«Капитаны в законе»

Капитаны в законе (fb2) - Капитаны в законе [litres] (Княжьи мушкетёры - 3) 2300K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Валерий Иванович Елманов

Валерий Елманов Капитаны в законе

Всем истинным патриотам Великой России посвящается…

Пролог. Псковская осечка

– Мда-а, Раскольников проснулся и сладко потянулся за топором, – уныло констатировал Петр Сангре – стройный синеглазый брюнет лет двадцати восьми, печально глядя на тело убитого человека, раскинувшееся на полу небольшой клетушки в неприметной серой бревенчатой постройке.

Мелькнула было мысль, что произошла ошибка, и зарезанный вовсе не купец Черногуз, за которым Петр вместе со своим другом-побратимом Уланом Булановым прикатил во Псков. Однако, прищурившись, он подметил крохотный, с полвершка[1], шрамик, начинающийся подле левой брови убитого – примета, подсказанная сотником Азаматом. Вторую примету – здоровенную лохматую шапку из шкуры белого медведя – покойный судорожно зажал скрюченными пальцами правой руки. Убийца сработал качественно – на теле имелась всего одна ножевая рана, но смертельная, в сердце.

– Пойдем, здесь нам больше делать нечего, – потянул Петра за рукав пробившийся через толпу зевак Улан – худощавый калмык примерно тех же лет, что и его друг.

Они направились наружу, осторожно, чтоб не запачкаться, переступая через лужу крови подле порога. Ее источник – лежавший на пороге второй труп – успели перенести, аккуратно положив подле стены, и о недавней трагедии напоминали лишь залитый кровью порог да молодая апрельская трава подле него, ставшая из изумрудной багрово-черной.

– Не запеклась, – кивнул на кровь Улан. – Значит, со времени убийства прошло не больше получаса.

– Да хоть пять минут назад – толку с того, – досадливо отмахнулся Сангре. – Вон сколько путей к отходу. За эти полчаса киллер мог куда угодно исчезнуть. Теперь его ищи-свищи. Ну, пошли?

– А опрос свидетелей? – напомнил Буланов.

– Сдурел?! – недоуменно уставился на друга Петр. – Мы с тобой сейчас в четырнадцатом веке, а не…

– Тсс, – прошипел Улан, кивая в сторону пожилого мужчины, который словоохотливо расписывал толпившимся подле людям, жадно внимавшим его рассказу, как он обнаружил два трупа.

Они незаметно приблизились, прислушиваясь к излагаемым подробностям, а когда мужчина иссяк, Буланов, мастерски подражая обычному любознательному зеваке, принялся задавать вопросы. Довольный, что его продолжают слушать, тот старательно припоминал виденное. Буквально через минуту удалось выяснить имя свидетеля – Огузок, через пять – прояснить, кто он такой и чего приперся на склады, выстроенные для хранения товаров иноземными купцами, а через десять – самое интересное…

– Да Тырон даже имечко убивца оного успел мне шепнуть перед кончиной.

– Тырон – это лежавший на пороге? – безмятежным голосом уточнил Улан.

– Ну да, – подтвердил Огузок. – Склонился я над ним, а он возьми и шепни. Тока я не уразумел толком – уж больно оно затейливое, то ли Арнуд, то ли Аренд… Немец одним словом.

– И всё? Или еще что-либо успел услыхать от убиенного, спаси господь его душу, – Буланов перекрестился.

Спустя пяток минут Улан понял, что ему удалось уцепиться за ниточку. Оставив в покое свидетеля, он отвел друга в сторонку и выпалил:

– Ты понял? Ставлю десять против одного – Аренд не имя. Тырон, чей склад расположен по соседству, признал человека, взявшего помещение в аренду, и пытался о том сказать Огузку. Осталось сыскать основного владельца склада и выяснить, кто и когда последним арендовал его.

– Уверен? – усомнился в выводах друга Петр.

– Если снял давно – скорее всего мимо, но если найм случился на днях – это тот, кто нам нужен. Да и с приказчиком в лавке Черногуза потолковать стоит – возможно, он видел этого кадра, пришедшего к купцу поутру с предложением дешевых товаров. А если их рожи совпадают… Хотя, – Улан помрачнел, – навряд ли дядя остался в городе.

– Лишь бы вычислить кто он, а уж в какую сторону отвалил, мигом узнаем.

– Ага, если повезет. Этих посудин на приколе как муравьев, – кивнул Буланов на городскую пристань. – И неизвестно, сколько поутру отчалили.

Сангре покосился на городскую пристань, где насчитывалось не меньше полусотни ладей, шнеков, шитиков, бус, ушкуев, не считая разной мелочи вроде обычных лодок.

– Утро, – неуверенно возразил он. – Не должно много уйти. И потом, не может же нам постоянно не везти. А с нашими орлами-гребцами мы эту падлу влет догоним – лучше их этому киллеру во всем Пскове не сыскать.

Гребцы их были действительно на загляденье – дюжие, рослые, плечистые. Не мудрено – каждый был воином. Побратимов они сопровождали аж от самой Литвы, откуда друзья месяц назад прикатили в тверское княжество.

Да и насчет лучших жизнерадостный одессит Сангре, вопреки обыкновению, не преувеличил, ибо некуда. Каждый имел косую сажень в плечах и бицепсы, зачастую превосходившие обхватом иную девичью талию. Сын великого кунигаса Литвы Кейстут и впрямь не поскупился, придав друзьям самых-самых.

И он, и его отец Гедимин, провожая побратимов обратно на Русь, настойчиво предлагали им полусотню воинов, но друзья отказались. К чему, когда у них к тому времени появился и второй десяток. Им друзей наделил служивший Гедимину городненский князь Давыд – сын знаменитого псковского князя Довмонта. Включал он в себя шестерых славян и четырех ятвягов, и мало в чем не уступал первому, состоящему из жмудинов, литвинов, ятвягов и пруссов. Во всяком случае, в борцовских состязаниях дрегович Кастусь и кривич Штырка валили всех на раз.

Кроме того, имелось у Улана с Петром еще пятеро надежных людей – толмач Яцко, двое телохранителей и два оруженосца. И если говорить о последних, Локис у Сангре вообще стоил целой дюжины воинов. Не зря его имя в переводе с литовского означало «медведь». Да и габариты его брата Вилкаса (волк), состоящего оруженосцем у Улана, также вызывали восторг.

Да и в их верности тоже не приходилось сомневаться. И вовсе не из-за прощального предупреждения Кейстута: «Если их не убережете, и вам головы не сносить». Сын великого кунигаса Литвы слов на ветер не бросал, но воины и без этой угрозы готовы были отдать жизнь за своих командиров, коих обожали, а улыбчивого Сангре и вовсе боготворили. И не столько потому, что именно он вступился за Локиса с Вилкасом, когда им грозила смерть, притом не простая, позорная. Просто давно подмечено – молчуны охотнее всего подчиняются говорунам и наоборот. Петр же неизменно и щедро оделял окружающих россыпями одесских перлов. Разумеется, суровые вояки их не понимали, но на его лице гуляла столь приветливая радушная улыбка, что те невольно отвечали тем же.

Кроме того, добрую половину из гребцов-воинов связывало с Сангре и Булановым недавнее совместное боевое прошлое. Ведь они успели принять самое непосредственное участие в хитроумном плане Петра по взятию крепости крестоносцев. Будучи в авангарде, они бок о бок со своими командирами удерживали открытыми главные замковые ворота до прибытия основных литовских сил во главе с Кейстутом. В глазах всей Литвы они стали героями.

А благодаря кому? То-то и оно.

…Розыск хозяина складов, у которого друзья выяснили имя и внешность человека, три дня назад арендовавшего помещение, занял больше часа (пришлось вновь переправляться через реку). Еще час ухлопали, выясняя у помощника Черногуза, как выглядел человек, заманивший его хозяина на склад предложением купить товар по дешевке. Внешность обоих совпала. Вывод напрашивался сам собой. А следом второй – действовал киллер без помощников, иначе не стал бы везде светиться.

А спустя полчаса им действительно свезло: день был воскресный, обедня закончилась недавно, а потому за это время от пристани отошла одна-единственная посудина. Словом, вскоре они сидели в своей ладье, устремившейся вдогон, в верховья реки Великой.

Стоя на носу подле рулевого, с видимой натугой правившего здоровенным веслом, друзья напряженно вглядывались вдаль. Первым обратил внимание на маленькое пятнышко, на глазах превратившееся в ладью, Улан. Суденышко оказалось куда меньших габаритов, чем у них, и не обладало столь большой скоростью. Пять пар весел – не десять.

– Локис, – окликнул своего оруженосца Сангре.

Гигантский верзила, стоявший за его спиной, невнятно рыкнул в ответ.

– К бою, – и Петр не глядя протянул руку назад, принимая от него арбалет.

– Вилкас, – Улан и здесь оказался немногословнее друга, будучи уверенным: воин и без того поймет, что от него требуется.

И точно, в следующее мгновение второй из братьев словно по мановению ока вырос у него за спиной, передавая один из двух имеющихся у него арбалетов.

Во время боя основная задача обоих оруженосцев состояла в том, чтобы как можно быстрее взвести тетиву арбалета, зарядить его новой стрелой, отчего-то именуемой болтом, и передать готовое к стрельбе оружие командиру. Благодаря своей огромной силище оба делали это в считанные секунды, не пользуясь ни «козьей ногой», ни иными приспособлениями. Передавая взведенные арбалеты, другой рукой они принимали разряженные. Благодаря этому «конвейерному» методу, внедренному Сангре, Улан и Петр могли произвести до шести, а при необходимости и до восьми выстрелов в минуту.

Однако сейчас друзья не спешили, дожидаясь, когда их ладья сблизится с преследуемой на расстояние, позволяющее максимально эффективную стрельбу. Но вот наконец дистанция между ними сократилась до двухсот метров и Улан, как наиболее хладнокровный и меткий, дал другу знать:

– Теперь пора.

Первый залп оказался удачен наполовину: одного гребца выбило, арбалетный болт Петра впился в борт лодки в сантиметрах от второго. Впрочем, хватило и меткого попадания Улана – получив в плечо железный болт, гребец, перед тем как уткнуться носом в спину сидящего впереди, уронил свое весло в воду, тем самым изрядно помешав слаженной работе.

– Бросай весла и останетесь живы! – крикнул Сангре.

Казалось, его приказ подействует, но через мгновение некий человечек в серой одежде, стоящий на корме, угрожающе рявкнул на гребцов, помахав в воздухе своим самострелом. Демонстрация оружия подействовала и те вновь налегли на весла.

Повторный залп друзей оказался удачнее – удалось поразить двух гребцов, и буквально в следующее мгновение весла остальных послушно взлетели кверху, демонстрируя покорность. Человечек в серой одежде зло оскалился, выстрелил в ответ по ладье преследователей и ринулся бежать к носу. Через пару секунд он вынырнул и уверенно погреб к берегу.

– А вот тебе и наш Аренд, – хмыкнул Улан и, тронув за рукав рулевого, кивнул в сторону плывущего. К сожалению, расстояние до берега было невелико и беглец, несмотря на старания гребцов-литвинов, выбрался на землю первым, торопливо устремившись в гущу леса, вплотную подступавшему к реке.

– Врешь, падла, не уйдешь, – взревел Сангре. – Уланчик, милый, садани гаду по ногам.

Увы, выстрел получился на редкость неудачным, поскольку оказался чересчур удачным. Такой вот печальный каламбур. Ну кто мог предвидеть нелепую случайность – в момент выстрела беглец споткнулся о какую-то корягу и упал. Из-за этого падения арбалетный болт, предназначавшийся для ног, впился ему под лопатку.

Оставалась надежда, что перед смертью тот в обмен на отпущение грехов поведает, кто его подговорил совершить смертный грех. И вновь осечка – умирающий отвечать на их вопросы не захотел, только молча кривил губы в иронической ухмылке. Единственный раз он разжал рот, когда Улан, отчаявшись, напрямую спросил, не послан ли он московским князем Юрием Даниловичем. Презрительно выхаркнув сгусток алой крови на изумрудную траву, киллер еле слышно, но с явной издевкой в голосе прохрипел:

– Коли умный человек узелок завяжет, никаким дурням его в жизнь не развязать.

Но вложив остаток сил в последнюю фразу, он почти сразу закатил глаза и задергался в судорогах, впрочем, вскоре прекратившихся.

– Вот тебе и полярная лиса, – вздохнул Сангре, плюхнувшись рядом и печально глядя на бездыханное тело. – Съездили, называется, во Псков и окончательно расставили все точки над «i»…

Подниматься с травы не хотелось, а надо – чего рассиживаться-то.

– А как с телом поступим? – вяло поинтересовался Улан, не пришедший в себя после столь оглушительного конфуза – стрелял-то он. – Конечно, желательно его Михаилу Ярославину продемонстрировать, но спать на одной ладье с покойником… Бр-р… – он брезгливо передернулся и предложил: – Может, прямо здесь закопаем? Все равно уж…

Сангре потер переносицу и выдал:

– Мы конечно, идиоты, но не клинические. В смысле, имеем надежду на поумнение. Я к тому, что есть вариант выправить ситуацию – попытаться напугать заказчика убийства призраком отца Гамлета! – Он посмотрел на нахмурившегося Улана и пояснил: – Даю вводную: убивец покамест жив, но еле-еле, в беспамятство впал. Однако, очнувшись, непременно даст показания. Распространяем этот слух как можно ширшее и нужные люди, то бишь новые киллеры, потянутся к нам сами, чтобы сделать гражданина покойника дважды убиенным. Усек? Посему придется нам…

Спустя пару минут Улан вовсю распоряжался погрузкой «тяжело раненого», но позже, едва ладья отчалила от берега, уныло посетовал:

– Шансы в твоей затее имеются, но в целом можно сказать, что ответственейшее задание тверского князя нами благополучно… провалено.

– И, как я предупреждал, следует ждать санкций, – в тон другу поддакнул Сангре, угрюмо глядя на бездыханное тело.

– Ага, – подтвердил Улан. – Правильно ты делал, не соглашаясь браться за расследование. А я, дурак, настоял.

Петр не ответил. Да, он и впрямь поначалу яростно протестовал, нутром чуя – навряд ли им удастся докопаться до истинной причины неожиданной смерти жены московского князя Юрия Даниловича Агафьи, нежданно-негаданно угодившей в плен к Михаилу Ярославичу. Обращался тверской князь с нею бережно, однако та спустя месяц стала жаловаться на недомогание и боли в животе и внезапно скончалась. А так как Агафью в недавнем прошлом (до выхода замуж) звали Кончакой и она доводилась родной сестрой великому ордынскому хану Узбеку, надо ли говорить, как сильно возжелал тверской князь Михаил Ярославич обелить себя.

И когда его послы в Литве, сватавшие первенца Михаила княжича Дмитрия за одну из дочерей великого кунигаса Литвы Гедимина проведали, что в окружении литовского князя волей случая затесались два именитейших дознатчика, они моментально ухватились за них. Коль уж тем удалось выведать, кто отравил французского короля, притом не одного (липовая легенда, на скорую руку состряпанная Сангре по мотивам произведений Мориса Дрюона «Проклятые короли»), может, им и в Твери удастся отыскать истину.

Но легенда легендой, а когда побратимы, прибыв в Тверь, узнали, для чего конкретно хочет нанять их тверской князь, Петр действительно уперся, предлагая спустить все на тормозах. Мол, организм Агафьи попросту не выдержал непривычной русской пищи. Следовательно, состав преступления отсутствует и никто не виноват. Разве лекари.

Его опасения можно было понять. Не зря говорят, обжегшийся на молоке дует на воду. Дело в том, что некогда он, проживая в двадцать первом веке и будучи капитаном полиции, стал слишком глубоко копать под местных наркобаронов. Кто ж знал, что те предусмотрительно заручились поддержкой чуть ли не всей губернаторской администрации, включая самого хозяина области. Копал он, разумеется, вместе со своим закадычным другом капитаном Булановым, да и подставить их хотели обоих. Однако последнему по счастливой случайности удалось выскользнуть из приготовленной ловушки, после чего он принялся спешно выручать из беды друга. Полностью вытащить не вышло, но благодаря стараниям Улана новоиспеченный оборотень в погонах получил вместо пяти-шести лет всего один год, да и то с зачетом четырех месяцев, проведенных в СИЗО. Но отбыв оставшийся срок в Нижнетагильской спецколонии, он стал куда осторожнее относиться к расследованиям, прямо или косвенно связанным с высоким начальством.

Именно потому, мгновенно прикинув реальные шансы на успех и уразумев их ничтожность, Сангре откровенно заявил другу:

– Уланчик, мы оба знаем, что в жизни всегда есть место подвигу. Но мудрый таки держится подальше от таких мест. Мы вроде бы как-то разок успели наступить на эти грабли и ты помнишь, чем оно закончилось. Кстати, в тот раз мы получили от судьбы амнистию. Она отпустила одного из нас, позволив ему поработать над убавлением срока другому. Но теперь, видя наш краковяк на тех же граблях, пощады от госпожи фортуны можно не ждать, бо она дураков не любит.

– Ты о чем?

– О том, что здесь, в отличие от двадцать первого века, за неудачи не увольняют.

– Но и не убивают.

– Э-э, нет. Кто другой – да, мог бы отделаться устным взысканием, но у нас специфика. Мы – чужаки, вдобавок с подмоченной репутацией. Поверь, в случае неудачи некие дяди-бояре будут весьма рады напомнить о ней Михаилу Ярославичу. Мол, они, то бишь мы, облажались не просто так, но специально, ибо на самом деле парни того-с, засланные казачки… Не зря ж они, волки позорные, в свое время указали дорогу жизни московскому князю.

Улан поморщился, поскольку именно он в некий злополучный зимний день подсказал разбитому в битве и бежавшему от тверской погони московскому князю Юрию Даниловичу и его людям, в каком направлении идти, чтобы пробраться между болот.

– Я ж по незнанию, – не сдержался он.

– Ага, но лишь я один на сто процентов верю тебе. Зато остальные… Если бы не недовольство княжича Дмитрия боярином Иваном Акинфичем, таки тебя еще прошлой зимой подвесили бы на просушку на удобном суку. Ну и меня по соседству. И если мы сейчас лопухнемся, наш лютый друг Акинфич мигом станет напевать в уши Михаила Ярославича свои гнусные песни с однообразным мотивом, и у князя непременно возникнут весьма серьезные сомнения. После чего в отношении нас могут последовать весьма суровые санкции. Какие именно, расшифровать?

В конечном счете Петр согласился взяться за сомнительное расследование не столько побуждаемый просьбой Буланова, сколько ошарашенный сообщением друга. Тот, вспомнив прочитанные в свое время книги об этом времени, сообщил, что именно смерть Агафьи станет одним из основных обвинений, предъявленных в Орде тверскому князю. И если очистить Михаила Ярославича от этой вины, за две других – поднял руку на посла самого хана темника Кавгадыя и утаивал дани с русских земель – Узбек навряд ли приговорит тверича к смертной казни.

А учитывая планы князя по объединению Руси, чуть ли не до последней запятой совпадающие с планами друзей, Петр решил рискнуть и попытаться выручить Михаила Ярославича. Кроме того, тот и сам успел произвести на друзей весьма отрадное впечатление, как своей мужественной внешностью, так и внутренними достоинствами. Имелась в нем и порядочность, и справедливость и много прочих достоинств, весьма редко встречающихся в людях, воспаривших столь высоко.

И ведь поначалу у них и впрямь все пошло успешно. Благодаря помощи сведущей в медицине испанки Изабеллы, вырванной друзьями в Литве из лап инквизиторов и вывезенной на Русь, выяснилось, от чего умерла Агафья. Оказывается, ей действительно подмешали яд в косметическую мазь для притирания лица. Да и в вопросе о том, от кого княгиня получила саму мазь, расследование поначалу тоже продвигалось весьма успешно. От служанки княгини Фатьмы ниточка потянулась к сотнику Азамату, а от него удалось узнать, что мазь передал Агафье от имени ее мужа – Великого владимирского и московского князя Юрия Даниловича – некий купец Черногуз, прибывший незадолго до того из Москвы.

Оставалось взять купчишку и выяснить у него подлинное имя заказчика. Правда, Черногуз к тому времени находился во Пскове, но это казалось пустяком. Подумаешь, прокатиться туда и, незаметно повязав, привезти мужичка в Тверь.

И вот нате вам, купец мертв и его убийца тоже. Правда, оставались в живых гребцы на его ладье, но они не могли рассказать ничего путного. Нанял их киллер накануне, пообещав неслыханные деньги за пустяковый труд: доставить его со скоропортящимся товаром к Ругодиву[2]. Дальше он якобы управится сам. Что за товар, отчего такая срочность, киллер на пояснил, а гребцы, восхищенные щедрой ценой, не стали любопытствовать. Не задавали они лишних вопросов и сегодня, хотя маршрут внезапно изменился на противоположный – в верховья Великой. А чего спрашивать, если заказчик, птицей взлетев на ладью, первым делом увеличил цену вдвое и скомандовал: «Наддай». Ну они и наддали.

Получалось, дело – труба.

Нет, можно было бы вернуться во Псков, чтобы попытаться прояснить, когда прибыл киллер, где жил, с кем общался. Кто знает, вдруг и удалось зацепить перспективную ниточку. Но принимая во внимание ранения трех ни в чем не повинных людей из числа псковских гребцов, становилось понятно – возвращаться ни в коем случае нельзя. Поди растолкуй местным властям, что они гнались за убийцей, а ранения псковичей-гребцов – непредвиденная случайность. Кроме того, новгородский посадник, руливший в городе, к тверичам вне всяких сомнений отнесся бы с лютым пристрастием. А уж когда выяснил бы, что они – не купцы, можно было ожидать чего угодно, в том числе и самого наихудшего.

И оставалось одно – гнать как можно быстрее в Тверь, гадая по пути, какое наказание им определит князь Михаил Ярославич за проваленное расследование. А не вернуться тоже нельзя. И дело отнюдь не в оставленном в городе серебре. Вопрос, впрочем как и во все времена, упирался в иное – в женщин.

Бросить на произвол судьбы испанскую донью Изабеллу де Сандовал влюбленный в нее Улан никогда бы не согласился. И сам Сангре так никогда бы не поступил с Заряницей. Именно она спасла от смерти Улана, выхаживая его в деревне Липневке после нападения здоровенного медведя. Да и во второй раз, когда они, вернувшись в Тверь, попали в западню к боярину Ивану Акинфичу, она же прибежала чуть свет в княжеские хоромы и, бросившись в ноги к княжичу Дмитрию, умолила его вмешаться, иначе кто знает, как бы дальше обернулось. Была и третья причина, по значимости стоящая для Петра чуть ли не на первом месте, но её он даже сам себе не озвучивал…

Словом, вариант оставался единственный – возвращение. А дальше… как судьба распорядится. В лице князя….

Глава 1 Реакция князя

В пути они почти не разговаривали, подавленные случившимся. Помалкивал даже обычно словоохотливый Сангре. Лишь один раз Улан во время ночного привала напомнил другу:

– А я тебя еще до нашего отъезда во Псков предупреждал, что здесь далеко не все так просто как кажется.

Петр хмуро уставился на своего побратима, и в памяти отчетливо всплыли его возражения. Дескать, что-то тут не то и их версия насчет причастности к убийству Агафьи её собственного мужа – князя Юрия Даниловича – может оказаться ложной.

– Вот прихватим купчишку и разберемся до конца, – весело подхватил тогда Сангре, обрадованный тем, что ехать во Псков придется не конно, по вечерам с трудом сползая с лошади и передвигаясь исключительно враскоряку, а водой, на ладье. – Да знаю я, знаю, что ты скажешь, – замахал он руками на Улана, не давая перебить себя. – Мол, Черногуза сработали в темную и он понятия не имел о яде. Ну и ладно. Главное, чтоб он назвал нам имя заказчика, велевшего передать мазь Агафье. Назвал, а потом подтвердил свои слова в Орде. А почему ты против того, что заказчик – ее муженек? И все. Тем самым мы…

– Московский князь, спору нет, сволочь первостатейная, и жену, преследуя свои цели, отравить мог бы запросто. Но в то же время он – далеко не дурак и не стал бы работать столь грубо. Вот увидишь: при встрече Черногуз скажет, что получил косметику вместе с поручением доставить ее Аксинье не от самого князя. Хотя передающий заверил его, что действует по поручению Юрия Даниловича, а тому, дескать, недосуг.

– Конечно, не лично, – охотно согласился Сангре. – На фига московскому князю лишний раз светиться? Озадачил кого-то из своих бояр и все… Простая подстраховка.

– Но тогда снова нет логики, – возразил Улан. – Получается, он вначале подстраховался, а дальше пустил дело на самотек. Да что там – он даже не потребовал, чтобы его имя в Твери не упоминалось.

– Но гибель-то этой татарки кому принесла больше всего пользы? Мужу, то бишь Юрию, – не уступал Петр.

– Это, с одной стороны, ему выгодно, – вздохнул Улан. – Ты на другую теперь посмотри. Первое: он как минимум не может пару лет жениться, чтоб не обидеть ее брата Узбека – мол, как быстро забыл мою сестренку. А наследника у него до сих пор не имеется – дочка Софья не в счет, на Руси женский пол, пускай и княжеского рода, не получает ничего, кроме безбедного обеспеченного существования. И второе: в любом случае ордынский хан неприязнь затаит. Не уберег, гад, ненаглядную Кончаку. Я уж не говорю, что риск разоблачения в этой операции для самого Юрия запредельный.

– Считаешь, его кто-то подставляет? – прищурился Сангре. – А кто именно?

Улан беспомощно развел руками:

– Если бы я знал, – и он вяло отмахнулся, предложив: – Давай оставим этот пустопорожний разговор и потолкуем обо всем попозже, побеседовав с Черногузом, если… получится…

– Возможно, ты и прав, – откликнулся Сангре, припомнив их разговор и задумчиво вороша веточкой угольки костра. – Но если не он, то кто? Я, честно говоря, иных кандидатур на должность заказчика не вижу. А ты?

– Как обычно: ищи, кому выгодно, – напомнил Улан и пожаловался: – Брезжит что-то в голове, но сразу не ответишь, думать надо. А ты насчет другого голову поднапряги, – посоветовал он. – Нужно приличное оправдание для Михаила Ярославина подыскать. И займись этим заранее, прямо сейчас.

– Ну да, – недовольно кивнул Петр. – Готовь сани летом, а катафалк смолоду. Ты всегда любил возложить самое тяжелое на мои хрупкие плечи. Ладно, попытаюсь, но вначале займусь покойником, чтоб он выглядел слегка живым….

Приспособление, сооруженное Сангре для мертвого киллера, было нехитрым – несколько связанных палочек, подсунутых под одежду. Получилось не ахти, сказывалось трупное окоченение, но, с другой стороны, умирающий не обязан сучить руками и ногами. Для полупокойника куда приличнее выглядит легкое шевеление кистью, а с ним полный порядок – с помощью Петра, идущему рядом с носилками, шевелил. И создавалось полное впечатление, что убийца живой, но в беспамятстве. Улан и еще пяток воинов, создав плотное кольцо, строго контролировали, чтобы к телу никто не мог подойти.

Михаил Ярославич был в тот день за городом, но услыхал радостную весть о привезенном убийце Агафьи-Кончаки, во весь опор прискакал в Тверь. К тому времени покойник уже находился в маленькой избушке, расположенной позади терема, где жили друзья. Конечно, лучше всего было бы положить его на ледник, но ведь он вроде как живой – вот и пришлось на время (до ночи) разместить убитого в жилом помещении.

Где именно – вопросов тоже не возникало, поскольку выбирать было не из чего. Дело в том, что терем, купленный ими у старой боярыни, ушедшей в монастырь, строился по стандарту, как и подавляющее большинство других. Это означало, что внизу, в неотапливаемых подклетях, располагались исключительно подсобки для хранения всякой всячины, а наверх, в жилые помещения, вела высокая лестница, заканчивающаяся небольшим крылечком. Далее темный коридор, дверь из коего вела в просторную здоровенную комнату. Большая часть ее использовалась как совместная трапезная, а меньшая, отделенная огромной печью, как кухня или, как ее именовала Заряница, бабий кут.

Сбоку располагались еще две лестницы, ведущие на третий этаж. Первая выходила на женскую половину, состоящую из четырех комнат. Одну из средних – некогда бывшую молельную – отвели для брата Заряницы кузнеца Горыни, раненного в позвоночник во время битвы тверичей с московлянами и татарами. Там было удобнее всего – по соседству располагалась и сестра, и лечившая его испанка Изабелла вместе со служанкой Забавой.

Вторая лестница выходила на мужскую половину. Там было всего две комнаты и маленький чуланчик между ними. В нем побратимы хранили сундуки с серебром и свое оружие. Поначалу они решили затащить покойника именно туда, но мертвяк, пусть и еле ощутимо, но начал припахивать. Кроме того, желающим добить «раненого» забраться в терем тоже будет слишком затруднительно. И они распорядились занести его в один из трех крохотных флигельков-избушек, расположенных позади терема и предназначенных для проживания обслуги. Так как пока у них в услужении имелись лишь истопник, конюх, живший в клетушке на самой конюшне, и вратарь, третий временно пустовал.

– Авось всего до ночи, а там мы его переправим в ледник, – пояснил Сангре. – Главное, чтоб все видели, куда мы его затащили поначалу.

Разумеется, князь прибыл к ним не один, а со свитой. Хорошо, у входа во флигелек Петр предусмотрительно выставил стражу и не одного-двух, а сразу пятерых могучих литвинов. Выполняя четкую инструкцию, они молча пропустили вовнутрь Михаила Ярославича и мгновенно сомкнулись, не позволив войти остальным. Хоть и бранились сопровождавшие князя бояре, а кое-кто, по примеру Ивана Акинфича, и за саблю схватился, воины-часовые сохраняли хладнокровие и снисходительно поглядывали с крылечка на кипятившийся от негодования народец.

Сообщать Михаилу Ярославичу, что киллер давным-давно покойник, тоже не пришлось – тот и без пояснений все понял. Посуровев лицом и сразу как-то постарев, он примерно с минуту взирал на труп, после чего бросил потухшим голосом:

– Сюда-то зачем? На ледник надо, – но судя по равнодушной интонации было понятно – сказано просто так. На самом деле князю абсолютно наплевать, что будут делать с трупом.

Впрочем, чуть погодя он и сам подтвердил это. Грузно ступая и сутулясь, словно на его плечи неожиданно взвалили некий тяжкий груз, он подошел к столу и мрачно осведомился:

– А лучше всего там же и бросили бы, где прибили. Или вы помыслили, будто я эту падаль в Орду повезу?

Побратимы молчали, потупив головы. Еще на ладье, когда подплывали к Твери, Сангре, на вопрос друга «Удалось ли придумать какую-нибудь отмазку?» сказал Улану:

– В таких вещах важен конкретный окончательный итог и если он неутешителен, любые отговорки и пояснения бесполезны. Как говаривал мудрый старина Екклесиаст: «кротость покрывает и большие проступки». Посему оправдываться смысла не вижу. Ни к чему размазывать белую кашу по чистому столу. Будем стоять и молчать аки рыба об лед.

– А если князь сам спросит о подробностях?

– Тогда и ответим. Но о татарском сотнике Азамате, который свел Агафью с Черногузом, ни слова. Лежит себе загипсованный в нашей Липневке с якобы поломанными костями, и пускай лежит. И еще одно, – Сангре смущенно замялся.

– Ну-ну, – поторопил Улан.

– Если честно, я не готов пройти процедуру моральной кастрации, так что рассказывать надо тебе, – вздохнул Петр, – бо тут нужна краткость и спартанская лаконичность. А позже, когда речь дойдет до идей – я и приму у тебя эстафету.

Именно потому на вопрос князя «Как было дело?» стал отвечать Улан, причем именно так, как посоветовал Сангре.

Приплыли. Нашли лавку Черногуза. Застать не удалось. Его человек сказал, что тот укатил в Нарву, но вот-вот должен вернуться. Брать его на обратном пути во Псков посчитали рискованным – опасались разминуться в пути. Ждали два дня. На третий его человек сказал, что хозяин прибыл, но отправился посмотреть предложенный ему по дешевке товар на той стороне реки Великой, где располагались склады иноземных купцов. Метнулись туда, а там… Ну а дальше ринулись в погоню. Настичь удалось, но…

– По ногам следовало стрелять, – вяло посоветовал Михаил Ярославич.

– Так и целил, – вздохнул Улан. – А он как раз споткнулся и упал. Вот и… – он сокрушенно развел руками.

– Видно, так господу угодно, – поморщился князь, перекрестившись. – Успел сказать хоть что-то или враз помер?

Буланов повторил слова киллера.

– О чем это? – нахмурился князь.

Улан пожал плечами и ответил в точности, как ранее Петру.

– Думать надо.

– А сюда мы его занесли и твоих людей не пустили, – посчитал, что пора вмешаться, Сангре, – по той причине, что надеемся поймать тех, кто придет его добить.

– Мыслишь, придут? – и искорка надежды вспыхнула в глазах князя.

– Должны, – твердо ответил Петр.

– Зачем?

– Это купцу про отравленную мазь можно не сказывать, – пояснил Улан. – Да и передать ее через третьи руки. А поручить убрать Черногуза должен был сам заказчик убийства Агафьи, иначе этот, – он кивнул он в сторону покойника, – исполнять бы не пошел. Значит, килл… то есть убийца должен знать заказчика в лицо. И чтобы он не назвал имени, к нему должны прийти «гости».

Увы, операция «Тень отца Гамлета» завершилась, не начавшись. Михаил Ярославич напрочь забраковал идею ловли на живца. Причина была проста. В случае, если никто не придет добивать, ситуация, и без того аховая, станет еще хуже. Ведь тогда все тот же Юрий Данилович станет уверять Узбека, будто с убийцей, дабы не рассказал ничего лишнего, расправился сам тверской князь. Именно потому он и не повез раненого сразу в Орду, но якобы велел вначале его вылечить, а на самом деле добил.

Однако Сангре не унимался и выдал другую идею. Мол, тогда надо бы предоставить грамотку от этого убийцы московскому князю. Мол, на теле нашли. А в ней указать кое-что для внесения ясности. Дескать, извещаю, что все порученное тобой исполнил, как условились. Нет в живых ни купчишки бухарского, у которого ты ядовитый порошок прикупил, ни Черногуза, отравленную мазь твоей женке подсунувшего. Оба ныне на том свете – один с Аллахом разговаривает, другой с Саваофом. Хотел о них самолично сообщить, но опаска имеется, что ты и меня вдогон за бухарским купцом и Черногузом отправишь, Посему расчет окончательный произведи с моим верным человеком, грамотку тебе доставившим. Да не мешкай, ибо если он мне в течение месяца обещанное тобой не привезет, я молчать не стану. Сам к Узбеку не поеду, но сообщить, кто смертушку лютую для его сестрицы учинил – смогу. И доказательства предоставлю такие, что хан обязательно поверит.

Идею Петра князь выслушал с интересом, но… вновь отверг. Дескать, коль на то пошло, на каждую ложь ответную сыскать можно. К примеру возьмет Юрий и заявит, что убивца оного в глаза не видел, а чтоб себя обелить, тверской князь честного купца не погнушался умертвить. И вообще, для начала надо бы точно знать, что именно Данилыч замешан, а уж затем ковы на него клепать. А то выйдет, что напраслину на человека возвели, а он ни сном, ни духом. За такой смертный грех на том свете тяжкий ответ держать придется.

– Ну а кому еще быть, как не ему?! – возмутился эдаким чистоплюйством Петр.

Но Михаил Ярославич вместо ответа устремил взгляд на Улана.

– И ты мыслишь, что смерть Агафьи на совести Юрия Даниловича лежит?

Буланов тяжело вздохнул, виновато покосился на Сангре и негромко произнес:

– Нет.

– А на чьей? Уж не на моей ли? – Улан замялся. – Ну, ну, валяй как на духу, – ободрил его князь. – Слово даю – не трону.

– Если честно, поначалу имелись небольшие сомнения, – нехотя сознался Буланов. – Совсем маленькие, но… Римляне говорили: ищи, кому выгодно. Тебе князь, ее смерть тоже выгодна: твой лютый враг с ее гибелью из ханского зятя превращается в негодяя, не сумевшего уберечь его сестру.

Видя, как инстинктивно сжимаются-разжимаются княжеские кулаки, Сангре незаметно толкнул друга в бок, пытаясь его угомонить, но тот отмахнулся и, упрямо склонив голову, продолжил:

– Да и когда обратно из Пскова плыли – тоже шевелились подозрения. Ведь о том, что мы едем за Черногузом, знал лишь ты один.

– А теперь?

– Больно ты радостный сюда ворвался, а когда мертвого увидел – сильно опечалился. Значит, нет на тебе вины.

– За правду благодарствую. И хорошо, что я пообещался тебя не трогать, – хрипло выдохнул Михаил Ярославич и Петр, подметив, что его увесистые кулаки разжались, облегченно вздохнул. – А ежели искать, кому выгодно, – продолжил князь, – то ежели не я, и не Юрий, то боле и некому, – и он озадаченно уставился на Буланова. – А может, лекарка ваша промашку дала и Аксинья вовсе не от отравы померла?

– Она на мышах проверила, и они все сдохли, – напомнил Улан. – Нет, яд был, это точно, а вот кто его в притирание подмешал… Если искать, кому смерть Аксиньи выгодна, у нас появляются еще три человека.

– Так чего ж ты молчал?! – радостно оживился Михаил Ярославич и в азарте склонился вперед, словно собираясь сей же миг кинуться на поимку всей троицы. – Давай, сказывай, кто такие?! – нетерпеливо выдохнул он.

– Борис, Иван и Афанасий Даниловичи, – выдал три имени Буланов.

– Так это ж… – недоуменно нахмурился князь.

– Точно, – подтвердил Улан. – Все трое – родные младшие братья московского князя и всем им прямая выгода, если Юрия обвинят и казнят. Но больше всего Борису. Он после своего брата самый старший, значит, унаследует его власть. Кстати, он же пока правит в Нижнем Новгороде, а значит, имел больше возможностей заказать яд у восточных купцов – все они едут на Русь через его город. Следующий – Иван, сидящий в Москве. Да и самый младший – Афанасий – тоже на подозрении. Пока он – наместник Юрия Даниловича в Великом Новгороде. Случись беда с братом, и он останется там как полноправный князь. А кроме того у них получается беспроигрышная игра, ведь если настоящих убийц не найдут и братец останется цел, тогда виновным в смерти ханской сестры станет… – он осекся.

– Понятно кто, – отмахнулся Михаил Ярославич.

– Вот-вот, а значит, будет уничтожен самый опасный соперник, после чего над их княжениями, где бы они ни были, перестанет витать угроза со стороны Твери. А теперь поясню, почему я выдвинул такую версию…

– Что ты выдвинул?! – нахмурился князь.

Улан осекся и поправился:

– Догадку. Дело в том, что к ней очень хорошо подходят прощальные слова убийцы. «Коль один умный узел завяжет, так никакому дураку его в жизнь не развязать», – процитировал он. – Не годится сюда Юрий. Я это и Петру говорил. Подлый он – да, но, как мне кажется, не особо умный. Он и чужие узелки предпочитает разрубать, а уж о том, чтобы самому их сплести и говорить нечего. Получается, кто-то из его братьев узелок сей завязал. Вот только кто, мы пока…, – он виновато развел руками.

Пару минут Михаил Ярославич сидел молча, переваривая сказанное. Наконец лицо его поскучнело и он выдал:

– Не пойдет. Не на их стать такой узел завязать. Ни один из братьев на такое не годится.

– Почему?! – вырвалось одновременно у обоих побратимов.

– Бориса мои люди имали еще в Костроме, он тогда совсем юнота был. А чуть погодя он, озлившись на Юрия, вместе с братом Александром и вовсе ко мне в Тверь отъехал.

– Озлившись, – задумчиво повторил Улан и вопросительно посмотрел на князя, но тот сердито мотнул головой, пояснив:

– Дело прошлое. Давно оно случилось. Но о прошлую зиму под Бортеневым его нижегородская дружина бок о бок вместях с Юрьевой с моими людьми билась. Правда, в полон он ко мне вместе с Агафьей угодил и время, дабы отраву подсунуть, было.

– Все-таки было, – эхом откликнулся Улан.

– И сызнова не годится. Сам же мне поведал, что передано через купца. К чему окольными путями идти, когда напрямки куда лучше?

– Чтоб Юрия под удар подставить, – встрял Сангре. – Да и следы запутать.

– Опять же мотив: новая и притом свежая обида на брата. Дескать, сам убежал с поля битвы, а его бросил, – рассудительно заметил Буланов.

– Нет, – отрезал Михаил Ярославин. – Всё вы верно толкуете, но где бы он отраву прикупил?

– Ты говорил, будто он трусоват, – напомнил Улан. – Из опасения попасть в плен не мог он ее сам для себя загодя приготовить?

– Не мог. Сказываю же – богомольный, а себя жизни лишить – для христианина грех смертный. И вот еще что: за ним я особый пригляд учинил. Все ж таки брат врага лютого, коль и его не уберег бы, Юрий и вовсе пеной от крика изошел. Побожиться могу – пуст был Борис.

– Тогда… Иван, – предположил Сангре и, не удержавшись, обиженно покосился на Улана – почему не поделился своей версией насчет трех братьев сначала с ним. – Опять же Черногуз из Москвы.

Князь пренебрежительно отмахнулся.

– И он не гож. Умен, спору нет, но сидит в Москве тихо, никуда не суется, и весь ум его в хозяйстве. Торгаш, одним словом. Что и где купить подешевше да продать подороже, что придержать до нужного времени, – тут он всех нас за пояс заткнет, а касаемо прочего… Опять же и богомолен излиха, смертный грех на душу взять побоялся бы. Да и людишки, кои подле крутятся, ему под стать – купчишки да прочие.

– А Афанасий? – с надеждой осведомился Улан.

– И его я имал, когда он супротив меня с новгородской ратью вышел, было время потолковать о том, о сем. Афанасий, помимо того, что богомольный, вдобавок и трусоват, боится всего. Потому и не сыскать ему людишек, годных на таковское. Сильные духом к слабому князю служить не пойдут. Вот и выходит, – тяжело вздохнул Михаил Ярославич, – что целил ты, ведун, не туда и все твои стрелы мимо прошли. Али не согласен?

Буланов не ответил, но по тому, как он упрямо склонил голову, и без слов стало понятно, что князь прав с догадкой – не согласен. Но тот не оскорбился и пояснил почти ласково:

– А даже ежели и прав – проку с того? Афанасия допросить – он в Великом Новгороде. Бориса я тоже отпустил из полона, далече он ныне, в ином Новгороде, в Нижнем. Иван ближе всех, в Москве, ан и его оттель не выковырнуть. А и была бы возможность поспрошать – кто ж сам себя оговаривать бы стал, верно? Вот и выходит – коль кто из них оное учинил, лишь на том свете с него за злодеяние спросится, а на этом…

Не договорив, он обреченно вздохнул и тяжело поднялся с лавки.

– Княже, – взмолился Сангре. – Одну просьбу дозволь. У тебя ж в порубе уйма людей сидят, верно?

– И что с того? Чай, за дело, а не просто так.

– Ну да, ну да, – торопливо согласился Петр. – Речь не о том. Просто если их провести перед покойником, может, кто его и признает. А отталкиваясь от этого, попробуем прояснить – где жил, чем и как. Глядишь, и среди князей ясность появится.

– А вот оное ты неплохо измыслил.

– И еще одно, – замялся Сангре. – Объявить надо: того, кто признает, помилование ждет. – Подметив тень сомнения на лице Михаила Ярославича, он заторопился с пояснениями. – Ты не думай, мы ж его сами вначале расспросим, все проясним основательно, и, если он соврал, чтоб свободу получить, ему хуже, пропишем по самое не балуй.

– Ладно, – нехотя согласился князь. – Ради такого дела отпущу одного лиходея. Вот послезавтра и учнете свои смотрины.

– А пораньше?

– Ныне притомились поди с дороги – ни к чему. А к завтрему с утречка жду у себя в тереме. Там слово свое поведаю. И так мыслю, после него вам… недосуг станет людишек из порубов вытягивать.

И он вышел.

Глава 2 Почти хеппи-энд

Побратимы переглянулись, недоумевая. Чего им ждать от завтрашнего визита, гадали долго, но ни к какому конкретному выводу не пришли – слишком много вариантов. Особенно с учетом многозначительной паузы и последующего пояснения: «недосуг станет». С чего бы?

На всякий случай друзья приняли кое-какие меры по подготовке к срочной эвакуации, а проще говоря, побегу из города. Загодя предупрежденные литвины к вечеру вывезли в свой дом-казарму, стоящую в пригороде Твери, за городскими стенами, сундуки с одеждой и наличностью, оставив лишь шкатулку с серебром – на бытовые расходы. Дабы княжеские дружинники не застигли их врасплох, Сангре предусмотрительно распорядился удвоить сторожевые посты. Да и внутри самого терема, где он жил вместе с Уланом, тоже выставили ночную стражу.

Однако ночь прошла спокойно. Да и в городе царила тишина, о чем успела сообщить спозаранку пробежавшаяся по торжищу Заряница. У княжеского терема тоже было все как обычно, и Сангре порадовался, что они прихватили с собой в качестве сопровождения всего четверых: пару оруженосцев и телохранителей.

Тем не менее в приемный зал, как Петр про себя называл здоровенную комнату, где собирались княжеские советники, побратимы вошли слегка робея. Как ни крути, но дело, порученное им, они в конечном итоге завалили, а значит, какое-то наказание должно последовать. И насколько оно окажется суровым, поди пойми.

Завидя их, бояре, сидевшие по лавкам, расставленным у стен, принялись вполголоса переговариваться. Во взглядах, бросаемых на побратимов, читалось разное. У Кириллы Силыча и нескольких, сидевших поблизости от него – дружелюбие. Зато в глазах сидевших подле Ивана Акинфича рдела враждебность, а сам Акинфич и вовсе полыхал лютой ненавистью.

Слегка успокаивало, что первенец Михаила княжич Дмитрий, стоящий за отцовским стольцом, как здесь именовали специальное княжеское кресло с витиеватой резьбой, смотрел на них совершенно иначе – с легкой улыбкой, эдак ободряюще. Да и сам Михаил Ярославич вроде выглядел благодушным. А может, попросту скрывал свое истинное настроение, как знать.

Едва они вошли, как тверской князь поднялся со своего стольца и тяжелой поступью направился к ним. Но того, что произошло впоследствии, не ожидали ни Буланов, ни Сангре. Остановившись подле них Михаил Ярославич, возложив правую руку на плечо Улана, повернулся к сидящим.

– Еще раз сказываю – что было в их силах, то они и возмогли, – твердо заявил он, словно продолжая некий спор, шедший среди присутствующих до их прихода. – Да и ранее… Тебя, ведун, благодарствую за пророчество доброе, кое дух у моих воев подняло, а тебя, гусляр, – и его рука опустилась на плечо Петра, – за песню добрую. Ну и в Литве тож кое в чем подсобить моему боярину сумели, как он мне поведал.

Сидевший поодаль от Ивана Акинфича Кирилла Силыч при этих словах расплылся в довольной улыбке и, как бы подтверждая, утвердительно закивал, а князь, вновь повернувшись к друзьям, произнес:

– Потому жалую вас обоих шубами бобровыми.

Едва он это сказал, как стоящие у входной двери дружинники направились к побратимам. Оба держали по черной бобровой шубе.

– А чего говорить-то надо? – шепнул Петр Улану, пока дружинники, зайдя сзади, накидывали на каждого шубу.

Тот неуверенно пожал плечами. Как назло, тот, что суетился подле Сангре, оказался более расторопным и управился первым. Значит… Петр смущенно кашлянул в кулак и громко заверил Михаила Ярославина:

– Благодарствую за честь, княже.

Следом то же самое повторил Улан.

Судя по еле приметному разочарованию, князь хотел услышать нечто иное, но «Служу отечеству» не подходило, а «трудовому народу» вообще не лезло ни в какие ворота. Однако Михаил Ярославин продолжал медлить, явно ожидая продолжения, и Сангре нашелся, бодро заверив:

– Поверь, отслужим.

И вновь промах. Нет, судя по легкой улыбке князя, он от них ждал эдакого, но не только. Легкий поклон ситуации тоже не исправил – разочарование на лице Михаила Ярославина никуда не делось. Да и лицо стоящего подле столица княжича Дмитрия тоже вытянулось – что-то друзья упустили из обязательного, но неведомого им ритуала награждения.

– Ну а об остатнем позже договорим, ближе к вечеру, – кивнул им в ответ Михаил Ярославин, давая понять, что аудиенция закончена.

Слово свое он сдержал и засветло подкатил к их терему. Как раз вовремя – все четверо (друзья и Изабелла с Заряницей) едва уселись за пиршественный стол.

– Эва, как тут у вас чинно, – с порога прокомментировал Михаил Ярославин, очевидно имея ввиду в первую очередь столовые приборы: перед каждым отдельная тарелка, а подле, помимо ложки и ножа, лежала серебряная вилка.

Усевшись на стул и вольготно откинувшись на спинку, он не преминул похвалить хозяев еще раз.

– Ишь какие, заботливы об удобствах. Эвон, не лавки – стольцы понарасставили. И спинки разузореные, чтоб тулово опереть, и поручни, чтоб длани покоить. За таковский любого посадить, вмиг удоволишь, – хлопнул он по подлокотникам.

Сангре прикусил губу, с трудом сдерживая улыбку и давя в себе мальчишеское желание показать другу язык. Ведь именно Петру принадлежала идея заказать их мастеру Березняку, причем чуть ли не в самую первую очередь. И вот результат. Пускай тот не успел выполнить весь обширный заказ, но со стульями получилось как нельзя лучше.

Сервирован стол был на пять персон – хотя всерьез обещание князя побратимы не восприняли, но местечко для него приготовили, притом самое лучшее, во главе стола, под божницей. Однако вместе с Михаилом Ярославичем в терем заглянул княжич Дмитрий и боярин Кирилла Силыч. Пришлось подтаскивать к столу два последних резервных стула.

На широкой груди боярина красовалось нечто вроде золотой медали на золотой же цепи. Правда, выглядела медаль несколько непривычно, особенно ее форма – эдакий вытянутый овал. На нем был изображен князь, сидящий на своем стольце, а внизу полукругом краткая надпись: «Се дар княжев». Чей конкретно дар – не указывалось. Впрочем, ошибиться было нельзя. Неведомый гравер обладал достаточным талантом, чтобы отобразить почти все характерные черты Михаила Ярославича. Особенно мастеру удался высокий лоб с большими залысинами на висках.

– Что, гусляр, по нраву пришлась? – улыбнулся князь, заметив внимательный взгляд Петра, устремленный на боярскую «медаль». – Ништо, ежели ты мне столь же верно и усердно послужишь, глядишь, с летами тоже такую заполучишь.

Пировали гости недолго. Михаил Ярославич, провозгласил здравицу за хозяев, но отпил из кубка не больше трети, а затем внимательно посмотрел, как орудуют вилками остальные, и принялся повторять. Учитывая, что пользовался он ею впервые, выходило у него превосходно. Да и у Дмитрия тоже. А вот Кирилла Силыч не рискнул воспользоваться загадочным инструментом и накалывал мясо исключительно на нож, как привык.

Меж тем князь, деликатно отведав кусок курочки, ломоть запеченной духмяной свинины и заев мясо шматом квашеной капусты, похвалил хозяек за славное угощение и, очевидно посчитав, что основные приличия соблюдены, поинтересовался, рассеянно крутя в руках вилку:

– Одного не пойму, то ли это у вас прощальная трапеза, то ли пиршество по случаю награды. Уж сделайте милость, растолкуйте гостям, как оное понимать?

И все трое гостей, как по команде, вопросительно уставились на побратимов. В глазах Дмитрия явственно читалась тревога, боярина – эдакая укоризна.

Сангре потер мочку уха и выразительно посмотрел на Заряницу, еле заметно кивнув ей. Та, мгновенно сообразив, попросила княжеского дозволения удалиться. Дескать, братца больного покормить надо, и, легонько потянув Изабеллу за рукав, добавила:

– Да и отварами вечерними заодно попоим болезного.

Михаил Ярославич внимательно посмотрел им вслед, дожидаясь, когда они поднимутся наверх, и, пристально уставившись на Петра, негромко полюбопытствовал:

– Так что поведаете? Вроде я ничем вас не обидел, а вы, по слухам, в путь-дорожку засобирались.

Улан виновато закашлялся, Сангре тоже засмущался, а князь продолжал:

– Опять же и на службу к мне не запросились, стало быть и впрямь иное намыслили. Скрывать не стану, не хотелось бы отпускать – уж больно смышленые. Да и дружина у вас хошь и малая, но справная. Но с иной стороны взять – вроде как насильно мил не будешь.

– Мы ж подвели тебя! – растерялся Петр.

– Не то сказываешь, – строго возразил князь. – Я душой не кривил, шубами вас наградив. Вы свое дело и впрямь хорошо учинили. Кто иной и вовсе ничего бы не добился, а вы и след добре гнали, и выведать многое исхитрились. А коль чего не вышло – что ж. Жаль, конечно, но видно богу угодно, чтоб мне за убивца неведомого ответ держать, а уж какой – о том господь ведает, да еще хан ордынский. Видно, такова моя… – но договаривать не стал, сменил тему.

Мол, скрывать ни к чему, он велел уж и грамотки на две деревеньки им в кормление приготовить. Мыслил, как попросятся на службу, сразу их и вручить. Да и сын-наследник, честно признаться, ему все уши про них прожужжать успел, и тоже уверял: останутся, на-пременно останутся. А оказывается…

Дмитрий при этих словах засмущался, густо покраснел, аж уши запунцовели. Однако он послушно молчал, не встревал, с упреком поглядывая на побратимов.

– Мы так и подумали, княже, что эти награды не за одни прошлые заслуги нам тобой дадены, но и… – Улан чуть замялся, поскольку сказать «авансом» было нельзя, слово на Руси незнакомое, но вовремя нашелся Сангре:

– А еще и за будущие, впрок. И уезжать не жаждем, – бодро продолжил он. – Наоборот вчера целый вечер кручинились, боясь, что ты нас после этой неудачи прогонишь. Потому и проситься на службу не стали. Чего отказ прилюдный выслушивать? Коль так вышло, одно осталось – вещички собирать.

– …согласно мудрой эллинской поговорке: «Надейся на лучшее, а готовься к худшему», – подхватил Улан. – А если ты столь высокого о нас мнения, мы с удовольствием останемся…

– …потому что убеждены – пригодимся тебе и не раз. И можешь поверить, здорово пригодимся.

– Не мне, – поправил Михаил Ярославич, – сыну, Дмитрию. А ко мне уже гонец прибыл – Узбек к себе кличет. Я и струги повелел собирать.

При этих словах Кирилла Силыч досадливо крякнув, хотел что-то сказать, но не стал, уныло вздохнув.

– А ты пока не спешил бы ехать, – осторожно посоветовал Улан. – Пусть два-три месяца пройдет, а там, глядишь, и у хана сердце оттает. Знаешь, горечь утраты со временем…

– Да я и сам так мыслю, – согласился князь. – Допрежь отъезда лучше бы поначалу с Юрием мир урядить, чтобы он меня не столь шибко перед ханом оговаривал. Эвон, даже посольство любви и согласия к нему отправил. Чаю, боярин Лясандра Маркович возможет моему супротивнику растолковать, что нет на мне вины в смерти его женки. А в Орду покамест сына Константина намыслил отправить.

– Мне следовало вместях с Ляксандром Марковичем ехать, – проворчал Кирилла Силич. – Вдвоем-то сподручнее.

– Что о том толковать, – досадливо отмахнулся Михаил Ярославич. – Эвон, как тебя о ту пору простуда скрутила. Куда такому в дорогу.

– А не мал твой сынишка для такого посольства, – усомнился Улан, припомнив виденного им мельком пару раз подростка лет двенадцатитринадцати, не больше.

– Так ему там говори не вести, закладником быть.

– И не жалко его? – сорвалось с языка у Петра. Он осекся, мысленно выругав себя за несдержанность, но слово не воробей, выпорхнуло.

– Ты чего такое сказываешь? – насупился боярин. – Неужто помыслил, будто наш князь…

– Остынь, – осадил угрожающе привставшего из-за стола Кириллу Силыча Михаил Ярославич, и невозмутимо пояснил Сангре:

– Не посмеет Узбек его жизни лишить. И не из-за лет малых, басурманам на такое плевать, а побоится, что я тогда вовсе к нему не приеду, – и князь тяжело поднялся из-за стола. – Ладно, коль посулились не отъезжать и на службу ко мне пойти, я слову вашему доверюсь, а посему об остатнем можно и завтра потолковать. Тогда же и ряд[3] с вами заключим. Пируйте далее, но к полудню жду обоих у себя. С грамотками же медлить не стану, пущай и келейно, но вручаю их вам прямо тут, – он кивнул княжичу.

Тот, просияв, извлек из сумы, висящей сбоку на поясе, два туго скрученных свитка с тяжелыми вислыми печатями, а Михаил Ярославич, чуть повысив голос, торжественно провозгласил:

– Жалую каждому из вас в кормление по деревеньке близ Зубцова. Места там, правда, неспокойные, порубежье близко, Ржевское княжество вовсе недалече, ну да управитесь чай. К тому ж там ныне иной князь сидит, а он на иконах поклялся в молодших братьях[4] у меня ходить.

– Отслужим, – еще раз заверил Сангре.

– Верю, – кивнул князь. Следом за ним поднялись из-за стола довольно улыбающийся Дмитрий с боярином.

Но на полпути к двери Петр остановил Михаила Ярославича.

– Княже, просьба к тебе малая, – выпалил он.

Тот остановился. Во взгляде еле заметно скользнуло разочарование.

– Там у нас наверху кузнец Горыня лежит, брат Заряницы, – заторопился Петр. – Он после битвы под Бортеневом к постели прикован, встать не может. Вон, боярин твой о том ведает, Горыня первое время как раз у него отлеживался.

– Точно, – подтвердил тот. – Хребет ему сабелькой поранило. А бился он славно, видал я.

– Так раз уж ты здесь, может, навестил бы. Для него твоя похвала и пожелание выздороветь целебнее любого отвара будут.

– Ах, вон ты о чем? – с видимым облегчением протянул Михаил Ярославич. – Что ж, дело доброе, – и распорядился, – веди.

По пути Сангре прихватил со стола деревянную солонку, вырезанную Горыней в виде забавной куколки, и, сунув князю в руки, шепотом попросил похвалить его рукоделье и попросить себе на память.

– Ишь какой заботливый, – буркнул Михаил Ярославин, но солонку принял и не меньше минуты, стоя у изголовья больного, старательно расхваливал ее.

Не забыл он помянуть и про ратную доблесть кузнеца. Мол, хоть и издали, а краем глаза подметил, как тот лихо ворогов крушил. От таких слов Горыня буквально расцвел, разрумянился – теперь он вновь напоминал того здоровяка, каким был до ранения в позвоночник. И на княжеское напутствие непременно выздоравливать, да чтоб к рождеству богородичному непременно на ноги встал, али уж крайний срок – к крещению Спасителя, горячо заверил, что беспременно встанет.

Услышав такое, Заряница не выдержала и, прижав к лицу платок, опрометью вылетела из ложницы. Да и оставшиеся тоже расчувствовались, а Забава даже всхлипнула, с трудом удерживая подступившие слезы.

На обратном пути, спускаясь по наружной лестнице – князь с Петром чуть впереди, остальные следом – Михаил Ярославич задумчиво заметил:

– Эва, сколь мало надобно, чтоб человека осчастливить… хоть на чуток. А ты молодца, гусляр. Сам-то, как я слыхал, высокого рода, а сердце доброе имеешь и к простому люду отзывчивое. Я признаться, поначалу помыслил, будто для себя что-нито попросишь, а ты вона об чем, – и, покосившись на Петра, он хитро осведомился: – А ты, часом, не не из-за сестрицы столь к брату заботлив, ась? – Сангре возмущенно засопел, а князь, лукаво улыбаясь, невозмутимо продолжил: – Ну, так и есть, эва как закипел.

– Токмо попомни, – встрял Кирилла Силыч, – поначалу тебе перекреститься придется. Негоже, чтоб у мужа с женкой разные веры были.

– Верно, – поддержал боярина князь. – Я такую баскую девку в латинство нипочем не отдам.

Они уже садились на коней, когда князь возобновил тему и, усевшись в седло, шутливо погрозил Сангре пальцем:

– Да гляди, осерчаю, коль меня на свадебку не позовешь.

– С того света не зовут, – тихо произнес стоящий позади Петра Улан, когда ворота за князем, боярином и четырьмя его дружинниками закрылись.

Сангре, круто развернувшись на каблуках, гаркнул на друга:

– На этом свете он будет, ясно тебе?!

– Ты решил успеть до его отъезда в Орду свадьбу сыграть или как? – невозмутимо поинтересовался Буланов.

– Да какая к шутам свадьба, – досадливо отмахнулся Петр и посоветовал: – К тому же, судя по поведению Заряницы, если кому и вести ее под венец, то тебе. Точно, точно. Обрати внимание, она даже на Изабеллу стала косо поглядывать, не иначе ревность обуяла, – он досадливо поморщился. – И вообще, не о том мы. Тут надо думать, как Михаила Ярославича выручать.

– И в первую очередь тебе, – парировал Улан. – Или забыл, кто в нашем дуэте генератор идеей?

– От которых сам князь постоянно отказывается, – огрызнулся Петр. – Я ему еще вчера две неплохие мыслишки подкинул, а он их на корню загубил! Грех, видите ли! Ну да, умереть святым куда проще, чем жить грешником.

– Две – это хорошо, – невозмутимо согласился Буланов, – но бог любит троицу, а про третью, когда она тебе на ум придет, мы ему ничего не скажем. И про последующие тоже. А посему думай, старина, крепко думай, но помни – времени у нас чертовски мало.

Глава 3 Даешь первый ОМОН!

Очередные идеи у Петра созрели довольно-таки быстро, на следующий день. Правда, одна из них к спасению Михаила Ярославина отношения не имела. Дело в том, что Сангре задумал создать свою полноценную дружину. А что? Коль дело идет к долгой жизни в Твери, надо осесть в городе солидно, с должным размахом. Свою мысль он высказал другу. Мол, тем самым они выбьют из под ног Ивана Акинфича и иже с ним, лишнюю опору. Ведь сейчас он, напоминая князю при каждом удобном случае, что они – чужаки, не забывает тыкать пальцем и в их отряд. Мол, посмотри на их рожи. Один кривич, пара дреговичей, волынян да бужан, а остальные кто? Одни имена чего стоят – без чарки доброго меда и не выговорить. А учитывая, что пополнение составят практически одни тверичи, боярину крыть будет нечем.

Да и несолидно оно – отряд из двух десятков. Конечно, Сангре с Булановым пока не ближние княжеские бояре, но нужно работать на перспективу, а с таким количеством бойцов в большие авторитеты им нипочем не выбиться, и никакая шуба с кучей идей впридачу не поможет. За плечами надо иметь полсотни как минимум, причем с качественной подготовкой, на порядок лучшей чем у всех прочих.

Завершил он кратко:

– Итак, чтобы стать на один уровень с боярами, то бишь оказаться «в законе», нам срочно нужен спецназ.

Выслушав друга, Улан невозмутимо пожал плечами и принялся перечислять свои возражения. Дескать, идея-то хорошая, но дабы не разочароваться, следует помнить, что она – долгосрочная, поскольку полноценный отряд размером хотя бы в полусотню, а лучше – сотню человек, получится не ранее, чем через несколько лет. Во-первых, все хорошие воины давно разобраны. Во-вторых, под начало к безвестным чужакам они попросту не пойдут. Выходит, с каждым новичком, который подойдет по физическим параметрам, придется начинать работу чуть ли не с нуля. Какое уж там на порядок выше по качеству – как бы не наоборот. И он подвел итог: дабы ускорить дело, надо для начала самим получить известность в городе. Тогда и с набором станет не в пример легче.

– Известность… – задумчиво протянул Петр. – Морду что ли еще раз набить Акинфичу.

– Можно, конечно, – усмехнулся Буланов. – Но я имел в виду не такие скандальные способы. Ты все время забываешь, что мы – опера, некогда служили в МВД, то есть знакомы с правилами поддержания порядка и прочими премудростями отнюдь не понаслышке.

– А причем тут наше темное ментовское прошлое? – недоуменно нахмурился Петр.

– Да все при том же. Да, силы правопорядка здесь отсутствуют, верно, но преступления-то совершаются. Конечно, не в таком количестве, как в каком-нибудь дерьмократическом обществе, однако хватает.

– Точно, – загорелся Сангре. – И если предложить князю завести службу по охране правопорядка, красиво подав эту идею, притом сразу заявить, что берем ее на полное обеспечение, чтоб ему не думалось, чем расплачиваться с нанятыми людьми, думаю, он за такое ухватится. И какая разница, как эта служба станет называться: спецназ или ОМОН.

– Тогда уж скорее ОПОН, – внес поправку Улан. – Но растолковывать Михаилу Ярославичу что значит «полиция» будешь сам.

– Идет, – покладисто согласился Сангре. – Тем более, растолковывать не придется, ибо у нас будет… – он на секунду призадумался и выдал: – Отряд парней особой нежности…

По своему обыкновению, Петр не стал откладывать дело в долгий ящик, благо, у побратимов был повод появиться перед Михаилом Ярославичем на следующий день – подписать с ним ряд и дать торжественное обещание верной службы – своего рода присягу. Покончив с этим, Петр и выдал свое предложение взять на себя и своих людей нелегкую службу по наведению порядка на тверских торжищах.

– А какой вам с того прок? – внимательно выслушав его эмоциональное выступление (Улан предпочел помалкивать), осведомился Михаил Ярославич. – С серебрецом я ведаю, у вас хорошо, ажно завидки берут, впору самому на поклон идти и взаймы просить. Но в то, что вы никакой выгоды для себя тут не видите, мало верится.

– Есть корысть, скрывать не стану, – бесхитростно сознался Сангре и покосился на стоящего рядом княжича.

По счастью, кроме них в этой небольшой комнате находился только Дмитрий, а он явно им симпатизировал, следовательно, можно было попробовать сыграть в открытую.

– Вот смотри, что у нас пока получается, – и Петр, к ужасу Улана, принялся излагать те доводы, с коими чуть раньше успел ознакомить друга.

Ужасаясь его нахальству, тот исхитрился переступить на месте таким образом, чтобы оказаться на полшажка позади, и неприметно для князя ущипнул побратима. Учитывая, что в комнате они были одни, совсем незаметно проделать это у него все равно не получилось. Но как ни удивительно, старания Буланова остановить Сангре сказались самым положительным образом на княжеском отношении к его откровенности.

– Молодец, гусляр! Не стал вашу с побратимом выгоду за душой таить, начистоту выложил, – похвалил Петра Михаил Ярославич. – Да и не вижу я ничего худого в вашем желании, как ты тут сказываешь, в первые ряды вылезти. Скорее, наоборот, рад. Стало быть, и впрямь собрались здесь надолго осесть. Опять же делом стремитесь оный почет заслужить. Сам я, признаться, проку в вашей затее не вижу – у меня на торжищах и без вас порядок, и народец всем доволен…

– То есть как не вижу?! – возмутился вошедший в азарт Сангре. – Какой порядок?! Просто твоя стража, или кто там за нее ответственный, ничего не говорит, вот и все. Но любимый город не может спать спокойно, а также есть и трудиться, пока все тати не получат заслуженные сроки. Факты буквально вопиют, чтобы ворюгам дали по рукам и другим чувствительным местам…

Очередная горячность стоила Петру нового щипка от друга, но он сумел сдержаться и преобразовать возмущенный вопль в сдержанное кряканье.

– Да ты чего разошелся-то? – изумился князь, оторопевший от столь неожиданного натиска. – Кто там еще вопиёт? Сказываю ж, нетути у меня татей, давно повывелись. В лесах да, случается, пошаливают, но чтоб в самой Твери… Последних трех о прошлое лето поймали, и все. И потом опаска имеется. Ведь твои людишки не просто так по торжищам прохаживаться станут. Случись чего, они встревать обязаны, а ежели они, прикрываясь моим именем, недоброе творить учнут?

– В патруле три человека, княже, и маловероятно, что они вступят меж собой в сговор, поскольку состав тройки будет постоянно меняться – сегодня одни, а завтра другие, – вмешался Улан.

– Ну да, само собой, – подхватил Петр, но, видя колебания Михаила Ярославича, снизил планку запросов. – Но можно и иначе. Пускай они действуют от нашего имени, а уж мы по твоему поручению. Но тогда для нас самих надо какую-нибудь должностишку изобрести. Иначе те же купцы, да и обычные горожане пошлют наш патруль в случае чего, и все.

– Куда пошлют? – недоуменно нахмурился князь.

– Далеко, – торопливо встрял с пояснением Буланов, не на шутку испугавшись, как бы разгорячившийся Сангре, уже открывший рот, не успел в запале ляпнуть, куда именно.

– Ага, очень далеко, – подтвердил тот и благодарно покосился на друга – очевидно, и впрямь собрался сообщить точный адрес.

– А когда купцы тверское торжище на всю Русь прославят как самое справедливое и тихое, то и тебе от этого прямой почет, – перехватил эстафетную палочку Буланов.

– И не один почет, – вновь встрял Сангре. – К нему еще гривны добавь. Ведь когда такая слава о твоих торжищах пойдет, куда купец, если колеблется, торговать поедет, в Смоленск, в Тверь или в Москву?

Упоминание ненавистного города добило князя. Правда, положительного ответа друзья на свое предложение не получили, но и отказа не последовало.

– Надобно поразмыслить, посоветоваться, – уклончиво сказал Михаил Ярославич, а, отпуская их, не удержался, заметил, обращаясь к Петру: – Дивно мне. – И он удивленно покачал головой. – Вроде ты и прост, гусляр, весь как на ладони, а призадуматься – ох и хитер. Умеешь таковское ввернуть, чтоб за самое живое поддеть, – и он устало махнул рукой. – Ладно, ступайте, а я помыслю.

– Слушай, ты, чертов испанец! – устало сказал другу Улан, когда они выехали из терема. – Ты хотя бы изредка думай, о чем говорить и, главное, как.

– Ой, Уланчик, ну шо ты с меня хочешь? А если совсем нет времени для помолчать! И твой совет думать явно неуместен. Пока индюк думал, попугай нес всякую чушь, а в результате индюк в супе, а попугаи живут по триста лет. И потом, не забудь про мою чуйку. Князь – мужик прямой и в других любит то же. Уверен, теперь наша идейка обязательно пустит корни в его голове. Осталось только унавозить почву, чтоб побыстрее прорастало.

– Что ты имеешь ввиду под унавоживанием почвы? – насторожился Буланов. – Новую аферу?

– Ни боже мой, – заверил его Петр. – Обычную наглядную демонстрацию неправоты Ярославина и все.

– А когда нам думать о том, как выручить князя в Орде?

– Возникновение свежей оригинальной мысли вовсе не зависит от наличия свободного времени, но исключительно от изобретательности серого вещества нашего головного мозга, если оно вообще имеется у человека. Вот у тебя оно есть? – Улан крякнул, проворчав в ответ, что ему хватает. – Стало быть, ты чего-то придумал? – не унимался Петр.

– Сдурел?! – возмутился побратим. – Когда?!

– Значит, имеется, но недостаточно, – сделал безапелляционный вывод Сангре. – Так, для поесть и для поспать, не больше.

– А как с твоим веществом? – коварно осведомился Улан.

– У-у, таки его у нас хоть отбавляй, – и Петр, перефразируя одного из киногероев, горделиво добавил: – И не такое уж оно серое, как у некоторых.

– То есть ты успел придумать?

– А то. Притом цельную хитроумную комбинацию, бьющую одновременно по нескольким слабым местам гражданина Узбека, хай ему грець.

– А как ты узнал про слабые места хана.

– Ты наш терем видишь?

– Конечно.

– Тогда потерпи чуток. Дойдем, сядем за вечернюю трапезу, скушаем кашки с грибами и селедочкой, и когда возьмем в руки кубки с медовухой, я тебе детально все поведаю. И ша, боле я говорить ни о чем не стану, поскольку вначале мне надо заглянуть к Горыне.

– А к нему-то зачем?!

– Прояснить кое-какие детали битвы под Бортневом, – загадочно ответил Сангре, чем окончательно поставил в тупик своего друга, недоумевающего, что общего между кузнецом, его сестрой и княжескими портретами на печатях и золотой гривне. А уж детали битвы под Бортневом и вовсе ни в какие ворота.

– Вообще-то до вечера времени… – начал было Улан.

– Стоп! – осадил Сангре друга. – Я и сам вижу за солнышко, зависшее над нашими макушками. Но поверь мне, оставшиеся часы пролетят очень быстро и, шо главное, чрезвычайно увлекательно…

Глава 4 И мафия не бессмертна

Оказалось, Петру вдруг взбрело в голову непременно поучаствовать в закупке продуктов, и в тереме они пробыли всего ничего: успели лишь хлебнуть горяченького сбитня и прихватить кошель с серебром. Да еще Сангре переоделся, надев самую невзрачную рубаху и серенький кафтанчик и заставив Улана поступить аналогично.

После этого они в сопровождении оруженосцев и телохранителей прямым ходом направились на торжище. Как глубокомысленно сказал Сангре, когда они вышли за ворота:

– Для предварительного ознакомления с будущим фронтом работ.

– Князь же нам отказал, – не понял Улан.

– Э-э, нет, – возразил Петр. – Правда, он пока не сказал и «да», но лишь из-за того, что ему кажется, будто на его торжищах и без нас полный порядок. А вот мне, успевшему не раз по ним прогуляться, так не кажется. Точнее, я уверен, что дела обстоят иначе и кое-где таки имеются отдельные редкие случаи повсеместного воровства и повального произвола. Говорить ему ничего не стал, поскольку реальные доказательства у меня отсутствовали, а потому наша сегодняшняя задача, не откладывая в долгий ящик, нарыть их.

Веселое настроение не покидало Петра весь недолгий путь до главного торжища. Было их несколько, ибо год от года все больше купцов катили в Тверь, но располагались они, согласно княжескому распоряжению, по большей части за городом. К примеру, торговцы мясом и рыбой обосновались чуть дальше городской пристани, почти возле реки Тверцы. По другую сторону городских стен было устроено место для приезжих крестьян, торгующих зерном, сеном и прочими излишками. Коней же продавали и вовсе в отдалении.

А самое главное торжище раскинулось на городской площади подле белокаменного Спасо-Преображенского собора. В основном на нем разместились иноземные купцы, прибывшие издалека и наперебой предлагающие дорогие диковинки, заморские ткани и прочее. Хватало и своих, отечественных, но торгующих мехами, оружием, седлами и прочим несъедобным и достаточно компактным товаром.

Окинув опытным хозяйским глазом расположившихся в живописном беспорядке «прадедушек» будущих ларьков и палаток, Сангре оживился еще сильнее. У Улана складывалось ощущение, что бодрое мельтешение продавцов и покупателей само по себе вдохновляет его. Радостно хлопнув друга по плечу, Петр заявил:

– А сейчас мы приступим к поиску татей, а проще говоря, жулья.

Он принялся озираться по сторонам, временами привставая на стременах, словно что-то выискивая. Так продолжалось минут десять. Наконец он загадочно произнес «Ага!» и, спешившись, принялся торопливо инструктировать Улана и Сниегаса с Кантрусом.

Оруженосцев он предусмотрительно решил оставить с лошадьми, поскольку Локису, да и Вилкасу будет тяжко просачиваться в такой толчее. Да и их суровая внешность, особенно первого, могла спугнуть предстоящую им, как он витиевато выразился, «охоту на волков».

– Держаться поодаль, а подойдете только по моему сигналу – поднятая вверх левая рука, – предупредил он напоследок Улана и ринулся вперед.

О том, что нужно приотстать на пару-тройку метров, Петр мог бы не предупреждать. Буланов и телохранители и без того не поспевали за ним, плавно скользившим между толпящимися покупателями и продавцами и ужом проскальзывавшим там, где прохода, казалось, и не было. Хоть бы вовсе из виду не потерять – и на том спасибо.

– Так и есть, дядю еще не успели «сработать», хотя все идет к тому. Значит, мы подоспели вовремя, – удовлетворенно бросил Улану Сангре, резко остановившись. – Да не туда смотришь, – поправил он друга и легко кивнул вперед.

Улан присмотрелся. Дядя, которого должны были «сработать», стоял подле маленького прилавка с выложенным на нем товаром. Ассортимент – какие-то блеклые платки – оставлял желать лучшего как по качеству, так и по количеству. Зато хозяин прилавка с лихвой компенсировал недостатки товара своей говорливостью и азартом. Он настолько эмоционально уговаривал потенциального покупателя приобрести у него вон тот серый с краснотой платок, что даже молитвенно схватил обе его руки, нежно прижав их к своей груди. Захват был крепким, ибо не смотря на все потуги дяди – краснолицего мужика лет сорока, прибывшего, судя по внешнему виду, из какой-то деревни – выдернуть их не получалось.

В это время второй молодец, чем-то неуловимо похожий на продавца, приблизившись к ним и делая вид, что внимательно разглядывает выложенный товар, воровато оглянулся по сторонам и перегнулся через дядю.

– Иди себе, иди! – бросил ему псевдоторгаш. – Уже продано.

– Да мне б хотя бы вон тот платок, с синей каймой, – не унимался «покупатель» и правая рука его потянулась указать на платок, из-за чего он навалился на мужика еще сильнее. Все выглядело вполне естественно, если не принимать во внимание то малозначительное в общем-то обстоятельство, что левая рука жаждущего обрести платок украдкой скользнула по плотно стянутому вокруг талии кушаку краснолицего.

– Продано, сказываю! – орал продавец.

– Ну хошь глянуть! – умолял второй молодец и, небрежно бросив на прилавок кусочек серебра, заявил: – Плачу не торгуясь, – исхитрившись и схватив столь полюбившийся ему платок, он выпрямился и с довольным видом, на ходу разглядывая покупку, неторопливо направился дальше вдоль ряда с тканями.

Сангре небрежно бросил через плечо Улану:

– Мужика на контроль, чтоб далеко не ушел, а когда спохватится, снимешь показания с пострадавшего. И торгаша смотри не упусти. Он в сговоре.

– А ты куда?

Но ответа не последовало – Петр уже скользил вдогон за «псевдопокупателем». Они отошли не столь далеко, на каких-то десять метров, когда позади раздался истошный вопль мужика:

– Рятуйте, люди добрые. Кошель-то мой, кошель пропал!

Заслышав вопль, обладатель платка с синей каймой моментально свернул в сторону, меняя ряд. Тут-то Сангре и выставил ногу, уронив его на деревянную мостовую. Поначалу псевдопокупатель даже не понял, что именно произошло, но когда твоя рука оказывается на изломе и дернуться не моги, самый тупой догадается, что дело не в простом падении, а кое в чем похуже.

Как ни странно, задержанный особо не перепугался.

– Слышь-ко, – негромко окликнул он Петра. – Ты чо, сдурел? Али ты из новиков, не ведаешь, что я еще позавчера с Рубцом рассчитался? Нешто он про меня не предупреждал? Счас он прибежит и с дерьмом тя съест, так что отпускай подобру-поздорову.

– Ух ты! – восхитился Сангре. – Да тебе гусь не брат, свинья не сестра, утка не тетка. Тогда конечно, тогда боже ж мой, звиняй! И как я сразу не догадался. Ведь он же мне напоминал про какого-то Угрима, чтоб я его не трогал. И про… ах ты, дай бог памяти… про…

– Алырь, – подсказал тот, устав ждать, пока Петр вспомнит.

– Точно. И как я про такое говорящее имечко забыл[5]! Хотя погоди. Рубец сказал, что Алырь на пару со своим дружком работает, как там его…

– Балудой звать.

– Ну да, Балуда, – подтвердил Петр, – на пару с коим ты, падла, вытираешь об Уголовный кодекс Тверского княжества свои дурно пахнущие ноги, тем самым гнусно оскверняя сей святой документ.

Потеряв к задержанному интерес – вроде все нужное узнал, – и не выпуская из захвата его руку, другой Сангре торопливо цапнул за грудки какого-то излишне любопытного зеваку в нарядной расписной рубахе.

– Стоять! – тот было дернулся, но вырваться не удалось. – Стоять, я сказал! – прикрикнул Сангре, предупредив: – А то сейчас будет как ему.

Он слегка надавил на руку задержанного, и Алтырь моментально взвыл от боли.

– Да я чего… – сразу заныл любопытствующий. – Я ж так токмо. Никого и не трогал вовсе.

– Зато все слышал, – жестко отрезал Петр. – Потому и пойдешь у меня видоком. Имя!

– Аноха я, – пролепетал тот, разом сникнув.

– Я запомню. И не вздумай улизнуть – на краю земли достану, – многозначительно пообещал Сангре. – Ну и вы, мальчиши-торгаши, тоже готовьтесь, – предупредил он ближайших купцов, чьи прилавки располагались по обе стороны от места задержания. – Товар пока собирайте и тоже со мной. Думаю, трех свидетелей за глаза хватит.

– Эх ты, в лета вошел, а из дурней не вышел, – не сдавался Алырь. – Останний раз тебе сказываю – отпусти немедля.

– Ага, а я так и разбежался с Дерибасовской! – выдал загадочную фразу Петр.

– Супротив Рубца все одно – никто слова молвить не посмеет. Чай он в десятниках у самого князя ходит и тот иной раз ажно советуется с ним. Вот и рассуди, кому Михайла Ярославич поверит – ближнему своему, али тебе, новику глупому.

– Лишь бы у твоего Рубца отсутствовала депутатская неприкосновенность, как у наших ворюг, – усмехнулся Сангре, – а касаемо ближних – не страшно. Мы у князя тоже не из дальних. Хотя… может и отпущу. Разумеется, если Михаил Ярославин повелит. Но это вряд ли. А ну-ка, веревку мне, да покрепче! – рявкнул он на собравшихся зевак.

Народ колебался, неуверенно переговариваясь между собой.

«Эва, какой лихой, – уловил Петр краем уха с одной стороны одобрительное. – Самого Рубца не испужался».

«Невесть кто, – бубнили с другой. – С таким свяжись, к завтрему на самого вервь накинут и в Тверцу спустят».

Но по счастью нашлись и те, кто готов был рискнуть. Раздвинув толпу, степенно вышел солидный бородач и протянул требуемое.

– Накась, – басовито прогудел он и прищурился, внимательно оценивая стоящего перед ним Сангре. – Ишь, каков, – вынес он наконец одобрительный приговор и предложил: – Подсобить?

– Коль не боишься, – улыбнулся своему добровольному помощнику Петр.

– Будя, отбоялся, – отмахнулся тот и с силой надавил ногой на спину Алырю, перехватив у Сангре одну из рук татя и заламывая ее за спину. – Ежели бы поране на годок-другой – иное, – продолжал он негромко басить. – Тогда в мытниках Романец хаживал, а он безо всякого Рубца обходился, сам все имал. Ну а непокорных, стало быть, к ногтю, яко вшу. Ныне его не стало, так на тебе – Рубец объявился.

– Мафия бессмертна, – подвел итог Сангре. – Ну ничего, чай не при демократах живем, живо хребет бандюкам поломаем. А тебя как звать-величать?

– Нафаней батюшка нарек.

– О как! – восхитился Петр, ибо в памяти моментально всплыл персонаж мультика о приключениях домовенка Кузьки. – Был у меня когда-то такой в знакомых, и… тоже смелый, вроде тебя. Ну что ж, еще пяток таких помощников и мы всех рубцов с торжища повыведем.

– Дай-то бог нашему теляти волка задрати, – бодро пробасил Нафаня.

Сангре вовремя закончил вязать татя – пока затягивал последний узел, прибежал низенький пузан с удивительно тонким и звонким голоском. Судя по болтающейся сбоку сабле, это и был пресловутый десятник Рубец.

– Ты чаво тут порядки свои наводишь?! – злобно пропищал он. – И кто таков есть, что честной народ вязать удумал. Ну-ка, давай развязывай его немедля.

– Тать он, – миролюбиво пояснил Сангре, нетерпеливо поглядывая по сторонам – где же Улан с остальными. – Взят с поличным. Вот, – и, подняв с земли, протянул платок с синей каймой, в который Алырь предусмотрительно завернул срезанный с кушака кошель.

– Не мой енто, – плаксиво протянул вор. – Откель взялся, не ведаю. Видать тута давно лежал, а он, – последовал кивок в сторону Петра, – решил, что мой.

– Слыхал, что тебе честный человек сказывает?! – завопил Рубец.

– Слушай, я таки не пойму, за что идёт наш нервный разговор? – ласково пропел Петр, радостно улыбнувшись при виде спешившего к нему со всех ног Улана. – Говорю ж, татя взял и почти с поличным.

– Остатний раз сказываю, развязывай его, не то… – и десятник с угрожающим видом ухватился за саблю.

Но из ножен извлечь ее десятнику не удалось – руку перехватил подоспевший Буланов.

– Ну, слава богу, – устало улыбнулся Сангре. – Я бы, конечно, и сам с этим Рубцом управился, но его ж тоже связать надо, а это в одиночку затруднительно. К тому ж у этого гаврика, раз он десятник, думаю, и подручные найдутся.

И как в воду глядел. На выходе с торжища их встретило пятеро стражников.

– Хватай их, робяты! – завопил мгновенно ободрившийся Рубец. – А лучше рубай сразу! Аль сами не видите – лихой народец с леса заявился, татьбу решил учинить.

Но тут вперед выступил Улан. Как всегда хладнокровный и невозмутимый, он буквально в нескольких словах описал случившееся и жестко предупредил, что тот, кто сейчас посмеет обнажить против них саблю, будет иметь дело с самим Михаилом Ярославичем. Вовремя упомянутое имя князя сыграло свою роль.

– Так ты не тать? – растерянно переспросил самый молодой.

– Тати кошели срезают, а не десятников вяжут. Да и к князю не ходят, во всяком случае, добровольно, – отрезал Буланов, – а мы как раз к нему идем. Сами. Если веры нет, пошли вместе…

Те нерешительно переглянулись между собой.

– Пошли, пошли, – прикрикнул Сангре.

…Когда Михаил Ярославич вышел во двор, Петр молча протянул ему срезанный у мужика кошель, завернутый в платок. Рассказывать о случившемся, согласно предварительной договоренности, принялся Улан.

Разбор длился недолго, от силы полчаса. И вот уже князь принялся выносить приговор:

– Этих в поруб, – распорядился он, указывая на обоих жуликов. – А тебя, Рубец… – он помедлил и внезапно повернулся к Сангре. – Как мыслишь, Петр Михалыч, какую казнь ему измыслить?

Тому жутко захотелось выдать нечто «одесское», просто язык зудел. Но понимая, что нельзя, ибо именно сейчас на кону стояла дальнейшая судьба будущего ОПОНа, он превозмог неуместное желание и с непривычной для себя рассудительностью сказал:

– Эти, – последовал легкий кивок в сторону уводимых жуликов, – просто тати. Промышляли себе помалу трудом неправедным, людишек честных обворовывая, но твоего имени не марали. С Рубцом иное. Он у тебя на службе состоял, гривны за нее получая, но имя твое в грязи вымазал. А слух о том не по одной Твери пойдет. У тебя торжище богатое, вся Русь съезжается, да и иноземцев хватает. Выходит, он перед всем миром честь твою попрал. И если простые тати поруб заслужили, народу пакостя, то во что твою честь оценить, не мне, но тебе самому решать.

Михаил Ярославич озадаченно посмотрел на Петра, словно впервые видел его. Во дворе повисло тягостное молчание.

– Что ж, быть посему, – согласился он и молча кивнул, после чего по-заячьи верещащего и отчаянно упирающегося Рубца куда-то поволокли два дюжих человека – оба в красных рубахах и с засученными по локоть рукавами. Впрочем, визжал десятник недолго – от силы минуту. И все.

«Как отрезало, – невольно мелькнуло в голове у Сангре. – Хотя, наверное, и правда… отрезало».

– Далее что поведаешь? – пытливо прищурился князь и, видя недоумение, пояснил: – Я к тому, как с людишками из его десятка поступить? Они ж вроде в его пособниках хаживали, стало быть тоже мою честь в грязи топтали.

Петр покачал головой, про себя решив, что на сегодня одной смертной казни достаточно. Нет, он не пожалел Рубца и, повторись последние десять минут, сказал бы то же самое, ибо был твердо уверен – с государева человека спрос должен быть как минимум двойной. Но это когда вина доказана. А с этими вояками, сбившимися в тесную кучку, пока далеко не все ясно. Следовательно…

– Сам говоришь – вроде. Выходит, нет в тебе уверенности. А вдруг кто неповинный и ни в чем таком участия не принимал? Сутки. Дай мне всего сутки, – попросил он, но тут же понял, что этого времени для детального опроса народца на торжище может оказаться маловато.

Он с надеждой оглянулся на Нафаню, прикидывая, насколько эффективна может оказаться помощь этого бородача. Нет, навряд ли удастся уложиться.

– Не маловато запросил? – очевидно, и князь подумал о том же.

– Ну, коль не жалко, подкинь пару дней, – с облегчением улыбнулся Петр.

– Что ж, быть посему, – согласился Михаил Ярославич, вставая. – Но через три дни жду ответа, а пока… в поруб их всех, – распорядился он. – И в колодки забить.

Скользнув напоследок беглым взглядом по лицам бывших блюстителей порядка, Петр остановился на умоляющих глазах самого молодого. Крякнув, он негромко произнес:

– Может, стоит вначале агнцев от козлищ отделить, как Библия советует.

– Вот ты мне их сам и отделишь через три дня, как посулился, а пока пущай вместях побудут, – не задумываясь, отверг его завуалированную просьбу князь. – Ништо. Невиновным, буде такие сыщутся, тоже польза – воочию узрят, что их ждет, ежели наперед забалуют.

Князь махнул рукой, давая понять, что суд окончен и все свободны.

«Конвой тоже свободен, – почему-то припомнился Петру очередной эпизод из кинокомедии и он направился к Улану и стоящим подле телохранителям и оруженосцам. Остановило его достаточно громкое и явно нарочитое покашливание. Он обернулся. Михаил Ярославич стоял, всем своим видом давая понять, чтобы тот подошел поближе. Пришлось возвращаться. Остановившись в метре от князя, он вопросительно уставился на него.

– И сызнова ты меня удивил, – честно сознался князь. Помедлив, он сам сделал шажок вперед, подойдя вплотную, да и голос понизил на полтона, чтоб никто не мог услышать. – Вот с товарищем твоим все просто. А ты… Уж больно много всего в тебе намешано, вот и не разберу никак, – и он обескуражено развел руками. – Эвон, до чего дошло – хотел подозвать, а как правильно – теперь уж и не ведаю: то ли в гуслярах оставить, то ли и далее Петром Михалычем кликать.

– Да хоть чугунком назови, только в печь не ставь, – улыбнулся Сангре, осведомившись. – А как насчет утренней просьбы?

– А не выйдет такого, как с Рубцом? Я не про тебя с побратимом, но об иных прочих, коих вы с ним наберете…

– Потому и предлагаю: мы действуем от твоего имени, а все прочие – от нашего. Они провинятся – с нас спрос, не с тебя, ну а если мы сами мзду брать станем, тогда снимай наши головы.

– Не боишься? – хитро прищурился Михаил Ярославич.

– Ошибку могу допустить, – пожал плечами Сангре. – Конь о четырех ногах и то спотыкается. Но чтоб княжье имя в грязи испачкать… – Он медленно покачал головой.

– А ежели те, кои от твоего имени судить-рядить учнут, твое имечко в грязь обронят? Или у тебя за свою честь опаски нетути?

– Есть. Но коль торговый народец нам верить будет, они ж вмиг ко мне с побратимом ринутся. Вот и конец нечистому на руку.

– Ишь ты, – покрутил головой Михаил Ярославич. – Ну что ж, подбирай людишек. Токмо чтоб на рожу страшными не были, а то, – он поморщился и кивнул в сторону нетерпеливо переминающегося с ноги на ногу Локиса. – это ж страх господень.

– Поверь, княже, любая образина может стать образом, если её слегка преобразовать… – весело ухмыльнулся Сангре и, умиленно прижимая руку к сердцу, певуче протянул: – Зато душа у него нежная, как цветок.

– Сызнова ты за свое… гуслярское, – крякнул, то ли упрекая, то ли просто констатируя, князь, и обреченно махнул рукой. – Ладно, ступай.

– Имей ввиду, набор будущих стражей правопорядка на тебе, – проворчал на обратном пути к своему терему Улан. – Я в кадровики не гожусь. И вербовка осведомителей тоже полностью на тебе.

– Само собой. Здесь же бабушки, дедушки и прочий твой контингент отсутствует. А с купцами иноземными мне Яцко пообщаться поможет. Но имей в виду – это настолько хлопотно и трудоемко, что кроме проверки рыночных дежурств меня ни на что не хватит, то есть с тебя организация всего учебного процесса – имеется ввиду рукопашка, арбалет и общая физическая подготовка. А главное – разработка подробных инструкций на все случаи жизни.

Улан скривился – вот же зараза, всегда найдет, как выкрутиться, чтоб взвалить на него, бедного, львиную долю работы. Но деваться было некуда, и он нехотя кивнул.

Глава 5 Идея с хвостищем

Соленые грибочки, поданные Заряницей на ужин в числе прочих блюд, оказались выше всяких похвал. Остальное тоже. Впрочем, как и всегда. С трудом пропихивая в себя последний кусок копченой буженинки – не оставлять же такую вкуснятину в тарелке – Сангре довольно откинулся на стуле и, ласково погладив заметно увеличившийся живот, по счастью, спустя час пока еще принимавший обычные размеры, заявил:

– Если и дальше в таких количествах лопать, я скоро только боком в дверь пролезу. А может и нет. И выходов вижу два. Первый: сесть на диету и второй – расширить дверной проем. Учитывая неимоверную вкуснотищу блюд нашей дорогой домоправительницы (та моментально зарделась от смущения) на днях придется заняться дверным косяком. Причем поручить его переоборудование нашему дорогому Горыне. Это, конечно, не матрешка, но судя по его вчерашним бодрым обещаниям, даденным князю, я полагаю, он таки справится. Как думаешь, Заряница?

Девушка, не всегда понимающая витиеватый юмор Петра, и на сей раз подошла к его шутливому вопросу вполне серьезно, принявшись взахлеб рассказывать, каким бодрячком выглядит ее братец после встречи с Михаилом Ярославичем. Эвон, даже новую солонку-куколку успел вырезать, хотя взялся за нее лишь нынче утром. Да какая красивая получилась, прямо на загляденье.

И в качестве наглядного доказательства, торопливо метнувшись наверх, вынесла новую, пахнущую свежей древесиной липовую фигурку, полую внутри.

Сангре задумчиво повертел ее в руках и внезапно подметил существенное отличие от предыдущей. Если у той были обычные стандартные черты лица, то нынешняя…

– Я конечно могу ошибиться, но сдается, это уже не матрешка, – констатировал он. – Ну-ка, старина, взгляни на нее и скажи мне, как художник художнику, на кого она похожа, – и он пододвинул ее Улану.

Тот внимательно рассмотрел фигурку и улыбнулся, передав обратно Петру:

– А чего смотреть. Сразу видно – копия сестрицы.

– Да ну! – не поверила девушка, выхватила из рук Сангре будущую солонку и, нахмурившись, уставилась на нее. – Взаправду схоже, – удивленно протянула она.

– Потому и красивая получилась, – улыбнулся Буланов.

– Скажете тоже, Улан Тимофеевич, – вспыхнула Заряница и щеки ее зарделись нежным розовым румянцем. – Нешто я…

– И не спорь, – наставительно сказал Сангре. – Тебе бы еще лапти на шпильках и мини-сарафан с декольте поглубже, вообще бы цены не было.

Цвет щек у девушки мгновенно сменился с розового на пунцово-красный. Хотя она вновь толком не поняла слов Петра, но по тону догадалась – это похвала. Окончательно засмущавшись и торопливо пробормотав, что брат не покормлен, Заряница опрометью ринулась к лестнице.

– А ведь это знак, – продолжая крутить в руках матрешку, неожиданно выдал Сангре. – И добрый знак.

– К чему?

– К началу внедрения моей идеи в жизнь.

– Кстати, ты так до сих пор и не рассказал мне, в чем она заключается, – напомнил Улан.

– Мне уйти? – обреченно осведомилась Изабелла.

Буланов жалобно посмотрел на друга.

– Да нет, – вздохнул тот. – Согласно моим расчетам в будущей комбинации придется задействовать всех, в том числе и… – не договорив, он выразительно покосился на испанку.

Та благодарно улыбнулась в ответ.

– А не опасно? – нахмурился Улан.

– Ерунда, – отмахнулся Сангре. – Но вначале повторюсь. Итак, нашему князя предъявят в Орде три главных обвинения: зажуленные гривны, усопшую сестру Узбека и обиду, нанесенную ханскому послу. Так? А теперь, Уланчик, выдай мне какая, на твой взгляд, из трех предъяв станет решающей в вынесении смертного приговора.

Буланов задумчиво взял в руки оставленную Заряницей на столе матрешку и принялся рассуждать. Как всегда, его логика выглядела безупречно, ибо каждое предположение он неизменно подкреплял фактом. Говорил неторопливо, рассудительно, но лаконично, и через пяток минут подвел итог: главной остается смерть сестры Узбека. Но сделав сей вывод он внезапно помрачнел и угрюмо проворчал:

– А мы с тобой расследование ее гибели… – не договорив, он умолк.

– Не будем о грустном, – ободряюще заявил Сангре. – Оно в прошлом, а шагать по жизни с повернутой назад головой чертовски неудобно, но главное – не видишь кочек впереди, а потому недолго споткнуться. Я ведь к чему попросил тебя выдать сей расклад. Хотел окончательно убедиться в том, правильное ли я направление выбрал. Получается, самое то. Плевал ордынский хан на зажуленные гроши, и что его послу по сопатке настучали – тоже терпимо. А вот когда речь о личном зашла – его задело и самолюбие взыграло не на шутку. Отсюда вывод: наш контрудар должен касаться исключительно личного. То есть требуется как следует ухватить за вымя несоразмерно раздутое самолюбие Узбека, и выжать из нее всю желчь пополам с дерьмом, предварительно направив соски в сторону Юрия Даниловича.

Буланов укоризненно кашлянул, выразительно посмотрев в сторону слегка покрасневшей Изабеллы.

– Ты бы того, выбирал выражения, – попенял он другу. – К тому же из вымени обычно молоко выжимают, если уж на то пошло.

– Я уже привыкла, – кротко заметила испанка.

– Видишь, она привыкла. А что до молока, то оно у коровы, потому как та – очень полезное домашнее животное. А из вымени ордынского хана может вылезти… – Петр покосился на испанку и сформулировал помягче, – исключительно соответствующий его гнусной сущности продукт. Но хватит о фекалиях и перейдем к сути. – И он неожиданно замолчал, потирая переносицу.

Воцарилась тишина. Оба ждали продолжения, а оно никак не наступало. Наконец Сангре крякнул и заявил:

– Нет, робяты, так я излагать не могу. Мне нужон простор.

С этими словами он вскочил со стула и принялся расхаживать по комнате, на ходу излагая историю зарождения своей «гениальной» идеи.

Впервые она забрезжила в его голове во время княжеского визита, когда он смотрел на наградную гривну на груди Кириллы Силыча и изображенный на ней портрет Михаила Ярославича. Но это были пока лишь неясные туманные очертания, не более. Зато когда он бросил случайный взгляд на матрешку, вырезанную Горыней, туман стал сгущаться, обретая форму.

Утром к нему подошла собравшаяся на торжище Заряница и, немного смущаясь, впрочем, как и обычно в таких случаях, попросила немного серебра. Петр полез в шкатулку, небрежно зачерпнул горсть серебряных монет и высыпал ей в ладони. Однако девушка, немного полюбовавшись ими, неожиданно протянула пять штук обратно, попросив заменить.

– Ты бы лучше новгородские гривенки дал, а эти побереги – уж больно баские[6], жалко, – простодушно пояснила она причину.

Сангре недоуменно посмотрел на них, хотел бросить в шкатулку, но так и застыл, продолжая держать в открытой ладони, ибо в этот самый миг идея окончательно созрела и выпрыгнула наружу. Но он честно и добросовестно продержался до вечера, предвкушая час своего торжества.

– А теперь смотрите внимательно, – произнес он, извлек из кармана десяток монет и выложил их на стол. – Что мы видим?

– Обыкновенные деньги из разных стран, – и Улан недоуменно пожал плечами, ожидая продолжения.

– А поконкретнее?

Улан пожал плечами, но слово взяла Изабелла.

– Эта французская, турский грош, ее еще называют турнозой, – она отложила в сторону монету с крестом и потянулась за другой. – Пражский грош, – последовал вскоре уверенный вердикт. – С краю лежит английский гроут. Остальные чеканены в итальянских городах. Этот, с Христом, самый первый дукат, пока серебряный. Тогда еще Сицилийское королевство герцогством было.

– Ты так хорошо разбираешься в истории монет? – удивился Сангре.

– Да нет, – пожала она плечами. – Просто надпись латинскую прочла. Sit tibi Christe datus, quern tu regis iste ducatus. Это герцогство, коим ты правишь, тебе, Христос, посвящается, – процитировала она, пояснив: – Думаю, от последнего слова и пошло название самой монеты, ну а последняя…

Она прищурилась, вглядываясь в причудливую загадочную вязь на самой маленькой монетке, и через минуту неуверенно произнесла:

– Хуллиде мулькуху – да будет вечно его правление. Это по-арабски. Скорее всего, ее изготовили в Орде, я во Владимире-Волынском видела похожие. Но имя стерто, и кто ее выпускал – непонятно.

– И зачем нам сей загадочный экскурс? – осведомился Улан.

– Для наглядной демонстрации, – пояснил Петр. – А теперь итог. Во всех странах-государствах чеканят свои монеты, включая какие-то паршивенькие герцогства. Даже отдельно взятые города зачуханной европы от них не отстают. Да что о них говорить, коль дикая кочевая Орда, согласно утверждению нашего многоуважаемого эксперта, ухитрилась наладить в неком задрипанном чуме их выпуск. А у нас на Руси собственных монет до сих пор не имеется.

– Почему же, – возразила Изабелла. – В том сундучке, что я передала в качестве первого взноса за своего кузена, было несколько сребреников правителей Руси. Кажется, одного из них звали Владимиром. Да, точно. Я даже надписи помню: «Владимир, а се его сребро». И другую: «Владимир на столе». И насколько я помню, выглядели они ничуть не хуже этих, – кивнула она на лежащие монеты, – а может, и лучше.

– Владимир, а се его сребро, – просиял Петр. – Так-так. А еще он на столе, проказник! Ну что ж, теперь я точно могу сказать, что лед тронулся, господа присяжные заседатели, лед тронулся! – и он вновь забегал по комнате, старательно потирая переносицу.

– Какой лед? – изумилась Изабелла. – Май на дворе.

– Ну да, – согласился Сангре, не останавливаясь и продолжая блуждать из угла в угол. – Этот май-чародей, этот май-озорник.

Улан было подпер кулаком подбородок, настроившись на долгое ожидание, но Петр внезапно остановился и сказал:

– А теперь суть. Вопреки обыкновению, буду краток: мы изготавливаем монеты. Разумеется, тайно. Весом, ну-у скажем в одну десятую гривны, чтоб получилась не очень тяжелая, граммов двадцать. И назовем ее…

– Гривенник, – подсказал Улан. – Я слышал, была раньше такая.

– Точно, – согласился Петр. – И изобразим на них князя на коне, с копьем в руке, пронзающего змея.

– Вообще-то такое больше подходит москвичам, – возразил Улан. – Это ж у них князя Юрием звать, то бишь Георгием, а Твери больше подойдет изображение Михаила-архангела.

– Никакого Михаила! – забраковал его предложение Сангре. – Только Юрий, ибо именно его мы этой монетой и подставим. Дело в том, что на лбу у змея будет красоваться полумесяц, а Георгию-победоносцу во вторую свободную руку вложим крест.

– То есть христианство в его лице протыкает всех мусульман как подлую гадюку? – мгновенно сообразил Улан.

– Правильно, Ватсон. Узбек у себя в Орде как раз пинками загоняет весь народ в ислам и мимо наглого издевательства над новой верой пройти не должен. Но на всякий случай, чтоб точно задеть хана за живое и трепещущее, на обороте изобразим все того же князя, гордо восседающего на своем троне, в короне с крестом по центру. А перед ним на коленях хан Узбек в чалме, склоненный мордой к княжеским сапогам. Само собой, на чалме разместим полумесяц. Ну и надписи соответствующие. Вверху название монеты: «гривенник», а внизу «Се Юрий Данилович, великий князь всея Руси». А там, где он на лошадке, попроще: «Юрий, а се его сребро». Или нет, посмачнее: «Святой Георгий, помоги одолеть поганых».

– А потом с ними в Орду? И ты полагаешь, Узбек или его советники проглотят такую нахальную подставу? – скептически заметил Улан.

– Если действовать напрямую, конечно, догадается! – фыркнул Петр. – Что он, совсем дурак? На хитрое седалище Узбека нужен не простой болт, а с резьбой. Поэтому две наших дамы выедут с новыми денежками и под надежной охраной в Москву. Для начала Изабелла, владеющая иностранными языками, пройдется по тамошнему торжищу, прицениваясь к товарам, но преимущественно заводя разговоры с купцами-иноземцами и выясняя их дальнейшие планы. Задача: установить, кто именно почти распродал товары и в ближайшее время поедет обратно, причем с заездом в Орду. Ее будет сопровождать загримированный Яцко с повязкой на одном глазу. На следующий день эстафету примет Заряница. Яцко – но уже в своем натуральном виде – будет незаметно показывать ей, у кого покупать, и она, представившись, – он почесал затылок, нетерпеливо прищелкнул пальцами и просиял, – мамкой или нянькой княжны Софьи Юрьевны, то бишь дочки московского князя, станет приобретать товары, расплачиваясь исключительно новенькими монетами. Задача: промотать ну-у, скажем, двести, триста, а лучше пятьсот наших гривенников. Кстати, на местных купцов и даже на простых людей, ну-у, там при покупке провизии на дорогу, тоже надо истратить не меньше сотни, чтоб денежки и после нас по Москве гуляли.

– А коль спросят, где взяла?

– Ответит. А если не спросят, сама должна обмолвиться, что княжна, пользуясь отсутствием своего батюшки, стянула их из его шкатулки. Ну и похвалить, вот мол, какая бедовая растет.

– Не пойдет, – после недолгого раздумья забраковал Буланов. – Опасно очень. А если ее и Изабеллу княжьи слуги прихватят?

– Не успеют, – отрезал Сангре. – Изабелла вообще исчезнет из Москвы поутру, то бишь до начала закупок. А касаемо Заряницы… Она станет разбрасываться грошами ровно полдня – с утра и до обеда, а потом тоже фьють, и исчезла.

– Все равно надо разработать подстраховку.

– Само собой. Мы ж и сами там будем – как же без руководителя и организатора. Светиться особо не станем, но если что – выскочим как двое из ларца, неодинаковых с лица, и… Ну ты понял.

– Так бы и сказал, – облегченно вздохнул Улан. – Хотя риск по любому имеется. Сам подумай. Слух о новых монетах пойдет по Москве сразу, в тот же день.

– Но среди простого люда, – уточнил Петр. – А народ в политике ни ухом, ни рылом, а потому станет не удивляться, а восхищаться. Вот, мол, князь у нас какой смелый, ничего не боится! Как он лихо этих поганых басурман! А пока монеты дойдут до бояр, не говоря про княжеский терем, да те спохватятся, пройдет минимум день, а то и два-три. Кроме того, можно и при выезде следы запутать. Но это все на крайняк. Не должны они так быстро организовать розыск. И плана перехвата у них нет.

Улан взял со стола и взвесил в руке одну монету, другую, третью…

– Не очень тяжелая, говоришь, – задумчиво протянул он. – Не сразу обратят внимание… А я сомневаюсь. Тут все монеты от силы граммов по пять, если не меньше, а наши гривенники – двадцать. Значит, их придется делать либо гораздо толще, либо больше по диаметру, и оно сразу бросится купцам в глаза. Делай выводы…

Сангре потер переносицу в поисках выхода и предложил:

– Тогда уменьшаем вес вчетверо, чтоб они сходились по габаритам.

– Получается одна сороковая часть гривны, и название надо менять, – предупредил Улан.

– Подумаешь! Кликуху слабать – пара пустяков, – отмахнулся Петр.

– Что сделать? – растерянно переспросила Изабелла.

– Название придумать, – пояснил Буланов, укоризненно покачав головой. Мол, думай, что при ком говоришь. Но Петр, не обращая на это ни малейшего внимания, торжествующе заявил:

– Уже откопал! Раз сороковая, так и обзовем ее сорокой.

– Ну хорошо, с габаритами решили, а как быть с Юрием? Надо ж не просто написать его имя, но и самого изобразить, чтоб был похож.

Сангре вместо ответа небрежно пододвинул поближе к Улану новую матрешку.

– Как тебе мастер? Годится? – с торжествующей ухмылкой осведомился он. – Я первоначально мыслил другого человечка задействовать, который чекан для печатей на наших грамотах смастерил, где Михаил Ярославич во всей красе сделан. Но Горыня еще лучше. Получается, в своем кругу, келейно.

– Но это он Заряницу, сестру изобразил, а она постоянно перед его глазами. Юрия же он… – подала голос Изабелла.

– Видел, – бесцеремонно оборвал ее Петр. – В битве под Бортневом тот самолично московскую конную рать на полк тверских пешцев повел. И скакал впереди всех, разве что не с копьем, а с мечом в руке, но это детали. Горыня мне о том в ту ночь рассказал, когда я тебя выручать собрался и во флигельке ихнем отсиживался. Судя по его рассказу, сам князь где-то в двадцати саженях левее от него был, схлестнуться не получилось, но когда тот еще скакал на них, он очень хорошо запомнил его лицо и прочее.

– Полгода с того времени прошло – мог и забыть, – не унималась испанка.

– Для того я сегодня перед ужином к нему и заглянул, – пояснил Сангре. – Мол, как? А он ответил, что у него и посейчас перед очами, как битва, так и княжеский лик. Да и не надо нам фотографического сходства, рожа как рожа. Главное, чтоб там какая-нибудь специфическая деталька присутствовала, а она имеется – рыжие кудри, развевающиеся на ветру.

– Да какие там кудри, – пренебрежительно отмахнулся Улан. – Я его тоже помню: сосульки сплошные.

– А ты поскитайся по лесам пару-тройку суток как собака, от погони спасаясь, и твой причесон в сосульку превратится, – парировал Петр, но, покосившись на коротко стриженого друга, поправился: – А впрочем, твоим волосам это не грозит. Да и моим тоже.

И действительно, хотя они и не оболванивались так коротко, как многие в эти времена на Руси, чуть ли не под бокс, но и не забывали подстригаться, помня о полицейском прошлом. Да и бородки с усами периодически подравнивали.

– Хорошо, с Юрием ясно. А как быть с лицом Узбека? – вновь подала голос Изабелла.

– А никак, – беззаботно пожал плечами Сангре. – Главное, нарядные одежды и чалма с полумесяцем, а его морду мы развернем в профиль, и тогда особого сходства не потребуется. Достаточно короткой бороденки – есть она у него, я узнавал, и шнобеля с легкой горбинкой, да еще перстня с крупным камнем на левой руке. О нем мне Кирилла Силыч как-то рассказал. Дескать, хан с ним никогда не расстается. Ах да, этой же рукой с перстнем он будет протягивать к ногам князя свой символ власти – девятихвостый бунчук.

– И что по твоему плану следует дальше? – осведомился Улан.

– Финал. Согласно моему раскладу, Михаил Ярославич под предлогом, что у него кончились привезенные гривны, пойдет их занимать, разумеется, у купца, с которым ранее дамы расплатились нашими монетками. Ну и прямо на месте, в его чуме, станет их осматривать. Мол, не фальшивые ли, а, обнаружив сороки, поднимет шухер до небес.

– Что поднимет? – переспросила Изабелла.

– Шум-гам, – нашелся Петр, но в ответ на очередной укоризненный взгляд друга, буркнул: – И что мне теперь в присутствии нашего судмедэксперта: ни вздохнуть, ни… гм… кашлянуть?! Ты бы лучше потихоньку доводил до нее специфику воровского жаргона, и сразу стало проще бы вести гламурные разговоры в наших изящных кулуарах.

– Перебьешься, – проворчал Улан. – Лучше скажи, а если твои сороки у купца не обнаружатся? К примеру, тот, обнаружив такое богохульство…

– Если точнее, то аллахохульство, – поправил Сангре.

– Неважно. Так вот, если он сам ранее, разглядев монеты, возьмет и переплавит их от греха подальше, либо расплющит, либо кому-нибудь перепродаст или, на худой конец, попросту спрячет в потайное место.

– А страховка для чего? У этого не найдется, ко второму пойдем, – невозмутимо пожал плечами Петр. – Мы ж не меньше десятка человек нашими сороками нашпигуем.

– А если они все сообразят? Небось не слепые, и головы работают будь здоров. Тупых купцов вообще не бывает.

– Именно потому надо всучить их не просто иноземцам, собирающимся в Орду, но тем, кому аллах с его исламом и Магометкой по барабану, чтоб у них и мысли про кощунство не возникало. То есть нужно прояснить вероисповедание купцов до покупки, во время предварительного сбора данных, и отобрать евреев, буддистов, даосистов и… прочих систов. Хотя нет, – подумав, сделал он оговорку. – Паре-тройке мусульман все равно их впарим.

– Зачем?

– Сам говорил, что в эти времена, в связи с отсутствием дипломатов, каждый второй купец, как правило, лазутчик, а каждый первый – стукач. Вот пускай и первый и второй одновременно заложат Юрия со всеми потрохами в надежде на ханскую награду за бдительность. Кстати, для нас сей вариант еще выгоднее, поскольку Ярославич вообще остается не при делах. – Он перевел дыхание и нетерпеливо поинтересовался: – Ну? И когда ты начнешь тыкать меня мордой в мои промахи? Долго мне дожидаться очередного суда Линча?

– Ты и впрямь изменился, – медленно произнес Улан. – Еще год назад, уверен, ты оставил бы столько огрехов, что ой-ей-ей. И там не предусмотрел, и здесь недоглядел, и то упустил. Сейчас же ты влет нашел ответы и я… – Он обескуражено поднял вверх руки. – Сдаюсь.

– И я преклоняюсь перед мудростью дона Педро. Браво, брависсимо, кабальеро, – присоединилась к нему Изабелла.

Сангре восторженно присвистнул и шутливо выпятил вперед грудь.

– Ай да Петруха, ай да сукин сын! – завопил он, но едва угомонившись, с коварной ухмылкой заявил: – А я, кстати, еще одну подстраховочку придумал. На всякий случай. Считайте, что это своего рода небольшой хвостик моей предыдущей идеи. Вдруг, по закону подлости, и правда ни у одного из купцов-буддистов наших монет не найдется, а мусульмане побояться сдавать князя, опасаясь навлечь ханский гнев и на себя. Возможно же такое, верно?

– Вообще-то да, – согласился Буланов. – Вероятность невелика, но имеется.

– Во-от, – протянул Сангре. – А тут хвостик и вильнет, подсказывая, где собака порылась. Только вначале скажи мне, после того как Михаила убьют, Узбек не пошлет на Тверь татарские тумены?

Изабелла уставилась на Улана.

– Снова вещий сон? – перешла она от волнения на шепот.

Буланов тяжко вздохнул, но Петр ответил за него, торопливо пояснив не в меру любознательной испанке:

– Нет, это была концовка того самого сна, где он увидел гибель тверского князя.

Улан кивком головы подтвердил слова друга и буркнул:

– Не пошлет.

– Отлично, – возликовал Петр. – Тогда дело в шляпе. Я, правда, не все детали продумал до конца, но в целом суть такова. Наш Кирилла Силыч или неважно кто из тверских бояр, отправившись вместе с моими молодцами в южные леса для изничтожения разбойничьей шайки, совершенно случайно перехватит тайного гонца, везущего секретное письмо от литовского кунигаса. Догадайся с трех раз: кому именно он его адресует?

– Ну ты и… – восторженно прошептал Улан, мгновенно уловив суть подстраховочки.

– Правильно, – согласился Петр, – московскому князю! Причем не простое письмо, но якобы ответ на послание Юрия Даниловича, чтобы нам не подставлять самого Гедимина. Содержание текста я тоже в общих чертах продумал…

Сангре прошелся еще разок по комнате, остановился посредине и молча уставился на друга.

– Ну же, не тяни! – поторопил его Улан.

– А говориться в нем будет следующее, – принялся неторопливо рассказывать Петр, смакуя сладостные мгновения абсолютного триумфа. – Первым делом Гедимин ответит на просьбу Юрия отдать ему в жены одну из своих дочерей. Мол, я тебе отказывать не собираюсь, но не слишком ли ты торопишься? Ведь недавно свою предыдущую жену похоронил, так выжди хотя бы несколько месяцев ради приличия.

– Да уж, – протянул Улан. – Для хана это такая пощечина…

– Скорее, апперкот, – невозмутимо поправил Сангре. – А далее второй смачный плевок в рожу Узбека. Дескать, ты сообщаешь, что хан ныне на Литву серчает, а потому лучше объединиться загодя. За упреждение благодарствую, но ты ж сам мне писал, сколь непостоянен Узбек и вечно мечется из стороны в сторону. Стало быть, его обида, может статься, скоро пройдет сама по себе. А вот слова твои, что ордынский хан тупоумен и одолеть его легко, неверны. Силы у него огромные. Так что в тайный союз с тобой против Орды я вступать воздержусь, ибо не ведаю, сколь крепка твоя дружина.

Давай лучше поначалу сходим вместе в поход на Тевтонский орден, пощиплем крестоносцев и ты мне на деле покажешь, чего стоят твои молодцы, коих ты столь горячо расхваливал в своей грамотке. Ежели увижу, что они и впрямь хороши, тогда и поглядим.

– А не получится, что Узбек, озлившись, поведет татар на Русь, пускай и на Москву? – задумчиво осведомился Буланов. – Князь, конечно, подлец, но и сознавать, что мы сами стали причиной очередного…

– Стоп! – остановил его Сангре. – Я и об этом подумал, почему предварительно и спросил тебя насчет Твери. Ты ответил, что никакого похода не было. Получается, Узбек, убив тверского князя, тем самым полностью удовлетворил свое самолюбие и к его княжеству никаких претензий предъявлять не стал. Но ведь и тут возникает точно такая же ситуация, в смысле, исключительно личные разборки. Следовательно, в ответе один Юрий Данилыч, а он под боком, бери его за кукан и на цугундер.

– За что бери и куда? – переспросила Изабелла.

– Значит так, Уланчик, – прошипел Сангре, недовольный тем, что его перебили не по делу. – Если ты в срочном порядке не возьмешься за обогащение словарного запаса нашего судмедэксперта, этим займусь я со всеми вытекающими отсюда последствиями. Тебе перечислить, чему я ее научу?

– Я сам, – торопливо сказал Буланов.

– То-то. И тогда я заканчиваю, причем на мажорной ноте, предлагая присутствующим на краткий миг представить, как элегантно и точно эта грамотка-ответ совпадет с нашими сороками. Более того, вполне достаточно и ее одной, в случае если по каким-либо причинам монетки не сработают.

– Да уж, – согласился Улан. – За глаза хватит, – и с усмешкой поинтересовался: – А тебе Юрия Даниловича совсем-совсем не жалко?

– Понимаешь, – вздохнул Петр, – с одной стороны московский князь тоже тварь божья, но припомнив твой же рассказ, как он торговал мертвым телом своего врага, прихожу к непреложному выводу, что он таки просто тварь. Без всяких прилагательных. Или ты не согласен?

– Полностью, – твердо ответил его друг. – Ну а если Гедимин от всего откажется и обнаружится, что эта грамотка – всего-навсего подделка. Тогда подозрение сразу падет на Михаила, ибо…

– Не получится, – перебил Сангре. – В таких вещах рисковать нельзя и потому все должно быть подлинное: и гонец, и грамотка, и печать литовского князя на ней.

– Да простит меня дон Педро, – вновь вмешалась Изабелла, – но, на мой взгляд, здесь ты погорячился. Неужто ты думаешь, будто литовский князь согласится написать такое? Это ж очень опасно для него самого. А если Узбек в отместку пойдет войной на Литву?

– Вряд ли, милая донья, – покачал головой Петр. – Ведь в своем письме Гедимин и так отказывается вступать в тайный союз против Орды. Да и дочь свою в жены москвичу не отдает. Тогда зачем хану с ним воевать?

– Ну хорошо, а если Юрий станет с пеной у рта кричать о происках врагов, а на самом деле он ничего не писал в Литву? – поинтересовался Улан. – Впридачу выплывет наружу сватовство самих тверичей, если уже не выплыло. И еще одно. Все-таки московский князь – бывший ханский шурин, так что Узбек может ему дать дополнительный шанс оправдаться и потребует от Гедимина предъявить письмо Юрия.

Сангре помрачнел. Такая мысль не приходила ему в голову. Но сегодня был его день – день триумфа и торжества, когда абсолютно все получается и легко решается. В поисках нужного ответа ему не понадобилось даже бродить по комнате и тереть многострадальную переносицу – озарение пришло буквально через секунду.

– В конце того же послания будет написано, – медленно произнес он, наслаждаясь собственной виртуозностью, – что, согласно просьбе Юрия, грамотку его сожгли сразу после прочтения. Более того, соблюдая тайну, Гедимин повелел умертвить и русина, зачитывавшего ее, а потому московский князь может не опасаться, ибо ныне о ней знает лишь сам кунигас. Ну как?

– Вроде бы все сходится, и ты ныне выше всяких похвал, – медленно вынес Улан окончательный вердикт. – Более того, ты впервые на моей памяти поскромничал. На самом деле у тебя получился не хвостик, а целый хвостище. Но по-прежнему остается одно слабое звено – навряд ли литовский князь согласится такое написать. Какой ему смысл?

– Смотря что пообещать взамен, – лукаво улыбнулся Сангре. – Это раз. Ну и смотря кто станет просить его об этой услуге. Это два.

– Михаил Ярославич никогда не…

– Окстись! – перебил Петр. – Понятно, что он никогда. Более того, наш князь, как и в случае с монетами, вообще ничего не должен знать.

– А если не он, то кто же тогда?

Сангре молча расстегнул ворот рубахи и извлек из-за пазухи подвешенный на веревочке и хорошо знакомый Улану подарок великого кунигаса всей Литвы – золотой перстень с крупным сапфиром. Продемонстрировав украшение, он, не говоря ни слова, сунул его обратно за пазуху.

– Мы, как истинные мушкетеры, сами попросим литовского герцога Бекингема изготовить для нас недостающие подвески, – выдал он, неторопливо застегивать пуговки на вороте.

– Но…

Петр покачал головой и твердо произнес:

– Никаких «но». Или у тебя есть вариант с другим посланником?

Помедлив, Улан обескуражено развел руками – иных вариантов и впрямь не имелось.

Глава 6 За други своя

На сей раз краткий план побратимов, составленный ими на следующий день, хоть и требовал много времени – аж до осени, но включал в себя совсем немного пунктов – всего пять. Были они расставлены согласно очередности выполнения и выглядели по-спартански лаконичными.

Под номером один значилось короткое слово «сорока». В целях секретности, они ничего больше к нему не добавляли. Следующим шло «набор отряда». Пункт третий – «письмо». И вновь без пояснений. А зачем? Они-то знают от кого и кому, а остальным ни к чему. В четвертом было два имени: Азамат и через тире – Кавгадый. Последнего планировалось нейтрализовать путем составления нужного компромата с помощью сотника, продолжавшего лежать в Липневке с загипсованными ногой и рукой.

Пятого номера поначалу вообще не было. Появился он позже, вечером, и настоял на нем Улан.

А до вечера они успели провернуть массу дел. Во-первых, выслушали заказ Горыни на инструменты. Узнав, насколько важна предстоящая ему работа (друзья не стали ничего скрывать), кузнец загорелся едва ли не сильнее, чем после княжеского визита. Да оно и понятно. Одно дело – поздороваться с Михаилом Ярославичем и выслушать от него похвалу, и совсем иное – знать, что ты внесешь существенный вклад в его спасение. И не от беды, но от смерти. Такое налагает на человека ответственность, но и окрыляет его.

Смущало Горыню только то, что он никогда раньше ничем таким не занимался. Однако Сангре, помахав перед его носом последней матрешкой, напомнил:

– Ты и резьбой по дереву никогда раньше не занимался, однако смог. И как смог.

Да и остальные дружно поддержали Петра.

– Ведь вылитая Заряница получилась, – добавил Улан.

– Ажно в краску меня вогнал, – шутливо попрекнула девушка.

– И чем лучше у тебя получится, тем быстрее ты встанешь на ноги, – обнадежила Изабелла, а окончательную точку поставил Сангре.

– И не лги, что не занимался. Чеканы для монет и впрямь не делал – не спорю, но по металлу вырезал. Видел я в твоей кузне кое-какие поделки.

– Когда?! – встрепенулся Горыня.

– Когда ты воевать ушел. И на Заряницу столь гневно не взирай, она ни при чем. Случайно получилось.

– То я для души, – засмущался кузнец. – Зима длинная, работы мало, вот я и…

– Правильно, – согласился Петр. – Истинная красота без души и не бывает. Ты уж, старина, и здесь с душой потрудись, все вложи, без остатка.

– Уж будь покоен! – почти угрожающе заверил Горыня. – Сотворю.

Впрочем, кузнецу и самому хотелось опробовать себя в прежнем деле – ведь дерево, как ни крути, не совсем то. И пахнет по-другому, и работается с ним чересчур легко, нет настоящего сопротивления. А что отказывался поначалу, так должен же русский мастеровой слегка поломаться, чтоб как следует поупрашивали. Ну и похвалу лишнюю заодно выслушать, ведь когда человек говорит о себе: «куда мне, сирому да убогому, боюсь – не справлюсь, не смогу, не осилю», сколько он лестных слов в ответ о своем умении услышит? И возносят его эти слова словно на пьедестал, да что там, на трамплин, а уж оттуда, со словами «ладно, попробую», он как на лыжах – айда вниз. Душа замирает, сердце трепещет, но коль согласился в полет отправиться, обратного пути нет, лети, сколь умения хватит.

Впрочем, изготовление монет не одному Горыне впервой было – всем. Потому тогда же вечером порешили, дабы облегчить кузнецу задачу, разделить изготовление двух чеканов – для лицевой и оборотной сторон – на два этапа. Первый заключался в создании «позитивов». Далее следовала их закалка. Чтоб не привлекать лишних людей, Заряница обещала заняться этим сама, мол, сколько раз брату помогала, дело нехитрое.

С выбором будущих подмастерьев проблем не предвиделось – молотом махать особой мудрости не требуется. Конечно, лучше, чтоб у человека имелись кое-какие навыки, но Сангре был уверен – сыщутся среди их воинов державшие в руках кузнечный молот.

Зарянице предстояло руководить и последующим изготовлением «негативов» – вдолбить две работы Горыни в раскаленное добела сырое железо – будущие чеканы. Причем в одном из них решили для удобства заранее проделать круглое углубление строго под размер приготовленных серебряных кружков, чтобы те при чеканке никуда не съезжали. И вновь закалка, дабы хватило как минимум на тысячу серебряных «сорок».

С заготовками для самих монет тоже предстояло повозиться. Крутили, мудрили, как лучше отмерять, но затем пришли к выводу, что лучше всего поначалу сделать десяток глиняных трубок и обжечь их. Внутренний диаметр сделать точно таким же, как и у одной из широко распространенных монет – французской турнозы. В каждую трубку заливается по пять расплавленных серебряных гривен. Получившуюся заготовку, сделав тщательнейшие замеры, предстояло разрубить на двести частей. Ну а далее можно приступать к чеканке.

Словом, возни затея сулила много, но… глаза боятся, а руки делают.

Правда, рукам этим для начала требовались инструменты. Да не абы какие, а уже привычные для мастера, чтоб сами в руку ложились. Покупать, слава богу, не требовалось – лежали готовые в Липневке – но пришлось с самого утра отправлять за ними Заряницу, придав ей на всякий случай с десяток ратников.

А еще требовалось составить письмо от Гедимина. Тоже, разумеется, черновой вариант. Его поручили Изабелле. Понятно, что текст, прежде чем везти в Литву, придется десять раз черкать и пять раз переписывать, но начинать составлять его следовало тоже сейчас, откладывать ни к чему.

Да и у самих друзей дел хватало. Во-первых, опрос свидетелей на торжище – кто, когда и в каких размерах пострадал от Рубца и его подручных. Это досталось Улану, как более дотошному в таких делах. А Сангре иное, но не менее важное – провести опознание покойного киллера – не век же в леднике его тело хранить. И дело не в запахе, просто чем больше разложится, тем меньше шансов, что его опознают.

Народу в княжеском порубе оказалось немного – всего полтора десятка человек. И не потому, что тишь да гладь на Руси, а просто по большей части разбойный люд до Твери довезти не поспевали. Кто-то от ран по пути умирал, но по большей части прямо в лесу оставляли. С лихими людишками же во время поимки никто не церемонился, валили саблями да стрелами. Потому-то сидели в основном местные, городские, на-вроде Алыря с Балудой – надо же было Рубцу время от времени кого-то хватать, чтоб остальные особо не распускались.

Первая партия из пяти человек прошлась мимо вынесенного из ледника и уложенного на травку убийцы без толку. Не признал никто. Хоть и старались все, таращились, что есть мочи, жаль было свободу обещанную упускать.

Во второй вроде сыскался один, но то оказался ложный номер. Сжульничать тать решил, вот и сказал про знакомую рожу. Однако Сангре хоть и не обладал столь отточенным мастерством вытягивать из людей показания, как Улан, но и лопухом не был. Потолковал с брехуном по душам, отведя его в дальний уголок, живо нашел кое-какие несуразности и несовпадения в его рассказе, после чего отвесил подзатыльник позвончее – не сильно, для ума – и отправил к остальным в яму.

Последняя пятерка вновь дружно руками развела. Получалось, так и останется киллер безызвестным. И хотя Петр изначально не больно-то рассчитывал на это опознание, все равно расстроился. И когда стражник, приставленный к ямам, поинтересовался, вести ли тех двух, коих вчерась в поруб кинули, безучастно отмахнулся.

И как сей жест понимать – поди догадайся. Но судьба вновь на выручку поспешила – не желая сидеть до вечера без дела, а тут какое ни на есть, а развлечение, стражник понял равнодушный жест как согласие. И привел.

Поначалу Сангре даже подивился – всего сутки просидели Алырь с Балудой в порубе, а выглядели совсем иначе. И одежду успели в какой-то дряни перемазать, и от самих пованивало. Впрочем, по сравнению с остальными сидельцами выглядели они чистюлями, ну да сутки – не месяц и тем паче не год, успеют сравняться с прочими.

Изменилось и их поведение. Алырь уже не хорохорился, не ерепенился, Балуда тоже языком не тарахтел без умолку, помалкивал. Когда они прошли мимо киллера, Сангре уж было поднялся с корточек, но тут его окликнул слегка приотставший Алырь.

– Слышь-ко, боярин. А кому сказывать, что видал мертвяка?

– Мне, – оживился Петр.

– И точно на волю пустишь?

Сангре кивнул, но жулику этого показалось мало. Резон в его сомнениях имелся. Одно дело, когда давний сиделец, а другое – едва попавший. Что ж за суд такой и какая ему может быть вера, если ныне сажают, а завтра выпускают. Потому Михаил Ярославич может и удержать. Выказав сомнения вслух, он заявил:

– Пущай князь мне самому слово о воле молвит, тогда и я тебе как на духу.

– А если брешешь?

– Собаки брешут, боярин, а я сказываю, – огрызнулся Алырь, но спохватился, и, понизив голос, пояснил: – Эвон, сколь я далече стою от Балуды, зри.

Ну?

– А теперь повели, чтоб его еще дале отвели, дабы ты точно знал, что он меня не слышит.

Сангре пожал плечами, но была просьба невелика, да и куда тому бежать со связанными руками. Петр повелительно махнул рукой остановившемуся стражнику и распорядился, чтобы он отвел Балуду на двадцать шагов подальше.

– Вот и ладно, – кивнул Алырь. – А таперь слухай. Коль князь волю самолично посулит, ты нас с ним вовсе в разные углы разведи и все равно мы с ним одно и то же об ентом мертвяке скажем.

– Так ведь молчит твой напарник.

– Это покамест, – усмехнулся Алырь. – Память у него не ахти какая, похуже моей, да и зрит ныне одним оком, эвон как второе заплыло, а ежели как следует присмотрится, непременно признает. А коли нет, ты ему два словца, кои я тебе шепну, передашь для освежения головы, и все.

– И имя его назовете?

– Вмиг. Ежели хотишь, я прямо теперь его тебе поведаю, да не одно, а два.

Пришлось вести обоих, но по-прежнему соблюдая весьма приличную дистанцию, чтоб не сговорились по дороге, к княжьему терему. Потенциальный свидетель оказался прав. Поначалу, узнав о том, что видок не далее как вчера угодил в поруб, Михаил Ярославич и впрямь заартачился, но Сангре напомнил о княжеском слове и тот, хоть и с видимой неохотой, но согласился предоставить жулику свободу. Правда, одному – второй все равно отправится в яму. Да и этого одного на усмотрение самого дознатчика. Коли он решит, что сообщение стоящее, пусть отпускает. Сказав это, Михаил Ярославич незаметно подмигнул, давая понять, каким должно стать «усмотрение» Петра.

А чтобы жулики ничего не заподозрили, князь сделал оговорку. Мол, отпущенный до завтрашнего утра из города должен исчезнуть. И коль он сызнова появится в Твери, поруба ему не миновать.

…Увы, но о покойнике Алырь знал немного. Да и видел его всего ничего, три дня, когда они с Балудой, бредя из Дмитрова и заплутав в лесу, неожиданно угодили в тайное логово разбойничьей шайки. Была она невелика, всего-то семь человек. В главарях же и ходил этот киллер, которого все прочие называли Третьяком. Прожили там два жулика всего несколько дней, пока не стали случайными свидетелями того, как главарь жестоко, в кровь, избил одного из разбойников, а когда тот кинулся на Третьяка драться, зарезал его. Да столь споро и деловито, ровно какую скотину. Тогда-то, ужаснувшись от увиденного, Алырь с Балудой решили тихонько улизнуть.

Им повезло. Желая как-то смягчить тягостное впечатление, оставшееся у остальных членов шайки после совершенной расправы, главарь выставил два бочонка с медовухой и к ночи народ изрядно напился. Словом, побег удался. Брели они по лесу долго, изголодались, но к исходу третьего дня вышли к граду Волоку Дамскому, где и занялись…

– Ну-у, как и тут, в Твери, – честно сознался Алырь.

Его напарник и после повторного осмотра не признал покойного, но стоило Сангре шепотом передать ему два слова от Алыря (Волок Дамский и домовина[7]), как Булыга вздрогнул, вновь вгляделся в лежащего и торопливо закивал, давая понять, что вспомнил. Задав ему кучу все время повторяющихся вопросов и не найдя противоречий в ответах, Петр удовлетворенно кивнул – не врет мужик. Да и его напарник тоже.

– Волок Дамский – понятно, а домовина здесь при чем? – спохватившись, поинтересовался Сангре у Алыря.

– Так Третьяк и избил того малого за то, что он его Домовиной назвал, – пояснил тот. – А уж почто он столь сильно свое второе прозвище не любил – не ведаю.

– А в каком княжестве эта шайка жила?

Алырь хмыкнул.

– В лесу она жила, боярин, в лесу, а он божий.

– Ну хорошо, – не унимался Сангре. – А когда вы от них бежали, то в какую сторону шли, не припомнишь?

– Куда глаза глядят, – проворчал жулик.

– Ну солнце-то куда светило – в лицо или в спину?

– Не было тогда солнышка – дождь моросил, – совсем тихо произнес Алырь и, глядя на поморщившегося Петра, тоскливо пояснил: – Ты пойми, боярин, набрехать и сто коробов можно, но как-то негоже за волю ложью платить, потому я тебе как на духу, одну правду. Нешто я виноват, что она такая… куцая, – и почти шепотом спросил: – Мало? – Сангре молчал. – Стало быть и одного не отпустишь? – догадался Алырь.

– Отпущу, – с видимой неохотой выдавил Сангре. – Уходи хоть сейчас, – и кивнул стражнику. – Ну-ка, развяжи его.

Тот крякнул, но послушно подчинился. С наслаждением потирая запястья, освобожденные от веревок, Алырь грустно посмотрел на своего товарища. Балуда чуть не плакал, глядя на него.

– Попрощайтесь, ладно уж, – разрешил Петр и, выждав пару минут, скомандовал стражнику. – Уводи, – и вновь обратился к Алырю. – А ты гуляй себе, да помни слова князя – к ночи чтоб тебя в Твери не было.

Тот согласно кивнул, продолжая пристально глядеть в спину своего незадачливого напарника и о чем-то напряженно размышляя. Когда Сангре повернулся к литвинам и принялся отдавать распоряжения насчет трупа киллера, а стражник вместе с Балудой подошли к воротам, Алырь решился.

– Слышь, боярин! – окликнул он Петра. – Просьба к тебе.

– Еды на дорогу подкинуть? Сейчас сделают – и хлеба дадут, и мяса.

– За оное благодарствую, но я об ином. Тебе ж, – Алырь глубоко вздохнул, – все едино, кого отпускать, верно?

– Та-ак, – с интересом посмотрел на него Сангре. – И что дальше?

– Тогда ты вот чего. Ты меня лучшей обратно в поруб отправь, а его отпусти, – кивнул он в сторону скрывшегося за воротами товарища.

– А себя не жалко? – осведомился Петр.

– Жалко, – согласился Алырь. – Сам ведаю, в порубе не медом намазано. Тяжко доведется.

– Так чего тогда?

– Мне тяжко, а он там вовсе погинет, – пояснил Алырь. – Самое большее, чрез месяц, али два. У него ить дыхалка вовсе худая, учнет кровью харкать, и все, прощай белый свет. А я ничего, крепкий. Можа, и выдюжу. А коли нет, стало быть, господь устал от моих грехов.

Подумав, Сангре послал одного из литвинов вернуть стражника вместе с Балудой, и предложил Алырю:

– Ты бы подумал как следует, а то вернутся, поздно будет. Тогда уж точно: что с возу упало – тому и глаз вон.

– Неча мне думать, – зло огрызнулся тот. – Коль решился, так чего ж. На, – с отчаянной решимостью протянул он руки Петру, – вяжи.

– Перебьешься, – буркнул тот. – На то стража есть. Вот сейчас придет, тогда и…

На миг у Петра мелькнула мысль подойти к князю и попросить за второго особо, но, вспомнив его выразительное подмигивание, понял – ни к чему хорошему оно не приведет. Как знать, еще и Балуду обратно посадит.

Он вздохнул, сожалеюще глядя на Алыря. Это ведь с одной стороны – тать, жулик, обманщик. А с другой – не каждый день встретишь такое самопожертвование. «Прямо как у нас с Уланом, – мелькнула у него мысль. А следом другая. – Надо запомнить парня, чтоб при случае попросить за него князя».

Алырь же, уводимый стражником, внезапно обернулся и, просияв, громко крикнул Сангре:

– Слышь-ко, боярин, вспомнил я! Ей-ей, вспомнил. На другой день солнышко-то показалось меж тучками. На чуток, но проглянуло. В полдень оно случилось. И светило мне в левую щеку.

– Точно ли?

– Ей-богу! – попытался он перекреститься связанными руками. – Я еще помыслил, что оно поспеет одежку на нас высушить, да где там, сызнова схоронилось и опять дождь полил, яко из ведра, – но тут его с силой дернул за другой конец веревки стражник и он, вновь понурившись, побрел дальше.

Сангре просиял, вновь мысленно поклявшись себе запомнить парня, но довольно-таки быстро пришел в уныние…

Глава 7 Один в поле не воин, или Поиск союзников

Причиной тому было незнание географии. Во всяком случае, политической, касающейся истории средневековой Руси. Сколько Сангре ни чесал переносицу, пытаясь понять, в каком княжестве располагался лес, откуда можно за три дня добраться до Волока Дамского, если идти на запад, ответа не нашел. Пришлось идти за подсказкой к другу.

Улана он отыскал во флигельке княжеского терема. Тот как раз заканчивал опрашивать последнего на сегодня свидетеля. Вытащив побратима во двор, Петр торопливо выдал ему полученную информацию. Выслушав его, Улан призадумался, замялся, не зная, что ответить, но нашелся:

– А вот мы сейчас кое-кого спросим, – пообещал он и ринулся обратно во флигелек.

По счастью купец оказался ушлый, не раз успел побывать в тех краях и на вопрос Буланова поначалу ответил не раздумывая:

– А тут и гадать неча. Знамо человек из Московского княжества шел, боле неоткуда, потому как с восхода на Волок Дамский брел. Выходит, чрез земли князя Юрия Данилыча путь держал.

Но чуть погодя, уже выйдя за ворота, он вернулся. Вид был виноватый.

– Я тута умишком пораскинул, – сконфуженно принялся пояснять он, – и надумал, что не так все гладко. Допреж того, как заплутать, сам сказываешь, людишки из Дмитрова вышли, а ежели чуток поплутали, то могли на Волок и чрез тверские владения пройти. Оно ить с непривычки можно такие петли по лесу закрутить, ой-ей-ей.

– И что оно нам дает? – осведомился Сангре у побратима.

– Погоди, сообразить надо, – нахмурился тот.

Ответить он не успел, поскольку не прошло и десяти минут, как Петра разыскал дружинник с требованием немедля явиться перед князем. Тот дожидался его в своей молитвенной комнате. Неторопливо поднявшись с колен и последний раз перекрестившись на икону с богородицей и маленьким Христом на ее руках, Михаил Ярославич повернулся к Сангре. За его спиной стоял увязавшийся следом Улан, однако князь, не обращая на того ни малейшего внимания, сосредоточился исключительно на Петре. Ни слова не говоря он примерно с минуту устало разглядывал его и наконец произнес:

– А ить ты смекнул, к чему я тебе подмигнул?

– Смекнул, – честно сознался Сангре.

– А чего ж не послушался, отпустил татя?

Петр усмехнулся.

– Тебе честно?

Князь оглянулся на иконы.

– Потому и зазвал сюда, чтоб без утайки.

– Если искренне служишь человеку, то должен блюсти его честь как свою собственную. Нет, даже выше, – поправился Петр. – Думаешь, Алырь не догадался бы, что я по твоему повелению действую? Потому и отпустил. Это добрая слава на печи лежит, а худая птицей по белу свету летит.

– Ишь ты! – фыркнул Михаил Ярославич. – А ежели бы я напрямки тебе свое повеление поведал?

– Тогда сам бы и допрашивал, – набычился Сангре.

– Эва! – вновь подивился князь. – Но он хоть заслужил воли?

– Думаю да, – медленно произнес Петр. – Судя по тому, в каких лесах покойный тать разбойничал, взяли его московские власти. Кстати его звали Домовиной, имечко для будущего убийцы самое то. А теперь я тебя хочу спросить, княже. Учитывая, что его поймали самое раннее три года назад, кто из братьев жил к тому времени в Москве?

Михаил Ярославич задумался, припоминая. Спустя минуту он досадливо крякнул:

– А все жили! Кто чуток, кто поболе, но побывать успели.

– Тогда спрошу иначе. В любом случае вначале Домовину хоть на месяцок, но закинули в поруб, как ты говоришь, для ума, чтоб прочувствовал. Кто из братьев-князей был вправе повелеть вынуть оттуда отъявленного татя?

На сей раз Михаил Ярославич с ответом не колебался:

– Либо Юрий, либо… Иван.

– А если его повязали подле Волока Дамского, то и Афанасий, верно? – встрял Улан.

Князь молча кивнул.

– Значит, круг подозреваемых сузился на одну треть, – продолжил Буланов. – А с учетом моих возражений насчет Юрия, считай, и вовсе до двух человек. Теперь суди сам, стоило моему побратиму за такие важные сведения отпустить на волю одного мелкого обманщика?

– А проку нам с того? – резонно осведомился князь. – Вину Ивана ли, Афанасия ли, все одно – доказать не выйдет.

– Прок в ином. Теперь мы знаем, что кто-то из них твой самый опасный враг, – пояснил Улан. – Ты верно сказал, доказать мы ничего не в силах, но у древних римлян есть хорошая поговорка: «Praemonitus praemunitus» – «Предупрежден – значит вооружен». Опасность пострадать от его козней в будущем уменьшается. Поверь, княже, это дорогого стоит.

На сей раз Михаил Ярославич никак не отреагировал, лишь молча кивнул и вяло махнул рукой, отпуская друзей.

– Добил ты его своими римлянами, – констатировал Сангре, стоя на крыльце и жмурясь от лучей ласкового майского солнышка. – Хотя в одном князь прав – на практике нам это знание ничего не дает.

– Сейчас не дает, – возразил Улан. – А впоследствии… Ты лучше прикинь, сколько надо ума, чтобы «родить» такую комбинацию. Именно потому я против твоего предложения просто грохнуть Юрия. Коль комбинатор – один из его братьев, к власти его лучше не подпускать. И второе – надо бы как-то продумать, чтоб обезопасить Бориса Даниловича, первого прямого наследника своего старшего брата.

– Думаешь?

– Уверен. От заказчика убийства можно ждать чего угодно. Сам посуди: много ли у человека, придумавшего и осуществившего такую виртуозную подставу, осталось моральных принципов за душой?

– Не уверен, что они вообще имелись, – буркнул Петр.

– Резонно, – согласился Буланов. – Следовательно, над Борисом завис дамоклов меч. Впрочем, с ним пока не горит. Тут у меня к тебе имеются два серьезных предложения.

– Излагай, – согласился Петр.

– Перебьешься, – буркнул Улан. – Я буду действовать как ты – давай вначале поедим, а то с этими опросами во рту с самого утра маковой росинки не было. Да и ни к чему спешить – одно из них окажется для тебя не очень-то приятным, – и глубоко вздохнув, он добавил: – Да и для меня тоже.

За ужином Буланов и впрямь выглядел непривычно мрачным и даже на вопросы Изабеллы отвечал невпопад. Но и когда ужин закончился и они остались наедине с Петром, Улан продолжал молчать. Сангре решил, что расспросит его позже, и, умиротворенно держась за живот, поплелся в свою комнату. Однако побратим сам пришел к нему.

– Ты спать собрался? – поинтересовался он, удивленно глядя на завалившегося на постель Петра. – Вроде рановато.

– Я тут перевариваю, – промурлыкал тот, – А что, есть интересные предложения? Тогда сразу оговорюсь, с таким набитым пузом я окромя похода в лупанарий[8] ни на какие другие шалости не соблазнюся.

– А идти никуда и не надо, – невозмутимо пояснил Улан. – Я о другом. Сдается, к нашему короткому плану надо обязательно добавить пятый пункт.

– О как! – Заинтересованный Сангре мгновенно принял сидячее положение. – Ну, ну, конкурент великого комбинатора. Валяй, излагай, а мы рассмотрим…

– Я понимаю, что моя идея не так гениальна, как твои, но предлагаю призадуматься: а почему Михаил Ярославич в столь важном вопросе как объединение Руси должен вкалывать за всех русских князей? Да и тяжко оно. Не зря же говорится, что один в поле не воин.

– Начал хорошо, – ободрил Петр. – А теперь поконкретнее.

– Найти для Твери союзников. И желательно с разных сторон от Москвы, чтобы Юрий оказался чуть ли не в кольце. Тогда он, действуя против одного, не сможет драться в полную силу – надо все время оглядываться вбок или вообще за спину. Я тут выяснил кое-какие подробности у княжича Дмитрия.

– Когда успел?

– Еще до Пскова. Он же почти каждый день к нам ходил, чтоб рукопашному бою поучиться, да и сейчас успел поинтересоваться, когда мы сызнова к занятиям приступим. Ну а после учебы, пока паришься в жаркой баньке, не сидеть же молча на полке. Вот он и просвещал меня. То об одних соседях расскажет, то о других, как да что. И ему приятно свою осведомленность показать, и мне польза – я теперь более-менее с раскладом по русским княжествам знаком. Не по всем, конечно, но основное усёк, в том числе и кое-что ценное из событий недавнего прошлого. Словом, соседей, у кого Москва в печенках сидит, найти несложно. Кстати, ты знаешь, что за последние двадцать лет Московское княжество увеличило свою территорию раза в два, если не в три?

– Ничего себе! – присвистнул Сангре. И откуда они столько набрали? Наследство?

– Было и оно, например Переяславль-Залесский, но основные приобретения сделаны за счет банального ограбления соседей и наглого захвата их земель.

– Уже?! – изумился Сангре. – Так Юрий всего с год назад верховную власть заполучил. И когда успел?

– А оно при жизни его батюшки князя Даниила началось. Он первым и стал у соседей земли с городами отбирать. А сынок лишь достойный продолжатель отцовского дела. Правда, действует грубее. Отец-то хоть грабил, но самих князей не убивал, а этот… Мясник он и есть мясник.

– Уланчик, – вкрадчиво произнес Сангре. – И ты, зная все это, убалтывал меня пойти на службу к этим московским ублюдкам, шершавый ананас тебе в глотку и кучу раков в средневековые кальсоны!

– Говорю ж, от Дмитрия не так давно услышал, – буркнул тот, – а раньше не знал. Что я тебе, историк?!

– Ладно, с ананасами и раками чуток погодим, пока поживи в комфорте, – великодушно согласился Петр. – И как ты видишь дальнейший ход событий?

– Ты правильно сказал – первым делом нам надо порядок на торжищах навести, и за счет этого авторитет наработать. Да и в Орде дел уйма предстоит. Так что о союзниках против Москвы я тебе лишь к примеру сказал, с расчетом на перспективу, поскольку к их поиску мы сможем приступить не раньше следующей весны. Но есть дела и поближе.

– А именно?

– Полагаю, в первую очередь надо подыскать таких же союзников против Орды. Разумеется, тоже из числа соседей. Ну-ка, угадай с трех раз кого я присмотрел?

– Гедимина привлечь? Не рискнет. Или ты на крестоносцев глаз положил?

– Даже если крокодил нацелился сожрать твоего врага, не спеши считать его своим другом и протягивать ему руку, – усмехнулся Улан. – И если воюешь с чертом, все равно нельзя заключать союз с дьяволом.

– Согласен, к черту гнилую гейвропу с их НАТОвцами. Но тогда кто? – но Улан молчал и Сангре предположил: – Неужто галицко-волынские князья? Или поляки с венграми?

– Сам же сказал: к черту гнилую европу, – напомнил Буланов. – И я с тобой абсолютно согласен. В экономическом смысле она – барахло, учитывая, что у нас есть Урал, а в нравственном – смердящая помойка – вспомни тех же инквизиторов. Так на фига нам лишняя выгребная яма, да еще такая огромная? Разве что качать из нее деньги, которые не пахнут, но и только. Зато Азия… Есть ныне на юге такое государство ильханов, – начал он, но, натолкнувшись на непонимающий взгляд Петра, предложил: – Вначале немного истории.

– Но только коротенько, – предупредил тот. – Не растекайся мыслию по древу, даже если под ним сидел Будда.

Улан кивнул и потер лоб:

– Как бы тебе попроще растолковать.

– Сам тупой, – обиженно огрызнулся Сангре, но рассказ друга слушал внимательно. Согласно его слов получалось следующее.

Когда монголы были едины, они ходили завоевывать многие страны. И если земли к северо-западу, включая Русь, отошли детям старшего сына Чингисхана Джучи, то вся Азия к юго-западу, включая нынешний Ирак вместе с Багдадом, Иран и Закавказье, досталась Хулагу, сыну младшего брата Джучи. Потомки Хулагу там правят до сих пор.

– Вот оно-то и есть государство ильханов, – подвел черту под своей исторической справкой Улан. – Но в завоевательном походе войск сыновей Тулуя принимали участие и тумены Батыя, а потому его наследники до сих пор считают, что им в качестве доли от добычи принадлежит часть Закавказья, с чем Хулагу не согласился. За эти земли две орды грызутся меж собой до сих пор, причем вражда застарелая, длится лет пятьдесят, не меньше, со времен правления брата Батыя Берке.

– И к чему твоя прелюдия?

– Сейчас узнаешь. Один из купцов из тех краев как-то вскользь обмолвился, что совсем недавно у них скончался падишах, как теперь себя именуют иль-ханы. Недавно по меркам средневековья, – пояснил Улан, – то есть в декабре позапрошлого года. Словом, теперь там у власти Абу-Сеид – сынишка предыдущего правителя, и притом весьма юный. Он стал падишахом, когда ему еще не было и двенадцати. Так вот когда купец это рассказывал, мне вдруг припомнилось кое-что из прочитанного. Короче, этой осенью Узбек вновь затеет поход в Закавказье. Как я теперь понимаю, он, скорее всего, решил воспользоваться сменой власти. Юность нового правителя – весьма подходящий момент дабы оттяпать спорные земли.

– А ты не мог ошибиться насчет похода? – усомнился Сангре.

Улан мотнул головой.

– Это абсолютно точно. А в качестве доказательства скажу, что сама казнь тверского князя…

– Которой быть не должно, – перебил Петр.

– Я имею ввиду официальную историю, – поправился Буланов. – Так вот его казнь произошла в районе Северного Кавказа, то есть Узбек, выдвинувшись в поход против своих южных соседей, вез Михаила Ярославича с собой и умертвил аж возле Терека. Ну и сразу после этого пошел на Дербент и дальше.

– И чем закончится его увлекательный туристический вояж?

– Как и предыдущие попытки ордынских ханов до него, – пожал плечами Улан. – На первых порах победы, а затем, когда эмир Чопан – он в тех краях за главного – стянет все свои силы, Узбек, находясь где-то возле реки Куры, не принимая боя, скомандует отступление.

– Тогда причем тут мы, если ему и без нас юшку кровавую пустят?

– Одно дело – юшка из носа, и совсем иное – перелом конечностей, – возразил Улан. – А лучше нескольких. Я к тому, что если заблаговременно предупредить падишаха, точнее, его регентов, отступление Узбека легко превратить в полный разгром, взяв его в кольцо. А ведь с ним придет не меньше десяти-пятнадцати туменов, а то и все двадцать. Прикинь, не пачкая рук, одним разом похоронить двести тысяч лучших степных воинов. И, возможно, вместе с самим ханом.

Сангре присвистнул и, с неподдельным уважением уставившись на друга, благоговейно произнес:

– Уланчик, ты нарисовал такую картину маслом, шо живи сейчас Шурик Македонский, таки он имел бы бурное желание до своего гордеевого узла, шоб смай-стрячить с него удавку для себя от лютой зависти.

– Ну-у, это ты чересчур, – засмущался тот. – Хотя все равно спасибо. Кстати, и тебе с Гедимином договариваться насчет письма Юрию будет гораздо легче. В смысле, давать гарантии, что ему все сойдет с рук. После такого Узбек на него точно войной не двинется.

– Ну да, если туманно намекнуть на грядущие события, Гедимин станет куда покладистее, – согласился Петр.

– Вот, вот, – подтвердил Улан. – И мы одним выстрелом убиваем двух зайцев: подстраховываем будущего союзника Твери, но главное, еще раз кое-кого вложим – ведь я назовусь посланцем московского князя. Да и письмо, взятое с собой, тоже будет от имени Юрия Даниловича. А слух о том, что он предупредил соседей Орды о нападении, обязательно донесется до Узбека. Ну а сам не дойдет – мы поможем.

– Я назовусь посланцем московского князя, – задумчиво повторил Сангре и вопросительно посмотрел на друга. – Значит, в Орде мне придется управляться в одиночку. Тяжело.

– Чтоб ты да не справился, – усмехнулся Улан и виновато вздохнул. – Куда хуже другое. По моим подсчетам, дабы успеть добраться до нужных людей и помочь подготовить разгром войска Узбека, мне надо выехать из Твери самое позднее… через месяц.

Сангре охнул.

– А попозже никак?! – жалобно спросил он.

– Увы, это потолок. И без того получается впритык, – и Улан виновато развел руками. – Я и сам не хочу, а что делать? Иначе южане не успеют собрать войска и завершить прочие подготовительные работы.

Сангре не сразу дал добро. Мол, столь удобный момент, чтоб подложить новоявленному ревнителю ислама здоровенную свинью, упускать действительно нельзя, но уж больно оно рискованно. И, помедлив, извлек из кармана пластиковую коробочку с картами бабы Фаи. Лишь когда выпал «счастливый исход задуманного дела», он, тяжко вздохнув, утвердительно кивнул, соглашаясь. Правда, выразил надежду, что если Улан рано уедет, то как знать, может поспеет в Орду. Но друг безжалостно заявил:

– Забудь. Сам поход состоится зимой, а значит, навряд ли меня отпустят раньше. Ну-у, хотя бы из простой предусмотрительности – вдруг я не обычный посланник, а засланный казачок. Значит, вернуться оттуда я смогу не раньше весны.

– Но-о…

Улан усмехнулся и дословно повторил вчерашние слова самого Петра:

– Никаких «но». Или у тебя есть вариант с другим посланником?

Глава 8 Пятилетку за год

С самого утра друзья принялись заново планировать, что и как им предстоит сделать в ближайший месяц, пока они оба в Твери. Улан намеревался добить расследование по взяткам на торжище уже сегодня, а завтра, усевшись за стол, начать составлять расписание занятий и, главное, инструкций для будущих стражей порядка. А Сангре моментально добавил еще одно дело. Мол, надо выделить время на поездку в Липневку, где до сих пор пребывал сотник Азамат с закатанными в гипс ногой и рукой, поскольку поработать с ним желательно на пару с Уланом.

– Кстати, насчет будущих стражей. Кто из десятка Рубца не при делах, ты успел выяснить? – поинтересовался Сангре. – Я так мыслю, что из них и надо составлять костяк нашей патрульно-постовой службы. Плюс добавим к ним на первых порах всех семерых наших славян, включая Яцко, и человек пять из числа литвинов.

– Они ж пока с языком не очень, – напомнил Улан.

– А мы их используем исключительно в качестве держиморд, то бишь грубой физической поддержки – ловить, кого скажут, держать и не пущать. – И Сангре досадливо крякнул: – Эх, погорячился я насчет Алыря с Балудой. Вместо того, чтобы вести их к князю, надо было тихонько брать обоих за шиворот и пристраивать в наш ОМОН.

– Они ж ворюги, – напомнил Улан.

– Так в этом весь цимес, – оживился Петр. – Значит, им знакома куча всяких жульнических ухваток и если бы они всерьез взялись за дело, то их коллеги по ремеслу мигом сказали бы ой. Ладно, других завербую.

– Гляди не промахнись, – проворчал Улан.

– Я тебя умоляю! Вначале красочно распишу, что их ждет в случае продолжения жульнических дел, а затем грамотно подам открывающиеся перспективы. И куда они тогда денутся с нашей подводной лодки? Кстати, помнится, ты сам мне рассказывал, что создатель первой криминальной полиции во Франции в прошлом был ворюгой. Так что и нам без бывших уголовничков навряд ли обойтись. Да не журись, присмотр за ними на первых порах я тебе обещаю. Но этих все равно жаль, особенно Алыря, – вздохнул Сангре. – Понимаешь, нутро не испорченное, в смысле середка. Одно его желание сесть в тюрягу вместо друга о многом говорит. Ну да ладно, будем надеяться, еще раз… повезет.

Повезло ему буквально через день. Удалось подметить, как рыжеволосый паренек ловко подрезает кошель у какого-то иноземного купчины. Нежно взяв его руку на излом и ласково отведя в домик подле княжеского терема, вновь перешедший во владение побратимов, Сангре приступил к воспитательной работе, мрачно заявив:

– Ну что, крепись, сын порока и дитя греха. Тебе таки придётся пройти через мои добрые отеческие руки, а они аж чешутся от неуемного желания отколупать вот этими клещами часть веснушек с твоей морды лица. Это для начала, а далее…

Говорил он недолго, но весьма красочно, закончив многозначительно:

– Трудно сказать, выживешь ли ты. Вот мой сердечный друг Локис в этом сомневается. Поэтому предлагаю вспомнить за маму и немножко пожалеть себя.

Касатик, как звали паренька, глубоко осознал греховность своей прошлой жизни уже в середине суровой и многообещающей речи. Половины слов он, правда, не понял, но хватило и второй, чтобы догадаться: остальное, скорее всего, еще страшнее. А уж демонстрация добродушно ухмыляющегося литвина с засученными рукавами добила его окончательно.

Судя по тому, какие клятвы давал Касатик, зарекаясь больше никогда, нигде и ни единой чужой куны не брать, юноше можно было верить. И Сангре не ошибся в выводах. Более того, на следующий день бывший вор, заручившись обещанием Петра простить былые грехи, привел к нему своего напарника. Звали его Блестец. Он был постарше, лет двадцати пяти, и изображал жертву. Устроив крик посреди торжища и громко сетуя на татей, он начинал жаловаться собравшимся подле него зевакам, что лишился всех денег, демонстрируя подрезанный пояс, в котором якобы хранились последние три гривны. Разумеется, одним из зевак был ловко орудовавший Касатик.

В прошлом оба они бродили с ватагой скоморохов. Года три назад заболели. Симптомы напоминали моровую болезнь, бушевавшую в тех краях, а потому перепуганные скоморохи бросили их помирать близ какой-то деревни. Выжили оба случайно, благодаря оказавшейся неподалеку сердобольной женщине Мальге, подобравшей их. Однако спустя пару месяцев та внезапно погибла, провалившись в полынью.

– А на что мне и ему жить? – сокрушенно вздыхал бывший скоморох. – Так мало того, у Мальги самой двое мальцов осталось, а их тоже надо как-то кормить.

Последнее окончательно подкупило Петра, выяснившего, что время от времени Касатик действительно относил часть украденных гривен в одну из деревенек поблизости, куда удалось пристроить мальцов.

Работала парочка аккуратно, постоянно меняя торжища – не дело, когда тебя якобы обворовывают каждый день на одном и том же торжище, а на днях вообще собирались сменить Тверь, где изрядно примелькались, на Торжок. Потому-то Касатик, стремясь напоследок собрать побольше серебра, дабы обеспечить сирот впрок, вопреки обыкновению попытался сработать в одиночку.

К концу недели в дружине прибавилось еще восемь человек. Половина из них совсем недавно входила в десяток Рубца, но как совершенно точно установил Улан, была непричастна к его темным делишкам. А один из них, по имени Обруч – угрюмый молчаливый мужик лет тридцати, догадавшись, чем занят его начальник, и вовсе собирался на днях пасть в ноги князю да покаяться. Он даже с женой своей советовался о том. Смущало супружескую чету одно – вдруг Михаил Ярославич повелит и самого Обруча в поруб сунуть. Тогда семья осталась бы без кормильца, да от соседей позор.

– Я-то ладно, – вздыхал Обруч, – но ить пятно и на детишков моих легло бы – поди отмойся.

На всякий случай Улан заглянул к его жене – круглолицей Басёне, потолковал о муже и аккуратно выяснил, что Обруч и впрямь не врет – советовался с нею, как ему быть.

Ну а еще троим из числа молодых – Самоцвету, Рыскуну и коренастому Боровику – Рубец, пользуясь их молодостью и неопытностью, мастерски морочил головы, заставляя работать на него «втемную». То есть они честно старались ловить воров, но когда удавалось их поймать и отвести к Рубцу, тот их под разными предлогами отпускал. Разумеется, не бесплатно. А кое-кого он и вовсе запрещал задерживать – мол, они работают на него и негласно сдают своих подельников. Сами же занимаются неблаговидными делами исключительно из-за необходимости отвести от себя подозрения.

Кроме бывших стражников, так сказать, вторично взятых на службу, к Сангре потянулись и другие люди, заслышав о том, что при приеме в новую дружину не требуется ратного умения, но лишь крепкое здоровье и искреннее желание потрудиться во благо Тверского княжества и его торжищ. Первыми четырьмя оказались сын кузнеца Железняк, отбившийся от скоморошеской ватаги гибкий худощавый Бальник, пастух Бичевик, и сын мельника Жерновец.

К концу следующей недели число потенциальных дружинников увеличилось вдвое, а подведя итог после третьей, Сангре удовлетворенно заметил Улану, что теперь у них целый взвод. Если же считать привезенных из Литвы – тогда и вовсе полусотня, то есть они работают с жутким опережением графика.

– Помнится, я в учебнике истории читал про лозунг сталинских времен: «Пятилетку за три года». А мы такими темпами ее вообще за год выполним.

И действительно, все это время, памятуя, что друг в скором времени покинет его, Сангре успевал заниматься не только «подбором кадров». Он находил время и чтобы вникнуть в составленные Уланом обязанности стражей порядка. Брал их Буланов не с потолка, но основываясь на рассказах того же Обруча. Разумеется, не забывая вносить и кое-что из своих собственных знаний о патрульно-постовой службе. По нынешним временам это все выглядело непривычно, но составлено было дельно, умно, а потому первоначальное согласование с Михаилом Ярославичем всякий раз проходило на ура.

– Ишь ты, – покачивал головой князь и… утверждал, распорядившись поставить свою малую печать.

Последнее, в смысле, печать на подобного рода документах, тоже было новшеством. Однако Буланов сумел доходчиво растолковать важность и необходимость наглядного княжеского подтверждения. Мол, изустное слово – замечательно, но случись князю отлучиться надолго и кое-кто может не поверить, что он действительно одобрил право дружины следить за порядком на торжищах. Что за «кое-кто», Улан не пояснил, но князю и без того было ясно, что речь не о простых людях. А при наличии такого увесистого аргумента, как грамота с печатью, ни один из бояр при всем желании не сможет взбрыкнуть.

А в конце своих уговоров, подметив, что Михаил Ярославич весьма уважительно относится к латыни, пустил в ход и ее, процитировав: «Verba volant, scripta manent» – слова летучи, письмена живучи.

Но дел все равно оставалось выше крыши, ведь предстояло подготовить письмо от имени князя Юрия, которое Улан должен был прихватить с собой. Здесь они тоже поделили обязанности – сам Улан вместе с Изабеллой занялся подготовкой текста, а Петр взял на себя добычу подлинных печатей московского князя. За образцами он обратился… к княжичу Дмитрию.

Разговор состоялся как обычно, то есть в баньке, куда тот непременно отправлялся сразу после занятий рукопашным боем. Вообще-то с такой просьбой следовало подойти к его отцу, но Дмитрий откровенно симпатизировал побратимам, преклоняясь перед их необычным мастерством рукопашного боя и искренне восхищаясь их обширными познаниями. Именно потому Сангре рассудил, что княжич охотнее пойдет ему навстречу. Особенно при наличии убедительных доводов – все-таки молодость куда гибче. А если напомнить про нешуточную опасность, грозящую его отцу, тем паче.

Так и случилось, хотя и не сразу, ибо Дмитрий, насторожившись, поначалу тоже посоветовал обратиться к его батюшке. Сангре замялся, но решив, что была не была, честно ответил:

– Московский князь ныне стремится оклеветать Михаила Ярославича как только может и при этом не брезгует ничем. Поверь, сейчас на него столько в Орде наговорили, что у Узбека поди и уши опухли. А батюшка твой хоть и помнит народную поговорку, с волками жить – по-волчьи выть, но уж больно честью своей дорожит, потому отвечать Юрию точно такими наветами наотрез отказывается.

– Считаешь, он неправ? – посуровело лицо княжича.

– Да ни боже ж мой! Не мое дело – осуждать князя, которому я служу. Всяк сверчок знай свой шесток. И вообще, руководство всегда нужно ценить, любить и уважать, и тогда оно обязательно повернется к тебе когда-нибудь чем-нибудь. Потому-то я и подошел с этой просьбой к тебе, не желая его ни во что посвящать. Пускай он и дальше остается чистеньким, чтоб душой не терзаться. Но спасать-то его надо, верно? К тому же сам подумай – я ведь не прошу тебя принести мне его собственную печать, чтоб писать кому-нибудь, прикрываясь его именем. Вот такое было бы и впрямь ни в какие ворота. Но состряпать кое-что от имени его лютого врага позарез нужно, – и, чуть помолчав, он выдал последний и самый главный аргумент. – Помнишь, я тебе еще во время нашей первой встречи в Липневке говорил, что мой побратим – ведун и предсказал победу тверичей за месяц до того, как она случилась?

Княжич молча кивнул.

– Так вот, он на днях, – Петр тяжело вздохнул, сделав драматическую паузу, – видел вещий сон про Михаила Ярославича. Но ты о нем никому, ладно?

Не удовольствовавшись обещанием, Сангре заставил Дмитрия поклясться самыми страшными клятвами и поцеловать свой нагрудный крест. Наверное, клятва перед иконами придала бы дополнительную торжественность моменту, но откуда они в банях на Руси?[9]

Далее последовал рассказ о неправедном суде над Михаилом Ярославичем, о приговоре и о том, как его заключили в колодки, да как Узбек его долго возил за собой, причем, не снимая колодок, и, наконец, о самой смертной казни, а еще о том, как надругался над его мертвым телом Юрий московский.

Рассказывал Сангре мастерски, взяв услышанные от Улана факты за основу и окружив ее живописными домыслами. Под конец он понял, что слегка перестарался с ними, поскольку глаза Дмитрия почернели от ярости, он вскочил на ноги и разразился проклятьями в адрес Юрия и Узбека. Досталось и Романцу, по рассказу Петра вырвавшему из груди князя сердце. Лишь слегка угомонившись, он спохватился и недоуменно поинтересовался, отчего ведун не рассказал сна самому князю.

– Получится еще хуже.

– Как?!

– Сам посуди. В любом случае Михаил Ярославич поедет в Орду, верно? Но если он не будет ничего знать, то попытается оправдаться и будет бороться до конца. А теперь представь: мы ему рассказали, что его ждет. Услыхав от нас о своей будущей судьбе, у него вообще руки опустятся и уж тогда, – Петр многозначительно развел руками, но тут же вернул Дмитрию надежду. – Понимаешь…

Далее последовал его рассказ о двух видах вещих снов. Учитывая, что Сангре всего пару месяцев назад довелось растолковывать это Изабелле, притом экспромтом, затруднений не возникло. Мол, когда его побратим видит грядущее четко и ясно, как, к примеру, битву под Бортневом, значит, событие неизбежно произойдет, хоть ты тресни. Зато когда картина будущего предстает неясно, словно сквозь дымку, в него можно вмешаться и что-то изменить. И чем гуще туман, тем больше шансов.

Вот и суд над его батюшкой, равно как и его казнь, Улан тоже видел будто сквозь плотную кисею. Получается, еще можно что-то изменить. Именно над этим они вместе с побратимом сейчас и трудятся. Именно для того ему самому и требуется любая грамотка от московского князя с его печатью. А лучше две. Или три. Нужны они ему всего на пару-тройку дней, от силы на седмицу, после чего Дмитрий может вернуть их обратно в сундук, благо, в него, по собственным словам княжича, не заглядывают месяцами.

– Ну-у, коли так, нынче же попробую, – кивнул тот, но пока одевался, его обуяли сомнения.

Скрывать их он не стал. Дескать, битва под Бортневом – одно, но разве не может случиться, что побратим Петра увидел обычный сон, приняв его за вещий.

– Увы, – грустно развел руками Сангре и поинтересовался: – Ты сам часто видишь сны, где все происходит, как в тумане?

– Не-ет, – протянул княжич.

– И я нет. Представляешь, за всю жизнь ни единого раза. Значит, промашка исключена. И если не помочь твоему батюшке, сам понимаешь… – Петр сокрушенно развел руками, не став продолжать.

…Нужные грамотки Дмитрий принес на следующий день. Было их две и на обоих красовалась тяжелая вислая печать с изображением с обеих сторон.

– Ныне чистый четверг, а я тута грешу вместях с тобой, – недовольно проворчал княжич, передавая их.

– Грех – это когда ты что-то творишь к собственной выгоде. А если для святого дела, он уже таковым не считается, – выкрутился Сангре.

Внимательно осмотрев печати, Петр слегка приуныл – работа по изготовлению точно таких предстояла не шутейная. А о том, чтоб попытаться переставить их на будущее письмо к ильхану, не могло быть и речи – обещано вернуть грамотки в целости и сохранности.

В том, что Горыня справится с изготовлением копий, сомнений не было. Благо, изображение в какой-то мере походило на то, что на монетах, и там, и здесь красовался один и тот же всадник. Но сложность заключалась в нехватке времени. Выражаясь языком шахмат, они попали в глубокий цейтнот, ибо запланированный через пару недель выезд Улана явно срывался. Как ни крути, а чтобы вырезать на металле все точь-в-точь, притом дважды – лицевую сторону и оборотную, – кузнецу потребуется не меньше полутора, а то и двух месяцев. Такой вывод друзья сделали, исходя из его трудов над первым чеканом для монет, сделанный им к сегодняшнему дню едва ли наполовину.

На сей раз выход был найден благодаря… Зарянице с Изабеллой.

Первая подсказала идею, принеся и горделиво положив на стол две небольшие по длине трубки из обожженной глины, залитые серебром.

– Еще восемь в моей светелке лежат, – пояснила она и пожаловалась. – Вот токмо вытащить серебрецо не смогла. Не идет никак, раскалывать придется и сызнова их лепить.

– Слепим, – отмахнулся Петр и легонько стукнул трубкой об трубку.

Хорошо обожженная глина держалась крепко. Пришлось ударить посильнее. Снова безрезультатно. Шарахнуть ему не дали – Улан вовремя удержал за руку, предупредив, что могут остаться вмятины на серебре, поэтому лучше стучать потише, но часто, и продемонстрировал, как надо. Не сразу, но процесс пошел.

– Да что ж ты на столе-то?! – возмутилась Заряница. – Чай мы едим тута.

Она принялась собирать кусочки, затем тщательно смела крошки, но не понесла выкидывать, а застыла подле Изабеллы, выжидающе протянув испанке руку, поскольку та продолжала вертеть в руках один из крупных обломков.

– Ну вот и решение, – сказала Изабелла, выложив его на стол.

– То есть? – не понял Петр.

Испанка взяла в руки печать, свисавшую с грамоты.

– Ведь это же свинец, верно? А он еще мягче, чем серебро и плавится быстрее. Стало быть, чтобы на него наложить оттиск, вовсе ни к чему вырезать его на железе, достаточно обычной глины. Конечно, потом ее придется точно также обжечь для крепости, как вот эту, да и надолго ее не хватит, но уж на десяток оттисков…

– Ты гений! – восхищенно выдохнул Сангре. – Честно говоря, до сих пор не представляю, как в столь очаровательную головку вмещается такое огромное количество ума.

Услышав такое, его друг напыжился от гордости, будто это простое, но остроумное решение принадлежало ему самому. Изабелла потупилась и, отодвинув от себя грамотки, задумчиво произнесла:

– Вот только одно мне непонятно. Помнится, как-то два благородных рыцаря, – и ее взгляд ласково скользнул по окончательно сомлевшему от комплимента Улану, – обещали помочь некой несчастной донье сдержать ее клятву и выкупить у короля Дании Эстляндию, дабы впоследствии расселить на ней уцелевших тамплиеров, а вместо того они занимаются всем, чем угодно, но не этим.

Сангре зло крякнул.

– Как я вижу, донья не намерена отказаться от своей задумки? – осведомился он.

На лицо Изабеллы мгновенно набежала пасмурная тень.

– Я не стану говорить про lex talionis, – устало вздохнула она.

– И правильно, – кивнул Петр, – бо я про этот треклятый закон возмездия уже раз десять слыхал, рано как и про jus sanguinis – «право крови». Вон до чего докатился, даже слова запомнил. И в целом понять тебя могу. Сам бы виновных в смерти своего побратима, не приведи бог, конечно, нашинковал на мелкие кусманчики. Но те, кто непосредственно повинен в смерти вашего брата, то бишь папа Климент и французский король Филипп, уже скончались. А если и этого мало, давай мы с Уланом сделаем так, что и оставшиеся сыновья Филиппа тоже в скором времени уйдут из жизни, не оставив мужского потомства, и династия Капетингов прервется. Не спрашивай, как мы это проделаем, и не обещаю, что осуществится оно быстро, но за несколько лет обязуемся управиться. Этого хватит?

– Нет, – покачала головой Изабелла, но тут же поправилась. – Точнее наполовину.

– То есть?

– Я полагаю, что сожженные заживо рыцари-тамплиеры останутся этим довольны, но… – она чуть замялась: – А как быть с теми, кто убивал и подвергал гонениям народ моей матери?

– Сангре присвистнул.

– Однако размах! А вам не кажется, что если мстить хотя бы каждому десятому гонителю, получатся реки крови?

– Да, я понимаю, – кротко согласилась донья, – и потому совсем отказываюсь от мести. Я лишь хочу, чтоб такого не было впредь. А для этого нужно, чтоб в мире была земля с законами, защищающими их, дабы они могли на ней жить и ничего не бояться. Никогда. Разве это так много?

– То есть сударыня предполагает разместить их на той же земле, что и тамплиеров?

– Именно.

– Ничего себе немного, – проворчал Сангре. – Впрячь в одну упряжку коня и трепетную лань. Ну да ладно, где наша не пропадала. Попробуем проигнорировать предупреждение классика. Но обвинение насчет безделья не по адресу. Мы с побратимом уже придумали целую комбинацию по этому поводу. Правда, есть один щекотливый вопрос… – он осекся, покосившись на Буланова, и предложил: – Только вначале закончим с одним, а уж после перейдем к другому. Начали мы с печатей, верно? Вот и давайте добьем их, а то, может статься, Горыня не умеет работать с глиной и придется снова ломать голову, как ускорить процесс.

Они поднялись и дружно направились к лестнице…

Глава 9 Не корысти ради

Как выяснилось, их опасения оказались напрасными. Более того, Горыня и ранее при изготовлении своих «забав для души», поначалу прибегал к глине. То есть материал был для него привычным. И вскоре они, донельзя довольные, вернулись обратно в трапезную. Но Изабелла, решив проявить деликатность, не стала настаивать на продолжении, а завела разговор совсем об ином.

Мол, ныне днем ее зазвала к себе княгиня Анна и между делом как бы невзначай обмолвилась о делах своего супруга. Дескать, она и без того переживает из-за расставания с одним из своих сыновей, отправленного в клятую Орду, где хан Узбек может выместить на малолетнем Константине недовольство ее супругом. Так вдобавок ныне услыхала, что и серебра Михаил Ярославич дал ему с собой всего ничего. Нет, дань-то будет выплачена сполна, сколь положено, две тысячи гривен и ни куной меньше, а вот на подарки ему князь-батюшка выделил совсем немного. Выходит, и злопыхателей не подмаслить, и доброхотов тверских не ободрить, чтоб и наперед словцо за них замолвили. А всему виной долги, кои ее муж в прошлый приезд в Орду наделал, когда с Юрием за великое княжение тягался. Сами-то они не столь велики, зато реза[10] такая наросла, ой-ей-ей.

А в заключение Изабелла поделилась своими догадками. Мол, жаловалась княгиня не просто так. Слишком она умна, чтоб выдавать мужнины секреты не особо знакомой женщине – всего-то и виделись раз пять. Да и приглашала она ее к себе в терем за пустяковиной, с которой играючи справится любая знахарка. А учитывая настойчивое желание Михаила Ярославича оставить побратимов в Твери, подаренные шубы и деревеньки, потакание чуть ли не всем их желаниям, можно с уверенностью предположить, что вскоре он сам обратится к ним насчет займа.

– А я-то полагал, что князь нас и впрямь от души наградил, – разочарованно протянул Сангре, – а он с корыстным умыслом…

– Его можно понять, – рассудительно заметил Улан. – И потом, как мне кажется, не придись мы ему по душе, он, даже нуждаясь в серебре, все равно вел бы себя с нами иначе. Слишком порядочен Михаил Ярославич, чтоб лицемерить. Обычное совпадение, вот и все. Но насчет займа я согласен. Думаю, он и впрямь скоро обратится к нам. Вспомни-ка, что он нам сказал, когда мы впервые вышли на него насчет создания дружины, – и он дословно процитировал: – «С серебрецом я ведаю, у вас все хорошо, ажно завидки берут, впору самому на поклон идти и взаймы просить». По-моему чуть ли не в открытую намекнул.

Изабелла недоуменно посмотрела на них.

– Но это же здорово, что он нуждается! – воскликнула она. – Вспомните, мы в любом случае собирались ему помочь, а здесь на Руси я слыхала замечательную присказку: «Дорога ложка к обеду». Выходим, коль вы его ныне выручите, он не просто будет обязан вам, но и станет вашим должником, а расплатиться в ближайшие год-два никак не сможет, следовательно…

– А что, мысль хорошая, – согласился Улан, неизменно одобрявший все сказанное Изабеллой. Но соблюдая политес, он вопросительно посмотрел на Петра.

– Хорошая, – сумрачно откликнулся тот, – но… как бы это деликатно сказать… – Сангре потер переносицу и произнес кодовую фразу, означавшую, что он хочет переговорить с побратимом тет-а-тет. – Мне кажется, донья забыла напоить нашего болезного вечерним отваром.

Та прекрасно все поняла, но тем не менее изобразила на лице неудовольствие и раздраженно заметила, уже вставая:

– Вообще-то amicitia aequalitas.

– Дружба – это равенство, – торопливо перевел Улан, в силу своей склонности к иностранным языкам успевший многому нахвататься от своей дамы сердца.

– Класс! – восхитился Сангре. – Вот потому-то мне и нужны предварительные переговоры с побратимом, чтобы он не подумал ничего лишнего за мою с тобой последующую беседу наедине.

Брови Изабеллы удивленно взметнулись, но она ничего не сказала, лишь благосклонно склонила голову – дескать, объяснение принято.

Дождавшись, когда ее шаги окончательно стихнут, Сангре устало произнес:

– Уланчик, ты мне брат, но извини, я никак не могу позволить тебе присутствовать на нашем с нею разговоре. Речь пойдет за финансы и ты снова станешь излишне нервно реагировать. Ни к чему тебе наблюдать различные перипетии беседы двух маланцев[11]?

– Как… двух?! – вытаращил глаза Улан. – Причем тут Изабелла?! Она же испанка!

– Так тебе что, инквизитор ничего о ней не поведал? – искренне удивился его друг. – Вот странно. То-то я смотрю, что ты никак не реагируешь на мои прозрачные намеки, вроде шерше ля хайфа… Таки чтоб ты знал, ее мамашку звали Юдифь и она – стопроцентная еврейка.

– А ты ничего не путаешь?! И потом, это же инквизитор тебе рассказывал. Он и соврет – недорого возьмет.

– Согласен – брехуны они изрядные, но здесь, как мне кажется, им врать попросту нет смысла. Видишь ли, какую бы лютую страсть ни питали в Европе к творцам бестселлера под названием Ветхий Завет, времена влюбленного в них до смерти дядьки Гиммлера не настали и сама принадлежность к этому беспокойному племени пока не является уголовно наказуемой.

А не веришь богомерзким святошам, сам посмотри раскосым степным оком правде жизни в глаза, – посоветовал Сангре.

– В какие глаза? – не понял Улан.

– В миндалевидные, – невозмутимо уточнил Петр. – Они, безусловно, красивые, но имеют специфический разрез. Я уж не говорю про волнистые волосы и легкую горбинку на прелестном носике.

Улан помрачнел и, сокрушенно крякнув, с досадой ощутимо приложился кулаком по гладко выскобленной желтой столешнице.

– Ты чего? – встревожился Сангре.

– Обидно! – пожаловался его друг. – Она же мне столько рассказывала о своих испанских предках! Выходит, обманывала! Меня обманывала?! Получается, она боялась, что я… – и, не договорив, снова в сердцах шарахнул кулаком по столу.

– Зря ты так про нее подумал, – перебил его Петр. – Она ж не далее как час назад прямым текстом нам с тобой про многострадальный народ своей мамочки выложила. А что раньше осторожничала, тоже понятно. К тому же я сам немного виноват, ляпнул ей как-то еще в Литве, про то, что мы с тобой розыскники. Потом лишь дошло, когда она от моего сообщения побледнела и стала допытываться, чем конкретно мы занимаемся. Дело в том, что розыск по латыни звучит как «инквизицио», то бишь весьма схоже с профессией ее злейших врагов, сечешь? Но лгать она никогда не лгала. И та часть биографии, коей она честно с нами делилась, голимая правда, поскольку в Испании ее мамочку повстречал знатный вдовец и прямой потомок Сида Компеадора.

– Погоди, погоди, но тогда получается, что Изабелла…

– Полуиспанка, – подхватил Петр. – Наполовину – потомок героя, а на вторую хоть и не из славного города Одессы, но имеет общие корни с подавляющим большинством одесситов. Я имею ввиду Авраама, Исаака, Иакова и косорукого дядьку Моисея, который так и не сумел с первой попытки донести каменные плиты с божьими законами, грохнув их по пути. Слушай, – изумился он, – неужто у тебя и мысли не возникало, что она полуеврейка, а исходя из их законов таки вообще чуть ли не целиковая?!

– Говорю же, меня ее национальность никогда не интересовала, – передернул плечами заметно повеселевший (все-таки не обманывала) Улан. – Имена, правда, в ее рассказах попадались странные, помнишь, она про Маймонида какого-то не раз упоминала, прапрадеда своего, но ведь иностранные же. Откуда мне знать, какие они у испанцев…

Петр весело фыркнул:

– Ха! У испанцев! Це ж такой щирый еврей, что ого-го. Круче его только ихний Сусанин, в смысле дядька Моисей. Короче, попал ты, друг ситный, как кур в ощип. Да и не мудрено, – и он с лукавой улыбкой процитировал:

Еврейская девушка – меж невест — Что роза среди ракит! И старый серебряный дедов крест Сменен на Давидов щит[12].

– Это ко мне не относится, – буркнул смущенный Улан. – Я христианином никогда не был.

– Ах да, ты ж у нас буддист, – спохватился Сангре. – Впрочем, и она не иудейка, равно как и ее мамашка – перед свадьбой окрестили, как положено, назвав Марго. И все равно придется тебе променять лотос Будды на серебряный крест, то бишь устоить небольшой заплыв в корыте, в смысле, в купели.

– Надеюсь, ты сам-то не из антисемитов, и не собираешься менять к ней отношение из-за того, что она… – вдруг спохватился Буланов.

– Тю на тебя! – возмутился Сангре. – С чего ты взял?!

– Да лекция одна по психологии припомнилась, – замялся тот. – Мол, одним из основных качеств авторитарной личности является антисемитизм и вообще ксенофобия. А ты по всем признакам как раз и есть авторитарная личность. Опять же черносотенцы почему-то в памяти всплыли, погромы разные, вот я и… – он виновато развел руками, продолжая пытливо смотреть на друга.

Сангре вздохнул и уныло пожаловался:

– Вот она какая поганая штука – любовь. А ведь некогда числился в умниках. Даже постепенно стал приходить в себя и вдруг на тебе – новый приступ. Уланчик, ненаглядный ты мой, – ласково улыбнулся он побратиму, – таки напоминаю, что о ее еврейских корнях я, в отличие от тебя, узнал аж полгода назад и, как видишь, до сих пор не скрежещу зубами, стерев их до самых пяток.

– Ой! – смущенно потупился тот, мгновенно осознав, какую несусветную глупость сморозил, а Петр невозмутимо продолжал:

– И второе, но не менее важное обстоятельство. Припомни-ка, откуда родом моя баба Фая?!

– А это при чем?

– При том, что состав населения в Одессе весьма однороден. Нет, если судить по паспортам, разнообразие таки наблюдается, но если смотреть за реальность, в этом славном городе живут восемнадцать процентов русских, два – украинцев, зато остальные восемьдесят деликатно говоря – местное население. А отсюда вывод: легче отыскать в Германии времен усатого Шекельгрубера эсэсовца-еврея, чем в Одессе антисемита. Кстати, моя баба Фая тоже относится к местным. Правда, отчасти. Ну и я, стало быть. А что до черносотенцев, погромов и прочего… Знаешь, мне как-то довелось читать любопытную статистику о евреях в Российской империи, таки я тебе скажу следующее. Этот многострадальный народ с холмов Сиона как обычно все преувеличил, притом весьма здорово. Точно, точно, иначе число живших в империи страдальцев с пейсами к началу двадцатого века не превысило бы число всех прочих, проживающих в остальных странах мира.

– Не понял? Ты хочешь сказать, что вообще ничего не было?

– Не хочу. Было. Но совсем в иных масштабах. Те же погромы рассматриваются ими в увеличительные линзы размерами не меньше, чем на телескопе Хаббл, сквозь которые они и демонстрировали всему миру свои страдания в Российской империи. А наскрозь лживой старушке Европе эти стоны выгодны, вот она и подпевала им.

– Почему выгодны?

– Так ведь сейчас, в средневековье, в отношении Мойш и Сар как раз и происходят подлинные гонения, с кровушкой, убийствами и прочим, но отнюдь не на Руси. Да что там далеко ходить. Знаешь, почему родной мамочке Изабеллы в свое время пришлось вместе с прочими соотечественниками в срочном порядке выезжать из Англии. Таки по указу короля Эдуарда I. Точнее, они свалили чуть раньше, сразу опосля того, как оный король повесил деда Изабеллы, а вместе с ним еще аж полтора десятка его единоверцев.

– Повесил?! – еще сильнее изумился Улан. – За что?!

– Якобы фалынивомонетчество. Было ли жульничество на самом деле, или нет, история умалчивает, хотя я склоняюсь к последнему. На кой ляд еврею подделывать монету, когда он может добыть себе гроши чуть ли не из воздуха и этот способ значительно дешевле, нет расходов на свинец. Так вот сразу после казни дядюшка Юдифи схватил в охапку всех домочадцев, включая племянницу, и они оказались немножечко в Испании. Короче, гоняют их отовсюду и в хвост и в гриву. В смысле кого убить не успевают. Потому эти козлы из Европы и стараются перекинуть стрелки на Россию. Расклад стандартный: чем больше дряни они выльют на нашу страну, тем сильнее померкнут их собственные по настоящему кровавые злодеяния, заканчивая ярким зрелищным финалом – я про Холокост. Его, заметь, тоже отнюдь не СССР организовал.

– Но их же в Российской империи действительно угнетали, ограничивали в правах, устраивали погромы.

– Согласен, были кое-какие ограничения в правах, но касаемо погромов…. Знаешь, есть у граждан с берегов Сиона такая особенность – поплакаться в жилетку на то, как все плохо, причем преувеличив свои несчастья на несколько порядков. Вспомни гражданина Буншу: «Три магнитофона, три замшевых пиджака, три кинокамеры». Только в отличие от него, рассказывая про свои беды, они не стесняются помножить всё как минимум на десять, а зачастую и на куда большие числа – в зависимости от нахальства и наличия совести у каждого отдельно взятого индивидуума. Да что говорить, когда они даже с Холокостом ухитрились накрутить счетчик. Везде говорят про шесть погибших миллионов, а если покопаться в официальных источниках, число жертв и не дотягивает до полутора[13]. Нет, кто спорит, и полтора – цифра обалденная, согласен. Но как ни крути, получается, у них и здесь четыре магнитофона вместо одного. Это я им не в упрек. Просто такой нрав, специфика нации.

– Считаешь?

– Нет, знаю, – отрезал Сангре. – Ходячий пример – наша соседка тетя Хая, что жила на этаж ниже моей несравненной бабы Фаи. Про свои различные несчастья и лютое невезение она была готова рассказывать с утра до ночи, а про многочисленные болячки и косые взгляды окружающих, завидующих ее принадлежности к богоизбранной нации, с ночи до утра. Помнится, как-то ей случилось посеять кошелек, таки она закатила такую истерику, будто на днях продала Украину (и где тот придурок, согласившийся ее купить, хотел бы я знать), а выручку положила именно в него.

– Иногда сумма не важна. Но когда это все твои наличные….

– Тетя Хая все наличные, гуляя до Привоза, никогда не брала. И когда мы с пацанами тем же вечером случайно нашли ее потрепанное кожаное портмоне, валявшееся на выходе со двора, в нем лежало совсем немного гривен. Правда, она сказала, что остальные вытащил вор, но вот припоминаю ее сияющее лицо, и сдается мне, из него таки не вытащили ничего. Как сказала моя дорогая баба Фая, несколько часов захлебываться от рыданий, оплакивая потерю пары бутылок паленой водки с убогим закусоном биндюжников, это пошло.

– Но это единичный случай и…

– Тогда выдаю общий, то бишь за всю нацию. Вспомни-ка, хоть какой-нибудь народ в мире обзавелся цельной стеной плача, а? То-то. И еще одно. В одном из их святых свитков говорится об иудейском рае, состоящем из семи домов, один краше другого. Распределение ордеров на проживание в них строго согласно заслугам. А теперь вопрос клубу знатоков: кто проживает в седьмом, самом крутом?

– Ну-у, Авраам, Исаак, Иаков и иже с ними…

– Мимо, – торжествующе усмехнулся Сангре. – Товарищи скромно ютятся в другом доме. Он тоже приличный, но третий по счету.

– Тогда Соломон, Давид и прочие цари.

– Опять мимо. Они живут у том же подъезде, шо и Авраам.

– Моисей?

– А он охраняет этот третий дом.

– Тогда не знаю.

– Не расстраивайся, я бы и сам никогда не дотумкал, если бы не прочитал. Так вот в самом крутом доме еврейского рая живут те, кто умер от горя, оплакивая грехи Израиля. Прикинь, даже не те, кто молился за свою страну, но кто о-пла-кивал ее грехи, – по складам повторил Сангре. – Говорю же: особенность нации, – но закончил он свою речь неожиданно. – Но если тебя интересует лично мое отношение к ее национальности, Уланчик, я был таки чертовски рад, узнав, что она еврейка.

– Правда?! – расплылся в довольной простодушной улыбке Буланов.

– Истинная. Я систематически умиляюсь бескорыстию и щедрости твоей души, и для окружающих это чрезвычайно здорово, но для тебя самого… А теперь я хоть сейчас готов красиво упаковать тебя, повязать бантик и вручить оной донье, поскольку знаю – передам в надежные руки, ибо

Еврейская женщина русской Отличный урок преподаст: Коня на скаку перекупит, Горящую избу продаст.

Но к черту лирику, – он покосился в сторону лестницы, ведущей на женскую половину, и деловито осведомился: – Ты помнишь, за что мы начали наш нервный разговор? За то, чтоб ты пошел на нашу конюшню проверить поводки, ошейники и прочую конскую упряжь, и не возвращался до моего визита к тебе, бо станешь лютой помехой в предстоящем финансовом сражении. Когда два маланца схлестываются в битве за звонкую монету, лучше промеж них не встревать.

И он величественным жестом указал другу на дверь, ведущую в сени. Буланов вздохнул и послушно направился к ней. Следом за ним подался и Сангре, ворча себе под нос:

– Облая столчаковая изба[14]… Придумают же. Нет, чтоб по-простому, как говаривал гражданин Шариков, а то пока выговоришь, уже перехотел, и это таки в самом лучшем случае.

Глава 10 К вопросу о наследственности

Вернувшись, Петр застал побратима как ни в чем не бывало сидящим за столом. Он не задал вопроса, застыв под притолокой, но Улан и без того прекрасно знал, что означают сложенные на груди руки и вопросительно изогнутая правая бровь. Буланов кашлянул в кулак и деликатно осведомился:

– Ты ж будешь требовать с нее деньги, верно?

Петр, выгадывая паузу, шагнул вместо ответа к рукомою и стал там шумно плескаться. Выйдя с полотенцем через плечо он, продолжая вытирать руки, со вздохом произнес:

– Я бы мог тебе сказать «нет», но лгать побратиму смертный грех. Все равно что бомбить невинных детей с беспомощными стариками на Донбассе. Кроме того на сей раз я имею шикарную отмазку. Ты же видишь, что она не оставила своих закидонов с приобретением Эстляндии.

– Ну и что?

– Ничего, – пожал плечами Сангре. – Кроме одного. Даже если придурь исходит из столь очаровательной головки, за нее надо платить. Посему денежки в основном предназначены не для нас с тобой, а для осуществления ее наполеоновских планов. Ну и еще на кое-какие нужды. Скажем, на реализацию коммерческих предприятий, давно роящихся в моей голове и настойчиво требующих внедрения на практике. Но за это я, как некогда и обещал тебе, честно выплачу ей некий процент с займа. Потом. Как видишь, ничего не утаил. Ну а сейчас… – он выразительно кивнул на дверь, но Улан продолжал как ни в чем не бывало сидеть за столом.

– А если я поклянусь не проронить ни слова, – и он умоляюще посмотрел на побратима.

– Чтобы я ни говорил, какие бы суммы с нее ни запрашивал и какие условия отдачи не предлагал? – недоверчиво уточнил Петр.

– Да, – твердо заверил Буланов.

– Но если ты не намерен за нее заступаться, тогда зачем оно тебе нужно? Но честно, – предупредил Сангре. – Если скажешь, как на духу, пойду навстречу.

Улан замялся, но желание остаться пересилило и он нехотя выдавил:

– Я только сегодня узнал от тебя, что она… ну… всего наполовину испанка. Вот и хочу посмотреть на… другую половину.

– А ты уверен, что останешься доволен этим зрелищем? – прищурился Сангре.

– Я хочу видеть, – упрямо набычился Улан.

Петр поколебался, но согласился и, посмотрев на лестницу, по которой спускалась Изабелла, предупредил:

– Помни, ни единого слова. Ты есть, и тебя нет.

Улан молча кивнул, красноречиво прижав ладонь ко рту. А вот у Изабеллы при виде обоих, черные изящные брови – даже выщипывать не требуется, до того тонкие – круто взметнулись от удивления.

– Идея-то наша общая, – невозмутимо пояснил Сангре присутствие своего друга. – Вот я и подумал, что лучше ему тоже поприсутствовать при ее изложении.

«Полуиспанка» согласно склонила голову в знак понимания, подошла к столу, уселась напротив Петра и, сложив руки, будто примерная ученица, выжидающе уставилась на него.

– Сбитеньку или медку? – осведомился Сангре. Она молча покачала головой. – Тогда я быстренько сбегаю за бумагами.

Обернулся Петр и впрямь за какую-то минуту. Выложив на стол три листочка, он начал пояснять, что на одном выписана наличность, привезенная ими из Литвы. В общей сложности она составляет около трех тысяч гривен, если приплюсовать сюда скромный вклад самой Изабеллы – около трех сотен. На другом листе примерные расходы на жизнь с учетом необходимого резерва….

– Но главное написано на третьем, – хладнокровно перебила Изабелла опешившего Петра. – Как я догадываюсь, там указано, сколько нужно еще. Итак? – и она выжидающе посмотрела на своего собеседника.

Тот смущенно кашлянул и покосился на сидевшего рядом Улана, слегка пожалев, что поддался на уговоры и согласился на его присутствие. Навряд ли тому понравится столь прагматичный подход его возлюбленной к финансовым проблемам. «Но в конце концов он сам напросился, хотя я его и предупреждал», – оправдал себя Сангре и, сменив тон на сугубо деловой, приступил:

– Боюсь, запросы князя насчет займа окажутся чрезмерны. А мы сможем дать ему не больше двух тысяч. Это предел. Но и тогда нам останется впритык, чтобы прожить примерно с годик самим и честно расплачиваться с набранными вояками. Ну и пропитание. Деревеньки деревеньками, но мы до сих пор не сделали до них променад и вообще я сильно сомневаюсь, что пара убогих селений в состоянии прокормить шесть десятков здоровенных лбов. А нам вскоре могут понадобится гривны в гораздо большом количестве. Дело вот в чем…

Не выдержав, он вскочил со стула и принялся расхаживать по комнате, на ходу излагая то, что пришло ему в голову еще на пути во Псков. Именно тогда неугомонный Улан, любуясь русскими красотами, во время привалов стал выяснять, кому принадлежат земли, отделяющие сей город от Тверского княжества. Оказалось, сейчас, чтобы добраться до Пскова, надо вначале миновать Ржевское княжество, затем Торопецкое, а далее и вовсе земли Великого Новгорода.

– А к чему это? – не выдержав, осведомилась Изабелла.

Сангре пояснил. Мол, когда Эстляндия окажется в их руках, они должны быть готовы к защите местных жителей. От кого? Да один филиал Тевтонского ордена, именуемый Ливонским, чего стоит. Рыцари обязательно попытаются оттяпать у схизматиков купленную землю. И навряд ли немцев остановит то обстоятельство, что на ней осели католики и более того, их коллеги из бывшего ордена тамплиеров. Наоборот, появится оправдание – ведь папа запретил орден. И вообще плевать они на все хотели, когда появляется перспектива хапнуть, отнять, ограбить и нажиться. Одно слово – рыцари.

Следовательно, еще до приобретения Эстляндии, дабы в одночасье не утерять ее, надо подобраться к ней как можно ближе. И если договориться о союзе со Псковом легче легкого – тот жаждет самостоятельности и привечает всех, кто враждует с новгородцами, то с остальными сложнее. Следовательно, провести тверские войска через эти территории может оказаться непросто.

Но по прибытию сюда им во время бесед с некими знающими людьми удалось кое-что выяснить. Точнее, начало они услыхали в баньке от княжича Дмитрия, а далее Сангре вместе с Уланом вызвали на откровенность нескольких купцов из тех мест.

Согласно полученным сведениям, у правителей обоих княжеств, расположенных между Тверью и Псковом, возникли серьезные проблемы с гривнами. Причем гораздо большие, нежели у Михаила Ярославича. Последний хотя бы в силах выплатить дань Орде, а у тех и для хана серебра в нужном количестве не имеется. Того и гляди Узбек вызовет их к себе и тогда… Но если ставленник Михаила Ярославича Федор Федорович, правящий в Ржевском княжестве, мог хотя бы надеяться на своего покровителя, то торопецкому князю остается уповать на господа бога – вдруг явит чудо.

– Я к тому, что на бабло у нас не одна пресвятая католическая церковь молится. Степняки долгов тоже не прощают, – пояснил Петр. – И тогда у нас с Уланом возникла мысль… – он хитро улыбнулся, выдержал многозначительную паузу и, решив, что достаточно заинтриговал – вон как дамочка уставилась – выложил идею.

Мол, припомнив задумку самой Изабеллы выкупить Эстляндию у датского короля, они с побратимом подумали, что можно провернуть аналогичный трюк с двумя этими княжествами. Создавшиеся условия просто взывают к тому, чтобы тверской князь выкупил у их правителей часть земель. Так образуется коридор для прохода к владениям Великого Новгорода. Зато тамошние князья получат от Ярославича обещание ежегодно и полностью выплачивать за них татарскую дань.

С Великим Новгородом придется посложнее, но учитывая, что там у власти торгаши, вне всяких сомнений в конечном счете удастся договориться и с ними. В крайнем случае нахально оттяпать кусок – не все одной Москве соседей грабить, а затем на переговорах поставить вопрос ребром: вернем часть территорий, а за остальное лучше возьмите компенсацию, пока мы добрые. Иначе вообще ничего не получите.

На самом деле идея покупки Эстляндии была ни при чем. Сангре просто вспомнил кое-что из истории, кою хоть знал и гораздо хуже Улана, но достаточно для того, чтобы припомнить, как действовал некий Иван Калита. В отличие от своего старшего брата он, как правило, не отнимал земли у соседей, но выкупал их, пользуясь бедственным положением местных властителей. Им тоже нечем было платить дань в Орду.

Но свои финты Калита начал проделывать гораздо позже, приобретя власть, а пока, будучи всего-навсего младшим братом ныне здравствующего московского князя Юрия Даниловича, не имел свободы для подобного рода комбинаций. Получалось, у тверского князя с их помощью есть все шансы перехватить инициативу в этом вопросе.

Любопытно, что до недавнего времени в памяти Петра ни разу не всплывали купли будущего московского правителя. Он и сейчас – спроси его – ни за чтобы не назвал, где и что приобретал Калита. Но едва он услышал от княжича Дмитрия о ситуации в Ржевском и Торопецком княжествах, как в его мозгу что-то щелкнуло, включилось или переключилось, и он четко понял, как надлежит действовать Михаилу Ярославичу. Правда, сейчас не до того, но приготовиться следовало заранее, ведь для подобного рода комбинации понадобятся деньги и немалые. А их можно раздобыть только в Гамбурге у старого еврея Овадьи.

– А теперь суть.

Сангре чуть помедлил, вздохнул, сочувственно покосился на друга и вывалил, чего хочет. Мол, Изабелле надлежит не откладывая написать Овадье, что в ближайшие три года она отказывается взыскивать с него накопившиеся проценты. Более того – в течение пяти лет она обязуется ничего не брать у него из основной суммы долга. Но взамен просит об услуге – привезти во Псков двести тысяч золотых флоринов и занять их некоему идальго под такой же процент, какой он платит ей самой.

Упомянув сумму и процент, Петр покосился на Улана и на всякий случай показал ему кулак, благо, стоял за спиной Изабеллы и та его жест увидеть не могла. Впрочем, побратим честно продолжал держать свое слово и его недовольство выдавали лишь крепко стиснутые зубы.

Петр довольно кивнул и продолжил. Для успокоения купца Изабелла пообещает стать поручителем идальго. Таким образом, если должник через три года окажется не в состоянии уплатить, вся недостающая сумма будет списана с поручительницы в счет долга самого еврея.

– Но зачем такие сложности? – удивилась Изабелла. – Можно поступить гораздо проще. Если покупка земель в этих княжествах столь необходима, я отпишу Овадье и он пришлет серебро в счет выплаты процентов по своему долгу. Получится столько же, если не больше. И тогда не надо будет платить ему процент.

Сангре покачал головой. Плюхнувшись на свой стул стул рядом с Уланом, он грустно пояснил:

– Увы, я дал слово инквизитору в ближайшие два года у гражданина Оладьи по некоему заемному письму ничего не брать. Да, клятва была вынужденной. И человечек, которому я ее дал, как там бишь его, Хрен, Горчица, Перец, впрочем, неважно, мерзопакостный. Однако слово кобельеро свято, тебе ли, прелестная донья, того не знать. А кроме того, я целовал крест в подтверждение своего обещания, – Петр извлек крест из-за пазухи и продемонстрировал испанке. – Он – единственная память о моей матушке. И осквернить его ложью для меня… – он покачал головой, убрал крест обратно и весело улыбнувшись, продолжил: – Но на днях мне пришло в голову, что обещания не занимать в долг у твоего корешка я никому не давал. Вот тогда-то мне и пришел в голову сей обходной маневр.

– Согласится ли Овадья? – задумчиво протянула Изабелла.

– Должен, – заверил Сангре. – Условия-то какие. А для вящей надежности можно сделать приписку: если он не согласен, ты сама приедешь через полгода за деньгами и выберешь у него не только накопившиеся за три года проценты, но и пятую часть основной суммы. Думаю, он предпочтет отдать двести тысяч, нежели четыреста пятьдесят, либо он не жид, а шлемазл.

– Если перечесть флорины в гривны, сумма твоего заема составит…

– Тридцать семь тысяч и еще шесть сотен с хвостиком[15], – подсказал Сангре.

– Хватит ли?

– Вполне, – заверил ее Петр. – Во всяком случае, на ближайшие три года точно. А теперь о самом интересном – о том, как мне расплачиваться с вами, донья, поскольку купцу через три года я не смогу выплатить и четверти суммы, и он ее взыщет с вас. Я полагаю, если говорить о долгосрочной перспективе, полностью я смогу расплатиться лет через десять, не раньше, да и то при условии….

– Да хоть через сто, – перебила Изабелла и судя по равнодушному тону, было видно – её и впрямь не интересуют сроки отдачи.

– То есть как? – опешил Петр.

Было с чего. Вообще-то обсуждение процента, который он должен был выплатить Изабелле за пользование кредитом, являлось главной целью затеянного разговора. И на тебе. Он даже не успел начать, а его оборвали, не пожелав выслушать. Или обычно подхватывавшая мысль собеседника на лету Изабелла на сей раз его не поняла? Тогда…. Сангре хотел пояснить, что она его не поняла и он собирается честно вернуть все до последней куны. Единственное, что он хотел бы…, – и осекся на середине, недоуменно глядя, как она отрицательно качает головой.

– Это ты меня не понял, благородный идальго, – улыбнулась донья и ее узкие женские ладони мягко легли на запястья рук побратимов. – Помнится, некогда в Литве два храбрых рыцаря ради меня рисковали своими жизнями. И хотя вы вскоре узнали, что я на самом деле бежала от угрозы быть схваченной и обвиненной в ереси, вас это не остановило.

– Пустяки, – небрежно отмахнулся Петр. – На нашем месте любой другой бы…

– Любой?! – почти выкрикнула Изабелла. – Любой другой, услышав десятую часть того, что вам обо мне наговорили, охотно выдал бы меня инквизиторам, спасая свою душу и тело, а вы… Вы по-прежнему были готовы на все ради жалкой еретички, вдобавок подозреваемой в сношениях с дьяволом. Я этого никогда не забуду. Поначалу мне помыслилось, каюсь, что все заключается в жажде наживы некоего идальго, но тот, удостоверившись лишь в том, что долговое обязательство купца при мне, даже не удосужился прочесть его.

– Языками не владею, – проворчал Сангре.

– И не попытался отнять, – продолжила Изабелла. – А ведь считал, что оно на безымянного предьявителя. Да и потом, когда мы приехали в Тверь, наше серебро хранилось в одном общем сундуке. Впрочем, какое там наше. Моих там было – ты правильно сказал, кабальеро – всего триста гривен. Если учесть обещанный мною, но так до сих пор не выплаченный выкуп за кузена, это даже меньше, чем ничего. Меж тем ткани и меха на мои новые платья, шубы и прочее, стоили куда дороже вашей одежды, но ни один из вас ни полсловом, ни намеком не…

Голос ее прервался, глаза наполнились слезами, но она держалась, не давая им скатиться по щекам, и, глубоко вздохнув, упрямо продолжила говорить.

– А вы никогда не задумывались о том, чего стоит простое спокойствие души? Хотя да, вам такие думы в голову не приходят, ибо вы сильны как телом, так и духом. А вот моё сердце впервые за последние десять лет обрело безмятежность и покой, ибо уверено: рядом те, кто никогда не оставит меня в беде, защитят, уберегут, выручат, а надо – спасут, закроют от беды, подставив под удар свою грудь. И это при том, что они знают обо мне всю правду. Говорить после такого о долге передо мной, да еще и о резе, с твоей стороны, благородный дон Педро де Сангре, просто… неучтиво. Да что там – глупо, ибо я счастлива внести хоть какую-то лепту в нашу казну. Признаться, я удивлена твоей недогадливости. И вдвойне удивлена тому, отчего ты, – обратилась она к Улану со слезами на глазах, – знающий меня гораздо лучше своего побратима, не остановил его, когда он начал…

– Он не мог вмешаться, пообещав молчать, – торопливо пояснил Сангре.

– Тогда понятно, – кивнула Изабелла. Она поднялась из-за стола и не столько спросила, сколько поставила точку. – Я надеюсь, сегодняшний разговор о долгах друг перед другом больше никогда не повторится? – и, не дожидаясь ответа, величаво направилась к лестнице.

Только тогда, оказавшись спиной к обоим, она позволила себе украдкой промокнуть платочком под глазами – все-таки не сумела сдержала слезы. Проводив ее взглядом, Улан потрясенно обернулся к другу. Глаза его буквально горели от восторга.

– Нет, ты понял?! – напустился он на Петра. – А ты не хотел, чтобы я присутствовал при вашей беседе!

– Извини, промашку дал, – развел тот руками. – Но кто ж знал, что дочка ухитрилась взять от родителей все самое лучшее: от мамочки красоту, а от рыцарственного папашки широту души, – и тяжело вздохнув, скорбно посетовал: – Сдается, задача несчастного одессита усложняется. Впредь ему придется заботится сразу о двух финансовых недотепах. О горе мне, о горе!

Глава 11 Повседневная работа, или Будущие граждане Одессы

Подготовка к отъезду Улана завершилась в установленные им самим сроки. Взял их Улан не с потолка, но выяснив, когда собирается отчалить от тверской пристани купеческий караван, идущий в Орду. Поначалу казалось, уложиться в эти жесткие – меньше трех недель – рамки не удастся, однако успели.

Заготовленное письмо со свинцовой печатью князя Юрия побратим Петра поместил в обычный деревянный ларец. На первый взгляд казалось, что укрытие не совсем надежное, но Буланов заказал столяру устроить в нем аж два потайных схрона.

– В случае обыска найдут первый и успокоятся, – заметил он. – Тем более он как раз самый тяжелый, с золотом. К тому же второй тайник вообще заделан наглухо и чтобы его извлечь, надо разломать ларец.

Сангре идея друга так понравилась, что он, выяснив, кто ему такое изготовил, велел искусному столяру сделать сразу три штуки. Один – в Литву, второй – в Орду, а третий про запас. Настоял Петр и на том, чтобы Улан развинтил бинокль, взяв один из монокуляров себе. Мол, кто знает, что там ждет в пути. Да и в качестве подарка тамошнему падишаху может пригодиться. Разумеется, лучше обойтись без такой жертвы, но в крайнем случае, если не поверят в его полномочия, столь необычная вещица – самое то.

Свой вклад в подготовку Буланова к отъезду внесли и дамы. Изабелла снабдила его различными лекарствами на разные случаи жизни, но преимущественно для скорейшего заживления ран, а Заряница клятвенно заверила, что первые несколько дней закупать провизию им не придется вовсе – она все приготовила.

Тех, кто должен был сопровождать его, Улан отбирал лично, но взял немногих – помимо оруженосца с телохранителем всего восьмерых, заявив, что для скромного купца, каковым по легенде он является, больше никак нельзя.

– Скромного ли? – хмыкнул Сангре и повел его осматривать товар, который Улану предстояло везти в Закавказье.

Увидев его, Буланов присвистнул. Было с чего. Меха, приготовленные Петром для продажи, впечатляли. Чего стоили одни черные соболя, отливающие благородной сединой. Да и прочие мало чем уступали им по красоте.

– Ты сколько гривен на них спустил? – ужаснулся Улан. – Оно ж стоит никак не меньше…

– Вот еще! – фыркнул Сангре, услыхав названную другом сумму. – За такие бабки я бы всю Тверь скупил. А меха мне чуть ли вдесятеро дешевле обошлись.

– А ты часом не того? – усомнился Улан. – Не воспользовался тем, что рулишь дружиной правопорядка?

– Грустно, девицы, – вздохнул Сангре. – Грустно слышать такое обвинение в использовании служебного положения в корыстных целях. И от кого – от побратима.

– Да нет, я чего, – замялся Буланов. – Но мне показалось, что чересчур дешево, вот и…

Петр усмехнулся и честно раскололся, как он, услыхав литовскую речь, подошел к купчишкам и продемонстрировал им перстень Гедимина.

– Веришь – нет, хотел всего-навсего спросить, где и у кого меха прикупить, а они как накинулись на меня со своими предложениями. Ну не отказывать же людям. Да и остальные достались тоже, можно сказать, по блату.

Заряница, стоявшая рядом и с восторгом оглаживающая черную соболиную шкурку, понимающе кивнула и усмехнулась.

– Ты бы, Улан Тимофеевич, со мной как-нибудь по торжищу за-ради любопытства прошелся и узрел, почем мне снедь достается – вовсе бы обомлел. Чуть ли не задарма, прямо в руки суют, лишь бы взяла. А коль куплю, так благодарят, ровно я им одолжение сделала.

Улан еще больше помрачнел и поинтересовался у девушки, но при этом отчего-то осуждающе глядя на друга:

– А не просят при этом, чтобы ты за них словечко перед этим гавриком замолвила? – кивнул он на Сангре.

– Не без того. Но это ранее, поначалу, ажно три седмицы назад. А Петр Михалыч мне наказ дал: ежели кто о чем попросит, враз товар обратно ему на прилавок класть, а самой молчком уходить. И вовсе без уплаты ни от кого ничего не принимать. Потому я и поведала, что мне купли не вовсе задарма обходятся, а почти.

Сангре при этих словах надменно подбоченился и фыркнул:

– Что, съел, друг ситный?! – и он совсем по-мальчишески показал другу язык. – Будто не знаешь. Я ж отродясь мзды не брал.

– Все равно как-то не того, – проворчал Улан. – Во всяком случае такие полуподарки чересчур напоминают обычные взятки.

– Дурак ты, братец, – хмыкнул Петр. Но не обиделся, сочтя обвинение настолько глупым, что не его не стоило принимать во внимание. Вместо этого пояснил: – Это ж своего рода людская благодарность, за ликвидацию поборов. Точно, точно, а не веришь, пошли со мной, продемонстрирую. Слушай, а и впрямь, пошли, а? – загорелся он. – Уматываешь-то черт знает на сколько, и когда еще тебе доведется по тверским торжищам прошвырнуться, неведомо. А то бродишь цельными днями невесть где, а пройтись по ним хоть разок не удосужился, – и видя колебания друга, добавил: – В конце концов пусть сегодня будет твой маленький выходной. Чай, заслужил.

Улан чуть помедлил, но после недолгого колебания махнул рукой.

– Пошли. Заодно к портному Ганте загляну, да штаны свои заберу с кафтаном. Надеюсь, хоть сегодня окажутся готовы. Представляешь, чуть ли не целый месяц тянет с пошивом.

– Гантя, Гантя. Знакомое имечко, – нахмурился Петр. – В годах мужик, плешивый и носом постоянно шмыгает, да?

– А откуда ты его знаешь? – удивился Улан.

– Помнится… – начал Петр, но отмахнулся. – Неважно. А по поводу затяжки – сам виноват. Надо было сказать, что ты не кто-нибудь, а мой побратим.

– И что бы изменилось?

– Отношение, – ухмыльнулся Сангре. – Не веришь? Ну ладно. Тогда зайдем к нему вместе.

Но портной Гантя жил в посаде, и чтобы добраться до него, требовалось миновать главное торжище, расположенное на главной площади самого города. А пройти мимо Петр отказался наотрез, заявив, что сейчас продемонстрирует, за что люди столь по-доброму относятся к нему и, соответственно к его друзьям и Зарянице.

Сказав другу, чтобы держался чуточку сзади, он уверенно вклинился в гомонящую толпу продавцов, покупателей и просто праздных зевак, проходя сквозь них, как горячий нож сквозь масло. Улан даже немножечко позавидовал, уж больно виртуозно у него получалось. Однако приглядевшись, понял, что дело не только в искусном лавировании, но и в отношении окружающих. Чуть ли не каждый встречный считал своим долгом уступить Сангре дорогу и вежливо, а зачастую и подобострастно поздороваться с ним.

Сам Петр, сохраняя прежнюю скорость, успевал, помимо ответного приветствия, кому улыбнуться, кому просто кивнуть или подмигнуть. И практически для каждого у него находилось словцо: для одного – ласковое, для другого – шутливое, для третьего – лукавое, для четвертого… Словом, не перечесть.

– Ба-а, Нафаня! – весело завопил он, и, обернувшись к Улану, заметил: – Мой первейший помощник на этом торжище. Можно сказать, юный друг полиции. Да ты и сам поди помнишь, как мы с ним пару залетных брали.

Бородатый Нафаня смущенно улыбался и даже – Улан присмотрелся повнимательнее и чуть не ахнул – покраснел от смущения.

– Ну и чего ты пыль с бороды прямо на товар сотрясаешь? – упрекнул Сангре. – Ведь не купит никто.

– Так и есть, Петр Михалыч, – пробасил Нафаня. – Не идет торг. Я уж и поднос блестящий приготовил по твоему совету, чтоб посмотреться в него могли, ан проку нет – мимо бредут.

– Не сезон, старина, – развел руками Петр. – Зимой твои шапки мигом бы разлетелись. Ну и зазывать не ленись. Чай на Привозе, а не в магазине.

– Да я зазываю. Эвон, охрип ужо, а они никак.

– А ты не товар, ты самого покупателя нахваливай, – чуточку снисходительно пояснил Сангре. – Ну-ка, давай я встану, – он потеснил Нафаню, заняв место за его прилавком, а буквально через несколько секунд ловко выцепил какого-то пузатого зеваку, проходившего мимо. – Ай, красавец! – похвалил он. – Ну-ка постой, дай на тебя полюбоваться. Ишь ты, как славно одет, прямо фу ты, ну ты – и сапоги, и кафтан, и штаны. Одна шапка чуток подгуляла. Это ж смешно смотреть, как она на тебе сидит. Ну-ка, попробуй примерить вот эту.

Петр сунул ему в руки какую-то шапку на лисьем меху, совершенно не по сезону, а когда мужик принялся объяснять, что ему и прежняя неплоха, поманил его к себе и заговорщически шепнул на ухо:

– То ж особая. Мех какой, глянь. Шанхайский барс, точно-точно. Караваном из Австралии доставили, одна осталась, последняя. Специально для тебя берег, на прилавок не выкладывал, все ждал, когда ты подойдешь.

– А не лиса енто? – усомнился пузан.

– Ха! Да ты посмотри, как мех на солнце играет и враз поймешь разницу.

Пузан озадаченно уставился на шапку, продолжая сомневаться. Видя такое, Сангре выхватил шапку из его рук и торопливо убрал обратно под прилавок, разочарованно протянув:

– Э-э, да ты, как я посмотрю, ничего не понимаешь в настоящих мехах, а я-то думал… Ну ступай себе, ступай с богом, а я знающего покупателя подожду.

– Чаво это я не понимаю! – возмутился пузан. – Ты дай толком разглядеть, а не прячь.

Петр вновь вытащил шапку из-под прилавка и с видимой неохотой протянул покупателю. Тот повертел ее в руках, продолжая ворчать:

– Не понимаю. Оченно все понимаю. Таперича и сам зрю, что ентот, как его, барс. И впрямь играет.

И надо же, действительно купил, притом почти не торгуясь. А следом за ним и другой принялся примерять шапку. На сей раз Сангре ничего не сказал, но отвернувшись, начал о чем-то спрашивать Нафаню. Едва выслушав ответ купца, он кивнул и, якобы спохватившись, стал растерянно оглядываться по сторонам:

– Слушай, – обратился он к Улану, – ты не видал тут мужика? Он у меня шапку мерил и куда-то запропал.

– Да вот он я, – оторвавшись от лицезрения своего изображения в начищенном подносе, растерянно отозвался потенциальный покупатель.

– Ой, и правда! А я тебя и не признал. Ну, князь, – всплеснул руками Петр, – как есть вылитый князь, шоб я так жил!

Покупатель мгновенно расплылся в блаженной улыбке и потянулся к поясу за серебром, а Сангре заторопился далее, бросив на ходу довольному Нафане:

– С почином тебя, друже! – и обернулся к Улану, подмигнул ему, осведомившись: – Как сработано? – Дождавшись восторженного восклицания, он самодовольно хмыкнул: – То-то. А ведь ты поди даже в смелых мечтах не помышлял, что когда-нибудь станешь побратимом самого главного по порядку на Привозе?

– Это точно, – подтвердил Улан, ничуть не кривя душой. – Не помышлял. А почему Привоза? Вообще-то город называется Тверью, а не…

– Ша! – оборвал его Петр. – За отсутствие неких суперважных городов напоминать не стоит, бо у меня делается сердцебиение. И называю я так сей базар исключительно на то время, пока не появится настоящий. Хотя, – он глубокомысленно почесал в затылке, – таки я пожалуй все равно оставлю за ним это высокое название, ибо где проживает одессит, непременно должен быть Привоз.

– А Дерибасовская с памятником Ришелье тоже? – ехидно осведомился Улан.

– Её строительством я займусь позже, – отмахнулся Сангре, попутно сделав ему замечание. Мол, сколько раз можно повторять, что великий Дюк Ришелье гордо возвышается на Приморском бульваре, а вовсе не на Дерибасовской? Пора бы наконец запомнить.

А через минуту он вновь отвлекся, на сей раз выцепив из толпы какого-то долговязого парня. Ласково приобняв его и отведя на край торжища, Петр вполголоса принялся ему объяснять:

– Запомни, озираться по сторонам не надо, сколько раз тебе говорил.

– А торжище как оглядывать?

– Торжище – не баба, чего его оглядывать. Ты жить в нем должен, а уж если оглядываешь, делай это как обычный зевака-покупатель, чтоб во взгляде читался исключительно поиск товара и ничего больше.

– Какого товара?

– Редкого и очень тебе нужного. К примеру, памперсов или презервативов. Уловил? Ну тогда ступай, бди дальше.

Отпустив парня, он кивнул Улану и, ускорив шаг, направился к городским воротам. Впереди лежал один из многочисленных тверских посадов, где в одном из домиков и проживал портной Гантя.

– Готово, – заверил тот, протягивая сверток. Улан развернул его и придирчиво осмотрел свой заказ. Увиденное его удовлетворило, но, заворачивая одежду обратно, он не преминул сердито заметить:

– Бог за семь дней мир создал, а ты мне штаны с кафтаном чуть ли не месяц шил!

– Ой, дружище, я тебя умоляю, – заступился за Гантю Сангре. – Ты вначале посмотри на этот мир, а потом на свои новые штаны. Ну никакого ж сравнения по качеству.

– Так он рази друг твой, Петр Михалыч? – опешил Гантя и сокрушенно охнул. – Ахти мне! – и неожиданно напустился на Улана. – А чего ж ты ранее мне о том не сказывал?! Ежели б я оное ведал, я б…

– Ладно, – встрял Сангре. – На будущее будешь знать. Сколько с нас?

– Да ничего не надобно, – взмолился портной.

– Ты ж только что сказал ему: за вычетом задатка остается…

– А отступное за задержку?! – нашелся сконфуженный донельзя Гавря. – Вот и выходит сам на сам. Токмо за ради Христа прости меня, Петр Михалыч. Ить ни сном, ни духом! Да ежели вдругорядь придешь, мил человек, – схватил он Улана за руку, – так и знай: все брошу и к вечеру сошью. А коль не поспею, ночью шить стану, но уж к утру беспременно сполню.

И хотя Улан честно выложил названную вначале сумму, портной, энергично замотав головой, не успокоился до тех пор, пока не вернул обратно половину и еще долго виновато причитал им вслед. Но друзья уже не обращали на него внимания, направляясь к другому торжищу, расположенному подле реки Тверцы, где продавали преимущественно рыбу, мясо и прочую еду.

– А почему он так к тебе? – поинтересовался Улан.

– Да пустяки, как говорил Карлсон, дело житейское, – пожал плечами Сангре. – Он месяц назад кучу заказов набрал и пошел на главное торжище покупать материал для работы, а его обнесли. Ну он в тот же день мне в ноги и бухнулся с воплем, чтоб я татя сыскал, и униженно молил, чтобы ему вернули хотя б половину.

– А почему половину?

– Вот и я тоже поначалу удивился. А чуть погодя узнал. Оказывается, Рубец даже если вора князю сдавал, то украденное почти целиком в свой карман клал. Во всяком случае, больше десятой части пострадавшему никогда не возвращал, отмазываясь тем, что жулье окаянное промотало. Честно говоря, козел, который Гантю обнес, и правда успел слегка поистратиться. Его ж мои людишки через день повязали. Правда, совсем немного промотал, но тут вопрос принципа. Словом, подумал я и решил восполнить нехватку из нашего серебра, чтоб все до единой куны совпало.

– Ты прямо Робин Гуд, – восхитился Буланов и невольно поморщился от запахов – друзья как раз дошли до мясного ряда.

Впрочем, пробыли они здесь недолго. Но Сангре вел себя в точности, как и на главном рынке города, успевая и поздороваться и переброситься парой слов с продавцами. Да и не только с ними одними: доставалось всем, в том числе и обычным прохожим.

– Алле, вьюнош, – окликнул он какого-то паренька, – а на вам пятно.

– Какое пятно? – удивленно уставился тот на Петра.

– Таки аж по всей спине, большое и весёлое, – пояснил Сангре, указывая на его спину.

Пока тот вертелся, снимая с себя кафтан и, охнув, направился замывать его в сторону Тверцы, Улан, не выдержав, поинтересовался:

– Большое – понятно, а почему весёлое?

– Да потому что мине радость на усё лицо, шо у нас в Твери такие сытые голуби, – улыбнулся Петр. – О, смотри, смотри, – оживился он, указывая в сторону прилавка, где стоял развеселый румяный парень. – Поверь, малец иногда выдает такие перлы, что ой-ёй-ёй. Если нам повезет, услышим что-нибудь и сейчас, благо, возле него кто-то стоит.

Они подошли чуть ближе, делая вид, что разглядывают куриц на соседнем прилавке, и услышали возмущенный голос покупателя:

– Я вчерась у тебя же покупал гуся, и он стоил две ногаты. Ночь прошла, а он стоит уже четыре?!

– А не надо было ложиться спать! – нашелся парень.

– Не, ну ты слыхал, Уланчик?! – расплылся в улыбке Сангре. – Знаешь, глядя на него, я таки понял за одну важную вещь: Одесса есть уже сейчас, просто ее жители, как евреи, пока рассеяны по белу свету. А этот хлопец – наглядное подтверждение моих слов. Когда мы построим сей знаменитый град заново, сделаю его первым жителем.

Улан молча кивнул и поморщился:

– Ну и ароматы у этих мясников. Как только они могут дышать таким воздухом?

– А они не затягиваются, – невозмутимо ответил Сангре, но, покосившись на побратима, сжалился: – Ладно, сейчас сходим на наш Сенной рынок, как я его называю, и будем возвращаться в терем-теремок, – и они направились к выходу.

– А можно сразу обратно? – покосился Улан на призывно открытые городские ворота вдали. – Очень есть хочется.

– Не можно, – отказал Петр, пояснив: – Свиданка у меня там в местной харчевне. Точнее, заслушивание доклада шефа тайного контроля. А что до еды, перекус мигом сообразим. Ага, вон, пошли… – и потянул друга к румяной цветущей бабе с лотком наперевес, которая звонко рекламировала свою продукцию неподалеку от них.

– А вот пироги с капустой, с горохом, с творогом, с яблоками… А вот расстегаи, а вот ватрушки на меду, а вот…

– Ну-ка дай мне парочку, – попросил Сангре. – Но чтоб самые пышные и румяные, как… – и он игриво подмигнул ей.

– Самые пышные не смогу, Петр Михалыч, – улыбнулась баба, демонстрируя ослепительную белозубую улыбку, – я ж замужем! А вот возьми-ка всего на чуток похудее, – и она протянула ему две ватрушки.

– Сколько с меня? – поинтересовался Петр.

– Господь с тобой! – замахала та на него. – То ж от всей души и дай бог тебе здоровьичка. Эва, почитай вторую седмицу кряду хожу и белому свету радуюсь.

– А языкастая какая, – заметил Улан, вгрызаясь в горячую ватрушку, и впрямь чуть ли не таявшую во рту, и осведомился: – Кстати, а она к тебе почему так ласково? Или ее тоже обнесли?

– Да нет, иное, – хмыкнул Сангре. – Муж ее повадился лупить, притом со всей дури и чем ни попадя.

– Пьяный?

– Да нет, трезвый. Из ревности. Бзик у него, что она погуливает втихаря, вот он и надсаживался. И главное, незаслуженно, просто у нее характер веселый, да и работа соответствующая, без шуток-прибауток никуда.

– А ты, значит, за нее заступился?

– Случайно вышло, – засмущался Петр. – Я как раз с рынка шел, когда она от него бежала и голову руками закрывала. Главное, мужичонка-то лядащенький, она бы его и сама запросто могла одной левой урыть. Но бабам, оказывается, сдачи давать не положено, вот этот набор костей и банка гноя и строил из себя амбала. Добежать она до меня не успела – споткнулась и упала. А эта скотина ее поленом, ногами, короче по-всякому, – он скрипнул зубами. – Главное, мимо куча народу идет и хоть бы один шлимазл вступился. Это я потом узнал, что тут не принято в семейные дрязги вмешиваться. Ну и по неведению своему заломал его. Пару раз этим же поленом отоварил, а потом предупредил, что если он ее хоть пальцем… Словом, сказал пару душевных лирических фраз, как Жеглов рекомендовал, чтоб дошло до сердца, печенки и всего его гнилого организма, а заодно предупредил о последствиях.

– Он хоть что-то понял из твоих слов? – хмыкнул Улан.

Сангре улыбнулся, вспомнив финал своей яростной речи: «Экскюзми ком ту гезо, поц вонючий? Ферштейн? Или я не доходчиво объяснил, конь педальный, повторить надо?» и перепуганную рожу мужичка, гнусавившего разбитым ртом: «Не-е, не надобно. Чаво ж тут не понять. Так бы сразу и сказывал, боярин».

– Поначалу я и сам слегка сомневался, поможет моя разъяснительная работа или нет, но синяки с лица сошли, а новых не появилось. Значит, и впрямь понял.

– А может, он сейчас похитрее работает, по мягким местам лупит, чтоб без следов, благо, у нее этих мест в избытке.

– А юмор? – возразил Сангре. – С отбитыми почками шутить как-то не тянет, поверь. А ее хоть сейчас в гражданки Одессы записывай, в пару тому парню.

Глава 12 Расследование стоимостью в кружку пива, или Феномен

На сей раз они шли долго, минут двадцать, поскольку на торжище, куда они направлялись, в основном съезжались деревенские мужики с возами зерна, репы, сена и прочих немудреных излишков урожая. Именно потому Михаил Ярославич и повелел разместить рынок с той стороны, где у города не было ворот – одни глухие стены.

Зато на торжище имелся постоялый двор. Правда, летом он частенько пустовал – народец предпочитал спать на возах: товар целее, и экономия. А вот на первом этаже в трапезной народу хватало. Произошло это благодаря умному совету все того же Сангре, посоветовавшему хозяину устраивать для гостей потеху в виде выступлений скоморохов, гусляров и прочих артистов.

Правда, нынче хозяин никого подыскать не сумел и потому уныло разглядывал пяток посетителей, к тому же весьма скромных в своих запросах – миска каши и кружка пива.

Сангре по хозяйски уселся на лавку за дальним столом, не преминув пояснить другу:

– Положено пахану, чтоб шконка возле окна была.

Улан оставалось лишь развести руками – побратим оставался неисправим.

Заказ Петр не делал. Хозяин – приземистый губастый мужик с изрядным «пивным» животиком сам принес две кружки с ароматно парившим горячим сбитнем и поставил перед друзьями миску с жареным мясом.

– Его хоть есть можно? – осведомился Улан.

– Понюхай и поймешь, – хмыкнул Сангре. – Но вообще-то оно в первую очередь служит дополнительным стимулом для моего тайного агента. В смысле, если задержится, на пару кусков меньше достанется, а сильно опоздает – полтарелки сметелю. Посему давай немного обождем – вдруг вовремя появится.

– А почему ты именно здесь ему встречи назначаешь?

– В нашем флигельке лишний раз ему светиться не с руки, а на этом торжище почти ничего не крадут – товар громоздкий, да и подают не ахти. Отсюда вывод: среди бела дня его коллег здесь почти не бывает. Да и хозяин помалкивать умеет, понимает. Его так и зовут – Молчун, – Сангре отхлебнул из кружки и, одобрительно кивнув, сообщил другу: – Сегодня вообще прелесть.

В это время дверь в харчевню отворилась и в нее не вошел, а буквально ворвался какой-то мужик с выпученными глазами. С минуту он стоял, щурясь со света и привыкая к полумраку, после чего безошибочно ринулся к Петру. Еще через минуту выяснилось, что звать его Меньшиком, а прибежал он сюда, поскольку его обокрали, ухитрившись стянуть прямо с воза, на котором он спал, мешок с овсом и зипунок.

– Таки ты имеешь мне сказать, шо за ради пары незаметных пустяков решил дернуть дядю за фаберже, не дав спокойно допить чудесный сбитень.

– А я те кружку пива поставлю, – посулил Меньшик, – токмо ты уж выручи, за ради Христа сыщи.

– Говоришь, не крадут, – усмехнулся Улан. Сангре досадливо крякнул и грустно вздохнул:

– Значит, сглазил. Ну никакого порядка в этом курятнике. На минуту расслабиться не дадут. – И он саркастически хмыкнул, поинтересовавшись: – А целую кружку – не много? Не разоришься?

Мужик, не поняв юмора, извлек из тряпицы крохотный кусочек серебра, задумчиво поглядел на него и уверенно заявил:

– Да не, должно хватить.

Прояснив обстоятельства кражи – затянувшаяся далеко за полночь попойка с неожиданно встретившимся мужику кумом – Петр поначалу развел руками, но Меньшик не отставал. Морщась от могучего перегара пополам с ядреным чесночным ароматом, раздраженный Сангре буркнул:

– Ладно, ставь пиво и я тебе скажу, кто украл.

Тот обрадованно подскочил к хозяину, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, дождался, когда он доверху нальет две здоровенные глиняные кружки, и торжествующе поставил их перед побратимами. Петр понюхал содержимое, презрительно скривился и поманил к себе мужика, а когда тот склонился над ним, заговорщически шепнул ему на ухо:

– А украли… сволочи.

Меньшик отпрянул от него, поглядел с укоризной и протянул:

– Эх ты-ы… Я-то помыслил, будто ты того, как мне тута сказывали, а ты эвон, шутки шутить удумал…

– А ты и впрямь решил, что я за поллитру пива брошу все свои дела и кинусь искать твой мешок с овсом? – осведомился Сангре.

– Да не в овсе дело! – взвыл Меньшик. – Я в зипунке узелок схоронил, а в нем колты[16] завернуты. Хотел дочурке на свадебку, чтоб она…

– При себе держать надо было, – пожал плечами слегка смягчившийся Петр. – За пазухой.

– Держал, да не иначе как чёрт меня дернул перед кумом ими похвастать. Спать лег – я их в зипунок, а его себе под голову. А тут сызнова нелегкая кума принесла. На свой воз зазвал, чтоб чуток того, ну-у…

– Добавить… – усмешливо подсказал Улан.

– Вроде того, – покладисто согласился мужик. – А пиво… – он тоскливо поглядел на кружки, стоящие перед побратимами. – Дак ведаю, что куды боле отдать надобно за художество твое, а где взять-то? Я почитай, за колты оные обе гривны выложил, что на торжище выручил. Одна куна и осталась, за кою я тебе пива, а ты… – рот его жалко скривился и он, махнув рукой, весь ссутулившись, медленно поплелся к выходу.

– Стоять! – рявкнул Петр. – Иди сюда! – Мужик вернулся. – Вот с колтов свадебных и надо было начинать, а то овес, зипунок, пиво поставлю… Я, между прочим, чтоб ты знал на будущее, мзды не беру. Ладно, на первый раз я тебе прощаю, как приезжему, садись и жди. Уланчик, позабавь гостя рассказом из мира животных в джунглях Антарктиды, а я пока прогуляюсь по трущобам Гарлема в поисках страшного Аль-Капоне.

Прогуливался Сангре по торжищу недолго. Углядев какого-то долговязого нищего, он повелительно свистнул ему, а когда тот подошел, пожурил:

– Опаздываешь, топота. Ну да ладно, нынче я добрый, бо имеется срочный заказ. Ты ж тут знаешь все или почти все. Сыщи-ка мне, – он наклонился, начав шептать ему на ухо, но последнее предложение произнес громко: – Тебе три куны, а если быстро найдешь, все десять, и ему… так и быть, столько же.

– Татю-то почто?! – возмутился нищий.

– Половину за послушание, – пояснил Сангре, – а остальное – за доверие. За расчетом пусть чешет туда же, куда обычно ты ко мне приходишь. И пусть летит со всех ног, пока дядя добрый и простить готов.

– А ежели он не того, откажется?

– Не советую, худо будет. Скажи, мне его драные порты давно примелькались. И передай, что я ему тогда… – он вновь наклонился к уху нищего и что-то прошептал ему. Глаза у нищего округлились от ужаса. – А я слов на ветер не бросаю. Все понял? И чтоб мухой, одна нога здесь, а вторая там. Давай.

Спустя минуту Сангре вновь сидел на постоялом дворе и лениво попивал свой сбитень, а чтоб не было скучно, неспешно расспрашивал Меньшика о том, о сем. Однако долго выдержать серьезный степенный тон разговора не смог. Услыхав, что тот приехал на торжище из деревни Овнище, он не стерпел, поинтересовавшись:

– А почему первой буквы в названии не хватает? С дикцией проблемы? Или ты букву «г» с придыханием произносишь, як на Украйне-неньке.

– Не ведаю такой, – покаялся Меньшик.

– Ну ты попал, дядя. Я-то ладно, человек добрый, а сказал бы ты такое при каком-нибудь чушкане-патриоте из чухоморского Айдара или кривоколенного заднего сектора, он бы вмиг за автоматом побежал.

– За чем побежал? – вконец растерялся мужик, озадаченно вытирая пот со лба.

Сангре горестно вздохнул, пожаловавшись Улану:

– Какой все-таки упрямый народец в Тверской губернии. Никак не желает украинские учебники истории штудировать. Ты, дядя, поди и про великих укров, которые Черное море выкопали, не слыхал?

– Не-ет, – простодушно покаялся Меньшик. – А енто хто ж за звери такие?

– О-о, это такие важные люди. Один вид чего стоит. Представь себе усы в соплях засохших до земли свисают, оселедец, как веник, пол подметает, на кальсонах лампасы в три ряда, а порты такие широченные, что в каждую штанину можно копченую свинью сунуть.

– Зачем?

– Вместо зеркала. Стекло – вещь хрупкая, а тут извлек скотинку, глянул на нее, оселедец поправил и дальше… Черное море копать.

– А почему копченую?

Петр собрался пояснить, но входная дверь скрипнула и отворилась. На пороге стоял совсем юный и невероятно худой – кожа да кости – паренек. Зато глаза чуть ли не светились, доверху наполненные пронзительной небесной лазурью. Руки он держал за спиной.

– Кажется, это тот, кто нам нужен, – промурлыкал Сангре и громко крикнул ему. – Давай, давай, проходи ближе. Да не стесняйся, все свои.

Паренек бочком, поминутно оглядываясь на дверь, прошел и встал за спиной мужика. Тот оглянулся и, нагнувшись к Петру поближе, шепотом сообщил:

– А ентот с самого вечера подле моего воза крутился. И поутру, когда колты уже стянули, поблизости бродил.

– За добром твоим приглядывал, – невозмутимо сообщил Сангре. – Да видишь, не уберег. Но ничего, зато сейчас исправился, – и он скомандовал: – Выкладывай, чего за спиной прятать.

Паренек опасливо выложил старенький зипунок и небольшую тряпицу и торопливо сделал шаг назад. Меньшик жадно схватил тряпицу и принялся торопливо развязывать узелок. Руки его тряслись. Наконец узел поддался и он умиленно уставился на отливавшие тусклым серебряным блеском колты с небольшими синими стекляшечками – по пяти на каждом.

– Действительно красивые, – одобрил Сангре. – Твои?

Тот торопливо закивал, щеря в довольной улыбке крупные желтые зубы.

– Овес тоже нашли? – осведомился Петр.

– На возу лежит, – последовал ответ мальца.

– А вора сыскали? – с ядовитой ухмылкой осведомился Сангре. Паренек замялся, но выручил Меншик, ринувшийся обнимать вначале его, а затем Петра.

– Как уж благодарить тебя, мил человек, не ведаю. Сказывали мне, что ты истинные чудеса могешь творить, а я грешным делом сумневался, но таперича зрю – и впрямь кудесник ты, как есть, истинный кудесник, – бормотал он, прослезившись и шмыгая носом. – Всем о том поведаю и свечу в церкве поставлю во здравие твое. Самую толстую сыщу и…

– Две свечи, – поправил его Сангре. – Вторую за князя нашего, Михаила Ярославича. Он же мне повелел порядок на торжищах тверских блюсти, вот я и выполняю. Только ты в другой раз с пива разговор не начинай. Это я такой благодушный, а мои ребятки и изобидеться могли не на шутку, если бы решили, будто ты им мзду предлагаешь.

Когда Меньшик, продолжая униженно кланяться и невнятно бормоча на ходу слова благодарности, вышел, Сангре указал пареньку на скамью.

– Сидай, отрок.

– Да я и постоять могу, – откликнулся тот и вновь опасливо оглянулся на входную дверь.

– Как хочешь, – пожал плечами Сангре. – Тогда давай знакомиться. Тебя как дразнят, несуразный?

– Батюшка Лапушником прозвал. Тока нету уж его. И матушки тож. Когда татаровья с московлянами деревеньку нашу зорили, обоих посекли. И братика с сестрицами тож. А меня в полон взяли, да спасибо князю Михайле Ярославичу, ослобонили вместе с прочими. С тех пор и мыкаюсь. Обратно на пепелище возвертаться – с голоду помереть. Пытался на гуслях народ увеселять, да холоп боярский две седмицы назад походя разбил их у меня, вот я с того времени и мыкаюсь…

– Мда, печальная картина, сплошные беды. Слушай, старина, тебя в крещении часом не Иовом многострадальным нарекли?

– Не-е. Мамка лет пять назад как-то сказывала, что меня в середке разноцвета[17] родила, аккурат за три дня до Ивана Купалы. А когда крестить понесли, по святцам память святого князя Володимера была, вот поп и нарек княжим имечком.

– Ишь ты, как круто. А сколько тебе лет, юный щипач?

– Шешнадцатый годок вскорости сполнится.

– Ладно, чудной. Коль поверил мне, сейчас получишь свое серебро, бо у нас все по-честному. Но это в первый и последний раз, потому как требовался срочный возврат для рекламы оперативной работы Тверского НКВД. А вообще, Вовка, поимей ввиду, что это пошло – воровать такую ерунду.

– Да я и скрал-то впервой, – печально сообщил Лапушник.

– Тем более завязывай, коль впервой. Воровство как парашютный спорт – если первый раз не раскрылся, значит, это не для тебя. И ежели ты, чадо мое неразумное, попытаешься учинить такое вторично, я твои онучи запихаю тебе в такое место, что вытягивать ты их оттуда будешь чрезвычайно долго и с непередаваемым наслаждением. Ты меня понял?

Вовка торопливо закивал. Сангре сунул руку в карман, пошарил там, неодобрительно покачал головой и крикнул:

– Молчун, выдай-ка ему десять кун, а мои люди тебе на днях занесут.

Получив обещанное, незадачливый щипач повеселел и даже решил объяснить свое поведение. Мол, есть-то нечего, а мешка овса ему бы надолго хватило. Зипунок же схватил, потому как холодно ночью, а своя одежа больно худа.

– А колты прихватил, чтоб народ завлекать, противный? – в тон ему продолжил Петр.

– Да я про них вовсе не ведал, ей-ей! – перекрестился паренек. – Когда развязал, чуть не ахнул.

– Богатство привалило?

– Не-е, не потому. Отдать хотел. Ить, ежели ради пропитания али одежу – одно, а колты – иное. Токмо не вышло.

– А ведь он не врет, – встрял Улан. – Мужик-то упоминал, что поутру, уже после кражи, его у своего воза видел. Значит, и в самом деле хотел вернуть колты.

– Это меняет дело, – и Сангре, заметив, как жадно раздуваются ноздри юнца, всасывая в себя аромат жареного мяса, пододвинул ему миску, предложив: – На-ка, перекуси.

Тот радостно кивнул и накинулся на еду. Жевать, по всей видимости, он считал излишним, предпочитая сразу глотать, и кусок за куском мгновенно исчезали один за другим. Последний улетучился буквально через полминуты после начала его трапезы.

– Благослови тебя бог, мил человек, – умиленно произнес Вовка-Лапушник, поднимаясь с лавки и низко кланяясь. – Ежели дозволишь, пойду я?

– Погоди, – буркнул Петр, прикинув, что судя по судорожному заглатыванию у паренька и впрямь дня три, не меньше, маковой росинки во рту не было. – А ты слыхал, что я набор в дружину правопорядка веду? – осведомился он.

– Куды уж мне, – грустно отмахнулся незадачливый воришка и, тяжко вздохнув и обреченно махнув рукой, сообщил: – Эвон я какой лядащий. Ростом вышел, а силушкой господь не наделил. Меня и в холопья никто не возьмет, а ты ж поди к себе богатырей нанимаешь.

– Силушка конечно желательна, но не обязательна. Порою и таланта достаточно.

– Чего?

– Ну-у, художества, – поправился Сангре. – Один ловок необычайно, второй в разговоре без мыла кому хочешь в… – он кашлянул. – Словом, в любое место влезет. Есть у тебя какое-нибудь художество, дефективный?

Парень помялся и развел руками:

– Гусли токмо… Народ в деревне шибко нахваливал.

– А окромя них?

– На дуде могу, на свирели, на гудцах, на сопелях тож и…

– Стоп, – остановил его Сангре. – С музыкальными инструментами я понял. Как только переквалифицируюсь в продюсеры и заведу какой-нибудь ВИА под звучным названием «Легенда» или, чтоб понятнее для народа, «Былина», первым делом тебя в него запишу, а пока… Хотя погоди… – он призадумался. – Вообще-то меня князь гусляром иногда кличет, а я на гуслях, честно говоря… А скажи-ка мне, золотко, мелодию подобрать ты сможешь, если я тебе её напою?

– Дык чего ж проще, – радостно заулыбался паренек. У нас в деревне ежели кто новую песню с торжища привозил, меня завсегда звали, и как напоют, я ее вмиг на гусельках того…

– И получалось?

– Доселе ни разу не жаловались, – похвастался тот. – Я ж памятливый. Ежели свадебка какая, завсегда звали, чтоб я того, поиграл. Эх, жаль, под рукой ничего нет, я б тебе мигом чего-нито спроворил.

– Ну-у, это не проблема, надыбаем тебе бандуру, испытаем. Справишься – возьму к себе. А еще что умеешь?

– Дык сказываю же, памятливый я.

– Да мы здесь тоже склерозом не страдаем, – усмехнулся Петр.

– Не-е, я лучшее, – с легкой гордостью сообщил паренек. – Ежели чего увижу, все, навек запомню.

– Проверим, – кивнул Сангре.

Через пару минуту он аккуратно выводил на листе бумаги, предоставленной Молчуном, печатные, чтоб легче было читать, буквы. Написав три строки, он бросил перо в чернильницу и протянул лист пареньку:

– Думаю, хватит для начала. Запоминай.

Тот вытаращил свои пронзительные синие глаза, словно впитывая в себя текст, и через несколько секунд кивнул головой, давая понять, что готов к проверке. Петр перевернул лист и велел:

– Ну, воспроизводи.

Вовка молча потянулся за пером. Побратимы удивленно посмотрели на него, но ничего не сказали, продолжая наблюдать. А паренек, обмакнув перо в чернильницу, принялся старательно выводить увиденное на обороте листа. Закончив, он пододвинул лист Сангре. Тот прочитал и поморщился:

– А чего буквы такие кривые и пляшут? К тому же во второй строке «о» вместо «с» написал, и дальше пара ошибок – «н» вместо «и» и вон там тоже. Лучше бы ты устно воспроизвел, вслух, куда меньше ляпов получилось бы.

– Дак я грамоте вовсе не обучен, вот и не вышли все буквицы как надобно, – уныло сообщил тот.

– Чего?! – не сговариваясь, одновременно протянули побратимы и, переглянувшись, недоверчиво уставились на него.

– Так ты их по памяти вывел?! – ошарашенно уточнил Сангре. Паренек кивнул. – Да-a, с такими талантами вам, вьюнош, надо иметь выступлений до цирка. Лень бить в ладоши, но за такой номер я ни разу не слыхал, а за то, чтоб видел, вообще молчу. Значит так, ходячий феномен, ступай-ка ты…

Кратко пояснив, где расположен дом с проживающими в нем воинами, и к кому там надлежит обратиться, он потребовал повторить. Вовка и тут не спасовал, выдав услышанное слово в слово.

Когда он ушел, Улан похвалил друга:

– Лихо ты паренька завербовал. Не знаю как насчет гуслей, но такая память и впрямь дорогого стоит.

– Гусли тоже сгодятся, – хмыкнул Сангре. – Дудку волшебную помнишь?

– Еще бы. Я ж не раз тебя с нею по вечерам видел. Упражняешься?

– Ага, только как ни изгалялся, ничего не выходит. Еще немного помаюсь и этому орлу отдам, вдруг у него лучше получится.

А когда они уже направлялись к своему дому, Улан, хитро улыбаясь, напомнил про потраченные куны и осведомился, что бы сказала баба Фая, увидев эдакое мотовство своего внучка.

– Ох, навряд ли одобрила бы, как ты ими разбрасываешься, – подколол он.

– Тю на тебя, – хмыкнул Сангре. – Таки поверь мне, что все в точности до наоборот. И вообще, репутация непревзойденных сыскарей стоит куда дороже, а я ее, прикинь, за каких-то два десятка кун поднял на такую недосягаемую высоту, что ой.

– Да и ты и без того вскарабкался высоко. Можно сказать, уже в «законе» стал.

Сангре внимательно покосился на друга – не подкалывает ли? Убедившись, что тот серьезен и сказано от души, он довольно ухмыльнулся и уточнил:

– Но это среди простых тверичей, да еще купцов. А нам надо из княжеских рук «корону» получить.

Глава 13 Еще раз про любовь

Учитывая, что на Руси принято отправляться в путь с утренней зорькой, то есть на рассвете, прощальный ужин друзья решили устроить не накануне отъезда Улана, то бишь в понедельник, а на день раньше, в воскресенье.

– С похмельной головой в дорогу – дурная примета, – заметил Петр. – Пути не будет.

Впрочем, Заряница расстаралась уже в субботу, накануне пиршества, превзойдя саму себя. Стол ломился от всевозможных яств: копченая лосятина, и рябчики с тмином и шафраном, и заливные щучьи головы, от коих за версту несло чесноком, и печеная зайчатина, и стерляжьи спинки, и сельдь на пару. А по центру стола красовался жареный поросенок с яблоками.

– Мы что, упустили один день из календаря? Сегодня проводы? – растерянно поинтересовался Сангре, застывший у самого порога при виде такого изобилия.

– Чай Улану Тимофеевичу недолго осталось домашнее вкушать, пущай напоследок себя побалует, а то когда доведется, – строго возразила Заряница, глянула на себя, ойкнула, и торопливо убежала переодеваться.

Спустя час, не меньше, осоловевший от всевозможных вкусностей Сангре откинулся на спинку стула, и философски заметил, обращаясь к девушке:

– Нет, все-таки давно пора дать тебе второе имя, свет наших желудков и всего пищеварительного тракта. И назовем мы тебя Золушкой.

– Как-то оно не того, – недовольно передернула плечами Заряница. – Конечно, доводится в золе возиться, случается, и изгваздаюсь, но не столь уж часто, чтоб ты меня так-то. Да и дал мне уже священник второе имечко, Татианой прозвал, куды ж боле?

– Как Татьяной? – удивился Петр. – А Заряница?

– То истинное имя, – пояснила девушка, – батюшкой с матушкой даденное, а Татиана так себе, церковное.

– Ну а мы тебе третье дадим, – не унимался Петр. – И коль про Золушку здесь никто не слыхал, назовем иначе, по имени божества, будешь ты Шивой многорукой, – он повернулся к Улану. – А вообще-то пора и честь знать. Честь и совесть.

– Ты к чему? – удивился тот.

– К тому, – почти сердито начал пояснять Сангре, – что давным-давно следовало заменить нашу Заряницу-Татьяну на парочку шустрых девах. А ее мы в деревеньку отправим… Пускай она там…

Продолжить он не успел, ибо его речь возымела неожиданный эффект. Заряница, молча слушавшая его, внезапно охнула, и, порывисто вскочив со своего места, ринулась в сторону огромной печи, скрывшись за нею. Проводив ее удивленным взглядом, Сангре пожал плечами – мало ли, может что-то варится, о чем она запамятовала, а сейчас внезапно вспомнила, – и продолжал блаженствовать, отщипывая кусочек то здесь, то там. И пускай желудок переполнен, если постараться, еще ломтик-другой должен войти.

Однако спустя пару минут Петр насторожился: то ли ему почудилось, то ли и впрямь из-за печки доносятся всхлипывания. Он отложил вилку, прислушался. Да нет, вроде тихо. Успокоившись, он принялся из последних сил мужественно добивать лежавший на его тарелке последний ломоть буженины – уж больно вкусно, не выбрасывать же – и блаженно погладил себя по животу, не упустив случая пожаловаться:

– Нет, скоро точно придется на диету переходить, бо ехать в Орду с таким…

Закончить он не успел – из-за печи вышла разрумянившаяся Заряница. Но щеки ее полыхали не от печного жара, а от внутреннего волнения. Подойдя поближе, она отвесила низкий поклон Изабелле.

– То тебе за премудрость лекарскую, коей ты со мной, девкой простой, столь щедро делилась, – пояснила она сухо и, чуть повернувшись к Улану, склонилась перед ним.

– А это за уважение твое ко мне, Улан Тимофеич. А и тебе поклон, Петр Михалыч, – зазвенел ее дрожащий голосок, – что уделил от доброты своей малость гривенок на травки для братца моего. Да прости за ради Христа! Глупая я, вот и не хватило ума самой понять, что пора и честь знать да в деревню возвертаться. Ну да ништо, я твой намек уразумела и к завтрему уеду. А ежели в остатний раз доброту проявишь и лошаденку каку-никаку лядащенькую дашь с телегой, то и братца с собой захвачу. И впрямь негоже столь долго вас обременять да на шее сидеть, пора и честь знать. А гривенки, мне даденные, я хошь и не враз, но беспременно возверну, не сумлевайся.

Сангре сидел, бестолково хлопая глазами и ощущая себя как в дурном сне. Творилось нечто настолько несуразное, что он попросту онемел и потому первым отреагировал Улан.

– Сдурела! – рявкнул он, вскакивая из-за стола. Подскочив к ней, он властно, почти грубо ухватил ее за руку и повел, почти потащил за собой в сени.

– Что с ней? – наконец-то подала голос Изабелла.

– Ты меня спрашиваешь? – внезапно охрипшим голосом откликнулся Петр.

Испанка тоже встала из-за стола и сухо предупредила:

– Не знаю куда и зачем она собралась, но больного я ей не отдам. Его ни в коем случае нельзя тревожить, тем более перекладывать с места на место. А уж везти… – она фыркнула. – Видит бог, после такого путешествия с надеждой на его выздоровление можно попрощаться. Если она этого не понимает, то я пойду и разъясню…

– Стой! – остановил шагнувшую в сторону сеней Изабеллу Сангре. – Не надо. Сдается, Улан и сам сумеет втолковать ей все и сделает получше, чем ты, – он скрипнул зубами.

– Но он же не знает, сколь тяжело болен ее брат, – возразила испанка. – Во всяком случае, знает не столь хорошо как я.

– Зато он – мужчина, – усмехнулся Петр и, понизив голос, мягко добавил: – Поверь, так будет лучше. Им сейчас… – он горько усмехнулся, – видоки не нужны – помешают.

Изабелла изумленно уставилась на Сангре.

– Ты хочешь сказать, что она и…

– Да ничего я не хочу сказать, – раздраженно рявкнул Петр. Он попытался отогнать дурные мысли, внезапно нахлынувшие на него минутой ранее, но это ему не особенно удалось. К тому же выпитое за ужином тоже внесло свой вклад и волна ревности окончательно накрыла его. И чтобы хоть как-то отвлечься, он предложил: – Давай лучше Горыню навестим, – и почти столь же властно, как это проделал несколькими минутами ранее Улан с Заряницей, увлек испанку вверх по лестнице.

Горыня пребывал в неизменно бодром настроении, не покидавшем его ни на минуту после памятного княжеского визита.

– Ну как там Михайла Ярославич поживает? – встретил он своих гостей.

– Лучше всех, – рассеянно ответил Сангре.

Но в подробности вдаваться не стал, вместо этого попросил рассказать, как идут дела с изготовкой чеканов. Впрочем, слушал он кузнеца недолго. Минут через пять раздались быстрые шаги – наверх спешил Улан. Появившись у Горыни, он наскоро поздоровался с кузнецом и кивнул Петру, давая понять, что тот нужен ему внизу.

Когда Сангре спустился, у печки его поджидала заплаканная Заряница. Петр повернулся к спустившемуся следом Буланову.

– Ты ж знаешь, я женских слез напрочь не перевариваю, – упрекнул он ее. – Мог бы вначале и успокоить ее, а то вон целые ручьи по щекам текут.

– Излагаю кратко, – устало вздохнул его побратим. – Вначале она неправильно тебя поняла, а теперь пребывает в диком ужасе, что так жестоко, а главное незаслуженно тебя оскорбила. Я сделал что мог, но ручьи будут и дальше течь, пока ты ее не простишь.

Словно подтверждая его слова, Заряница, продолжая горестно подвывать, стала медленно опускаться на колени. И вновь Петр оцепенел, ошеломленно таращась на очередную непонятную выходку девушки, и первым подскочил к ней, ловко подхватив и как следует встряхнув, словно тряпичную куклу, Улан.

– Ноги вовсе не держуть, – горестно пожаловалась она, судорожно всхлипывая и почему-то глядя при этом куда-то вниз и вбок.

Очнувшись от очередного приступа столбняка, Петр оглянулся по сторонам, метнулся за стулом, торопливо подставил ей. Заряница нехотя уселась, но через пару секунд ойкнула и пролепетала:

– Да как же. Я сижу, а вы эвон, стоите оба.

– Это у нас куртуазные манеры такие, – сердито пояснил Сангре. – Мы завсегда перед барышнями стоим, особливо ежели они припадочные.

В ответ Заряница, недолго думая, вновь залилась горючими слезами.

– Еще одна такая подколка и я гарантирую новый припадок истерики, – строго предупредил Улан. – И вообще, ты тоже виноват.

– Я?! – ахнул Сангре. – Да в чем?!

– Даже приятную новость лучше начинать с прелюдии, чтоб сразу поняли, – невозмутимо пояснил его друг. – Тебе следовало предварительно пояснить, как сильно хочется разгрузить нашу дорогую глубокоуважаемую Заряницу от домашних дел и всякой черной работы.

– Ну да, – недоуменно согласился Петр. – Домоправительница-то следить лишь должна, чтоб все метались вокруг, а сама ходить, покрикивать и ключами на цепочке греметь, чтоб ужас на дворню наводить, а она как Фигаро. И полы мыть, и одежду стирать, и посуду после еды надраивать – и везде одна-единственная. Про Изабеллу молчу, но даже ее служанка Забава и то почти ничего не делает по дому, если с нашей Золушкой сравнить.

– Она лекарства Изабелле готовит и с Горыней больше всего нянчится, а когда попыталась пару раз помочь, Заряница ее прогнала.

– Потому как худо работала, – встряла с пояснением девушка. – Неумеха. Нешто полы так моют? Да и готовить она не мастерица.

– Ну да, – пожал плечами Петр. – Вот и выходит, что ты и тут, и там, и вообще повсюду. А это не дело.

– А Липневку пошто помянул? – всхлипнула Заряница.

– Какую еще Липневку?! – возмутился Сангре.

– Ты ж сам поведал, что отправить меня туда хочешь.

– Я вообще-то говорил про наши с Уланом деревни, которые Михаил Ярославич в пользование нам дал, – пробурчал Сангре. – У нас же до них руки никак не доходят, вот я и подумал: может, тебе, как домоправительнице, туда съездить, да марафет, в смысле порядок навести. А ты чего подумала-то?

Заряницу словно прорвало. Вместо ответа она вновь взвыла во весь голос и ринулась обратно в сени.

– А теперь что не так сказал? – мрачно осведомился Сангре.

– Окончательно дошло, как здорово она ошиблась, – пояснил Буланов. – Она ж решила, что ты других нанять решил, а ее уволить и обратно в Липневку отправить.

– Да как она?! – задохнулся от возмущения Петр. – Как ей только на ум пришло?! За кого она меня принимает?! – и устремился было за ней вслед, но не сумел, сноровисто перехваченный за рукав рубахи бдительным другом.

– Охолонись! – хладнокровно посоветовал он. – И ругать не вздумай. У нее ж этот бзик давно, чуть ли не с первых дней здесь. Мы его просто не замечали, так что и сами немного виноваты. Ты вспомни, она и за стол с нами поначалу никогда не садилась, все на дела неотложные ссылалась. От сапожек, что мы ей купили, недели две отказывалась, да и надевает их лишь на торжище и в церковь. А по дому как летает? И при этом все время считает, что мало работает, на шее нашей сидит вместе с больным братом. Молчала об этом, таилась, но в душе-то переживала. И тут ты с этим заявлением. Вот в ней и всколыхнулось.

– То есть мне еще и извиняться надо?! – вспыхнул Петр. – Она меня за жадное дерьмо посчитала, а я должен…

– Дурак, – оборвал его Улан. – Если бы я такое сказал, она совсем иначе восприняла бы, гораздо спокойнее. И никакой истерики бы не случилось, поскольку спокойно дослушала бы до конца и в конце поняла, о чем на самом деле речь.

– Ну, правильно, – буркнул Сангре. – Твои слова она бы вытерпела, ибо…

– Уважает, – перебил Буланов. – А услышать такое от любимого человека – совсем иное.

– Чего, чего?! – переспросил Петр, не веря своим ушам. – А ты часом не перепутал? Да ты сам припомни, как она тебя к Изабелле ревнует.

Буланов в ответ насмешливо фыркнул.

– И снова балда. Ревнует, верно, но не меня, а тебя, потому как уверена: Изабелла на тебя глаз положила.

– С чего вдруг?

– С того, что не я, а ты ей ровня, – криво усмехнулся Улан. – В смысле оба благородные, опять же испанская кровь у обоих по жилам течет, ну и так далее. Не чета мне, татарину безродному. Словом, как она считает, у нее против Изабеллы шансов ноль. А что Заряница в тебя влюблена – видно невооруженным глазом, – и он ехидно прищурился. – Кстати, и что ты к ней неровно дышишь, тоже.

– Вот еще! – проворчал Сангре, но прозвучало это не совсем уверенно.

– Точно, точно, – заверил Улан. – Нужны доказательства? Изволь. Вспомни Литву и как ты с Изабеллы гривны выторговывал в обмен на помощь. Думаю, она в тот момент посчитала тебя именно тем, кем ты себя сейчас назвал.

– То есть жадным дерьмом? – уточнил Сангре.

– Ну-у, вслух она о том не сказала, – проявил деликатность побратим, – но взгляд у нее был достаточно выразителен и ты это выражение уловил. Вот только тебе было наплевать, поскольку ты ее не любил.

– Да я не столько денег от нее хотел, сколько рассчитывал на контрасте сыграть, – «раскололся» Сангре. – Ты ж на моем фоне рыцарем без страха и упрека выглядел, хоть пылинки сдувай.

– Спасибо, – улыбнулся Улан. – Ты настоящий друг. И здорово помог мне, особенно на первых порах, когда я вообще голову потерял и мог столько глупостей наделать, что ой-ёй-ёй. Да и мою дальнейшую линию поведения по отношению к ней грамотно выстроил. Словом, выручил. Но я о другом. Тогда тебе на плохое мнение о себе было наплевать, а сейчас аж на дыбки встал. И о чем это говорит?

– Ни о чем.

– Пускай ни о чем, – терпеливо вздохнул Буланов. – Но как бы там ни было, ты ж меня знаешь, я в долгу оставаться не привык. На зло, мне причиненное, еще могу рукой махнуть, если маленькое, но за добро обязательно расплачусь и по возможности той же монетой.

– Это ты к чему? – насторожился Петр.

– А разве не ясно? Ты меня в Литве с Изабеллой выручил, а сегодня пришла моя очередь, а то ты так и не осмелишься первый шаг сделать.

– Ты чего сотворил-то?! – охнул Сангре. – Ты что, рассказал ей, будто я…

Улан медленно покачал головой, пояснив:

– Не впрямую. Всего лишь намекнул, когда успокаивал. Мол, у моего побратима язык бы ни за что не повернулся…

Улан осекся и, отвернувшись от друга, задумчиво процарапал полукруг на побеленной печи. Затем провел возле него две размашистые линии, изобразив крест, а подле изобразил один над другим два соединенных посредине полукруга, обращенных своей открытой частью к кресту. Сангре продолжал молчать, терпеливо ожидая, когда Буланов закончит свой рассказ, а тот продолжал рисовать, выведя далее знак равенства.

– И что получилось? – осведомился он.

– А в глаз?

– Не хочешь читать, – «догадался» Улан. – Оно и понятно, правда глаза колет. Ну и ладно, я не гордый, сам прочту. А получилось следующее: Эс плюс Зе равняется… Ах да! – спохватился он. – Я ж не написал, чему равняется-то? Хотя… зачем? Я давным-давно знаю, ты тоже теперь узнал, разве что Зарянице не все известно, но оно поправимо. Давай, иди, сообщи ей, – легонько подтолкнул он друга в сторону сеней.

– Значит, ты все-таки сказал обо мне, – упавшим голосом протянул Петр.

– Совсем немного. Всего лишь, что она тебе нравится и в этом я готов поклясться чем угодно: хоть своей жизнью, хоть честью. А про твою любовь я говорить не стал. Знаешь, есть вещи, которые надо делать самому. даже при наличии здорового коллектива.

– Еще чего! Что б я первым, когда она меня вот так, – заупрямился Сангре. – Отродясь такого не бывало.

– Согласен, – усмехнулся Улан. – Такого с тобой и впрямь не бывало. Но раньше я бы тебе это никогда и не предложил. Говорю ж, меняешься ты чуть ли не на глазах.

– С чего ты взял?

– Помнишь свой разговор с Изабеллой насчет денег. Еще год назад ты бы только обрадовался, что она не задает лишних вопросов насчет того, когда ты с нею расплатишься. И уж тем более не стал бы поднимать эту неудобную тему первым, а ныне… Я конечно, понимаю, предстоящий разговор куда щекотливее, но тебе вновь придется начинать его первым, – Улан выдержал небольшую паузу, но видя что Сангре продолжает колебаться, нахмурился и, внезапно сменив тон, рявкнул: – Так ты пойдешь или мне тебя силком выпихнуть?!

Обычно синие зрачки побратима позеленели, свидетельствуя о нешуточной злости. Да Петру и не хотелось спорить. Вместо этого он смущенно пожал плечами, но остался стоять на месте.

Улан сурово насупился и, положив руку на плечо друга, молча повернул его лицом к двери и чуть подтолкнул. Этого хватило. Правда, выходил Петр очень осторожно, чуть ли не крадучись, да и дверь за собой закрыл не спеша, стараясь сделать это как можно тише.

«Блин, хоть бы огоньку с собой прихватил, балда. И как он ее искать станет, в темноте?» – подумалось Буланову. Он покосился на всеми позабытый здоровенный подсвечник, сиротливо стоящий на столе, и даже шагнул к нему, намереваясь взять одну из оплывших свечей, но спохватился, хлопнув себя по лбу: «Ну я и осел! А сердце для чего? По стуку друг дружку найдут. Да и мне нечего здесь делать, а то возьмут и вернутся в избу, а тут я как дурак стою. Значит, надо идти почивать… если получится».

Улан не зря сомневался. Провалялся он в постели не меньше двух часов и лишь когда дверь в соседнюю комнату предательски скрипнула, счастливо улыбнулся, блаженно потянулся и, перевернувшись на бок, чуть ли не мгновенно погрузился в сладкие объятия Морфея.

Проснулся Буланов необычайно поздно. Бодро вскочив на ноги, он накинул на себя зипунок-безрукавку и отправился по обычной утренней надобности, а когда возвращался, его словно кто-то подтолкнул в бок, и он оглянулся на печку. Как выяснилось, не зря. За то время, что он спал надпись у печки несколько изменилась. Теперь после знака равенства там красовалась здоровенная буква Л, больше похожая на перевернутую латинскую V.

В этот миг дверь, ведущая в сени, отворилась, и перед ним предстала Изабелла. Лицо ее выглядело слегка озабоченным.

– Никак не могу Заряницу отыскать, – пожаловалась она. – В светелке нет. Я и весь двор обошла, литвинов опросила – говорят, не выходила. Куда могла пропасть? Уж не случилось ли чего? Да и дон Педро куда-то запропал, хотя тоже из терема не выходил. Неужто доселе почивает?

Улан усмехнулся. Он-то знал, что именно случилось и примерно представлял, где искать обоих. Только надо ли? И он поспешил успокоить испанку, заверив, что с ними полный порядок, и мигом сменил щекотливую тему, поинтересовавшись, для чего они ей понадобились.

Озабоченность на лице Изабеллы сменилась ослепительной улыбкой и она, не скрывая своего торжества, гордо сообщила: – Горыня впервые ступнями пошевелил.

– И что это значит? – уточнил Улан.

– Так ведь это победа! – выпалила она взволнованно. – Ну-у, не полная, но начало ее. Понимаешь, Улан, теперь я могу сказать совершенно точно – он на пути к выздоровлению, – и ойкнула, заметив надпись, сделанную на печке. Глаза ее округлились и она даже восторженно захлопала в ладоши, указывая на последнюю из букв. – Смотри, смотри, словно ангел с неба ночью спустился, крылом своим нашего кузнеца опахнул, а в доказательство знак оставил. Ведь это же первая буква слова «виктория», а оно по латыни и означает слово «победа». Надо же! Так что, пойдем к Горыне? Только, – она замялась, – может, ты побратима разбудишь, чтоб вместе?

– Не стоит, – улыбнулся Буланов. – Мы ему попозже сообщим.

– Ну-у, тебе виднее, – с легким разочарованием пожала плечами Изабелла и направилась было вверх по лестнице, но внезапно остановилась и, обернувшись, еще раз внимательно посмотрела на концовку печной надписи.

– Странно как-то написано, – протянула она, – перевернуто.

– Чему ж удивляться, – пожал плечами Улан. – Ангел же сверху прилетел и выводил ее, под потолком витая. Да и какая разница. Победа – она всегда победа, пускай и перевернутая.

Глава 14 Долги в первую очередь

Предсказание Изабеллы насчет займа сбылось – Михаил Ярославич и впрямь обратился к побратимам за серебром. Пришел он накануне отъезда Улана, то есть предлог был благовиднее некуда – проводить, пожелать доброй дороги и всякое прочее. Но был он, вопреки обыкновению, практически без сопровождения – всего пара дружинников, оставшихся, как и всегда, во дворе.

А после ужина, отдав должное кулинарному мастерству Заряницы и навестив Горыню – еле-еле успели спрятать наполовину готовый чекан, спешно заменив его незаконченным змеевиком[18], который оставался недоделанным еще с Липневки – князь распрощался с больным и женщинами и неспешно направился вниз. Однако перед этим незаметно кивнул побратимам, давая понять, что есть тайный разговор. Сангре, шепотом предупредив Заряницу, чтобы никто пока не возвращался в трапезную, подался вместе с Уланом следом. Когда они спустились, Михаил Ярославич уже поджидал их, сидя за столом. Был он хмур и слегка смущен. По всему видно, предстоящий разговор его изрядно тяготил.

Петр уселся напротив и, зачерпнув изящным ковшиком-уточкой вишневого меду из ендовы, наполнил все три кубка, пододвинув один князю, а второй Улану. Однако Михаил Ярославич лишь пригубил из него. Поморщившись и отставив в сторону, сумрачно заявил:

– Вареный[19] медок-то. Сразу видно, покупной… – и он недовольно скривился.

Сангре виновато развел руками и пояснил, что боярыня, у которой они приобрели терем, была стара летами, за дворней проследить сил не хватало, а сын вырос шалопаем. Вот ее людишки, оставшись без должного надзора, весь медок и выдули, по сути почти ничего не оставив. Потому и приходится покупать.

– А ко мне пошто не обратились? – буркнул Михаил Ярославич.

– По таким пустякам к князю идти – себя не уважать, – усмехнулся Петр. – Мы уж лучше дождемся чего-то посерьезнее, тогда и придем на поклон.

– За таким пустяшным делом и впрямь на поклон ходить неча, – согласился князь. – Ну да в моих погребах изрядно бочек стоит, не обеднею, ежели поделюсь. Ставленого, правда, не сулю, а вот хмельного завтра же пришлю и разного, кланяться не придется. Считайте, заместо платы за прежние труды.

– Так ты ж нам шубы с деревеньками уже выделил, – не понял Сангре.

– То не оплата, а награда, – пояснил Михаил Ярославич. – А с серебрецом у меня худо, потому и самому ныне куда проще медком с вами расплатиться. Медком да кормчим добрым, а то как я слыхал, у тебя, Улан Тимофеевич, его доселе нету, а это не дело.

– С караваном же иду, – пожал плечами Улан. – У остальных они имеются, зачем мне своего заводить. Лишнее.

– А вдруг нужда отстать повелит, тогда как? Ить в пути всякое случается. Не-ет, без кормчего на реке нельзя, опасно. У меня в княжестве не столь много вещунов, чтоб ими разбрасываться. Да ты не бери в голову, я сам за тебя сговорился с одним, согласился он. Звать его Сомом, опытный, по Волге-матушке не один десяток годков хаживал и в Хвалынское[20] море забредал не раз. Мыслю, и ныне управится, чести своей не посрамит, – и князь, усмехнувшись, погрозил пальцем. – Я ж ведаю, отчего ты на самом деле без кормчего намыслил плыть. Небось преизрядно на товар поистратился, эвон сколь мехов поднабрал, да все баские, знатные, вот, посчитав остатки, да прослезившись над ними, и порешил без него обойтись. Угадал?

Улан покосился на Сангре и, не зная, что ответить, неловко пожал плечами.

– Так ты не смущайся, – ободрил Михаил Ярославич. – Ему за труды платить не придется, сказываю ж, я сам с ним сговорился, сам и рассчитаюсь. А что, – насторожился он, – неужто вы с побратимом и впрямь все гривенки за соболей, бобров да куниц выложили?

– Да нет, осталось немного, – уклончиво ответил Сангре. – На жизнь должно хватить.

– Умный человек не токмо на жизнь оставляет, но и еще столько же – вдруг беда какая нагрянет, – поучительно заметил князь. – Не хочу накликивать, уж больно любы вы мне, но к худому паче хорошего надобно заранее приготовиться. Не зря в народе сказывают: блюди хлеб про еду, а гривну про беду. Готовы к беде али как?

Петр уклончиво пожал плечами, мысленно восхитившись: «Классно работает. Ему бы в следаки или опера пойти, цены бы не было. Почти на уровне Улана допрос ведет».

Меж тем Михаил Ярославич, не дождавшись ответа, решил зайти с иной стороны, и осведомился у Улана:

– Возвертаться-то когда намыслил? Я к чему вопрошаю. В Орде мы с тобой поспеем свидеться, али нет?

Улан не торопился с ответом, потянувшись за своим кубком меда. Неторопливо отхлебнув раскритикованного князем напитка, он степенно пояснил:

– Коль он у тебя и впрямь в Хвалынском море не раз хаживал, тогда мне прямая выгода туда податься.

Поэтому все зависит от того, когда ты сам в Орде объявишься. Если зимой, то и впрямь увидимся, а пораньше я навряд ли поспею.

Михаил Ярославич помрачнел пуще прежнего.

– Стало быть нет, – протянул он. – А ты напоследок не поведаешь мне, не видал ли еще кой-чего… вещего.

Побратимы переглянулись. Врать было опасно – вдруг княжич не стерпел и предупредил отца о страшной беде. Но и правду говорить тоже нельзя. Как быть? Улан покосился на Сангре, предоставляя ему право решать.

– Не видал он ничего, – ответил тот.

– Ты, гусляр, не встревай, – буркнул Михаил Ярославич. – Покамест не с тобой говорю веду.

– А он от меня тайн не держит, – пояснил Петр. – Если б какой вещий сон ночью увидел, утром я бы о нем уже знал.

– Ну-ну, – проворчал князь и пояснил: – А мне тута сызнова тревожную весточку доброхоты из Орды прислали. Мол, поспешай, иначе как бы худа не приключилось. Вот я и мыслю, как быть. Ну а раз тебе ничего не пригрезилось, моя душа спокойна, можно катить.

У Улана перехватило дыхание и он умоляюще посмотрел на Сангре. Впрочем, тот и без его молчаливой просьбы понял, что надо попытаться притормозить Михаила Ярославича, насколько это возможно.

– А успокоился ты понапрасну, – твердо сказал Петр. – Сколько вещунов ни слушай, у будущего свое на уме. И потом, если моему побратиму худое не приснилось, это ж не значит, что его не будет. Улан не все видит из грядущего. Зато звезды, княже, не по добру ныне над головой выстроились, поверь. Да ты сам скажи ему, Улан, не тая, что ты вчера на небе видел.

Тот понимающе кивнул. Звезды и впрямь не были стихией Петра. Нет, нагородить про них с три короба он мог, но такое годилось только для постороннего человека, а им с князем жить да жить. Вдруг он месяц спустя попросит повторить расклад, а Сангре свою белиберду в точности воспроизвести не сможет. Зато с самого Улана не спросишь – он далеко. Опять-таки врать лучше правдоподобно, а не абы как.

– Красная звезда Марс, известная римлянам, всегда означает недоброе, – начал Улан свой рассказ, – а ныне она видна очень хорошо. Да вдобавок Марс сейчас сблизился с Сатурном, а тот всегда слыл зловещим. Древние греки его называли Кроносом и богом времени. В совокупности получается, что тебе надо выждать несколько месяцев, дабы не навлечь на себя гнев хана, а на княжество – новое нашествие ордынских ратей. Кроме того…

Он объяснял еще минут десять и все это время оба – и князь, и Сангре – внимательно слушали его. Первый, поскольку считал сведения и впрямь жизненно важными для себя, а второй мотал на ус – мало ли что случится в Орде. Вдруг возникнет ситуация, когда потребуется надавить на Михаила Ярославича. Тогда-то и пригодятся звезды, но трепать о них языком следует с учетом выданного ныне прогноза, а потому надо запомнить как можно больше.

– Но уже восходит утренняя звезда Венера, именуемая здесь Денница, и в разгаре осени именно к ней сблизится Сатурн-Кронос. Тогда-то, княже, и тебе можно смело отправляться в путь-дорожку. Будет она доброй и обойдется без особых хлопот, – на оптимистической волне закончил Улан.

– Сызнова ждать, – вздохнул Михаил Ярославич. – Ох, боюсь я, хан осерчает излиха. А на замирье с Юрием полагаться неча – сами ведаете, что он с Ляксандрой Марковичем учинил, коего я с посольством любви и согласия отправил.

Сангре с Уланом не сговариваясь, разом кивнули. На изрубленное тело старого боярина, привезенное на днях в Тверь, было страшно смотреть. Причем по слухам, которым имело смысл верить, почин задал сам Юрий, а уж далее потрудилось его окружение и опять-таки под его неусыпным наблюдением. Таким образом тот повязал всех своего рода кровавой порукой – после учиненного навряд ли хоть кто-то из его окружения рискнет стать перебежчиком или предателем. А больше всех усердствовал бывший беглый тверской мытник Романец. Под конец он настолько разошелся, что вырвал голыми руками из боярской груди еще трепещущее сердце и бросил его под ноги Юрию. Ну а тот распорядился скормить его дворовым псам.

– Да вдобавок ко мне купчишки пожаловали, коим я задолжал, – продолжал Михаил Ярославич. – Ежели не расплачусь с ними в срок, они чего доброго в Орду на меня пожалуются, а Узбек до торговых гостей заботлив. Тогда и вовсе беда. А расплатиться с ними нечем. Половину отдать смогу, но не боле, да и то без единой куны останусь. И чем мне тогда в Орде доброхотов тверских одаривать?

– Доброхоты как раз и обождать могут, – возразил Сангре, внезапно решив не вынуждать князя первым идти на откровенность. Видно же, насколько человеку тягостно, так к чему вола за хвост тянуть. – А с купцами действительно расплатиться надо. Много ли долгов у тебя скопилось?

– Да тут не столь долг, сколь реза[21], коя на него набежала. Известно, когда приспичит, на все согласный, а после как прикинешь, хоть стой, хоть падай, ан назад не поворотить. Ежели мне бы ныне хотя бы с тысчонку гривен, а лучше полторы, я хошь бы резу им выплатил. Да и вам самое больше через пару лет отдал бы. Это ежели резу с меня малую возьмете. Ну-у, скажем, пятую гривну.

– А если весь долг посчитать? – осведомился Петр.

– Две с половиной, – поморщившись, ответил Михаил Ярославич.

Сангре присвистнул. Сумма и впрямь впечатляла. Даже дань с Тверского княжества тем же ордынцам, как он узнал от княжича Дмитрия, была на полтысячи меньше. И кроме того сам процент получался просто дикий – шкуродеры из российских банков отдыхают.

– А что, и столько возможете? – с надеждой в голосе поинтересовался князь и от волнения, схватив кубок, одним махом осушил его до дна.

«И не посмотрел, что мед вареный», – мелькнуло в голове призадумавшегося Петра.

Подумать было над чем. Две с половиной они одолжить не в состоянии – иначе сами без ничего останутся. А дать надо и притом именно сейчас. Не зря ж пословица гласит: дорога ложка к обеду. Но целая, а не её половинка. Разве что….

– Всё полностью мы тебе сейчас занять не в силах, – озвучил итог своих раздумий Сангре. – И рады бы, но никак. Расплатившись за меха, мы уже стали почти нищими, а отдав тебе две с половиной тысячи гривен сделаемся нищими без почти. Однако с купцами тебе надо полностью рассчитаться. Не зря ж ты их кровососами назвал. Год пройдет и твой долг из-за этой треклятой резы снова до полутора, а то и до двух тысяч вырастет. Поэтому ты к нашим двум тысячам присовокупи свои пятьсот и расплатись до последней куны. Такое наше условие. А мы с тебя за это в ближайшие два года не пятую, а только двадцатую гривну сверх долга возьмем.

– Вона как, – озадаченно протянул Михаил Ярославич.

Лицо его просветлело, и он благодарно посмотрел на Сангре. Однако спустя всего миг вновь помрачнел, призадумался о чем-то, а затем молча поднялся из-за стола и направился… к выходу.

Петр с Уланом, озадаченно переглянулись и, не зная как реагировать, но, понимая, что в любом случае надо проводить дорогого гостя до ворот, тоже привстали. Однако князь, дойдя до порога, развернулся и, заметив их порыв, махнул рукой – сидите, мол, – сам же двинулся обратно, к противоположному углу трапезной, где располагалась лестница, ведущая на женскую половину. Дойдя до нее, он снова развернулся и направился к порогу, а затем снова в сторону лестницы.

«Так это он думает! – осенило Петра. – Вот блин горелый. Ну в точности как я». Умилившись, он открыл было рот, но мгновенно закрыл его – стало интересно, к какому выводу придет князь.

А князь, и дальше, сам того не подозревая, продолжал копировать Сангре, наматывая круги по трапезной. Проделав пять, на шестом он остановился прямо напротив побратимов и задумчиво произнес:

– Что на беду мою отозвались, благодарствую. А за столь малую резу вам двойной поклон. Двадцатая гривна – это ж считай, так, для прилику, а вам чуть ли не в убыток. Одно худо, – он горько усмехнулся. – Мне ж тогда в Орду почти не с чем ехать будет.

– Что-то не верится мне, будто у тебя после расчетов с купчишками ни единой куны за душой не останется, – проницательно предположил Сангре. – Или я ошибаюсь?

– Останется, – невесело подтвердил Михаил Ярославич. – Но уж больно мало. Сотни три, от силы четыре наберется, не больше.

– И хватит с этих дармоедов, – недоуменно пожал плечами Петр. – Я бы им и столько не дал. Ну разве с десяток кун на бедность.

– Ты, гусляр, в Орде не бывал, – горько усмехнулся князь, – а потому не ведаешь, какие там нравы. Волчьи.

– Судя по тому, как они повадились гривны клянчить, скорее шакальи, пора отучать, – возразил Петр, – а насчет «не бывал» – ты верно сказал. Потому к тебе просьбишка имеется – возьми меня с собой. Хочу этих шакалят поближе разглядеть, – но спохватившись, решил смягчить резкий тон и миролюбиво заметил: – Да и касаемо пустого кошеля тоже напрасно кручинишься. Улан Тимофеевич тебе ясно поведал – повременить с поездкой надо, – напомнил он. – Значит, время в запасе имеется. А я к тому времени постараюсь успеть гривенки в ином месте заполучить.

– Это где ж столь щедрый народец проживает, кой их задарма раздает? – усмехнулся Михаил Ярославич, и по его лицу было видно, что он ни на секунду не поверил Сангре.

– Есть место. Только туда далеко добираться, а потому к тебе еще одна просьба будет, последняя. Нам надежный купец нужен, дабы грамотку в целости и сохранности в город Гамбург доставить и передать ее, кому мы скажем. Но из рук в руки и в такой тайне, чтоб ни одна живая душа об том не ведала. Человек, получивший грамотку, и привезет нам гривны.

– Неужто правду сказываешь? – оживился князь.

– А мы тебе хоть раз солгали? – вопросом на вопрос ответил Петр. – Привезет, привезет, будь уверен. Правда не задарма, а тоже с резой немалой. Но это наша забота и мы ее на твои плечи взваливать не собираемся. От нас ты гривны за нынешнюю резу получишь.

– И сколь ж вы у него взять мыслите?

– Не меньше трех с половиной тысяч, – ответил Сангре, мысленно подрубив подлинную сумму вдесятеро.

– Ого! – вырвалось у князя. – И впрямь изрядно. А поспеют ли подвезти?

Петр пожал плечами и ответил уклончиво. Дескать, не подвела бы дорога, да человек бы оказался на месте, а потому даже приблизительно ответить не получится. Но концовка прозвучала обнадеживающе:

– Во всяком случае, можешь не сомневаться – там ли, здесь ли, но если ты последуешь нашему совету и слегка задержишься, осенью я для тебя гривенок точно раздобуду. Веришь?

– Ay меня есть выбор? – усмехнулся Михаил Ярославин и принял условия Сангре, заявив, что, полагаясь исключительно на побратимов, выплатит купцам-заимодавцам весь долг сполна.

Уже будучи во дворе князь, благодушно улыбаясь, ткнул пальцем в здоровенную бочку, громоздившуюся подле конюшни. Мол, что это такое и для чего им понадобилась такая громадная лохань. Неужто столь много стирки у холопок?

Та своими габаритами и впрямь изрядно напоминала лохань или корыто. Но еще больше допотопную ванну. Однако слова «ванна» князь попросту не знал, иначе непременно сравнил бы гигантскую, в два с половиной метра в диаметре и метр двадцать высотой, бочку именно с нею. Но зато она по объему вмещала в себя ровно восемь кадей. Улан постарался, вычислив необходимые размеры по обычной стандартной формуле.

Вообще-то бондарь изготовил их аж шесть штук, но еще две находились в подклетях, а остальные друзья разместили на постоялых дворах. Последнее было сделано для того, чтобы инквизитор, когда привезет порох, не смог возмутиться насчет явного обмана. А вот пожалуйста, не мы одни их используем, они и в других местах имеются.

Сангре не стал чего-то накручивать, а так и пояснил, что это кащей. Разумеется, назван он так в шутку. Не забыл упомяуть и про его размер. Авось отложатся у князя в памяти восемь кадей. А сделали его не для стирки белья, но для скорой помывки, когда надо сполоснуться, а для бани времени нет.

– Ишь ты, – покрутил головой князь и вдруг загорелся. – А что, пожалуй, и я себе такое корыто заведу.

Смекнув, что столь удобный случай упускать нельзя, Петр в ответ торопливо заверил Михаила Ярославина, что ему ничего не надо заказывать. Мол, они с другом решили хоть чем-то отдариться взамен обещанного князем меда и завтра сами доставят кащея ему в терем. Благо, он новый и ни разу не использовался по назначению.

– Да вы меня и без того ныне задарили, – напомнил князь про ничтожную резу, но отказываться не стал.

– А почему ты отказал ему во всей сумме? У нас и правда туго с деньгами? – поинтересовался Улан у друга, выждав, когда за их гостем закроются ворота.

– Почти не осталось бы. Кроме того, теперь ему придется ждать, пока мы раздобудем серебро, а то с него станется ускакать в Орду, не дождавшись, пока мы закончим с монетами и прочим, включая грамотку от Гедимина.

– А почему ты не предложил ему гривны вообще без процентов?

– Не принято оно тут. Да и слишком обязанным бы себя князь чувствовал, а это знаешь как тяготит. А так… – Сангре пожал плечами. – Да ты сам слышал, как он прокомментировал нашу ставку. Мол, пять процентов все равно что ничего. Оно ведь действительно больше для приличия, а если б мы действительно торговлей занимались, даже в убыток бы нам обернулось.

– Хорошо, что мы ею не занимаемся, – улыбнулся Улан. – А то я как-то с ней не очень.

– Не увиливай. Одно другому не мешает, – назидательно заметил Сангре и строго погрозил пальцем. – И смотри, этому, как его, пастуху ихнему, который улусный эмир, больше пятой части не дари. Или нет, – торопливо поправился он, – с него и десятины за глаза, иначе от такого аттракциона неслыханной щедрости у этого Чабана морда треснет, брюхо вспучит и глаза на лоб повылазят. И кому тогда за стадом присматривать?

…Ладья Улана отплыла вместе с купеческим караваном рано утром. А буквально через час после того, как суда скрылись за горизонтом, к терему подкатила со стороны княжеских хором целая вереница телег.

Михаил Ярославич помнил свои обещания и держал слово. К полудню в обширный ледник успели закатить последнюю двадцатую бочку с душистым медом. И даже Сангре, не считавший себя особым гурманом, слегка продегустировав вечерком содержимое пяти из них, признал весьма и весьма ощутимую разницу между вареным и хмельным медом. Пожалуй, стоило удивляться не тому, что князь воротил нос от их угощения, а тому, что он столь долго терпел его и выступил с критикой лишь во время своего последнего визита.

Про кащея Петр не забыл, распорядившись загрузить лохань в одну из опустевших телег и отправив ее на княжеский двор.

Глава 15 Судьба царевича Булана

Хорошо путешествовать водой. И пускай ты плывешь не на огромном белоснежном теплоходе, а на небольшой деревянной ладье, да и каюта в твоем распоряжении куда скромнее – крохотная каморка, не говоря про отсутствие душа, умывальника и прочих удобств двадцать первого века, зато сама река куда чище, да и берега ее гораздо живописнее.

А коль надоело любоваться проплывающими мимо тебя стройными соснами, песчаными отмелями и небольшими домиками крохотных прибрежных деревушек, можно спуститься к себе и завалиться спать, благо, на свежем воздухе сон не просто крепкий, но сладкий, приносящий исключительно добрые сновидения.

Но на третий день путешествия Улан понял, что выспался на год вперед. А ладья продолжала себе плыть, причем гребцам не требовалось прикладывать усилий – шли по течению, да и ветер дул попутный, притом в меру сильный: парус надувал, но не рвал.

От нечего делать Улан принялся разглядывать вереницу купеческих судов, следующих впереди и позади, стал расспрашивать старого кормчего, нанятого князем, о каждом из них: как называются, сколько товаров в себя могут вместить, чем удобны и какие имеют недостатки. Кормчему Сому – седому мужику со столь же длинными, как у этой рыбы, усами, любознательность молодого татарина пришлась по нраву и отвечал он охотно, польщенный вежливым обращением.

Но вот показалась первая из столиц многочисленных княжеств – Углич. Сойдя с пристани, Улан принялся за опрос народа. В первую очередь интересовала его политика – какой князь правит, да как далеко раскинулись его владения и чью руку он держит – Юрия московского или Михайлы тверского. Конечно, прояснить удалось далеко не все, купцы, не говоря уж о простом народце, знали немного, однако кое-что выудить из них удалось. С полученными сведениями Улан уединился в своей каютке и аккуратно перенес их на предусмотрительно прихваченную с собой бумагу. На всякий случай – кто ведает, в чьи руки могут попасть его записи – Улан писал подчеркнуто сухо, стремясь излагать одни факты и не позволяя себе комментариев.

Последним из русских городов был Нижний Новгород, где правил Борис Данилович, родной брат Юрия Московского, числившийся пока в его наследниках. Здесь Буланов расспрашивал осторожнее, но из того, что выяснил, сделал вывод: характер Бориса Михаил Ярославич описал верно.

Настроившись, что теперь впереди будут лишь одни крохотные аулы и, как следствие, его ждет длительное безделье, Улан на следующий день даже подсел к гребцам, вынужденным из-за смены ветра слегка потрудиться, и подменил на часок одного из них. А что – своего рода физзарядка для мускулов, раззудевшихся от лютого тунеядства. Да и сон после такой работы куда крепче и слаще. Однако ближе к вечеру Улан оказался приятно удивлен, увидев, что впереди на берегу возвышается огромный минарет. Да и пристань подле немаленькая. Оказалось, это бывшая столица Волжской Булгарии – Булгар. Разумеется, он уже не имел высоченных стен, но сам по себе град впечатлял.

Вокруг, насколько хватало взгляду, тянулись во все стороны глинобитные дома и многочисленные мастерские. Да и торжище тоже выглядело солидным, хотя и по-восточному бестолковым. Прогулявшись по нему, Улан обнаружил, что монголы истребили далеко не всех искусных мастеров – многие уцелели, и если бы у него возникло желание построить, к примеру, большой кирпичный дом или соорудить баню с подогревом полов, он запросто смог бы нанять здесь умельцев.

Зато на другой день, стоило им миновать какой-то Тухчин, и впрямь началась Орда. Настоящая. Да и природа мало-помалу изменилась – все меньше растительности, все шире степь. Но странное дело, вроде и любоваться нечем – сплошное однообразие, а поди ж ты, было в окружающей природе нечто завораживающее. И Улан битых два часа, не сходя с места, смотрел на проплывающие мимо холмы с буйным разноцветьем трав. Да так задумался, что чуть не полетел за борт. Коварный топляк, похожий на гигантскую стрелу, нежданно-негаданно вынырнув из глубины, врезался своим острием в борт их ладьи чуть повыше ватерлинии. Образовалась солидная дыра, и кормчий, уныло поглядев на уходящий вдаль караван остальных судов, велел причаливать к берегу.

Скрывая раздражение и легкое беспокойство, Улан пошел прогуляться вдоль берега. И не зря – вскоре ему удалось обнаружить небольшой аул, запрятанный в низине. Оказался он совсем крохотным – всего пять юрт.

Встретили его настороженно. Впрочем, ему довольно-таки быстро удалось рассеять подозрения хозяев и спустя полчаса настороженность сменилась радушием. Исходило оно в первую очередь от главы стойбища – сухопарого старика с пронзительным взглядом. Звали его Тукум. Именно по его повелению то ли сыны, то ли внуки – поди пойми, принялись торопливо разводить дополнительные костры и резать одного за другим баранов для угощения.

Поначалу Улану подумалось, что главной причиной тому было его обещание расплатиться чистым серебром, которое он продемонстрировал. Однако чуть погодя он понял, что есть и еще кое-что. Тукум с самого начала весьма пристально вглядывался в его лицо, а узнав его имя, заметно вздрогнул и сразу принялся раздавать направо и налево распоряжения.

Отправив одного из юнцов за гребцами и кормчим, он уточнил:

– Говоришь, Буланом тебя зовут?

Улан хотел поправить старика, но не стал. Вдруг подумает, будто гость намекает на глухоту Тукума, и молча кивнул в ответ. Не стал он возражать и против предложения умыться с дороги. Дескать, вода из ручья, текущего поблизости от аула, обладает чудесными свойствами. Она не просто освежает тело, придавая ему бодрость, но и добавляет новых сил.

Насчет целебности местного источника он сильно сомневался, но в любом случае ополоснуться после жаркого дня не помешало бы. Разоблачившись до пояса, он принялся с удовольствием умываться. С наслаждением подставляя спину под обжигающие струи ледяной воды, щедро изливаемой на него из кувшина черноглазой девчушкой лет десяти-двенадцати, он довольно ощущал, что усталость и впрямь покидает его. Смущало одно – уж больно пристально таращился на него Тукум, стоящий неподалеку.

«И чего пялится?» – раздраженно подумал он, но вскоре перестал обращать на это внимание.

– Хвала великому Тенгре! – неожиданно произнес старик, вознося заметно дрожавшие руки к темнеющему небу. Причину своего восторженного восклицания он Улану объяснять не стал, вместо этого принявшись расспрашивать о его детстве. Голос его при этом дребезжал, как плохо натянутая гитарная струна, выдавая нешуточное волнение.

Буланов к тому времени успел сделать вывод, что его явно принимают за кого-то другого. Стало любопытно. Именно потому он отставил в сторону отработанную версию о долгих скитаниях по чужбине, иначе тайна так и останется тайной. А ведь она, судя по поведению Тукума, не из мелких. Но и изобрести на ходу нечто новое Улан не пытался. Сангре бы на его месте справился, но побратим всегда был непревзойденным мастером экспромта, а Буланову этот жанр никогда не давался. Поэтому он предпочел иную тактику – отвечать туманно и уклончиво. Мол, да, довелось немало странствовать по чужбине, а мать очень рано умерла, оставив его совсем крохой всего нескольких дней от роду. Но мир не без добрых людей, подобрали, приютили, обогрели и сейчас живет неплохо.

Единственное, что он не стал скрывать, так это сведения о своем роде – негоже отрекаться от многих поколений предков. Но о том, что он калмык – предпочел не упоминать. О них в эти времена все равно никто не слыхал. Однако и не солгал. Припомнив рассказы отца, он честно ответил, что из племени ойратов.

Но и тут Буланов, судя по поведению Тукана, попал в яблочко.

Невозмутимо кивавший до того времени старик, услыхав, к какому племени принадлежит гость, оставил на миг свою сдержанность, радостно улыбнулся, обнажая крепкие, несмотря на солидный возраст зубы, и от избытка чувств довольно хлопнул в ладоши. Правда, объяснять, к чему ведет свои расспросы, не стал, очевидно, оставив это на потом.

«Потом» наступило под утро. Размещенный отдельно от всех, Улан проснулся от осторожного прикосновения. Открыв глаза, он в полумраке юрты – огонь в очаге еле тлел – увидел низко склонившегося над ним Тукума. Увидев, что гость проснулся, тот заговорщически приложил палец к губам и поманил его за собой. Улан послушно подался на выход. После вчерашних хмельных возлияний в голове слегка шумело – все-таки легли заполночь и спать довелось совсем немного. Впрочем, в целом самочувствие было терпимое. Из-за настораживающего поведения хозяина аула он, и без того будучи не особым любителем выпивки, старался не усердствовал. Тем более Улан знал, насколько она коварна – пьется легко, но не успеешь заметить, как перестаешь соображать.

Выйдя наружу, он сладко потянулся. Мир пока был объят тишиной и небо неспешно светлело, нехотя гася свои яркие светильники-звезды. Преданный Кантрус, дежуривший полночи, мигом поднялся, смотрел встревоженно. Улан жестом успокоил его, давая понять, что все в порядке, и направился вслед за стариком.

Тот уверенно вышагивал в сторону трех взнузданных и оседланных лошадей, придерживаемых его старшим сыном Буре.

– Ему ехать не надо, – властно сказал Тукум, указывая на телохранителя, идущего следом за Уланом.

Буланов чуть замешкался, повернулся к литвину и пояснил:

– Мы быстро.

Ехали они, держась строго друг за другом, причем Улан находился в середине, а старик, как ни удивительно, ехал замыкающим. Трава вокруг стояла высокая – майское солнце не успело обрести летней мощи и не выжгло ее своими лучами – и лошади брели по ней, словно по зеленой воде, опуская в глубину ноги по самые бабки.

Холм, к которому они направлялись, находился неподалеку, поэтому ехали недолго. По всей видимости, это было некое святилище, хотя никаких идолов на его вершине Улан не увидел. Зато ярко горели три костра. Один из них располагался на самой вершине, а остальные – перед подъемом наверх.

Спешившись, старик молча указал Улану на узкую еле приметную тропинку между кострами. Припомнив книгу о древней монгольской вере, тот окончательно убедился, что перед ним святилище. Улан невозмутимо направился вперед. Ветра не было вовсе, но – странное дело – когда он проходил мимо костров, языки огня на краткий миг с обеих сторон жадно метнулись к нему и, словно облизав и почуяв своего, послушно вернулись обратно.

Буланов поднялся к третьему из костров и вопросительно оглянулся на шедшего следом старика. Тот, довольно улыбаясь, протянул руку в сторону расстеленной кошмы. Объясниться Тукан по-прежнему не желал. Молча взяв в руки лежащий на кошме старый бубен с несколькими прикрепленными по краям колокольчиками, он неспешно двинулся по кругу, обходя костер и выбивая некий ритм. Постепенно скорость увеличивалась – как у ритма, так и у его движений. Старик уже не ходил, носился по кругу, выкрикивая гортанным голосом абсолютно непонятные слова. И хотя Улан не ведал их значения, чувствовалось, что появились они не век и не два назад. Скорее, с тех пор минула не одна тысяча лет.

Меж тем ритм стал стремительным, а Тукан уже чуть ли не летал вокруг костра. Как ни удивительно, но выросло и пламя. Языки огня вздымались вверх, выше головы старика. Наконец тот, задрав голову, выкрикнул прямо в небо нечто невразумительное и без сил рухнул на кошму. Лежал недолго. Словно очнувшись от угара пляски, спустя всего пару минут он выпрямился, уселся рядом, и, тяжело дыша, негромко молвил:

– Ты умеешь ждать. Это хорошо. И ты умен – это я заметил еще вчера. Хотя ты и молод, тебя уже можно звать Булан-бильге[22]. Значит, ты поймешь и то, что я тебе скажу и даже то, о чем… промолчу. Думаю, ты не раз слышал, что все монголы произошли от Алан-Гоа и Буртэ-Чино – лани и волка. Но когда людей стало много, они разделились на рода. Великий потрясатель вселенной Чингисхан принадлежал к племени борджигинов, что значит «синеглазые».

Он внимательно покосился на Улана. Тот продолжал невозмутимо молчать. Старик довольно кивнул и продолжил:

– Я не застал в живых его внука Бату-хана, но мой дед говорил, что именно в него, Бату-хана, переселился дух его великого деда. У самого Бату было много жен, много детей и еще больше внуков, а среди них самым храбрым и достойным считали Менгу-Тимура. И когда умер не имевший сыновей Берке-хан, на курултае не спорили, кого поднять на белой кошме. Менгу-Тимур был настоящий батыр и тоже имел много жен и много детей. Но правящие чингизиды уже забыли, что такое родство. Когда один из сыновей Менгу-Тимура по имени Тохта взял власть в свои руки, он поступил худо – начал убивать своих родных братьев, чтобы никто не смог помешать его сыну Искеру править после его смерти. Тогда погибли многие братья Тохты: Тогрул, Балаган, Кадан, Кутуган и прочие. Но он забыл, что все в воле высокого неба и, как бы ни стремится человек изменить предначертанное судьбой, свершится воля Тенгре. Так и случилось, ибо когда Искер уже сидел на белой кошме, к нему приехал сын Тогрула Узбек, дабы разделить со своим двоюродным братом скорбь утраты. Когда он вышел из его юрты, Искер остался лежать в ней с перерезанным горлом, ибо Тенгре в мудрости и справедливости своей разрешил сыну отомстить за смерть отца.

Но вместо того, чтобы вознести хвалу Высокому небу, позволившему ему сесть на белую кошму, Узбек, подобно шелудивому псу, жадно лижущему свою блевотину, низверг Тенгре, надругавшись над ним, и повелел всем кланяться Аллаху. А ведь еще Чингис-хан в своей Ясе наказывал детям не трогать души людей, ибо каждая верит в то, что ей ближе, и надо довольствоваться тем, что они подчиняются ему телом.

Истинно верившие в Тенгре пытались противиться неслыханному и говорили Узбеку: «Ты ожидай от нас покорности и повиновения, а какое тебе дело до нашей веры? Мы не хотим нарушать великую Ясу, завещанную нам твоим великим предком Чингисханом и не желаем переходить в веру арабов». Но Узбек оставался непреклонен, и тогда пролилась большая кровь, ибо новый хан не щадил никого и был безжалостен к противящимся его воле. И он не смотрел, кто перед ним, – простой воин или именитый темник.

– А если это был чингизид? – не удержался от вопроса Улан.

– С ними он обходился суровее всего. Только в одном Сарае-Берке и всего за день от сабель полегло не меньше трех десятков чингизидов. Всего же, как я слышал, их погибло больше сотни, ибо Узбек видел, в чем ошибся хан Тохта. Тот убивал своих братьев, но не трогал их детей – своих племянников. Это и сгубило его сына. А потому Узбек повелел вырезать всех: и отцов, и сыновей, и даже внуков.

Старик вновь испытующе покосился на молчавшего Улана, продолжавшего недоуменно гадать, к чему эти длинные отступления. Однако Тукан чего-то ждал и Улан неторопливо сказал:

– Я не верю в Аллаха. И хотя я и жил на Руси, креста у меня на груди тоже нет.

Похоже, именно это старик и хотел услышать, поскольку неприметная улыбка скользнула по его лицу и он, удовлетворенно кивнув, небрежно заметил:

– И ты прав. Конечно, сам хан, как и прочие, волен в выборе своей веры. Были и раньше те, кто, не принуждая никого следовать его примеру, отвергал Тенгре во имя Христа или Аллаха. Но истинный чингизид молится самому сильному богу. А самый сильный бог – Тенгре, ибо мы с его помощью всегда били и веривших в Аллаха, и кланявшихся Христу. Синеглазый Кара-Темир, младший сын Менгу-Тимура, тоже верил в Тенгре. Твой отец был истинным чингизидом.

Улан вздрогнул от неожиданности. Неизменное хладнокровие и сдержанность спасовали перед столь закрученным сюжетом, и у Улана помимо воли вырвалось:

– Мой отец?!

– Ты не можешь его помнить, ибо никогда не видел. Это случилось во времена Тохты. Кара-Темир сильно беспокоился за твою мать Айгуль – лунный цветок. Поэтому, когда ей пришла пора рожать, он задержался с летней откочевкой и в ауле помимо него осталось всего три десятка нукеров. Айгуль хотела девочку и даже приготовила ей имя. Она решила назвать ее именем нашей общей прародительницы Алан-Гоа – Ланью. Дать имя родившемуся мальчику – право отца. Но Кара-Темир столь сильно любил ее, что решил утешить ненаглядную и сказал: «Пускай у нас не родилась лань, зато вместо нее великий Тенгре подарил нам оленя[23]». А на второй день на аул напали люди Тохты.

– Ты же говорил, что он убивал лишь братьев, а их детей не трогал.

– Обычно так и случалось. Но когда человек неудачно падает на охоте с коня, можно сослаться на волю Тенгре, и когда он, выпив кумыса, умирает от резей в животе, тоже. Но Кара-Темира любили все и его слуги были по настоящему преданы ему. Потому он не мог случайно упасть с коня или умереть, выпив кумыса. И чтобы потом никто не сказал, будто с братом расправился великий хан, следовало убить всех. Тогда Кара-Темир отправил один десяток нукеров на прорыв вместе с Айгуль, державшей на руках родившегося накануне Булата, а сам принял неравный бой.

– Ты так рассказываешь, будто тоже в ту пору находился с ним, – заметил Улан.

– Я был одним из трех десятников, – пояснил старик, – и именно мне и моим людям Кара-Темир доверил спасение Айгуль и маленького сына. Мы уходили на полночь в сторону Руси, ибо иного пути не имелось. Погоня настигла нас после полудня. Когда я заметил ее, то велел троим вместе с матерью и сыном уходить дальше, а сам вместе с оставшимися принял бой. Мы задержали убийц ненадолго, но успели сделать главное: еще на подходе мы лишили их чуть ли не всех заводных коней. Да и когда дрались, старались в первую очередь подранить лошадей. Я уцелел случайно. Наверное, они решили, что я тоже мертвый и потому не стали добивать. Но свое дело мы сделали – они не стали преследовать дальше. Когда я поднял голову, то увидел их возвращение обратно.

– А почему ты решил, что я – это он?

– Первое – твой возраст. Ты сам сказал, что тебе двадцать восемь лет, а Булат родился как раз в год Тигра[24], – и старик неторопливо загнул указательный палец.

Улан завороженно смотрел на заскорузлую мозолистую руку, на которой один за другим продолжали загибаться коричневые от вечного загара пальцы.

Средний из-за имени. По мнению Тукума оставшиеся с ним нукеры немного укоротили его, чтоб посильнее запутать следы или оно само слегка исказилось со временем.

Следующим был безымянный. Дескать, неизвестно, от кого из нукеров, оставшихся с Буланом, он услыхал, что и мать его отца и его собственная мать из рода ойратов, но это так и есть на самом деле.

И наконец цвет глаз Улана. Среди степняков синеглазые – большая редкость. Даже в роду Чингисхана они рождаются не часто. У Менгу-Тимура изо всех сыновей синеглазым был один Кара-Темир. Зато именно в таких возрождается дух Потрясателя Вселенной.

Как оказалось, большой палец старик приберег для последней, но самой главной приметы. Именно Тукуму довелось держать дитя в руках, когда они уходили от погони, и во время скачки правая ручка младенца от тряски высвободилась из-под пеленок. Тогда-то десятник и заприметил родимое пятно. Правда, в ту пору оно было совсем маленьким, но уже походило на маленького паучка. Сейчас, когда Улан вырос, паук превратился в настоящего каракурта и это тоже неспроста. По мнению старика эту отметину поставил великий Тенгре, дабы всем стало понятно, что он не кто иной, как истинный сын Кара-Темира.

А в заключение Тукум простер ладони к костру и торжествующе заявил:

– Да и ныне Высокое небо не забыло тебя. Вспомни, как радостно взметнулись вверх языки огня? Одного этого подтверждения вполне достаточно, дабы убедиться в истине моих слов.

Он поднялся на ноги и, глядя на своего собеседника сверху вниз, произнес:

– А теперь главное. Если бы некий батыр надумал выступить против Узбека, при этом провозгласив, что не станет разрушать старые святилища и разрешит каждому придерживаться любой веры, думаю, подле него собралось бы не один и не два тумена, а много больше. А если степь к тому же узнала бы, что сам воин – не безвестный, но из чингизидов, сын Кара-Темира, число желающих встать под его байрак[25] удвоилось бы.

Улан хотел ответить, что это безумие и коль колесо с исламской верой закрутилось, назад его не повернуть, ибо ни в одну реку нельзя войти дважды, но Тукум смотрел на него с такой надеждой, что вместо категоричного «нет» прозвучало уклончивое:

– Я должен подумать, – но даже при этих словах на лице старика отразилось такое вселенское разочарование, что Улан невольно добавил: – Большое дело начинается с малого раздумья. Ты сам сказал, что меня уже сейчас можно назвать бильге. А мне бы хотелось заслужить прозвище Улан-сечен.

– Ты прав, – кивнул старик. – Однако и медлить нельзя. Ныне с тех пор, как Узбек повелел склонить перед Аллахом наши головы, прошло всего четыре лета и многие помнят прежние времена. Но с каждым годом будет становиться все больше Абдулкахаров, Абдулхамидов, Абдурашидов, а названные рабами[26] арабского бога за тобой навряд ли пойдут и тебе станет тяжко собрать даже один тумен, ибо память людей недолговечна. Они просто смирятся перед неизбежным.

Помни это. А теперь… пойдем, а то нас заждались, – и он неспешным шагом направился к терпеливо поджидавшему их сыну.

Однако концовка у этой загадочной истории оказалась неожиданной. Когда ближе к вечеру они садились в свою ладью, откуда-то вынырнул тот самый Бури – сын Тукума, провожавший их к святилищу. Опасливо поглядывая наверх, дабы не попасться на глаза отцу, он стал сбивчиво просить Улана забыть о том, что старик успел наговорить ему. Мол, ничего этого не было и на их аул напали не люди Тохты, но обычные степные разбойники. А Тукум попросту слегка повредился умом, поскольку не смог сберечь молодого Кара-Темира. Да и по голове ему в той схватке здорово досталось, вот и видит теперь в каждом проезжем того младенца. На самом же деле Тохта очень любил своего младшего брата и когда узнал о случившемся, отправил на поиски разбойников два тумена и не успокоился, пока не нашел их гнездо и не казнил всех, закопав живыми в землю.

– Получается, во всей истории, рассказанной твоим отцом, ни слова правды? – уточнил Улан.

Бури отчего-то замялся и нехотя выдавил, что если она и имеется, то самую малость. Например, имя жены и сына Кара-Темира. Их и впрямь звали Айгуль и Булан, и младенец наверное действительно родился синеглазым. Зато остальное… И он вновь жалобно посмотрел на Буланова.

Тому ничего не оставалось, как заверить, что он выполнит его просьбу и не собирается трепать языком налево и направо, прекрасно понимая, насколько это опасно.

– Да пребудет с тобою великий Тенгре! – радостно выпалил Бури и, спохватившись, начал пояснять, что сказал это исключительно по привычке, но оборвал себя на полуслове, досадливо махнул рукой и подался обратно в свой аул.

Позже, будучи в своей каморке-каюте, Улан еще долго гадал, что истина. Действительно ли старик выжил из ума, слегка помешавшись от страшного сабельного удара, или сынок попросту опасается, что кто-то вложит хозяина маленького аула тому же хану Узбеку? Дальнейшее предсказать нетрудно. Учитывая, отсутствие психушек, хан пошлет пару сотен «санитаров» в халатах, пускай и не белых, и они вырежут всех обитателей небольшого стойбища, не особо разбираясь кто помешанный, а кто в своем уме.

Но как он ни гадал, а прийти к определенному выводу не смог. Под конец уставший мозг отключился и Улан погрузился в тяжелый беспокойный сон. И снилось ему нечто похожее на Куликово поле. Вот только русских полков на нем не было видно: и с одной, и со второй стороны стояла лишь ордынская конница. Пропели трубы, забили барабаны и, повинуясь им, две лавы, отчаянно визжа нечто удалое, ринулись в бой. Но чем закончилось сражение, он не узнал, не вовремя проснувшись и до самого рассвета ходил по палубе ладьи, о чем-то напряженно размышляя…

Глава 16 Визит к старому знакомому

С отъездом Улана хлопот у Сангре, как ни удивительно, прибавилось ненамного, и он не раз вспоминал друга теплым добрым словом. Процесс учебы Буланов отладил настолько хорошо, что все продолжало идти как бы само собой, катясь по накатанному. Дружинники-ветераны в определенные часы занимались с новобранцами, обучая их ратному бою. Неграмотные заучивали азы и буки под руководством Изабеллы, а остальными занятиями рулил… Яцко.

Да, именно он контролировал общую физподготовку, притом тоже согласно оставленным Уланом указаниям, где было расписано все: и последовательность упражнений, и число подходов. Он же руководил и новыми парами арбалетчиков, приучая их к введенной в свое время Петром «конвейерной» системе: один стреляет, а второй заряжает. Причем помогал Яцко не кто иной как… Локис. Правда, последний в основном служил для наглядной демонстрации – как надо работать и чего надлежит достичь. Надо сказать, преданному оруженосцу Петра роль наставника чертовски нравилось.

Тут, конечно, занимались не все, поскольку силачей, способных без помощи дополнительных приспособлений взвести тетиву арбалета одними руками имелось немного, всего девять. Двое были из числа литвинов – Галиас и Ажуолас. Но их, успевших освоить конвейерное обучение, Петр вместе со стрелками-ятвягами, как Улан ни упирался, всучил побратиму. Дескать, мало ли что может приключиться в пути.

Остались прибывшие в свое время из Литвы славяне: кривич Шкырка и дрегович Кастусь, да к ним прибавились пятеро сыновей местных кожемяк. Двое пришли сами, прослышав о наборе в новую дружину: Мездрик и Бухтарма. А когда Улан пару раз похвалил их, заявив, что парни запросто могут составить конкуренцию даже Вилкасу, поскольку «качают» руки с детства, специфика производства такая, Сангре сам занялся дополнительным набором. Пройдясь по дворам кожемяк, он в скором времени привел еще троих: Волоха, Усмаря и Замшу. Подыскать хороших стрелков в пару каждому заряжающему было делом пустячным, благо в дружине к тому времени имелось несколько сыновей охотников.

Таким образом самому Сангре в качестве дополнительной нагрузки остался один рукопашный бой.

Зато ночи у него теперь выдавались бурные, и поспать удавалось лишь под утро, когда Заряница – сияющая от счастья, с густым румянцем на щеках и взлохмаченной копной волос, небрежно рассыпавшейся по плечам – крадучись выскальзывала из его комнаты. Нет, Сангре был конечно же рад такому плодотворному времяпровождению, но краткий трех или четырехчасовой отдых не мог до конца восстановить его силы. А ведь впереди ожидал новый день, наполненный бесконечной суетой, повседневными хлопотами и непременными прогулками по тверским торжищам – как же без контроля.

Радовало и то, что пока можно было не обращать внимания на подготовку к чеканке монет. Процесс изготовления изображений для них благодаря Горыне, пускай и не так скоро, как хотелось Петру, но неуклонно продвигался. Да и заготовки – тускло поблескивающие кругляшки в количестве тысячи двухсот штук – были приготовлены. Аккуратно сложенные в стопки и накрытые на всякий случай тулупчиком, они хранились в его комнате, дожидаясь, когда их превратят в «сороки».

Рядом с ними один на другом стояли два сундучка с оставшимся после займа князю серебром. Нижний был полон, его Сангре предусмотрительно утаил от цепких внимательных глаз княжеского казначея Викулы Гюрятовича. Верхний был наполнен едва до половины – пришлось добавлять из него до двух тысяч, когда вычистили до донышка остальные три.

И Сангре, прикинув, что именно сейчас появился отличный шанс исчезнуть без ощутимого ущерба для всех забот и занятий (кроме ночных утех с Заряницей), засобирался в Литву. Но поначалу следовало решить вопрос с тайным гонцом – если удастся договориться с Гедимином, где его перехватывать. Походив пару дней по пристани и попив медку с кормчими – а как без пьянки, пускай и скромной, он все прояснил. Оказалось, самое удобное место – устье реки Шоши, впадающей в Волгу. Если соблюдать правдоподобие перехвата, именно туда должна нырнуть ладья, везущая тайного гонца Гедимина в Москву.

Теперь можно было отправляться в Литву. Таиться Сангре не стал, такое не скроешь, и потому первым делом пошел к Михаилу Ярославичу. Узнав, что и Петр засобирался в дальние края, князь изрядно осерчал. И хотя он старался сдерживаться, держа в уме недавний, всего неделя прошла, займ под символическую по нынешним временам резу, горечь и упрек временами прорывались в его речи.

Однако Петр в этот раз на экспромты не полагался и успел заранее продумать причины отъезда, намертво пришив к ним интерес самого Михаила Ярославина. Мол, по здравому размышлению отправленная в Гамбург грамотка (позавчера инструктировал купца-гонца, предоставленного князем) дойдет туда не раньше чем через месяц. Да и то при непременном условии, что море окажется спокойным, а Овадья – имени он таить не стал, все равно купец сообщит его князю – окажется на месте. Ну и плюс дорога обратно.

– Учитывая, что на дворе уже Иванов день[27], скоро лето наступит, а купец выехал накануне, есть опасения…

– Ты же сказывал, к осени привезут?! – не выдержав, перебил князь, в ярости соскочил со своего стольца и, подбежав почти вплотную к Петру, зло прошипел: – Лгал, выходит?!

– Нет, – мотнул головой Сангре.

– Как нет, когда ныне совсем иные песни запел?!

– Не иные. Я тебе и тогда говорил – осенью. А вот в другом каюсь. Не подумал я, что серебро у этого Овадьи, как и положено торговому человеку, не в ларях хранится, но вложено в различные дела и чтобы его собрать, да в таком количестве, тоже потребуется время.

– И что теперь мыслишь?!

– Мыслю, хоть помирай, а слово даденное сдержи, – улыбнулся Сангре. – Для того и направляюсь к Гедимину.

– Ты еще поведай, что у него гривенок занять надумал! – хмыкнул Михаил Ярославич.

– А почему бы и нет, – пожал плечами Петр.

И снова князь принялся расхаживать по комнате. В один конец, в другой, поворот и опять обратно. Туда-сюда, туда-сюда. Наконец остановившись напротив Сангре, он буркнул:

– С чего решил, что он их тебе даст?

– Сдается, глянулся я ему, – простодушно заявил Петр.

– Сам таковское надумал, али как? – усмехнулся князь.

– Доказательство имею: перстень его, – напомнил Сангре и полез за ним за пазуху. – Он мне для того и дал его. Мол, когда рубеж пересеку и в его земли войду, буде какая нужда, надо лишь показать его и любой поможет. Согласись, княже, абы кому Гедимин такие подарки делать бы не стал.

Оторопевший Михаил Ярославич с минуту, не меньше, разглядывал извлеченный Петром перстень, хотя успел полюбоваться им раньше, когда они только-только прибыли в Тверь. Исподлобья покосившись на Сангре, он устало махнул рукой и направился обратно к своему стольцу.

– Ладно, езжай. Заодно и от меня поклон передашь. Поклон и… грамотку, – и, уже усевшись, недоуменно уставился на стоящего Петра. – Чего еще?

– Как всегда, малюсенькая просьбишка до тебя, княже, – пояснил Сангре. – Грамотку твою я доставлю в целости и сохранности, можешь быть уверен, но лучше бы ты ее сам написал, никому не доверяя. И за мою поездку никому ни слова.

– Почему?! – вновь насторожился Михаил Ярославич.

– Слухи быстро по миру разносятся. Мало ли что подумает хан Узбек, если до него весть о моем путешествии дойдет. А потому лучше бы о том знать всего двоим – тебе и мне.

– А ты мыслишь, будто он доселе не ведает, что я своего сына за дочку Гедиминову просватал? – усмехнулся князь.

– Сватовство – одно, а переписка с Гедимином – иное. Особенно сейчас, перед поездкой в Орду. Поверь, княже, ни в коем случае нельзя давать Узбеку даже малейший повод заподозрить тебя в сношениях с Литвой.

– Сказываешь так, ровно утаиваешь от меня чего, – нахмурился Михаил Ярославич, вопросительно уставившись на Сангре.

– Угадал, – невозмутимо согласился тот и, упреждая следующий княжеский вопрос, заторопился с ответом: – Но рассказать тебе, увы, не могу. Выдать свою тайну – глупость, а чужую – подлость. Я в подлецах не хаживал, а потому… – Он развел руками и виновато улыбнулся. – Прости, князь, никак. Одно поведаю: тайна эта ни Твери не навредит, ни тебе. Скорее, наоборот. И в этом я готов и перед иконами поклясться, и крест поцеловать.

– Но если так, отчего не сказать?

– Тебе снова повторить, чем я считаю разглашение чужой тайны?

Михаил Ярославич досадливо крякнул, но больше ни о чем не спрашивал. Криво усмехнувшись, поинтересовался лишь, как Сангре собирается объяснить свою отлучку невесте.

Петр ответил, что лгать не станет и скажет правду, но не всю. Мол, в Витебск. А там, как знать, может, и до Полоцка путь ляжет – все зависит от цен на меха, на янтарь и прочее в тех землях. И если они не устроят, возможно, придется плыть аж до самой Риги.

– Думаешь, не сведает, куда на самом деле отправился?

– Сведает, – согласился Петр. – Но я ведь и впрямь поначалу туда поплыву. А там у Витебского князя Ярослава Ольгерд в зятьях, сынишка Гедимина. Он и подскажет как быстрее до Трок добраться.

– Ну и как ты свою тайну сохранишь, гусляр? Все одно – придется на меня ссылаться, – усмехнулся князь, насмешливо глядя на своего собеседника.

– Не придется, – отмахнулся Сангре. – Он тоже в моих знакомцах. Лишь бы на месте его застать.

– А коль не застанешь?

– Тогда дальше поплыву, к Полоцку. Там родной брат Гедимина Воин сидит.

– Он тоже в твоих знакомцах?

– Тоже, – не стал таить Петр.

Князь недоверчиво покрутил головой, тяжело вздохнул и… неожиданно пожаловался:

– Сызнова ты для меня с этими знакомцами темным стал. Да и рассуждаешь мудро: и про тайну, и про путь-дорожку. И никак мне тебя раскусить не удается.

– Не надо меня кусать, – попросил Сангре, продолжая простодушно улыбаться. – Я невкусный.

– Ладно, ступай, – недовольно махнул рукой Михаил Ярославич. – А за грамоткой сам заглянешь послезавтра поутру. Да не мешкай там, – попросил он тихо.

И такая грусть была в его голосе, что Сангре на миг стало не по себе.

Вернувшись в свой терем он, улучив момент и оставшись наедине с Изабеллой, посоветовал ей написать письмо кузену. Мол, у него сейчас как раз надежный человечек из числа купцов в те края засобирался, передаст в целости и сохранности. Заряницу же попросил – вдруг и впрямь задержится – едва Горыня закончит свою работу, не дожидаясь его, начинать чеканку монет.

Но главный разговор у него состоялся с княжичем Дмитрием, чтобы он постарался придержать отца, если тот надумает ехать в Орду, не дождавшись возвращения Петра. А коль не получится, пускай постарается сделать так, чтобы он поехал каким-нибудь путем подлиннее – пусть пробудет в дороге как можно дольше.

С собой он поначалу решил взять, как и Улан, всего десяток человек – пять пар весел предостаточно, но, припомнив кое-какие нюансы последней беседы с литовским князем, передумал. Гедимин – мужик ушлый, своей выгоды не упустит и запросто может взамен нужной грамотки ответную просьбу выдать. И касаться она будет – к гадалке не ходи – крестоносцев.

Хорошо, если дело ограничится теорией, то бишь советом, а если он попросит помочь на практике? Дескать, удалось один раз, со взятием Христмемеля, давай еще чего-нибудь захвати, раз у тебя так хорошо получается. Тогда лучше иметь побольше своих людей под рукой. И потому Петр прихватил с собой часть навербованных в Твери бойцов. Правда, из них он отобрал лишь пять пар арбалетчиков, хотя просились все без исключения, даже поправившийся на вольных харчах сын Дягилев.

Кое-кто даже исхитрился уговорить его, но в случае с Вовкой-Лапушником Петр остался непреклонен, благо, к тому времени успел послушать песни юнца. Голос у паренька был что надо – звонкий, чистый.

И хотя русские песни того времени были протяжные, требующие хорошей дыхалки, выпевал он слова легко, тянул ноты, сколько требовалось, причем чувствовалось – делает он это легко, без особого напряжения, «с запасом».

А уж когда Петр как-то попросил подыграть ему на гуслях и затянул романс на слова Есенина, то и вовсе изумился. Паренек практически сразу ухитрился подобрать нужную тональность, и в конце Петру уже казалось, что Лапушник не раз играл эту мелодию.

Так он и сказал раздосадованному юнцу. Мол, уже одна феноменальная память заслуживает того, чтоб держать его в самом глубоком тылу. А учитывая второй, музыкальный, и вовсе говорить не о чем. И, чтоб подсластить пилюлю, поинтересовался, каким именем окрестили его отца в церкви.

– В честь Миколы-угодника прозвали. А на кой тебе?

– Так вот пройдет время и тебя за один твой голос все станут по имени-отчеству величать. Будешь ты, сын Дягилев, Владимиром Николаевичем.

– Тебя впору уже сейчас за него по имени-отчеству величать.

– Прямо как боярина? – недоверчиво уставился на него паренек.

– Бери круче. Бояр в Твери много, а ты такой один. Точно, точно. Вот соберешь ансамбль…

– Чего?!

– Ну-у, скоморохов. Немного, человека три-четыре вполне хватит. Один на барабане, другой на бас-гуслях, третий на ритм-гуслях, четвертый на саксе, то есть на дудочке или свирели. Ну и деваху голосистую в солистки. Только посимпатичнее, чтоб не один голос в наличии имелся, но и остальное соответствовало. И как дадите князю, боярам и всему честному люду концерт в центре Твери, на соборной площади, да как вышибете слезу у народа, так вмиг и назовут по отчеству. А ты хочешь, чтобы я композитора, который к любой песне мелодию влет подбирает, да и сам поет весьма и весьма недурственно, собственноручно под натовские стрелы с мечами подставил? Не-ет, дорогой, такому не бывать.

Сын Дягилев хоть и впечатлился столь лестными словами, раскрасневшись от смущения и удовольствия, но все-таки расстроился – не взяли. Видя его потухшие синие глаза, Сангре пожалел паренька и неожиданно для себя вспомнил про «волшебную» дудку, которую повсюду таскал с собой. Чуть поколебавшись – стоит ли доверить пареньку такую тайну – он пришел к выводу, что Лапушник – самый подходящий для этого человек.

Сам Петр сколько ни терзал, уединившись ближе к ночи в пустом флигеле, загадочное изделие Роджера Бэкона, у него ничегошеньки не получалось. Правда, Вовка не слыхал той мелодии, которую наиграл им с Уланом Чарльз Коули на смертном одре, зато у паренька был явный музыкальный талант.

Но вначале…

– Расскажу-ка я тебе, сын Дягилев, одну историю…

Выслушав Петра, паренек восхищенно заметил:

– Таковское я ни от одного кащунника[28] не слыхал. Токмо детишек жалко с ентого города.

– А сам бы так хотел? – осведомился Сангре. – Я не про детишек – их и впрямь ни к чему за собой водить, хотя кто знает, может, и такое понадобится. А вот с мышами и крысами на Руси разобраться не помешало бы.

– Дак ежели бы оное сказкой было, а то ж басня[29], – резонно возразил Вовка.

– А если нет?

– Знамо, хотел бы.

– Раздобыл я эту дудку, – заговорщическим шепотом сообщил Петр. – Вечером тебе ее дам, и приступишь. И что на ней вытворяет умелый человек, тоже увидел. Крысы со всего дома к нему сбежались, ей-богу. Правда, мелодию мне слышать довелось всего раз и напеть ее тебе не смогу. Придется тебе, парень, с чистого листа начинать.

– А как я узнаю… – начал было сын Дягилев, но спохватился, понял и лишь поинтересовался насчет сроков.

Вообще-то время сроков никаких не было, но требовалось заинтриговать «Папушника, чтобы тот больше не приставал. Пришлось многозначительно намекнуть, что имеются у некие тайные планы, связанные с дудочкой, и хорошо бы управиться к прибытию Сангре из «Литвы.

…Поначалу само путешествие протекало донельзя гладко. Проблем с едой не возникало – даже запасы не подъели, поскольку регулярно прикупали провизию в пути. Правда, ни Ольгерда, ни Воина застать на месте не удалось – отбыли со своими дружинами к Гедимину в Троки. Для чего – догадаться несложно. Можно сказать, задачка для дурачков, два плюс два. Непонятно было лишь одно: какой из вариантов разыгрывается. То ли кунигасу понадобилось дать отпор напавшим крестоносцам, то ли он сам нацелился на них.

«В любом случае я не при делах. Если напали чертовы НАТОвцы – Гедимину самому виднее, как защищаться, а если решил организовать налет, значит, у него уже имеется собственный план. Не будет же он его менять из-за одного человека, – успокоил себя Петр. – Получается, главное сейчас – застать в Троках его самого».

Однако задачка на самом деле оказалась с закавыкой. Правильным вариантом был третий, не пришедший в голову Сангре. Кунигас и впрямь собрался выступать в поход для оказания скорейшей помощи сыну Кейстуту – перемирие нарушил Тевтонский орден. И в то же время он столь бурно радовался приезду Петра, что тому стало ясно – потребует помощи. И отказаться не моги, поскольку первый разговор о грамотке закончился неудачей. Как заявил Гедимин, даже с учетом того, что он якобы отвергает тайный союз, направленный против Орды, лишний раз напоминать ему о себе степному правителю – огромный риск. Оказывается, татарские эмиры уже писали своему хану, будто владыка Литвы ведет себя не как добрый сосед, принимая под свое крыло одних русских данников за другими.

– А как их не принимать?! – возмущался литовский правитель. – Сами ж просятся! Так почему я должен отказывать?! Витебский князь, к примеру, отчего решил свою дочку за моего Ольгерда замуж выдать? Да пообещал я, что ему дань платить не придется, и земель его никто не тронет. А ежели кто замахнется, я на его защиту всей ратной силой встану. Думаешь, хану понравилось такое?! Теперь Андрей Козельский к моей дочери просватался и тоже помощи против татар потребовал, притом нынче же. Сызнова Узбек недоволен будет, когда о том прознает. А тут еще в его руках моя грамотка окажется. И представь, что случится?

– Но ты ж в ней откажешься от союза. Значит, хан наоборот должен успокоиться.

– Как поглядеть. С одной стороны, ты верно говоришь, должен, а с другой, может, и призадуматься: ныне отказался, а как завтра – неведомо. И иное ему на ум придет. Значит, Гедимин и вправду силен, коли ему союз предлагают. К слабому-то никто людей посылать бы не стал. И тогда он попробует заранее меня обескровить. А у меня эвон чего творится, слыхал, поди. Мне нынче всех людишек надобно в один кулак собрать, а я доселе прихода дружин своих сыновей Наримунта и Кориата из-под того же Козельска дожидаюсь. Не иначе как крестоносцы сведали, сколь я туда отправил, вот и налетели. И как мне на две стороны воевать прикажешь?! Разорваться что ли?!

Петр слушал и уныло кивал головой.

Жалел он лишь об одном – понапрасну нарушил заповедь, взятую на вооружение еще во время пребывания в Нижнем Тагиле. Правильно она гласит: «Не верь, не бойся, не проси». И сегодняшняя беседа – лишнее тому подтверждение. Но самое обидное заключалось в том, что не сумел он предугадать доводы Гедимина, а значит, и продумать, что им противопоставить. И как он не догадался? Да и Улан куда глядел? Обычно он малейшие просчеты побратима подмечал, а тут на тебе. Предположим, про козельского князя он понятия не имел. Но здесь и без сватовства Андрея прокол получился, да чего скромничать, целая дыра.

«А впрочем, – нашел он оправдание – мы ж с ним отродясь политикой не занимались, потому и лопухнулись дружно».

После того как он вынес своего рода оправдательный вердикт для обоих, на душе полегчало. Прикинув расклад, он решил, что скорее услышит «нет», чем «да», но пока окончательного «нет» не прозвучало, стоит продолжать попытки добиться своего. В конце концов, зря что ли он сюда прикатил?

И чуть погодя, когда Гедимин слегка остыл, Сангре пустил в ход свои единственные козыри. Плохонькие, конечно, как он теперь понимал, но какие были. Мол, во-первых, этой зимой хан нацелился совсем в другую сторону, можно сказать, в противоположную. И разворачиваться Узбек не станет, поскольку грамотку, адресованную Гедимином Юрию, ему доставят, когда войска Орды окажутся в предгорьях Кавказа. А во-вторых, их там ожидает жуткий разгром, посему и по возвращению поход на Литву не состоится. Да будет ли кому идти?! Как знать, не угодит ли в плен сам Узбек.

И козыри сработали. Правда, не до конца. Кунигас вроде бы все равно отказался, но на сей раз не столь решительно и гневно, как поначалу. Во всяком случае, Петр уловил в его ответе неуверенность. Дескать, утро вечера мудренее, тем более, Воин и Ольгерд уже выступили навстречу крестоносцам, старший сын, Монвид, и вовсе там, а Наримунт и Кориат вернутся не раньше, чем через седмицу. Словом, два-три свободных дня для разговоров с дорогим гостем у него сыщутся.

При этом он столь хитро взглянул на Сангре, что тот пришел к окончательному выводу: либо у Гедимина успел созреть план, как лучше использовать своего «дорогого гостя», либо появились лишь туманные наметки на него, потому и понадобился ночной тайм-аут для раздумий.

Наутро кунигас не стал ходить вокруг да около. Для начала он поставил Петра в известность, что в нападении тевтонов столь крупными силами есть и вина… самого Сангре. Да, да. Если бы он со своим побратимом не помог захватить Христмемель, крестоносцы ныне не стремились бы столь рьяно отыграться на литовских крепостях.

– Выходит, не стоило брать их замок? – поинтересовался Петр. – И что теперь делать?

– Надо… взять другой, – невозмутимо подсказал Гедимин. – Тогда они отшатнутся и ринутся к нему, а обратно не дать его забрать, моя забота. К тому ж тебе он ведом, видал ты его вместе со своим побратимом, а потому оно для тебя несложно.

Петра мгновенно охватило недоброе предчувствие. Во время прошлого пребывания в Литве они с Уланом помимо Христмемеля видели всего один замок, следовательно, без вариантов.

– Рагнит? – в упор глядя на кунигаса уточнил он.

Тот молча кивнул. Сангре почесал в затылке. Получалось, предсказание карт бабы Фаи в очередной раз сбылось. К ним он обратился перед самой поездкой. Помнится, выпали пиковый валет и бубновая семерка, что в совокупности означало неожиданное предложение. Вот и заполучи.

Настроение Петра упало. Конечно, приятно, что Гедимин столь высоко ценит его находчивость и изобретательность, но…. Одно дело – небольшой Христмемель, совсем иное – Рагнит, превосходящий своего соседа как по высоте стен, так и по площади, раза в два. Если не больше. А по числу башен – и вовсе всемеро. Это если считать за башню возвышающийся в центре донжон, поскольку стены Христмемеля обходились вовсе без них.

Немудрено, что кунигас решился на риск. В обмен на Рагнит можно и впрямь согласиться лишний раз привлечь к себе внимание Узбека, написав грамотку.

Взять замок силой – нечего и думать. Такой твердыней можно овладеть лишь с помощью хитрости. А какой? Попытаться снова заняться переодеванием? Однако пленных, как он узнал, у Гедимина не было вовсе. Да и заполучи они их – риск агромадный. Немцы – не дураки, дважды на одни грабли не наступят. И чем дольше думал Сангре, тем больше приходил к неутешительному выводу – с какой стороны ни посмотри, гиблое дело. И он ядовито поинтересовался, не нужен ли ему заодно и Мариенбург. Разумеется, вместе с Кенигсбергом впридачу.

– Нашел, с чем сравнить! – фыркнул Гедимин. – Это ж какие замки огромные.

– Ну да, а Рагнит – Дюймовочка, – буркнул Петр и, напоровшись на недоуменный взгляд кунигаса, поправился. – В смысле крохотуля. Мальчик-с-пальчик.

– Ну-у, не мал, конечно, – деликатно согласился тот. – Но зато у него стены деревянные, а не каменные.

– Мы, когда сюда к тебе ехали, всего один день на солнышке грелись, а так сплошь тучи с дождями. Значит, пытаться поджечь их бесполезно. И проку, что они деревянные?

– Так ты отказываешься?

– А ты?

Гедимин усмехнулся и откровенно ответил:

– Взамен на Рагнит я тебе все хочешь напишу, не сомневайся. А я, ты ведаешь, своему слову хозяин. Да и твоих воинов приодеть надобно, а то эвон – в тегиляях ходят заместо кольчуг, а они – подспорье худое.

Сангре поморщился. Крыть нечем. Вояки его и правда ходили кто в чем. Кольчуги были у трети, не больше, а новики действительно щеголяли сплошь в тегиляях – нечто вроде фуфайки с рядом нашитых на груди металлических пластин. Не то что от меча, но и от стрелы не спасут.

– А я тебе половину добычи уделил бы, чтоб приодел своих людишек, – продолжал уговоры кунигас и невозмутимо добавил: – Ну а покамест можешь на пленников своих полюбоваться. Что-то они у меня притомились, в полоне сидючи. Как бы вовсе не померли. – И он хитро прищурился.

Намек Гедимина Сангре понял хорошо, но, не желая давать кунигасу лишний козырь, принял равнодушный вид и ответил: мол, важны они были, когда он с инквизиторами торговался, а сейчас ему и на пленников, и на их состояние здоровья наплевать. Он и повидаться с ними согласился как бы нехотя – мол, время есть, чего не глянуть.

Как оказалось, обоим Гедимин выделил вполне комфортабельные помещения. Каждого разместили в отдельной подклети. Невелики, три на три метра, но сухие и теплые. С мебелью не ахти, но стол, стул и топчан для сна имелись. Матрац из свежей соломы, подушка вполне мягкая, шкур, заменяющих одеяла, в достатке. Да и кормили их нормально, без изысков, но сытно.

Дитрих смотрелся сносно. Похудел слегка, но в остальном полный порядок. С Бонифацием хуже. Очевидно, само осознание пребывания в плену тягостно воздействовало на кузена Изабеллы. Да и вынужденное безделье, особенно в молодые годы, подчас изнуряет человека куда сильнее, чем тяжелый труд. Словом, бывший тамплиер и впрямь выглядел так себе – неестественно бледное лицо его приобрело нездоровую одутловатость, да и двигался он как-то вяло, заторможенно. Правда, увидев Сангре, он оживился, заулыбался, и, хотя до румянца на щеках не дошло, но нее-естественная бледность запропала. Однако прошло пять минут, десять, пятнадцать, и… все вернулось на круги своя.

– Ты бы его хоть на прогулки выпускал, – уходя, посоветовал Гедимину Петр.

– Сам не хочет, – пожал тот плечами.

Вот даже как. Получалось, надо срочно вывозить парня на Русь, иначе окончательно пропадет. И тут же подоспел кунигас с тем же советом.

– Ты бы и впрямь, когда Рагнит возьмешь, забрал его с собой. Глядишь, и отойдет.

Ну как мысли читает, зараза. И, разумеется, не упустил случая намекнуть, что если замок взят не будет, ни о каком вывозе речи быть не может.

– Думать стану, – мрачно заявил Петр, слегка покривив душой. На самом деле он собирался поразмыслить об ином: как уговорить кунигаса назначить за свою грамотку иную цену.

– А долго ли? – осторожно поинтересовался Гедимин.

– Надеюсь, дня три хватит.

– Это хорошо, – кивнул кунигас и осторожно посоветовал: – А не лучше ли тебе за это время проехать к Рагниту. Глядишь, при виде самого замка быстрее что-нибудь на ум придет. Да и я, пожалуй, вместе с тобой прокачусь.

Сангре чуть помедлил и решил согласиться. В любом случае следовало создать у Гедимина вид, что он, Петр, делает всё возможное, дабы придумать новую хитрость. А если она никак не хочет придумываться, не его вина. К тому же и карты бабы Фаи, к коим он прибегнул, рекомендовали не торопиться с принятием решения и сулили удачу в рискованном мероприятии.

…Дорогу к Рагниту выбирали приданные его отряду люди кунигаса. И когда они, спустя пять верст после того, как миновали Бизену, свернули с дороги круто вправо и направились по небольшой тропинке, пролегающей по мрачному лесу, Сангре не заподозрил с их стороны подвоха. Правда, через полчасика все-таки спохватился, поинтересовался, отчего повернули, но удовлетворился логичным ответом: следуя далее по дороге, можно запросто нарваться на крестоносцев.

После очередного крутого поворота в ноздри резко ударил въедливый запах гари. Сангре поморщился, стараясь дышать ртом. А через минуту они выехали на пепелище. Им оказалась лесная полянка, очертания которой показались Петру знакомыми. Правда, весьма смутно.

– Что по сторонам оглядываешься? – равнодушно поинтересовался Гедимин. – Или знакомо?

– Святилище богини Мильды, – неуверенно произнес Сангре.

– Верно, – подтвердил кунигас. – Ишь ты, признал.

Петру невольно припомнилась главная жрица этой богини вайделотка Римгайла, а услужливая память моментально выдала пару постельных эпизодов с ее участием. Что и говорить, азартная дама. И главное – без предрассудков и условностей. Даже не взирая на недавние – всего-то пара недель прошло – ночи с Заряницей, пониже паха у него что-то предательски зашевелилось.

Сангре с подозрением покосился на Гедимина, начав догадываться, что они заехали сюда неспроста. «А ведь с него станется, чтоб меня уболтать, и Римгайлу сюда из-под Вильны вызвать», – пришло ему на ум. Он невольно посмотрел по сторонам, ожидая ее появления.

– А вайделотку свою ты напрасно выглядываешь, – буркнул Гедимин.

– Никак замуж вышла? – осведомился Сангре, испытывая некоторое облегчение (зато теперь перед Заряницей неудобно не будет) и одновременно – чего уж там таить – легкое сожаление. Ну, нравилось ему кувыркаться с Римгайлой в постели. Эдакий азартный экстремальный секс на грани выживания, когда понятия не имеешь, встретишь утро бездыханным или, как подлинный герой, сумеешь стойко выдержать все атаки и не осрамиться. И потом, когда ты, не выдержав искушения, предаешься ему, но затем возвращаешься к жене, это не измена. Иное дело, если ты и позже постоянно думаешь о ней. Во всяком случае, Петр считал именно так.

– Не вышла, – мотнул головой кунигас, пояснил: – Она ныне в чертогах своей богини Мильды.

– Умерла?! – охнул Петр.

– Погибла, – поправил Гедимин. – Рыцари сожгли. Заживо. Прямо тут. Привязали к дубу и….

И он принялся неторопливо рассказывать, как она через месяц после отъезда Сангре упросила Лиздейку вернуть ее святилище из-под Вильно обратно под Бизену. Мол, Христмемеля больше нет, следовательно, врагов опасаться нечего, а старое место куда лучше нового: и красивее, и намоленнее, и вообще… Тот ее и отпустил. Кто ж знал, что крестоносцы заявятся с тайным набегом из-под самого Рагнита. Стража не подвела, дала знать, запалив сигнальный костер, но когда Кейстут примчался с отрядом к святилищу, нашел одни головешки – все, что осталось и от дубов, и от людей.

– Во славу божию, – рассеянно добавил Гедимин и, помедлив, добавил: – Злые у твоего Христа служители. У моих богов они куда добрее.

– Злые, – рассеянно подтвердил Сангре, потрясенный страшным известием, еще раз обводя полянку-пепелище тяжелым долгим взглядом. Комок, подступивший к самому горлу, проглотить никак не получалось, и он прошипел Яцко:

– Кубок меда налей! Нет, лучше два, – и когда тот поднес их, Петр протянул второй кунигасу. – Помянем.

Опустошив свой одним махом, Сангре задумчиво протянул, крутя в руке пустой кубок:

– Стало быть, крестоносцы. Ну-ну. А скажи-ка, вы пленных для жертвы Перкунасу по каким-то особым признакам выбираете или как?

Гедимин внимательно посмотрел на него и пожал плечами.

– Чем знатнее пленник, тем лучше. Но не думаю, что мой криве-кривейо воспротивится твоему выбору, если ты сам захочешь отобрать их для жертвенного костра.

– Захочу, – хрипло выдохнул Петр. – Обязательно захочу.

Он хотел было предложить выпить еще по кубку – ярость так и не отпустила – но в этот самый миг как назло к кунигасу из Трок прискакал гонец. Вести, по всей видимости, оказались достаточно серьезные, поскольку кунигас, внимательно вчитавшись в свиток, кисло поморщился и, буркнув, что неотложные дела требуют его скорейшего возвращения, спешно повернул коня обратно.

Сангре был бы весьма удивлен, узнав, что на самом деле грамотка, привезенная гонцом, содержала малозначимый текст прошлогоднего послания от одного из доверенных купцов в Риге. Еще больше он удивился бы, если бы ему сказали, что кунигас вовсе не умеет читать. Просто ему требовался веский предлог удалиться, поскольку изначальная цель Гедимина заключалась в том, чтобы продемонстрировать Петру сгоревшее святилище – место гибели Римгайлы. И теперь он неспешно возвращался обратно в Троки, мысленно хваля хитроумие своего криве-кривейо. Умница Лиздейка предсказал все точно, и ныне у кунигаса не было сомнений, что загадочный испанец не просто согласится, но возьмет замок.

Он припомнил перекошенное от ярости лицо Петра, влажные от подкативших слез глаза, прокушенную до крови губу, его вопрос насчет пленников для костра, и мысленно поправился: «А может, и не один Рагнит»…

Глава 17 Кура и Аракс против Орды…

Стоящий перед Булановым в шелковом цветастом халате и нарядных расписных сафьяновых сапогах вельможа по имени Чобан был хмур. Недоверчивость сквозила во всей его коренастой плотной фигуре, не говоря уж о буравившем Буланова остром взгляде, вырывавшемся, подобно стреле, из-под узких щелочек небольших глаз под тяжелыми веками.

Впрочем, иного Улан и не ожидал. Уж больно опытен был сей вояка, успевший повоевать еще при деде нынешнего падишаха, а также при дяде и отце нынешнего правителя. И не просто повоевать, но сделать нешуточную карьеру, добравшись до должности улусного эмира – одной из наиглавнейших в государстве Хулагуидов. Тут и дураку понятно – дабы достичь таких высот и уберечь голову от различных наветов и оговоров, надо иметь не только способности полководца, но иострый ум.

И он в душе еще раз порадовался тому, что, будучи еще в Твери, не пожалел времени на предварительные беседы с купцами, прибывшими из этих краев. Зато теперь он не просто знал, с кем ему предстоит иметь дело, но и успел достойно подготовиться к разговору. И самое главное – грамоту от имени московского князя Юрия они с Петром после долгого обсуждения адресовали не падишаху, но именно Чобану.

Чтобы добраться до Чобана, Улану, оставившему свою ладью вместе с людьми подле Баку, пришлось затратить полторы недели. Но впустую они не прошли. Во-первых, он успел худо-бедно, но освежить в памяти монгольский язык, который в эти времена изрядно отличался от современного калмыкского. Во-вторых, за время своего путешествия к месту летней откочевки Чобана, он, внимательно оценив местность, сумел окончательно прояснить для самого себя, что он в силах предложить всесильному улусному эмиру.

Первоначальное недоверие Чобана Улана не смущало. Главное, эмир его выслушал. Да, были каверзные вопросы с его стороны. Мол, отчего посланец князя Юрия прибыл без свиты, поскольку сопровождавшие его два воина – оруженосец Вилкас и телохранитель Кантрус – все равно что ничего. И откуда у его князя взялись сведения о готовящемся нападении Узбека? А вот самому Чобану купцы, торгующие в Орде, сообщают иное – хан ведет прежний образ жизни и ныне как и в былые годы неторопливо кочует по степи.

Однако Буланов ответы на эти вопросы заготовил заранее. Дескать, отсутствие сопровождающих вынужденное – миссия-то у него тайная. Сведения же совершенно точные – Узбек поделился ими с князем Юрием еще год назад как со своим родичем, ведь его жена Агафья-Кончака – родная сестра Узбека. Правда, ныне ее нет в живых, но хотя Юрий и не виноват в ее смерти, хан необоснованно виноватит именно его. То есть сейчас его положение резко изменилось и московскому князю весьма обидны несправедливые ханские слова.

– Но почему Чобан должен верить тебе? Ведь Юрий – данник Узбека. И пускай он именует себя господарем всея Руси, ярлык на это княжение вручил ему сам хан, – вопрошал во время первой из встреч толмач, одетый в пестрый, изрядно засаленный халат. Знание языка Улан благоразумно скрыл, да и не столь хорошо он знал его средневековую версию, чтобы говорить без переводчика. – Получается, он, подобно ядовитой змее, кусает своего покровителя. Тогда какая вера может ему быть? Предавший единожды, предаст и в другой раз. И почему князь адресовал грамотку не самому падишаху, но эмиру?

И Улану приходилось вновь и вновь терпеливо пояснять, что как раз верить ему абсолютно не обязательно, ибо настоящий друг познается не на словах, а в делах. Потому Юрий и решил вначале доказать свою искренность и преданность новому союзнику, направив своего посланника к эмиру Чобану и желая внести хоть какой-то вклад, пускай и весьма ничтожный, в его грядущую победу. Кроме того, у московского князя попросту нет возможности предать падишаха.

– Мудрые говорят: самый верный союзник для любого правителя – это тот, кто не имеет общей границы с его государством, – напомнил он. – Между нами ее нет. То, что Узбек ближе к зиме вторгнется в Ширван[30], мне доказать нечем. Но если прямо сейчас отправить пару верных смышленых купцов в Орду, то по возвращении они непременно расскажут, что на обычной кочевке не бывает такого количества туменов.

Имелся и еще один щекотливый нюанс. Чобану не очень-то понравилось, что Юрий прислал своего посланника в качестве помощника в предстоящей войне. Дескать, не считает ли князь, будто верные слуги властелина всего сущего не в силах сами разбить Узбека?

– В силах, – согласился Улан. – Но речь идет о другом. Согласись, мудрый эмир, что поражение врага и его разгром – не одно и то же. А в интересах князя Юрия, чтоб ты не просто разбил ханские тумены, но уничтожил их полностью, дабы никто не вернулся обратно в степи Дешт-и-кипчак.

– Урусит так ненавидит потомка Батыя?

– Позволь мне быть откровенным с тобой, эмир и пообещай, что ты не повелишь наказать меня за речи, которые могут показаться тебе непочтительными или дерзкими, – попросил Улан и, удостоившись утвердительного кивка Чобана, простодушно заявил: – У любого умного правителя в сердце не должно быть места для таких глупостей, как ненависть, месть, любовь и прочее. Выгода для своего государства – лишь она должна властвовать в его голове. Свою выгоду князь Юрий видит в том, чтоб ни один из воинов хана Узбека, пришедший на земли падишаха, впоследствии никогда не смог прийти на Русь с отточенной саблей в руке.

– Твой князь умен и хочет чужими руками одолеть своего врага, – задумчиво констатировал Чобан и вновь проницательно уставился на Улана.

– Потому что его собственные руки слишком слабы, – пояснил Буланов. – Но разве выгода самого эмира не превышает во сто крат выгоду моего князя? Ведь если вместе с жалкими остатками туменов в плен попадет и сам Узбек, великий эмир падишаха Чобан сможет беспрепятственно перевалить через горы Кавказа и вторгнуться в его владения, покорив для своего повелителя страну, где его многочисленные табуны встретят огромные степи с обилием воды и сладкими травами. Уверен, справедливый падишах передаст эти земли именно тому, кто завоевал их для него.

– А если хан не попадет в плен?

– Что проку в полководце, не имеющем войска? – пожал плечами Улан. – Будь он умен, подобно Искандеру Двурогому, тогда да, он мог бы быстро собрать новые тумены. Но те, кто придет по зову Узбека, соберутся нескоро, помня о несчастной судьбе своих предшественников. По той же самой причине они станут сомневаться в его победе. Даже львы, ведомые оленем, превращаются в обычное стадо. Что уж говорить о стаде, где львов нет вовсе.

– Так уж и нет?

– Они есть в нем сейчас. Именно потому моему князю и хотелось бы, чтоб эти львы нашли свою смерть здесь, в Ширване.

Глазки эмира окончательно исчезли под тяжестью морщинистых век, перестав пытливо буравить своего собеседника. А судя по чуточку разошедшимися в стороны уголкам рта Чобан даже соизволил улыбнуться. Так, слегка. И наконец-то последовал еле заметный кивок, означавший, что эмир поверил.

И вот теперь Улан, благодаря милостивому дозволению Чобана, вносил свой вклад в предстоящий разгром, поясняя, как лучше по его мнению совершить тайный обход войска Узбека, чтобы в нужный час зажать его тумены в железные тиски. Разумеется, советы он давал в эдаком вопросительном стиле: «Не кажется ли великому улусному эмиру, что надо заранее приготовить на западе два тумена и в нужный час бросить половину к Дербенту, окончательно зажав Узбека в кольцо? А не считает ли эмир, что следует оставить несколько сотен своих людей в тех краях и вовсе не вывозить местных жителей? Да, это будет жертва, но благодаря ей удастся усыпить бдительность полководцев Узбека – пусть до конца уверятся, что ордынское войско никто не ждали. А как думает великий улусный эмир, может, стоило бы… А отчего бы великому эмиру…»

Но главное ноу-хау Улан приберег напоследок, когда они добрались до полноводной Куры. Эта идея зародилась в его голове давно, еще когда он пробирался к Чобану – уж больно все к тому подталкивало. Левый берег, на который выйдут тумены Узбека был, как по заказу, низкий, да и далее на севере сплошь тянулась равнина. Получалось, если справа, подле ее притока Аракса, соорудить водохранилище, а в верховьях Куры вдобавок устроить плотину и затем в нужный момент открыть все шлюзы, мало никому не покажется. Словом, смотрите эпизод фильма «Властелин колец», когда живые деревья рушат плотину и грозный вал воды сметает на своем пути толпы злобных орков. Или… ордынцев.

Вдобавок, на пути к Дербенту кое-где проход между горами и Каспийским морем сужался до двадцати пяти километров, если не меньше. Достаточно было выставить там всего тумен, и ордынские воины неминуемо в него упрутся. А если их сзади станет подгонять вода, получится совсем красота: давка, неразбериха, задние в панике топчут передних… Это ж сказка, песня!

Кроме того, миновав проход, жалкие остатки войска доберутся от силы до Дербента, который можно захватить заранее. А помимо этой крепости прохода на Северный Кавказ вообще не существует.

И хотя идея с водной стихией была Чобану в новинку, он понял ее вмиг. Да и как не понять, когда Улан постарался продемонстрировать все как можно нагляднее, то есть стоя на высоком правом берегу, вдобавок еще и укрепленного нехилым земляным валом, и указывая на раскинувшуюся перед ними низкую долину. Великий улусный эмир даже закурлыкал (очевидно, изображая смех).

– Что ж, действуй, – кивнул он. – А что касается плотины, я повелю эмиру Курумиши, и он пришлет тебе людей из Грузии. Насчет водохранилища повеление получит ширваншах Кей Кубад.

– Но мне понадобится очень много людей, – предупредил Улан. – И кроме того, чтоб нашу тайну никто не узнал, надо объяснить строительство другими, мирными причинами. Мол, для лучшего орошения земель, и прочее.

– Пусть так, – важно согласился Чобан. – А что до людей, то ты их получишь столько, сколько нужно, – заверил он. – Кей Кубад будет счастлив помочь мне, отцу своей любимой старшей жены. А мне надо в Солтанию, дабы предстать перед падишахом и сместить одного… умника, – он вновь мечтательно прищурил глаза, закурлыкал от предвкушения грядущей небывалой победы и, оставив с Уланом сотню своих людей, был таков.

«Уф», – устало вытер со лба пот Улан. Давала о себе знать закавказская жара, да вдобавок постоянное напряжение от общения с эмиром. Но теперь все позади. Точнее, жара осталась, но от нее спастись несложно – река под боком. Правда, предстояло подсчитать объем будущего водохранилища, чтобы успеть закачать в него, но это обычные технические детали. А еще Улану отчего-то припомнились оставленные в Твери Сангре, Изабелла, Заряница, и он с легким беспокойством подумал, как там идет дело с монетами, да и с Литвой – успеет ли Петр управиться со всем без него. Впрочем, его побратиму общаться с Гедимином, скорее всего, в разы легче, чем было бы ему самому.

И вновь припомнились последние минуты расставания.

– In nomine patris, et filii, et spiritus sancti. Amen[31], – перекрестила его на прощание Изабелла, которой он так и не признался в любви – опять не хватило смелости.

Смешно получилось, столько теплых нежных слов он хотел ей сказать, а в конечном счете сам их услышал от нее. Про любовь она, конечно, не говорила, но в ее словах звучала неподдельная доброта и забота. Изабелла обещала ждать и верить, что он вернется, и просила беречь себя.

Да и Заряница на сей раз не косилась ревниво на донью. Застенчиво прижавшись к Петру и то и дело оглядываясь на него, словно до сих пор не веря своему счастью, она тоже наговорила много чего. Ну и всплакнула, не без того.

Сангре был последним.

– Ну, давай, старина, – он шмыгнул носом, крепко обнимая друга, и нарочито бодро произнес: – Если чего, пароль для связи: «Дубина с Нижнего Тагила». Отзыв: «Ты, зараза, на себя погляди!»

Дойдя в своих воспоминаниях до этого места, Улан в очередной раз весело улыбнулся. Ну не может Дон без своих хохмочек. Даже в такой миг и то. Хотя… Может, потому и шутил, чтоб грусть-печаль разогнать. Это он виду не подавал, а на самом деле, поди, тоже сердце щемило, вот и хорохорился.

– Ах да, – спохватился Сангре. – Забыли мы с тобой оговорить условный знак, означающий, что тебя или меня заставили писать под диктовку. Давай сделаем самое простое – подпишемся своими полными именами. Ты – Тимофеич или Буланов, а я – дон Педро де Сангре. Запомнил?

– Не думаю, что у нас вообще будет возможность написать друг другу, – возразил Улан. – Это ж жизнь, а не кино.

– На всякий пожарный случай, – заупрямился Петр.

– Ну хорошо, а если мы пишем не под диктовку, тогда как подписывать?

– Ставь внизу обычное. Ну-у, там «Красный кирасир», «Зеленый драгун» или нечто в этом роде.

– А ты? Доном подпишешься?

– Слишком кратко, – отверг Сангре, потер переносицу и выдал последний перл. – С пламенным террористическим приветом, Тарас Тарасович Бульбанидзе.

Вспоминая это, Улан вновь заулыбался – так стало тепло и отрадно на душе.

«А чего вдруг мне сейчас припомнилось это расставание? – задумался он и спохватился. – Ладья с товаром. Надо ж было проинструктировать ребят по тому листку, который мне Петр перед отъездом сунул, а я забыл!».

Он залез в нагрудный карман и извлек инструкцию. Зная отвращение своего побратима к рынкам, базарам, привозам и торжищам, Петр предусмотрительно выписал цены на меха аж в трех вариантах, разместив каждый в отдельной колонке. В первой была указана идеальная стоимость, которую следовало запрашивать поначалу. Во второй – желательная, а в третьей – минимальная. И внизу на всякий случай примечание: «Для особо тупых: ниже не скидывай. Проторгуешься, лишу медовухи, тампаксов и памперсов».

Буланов поморщился, но вспомнив, что в крайнем случае может послать на ладью кого-то из двух сопровождавших его литвинов, быстро успокоился и направился в сторону юрты. Отныне ей предстояло стать его домом на ближайшие несколько месяцев. И отсчет начался.

Глава 18 Ожидание и незапланированный бой

Увы, но идеи по заказу в голову не приходят. Подобно музам, они иногда прилетают сразу, но подчас, как ни зови – бесполезно. Не зря же говорят про извилины в мозгу. Как знать, может, помимо них в голове имеются и закоулки с тупиками, вот и блуждают по ним идеи, не в силах добраться до сознания. А может, мешала ярость и жажда мести. Эмоции хороши, когда их в меру, но если они всецело овладевают человеком, ни для чего другого места не остается – где уж что-то изобрести. Словом, как ни ломал Петр голову, ничего нового и оригинального по поводу взятия Рагнита придумать не мог.

Бессонная ночь тоже не помогла. Да и горький запах пожарища давал о себе знать. Чтобы хоть как-то разрядиться и немного погасить в себе бушующий гнев, утром он велел оставленным Гедимином проводникам держать направление на Христмемель.

Полюбовавшись на руины крепости – крестоносцы не стали ее восстанавливать, перенеся острие своего очередного набега гораздо западнее – он удовлетворенно хмыкнул, заметив:

– А ведь можем, когда захотим, – и распорядился устроить ночлег прямо посреди пепелища.

– Уж больно горелым приванивает, – заикнулся было Яцко, но Петр остался непреклонен, желая не только отвлечься от сгоревшего святилища, но и воочию напомнить участникам взятия замка о недавней победе.

И верно. Польщенные вниманием остальных, воины, бравшие Христмемель, чуть ли не до полуночи делились воспоминаниями, как они славно рубили рыцарей и прочий сброд. Те, кому поучаствовать в сражении не довелось, жадно слушали, восторгаясь их мужеством и ратным мастерством. Шутка ли, пятнадцать человек выстояли против сотен крестоносцев. Да, пускай всего несколько минут, но и это представлялось почти невероятным. Однако сомневаться не приходилось – вот он, бывший замок, точнее, что от него осталось.

Проведя в седле добрую половину последующего дня и одолев тридцать верст до Рагнита, Сангре мужественно сполз со своей кобылы и, предвкушая день отдыха, распорядился о ночном привале. Правда, на следующее утро пришлось прогуляться примерно с версту, чтобы пробраться к замку как можно ближе, но это были мелочи.

Помимо наблюдения за воротами Рагнита, чем Петр занялся самолично, он распорядился проверить расположение дорог, ведущих к замку со стороны крестоносцев. Кроме того надлежало высмотреть, как далеко от замка находятся ближайшие деревни и насколько они богаты. Для этого Сангре отправил на разведку двоих – Яцко и Миссино.

Последний, будучи из племени натангов, некогда мирно живших на юго-востоке Пруссии, протомившись три года в плену у крестоносцев, худо-бедно освоил немецкую речь. С учетом его роли – надменный угрюмый молчун-крестоносец – должно было хватить. Ну а на Яцко – сержанта-наемника, а заодно и верного оруженосца рыцаря – ложилась основная тяжесть разговоров.

В качестве подстраховки Петр придал им две пары арбалетчиков, наказав затаиться подле околицы и ждать. Вдруг разведка спалится, и придется их отбивать. Но все прошло тихо и спокойно. Однако как взять замок, Петр так и не придумал. И в ночь перед возвращением, когда бушующая в груди ярость слегка улеглась, у Сангре родилась мысль – если не получается придумать что-то принципиально новое, отчего бы не попробовать старое? Разумеется, слегка изменив его, в смысле оставить прежней идею, но сюжет переиначить.

На обратном пути Сангре вновь остановился на ночевку на пепелище Христмемеля. Цель оставалась той же: напомнить о былом и вдохновить на будущее.

Наутро, едва позавтракав, он собрал всех и выдал речугу. Вопреки обыкновению, Петр вновь постарался обойтись без одесских перлов, инстинктивно чувствуя, что сейчас лучше говорить кратко, но емко.

Для начала пройдясь вдоль бойцов, застывших в двухшереножном строю – спасибо Улану, приучил орлов – он мимоходом напомнил несколько эпизодов из прошлой битвы. Разумеется, всячески выпячивая заслуги тех, кто был сейчас рядом. Упомянутые пришли в полный восторг – одно дело самому рассказывать о собственных подвигах и совсем иное, когда о них повествует твой командир. Тут и у заядлых маловеров остатки сомнений улетучатся. Все участники взятия Христмемеля словно по команде горделиво приосанились, а кое-кто и подбоченился – знай наших.

– Что, завидно? – улыбнулся Сангре остальным и успокоил их. – Ничего. Авось недолго осталось завидовать, поскольку эти останки рейхстага далеко не последние. Как вы и сами поняли, на днях я собираюсь предоставить вам возможность взять… Рагнит. – И он внимательно оглядел лица воинов, с удовлетворением отметив, что усомнившихся единицы, а остальные готовы прямо сейчас устремиться в атаку, дабы сравняться в подвигах с ветеранами.

А чтобы ободрить колеблющихся, он небрежно бросил:

– Понимаю, Рагнит, особенно в сравнении с Христмемелем, и впрямь выглядит крепким орешком. Зато и чести вам будет гораздо больше. К тому же главное – не стены и башни, а те, кто их охраняет. Вот и получается, что на самом деле он – гнилой орех. Надави посильнее, и вмиг треснет, а там и вовсе рассыплется. Надо лишь знать, где именно надавить, а я это место – поверьте – позавчера и вчера ой как хорошо разглядел. Но, – он улыбнулся и заговорщически подмигнул, – про гнилой орех мы никому рассказывать не станем. Пусть думают, что мы – истинные богатыри, коль такую громаду одолели. Верно, центурионы моей непобедимой манипулы?

Настроив их таким образом на должный оптимистичный лад: коль упомянуты будущие рассказы героев, значит, командир подразумевает, что все останутся в живых, он весело распорядился:

– По коням, – и невольно поморщился, предвкушая очередное мучение.

Хорошо хоть конь под ним был не рыцарский – у того бока вдвое шире, чем у приземистой литвинской лошадки, и, соответственно, нагрузка на мышцы ног вдвое, а то и втрое больше. Но все равно, добравшись до Бизены и спешиваясь, он невольно поморщился, – тело после суток, проведенных в седле, с непривычки ныло. Поясница куда ни шло, но мышцы бедер чуть ли не окаменели. Да и то сказать: в целом больше полутора сотен верст в дороге. Однако кое-как дошел на с трудом сгибающихся в коленях ногах вначале до встречавшего его Гедимина, а затем до баньки.

Отмокая в горячей воде, доверху заполняющей бадью, которая изображала ванну, Сангре еще раз проанализировал, нет ли каких огрехов в возникшем у него плане. Ведь Улан с его критическими замечаниями далеко, и за все упущенное придется расплачиваться жизнями своих людей. Но как ни крутил, как ни вертел, огрехов не находилось. Смущало одно – он так и не увидел ворота, поднимающего решетку на входе, значит, где он расположен, неизвестно. Не помог и оставшийся от от разобранного бинокля монокуляр, с помощью которого он наблюдал за замком. Зато сами ворота, в точности как и в Христмемеле, открывались обычно, вручную.

Оставалось добиться главного – сделать так, чтобы защитники Рагнита поверили в очередной маскарад и впустили его людей внутрь. А уж продержаться до прибытия основных сил он сможет.

Ближе к вечеру он, сидя в небольшой комнатке наедине с кунигасом, деловито прояснял интересующие его вопросы.

– Итак, подведем итог, – и Сангре принялся загибать пальцы. – Снаряжение и амуницию господ крестоносцев ты сохранил, как мы тебя и просили. Это раз. Каких-либо новых обманов с переодеваниями ни ты, ни Кейстут за время нашего отсутствия не устраивали. Это два. И ты готов предоставить в мое распоряжение, помимо десятка лучших мечников, дружины Наримунта и Кориата.

– Все так, – подтвердил Гедимин и, не выдержав, спросил: – Выходит, ты что-то придумал?

– Есть на уме сюжетец, но о нем рано, самому обжевать требуется, – туманно ответил Сангре и распорядился: – Давай, скажи своим людям, чтоб отвели в твои закрома.

Ничегошеньки не поняв, Гедимин тем не менее уважительно покосился на него, и согласно кивнул. Побывав в хранилище кунигаса, Петр недовольно скривился при виде сваленных в кучу трофейных доспехов и распорядился, указывая сопровождающему его слуге:

– Плащи и прочее – в стирку и на просушку, кольчуги и ведра, – пнул он в шлем ногой, – отдраить от ржавчины и начистить, чтоб блестели как у кота… – он оборвал себя на полуслове, и понизив голос, продолжил: – Словом, привести в порядок. Срок: до послезавтра, после чего переправить их в Бизену. А я, – повернулся он к Гедимину, – пока своими людьми займусь.

Времени, чтобы как следует отрепетировать предстоящее, хватало – дружины сыновей Гедимина задерживались с возвращением. Распределив роли между своими людьми и взятыми у кунигаса в аренду двумя десятками (один состоял из лучших мечников, а другой из щитоносцев), ему к исходу недели удалось добиться относительной слаженности в действиях. Можно было бы приступать к захвату Рагнита, но Наримунт с Кориатом пока не появлялись. Более того, отправленный к ним ранее гонец кунигаса, вернувшись, привез неутешительный ответ. Дескать, татары наседают и сейчас никак нельзя начинать отступление, иначе быть худу.

Оставалось ждать. К исходу второй недели у Петра возникла мысль уговорить кунигаса наполовину ободрать гарнизоны расположенных поблизости крепостей и попытаться взять Рагнит с ними. Увы, но Гедимин, поскольку с северо-запада тоже приходили невеселые вести, так и поступил, опередив Сангре. Но собранных вояк он не отдал под командование Петра, а сам возглавил их и был таков, устремившись на помощь Кейстуту. Правда, оставил для Наримунта и Кориата наказ, чтобы по прибытию во всем слушались Петра. И на том спасибо.

Бизена опустела, и полсотни литвинов, оставленных для охраны крепости, навряд ли удержали бы ее, если бы из-за ближайшего леса появился отряд крестоносцев. Откуда они узнали, что кунигас уехал, неизвестно, но скорее всего имелись у них какие-то информаторы в окружении литовского правителя – уж больно все совпало.

Неожиданность не помогла – взять Бизену с налета у них не получилось. Более того, уже во время первого штурма напавшие потеряли изрядное количество людей. Причиной тому стали арбалеты и… наглость самих крестоносцев. Не слишком опасавшиеся лучников – далеко не каждая стрела литовского лука пробивала крепкую кольчугу, они особо не прятались за щитами. Пустив вперед два десятка своих сержантов с тараном наперевес, рыцари скакали метрах в двухстах позади. Расчет был прост: те должны вынести ворота Трок пускай не первым, но вторым или третьим ударом. К этому времени конница как раз преодолеет отделяющее ее от стен расстояние и на полном скаку ворвется внутрь.

Столь вопиющее нахальство и беспечность не остались без внимания Петра, успевшего собрать в районе начавшегося штурма все семь пар своих арбалетчиков. Восьмую пару составил он сам с неизменным Локисом. Распорядившись без команды не стрелять, он пошел на риск, подпустив пеших чуть ли не вплотную. И лишь когда до ворот Бизены осталось шагов пятьдесят, он отдал приказ.

Первый же залп выбил пятерых из двух десятков сержантов, несших в руках таран – здоровенное бревно с окованным железом конусовидным концом. Второй залп получился похитрее. Сангре распорядился сосредоточиться на тех, кто нес таран слева. Выведя из строя пятерых носильщиков, он добился, что его тяжесть стала для уцелевших неподьемной, и они его выронили. Подоспевшие следом попытались заменить выбывших, но раздался третий залп, и вновь строго по левой стороне. Пыл мгновенно остыл. Сержанты, бросив таран, ринулись кто куда.

Обезопасив ворота, Сангре велел перенести стрельбу на приблизившихся рыцарей, но не спешить, подпустить поближе. Белые плащи с черными крестами на них представляли собой великолепную мишень, и вскоре пять человек валялось на земле. Только тогда оставшиеся в живых спохватились, что у них есть щиты, и передвинули их со спины на грудь.

– А теперь лупим по лошадкам, – азартно крикнул Сангре.

И здесь удалось добиться немалого – последующие два залпа свалили на землю чуть ли не полдюжины коней. Могло бы быть и больше, но чтобы завалить здоровенных битюгов требовалось не одно, а как минимум два-три попадания.

Надо отдать должное крестоносному братству – поначалу оставшиеся в седлах терпеливо ждали, пока валявшиеся на земле рыцари поднимутся, и старались прикрыть их своими щитами. Однако, потеряв еще с пяток лошадей, они не выдержали и ринулись обратно. Одним словом, вытащить из-под стен Бизены всех выживших им не удалось – трое раненых из числа крестоносцев так и остались лежать на земле, тщетно взывая к драпавшим без оглядки.

– Ну шо, погань! – весело заорал им вдогон Петр. – Это вам не печенюшки на майдане раздавать! Силь ву пле, дорогие гости, силь ву пле. Вива, Литва, фак ю НАТО! И полный всем вам требьен с манификом! – но едва спал азарт, как он, спохватившись, распорядился не добивать раненых – сгодятся.

Словом, первый штурм одновременно стал и последним – для атакующих такие большие потери оказались чем-то вроде ледяного душа, и они ушли восвояси. Причем уходили явно в сторону Рагнита.

Правда, и небольшой отряд Сангре не обошелся без потерь – погиб один из арбалетчиков по имени Приузень. Да и насчет взятия Рагнита Сангре теперь засомневался. Учитывая, какое количество воинов атаковало Бизену, да и в замке кто-то должен был остаться, сколько же там всего народу? Удастся ли удержать его ворота открытыми, пускай всего на несколько минут?

Но допрошенные раненые развеяли опасения. Оказывается, отряд всего на треть состоял из числа воинов Рагнита. Остальные были присланы из Кенигсберга великим комтуром ордена Отто фон Люттенбергом. Предполагалось взять и сжечь Бизену, а следом за нею и Троки. Но главная цель набега состояла в ином – отвлечь Гедимина, дабы он не смог выступить на помощь Кейстуту.

Выслушав их, Петр повеселел. Получалось, его подозрения насчет имеющегося в окружении кунигаса стукача напрасны. Да и опасаться обилия защитников в замке не стоило. Опять-таки, судя по сообщениям пленных, там и трех сотен воинов не наберется. А братьев-рыцарей и вовсе десятка три с половиной… было. Сейчас же, учитывая погибших под Бизеной, и того меньше. Словом, бояться нечего. И последнее. Устройство ворота в замке, по их словам, было точно таким же, как и в Христмемеле.

Допросив последнего из сержантов, Сангре решил было, что пора на боковую, но к нему подступил смущенно переминавшийся с ноги на ногу Яцко. Мол, устал хаживать в толмачах, хочу в бой, тем более требуется заменить выбывшего Приузеня. Услышав отказ, он не ушел, так и продолжал упрямо стоять и умоляюще смотреть на своего командира. В конце концов Сангре, снизойдя к его упрямству, нехотя согласился.

И вновь потянулись утомительные дни. Скучать, правда, воинам Петра и двум десяткам Гедимина было некогда – поутру долгие, аж по три версты, тренировочные прогулки в бочках и мешках, иначе приблизиться к Рагниту и остаться незамеченными невозможно. Далее воины должны въехать в ворота Бизены и выскочить наружу, причем заняв каждый свое место, определенное ему Петром. Днем и вечером тоже занимались – благо, учителя имелись. Да, да, те же самые, мечники Гедимина из числа самых лучших.

Однако время текло, шла вторая половина июля, и Сангре с тоской понимал, что он безнадежно опаздывает. Навряд ли Дмитрию удастся столь долго удерживать своего отца от поездки в Орду. Петр начал было подумывать, чтобы бросить все и умчаться обратно в Тверь, наплевав на грамотку, но сдерживала мысль, что тогда ему вообще будет нечем оправдаться за столь долгое отсутствие.

По счастью вскоре примчался гонец, предупредивший, что дружины сыновей Гедимина на подходе. А спустя двое суток появилось наконец усталое воинство Наримунта и Кориата.

Глава 19 Бочки-шоу и подарки от апостолов

Теперь оставалось выполнить обещанное Гедимину, который, кстати, так и не появился. «Если еще и его после взятия Рагнита, ждать придется, я кого-нибудь искусаю», – невольно подумал Сангре, но отогнал несвоевременную мысль. «Вначале возьми», – сурово упрекнул он себя. Но меры принял, заблаговременно отправив к Гедимину гонцов с вестью, что через неделю ждет его в Троках и надеется к тому времени преподнести ему приятные новости.

Хоть Петр и торопился, но к просьбе Наримунта дать дружинам сутки отдыха все же прислушался. Действительно, куда им сейчас в поход – пускай мозоли подлечат. Однако к инструктажу самих сыновей кунигаса приступил незамедлительно. Причем и в этом случае он предпочел оставить при себе одесский юмор и многословие – не тот народ, не то время.

Слушали оба – и мрачноватый темноволосый Наримунт, и совсем юный, с пшеничной шевелюрой, горячий Кориат – очень внимательно. Правда, не всё сразу понимали, приходилось повторять. Одно хорошо, разговор шел без переводчика. Спасибо русской маме, язык они знали прекрасно и даже имели вполне удобопроизносимые имена, полученные в крещении, коему Гедимин не препятствовал. Кориата звали Михаилом, Наримунта – Глебом. Узнав об этом, Петр к ним так и обращался.

– Только когда вперед ринутся вот эти парни, – неустанно тыкал Сангре пальцем в старшего десятка, принимавшего участие в тренировках, – вы выступите из-за поворота. Иначе ворота нам могут не открыть. Сперва пойдет не больше полусотни, а остальные чуть погодя, когда телеги уже будут заезжать вовнутрь.

…На сей раз дорога до Рагнита заняла вдвое больше времени. Все-таки телеги, пускай их было и немного, замедляли ход. К тому же предстояло пройти мимо замка незамеченными, в обход, через лес. Хорошо, народу хватало, телеги и бочки при необходимости перетаскивали через препятствия на руках.

Вообще-то транспорта на самом деле требовалось гораздо больше, но для того Сангре и посылал разведку в близлежащую деревню. Остальные телеги предстояло позаимствовать у ее жителей. А заодно и недостающие бочки.

До деревни они добрались к вечеру, плотно оцепив ее со всех сторон, чтоб никто с перепугу не утек к крестоносцам за помощью. Однако изрядно перепуганные поначалу жители, видя, что налетчики вовсе не собираются сжигать дома, грабить, убивать и насиловать, быстро успокоились и послушно выполняли требуемое: сидеть тихо и не высовываться. И помогали они с превеликой охотой, ибо чудные пришлецы требовали лишь одного – телеги и… пустые бочки, выбирая самые большие.

А так как улыбчивый военачальник не конфисковывал их, но платил серебром, мысли крестьян устремились в ином направлении: как бы продать побольше. Благо, сделать новые труда не составляло, лес-то вот он, чуть ли не от околицы начинается. Однако странный крестоносец оказался придирчив, отказываясь от бочек без крышек или чем-нибудь пропахших, а потому спустя час местные жители были поголовно охвачены бурным трудовым энтузиазмом. Чуть ли не до полуночи женщины и дети старательно надраивали бочки, а мужики изготавливали недостающие крышки.

Наутро операция «Бочки-шоу», как Петр, вспомнив «Маски-шоу», назвал свою затею, началась. Солнце совсем невысоко поднялось над сосновым лесом, окрашивая верхушки деревьев нежный розовый цвет, а они уже выехали, направляясь к Рагниту.

Вскоре дежурившие на стенах замка воины увидели, как со стороны спаленного Христмемеля, на дороге, тянущейся вдоль берега Немана, а потому хорошо просматриваемой на несколько верст, появился литовский отряд. Был он невелик, всего пара сотен. Но учитывая, что таким числом не воюют и за ним непременно должны появиться остальные силы, караульные забили тревогу. Поначалу отряд продвигался неторопливо, но вдруг его предводитель, остановившись, указал мечом на что-то далеко впереди, и всадники ускорили ход.

Поглядев в ту же сторону, воины на стенах мгновенно увидели, как с другой стороны к замку направляется обоз, состоящий из полутора десятка телег. Половина подвод была завалена мешками, другая – здоровенными бочками. Сопровождали обоз трое крестоносцев и пять сержантов. По всей видимости, они тоже заметили приближающуюся опасность и принялись нещадно нахлестывать крестьян-возниц плетьми, истошно вопя хриплыми голосами:

– Шнель, шнель!

Видимо, от неимоверной тряски одна из бочек прохудилась и красная струя из нее – не иначе, как вино – забила чуть ли не вертикально вверх. Вместе с остальными рыцарями на стену замка поднялся член конвента Рагнита Генрих Дуземер фон Арфберг. Ныне, в связи с недавней гибелью под Бизеной комтура, он исполнял его обязанности. Размышлял Генрих недолго. Во-первых, обоз сопровождали аж трое братьев ордена, а во-вторых, в бочках явно везли вино. О том же вполголоса подсказали и люди из его ближайшего окружения. Мол, надо выручать братьев, да и грешно оставлять такое количество доброго вина поганым язычникам.

Учитывая, что до литовского отряда оставалось не меньше трех миль, а обоз уже подъезжал к воротам, фон Арфберг распорядился впустить его. В крайнем случае, если произойдет заминка со въездом, он успеет закрыть ворота. Да, неуспевших въехать внутрь придется оставить на произвол судьбы, но тут уж все в воле божьей.

Однако опасения его оказались напрасны. Телеги стремительно вкатывались одна за другой на территорию замка, и не оставалось сомнений, что обоз успеет въехать в город целиком. Но затем, когда Генрих торопливо стал спускаться вниз, чтобы самолично встретить приехавших, один из крестоносцев грозным голосом проревел:

– Гитлер капут! – и тут-то началось неожиданное, а потому страшное вдвойне.

Мешки внезапно стали с треском распарываться, крышки бочек повылетали, и отовсюду начали выскакивать воины-литовцы, притом из какого-то загадочного племени. Во всяком случае ранее Генрих никогда не видел, чтобы язычники, упорно противящиеся святому крещению, раскрашивали лица черными красками. Действовали они на редкость стремительно, но главное – слаженно. Полтора десятка выстроилось с мечами, создав заслон, а остальные, проворно прирезав воинов у ворот, вскочили на последние две телеги и вскинули арбалеты. Причем в их числе были возницы и… Генрих не поверил глазам, но факт оставался фактом – сопровождающие обоз крестоносцы с сержантами тоже оказались в числе врагов.

По счастью, неразумные язычники убили и двух воинов, стоящих у ворота. Удерживать тяжелые ручки оказалось некому и решетка с громким лязганьем опустилась, впившись зубьями в бочку на последней телеге, стоящей прямо под ней. Получалось, что далеко не все потеряно, ибо сами ворвавшиеся оказались в западне.

– Слава деве… – вырвалось у фон Арфберга, но слово «Марии» он произнести не успел, ибо в следующее мгновение арбалетный болт, проломивший кольчугу, с сочным хрустом вошел в его грудь. Умер он с улыбкой на лице.

Возможно, это и к счастью для него. Генрих так и не увидел, как двое здоровенных язычников, повинуясь зычной команде все того же крестоносца, мигом рванулись к вороту, без видимых усилий вращая его рукояти и восстанавливая тем самым свободный проход внутрь замка. Поразить же их не было возможности, ибо за их спинами выросли два щитоносца, закрывая от стрел. Не слышал фон Арфберг, и как на удивление часто щелкали тетивы проклятых арбалетчиков, продолжая безжалостно разить защитников замка, в то время как мечники намертво перекрыли доступ к стрелкам. А главное, не узрел он самого ужасного – как подоспевший отряд литовцев, спешившись, ринулся в открытые ворота, вливаясь внутрь замка подобно смертоносной раскаленной лаве, сжигающей все на своем пути. А следом за ним, спустя всего минуту, прибыл второй, куда многочисленнее.

Рыцари-крестоносцы еще оставались, но сил у уцелевших хватило лишь на то, чтобы упорядочить отступление, ибо одолеть огромную толпу ворвавшихся внутрь воинов-язычников нечего было и думать.

И снова повторилась ситуация с Христмемелем – последние защитники успели закрыться в высоком донжоне, горделиво высящемся посреди замка и наглухо заблокировали за собой тяжелую дубовую дверь.

Люди Наримунта и Кориата попробовали пойти на штурм последней твердыни, но потеряв с десяток человек, откатились обратно. И тогда Сангре, припомнив предыдущее сражение и условия, предъявленные Кейстутом, поднял белый флаг и предложил мирные переговоры. Условия были суровые. В случае сдачи в плен половину ждет мучительная смерть. Но зато каждого второго пощадят и отпустят за выкуп. Если же сопротивление продлится, штурмовать донжон больше не станут, но просто сожгут во славу бога Перкунаса. А в качестве подтверждения, что он – дон Педро де Сангре – не лжет, Петр извлек из-за пазухи нательный крест и, неспешно продемонстрировав христианскую святыню в вытянутой руке, поцеловал его.

Далеко не все согласились с его предложением. Полетели и обвинения в адрес христопродавца, и издевательские выкрики засунуть себе этот крест… в общем, понятно куда. Но большинство призадумалось. Стать новыми мучениками, сгоревшими заживо, конечно же почетно, но уж больно страшно. Кроме того, многие надеялись оказаться именно вторыми.

Спустя полчаса благоразумные окончательно взяли верх. В немалой степени убедить остальных помогла деловитая суета литвинов – пользуясь перемирием, они принялись сноровисто укладывать вязанки с хворостом под стены донжона. Зловещие приготовления вселили в колеблющихся страх, и они, переметнувшись на сторону малодушных, всей толпой навалились на оставшихся упрямцев. Те нехотя, один за другим, поддавались, а двоих особо упертых попросту оглушили и связали.

Добыча, погруженная на пригодившиеся телеги, оказалась не столь велика, как хотелось бы, но и не мала. Имелось в замке и серебро, правда, в ограниченном количестве – в общей сложности две сотни гривен. Зато, глянув на доспехи, сваленные в кучу сдавшимися, Сангре понял, за экипировку своих людей теперь можно не беспокоиться.

Но тут в памяти всплыли головешки на месте святилища богини Мильды, рассказ Гедимина о страшной смерти Римгайлы и он, скрипнув зубами, осведомился у Яцко, где находятся пленные. Толмач, чрезмерно гордый своим недавним участием в победном сражении, указал забинтованной рукой на дверь, ведущую в подвал. Через минуту нашелся ключь и они оказались внутри.

С помощью все того же Яцко Петр небрежным тоном принялся расспрашивать пленников о том, о сем. Наконец, выбрав подходящего человечка, бледного от страха и с перепуганно бегающими глазками, он обратился к нему. На сей раз таить подлинной цели не стал, напрямую спросив, кто из рыцарей и сержантов Рагнита учинил пару месяцев назад столь ловкую вылазку на языческое капище подле Бизены. Человечек замешкался, но на груди Сангре был крест, предусмотрительно извлеченный им из-под рубахи. Да и цена за сведения оказалась немалая – жизнь.

Выбор Петра оказался верным – пленник колебался недолго, принявшись перечислять всех поименно. Оказалось, в набеге участвовало два десятка – четверо рыцарей и остальные сержанты. Правда, ныне в живых осталось около половины: два крестоносца, из них один раненый, и семеро сержантов. Остальные погибли при неудачном штурме Бизены или при обороне Рагнита.

Собрав их, Сангре молча прошелся вдоль угрюмо стоящей девятки. Даже странно, на вид обычные люди, ничего демонического во внешности. И не скажешь, что на самом деле перед ним звери. Он чуть помедлил – что-то внутри противилось затеваемому, ведь по сути это означало опуститься до их скотского уровня. Но ему снова вспомнилась Римгайла и нахлынувшая ярость положила конец колебаниям. Повернувшись к неотлучно сопровождавшему его вместе с Яцко Локису, Петр коротко распорядился:

– Разместить отдельно. Будем возвращаться – всех сжечь на святилище возле Бизены.

– За что?! – выкрикнул один из них.

– Во славу божию, – хладнокровно пояснил Сангре. – Как еретиков.

– Как кого?!

– Еретиков, – невозмутимо повторил Петр, напомнив, что они учинили пару месяцев назад, тем самым нарушив заповедь Христа, сказавшего «не убий».

– А тебе он не сказал не убий? – смущенно перевел Яцко вопрос раненого крестоносца.

– А я по заповедям бога-отца живу: кровь за кровь, смерть за смерть. А кроме того, сказано в послании апостола Иоанна: «Кто делает грех, тот от диавола, потому что сначала диавол согрешил». Как же я могу пощадить диавльское отродье, – криво усмехнулся Сангре.

– Но ты же христианин. Яви милость! – истошно завопил какой-то сержант. Петр холодно взглянул на него и, отрицательно покачав головой, отчеканил:

– Сказано апостолом Иаковом: «Суд без милости не оказавшему милости». А потому шагом марш на выход, псы господни! Локис, подсоби!

Следом за ними не пошел, остановившись и переводя дыхание, чтоб не сорваться и не прикончить кого-нибудь досрочно. Пока стоял, успел скользнуть взглядом по остальным пленникам. Все они со страхом косились на него.

– Боитесь? – зло буркнул Сангре. – И правильно делаете.

Взгляд его остановился на одном из рыцарей, невольно поёжившемся. Внимание Петра привлек овальный медальон, висевший у пленника на груди.

– А что у тебя за амулет? – поинтересовался Сангре.

– Это ладанка, – неохотно проворчал тот.

– А есть разница?

В ответ крестоносец разразился длинным монологом. Дескать, надо быть совсем тупым или окончательно забыть свое христианское воспитание, чтобы спутать бесовский языческий амулет с ладанкой, в которой хранятся частицы мощей святых мучеников.

– Так что у тебя в ней? Дерьмо какого-то святого или моча мученика? – нимало не смутясь от услышанной резкой отповеди, пускай и смягченной в переводе Яцко, поинтересовался Петр.

Будь у него возможность, рыцарь, назвавшийся Людвигом, непременно подбоченился бы, но из-за связанных рук он смог лишь горделиво надуться и важно заявить, что у него там в тысячу раз большая ценность – прядь волос самой девы Марии.

– Круто, – согласился Сангре, невозмутимо поинтересовавшись. – Сам из ее головы выдрал или кто другой расстарался?

На столь кощунственный вопрос Людвиг отвечать не пожелал, высокомерно фыркнув и отвернувшись от богоотступника, примкнувшего к язычникам. Но чуть погодя ему пришла в голову неожиданная мысль. Раз сегодня бог, очевидно в наказание за их многочисленные грехи, оказался на стороне тех, кто в него не верит, может, получится соблазнить негодяя этой ладанкой, а тот, как знать, оставит его взамен в живых. И он обратился к Сангре, по-прежнему стоявшему рядом, с предложением поведать, какие чудеса успела совершить эта прядь.

Петр рассеянно слушал перевод Яцко, время от времени рассеянно кивая, но затем встрепенулся, припомнив рассказ Улана. Согласно его словам в Орде одно из обвинений, предъявленных Михаилом Ярославичем, будет связано с утайкой даней, предназначенных для Узбека. И обвинять в этом тверского князя станет не один Юрий, а еще то ли подкупленные им, то ли устрашенные, то ли чем-то соблазенные князья-лжесвидетели. А рискнут ли они пойти на смертный грех лжесвидетельства, если поначалу заставить их поклясться на…

Получится их принудить к этой клятве или нет – вопрос иной, но в любом случае все эти амулеты могут пригодиться. Отношение к таким вещицам сейчас самое почтительное. Вон, даже Изабелла хоть и относится к церкви с изрядным скепсисом, но, рассказывая о Салерно, не преминула заметить, что в местном соборе хранятся мощи самого апостола Матфея. И еще, помнится, целую кучу каких-то святителей с мучениками помянула. Получается, если в будущем понадобится задобрить или подкупить того же митрополита всея Руси, они придутся как нельзя кстати. В конце концов можно просто поднести их в дар тверскому епископу. Это ж насколько взлетит слава Спасо-Преображенского собора, если в нем окажутся мощи какого-нибудь святого Елпидия или мученика Оченвезия.

Словом, имело смысл заняться этим вопросом. Вот только святые с мучениками пожалуй не годятся. Авторитет не тот, да и как знать – может статься в православии они не котируются. Для абсолютной надежности лучше подобрать что-то уровнем повыше. Скажем, апостолов или евангелистов. Они-то у всех одинаковы, так что промах исключен.

Он повернулся к рыцарю и осведомился:

– Я полагаю, ты и в плен сдался, понадеявшись на очередное чудо девы Марии. Мол, она избавит тебя от литовского костра, сделав вторым. Так? Только честно.

Людвиг смущенно потупился и еле заметно кивнул в ответ.

– То-то я весь последний час слышу некий тихий женский голос, – доверительно поделился с ним Сангре. – Знаешь, что он мне нашептывает? Освободи его, освободи. И кто ведает, может, я к нему и прислушаюсь, но… после того, как ты подаришь мне свою святыню, а заодно подскажешь, у кого из рыцарей или прочих вояк есть подобные ладанки.

– С волосами? – уточнил крестоносец.

– Да какая мне на хрен разница, волосатые они будут или лысые, – равнодушно пожал плечами Петр. – Главное, чтоб в них были мощи.

Людвиг, занимавший в замке пост одного из заместителей комтура, оживился, принявшись перечислять, что у кого имеется. Счастливцев набралось немало, чуть ли не два десятка. Правда, из них осталось в живых меньше половины, но и этого через край.

– Развяжи-ка его, – кивнул Петр Яцко, и едва толмач освободил рыцаря от пут, Сангре предложил выгоднейшую сделку.

Дескать, сейчас тот поработает на него, в смысле, вначале пройдется по покойникам, поискав у них ладанки, а затем потолкует с живыми, дабы те в добровольном порядке передали ему свои реликвии. И тогда Людвига отпустят просто так, безо всякого выкупа.

Разумеется, крестоносец не до конца поверил богоотступнику – предавшему господа наплевать на любое клятвопреступление. Но и не воспользоваться столь соблазнительным шансом на получение свободы он не мог. А вдруг этот дон Педро и впрямь сдержит свою клятву. Но вначале…

– Что я могу пообещать взамен живым? – деловито спросил он.

– Они станут вторыми, – усмехнулся Сангре. – Если кому-то этого окажется мало, а святыня достойна моего внимания, я ему подле Бизены воочию продемонстрирую, сколь ужасна предстоящая смерть. Но имей ввиду – ладанки с мощами простых святых или мучеников отпадают. Мне подавай что-то а ля супер-пупер.

– Чего подавай? – робко переспросил переводивший его речь Яцко.

– Мощи апостолов, не ниже, – мгновенно поправился Сангре.

Людвиг согласно кивнул, пообещав сделать все возможное. Слово свое он сдержал. Пошарив в сопровождении Локиса по телам покойных, он вернулся обратно в подвал к своим товарищам и к утру доложил навестившему его Петру, что в общей сложности подыскал пять штук из числа величайших святынь, и немедленно продемонстрировал их. Начал он с овального медальончика, открывавшегося сбоку благодаря хитро устроенной защелке.

– Здесь хранится перст апостола Иоанна, кой вручает тебе почтенный брат-рыцарь Лотарь из баварского…

– Стоп! – перебил его Сангре. – Рыцарские имена и их бывшая прописка мне пока ни к чему. Это ты надиктуешь священнику, – и он отложил медальончик в сторону, потребовав: – Жми дальше, штандартенфюрер.

Вторая святыня оказалось тоже крутой: ноготь апостола Фомы. Третья – гвоздь из распятия святого Петра.

– А это что за телячья шкура, да вдобавок облысевшая?! – грозно нахмурился Сангре, недоуменно разглядывая небольшой кусочек, и впрямь напоминающий засохший кусок плохо выделанного пергамента. – Ты чего мне впарить собрался, стервец?

Людвиг повернулся к владельцу святыни и тот, донельзя перепуганный суровым тоном язычника, робко пояснил, что это кусочек кожи Варфоломея, кою по повелению его врагов, погрязших в язычестве, содрали с живого апостола. Далее оную святыню вывезли из Фессалии, коя близ Константинополя, его далеким предком еще в начале прошлого века, и с тех пор она передается по наследству от отца к сыну.

– Стало быть, передо мной остатки разграбленных благородной Европой константинопольских сокровищ, а ты, значит, из семьи потомственных бандюков, – сделал вывод Петр и, сменив деланный гнев на милость, поторопил Людвига. – Валяй дальше.

Тот робко протянул крохотный флакончик с несколькими желтоватыми каплями, плескавшимися внутри:

– А это что?

– Самое ценное, – понизил крестоносец голос до благоговейного шепота. – Здесь хранятся капли молока из сосцов пресвятой Богородицы. Того самого, коим она вскармливала Исуса.

Сангре, опешив, повернулся к Яцко.

– Ты с переводом не того? Не напутал? Ну-ка, переспроси.

Толмач переспросил. Ответ оказался прежним.

– Мда-а, – растерянно протянул Петр. – Не скупится матушка Европа на идиотов, – и, он, кашлянув в кулак, отвернулся, отчаянно кусая губы, чтобы не заржать во весь голос. Выдержав паузу, он повернулся к рыцарю, властно отстранил его протянутую с флакончиком руку, и заявил:

– Коготь апостола или его чешуя, в смысле, шкура – куда ни шло, но такое я принять не могу. Оно чересчур святое, недостоин я такой щедрости, оставь у себя. Сразу оговорюсь: слюни апостола Филиппа и мочу апостола Матфея тоже не предлагать. И вообще, мне и этих пяти за глаза. А теперь иди, отыщи своего муллу, раввина, аббата, короче, того, кто у вас в Рагните вел все службы. Пусть он под твою диктовку составит грамотку, причем на двух языках: на латыни и на русском. В ней должна быть вкратце рассказана история каждой реликвии, как она попала в руки прежнего владельца и чудеса, совершенные ею. – Тут Сангре спохватился, что бесплатная передача святынь, да еще столь массовая, впоследствии может вызвать сомнения, и торопливо добавил: – А в конце оставьте место для их стоимости – я сам ее позже назову.

Глаза рыцаря алчно блеснули. Сангре, подметив это, криво усмехнулся и пояснил:

– Подразумевается, что эти гривны пойдут в качестве частичного погашения вашего выкупа. Понятно?

– Но если писать все подробно, будет очень долго, – растерялся Людвиг. – И вряд ли падре Антоний знает русский.

– А ты, любезный, решил прямо сегодня к себе на базу НАТО удалиться? – хмыкнул Петр. – Нет, дорогой, не выйдет. Мне ж написанное в любом случае надо у секретарей великого кунигаса Литвы сверить, а то мало ли чего твой пастор Шлаг накарябает. Вы ж публика такая – глаз да глаз за вами. Вдобавок и местного митрополита из Новогрудка надо дождаться, чтобы он самолично перевод заверил. Короче, с недельку придется в плену потомиться. Да ты не волнуйся, – хлопнул он по плечу поникшего крестоносца. – Можешь кого угодно спросить – дон Педро всегда держит слово. Будь спок – шнапса с баварскими сосисками не обещаю, но отъешься ты на дармовых литовских харчах железно, и уйдешь без выкупа вместе со своим далай-ламой…

Гонец, по всей видимости, быстро нашел Гедимина и тот не заставил себя ждать, прибыл в Троки на четвертый день. К тому времени успели и подготовить грамоту на латыни, и перевести ее на русский язык.

– Ну, я свою часть выполнил, как и обещал, – довольно отрапортовал ему Сангре. – Осталась твоя.

– Все сделаю, не сомневайся, – заверил кунигас.

– А сверх того?

Гедимин настороженно уставился на Петра. Но тот пояснил, что ему нужен пустячок, не более. Всего-навсего надежный купец, готовый выполнить небольшое поручение. Правда, слегка рискованное, но зато в случае удачи сулящее принести неплохой доход самому торговцу. Гедимин, не раздумывая, согласно кивнул:

– Сыщу такого.

– И хорошо бы он сейчас находился в Москве, – предупредил Петр. – Или по крайней мере собирался туда.

– С этим хуже, – озаботился кунигас. – Но я нынче же проведаю, как и что, обожди денек-другой.

На сей раз ожидание не затянулось и как раз в тот день, когда прибывший из Новогрудка митрополит Феофил заверил русский перевод грамоты, Гедимин назвал имя купца – какой-то Вонибут.

А спустя два дня маленький отряд победителей, к которым прибавились шесть человек из числа тех самых мечников, изъявивших желание и далее остаться на службе у Сангре, отправился обратно в Тверь.

«Вот так, Уланчик, – мысленно обратился к побратиму Петр, – Я со своими проблемами как видишь, управился. Остались пустяки….»

Но он ошибался.

Глава 20 Москва и княжич Дмитрий

Новостей за время отсутствия Сангре в Твери скопилось изрядно. Как водится, были они двух сортов: хорошие и плохие. К первым относились монеты. Молодец, Заряница. Управилась от и до. И чеканы, изготовленные братом закалила, и монеты наштамповала. Ну прямо прирожденная фалынивомонетчица. Вон они лежат, милые, в небольшом сундучке – новенькие, блестящие, а уж красивые – глаз не отвести.

Плохой новостью стал недавний отъезд князя в Орду. Получалось, не вышло у Дмитрия придержать своего батюшку в Твери до возвращения Петра. С другой стороны, княжича и без того благодарить нужно, чай август на дворе – не мог же он бесконечно сдерживать Михаила Ярославича.

Уехал князь кратчайшим путем – не в обход, Волгой, а срезав изрядный кусок, по Нерли Волжской, и далее «волоком» до другой Нерли, Клязьменской, текущей через Владимир и впадающей в Оку. Фора во времени получалась изрядная, ведь княгиня Анна с младшим сыном Василием, провожавшая мужа до устья реки Нерль Волжская, позавчера уже вернулась обратно в Тверь. Словом, пытаться догнать его нечего было и думать.

Следовало спешно выезжать следом, но возник вопрос – как быть с Москвой? Он же обещал побратиму лично провернуть реализацию монет. Вдруг что пойдет не так, и как быть? Народ растеряется, а вывернуться, выскользнуть, придумав подходящий экспромт, будет некому. Его люди конечно, головы положат, спасая Изабеллу с Заряницей, но тогда на всех многомесячных трудах можно смело ставить крест. И тот же самый, но могильный, на незадачливых гостях Москвы, а чуть погодя – на Михаиле Ярославиче.

Петр в задумчивости прошелся по опустевшей трапезной и с грустью осознал: как ни крути, они опоздали, притом безнадежно. Не поспеть купцам с монетами к нужному сроку в Орду. Но вовремя спохватился. И как это он забыл? Есть человечек, могущий появиться у хана вовремя. Да, да, тот, кого рекомендовал Гедимин. И находился он сейчас именно в Москве. Да и сама операция много времени не займет, от силы неделю, пускай полторы. А ведь в Орде, судя по рассказу Улана, князя ждет не расправа, а суд. Да, пристрастный до невозможности, но все равно суд. А это означает заслушивания свидетелей и прочие процедуры. Иными словами, все решится далеко не сразу.

Кроме того, сопровождавшие Михаила Ярославича старшие сыновья покамест отсутствовали. Как сообщила Изабелла, навестившая вернувшуюся княгиню в ее тереме, они намеревались проводить своего батюшку до Владимира, а уж далее он поедет один. Учитывая, что уезжать, не встретившись с Дмитрием, было никак нельзя, Сангре пришел к окончательному выводу, что надо ехать в Москву.

Сияющая от радостной встречи с кузеном Изабелла, узнав о выезде, помрачнела, но тем не менее безропотно подчинилась Петру. Еще больше похорошевшей Зарянице, жадно ловившей каждый взгляд любимого и рдеющей как маков цвет, было все равно куда ехать, «был бы милый рядом».

С Филей-простофилей Сангре поступил просто. Памятуя, что бывший тамплиер всегда свято держит рыцарское слово, он взял с него клятву не пытаться бежать. Теперь можно было с легкой душой оставлять его в своем тереме, наказав паре воинов присматривать за домом и гонять бедолагу до седьмого пота. Разумеется, всякий раз после этого выпаривая в баньке и хлестать веником так, чтоб наконец-то показалась майка. Про майку народ не понял, но все остальное пообещали прилежно исполнить.

Помимо нагрузок на тело, Петр озаботился и о душе бывшего крестоносца, поручив освежить в памяти всё, касающееся организации тамплиеров, начиная с ритуала вступления. Ну и тевтонского тоже. Если их совместить и творчески подработать, запросто годится для создания первого православного военно-монашеского ордена. Разумеется, название чуть изменить – например, братство. А в небесные патроны взять архангела Михаила, который, помнится, рулил небесным воинством в битве с сатаной.

Выехали они в Москву лишь через день. Вернее, отплыли. На сей раз Петр тоже не стал скупиться и взял всех, с кем ездил в Литву. Правда, до самого города добралась меньшая часть – остальных он оставил на пути, чтобы могли сдержать погоню, буде таковая состоится. Таким образом, в Москву, помимо него и Изабеллы с Заряницей, прибыло лишь шестеро: Яцко и Вовка-Лапушник (пусть запоминает, кого отберет Изабелла, чтобы безошибочно указать на них Зарянице), да Шкирка и Кастусь. Эти годились и для переноса товара, и для боя, как заряжающие, учитывая, что еще одна пара состояла из стрелков-арбалетчиков.

Вовка, правда, был немного подавлен, поскольку за два прошедших месяца так ничего и не сумел выжать из дудки, в ответ виновато развел руками. Пришлось утешить, пояснив, что времени для новых попыток еще уйма и вообще он в него верит. Вроде успокоил.

Судьба любит тыкать людей носом в их просчеты. Стоит человеку что-то забыть, как ему эта вещица непременно понадобится. Но зато если ты обо всем позаботился, она – ох проказница! ох, веселушка! – сделает так, что ничего из предусмотрительно прихваченного не пригодится.

По счастью, Петр ничего не забыл и получилось второе: запасные варианты не потребовались. Правда, на необычное изображение на новеньких монетах кое-кто из купцов сразу обращал внимание. И тогда Заряница чуть виновато поясняла, что ее своенравной воспитаннице, то бишь малолетней княжне Софье Юрьевне, больно захотелось прикупить заморских благовоний. А батюшка ейный скупится на таковские расходы. Про стрыя[32] же, князя Ивана Данилыча, и вовсе сказыать неча. Тот и супружнице своей ничего такого не купляет. Вот Софья, пользуясь, что ныне батюшка в отлучке, и прокралась тайком на отцовскую половину, прихватив из его шкатулки пару жменек серебра на румяна да разные притирания. А уж где их ее батюшка отчеканил, бог весть. Она, де, баба глупая, к ним не приглядывалась и о том вовсе не задумывалась, да и какая разница, лишь бы серебрецо доброе было. Опять же, не до того ей ныне. Эвон как прихватило: ячмень на глазу выскочил.

Болячку эту ей накануне отплытия придумал Сангре, чтобы народ обращал внимание в первую очередь на красный и изрядно припухший глаз, да на такого же цвета небольшой багровый шрам на левой щеке – тоже работа Изабеллы. Если погоня все-таки состоится, пускай ищут беглянку по столь явным приметам.

Купцов, подобранных испанкой, оказалось примерно как они и планировали: семь человек. Двое из числа евреев, трое – явные мусульмане, еще двое откуда-то издалека. Но главное, путем осторожных расспросов удалось установить, что почти все они распродали товар и в скором времени собираются отплыть обратно. Сам Петр во время этих путешествий Изабеллу не сопровождал – только Вовка, да и тот стоял в отдалении, не привлекая к себе внимания.

– На торгашей до поры до времени вообще не гляди, – предупредил его Сангре. – Ни к чему лишних запоминать. Лишь если Изабелла, перед тем как отойти, сделает тебе условный знак, тогда и вглядывайся в мужика.

Сын Дягиля не подвел. Все указания и инструкции Петра он выполнил от и до, так что Заряница во время закупок безошибочно подходила именно к отобранным заранее Изабеллой. Мало того, он постарался запомнить лица всех торгашей. Зачем они могут понадобиться, паренек понятия не имел, но что-то внутри подсказывало ему: может впоследствии пригодиться.

Словом, все шло как по маслу. Единственная заминка получилась с литовским купцом Вонибутом. Ну никак не мог Сангре его отыскать по приметам, полученным от Гедимина. Отчаявшись, он на второй день начал в открытую спрашивать о нем у его соотечественников и лишь тогда выяснилось, что его ныне на торжище вовсе нет, приболел и сейчас находится на постоялом дворе.

Пришлось идти навещать. На всякий случай он прихватил с собой Изабеллу, и не зря. Та и диагноз поставила – что-то там с печенью – и с лечением помогла. Правда, предупредила, что больному надо бы денька три отлежаться и никакой речи о торге быть не может. Деваться было некуда, ибо все должно выглядеть натурально, то есть покупать у Вонибута меха следовало при свидетелях, дабы соседи в случае чего могли подтвердить. И Сангре, поскрежетав зубами, махнул рукой и принял решение задержаться. Впрочем, одновременно он и возблагодарил судьбу за то, что все это выяснилось своевременно. Куда хуже, если б Заряница успела засветиться перед купцами.

Благодарный за лечение купец хоть и заметно помрачнел, узнав, что ему предстоит, но при виде перстня Гедимина не стал артачиться и отказываться от предстоящего ему по плану Сангре.

Сама Москва Петра не впечатлила. Конечно, не было лишнего времени, чтобы пройтись по всем ее кривым улочкам-переулочкам, но с другой стороны, особо и ходить негде. Да, Кремль уже стоял, но стены, опоясывающие его, были низенькие, деревянные, башни тоже, и в мозгу Сангре они никак не желали увязываться с теми привычными, из красного кирпича. Разочаровали и ее размеры города – пешком за полдня обойдешь, да и то если не спеша.

Нет, он прекрасно понимал, какой сейчас год на дворе, но будущая столица Руси не выдерживала никакого сравнения даже с Тверью, где в центре высился белокаменный Спасо-Преображенский собор. А тут сплошь деревянные убогие церквушки, больше походившие на курятники, а самые видные – на боярские хоромы. И все отличие от последних – купола с крестами, да звонницы с колоколами. Впрочем, последние тоже изрядно уступали тверским как по количеству, так и по мощи звучания. Уж это Петр знал точно, поскольку частенько просыпался от басовитого гула, несущегося с соборной звонницы, призывая горожан на заутреню.

Да и сами торжища. Не было в них такого масштаба и многолюдья, как в Твери. Казалось бы, главное торжище должно быть на Красной площади, но она сама отсутствовала напрочь. Лишь ближе к вечеру второго дня Петр догадался, что он сейчас ступает именно по ней, в смысле по той будущей, где пока ничегошеньки нет от будущего великолепия. Разве луж поменьше, поскольку земля изрядно вытоптана бесчисленными ногами прохожих.

А накануне отъезда Сангре, неспешно направляясь к домику, где они остановились, внезапно замер и растерянно оглянулся по сторонам. Только сейчас он осознал в общем-то простую вещь: если у него с Уланом и дальше все пойдет как задумано, и в будущем никого великолепия этому городу тоже не светит. Так и останется Москва максимум областным центром, ничем не лучше, а может, кое в чем и похуже Смоленска, Рязани, Калуги, не говоря о величественных Пскове и Великом Новгороде.

На миг ему стало не по себе. Полное впечатление, будто он сейчас собственными руками разрушил некую святыню. Ну или собирается разрушить. Но вспомнив ее князей, как нынешних, так и будущих, успокоил себя. Какая разница, где в конечном счете окажется столица и как будет именоваться. Куда важнее, кто в ней станет править. Кто и как. Тем же, кто ныне здесь властвует, если припомнить, сколько князей они погубили и еще погубят, на престоле всея Руси не место, рылом не вышли.

А красоту превеликую и в Твери наведут.

И когда он отплывал, то смотрел на убогий деревянный Кремль, за которым укрывались низенькие княжеские палаты (опять-таки никакого сравнения с тверскими) совсем иначе – с ехидным прищуром, насмешливо, зная то, что пока никому не известно.

На обратном пути тоже все прошло гладко, но стоило Сангре добраться до Твери, как тем же вечером к нему заявился Дмитрий, настроенный весьма агрессивно. Мол, Михаил Ярославич осыпал их обоих такими благодеяниями, что им впору чуть ли не каждый день свечки за князя ставить. Они же по сути бросили его батюшку, хотя сулили чуть ли не златые горы. Поначалу один укатил невесть куда, а после и Гусляр исчез. Так ведь мало ему Литвы, в которой он пребывал непозволительно долго. Вдобавок он сразу по прибытии, вместо того чтобы дождаться возвращения княжича или устремиться вдогон за его батюшкой, укатил в Москву! Выходит, эта поездка ему гораздо важнее всего остального?!

Хорошо, что сейчас на месте Петра не оказался его побратим. Навряд ли тому удалось бы угомонить не на шутку разбушевавшегося княжича. И пускай Улан честно и добросовестно посещал все лекции по психологии, начитываемые им в академии МВД мудрыми профессорами и докторами наук, а Петр откровенно манкировал ими, зато у последнего была, как он сам выражался, «чуйка».

На сей раз она тоже не подвела, поэтому Дмитрий вначале услышал Петра, а затем и прислушался. И спустя каких-то десять минут гневно рыкающий лев пусть и не превратился в кроткого агнца, но внимал словам Сангре. И если иногда и перебивал его, то лишь по делу, когда чего-то не понимал:

– Но отчего ты столь точно знаешь, когда и где надо поджидать тайного гонца от Гедимина к московскому князю?

– А ты и правда подумал, будто я по торговым делам в Литву укатил? – усмехнулся Сангре. – Да и в Москве у меня тоже иные интересы были и все, как один, Михаила Ярославича касались. Так что поверь, именно до Шуши гонец плыть по Волге будет. Ну а далее нырнет в нее, и поминай как звали.

– А я, стало быть, татей имать плыву.

– Точно. И о своей настоящей цели – ни одной живой душе ни слова. Все должно произойти невзначай. Случайно увидел ладью с драконом на носу, насторожился, мол, точно такой же у татей люди запомнили, и досмотр учинил. Даже грамотку ты должен найти не сразу. Ларец, в котором она будет находиться, ты должен поначалу осмотреть, найти первый тайник, достать оттуда злато, а остальное этак небрежно откинуть в сторону. Мол, больше ничего интересного нет. И лишь потом, как бы заинтересовавшись вот этой склеенной полосой, смотри, – он показал ее на своей шкатулке, – ты должен все разломать и обнаружить послание во втором тайнике. Понял?

Дмитрий хмуро смотрел, кивал, но после наглядной демонстрации ларца не выдержал. Покрутив его в своих руках и внимательно осмотрев склейку, он взмолился:

– Все понимаю, Петр Михалыч…

«А ведь поначалу только Гусляром называл, – отметил в уме Сангре. – Даже в этом с отцом как две капли воды похожи. Ну-ну».

– И про грамотку, о коей ты у Гедимина выведал, – продолжал меж тем Дмитрий, – и про время отправки самого гонца. Но отчего ты про полосу енту склеенную и про тайники в ларце столь уверенно глаголешь?!

– Знаешь, княжич, когда время придет, я тебе и остальное расскажу, обещаю, но пока… – Он приложил палец к губам. – Оно еще не настало.

– А о чем в грамотке написано, тоже ведаешь?

– Конечно. Если кратко, в ней спасение для твоего батюшки лежит, а что именно… – Он развел руками. – Прости, княжич, но ты пока притворяться не умеешь. Поэтому пусть лучше написанное в ней для тебя неожиданностью станет, когда ты сам ее прочитаешь.

– Как прочитаю?! – удивился Дмитрий.

Сангре вздохнул.

– Обыкновенно, глазами. Ты же вначале должен узнать содержание, а уж потом…

– Во весь дух с этой грамоткой к хану, – подхватил Дмитрий. – Так?

– Не совсем, – возразил Сангре. – Я ж говорю, плохой из тебя лицедей. Ты должен ее вслух перед своими доверенными людьми зачесть. Поэтому, помимо обычных воинов, прихвати с собой нескольких бояр, и после прочтения тебе поначалу надо с ними посоветоваться, выслушать всех, а уж тогда принимать решение и…

– Во весь дух в Орду.

– Но не сам, – напомнил Сангре и, видя, как княжич почти по-детски обиженно надул губы, мягко пояснил: – Понимаю, хочется лично Михаилу Ярославину спасение привезти, но ведь неизвестно, как оно там сложится. В конце концов, ты можешь туда и не добраться – нынче дороги ох какие опасные. А тебе за Тверью присматривать надо – мало ли.

– Чай я не один у батюшки сын. Эвон, брат Александр заместо меня может остаться, – заупрямился Дмитрий.

– А град и княжество твой отец на него оставил или на тебя? – невинно осведомился Петр и видя, что тот, чего доброго может проигнорировать его наказ, для надежности пошел на небольшой обман. – Не забывай, у Михаила Ярославича в ворогах не один Юрий, – напомнил он. – К примеру, новгородцы. Если ты думаешь, будто они угомонились, таки зря. У них, поверь, столько обид на Тверь скопилось – за час не перечислишь.

– Ты думаешь, они… – насторожился Дмитрий.

Сангре кивнул, но торопливо уточнил:

– Но на сей раз неточно, в смысле я предполагаю, а как на самом деле – неизвестно. Сам видишь – времени у меня совсем нет, в Орду поторапливаться надо, а то бы поточнее разузнал.

– Ну коль так, тогда и говорить не о чем, – согласился Дмитрий. – Знамо, останусь, – он вздохнул и, неожиданно поменяв тему, задумчиво молвил:

– Нехорошо как-то выходит. Гедимин тебе поди всю душу нараспашку, коль ты столь всего прознал, а ты эвон… Нет, нет, – заторопился он. – Конечно, для Твери оно благо, а все ж неладно. У самого-то кошки не скребут на душе?

Вот уж чего-чего, а такого упрека Петр никак не ожидал. Ишь ты, каков парняга вырос.

«Потому, наверное, Тверь и проиграла, что ее князья постоянно норовят по правде жить да по справедливости поступать, – пришло ему на ум. – А с другой стороны, будь они иными, и нас с Уланом здесь не было бы».

Но оправдаться следовало, вон как смотрит.

– Запомни, княжич, раз и навсегда, – твердо сказал он. – Ни я, ни тем паче мой побратим, тех кто нам доверился, никогда не предаем и не продаем, – и на всякий случай чуть ли не по складам повторил: – Ни-ко-гда.

– Но как же?! – опешил Дмитрий. – Ты ж…

– Придет время и я всё расскажу без утайки, – последовало повторное обещание. – Всё полностью. А пока рано. Вначале нам всем надо эту зиму пережить, да весну встретить, а там… и ответы мои подоспеют. – И Сангре многозначительно подмигнул княжичу.

Дмитрий понимающе закивал, направился к выходу, но у самой двери остановился и, обернувшись к идущему следом хозяину терема, и смущенно пробормотал:

– Слышь-ко, я там нашумел поначалу на тебя из-лиха, так ты б того, не серчал, ладноть?

– Ничего страшного, – улыбнулся Сангре. – С княжеского плеча и по уху приятно.

– Все шуткуешь, – вздохнул Дмитрий. – Верно батюшка сказывал, не поймешь тебя – то ты один, а то вовсе иной. А какой взаправдашний, поди пойми.

– Друзья разберутся, а врагам лишнее знать ни к чему, – пожал плечами Петр.

– Ну и ладно. – Княжич ухватился за ручку двери и вновь оглянулся. – А подсобить-то ничем не надобно? Людишек, к примеру, из тех, кто в тех краях побывал, не прислать?

Сангре улыбнулся. Вообще-то основная роль татарина Янгалыча, ставшего одним из тех, кто заверил подлинность неких откровений сотника Азамата, была свидетельская. Но служа в охране одного из купцов, частенько ездившего с товарами и в Орду, он хорошо ведал тамошние порядки и более знающего человека трудно было отыскать. Правда, ехать тот поначалу не хотел, но когда Петр поднял цену до пяти десятков золотых, дал согласие.

– Есть у меня один. Думаю, хватит, – сообщил Сангре.

– Ну а в чем ином нужды не испытываешь? Ты токмо словцо поведай, а уж я расстараюсь.

Взгляд его был столь умоляющий – княжич явно стремился хоть как-то расплатиться за свою грубость – что Петр решил сделать ему приятное.

– Пожалуй, и впрямь небольшая нужда имеется, – сообщил он. – Я тут по случаю кое-какие святыни приобрел, так мне бы сложить их во что-то красивое. Знаешь, чтоб соответствовало содержимому.

– Святыни, – протянул княжич. – Стало быть, ковчежец тебе нужон. Непременно сыщу подходящий. – И он заулыбался, радуясь хоть в чем-то оказаться полезным. – А еще?

– Да пожалуй… – протянул Петр, но осекся, задумчиво потер переносицу, припомнив, сколько раз критиковал Лапушник свои гусли – и струны худые, и дерево не то, а потому звук глуховат – и лукаво прищурился. – Слушай, помнится, ты в начале разговора гусляром меня назвал…

– То сгоряча, – пояснил густо покрасневший княжич. – Да и повинился я перед тобой, Петр Михалыч, почто ты сызнова? Кто старое помянет…

– Не о том речь, – отмахнулся Сангре. – Просто княжеское слово золотое. Раз назвал, надо соответствовать. Так ты поскреби в своих хоромах по сусекам. Глядишь, и впрямь гусли хорошие в сундуке каком-нибудь сыщутся.

– Чего?! – опешил Дмитрий и не веря собственным ушам, переспросил. – Ты… всерьез?

– Я всегда всерьез, даже когда шучу, – ухмыльнулся Петр.

Княжич некоторое время вопросительно вглядывался в невозмутимое лицо Сангре и наконец согласно кивнул:

– Сыщу. Непременно сыщу, – но не вытерпел, полюбопытствовав. – А ты хоть играть на них умеешь? – и услышал в ответ бодрое и загадочное:

– Неважно. Зато у меня аккомпаниатор имеется.

Глава 21 Почти опоздал

Если подробно описывать перипетии путешествия Петра в Орду, стопка листов оказалась бы толще самого пышного каравая из тех, что пекла Заряница, а они выходили у нее ого-го какими высокими. Поэтому лучше ограничиться кратким перечнем. Началось с мелочей – возникли проблемы с ладьей, точнее с ее расшатавшейся обшивкой. Плыть, когда в щели хлещет вода – сплошное мучение и никакого смысла. Кое-как дотянув до ближайшей деревеньки, ее вытащили на берег и подались к местным жителям за смолой. Заливать решили поутру, но на рассвете разбушевалась гроза и точный удар молнии как назло угодил именно в нее. Успевшие просохнуть доски весело заполыхали. Потушить удалось, но путешественники остались без транспорта. Хорошо хоть пожитки, выгруженные с вечера, уцелели. Купленные втридорога маленькие крестьянские лодки удалось заменить на что-то приличное нескоро.

Но это было начало бед, главной из которых стали татары. Чем больше путники отдалялись от Руси, тем наглее становился встречавшийся им народец, выкрикивавший нечто загадочное, но явно угрожающее. Спасала река, но не всегда. Дон в своих верховьях не больно широк, и порою стрелы добивали до ладьи, с мягким глухим стуком впиваясь в борта. Озлившись, Сангре решил ответить тем же, но Янгалыч вовремя его придержал. Мол, если прольется кровь, тогда они вовсе остервенеют и точно не отстанут. Пришлось отвечать, но с перелетом. Так сказать, для понимания. Уразумев намек, татары отставали, но проходило немного времени, и им на смену появлялась новая стая.

Пристать к берегу на ночлег в таких условиях нечего было и думать, и спали прямо в ладье, стремясь держаться посреди реки. Якорь, если каменную глыбу, обмотанную веревкой можно назвать таковым, не помогал, скользя по мягкому илистому дну. Из-за этого приходилось выставлять ночных караульных, бдивших за проплывавшими в опасной близости топляками, а заодно и за тем, чтобы не снесло к густо поросшему камышом берегу.

Когда они наконец-то высадились, мучения не кончились. Уже к концу второго дня всех стала обуревать жажда. Привыкший к обилию рек на Руси Сангре допустил оплошность, прикупив не так много бурдюков с водой, как следовало, и они вскоре опустели, а степь была в эту пору уже сухой. Сам Петр как-то терпел, да и Янгалыч чувствовал себя сносно. Зато остальные восемь спутников из числа оставшихся (половину Сангре отправил обратно, справедливо посчитав, что не должно быть у купца столько воинов, вызовет подозрение), откровенно страдали. Все они: и юный «Папушник, и Яцко с «Покисом и Сниегасом, и две пары арбалетчиков – выросли в краях, где сплошь и рядом озера, реки или на худой конец родники. Потому у них в голове не укладывалось, что можно проехать целый день и не встретить самой захудалой лужи. Особенно тяжко приходилось могучему «Локису, опроставшему свой бурдюк еще поутру второго дня, да сыну Дягилеву по причине малолетства. Пришлось Петру делиться с ними своим запасом.

Однако жажда оказалась лишь приложением к постоянно встречавшимся на пути татарским разъездам. До стрельбы не доходило, но не раз было весьма близко к тому. Правда, вскоре, по совету Янгалыча, он с его помощью сумел договориться с начальником одного из разъездов, представившись купцом и сказав, что едет к Узбеку. А на всякий случай, чтоб остудить степной народец, многозначительно намекнул, будто везет послание одному из ближних темников хана. Ну и в заключение предложил возглавлявшему разъезд сотнику, назвавшемуся Бурнаком, сопровождать его. Разумеется, не бесплатно. Продемонстрировав содержимое одного из сундучков с заманчиво поблескивавшими в нем двумя десятками гривен, Петр кратко заявил:

– Все твое. Но отдам, когда доедем.

Бурнак попытался выторговать еще, но Сангре в ответ развел руками и с грустным видом показал свой кошель со скудным содержимым: три десятка серебряных монет, а если по весу и гривны не наберется. Под благовидным предлогом он продемонстрировал ему и содержимое остальных шести сундуков. В двух из них хранилась сменная одежка, запас арбалетных болтов и прочая мелочевка, а в остальных – меха, причем далеко не первосортные, пусть не думает, будто у него имеются какие-то особо дорогие товары.

Сундуки под меха передал ему Дмитрий, нещадно раскритиковавший приготовленные Петром. Дело в том, что в выделенных княжичем сундуках, в отличие от предыдущих, было устроено потайное дно. Вообще-то княжич приготовил их впрок, для себя, согласно поручению отца собрать как можно больше гривен и, не мешкая, привезти их в Орду. А как везти, чтоб не ограбили по дороге? Вот князья и приспособились.

Но с арб ни один из сундуков не снимали, и сотник не подозревал, сколько они весят, иначе бы сразу понял, что там не одни меха.

Бурнак разочарованно глянул на шкурки и, печально вздохнув, мол, столь тяжкий труд за сущие гроши, согласно кивнул. Вообще-то у Петра было иное мнение как насчет труда, так и оплаты, но он благоразумно удержался от комментариев.

Сопровождение татар пришлось кстати. Прочие разъезды, встречавшиеся им, сотник добросовестно разгонял. Как сообщил Яцко, до того с грехом пополам знавший татарский, но успевший изрядно попрактиковаться в пути благодаря Янгалычу, Бурнак был достаточно откровенен со своими коллегами-бандюками. Если кратко, его объяснения сводились к одной фразе: «Кто нашел кобылицу, тот ее и доит».

– Понятно, – кивнул Петр, услышав перевод. – Кто первым встал, того и лапти.

Впрочем, он не затаил обиды на сотника. В чужой монастырь со своим уставом лезть глупо, кто как может, так и живет. Да и не от хорошей жизни Бурнак взялся за такое – достаточно посмотреть на его одежду. Да, добротная, крепкая, но никаких украшений. У сабли, на которую Янгалыч рекомендовал смотреть в первую очередь, была самая простая рукоять без единого камешка-самоцвета. А украшения на оружии – первый признак благосостояния степняка.

К концу первого дня совместного путешествия, вволю напившись воды из источника, спрятавшегося в распадке меж двух холмов, Сангре даже стал испытывать к сотнику симпатию – уж больно сладка оказалась родниковая вода. Да и сам Бурнак вроде бы добросовестно выполнял уговор, охранял, ограждал, оберегал.

Впрочем, истинная цена его добросовестности выяснилась во время первого же вечернего привала. Сотник был достаточно откровенен и особо не таился. Дескать, повстречайся они в иное время, все сложилось бы иначе и далеко не мирно. Но разосланные по всей степи гонцы оповестили о чем-то вроде большого сбора. Бурнак обязан был явиться к темнику Кавгадыю с пятью десятками воинов, а у него их как раз столько. Попытайся он взять товар силой и потеряй при этом хотя бы несколько человек, кары не миновать. А потерять, скорее всего, пришлось бы – и последовал косой взгляд на могучего Локиса и прочих. Да и к чему затевать свару, когда все гривны и без того, согласно уговору, будут принадлежать ему. Разве без мехов, да этих никчемных железяк – Бурнак кивнул на арбалеты. Но их приличный воин и в руки-то брать побрезгует, не говоря о том, чтобы сменять на них добрый лук.

Услышав про Кавгадыя, Сангре насторожился и, заявив, что он с первых минут почувствовал необъяснимую симпатию к Бурнаку, а за такое нельзя не выпить, подмигнул Яцко. Тот, мгновенно сообразив, прихватил Локиса и вместе с ним направился к арбам, прикупленным тогда же, в деревеньке, где они высадились на берег. Гигант литвин без видимой натуги ухватил сразу два бочонка, взвалив их себе на плечи, и, сопровождаемый восхищенными взглядами как сотника, так и его людей, невозмутимо притащил их к походному дастархану.

Мед Петр прихватил с собой по совету Янгалыча. Дескать, татары на мусульманский обычай не пить хмельного особого внимания не обращают. Во-первых, приняли они эту веру недавно, притом большая часть обращена в нее насильно. А во-вторых, Магомет запрещает пить лишь вино, получаемое из винограда, а у них в основном арака из кобыльего молока. Про нее же пророк умолчал. Посему и мед, также не имеющий к лозе ни малейшего отношения, они пьют за милую Душу.

Спустя еще полчаса развеселившийся сотник уже орал нечто заунывное, при этом зачем-то задрав свою плоскую рожу к небу и обращаясь к непосредственно к луне. Словно почуяв коллегу, откуда-то неподалеку отозвалась пара волков. Устав от его завываний, Сангре вспомнил про Лапушника и позвал его аккомпанировать.

– Для начала исполним то, что больше подходит к окружающей обстановке, – объявил Петр, глядя на застывшего в готовности подыграть паренька, и затянул: «Степь да степь кругом». Сотник затих, насторожился, но, услышав перевод Яцко, пришел в неистовый восторг. Пришлось следом исполнить и другую: «Ноченька мисячна». А затем и третью, из числа «белогвардейских». Разумеется, в исполнении Сангре степь была прошита не пулями, а стрелами. Словом, пошел контакт.

Правда, несмотря на то что гулеванили чуть ли не полночи, выудить из Бурнака какой-нибудь дополнительный компромат про Кавгадыя не удалось. То ли сотник ничегошеньки не знал, то ли остатки осторожности не покинули его буйную голову, а потому все его рассказы касались исключительно собственной личности. Так Сангре узнал, что Бурнак означает белоносый, поскольку он родился у дочери старейшины рода и потому его по обычаю положили рядом с белоносым псом. Но стоило Петру осторожно перевести стрелки на Кавгадыя, как сотник моментально умолкал или менял тему.

Однако лиха беда начало. И на втором вечернем привале Сангре все-таки исхитрился так напоить Бурнака, что тот разоткровенничался и сообщил пару любопытных фактов из биографии темника. Да и про Азамата тоже. Правда, с последним сотник был знаком шапочно. Несколько раз виделись, но водку, в смысле араку, вместе не пили и ничего общего не имели. Уж больно надменно держался Азамат, намекая на свое высокое происхождение – будто он чуть ли не чингизид, хотя и незаконнорожденный.

Сообщение Бурнака новостью для Петра не стало. Более того, он сам знал о чингизидском происхождении Азамата куда больше. Верно пели лиса Алиса и кот Базилио в детском фильме-сказке про Буратино. Для хвастуна и впрямь не нужен нож, ему немного подпоешь и делай с ним, что хошь. И он с помощью Улана выудил из прикованного к постели сотника много чего, включая факт, что его мать как-то переспала с великим ханом Менгу-Тимуром, дедом нынешнего хана Узбека.

А касаемо Кавгадыя… Петр, до поры до времени поддакивавший Бурнаку, наконец решился и невинным тоном сообщил, что на самом деле Азамат не погиб. Его подобрали, выходили и, хотя он в данный момент остался на Руси, но Сангре везет его послание, адресованное темнику. Кстати, как ему кажется, если Бурнак расскажет об этом темнику, тот его наверняка наградит за добрую весть. Судя по блеснувшим глазам сотника, стало ясно, что сообщить тот не забудет.

Поутру стало ясно, что они приближаются к основной ставке хана – татарские разъезды стали встречаться куда чаще. А спустя пару часов вдали показалось и широкое море самых разнообразных шатров, включая высокие белые, принадлежавшие самому Узбеку. Но туда Бурнак не поехал. Переговорив с одним из всадников, он махнул Петру рукой, указывая, где находится торжище, а на прощание поинтересовался, где именно он остановится.

Сангре пояснил, что помимо послания Кавгадыю он везет и другое, для тверского князя. И если тот пожелает отправить домой ответ, непременно задержит его, а потому самое простое – искать его у Михаила Ярославина.

Шатры тверичей долго искать не пришлось – они стояли недалеко от торжища, но наособицу от становищ прочих русских князей. Те кучковались ближе к его сопернику, Юрию Даниловичу. Причина понятна – судя по всему, Михаил Ярославич пребывал в опале, пускай и не явной, и прочие сторонились от него, как от чумного, дабы ненароком не заразиться.

Настроение у княжеского окружения тоже оказалось не ахти, начиная со слуг и заканчивая самыми ближними боярами. Сам Михаил Ярославич отсутствовал, поэтому Петр первым делом подался к старому знакомому Кирилле Силычу.

– Ну здрав буди, боярин! – весело завопил он, едва зайдя вовнутрь шатра и распахивая объятия. – Есть чем подкрепиться уставшему путнику военных дорог? А заодно возьми свой язык в руки и растолкуй мне коротенько за местные новости. Очень хочется знать, чего такого интересного в местном серпентарии творится.

Боярин кисло улыбнулся в ответ, да и объятия последовали какие-то вялые. Но рассказать о происходящем не отказался и более того, делал это с видимым удовольствием. Чувствовалось, человек не столько рассказывает, сколько отводит душу, возмущаясь творящейся несправедливостью.

Оказывается, Узбек, выслушав оправдания Михаила Ярославина, поначалу некоторое время выжидал, советуясь со своими ближними, что ему делать с тверским князем. По сути, он уже тогда практически решил его участь. Но все же продолжал колебаться. А затем пришел к выводу, что надо бы соблюсти видимость справедливости и назначил нечто вроде божьего суда. Только князья – московский и тверской – должны были сойтись не в обычном поединке, а словесном.

– Суд, – горько вздохнул Кирилла Силыч. – Одно название, а на деле… – Он вздохнул и сокрушенно махнул рукой, но чуть погодя продолжил рассказ.

Картина и впрямь получалась неутешительная. Обвинения и ложные наветы в адрес Михаила Ярославина со стороны русских князей сыпались снегопадом. Судьи же всякий раз удовлетворенно кивали, покачивая головами и с укоризной поглядывая на тверского князя, мол, как тебе не ай-яй-яй. И это несмотря на то, что каждый поклеп легко, с бумагами и цифрами в руках, опровергался тверскими боярами, стойко державшими оборону.

– И правда не суд, а хрень какая-то получается. Гаагский трибунал, прости господи за срамное слово, – пробормотал Петр. – Теперь понятно, откуда матушка Европа через шестьсот с лишним лет его скопировала. Чтобы ни приключилось, уроды-пендосы молодцы, а виноват во всем Путин. И никаких других мнений быть не может.

– Чего сказываешь? – оторопел боярин.

– Говорю, Содом и геморрой получается, – пояснил Сангре.

– Гоморра, – поправил Кирилла Силыч.

– Да какая разница? – вяло отмахнулся Петр. – Где сегодня Гоморра, завтра жди геморроя. И это в лучшем для здоровья случае. И вообще, чьё-то ханское мурло мне все сильнее напоминает бубен – так и хочется настучать по нему цыганочку с выходом.

Боярин понял от силы половину из сказанного, но ему хватило и ее.

– Настучать было бы неплохо, – вздохнул Кирилла Силыч. Лицо его на миг осветила эдакая мечтательная улыбка. Однако через секунду он вновь помрачнел и, досадливо поморщившись, сообщил: – А ныне и вовсе стряслось…

– О, господи! Дальше-то вроде некуда, – проворчал Сангре.

– Есть, – мрачно заверил боярин.

…Оказывается, бывший тверской мытник Романец, изгнанный в свое время князем за безудержное воровство и ныне служивший Юрию Даниловичу, прилюдно и весьма грубо отозвался о Михаиле Ярославиче. Произошло это, когда он сегодня поутру проезжал поблизости от шатров последнего. Стоящий неподалеку юный Маштак вступился за своего князя, кинувшись с кулаками на Романца. И тогда бывший мытник жестоко избил юношу. Он не прекращал пинать его ногами и после того, как тот окончательно затих и только слабо вздрагивал, когда острый носок мытника в очередной раз врезался в его пах или под ребра. Из-за раннего часа никого поблизости не оказалось, а когда на шум выбежали еще трое слуг, Маштак еле дышал, а на губах его пузырилась алая пена. Чуть погодя выскочили и бояре вместе с самим Михаилом Ярославичем, но Романец был уже на полпути к становищу московлян.

И вот сейчас князь поехал жаловаться на Романца самому Узбеку, но будет ли с того прок? При нынешних порядках навряд ли.

Меж тем на завтра назначено новое судилище, но уже мало кто верит, что ситуацию удастся переломить, ибо после этого избиения все тверичи – от бояр до самого последнего слуги – ходят как в воду опущенные.

Пока боярин это рассказывал, прибыл Михаил Ярославич. Мрачный, как туча, он вошел в свой шатер, однако через минуту вышел и направился в соседний, где, по словам боярина, находился жестоко избитый Маштак. Кирилла Силыч поспешил туда же. Вместе с ним направился и Петр – надо ж показаться, сообщить, что прибыл.

– Ну что Узбек? – спросил боярин, едва вошел вовнутрь.

– Сказывал, не ханское дело ссоры слуг разбирать, – раздраженно бросил через плечо князь, продолжая напряженно смотреть, как лекарь осторожно вытирает тряпицей пот со лба раненого. – К тому ж сабли обнажены не были, посему можно считать, что это был обычный поединок, вроде божьего суда. Опять же Маштак, по словам Романца, первый на него с кулаками накинулся. А наперед мне и вовсе запретили с таким являться. – Он наконец-то повернулся к боярину, увидел Сангре и протянул: – A-а, и ты заявился, гусляр. Уж не чаял увидеть.

В его словах прозвучал скрытый упрек, но Петр мгновенно отреагировал на него.

– Сказано в притчах мудрого Соломона: друг любит во всякое время и, как брат, явится во время несчастья. Вот я и явился, княже.

Михаил Ярославич крякнул, помягчел взором и даже благодарно хлопнул по плечу Сангре. Но тут тяжело дышавший худенький, щупленький Маштак закашлялся, и на губах вновь выступила розовая пузырчатая пена.

«Легкое сломанными ребрами проткнуто, а может, и оба, – прикинул Петр. – А судя по тому, как он за живот держится, и печенке с селезенкой досталось».

– Ну как он? – спросил князь у маленького тщедушного лекаря Падожка.

Петру тот был хорошо знаком, поскольку не раз и не два захаживал в их терем проконсультироваться с Изабеллой. Уже одно это – не чурался поднабраться уму-разуму у женщины, тем самым признавая ее превосходство – говорило само за себя. Да и испанка отзывалась о нем весьма положительно. Дескать, изрядно сведущ, и не каждый лекарь, проучившийся в Салерно, знает столько о лекарственных травах.

Падожок аккуратно вытер с губ юноши пену, поднялся на ноги и развел руками. Мол, он тут бессилен.

– От силы до ночи дотянет, а уж до утра точно не доживет, – шепотом сообщил он.

Сидевший возле изголовья раненого подросток при этих словах, жалостливо скривив рот, горестно всхлипнул. Сангре нахмурился, припоминая, затем дошло – княжич Константин, отправленный Михаилом Ярославичем в Орду по весне. Сейчас малец мало чем напоминал того вечно веселого мальчишку, мелькавшего в княжеских хоромах. И лицо было чуть ли не коричневое от степного загара, и глаза изменились. Детства, плескавшегося в них там, в Твери, и в помине не осталось – его место заняли печаль и застоялый страх.

– Понятно, – посуровев лицом, кивнул Михаил Ярославич и бросил через плечо Петру. – Ладно, гусляр, ступай себе. Опосля позову, расспрошу, как и что. Али срочные вести от Дмитрия привез?

– Нет, срочного ничего, – тихо произнес Сангре и вышел обратно. Следом за ним из палатки вынырнул и Кирилла Силыч.

– Вот такая у нас ныне жисть.

– Судя по твоему рассказу и тому, что я увидел, это не жисть – скорее, вид на жительство, – отозвался тот. – Да и то временный. До ханского распоряжения. Мда-а, получается, все не так плохо, как я думал, а… намного хуже.

– Жалеешь, что прикатил? – нахмурившись, осведомился боярин.

– Жалею, что задержался! – отрезал Петр.

Брови Кириллы Силыча мгновенно приняли прежнее положение и он совсем другим тоном произнес:

– Это да, запоздал ты. Но и то взять – даже ежели бы поране приехал, чем бы подсобил?

– Почти опоздал, – поправил его Сангре. – Пока мы еще живы, а значит, можно успеть что-то предпринять.

– Живы, верно, – согласился боярин. – Токмо надолго ли? Боюсь, ежели так и далее пойдет, мы ненамного мальца переживем, – и он со вздохом посетовал: – Эх, жаль, твоего провидца-побратима с нами нет.

– Я за него, – буркнул Сангре. – Предвидеть не могу, зато имею хорошую интуицию.

– А это чего?

– Ну-у, когда чуешь, что туда, к примеру, лезть нельзя, а уж потом, когда полез, воочию убеждаешься, что зря.

– А-а-а. И что ты сейчас чуешь?

– Полную хрень, – проворчал Петр. – Кстати, о Маштаке. Пойдем-ка, поведаешь, каков этот Романец из себя.

– Для чего тебе? – нахмурился Кирилла Силыч.

– Ну как же, серьезный, судя по всему, мужчина. Не хотелось бы такому под горячую руку попасться.

– Вот это верно, – согласился боярин. – Будя с нас одной смерти. А рожа у мытника навроде твоего страхолюдины, коя с тобой прикатила. Словом, зверюга зверюгой, прости господи.

– Ну это ты зря, – оскорбился за Локиса Петр. – У моего оруженосца душа зато нежная как цветок. И вообще, его ведьма в детстве заколдовала. У них в Литве знаешь какие ведьмы? Ужас!

Он еще хотел добавить, что продолжает надеяться на возвращение красоты к литвину, но тут его внимание привлекли пятеро всадников. Они неспешно ехали со стороны шумного базара как раз в сторону московского становища. И минимум трое из них были явной славянской наружности, да и четвертого, пускай и с натяжкой можно было приписать к выходцу из Руси. Зато пятый изрядно подгулял.

– А вон, пожалуйста, ничем не лучше моего Локиса, – заметил Сангре, кивая в сторону едущих. – С такой рожей и впрямь только народ пугать.

– Так это и есть беглый княжий мытник. Я ж сказываю – зверь зверем, – хмуро откликнулся боярин.

Краткая характеристика Романца, несмотря на злость Кириллы Силыча, оказалась на редкость объективной. Здоровенный бугай, ехавший чуть впереди остальных, и впрямь выглядел звероподобно. Во-первых, зарос дальше некуда, а во-вторых, строение лица: покатый низкий лоб и агрессивно выдвинутая вперед могучая нижняя челюсть. Небольшие глазки были глубоко утоплены в глазницы и в замаскированы кустистыми бровями. Ехал он медленно, шагом. Держа в одной руке поводья, а другой надменно упершись в бок, он насмешливо указал плетью своим спутникам в сторону тверских шатров и громоподобно расхохотался. Однако этого ему показалось мало, и он презрительно сплюнул в их сторону.

– Не иначе как успел прослышать о словах хана, вот и упивается своей безнаказанностью, – угрюмо прокомментировал Кирилла Силыч.

– А почему безнаказанностью? – осведомился Сангре. – Смотри сколько народу. Да и ты сам вроде мужик в теле.

– Я бы с превеликой радостью, но нельзя.

– Боярский чин боишься унизить, или князь запретил?

– Убийцу покарать – унижения нет, – покачал головой Кирилла Силыч. – Но тогда получится, что боярин чужого слугу изобидел. За такое сам Юрий Данилыч с жалобой к Узбеку заявится, а хан рад стараться, снова суд учинит. Выходит, токмо хужее сделаю. А наши слуги супротив Романца… – он сокрушенно вздохнул и махнул рукой, давая понять, что надежды на них мало.

– А вон тот малец кто такой? Смотри, аж из рук вырывается, – кивнул Петр на толпившихся слуг, с превеликим трудом сдерживавших какого-то мальчишку.

– Родный брат Маштака. Чернышом кличут, – пояснил боярин. – За обиду, стало быть, отмстить желает. Токмо куда ему – лядащий совсем. – И он повелительно крикнул остальным. – Да уберите вы его вовсе, а не то ненароком и впрямь вырвется.

– Ты бы лучше сам его унял, – посоветовал Сангре. – Тебя он послушается.

– Дело, – согласился Кирилла Силыч. – А ты покамест в мой шатер ступай, неча ентой образиной любоваться. – И он неспешно направился к слугам.

– Ага, – послушно откликнулся Петр. – Сейчас и пойду.

Глава 22 Поединок

Сангре не обманывал. Он и впрямь поначалу собирался уйти – ввязываться в сомнительные дела в первый день прибытия было бы в высшей степени неосторожно. А уж когда перед тобой стоят задачи куда важнее, тогда оно и вовсе верх глупости. В конце концов, кто такой Романец? Так, обычная сволочь на службе у мерзавца. Потому и переметнулся к московскому князю: рыбак рыбака видит издалека.

Но у Петра вновь заработала «чуйка», настойчиво подсказывавшая не оставлять доброе дело на потом. Да, да, именно доброе, без оговорок и кавычек. Любое истребление зла – дело доброе. А что сейчас в его сторону направлялось именно зло, притом в своем чистом первозданном виде, он был уверен. Особенно после того, как припомнил рассказ Михаила Ярославича о том, кто именно вырезал у боярина Александра Марковича сердце, бросив его к ногам князя Юрия.

Мало того, четверо всадников, сопровождающих Романца, в какой-то мере уже подпали под обаяние этого зла, ибо оно имело притягательную силу – соблазн вседозволенности. И ведь это только начало.

Добавлялось и другое обстоятельство. Если именно сейчас московский князь лишится своего верного подручника, у него тоже поубавится и наглости, и уверенности в своей силе. Выходит, рассчитавшись с Романцом за Маштака, он внесет первый вклад в конечную победу Михаила Ярославича. Это подсказывала Петру та же «чуйка». И не только это, но и то, что расправа расправе рознь, и зло надлежало не просто уничтожить, но безжалостно размазать по земле, втоптать в грязь, надсмеяться над ним. Тогда вместе с ним погибнут и те ростки, которые уже пробиваются в окружающих.

– Улана бы сюда, он бы его на счет «раз» уделал, – негромко пробормотал Петр, разглядывая бывшего тверского мытника. – Ну ничего. Чай не одни йоги горшки обжигают – и мы кой-чего могём. И могем тоже.

Он обернулся к своим людям, терпеливо поджидавшим его подле арб, поманил к себе Яцко, а когда тот торопливо подбежал к нему, скомандовал:

– Что бы ни случилось – никому не встревать. Предупреди всех и в первую очередь Локиса с Эльфом. А после предупреждения мухой к боярину Кирилле Силычу, чтоб он тоже не вздумал нас разнимать и всем прочим лезть запретил. Божий суд, он, как известно, один на один вершится. И вообще, эта тварь, – кивнул он в сторону приближающихся всадников, – моя добыча.

Отдав распоряжение, он неспешной походкой направился к приближающемуся Романцу. Тот действительно успел прознать о ханском решении и безнаказанность слегка вскружила ему голову. Собственно, он потому и ехал нарочито медленно, видя Черныша и рассчитывая, что щуплый хлюпик все-таки сумеет вырваться и ринется на него. Но к мальцу уже шел боярин и стало понятно, что тот точно сумеет угомонить брата умирающего юноши.

Слегка расстроившись – добыча выскользнула из рук – Романец помрачнел и еле заметно толкнул пятками лошадь, ускоряя ход, но тут заметил приближающегося Сангре. Надежда вновь вспыхнула в его сердце и он с превеликой охотой остановил своего коня, дожидаясь, когда тот подойдет. В конце концов разницы нет, даже лучше – братец-то побитого вовсе сопляк, никакой радости, а этот и постарше, да и сам покрепче, не сразу под его кулаками ляжет, значит, забава подольше продлится. Лишь бы сам первым накинулся, а уж далее…

Остановившись в двух шагах от Романца, Сангре выдал:

– Ой-ёй-ёй, фу ты, ну ты, ножки гнуты, рожа кирпичом, сопли пузырями. – И, повернувшись к тверичам, громко крикнул: – Расступись, грязь, дерьмо плывет! – и он, вновь повернувшись к бывшему тверскому мытнику, подобострастно сорвал с себя шапку и склонился в поклоне, а выпрямившись, поинтересовался: – Да, кстати, я очень сильно извиняюсь, но где таких страшилок, как ты, родют?

Романец довольно оскаблился.

– Никак изобидеть решил? – почти ласково осведомился он. – А здоровьишка хватит?

– Да что ты! – изобразив на лице испуг, замахал на него руками Сангре. – Какие обиды? Просто раз ты все равно катаешься шо скипидарный туда-сюда, думал потолковать с тобой о потерянной душе и за извилистый путь истины в коридорах подсознания.

– Чего?! – протянул Романец и озадаченно оглянулся на своих спутников. Один, постарше, пожал плечами, а другой недоуменно предположил:

– Поп, наверное?

– Вообще-то я старший брамин младшего раввина по воспитательной работе среди тупого католического населения, до жути обремененного смертными грехами, – охотно представился Сангре. – Но на богословские темы покалякать тоже могу – учили, знаем, помним. Тебе поначалу из Екклесиаста загнуть, падла гнусная, али притчи Исуса, сына Сирахова желаешь послушать, урод гориллоподобный? Или желаешь побазарить за свою короткую поганую жизнь со всеми ее больничными последствиями.

Лицо Романца начало постепенно багроветь.

– Чего ты тута изрек? – прошипел он.

– Что зло воистину вездесуще, а ты – многомерзкий слуга его, – хладнокровно пояснил Сангре. – Но не убоюсь я тебя, ибо дадена мне господом богом нашим власть над такими как ты: тварями несуразными и аспидами ядовитыми. Обещаю даже не трогать тебя, ежели ты, плевок рода человеческого, падешь сейчас ниц и, сметая с дороги пыль своей вшивой бороденкой, коленопреклоненно поползешь молить некоего отрока, изобиженного тобою поутру, о прощении. Ну как, лярва мерзопакостная, согласен ли, ибо ежели я осерчаю…

Договорить он не успел. Романец не спрыгнул – слетел с коня, ринувшись на обидчика, ибо так его никто никогда не оскорблял. Бывало, конечно, осмеливались сгоряча обиженные, но таких слов не произносили. Да и то через минуту-две изрядно о своей смелости сожалели. Этот же жалеть не сможет, ибо за такое кара одна – смерть. Он и родному брату таковского бы не простил, чего уж говорить про…

Увы, схватить наглеца для вящего удобства за грудки не вышло – куда-то исчез. Только что стоял, поджидая его и на тебе – испарился. Да вдобавок под ноги попала какая-то коряга или кочка, и Романец растянулся во весь свой немалый рост. И тут же почти над самым ухом раздалось спокойное, можно сказать дружелюбно-удивленное:

– Да ты никак обиделся? Напрасно. Я ж по-доброму, чисто в поиске общих тем для дальнейшего разговора и твоего увещевания за искреннее покаяние.

– Счас ты у меня и ниц падешь, и каяться будешь, – пробормотал Романец, вскакивая и вновь бросаясь на ловкого тверича.

– Ой, ну я тебя умоляю, – хмыкнул Сангре и вновь ловко увернулся, исхитрившись, как и в первый раз, поставить подножку, а пока Романец лежал, посоветовал: – Лучше иди кидаться головой в навоз, пока я руки с карманов не повытягал!

Так длилось несколько минут – один кидается, второй отскакивает, притом частенько успевая подсечь ногу атакующего. К исходу третьей минуты злость Романца перешла всяческие границы – ибо всякий раз желанный миг казался совсем близок, вот он, вражий кафтанец, хватай, а затем… Но проклятый трус постоянно ускользал. Только что стоял впереди, и на тебе, пустота, притом из этой пустоты время от времени прилетал увесистый пинок, и Романец снова и снова укладывался на сухую вытоптанную землю, загребая носом и бородой пыль.

А вдобавок этот ненавистный ни на секунду не умолкающий голос, осыпающий оскорблениями. Мол, чего-то ты, мил человек, летаешь низко. Никак к дождю. И все в том же духе. Но окончательно добило бывшего мытника, когда во время очередного падения с него свалилась шапка, откатившись к ногам неуловимого врага, и тот не преминул сей факт прокомментировать:

– Ты чего, падаль заплесневелая, так меня зауважал, что решил мне свою шапку под ноги кинуть? Ну, хорошо, коль просишь, ладно, вытру я ею сапоги, а то они у меня запылились.

Романец поднял голову и чуть ли не взвыл от ярости, видя, как незнакомец и впрямь обмахивает пыль со своих сапог его шапкой. Безудержный гнев помешал ему сообразить – коль противник столь ловок, давно пора действовать как-то иначе. Но бешенство его оказалось настолько сильно, что ума хватило лишь извлечь засапожник. И в очередную атаку он ринулся с ножом наперевес.

Однако в тот же миг собственная шапка полетела ему в лицо, а в следующее мгновение что-то больно врезалось в подбородок. Правда, на сей раз Романец не упал, но зато согнулся в три погибели от неимоверной боли во рту. Да еще вдобавок туда чего-то попало. Он с отвращением выплюнул это и ошалело уставился на маленький окровавленный кусочек мяса, с ужасом догадываясь, что на самом деле…

– Ой, ой, а пена изо рта – любой шампунь позавидует. И алая, как роза, – раздалось почти над ухом и тут же: – Стоять, шлимазлы! Не лезть в божий суд или вас господь покарает… из самострелов.

Кому это было адресовано, Романец не понял, да оно его и не интересовало. Но коли враг отвлекся на его спутников, значит, можно попытаться и… Вытянув нож вперед, бывший мытник, не разгибаясь, бросился вбок, на голос, надеясь хоть теперь-то успеть, наколоть подлую тварь на острое лезвие… Но получилось хуже некуда. Мало того, что подлый враг ускользнул, вдобавок он сам ощутил резкую жгучую боль в районе подбородка.

– Эпиляция, – невозмутимо пояснил Сангре, вертя в руках вырванный из бороды Романца увесистый пучок волос. – Извини, но воска нет, пришлось руками.

Бешенство и без того раздирало бывшего тверского мытника, не давая ни сосредоточиться, ни обдумать очередную атаку, а выдранный из бороды клок и вовсе довел его до исступления. Он вновь попытался сделать выпад, но тот закончился очередным сильным ударом, на сей раз в зубы. Романец непроизвольно выпрямился и откуда-то сбоку услышал прежний голос, укоризненно вещавший:

– Ну хоть разогнулся, а то кланяешься, кланяешься. Мне даже неудобно. Слушай, а кидаешься-то ты на меня почему? Обнять хочешь или что поинтереснее придумал, противный? Так это ты не по адресу – я с дерьмом отродясь дел не имел. Для таких дел тебе надо бы к жителям Содома и Гоморры. Они – народ неприхотливый, и даже таким уродом, как ты, брезговать не станут. Но смотри, могут и перепутать. У тебя ж рожа и задница одинаково выглядят. Хотя если и спутают – невелика беда, перевернут и повторят.

Выдать достойный ответ Романец не смог – оставшийся во рту обрубок языка напрочь отказывался служить хозяину, однако новое оскорбление придало ему силы и он, взревев, ринулся на обидчика. Увы, тот в очередной раз в самый последний момент опять исчез и не просто, но успев угодить носком сапога прямо по…

– А-а-а! – истошно заорал он, вновь сгибаясь пополам.

– Совсем забыл спросить: а детишки-то у тебя имеются? – бывший мытник попытался ответить, что это не его дело, но смог лишь промычать нечто нечленораздельное. – Стало быть, нету, – сделал вывод Сангре. – Это хорошо, потому как теперь их у тебя с божьей и моей помощью точно не будет, ибо хороший хирург, памятуя клятву Гиппократа, завсегда подсобит плохому танцору.

И последовал новый страшный удар, от коего Романец, скрючившись и схватившись обеими руками за пах, полетел на землю. Только теперь до него сквозь бешеную ярость дошла трезвая мысль, что дела складываются совсем худо. Но неподалеку раздались чьи-то встревоженные голоса:

– Бегут, бегут! Московляне бегут!

С трудом повернув голову, Романец сквозь кровавую зыбкую пелену, застилавшую глаза, увидел вдали, где стояли шатры московского князя, какое-то неясное мельтешение.

– И правда бегут, – разочарованно произнес ненавистный голос. – Кажись, подружиться мы с тобой не успеем. А жаль. Ну, тогда…

И в следующий миг на руки лежащего Романца, по-прежнему прижатые к паху, обрушилась неимоверная тяжесть, а затем что-то острое пронзило насквозь его живот. Напоследок бывший мытник еще успел удивиться. Как же так, ведь тверич был без ножа и копья? Но додумать не успел – отключился.

Переведя дыхание, Сангре, слегка недовольный тем, что для мерзавца все слишком легко закончилось (пока не сдох, но вот-вот, да и сознание потерял, получается, без мук в мир иной отойдет) обвел взглядом собравшихся. Те стояли, образовав небольшой, метров семь-восемь, круг с двумя разрывами. С одной стороны полукольцо состояло из тверичей – слуги, воины и трое бояр, включая Кириллу Силыча, с другой – набежавшие московляне, растерянно взирающие на произошедшее.

Отличить, кто с какой стороны, было легко. У первых на лицах сияло торжество, а кое-кто вроде того же Черныша, не скрывал злорадной победной ухмылки.

У последних физиономии мрачные, угрюмые, а иные возложили руки на сабли. Правда, из ножен ни один оружия не извлек.

Итог подвел Кирилла Силыч. Выйдя из тверского полукружья и подойдя вплотную к Петру он, чуть склонившись над лежащим и внимательно вглядевшись в него, пробасил:

– Все, забирайте свою… падаль.

– Негоже оно о покойном, – вяло возразил кто-то из москвичей.

– То он сам так поутру сказал про Маштака, а я лишь его словеса повторил, – невозмутимо пояснил боярин. – А что сдох – сам виноват. Не любит господь, когда обычаи нарушаются, а он эва, засапожник достал. А рази ж такое дозволительно на божьем суде? Вот всевышний и учинил, чтоб тот на него сам набрушился.

– Не сам, – вяло возразил самый старший. – То поединщик ваш ногами на его руку с ножом напрыгнул.

– На руку – не на нож, – устремил в его сторону палец боярин. – Не будь на то божьей воли, Романец от такого удара нипочем бы своей дланью в свое же брюхо засапожник не воткнул.

Князья появились чуть погодя. Стояли недолго, но время разглядеть Юрия Даниловича у Сангре хватило.

«Кажется, Улан был прав, – отметил он про себя. – Какие там кудри? Сосульки. Или он, пребывая здесь, решил все степные обычаи выполнять – не мыться, не стричься, а только чесаться. Вон как ладони шкрябает».

Москвич первым и разжал рот.

– Поглядим, чаво хан на оное скажет! – взвизгнул он по-бабьи тонким голоском и с вызовом посмотрел на Михаила Ярославича, но тот остался невозмутим, заметив:

– А пресветлый Узбек свое слово при тебе успел поведать, когда не пожелал свары промеж наших слуг судить. Опять же, кто первым напал? Это тоже все видели. А уж про засапожник я и вовсе молчу.

– Меж слуг! – еще тоньше, почти фальцетом, завопил Юрий Данилович. – А чтоб воев на них натравливать, таковского…

– Спутал ты, князь! Я не пес, чтоб меня на кого-то натравливать, – перебил его Сангре. – Да и с каких пор гусляры в воинах хаживать стали?

– Как… гусляры? – опешил московский князь. – Чтоб простой скоморох… Никогда тому не поверю!

– А ты еще раз на Тверь своих вояк приведи, и когда тебя какой-нибудь мужик оглоблей по шее благословит, авось вера и появится, – посоветовал Петр, инстинктивно чувствуя, что именно сейчас ему позволительно многое. – А если тебя какая-нибудь крепкая тверская баба коромыслом от души перекрестит, может, ты и ее в дружинники к Михаилу Ярославичу запишешь?

От таких слов улыбка скользнула даже по лицам некоторых москвичей, но те ее мигом опасливо подавили, зато тверичи смеялись от души. Можно сказать, покатывались от хохота.

– Ты бы унял своего… весельчака, – побелев лицом от сдерживаемой ярости, сквозь зубы выдохнул Юрий. – А то я сам его уйму.

– Суров ты княже, – заметил Сангре. – Твоими бы устами да хрен перетирать, цены б тебе не было. Но у Екклесиаста сказано: «Не будь духом твоим поспешен на гнев, ибо гнев гнездится в сердце глупых», – невозмутимо процитировал он. – Однако если ты вызываешь меня на божий суд, я согласен на него выйти хоть сейчас.

Пальцы князя, стиснувшие рукоять сабли, побелели от напряжения, и клинок еле заметно стал выползать из ножен, но стоящий рядом боярин Мина перехватил руку. Тот зло оглянулся на него, но, видно, и сам понял – нельзя.

– Много чести скомороху, чтоб князь с ним бился, – прошипел Юрий и, круто развернувшись, направился к своей лошади.

Расходились неспешно, причем тверичи с явным сожалением. Чувствовалось, будь их воля, они бы долго стояли, с удовольствием взирая на ненавистного покойника, но увы, его унесли.

Михаил Ярославич задержался дольше остальных, неотрывно глядя в сторону уходящих к своему стану москвичей. И выглядел он не в пример лучшего себя самого часовой давности – и плечи распрямились, да и потухшие усталые глаза сейчас не то, чтобы загорелись, но появилось в них нечто упертое, типа «еще повоюем».

– Юрий Данилович просто так не угомонится. Не любит он проигрывать. Стало быть, ныне непременно с жалобой к хану поедет, – рассудительно сообщил князь, оставшись наедине с Сангре. – Посему придется тебе, Петр Михайлович, пока мы в Орде, и далее в гуслярах хаживать. Так оно спокойнее. Эхма, жалко ты гусли не захватил.

– Да ничего подобного, взял, – возразил Сангре. – И аккомпаниатора тоже, посему и спеть смогу, ежели того хан потребует.

– Токмо не ту, кою ты для моих воев зимой придумал.

– Понятное дело. Для нее иное время подыщем. И иное место. Но у меня и других полно.

– Вона как, – покрутил головой князь, приобняв Петра и продолжая вместе с ним неспешно вышагивать к своему шатру. – Ну что ж, хорошо. Дай бог, не занадобится, но парочку, как знать, может, и впрямь придется. Я к тому, ежели Узбек усомнится. Ну а покамест вели свой скарб вон в тот шатер перетаскать. Ты уж не серчай, – виновато развел он руками, – но он для слуг. Иначе сам понимаешь. Но это до вечера, не сумлевайся, а ближе к ночи для тебя наособицу иной поставят. Правда, один там жить не сможешь, но я к тебе Черныша подселю. Сдается, опосля того, как ты за его брата отмстил, он за тобой не хуже красной девки ухаживать станет.

– Тогда уж и остальных, кто со мной приехал, тоже в том шатре размести, – попросил Петр.

– Всех?

– Хотя бы троих. Яцко тоже за слугу покатит, он же толмачит здорово, для того и взят. Да и Вовка-Лапушник за холопа сойдет – совсем малой. Ну и Янгалыча ко мне вроде толмача. А прочих… – Он призадумался и предложил: – А давай так. Моих четверых ты среди своих воинов разместишь, а Локиса с Эльфом, то есть Сниегасом, ко мне, чтоб, дескать, охраняли денно и нощно, во избежание попыток князя Юрия отомстить мне за смерть Романца.

– Что ж, быть по-твоему, – согласился Михаил Ярославич и, чуть помедлив, осведомился. – Тамо Дмитрий мне чего-нито собрал?

– А твои гривны закончились? – поинтересовался Петр.

– И не токмо они, – горестно вздохнул князь. – Все привезенное: и меха, и сукна и паволоки, и ковань узорную, и скань, и жемчуг розовый – все раздал. Так что Дмитрий?

– Я ж через два дня укатил после его приезда, когда б он успел? – развел руками Сангре.

– А ты сам? Обещался ведь подсобить.

– Осенью, – напомнил Петр. – А сегодня, если мне память не изменяет, конец августа, лето пока.

– И что с того? Еще три дни и все.

– Вот тогда и поговорим.

– Не понял ты, гусляр. Чрез три дни серебро оное мне может и вовсе не понадобится. Завтра да послезавтра все решится.

Сангре почесал в затылке.

– Это не есть хорошо, – глубокомысленно заметил он. – Нет, раз надо, значит надо, кто бы спорил. Ладно, пойду командовать разгрузкой.

Распорядившись, что куда складывать, он напоследок заглянул внутрь юрты для слуг и разочарованно присвистнул. Было с чего. Понятно, что ему самому поставят другую, но вряд ли она окажется принципиально лучше этой. Закончив с осмотром он вновь сокрушенно вздохнул, прокомментировав:

Полузвездочная досталась, падла, – и подался к князю в шатер. Зайдя, Сангре сумрачно поглядел на него и негромко заметил:

– А все ж таки постарайся потянуть время. Поверь, сейчас для тебя самое важное – отложить суд. Ненадолго, хотя бы на пару дней. А лучше на пяток.

– Для чего?

Петр вздохнул и пояснил:

– Ну-у, скажем, для достойных похорон Маштака. Да и Юрию, наверное, тоже для Романца время надо. Оно конечно, собаке – собачья смерть, но ведь и бешеную псину тоже закопать нужно.

– И что мне оный передых даст?

– В себя хоть немного придешь, а то вон, загнанный совсем, – грустно заметил Сангре. – Да и князья-лжесвидетели за эти дни как знать, вдруг осознают, что смертный грех творят, возьмут и откажутся от своих показаний.

– Они откажутся, жди, – обреченно отмахнулся Михаил Ярославич.

– Даже если перед тем как слово молвить, на святых мощах апостолов поклянутся? – хитро прищурился Петр.

– Каких мощах? – недоуменно нахмурился князь.

– Да я привез тут кой-чего.

– Откуда взял?

– У крестоносцев прихватил. У них такого добра завались, вот и поделились.

– Просто так? – усомнился Михаил Ярославич. – Да у них снега зимой не выпросишь.

– Ну-у, оно ведь как просить. Хотя ты прав, княже, пришлось немного заплатить, – согласился Сангре.

– И что же, все гривны на них ухнул?

Петр потер переносицу, припоминая цены, указанные в тексте грамоты, приложенной к святыням.

Диктовал он их наобум Лазаря, главное, чтоб выглядело правдоподобно, то бишь не слишком дешево – все-таки святыни, но и без перебора. Хорошо, ради интереса и от нечего делать он на обратном пути в Тверь подсчитал общую сумму, иначе сейчас ни за что бы не вспомнил, а так…

– Почти четыре тысячи гривен отвалил, – сообщил он. – Потому в сундуках всего несколько сотен осталось. Зато теперь у нас святыни имеются.

– Дело конечно, богоугодное, но на суде они не помогут, – поморщился князь. – Там Кавгадый все вершит, а он никогда не дозволит, чтоб князья над оными святынями клялись. Скажет, христианские, и отвергнет напрочь.

– Кстати, насчет Кавгадыя, – спохватился Сангре. – Мне бы тоже его повидать до суда. Хочу за жизнь потолковать.

– Мыслишь и с ним дружбу свести? – насмешливо хмыкнул Михаил Ярославич. – Да он тебя к себе на полет стрелы не подпустит.

– Как знать, – не согласился Сангре. – Пути исподнего неисповедимы, – и. натолкнувшись на недоуменный взгляд князя, пояснил: – Я имею ввиду грязного белья, которое никому не хочется перетряхивать при посторонних. А уж тем паче при хане.

Но тут Петр одернул себя – кажется, наболтал чересчур много. А потому он резко поменял опасную тему. Дескать, сейчас у него голова вообще не соображает, поскольку жутко хочется ополоснуться с дороги, а то весь потом пропах, как какой-то степняк, прости господи за похабное сравнение. А за привезенные гривны он готов поподробнее потолковать с князем не далее, как сегодняшним, а лучше завтрашним вечером.

Тот поморщился, но промолчал. А через десяток минут ему и вовсе стало не до того – прискакавший от хана гонец потребовал, чтобы тот срочно явился перед Узбеком. Пока Михаил Ярославич отсутствовал, Сангре с наслаждением помылся, чуточку смущаясь под восторженными взглядами Черныша, раз десять порывавшегося поблагодарить. Да не просто так, но при этом непременно плюхнуться в ноги. Словом, князь угадал на все сто. Ухаживал он за Петром и впрямь как девка красная. Дошло до того, что Черныш, дабы Сангре помягче лежалось, даже спер из княжеского шатра пару подушек. Правда, их Петр велел немедля отнести обратно.

Впрочем, вскоре за мальцом прибежали – брат пришел в себя и хотел его увидеть. А буквально через пару минут полог открылся и появился Кирилла Силыч. Оказалось, в становище прибыл другой ханский гонец. На сей раз за Петром.

Предложение боярина переодеться в нарядное, Сангре решительно отверг и поступил наоборот – остался в скромной неброского цвета одежке, в которую переоделся после мытья. Ну разве белая рубаха по вороту была расшита красными лебедями и прочими пернатыми, но иных у него и не имелось, все с узорами, Заряница постаралась.

Брать с собой Вовку, сына Дягиля, он отказался. Мало ли, пацан совсем, политесу не знает, но гусли у него забрал.

– А они тебе на кой ляд? – вытаращил глаза боярин.

– Мало ли, вдруг Горбатый Мурку сбацать велит, – последовал загадочный ответ. – Ну, я пошел, а ты без меня распорядись стол приготовить, ладно? А то у меня с самого утра ни крошки во рту.

Глава 22 Личный гусляр… Узбека

Белоснежная юрта великого хана всей Орды была нарядно украшена разноцветными шелками и яркими коврами, на которых бушевало бурное разнотравье весенней степи. Не без некоторой робости, сопровождаемый подозрительными взглядами суровых телохранителей, застывших на входе – что за странная деревянная вещица свисает у урусита сбоку – Сангре прошел вовнутрь.

Хан возвышался над остальными, сидя на золотом троне. У подножья его, на цветастом мягком ковре, подогнув под себя ноги, устроились, по всей видимости, его ближайшие советники. Все разные, но выражение лиц одинаковое – спесивое и высокомерное.

Оба русских князя сидели почти у самого входа друг напротив друга. Юрий выглядел достаточно веселым и довольным, Михаил Ярославич напротив, был угрюм, можно сказать мрачен.

Припомнив последние наставления Кириллы Силыча, даденные наспех, второпях, Петр пал на колени. Но памятуя, что надо играть роль гусляра, то есть, можно сказать, шута, он не просто склонился в поклоне, но постарался с маху приложиться головой к постеленной перед ним кошме. Правда, звук получился глухой, плохо слышный, но хан его уловил и довольно улыбнулся.

– А ты сказывал, князь, что сей певец дерзок, – с улыбкой обратился Узбек к Юрию. – Пока я этого не вижу. Наверное, он просто не посчитал тебя достойным почтения, – и, не меняя интонации, обратился к Сангре. – Ты кто?

– Гусляр, а звать Петром, – разогнувшись, как можно простодушнее ответил Сангре и улыбнулся в ответ.

– Отчего ты напал на слугу московского князя?

– Я не нападал, – твердо заявил Сангре. – Он сам виноват. Не надо бросаться бешенной собакой на каждого встречного.

– Он бросился, потому что ты стал его оскорблять, – встрял Юрий.

– И это неправда. Я его не оскорблял. Я просто говорил ему все правду без прикрас, а он ее почему-то посчитал оскорблением и кинулся на меня. А помирать неохота, потому и отбивался от него как мог.

– Для певца ты слишком умело отбивался, – заметил Узбек и его глаза подозрительно впились в Петра. – А где ты так научился драться, коль не воин?

– Да что ты, пресветлый хан, – простодушно улыбнулся Петр. – Вовсе не умею, потому все больше увернуться старался. Да и то страх помогал.

– Страх?

– Ну да. Кулачищи-то у этого Романца чуть ли не с мою голову. Таким разок задеть, и поминай как звали. Вот я от страху и вертелся, как карась на сковородке. А вдарить ему я всего раза три-четыре ухитрился не больше.

– Да так, что он умер. А ты ведал, что не должен обнажать оружие?

– Ведал и не обнажал. Да и нет у меня оружия. Разве вот это? – и он продемонстрировал свои гусли. – Конечно, и ими при желании можно разбить голову, если как следует ударить, но пустая голова обычно очень крепкая. Скорее треснули бы гусли, а мне их… – Он ласково провел рукой по дереву. – Жалко.

– Головы человека не жалко, а гусли пожалел? И почему ты решил, что она у него пустая?

– Я увидел, что он не понимает шуток, а это верный признак. Видишь, ты улыбаешься, пресветлый хан, значит, в своей превеликой мудрости умеешь по достоинству оценить как умное, так и шутливое слово, а он… – Сангре сокрушенно развел руками.

– Но ты появился здесь только сегодня, – продолжал свои настойчивые расспросы Узбек. – Зачем приехал?

– Для чего приезжает гусляр? Петь, услаждая сердца воинов, бояр и князя, вселяя в них веру в твой справедливый суд, и что всем негодяям и мерзавцам рано или поздно воздадут по заслугам.

– Ты так веришь в правоту своего князя?

Сангре припомнилось, сколько всего они с побратимом заготовили для Юрия, и решил, что самое время попытаться загодя поработать над тем, чтобы заронить в душу хана сомнение насчет московского князя. Пускай совсем крохотное, как искорка – ничего страшного, лишь бы тлела… до поры, до времени. Зато когда до Узбека дойдут некие интересные сообщения, она непременно вспыхнет и хан обязательно вспомнит: а ведь его и раньше предупреждали насчет двуличия этого человека.

– Тебе ли не знать, пресветлый хан, что люди на свете разные. Есть те, кто подобно подлым змеям, мягко стелятся подле ног, но на самом деле лишь ждут удобного случая, дабы вонзить в доверчивого свои ядовитые клыки или нанести коварный удар в спину, – и Петр как бы невзначай бросил беглый взгляд в сторону Юрия. – А есть те, кто не привык лукавить, всегда говорят как есть, даже когда правда неудобна, а подчас болезненна для них самих. – И вновь последовал беглый взгляд, но на сей раз в сторону тверского князя. – И речи их подобны не сладкому яду, но лекарству, а оно чаще бывает либо кислым, либо горьким, либо соленым, и куда реже сладким. Зато оно всегда полезно. Что же до первых, – презрительно усмехнулся Сангре, – они, конечно же, удобны, всегда скажут, что от них хотят услышать, но… – он поморщился. – Жил некогда один мудрый человек по имени… Руми, написавший множество замечательных стихов, так он советовал правоверным:

Посулам недостойного не верь, Когда клянется он – захлопни дверь[33].

И вновь Петр, пока цитировал, на краткий миг покосился на московского князя, ясно давая понять, кого он имеет ввиду под недостойным.

Услышав перевод толмача, Узбек посмотрел в сторону сухого длиннобородого старика, одетого, в отличие от остальных, в простой халат без узоров, в желто-синюю полосу. Прямо тебе национальный флаг Украины. Выделялась из всего его скромного одеяния разве чалма. Та и впрямь выглядела, можно сказать, по-царски – здоровенная, зеленого цвета, она возвышалась на его наголо обритой голове подобно короне.

– Что скажешь, Занги-ата? – уважительно осведомился хан. Длиннобородый старик что-то проскрипел в ответ. Терпеливо выслушав его, Узбек поощрительно кивнул толмачу, приступившему к переводу:

– Приятно слышать, что мудрость Джалаладдина Руми докатилась и до самых дальних стран, где пока не уверовали в Аллаха. В отличие от безбожного Омара Хайяма сей аш-шайх ал-акбар[34] и почтенный мударис[35] в своем медресе щедро проливал свет божественных истин на своих учеников. А откуда тебе известен сей бейт[36] наставника правоверных душ? Или ты бывал в Конье, где он жил и учил? А может, ты один из Мевлеви?[37] – и толмач еле заметно улыбнулся.

– Увы, – печально развел руками Сангре. – Хотя за свою жизнь мне приходилось много странствовать, но в Конье я никогда не бывал и про Мевлеви слышать мне не доводилось. Однако в одном из путешествий я повстречался с человеком, который как раз и был одним из его учеников Руми. Его звали… Тохтамыш. И специально для меня он перевел множество бейтов Руми на мой родной испанский язык. Восхитившись их красотой и мудростью, я запомнил эти чудесные строки, а впоследствии, попав в Тверь, в меру своих скромных сил перевел их на русский, дабы и жители этой страны смогли насладиться ими.

Выдав это, он мысленно поблагодарил Улана. Дотошный во всем побратим незадолго перед своим отъездом подкинул Петру несколько наставлений по поводу того, как надлежит вести себя в Орде. Не забыл он и про стихи. Выяснив, что Сангре держит в своей памяти немало восточных виршей (очень уж они подходили для оригинальных тостов), Улан заметил:

– Вообще-то на Востоке любят поэзию, поэтому цитируй запросто и чем больше, тем лучше, пускай и на русском. Но запомни одно: далеко не всем может понравиться упоминание имени Омара Хайяма, особенно муллам, шейхам и прочему духовенству. Да и не каждому правоверному придутся по душе его постоянные восхваления вина. А уж рубайи, что ты мне сейчас процитировал, вообще ни в какие ворота. Заглянуть в мечеть лишь для того, чтобы спереть там очередной молитвенный коврик иначе как кощунством не назовешь. Словом, его творчество и имя во избежание неприятностей лучше не упоминай. Ограничься каким-нибудь другим автором, более благонадежным, что ли.

А ведь сейчас первым на ум Петру пришел именно Омар Хайям, потому он и запнулся. И если бы вовремя не вспомнил о предупреждении друга, как пить дать, влетел бы. Вон как сурово отозвался о Хайяме старикан в царской чалме. И вдвойне приятно, что угадал, остановив свой выбор на Руми. Ишь ты, оказывается, сей дядька не просто поэт, но и какой-то там муда… Словом, в уважухе. Благо, что как раз его стихов-притчей, чем-то напоминающих басни Крылова, Сангре знал множество.

Но того, что произошло дальше, он никак не ожидал.

Нет, поначалу все было отлично. Хан, потребовавший процитировать еще что-нибудь из Руми, выслушав несколько бейтов, одобрительно кивнул Петру и заявил, обращаясь к Юрию Даниловичу:

– Я не думаю, князь, что человек, которого коснулась мудрость слов столь благочестивого человека, может лгать. К тому же его бой видели не только уруситы, но и кое-кто из моих людей, и все они подтверждают его слова. Твой человек сам первым набросился на этого акына и ему не осталось ничего иного, как защищаться. Но Аллах всеведущ и ничто не ускользает от его внимания, а потому обнаживший вопреки моему запрету нож сам от него и погиб. А теперь иди и предупреди своих людей, что если кто-то из них осмелится повторить подобное, я не стану дожидаться вмешательства справедливейшего[38], и его казнят в тот же день.

Но затем Узбек, чуть помедлив, повернул голову к Михаилу Ярославичу и заметил:

– Мне приятно, что у тебя служат люди, могущие наизусть читать бейты великого суфия. Сейчас у меня нет времени, есть более важные дела, но впредь я хотел бы иногда послушать их, а потому я буду иногда забирать у тебя этого… гусляра.

Князь, опешив, уставился на Узбека, затем перевел растерянный взгляд на Сангре. Но деваться некуда и он согласно кивнул:

– И он, и я в твоей воле, пресветлый хан. Как повелишь, так и будет.

В это время вынырнувший невесть откуда здоровенный кривоногий мужик надел на шею Петру какую-то деревяшку на веревочке.

– Это пайцза, – наслаждаясь озадаченным видом гусляра, чуть насмешливо пояснил толмач.

– Одно худо – мои песни на языке Руси, и после перевода, боюсь, они станут звучать некрасиво, – чуть не взыл Сангре, поскольку торчать весь день у ханской юрты он никак не мог – своих дел невпроворот.

По счастью, вмешался тот самый старикан в «царской» чалме. Он что-то негромко заметил Узбеку, и хан, осведомившись, какой веры придерживается Сангре, чуточку переиначил свое решение. Заявив, что в его юртах нет места для слуг-христиан, он приказал Петру по-прежнему оставаться в шатрах тверского князя, но каждое утро быть готовым к ханскому призыву.

«Уже легче», – перевел дыхание Петр, но рановато, ибо старик продолжал скрипеть.

– Благочестивый Занги-Ата полагает, что ты на правильном пути и если вознамеришься совершить путешествие по святым местам, где ступала нога великого пророка, он уверен – ты непременно примешь в свое сердце единственно истинную веру в Аллаха.

Продолжать щекотливую тему желания у Петра не имелось, и он, не говоря прямо «нет», ловко сменил ее, вовремя припомнив еще одного поэта. Рисковал, конечно, поскольку понятия не имел, числится у мусульман Умар Ибн аль-Фарид благочестивым, как Руми, или богохульником, подобно Хайяму. Но уж очень сей отрывок из его поэмы подходил к создавшейся ситуации. Дескать, все религиозные учения человечества полноправны, ибо каждое по-своему отражает единую истину.

И, если образ благостыни в мечетях часто я являл, то и евангельской святыни я никогда не оставлял. …И, коль язычник перед камнем мольбу сердечную излил, Не сомневайся в самом главном: что мною он услышан был…[39]

Узбек поначалу нахмурился – звучало и впрямь несколько кощунственно. Шутка ли, говорилось-то от лица самого Аллаха. Однако его духовный наставник помалкивал и даже время от времени согласно кивал головой. Делать нечего, хан сдерживался и Сангре беспрепятственно закончил:

…Известно правое учение повсюду, веку испокон, Имеет высшее значенье любой обряд, любой закон. Нет ни одной на свете веры, что к заблуждению ведет, И в каждой – святости примеры прилежно ищущий найдет[40].

Узбек в очередной раз озадаченно покосился на старика, но тот поддержал умолкшего Петра, согласно кивнув и что-то хрипло пробурчав.

– Почтенный Занги-Ата слышал эти бейты ранее и согласен с теми, кто ещё при жизни назвал сего суфия вали, по-вашему – святым. И ты, гусляр, хорошо перевел их, не исказив сути, ибо и впрямь, как сказал Руми: слова различны, но суть у них одна, – протараторил толмач.

– И в каждой вере человек сможет отыскать много мудрого, – радостно (не ошибся он с этим поэтом – оказывается, аж в святых числится) подхватил Сангре и на всякий случай отпустил комплимент мусульманам. Мол, он и впрямь считает, что те кое в чем гораздо мудрее христиан, ибо они не дали богу имени, ведь аллах в переводе с арабского означает просто бог, а не какой-то там Яхве, Иегова или Саваоф.

Такое понравилось всем присутствующим. Народец довольно загудел. Не составил исключения и заулыбавшийся Узбек. Более того, внимательно выслушав своего наставника, он согласно кивнул, и, прищелкнув пальцами, о чем-то распорядился, властно указав на Петра.

– Большие знания должны всемерно поощряться любым правителем, – зачастил толмач. – А посему великий хан дарит тебе халат. Ступай и повсюду прославляй его милость, доброту и справедливость.

На всякий случай бухнувшись еще разок лбом о кошму – лучше перебор, чем недобор, Петр, поднимаясь, ухитрился еле слышно напомнить Михаилу Ярославину, чтоб тот не забыл выпросить у хана отсрочку от суда.

О том, что произошло в его отсутствие, он узнал лишь часом позже, когда князь также вернулся обратно. Первым делом Михаил Ярославин заглянул в шатер к Кирилле Силычу, где находился Сангре, ожидая, когда закончится установка дополнительного шатра для него. Усевшись подле Петра на кошму, он жадно выпил полную пиалу ледяной воды и обратился к нему:

– Ну, выпросил я у хана, как ты просил, отсрочку. Дальше что?

– Молиться перед привезенными святынями буду, чтоб твои дела на лад пошли, – напялив на себя благочестивую маску святоши, скромно ответил тот и поинтересовался: – А надолго она?

– На три дня.

С учетом того, что уйма времени должна была уйти на песнопения перед Узбеком и чтение бейтов перед его наставником, получалось не ахти. Не удержавшись, Петр досадливо крякнул.

– Маловато, – пожаловался он.

– Для чего? – впился в него глазами Михаил Ярославич.

Чуть помедлив, Сангре не стал говорить правды. Вдруг князю не понравится. Опять же и инициатива наказуема. Начальство-то, как в двадцать первом веке, так и в четырнадцатом, одинаково. Выслушав идею, исходящую от подчиненного, оно, во-первых поручает исполнение ему самому. Во-вторых – оно тоже сплошь и рядом – вносит в идею свои поправки, порою глупые и мешающие делу. В-третьих, в конце строго спрашивает за неисполнение. И после всего этого горько сетует, что подчиненные пошли какие-то безынициативные.

«Нет уж, промолчу, – пришел он к окончательному выводу. – Если все удастся – позже спасибо скажет, а не получится – все равно он тогда спрос учинить не сможет».

– Так ведь к всевышнему дорога далека, – тем же благочестивым тоном пояснил он. – Пока мои слова до его ушей дойдут, пока он решит, достоин ли я его помощи, может не одна неделя пройти, а тут всего три дня. Придется молиться очень горячо. В смысле, всем сердцем, чтоб ни одна падла богомерзкая не отвлекала.

– Кто не отвлекал? – встрял Кирилла Силыч.

– Это у нас по латыни так фарисеев называют, – не моргнув глазом, пояснил Петр. – Короче, буду как Исус советовал: мол, войди в комнату свою и, затворив дверь, чтоб никто не видал…

Договорить он не успел. На улице, совсем неподалеку от шатра, раздалось заливистое конское ржание, и почти сразу внутрь ввалился запыхавшийся Черныш.

– Тамо к тебе татаровья приехали, – сообщил он, почему-то глядя на Петра, а отнюдь не на князя. – Сказывают, должок у тебя перед ними.

Сангре нахмурился, но почти сразу догадался – сотник. Не иначе, как стремясь побыстрее получить обещанное ему Петром серебро, он успел сообщить Кавгадыю о том, что его желают повидать. То-то темник с таким любопытством пучил на него глаза в ханской юрте.

– Это сопровождавший меня от Дона, – торопливо пояснил Петр Михаилу Ярославичу. – Из потайного места деньги не стал вынимать, дабы не соблазнить ближнего своего, вот и сказал за окончательным расчетом попозже заехать.

– Стало быть, есть чем соблазнять, – сделал князь вывод.

– Ну-у, несколько сотен найдется, – неопределенно ответил Сангре и поспешил на выход.

Там его и впрямь поджидал сотник с пятью воинами. При виде Петра он радостно загорелся, но преждевременно: гривен получить не удалось. На все его уговоры и клятвы воинов, что тот говорит правду и действительно сообщил Кавгадыю, что его хочет видеть некий русич, Сангре упрямо мотал головой, отрезав:

– Пока сам темник не прикатит…

– Так он вот-вот появится, – заорал сотник. – Потому и прислал меня, дабы упредить князя, ну и тебя тоже, – и он торжествующе уставился на Петра.

– Тогда иное дело, – согласился Сангре и рассчитался с ним, отдав обещанные гривны.

Михаил Ярославич, услышав, что вскоре прибудет хорошо знакомый ему по Твери Кавгадый, недовольно поморщился, и желваки на его скулах зло заходили.

– Небось насмешки строить прикатит, – предположил он. – Мало ему судилища, так он…

Об истинной цели визита Петр промолчал и лишь попросил князя взять его с собой на встречу.

– Зачем?

– Хочу вблизи им полюбоваться. А там, как знать, может, получится его на нашу сторону перетянуть.

– У меня столько гривен нет, – буркнул князь. – Без того три сотни ему занес. Токмо ежели ты серебрецом подсобишь, как обещался, тогда иное дело, – и он вопрошающе уставился на Петра.

Сангре никогда не был жмотом. Просто жизнь так складывалась. На Украине с жалкими пенсиями бабки и деда без отчаянной торговли на рынках было не выжить. А кроме того, он на всю жизнь запомнил суровое наставление бабы Фаи, полученное в раннем детстве: «На Привозе два шлемазла: покупатель и продавец. Таки постарайся не оказаться самым дурным, внучек, чтоб я за тебя ни разу не краснела». Да и как забудешь, когда она частенько повторяла сей наказ.

И фицкать денежками понапрасну он очень не любил не потому, что жалко, а именно из-за нежелания оказаться самым дурным. Совать же их врагу, получая взамен некие туманные обещания, было в его глазах верхом глупости. Понятно, что утопающий рад ухватиться даже за соломинку, но тут, скорее, был гадючий хвост. Поэтому он, вздохнув, откровенно сказал Михаилу Ярославину:

– Кавгадый, насколько я понимаю, несмотря на гостеприимство, оказанное ему в Твери, тебе враг. А как говорят жители одного славного города, покупают друга – враг достается бесплатно. И они таки правы, поверь. Посему, дабы некие скоты не гадили тебе, не всегда лучше давать им на лапу. Иногда куда полезнее влепить в рыло. В наглое басурманское рыло. Оно и проще, и толку больше. Про удовольствие я вообще молчу. Так что прихвати меня с собой, и я сам потолкую с Кавгадыем и за гривны, и за все остальное, включая некие гарантии.

– Он что, тоже твой знакомец? – усмехнулся князь.

– Да нет, пока он меня еще не знает, миловал его Аллах, – лукаво улыбнулся Сангре. – Но терпение всевышнего не беспредельно и сегодня темник наконец будет иметь счастье лицезреть меня и поверь, обязательно придет в восторг от нашего с ним бурного свидания.

– Думай, чего мелешь, гусляр, – буркнул князь. – За Романца тебя благодарствую, молодца, да и у Узбека ты тоже умно себя вел, ничего не скажешь, но тут иное.

– Опять не верит! – звонко хлопнул себя по ляжкам Петр. – Ай зохен вей! – завопил он, поднимая руки к небу. – Да когда ж оно закончится?! – Но, спохватившись, что могут услышать на улице, мгновенно понизил голос и проникновенно сообщил: – А между прочим, Гедимин тебе привет передавал и расставаться со мной никак не хотел. А я, как дурак, к тебе рвался. И шо я вижу, стремглав прилетев в эти дикие края, где никакого комфорта, полузвездочная юрта и даже простая вода по карточкам раз в неделю? Сплошное недоверие и лютое непонимание! Вай мей! И сколько мне надо положить таких христопродавцев как Романец, дабы ты убедился, что и я кое на что гожусь?! – Продолжая причитать, он закрыл ладонями лицо для вящего эффекта.

Подействовало.

– Да ладно тебе, ладно! – смущенно буркнул Михаил Ярославич. – Чего ты? Верю я тебе, верю.

Отнимать ладони от лица Сангре не стал, но пальцы раздвинул и, глядя в образовавшиеся щели, лукаво поинтересовался:

– И на встречу возьмешь?

– Уговорил, возьму.

– Уже хорошо, – одобрил Петр. – И поверь, ты таки ни разу не пожалеешь.

Глава 23 Воспитательная работа

Сотник не солгал, и не прошло и часа, как темник действительно прикатил, сопровождаемый десятком воинов. Выглядел он точно так же, как и в Твери, где его впервые увидел Сангре. Даже одежда на нем была прежняя. И хотя по вечерам становилось прохладно, Петр решил, что пушистая лисья шапка и нарядная русская шуба – явный перебор, все-таки сентябрь, а не декабрь на дворе.

«Правильно я его тогда образиной с бабьим лицом назвал, – удовлетворенно подумал Сангре. – Образина и есть. Причем жирная, бессовестная и наглая, как президент Украины. А вдобавок плоскомордая, как обезьяна».

Речь Кавгадыя полностью соответствовала внешнему облику – льстивая, вкрадчивая, с наигранным добродушием. И вдобавок с эдакой снисходительнопокровительственной интонацией.

– Зачем такой хмурый, княже? Не надо печалиться. Ты же знаешь, я токмо вид делаю, будто Юрию потакаю, а на самом деле за тебя всей душой стою. Но тайно, так надежнее. Потому и давал тебе оправдаться на суде, не встревал, не обрывал. Еще мало-мало потерпи, чтоб Юрий совсем изоврался и судьи поняли, что он плохой князь, подлый, и тогда совсем твой верх окажеся. А с гусляром ты хорошо удумал, князь, совсем хорошо.

Взгляд его до этого скользил по сундукам в княжеском шатре, словно оценивая, сколько лично Кавгадыю достанется по окончании суда при дележке имущества тверичей, но теперь притормозил на Петре. Маленькие гадючьи глазки, зорко выглядывавшие из-под припухших век, буквально впились в Сангре, словно пытаясь просчитать, насколько этот парень, оказавшись в опасной близости к хану и его духовному наставнику, может изменить соотношение сил.

– Надо же, сколько он всего у тебя ведает! Отчего в Твери не похвалился таким умным гусляром? – продолжал мурлыкать темник. – Зачем его от своего старого друга скрывал? И сильный какой. Без оружия с Романцом управился, а ведь у мытника нож был. Правильно сказал великий Узбек, то кара Аллаха, нельзя запрет ханский нарушать. Правда, – он хитро зажмурился, – и я немного помог, молвил хану слово в защиту твоего гусляра. И не не одного хана, но и еще кое-кого попросил. Думаешь, просто так Занги-Ата за твоего Петра заступился? Не-ет, то я ему подсказал. И не токмо подсказал, но и подарок сделал. А он хоть и шейх, но тоже серебро-золото любит. Только жадный совсем. Пришлось много платить. И беглербег с кади молчали, сам видел, правда? Тоже я потрудиться успел, одарил их от твоего имени. К тебе ехать за серебром некогда было, но я своего не пожалел. Не меньше полутысячи гривен раздал помимо тех трехсот, что ты мне передал. Весь сундук опустел. Но это ничего. Думаю, сейчас я за князя расплачусь, потом заеду – он вернет. Ведь мы с тобой друзья крепкие, можно сказать, почти побратимы, к чему считаться.

Михаил Ярославич развел руками.

– Рад бы обратно вернуть тобой потраченное, но у меня ничего не осталось, – сокрушенно произнес он. – Разве взаймы у нашего гусляра попросить? Если не откажет, тогда…

– Конечно, не откажет. Я же за него эти гривны платил, как он отказать может, верно? Да еще своему князю. А ты, гусляр, не жалей, не скупись. Мое слово ныне дорогого стоит. Если я и далее защищать тебя стану, никто тебя в Орде тронуть не посмеет.

Сангре слушал и улыбался, от души восхищаясь столь наглой ложью. Это ж талант иметь нужно, чтоб так беспардонно врать. Ну и, само собой, не иметь стыда и совести. И вдобавок считать своих собеседников за полных идиотов. А последнее не могло не радовать – самоуверенного жулика брать куда легче.

Картина окончательно прояснилась, и Петр решил приниматься за дело. Поднявшись с кошмы – и как в такой позе народ сидит, непонятно – он невозмутимо заявил:

– Гривны у меня не здесь, а у Кириллы Силыча в шатре.

Но едва они вышли, он обратился к князю.

– Мне тут кое-что тайное передать темнику надо помимо гривен. Ты уж прости, Михаил Ярославич, но о том тебе знать ни к чему, – князь недовольно засопел, но Петр непреклонно заявил: – Лучше одну мою небольшую просьбу выполни. Выстави своих дружинников возле шатра Кириллы Силыча, но на таком расстоянии, чтоб они ничего услыхать не могли, – он повернулся к Кавгадыю. – А ты, темник, для верности своими людьми их разбавь, тогда точно никто подслушать не сможет, – и он нахально усмехнулся, дружелюбно хлопнув опешившего татарина по плечу. – Что, заинтриговал? А это только начало. Погоди, погоди, то ли еще будет, ой-ёй-ёй, – многозначительно пообещал он.

Лицо Кавгадыя и впрямь посерьезнело, благодушная улыбка слетела напрочь, как не было ее вовсе и он, на пару с удивленным донельзя князем, принялся послушно распоряжаться, выставляя своих людей.

– Тебя как зовут, а то я запамятовал? – небрежным тоном осведомился Кавгадый, едва они вошли в юрту Сангре.

– Меня не зовут, я сам всегда прихожу, – многозначительно пояснил Сангре и чуть ли не насильно приземлил темника на кошму, посоветовав: – Разговор у нас долгий будет, так ты усаживайся поудобнее. Но вначале я привет тебе должен большой передать от сотника твоего, Азамата. Помнишь, надеюсь, его?

– Так он жив? – деланно изумился Кавгадый и начал оглядываться по сторонам. – A-а… где он?

– Где, где, в Караганде, – отмахнулся Сангре, чувствуя кураж и предвкушая предстоящее удовольствио от того, как он сейчас уделает эту наглую скотину. Это ж надо, жрать в Твери в три горла и принимать подарки, а затем, прибыв в Орду, попросту сдать гостеприимного хозяина. Причем не в силу каких-то беспощадных обстоятельств, а просто так. Как говорится, ни за понюшку табака. И вдобавок эта тварь умудряется продолжать вытягивать из князя гривны. Такое уметь надо.

В той, далекой ныне от него России, Петр с депутатами, политиками, олигархами и банкирами дел никогда ранее не имел, а потому столь беспринципного ублюдка воочию, а не на экране телевизора, встречал впервые. И теперь он даже слегка восхищался его беспредельной наглостью.

Но еще больше он наслаждался предвкушением, ибо всерьез вознамерился научить сидящего перед ним урода кое-каким правилам примерного поведения. Разумеется, тот ими не проникнется, не может черное в одночасье стать белым, но соблюдать их ему придется. Во всяком случае, по отношению к тверскому князю. Потому Петр и не торопился, оттягивая грядущие сладостные минуты и продолжая суетиться возле темника, словно самого дорогого гостя.

– Медку, медку возьми, – сунул он ему в руку доверху наполненную чашу. – Вареный, правда, но для такого быдла, как ты, и это в кайф. На безрыбье и уксус за бургундское сойдет, как говаривал Христос на кресте, облизывая мокрую губку. Пью за тебя, троглодит, – подмигнул он Кавгадыю, поднимая свой кубок. – Разумеется, от души, то бишь не чокаясь.

– Так о чем ты хотел потолковать со мной, гусляр? – не выдержал тот наконец.

– Ну-у, если кратко, то о жизни.

– О чьей? – нахмурился Кавгадый.

– О твоей, конечно. – Петр плотоядно улыбнулся, глядя на темника. – Мы ж теперь с тобой такие корешки, что ни чешским пивом не разольешь, ни бензопилой не распилишь! Вот я и позаботился о ней, потому как имею на руках тайную бумагу, написанную со слов Азамата, а в ней говорится… Нет, по памяти не смогу. – Он метнулся к одному из своих сундуков, извлек ковчежец со святынями, достал оттуда свиток и принялся вслух зачитывать его.

Едва речь зашла о том, что сотник совершенно случайно, будучи в тот вечер начальником охраны покоев Кончаке-Агафье, самолично видел, как именно Кавгадый передал ей мазь для лица, в которой содержалась отрава, как тот подскочил, расплескав свой мед, и истошно взвизгнул:

– Не было такого!

– Об этом, если мы с тобой не договоримся, сам Узбеку сообщишь, – пожал плечами Петр. – Как ты недавно говорил? Верит тебе хан? Вот и проверим, насколько сильна его вера. Особенно если ему кое о чем напомнить. К примеру, как два твоих родных братца отказались сменить прежнюю веру на мусульманскую.

– Я сам против них выступил!

– Сам, сам, – кивнул Сангре. – Но отчего-то оба ухитрились убежать от тебя. А еще, – он заглянул в грамотку, – как ты детей Искера, сына Тохты, ставшего после смерти отца великим ханом, укрыл в Волжской Булгарии, откуда ты сам родом. Для чего бы?

– И этого не было!

– А Азамат иное пишет. Он и место указал, куда именно отвезли по твоему повелению обоих сыновей бывшего великого хана. В грамотке и описание имеется: близ реки Казанки, в городище убогом, ну и прочие подробности. Он ведь сам их туда отвозил вместе с десятком верных нукеров. Правда, тогда он не знал, чьи это дети.

– А если хан своих людей на место, указанное Азаматом в грамотке, отправит и они увидят, что там никого нет?!

– Так ведь давно отвозили, а сейчас, наверное, там и впрямь никого нет, перекочевали они. Ты ж, темник, мастер следы своим лисьим хвостом заметать.

– Ты все врешь! – прошипел темник. – Не мог Азамат такого наговорить. Да и жив ли сам сотник? – и он впился глазами в Сангре.

– Конечно, – невозмутимо подтвердил тот. – Но чтоб ты не сомневался, я тебе видока привез. Возле юрты дожидается. Позвать?

И он, не дожидаясь согласия, откинув полог, крикнул в темноту:

– Янгалыч, ты где? Иди сюда, дорогой. Слово твое требуется, – и предупредил темника. – О том, что в грамотке написано, он ничего не знает, потому не вздумай проболтаться ему. Лучше, если эти страшные тайны останутся между нами тремя: мной, тобой и Азаматом, верно?

Не менее десяти минут, а может, и больше, Кавгадый выпытывал из вошедшего татарина подробности встречи с сотником, но главным образом выясняя как тот выглядел и пытаясь поймать его на лжи. Наконец отчаялся и махнул рукой, давая понять, что можно отпустить Янгалыча.

– Знал бы ты, каких трудов мне стоило отбить Азамата у разбойников, – поделился Сангре, ударившись в лирику. – Поначалу мы и впрямь не ведали, выживет, нет ли, больно раны страшные. Ну а сейчас ничего. Он и с постели стал вставать перед отъездом. Правда, на палочку опирается, но лекарь заверил, через пару месяцев как горный козлик запрыгает. А насчет того, что не мог – ты зря. Он же, когда догадался, что в мази яд содержался, к тебе пошел, а ты ему сто гривен за молчание посулил. Выходит, знал про отраву, иначе зачем бы столько обещал. Правда, обманул, на деле всего десяток подкинул, вот он на тебя и осерчал. Да и совесть у него взыграла, не захотел убийцу Кончаки покрывать. И вообще, за доказательства можешь не волноваться, чучмек вонючий. Их таки есть у нас, и больше чем надо. А потому, топота степная, повернись ко мне передом, а к Узбеку задом для вящего ханского удобства, и готовь себе клифт для погоста!

– Не мог Азамат такого написать, – упрямо пробубнил нахохлившийся Кавгадый, но чувствовалось, что больше по инерции.

Петр улыбнулся.

– Поначалу и впрямь не хотел, тебя опасаясь, – честно сознался он, припомнив, сколько трудов стоило уговорить сотника на такое рискованное дело, явно попахивающее в случае неудачи смертельным исходом для него самого.

– Летать на костылях непросто, но я тебя научу, – зловеще посулил ему Сангре, устав уговаривать. – Но это для начала, а потом тебе станет совсем интересно. Уланчик, да что мы с ним рассусоливаем, зови наших патологоанатомов.

Вошли Вилкас – как водится, донельзя серьезный, и Локис. Этот, строго выполняя инструкцию командира, улыбался во весь рот.

– Мда, Кинг-Конг жив, – глядя на своего оруженосца, прокомментировал Петр и невольно передернулся, в очередной раз подивившись: отчего невинная улыбка этого литвопитека смотрится так страшно, что любоваться ею дольше нескольких секунд чревато даже для крепкой нервной системы.

– Начнет он с твоего повторного обрезания, – предупредил Сангре, указывая на Локиса. – Ржавой ножовкой.

– Я обрезанный! – взвизгнул Азамат.

– Неужели? А мне сердце вещует, что операцию сделали неправильно и публика просит повторить. На бис. Но уже не обрезание, а отрезание. И кесарево сечение заодно. А потом тебя… – Сангре еще несколько минут живописал предстоящие сотнику муки, после чего бодро подытожил: – И в твою родную Орду тебя повезут обложенного льдом в качестве скоропортящегося продукта.

– Но меня Кавгадый убьет. И не просто убьет.

Он…

– Да не боись. Кому суждено быть задушенным крепкой тверской верёвкой, тому никогда не переломят хребет ханские нукеры, – ухмыльнулся Сангре.

– Как… задушен веревкой?! – оторопел тот.

– А у нас другого выхода нет, – пояснил Петр. – Хотя… – он задумчиво повернулся к Улану. – Слушай, а ведь так и впрямь проще. Положим на постель любого другого, и все. Из видоков-то, которые грамотку подтверждать станут, его ж ни один раньше в лицо не видел. Почем им знать, сотник перед ними лежит или нет, Азамат он или Хазбулат удалой.

– Ты же мне друг! – умоляюще завопил сотник.

– Правильно, друг, – согласился Петр и, присев у изголовья, ласково сказал: – Потому и хочу обеспечить тебе безоблачное будущее, идиота кусок. Ты только представь свои радужные перспективы – у меня и то слюньки текут. Каждый день – баня, где нежные ручки лучших японских гейш тебя отдраят вплоть до обнаружения последнего халата. Да и других приятных процедур предостаточно – минеральные ванны, лечебные нары, петушиный куток и страстные объятия разных трансов, а они такие проказники – дух захватывает. По сути, я ж тебе райскую жизнь предлагаю. И почти забесплатно. Всего-то и надо вымазать свой корявый палец, дабы поставить отпечаток на грамотке, а затем при трех свидетелях во главе с муллой подтвердить, что написанное в ней – святая правда. И ты это надиктовал, находясь в трезвом уме, здравой памяти и исключительно по доброй воле, дабы, как велит твой Аллах, восторжествовала истина, коя тебе всего дороже.

И тут Азамат заплакал. Петру даже жалко его стало. Слегка. Конечно, грабил вместе со всеми, насиловал, убивал, но ничего выдающегося, обычная рядовая сволочь. Более того, в отличие от московского князя, у него и смягчающие обстоятельства имелись. Изгалялся-то он не над своим, а над чуждым ему как по вере, так и по укладу жизни народом. Просто не свезло мужику, что в лице Сангре на него обратила внимание Тверская НКВД, то бишь Неугомонная Канцелярия Великих Дел.

– Убьют меня, – плакал сотник. – Кавгадый убьет.

Пришлось утешать, аккуратно промокая слезы, иначе свидетели, терпеливо дожидавшиеся в соседней избе, могли усомниться насчет доброй воли Азамата. А чтобы окончательно убедить сотника, Петр пояснил, что теперь его жизнь для них станет дороже огромадного куска золота и потому они будут трястись над ним и пылинки сдувать, чтоб он жил и благоухал. И вообще разыскивать его некому, ведь если Кавгадый не согласится делать то, что от него потребуют, он и трех дней не протянет. А если темник послушно выполнит требования, все равно останется далеко в степях. Орда и Русь – это таки две большие разницы.

– А когда мы с побратимом закончим на Руси все дела, клянусь, – и он поцеловал извлеченный из-за пазухи крест, – что памятник тебе нерукотворный при жизни отгрохаю. Ей, ей! Станешь ты у нас Медным всадником на зависть Петру I, причем на центральной площади Твери. Будешь красоваться на коне, гордый, как истинный самурай. А далее рванём с тобой раскумариться в Лондон. И там за верную службу подарю тебе настоящий будильник марки «Виг Вэн». И бабу к нему получишь впридачу. Эту, как её? Королеву Елизавету! Работы мадам Тюссо. На всю ночь ее тебе отдам.

– А она красивая? – всхлипнул Азамат.

– Ягодка слегка переспелая, но в крепких мужских руках тает от желания и страсти, век не забудешь! Короче, оттянемся до первобытного состояния и закалдырим по-аглицки, притом с черным юмором, как у них принято! Ну что, дурашка, жаксы?

Сотник всхлипнул последний раз, согласно кивнул, высморкался в заботливо подставленный Сангре платок, высосал две чаши меда и… добросовестно выполнил все от него требуемое. Разве носом изредка подозрительно шмыгал, а так вел себя вполне прилично.

– Слушай, ты же когда мамин крест целуешь, всегда слово держишь, а сегодня ему и памятник пообещал, и поездку в Лондон, да еще и королеву в пользование. Словом, несбыточное. Почему? – удивленно поинтересовался Улан, когда они по окончании процедуры выходили из избы.

Петр усмехнулся.

– Я, если ты помнишь, с оговоркой обещание давал. А наши дела на Руси, как мне сдается, никогда не закончатся.

…Его воспоминания прервал Кавгадый. Вновь надев привычную для себя маску и заулыбавшись, он льстиво похвалил Петра:

– Ай, молодец, гусляр. Хитер, ай, хитер. Получается, некуда мне деваться. Спасибо хоть позаботился, дабы никто о том не знал. Ну-у, кроме Азамата, который… Где ты говоришь, он сейчас?

– В Липневке, – откликнулся мгновенно насторожившийся Сангре.

– Ну да, ну да. Слушай, неужели ты и князю ничего не сказал, а?

– Стал бы он тебе гривны дарить, если б знал.

– Ай, молодец, – вновь похвалил темник и попросил: – Дай еще раз посмотрю, что сотник про меня пишет.

Но протянутую Петром грамоту он читать не стал. Лишь глянул для виду, небрежно скомкал ее в руке и пожаловался:

– Эй, смотри, у меня чаша совсем пустая, а горло пересохло. Плесни-ка.

«Точно задумал что-то», – решил Петр и неспешно направился к бочонку с медом, а Кавгадый безостановочно продолжал лить патоку своих слов:

– А все-таки не пойму – отчего ты князю не сказал? Не веришь ему? А почему не веришь? Ведь ты ж ему служишь, значит должен…

Бросок темника был подобен тигриному. Даже удивительно, как Кавгадый при его, в общем-то, далеко не гимнастической фигуре сумел не просто прыгнуть из столь неудобной позы, но и одолеть вполне приличное расстояние, чуть ли не два метра.

Если бы Сангре не ждал чего-то эдакого с его стороны, как знать, возможно смертельный удар Кавгадыя и оказался бы таковым, но…. Легко сдвинувшись в сторону, Петр уцепил руку Кавгадыя с ножом за кисть и резко вывернул ее, заставив выронить грозное оружие. Вслед за этим с маху всадил локоть второй руки в его солнечное сплетение. Тот всхлипнул, разинув рот, и стал оседать.

Воспользовавшись этим, Петр торопливо засунул ему в рот какую-то онучу, валявшуюся поблизости, и принялся старательно и с превеликим усердием охаживать его по почкам и печени – чтоб и боль подольше чувствовалась, и следов не осталось. При каждом ударе он приговаривал:

– За князя, за княжича, за всю Тверь, лично от меня, ну и от побратима тоже.

Оторвался Сангре от столь увлекательного занятия с превеликим трудом.

Причину же столь внезапного приступа смелости Кавгадыя он обнаружил чуть погодя – в очаге, расположенном посреди шатра, догорала бумага с показаниями Азамата. Увидев ее, Петр весело захохотал, сбрасывая с себя напряжение длинного, насыщенного всевозможными событиями дня, практически оставшегося позади. Практически, поскольку сожжение грамотки означало, что темник не на шутку испугался ее и осталось всего-навсего дожать гада.

Кавгадый недоуменно таращился на проклятого гусляра, а тот все хохотал, в изнеможении держась за живот. Наконец он вытер слезы и, с улыбкой глядя на избитого, осведомился:

– Ну что, басурманин, отведал силушки молодецкой? Мда-а, кажется, подружиться с тобой у меня не получится. Остается деловое партнерство. – И пожаловался: – Видишь, на какие страдания иду. За ради великого дела даже с такой мразью, как ты, поручкаться согласен. Но вначале я развею кое-чьи вредные иллюзии. – И он направился к своему сундуку.

Открыв крышку, Сангре покопался внутри, извлек еще одну грамотку и небрежно кинул ее подле ног Кавгалыя.

– На, заодно и ее сожги, придурок, – разрешил он. – Только вторично дергаться не вздумай. Могу принять оное за знак твоего категоричного отказа от сотрудничества, после чего огорчусь до невозможности, перестану церемониться и наверну тебе с правой в бубен, а левой загашу шнифты. И отчалишь ты обратно в свой чум в глубоком сублимативном климаксе. Нет, к завтрашнему полудню ты конечно придешь в себя, но лишь для того, чтобы начать отвечать на вопросы ханских эсэсовцев. А у них моей доброты нет, и забьют они тебя, как нечистое животное, коим ты, свинья, и являешься на самом деле. Пригласили тебя в Твери за стол, а ты и рад стараться, ноги на стол. В смысле, вернувшись в Орду, нахрюкал хану на князя нечто невразумительное и наскрозь лживое. То бишь отблагодарил Ярославича, как это у вас, свиней, принято. Но ничего, за такие пакости ближе к следующей ночи, скунс недобитый, я буду лыбиться, глядя на кусок колбасного фарша, в который тебя превратят люди Узбека.

Валяющийся на кошме темник тупо уставился на свиток, поначалу даже не понимая, что это. Да и не до понимания, когда все тело болит, а в голове одна мысль – поквитаться. Но для этого требовалось хотя бы вытащить изо рта вонючую тряпку и он осторожно потянулся к ней рукой. Однако та мгновенно оказалась придавлена сапогом Петра.

– Рано, – благодушно пояснил тот, – поскольку ты еще не осознал, не вник, я уж не говорю за то, чтоб покаялся. Посему поясняю для особо тупых: грамотка эта, кою я тебе кинул, такой же список с подлинной, как и первая. На, погляди получше, – он развернул ее, сунул под нос Кавгадыю и снисходительно пояснил: – Сам гляди – ни отпечатков пальцев видоков внизу, ни печатей. А на настоящей все в наличии, но она в безопасном месте.

Кавгадый уразумел смысл сказанного не сразу, но мало-помалу до него дошло. И в первую очередь он осознал главное: его усилия по ликвидации опасного доноса Азамата оказались напрасными. Враг далеко не так прост, как казалось поначалу.

– О! Вижу, догоняешь, – оценил Петр, убрал сапог с его руки и сам вытащил кляп изо рта. Темник жадно схватил воздух, чуть отдышался и зло выдавил:

– Ну ты, ну ты…

Достойное продолжение по причине переполнявшей его лютой злости он подобрать все никак не мог.

Сангре благодушно отмахнулся:

– Да знаю, знаю, не парься. Я сегодня такая сволочь, что аж самому приятно. Но ты не ответил – как тебе обрисованная мною перспективка?

Кавгадый, казалось, не слушал, продолжая жадно дышать. Затем небрежно оттолкнул брошенную к его ногам копию грамотки и спросил:

– А где настоящая? – и с надеждой покосился на сундук.

Сангре перехватил его взгляд и весело подмигнул:

– Разумеется не здесь в шатре, а у надежного хлопца. И он тебе не профессор Плейшнер. Как увидит тридцать три вывешенных туши барана над восьмым дымоходом моего фигвама, сразу поймет, что явка провалена и надо идти к Узбеку вкладывать тебя.

Кавгадый с минуту соображал, причем тут тридцать три барана и какой-то восьмой дымоход, но затем его осенило и он осуждающим тоном спросил:

– Значит, ты меня обманул? Про грамоту известно кому-то еще?

– В отличие от тебя, я честен до тошноты, – заверил Сангре. – Что в ней – мой человек понятия не имеет, бо неграмотный. Он просто знает, что если я погибну, надо ее передать Узбеку. А за это моя жинка отсчитает ему в Твери аж триста гривен. Я бы за такую мразь, как ты, и тридцати сребреников не дал, но месть – дело святое. Нам ее бог-отец завещал. Так и сказал: «Око за око…», ну и так далее. За продолжение сам у Романца спросишь, когда на том свете окажешься. Жаксы?

Кавгадый согласно кивнул, но выражение его глаз Петру не понравилось. Точь-в-точь как у гадюки. Значит, надежды изловчиться и тяпнуть не оставил. А потому…

– На всякий случай уточняю, чтоб ты не питал вредных иллюзий. Азамата в Липневке давным давно нет, – отчеканил он ледяным тоном. – Я ж не похож на дурака, как ты успел убедиться, верно? И еще одно: кто именно меня убьет, человечка не интересует. Главное – я помер. И даже если моя смерть приключится якобы от случайно прилетевшей стрелы, нехорошей пищи или укуса ядовитой змеи, все равно грамотка окажется у хана. Так что ты теперь не кидаться на меня должен, а беречь как самую великую драгоценность, усек? И Янгалыча не вздумай трогать. Во-первых, он ничего не знает, а во-вторых, все равно останутся еще два свидетеля и один из них – что немаловажно – мулла. Уразумел, волчина позорная? А теперь разберемся до главного – ответствуй, падла, шо ты пристал до тверского князя как царь Ирод до вифлеемских младенцев.

И он, сузив глаза, уставился на своего собеседника тяжелым немигающим взглядом.

Сангре было и впрямь любопытно выяснить причину столь откровенной и столь же загадочной ненависти темника к Михаилу Ярославичу. Казалось бы, тумен его остался целым, самого Кавгадыя приняли в княжеском тереме с превеликим почетом. Получалось, в споре русских князей он как минимум должен оставаться нейтральным.

А причина крылась в натуре темника и если бы Петр пообщался с ним чуточку подольше, он бы и сам догадался о ней. Дело в том, что для Кавгадыя никогда, с самого детства, не существовало понятия «друзья». Было иное – «я» и «они». Последних он делил на две категории: враги и свои. Впрочем, в последнюю категорию люди попадали редко и только на время – пока держаться подле них было выгодно для самого темника. Ну а когда понадобится, можно вовремя сманеврировать, вычислив будущего победителя и, встав на его сторону, предать прежнего союзника. Так было всегда: и когда он клялся в преданности хану Тохте, а затем предал его сына Искера, и когда молился великому Тенгре, но без тени колебаний отверг его, торопливо напялив на голову чалму и завопив в первый раз «Аллах акбар!» Тьфу на этих ханов, да и на богов впридачу, ибо это тоже «они», а он, Кавгадый, – единственный «я».

Узбеку не нравился Михаил, следовательно, держаться его стороны невыгодно. Кроме того, московский князь Юрий был для Кавгадыя простым и ясным. Циничен, за душой ничего святого, значит «свой». Разумеется, как и прочие людишки, стал он таковым лишь на время. Тверского же князя, жившего по совести, поступающего по справедливости и говорившего правду, темник не понимал. Более того, ненавидел, ибо нутром чуял, что такие, как Михаил Ярославич, в глубине души презирают его самого и презирали бы, даже стань Кавгадый великим ханом. А потому тверич был для него однозначно «чужим», «врагом», которого следовало извести, в чем темник поклялся самому себе еще прошлой зимой.

Именно тогда его ненависть удвоилась. Будучи не просто темником, но и одним из самых ближних советников хана Узбека, он привык держать себя надменно. Но полгода назад, находясь в плену в Твери, Кавгадый вынужден был, опасаясь за свою жизнь, всячески пресмыкаться перед Михаилом Ярославичем. Именно потому, оказавшись в Орде, он стремился с лихвой расчитаться за свое унижение. Притом унижение ненужное, поскольку как он сам понял впоследствии, его опасения были напрасны – князь все равно не тронул бы его.

Сангре ждал ответа понапрасну – темник молчал. И не из чувства гордости. Он просто не знал, что именно ответить, ибо гусляр, стоявший сейчас перед ним, был для Кавгадыя загадочен куда больше, нежели тверской князь. Ведь если презирающий темника Михаил Ярославич имел высокое положение, то статус этого – ниже низшего и, тем не менее, он позволял себе такое обращение с ним. Почему?!

Притом Михаил Ярославич никогда не позволил бы себе воспользоваться приемами, замешанными на откровенной лжи, а состряпанная гусляром грамотка являлась именно ложью. То есть скоморох не ограничивал себя в способах борьбы против темника и потому выглядел вдесятеро опаснее простодушного тверского правителя, соблюдавшего законы чести. И инстинкт самосохранения мгновенно подсказал Кавгадыю, что надо, пусть и на время, но затаиться и отложить в сторону мечту о мести за неслыханное унижение.

Да, да, именно так, и деваться некуда. Ведь кулаки гусляра, если вдуматься, мелочь, легкий укол стрелы, вскользь чиркнувшей по коже и оставившей на ней небольшую царапину, по сравнению с тем, что сделают с темником палачи Узбека. А что люди этого урусита или кто он там на самом деле, после его смерти непременно доставят проклятущую грамотку хану, можно быть уверенным. Коль он сумел столь изощренно состряпать свои небылицы, заставил подписаться под ними Азамата, исхитрился заверить подлинность слов сотника тремя мусульманами, один из которых мулла, в том, что грамотка окажется у хана, сомневаться не приходилось.

Но как бы ни требовал инстинкт самосохранения, а покоряться казалось чертовски обидно. Отвык Кавгадый от такого, давно отвык, и слезы бессилия потекли по его плоским жирным щекам, теряясь в редких волосках бороды.

– Да ладно, не переживай, – утешил его Сангре, философски заметив: – Жисть, она штука такая. Облажался – обтекай, не получается – всасывай. Лучше скажи, чего надумал. Мы с тобой договорились, или ты и дальше будешь Ваньку ломать, за неимением Маньки? Если так, то зря. – Он придвинулся поближе и, внезапно сменив тон, почти проворковал: – Тебе ж сейчас от жизни надо совсем другое: уважение младшего поколения, чистый степной воздух и спокойный размеренный быт в юрте для престарелых темников с манной кашей и приятным во всех отношениях тайским массажем.

– Чего ты от меня хочешь? – хрипло перебил его Кавгадый.

– А это уже деловой разговор, – оживился Сангре. – Итак, хоть ты и сукин сын, но я могу закрыть на это глаза при одном условии: ты станешь полезным сукиным сыном. То бишь откажешься работать на Юрия Даниловича и поможешь тверскому князю. Ну как? Помогаешь и отправляешься на ужин при свечах? Или гордо молчишь и тоже отправляешься, но на справедливый суд Узбека и прямо от него к Аллаху. А уж тот за твои поганые срамные дела непременно передаст тебя в лапы какого-нибудь большого волосатого и обуянного похотью шайтана. И сей шайтан, поверь, всенепременно попользует тебя в извращенной форме и во всех позициях, предписанных великой книгой любви Камасутрой.

– Ты сам шайтан! – выпалил Кавгадый и осекся в испуге, но Петр не обиделся.

– Возможно, но речь сейчас не обо мне, а о тебе. И учти, темник, – подхлестнул он его, стремясь не дать опомниться, – мое терпение, как штаны, может лопнуть в самое неожиданное время и в самом неожиданном месте, а уж тогда пеняй на себя. И с каким удовольствием я тогда передам грамотку хану, ты не представляешь. Мы сдали того фраера войскам энкавэдэ, с тех пор его по тюрьмам я не встречал нигде… – пропел он, с недоброй ухмылкой глядя на поникшего темника.

– Помогаю, – натужно выдавил Кавгадый, окончательно смирившись со своим поражением.

– Но помни, крыса степная, ежели на попятную пойдешь, я тебе буду делать за твое несуразное поведение очень стыдно. И не только стыдно, – предупредил Петр. – А прежде чем приступать к помощи, ты еще до продолжения судилища, подтвердишь свои добрые намерения, вернув тверскому князю триста гривен, которые у него выманил.

– И гривны тоже?! – жалобно охнул Кавгадый.

– Тю, на тебя, придурок! Нашел о чем сокрушаться, – искренне удивился Сангре. – Гривны – мусор, тебе вышак от хана маячит, уловил? Хотя правильно, не надо возвращать, отдашь их мне, – поправился он, подумав, что Михаил Ярославич чего доброго может и не принять серебро, а потому лучше он сам вернет его князю на обратном пути из Орды.

Кавгадый молча кивнул и заискивающим тоном поинтересовался:

– А когда я получу от тебя подлинную грамотку?

– За нее мы с тобой потолкуем позже, когда закончится судилище и в зависимости от его результатов. Но помни, если Ярославича сделают виноватым, это станет и твоим смертным приговором. Посему думай в первую очередь о том, как добиться того, чтобы тверского князя оправдали, а московский оказался по уши в дерьме.

Кавгадый помрачнел.

– Я не смогу. Ты слишком поздно приехал, гусляр, – честно сознался он. – Надо было раньше, а теперь все зависит от судей и будет так, как скажут беглербег, кади[41] и прочие. – И он виновато развел руками.

– Ой, ну шоб ты так жил, как ты прибедняешься, – возмутился Сангре, передразнив: – Не смогу. Видали придурка? Как гадить, так полными горстями, а исправить – щепотку зажал?! За такую непотребщину можно и зубы по морде разметать. Запомни, чучел, деваться тебе некуда, значит, должен смочь. И вообще, давай не усложнять будущее и сразу условимся: думать буду я, а ты – выполнять!

– A-а… что выполнять? – растерянно спросил темник.

– Научу, не сомневайся, – заверил Петр. – Я мно-огому научить могу, если скотина понятливая. И такому быдлу, как ты, разные знания в башку пинками вколачивать – для меня высший смак. А теперь к делу, но вначале кое-что уточним. Как я понимаю, именно ты заведуешь всеми процедурами на суде? – И, дождавшись утвердительного кивка, Сангре возликовал: – Вот и чудесно. Сделаешь так. Когда начнется следующее заседание… – Петр понизил голос почти до шепота. Втолковав, что ему нужно от Кавгадыя в ближайшее время, он устало вздохнул и поморщившись, поинтересовался: – Кстати, тебя никто не предупреждал, что летом в Поволжье шубы летом носить не нецелесообразно. От тебя так несет, что козел по сравнению с тобой – бочка духов шанель номер пять. Ты в каком веке последний раз свою степную пижаму менял, гамадрил безрогий? – и он устало махнул рукой. – Ладно, вали отсюда побыстрее, а за остальными инструкциями завтра приедешь.

Кавгадый послушно кивнул и… шагнул в сторону валявшегося поодаль ножа, выбитого Сангре из его руки во время нападения. Однако Петр остановил темника и сам поднял нож с кошмы. Лезвие было длиной… Короче Рембо слюной захлебнулся бы от зависти. Деловито опробовав его остроту, Сангре полюбовался изукрашенной рукоятью с крупным синим камнем в навершии, и удовлетворенно пробормотал:

– Вещь редкостная. И цены немалой. Жаль, без червленой змейки, и глазков-изумрудиков не видать, но я не Фокс, мне и без них сойдет.

Он бесцеремонно вынул из-за пояса темника нарядные ножны, вложил в них клинок и по-хозяйски засунул себе под кушак, пояснив:

– Пусть это будет твоим подарком мне. Мы ж с тобой – кунаки, сам сказал, потому в знак дружбы обменялись дарами, а то Михаил Ярославич нипочем не поверит, что мы скорешились.

– Как… обменялись?! – опешил Кавгадый и удивленно поглядел на свои пустые руки. – А ты меня чем одарил?

– Ну ты и наглец! – умилился Петр. – Да я ж тебе, твари, только что самое драгоценное вручил: жизнь твою поганую. Или ты ее ценишь дешевле этой ржавой железяки с кусками разноцветных стекляшек?

Темник что-то произнес, но на сей раз по-татарски. Судя по тону, это было ругательство, тем более в нем прозвучало знакомое Петру слово «шайтан».

– Никак решил ответить мне презлым за предобрейшее? – упрекнул его Сангре. – Эх, твое счастье, что я живу строго по заповедям господним, как подобает истинному христианину, а потому благословляю проклинающих меня. А уж тебя, ставшего моим ближним, поверь, я и вовсе возлюблю отныне столь пламенно и жгуче, чтоб всякий раз, вспоминая мою любовь, у тебя на глазах появлялись слезы. От умиления.

Кавгадый, не выдержав, выдал еще одну длиннющую тираду по-татарски. Сангре терпеливо выслушал, одобрительно кивнул и осведомился:

– Отвел душу? Вот и молодца. А теперь давай обнимемся и выйдем наружу, а то князь почему-то усомнился, будто я такой обаятельный гусь, что могу с любой поганой свиньей вроде тебя договориться. – И он бесцеремонно подпихнул темника в спину.

Михаил Ярославич во время процедуры прощания Петра с татарином, включающей теплые сердечные объятия, стоял как вкопанный. А при виде панибратского похлопывания гусляром по плечу Кавгадыя, у князя даже рот от изумления приоткрылся. Столь же оцепенело и молча глазели на небывалое зрелище стоящие поодаль прочие тверичи, включая бояр.

Лишь когда темник вместе со своими людьми скрылся во мраке южной ночи, князь пришел в себя и, нырнув к успевшему скрыться в своем шатре Сангре, недоуменно поинтересовался, почему татарин не забрал у Петра гривны.

– А я ему кое-что получше обещал, – безмятежно сообщил тот. – Вот он и клюнул, соблазнившись.

– И что?

– Юрту семиэтажную, онучи бархатные, самую толстую тверскую Гюльчатай и по три ковша с медовухой каждое утро.

– Сызнова шутки шутить взялся, – устало вздохнул Михаил Ярославич. – Ну вот отчего ты не хочешь сказать, на чем ты исхитрился с ним столковаться?

– Если кратко: теперь темник действительно станет мне, в смысле тебе во всем помогать, – посерьезнев, посулил Петр. – Но истинную причину его послушания, ты уж прости, княже, я не скажу. На кресте родительском поклялся, что тайну сию, если он из воли моей не выйдет, никто кроме меня и него не узнает. И как мне ее порушить, сам посуди?

– Опять тайно, – горько усмехнулся князь. – А ты и поверил. Эва, он даже гривен с тебя не взял. Что уж тогда про его подмогу сказывать.

– А для него мое доброе отношение к нему куда дороже жалкого серебра, – заявил Сангре и, заметив скептическую улыбку Михаила Ярославича, заверил: – Поверь, княже, на сей раз я не шучу. Ну-у, почти. Мы ж с ним теперь кунаки, вон, гляди, чем он меня одарил, – и он продемонстрировал изъятый нож, тем самым вновь лишив своего собеседника дара речи.

При виде столь ценного подарка князь изумленно охнул, а вошедший в шатер вслед за Михаилом Ярославичем и стоящий чуть позади него Кирилла Силыч восхищенно присвистнул. После чего они оба вопрошающе воззрились на Петра.

– А ты ему чего взамен? – не дождавшись пояснений, не выдержал наконец боярин.

– Кое-что подороже, – туманно ответил Сангре. – И вообще, давайте вопросы оставим на потом, а то я, пока этого басурманина в твоей правоте убеждал, княже, последние силы истратил, – пожаловался он и, прислушавшись, спросил: – Мне послышалось или правда кто-то неподалеку плачет?

– Черныш, – печально сообщил Михаил Ярославич, пояснив: – Пока ты с темником толковал, брат его Маштак богу душу отдал, – и он вышел, слегка раздосадованный упрямой скрытностью гусляра, но куда больше озадаченный непонятностью происходящего.

Потоптавшись, на выход направился и Кирилла Силыч. Когда боярин открыл полог шатра, тоненький плачущий голос зазвучал еще громче.

Петр нахмурился, проглотил комок, неожиданно подступивший к горлу, и подумал, что во время угощения Кавгадыя увесистыми тумаками надо было добавить пару раз. За Маштака. Ну да ладно. Не догонять же теперь. Еще не вечер, успеется накостылять.

И, спохватившись, что завтра чуть свет вставать, а то мало ли, позовет к себе спозаранку ханская чувырла или этот, как его, Зиндан-Ата, Сангре устало плюхнулся на кошму. Спать, спать и еще раз спать. Но, припомнив недовольное лицо уходившего из его шатра князя, успел поставить себе дополнительную задачу. Завтра или послезавтра надо обязательно найти время и потолковать с Ярославичем. Доверие со стороны князя ему нужно позарез. Во-первых, для….

Но сформулировать мысль не смог, ибо в следующее мгновение отключился – усталость взяла свое.

Глава 24 Время собирать камни

Поутру Петр решил схитрить. Прикинув, что доспать до нормы можно и одетым, он приготовился к возможному призыву Узбека и вновь удрых, да так сладко, что проспал чуть ли не до полудня, невзирая на обилие дел. Впрочем, по натуре он был «совой», а до темноты, умеючи, можно еще много дел переделать. Если повезет, конечно.

– Сказывают, подле шатра, где покойный Романец лежал, всю ночь собаки выли, – выдал ему последнюю новость Кирилла Силыч, пока он с наслаждением плескался у рукомоя.

Боярин вообще смотрел на него после окончания поединка с Романцом совсем иначе. Нет, он и ранее хорошо к нему относился, но теперь в его глазах плескалось безграничное уважение. У признанного мастера ратного боя, одинаково хорошо умевшего махать сабелькой, держа ее хоть правой, хоть левой рукой, хоть двумя, до сих пор в голове не укладывалось, как это с виду обычный молодой мужик далеко не богатырской комплекции сумел завалить битюга Романца.

Да и поведение Кавгадыя после общения с Петром действительно резко изменилось. О чем они толковали – бог весть, что гусляр посулил темнику – тоже осталось загадкой, но ведь обнимались прилюдно. Да и клинок басурманин подарил такой – табун конский отдать не жалко, и не один.

– И все-таки, на чем ты с нехристем этим столковался? – не выдержал боярин. – Хоть бы намекнул.

– Интересно? Ладно, намекнуть могу, но чур не переспрашивать, – Кирилла Силыч охотно закивал, и Петр выдал: – Понимаешь, найти компромисс – хорошо, но компромат – куда лучше, и я его таки нашел. – И пока боярин чесал в затылке, гадая, что означают загадочные слова, сам поинтересовался: – А как долго наше пребывание тут продлится? Узбек что – решил русских князей к степному укладу приучить?

– Покамест суд не завершится, а уж там – как хан повелит. Выигравшего судилище, скорее всего, отпустит, али…

– Выигравшего, – задумчиво повторил Сангре. – А проигравшего?

– А енто смотря какая вожжа под хвост ему западет, – пояснил боярин. – Ну и глядя на то, кто кого одолеет. Хотя чего уж тут глядеть. – И он посетовал: – Покамест худо нашему князю приходится. Стаей обступили, ровно волки косолапого.

– Кстати, насчет стаи, – спохватился Петр. – Огласи весь список, пожалуйста. А то, как я погляжу, духовник княжеский, вместо того чтоб напомнить кое-кому о том, что лжесвидетельство – смертный грех, бубнит целыми днями что-то несуразное и трудновыговариваемое.

– Ты отца Александра не замай, – сурово предупредил боярин. – Сей священник зело начитан, и из разных святых книг в превеликом множестве изрекает истины для укрепления духа Князева перед тяжкими испытаниями.

– Хорошо устроился парняга. И это вместо того, чтоб попытаться в меру сил предотвратить сами испытания, – вздохнул Сангре и пробормотал: – Ладно, придется самому в проповедники податься….

– Чего сказываешь? – не расслышал боярин.

– Это ты мне должен сказывать, – поправил его Петр. – Ну-у, про стаю. Вожак мне известен – Юрий Данилыч. А за остальных волчар просвети, будь ласка. И заодно поделись предположениями – почему они подались в лжесвидетели? Сдается, причины-то разные у каждого.

– Да тебе-то оно к чему?

– Знать хочу. Вдруг получится убедить, чтоб по правде поступили.

– Их-то? – усмехнулся Кирилла Силыч. – Ну да, так они и прислушались. Мыслится, крепко их всех Юрий прижал – не достучаться до совести, как ни тщись. К примеру, взять князя Федора Давыдовича, что в Галиче Мерьском ныне сидит. Платить ему в Орду нечем, вот его московлянин недодаденными гривнами и прижал. Дескать, ежели скажешь, будто ты гривенки для хана передал тверским людишкам, получится, вины на тебе нет. Стало быть, и карать тебя Узбеку не за что. Вот он и рад стараться.

– А велика ли дань?

– С него-то? Да нет, ничего, – пренебрежительно отмахнулся боярин. – Двести гривен, да еще полета.

– Так чего ж он тогда…

– А ты иное возьми. Княжество-то галичское захудалое. В нем и половину собрать – семь потов прольешь. Народец ныне вовсе обнищал – как на грех неурожайные лета на Руси. Да хошь бы через год, а то чуть ли не каждое. Вот он и привез всего полтораста, а сотню по совету московлянина на Михайлу Ярославина свалил.

– Ты так уверенно о том говоришь, будто точно знаешь, как именно все происходило, – констатировал Сангре, пытливо глядя на своего собеседника.

Кирилла Силыч грустно усмехнулся и сознался:

– Ты прямо яко в воду глядишь. Мы о том и впрямь загодя проведали. Федор Давыдович ить тоже не больно-то доволен таковским был. Как ни крути, а грех лжесвидетельства один из смертных. Потому он даже человечка своего тихохонько в Тверь подослал, чтоб наш князь о его нужде проведал. Мыслю, надежа у него была, что Ярославич надумает недостающие гривенки ему отсыпать, тогда б и ему самому смертный грех на душу брать не пришлось.

– И как?

– Не вышло, на дыбки наш князь поднялся. Сказывал, эдак чего доброго и прочие проведают, тогда Твери вскорости вовсе за всю Русь дань платить придется. А я ныне мыслю, может и стоило бы согласиться… – Он вздохнул и, нахмурившись, досадливо махнул рукой. – Ладноть, что сделано, то сделано. Опять же не один он жалобщик, иных хватает. Да гляди, Петр Михалыч, – спохватившись, предупредил он, – чтоб никому.

– Могила, – пообещал Сангре.

– Ну то-то, – успокоился Кирилла Силыч. – Я ить, ежели бы ты за Маштака оместником не стал да с Романцом биться не вышел, а опосля с Кавгадыем не столковался, и ныне о том тебе не поведал. А таперича, коль ты таков, зрю, можно довериться. Небось сызнова чего удумал, ась? – и он пытливо уставился на Сангре, ободрив его. – Да сказывай, сказывай, чего уж. Глядишь, и подсоблю советом. Одна голова хорошо, а две – лучше.

Петр помедлил с ответом, колеблясь, но решил пока не подключать боярина. Надежен – да, не продаст – бесспорно, но больно простоват, может, сам того не желая, сболтнуть лишнее тому же князю. Разумеется, из благих намерений, чтоб утешить, успокоить, а тому навряд ли понравится, что кто-то за его спиной развеселый шахер-махер крутит. Да, для его же блага, но ведь втихаря и самовольно. Еще обидится. Конечно, потом Ярославич все равно многое узнает, но к тому времени появится реальный результат, а победителей судить вроде как не принято.

– Нет уж. Не сердись, Силыч, но боюсь, если я тебя подключу, продолжение иным будет, – отказался Петр.

– Каким же?

– Одна голова хорошо, а без нее смешнее, – пояснил Сангре. – Лучше я пока сам как-нибудь. А займусь тем, о чем мудрый Екклесиаст говорил. Помнишь его слова: «Всему свое время, и время всякой вещи под небом…».

– Ты к чему? – нахмурился боярин.

– К тому, что сейчас время собирать камни, чтоб они были под рукой, когда придет пора кидаться ими в кое-кого, – он весело подмигнул боярину. – А больше я тебе пока ничего не могу сказать, ибо кто умножает познания, умножает скорбь, а у вас ее и без того предостаточно. – Но, покосившись на помрачневшее лицо Кириллы Силыча, он подумал, что не следует обижать человека, столь категорично отвергая предложенную помощь. К тому же припомнилась недодуманная перед сном мысль. – Но помочь ты мне и правда можешь. И знаешь чем?

Ну?

– Пока я стану собирать камни, ты меня перед Михаилом Ярославичем того, отмазывай.

– Чего?!

– Ну, оправдывай, – поправился Петр. – Мне сейчас его доверие нужно во как, – он черканул себя по горлу, – и если он к тебе заглянет мой совет обсудить, так ты поддержи меня и одобри.

– А ежели ты чего не того?

– Может показаться и так, – согласился Сангре. – Но лишь на первый взгляд, а на самом деле именно того. Романец, Кавгадый, – стал загибать пальцы Сангре. – Мало? Сам вижу, что мало – вон их сколько осталось незагнутых. Но ведь я только начал, поверь. В конце концов, если ты чего-то не поймешь, не отвергай сразу, ответь уклончиво. Ну а потом подойдешь ко мне, и я растолкую, зачем оно нужно.

– Быть по сему, – решился боярин, заверив: – Можешь не сумлеваться, сполню. А еще в чем подсобить?

– Да куда ж больше, Силыч. Пока и этого через край. Ты ж, получается, теперь мне спину прикрывать будешь, а значит, и я поувереннее действовать стану, без оглядки. Ну а дальше и другие дела для тебя найдутся, не без того. Стало быть, Федору Давыдовичу сотни не хватило, – протянул он. – А если ему сейчас пообещать ее отдать?

– Ныне нечем, да и нельзя – живо людишки Юрьевы проведают. А на потом посулить… Чай, он не юнец сопливый, вроде ростовского князя, в летах уже, нипочем не поверит. Знаешь, яко на Руси сказывают: не сули в год, дай скорее в рот!

– Тоже верно, – согласился Сангре. – Тогда давай дальше, про остальных князей…

Прослушав подробную информацию о каждом из жалобщиков, включая догадки боярина, чем их мог привлечь на свою сторону Юрий Данилович, Петр, после недолгого колебания решил для начала прогуляться именно к галичскому Федору.

Отмазка в случае чего у него была железная. Чай, он не просто слуга, но гусляр, то бишь Кобзон, Лещенко и Киркоров в одном флаконе. Вот и заглянул к князю серебра на халяву срубить, а чтоб никто в том не усомнился, вон они, гусельки-самогуды, сбоку свисают. Само собой прихватил и аккампаниатора – Вовку-Лапушника. Мало ли, вдруг и правда придется чего-нибудь сбацать. Правда, его оставил близ коней, недалеко от княжьего шатра, ибо разговор предстоял секретный.

Начал он свой визит с пояснений почему убег из тверского становища. Мол, уж больно тягостная ныне там обстановка. В какой из шатров ни загляни – сплошные заупокойные молитвы, по Маштаку отходные служат, потому и решил сбежать оттуда и слегка развеяться.

– Нехорошо, – в ответ на такое объяснение попенял ему благообразный князь Галича-Мерьского, разместившийся в отличие от Михаила Ярославича, весьма скромно, всего в трех шатрах со всем окружением. – И ты бы тоже помолился за новопредставленного.

Но в целом князь держался с ним уважительно. Правда, поначалу откровенный разговор не задался. Причиной тому оказался… низкий статус Петра.

– Мог бы Михайла Ярославич и боярина прислать, коль ему приспичило, – угрюмо прокомментировал князь, когда уловил, зачем на самом деле прикатил к нему гость из тверского становища.

Сангре досадливо крякнул, мысленно обозвал собеседника шлимазлом-понтярщиком, а вслух пояснил:

– Есть бояре явные, а я у него тайный. И держит он меня у самого сердца, ибо таких у Михайлы Ярославина раз-два и обчелся. Так что князь наоборот, великую честь тебе оказывает, меня прислав. Значит, уважает. Да ты сам погляди, – Петр легонько провел пальцем по деревянной пайцзе. – Ну-ка, припомни, есть хоть у одного из его бояр такая вещица? А мне князь у хана выхлопотал, – и поторопил: – Ну что, может к делу перейдем?

– Дело ранее было, – буркнул Федор Давыдович, – когда я своего человечка к Михайле Ярославину с тайным словом присылал. И что с того вышло?

– Нехорошо вышло, – покладисто согласился Сангре.

– Ну а тогда чего теперь? Мне на стороне Юрия Даниловича тоже стоять не любо, но по молебну и плата. И в писании тако же сказано: «Комуждо воздается по делом его» и иное тож: «В ню же меру мерите, возмерится и вам». А твои словеса на врата не повесишь.

– Верно, – согласился Сангре. – Ну а если мы ныне эти словеса для прочности в кошель с гривнами упрячем, тогда как?

– Посулами сыт не будешь. На Руси сказывают: не сули бычка, а дай чашку молочка. Сто гривен давали, да из кошеля не вынимали. А твои если бы да кабы… – И князь пренебрежительно отмахнулся, давая понять, какова их цена.

– Ты ж летами умудрен, знаешь, кто чего стоит. Михаил Ярославич – не Юрий Московский. Если он слово сказал, на нем хоть терем клади.

– Так-то оно так, – согласился Федор Давыдович, – да ведь я покамест твое слово слышу, а не княжье.

– Но ты ж понимаешь, Ярославичу к тебе, особенно сейчас, соваться не след, во избежание… – и Сангре, не отводя глаз от своего собеседника, нарисовал рукой в воздухе петлю. – Придется ограничиться моим словом.

– Можно и твоим, – невозмутимо согласился князь. – Но тогда допрежь покаяния в столь тяжком грехе надо бы оные гривенки воочию узреть. Хотя нет, – неожиданно пошел он на попятную. – То ни куны за душой, и вдруг гривны появились. Юрий Данилыч тож не дурень, и голова у него не мякиной набита – вмиг про подкуп догадается и на дыбки поднимется.

– И что?

– Сам посуди – Кавгадый-то чуть ли не с его ладоней ест.

– За него не беспокойся, – отмахнулся Петр.

– Вот как? – усомнился князь, но спорить не стал, покладисто кивнул. – Ну ладно. Пущай. Поверю тебе. А судьи? – Сангре развел руками. – То-то. А они ить тоже в сторону московлянина глядят. Худо мне придется. Да и Михайле Ярославичу перепадет на орехи. Чай, безвинный мзды не сулит.

Сангре задумался, прикидывая, как половчее вывернуться и спустя минуту просиял:

– Есть идея. И гривны узришь, и обвинить тебя никто не посмеет. Слушай сюда…

Согласился Федор Давыдович не сразу – колебался, выискивая подвох. Но на все его возражения Петр лихо находил ответы, причем такие, что даже самому подозрительному стало бы ясно – игра ведется честно.

И все-таки он продолжал колебаться. Мол, как объяснить столь резкий переход на сторону тверского князя. Все равно судьи почуют, что дело нечисто.

– Можешь быть уверен – никто не почует, – заверил Петр, – поскольку ты не на сторону тверского князя станешь, а убоишься клятвопреступления, ибо…

Выслушав Сангре, Федор Давыдович недоверчиво переспросил:

– Неужто и впрямь у тебя оные святыни имеются?

– А то! – хмыкнул тот. – К тому ж ты не один такой будешь – почти все на сторону Михаила Ярославина склонятся, поверь.

– Не один – это хорошо, – кивнул Федор Давыдович. – Но ты сказываешь «почти». А не поведаешь, кто ж, – он криво ухмыльнулся, – самый стойкий?

Сангре чуть помедлил с ответом, но сработала та же «чуйка». Он вдруг понял, что теперь, когда галичский князь окончательно решился и стал чуть ли не единомышленником, в его интересах, чтобы таких перебежчиков оказалось как можно больше. В толпе-то куда легче затеряться.

– Ростовского князя Юрия Александровича не знаю, чем улестить, – поделился Петр своей печалью.

И впрямь, чем можно взять пацана шестнадцати лет от роду, если его родная тетка, по словам Кириллы Силыча, была замужем за Юрием Даниловичем. Правда, она давно скончалась, но по нынешним понятиям родство осталось, а значит, тот против московского князя нипочем не пойдет.

– Так у тебя ж святыни какие! – недоуменно развел руками Федор Давыдович. – Али жалко одну ему продать?

– Он что, такой богомольный? – вопросительно уставился на князя Сангре.

– С его болячками впору кому угодно взмолиться, – пояснил тот. – Юн-то юн, да хвороб насобирал, что дед столетний. Каких токмо нет.

– Вот беда какая! – посочувствовал Петр и встрепенулся. – Погоди, погоди, так ведь насколько мне известно, от болезней как раз очень полезен перст апостола Иоанна. Но чтобы он помог, ладанку с ним надо все время на груди держать. Помнится, он одного благочестивого человека даже от черной смерти уберег. Когда корабль причалил, все мертвы оказались, а он из-за этой святыни, которую на груди держал, жив остался. А в Берлине, благодаря ей, слепой прозрел. А в Париже вообще двое этих, как там…

– Немых заговорили, – невозмутимо подсказал Федор Давыдович и перекрестился. – Воистину велика сила Христа и его апостолов.

Пораженный Сангре во все глаза уставился на князя. Ни фига себе, даже не улыбнулся. Выходит, далеко не все на Руси богомольны до фанатизма. Судя по этой подсказке, имеются и скептики, да какие. Ну что ж, тем лучше.

– Вот только мне самому не с руки о чудесах этих ему рассказывать, – печально посетовал Петр. – Может не поверить. Ну кто я такой – гусляр обыкновенный, скоморох. Тут для убеждения князь нужен. И опять-таки не тверской – другой какой-то.

– Истинно сказываешь, истинно, – поддакнул Федор Давыдович и, резко сменив тон, деловито спросил: – Ежели бы ты сотню гривенок прибавил, я б непременно сыскал того, кому ростовчанин поверил бы.

«Вот это по-нашему, по-бразильски! – умилился Сангре при виде столь делового подхода. – Кажется, я удачно попал! И скептик, и торгаш в одном флаконе. Мама миа, шо деется, шо деется! Как поглядеть, таки вся Русь – сплошная Одесса. Или через одного, что тоже радует. Правда, цены ломят такие, Привоз отдыхает, но тут мы будем посмотреть».

И он, оживившись, заявил:

– Однако ж, умеешь ты, княже, задеть за живое и ранимое. Нет, с одной стороны меня, конечно, радует твое чувство алчности. Тебе бы к нему еще и чувство юмора добавить, дабы ты сам хохотал от несуразности сказанного, тогда б и вовсе цены не было. В смысле, я столько платить бы не стал. Изволь, десяток гривен за будущие услуги накинуть могу, но это предел. А за сотню я тебе сам воробья на четвереньках в поле загоняю. Вот если бы…

Следующие полчаса пробежали в ожесточенном торге. Наконец ударили по рукам, договорившись на полусотне гривен. По счастью для Петра Федор Давыдович не знал, что на самом деле перст апостола Иоанна, который Сангре соглашался уступить ростовскому князю за полцены, обошелся нынешнему владельцу просто даром, иначе выцыганил бы куда больше. А так он за ту же полусотню поклялся уговорить и остальных двух князей-лжесвидетелей, благо они еще не выступали на суде.

Впрочем, и Сангре лопухнулся. Владея неполной информацией, он понятия не имел, что один из них, дмитровский князь Борис, является родным братом Федора Давыдовича, иначе вне всяких сомнений сумел бы изрядно подрезать стоимость посреднических услуг.

Расставались они весьма довольные друг другом.

– Но помни, – напоследок предупредил собеседника князь, – подсоблять стану токмо после того, как заберу с торжища обещанное тобой.

– Обещанное тебе самому для уплаты дани, – уточнил Петр.

– И половину с полусотни за князей.

– Ай, не надо меня смешить, а то может треснуть губа – двадцать добавлю и это предел. К тому же уговаривать и уговорить – это две большие разницы и кто сказал, что у тебя оно получится, невзирая на тяжкие труды?

На том и договорились.

Когда Сангре вышел из княжеского шатра, окончательно стемнело. Сопровождавший его Вовка-феномен, стоящий у коновязи, во все глаза таращился на Федора Давыдовича.

– Вот сей малец тебе нужного купчишку и покажет, – ткнул в него пальцем Петр.

Пока возвращались обратно, Сангре, бодро покосившись на ярко светившие над головой звезды, порадовался, что день прошел весьма плодотворно, хотя завтра его ожидало само тяжкое – разговор с новгородцами, а как к ним подступиться он понятия не имел.

«Ладно, – отмахнулся Петр. – Авось чего-нибудь придумается. На свежую голову и кирпич легче».

Прибыв в стан тверичей, он недовольно поморщился. Атмосфера там и правда была тягостной – из княжеского шатра доносилось унылое поминальное песнопение. Вышедший вскоре оттуда священник отец Александр, духовник Михаила Ярославина, завидя Сангре, терпеливо сидящего у костерка в ожидании Кириллы Силыча, укоризненно покачал головой.

Но нет худа без добра. При виде отца Александра в изобретательном мозгу Сангре зажглась искорка новой идеи. Помнится, Кирилла Силыч говорил, будто тот изрядно начитан. Тогда, может быть, он знает и кое-какие правила, нарушение которых подорвало бы авторитет Юрия Даниловича именно как христианина. А еще лучше, вообще отлучить его от церкви. Ну и в идеале – предать анафеме.

Но вначале следовало запустить к священнику боярина, чтоб смягчить сердце княжеского духовника. Мол, отсутствовал по уважительной причине, да и в латинстве своем колеблется с тех пор, как на Русь попал. Словом, приветить бы человека надо, обласкать вниманием и на вопросы его ответить как можно старательнее, тогда, глядишь, со временем и вовсе в православие перейдет. Да и какую-нибудь из великих святынь Спасо-Преображенскому собору подарит.

– А отец Александр тебе на кой сдался? – изумился боярин, услышав просьбу Петра.

– Боюсь рассказывать, чтоб не сглазить.

– Сглаз – это да, – оценил предусмотрительность Петра Кирилла Силыч. – Тогда и впрямь. А потолковать что ж, ладно, потолкую.

Вскоре княжеский духовник уже сидел у Петра. Отец Александр действительно оказался изрядно начитан. Удручало иное – он постоянно осыпал своего собеседника различными цитатами. Протерпев первые полчаса, Сангре взмолился:

– Отче, время дорого. Давай так, я спрашиваю, а ты отвечаешь. И без пояснений, почему да отчего, и что под этим разумеется.

– В этом вы все, латины, – недовольно проворчал священник. – Вечно торопитесь, спешите, аки на пожар. А в речах о богоугодном и святом спешка оная ни к чему. Еще Иоанн Златоуст сказывал…

– Стоп! – бесцеремонно остановил его Петр. – Лучше скажи, ты хочешь нашему князю помочь? Только отвечай, как Христос в писании требовал: «Да будет слово твое твердое: да – да, нет – нет, а остальное от лукавого».

– Да неужто нет! Токмо не ведаю, как, иначе…

– Достаточно! – оборвал его Сангре. – Значит, хочешь, но не видишь возможности – правильно я тебя понял? – Священник кивнул и хотел подтвердить свое согласие очередной цитатой, но умолк, уставившись на предупредительно вытянутую руку своего собеседника. – Ша, батюшка. Таки поверь, возможность выйти со словом божьим я тебе скоро предоставлю. Но вначале мне надо знать, откуда это нужное слово выковырять. А посему огласи мне, пожалуйста, весь список прегрешений, за каковые православного мирянина полагается отлучать от церковного общения. Но кратко, отче, очень кратко, ибо ночь наступает. – И он навострил уши.

Дальнейший разговор имел более деловой тон благодаря тому же Петру, вовремя останавливавшему священника короткими репликами:

– Достаточно, отче. Я все понял, газуй дальше. Нет, не пойдет, переходи к следующему. Стоп, и это не то.

– Да ты сам-то ведаешь, чего ищешь?! – взмолился, наконец, тот.

Сангре помедлил, но всей правды не сказал. А как ее скажешь, когда она звучит совсем не по-христиански. Дескать, хочу подставить ближнего своего. Потому ответил уклончиво:

– Если бы я знал.

– Но тогда как ты…

– Верю, господь подскажет, когда набредем на нужное. А ты продолжай, продолжай.

– А другое апостольское правило гласит, что ежели кто из клира посмеется над хромым, глухим, слепым, или болеющим ногами, – вновь забубнил отец Александр, – да будет отлучен. Тако же и мирянин.

«Ну да, и как мне заставить Юрия вовремя заржать при виде паралитика. Да и увечного сыскать навряд ли получится. В Орду одни здоровые ездят», – тоскливо подумал Сангре, недовольно буркнув:

– Дальше, дальше.

Он уже стал понемногу отчаиваться, но продолжал упрямо слушать бесконечные правила – вдруг да что попадется. И судьба, очевидно восхитившись его упорством, подкинула ему шанс. Правда, он сам чуть его не упустил, поскольку ухо в первую очередь уловило какую-то мертвечину, а соблазнить ею московского князя нечего и думать. Петр уже открыл рот, дабы снова поторопить священника поскорее перейти к следующему правилу, но решил вначале уточнить.

– Про мертвечину понятно, а что за звероядина и мясо в крови души его?

– Ну-у, ежели по-простому, то сие запрет на вкушение крови либо неких яств, изготовленных из оной, – снизошел священник до растолкования. – Вот басурманам дозволительно при лютой жажде жилу на шее коня отворить и кровь его пить. А для нас, православных, таковское никак не можно. И кровянку вкушать, яко магометанам, нам тоже не след.

– То есть кровяную колбасу? – уточнил загоревшийся Сангре, почуявший, что набрел на нужное.

– Ну да! – подтвердил отец Александр.

– Трефная, стало быть! – просиял Петр и искренне восхитился: – Ну и молодец же ты, отче! И как ты все правила запомнил, прямо вундеркинд!

Кто такой вундеркинд, священник понятия не имел, но воспользоваться хорошим настроением странного гусляра не преминул, поинтересовавшись, что тот собирается делать с драгоценными святынями, кои у него, как он слыхал, хранятся ныне в ларце.

«Ишь ты! – улыбнулся Сангре. – Сработал намек боярина. Потому он, наверное и столь терпелив был со мной, а то послал бы куда подальше». Но подсказка отца Александра оказалась так кстати, что Петр великодушно заявил:

– Обязательно одну из них Спасо-Преображенскому собору подарю. Более того, если ты мне, отче, и дальше кое в чем поможешь, я тебе предоставлю право самому ее выбрать. Правда, кроме перста апостола Иоанна. – Увидев омрачившееся лицо священника, он удивился:

– Чего ты?

– Так ить самое ценное поди, – пояснил тот.

– Вот уж нет! – возмутился Сангре. – У меня они все такие, как на подбор, – и перечислил остальное.

Глаза священника надо было видеть. Под конец перечня он вытер полой рясы обильно выступивший на лбу пот и хрипло выдавил:

– Да правду ли глаголешь, сын мой? Неужто просто так любую отдашь?

– Отдам!

– А ежели я… прядь волос богородицы попрошу? И ее не пожалеешь? – сбивчивым от волнения шепотом осведомился он.

– У-У-У, – протянул Сангре. – Нет, конечно, можно и её, но тогда вначале тебе придется мне помочь.

– Да я за таковский дар, ежели пожелаешь, для тебя…

Но выслушав Петра, помрачнел и укоризненно протянул:

– Вона ты, стало быть, чего задумал. А ведомо ли тебе, что я учинить таковское попросту права не имею, а ежели и насмелюсь, мне самому опосля головы не снести.

– Так строго? – усомнился Петр.

– Ну-у, про главу не скажу, тут я и впрямь погорячился, но сана меня митрополит может лишить, – твердо заверил отец Александр.

– Плохо, конечно, – согласился Сангре. – А как же жизнь отдать за други своя? Жизнь, отче, а тут всего-навсего сан.

– Для меня сан и есмь жизнь, – отрезал священник.

– Понимаю. Но ты сказал: может, – возразил Петр. – Значит, возможно всякое. Обещаю, что лично митрополитом займусь, попробую его как-нибудь уговорить. Ему ж тоже святыня понадобится, а то нехорошо получится – в Твери есть, а в его стольном Владимире нет. Так я и ему кое-что подарю… если он тебя не тронет. Неужто он не согласится в обмен на кожу апостола Варфоломея в покое тебя оставить? Понятное дело, все равно как-то тебя накажет, епитимью наложит, молитвы лишние читать придется, поклоны бить, зато ты будешь знать, что князя своего спас.

– А гоже ли, сыне, пущай и за ради благого дела с ложью путаться? Грех ведь. И в народе тако же сказывают: не рой другому яму…

– С одной стороны, отче, я с тобой целиком согласен, – перебил Сангре. – Зачем рыть – пусть враг ее сам копает. Но с другой стороны Юрий Данилович – такая ленивая скотина, что даже не знает, с какой стороны браться за лопату, а я ждать терпеть не могу.

– Все шуткуешь, – криво усмехнулся священник. – А тут грех превеликий… – он вновь тяжко вздохнул.

– Так что, стороны пришли к взаимопониманию, что согласия ждать не стоит? – мрачно осведомился Петр. – А как же князь? Не жалко? Убьют ведь его. Этот чертов Гаагский трибунал приговорит его, Узбек утвердит, выдав головой Юрию, а тот и рад стараться.

– На всё божья воля, – упрямо буркнул отец Александр.

– Молодец, ничего не скажешь! – возмущенно перебил его Сангре. – Ишь, спрятался за дешевой отмазкой, чтоб самому ничего не делать! А у нас в Испании говорят: «Бог-то бог, да сам не будь плох!». И мусульманские мудрецы со мной согласны: «На аллаха надейся, а ишака привязывай». А о грехе один умный аббат мне так сказал: «Не согрешишь – не покаешься, не покаешься – не спасешься». Как тебе?

Священник пожевал губами и неожиданно заметил:

– Не зря у твоих латинов мирянам библию читать воспрещают.

– Это почему? – изумился Петр.

– А у ваших людишек и без того голова набекрень. Ишь, чего удумали! – фыркнул отец Александр. – Мудрено, что и говорить. Токмо мудрость сия от диавола. А по мне, греха надобно всеми силами чураться. А уж смертного – тем паче.

– Может ты и прав, отче, – миролюбиво согласился Сангре, лихорадочно прикидывая, как лучше надавить на неуступчивого священника. – А теперь с иной стороны посмотри. Что у нас сейчас Юрий в Орде вытворяет, а?

– Непотребство. Огульно человека винит в несодеянном. Да не просто человека, но родича своего, кой ему стрыем доводится, пущай и двухродным[42].

– Ну да, ну да, – подхватил Петр. – И я о том же. Нет от племянничков житья, топить их в речке надо![43]. Потому я и….

– Но за то ему самому ответ пред господом держать предстоит, – прервал его отец Александр. – Нам же надлежит….

– Погоди, отче, я не о том, – настал черед перебивать Петру. – Коль он так себя ведет, стало быть, поступает по законам дьявола, следовательно, в угоду ему, верно? – Священник кивнул и, воодушевленный первым полученным согласием, Петр азартно продолжил: – Это означает, что Юрий стоит на стороне врага рода человеческого, умножая зло на земле, так?

Отец Александр нахмурился, догадываясь, что сей монолог неспроста, но куда именно клонит его собеседник, понять не мог и это его тревожило. Однако возразить было нечего и он вновь кивнул. А Сангре не унимался. Едва добившись очередного согласия, он бодро принялся развивать свою мысль дальше.

– И не только сам зло творит – это полбеды. Но он еще и уйму народа к смертному греху лжесвидетельства склонил. То есть вдобавок и окружающих искушает, правильно? – последовал новый кивок. – Получается, московский князь – прямой пособник сатаны, можно сказать, его подручный, вроде чертенка или бесенка. Мелкий, конечно, спору нет, так, на подхвате, но тем не менее. А то, что он, гад, внешним обликом своим остается в людском обличье – еще хуже, во всяком случае, опаснее. Не видя пятачка, на его морде, хвоста на заднице и рогов на лбу, искусить гораздо легче, чем он и пользуется.

Сангре перевел дыхание и решил, что пора. После многократного согласия, пусть и безмолвного, шансы добиться окончательного были достаточно высоки и он выдал финал, к которому подводил своего собеседника.

– А теперь ответь, разве обмануть дьявола или кого-то из его верных слуг-чертей, грех? Как по мне, так оно скорее наоборот – благо для христианина и… заслуга перед господом.

Священник оторопев, изумленно воззрился на Сангре. Тот не пытался отвести взгляда. Напротив. Сосредоточившись, он старательно пытался передать своему собеседнику, что он весь перед ним как на ладони – прост как пробка и незатейлив как хозяйственное мыло. Ничего тайного, ничего скрытого за душой. Что мыслю, о том и говорю.

– Ну, про пособника диавольского ты может и того, перебрал, – наконец неуверенно выдал отец Александр.

– А чего ж ты тогда со мной соглашался все время? – резонно напомнил Сангре.

– Соглашался, все так, но…. Хотя ежели поразмыслить, то…. Ишь ты, наговорил с три короба, а мне гадай….

Не договорив, священник, вяло махнул рукой и, тяжко вздохнув, умолк, погрузившись в раздумье. Морщинки на лице стали жесче и резче, словно тоже приняли участие в мыслительном процессе. А уж пот с его лба и вовсе катил градом. И Сангре, глядя на него, почувствовал, что, кажется, он выиграл. Во всяком случае, чаши весов изрядно заколебались. Казалось бы, самое время поднажать, но вновь сработала его «чуйка», подсказавшая, что это лишнее. И вообще, доводы, до которых додумываешься самостоятельно, обычно убеждают больше чем те, кои тебе преподносят другие. Так что для дела будет гораздо лучше, если последнюю соломинку на нужную чашу положит сам отец Александр. Тогда получится, что священник исключительно по своей воле принял нужное решение, а у добровольцев и с инициативой полный порядок и вообще. Разве что….

Он залез в карман, достал оттуда носовой платок и хотел было сунуть его в руку отцу Александру, но передумал, еще отвлечется, и принялся сам заботливо промокать его лоб. Тот поначалу не отреагировал, но чуть погодя встрепенулся, перехватил руку Петра, и проворчал:

– Чтой-то ты со мной нянькаешься, яко с дитём. Чай, и у самого длани не отсохли.

– Решил не отвлекать по пустякам, пока ты в раздумье, – откровенно пояснил Сангре и коварно предложил: – А знаешь что сделай. Возложи руку на святыни и помолись. Глядишь, и поможет тебе богородица решение принять. Или кто из апостолов явится. У меня их тут четверо, возьмет и приснится кто-нибудь, да совет подкинет…

– Не надобно, – отмахнулся священник. – Согласен я.

– Что, уже подсказали? – изумился Сангре.

– Да нет, невелика я птица, чтоб они с небес до меня снисходили. Словеса твои в памяти всплыли про жизнь за други своя… А ведь князь мне куда ближе друга – сын духовный. Так неужто я…, – отец Александр осекся и, обреченно махнув рукой, глухо продолжил: – А там пущай митрополит лютует и сан с меня снимает. Чего уж. Лишь бы не понапрасну все было, – он крепко ухватил Петра за локоть и выдохнул: – Слышь-ко, гусляр, чтоб не понапрасну!

Глава 25 Переломить себя

На свежую голову и впрямь думалось куда лучше. Впрочем, план на ближайшее время был известен – осталось воплотить его в жизнь. Первым пунктом стоял базар, поскольку требовалось срочно расплатиться с князем Федором Давыдовичем.

Но уйти не успел – из своего шатра вышел Михаил Ярославич. Сладко потянувшись, он, заметил Сангре, довольно улыбнулся и направился к нему. Стало понятно, что разговора не избежать. Ну и ладно. Помнится, он и сам собирался улучить удобный момент, чтоб потолковать с князем по душам. Лишь бы ненадолго. И Петр охотно двинулся навстречу.

– А ты куда засобирался? – поинтересовался Михаил Ярославич.

Куда – Сангре ответил честно, а зачем – схитрил, пояснив, что решил раздобыть немного гривен, а для этого надлежало продать привезенные им меха. Но не самому же ими торговать. Значит, надо найти кого-нибудь из купцов посговорчивее и разом все отдам.

– И все? – прищурился князь.

– Ну-у, – замялся Сангре. – Подарки кое-какие прикупить хотелось. Здесь, говорят, восточные благовония в изобилии, вот я…., – и не договорив, осекся, поняв, что не поверил ему Ярославич.

Правда, обиды на лице не заметил. Да и тон его обращения к Петру был скорее деловитым.

– А я чего хотел спросить-то. Да что мы тут на солнце жаримся, – спохватился князь. – Пойдем в шатер. – Он приобнял Петра за плечи и увлек к себе.

Едва вошли, как Михаил Ярославич, усадив Сангре на кошму, присел рядом и раздумчиво, ровно размышляя вслух, молвил:

– Диву даюсь – всего третий день ты здесь, а эвон сколь делов успел наворотить. Даже с Кавгыдаем договорился, хотя мне о том доселе не верится. Никак в толк не возьму, за что ты оную гадюку уцепил?

Он испытующе покосился на Петра, но тот невозмутимо молчал, ожидая продолжения. Михаил Ярославич досадливо крякнул, посопел, но взял себя в руки и миролюбиво продолжил.

– Ладноть, понимаю. Коль слово дал, оно и впрямь нарушать негоже. Да и не о том я ныне. Я ить, признаться, до того, как тебе прикатить, думал – все. Особливо когда Романец Маштака забил. Ныне же сызнова надёжа в сердце загорелась. Как далее пойдет – не ведаю, но веришь – нет, мне и дышаться по иному стало. Свободнее что ли. Но я иное спросить хочу. Кирилла Силыч тута сказывал, мол, ты сам ведаешь, чего и как, но ить ты ж по моим делам хлопочешь, а я в это время сиднем сижу. Нехорошо оно как-то. Ты токмо единое словцо поведай, в чем тебе моя подмога нужна, а уж я расстараюсь.

– Стало быть, доверяешь полностью? – уточнил Петр.

Михаил Ярославич хмыкнул:

– Опосля того, что ты за два дня учинить поспел?

Сангре припомнился состоявшийся накануне разговор с князем Галича-Мерьского Федором Давыдовичем и он осведомился:

– Значит я могу в беседах… с разными людьми говорить от твоего имени?

Князь насторожился.

– Смотря с кем и об чем, да какие посулы раздавать станешь.

– Какие там посулы?! – отмахнулся Петр. – Ну разве льгот для одного-двух купчишек попрошу, и все. Не о том речь. Мне иное нужно – могу я твоим представителем быть и сказать человеку: верь мне, ибо не от своего имени я с тобой говорю, но несу тебе слово князя тверского.

Михаил Ярославич призадумался. Встав, он принялся как и тогда, в тереме у побратимов, расхаживать по шатру.

– Это в самом крайнем случае, – вставил Сангре. – Просто случаются обстоятельства, когда кое-что поувесистее речей гуслярских требуется.

Князь остановился напротив Петра, решительно тряхнул головой.

– Быть посему. И ежели опосля кто-то молвит, будто гусляр от моего имени ему чего посулил, отрекаться не стану. И на том тебе крест целую. – И он извлек из-за пазухи нательный крест, поцеловав его. – А еще ничего от меня не надобно?

– То, что надо, ты все равно навряд ли исполнишь, – улыбнулся Петр, прикидывая, как лучше подступиться к самому главному.

– Отчего?

– Потому что для человека самого себя изменить тяжелее всего.

– Ну-ка, ну-ка, – заинтересовался Михаил Ярославич, заново усаживаясь подле Петра. – Сказывай, а то я в толк не возьму.

Сангре пытливо уставился на своего собеседника, прикидывая, стоит ли вообще пускаться в опасные откровения. Эвон какой – крепкий, кряжистый, словно дуб. И такой же прямой, привык по правде жить. Такому согнуться, если и захочет, навряд ли удастся.

А с другой стороны взять – купец-литвин, как докладывал отправленный вчера на базар Лапушник, до сих пор не появился. Остальных купцов из числа тех, кто в Москве получил новые монеты, тоже пока на базаре не видно. Значит, на них в ближайшие дни полагаться нельзя. И на перехваченную грамоту от Гедимина тоже – когда еще ее доставят. Получалось, даже при тайной помощи Кавгадыя и при отказе большинства князей от показаний, все равно судьи могут признать тверского князя неправым, полагаясь на одних новгородцев, если… сам Михаил Ярославич не изменит своего поведения. Значит, надо попытаться уговорить, переубедить, что без этого никак.

Сангре глубоко вздохнул и приступил к пояснениям.

– Я про суд. Образно говоря, сейчас у тебя рука уже в пасти у ордынских тварей застряла.

– То я и сам ведаю, – горько усмехнулся князь. – А ты, стало быть, можешь подсказать, как ее оттуда вынуть.

– Могу.

– И как?

– А… никак, – развел руками Петр. – Станешь вырываться – откусят напрочь. Поэтому тебе надо, наоборот, поглубже ее в пасть засунуть.

– Зачем? – озадаченно уставился на него Михаил Ярославич.

– Чтоб задыхаться стали. И тогда они ее сами выплюнут. А потому… колись.

– Чего?!

– Ну-у, винись. Мол, грешен. Но перед ханом совесть чиста – ему положенное отдал, а вот кое с кого и впрямь поимел чуток сверху в свою казну.

– Слыханное ли дело, самого себя оговаривать, да по доброй воле в дерьмо влезать?! – возмутился князь.

– В дерьме они купаются, – возразил Сангре, – а тебе надо слегка им себя вымазать, и все.

– Да к чему?!

– Для запаха, чтоб за своего сойти. А то пока получается, что они все, включая судей – гнусь поганая, а ты чистенький, аки праведник. Конечно, им обидно. Потому они и на московского Юрия благосклонно глядят. Москвич-то за власть и маму продаст, и сам голышом на столе в борделе спляшет, а понадобится, чалму напялит и примется аллаху молиться. Словом, тварь конченая, хоть сейчас в Евросоюз принимай, – он приостановился, поняв, что чересчур увлекся, вон как Ярославич недоуменно морщится, пытаясь вникнуть в загадочные слова.

– А-а-а что такое бордель и Евросоюз? – запинаясь, с трудом выговорил князь.

– Одно и то же, – досадливо отмахнулся Петр. – Это у нас в Арагоне так… облаю столчаковую избу называют. Но я об ином. Судьи-то похожего замеса и им приятно видеть, что Юрий – такой же мерзавец, как и они сами. А ты для них чужак, потому и злобствуют, глядя на тебя. Если б ты придерживался ихней религии – куда ни шло, в святые записали бы, но ты ж христианин. А у христиан святых быть не должно, ибо они неверные.

– Чего?! – насторожился Михаил Ярославич.

– Неверные с их точки зрения, с мусульманской, – торопливо пояснил Сангре, и его собеседник слегка обмяк.

– Стать таким же, – кисло поморщившись, протянул он. – А иначе никак? Уж больно не хочется в столчаковой избе нагишом плясать.

– Я ж образно.

– А это еще хуже, – мудро ответил князь.

Чуя глубинную правоту тверича, Петр досадливо поморщился – а ведь и впрямь хуже, если призадуматься – но остался непреклонен:

– Иначе никак. Если останешься таким же порядочным, тебя вначале сделают виновным во всех грехах, как Милошевича, а потом убьют. – И вновь напоролся на недоумевающий княжеский взгляд.

Спохватившись, он выругал себя и на ходу пояснил, что Милошевич – это такой святой рыцарь из их Арагона. Его неправедные судьи уморили голодом в темнице за грехи, коих он не совершал. А Михаила Ярославича куда хуже участь поджидает. И тогда великого княжения его сыну Дмитрию не видать как своих ушей. Последнее было чистой воды враньем, но Сангре предпочел предельно сгустить краски, дабы князь, если успел махнуть рукой на самого себя, встрепенулся при мысли о наследнике.

– Совсем худо, – мрачно прокомментировал тот.

– И я о том же, – кивнул Сангре. – Жизнь нынче такая, что на голой правде не далеко уедешь: либо затянешься, либо надорвешься.

– Стало быть, они на меня поклепы, а я им всем поддакивать должон?

– Не всем, – быстро поправил Петр. – Кавгадый, надеюсь, обещание со святынями сдержит. А если на них клясться, тут уже лгать не каждый из князей осмелится.

– А коль темник не…

– Пусть попробует, ему же хуже, – зло прищурился Сангре. – Но если и так, поверь на слово, кое-кто от своей клеветы отречется. И не один. А может, и все. Но это с князьями, а с новгородцами хуже. Боюсь, не получится у меня. Нет, будь у меня времени побольше, я бы и их уломал, подумаешь, торгаши паршивые, но так не успею. Потому и призываю покаяться перед ними, пускай и не виноват ты ни в чем.

– Князю перед купчишками худородными?! – вновь возмутился Михаил Ярославич.

– Такое и предлагать-то негоже, – торопливо сдал назад Сангре. – И в мыслях не держал, поверь. Ну как можно князю до такого опуститься? Но ты с иного бока зайди Ты – православный, они – тоже, верно?

– Ну, – нехотя подтвердил князь.

– А у Христа, если помнишь, все равны. Или нет? – И Сангре, дождавшись утвердительного кивка, продолжил гнуть свою линию, вынуждая Михаила Ярославича соглашаться с каждым своим словом. И хитрая тактика, сработавшая в случае с отцом Александром, не подвела и здесь. Услышав из уст князя еще пару-тройку «да», пускай и сквозь зубы, Петр выдал главное, к чему подводил тверского правителя:

– Вот и обратись к ним как христианин к христианам, – выдал он в финале. – Между прочим, апостол Павел именно так советовал поступать: «Не будь побежден злом, но побеждай зло добром». К тому же тебе не впервой. Насколько я знаю, ты и ранее шел новгородцам на уступки, верно? Причем, как князь.

– Когда прижимало.

– А сейчас нет? – невинно осведомился Сангре.

Михаил Ярославич хмуро передернул плечами.

– Как бы не пуще прежнего, – нехотя сознался он. – Ажно печет.

– Во-от, – протянул Сангре. – И я так думаю. Сдается, ты уже на краю завис и чтоб в пропасть не рухнуть, выход один: плюхнуться на землю и потихоньку отползать. Да, получается не очень-то красиво, на четвереньках, штаны на коленках запачкаются. Но… грязь отстирается, а жизнь останется.

– Иная грязь никогда не отстирывается, – начал было Михаил Ярославич.

– Это на княжеском одеянии, а на христианском по-другому, – поправил Петр. – А чтоб легче было, вспомни о Прощеном воскресенье. Там все друг перед другом каются и ничего. Считай, послезавтра оно для тебя наступит.

– Считай… Легко сказать, – вздохнул Михаил Ярославич. – Сам-то я ведаю, когда оно на самом деле должно быть.

– Ведаешь?! – ахнул Сангре, намеренно преувеличивая свое возмущение. – А ты часом заветы Христовы не запамятовал?!

– А при чем тут…

– При том, что для истинного христианина каждый день должен быть Прощеным воскресеньем, ибо возлюбить ближнего – главная его заповедь, а все остальные уже из нее следуют. Знаешь, один мудрец как-то сказал:

…Каждый поступок имеет значенье;

Только прощая, получишь прощенье…[44]

Князь почесал в затылке и озадаченно протянул:

– А ить верно. Ишь ты яко изогнул, – уважительно покосился он на Петра.

– Если верно, значит не изогнул, но выпрямил, – поправил его тот. – А когда человек навстречу шаг делает, другой призадумается, а там – как знать, может, и сам к тебе шагнет. Я уже Кирилле Силычу слова Екклесиаста напоминал, и тебе их готов повторить: «Время всякой вещи под небом». А от себя добавлю, что стать мудрым очень легко. Надо лишь точно угадать, что надлежит делать именно в это время: разрушать или строить, сетовать или плясать, раздирать или сшивать.

– И какое же ныне время?

– Обнимать, а не уклоняться от объятий.

Князь уважительно покосился на Петра.

– Эва, с каким подходцем могёшь. Таковского я и от отца Александра не слыхал.

Сангре пожал плечами.

– Потому что он в основном о духовном думает, как подобает священнику, а я и про мирское не забываю.

– Наговорил ты изрядно, – тяжело вздохнул Михаил Ярославич. – Ладноть, помыслю об изреченном тобой. Токмо…

Он нахмурился, очевидно представляя, что ему надлежит сделать, мрачно засопел и сурово крякнул. Тяжелые увесистые кулаки его сжались так, что побелели костяшки пальцев – вновь давала себя знать гневливая натура. Петр мгновенно оценил ситуацию и решил сыграть на упреждение, грозно рявкнув:

– Да все я прекрасно понимаю! Себя ломать – это ж какую силищу внутри иметь надо, какую волю! – специально повысил он голос, изображая бурное волнение, и даже вскочил на ноги. – А как иначе?! Нет, вот ты скажи, как?!

Демонстрируя гнев, он принялся нервно ходить по шатру, продолжая громогласно возмущаться и тем самым предупреждая возможную вспышку княжеского гнева. Пусть получится, как при тушении лесных пожаров, – пал, запущенный навстречу основному огню. И ведь удалось ему задуманное – угомонился Михаил Ярославич. Более того, даже сам успокаивать Петра принялся.

«А если он сейчас пойдет советоваться с боярами, включая Кириллу Силыча, который должен поддержать мою идею – тогда и вовсе ой! – понадеялся Сангре и облегченно вздохнул: – Теперь можно и на базар катить».

Глава 26 Разносторонний мушкетер

Базар, к тому же походный, временный, был бестолковым и обширным – раскинулся чуть ли не на километр. Хватало там и палаток, и обычных лотошников. А уж лица… Каких только не встретишь. Тут тебе и носатые армяне с белозубыми грузинами, и надменные азиаты: бухарцы, самаркандцы, выходцы из Мерва, Ургенча и прочих городов Маверенахра, чуть поодаль – смуглые генуэзцы, надменные венецианцы, радушные греки, льстивые ромеи, а еще дальше – невозмутимые арабы, а пройти чуть вперед – вспыльчивые касоги и горячие аланы. Хватало и русичей.

Но больше всего насчитывалось представителей «богоизбранного» народа. Или так казалось от того, что они громче и настойчивее всех прочих зазывали к себе. А может потому, что они пребывали повсюду и торговали абсолютно всем.

Зато среди покупателей, разумеется, преобладали татары. Серебра у них, как подметил Сангре, практически не имелось, но они прекрасно обходились и без него, устраивая мену – товар на товар.

Петр вразвалку шел мимо, не подходя ни к кому из торговцев, ибо следовало тщательно выбрать подходящего, причем желательно сработать с первой попытки. Вторая – это край, предел, которого лучше избежать, ибо неизвестно насколько длинным окажется язык у того, первого, с кем не получится договориться.

Именно потому Сангре вообще ни к чему не приценивался и бродил в этом скопище, как могло показаться, совершенно бесцельно. Для начала он собирался услышать русскую речь, притом исходящую не от русича – еще чего, может признать кто-то из побывавших в Твери. И без того сопровождавший его «Папушник (Эльф-Сниегас остался с лошадьми) несколько раз предупреждал его:

– Боярин, левее впереди в двух саженях, тверской купец… Правее от тебя в трех саженях тоже на торжище тверском видел… Впереди ряд – не ходи в него – сразу двое стоят…

– Молодцом, Вовка, умница, – всякий раз приговаривал Петр. – И что бы я без тебя делал. Бди дальше. А московских, у которых мы покупали, точно никого?

– Я б вмиг подсказал, – смущенно, словно это была его вина, вздыхал Лапушник.

– И купца-литвина не видно?

– Не видно, – печальным эхом отзывался паренек.

– Ладно, не горит, – успокаивал себя Сангре.

И вдруг он остановился как вкопанный.

Стоящий подле своей палатки небольшой тощий человечек широко улыбался, как и многие, протяжно зазывая своих покупателей, но делал это достаточно оригинально, аж на нескольких языках, среди которых был и русский. Причем, судя по акценту, человечек явно принадлежал к землякам должника Изабеллы.

Небрежно подойдя к нему, Петр лениво посмотрел на товар, разбросанный по прилавку, презрительно потыкал пальцем в пяток кусков сукна, явно служивших образцами. Человечек радушно затарахтел, начав расхваливать качество и расцветки и уверяя, что у него в наличии все, какие только могут быть на свете.

– Мне бы цвета мокрого асфальта. Есть такие? – полюбопытствовал Сангре.

– А как же! – всплеснул руками человечек. – Само собой. Чтобы у Шмуля не было цвета мокрого асфальта – это же смешно.

Он действительно извлек из-под прилавка кусок сукна темно-серого цвета и, склонившись поближе к Петру, заговорщически шепнул:

– Сейчас во всей Франции это самый ходовой цвет. Очень хорош в дальнем походе – пыль на нем вовсе не видна. А уж прочное какое – сноса не будет. Даже правители им не брезгуют. И французский король Людовик, и император Священной римской империи Фридрих…

– Ой, ну я тебя умоляю! – прервал его речь Петр, припомнивший кое-что из рассказов Изабеллы, а заодно романы Мориса Дрюона. – Таки не надо размазывать белую кашу по чистому столу, а то мне сделается дурно. Сдается, во Франции ныне правит Филипп Длинный, пятый этого имени. Да и у императора имя не Фридрих, а Людвиг.

Шмуль восторженно ахнул, умиленно прижав руки к груди:

– Наконец-то святой, благословен он[45], послал мне настоящего покупателя, которого я давно поджидал! – прижав руку к сердцу, затараторил он и, вновь привстав на цыпочки, понизил голос. – Я ж нарочно путаю имена королей, чтобы сразу стало ясно: этот очень глупый покупатель и ему можно всучить какую-нибудь залежалую дрянь, не жалко. Этот из умных, ему надо продать доброе сукно. Ну а столь мудрому, знающему не только название нашей смолы на латыни, но и имена всех королей и императоров, я продам такое, что надо обойти весь белый свет и лишь тогда, да и то не обязательно, он сыщет что-то похожее и столь же чудесное. Какой праздник у меня нынче на душе, господин… – И он вопросительно уставился на Сангре.

Тот горделиво подбоченился и выдал:

– Дон Педро де Сангре, благородный идальго из Арагона, – приставку де ла Бленд-а-Мед он, держа в уме язвительный комментарий Улана, благоразумно опустил, чтоб лишний раз не позориться. Зато, припомнив родовое древо Изабеллы, многозначительно добавил: – Я из той ветви, что имеет среди своих предков самого Сида Кампеадора. Правда, по материнской линии. Слыхал про такого?

– Боже ж мой! – На сей раз Шмуль прижал к груди обе руки. – Ну как же не слыхал, конечно же слыхал, как можно. Любой приличный человек, услышав про потомка самого Сида Компеадора, может лишь замереть от восторга и сказать…

– Вай мей! – невозмутимо продолжил Сангре.

Шмуль осекся и удивленно уставился на потенциального покупателя. Пауза длилась недолго.

– А могу я узнать у господина… – Он смущенно замялся.

– Про моих предков по батюшкиной линии, так? – продолжил Петр.

– Ну что-то вроде того…

– А ты сам? – поинтересовался Сангре. – Шмуль бен…

– Хаим, с позволения господина.

– Вот и чудесно, – кивнул Петр. – Таки шалом тебе, Шмуль бен Хаим и, с учетом моего приветствия, давай оставим в покое моих предков, бо ты сам за них все понял. И где мы с тобой можем поговорить, как два приличных человека, чтобы никакой любопытный поц не помешал нам обсудить один исключительно важный вопросец?

Торговец задумался, оглянулся по сторонам, негромко свистнул и, откуда ни возьмись, за прилавком появился точно точно такой же человечек. Ну разве еще ниже ростом.

– Это мой брат Мендель, – пояснил Шмуль. – Тут такие люди, что товар и на миг нельзя оставить без присмотра, Просто тьфу на них, совсем негодные люди. А мы сейчас пойдем во-он туда, – ткнул он пальцем в большую юрту, стоящую в некотором отдалении от базарных рядов.

В юрте оказалось прохладно, но неуютно – повсюду царил хаос, а количество наваленных товаров превышало все разумные пределы.

– Я недавно приехал и пока не успел как следует расторговаться, – виновато пояснил Шмуль. – Потому и не смогу от всей души угостить почтенного господина, хотя первого покупателя вовсе без ничего отпускать не принято, а потому кое-что я для него найду. Изя, детка, – хлопнул он в ладоши, и когда перед ним появился какой-то чумазый малец в одежде, из которой он явно вырос, притом как бы не в позапрошлом году, ласково обратился к нему. – А принеси-ка нам – мне и моему дорогому гостю – всего самого лучшего.

– Ой, ну я тебя умоляю, мне даже чуть неудобно, – взмолился Сангре. – Совсем недавно я кушал и представь себе, совершенно кошерное: мацу, рыбу фиш и три яйца, куда больше. Разве соглашусь на пару чаш кумыса, но непременно прохладного.

– Приличного человека сразу видно, – вновь завелся Шмуль. – Он может сутками не кушать, но придя в гости он всегда сыт. Если бы святой, благословен он, посылал мне в жизни таких благородных людей как ты, дон Педро, хотя бы один раз в год, я был бы совсем счастлив, если только старый жид[46] вообще может быть счастлив. Да, чуть не забыл предупредить. Возможно, я лезу не в свое дело и загодя прошу прощения, но как мне показалось, за доном Педро кто-то следит, – робко улыбнулся он.

– Это мальчик?

– Можно сказать и так, хотя роста он точно такого, как если бы кто-то поставил меня на Менделя и мой дорогой брат смог бы меня немножечко удержать на своих плечах. Если в Арагоне все мальчики такого роста, то…

– Не все, – перебил Сангре. – Но это мой мальчик. Он запоминает.

– Кого?

– Тебя, Менделя и всех, кого я ему покажу. Дело в том, что у меня есть к тебе одно аморальное дельце с исключительным гешефтом, и ты будешь самым последним шлемазлом, если упустишь свой звездный час. А после того как мы его обсудим, мой мальчик подведет к твоему прилавку другого человечка и ты доделаешь эту сделку, получив свой навар, притом самый что ни на есть кошерный.

– Я же говорю, что здесь недавно и у меня не наберется и пяти марок. Это на случай, если ты хочешь занять у меня серебро. Чтобы угодить почтенному господину, мне придется самому занимать его, а потому…

– Точно нет?

– Откуда! – почти простонал Шмуль и вытащив из-за пазухи некую тряпицу, безжалостно вывернул ее наизнанку, заявив: – Вот так страшно выглядит мой кошель.

– Я плачу вместе с тобой, – сообщил Сангре. – И двадцати марок у тебя тоже нет?

– Если бы они были, – мечтательно вздохнул Шмуль.

– Прискорбно слышать. И полусотни?

– Увы.

– Я почти рыдаю. А сотни?

– О-о! – вновь простонал тот.

– И даже пяти тысяч?

Шмуль резко оборвал стенания и вытаращил глаза.

– Прости, благородный дон Педро, но такого количества я и впрямь собрать не смогу, – обескураженно развел он руками.

– Грустно слышать, – вздохнул Сангре. – Ну что ж, придется обратиться к кому-нибудь иному. Скажем, к почтенному Овадье бен Иегуде. Правда, он далеко, в Гамбурге, зато не откажется выделить и столько, и немножечко больше.

Шмуль озадаченно икнул.

– Да, почтенный Овадья, дай ему боже всяческих благ и процветания, при желании и впрямь может выделить много больше, – покорно согласился он. – Если бы я имел хотя бы сотую часть того, что имеет он, меня в этих краях не было бы вовсе.

– Ничего, учитывая, что ты познакомился со мной, со временем у тебя непременно появится и сотая часть, а может, и десятая, – обнадежил его Петр. – А пока давай я тебе помогу, и распоряжусь, чтоб тебе принесли кусочек из этой десятой части. Правда, на время, ибо после полудня за ним придут.

– Столь долго хранить серебро опасно, – серьезно возразил Шмуль. – Могут напасть лихие люди и ограбить бедного жида. Значит, для его сохранности мне придется нанимать воинов. Это раз, – принялся загибать он пальцы. – Платить кому-то за особо прочное и крепкое помещение, где оно будет храниться – это два, а кроме того…

– Забудьте за это, – бесцеремонно перебил Сангре и с улыбкой поинтересовался: – За кого ты меня вообще имеешь, почтенный Шмуль?

– За благородного идальго, – недоуменно пожал тот плечами.

– Тогда ладно, тогда я тебя прощаю. А теперь припомни, что перед тобой сидит хороший знакомый не менее почтенного, чем ты, Овадьи бен Иегуды. Или продолжишь лепетать про помещение и воинов для охраны?

– Забудьте… – проворчал раздосадованный Шмуль. – Как же, забудьте. За эти вещи надо помнить всегда! Хотя конечно, хранить серебро можно и под голым небом, оно не масло и не растает, а что касается воинов…

– Словом, договорились, – кивнул Петр. – Так вот за эти несколько часов, пока оно будет храниться у тебя, ты выпишешь два одинаковых заемных письма. По одному ты выдашь Федору Давыдовичу – князю Галича Мерьского, сто двадцать новгородских гривен серебра. Резу и срок отдачи придумаешь сам. Любые.

– Какие хочу?! – уточнил еврей и глаза его загорелись от азарта.

– Ну да, – подтвердил Сангре. – И чем страшнее, тем лучше. Но одновременно ты вручишь ему и другое долговое письмо. О том, что ты сам берешь у него взаймы сто двадцать гривен. Реза и срок должны быть точно такими, как в первом случае.

– Я беру у него?! – скривился Шмуль и картинно ухватился за сердце.

– Но он же Давыдович. Может, это тебя слегка успокоит.

– Разве совсем немного, – простонал еврей. – Но я не пойму, что я сам буду иметь с этой сделки? Где обещанный гешефт?

Сангре отпил из стоящей перед ним чаши несколько глотков, нахмурился и, принюхавшись, поинтересовался:

– А твоему Изе за это пойло никогда не били морду?

– Случалось, – скромно ответил Шмуль.

– То-то я гляжу, что у него нос набок и уши несимметричные, – проворчал Сангре. – Аллё, кормчий пивной юрты, торгующий просроченным кумысом, – громко окликнул он. – Ну где ты там, отзовись, а то я сейчас встану и сам пойду тебя искать, но тогда…

На сей раз появившийся в поле видимости Изя близко не подходил, предпочитая держаться подальше и поближе к выходу.

– Значит, так, – сурово сказал Петр. – В твои лета пора научиться разбираться в людях и уметь отличать приличных одесситов от вшивых босяков с кривошатунного сектора, которые на халяву вылакают что угодно, включая мочу запаршивевшего верблюда. Короче, если ты через миг не заменишь эту смесь технического керосина со скипидаром на нормальный кумыс, побью и не дам плакать.

– Он перепутал, – торопливо заступился Шмуль.

– Если он перепутает, угощая князя Федора Давыдовича, я перепутаю его руки с ногами, переставив их наоборот, – зловеще предупредил Сангре и уже более спокойно пояснил Шмулю: – А твой гешефт будет заключаться в том, что ты получишь от меня немножечко мехов, уложенных в тот же сундук с серебром. Учитывая, что чем дальше, тем холоднее в степи, они пойдут у тебя нарасхват. И получишь ты их от меня просто так, в подарок.

– Могу я узнать за количество мехов?

– Небольшое, – развел руками Петр, – но ты смотри за перспективу. Я открою перед тобой широченные просторы, и уже этой зимой ты, распродав меха, сможешь приехать на Русь за новыми. Думаю, ты купишь их задешево, поскольку я не имею обыкновения забывать людей, сделавших для меня доброе дело. И поверь, кошерную курицу и гефилте фиш[47] к моменту твоего появления в моем тереме приготовят под моим личным присмотром. Причем такую вкусную, что ты пальчики оближешь. Да и медком угощу наипервейшим, из княжеских подвалов, под который мы потом спляшем «Семь сорок» – я научу. Так как?

– Было бы неплохо, – согласился Шмуль. – Но Русь велика. Где я должен появиться, чтобы попасть в твой терем?

Сангре чуть помедлил, но человечек отчего-то внушал доверие, а чутью он привык доверять. Кроме того, если купец-литвин так и не приедет, чтобы закончить операцию с монетами, все равно придется в срочном порядке подыскивать ему замену. Не самому же вручать их Узбеку со словами: «Да, я тут запамятовал, хан, но вот какая штука получается. Завалялось у меня в кошеле…». К тому же теперь его имя накрепко связано с Михаилом Ярославичем. Следовательно, у хана запросто могут зародиться подозрения. Так, чего доброго, и по шее получить недолго… острой сабелькой.

И он честно сознался:

– В Твери.

Шмуль напрягся и мгновенно посерьезнел.

– А кто сказал, что ты и при новом князе будешь пользоваться таким же доверием, как при прежнем?

Или ты полагаешь, дон Педро, Михаилу Ярославину удастся уцелеть? – пытливо спросил он.

– А ты имеешь что-то против?

– Ничуть. Скорее, напротив. Я бывал как-то в Твери и именно при мне князь прогнал с мытного двора некоего Романца, обиравшего всех купцов как липку. Такую заботу о торговых людях нельзя не ценить. Но ныне, как я слыхал, над старым князем сгущаются большие тучи и его пытаются оговорить все, кому не лень, включая его беглого мытника. Если так пойдет и дальше…

– Положим, Романца в живых уже нет, – возразил Петр. – Сыскался человек, нашел на него управу.

– Я знаю, – кивнул Шмуль и, многозначительно покосившись на Сангре, добавил: – Мне даже известно имя этого отважного человека. Но Романца могут заменить другие. А не станет их, найдутся третьи. Да и не в них дело.

– А в ком?

– В судьях, охотно кивающих одному князю и не желающих прислушаться к доводам иной стороны. И в одном злом и хитром темнике, кой тоже…

– Он успел подобреть, – перебил Петр. – А судьи… Они просто глухи на одно ухо, но если их попросить пересесть, им придется услышать и иную сторону. Правда, при этом они перестанут внимать прежней, но это уже не моя печаль. Кстати, ты никогда не торговал в Москве? – осведомился он как бы между прочим.

– Случалось.

– Тогда вполне возможно у меня появится к тебе еще одно дельце. И на сей раз с более существенной выгодой. В смысле, серебро тебе принесут, а обратно забирать не станут. Ну а пока… Так что там с нашей первой сделкой?

Шмуль призадумался. Сангре терпеливо ждал. Впрочем, ожидание длилось недолго. Еврей отчаянно тряхнул головой и ответил:

– Она состоится. Я прямо сейчас велю, чтобы составили нужные бумаги. А он точно Давыдович?

– Точно. И смотри, чтоб бумаги были одинаковые, – напомнил Петр.

– Они будут совершенно одинаковые, – подтвердил Шмуль. – И… я с радостью загляну в твой терем, когда появлюсь в твоих краях, и принесу с собой кошерную курицу. Нет, даже две курицы, – поправился он.

– Неужели ты принесешь их за это страшное слово, за бесплатно? – ухмыльнувшись, полюбопытствовал Петр.

– Не совсем, – поправил его Шмуль. – Я принесу их вместо мехов, которые ныне у тебя заберу. Но заберу лишь потому, что ты сам их предложил, а отказываться от подарка уважаемого гостя неучтиво.

– Тогда я на прощание сделаю еще один подарок. Он пригодится и тебе, и твоим друзьям или просто хорошим знакомым, имеющим немножечко серебра. Сдается, московскому князю оно срочно понадобится, притом в самом скором времени. Но я не думаю, что купец, одолживший его Юрию Даниловичу, совершит выгодную сделку, даже если она поначалу покажется таковой. Ведь если князь проиграет суд, он может лишиться головы. И кто в этом случае вернет взятое?

– Я полагаю, наследники, – пожал плечами Шмуль.

– На Руси не принято передавать наследство женщинам, а сыновей ему бог не дал. Брат же может отказаться платить.

– Я понял дона Педро, – кивнул Шмуль. – Не поручусь, за всех купцов, но многие узнают об этом нынче же. Но могу я напоследок спросить кое о чем?

– Валяй.

– Бедный жид редко ошибается в людях, иначе не сидел бы здесь живой и почти здоровый. Но благородный идальго остается для меня загадкой. С одной стороны, он – славный воин, иначе не смог бы одолеть на поединке Романца. Но воин никогда не согласится, чтоб его считали скоморохом. С другой он – именитый купец, имеющий таких знакомых, о которых Шмуль может лишь мечтать. Но хороший купец никогда не стал бы предлагать свою цену, не выслушав поначалу, сколько с него запрашивают. С третьей – умен, ибо кто же доверит глупцу вести свои тайные дела. Но человек, давно занимающийся такими делами, не оставил бы на своей шее пайцзу, по которой его легко запомнить любому, а не только мальчику ростом выше меня и Менделя вместе взятых…

Сангре молча снял деревяшку и сунул в карман, ободрив:

– Продолжай.

– Мне кажется, благородный идальго по мере необходимости попросту принимает такое обличье, которое считает нужным. Еще раз прошу великодушно простить меня за такую назойливость, – прижал он руку к сердцу, – но я немного опасаюсь вести дела с человеком, не зная, кто он таков на самом деле?

Сангре поднялся на ноги и весело сообщил:

– Заболтался я с тобой, почтенный Шмуль бен Хаим, а у меня еще скотина не подоена и пашня не вспахана.

– Неужто благородный идальго хочет сказать, будто считает себя простым селянином? – жалобно осведомился еврей.

– Почти, – улыбнулся Петр. – И ты себе даже представить не можешь, сколько у меня впереди работы на Руси, пахать – не перепахать. – Но, дойдя до полога юрты, он обернулся, посмотрел на озадаченного Шмуля, задумчиво чешущего в затылке, и махнул рукой. – Да ладно тебе, не парься. Мушкетер я. Обычный княжий мушкетер. Только очень… разносторонний.

Глава 27 Время разбрасывать камни…

Князь Юрий Данилович метался по своему шатру, напоминая тигра или льва, причем подраненного. Собственно, он и был таковым. И ран насчитывалось уже несколько, притом одна болезненнее другой.

А ведь как хорошо все начиналось для него в Орде. Да, довелось потрудиться, побегать, кое-кому и посулить изрядно – плевать, что несбыточное, ведь для пользы дела, потом отмолит, не впервой. Иным и ханской немилостью пригрозить пришлось – тоже врал, но ничего, и в этом покается когда-нибудь на исповеди, отпустит грех поп, никуда не денется. Словом, изрядно посуетился, помотался, зато вроде всех улестил, соблазнил, запугал.

И с ближними самого хана тоже уговориться вышло. Келейно, конечно, если только можно так говорить о беседах с басурманами-иноверцами. И они его сладкие посулы проглотили, ничего не заподозрили.

В одном лишь к нему не прислушались, княжескому щенку Константину голову не снесли, как он подсказывал. Но и это в конечном счете на пользу пошло – иначе старый медведь из своей норы не вылез бы, а так заявился.

Юрия даже назначенный Узбеком суд не испугал. Ничего страшного. Лишние дни, ну да и оно на пользу – можно подольше предвкушать, ибо приговор все равно давно определен.

А уж когда Романец сопляка-слугу тверского зашиб, у Юрия совсем сладко стало на сердце. Пусть ведает Ярославич, чей ныне верх и глядя на умирающего представляет, что его самого вскорости ждет.

Словом, дела шли так хорошо, будто он плыл по течению реки. И вода теплая, и берег в случае чего под боком. Но прошло совсем немного времени и в одночасье все резко изменилось. Вначале смерть Романца.

Бывшего мытника он особенно не жалел, самого подчас оторопь от его вида брала, зверь зверем, но то был его зверь, ему преданный, пусть и до поры до времени. Обидно терять. И намного обиднее ядовитые слова гусляра этого проклятого слушать. Да если б наедине, а то ведь при всех глумился, скоморох поганый. И занес же его сюда черт.

А дальше течение реки стало еще быстрее. Пришел к хану челом бить по поводу гусляра, ан не вышло. Этот, как его, Занги-Ата не вовремя встрял. Бейты скоморох, видишь ли, какие-то знает, пропади они пропадом вместе с их знатоком. И вместо того, чтоб за глумление над родичем покарать, ведь шурин он его, пусть и бывший, Узбек поганому гусляру даже пайцзу велел на шею повесить.

Пара дней всего прошла, едва дух перевел, и на тебе, новая напасть – прибыл гонец от Кавгадыя, зазывая его к себе на трапезу. Нет, само по себе оно неплохо – лишний раз обсудить как да что, ведь завтра суд. Но надо ж такому совпадению случиться. Юрий только-только, подчиняясь радушному хозяину, отведал столь сильно расхваливаемую им кровяную колбасу, изрядно наперченную, но и впрямь вкусную. И тут в шатер в полном облачении – в нарядном саккосе, епитрахили, омофоре, в наручах[48] – вошел тверской священник отец Александр. Да не один, с двумя служками в рясах. Вот уж кого не ожидал он увидеть у темника.

А у самого Юрия как на грех в руках эта проклятущая колбаса, притом изрядно надкусанная. Ему бы отбросить ее куда-нибудь в сторону, да не подумалось поначалу – очень неожиданно все получилось. Священник же рад стараться: одно за другим обличения полились. Да каким грозным тоном – прямо тебе пророк из Ветхого Завета. Послушать его, так хуже Юрия на всем белом свете христианина нету.

Московский князь закрыл глаза и в памяти мгновенно всплыло гневное лицо отца Александра, устремившего обличительный перст в сторону треклятой колбасы и громогласно возвещающего:

– Еще в Ветхом завете указано, «зане душа всякой плоти кровь его есмь». И бог-отец в законах, кои дал Моисею, повелел иудеям потреблять кровь для алтаря, дабы очищать их души, «кровь бо его вместо души умолит». Сие значит, что негоже вкушать кровь любой твари, сколь бы искусно ее ни приготовили. И правила святых апостол тако же оный запрет подтверждают и гласят: ежели епископ, пресвитер, диакон или кто иной из священного чина, станет есть мясо в крови души его, али звероядину, али мертвячину, да будет извержен. А ежели сие соделает мирянин, да будет отлучен! – и он громогласно выдал: – Посему отныне отлучаю тя, недостойный, от церковного общения.

– Ты в своем уме? – вытаращил на него глаза Юрий, но получилось только хуже, ибо священник в это время, воспользовавшись паузой, набрал в рот побольше воздуха и буквально взревел:

– Отлучаю!

Ринулся объясниться, а отец Александр столь же громогласно ему в ответ:

– Творяй грех от диавола есть, яко исперва диавол согрешает[49].

И когда князь вышел наружу, даже его ближние слуги из самых верных взирали на него с опаской и глаза отводили, словно он в одночасье таким уродом стал, что глянуть противно. Один лишь Кавгадый подле увивался да со своими глупыми утешениями лез. Дескать, не горюй, Юрко, священник – не Аллах, подумаешь, отлучил. Вернешься в Москву – покаешься, помолишься, дар какой-нибудь в церковь принесешь, немного серебра кому надо дашь, и все забудут.

Вот дурак! Ему не в Москве – здесь надо чистым быть. И не перед богом – перед другими князьями. Как они теперь после случившегося на него смотреть станут? Да и новгородцы тоже. Они, конечно, торгаши, всегда и повсюду первым делом про свою выгоду думают, но и о боге не забывают. Один клич чего стоит, когда в бой идут: «За святую Софию!»

А что слух об отлучении до всех них мгновенно донесется, можно не сомневаться. Полог-то у юрты чуть ли не нараспашку был, пока этот попик про отлучение завывал. А хоть бы и закрыт, толку?! Такую голосину и глухой за десять саженей услышит.

И все темник проклятущий – его вина. Тоже, нашел время к умирающему православному рабу попа позвать, чтоб тот отходную прочитал. А главное, кого призвал?! Тверича! Да за одно это его убить мало! Ух, как руки чесались ненавистное плоское рыло в кровь разбить, да ногами, ногами, куда ни попадя. Но нельзя! Нужен ему Кавгадый, ох как нужен. Без него как без рук на суде. И хотя много серебра он с него вытянул, однако дело свое делал.

Свой духовник, отец Арсений, тоже зудеть начал, вроде как обнадеживая. Мол, не мог тверич его от церкви отлучить, не его епархия. Да и вообще не вправе священник таковским заниматься. Чай не смерд, но князь пред ним. А его токмо епископ отлучить может. Да чтоб непременно свой, а коли его в Москве вовсе не имеется, ибо и град и все княжество ко Владимирской епархии относится, а это вотчина митрополита, стало быть, святитель Петр и никто иной. Словом, неправ, отец Александр, как есть неправ. И ежели на него пожаловаться митрополиту – достанется не в меру ретивому на орехи, и крепко достанется, ибо за таковское можно не токмо сана лишиться, но и в монастырское узилище на веки вечные угодить.

Слушал его, слушал, терпел, терпел, и не выдержал, сорвался. Конечно, не следовало на духовную особу орать, да кулаками под носом у него трясти, но сердце не выдержало. Сперва Кавгадый о том, ныне свой священник – и оба в одну дуду. Неужто не ясно – сейчас ему чистоту эту подавай, нынче же, потому как суд завтра!

Чуть ли не взашей отца Арсения к тверичу прогнал. Мол, ему про его неправоту толкуй, да передай, что князь готов покаяться и на любую епитимию согласен. Но хоть и отправил, а особых надежд не питал. С кем иным еще можно было бы столковаться, но этот же тверич… Ну да попытка – не пытка.

Однако не вышло. Приехал священник расстроенный, унылый – все стало ясно без слов. Можно было даже не слушать, как он, дескать, битый час отцу Александру объяснял его неправоту, а тот в ответ сам на него напустился:

– Ты за сие чадо пред богом в ответе, ты и налагай епитимии. А не то я сам с жалобой к митрополиту подамся и поведаю, яко питомец твой постные дни пятничные ни во что не чтит, да кровь тварную жрет с басурманами. Что до меня, я сам перед святителем за свои деяния отвечу. А отлучил его не просто за трапезу скверную, но по совокупности, ибо до того сын твой духовный и в лжесвидетельстве замечен, притом неоднократно, а сие не просто грех, но смертный.

Поведал это отец Арсений и стоит, с ноги на ногу переминается, исподлобья поглядывает, да сказать не решается. Не сразу, но дошло, осенило. Мало того, что этот стервец ничем подсобить не возмог, так он вдобавок собирается по совету тверича и впрямь епитимию на своего князя наложить?!

Как удержался, чтоб попу никудышнему рожу не набить – бог ведает. Кто знает, может как раз всевышний и удержал. А потому хоть и облаял его всяко-разно, но до рукоприкладства не дошло. Так, потряс немного за бороду, но и токмо. Да и то позже, по совету бояр верных, пошел виниться. Мол, не со зла, отче, прости за ради Христа. Бормотал словеса покаянные, а у самого одна мысль – как исхитриться и все поправить?

Времени чуть оставалось, завтра суд, но кое к кому из князей заехать успел. Мыслил ко всем заглянуть, но хватило двух – с Дмитрова и Галича-Мерьского – дабы понять: и тут проку не жди.

А ведь как старался. Битый час распинался перед князем Федором Давыдовичем вместе с братцем его князем Борисом, втолковывая, будто не так дело было. Он эту поганую кровяную колбаску и куснул-то раз единый, да и то проглотить не успел, выплюнул. То есть ежели разобраться, и не вкушал вовсе – сущую напраслину на него отец Александр возвел, потому как из Твери и личный духовник Михаила Ярославича. Но в ответ одно слышал: «Все так, княже, ан нехорошо. Слово-то молвлено, а оно не воробей, уж коль выпорхнуло, стало быть…»

Сдержался, орать на тупоголовых не стал, разве голос повысил, когда сызнова дурням этим втолковать принялся, что и само отлучение – не анафема, не проклятие. Так, пустячок временный, совсем ненадолго. А если учесть, что священник на то права вовсе не имел, отлучение вроде как совсем не считается. А в ответ снова и снова получал одно и то же: «Все так, Юрий Данилович, ан нехорошо…»

Да кто б спорил! Но речь-то об ином – останутся они на его стороне али как. Деваться некуда, в открытую пошел. Мол, как насчет завтрашнего дня, не подведете? И сердцем почуял, худо дело складывается, совсем худо. Оба уперли очи долу и, подобно двум баранам, тупо разглядывают грязный войлок под ногами, а на него и не глядят. А уж когда он попытался положить руку на плечо старшего из братьев, тот и вовсе испуганно отшатнулся, очевидно, желая прикосновения отлученного избежать.

Оставалось последнее средство. Пришлось пригрозить: «Не за меня завтра призываю постоять, за самих себя. Ежели от чего откажетесь, хан и вас за лжу не помилует». Опять же про гривны недоданные Федору Давыдовичу напомнил. Но и тут посопели, покряхтели и… промолчали.

Подумав, к прочим вовсе не поехал – в свой шатер коня повернул, да путь, как назло, мимо тверского становища лежал, а там у крайнего шатра сызнова на гусляра проклятущего напоролся. Тот же, подметив князя, как загорланит во всю глотку:

Искупался Юрик в речке, После хвастал, что святой, — Просыхал два дня на печке Весь простуженный и злой!

А сам, стервец, на него взирает и едва подметил, что на него внимание обратили, пуще прежнего заорал, притом еще обиднее:

Что зазнался рано, Юрик, Рано, Юрик, позабыл, Как ты, Юрик, по Москве На лаптях дерьмо носил.

Далее и вовсе такое пошло, хоть святых выноси. И все эти бранные слова сей скоморох исхитрился рядышком с его княжеским именем уложить.

Не выдержал, пришпорил коня, чтоб разобраться с наглецом. Замахнулся, хлестнул, да тот столь лихо рукав под плеть подставил, что кончик вокруг его руки замотался, а скоморох успел еще и отпрянуть. А рукоять плети, чтоб из ладони не выпадала, особым шнурком к ней крепилась. Словом, не удалось в седле удержаться, чуть не свалился с коня. Вот уж позорище так позорище. А тут сызнова скоморох со своими словесами:

– Ты чего, князюшка разлюбезный? Отомстить решил? Тогда езжай к хану, пади ему в ноги, да проси слезно, чтоб тебя тверские скоморохи не забижали. Тебе таковское как раз впору. А сам тягаться со мной не берись – пупок надорвешь.

Слова эти прозвучали как оплеуха – звонкая, хлесткая. На таковскую один ответ, и Юрий, совсем озлившись, саблю потянул из ножен. Но, как назло, боярин Кирилла Силыч откуда ни возьмись вынырнул и строго эдак головой покачал: «Не замай!». А на возмущение праведное – негоже, чтоб гусляр, приблуда, бродяга про князя таковское нес – невозмутимо пояснил. Мол, то скоморох совсем про иного мальца пел. Эвон, Черныш подле него сидит, коего в крещении христианским имечком Юрий нарекли. И в Москве ему, когда одного из бояр сопровождал, тоже довелось побывать. А в конце прибавил:

– Святым делом наш гусляр занят, богоугодным. Горюет малый по брату своему, невинно убиенному Романцом подлым, а баюнник сей своими прибаутками его развеселить пытается. Вот какой намек ядовитый ухитрился подпустить!

– Ты еще скажи, что и словеса у него богоугодные, – ляпнул Юрий, чтоб оставить последнее слово за собой, но получилось хуже некуда. Скоморох словно токмо того и ждал, да как заорет:

– Так тебе богоугодные нужны?! Радуйся, княже, их есть у меня, – и как затянул:

Эх, чтоб твою мать, рожки вылезли на роже, Пробиваются копыта прямо через кожу! В очи глянул, обомлел – глаз бесовский тоже, С отлученным жди беды, хвост проклюнет позже.

То уже не оплеуха – то оглоблей по голове. Аж загудело в ушах и в жар бросило. Очи пелена кровавая застила, в висках молоточки невидимые застучали. Хорошо, верный Мина вовремя руку удержал, коя мертвой хваткой в рукоять сабли вцепилась, да на ухо шепнул, что неча тут выстаивать, ехать надобно.

Как во сне за холку лошадиную ухватился, нога два раза из стремени выскакивала, позор усугубляя. Забрался кое-как, огрел неповинную коняку что есть мочи, и рванул обратно в свое становище. А вдогон новое несется, чуть ли не пророческое. Да такое мрачное, аж озноб прохватил.

Приморили Юрку, приморили, И пропал уж молодости пыл. Золотые кудри поседели, Знать, у края смертного застыл.

Вслед слышался отчетливый хохоток высыпавших наружу тверичей.

«Ну, волчье племя, погодьте ужо. Поначалу с князем вашим посчитаюсь, а опосля до прочих доберусь, но в первую голову до скомороха ентого!» – посулил он зло. Покамест же, чтоб горечь скопившуюся залить, ворвавшись в свой шатер, чуть ли не жбан медовухи залпом выдул.

Велел холопам второй принести, а заместо того бояре ввалились, уговаривать начали. Мол, все хорошо будет. Подумаешь, от церкви отлучили. Ништо. Главное, судьи, все как один, за него. И князья не осмелятся назад свои слова взять – понимают, им же хуже. А ежели кто и впрямь взбрыкнет, то один, не боле, остальные останутся.

Опять же на Михаиле Ярославиче не одна вина лежит. Если и признают, будто в утайке даней не повинен, еще две вины останутся, куда тяжелее. Он и на посла ханского длань поднял, и сестрицу его у себя в Твери до смерти уморил. От такого ему нипочем не отвертеться.

Уговорили. И впрямь получалось, не вывернуться тверскому князю. Кто-кто, а Кавгадый нипочем не станет от своих слов отрекаться. Да и на отлучение басурманину тьфу – наплевать и растереть.

Чуть отлегло с души.

Но едва суд после перерыва трехдневного начался, тревога вновь нахлынула, да сильнее чем прежде. Было с чего. Кавгадыя-то словно подменили. Ну зачем, спрашивается, он просьбе тверского князя внял, дозволив, чтоб каждый свидетель, возложив руку на ковчежец с какими-то святынями, клялся одну токмо правду сказывать. И иное дозволил: огласить поначалу список всего, что в ковчежце оном хранится.

А в нем и правда изрядно чего набралось. Тут и перст апостола Иоанна, и ноготь апостола Фомы, и гвоздь из распятия апостола Петра, и кусочек кожи апостола Варфоломея. А в довершение к ним прядь волос богородицы. И откуда токмо собрать успели?

И ведь во лжи не обвинишь, дескать, поддельные они. Куда там! К ним аж две грамотки прилагались. Одна-то ладно, на латыни писана, таковскую и отвергнуть легко, но ее и не читали – оглашали вторую. А с нею куда хуже. И язык свой, родной, и подписал оную не кто-нибудь, а сам литовский митрополит Феофил. И печатью своей заверил – вона яко золотом отблескивает. А супротив митрополита, хошь и чужого, но православного, не попрешь.

Говорилось же в ней, будто все святыни проданы честному брату во Христе дону Педро де Сангре, благородному идальго из Арагонского королевства, ныне странствующему по миру, дабы нести заблуждающимся свет истин и откровения божьего. И перечень продавцов, а также чудес, оными святынями свершенных.

Получается, они тверского гусляра благородным нарекли?! Тогда понятно, как он исхитрился Романца голыми руками одолеть. Иное невдомек – с чего вдруг сей дон Педро в слуги к тверскому князю подался? Не иначе как в латинство решил его перетянуть вместе со всем княжеством, потому и стелется перед ним ныне. Эх, если б можно было о том митрополиту подсказать, да не опосля когда-нибудь, а ныне! Благо, святитель стараниями братца Ивана приважен, умаслен, и в Москве частенько гостит. Ну да что уж теперь – далече митрополит.

Отец же Александр не просто ларец со святынями видокам подносил, но и короткое наставление при этом каждому прочел. Да всем по-разному. Одному напомнил про «мерила льстивыя, кои мерзость пред господем, вес же праведный приятен ему». Другому иное. Мол, да отступит от неправды всяк именуяй имя господне. Такой намек и дурак уразумеет: не лжесвидетельствуй, не то…

Юрию же ростовскому и вовсе в открытую бухнул: дескать, сказано в книге притчей Соломоновых: «Сыне, да не прельстят тебе мужие нечестивии, ниже да восхощеши[50]».

Ох, Кавгадыюшка, некогда разлюбезный, а ныне окаянный, что ж ты натворил?! Али мало серебра тебе дадено?! Ить не далее, как неделю назад триста гривенок отсыпал. Последние не пожалел, бери, рожа басурманская, пользуйся, владей! А ты эвон чего учинил! Да у кого язык повернется опосля святынь оных врать?! А главное, в пользу кого? Отлученного!

И как в воду глядел. Сразу после того как Федор Давыдович, возложив руку на ковчежец, поклялся сказывать одну токмо правду, первым делом он отрекся от своих прежних слов. Мол, лжа это была и поклеп. Не брал Михайла Ярославич поборов с Галича Мерьского. Ни единой гривны сверху. Но оговорил князь Федор тверича не по своему злобному умыслу, а по наущению Юрия Даниловича. Ныне же, осознав, кается: внял уговорам московского князя, испугавшись, что хан Узбек покарает его за недовыплату. И не просто кается, но склонивши главу седую, да ума не нажившую, прилюдно просит у Михайлы Ярославича прощения.

А что до пресветлого хана Узбека, то дабы ему убытка не приключилось, он, Федор Давыдович, стремясь исправиться, отправился намедни на базар и занял у купчишек недостающую сотню гривен. И пущай они с него резу жуткую заломили, чуть не вдвое супротив взятого, зато у него совесть чиста. И перед князем тверским, и перед ханом, казначею коего он серебрецо оное на следующий день принес и передал. На то и грамотка у него имеется. Вот она.

И помахал в воздухе свитком.

Ну а следом за братцем и дмитровский князь Борис Давыдович похожую речь выдал. Правда, грамоткой не тряс – он-то ранее сполна выплатил.

А уж когда ростовский сопляк, родство, пускай былое, позабывший, тоже в отказ пошел, у Юрия аж ноги подкосились. И немудрено – все труды на глазах в прах рассыпались.

Ну и отец Александр, подносивший всем, кто держал ответ, святыни, свою лепту внес. Прочих-то, кои клялись правду сказывать, он благословлял и руку для целования подавал, а Юрию Даниловичу токмо ковчежец поднес, и все. Да мало того, во всеуслышание объявил о причине:

– Ты, чадо, ныне от общения церковного отлучен, потому несть тебе моего благословения! То не моя прихоть, но повеление святых отец. И апостол Павел тако же заповедал: «Не можете чашу господню пити и чашу бесовскую». А ежели учнешь перед святынями оными сызнова лжу на своего ближнего возносить, грех свой тяжкий усугубишь смертным, так и ведай.

Принялся Юрий униженно бормотать, что любит он господа, всей душой и телом предан ему, но получилось еще хуже. Махнул священник дланью и поведал, как отрезал:

– Аще кто речет, яко люблю бога, а брата своего ненавидит, ложь есть: ибо не любяй брата своего, его-же виде, бога, егоже не виде, како может любити?

И не перекрестил его. Во как!

Знамо дело, правды Юрий Данилыч сказывать не стал – еще чего! Его таковскими штучками не проймешь. Но вот беда: едва принялся повторять прежнее, ранее суду поведанное, как ладонь, кою он на ковчежец возложил, зудеть принялась. С ним и ранее таковское приключалось от волнения душевного, но уж больно оно ныне ни к чему. Ведь, как пить дать, не о том помыслят, ежели заметят. А она, как на грех, столь сильно чесалась – спасу нет. Терпел, сколь мочи было, а потом не выдержал, и, улучив миг, незаметно почесал. И вдругорядь. А потом и вовсе думать забыл – заметят или нет, чуть ли не когтями раздирал. Понимал, нельзя, но уж больно нестерпимо. И глядя на это многие перешептываться учали и немедля святыням из ларца сей зуд приписали. Мол, апостолы с богородицей за лжу карают.

Последними из свидетелей обвинения новгородцы были. Уж они подвести никак не должны – чай, он, в отличие от Михайлы Ярославича, уговор с Великим Новгородом подписал не читая, со всеми их вольностями. И даже не посмотрел, что они, окромя прежних, еще и новые туда всунули. А чего жалеть. Надо будет – он на эту грамотку наплюет и разотрет, а самих в бараний рог согнет, не помилует, живо хребты сломит. Покамест же пущай тешатся… до поры, до времени.

Но тут тверской князь попросил словцо молвить. Кавгадыю бы не давать, а он сызнова ему навстречу пошел. Мол, говори, коль недосказал чего.

И… невиданное произошло. В жизнь бы не поверил, ежели от кого услыхал бы, но собственные уши лгать не могут.

– Простите меня, мужи новгородские, за те обиды, кои я по злобе вам причинил, на вольности ваши святые покусившись. Может статься, иного случая не даст господь – кто ведает, что почтенные судьи решат – а потому ныне, яко надлежит христианину, прилюдно винюсь и кланяюсь вам.

И всегда горделивый и надменно держащий голову Михайло Ярославич склонил ее перед купчишками без роду без племени. Не больно-то низко, такой поклон и поясным не назовешь, но все-таки…

А те (вот уж воистину непостоянное племя – одно слово, торгаши) и рады стараться, тоже в ответ поклонились. А один, Угрим Филатыч, который самым непримиримым слыл и в беседе с ним, с Юрием, с пеной у рта всевозможные беды на голову тверского князя накликивал, аж прослезился.

Ну а далее понятное дело, сказывали не согласно уговору тайного, но как есть. Да, про обиды, кои им причинил Михайла Ярославич, тоже не утаили, но проку в них. Покушения на их свободы и вольности – дела, ханского суда не требующие. А вот о главном, то есть касаемо гривенок, кои с них якобы требовал тверской князь, ничего не поведали.

Слава богу, последним из свидетелей Кавгадый остался, а конец – всему делу венец. У Юрия Даниловича даже зуд в ладонях прошел. Но оказалось…

И вновь – слушалось, а не верилось. Как так?! Ведь длань на ковчежец не клал, да и святыни эти ему тьфу – иная вера. Но тогда отчего и он на попятную пошел?! Отчего принялся всю правду выкладывать?! Дескать, признал Михайла Ярославич Юрия, яко великого Владимирского князя и препон в том не чинил, ушел к себе в Тверь. И зорить темник его села и деревни принялся без приказания Узбека, самовольно, по наущению московского князя. Когда же Михайла Ярославич, обиды не стерпя, вышел и бой московлянам дал, то после того как рати Юрьевы разбил, нападать на татарский тумен не стал. Самого же Кавгадыя, памятуя, что он – посол хана Узбека, принял у себя в граде стольном с превеликой честию.

И про Кончаку-Агафью поведал. Мол, особые прислужницы трижды каждое блюдо ее отведывали, и доселе живы и здоровы. Стало быть, никак не мог ее тверской князь уморить, сама она от болезни неведомой померла.

А пока темник это излагал, он, помимо судей, изредка на гусляра тверского поглядывал и улыбался ему как-то подобострастно. Поначалу, когда Юрий впервой его взгляд подметил, подумал, метится ему. Но пригляделся – нет, так оно и есть. И тут же припомнилось, что и Федор Давыдович во время своей речи тоже очи на гусляра нет-нет да и скашивал. Эдак вопрошающе, мол, верно ли сказываю?

А тот рад стараться, кивал в ответ одобрительно. А ить ежели разобраться, кто он такой?! Нет, не там, в ен-том королевстве, а тут, на Руси. Скоморох обыкновенный. Его и на суд прихватили токмо за-ради того, чтоб было кому грамотки нужные подать, ежели таковые печатнику княжьему, Онисиму Федотычу потребуются.

Да что ж такое деется?! Куда ни кинься, всюду этот, как там его, Педра на пути?! Привязался и пакостит бесперечь, словно черт какой али кто похуже.

…Вернувшись, Юрий созвал всех слуг и посулил десять гривен тому, кто гусляра тверского сборет. Но вот диво: все как один – молчок и очи долу потупили. Сыскался смельчак, объяснил. Де, награда, что и говорить, велика, но и гибель Романца в памяти. В ярости князь увеличил цену вдвое, а потом вчетверо. Осмелился один, по имени Федул. Был он самым крепким и рослым, а потому, понадеявшись на пудовые кулаки, пошел с бранным словом к тверским шатрам. Однако через час воротился обратно – весь в пыли, под глазом синячище на поллица, одно ухо чуть ли не вдвое больше другого, с носа юшка кровавая течет, да и сам не идет – ковыляет потихоньку. Глянул на него Юрий, плюнул, и обратно в шатер к себе вернулся.

А вернувшийся Федул прочим холопам угрюмо сквозь зубы поведал: мол, скоморох наказал передать, будто его он шутейно отделал, можно сказать, приласкал. Но ежели кто другой сызнова придет, он осерчает всерьез, руки-ноги повыдергивает и местами поменяет. А с теми, кто не верит, будто он так сотворит, гусляр готов биться об заклад головой Юрия Даниловича. По наковальне.

Казалось бы, можно было торжествовать победу, и в тверских шатрах на радостях закатили пир горой. Но пришло утро, и, когда Михаил Ярославич отправился выслушать приговор, его ждало разочарование – оказывается, судьи ничего не решили, думают….

Глава 28 И грянул гром…

Узнав, что судьи мешкают с вынесением приговора, московский князь увидел в этом свое спасение. Если бы они хотели признать правым его соперника, им бы хватило одного часа: бывшие лже-свидетели раскаялись, а стало быть, про утайку даней можно забыть, против ханского посла Михаил, по словам Кавгадыя, тоже не бился, и в смерти жены Юрия не повинен.

Ну а коль молчат и якобы думают, решают, значит…

И он ринулся на базар, к купцам. Бросился к одному, другому, третьему – все дружно разводили руками. Однако сыскался один, прибывший накануне вечером из Бухары и о предупреждении слыхом не слыхивавший. И когда Юрий, не моргнув глазом, согласился на годовую резу, равную долгу, купец охотно выложил полтысячи гривен серебром.

Не доверяя Кавгадыю, московский князь сам отправился к беглербегу. Тот долго взирал на него глазами навыкате, но продолжал угрюмо молчать. Лишь когда Юрий трясущимися руками рязвязал узлы на стягивающей мешок веревке и вывалил на кошму содержимое – триста гривен, глаза его на миг жадно блеснули и он ехидно поинтересовался:

– То подарок мне, или ты предлагаешь поступиться правдой, кою мы выслушали от многих русичей не далее как вчера.

Юрий поначалу принялся оправдываться, что тверской князь за время перерыва сумел всех обойти, улестить, купить, но беглербег оказался настойчив и вновь задал свой вопрос. Стало ясно, что главный полководец Узбека не желает быть обязанным ему и в то же время хочет заполучить серебро. Пришлось отвечать, что подарок.

– Хорошо, – надменно кивнул беглербег. – Тогда и я тебе подарю ответный.

Повинуясь властному взмаху руки слуга куда-то метнулся и обратно появился с халатом в руках. Был он новым, но в этом заключалось единственное его достоинство, поскольку выглядел он… Не раз бывавший на базаре Юрий оценил бы его от силы в полгривны, но это предел.

Однако князь не сдавался – жизнь-то у него одна, и сейчас она висела на волоске. Поэтому он направился к кади. Не добившись ничего определенного и у него, он поначалу вернулся в свой шатер, решив: будь что будет, но тут в его голове неожиданно зародилась свежая мысль. Спустя минуту он мчал на своей рыжей кобылице – под цвет его волос, иного окраса не признавал – к третьему из судей. Хранитель печати Ураз-бек – аскет и ярый ненавистник христиан – молился, и князя не пустили в его юрту. Каково же было удивление окончившего молитву и вышедшего из шатра Ураз-бека, когда он увидел небывалую картину: разутый Юрий, сидя на небольшом коврике, молитвенно сложил руки и что-то беззвучно шептал.

Завидя хранителя ханской печати князь поднялся и смущенно пояснил:

– Где Мекка – ведаю, а вот со словами у меня покамест худо.

– Князь не знает слов христианских молитв? – пренебрежительно фыркнул Ураз-бек.

– Их я ведаю, – поправил Юрий. – А вот басур… то есть мусульманские покамест плохо знаю.

– Зачем они тебе?

– Мыслю веру свою сменить, – ответил князь, проникновенно глядя на хранителя печати, и сухое сердце того смягчилось.

Нет, он не был глупцом, но сердце любого человека, а уж фанатика в особенности где-то в глубине ожидает чуда.

При этом Ураз-бек нехотя признавал про себя, что Михаил Ярославич в похожей ситуации никогда бы не уподобился московлянину. Да и сам хранитель печати ни за что на такое не пошел бы. Но признать за христианином ту же стойкость и крепость духа, что у себя самого, Ураз-бек не желал. Не могут глупцы, не признающие Аллаха, иметь какие-либо достоинства. И чем враг, а любой неверный всегда враг, крепче духом, тем беспощаднее надо с ним расправиться, но по возможности вначале его следует унизить, растоптать.

По поводу Михаила Ярославича у него уже было кое-какие мысли. К примеру, посоветовать Узбеку не убивать князя сразу, но вначале, изображая колебания и тем самым вселяя надежду на отмену ханского приговора, повозить за собой, причем для вящего унижения забитым в колодки.

Юрия топтать смысла не имело. Вон он какой. «Настоящий христианин, – скользнула по губам хранителя печати насмешливая улыбка. – Лживый, подлый, готовый ползать как червь подле ног истинного мусульманина».

– Хорошо, – снисходительно кивнул он. – Я попробую помочь тебе. Но при условии, что ты уедешь от великого хана Узбека уже в чалме.

Юрий колебался недолго. Такова уж была натура этого человека: главное сейчас, а остальное… Когда сроки подопрут, тогда и будем думать. И он решительно кивнул – лучше жить в чалме, нежели подыхать христианином. Вон и мудрый Соломон того же мнения, сказав, что живому псу лучше, нежели мертвому льву. Получается, само Святое писание подтверждает истинность его слов. Кроме того, в этом случае его конец наступит позже, чем гибель Михаила Ярославича, а посчитаться с ним он жаждал едва ли не сильнее, чем остаться великим Владимирским князем.

Своего торжества, возвращаясь обратно к себе, московский князь скрыть не пытался. И те из тверичей, кто был не в шатре и не ушел на базар, увидев проезжавшего мимо и донельзя довольного Юрия, как по команде замерли, глядя на него.

– Видал?! – не крикнул – прорычал мгновенно все понявший Кирилла Силыч, в бессильной ярости втыкая сабельку в землю. Стоящий неподалеку Сангре, тоже с сабелькой в руке – учился у боярина – молча воткнул свою рядом и, повернувшись к своему учителю, спросил:

– Не понял? А шо случилось?

– А ты на его рожу глянь. Эва! Ажно светится от счастья. Значит, уверен, что его верх возьмет!

Сангре добросовестно уставился на московского князя. Тот в ответ окатил обоих более чем красноречивым взглядом, в котором нескрываемая ненависть мирно уживалась с откровенным торжеством и уверенностью в грядущей победе. А еще обещанием посчитаться за все оскорбления. Но последнее, скорее всего, адресовалось индивидуально одному Петру.

– Мда-а, – задумчиво протянул Сангре. – Кажись и в самом деле клиент уезжает, гипс снимают. Но как же так? На суде вроде бы всё за нас было.

– Кроме самих судей, – веско добавил Кирилла Силыч.

Однако столь чудовищная несправедливость не укладывалась в голове Петра и он поначалу не поверил боярину. Ладно двадцать первый век, где она сплошь и рядом: даже если где-то тайфун, цунами или землетрясение, все с ходу начинают винить Россию и злобного Путина. Но здесь-то четырнадцатый. Да и они сами находятся не в прогнившей Пендосии, не в лживом Евросоюзе со всем его лицемерием и двойными стандартами, но в Азии. Или она тут такая же ублюдочная?

Недоверие Петра пророческому боярскому предсказанию продлилось недолго. Сразу после полудня прискакал переполошенный Кавгадый и с ходу принялся оправдываться. Мол, им было сделал все, что велено, а про судей он предупреждал загодя, с самого начала. И вообще всему виной Ураз-бек, сумевший убедить остальных двоих дослушать московского князя, не успевшего высказать все обвинения полностью.

На следующий день собралось последнее заседание суда. Говорил на нем практически один Юрий и как говорил – заливался соловьем. Кто его подучил – доподлинно неизвестно, но теперь его обвинения были построены куда хитрее. И ложь его, как моментально отметил Сангре, опровергнуть документально было попросту невозможно. Ну не брал Михаил Ярославич расписок с тверских сельских старост и со своих городов, не говоря уж про торжища. Заодно Юрий напомнил и про Романца, успевшего до своей смерти обвинить Михаила Ярославича в том, что по княжескому приказу занижал подлинные доходы с мытного двора. А первое из обвинений так и гласило: «Утайка даней со своей земли».

И второе, следом: умышлял ратиться супротив хана Узбека, для чего вступил в тайный сговор с Гедимином. И как ты докажешь, что не было умысла?

Третье из обвинений того же рода: «Был готов биться против посла великого хана». Его тоже крыть нечем – и впрямь был готов, если б тот налетел.

Да и последнее, про Агафью, тоже хитро закручено. «Не сумел сберечь» – во как! И вновь, учитывая ее смерть, не больно-то поспоришь. И впрямь, коли померла, значит, не сумел. А уж в человеческих ли силах было суметь – не суть важно.

– Мыслю, с приговором тянуть не станут, на днях огласят, – буркнул Кирилла Силыч, входя в шатер к Петру и устало плюхаясь на войлок. – Слышь-ко, Михалыч, это чего ж деется, а? – жалобно спросил он.

– Я же просил его, – не слушая причитаний Кириллы Силыча, бормотал Сангре. – Как человека просил кислород перекрыть.

– Ты о чем? – насторожился боярин.

Петр честно пояснил, поскольку таиться не считал нужным – чего уж теперь, когда все прахом. Правда, имен не называл, заменяя их нецензурными прозвищами. И вообще матерился он, вопреки своему обыкновению, долго и старательно, стремясь хоть так отвести душу.

Боярин наконец догадался, что имеет ввиду Сангре и, как человек многоопытный, поправил его.

– Не о том ты ныне. Уж не ведаю, что он судьям посулил, но дело не токмо в гривнах. Иное чего-то обещал, поверь, – и тут же, взревев от бессильной ярости, вскочил и ринулся к нему. – Слышишь, Михалыч, ить ежели чего не сотворить, на днях все кончено будет! Узбек супротив своих нипочем не пойдет и отменять ничего не станет. Я, ты сам ведаешь, сказывать долго не умею, а сабелькой тут не поможешь. Стало быть, на тебя вся надежа.

– А я тебе что, колдун?! – зло огрызнулся Сангре.

– Да мне хучь кто, лишь бы чудо свершил, – он схватил его за грудки. – Ежели ты не подсобишь, никто иной не возможет. Сотвори что-нибудь эдакое!

Петр с трудом высвободившись из его медвежьих лап и мягко произнес:

– Отцепись, я вдохновение ловлю.

– Какое, к чертовой бабушке, вдохновение?! – взревел боярин. – Делать, говорю, надо чего-то! – проорал он в самое ухо Петру. Тот поморщился и посоветовал:

– Ты, Силыч, зря не напрягайся, вредно. Говорят, от этого даже геморрой появляется.

– А это чего?

– Штука такая, не очень приятная. Но о ней тебе лучше великих укров поспрашивать. Говорят, когда они Черное море рыли, у них от непосильных трудов каждый второй ею захворал. Прямо эпидемия пошла.

– Ты чего мелешь?! – возмутился боярин. – Нешто море возможно вырыть?! Али у тебя от горя того, – постучал он себе по голове. Жест был не совсем из двадцать первого века, но весьма понятен. Впрочем, Сангре не обиделся.

– Ну откуда тебе неучу такое знать. Вот поучился бы в их школах, да их мудрых академиков послушал, тогда….

– Ну, пущай рыли! – досадливо отмахнулся Кирилла Силыч. – Правда, я отродясь ни про каких укров не слыхивал, но пущай, хоть акиян цельный вырыли. Не о том ныне думать надо, Михалыч, а как князя из беды выручать. Слышишь?!

Сангре поморщился. Глас боярина и без того был не тих, а сейчас, из-за жуткого волнения, и вовсе напоминал Иерихонскую трубу.

– А делу воплями, чтоб ты знал, одни придурки из кривоколенного сектора стремятся помочь, – поучительно заметил он. – И, кстати, получается это у них весьма хреново. Посему угомонись и не отсвечивай, пока я в раздумьях пребываю. Хотя… – Он задумчиво покосился на Кириллу Силыча. – Чудо, говоришь, требуется. А давай-ка проясним, согласна ли судьба на чудо.

Пошарив в кармане, Сангре извлек заветную карточную колоду. Протянув ее боярину, он велел вытащить любую. Тот недоуменно уставился на нее, но затем его осенило.

– Никак ворожба, – и он вопросительно уставился на Петра.

– Почти, – буркнул Сангре, поторопив, – ты тащи, тащи, – и прокомментировал, глядя на перевернутую трефовую семерку. – Не ахти, хотя в целом скорее загадочно, чем плохо. Давай-ка еще разок. Для прояснения.

Покрывшись испариной, Кирилла Силыч с видимой неохотой протянул руку к колоде. Пальцы его слегка подрагивали. Достав трефового туза он жалобно уставился на Петра, но тот расцвел в улыбке и боярин облегченно выдохнул:

– Никак то, что нужно?

– Еще бы! – весело хлопнул его по плечу Сангре. – Он и сам по себе идеального компаньона сулит, а в совокупности с первой картой вообще выигрыш дела предсказывает. Значит, есть смысл рискнуть, – он задумчиво посмотрел на боярина и осведомился:

– Помнится, ты мне помощь предлагал. Тогда раздобудь кошель, красивый и небольшой. И кликни, чтоб Вовку-Лапушника с Яцко позвали.

Тот, быстро развернувшись, метнулся выполнять. Меж тем Сангре, достав из сундука шкатулку, принялся безжалостно вскрывать заклеенную прорезь, пробираясь к спрятанным новым монетам. Клей был качественный, пришлось ломать. Демонстрировать деньги вошедшему боярину он не стал, попросту высыпал их в протянутый кошель и, сунув его себе в карман, сообщил:

– Пойду с горя араки паленой хлебну.

Через полчаса он уже был на базаре и, проходя мимо нужного лотка, выразительно шевельнул бровью, после чего направился к известной ему юрте. Там царил тот же полумрак, хотя тюков поубавилось – не иначе, успели распродать.

– Благородный идальго сызнова у меня в гостях, – раздался за спиной знакомый голос.

– Одного боялся, – честно сознался Петр, от избытка чувств обнимая еврея, – что ты уже укатил.

– С радостью, но как бы я оставил свой товар, который, как ты видишь, у бедного несчастного жида совсем никто не хочет покупать.

Усилием воли Сангре взял себя в руки и даже принял от невесть откуда вынырнувшего Изи пиалу с кумысом. На сей раз напиток оказался выше всяких похвал – белый как снег и ароматный, как настой степных трав.

– Твой мальчик учится прямо на глазах, – похвалил Петр, сделав несколько глотков.

– Судя по отсутствию пайцзы – ты тоже, – кивнул Шмуль. – Хотя должен заметить, тебе еще многое предстоит поправить, – и он с улыбкой посоветовал: – Когда волнуешься, никогда не бери в руки пиалу. Или уж во всяком случае выжди, пока руки не перестанут дрожать.

Сангре досадливо поморщился и пояснил:

– То не от волнения – от злости.

– Как я понимаю, твое приглашение в гости отменяется? – безмятежно осведомился еврей.

– Напротив, – усилием воли растянул свои губы в улыбке Петр. – Почтенный Шмуль бен Хаим, ты будешь самым желанным гостем в моем тереме. Но вначале…

– Мне опять предстоит что-то сделать, – продолжил еврей, иронично процитировав: – И снова за это страшное слово, за бесплатно.

– Ну отчего же, – Петр допил кумыс. – На сей раз я готов заплатить и хорошо заплатить. Вот смотри, – и он продемонстрировал Шмулю две новые серебряные монеты. Пока тот их внимательно осматривал, Сангре продолжал говорить: – За каждую из них, когда они окажутся с твоей помощью в руках Узбека, я готов выплатить тебе десяток иных, весом почти таких же, но… – и он извлек жменю золотых флоринов.

В палатке было пасмурно, но начищенные монеты даже в тусклом свете слабого солнца, с натугой проникающего вовнутрь, сверкали в ловких руках Шмуля, вертевших их так и эдак.

– Да настоящие, можешь не сомневаться, – заверил Петр. – Сдается, человек, у которого я отобрал такие хорошие червонцы, и часу не прожил на свете, пошел тот же час в реку, да и утонул там. Это я цитирую Гоголя, жил некогда такой гарный парубок в Малороссии, – насмешливо улыбаясь, пояснил он, видя недоуменное лицо еврея. – И учти, что серебряных монет на самом деле не две, а десяток. Получается, твой гешефт составит сотню золотых при пустяковой, в общем-то, работе.

– Благородный идальго хорошо учится, – заметил Шмуль, со вздохом сожаления возвращая флорины Петру. – Во всяком случае за те дни, что мы с ним не виделись, он постиг кое-какие премудрости в тяжких торговых делах. Но ему предстоит освоить еще немало. Эта, – поднял он вверх оставшуюся в его руках серебряную «сороку», – стоит чуточку больше.

– Сколько?

– Судя по тому, как великий хан угодливо кланяется князю Юрию, а тот с крестом в руке протыкает змея с полумесяцем, она стоит примерно трех голов: моей, Менделя и Изи. А я свою оцениваю немного дороже двух серебряных марок, – и он мягко предложил: – Попробуй начать торг сначала.

– Ой, ну до чего ж вы пугливый и робкий народ! – возмутился Петр. – Головы ты не лишишься. Скорее напротив: получишь от Узбека награду. Да и не нужно тебе ломиться напрямую к нему. Надо всего ничего: найти некоего злобного хитрого темника и вручить их ему, а уж далее он сам.

– После тринадцати веков пламенной и жгучей христианской любви любой храбрец станет пугливым, – огрызнулся Шмуль. – Лучше ответь, злобный хитрый темник не…

– Я предупрежу его. Разумеется, речи именно о тебе вообще не будет – исключительно о серебре. Мол, донесся до меня некий слух, так чтоб он не удивлялся, если кто-то из купцов явится к нему и покажет странную диковину.

– И где я, по-твоему, их взял?

– Об этом позже, когда мы договоримся о цене.

Шмуль с задумчивым видом вновь принялся вертеть в руке монету. Затем положил обратно на ладонь Сангре и потребовал:

– Вначале ты расскажешь мне, где я их взял.

Петр чуть помедлил, но чуя непреклонность Шмуля, со вздохом приступил:

– Значит так. Этим летом ты торговал в Москве и как-то раз…

Рассказ длился долго, поскольку Шмуль неоднократно перебивал своего собеседника наводящими вопросами. Где именно находился его лоток? Кто соседи? Как выглядела женщина, платившая ему за благовония – лицо, одежда, особые приметы? Когда конкретно произошла покупка? День? Час?

Наконец, вытянув из Петра максимум подробностей, еврей нехотя произнес:

– Предположим, я действительно торговал в Москве этим летом разными благовониями и продал одной глупенькой болтушке розовую воду, за которую она расплатилась со старым жидом этим серебром. То, что она покупала не у одного меня, и впрямь облегчает дело. Но это все равно очень опасно… Полагаю… тысяча серебряных гривен не будет слишком высокой ценой.

Сангре с трудом удержался от облегченного вздоха. Тысячи гривен у него не было, даже половины не имелось, но ведь главное – принципиальное согласие – он получил, а теперь можно и поторговаться.

Как ни странно, но на сей раз Шмуль наотрез отказался снижать цену, невозмутимо взирая на выходящего из себя Петра, успевшего мысленно пару раз помянуть недобрым словом карты бабы Фаи. Какой к черту идеальный компаньон?! Сквалыга! Гобсек! Шейлок!

– Ну хорошо, – наконец смягчился еврей. – Святой, благословен он, заповедовал помогать людям. А потому, раз у тебя нет такого количества, мы можем заменить серебро кое-чем иным.

Как оказалось, на самом деле ему требовалось право беспошлинной торговли. Причем на несусветный срок – аж на двадцать лет. И более того – десять ладей и две сотни дружинников на время ежегодной поездки в сторону Большого камня[51] для покупки мехов. Разумеется, бесплатно. Их прокорм во время пути еврей «щедро» брал на себя.

Прикинув, что на такое князь никогда не пойдет, Петр приступил к торгу. Правда, на сей раз Шмуль понемногу поддавался яростным атакам Сангре. В конечном счете Петру удалось добиться изрядных уступок. Особенно в сроках – четыре года вместо двадцати. Впрочем, и в остальном он изрядно скинул – шесть ладей и сотня дружинников.

Добившись этого, Сангре устало вздохнул и заявил, что гешефт всегда надо делить в равных паях между участниками концессии, иначе они могут стать некоему жадному поцу комом в горле и колом в заднице.

– Шмуль, золотко, и оно тебе надо – такой осиновый запор? – с легкой угрозой в голосе поинтересовался Петр. – А если нет, тогда давай порубим все напополам – тебе и мне – а в договор с князем включим лишь твою долю, идет?

Еврей призадумался, усомнившись, соглашаться ли.

– Учти, из-за собственной жадности ты таки можешь оказаться вообще без ничего, поскольку кто ведает: возможно именно сейчас к хану со всех ног спешит благочестивый купец-мусульманин, действительно получивший эти «сороки» в Москве и предельно возмущенный такой наглостью князя уруситов, – поторопил его Сангре.

Шмуль скорбно вздохнул и многозначительно покосился на флорины в руках Петра.

– Ладно, так и быть, – кивнул Сангре, посулив: – Помимо уговора получишь от меня впридачу прямо сейчас, как я и посулил вначале, два десятка золотых.

– И…, – протянул Шмуль.

– И еще восемьдесят вместе с оставшимися «сороками».

Торговец удовлетворенно кивнул, однако сразу напомнил:

– Но это твое слово, а мне на сей раз касаемо льгот на беспошлинную торговлю и вывоз мехов, нужно княжье.

– Михаилу Ярославичу показываться у тебя нельзя, – задумчиво произнес Петр. – Ну что ж, пусть твой бездельник Изя крутит в сундуке дырки…

…Спустя пару часов к княжескому шатру доставили два сундука, сопровождаемые Менделем. Несколько минут тот, не таясь, торговался с Петром, поочередно извлекая из одного из них рулоны сукна, проворно раскатывая и демонстрируя их. При этом он во всеуслышанье расхваливал их качество и дешевизну. Наконец они ударили по рукам и Сангре распорядился занести принесенное в княжеский шатер.

Князь скептически оглядел неловко вылезающего из второго сундука изрядно вспотевшего Шмуля и буркнул, повернувшись к Петру:

– Какая-то неказистая у нас последняя надежда. И ты хочешь сказать, что он и впрямь может изменить грядущий приговор?

– Не совсем, – поправил Петр. – Скорее, сделать нечто, дабы над его справедливостью призадумался Узбек. И поверь, княже, случись что, ему самому тоже головы не сносить, вот он ее и оценил столь дорого.

– А не продаст тебя сей жид тому же Юрию?

– Нет, – отрезал Сангре.

– Ну а как он…

– Когда все получится, ты сам узнаешь, а сейчас надо просто подписать.

– Но ведь может выйти, что…

– Все может, – перебил Петр. – Я тебе могу поручиться лишь за одно – он свою работу сделает. А что выйдет – бог весть…

– А не жирно ему? – скривился князь, еще раз заглянув в договор. – Да еще за бог весть.

– Сказано апостолом Павлом: кто сеет скупо, тот скупо и пожнет; а кто сеет щедро, тот щедро и пожнет.

Но договором остался недоволен не один князь. Увидев текст, Шмуль жалобно охнул. Сангре не зря все босоногое детство стажировался на одесском Привозе. И хотя он честно уполовинил в свитке договора каждую цифру – два года, три ладьи товара и полсотни дружинников, общий смысл получался совсем иной.

– Тут не половина – в восемь раз меньше, – сделал робкое замечание еврей.

Петр вздохнул. Увы, его расчет, что Шмуль вникнет в суть чуть позже, не оправдался. Оставалось… Он повернулся к отошедшему Михаилу Ярославичу и подмигнул ему. Тот, припомнив предварительную инструкцию Сангре, не подвел, сделав все в точности: и брови нахмурил, и крякнул угрожающе.

– Гневается, – шепотом прокомментировал Петр. – Еще чуть, и вообще озлится не на шутку. Тогда всем достанется.

– Как достанется? – опешил Шмуль.

– Сабелькой, – невозмутимо пояснил Петр. – Глянь, руку уже на эфес положил. Еще чуть и вытащит клинок, а уж тогда…, – и равнодушным тоном поинтересовался. – Ты бегаешь быстро? Я к чему спросил: из лука он в спину обычно не стреляет.

– А как же уговор?

– Когда подписан – он для него свят, но пока подпись не поставлена…

– Ты очень хорошо учишься торговому делу, – кисло прокомментировал Шмуль, тем не менее торопливо хватаясь за перо. – Одна беда – слишком быстро.

– Не я такой – жизнь такая, – философски заметил Сангре, напоминая: – Ты не забыл, что с тебя две кошерные курицы?

…Прогноз Кириллы Силыча не сбылся – пришлось ждать еще несколько дней. Наконец тяжущихся вновь собрали в той самой юрте, где проходил суд. Изменение было одно – на сей раз там присутствовал Узбек. Разумеется, его трон по такому случаю тоже занесли туда. Рассевшиеся у его подножия судьи выглядели еще важнее, хотя казалось бы дальше некуда.

Некоторое время сидели молча, дожидаясь ханского слова, но тот молчал, с любопытством оглядывая собравшихся. Взгляд его темных глаз ни на ком долго не задерживался.

– И что же надумали? – наконец-то негромко поинтересовался он у судей.

У раз-бек степенно поднялся и принялся зачитывать приговор. В нем было несколько пунктов, обвиняющих Михаила Ярославича: «Цесаревы дани со своей земли не все дал еси, с Гедимином в сговор вступить умышлял еси, противу посла биться готов был еси, княгиню великого князя Юрья не смог уберечь еси».

И как финальный итог, прозвучало: «За великие неправды тверского князя великий хан дарует тебе обидчика головой, князь Юрий».

Это был конец. Сангре с усилием проглотил слюну, ничего не понимая. Ведь Кавгадый клялся и божился, что занес к хану монеты, а после того Узбек долго беседовал со Шмулем, после чего, щедро наградив его, отпустил. А где результат? Неужто хану наплевать даже на почти неприкрытое оскорбление со стороны московского князя?

Меж тем Узбек поднялся со своего трона и, приняв у Ураз-бека почтительно врученный ему свиток, свернутый в трубочку, направился к русским князьям. Был хан достаточно высок, почти с Михаила Ярославича, на которого он уставился, насмешливо кривя губы. Тот молчал. Так и не проронив ни слова, Узбек повернулся и шагнул к Юрию.

– Что мыслишь делать со своим обидчиком? – произнес он.

Московский князь неопределенно пожал плечами.

– Почему молчишь?

– Дак как обычно, – неловко произнес он.

– Что значит как обычно? – настойчиво переспросил Узбек.

– Уж больно тяжкие обиды, великий хан, – сбивчиво принялся пояснять тот.

– Какие?

– Сказано ж в приговоре, – пожал плечами Юрий.

– Я слышал, – кивнул Узбек. – А теперь назови хоть одну, кою нанесли тебе самому.

– Дак это… На посла напасть готов был.

– Кавгадый считался моим послом до тех пор, пока тебя не посадили на великий стол. После того он остался лишь моим темником. Моим, а не твоим. К тому же Михаил Ярославич на него не нападал, а что до умысла, то я не уверен, был ли он.

– А еще он дани утаивал со своих земель.

– Это кому обида?

– Тебе, великий хан. Но он с Гедимином тайно сговаривался и даже сына за его дочь просватал.

– Не все, кто выдает своих детей друг за друга, вступают меж собой в тайный сговор. Так?

– Так, великий хан, – подтвердил Юрий, лицо которого было покрыто потом, ибо он не понимал, что творится. – Но он женку мою уморил, то есть не сумел сберечь, – торопливо поправился московский князь.

Деланная невозмутимость слетела с ханского лица. Оно исказилось от злости и он прошипел:

– А ты мою сестру сберег?! Ты почто ее с собой на поле бранное взял?! Похвалиться умыслил?! А чем?! Коль не можешь воевать, нечего и браться! – Но он быстро взял себя в руки и более спокойно продолжил. – Стало быть, из всех вин осталась смерть жены. И что ты хочешь сделать со своим обидчиком?

– Отмстить ему за свои и за твои обиды, великий хан, – нашелся Юрий.

– За свои я сам его накажу, – отрезал Узбек. – Последний раз спрашиваю, как ты хочешь с ним поступить?

Юрий неловко кашлянул в кулак. Что-то явно шло не так, и откровенно говорить «убью» он поостерегся. Вместо того ответил уклончиво:

– С собой в Москву заберу.

– А там?

Деваться было некуда и князь сознался, хотя и не полностью.

– Поначалу в темницу посажу, а далее думать стану, чего с ним учинить.

Узбек согласно кивнул.

– Пусть так и будет, – и он, повернувшись к Михаилу Ярославичу, приказал: – Забирай его в Тверь, князь. Отдаю головой. – А руки хана в это время судорожно рвали свиток с приговором.

Михаил Ярославич застыл, оцепенев и не понимая, что происходит. В это время к Узбеку лисьим шагом не подошел – проскользнул Кавгадый и протянул хану небольшой красный мешочек, похожий на кошель. Приняв мешочек из рук темника, Узбек неторопливо взвесил его в руке, перехватил за дно и с силой хлестанул им по лицу Юрия. Тот инстинктивно отпрянул. От удара из открытого кошеля посыпались небольшие блестящие монеты.

– Ты за недогляд над женой, которую сам же проворонил, хотел своего соперника в темнице держать, как твой батюшка некогда рязанского князя Константина! – шипел он, продолжая хлестать по лицу Юрия мешочком. – А после зарезать, как ты с тем же пленным князем поступил! Тогда какой же мне спрос с тебя самого учинить?! С данника подлого, осмелившегося такое у себя в Москве чеканить?! – с каждым последующим словом взвинчивал сам себя Узбек.

Последнюю фразу он, не выдержав, провизжал, от злости перейдя на фальцет.

Юрий Данилович стоял растерянный и ничего не понимающий.

– Что чеканить, пресветлый хан?! – взмолился он.

Узбек хотел было что-то сказать, но слегка пришел в себя и, очевидно не желая срамиться своим визгом, вновь повернулся к Михаилу Ярославичу.

– Эх ты, – насмешливо улыбнулся он. – Упустил свое счастье. Я тебе его головой выдал, а ты как столб застыл. Стало быть, не пожелал рук марать о врага своего. Коль так, я твоего обидчика себе забираю. Тебе же, – он чуть помедлил, – великий князь, прощаются вины предо мной. А ярлык на великое Владимирское княжение завтра получишь. Ступай…

Что произошло с Юрием дальше, никто из тверичей не видел, поскольку проворно подскочившие к ним ханские слуги принялись достаточно настойчиво подталкивать их к выходу.

– Ничего не понимаю! – высказал на обратном пути общее мнение Кирилла Силыч.

– Главное, сами живыми ушли, – негромко произнес княжеский казначей Викула Гюрятыч.

– И все прегрешения нашему князю простили, – добавил, перекрестившись, изложник княжеского слова Онтип Лукинич. – А уж чего там господь князю Юрию уготовил, не нашего ума дело.

– Чего и… за что, – подытожил Онисим Федотыч.

Сам князь помалкивал. За всю дорогу он не проронил ни единого слова. Но когда Сангре вошел к себе в шатер, Михаил Ярославич шагнул следом и едва задвинул за собой полог, спросил:

– Ты потрудился?

– Да что ты, княже. То наша последняя надежда сработала, – поправил Петр, а в следующую секунду вновь охнул, начиная догадываться, какая именно смерть ждет его в Орде.

Да от переломанных крепкими княжескими объятьями ребер.

Глава 29 Бояре в законе

Обратно они возвращались по Волге. Грести против течения – тяжкий труд, но узкие хищные ушкуи легко взрезали речные волны, а попутный ветер весело наполнял своим дыханием паруса. Впрочем, Петр в любом случае от весел был избавлен. Но не от рассказов, ибо Михаил Ярославич потребовал поведать всю правду, еще когда они не успели отчалить от пристани. Да чтоб все полностью и без утайки. И о том, как случилось, что лжесвидетели взяли обратно свои слова, прилюдно винясь перед тверским князем в клевете, и о Кавгадые, которого Сангре невесть чем улестил, и о том, как могло случиться последнее событие, произошедшее всего за сутки до их отъезда из ордынского становища.

…Было уже все готово. Нехитрый скарб надежно упаковали в сундуки, прикупили лошадей, дабы было на чем отправиться к Волге, приготовили и арбы, как вдруг появились смертельно измученные хроническим недосыпом трое тверских бояр. Валясь от усталости, но в то же время радостные донельзя, они вручили Михаилу Ярославичу свиток.

Прочитав тайную грамотку Гедимина, адресованную Юрию Даниловичу, тверской князь ринулся к хану. По счастью, Кавгадый находился неподалеку и помог проникнуть к Узбеку, минуя всех прочих советников.

К тому времени хан хоть и повелел забить своего бывшего родича в колодки продолжал колебаться, не зная, как именно наказать наглеца. Одна из причин того лежала на поверхности – очень уж ему не хотелось оставлять и без того сильную Тверь без серьезного соперника. Сказывались и аргументы Ураз-бека. Мол, сгодится им эта русская собака, готовая на все, лишь бы остаться в живых. Стоит протомить его один, от силы второй месяц, и он согласится на все, включая переход в мусульманскую веру. Да, у него нет сил повелеть всей Руси принять ислам, но собственное княжество он примучить сумеет. Так неужто ради торжества истинной веры великий хан не пригасит пламя собственной гордости и не то чтобы вовсе простит, но на время оставит без внимания дерзкий поступок московлянина.

Узбек мрачно посмотрел на него и впал в раздумье. Его колебания длились несколько дней. Требовался некий толчок извне, который побудил бы качнуться в ту или иную сторону. И тут подоспели тверичи с тайным посланием Гедимина.

Приведенного к хану московского князя доставили в деревянных колодках на шее и руках. Выглядел он ужасно – краше в гроб кладут.

– Ты не покаялся, – осуждающе констатировал Узбек.

– Не в чем, пресветлый хан, – хрипло молвил Юрий Данилович. – Паки и паки тебе сказываю, нет за мной вины в чеканке. Не повелевал я таковского.

Он умоляюще уставился на Узбека и хотел было молвить, что все это – дело рук тверского гусляра, но вовремя осекся. Сам-то Юрий уверился в этом еще в день вынесения ханского приговора, краешком глаза уловив реакцию проклятого скомороха на появление монет – тот ни капли не удивился, в отличие от всех прочих. Позже, припомнив и тщательно все сопоставив, благо времени в темнице хватало, он окончательно в том уверился.

Но если сказать сейчас о гусляре, хан и вовсе решит, что московский князь тронулся умом. Получалось, нельзя, пускай и сильно хочется.

– А в словесах, кои писал князю Гедимину, тоже вины за собой не ведаешь? – прошипел Узбек.

– Я?! Князю Гедимину?! – изумился Юрий.

– Именно ты и именно ему, – подтвердил хан. – Зри ответ, – и бросил ему в лицо свиток.

Юрий не успел дочитать до середины, чтобы понять – это конец. Такого ему Узбек никогда не простит. Дело даже не в тайном сговоре. Куда страшнее были ссылки Гедимина на собственные слова московского князя о глупости Узбека и другие, столь же нелестно характеризующие личность великого хана. А когда речь дошла до отказа в сватовстве, рука Юрия затряслась и грамотка выпала из нее.

– Не виноват я, пресветлый хан, – простонал он, брякнувшись на колени и пытаясь поцеловать сапог Узбека, но колодка на голове мешала это сделать. Тогда-то, в первый и последний раз, помимо у него невольно вырвалось: – То гусляр сотворил. С него спросить надобно.

Но как он и боялся ранее, его выкрик сочли за признак потери рассудка, а зачем Узбеку безумный князь? И, прислушавшись к неустанному нашептыванию Кавгадыя, хан, наконец, согласился на казнь. А в ответ на возражения Ураз-бека категорично заявил, что и слушать не желает о предателе-московлянине, и вообще негоже, если сия недостойная тварь примет истинную веру. На свете и без того немало мерзавцев, исповедующих ее, например, падишах Абу-Саид в государстве ильханов, и ни к чему их множить.

Однако Ураз-бек и тут изловчился, сумев уговорить хана пусть не отменить казнь вовсе, но отложить ее. Уж больно хранитель печати загорелся идеей о первом уруситском князе мусульманской веры, и отказываться от нее не хотелось. Притом, измышляя, как отговорить Узбека от поспешного решения, он, сам того не подозревая, чуть ли не вплотную подошел к разгадке обоих афер. В беседе с Узбеком он выказал сомнение: а посылал ли князь Юрий на самом деле грамотку Гедимину. Может, эту подделку от его имени отправил тверич? А там как знать – не исключено, что ее вовсе не было. Просто правитель Литвы таким образом решил подсобить своему будущему родичу.

– А сороки тоже князь Михаил отчеканил? – язвительно осведомился Узбек. – Или Гедимин и здесь ему на помощь пришел? Так у него в Литве кроме таких же, как в Новгороде, гривен ничего не водится[52].

– А почему Гедимин? – И губы Ураз-бека слегка растянулись, изображая улыбку. – Коль у Михаила хватило ума на грамотку, заказать на стороне – в Чехии или еще где – чеканку своего серебра ему и вовсе проще простого.

Узбек в ответ пренебрежительно отмахнулся, но его советник не унимался, предложив подумать: неужто московский князь столь глуп, что стал бы своими монетами намеренно оскорблять величие хана и истинную веру. Для такого надо вначале вовсе лишиться разума. А уж писать Гедимину столь откровенно и вовсе безумие. Особенно с учетом того обстоятельства, что правитель Литвы дал согласие породниться со злейшим врагом московита.

И хранитель печати добился своего. Вечно колеблющийся Узбек распорядился отложить казнь до своего возвращения из похода и тверичи отбывали домой, продолжая гадать, какая судьба ожидает Юрия Даниловича. Вроде бы и приговор оглашен, но ведь не исполнен, а при переменчивости хана все допустимо…

Рассказывать всё князю Сангре, понятное дело, не собирался. Пускай они находились наедине, но выкладывать все свои козыри Петр посчитал излишним. Поэтому его повествование было на удивление кратким и почти не содержало имен, за исключением одного – галичского князя Федора Давыдовича. А уж тот потолковал по душам с прочими. И на чем Сангре с ним договорился – тоже не утаил. Но когда его рассказ закончился, судя по поскучневшему лицу князя, тот остался недоволен такой лаконичностью.

– Подчас соловьем заливаешься, а ныне… – попрекнул он. – Отчего таишь насчет грамотки Гедимина.

– А про нее я все сказал, – пожал плечами Петр. – Да, попросил его написать такое, чтобы тот выручил из беды будущего свата, а тот вник, осознал и…

– Врешь, – убежденно заявил князь, даже не дослушав до конца. – Это жид, коего ты привел ко мне, из-за выгоды чрез какие угодно препоны полезет, хоть к черту на рога. А вот Гедимин… – И он потребовал: – Давай, сказывай как на духу, чем ты его улестил?

Петр вздохнул, потер переносицу, прикидывая. Получалось, расколоться можно. Во-первых, сам кунигас все равно молчать не станет, а значит, тайне осталось жить от силы несколько месяцев. Это если раньше не проговорится кто-то из его воинов, бравших Рагнит. Ну а во-вторых, Кирилла Силыч уже рассказал князю про Христмемель, а где один взятый замок, там и второй. И Сангре поведал, чем «заплатил» за грамотку.

– В голове не укладывается, что предо мной столь хитрый в воинском художестве[53] воевода стоит, – выслушав его, честно пожаловался князь и, задумавшись, на время оставил расспросы. Но Сангре недолго любовался медленно удаляющейся столицей Орды. Однако надолго Михаила Ярославича не хватило и через полчаса он подал голос.

– Налюбовался? – и на плечо Петра легла тяжелая рука. Тот молча кивнул. – Есть чем, – продолжил князь, – но у нас все одно, краше. Я так мыслю, что ежели бы степняки с Руси кровь не пили, да серебро не высасывали, мы и вовсе таковские храмы возвели бы, залюбуешься. Ну да ништо, со временем все едино, непременно возведем.

– Верю, – откликнулся Сангре. – И купола покроем чистым золотом, чтобы чаще господь замечал.

– Ишь, как закрутил! – восхитился князь.

– Гусляр, чай, – хмыкнул Петр.

– Брось и боле не поминай! – погрозил ему пальцем Михаил Ярославич. – Ты ж такое учинил, впору каждую седмицу за тебя молиться, да свечи во здравие ставить. Потому ты для меня теперь боярин Петр Михалыч и никак иначе. Отныне я тебя у сердца своего держать стану и сынам оное накажу. Вот погоди, доплывем до Твери, и я тебя по-княжески за все отблагодарю. Веришь?

– А то! – довольно согласился Сангре, остро пожалев сейчас об одном – нет рядом закадычного друга-побратима. Нет и ох как не скоро появится. А жаль – тогда бы счастье было полным.

Ему почему-то припомнились слова Улана про боярина «в законе», сказанные им незадолго до отплытия в Закавказье. Спустя несколько секунд понял причину. Тогда Петр ему возразил – мол, рановато о таком говорить. Ныне иное. Нет сомнений, что они с побратимом и впрямь без пяти минут бояре. А судя по тому, какими благодарными глазами смотрит на него Михаил Ярославич, можно сказать «бояре в законе». Или нет, бояр много, а они – одни. Ну-у, тогда «капитаны в законе».

Впрочем, капитан пока один – второй прибудет нескоро, не раньше весны. Но, подумав об Улане, Сангре невольно поежился. Отчего-то стало тревожно. Вроде бы расчет верный, да и друг что внешностью, что речью запросто сойдет в тех краях за своего, но поди пойми этих монголов. И даже если они прислушаются к его предупреждению, одобрят его предложения и внедрят их в жизнь, не факт, что и далее все пройдет благополучно. К примеру, их главный полководец из желания приписать все себе может приказать убрать ненужного свидетеля. А зачем делиться успехом? И хотя этот вариант тоже был ими продуман заранее, но сработают ли спланированные контрмеры?

Усилием воли Сангре изгнал прочь из головы опасения за судьбу друга, напомнив себе, что карты бабы Фаи никогда не лгут, а побратиму они выдали просто великолепный расклад. Да и какой смысл беспокоиться, если проку от того никакого, ибо помочь он ничем не в силах. Правда, сам понимал, что это лишь на время. Не взирая на все его старания и самоуговоры, тревога все равно не раз вернется к нему. И так продлится до тех пор, пока из далеких краев не пожалует сам Улан…

Эпилог Забегая вперед, или Губит людей не пиво

Узбек очень старательно готовился к своему большому набегу на земли южных соседей. Именно потому он соблюдал маскировку и не спешил, намереваясь сделать все, чтобы до самого последнего момента никто ничегошеньки не понял – обычная откочевка на другие пастбища. Да и места такие, что тоже не вызывают подозрений. Где самая вкусная трава для коней, не вянущая чуть ли не до самой поздней осени? Да в низовьях Дона, точнее, в междуречье между ним и Волгой.

Ничто не говорило о том, что собирается большой поход. Все шло неспешно, неторопливо – как сбор туменов, так и большие облавные охоты, когда громадное кольцо воинов медленно, но неотвратимо сжимается, не оставляя обреченному зверью ни малейшего шанса. Узбек даже согласился на отстрел кабанов – источник пищи, отрицаемой поклонниками Аллаха, но чертовски питательной. Случись непредвиденное в большом походе, и она на крайний случай пойдет в дело, благо, немусульман, несмотря на все старания, в его туменах хватало.

Для перемещения войска еще южнее – к берегам Терека – благовидную причину подсказал Кавгадый, за что был удостоен благосклонной ханской похвалы. Причина заключалась в следующем. Мол, последнее время грязные тупые дикари, живущие в этих местах и умеющие лишь воровать, грабить, убивать, да угонять у соседей скот, окончательно обнаглели. Потому и начали подданные Узбека на них жаловаться. А хан к нуждам своего народа чу ток, вот и решил разобраться с разбойным людом раз и навсегда, устроив большую облаву. И все станут думать, что тумены для того и были собраны. Да и для воинов оно полезно, чтоб от безделья не маялись. А так разомнутся как следует.

Не знал Узбек, что мысль про облаву подсказал темнику во время его последней встречи некий тверской гусляр, некогда столь поразивший хана своим знанием бейтов восточных поэтов.

– А тебе с этого какая выгода? – насторожившись, поинтересовался Кавгадый, выслушав идею Петра.

Тот добродушно ухмыльнулся и пояснил:

– Вот ты мне все про грамотку канючишь, вернуть просишь, боишься чего-то, а того не понимаешь, что мы теперь с тобой одной веревочкой повязаны. Думаю, если ты такую мыслишку хану подкинешь, он тебя еще сильнее уважать станет… за мудрость. А коль ты к Узбеку в любимчики попадешь, то и мне когда-нибудь потом помочь сумеешь. Да и в долгу перед тобой оставаться не хочу. Ты меня вон и ножом красивым одарил, и триста княжеских гривен привез. Это ж сплошные убытки. А если дикарей пойманных продашь, мно-ого серебра взамен поимеешь.

Он мстительно прищурился, и перед его глазами вновь проплыли лица. Первое – погибшего отца, а следом за ним еще пяток не вернувшихся из точно таких же южных командировок батиных сослуживцев. Кто знает, может теперь, если Узбек прислушается к словам Кавгадыя, кто-то из них вернется обратно. А то и вовсе никому ехать не понадобится… Он усилием воли отогнал от себя нахлынувшие воспоминания и добавил:

Только с облавой спешить не надо. Уж делать так делать, чтоб ни одна тварь не выскользнула и в своих пещерах схорониться не смогла….

Хитрость, измышленная Кавгадыем, оказалась кстати. Никто так и не заподозрил истинных целей Узбека. А когда с облавой было покончено, движение ханских туменов уподобилось тигриному прыжку – стремительному и смертоносному. Собранное в единый кулак войско всего за несколько дневных переходов оказалось подле Дербента, служившего железным щитом Закавказья. По счастью, принадлежал он хану – первая застава падишаха располагалась южнее. Понятно, что оказать сопротивление пятнадцати туменам Узбека тысяча воинов заставы не смогла.

Первая победа не могла не обрадовать хана, и в первую очередь потому, что означала главное: к его набегу соседи явно не готовы, иначе они заблаговременно прислали бы сильный отряд, дабы попытаться задержать войско Узбека. Значит, все в порядке.

Не было каких-то неожиданностей и далее. Стремительной лавой ворвались ордынские тумены в долину Ширвана, сметая на своем пути немногочисленные отряды врага. А во главе этого войска, по-хозяйски озирая новые прекрасные пастбища, ехал на гнедой кобылице он, Узбек.

Радость хана удваивалась от сознания того, что он сумел покорить просторы, так и не поддавшиеся даже брату Батыя хану Берке, не говоря о прочих. Получалось, именно он, новый властелин Орды, круче всех прежних правителей. Но не подобает истинному чингизиду выплескивать эмоции наружу, а потому Узбек старался ничем не выдать радости, клокочущей в его молодом, полном сил теле.

Всего через несколько дней белое знамя Ак-Орды – Белой Орды, уже развевалось на берегу Куры. Воины, довольные легкими победами и пусть пока не очень большой, но легкой добычей, ставили свои походные шатры в зеленой и прохладной долине, норовя примоститься поближе к реке, чтобы было не так далеко гонять коней на водопой.

Правда, впереди ждало испытание посерьезнее. Как сообщили взятые в плен вражеские воины, на противоположном высоком берегу реки падишах спешно собрал всех, кого смог. Было их в общей сложности не больше тумена. Ха, всего-то! А у Узбека их пятнадцать. И не исключено, что ему хватит лишь демонстрации собственной силы, коя настолько устрашит оробевшего врага, что тот, не приняв боя, побежит без оглядки. А нет – ему же хуже.

Но и тут хан не торопился, предпочитая надежность и поджидая свой арьергард. А пока тот подползал, присоединяясь к основной армаде, Узбек занялся перестроением, велев сосредоточить главные ударные силы по флангам, дабы взять противника в кольцо. Как зверя во время недавних облавных охот. И из кольца этого не должен был выскользнуть никто. Разве случайные счастливчики.

Попавшиеся в плен местные жители еще раз подтвердили, что верные падишаху эмиры не ожидали нападения и вместо того, чтобы возводить оборонительные сооружения, занимались строительством какой-то плотины в верховьях Куры, да еще рыли некую огромную яму для водохранилища. Словом, занимались хозяйственными делами, не ведая о скором нашествии туменов с севера.

Очередное вечернее пиршество затянулось допоздна. Но началось лишь тогда, когда собравшиеся доложили, что для предстоящего завтрашнего штурма все приготовлено. Только после этого темники, эмиры и советники смогли насладиться изысканными блюдами, приготовленными искусными ханскими поварами. И только ближе к полуночи они покинули его шатер.

Подушки были мягкими, одеяла теплыми, спалось сладко, но под утро Узбек проснулся от какого-то странного шума. Он потянулся, вылез из-под одеяла и, поеживаясь от предрассветной прохлады, вышел из шатра, недоуменно озираясь по сторонам в поисках источника загадочного глухого рокота.

Однако вокруг все оставалось спокойным, гигантский стан продолжал безмятежно отдыхать. Редкие огоньки сторожевых костров слабо мерцали в предрассветной дымке, но в основном воины, несмотря на завтрашнее сражение, крепко спали. Степняк не думает накануне битвы о смерти, он верит в победу и богатую добычу. Так повелось со времен Чингиз-хана, и так будет вовеки. А те, кому суждено погибнуть… Что ж, значит, судьба. О павших быстро забудут, а на следующий год степь пришлет в войско новых джигитов, жадных до чужого добра.

Хан обернулся, оглядывая окрестности. Да нет, врага, собирающегося учинить внезапную вылазку, не видно, хотя шум, к которому теперь добавился скрип и треск, явно доносился именно со стороны вала на противоположном высоком берегу Куры.

Узбек, чуть успокоившись, повернул голову вправо и досадливо поморщился при виде наползающего густого тумана, подумав, что из-за него после грядущей победы уцелевших врагов окажется гораздо больше. А впрочем, оно и к лучшему. Бежавшие принесут юному падишаху известие о неслыханном поражении, до дрожи напугав мальчишку Абу-Сеида. И как знать, возможно, тот без оглядки убежит куда-нибудь далекодалеко, без боя оставив и Табриз, и новую столицу Солтанию, отстроенную его отцом. Тогда хан сможет двинуть двинет свои победоносные несокрушимые тумены дальше и взять под свою властную руку не только долины Аррана и Ширвана, но и…

Однако сладкие мечты нежданно прервались, ибо в эту секунду Узбек увидел, что мутная серая пелена, валившая узкой полосой по реке Куре, была вовсе не туманом, а… Он вытаращил глаза и, не в силах сдвинуться с места, продолжал изумленно взирать на огромный вал воды, несущийся прямо на него. Этого не могло быть, но это было, и водяной вал стремительно приближался. В следующую секунду он успел захлестнуть правое крыло лагеря, где сосредоточились два лучших тумена, предназначенных для широкого охвата врага. Узбек хотел закричать, но от ужаса не смог издать ни звука, и лишь хрип вырвался из его груди.

И в тот же миг внезапно, словно страшному водяному шайтану этого было мало, скрип превратился в оглушительный треск и другой вал с гулким ревом вырвался прямо со стороны противоположного берега Куры. Они слились воедино совсем рядом с ханской ставкой и, бурно взревев от радостной встречи, с удвоенной силой неотвратимо устремились вперед, сметая все на своем пути. И не было силы, могущей остановить их. Спустя всего десяток секунд они достигли цели, смахнув нарядный ханский шатер и людей подле него. А еще через минуту они добрались и до левого крыла полчищ Узбека.

Временами в водной пучине появлялись оскаленные лошадиные морды, истошно разевавшие рты ордынские воины, но ржание и крики обезумевших от ужаса людей заглушались водным ревом. Во всяком случае всадники на противоположном высоком берегу Куры ничего не слышали. Зато они наблюдали главное: все гигантское становище оказалось под грозно клокочущей водой.

Ох, недаром год змеи еще со времен первых монгольских ханов считался недобрым и тяжелым для кочевников. Правда, он уже заканчивался[54], но и на излете сумел обрушиться грозным водяным вихрем на могучее войско и, обвив его смертоносными кольцами тысяч водоворотов, погрузить степное полчище в небытие.

Далеко не всех ожидала участь оказаться погребенным в пучине. Многим суждено было спастись, но лишь для того, чтобы встретить гибель в узком, всего в пару десятков километров, проходе, ведущем на север, к Дербенту и далее, к родным аулам и становищам. Неминуемую, поскольку там их уже поджидал тумен под командованием сына Чопана, худощавого поджарого Димашк-ходжи. Ждали несчастных беглецов и на востоке, ибо еще один тумен, возглавляемый другим сыном Чобана Дамиром-Таша, был сосредоточен в районе Баку, подле побережья Каспийского моря.

Им-то и предстояло довершить неслыханный разгром. Именно им, но никак не главным силам падишаха, сосредоточенным за сооруженном на противоположном берегу Куры валу. И хотя десятки тысяч воинов Абу-Сеида тоже ожидали приказа, они понимали, что в ближайшее время его не последует. А вот сам юный падишах, взиравший на творящееся внизу, то и дело вопросительно поглядывал на эмира Чопана, неподвижно застывшего справа от него. Пальцы Абу-Сеида время от времени нетерпеливо сжимались на рукояти сабли из дамасской стали в ножнах, украшенных золотой арабской вязью. Чувствуя нервозность своего хозяина, лошадь под ним время от времени нервно переступала с ноги на ногу и серебряные бляхи, свисавшие с седла, издавали нежный мелодичный звон. Видя все более возрастающее раздражение юного правителя от собственного бездействия Чолпан разжал рот и в пятый раз пояснил:

– Надо дать время улечься воде.

– А враги меж тем уйдут, – недовольно проворчал Абу-Сеид.

Чолпан зорким взглядом отыскал высокого воина, стоящего в полусотне метров от свиты падишаха и с улыбкой ответил:

– Нет. Они в ловушке и она захлопнулась. Я побеспокоился об этом и закрыл им обратную дорогу на север. И со стороны моря их тоже ждут. Уйдет не больше сотни, от силы двух. Да и то мы сами дадим им уйти, чтобы они донесли весть о неслыханном разгроме в каждое становище, дабы у оставшихся в тех краях воинов опустились руки и уныние вселилось в их сердца. А пока…

Он чуть помедлил, еще раз прикидывая, надо ли это делать и не лучше ли было отправить посланца уруситов на небеса, как думалось поначалу. Однако пришел к выводу, что живой и невредимый тот все-таки лучше. А вдобавок припомнился последний разговор с ним, состоявшийся всего пару дней назад…

Они тогда сидели в юрте Чопана, и эмир в очередной раз осведомился, отчего Улан считает, что еще не настало время для решительного внезапного нападения на ничего не подозревающего врага, ведь тумены Узбека заполонили Ширван уже три дня назад. Вдруг, если немного промедлить, они сами уйдут обратно.

– Твоя огромная яма и без того полна водой. Она уже сейчас переливается через край. Или ты считаешь, ее окажется мало?

Улан, сидящий подле него с пиалой кумыса в руке, терпеливо, поскольку вопрос был задан чуть ли не в десятый раз, повторил свой ответ:

– Едва мы заметим, что тумены Узбека засобирались в обратный путь, как спешно отправим гонца с твоим приказом открыть плотину на Куре и распахнем шлюзы. Следовательно, его отступление все равно превратится в беспорядочное бегство. А медлю я оттого, что пока не появился гонец от твоего сына Димашк-ходжи. Значит, неизвестно, успел ли он захватить проход, ведущий к Дербенту. А если нет, окружение замкнуть не выйдет, и вместо учиненного тобой блистательного разгрома получится обычная, хотя тоже звучная победа.

– Не одним мной. Твоя заслуга в разгроме тоже будет, – протянул Чопан и уставился на Буланова. Широкие кустистые брови почти скрывали узкие глазки, пытливо буравившие своего собеседника.

– Но весьма незначительная, – пожал тот плечами. – Ведь не я строил плотину с водохранилищем, алюди шахиншаха. Руководили же ими мастера, которых мне опять-таки нашел шахиншах. И нашел не по чьему-нибудь, а по твоему приказу. Получается, моя заслуга лишь в том, что я дал тебе пару советов, вот и все. Но мало ли их тебе дают. И всех в победители записывать? В том-то и состоит мудрость истинного полководца, чтобы суметь отделить умный совет от глупого. Так что слава победы должна принадлежать только тебе и никому больше. Но торопиться ни к чему. Помимо отсутствия вестей от твоего сына, Абу-Сеид тоже пока не прибыл.

– А зачем тебе падишах? – насторожился Чопан.

– Не мне, – покачал головой Улан. – Я сразу после разгрома Узбека с превеликим сожалением распрощаюсь с тобой и, поздравив с победой, отправлюсь обратно. Так что юный падишах нужен тебе и только тебе. Поверь, куда лучше, если он сам воочию увидит величие твоей победы, слава о которой вскоре разлетится по всему миру. Тогда никто из прочих подданных не сможет ее умалить и великий Чопан, вне всяких сомнений, вместо одного из ближних людей падишаха станет самым-самым. И тогда у моего князя останется единственное пожелание – и в будущем сохранить с ним крепкую дружбу. Ведь могучий покровитель еще не раз понадобится Руси.

…«Да, посланец далекого уруситского княжества достаточно умен и не станет выпячивать свои заслуги», – пришел Чопан к окончательному выводу, решив оставить его в живых. После легкой заминки он продолжил, обращаясь к падишаху:

– А пока я хочу показать тебе человека, предупредившего твоих верных слуг о том, что на земли великого падишаха надвигается враг. Мы, конечно, и сами ранее о том слыхали, – поспешил он уточнить на всякий случай, – но кое-что ценное он нам сообщил и кое в чем сумел помочь.

И он небрежным жестом прищелкнул пальцами. Повинуясь ему, один из свиты метнулся со всех ног к Улану. Тот, выслушав его, послушно кивнул и, сопровождаемый завистливыми взглядами прочих приближенных, торопливо направился к Абу-Сеиду…

Примечания

1

Вершок равнялся примерно 4,25 см.

(обратно)

2

Так называли на Руси в те времена город Нарву.

(обратно)

3

Ряд – договор (ст. – слав.).

(обратно)

4

Обязательство быть младшим братом на Руси по сути означало признание подчиненности «старшему брату», касающееся всех внешних дел. Если перевести на европейский лад, то это своеобразная клятва вассала.

(обратно)

5

Мошенник, обманщик (ст. – слав.).

(обратно)

6

Красивые (ст. – слав.).

(обратно)

7

Гроб (ст. – слав.).

(обратно)

8

Название публичного дома в древнем Риме.

(обратно)

9

Даже в седую старину, когда каждый бедный крестьянин посчитал непременным делом пригласить священника для освящения нового дома и прочих построек, в баню он его не отводил и она оставалась неосвященной, чтобы живущий в ней банник не озлился.

(обратно)

10

Проценты (ст. – слав.).

(обратно)

11

Маланец – В Одессе нейтральное или положительное наименование еврея в отличие от слова «жид».

(обратно)

12

Марина Цветаева. «Аймек-гуарузим – долина роз».

(обратно)

13

По официальным данным Мирового центра современной еврейской документации в Париже число жертв среди еврейского народа за годы второй мировой войны составило 1 445 тысяч человек.

(обратно)

14

Так на Руси именовали туалет.

(обратно)

15

На Руси в то время соотношение золота к серебру составляло примерно 1:11 и потому серебряная гривна, благодаря большому весу (204,75 гр) оценивалась более пяти золотых флоринов или дукатов, весивших 3,5 г.

(обратно)

16

Височные украшения. Подвешивались к нарядному ободку на голове.

(обратно)

17

Разноцвет – одно из народных названий июня.

(обратно)

18

Амулет, предохраняющий владельца от злых чар. Назван так, поскольку изображал женщину с растущими из головы змеями вместо волос – нечто вроде портрета Горгоны Медузы.

(обратно)

19

(в него добавляли хмель, отсюда и название. Считался готовым на 3-й год, а отличным после 10 лет). Вареный готовился в течение 1–2 недель.

(обратно)

20

Так на Руси называли Каспийское море.

(обратно)

21

Реза – процент (ст. – слав.).

(обратно)

22

Иногда монголы добавляли к именам эпитеты, характеризующие человека: багадур (батыр) – богатырь, сэчэн (сэцэн) – мудрый, мэргэн – меткий, бильге – умный, бохо (боко) – сильный, или говорящие о его высоком происхождении: тегин (тюркск.) – царевич.

(обратно)

23

Булан – олень.

(обратно)

24

По восточному календарю год Тигра – это 1290-й.

(обратно)

25

Байрак – знамя, флаг.

(обратно)

26

Абдулкахар, Абдулхамид, Абдурашид – арабские имена, где приставка абдул или абд означает раб бога.

(обратно)

27

25 мая (по старому стилю).

(обратно)

28

Сказочник (ст. – слав.).

(обратно)

29

Слово «басня» в те времена означало современную сказку, а вот «сказка» была синонимом правдивой истории.

(обратно)

30

Так назывались земли, занимающие северо-восток современного Азербайджана.

(обратно)

31

Во имя отца, и сына, и святого духа. Аминь (лат.).

(обратно)

32

Стрый – брат отца (ст. – слав.).

(обратно)

33

Джалаладдин Руми. Здесь и далее восточные авторы цитируются в переводе Д. Щедровицкого.

(обратно)

34

Величайший учитель (арабск.)

(обратно)

35

Мударрис – ученый богослов, настоятель медресе.

(обратно)

36

Так на Востоке в те времена называлось поэтическое законченное двустишие.

(обратно)

37

Мевлеви – последователь секты, основанной в XIII веке сыном Джалалиддина Руми Султаном Веледом. Известна в Европе как секта «вертящихся дервишей». Они постигали тайны бытия через экстатическую радость, песню и танец.

(обратно)

38

Справедливейший – как правило, мусульмане старались не упоминать всю имя Аллаха, заменяя его высокопарными эпитетами: мудрейший, милосердный, всемогущий и т. д.

(обратно)

39

Суфий Умар Ибн аль-Фарид (1181–1235), поэма «Стезя праведного».

(обратно)

40

Оттуда же.

(обратно)

41

Беклербег – титул главнокомандующего всеми силами Орды, кади – верховный судья.

(обратно)

42

Двухродный стрый – двоюродный дядя по отцовской линии. Дядю по материнской звали уй.

(обратно)

43

Цитата взята из пьесы С.Я. Маршака «Кошкин дом».

(обратно)

44

Зиппо Майран. Мудрые мысли, часть 7.

(обратно)

45

Святой, благословен он – замена слова «бог», которое у иудеев в средневековье не принято было упоминать.

(обратно)

46

Слово «жид» в те времена не было оскорбительным, а служило исключительно для обозначения национальности.

(обратно)

47

Фаршированная рыба (иврит).

(обратно)

48

Сакос – деталь облачения священника во время богослужения: короткая прямая одежда с короткими рукавами, надеваемая поверх подризника. Епитрахиль – широкая лента, надеваемая на шею. Омофор – широкая лента через плечо, поручи – нарукавники.

(обратно)

49

Кто делает грех, тот от диавола, потому что сначала диавол согрешил. 1 Ин. 3:8.

(обратно)

50

Сын мой! если будут склонять тебя грешники, не соглашайся. Притч. 1:10

(обратно)

51

Одно из названий Уральских гор.

(обратно)

52

Имеются ввиду гривны-палочки с поперечными или косыми широкими вмятинами, которые во времена Гедимина стали изготавливать в Литве. Вес их составлял примерно 100–105 г.

(обратно)

53

Под «художеством» в те времена подразумевалась какая-либо специальность, профессия, а под «хитростью» нечто изощренное, замысловатое, в той или иной области.

(обратно)

54

Год змеи (февраль 1317 – февраль 1318).

(обратно)

Оглавление

Пролог. Псковская осечка

Глава 1 Реакция князя

Глава 2 Почти хеппи-энд

Глава 3 Даешь первый ОМОН!

Глава 4 И мафия не бессмертна

Глава 5 Идея с хвостищем

Глава 6 За други своя

Глава 7 Один в поле не воин, или Поиск союзников

Глава 8 Пятилетку за год

Глава 9 Не корысти ради

Глава 10 К вопросу о наследственности

Глава 11 Повседневная работа, или Будущие граждане Одессы

Глава 12 Расследование стоимостью в кружку пива, или Феномен

Глава 13 Еще раз про любовь

Глава 14 Долги в первую очередь

Глава 15 Судьба царевича Булана

Глава 16 Визит к старому знакомому

Глава 17 Кура и Аракс против Орды…

Глава 18 Ожидание и незапланированный бой

Глава 19 Бочки-шоу и подарки от апостолов

Глава 20 Москва и княжич Дмитрий

Глава 21 Почти опоздал

Глава 22 Поединок

Глава 22 Личный гусляр… Узбека

Глава 23 Воспитательная работа

Глава 24 Время собирать камни

Глава 25 Переломить себя

Глава 26 Разносторонний мушкетер

Глава 27 Время разбрасывать камни…

Глава 28 И грянул гром…

Глава 29 Бояре в законе

Эпилог Забегая вперед, или Губит людей не пиво Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg