленовато-голубые тучки, явно грозившие дождиком. Хотя, с другой стороны, их вполне мог разнести ветер. Несмотря на светившее в небе солнце, с моря тянуло прохладой, и Митрий поплотнее закутался в плащ — не хватало еще простудиться.

Юбер встретил друзей всегдашней своей улыбкой.

— Нет-нет, — с порога засмеялся Прохор. — Не надо нас угощать, сегодня наша очередь. — Он выставил на стол залитый сургучом кувшинчик.

— Из подвалов дядюшки Шарля, — довольно потерев руки, подмигнул Митрий. — Так сказать, на прощание.

— Уже уезжаете? — Привратник вскинул глаза. — Жаль. Нечасто приходится общаться с приличными и знающими людьми. Что же касается вина — с удовольствием с вами выпью. Особенно если оно и в самом деле из подвалов старины Шарля. Кстати, как он?

— Ничего, на жизнь не жалуется. — Прохор ловко откупорил сургуч.

— А его племянница, Катерина? — тихо поинтересовался Юбер. — Вы ее видели?

— Каждый день видим. — Митрий усмехнулся и вдруг хлопнул себя по лбу. — Ба! Ведь чуть было не забыл! Она тут передала для тебя кое-что… Узнала, что мы идем к тебе…

— Передала?!

— Вот! — Юноша протянул привратнику сложенный «ин кватро» листок, перевязанный желтой шелковой лентой.

Юбера охватило волнение, явно заметное гостям. Взяв послание дрожащими руками, он развязал ленту и, раскрыв листок, принялся быстро читать, то и дело сдувая падавшую на лоб прядь.

— Я сейчас вернусь, друзья мои! — Прочитав письмо, он сунул его за пазуху и быстро выбежал прочь.

— Ну, вот, — удовлетворенно кивнул Митрий. — А ты говорил — не сработает!

Опустившись на коленки, он проворно отвернул циновку, увидев под ней запертый на задвижку люк из крепких дубовых досок.

Ага!

Отодвинув запор, отрок заглянул в люк:

— Слава Иисусу!

— Слава, — послышался глуховатый отблеск. — Вас послал аббат?

— Нет, мы из ордена Иисуса. Читай!

С этими словами Митрий бросил в подвал вытащенный из кошеля свиток и, захлопнув люк, с помощью Прохора быстро накрыл его циновкой. И вовремя! Запыхавшийся, в каморку вбежал привратник.

— Я видел ее, видел! — взволнованно поведал он. — Она махала мне рукой. Стояла в красном плаще, как и написано… Ох, отец Урбан, какой же ты подлец! Боже, как долго я… Выпьем же, друзья, выпьем — есть повод!

— С удовольствием, — кивнул Митрий. — Затем и пришли.

Не успели они распить и половину кувшина, как в дверь каморки просунулась чумазая рожица юного оборванца:

— Можно к тебе, Юбер?

— А, — с улыбкой обернулся привратник. — Конечно заходи, Жано. Чего спрашиваешь? Хочешь вина?

— Хочу. — Мальчишка кивнул. — Но я не за этим. Вот! — Он протянул привратнику… очередное послание. — Один человек просил передать. Сказал, что это очень важно для тебя.

— Что за человек, когда?

— Только что, у Королевских ворот. Кто — не знаю, он прятал лицо.

— Боже! — Быстро прочитав письмо, Юбер потемнел лицом. — Они все узнали… Боюсь, друзья мои, мы не сможем с вами посидеть до вечера. Возможно, у меня будет важная встреча.

— Что-то случилось? — поинтересовался Митрий. — Может, мы чем-то можем помочь?

— Что? О, нет, нет… Спасибо.

— И все же, ты всегда можешь рассчитывать на нашу поддержку! Жаль, что мы завтра уедем.

— Уже завтра? Действительно жаль. Что ж, прощайте. Очень рад был знакомству.

— Мы тоже.

Вечер выдался тревожным — уже с полудня резко потемнело, и маленькие облака слетелись в большую тучу. Дождя, правда, не было, но на горизонте, меж небом и морем, уже полыхали зарницы.

Порыв ветра едва не сорвал плащ, когда Иван поднимался по лестнице к главным воротам аббатства. Оглянувшись на пустынную улицу, юноша улыбнулся собственным мыслям и, выдохнув, постучал.

— Вы Юбер, привратник?

— Да… Прошу вас…

Иван перевел дух. Слава Богу — письмо подействовало! Не зря они с Митькой предположили в привратнике дворянина, католика-заговорщика. Как говорится, не в бровь, а в глаз.

— Вы получили мое письмо, месье… не знаю, как вас лучше называть? — войдя в каморку, поклонился Иван.

Привратник усмехнулся:

— Называйте как прежде, месье Юбер.

— Как изволите.

— Почему вы решили предупредить меня о королевских шпионах? — тщательно прикрыв дверь, быстро спросил Юбер. — Я вижу вас в первый раз.

— Я вас тоже. — Иван улыбнулся. — Однако я хорошо знал господина Бирона. Этот достойный человек когда-то очень помог мне.

— Как вы узнали, что я здесь? — продолжал допытываться привратник.

— Аббатство. — Молодой человек меланхолично пожал плечами. — Клир маленький, ничего не скроешь.

Юбер задумчиво пощипал подбородок:

— Я так и предполагал. Наверняка отец Раймонд проговорился… Впрочем, не суть. Кстати, через достойных доверия лиц друзья предупреждали о том, что по всей Нормандии рыщет гнусная ищейка Дюпре. Я ждал его, но почему-то пока еще не дождался.

— Пожалуй, я оказался быстрее, — кивнул Иван. — Что ж, засим позвольте откланяться.

— Спасибо за предупреждение. Вы, вероятно, рисковали, предупреждая меня… — Привратник пристально посмотрел прямо в глаза гостю. — Может быть, я могу вам чем-то помочь?

— Можете. — Молодой человек не отвел взгляда. — Мне нужен брат Гилберт!

— Кто-о?!

— Или — брат Жильбер, безразлично, как называют того, кто спрятан прямо под вами.

— Этот иезуит? — Юбер казался не на шутку удивленным. — Но зачем он вам? Признаюсь, меня терзал тот же вопрос, когда отец Раймонд велел его задержать. Никак не могу понять — в чем смысл ссориться с иезуитами?

— Мне просто нужно его кое о чем расспросить, — признался Иван. — Что же до аббата, то, думаю, он просто не знал, что с этим пилигримом делать. Вот и велел придержать. Так, на всякий случай.

Искра подозрительности вдруг промелькнула в темных глазах привратника. Подойдя к двери, он немного постоял и мягко, по-кошачьи, повернувшись, быстро спросил, знает ли Иван некоего господина Равальяка.

— Франсуа? — тут же переспросил молодой человек. — Да, он был один из тех, кто просил меня предупредить вас.

Привратник облегченно рассмеялся:

— Рад, что вы, кажется, и впрямь тот, за кого себя выдаете.

— Гм, — хохотнул Иван. — Интересно, а за кого я себя выдаю?

Оба посмотрели друг другу в глаза и снова расхохотались, а Иван так еще и мысленно поблагодарил Бога за то, что вчера дотошно расспросил Жан-Поля обо всех его знакомых аристократах, известных своими радикально-католическими взглядами. Равальяк оказался одним из них.

— Что ж, если хотите переговорить, — извольте. — Откинув циновку, Юбер поднял в полу люк. — Только прошу вас, быстрее — мне еще нужно придумать, что делать.

— А что тут думать? — искренне удивился гость. — Садитесь на любое подвернувшееся судно да плывите себе в какой-нибудь испанский порт. Думаю, годик-другой вы там отсидитесь.

— В Испанию? — Привратник вздрогнул. Еще бы не вздрогнуть, ведь именно в эту страну, к дальним родственникам, и намеревалась уехать Катерина, о чем — по просьбе Ивана — и упомянула в письме.

— Ладно, об этом еще подумаю… — Юбер нагнулся к подвалу. — Эй, брат Жильбер! Не хотите ли немного размяться?

— Можно и размяться, — донесся из подвала глухой голос. — Если принесете лестницу.

— Помогите! — обернулся привратник и вместе с гостем опустил в узилище длинную деревянную лестницу, торчащие концы которой тут же задергались под тяжестью узника. Наконец над полом показалась лысая как колено голова. Бледное вытянутое лицо с квадратным подбородком, крупный, с горбинкой нос, тонкие, брезгливо поджатые губы… А этот монах — брат Жильбер — судя по всему, довольно силен! Ишь, как под рясой топорщатся мускулы!

— Спасибо за вино, брат Юбер, — выбравшись, первым делом поблагодарил узник. — Ну, и за то, что позволяли меня изредка навещать послушнику Грегуару.

— Полноте, — отмахнулся привратник. — Самому было интересно послушать, как вы с садовником обсуждаете преимущества разных сортов роз. Нет, в самом деле… Да, к вам тут гость…

— Вижу, — присаживаясь за стол, хмуро кивнул монах. — Кто вы, месье, и что хотите от бедного странника?

— Меня прислал синьор Рангони, — глядя ему прямо в глаза, тихо промолвил Иван. И дальше сказал уж совсем загадочно: — Вы должны вернуть то, что должны были хранить.

Впрочем, брат Жильбер его отлично понял.

— Что ж. — Встав, он развел руками. — Значит, уже пришло время. Э… эта вещь зарыта в отдаленном месте… Я мог бы показать, но…

— Идите, брат, — неожиданно заявил Юбер. — Только постарайтесь не привлекать излишнего внимания.

— Но…

— Идите и… прощайте. Я тоже решил уйти и не намерен терять ни минуты.

— Спасибо, брат! — взволнованно перекрестил привратника узник. — Я знал, что мы с тобой близки в вопросах веры. Слава Иисусу!

— Аминь.

Они вышли все трое, разом. Первым шагал монах, за ним — Иван, ну а привратник остановился на ступеньках, ему-то было надобно совсем в другую сторону.

— Прощайте! — Юбер помахал рукою. — И да хранит вас Святая Дева!

— И тебя, — обернувшись, прошептал Иван… и вздрогнул. Показалось, будто в окне комнаты настоятеля что-то блеснуло. Золотое распятие? Бокал? Или — подзорная труба?! Да нет, скорее уж просто блик от стекла.

— Побыстрее, месье, — оглянувшись, позвал бывший узник. — Хотелось бы добраться до места до темноты.

— Бегу, бегу, брат Жильбер! — Крикнув, Иван резко прибавил шаг.

Часовня Святого Обера, выстроенная на сколе в северной конечности острова, казалось, вырастала прямо из пенной туши прибоя. В небольшое, сложенное из плоских серых камней строение вела тропинка, идущая из монастырского сада. Место было безлюдное, удаленное, да и смотрелось вполне мрачно, особенно сейчас, на темно-зеленом фоне бушующего моря.

Закладывая уши, дул ветер, швыряя в лица путников холодные соленые брызги. Ни Иван, ни брат Жильбер не обращали никакого внимания на разбушевавшуюся природу. Монах шагал первым, и порывы ветра трепали его рясу, словно стараясь сорвать ее и унести далеко в море.

По узенькой лестнице Иван вслед за монахом поднялся на небольшую площадку перед часовней. Окруженная невысоким парапетом, площадка эта круто обрывалась в море. Да, и в самом деле неплохое местечко для того, чтобы что-нибудь спрятать.

— Здесь.

Остановившись у полукруглых дверей часовенки, брат Жильбер обернулся и, ухмыльнувшись, вскарабкался на парапет. Завозился — насколько смог определить Иван, пытаясь вытащить из кладки какой-то камень. Дело не ладилось, впрочем, монах, судя по всему, не собирался сдаваться, а действовал вполне уверенно, правда, скоро утомился, присел, свесив с парапета ноги. Улыбнулся, закричал, пересиливая вой ветра:

— Плохо идет. Замуровывал-то на совесть!

— А?! Что?! — Иван не расслышал и подошел ближе.

— Говорю, можешь помочь, если хочешь! — прямо в ухо заорал брат Жильбер. — Вообще-то лучше сходить за ломом.

— Шпага подойдет?

— Нет, лучше положи ее к порогу, чтоб не мешала.

— Какой камень? — Юноша вскочил на парапет.

— Седьмой от угла. На высоте вытянутой руки.

— И угораздило же! — пытаясь расшатать кладку, выругался Иван. — Вот уж действительно — на совесть.

— Старался…

Кругом стало темнее, и ветер завыл с новой силой. Иван старался не смотреть вниз, где прямо под ногами, средь острых черных камней, яростно бушевала стихия. Вытянув руку, он еще раз осторожно шатнул камень. Кажется, поддался… Ну да! Прямо над головой сверкнула молния.

Обрадованный, Иван обернулся… И резко прижался к стене, уклоняясь от длинного ножа в руке брата Жильбера!

— Ах, так…

— Проклятый еретик! — Монах отпрянул, но явно намеревался, повторив выпад, сбросить юношу с парапета. — На! Получай!

Острое лезвие ножа крест-накрест разорвало ткань камзола.

Не дожидаясь новой атаки, Иван ударил монаха ногой в лицо и спрыгнул на площадку перед часовней. Шпага! Вон она, успеть бы добраться… Не успел — враг оказался хитрее. И вот уже в его правой руке хищно дернулся тонкий блестящий клинок, в правой же по-прежнему находился нож. Лысое окровавленное лицо монаха с глумливым оскалом и горбатым носом показалось маской смерти!

Вжик!

Иван присел вниз, пропуская над собою клинок, и сразу же дернулся влево, ощутив, как острие шпаги задело кладку. Оп! Не дожидаясь, когда разъяренный монах повторит атаку, юноша рванулся в сторону. Жаль, что еще недостаточно стемнело и все его маневры были хорошо видны прямо как на ладони. Пока спасало лишь то, что враг недостаточно уверенно владел шпагой, вернее — тандемом шпага — кинжал.

Сорвав с себя плащ, Иван быстро обмотал им руку — хоть какая-то защита. По ней и пришелся быстрый вражеский выпад — монах ударил плашмя, словно саблей, а в данном случае лучше бы было колоть… Да и позабыл о ноже! А ведь им… Эх, вот незадача — вспомнил!

Словно сверкнула молния… так ведь и сверкнула — даже две: одна — в небе, другая — перед глазами Ивана. Выпад! Вспышка молнии… Расширенные от ненависти зрачки! Хриплое дыхание… Хрипишь? Значит, утомился. А что, если уйти влево? Оп! Иван резко бросился в сторону — и наткнулся на стену часовни. Не рассчитал. Снова сверкнул клинок! Отбивка — не зря намотал плащ. Однако… Ах ты ж, черт! Сквозь пробитый резким ударом плащ юноша ощутил укол в руку. Достал-таки, проклятый монах, достал! С яростным воплем Иван рванулся вправо и — тотчас же — влево, словно живой маятник. Выпад! Уход влево. Удар! Уход вправо. Еще выпад… Эх, а ведь чертов монах зажал-таки его в угол! Ух, и корявая же у него ухмылка, так бы и саданул по зубам! Так-так… Отличная мысль! Теперь бы только ее исполнить, похоже, это будет последний шанс — раненая рука явно кровила, и Иван чувствовал, что теряет силы.

Вжик! Лезвие едва не обожгло глаза… Совсем плохо… Впрочем…

Издав жуткий вопль, юноша схватился за лицо и ничком повалился наземь… И тут же выпрямился, словно сжатая пружина! И — как учил когда-то Прохор — нанес удар кулаком в подбородок… Вот именно так — снизу вверх… Бац!

А вражина никак не ожидал подобного! Только ноги сверкнули над парапетом… И донесся жуткий крик.

И всплеск.

И все.

Да, похоже, что все.

Пошатываясь, Иван подошел к парапету, наклонился — и, конечно, ничего уже не увидел. Проклятый монах, видимо, утонул либо разбился о камни. С одной стороны, это, конечно же, хорошо, однако как же теперь узнать, где ларец? Да, задача… Надо будет хорошенько подумать, где он может быть спрятан. Может, и впрямь — здесь, в часовне?

Юноша подергал дверь — заперта. А где же ключ? Вероятно, у отца Раймонда. Что ж, что-нибудь обязательно нужно придумать, обязательно нужно, обязательно…

Поддерживая раненую руку, освещаемый вспышками молний, Иван прошел по площадке и спустился по узенькой лестнице в монастырский сад. И снова сверкнула молния и ударил гром. А внизу, совсем рядом, бушевали волны.

— Хорошо, — убирая подзорную трубу, удовлетворенно кивнул стоящий на террасе аббат, отец Раймонд. — Очень хорошо, брат Николя! — Он обернулся к архивариусу. — Просто отлично. Чертов иезуит теперь кормит рыб и, заметьте, отнюдь не по нашей милости.

— Слава святому Оберу, — улыбнулся брат Николя. — А что делать с тем настырным парнем?

— А ничего. — Настоятель задумчиво посмотрел в небо. — Пока — ничего, просто посмотрим. В конце концов, этот прыткий молодой человек разом избавил нас от обеих проблем — и от иезуита, и от привратника.

— С Божьей помощью, святой отец, с Божьей помощью.

— И немножко — с нашей. — Отец Раймонд улыбнулся. — Хорошо, что я не внял твоему совету сразу же арестовать их всех. И что бы мы потом с ними делали? А так — все очень хорошо сложилось, и, главное, без всякого нашего участия. То есть я хотел сказать — почти без участия… — Аббат немного помолчал, а потом вдруг улыбнулся еще шире. — Да, брат Николя, передай поставщикам камня — пусть спокойно исполняют контракт. Уж, смею думать, сейчас нашим коммерческим отношениям ничего не угрожает. Славно, брат Николя, ах, как славно!

— Слава святому Михаилу!

— Аминь, брат, аминь… — Настоятель повернулся к церкви, но вдруг остановился, жестом подозвав отошедшего архивариуса. — Да, вот еще что, брат Николя. Этот прыткий молодой человек, который сейчас рыщет внизу по нашему саду. Он ведь наверняка возвратится к друзьям на постоялый двор. А у нас там есть кто-нибудь?

— У старика Шарля?

— Ну да, у него.

— Я совсем недавно на всякий случай отправил туда Жано.

— Ах, Жано! Занятный парнишка. И, я бы сказал, подающий большие надежды. Очень большие, любезнейший брат Николя!

Прямо над колокольней аббатской церкви снова сверкнула молния, ударил гром, и — наконец-то — из собравшихся туч с шумом обрушился ливень.

Глава 17 Bonne chance!

Подите прочь, подите прочь, Печаль, унынье и усталость! Жан-Батист Мольер. «Господин де Пурсоньяк»

Август 1604 г. Мон-Сен-Мишель

— Уехала! Ушла! Уплыла! Покинула меня на старости лет!

Вопли дядюшки Шарля были слышны на весь постоялый двор. Сидевший на кровати Иван поморщился — Митька аккуратно перевязывал его руку чистой батистовой тряпицей.

— Терпи, терпи, — улыбнулся недоучившийся медик. — Еще повезло, что не задеты вены.

— Чего это там трактирщик разоряется? — зевнув, поинтересовался Жан-Поль.

— Так Катерина, племянница его, сбежала! — охотно пояснил Митрий.

— Сбежала? — Нормандец покачал головой. — Вот дура! Отказаться от такого наследства! Таверна, гостиница, сад — пусть даже и небольшой.

Иван ухмыльнулся:

— Не думаю, что Катерина покинула дядюшку безвозвратно. Любовь любовью, но она вовсе не так глупа, как ты думаешь. Красивые женщины вовсе не обязательно дуры, встречаются средь них и умные, и не так уж редко. Вообще, я давно заметил — женщины в большинстве своем намного умнее мужчин.

— Да уж, — грустно кивнул Прохор, видать, вспомнил свою зеленщицу… или кого другого? Честно говоря, и Ивану было кого вспоминать… Юная красавица Василиса ждала его в далеком далеке — на Тихвинском посаде. Молодой человек специально старался пореже вспоминать суженую, считая, что это непозволительно расслабляет сердце. Сегодня вот расслабился, обрадовался, что сейчас выполнит задание, — и на тебе, едва не погиб! Так что опасная эта штука — расслабленность.

Нерадостной была атмосфера в комнате, даже, можно сказать, грустной. Так, правда, и есть — досадно! Все уже считали, что грамоты вот-вот будут у Ивана, — а что получилось? Нечего и говорить, просчитались ребятки, просчитались. Ну да теперь чего горевать? Думать надо, что дальше делать.

— Садовник мне показался весьма подозрительным, — туго завязав бинт, почесал голову Митрий. — Ну, тот молодой послушник в аббатстве. Как он на нас смотрел! Прямо зыркал, словно мы сейчас украдем его любимый розовый куст!

— Садовник? — задумчиво переспросил Иван. — Садовник… Садовник… Садовник! Слушайте, а ведь о нем упоминал брат Жильбер, проклятый иезуит, надеюсь, покойный. Благодарил Юбера за то, что тот разрешал им изредка беседовать. Они, вишь, оба от роз без ума — садовник и иезуит.

Митрий неожиданно вздохнул:

— Роза — красивый цветок. А уж пахнет! Прямо, будто в раю.

— А ты где розы-то нюхал? — хохотнул Прохор.

— Да уж нюхал, — обиженно отмахнулся Митька. — Не о розах сейчас речь — о садовнике. Как бы его прищучить? Ведь грамоты явно спрятаны в монастыре и, я думаю, вовсе не в часовне Святого Обера… — Он посмотрел на Ивана. — Если бы там были грамоты, вряд ли б иезуит тебя туда повел.

— Все может быть…

— Да нет, вряд ли.

— Я, с вашего разрешения, посплю, — усмехнувшись, заявил Жан-Поль. — Вы все равно сейчас по-русски треплетесь, а я в нем ни бельмеса не понимаю.

— Ой, извини, Жан-Поль, — спохватился Иван. — Мы тут так, обсуждаем кое-какие свои делишки.

— Да уж вижу. — Нормандец кивнул на замотанную руку юноши. — Судя по ране — дуэль. А причина? Женщина?

— Она самая. — Иван рассмеялся.

— Жаль, меня в секунданты не взял!

— Так ты у своей мадам ошивался. Уж в следующий раз — обязательно.

Нормандец наконец отстал, завалившись спать; давно храпел и Прохор, лишь Митька не спал, верно, все думал, как ущучить садовника.

— Спи, Митрий. — Дунув, Иван затушил свечу. — Завтра будем думать — утро вечера мудренее.

Утром Иван проснулся от шума внизу. В таверне громко разговаривали, видно, что-то обсуждали — прислушавшись, юноша различил голос хозяина, дядюшки Шарля, и еще один незнакомый, женский.

Впрочем, не женский — спустившись, Иван увидел в таверне оборванца Жано.

— Добрый день, — приветствовал юноша. — Что случилось? Чего вы так орете?

— Жано вот пришел, рассказал последние новости, — обернувшись, пояснил трактирщик. — Ах, Катерина, девочка моя, с кем же ты связалась? — Он заломил руки. — Ну, сбежала, ладно, дело молодое, глупое. Но — хотя бы с дворянином или с каким-нибудь лавочником! А тут — с нищим привратником! О, горе мне, горе, на кого я теперь оставлю гостиницу и таверну? Она ведь мне как дочь была, Катерина. Думал — выдам замуж, зять при мне будет, внуки… Эх. — Дядюшка Шарль расстроенно махнул рукой.

— Так что, привратник тоже сбежал? — едва не зевнув, осведомился Иван.

Жано ухмыльнулся:

— Сбежал, и не только он.

— А кто еще-то?

— Да много.

— Много?!

— Значит — привратник Юбер, затем — один монах, тот, что томился за какие-то грехи в монастырском узилище, ну и еще садовник.

— Садовник?!

Иван медленно опустился на стул. Вот это была новость!

На шум явился и Митрий, и уж вдвоем они живо расспросили Жано, да мальчишка и сам не собирался молчать — его так и распирало от новостей. Оказывается, каждое утро садовник — молодой парень, послушник Грегуар — тщательно поливал розовые кусты, высаженные во внутреннем дворике, не ленясь таскать воду на этакую высотищу. Обычно с утра, после заутрени, его так и видели — на лестницах, с большим деревянным ведром. А вот сегодня — ни на утренней молитве его не было, ни в саду. Заглянули во дворик — мама родная, святой Михаил! Один из розовых кустов вывернут с корнем! А рядом с ним, на земле, валяется раскрытая шкатулка, красивая такая, резная — ну, естественно, пустая.

— Он, видать, прятал там какие-то сокровища, — почесав за ухом, азартно предположил оборванец. — Отец Раймонд приказал ревизию провести — хоть узнать, что этот негодяй послушник украл!

Выслушав мальчишку, Иван покачал головой:

— Ну и дела у вас в аббатстве творятся!

Довольный всеобщим вниманием, Жано горделиво выпятил грудь:

— И это еще не все!

— Не все?

— Монастырская лодка пропала! Ну, рыбацкий челн. Некоторые монахи вспомнили, что после всенощной садовник расспрашивал их о проходящих мимо острова судах.

— Ага! — прищурился Митрий. — Значит, на всенощной садовник был. Выспросил, что ему надо, да и был таков. Лодку-то наверняка он украл!

— Или — привратник Юбер. — Жано пожал плечами.

— Или — тот сбежавший монах, — как ни в чем не бывало промолвил Иван. — Ну, тут гадать нечего… Ты случайно не знаешь, Жано, что за корабли обычно проходят в заливе?

— А что тут знать-то? Из Сен-Мало в Шербур, разумеется. Или — в Гавр, в Антверпен, в Англию, но все равно через Шербур, его уж никак не миновать — по пути.

— И много здесь кораблей проходит? — быстро спросил Митрий.

— Как когда… — улыбнулся мальчишка. — Рыбаки про эти корабли все знают — какой да куда…

— Рыбаки… — задумчиво прошептал Иван. — Рыбаки…

— Ну, я пойду, пора, — вдруг засобирался Жано и, жадно выпив предложенный трактирщиком бокал вина, поспешно покинул таверну.

— О, Катерина, Катерина, — снова завел свою песню дядюшка Шарль. — И на кого ты…

— Что, даже письма не оставила? — хмуро поинтересовался Иван. — Не может такого быть, Катерина — добрая девушка.

— Письмо? — Трактирщик озадаченно почесал затылок. — А ведь об этом я не подумал! Ну-ка, поднимусь к себе, посмотрю…

Иван с Митрием переглянулись и тоже поднялись в свои апартаменты — будить приятелей. Впрочем, те уже встали.

— Чего там так орут-то? — натягивая камзол, буркнул Прохор. — Вот люди, прости Господи, — с утра уже скандалы устраивают.

— Дядюшка Шарль о племяннице своей кручинится — сбежала, дескать, не сказавши адреса.

И, словно бы в подтверждение этих слов, где-то совсем рядом, за дверью, послышался жуткий вопль.

— О боже! — покачал головой Иван. — Пойду, посмотрю — как бы наш хозяин с лестницы не свалился. А вы собирайтесь — сейчас идем на причал, к рыбакам.

Выйдя из комнаты, Иван едва не столкнулся с трактирщиком.

— О, месье Жан! — помахивая зажатым в руке листком, радостно завопил тот. — А вы ведь оказались правы насчет письма! Слава святому Михаилу — вот оно! Было приткнуто прямо над постелью, а я-то, старый дурень, и не заметил. Послушал, дурак, слуг, а те твердят в один голос — сбежала, мол, с монастырским привратником.

— Ну вот, видите! — Иван посторонился, пропуская хозяина вниз. — И что пишет?

— Пишет, что уехала ненадолго и вскоре обязательно вернется — чтоб я по этому поводу не печалился. А привратник, оказывается, вовсе и не привратник, а… Ой! — Трактирщик прикрыл рот ладонью. — О, Пресвятая Дева, хоть бы у них там все сладилось! Эх, хорошая новость, месье, очень хорошая!

— Сколько мы вам должны за постой, дядюшка Шарль? — вдогонку спускающемуся трактирщику закричал Иван.

— Да не так уж и много, — откликнулся тот. — А что, вы уже съезжаете?

— Да, пора и домой.

— Счастливого пути! А насчет оплаты — спускайтесь в таверну, разберемся.

Примерно через час постояльцы расплатились с трактирщиком и, ведя под уздцы лошадей, спустились по Большой улице вниз, к рыбацким причалам. Словно извиняясь за вчерашний ливень, нестерпимо сияло солнце. Отражаясь в оконных стеклах, оно растекалось по улице юркими желтыми зайчиками, забиралось на крыши домов и, спрыгнув в море, слепило глаза лодочникам.

Выглянув из-за угла, оборванец Жано проводил всю процессию до Королевских ворот и, шмыгнув носом, деловито побежал в аббатство. Бежал не по улице — коротким путем, узкими потайными лестницами. Миновав караульную, выбежал на террасу и рванул было к церкви, но увидал на пути отца Раймонда.

— О, святой отец…

— Тсс! — Аббат огляделся и негромко спросил: — Ну, как?

— Они забрали лошадей и пошли к причалу.

— Прекрасно! — перекрестился настоятель. — Как я и предполагал, как я и предполагал… — Он поднял глаза к небу. — О, святой Обер, спасибо, что избавил нас от слишком хлопотных гостей. И, главное, ото всех разом.

Темно-голубые волны с шумом разбивались о камни, остро пахло тухлой рыбой, морской капустой, еще какими-то водорослями. Митрий даже поморщил нос, отвернулся, дожидаясь, когда Иван закончит беседовать с рыбаками. Отрок прислушался — ветер приносил слова и отдельные фразы:

«Сен-Мало», «Шербур», «Святая Женевьева»…

Наконец Иван закончил разговор. Сунув руку в кошель, протянул рыбакам деньги. Те молча, с достоинством поклонились — бородатые, в коротких, по щиколотку, штанах из грубой некрашеной ткани.

— Нам повезло, — подойдя к друзьям, улыбнулся Иван. — Рыбаки говорят — с утра проходило лишь одно судно — торговый пинк «Святая Женевьева». Из Сен-Мало в Дувр.

— В Дувр?

— Да, в Англию. Но оно обязательно зайдет в Шербур, где простоит несколько дней, покуда возьмет попутный груз.

— Шербур, — тихо промолвил Митрий. — Это ведь не так далеко. Только как мы туда доберемся? Наймем рыбаков? Или будет еще одно попутное судно?

— Ни то ни другое. — Иван незаметно погладил раненую руку. — Поедем посуху — лошади у нас на что?

Он повернулся к нормандцу:

— Ты теперь куда, Жан-Поль? Может, поедешь с нами?

— Нет, парни. — Д’Эвре с улыбкой покачал головой. — Я — в Сен-Мало.

— В Сен-Мало?

— Да. Именно там живет мадам Кларисса. Она очень просила меня… — Нормандец махнул рукой. — Короче — я ей нужен. И не только для любовных утех.

— Что ж… Мы за тебя рады.

Жан-Поль почему-то вздохнул:

— Пойдемте, провожу.

Они пошли по песчаному, обнаженному отливом дну к берегу, изумрудно-зеленому и ровному, словно стол. В траве, средь разноцветья цветов, стрекотали кузнечики, сладко пахло клевером и мятой. Срезая путь, друзья прошагали через голубые заросли вереска и вышли к дороге, тянувшейся вдоль всего побережья.

— По ней доберетесь до самого Шербура, — показал рукой нормандец. — Лошади у вас есть, деньги тоже, да и сами вы — парни хоть куда, постоять за себя сможете. Так что — доберетесь. Удачи! — Вскочив на коня, Жан-Поль помахал шляпой.

— Bonne chance! — хором прокричали русские. — Ты много для нас сделал, спасибо!

— Прощайте! — Вздыбив коня, нормандец взял с места в галоп.

Оставшиеся приятели тоже долго не собирались, вмиг взметнулись на лошадей, пришпорили…

— Постойте! Эй, эй!

Жан-Поль нагнал их на повороте. Спрыгнув, отпустил коня… Парни тоже спешились. И зашагали навстречу нормандцу.

— Иван… — Жан-Поль распахнул объятия. — Ми-ти… Прохор…

Они обнялись, сразу все четверо, и некоторое время просто молча стояли. Не хотелось сейчас говорить. Плоская долина расстилалась вокруг, над головою ярко сверкало солнце и легкий ветерок приносил свежий запах моря.

— Ладно, — помолчав, улыбнулся Жан-Поль. — Рад, что вы встретились в моей жизни. Буду вас вспоминать. А вы… Если что — приезжайте! Нормандия или Бретань. Кан или Сен-Мало — какая разница? Отыщете меня, а там…

— И ты, если что, приезжай. — Митрий шмыгнул носом. — Правда, ехать к нам долго.

— Ага, — грустно покивал нормандец. — И как же вы доберетесь до родного дома?

— Да просто. — Иван кашлянул. — Сядем в Шербуре на корабль, ну, хотя бы до Антверпена или Амстердама. А оттуда — я знаю — ходят суда в Стокгольм, в Швецию.

— Но ведь Швеция не Россия!

— Нет, дружище, — негромко расхохотался Митрий. — Стокгольм — это уже почти дома.

— Bonne chance, ребята!

— Bonne chance!

И полетела из-под копыт желто-серая дорожная пыль. Скрипели седла, и солнце палило над головами всадников. Справа тянулась нескончаемая зеленая низменность, изредка разбавляемая буковыми рощицами и засеянными пшеницей и люцерной полями. А в остальном — ровно все, плоско. И справа виднелась точно такая же плоскость, правда, не зеленая, а голубая. Море! Вот оно, рядом.

— Смотрите-ка, парни! — оглянувшись, вдруг закричал Митька.

— Что такое? Ах, да…

Они уже проехали немало, но позади, стоило только повернуть голову, по-прежнему маячила жутко-прекрасная остроконечная громада Мон-Сен-Мишеля. Пусть уже далеко, пусть — у самого горизонта, но все же… Словно бы не желала расставаться.

— Красиво как… — тихо заметил Митрий. — Благостно.

— Ну, хватит смотреть. — Иван с улыбкой поправил на голове шляпу. — В путь, друзья, в путь! Уверен — все сладится. Да поможет нам святой Михаил!

— И — Богородица Тихвинская! — негромко добавил Прохор. — Bonne chance.

Глава 18 Девушки из Сен-Жермен-сюр-О

Туанета (входя):

— Иду, иду!

Арган:

— Ах ты, сукина дочь! Ах ты, стерва!

Жан-Батист Мольер. «Мнимый больной»

Август 1604 г. Западное побережье Нормандии

Местечко называлось Сен-Жермен-сюр-О и располагалось на берегу живописной бухточки, примерно на одинаковом расстоянии от Сен-Ло и Шербура. Путники добрались туда к концу второго дня пути и, подумав, решили заночевать — больно уж понравилась округа, да тем более куда на ночь глядя ехать? Можно и заплутать ненароком, поди потом отыщи в темноте дорогу, а берега частенько бывали обрывистыми — не дай бог, что случись — лошадей потом не удержишь. Да и вообще…

Пока поили лошадей в нешироком ручье, Митрий вызвался осмотреть местность. Убежал — и ни слуху ни духу.

— И куда его черти понесли? — погладив по холке коня, нахмурился Прохор. — Сказали же — далеко не уходить!

— А я и не далеко вовсе, — откуда-то из-за кустов нахально отозвался Митрий. — Тут, рядом.

— И что ты там делаешь?

— Смотрю.

— Смотришь? И на что же?

— А сами-то подойдите… Только осторожней. И коней лучше бы привязать.

— Что?

Иван с Прохором переглянулись и, быстро привязав коней, отправились на голос приятеля.

Долго шагать не пришлось — Митька находился сразу же за деревьями, в зарослях дрока. Вернее сказать, лежал в траве и что-то высматривал.

— Чего там?

— Тсс! — Парень, обернувшись, приложил палец к губам и задорно подмигнул приятелям. — Эвон, у моря-то, гляньте!

Молодые люди тут же последовали примеру своего младшего сотоварища: стараясь не шуметь, подобрались к кустам, отвели руками ветки… О святой Михаил! Вот уж и в самом деле было на что посмотреть, точнее сказать — на кого…

Ласковые золотисто-оранжевые лучи заходящего солнца освещали редкие зеленые кустики и белый песок пляжа, нежно омываемого палевым прибоем залива. На песке, вытянув ноги в море, отдыхая, лежали нагие купальщицы — четыре красавицы девы. Лиц девушек, правда, было не разглядеть из-за бившего прямо в глаза солнца, да и тела их казались черными, но тем не менее все почему-то решили, что перед ними — красавицы. А как же иначе?

— Ну, Митька, — прошептал Прохор. — Ну, срамник… Чего подглядываешь-то?

— А ты чего?

Прохор хохотнул:

— А я так, за компанию. Смотри-ка, вроде опять купаться идут…

— Да нет, уходят. — Митрий вздохнул. — Вон, одеваются.

— Что ж, — поднимаясь на ноги, усмехнулся Иван. — Ничего не скажешь, красивые девушки. Ну, хватит смотреть, нам еще ночлег искать надо.

— Так, может, прямо здесь и заночевать? — с ходу предложил Прохор. — Разведем костерок, наловим рыбы, эх, такую ушицу заделаем! Объедение!

— Ага, объедение, — с усмешкой обернулся Митька. — Ты сперва узнай — чья это земля и можно ли без разрешения хозяев ловить в бухте рыбу? Как бы потом самого не поймали!

— Ага, поймают, как же! Устанут ловить!

— Митрий прав. — Иван нетерпеливо прервал начинающийся спор. — Здесь, Проша, нет земли без господина. И эта бухточка, и пляж, и лужайка явно кому-то принадлежат, может быть — местному муниципалитету, а может — какому-нибудь маркизу или барону. Митька, не помнишь, как называется ближайший городок?

— Встречный козопас говорил — Сен-Жермен-сюр-О, по-нашему значит град Святого Германа на каком-то «О». «О» — верно, так ручей называется.

Прохор усмехнулся:

— У них любая вода — «о».

— Ну уж нет! — Митрию, видать, так и хотелось поспорить. — Вода у них — «л’о» называется. С артиклем.

— А я вот подумал…

— А ты не думай!

— …подумал — а не дать ли тебе по шее, Митька?

Прохор шутя накинулся на приятеля, этакая-то детинушка, Митька аж закричал, хохоча:

— Слезай, слезай, раздавишь!

— И впрямь раздавишь, — недовольно нахмурился Иван.

— Вот, вот, — смеясь, отозвался отрок. — Что, девчонки ушли уже?

— Ушли. Будут они нас дожидаться!

— А жаль! — Выпроставшись из-под грузного здоровяка Прохора, Митька бросился обратно к кустам. — И впрямь уходят. Во-он уже где идут. Опа! Обернулись… Точно обернулись! Помахать им рукой, что ли?

— Я те помашу! Иди лучше коня отвязывай, сейчас поедем.

Уже стемнело, когда путники достигли деревни или, лучше сказать, небольшого городка — десятка полтора каменных двух— и трехэтажных домов, мощеная улочка, площадь с нарядным зданием и церковью.

— Нет, это, скорее всего, город, — определенно высказался Митрий. — Вон и площадь, и ратуша, и колокольня… Где вот люди только?

Центральная — а впрочем, и единственная — площадь городка и в самом деле выглядела безлюдно. Хотя нет — возле церкви возился с клумбой служитель, а за ратушей слышались веселые детские голоса.

— Ужо сейчас их по домам-то загонят. — Прохор усмехнулся в усы.

И точно — словно услышав его слова, повысовывались из окон домов озабоченные мамаши, загоняя домой своих припозднившихся чад:

— Огюст, быстро домой!

— Мишель. Мишель, зайчик мой!

— Рене-Жан!

— Огюст, я кому сказала?

— Мишель, останешься без ужина!

— Рене-Жан!

— Огюст, сейчас отец розги возьмет!

Иван улыбнулся и осмотрелся вокруг — спросить, где тут постоялый двор. Позади как раз шла какая-то девушка в голубой бархатной шапочке и таком же переднике поверх полотняной рубашки и длинной юбки в крупную черно-желтую клетку. Симпатичная такая крестьяночка с милым приветливым личиком, вся аккуратненькая, на щечках ямочки и сабо этак по мостовой — цок-цок-цок.

— Вы что-то спросили, месье? Ах, постоялый двор? Конечно есть. Поезжайте за мной, господа, я покажу!

Приятели обрадованно переглянулись. Таким вот макаром и двинулись дальше: впереди — девушка (сабо — цок-цок-цок), а за нею, не торопясь, трое всадников на конях (тоже — цок-цок-цок, только уже не сабо, копыта!).

Солнце садилось, казалось, прямо в прибой, глубокий багрянец заката, отражаясь, горел в окнах домов, а улицы пересекали длинные аспидно-черные тени. Городские строения быстро закончились, а улица незаметно превратилась в немощеную дорогу, обычный сельский проселок.

— Далеко еще, мадемуазель? — догнав провожатую, поинтересовался Иван.

— О, нет-нет, месье. — Девушка обернулась. — Уже считайте, что пришли. Во-он он, постоялый двор, в рощице.

Посреди небольшой кленовой рощицы и впрямь виднелось какое-то приземистое строение… очень может быть, что и постоялый двор. Только вот странность — ни одно окно не горело. Ни свечечки, ни огонька!

— А там никого сейчас и нет, — с улыбкой пояснила провожатая. — Вы — первые гости.

— Как, вообще — первые? — подозрительно переспросил Митрий.

— Да нет. — Девчонка расхохоталась. — Всего лишь в этом месяце. Сбор урожая, знаете ли, потому и мало постояльцев. Ну вот и пришли.

Она остановилась перед высокими двухстворчатыми воротами, такое впечатление — запертыми. Ну да, конечно, запертыми — присмотревшись, Иван разглядел изрядный навесной замок.

— Сейчас откроем! — Девчонка проворно вытащила из-под передника ключ. — Помогите-ка…

Прохор и Митька быстро спешились и наперегонки бросились на помощь.

Иван, морщась, сидел в седле и осматривался — больно уж подозрительным выглядел этот постоялый двор. Какой-то захудалый, маленький. Не то что огней не было, так еще и съестным не пахло. Ну, ясно, какое съестное, когда на воротах — замок?

— Заходите, заходите. — Поднявшись на невысокое крыльцо, девушка гостеприимно отворила дверь. — Сейчас, только зажгу свечи.

Внутри неожиданно оказалось очень даже уютно — пусть и тесновато. Солидный овальный стол с кружевными накрахмаленными салфетками, бронзовые подсвечники, стулья, обитые мягкой струящейся тканью стены.

— Пожалуйста, немного подождите. Сейчас я разожгу очаг и что-нибудь вам приготовлю.

— Постойте-ка, мадемуазель! — Иван загородил девчонке проход. — А где, собственно, хозяин всего этого заведения, где слуги?

— Ох, не зовите меня мадемуазель, сударь! — Девушка неожиданно вздохнула. — Зовите мадам Бюссе… А лучше — просто Жаннет. Я, видите ли, уже год как вдова, и этот постоялый двор — все, что осталось от покойного мужа.

— Ах, вот оно что! — улыбнулся Иван. — Теперь понятно… Слуг, конечно, не держите? Дорого.

— Дорого, сударь.

— И все — сами, сами…

Жаннет опустила глаза.

— Тяжело вам приходится, мадемуа… э… Жаннет.

— Ничего, господа, я привыкла. Святая Катерина послала мне вас — хоть какая-то прибыль! Не беспокойтесь, господа, дорого я не возьму — всего-то десять су за ночь.

— С каждого? Однако.

— Со всех, господа.

Юная владелица постоялого двора действовала умело и быстро. Мигом запалив свечи, она разожгла очаг, и уже почти сразу с кухни донесся аппетитный запах жареной на сале яичницы.

— Мы, похоже, неплохо устроились! — шумно втянув ноздрями воздух, подмигнул Прохор. — Уж куда лучше, чем ночевать под открытым небом. А вдруг дождь? Да и так вымокли бы все от росы.

— Ой, Проша, — хитро прищурился Иван. — Чем хвалить сей постоялый двор, лучше признайся — тебе больше понравилась его хозяйка?

— Ну и понравилась. — Прохор чуть покраснел, впрочем, никто этого не заметил — все ж, хоть и горели свечи, а чай не день. — Справная девка — и на лицо приятная, и хозяйка… Жаль вот — похоже, не очень-то ей везет. Загнется здесь все без мужской-то руки, сейчас уже загибается — и дверь скрипит, и ворота скособочены, словно бы никогда и не открывались, да и конюшню давно подправить надо.

— Да, — согласился Иван. — Замуж бы этой вдовушке выйти, да поскорее! Она ведь не старая еще — на вид вряд ли больше двадцати.

— Замуж-то замуж, — негромко протянул Прохор. — Да ведь не за всякого и пойдешь. Надо, чтоб мужик рукастый попался, чтобы плотничать умел, сено косить, да мало ли еще чего по хозяйству!

Иван хохотнул:

— Можно и не за рукастого, за богатого выйти да слуг нанять.

— Спору нет, и так можно.

— А ну вас, — неожиданно буркнул Митька. — Сидят, за других решают. Тошно слушать!

— А ты уши закрой, — с хохотом посоветовал Прохор.

Жаннет — стройненькая, аккуратная, ловкая — принесла из кухни яичницу на большой сковородке, поставила на стол, да не просто так, а на специальную глиняную подставочку, поклонилась:

— Кушайте, господа.

— Вот спасибо, хозяюшка! — поблагодарил за всех Прохор. — А ты с нами?

— Ой, нет. — Жаннет улыбнулась. — Я, пока готовила, перекусила. Сейчас принесу вина.

— Нет, спасибо! У нас свое питье. Митрий, не в службу, а в дружбу, сходи принеси.

Еще в самом начале пути друзья уговорились не пить вина в подозрительных местах. А употреблять лишь воду, набранную по пути из родников или колодцев в большую плетеную флягу. Так оно безопаснее, мало ли…

Про вино-то уговорились, а вот почему-то про пищу никто и не подумал — в голову не пришло. Впрочем, от яичницы никому не поплохело и в сон не потянуло, так что, можно считать, обошлось.

— Господа, я еще и рыбу жарю, — заглянув, сообщила хозяйка. — Скоро принесу. А где ваш товарищ? Ой, я ведь не сказала, где отхожее место! Сейчас ему покажу.

— Да он не хочет! — с хохотом прокричал Прохор вдогонку выскочившей на улицу Жаннет.

А та не услышала и, подняв высоко свечку, чуть было не столкнулась с Митькой.

— Ой… Месье, не поможете мне получше закрыть ворота?

— Охотно, мадам!

— Просто — Жаннет. Я вам посвечу!

Пока Митрий возился с тугим засовом, юная вдовушка засыпала его немалым количеством вопросов. Ох, и любопытная же оказалась! Впрочем, в деревнях и маленьких городках до чужих все любопытные, хлебом не корми. Все-то повыспросила: и откуда, мол, и куда, и кто.

Митька головы не терял, отвечал расчетливо: мы студенты, совершали паломничество в Мон-Сен-Мишель, теперь вот возвращаемся домой через Шербур, морем.

— А, так вы валлоны! Из Нидерландов! То-то я и слышу — говор у вас…

— Неужели чувствуется? — несколько обиделся юноша.

Жаннет наморщила носик:

— Ну, так, не очень. Но, если хорошенько прислушаться… Ой, как я мечтаю, чтоб хоть кто-нибудь мне рассказал про Париж! Я ведь там ни разу не была.

— Про Париж? — Митрий выдохнул. — Это можно. Хоть прямо сейчас.

— Ой, нет-нет, не сейчас. Просто, когда ваши друзья уснут, поднимитесь ко мне в комнату, ненадолго. Я буду ждать.

— Обязательно приду, — сглотнув слюну, пообещал Митрий.

Жаннет улыбнулась:

— Вот и славно. Я буду ждать. Да, только не перепутайте. Как поднимитесь на второй этаж, так сразу заходите в правую дверь.

— Понял, — шепотом заверил Митька. — Не перепутаю.

Рыба пожарилась быстро. Правда, чуть засорился дымоход, пришлось Жаннет позвать Прохора — и тот поправил, правда, не сказать чтобы быстро — повозился на пару с хозяйкой.

Тем временем Иван с Митькой уже съели почти всю рыбу… нет, конечно, Прохору оставили пару кусков. А потом Митька, по просьбе хозяйки, отправился во двор, показывать Прохору отхожее место. Пока они ходили, Жаннет наклонилась к Ивану:

— Вы умеете фехтовать, сударь?

— О, могли бы не спрашивать! А что? Вы не чувствуете себя в безопасности?

— Сейчас — чувствую. А так… У меня ведь есть шпага, сударь! — не удержавшись, похвастала вдовица и тут же вздохнула. — Только вот беда, я совсем не умею ею пользоваться…

— Могу чуть-чуть обучить.

— Буду вам очень признательна, сударь. Как все заснут… Второй этаж, левая дверь.

— Запомнил.

Собственно, Иван очень хорошо понимал эту молодую, замученную хозяйством женщину, да какую там женщину — девчонку, даром что вдову. Конечно, встретить в этакой глуши молодых и красивых мужчин… Не каждой так повезет. И, наверное, Жаннет была бы большой дурой, если б не попыталась воспользоваться ситуацией. Почему бы и нет? В конце концов, она полностью свободная женщина, вдова.

Выполняя просьбу Жаннет и не желая расстраивать приятелей, Иван не обмолвился им ни единым словом. Да и те были какие-то загадочно молчаливые, даже Митька, и очень быстро завалились спать, что и понятно — устали. Хозяйка постелила им здесь же, внизу, прямо на полу, на свежем сене, пояснив, что наверху идет ремонт. Ну, оно и лучше — все вместе, да и внутренний запор выглядел очень надежно, да таким и являлся, Прохор специально проверил. Ну, и слава богу! Кажется, уж здесь-то не будет никаких досадных неожиданностей: ночуют вместе, запоры надежны — ну-ка кто, попробуй, ворвись! То-то! Нечего и пробовать. Полная безопасность. А вот что касается неожиданностей…

Иван прислушался. Слева раздавался громкий храп — это Прохор, справа — мерное дыхание Митьки. Осторожно поднявшись, молодой человек, стараясь двигаться бесшумно, на цыпочках пробрался к лестнице… Не перепутать — левая дверь.

Он едва успел подняться, как на сене, поворочавшись, привстал Митька. Прохор так и храпел, а вот Иван пока еще не вернулся, видать, приспичило. Ну и хорошо, что не вернулся, — не надо и ждать.

Оп! Мгновение, и Митрий птицей взлетел вверх по узенькой лестнице — ни одна ступенька не скрипнула! Ага, вроде здесь правая дверь…

— Эй, парни, спите? — перестав храпеть, тихонько спросил Прохор. Никто не отозвался. Тьма была кругом, лишь слева смутно угадывалась ведущая наверх лестница… Средняя дверь, отыскать бы… ничего, отыщется…

— Это вы, сударь? — тихо спросили из темноты.

— Да, — так же тихо отозвался Иван. — Показывайте, где ваша шпага.

— Сейчас…

Встав с кровати, девушка зажгла свечу. Боже, как обворожительно выглядела она в одной рубашке, длинной, стелящейся по полу, словно мантия королевы. А эти светлые локоны, милое застенчивое лицо, пушистые ресницы, ямочки на щеках…

— Вот она. — Жаннет осторожно сняла висевшую на стене перевязь.

Иван хмыкнул: ну, конечно, — это ржавое, давно не чищенное чудовище только имело название «шпага».

— Давайте, я покажу хват… Ой!

Молодой человек едва не выругался, невзначай наступив на подол рубашки. Треснула ткань.

— Ничего… — ободряюще шепнула вдова.

Иван улыбнулся:

— Случайно нет ли у вас более подходящего наряда?

— Случайно — есть. — Жаннет улыбнулась и… резко стащив с себя рубашку, бросила ее на кровать. — Так подойдет?

О, как она была хороша, чудо, как хороша! Плоский живот, широкие бедра, в меру объемная грудь, не большая, но и не слишком маленькая, в самый раз.

— О королева!

Шагнув вперед, Иван вдруг наткнулся на ржавое острие, смотрящее ему в грудь.

— Нет, — улыбнувшись, Жаннет чуть качнула локонами. — Ваш фехтовальный наряд, господин учитель, должен быть такой же, как мой.

Задыхаясь от нахлынувшего желания, юноша рванул на груди пуговицы камзола…

— Ну, кому тут рассказать про Па…

— Тсс! — Лежавшая в постели Жаннет натянула одеяло повыше. — Прикройте дверь, сударь. Ага… Теперь зажгите еще одну свечу. Садитесь… Да-да, прямо на постель, не стесняйтесь — кровать большая, поместимся.

— Ну… — Митрий осторожно присел на край одеяла. — Что же вам рассказать?

Он сглотнул слюну, увидев над одеялом голые плечи девчонки. Что же, она так и спит обнаженной?

— Расскажите мне о нарядах, мужских и женских. Очень интересно, в чем щеголяют столичные модники. В таком же камзоле, что и вы? — Девушка подалась вперед, села в постели, и пестрое одеяло, скользнув, обнажило грудь и живот, что, казалось, ничуть не обеспокоило юную вдовушку.

Митрий отвел глаза… И тут же взглянул снова. Сбросив одеяло, голая Жаннет подобралась к нему, словно рысь, и жарко поцеловала в губы…

— Не многовато ли света… — только и смог произнести Митька. — Может, потушить свечку?

— Не стоит…

А с Прохором вообще не разговаривали. Жаннет с ходу поцеловала его в губы. Даже юбку снять не успела — ну тут уж Прохор не растерялся…

— О! — очутившись в его крепких объятиях, томно простонала вдова. — Только не надо рвать на мне сорочку, милый, она так легко снимается…

Где-то рядом внезапно прокукарекал петух. Светало.

— Я сейчас, — выскользнула из постели Жаннет. — Жди.

Иван…

Прохор…

Митрий….

… лишь глупо улыбались. И ждали. Ждали, покуда совсем не рассвело.

Как выяснилось, больше всех терпел Митрий — он спустился последний. Внизу друзей не было.

— Эй, где вы?

Выйдя на улицу, юноша обнаружил обоих приятелей у распахнутых настежь ворот. Оба озадаченно чесали лохматые со сна головы.

— О, явился, не запылился! — хохотнул Прохор. — Ну, рассказывай, с кем провел ночь?

— А, вы уже знаете… — Митька усмехнулся с некоей затаенной гордостью — далеко не каждому так везет, как ему этой ночью. — Переспал вот с Жаннет, хозяйкой. Только вы не думайте, все по обоюдному было.

— Да мы и не думаем, — хмуро отозвался Иван. — Только ведь и мы с ней переспали.

Митрий только головой покачал:

— И когда только успели?

— С вечера и до утра.

— С вечера до утра?! — удивленно переспросил вьюнош. — Да идите вы! Это ж я с ей до утра был!

— И я… — вздохнул Иван. — И вот — Прохор.

— Да как же так может быть?

— Вот и мы думаем… Между прочим, лошадки наши пропали и часть деньжат.

— Так они ж в кошеле были!

— То-то что в кошеле, — сконфузился Прохор. — Снял вот, чтоб не гремел… Ух, разнесу счас тут все!

Он с досадой ударил кулаком в стену конюшни.

Иван ухмыльнулся:

— Бей не бей, а ничего не поделаешь!

— Да как же так получилось? — взъерепенился Митька. — Я-то думал: вы там, внизу, спите чутко, никто чужой не пройдет, не пролезет.

— Мы, Митька, точно так же думали. Ладно, пойдем пешком — не так тут и далеко до Шербура осталось.

— А может, с каким-нибудь рыбачком сговоримся?

— Тоже дело.

Сконфуженно посматривая друг на друга, незадачливые любовники покинули постоялый двор и, немного постояв на развилке, повернули к морю. И в самом деле, может, повезет с рыбачком?

Приятели уже прошагали около двух лье и как раз повернули к морю, как вдруг позади них, на проселке, послышался топот копыт. Четыре всадницы, вылетев из кленовой рощи, на рысях проскакали мимо, насмешливо помахав руками.

— Смотри-ка, впереди — Жаннет! — глухо выкрикнул Прохор.

— И в середине — она же!

— И следом!

Последней, правда, скакала четвертая, вовсе даже темноволосая. Она-то, верно, по кошелям и шарила, и петухом, когда надо, кричала.

— Тройняшки! — ахнули приятели разом. — Так вот оно в чем тут дело! А мы-то думали… Что смеетесь, разбойницы? Смотрите, догоним!

— Ага, догоните, как же! — Придержав коней, насмешницы высунули языки. — Давайте, попробуйте!

Иван вдруг сел в траву и принялся хохотать с такой силой, что громкий и даже какой-то дикий смех его передался друзьям — и вот уже хохотали все трое. Подъехав ближе, юные разбойницы удивленно переглянулись и тоже зашлись смехом.

— А вы молодцы! — сквозь смех прокричал Иван. — Здорово нас провели!

— Да ладно. Не так-то и много на вас, мужчин, ума надо.

— Если б еще подсказали, где нам рыбаков найти, совсем бы хороши были!

— Туда, к морю спускайтесь, — подсказала Жаннет… Или как там ее звали?

— Спросите дядюшку Пьера, лодочника, — продолжила другая Жаннет, средняя.

А дальняя Жаннет лишь улыбнулась да пожелала:

— Бон шанс!

Похоже, от всей души пожелала. Интересно, с кем она была ночью? А впрочем, какая разница?

— Значит, лодочника Пьера спросить?

— Его. Ну, прощайте, парни. Хорошие у вас лошадки!

— Прощайте! Скажите хоть, как вас звать на самом-то деле?

— Я — Катрин! — первая Жаннет поклонилась в седле.

— А я — Милена! — прокричала вторая.

Третья же махнула рукой:

— А меня с детства Мелиссой звали!

— Ладно, хватит кричать, поехали, — распорядилась темноволосая и, обернувшись к парням, добавила: — Жаннет-то на самом деле я.

Приложив ладони к губам, она прокричала по-петушиному и, стегнув коня, унеслась вместе с подружками прочь. Наверное, ловить очередных простаков.

— Вот это да, — очумело, но вовсе не безрадостно покрутил головой Митрий. — Вот это девчонки в Сен-Жермен-сюр-О!

Глава 19 Муленский ордонанс

Клеонт:

…Слова нынче дешевы. Люди без зазрения совести присваивают себе дворянское звание — подобный род воровства, по-видимому, вошел в обычай.

Жан-Батист Мольер. «Мещанин во дворянстве»

Август 1604 г. Окрестности Шербура

Старый рыбак Пьер Мело, с которым удалось сговориться, привел свою лодку вовсе не в Шербурскую гавань, а высадил пассажиров неподалеку, в небольшой бухточке, — море с утра было волнистое, бурное, и старику очень уж не хотелось огибать мыс. Что ж, и на том спасибо. Расплатившись с рыбаком, как условились, друзья спросили у встречного крестьянина дорогу и — делать нечего — зашагали в Шербур пешком, благо идти оказалось не так уж и далеко, около полутора десятков лье, так что до наступления темноты путники уже должны были добраться до города.

— Добраться-то — доберемся, — рассуждал на ходу Митрий. — Только не ушла бы «Святая Женевьева».

— Не должна, — обернулся к нему Иван. — Рыбаки сказали — несколько дней будет грузиться.

— Ох, скорей бы дойти! — Прохор утер со лба пот и по привычке потянулся к обычно висевшей у него на поясе фляге, да той, конечно, на месте не оказалось — позаимствовали хитрые девчонки из Сен-Жермен-сюр-О.

Пекло солнце, и Прохор, сняв камзол, шел в одной рубахе, давно не стиранной и местами рваной. Впрочем, в те времена вообще одежду стирали довольно редко. Иван камзол снять опасался — не очень-то нравилось ему выглядеть неприлично, а ведь так и выглядел бы — сорочка юноши вряд ли находилась в лучшем, чем у приятеля, состоянии. Так и шел, парился, лишь расстегнул несколько пуговиц, да еще хорошо хоть в модные разрезы на рукавах задувал ветерок.

А вот Митьке было, похоже, все равно, как сейчас выглядеть. Бархатный голубой берет он давно потерял, камзол и шпагу украли. Длинные волосы отрока растрепались, изгрязнились и висели теперь сальные, словно старая пакля. В левой руке парень нес снятые чулки, а в правой — башмаки: что-то они ему все время натирали, так что лучше было босиком. Вообще, он здорово напоминал теперь оборванца Жано, ну а о Прохоре и говорить нечего. В общем — клошары. Иван искоса посмотрел на друзей и усмехнулся.

— Боишься, что нас не возьмут в таком виде на корабль? — повернул голову Митрий. — А что прикажешь делать? Другой-то одежки у нас нет… если только кого-то ограбить…

— Ограбил один такой. — Иван не поддержал шутку. — У вас, кстати, и шпаг-то теперь нету. Больше по девкам ходите! Хорошо хоть головы на плечах остались!

— Ой, кто бы говорил, Иване!

В самом деле, и с оружием, и с деньгами было туго, точнее говоря, ни того ни другого не было, если не считать шпаги Ивана. Как без денег пробраться на борт «Святой Женевьевы», никто из друзей пока не задумывался — сейчас главное было побыстрее прийти в Шербур, а уж там видно будет — может, нужного кораблика вообще нет в гавани. Ой, не дай бог! Митька размашисто перекрестился.

Узенькая дорожка, местами напоминавшая козью тропу, вилась меж полей и садов, одуряюще пахнувших яблоками. Митька уже не раз демонстративно поводил носом — дескать, неплохо бы было попробовать яблочек.

— Митрий, это чужая собственность! — строго предупредил Иван. — Ежели что, мало не покажется.

— Да знаю, — отмахнулся отрок. — Ну, пара денье-то у нас ведь осталась? Давайте купим десяток, вон как раз и мужик какой-то идет, похоже — сторож.

— Сторож? — Иван хмыкнул. — Что-то не очень похож.

— Добрый день, месье! — Путники вежливо поздоровались с тощим до невозможности мужиком, внешним видом больше напоминающим потерпевшего кораблекрушение моряка: грязная, засаленная рубаха с какими-то подозрительными пятнами, изодранные штаны, босые, с крупными синими венами ноги. Тощее морщинистое лицо незнакомца обрамляли спутавшиеся, давно нечесаные кудри, покрытые войлочной шляпой, давно утратившей всякое подобие какой-либо формы. Портрет довершала всклокоченная борода, вислый, огурцом, нос и ввалившиеся щеки. Маленькие, глубоко сидевшие глазки неопределенного цвета смотрели заискивающе и хитро.

— И вам добрый день! — Растянув губы в улыбке, сей колоритный субъект вежливо поклонился и представился: — Дэмьен Вальен к вашим услугам, господа! Позвольте спросить, куда держите путь?

— В Шербур. — Иван тоже улыбнулся.

— К сожалению, нам не совсем по пути, — искренне огорчился месье Вальен. — Жаль, очень жаль, господа!

— Скажите, а мы правильно идем? — осведомился Митрий.

Месье Вальен вдруг дико захохотал:

— Правильно? О, конечно же нет, господа!

— Как — нет? — В груди Ивана резко похолодело, да и остальные почувствовали себя не лучше. — Ведь Шербур — там?! — Он показал рукой на север, в сторону тополиной рощицы.

— Шербур — там, — неожиданно согласился субъект. — Но идете вы все равно неправильно.

— А, — догадался Митрий. — Наверное, где-то есть более короткий путь. Вы его нам покажете, месье Вальен?

— О, называйте меня просто — Дэмьен. Конечно покажу, идемте!

Пожав плечами, вся компания с новым знакомцем во главе резко повернула направо и, быстро миновав тополиную рощу, очутилась на краю обширного пшеничного поля. Порывы ветра колыхали золотые, налитые спелостью колосья, и трое друзей разом почувствовали грусть, словно бы пахнуло далекой родиной, домом.

Хлебный запах, однако, перебивался каким-то другим, весьма даже странным. Парни повернули головы, увидев в десятке шагов от себя, между усыпанных крупными плодами яблонь, какое-то непонятное сооружение — пара железных чанов, трубки, еще что-то диковинное. А пахло-то, между прочим, яблоками! Вернее, перебродившим яблочным сидром.

Около сооружения, подбрасывая хворост в горевший под одним из чанов костер, деловито суетился бородатый здоровяк лет тридцати, в длинных крестьянских штанах, черной бархатной куртке и такой же шляпе.

— Да поможет тебе святой Обер, Ален! — остановившись, месье Вальен громко приветствовал здоровяка и с силой втянул носом воздух. — Вот это да! Чувствую — уже почти готово!

— Готово, да не про твою честь, Дэмьен, — обернувшись, неприязненно отозвался здоровяк. — Ты еще с прошлого раза задолжал мне семь су! Когда думаешь отдавать?

— Побойся бога, Ален! — Месье Вальен возмущенно замахал руками. — Разве ж я не принес тебе целый мешок яблок?

— Ага, гнилых.

— Так для твоего-то дела как раз гнилые и лучше!

— Отойди! — Здоровяк угрожающе взял в правую руку увесистый сук. — И даже не вздумай приближаться!

— Ну, Ален, — плаксиво заканючил Дэмьен. — Ну, дорогой мой… Ну — хоть попробовать, хоть стаканчик… Не для себя прошу — для людей, я их специально привел, уж больно просили.

— Вижу, что привел. — Ален обвел парней подозрительным взглядом. — Только вот есть ли у них деньги?

— Есть, — ухмыльнувшись, заверил Иван. — Пожалуй, несколько денье найдется. Только мы вовсе не намерены их тратить.

— Кстати, вы, месье Вальен, обещали нам показать короткий путь до Шербура, — напомнил Митрий.

— А, так вы идете в Шербур? — Ален усмехнулся. — Не так-то до него и близко, тем более если идти кривыми путями.

— Вот мы и ищем прямой.

Здоровяк неожиданно задумался, почесал бороду и, зачем-то посмотрев в небо, изрек:

— Из замка Мартенваси скоро погонят в Шербур лошадей. Обычно они нанимают погонщиков…

— Лошадей?! В Шербур?! — Друзья обрадованно переглянулись. — А далеко этот Мартан… Мартин…

— До замка около пяти лье, — охотно пояснил Ален. — Думаю, Дэмьен не откажется проводить вас… если вы угостите его добрым стаканчиком кальвы, конечно!

— Ну, разумеется, угостим. — Иван полез в кошель. — Сколько?

— На денье, так и быть, налью всем четверым! — расщедрился здоровяк. — Вы у меня сегодня первые.

Сделав глоток, Митрий закашлялся и принялся ловить губами воздух:

— Ох, ну и гадость!

— А ты что хотел? — расхохотался Иван. — Это ж — кальва, кальвадос — яблочная водка! Его обычно в бочках выдерживают, для благородства — чем дольше, тем дороже. Ну а этот, невыдержанный, и в самом деле — гадость. Хотя… — он насмешливо посмотрел на явно довольного Прохора, — некоторым нравится.

— Ну? — закусив яблочком, улыбнулся Прохор. — Еще по стаканчику, да в замок.

— Не, мы больше не будем, — дружно отказались Иван и Митрий. — Да и ты завязывай пьянствовать, пойдем уже.

— Счастливого пути! — Самогонщик помахал шляпой.

Иван усмехнулся:

— Бон шанс.

И, ведомые повеселевшим Дэмьеном, друзья зашагали по пыльной дороге, вьющейся меж бескрайних пшеничных полей. В бледно-синем небе все так же неудержимо жарило солнце, спелые колосья перекатывались на ветру золотисто-рыжими волнами, а широкие нескончаемые поля казались морем.

Третий помощник королевского интенданта мэтр Окюлер с утра еще выехал из замка в скверном настроении. Еще бы не расстраиваться — уж осень на носу, скоро писать очередной отчет — а что писать? О чем докладывать-то? Никаких особых беспорядков в бальяже за все лето так и не случилось: ведьмы не колдовали, еретики не проповедовали, даже крестьяне не бунтовали — а с чего им, спрашивается, бунтовать-то, коли урожай ожидался чудесный?

— Эх, парни, — мэтр Окюлер со вздохом оглядел сопровождающий его отряд — дюжину рейтар на сытых конях, вооруженных пистолями и палашами, — сдается мне, нескоро получим мы жалованье! Совсем-совсем нескоро.

— Ничего, господин интендант, — ухмыльнулся в рыжие усы бравый шевалье Декри, командир швейцарец. — Если не обманул Ласьере, сегодня уж будем с уловом. А, Ласьере?

Ласьере, молодой некрасивый парень с большим прыщом на носу, обиженно дернул подбородком, да с такой силой, что с головы его едва не слетел железный открытый салад:

— Не обманул. В деревне все говорят, что старая Мелисса Куртэ по ночам колдует. А лавочник лично видел, как она обращалась в черную кошку!

— Лавочник, — презрительно хмыкнул мэтр Окюлер. — Этот пьяница хоть слова-то свои подтвердит?

— Подтвердит, — тут же уверил Декри. — А не подтвердит, так ему же хуже!

Помощник интенданта задумался. Свидетель, оно, конечно, свидетель, даже и один — его слов вполне хватит в качестве основания для следствия и пытки, но… лучше б еще кого отыскать.

— Да-а… — Мэтр — не старый еще, правда, быстро лысеющий мужчина с вполне моложавым лицом — покачал головой. — Боюсь, одной ведьмы нам для отчета маловато будет. Вот если б к ней да еще пару-тройку бродяг!

— А что, если завернуть к этому самогонщику, Алену?! — неожиданно предложил швейцарец. — У него там полно бродяг ошивается, да и патент наверняка не продлен.

— Ну, патентом пускай финансовое управление занимается, — брюзгливо заметил мэтр Окюлер. — А то его начальничек так растолстел, скоро ни в одни ворота не пролезет. Не стоит ему помогать, пусть сам поработает… Хотя патент у самогонщика все же проверим — если не продлен, пусть платит. Да-а, неплохая идея, Декри! Едем. Заодно и бродяг посмотрим.

Кивнув, швейцарец приподнялся в стременах:

— Поворачивай коней, парни!

Живо повернув лошадей, небольшой отряд приемистой рысью поскакал в сторону пшеничного поля.

Мэтр Окюлер вовсе не был плохим или вздорным человеком — иногда любил пошутить, да и на окружающий мир смотрел вполне здраво, за что его и ценили подчиненные. Однако вот должность его явно не способствовала кротости нрава. Третий помощник королевского интенданта… Королевский интендант в провинции — это фигура, особенно в последнее время! Куда там бальи или даже губернатору! У каждого интенданта — несколько помощников во главе бюро — канцелярий. Первый помощник — по судебным делам, второй — по финансовым, ну а третий — по всему остальному: качество дорог, общественный порядок, ведьмы, еретики, бродяги… И по каждому пункту — строгий отчет. Если в один год три ведьмы попались, попробуй-ка в следующий раз меньше доложи! И так во всем…

Выехав из-за поворота, мэтр насторожился — навстречу отряду, по узкой дорожке, двигались четверо. Рваные, грязные, некоторые вообще босиком. Бродяги! Ну, точно, бродяги, слава святому Клеру!

Декри тоже заметил путников и, подъехав ближе, вопросительно посмотрел на начальство.

— Берем! — кратко скомандовал мэтр, и кавалькада всадников, поднимая дорожную пыль, мигом окружила бродяг.

Они появились внезапно, вооруженные всадники на лихих конях — рейтары. Иван даже не смог ничего сообразить, как все четверо уже были окружены.

— Стоять! — наставив пистолеты, приказали всадники.

Иван пожал плечами — ну, ясное дело, стоять — куда уж бежать-то? Перестреляют, как куропаток.

— Добрый день, господа, — подъехав, благожелательно улыбнулся моложавый мужчина в черном камзоле с воротником «мельничный жернов». — Я — мэтр Анри Окюлер, помощник господина королевского интенданта Нормандии, хочу получить ответ на вопрос: кто вы такие и куда следуете?

— Мы дворяне. — Иван гордо положил руку на эфес шпаги. — Идем из Мон-Сен-Мишеля в Шербур.

— О, совершали паломничество? — Мэтр Окюлер одобрительно кивнул и прищурился. — Что, так и шли пешком?

— Наших лошадей украли, месье, — развел руками Митрий. — В этом, как его… Сен-Жермен-сюр-О! Вот бы чем вам заняться как помощнику королевского интенданта.

Мэтр бросил на отрока насмешливый взгляд, и тот поежился: босой, грязный, расхристанный. Стыдно стало!

— Этот — тоже дворянин? — Не удостаивая беседой Митьку, помощник интенданта снова обратился к Ивану. — И этот? — так же насмешливо мэтр кивнул на Дэмьена Вальена. — Да вы, кажется, еще и пьяны!

— Каждый человек волен выпить стаканчик кальвадоса, когда ему заблагорассудится! — гордо заявил Иван.

— О, конечно, конечно, — закивал чиновник. — Не соблаговолят ли столь благородные господа отправиться с нами в замок для выяснения всех обстоятельств? Даю слово, если вы и в самом деле дворяне, а не какие-нибудь беглые каторжники, мы тут же отпустим всех, и я лично принесу вам свои глубочайшие извинения!

— В замок? — переспросил Иван. — Что за замок?

— Мартенваси… Впрочем, замок — слишком уж громкое название. Увидите сами.

— Отлично, нам как раз по пути. — Иван ободряюще подмигнул друзьям. — Надеюсь, все это не займет много времени.

— Нет-нет, что вы!

— И, если можно, я бы просил вас помочь нам побыстрее добраться до Шербура…

— О чем речь? — обаятельно улыбнулся мэтр. — Конечно поможем, господа.

— Ох, не верю я этим судейским рожам, — прошептал Прохор. — Ох, не верю. Рвануть бы в поле!

— Догонят, на лошадях-то. — Митрий вздохнул. — Или пристрелят. Вон, пистоли почти у всех. Придется идти — тем более Иван прав: по пути нам.

— Позвольте вашу шпагу, месье! — протянул руку рыжеусый рейтар.

Мэтр Окюлер пожал плечами:

— Ничего не поделаешь, таков уж порядок.

Примерно через час все — и ордонансный отряд рейтар, и задержанные — оказались вблизи чудесного замка, точнее сказать — большого загородного дома, жемчужно-серого, трехэтажного, с белоснежными балюстрадами и маленькими острыми шпилями на фронтоне.

— Мартенваси! — с гордостью показал рукой мэтр.

Невдалеке от особняка, за яблонями, виднелись аккуратные домики, беленые и крытые коричневой черепицей. При каждом доме имелся небольшой сад, как везде в Нормандии, — яблоневый, — а за деревней, у тополиной рощи, на изумрудном лугу паслись коровы и овцы.

Подъехав к крыльцу, рейтары спешились и, наставив пистолеты на задержанных, ввели их в обширный холл, уставленный небольшими статуями.

— Прошу вас немного подождать, господа. — Чиновник сделал приглашающий жест. — Вас проводят…

Комната, куда поместили задержанных, оказалась небольшой, но чистой и даже уютной — две застеленные кровати, высокие, деревянные, резные; небольшой шкафчик для белья, длинный стол, скамеечка, несколько стульев. Правда, узкое окно было забрано толстой железной решеткой, да и дверь оказалась чрезвычайно надежной, дубовой и, естественно, запертой.

— Ну, влипли! — хмуро буркнул Прохор. — Говорил я, бежать было надо!

— Далеко бы не убежали…

На стене у двери висел рукомойник, и парни с удовольствием ополоснули запыленные лица. Почти сразу же снаружи лязгнул засов и — удивительное дело — в дверь вежливо постучали.

— Да-да, — усмехнувшись, откликнулся Митрий. — Войдите, не заперто.

— Осмелюсь вас побеспокоить, господа, — в сопровождении дюжих стражников в комнату вошел маленький плюгавенький человечек, кривоногий, в смешном черном камзоле, слишком уж для него длинном, и вытянутым хитрым лицом записного пройдохи. За левым ухом у вошедшего виднелось перо, в левой руке — чернильница, в правой — бумага.

— Секретарь господина помощника королевского интенданта Огюст Гарани, — поклонившись, представился плюгавец. — Если вы не против, я кое о чем вас спрошу, господа.

— Пожалуйста, спрашивайте!

Усевшись за стол, секретарь разложил перед собою бумаги и, обмакнув в чернильницу перо, взглянул на Ивана:

— Сначала — вы, месье. Итак, вы — дворянин?

— Несомненно!

— Из какого вы рода?

— Мы поляки! — решительно соврал молодой человек. — Род Валишевских очень известен в Речи Посполитой.

— Ого, — записывая, покивал плюгавец. — Поляки! То-то я и смотрю — вы как-то не так говорите. Как звали вашего батюшку?

Иван назвал первое пришедшее в голову имя.

— А дедушку? А прадедушку? Они тоже были дворяне?

Точно такие же вопросы секретарь задал и остальным. Прохор с Митькой, естественно, тоже прикинулись польскими дворянами, назвавшись, впрочем, собственными именами — вряд ли здесь имели достаточные сведения о Польше!

А вот месье Вальен, похоже, сказал все честно, да ведь он и не мог соврать, даже если б и очень хотел — в данной местности его наверняка многие хорошо знали.

— Отлично, господа, отлично. — Закончив, месье Гарани поклонился и, проворно собрав пожитки, удалился в сопровождении стражей.

— Ну, ни черта не понимаю, прости Господи! — по-русски выругался Прохор. — Ну и допрос! Зачем ему понадобились наши дедушки и прадедушки? Вот дурень!

— Нет, он как раз очень умен, — задумчиво перебил Митрий. — Для них сейчас главное — установить наше дворянское происхождение, в этом вся загвоздка. Если установят — точно извинятся, отпустят, а если нет… А, Иван?

— Надо вспомнить, кто может его подтвердить… Эх. — Иван с досадой махнул рукою. — Как же я не подумал об этом! Ведь точно — будут проверять, а это может затянуться надолго…

— Да зачем же?! — взорвался Прохор. — Какая им разница — дворяне мы или нет?

— Э, нет, братец! — тут же возразил Иван. — Очень многое от того зависит, это ведь не Русь-матушка. Здесь любой дворянин — даже самый нищий экюйе — человек благородный. Его нельзя подвергать телесным наказаниям, а нужно обращаться вежливо, и следствие вести честно.

— Следствие? Да что ж мы такого сделали-то?

— Если нас примут за бродяг — это уже преступление. — Иван хмуро почесал заросший щетиною подбородок. — Ну, не казнят, как, к примеру, в Англии, однако на галеры отправить могут.

— Да почему?!

— Отвечу, Проша, как студент-юрист: по Муленскому ордонансу одна тысяча пятьсот шестьдесят шестого года от Рождества Христова.

— Что еще за ордонанс такой?

— Против подозрительных бродяг, Прохор.

Друзья задумались. Правда, и на этот раз долго скучать им не дали. Лязгнул засов:

— Дэмьен Вальен, выходи!

— Я, да?

— Ты-ты! Да побыстрее давай!

Вздохнув, Дэмьен грустно кивнул и вышел вслед за стражей. Не прошло и пяти минут, как его счастливая физиономия заглянула в решетчатое окно:

— А меня ведь отпустили, парни! Честное слово, отпустили. И вас отпустят. Встретимся за деревней — этакое дело надобно хорошенько спрыснуть у Алена! Я буду вас ждать, лады?

— Лады. — Друзья несколько воспрянули духом. — Только не забывай, нам в Шербур надо!

— Не забуду! — Отцепившись от прутьев решетки, счастливый пропойца спрыгнул на траву вниз и скрылся за деревьями сада.

— Во! — покачал головой Митрий. — Может, и нам так вот свезет?

Прохор перекрестился:

— Помоги, Богородица Тихвинская!

Мэтр Окюлер задумчиво проводил взглядом убегающего бродягу. Этот был бы восемнадцатым. А в прошлом году было шестнадцать. Негоже прибавлять, даже на двух человек — где сразу два, там потом и требовать будут больше.

— Что такое? — Чиновник обернулся на слабый стук. — А, это ты, Гарани? Ну, чего-нибудь выслушал?

— Они говорили на каком-то странном языке, господин помощник. Может, и вправду — поляки?

— Поляки? — Экюлье усмехнулся. — А мне вот почему-то кажется, что это — еретики с юга! Говор у них — ну, точно как в Лангедоке, уж ты мне поверь, довелось слышать.

Секретарь почтительно кивнул.

Чиновник задумчиво прошелся по кабинету:

— Даже если они и дворяне, то — южные. Ах, Гарани, от них прямо-таки разит гугенотами!

— У вас великолепный нюх на еретиков, сударь!

— Сколько еретиков у нас было в прошлом году?

— Э… Шестеро, господин помощник.

— А в отчете?

— И в отчете — шестеро, вы же сами тогда сказали…

— Шестеро, — помощник вздохнул. — А в этом году — уже семь. Плюс еще три — десять!

— Очень хорошо, месье!

Мэтр Окюлер насмешливо посмотрел на секретаря:

— Чего ж хорошего? В этом году мы укажем десять еретиков, а в следующем сколько укажут ловить — пятнадцать? Двадцать? Оно нам надо?

— Так, значит, этих отпускаем? Или — задерживаем для проверки?

— Ни то ни другое, — усмехнулся чиновник. — Слишком уж они ушлые — от таких могут быть проблемы. А потому поступим, как велит нам Муленский ордонанс Божьей милостью короля Карла. Как раз для статистики нам нужно трое бродяг, ни больше, ни меньше.

Глава 20 Большой кутюм Нормандии

На воле я, друзья, гуляю снова, А все-таки томился под замком. Ну до чего ж судьба ко мне сурова! Но благ Господь. Сменилось зло добром. Клеман Маро. «Совершенное рондо»

Август-сентябрь 1604 г. Шербур — Онфлер

Каторжная тюрьма Шербура представляла собой тесный и на редкость зловонный подвал с земляным полом и охапками старой сырой соломы, на которой, с разной степенью удобства, и располагались каторжники — человек двадцать, в большинстве своем забитые, отчаявшиеся люди, вовсе не походящие обликом на закоренелых преступников. В основном бродяги, конечно, хотя попадались и явные разбойники, и даже один брачный аферист, с которым новые узники — Иван, Прохор и Митька — общались куда как больше, нежели с другими, больно уж человек попался хороший, общительный и приятный с виду парень — приятный, это насколько можно было судить по слабому лучу света, пробивавшемуся в небольшое, забранное толстой решеткой оконце под самым потолком.

Собственно, аферист, едва увидев новеньких, представился первым. Встал, галантно поклонился, гремя цепями, даже попытался было снять воображаемую шляпу, но не смог — цепь оказалась короткой. Тем не менее улыбнулся каторжник вполне дружелюбно:

— Жан-Мари де ла Май, многоженец, да и вообще — большой любитель женщин.

— Так вы дворянин? — услыхав звучную фамилию, удивленно переспросил Митрий. — Дворянин — и здесь?!

— К сожалению, эти проклятые судейские совсем осатанели. — Де ла Май пожал плечами. — Не доверяют слову дворянина! Требуют в подтверждение титула какие-то там бумажки.

— А какой у вас титул?

— Граф, конечно! — приосанился каторжник. — Ну, не маркиз же! Эти маркизские титулы, знаете ли, в Париже продаются по пять ливров за штуку.

— Неужели по пять ливров? — улыбнувшись, вступил в беседу Иван. — Не дороговато ли будет, месье?

— О, нет-нет… А вы, я вижу, тоже из благородных. Наверное, откуда-то с юга?

— Из Лотарингии. — Митрий побыстрей встрял в беседу. — На юге-то, известно — одни гугеноты, мы к таким не относимся!

— Ах, ну как же, как же! — звеня цепями, расшаркался новый знакомец, еще раз поклонился, а затем задвинул длинную и цветистую речь о дворянской гордости, женщинах и «гнусном племени мелких и мстительных пигмеев» — судейских.

К явному удовольствию оратора, Митрий слушал, развесив уши, однако его привлекала скорее форма, чем содержание речи.

«Гнуснопрославленный лжесудьишка», «обезьяноподобный прелатишка, склонный к мерзким забавам», «пресытившаяся бумажная тварь» и «алчные черви, пожирающие законы Франции» — это были еще не самые яркие эпитеты сего продолжительного монолога.

Прохор его не слушал — большей частью не понимал, а что понимал, так в то и не собирался вникать — не любил болтунов.

Иван тоже не столько слушал, сколько пристально наблюдал — и вовсе не только за де ла Маем — если это была настоящая фамилия Жана-Мари. Молодой, ладно скроенный, с буйными черными кудрями, обрамляющими нарочито бледное лицо красавчика сердцееда, граф — или псевдограф — вовсе не казался пустым напыщенным щеголем. О, нет! Он явно был опасен! Глаза — темные и прищуренные — смотрели уж чересчур пристально, а в манере держаться преобладали повадки бретера. И не только это… Вернее, не только сам Жан-Мари… Еще и другие. Их отношение. Сидели, слушали, кивали — никто даже не пикнул! Что, так уважали «графа»? Или просто-напросто боялись? Тогда наверняка у этого красавчика в подвале должны быть сообщники… хотя бы во-он тот верзила с жутким шрамом через все лицо. Кажется, Иван его уже где-то видел… точно ведь видел, только вот где? Ладно, не суть… Кроме верзилы на роль сообщников, пожалуй, тянула еще пара типов: вон тот, угрюмый, в углу… или этот вот юный субъект с подбитым глазом. Ишь, как они смотрят… Как ловят каждое слово…

— Ну вот в общих чертах и все, что я хотел бы сказать. — Закончив речь, де ла Май улыбнулся. Надо признать, даже если он был фальшивым графом — а, скорее всего, именно таким образом и обстояло дело, — но тем не менее говорил хорошо. По всему чувствовалось — учился ораторскому мастерству у кого-то знающего… или сам не так давно был студентом.

— Прекрасная речь, ваше сиятельство! — первым зааплодировал нагловатого вида юнец с подбитым глазом.

Парня тут же поддержали верзила и угрюмый, а за ними — и все остальные узники. По всему подвалу зазвенели цепи.

Благосклонно оглядевшись, красавчик великосветски кивнул:

— Спасибо, друзья мои!

И тут же повернулся к новеньким:

— Честное слово, изнемогаю от нетерпения узнать ваши славные имена!

Друзья представились.

— Жан? Димитри, Про-хор? Так, говорите, из Лотарингии? Да вы присаживайтесь на солому, не стойте. Мерло, будь любезен, подстели соломки гостям…

— Ну да, нашел гостей, — скривившись, по-русски прошептал Прохор. — Не своей волей…

Мерло — тот самый верзила со шрамом — живо подтащил кипы, предварительно кого-то с них согнав. Да-а… Жан-Мари де ла Май явно был тут главным.

— Что ж, — усевшись напротив новичков, прищурился «граф». — Поведайте-ка, каким образом вы очутились в наших краях?

Иван усмехнулся:

— Мы, извольте видеть, студенты.

— Весьма похвально!

— И приехали в гости, в Кан, к нашему другу.

— Как его зовут?

— Жан-Поль д’Эвре. — Иван не видел никакого смысла скрывать фамилию приятеля. В конце концов, он сейчас в Сен-Мало, а Сен-Мало — это Бретань, а Бретань — никакая не Франция, точнее — Франция, но лишь формально.

Впрочем, фамилия Жан-Поля не произвела особого впечатления на де ла Мая. Тот лишь заметил, что о таком слышал, и все.

Ага… Иван буквально нюхом чуял — да и все говорило за это, — что перед ним сидит явно преступный элемент — разбойник или пират, заделавшийся брачным аферистом лишь для того, чтобы скрыть от судей куда более тяжкие преступления. Следовательно, нужно поискать и других подобных знакомых, с кем сводила судьба… Ну, скажем, юный контрабандист из Кана… как его? Мердо! Да-да — Мердо… Или тот чернобородый мужик, что подходил здороваться к мэтру канскому палачу… Ммм… Жан! Нет, Жак! Красный Жак? Бородатый? Нет, не то… Черный Жак! Именно так — Черный Жак.

Иван с улыбкой назвал этих двоих.

— Что? — изумился «граф». — Вы знаете Малыша Мердо и Черного Жака?!

— Конечно знаем, — снова вмешался Митрий. — Можно сказать, это наши лучшие друзья! И еще этот, поэт…

— А, — вспомнил Иван. — Мэтр Огюстен. Уж с ним-то мы хорошо подружились.

— Как? — Жан-Мари удивленно вскинул глаза. — Вы и его знаете?

— Знают, — неожиданно подал голос верзила со шрамом. — По крайней мере — этот. — Он кивнул на Ивана. — Я видал его в Кане, в таверне, у моста, ну, ты знаешь, граф…

— Знаю…

— Так вот… он сидел за одним столиком с мэтром! И Черный Жак в самом деле к ним подходил, а я остался на улице — мало ли что.

— А ты не перепутал, Мерло? — быстро переспросил де ла Май.

Верзила обиженно, словно ребенок, надул губы:

— Ты же знаешь, какая у меня память на лица!

— Знаю. — Красавчик кивнул. — Потому и держу… Ну-ну, не обижайся — не только поэтому… Что ж, друзья! — Повернувшись, он радушно улыбнулся новеньким. — Смею вас поздравить! Похоже, вы и впрямь свои люди. Раз уж сам месье Мерло сказал… Рад, очень рад. Спрыснем знакомство?

Зазвенев цепью, Иван развел руками:

— Так здесь ведь вроде бы не таверна?

— Не таверна? — Де ла Май громко расхохотался. — А вот мы сейчас поглядим!

Он невозмутимо хлопнул в ладоши, и, удивительное дело, юнец с подбитым глазом шустро юркнул куда-то в угол, пошарил в сене и извлек оттуда большой глиняный кувшин и кружки.

— Угощайтесь! — «Граф» лично разлил вино. — Неплохое бордо, смею вас уверить.

Выпив, друзья несколько повеселели. Прохор вскоре уснул, а Иван с Митрием общались с красавчиком де ла Маем еще довольно долго, пока совсем не стемнело.

— Луна, — кивнув в оконце, невесело вздохнул Митрий. — Красивая, золотистая, вот только жаль — ее слишком портят решетки. Вот если б их не было…

— И что бы тогда было? — с усмешкой подначил «граф». Кстати, с новенькими разговаривал только он один, все остальные не смели.

— Что бы тогда было? — Митька засмеялся. — Да я бы пролез в это окошко, вот, клянусь Святой Девой, пролез бы!

— Неплохая идея, — одобрительно кивнул де ла Май. — Только она нам без надобности… Слушайте-ка, парни… — Он подозвал новых знакомцев поближе, даже попросил разбудить Прохора и, когда все уселись рядом, продолжил: — Мне нужны верные люди, а вы вроде бы как раз из таких.

— И что мы должны будем делать? — негромко поинтересовался Иван.

— Да, собственно, ничего, — вполне светски заметил «граф». — Отправиться вместе со мной на галеры — всего-то и дел!

Галера называлась «Ла Серн» и была чудо как хороша! Узкая, стремительная, украшенная по всему борту золоченой резьбой, она представляла собой образец гребного военного судна. В добавление к веслам и ста восьмидесяти гребцам три мачты судна несли косые паруса, ловко ловившие любой ветер. Корму с блистающим на солнце декором украшала огромная буква «Аш» — начальная буква имени короля Генриха.

Здесь-то, у самой кормы, и разместили новых гребцов — шиурму. Иван, Прохор, Митрий плюс к ним «граф» с верзилой Мерло — всего пять — на крайнем весле; юнец с подбитым глазом — Лану и угрюмый Пинсан вместе с еще тремя какими-то каторжными рожами ворочали веслом соседним. Следует сказать, «ворочали» — это не совсем правильно: под веслами судно просто-напросто вышло из шербурской гавани, а уж потом заработали паруса, тем более что ветер оказался попутным. Стремительное судно ходко разрезало носом синие волны, и в усилиях гребцов пока не имелось абсолютно никакой надобности — только мешали бы.

Ярко, до боли в глазах, сверкало солнце, ветер распирал паруса, трепетали на мачтах вымпелы с тремя королевскими лилиями, а где-то высоко, в лазурной чистоте неба, кричали чайки. Надсмотрщик — профос, — прохаживающийся по помосту — куршее, — привычно поигрывал бичом из воловьей кожи, однако в ход его пока не пускал — не было надобности. Вообще, все пока происходило точно так, как и предсказывал Жан-Мари де ла Май: их вывели из тюрьмы еще ранним утром, с чрезвычайной срочностью, безо всякой процедуры суда. В порту сразу же посадили на галеру — собственно, из крупных судов она одна там и была, к вящему огорчению Ивана — он-то надеялся увидеть там «Святую Женевьеву». Ан, нет, судно уже ушло… Что ж, сейчас главное — поскорей обрести свободу, а уж там — в конце концов, до Портсмута не так уж и далеко, а найти попутное судно проще простого.

— Берите! — Когда профос отошел, де ла Май ткнул в ладонь Ивана напильником. — Работайте осторожно, но помните — у нас мало времени.

— Кто-то, кажется, обещал какое-то судно, — буркнул Иван.

«Граф» усмехнулся:

— Оглянись назад!

Позади, у самого горизонта, белели паруса.

— Интересно, и как они собираются нас освободить? — не выдержав, спросил Митрий. — Неужели осмелятся напасть на военное судно?

— О, нет! — засмеялся красавчик. — Старый пират Лионье еще не выжил из ума. Его судно просто будет сопровождать галеру столько, столько необходимо. И при удобном случае, естественно, на стоянке в порту… ну, дальше вы понимаете.

— А в каком порту, месье де ла Май? — Митрий никак не хотел отстать со своими расспросами.

— Не знаю, — ухмыльнулся «граф». — Если мы завернем — это будет Уистреам или Онфлер, если сразу пойдем до Гавра — Гавр. Лучше б, конечно, — Онфлер, в Гавре будет куда труднее — там стоит половина королевского флота, ожидают нападения англичан.

— Что, война? — насторожился Иван.

— Да нет. — Де ла Май с беспечностью отмахнулся. — Хотя кто его знает?

Что-то случилось вдруг с ходом корабля. Чуть дернулись паруса, на миг поникли вымпелы… и снова затрепетали — по широкой дуге судно явно поворачивало к берегу.

Иван аж употел, работая напильником… и вот наконец…

— На! — Он тихонько передал инструмент Митрию. — Пили не до конца, оставь чуть-чуть, чтоб в нужный момент…

— Да ладно, не маленький.

Закусив губу, юноша принялся деятельно работать напильником, да так шустро, что Ивану даже пришлось ткнуть его локтем в бок, когда профос повернулся к корме.

Вообще, находясь в подобном положении, очень странно было ощущать свою непохожесть на остальную шиурму — ведь новым гребцам не успели даже побрить головы, так спешили выйти в море. К тому же профос, время от времени ударяя бичом по плечам подвернувшихся под руку несчастных — просто так, для порядку, — новеньких вообще не трогал. Да и особенно-то к ним не присматривался, что тоже выглядело странным, на его месте Иван бы, наоборот…

— Да не смотри ты на профоса, Жан, — повернув голову, засмеялся «граф». — Это наш друг.

— Ах, друг, — протянул молодой человек. — Тогда понятно.

Конечно, об этом можно было и раньше догадаться и не терзать попусту Митьку. Ага, тот наконец управился и передал напильник Прохору.

Впереди, за соседним веслом, тоже шла подобная работа — юнец с угрюмым и еще трое — тоже с непобритыми головами — старались вовсю. Ага… Иван начал соображать, почему к ним оказался столь расположен явный разбойник де ла Май. Десять! Ему требовалось десять человек — чтобы на двух крайних веслах сидели свои. Кстати, чтобы так расположить новичков, требовалось иметь своим человеком не только профоса, но и боцмана, если не помощника капитана. Наверное — да что там «наверное», точно так оно и обстояло! И, если бы судьба не сделала де ла Маю подарка в виде троицы русских, наверное, пришлось бы оставить кого-то из каторжников в тюрьме или рассчитывать на помощь случайных соседей по веслу — а это, естественно, осложнило бы все дело — могли бы запросто нарваться на вольнонаемных, такие тоже случались среди шиурмы. Им-то с чего бежать?

Занятые деятельной подготовкой к побегу, каторжники и не заметили, как солнце стало клониться к морю, как приблизился берег, как стали хорошо различимы узенькие — в два-три окна — дома в пять-шесть этажей, каменные, разноцветные — светло-коричневые, темно-серые, палевые, — как на церковной колокольне справа от домиков ударил колокол — то ли приветствовали новое судно, то ли просто звонили к вечерне.

— Онфлер! — посмотрев вперед, радостно улыбнулся «граф». — Онфлер.

Мерло — верзила со шрамом, — юнец Лану и даже вечно угрюмый Пинсан тоже заулыбались.

Улыбнулся и Митрий, посмотрел вперед, присвистнул, восхищенно мотнув головой:

— Вот это да! Ну и красотища же!

Онфлер оказался городком небольшим, но очень красивым. Аккуратная, мощенная серым булыжником набережная — «Святой Катерины», как пояснил де ла Май, — уютная гавань с бесчисленными мачтами торговых судов и рыбачьих лодок, дома — чистые-чистые, словно бы тщательно вымытые, коричневые черепичные крыши, трубы с узорчатыми флюгерами, зеленые лужайки, деревья, цветы. Цветы здесь были повсюду: упавшим на землю солнцем желтели на многочисленных клумбах, рвались из дверей многочисленных таверн и лавок неудержимым оранжевым вихрем, голубели на фронтонах крыш, растекались по подоконникам яркой кроваво-красной геранью. Онфлер!

— Кажется, приехали. — Иван повернул голову к Митьке и замер, увидев совсем рядом вздымающуюся корму какого-то большого торгового судна. На корме, средь деревянного позолоченного узорочья, хорошо читалось название — «Сен-Женевьев».

«Святая Женевьева»!

Каторжники едва дождались вечера, вернее — ночи. Быстро стемнело, и в черном небе над набережной Святой Катерины высыпали крупные звезды. Они отражались в такой же черной, как и небо, воде мигающими желтыми искорками, там же, в воде, виднелась и луна, так что даже было не очень понятно — где море, а где небо.

Темное низкое судно втерлось меж галерой и «Святой Женевьевой». Без лишних слов на палубу для гребцов, у самой кормы, упала веревка.

— Пора! — «Граф» подтолкнул Ивана. — Капитан Лионье не очень-то любит ждать, особенно находясь соседству с одной из лучших галер королевского военно-морского флота! Хоть профос и еще кое-кто из команды «Ла Серн» — наши люди, но не капитан! Уж тот-то будет очень рад вздернуть нас на реях, если хоть что-то пойдет не так.

Схватившись руками за веревку, Иван подтянулся… и через какое-то мгновение очутился на палубе приземистого суденышка капитана Лионье. Следом за ним — почти сразу — на судно поднялся де ла Май, а потом — и все остальные.

Иван не смог разглядеть команду суденышка — темно, лишь маячили вдоль бортов чьи-то черные тени.

— Все? — скрипучим голосом тихо спросили из темноты.

— Все, дядюшка Лионье! — негромко хохотнул «граф». — Можешь трогаться.

— Отдать швартовы! — тут же прозвучала команда.

— Э, нет, подождите, парни! — Иван резко запротестовал. — Куда же мы поплывем — ведь ночь?

— Не беспокойся, друг мой, — положив руку ему на плечо, хохотнул де ла Май. — Дядюшка Лионье здесь все мели знает!

— Пройдем на ощупь! — проскрипел Лионье. — Нам сейчас главное — побыстрее отсюда убраться, пока команда «Ла Серна» не вылезла из портовых таверн.

— Да, но мы так не договаривались! — возмутился Митрий… тут же одернутый Иваном.

— Тсс! — по-русски шепнул тот. — Не говори ничего… Просто будь готов сейчас прыгнуть за борт.

— О чем это там шепчутся твои дружки, граф? — снова заскрипел капитан.

А судно между тем уже отдало швартовы, и матросы баграми отталкивали его от причала. Похоже, ждать было больше нечего.

— Пошли, — тихо промолвил Иван.

Оп! Три тени, перевалившись через борт, разом прыгнули за борт.

— Что такое? — озабоченно проскрипел Лионье. — Догнать субчиков!

Де ла Май покачал головой:

— Не гони лошадей, дядюшка. Эти парни не так уж нам и нужны. Ушли — и бог с ними.

— А если это соглядатаи? Не-ет, я уже послал людей, граф… Не обидишься, если они пришьют твоих сбежавших дружков?

— Не обижусь, — хохотнул де ла Май. — И вообще, буду как Понтий Пилат… Умываю руки! Да… нам ведь придется ждать этих твоих людей?

— Не придется. Выполнив свое дело, они нагонят нас на любом из рыбацких челнов.

— Ну, раз так… — Каторжник засмеялся. — Тогда я бы сейчас не отказался от хорошего глотка рома или кальвы!

Выбравшись на причал, Иван обернулся, поджидая друзей. Ага — вот и они. Протянув руку, юноша помог выбраться Митьке. Прохор, вынырнув, отдышался, словно кит.

— Ну? — откинув со лба мокрые волосы, поинтересовался Митрий. — Куда теперь?

— В город, — прислушиваясь, промолвил Иван. — Сначала в город, а там — посмотрим.

В воздухе со свистом пронесся кинжал. Он впился бы прямо в горло Ивану, если б не Митька, дернувший приятеля за руку. Поскользнувшись, Иван не удержался на мостках и снова полетел в воду.

Трое ловких сильных парней, вооруженных длинными ножами, бесшумно выбрались из воды на причал и теперь быстро окружили Прохора и Митьку.

Вжик! Острие ножа вспороло Митькин камзол. Отпрянув, парень попятился… А вот Прохор… Прохор стоял, как скала, и улыбался. Жаль, улыбка его не была видна нападавшим — темно, вокруг только луна и звезды.

В призрачном свете луны сверкнул нож… Прохор даже не стал уклоняться или пытаться выбить нож, просто подался вперед и с силой нанес упреждающий удар в челюсть. Противник жалобно хрюкнул и кувырком полетел в воду. Точно такая же участь постигла и второго, тоже неосторожно приблизившегося к здоровяку кулачнику, а вот третий оказался хитрее — отступил, нырнул в темноту, затаился…

— Он ведь может метнуть нож, — озадаченно прошептал Митрий. — Надо бы осторожней…

— Хорошо. — Прохор кивнул, пристально всматриваясь в темноту берега. Обернулся. — Иванко где?

— Вроде бы тут был. — Митька похолодел и негромко позвал: — Иван! Иване!

Ничего! Никакого ответа.

Что же он? Утонул?

Не думая, Прохор бросился в воду… И вовремя — в черных ночных волнах уже кипела ожесточенная схватка. Два негодяя вцепились в Ивана и тянули его на дно. Оп! Над черной водой показалось на миг бледное лицо Ивана… Показалось и скрылось, а на его месте закачалось лишь отражение луны.

— Держись, Иване! — Набрав в легкие побольше воздуха, Прохор ушел в глубину, силясь разглядеть в сиреневой мгле смутные силуэты теней.

Конечно не разглядел, но услышал, вернее почувствовал, ощутив колыхание воды… Подплыв поближе, ударил, заметив, как один из нападавших ушел в глубину.

Иван же боролся из последних сил, и еще хорошо, что его соперник оказался без ножа. Однако ловок был, черт, силен…

Ах, как давит вода! Черная, гнусная… как хочется вдохнуть. Воздуха! Воздуха! Выплыть, вынырнуть… а для этого оттолкнуть от себя скользкого гада! Ага! Удалось… Вдох, еще один… Что за наслаждение! И… и холодные пальцы на горле… Впрочем, эта сволочь тоже должна вдохнуть… Ага — вот! Показался! И ушам ему, по ушам! Что, не нравится?! Ныряй, ныряй, отплыви, вынырни, отдышись… А пока — скорее к мосткам! Интересно, где же второй? Ага вот он… Как подплывет, ударить ногой в грудь… Вот так!

— Ху! Кончай драться, Иване! То ж я!

— Прохор?

— Вылезаем! Быстрее! Не дать им выбраться на мостки.

Верно…

Доплыв первым, Иван ухватился руками за камни, подтянулся… И замер. Прямо над ним, усмехаясь, маячила чья-то черная тень… Оп! Замах… Иван дернулся назад, понимая, что уже не успеет — слишком ярко светила луна, слишком мелко было… и слишком удобно для того, чтобы метнуть нож. Невозможно было промахнуться…

Однако… Однако что-то не слышно свиста разрезающей воздух стали… смертоносной стали. Да и вражина вдруг сложился пополам и… и ничком полетел в воду!

— Скатертью дорожка! — выбрасывая увесистый булыжник, цинично пожелал ему Митрий и тут же позвал своих:

— Эй, парни, вы тут еще долго купаться будете?

Оба — Иван и Прохор — выбрались наконец на мостки…

Ну, слава Господу, помогла Богородица Тихвинская! Кажется, выбрались. Куда теперь?

— За город. Отдохнем, обсохнем. Вряд ли «Святая Женевьева» тронется в путь рано утром, не так-то уж и давно пришла.

Длинные тени домов протянулись через всю набережную Святой Катерины, до самой воды. Утреннее чисто вымытое солнце стыдливо пряталось за крышами, лишь украдкой пробираясь в щели меж зданиями длинными шаловливыми лучами. Один из таких лучиков, ударив в глаза Ивану, отразился от ярко начищенных пуговиц. Небо над головой пучилось сверкающей лазурью, и так же ярко, как солнце и небо, в карих глазах юноши светилась радость. Еще бы! Они нашли! Расспросили! Узнали!

Паломник с острова Мон-Сен-Мишель действительно был на борту «Святой Женевьевы»! И сошел лишь здесь, в Онфлере! Именно так сказал боцман: «Тот парень хотел посетить церковь Святой Катерины».

Вот оно как! Церковь Святой Катерины!

«Но, я полагаю, ему просто нечем было платить за дальнейший путь» — это были следующие слова хитрого боцмана, на которого Иван потратил целых два денье, вырученные от продажи Митькиного желтого камзольчика. И ведь не зря потратил!

— А что, этот паломник сошел еще вчера?

— Да нет, только что! Едва взошло солнце.

Только что!

Душа Ивана пела! А за спиной болтались кое-какие вещички, а именно — обширный, украшенный блестками камзол Прохора и пара рваных рубах — штаны парни не отдали, впрочем, те тоже были рваные. Рубахи бы продать — этакую рвань. Хотя, оно, конечно, все чистое, стираное. Да, еще ножичек имелся! Хороший такой, длинный, подобранный Митькой на мостках. Иван сейчас лелеял желание выгодно обменять его на шляпу и перевязь. Слава богу, на башмаки хватило денег от Митькиного камзола, удалось по пути продать торговке рыбой, а теперь нужно побыстрее реализовать остальное. Да и еще не забыть купить книгу! Любую, главное — потолще, посолиднее. Эх, не хватит денег, книга — дело недешевое. И все же… И все же с книгой — все равно с какой — было бы лучше, имелись на этот счет у юноши кое-какие мысли.

— С «Ла Серна», королевской галеры, сегодня ночью сбежали каторжники! — Иван на ходу ловил тревожный шепот рыбного рынка.

— Десять человек.

— Какое — десять? Пятьдесят! Они захватили соседнее судно… На нем и уплыли! А «Ла Серн» с утра бросился в погоню.

— Думаете, нагонят?

— Как ветер…

Ага, улыбнулся Иван. То-то он галеры в гавани не видал. Значит, и впрямь ушла… Замечательно!

— А еще волнами на берег несколько мертвецов выбросило. Говорят — эти несчастные с того, захваченного бежавшими галерниками корабля.

Иван обернулся:

— Не скажете, есть ли здесь поблизости книжная лавка?

— Книжная лавка? Гм-гм… Вроде бы есть что-то такое у церкви Святой Катерины.

— Да-да, там есть скрипторий, вернее, был когда-то… А теперь…

— Нет, не типография. Типография в Кане. А вам что за книги нужны, месье?

— Да любые… Подарок хочу сделать кузену-студенту.

— Так идите к церкви, не прогадаете. Во-он, видите, колокольня? Так вам туда.

— Спасибо, добрые люди, да хранит вас святой Этьен!

У церкви Святой Катерины, значит… Это плохо, что у церкви, — там до сих молится бежавший послушник Грегуар. По крайней мере, должен молиться, ну, если что, ребята проследят: Грегуар ведь их и видал-то всего один раз, и то мельком — во дворике аббатства Мон-Сен-Мишель, узнать не должен. Только бы не попались властям — подозрительные полуголые оборванцы! И только бы слова того общительного козопаса оказались правдой. Нет, говорил он, конечно, много всего, и больше — ругательного: про судейских, про ночную стражу, про чиновников… И про местного прево, конечно. Вернее, не столько про прево, сколько о его страсти к крепкой яблочной водке. Ох, и чего только не наслушались за ночь!

А вообще, козопас оказался человеком хорошим и не из пугливых, надо признать. Хотя, с другой-то стороны, чего ему бояться каких-то бродяг, имея рядом двух волкодавов? Вот и пустил на ночь к костру — какие-никакие, а все собеседники. Расстались вполне довольные друг другом. Чересчур общительный козопас получил собеседников, а те — куда больше: кусок козьего сыра, лепешку из пшеничной муки, сидр, отдых, просушку, ну и конечно же, информацию, она-то и была самым ценным.

Ага, вот и церковь Святой Катерины. Длинная, просторная, деревянная. А вот и колокольня — выстроена отдельно. Внизу — приземистая, вверху — не сказать, чтобы легкая, но… в общем, мощная. В такой можно вражескую осаду пересидеть.

Подойдя к паперти, Иван огляделся… Да где же они?

— Тут я, Иване! — высунувшись из-за кустов, помахал рукой Прохор.

Выглядел он настоящим бродягой — босой, в рваных штанах, с голой, поросшей светло-рыжим волосом грудью.

— Где? — подойдя, коротко спросил Иван.

— Там. Молится. — Прохор кивнул на церковь.

— Что-то уж больно долго… Точно — там?

— Там, там. Я только что заглядывал.

— Ну, сторожи дальше. — Иван задумчиво потер подбородок и вдруг озадаченно вскинул глаза. — А Митька где?

— К судейскому здешнему пошел… как его?

— К прево?

— Ну да, к нему. Ему, Митьке-то, вишь, милостыню хорошо подали — рубаху с козьей жилеткой себе прикупил и пошел к прево. Разузнаю, говорит, что там к чему… Заодно из дому выпровожу. Ну, как и договаривались…

— Надеюсь, в этом ему повезет, — усмехнулся юноша. — Пойду проведаю… Да, ежели что — знаешь, что с садовником делать…

— Сделаем… — Прохор вновь укрылся в кустах.

А Иван, ускоряя шаг, направился по неширокой улочке в сторону городской ратуши, к зданию судебных заседаний. Хороший городок Онфлер, красивый! Везде аккуратно подстриженные деревья, зеленые лужайки, цветы. Мощенные булыжником улочки чистые, словно выскобленные. Даже страшно ступить!

Итак, никаких грамот при себе у паломника нет — это друзья выяснили сразу, как только настигли беглеца у церкви. Прохор живо его прижал, а Митька тем временем ощупал одежду — не было ничего! Ни под рясой, ни в поясе — нигде.

Не дурак оказался послушник, спрятал грамоты, чтобы с собой не таскать. Спрятал. Ну, и черт с ним, главное — сам нашелся. Теперь остались сущие пустяки — грамоты отыскать. Прохор предложил сразу — пытать, однако Иван от того отказался, знал: есть такие люди, для которых любая пытка — праздник. Фанатики называются. Вот и садовник этот, похоже, из таких. Потому свистнул Ивану да велел отпустить послушника. Однако глаз не спускать! Хотя, с другой стороны, куда тот денется? Наверняка ведь мессу выстоит… Ну, пусть Прохор следит… Однако где же Митька?

Иван дошел уже до самой ратуши, прошелся, с любопытством разглядывая утопающее в плюще и цветах здание. Ага, вот, кажется, в этой пристройке — зал судебных коллегий… Пожав плечами, заглянул в приоткрытую дверь…

И тут же громко чихнул!

Босоногий слуга энергично орудовал метлой. Ух, и пыли же поднял! Оглянулся на чих… Ба! Митька!

— Хо, Иване! — бросив метлу, обрадовался тот. — А я уж давненько жду.

— А где прево? Стража?

— Х-ха! — подбоченился Митрий. — Я к нему, как и было уговорено, прибежал — запыхавшись, язык на плече — ну, чистый гонец из той дальней деревни, Сен-Гальен, про которую козопас рассказывал. Отдышался, потом так и сказал — Лохматый Жаку гонит, гад, кальву безо всякого разрешения, да еще из чужих яблок. Уже три бочки нагнал!

— А не забыл сказать, что тебя послал староста?

— Какое там! — Митька махнул рукой. — Они — прево со стражниками — и спрашивать ничего не стали. Как услыхали про бочки, враз собрались, да на коней! Только я их и видел.

— А чего это ты тогда тут… — Иван кивнул на метлу.

— Так залу сторожу, да и вообще… Пара человек уже заглянули — и ничего.

— Молодец!

— Там, в шкафу, за кафедрой, судейский плащ висит, — продолжал информировать Митрий. — И шляпа. И пара мантий.

— А книги случайно никакой нет?

— Да есть… Кажется, Библия…

— Библия? А нам без разницы. — Иван размашисто перекрестился. — Ох, прости Господи, велик, конечно, грех, да иначе никак. Не для себя стараемся, а для-ради Отечества нашего! Вот что, Митька, беги-ка к Прохору. Сейчас как раз кончится месса — хватайте послушника в охапку и тащите сюда, да поживее.

— Сделаем! — Смешно выпятив грудь, Митрий кивнул и побежал исполнять указание.

Послушник, притащенный Прохором и Митькой и усаженный на неудобную скамью зала судебных коллегий, ошарашенно хлопал глазами.

— Еще раз спрашиваю: ты ли есть некий Грегуар, садовник, не так давно сбежавший из монастыря Мон-Сен-Мишель?

Судейский чиновник — прево, бальи либо даже сам королевский интендант — выглядел на редкость представительно и важно: черная мантия с ослепительно белым воротником «мельничий жернов», из-под которой виднелась роскошная, наверняка шитая золотом перевязь; такая же черная, широкополая, надвинутая на самые глаза шляпа. Лица чиновника было не разглядеть — он сидел за столом спиной к окну с прикрытыми ставнями, да и вообще, в зале царил приятный полумрак, напомнивший послушнику Грегуару лучшие времена, проведенные в аббатстве Святого Михаила. Эх, если бы не просьба брата Гилберта — иезуита, как и сам Грегуар, — ни за что бы не ушел! Впрочем, и сейчас не все потеряно — лишь доставить проклятые грамоты в Париж, в небольшую церквушку недалеко от Бастилии. Там встретят. И, как вполне серьезно утверждал брат Гилберт, со стороны послушника это будет истинный подвиг веры! Хорошо бы… И хорошо, что он припрятал грамоты! Подальше положишь — поближе возьмешь, уж больно хотелось отстоять мессу да испросить совета у местной покровительницы — святой Катерины. Знал Грегуар: Онфлер — место нехорошее, с дурной пиратской славой. Вот и хорошо, что спрятал грамоты, — сегодня у самой церкви едва не ограбили какие-то молодчики! Обошлось, хвала Иисусу! Зато сейчас… Послушник передернул плечами, покосившись на рыжебородого здоровяка в мантии — уж больно тот походил на того разбойника, что напал на него еще утром. Тот тоже был такой же огромный, с ручищами, словно лопаты. Такой и придушит — недорого возьмет, сохрани, Пресвятая Дева! И второй — совсем молоденький, — ишь, стоит, ухмыляется. Плащ дорогой, черный… Вот попал, прости, святой Михаил! И главное — непонятно, за что?! Впрочем, кажется, судья производит благоприятное впечатление. Лишь бы отпустили… Ну а не опустят, что ж… Можно и пострадать во имя веры!

— Итак, я повторяю свой вопрос, — звучно произнес судейский. — Ты — Грегуар-послушник?

— Я. — Грегуар потупил очи. — А что случилось?

— Ха! И он еще осмеливается спрашивать? Отец Раймонд, настоятель монастыря на горе Святого Михаила, подал в бальяж жалобу о том, что некий послушник, именем Грегуар, садовник, изготовил поддельную финансовую грамоту, посредством которой имеет намерения от имени обители присвоить себе крупные суммы в банковской конторе братьев Клюве! Так?

— Что вы такое говорите, ваша милость? Клянусь святой Катериной, я…

— Молчать! — Чиновник хлопнул по столу какой-то толстой книгой. — Сию грамоту видел у тебя добропорядочный семьянин господин Мерсье — боцман со «Святой Женевьевы»! Или ты не плыл на этом судне?

— Плыл.

— Вот видишь! Далее… Ты, Грегуар-садовник, оказывается, совершил изнасилование некоей девицы Катрин Офли, девственницы, вернее теперь уже бывшей девственницы, которая тоже подала жалобу господину королевскому интенданту.

— Изнасиловал?! Да это же ложь, ложь! Я все время находился в монастыре на горе Сен-Мишель, это кто угодно из братии подтвердит!

— Точно подтвердит? — В голосе судьи послышались благосклонные нотки. — Честно говоря, ты, послушник Грегуар, производишь на меня благоприятное впечатление… в отличие от девицы Катрин Офли, которая, очень может быть, тебя зачем-то оклеветала.

— Так и есть, ваша милость!

— Ладно, завтра здесь будет проездом отец Николя, архивариус из аббатства…

— Отец Николя!!! — обрадованно воскликнул послушник.

— Надеюсь, он подтвердит твои слова…

— О да! Несомненно!

— И, конечно, захочет ознакомиться с грамотой…

— Да нет у меня ничего подобного!

— Нет? И ты сможешь поклясться в этом на мощах святой Катерины?

Послушник замялся — открыто святотатствовать даже ради брата-иезуита? Пожалуй, это был бы уже перебор.

— Видишь эту книгу, послушник Грегуар? — Судейский поднял со стола пухлый том. — Знаешь, что это? Большой кутюм Нормандии! Сборник всех и всяческих законов. Клянусь, если в нем найдется хоть одна статья, подходящая для твоего дела, я тебя тут же отпущу. Естественно, с соблюдением всех необходимых формальностей.

Выслушав это, послушник перевел дух и улыбнулся:

— Осмелюсь надеяться на лучшее, ваша милость.

— Надейся…

Чиновник лихо пролистнул книгу… и вдруг замер. Грегуар вытянул шею.

— Кто, будучи обвиненным в изготовлении фальшивых грамот, осмелится заявить, что это не фальшивки… Вроде похоже?

— Похоже, похоже, ваша милость! — закричал послушник. — Читайте же, умоляю!

— …тот должен предъявить королевскому суду сии грамоты, и, буде оные окажутся не имеющими преступной цены, означенный обвиняемый, на основании «Большого кутюма Нормандии», объявляется свободным от обвинения.

— Я согласен, согласен! — перекрестившись, воскликнул послушник. — Ваша милость, я сейчас же предоставлю вам эти грамоты… Я…

— Мне некогда ждать, — оборвал его чиновник. — Видишь ли, я сейчас уезжаю по одному крайне важному и весьма запутанному делу. Вернусь дней через десять — все это время ты посидишь в темнице, ну а когда вернусь, так и быть, предъявишь суду свои грамоты.

— Десять дней… О, ваша милость! — Упав на колени, Грегуар взмолился. — Подождите же… Или, если хотите, пойдемте со мной, здесь недалеко…

— Вот еще!

— Заклинаю вас именем святой Катерины! Вы куда едете?

— В гавань.

— Вот видите! Это как раз по пути…

— По пути… — Судейский вздохнул. — Чем-то ты мне пришелся по душе, Грегуар. Не знаю…

— О, я буду долго молиться за вас, ваша милость!

— Ладно, так и быть, идем… Раз, говоришь, недалеко…

— Рядом, ваша милость. Совсем рядом!

— Пойдешь впереди, а судейские слуги будут приглядывать за тобой, чтоб не сбежал.

— Как можно?!

— Я же отправлюсь за вами следом.

Они добрались до побережья безо всяких коллизий. Попросив подождать, послушник юркнул в кусты и сразу же вынырнул обратно, держа в руках несколько скрученных в свитки грамот, очень на то похоже, даже не бумажных, а пергаментных.

— Вот они!

Здоровяк передал грамоты судейскому.

— «Ин Ператор Демеустри»… — развернув, волнуясь, прочел Иван и, сдвинув на затылок шляпу, весело засмеялся. — Они!

А Грегуар, садовник Грегуар, тайный иезуит Грегуар, обманутый послушник, широко распахнул глаза от удивления и обиды, неожиданно для себя узнав в строгом судейском… того самого молодого дворянина, что когда-то проходил по внутреннему дворику аббатства Мон-Сен-Мишель и едва не повредил розы! Да и остальные, если хорошо приглядеться…

— Отдайте! — Вытащив из рукава кинжал, послушник бросился на Ивана… и, отлетев в сторону, затих, вытянувшись на белом песке пляжа.

— Ишь, — подул на кулак Прохор. — Прыгают тут всякие. Скачут.

— Надеюсь, ты там его не насмерть пришиб? — Иван вскинул глаза.

— Да через часок оклемается, — прищурился кулачник. — Нешто я не знаю, как бить надо, Иване?

А Иван еще раз вчитался в буквицы, и сердце его пело, а в груди клокотала буйная радость. Ведь они выполнили приказ, выполнили! Вот они, грамоты — «Ин Ператор Демеустри»!

Эпилог Дома!

Осенний день — такие редки! — Погож и молчалив. Поль Жан Туле

Октябрь 1604 г. Финский залив — Тихвинский посад

Баркас тихвинского купца Лаврентия Селиверстова тяжело утюжил свинцовые воды Балтики. Лил мелкий дождь, и низкое серое небо сливалось с морем. Огромные волны вздыбливали суденышко на своих покатых спинах, словно дышали: вдох — вверх, выдох — вниз. Каждый выдох сопровождался тучей холодных брызг, бьющих прямо в лицо впередсмотрящему юнге Михейке. Парнишка ежился, упрямо протирая глаза, и упорно высматривал берег.

А он, берег-то, как раз и должен бы показаться, пора, ведь не сбились же с курса, стыдоба — тихвинским-то мореходам да от Стокгольма-города к Неве-реке дорожку не отыскать!

— Ну, как? — Старясь не поскользнуться на палубе, Иван подобрался к бушприту.

Михей улыбнулся во весь щербатый рот:

— Скоро придем, господине! Эвон, волнищи-то куда как меньше стали — уж точно в залив вошли.

Иван, хотя и не заметил, что волны стали меньше, кивнул и заговорил с юнгой о превратностях осенних плаваний.

— А куда нам деваться? — охотно рассказывал Михей. — Пока туда доберешься, в Стекольны… Вроде бы не так уж и далеко, да на таможне ладожской простоишь сколько, особливо ежели знакомцев нет. Пока в Швецию придешь… хорошо если к июлю месяцу… пока товар продашь да чего нового купишь — оглянуться не успеешь, как лето на зиму поворотит. Мы-то еще хорошо обернулись: и быстро, и с прибытком — эвон сколько меди везем!

— Ты болтай-болтай, да меру знай! — подобравшись сзади, зло оборвал парня купец. — Ишь, разинул хлебало!

— Ой, Лаврентий Федорыч! — Иван прищурился и расхохотался. — Нешто я в Стокгольме не видел, как вы медные слитки грузили? А я, между прочим, слыхал, что в Швеции русским запрещено медь продавать.

— Ну, это кому как, — довольно ухмыльнулся купец. — Людей нужных знать надобно…

— Я вижу, уж ты-то знаешь.

— Да знаю…

— Эвон! — перебивая беседу, вдруг закричал юнга. — Матера! Земля!

Купец приставил ко лбу широкую ладонь, улыбнулся:

— И впрямь земля. Губа Невская. Теперь скоро уж и Орешек, так что, можно сказать, приплыли — вот она, Родина!

— Родина, — тихо повторил Иван, вглядываясь в мутную зеленовато-серую мглу.

Впереди показался низкий берег и устье широкой реки, по обеим сторонам которого виднелись разбросанные там и сям деревни, в большинстве своем — чухонские, но попадались и русские и даже смешанные — не поймешь какие. Места эти издревле принадлежали то новгородцам, то шведам, и население было само себе на уме: примучивали поборами русские — поглядывало в сторону Швеции, ну и, соответственно, наоборот.

— Лодка! — обернувшись, воскликнул Михей. — Кажись, к нам грябают.

— К нам, а то к кому же? — потеребив узкую, по шведской моде бородку, усмехнулся Лаврентий. Сей тихвинский купец и сам был похож на шведа или немца — короткий камзол, плащ, высокие сапоги ботфорты — обычно на невских берегах так и одевались удобства ради.

Вытащив из-за пояса подзорную трубу, Лаврентий приложил ее к правому глазу:

— Точно, лоцманский челн. А вон и Тимоха-лоцман!

— Тимоха?! — радостно переспросил Иван. — Это не с Тихвинского ль посада?

— Оттуль.

— Так я ж его знаю! То знакомец мой давний!

Купец засмеялся:

— Не повезло твоему купцу, господине! Лоцман-то нам ни к чему.

Иван не слушал, просто стоял, улыбаясь, вдыхая полной грудью сырой воздух Балтийского моря. Там, впереди, уже совсем рядом, начиналась родная земля…

Юноша усмехнулся, вспомнив, сколь долог и тернист был пройденный путь. Как, заполучив наконец грамоты, трое приятелей — Иван, Прохор и Митрий — выбирались из Онфлера. Пешком — денег не было — добрались до соседнего Гавра, где швартовались голландские корабли. Повезло — пинк «Герцог Оранский» из Амстердама как раз отправлялся в Швецию, и, если бы имелись средства, то дальнейшая дорога не составила бы никакого труда. Если б имелись… Но таковых, увы, не было, пришлось наниматься матросами…

До Амстердама добрались безо всяких приключений, а вот потом в Северном море попали в жесточайший шторм, из которого уже и не чаяли выбраться. Хорошо — шкипер-голландец оказался бывалым моряком, да и команда видала виды — вырвались, помогла Богородица Тихвинская! Ветер стих, улеглись волны и выглянувшее солнышко ласково осветило синее, быстро успокоившееся море. А уж когда прошли датские проливы и разглядели за бушпритной пеной острые кирхи Стокгольма, радости друзей не было предела! Ведь Стокгольм — это почти что дома.

Ну а дальше просто-напросто отыскали подворье русских купцов да договорились расплатиться позже, уже в Тихвине, — голландец таки обманул, пиратская рожа, заплатил такой мизер, что был годен разве что на бутыль рома в портовой таверне. С купцом Лаврентием Селиверстовым денежных проблем не возникло. Иван, конечно, уговорил бы его, сославшись на влиятельных и знатных персон — да хоть на того же отца Паисия, судебного старца Богородичного Успенского монастыря, коему принадлежал тихвинский посад, — однако никаких уговоров не потребовалось, едва Лаврентий хорошенько рассмотрел Прохора.

— Ха! — От восторга купчина аж хлопнул себя по лодыжкам. — Не ты ль, паря, — Пронька Сажень, боец кулачный?

Прохор приосанился, кивнул степенно — да, мол, бывало и дрались, и стенка на стенку, и так. Все за Большой посад обычно.

— А я-то завсегда на тебя ставил! — признался купец да ка-ак шваркнул шапкой оземь. — Ай, ин-ладно, довезу за бесплатно! Только ты уж, Проша, потом подтверди, что тебя именно я привез, Лаврентий, Селиверста Патрикеева сын!

Так вот и поплыли…

И вот наконец добрались!

Иван бросился в кормовую каморку:

— Эй, Прохор, Митька, сони вы несусветные! Вставайте, приехали!

Парни выбрались на палубу, зевнули, глянули:

— Ух, ты! И впрямь, кажись, скоро дома будем.

На Большом посаде, не в центре, в сторонушке, за яблоневым палисадом, бранила служанку Василиса-краса-дева. Не просто так бранила — за дело! Видано ли где такое — щи с мясным наваром сгноить? Нет бы в подпол убрать, на ледник, ан нет — в сенях крынку оставила. А погода-то возьми да солнышком разыграйся! Жарко стало, прям словно летом, вот и скисли щи! Мясные!

— Ой, не брани меня, не ругай, хозяюшка! — Служанка, молоденькая девка Глашка, бросилась Василиске в ноги. — То не я виновата, то Панфилко, кот.

— Ах, кот?

— Он, он, аспид! — Девчонка закивала и перекрестилась на видневшуюся из-за забора деревянную колокольню. — Вот те, хозяюшка, крест!

— Угу… — Василиска, сама того не желая, засмеялась. — Значит, это кот щи в сенях оставил?

— Да не кот же! Он меня отвлек, проклятый, — расстроенно махнула рукою служанка. — Только дверь открыла, смотрю — котище шасть за залавок, к сметане. Ах ты ж, думаю, шкода! Давай выгонять — брысь говорю, брысь… А он не уходит, рассердился, шипит…

— Такого кота разве прогонишь?

— Вот и я говорю…

Сколько б они там еще препирались — бог весть. В конце концов пожалела бы нерадивую служанку Василиска, добрая душа, на том бы и дело кончилось, так ведь и кончилось, только чуть позже, а вот сейчас…

Кто-то стукнул кулаком в ворота:

— Эй, хозяюшка!

Обе — Василиска и служанка Глафира — вздрогнули, выскочили на крыльцо:

— Кто там?

— То я, Никодим, возчик.

— А, здравствуй, дядько Никодим. Зайди, кваску выпей.

— Да некогда. Я чего сказать-то хочу — к пристаням баркасы со стороны свейской вернулись, и с имя Прошка Сажень, кулачник и друговья его.

— Что?! — Василиска опустилась на ступеньку крыльца. — Ой, господи… Да неужто…

А Глафира уж тут как тут:

— Чай суженый твой возвернулся, хозяюшка? А ты и не прибрана — срам!

— Ой, и впрямь.

Василиска оглядела себя: душегрея, льняная рубашка, юбка простого сукна…

— Хозяюшка, надо бы новую рубаху надеть, шелковую! Идем, помогу…

— Гостей лучше встреть! Да плат на себя накинь покрасивше… А я… Я сейчас…

Живо вбежала в горницу, да к сундуку. Распахнула крышку… Эх, и то не то, и это не так. Ладно… Скинула с себя всю одежку, разложила на лавке наряды — рубаху желтую шелковую, сарафан узорчатый алой тафты, пояс с золоченой канителью… Застыла в задумчивости…

И вдруг почувствовала, как кто-то обхватил ее за талию, стиснул, целуя в шею… Обмякла дева — знала уже кто… Лишь прошептала:

— Иване…

А Прохора с Митькой ушлая служанка угощала на крыльце медом…

На улице ярко светило солнце, трава зеленела совсем по-летнему, даже росли кой-какие цветы, но деревья стояли уже в красно-желтом осеннем наряде. Было 13 октября 1604 года.

Именно в этот день войска самозванца Димитрия, перейдя границу, вторглись в русские земли.

Книга 3 МОСКОВСКИЙ УПЫРЬ

Пролог Гулянье

Иногда они устраивают себе… развлечения, например, качаясь на качелях…

Адам Олеарий. «Описание путешествия в Московию»

Сентябрь 1604 г. Москва

Ах как взлетали качели! Высоко-высоко, казалось, в самое небо. Замирая на миг в вышине, обваливались вниз так, что сердце сладко замирало в груди, а душа уходила в пятки.

— Сильней, сильней! — кричали толпившиеся внизу девушки и парни, ожидая, когда придет и их черед рвануться в поднебесье.

— Сильней!

Марья скосила глаза и натужно улыбнулась, покрепче ухватившись за прочные, украшенные разноцветными атласными ленточками и осенними цветами веревки.

— Не бойся, Марьюшка! — улыбаясь, закричал Федотка, парнишка лет пятнадцати, с силой раскачивая качель. — Не бойся, дальше неба не улетим!

А Марья и не боялась… то есть, конечно, побаивалась грохнуться с размаху на землю, но вот перспектива оказаться высоко в небе ее почему-то отнюдь не пугала. Наоборот, вот здорово бы было! Оторвавшись от качелей, вознестись, воспарив под облака белокрылой голубкою, оглядеть с высоты всю московскую красотищу — Китай-город, Москву-реку, Кремль с пряничными красавцами соборами и Грановитой палатой. Ну и, конечно, ярмарку, устроенную на берегу реки у самых кремлевских стен. Многочисленные рядки — с яблоками, пирогами, пряниками и прочей вкусной снедью. На торговцев глиняными свистульками, расписными игрушками, бусами, недорогими браслетиками из цветного стекла, на квасников, сбитенщиков, скоморохов — те даже медведя привели, любо-дорого посмотреть!

Везде народ — экое многолюдство — приоделся к празднику, кто побогаче — в кафтанах аксамитовых да парчовых, в бархатных, прошитых золотом ферязях, в алых, зеленых, черевчатых сапогах. Бедный люд тоже старался не отставать — праздник же! — не кафтан, так чистую рубаху с вышивкой надеть, новым цветным кушаком подпоясаться, причесать кудри костяным гребнем, купить на медное пуло пряников да стеклянных бус, да каленых орешков — эх, налетай, девки!

По всему берегу праздник: тут — хоровод, тут — скоморохи с медведями, а там, за пригорком, и вообще костры жгут да в реку сигают — вот непотребство-то! Монаси мимо шли, крестилися да плевались, — язычники, мол, поганые. Однако хоть и злобились, да поделать ничего не могли, сам царь-государь праздник повелел устроить, отвлечь народец московский от совсем уж жутких последних лет, когда жита досыта не было, а в деревнях — да что там в деревнях, в самой Москве-матушке! — на людей охотились, ели. Вот на этом самом торжище, сказывают, и продавали пироги с человечьим мясом! Жуть-то какая, прости, Господи.

Эх! Ухнули качели вниз, ветер всколыхнул, задрал юбку. Девушка зарделась, оглянулась украдкою, — где-то там батюшка, Тимофей Акундинович, кузнец на Москве не из последних? Пять кузниц у батюшки, чего уж, у иного боярина богатств куда меньше, не говоря уж о дворянах да детях боярских. Вот и Марьюшка одета — саян алый на широких лентах, до самого низа мелкими золочеными пуговицами украшенный, рубаха из-под саяна белая, глазам смотреть больно, поверх всего летник шелковый, разноцветными цветами вышитый, на голове шапочка с бисером, в косах русых ленты лазоревые, в цвет глазам. Ничего не скажешь, красива девка — невестушка!

Да и дружок, Федотка, под стать — тоже синеглазый, с кудрями русыми, жаль, молод еще — шестнадцати нету, а так чем не жених? И не из простых, семейство — дворяне московские, правда, вот беда, родней они Марьюшке приходились, и не такой уж дальней. Выходило — Федотка ей троюродный братец. Но вот — ухаживал, браслетец серебряный подарил. Ну и пусть его ухаживает, все одно пока на примете женихов нет. А жаль, пора ведь и замуж, чай, не юница уже Марья — недавно шестнадцать минуло. Пора, пора и семейством обзаводиться, малых детушек заводить — батюшке с матушкой внуков. Ну, уж конечно, родители давненько присматривали женихов, да только так присматривали, как между всеми родителями водится — не столь женихов, сколь их семейство — с голью-шмолью родниться кому ж охота? Дураков нет. Марьюшка тоже не дура, все хорошо понимала и батюшке в таком вопросе не перечила — всех ее подружек так вот замуж повыдавали, по родительскому велению, и ничего уж тут не поделаешь. Да и нужно ли? Родители то, чай, собственной кровиночке не враги, кого попало не посоветуют. А жить в богатстве, в холе да в неге — чего уж лучше? Что же до жениха — да лишь бы не урод страшенный был и не очень старый, а там — стерпится-слюбится, все так живут, из приличных людей, разумеется. Так и Марьюшке жить предстояло — выйти замуж неведомо за кого да затвориться в хоромах, в тереме… Эх, были бы они еще, эти хоромы. Ну, да батюшка сыщет, как не сыскать младшенькой? Уж двух сестриц замуж пристроил, все за хороших людей — один зять разрядного приказу дьяк, второй — скотом да кожами торгует. Вот и для младшей дочки, уж верно, держал батюшка на примете какого-нибудь человечка, а то и не одного. Но пока ничего не говорил, видать, выбирал, думал.

А Федотка… Что Федотка? Тот свободно на усадьбу в гости захаживал, как-никак — родственник. Вообще-то, ничего себе парнишка, только уж больно юн, Марья к нему так и относилась, как к младшему братцу. А уж тот та-ак иногда поглядывал глазищами синими, что — стыдно признаться — в смущенье великом заходилось у девушки сердце. Ну, и подарки вот дарил да на поцелуи напрашивался. Подарки Марьюшка принимала с благосклонностью, а вот целовать себя не дозволяла — девичью честь блюла. Хотя, если подумать, надоело все это — честь там и прочее… Федотка, конечно, не богатырь-красавец, но все же… Правда, уж больно привычен — с издетства на усадьбу к Марье таскается. А может, за него и выйти? Намекнуть батюшке — и что из того, что троюродный братец? Эко дело — седьмая вода на киселе. Зато не противен, наоборот даже…

Марьюшка улыбнулась, и Федотка воссиял, словно новенький ефимок на солнышке. Ка-ак качнул качель от радости — девушка едва удержалась, вскрикнула:

— Ну, потише ж, скаженный! Да и вообще, слезать пора, — чай, и другим покачаться хочется.

Правду молвила девица — другим тоже хотелось, да еще как, вкруг качелей народец молодой так и вился. Едва слезли с Федоткой, тут же качель и заняли, с прибаутками, с посвистом молодецким.

— Ну, куда пойдем? — Раскрасневшийся юноша потуже затянул пояс.

Марья задумалась, порыскала глазами в толпе — сперва бы хорошо отпроситься у батюшки… Где-то он тут должон быть… А вона! У серебряных рядков прохаживается, верно, матушке подарочек выбирает.

— Батюшка, Тимофей Акундинович!

Кузнец — точнее, владелец кузниц — обернулся, одернул немецкого сукна однорядку, пригладил черную с проседью бороду, приосанился, улыбнулся ласково:

— А, это ты, Марьюшка. Как на качелях, не испужалась ли?

— Да нет, батюшка. Наоборот, вовсе там и не страшно, наоборот, весело! Тем более с Федоткой.

Федотка выступил вперед, поклонился:

— Здрав будь, милостивец Тимофей Акундинович.

— Здоровались уже с утра, вьюнош. — Тимофей хохотнул, подозвал сбитенщика: — А ну, налей-ко на всех сбитню!

Напились, вернули сбитенщику стаканы.

— Батюшка, можно мы с Федоткой вдоль реки по бережку прогуляемся?

— Вдоль реки? — Кузнец призадумался, сдвинул на затылок шапку, потом махнул рукой. — А, идите. Только к вечерне не опоздайте. И это… через кострища не прыгайте.

— Да уж не будем!

Схватив замешкавшегося юношу за руку, Марья живо утянула его в толпу — батюшка-то ведь мог и передумать, сказать — иди-ко, дщерь, в терем. А что в тереме-то делать в этакий погожий денек?! Сентябрь месяц уже, а солнышко все по-летнему светит, и трава зелена, и небо сине, а на березках, что росли вдоль реки, лишь кое-где блестели золотистые пряди. Славный денек. И в самом деле, славный.

Немного задержавшись у скоморохов — посмотрели на представление кукольников, — Марья с Федоткой прикупили у разносчика каленых орешков и спустились вниз, к реке. За спиной высились зубчатые стены Кремля, соборы и золотой купол Ивана Великого, впереди, за неширокой рекою, виднелись избы Замоскворечья. Народу на берегу было много — праздник, — пели песни, бегали друг за дружкой, веселились. Радостно было кругом, так и хотелось во весь голос крикнуть: да здравствует царь Борис Федорович!

И все ж неспокойно было на Москве, неспокойно. И глад и мор еще были памятны, еще не насытился город, и по ночам, как и прежде, шалили на улицах лихие воровские ватаги.

— Людно как… — Федотка распахнул кафтан. — И жарко. Слушай, а давай рванем к Чертолью!

— К Чертолью? А не далеко ли?

— Так на лодке ж! — юноша кивнул на середину реки. — Эвон, люди катаются, а мы чем хуже?

— На лодке…

Предложение казалось заманчивым — покататься на лодочке в жаркий день, чего уж лучше? И вправду — во-он народу сколько каталось, ужо наживутся сей день лодочники.

Марьюшка подошла к реке, обернулась:

— Батюшка сказывал, чтоб к вечерне не опоздали.

— Да до вечерни еще у-у-у сколько! — усмехнулся Федотка.

Один из лодочников — шустрый молодой парень с рыжими непокорными вихрами — ходко причал к мосткам:

— Покатаемся, краса-девица?

— Покатаемся, — кивнув, Федотка решительно взял девушку за руку. — До Чертолья сколь стоит?

— Да недорого. Туда и обратно — с «полпирога».

— Держи, — Федотка помог Марьюшке перебраться в лодку, уселся сам и протянул рыжему парню мелкую медную монетину, с ноготь — «мортку» или «полполпирога».

— Ведь на «полпирога» договаривались, — обиженно протянул лодочник.

— Так это задаток, остальное потом… — юноша улыбнулся. — Ты нас там подожди, а мы погуляем. Два «полпирога» заработаешь. Ладно?

— Ну что с вами поделаешь? Ладно. — Рыжий взялся за весла и, ловко выгребя на середину реки, повернул лодку направо, к Чертолью.

Называемый таким образом райончик располагался на самом западе Москвы, у ручья, прозванного Черторыем за свой неукротимый нрав и многочисленные колдобины и грязь вокруг. Там и летом-то было сложно проехать, а в иные времена — осенью и ранней весной — в чертольских лужах запросто мог утонуть и всадник с конем, — по крайней мере, именно такие ходили слухи, а уж всем ясно, что дыма без огня не бывает.

Ласковое солнышко отражалось в голубых водах реки, и теплый ветерок приносил воспоминания о прошедшем лете. Федотка украдкой посмотрелся в воду, пригладил пятернею волосы…

— Красивый, красивый, — к смущенью парня обернулась Марья. Сунула руку за пояс. — На-ко! — протянула Федотке резной гребень из рыбьего зуба. Да такой дивный, узорчатый, в виде чудных цветов и белошерстного северного медведя — ошкуя, державшего в лапах небольшой топорик.

— Это ты… мне?! — Юноша не поверил своим глазам, до того обрадовался.

— Тебе, тебе, — улыбнулась Марья. — Поди, будет теперь, чем кудри чесать!

— Вот не ждал!

— Что, угодила с подарком-то?

— Еще бы… — Федотка вдруг почему-то покраснел, улыбнулся. — Благодарствую, Марьюшка.

— Федор Ерпыхай резал, из новгородских, — словно бы между прочим, девчонка назвала имя модного (и очень недешевого) резчика. — Красивый гребень. На всей Москве у тебя одного такой.

Юноша даже не нашелся, что сказать, порывисто схватил девчонку за руку, наверное, обнял бы, поцеловал, да вот застеснялся лодочника. А тот — рыжая бестия — нахально присвистнул:

— Да уж, баской гребешок!

Как будто его кто-то спрашивал!

Федотка недовольно обернулся:

— А ты давай, греби уже к берегу — эвон, скоро и за город выплывем.

— Как скажешь, господине.

Повернув по плавной дуге, лодка мягко ткнулась носом в болотистый, заросший густыми кустами берег. Рядом виднелись накрытые рогожками стога, а за ними — курные, крытые соломою избы, каменная церковь и — уже ближе к Белому городу — чьи-то хоромы.

Выпрыгнув на берег, Федотка протянул руку девушке.

— Ну и грязища! — осмотревшись, фыркнула Марья. — И зачем только мы сюда приплыли?

Юноша улыбнулся:

— Так ведь в грязищу-то мы не пойдем. Вдоль берега немножко погуляем — и в обрат. Смотри, красиво-то как! Березки, луга, стога…

— «Луга, стога», — придерживая летник передразнила девушка. — Тебе-то хорошо — кафтан короток, а я? Весь саян тут изгваздаю… И летник.

Федотка вмиг взбежал к лугу, обернулся:

— Давай сюда! Тут сухо совсем.

На лугу и впрямь было сухо, и Марьюшка даже прошлась немного к оврагу, тем более что троюродный братец вовсю развлекал ее разными историями, самолично вычитанными в разного рода книжках, начиная от «Азбуковника» и заканчивая скабрезным «Сказанием о звере Китоврасе». Скабрезного, правда, юноша не рассказывал, стеснялся. А жаль… Кто-то из подружек как-то предлагал сию книжицу Марьюшке, почитать, да та отказалась, хоть и любопытно было — страсть. Вдруг да батюшке на глаза «Сказание» сие скабрезное попадется?

Сказав пару слов о «Китоврасе», Федотка перешел на «Четьи-минеи».

— Вот, сказывают, жил когда-то в давние римские времена один святой, Андрей Столпник…

Историю эту Марьюшка знала и без того — правда, святого там звали как-то по-иному, но не суть, все равно, прости Господи, скучища и тощища смертная, лучше б уж о Китоврасе говорил… Девушка так бы и сказала, да тоже постеснялась. Ну его… Не к лицу приличным девицам про такие книжки спрашивать.

— На службишку скоро поступаю, — закончив с литературными примерами, вдруг с гордостью поведал Федотка.

— На службу?! — девушка ахнула. — Вот с этого и надобно было начинать. Ну-ка, ну-ка, сказывай поподробнее!

Юноша важно расчесал волосы дареным гребнем.

— Мне ж, ты знаешь, пятнадцать годков недавно минуло.

— Да знаю, знаю… Я ль тебя не поздравляла?

— Потому — пора и на государеву службу, не то тятенька не вечен — возьмут да отберут поместьице, коли служить не буду.

— А, вон ты почему… — Марьюшка фыркнула. — А я-то думала — горазд мой братец послужить за царя-батюшку да за землю русскую. А он — чтоб поместье не отобрали.

— Ну, ты это… — Федотка явно обиделся, надулся. — Вообще больше ничего говорить не буду.

Ага, не будешь, как же! Уж ежели любопытство в Марье взыграло — все обо всем вытянет, такая!

— Ну, Федотик… — Девчонка обняла парня за плечи. — Ну рассказывай, рассказывай… А на слова мои не смотри — я ведь так просто. Язык-то девичий, знаешь сам, без костей.

— Оно и правда. Ладно, — Федотка быстро оттаял. — Слушай дальше. Так вот, подыскал мне тятенька место в одном важном приказе, под началом князя Андрея Петровича Ртищева, мужа, может, не столь известного, сколь умного и в своем деле вельми сведущего. Так что скоро буду служить и, дай Бог, в стряпчие выбьюсь!

— В стряпчие! — Марьюшка всплеснула руками.

Юноша приосанился:

— А то и держи выше — в стольники!

— Ну, Федотка…

А солнце сияло так ярко, и небо было таким синим, что казалось нарисованным, и хотелось чего-то такого, от чего бы жизнь стала вдруг еще радостнее.

— Марья! — оглядевшись по сторонам, Федотка схватил девчонку за руки. — А помнишь, ты меня поцеловать обещалась?

— Когда это?

— Да тогда. За овином.

— Врешь ты все, ничего я тебе не обещала.

— А вот и обещала! Помнишь, тогда еще батюшка твой, Тимофей Акундинович, тебя так не вовремя в сени позвал?

Девушка прищурилась:

— Отчего ж не вовремя?

— Ага, вспомнила! Обещала ведь.

Марьюшка, конечно, все хорошо помнила, да только виду не показывала — вот еще! А вообще-то, насчет поцелуев она ничего не имела против, как раз наоборот — зело любопытно было. Вот только Федотка понастойчивей оказался б! А то что ж получается — самой навязываться, да?! Не к лицу такое приличной деве. Хотя, да, целоваться-то хочется… Что ж этот Федотка стоит, не мычит, не телится, тюня!

— Ой, не знаю я, что и наобещала…

— Три поцелуя!

— Да неужто три?!

— Три, три! — Юноша улыбнулся, а Марья живо оглянулась вокруг — вроде бы тихо все, безлюдно.

— Ох, Федотка, ты ведь такой приставучий, ровно мед — не отвяжешься. Не знаю, что с тобою и делать. Поцеловать разве что…

— Конечно, поцеловать!

— Коль уж, говоришь, обещала…

— Обещала, обещала…

— Ой, боязно, — Марья вдруг зябко поежилась. — А вдруг да увидит кто? Донесут батюшке…

— Да кто его тут, на Чертолье, знает-то? Да и нет никого кругом.

— Да? А лодочник?

— Так он во-он где, за кустами. — Юноша осмотрелся. — Пойдем вон хоть за ту копну.

Марья ничего не ответила, просто пожала плечами — пойдем. Копна оказалась у самого оврага, мрачного, заросшего ореховыми кустами и жимолостью. За оврагом угадывался яблоневый сад со спелыми, налитыми плодами. Впрочем, нет, скорее всего, это был не сад, а дикие, ничьи заросли, — уж больно неухоженными они выглядели, да и забора никакого не наблюдалось. На Чертолье — и без забора? Ну, ясно, никакой это не сад. Так, сами по себе росли яблоки, ничьи.

Федотка обернулся:

— Хочешь, яблочков нарву?

«Ага, как же, сдались тут твои яблоки! Мы сюда зачем пришли, целоваться или яблоки лопать?» — так вот, ну, или примерно так подумала Марьюшка, однако, конечно же, вслух ничего не сказала, лишь обняла парня за плечи да прижала спиной к старой, росшей рядом с копною березе.

— Ну, — молвила, — так и быть, поцелую, коль обещала. Только ты глаза закрой.

— Ага…

Федотка немедленно зажмурился… и тут же расплылся в счастливой улыбке, ощутив губами жарко-соленый вкус поцелуя.

— Ой, хорошо!

— Хорошо ему… Теперь я глаза закрою…

Так здорово оказалась стоять здесь, у старой березы, целоваться, уже забыв поцелуям счет, а потом и вовсе, сбросив на траву летник, улечься прямо на копну, в пахнущее летом и мятой сено.

А Федотка уже целовал шею, вот уже расстегнул саян… Э, нет! Шалишь, братец. Поцелуи поцелуями, а все остальное… Потом черта с два замуж выйдешь…

— Ты, кажется, обещал яблок нарвать?

— Угу… Обещал… Давай еще поцелую!

— Сначала нарви…

— Сейчас…

Раскрасневшийся Федотка поднялся на ноги и, скинув кафтан, погладил ладонью шею:

— Ух и славно же!

— Беги уж… славно…

Марьюшке и самой, конечно же, тоже было славно, да только вот признаваться в этом она вовсе не собиралась. Вот, пускай, Федотка сбегает за яблоками, охолонет чуток… Потом можно и по новой, лишь бы вечерню не пропустить. А пока… Пока можно и помолиться…

Встав, девушка запахнула саян и перекрестилась на дальнюю колокольню:

— Господи Иисусе…

А хорошо Федотка целуется, интересно, где научился? С дворовыми девками аль в каком вертепе?

— Господи, прости меня, грешницу…

Может, позволить ему весь саян расстегнуть? Ага… этак потом и до рубахи дело дойдет… Ах…

Марьюшка от волнения закусила губу. Ну, где ж этот Федот? Чего-то он долго за яблоками ходит…

Где-то за оврагом замычали коровы. Потом заржала лошадь, истошно залаял пес, за ним — еще один. Вот, кажется, кто-то вскрикнул… Яростно так, с болью… Верно, кого из дворовых хозяин порол на конюшне. Оно конечно, со слугами только так, по строгости, и надо, тем более в нынешние неспокойные времена, когда даже про самого царя говорят, что он и не царь вовсе! А истинный царь — царевич Димитрий, Иоанна Грозного сын, объявился якобы в Литве или в Польше. Господи! Вот уж мысли-то какие крамольные! Крамольнее некуда. Лучше уж о ласках да поцелуях думать. Интересно, чего там Федотка так долго с яблоками возится?

Меж тем уже начало смеркаться. Покрасневшее, словно бы выгоревшее за день солнце скрылось за Чертольскими воротами, протянув от стены и башен длинные черные тени почти до самой стены, отгораживавшей земляной город от белого. Скоро, однако, вечерня… Черт, не заявился бы раньше времени лодочник! И Федот тоже… хорош… «Целоваться, целоваться», а как дошло до дела — так на тебе, в кусты, вернее, за яблоками. И чего так долго ходит? Словно на Скородом отправился, прости, Господи.

Девушка подошла к оврагу, покричала:

— Федо-о-от! Федотий!

Никакого ответа, лишь собаки за Черторыем еще громче залаяли.

— Федо-о-от!

Не откликается. Самой пойти посмотреть? Вон они, яблони, близко. Летник не украдут у копны? Не должны: вроде бы нет никого…

Ловко перебравшись через овраг по узкой тропинке, девушка направилась к яблоням — нет, все-таки это, скорее, был запущенный сад — и вдруг, прямо на тропинке, между деревьями увидала мелкую белеющую вещицу… Марья наклонилась… Костяной гребень с ошкуем! Тот самый, только что подаренный…

— Федоо-о-от!

И страшно стало вдруг, до жима в груди и горле, и чья-то темная, показавшаяся вдруг на миг огромной, тень закрыла небо…

— Э-ге-гей!!! — громко закричал кто-то неподалеку.

И тень исчезла, бесшумно, как морок. А может, и не было никакой тени… Так, показалось…

— Э-гей!!!

Девушка бросилась на крик:

— Кто здесь? Ты, Федотка?

— Нет… Это я, Гермоген. Лодочник.

Взъерошенный рыжий парень с веслом в руках вынырнул из-за кустов:

— Кричу вас, кричу… Сами же говорили — к вечерне успеть. Где отрок-то?

— Сама ищу… Давай-ко покричим вместе.

— Давай.

— Фе-то-о-от! Федотий!

— Может, он уже к лодке пошел?

— Да не должен бы без меня…

— Ну, тогда вон, по тропинке пройдемся, поищем…

— Что ж он не откликается-то, Господи?!

Бугорчатый шар луны уже повис в темнеющем небе медно-кровавым тазом, потихоньку зажигались звезды.

— Постой-ка… — Марья вдруг замедлила шаг. — Ничего тут, на тропинке, не видишь?

— Нет… А что, должен бы?

— Гребешок тут лежал… Красивый такой, белый, с ошкуем…

— С каким еще ошкуем? — недовольно обернулся лодочник.

— Ну, медведь такой, белый…

— Не, не видал… Вон, за теми кустами посмотрим — и к лодке. Да наверняка он давно там уже.

Ринувшись напролом, лодочник деловито захрустел кустами… И тут же выскочил обратно на тропинку с остекленевшим взглядом.

— Там… там… — дрожащим голосом произнес он. — Там…

— Да что там?

— Тебе… тебе лучше не смотреть.

— Нет, пропусти!

Такая уж она была, Марья, дочь кузнецкого старосты Тимофея Анкудинова сына, упрямая — уж если чего захочет, ни за что не отступится! Вмиг смахнула лодочника с пути, наплевав на саян, продралась сквозь колючие заросли…

Она даже не плакала… пока еще не плакала. Просто стояла, не в силах поверить в увиденное.

Ее троюродный братец Федотка лежал на спине, и в немигающих, широко раскрытых глазах его отражались луна и звезды. Исказившееся в гримасе боли и ужаса лицо его даже в лунном свете казалось бледным, а все тело представляло собой сплошное кровавое месиво.

— Господи… — в ужасе промолвила Марьюшка. — Господи… Словно ошкуй порвал… Ошкуй…

Глава 1 Правое ухо царево

Семен Годунов попытался расширить систему сыска в стране.

Р. Г. Скрынников. «Россия в начале XVII в. „Смута“»

Январь 1605 г. Москва

— Ну, что стоите, брады уставя?! — ближний родич царя боярин Семен Никитич Годунов прямо-таки дымился от гнева. Черная, чуть тронутая проседью борода его дрожала, толстые губы нехорошо кривились, красный мясистый нос дергался и сопел.

Трое навытяжку стоявших перед боярином юношей — Иван, Прохор и Митрий — обливались потом. И вовсе не потому, что так уж боялись царского родича, просто большая изразцовая печь, занимавшая чуть ли не треть горницы, истекала жаром. Семен Никитич — куратор Земского двора и фактически возглавлявший Боярскую думу, как и царственный брат, любил тепло, зная о том, прислуга топила печи, не жалея ни дров, ни страдавших от невыносимой жары посетителей.

— Ну? — уже потише, но с явным металлом в голосе промолвил боярин. — Что скажете в свое оправдание? Третий растерзанный мертвяк на Москве, — а им хоть бы хны! — Семен Никитич снова повысил голос аж до визгливого крика: — Три мертвяка! Растерзанных! За один только январь месяц! Вы когда душегубца ловить думаете? Или некогда? Что молчите?

— Да мы ловим, — негромко возразил Иван.

Высокий, стройный, с карими чувственными глазами и шевелюрой цвета спелой пшеницы, он отпустил над верхней губой небольшие усишки, а вот бороду еще не успел отрастить, все ж таки неполные девятнадцать лет — рановато для окладистой бородищи, хотя, вот, к примеру, у Прохора борода все же росла, а он был не намного и старше. Окладистая такая, рыжеватая, не особенно-то и красивая на Иванов взгляд, но тем не менее Прохор ею очень гордился, лелеял и холил. Так что выражение «брады уставя», пожалуй, можно было бы отнести лишь к нему одному, если б боярин выражался фактически, а не фигурально. Ну, не было у Ивана никакой бороды, а уж тем более у их третьего приятеля — Митрия, по прозвищу Митька Умник. Тот — худощавый, смуглый, темно-русый, на левой руке родинка около большого пальца — вообще был в компании самым младшим, едва шестнадцать исполнилось. Тоже стоял вот, уткнувшись серыми глазищами в пол, молчал — ну а что тут скажешь? Прав был боярин, кругом прав, как ни крути.

Три трупа за истекшую неделю — это и впрямь не очень-то хорошо, даже по московским меркам, тем более для всей троицы. Ведь парни-то имели к этим мертвякам самое прямое отношение — нет, не убивали, конечно, наоборот: убийц должны были вычислить и найти в самые кратчайшие сроки. Для того и служили в Земском приказе, в самом тайном его отделе, под непосредственным руководством думного дворянина Андрея Петровича Ртищева, старого знакомца ребят еще по французским делам. Он-то и призвал ушлых парней к службе, и весьма благоволил. Приказные же дьяки сию троицу так и прозвали, с насмешкою — «отрядец тайных дел», ну а Митька для благозвучия переиначил в «отряд тайных дел», так и впрямь куда лучше звучало. И в самом деле, сравнить только — «отрядец» или «отряд»?! Что лучше звучит? То-то же.

— И ладно бы черных людишек поубивали, — не обращая никакого внимания на Иванову реплику, продолжал разоряться боярин. — Пес-то бы и с ними… А то ведь — каких людей родичей! Знатных бояр, купцов богатейших… Эх… Да ведь как убили-то препохабно, истерзали всех, яко волчины, Господи, спаси и сохрани!

Семен Никитич мелко перекрестился на висевшие в углу иконы в золотых ризах. Иван тоже хотел было последовать его примеру, но сразу передумал — еще неизвестно, как бы к этому отнесся боярин. Слушок был: третьего дня, после обедни так Семен Никитич изгваздал посохом какого-то заезжего купчишку за то, что тот посмел подойти к висевшим в церкви годуновским иконам, — бедняга едва жив остался. И поделом — нечего креститься на чужие иконы, вот свою икону в церкви повесь, на нее и крестись, ей и молись, а хочешь — ликом к стене поверни, в качестве наказания, такое вот интересное было в Москве православие. Иван с Митрием над этим промеж собою смеялись, а Прохор только рукою махал — пусть себе на что хотят крестятся, хоть на иконы, хоть на тележное колесо, вообще, религиозные споры Прохора мало трогали, иное дело — кулачные бои.

Уж тут ничего не скажешь, боец был знатный. И раньше еще, на посаде Тихвинском живя, в боях удалью славился, и здесь, в Москве, имя не срамил — если было время, с большим удовольствием стенка на стенку хаживал, замоскворецкие супротив скородомских; все трое за Москвой-рекой, на усадьбе, доброхотом Ртищевым — дай ему Бог здоровьица — жалованной, и жили. Не одни — с Иваном с посаду Тихвинского невеста приехала, Василиска, сестрица Митькина. По осени, как и полагается, свадьбу играть решили — к тому оно и шло. Прохор, правда, старался в Василискином тереме без лишней нужды не появляться — все ж когда-то был в нее сильно влюблен, и не совсем заглохла еще в сердце старая рана, еще болела, еще кровоточила. Что ж, Василиска предпочла Ивана, а Прохора назвала братом. Всего лишь братом. Немного. Но — и немало.

— Ну что, жильцы, дворяне московские? — Семен Никитич все никак не мог уняться. — Чины ваши не велики ль вам?

Ишь, чины приплел, аспид. За французские дела — розыск грамот самозванца — Ртищев, как и обещал, выхлопотал парням чины: Митьке с Прохором — московских жильцов, ну а Иван так и остался дворянином московским, до стряпчего уж больно молод был, но сказали — жди, все может случиться. Наградили деньгами, и преизрядно — и то хлеб, тем более по нынешним непростым временам. Главное, конечно, что Митька с Прохором выбились из монастырских холопей, в свободные люди вышли, да еще в какие!

Скрипнув дверью — по велению боярина петли специально не смазывали, чтобы слышно было, что кто-то вошел, — в жарко натопленную присутственную горницу заглянул слуга.

Семен Никитич скосил глаза:

— Чего тебе, Федька?

— Думный дворянин Ртищев челом бьет, батюшка. Войти похощет.

Боярин махнул рукой и язвительно прищурил глаза:

— Ну, коли похощет, так уж пусть войдет. Тем более и людишки его уже здесь, парятся.

Иван с Митькой быстро, словно нерадивые ученики, переглянулись с усмешкой: вот уж верно заметил Семен Никитич — «парятся». С такой печкой и впрямь семь потов сойдет.

Поклонившись, вошел Ртищев — высокий, сутулый, не по-московски элегантный, в длинном приталенном польском кафтане черного бархата с серебром, с накинутым поверх него опашнем, при шпаге.

— Чтой-то ты, Ондрей Петрович, все в платье поганском ходишь, — не преминул попенять Годунов.

Ртищев закашлялся.

— Сам знаешь, Семен Никитич, — хвора в груди меня, не могу тяжелое платье носить, задыхаюсь. А что шпагу с собой таскаю, так сам знаешь — многонько врагов у меня.

Боярин неожиданно засмеялся:

— То верно, многонько. Вот о врагах с тобой и поговорим. Не о твоих врагах, Ондрей Петрович, о государевых! Но — чуть опосля, — Семен Никитич хитро прищурил левый глаз и, кивнув на парней, осведомился: — Угадай-ка, чего у меня парнищи твои делают?

Ртищев тут же скривился, словно у него внезапно заболел зуб. Вообще, думный дворянин сильно сдал за последнее время, тут, видно, все в одну кучу свалилось — и болезнь, и старость, и хлопоты.

— Мертвяки, — думный дворянин усмехнулся. — Чего ж еще-то?

— Что, Ондрей Петрович? — деланно удивился Годунов. — Нешто зря твоих парней костерю?

— Меня за них костери, Семен Никитич. Значит, не тому научил, коль поймать не могут. Впрочем, не так долго еще и ловят — всего-то неделю.

— Неделю?! — Боярин едва подавил гнев. — Так за эту неделю сначала один мертвяк, а потом еще два, и каких! Первый — думного боярина Ивана Крымчатого сынок, второй — купца Евстигнеева, третий — воеводы Федора Хвалынца племянник! Сам государь живо сим делом интересуется, меня уже замучил спрашивать — когда убивца поймают? А ты — «неделя»!

— Поймаем, Семен Никитич, не изволь беспокоиться, — поклонившись, заверил Ртищев. — Даже и не сомневайся.

Боярин хохотнул:

— Да я не сомневаюсь. Знаю, что поймаете. Только вот — когда?

— В самое ближайшее время!

— Слыхали? — Приложив ладонь к уху, Семен Никитич грозно обернулся к парням.

— Слыхали, — за всех отозвался Иван. — Поймаем, как сказал Андрей Петрович, в самое ближайшее время. Животов своих не пощадим, ночей спать не будем, но этого гнусного гада выловим!

— Ну, Бог вам в помощь, — Годунов потер руки. — Идите пока… А ты, Ондрей Петрович, останься.

Поклонившись, трое друзей, ускоряя шаг, покинули жаркие хоромы «правого царева уха» Семена Никитича Годунова и со всех ног бросились к Архангельскому собору, возле которого высились обширные каменные палаты для приказных ведомств, недавно выстроенные волею царя Бориса Федоровича. Митька так торопился, что оступился на ступеньках крыльца, едва не сбив с ног какого-то отрока лет шестнадцати, серьезного, с приятным лицом и темными печальными глазами. Тот успел отскочить в сторону, а Митька чуть было не растянулся на площади — хорошо, вовремя ухватился за перила крыльца, так, держась за них, и съехал вниз, проелозив по ступенькам задом.

— Эй, вьюнош, — окликнул парня встреченный отрок. — Не ты ль потерял? — он кивнул на выпавший из-за Митькиного пояса свиток.

— Ой! — Митрий округлил глаза. — Вот я тетеря-то! Фуражная грамота! Благодарствую, мил человек, спаси тебя Боже! Иначе б чем мы лошадей кормили?

Приятели — Иван с Прохором — вернулись к крыльцу и чинно поклонились отроку. Тот с улыбкой кивнул и вошел в дверь. Позади проследовала свита… Ага, у него еще и свита.

Митька посмотрел на друзей:

— Не слишком ли низко вы тому парню кланялись?

— Не слишком, — ухмыльнулся Иван. — Поверь мне, Митя, не слишком.

— Вообще-то, именно ему мы обязаны кормом для наших коней, — смущенно заметил Митрий. — И все же — кто это? Кажется, я его уже где-то видел. На редкость приятный и серьезный молодой вьюнош, сразу видно, не из всяких там щеголей…

Иван с Прохором вдруг переглянулись и, не сговариваясь, захохотали.

— Во ржут! — обиделся Митька. — Лошадины нормандские.

— Митя, так сказать тебе, кто этот серьезный юноша, коего ты едва не сбил с ног, в неумном усердии слетая с начальственного крыльца?

— Я бы помолчал про неумное усердие — сами-то ведь не лучше.

— Не лучше, не лучше, согласны, правда, Прохор?

Прохор ничего не ответил, лишь молча кивнул, а потом, хлопнув Митрия по плечу, негромко промолвил:

— Митька, тот парень — царевич!

— Царевич?!

— Ну да — Федор Борисович Годунов. Будущий царь.

— Ох ты, мать честная! А вы не врете, часом?

— Ей-богу! Клянусь святым Обером!

— Господи… — Митька задумчиво покачал головой. — Царевич… А вроде бы неплохой парень, а?

— Все они неплохие… — начал было Прохор, но тут же замолк — Иван предусмотрительно ткнул его кулаком в бок.

— Ну, пошли, что ли? Дел у нас на сегодня — выше крыши.

Митька расхохотался:

— Уж это ты верно заметил, Иване! Дел — выше крыши. И мне почему-то кажется, что не только на сегодня.

В приказной избе — так именовались недавно выстроенные каменные палаты — парни получили для изучения все требуемые документы и, потеснив на время одного из старших дьяков, уселись в одном из присутствий — изучать.

— Жаль, мы не всех мертвяков видели, — усаживаясь на лавку, негромко посетовал Митрий. — Только последнего.

— Мне и того хватило, — Прохор покачал головой. — Поймать бы убивца — удавил бы своими руками.

— Ну, раскудахтались, словно куры, — оторвавшись от грамот, буркнул Иван. — То им не так, это… Работать надо получше, вот что!

— Главное — побыстрее, ваша милость, — съязвил Митька. — Tres vite, monsieur, tres vite!

Бумаги изучали недолго — выписали каждый себе то, что потребно, а далее разделились — каждый взял себе по трупу, в фигуральном смысле, конечно, для того чтобы, встретившись вечером на усадьбе, все можно было бы, как выразился Митька, сложить в одну картину.

— Только бы получилась она, эта картина, — вздохнул Иван и, покосившись на Митьку, добавил: — Тоже мне, Леонардо!

Трупы поделили по-честному, кинув жребий. Потом вышли из приказной избы, сели на коней и разделились. Митрий, коему достался убиенный сын думного боярина Ивана Крымчатого, направился в Белый город, Прохор — в хоромы купца Евстигнеева, на Скородом, ну а Иван — на Чертолье, на принадлежавший воеводе Федору Хвалынцу постоялый двор — сам воевода почти постоянно проживал в Ярославле.

Пока Иван скакал, погода изменилась: сияющее в небе солнышко проглотили мерзкие серые облака, задул ветер, бросая в лицо поваливший хлопьями снег. Юноша поплотнее запахнул однорядку, пожалев, что не надел еще и шубу. Пришпорив коня, по небольшому мосточку пересек Неглинную, проехал Белый город и, миновав крепостную стену, повернул налево, к Чертолью. Поначалу и здесь, как за стеною, маячили с обеих сторон высокие, рубленные в обло хоромины, отгороженные от улиц крепкими частоколами. Мела пурга, на редких прохожих из-за заборов лаяли псы. Чем дальше, тем ехать стало труднее: хоромы сменились курными избенками, какими-то заброшенными садами, оврагами, ямами; пару раз даже пришлось спешиться, осторожно провести коня под уздцы, иначе б точно угодил в припорошенную снегом ямину, на дне которой уже барахтался какой-то черт. Иван даже остановился — может, нужна помощь?

— Н-на-а-а-а! — поднявшись с четверенек на ноги, вдруг заорал «черт» — небольшого роста мужик с заснеженной бородой. — Н-на-а-а!

Пошатнулся и снова упал в снег… поднялся:

— Н-наливайте, братцы, чаши, да подай на опохмел!

Тьфу ты, господи! Иван сплюнул. Не хватало еще с пьяницей-питухом связываться. Ишь, распелся…

— Н-наливайте, братцы-ы-ы… Здрав будь, мил человек! — Ага, питух увидал-таки юношу. — Куды путь держишь?

«На кудыкину гору» — хотел было сказать молодой человек, но тут же прикусил язык: пурга-то разыгралась не на шутку, снег летел в лицо, и не видно уже было ни зги. А питух-то, скорее всего, местный. Иван улыбнулся:

— Не знаешь, где тут постоялый двор Федора Хвалынца?

— Как не знать? — Питух поднял уроненную в сугроб шапку. — На Кустошной улице, рядом с царевым кабаком… Я ить туда… и-ик… и иду. Да вот, свалился… Пожди-ка, мил человек. Вылезу — вместях доберемся.

Иван протянул пьянице руку, но помощь не потребовалась — питух довольно проворно выбрался из ямы и, почти не шатаясь, уверенно зашагал впереди, время от времени запевая песню. Все ту же — «Наливайте, братцы, чаши».

Так они и шли, продвигаясь меж сугробами и серыми покосившимися заборами, питух — впереди, а уж за ним — Иван с конем. А пурга уж так замела, так забуранила — настоящая буря, глаз не продрать от снега!

— Эй! — перебивая вой ветра, закричал юноша. — Долго еще идти-то?

— Ась? — обернувшись, питух приложил ладонь к уху.

— Скоро ль, говорю, придем?

— А! Скоро, скоро… Во-он за той избой аккурат кабак и будет. Ты, мил человек, за лошадкой-то своей поглядывай — не ровен час, уведут! Чертольские тати — ловкие.

— Я им сведу! — Иван поправил висевшую на поясе плеть, но все ж таки стал оглядываться почаще.

И вовремя!

Глядь-поглядь — вынырнула из бурана чья-то жуткая рожа в заснеженном армяке. Оп! Потянулась рука к поводьям…

Недолго думая, Иван огрел ее плетью.

— Ай! — четко произнес тать и тут же скрылся за ближайшей избою.

Юноша погрозил ему вослед кулаком:

— Ужо, смотри у меня!

И едва не напоролся на застывшего на месте пьяницу.

— Пришли, слава Богу, — радостно поведал тот. — Эвон, «Иван Елкин».

Иван разглядел маячившую саженях в пяти впереди избу с прибитыми над крыльцом еловыми ветками — знаком «государевых кабаков», по этой примете прозванных в народе «Иванами Елкиными».

— Ну, мил человек, пошли погреемся!

Питух решительно зашагал к крыльцу.

— Постой, — крикнул юноша. — Что с конем-то делать — боюсь, украдут.

— А, — обернувшись, питух махнул рукой. — Кабацкую теребень попросишь — присмотрят.

— Ну, разве что…

Недоверчиво шмыгнув носом, Иван покрепче привязал коня к коновязи и вслед за своим провожатым вошел в кабацкое чрево.

Пахнуло, ожгло застоялым перегаром, прокисшими щами, гнилой капустою и еще чем-то таким, кабацким. Вообще-то, в кабаках особой закуски не полагалось: не корчма, сюда ведь не есть — пить приходили. Но все ж Иван углядел на длинном столе миски с каким-то черным месивом — то ли с капустой, то ли с черт знает чем. Выпив, питухи брали месиво пальцами и, запрокинув головы, с хлюпаньем отправляли в рот. Юноша брезгливо поморщился.

— Вона, туда, в уголок присядем, — питух дернул парня за рукав. — Тамо почище будет.

В углу, за низеньким столиком, и впрямь было почище, но и потемнее — горящие (вернее сказать — чадящие) сальные свечи имелись только на «главном» столе.

Вынырнувший, словно черт, неизвестно откуда, целовальник с прилизанными патлами без лишних слов поставил на стол глиняный кувшинец и две деревянные чарки.

— Капусточки принеси, Мефодий, — усевшись, попросил питух и повернулся к своему спутнику. — Я — Михайло, Пахомов сын, человеце вольный.

— Иван, — представился юноша, о своем социальном положении он пока предпочел умолчать. Так, пояснил неопределенно, что, мол, тоже из вольных людей. Правда, после чарки не удержался, съязвил: — В немецких землях считают, что у нас вообще вольных людей нет. Все — от боярина до крестьянина — холопи государевы.

— Так-таки все и холопи? — Михайло посмотрел на собеседника с хитроватым прищуром. — Ну, допустим, дворяне да дети боярские — понятно, от царя-батюшки зависят. Захочет — отберет землицу. Бояре — те наполовину, у них ведь, окромя вотчин, и поместья имеются… О холопях не говорю, о заповедных летах да беглых — тоже… А вот казаки? А купцы? Артельщики? У них-то совсем нет хозяина, кроме самих себя.

— Однако, прав ты, похоже. — Иван еле скрыл удивление и повнимательнее присмотрелся к новому знакомцу — больно уж правильной оказалась его речь, слишком уж философской для простого пьяницы.

— Выпьем, — Михайло плеснул в чарки водку.

Юноша, конечно, предпочел бы вино, но сильно подозревал, что в подобном заведении никаких других напитков, кроме водки, не водится — приходилось пить, что дают.

Выпив, Иван поморщился, занюхал рукавом.

— Не боись, Иване! — похлопал его по плечу новый знакомец. — Целовальник здешний, Мефодий — давний приятель мой, перевар не подсунет. Ишь, водочка-то — как слеза! А ну, намахнем еще по одной!

— А квасу у них, случайно, нет? — негромко осведомился Иван. — Ну, для запивки.

Михайло хитровато улыбнулся в усы:

— Может, для кого и нет, а для нас завсегда найдется! Гришка, эй, Гришка! — он поманил к себе кабацкую теребень-служку — рыжего и веснушчатого отрока с хитрым лицом пройдохи.

— Что угодно, дядько Михайло? — подбежав, угодливо изогнулся служка. — Водочки? И это… — Он оглянулся и перешел на шепот: — Хозяин сказал: только для дорогих гостей — грибочки соленые есть. Принести?

— Квасу принеси, — ухмыльнулся Михайло. — Ну и заодно, черт с тобой, грибочков.

— Исполню в един миг.

Гришка умчался и весьма быстро нарисовался вновь — принес и грибочков, и квасу.

— Ну, Михайла! — аппетитно похрустев груздем, восхитился Иван. — Ты прям волшебник, колдун!

— Вот с ворожеями ты меня не путай, — обиженно отозвался Михаил. — Я их на дух не переношу, особливо после того, как в лихую годину они человечьим жиром торговали — для всяких снадобий.

— Неужто человечьим? — Юноша недоверчиво скривил губы.

Его собеседник размашисто перекрестился:

— Вот те крест!

— А жир этот они с кого брали?

— Так время-то какое было, вспомни! Голод! Ладно кошек — навоз ели, кору. Мертвяки на Москве друг на дружке валялись — бери, не хочу.

Михайло быстро наполнил чарку и одним махом выпил. Захрустел грибочками:

— Эх, хорошо!

Странный он был, этот Михайла. Одет неважнецки — рваный зипун, армячишко, треух, — но глаза смотрят вокруг с этакою циничной насмешкою, а речь питуха, несомненно, речь умного человека. Видать, он знавал когда-то и иную долю, нежели валяться по пьяному делу в сугробах, быть может — да скорее всего! — имел небольшое поместьице, потом разорился, запил. Ой, много таких дворян да детей боярских по всей Руси-матушке мается, много. Одним уже и на войну не с чем идти — коня нет, людишек, вот и подаются в пищальники, а кто и вообще — в холопы к сильному боярину запродается! Недаром государь особый указ издал, запретил обнищавшим дворянам верстаться в холопы. А тем, бедным, куда деваться? Кушать-то хочется, да и семьи кормить надо. Тут либо в холопи, либо в тати. А еще можно к самозванцу, на юг, податься…

Михайло быстро приметил грустное настроение собеседника:

— О чем задумался, парень?

— О доле нашей тяжкой, — признался Иван. — Я ведь вижу, ты из дворян…

— С чего бы?

— Больно уж говоришь умно да правильно. Я ведь и сам из детей боярских, а рыбак рыбака…

— …видит издалека, — Михайло мрачно усмехнулся. — Выпьем!

Иван придержал чарку:

— Погодь. Поговорим хоть немного. Да ты не бойся, я не соглядатай какой…

— А я и не боюсь, — пожал плечами питух. — Поди меня на Чертолье сыщи… А отсель на правеж еще никого утянуть не удавалось. — Михайло совершенно трезво прищурился. — Так о чем разговор будет? Ты не смотри, я ведь не пьян еще. А что в яму попал — так туда в такую пургу кто угодно угодить может.

— А песни чего орал?

— Для куражу.

— Ну, вот что, Михайла… — Иван помолчал, лихорадочно соображая, как половчей повернуть разговор в нужное русло. Наконец сообразил, улыбнулся. — Хочу к воеводе Федору Хвалынцу в войско наняться. Знаешь такого?

— Знаю, как не знать? — усмехнулся Михайло. — Так он далеко, в Ярославле.

— Неужто в Москве от него никого нет?

— В Москве? Племянник него, Егорий, делами дядькиными на Москве занимался, да только ты, парень, к нему опоздал.

— А что такое?

— Да третьего дня убили Егория, да еще как-то премерзко… — Михайло оглянулся вокруг и понизил голос: — Говорят, на теле живого места нет — все истерзано. Эх, такой парень был! Богат, красив, статен. И молод — всего семнадцать годков. Казалось — все дороги открыты, жить бы да жить, ну или умереть с честию на поле брани! Но не так вот, как помер…

— А что, убивцев не поймали еще? — осторожно поинтересовался Иван.

Собеседник усмехнулся:

— Ага, поймаешь, как же! Говорят, и не человек это был, убивец-то! Упырь, волкодлак! Оборотень диавольский! Вот я и пел в яме-то: говорят, они, упыри-то, шуму да веселья, да громкого слова не любят.

— Вон оно что, — задумчиво кивнул Иван. — И что, как убили, никто не видел?

— Ясно, не видели… Снегопад тогда был, а Егор, вишь, домой откуда-то возвращался — у Хвалынца хоромы на Черторые и постоялый двор, — вот и захотел спрямить путь оврагом… Там и смертушку свою отыскал.

— Угу… — Иван задумался. — А откуда Егор возвращался?

— Из Кремля, говорят. К какому-то важному боярину за новым назначеньицем ездил. А ты чего спрашиваешь-то?

— Так. Любопытно просто. Ну, что ты сидишь, Михайла? Давай наливай.

После полудня пурга утихла, в небе показалось солнышко, а выпавший снег вдруг стал золотистым, пушистым, искрящимся. Любо-дорого было ехать! Вывалившая на улицу ребятня с криками неслась в санках с черторыйских горок, где-то играли в снежки, где-то пытались лепить снежную бабу — только вот беда, снег был сухой, не лепился.

Щурясь от солнца, Иван, наклонившись в седле, спросил у пробегавших мальчишек дорогу. Услышав ответ, благодарно кивнул и дернул поводья. Верный конь без всяких приключений домчал молодого дворянина до хором, принадлежавших воеводе Федору Хвалынцу. Невеликие хоромы — две избы с теремом, конюшня, амбары — прятались за высокой оградой. Спешившись, Иван постучал в ворота и услыхал, как, загремев цепью, залаял во дворе пес. Долго не открывали — покуда достучался, юноша сбил все кулаки.

— Кто таков? — высунулся наконец из маленькой калиточки слуга — седенький хитроглазый старичок.

Иван вытащил загодя припасенный тархан, где было сказано — кто он и что. Правда, привратник, похоже, оказался неграмотным. Что ж, следовало ожидать…

— Думного боярина Семена Никитича Годунова посланец! — важно приосанился юноша. — Разбойного приказу дворянин московский Иван Леонтьев.

Привратник поспешно согнулся в поклоне.

— Веду дознанье по важному делу — убивству Егора Хвалынского. Давай отворяй ворота, да поскорее.

Еще раз поклонившись, дед шустро загремел засовом.

— Коня куда привязать?

— А ты давай поводья-то, родимец, я и отведу твово коника куда надо. А сам во-она в горницу поспешай. Солнышко-то наше ясное, Егорушку, как раз сегодня и схоронили… — Старик вдруг сморщился, так что показалось, будто вот-вот заплачет. — Так ты, господине, уж не обессудь, посиди с нашими. Там и расспросишь кого надо.

— Так воевода что, приехал на похороны?

— Что ты, что ты, — замахал руками привратник. — Мыслю, вестники еще токмо до Ярославля добрались. Покуда соберутся, покуда приедут… Да и воевода батюшка Федор Иванович по зиме-то поохотиться любит, поди и посейчас уехал — ден на десяток, никак не меньше. Потому и порешили Егорушку схоронить, не дожидаясь. Правду сказать, воевода не особо-то его и долюбливал, сироту, при себе не держал. Так что уж мы схоронили… Али неправильно сделали?

— Почему ж, — Иван вздохнул. — Правильно. Куда, говоришь, идти?

— Эвон, — показал рукой дед. — На крыльцо поднимайся, а там пройдешь сенями.

Доверив старому слуге коня, юноша снял шапку и быстро взбежал на крыльцо.

За столом, накрытым не столь уж и обильно, собралось человек двадцать, судя по одежке, людей не особенно знатных, впрочем, среди них мелькнула пара знакомых лиц, из тех, что постоянно ошивались в Кремле. Дьяки или дворяне. Иван негромко поздоровался, кивнул. Знакомые — а ведь и впрямь знакомцы — кивнули в ответ, подвинулись, уступая место. Кто-то поставил напротив нового гостя миску холодца и бокал с водкой. Юноша, как и подобает, молча выпил за помин души. Покривился — водка оказалась жгучей, — тяпнул скорей холодца.

— Выходит, и ты знавал парня, Иван? — тихо произнес сосед — чернявый молодой человек с острой бородкой, одетый в длинное темное платье из тех, что предпочитают писцы да дьяки.

— Знал, — на всякий случай соврал Иван. — Но не близко. А ты?

— И я так, шапочно, он в наш приказ заходил частенько, мы уж думали — к нам на службу верстается, ан нет, к вам, на Земский двор…

— Не успел. — Иван шмыгнул носом. — А ты из какой избы?

— Федор я, Разрядного приказу дьяк. — Чернявый вдруг улыбнулся. — Не помнишь разве, к вам заходил частенько.

— А, ну да, ну да, — Иван наконец вспомнил чернявого Федора — и в самом деле, тот к ним в приказную избу захаживал, то по поручению начальства, то просто так, поболтать. Вот это славно.

— Слушай, Федор, ты ведь завтра на службе будешь?

— Буду, — дьяк кивнул. — Как не быть? К тебе, что ль, зайти?

— Если нетрудно.

Федор хохотнул:

— Нетрудно. Только навряд ли я тебе чем помогу.

— Ну, хоть чем-нибудь… Мне б сейчас здешних опросить, пока не упились.

— А это запросто. — Дьяк встал и, подозвав какого-то длинного человека в темной ферязи, представил гостю: — Алексий, управитель местный. Он тебе, Иван, все и обеспечит. Ну а мы пока поминать будем.

Выслушав Ивана, Алексий, понятливо тряхнув головой, предоставил в его распоряжение смежную горницу, в которой из мебели имелся стол да огромный сундук, обитый медными, позеленевшими от времени и отсутствия чистки полосками.

— Чернила, перо — нужно ли?

— Нет. Хотя… — Подумав, молодой человек махнул рукой. — Тащи! Может, и запишу что. Неча зря голову перегружать. А ты вот что, Алексий, зови-ка по очереди сюда тех, кто с покойничком был наиболее близок, с кем он обычно куда-нибудь ездил, ну и тех, кто хозяина вашего последним видал.

— Понял. — Управитель чуть улыбнулся. — Спроворим.

Первым в горницу вошел совсем еще молодой парнишка, лет, может, пятнадцати на вид, а то и поменьше. Белобрысый, щупленький, с каким-то загнанным и потухшим взглядом.

— Вот… — отрок поклонился и смущенно потер руки. — К тебе, стало быть, господине. Алексий сказал…

— Ты кто таков? — обмакнув перо в чернильницу, живо поинтересовался Иван.

— Онисим, Егория нашего холоп… — парень вдруг всхлипнул. Совершенно непритворно всхлипнул, а из глаз хлынули слезы, — видать, отрок искренне любил своего погибшего господина.

— Садись вон, на лавку, Онисим, — Иван махнул пером. — Да сырость тут не разводи, говори по делу.

— Спрашивай, господине.

— Когда ты в последний раз видел своего господина?

— Тогда… — Онисим сгорбился и, глотая слезы, зашмыгал носом. — В тот самый день, когда… Господи, Господи, да разве ж…

— Господа молить опосля будешь, — безжалостно прервал Иван. — Сейчас подробненько расскажи: как там все в тот день было? С самого утра и до… Ну, ты понял.

— Дак обычно все было. — Парень поднял заплаканное лицо. — С утра самого в Кремль поехали, в приказ.

— В какой именно?

— В… Земский вроде…

— Так-так-так! Интересно! И зачем же вы туда поехали?

— Знамо, зачем. Господине службу искал. Вот тятенька его, Федор Иванович, и написал письмишко самому Семену Никитичу Годунову… Тот и должен был пособить. Семен Никитич — человек важный…

— Знаю я, кто такой Семен Никитич. — Иван задумчиво почесал подбородок. Вот как оказывается! Этот погибший Егорушка вполне мог претендовать на важный пост в приказе! И молодость тут не помеха, не молодость главное и не знания — но знатность рода!

— Ну вот, поехали, — продолжал Онисим. — То есть это Егорушка поехал, а язм, грешный, за стремя держась, рядом с конем побег.

— По пути никого не встретили?

— Не… В Кремле только, у самых приказов… да там много народу толпилося.

— Так… а потом?

— А потом боярин мой к Семену Никитичу зашел, язм покуда во дворе у коновязи ждал. Потом вышел — радостный. Скоро, говорит, в Разбойном приказе служить буду. Не простым, конечно…

— Уж ясно, что не простым… — Иван на миг ощутил нечто вроде зависти к погибшему парню. Да уж, как говорится, не имей сто рублей, не имей сто друзей, а имей семейство родовитое, старинное, знатное! Уж тогда — все дороги открыты. А тут служишь-служишь, ночей не спишь, со всякой пакостью возишься — и на тебе, до сих пор — дворянин московский. Хоть бы до стряпчих повысили, так ведь нет, куда там… Ладно. — А что, кто-то знал про новую господина твоего должность?

— Не-а… Хотя… В корчму по пути заглядывали — господин пиво пил.

— В корчму или в кабак?

— К Ивашке Елкину.

— Поня-а-атно.

Выходит, в кабаке Егорий и протрепался. За это и убили? Хм… Вряд ли. Кому надо-то? И главное, так вот зверски — все внутренности повырывали… Лекаря еще раз допросить… Да-да, обязательно.

Больше ничего существенного по делу Онисим не показал, как и те из дворовых, коих удалось опросить, — остальные попросту уже опьянели, да и вряд ли они знали что-то такое-этакое, что помогло бы пролить свет на это мерзкое дело. За стеной уже раздалась песня — как и всегда бывает, поминки постепенно перешли в обычную пьянку. Ну, правильно — они ж для живых…

Опрокинув еще одну чарку на помин души убиенного, Иван самолично отвязал коня и поехал прочь. Следовало поторапливаться — смеркалось, а ездить в одиночку по ночной Москве означало без нужды рисковать головой, о чем неоднократно предупреждал Ртищев.

Когда Иван приехал домой, там еще не было ни Митьки, ни Прохора. Не вернулись еще парни, работали. Поднявшись в натопленную горницу, юноша уселся на лавку, расстегнул кафтан и, скинув сапоги, блаженно вытянул ноги. Неслышно скользнув в дверь, приникла к плечу Василиска — Иван обнял невесту, провел рукою по волосам:

— Саян на тебе какой… переливчатый…

— С твоих подарков аксамиту купила… Красивый?

— В цвет глаз. Синий. А бусы, что я подарил, чего ж не носишь?

Василиска притворно отпрянула — статная, красивая, синеокая, с толстой темно-русой косою. Сверкнула очами:

— Как это — не ношу? Ты просто не видел, Иванко! — улыбнулась загадочно. — Хочешь взглянуть?

— Хочу…

— Прикрой-ка дверь поплотнее.

Встав с лавки, Иван подошел к двери, прикрыл, задвинул малый засовец, обернулся…

Девушка уже расстегивала саян… Вот нарочито стыдливо повернулась к стене, обернулась:

— Ну, что ж ты у дверей стал, любый? Садись.

Иван вновь уселся на лавку, не в силах отвести от невесты восхищенного взгляда. А та и рада стараться — сбросила на пол саян, медленно стянула через голову рубаху, обнажив стройное тело с точеной талией… Сбросив кафтан, Иван вскочил с лавки, обнял девушку за талию, провел рукой по спине, повернул, погладив грудь, поцеловал в губы, чувствуя, как ласковые девичьи руки стаскивают с него рубаху…

А потом оба уселись прямо на полу у печки, на разостланную волчью шкуру. Сидели, крепко прижавшись друг к другу, молчали и улыбались.

— Так ты бусы-то рассмотрел? — вдруг поинтересовалась Василиска.

Юноша вздрогнул:

— Бусы? Какие бусы? Ах да… Ой! — Чуть отодвинувшись, он еще раз осмотрел девушку. — Чудесно! Как есть чудесно! Только вот что-то мелких бусин никак не разгляжу… Ну-ка, иди-ка сюда, поближе…

— Да зачем же?

— Иди…

Митька с Прохором явились уже ближе к ночи, не успели и в церковь зайти, так, наскоро помолились дома да сели вечерять — хлебать вчерашние щи. Заодно доели и кашу да выкушали изрядный кувшинец вина, не так давно приобретенный в складчину у одного из торговцев-фрязинов. За трапезой и рассказали каждый про свое, сначала Митька, а потом Прохор.

Митькин мертвяк — сын Ивана Крымчатого Тихон — появился близ своего жилища, в Белом городе, точнее, в той его части, западной, что примыкала к Чертолью… Это уже наводило на вполне определенные мысли. Как пояснили слуги, Тихон — молодой человек лет двадцати — служил с боевыми холопами по воинской части и как раз недавно вернулся из-под Путивля, где дислоцировались войска самозванца, именующего себя «царевичем Димитрием». Опять же, по словам слуг, молодой боярин вовсе не горел желанием возвращаться обратно на поле боя, а напряг все батюшкины связи, чтоб только остаться в Москве, пристроившись на какую-нибудь не особенно пыльную должность, скажем, возглавить какой-нибудь приказ.

Убили Тихона под вечер, можно сказать, перед воротами родного дома — море крови, а больше никаких следов. Правда, шубу все ж таки сняли, вместе с узорчатым дорогим поясом.

— Может, просто обычные тати орудуют? — предположил Прохор. — Сам же говоришь, Митька, что шубу и пояс взяли. Иная шуба как несколько деревень стоит!

Митрий кивнул:

— У Тихона как раз такая и была.

— Ну, вот видишь!

— Да, но зачем тогда тело терзать? Стукнули кистенем по темечку, схватили шубу — и ищи-свищи. Ан нет…

— А терзают, чтоб боялись все! Мол, есть такая шайка, что… — Прохор стукнул кулаком по столу. — Не забалуешь!

— Может, оно и так, — тихо протянул Иван. — Может… А ты сам-то что скажешь, Проша?

— А чего говорить, — Прохор махнул рукой. — У меня как раз дело ясное. Меньше надо было б этому черту за жонками чужими ухлестывать — глядишь, и прожил бы дольше. А так… Что и говорить… Ходок был — от того и помер. Пристукнули его, не говоря плохого слова, по пути от очередной зазнобушки… я так полагаю, что внезапно возвратившийся муж. Ничего не докажешь, конечно…

Более подробно, так сказать, в деталях, полученную информацию решили обсудить утром, уже на работе.

Правда, обсудить им не дали — в приказ, в окружении оставшихся за дверьми прихлебателей и слуг, изволил самолично явиться думный боярин Семен Никитич Годунов. Выстроил всех троих вдоль стеночки, бросил косой взгляд на Ртищева и ехидненько так поинтересовался:

— Ну что, соколы мои? Нашли?

Парни потупили взгляды.

— Вот что, Ртищев, — Годунов повернулся уже к их начальству. — Сегодня же к обеду чтоб твои орелики предоставили мне списки подозреваемых и свидетелей. По всем трем! Покажу вам, как работать надо, коли сами не можете. Ясно?

Не дожидаясь ответа, боярин повернулся на каблуках и ушел, громко хлопнув дверью.

— Слышали? — Ртищев холодно посмотрел на ребят. — Извольте исполнять, господа, Семен Никитич ждать не любит… а за ним сам государь стоит! Недаром ведь прозван — «правое ухо царево»!

Глава 2 Ошкуй

Приказная система была чрезвычайно гибкой, адаптивной, чутко реагировала на все изменения в жизни общества.

О. Новохатко. «Бюрократы XVII столетия»

Январь 1605 г. Москва

— И кто так тебя учил челобитные брать, а? Никто… Ты что ж, из новеньких будешь? Совсем-совсем ничего в нашем деле не смыслишь? А я-то думал — тебя к нам из Разбойного приказу сманили.

Иван стоял на крыльце, поджидая запоздавшего Митьку — тот покупал у разносчика пироги, — и волей-неволей слушал, как хитрый и прожженный подьячий Ондрюшка Хват наставляет нового писца — молодого парня с пухлым лицом и испуганным взглядом.

— От ты пишешь: «В Китай-городе незнамо кто похитил кошель, в котором было…», не важно, сколько было. Похитил! А ты спросил у челобитчика, сам-то он этого похитителя видел?

— Спросил. Говорит, не видал.

— Ну, вот! А ты что записал? «Похитили»! А может, растяпа челобитчик сам его потерял, а? Может такое быть?

— М-может.

— Вот и я о том… Так и писать надобно — кошель, мол, исчез при невыясненных обстоятельствах. А ты сразу — «похитили». Потом батюшка боярин Семен Никитич нас же носом ткнет — чего похитителя не нашли? А никакого похитителя, может, и не было. Много тут, по приказам, разных растяп шляется. Уловил суть?

— Уловил, Ондрей Васильевич.

Ого! Иван покачал головой — не много ль возомнил о себе Ондрюшка? Ишь — «Ондрей Васильевич». Махнув рукой бегущему к крыльцу Митьке, молодой дворянин вошел в приказную избу и с порога ехидно осведомился, с каких это пор подьячих с «вичем» именовать стали?

— Так это — из уважения. — Ондрюшка Хват расплылся в улыбке. — Верно, Пороня?

Пухлолицый писец поспешно кивнул и поздоровался:

— Здрав будь, Иван Леонтьевич.

Ух, собака! Тоже с «вичем» назвал. Этакий лизоблюд далеко пойдет. Однако ничего не скажешь, приятно.

Подьячий Ондрюшка Хват ухмыльнулся. Тоже тот еще был змей — умен, верток, злохитр. Но службу, надо признать, знал, хоть и крючкотвором слыл знаменитым. А ведь с виду не скажешь — этакий простоватый мужичонка с нечесаной светло-русой бородой, носом картошкой и серыми, навыкате, глазами. Ну, самая, что ни на есть, деревня.

— Там, в людской, чернила да бумага с песком, Иване. Приставы с утра принесли. Ты бы послал своих, а то ведь, сам знаешь, как у нас бывает — можете и без чернил остаться.

— Вот за это, Ондрей, благодарствую, — искренне поблагодарил Иван. — Хорошо, что сказал… — Он обернулся к подошедшему Митьке. — Слыхал?

— Слыхал, — кивнул тот. — Посейчас с Прохором и сходим.

— Ну, добро…

Еще раз поблагодарив подьячего, Иван отправился в приказную горницу, пожалуй, самую маленькую изо всех, имевшихся в «избе», — на троих много ли надо? Войдя, перекрестился на висевшую в углу икону и уселся за стол лицом к двери. Пора было начинать составлять отчет — юноша почистил пальцами кончик гусиного пера, обмакнул в чернильницу… ага! Чернила-то высохли! Вовремя послал своих за новыми! Молодец, Ондрюшка, предупредил. Только не опоздали бы парни, а то потом ходи по горницам, побирайся: «А нет ли у вас, случайно, чернилец?», «А подайте бумажки хранцузской, а то мы всю свою исписали», «Песочком речным не богаты ли?». Было, было уже такое, особенно по-первости. Вся канцелярия обычно доставлялась в приказ раз в месяц, в пятницу либо в субботу, перед выходным. Суббота считалась коротким днем (конечно, если не было каких-нибудь важных и неотложных дел), и обычно все приказные заканчивали работу, как предписывалось «Уставом», «за три часа до вечера», то есть до темноты, — зимой, считай, почти сразу после полудня. В остальные же дни, кроме воскресений и двунадесятых праздников, сказано было «приказным людем, дьяком и подьячим, в приказех сидеть во дни и в нощи двенадцать часов».

Сегодня как раз была суббота, и радостный приказной народец — дьяки, подьячие, пристава, писцы — уже потирали руки в предвкушении долгожданных выходных. А кое-кто, если не было боярина либо его первого заместителя — «товарища», умудрялся, сославшись на какие-нибудь дела, покинуть родную контору еще до обеда. Так обычно всегда поступал и хитромудрый подьячий Ондрюшка Хват.

За дверью послышались веселые голоса — Митька с Прохором, видать, все же урвали толику писчих принадлежностей. Хорошо б, коли так, спасибо Ондрюшке!

Поспешно вскочив из-за стола, Иван самолично отворил приятелям дверь.

— Во! — весело ухмыльнулся Митрий. — Смотри-ка, Проша, — дворяне московские уже нам с тобой двери открывают.

— Ла-адно, — Иван отмахнулся и довольно потер руки. — Вижу, неплохо взяли!

Взяли и в самом деле неплохо: два ведра чернил — хороших, темно-коричневых, ящик с белым речным песком — присыпать написанное для скорейшего высыхания — да кипу нарезной бумаги. Ведра Митька, отдуваясь, поставил в угол, Прохор же определил песок и бумагу на специальную полку.

Иван вытащил один листок, посмотрел на свет, рассматривая водяные знаки:

— Зубчатая башня на щите — чей герб? Митрий, не помнишь?

— А какой щит?

— Да черт его… — Московский дворянин почесал затылок. — Тут и не разберешь особо — то ли закругленный гишпанский, то ли заостренный французский… Но не треугольный и не овальный — точно.

— Может, германский? — Митрий взял листок, присмотрелся. — Нет, не германский… Слушай, Иване! — Парнишка вдруг хлопнул себя по лбу. — Вот ежели эту башню да залить золотом, а щит выкрасить красным…

— Постой, постой! — Иван вскинул голову. — Золотая башня на червленом поле… Канн! Это ведь Канн, Нормандия…

— Вот именно. Хорошую бумагу ныне прислали.

А Прохор ничего не сказал, лишь улыбнулся смущенно — в нормандском городе Канне осталась у него пассия, одна… гм… хорошая женщина…

Улыбка бывшего кулачного бойца незамеченной не осталась.

— Что, Проша? — участливо поинтересовался Митька. — Зеленщицу свою вспомнил?

— Не только, — Прохор с самым серьезным видом качнул головой. — Я вот что подумал: год назад мы ведь всю Нормандию проехали, все искали важные грамоты. Нашли… И что же? Грамоты же — о самозванце, я так понимаю?

— Ну, так.

— Так что же царь-государь наш, Борис Феодорович, их в ход не пустит? Ведь самозванец-то, говорят, уже почти до Курска дошел!

— Дошел, — согласно кивнул Иван. — Только вот что я тебе скажу, Проша: нам приказали эти самые грамоты отыскать и предоставить. А как уж государь с ними поступит — то не нашего ума дело!

— Ну, понятно, не нашего.

— Хотя, конечно, — Иван понизил голос, — признаюсь, и меня те же мысли гложут.

— Так спросить Ртищева! — предложил Митька. — Уж Андрей-то Петрович наверняка знает.

В этот миг, с силой толкнув дверь, в горницу вошел Ртищев.

Друзья вздрогнули и переглянулись — легок на помине!

— Чего в гляделки играете? — думный дворянин был хмур и резок. — Вам когда сказано отчеты предоставить?

— Так в понедельник, вестимо.

— Да два дня ведь еще, Андрей Петрович!

— Нет у вас двух дней, парни! — Глухо выругавшись, Ртищев присел на край стола. — Собирайтесь. На Чертолье сынка князя Куракина убили! Так же… Не тело — месиво.

Лед на ручье Черторые был тонок и слаб. Тут и там чернели дымящиеся полыньи, впрочем, кое-где ручей пересекали натоптанные тропинки. Возле одной из таких тропок снег краснел размытым кровавым пятном.

— Увезли уже… — негромко посетовал Митька. — Не могли подождать.

— Чтоб убитому боярскому сыну черт-те где на снегу валяться? — Ртищев хмыкнул в кулак и закашлялся. — Да ты что, Митя?! Хорошо еще — вовремя сообщили. Хотя следы, конечно, затоптали…

— Да уж, почитай, здесь вся дворня была, да любопытные… — покивал головой Иван.

— Вот их сейчас и опрашивайте, — откашлявшись, Ртищев сплюнул в снег. — Да побыстрее.

— Андрей Петрович, — попросил Митька. — Может, убитого осмотреть, пока не схоронили?

Ртищев пожал плечами:

— Что ж, осмотри, попробуй. Если Куракины тебя на свой двор пустят.

— Так я ж царским словом! — раззадорился юноша.

— В чинах ты небольших, вот что! — Думный дворянин махнул рукой. — Впрочем, иди. Может, чего и выгорит. А с князем я сам поговорю.

Над головами хмурилось серое небо, падал мокрый снег, и поросшие густыми кустами берега Черторыя выглядели убого и пусто. Овраги, запавшие снегом ямы, пустоши. Уныло все, грустно. Даже не верилось, что это — Москва, что совсем рядом людная Остоженка, Белый город…

— Кто первым мертвяка заметил? — Отойдя в сторону, Иван поманил пальцем любопытных мальчишек, маячивших невдалеке стайкой нахохлившихся воробьев.

Ребята опасливо попятились.

— Да не бойтесь вы! Мы — с Разбойного приказу.

— Того и боимся. А ну, как пытать зачнете? — Один из пацанов, побойчее, сделал пару шагов вперед, — видать, любопытство все же пересилило страх.

— Не зачнем, — как можно шире улыбнулся Иван. — Поговорим просто.

— Ладно, — парень махнул рукой. — Только здесь говорить будем. И — один на один.

— Хорошо, хорошо, — Иван уже шагал навстречу мальчишке.

— А этот, здоровый, чего за тобою тащится? — внезапно остановился тот.

Юноша обернулся:

— Прохор, обожди чуть.

Они подошли к старой ветле — Иван и малолетний свидетель в рыжей лисьей шапчонке и армячке, подпоясанном простецкой веревкой. На ногах — лапти с онучами, руки в вязаных рукавицах. Лицо смешливое, круглое, серо-голубые глаза, взгляд дерзкий.

— Ну? — Иван привалился спиною к ветле. — Рассказывай, чего видел.

— Дак это… мертвяка и видел. — Мальчишка передернул плечами. — Я и вот дружок мой, Колька. Только он ничего говорить не будет — боится.

— А тебя-то как кличут?

— Антип.

— Вот что, Антип. Давай по порядку: когда ты мертвяка увидал, утром или, может быть, ночью…

Антип неожиданно засмеялся:

— Знамо дело, утром. Что я, дурак, ночью по Чертолью шататься? Шли мы, стало быть, с Колькой, к корчме — там завсегда еды запромыслить можно: кому лошадь почистить, кому сани протереть, кому еще что, короче — работы хватает. Вот, третьего дня…

— Анти-ипе! Не отвлекайся.

— Ах да… Ну, шли мы, шли… Как раз вот по этой тропинке. За стеной, за башнями, аккурат солнце вставало…

— Постой. Какое солнце? — перебил Иван. — Сегодня ж пасмурно. Эвон какие тучи!

— Нет, с утра как раз солнышко было, — шмыгнув носом, возразил мальчишка. — Я еще подумал: эко, и денек славный будет. Так нет, глянь-поглянь — и натянуло. Тако и совсем нехорошо стало. Вот, бывало ране…

— Не отвлекайся! — снова повторил Иван. — Значит, шли вы с этим Колькой в корчму… А где корчма-то?

— Да рядом, на Остоженке. Шли, вдруг видим — собаки. Целым скопищем! Воют! Ну, мы туда — посмотреть, чего они. Там пес есть один, Трезор, он у них за главного, лохматый такой, здоровущий, он нас не трогает, а мы ему, бывает, тоже еды подбросим. Вот я Кольке, дружку-то, и говорю — пойдем, говорю, глянем, чего там псинищи крутятся, а Колька говорит — нет, боюсь, вчерась, к ночи ближе, грит, на Черторые ошкуя видел!

— Кого-кого?

— Ошкуя. Да врет, конечно, — тут и бурых-то медведей нет, не то что белых… Ну и вот, подошли мы с ним ближе — глянь — а вот он, мертвяк-то! Кафтан богатый, рубаха шелковая — вся в кровище. Расхристан, прости Господи, мертвяк-то, так, что аж кишки видать. Собаки-то их, видать, и рвали… Колька аж сомлел, когда увидал, бежать бросился, да все про ошкуя своего толковал — он, дескать, и растерзал мертвяка этого. Ни за что, говорит, боле на Черторый не пойду. И посейчас еще трясется. Ошкуй, говорит, кругом рыщет — смех один, да и только!

— Ошкуй? — Иван усмехнулся — чего только со страху не привидится. Однако, похоже, парнишка рассказал все, что видал. Или — не все?

— А ты, Антип, кроме собак никого у ручья не заметил? Ну, может, бежал кто или за кустом прятался?

— Не-а, — засмеялся мальчишка. — Не бежал и не прятался. Говорю же — одни псинищи были. Уж Трезор, коли б кого чужого почуял, осерчал бы, излаялся.

— На вот тебе, — Иван протянул парнишке малюсенькую медную монетку — «мортку». — Хорошо б еще с дружком твоим поговорить.

— Не, — Антип замотал головой. — Говорю ж, не станет он разговаривать — боится чужих.

— Неужто и за пуло бояться не перестанет? — Юноша повертел в руках монету, куда большую, нежели «мортка».

Антип неожиданно обиделся — ничего себе, его за какую-то «мортку» разговорили, а Кольку — за «пуло»?! За «пуло» десяток пирогов можно купить! Да не с капустою — с мясом! И за что же Кольке такие деньжищи?

— Не Кольке, обоим вам, — пряча ухмылку, пояснил Иван. — Ну, конечно, если ты дружка своего приведешь, я-то уж не собираюсь за ним бегать.

— Приведу, милостивец! — бросив шапку в снег, воскликнул мальчишка. — Посейчас вот и приведу… Только ты… это… не обманешь?

— Вот те крест! — Иван размашисто перекрестился на маковку ближайшей, угадывавшейся посреди серой мглы церкви.

Пока Антип бегал за своим боязливым дружком, юноша посмотрел по сторонам, заметив в отдалении высокую фигуру Прохора, деловито направляющегося к череде покосившихся изб. Ни Ртищева, ни Митьки видно не было — поехали на Скородом, в усадьбу Куракиных. Наверное, уж выяснят, какого лешего делал на Черторые юный княжеский отпрыск.

— Вот он, милостивец, Колька-то, — вернувшийся Антип подвел к Ивану тщедушного паренька с длинными, выбивающимися из-под войлочной шапки волосами, в нагольном полушубке, в лаптях и онучах. Худым, вытянутым книзу лицом с карими большими глазами парнишка сильно напоминал какого-нибудь святого, изображенного в древней византийской традиции.

— Ага, — Иван весело потер руки. — Ну что, поговорим?

Колька вдруг бросился было бежать, да и убег бы, коли б не вцепившийся в его полушубок Антип:

— Куды, пес худой? «Пуло», думаешь, просто заработать? А ну, говори, про что спрашивать будут… — Паренек обернулся к Ивану. — Ты спрашивай, господине, он все скажет. А не скажет… так я ему так дам! Юшка с носу брызнет, не хуже как с того мертвяка! — Антип цинично усмехнулся и на всякий случай дал приятелю хорошего тумака.

Колька вздохнул и, вытерев кулаком набежавшую слезу, мотнул головой:

— Чего говорить-то?

— То, что ты дружку своему, Антипу, рассказывал, — улыбнулся Иван.

А Антип несильно хрястнул приятеля кулаком по спине:

— Да про ошкуя своего толкуй, чудо!

— А ты не дерись больше! — обиделся тот. — Не то вообще ничего говорить не буду, понял? Ишь, размахался!

— Ах, ты та-ак! — разозлившись, Антип ухватил парня за грудки. — Ну, держись, Кольша!

Мутузя друг дружку, оба повалились в снег, и Ивану стоило немалых трудов разнять наконец драчунов.

— Вижу, совсем вы не хотите ничего заработать. Что ж, ваше дело.

— Да как же не хотим-то, господине?! Это все он, у-у-у, гад патлатый.

— Сам ты гад ядовитейший!

— Кто-кто?

— А ну, цыц!

Иван схватил обоих парней за загривки и хорошенько встряхнул, после чего велел Антипу отойти в сторону, а Кольке положил медяху прямо в ладонь:

— Говори!

— Неужто про ошкуя слушать будешь, господине? — удивился тот.

— Да мне хоть про кого… Ты рассказывай, как дело было.

— В обчем, про ошкуя тогда, — размазав рукавом по лицу кровавые сопли (видать, достал-таки Антип), Колька довольно толково и с большими подробностями поведал о том, что имел возможность наблюдать не далее как вчерашним вечером, здесь же, на Черторые. — Возвращался я, значится, из корчмы — мы там с робятами сено с возов в овин сгружали — они-то потом все по Остоженке пошли, а я — через ручей, мне тако ближе. Иду — звезды на небе так и блещут, так и блещут, истинно чудо Господне, не холодно на улице, хорошо, морозец такой небольшой… В обчем, иду. Вдруг слышу — вроде бы как кричит кто-то на ручью, за кустами. Я еще подумал: и кому там кричать? Место глухое, там почти никто и не ходит — ямы да буераки, — потому и лихих людишек нет, грабить некого. Вот и думаю: и кто это там кричит так страшно? Может, муж какой неверную свою жонку батогом учит? Как-то был такой случай… Оно, конечно, страшно, но и любопытно стало посмотреть. Ну вот, стою на тропинке, раздумываю — смотреть али нет… И вдруг из кустов-то, ну, там, где крики, ка-ак выскочит, ка-ак побежит… да прямо на меня! Я скорей с тропы — да в снег, тем и упасся. А он — здоровенный такой — пробежал лапами, проскрипел когтями — да и сгинул себе в темноте. А я пождал немножко — да деру! Дома насилу уснул. Ну, а утром вот, как с Антипкой на корчму пошли, тут мертвяка-то и увидали. Я-то уж сразу сообразил, кто его растерзал, а Антип не верит, смеется. Вот, ей-богу, не вру — ошкуй! Огроменный такой, уши торчком, морда оскалена и шерсть — белая-белая.

— Как же ты все разглядел в темноте?

— Дак луна, видно… Я-то в овражек скатился, не то бы тож сгинул. Господи, спаси и помилуй! — сняв шапку, парнишка троекратно перекрестился.

Глядя на его побледневшее лицо, на задергавшееся вдруг веко, Иван все же вынужден был признать, что Колька что-то такое видел. Видел, конечно… Но — ошкуй?! Северный белый медведь — в Москве? Что-то не верится… Хотя… Почему бы и нет? Ведь многие столичные богатеи держат в своих хоромах медведей, обычно, правда, бурых — с Ивана Васильевича, Грозного царя, поветрие такое пошло. Бывали и раньше случаи — вырывались голодные звери на волю, срывались с цепи…

— И что, большой ошкуй-то?

— Говорю ж, агроменный!

— А оборванной цепи ты на нем, по случайности, не заметил?

— Цепи? — Мальчишка наморщил лоб и покачал головой. — Нет, господине, врать не буду — оно, конечно, может быть, цепь и была, да только я ее не видел. О! Однорядка на ошкуе была, да! Или ферязь… Черная такая, бархатная.

Иван закашлялся: вот еще только не хватало — медведь, да еще в однорядке!

— Так однорядка или ферязь?

— Да не разглядел точно, больно уж страшно было — и зубы так стучали, думал: а ну, как услышит медведь-то?! Растерзал бы, уж точно, — Колька махнул рукой и зябко поежился.

— Все рассказал? Больше никого в тот вечер не видел?

— Не-а… Полежал немного в овражке да улепетнул домой со всех ног.

— А куда… гм… ошкуй делся?

— А пес его знает, я и не смотрел — рад был, что выбрался.

— Ну, хоть в какую сторону-то? — не отставал Иван.

Колька снова поморщился, почесал голову:

— Кажись, к Остоженке. Ну да, к Остоженке! А уж куда он там делся — не знаю, — мальчишка пожал плечами.

— Ну и медведь, — покачал головой Иван. — Ему бы к Москве-реке рвануть, а он туда, где людно. Что, прямо по снегу пошел?

— Да не видел я…

— Ладно. — Юноша поплотней запахнул опашень — хоть, вроде бы, и тепло, а ветерок-то мерзкий. Пронизывающий такой, сырой — как бы не продуло, а то будешь потом кашлять, как вон Ртищев. Правда, Ртищев давно кашляет, еще с осени.

Махнув рукой ребятам — пожалуй, те уже рассказали все, что знали и видели, — Иван отвязал коня и медленно поехал к Остоженке по неширокой тропинке, внимательно вглядываясь в снежную целину слева и справа. Нет, никаких подозрительных следов, ни медвежьих, ни человечьих, на снегу видно не было. Что ж, выходит, ошкуй по тропинке пошел? Однако, никаких отпечатков медвежьих лап здесь тоже не видно. Впрочем, был ли ошкуй? Может, просто-напросто испугался мальчишка да принял за медведя какого-нибудь здоровенного мужика? Тем более, говорит, в ферязи ошкуй был… или — в однорядке. Ни того ни другого медведи, как известно, не носят. Значит, к черту ошкуя… Надобно искать крепкого высокого мужика в черной бархатной одежке — однорядке, ферязи, опашне… Да таких в Москве — сколько хочешь! Нет, примета неважнецкая.

На Остоженке Иван повернул влево и, дожидаясь Прохора, стал медленно прохаживаться в виду крепостной стены, ведя коня под уздцы. Небо постепенно прояснялось: здесь, над Остоженкой и Чертольской, еще были тучи, а где-то за Кремлем, над Скородомом сквозь грязно-серую вату облаков уж проблескивала сверкающая лазурь зимнего неба. Наверное — к морозу.

Прохор не добавил к ходу расследования ничего нового — жители ближайших к пустырю изб знать не знали ни про какого княжича, ни про живого, ни уж тем более про растерзанного. Ну, ясно — слухи-то еще не дошли; ничего, денек-другой — и пожалте вам: «Чертольский упырь»! Или, нет — «Чертольский ошкуй», так, пожалуй, вернее будет.

— Ну, ведь к кому-то он приезжал, этот княжич? — Иван с Прохором ехали рядом — конь в конь — и разговаривали. — Со Скородома на Черторый, на Остоженку — путь неблизкий. Кто-то здесь у княжича был! Какая-нибудь зазноба… Однако такие люди, чтоб были ровнею князю Куракину, на Чертолье не проживают. Значит…

— Значит, связь была тайной! — поддержал идею Прохор. — Какая-нибудь смазливенькая девица из посадских людей. А что? Вскружила голову княжичу, а затем навела на него какого-нибудь татя. Запросто!

— Да, но мы пока не знаем, сняли ли что-нибудь с убитого, — покусав губы, заметил Иван. — Придется ждать Ртищева или Митьку. Поедем, пожалуй, в приказ — начнем писать отчеты.

Прохор вздохнул:

— Ох, чует мое сердце — не будет у нас завтра никакого воскресения. Все люди как люди — отдыхают, с утра в церковь пойдут, потом обедать сядут, пропустят по чарочке…

— Ой, не по одной, Проша, — негромко засмеялся Иван. — Ой, не по одной.

В Приказной избе просидели до самого вечера — все ждали возвращения Ртищева или хотя бы Митьки. Ну и, само собой, писали затребованные высоким начальством отчеты. Иван тут работал за двоих — и за себя, и за Прохора, больно уж тот не любил возиться с бумагами.

— Интересно, как «истерзанный» пишется? — обмакнув в чернильницу гусиное перо, задумался юноша. — «Изтерзанный» или «изстерзанный»? Ладно, напишем через «слово»… Хорошо б еще и указать — как именно истерзанный…

— Ну, это уж мы не знаем, не видели. — Прохор угрюмо хохотнул. — Все — с чужих слов.

— Да уж, — согласился Иван. — Жаль, сами-то не видали ни одного мертвяка…

— И слава Господу!

— Ну, может, Митьке что удастся увидеть или Андрею Петровичу?

— Ну да, — снова хохотнул Прохор. — Станет тебе думный дворянин мертвяков разглядывать!

— Ртищев — станет! — уверенно отозвался Иван. — Кто другой бы — не знаю, а этот обязательно взглянет, коль выпадет такая возможность.

Сказал — и как в воду глядел. Как раз сейчас, под вечер уже, заржали во дворе кони. Прохор подошел к окну:

— Неужто едут?

По крыльцу загромыхали шаги, распахнулась дверь, впуская раскрасневшегося с улицы Митьку.

— Ну? — Оба приятеля воззрились на него с затаенной надеждой. — Как успехи? Ртищев где?

— Андрей Петрович к себе домой поехал. — Митька зябко поежился. — Велеть, что ли, сторожу дров принести, а то холодновато что-то? Затопим-ка печечку, братцы!

— Да подожди ты с печкой, Митя, — раздраженно махнул рукой Иван. — Дело говори — чего у Куракина разузнали?

— Да так… — Митька уселся на лавку и вытянул ноги с таким видом, будто он не на коне, а пешком пол-Москвы исходил. — Есть кое-что…

— Ну, говори, говори, не тяни! Что у тебя за привычка такая?

— Да я ведь хочу, чтоб обстоятельно все получилось. В общем, убитый княжич, такое впечатление, был своему отцу-то не очень нужен. Вишь ты, старый-то князь вторым браком женился и от новой жены трех деток прижил. А Ефим — так убиенного парня звали — от первой, нелюбимой, жены был.

— Ах, вон оно что! — выслушав, задумчиво протянул Иван. — Тут интересные возможности открываются. Я имею в виду будущее наследство…

— Думаешь, мачеха княжича и… того… растерзала? — Митрий вскинул глаза. — Ведь так?

— Ну, не сама, конечно… Но что-то в этом предположении есть!

— Оно конечно, — кивнул Прохор. — Мачехе смерть княжича — выгодна. Тут и надо копать.

— Андрей Петрович уже копает, — пояснив, Митрий подсел ближе к столу. — А нам строго-настрого запретил куракинское семейство трогать, сказал — «не по вашим зубам».

— Да уж, род знатный, чуть ли не от самих Рюриковичей.

— От Гедеминовичей!

— Ну вот, видишь… Прав Ртищев, нас там даже на порог не пустят. Так ты, Митрий, так и не сказал, что удалось вызнать.

Митька ухмыльнулся, потянулся лениво:

— Верно, спросите, к кому княжич на Чертолье ездил? Есть одна зацепочка — корчма на Остоженке.

— Не «Иван Елкин»?

— Нет, не кабак. Именно корчма, вернее, постоялый двор. Выпить, хорошо закусить, переночевать, если нужно… Туда, похоже, наш княжич и ездил — отец-то его не доверял сынку, слуг проследить посылал. Те и проследили. Опосля доложили в подробностях: пьянствует, мол, молодой князенька в корчме. Старый князь на это рукой махнул — мол, хорошо хоть не в кабаке, не пропьется. Пусть себе бесится, все равно через месячишко к князьям Шуйским в войско отправлять — супротив Самозванца.

— В корчме, значит… — Иван задумался. — На Остоженке. А куда же он, на ночь глядя, через ручей перся?

— Или — откуда, — поправил Митрий. — Нужно корчму пошерстить. Ну, это уж завтра. Печь-то затопим? Мне ведь еще отчет писать.

— Сиди уж. — Прохор с Иваном переглянулись и расхохотались. — Написали уже за тебя.

— Как — написали? — Митька обрадованно-недоверчиво взметнулся с лавки. — А свидетелей указали?

— Нет, место оставили — сам и впиши.

— Угу, вписал бы, коли б были…

— Вот и у нас то же самое… Боюсь, осерчает боярин, «правое ухо царево»!

— Ничего! — беспечно отмахнулся Митрий. — Раньше понедельника он нас все равно не вызовет. А мы завтра остоженскую корчму качнем — неужто ничего не выловим?

— У нас, кстати, уже и свидетели есть… Целых два! Малолетние, правда… Тоже в какой-то корчме на Остоженке крутятся. О! Их-то я прямо сейчас в отчет и впишу. Как их… Ммм… Колька с Антипом. Черт, и впрямь холодно! Чего ж так дует-то?

Обхватив себя за плечи, Иван посмотрел на дверь — ну, точно, приоткрыта.

— Ты что же это, Митька, кричишь, что замерз, а дверь не захлопнул?

— Да захлопывал я!

— То я открыл! — к удивлению всей троицы, в горницу неожиданно вошел подьячий Ондрюшка Хват. Кивнув, уселся как ни в чем не бывало на лавку. — Слышу — голоса, дай, думаю, зайду, отвлекусь чуток от дел насущных. Не помешал?

— Да не очень, — Митрий повел плечом. — Что, Ондрюша, тоже делишки не переделать?

— И не говори, — расхохотался подьячий. — Шайка, вишь, завелася в Китай-городе — кошельки с поясов режут, только звон стоит! Умельцы! Семен Никитич приказал — коли за неделю не поймаю, загонит меня в простые писцы али в пристава.

— Так ты ловишь?

— Поймал уже, — Ондрюшка Хват довольно потер руки. — В пыточной сидят, признание сочиняют. Никуда не денутся!

— Хорошо тебе, — покачал головою Иван. — Вот бы и нам так… Послушай-ка, а с Чертолья у тебя никаких татей нет? Или — остоженских?

— С Чертолья? Нет, — подьячий досадливо покачал головой. — Были бы — поделился б. Как не помочь хорошим людям? Что, упыря своего нашли? Судя по молчанию — нет. Жаль. Кстати, бумаги у вас лишней нет? Хотя бы пару листков, а то язм опоздал сегодня.

— Да вон, — хохотнул Прохор. — Бери на любом столе, жалко, что ли!

— Вот, благодарствую. — Ондрюшка живо сграбастал со стола бумагу.

— Эй, постой, постой, парень! — вдруг возмутился Иван. — Ты наши записи-то верни!

— Ах ведь, и правда, тут чего-то написано… — Подьячий вчитался в бумаги. — Скоропись понятная… Это ты так пишешь, Иване? Молодец. Не у многих дьяков столь хорошо выходит! Нате, забирайте ваши отчеты, у меня своих хватает… Так из той пачки возьму? Ну, вот и славно…

Еще поболтав о чем-то, подьячий ушел, на прощанье поблагодарив парней за бумагу.

— Что это он сегодня без бумаги остался? — удивленно хмыкнул Митрий. — Обычно так такой ушлый — а тут…

— Дела, вишь, у него важные оказались.

— Ага, важные… Не важней наших.

Дописав отчеты, друзья наконец покинули приказные палаты и, сев на казенных коней, поехали домой, в Замоскворечье. Темнело уже, и в синем, очистившемся от туч небе зажигались звезды. Кургузый месяц, зацепившись рогом за Спасскую башню, висел над Красной площадью, отражаясь в золоченом куполе колокольни Ивана Великого, рядом с которым светился расписным пряником Покровский собор. Переехав по льду Москву-реку, парни повернули от Ордынки направо, пересекли Большую Козьмодемьянскую улицу и оказались наконец на Большой Якиманке, где — ближе к Можайской дороге — и располагалась усадебка, пожалованная всем троим заботами Ртищева. Хорошая была усадебка — небольшая, уютная, с высокими теремом и светлицею, с сенями, с теплыми горницами и опочивальнями. Рядом, на дворе — конюшня, амбарец с банею да избенка для слуг — целого семейства, не так давно принадлежавшего бывшему хозяину усадьбы, боярину Оплееву, сосланного царем Борисом за какие-то провинности в Тобольский острог. Боярин взял с собой почти всех слуг, кроме вот этих, уж больно оказались стары дед Ферапонт да бабка Пелагея.

А новым хозяевам сгодились — служили не за деньги, а так — лишь бы не выгнали, и служили на совесть: бабка стряпала, а дед присматривал за двором да топил баню. Вот и сейчас, как только въехали во двор, потянуло запаренными вениками…

— Господи, никак старик баньку спроворил! — удивленно воскликнул Прохор. — С чего бы?

— Как это — с чего? — засмеялся Иван. — Чай, суббота сегодня!

Прохор гулко расхохотался:

— А ведь и вправду — суббота! Ну, мы и заработались… Что ж, это хорошо, что баня…

А дед Ферапонт, накинув на согбенные плечи старый армяк, заперев на толстый засов ворота, уже успел отвести на конюшню лошадей и теперь лукаво посматривал на парней:

— Что, поддать парку-то?

— А и поддай, старик! Поддай! Да не жалей водицы…

Ребята обрадованно загалдели.

— Ну, наконец-то, явились! — вышла на высокое крыльцо Василиска. — Пошто там смеетесь-то, в темноте? Трапезничать будете?

— Будем! — Парни еще больше захохотали. — Только после бани, Василисушка!

А дед Ферапонт уже старался вовсю! Плеснул на раскаленные камни воды, запарил венички: Митька вошел первым — едва на четвереньки не встал, до чего жарко!

— Ну, ты, старик, того… Как бы не угореть!

Дед ухмыльнулся:

— Угорают, Митьша, от плохого пару, а у меня завсегда пар знатный! Веничком-то попотчевать?

— Погоди, — Митрий уселся на лавку. — Дай отдышаться.

Сбросив одежку в предбаннике, вошли и Прохор с Иваном, оба крепкие, стройные, не чета тощему Митьке.

— А ну, дед, давай сюда веники! Эх, хорошо! Митька, ложись на полок. Ты, кажется, на кашель жаловался?

— Нет, нет, — опасливо отмахнулся Митрий. — Это не я жаловался, это Ртищев…

— Ты на начальника-то не кивай! Ложись, кому говорю?!

— А может, не надо? Я и сам как-нибудь попарюсь…

— Ложись, не то хуже будет!

Прохор показал отроку свой здоровенный кулак, натренированный еще в былые годы, когда дрался стенка на стенку за Большой Тихвинский посад.

— Иване, Митька, вишь, хочет, чтоб мы его силком затянули…

— Не-не, не надо силком… — Передернув плечами, Митрий со вздохом полез на полок. Ух и жарко же… Прямо уши в трубочку заворачиваются! А доски, доски-то как жгут!

— Ну, улегся?

— Угу… — Юноша обреченно вытянулся.

Взяв в руки два веника, Прохор несколькими энергичными взмахами разогнал жар и приступил к Митьке. Сначала легонько прошелся вениками по всему телу, словно пощекотал, затем начал бить — одним, вторым, потом обоими вениками вместе…

— Как, Митька?

— Ох… Хорошо! Славно!

— Ну-ка, поддай-ка еще, Иване!

Ух-х!!! Ивана-то не надо было упрашивать — выскочил в предбанник, плеснул в корец с водой чуток квасу для запаху и — на камни! Ух-х!!!

— Эх, и славно же! — неутомимо работая вениками, довольно оглянулся Прохор. — Как, Мить?

— Сла-а-авно…

— Ну, еще разок… Йэх!

Вкусно пахло запаренными вениками, житом, деревом и распаренными телами. Иван тоже схватил веник, примостился рядом с Митькой, охаживая себя по плечам…

— Хорошо! Эх! Славно!

С каждым взмахом словно улетали куда-то далеко-далеко все накопившиеся за долгую неделю — вот уж поистине долгую! — проблемы.

Йэх!

— А ну-ка поддай! Митька, как — в сугроб?

— А и в сугроб! Запросто!

Довольный Митрий спустился с полка.

— Митька, погодь, я с тобой!

Они выскочили из предбанника вместе — сначала Митька, за ним Иван, затем Прохор. С хохотом повалились в сугроб, взметая сверкающую пыльцу снега…

— Эх, хорошо! Вот славно-то!

А потом снова — в жаркую баню, и снова веничком…

— Славно!

Жаль только вот темновато было, зато в предбаннике, шипя, горели две сальные свечки. Там и уселись, напарившись, потягивая холодный квас из больших деревянных кружек.

— Хозяйка спрашивает: подавать ли на стол? — заглянул с улицы дед Ферапонт.

Иван улыбнулся:

— Пущай подает. Сейчас идем уже…

Парни, не торопясь, оделись.

— Слышь, Митрий, — вспомнил вдруг Иван. — Ты ведь так нам и не сказал: что там у Ефима Куракина украли? Может, цепь при нем была золотая или еще что?

— Цепь — это само собой, унесли. — Митрий вдруг помрачнел. — Но цепь не главная пропажа…

— Не главная? А что ж еще?

— Печень.

— Что-о?!

— Печень, селезенка, сердце… — добросовестно перечислил Митрий. — Жир с бедер и живота тоже срезали.

— Вот те раз, — сипло прошептал Прохор. — Вот те раз… Наверное, и у остальных тоже все повырезали… А мы-то гадаем…

— Да-а-а… — Иван зябко поежился и с силой ударил кулаком в дверь. — Вот вам и жертвы. Вот вам и ошкуй!

Глава 3 Марья

Любви, любви хочу я… Василий Жуковский. Песня

Февраль 1605 г. Москва

Печень, сердце, жир! Кому все это нужно? Ясно кому — ворожеям да колдунам, коих водилось на Москве не сказать чтоб во множестве, но все же в довольно большом количестве. По кабакам да торжищам шептались даже, будто сам государь ворожеям-волшебницам благоволит. Ежели так, опасно было их трогать — хватать, тащить в пыточную на допрос. Да и кого хватать-то? Пока ничего конкретного. Сразу появилась версия о том, что ворожеи изъяли внутренности уж после того, как неведомый убивец расправился со своей жертвой. Однако все прочие истерзанные трупы свидетельствовали против этого — тогда получалось бы, что ворожеи или колдуны специально таскались следом за кровавым Чертольским упырем — так уже стали именовать убивца на Остоженке и Черторые. Значит, ворожеи…

— Я тоже думаю, что среди них и нужно искать, — выслушав ребят, заметил Ртищев. — Только сперва по новой проверить надобно — точно ли и у всех прочих внутренности пропали.

— Да ведь как проверишь-то, господине?! — вскинулся Митька. — Коли их же всех, прости господи, давно на погост увезли?

— Вот ты и займись. — Думный дворянин улыбнулся и надсадно закашлялся. — Хоть самому к ворожеям идти… А и займусь! А вы двое, — он посмотрел на Ивана и Прохора, — покойным Ефимом Куракиным. Установите точнейшим образом: что он делал на постоялом дворе, часто ли там бывал, с кем общался, ну и все прочее. Задачи ясны? Тогда что сидите?

Холодно было на улице, морозно, зато небо лучилось синью, зато весело сияло солнце! Славно было скакать по заснеженным улицам, славно, хоть и холодновато, признаться; по пути Прохор с Иваном пару раз останавливались, заглядывали в корчмы, не выпить — согреться. Вот и Остоженка. Иван наклонился в седле:

— Эй, парень! Где тут постоялый двор?

— Вам постоялый двор или кабак?

— Двор, говорю же!

— Эвон за той церквушкой.

Поскакали. Миновали деревянную церковь с колокольнею, перекрестились на маковку и, посмотрев вперед, увидали обширный забор с призывно распахнутыми воротами, в которые как раз въезжали крытые рогожами возы. За воротами виднелись приземистые бревенчатые строения — избы, амбары, конюшня…

Переглянувшись, парни, обогнув возы, въехали на обширный двор.

— Кажется, здесь, — Прохор кивнул на крыльцо самой большой избы.

Тут же, откуда ни возьмись, подбежал служка:

— Изволите остановиться у нас?

Иван спешился, кинул поводья:

— Может быть, коли понравится.

Служка изогнулся в поклоне:

— Сейчас доложу хозяину. Проходьте в избу.

— На вот тебе медяху. Лошадей не забудь покормить.

— Само собой, господа мои, само собой.

Толкнув тяжелую дверь, друзья прошли через длинные сени и оказались в обширной горнице с низким потолком и изразцовой печью. Над большим, тянувшимся через всю горницу столом, свисая с потолка на деревянных подставах-светцах, потрескивая, горели свечи. Сняв шапки, парни перекрестились на иконы.

— Рад видеть столь приятных молодых людей! — приглаживая пятерней расчесанную надвое бороду, поклонился гостям невысокий кругленький человечек в темно-коричневом зипуне с деревянными пуговицами, надетом поверх красной шелковой рубахи. Пояс тоже был красный, с желтыми кистями.

Иван усмехнулся — экий щеголь, — спросил:

— А ты, верно, хозяин?

— Он самый, Ондреев сын, Флегонтий. А вы кто ж такие будете?

— Дети боярские из-под Коломны. Думаем в войско наняться, к воеводе князю Милославскому… Ну, или — к Шуйским.

— Хорошее дело! — Флегонтий заулыбался. — Без вас, уж ясно, никак не разбить Самозванца.

— Шутишь?

— Шучу, шучу, господа мои! Сами знаете, жисть сейчас такая, что без веселой шутки — никак. Надолго к нам? — Хозяин постоялого двора улыбался, но глаза его оставались серьезными.

— Как с воеводами сговоримся. Может, и сегодня съедем, а может, всю седмицу проживем. Да мы заплатим, не сомневайся.

— Да я и не сомневаюсь… Желаете отдохнуть с дороги?

Парни переглянулись:

— Да, пожалуй, для начала перекусим.

Флегонтий улыбнулся:

— Хорошее дело. Чего изволите? Есть студень, жареные свиные уши, щи мясные и мясопустные, пироги-рыбники, квас…

— Вот пирогов нам и подавай. И не забудь квасу.

Друзья уселись за стол примерно посередке и в ожидании пирогов исподволь рассматривали постояльцев — судя по одежке, средней руки купцов. С одним — уминавшим щи по соседству — разговорились:

— Давненько здесь?

— Да с Рождества…

— От славно… Может, подскажешь, стоит ли здесь останавливаться?

— А чего? — Не переставая работать ложкой, купчина поднял глаза. С рыжеватой окладистой бороды его свисала капуста. — Тут ничего, жить можно. Правда, дороговато, да что поделать? Дешевле-то вряд ли найдешь.

— А говорят, тут убили кого-то?

— Убили?! — Купец чуть не подавился щами. Положил ложку на стол, замахал руками. — Окстись, окстись, господине! Никаких тут убивств не было, вот те крест!

— Ну как же? — гнул свое Иван. — А на той неделе? Эвон, на торжище говорили… никак, в пятницу парнищу какого-то убили… да и, — юноша оглянулся и понизил голос, — истерзали всего!

— А-а-а, — протянул купчина. — Вот вы про что. Ну да, верно, было такое убивство, Господи, спаси и сохрани… — Он снова перекрестился и продолжил: — Так то не здесь, то на Черторые, есть невдалече такой ручей.

— О! — поднял палец Прохор. — Говорили же — невдалече!

— Да это просто не повезло парню… Ефимом его, кажись, звали.

Парни насторожились:

— Как это — не повезло?

— Да так, — купец снова заработал ложкой. — Я не очень-то и знаю…

Тут подоспели и пироги с квасом. Переглянувшись, парни заказали еще и вина.

— Выпьешь с нами, человече?

— С хорошими-то людями — чего ж не выпить? — оживился купец. — Меня Корнеем зовут.

— Иван.

— Прохор.

— Ну, за знакомство!

Выпив, купчина разговорился:

— Ефим-то, вьюнош убиенный, частенько сюда захаживал. Улыбчивый такой, темноглазый. Одет богато — ферязь золотом вышита, кафтан с битью, соболья шапка. Приезжал обычно к обеду, правда, не обедал, выжидал чего-то… Пождет-пождет, в оконце посмотрит… потом оп! Подымется в горницы… Спустится уже в простой одежонке, шмыг — и нет его! К вечеру обратно заявится, снова переоденется — на коня и поминай, как звали. Вот так вот, одним вечерком — и не пришел. А уж на следующий день пошли слухи… Убили парня да распотрошили. И знаете, кто убивец?

— Кто же? — хором спросили друзья.

— Ни за что не поверите. Ошкуй!

— Кто-о?

— Ошкуй! Медведь белый… Видать, сбег от какого-нибудь боярина: они любят медведей на усадьбах держать забавы ради. Вот и кормится.

— Страшное дело!

— Дак я и говорю — не повезло парню! Вот и вы упаситесь на Черторые вечером околачиваться — не ровен час. С медведем-то как сладишь?

— Да у нас пистоли есть.

— Ну, разве что пистоли…

— А куда ж Ефим-то ходил?

Корней развел руками:

— Тут уж, братцы, ничего сказать не могу. Может, кто из местных… есть тут один мужик, вернее, парень. Здешний остоженский, Михайлой кличут. Частенько сюда заходит… — Купец вдруг оглядел стол и ухмыльнулся. — Да вон же он, вон! В углу, сивобородый, в овчине.

— Господи! — Присмотревшись, Иван наклонился к Прохору. — Да я ведь, кажись, его знаю… Михайла… ммм… Михайла Потапов…. Нет — Пахомов. Да-да, точно — Пахомов! — юноша замахал рукою. — Эгей, Михайла! Как жизнь?

Михайло вздрогнул, дернулся, но, разглядев улыбающегося Ивана, тоже улыбнулся в ответ. Подошел, поздоровался.

— Садись, выпей с нами, — радушно предложил Иван и кивнул на собутыльников. — Это дружок мой, Прохор, а то — Корней, купец. Хорошие люди.

— Да я вижу, что хорошие, — присаживаясь, Михайло улыбнулся в усы. — Винишко пьете? — Он заглянул в кружки. — Напрасно. Для своих есть тут у хозяина кое-что… Сейчас… Эй, парнище, — он ухватил за рукав пробегавшего мимо служку. — Скажи Флегонтию, пущай белого вина нальет. Для Михайлы Пахомова.

— Сделаю, Михайло Пахомыч, — поклонился слуга.

Иван усмехнулся:

— Ишь, как тут тебя величают!

— Так все вокруг когда-то батюшке моему принадлежало! — горделиво сверкнув очами, Михайло стукнул кулаком по столу. — До тех пор, пока царь… Тсс… Про то вам знать не надобно.

— Пожалте, Михайло Пахомыч. — Подбежавший служка с поклоном поставил на стол изрядный кувшинец и большое блюдо с дымящимися пирогами. — Пирожки с вязигою. С пылу, с жару! Угощайтеся.

— Угостимся! — Михайло самолично разлил принесенное вино по кружкам. — Ну, вздрогнули!

Иван глотнул… и закашлялся! Ну и вино — аж глаза на лоб лезут. Не вино — самая настоящая водка!

— Водка, водка, — занюхав выпитое куском пирога, засмеялся Михайла. — Хорошая, не какой-нибудь там перевар.

— И как хозяин-то не боится? — Прохор покачал головой. — Ведь не царев кабак… А ну, как донесет кто?

— Не донесет, — ухмыльнулся Михайло. — Только верным людям тут наливают. Ну, еще по одной?

Иван махнул рукой:

— Давай… Корней нам тут какие-то страсти рассказывал. Про истерзанного парня.

— Да, — Михайло пожевал пирога, — жаль парнишку. Ошкуй, говорят, напал. Я б этих бояр, что за своей живностью не следят, вешал бы на их же воротах! Ничего, придет истинный царь…

— Какой-какой царь? — перебил Прохор.

— Никакой, — Михайло зло сжал губы. — Ничего я такого не говорил — показалось вам…

— Ну, показалось — и показалось. — Иван незаметно наступил Прохору на ногу и улыбнулся Михайле. — Ты про ошкуя рассказывал.

— А, — взгляд собеседника подобрел. — Про это — можно. Вот, говорю, бояр бы за этих медведей наказывать — никаких ошкуев бы не было. Мужи здешние собираются все Чертолье прочесать — может, где и берлога отыщется? Хотя… это ведь наш, бурый медведь, по зиме в берлоге спит, ошкуй-то не спит, бродит. Ничего, отыщется!

Иван поддакнул:

— Уж поскорей бы. А что тот парнишка, Ефим…. Его ошкуй утром задрал или, может, ночью?

— Вечером, скорее всего… — подумав, отозвался Михайло. — Видать, припозднился парень.

— Припозднился? Откуда?

— Ишь, любопытные вы какие… Все вам и расскажи!

— Так и расскажи — интересно же!

— Интересно им, — Михайло вновь потянулся к кружке. — Помянем-ко, братцы, Ефима. Хороший был парень, царствие ему небесное!

Все молча выпили. Иван, правда, не до конца, и так уже в голове шумело, а еще ведь дела делать надобно. Разузнать, к кому это хаживал молодой княжич. Псст… Как это к кому? А не было ль у него поблизости какой зазнобы? От того — и в тайности все. Дело молодое, знакомое…

— Дева-то его, поди, убивается, — негромко, себе под нос, но так, чтоб собеседникам было хорошо слышно, промолвил Иван.

— Какая еще дева?

— Ну, та, к которой он ходил.

Михайла похлопал глазами:

— А ты откель знаешь? Сказал кто?

— Так догадался.

— Догадливый… И впрямь, к девице одной он ходил… Да не очень удачно, думаю. Все грустный возвращался. Иногда про зазнобу свою рассказывал… Марьюшкой называл…

— Марья, значит.

— Ну да, Марья. Я так смекаю, она Ефиму не ровня — из купцов или богатых хозяев. Не знатного рода. Но, как Ефим говорил, батюшка его, князь, только бы рад был, ежели б все вышло. Тогда бы был повод нелюбимого сынка части наследства лишить — дескать, женился черт-те на ком не по батюшкиному слову, так-то!

— Вон оно что! А Марья — она хоть откуда?

— Да черт ее… — Михайло посопел носом. — За Москвой-рекой живет где-то… На Кузнецкой слободе, кажется…

— Так-так… — прошептал Иван. — Значит, Марья с Кузнецкой… А что, — юноша повысил голос, — не дальний ли круг — со Скородома на Кузнецкую через Чертолье таскаться?

Михайло насторожился, посмотрел подозрительно:

— А ты откель знаешь, что Ефим со Скородома?

— А… вон, Корней сказывал…

Купчина Корней уже сладко спал, уронив голову на руки. С бороды его все так же свисала капуста.

— Тут все в тайности дело, — негромко пояснил Михайла. — За Ефимом-то батюшкой его человечек специальный был пущен — следить. Ефим про то прознал — вот и делал вид, что ездил просто на постоялый двор — пьянствовать. А на самом-то деле здесь только переодевался — и в Замоскворечье, к зазнобушке… Да что мы все о грустном? Выпьем?

Не дожидаясь ответа, Михайла намахнул кружку и, утерев губы рукавом, поднялся с лавки:

— Ну, благодарствую за вино… Пора мне.

— Счастливо.

Приятели дождались, пока он вышел, и тоже направились по своим делам. Хозяину, Флегонтию, сказали, что еще вернутся, хотя, конечно, понимали, что вряд ли.

Засели у себя на усадьбе — по пути было, от Большой Якиманки до Кузнецкой идти — тьфу. Поговорили, прикинули, что к чему, выходило — на Кузнецкой следовало искать какого-нибудь богатого человека, купца или из мастеровых. Ясно, что не боярина и даже не дворянина.

— Тем лучше, — потер руки Прохор. — Быстрей найдем.

Тут же и отправились, пересекли проулками Козьмодемьянскую, Ордынку — и вот она, Кузнецкая, до самой крепостной стены стелется. Пара церквей золотятся маковками. Высоких хором нет, зато много обширных усадеб — ну, понятно, считай, кругом кузнецы, потому и улица так названа. Морозец после полудня спал, небо затягивалось палевыми полупрозрачными облачками, сквозь их пелену мягонько проглядывало солнышко. Оно еще улыбалось, светило, но уже ясно было, что к вечеру пойдет снег. Ну и пес с ним, пусть идет, детишкам на радость, лишь бы не мокрый, с дождем.

Выехав на Кузнецкую, приятели придержали коней.

— Ну что? В какой-нибудь кабак заглянем? — предложил Прохор.

Ивана передернуло. Да уж, не хватало еще кабака!

— Нет… Уж лучше — к церкви.

Подъехав к Божьему храму, спешились, подошли к паперти, осмотрелись. Рядом с горки, крича, неслись на санях вниз ребятишки, смеялись, слетая кувырком в снег.

Прохор аж позавидовал:

— От, славно-то!

— Так спроси санки-то, прокатись! — засмеялся Иван.

— А и прокачусь! — Парня, видно, заело. — На спор?

— На спор! — Иван азартно протянул руку. — Что ставим?

— Алтын!

— Алтын? Согласен… Ну, что стоишь? Иди, прокатись.

Прохор замялся — к церкви как раз подошли какие-то девушки в беличьих шубках, и ему не очень хотелось выглядеть глупо. Вот, скажут, несется на санках этакая орясина — в детство впал, что ли? Девки, как назло, не уходили, наоборот, во все глаза смотрели на горку, шушукались. И Прохор наконец решился.

Сдвинув набекрень шапку, подошел ближе:

— А что, девушки, прокатимся?

Девчонки оглянулись и засмеялись:

— А у тебя санки есть?

— Так вон, спросим у ребятишек!

Иван даже позавидовал — вот ведь повезло черту!

И в самом деле, Прохор живо отыскал санки, длинные, с полозьями, усадил девок и, присвистнув, помчался под гору. Эх, и здорово же они неслись… правда, недолго — налетев на какую-то коряжину, кубарем покатились в сугроб, поднимая снежную, золотящуюся на палевом солнышке пыль.

С хохотом выбрались из сугроба.

— Ну что, девчонки? Еще разок?

Те опасливо оглянулись:

— У нас тут маменька посейчас выйдет… Боимся! Нет, мы лучше пойдем. А за катанье благодарствуем — уж больно весело!

Девчонки, стряхнув друг с дружки снег, быстренько побежали к церкви.

А к Прохору пристал плачущий мальчишка — тот, чьи санки.

— У-у-у, — заныл. — Полозье-то мне сломали-и‑и…

— Какое еще полозье? — обернулся Прохор.

— Какое-какое… Вот это! Железом, про между прочим, оббитое… у-у-у-у…

— Да не реви ты, ровно корова, сделаю я тебе полоз — сам кузнец. Лучше скажи: где тут ближайшая кузня?

— Эвон, — парнишка показал рукой. — Тимофея Анкудинова кузницы… У него самолучшие кузнецы.

— Тимофея Анкудинова? — переспросил Прохор. — Кузницы… Так он, стало быть, богат, твой Тимофей?

Мальчишка шмыгнул носом:

— Да уж, не беден.

— Кузницы, говоришь, у него… А дочки на выданье, случайно, нет?

— Как же нет? Есть… Марьюшка.

Митрий явился в приказ к вечеру. Сбросил однорядку на лавку, кинул шапку на стол.

— У всех, — сказал. — У всех убиенных чего-то не хватало — про сердце-печень не знаю, а жир срезан!

— Ну, я же говорил — ворожеи! — хлопнул в ладоши Иван. — Чего Ртищев-то мыслит?

— Ворожей велит пощипать осторожненько… Да ведь ты и сам его слова слышал.

— Да слышал… Ну, теперь хоть ясно, где искать.

— Ясно? — перебил обоих Прохор. — А, между прочим, остоженские на ошкуя думать горазды!

— Ошкуй, ошкуй, — Иван задумчиво провел рукой по столу. — А может, ошкуй-то — прикормленный?! Теми же ворожеями-колдунами!

— А может, колдуны просто за этим медведем следом ходят, — предположил Митька. — И как тот кого задерет, так и они тут как тут — и жир берут, и внутренности. А знатных выбирают, потому что ведь с кого еще-то жир можно срезать? Простой-то народ, чай, до сих пор голодает. Не такой, конечно, голод, как два лета назад, но все ж не сытно.

Иван с Прохором переглянулись:

— Молодец, Митрий! Смотри-ка, ловкая у тебя придумка вышла. И впрямь — вот, оказывается, чего богатеев-то режут. А мы — народ небогатый — ночами можем запросто по Чертолью ходить.

Митрий покривился:

— Ага, иди-ка пройдись. Живо по башке кистенем получишь! Жира у нас, конечно, нет… Зато на кафтаны да зипуны любой тать польстится.

Снаружи послышались шаги и надсадный кашель, и в приказную горницу вошел Ртищев. На думном дворянине поверх кафтана был накинут длинный испанский плащ из плотной черной ткани с серебряной вышивкой, острая — на европейский манер — бородка победно топорщилась.

— Был у Семена Никитича, — взмахом руки велев подчиненным сесть, объявил Ртищев. — С думами нашими насчет ворожеев он согласился, велел искать. Про ошкуя тоже не забывать наказывал, боле того… — Андрей Петрович вытащил из-за пазухи бумажный свиток. — Вот списки бояр, кои медведей ручных держат.

— Ничего себе! — удивленно воскликнул Митрий. — Это как же узнали? Неужто по боярским усадьбам ходили, а?

— То не наше дело, — Ртищев помрачнел. — Сами знаете, в сыскном нынче людей — мнози. Все Семена Никитича радением.

— Угу, — скептически усмехнулся Иван. — Только, сдается мне, эти люди в основном крамолу ищут, а не за ворами да татями следят. Одни мы…

Ртищев стукнул ладонью по столу:

— Язык-то попридержи, Иване! Не то дождешься — отрежут. Думаешь, у нас в сыскном соглядатаев нет?

Иван послушно замолк.

— Андрей Петрович, а нам кузнеца-то разрабатывать? — неожиданно поинтересовался Прохор.

— Кузнеца? Какого еще кузнеца?

— Ну, того, к чьей дочке Ефим Куракин хаживал.

Думный дворянин пожал плечами:

— Ну конечно же, разрабатывать! В нашем положении любая мелочь — важная. Ты ведь, Прохор, помнится, и сам кузнец?

Прохор улыбнулся:

— Да бывало когда-то, махал кувалдою…

— У тихвинского оглоеда Узкоглазова, — засмеялся Ртищев. — Знаю, знаю твое прошлое, парень. Тебе и кости в стакан — иди-ка завтра с утречка к тому кузнецу, вызнавай что надо. Дочку его заодно расспросишь, может, и она ошкуя видала… или того лучше — колдуна-ворожея!

Прохор важно кивнул:

— Да уж, что смогу, вызнаю.

— Ну и славно. А вы… — Андрей Петрович посмотрел на Митьку с Иваном. — А вы, парни, отчеты пишите!

— Как, опять? — возмущенно воскликнули оба. — Вчера ведь только писали.

Ртищев с усмешкой пожал плечами:

— То не мое желанье — Семена Никитича.

— Вот, ей-богу, утонем скоро в бумагах! — в сердцах заругался Митька.

Ртищев взглянул на него, вздохнул и ничего не сказал, лишь закашлялся.

— Ой, Андрей Петрович, — покачал головой Прохор. — Вам бы самому к этим ворожеям — да полечиться.

— Не верю я им, — откашлявшись, отмахнулся начальник. — Никому что-то в последнее время не верю, окромя себя и вот, наверное, вас. Что смотрите? Отчеты пишите, да побыстрее. Завтра боярину отнесу.

— Андрей Петрович, а может, мы отчет един на всех напишем? Ведь боярину-то все равно.

Ртищев почесал бородку:

— Наверное, все равно… Инда, пес с вами — пишите един. Только быстрее!

Накинув на плечи плащ, Андрей Петрович покинул приказ. За окном темнело.

Митька потер руки:

— Пожалуй, пора и нам. Отчет, думаю, и дома напишем.

— Ага, как же! — Иван сдул с кончика пера бурую чернильную каплю. — Раз уж начал… Да и немного тут… Сейчас вот о Митькиных ворожеях напишу… О кузнеце и дочке его, как ее?

— Марье, — подсказал Прохор и, немного подумав, добавил: — Только не рано ли про нее писать? Еще ведь ничего не ясно.

Иван задумчиво почесал за ухом и заново обмакнул в чернильницу перо:

— Правильно, рано. А то в следующем отчете не о ком писать будет. — Он скорописью набросал последнюю фразу и вывел подпись — заковыристую и непонятную, как у всех приказных. — Ну, вот и все, парни.

На следующий день, прямо с утра, Прохор направился на Кузнецкую. Шагалось легко, радостно. Стоял небольшой морозец, и яркое солнце весело слепило глаза, отражаясь в замерзших лужах. Над избами Замоскворечья поднимались в бирюзовое небо многочисленные дымы — с утра топились печи, пахло кислыми щами, свежим, только что испеченным хлебом, навозом и парным молоком — не всех еще коров переели в голодную пору, а точнее, чуть оправившись, завели новых. Не все, правда, далеко не все, много было недовольных, обиженных, сирых…

А вот владелец нескольких кузниц Тимофей Анкудинов к таковым явно не относился. Уверенный в себе был мужик, коренастый, сильный.

— Так ты, стало быть, кузнец, парень? — Сидя в горнице, он внимательно осматривал гостя.

— Молотобоец, — усмехнулся тот.

— Пусть так… А кто тебе сказал, что мне кузнецы надобны?

Прохор хохотнул:

— Так об том вся Кузнецкая толкует!

— Гм… — Тимофей прищурил глаза и вдруг, схватив лежавшую на лавке шапку, вскочил на ноги. — Идем!

— Куда? — удивился Прохор.

— В кузню. — Теперь уж пришла очередь Тимофея смеяться. — Ужо, покажешь свое умение.

— А и покажу! — Парень задорно тряхнул чубом. — Эх, раззудись плечо! Давай, хозяин, кувалдочку.

Тимофей без лишних слов показал пальцем на стоявшую во дворе кузницу, на кузнеца у наковальни, на подмастерьев, раздувавших мехами горн.

— Молотобоец, говоришь? — Анкудинов с усмешкой кивнул кузнецу. — А ну, дядько Михай, спытай парня!

Кузнец взял в руку щипцы и показал рукой в угол:

— Ну, что стоишь? Бери кувалду.

— Посейчас… Кафтан скину только.

Подумав, Прохор скинул и рубаху — жаль прожечь, новая, — прикрыл богатырскую грудь узеньким кожаным фартуком, подмигнул кузнецу:

— Показывай, куда бить.

Взяв в руки небольшой молот, кузнец вытащил из горнила раскаленную до красноты заготовку… ударил молотком — дзинь.

Бухх — ухнул кувалдой Прохор, с первого удара угодив в нужное место.

Кузнец довольно кивнул, снова пристукнул молоточком — дзинь.

Бухх!

Дзинь — бухх! Дзинь — бухх!

И только искры летели!

А Прохор… Прохор даже временами прикрывал глаза — такое удовлетворение испытывал от возвращения к старому своему ремеслу; тяжелая кувалда летала в его руках, словно перышко, блестели глаза, и оранжевые зарницы горна окрашивали покрывшуюся потом кожу.

— Молодец парень! — обернувшись, прокричал кузнец.

Хозяин кузницы Тимофей довольно ухмылялся.

А Прохор на них не глядел — увидал вдруг у входа в кузницу молодую красивую деву. Голубоглазую, с русыми косами. Дева смотрела на него с таким восхищением, что Прохор аж покраснел, засмущался, чего уже давненько за ним не водилось.

— Ну, хватит, хватит, парень. Положи кувалду — беру тебя молотобойцем, беру!

Послушно поставив кувалду в угол, Прохор подошел к рукомойнику…

— Хозяин, водица-то у тебя кончилась!

— Сейчас принесу… — Лишь сверкнули голубизною глаза.

Исчезла, убежала красавица… И вновь вернулась, уже с кувшином:

— Наклонися, солью.

Прохор наклонился, подставил под холодную струю спину.

— Эх, хорошо!

Отфыркиваясь, поднял голову:

— Тебя как звать-то, краса?

— Марьюшка, — потупила очи дева. — Марья.

Глава 4 Прочь!

Сыскное ведомство постоянно расширяло свою деятельность.

Р. Г. Скрынников. «Россия в начала XVII в. „Смута“»

Январь-февраль 1605 г. Москва

Марьюшка потом рассказывала Прохору, как увидала его в первый раз, в кузнице. Этакий мускулистый голубоглазый великан с рыжеватой бородкой, с кувалдой, похожий на какого-то древнего северного бога. Запал, запал дюжий молотобоец в трепетное девичье сердце, — то же и сам чувствовал, и, надо сказать, чувство это очень Прохору нравилось. Красива была Марья, к тому же добра и умна — последние качества молотобоец разглядел чуть позднее, когда нанялся-таки в кузницу, хотя попервости вовсе не собирался махать молотом, да вот Марьюшкины глаза смутили.

Всю неделю — пока работал Прохор — девчонка постоянно прибегала в кузницу — то пирогов принесет, то квасу. Сама встанет у входа, смотрит, как летят из-под молота искры, как шипит опущенное в студеную воду железо, как оно изгибается, подчиняясь ударам, принимает форму подковы, дверной петлицы, рогатины.

— Вот спасибо, Марьюшка! — Кузнец и молотобойцы уписывали пироги за обе щеки. — Дай Боже тебе здоровьица да хорошего жениха.

Девушка краснела, смущалась, а парни хохотали еще пуще. Лишь Прохор иногда хмурился да одергивал — совсем, мол, смутили девку.

Как-то, закончив работу, Прохор умылся, оделся и, направившись к воротам, быстро оглядел двор, с удовлетворением увидав неспешно прохаживавшуюся девчонку. Длинный бархатный саян темно-голубого цвета, поверх него — пушистая телогрея, сверху — шубка накинута, сверкающая, парчовая, с куньим теплым подбоем, на ногах сапожки черевчатые, на голове круглая шапка соболья, жемчугом изукрашена, не кузнецкая дочь — боярыня, — видать, баловал Тимофей Анкудинович дочку.

Прохор нарочно замедлил шаг, наклонился, зачерпнул из сугроба снег — сапоги почистить. Скосил глаза — ага, девица тут как тут:

— Далеко ль собрался, Проша?

— Домой, — молотобоец улыбнулся. — Ну, куда же еще-то?

— А далеко ль ты живешь?

— Да недалече…

— Пройтись, что ли, с тобой, прогуляться до Москвы-реки да обратно? Денек-то эвон какой!

Денек и впрямь выдался чудный — с легким морозцем и пушистым снегом, с бирюзовым, чуть тронутым золотисто-палевыми облаками небом, с сияющим почти по-весеннему солнышком. Сидевшие на стрехе воробьи радостно щебетали, не видя подбиравшуюся к ним рыжую нахальную кошку. Оп! Та наконец тяпнула лапой — хвать! Мимо! Подняв нешуточный гвалт, воробьиная стайка перелетела на ближайшую березу, а кошка, не удержавшись, кубарем полетела в сугроб, слету вставая на лапы.

— Так тебе и надо, Анчутка, — погрозила пальцем Марьюшка. — Не воробьев — мышей в амбаре лови!

— Прогуляться, говоришь? — Прохор сделал вид, что задумался. — Инда, что же — пошли! Только это… матушка не заругает?

— Не заругает, — засмеялась девчонка. — Наоборот, рада будет, что не одна пошла, а из своих с кем-то.

Про батюшку Прохор не спрашивал, знал уже — Тимофей Анкудинович с утра раннего выехал в Коломну — договариваться со знакомым купцом о железной руде. Потому-то и закончили сегодня рано, правда, отнюдь не по принципу «кот из дому, мыши в пляс» — заданный хозяином «урок» выполнили: без обеда трудились и почти что без передыху. Зато вот и закончили — едва полдень миновал.

— Эх, что ж делать? — Прохор почесал бороду и махнул рукой. — Пошли!

Таких гуляющих, как они, на Кузнецкой хватало, и чем ближе к центру, тем больше. Когда свернули на Ордынку, ахнули: вся улица была запружена народом — молодыми приказчиками, подмастерьями, купцами, детьми боярскими, девушками в цветастых платках и торлопах, детьми с санками и соломенными игрушками, какими-то монахами и прочим людом. В толпе деловито шныряли торговцы пирогами и сбитнем:

— А вот сбитенек горячий!

— Пироги с капустою, с рыбой, с горохом!

— Сбитень, сбитень!

— Пироги, с пылу, с жару — на медное пуло — дюжина! Подходи-налетай!

Прохор подмигнул девушке:

— Хочешь сбитню, Маша?

— Маша? — Марьюшка засмеялась. — Меня только матушка так называет, да еще бабушка звала, когда жива была… Царствие ей небесное! — девушка перекрестилась на церковную маковку.

— Бабушка, говоришь? — усмехнулся Прохор. — Ну, вот теперь и я буду. Не против, Маша?

— Да называй как хочешь… Только ласково! Ну, где же сбитень?

— Сейчас.

Парень поискал глазами мальчишку-сбитенщика, подозвал… Как вдруг, откуда ни возьмись, вынырнули трое нахалов в кафтанах немецкого сукна, подпоясанных разноцветными кушаками.

— Эй, сбитенщик! Налей-ко нам по стакашку!

— Эй, парни, сейчас моя очередь, — спокойно произнес Прохор.

Все трое обернулись, как по команде. Чем-то они были похожи — молодые, лет по двадцать, кругломордые, глаза смотрят с этаким презрительным полуприщуром, будто и не на человека вовсе, а так, на какую-то никчемную шушеру.

— Отойди, простофиля.

— Ой, Проша, уйдем, — уцепилась за руку Маша.

— Ого, какая красуля! — Один из парней ущипнул девушку за щеку. — Пойдем с нами, краса, пряниками угостим!

Вся троица обидно захохотала.

— Постой-ка, Маша. — Прохор осторожно отодвинул девушку в сторону и обернулся к нахалам. — Эй, гниды! Это кто тут простофиля?

— Как-как ты нас обозвал?! — Парни явно не ждали подобного, по всему чувствовалось, что здесь они были свои, а здешний народец их откровенно побаивался.

— А ну, отойдем поговорим! — Один из парней вытащил из-за голенища длинный засапожный нож.

Народ испуганно подался в разные стороны.

— А чего отходить-то? — Пожав плечами, Прохор сделал шаг вперед и, не замахиваясь, профессионально ударил того, что с ножом, в скулу левой рукой, а ребром правой ладони нанес удар по руке.

Вскрикнув, нахалюга отлетел в одну сторону, нож — в другую. А Прохор, как и полагается давнему кулачному бойцу, быстро оценив ситуацию, молнией метнулся к оставшимся.

Р-раз! — с ходу заехал правой, да так, что парнище кувырком полетел в сугроб.

Два! — треснул третьему ладонями по ушам.

Тот аж присел, заскулил:

— Ой, дядька, бо-о-ольно!

Стукнув нахала кулаком в лоб — так, чтоб повалился наземь, Прохор подскочил к выбиравшемуся из сугроба. Тот, дурачок, еще бормотал какие-то угрозы. Пару раз намахнув по сусалам, молотобоец схватил обмякшего парня в охапку и под злорадный хохот присутствующих забросил за первый попавшийся забор.

— От молодец, паря! — крикнул кто-то в толпе. — Осадил посадскую теребень!

— Счас! — Прохор вытер руки о полы кафтана. — Остатних тоже заброшу.

Он поискал глазами нахалов… ага, сыщешь их, как же — давно уже и след простыл. Да и черт с ними!

— Прошенька! — кинулась на грудь Маша. — А вдруг они бы тебя — ножиками?

— Не сделан еще тот ножик… — Прохор усмехнулся и весело подмигнул девушке. — Ну что? Идем дальше гулять? Ой, сбитню-то так и не попили. Эй, сбитенщик!

— Да ну его, этот сбитень, — отмахнулась девушка. — Потом попьем. Пошли-ка лучше к реке.

— Пошли.

Дивный по красоте вид открывался с южного берега Москвы-реки! Заснеженная пристань с вмерзшими в лед судами, людное торжище — торговали прямо на льду! — красно-кирпичные башни Кремля, зубчатые стены, сияющие купола соборов, высоченная громадина Ивана Великого.

— Да-а, — восхищенно протянул Прохор. — Красив город Париж, и Тихвинский посад ничего себе, но Москва, пожалуй, всех краше!

— То верно, — Марьюшка вдруг зарделась, будто Прохор не Москву, а ее похвалил, помолчала немного. — Как ловко ты их раскидал!

— Я ж кулачным бойцом был, Маша!

Прохор все думал, как бы перевести разговор на Ефима… Но вокруг было так красиво — пушистый, искрящийся на солнце снег, гуляющие люди, светлая лазурь неба над красными башнями Кремля — и сердце билось так радостно, что совсем ни о чем не хотелось думать. Прохор почесал бороду, помолчал да спросил напрямик:

— Говорят, ты с княжичем каким-то дружилась?

— Кто говорит? — Глаза девушки посмотрели с вызовом, зло. — Врут! Да, приходил в гости один парень… Не знаю, может, и княжич… Ефимом звать. Но он мне не по нраву пришелся — пухлощекий, жирный, да и по возрасту — совсем еще дите. Я ведь ему так и сказала — вот ворота, а вот поворот, — так он, представляешь, на Чертолье поперся, за приворотным зельем. С тех пор вот не приходил еще, видать, зелье на ком-то пробует.

— За приворотным зельем, говоришь? — задумчиво переспросил Прохор. — А откуда ты про то знаешь?

— Сам сказал, когда прощался. Иду, говорит, за Черторый, к колдуньям, — все одно, мол, ты моей будешь! Ну, как там у него все вышло, не знаю — еще не приходил.

— И не придет, Маша, — Прохор вздохнул и понизил голос. — Убили его на Черторые во прошлую пятницу.

— У-убили? — Марьюшка всхлипнула. — Как убили, кто?

— Какие-то лиходеи.

А у девчонки уже дрожали плечи.

— Ефи-им… Хоть и не люб ты мне был, а все же…

— Ну, не плачь, не плачь, Машенька, — попытался утешить Прохор. — Чего уж теперь.

— Господи-и-и, Господи-и-и… — плача, причитала девушка. — Да за что же мне такое наказание… Сначала — один, потом — второй… Не хочу! Не хочу, чтобы был третий!

— Один, второй, третий… — Молотобоец покачал головой. — Загадками говоришь, Маша.

— Лучше тебе разгадок не знать! — Марья сверкнула очами. — Идем! Проводишь меня на подворье.

Возвращались молча, Марьюшка всю дорогу всхлипывала, и Прохор корил себе — ну, черт его дернул сказать про княжича! Похоже, сюда еще не дошли чертольские слухи.

Остановились у ворот, прощаться. Марья подняла заплаканные глаза:

— Ты меня прости, Прохор… За то, что вот так… погуляли.

— Что ты говоришь такое, Машенька?! Ты уж не плачь больше… Уж не вернешь княжича-то.

— То-то, что не вернешь… Ну, прощевай, Проша. Завтра увидимся.

— Может, сходим куда?

— Ежели батюшка к вечеру не вернется, — может, и сходим.

Прохору вдруг захотелось прижать к себе хрупкую девичью фигурку, вытереть ладонью заплаканное лицо, поцеловать в губы…

«Спокойно! — сам себе сказал парень. — Спокойно! Успеется еще все, успеется, не последний день на свете живем. А для расспросов — еще завтра день будет».

А назавтра не привелось Прохору возвратиться на кузню: всех троих вызвал к себе боярин Семен Годунов.

В обширной сводчатой зале ярко горели свечи, пахло воском, ладаном, еще чем-то церковным, может быть лампадным маслом. За покрытым зеленой бархатной тканью столом, в резном деревянном кресле с высокой, украшенной двуглавым орлом спинкой хмурился думный боярин Семен Никитич Годунов — «правое ухо царево».

— Ну вот. — Осмотрев стоявших на вытяжку подчиненных, Семен Никитич положил ладонь на кипу бумаг. — Прочел я ваши отчеты… М-да-а… писать вы горазды, а вот думать… Эх, молодость, молодость… Ты что, Иван, Леонтьев сын, не заметил, что у тебя один и тот же человек два раза упомянут?

Иван пожал плечами:

— Да как-то…

— Молчать! — Боярин ударил ладонью по столу. — Говорить будешь, когда дозволю.

— Слушаюсь, господине.

— Вот так-то! Что бы вы все без меня делали? В общем, так, Иван, Леонтьев сын. Человечка, тобой два раза упомянутого, я велел имать да в узилище приказное бросить. Как его… — Боярин покопался в бумагах. — Ага… вот… Михайло Пахомов… Из детей боярских, разорен, постоянных доходов не имеет… Неоднократно одобрительно высказывался за Самозванца, гнусно критиковал действия Боярской думы и самого государя Бориса Федоровича… Что глазами хлопаете? Думаете, кроме вас, у меня больше соглядатаев нет? Мигнул — эвон чего на Михайлу Пахомова надыбали! Говорят, и прелестные от Самозванца грамоты он распространял, да за руку не был пойман. Ну, ничего, ужо, завтра велю пытать… Так вот! — Семен Никитич обвел глазами притихшую троицу. — Сдается мне, этот Михайла как раз жир у покойников и вырезал! С цыганами одно время водился, а у цыган, сами знаете, медведей полно.

— Но… — Иван попытался было возразить, но снова безуспешно, боярин не дал ему молвить и слова.

— Цыть! И слушать ничего не желаю! Там, у вас в отчетах, парнищи какие-то есть мелкие — тяните-ка их сюда. Ужо, покажу вам, как розыск вести! Да… Ртищев где?

Ребята переглянулись:

— Еще не приходил.

— Что-то он припозднился сегодня. — Семен Никитич покривил толстые губы. — Ин, ладно… Заданье получили? Чего ждете? Чтоб к обеду мне парнищ предоставили! Живо! Да, и к Ртищеву заедьте — с обеда его государь видеть желает!

Словно пришибленные собаки, трое друзей покинули палаты боярина Годунова. Почему-то не радовало их ни яркое утреннее солнышко, ни пушистый снежок, ни веселое чириканье воробьев.

Иван в бессильной злобе сжимал кулаки — ну, надо же, как вышло с отчетами! Не ожидал от Годунова такого коварства. Хотя, конечно, можно было ожидать: что боярин злобен и деспотичен — ни для кого в Москве не тайна. Эх, Михайло, Михайло! Что ж теперь с тобой делать, что? А ребятишки? Ну, что они такого знают-то? Что знали — давно уже рассказали. И зачем тащить их в приказ? А может, боярин и на них что-то повесить хочет да потом доложить царю и думе? Иван покрутил головой, словно отгонял нехорошие мысли. Нет! Вряд ли даже Семен Никитич, при всем его коварстве, сможет выставить мальчишек пособниками убийцы… или убийц. Впрочем, предполагаемый убийца у него уже есть — Михайла Пахомов. Ох, Господи… выходит, и он, Иван, к этому гнусному аресту причастен… Выходит так… Но кто ж знал? Ребята… что с ребятами делать?

— Боюсь, боярин ребятишек пытать велит, — нагнал шедшего впереди Ивана Митрий.

Юноша вдохнул:

— Вот и я про то мыслю. Может…

Иван ничего не сказал больше, а Митька, похоже, все понял, кивнул, ухмыльнулся — и в самом деле, зачем отдавать мальчишек боярину? Грех брать на душу. Тут иное придумать надобно…

— Проша, ты — к Ртищеву, а мы с Митькой — на Черторый, на Остоженку, — подходя к приказной конюшне, распорядился Иван. — Со Ртищевым о Михайле поговори… Впрочем, не надо, я сам с ним поговорю. Встречаемся перед обедней в приказе.

Взяв лошадей, друзья расстались: Митька с Иваном помчались к Остоженке, а Прохор — на Покровскую, к Ртищеву.

На Остоженке заглянули на постоялый двор, к Флегонтию. Тот, узнав Ивана, поклонился, велел служке принести вина.

— Некогда нам вина распивать, Флегонтий, — со вздохом заметил Иван. — Хотя, так и быть, наливай, кружечку выпьем… Ты чего такой хмурый?

— С утра служек послал на Черторый, за водицей…

— Что?! — Иван похолодел. — Неужто снова ошкуй кого-то задрал?!

— Да нет, не задрал. — Хозяин постоялого двора невесело усмехнулся. — Двух мальчонок в проруби нашли. Утопил кто-то.

Приятели переглянулись:

— А что за мальчонки?

— А пес их… Говорят, здешние.

Снег у проруби был красным от крови. Следы узких полозьев вели от ручья к сереющим невдалече избам. Взяв коней под уздцы, парни пошли по следам и остановились у покосившейся курной избенки, крытой старой соломой, поверх которой шапкой белел снег. Из-за забора, со двора, доносился плач. Друзья осторожно вошли в распахнутую настежь калитку… Угадали — во дворе стоял небольшой гроб, вокруг которого толпились бедно одетые люди: мужики, женщины, дети. В гробу, в чистом кафтанчике поверх белой рубахи, лежал тощенький длинноволосый отрок с бледным, искаженным гримасой ужаса лицом и закрытым воротом шеей.

— Кольша, — сняв шапку, прошептал Иван, подойдя ближе, спросил у какого-то парня: — Как его?

— Ножом. — Обернувшись, тот сжал кулаки. — Какой-то гад полоснул по горлу. Кольшу и приятеля его, Антипку. Потом хотел тела в ручей сплавить, в прорубь, да не успел, видать, спугнули… И за что только их, Господи?

— Вот именно, за что? — тихо повторил Митрий.

Немного постояв у гроба, друзья вышли на улицу.

— Надо бы расспросить — кто чего видел? — Митрий, вздохнув, отвязал коня от старой березы с заиндевевшими серебристыми ветками.

— Обязательно расспросим, — кивнул Иван. — Только не сейчас, чуть позже.

— Ко второму, Антипу, поедем?

— Стоит ли? — Иван покачал головой. — Ты, Митька, спрашивал — за что их? Думаю, ни за что. Просто так, на всякий случай.

— Значит, кто-то про них прознал! — воскликнул Митрий. — И этот кто-то имеет прямое отношение к ошкую, или, как его здесь прозвали, Чертольскому упырю!

Иван согласно кивнул и тронул поводья коня:

— Поедем доложим. Опосля вернемся — допросим всех, кого сможем.

— Со Ртищевым еще бы посоветоваться. — Митрий погнал коня рядом. — Он обещал про ворожей да колдунов узнать.

— Посоветуемся, — вздохнул Иван. — Представляю, что нам «правое ухо царево» скажет!

В «приказной избе», как все по привычке называли каменные приказные палаты, недавно выстроенные по приказу царя Бориса, было непривычно тихо. Дьяки с подьячими, перешептываясь, шарились по углам, на крыльце о чем-то негромко судачили пристава и писцы, и — такое впечатление — никто не работал!

Недоуменно переглянувшись, приятели вошли в родную горницу, где уже дожидался их Прохор, тоже какой-то грустный, словно пришибленный из-за угла пыльным мешком.

— Да что тут такое случилось? — с порога спросил Митрий. — Нешто Самозванец уже у кремлевских стен?

— Ртищев умер, — негромко отозвался Прохор. — Я приехал, а там уж все собрались — домочадцы, слуги, доктора иноземцы.

— И что? — набросился на парня Иван. — Что доктора говорят?

— Легкие… — Прохор развел руками. — Какой-то там «необратимый процесс»… Да сами знаете, кашлял Андрей Петрович в последнее время сильно.

— Эх, Андрей Петрович, не вовремя как…

Все трое, не сговариваясь, обернулись к висевшей в углу иконе и перекрестились:

— Царствие тебе небесное! Хороший был человек…

— Да уж… И нам помог много. Без него бы… А, что говорить, — Митрий махнул рукой и угрюмо уселся за стол. — Надо бы подсобить домочадцам-то его с похоронами.

— Поможем… Брат у него остался, Гермоген. Говорят, художник… Как думаешь, отпустит Семен Никитич?

— Не отпустит, так сами уйдем.

— Тоже верно…

И все трое разом вздрогнули от чьих-то тяжелых шагов. Резко распахнулась дверь… Да-а, верно говорится — помяни черта, он объявится! На пороге стоял Семен Никитич Годунов. Любил вот так вот появляться, внезапно — не корми хлебом. В этот раз, правда, смущением захваченных врасплох подчиненных наслаждаться не стал. Сняв высокую горлатную шапку, перекрестился и тяжело уселся на лавку:

— Скорблю! Скорблю вместе с вами… земля пухом Ондрею Петровичу, знающий был человек… Ох-хо-хо… Токмо вот о здоровьишке своем не заботился. Сколь раз говорил ему — сходи к бабкам, полечи кашель свой… Куда там! Вот и докашлялся.

— Семен Никитич! Мы б хотели с похоронами помочь…

— Без вас помогут, — отмахнулся боярин. — Для вас иное задание есть, важнейшее.

— Ошкуя ловить?

— Да пес с ним пока, с ошкуем. Поймаем, никуда не денется. — Годунов ухмыльнулся и сузил глаза. — Покойничек Ртищев сказывал — вы важные бумаги прошлолетось добыли… Вот со списками с них и поедете в самозванский лагерь!

— Куда?!

Парни изумленно вытаращили глаза на боярина. Вот уж ошарашил так ошарашил!

— Поедете, — невозмутимо продолжал Годунов. — Скажетесь, будто беглые… Найдете сомневающихся, им бумаги те покажете, чтоб знали, каков самозванец «царь»! Но — то не главное…

— А что главное? — пришел в себя Иван. — Самозванца убить?

— Зачем убить? — Боярин захохотал, затряс окладистой бородою. — Убить кому, чай, и без вас найдутся. Вы же список с самозванных грамот ему, Димитрию лживому, и покажете. Пущай на свои же словеса посмотрит! Пущай знает, что подлинники — у нас! Понимаю, что опасное дело и трудное… Потому вас и посылаю — Ртищев уж больно вас нахваливал, да и сам вижу — работники вы умелые. К тому же больше уж и верить некому.

Вздохнув, Семен Никитич осенил ребят крестным знамением:

— Идите, готовьтесь. Завтра поутру и выедете под видом монахов-паломников. А начет похорон не сомневайтесь, поможем!

Кивнув на прощанье, боярин вышел, оставив парней наедине с их мыслями, потом вдруг вернулся, заглянул в дверь:

— Да, я там сказал, чтоб все ваши распоряжения севечер все приказные сполняли. Ну, мало ли там, лошади понадобятся или деньги, да еще что-нибудь. Ежели людищи какие надобны — до Серпухова хотя б проводят. Только стрельцов не дам, обходитеся уж приставами.

Высказавшись, Годунов ушел, на этот раз окончательно.

Парни переглянулись.

— Ну что? — тихо промолвил Митрий. — Получили заданьице? Не думаю, что мы после него обратно вернемся.

— Типун тебе на язык! — выругался Иван. — Хотя, наверное, ты и прав. Ничего, за Родину умереть не страшно — на то мы и служилые люди. Василиску только жалко… — Юноша тяжко вздохнул.

Митька угрюмо кивнул:

— Вот именно.

— Да что вы себя раньше времени хороните! — вдруг возмутился Прохор. — Один вздыхает, другой… Совсем очумели?!

Иван расхохотался:

— А ведь ты, Проша, верно сказал! Чего уж раньше времени-то… На чужбине-то и труднее бывало, а тут все же своя сторона. Выберемся, не впервой, верно, Митька?

— Твои бы слова да Богу в уши. Давайте-ка лучше прикинем, что нам в пути понадобится.

Прикидывали не долго, составив список, оставили дежурному дьяку, а сами поехали домой — выспаться, попрощаться.

— Может, сначала к Ртищеву заедем? — вдруг предложил Митька. — Посмотрим хоть на него в последний раз.

— Заедем… — Погруженный в какие-то свои мысли Иван кивнул и попросил: — Вот что, парни, вы меня у Китай-города подождите, а я сейчас… забыл кое-что…

— Ладно, подождем. Смотри только, недолго.

— Не, долго не буду.

Завернув за угол, Иван спешился и, привязав лошадь, зашагал к приказному узилищу. Дежуривший в небольшой каморке пристав, узнав дворянина московского, вытянулся:

— Что угодно, милостивый государь?

— Михайло, Пахомова сына, выдай-ко на допрос.

— Ну, это мы запросто. — Пристав взял в руку перо. — Сейчас вот, запишу в книгу… С сопровождением выдавать?

— Нет, — хохотнул Иван. — Уж как-нибудь сам справлюсь.

Пристав загремел ключами и громко позвал стражей. Через некоторое время из узилища привели закованного в цепи узника.

Увидев Ивана, Михайло посмотрел на него и презрительно сплюнул на пол.

— Поплюйся еще тут, поплюйся! — возмутился пристав. — По возвращении, ужо, будешь все полы мыть.

Иван вывел Михайлу на улицу.

— Небось, в пыточную ведешь? — осклабясь, осведомился тот.

— Нет, — юноша покачал головой. — Просто исправляю ошибку.

— Какую еще ошибку? — удивился узник.

Иван улыбнулся:

— Свою. Здесь вон сворачивай, к кузне…

Приказной кузнец ловко освободил Михайлу от оков.

— Ну… — Выйдя наружу, узник растер запястья. — И что теперь? Не боишься, что убегу?

— Беги, — ухмыльнулся Иван. — Для того и вызвал. Выберешься — Бог даст, ну а не выберешься — твоя вина.

Отвернувшись, он быстро зашагал к лошади. Вскочив в седло, обернулся — Михайлы нигде не было. Ну и слава Богу…

Позвал знакомого писца, наклонился:

— Беги в узилище, скажешь приставу — сбег узник Михайло Пахомов Ивана Леонтьева сына виною.

Нагнав у Китай-города друзей, Иван вместе с ними поехал на Скородом, в усадьбу Андрей Петровича Ртищева…

Ранним утром друзей провожал сам Семен Никитич Годунов. Боярин лично вручил списки с грамот, из коих ясно следовало, что Самозванец никакой не Дмитрий, и благословил принесенным с собой образом:

— Помоги вам Господь, парни.

Потом погрозил пальцем Ивану:

— За твое ротозейство ответишь, не думай… если, конечно, вернешься, — последнюю часть фразы Годунов произнес шепотом. Потом еще раз перекрестил переодетых монахами ребят и махнул рукой: — Езжайте с Богом!

Загремели медные колокольцы на запряженной в розвальни лошаденке. Миновав Москву-реку, сани выбрались на Ордынку, проехали ворота, свернули и ходко понеслись по Серпуховской дорожке в Путивль — в стан Самозванца, вора, называющего себя чудесно спасшимся царевичем Дмитрием.

Глава 5 Монахи

…Борис прислал в Путивль трех монахов…

Р. Г. Скрынников. «Россия в начале 16 века. „Смута“»

Март — апрель 1605 г. Тула — Путивль

До Серпухова добрались быстро — на ямских лошадях по государевой надобности, — а уж дальше пошло потруднее: ямские на юг не ехали, опасались, и, как вдруг подумал Иван, опасались не только самозванца, но и царевых войск, ибо еще неизвестно было, кто там больше разбойничал. О том, что творили царевы воеводы в Комаричской волости, слухи ходили самые жуткие, временами напоминавшие правление Грозного царя Иоанна. За помощь самозванцу там побили всех, не щадя ни баб, ни стариков, ни младенцев, тем самым резко укрепив решимость путивлян до конца поддерживать лживого Дмитрия, вполне обоснованно опасаясь за свою участь. А вообще-то, похоже, что не так уж и долго оставалось мятежничать самозванцу — войска царя Бориса и вооружены лучше, и численностью поболе.

Друзьям не повезло с погодой: небо плотно затянули низкие сизые тучи, нудно истекавшие то ли дождем, то ли мокрым снегом, так что полозья саней с трудом пробивали себе дорогу. С горем пополам добравшись до Тулы, переодетые монахами парни заночевали на небольшом постоялом дворе, располагавшемся на самой окраине, близ крепостных стен. Гарнизон нес службу расхлябисто: на постоялый двор то и дело захаживали сторожевые стрельцы, долго сидели, судачили промеж собой, пили пиво и квас. Речи в большинстве своем вели злые — жаловались на недоплату жалованья да на то, что в связи с тревожным положением начальство запретило заниматься мелкой торговлишкой и промыслами.

«Этак скоро все к Самозванцу подадутся!» — послушав разговоры стражников, подивился Иван и осторожно поинтересовался, каким образом лучше добраться… гм… хотя бы до Кром бедным монасям.

— До Кром? — ухмыльнулся один из стрельцов — длинный мосластый мужичага. — К самозванному царю собрались, иноки?

— Что ты, что ты, окстись! — перекрестясь, замахал руками Иван. — Паломники мы во Святую землю.

— Паломники… — угрюмо протянул стрелец. — Ну, за нас хоть во Святой земле помолитесь, паломники… А под Кромы третьего дня отряд царев вышел — на помощь воеводам Голицыным. Ежели поспешите — догоните.

— Благодарствую, — выйдя из-за стола, Иван смиренно поклонился стрельцам и, еще раз осенив себя крестным знамением, пошел в людскую — будить своих.

Митрий уже поднялся и задумчиво смотрел в затянутое бычьим пузырем окно (что уж он там видел — Бог весть), а Прохор еще вовсю храпел, развалившись на широкой лавке и подложив под голову ветошь.

— Ну? — услыхав шаги, обернулся Митька.

Иван еле сдержал смех — парень и вправду сильно походил на монаха: смуглое худое лицо, длинные темно-русые пряди, только вот глаза смотрели вовсе не благостно.

— Стрельцы сказали — третьего дня отряд государев под Кромы отправился. Нам бы к ним пристать — все от разбойных людишек спасение.

— Третьего дня, говоришь? — Митрий почесал голову. — А догоним?

— Догоним, — засмеялся Иван. — Сам знаешь, как войска ходят — нога за ногу цепляется. Там постоят, тут пограбят, а где и девкам подолы задерут.

Разбудив Прохора, так порешили: идти за войском немедля. Расплатились за ночлег, попили поданного хозяином постоялого двора молока да, помолясь, вышли.

Серая, хорошо утоптанная дорога вилась меж заснеженных холмов, покрытых смешанным лесом, кое-где виднелись соломенные крыши деревенских изб. Кому принадлежали деревни, парни не знали, вовсе и не интересно это им было, гораздо больше интересовало другое — где бы переночевать, перекусить, обогреться?

В полдень остановились у леса, на опушке с черными следами кострищ. Развели костерок, натаяли в котелке снегу, разболтали муку с вяленым мясом. Не сказать, чтоб шибко наваристая получилась «болтушка», но ничего, есть можно. Приятели перекрестились и, присев на обрубки деревьев, достали ложки.

Оглушительный звук выстрела вдруг разорвал тишину. Насквозь прошибив котелок, пуля ударилась в старую, росшую рядом осину, в ней и застряла. Парни, не сговариваясь, кинулись в снег и поползли в разные стороны.

— Куда?! — ехидно осведомились из лесу… Нет, голоса уже звучали не в лесу, а здесь, рядом. Звучали с угрозой, неласково:

— А ну, подымайтеся, голуби! Монаси, мать ити.

Приказание тут же подкрепили делами — черная злая стрела, дрожа, вперилась в снег перед самым носом Ивана. Да уж, с такими аргументами не поспоришь. Что ж, поглядим, что за тати…

«Паломники» молча поднялись на ноги. Из леса на опушку уже вышли человек десять, а то и поболе, одетых довольно бедно — поношенные армячки, полушубки, овчины; на головах — треухи, а у кого и просто войлочные татарские шапки; только один — в сапогах, остальные — в лаптях с онучами либо в кожаных постолах-поршнях. Тот, что в сапогах, — дюжий мужичага с растрепанной пегой бородищей и недобрым взглядом — держал в руках дешевую фитильную пищаль, фитиль, кстати, тлел, а курок был на взводе. Остальные никаких самопалов при себе не имели, зато почти у каждого торчал из-за спины лук. Ни саблей, ни палашей Иван тоже не заметил, одни ножи, правда — увесистые, длинные… Ну, попали… Впрочем, не так уж и много этих разбойничков. И луки они зря убрали, зря. Самый опасный, конечно, тот, что с пищалью… Вот к нему и подойти, подобраться.

— Что ж вы творите, люди добрые? — раскинув в стороны руки, Иван шагнул к пищальнику. — Бедных монасей изобидели! Не по-христиански то, не по-христиански.

— Стоять! — качнув ружьем, жестко приказал главарь и, бросив взгляд на своих татей, жутко оскалился. — Я же сказал — луки не убирать!

— Так ить их всего трое, Крыжал!

Крыжал… Интересное имечко. Наверное, от польского слова «крыж» — крест. Они что, поляки? Нет, не похоже, да и откуда здесь взяться полякам? Хотя… Путивль и Кромы на так далеко, а самозванцу сильно помогают поляки. Целые отряды у него. Правда, говорят, то не короля Жигимонта рати, а бояр его. Чудно — бояре польские (магнаты называются) сами по себе войска держат и куда хошь отправляют. Чудно.

Разбойники между тем взяли всех троих в круг. Один — седобородый востроглазый дедок — подошел к атаману:

— И что с имя делать будем? Посейчас казним аль поведем в деревню?

Митька не выдержал:

— Да за что же вы нас казнить-то собрались, ироды?

И, тут же получив прикладом пищали в бок, согнулся, замолк. Лишь тихонько прошептал:

— Сволочи.

— Молчать, псы! — Зыркнув глазами, главарь повернулся к деду. — Конечно, в деревню поведем, нешто мы тати какие? Там и судить будем.

— А судить дьяки должны! — негромко заметил Иван. — И вообще — долгое это дело.

— Ничо, — Крыжал ухмыльнулся и угрожающе повел пищалью. — Мы и сами сладим, не хуже дьяков.

Связав пленникам руки, разбойники повели их в лес. Шли недолго, может, версты две, много — три, пока за черными ветвями деревьев не показалась деревня, вернее, большое — в десяток дворов — село. Идущих уже заметили — к татям со всех ног бежали мальчишки.

— Пымали, дяденька Крыжал?! Пымали?! — радостно кричали они.

Некоторые остались идти с татями, а иные с криками унеслись в деревню:

— Радостно! Радостно! Наши разбойных монасей ведут!

На крик сбежался весь сельский люд — старики, женщины, дети. Все громко орали, дети кидали в пленников снег и палки.

— Вот аспиды! — Прохор погрозил ребятишкам. — Ужо, прокляну!

— Этих пока в пелевню, — оглянувшись, распорядился Крыжал и направился в богатую избу с четырехскатной — вальмовой — крышей, крытой серебристо блестевшей дранкой. Собственно, эта изба, пожалуй, единственная во всем селении, заслуживала названия дома, все прочие избенки казались просто полуземлянками — маленькие, черные, курные, не избы — берлоги медвежьи, лишь сквозь узкие волоковые оконца вьется синий угарный дымок. И как в такой избе вообще жить-то можно? Жуткая нищета, одно слово.

Пелевня — сколоченный из толстых досок сарай для мякины и соломы — оказалась довольно просторной, правда, чуть покосившейся от времени и налипшего на крышу снега. На земляном замерзшем полу там и сям виднелись остатки соломы, а в общем-то сарай был пуст.

— Ну, — едва затворилась дверь, вскинул глаза Митрий. — Что делать будем?

Прохор усмехнулся:

— Ну, ясно что — выбираться надо. Мужики-то про какой-то суд говорили. Интересно.

— Интересно ему, — Митька хмыкнул. — Как бы нам весь этот интерес боком не вышел. Ты-то что молчишь, Иване?

— Думаю, — усмехнулся в ответ московский дворянин. — Прохор, ты, чай, не разучился кулаками махать?

— Не разучился. А что?

— Да есть одна задумка.

Много времени не прошло, когда пленников вывели из пелевни. Тот самый седобородый дедок в окружении четырех парней с рогатинами ухмыльнулся и показал на избу с вальмовой крышей:

— Шлепайте!

Опустив головы, лжемонахи молча подчинились, не выказывая никаких попыток к сопротивлению. Поднявшись на высокое крыльцо, вошли в просторные сени, затем в горницу, где за длинным столом уже сидело человек пять во главе с буйнобородым Крыжалом. Обернувшись, Иван быстро повел глазами — окромя этих пятерых, из которых трое были явными стариками, в горнице наблюдались лишь две молодицы, скромно сидевшие в уголке у двери. Славно, ай, славно! Дверь толстая, сходу не вышибешь, и, главное, запор имеется — мощный такой крюк…

Иван насмешливо поклонился и, повернув голову, кивнул:

— Давай, Проша.

Р-раз! — рванулись заранее ослабленные веревки, те, что стягивали руки.

Два! — Митька бросился к двери, захлопнул, заложил крюком.

Три! — Прохор прыгнул на стол, ударил — оп, оп! Крайние, сидевшие на лавке парни влипли в стенки, деды, тряся бородами, полезли под стол. А главный… Главный потянулся к висевшей на стене пищали… Но не успел — Иван уже приставил к его шее выхваченный у кого-то из парней нож:

— Вот теперь поговорим.

— Ах вы ж, упыри…

— Ты не дергайся, — ласково предупредил Иван. — Не то, не ровен час, соскользнет ножичек…

Снаружи попытались отворить дверь — пока безрезультатно. Дверь-то была внутренней и, по новой, принятой в богатых домах моде, открывалась наружу — не вышибешь!

— А ну, вылезайте! — заглянув под стол, приказал дедам Митрий. — Садитесь вон, в уголок, поговорим. Пошто это вы тут казенных людей забижаете? Али же предались самозванцу?!

— Окстись, милостивец! — задребезжал один из дедов. — Мы завсегда царю-батюшке преданы.

— Вижу я, как вы преданы…

В этот момент главарь все ж таки дернулся — Иван не стал его резать, хоть, наверное, и надо было бы. Дернулся, нырнул под стол, выскочил и, оттолкнув Митьку, бросился к двери…

И получил хороший удар в скулу — Прохор-то не дремал!

Главарь оказался дюжим, с ног не упал, лишь замотал головой, словно оглушенный бык. А Прохор вновь замахнулся… Иван сдернул со стены пищаль…

— А ну, к стене все! — вдруг громко крикнула одна из девок, выдернув из-под шушуна увесистый кавалерийский пистоль с изящным колесцовым замком. И где только взяла такой? — Ну? Я кому сказала!

Девчонка повела пистолем, и все трое — Прохор, Иван и Митрий — вынужденно подчинились. Глаза у девицы были бешеными — пальнула бы запросто. Глупо так погибать, ни за что, просто так. Впрочем, другого выхода, кажется, не было…

— Митька, я валюсь девке в ноги, ты — прыгай и выбивай пистолет, — шепнул Иван. — Прохор — на тебе главный.

— Ну, упыри, — главарь зло ощерился, — ужо теперь посчитаемся.

Иван приготовился к рывку…

— Стой, Крыжал! — Девчонка неожиданно опустила пистоль. — Это не те!

Утром запорошило, пошел мелкий снег, и дед Митрофан, тот самый седобородый старик, что был с Крыжалом в лесу, стегнул лошадь:

— Н-но!

Полозья саней весело поскрипывали по узкой лесной дорожке, с обеих сторон окруженной высокими раскидистыми деревьями, настоящей чащобой, впрочем, дед Митрофан не боялся заблудиться и знай нахлестывал свою неказистую, но выносливую лошаденку.

Трое друзей вольготно раскинулись на мягкой соломе. Иван с Прохором довольно щурились, а Митрий, страдальчески морщась, покачивал головой — вчера перепил-таки перевару, уж больно настойчиво угощал староста Крыжал государевых людей, замазывал, так сказать, вину. Что поделать, для пущей достоверности Ивану пришлось разорвать голенище сапога да вытащить цареву подорожную грамоту, а потом еще ждать, когда найдут грамотного дьячка.

Получилось так, что местные крестьяне действительно обознались, что и было немудрено — незадолго перед появлением трех друзей какие-то три монаха здорово накуролесили в селе, пользуясь тем, что мужики во главе со старостой отправились на охоту. Заняли главную избу, избили парнишку-пономаря да изнасиловали племянницу старосты Глашку — ту самую девицу с пистолем. Пистоль-то она уж опосля выпросила у Крыжала, хотя — раньше надо было. С собой монахи-насильники прихватили лошадей и припасы, чем здорово подкосили все деревенское хозяйство. У каждого монаха, между прочим, имелась при себе и пищаль, и сабля; исходя из всего услышанного, приятели предположили, что эти отморозки такие же монахи, как и они сами — сиречь, лживые. Разобравшись таким образом с непонятками, парни обещали старосте не давать ходу обидам и расстались с миром, выпросив напоследок лошадь с санями и возчика — «довезти хоть до куда-нибудь». Вот дед Митрофан и вез, исполняя наказ старосты. Далеко, правда, не завез, выпустил у большака — все же срезали верст пятнадцать. Слез с саней, поклонился:

— Не поминайте лихом, робяты!

Парни улыбнулись:

— Счастливо!

И пошли дальше пехом, как и раньше. По обеим сторонам большака — шляха — тянулись все те же холмы, леса, перелески. Кое-где попадались поля, и чем дальше, тем больше, только вот засеянные они или брошенные, никак было не определить — снег. Дорога выглядела большей частью пустынной, лишь иногда попадались одиночные всадники, при виде «монахов» обычно прятавшиеся в лесу, из чего Иван заключил, что всадники эти — воры, направляющиеся в войска самозванца.

— Так мы и сами туда направляемся! — выслушав Ивана, с усмешкой заметил Митрий.

Иван тоже посмеялся — кто бы спорил?

— Что-то дорожка уж больно безлюдная, — пристально вглядываясь вперед, высказал опасение Прохор. — И деревень никаких по сторонам нет, кругом одни леса да косогоры. Не заплутать бы!

Впереди, за снежной пеленой вдруг показалось бревенчатое строение с высокой шатровой крышей, украшенной большим деревянным крестом, — часовня. Друзья переглянулись и прибавили шагу. Около часовни стояли сани, запряженные пегой лошадью, настолько худой, что под кожей ясно угадывались ребра.

Сняв шапки, парни вошли в часовню, где уже молились два светлоголовых отрока — по виду, крестьянские дети. Молились горячо, истово, и уже намеревавшиеся спросить дорогу приятели не стали им мешать, тихонько выйдя на улицу.

— Да подождем, — надев шапку, кивнул Митрий. — Пущай робята помолятся, выйдут — спросим.

Отроки молились долго, друзьям уже надоело ждать, но все не уходили, ждали — а вдруг и впрямь заплутали? Эвон, снежина-то — так и валит! Вдруг да повертку какую-нибудь пропустили или, наоборот, свернули не туда? По этакой-то дурацкой погоде все может быть.

Наконец отроки вышли.

— Эй, парни! — Трое друзей быстро направились к ним.

Завидев монахов, мальчишки вдруг со всех ног бросились прочь, к лесу, — и стоило немалых трудов их поймать.

— Да что ж вы бегаете-то? — неся обоих за шкирки, словно котят, недоумевал Прохор. — Надо же, и лошаденку свою бросили, и сани… Что, не надобны?

Пойманные молчали, а Иван покачал головой:

— Отпусти их, Прохор.

Едва бывший молотобоец поставил ребят на ноги, те повалились на колени в снег:

— Не убивайте за-ради Господа! Все отдадим, все, что хотите, сполним, токмо не мучьте!

— Та-а-ак, — протянул Иван. — А ну, поднимите-ка глаза, парни! Смелей, смелей… Теперь скажите-ка, с чего это вы взяли, что мы обязательно будем вас убивать и мучить? Что, у нас других дел нет? Или так на людоедов похожи? Ну? Что молчите? Отвечайте же!

Младшенький отрок заплакал, старший же вскинул глаза:

— Отпустите-е-е…

— Да отпустим! Вот те крест, отпустим! Сперва скажи: пошто нас за татей приняли? Ой, только не реви… На вот тебе монету. Бери, бери, не сомневайся — «пуло московское»!

Парнишка осторожно взял в руку маленькую медную монетку, не такую, конечно, маленькую, как «мортка» или «полпирога», но все ж не очень большую.

— Ну? — прикрикнул на него Иван. — Теперь говори, сделай милость!

— Монаси зловредные на большаке объявились, — шмыгнув носом, поведал мальчишка. — С пищалями, с саблями… Всех, кого ни встретят, направо-налево секут, грабят.

— Так уж и всех? — усомнился Митрий.

— Ну, не всех… С кем сладят.

— Чудны дела твои, Господи! — покачав головой, Иван посмотрел на своих спутников. — Что скажете? Не первый раз уж мы про этих монасей слышим!

— Гнусы они, а не монаси, — пробурчал Прохор. — Ух, попались бы мне…

Митрий покачал головой:

— Это плохо, что они впереди едут. Не впервой уж нас за них принимают… Эй, парень, их, монасей тех гнусных, тоже трое?

— Говорят, трое.

— Как и нас… Не было б нам с того худу! А ну, как где вилами встретят?

— И что ты предлагаешь? — поинтересовался Иван.

— Хорошо б нам их обогнать, — улыбнулся Митька. — Спросим вон робят, где можно путь срезать. Вон и сани у них есть с лошадью, довезут — заплатим. Заплатим, заплатим, не сомневайтесь.

Отроки разом моргнули:

— Ин, ладно. Покажем, где срезать. А вы куда идете-то?

— Да в Кромы.

— В Кромы? — Старший парнишка почесал затылок. — Есть тут одна дорожка, по ручью. Все по Орловскому шляху ездят, там вроде и ближе, но дорога хуже, а по ручью — куда веселей будет.

— Ну, так ведите, парни! — Иван засмеялся. — Вот вам алтын, покажете, где ручей. Лошаденка-то выдержит нас?

— Да выдержит! — Старшенький отрок живо зажал монету в ладони. — Выносливая.

К Путивлю вышли засветло, успели-таки до вечерни. Высокие деревянные стены с угловатыми башнями, заснеженный, местами превращенный в ледяную горку вал, ворота, невдалече широкая река — Сейм.

— Ну, что дальше? — Иван обернулся к друзьям. — В город?

— В город, куда же еще-то? А уж там сообразим, что делать.

Соображать, впрочем, не пришлось: от городских ворот навстречу путникам уже неслись конники в коротких польских кафтанах, в блестящих шишаках, с саблями.

— Кто такие? — осадив коня, грозно поинтересовался какой-то усатый воин.

— Паломники мы, — разом поклонились все трое. — Монаси, нешто не видишь?

— Ах, монаси, — ухмыльнулся усач. — Тогда милости прошу. Эй, парни, — он махнул рукой. — Проводите.

Так они и вошли в Путивль — с эскортом вооруженных всадников, — что, наверное, смотрелось немного нелепо: всадники и монахи. Миновали ворота со сторожевыми башнями и оказались на широкой площади среди множества вооруженных людей — казаков, пищальников, польских гусар с чудными гусиными перьями на длинных железных полозьях. Гусар, впрочем, было мало.

— Прошу! — спешившись, усач гостеприимно кивнул на большую избу, из-за множества военных больше напоминавшую кордегардию.

— Ой, не нравится что-то мне такое гостеприимство, — наклонившись к Ивану, прошептал Митрий. — Как бы и здесь нас за других не приняли. Говорил — надо было переодеться.

— Ага, а одежку где взять? Украсть или кого ограбить?

— Эй, хватит пререкаться! — начальственно распорядился усатый. Кто-то из воинов назвал его на иноземный манер: «господин ротмистр». — Заходите, милости просим.

Парни поднялись на крыльцо. Часовой в блестящей кирасе услужливо распахнул дверь. Вошли… Низкая притолочина, просторная горница с изразцовой печью, в горнице, за столом и на лавках — воинские люди в коротких польских кафтанах, с пистолями, палашами, саблями.

— Вот, привел, — усатый ротмистр показал рукой на парней и, обернувшись, спросил: — Оружья какого при себе нет ли?

— Нет… Так, ножики — мясо порезать.

Ротмистр повернулся к своим:

— Обыщите их!

— Э, — запротестовал Иван. — Зачем же обыскивать? Хоть скажите, зачем? А то шли мы шли по своим делам, и нате вам — обыск!

— Обыск для того, что сам государь Дмитрий Иоаннович, возможно, на вас посмотреть захочет! — важно пояснил усач.

— Дмитрий Иоаннович?! — непроизвольно ахнул Иван. — Государь?

— Вот именно!

Дождавшись, пока воины тщательно обыскали прибывших, ротмистр приказал отвести их в небольшую комнатушку — чулан с ма-аленьким — в ладошку — оконцем и тяжелой дубовой дверью.

— Посидите покудова тут, — усмехнувшись, пояснил он и, обернувшись, громко приказал: — Кабакин, скачи на государев двор. Доложишь — поймали троих монахов. Тех самых, о ком писано…

— Что?! — дернулся было Иван.

Со стуком захлопнулась дверь.

Глава 6 Самозванец

…В Путивль явились три монаха, подосланные Годуновым.

Р. Г. Скрынников. «Самозванцы в России в начале XVII века»

Март 1605 г. Путивль

— Какие еще монахи? — Усатый ротмистр угрюмо посмотрел на вестового.

— Не могу знать, господин ротмистр! — вытянулся тот. — Сказано — известить.

— Ну, так извещай, что стоишь? — Усач раздраженно хватанул кулаком по столу, да так, что подпрыгнула яшмовая чернильница, а приведенный для разговора Иван (сам напросился) хмыкнул.

— Осмелюсь доложить, господин ротмистр, люди Дворжецкого поймали трех монасей, у коих нашли подметные грамоты — дескать, Дмитрий-царевич не царевич вовсе, а беглый монах Гришка Отрепьев!

Доложив, вестовой замолк, почтительно наклонив голову. Был он в широких казацких штанах-шароварах и в польском кунтуше, темно-зеленом, с желтой шнуровкою. С пояса свисала до самой земли увесистая турецкая сабля.

— Да-а, — задумчиво протянул ротмистр. — Значит, и Дворжецкий монахов словил? И тоже трех, — он сумрачно взглянул на Ивана. — Которые же из них лазутчики?

— Они, — юноша усмехнулся. — Которых поляк этот поймал… Дворжецкий.

Ротмистр нервно потеребил ус:

— Ага, так я тебе и поверил. Пытать вас троих велю, вот что! А ты что уши развесил? — усач накинулся на вестового. — Все доложил?

— Все.

— Тогда чего стоишь?

Еще раз вытянувшись, вестовой поклонился и вышел, плотно прикрыв за собой дверь губной избы, где с удобством расположился усатый ротмистр вместе с подчиненными ему воинскими людьми. На стене, прямо над головой ротмистра, висела подзорная труба, выкрашенная черной краской. Наверное, затем, чтобы следить, как выполняют распоряжения подчиненные.

— Хм, интересно, — покачал головой Иван. — Зачем тебе нас пытать, коли ты еще ничего не спрашивал? Может, мы и так тебе все расскажем, безо всяких пыток.

— Ага, — ротмистр недоверчиво хохотнул и махнул рукой. — Давай, рассказывай, коль не шутишь.

— Спрашивай, — улыбнулся пленник.

— Надо говорить: «Спрашивай, господин ротмистр», — наставительно поправил его усач. — У нас тут не шайка какая-нибудь, а истинного царевича Дмитрия войско! Это что? — Он показал юноше лежавшие на столе бумаги — обличающие самозванца грамоты, вытащенные из голенищ Ивановых сапог.

Насколько московский дворянин помнил, грамоты были написаны по-польски и — немного — по-латыни. Латыни ротмистр наверняка не ведал, а вот польский вполне мог знать, да и так мог позвать кого-нибудь прочитать — в войске самозванца хватало поляков.

— Это — важные бумаги, врученные мне самим царевичем Дмитрием, — приосанившись, важно молвил Иван. — Посмотри, там, внизу — его подпись на латинице — «ин ператор Демеустри», что значит — «царевич Димитрий». Мало того, господин ротмистр, что ты схватил преданных царевичу людей — нас, — так еще и посадил под арест, мало того — намеревался пытать! Хорошо хоть меня решил выслушать — иначе б дорого тебе это все обошлось!

— Болтай, болтай… да знай меру.

Было хорошо видно, что слова пленника заставили ротмистра задуматься, на что и рассчитывал Иван. Плохо, когда рубят с плеча, а вот когда начинают думать, тут же появляются и всякого рода сомнения.

— Не веришь мне, поинтересуйся у самого царевича! — нагло заявил пленник. — Можешь даже нас к нему отвести, только не забудь развязать руки: Дмитрий Иоаннович терпеть не может, когда вяжут его верных слуг! Живо разжалует из ротмистров в простые пищальники. Впрочем, может быть, и не разжалует — зла-то ты нам не причинил, по крайней мере пока. А что посадил под замок — так то от неусыпного бдения, качества весьма похвального на воинской службе.

— Вот именно, — негромко произнес усатый. Похоже, он теперь не знал, как себя вести с пленниками… Сомневался!

— Вот что, — наконец решился ротмистр. — Сделаю, как ты просишь — сообщу о вас царевичу, и грамоты все ему передам…

— Ага, — с усмешкой заметил Иван. — То-то он и обрадуется, что его людей под замком держат. Ой, попадешь под горячую руку, господин ротмистр! Пойми — я ведь тебе зла не желаю, наоборот, доложу государю о должной твоей преданности и решительности… Зовут как?

— Кого? — опешил ротмистр.

Пленник расхохотался:

— Ну, не меня же! Имя свое скажи — о ком мне докладывать.

— Э… Афанасий Поддубский.

— Ну, Афанасий, что ж поделать, если со лжемонахами повезло Дворжецкому, а не тебе, так ты что ж, за усердие свое наград не достоин? Конечно, достоин! Обязательно доложу государю о столь усердном воине.

Ротмистр почтительно улыбнулся:

— Прямо сейчас желаете предстать перед очами царевича?

— Как скажешь, господин ротмистр, как скажешь.

— Собирайтесь! — Афанасий решительно подкрутил усы. — Сейчас велю вас развязать и…

— Да, вымыться бы хорошо, — попросил Иван. — Неудобно в грязном виде перед государем предстать.

— Помыться? — Ротмистр задумчиво поскреб затылок. — Сегодня у нас что? Понедельник?

— Да вроде бы…

— Значит, вчера наши баню топили… вода еще должна бы остаться. Федька! — выглянув в дверь, позвал Афанасий. — Беги в баню, проверь — осталась ли вода? Смотри, живо мне, одна нога здесь, другая там.

Сработала! Та дикая чушь, которую нес Иван незадачливому усатому ротмистру, сработала! Сказать по правде, парни и не надеялись, просто решили хоть что-нибудь делать — не очень-то хотелось сходу попасть на дыбу, а именно к этому все и шло. И вот — получилось! Что дальше — об этом пока не думали, главное сейчас было — обрести хоть какую-то свободу, выбраться из-под замка, а там… там снова нужно было бы соображать.

В бане было довольно тепло после вчерашней топки, в обложенном камнями чане плескалась вода, в маленькое волоковое оконце бил яркий солнечный свет, а в предбаннике сидел Федька с заряженной пищалью, посланный предусмотрительным ротмистром якобы в целях защиты «верных государевых слуг» от злохитрых татей и прочей нечисти, коих в «любом граде полно», по утверждению того же ротмистра.

— И что теперь? — осмотревшись, шепотом спросил Прохор.

— Митька, — Иван оглянулся на парня. — Ты у нас ростом и комплекцией схож с этим Федькой. Да и мастью — у того тоже волос темный.

— Угу, — понятливо кивнул Митрий. — Значит, переодеваюсь да бегу доставать мирскую одежку… времени у меня сколько будет?

— Немного. Вряд ли и до полудня.

— Тогда чего ж мы мешкаем?

— Ну, готовься к любимому делу, Проша!

Отворив дверь, Иван позвал Федьку:

— Феденька, глянь-ка, вроде б чан протекает… Так и было — не скажите потом, что мы.

— Где протекает? — Часовой осторожно заглянул в дверь.

Бах!

Прохор уложил его быстрым ударом в скулу. Дешево и сердито! С парня тут же стащили одежку — кунтуш с шароварами, сапоги и баранью казацкую шапку да, связав руки, затащили под лавку.

— Осторожней! — Иван придержал бросившегося было к выходу Митьку. — Снаружи вполне может быть и второй часовой. Глянь-ко…

Митрий, чуть приоткрыв дверь, посмотрел в щель. Так и есть… Около бани, на улице, тоже прохаживался пищальник.

— Прохор, опять тебе развлечение. Митька, зови!

— Э-гей! — закричал в щель Митрий. — Подь-ка сюда… То я, Федька.

— Чего тебе?

— Да тут баклажка с вином осталась.

— С вином? Вот, славно! Молодец, что позвал… — Войдя в темный предбанник, часовой прислонил пищаль к стенке. — Ну, наливай!

— Держи!

Прохор махнул кулаком, и несчастный воин тихонько сполз вниз по стеночке.

— Вот и славно, — потер руки Иван. — Еще одежонка… Митька — бери пищаль и на улицу, мало ли, ротмистр в подзорную трубу смотрит? Есть у него такая штука, в избе на стенке висит.

Митрий послушно взвалил на плечо тяжелое ружье и вышел на улицу, стараясь не поворачиваться лицом к сторожевой башне. Мало ли. Быстро переодевшись, выбрался из бани Иван. Прохора, подумав, решили так и оставить в рясе — слишком уж дорого было время.

Ротмистр Афанасий Поддубский оказался не лыком шит! Разглядев в подзорную трубу подозрительное шевеленье у бани, живо выслал отрядец в полтора десятка человек. Иван заметил их первым, когда до людных улиц оставалось не так уж и много — всего-то пересечь пустошь. Но погоня было конной, поднимая снежные брызги, всадники пустили лошадей в намет, и беглецы со всей отчетливостью осознали, что не успеют.

Иван вытащил саблю, пожалев, что оставил в бане пищаль — слишком уж громоздкое было ружье.

— Эвон, овражек! — показал рукой вперед Митька. — Рванем?!

Рванули. Уж туда-то должны были успеть, и преследователи, поняв это, погнали галопом. Да, по дну оврага можно было уйти в огороды, к улицам, и там затеряться, растворясь среди местных жителей. Тем более что ротмистр Поддубский разгадал намерение беглецов слишком поздно.

Позади, проваливаясь в снег — ага, вышли все же в сугробы! — свистели и размахивали саблями спешившиеся всадники, впереди маячило заснеженное устье оврага, до которого оставалось саженей двадцать… десять… пять…

Оп! Нырнули. Саблю в ножны, чтоб не мешала бежать…

Вытянув руки вперед, Иван съехал на животе вниз, вслед за друзьями. Ударила в нос холодная снежная пыль, какие-то высохшие колючки в кровь расцарапали щеки; прокатившись, сколько мог, юноша поднялся на ноги, побежал… увидев, как бегущие впереди Митька и Прохор вдруг остановились, попятились, углядев впереди четырех вооруженных всадников. Нет, не тех, что остались наверху, те просто не успели бы сюда так быстро добраться. Маловероятно, чтобы была засада…

Тем не менее всадники повернули коней наперерез беглецам. Один из них скакал быстрее других. Иван выхватил саблю… Оно, конечно, пеший против конного долго не выдюжит… Юноша воткнул саблю в снег и развел в стороны руки:

— Чего это вы на честных людей бросаетесь?

— А вы чего по овражинам носитесь? — осадив коня, поинтересовался всадник — молодой светловолосый парнишка в стеганом бумажном панцире-тегиляе с высоким стоячим воротом и в войлочном колпаке.

— Слушай-ка, — Иван широко улыбнулся и сделал пару шагов вперед. — Ты, случаем, не из людей Дворжецкого?

— Не-а, я из…

Рывок за пояс — и парень кувырком полетел в сугроб, не помогли и стремена, слишком уж широки оказались. Птицей взлетев в седло, Иван обернулся, увидев кружащих вокруг Прохора с Митькой всадников. Всего-то трех! Дав стремена коню, нагнулся, подхватив саблю, страшное оружие в умелых руках, куда убойнее, нежели шпага или даже палаш.

— Эгей! — подлетев, Иван нанес удар первым.

Конечно же, вражина — дворянин или боярский сын в тегиляе — удар тут же парировал, но не сказать, чтоб уж очень умело. Правда, силен был детинушка, ничего не скажешь… Иван на это и рассчитывал, закружил рядом, нанося удары градом…

Удар! Искры! Удар!

Холодные злые глаза из-под шапки. Рыжие усы, бородка… Боже, как жутко пахнет чесноком!

Еще удар!

А теперь, не давая опомниться, саблю — плашмя. Пусть отобьет со всей дури…

Противник так и сделал — и силу отбива ловко использовал Иван, как когда-то учили. Вообще-то сабля в таком случае должна была войти противнику в шею… Но дернулся конь, и удар соскользнул на луку седла. Ничего… Еще раз…

— Эй, хватит! — грозно приказали рядом. — Я сказал: хватит! Сабли в ножны — оба!

Соперник испуганно погнал коня в сторону. Иван скосил глаза — больно уж голос казался знакомым. Господи! Не может быть!

В толпе нарядно одетых всадников он неожиданно признал недавнего своего знакомца Михайлу Пахомова, которому сам же помог бежать! Михайла, правда, сейчас ничем не походил на того пьянчужку, которого помнил Иван… хотя нет, глаза по‑прежнему искрились весельем. А одежка-то одежка — фу-ты ну-ты! Рейтарский полудоспех из стальных платин с блестящей кирасой, на голове сверкающий круглый шлем с накладными наушниками, в руках два пистоля!

Иван ухмыльнулся:

— Здорово, Михайла! Как сам?

Михайла, если и удивился, то не показал виду, лишь кивнул — привет, мол — да еще раз приказал убрать в ножны саблю.

— Надеюсь, никто не сделает ничего плохого мне и моим людям? — послушно исполнив приказанное, поинтересовался Иван, оглядываясь на маячивших позади приятелей.

— Кто эти люди? — подъехав ближе к Михайле, поинтересовался молодой парень, широкоплечий и, судя по всему, сильный, со смуглым, бритым по польской моде лицом с несколькими бородавками, но довольно приятным, даже можно сказать, красивым. Черненая кираса с узорчатым оплечьем и пластинчатыми набедренниками, надетая поверх короткого кафтана темно-голубого бархата, алый плащ, небрежными складками свисающий с плеч на круп коня, у пояса — сабля в зеленых сафьяновых ножнах, голова не покрыта… какой-то поляк-рейтар почтительно держал в руках золоченый шлем с убирающимся наносником-стрелою. Вообще, похоже, этот чем-то вызывающий явную симпатию парень здесь был за главного.

— Это? — Михайло с усмешкою оглядел беглецов. — Это — мои давние московские друзья, без помощи которых я бы к тебе не выбрался, государь!

Государь?! Так вот оно что! Выходит, это и есть «ин ператор Демеустри» — Дмитрий-самозванец, про которого на Москве шептались, что он — беглый монах Чудова монастыря Гришка Отрепьев. Ничего себе, монах! Очень даже уверенно держится.

— Ах, друзья? — хохотнул самозванец. — А вот, похоже, у ротмистра Поддубского имеется другое мнение. — Он показал рукою вперед — поистине, величественным жестом — на быстро приближавшегося и размахивавшего руками ротмистра.

— Государь! — Окончательно приблизившись, тот сделал попытку упасть на колени, но самозванец недовольно нахмурился, и Поддубский быстро вскочил на ноги, лишь глубоко поклонившись. Поклон, впрочем, тоже вызвал недовольство.

— Ладно тебе кланяться, — поморщился самозванец. — Знаешь ведь, что не люблю. Говори, что хотел.

— Эти расстриги, — ротмистр со злобою кивнул на ребят, — обманом выбрались из-под стражи, оглушили моих людей и пытались бежать!

— Да они не пытались, — вдруг засмеялся… Дмитрий… да, пусть будет так — Дмитрий. Надо же его как-то называть, ну не Гришкой же Отрепьевым, который, сказать по правде, был совсем другой человек. — Они не пытались, — отсмеявшись, повторил Дмитрий. — Они уже убежали бы, если б тут мы случайно не оказались. А, ротмистр? Проворонил?

Ротмистр повалился в снег:

— Не вели казнить, великий государь…

— Встань, я кому сказал?! — Самозванец нахмурился, впрочем, тут же вновь рассмеялся. — Знаю, знаю, Афанасий, ты мне верный служака. А грамоты, тобой посланные, я уже получил… — Он перевел взгляд на беглецов. — Значит, вот вы какие… монахи…

Скрестив руки на груди, Иван с вызовом посмотрел на самозванца, прикидывая, каким образом его можно захватить в заложники.

А самозванец, казалось, прочел его мысли!

— Во смотрит! — Дмитрий покачал головой. — Наверное, думает, как бы на меня напрыгнуть да ножичком… Михайла! — Он обернулся. — Это, кажется, твои знакомцы?

— Да, великий государь!

— Вот тебе их и поручу. Накормить, одеть, приглядеть. Вечером желаю с ними беседовать. Не сразу. По очереди.

Отдав приказание, самозванец поворотил коня и вместе со свитой поскакал в сторону воротной башни.

Вокруг беглецов остались лишь два отряда — ротмистра Поддубского и Михайлы.

— Ну что, господин ротмистр, поимел от царевича на орехи? — ухмыльнулся Михайла. — В общем так — приказ ты слышал, потому пленников я у тебя забираю.

Поддубский растопорщил усы:

— Баба с воза — кобыле легше! Забирай — твоя теперя забота.

И, обернувшись, подмигнул беглецам:

— Пока, робяты, не кашляйте!

Михайло проводил долгим взглядом ротмистра и его отряд, потом повернулся и жестом позвал пленников:

— Ну что, парни, идем. Велено вас накормить да одеть.

Иван гордо выпятил грудь:

— Предупреждаем, что мы присягали государю царю Борису Федоровичу и позорить себя бесчестием отнюдь не намерены!

— А, пустое, — звякнув доспехом, лениво отмахнулся Михайла. — Никто тут позорить вас не намерен. Извиняйте — не того вы полета птицы.

— Потому, возможно, и живы, — неожиданно улыбнулся Митрий. — Ты там что-то говорил про еду?

Оказавшийся предателем — а как еще его назвать? — ну, пусть шпионом, лазутчиком, — Михайло Пахомов приказание «царевича» исполнил самым тщательным образом, строго-настрого предупредив, что бежать им сейчас, по сути, некуда: весь Путивль был на стороне Дмитрия душой и сердцем. Жители Путивля силою удержали возле себя самозванца, когда в силу невзгод он лишь попытался уехать, понимали — в случае поражения от войск Бориса Годунова их ждет ужасная участь. Как в Комаричской волости, где не знающие жалости и христианского смирения войска Годунова мучили и убивали всех, от мала до велика, — кровь текла рекою. Путивляне, естественно, не хотели подобной участи для себя, а потому служили Дмитрию не за страх, а за совесть. Следует сказать, что и он пожаловал жителям города множество различных льгот.

— Так что, парни, в случае чего — вас здесь выдаст первая же попавшаяся собака или помойный кот, — весело пояснил Михайла. — С другой стороны, государь вас, похоже, жалует. Он любит авантюристов. Ну что, пошли обедать? Потом подкину вам одежонки…

Пообедали неплохо, пусть без особых изысков, но вполне сытно — овсяный кисель, ячменная каша, пироги с рыбой, налимья и стерляжья уха, печеные караси, сбитень. После сытного обеда пошли одеваться: Прохору досталась знатная смушковая бекеша, надев которую, он сразу стал выглядеть этаким ясновельможным паном, Митьке пришелся впору короткий черный кафтан с желтыми отворотами, а Ивану — кунтуш кровавого темно-красного цвета с желтым шелковым кушаком и такими же тесемками-завязками.

— О! — оглядев троицу, довольно ухмыльнулся Михайла. — Экие гарные хлопцы! Что ж, идите в горницу, можете отдохнуть, только крепко не спите, упаси вас Боже попасться на глаза государю днем с заспанной рожей. По разуменью царевича — днем только годуновские бездельники спят.

— Да ладно уж, не заснем, — уверил Прохор и, войдя в горницу, сразу же бросился на кровать — захрапел.

Дверь, кстати, снаружи заперли на засовец. Иван с Митрием первым делом подошли к окну. Знатное было оконце, вернее, оконца, их в горнице имелось два — оба большие, с верхним полукружьем и свинцовым переплетом да не со слюдой, а со стеклами.

— Переплетик-то так себе, хлипенький, — проведя рукою по подоконнику, негромко заметил Иван. — В случае чего, запросто ногой вышибить можно.

— Зачем ногой? — Митрий с усмешкой кивнул на храпящего Прохора. — Есть у нас, кому вышибать.

Загремел засов, но в дверь вполне вежливо постучали:

— Можно?

— Нет, нельзя!

— Шутники… Ну, оно и правильно, — в горницу заглянул Пахомов. — Кто тут в вашей компании главный? Полагаю, ты, Иван? Пошли, государь тебя видеть желает!

— Что ж, — Иван одернул кунтуш и подмигнул Митьке. — Ну, не поминайте лихом!

— Идем, идем, — поторопил Михайла. — Государь ждать не любит.

Выйдя из избы, они, в сопровождении двух казаков с саблями и пистолями, миновали безлюдную площадь и оказались у ворот обширных хором, видимо раньше принадлежавших какому-нибудь боярину или богатому купцу. Впрочем, очень может быть, этот самый боярин-купец и посейчас там проживал, вполне довольный выпавшей честью принимать у себя столь высокого гостя, в царственном происхождении которого, похоже, здесь никто и не сомневался. Но Иван-то знал, знал! Ведь те грамоты, спрятанные в монастыре Мон-Сен-Мишель, ведь они говорили ясно — никакой Дмитрий не царь. Самозванец! И как такому служить? Полнейшее бесчестие.

— Можно, государь? — приоткрыв дверь, поинтересовался Михайла.

— А, Пахомов! Ну, наконец-то, явился, — засмеялись за дверью. — Ну, заходи, заходи.

Ничего себе — царевич! Вот этак по-простецки — «заходи-заходи». А как же дворцовый чин, субординация? Ну, да что взять с самозванца?

В обширной горнице, напротив большой, покрытой сине-желтыми изразцами печи, за небольшим овальным столиком на резных стульях сидели трое и азартно резались в карты — игру, в порядочном московском обществе не принятую. Самозванец, в коротком кафтане темно-голубого бархата с белым отложным воротником, чем-то походил на подгулявшего польского шляхтича. Азартно бросая карты, он то и дело приговаривал:

— А мы — тузом! А мы трефами… А вот и козырь — что вы на это скажете, господин Лавицкий?

— Скажу, что вы, похоже, выигрываете, государь. — Лавицкий — хитроглазый малый с выбритым до синевы подбородком — принялся тасовать колоду. Третий — жизнерадостный кудрявый толстяк во французском, с разрезами, платье, — обернувшись, с любопытством оглядел Ивана. — Это вот он и есть, государь?

— Он, он, — захохотал самозванец. — Давно хотел с ним побеседовать, а вот вас, господа, извините, попрошу пока выйти.

— О, конечно, конечно, великий государь.

Иностранцы — поляки, кто ж еще-то? — быстро покинули горницу.

— А ты чего ждешь, господин Пахомов? — Дмитрий вскинул глаза. — Я же сказал — хочу спокойно побеседовать… тет на тет, как говорят французы.

— Вы знаете французский, месье? — удивился Иван.

Самозванец снова расхохотался:

— Честно говоря, нет. Говорю по-польски, немного — по-немецки, ну и все, в общем-то, — он чисто по-детски развел руками. — Хотел было изучить латынь, да все нет времени… хотя, если по правде — просто-напросто лень. Пахомов, ты еще здесь?

— Ухожу, великий государь.

— Пока не ушел, будь другом, принеси нам шахматы… Они там, у Сутупова должны быть, у господина нашего канцлера. Так ты уж спроси, скажи — мне ненадолго. И еще кое-что попроси… ты знаешь.

— Спрошу, великий государь.

И опять Ивана задело — именует себя государем, а просит, не требует! Как такое может быть? Самозванец, ясно.

— Ну-с, — Дмитрий потер руки и с любопытством оглядел юношу. — Садись, что стоишь… Вино пьешь?

— П-пью.

— Ну, выпьем…

Вместо того чтобы позвать слуг, самозванец неожиданно встал и, подойдя к висевшему на стене небольшому шкафчику, достал оттуда изящный кувшин и два синих стеклянных бокала.

«А он, оказывается, совсем небольшого роста, — неожиданно подумал Иван. — Куда ниже меня… да, ниже… Правда, широк в груди и плечах, сильный… и лицо такое… брови дугой… наверное, нравится женщинам».

Постучав, вошел Пахомов, принес шахматы и небольшую шкатулку из рыбьего зуба. Молча положил доску на стол, поставил шкатулку и удалился, бережно прикрыв дверь.

— Чур, я — белыми! Умеешь играть? — расставляя фигуры, поинтересовался Дмитрий.

— Не очень.

— И я тоже — не очень. Не бойся, не на деньги играть будем, на щелбаны… Шучу! Так поиграем, для разговору… Французский, говоришь, знаешь? Ну-ну… — Самозванец вдруг улыбнулся и подмигнул. — Теперь я догадываюсь, кто выкрал из монастыря Сен-Мишель некие грамоты… Вот эти! — Он вытащил из шкатулки грамоты и резким жестом протянул их Ивану. Чуть ли не швырнул в лицо! — Что смотришь? Бери, бери… Это те самые, списки с которых нашли у тебя за голенищем. Только эти — подлинные…

— Я вижу, — тихо промолвил Иван.

Грамоты действительно были те самые… ему ли не знать! Так вот почему их не пускал в ход Годунов — у него остались лишь копии! А подлинники… Их кто-то выкрал! Покойный Ртищев как-то обмолвился, что они хранились у кого-то из Шуйских. Кажется, у Василия… неприятный тип… не самозванец — Василий.

Дмитрий глотнул вина и, поднявшись, молвил:

— И эти подлинники, тем не менее, фальшивка!

— Что?

— А ты думал, я не знаю, как пишется по латыни «Император Деметриус»?! Вовсе ни «ин ператор Демеустри», как написано здесь. Это не моя подпись. Кстати, можешь оставить эти грамоты у себя — меня они совершенно не волнуют!

— Но… — Иван не знал, что и думать.

Самозванец с усмешкой передвинул ладью:

— Шах!

Юноша закрыл короля слоном.

— А мы так! — Дмитрий тронул ферзя. — Как вы попали во Францию?

— Учились в Париже, в университете, — уж это-то Иван теперь не счел нужным скрывать.

— В Сорбонне? Вот здорово! — Самозванец восхищенно присвистнул. — И ты можешь рассказать, как там организовано учение?

— Само собой!

Иван вдруг поймал себя на мысли, что ему начинает нравиться этот обаятельный, надо признать, пройдоха… который, может быть, даже — и есть истинный царь? Ведь грамоты-то его ничуть не испугали!

— Знаешь, я хочу, чтобы у нас, в России, тоже появились свои университеты! — прикрыв глаза, мечтательно произнес «царевич». — Хватит русскому народу прозябать в темноте и невежестве! Знаю, очень хороши университеты у иезуитов. Я их использую, иезуитов… Чижевского, Лавицкого, Рангони… Дурачки — они, верно, полагают, что используют меня. Ну и пусть так думают, верно? — Дмитрий захохотал. — А для своей цели я и черта лысого могу использовать — и не стыдно!

Признаться, Иван хотел спросить самозванца про «цель»… Но не стал. И так было ясно.

Первую партию Иван проиграл и расставил фигуры для второй. Юноша заметил, что самозванец все чаще посматривает на дверь, словно бы кого-то ждет…

Иван едва успел сделать ход, как в дверь снова постучали.

«Царевич» встрепенулся:

— Да!

Вошел какой-то рейтар в черном камзоле, с палашом на длинной перевязи. Коверкая слова, доложил:

— Мы еко прифели, майн цезарь!

Дмитрий довольно улыбнулся и принял царственную позу:

— Хорошо. Введите!

В сопровождении вооруженных рейтар — по всей видимости, наемников-немцев — вошел какой-то дикоглазый дурнопахнущий мужик в нагольном полушубке и стоптанных сапогах. Войдя, в пояс поклонился Дмитрию:

— Долгая тебе лета, великий государь!

«Царевич» ухмыльнулся:

— Скажи, кто ты?

— Бывшей монах Чудовой обители, Григорий, сын Отрепьев, — истово перекрестился мужик.

— Ну, вот, — повернувшись к Ивану, расхохотался Дмитрий. — А говорят, что Отрепьев — я!

Он махнул рукой, и расстригу увели.

— Это на самом деле Отрепьев, — передвинув королевскую пешку, пояснил самозванец… Самозванец ли? Признаться, Ивана теперь терзали сомнения. — Завтра его покажут народу. Мат!

— Что и говорить, — юноша покачал головой. — Играете вы изрядно.

«Царевич» весело расхохотался:

— Это скорее ты плохой игрок.

Они сыграли еще одну партию — Иван и ее проиграл вчистую, — при этом болтали на разные темы: самозванца сильно интересовала Франция, — может быть, он имел там какие-то свои интересы, а может, и из чистого любопытства — как заметил Иван, «царевич» отличался любознательностью.

А потом к «царевичу» повели Прохора с Митькой, и Иван едва дождался, когда парни вернуться назад.

— Ну как? — бросившись к дверям, спросил.

— Выиграл у Димитрия три партии! — похвастался Митрий. — Не такой уж он и игрок.

— Хитер он, этот Дмитрий, — усмехнулся в усы Прохор. — Хитер и, ничего не скажешь, умен.

— А вот самозванец ли?

— То дело темное… Ты-то сам как мыслишь, Иване?

Иван обвел всех пристальным взглядом:

— Мыслю я так: самозванец ли Дмитрий или пусть даже истинный царь — для нас все равно. Мы-то присягали царю Борису Федоровичу! И никто нас от той присяги не освобождал!

— Верно, Иване! — Прохор взволнованно обнял юношу.

А Митрий одобрительно улыбнулся:

— И верно, хорошо сказал! Истинно!

Глава 7 Мятеж

Мятеж в расположении многотысячной армии казался безрассудной авантюрой.

Р. Г. Скрынников. «Россия в начале XVII века. „Смута“»

Апрель 1605 г. Лагерь под Кромами

Кромы — небольшой хорошо укрепленный город — воеводы царя Бориса так и не смогли взять, расположившись рядом обширным и беспокойным лагерем. Шатры, крытые повозки, просто накинутые на колья рогожки — вот и все обустройство, да еще выгребные ямы — по одной на каждый большой отряд. За тем, чтобы все справляли свои дела там, где надо, а не там, где придется, строго следили, опасаясь болезней.

А солнышко уже пригревало вовсю, топило снега, и поначалу только пригорки, а затем и низменности, исходя паром, зачернели землицей, быстро покрываясь молодой нежно-зеленой травкой с желтыми мохнатыми шариками мать-и-мачехи. Наросло свежей крапивы, из которой костровые варили вкуснейшие щи, иногда шли дожди, но большей частью стояло ведро, и небо было таким пронзительно голубым, а воздух — теплым и словно бы каким-то летним, что многих — очень многих — тянуло к земле: пахать, боронить, сеять.

Дворяне-ополченцы, опьяненные запахом весны, собирались кучками, зло критикуя указ царя Бориса, строго-настрого запрещавший воеводам отпускать ратных людей на отдых. Многие мелкие землевладельцы не без оснований опасались за судьбу своих земель — как там, без хозяйского-то пригляду? А никак, скорее всего — мужики все поразбежались, новых нету, пахать да сеять некому. Как жить? На царские подачки? И без того еще не оправились от трехлетнего голода, и вот сейчас на тебе, воюй — а землица как же? Кто за людишками-пахарями присмотрит? Жены? За ними бы кто присмотрел… Заскучали уж, поди, без мужской ласки… а может, кого и нашли?

— Ты смотри, Микита, — горько жаловался немолодой уже ратник в серой поддеве со ржавыми пятнами от доспехов. — Пять десятков тыщ народу пригнали! Пять десятков тыщ! А крепость-то крепость… Тьфу! Для осады и тыщи хватит. И посошников зачем-то пригнали… Понимаю, конечно: пушки, ядра да зелье на чем-то возить надо. Однако наступать-то никто не торопится?

— А зачем, дядько Лявон? — смачно зевнул Микитка — вихрастый парень с круглым веснушчатым лицом. — Чего нам, тут плохо?

— Да затянулось все слишком, вон что! Тсс! — Дядько Лявон поднял с земли короткую, с блестящим широким лезвием пику — совню, — прислушался. — Вроде идет кто-то?

Микитка тоже насторожился, услыхав чьи-то приближающиеся шаги:

— А ведь и верно — идет! Похоже, проверка!

— А может, хрестьяне здешние чего продать привезли? — Ратники обрадованно переглянулись. — Мы бы первые у них и купили б…

— Эй, стой, кто идет!

— Не идет, а едет, — продравшись сквозь кусты, уже тронутые маленькими клейкими листиками, перед воинами возник хитроглазый мужичонка в распахнутом ввиду тепла армячке. Кивнув, ухмыльнулся:

— Здорово, дядько Лявон, и ты будь здоров, Микита. Я смотрю, вы снова на страже. Что, больше ставить некого?

— Не, это ты, Макарий, все в нашу стражу приходишь, — засмеялся Лявон.

— Не прихожу, а приезжаю, — поправил Макарий. — Два воза у меня в грязи застряли, у балки. Помогли б вытащить…

Лявон махнул рукой:

— Поможем, ништо… Верно, Микита?

— Конечно, поможем, дядько Лявон. Макарий, ты чего в этот раз привез-то?

— Квасу две корчаги, да мучицы чуть, да рыбы… рыбы много.

— А пирогов, пирогов не напекла твоя баба? Я бы полдюжины взял.

Макарий засмеялся:

— Напекла, а как же! Еще теплые. Ну, пирогами я вас и так угощу, забесплатно, коли уж поможете возы вытолкать. Я-то, ишь, думал, подсохнет, ан нет — сыровато. Да и рано еще… Думаю, поеду-ка сегодня поране других — скорей расторгуюсь да за дела.

— Это ты правильно решил.

Бережно припрятав совни в березняке, ратники, прибавив шагу, пошли вслед за Макарием.

Утреннее апрельское солнышко еще таилось за деревьями, за ближним лесом, но первые — самые проворные — лучи его уже золотили вершины берез. Благостно было кругом, лишь парила на опушке земля, да радостно пели птицы.

— Жаворонок, — спрыгнув с воза, улыбнулся Митрий. — Ей-богу, жаворонок!

Прохор скептически покачал головой:

— Какой же это жаворонок? Жаворонок вовсе и не так поет. Это малиновка.

— Да рано еще малиновке.

— Ладно вам спорить, — передернув плечами, Иван поплотнее запахнул армяк. — Что-то озяб, скорей бы солнышко вышло.

— Ничо! — расхохотался Прохор. — Сейчас вернется хозяин, начнем возы из грязищи вытаскивать — ужо, согреешься!

— Да уж…

— Чего-то Макария нашего долгонько нет, — окропив мочою березу, забеспокоился Митрий. — Не попался ли?

— Не попадется, — отмахнулся Иван. — Тут таких, как он, мужиков, знаешь сколько?

И, словно в ответ на его слова, из ближней рощицы донеслись голоса. Парни насторожились, готовые к любым неожиданностям. Впрочем, судя по беспечности говоривших, все было в полном порядке. Ага, вот на опушке показался Макарий, а с ним двое мужиков, вернее, ратников, судя по ржавым пятам на поддевках. Видать, часовые, кто же еще-то? Макарий сказывал — как раз где-то здесь пост должен быть.

Иван усмехнулся: вот раздолбаи — даже поленились брони одеть. Правда, оба при саблях… но, похоже, настроены вполне добродушно — ишь, улыбаются.

— Это наши, деревенские, — Макарий кивнул на парней. — Ну что, робяты, вот нам подмога! Взялись?

— Взялись, — решительно кивнув, Прохор сбросил наземь сермягу и закатал рукава.

— Силен, парнище! — кивнув на него, подмигнул Макарию один из ратников, тот, что постарше, его называли «дядько Лявон». — Такой и один справится.

Шутил, конечно, возы-то увязли основательно — по самые оси.

— Хорошо б хворосту подложить под колеса, — предложил Митрий. — Или веток нарубить…

— Во-во, нарубите, — Макарий одобрительно кивнул. — Сходите вон, с Микитой, а мы пока прикинем, с чего начать.

Веток нарубили быстро, сноровисто — вот и пригодилась сабля, Микита ее не жалел, рубил с плеча — только свист стоял, а Митька едва успевал подбирать ветки. Кинув их под колеса, навалились… стегнули лошадь…

— И-и — раз… И-и — два…

С третьей попытки вытолкали. Посидели немного, вытирая пот, да пошли ко второму возу — с этим уже возились недолго, там и место было посуше, да и телега не так перегружена.

— Ну, благодарствую всем! — обрадованно приговаривал Макарий, доставая из-под рогожки увесистую баклажку. — Инда теперь и выпить не грех. Вы как, ратнички?

— А наливай!

Сели под куст, выпили. И за знакомство, и так, с устатку — попробуй-ко, возы потягай, чай, не лошади!

— Ну что, как у вас тут? — протягивая часовым кусок пирога, поинтересовался Макарий.

— Да как и всегда, — дядько Лявон вяло махнул рукою. — Одна тягомотина. Воеводы, Голицыны-князюшки, незнамо что думают. Сидят под этакой крепостицей, высиживают, — нет, чтоб единым махом прихлопнуть. Тогда уж и самозванец бы задергался, а так… А вообще, надоело все. Весна ить пришла — пахать скоро. А кому? Мы вон с Микиткой, не смотри, что пищальники, а все ж из дворян. Крестьяне поразбежались все, Микитка во прошлое лето в холопи запродаться хотел, с голодухи, так какая-то собака выдала — чуть головы не лишился, царский-то ведь указ запрещает служилым людишкам в холопи верстаться — ктой тогда за царя-батюшку воевать будет?!

— Воевать? — Макарий усмехнулся. — А стрельцы на что?

— Ага, они навоюют… Не о том у стрельцов башка болит, а о том, как торговлишку свою мелкую, ремеслишко наладить — с того ведь, считай, и кормятся. Почти у всех ведь семьи. Думали — отпустит по весне государь на роздых — так ведь нет, не отпускает. Народ недоволен зело, да и так — от безделья мается. — Дядько Лявон допил баклажку и, блаженно улыбнувшись, поднялся на ноги. — Ну, мы пошли, пожалуй. Отхожее место постережем — кабы кто мимо, в кусты не пошел.

— Пирогов-то возьмите, — напомнил Макарий.

Лявон улыбнулся:

— И то правда, возьмем.

Проводив ушедших ратников взглядом, Макарий обернулся к парням:

— Ну что, слыхали, как тут дела идут? Недоволен народ Борисом, ох недоволен. То-то рвутся все подметные письма читать — от нового царя милостей ждут, от Димитрия.

— Да уж, — согласно кивнул Иван. — Говоря немецкими словами — дисциплины в армии никакой. Часовые вражьим лазутчикам телеги вытаскивают — это ж где такое видано?

— Да не знают они, что я лазутчик, — Макарий покривился. — Хотя, может, и догадываются.

— Уборные зато сторожат строго! — хохотнул Митрий. — Лучше б дороги так сторожили, а то, я чую, тут все кому не лень шастают.

— А вот насчет уборных ты не прав, Митя, — вскользь заметил Иван. — Это они правильно делают. От пули да от сабли четверть войска погибнет, много — треть, а вот мор свободно может и все войско выкосить. Да и не только войско — все окрестные земли. А уж коли мор начался, так остановить его трудно. Сами знаете, как король Анри во Франции в таких случаях делает…

— Как? — живо заинтересовался Макарий. — Любопытственно будет послушать.

— А так, — Иван изобразил целящегося из ружья человека. — Ежели в каком граде болезнь объявилась, ежели народишко там помирать начал, король сей же час посылает туда не лекарей — войско. Окружают город, и кто осмелится из ворот высунуться — пулю промеж глаз!

— Промеж глаз? Лихо!

— Вот так городишко и вымрет. Зато и болезни там же конец придет — и вся страна в целости.

Так, под разговоры, неспешно поехали дальше. Парни шагали рядом с возами, а Макарий и еще один мужик — второй возница — сидели на облучках, время от времени натягивая вожжи. Дорога постепенно расширялась, становилась тверже, и вскоре за холмом показался лагерь — палатки, шатры, повозки и многочисленные дымы костров. Макарий показал плетью чуть в сторону:

— Вон там, где телеги, наши торговцы. Туда и едем.

— А не страшно? — поинтересовался Прохор. — Вдруг схватят?

— Не страшно, — Макарий сжал губы. — Не первый раз езжу.

Макарий был шпионом, лазутчиком самозванца. Собирал сведения о перемещениях царских войск, о настроениях, в них царивших, распространял подметные письма и прелестные грамоты — и ничуть этого не стеснялся. Наоборот, считал себя героем. Впрочем, если признавать самозванца истинным государем, то так оно и выходило.

Ивану же чем дальше, тем становилось грустнее, уж больно сильно было похоже на то, что Борис Годунов всем — ну, буквально всем — до чертиков надоел. Аристократам — арестами и ссылками, дворянам и детям боярским — полным разорением, торговцам — войною и высокими пошлинами, крестьянам — заповедными да урочными летами, запрещавшими уходить от хозяев и устанавливавшими срок сыска беглых, а таких было множество. К тому же именно с Борисом многие связывали выпавшие на долю России невзгоды — три неурожая подряд, недород, голод. И все больше и больше людей надеялись на «истинного царя» — самозванца! Впрочем — самозванца ли? Несмотря на, казалось бы, убийственные доказательства, парни начинали в этом сомневаться, уж больно уверенно вел себя Дмитрий. Явиться завоевывать трон со столь малыми силами, практически без поддержки сильных мира сего (король Речи Посполитой Сигизмунд вовсе не торопился хоть как-то помогать «царевичу», иное дело — магнаты) мог только самый забубенный авантюрист… либо человек, полностью уверенный в том, что «подданные» его поддержат. Хотя, конечно, по внешним ухваткам Дмитрий никак не походил на царя: больно уж прост. Любил пошутить, посмеяться, со всеми держался запросто — вообще-то, не самые плохие качества, но — не царские, не царские… Царь должен быть — ухх! Чтобы все боялись. А этот, видать, рассчитывал не на страх. На что-то другое.

Удивительное дело, он отпустил парней с миром, даже не потребовав присягнуть, и Иван понимал — зачем. Во-первых — грамоты. Во-вторых — Гришка Отрепьев. Дмитрий ясно показывал, что не боится ни того, ни другого, что грамоты — подделка, а с Отрепьевым он не имеет ничего общего. Ну и, конечно, было еще третье — заступничество Михайлы Пахомова, коему явно благоволил само… «царевич». Иван который раз хвалил себя за то, что не побоялся тогда исправить явную подлость — отпустил-таки Михайлу в побег. Ну, правда, ведь к Чертольскому упырю — ошкую — он явно не имел никакого отношения. А ведь именно поэтому его и схватили, не потому, что лазутчик — как вот выяснилось. Благодаря целой кипе причин Дмитрий и отпустил их — имея в виду, конечно, в первую очередь собственные цели. И вот теперь парни вместе с торговцем-шпионом Макарием въехали в лагерь царевых войск, прямо-таки пузырившийся недовольством, умело подогреваемым многочисленными лазутчиками Дмитрия. Впрочем, особо-то и не надо было подогревать — весна, весна! А как же землица? Кому приглядеть за мужичками? У кого, правда, они еще были.

Торжище примыкало к самому лагерю, можно сказать — прямо срослось с ним. С самого утра там уже ошивались ратники, большая часть которых была посошными людьми — крестьянами с северных земель, искренне недоумевавших: а чего это их сюда пригнали? Бить самозванца? Так где он? А сидеть тут, под Кромами, когда весна, когда скоро пахота, сев… Господи, да что ж это такое? Что, государь опять голода хочет?

Установив возы, натянули рогожку на случай дождя. Макарий ушел куда-то по своим делам, а парни, усевшись невдалеке, за возом, принялись совещаться. Вообще-то, им бы нужно было в Москву… Но с чем возвращаться? Можно ли было считать задание выполненным? Да-да, именно так стоял вопрос, и никак иначе, ведь парни присягали Борису Годунову и, естественно, не могли нарушить присягу. Даже и мысли подобной не возникало. Зато возникали другие: если действовать строго по присяге, то они должны немедленно явиться к кому-нибудь из воевод — к Милославскому или к Голицыным — и немедленно доложить о том же Макарии. Чего друзья никак не могли сделать, ибо дали слово не причинять мужику вреда. Но ведь тогда они не знали, что он шпион, лазутчик! Теперь-то ситуация изменилась, и…

— Боюсь, это будет выглядеть как предательство, — покривился Митрий. — Да-да, как предательство, ведь мы предадим помогавшего нам человека — Макария.

— Но он лазутчик!

— Но мы дали слово!

— А присяга? Ведь мы же на государевой службе!

Торжище, да и весь лагерь, вдруг заволновались, словно бурное море. Засновали туда-сюда группы возбужденных людей, появились конники в блестящих латах, в затейливых узорчатых шлемах — мисюрках, где-то громко затрубили трубы.

— Что такое? — удивленно привстал Иван. — Неужели наконец началось наступление?

Прохор пожал плечами:

— Пойдем глянем.

А к возам уже бежал Макарий, в распахнутом зипуне, с топорщившейся косой бородой.

— Все! — радостно закричал он. — Умер царь Борис, прибрал Господь!

Опустившись на колени, Макарий размашисто перекрестился.

— Как — умер? — не поверил Иван.

— А так, насовсем. Воевода Петр Федорович Басманов прибыл в войско с подмогой, сейчас будет приводить люд к присяге новому царю — Федору Годунову! Мнози — за Дмитрия. Князья Голицыны — наши!

Вот так да-а! Голицыны — воеводы — поддерживают самозванца!

— Ну дела-а-а! — задумчиво протянул Митрий. — Это что же мы делать-то теперь будем? Нешто новую присягу принимать?

— Побегу. — Макарий вскочил с колен. — Знакомцев обрадую!

Иван проводил его взглядом и обернулся к своим.

— Вот что, — твердым голосом произнес он. — Я так мыслю: кто на Москве сидит — тот и истинный государь, ему и присягнуть.

Переглянувшись, парни согласно кивнули:

— Пойдем… Эвон, уже народишко собирается.

Ратники и впрямь собирались в центре разбитого лагеря, где уже реяли стяги с изображением Георгия Победоносца. Парни вместе с остальными торговцами и вооруженными людьми, ускоряя шаг, отправились туда же.

— Басманов, Басманов! — кричали воины, указывая на воеводу на белом коне.

Ратники споро выстраивались по отрядам. Побежали с докладами сотники. Воевода Басманов поднял затянутую в латную перчатку руку. Все затихли.

— Вои росские! — Военачальник, герой битвы под Новгородом-Северским, где был разбит самозванец, приподнялся в седле. — Горе, горе великое постигло землю нашу — умер государь и защитник Борис Федорович!

Басманов помолчал, слегка наклонив голову. Он был бледен, видать, еще не совсем отошел от ран; все в войске хорошо знали о личной храбрости воеводы: в боях он не щадил себя.

— Новый государь, сын покойного царя Бориса Федор вступил на российский престол, — помолчав, продолжал Басманов. — Москва присягнула государю. Так присягнем и мы, и с новыми силами, воодушевлясь, разгромим самозванца и его приспешников, как сделали это не так давно под Новгородом-Северским!

Ивану хорошо было видно, что находившиеся по обеим сторонам от Басманова конь в конь богато одетые всадники — князья Голицыны — вовсе не разделяли воодушевления воеводы. Можно даже сказать — кривились. Выходит, что ж, прав был Макарий? Но тогда… тогда страшно подумать: в войске — заговор! И во главе его не кто-нибудь — воеводы, князья! Кстати — ближайшие родственники Петра Басманова. Даже лучше сказать — старшие родственники. К тому же, как вскоре выяснилось, Басманов вовсе не считался в войске главным — был еще князь Андрей Телятевский, может, не такой знающий воевода, зато куда как более родовитый, а это очень много значило. Конечно, можно себе представить, как было обидно Басманову!

— Пойдем к воеводе, — после присяги решительно объявил Иван. — Он нас должен помнить, не раз видел у Семена Никитича.

— Интересно, — Митрий задумчиво почесал за ухом. — Могли б Семена Никитича царем выбрать?

— Не могли, — отрицательно мотнул головой Иван. — Жесток больно и мало кому люб.

Прохор кивнул:

— Это уж точно. А к Басманову пойдем, объявимся — это ты, Иван, верно придумал. А то, не дай Бог, примут еще за лазутчиков… Да, вот еще что… Макарий.

Вместо ответа Иван подошел к дереву и оторвал ветку. Разломил на три части, протянул друзьям:

— Кто за то, чтоб выдать — кидай в шапку. Кто не хочет — ничего не кидай. Шапку за кустом положу — и все по очереди пройдемся, лады?

Парни кивнули, прошлись один за другим. Иван поднял шапку, показал — пусто!

— Ну, значит, будем считать — не было никакого Макария!

Митрий посмотрел в небо:

— Однако, вот… ежели Басманов помощи против изменщиков попросит, что делать будем?

— Там посмотрим, — уклончиво отозвался Иван и махнул рукой. — Пошли, что ли?

Воевода принял их с ласкою — узнал доверенных людей Семена Годунова, вспомнил и покойного Ртищева, с которым был когда-то дружен, покивал.

— Жаль, жаль Андрея Петровича, дельный был человече. В Москву, говорите, собрались? — Басманов прищурился. — А ежели не отпущу?

— Тогда здесь послужим.

— Вот! — обрадовался воевода. — Золотые слова — узнаю людей Ртищева! Что ж, за работу, за работу… Коль вы уж из сыскного, так живо сыщете мне заговорщиков. Ну, идите покуда, велю вас накормить да переодеть, а то срам в этаких-то армячишках шастать. Будто шпыни какие ненадобные, а не государевы люди.

Из запасов воеводы каждому выдали по кафтану и паре сапог, сабли.

— Лепо, лепо, — оглядывая парней, шутил Басманов, — ужо Семен Никитич потом вычтет из вашего жалованья.

Впрочем, князю быстро стало не до шуток. Прискакавший вестник вручил ему грамоту от царя Федора и боярина Семена Годунова. В грамоте сией, как краем уха услышал нарочно задержавшийся Иван, Петр Басманов во всех делах своих прямо и неоднозначно подчинялся думному боярину Андрею Телятевскому. По требованию воеводы, бывший при нем дьяк громко прочел грамоту прибывшим военачальникам.

— Слыхали? — с досадой переспросил Басманов. — Семен Годунов грамотицей сиею срамной выдает меня зятю своему в холопи — Андрею Телятевскому — да я и жить не хочу, лучше смерть, чем позор этакий!

Воевода еще долго разорялся, плакал да жаловался, что в те времена было в порядке вещей даже у вполне мужественных и бесстрашных людей. Иван же, немного послушав, в задумчивости пошел к своим. Одна мысль терзала его сейчас: будет ли воевода Басманов теперь так же милостив к людям Семена Никитича Годунова? И будет ли он с прежней прытью сыскивать заговорщиков?

Впрочем, оба вопроса вроде бы разрешились сами собою — ближе к вечеру посыльный от воеводы зашел в палатку к парням:

— Князь-воевода батюшка сей же час вас видеть желает!

Иван пожал плечами:

— Желает так желает — идем.

А сердце все же нехорошо заныло… И, как оказалось, зря. Никаких необоснованных репрессивных мер Петр Басманов в отношении людишек разобидевшего его боярина не начал, хотя и мог бы, а, наоборот, представил им кряжистого и, как видно, чрезвычайно сильного человека с несколько угрюмым волевым лицом, черной окладистой бородою и пронзительным взглядом.

— Вот ваш начальник и верный мне человек Артемий Овдеев сын, стряпчий.

Стряпчий… Иван чуть скривил губы, но быстро прогнал улыбку. Стряпчий — не великий чин. Ну, постарше, конечно, чем дворянин московский, но куда ниже стольника, не говоря уже о чинах думных. Вообще же, Овдеев фигурой напоминал самозванца, только более, так сказать, матерого, много чего повидавшего. На вид стряпчему лет сорок — сорок пять, одет без особых изысков, типа там канители иль бити, но — прилично, в дорогого сукна кафтан, подстрижен коротко, аккуратно, лоб высокий, с большими залысинами. Вообще, запоминающееся лицо.

— Что ж, — Овдеев осмотрел ребят и кивнул. — Прошу в мой шатер, молодые люди.

— Вот-вот, — засмеялся воевода. — Идите-ка, займитеся делом.

Шатер стряпчего располагался довольно далеко, у заросшего березняком лога, и не особо выделялся среди прочих походных кибиток. Подойдя к шатру, Овдеев самолично откинул полог и гостеприимно пригласил внутрь:

— Присаживайтесь, в ногах правды нет. Так вот, значит, какие вы есть…

Парни удивленно переглянулись.

— Андрей Петрович когда-то рассказывал мне о вас, — с улыбкой пояснил стряпчий.

— Ртищев? — обрадованно переспросил Иван. — Так вы его знали?

— Знавал когда-то… — Махнув рукой, новый начальник сразу же перешел к делу. — Итак, парни, перво-наперво нам здесь нужно что?

— Выискать изменщиков, — пожал плечами Митрий. — А что же еще-то?

— Э, нет… — Овдеев вздохнул. — Этого мало. Скажу даже больше — это совсем сейчас не главное. А главное — как поведет себя воевода Басманов? Ну, как думаете? — Он хитро прищурился.

— Да как поведет… — Иван счел за лучшее прикинуться простачком. — Ясно как, раз уж дал приказ измены выискивать.

— А вот тут ты не прав, любезнейший вьюнош! — Овдеев рубанул воздух ребром ладони и понизил голос. — Что главные изменщики — князья Голицыны, об этом все знают, в том числе и сам воевода. Другой вопрос — что ему с этим знаньем делать? Не понятно?

— Пока не очень, — честно признался Иван.

— Поясню. — Стряпчий задумчиво сгреб в кулак бороду. — Голицыны батюшке воеводе сродственники, причем — старшие, и он с ними не в ссоре, а, наоборот, в уважении. А кто Басмановых казнил в опричнине? Кто много зла им сделал? Малюта Скуратов, отец нынешней царицы Марьи и дед царя Федора Годунова. Есть за что нашему воеводе семейство Годуновых любить? Нет! А вот ненавидеть — есть за что. Спору нет, покойный царь Борис Федорович много почета Петру Басманову оказал, но вот Семен Годунов его оскорбил прежестоко, Андрею Телятевскому подчинив. Так что смекайте, куда ветер подуть может.

— Так что же нам делать-то? — негромко спросил Иван. — Измену искать или не надо? Или лучше вообще на Москву податься?

— То-то было бы хорошо бы! — поддакнул Митрий.

А Прохор ничего не говорил, только внимательно слушал.

— Эк, — Овдеев хохотнул. — Гляди, какие прыткие — на Москву им! На Москву многие хотят — почти все войско. Ла-адно, ла-дно, шучу. А делать вам вот чего, — стряпчий внезапно стал очень серьезен. — Никого не ловить, не высматривать, в пыточную не приводить. Просто пошатайтесь по лагерю, послушайте, кто что говорит, и составьте список: в случае чего, какой полк за кого будет стоять — за Федора или за самозванца? С тем списком жду вас у себя завтра к вечеру. Быстро? Так, чай, не на отдыхе у себя в вотчинах.

— Да нет у нас вотчин, — развел руками Иван.

Стряпчий неожиданно громко расхохотался:

— И у меня нет, парни, у меня нет… Только вот у кого-то их слишком много! — голос Овдеева на миг стал злым, впрочем, новый начальник тут же взял себя в руки. — Значит, завтра жду. Да, чуть не забыл! — Он нагнулся к небольшому, стоящему в ногах сундучку и достал оттуда узкий бумажный свиток. — Вот список полков. К завтрашнему вечеру около каждого из них должно стоять имя. Одно из двух. Ясно?

— Вполне.

— Ну, тогда вперед, соколики. Удачи!

Отойдя на значительное расстояние от палатки, парни переглянулись.

— Ну, как вам стряпчий? — поинтересовался Иван.

— По-моему, ничего себе, ушлый, — негромко хихикнул Митрий. — С таким не пропадешь. И заданье поставил дельно — все понятно и четко.

А Прохор ничего не сказал, промолчал. Да и что говорить-то? Дела делать надобно.

Разделившись — а куда деваться? — парни разбрелись по всему лагерю, послушать, о чем говорят-судачат. Можно, конечно, было и спросить кой о чем Макария… но ведь договорились уже, что его вроде бы как не было. Так что разошлись, уговорившись встретиться вечером.

Прохор с Митькою отправились в расположение большого полка, полка правой руки и так называемых «посошников», Иван же взял на себя полк левой руки, сторожевой полк Андрея Телятевского и немцев-наемников под командованием Вальтера фон Розена.

В сторожевом полку, насколько мог судить Иван, почти безоговорочно поддерживали Федора, полк левой руки, дислоцировавшийся за балкой, юноша решил оставить на завтра, сам же направился к немцам… куда его вообще не пустили — похоже, у наемников, в отличие от всего лагеря, царил твердый порядок. Между тем уже начинало темнеть, а оставлять немцев на следующий день не хотелось.

Походив между постами, Иван вдруг услыхал за кустами явственный женский смех. Насторожился, а затем и зашагал в ту сторону, увидав целый обоз из нескольких крытых сукном и рогожей телег-кибиток. Маркитанты! Торговцы, скупщики добычи, развлекатели… ну и, само собой, гулящие девки — как же без них-то? А ведь немцы-то наверняка сюда ходят… и не только немцы. Вот и узнать у девок, про что тут они судачат. Кого хвалят, кого ругают? Лишь бы не схватили, за шпиона приняв, да не вздернули тут же — у немцев это быстро. Ну, помоги, Пресвятая Богородица Тихвинская!

Перекрестившись, Иван решительно шагнул к костру, вокруг которого сидели разбитные девицы:

— Вечер добрый, девы!

— Ой, какой красавчик! Гарпя, никак к тебе! Это и есть тот самый русский, которым ты так хвастала? Ничего не скажешь, хорош. Может, поделишься?

Все это было сказано по-немецки и частью по-польски с изрядной примесью мадьярской речи, так что Иван ни черта не понял, но тем не менее не перестал улыбаться:

— По-русски тут кто-нибудь говорит?

— О, да, да, розумем трошки. Гарпя, эй, Гарпя!

— Кой черт вы орете, дуры? Мой русский только что ушел.

— О, так этот парень не твой?

— Какой еще парень? Ах, этот… Конечно же, мой. Не вздумайте к нему лезть, пожалеете!

— Да мы ж ведь помним уговор!

— Вот и я его всегда соблюдаю… Прошу пана! — выскочившая откуда-то из кибитки девчонка лет шестнадцати ухватила Ивана за руку. — Зараз идем, пан. Скорее, скорее…

Ошеломленный неожиданным натиском, юноша не упирался, живо оказавшись внутри просторной кибитки, тускло освещенной зеленоватым пламенем масляной лампы.

— Как звать тебя?

— Иван.

— Я — Гарпя. — Девчонка откинула назад длинные темные волосы и, притянув парня за шею, с жаром впилась в губы. Потом откинулась, улыбнулась. — Ты ничего, красивый. Раздевайся!

Сама же быстро стянула юбку, оставшись в белой короткой рубашке с большим разрезом.

— Может, для начала поговорим? — усмехнулся Иван.

Гарпя сверкнула очами:

— Разговоры потом. Сначала — деньги. Десять копеек.

— У меня только пять.

— Хорошо. Давай пять.

Проворно убрав деньги, Гарпя скинула рубашку и уперлась Ивану в грудь твердыми коричневатыми сосками:

— Возьми же меня, воин… Возьми!

Почувствовав губами соленый вкус поцелуя, Иван привлек к себе трепетное тело девчонки, надо сказать, довольно стройное и упругое. Цепкие девичьи пальцы уже расстегивали кафтан…

— Ох… — выгнувшись, застонала Гарпя. — Ты такой славный… такой…

Потом она откинулась, засмеялась, показав белые зубы. Кивнула назад:

— А полог-то мы не закрыли, да! Сейчас…

Она бросилась к выходу из кибитки, запахнула полог, и в этот момент Иван явственно разглядел на ее спине кровавые, чуть подсохшие полосы, видать, не так давно жрицу продажной любви от души чехвостили плеткой. Юноше внезапно стало жаль девушку, он привлек ее к себе, обнял и, погладив по плечу, спросил:

— Тебя били? Кто?

Гарпя дернулась, красивое бледное лицо ее на миг исказилось:

— Не спрашивай. За все уже заплатили.

— Но ведь, наверное, больно же!

— Зато — хорошие деньги. Очень хорошие, поверь мне. Еще немного потерплю — куплю дом и лавку.

— Ну, если так… А ты откуда сама?

— Слуцкая.

— Никогда не был. Бедно живете?

— Кто как… Католики — побогаче, православные — разно. Дмитрий-царевич обещал помочь.

— Дмитрий? А немцы за него?

— Немцам платил царь Борис. Они все будут верны Федору. Жаль.

— Ты хорошая девушка, Гарпя.

— Спасибо, молодой господин.

— Нет, правда… Интересный у тебя гребешок, — Иван поднял с пола резной гребень с изображением белого медведя — ошкуя. — Давно он у тебя?

— Это не мой, — Гарпя пожала плечами. — Потерял кто-то. Хочешь, возьми себе. Подаришь жене. Ты ведь женат?

Иван не стал врать:

— Помолвлен.

— Вот видишь… Здесь почти все женаты. А мы — походные жены.

— Красивый гребешок… благодарствую.

— Теперь уходи… Нет, постой — еще один поцелуй.

Гарпя вновь поцеловала Ивана, но тут же отпрянула:

— Прощай… У меня еще много… много работы.

Юноша улыбнулся:

— Прощай.

Ночь опускалась на лагерь, темная и непроглядная, в затянутом облаками небе сверкали редкие звезды и, словно их отражения, там и сям горели костры.

«Славный гребешок, — еще раз почему-то подумалось Ивану. — И девушка славная».

Поутру приятели уже составили большую часть списка, получалось, что царя Федора поддерживали полки правой руки и большой полк, главнокомандующий князь Катырев-Ростовский, немцы фон Розена и новгородцы со псковичами. Все или почти все остальные: казаки, мелкопоместное, точнее даже будет сказать, мельчайшепоместное дворянство, дети боярские, вновь прибывшие в подкрепление «даточные и посошные люди», полки южных городов, а также служилые люди из Тотьмы, Устюга, Вычегды — больше склонялись к Дмитрию. Вообще же, заговорщиков было гораздо меньше.

Что ж, нужно было выяснить — сколько. Руководствуясь подобными соображениями, парни и покинули свой небольшой шатер. Настроение было прекрасное, — судя по светлому утру, день обещал быть солнечным, славным, до вечера было еще далеко, а задание стряпчего приятели уже почти выполнили. Улыбаясь в душе, Иван, махнув рукою друзьям, неспешно свернул к рязанцам, с удивлением оглядев выстроившиеся в полной боевой готовности ряды. В свете восходящего солнца блестели доспехи и шлемы дворян, угрожающе дымились фитиля «посохи» пищальников, — впрочем, не только «посошники», но многие дворяне и дети боярские, особенно из южных земель, так и не оправились от разорения и голода и вынуждены были сменить коней на дешевые фитильные ружья. И в своем разорении они, естественно, винили Годуновых. Ну, а кого же еще-то?

Иван вздрогнул: где-то совсем рядом неожиданно ударила пушка. Взвились вверх рязанские стяги.

— Да здравствует истинный царь Дмитрий! — зычным голосом выкрикнул кто-то. — Долой Федора! Долой Годуновых!

И тут началось!

Брошенный рязанцами клич тут же подхватили остальные. Кто-то уже валил шатры, поджигал возы и временные амбары, к мосту через реку Крому проскакал большой отряд, где-то уже стреляли, где-то слышались крики.

Иван похолодел — вот он, мятеж! Не успели! Не успели передать Овдееву списки… Но тот ведь сам велел составить их лишь к вечеру… Бежать к нему! Срочно бежать… А потом найти своих.

Иван со всех ног бросился к шатру стряпчего. В лагере уже поднялась суматоха. Началось самое настоящее столпотворение. Кто-то кричал за Дмитрия, кто-то за Годунова, блестели панцири и сабли… Но, странное дело, никакого столкновения в войске не происходило. Кричали, но не сходились друг с другом в неистовой сече, не стреляли — Иван услыхал лишь несколько разрозненных выстрелов, да и те быстро затихли. И это означало одно — еще большую измену! Выходит, обе стороны — верные царю Федору и мятежники — ухитрились как-то договориться между собой.

Подбежав к знакомому шатру, Иван заглянул внутрь — пусто.

— Слава царю Федору! — вдруг произнесли сзади.

— Слава! — Иван обернулся, увидев перед собой двух латников в высоких, с наносниками-стрелками, шлемах. Оба при саблях, с пистолями.

— Стряпчего не видали? — поинтересовался юноша. — Овдеева.

— Предал твой стряпчий, — грустно усмехнулся один из ратников. — Вору предался… Как и наш воевода Басманов.

— Басманов — заговорщик?! — Иван недоверчиво округлил глаза. — Ну и дела пошли, прости Господи!

— Ты, я вижу, из наших, — улыбнулся ратник.

— Так ведь присягал Федору!

— И мы… Что делать будем, братцы? Кажется, наши с мятежниками договорились. Эвон, взгляните-ка на мост!

Нестройные толпы мятежников, что-то радостно вопя, переправлялись на противоположный берег, в Кромы. Блестели кирасы и латы.

— Фон Розен, — присмотревшись, тихо произнес латник. — Видать, и немцев уговорили.

— Сколько же наших осталось? — Иван повернул голову. — Давайте-ка к ним… Мятежники ушли, но ведь осада-то, наверное, не закончится?

— Эй, гляньте-ка!

Второй латник, до этого молчавший, с тревогой показал на реку. Иван, присмотревшись, увидел, как выехавший из ворот крепости конный отряд, пропустив радостно орущих мятежников, наметом бросился к мосту. Блеснули сабли и пики.

— Казаки! — не сговариваясь, ахнули латники. — Так вот, значит, как!

Иван тоже быстро уразумел, что к чему, — воспользовавшись суматохой, осажденные сторонники самозванца решились на рейд.

— Йэх! Йэх! — с криками и молодецким посвистом казаки лавой врезались в нестройную, деморализованную изменой и непонятностью — кому верить? — толпу, в которую быстро превратилось верное царю Федору войско. Толпа эта какое-то мгновение колыхалась, а затем дрогнула и побежала, сметая на своем пути остатки лагерных построек и возов.

— Они сейчас будут здесь, — меланхолически заметил кто-то из ратников. — Бежим! Не то затопчут!

И в самом деле, бегущая паникующая толпа быстро приближалась, она вдруг представилась Ивану неистово летящей с горы селью, гигантским оползнем, сбивающим на своем пути все. Противостоять этому нарастающему движению было невозможно. Оставалось одно — бежать.

Юноша так и сделал, лелея в душе одну надежду — отыскать средь всего этого ужаса своих, Прохора и Митьку. Где-то они сейчас? Прохор отправился в сторожевой полк, а Митрий… Митрий к нижегородцам. А где сейчас эти полки, вернее, их остатки? Ушли через мост в Кромы? Или бегут сейчас, полностью потеряв разум? Да-да, потеряв… Иван хорошо видел, что казаков было не так и много, уж, по крайней мере, куда меньше, чем оставшихся верными правительству войск… впрочем, каких там войск? Толпы бегущих неведомо куда баранов.

Далеко обогнав латников, Иван обогнул холм. В висках стучала одна мысль — что же делать, как отыскать ребят? Как? Они ведь не погибли — мятеж оказался бескровным, стало быть, бегут сейчас где-то в толпе, вернее, с толпою, не в силах остановиться, вырваться… Да и к чему им останавливаться? Чтобы быть зарубленными казаками? К чему… Ивана вдруг пронзила, обожгла одна мысль, мысль о друзьях. А к чему их искать? В этакой толпе не найти все равно… Так пусть они сами найдутся! Пусть увидят…

Недолго думая, Иван свернул и побежал на ближайший холм, поросший кустами и редколесьем, по пути наклонился, подобрав валявшуюся в траве пищаль и берендейку с пулями и порохом-зельем. Взобравшись на холм, он остановился, оглядывая с высоты быстро приближающуюся толпу. Следовало поторопиться.

Рванув зубами зарядец, Иван высыпал порох в ствол, туда же отправил пулю, залудил шомполом, натряс затравочный порох… улыбнулся — пищаль оказалась хорошей, с кремневым замком — не надо было возиться с фитилем. Дождался, когда у бегущих впереди людей стали хорошо видны белки глаз, и с хохотом выстрелил в сторону. Не дожидаясь, пока развеется дым, замахал руками, закричал, привлекая внимание.

И привлек.

Двое казаков, повернув коней, помчались прямо к нему. И было не убежать — куда там, пешему против конных. Иван живо подхватил пищаль… И тут же бросил, уяснив, что зарядить ее все равно уже не успеет. Что ж… Юноша выхватил саблю…

А казаки мчались на него галопом, не обращая внимания на кусты, ловко огибая редкие деревья. Развевались на ветру широкие штаны-шаровары, зло храпели кони. Вот сейчас наскочат, рубанут… Иван подставил под удар саблю…

И что-то гибкое вдруг ожгло руку, обвилось вокруг перекрестья, утаскивая саблю из рук. Плети! Казаки действовали плетьми, не саблями, не палашами… Что же, они никого не рубили? Просто гнали? Или это только Ивану так повезло?

— Беги! — завертев над головой плеткой, громко заорал казак. — Беги, московитская рожа, да не вздумай потом воевать против нас! Беги! Сейчас мы тебя подгоним, чтоб быстрее бежалось.

— Я бы побежал, — нагло улыбнулся юноша. — Только вот как раз сейчас не могу, у меня несколько иные планы.

С этими словами он резко отпрыгнул в сторону и, ухватив за ствол брошенную на землю пищаль, ударил ближайшего казака прикладом. Всадник захрипел, ухватившись за бок — удар оказался действенен, Иван вложил в него всю свою силу. И, не останавливаясь, швырнул пищаль во второго казака, выхватив у первого из-за пояса длинный пистоль. Вздернул курок… Выстрела не последовало. Ну да, конечно же, не заряжен.

— Ах ты, годуновская сволочь! — Придя в себя, казаки выхватили сабли.

Иван их не дожидался: живенько подхватил пищаль с берендейкой да юркнул в кусты, надеясь спрятаться в рощице и как-нибудь ухитриться зарядить ружье. Казаки не отставали! Были все ближе, ближе… Кони грудью раздвигали кусты…

— Братцы! Князь Телятевский опомнился — наступает! — внезапно заорал кто-то.

Казаки тут же повернули коней:

— Наступает? Где?

— К мосту! Как бы не пришлось нам туго.

— Вот, гад! Едем, Микола… Вы откель, парни?

— Рязанцы.

— Хорошо, что предупредили. Сами-то — с нами? А то сидайте сзади.

— Нет уж, мы лучше пешочком.

Пока вражины переговаривались, Иван перезарядил пищаль, высунулся из-за малинового куста, высматривая цель. Ага, вот они! Двое — в кургузых кафтанах, в круглых касках-мисюрках. Один здоровенный, другой маленький…

— Во, ты только глянь, Митька, — здоровяк погрозил Ивану пальцем. — Этак он ведь нас и пристрелит.

— Пусть только попробует, — засмеялся маленький… Митька? — Останется тогда без друзей, вражина. С кем будет тогда вино-брагу пить?

— Ой, братцы! — Захохотав, Иван бережно положил пищаль в траву. — Вовремя вы объявились.

— Так ведь давно тебя заметили — с первого выстрела, — подкрутил усы Прохор. — Митька сказал — ты должен был что-то такое придумать, ну, чтоб мы тебя заметили, отыскали.

— Да, так я и сказал, — Митрий довольно кивнул. — Иван, дескать, умный — придумает что-нибудь.

— Ну, вот и придумал…

Юноша, не стесняясь слез, обнял друзей.

— Ну, куда теперь? — глухо спросил Прохор.

— А все равно, — Митрий прищурился от яркого солнца и махнул рукой. — Мы ж теперь вместе.

— Думаю, на Москву подадимся, — решительно заметил Иван. — Там нас есть кому ждать.

— Да уж, — Прохор вздохнул и неожиданно улыбнулся, вспомнив ясноглазую кузнецкую дочку — Марьюшку.

Глава 8 Вас-то я и ищу!

Все хотели видеть на троне законного царя Дмитрия Ивановича.

А. Бушков, А. Буровский. «Россия, которой не было. Русская Атлантида»

Июнь 1605 г. Москва

Москва встречала самозванца колокольным звоном. Царский кортеж был блестяще красив, сам Дмитрий — молод и весел, а встречавший его народ — доволен и полон надежд. В собравшейся приветствовать нового государя толпе мало кто вспоминал уже о злосчастной судьбе прежнего царя — Федора и его матери Марьи Скуратовой-Годуновой. Говорили, что они покончили жизнь самоубийством, впрочем, по всей Москве ходили слухи, что царя и его мать все ж таки убили, удушили во время недавнего мятежа, точнее, сразу после него.

Подле царя находились самые знатные бояре — Бельские, Шуйские, Мстиславские, впереди — польский отряд в сверкающих на солнце кирасах, позади — латные гусары с перьями на длинных стальных дугах. Нарядно одетая толпа в синих, нежно-голубых, ярко-желтых и маково-алых кафтанах, опашнях и ферязях выглядела ничуть не менее красиво, люди улыбались, радовались, искренне надеясь на лучшее. Не то чтоб они так уж ненавидели Годуновых, просто слишком неудачливой оказалась сия династия, слишком много бедствий выпало на народные плечи в правление царя Бориса — неурожаи, глад, мор, разорение. А кто во всем этом виноват? Царь! И все потому, что царь-то был ненастоящий — выбранный! Ну, разве ж это царь? Годуновы — и семья-то худородная, и познатней их людишки были, хоть вон те же Шуйские. И Борис был царь ненастоящий, и Федор. Вот Дмитрий Иоаннович — иное дело, истинный, природный государь. Оттого и на Руси теперь будет житься лучше, привольнее, радостней, ибо истинный царь — помазанник Божий — самому Господу милее выбранных.

Улицы Москвы были полны народа. Люди толпились у стен домов, выглядывали из распахнутых окон, залезали на колокольни и крыши. Сидевшие на деревьях мальчишки напоминали стайки шумных воробышков — кричали, смеялись да все вытягивали шеи: ну, где же он, государь, где же?

— Ну что, Архипка? Не видно?

— А вона они! — вдруг засвистел, закричал забравшийся вышел других отрок — Архипка. — Едут, едут! Вон государь, вона… В одеждах златых… Сияет!

— Слава царю Дмитрию Иоанновичу!

— Слава!

Иван отошел от окна и в задумчивости уселся на лавку. Смотреть на нового царя его что-то не тянуло, кричать ему здравицы — тоже, и даже было немного жаль несчастного Федора. Друзья, Прохор с Митькой, все ж таки пошли на Красную площадь, поглядеть на «истинного государя московского», еще недавно без всяких затей именовавшегося в Москве просто самозванцем. Василиске, суженой, тоже любопытно стало, — не усидев на усадьбе, вышла на улицу, на площадь Иван ее не пустил, опасаясь, как бы в толпе не задавили.

Юноша походил по горнице, остановившись у серебряного зеркала, расчесал волосы костяным гребнем, тем самым, с ошкуем, что подобрал в кибитке Гарпи. Поглядев на гребень, ощутил укор совести — все ж таки, как ни крути, изменил суженой, правда, не своею охотою, а для пользы порученного дела, которое — так уж случилось — и не нужным никому оказалось. Эх, Овдеев, Овдеев… Наверное, сейчас в фаворе, быть может, даже при царе, как Басманов. Им-то хорошо. Ивану вот с приятелями что делать? Кому служить, чем заняться? За последнее время все перевернулось в государстве российском, все — себя бы не потерять.

Иван поднялся в терем, выглянув из окна, поискал глазами Василиску: та с подружками стояла на улице у забора, хихикала. Иван пристально посмотрел на будущую супругу, так, что захолонуло сердце. Подумалось вдруг — кой же черт искать еще что-то, когда вот оно, главное-то — Василисушка-люба, семья… Ну и — друзья, это уж само собою. Они-то ведь все — и Василиска, и Прохор с Митрием — никуда не делись! Вот оно, наверное, и есть то самое, ради чего стоит жить, несмотря ни на какие выкрутасы. Любовь и дружба — эти чувства оставались неизменными.

Юноша улыбнулся, а Василиска, словно что-то почувствовав, подняла глаза, улыбнувшись в ответ, помахала рукою, снова повернулась к подружкам. Иван отошел от окна, снова посмотрел в зеркало… вернее, не в зеркало, а на зеркало. Хорошее серебро, старинной работы, — в случае чего, вполне продать можно, исходя из того, что за всю поездку в Путивль парни не получили ни копейки. Да что там копейки — ни пула медного! Хорошо хоть из усадебки еще не попросили, небось на нее теперь новый хозяин найдется. Иван усмехнулся — попросят, так в Тихвин уедем, эко дело! И там, чай, землица имеется, и усадебка — не пропадем, прорвемся… А зеркало, конечно, продать неплохо было бы — деньжат выручить, на неделю бы хватило, а то и на две, при разумных-то тратах.

А Прохор-то молодец, все ж таки пристроился в кузню, ту самую, к Тимофею Анкудинову, — хозяин его ценил, заплатил не худо. Впрочем, чувствовалось, не столько кузня манила силача-молотобойца, сколько некая русоволосая краса-девица, о чем как-то упомянул Митька — дескать, видал. Ну и на здоровье! Нет, просто здорово! А то Иван уж было решил, что никак не может Прохор похоронить в сердце своем тлевшие чувства к Василиске. Это хорошо, что у парня появилась зазноба, вот еще б Митьку оженить… хотя тот, наверное, еще молод — шестнадцать едва-едва стукнуло. Это для девки шестнадцать лет — перестарок, а для младого вьюноша в шестнадцать-то еще рановато жениться.

Поднявшись по крыльцу, вошла в светлицу суженая, сбросила на лавку летник, утерла лоб рушником, пожалилась:

— Употела вся — эко, жарища-то! Как бы пожара не было.

— Господи пронеси, — перекрестился на икону Иван. — С чего это ты, Василисушка, про пожар вспомнила?

— Да солнце-то, — девушка кивнула на окно. — Вся трава повысохла. А еще перепьется народец на празднествах царских, огонь уронят — долго ли? Я к тому, Иване, что хорошо бы сегодня водицы поболе принесть. Я уж наказала слугам — хорошо, не разбежались, но заплатить бы им надо.

Юноша хмуро кивнул: конечно, надо, кто бы спорил? Вот только с каких денег?

— Зеркало продадим. — Вытянув ноги, Василиска сбросила с ног летние сапожки светло-зеленого сафьяна, тоже, про между прочим, недешевые, но, конечно, не такие дорогие, как зеркало.

— Не жаль зеркала-то будет? — усмехнулся Иван. — Любишь ведь иногда поглядеться.

Василиска махнула рукой:

— А что уж его жалеть? После новое купим. А что поглядеться не во что… — девушка лукаво прищурилась, — так ты, суженый мой, поди, мне ведь расскажешь, какая я?

Встав с лавки, Василиска закружилась по комнате, легкая, невесомая, в длинном сиреневом сарафане, который тут же расстегнула и сбросила… Распустила косу, темные волосы волнами легли на плечи… Игривый солнечный луч отчертил под белой рубашкою пленительные изгибы тела.

Иван облизал губы…

— Ну? — Девушка показала суженому язык. — Какая я?

— Красивая…

— Это я и сама знаю. Еще! Какая у меня шея?

— Лебяжья!

— А очи?

— Как озера бездонные!

— Губы?

— Карминные…

— А на вкус?

— А вот сейчас попробую!

Обняв девушку, Иван поднял ее на руки, закружил, затем бережно поставил на пол, осторожно снимая рубашку. Обнаженная красавица обхватила его, прильнув всем телом…

— Осторожней… — прошептала, изгибаясь в неге, — лавку развалим…

— Не развалим… Крепкая…

И вдруг скрипнула дверь. Ветер?

— Василисушка!

Черт! И кого принесло?

— То я, подружка твоя, Филофея.

Василиска живо накинула на себя рубаху и летник, Ивана же выгнала в смежные сени.

— Заходи, Филофеюшка. Я тут прилегла вздремнуть чуточек.

Подойдя к двери, Василиска ногой закинула под лавку домашний зипун Ивана.

— Входи, входи, подруженька. Кваску ли?

— Ой, Василисушка, не буду. — Вошедшая во светлицу девушка приятной наружности, с длинной белой косой, встревоженно осмотрелась. — Иван, суженый твой, дома ли?

— Да был дома… А ты что хотела-то? Говори, не стесняйся.

Гостья вздохнула:

— Да вот, послала Архипку, братца, с деньгами на Чертолье… Теперь вот опасаюсь — не зря ли? В городе, чай, гулянье начнется, пиво-брагу на улицы выкатят, да как бы и не водку… Упьется народ. Ой, зря послала Архипку, зря…

— А зачем послала-то?

— Да к Никодиму-купцу, с долгом. Ходила вчера по торжищу, приглядела себе ожерельице… дай, думаю, куплю, пока тятенька с товаром в отъезде. А деньгов-то и не хватило… Хорошо, купец знакомцем оказался, — отправь, говорит, служку ко мне на усадьбу — принесет оставшуюся деньгу… Во сказал, да?! Да рази служкам можно деньги доверить? Братцу родному токмо! Его и послала… Вот и тревожусь теперь, наверное, надо было подождать до завтрева.

— Да ничего с твоим братцем не сделается, — отмахнулась хозяйка. — А что за ожерелье-то? Хоть красивое?

— Эвон! — Филофея с готовностью сбросила с плеч летний полупрозрачный платок с затейливой вышивкой. Ох, та еще была девица — ужас, как приодеться любила! И ведь знала, к кому зайти, похвастать.

— Ухх! — искренне восхитилась Василиска. — Вот это красотища! Никогда такого не видывала.

Гостья зарделась, словно бы похвалили не ожерелье, а ее саму. И в самом деле, изысканной красоты было ожерелье — серебряное, с золотыми вставками-листьями вокруг карминово-красных ягод — рубинов. Из богатой торговой семьи была Филофея — могла себе позволить.

— Ой, красиво, ой, красиво! — еще раз похвалила хозяйка.

— А у меня еще и помада фрязинская есть, и румяна с белилами! Идем-ка в гости — покажу.

— В гости… Ой, я у суженого только спрошусь, ладно? Ты иди пока…

— Ну, жду! — Покинув светлицу, Филофея резво сбежала с крыльца и вышла на улицу. Жила она рядом, в хоромах купца Ерофеева, знаменитого на Москве торговца.

— Ну? — выйдя из сеней, усмехнулся Иван. — В гости попросишься?

— А ты откуда знаешь?

— Да вы так тут галдели — не то что в сенях, на улице слышно.

— Так у Филофеи братец на Чертолье ушел, беспокоится.

— Ой, эко дело! — юноша рассмеялся. — Чай, братцу-то ее не пять лет. Почти вьюнош уже, что с ним случится-то белым днем? Нет, не из-за братца Филофейка заглядывала — ожерельем своим похвалиться. Что, в самом деле — богатое?

— Красивое. Так я схожу?

— Сходи, что уж с тобой делать? Смотрите, сильно там не малюйтесь, а то люди на улице испугаются.

— Да мы немножко… — Василиска проворно застегивала сарафан.

— Знаю я ваше «немножко»… Ла-адно, ла-адно, не обижайся.

— Ты пока поспи. — Девушка чмокнула Ивана в щеку.

— Да уж, поспишь тут, — шутливо нахмурился тот. — Скоро ребята с площади вернуться должны, ужо расскажут, что видели.

Иван словно в воду глядел! Едва только Василиска скрылась в соседских воротах — юноша наблюдал за ней из окна, — как в конце улицы появились две фигуры в коротких кафтанах: одна — щупленькая, а другая — здоровая. Фигуры о чем-то азартно спорили.

— А я говорю — он правильно крест целовал, вовсе не по-лютерскому.

— Нет, по-лютерскому! Люди ж в толпе говорили!

— Хм, люди… Сами не знают, чего несут! Ну, пойми ты, с чего б Дмитрию лютеранином-то быть? Католиком — еще понимаю…

Не переставая спорить, парни вошли в дом.

— Иване, квас-то еще не весь выпил?

— А вас там что, пивом-брагой не напоили?

— Ага, напоят, как же! Чай, и без нас есть кому пить.

Сбросив кафтаны, парни испили квасу и развалились на сундуках.

— Ну? — нетерпеливо поинтересовался Иван. — Чего развалились? Рассказывайте!

— Так чего рассказывать? — Митька приподнялся на локте. — Подле лобного места отслужили молебен, все как положено, прилюдно. После Арсений-архиепископ благословил само… тьфу ты, Господи… Дмитрия-царя иконой, — какой именно, мы не рассмотрели, далеконько стояли, да и толпились там все, кричали. Тут и псалмы запели, а поляки — вот умора — в литавры ударили, затрубили в трубы: думают, раз песни поют, так нужна и музыка! Тут к Дмитрию подошли священники и повели в Архангельский собор, где царь, говорят, приложился к гробу Грозного Иоанна. Мы с Прошей, правда, в собор не попали, стояли вместе со всеми на площади. Из собора Дмитрий прошествовал в тронную залу, откуда выслал на площадь ближнего боярина своего — Богдана Бельского. Бельский ничего интересного не сказал, лишь призвал всех верой и правдой служить государю. — Митька потянулся. — В общем, потом мы домой пошли — уж больно жарко стало.

— Из наших, приказных, никого не видели?

— Нешто разглядишь в этакой-то толпище?

— Поня-атно…

Иван задумчиво заходил по комнате.

— Да не маячь ты, Иване, — неожиданно улыбнулся Прохор. — Мы ведь видим, с чего ты себя коришь — мол, прокорму нет, так?

Ничего не ответив, Иван подошел к окну и посмотрел вдаль.

— Зря не переживай, брате, — подойдя, Митрий положил ему руку на плечо. — Было время — ты нас кормил, а теперь — не обессудь, уж мы тебя покормим. Проша кузнечит, я переписчиком подрядился… проживем.

— Ну уж… — Иван отвернулся, улыбнулся, стараясь, чтобы друзья не видели, как заблестели глаза.

— А зеркало смотри, не продавай, Иване, — с сундука подал голос Прохор. — Больно уж оно Василиске по нраву. Она, кстати, где?

— Да в гостях, к вечеру ближе явится.

К вечеру, перебив парням послеобеденный сон, явились обе — Василиска и Филофея, соседка.

— Слушайте, парни, у Филофеюшки братец пропал!

— Как пропал?

— Да так… Пошел на Черторый к купцу Никодиму и запропастился. С обеда еще.

— Что ж, — Иван окинул взглядом друзей. — Ужо прогуляемся до Черторыя?

Прохор с Митрием степенно кивнули:

— Да уж, конечно, сходим!

Добрым молодцам собраться — подпоясаться. Вот и наши: надели кафтаны, прицепили сабельки, за пазуху — по-московски — кистень, острый ножик — за голенище, все, вроде бы, собралися…

Девчонки помахали им вслед из окошка да взожгли свечи.

— Ну, вот, — азартно потерла ладони Филофея. — Теперь и приодеть тебя можно будет без спешки. Набелить, нарумянить, подсурьмить брови… Вернутся — ахнут!

— Да ну… А вдруг да не понравится?

— Что ты, подруженька! С ног свалятся — точно.

А парни деловито шагали к Москве-реке. Спрямляя путь, свернули с Якиманки в проулок — все ближе. Выйдя к реке, закричали лодочника… Город гулял, наслаждаясь дармовым угощением, по обычаю, выставленным на улицы новым царем. Повсюду слышались песни, шутки, веселые крики. Где-то играли на дудке, где-то плясали, а кое-где — уже и дрались, как же без этого? По улицам бродили полупьяные толпы молодежи, люди постарше степенно сидели за столами, а кто упивался, просто-напросто падал лицом в серую дорожную пыль. Смеркалось.

Докричавшись, наконец, лодочника, друзья переправились через реку и быстро пошли к Черторыю. Миновали веселящуюся Остоженку, вышли на Чертольскую — там было еще пьянее, да и народишко жил тот еще, правда, к уверенным в себе молодым людям, да еще вооруженным, приставать опасались.

Купец Никодим Рыло встретил новых гостей радостно:

— Заходи, парни! Пить-гулять во славу царя-батюшки будем! Эй, дворня, тащите-ка новый бочонок!

Пришлось выпить — а как откажешься? Утерев подбородок, Иван поблагодарил хозяина и поинтересовался насчет Архипки.

— Архипка, купца Ерофеева сын? — улыбнулся хозяин. — Да был, был, мед-пиво пил. Вот, только что ушел, вы с ним едва-едва разминулись.

— А куда пошел, не сказывал?

— Да к пристани. Так, говорит, ближе…

— Это где-то он по пути заплутал, — задумчиво протянул Митрий. — Там, на Черторые, ведь заброшенных изб много…

— Да поразвалились все эти избы давно, — Никодим отмахнулся. — Одни бревна — и заходить страшно, как бы не придавило! Вы пейте, пейте, а за отрока не беспокойтесь — дело молодое, может, девку какую по пути встретил?

Купец скабрезно засмеялся, ну а парни, простившись и поблагодарив за вино, решительно удалились. Раз уж обещали девке отыскать братца — отыщут. А вина можно и после выпить, сколько влезет.

Пройдя темным переулком с покосившимися заборами, зашагали вдоль заросшего репейником и чертополохом оврага — ведущая напрямую к реке тропинка как раз и шла мимо, за избами. Иван внимательно всмотрелся вперед — хоть и темновато уже было, да видно, что к пристани никто не шел, не спускался, — обширная, поросшая невысокими кустами пустошь выглядела совершенно безлюдной. Ну, не мог больше никуда деться парень! Либо спускался бы к реке, либо — шел бы сейчас рядом с избами… А может — лежит убитый в кустах? Или — в избах?

— Митрий, давай по кустам, мы — по избам, — живо распорядился Иван. — Ты, Прохор — с той стороны, а я с этой. Ежели что — кричим.

Обнажив саблю, Иван перешагнул валявшиеся на земле ворота и, войдя на пустынный двор, внимательно огляделся. Покосившийся забор отбрасывал под ноги длинную размытую тень.

— Архип, — оглядевшись, негромко позвал Иван. — Эй, Архипка!

Показалось, кто-то шевельнулся в избе…

Юноша осторожно подошел к входной двери… Чей-то пронзительный, словно бы нечеловеческий крик внезапно полоснул по ушам!

Выставив вперед саблю, Иван рванул дверь… и отпрянул, пропуская орущую, бросившуюся под ноги тень. Кошка! Черт бы тебя побрал…

— Эй, есть здесь кто-нибудь? — громко позвал юноша.

Никто не отзывался. Сквозь провалившуюся крышу были видны первые звезды. Осторожно осмотрев горницу, Иван вышел во двор и, обследовав амбар, выбрался прочь, направляясь к следующей избе, вернее, к ее скелету, черневшему обожженными балками саженях в пяти левее…

На всякий случай покричал:

— Прохор, как там у тебя?

— Ничего, — тут же отозвался Прохор.

Ого! Да он совсем рядом, оказывается.

— Там все прогнило уже, — выйдя из-за ограды, пояснил молотобоец. — Не зайдешь — крыша обвалится.

— Ну, ясно, — Иван повернулся, махнул рукой и хотел было еще что-то добавить, но не успел — кто-то громко закричал на пустыре, ближе к реке.

Парни переглянулись:

— Митька?

И со всех ног бросились к пустоши. Метнулись под ноги репейники, колючие кусты, ямы. Обиженно залаяв, бросились прочь растревоженные бродячие псы. Пахнуло какой-то затхлостью, тленом и еще чем-то мерзостным, не поймешь даже сразу — чем.

— Сюда! — выскочив из кустов, замахал рукой Митька. — Скорее!

Парни подбежали к приятелю в един миг:

— Ну?

— Он здесь, Архипка-то… Похоже, дышит…

Отрок лежал на спине, раскинув в стороны руки. Кафтан его был расстегнут, рубаха разорвана на груди — однако кожа чистая, белая, без всяких порезов и крови.

— Видать, не успел… спугнули… — пояснив, Митька нагнулся к мальчику и, потрогав пульс, легонько побил по щекам.

— А? Что? — Отрок испуганно распахнул глаза. — Кто здесь?

— То я, Иван, не видишь, что ли?

В светлых глазах мальчишки проскользнуло узнавание и несказанная радость:

— И верно — Иван! Господи… А где же тот, страшный… Ошкуй!

— Ошкуй? — Парни вздрогнули. — Как ты сказал?

— Ошкуй, — постепенно приходя в себя, уверенно повторил отрок. — То есть — тело человечье, а голова — медвежья. Белая такая, зубастая… Господи-и-и… — Архипка вдруг зарыдал, бессильно уронив голову.

— А ведь он не мог далеко уйти, — Прохор сильнее сжал в руке саблю. — Ошкуй это или кто еще, но он где-то здесь, в кустах, прячется! Осмотрим, пока не совсем стемнело?

— Запросто! — Иван попробовал пальцем клинок.

Оставив обладавшего недюжинными медицинскими знаниями — еще с французских времен — Митрия с отроком, парни пошли к чернеющим ореховым зарослям, тянувшимся до самой балки, — больше здесь просто негде было спрятаться. Иван чувствовал, как азарт погони и злость встают откуда-то из груди, поднимаются, делаясь все шире и шире… вот уже ударили в голову…

— Слева! — крикнул вдруг Прохор. — Вон там, у жимолости!

Ошкуй — или какая иная тварь, — услыхав крик, дернулся, выскочил и, согнувшись, со всех ног припустил к пристани.

— Бросится в реку — не догоним! — кричал на ходу Прохор.

Иван понимал и другое — если эта тварь не ошкуй, а все же человек… На берегу было довольно людно. Пойди, разыщи! А бежала тварюга быстро, не угонишься. Иван пару раз споткнулся и чуть было не упал, выронив саблю, тем не менее не останавливался, бежал, не слыша позади крика Прохора, — тому повезло меньше, он угодил-таки в какую-то яму, коих было множество на Чертолье, и теперь вот отстал, выбирался…

А Иван сознавал, что не успевает…

Позвать людей? А как же!

Иван на бегу закричал во все горло…

Не хватало воздуху, и получилось тихо… Впрочем, похоже, кто-то услышал…

— Держи его, держи-и-и!

Бах!

Юноша на бегу запнулся о какую-то корягу, перевернувшись, упал, едва не сломав шею… А когда поднялся на ноги — фигура бегущего маячила уже далеко впереди. Эх, сейчас бы пистоль… а лучше — пищаль…

И тут грянул выстрел!

Иван инстинктивно пригнулся — показалось, что стреляли в него. У ошкуя — пистоль? Господи…

Выстрел раздался еще раз!

Стрелял тот самый, что бежал впереди… впрочем, там маячило уже довольно много людей. И стрелял вовсе не в Ивана.

Услышали!

Услышали, господи!

Спустившись к пристани, юноша, тяжело дыша, подбежал к стрелку:

— Ну что, попали?

— Навряд ли, — с сожалением отозвался тот. — Ловкий, стервец, оказался — похоже, выплыл.

Он обернулся, и Иван не сдержал удивленного крика, увидев перед собой… стряпчего Артемия Овдеева!

— Вот так встреча! — заулыбался тот. — А это кто там позади, с саблей?! Никак, Прохор? Господи, парни… Вас-то я и ищу!

Глава 9 Земский двор

Новый царь выказал большой ум и способности к государственным делам.

М. Острогорский. «Учебник русской истории»

Июнь — июль 1605 г. Москва

Белила ложились ровно. Высунув от усердия язык, купецкая доченька Филофея проворно работала беличьей кисточкой — мазала сверху вниз, а щеки — еще и вкруговую, да все приговаривала:

— Во-от, во-от, во-от… Ну, таковой красавицей станешь, Василисушка, жених возвернется — не узнает.

— Уж пора бы возвернуться-то, — озабоченно промолвила Василиска. — Ишь — смеркается.

— Ничего, успеют — трое парняг, чего с ними сделается-то? Братца бы токмо нашли.

— Найдут. Раз пошли — найдут. Из-под земли вытащат — уж они такие.

Покончив с белилами, Филофея аккуратно сложила их в шкатулку, точнее, в небольшой сундучок, в котором, кроме белил, еще имелись румяна, помада, кисточки и разные благовонные притирания. Назывался весь этот наборчик просто — «сундучок», такими у Москвы-реки торговали купцы-персияне. Стоил «сундучок» денег немаленьких и был по карману далеко не всем, а уж у кого был, те всячески им хвалились, вот как сейчас Филофейка. Да, там еще небольшое зеркальце было, в «сундучке»-то.

Умело подсурьмив подружке брови, гостья приступила к щекам. Тут нужно было не торопиться, красить тщательно да следить, чтоб румяна ложились ровным кругом — чуть скривишь, совсем не по-модному будет.

— Ну вот, — девушка с довольным видом оглядела результаты своего труда и протянула зеркало. — На-ко, посмотрись… Каково?

— Ой, красиво-о-о! Подай-ко, Филофеюшка, гребень — волосы расчешу. Эвон он, на поставце лежит, гребень-то.

Гостья потянулась за гребнем — резным, из рыбьего зуба, с изображением белого медведя — ошкуя, — оценила:

— Экий у тебя гребешок баской. А ошкуй-то — словно живой. Ишь, щерится. С топором!

— То Иван из-под Кром привез. Нравится?

— Очень! — призналась девушка.

Василиска рассмеялась, махнула рукою:

— Так забирай, коли понравился!

Филофея явно обрадовалась, но для вида, конечно, покочевряжилась, так, самую малость, чтобы подружка не передумала, — гребешок-то купеческой дочке и впрямь сильно понравился. А уж если что ее нравилось — умрет, но выпросит или купит, как вот ожерелье, к примеру. Да уж, своенравной девушкой была Филофея, но ведь и доброй — коли подарок приняла, сразу и отдаривалась, не любила ходить в должницах. Помолчала, подумала, гребешок, как бы между прочим, в рукав убрала, потом молвила:

— А тебе, Василисушка, вижу, румяна глянулись?

Василиска зарделась — да, румяна б ей не помешали… как и белила.

Филофея словно подслушала мысли:

— А, — сказала, — забирай румяна — твои. Вместе с белилами.

— Вот благодарствую! — Подружки обнялись, закружились, смеяся, по горнице… даже не услышали, как вошли парни.

— Вот это да! — Поглядев на накрашенную Василиску, Иван живо спрятал улыбку в кулак.

Ну, а Прохор с Митрием не стеснялись — ударились в покатуху.

— Ох, — держась за живот, смеялся Митька. — Ты, сестрица, поди, на поле собралась — ворон пугать?

— Дурни вы, — ничуть не обидевшись, отмахнулась девушка. — Ничего в красоте женской не смыслите. Верно, Ваня?

Иван закашлялся:

— Да… уж… — И быстро перевел разговор на другое, с чего, собственно, и надобно было начинать. — Филофея, мы там братца твоего привели с Чертолья. До самого дому проводили, теперь вот лежит — отлеживается.

— Отлеживается?

Гостья побледнела, и улыбка сошла с лица ее.

— Да не переживай, цел он — ни одной царапины.

— Цел? Да что случилось-то?

— Думаю — сам расскажет.

Забыв и попрощаться, девушка убежала домой, к братцу, а Василиска, смыв под рукомойником наведенную красоту колодезной водицей, накинулась с расспросами — что да как?

Ей, конечно, рассказали… так, в общих чертах. А уж потом, после ужина, и совсем огорошили:

— Овдеева встретили, обратно на службу в Земский двор звал, — он теперя там почти главный начальник.

— Овдеева? — не поняла девушка. — А кто это?

— Стряпчий один… — пояснив, Иван рассмеялся. — То есть теперь уже не стряпчий — стольник. Недавно государем жалован!

— Та-ак, — протянула Василиска. — Опять, значит, на старую службу? Не знаю даже — радоваться иль грустить. Опасно ведь!

— Так жисть-то — она вообще опасная! — хохотнул Прохор.

А Митька добавил, что, в общем-то, они еще ничего не решили, и Овдееву ничего конкретного не обещали.

— Сказали лишь, что подумаем.

Василиска покачала головой — в нарушение всех старомосковских традиций, она сейчас сидела с парнями за одним столом — уж больно любопытно было, да и вообще — кого стесняться-то? Кругом все свои.

Парни тоже ей доверяли, а потому тут же, за трапезой, и приступили к совету. Стоит ли принимать предложение стольника? Не зазорно ли для чести? Подумав и поспорив, решили, что нет, не зазорно — все же ведь России служить будут, а не только царю. Сколько уж сменилось этих царей за столь короткое время, можно сказать, на глазах прямо — Борис, Федор, Дмитрий. Ребята, кстати, присягали одному Борису, Федору не успели, что же касаемо Дмитрия, то…

— Пусть хоть и самозванец, да ведь царь, — задумчиво произнес Митрий. — Нельзя ведь совсем без царя-то. Нешто тогда порядок будет? Да и не царю служить будем — Отечеству! Как и служили, не переставая. Опять же, ошкуя кто ловить будет? Овдеев ведь его недострелил, промахнулся.

— Овдеев, кажется, ничего человече, — утерев губы, заметил Прохор. — И самоз… государь к нему благоволит. Как-то под его началом служиться будет?

— Эх, был бы Ртищев!

— Что и говорить — уж Андрей Петрович нам бы растолковал, что к чему…

— Андрей Петрович бы растолковал? А у самого голова на что?

— Ладно вам спорить, — Иван поднял бокал. — Помянем Ртищева, братцы.

— Царствие ему небесное.

— Земля пухом.

Выпив, помолчали, задумались. Конечно, по всему выходило, что предложение Овдеева надо принимать — и Родине послужить, и так, для самих себя, чтоб бездельем не маяться. А порухи для чести тут нет никакой — царь Борис, которому присягали, умер, Федора — то ли убили, то ли сам убился, как бы то ни было, теперь царь — Дмитрий, расстрига он там или еще кто. Вот коронуется — и будет очень даже законным государем, и не важно, какое там у него прошлое. Честно говоря, Ивану Дмитрий был даже симпатичен — веселый такой, запросто подойдет, поговорит — не по-царски, конечно, но, черт возьми, приятно!

— К тому ж он нас должен помнить, — добавил Митрий и тут же поправился: — Я не говорю, что мы должны специально искать его милостей, но все ж таки и бегать от них не должны.

Иван вдруг расхохотался:

— Ай да Митька! Хорошо сказал, черт: не бегать от милостей.

— Ага, — в тон ему поддакнул Прохор. — Можно подумать, они на нас дождем сыплются, милости-то. Но, вообще — да, служить надо! Я — за!

— Я тоже! — тут же воскликнул Митька. — А ты — Иване?

— Ну и я — за, — подумав, махнул рукой Иван. — Куда ж я без вас?

Все трое молча повернулись к Василиске. Та улыбнулась:

— Что ж, мыслю — верно решили. И порухи чести тут никакой нет, не царям — Отечеству служите.

— Стало быть — так тому и быть! — подвел итог Иван. — Завтра с утра заявимся в приказные палаты.

— Оденьтесь получше, — напомнила Василиска. — Кафтаны я пересмотрю, где надо — заштопаю, а уж амуницию сами глядите.

Девушка вскоре зазевала, поднялась в светлицу, спать, а парни еще долго сидели за столом, разговаривали. Обсуждали нового царя, гадали, какие при нем будут порядки, ну и, конечно, не обошли стороной чертольского упыря — ошкуя. О нем-то Иван потом и думал, пока не заснул. Каким образом упырь подстерег Архипку? Заранее выглядывал или так, случайно? Нет, не похоже, чтобы случайно… То есть нет, встретил-то он его, может, и случайно, а уж дальше… Чем Архипка выделялся из толпы себе подобных подростков-отроков? Одежкой, знамо дело — купеческий сын, не из бедных — кафтан с золотым шитьем, рубашка шелковая… На такого, в общем-то, и любой тать вполне мог польститься — ограбить. Но вот польстился — ошкуй. «Тело человеческое, а голова — медвежья» — Иван припомнил слова отрока. Как такое быть может? Может, оборотень какой по Чертолью рыщет? Ага, а потом жир да внутренности своих жертв продает колдунам да ворожеям! Продает ли? Так ведь тогда и не выяснили… Ничего! Теперь, ужо, будет и время, и немаленькие возможности!

С такими вот мыслями Иван и заснул.

А действительность распорядилась иначе.

Овдеев, конечно, их приходу обрадовался, но от предложения заняться ошкуем презрительно отмахнулся:

— После, после, парни. Сейчас другая беда — Шуйские! Государь наказал — выделить лучшие силы. А кто у меня лучший? Что смотрите? Наслышан, наслышан я о ваших прежних подвигах, рассказали…

— Ртищев?

— Ртищев? Гм… ну да, и он тоже. Итак, — Овдеев обвел взглядом притихших парней. — Есть сведения, что князья Шуйские — в особенности Василий — замыслили злое. Небось спросите — откуда сведения? Скажу. От Богдана Бельского, ближнего к государю человека. Источник вполне надежный.

— Да… но — Шуйские! — покачал головой Митрий.

Стольник рассмеялся:

— Что, волосы дыбом встали? Ну и что, что Шуйские? Подумаешь, Рюриковичи и права на престол имеют. Нам-то какая разница — государевым велением боярин-батюшка Петр Басманов указал провести следствие, мы и проводим. Сыщем крамолу — о том и доложим, а уж что с крамольниками потом станется, то не нашего ума дело! Задание ясно?

— Вполне, — Иван кивнул за всех.

— Что потребуется — деньги или еще чего, — обращайтесь без стеснения в любое время — столкуемся.

Обнадежив парней, новый начальник отпустил их с миром. Вернее — с заданием. Честно сказать, оно заставило ребят призадуматься. Шуйские! Шутка ли — пожалуй, один из самых древних и влиятельных боярских родов. К таким только приблизься — прихлопнут, словно букашку какую, и следов не останется. Однако приказ-то был получен совсем недвусмысленный — искать крамолу. Вот — осторожненько — и стали искать, уж раз взялися за гуж…

Да, им в помощь начальство милостиво придало дьяка — уже старшего дьяка — Ондрюшку Хвата. Тот, конечно, хитер был преизрядно… То и пугало — не подставил бы. Посовещавшись, решили Ондрюшку опасаться, да тот и сам не напрашивался прямиком в дело, заявив, что есть у него на примете некие людишки — то ли дворяне, то ли дети боярские, то ли бояре, но не из знатных, — несомненно, «воровским образом» связанные с братьями Шуйскими и «много про них чего знающи».

Что ж, пусть хоть так… Парни уже понимали, что главными крамольниками им придется заняться самим…

И занялись, не откладывая дело в долгий ящик, — попробуй-ка тут, отложи, надсмотрщиков-контролеров много — Овдеев, Петр Басманов да сам государь!

Прежде всего, в этом деле парням неожиданно помогла Филофея, вернее, ее отец, богатый купец Ерофеев. Вернувшись с Тотьмы, куда ездил с товарами, купец, прознав о помощи ребят Архипке, стал время от времени зазывать их в гости. Парни не отказывались — все ж таки соседи, а с соседями нужно жить дружно. Да и, что сказать, Ерофеевы жили богато и кормили гостей от души, сытно, а уж поили…

— Этак вы скоро совсем сопьетеся! — шутила по утрам Василиска, глядя, как то один, то другой жадно пили воду прямо из ковшика. Шутить-то шутили, но — Иван видел — глаза у суженой были озабоченные, серьезные.

Утешил девчонку:

— Не переживай, не сопьемся!

А сам с приятелями тем же вечером — снова на двор к Ерофеевым, больно уж интересные вещи рассказывал запьяневший купец.

Вот и сегодня, слегка подпив, вытер рушником губы, переспросил:

— Шуйские?

Это Митрий специально завел про них разговор, в который раз уже.

— Шуйские, Шуйские, — покивал Митька. — Говорят, князь Василий — самый преданный царю Дмитрию человек.

— Это Васька-то Шуйский — преданный человек?! — без всякого почтения к столь древнему роду возмутился купец. — Слыхал я, как он, по Ордынке проезжая, царя Дмитрия чертом обзывал.

— Как чертом? — не поверил Иван.

— А так! — Ерофеев засмеялся, вернее, захохотал — а был он высокого роста, чернобородый, дородный, словно истинный боярин, а не купец. — Так и сказал: черт, мол, это, а не настоящий царевич. Не царевич, а расстрига и изменщик!

— Так и сказал?

— Так! Могу под присягою подтвердить.

Купец Ерофеев был хорошим свидетелем, со слов Архипки парни уже давно знали, что когда-то не столь давно люди Василия Шуйского подпортили купчине торговлю: сами принялись торговать мороженой семгой, от которой Ерофеев ждал больших барышей, а потому — в силу неспокойных времен — и обратился к Шуйскому за покровительством. Сдуру — как теперь говорил.

— Хоть сейчас идем в приказ! — ярился купец. — Ужо, выведу крамольника Ваську на чистую воду. Ишь, удумал — государя чертом обзывать!

Но это был, так сказать, непрямой свидетель. Подумаешь — кто-то чего-то там говорил. Где ж тут заговор? Хотя, конечно, в московском государстве и за одни слова могли головенку оттяпать — запросто! И все же, все же нужны были другие доказательства — хотя бы для самих себя, чтоб не ныла потом совесть, что подставили невинного человека. Как нащупать ходы к Шуйским — разговорить их слуг, дальних родичей, на худой конец, попытаться самим встрять в заговор… если он, конечно, был.

А вот это-то наверняка утверждать было нельзя! Нет, вполне вероятно, до приезда Дмитрия в Москву Шуйские — и не только они — что-то подобное затевали, но сейчас, когда весь московский люд всей душой и всем сердцем принял нового государя, интриговать против него было бы чересчур опрометчиво даже для членов столь могущественного и древнего рода.

Таким вот образом рассуждал Иван, но совсем по-другому думал дьяк, точнее, уже старший дьяк, Ондрюшка Хват, веленьем Овдеева данный ребятам в помощники. Петр Федорович Басманов, что занимался пока сыском, торопил — искать, искать крамолу, выжигать каленым железом, не считаясь ни с личными заслугами, ни со знатностью рода.

На следующий день приятели, поднимаясь по широким ступенькам крыльца в приказную избу, чуть было не сшиблись с внезапно выскочившим из дверей старшим дьяком.

— Ты куда это, Ондрюша, словно ошпаренный?

— А, — отмахнулся на ходу дьяк, правда, тут же остановился, не удержался, похвастался: — Воров завчера сыскал — бегу в пыточную. Ужо, заговорят у меня! — Ондрюшка радостно потряс кулаком.

Умелый, конечно, работник был старший дьяк, и ушлый, и грамотный, но уж себе на уме — хитер, злоковарен. Улыбается всем широко, аж кажется, вот-вот сведет скулы, с приказными приятен, а на самом-то деле — что у него на душе? Один Бог ведает, вернее, скорее — черт. Однако новое начальство в лице Овдеева к Ондрюшке явно благоволило… как, впрочем, и к трем приятелям. Вообще, у Ивана складывалось такое мнение, что Овдеев хочет намеренно вызвать между ними соперничество. Ну, правильно, как еще древние римляне говаривали — «дивидо эт импере» — «разделяй и властвуй».

— Ишь, упырь, — пробурчал вслед уходящему дьяку Митрий. — В пыточную побежал — радуется. Нешто можно пыткою правды добиться? Мне только клещи или дыбу покажь — так я такого на себя наговорю, самому страшно станет. И в заговоре признаюсь, и в мятеже, и в том, что ошкуй чертольский — это я и есть.

— Постой-ка! — уловив Митькину мысль, Иван постарался не выпустить ее их головы, что-то в ней ему показалось важным, несомненно, стоящим самого пристального размышления. Ошкуй… Митька…

Зайдя в приказную избу первым, Иван уселся на стол и обернулся к друзьям:

— А ведь ты, похоже, прав, Митрий. Ошкуй-то — не оборотень, человек!

— Угу, — хохотнул Прохор. — С медвежьей башкою!

— Не с башкою, а, скажем, в шапке, из медвежьей шкуры пошитой… Вот вам и ошкуй!

— Неплохая мысль, — одобрительно кивнул Митрий. — Только — покуда несвоевременная. Пока заговор не раскроем, не дадут нам ошкуем заниматься, для начальства сейчас упырь — не главное. Главное — Шуйские! Ох, мешают они Дмитрию, мешают…

— А Ондрюшка-дьяк на этом карьеру свою строит, — пробурчал Прохор. — На то ведь и прозван — Хват. Ох, чувствую, похватает он сейчас и виноватых, и правых, короче, всех, до кого дотянется. Точно говорю — показания нужные со всех выбьет и об успехе доложит по начальству первым, куда быстрей нас!

— А ты ему, часом, не завидуешь, Прохор?

— Было бы кому завидовать. Прохиндей — он и есть прохиндей.

Ненадолго задержавшись в приказе, друзья согласовали дальнейшие планы с начальством — Овдеевым — и, получив «добро», до вечера занимались братьями Шуйскими, не самими, конечно, а пока только их людьми. Расспросили многих: и каретника, что лично чинил Василию Шуйскому возок, и зеленщика, что каждый день приносил в боярские хоромы свежие овощи, и нескольких холопей, и привратника, и даже какую-то сопливую дворовую девку. Все людишки на контакт шли с охотою — еще бы, ведь парни тащили их в ближайший кабак, — но на откровенный разговор не шли и хозяина своего, князя Василия, не выдавали. То ли не хотели выносить сор из избы, то ли боялись, то ли и в самом деле никакого заговора не было, не успел еще вызреть, не дали.

Проходив целый день, вернулись в приказ хмурые.

— Ну? — попив кваску из стоявшего на подоконнике кувшинца, Митрий грустно вздохнул. — Что, пора на доклад идти? Видали, как Ондрюшка сейчас к Овдееву пробежал? Сияет! Ровно голый зад при луне — светится. Видать, выбил чего-то… А нам и докладывать нечего. Деньги только казенные на кабак зря потратили — стыдно начальству в глаза смотреть.

— Так и не смотрите, — махнул рукой Иван. — Я один схожу, доложуся. Сиднями-то мы целый день не сидели — все где-то бегали. А что разузнали мало — так не повезло пока.

Потуже затянув пояс, юноша поправил воротник и, чуть улыбнувшись, вышел.

— Не повезло? — Овдеев выслушал доклад без особых эмоций. — Что ж, бывает. Ондрюшку Хвата в пример вам ставить не буду — больно уж прыток. У него в пыточной чего и не было — скажут. — Стольник раздраженно поджал губы. — А тебе, Иван, и парням твоим тако нельзя! Ондрюшка мелочь тянет — Тургенева, Калачника, прочих. А у вас дело иное — высшие бояре, князья! Тут сгоряча нельзя…

Овдеев задумался, опустив большую голову, почесал высокий, с большими залысинами лоб, и Иван вдруг неожиданно подумал, что им сильно повезло с начальством. Другой бы грозил, требовал, а этот, вишь, не торопил, выслушал спокойно. Впрочем, наверное, с боярами так и надо — осторожненько!

— Петр Федорович Басманов вас, вероятно, вызовет, — медленно произнес стольник и, неожиданно понизив голос, попросил: — Ну-ка, Иван, глянь-ка за дверь… осторожненько!

Послушно повернувшись, Иван приоткрыл дверь… Что-то, невидимое в темноте, прошуршало по коридору, исчезнув за углом.

Овдеев, впрочем, ничуть не удивился:

— Так и знал — подслушивают.

— Догнать?

— К чему? «Имя им — легион». Просто прикрой дверь поплотнее.

Юноша исполнил требуемое, обернулся.

— Теперь садись, — стольник кивнул на скамью. — И не говори громко, понял?

— Само собою.

— Итак, о Басманове. — Овдеев вдруг встал, подошел к окну и на всякий случай прикрыл его ставней. Тут же зажег стоявшие на столе в бронзовом шандале свечи. И без того было душно, а от пламени свечей стало еще жарче, Иван украдкою вытер со лба пот. А вот стольник словно бы не чувствовал никакой жары, да и наступившая полутьма ему, похоже, нравилась.

— Петр Федорович Басманов Шуйских очень не любит, — тихо продолжил стольник. — Потому, возможно, будет на вас наседать, требовать ускорить следствие, побольше хватать, пытать… Ты, Иван, его не очень-то слушай. С Шуйскими — особенно с Василием — не торопись, пытками не увлекайся, дело веди осторожно, но хватко. Не отвлекайся, — впрочем, тебе и некуда отвлекаться, других-то дел нет.

— А упырь? — осторожно напомнил юноша. — Ну, тот, черторыйский, которого вы едва тогда не подстрелили.

Овдеев согласно кивнул:

— Дай срок, займемся и упырем… Хотя он вполне мог и утонуть — ведь больше никаких кровавых дел на Москве не случалось. Впрочем… — Стольник наморщил лоб. — Там ведь парнишка какой-то проходил, потерпевший… знакомый ваш… как его?

— Архипка, купца Ерофеева сын.

— Ах, купца Ерофеева… Он что рассказывал-то? Лица, лица упыря, случайно, не разглядел? Опознать сможет?

— Не разглядел, к сожалению, — Иван махнул рукой. — Темновато было. Да я ведь уже о том докладывал.

— Да помню, помню… — Овдеев неожиданно улыбнулся. — Значит, так: наказываю Ондрюшки Хвата успехам не завидовать, следствие вести осторожно и тщательно. О ходе расследования каждый день докладывать мне.

Иван вскочил со скамьи:

— Слушаюсь, господин стольник! Разрешите идти?

— Идите, господине Леонтьев. Работайте. И да пошлет Господь нам удачу.

— Ондрюшки Хвата успехам не завидовать, следствие вести осторожно и тщательно! — с порога выпалил юноша. — Не мной сказано, но начальством. Сиречь — обязательно к исполнению.

Митрий тут же заулыбался:

— Вот славно! Теперь уж можно не торопиться, кого попало не хватать и вообще…

Прохор перебил его, небрежно махнув рукой:

— Можно подумать, мы раньше кого попало хватали!

— Ладно, парни, не ссорьтесь! — потерев ладони, Иван посмотрел в окно, на длинные темные тени соборов и кремлевских башен. — Похоже, смеркаться скоро начнет. Рабочий день, считаю, закончен, поехали-ка, братцы, домой. Василиска пирогов обещала напечь.

С утра сияло солнце. Выбравшись откуда-то из-за Скородома, оно отразилось в спокойных водах Москвы-реки и Яузы и, чуть приподнявшись, зависло над маковкой деревянной церквушки Флора и Лавра. Оттуда и светило — прямо в глаза вышедшему на крыльцо Ивану. Тот был уже одет по-рабочему — темный кафтан доброго немецкого сукна, узорчатый пояс с засунутой за него плеткой, сабля у пояса хоть и не висела — неприлично было ходить по городу с боевым оружием, сабля не шпага, а Россия не Франция, зато топырился за пазухой кистень, в кошеле на поясе тяжело перекатывалась свинчатка — кастет, а за голенище правого сапога был засунут длинный и узкий нож. Без подобного набора ни один московский житель на улицу выходить не рисковал в любое время суток: еще памятны были страхи о великом недавнем голоде, когда люди охотились на людей ради человечьего мяса.

Сейчас, правда, народ стал жить лучше, но все равно хватало на Москве разбойников. Новый государь, правда, по словам Овдеева, обещался навести в городе — да и по всей необъятной стране — образцовый порядок: воров да татей выловить и казнить, заборы — снести, выстроить вместо теремов да палат красивые европейские дома с большими стеклянными окнами, усилить стражу, чтоб люди могли ходить без опаски и днем, и ночью. Да-а, намеренья-то благие… вот только сбудутся ли?

Ну, где там они?

Иван обернулся, поджидая Митрия с Прохором. Ни тот ни другой что-то не торопились спускаться во двор, а ведь пора уже было ехать в приказ. И чего, спрашивается, копаются?

— Иване!

Послышалось?

— Господине Иван!

Нет, точно — позвали откуда-то из-за ворот. И голос такой тонкий, женский… нет, не женский — отроческий. Эвон, заглядывает во двор светловолосая голова — Архипка, сосед.

— Здрав будь, соседушка, — улыбнулся Иван. — Чего тебе?

Архипка прищурился:

— Поговорить бы с глазу на глаз… Хоть здесь, у ворот.

— Ну… Только быстро!

— Я быстро…

Иван вышел за ворота. Архип был явно взволнован, лицо какое-то осунувшееся, бледное, глаза покрасневшие, видать — не спал. Неужто снова ошкуя увидел?

— Дружок у меня есть, Игнат, — покусывая губу, произнес отрок. — Тургенева Петра доверенный служка… В лапту с ним играем.

— С Тургеневым Петром?

— Да нет, с Игнаткой. Он хороший парень, ну, ей-богу, хороший, чужого не возьмет никогда, честный, вот-вот в приказчики выбьется…

— Честный приказчик? — Иван еле сдержал ухмылку. — Это что-то новенькое. Ну, что замолк? Говори дальше. В чем, вообще, дело-то?

— А в том, что схватили его вчерась сыскного приказу люди! — опасливо оглянувшись по сторонам, единым духом выпалил мальчик. — Матушка его убивается, плачет — свели, говорит, со двора, незнамо куда…

— А кто свел-то? Откудова знаешь, что приказные? Может, воры какие, разбойники?

— Матушка Игнаткина молвила. Приходили, грит, пять человек, а главный — хитроглазый такой, шустрый, с бороденкою сивою. Старшим дьяком назвался.

— Ондрюшка… — задумчиво прошептал Иван. — Ондрюшка Хват…

— Чего?

— Ничего, — юноша оглянулся. — За что его взяли-то?

— Про то не ведаю, — Архипка вздохнул. — И матушка его — тоже. Убивается посейчас, плачет — один ведь у нее Игнатка-то.

— Ладно, не переживай, — успокоил мальчишку Иван. — Коли не виноват, выручим дружка твоего.

— Да ни в чем вины его нету! А коли выручишь… Христом Богом клянусь, господине Иван, уж в долгу не останусь…

— Ладно, потом благодарить будешь, — отмахнулся Иван. — И не реви — сказал же, выручим дружка твоего. Если вины на нем нет, конечно.

— Да нет, нет вины…

На дворе послышались крики Прохора с Митькой:

— Иване! Иване! На службу ехать пора.

— Ну, беги до дому, Архип. — Хлопнув отрока по плечу, Иван заглянул в ворота: — А, поднялись, бездельники! Чего разорались? Я-то давно на дворе.

Вскочив на коней, помчались, понеслись по Большой Якиманке к Москве-реке, а уж там по наплавному мосту — в Кремль, в приказные палаты. Чем ближе к центру, тем становилось больше прохожих — мастеровых, грузчиков, подьячих. Сновали в толпе мелкие торговцы, вкусно пахло ранними огурцами, петрушкой, укропом.

Митрий даже потянул носом и сглотнул слюну:

— Ужо севечер Василиска затируху с укропом да огурцом сладит. Обещала вчера.

Прохор расхохотался в седле, крикнул:

— Ты не о еде думай, о деле!

— Так о деле-то — никогда не поздно.

Проскакав вдоль кремлевских стен, спешились, кивнули знакомым стрельцам-стражникам. У дальних ворот, тех, что вели к покоям нового царя, караул был иной, польский, видать, государь не очень-то доверял стрельцам, как и вообще — московским людям. Ворота те, между прочим, были уже распахнуты настежь.

Парни привязали лошадей к коновязи и, повернувшись, разом перекрестились на золотые купола Успенского собора.

— Бог в помощь, работнички! — насмешливо произнесли рядом. — Как служится?

Парни обернулись, увидев перед собой… самого царя Дмитрия! Совершенно без охраны, в польском коротком кафтане желтого сукна, в затканной золотом бархатной однорядке, в красный сапогах на высоких каблуках и высокой барашковой шапке, царь выглядел сейчас записным щеголем.

Парни поклонились:

— Здрав будь, великий государь!

— Здорово, здорово, — Дмитрий по-простецки поздоровался со всеми за руку. — Значит, теперь у меня на Земском дворе служите? Рад, рад. Басманов с Овдеевым вас хвалят… А я вот не похвалю!

— Нешто прогневили тебя, государь?

— Чертольского упыря когда словите? — жестко поинтересовался Дмитрий. — Или как вы там его промеж собой называете — ошкуя? Что смотрите? Ведаю, про все ваши дела ведаю — на то я и царь, черт возьми!

— Словим, великий государь! — Друзья вновь поклонились. — Обязательно словим. Вот только сперва крамолу сыщем.

— Да, — Дмитрий потемнел лицом. — Крамолу, конечно, сперва сыскать надо… Но и об упыре не забывайте! А то что же получается — прямо посреди Москвы, чуть ли не у кремлевских стен упырь какой-то завелся, злодей-потрошитель. Перед Европой стыдно! С жильем как у вас? — Царь неожиданно улыбнулся и сменил тему.

— Да усадебку не отобрали пока.

— И не отберут. Я подпишу указ — Овдееву укажу, чтоб бумаги все приготовил.

Парни радостно переглянулись:

— Спаси тя Боже, великий государь!

— Да хватит вам все время кланяться, — прищурился Дмитрий. — Прямо хоть не скажи слова. Зазвал бы вас в гости — поболтать, с тобой, Митька, сыграть в шахматы… Да только, боюсь, не пропустят вас мои бояре. Да и играешь ты, Митька, уж больно хорошо — не стыдно будет самого царя обыгрывать?

Митрий не успел ответить — к царю уже с криками бежали бояре:

— Батюшка-государь, батюшка-государь…

— Во, видали? — Царь непритворно вздохнул и с досадой покачал головой. — Шагу ступить не дают. Ладно, будет время — обязательно загляну к вам в приказ.

Махнув на прощанье рукой, Дмитрий неспешно направился навстречу боярам.

В этот день приятели решили разделиться, естественно — в целях ускорения следствия. Овдеев, правда, не очень торопил, но Петр Федорович Басманов, пользуясь своим высоким положением у государя, наехал-таки, пообещав «сбросить с должностных чинов в простые пристава», коли через пару дней вина Василия Шуйского не будет полностью установлена. Пару дней… Хорошо ему говорить…

Иван все же заглянул в пыточную, вспомнил про данное обещание. В сыром полуподвальном помещении смердело нечистотами, давно немытым человеческим телом и кровью. Кто-то стонал, кто-то надсадно отхаркивался, кого-то деловито били.

— Где тут Ондрей Хват?

— Старший дьяк? — узнав Ивана, улыбнулся дюжий мускулистый мужик — пристав. Показал рукою. — А эвон, в той каморе. С Елизарием-катом допрос ведут.

Поморщившись от внезапно раздавшегося дикого крика, юноша прошел в дальний конец полутемного коридора и, сплюнув, решительно толкнул дверь.

В небольшом помещении с низким сводчатым потолком и каменным полом была устроена дыба, на которой, подвешенный за вывернутые за спину руки, висел голый по пояс парень с разбитым лицом и потухшим взором. С носа на грудь капала красная юшка, стоявший рядом кат Елизарий — здоровенный бугай с бугристыми мышцами и маленьким лбом, внезапно взмахнув кнутом, ударил парнишку по спине. Брызнула кровь, несчастный выгнулся, заорал надсадно и громко:

— Не на-а-адо!

— Ожги-ка его еще разок, Елизар, — коротко приказал сидевший за небольшим столом прямо напротив дыбы дьяк — Ондрюшка Хват.

Палач послушно исполнил указанное. Парнишка завыл…

— Могу единым ударом хребтину перешибить, — покосив глазом на вошедшего, похвастал кат. — Показать?

— Перешибешь, когда скажут. — Дьяк жестко прищурился и посмотрел на вошедшего. — Ба-а! Какие люди! Что, тоже кого пытать понадобилось? Занимай, Иване, очередь на Елизара — знатный кат, дело свое дюже знает. Мертвый заговорит.

Палач от похвалы покраснел и конфузливо поклонился:

— Мы, это… Мы завсегда рады… Кликните только, господине Иван…

— Ох, Елизар, Елизар, — усмехнулся вошедший. — Сколь тебя знаю, ты все тот же скромник. И не меняешься совсем, не стареешь даже…

— Ни одного седого волоска! — скромно потупился кат. — Хоть и работенка того, тяжелая…

— Да уж, оно конечно, — посмеялся Иван. — А лет-то тебе сколько?

— Сорок пять!

— От, надо же! — завистливо подивился дьяк. — Нам бы с тобой, Иван, в годах так вот сохраниться… У тебя, Елизар, поди, и внуки уже?

— Внучка, Меланьюшка… — Глаза палача зажглись вдруг такой любовью, такой необыкновенной нежностью, что Иван подивился на миг — уж больно нелепо выглядел в руках такого человека окровавленный кнут. Впрочем, чего тут удивляться? Внучка внучкой, а служба службой.

— Был у меня во Франции один знакомый кат, — ностальгически вздохнул юноша. — Поэт, между прочим… Ну, да я не об этом. Слушай, Ондрюша, за тобой, говорят, паренек один есть… ммм… Игнатом, кажется, кличут.

— Игнат, Михайлов сын? По делу Петра Тургенева?

— Ну да, да…

Ондрюшка расхохотался:

— Так вон он, на дыбе и висит.

Услыхав свое имя, отрок со страхом приоткрыл левый глаз, правый не открывался при всем желании — так заплыл синяком.

— Ишь, смотрит, — хохотнул дьяк. — Говоришь, нужен?

— Ну да, — Иван кивнул. — Поработать с ним вдумчиво… С Овдеевым я согласую.

— Что ж… — Ондрюшка почесал бороду. — Сегодня он мне еще нужен, ну а завтра — милости прошу, забирай. На себя только переписать не забудь.

— Не забуду. А сегодня никак нельзя его?

Дьяк задумчиво поморщил лоб:

— Если только к вечеру…

— До вечера вы его тут так уделаете, что…

— Мы? — встав из-за стола, Ондрюшка Хват потянулся. — Пойдем-ка, Иване, на улицу, воздухом хоть подышим… Ты, Елизар, за подследственным пока последи… дыбу-то ослобони… во-от…

А на улице разгорался солнечным блеском чудесный летний денек — теплый, но не жаркий, с дующим с Москвы-реки ветерком, с медленно плывущими облаками, молодыми березками под самым окном и пронзительно-голубым небом.

— Хорошо-то как, Господи! — умилился дьяк. — Вот этак, выйдешь когда из застенка — тогда только всю эту красоту и почувствуешь… Тебе парень-то этот, Игнат, зачем нужен?

— Да так… Есть она мысль…

— А я-то его хотел было лиходеем пустить. — Ондрюшка Хват вновь посмотрел в небо. — Да, чувствую, слабовато будет… Хлипкий парнишка-то, сейчас-то мы его, считай, не бьем, пугаем, а коли злодеем-крамольником его выставлять — это ж полную пытку надо…

— Само собой, — кивнул Иван.

— А он ее выдюжит?

— Сомневаюсь.

— Вот и я — сомневаюсь. Так что вечером, так и быть, забирай… Мать его тут приходила, еду принесла… я сразу-то запретил, а потом закрутился, про нее и запамятовал совсем. Боюсь, как бы теперь не нажаловалась… Батогов-то неохота отведать.

— Батогов? — изумился Иван.

— А ты что, не слыхал новое царево распоряженье? — Дьяк удивленно округлил глаза. — Так и сказано — ежели из приказных кто уличен будет в мздоимстве, мошенничестве, волоките иль посетителей забижать будет — в назиданье другим бить того батогами нещадно!

— Ну?!

— Вот те и ну! С Разрядного приказа уже, говорят, пятерых отдубасили. Прилюдно, на площади. Народишко кругом стоял, смеялся да приговаривал — так, мол, вам, крапивное семя, так! Вот теперь и смекай — как бы никого не забидеть. Ты уж, как парня на себя перепишешь, передачку-то разреши да с матерью будь поласковей.

— Буду, — пообещал Иван. — Куда уж теперь денешься?

Игнатку он освободил этим же вечером. Переписал на себя, вывел к матери, та — довольно молодая еще, простоволосая женщина — аж обмерла, запричитала радостно, потом обернулась к Ивану, на колени бухнулась:

— Храни тя Господи, боярин младой!

— Да не боярин я, — отмахнулся юноша. — Сыне боярский. Ты, мать, к синяку-то свинчатку привяжи — пройдет.

— Ужо привяжу! — Мать ласково гладила сына по голове. — Синяк-то — ништо, и дыба — невелика беда. Главное, голову не срубили. Живой!

— Голову у нас, мать, теперь рубят только по приговору суда или Боярской думы, утвержденного царем-батюшкой, — неожиданно обиделся Иван. — Понимать надо!

— Господине! — позвал кто-то.

Иван обернулся: у крыльца стоял Елизар, палач, и держал в руках кафтан, добротный такой, зеленый, с желтыми красивыми пуговицами.

— Малец-то, вишь, кафтанец в темнице забыл… А нам чужого не надо!

— Эвон, малец твой… — Иван усмехнулся, кивнул. — Отдай матери.

Елизарий с поклоном протянул кафтан:

— Возьми, матушка, да не рыдай так, не гневи зазря Господа.

Развернувшись, палач простился с Иваном и быстро зашагал прочь, — видать, были еще дела.

— Это кто ж такой? — Перестав причитать, женщина деловито набросила на сына кафтан.

— Кат, — меланхолично отозвался Иван. — Елизарием кличут. Он кафтан и принес.

— Видать, хороший человек, — перекрестилась женщина. — Совестливый.

— Наверное.

Пожав плечами, юноша поднялся в приказ. Нужно еще было уладить освобожденье с Овдеевым, да и так, доложить кое о чем — не зря ведь день прошел, удалось-таки разговорить парочку Василия Шуйского холопов.

Впрочем, о князе Василии стольник теперь не слушал, сразу же перебил, обрисовав изменившуюся ситуацию короткими рублеными фразами:

— Нет больше Василия Шуйского! Кончился. Арестовал его государь. Скоро казнь.

— Вот как…

— Так… — Овдеев немного помолчал, а затем понизил голос, как делал всегда, когда хотел сказать что-то особенно важное: — Ты со своими парнями другим лиходеем займись — Михайлой Скопиным-Шуйским. Вот кто, думаю, настоящий крамольник! Умен, злоковарен, молод — всего двадцать лет. А уже о таких чинах возмечтал, другим-то и к пятидесяти не снилось. Вот об этом Михайле я, с вашей помощью, должен знать все: где, с кем, в какое время бывает, о чем разговаривает, даже — что думает! Ясно?

Юноша молча кивнул.

— Свободен, — махнул рукой стольник.

Поклонясь, Иван обернулся в дверях:

— Я тут парнишку одного, по тургеневскому делу, к себе забрал…

— Тургенева завтра казнят, — поморщился стольник. — А посему — с парнем этим можешь делать, что хочешь. Хочешь — выпусти, хочешь — по какому другому делу пусти.

— Лучше соглядатаем своим сделаю.

— Тоже верно. Еще вопросы?

— Нет.

— И славно! Михаил Скопин-Шуйский — вот теперь ваша главная задача!

Глава 10 Добрый царь

Немного времени спустя князь Василий Шуйский был обвинен и изобличен… в преступлении оскорбления величества и приговорен императором Дмитрием Ивановичем к отсечению головы…

Жак Маржерет. «Состояние Российской империи и великого княжества Московии»

Июнь — июль 1605 г. Москва

Людское море волновалось на площади, переливалось волнами, кричало, било через край, иногда создавалось впечатление, что вот-вот выйдет из огражденных краснокирпичными стенами берегов, выплеснется в Белый город и, затопив его тысячеголосым многолюдством, ухнет с холмов вниз, в Москву-реку. Занявших кремлевские башни поляков, похоже, это сильно тревожило, не раз и не два уже какой-нибудь нетерпеливый жолнеж вытаскивал из ножен саблю… вполне понимая, что, ежели что случится, никакая сабля не поможет, да что там сабля — не помогут ни пищали, ни пушки.

Вокруг помоста отряды рейтар расчистили место, ждали, — именно отсюда должны были перечислить все вины казнимого. А на лобном месте уже прохаживался кат — здоровенный, в переливающейся на солнце рубахе кроваво-красного шелка. Топор — огромных размеров секира — блестел, небрежно прислоненный к плахе.

Оба — и палач, и топор — ждали… Ждал и народ — когда же начнется, когда?

О, любопытные людишки обожают смотреть на казнь! И чем кровавее смертоубийство, тем им интереснее, лучше. Потом будут долго помнить, рассказывать, как присутствовали, как видели… Как сверкнуло на солнце острое лезвие в мускулистых руках палача и, со свистом опустившись на плаху, — чмок! — впилось, разрубая шею, и отрубленная, еще какое-то время живая голова, скаля зубы, гнилой капустою покатилась с помоста, а обезглавленное тело задергалось, истекая кровью. Как палач, наклонившись, ловко поймал голову, поднял за волосы, показал с торжеством ликующему народу, а кровь с шеи капала, капала вниз, на помост, под ноги кату, крупными рубиновыми каплями… И острая, до поры до времени таившаяся где-то в глубинах сознания мысль пронзала вдруг каждого — не я! Не меня! Господи, как хорошо-то!

Вот так же совсем недавно казнили Петра Тургенева, Калачника Федора и прочих, рангом помельче, крамольников, — теперь настал черед главному, князю Василию… нет, не так — вору Ваське Шуйскому! Ужо, вот-вот покатится и его забубенная голова… Что у многих, наряду с любопытством, вызывало и жалость: Шуйских не то чтобы любили в народе, но все же относились с симпатией, несмотря на то, что князь Василий был уж таким выжигой — клейма ставить негде. Как говорили французские немцы — авантюрист. Может, за то и любили?

И теперь ждали, ждали… А казнь все затягивалась, непонятно почему, и палач нетерпеливо прохаживался по помосту, время от времени, к восторгу толпы, пробуя остроту секиры пальцем.

Чего ж они медлят-то? Чего?

— Ведут, ведут! — слабый, быстро усиливающийся ветерок прошелестел над людским морем.

Вооруженные бердышами стражники возвели на помост трясущегося от страха Шуйского. Маленький, сгорбленный, с редкой, трясущейся бороденкой, он ничем не напоминал сейчас грозного и властолюбивого князя, потомка легендарного Рюрика.

Толпа затихла — послышался стук копыт, разнесшийся по площади громким, долго затихающим эхом. Верхом на белом коне выехал на середину площади ближний царев боярин, бывший воевода, Петр Федорович Басманов, когда-то обласканный Годуновым, но не забывший унижения свого рода и потому перешедший на сторону самозванца… тсс! — законного царя Дмитрия.

Развернув длинный свиток, Басманов откашлялся и принялся нудно перечислять вины Шуйского. Читал так себе, не ахти, то сбивался, то кашлял, некоторые слова вообще глотал, а под конец, видимо утомившись, и вообще перешел на скороговорку. Правда, приговор огласил четко:

— Именем государя, Боярской думы и Святейшего Собора, поганейший крамольник и вор Васька Шуйский за многие вины его, воровство и измены казнен будет отрублением головы! Царь порешил, а бояре приговорили!

Народ притворно ахнул, словно ждал чего-то другого, словно не затем здесь собрался, чтоб поглазеть, как под топором ката отлетит прочь окровавленная голова крамольника.

Князь Василий, опустившись на колени возле плахи, слезно молил о пощаде:

— От глупости своей выступил язм супротив великого князя, истинного наследника и прирожденного государя своего… Народ, люди московские! Богом заклинаю — просите царя за меня, может, и пожалует меня от казни, которую заслужил…

В толпе поднялся ропот. Ждали государя, а тот все не шел. Петр Басманов, искоса поглядывая на Кремль, нетерпеливо ерзал в седле. Уж он-то Ваську Шуйского не любил. Ненавидел! Еще бы — старинный враг. Что же царь тянет, что же?

Уже и солнце поднялось, встало над Спасскою башней, осветив лучами своими золотого двуглавого орла, а казнь все не начиналась. И палач, и Басманов, да и сам князь Василий давно уж истомились, палач, наверное, присел бы сейчас отдохнуть прямо на плаху, да только стеснялся народа.

Чу! И снова стук копыт! Народишко затих, вытянул шеи…

Ветром промчался на быстром скакуне всадник в коротком немецком платье, в сверкающей кирасе и украшенном перьями шлеме.

— Задержать казнь! — осадив коня перед Басмановым, громко приказал он. — Ждать!

— Чего ждать-то, милостивец? — поникшим голосом поинтересовался Басманов.

Всадник ничего не ответил, лишь усмехнулся и, подъехав к самому помосту, замер недвижимым изваянием. А в толпе вновь прокатился ропот, впрочем, тут же утихший, — увидели быстро идущего дьяка. Черная долгополая одежда его на ходу развевалась, в такт шагам позвякивала привязанная к поясу чернильница — дзынь-дзынь, дзынь-дзынь… В руке дьяк сжимал свиток. Подошел, взобрался на самый помост, отдышался и, с благоговением развернув свиток, огласил:

— Волею государя и Боярской думы… Василий Шуйский, за многаждые измены и вины приговоренный к казни, волею государя объявлен помилованным!

— Помилован! — зашептали в толпе, повторяя все громче и громче, кто с досадою, а многие с радостью. — Помилован!

— Слава царю Дмитрию! Слава!

— Разочарован? — Иван наклонился к Митрию.

— Да нет, — пожал плечами тот. — Сказать по правде — не люблю кровопролития. Ежели б начальство не приказало всем тут быть, сидел бы себе дома, читал бы книжку… «Повесть о голом и небогатом человеке» — говорят, умора!

— Купил, что ли? — удивился Иван. — Пошто не хвастал?

Митрий с досадой махнул рукой:

— Да не купил, так, мечтаю просто. Где бы достать?

— В лавку-то загляни к книжникам.

— А деньги? Книжицы-то немало стоят.

— На Басманова посмотрите-ко! — обернулся к обоим стоявший чуть впереди Прохор. — Краше в гроб кладут.

И в самом деле, после оглашения помилования Петр Федорович поник головою и медленно поехал прочь. Князь Василий, пару раз поклонившись народу с помоста и покосившись на плаху, быстренько покинул площадь, уведенный под руки невесть откуда появившимися доброхотами. Ушел и палач… но сразу поспешно вернулся, схватив, поднял на плечо секиру… наклонился к стоявшим ближе людишкам, пошутил:

— Хорошо, не украли!

— Плаху еще унеси! — засмеялись в толпе. — Не то ведь и ее, не ровен час, сопрут на дровишки.

Посмеявшись, палач ушел. Давно скрылся из виду и Басманов, и стража, и дьяки, а народ все не расходился, все кричал, славил царя:

— Да здравствует добрый царь Дмитрий Иванович!

— Слава царю Дмитрию, слава!

Похоже, Дмитрий все ж таки сделал верный шаг, помиловав Шуйского, верный — на сегодняшний день, что же касаемо дня завтрашнего, то кто его мог сейчас знать? Хотя предположить, конечно, можно было…

Вернувшись в приказ, занялись Михаилом Скопиным-Шуйским, кстати — племянником только что помилованного князя Василия. И здесь следовало быть осторожным: как узнали уже от Овдеева, князь Михайло, несмотря на юный возраст — всего-то девятнадцать лет, — уже был обласкан царями. Год назад Борис Годунов пожаловал ему чин стольника, а вот сейчас — неизвестно, за какие заслуги — приблизил к себе Дмитрий.

— Вот везде так, — зло говорил Овдеев. — Везде знатным детушкам — прямая дорога. Восемнадцать лет — и уже стольник! Чего уж больше хотеть-то? Тут, чтоб до стольника добраться, — всю жизнь свою положишь… а у этих — все как по маслу. Ух, проклятое племя!

— Проклято местничество! — поддакнул Иван. — Я тоже этого не люблю — худороден.

— Как, впрочем, и я, — Овдеев покривил губы.

— Не говоря уже о Митьке, Иване, Ондрюшке Хвате…

— Это уж точно! — Начальник неожиданно рассмеялся. — Им и городовые чины — в радость. А с Михайлой — с осторожностью действуйте. Не так сам опасен, как родичи его, связи…

— Так ведь родичей-то его царь чуть не казнил! — удивился Иван. — Чего теперь их опасаться?

— Э, не скажи, Ваня, не скажи! — Овдеев прищурился и погрозил пальцем. — Знаешь такую игрушку — ванька-встанька называется?

— Ну.

— Вот и бояре высокородные так: как бы их не валили, а все подымаются! Рвать! С корнем рвать надо, как Иоанн Грозный делал! Эх! — Стольник раздраженно хватанул кулаком по столу, что, в общем-то, было понятно. Иван тоже не любил знатных да богатых выскочек, у которых, как выразился Овдеев, «все как по маслу». Да и кто их любил? Просто такой уж был порядок, когда знатным — все, и другого не знали.

— Ты сам-то перед Михайлой не мелькай, — неожиданно предупредил стольник. — Ребят своих пусти — пусть сначала они сведения пособирают. Сам жди. Совсем скоро Михайло Скопин-Шуйский от Москвы отъедет — встречать матушку царя Дмитрия Марфу, — о том мне верный человек сообщил. И еще сказывал — цареву матушку Михайла извести надумал!

Иван вскинул глаза:

— Как — извести?

— Зелье в питье подсыпать или просто зарезать… Отомстить. Представляешь, какие слухи по Москве поползут, когда Марфу убьют? Скажут — специально это царь сделал, ведь Марфа-то его опознать должна бы. Скажет «сыне родной» — уже окончательно ясно, что царь настоящий, истинный чудесно спасшийся Дмитрий. А ежели убьют бабусю да Дмитрию это убийство припишут? Чуешь, о чем толкую?

— Да уж… — Иван чувствовал, как лоб его покрылся холодным потом — больно уж в жуткое дело влезал. Тут как бы самому выжить…

— О себе и друзьях своих не беспокойся, — обнадежил Овдеев. — Не токмо от меня, но и… — он поднял глаза кверху, — и от высших чинов вам, в случае чего, защита и покровительство будет. А дело, не скрою, сложное — и князя Михайлу надобно из него вывести… чтоб уж при всем желании не смог убить.

— Это как? — переспросил юноша. — Самим, что ли, его того… на тот свет отправить?

— То бы хорошо, но слишком опасно. Слухи поползут, опять же — следствие, на покровителей наших могут выйти… Нет, убивать мы не станем… а вот какую-нибудь болезнь на князя наслать — это можно.

— Болезнь? Что же мы, ворожеи, что ли?

Стольник осклабился:

— Почему ворожеи? Вот…

Выдвинув ящик стола — длинный, в какие приказные дьяки обычно метали те челобитные, что без опаски можно было заволокитить, так и говорилось: «положить в долгий ящик», — Овдеев достал из него небольшой мешочек из серой замши:

— Подсыпать в питье или в пищу… От того животом князюшка так изойдет, что ни о чем боле помыслить не сможет. Бери! Когда придет время ехать — скажу. Свободен.

Вот это влип! Словно муха в мед, если не сказать похуже. Иван хорошо понимал, что порученное его команде дело было очень опасным — после таких мелкие людишки обычно на этом свете не задерживаются… «Животом изойдет» — ага, поди проверь, животом ли? Может, после этого зелья князь и вообще не встанет? Скорее всего. Проверить бы на собаках — да собак жалко.

Вытащив из дома скамейку и кувшин квасу, Иван сидел на крыльце и думал, дожидаясь возвращения друзей. Задание у тех было простое — молодой князь Михаил Скопин-Шуйский. Близко к князю не подходить — да и кто бы пустил? — просто разговорить дворню и неближних знакомцев.

Усталое солнце к вечеру спряталось в облака, превратившись в маленький золотистый шарик. Впрочем, дождя не было, да и в облаках зияли просветы. Так и чередовались: молочно-белые, светло-оранжевые, густо-палевые облака полосками — нежная лазурь неба. Было не жарко, но и не холодно, а так, в самый раз. За воротами, в уличной пыли, крича, играли дети, пахло укропом, шалфеем и яблоками. Василиска ушла к подружке, Филофейке, взяв с собой пряжу. Ужо, посидят, посплетничают, посмеются, что еще молодым девкам делать-то?

Посмотрев в небо, Иван встал, потянулся — пора бы уж Василиске возвращаться. Хватит сплетничать, нашли бы, чем заняться, и тут… Юноша улыбнулся. Вообще-то, и парни должны бы скоро быть. Что-то они долгонько сегодня, долгонько… Иван от нечего делать походил по двору, лениво попинав ногами валявшиеся дрова: вчера вечером покололи, а в поленницу не сложили — стемнело. А сегодня было неохота, да и не дворянское это дело — дрова в поленницы складывать, невместно занятие сие благородному мужу, на то слуги имеются.

В калитку вдруг дернулись, постучали. Иван обрадованно отворил, гадая, кто там — Митька, Прохор иль Василиска? Если Василиска, то…

— Здрав будь, господине! — низко поклонился какой-то незнакомый парень, даже не парень, а совсем еще молоденький отрок — безусый, светлоглазый, худой, с длинными русыми волосами.

— Да что ты на улице кланяешься? — посмеялся Иван. — Во двор хотя бы зайди.

— Коли позволишь, господине.

Одет парнишка был вполне даже прилично: белая, с вышивкою, рубаха, приталенный длинный кафтан темно-зеленого аглицкого сукна, украшенный серебристой плющеной проволочкою — битью, с кручеными веревочками-застежками — канителью — от ворота до самого низу, на ногах — алые сапожки, волосы аккуратно причесаны, в руках — беличья шапка.

Войдя во двор, гость еще раз поклонился:

— Спаси тя Господь, господине!

— Да что ты все кланяешься? — раздраженно бросил Иван и вдруг застыл, с удивлением вглядевшись в парня. — Постой, постой… Господи, да ведь ты Игнат, кажется!

Да уж, в этом прилично одетом, уверенном в себе пареньке сейчас было трудно признать того плачущего заморыша, что еще так недавно висел на дыбе под кнутом палача Елизара.

Гость улыбнулся:

— Признал, господине! Извиняюсь, что побеспокоил, — заглянул ненадолго и от дел никаких не оторву. Просто зашел поблагодарить за свое спасение… И вот сказать… Ежели, господине, не дай Бог, хворь с тобой какая-нибудь приключится, ты к лекаришкам немецким не ходи, а иди к моей матушке, Олене, — уж она-то от любой хвори вылечит. Мы на Поварской живем, в Земляном городе.

— На Поварской… — задумчиво повторил Иван. — А, знаю! Недалеко от Чертолья.

— Ну да, там рядом, — отрок улыбнулся. — И вот еще что. Матушка вчера гадала — сказала, опасность для тебя есть немалая.

— Что? — Юноша вскинул глаза и тут же рассмеялся. — У меня, вообще-то, вся жизнь в опасностях — служба такая, тут и гадать не надо.

— Извести тебя хотят, господине! — твердо заявил Игнат. — Про то и предупреждаю.

— Извести? — Иван хохотнул. — Интересно, кто?

— Точно не ведаю, но мыслю — тот самый дьяк, что меня пытал.

— Ондрюшка? — удивился Иван. — Ему-то с чего? Ну, вот что… — Юноша рассердился, и в тот же миг за воротами послышались знакомые голоса Прохора с Митькой.

С хохотом завалив в распахнутую калитку, парни споткнулись о разбросанные дрова и сходу принялись шутить:

— Эко, Иване! Ты пошто поленницу не сложил? Иль поленился?

Отрок еще раз поклонился и попятился:

— Ну, я пойду, господине. Ежели что, приходи на Поварскую — примем с честию.

Иван лишь отмахнулся и в нетерпении повернулся к друзьям:

— Ну, рассказывайте! Да чего ржете-то, словно лошади? Пьяные вы, что ли?

— Ну, зашли по пути, выпили, — признался Прохор. — По паре стакашков бражки.

— Да немного, — поддакнул Митрий. — Не опьянели, не думай. А смеемся от веселья.

Иван хмыкнул:

— Ну, ясно, не с грусти. Так чего веселитесь-то?

Прохор посерьезнел первым:

— Михайлу Пахомова помнишь? Ну, который при само… тьфу, при Дмитрии был?

— Ну, помню…

— Так мы его в кабаке встретили, пьянющий — в дым. И серебро швыряет — направо-налево. Так он, Михайла-то, что удумал — кошку вином напоил, не знаю уж, откуда он ее взял, хозяйская ли то была кошка, или он ее как-нибудь с собой принес, неважно. Вот она, заразища, по столу ходит, шатается, хвостищем бьет, ровно тигра, — а в кружки мордой лезет, видать, водка понравилась!

— Да-а, — выслушав, покачал головой Иван. — То-то, я смотрю, вам потеха. По делу узнали чего?

— Да узнали, — Прохор махнул рукой, присаживаясь на крыльце на скамейку. — Сначала я расскажу, потом — Митька.

— Давай, — протянув друзьям кувшин с квасом, Иван приготовился слушать. Даже глаза прикрыл — так ему лучше представлялось, что Прохор рассказывал.

С утра еще ярко светило солнце, а белые и палевые облачка несмело теснились над дальним лесом. Зеленщики, кроме лука, укропа и огурцов, продавали букеты васильков и фиалок, и Прохор уже полез за медной монеткой — купить для кузнецкой дочки Марьюшки, — да тут же раздумал. Не монетину пожалел — цветы-то куда девать, помнутся. На обратном пути прикупить, разве что? Вздохнув, парень махнул рукой да зашагал дальше, а шел он на Таганку, именно там, на берегу Яузы, устраивались иногда тренировочные кулачные забавы, которые, говорят, частенько посещал Михаил Скопин-Шуйский.

Прохор шагал, щурясь от солнца, и думал о завтрашнем дне. Суббота — можно было, наконец-то, встретиться с Марьюшкой возле церкви. Нет, не возле этой вот, деревянной и неказистой, а возле белокаменной, святых Петра и Павла, где уж такие золоченые маковки, что в иные дни и глазам глядеть больно. Не то что здесь…

Прохор обошел церковь и свернул к паперти… едва не наступив на дерущихся парней. Один — здоровый, мосластый, краснорожий — мутузил другого — маленького и щуплого. Точнее говоря, уселся тому на грудь и с вожделением бил по лицу кулаками, приговаривая:

— Вот тебе, вот! Не крестись, ворюга, на чужие иконы!

Лежащий в пыли парнишка уже и не пытался вырваться, а только просил, плакал:

— Не бей меня, Анемподистушко, не бей… Не буду больше.

— Знамо, не будешь, вор!

Остановившись, Прохор в числе других зевак некоторое время молча наблюдал за всей этой сценой, потом усмехнулся и подошел ближе:

— Ша, парни! Вес у вас уж больно разный.

Здоровяк с удивлением обернулся:

— А ты кто такой, чтобы мне указывать?

Вполне резонный, между прочим, вопрос. Только вот задан он был с таким презрением, с такой беспросветной наглостью и кондовой уверенностью в собственной правоте и непогрешимости, что Прохор ничего не ответил, а только махнул кулаком. Один раз… А больше и не надо было — краснорожего словно ветром сдуло — полетел кувырком в кусты, оклемался, высунул морду.

— Еще? — присев, участливо осведомился Прохор.

Здоровяк помотал головой:

— Не надо. Здорово бьешь! Где так наловчился?

А вот эта фраза была произнесена с явным восхищением!

— Нет, право слово, славно ты меня положил! Аж до сих пор в левом ухе звенит и земля перед глазами вертится. — Выбравшись из кустов, здоровяк отряхнулся, одернул кафтан и как ни в чем не бывало улыбнулся Прохору. — Показал бы удар-то, а?

— И за что ты того парнища трепал? — задумчиво поинтересовался тот.

— А, Никешку! — Парень снова улыбнулся. — За дело, вестимо. Не раз уже в церкви примечал: он, гад, украдкою на нашу родовую икону молится, своя-то, видать, не помогает — вся их семейка лентяи да попрошайки, только и знают, что на жизнь жалиться. А чего жалиться-то? Чтоб лучше да веселее жилося, ты возьми да займись каким делом, ведь верно?

— А, пожалуй, верно, — мотнув головой, согласился Прохор. Новый знакомец определенно начал вызывать у него симпатию.

— Вот и я говорю. Предложил тому же Никешке к нам на сукновальню пойти, вальщиком или красилем, — куда там, отказался. Тяжело, говорит. А разве у нас тяжело? Не сами — станки работают, да на водяном колесе, зря, что ли, мельницу на Яузе-реке ставили? — Здоровяк почесал голову. — Может, стоило Никешке иное что предложить? Не чужой ведь, сосед, хоть и молился на чужую икону… Эй, Никешка!

Прохор обернулся, проследив за взглядом парня. Ну да, как же! Будет там Никешка лежать, дожидаться. Давно уже и след простыл.

— Так покажешь удар-то? — обернулся парнище.

Прохор улыбнулся:

— Тебя как звать-то?

— Анемподист. Ондрея Горемыка сын. Про Горемыкины мельницы на Яузе слыхал? Наши! — Анемподист с гордостью выпятил грудь. — Сам Дмитрий-царь нам благоволит, с его милости скоро бумагу делать зачнем — не хуже хранцузской.

— Да ты, видать, богатей, Анемподист!

— Да уж, не бедствуем. Да ты на кафтан-то мой рваненький не гляди, не в кафтане дело… Прямо скажу — не люблю я этого всякого щегольства… А вот удар ты мне все ж покажи — дельный! Ух как в ухе-то звенит славно! Сам-то откель будешь?

— Прохор. Приказной, московский жилец.

— Ну, сегодня жилец, а завтра, Бог даст, и стольником станешь. А то и бери выше — окольничим. А знаешь, что? — Анемподист азартно хватанул шапкой оземь. — Коль не спешишь никуда, айда на Яузу, там сейчас на бережку кулачники собираться зачнут. Славно будет! Там и удар свой покажешь.

— Кулачники? — обрадованно переспросил Прохор. — Эх, давненько я кулаки не тешил. Сам из кулачных, у себя, на посаде Тихвинском, бойцом когда-то был не последним.

— Ну, вот! — Анемподист засмеялся. — Идем же скорей. Славно, что тебя встретил.

— Это еще кто кого встретил, — сворачивая за угол вместе с новым знакомцем, заметил Прохор. — Да, а правду говорят, и из знатных боярских семей на Яузе людишки бывают?

— Из знатных… — Здоровяк хохотнул. — Сам Михаил, князь Скопин-Шуйский частенько приходит. Бьется славно. О, видишь, зуба нет? — Анемподист широко открыл рот. — Пощупай.

— Да вижу.

— Князь Михаил выбил.

Прохор ускорил шаг:

— Вижу, у вас там одно сплошное веселье!

На заливном лугу, что на южном берегу Яузы, уже толкался народ, в основном молодые сильные парни, хотя была и мелкота, и даже девчонки — куда ж без них-то?

— Здоров, Анемподист! Драться будешь?

— А как же! На то и пришел.

— А с тобой кто?

— Приятель.

— Тоже кулачник?

— Да уж.

— Драться будет?

Анемподист скосил глаза:

— Прохор, ты как?

— Конечно подерусь, с удовольствием. Отведу душу. Токмо это… соперника мне подберите побойчее!

— Боишься покалечить?

— Да нет, чтоб интересней было!

Кулачники между тем разбивались на пары. Анемподисту соперник нашелся быстро — кудрявый веселый парень, Ерошка, а вот Прохору пока не везло: никто что-то не хотел связываться с незнакомцем.

— Спытать бы тебя для начала, — почесал бороду Афанасий, коренастый жилистый мужичок, распорядитель, которого здесь все слушались. — Говоришь, знаменито дрался?

Прохор усмехнулся:

— Да уж не жаловались.

— Так что тебе все равно с кем драться?

— Да я уж сказал… Лишь бы интересно.

— Ин ладно. — Вытянув шею, Афанасий вдруг всмотрелся вдаль. — Сыщем тебе напарничка, сыщем.

Убежал, но ведь сыскал-таки, не обманул!

Другие уже, правда, начали драться, и Прохор уселся пока среди зрителей — мальчишек с девчонками, одобрительным криком выделяя хорошие удары. Долго кричать ему, правда, не пришлось: вернувшийся Афанасий подвел улыбчивого круглолицего парня в скромном темно-синем кафтане безо всяких украшений:

— Вот тебе на сегодня соперник. Доброй драки!

— Благодарствуем, — сбросив кафтан, Прохор кивнул незнакомцу. — Ну что, начнем?

Тот аккуратно положил кафтан на траву, закатал рукава рубахи и задорно улыбнулся:

— Начнем!

Выбрали на лугу свободное местечко, у самой реки, встали друг против друга; Прохор с удовлетворением отметил, как соперник выдвинул вперед левую ногу — видать, не новичок в драке.

— Бах!

И едва не пропустил первый удар — улыбчивый парень неожиданно оказался шустрым. Бах! Бах! Бах! Целая серия ударов обрушилась на Прохора с быстротой ветра, и молотобойцу пришлось срочно собраться: он-то ждал, что соперник будет долго примериваться, проверять оборону — шиш! Не тут-то было! Опа! Пропустив хар-роший удар в скулу, Прохор наконец обрел хорошую бойцовскую злость. Уклонившись в сторону, от души врезал сопернику в грудь — тот пошатнулся, но достойно принял удар. И в свою очередь ринулся в контратаку, пытаясь достать Прохора. Оп! И ведь достал-таки! Прямо в печень! Сидевшие на берегу мальчишки закричали, захлопали в ладоши…

Прохор тут же пришел в себя, глотнул воздуха, выбирая удобный момент для удара. Н-на! Обманный выпад влево… Удар! Теперь — сразу же — вправо… И снова удар, на этот раз по лицу… Хороший такой, и-и-и… раз!

Второго не потребовалось — коротко вскрикнув, соперник упал лицом в воду, подняв тучу брызг.

Прохор тут же бросился к нему — как бы не захлебнулся, однако, соперник, похоже, оклемался сам… смыв с лица кровь, обернулся с улыбкой:

— Добрый удар!

— На сегодня хватит, — подскочив, поспешно предупредил Афанасий. — Теперь уж на той неделе.

Круглолицый снова ополоснул лицо:

— Придешь?

— Приду, — улыбнулся Прохор. — Кого искать‑то?

— Михайлу-боярина спросишь.

— Боярин? Ого! А я — Прохор.

— Знаю… Удар покажешь?

— Во! Всем мой удар нравится. Покажу, конечно… Не сильно ль зашиб?

— Очень даже ничего. Погоди, в следующий раз отыграюсь… Черт! — Михаил хлопнул себя по лбу. — Совсем забыл, ведь уезжаю скоро. Ну, ничего, приеду — встретимся. Пока же прощай! — Он протянул недавнему сопернику руку. — Благодарю за доставленное удовольствие.

— Взаимно! — улыбнулся Прохор.

А к берегу Яузы уже с криком бежали какие-то богато одетые люди, некоторые даже при саблях.

— Княже! Князюшка! Вон ты где, сокол наш ясный! Не зашиб ли кто?

— Ну, пошел я, — Михаил подмигнул Прохору. — Удачи!

— И тебе того же…

Прохор понаблюдал, как вертятся вокруг Михайлы прибежавшие людишки — ничуть не удивился, мало ли, кто сюда драться ходит? Может, и впрямь боярин какой? Или — князь.

Оказалось, и вправду — князь.

— Князь Михайло Скопин-Шуйский, — запоздало отрекомендовал ушедшего парня Афанасий. — Извини, друг, что сразу не предупредил — князь не разрешает, говорит, бой тогда будет нечестный.

— Так вот и познакомился с князем, — допив квас, закончил свое повествование Прохор. — Хороший человек, скажу сразу.

Иван покачал головой:

— Допустим, допустим… А ты, Митька, что скажешь?

Митрий растянул рот до ушей:

— Завтра с утра за «Голым и небогатым человеком» иду!

А случилось все так. В отличие от Прохора, Митьке повезло лишь после обедни, да и то, как сказать — повезло? Часа три прошатался около усадьбы Скопиных-Шуйских, да все зря: никто из усадьбы не выходил, не входил, вообще ворота не открывали — как тут чего вызнаешь? Ну, ясно — никак. Другой на Митькином месте так бы и рассудил да отправился бы в ближайшую корчму пить пиво, но только не Митрий. Он, правда, тоже отправился в корчму и взял там кружку пива, но не в личных целях, а по казенной служебной надобности — присмотреться ко всякого рода приходящим-заходящим. Корчма-то совсем недалеко от нужной усадебки оказалась. И там-то Митрий в конце концов и вызнал кое-что о князе Михайле. Оказывается, тот частенько захаживал в книжную лавку, располагавшуюся невдалеке, у замостья, и принадлежавшую какому-то немцу — то ли французу, то ли фрязину.

Немец оказался стариком-греком по имени Феофил. Смуглый, с острым ястребиным носом и черными пронзительными глазами, Феофил был стар и сед. И очень любил книги. Как, впрочем, и Митрий. На том и сошлись — а другие в лавку и не заглядывали. Ух и книг там было — во множестве. Разные, в основном, конечно, печатные. У Митьки, едва только вошел, глаза разбежались. Одну спросил посмотреть, другую, третью… Бегло пролистнув «Азбуковник», просмотрел «Часослов», схватил Ивана Пересветова, глянул, бросил — попросил какие-нибудь светские повести… Заодно, словно бы между прочим, поинтересовался: давно ли захаживал князь Михаил Скопин-Шуйский?

Оказывается, «молодой князь» захаживал, и не так давно, вот и сегодня к вечеру обещал заглянуть за книжицей про Александра Македонского. Надо ли говорить, что юноша проторчал в лавке, покуда в нее не заявился князь? А если б тот не пришел, сидел бы до вечера, покуда не выгнали б!

— Вот с князем и сошлись на почве книжной учености, — подвел итог Митрий. — Согласен с Прохором — хороший человек князь Михайла!

— С левой неплохо бьет!

— И книжицы изучать любит.

Иван хотел было заметить парням, что порученное задание-то они чуть не провалили — «засветились» перед Скопиным-Шуйским, да еще так, что он их точно запомнил, причем надолго.

— Да уж, — сокрушенно почесал бородку Прохор. — Об этом-то я и не подумал. Мы ведь теперь с молодым князем вроде бы как дружки!

Дружки!

Вот так-то.

На следующий день, по пути в приказ, парни опять услыхали доносившиеся с площади крики. По указу царя снова били чиновников — приказных дьяков. За мздоимство, волокиту, мошенничество… Больше всего — за мздоимство. Били от души, палками, дьяки вопили, крутились, словно грешники на адских сковородах. И все равно потом, отойдя, занимались тем же — воровали, брали мзду, мошенничали. Ничего-то их не брало — ни царский указ, ни палки. Оно ясно: чиновники — крапивное семя — живучие гады, страсть!

— Ой, люди добрые! — орал благом матом какой-то подьячий. — Ой, не виноват я, не виноват. Они ж сами дают, сами-и-и-и!

Плюнув, Иван зашагал в приказ.

Глава 11 Путь

Обширная страна эта во многих местах покрыта кустарником и лесами.

Адам Олеарий. «Описание путешествия в Московию»

Июль 1605 г. Близ Троице-Сергиевой лавры

Иван выехал из Москвы еще засветло, когда хмурившееся дождевыми тучами небо выглядело еще ночным, темным, а таившееся за горизонтом солнышко лишь робко выпускало первые желтовато-оранжевые лучи, окрашивая густые облака в самые причудливые цвета — палево-золотой, густо-розовый, карминно-красный. Судя по тому, что лучи все же пробивались, можно было надеяться, что поднявшийся ветерок разнесет-таки тучи, очистив небо для хорошего летнего дня. Ну, а пока так, серенько. Слава Господу, не дождило, не капало, но в воздухе ощутимо висела нехорошая промозглая сырость.

Охранявшие ворота поляки, поставленные по личному приказанию Дмитрия, окинули разбудившего их всадника злыми недовольными взглядами. Однако, увидев приказную подорожную, тут же подобрели и проворно бросились открывать тяжелые створки. Даже пожелали удачи в пути, вот бы всегда были такими вежливыми.

Широкая, укатанная возами дорога вилась меж покрытых лесами холмов, уходя на далекий север — к Угличу, Устюжне, Белоозеру. Именно оттуда, из Белоозера, и должна была приехать инокиня Марфа, Марфа Нагая — матушка государя. Иван усмехнулся, — интересно, признает мать сына? Наверное, признает — раз уж сам Дмитрий послал за ней людей. Был бы не уверен — не послал бы. На чем вот только основана эта уверенность? На запугивании или посулах? Или — на том, что Дмитрий вовсе не самозванец, а истинный государь? А как же тогда документы? Фальшивка? Ой, сомнительно… С чего бы тогда эту фальшивку так тщательно прятали иезуиты, да еще где прятали-то! — на краю света, в монастыре Мон-Сен-Мишель!

Стало быть, скорее всего, Дмитрий — самозванец. И вместе с тем законный русский царь, возведенный на престол волею большинства народа, связывающего именно с Дмитрием все свои надежды и чаяния. Совсем скоро будет коронация — и тогда уже все, тогда уже Дмитрий Иоаннович — совершенно законный государь… И что с того, что самозванец? Правитель он, кажется, неплохой — ишь, как унял чиновную сволочь! Ну, это, конечно, только начало — посмотрим, как дальше будет. Ходят по Москве слухи, будто Дмитрий — так его и называют, Расстрига — вот-вот начнет католические костелы строить, все города русские иноземцам раздаст, а народ приведет к католической вере. Слухам этим Иван, как и любой здравомыслящий человек, не верил. Дмитрий приведет всех к католической вере? Ага, попробуй-ка! Он и Шуйского-то казнить не сумел, а тут… Нет, царь вовсе не дурак, понимает, чем это пахнет.

Остановившись на развилке, Иван сориентировался по нарисованному плану: ага, повертка направо — вот она. Крест в деревянной нише, с иконой… Значит, правильно едет — повертка сия в Троице-Сергиеву обитель. А вон и паломники.

Перекрестившись, Иван напоил коня в ближайшем ручье и, никуда не сворачивая, поехал дальше. Погода постепенно становилась лучше: ветер усилился, посвежел, быстро разгоняя тучи, и вот уже над дальним лесом, над березовой рощей, над гречишным полем, над лугами с васильками, одуванчиками и клевером вовсю засияло солнце!

Иван повеселел, расстегнул широкий казакин — жарко. Одет юноша был неброско: серенькая рубаха, короткий зипун, казакин темного цвета, все безо всяких украшений, простое, работавшее на образ разорившегося служилого человека, какие во множестве шастали по всем российским дорожкам, сбиваясь в воинские отряды и откровенно разбойничьи шайки. Собственно, во многом именно эти люди и привели Дмитрия на московский трон. Образ дополняли привешенные к седлу колонтарь из железных пластинок с кольчугою да островерхий стрельчатый шлем — ерихонка. Ну, само собой — сабля в красных сафьяновых ножнах да длинный кавалерийский пистоль с кремневым замком, простой — гладкое ложе да трубка-ствол. Через плечо перекинута берендейка с пулями и тщательно отмеренными на пистоль дозами пороха-зелья в небольших мешочках-зарядцах. Вообще, экипирован Иван был очень даже прилично, правда, все неброское, даже чуток поржавленное, особенно колонтарь, который юноша специально подержал пару дней в сырости.

Конь — вороной жеребец сутулой монгольской породы — тоже был неказист, зато чрезвычайно вынослив. А что от него еще надо было? Да, конечно, хорошо бы, чтобы при хозяине имелся еще и слуга — боевой холоп, — а то и двое. Овдеев как раз и советовал взять Прохора с Митькой, Иван так и поступил бы, ежели бы парни не подставились князю Михайле, он ведь их наверняка смог бы опознать и что-нибудь неладное заподозрил бы.

Эх, Михайла, Михайла… Молодой князь Михаил Скопин-Шуйский, племянник опального Василия, член столь не любимого царем Дмитрием рода. Из донесений Митьки и Прохора в голове Ивана вырисовывался вполне симпатичный образ. Князь не дурак, не кичится своим происхождением, к людям любого звания относится вполне дружелюбно и даже приятельски — нечасто встречающееся качество средь высших бояр. К тому же, говорят, Михаил Скопин-Шуйский — хороший воин. И молод! Они ведь все ровесники — Иван, Прохор, Михайла… Ну, Митька чуток помладше…

Несмотря на ясное солнышко, на синее высокое небо и птичьи трели, настроение Ивана упало. Ну, хоть бы молодой князь был каким-нибудь подлецом, что ли… Или чванливым неумехой аристократом, не представляющим из себя абсолютно ничего, полным ничтожеством, умеющим только, распушив хвост, швырять родительские денежки… Так ведь нет! Судя по всему, князь был человеком достойным, и как-то не очень верилось в то, что он может возглавить какой-нибудь заговор.

Вот потому-то и мучился сейчас Иван, чувствуя себя самым последним козлищем. Нехорошее, что и сказать, чувство. Наверное, лучше было бы совсем отказаться от задания… Ну, да что говорить — теперь уж поздно. И потом… Что, среди заговорщиков не бывает людей достойных и честных? Да сплошь и рядом. И все же… все же лучше бы князь Михайла оказался ничтожеством, подлецом… Впрочем, ведь он, Иван, не от себя работает, служит… даже не царю — государству Российскому. И точно так же — Овдеев, он ведь не из личной ненависти приказал вывести из игры молодого князя, а именно что в государственных интересах, которые большей частью идут в полнейший разрез со всяким понятием о совести и чести. Так что задание, несомненно, нужно добросовестно исполнять, каким бы хорошим человеком ни был молодой Скопин-Шуйский. Рассудив таким образом, Иван немного повеселел, правда, ненадолго — все ж оставался в душе какой-то неприятный осадок.

После полудня, когда солнце стало явно клониться к закату, путник принялся подыскивать место для ночлега. Заранее, чтоб не бегать потом в темноте как ошпаренный. Выбрать где-нибудь в лесу, неподалеку от дороги, укромную полянку, привязать коня, развести костер… Нет, костер все ж таки лучше — пока не стемнело. Набрать сухого хвороста, и дыма почти не будет видно, тем более — ветер. А вот пламя костра в темноте как раз очень далеко видать. Зачем привлекать к себе излишнее внимание лихих людишек? По этой причине Иван и не хотел останавливаться в деревнях и на ямских станциях, знал — разбойники с местными явно повязаны, иначе и быть не может. Кто-то ведь их кормит, кто-то укрывает, лечит, предупреждает о появлении правительственных войск или воеводы. Убить Ивана, конечно, сразу не убьют — вряд ли польстятся на зазубренную саблю да ржавые доспехи, но все же — к чему лишние проблемы? Могут ведь и предложить вступить в шайку — как тогда отвертишься? Ведь если откажешься — смерть.

Юноша несколько раз сворачивал с дороги, выбирал местечко. Хорошо было бы, конечно, прибиться к каким-нибудь купцам, да только те, наверняка, ночевали на постоялых дворах. Разве что паломники… да и те что-то больше не встречались. Ну и черт с ними, прости Господи! Во-он — удобная балка, густо поросшая старым орешником. Внизу ручеек, песочек и места вполне достаточно для Ивана и его коня. Волков бы только не принесло ночью — потому огниво надо при себе держать… нет, уж лучше пусть костерок… нет, не горит, а так, шает. В случае чего — взять головню; волки сейчас не голодные, оттого и зимней наглости в них нет, вряд ли нападут на человека, даже близко, скорее всего, не подойдут — в лесу сейчас дичи полно.

Юноша пожалел, что не взял с собой саадак — лук и стрелы, — один пистоль, а тратить пули на тетеревов или зайцев было жалко. Честно говоря, с луком он и не очень-то умел управляться, иное дело — холодное оружие иль огнестрелы. Что касаемо последних — уж тут-то Иван мог дать фору любому стрельцу, да и саблей владел неплохо.

Быстро насобирав хворосту, Иван наколол ножом лучин и, подложив сухой мох, запалил костер, постучав огнивом. Пламя занялось быстро, легкое, почти что невидимое, и голубой полупрозрачный дымок поплыл над ручьем, медленно улетая в конец балки. Натянув меж ореховыми кустами вынутую из переметной сумы рогожку — вдруг дождь? — юноша замаскировал ее листьями, нарубил в ближнем ельнике мягких веток, положил на них казакин и, устроив таким образом лежбище, пошел к ручью. Ручеек был неглубок, прозрачен, студен, по песчаным берегам его во множестве валялись камни. Внимательно осмотрев балку, Иван обнаружил еще одну тропу, не ту, по которой спустился. Неприятно поразило то, что тропинка сия оказалась куда как шире, нахоженней, — видать, именно по ней к ручью часто спускались люди… Да не только люди — и лошади: нагнувшись, юноша хорошо рассмотрел следы копыт. Место, конечно же, посещалось и теперь в глазах путника вовсе не выглядело таким уж укромным. Впрочем, искать другое было некогда, а честнее сказать — неохота. Да и где гарантия, что оно будет лучше?

Зачерпнув котелком воды, Иван повесил его над костром кипятить и, поглядев в небо, неожиданно для себя улыбнулся. Хорошо было, покойно, тепло, даже как-то душновато, ветер здесь, в балке, почти не дул, лишь от ручья веяло прохладой. Юноша потрогал воду рукой — а не так уж и холодно, вполне можно и искупаться, смыть дорожную пыль. Найти вот только местечко поглубже… Да вот там, у тропы, вроде бы омуток, вон как играет рыба!

Иван огляделся по сторонам — на миг вдруг кольнуло под ложечкой, показалось, что за ним кто-то следит, смотрит… И вроде бы где-то рядом заржала лошадь. Наклонившись, юноша подобрал камень, швырнул прямо в тот куст, из-за которого, казалось, смотрели… Уфф! Затрещали ветки, и неведомый соглядатай с шумом кинулся бежать… нет, взлетел! Тьфу ты, Господи! Тетерев.

Путник мысленно посмеялся сам над собой: ну вот, уже от каждого куста шарахается. Скинув одежду, Иван аккуратно разложил ее на камнях и зашагал к омутку. Вода и в самом деле оказалось не такой уж студеной, юноша нырнул, сразу же достав руками дно, — все же мелко было. Вынырнув, несколько раз энергично взмахнул руками, еще раз нырнул и, посчитав процедуру законченной, выбрался на берег.

Что за черт? У горящего костерка расселась какая-то нахальная девица и деловито помешивала в котелке большой деревянной ложкой.

— Соли маловато, — обернувшись к Ивану, улыбнулась она. — Нет у тебя соли-то?

Юноша не знал, что и сказать. Соль, конечно, была, но… Господи, он же голый! Иван стыдливо прикрыл руками срам, чем вызвал у девчонки приступ хохота.

— А то я голых парней не видала! Ишь, закрывается… А ты вообще ничего, красавчик. Так соль есть ли?

— Эвон, в переметной суме посмотри.

Отбросив всякий стыд — «а то я голых парней не видала!» — Иван подошел к костру, быстро натянул на себя штаны и рубаху и уж потом пристально осмотрел незнакомку. Была она немного суховата, но с большой грудью и, кажется, бойкая. Лицо пухлощекое, круглое, голубые глаза, маленький, нахально вздернутый нос, белые, словно лен, волосы стянуты тоненьким ремешком, — девушка, с виду вполне даже приятная, только вот кто она? Откуда взялася? Одета в длинное сермяжное платье с красным шитьем по рукавам и подолу, с воротом, завязанным тесемками. Бедновато — но на нищенку-попрошайку вроде бы не похожа. На паломницу тоже — слишком уж наглая, ишь, как глазищами-то стреляет. Поясок наборный, кожаный, на ногах тоже не лапти — постолы с ремешками.

Отыскав соль, девчонка меж тем посолила варево, попробовала… Иван тоже принюхался: пахло вкусно! Рыбой, что ли…

— Чего варишь-то?

— Ушицу стерляжью! — похвалилась девка. — Ох, и вкуснотища же.

— А стерлядь, что, в ручье наловила?

— Зачем в ручье? — Незнакомка стрельнула глазами. — На постоялом дворе сперла.

— Вот славно! Сперла! — Иван покачал головой и наконец спросил: — А ты вообще кто?

— Я-то? Настька Игла.

— А почему — Игла?

— Острая потому что… Ты, чем болтать, подкинул бы хворосту.

Пожав плечами, юноша потянулся за ветками.

— Шла мимо, — помешивая булькавшую уху, пояснила Настька. — Чую — костром пахнет. Я в балку — смотрю, ты тут один. Вот, думаю, повезло — стерлядку сварить, не то ведь протухнет.

— «Стерлядку сварить», — передразнил Иван, решивший не особенно-то церемониться с гостьей: в конце концов, он ведь ее сюда не звал. — А вдруг я бы тебя — ножиком? Иль снасильничал бы?

— Ну, кто кого быстрее зарезал бы — это еще как сказать! — Игла усмехнулась, и взгляд ее голубых глаз на миг стал жестоким, острым. — Я ведь тоже не лыком шита и не в камышах найдена. И ножик у меня имеется, и кистень. Так что не зарезал бы… А вот насчет снасильничать… — Девчонка пристально осмотрела парня. — Парень ты ничего… так я и сама, может, не отказалась бы. Впрочем, там видно будет.

Иван только голову почесал озадаченно — не знал: то ли приветить девицу, то ли поскорее прогнать. Ну, коли уж приветил — чего теперь прогонять? Да и прогони такую, попробуй.

— Все! — Высоко подняв подол платья, девчонка сняла котелок с огня. — Давай трапезничать.

— Давай, — улыбнулся юноша. — Меня, между прочим, Иваном звать.

— Что ж, — Игла вытащила из котомки ложку, — будем знакомы.

— Будем.

Уха вышла наваристой, вкусной, оба и глазом не успели моргнуть, как у котелка показалось днище.

— У меня извар есть, — девушка потянулась к котомке. — Ты котелок вымой, а я заварю.

— Может, лучше вина?

— А у тебя есть?

— Найдем.

Глотнув из баклаги, Иван протянул ее Настьке. Та выпила, улыбнулась — видать, понравилось. Так и сидели, передавая друг другу баклагу, пока та совсем не опустела. Подумав, Иван спустился к ручью — набрать в баклагу водицы. Уже стемнело, хотя, конечно, еще была не ночь. Но все же вился уже над ручьем синий вечерний туман, к тому же похолодало, как бывает иногда у воды даже в самое жаркое лето. Темноту внезапно разорвало яркое желто-оранжевое пламя. Видать, гостья швырнула в кострище весь оставшийся хворост.

— Что ж ты творишь-то?! — Шлепая по воде, юноша побежал к костру. — А ну как заметит кто? Какие-нибудь лихие людишки.

— А, — отмахнулась Настька. — Нету тут никого, и не было никогда. Ты сам ведь не здешний?

— Не здешний, — Иван не стал скрывать.

— Ну вот, а говоришь… У тебя кошмы никакой нету, а то на землице-то жестковато сидеть.

— Кошмы? Ну, разве что казакин подстелить.

— Вот-вот, давай…

Где-то совсем рядом вдруг гулко закуковала кукушка. И так же резко стихла.

— Кукушечка, кукушечка, — протянула Игла. — Плохие ты песни поешь, короткие… А я ведь не хуже тебя куковать умею… — Девушка поднесла ладони к губам. — Ку-ку, ку-ку, ку-ку…

Потом обернулась к Ивану:

— Ну что? Не отличишь?

И тут же снова закуковала кукушка, словно бы откликалась… Странно.

— Пойду коня отвяжу да стреножу. — Иван отошел в темноту и, обернувшись на сидящую у костра девушку, осторожно нырнул под рогожку, вытащив пистоль и пару веревочек. Научили его в лагере под Кромами одной неплохой задумке с пистолем. Задумка эта, в случае неотложной нужды, хорошо прикрывала внезапный отход, а заодно и вводила в заблуждение преследователей, буде таковые оказались бы. Правда, Иван поначалу не собирался ничего устраивать, да вот кукушка его почему-то насторожила. Странным показалось: сначала кукушка кукует, потом — девчонка, затем — опять кукушка. Словно бы переговаривались. Но тогда зачем незваная гостья куковала открыто? Могла бы ведь и уйти в кусты, якобы по нужде… Может, и впрямь зря все опасения? Ну, раз уж начал…

Когда Иван вернулся к костру, на плечи девчонки уже был накинут его казакин. Замерзла?

— Вон там, в котелке — извар.

— Хорошо, — Иван наклонился. — Попью…

— Стой! — внезапно воскликнула девушка. — После попьешь.

— Почему — после? — Иван обернулся… и застыл.

Под казакином у гостьи ничего не было! Ну да, вон оно, платье-то — висит на ветвях.

— Кажется, кто-то меня собирался снасильничать? — Игла сбросила с плеч казакин…

Обнаженная грудь ее восхитительно покачивалась — большая, с розовыми пупырышками сосков. Делая шаг вперед, Иван машинально отметил и тонкий стан, и стройные бедра, и темную ямочку пупка…

Они повалились прямо на ветки, Игла с жаром принялась целовать юношу, срывая с него одежду, прижимаясь со всем жаром молодого и гибкого тела…

— А теперь — пей! — Когда Иван утомленно раскинулся на ветвях, девушка принесла котелок поближе, зачерпнула березовым туесом приятно пахнущий ягодами извар, погладила юношу по груди. — Пей…

Иван приподнялся на локте, выпил и снова лег, быстро проваливаясь в глубокий и крепкий сон.

А когда проснулся… Когда проснулся, увидел над собой страшную толстогубую морду! Дернулся — и не смог шевельнуть ни рукой, ни ногой — они были крепко привязаны к вбитым в землю колышкам.

— И впрямь красавчик, — обернувшись, ухмыльнулась морда.

Господи! Это была женщина! Огромная дебелая баба с морщинистым страшным лицом и властным взором. Под мужским кафтаном явственно угадывалась огромная грудь, за поясом торчал узкий кинжал в затейливо украшенных ножнах.

Разбойница! Лиходейка! А Настька-то, Игла, какова? Ведь подсыпала ж таки зелье, заразища! Нет, это не Настька заразища, это он сам хорош, ворона. Прельстился девкой — вот тебе результат. Интересно, чего этой бабище от него надо? Зачем связали-то?

— Сейчас пытать тебя буду, соколик, — буднично, как ни в чем не бывало, пояснила разбойница, похотливо погладив голую грудь юноши сильной шершавой рукою.

— Пытать? Но зачем? — удивился Иван.

— А ни за чем, — бабища засмеялась. — Просто так, для души. Верно, Настька?

— Верно, бабуся! — Игла — вон она, тут как тут, змеища — нехорошо засмеялась.

— Ты не ори, — вытащив из ножен кинжал, посоветовала лиходейка. — Иначе первым делом язык отрежу. И не дергайся — узлы крепкие, а место глухое, да и у ручья — наши. Ну, с чего начнем, Иголка? Кожу снимать иль вены потянем? Иль — кое-что отрежем?

— Хм… — Девчонка с хищным прищуром оглядела беспомощного парня. — Давай-ко, бабушка, не торопясь подумаем.

— Хорошо, — неожиданно покладисто согласилась бабка. — Думай. А я пока посплю — ночка-то, чай, бессонной была… никакого теперь довольства. Да, а ты пошто мешкала-то? Я когда куковала?

— Да он ведь, ирод, никак не хотел отвар пить! Уж как уговаривала… почти до утра…

— Смотри у меня, живо плети отведаешь! — погрозила старуха и, грузно поднявшись, отошла.

Иван повернул голову и увидел, как к разбойнице тут же подбежали несколько татей в армяках на голое тело, с рогатинами.

— Матушка атаманша, дозорные говорят — люди какие-то скачут!

— Что за люди? Обоз?

— Не… вроде без телег. И все оружны.

— Оружны, говоришь? И далеко скачут?

— У Лютова…

— Ну, и пущай себе скачут, — подумав, заключила разбойница. — От нас — пять верст, дорога там прямая, не помешают. А нападать на них не будем. Раз уж они оружны да, может, и пусты, эвон, как этот. Подождем обоза.

Иван даже не ругал себя — зачем? Некогда ругать, поругать и потом можно, а сейчас надо думать, как выбраться. Старуха-то, похоже, упырь, не хуже чертольского ошкуя! Ишь — пытать!

— Что зенки вылупил? — подойдя ближе, нагло осведомилась Настька Игла.

— Красивая ты дева, — через силу улыбнулся пленник. — Нет, ей-богу, красивая… И ночь мне чертовски понравилась… жаль, маловато.

— Ишь, — девчонка ухмыльнулась, видно было, что слова Ивана ей пришлись по душе. На то и расчет был! И еще кое на что…

— А пытать вы меня не сможете. — Юноша широко улыбнулся.

Настька насторожилась:

— Это еще почему?

— Слово я тайное знаю… Заговор. Вот скажу его — и умру тут же!

— Врешь!

— Ей-богу! — шмыгнул носом Иван. — Вот перекрестился бы, да никак — руки связаны.

— Не развяжу, и не думай даже!

Но Иван не о том сейчас думал, а о страстной любви, точнее даже сказать, похоти, коей предалась вчера разбойная девчонка. Со слов атаманши ясно следовало, что Настька Игла должна была опоить Ивана зельем в первый же попавшийся момент, безо всяких там разговоров и уж тем более без всего, что за этим последовало. А ведь девка не дала сразу зелье, хотя возможность такая у нее была! Почему? Хм… Понятно почему… Вот на это сейчас и давить, пока не проснулась старуха!

— Посиди со мной перед смертушкой, Настька, — жалобно попросил Иван.

— Зачем это?

— Так… уж больно мне с тобой хорошо было.

Разбойница усмехнулась:

— Ин ладно, так и быть, посижу.

Подобрав подол, присела рядом, вытянув ноги — и в самом деле красивые, длинные, стройные.

— Хороши у тебя ноженьки, — негромко промолвил Иван. — Хороши…

— Что с того? — с лукавством обернулась Настька.

— Да так… Эх, сейчас бы стащил с тебя платье, медленно так, осторожно… Н-нет, сначала бы развязал ворот… во-он у тебя какие завязки… вот их и развязал бы, обнажил бы плечо, поцеловал, потом — в другое… Тут и грудь бы показалась — эх, так бы и сдавил рукою, а сосок — меж пальцами — твердый, трепещущий, приятный…

Юноша сладострастно шептал, а юная разбойница слушала сии слова с большим интересом… и не только с интересом… закусила губу, задышала тяжко.

— А потом бы я их губами — умм — соски-то… — не унимался Иван. — Ах, сладки, так прямо и съел бы… Целовал бы с жаром, долго-долго, одной рукой гладил бы шею, а другой — под подол, поднял бы платье выше, выше, ладонью бы нежной провел по бедру…

— Ну, хватит! — беспокойно оглядевшись по сторонам, девчонка сверкнула глазами.

Хватит? Ага, как же! Сама ведь не уходила, слушала… видать, приятно было… даже словесно. Ну, ну, похотливая вьюница, давай! Делай что-нибудь, пока атаманша не проснулась!

— Вот бы хоть разок, перед смертью, с тобою намиловаться-натешиться, — страстно шептал Иван, все еще на что-то надеясь…

Зря надеялся: Настька Игла вдруг, вскочив на ноги, убежала, умчалась, незнамо куда. Вообще, куда тут можно было умчаться?

Иван приуныл, но не сдался, стал продумывать иные способы возможного освобождения, одновременно пытаясь освободить руку… хотя бы одну… Кажется, один из ремешков, тот, что слева, был не так сильно натянут. По крайней мере, слабее других. Это хорошо, хорошо… потянуть руку… еще… так… Что такое? Кажется, там, слева в кустах, какое-то шевеление? Рысь пришла на водопой? Или, может быть, лось, косуля?

Приглушенные, быстро удаляющиеся голоса… Средь них и женский… Разбойники? Они, что, уходят? А как же атаманша, Игла, он сам, наконец?

Загадка быстро разъяснилась: из лесу показалась Настька.

— Ху-у-у, — она перевела дух. — Еле выгнала всех… Сказала, чтобы шли к шляху. Эх, бабуся проснется — вернет всех… Ничего, скажу — ошиблась, крестьянские телеги с купеческими возами спутала. Ошибиться — долго ли? Тем более скоро уж вечер.

Вечер… Однако, время летит — не успел и оглянуться. А вообще, как-то не очень-то приятно здесь лежать — голым, хорошо хоть рогожкой накрыли…

Рогожка живо отлетела в сторону. Быстро сбросив с себя платье, обнаженная Настька бросилась на Ивана с грацией изголодавшейся тигрицы.

— Ну, вот… — с жаром шептала она между поцелуями. — Наконец-то… Иван, Иван… ах, какой ты сладкий…

— Руки-то развяжи… Обниму, приголублю.

— Э… нет. Для этого-то дела руки — не главное…

Она уселась на юношу сверху, задергалась, застонала… Иван прикрыл глаза… Нельзя сказать, что все происходящее было ему неприятно, но… ох! Но все же… все же следовало подумать и об освобождении.

Девчонка как раз улеглась Ивану на грудь, прижалась…

— Хочу… — зашептал тот. — Хочу обнять тебя… крепко-крепко… А потом пальцами… Помнишь, я говорил?

— Да-а, да-а…

Откинувшись, Настька схватила брошенный на землю кинжал и, пылая от страсти, перерезала ремни… Иван приподнялся, обхватил девчонку за талию, прижал крепко… Та застонала, задергалась… наконец, откинулась назад, закатив очи…

Придушить? О нет… Сердце юноши дрогнуло, а руки словно сами собой нащупали в траве ремни… Связать руки! Так… Кусок травы в рот, чтоб не орала… Прижать… теперь уже не к груди, к землице… Да не трепыхайся ты, дева! Не так-то ты и сильна, чтоб с мужиком сладить. Ага! Вот сюда ее и привязать… Левую руку… Тсс! Правую… Ох ты, как лягнула, змеища! Теперь ноги… Ну, вот…

Поднявшись на ноги, Иван с удовлетворением полюбовался на получившийся результат. Теперь вместо него на земле была распята Настька Игла. Извивалась, заразюка, мычала — ничего, колья были вбиты крепко!

Теперь побыстрее отсюда!

Заботливо укрыв плененную разбойницу рогожкой, молодой человек едва успел натянуть штаны и рубаху, как рядом, в лесу, послышались гулкие раздраженные голоса. Кажется, ругались, и Иван догадывался — кто и почему. Однако следовало спешить.

Юноша юркнул в кусты, пробираясь к тропинке. Хорошо бы, конечно, сыскать и коня…

— Вон он! Туда побежал!

Девичий крик! Ага, значит, они уже освободили Настьку. Быстро… Иван резко свернул в сторону, к чаще и, пробежав несколько десятков шагов, затаился за буреломом. Насколько он мог судить, собак у разбойников не было, хотя, конечно, сообразив, могли потом и привести из ближайшей деревни. Немного пересидеть, перевести дух… Ага — вон они, разбойнички — разошлись по всему лесу. А сколько их много-то! Пожалуй, даже слишком много…

Где-то за оврагом, в противоположной стороне, глухо громыхнул выстрел. Ага! Сработал-таки привязанный к дереву пистоль! Интересно, кого-нибудь уложил?

— Эй, робяты! — закричал кто-то. — Айда в обрат, там он!

И вся толпа споро побежала к оврагу.

Дождавшись, когда несколько стихнут вопли, Иван выбрался на тропинку и, оглядываясь, зашагал куда глядели глаза, лишь бы подальше от оврага. Он вовсе не рассчитывал, что хитрость с пистолем задержит вражин надолго. Ну, хоть на сколько-нибудь. Юноша перешел на бег, пожалев, что не нашел в разбойничьем лагере обувь. Впрочем, усыпанная хвоей тропинка была достаточно мягкой. А вот позади вновь послышались крики: разбойники все ж таки разобрались с пистолем и теперь уверенно преследовали убегавшую жертву. Где-то заржали кони. Иван резко метнулся в сторону — на тропе-то нагонят враз. Побежал, чувствуя, как зачавкала под ногами вязкая болотная жижа. Ну вот, болота только не хватало для полного счастья! Беглец остановился, прислушался: крики погони раздавались уже и позади, и слева, и справа… Похоже, его и гнали в болото! Вот, собачины… Что ж делать-то, однако? Что ж делать?

Иван посмотрел в небо — эх, жаль, светло еще. Но уже скоро должны быть и сумерки, а там и совсем стемнеет. Продержаться бы до того времени, продержаться… Иван осмотрелся вокруг и, увидев невдалеке высокие сосны, быстро полез на одну из них. Били в глаза колючие ветки, шершавая кора обдирала ладони в кровь, и смола хватала одежду сильными пахучими лапами. Затаившись меж ветками, Иван осторожно посмотрел вниз. К болоту уже подбегали разбойники. Кто-то из лиходеев задрал голову вверх и вдруг оглушительно захохотал:

— Да вон же он, вон! Ну-ка, дайте стрелу, братцы!

Глава 12 Князь

Простой народ, наблюдавший сцену издали, был тронут зрелищем и выражал свое сочувствие криками и рыданиями.

Р. Г. Скрынников. «Самозванцы в России в начале XVII века»

Июль 1605 г. Село Тайнинское

Сидя на вершине сосны, Иван лихорадочно соображал — что делать? Ситуация — хуже не придумаешь: один, посреди сонмища врагов, да еще и висит неподвижной мишенью, стреляй — не хочу. Из оружия — один оброненный Настькой кинжал да мешочек с зельем на шее. Что же…

Фьють!

Противно просвистев, две длинных стрелы впились в ствол рядом с юношей. Времени на размышление не оставалось, некогда размышлять — надо действовать! Внизу заржали кони… Вот туда и надобно! Вот…

С силой оттолкнувшись, Иван спрыгнул вниз, примерно в ту сторону, откуда слышалось ржание. Едва не убился, ощутимо приложившись о крепкую сучковатую ветку, плюхнулся наземь, тут же вскочил — слава Богу, цел! — метнул кинжал в оказавшегося рядом татя. Судя по крику — попал, но юноша того не видел, некогда было смотреть — оп! — два прыжка, и вот он уже в седле, а теперь — взвить на дыбы коня, развернуть — и ходу!

Пригнулся, чтобы не выбило глаза ветками, слышно было, как над головой пронеслись стрелы. Иван подогнал коня босыми пятками — быстрей, еще быстрей, — не оглядываясь, вылетел на шлях, чувствуя за плечами погоню. Разбойники, гомоня и крича, неслись следом, не все, конечно, а только те, у кого было лошади — не так-то и много, человек пять, но беглец вовсе не собирался испытывать судьбу, сойдясь с ними в открытой битве, слишком уж были неравны силы. А потому подгонял коня, всматриваясь в синюю дымку наступающей ночи, и молил Господа об одном — лишь бы не попасть в какую-нибудь колдобину.

Дорога постепенно расширялась, деревья раздвинулись в стороны, и жесткие ветви уже не хлестали остервенело по лицу и телу, а затем лес и вообще кончился, потянулись луга. Жаркий ветер бил в лицо всадника; вздымая бока, хрипло дышал выбивающийся из последних сил конь, а над головою рассыпались яркие звезды.

В какой-то момент Иван вдруг отчетливо осознал, что уже скачет один, что погоня отстала, и за ним больше никто не гонится. Никто… Видать, лиходеи не осмелились выскочить из лесу, несмотря на наступившую ночь. Наверное, чего-то, вернее, кого-то боялись.

Кого — Иван скоро увидел. Прямо на его пути вдруг возникли трое рейтар в кирасах и касках-морионах. Двое из них держали в руке факелы, третий — посередине — пистоль, из коего целился в быстро приближавшегося Ивана.

— Стой! — прозвучал властный голос.

Подняв голову, беглец натянул поводья. Больше, пожалуй, бежать было некуда. Впрочем, рейтары мало походили на лесных татей.

Осадив коня, Иван спешился и, подойдя к всадникам, слегка поклонился:

— Служилый человек князя Андрея Телятевского Иван, сын Квасников.

— Вот как? Служилый человек? — говорившие с явным немецким акцентом рейтары гулко захохотали. — В таком разе мы — английские короли. А ну — руки вверх и шагай с нами…

Один из рейтар спешился и ловко связал юноше руки тонкой ременной петлей.

— Что-то не очень похож ты на дворянина, — недоверчиво пробурчал воин. — Ни сабли у тебя, ни кафтана. Даже сапог — и тех нет.

— Все разбойники отобрали, — беглец вздохнул. — Обманным образом завлекли в западни, тати лесные. Живота хотели лишить, насилу убег.

— Складно мелешь.

Судя по насмешливому тону всадников, Ивану они не доверяли ничуть, впрочем, как и любой на их месте. Ну, что такое — ехали себе, ехали, вдруг, откуда ни возьмись, выскочил какой-то подозрительный парень, почти что раздетый, босой, к тому ж ясно, что на краденой лошади! И что с таким делать? Лучше бы пристрелить от греха, да пули жалко. Ну, тогда зарубить палашом, дело нехитрое.

Иван передернул плечами — а что, если и вправду зарубят? Нужен он им больно. Хотя, нет, был бы не нужен — зарубили бы сразу, а так, вон, ведут куда-то. Интересно, куда?

Между тем лошади запряли ушами, зафыркали и весело заржали, — видать, рейтарский разъезд приближался к деревне либо к походному лагерю. Впрочем, никаких войск, а следовательно, и лагерей тут вроде бы быть не должно.

Юноша вдруг вскинул голову и внимательно всмотрелся вперед — показалось, будто там, за кустами, блеснул огонь… Нет, не показалось! Так и есть — впереди, уже совсем рядом, горел большой костер, за которым смутно угадывались черные избы, амбары, церковь… Какое-то большое село! Интересно…

Завидев рейтар, сидевшие у костра люди живо похватали пищали и пики:

— Самбор! — выкрикнул кто-то.

— Лихославль! — Отозвавшись на пароль, всадники подъехали к самому костру и, спешившись, привязали коней к плетню, — костер-то горел аккурат на самой околице.

Вокруг толпились оружные — немного, — человек пять, видно, караульная смена. В привешенном над огнем котелке аппетитно булькало варево. Иван повел носом и улыбнулся:

— Поесть бы!

— Ужо, накормим! — нехорошо скривившись, пообещал один из оружных — вислоносый мужик с длинной редкой бородкой, одетый в длинный черный кафтан, какие обычно носят стрельцы. Остальные засмеялись.

— Давай его в избу, — распорядился вислоносый, видать, он и был тут за старшего. — Аль господа рейтары желают сами допрос произвесть?

— О нет, — дружно отмахнулись те. — Делай, как знаешь, Заиша, только не забудь пойманного на наш счет записать.

— Запишем, не сомневайся, господин ротмистр! — Заиша — вот как, оказывается, звали вислоносого старшого — глухо хохотнул и обернулся к Ивану. — Шагай!

Послушно кивнув, плененный беглец в сопровождении двух вооруженных короткими копьями воинов вслед за Заишей поднялся по невысокому крыльцу в избу.

В небольшой горнице, большую часть которой занимала топившаяся по-черному печь, тускло горела воткнутая в железный светец лучина. Шипя, падали в подставленную внизу кадку горячие угольки-искры. В углу, под закопченной иконой, зеленоватым мотыльком трепетала лампадка. Однако вовсе не печь, не светец и не икона тотчас же привлекли внимание юноши, а подвешенная к потолку дыба. Собственно, его к ней и потащили, живо содрав рубаху. Тьфу ты, да что сегодня за день такой — из огня да в полымя!

— Эй, эй, — громко запротестовал Иван. — А ну-ка, полегче! Полегче… именем государя Дмитрия Иоанновича!

Стрельцы — а, судя по кафтанам и берендейкам, это были именно они — тут же застыли, вопросительно поглядывая на Заишу.

— Ты пошто, шпынь, царское имя треплешь? — грозно сверкнув очами, вопросил тот.

Иван ухмыльнулся, старательно принимая как можно более важный вид:

— Не шпынь, а Земского двора дворянин московский Иван, сын Леонтьев!

— Земского двора? — недоверчиво, но и с некоторой опаской протянул начальник стрелецкого караула.

— Сыскная четь, — пояснил Иван. — Господина Овдеева — такого знаешь?

— Да вроде нет…

— Твое счастье!

Поправив рубаху, Иван нагло уселся на лавку, лихорадочно соображая, откуда в забытом Богом селе могли взяться стрельцы и рейтары, притом что войны сейчас никакой не велось.

— Хорошо бы испить чего-нибудь, — не давая опомниться, попросил — а скорей, приказал — юноша. — Квасу или вина. А вообще-то, не отказался бы и от чарки водки.

— Водки тебе? — Заиша снова взъерепенился, правда, уже более тихо, без особых наездов. — Да кто ж ты все же такой, человече?

— Я уж тебе сказал, — Иван неожиданно улыбнулся. Еще бы не улыбаться, ведь он только что, вот сейчас, вот именно в этот момент вычислил, кто все эти люди. Ну, конечно же… Ну, кому же еще-то? Нет, ну правда…

— Вот что, парни, надоело мне с вами болтать. — Юноша пристукнул по столу ладонью. — Князю Михайле обо мне доложите! Уж он-то Овдеева знать должен.

— Ну да, — буркнул Заиша. — Сейчас вот, прям, бросимся князя будить.

— Ладно, будь по-вашему, подождем до утра, — ухмыльнулся Иван. — Попить только дайте…

Попить ему дали — один из стрельцов принес-таки квасу, — но и караул к дверям избы все же приставили. Иван хорошо слышал, как Заиша вполголоса наказывал часовому не спускать глаз с подозрительной особы. Поворочавшись на жесткой лавке, Иван подложил под голову руки и задумался. Может быть, он зря сейчас выдал себя? Может быть, следовало промолчать, не выкрикивать государево имя и имя Овдеева? Ну, допустим, промолчал бы… Недолго — ужо на дыбе б заголосил, особенно если бы начали огнем жечь грудину, была такая пытка, у многих катов — любимая. И зачем Ивану те муки? Чего ради? В конце концов, подсыпать князю зелье он сможет и в истинном своем качестве, а что уж потом скажет Овдеев — его дело. Незачем из-за гнева начальника спину свою подставлять.

Рассудив таким образом, юноша совершенно избавился от каких-либо мук совести, даже от намека на них, и тут же заснул, не обращая никакого внимания на жесткое ложе и бегавших по потолку тараканов, время от времени сваливавшихся ему на грудь. Ну таракан, и что? Тоже ведь тварь Божья.

Он проснулся от солнца. Тоненький лучик, прорвавшись сквозь покосившийся ставень, радостно уперся юноше в глаз и как будто говорил — вставай, просыпайся! С улицы доносились громкие голоса и смех, — видать, происходила смена караула. Вдруг голоса притихли… и гаркнули что-то с дружной силой. Приветствовали начальника? Да, похоже…

По крыльцу застучали шаги, и Иван, разгладив рубаху, уселся на лавке в ожидании утренних визитеров. Кто бы это мог только быть? Стрелецкий десятник Заиша или… или — сам князь?

Дверь распахнулась:

— Вот он, батюшка!

Батюшка? Значит, и впрямь — князь!

Встав, Иван степенно поклонился и с любопытством посмотрел на вошедшего — молодого человека примерно его лет, в небрежно накинутом поверх атласного зипуна, богатом, расшитом золотом кафтане, при сабле с усыпанной драгоценными каменьями рукоятью, с красивым круглым лицом и насмешливым взглядом умных проницательных глаз.

— Здрав будь, княже, — поприветствовал Иван.

— И тебе не хворать, — вошедший улыбнулся. — Откуда ведаешь, что я князь?

Юноша не очень-то вежливо ответил вопросом на вопрос:

— Так где служу-то?

— Ах, ну да, — князь все так же насмешливо покивал головой. — Земского двора сыскное ведомство… Знаю, знаю Овдеева и покойника Ртищева знал, царствие ему небесное… Да и твое лицо мне знакомо, небось встречались?

— Если только мельком…

— Иван Леонтьев сын, стало быть? — жестом прогнав вошедших следом стрельцов, князь уселся на лавку и махнул рукой Ивану. — Садись, чего встал?

Юноша поклонился:

— С вашего разрешения!

— Эк, какие в сыскном людищи вежливые! Кто я, значит, ведаешь?

— Князь Михаил Скопин-Шуйский, — улыбнулся Иван.

А вот его собеседник вдруг помрачнел:

— И про то, что род наш в опале, знаешь…

— Как и любой…

— Да ладно, любой, — Михаил совсем по-мальчишески свистнул. — В вашем-то ведомстве и не такие тайны ведают… Впрочем, и мы не лыком шиты… это ведь ты с год назад из французской земли прибыл?

Иван вздрогнул, — вот уж, действительно, не лыком шит князь Михайла, откуда только и узнал про Францию-то?

— Что, удивлен, откуда знаю? — Михаил прищурил глаза. — Знаю! Честно сказать, меня государь в начальники Земского двора прочит. С одной стороны — должность почетная, но с другой — уж больно для нее род наш древен! — Молодой князь приосанился, но тут же весело расхохотался. — Хотя мне — так все равно. Другие вот только пальцем показывать будут… Всякие там Басмановы, Бельские…

Иван подавил улыбку:

— Вижу, не очень-то ты рвешься в приказные начальники, князь!

— Сказать по правде, и вовсе не рвусь! — Михайла развел руками. — И ратная служба мне куда милей приказного крючкотворства. Но — что сделаешь супротив государевой воли? Ладно, — он вздохнул. — Давай о тебе… Расскажи-ка, что с тобой приключилось. Дюже интересно послушать.

— Интересно? — переспросил юноша. — Ну, коли интересно, тогда, князь, слушай… Значит, отправил меня Овдеев тебе в помощь: от лихих, говорит, людей, мало ли…

— То-то я без тебя с ними не справлюсь! Ла-адно, не обижайся, рассказывай дале… Нет, постой… Эй, караульный!

Тут же распахнулась дверь.

— Чего изволит ваша княжеска милость? — сунулся в горницу чубатый стрелец.

— Квасу, — коротко кивнул князь. — Хотя, нет… лучше вина. Мальвазеи. Любишь мальвазею, Иван? Я — так очень.

— Благодарствую.

Не дожидаясь вина, Иван в красках и деталях описал молодому князю все, что с ним произошло, не упустив и разбойную девицу, и собственные мытарства на вершине сосны. Рассказывал интересно, словно бы заново переживая случившееся, да и князь оказался благодарным слушателем — не перебивал, не переспрашивал и даже заразительно смеялся в некоторых местах.

— Ушицу, говоришь, варила? Ха-ха-ха! А стерлядь на постоялом дворе сперла? Уж не на здешнем ли? Слушай, Иван, а девка-то хоть красивая?

— Игла-то? Да как сказать… смотря на чей вкус. По мне, так ничего… Глаза голубые, волосы словно лен, грудь такая… большая… красивая…

— Красивая, говоришь? Так ты с ней, значит, того… Ну-ну, не красней, не девка ведь. Бывает. Да и вообще… — Князя вдруг потянуло на философский лад. — Мы, мужики, хоть и умны бываем, и знающи, а все же на бабьи хитрости попадаемся, словно глупый карась на уду!

— Вот уж истинно сказано, — со вздохом признал Иван. — Словно глупый карась на уду.

Они вышли из избы уже друзьями, насколько могут быть друзьями родовитый боярин-рюрикович и дворянин из обедневшей семьи. На околице, в малиновых зарослях, весело пели птицы, невдалеке белела стволами березовая рощица, рядом с которой журча тек ручей, рядом с караульной избой, на пригорке, высилась деревянная церковь. Само же село — называлось оно Тайнинское — располагалось не так уж далеко от Москвы и насчитывало с десяток домов, в том числе постоялый двор, куда и направлялись сейчас Иван с молодым князем. Искоса поглядывая на Михайлу, юноша нащупал рукой висевший на шее мешочек с зельем.

Вдруг подумалось — а хорошо было бы, коли б мешочек этот достался разбойникам, либо, на худой конец, оборвался бы, потерялся в лесу. Хорошо бы — не надо было бы теперь думать. Так ведь нет, не оборвался, не потерялся, и разбойники на него не польстились — больно уж был убог, мал, неприметен. Вот и рассуждай теперь… выполнять ли приказ? То есть выполнять ли его вот сейчас, немедленно, либо немного подождать? Уж конечно же, Иван решил подождать.

И, прибавив шагу, нагнал ушедшего вперед князя. А тот вдруг обернулся и кивнул на стоявший на обширном дворе возок, крытый выкрашенной в красный цвет кожей, с тиснеными вызолоченными цветами, зверьми и травами:

— Чей, знаешь?

— Догадываюсь. Царевой матушки, инокини Марфы. Чай, с Белоозера привезли?

— Привезли, — кивнул князь. — Только без меня. Я ее уже здесь, в Тайнинском, встретил. Стрельцам да рейтарам велел не гомонить — не мешать отдыхать бабушке. Ей ведь еще с царем встречаться, с сыном…

— Так и я до Москвы — с вами.

— Погоди до Москвы, — Михаил отмахнулся. — Мы, думаешь, чего здесь стоим? Кого дожидаемся?

Юноша чуть не споткнулся:

— Господи! Неужель — государя?!

— Его… Государь мне безопасность встречи доверил!

Ах, вон оно что… Иван вдруг со всей отчетливостью понял, почему для обеспечения встречи Дмитрий выбрал молодого князя Скопина-Шуйского. А потому что Шуйские — опальный род! И, значит, тем ценнее будет свидетельство одного из Шуйских — князя Михайлы — в том, что инокиня Марфа Нагая признает в Дмитрии чудесно спасшегося сына. Признает ли? Судя по всему, новый московский царь был в этом уверен. Иначе не послал бы на встречу Скопина-Шуйского, да и сам не поехал бы… А вообще, зачем ему ехать? Ждал бы себе спокойно в Москве, с боярами… Вот именно — с боярами. Которые как еще себя поведут, коль все не так, как хочется Дмитрию, сложится? А сюда он, стало быть, едет не опасаясь… Значит, что же — он и в самом деле истинный царь, чудесно спасшийся от неминуемой, казалось бы, смерти, сын Иоанна Грозного? Что ж, может быть и так… А может быть и по-другому — Дмитрий никакой не Дмитрий, а самозванец, как о нем и говорили и что со всей отчетливостью вытекало из похищенных из монастыря Мон-Сен-Мишель грамот! А значит — именно здесь он собирается прорепетировать, и если Нагая его не признает, то… То дальше может быть все, что угодно. С Нагой. И с теми, кого Дмитрий — как ни крути, государь — сочтет лишними свидетелями. Ой, как почему-то не хочется быть лишним!

— Ну, что задумался? — Князь хлопнул юношу по плечу. — Идем! Сейчас помолимся да поедем поле выбирать. Раз уж ты с Земского двора — поработай, хоть тут и не Москва!

— Что еще за поле? — не понял Иван.

— Обычное. — Михайла смешно шмыгнул носом. — То есть не совсем обычное… Короче — для встречи.

— Ах, вон оно что, — кивнул юноша. — Конечно, поедем посмотрим.

Ясно было, почему князь позвал с собой его, Ивана, московского дворянина из Земского двора, с сыскной его части. Ежели что не так — так отвечать будут вместе.

Подозрения юноши подтвердились, когда в обширной людской горнице постоялого двора князь Михаил подошел к невысокому темнобородому мужичку в дорогущей парчовой шубе, которую, наверное, запросто можно было бы обменять на московские хоромы Ивана. Пожалуй, даже на пару таких хором.

— Семен Шапкин, царев постельничий, — обернувшись, шепотом пояснил князь. — Его бы тоже на поле позвать… — Подойдя ближе, Михаил с ходу уселся на лавку, насколько возможно блюдя родовую честь перед худородным выскочкой Шапкиным. — Здоров, Семен.

— И тебе здравствовать, княже!

— Это приказной с Земского двора, — Михайла кивнул на почтительно вставшего рядом Ивана.

Шапкин обвел его безразличным взглядом:

— Кажись, и впрямь я его в приказных палатах видел.

— Хотим позвать тебя поле смотреть для встречи.

— С удовольствием! — Постельничий улыбнулся так широко, что показалось, зубов у него во рту гораздо больше, чем нужно. Однако тут же сник, заканючил: — С удовольствием бы… Да вот с утра занемог, почти совсем ходить не могу…

— Так мы верхом!

— Лежать токмо… Так и лекарь наказывал. Так что ты, князюшка, уж не обессудь, иди сам… А я уж государю обскажу, как было, — тебе и честь.

— Чтоб ты сдох, лиса хитрущая! — выйдя на крыльцо, сплюнул князь и, обернувшись к Ивану, махнул рукой. — Ну, да черт с ним, едем.

Вроде бы нехитрое дело — выбор места, подходящего для встречи царя с матерью, — неожиданно затянулось почти до самого вечера, ведь поле должно было удовлетворять целому сонмищу условий. Во-первых, быть ровным и без ям, чтобы высокие персоны, не дай Бог, не споткнулись. Во-вторых, быть не очень большим, но и не маленьким, чтобы и было просторно, и не казалось пусто. В-третьих, по краям его должно оставаться достаточно места для ликующего народа, — народ, кстати, тоже еще нужно было заранее собрать и растолковать, что к чему. В-четвертых, были потребны кусты — для охраны, чтобы не особо бросалась в глаза. В-пятых, кусты не должны были быть густыми, чтобы в них не смогли затаиться возможные тати и чтобы народу было все хорошо видно и слышно.

В общем, выбрали лишь к вечеру, с утра порешив отправить мужиков скосить траву, чтобы все было благолепно. А завтра, вот уже завтра, должен был приехать царь. Его-то все и ждали.

Небо было бездонным и чудесно-синим, редкие палевые облака, медленно проплывая в вышине, отбрасывали на луга смешные темные тени, весело пели птицы, а клонившееся уже к закату оранжевое смешное солнце светило так ярко, с такой жизнеутверждающей лучезарностью, что на душе каждого из собравшихся на поле людей тут же становилось радостно и спокойно. Согнанный с утра народ — крестьяне, податные люди, артельные, — негромко переговариваясь, толпились на краю поля, терпеливо дожидаясь царя. Большей же частью поле окружали люди отнюдь не простые — стрельцы, рейтары, дьяки, — к вечеру их должно было собраться еще больше, ведь царь, естественно, явится на встречу с матушкой не один, а в сопровождении подобающей свиты. Затейливо украшенный возок — целая карета — матушки Марфы уже стоял невдалеке на холме, окруженный оружными людьми князя Скопина-Шуйского. Там же, около возка, в накинутой на плечи дорогой парчовой шубе ошивался и постельничий Семен Шапкин, сопровождавший царскую матушку с самого Белоозера. Круглое лицо его истекало потом, черная борода смешно топорщилась, время от времени постельничий прикладывал ладонь к глазам, пристально поглядывая в сторону Москвы, — не появились ли? Не вьется ли над дорогою пыль? Потом разочарованно вздыхал, зевал и шел к возку поговорить с инокиней, а уж о чем они там разговаривали — Бог весть…

— Едут! Едут! — вдруг пронеслось в толпе.

Князь Михайла, дав шенкеля коню, поскакал навстречу клубящейся над дорогой пыли, поднятой сотнями копыт. Иван прищурился — он стоял на небольшом возвышении в тени березовой рощицы, рядом со стрелецким сотником и группой вооруженных бердышами стрельцов. Было хорошо видно, как туча желтоватой пыли, быстро приближаясь, становилась прозрачнее, так что уже можно было увидеть сияние начищенным песком кирас и гусиные перья на дугах польских гусар, сопровождавших Дмитрия. Молодой царь, увы, пока не очень-то верил боярам и русскому войску, предпочитая держать возле себя наемников — поляков и немцев — либо, на худой конец, уже не раз доказавших свою преданность казаков. Придержав коня — белого иноходца, царь с улыбкой приветствовал князя Михайлу, и вся кавалькада продолжила путь, сворачивая через скошенный луг к полю. Когда выехали на стерню, завеса пыли, наконец, спала, и оранжевые сполохи вечернего солнца, отражаясь, блеснули в кирасах и шлемах, желто-красным пламенем загорелись на остриях копий, протекли сверкающей лавой по парчовым одеяньям бояр.

— Слава царю Дмитрию! — радостно закричал сотник, и собравшаяся толпа подхватила крик слаженным многоголосым хором:

— Слава царю!

— Слава!

— Царю Дмитрию многая лета-а-а!

Кричали хорошо, складно — недаром все утро репетировали под надзором молодого князя, — впрочем, кричали, кажется, от души, слишком уж много русских людей связывали с молодым царем свои надежды и чаянья. И, надо сказать, Дмитрий пока их не обманывал — жизнь прямо на глазах становилась лучше, и, казалось, ушли далеко в прошлое голод, нужда и отчаяние.

— Слава царю Дмитрию! Слава!

Охваченная любопытством толпа подалась было вперед, тут же сдержанная зоркими стрельцами.

— Осади назад!

— А ну, осади, кому сказано!

— Возок! Возок! — вдруг закричали с краю, и все собравшиеся дружно повернули шеи, увидев, как с холма медленно спускается золоченая карета, запряженная тройкой гнедых.

— Слава матушке государыне, слава!

Дмитрий, спешившись, протянул поводья коня князю Михайле и, стараясь ступать неторопливо и плавно, как положено государю, пошел навстречу… гм… матушке. Крики и славословия быстро затихли, народ застыл в немом ожидании.

С помощью стольника Шапкина выбравшись из кареты, Марфа Нагая, худенькая сгорбленная старушка, впрочем, довольно живенькая для своих лет, поправила одежку и, распахнув объятия, шагнула к царю:

— Сыне мой, Дмитрий!

— Матушка…

Оба обнялись со слезами, озаренные желто-красным сияньем закатного солнца. Толпа рыдала…

Иван и сам вдруг почувствовал, как им овладевает экстаз: хотелось кричать, радоваться и плакать. Странно, но еще совсем недавно он ничего такого не чувствовал… Получается, что — заразился от толпы? Может быть…

О чем они там беседовали — царь и его матушка, — никому слышно не было, впрочем, надолго беседа не затянулась. Марфа села в карету, кони тронулись, и Дмитрий, как почтительный сын, с непокрытой головой зашагал рядом.

Собравшиеся исходили рыданиями.

— Слава царю Дмитрию! — вновь закричал кто‑то.

— Матушке царице слава!

Царице? Иван про себя усмехнулся. Вдова Иоанна Грозного Марфа Нагая давным-давно уже не была царицей, сосланная в далекий северный монастырь.

Царь пересел на коня, поехал возле кареты, и все остальные — свита, войска, народ — двинулись следом. Дернув поводья предоставленного князем Михайлой коня, Иван поехал вслед за стрелецким сотником.

— А матушка-то, матушка, — шептались в толпе. — Сразу сыночка признала!

— Да как же ей не признать — все ж таки родной сын!

— Слава царю Дмитрию, слава!

Позвякивая берендейкой, Ивана нагнал высокий стрелец в черном кафтане, при сабле, но без бердыша и пищали. Десятник. Тот самый… как его? Заиша!

— Ты извиняй, господине, — улыбнулся он. — Всякое на службе бывает.

Юноша милостиво кивнул:

— Бывает.

А солнце уже спряталось за деревьями, лишь последние лучи его рвались багряными полосами в бледно-голубое, быстро темнеющее небо. Смеркалось. Иван машинально подумал, что царь со свитою уж никак не успеют добраться до Москвы — не поедут же ночью? Значит, будут ночевать. А приготовлен ли ночлег? Наверное, приготовлен, князь Михайла, несмотря на молодость, проявлял завидную распорядительность.

Так и есть, через какое-то время — в небе уже повисли луна и звезды — впереди вдруг залаяли псы, а затем показались и частоколы, и избы. Село. И довольно большое.

— Там, за церковью — посады московские, — подъехав к Ивану, заметил нарядно одетый всадник. Высокий шлем его — ерихонка — был обложен золотом, в свете луны загадочно переливались драгоценные каменья на рукояти сабли.

— Князь! — узнал Иван.

Михаил улыбнулся:

— Давно тебе поджидаю, думал — и не сыщу. Хорошо, десятник Заиша сказал. Идем, поможешь.

Князь и Иван спешились, передав коней враз подбежавшим слугам.

— Вот тебе свет, — взяв у слуги факел, Михаил протянул его Ивану. — Вставай здесь, на перекрестке. Стрельцов посылай налево, рейтар направо, дьяков и прочих приказных — во-он в ту избу.

— А бояр?

— С боярами и поляками я сам разберусь.

Пожелав Ивану удачи, молодой князь быстро зашагал к обширной избе, где у крыльца уже толпились богато одетые люди из свиты Дмитрия. Скворча смолою, жарко горели факелы.

Честно говоря, Иван утомился, разводя всех — тяжелой оказалось работа, каждый — ну, почти каждый — спорил, что-то доказывал, стремясь занять местечко поближе к царевой избе, и не малых потуг стоило уговорить приказных располагаться на ночлег там, где им указано.

— Да я — жилец! Чин столичный из приказу Большой казны! — нагло выпятив бороду, рвался к царевой избе какой-то дьяк.

— Я сам — дворянин московский! — гордо подбоченился Иван. — И видишь, вперед не лезу!

— Да ведь и мы не лезем, милостивец, — услыхав чин юноши, залебезил дьяк. — Ты, эвон, туда посмотри-ко!

Какой-то иноземец в коротком немецком кафтане и накинутой на плечи епанче, раздвигая собравшихся широкой грудью вороного коня, нагло пробивался на царев двор. На голове его в свете факелов и луны сверкал серебром украшенный перьями испанский пехотный шлем — морион.

— Эй, парень! — пробиваясь к всаднику, закричал Иван. — А ну, осади! Осади, я кому сказал?!

Высоко подняв факел, юноша, изловчившись, ухватил за поводья коня.

Иноземец гневно обернулся, закричал на ломаном русском:

— Стоять! Молчать! Я — страж Его величества Дмитрия!

— А я откуда ведаю, что ты страж? — резонно возразил Дмитрий. — Может, ты разбойник, тать лесной?

— Я — тать лесной? — Иноземец схватился за рукоять палаша.

Иван тоже привычно поискал рукою саблю… и не найдя таковой, схватил кинжал.

— Чего расшумелся, Яков? — князь Михаил появился вовремя. — Не пропускают? Правильно делают. Это мой человек, — он кивнул на Ивана.

Яков со злостью сунул палаш в ножны:

— Но… Я должен охранять царя!

— Идем… Проведу.

Михаил обернулся к Ивану:

— Благодарю за службу! Так и дальше действуй.

— Мы еще встретимся! — обернувшись, зло прошипел иноземец.

Юноша меланхолично пожал плечами — вот еще, обращать внимание на угрозы каких-то немецких шпыней!

Дело между тем пошло куда веселей. Народу — стрельцов, приказных, дьяков — уже становилось заметно меньше, да и Иван быстро привык командовать: вы налево, вы направо, вам — во-он в ту избу…. А ты куда прешь, борода? Из приказных? Ах, купец… Ну, тогда ночлег — твоя забота. Посоветовать где? Извиняй, не могу и, прямо сказать, сам не знаю.

Еще прошло несколько пищальных стрельцов и дьяков, а следом поперла публика попроще — мелкие торговцы, крестьяне, мастеровые и прочий любопытный люд, которых лично царем гнать было не велено строго-настрого — пусть народ смотрит и обо всем, что увидит, рассказывает.

Завернув пару телег, Иван нахмурился: похоже, телег и народишку прибывало немеряно, а сколько было изб в селенье и имелся ли там ночлег, он не знал. А телеги и люди скапливались, вот чуть-чуть — и забьют всю небольшую площадь. И посоветоваться-то не с кем, где сейчас князь Михаил — один Бог знает.

— Вы вот что, — Иван принял решение. Наверняка здесь поблизости имелся какой-нибудь водоем — озеро, река или, на худой конец, ручей. — Кажется, рядом река была?

— Озеро, милостивец.

— Ну да, озеро. Вот там, по бережку, и становитесь с возами. Ночь теплая — не замерзнете.

— А не погонят нас?

— Не погонят. В случае чего, скажете — светлейший князь Михаил Скопин-Шуйский разрешил.

Подставив таким образом князя — а нечего где ни попадя шляться! — юноша улыбнулся и, подавив зевок, вдруг подумал — а где он будет ночевать сам? Зайти в цареву избу да спросить князя Михайлу? Но в избе наверняка поляки — охрана. Не будут и разговаривать. Расспросить кого-нибудь из свиты? А вот это можно. Если не уснут…

— Ну, куда, куда едешь-то? — рассерженно воскликнул Иван. — Что, не видишь, куда все заворачивают?

И улыбнулся: это была последняя телега, вернее, крытый рогожей воз, запряженный медлительными волами, животными, вообще-то, для здешних мест малохарактерными. Волами правил какой-то звонкоголосый мальчишка в накинутой на узкие плечи хламиде с капюшоном.

— Ну, что встал? — Иван подошел ближе.

Данный ему князем факел уже давно догорел, хорошо — ночь была ясная, а луна и звезды — яркие.

И луна, и звезды отражались в больших темных глазах отрока.

— Кажется, мы знакомы. — Отрок вдруг вздрогнул и сразу же улыбнулся.

— Знакомы? — Иван пожал плечами. — Не помню… И кто ж ты такой?

— Лагерь под Кромами, — сбросив с головы капюшон, негромко отозвался возница.

И вот теперь вздрогнул Иван:

— Гарпя!

— Я… Так куда ехать?

— К реке… Вернее — к озеру. Знаешь, где это?

— Нет.

— И я не знаю.

Иван оглянулся на цареву избу. Во дворе жгли костры польские жолнежи, но уже в окнах света не было, видать, все полегли спать. Как, впрочем, и в других избах.

— Едем со мной, — улыбнувшись, вдруг предложила девушка. — Или тебе куда-то нужно еще?

— Да, пожалуй, нет, — Иван почесал голову, с удовлетворением оглядывая пустынную площадь. — Что ж, — он махнул рукой. — Едем.

Уселся рядом, на облучок. Гарпя тронула поводья. Повозка, заскрипев колесами, развернулась и, покачиваясь на ухабах, неспешно покатила неизвестно куда. Серебряная луна висела над сельской церковью, освещая кусты и могилки погоста, безразлично-сумеречно сверкали звезды. Когда выехали за околицу — запахло свежим сеном и клевером, по обеим сторонам, в лугах, пели сверчки.

Гарпя улыбнулась:

— Хорошо-то как, Господи! Тихо, спокойно… Совсем не то, что у нас.

— Ты про что?

— Я ведь из Речи, слуцкая… ты знаешь. У нас там то татары, то лихие людишки, то шляхта шалит. Друг пред дружкой кичатся, а на простых крестьян как на зверей смотрят. Так и зовут — быдло.

— Да уж, Речь Посполитая… — негромко протянул Иван. — Там много и бывших наших земель, русских. Киев, Житомир, Менск… Да и Слуцк твой, кажется, тоже. Шведы вас там как, не беспокоят?

— Нет, то на севере, в Поморье. От нас далеко. Тсс!

Девушка вдруг бросила поводья, прислушалась, и Иван тоже навострил уши: где-то недалеко слышалась протяжная русская песня:

Ой ты, гой еси, православный царь, Православный царь, Иван Васильевич…

— Грозного царя славят, — покачал головой Иван. — Любят его в народе… как вот сейчас — Дмитрия.

— Дмитрий — русский царь…

Юноше на миг показалось, что Гарпя хихикнула. Нет, вроде, сидит — вся такая серьезная. Точно — показалось.

Иван подавил зевок:

— Ну что, сворачиваем?

Девушка без слов потянула поводья.

Свернув, путники проехали еще с полверсты, когда впереди, за редколесьем, показались огни костров. Проехали еще чуть, останавливаясь у возов.

— Ты посиди здесь, а я спрошу…

Не дожидаясь ответа, Гарпя спрыгнула с облучка и побежала к кострам. Отсутствовала она недолго, вернулась радостная, даже, можно сказать, сияющая.

— Поехали! Я нашла, где наши.

— Ваши?

— Хорошие люди. — Девушка улыбалась. — Там и остановимся, там и поедим… Страсть как кушать хочется!

Гарпя развернула волов и погнала их к видневшемуся за кустами озеру, поблескивающему колдовским серебряным светом. На самом берегу, в песке, жарко горел костер, а вокруг него были составлены крытые рогожей телеги.

— Хей, дядько Пров! — привстав, закричала девчонка. — Куда вставать-то?

— Гарпя?! — От костра отделилась бородатая тень в круглой широкополой шляпе из грубого войлока. — Ты где шлялась, пся крев? Мы уж думали — царевым попалась.

— Попалась, — весело засмеялась девчонка. — Только не я… — Она посмотрела на Ивана. — Подожди, сейчас принесу еды.

Юноша усмехнулся:

— Может быть, поедим у костра? Или боишься — прогонят?

— Прогонят? Да ну тебя! Что ж, если так хочешь, идем.

Гарпя представила юношу просто по имени, не поясняя — кто. Да и что она могла пояснить? Сидевшие вокруг костра люди — кряжистый бородатый старик Пров, какие-то женщины в монистах и широких юбках — подвинулись, освобождая место.

— Гарпя опять кого-то залучила! — засмеялась одна из женщин… совсем еще молодая, шустрая. — А, Гарпя?

— А ты что, завидуешь?

— Конечно… Молодец, вижу, справный…

Гарпя поставила в траву миску с ухой, одну на двоих с Иваном:

— А вы что ж не ложитесь?

— Ждем гостей.

— Гостей?

— Ну да. Про нас тут уже все знают… да и у нас здесь и казаков, и жолнежей знакомых много…

— То-то я смотрю, Марудзи с Аграфеной нет… и Влады… Поди, с гостями уже… — Девушка повернулась к Ивану. — Ты ешь, ешь…

— Благодарствую, наелся уже…

— Ну, тогда идем…

Поблагодарив за уху, они отошли от костра. Гарпя утерла со лба пот:

— Жарко как… Душно прямо.

Юноша улыбнулся:

— Да уж, ночка теплая.

— Слышишь? — Девчонка приложила палец к губам. — Смех, голоса, брызги… Купается кто-то. А давай — и мы!

— Давай, — легко согласился Иван.

Гарпя разделась первой, бросилась с разбегу в озеро, а Иван еще долго возился с застежками. Наконец зашлепал по воде ногами:

— Эй, где ты?

— Тут!

Гарпя неожиданно откликнулась откуда-то сзади, видать, нырнула, проплыла под водой. Подкралась, обняла за плечи… неожиданно толкнув. Юноша не удержался на ногах, упал, поднимая брызги. Вода оказалась теплой, парной, и Иван искренне наслаждался купанием. Рядом плескалась Гарпя. Вот подплыла, ухватила за ногу:

— У-у-у! Утоплю…

— Зачем же?

Оба, встав по пояс в воде, вдруг улыбнулись друг другу. Сделали шаг… Девичье тело, мокрое и трепетное, жаждущее любви, оказалось в объятьях Ивана, а губы ощутили жаркий вкус поцелуя…

Когда они вышли на берег, Ивану на миг показалось — светает. Или это просто играли зарницы костров? В кибитках и рядом с ними слышались веселые крики, смех, ржали кони, — видать, и впрямь явилися гости. Вот кто-то хриплым голосом затянул песню… кажется, польскую. Вот снова заржала лошадь.

Иван и Гарпя подошли к телеге… около которой уже дожидались трое в коротком немецком платье, что сразу же не понравилось юноше… Впрочем, он прекрасно понимал, где находится, кто такая Гарпя и ее подружки. Лупанар — так это звалось во Франции.

— Кажется, именно здесь обретается самая красивая девушка со странным именем Гарпия? — галантно поклонился один из гостей. Акцент его и голос показались Ивану знакомыми… а еще — небрежно накинутая на плечи епанча, остроконечная бородка, палаш. Ну, конечно же! Иноземец! Тот самый… Как его называл князь? Кажется, Яков?

— Пойдем же! — Иноземец схватил девчонку за руки. — Идем!

— Э, постой-ка, господин хороший! — громко воскликнул Иван. — Ты что же, не видишь, что девушка не одна?

— Псст! — презрительно обернулся нахал… И тут же лицо его озарила злорадная ухмылка: — Ага! Вот и свиделись. Вот ты мне и попался!

— Еще — кто кому!

Иван выхватил кинжал, лихорадочно соображая, как действовать дальше. Трое на одного — нет, тут думать долго не надо, только нападать. И нападать — первым…

— Постой, не так быстро! — хватаясь за палаш, нахалюга шарахнулся в сторону, но больше никаких попыток к нападению не предпринимал, как и его спутники. Наоборот, вдруг стал приторно вежливым: — Кажется, вас знает дюк Мишель Скопин-Шуйский?

Дюк? Мишель?

— Да, знает, — с достоинством кивнул Иван.

— Так вы дворянин?

— Дворянин московский! — Юноша подбоченился. — Не самый последний чин.

— Бьен! — Улыбнувшись, незнакомец снял шляпу и поклонился. — В таком случае, имею честь предложить вам драться!

— Дуэль? — улыбнулся Иван. — Что ж, извольте. Только…

— Насчет оружия не беспокойтесь. Мои друзья шляхтичи имеют сабли, абсолютно одинаковые… это, конечно, не шпаги, но за неимением лучшего…

— Согласен!

— И, если вы не сочтете зазорным доверять моим секундантам…

— Не сочту!

Иноземцы молча поклонились.

Иван еле сдерживал ярость — шутка ли, какой-то прощелыга-немец оскорбил его два раза за одну ночь! Следовало его проучить, о, конечно же, следовало, причем — немедленно, здесь и сейчас, ибо, кто знает, когда еще подвернется удобный случай?

— Идемте, господа, — протянув юноше саблю, предложил секундант. — Там, ближе к озеру, есть вполне подходящее место, светлое и безлюдное.

Место и впрямь оказалось подходящим. Небольшая такая полянка почти на самом берегу. Тихо, вполне укромно, светло… Да не от луны даже светло — на востоке уже занималась заря — утро!

Дуэлянты встали в позу друг против друга. Отсалютовали клинками.

— Начинайте! — выкрикнул секундант.

И в то же мгновенье нахал нанес удар! Быстрый и сильный, как прыжок тигра. Иван вовремя подставил свое оружие, заскрежетала сталь, посыпались искры. Еще удар! Снова отбив, юноша отскочил в сторону, в свою очередь сделав резкий выпад… Ура! Есть! Зацепил… Нет, к сожалению — только одежду!

— Ого! — с искренним восхищением заметил соперник. — Да вы, похоже, бретер!

Иван вздрогнул — нахал говорил по-французски… Черт возьми! Да ведь он все время говорил по-французски…

Кажется, и соперник подумал то же самое. Не опуская сабли, поинтересовался:

— Откуда вы знаете язык? Были во Франции?

— Был, — улыбнулся юноша. — Иван Леоньтев, учился в Сорбонне.

— Жак… Жак Маржерет.

— Очень приятно. Продолжим, месье?

— Извольте!

Выпад! Удар! И яростный звон — отбив… Снова выпад! И блеск глаз в утренних лучах солнца. Снова удар… Иван ухмыльнулся — а ведь француз явно не привык к сабле! Больше колет и меньше рубит…

Удар! Отбив! Искры! И яростная усмешка, и блеск в глазах.

А ведь сабля не шпага, куда коварней! От шпаги — даже от палаша — можно уйти уклонением, а с саблей такое пройдет вряд ли… Вот сейчас… Ага!

Иван притворно откинулся назад, замахнулся, прикидывая момент, когда нужно будет повернуть саблю… всего лишь чуть-чуть повернуть…

Улыбнулся, представив неожиданный для соперника результат.

— А ну, прекратить! — громко крикнули невдалеке… нет, уже рядом. — Прекратить живо!

Соперники одновременно скосили глаза.

— Дюк Мишель!

— Князь Михайла!

Скопин-Шуйский с неудовольствием оглядел драчунов:

— Ну вот, так-то лучше будет. Ишь удумали — дуэль!

— О, вы ошиблись, дорогой дюк, — светски поклонился француз. — Дуэль еще не закончена. А ваш приход как нельзя кстати: нам как раз требуется такой секундант.

Иван вдруг улыбнулся, увидев за спиной князя прячущуюся в кустах Гарпю… Ага! Вот она куда делась… Значит, позвала князя… Интересно, а он-то как тут оказался, неужели тоже решил развлечься с девочками? Впрочем, а почему бы и нет?

— Смею вас уверить, многоуважаемый дюк, что дуэль все же продолжится, хотели бы вы этого или нет, — учтиво продолжал Маржерет. — Ведь дворянин не имеет права приказывать дворянину…

— Зато я имею такое право! — позади драчунов раздался вдруг звучный, уверенный в себе голос, чуть насмешливый и, несомненно, знакомый.

Обернулись все пятеро — дуэлянты, секунданты, князь… Обернулись и ахнули:

— Государь!

Государь!

Иван не в силах был представить, откуда он здесь взялся… Неужели…

Князь Михаил, впрочем, не выглядел особенно удивленным.

— Что смотрите? — Запахнув плащ, Дмитрий подошел ближе. — Сабли в ножны, господа. Ишь, вздумали поубивать друг друга. Не выйдет! Вы мне оба нужны.

Глава 13 Парсуна

Лжедмитрий старался снискать в народе славу справедливого государя. Он объявил о том, что намерен водворить в своем государстве правопорядок, запретил взятки в приказах.

Р. Г. Скрынников. «Самозванцы в России в начале XVII века»

Июль — август 1605 г. Москва

Жак Маржерет оказался неплохим парнем, и, по возвращении в Москву, Иван с ним быстро сошелся, посидев пару раз в кабаке, да и так, в гостях. Жак постоянно проживал в Кремле в особой избе, одной из нескольких, специально выстроенных для иноземной охраны по приказу царя Дмитрия. Как ни странно, Овдеев ничего не сказал Ивану, даже не проработал как следует за невыполненное задание, лишь махнул рукой да усмехнулся:

— Не нужен уж нам князь Михайла.

А молодой Скопин-Шуйский был жалован царем новым, только что введенным званием — мечником. Иван тоже не остался без награды, Овдеев лично подал ходатайство государю о представлении парня к новому служебному чину — стряпчего. Митька с Прохором за приятеля радовались, шутили, что, мол, коли и дальше этак пойдет, через годок-другой в думные чины Иван выйдет. Шутки шутками, но — почему бы и нет? В думные дворяне сейчас запросто можно выбиться, новый царь умных да деловитых людей привечал, жаловал.

Да и что сказать, после коронации для Земского приказа (сыскной его части), казалось, наступили вдруг тихие и спокойные времена, ничем, кроме пьяного загула поляков, не омраченные. С подгулявшим воинством государь разобрался лично: были схвачены да брошены в темницу наиболее наглые забияки, а народу прочитан царский указ о наказании виновных в массовой драке, кое для кого закончившейся лишением живота, сиречь — смертоубийством. Указ и арест зачинщиков народ воспринял благосклонно, радостно, под это дело кое-что перепало и отряду Ивана: царь всем троим пожаловал по золотой гривне на шапки, а Овдееву, как руководителю ведомства, еще и с золотыми пуговицами кафтан. Кафтан Овдееву понравился, особенно пуговицы, и среди приказных ходили упорные слухи, что пуговицы эти он первым делом срезал, заменив на позолоченные. Неизвестно, правду ли говорили приказные, ложь ли, а только царский подарок Овдеев почти и не нашивал, обходясь прежним своим скромненьким полукафтаньем. Ну да пес с ним, с Овдеевым, все ж не самый плохой был начальник, не хуже других.

В общем, друзья пока, можно сказать, прохлаждались, пользуясь случившимся затишьем. Митька углубился в книги — все ж таки князь Михаил не обманул, дал ему почитать «Сказание о голом и небогатом человеке». Прохор все чаще захаживал на Кузнецкую, к своей зазнобе, про которую друзьям мало что рассказывал. Ну а Иван с Василиской деятельно готовились к свадьбе, которую, по старому русскому обычаю, давно наметили сыграть на новый год — в сентябре. И сидели по вечерам, составляя список гостей.

— Овдеева пригласим, нешто можно без начальника-то? — сидя на лавке, загибала пальцы Василиска. — Еще парочку приказных, чтобы было с кем начальнику толковать, немца французского, ну, того, смешного…

— Маржерета?

— Угу, его… Кого еще-то?

— Филофейку с Архипкой, — подсказал Иван. — Да тятеньку их…

— Ну уж, Филофейку — само собой, кто ж у меня в подружках будет? Архипка — ясное дело, братец… А тятенька… На кой леший нам их тятенька нужен?

— Так ведь он может и не отпустить Филофейку-то.

— Да, — девушка согласно вздохнула. — Ты прав — может. Что ж, тогда придется и его приглашать… Вместе с Овдеевым вашим посадим, пущай старички друг друга тешат… Ах, чуть ведь не забыла! Посаженым отцом кого?

— Посаженым отцом? — Иван задумчиво взъерошил затылок. — Эх, был бы жив Ртищев! Правда, вот теперь и не знаю даже… Вот Андрея Петровича покойного я бы уважил, а кого другого… Овдееву предложить — получится, будто лизоблюдствую, нехорошо это. Князя Михайлу — больно уж молод, тятеньку подружки твоей, Филофейки, гм-гм… Пару раз в гости захаживал — и все. Да уж… задача…

— Князь Михайла… — вспомнив недавний рассказ суженого, задумчиво протянула Василиска. — Тот самый, Скопин-Шуйский?

— Тот самый…

— Да придет ли он к нам, худородным?!

— Позовем, а уж придет не придет — его дело. Думаю, что придет, — знаешь, какой славный человек молодой князь? Рода знатнейшего — только подумать, из Рюриковичей! — а нраву доброго, простого. Такие бы все были…

— А не осерчает ли государь? — Василиска понизила голос. — Вдруг да донесет кто-нибудь, мол, Скопин-Шуйский у нас — дорогой гость?

Иван громко расхохотался:

— Ну да, делать нечего государю, как только об таких мелких людишках, как мы, думать. Туда же, нашлись бояре именитые…

— А и не именитые, так, может, именитыми станем! — с неожиданной гордостью завила девушка. — Вдруг да возвеличит тебя государь, боярство пожалует? Вон, вся Москва шепчется, как он Нагих возвеличил. А кто такие Нагие по сравнению… да хоть с теми же Шуйскими, Голицыными, Куракиными? Голь-шмоль перекатная… ну, только что — царевы родичи.

— Ага, — снова хохотнул Иван. — Гляди-ка, тащат меня за руки-ноги в боярство, а я, дурак такой, упираюсь! Ты б, Василиска, чем про боярство болтать, о посаженом отце поразмыслила. Кого звать-то?

— Спросил… — обиженно дернулась девушка. — У меня знакомых стариков нету! А того же Овдеева в посаженые пригласить, так еще, не дай Бог, обидится — скажет, совсем за старичье посчитали.

— Да, — подумав, согласился Иван. — Это может быть. Кого б позвать-то? Эх, Ртищев, Ртищев! Не вовремя ты умер, Андрей Петрович!

— Послушай-ка, — Василиска вскинула брови. — А у Ртищева никаких подходящих родичей не было? Ну, там, брат, сват, на худой конец — дядюшка?

Юноша вздохнул:

— Одинокий он был, вдовец. А детушки в лихоманке сгинули, еще маленькими…

Встав, Иван подошел к окну, всмотрелся: на улице моросил дождь. Ну и денек, заложило, едва из церкви вернулись. Вот тебе и все воскресенье — а ведь собирались на торг, прицениться к продуктам — на свадьбу.

— Вообще-то, задумка твоя неплоха, — обернувшись, юноша улыбнулся. — Вернее, не так плоха, как поначалу кажется, еще верней — довольно-таки хороша. Был бы еще у Ртищева кто-нибудь… Постой-постой… Вроде бы у него брат имелся… Гермоген. Правда, Андрей Петрович о нем упоминал мало, я вот даже думал — не в ссоре ли они часом? А на похоронах Гермоген был — представительный такой, весь из себя седой.

— Не монах?

— Нет… Ртищев говорил — художник, парсуны пишет.

— Вот к нему и сходи! И на свадьбе посаженый отец будет, и Ртищева Андрея Петровича лишний раз добром вспомним.

— Эх, Василиска, — усевшись рядом с суженой, Иван притянул ее к себе и крепко поцеловал в губы. — Умная ты у меня. Умная.

Девушка рассмеялась:

— Так это только вы, мужчины, всех дев глупыми считаете! Запрете в теремах — сидите, мол, дуры… А ну-ко, тебя в тереме запереть? Да чтоб сидел неотрывно, да безо всякой службы?

Иван аж плечами передернул, представив. Поежился:

— Брр!

А Василиска наставительно постучала его пальцем по лбу:

— Вот то-то!

К Гермогену Ртищеву отправились вдвоем с Митькой. Парень все ж был начитан, образован, точнее, самообразован, если не считать недолгого, увы, периода учебы в Сорбонне, и должен был произвести на Гермогена вполне благоприятное впечатление, как, собственно, и сам Иван. Прохора решили не брать, да он и не особо напрашивался, живо свалив на Кузнецкую, к зазнобушке Марье.

— Что за Марья там у него завелась? — по пути интересовался Иван. — Ты, Мить, случайно, не ведаешь?

— Не-а, — Митрий махнул рукой и засмеялся. — Прохор с собой не брал, да и вообще, мало чего рассказывал. Знаю только, что встречаются они тайно.

— Тайно? — Иван округлил глаза. — Так зазноба его что, помолвлена с кем-то?

— Да не помолвлена, тут в другом дело. Тятенька ее — больно уж богат, вовсе не простой кузнец он, а владелец нескольких кузниц, ну, как в Тихвине Платон Узкоглазов.

— Подумаешь, какой-то там владелец! Разбогатевший простолюдин без всяких чинов… А Прохор все ж — жилец московский. Пусть и невелик чин, зато не городовой, столичный! Еще как посмотреть, кто кому честь оказывает.

— Нет, ты не понял, друже, — Митрий махнул рукой. — Он же тятеньке Марьиному молотобойцем представился… Ну, помнишь, тогда, когда Тихона-княжича искали? Ну, не его самого, а того, кто его убил…

— А! — поморщив лоб, вспомнил Иван. — Так ведь и не нашли тогда убивца…

— То не наша вина. Просто не успели.

— А ты как мыслишь, кто это был? Ошкуй?

— Он! — уверено отозвался Митька. — Кому ж еще-то? Ну, сам посуди, ухватки-то те же — распотрошил, печень вынул, жир срезал… Колдунов надо трясти, ворожей! Я когда еще сказывал?

Иван вдруг улыбнулся:

— А ведь в последнее время никаких новых убийств не было! Ну, таких страшных, как прежде.

— Ага, не было! А Архипку кто чуть не убил? Не мы бы…

— Да уж… И Овдеев там отличился… Послушай-ка, а может, он все ж таки пристрелил тогда ошкуя?

Митрий пожал плечами:

— Может, и убил. Только ведь он же сам сказал, что промазал… Хотя, конечно, ошкуй мог и в реке утопнуть. Запросто.

— Дай-то Бог! — Иван размашисто перекрестился на видневшуюся невдалеке церковь Флора и Лавра. — Дай-то Бог.

Гермоген Петрович Ртищев жил в хоромах покойного брата, точнее, то была их родовая усадьба, располагавшаяся на Скородоме, у Покровских ворот, куда и направлялись сейчас парни, используя в личных целях пару казенных лошадок. Ничего, не обеднеет от того Земский двор, не обеднеет!

Было воскресенье, Успение Святой Анны, и празднично одетый народ, отстояв церковную службу, выплеснулся на улицы, радуясь погожему дню. Да уж, денек стоял солнечный, светлый, что по всем приметам предвещало холодную морозную зиму, а еще говорили — каков день будет до обеда, такая и зима до декабря, ну, а как после обеда, так и после декабря.

Проехав по мосту через Москву-реку, друзья проскакали вдоль стены Белого города и вскоре свернули на Покровскую улицу, залитую полуденным солнцем. Улица была широкой, местами вымощенной бревенчатой гатью — от грязи, чтоб по осени и весне не проваливались возы. По обеим сторонам тянулись высокие московские заборы, кое-где имевшие вид настоящей крепости — заостренный частокол из толстых бревен, мощные дубовые ворота — такие и не возьмешь сходу, нужен таран, пушки. За заборами угрожающе лаяли цепные псы — предосторожность, на Москве не лишняя.

Объезжая большую лужу, парни повернули коней впритирку к очередному забору да едва пробрались, больно уж грязно, не иначе как с раннего утра еще расплескали грязищу тяжелые купеческие возы.

— Эх, — поджидая приятеля, обернулся ехавший впереди Митька. — Вот представь только, будто мы сейчас не здесь, а, скажем, в Париже, Кане, Сен-Ло… — Он мечтательно прикрыл глаза. — Улица — мощена булыжником, заборов никаких нет, кругом разноцветные цветы, клумбы, красивые каменные дома с большими застекленными окнами… Ну, почему, почему мы так жить не можем? Почему у нас заборы да собаки кругом? Дома — словно крепости осажденные.

— Ничего, — улыбнулся Иван. — Скоро и у нас, как в Париже, будет. Государь говорил — лет через пять ни одного забора в Москве не увидим. Кругом цветы будут, дерева подстриженные, полянки. И хоромы… да нет, дома… с огромными окнами!

— Иване, а давай в наших хоромах большое окно сладим! С этим, как его… с балконом!

— Ага, чтобы какой-нибудь шпынь в него — камнем?! Не дома надо менять, Митрий, но в первую очередь — людей. Чтоб умели себя защитить, чтоб не гнулись униженно перед первым же встречным дьяком, чтоб не палили из зависти чужие хоромы, а стремились себе такие ж поставить, да еще лучше!

— На все деньги нужны, Иване. А где взять?

— Да полно денег-то! — разгорячился Иван. — Вон, помнишь, в Кане у Прохора подружка была, зеленщица?

— Мари-Анн? Ой нет, не так…

— Неважно. Она ведь с чего начинала? С тележки с овощами. Даже осла у нее не было, не говоря уж о воле или лошади, так сама тележку и возила: засветло встанет — и к крестьянам, за город, овощей подешевле купит, в городе на рынке продаст чуть дороже — и ей хорошо, и крестьянам, и покупателям. Десять лет так помоталась — каменный дом с лавкой купила. Вот и нашим бы так! Не только сегодняшним днем жить, но и о том, что завтра будет, думать.

— Для того законы хорошие нужны, Иване. Чтоб уверенность была, что это самое завтра вообще настанет! Вспомни, что два года назад здесь творилось, когда люди людей ели? — Митька вздохнул. — А ты говоришь!

— Я не говорю, друже. Мечтаю. Государю купечество поддержать бы, торговцев, артельных, мастеровых — вообще всех тех, кто своим умом живет, милостей царских не дожидаясь. Бояр поприжать, чтоб не своевольничали…

— Ага, прижмешь их, как же!

— Грозный же прижал!

— Так то Грозный… А наш Дмитрий, мне кажется, слишком уж добрый царь. Говорят, Шуйских простил! Самых своих вражин ярых!

— Да-а, — задумчиво кивнул Иван. — Когда Петра Тургенева с людишками его пытали да казнили, государь сам не свой был, зарок себе дал — никого больше в России-матушке смертию не казнить! Об том мне князь Михайла рассказывал… Он ведь тоже из Шуйских… И — на тебе, при царской особе — мечник! Государь ему доверяет.

— Государь… — обернувшись по сторонам, Митрий понизил голос. — Слышь, Иване… Все спросить хочу — не решаюсь… — Парень замялся.

— О грамотах? — понятливо усмехнулся Иван. — Тех, что из монастыря Сен-Мишель выкрали… Дмитрий говорил — фальшивые они, помнишь?

— Угу… А если… — Митька еще раз оглянулся и говорил уже так, что было еле слышно слова.

— А если не фальшивые? — Молодой дворянин чуть приподнялся в стременах, улыбнулся. — И что с того, Митька? Теперь-то какая разница? Дмитрий-то уже коронован! Законный государь. И что с того, что, может, обман все и прав он на престол никаких не имел? Что, у Бориса Годунова большие права были? Но ведь царствовал же, и не так уж плохо… просто не повезло ему. А Дмитрий, мне кажется, не самый плохой царь, правда, не без недостатков. Да ведь один Бог безгрешен! Дмитрий же старается править по чести. В приказах порядок навел, жалобы людские самолично — два раза на седмице — разбирает, со всеми запросто — ну, это ты и сам знаешь. Университет собирается открыть — так что мы с тобой, Митрий, скоро московскую Сорбонну увидим! Ну, расточителен, правда, и не без щегольства… И по девкам… Помнишь, я рассказывал, он с князем Михайлой в лупанар, в кибитки приезжал к веселым девкам? Да разве ж то большой грех? Тем более молод государь, не женат. Ты французских королей вспомни! У каждого, окромя жены, еще с десяток любовниц, а то и больше! И все об том знают, и ничего, еще больше своего государя любят.

— Не забывай, у них вера другая, — возразил Митрий. — Да и привык народ русский, что государь — навроде Господа Бога. А значит, святым должен быть, безгрешным. Иначе не примут… Вот и Дмитрий… После обеда не спит, обычаи православные нарушает… Что с того, что хороший царь? И в самом деле, хороший, да вот только, кажется, не воспримет его люд московский. Царь царем должен быть — жестоким, кровожадным, чтоб все боялись!

Иван вздохнул:

— То верно. Жаль, не знаем мы других стран обычаев. Отринули в благоглупой своей гордыне: мы, дескать, Третий Рим, а остальные все нам и в подметки не годятся. Нет чтоб чему доброму поучиться — не грех ведь и в России университеты открыть, Академию Наук даже! О том и государь неоднократно боярам говаривал, невежеством упрекая!

— Зато они его и терпеть не могут… Говорят, латынянам продался.

— Говорить все можно… Глазам своим верь — не слухам. Ну, костел разрешил, так ведь католиков на Москве много, должны ж они где-то молиться? Вон лютерские немцы храм выстроили, а католики чем хуже? А что в католическую веру народ русский будут переводить — то ложь несусветная, к тому ж и неумная. Дмитрий что же — совсем без мозгов, задумать такое? Ну, деньги из казны тратит, оно, конечно… Казакам да наемникам заплатил честно — до сих пор все пропить не могут. А вот города русского ни одного никому не отдал! Даже крепостицы малой… А говорили… Нет, Митрий, я так мыслю — не самый плохой государь Дмитрий, даже получше многих! И мысли у него правильные. А что щеголь да бабник… Так ты Анри французского вспомни!

— Да, — Митрий кивнул. — Непросто сейчас государю. Трон занял недавно — ни с кем нельзя ссориться — ни с наемниками, ни с казаками, особливо — с боярами, их он зря раздражает.

— Да не раздражает… Вон и Шуйских простил, и всех, кто при Борисе в опале был, из ссылок вернул… Думаю — зря, наверное. Чиновную сволочь прижал — молодец, а вот с боярами-то потруднее будет.

— Эвон, смотри-ка! — Митрий кивнул вперед, на мчащегося во весь опор всадника в красном польском кунтуше с золоченым шнуром. Парни едва успели отвернуть лошадей… А всадник вдруг взвил коня на дыбы, обернулся:

— А! Эвон кто тут ездит!

— Государь! — разом прошептали приятели и от неожиданности поклонились на французский манер — не слезая с коней, лишь сняли шапки.

— Вот, правильно! — улыбнулся Дмитрий. — А то надоело уже: куда ни придешь, все в ноги кидаются да лбом об землю бьются. Прям ужас один! Дикие какие-то люди… И эвон… — Он с силой ударил ногой в забор, отчего сразу же повсюду залаяли псы. — Оград настроили, собак завели — не подойди, не сунься! Святая Богородица дева, как же я ненавижу эти московитские заборы! Кажется, здесь повсюду они, повсюду — и на улицах, и в сердцах, и в душах. Разрушил бы, приказал… да понимаю — рано. Порядок в городе нужно установить, всех лиходеев, разбойников выловить — да на далекие севера, в Югру, в Пермь, повыслать. Вот, кстати, как Земский двор себя чувствует?

— Да ничего, государь, — друзья опять поклонились. — Служим.

— Ошкуя поймали? Что удивляетесь? О том уж вся Москва давно судачит.

— Э… ловим, государь.

— Долго, парни, долго! Смотрите, ужо, не пожалую… Не посмотрю на знакомство… Ох эти заборы! — Дмитрий вдруг застонал и обхватил голову руками. — Ох эти души московские… Закоснели в чванстве своем, и переделать их — никакой жизни не хватит.

— Главное начать, государь, — негромко произнес Митрий.

— Что ты сказал? — Царь вскинул глаза и вдруг улыбнулся. — Ах да, начать… Ну, конечно, кто же, если не я?

Дмитрий, казалось, смеялся, но темно-голубые глаза его смотрели серьезно, строго.

— Вы ловите, ловите ошкуя-то, — поворачивая коня, напомнил он. — Я Овдееву накажу, чтоб каждодневно докладывал. Ну и прочий лихой люд забывать не надо — разбойников, прохиндеев, мошенников. Целыми шайками уже на Москве орудуют и живут, говорят, припеваючи. Выловить и пересажать! — Царь нервно махнул рукой. — Всех! Впрочем, это не вам, начальникам вашим заданье. Эх… День-то какой славный! И солнышко, и не жарко. И чего безлюдно так? Спят все, что ли?

Иван улыбнулся:

— Вестимо, государь, спят. Как же не поспать после обеда?

— Хм, спят они… — Дмитрий презрительно усмехнулся. — А вы что же не спите?

— А у нас дел невпроворот, некогда.

Царь вдруг расхохотался:

— Вот и мне некогда. А все остальные, видать, все успевают… Либо ни к чему не стремятся. А потом жалуются — бедно, мол, живем, обнищали все, подачек от государства просят. Эх, приучил Годунов! А вы не спите, а пошевеливайтесь — тогда только из нищеты и выберетесь… Ну, погодите! — повернувшись в седле, Дмитрий погрозил плеткой заборам. — Дайте срок, ужо расшевелю ваше сонное царство! И заборы сроете, и клумбы-цветники разобьете, и детей в университеты отправите… а то и за границу. Вот, кстати, вы ж, кажется, в Сорбонне учились?

— Да, государь.

— Вот и заходите ко мне, скажем… ммм… на той неделе! Поговорим. А пока — прощайте, некогда с вами.

Стегнув коня плетью, царь ускакал, разбрызгивая грязь по заборам. А приятели, переглянувшись, подозвали пробегавшего мимо парнишку:

— Эй, паря, где тут хоромы Гермогена Ртищева?

— Это парсунника-то? — ковыряя в носу, переспросил мальчишка. — А эвон, где ворота нараспашку. Вы заходите без опаски — собаки там нет… Зато есть сторож с пищалью, коль с воровством каким пришли — выпалит! — Парень с уважением покачал головой. — Третьего дня Петруху Драчливы Руки прострелил насквозь. Так и помер Петруха-то, кончился. А хотел, вишь ты, дровишек украсть да пропить. Не наш он был, Петруха-то, с Остоженки, наши-то все Гермогена-парсунника знают — уж никто за ворота не сунется. Да и брать у него нечего — злата-серебра не нажил, все на парсуны свои извел.

— На парсуны… — задумчиво повторил Митька. — Знать, хороший человек Гермоген. Художник!

«Хороший человек» проживал в хоромах небольших, но славных, из аккуратно рубленных в лапу тесаных бревен. Две избы на подклете соединялись переходом — сенями, к которым было пристроено высокое резное крыльцо с галереей, к сеням же примыкала и высокая — в три этажа — повалуша, или светлицы, как ее называли по-новому. Кому спальня, кому крепость, а здесь, судя по большим стрельчатым окнам, — художественная мастерская. Все строения были крыты дорогим смоленым тесом, более дешевая дранка использовалась лишь для амбара и бани. Во дворе чисто, чинно, никакой живности — гусей, кур, уток — не видать, как и не слышно, чтобы где мычали коровы либо блеяли овцы.

— Кто такие, зачем? — Едва приятели заглянули во двор, сидевший на галерее седенький мужичок без лишних слов наставил на них длинный ствол увесистого, узорчато изукрашенного ружья — мушкета — с недешевым кремневым замком.

— Иван Леоньтев сын с Дмитрием, приказу Земского служилые люди, к господину Гермогену Ртищеву по важному делу.

— Господин Гермоген давно уже не принимает никого ни по каким делам, — улыбнувшись, поведал сторож. Он говорил по-русски довольно чисто, но все равно чувствовалось, что это не был его родной язык. И борода не русская — небольшая, аккуратно подстриженная, остренькая, — да и одет в короткий польский кафтан.

— Не принимает? — усмехнулся Иван. — А ты, мил человек, передай, что мы служили с его покойным братом, думным дворянином Андреем Петровичем!

— Вы — люди Андрея Петровича?! — положив на лавку пищаль, изумился старик. — И — по важному делу?

— По важнейшему!

— Телеша! Эй, Телеша! — обернувшись к двери, громко закричал сторож.

— Чего, дядюшка Джон? — Выскочивший на зов парнишка на вид лет четырнадцати — светленький, темноглазый, шустрый — с любопытством уставился на гостей.

— Лети наверх, доложи господину — пришли с Земского двора, двое, покойного Андрея Петровича сослуживцы…

— Не надо никуда бежать. — На опоясывавшую светлицу галерею вышел осанистый седобородый старик в теплом бархатном кафтане, накинутом поверх потертого камзола, вполне европейского по покрою, и сурово посмотрел вниз. — Андрея, говорите, люди? Пошто пожаловали? Что, Овдеев ваш послал?

— Нет, у нас дело личное.

— Личное? — Старик махнул рукой и закашлялся. — Ну, дьявол вас раздери, поднимайтесь!

Парни вошли и тут же застыли, удивленно выкатив очи, — все стены просторной светлицы были увешаны парсунами… впрочем, какими там парсунами? Парсун — сиречь портретов — как раз было немного… Картины! Самые настоящие картины в резных рамках! Пейзажи, несколько напоминающие нормандские, море, целые морские сражения. Вон какой-то огромный корабль — галион — с испанским красно-желтым «крепостным» флагом повернулся высокой кормой к целой своре юрких суденышек, на мачтах которых трепетали леопарды, золотые королевские лилии и красный крест Святого Георгия на белых, рвущихся ветром полотнищах. И — здесь же, в углу — замок-гора, французское рукотворное чудо!

— Красиво как! — восхищенно прошептал Митрий. — Господи, это ж Мон-Сен-Мишель!

— Бывали в иных странах? — Хозяин хором окинул гостей пристальным взглядом.

— Бывали, — кивнул Иван. — Ну, брате ваш, Андрей Петрович, верно, про нас рассказывал…

— Андрей про свою службу никогда не рассказывал. — Старик нахохлился, сразу сделавшись похожим на какую-то хищную птицу. — Да и не должен был, все ж не его — государевы тайны. Впрочем, про вас я, кажется, слышал… Ну-ко, назовитеся!

Парни торопливо представились.

— Так-так, — покряхтел хозяин. — Значит, ты — Иван, а ты — Митрий… Постойте-ка, кажется, у вас еще третий должен быть?

Митька тряхнул головой:

— Ну да — Прохор. Только он сейчас не пошел — дела.

— Ну, присаживайтесь, коли так, — милостиво кивнув, старик покричал: — Телешка! Телеша!

Чуть скрипнув дверью, возник шустроглазый отрок:

— Звал, господине?

— Звал, звал… Вина гостям принеси… Впрочем, нет — рому!

Усадив гостей на широкую лавку, старик отодвинул от стены резной столик и с видимым облегчением уселся в широкое кресло:

— Сейчас выпьем… Расскажете, зачем пришли. Что-то не верю я, что просто навестить старика да о брате убиенном вспомнить.

— Убиенном?! — едва не опрокинув столик, разом вскочили оба. — Так Андрей Петрович, что…

— Вот именно, — грустно оборвал их старик. — Кашлял он, правда, сильно, что верно, то верно, но умер быстро, можно сказать, в един миг. Едва проснулся — и сразу умер. Думаю — яд.

Ребята переглянулись:

— А он что-нибудь ел с утра или пил?

— Ну, пил, конечно. И квас всегда на ночь брал, малиновый, из сушеных ягод.

— В доме были чужие?

— А-а-а, — отмахнулся Гермоген. — Вот и мы с Джоном на слуг подумали. Не сразу, конечно, уже потом, когда разбираться стали. Я уж говорил Овдееву — дескать, странно брат умер, а он лишь усмехался да отмахивался — хоромы, говорит, на пустом-то месте не стройте. Какие, мол, доказательства? А какие у нас доказательства? Так, одни домыслы. Ну, вот чувствую я — не сам по себе умер брат, царствие ему небесное!

Хозяин, а следом за ним и гости перекрестились.

— На Троицу заезжали на погост… помянули, — тихо произнес Иван. — Хороший человек был Андрей Петрович, земля ему пухом.

— Так вы что-то говорили о доказательствах? — встрял Митька.

— Скорее — об их отсутствии, — грустно засмеялся старик.

А Митрий не отставал:

— И все же? Ведь что-то ваше подозрение вызвало? Окромя внезапности смерти.

— Да вызвало… — Хозяин задумался, поглаживая бороду. Бесшумно вошел Телеша, слуга, расставил чарки и нехитрую снедь. Выпили. Ром оказался крепок, Иван с Митрием схватились за горло.

— И где только вы такое питье достаете, Гермоген Петрович? — отдышавшись, поинтересовался Митька. — Чай, иноземные корабли в Москву не ходят.

— Корабли-то не ходят, — посмеялся Гермоген. — Да англичан — аглицких немцев — хоть пруд пруди. Вот приносят по старой памяти. Я ведь у них, при Елизавете еще, много служил…

— Ага, — задумчиво протянул Иван. — Так это, значит, вас царь Иоанн в Англию направил?!

— А ты откель знаешь про царя-то?

— Да слышал. И про посольство ваше — тоже.

— Гляди-ко! — Старик покачал головой. — А я-то думал — все в тайне глубокой было. Ох-хо-хо… Сказать по правде — теперь уж можно — государь Иоанн Васильевич убежище себе присматривал в Англии… все бояр своих же пасся! Что смотрите? Я уж теперь что хочу, то и говорю — возраст позволяет. И так уже зажился на этом свете… хотя вполне мог бы висеть на какой-нибудь испанской рее!

— Вы про доказательства обещали сказать, — поспешно отставив чарку, напомнил Митрий.

— Да не про доказательства, — Гермоген с досадою тряхнул бородой. — Про сомнения — лучше так сказать.

— Сомнения, — еле слышно повторил Иван. — Потому-то Овдеев вам не поверил. Все время твердит — не верьте чувствам, ищите прямые доказательства.

— Ну, так что за сомнения? — нетерпеливо дернулся Митька. — Расскажите, Гермоген Петрович, чего уж… Раз уж начали…

— Да, — поддержал дружка Иван. — И в самом деле, расскажите! Может, и мы засомневаемся…

Неожиданно поднявшись, Гермоген прошелся по светлице, и показалось, что в выцветших глазах старика на миг мелькнула слеза. Впрочем, повернувшись к друзьям, он заговорил уже совершенно спокойно и строго.

— Брат вернулся в тот день поздно, после вечерни, — усевшись обратно в кресло, Гермоген пригладил бороду. — На дворе уже было темно, мела метель, и в горницах стоял холод: ветер быстро выдувал тепло. Брат быстро прошел в свои хоромы — в левую часть дома, даже не спустился трапезничать, хотя любил посидеть на ночь со мной и моим старым слугой Джоном. Джон, кстати, варит отличный глинтвейн — сим глинтвейном Андрей лечился от кашля, причем довольно успешно. Обычно мы так и сидели — пили, разговаривали, грелись у печки… А в тот вечер было не так, совсем не так — слишком уж быстро брат поднялся к себе… Потом прислал служку, Телешу, попросил свинцовый карандаш и лист бумаги… знал, конечно, что я рисую, да и сам, бывало, делал наброски, весьма даже недурственные… Ночью я выходил во двор, видел — в горнице брата до утра горела свеча. А утром он внезапно умер! О мой бедный брат…

Горестно вздохнув, старик перекрестился.

— Посмотрите, — встав, он подозвал ребят к увешанной картинами стене, — вот это я потом нашел среди других рисунков. Портрет — парсуна, — только не поймешь: человек или зверь?

Парни подошли ближе и вздрогнули: на небольшом — в четверть листа — карандашном рисунке был изображен сидевший за столом человек, судя по одежке и перстням на пальцах — боярин или богатый купец, в домашнем зипуне с узорчатым шнуром-канителью и накинутом поверх кафтане. Коренастый, сильный, мускулистый — так можно было охарактеризовать весь, так сказать, экстерьер, но вот старый был человек или молодой, угадать было невозможно — вместо лица, распахнув пасть, скалилась жуткая медвежья морда!

— Ошкуй! — переглянулись ребята. — Ошкуй.

— Что? — старик обернулся. — Узнали, что ли?

— Да нет, — почесав голову, усмехнулся Иван. — Разве ж тут узнаешь? А поближе посмотреть можно?

— Да смотрите. — Гермоген пожал плечами и, подойдя, распахнул дверь. — Жалко, что ли. Только вот, извиняйте, с собой не дам — последняя о брате память. — Выглянув в сени, он тут же прокричал: — Телеша! Телешка! Давай, неси квасу.

И квас был тут же доставлен. В сей же миг.

А парни, не торопясь, рассматривали парсуну, стараясь не упустить малейшие подробности. Точно так же, как когда-то Ртищев учил проводить обыск — слева направо, от краев к середине. Скупыми мазками был изображен интерьер — угол изразцовой печи, небольшой иконостас с лампадой, оконце. А на стене, наполовину закрытая головой сидевшего за столом ошкуя, картина… пейзаж с ветряными мельницами. Вообще, подобное в русских домах пока было редкостью… исключая, конечно, Тихвин, Новгород и прочие приграничные городки.

— Картинку запомнил? — шепотом осведомился Иван.

Митька кивнул:

— Угу. И изразцы смотри какие — с фиалками.

— Это тюльпаны, Митя.

— Ну, значит, с тюльпанами.

Гермоген Ртищев приглашающе махнул рукой:

— Ну что, насмотрелись?

Они еще попили квасу и, выспросив у хозяина сведения обо всех, ближайших его покойному брату, слугах, откланялись, обещав вскоре зайти.

— Да, — уже на крыльце опомнился вдруг Иван. — О деле-то мы забыли спросить!

Гермоген удивленно приподнял бровь:

— О каком еще деле?

— Челом бьем…

Парни глубоко поклонились, после чего Иван, с подобающими случаю витиеватостями, изложил свою просьбу.

— Посаженым отцом? — Старик поскреб голову. — Заместо брата, говорите…

— Не заместо, в память.

— В память… Это хорошо, что помните. Это хорошо.

Наконец, простившись окончательно, парни отправились домой — да и пора уже было, солнце давно спряталось где-то за кремлевской стеною, и длинные тени башен тянулись почти через весь Китай-город. Приятели ехали не торопясь, не понуждая коней без нужды пускаться рысью. Наслаждались тихим спокойным вечером, с прозрачным, постепенно синеющим небом, чуть тронутым мягкими, подсвеченными снизу золотом облачками. Чем ближе к центру, тем больше на улицах встречалось людей, все шли к церквям, к вечерне, и, видать, вышли загодя, поскольку шагали не торопясь, шествовали степенно, семьями, раскланиваясь со знакомыми. Крича и толкаясь, шныряли меж взрослыми дети, где-то за углом озорная молодежь пела лихие частушки, препохабно терзая гудок и недавно вошедшую в моду треугольную домру, называемую на татарский манер — балалайка. Проходившие мимо старики осуждающе трясли бородищами и плевались — что за мерзкий инструмент! Только беса тешить. Мало нам поляков с их литаврами да плясками — так еще и эти…

Василиска встретила парней ласково — истосковалась. Лишь посетовала, что Прошка еще не пришел, потому и стол не накрыла.

— Ништо, — отмахнулся Иван. — Как явится, так и трапезничать сядем.

— За-ради праздника шти с мясом сегодня, — похвасталась девушка. — А к ним — пироги с ягодами, да три ушицы — налимья, да окуневая, да с форелью.

Митрий радостно потер ладони:

— Ох и поедим. Да где там этого Прошку черти-то носят?!

— Известно где — на Кузнецкой!

Похохотали, слегка проехавшись по Прошкиной манере держать все свои любовные связи в тайне, потом послали Митьку к соседям — позвать на шти Филофейку с Архипом, заодно и обговорить подробнее предстоящую свадьбу.

— Что ж, позову, конечно, — надевая новые — зеленые с серебристым шитьем — сапоги, солидно кивнул парень. — Знамо дело.

— Ой, Ваня, — едва Митрий ушел, вдруг спохватилась Василиска. — Я гребень-то тот, что ты привез, подруженьке своей подарила. Филофее.

— Какой еще гребень? — не понял Иван.

— Да тот, с ошкуем.

— С ошкуем? — Юноша вздрогнул и, тряхнув головой, позвал суженую: — Иди-ка сюда… Приголублю.

— Да стоит ли? Митька ведь живо вернется.

— Ага, вернется, как же! Языком до ночи зацепится. Митьку, что ли, не знаешь? Сестрица называется…

Не слушая больше, Иван подошел к Василиске и, крепко обняв, с жаром поцеловал в губы. Руки его быстро расстегивали саян… Ох, и пуговиц же на нем было! От ворота до подола, и все такие мелкие, попробуй-ка расстегни… И все ж расстегнул, быстро сняв с любимой рубашку… впился губами в грудь, ласково гладя гладкую шелковистую кожу.

— Ох, Иване… — Девушка томно прикрыла глаза. — У меня в груди… ну прямо пожар какой-то!

Треща, падали в траву бревна. Пылающие горячие искры рвались в черное ночное небо, и высокое злое пламя с воем пожирало хоромы, с угрозой поглядывая на соседский забор, который быстро поднявшийся по тревоге люд давно уже поливал водою, передавая друг другу кадки. Эти хоромины не спасти, ну, хоть другие… Не дать, не допустить распространиться пожару, иначе — все, иначе — гибель, деревянная Москва вспыхнет, словно сухой, приготовленный для огнива мох.

Понимая это, люди старались как могли, но грозное пламя не унималось, терзая несчастные избы, и его желтые отблески были видны если и не по всей Москве, то уж в Белом городе и в Заяузье — точно, не говоря уже про Скородом, — собственно, тут и разыгралась трагедия.

Приказные — пожарная часть Земского двора — на этот раз явились вовремя, привезли большие возы с наполненными водою бочками, с песком, с баграми. С профессионалами дело пошло веселей, — не обращая внимания на протесты хозяев, те живо развалили ближайший, начинавший уже дымиться забор и теперь подбирались к соседней избе.

— Не дам! — с визгом пробилась к ним простоволосая баба в накинутой на рубашку телогрее. — Не дам избу рушить!

— Уймись! — жестко бросил ей приказной — высокий нескладный мужик с большим горбатым носом и узкой бородкой — пристав пожарной чети Никифор Онисимов. — Все сгорят, дура, не видишь?

Баба запричитала, заламывая руки:

— Господи-и-и… Господи-и-и…

Пристав посмотрел на ее, на подбежавших детей, мал мала меньше…

— А где ж мужик твой?

— Вдовая я, господине… — Женщина всхлипнула и взвыла: — Господи-и-и-и…

Рядом громко заплакали дети.

С высокой крыши горящих хором, рассыпая искры, с грохотом обрушились балки, и пламя, — грозное, рвущееся в вышину пламя вспыхнуло, казалось, с новой злобной силой. На избе несчастной уже дымилась крыша.

— Ломайте! — отталкивая прочь обезумевшую женщину, страшно закричал пристав и, первым схватив багор, побежал к обреченной избе. Черт с ней, с избой — Скородом бы спасти, город — от такого пожара запросто пол-Москвы выгореть может… Этих-то, кто в сгоревших хоромах, уже, увы… поздно. Царствие им…

Живо раскатав на бревна избу, приказчики бросились помогать обывателям, обильно поливающим водою следующий забор. Ну, до этого, кажется, не дойдет пламя… не доберется уже, не должно…

Кавалькада всадников, взявшихся неизвестно откуда, выскочила из-за угла, осадив лошадей впритык к бушевавшему пламени. Рейтары в полудоспехах и касках, польские гусары, казаки, еще какие-то богато одетые люди. Сидевший на белом коне молодой всадник в алом щегольском кунтуше обернулся, указывая рукой на пожарных:

— Овдеев, твои люди?

— Мои, государь.

— Этот вон, горбоносый — кто?

— Никифор Онисимов, пожарной части пристав.

— Дельно распоряжается, дельно. Пришлешь его завтра ко мне за наградой. Да… и на дознание с утра же лучших людей поставь. Это что за баба рыдает? Сюда ее!

Рейтары живо притащили несчастную, бросив чуть ли не под копыта коня.

— Кто такая?

— Матрена-а-а… Господи-и-и-и…

— Выть перестань, уши ломит! Те дети — твои?

— Мои-и-и… Ой, как дальше жить-то будем, Господи-и-и-и! Умереть нам всем помоги, господи-и-и!

— Не тревожь господа Бога своими дурацкими просьбами, глупая женщина! Мужик где твой?

— Вдовая я-а-а…

— Ну, вот что, Матрена. Завтра придешь в Кремль за деньгами на новую избу. Где мой дворец стоит, знаешь ли? Смотри, не перепутай.

Не дожидаясь ответа, государь повернул коня, и вся кавалькада живо унеслась прочь.

— Радуйся. Радуйся, Матрена! — закричали соседи. — Вот повезло глупой…

— Да чем, чем мне повезло-то? Изба сгорела, амбар, коровник…

— Ужо выдаст тебе государь денег на новую избу. Обещал ведь!

— Кто обещал? — испуганно озираясь, переспросила женщина. — Государь?

— А то кто же! Он ведь на белом коне и был…

— Государь! А я-то, дура, думала, боярин какой… Государь… Дмитрий Иоаннович…

— Слава государю, слава! — закричал кто-то.

И все подхватили, словно единым духом:

— Царю Дмитрию слава!

Горбоносый пожарный пристав Никифор Онисимов, поглаживая обгоревшую бороду, смотрел на быстро терявшее силу пламя и довольно щурился: не каждого сам государь отмечает, не каждого!

Глава 14 Дознание Галдяя Сукина

Но бояре были обыкновенно люди малосведущие, и всеми делами в приказах ворочали помощники их, дьяки, вместе с письмоводителями, подьячими.

М. Острогорский. «Учебник русской истории»

Август 1605 г. Москва

Иван все никак не мог понять: почему расследование столь серьезного инцидента поручили Галдяю Сукину, обретавшемуся в приказе без году неделя и еще никак и ни в чем себя не проявившему? Ну, ведь явный поджог, об этом говорит — да прямо кричит! — все: и то, что хоромы Гермогена Ртищева запылали сразу же после визита к нему Ивана и Митьки, и то, что все погибли, сгорели — и хозяин, и оба его слуги. Так и нашли три обгорелых трупа, один из которых принадлежал подростку — Телеше. Искать нужно, искать! Опросить всех, поднять архивы…

Иван, конечно, рванулся бы со всеми этими предложениями к Овдееву и даже, скорее всего, забрал бы дело себе, но, увы, начальство отъехало за город — вступать во владение новым поместьем, недавно пожалованным государем. У Ивана, как у дворянина московского, тоже имелись три деревеньки, только вот, пока он отсутствовал, обретаясь то в Путивле, то под Кромами, мужички все поразбежались кто куда, не обращая никакого внимания на все постановления о сыске беглых. Хотя чего их искать-то? Ясно, к кому сбегли — к богатому соседу, князю Мстиславскому, — у него и земель, и крестьян видимо-невидимо, и богатств; понятно, что там мужичкам да их семьям уж куда легче прожить-прокормиться. Иван, конечно, расстроился, но ненадолго — махнул рукой да стал жить на жалованье, которое ему, опять же, как обладателю чина московского дворянина, полагалось в размере пятидесяти рублей в год, а царь Дмитрий, долгое ему царствие, повысил эту сумму до восьмидесяти и половину уже заплатил. Сорок рублей — сумма немаленькая, на жизнь хватало всем. Прохор с Митрием, как и все остальные приказные в мелких чинах, раньше жалованья совсем не получали — должны были кормиться с челобитчиков. Правда, Дмитрий им начал что-то платить, какую-то сущую мелочь, зато время от времени жаловал подарками.

А вот Овдеев поместьями своими управлял лично, никому не доверяя. И правильно делал: пока никто не слыхал, чтоб от него крестьяне сбегали — по крайней мере, сам Овдеев на это не жаловался. Так что не было сейчас его, потому и не к кому было идти, — оставил он вместо себя, стыдно сказать, Ондрюшку Хвата. Ох и ушлый же был дьяк, недаром батогов по указанию государя отведал; наверное, это и правильно, что начальник именно его и оставил для пригляду, как раз и нужны тут такие ушлые. Однако лично Иван и алтына — да что там алтын, пула бы медного не доверил Ондрюшке. Впрочем, на все начальственная воля. Ондрюшка вел себя скромно, в серьезные дела не лез — полезет он, как же! — в «отряд тайных дел» заглядывал редко, все свое время посвятив правонарушениям в сфере мелкой — и не очень — торговли. Отдался, можно сказать, всей душой борьбе за права покупателей. И, как подозревал Иван, не зря: уже в самое короткое время появился у дьяка и парчовый кафтан, и епанча из новомодной сверкающей ткани — алтабаса. Похоже, ничуть не испугали Ондрюшку царские батоги, вот ни на сколечко не исправили… ага, исправят, как же, горбатого только могила…

Ну, черт с ним, с Ондрюшкой, посейчас у друзей голова о другом болела — о пожаре, о чем же еще-то? Ну, нашли, кому поручить — Галдяю Сукину! Он не только новенький, но еще и, очень на то похоже, тупой, до сих пор не мог точно разуметь, чем блуд от прелюбодеяния отличается, а пошиб от толоки. Уж тут даже Ондрюшка Хват ничего поделать не мог, хоть и твердил все время — учи, черт патлатый, учи! Мало того что твердил — палкой бивал подчиненного, как и было принято во всех приказах. Да вот, видать, мало бил — не помогало. Хотя самому-то Ондрюшке много ли помогали батоги? Как был мздоимцем, так и остался — и ничего его не брало, живуче «крапивное семя»!

— Что ж будем делать-то, парни? — тоскливо оглядел друзей Митька. — Неужто наплюем на смерть Ртищева?! Ведь такое дело — тут явный к ошкую след!

— Был след, — Прохор горько усмехнулся. — Да весь вышел, сгорел жарким пламенем.

Митрий пригладил волосы:

— Вот никак не пойму, почему Овдеев-то такое сложное дело Галдяю поручил, у которого ни опыта, ни, надо признать, старания.

— Может, потому и поручил, чтоб Галдяй на сложном деле опыта набирался? — предположил Прохор.

Подумав, Митька согласно кивнул:

— А может! Только ведь нам от того не слаще — дело-то все равно завалено будет… Эй, Иван, что молчишь?

Иван сидел у окна на лавке, с интересом наблюдая, как подьячие с приставами с трудом поднимают по крыльцу здоровенную бочку.

Не выдержав, Митька подскочил к приятелю, потряс за плечо:

— Иване!

Повернувшись к друзьям, Иван вдруг улыбнулся:

— Знаете что, други? Пришла мне тут одна мысль… А что, если мы Галдяю с этим делом поможем?

— То есть как это — поможем? — не понял Прохор. — Поясни.

— Поясню, — встав с лавки, Иван прошелся по горнице. — Я Галдяя сейчас учить начну, якобы по порученью Овдеева… Хотя, нет, пусть Ондрюшка, как временный начальник, такое поручение даст… И вот, под это дело, я с Галдяем частенько встречаться буду, о ходе дознания выспрошу, кое-что подскажу… а кое-кого нам, парни, и самим поискать придется. Чуете?

— Ну, ясно, — натянуто рассмеялся Прохор. — Мы за Галдяя работаем, он от начальства — подарки да благодарности. Хотя… оно конечно, ежели на ошкуя выйдем…

— Вот и я о том же толкую! — воскликнул Иван. — Ты, Митрий, как мыслишь?

Митька кивнул:

— Так же. И не только тут в ошкуе дело… Вы гляньте, наглость-то какая — едва мы к Гермогену, как его тут же спалили. Быстро работают! А значит что?

— Да видел кто-то нас… — предположил Прохор. — И даже, может, подслушал что.

— Не «может», а точно! Иначе к чему так спешить?

— Думаю — кто-то из слуг. — Митька потер ладони. — Больше некому! Вот только кто? Старик Джон или Телеша? Думаю, Джону хозяина своего жечь смысла не было. А вот Телеша… кто знает?

— Так они ж оба погибли вместе с хозяином, — почесав бородку, напомнил Прохор.

— Да, — Митька засмеялся. — Это верно… Так, может, Телешу сожгли, чтоб свидетеля не оставлять? Он-то, может, и надеялся на оплату, а вон оно как вышло.

— Все может быть, парни, — внимательно выслушав друзей, Иван задумчиво качнул головой. — Искать надо, не теряя времени. И о своих делах не забывать; приедет Овдеев, тут же спросит: а как дела с теми татями, что у кабаков пьяниц-питухов раздевают? Да ладно бы раздевали — так ведь еще и кистенем в лоб бьют! И не только пьяным.

— Да помним мы наше заданье, помним, — отмахнулся Митька. — Еще и царское порученье забывать не след — ошкуя!

— На которого вдруг да через пожар и выйдем!

— Ага, Проша… если он в реке не утоп, ошкуй‑то.

— Однако ж, не должен утопнуть — иначе к чему пожар? — Немного посидев на краю стола, Иван вновь заходил по приказной горнице, маленькой, но с большой печкой. — Ну-ка, что мы такое узнали от Гермогена Ртищева… и что могли бы узнать?

Митрий вытянул под столом ноги:

— Узнали ясно что: бывший наш начальник, скорее всего, не сам умер — убит за то, что, похоже, приблизился к тайне ошкуя…

— Говори, говори, Митря! — заинтересованно подбодрил Иван.

— Так я вот и говорю… И перед своей смертью Ртищев нарисовал парсуну — ошкуя, может быть, даже в собственной избе…

— Что ж, выходит, Андрей Петрович знал, кто ошкуй? — удивленно переспросил Прохор. — Отчего тогда не сказал нам?

— Просто-напросто не успел… Или не был до конца уверен. Вот и изобразил… просто изобразил…

— А может, предчувствовал смерть?

— Может… Да что теперь гадать? Кстати, парсуна сгорела.

— Или выкрадена до пожара.

— Выкрадена? — Иван посмотрел на Митьку. — Нет, друже, не думаю. Если пожар — дело рук ошкуя, то ему выгоднее уничтожить парсуну… И вот поэтому мы с тобой, Митрий, должны вспомнить, что такого там было нарисовано… я бы сказал — необычного.

— Да ничего там не было необычного, разве что вместо человечьей головы — медвежья.

— Избу, избу вспоминай… Там ведь часть избы была нарисована… правда, скупыми штрихами, но разобрать можно.

— Избу… — Митрий почесал затылок. — Ну, стол был изображен, икона, печь… О! Картина с ветряными мельницами, в раме!

— Молодец, Митька! — закричал Иван. — В самую точку. Именно картина, да еще с мельницами… Нечасто такие украшения на Москве встретишь. Нечасто.

— Что ж нам теперь — по чужим избам ходить? Так ведь не пустят.

— Ходить, и верно, не нужно, а вот прикинуться ценителем картин можно… Вот ты, Митрий, и прикинешься.

— Согласен. Но почему я?

— Все знают, что ты книжник. А прикинь — Прохор вдруг начнет картины собирать? Даже я — уже подозрительно, скажут — с чего бы? А ты, верное дело, никаких подозрений не вызовешь. Где книги, там и картины.

Митька тряхнул головой:

— Вообще, так.

Иван походил по горнице и, остановившись напротив ребят, приказал:

— А теперь — за работу, парни. Ты, Митрий, по лавкам пройдись, по торжищам пошатайся, ценителем картин прикинувшись… впрочем, тебе и прикидываться не надо. Тебе же, Проша, дело потяжелее…

— Я согласен!

— Прогуляйся до пожарища, глянь, что там да как… Только никого не опрашивай — этим Галдяй заниматься будет. А вот трупы осмотри: как именно их убили?

— Да дырки от пуль там, говорят.

— Глянь точно — какие дырки, от пуль ли, или, может, от чего другого? Да, и в кабаки заглянуть не забудьте — поспрошайте там насчет татей, о своих делах забывать тоже негоже.

— Понял. — Прохор спешно поднялся с лавки, и приятели, простившись с Иваном, отправились по делам.

Иван же, немного посидев и подумав, решительно вышел в сени, направляясь в соседнюю горницу — к Галдяю Сукину. Хорошо б тот оказался один… если не один, придется под благовидным предлогом вызвать парня во двор… Ну, помоги Боже! Перекрестившись, Иван толкнул дверь:

— Здорово, Галдяй!

Обрадовался — помог-таки Господь, Сукин сидел за столом в гордом одиночестве. Даже, вернее сказать, угрюмом.

— А где все?

— На торжище поехали, купчин неправедных наказывать. Ондрей Василич лично возглавил, а мне сказал — над делом порученным думать. Вот я и думаю, — Сукин вздохнул.

Был он небольшого роста, тощенький, с круглым, несколько вытянутым к подбородку лицом и чуть оттопыренными ушами. Глаза непонятного цвета, скорей — светло-серые, волосы русые, длинные, кое-как стриженные, кафтанишко куцый — из рукавов далеко выглядывали руки в цыпках.

— Тебе сколь лет-то, детина?

— Шестнадцать.

Да-а… Иван покачал головой — в самый раз для такого сложного дела.

— Что, Ондрюша мордует?

— Да… не особо пока… Правда, наказывал, чтоб к его возврату все выучил… «блуд», «толоки» какие-то… Не знаю, у кого и спросить. — Парень с надеждой посмотрел на молодого чиновника.

— У меня спроси, — ухмыльнулся тот. — Повезло тебе — я ведь случайно зашел. Шел вот мимо, дай, думаю, загляну, поболтаю с Ондрюшей… Это что у вас за бочка? — Иван кивнул в угол.

— У купца Дюкина изъяли, — охотно пояснил Галдяй. — Мясо протухшее… солонина.

— Протухшее? — Иван наклонился, понюхал. — А вроде не пахнет. Ну, да ладно — ваши дела. Кстати, ежели купец на неправду государю пожалуется, вас вместе с начальничком вашим, Ондрюшей, батогами на площади отдубасят.

— Батогами… — Подьячий испуганно хлопнул глазами. — Больно, наверное?

— Конечно, больно! Что, не били никогда?

— Не-ет…

— Ничего, — цинично обнадежил Иван. — Еще впереди все. Слушай, а ты не из тех ли богачей Сукиных, что держат на Никольской лавки?

— Родич я им, — парень кивнул. — Дальний. Так, седьмая вода на киселе.

Иван уселся на лавку и доброжелательно усмехнулся:

— Ну что, седьмая вода? Ты, кажется, спросить что-то хотел? Так давай, пока время есть, спрашивай.

— Ой, сейчас, господине! — Обрадованный подьячий вытащил из-за пазухи клочок бумаги. — Я тут записал даже… Эвон…

Иван протянул руку:

— Давай-ка сюда… Ага… «блуд» и «прелюбодеяние»… Что, разницы не чувствуешь?

— Нет, господине.

— Напрасно. А разница большая: блуд творят люди незамужние, неженатые, по обоему хотению… И смотрят на это сквозь пальцы.

— А если не по хотению?

— А если не по хотению, то это уже не блуд, а пошиб — сиречь насилие. Ежели девку кто пошибнет, тому наказанье светит — епитимья, ну да там еще и много чего. А девке раньше одна дорога была — в монастырь.

— И правильно сие! — неожиданно улыбнулся Галдяй. — Конечно, гулящих девиц в монастыри отправлять надо — уж там-то они постом, молитвою да Господнею волей живо исправятся!

— Либо монастырь под себя исправят, — Иван хохотнул. — Случаи такие бывали, и часто. Ну да пес с ними, с гулящими, к нашим делам вернемся… Значит, «прелюбодеяние». Это, братец ты мой, куда большее преступление, нежели блуд. Прелюбодеяние — когда хотя бы один — или одна — женат или замужем. За такие дела могут и от причастия лет на пять отставить.

— Господи, помилуй! — Подьячий перекрестился.

— Читаем далее, — продолжил Иван. — Пошиб… ну, это я уже рассказал… Теперь — толока. Это когда девку не один насильничает, а сразу несколько. Преступленье, к слову сказать, довольно распространенное среди простонародья. Ну, наказанье — сам понимаешь… Все у тебя?

Галдяй потянулся к перу:

— Погоди, милостивец, запишу… А наказанье-то какое?

— Про то в грамотах судейских сказано, там и прочти… Называются, кажется, «аще муж от жены блядеть». Записал?

— Угу…

— Молодец… — Иван потянулся и смачно зевнул. — Чегой-то Ондрюши долго нет…

— Так он сказывал — вернутся к вечеру токмо.

— К вечеру, значит… Ин ладно, попозже зайду. Тебе вообще, как тут, нравится?

— Да ничего, — покраснел подьячий. — Вот дело поручили. Не с кем-нибудь — одному. Первое у меня такое. Боюсь — не справлюсь.

— А что за дело-то?

— Да пожар на Покровской. Хоромы сгорели и трое людей.

— Ну, пожар — не убийство. Может, сами и виноваты, скорее всего…

— И язм так мыслю, — закивал Сукин. — Токмо вот люди-то, говорят, прежде убиты… Ондрей Василич говорит — сами перепились да разодрались — слово за слово. Друга дружку пришибли да случайно сронили светец или там свечечку — вот и пожар. Может такое быть?

— Запросто.

— Вот и Ондрей Василич сказал — возиться тут долго нечего.

— А вот тут он не совсем прав… — Иван ухмыльнулся и посмотрел в окно на золотые купола Успенского собора. — Видишь ли, тут осторожненько надо… Пожар дело такое. Вдруг поджог? За такое дело и батогов отведать можно!

— Батогов?!!

— А ты как думал?

Подьячий погрустнел и, тяжко вздохнув, с надеждой взглянул на Ивана:

— Что ж делать-то?

— Как что? Работать. Тебе дело поручено? Вот и действуй. Место происшествия перво-наперво осмотри, опроси свидетелей — соседей там, или, может, кто мимо проходил… Особо выспроси — не было ли каких врагов у сгоревшего хозяина, ладил ли тот со слугами… Слуг тоже проверь — кто такие?

— Да как же их теперя проверишь?

— Соседи, друг мой, соседи! Все видят, все слышат, все знают! Это только с виду московские заборы высокие, а присмотришься — из каждого уши торчат. Лучше не хозяев, а хозяек допрашивай — они-то, бедные, день-деньской дома сидят, редко куда выезжая, вот, от нечего делать, наверняка по соседским дворам взглядами любопытными шарят. Смекай!

Махнув рукой, Иван направился к выходу.

— Благодарствую, — провожая, низко поклонился Сукин.

— Не за что пока… Ты вообще не стесняйся, заходи за советом — не откажу.

Вернувшись в свою горницу, Иван первым делом подошел к окну и увидел, как по крыльцу, одергивая куцый кафтанчик, торопливо спустился Галдяй и, отвязав от коновязи неказистую казенную лошаденку, потрусил в сторону Китай-города — напрямик к Скородому.

Солнце прорвалось-таки сквозь палевую пелену облаков, с утра затянувших небо. На душе сразу стало веселей, радостней, и Галдяй даже улыбнулся с лошади шедшим навстречу девицам. Улыбнулся и тут же скукожился, опустив плечи, — подивился собственной смелости. Вообще-то он девчонок робел, стеснялся. Всего стеснялся — оттопыренных ушей, рук, из куцего кафтана выглядывающих, происхождения своего непонятного — вроде бы и родственник знаменитым богатеям Сукиным, а вроде — и нет, не особо-то они его признавали. Девки, правда, не прошли так просто мимо, оглянулись со смехом — и тем самым еще больше смутили Галдяя. Лошаденка его угодила ногою в широкую щель между деревянными плахами, коими была замощена улица, едва не скопытилась, а вот подьячий не удержался в седле, громыхнувшись прямо в грязную лужу. Ой как смеялись прохожие — мелкая торговая теребень, мальчишки… А девки… Уж так хохотали, уж так… А Галдяй не расстроился — воспринял все, как должное — вот всегда так! Ну, никогда не везет — что уж с этим поделать? Хотя, с другой стороны — не везет, это как посмотреть! Родич он, конечно, Сукиным дальний, одначе те ж подсуетились, устроили вот на Земский двор подьячим, шутка ли! Теперь надобно все сделать, чтоб на этой должности удержаться, носом землю рыть с утра до ночи…

Насколько возможно очистив одежку от грязи, юноша, не обращая внимания на насмешки, взобрался в седло и поехал дальше. Ну, подумаешь, в лужу упал, с любым может случиться… Зато солнца еще больше стало! Этак быстро высушиться можно. Галдяй снова улыбнулся… Пока какой-то рыжий отрок, нагло ухмыльнувшись, не бросил в коня камень. Лошадь дернулась, подскочила, и незадачливому всаднику стоило больших трудов удержаться в седле. И все ж удержался! Посмотрел вокруг горделиво — вот вам! И, подбоченясь, поехал дальше, гадая: может, кончится скоро его невезенье? В приказ вот взяли, должность положили, жалованье, дело доверили важное.

Пожарище подьячий увидал сразу: мудрено было не увидать черную выгоревшую проплешину, отчетливо выделявшуюся среди других строений. Спешившись, Галдяй старательно походил по следам пожара — помня совет Ивана, тщательно осматривал место происшествия. Правда, так ничего и не высмотрел, сказать по правде, сапоги только испачкал. Отойдя, нарвал у какого-то забора лопухов, наклонился, вытирая сажу… Выпрямился, глянул… Господи, а лошади-то нет! Угнали! Или, может, сама отвязалась, ушла?

Ругая себя самыми последними словами, Галдяй побежал по улице, смешно размахивая руками. Лошадь! Надо же — лошадь! Казенная! Подбежал к каким-то мужикам:

— Вы лошадь не видели?

— Лошадь? Не, не видали. А что, сбежала, что ли?

Не слушая их, парень побежал дальше — позабыв про стеснительность, приставал к каждому встречному:

— Лошадь не видали? Лошадь? Гнедая такая, с попоной старой…

Нет. Никто не видел. Свели!

В самых расстроенных чувствах Галдяй вернулся обратно к пожарищу. Двое белоголовых пареньков, босоногих и тощих, взобравшись на остатки забора, показывали пальцами на подьячего и смеялись:

— Лошадь свели! Лошадь свели! Вот раззява!

— Чем хохотать, лучше б сказали: не видали ль лошадь-то? — обиженно вздохнул Галдяй.

Ребята захохотали еще громче:

— Не, лошадь не видали… Видали цыгана. Верно, он и свел.

— Ну да… — Подьячий взъерошил пятерней заросший затылок. — Видать, он, больше некому. А вы кто ж такие? Здешние?

— Знамо, здешние, — с важностью отозвался один из парнишек, на вид чуть постарше другого. — Эвон, в той избе раньше жили.

Он показал на дымящиеся развалины. Галдяй пожал плечами:

— Что, сгорела изба-то?

— Не сгорела, — шмыгнул носом отрок. — Приставы развалили…

— Чтоб огонь не прошел, — звонким голоском дополнил второй. — Пожар тут недавно был. Большунный — страсть!

— Пожар… — Галдяй покивал и поинтересовался, много ли народу сгорело.

— Да не много, — мазнул рукой старшенький. — А, почитай, все, что на сгоревшей усадьбе жили.

— Все трое! — с важностью выказал свою осведомленность младший. — И хозяин, и оба его слуги — и молодой, и старый.

— Хозяин-то, Гермоген Петрович, хороший был. Чудной, но хороший. Парсуны все малевал. Бывало, нас во дворе поставит — рисует, то «поретрет» называл. Похоже.

— И не «поретрет», а «портерт». Парсуна такая. — Перебив братца, младшенький поковырял в носу. — А когда не нас, когда просто во-он ту березину рисует или улицу — то «пэй-заж» называется.

— Чудной был боярин — это ж надо, краски дорогущие на нас тратить да на какую-то там березину!

— А слуги его тож рисовали? — Галдяй уселся на бревно рядом с поваленным забором — надоело уже стоять.

— Слуги-то? Не, слуги не рисовали. Дядька Джон все по двору с пищалью ходил, воров пасся, хоть Гермоген-боярин всегда говорил, что красть у него нечего.

— Дядька Джон? — тут же переспросил Галдяй, стараясь придать голосу некое удивление, что, впрочем, получилось у него плохо — ну да мальчишки не обратили внимания, малы еще были, наверное, лет по девять-десять.

— Дядька Джон — аглицкий немец, — пояснил старший.

— А второй слуга у них Телеша Сучков был, — младшенький не отставал от брата. — Молодой парнище, противный. Нас увидит, догонит — обязательно затрещину даст или подзатыльника. Вот уж гад ядовитейший!

— Типун тебе на язык, Михря! — заругался старший. — Он же помер. Телеша-то в огнище сгорел, а ты его — гадом.

— Гад и есть… — Младшенький утер сопли. — Знаешь, что он со мной на заполье делал? Потом расскажу.

— А что делал? — тут же поинтересовался подьячий.

— Да так… — Видно было, что пареньку не очень-то хотелось рассказывать, а Галдяй и не настаивал — какая разница, что там делал один из сгоревших слуг. Все равно уж теперь — мертвый.

— А нам государь пять рублев дал! — неожиданно похвалился старший отрок. — На новую избу.

— Ну? — Галдяй удивленно вскинул брови. — Неужель пять рублев?

— Точно! Мамка Матрена в Кремль хаживала, так государь ее самолично принял и денег пожаловал. На, говорит, Матрена, — расти детей. Сейчас-то мы на постоялом дворе живем, на Остоженке, у дядьки Флегонтия — то родич наш дальний, — а к осени матушка сруб купит да наймет артельных, те уж живо новую избу сладят.

— Повезло вам! — Подьячий с завистью почмокал губами.

— Чего ж повезло-то? — удивился младший парнишка. — Избу вон по бревнышку раскатали — и те сгорели.

— Да не в том повезло, что избу раскатали, — наставительно заметил Галдяй. — А в том, что царь вашу мамку отметил! Ишь, рублями пожаловал — милость-то какая, понимать надо!

— Да мы понимаем. Матушка уж по всей Остоженке разнесла.

— Чего разнесла, рубли?

— Тю! Не рубли — весть. О милости царской.

— Ну, ладно. — Старший паренек спрыгнул с забора. — Пойдем, Михря, а то мамка обыщется, скажет — с утра ушли и до сих пор нету.

— Так путь-то неблизкий, Кольша! Где Остоженка и где Покровская?

— Все равно — идем. Чего не слушаешься? Я за тебя ответственный!

— Видали мы таких! — Оттолкнув брата, Михря вихрем помчался по улице, только пятки сверкали. Остановился у старой березы, обернулся:

— А ну-ка, догони!

— Делать нечего — за тобой гоняться, — пробурчал старший, Кольша.

Привстав, Галдяй дернул его за рукав:

— А вы чего сюда-то приходили? На родные места посмотреть?

— Да нужны они нам больно! — Кольша усмехнулся. — А ходим сюда каждый день — подбираем всякую мелочь, что от избы нашей осталась. То гвоздь нашли, то воротные петли — все в хозяйстве сгодится.

— То верно.

— А сегодня вот — шиш, пусто. Видать, соседи все подобрали.

— Так вы не только у своей избы, вы и на пожарище поглядите, — посоветовал Галдяй.

Кольша рассмеялся, показав неровные зубы:

— А то мы такие дурные, не посмотрели! Все руки вишь… — он вытянул черные от сажи ладони. — И ничего! Одни вон обломки, — он презрительно пнул ногой закопченный обломок кувшина, — во множестве тут валяются.

— Во множестве…

Галдяй не поленился — нагнулся, подобрал черепок, отчистив рукавом, посмотрел — красивый, с выпуклым рисунком в виде виноградной лозы.

— Много, говоришь, тут таких?

— Да полно. Эвон, смотри сам.

На пожарище Галдяй не полез, поленился, махнул рукой убежавшему отроку да потихоньку пошел в направлении к Китай-городу и к Кремлю — обратно на Земский двор. Опрашивать соседей сгоревшего Гермогена не стал, стеснялся, да и боязно было: по всей улице за воротами, гремя цепями, лаяли псы. Ну их к бесу, укусят еще. А вот черепок подьячий с собой прихватил, а как же — хоть что-то.

Вечером первый явился Митька. Довольный, сразу было видно — что-то раскопал парень.

Иван оторвался от бумаг, кивнул на лавку:

— Ну, что встал? Садись докладывай.

— Нашел, — усевшись, сообщил Митрий. — Картину нашел… то есть, пока не саму, а продавца — Андриана Грека, седенький такой старичок, здесь недалеко, на Никольской торгует.

— И что старичок?

— Поговорил я с ним. Примерно описал картину — с мельницами, мол, ветряными. Андриан сразу же закивал — моя, дескать, картина, язм такими торговал еще по осени. Ну, а зимой Ртищева убили.

— Еще не доказано, что убили, — Иван усмехнулся и махнул рукой. — Ты продолжай, продолжай.

— Так я и говорю, — пожал плечами Митрий. — Картину эту писал какой-то голландец, как его, я уж и не упомню, да то и неважно, думаю. Гораздо важнее другое — таких картин, с мельницами, всего было три. Все три по осени и ушли. Одну купил Амвросий Фрязин — лекарь, другую — аглицкий торговец лесом Джером Смит, третью — купец Никодим Рыло.

— Никодим Рыло? — переспросил Иван. — Кажется, знакомое имя… Ну, дальше! Надеюсь, ты всех троих уже проверил?

Митька усмехнулся:

— К сожалению, не всех, но проверил. Сказавшись больным, заглянул к лекарю — картинка с мельницами висит у него в людской на самом видном месте, как пояснил слуга — всегда там и висела. Ничего похожего на парсуну Ртищева — ни стола, ни изразцовой печки.

— Значит, лекарь отпадает.

— Вот и я так рассудил и не стал его дожидаться — еще осматривать начнет да найдет какую-нибудь дорогостоящую болячку, лекаря — они ж такие! В общем, ноги в руки — и на усадьбу к Смиту. Усадьба огромная, дом не дом, крепость. Частокол здоровенный, у ворот стража с мушкетами, псы…

— Как же тебя пустили?

— А я лесопромышленником прикинулся. Дескать, из Тихвинского посада господин Дмитрий Терентьев к господину купцу Джерому Смиту по важному лесоторговому делу. Ой, Иван, ты б видел, что тут началось! Приказчики, как слово «лес» услыхали, так слетелись, словно щуки на малую рыбу — проходите, мол, уважаемый господин, в горницу, присаживайтесь. Ну, уселся… А купца, Смита этого, нет — в Архангельск уехал. С приказчиками разговаривал — я тебе скажу, народец ушлый. Такое впечатление — они скоро весь наш лес спилят и в Англию вывезут! А, кроме леса, еще и пеньку, и лен.

Иван усмехнулся, кивнул:

— Понятно, Англия корабли строит. Ну, черт с ним пока, с лесом, даст Бог, все не вывезут… — Юноша вдруг замолк, прислушался. — Да что там за крики такие?

— А! — вдруг рассмеялся Митрий. — Галдяй Сукин лошадь казенную потерял.

— Как потерял?

— А так… Ездил, говорит, на пожарище… Пока видоков опрашивал — свели. А кто свел — не знает.

— Ну, дела-а… — Иван едва сдержал смех. — Ладно, утешу потом Галдяя. Ты про англичанина говорил?

— А, да, — Митька взъерошил рукой волосы. — В общем, с приказчиками мы говорили долго — и о лесе, и о пеньке, и о льне, — договорились почти о продажах, за Смитом только дело осталось… А какое выгодное дело, Иван! Эх, были б лишние деньги… Слушай, а давай — в компаньоны! Жалованьем скинемся, Прохора еще возьмем, и…

— Давай-ка, Митя, о лесе после поговорим. Сейчас — о картине. Узнал что?

— Да, о картине, — оторвался от радужных планов Митрий. — И эту картину я видал — висит в кабинете хозяина, Джерома Смита, мне ее специально старший приказчик показывал — я ж еще любителем парсун сказался: «Как, и ваш хозяин их собирает? Вот славно-то! А можно взглянуть? Ну, хоть одним глазком». В общем, взглянул. Кабинет большой, справный, печи круглые, с изразцами, — но там на них не тюльпаны, а какие-то хоромы, замки. И картина на стене не одна — множество. Пейзажи, портреты… Та, которая с мельницами, в уголке висит скромненько.

— Значит, не Джером…

Митрий задумчиво почесал за ухом:

— Погоди, Иване. Тут так, с маху, не решить. Хорошо бы еще выяснить, не делал ли кто с тех картин списков. Ну, копий, как их французы называют. Признаюсь, эта мысль мне уже позже пришла… Ничего, выясню… Так, теперь — о Никодиме Рыле. Тот тоже оказался в отъезде, в Каргополе, но супружница его показала, что картину Никодим покупал, но не для себя, а в подарок какому-то важному чину, какому — она не ведает. Ничего, вернется Никодим — расскажет!

— А когда вернуться должен?

— Да через месяц.

— Добро. Выясни. — Иван покосился на дверь — в коридоре по-прежнему шумели. — Да что же они орут там?

— Ясно что — над Галдяем насмехаются. Лошадь-то он проворонил.

Встав с лавки, Иван заложил руки за спину и прошелся по горнице:

— Что-то Прохора долго нет.

— Ничего, явится, — Митрий махнул рукой и задумался.

Какое-то время в горнице стояла тишина, прерываемая лишь раскатами хохота за стеной и в коридоре. Иван подошел к окну, полюбовался на оранжевый закат с длинными черными тенями соборов и башен, потянулся и, взяв с подоконника кувшин, налил в стоявшие там же кружки квасу. Протянул Митьке:

— Будешь?

— Благодарствую. — Парень долго пил, а когда напился, поставил опустевшую кружку на стол и, хитро прищурившись, посмотрел на Ивана. — Иване, а у тебя рублев десять не будет?

У Ивана было не десять, а куда больше, и хитрый Митька об этом был прекрасно осведомлен. Потому и спрашивал.

— А на что тебе такие деньжищи? — удивленно осведомился Иван.

— Да так… — уклончиво отозвался парень, потом не выдержал, усмехнулся: — Лесопильную мельницу на Тихвинке-реке хорошо бы поставить. Я уж с англичанами договорился — на паях, а потом и сами выкупим.

— Мельницу? Лесопильную? — ахнул Иван. — Ну, ты и авантюрист, Митька! А пошто в Тихвине?

— Оттуда бревна вывезти легче — по рекам сплавить иль на баркасах-насадах. Да и лесок один на примете имеется. Хороший такой лесок… и недалеко. На Москве-то, чай, уж все леса поделены — боярские либо царские, либо там, где ни рек, ни дорог нету.

Иван задумчиво посмотрел на приятеля:

— Знаешь, Митька, почему я тебе эти деньги дам?

— Потому что я тебе — брата вместо.

— Не только поэтому… — Юноша неожиданно улыбнулся столь светлой и лучистой улыбкой, что Митрий даже не сомневался, кому она предназначена. Не ему — Василиске, сестрице. — Видишь, Митя, ведь получается, что ты у Василисы — един прямой родственник, тем более — мужеска пола… И лесопилка эта, вернее, часть доходов с нее Василиске вроде как приданое будет. Ну, а прогорим — уж останется бесприданницей, всего-то и дел!

— Ну, Иване, — выслушав, восхищенно присвистнул Митрий. — Ну, голова.

Иван ухмыльнулся:

— Ты, кстати, как деньги в Тихвин доставлять думаешь?

— Векселем. На имя отца Паисия, судебного старца.

— Да, уж этому человеку доверять можно. Вот кого бы в отцы посаженые, жаль, далече он. Да и монах.

— Есть у меня один шустрый отрок, — продолжал тему Митрий. — Человек надежный, его с векселем и отправлю.

— А деньги в вексель где переводить будешь?

— Как это — где? У англичан, вестимо.

— А что, англичане и в Тихвине есть?

— А они, Иване, по всей России-матушке есть, если ты не заметил.

Оставив Митрия разбирать челобитные — ох уж, и утомился же от них за день! — Иван, в ожидании Прохора, отправился навестить Галдяя Сукина. Незадачливый подьячий был обнаружен им в людской горнице, в компании непосредственного начальника — дьяка Ондрюшки Хвата.

— Поклон тебе, Ондрей Василич! — входя, шутливо бросил Иван. — Чего домой не идешь, поздно ведь?

— Здоров, Иване! — дьяк дернул бородкой. — Уйдешь тут, с этакими-то обалдуями! — Он с презрением кивнул на поникшего головою Галдяя, скромно стоявшего в уголке. — Лошадь, вишь, увели у него. Про между прочим — казенную! — Ондрюшка вновь повернулся к подьячему: — Так, может, ты ее пропил?

— Не-е, господине… Не пью я.

— Не пьешь? — Дьяк подскочил к несчастному парню ближе и схватил за волосы. — А ну, дыхни!

Понюхал… и отошел разочарованно-устало. Присел на угол столешницы:

— Признайся — в кости проиграл?

— Не…

— В колпачки у шпыней рыночных?

— Как можно?

— Иль в новомодную игру — карты?

Галдяй грустно вздохнул и еще больше поник головою. Чуть оттопыренные уши его горели пожаром.

— Ну, вахлак! — Ондрюшка Хват погрозил парню кулаком. — Ну, погоди у меня… — Он обернулся к Ивану, пожаловался: — Не знаю, что с ним и делать.

— Так что делать? Пусть за лошадь платит — хоть в течение года, что еще-то? — Иван вдруг хохотнул. — Ладно лошадь, в Каменном приказе, рассказывали, лет пять назад приказную избу украли!

— Как так — избу? — заинтересовался дьяк. — Чтой-то я такого случая не припомню… Хотя, нет, вспоминаю смутно…

— Они там только новый сруб поставили, вечером. Утром приходят — нет сруба! За ночь украли, разобрали по бревнышку.

— Да… — Ондрюшка Хват вновь подошел к Галдяю и без замаха ударил кулаком в грудь. Подьячий скрючился, застонал. — Повезло тебе, паря, — усмехнулся дьяк. — Ежели б не лошадь, избу проворонил, прикинь — сколько б тебе платить?!

Поболтав еще немного, Ондрюшка засобирался домой. Проводив его до крыльца, Иван придержал за рукав скорбно бредущего следом подьячего:

— А ну-ка, пошли ко мне. Поговорим.

Заведя Галдяя в горницу, кивнул на лавку:

— Садись. Квасу испей.

Оторвавшийся от челобитных Митрий с любопытством уставился на подьячего:

— Что, коняку твоего нашли?

— Не, господине…

— И черт с ней, с конякой, — отмахнулся Иван. — Давай-ка лучше о деле. Опросил кого, выяснил что-нибудь?

— Опросил, — с готовностью закивал Галдяй. — Это… соседей… и слева, и справа, и протчих, и это… еще прохожих, вот…

По тому, как торопливо перечислял подьячий, по его бегающим глазам, Иван тут же понял — врет. Никого он не опрашивал, ну, разве что совсем случайных прохожих.

— И что видоки показали?

— Это… Показали, что сгорели все.

— Ну, ясно, — хмыкнул Иван. — А поподробнее?

— Что хозяин сгоревший — парсуны любил рисовать, а слуга его, старый — человек хороший, а вот молодой, Телеша, к мальцу одному приставал прегнусно…

— Что за малец?

— Да, как звать, не упомню. Белоголовый такой… Во! Их матушке государь пять рублев пожаловал, на избу.

— Ага… Больше ничего не проведал?

Галдяй опустил глаза:

— Ничего.

— Что ж… Хоть что-то.

Подьячий приподнялся с лавки:

— Так я это… пойду?

— Иди. Чего зря сидеть-то?

— Ну, тогда прощевайте, до завтрева, — низко поклонившись, Галдяй вышел.

Митрий покачал головой:

— Вот, тоже, деятель. Однако где же Прохор? — Он подошел к окну и неожиданно рассмеялся: — Эвон! Идет, кажется…

Заскрипев петлями, приоткрылась дверь, и в горницу заглянул… нет, не Прохор, а давешний незадачливый подьячий.

— Чего тебе? — зыркнул на него Митька. — Потерял что?

— Не… Я вот это… дополнить…

— Ну, входи, коль что решил, — пригласил Иван. — Рассказывай.

— Эвон… — Галдяй суетливо вытащил из поясной сумы завернутый в грязную тряпицу черепок. — На пожарище отыскал. Таких там во множестве.

— Ну, отыскал так отыскал. Все?

— Все, господине. Пойду я.

— Иди, — кивнув, Иван перебросил черепок Митьке. — Что скажешь?

Митрий внимательно осмотрел осколок, понюхал, даже на язык попробовал:

— Кажется, маслом каким-то пахнет. А вообще, кувшин-то был приметный — эвон, лоза виноградная. Явно не у нас в мастерских слеплен. Сходить завтра на рынок, узнать?

— Сходи, — отмахнулся Иван. — Зря, конечно, прогуляешься — что нам с этого черепка? Но, помнишь, Ртищев учил вникать в любую, даже самую, казалось бы, никчемную мелочь?

— Да помню, — Митрий завернул осколок в тряпицу. — Потому и спрашивал.

Прохор явился почти сразу после ушедшего подьячего, наверное, они даже встретились по пути. Зашел, остановился с ухмылкой у двери. Митька с Иваном разом вскинули головы:

— Ну, что?

— Да ничего хорошего, — пожав плечами, отозвался парнище. — Мертвяков-то уже на погост отвезли, зарыли.

— Жаль, — искренне огорчился Иван. — Хорошо, хоть приставы из пожарной чети осмотреть успели.

— Вот-вот, — Прохор согласно закивал. — И я говорю — приставы.

Он обернулся к приоткрытой двери и громко позвал:

— Никифор! Никифор! Ты пришел уже?

— Да тут, — послышался чей-то глуховатый голос.

— Так что стоишь? Заходи.

За дверью откашлялись, и в горницу вошел высокий нескладный мужик с горбатым носом и узкой бородкой. Мужик был одет в длинный красный кафтан, подпоясанный желтым шелковым поясом, и юфтевые сапоги с низенькими каблуками.

— Пожарной чети Земского двора пристав Никифор Онисимов, — поклонясь, отрекомендовался вошедший.

Иван засмеялся:

— Да знаем, знаем, что Никифор, чего кланяешься?

— Да так, — пожарный чуть смущенно пожал плечами. — Привык.

— Садись, вон, на лавку, рассказывай.

— О чем?

— Как это — о чем? — ухмыльнулся Прохор. — О том, что и мне — о мертвяках.

Пристав уселся на лавку и, помяв в руках шапку, почему-то вздохнул:

— Ну, значит, о мертвяках… Как я понимаю — тех, что с Покровской?

— О них, о них.

— Значит, так, — Никифор сосредоточенно покрутил усы. — Всего мертвяков в сгоревших хоромах обнаружено трое, все обгорелые до неузнавания. Двое тел — взрослых, уже сложившихся, и один — отрок. У взрослых во лбах — дырки, аккурат посередине…

— Ну, это мы слышали. Пули.

Пристав кивнул:

— Совершенно верно — пистоль. Для пищали отверстия слишком малы… Хотя, если подумать… точно-то трудно определить — сильно уж обгорели.

— Ладно, хватит о дырках. Лучше о мертвяках.

Никифор почесал за ухом:

— Да что про них скажешь? Мертвяки — мертвяки и есть, царствие им небесное.

Вслед за пожарным все разом перекрестились на висевшую в углу икону Николая Угодника.

— И все же? — настойчиво переспросил Иван.

Сидевший за дальним столом Митрий с любопытством подался вперед. А вот Прохора ничто, казалось, не трогало, — скрестив на груди руки, он стоял, привалившись широкими плечами к стене, и загадочно улыбался. Впрочем, приятели на него сейчас особо-то и не смотрели — все их взгляды были прикованы к приставу. А тот вдруг посмотрел как раз на Прохора, вопросительно эдак посмотрел — что, мол, еще говорить-то?

— Об отроке давай, — махнул рукою силач. — То, что мне начал рассказывать.

— Ага, об отроке, — Никифор тряхнул головой. — У отрока — ну, мертвяка обожженного — дырки в голове не было. А вот грудина — рассечена, словно бы кто ножом ударил под сердце — я ребра-то пощупал: пробиты. Вот ироды… Небольшой такой отрок… лет десяти.

— Что-о?! — Иван с Митрием удивленно переглянулись. — Десяти лет, говоришь? А Телеше — на вид лет четырнадцать-пятнадцать. Ты, Никифор, ничего не перепутал часом?

— Да что мне, в первый раз, что ли? — обиделся пристав. — Нешто десятилетнего с пятнадцатилетним спутаю? Там костяки отличаются сильно. Точно — лет десять, может, даже девять.

Митька присвистнул:

— Ну, дела-а-а…

А Иван пристально посмотрел на Прохора — уж слишком многозначительно тот улыбался:

— Ну?

— Я ведь походил по дворам, — словно бы нехотя пояснил тот. — С ребятишками поболтал — не побрезговал, с дворовыми людьми, с прочими… В общем, вечером, как раз перед пожаром, у бабы одной парнишка пропал. Тут у них дедко живет рядом — она-то и подумала, мол, к дедке убег. Ан, нет, не к дедке. И — до сих пор не вернулся.

Иван качнул головой:

— Вот, значит, как… А что за баба, что за отрок?

— Установлено. Баба — Авдотья Свекла, на базаре овощами торгует, а отрок — Офоня, десяти лет от роду… Неоднократно с Телешей Сучковым ране замечен был.

Высказав все, Прохор снова скрестил на груди руки.

— Телеша Сучков… — тихо повторил Иван. — Искать этого Телешу надо. Искать! Никифор, ты там больше ничего подозрительного не заметил?

Пристав потеребил бороду:

— Больно уж быстро сгорели хоромы. И — одинаково как-то… Такое впечатление — с разных углов подожгли. Да я докладывал уже по начальству. Лично Овдееву.

— Значит, поджог…

— Скорее всего.

— Ну что ж, благодарствую, Никифор, — улыбнулся Иван. — Не хочешь к нам, в сыскную, перейти? Больно уж глаз у тебя вострый.

— В Сыскную? Да Боже упаси! — пожав плечами, пристав высказался со всей откровенностью. — С катами да пытками дело иметь? Нет уж, лучше с пожаром.

— Да не все у нас и пытки, — попытался возразить Иван, но, увидев выражение лица собеседника, лишь махнул рукой. — Впрочем, как знаешь.

Попрощавшись, Никифор ушел, и Митрий, задумчиво поглядев в потолок, произнес негромко:

— Это еще хорошо, что пожарная четь в нашем приказе находится. А была бы в другом — шиш бы мы от Никифора чего дождались.

— Да уж, тут ты прав, друже, — поджав губы, согласился Иван.

А за окном уже давно стемнело, и высыпавшие на черное небо звезды сияли каким-то колдовским светом. В темном ночном городе повисла муторная ночная тишь, перебиваемая лишь редкими криками вышедших на свой гнусный промысел лиходеев да остервенелым лаяньем цепных псов. Вся Москва погрузилась в сон, только Кремль был ярко освещен факелами, а в новом царском дворце ярко светились высокие окна и громко играла музыка. Танцевали.

— Царь-то, говорят, не наш, — искоса поглядывая на освещенные окна, шептались сторожевые стрельцы. — Латынник!

А царь Дмитрий веселился, не обращая никакого внимания на слухи, которые, к слову сказать, активно распространял недавно прощенный Василий Шуйский.

Версия поджога вскоре нашла свое косвенное подтверждение усилиями Митрия, установившего происхождение найденного на пожарище черепка. В таких кувшинах — с выпуклым изображением виноградной лозы — купцы-персияне продавали лампадное масло, в больших количествах дававшее ровное сильное пламя. Очень удобно для поджога.

Значит, Телеша Сучков… Отрок лет четырнадцати. Кого про него и расспрашивать, как не других отроков? Ведь ясно, что молодой вьюнош не может день-деньской сидеть в избе со стариками, наверняка с кем-то из близ живущих сверстников дружил, общался. Надо только установить — с кем, а затем, глядишь, и какая-нибудь ниточка потянется. Ведь где-то же он сейчас скрывается… Если правда не убит — ну, тогда уж все концы в воду. Прохор говорит, Телешу видели с десятилетним отроком… тем самым, сгоревшим. А что общего может быть у четырнадцатилетнего — уже почти совсем взрослого — парня с десятилетним ребенком? Надо выяснить… Постой-постой! А ведь, кажется, Галдяй тоже что-то похожее говорил… Правда так, между делом… Завтра же расспросить! И искать, искать Телешу!

С утра завлеченный в «отрядную» горницу Галдяй Сукин явно этому не обрадовался. Что-то канючил, темнил — наверное, не особо-то и хотел работать, скорее всего, не о деле порученном думая, а о пропавшей лошади. Да уж, что и говорить — тетеря та еще!

— Мой тебе совет, — исподволь уламывал Иван. — Пойди-ко на пожарище да поговори с совсем уж небольшими парнищами, так, лет по восьми-двенадцати. Кто, может, с Телешей Сучковым дружил, если помнишь — это слуга сгоревшего Гермогена.

К удивленью Ивана, этому предложению Галдяй обрадовался, закивал — да, мол, схожу, вот, посейчас и отправлюсь, шапку только надену.

— Лишь бы дьяк Ондрей Василич ничего больше не поручил! — Подьячий опасливо покосился на дверь.

— Так ты ему на глаза-то не показывайся, — посоветовал Иван. — Беги, пока не пришел. А спросит — чем занимался, скажешь — порученье Овдеева выполнял. Да ведь так оно и есть!

— Ин ладно, — подьячий хитровато улыбнулся. — Говоришь, об Телеше узнать? Вызнаю. Благодарствую за совет.

— Не стоит, — светски улыбнулся Иван. — Всегда рады помочь своим людям. Одно ведь дело делаем.

Проводив Галдяя до двери, Иван подошел к окну и увидел, как выскочивший из приказных палат подьячий с заячьей прытью понесся к воротам. Ну, понятно — не хотел встречаться с Ондрюшкой. А тот чего-то сегодня запаздывал, то ли дело какое было важное, то ли — а и скорее всего — просто вчера эдак слегка поддал, пользуясь отсутствием непосредственного начальства. Овдеев пьянства среди подчиненных не терпел, хотя и сам, как всякий хороший начальник, чарки-другой не чурался. Скорей бы уж возвратился, иначе Ондрюшка совсем несчастного подьячего съест. И за лошадь украденную, и за общую нерасторопность.

А подьячий Галдяй Сукин, смешно размахивая руками, со всех ног поспешал к воротам. Ай да Иван, ай да дворянин московский — хорошую вещь подсказал! Опросить отроков? Тащиться за-ради этого через полгорода к Покровским воротам? Как бы не так! Это для других Галдяй — дурак, а для себя он умный. Знал, куда сейчас идти — уж никак не на Покровскую. Да и вообще… Эх, вот вспомнить бы, как того белоголового отрока звать, который куда-то там с Телешей Сучковым шастал. Их ведь двое было, ребят, погорельцев. Старший и младший, лет восьми-девяти. Матери их еще государь пять рублев на избу пожаловал — хвастали. Как же их…

А ну их! Галдяй едва не споткнулся — показалось, будто прямо навстречу скачет на кауром коне старший дьяк Ондрей Василич. Нет, вот уж именно, что показалось, слава те, Господи. Есть свободный денек — вот славно-то! И провести его можно не так, как хочет начальство или дальние родичи Сукины, у которых Галдяй жил в приживалах, а как он хочет сам. Сам! Пойти на Никольскую улицу — тут недалече — да присмотреть девок, из тех, что обычно там рядами стояли, держа во ртах с бирюзою кольца, знак, что девка — гулящая. Галдяй не раз уж там прохаживался, облизываясь, да все не везло — то денег не было, то времени. Теперь-то уж не так — подьячий с удовольствием потрогал кошель. Скопил! Хоть и медяхи, а все ж на гулящую хватит. Не на красивую, конечно, так, на какую-нибудь чернавку, что живет у плохого хозяина и вынуждена от нужды продаваться задешево. Вот такую-то он, Галдяй Сукин, сейчас и купит. С оглядкою, чтоб, не дай Бог, свои, приказные, не увидали. Ну, да тут уж Галдяй не обмишурится, это для начальников он — дурак, а для себя — так очень даже умный.

Еще раз оглянувшись, подьячий выскользнул в ворота и, свернув на Никольскую, замедлил шаг, внимательно всматриваясь в ряды торговцев — именно среди них и маскировались гулящие девки. С кольцами!

Словно истинный работорговец, Галдяй придирчиво осмотрел девок. Честно говоря, ему не понравилась ни одна — то старые попадались, морщинистые, а то, наоборот, слишком уж молодые да тощие. Таких, чтоб кровь с молоком и колесом грудь — не было, видать, разобрали уже. Нет, вот та, чернявая, вроде бы ничего.

Пересилив вдруг нахлынувший страх, подьячий подошел ближе:

— Сколь стоишь, чернавка?

— Полденьги!

— Чего?! — Галдяя будто отбросило. — Полденьги? Надо же!

Девчонка улыбнулась:

— А ты сколь хотел?

— Ну, хотя бы алтын… два… Хорошие деньги!

— За алтын собачку дери! — нагло бросила девка, и ее стоящие рядом товарки гнусно захохотали.

Подьячий покраснел, обиделся, хотел ответить что-нибудь этакое — да на язык ничего не пало, так, махнул рукой да отошел восвояси. А гулящие девки еще долго смеялись ему вослед. Сволочуги, понятно. Ишь, до чего обнаглели — полденьги им. Этак скоро и цельную деньги попросят.

— Что, не свезло, приятель? — негромко произнесли рядом, в самое ухо.

Галдяй дернулся, обернулся, увидел позади молодого щербатого парня с рыжими непокорными вихрами. Еще он, кажется, был косой — вот уж, поистине, Бог шельму метит.

— Я Гришаня, — мягко взяв подьячего за локоток, назвался рыжий и, нахально подмигнув, прошептал: — Могу с девочками помочь, а если угодно, и с отроками.

— Типун тебе на язык — с отроками! — испуганно отстранился Галдяй. — Нешто я содомит какой?

— Не хочешь отроков, помогу с девками, — покладисто согласился Гришаня. — У тебя деньгов-то сколько?

— Алтын, — на всякий случай занизил цену подьячий и густо покраснел.

Рыжий расхохотался и снова подмигнул:

— Вполне хватит. Отойдем?

Пожав плечами, Галдяй молча отправился за новым знакомцем. Шли недолго, завернув за угол, остановились.

— Ты зря с алтыном на Никольской утех ищешь, — оглянувшись по сторонам, негромко заметил Гришаня. — Тут, считай, самый центр — цены высокие. А вот ближе к окраине…

— Э-э-э, — разочарованно протянул Галдяй. — Это еще куда-то переться…

Честно говоря, идти куда-то далеко ему совсем не хотелось — боялся опоздать к вечеру в приказ.

— Да не так и далеко, на Чертольской, в корчме одной…

— На Чертольской? — Тут подьячий задумался. Вроде ведь, и правда, не так и далеко выходило. Ну, не близко, конечно, но не так, чтоб уж очень далече. Тем более рыжий сказал, корчма там. Это хорошо, что корчма — девку-то гулящую не в сукинские же хоромы вести — это Галдяй только сейчас и сообразил. А губы уже сами собою спрашивали, хватит ли алтына.

— Двух — точно хватит, — Гришаня поспешно спрятал под ресницами слишком уж пристальный взгляд.

— Двух?

— Да не жадись, оно того стоит! Знаешь, какие на Чертольской девки красивые? Павы!

— Ин, ладно, — решился-таки подьячий. — Идем.

Дошли быстро, еще и солнышко на полдень не поднялося. Сокращая путь, шагали напрямик, через все Чертолье, пару раз Галдяй чуть было не свалился в лужу, да Бог — или черт? — упас. Правда, ступил все ж таки в собачье дерьмо. Остановился, сорвал лопух — сапог отчистить, позвал ушедшего вперед спутника:

— Долго еще?

— Ничо! — живо обернулся тот. — Эвон, видишь, заборы? Там.

Заборы Галдяй видел. Знатные были заборы, истинно московские, тянувшиеся сплошным неперелезаемым частоколом из толстых, остро заточенных на верхушках бревен.

— И как же мы там пройдем?

— Да пройдем… — беспечно отмахнулся рыжий. — Тут меж усадьбами проходец имеется.

Проход меж усадьбами действительно имелся, узкий такой, темный, — только был тщательно заколочен толстенными досками. Что, однако, ничуть не обескуражило провожатого. Нагнувшись, он без видимых усилий оторвал пару досочек снизу, отвел в сторону, так, что вполне можно было пролезть.

— А тропка-то нахоженная! — на ходу заметил подьячий.

Гришаня обернулся с усмешкой:

— А ты думал?! Я ж тебе говорил — пройдем.

Просочившись между заборами, они оказались на широкой улице, прямо напротив широко распахнутых ворот какой-то усадьбы, судя по множеству привязанных у коновязи возов — постоялого двора или корчмы.

— Жди здесь. — Поздоровавшись с пробегавшим мимо мужичком, Гришаня скрылся в корчемной избе, оставив подьячего скучать в обществе привязанных лошадей, лениво жующих сено. Скучал он, правда, недолго — рыжий выскочил назад быстро. Оглянулся и, подмигнув, протянул руку:

— Давай два алтына!

— Э-э, — прищурился Галдяй. — А вдруг обманешь?

Гришаня засмеялся:

— Да не обману, не боись. Чего мне обманывать-то? Ты ведь сюда еще много раз придешь.

— Коли понравится, чего ж не прийти? — согласился подьячий.

— А чего ж не понравиться-то? Конечно, понравится, — уверил рыжий. — Знаешь, тут какие девки? Ну, давай алтыны!

Немного покочевряжась — приятно было чувствовать себя вполне самостоятельным человеком, могущим щедро заплатить за любые удовольствия, — Галдяй со вздохом вытащил пару монет:

— На!

— Ну, вот, — попробовав монеты на зуб, удовлетворенно скривился Гришаня. — Стало быть, слушай. Пойдешь сейчас в корчму, скажешь — поклон, мол, дядьке Флегонтию — и сразу по лестнице, наверх, в горницу. Там девчонка сидит, прядет, светленькая такая, в сарафане лазоревом. Вот она и есть. Смотри, не говори ни слова — гулящие то не любят, — сразу целуй в уста да сарафан рви.

— Так прямо и рвать?

— А как же, коли за все уплачено?

— Ну… — У Галдяя аж глаза загорелись, до того захотелось сорвать сарафан с гулящей девчонки. Так прям и представил! Входит… нет, вбегает, кричит: «На колени, дщерь беспутная!» — а потом сразу — долой сарафан, рубаху… А дальше уж захватывало дух — раньше-то у Галдяя никогда девки не было, эта, стало быть, первая.

— Она хоть ничего, красивая?

— Глаз не оторвешь! Ну, удачи! Потом во двор выйдешь, на следующий раз столкуемся.

Эта последняя фраза несколько успокоила Галдяя: раз Гришаня договаривается с ним на следующий раз, значит, не такой уж он и пройдоха, несмотря на то, что рыжий, да к тому же — косой.

— Давай, давай, не трусь! — похлопав подьячего по плечу, Гришаня ловко закинул монеты за щеку.

Ухмыльнувшись, Галдяй с видом бывалого человека вошел в постоялую избу. Тут же громко, как научил Гришаня, поздоровался:

— Поклон дядьке Флегонтию.

Никто и ухом не повел: хлебавшие из общей миски какое-то варево угрюмые мужики, как хлебали, так и хлебали, а шустрый корчемный служка деловито протирал стол. Тоже не обернулся. Да не больно-то и надо. Несколько обидевшись на этакое невнимание, подьячий поискал глазами лестницу, нашел, поднялся… Пока все шло так, как и говорил рыжий. Ага, вот и горница. Зажмурив глаза, Галдяй толкнул дверь… И, подняв веки, застыл: на лавке у самого окна сидела красивая голубоглазая девка с толстой золотистой косою, одетая в лазоревый сарафан поверх вышитой белой рубахи, и, что-то вполголоса напевая, сучила пряжу.

Вот она, светленькая! Гулящая девка. Ага, вот посмотрела с улыбкою. Зовет!

— М-мых!

Застонав, подьячий скинул кафтан, тигром бросился к лавке и, запрокинув девчонку, принялся целовать в уста, одновременно раздирая руками рубаху. Душа Галдяя пела! Ну, вот оно, вот оно… вот сейчас… Впервые!

Бац!

Девчонка вдруг вывернулась, ударила его ладонями по ушам и дико заверещала:

— Тятенька! Маменька! Братцы! Помогите, в своем дому чести лишают! Ах ты коркодил вислоухий! — Девица ухватила прялку да со всего размаху треснула ею по башке незадачливого насильника.

— Ай! — обиженно закричал тот. — Ты чего дерешься-то, тля? Иль двух алтын мало?

— Ах, тля?! — Девчонка с неожиданной силой оттолкнула от себя подьячего и угрожающе замахнулась прялкой.

Быстро сообразив, что здесь ему, похоже, ничего не светит, Галдяй проворно ретировался, выскочив в сени — богатые, двухэтажные, с большим открытым окном… куда, сломя голову и бросился подьячий, услыхав шаги быстро поднимающихся по лестнице людей.

— Маменька! Тятенька! Братцы! — продолжала вопить девчонка, будто это ей, а не Галдяю перепало по башке прялкой. — На помощь! На помощь! Чести лишают!

— Да где насильник-то, доча?

— Эвон, верно в окошко выпрыгнул!

— Ничо! Посейчас догоним. Ужо покажем собаке!

Удачно упав в навозную кучу — хотя бы мягко, — Галдяй испуганно оглянулся на крики. Вид разъяренных краснорожих мужиков, потрясающих батожьем, придал ему новое ускорение, в результате которого подьячий в ужасе бросился бежать, не разбирая дороги. Этот вот ужас, совершенно первобытный и дикий, его, по большому счету, и спас. Грязный, с выпученными от страха глазами и вздыбленной шевелюрой, Галдяй, сам не сознавая того, напугал даже здоровенного цепного пса, бросившегося ему навстречу из будки… но, увидев этакое мчащееся чудо, живо поджавшего хвост.

Вихрем проскочив мимо пса, несостоявшийся насильник с ходу заскочил на собачью будку и, подпрыгнув, дотянулся до частокола. А вот перевалиться через него сил уже не хватило — завис.

— Ату его, ату! — кричали выбежавшие на задний двор родственники девки — сигать из сенного окна в навозную кучу никто из них не захотел. Но вот прибегли, потрясая палками. — Куси его, куси!

Почувствовав поддержку, псинище осмелел и, зарычав, бросился на бездвижно висящую жертву, ухватив за самый зад.

— Ай-ай-ай! — заверещал Галдяй и, оставив в собачьих зубах изрядный клок штанов и мяса, живо перевалил через забор и дал деру.

Он бежал, не чуя под собой ног, а сердце стучало, и в висках билась кровь, словно подгоняя — быстрее, быстрее! Позади слышался топот и крики. Хорошо — не рядом еще, далече.

Не оглядываясь, Галдяй свернул в какую-то подворотню, слава богу, не заколоченную и оттого превращенную в выгребную яму. Не обращая внимания на мерзкий запах, бросился брюхом вниз, в лопухи, прополз, выбрался к черторыйским оврагам и, добежав до ручья, затаился в колючих кустах. А за ним, между прочим, давно никто не гнался.

— Вот курва рыжая! — Галдяй выругался и тут же застонал — покусанная задница сильно ныла, прям огнем горела, словно подьячего только что поджаривали в аду на сковородке.

Не увидев преследователей, искатель продажной любви несколько воспрянул духом, отчего зад заболел еще сильнее. Конечно, нужно было поскорей убираться отсюда, только вот куда? Домой — подозрительно рано, да и видок тот еще… Лучше в приказ, с приказными-то во время задания еще и не то бывает! Этим и отбрехаться — ходил, мол, на Покровскую, вот и… Да, но в таком виде по Москве не пойдешь! В рваных штанах, без кафтана. Да и запах… Галдяй поморщился и, оглянувшись, посмотрел на норовистый ручей Черторый. Хорошо бы вымыться!

Забредя подальше в кусты, подьячий разделся и, отыскав мель, уселся задницей в холодную воду.

Господи! Хорошо-то как! Славно.

И тут вдруг послышались голоса. Галдяя словно ветром унесло в кусты — пусть колючки, зато укромно. Голоса приближались — тоненькие, звонкие, — и вот уже на берегу ручья показались двое мальчишек. Те самые, белоголовые, погорельцы… Ах, ну да, они же говорили, что пока живут на постоялом дворе у… У Флегонтия! Господи… Их еще тут не хватало.

— Смотри-ка, Кольша, кажись, кто-то в кустах прячется! — вдруг посмотрев на тот самый куст, за которым скрывался подьячий, заявил младший парнишка.

— Может, сходить, парней покричать?

— Да, Михря, — согласно кивнул старшенький. — Так и сделаем. Только вначале глянем — вдруг там никого нет?

— Ага, глянем, — опасливо протянул младший. — А вдруг там Телеша? Нет, сперва позовем кого-нибудь.

Перспектива встретиться еще с кем-нибудь, естественно, мало обрадовала Галдяя, как не обрадовала бы в его положении и любого. А потому, быстро взвесив все «за» и «против», он решительно поднялся из кустов, растянув губы в самой широченной улыбке:

— Здорово, парни! Помните меня? Я вас на Покровской о пожаре расспрашивал.

— А, — узнав, улыбнулся младшенький, Михря. — У тебя еще тогда лошадь сперли. Нашел лошадь-то?

— Нет.

— А тут ты что делаешь? — поинтересовался старший.

Галдяй усмехнулся:

— Купаюсь, не видите, что ли? С утра самого и не вылезаю — хорошая тут водичка, прохладная — благодать!

Оба паренька с сомнением покосились на загаженные отбросами берега ручья, напоминавшие нечто среднее между просто помойкой и выгребной ямой.

— Видел, тут рыжий один пробегал, — поспешно добавил Галдяй. — Взъерошенный. И ведь так быстро бежал, тать, словно бы кто за ним гнался!

— Рыжий?! — переглянувшись, хором переспросили отроки. — И куда побежал?

— Эвон, — подьячий кивнул в противоположную от ручья сторону. — К Остоженке, видно, побег. Аж пятки сверкали!

— Ничо! Сейчас наши его быстро словят! — звонко заверил Михря. — К Остоженке, говоришь?

— К ней!

— Словят…

Поблагодарив за сведения, ребятишки ушли, и Галдяй облегченно перекрестился, но, как выяснилось, рано — к ручью вдруг вернулся Михря.

— Слышь, паря. Ты ведь с Земского двора, да?

— Да, — осторожно кивнул подьячий. — А откуда ты знаешь?

— А кому еще надо про пожар-то выспрашивать? — вполне резонно переспросил отрок. — Приказным с двора Земского, знамо дело. Так ты вот что… — Он вдруг огляделся. — Братец, Кольша, надо мной смеется… А я ведь вчера у постоялого двора Телешу Сучкова видел! Ну, того, что в хоромах сгорел.

— Господи! — Галдяй перекрестился. — Что же он, воскрес, что ли?

— Да, похоже, что и вообще не умирал. Меня увидел, позвал… Приходи, дескать, завтра — сиречь уже сегодня — к старым избам… Ну, где развалины. Денег обещал дать.

— Это за что это — денег?

— Да так, — Михря отмахнулся, не став развивать тему. — Короче, звал. Но я не пойду нипочем, ну его к ляду, верно?

Не дожидаясь ответа, отрок побежал догонять брата.

Телешу взяли спокойно. Там же, где и говорил со слов парнишки Галдяй — в старых полуразрушенных избах, в коих не так давно Иван с Митькой и Прохором преследовали ошкуя, выручая попавшего в беду Архипку — братца Василискиной подружки Филофейки, купецкой дочки. Просто окружили избы с десятком приставов и подьячих да запалили факелы. А Иван, подойдя поближе к одной из изб, негромко посоветовал:

— Выходи, Телеша. Нечто и впрямь в огне сгореть хочешь?

Немного подождал и сказал уже громко:

— Поджигай избы, парни!

Тут-то Телеша и выпрыгнул. Узнав Ивана с Митькой, осклабился, вытянул руки:

— Ну что ж, сегодня ваша взяла — ведите.

С утра Галдяй Сукин ходил по приказу гоголем! Нигде, правда, не присаживался, а ведь звали. Отнекивался: не хочу, мол, сидеть, некогда, делов много. Все знали: главный герой сегодня — Галдяй, опытнейшего убивца вычислил! Словил, правда, не сам — но уж ловить татя — дело нехитрое, главное — отыскать, вычислить.

Вернувшийся из своего поместья Овдеев милостиво похлопал подьячего по плечу и улыбнулся:

— Не ожидал! Право, не ожидал. Молодец! Обязательно доложу обо всем государю.

Галдяй аж расплылся — не знал, как благодарить и судьбу, и щедрое на подарки начальство. Денег получил два рубля — лично Овдеев пожаловал, еще и от государя сколько-нибудь перепадет — не жизнь, сказка! За такое и укушенного зада не жаль.

Овдеев же вызвал к себе Ивана:

— Ну, друже, направляю Галдяя Сукина в твой отрядец. Хватит ему у Ондрюшки штаны протирать. Сам видишь — умен подьячий весьма и к делу прилежен.

Иван аж поперхнулся и не знал, смеяться от такого подарка аль плакать.

А утром в темнице повесился Телеша Сучков. Онучи на нитки растянул и повесился — долго ли. Овдеев приказал наказать всех сторожей да катов, ну и расследование провести, которое как раз и поручил новой восходящей звезде — Галдяю. Расследование ничего не дало. Впрочем, Овдеев не расстроился и никого не ругал: у него уже не о приказных делах, о другом голова болела — государь жаловал ему боярство и отправлял с посольством в Краков к королю Жигимонту. Важное, ответственное и почетное дело. По случаю отъезда не скрывающий радости Овдеев устроил в Земском дворе прощальную трапезную для всех приказных, начиная с дьяков. Впрочем, Галдяя тоже позвали, а как же!

— Вас с собой не возьму, — отозвав в сторонку Ивана с Митрием, улыбнулся начальник. — И здесь делов хватит. Так что не обессудьте.

Парни не обиделись — не очень-то и хотелось им ехать в Польшу. Этакая поездочка вполне могла и на год затянуться, случаи бывали, а у Ивана, между прочим, в сентябре месяце свадьба!

Свадьба!

Глава 15 Свадьба

Из семейных торжеств наибольшим богатством народного творчества отличалась свадьба.

М. М. Громыко. «Мир русской деревни»

Осень 1605 г. Москва

После отъезда Овдеева с посольством, вновь заменивший его Ондрюшка Хват, к тому времени получивший чин стряпчего, бросил «отряд тайных дел» на мелкие разбои. Собственно, это не явилось лично Ондрюшкиной инициативой — подобное с месяц назад приказал Овдеев и приказа своего не отменял. Что ж — разбои так разбои, в конце концов, посетители кабаков — тоже люди, и не дело, чтоб их били по головам кистенем. Первоначальный сбор сведений парни, подумав, поручили своему младшему сотруднику — подьячему Галдяю Сукину, который вот-вот должен был явиться с отчетом, да все почему-то никак не являлся, а времени между тем было часов шесть после полудня. Скоро и сумерки.

И, самое главное, парни вовсе не собирались забывать ошкуя, пожар, смерть Ртищева и еще многих и многих людей. Где-то по московским улицам ходил зверь в человеческом облике, и обезопасить от него горожан было, пожалуй, не менее важно, чем разбираться с мелкими лиходеями. Кто-то хитрый, хитрейший, обстоятельно рвал время от времени появляющиеся ниточки, оборвав жизни Гермогена Ртищева и его слуги. Иван не без оснований считал причастным к пожару и гибели Гермогена Телешу Сучкова, который, увы, покончил жизнь самоубийством. И покончил — ни с того, ни с сего. Мог бы, в конце концов, если уж так хотел, расстаться с жизнью и раньше, благо была возможность подставиться под шальную пулю. Однако ведь Телеша не подставился, сдался, причем довольно легко, словно бы на что-то надеялся… Или — на кого-то… И этот кто-то вместо помощи неожиданно оказал ему противоположную услугу.

— Да брось ты мудрствовать, — потянувшись, заметил Прохор. — Заела парня совесть, вот и сотворил над собой такое, — бывали и не такие случаи.

— Бывали, — Иван согласно кивнул. — Только мне что-то не верится.

— И мне не верится, — поддакнул из своего угла Митрий. — Больно уж весел был этот Телеша Сучков, когда мы его брали. Надеялся, что выручат? А вышло — наоборот. Кстати, на синяки на его запястьях внимание обратили? Словно бы держал парня кто-то.

Прохор усмехнулся:

— Его ж связанным вели, вспомни! Вот веревки-то и натерли запястья.

— И все же — ну не верю я в это самоубийство, хоть режь меня на куски! — махнув рукой, громко заявил Митрий.

— Ну, ну, — предостерег парня Иван. — Вот только орать здесь не надо. Я тоже не верю — и что? Это все лишь догадки, а — как говорил незабвенный Андрей Петрович Ртищев — где доказательства? А нету!

— Так надо искать! — снова взвился Митька.

— Вот, — Иван улыбнулся. — Вот именно что надо. Так что ты, Митя, и поищи… Я слишком на виду, Проша — прямолинеен, еще кого прибьет… А ты вот, самый из нас неприметный… Проверь-ка еще раз приставов с катами, из тех, что тогда в карауле стояли.

— Так ведь была же уже проверка! — хохотнул Прохор. — И наказали тогда, помнится, всех.

— Все — это никто, Проша! — откинувшись спиною к стене, негромко заметил Иван и, повернувшись к Митрию, добавил: — Ты, Митя, их расспроси осторожненько… что да как… Их ведь кто опрашивал-то?

Митрий хохотнул:

— Так самый средь нас знаменитый — Галдяй. Кстати, что-то его долго нет. Не приключилось ли что, а? Может, съездим, посмотрим?

Иван посмотрел в окно на быстро синеющее небо. Встал, вышел из-за стола, махнув рукой друзьям:

— А пожалуй, съездим. Запамятовал, он в какой кабак-то пошел?

— На Остоженку — там больше всего и лиходейничают.

— Оно понятно — Чертолье рядом, в случае чего есть где укрыться… Ну, — Иван надел шапку. — Едем!

— Пистоли прихватим, Иване? — вдруг озаботился Митрий.

Иван и Прохор переглянулись и вдруг, не сговариваясь, захохотали, причем довольно громко.

— Это с каких пор ты пистоль с собой стал брать, Митя? — отсмеявшись, участливо поинтересовался Прохор. — С тех пор как с князем Михайлой Скопиным-Шуйским стрельбой по мишеням балуешься?

Митька отмахнулся:

— Ладно вам издеваться-то. Ну, стреляем иногда на пари с князем, и что? Он у меня, между прочим, третьего дня такую знатную книжицу выиграл… Пришлось отдать. Ничего, даст Бог, отыграю.

— Ну, смотри-смотри, стрелок… Ха!

— Смейтесь, смейтесь…

Выйдя из приказной избы, парни отвязали коней и на рысях поскакали к Остоженке. На вечерних улицах, особенно здесь, в центре города, было довольно людно, так что пришлось придержать лошадей, а кое-где и вообще спешится, пропуская толпу артельщиков — плотников, каменщиков, штукатуров, с веселыми песнями возвращавшихся после трудового дня. Наконец, толпа схлынула, и снова стало можно проехать, — выехав за стены Белого города, поскакали быстрей, стараясь успеть в кабак до наступления темноты.

— Эвон, «Иван Елкин», — Митрий махнул на прибитые над неприметной избенкой еловые ветки — знак «царева» кабака.

Чтобы не привлекать излишнего внимания «питухов», спешились не у самого кабака, а чуть дальше.

— Оставайся здесь, — на правах начальника приказал Иван Митьке. — Стереги коней да посматривай…

— Вот так всегда, — подчиняясь, вздохнул парень. — А я-то пистоль с собой прихватил.

Иван усмехнулся:

— В кабаке-то от Прошкиных кулаков куда больше пользы, чем от любого пистоля!

— Да уж, — протягивая Митьке поводья, польщенно согласился Прохор.

Оставив под надежным присмотром тыл, парни перекрестились и зашагали в призывно открытую дверь питейного заведения.

Ой ты гой еси, Православный царь!

Ударила по ушам лихая кабацкая песня. Жарко пахнуло чесноком, человеческим потом, ну и, конечно, переваром — самодельной водкой, коей целовальники, нарушая всяческие законы и постановления, охотно торговали по вечерам, ничуть не боясь царевых людишек.

Небольшое кабацкое помещение тускло освещалось тремя безбожно чадящими светильниками, длинный — и единственный — стол был уставлен чарками, кружками и деревянными кадками с капустой и огурцами. Кадок было мало, — не есть сюда приходили — пить. Народу — дюжины полторы, кто-то уже упился и теперь задавал храпака под столом, уютно подложив под голову свернутый в трубку кафтан, кто-то положил прямо на стол забубенную голову и спал так, а большинство находилось еще в той замечательной стадии где-то между легким подпитием и полным перепоем, что так мила сердцу любого русского человека. Когда чувствуешь себя безмерно счастливым, хочется всех любить, а случайные собутыльники-питухи кажутся в высшей степени высоконравственными и милейшими людьми. Чтоб они сняли с какого-нибудь вконец упившегося пропойцы кафтан? Да что вы… ну, если только пропить… если уж совсем денег не будет, уж тогда, ладно, можно…

Собственно, этим сейчас и занимались двое слегка подвыпивших мужиков, стаскивая не только кафтан, но уже и сапоги, и рубаху с какого-то подгулявшего молодого парня… в котором вошедшие, к ужасу своему, сразу же признали младшего своего сотоварища, подьячего Галдяя Сукина.

— Эй-эй, робята! — подойдя ближе, предупредил Прохор. — Что это вы делаете-то, а?

— Мы — водку пьянствуем! — обернувшись, охотно пояснил один из питухов.

И Прохор, и Иван вздрогнули:

— Михайла! Пахомов! Ты-то как здесь?

— Оба! — Михайла удивился не меньше. — И вы тут! Эх, сейчас и выпьем! Целовальник! Эй, кабацкая теребень! А ну водки сюда, можжевеловой, самой лучшей! Славно, парни, что я вас встретил. Вот за встречу и выпьем… Эй, атаман… — Он повернулся к собутыльнику. — Давай-ка поскорей с этого сымем…

— Не-не, — быстро сказал Иван. — Не надо ни с кого ничего сымать, у меня деньги имеются.

Михайла махнул рукой:

— Ну, тем лучше… Это вон, приятель мой, атаман Корела.

— Корела? — ахнул Иван. — Тот самый, что…

— Ну да, что гнал войска Годунова, что громил их и в Путивле, и под Кромами… Боевой атаман! Государь ему безмерно денег пожаловал, и меня не обидел, — третий месяц уже никак пропить не можем!

— Вижу, как вас пожаловали, — Иван скептически усмехнулся, кивая на бездвижно лежавшего Галдяя. — Последнюю рубаху с парня сымаете.

— Так ведь, — Михайла подмигнул, — всех же денег мы с собою не носим, не дураки, чай… Вот и кончились невзначай, а сходить лень.

— Он там не мертвый часом? — Иван склонился над подьячим. — Нет, вроде, дышит… Проша, отнеси-ка его на улицу, а я сейчас…

Атаман Корела единым жестом расчистил места за столом. По всему видно — его здесь побаивались и уважали, как, впрочем, и Михайлу. Целовальник поспешно принес водку, улыбнувшись Ивану, словно лучшему другу:

— Кушайте водочку на здоровье, господа хорошие. Славная водка.

Атаман вдруг схватил целовальника за грудки:

— Говорят, ты ее водой разбавляешь, кабацкая теребень?!

— Что ты, что ты, господине, — целовальник испуганно замахал руками. Иван вдруг перехватил его взгляд — пристальный и цепкий, — направленный на Прохора, выходящего с Галдяем на плече. Ага…

— Долго пить не буду, — сразу же предостерег Иван. — И не потому, что не хочу вас уважить, — дела.

— У всех дела, Иване! — расхохотался Михайла. — Вот, ты думаешь, почему я пью? Оттого что скучно! Эх, сейчас бы войну какую-нибудь, да на лихом коне, да с сабелькой! А, атаман?

— Похоже, он спит уже, — Иван покосился на поникшую голову атамана.

— Вот вам еще водочка, господине, — юркий целовальник поставил на стол глиняный штоф и, нагнувшись к уху Ивана, тихо спросил: — Девочек не желаете?

— Умм… Не сегодня. Сегодня водки!

— Понял!

Немного выпив, Иван вдруг улыбнулся, только теперь оценив всю задумку Овдеева. Ну, конечно же, не могло такого быть, чтобы целовальники и прочая кабацкая теребень не знали бы в лицо приказных из той чети Земского двора, что непосредственно занималась уличными разбоями, кражами и прочей водочно-торговой мелочью. Конечно же, их здесь хорошо знали. А вот Ивана, Прохора, Митьку и уж тем более Галдяя — нет! На том, видно и строил свои расчеты хитрый Овдеев. Молодец. Что и сказать — молодец. Нет, в самом деле…

— Капусточки не угодно ли?

Снова целовальник! Ох, не зря он так настойчиво пристает. Вот, сейчас снова выпивку притащит.

Иван не пил, пригублял, а потому, принюхавшись, сразу отметил для себя резкий запах принесенного целовальником напитка — ну, ясное дело, перевар да еще с какой-нибудь дурь-травой — зельем.

— Ну, пора мне, — шумно попрощавшись с Михайлой, Иван, покачиваясь и глупо ухмыляясь, направился к выходу.

У самой двери остановился, подав знак своим… и почувствовал, как двое невесть откуда взявшихся парней взяли его под руки:

— Домой сведем, брате!

— Пустите! — пьяно дернулся молодой человек. — Сам дойду.

— Не, господине, доведем! — Парни ухмыльнулись и, оглянувшись по сторонам, живо потащили Ивана в темный проулок…

Опа! Затащив, один сразу рванул кафтан, другой — пояс… Ему-то Иван и зарядил от всей души промеж глаз, как когда-то учил Прохор. Впечатавшись спиною в забор, тать изумленно выкатил глаза. Второй тут же выхватил из-за голенища ножик, блеснувший в свете луны волчьим недобрым глазом, и молча выбросил руку вперед — Иван едва успел пригнуться и крикнуть:

— Митька, стреляй!

Да, на кулаки, собственные и Прохора, тут надежда была малой, — слишком уж стремительно все происходило. Юноша упал лицом в траву… И тут грянул выстрел.

Митрий не промахнулся, хоть и темно было, и целился, считай, наугад, — крепкая пуля отбросила в темноту схватившегося за грудь лиходея. Другого утихомирил подбежавший Прохор, хватил разок кулачищем, второго удара не потребовалось.

— Молодцы, — поднявшись, похвалил Иван. — Как там Галдяй, не замерзнет?

— Не. Мы его в траву положили, да и ночь теплая.

Нагнувшись, Прохор потрогал шею подстреленного и уважительно шмыгнул носом:

— Наповал. И впрямь — молодец Митька!

— Не он бы — точно б отведал ножичка, — тихонько засмеялся Иван. — Не думал я, что они так обнаглеют — прямо у самого кабака начали. Нахалюги.

— Непуганые ишшо! — Прохор старательно связывал руки задержанного крепкой пеньковой веревкой. — Ничо, этого на правеж выставим — ужо все про подельничков своих расскажет.

— Расскажет, — ничуть не сомневаясь, кивнул Иван и, холодно улыбнувшись, добавил: — Каты у нас славные, дело свое знают.

— Не виноват я, дяденьки, — заканючил тать.

— Вот кату про то и расскажешь. И про целовальника не забудь.

Тать дернулся:

— Так ведь он, Потаня-целовальник, главный-то лиходей и есть! А язм что, человеце мелкий…

— Вот, молодец, — похвалил Иван. — Не кочевряжишься. Так мы с тобой, глядишь, и без ката договоримся.

— А как же?! — воспрянул духом молодой лиходей.

Свадьба устроилась по московским меркам — скромно. Гостей было немного, большей частью — лучшие друзья, ну и приказные. Невесту украшала Филофейка-подружка, младший ее брательник, Архипка, сидел за столом под строгим присмотром Митрия. Прохор наконец-таки привел свою зазнобу — Марьюшку, дочку Тимофея Анкудинова, владельца нескольких кузниц. Незнамо как он там уговаривал ее батюшку отпустить дщерь — может, и никак, сманил просто, — однако привел, явил-таки друзьям свою красавицу. И впрямь красива оказалась девушка: очи блестящие, синие, долгая, с лентами, коса. По обычаю, мужчины сидели за столом с мужчинами, женщины — с женщинами (нет, лучше уж сказать — девушки с девушками, так оно верней будет). Митька, на правах шурина, предлагал, правда, сделать по-европейски, как, к примеру, во Франции иль в иных странах, — девчонок с парнями за один стол посадить, позвать музыкантов.

— Цыть! — на это загодя еще ответил Прохор. — Ты послушай только, о чем на Москве говорят! Мол, царь-государь польские обычаи не к добру вводит, русскому де духу противные — танцы премерзкие, игрища, баб к мужикам садит. Это про самого царя так говорят, а что про нас скажут? Боюсь, и не скажут ничего, а красного петуха пустят. Нет, уж лучше гусей не дразнить.

Ну, не дразнить так не дразнить, — вполне резонно ведь сказал Прохор. Так и порешили — по-старому свадьбу сладить, по обычаям московским. Дело несказанно облегчалось тем, что свадебка-то молодой вышла: жених с невестой оба были сироты, а, стало быть, за неимением маменек-тятенек, дедушек и прочих родственников, не было и старичья средь гостей, даже посаженого отца — и того не было, без него обошлись, — спасибо отцу Варсонофию, молодому священнику церкви Флора и Лавра, так обвенчал, а уж теперь на свадьбе гулял знатно — не успевали брагу из подпола таскать. Браги, слава Господу, много было, куда меньше — вина. Вот вино-то и порешили девчонкам на стол отдать, а сами бражицу, да мед, да пиво пили. Парни в сенцах сидели, окно распахнув настежь, девки — в светлице. Дверь распахнули — и обычаи соблюдены (сидят-то раздельно) и друг друженьку видно, а уж слышно… В светлице песню запоют — в сенях подхватят, ну, и наоборот, соответственно.

В светлице:

Славен город, славен город Да на возгорье, да на возгорье!

В сенях:

Звон-от был, звон-от был У Николы колоколы, у Николы колоколы!

Молодые вот только утомились туда-сюда бегать, потом махнули рукой, на пороге встали да взасос — под крики радостные — целовалися.

Почетный гость — князь Михаил Скопин-Шуйский — не побрезговал, пожаловал, с ним и Жак Маржерет, личный телохранитель царский. Уж и выпили. Правда, не по-московски — вусмерть упившихся не было, да и кому — приказным разве? Так тем завтра на службу: Ондрюшка Хват ни единого на три дня, на всю свадьбу, не отпустил, да и сам только по-первости поприсутствовал, а потом, сославшись на дело, ушел. Приказные после его ухода взбодрилися, кружками замахали: наливай, мол, — а чего б не налить? Свадьба ведь! Лишь один Галдяй Сукин квас нестоялый пил: ни к вину, ни к бражице, ни — упаси, Боже — к водке не прикасался, зарок после недавних событий дал. Чуть ведь не преставился парень от перепою, с непривычки-то! С тех пор и не пил — опасался.

К ночи ближе гостюшки разошлись: первым, как и положено, поцеловав молодых на прощанье, уехал князь Михаил, с ним и Маржерет, а уж потом и приказные потянулись. Остались лишь свои, близкие, да Галдяй Сукин — тоже теперь, считай, свой.

Сели не чинясь, за один стол, снова выпили — теперь уж по-простому, как меж своими принято. Пару песен спели, плясать начали. А потом Марьюшка — красавица Прохорова — домой засобиралась, мол, поздно уже. Волосы рукою пригладила — тут и Филофейка: на, мол, Марьюшка, гребешок, причешися.

Взяла Марьюшка гребень, глянула и, ахнув, едва не сомлела, — хорошо, подхватил Прохор.

— Что? Что такое? — заволновались хозяева. — Аль вино крепко? Аль жарко?

Девушка, впрочем, быстро пришла в себя:

— Нет, братцы-сестры милые, и вино хорошее, и не жарко. Дюже гребень мне сей памятен… из рыбьего зуба резной, с ошкуем…

Глава 16 По следу

Нередко царь ходил один по городу пешком, заходил в мастерские, толковал с мастерами, говорил со встречными на улицах.

М. Острогорский. «Учебник русской истории»

Осень 1605 г. Москва

Гребешок! С ошкуем! Тот самый, что Василиса не так давно подарила Филофейке! И, по словам Марьюшки, именно этот — или точно такой же — гребень она дарила своему бывшему дружку Федотке, с год тому назад погибшему страшной смертью.

Так тот гребень или просто похож? Это выспрашивал Прохор уже после свадьбы. Выходило — тот. Крайний зубец обломан, характерные царапины на спине ошкуя — тот. И гребешок сей Иван самолично привез из-под Кром. Подарила та девчонка, Гарпя, сказав, что гребень кто-то оставил иль выронил. Кто?! И где теперь найти Гарпю… Впрочем, о последней как раз доходили слухи, вернее, не столько о ней, сколь о веселых «польских», как их здесь называли, девках. Дескать, они все в Москву подались, за старыми своими кавалерами — поляками, казаками, дворянами. Подались-то подались… только где их сейчас искать? Впрочем, что думать? Лучше уж спросить знающего человека.

Вот к этому-то человеку Иван и направился, благо от приказных палат идти было недалеко, всего-то пересечь площадь. Стояла уже осень, та самая, что зовут золотой: с желто-красным нарядом деревьев, летящими на ветру паутинками в прощальном тепле солнца, с журавлиным курлыканьем в светло-голубом небе. Осень… В середине сентября, как раз после свадьбы, вдруг зарядили дожди, но, слава Господу, вскоре успокоились, словно давая людям время спокойно убрать урожай, и в последнюю седмицу погода установилась теплая, сухая, будто бы снова вернулось лето.

Остановившись у ворот царского дворца, Иван вежливо поклонился страже — польским жолнежам в железных, украшенных петушиными перьями шлемах и кирасах, начищенных почти до зеркального блеска мелким речным песком. Вообще-то, по всем уставам, не рекомендовалось песком латы чистить, но поляки на то плевали, уж слишком большими щеголями были. Как, впрочем, и сам государь.

Едва вспомнив Дмитрия, Иван вздрогнул, — ну, вот он, легок на помине! Как всегда, лихо проскакав через всю площадь наметом, государь ловко выпрыгнул из седла и, бросив поводья стражникам, оглянулся на далеко отставшую свиту. Презрительно прищурившись, сплюнул и покачал головой:

— Эх, бояре, бояре… Мало того, что невежды, так еще и на лошадях кое-как скачут. Словно мешки с дерьмом, прости Господи!

Иван поклонился, приложив руку к сердцу:

— Здрав будь, великий государь!

— О?! — оглянувшись, удивился-обрадовался Дмитрий. — Иванко!

И тут же насупился, сдвинул брови:

— Ну что? Ошкуя поймал, наконец?

Юноша вздохнул — ну и память у государя!

— Скоро словим.

— Да сколько же ждать можно, а? — рассердился царь. — Я вам когда еще говорил? А воз и ныне там? Ужо, переведу всех вас в Сибирский приказ, поедете у меня всю Сибирь мерять да на чертежи-карты накладывать.

— Дело интересное! — оживился Иван.

— Интересное… — Дмитрий несколько поутих. — А с ошкуем-то кто будет возиться?

— Да поймаем мы его, великий государь, очень даже скоро. Все к этому идет. Тут вся загвоздка в том, что затаился он — ничем и никак себя больше не проявляет.

— Ах, вон оно что! — нехорошо ухмыльнулся царь. — Вам, стало быть, надобно, чтоб еще мертвяк растерзанный объявился! Молодцы, нечего сказать!

— Да словим мы его и так, государь, вот те крест! — Иван размашисто перекрестился на сияющие золотом купола Успенского собора.

Царь неожиданно засмеялся:

— Ладно, ладно, верю. Ведаю — серьезные дела быстро не делаются. И все ж — поторопитесь.

— Поторопимся, государь!

Иван снова поклонился, хоть и знал — не любит царь, чтоб за разговорами лишний раз спину гнули.

— Кажется, я вас обещал к себе позвать, поговорить о Франции, об университетах, — вспомнив, мечтательно улыбнулся Дмитрий.

И тут же, при виде подъезжающей свиты, легкая улыбка его сменилась недовольной гримасой, а темно-голубые глаза сверкнули затаенным гневом.

— Эх, бояре, бояре… — не высказал — простонал царь. — Опутали вы меня, зацепили… Теперь без вас и дел никаких не решить… — Он перевел взгляд на Ивана и тихо продолжил, будто жаловался: — Вот и тебя с Митрием хотел бы, а не позвать. Бояре скажут: нельзя шушукаться с худородными, не царское это дело.

— Да уж, — усмехнулся Иван. — Я и не боярин даже.

— Ах ты ж! — Дмитрий вдруг весело засмеялся и с силой хлопнул юношу по плечу. Иван аж присел от неожиданности, — царь был человек не слабый, кряжистый, плечистый. — Ты что ж, намекаешь, чтоб я тебя боярством пожаловал?

— Да упаси Боже! — замахал руками Иван и впрямь ничего такого не думавший.

Однако царь рассудил иначе:

— А ведь пожалую! Вот ошкуя поймаешь — и пожалую. А парням твоим — дворянство московское! Эй, эй! На землю-то не бросайся. Что у вас у всех за привычка такая дурацкая?

— Батюшка, батюшка! — заголосили подъехавшие бояре. — Не изволишь ли отобедать?

— О, явились! — Дмитрий вздохнул и снова улыбнулся Ивану: — Ты вообще чего тут, у дворца, околачиваешься? Боярства ищешь?

— Да нет, Жака… Ну, Якоба.

— А, Маржерета… Во-он он у бояр крутится. Постой-ка! Не у тебя ль на свадьбе он не так давно гулеванил с князем Михайлой, мечником моим, вместе?

— У меня, — скромно потупил очи Иван.

— Тогда жди… Сейчас пришлю тебе Маржерета.

Царь повернулся и в задумчивости направился во дворец. Следом, сверкая парчою и драгоценностями, потащилась свита.

Ждал Иван недолго — Жак выскочил сразу. Улыбнулся:

— Бон жур, Жан!

— Бон жур. Са ва?

— Са ва бьен! Э тю?

— Бьен… — Иван улыбнулся. — Отойдем?

— Давай.

Отойдя с десяток шагов от дворца, приятели остановились.

— Слышь, Жак, — негромко сказал Иван. — Помнишь тех девчонок, где мы… Ну, короче, где мы чуть было не подрались.

— А!!! — хитро улыбнулся француз. — Так ты, кажется, недавно женился. А уже про девчонок спрашиваешь! Что, на новеньких потянуло? И правильно. Жена женой, а девки — девками! — Маржерет залихватски подкрутил ус. — Не ту ли черноглазую ты ищешь… мадьярочку, да?

— Гм… — Иван не знал, что и ответить. И что спросить.

Впрочем, Маржерета и не надо было спрашивать, — о гулящих девках он, казалось, знал все, что и поведал юноше с немалыми и большей частью ненужными подробностями.

— Ага, — не дослушав, перебил Иван. — Значит, на Никольской они?

— Да, там… Не на самой Никольской, а ближе к реке… ну, где рядки. Там и найдешь свою черноглазую. Поклон передавай… Опа!

Француз вдруг, что-то вспомнив, вытащил из-за пазухи мешочек и, подкинув, поймал на ладонь. Мешочек приятственно звякнул.

— Государь от щедрот своих жалует тебя, Жан, тремя золотыми ефимками, сиречь — йоахимсталерами! На счастье молодому семейству!

— Вот славно! — Иван не скрыл радости, — а чего ее скрывать-то? Не каждый день золотые ефимки дарят, тем более — царь. — Вот что, Жак, по такому случаю — с меня корчма.

— Ловлю на слове! — шутливо погрозил пальцем француз.

Приятели распрощались, и Иван не спеша зашагал к приказным палатам, даже не догадываясь, что на сегодня его приключения отнюдь не закончились.

Позади послышался вдруг топот копыт и лошадиное ржание. Юноша оглянулся и поспешно отошел в сторону, пропуская вызолоченную карету с одетым в парчовый полукафтанец кучером на козлах.

— Тпрууу!

Нагнав Ивана, карета остановилась. Приоткрылась дверца:

— Пожалуй, Иван Леонтьевич, подвезу.

— Да мне не далеко.

— И все же!

Голос прозвучал настойчивее с этакими властными интонациями. Ну, конечно же, властными, какими ж еще, не простолюдины же по Красной площади в золоченых каретах катаются?!

Пихнув за пазуху мешочек с только что полученными ефимками, Иван заинтригованно полез в возок и уселся на обитое сафьяном сиденье… Лошади медленно тронулись.

— Хе-хе… — ласково улыбнулся парню какой-то сивый, богато одетый старик… ну, не совсем старик, а так, пожилой. Противный такой с виду, и бороденка будто бы даже сальная. Голосок тоже мерзкий — скрипучий такой… Господи! Уж не из мужеложцев ли? Ну, с такими разговор простой, — как учил Прохор, с ходу правой в ухо! Впрочем, старичок, кажется, не приставал… Попробовал бы!

— Говорят, ты, Иване, с племяшом моим, князем Михайлой дружишься?

А старичок-то знакомый… Ну, еще б не знакомый! Князь Василий! Василий Шуйский — Рюрикович, опальный боярин, не так давно полностью прощенный царем.

— Ну да, — юноша кивнул. — Князь Михаил — человек честный и славный.

— То так, так, — внимательно рассматривая Ивана, закивал старый князь. — Государь тебя подарком пожаловал?

Иван моргнул, — ну и князь, уже и это знает! Не счел нужным таить, кивнул:

— Пожаловал.

— Векселем или златом?

Ну до чего ж любопытный!

— Ефимками.

— Это хорошо, — дребезжаще рассмеялся князь. — Векселя-то государевы казенный приказ к оплате не принимает.

— Как это не принимает? — удивился Иван.

— А так! Злата в казне — кот наплакал. Щедр государь без меры. Не дергайся, не в твой огород камень.

— Да я и не…

— Князь Михайла, племянник мой, тебе на свадьбу что подарил?

— Саблю татарскую, — похвалился юноша. — Рукоять смарагдами изукрашена.

— Хэк… саблю, — презрительно бросил Шуйский. — На вот!

Он взял с сиденья рядом с собой небольшой сверток, развернул — в глаза Ивану метнулось сиянье золота и рубинов.

— Невесте твоей ожерелье… Верней, теперь уж — супруге.

— Благодарствую! — Иван, не чинясь, принял подарок. А чего б не принять? От прощенного-то боярина, тем более родного дядюшки… ну, если и не друга, то приятеля — человека, несомненно, честнейшего.

— У ворот тебя высажу, — улыбнулся князь. Глаза его, впрочем, смотрели настороженно и цепко. — Это хорошо, что ты от подарка не отказался… Молодец.

Оказавшись на улице, Иван поклонился князю. Тот кивнул в ответ, и карета небыстро покатила в ворота.

— Ну и денек! — покачал головою Иван. — Этак не одну лесопильню можно будет на тихвинском посаде поставить, а две… или три даже!

Гарпю он отыскал там, где и говорил Маржерет — у рядков, на Никольской. Конечно же, не в ряду девиц с кольцами в губах — те были местные и чужих ни за что не пустили бы, — а невдалеке, ближе к речке. Там же, у реки, паслись кони и стояли кибитки. Не гулящие, а перекати-поле какие-то. Интересно, а зимовать они где собрались?

Девчонка узнала Ивана сразу, вынула изо рта кольцо — знак продажной любви, — улыбнулась:

— Идем в кибитку?

— Идем, — легко согласился Иван. — Только не затем, зачем ты думаешь.

— Интересно… — Гарпя на ходу оглянулась. — Зачем же?

— Вот! — Поднявшись в кибитку, Иван протянул девушке гребень. — Узнаешь?

— Нет… Впрочем…

Взяв гребешок, Гарпя поднесла его к глазам, всмотрелась:

— Ах да… сама ж тебе его и дала. Там, под Кромами. Помню-помню… Важный московит его у меня оставил, забыл, наверное… Чувствую, ты о нем хочешь спросить, так?

Иван молча кивнул.

— Боюсь, не помогу тебе, — сокрушенно вздохнула девушка. — Признаться, плохо его помню… да их там много захаживало. Кажется, сильный такой… Да, однорядку он у меня прижег светильником — как раз по подолу. Дорогая однорядка, черная такая, бархатная…

Сказать по правде, Иван рассчитывал узнать больше, куда больше, но, увы, просчитался, как это частенько бывает с любым, даже самым опытным дознавателем. Впрочем, были еще наметки, и много, оставалось лишь свести все эти вроде бы, на первый взгляд, разрозненные сведения в одну кучу. Да и Митрия расспросить — что он там вызнал среди приставов и катов? Может, все же не сам по себе повесился Телеша Сучков? Может, помог кто?

— А ничего не вызнал, — придя в хоромы, отмахнулся Митька. — Квасу не осталось ли? В горле сохнет.

— Бери вон бражку.

— Давай…

Напившись, Митька развалился на застланном волчьей шкурой сундуке и, блаженно вытянув ноги, пояснил:

— Пристава, что тогда, в ночь, караулили в темнице, с Овдеевым в Польшу уехали в числе прочих стражей. Вернутся — расспросим. К декабрю должны бы.

— Что ж, подождем, — неожиданно улыбнулся Иван. — А пока кой-чего пособираем, повспоминаем, запишем тщательно, — помнишь, как Ртищев учил, царствие ему небесное?

— Да уж, — Митрий перекрестился. — Андрей Петрович частенько говаривал: что в голове, а что на бумаге — две большие разницы.

— Вот этими разницами-то мы и займемся.

Зачинался новый месяц — октябрь, грязник, как его называли на Руси. Бабье лето закончилось, небо затянули плотные тучи, солнечные сухие деньки сменились проливными дождями. А затем выпал и первый снег.

Эпилог Вот он!

…И того убойца самого, и кого он на такое же убойственное дело научил, самих казнити смертию же, безо всякого милосердия.

«Соборное уложение» 1649 г.

Декабрь 1605 г. Москва

Ночесь кто-то лазил на дворе в амбар. Ничего, правда, не взяли, — что там брать-то? Но — вот гады — собаку прибили. Сволочи! И что им в амбаре понадобилось?

Ладно. Пес с ним, с амбаром, — что-то нехорошее приключилось вдруг с Василиской, словно сглазили: то спину ломило, то бок, а то так становилось плохо, что хоть кричи. Ивана, конечно же, страдания молодой супруги выбивали из колеи: уедет утром в приказ, усядется принимать челобитные, а сам мыслями далеко-далеко — как там дома молодая жена, по здорову ли? Ох, не по здорову!

— Лекарю б ее показать…

— Лекарю? Так у тебя ж ворожея знакомая есть! — вспомнил Прохор. — Вот к ней и сходи. Знаешь, эти ворожеи многие болезни куда лучше лекарей-иноземцев лечат.

— Ворожея? — Иван почесал голову, вспомнил. — Ах да, есть такая… Олена.

Олена — мать когда-то вырученного Иваном из застенка Игнатки — жила где-то на Поварской, где точно — должен был знать хозяин постоялого двора Флегонтий. К нему Иван и отправился, свалив челобитные и всякую мелочь на Прохора с Митькой. Сел на коня, поскакал, искоса глядя, как в лучах зимнего солнышка сверкает жемчугом летящий из-под копыт снег. День стоял славный, с легким морозцем и чистым нежно-бирюзовым небом, лишь где-то на горизонте, за городской стеной, за Новинской обителью, над дальним лесом повисла маленькая сизая тучка.

— Здоров будь, Иване, — встретился на пути Ондрюшка Хват, стряпчий. Испортил-таки настроение, — вот уж кого Иван совсем не хотел сейчас видеть. Чуть позже…

— Чего хмурый такой?

— Будешь тут хмурым. Супружница занемогла.

— Так лекаря позови.

— К нему и еду.

Не надо было знать Ондрюшке о ворожее Олене, не надо было, по крайней мере — сейчас. Появилась — вот только что — одна мысль, ранее дремавшая. А вот теперь всплыла вдруг, и Иван корил себя, — что ж позабыл-то, что? Ведь когда еще собирался проверить ворожей? Да вот закрутился, погряз в делах и делишках, запамятовал: все ведь в голове не удержишь, а записывать с некоторых пор опасался, — больно уж могущественным человеком оказался тот… если это он, конечно…

— Ты, это, недолго только… — неожиданно предупредил стряпчий. — Овдеев сегодня приезжает, вместе с посольством.

— Наконец-то! — искренне улыбнулся Иван и, кивнув на прощанье Ондрюшке, хлестнул коня плетью.

Олену он отыскал быстро, — Флегонтий (с недавних пор — агент Земского двора) даже послал с Иваном слугу — показать избу ворожеи. Изба выглядела справно — высокая, на подклети, с резным крыльцом и тесовой крышей, с трубою — знать, топилась по-белому, — с окнами из небольших, в свинцовых переплетах, стекляшек. Двор большой, с амбаром и птичником; из конуры, загремев цепью, выскочил здоровенный пес, залаял. На лай его вышел на крыльцо молодой парень в накинутом поверх кафтана армяке. Присмотревшись, Иван узнал парня и улыбнулся:

— Игнатий, убери псинища!

— Ой… Иване Леонтьевич… — парнишка тоже узнал своего спасителя. — Наконец-то, пожаловал! Думали и не дождемся… Ты входи, входи, господине, не стой. Посейчас я пса приберу…

Поднявшись на крыльцо, Иван миновал просторные сени и вошел в обширную горницу с большой изразцовой печью. Хозяйка — простоволосая женщина с милым, еще довольно молодым лицом, оторвавшись от варева, взглянул на гостя и, ахнув, поклонилась до самого пола:

— Здрав будь, господине. Уж не чаяли, что и зайдешь. Сейчас на стол соберу!

— Некогда мне гостевать, Олена, — грустно покачал головою Иван. — По делу я. Супружница моя, Василиса, занемогла что-то.

— Садись, господине, за стол, — непреклонно произнесла ворожея. — Буду тебя потчевать — заодно и расскажешь.

Иван снял шапку, сбросил на руки Игнату беличий полушубок, сел:

— Ин ладно.

Внимательно выслушав гостя, Олена налила чарку водки, принесла пирогов и снова поклонилась:

— Выпей да закуси, господине. А горю твоему поможем, не сомневайся — сегодня ж пойдем, на супружницу твою занемогшую взглянем.

— Нет, — Иван вдруг потемнел лицом. — Сегодня, пожалуй, не выйдет. Знаешь что, Олена? Приходи завтра, прямо с утра. Знаешь, где я живу?

Ворожея улыбнулась:

— Знаю.

— Только уговор, — понизив голос, погрозил пальцем гость. — Жирком человеческим жену мою лечить не надо. Лучше другими снадобьями.

— Что ты, господине! — повернувшись, Олена быстро перекрестилась на висевшую в углу икону. — Вот те крест, я такими делами не занимаюсь…

— Ты — нет… — прищурился юноша. — А кто занимается?

— Про то не ведаю.

— Ой ли? — Иван обернулся на хлопотавшего у печи Игнатку и жестко приказал: — Парня выпроводи, разговор есть.

Ворожея, видать, хотела что-то возразить, но, взглянув на гостя, предпочла этого не делать. Подозвала сына:

— На торжище сходи-ко, Игнате. Соли купи — кончилась.

— Так завтра же собирались!

— Сейчас иди.

Не споря, Игнат нахлобучил на голову шапку и, поплотней запахнув армяк, ушел, на прощанье поклонившись Ивану.

— Так вот, о человечьем жире… — дождавшись, когда на крыльце затихли шаги, негромко продолжил гость. — А также — о печени, сердце и прочем… Кто из ворожей то пользует? Кто?!

Олена неожиданно заплакала, плотно стиснув губы.

— Не хочешь называть? — встав из-за стола, Иван подошел к ней вплотную и взял двумя пальцами за подбородок. — Боишься последствий?

— Господине…

— Боишься… Ладно, не называй. Скажи только, кто приносил жир и все прочее? Только не говори, что не ведаешь. Наверняка ходили средь вас, ворожей, слухи…

— То только слухи, господин.

— А ты мне их передай — интересно послушать.

Олена вдохнула и скупо пересказала все то, что слышала от других ворожей и колдуний.

— В черной однорядке, говоришь? На подоле прожженной.

— Да, вот тут, — женщина показала. — Слева…

— В таких пол-Москвы ходит.

— Ну, уж что слыхала — сказала.

— А не говорили колдуньи, как он выглядел? Из знатных людей или, может быть, из простых?

— Не знаю… Хотя… Слыхала краем уха, что, по повадкам, вроде бы из простых… но ведет себя как боярин. Важно.

— Важно, говоришь? Ну-ну…

Задав ворожее еще пару вопросов, Иван удовлетворенно кивнул и, простившись, отправился восвояси обратно на Земский двор. Правда, по пути заглянул снова к Флегонтию:

— Говорят, есть у тебя один паренек, человече… что чужие замки, как свои открывает.

— Что ты, что ты, милостивец! Окстись! Нешто я таких татей приваживаю? — Хозяин постоялого двора испуганно замахал руками.

— Насчет татей — это мы потом с тобой поговорим, Флегонтий, — нехорошо прищурившись, пообещал Иван. — Вдумчиво так поговорим… и не здесь… коли ты уж мне никак удружить не хочешь. Прощай пока…

— Постой, постой, милостивец! — Флегонтий ухватил гостя за рукав и, состроив умилительную гримасу, прошептал: — Тебе парнишка-то насовсем надобен? Для дыбы?

— Был бы для дыбы — я б к тебе не пришел, сам бы сыскал, не сомневайся. На время он мне нужен, по личному, можно сказать, делу.

Хозяин постоялого двора посветлел ликом:

— Так бы сразу и сказал, господине! Так бы сразу и сказал… Пожди-ка чуток…

Он повернулся, подзывая из глубины людской залы служку:

— Кондратий!

— Что, Флегонтий Иваныч?

— К Пахе Звездарю сбегай. Скажи… — Флегонтий обернулся к Ивану. — Чего сказать-то?

— Чтоб сразу после обедни был на Чертольской… ну, скажем, у кабака… Со всем своим инструментом.

— Слыхал, Кондратий?

— В точности все передам, Флегонтий Иваныч!

Вернувшись в приказ, Иван без удивления понаблюдал за царившей там суетой: приказные мыли полы, оттирали стены, бегали туда-сюда с увесистыми кипами бумаг, какие-то раскидывали по отделениям-четям, какие-то — вручали лично дьякам. А некоторые даже сжигали. Ну, все ясно — ждали Овдеева. Как раз сегодня должен был приехать, к вечеру. Вдруг да в приказ решит по пути завернуть, не дожидаясь завтрашнего утра?

Заглянув в сыскную каморку, Иван кивнул своим:

— Собирайтесь. Дело есть.

— А что за дело?

— По пути расскажу. Ты, Прохор, надеюсь, еще кулаками махать не разучился?

— Ха!

— А ты, Митя, из пистоля по-прежнему бьешь?

— Спрашиваешь! Почти каженный день с князем Михайлой стреляем.

— Ну, идемте оба…

— Постойте! — Из своего угла высунулся из-за кипы бумаг подьячий Галдяй Сукин, поморгал обиженно. — А я? Я-то как же? Чего меня не берете?

— Тебя? — Иван вдруг улыбнулся и махнул рукой. — Черт с тобой, сам напросился. С порохом-зельем обращаться умеешь?

— Умею! — накидывая на плечи армяк, радостно закивал Галдяй, а потом, уже тише, чтобы никто не услышал, добавил: — А не умею, так и научиться недолго. Не такое уж хитрое дело.

Уже стемнело, когда к хоромам подъехали всадники. Один спешился, обернулся, крикнул повелительно:

— Езжайте. Утром явитесь к докладу.

— Спокойной ночи, господине… — почтительно попрощались всадники. Двое из них — здоровенные бугаи — остались.

В темноте, быстро удаляясь, застучали копыта. Вдруг пошел снег, повалил мягкими хлопьями; заскрипели ворота…

— Черт знает что! — громко выругался спешившийся всадник. — Евстафий, ты что, один здесь? А где остальные?

— Охряй занемог, а где Федька с Хилаем — не ведаю, — послышался дребезжащий старческий голос.

Вспыхнул факел. Таившийся за углом Иван вышел из темноты:

— Здрав будь, Артемий Овдеевич!

Овдеев вздрогнул, обернулся:

— Иван! Ты как здесь?

— Да вот, зашел переговорить. В избу пустишь?

— Заходи, — Овдеев прищурился. — Чтой-то я тебя в приказе сегодня не видел. А ведь заезжал.

— Знаю.

— Ты поднимайся… Я тут распоряжусь. Евстафий, проводи гостя в горницу!

— Так, господине… замок.

— Ах да… Держи ключи!

Высокое крыльцо, сени, низкая притолока… Замок. Большой, увесистый… Слуга в черной бархатной однорядке с прожженным подолом зазвенел связкой ключей, отпер. Войдя в горницу, зажег свечи и в ожидании хозяина почтительно встал у двери.

Ну вот, кажется, и все… Кончится скоро все… скоро… вот уже сейчас.

Усмехнувшись, Иван подошел к печи… Странная была печь — топилась не из горницы, а из соседней людской. Горячая! Юноша приложил руки к изразцам с рисунком в виде красных тюльпанов. Потом подошел к стене… вот здесь вроде бы выцвело… и гвоздик.

— Увидел чего? — насмешливо поинтересовался с порога Овдеев.

Иван неспешно обернулся:

— А картинку-то с мельницами куда дели, Артемий Овдеевич? Ту, что купец Никодим Рыло подарил.

— Не подарил, а в обмен дал, — усаживаясь в кресло, усмехнулся Овдеев. — Вижу — ты даром времени не терял. — Он зло прищурился.

— Да уж, — светски улыбнулся гость. — Сказать по правде, пришлось нелегко… слишком уж умело вы заметали следы… господин Ошкуй!

— Тихо, не дергайся! — Овдеев мигнул, и двое бугаев — приставы, те самые, в дежурство которых повесился Телеша Сучков, — бросившись от дверей к Ивану, заломили юноше руки.

— Вот так-то лучше, — нехорошо усмехнувшись, кивнул хозяин. — Посадите его на лавку… Теперь обыщите.

Опытные руки приказных ловко зашарили под кафтаном и за голенищами сапог, вытащив на свет Божий два длинных ножа и кистень.

— Больше ничего нет, — улыбнулся Иван. — Вот, ей-богу!

— Оставьте нас, — хмуро бросил Овдеев и пристально посмотрел на гостя. — Чего пришел?

— Поговорить.

— Хм… Признаться, я тоже хотел сегодня тебя навестить, больно уж ты прыткий молодой человек! Слишком прыткий… Я ведь приехал еще вчера… Не заходил ни домой, ни в приказ… Ну? — Овдеев сверкнул глазами. — Говори, коль пришел! Только не думай, что тебе хоть что-то поможет.

— Давайте так, господин Ошкуй, — улыбнулся Иван. — Я начну рассказывать, а что мне будет непонятно, спрошу. Хорошо?

Овдеев кивнул:

— Только прошу побыстрее.

— Итак, — начал Иван. — Как я вышел на ваш след…

— Да, интересно…

— Как ни странно — через гребень. Тот самый, что вы подобрали, убив несчастного Федотку… Парнишка-то чем вам помешал? Неужто посчитали за соперника?

Овдеев цинично кивнул:

— Щенок вполне мог занять то место, на которое нацелился я.

— Поэтому вы убили еще и сына боярина Ивана Крымчатого, племянника воеводы Федора Хвалынца, Ртищева, наконец!

— Ртищев был обречен, — хмуро согласился Ошкуй. — И не только тем, что занимал мое место. Он, сволочь, слишком много узнал. Даже напросился ко мне в гости — сидел вот в этом самом кресле… болтал, так, ни о чем… Но я догадался, почувствовал — подозревает!

— И слуга Телеша Сучков подсыпал ему яд, — продолжил Иван.

Овдеев ухмыльнулся:

— Догадливый. Телеша, видишь ли, содомит. Я то узнал, присматриваясь к Ртищеву… на том и сыграл. А он, дурачок Телеша, захотел много денег… дурачок…

— Как же ему их не захотеть? Убить трех человек, устроить пожар, — на одно лампадное масло, небось, ушла немалая сумма. Заработал парень, что и сказать. А вы, значит, не захотели платить? Ай-ай-ай…

— А вот тут ты не прав, друг мой! — неожиданно расхохотался Ошкуй. — Телешу убил не я, а ты и твои люди. Вы ведь его отыскали? И что я должен был делать? Телеша — опасный свидетель. Честно говоря, не ожидал, что Галдяй Сукин вообще до него доберется. Не ожидал!

— Нехорошо недооценивать людей.

— Как и переоценивать.

— Да уж, — согласно кивнул Иван. — Ефим Куракин — он тоже вам мешал?

— Да! Мог занять место… Потомок знатного рода.

— И князь Михаил Скопин-Шуйский? Вы ведь даже меня нацеливали на него! А потом он вдруг неожиданно стал мечником — и надобность в его убийстве отпала. Теперь он вам не мешает… Постойте-ка! — Юноша закусил губу. — Это что же, значит…

— Вот именно! — глухо расхохотался Овдеев. — Совсем скоро я получу думный чин! Не от этого царя, так от следующего…

— Что?!

— И стану во главе всего Земского двора, а это власть, почет, сила! И заметь — всего я добился сам. Сам! Я ведь из худородных, как, впрочем, и ты… Отец мой, обедневший дворянин, запродал меня в холопы… О! Как надо мной издевались! Били каждый день, однажды чуть было не сожгли… впрочем, не буду рассказывать.

Глаза Овдеева вдруг засверкали, голос зазвучал громко и страстно, чувствовалось, что ему давно уже хотелось выговориться, быть может, даже подсознательно оправдать себя. Наверное, эти слова он не один раз уже мысленно повторял сам себе, и вот сейчас явно был рад неожиданно представившейся возможности… на что и рассчитывал Иван.

— Я был умен с детства, — хищно раздувая ноздри, продолжал Овдеев. — Быть может, будь я глуп, меня бы не задевало ни чванство, ни грубость, ни непроходимая тупость сильных мира сего. Сам посуди, я достиг известных чинов благодаря лишь собственному уму, силе, способностям, добирался к власти трудно и долго, да что там говорить — положив на это целую жизнь! А какой-то глупый недоросль получает все на блюдечке! Просто так! Потому что он — из знатного и древнего рода. Может быть — тупого, злобного, выродившегося, но древнего. Все должности заполонили эти тупые ублюдки! Справедливо? Нет. И я решил… в детстве еще решил: если представится случай, восстановить попранную справедливость. Не только для себя восстановить, но и для таких, как ты, Иван, для таких, как люди из твоего «отряда». Жаль, что ты слишком поздно это понял. А мы ведь могли быть вместе!

— Как с Ондрюшкой Хватом? — скривил губы Иван.

Овдеев кивнул:

— А, ты и это знаешь.

— Догадаться несложно. В приказе явно был соглядатай, — слишком уж многое утекало. Оставалось лишь вычислить — кто.

— Умен, умен, — покачал головой Ошкуй. — Честно говоря, жаль, что ты не со мной. Жаль. И даже сейчас ничего не просишь.

— Ты все равно не поверишь… — Иван отбросил в сторону холодную вежливость.

— Верно. По сути, ты уже мертвец. Хочешь еще что-то спросить?

— Не спросить, — Иван улыбнулся. — Сказать.

— Ну, говори, говори…

Пленник прищурил глаза и заговорил негромко, чуть слышно, постепенно повышая голос:

— Ты говорил о местничестве. Все правильно говорил, хорошо… Конечно, несправедливо, чтобы какой-то дундук занимал важную должность лишь по праву рождения. Это вызывает недовольство и зависть. Да-да, именно зависть. И не простую, а смешанную с той дикой злобой, что всегда ходит рука об руку с завистью. Это как раз твой случай, Овдеев! Ты ведь не просто убивал людей — ты делал это жестоко, наслаждаясь страданиями! Вскрывал грудные клетки, вырывал внутренности, срезал жир. И чем дальше, тем больше тебе это нравилось. Да и приятно было, и совесть оставалась спокойной, — всегда хорошо чувствовать себя защитником справедливости. Только нельзя защищать справедливость кровью, смертью и людской болью! Зачем ты их мучил, Овдеев?

— Хотел вызвать ужас… И вызвал! — Ошкуй гулко захохотал, показав желтые, похожие на медвежьи клыки, зубы.

— К тому же — колдуньи и ворожеи неплохо платят за людской жир и внутренности, — негромко заметил Иван. — Постепенно ты привык убивать, Овдеев! Тебе стали доставлять наслаждение чужие муки — вот почему ты убил и утопил в ручье несчастных детей — Антипа и Кольку, вот почему хотел расправиться с Архипкой, вот почему…

— Они меня видели! — визгливо перебил Овдеев. — Могли узнать!

— Ловко ты нас провел тогда с выстрелом, помнишь? Ловко… А сын купца Евстигнеева? Он-то тебе чем помешал? Просто, как Архипка, попался на глаза в нужных условиях? И ты не смог устоять… да и хотел ли?

— Заткнись! — подскочив, Ошкуй закатил пленнику звонкую оплеуху.

Иван дернулся, сплевывая на пол кровь.

— Ишь, разговорился, — с ненавистью бросил Овдеев. — Ты знаешь, что будешь умирать долго?

Пленник молчал.

— И не только ты, но и твоя супруга… Мой человек давно затаился в амбаре на твоей усадьбе.

— Ондрюшка Хват? — Иван усмехнулся.

Ошкуй кивнул:

— Он. Впрочем, тебе от этого знания никакой пользы… Сейчас я займусь тобой… сейчас, сейчас…

— Может, покажешь напоследок маску? — вскинул глаза юноша. — Ну, ту самую, медвежью. Любопытно было бы посмотреть. Кстати, откуда она у тебя?

— От дядюшки-помора… х-ха… Покойника. Согласись, совсем иное дело, когда вместо обычного убийцы жертва в свой последний момент видит перед глазами страшного зубастого оборотня — ошкуя! — Овдеев гулко захохотал, и в его смехе слышался смертный приговор Ивану. — Хочешь посмотреть маску? А не слишком ли ты любопытен? Впрочем, что ж — изволь…

Отвязав от пояса ключ, Овдеев подошел к стоявшему у стены большому, обитому железными полосками сундуку, запертому затейливым замком. Оглянувшись, подмигнул жертве и, со смехом открыв замок, откинул крышку…

И в испуге отпрянул! Прямо на него ринулся из сундука огромный оборотень — ошкуй.

Оп! Оборотень всего лишь раз махнул рукой — и Овдеев, получив хороший удар в скулу, впечатался в стену и медленно съехал на пол.

— Э, — заерзал Иван. — Ты его там не того, Проша?

— Не! — Прохор снял тщательно выделанную из медвежьей головы шапку и наклонился к Овдееву. — Обычный удар. Сейчас очухается.

Ошкуй пришел в себя гораздо быстрее, нежели планировали приятели. Пока Прохор развязывал Ивана, Овдеев поднял голову и криком позвал приставов.

Два выстрела грохнули разом, один за другим… Прохор сжал кулаки — и Ошкуй дернулся в сторону, к печке.

Скрипнула дверь, и на пороге показался Митрий с парой дымящихся пистолетов в обеих руках.

— В сенях дожидались, с пищалями, — усмехнувшись, пояснил юноша. — Хорошо, свечки жгли — не промазал.

— Да уж, вижу, что…

В этот момент Овдеев вдруг прыгнул к окну и, выбив всем телом свинцовую раму, выпрыгнул из горницы прочь…

— За ним! — бросаясь следом, громко закричал Митька. — Уйдет ведь… Уйдет…

За окном грянул вдруг взрыв огромной силы, такой, что Митьку отбросило от окна, а дом затрясся, словно вот-вот развалится. Впрочем, толстые бревна выдержали взрывную волну, пусть и со скрипом, а вот во дворе, похоже, разверзся ад — с такой силою рвалось к небу злое желто-красное пламя.

— Бежим! — подхватив Митьку, парни бросились прочь из избы. И вовремя — огонь уже перекинулся на крышу.

На дворе усадьбы огромным костром пылали развалившиеся постройки, перевернутые взрывом сани, солома…

— Осмелюсь доложить, — выскочил неизвестно откуда чумазый и улыбающийся Галдяй. — Ваш приказ выполнен — сигнал людям князя Михайлы подан!

— Сигнал? — схватившись за голову, Иван застонал, не зная, плакать или смеяться.

— Ну да, сигнал, — заулыбался подьячий. — Как и наказано было — сразу после выстрелов поджечь пороховое зелье. Я и поджег.

— Ну, молодец, — нервно хохотнул Иван. — Тебе сколько зелья приказано было в заряд заложить? Фунт?

— Не-а. — Галдяй тряхнул головой. — Не фунт, а пуд! Ну, разве ж с фунта хороший взрыв выйдет?!

— Так ты что ж, Галдяй, — затрясся от смеха Прохор, — пуд зелья в сигнальный заряд заложил?

— Не, не пуд. Для верности — полтора шарахнул. Уж точно услышат…

— Да уж. — Митрий оглянулся на пылающую усадьбу. — Услышат. Смотри, как бы не оглохли!

Галдяй опасливо отстранился от пламени и прислушался:

— Ну вот! Я же говорил, услышат! Эвон, копыта по насту стучат — едут.

И в самом деле, на улице слышался стук копыт и крики. Миг — и во двор усадьбы ворвались всадники — рейтары во главе с князем Михайлой Скопиным-Шуйским. На молодом князе была меховая шапка и епанча из красной блестящей ткани, а рядом с ним, верхом на белом коне гарцевал сам государь Дмитрий Иванович.

— А, опять вы, — ухмыльнулся он, увидев Ивана с приятелями. — Может, объясните мне, что тут вообще происходит?

— Ошкуя ловим, великий государь, — поклонившись, доложил Иван и кивнул на лежавшее в снегу тело. — Вот он!

— Овдеев?! — подойдя ближе, ахнул царь. — И что, имеются доказательства?

— Самые серьезнейшие, государь.

— Представите завтра, — коротко приказал царь и вдруг, хитро посмотрев на Ивана, молвил, уже заворачивая лошадь к воротам: — Кажется, я кому-то обещал боярство?

Дмитрий и свита уехали, парни вместе с князем Михайлой тоже отправились к себе на Большую Ордынку, а на дворе горящей усадьбы, как всегда, осталась лишь пожарная четь Никифора Онисимова. Осталась и, оттащив в сторону труп Ошкуя, занялась привычным делом.

На усадьбе ребят встретил молодой кулачник Анемподист с друзьями.

— Ну что? — въезжая в ворота, взглянул на них Прохор.

— С первого удара! — Анемподист радостно подул на кулак. — Там, в амбаре, до сих пор и валяется…

— Жив хоть?

— Да жив… Эвон, волокут парни…

Парни волокли под мышки обмякшего стряпчего Ондрюшку Хвата.

— Ну, вот и славно, — вбегая по лестнице на крыльцо, улыбнулся Иван. — Теперь бы еще Василиска…

И едва не столкнулся в дверях с Оленой.

— Ну что? Вылечила?

— А и не надо супружницу твою лечить, — улыбнулась вдруг ворожея. — И голова кружится, и есть не хочется, и тошнит, и все тело ломит… С женщинами такое бывает.

— Что-что?

— Да ничего. Ребеночек у вас скоро будет, вот что!

Иван как стоял, так и сел прямо на ступеньку лестницы. Услыхав новость, во дворе радостно завопили Прохор и Митрий. Захлопотали, прося гостей в дом, слуги, и Иван, наконец поднявшись, вбежал в покои жены, обнял…

Василиска счастливо вздохнула.

А где-то далеко, на Чертольской, никому не нужный, валялся в снегу остывший труп Овдеева-Ошкуя, «борца» за справедливость и гнусного упыря. И никому не было до него никакого дела, никто не ходил рядом, не показывал пальцем, не кричал, в страхе пряча глаза, — вот он!

И слава Богу!

Примечания

1

Из текстов, собранных фольклористом П. Н. Рыбниковым, по книге М. М. Громыко «Мир русской деревни».

(обратно)

2

Цитата по книге: А. Ф. Замалеев, Е. А. Овчинникова. «Еретики и ортодоксы: Очерки древнерусской духовности».

(обратно)

3

— Да, да, моя Прялочка, ты хорошо знаешь мое имя! А вот юная девушка — никогда в жизни не угадает! («Вирлуве», нормандская сказка.)

(обратно)

Оглавление

Книга 1 РАЗБОЙНЫЙ ПРИКАЗ

  Пролог A la guerre comme a la guerre

  Глава 1 Коровушку увели, ироды!

  Глава 2 Героические деяния Пантагрюэля

  Глава 3 Прохор

  Глава 4 Двойной удар

  Глава 5 Хороводная

  Глава 6 Кузьминский тракт

  Глава 7 Болезный

  Глава 8 У корявой сосны

  Глава 9 Зашить паволоки

  Глава 10 Приказчик

  Глава 11 Хлеб — всему голова

  Глава 12 Судебный старец

  Глава 13 Питухи

  Глава 14 Иван Купала

  Глава 15 Соглядатаи

  Глава 16 Тонник

  Глава 17 Праздник святой иконы Богоматери Тихвинской (Тихвинская)

  Глава 18 Тихвинская (продолжение)

  Глава 19 Коркодил

  Глава 20 Цветок папоротника

  Эпилог Мы вернемся!

Книга 2 ГРАМОТА САМОЗВАНЦА

  Пролог In Perator

  Глава 1 Дружеские предложения

  Глава 2 День святого Матиаса

  Глава 3 Дуэль

  Глава 4 Задание думного дворянина

  Глава 5 Тетушка

  Глава 6 Как Митьку выручали

  Глава 7 Коммерческое предприятие г-на д’Эвре

  Глава 8 Парижский куафер

  Глава 9 Песня Прохора

  Глава 10 Вирлуве

  Глава 11 Палач, падшие женщины и козел

  Глава 12 Паломники

  Глава 13 Забавы привратника

  Глава 14 Тридцать три

  Глава 15 Привратник

  Глава 16 Часовня Святого Обера

  Глава 17 Bonne chance!

  Глава 18 Девушки из Сен-Жермен-сюр-О

  Глава 19 Муленский ордонанс

  Глава 20 Большой кутюм Нормандии

  Эпилог Дома!

Книга 3 МОСКОВСКИЙ УПЫРЬ

  Пролог Гулянье

  Глава 1 Правое ухо царево

  Глава 2 Ошкуй

  Глава 3 Марья

  Глава 4 Прочь!

  Глава 5 Монахи

  Глава 6 Самозванец

  Глава 7 Мятеж

  Глава 8 Вас-то я и ищу!

  Глава 9 Земский двор

  Глава 10 Добрый царь

  Глава 11 Путь

  Глава 12 Князь

  Глава 13 Парсуна

  Глава 14 Дознание Галдяя Сукина

  Глава 15 Свадьба

  Глава 16 По следу

  Эпилог Вот он! Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg